Цикл: "Кей Скарпетта". Компиляция. Романы 1-16 [Патриция Корнуэлл] (fb2) читать онлайн

Посвящается Джо и Дайан

Патриция Корнуэлл Вскрытие показало Глава 1

Шестого июня, в пятницу, в Ричмонде лил дождь.

Дождь начался на рассвете. Он шел целый день и к вечеру сбил чашечки лилий — торчали только голые стебли; лепестки, еще недавно белые, а теперь потемневшие, устилали тротуар. Улицы превратились в реки, а игровые площадки и газоны — в болота. Я заснула под стук капель по шиферной крыше и увидела прескверный сон. Короткая летняя ночь постепенно уступала место тусклому и туманному утру.

Мне снилось, будто сквозь стекло, иссеченное дождем, на меня уставилось белое лицо — бесформенное, нечеловеческое. Оно походило на лицо самодельной куклы: ну, когда вместо головы — набитый ватой чулок, на котором нарисованы глаза, нос и все остальное. Дешевые чернила расплылись, из-за окна смотрело лишь белое пятно, однако выражение этого пятна было вполне определенное: злоба сочилась из мутных глаз, дьявольскую хитрость таил капроновый провал рта.

Я проснулась — за окном была одна темнота. Снова зазвонил телефон, и только тут я поняла, что меня разбудило. Долго нашаривать трубку не пришлось — телефон стоял на прикроватной тумбочке.

— Доктор Скарпетта?

— Слушаю.

Я зажгла свет. 2:33.

— Это Пит Марино. У нас труп. Адрес — Беркли-авеню, 5602. Думаю, вам следует приехать. Жертва — Лори Петерсен, белая, тридцати лет. Найдена мужем полчаса назад…

Сержант Марино мог бы и не вдаваться в подробности. Я все поняла, едва услышав в трубке его голос. А может быть, даже раньше — когда зазвонил телефон. Люди, верящие в оборотней, боятся полнолуния, я же с некоторых пор стала бояться ночей с пятницы на субботу, точнее, времени с полуночи до трех утра, когда город безмятежно спал.

Как правило, на место преступления вызывают дежурного медэксперта. Но сегодняшнее убийство, несомненно, имело связь с тремя предыдущими. После второго убийства я настоятельно попросила сержанта Марино немедленно — независимо от времени суток — позвонить мне, если снова произойдет нечто подобное. Марино согласился, хоть и без энтузиазма. Дело в том, что два года назад меня назначили главным судмедэкспертом штата Виргиния, и с тех самых пор Марино стал просто невыносим. Никогда не могла понять: он вообще женоненавистник или только я вызываю у него отрицательные эмоции?

— Беркли — это в южной части города. Вы представляете, как туда проехать? — Марино, по обыкновению, не преминул меня уколоть.

Пришлось признаться, что понятия не имею, и наскоро записать его ценные указания. Я окончательно проснулась — адреналин взбадривает не хуже кофе. Черный саквояж, весьма потертый, я всегда держу под рукой. А в доме стояла тишина…

На улице было словно в остывшей сауне. Свет в соседних домах не горел. Выезжая за ворота, я смотрела на фонарь над крыльцом и на окно первого этажа — там, в комнате для гостей, спала моя десятилетняя племянница Люси. Еще один день девочке предстояло провести без меня — а мне без нее. Не далее как в среду Люси передали мне с рук на руки в аэропорту. Она гостила в моем доме уже два дня, а у нас даже не было времени вместе поесть.

До самого Паркуэя навстречу не попалось ни одной машины. Я ехала по мосту через Джеймс-ривер. Далеко впереди светились красным фары, в зеркале заднего вида смутно отражались очертания города. Мост словно парил над темнотой с вкраплениями едва тлеющих огоньков. А ведь он где-то рядом, думала я. Он может быть кем угодно, он, как все, передвигается на двух ногах, имеет по пять пальцев на каждой руке, скорее всего белый и скорее всего много моложе меня (мне сорок). Да-да, убийца — самый обыкновенный гражданин: наверняка у него нет «БМВ», он не ходит по дорогим ресторанам и не одевается в модных бутиках.

А вдруг и ходит, и одевается, и катается на «БМВ»? Этот мистер Никто мог быть кем угодно. Вот именно — мистер Никто. Тип со стандартной внешностью — с таким проедешь в лифте двадцать этажей и не вспомнишь, какого цвета у него волосы.

Мистер Никто держал в страхе весь город, мистер Никто стал навязчивой идеей, ночным кошмаром для тысяч людей, которые его даже никогда не видели. Он стал моим ночным кошмаром.

Первое убийство произошло два месяца назад — значит, маньяк, возможно, не столь давно вышел из тюрьмы или выписался из сумасшедшего дома. Эту версию отрабатывали еще на прошлой неделе; потом ее отмели, как и энное количество предыдущих.

Лично я с самого начала не сомневалась, что преступник в Ричмонде недавно, что раньше он «работал» в других городах и, как говорится, не сидел и не привлекался. Этот тип — не новичок в своем «деле», он хладнокровен, собран и, уж конечно, вменяем.

Так, Уилшир — поворот налево на втором перекрестке, а Беркли — сразу за ним, направо.

Показались синие и красные огни в двух кварталах от поворота. На улице была полная иллюминация. Завывала сирена «скорой помощи», бесновались проблесковые маячки двух полицейских фургонов, да еще три белые патрульные машины светили фарами. Только что прибыла съемочная группа двенадцатого канала. Полуодетые граждане выглядывали из окон, желая узнать, из-за чего переполох.

Я припарковалась за репортерской машиной. Оператор уже суетился на улице. Низко наклонив голову, пряча лицо за воротником оливкового плаща, я почти побежала к крыльцу по мощенной кирпичом дорожке. Ненавижу, когда меня показывают в вечерних новостях. С тех пор как в Ричмонде начались зверские убийства, репортеры доставали меня дурацкими вопросами: «Доктор Скарпетта, если это маньяк, можем ли мы ожидать новых жертв?» — будто они с нетерпением ожидали этих жертв. «А правда ли, что на шее последней жертвы вы обнаружили следы укусов?» Неправда, конечно, но им-то что за дело? Скажешь: «Без комментариев» — и репортеры тут же напишут, что укусы были. Ответишь: «Неправда» — и в следующем номере появится дивная фраза: «Доктор Кей Скарпетта отрицает, что на телах жертв были обнаружены следы укусов». Маньяк тоже читает газеты — почему бы и нет, раз они подкидывают свежие идейки?

Последние выпуски новостей отличались шокирующими подробностями, числом далеко превосходящими минимум, необходимый, чтобы предупредить людей. Женщины, особенно одинокие, потеряли покой. Через неделю после третьего убийства объемы продаж револьверов и засовов выросли вдвое, а из приютов для бездомных животных разобрали всех собак — о чем газеты не преминули сообщить на первых полосах. Не далее как вчера Эбби Тернбулл, корреспондент криминальных новостей, завоевавшая все возможные призы за профессиональную деятельность и пользующаяся дурной славой, в очередной раз продемонстрировала собственное нахальство — ворвалась ко мне в офис и предприняла безуспешную попытку получить копии отчетов о вскрытии, оправдывая свои действия законом о свободе информации.

У нас в Ричмонде корреспонденты криминальных новостей всегда отличались беспардонностью. По данным ФБР, в прошлом году наш добрый старый город занял второе в Штатах место по количеству убийств на душу населения (которое составляет двести двадцать тысяч человек). Бывало, судмедэксперты из Британского содружества по месяцу торчали у меня в лаборатории, практикуясь в определении видов пулевых ранений, а амбициозные копы вроде Пита Марино переезжали к нам из Нью-Йорка или Чикаго только для того, чтобы убедиться: по сравнению с Ричмондом эти криминогенные центры просто богадельни.

Но такого не видел даже наш милый городок. Среднестатистический гражданин мог не иметь отношения к убийствам, совершаемым «под кайфом», или к так называемой «бытовухе»; он мог не посещать заведения, где за один косой взгляд человек рискует получить бутылкой по голове — и считать себя застрахованным. Но ведь три убитые женщины ничего подобного и не делали! Они мирно спали в собственных постелях и были повинны лишь в том, что не закрыли на ночь окна. «А если и со мной случится то же самое, что с моей приятельницей, коллегой, соседкой?..» — вот что думала добропорядочная налогоплательщица, и ужас охватывал ее. Еще вчера чья-то дочь, сестра, возлюбленная ходила по магазинам, пила коктейль на вечеринке, после работы стояла в очереди в супермаркете. А сегодня ночью мистер Никто забрался в ее спальню через окно…

У распахнутой двери дежурили двое ребят в форме. Проем перекрывала желтая лента с надписью «Место преступления. Вход воспрещен».

Совсем юный полицейский почтительно приподнял ленту, пропуская меня в дом. Мне пришлось согнуться в три погибели.

Гостиная в теплых розовых тонах отличалась идеальной чистотой и безупречным вкусом. Изящная стенка из вишни, на ней небольшой телевизор, скрипка, ноты. У окна, выходящего на лужайку перед домом, — диван, на столике со стеклянной столешницей — аккуратная стопка журналов, в том числе «Сайентифик американ» и «Нью-Ингланд джорнэл оф медисин». На китайском коврике бежевого цвета с изображением дракона — ореховый книжный шкаф. Учебники по медицине занимали целых две полки.

Гостиная оказалась проходной. Вторая дверь вела в коридор, по правой стороне которого располагалось несколько жилых комнат, а по левой — кухня. Именно там юный полицейский и Марино допрашивали сейчас молодого человека — по всей видимости, мужа убитой.

Я невольно отметила про себя, что на столешнице ни единого пятнышка; что электрический чайник и микроволновка оттенка «цветущий миндаль» (так его называют в каталогах) явно подбирались в тон линолеуму, тоже очень чистому; что бледно-желтые занавески гармонируют с бледно-желтыми же обоями. Но прежде всего мое внимание привлек стол: на нем лежал выпотрошенный полицией красный нейлоновый рюкзак. Содержимое валялось тут же: стетоскоп, фонарик-авторучка, пластиковая коробка, в которой погибшая, вероятно, носила завтрак, и последние номера журналов «Энналс оф седжэри», «Ланцет» и «Джорнэл оф траума». Эти-то вещи несчастной добили меня окончательно.

Марино сначала неприязненно взглянул в мою сторону и лишь потом представил меня Мэтту Петерсену, мужу убитой. Петерсен скрючился в кресле и всем своим видом выражал отчаяние. Не каждый день встретишь такого красавца — стройный, худощавый, широкоплечий брюнет, кожа гладкая, загорелая, лицо безупречно тонкое, почти порочное в столь женственной прелести. На Петерсене были белая рубашка-поло и бледно-голубые джинсы, но эта дешевая одежда только лишний раз подчеркивала, насколько он хорош собой. Петерсен смотрел в пол, сцепив пальцы на коленях.

— Это все принадлежат убитой? — Вопрос был отнюдь не праздный — вдруг это муж занимался медициной?

Марино кивнул.

Петерсен медленно поднял глаза — они оказались синими. Видно было, что он недавно плакал. Кажется, до него только теперь дошло: приехал доктор. В глазах промелькнуло нечто похожее на облегчение, даже на надежду — доктор все объяснит, доктор скажет, что Лори почти не мучилась.

Явно плохо соображая, Петерсен забормотал:

— Я ей вчера вечером звонил. Она сказала, что будет дома где-то к полпервому. Что у нее дежурство в больнице. Я приехал, смотрю, света нет, думал, она спать легла. Я дверь сам открыл… — Тут голос у него задрожал, сорвался. Петерсен стал ловить ртом воздух. — И я зашел в спальню… — Синие глаза наполнились слезами. — Умоляю вас, — теперь он обращался лично ко мне, — умоляю вас, не показывайте ее никому. Я не хочу, чтобы ее видели такой…

— Мистер Петерсен, нам необходимо осмотреть тело вашей жены, — сказала я как можно мягче.

И вдруг убитый горем Петерсен шарахнул кулаком по столу.

— Да знаю я! Я имел в виду всю эту шайку! Копов и иже с ними! Сейчас налетят как стервятники, начнут фотографировать, потом в новостях покажут. — Крик пресекся, теперь голос Мэтта дрожал. — И какой-нибудь козел будет жрать пиццу и пялиться на мою Лори, мать его так!

У Марино ответ был наготове:

— Послушайте, Мэтт, у меня тоже есть жена. Я прекрасно понимаю ваши чувства. Обещаю, что не позволю фотографировать тело вашей супруги для новостей, как не позволил бы, будь это моя собственная жена.

Вот человек — врет и не краснеет.

Мертвые беззащитны. Я отлично понимала, что настоящие унижения у этой женщины еще впереди. Для начала беднягу сфотографируют, причем не абы как: от фотоаппарата не укроется ни один сантиметр ее тела. Снимки (увеличенные!) будут рассматривать эксперты, полицейские, адвокаты, судьи, присяжные, бог знает кто еще. Все особенности внешности и телосложения миссис Петерсен, все ее физические недостатки и все заболевания, которыми она когда-либо страдала, буде таковые найдутся, обсудят, обговорят, занесут в протокол, в базу данных, размножат на принтере. Работники лаборатории и морга вспомнят юность боевую и в обеденный перерыв в лицах разыграют процесс, на котором жертва и преступник поменяются местами, — самая популярная развлекуха у второкурсников мединститута. Они тщательно исследуют тело и сделают выводы о привычках миссис Петерсен, а судья не преминет вопросить, как она дошла до жизни такой.

Ничего не поделаешь, насильственная смерть касается не только родственников жертвы — этот аспект моей профессии всегда меня удручал. Я изо всех сил старалась защитить достоинство погибших, но сделать могла очень немного, особенно после того, как смерть человека становилась «делом номер таким-то», а сам человек — вещдоком. Так уж повелось — сначала «плохой парень» лишает человека жизни, затем «хорошие парни» лишают его чести.

Марино сделал мне знак, и мы вместе вышли из кухни — там остались только Петерсен и юный полицейский.

— Вы уже сфотографировали тело? — спросила я.

— Там сейчас наши парни пылят магнитным порошком, — отвечал Марино, имея в виду служащих отдела идентификации, обследующих место преступления. — Я запретил им прикасаться к телу.

Мы стояли в холле.

На стенах висели весьма недурные акварели и целая коллекция фотографий, изображавших Мэтта и Лори в университете, а также чету Петерсенов на пляже: оба загорелые, растрепанные, у обоих брюки закатаны до колен. А Лори была прехорошенькая — блондинка, тонкие черты лица, открытая улыбка. Она изучала медицину сначала в Медицинской школе Брауна, затем в Гарварде. Мэтт тоже заканчивал обучение в Гарвардском университете. Наверное, там они и познакомились. Мэтт был явно моложе своей жены.

Его жены Лори. Лори Петерсен. Сначала Браун, потом Гарвард. Лучшая студентка на курсе. Ей было всего тридцать. Ее мечта почти сбылась. Она восемь лет головы не поднимала от учебников, и вот наконец стала врачом. А теперь ее нет. Ради нескольких минут извращенного удовольствия какого-то отморозка загублена человеческая жизнь.

Марино тронул меня за локоть, чтобы отвлечь от созерцания фотографий.

— Вот как этот тип проник в дом, — проговорил детектив, указывая на открытую дверь, ведущую в маленькую комнатку.

Это оказалась ванная, такая же чистенькая, как и остальные комнаты в доме Петерсенов. Пол выложен белой керамической плиткой, стены оклеены голубыми обоями, в углу — плетеная корзина для белья. Окно над унитазом было открыто настежь. Сырой ветер шевелил накрахмаленные белые шторы. Из темноты доносилось пение цикад.

— Москитная сетка разрезана. — Марино смотрел на меня безразлично. — Болтается за окном. А прямо под окном — скамейка. Выходит, этот тип влез на скамейку и подтянулся на руках.

Я внимательно осмотрела пол, раковину, унитаз. Странно, ни грязи, ни следов от ботинок. Может, мне просто отсюда не видно? Но в ванную я, естественно, не пошла — не хватало еще наследить самой и добавить работы полицейским.

— Не знаете, окно было заперто?

— Непохоже, — отозвался Марино. — Остальные точно были заперты — я уже проверил. Убитая, кажется, не особенно беспокоилась на этот счет. А ведь забраться в дом легче всего через окно ванной — оно и к земле поближе, и не с фасада — свидетеля не будет. Сразу в спальню лезть неудобно — жертва может услышать. А тут все шито-крыто — видно, парню сноровки не занимать. Да и ванная от спальни далеко — как угодно чутко спи, не услышишь.

— А двери тоже были заперты, когда муж вернулся?

— Он утверждает, что да.

— Значит, убийца вышел тем же путем, что и вошел.

— Очень глубокомысленный вывод, — съязвил Марино. — Нет, каков подлец! — Детектив заглядывал в ванную, не переступая через порог. — Прямо лисичка-чистюля! Ни пятнышка не оставил, гаденыш, точно хвостом следы заметал! А ведь погодка-то была хреновая! — Марино посмотрел на меня так, словно я лично помогала убийце с уборкой. — Как ему удалось не промочить ботинки? Он летать умеет, что ли?

Интересно, куда это детектив клонит? Глядя на Марино, я никогда не могла понять: то ли он так хорошо владеет мимикой, то ли просто тормозит. По доброй воле я бы не стала работать с таким типом, но выбирать не приходится — я подчинялась этому доблестному сержанту. Марино стукнуло сорок девять, лицо у него было помятое — то ли жизнью, то ли от дурных привычек. Он мучительно долго лысел и потому расчесывал седые патлы на косой пробор в районе уха и забрасывал их через всю плешь к другому уху. Марино высокий, около метра восьмидесяти, под глазами у него мешки от большой любви к виски и пиву. Галстук он явно не менял со времен Вьетнамской войны — широченный, в красно-синюю полоску и вечно сальный (разумеется, на войне как на войне, не до стирок). Короче, Марино являл собой великолепный образчик копа из малобюджетных детективов. Не удивлюсь, если окажется, что он держит попугая, которого в свободное от работы время учит ругаться, и что его квартира завалена порножурналами.

Я прошла по коридору и остановилась напротив спальни. На душе было паршиво.

В спальне работали двое сотрудников отдела идентификации — один посыпал все вокруг магнитным порошком, другой занимался видеосъемкой.

Лори Петерсен лежала на постели. Бело-голубое покрывало почти сползло на пол. Одеяло было сбито в ком — явно ногами; полусорванная простыня открывала матрас, подушки валялись как попало. Бардак на кровати странно контрастировал с идеальным порядком спальни, являвшей собой образчик представлений среднего класса об уюте, который неизбежно ассоциируется с полированной дубовой мебелью.

Лори была абсолютно голая. На прикроватном коврике валялась ее ночная сорочка бледно-желтого цвета, распоротая ножом сверху донизу, — то же самое наблюдалось и во всех предыдущих случаях. На прикроватном столике — том, что ближе к двери, — стоял телефон, провод от него преступник сорвал со стены. У двух настольных ламп провода тоже были срезаны. Одним из них маньяк связал запястья Лори у нее за спиной, из второго же сделал хитроумный силок — именно так он поступал с прочими жертвами: петля охватывала шею женщины, провод по спине спускался к связанным запястьям, пропускался через эти наручники и крепко стягивал лодыжки. Пока ноги жертвы были согнуты в коленях, петля на шее болталась свободно. Но стоило только женщине вытянуть ноги — например, рефлекторно, от боли, или под тяжестью тела насильника, — как петля затягивалась на шее, как лассо.

Смерть от удушья наступает в считанные минуты. Но для клеток живого организма, каждая из которых вопиет о кислороде, эти минуты превращаются в вечность.

— Доктор, можете войти. Я закончил со съемкой, — произнес сотрудник отдела идентификации.

Внимательно глядя под ноги, я приблизилась к кровати и надела хирургические перчатки. Затем сделала несколько снимков жертвы на месте преступления. Ее лицо раздулось до неузнаваемости и было багровым, почти синюшным, от прилива крови, вызванного затянутой удавкой. Из носа и рта вытекли две багровые струйки. Я отметила, что Лори была довольно высокая — около метра семидесяти — и что она сильно располнела со времени поездки на море.

Внешность пострадавшего всегда имеет значение, особенно в нашем случае, когда отсутствие закономерности при выборе жертвы преступником стало почерком последнего. Четыре задушенные женщины были совершенно не похожи друг на друга, маньяк, кажется, не имел даже расовых предпочтений. Третья по счету жертва, очень стройная девушка, например, вообще была темнокожей. Первой жертвой стала рыжеволосая пышка, второй — миниатюрная брюнетка. И профессии не совпадали: школьная учительница, писательница, секретарша и вот теперь — врач. Вдобавок они жили в разных районах города.

Я измерила температуру в комнате и температуру мертвого тела. Воздух — 21 градус по Цельсию, тело — 34. На самом деле точно назвать время смерти не так-то просто. Скажу больше: если нет свидетеля или если часы убитого не остановились вместе с его сердцем, определить точное время гибели человека вообще невозможно. Лори Петерсен умерла не более трех часов назад. Тело остывает примерно на одну и две десятых градуса в час, тело же миссис Петерсен еще только начало коченеть.

Я осмотрелась в поисках улик, которые могли бы потеряться по дороге в морг. Посторонних волосков не обнаружилось, но я нашла множество ворсинок, преимущественно белых, от покрывала, и несколько темных. Я собрала их пинцетом в герметичные металлические контейнеры. Самыми значительными уликами казались мускусный запах и остатки спермы, засохшей на бедрах жертвы.

Сперму находили и на телах трех предыдущих жертв, но следствию пользы от нее не было никакой. Насильнику повезло: он принадлежал к двадцати процентам людей, у которых невозможно обнаружить антигены в слюне, сперме, поте и тому подобном. Иными словами, его группу крови нельзя было определить, имея образцы выделений тела. То есть без образца крови мы не сумели бы его идентифицировать. А кровь у него могла быть какой угодно группы.

Еще совсем недавно эта особенность убийцы сделала бы его неуязвимым, а вину — недоказуемой даже в случае совпадения остальных улик, однако сегодня генетика шагнула далеко вперед. Нам осталась самая малость: поймать маньяка, взять у него сперму на анализ — и ученые определили бы его ДНК и выяснили, совпадает ли эта ДНК с ДНК человека, оставившего сперму на телах жертв. Ну конечно, если у преступника случайно не обнаружилось бы однояйцевого брата-близнеца…

У меня за спиной откуда ни возьмись возник Марино.

— Петерсен говорит, что в прошлые выходные он сам забыл запереть окно в ванной.

Я молчала.

— Он говорит, что это ванная для гостей. По его словам выходит, будто он менял москитную сетку и забыл запереть окно. Всю неделю ванной никто не пользовался. Понятно, что она, — Марино кивнул на труп, — и не думала проверять это окно, она ведь его не открывала. И что интересно, — детектив сделал многозначительную паузу, — преступник сразу полез куда надо. Вот подфартило парню: сунулся в дом — и попал на незапертое окошко. На остальных москитные сетки целехоньки.

— А сколько окон выходит в сад? — поинтересовалась я.

— Три, — ответил Марино. — Из кухни, из душевой и из этой ванной.

— И все они подъемные, с замком вверху?

— Именно.

— Значит, если посветить фонариком снаружи, можно увидеть, заперто окно или нет?

— Может, и можно, — Марино в очередной раз смерил меня неприязненным взглядом, — но придется на что-нибудь влезть. С земли ничего не видать.

— Вы говорили, там есть скамейка.

— Вся фишка в том, что на газоне настоящее болото. Если бы преступник тащил скамейку к окну, на земле остались бы следы. И на скамейке остались бы, когда бы он на нее взгромоздился. Мои люди проверяли — под другими окнами вмятин нет. Непохоже, чтобы убийца вообще к ним подходил. Все указывает на то, что он пошел прямехонько к окну ванной.

— А если окно было открыто настежь?

— Тогда эта леди уж наверняка бы заметила непорядок.

Может, заметила бы. А может, и нет. Теперь легко рассуждать. Люди, как правило, не обращают внимания на такие мелочи, особенно если почти не заходят в комнату.

На столике напротив окна спальни валялись в беспорядке несколько медицинских журналов, учебное пособие по хирургии и медицинский словарь: убитая женщина была, как и я, врачом. Также там имелись две дискеты, помеченные карандашом как «I» и «II». Миссис Петерсен, наверное, работала с ними в колледже — в доме я не заметила компьютера.

На плетеном стуле обнаружилась одежда — аккуратно сложенные белые штаны, блузка в красно-белую полоску и лифчик. Миссис Петерсен явно проходила в этом весь день. Наверное, вечером у нее просто не было сил убрать одежду в шкаф — я тоже оставляла вещи на стуле, когда сильно уставала.

И просторный гардероб, и ванная были в полном порядке. Ясно, что преступника интересовала только женщина.

Парень из отдела идентификации обследовал комод, Марино с умным видом наблюдал.

— Что еще известно о ее муже? — спросила я.

— Он учится в аспирантуре в Шарлоттсвилле, там и живет, домой приезжает в пятницу вечером, уезжает в воскресенье вечером.

— И что он изучает?

— Литературу. — Марино умел смотреть сквозь человека и сейчас совершенствовал свое искусство на мне. — Получит докторскую степень.

— В чем?

— Да в литературе же!

— В каком разделе литературы?

Марино наконец соизволил меня заметить.

— В американской литературе, — произнес он, теряя терпение. — Так по крайней мере этот тип говорит. Но, по-моему, его особенно интересуют пьесы. Вроде как он даже занят в спектакле — поминал какого-то Шекспира, а пьеса называется «Гамлет» или что-то в этом роде. Парень вообще-то довольно много играл, даже снимался в фильмах и в рекламе.

Отдел идентификации наконец закончил работу.

Марино, указывая на дискеты, провозгласил:

— Хорошо бы посмотреть, что на этих штуках. Вдруг это Петерсен пьеску пишет?

— Можно открыть их у меня в офисе. У нас есть компьютеры, совместимые с «Ай-би-эм».

— Компью-у-у-теры, — протянул Марино. — Совместимые с «Ай-би-эм», очуметь. Такая роскошь не про нас. Мы все больше глаза портим, таращась в списанные компы — кто ж нам новые даст, когда мы так и норовим кофе на клавиатуру пролить?

В это время вездесущий работник отдела идентификации влез в нижний ящик комода и извлек из-под стопки свитеров длинный походный нож — классную игрушку с компасом на черной рукояти и маленьким точильным камнем в кармашке на ножнах. Нож отправился в герметичный пластиковый пакет.

Из этого же ящика появилась пачка презервативов. Я не преминула заметить Марино, что их наличие — явление, мягко говоря, странное: ведь жена Петерсена принимала противозачаточные таблетки, судя по коробочке в ванной.

Марино и отдел идентификации немало развеселились.

— Тело можно забирать, — сказала я, снимая перчатки.

Мужчины мигом притихли. Убитая смотрела прямо перед собой выпученными стеклянными глазами, рот ее застыл в мучительном оскале.

Через несколько минут явились двое с носилками, покрытыми белой простыней.

Тело Лори Петерсен подняли вместе с простыней, как я велела, и положили на носилки. Края простыни скрепили липучками, чтобы на тело не попали посторонние предметы — даже обычная пыль могла повредить — и чтобы не потерять ни единой улики.

Марино вышел вместе со мной и любезно предложил проводить до машины.

В коридоре торчал Мэтт Петерсен — серый, с остановившимся, погасшим взглядом. Он уставился на меня, в его потускневших глазах промелькнула мольба. Мэтт хотел услышать, что его жена не мучилась. Что маньяк сначала убил ее, а потом связал и изнасиловал. Что я могла сказать Петерсену? Марино почти волок меня к входной двери.

Лужайку перед домом ярко освещали прожекторы. В синих и красных лучах видеокамер и маячков она казалась нереальной, как пейзаж чужой планеты. Отрывистые команды диспетчеров пробивались сквозь несмолкающий вой полицейских сирен. Пошел мелкий дождь, туман понемногу рассеивался.

Репортеры так и сновали со своими блокнотами и диктофонами. Они дожидались кульминации шоу — выноса тела. Команда телевизионщиков дежурила на улице. Женщина в стильном плаще, подпоясанном ремнем, сделав серьезное лицо, «вела репортаж с места событий» — вечером мы увидим ее в новостях.

Билл Больц, прокурор штата, только что прибыл на место происшествия. Он неловко вылезал из машины, пряча от камер заспанное лицо. «Чего пристали? — говорил Больц всем своим видом. — Я сам только приехал, что я могу знать?» Интересно, кто ему сообщил — не Марино ли? Копы маялись от безделья — одни шарили прожекторами по окнам дома Петерсенов, другие вылезли из машин и травили анекдоты. Больц застегнул кожаную куртку и поспешил к дому. Наши глаза встретились, и он торопливо кивнул.

Шеф полиции и майор, оба бледные, давали интервью Эбби Тернбулл прямо из машины. Эбби приходилось задавать вопросы через окно. Едва мы вышли за ворота, как Эбби забыла про шефа полиции и метнулась к нам.

Марино отразил атаку сухим «Без комментариев» — Эбби, дескать, не дура, пускай придумает что-нибудь сама, ей за это деньги платят.

Детектив шагал широко, и мне было даже уютно в его тени.

— Нет, ну не западло ли? — возмущался он, хлопая себя по карманам в поисках сигарет. — Дурдом.

Дождь приятно холодил лицо. Марино придержал дверцу автомобиля. Я включила зажигание. Он наклонился ко мне и ухмыльнулся:

— Осторожней на дороге, док.

Глава 2

Белый циферблат, как полная луна, висел над темным куполом вокзала, железной дорогой и эстакадой. Огромные ажурные стрелки остановились лет сто назад, одновременно с последним пассажирским поездом — на дальней окраине Ричмонда, у морга, всегда было 12:17.

Здесь будто остановилось само время. Никто не жил в этом районе — все дома запланировали под снос. День и ночь грохотали машины и поезда; я привыкла к грохоту, как привыкают к шуму моря. Вокруг простирались загаженные пустыри и не наблюдалось ни единого фонаря. Добрые люди сюда не заходили, разве что случайно проезжали мимо.

Белый циферблат следил за мной, пока я подъезжала к моргу, — следил совсем как белое лицо из моего сна.

Пахло сырым железом. Я припарковалась у свежеоштукатуренного здания морга — последние два года я бывала здесь каждый день. У морга уже стоял серый «плимут» Нейлза Вандера, специалиста по дактилоскопии, — Нейлз, как и я, ездил на служебной машине. Я позвонила ему сразу после того, как мне позвонил Марино. Из-за последних убийств нас, криминалистов, вытаскивали из дома в любое время дня и ночи, но Вандер в отличие от меня, получив информацию об очередном удушении, должен был ехать прямо в морг. Сейчас он находился в рентген-кабинете — очевидно, налаживал лазер.

Свет из окна лился на асфальтированную дорогу. Подъехала «скорая», из нее вылезли двое санитаров с носилками. Скучать не приходилось и по ночам — всех, кто умер насильственной смертью, или внезапно, или в той или иной степени подозрительно, отправляли к нам, не дожидаясь, когда наступит утро или кончатся выходные.

Санитары явно не рассчитывали увидеть меня в такую рань. Я распахнула дверь холла.

— Что это вы ни свет ни заря на работе? — поздоровался один.

Другой кивнул на труп на носилках:

— Самоубийство в Мекленбурге. Парень бросился под поезд. Запарились его с рельсов соскребать.

— Остались от козлика рожки да ножки…

Они пошли по коридору. Кровь еще капала с изуродованного тела, причем прямо на чистый пол.

Отвратительный запах смерти ничем не выведешь — ни хлоркой, ни освежителями воздуха, ни открытыми окнами: я и с завязанными глазами поняла бы, что это за место. Но по утрам вонь казалась еще невыносимее, чем в остальное время суток. Санитары загнали труп в морозильник и с грохотом, только подчеркнувшим мертвую пустоту коридоров, захлопнули дверцу.

Я прошла в кабинет, где Фред, охранник, прихлебывая кофе, дожидался, пока санитары зарегистрируют тело в журнале и уберутся. Фред уселся на краю стола таким образом, чтобы случайно не увидеть носилки. Он, наверное, и под дулом пистолета не пошел бы в морозильную камеру отслеживать, правильно ли обращаются с телом. Особенный ужас у нашего «стража» вызывали почему-то номерки, болтающиеся на пальцах ног у покойников.

Фред бросил тоскливый взгляд на часы — до конца его смены оставались считанные минуты.

— Еще одну женщину задушили, — попыталась я его подбодрить.

— Боже! — воскликнул Фред. — Какой же изувер это делает! Бедняжки! — Он еще ниже опустил голову.

— Ее привезут с минуты на минуту. Уж будь добр, проследи, чтобы дверь заперли и чтобы никто не имел доступа к телу. Репортеры слетятся как мухи на мед, но смотри никого на пушечный выстрел не подпускай к моргу. Понял? — Наверное, помягче надо было с ним — он такой впечатлительный, — да уж как смогла.

— Так точно, мэм, — отрапортовал Фред. — Не волнуйтесь, я все сделаю.

Я зажгла сигарету и стала звонить домой.

После второго гудка трубку сняла заспанная Берта.

— Берта, я просто проверяю, все ли в порядке.

— Да, доктор Кей. Когда я вошла, Люси даже не шевельнулась. Спит как сурок.

— Огромное спасибо, Берта. Просто не знаю, как вас благодарить. И еще я не знаю, когда приду.

— Не волнуйтесь, доктор Кей, я вас дождусь.

Берте тоже не было ни сна ни отдыха. Если меня поднимали среди ночи, я тут же звонила ей. Я дала Берте ключи и показала, как снимать дом с сигнализации. Она, видимо, прикатила сразу после моего отъезда. Я курила и думала о том, как огорчится Люси, когда утром вместо тети Кей увидит в кухне Берту.

Мы с Люси собирались сегодня в Монтиселло…

* * *

На хирургическом столике стоял прибор, внешне похожий на микроволновку, но поменьше, с ярко-зелеными лампочками на передней панели. В кромешной тьме лаборатории он казался неким космическим объектом вроде летающей тарелки. Витой шнур соединял его со светящимся шпателем, наполненным морской водой.

Эта конструкция (довольно простая) была не чем иным, как лазером, который наша лаборатория получила прошлой зимой.

В обычных условиях молекулы и атомы излучают свет независимо друг от друга и на волнах разной длины. Однако если на атом воздействовать теплом и если с ним столкнется световая волна определенной длины, атом станет излучать свет фазированно.

— Сейчас-сейчас. — Нейлз Вандер колдовал над лазером. — Что-то он сегодня тормозит. Да и я не лучше, — добавил он мрачно.

Я наблюдала за манипуляциями Нейлза сквозь желтые защитные очки. Прямо передо мной лежало то, что недавно было Лори Петерсен. Я совершенно успокоилась и сосредоточилась. Твердой рукой я откинула простыню. Тело еще не остыло — Лори испустила дух так недавно, что он, казалось, витал над оболочкой, как едва уловимый запах.

Наконец Вандер сказал: «Готово!» — и щелкнул выключателем.

И тотчас синхронизированный свет выхватил из темноты стол. Словно жидкий хризоберилл разлился в лаборатории и не рассеял тьму, а поглотил ее. Свет не сиял, а будто плескался на столе. Нейлз, облаченный в белый халат, тоже светящийся, стал водить шпателем по голове убитой.

Мы исследовали тело сантиметр за сантиметром. Тончайшие волокна вспыхивали под лучом лазера, и я собирала их пинцетом. Казалось, это никогда не кончится, я так и буду ходить туда-сюда, от залитого светом стола с телом к контейнерам с вещдоками. Лазер выхватывал то уголок рта, то кровоподтек на скуле, то кончик носа — убитая представлялась какой-то мозаикой, пазлом. Впрочем, я и пальцы свои воспринимала отдельно от себя.

Быстрая смена света и темноты вызывала головокружение: чтобы не упасть, я старалась сосредоточиться на каждой операции, настроить движения и мысли на одну волну.

— Санитар сказал, что она, — Вандер кивнул на тело, — проходила стажировку в хирургии.

— Угу.

— Вы были знакомы?

Странный вопрос. А я-то чего напряглась? Ну да, я читала лекции на медицинском факультете, но там таких студенток и стажерок человек триста. Разве всех упомнишь?

Разговор я не поддерживала, только давала Вандеру указания: «Посвети сюда», «Правее». Вандер тормозил и от этого нервничал. Я тоже была на пределе. Мы оба замучились — от лазера толку оказалось не больше, чем от пылесоса. Я уже смотреть не могла на волокна.

Мы и раньше часто использовали лазер, хотя реально он помог нам всего пару раз. Лазер высвечивает незаметные пылинки и волокна, а также может выявлять частички пота — под лучом они фосфоресцируют. Теоретически отпечаток пальца на коже способен светиться, и за счет этого его можно идентифицировать, если магнитный порошок и другие способы не годятся. Однако в моей практике был только один случай обнаружения отпечатков пальцев на коже — женщину убили в солярии, и преступник вляпался в крем для загара. Вряд ли нам с Вандером снова так повезет.

И вдруг мы увидели кое-что интересное.

Прямо над правой ключицей Лори Петерсен высветились три размазанных отпечатка, да так ярко, точно у преступника пальцы были в фосфоре. Вандер присвистнул, а у меня вспотела спина.

Вандер обработал ключицу магнитным порошком, и отпечатки стали еще заметнее.

Я уже и надеяться боялась.

— Ну что?

— Отпечатки частично смазаны, — отозвался Вандер и стал фотографировать плечо «Поляроидом». — Но то, что осталось, прекрасно видно. Думаю, мы сможем их идентифицировать. Я прямо сейчас посмотрю.

— Кажется, мы имеем дело с тем же веществом, — рассуждала я вслух, — которое находили прежде.

Маньяк снова оставил автограф. Нет, не могло нам так повезти. Не стоило и рассчитывать обнаружить отпечатки — это было бы слишком хорошо.

— Да, очень похоже. Но на этот раз у него, кажется, все руки были в этой дряни.

Прежде убийца не оставлял отпечатков, зато светящееся вещество, «блестки», как мы его назвали, находилось постоянно, так что мы не удивились. Только на этот раз «блесток» было гораздо больше. Вандер нашел их и на шее — в темноте «блестки» сверкали, как пресловутое горлышко бутылки. Вандер отложил шпатель, я потянулась за стерильной тканью.

Количество «блесток» возрастало от жертвы к жертве. На теле первой «блесток» было совсем чуть-чуть, четвертая же просто фосфоресцировала. Мы, конечно, отослали образцы на экспертизу, да их пока не удалось идентифицировать. Эксперты уверяли только, что «блестки» неорганического происхождения.

У нас уже имелся длинный список веществ, которыми «блестки» оказаться не могли, но легче от этого не было. В течение последних недель мы с Вандером только и делали, что тестировали все подряд — от маргарина до лосьонов для тела, причем мазались этим сами. Кое-какие вещества светились — мы и предполагали, что они будут светиться, — однако до неопознанных «блесток» им было далеко.

Я осторожно просунула палец под удавку и ощупала ссадину на шее. Края ссадины были неярко выраженные — значит, удушение происходило медленнее, чем я предполагала. Видимо, маньяк несколько раз затягивал и ослаблял петлю, пока наконец не затянул окончательно и бесповоротно. На удавке оказалась еще пара «блесток». Все. Нам, похоже, больше ничего не светило. Я велела Вандеру проверить провод на лодыжках.

Мы продолжали осмотр. Ниже на теле Лори Петерсен тоже обнаружилось несколько светлых «блесток», гораздо меньше, чем на шее. На лице, на волосах и на ногах, например, их не было вовсе. Немного «блесток» имелось на предплечьях, а плечи и грудь сияли не хуже Млечного Пути. Шнур, стягивавший запястья, мерцал, как лунная дорожка. «Блестки» угодили и на распоротую ночную сорочку.

Итак, восстановим ход событий, а сигарета нам поможет.

Руки преступника были в «блестках»; последние оставались на телах жертв. Сорвав с Лори Петерсен сорочку, маньяк схватил ее за плечо и оставил отпечатки пальцев на ключице. Совершенно ясно, что он прикоснулся сначала к плечу — там концентрация «блесток» оказалась самой высокой.

Вот это-то и было странно.

Прежде я думала, что преступник сначала запугивал жертву, возможно, приставив ей к горлу нож, затем связывал ее, а уж потом распарывал одежду и действовал согласно сценарию. Естественно, с каждым новым прикосновением «блесток» у него на руках убывало. Почему же их так много на ключице? Может, ключицы миссис Петерсен были обнажены? Вряд ли: ночная сорочка у нее из плотного хлопка, по фасону как закрытая футболка с длинными рукавами, без молний и пуговиц. Как мог убийца оставить «блестки» на ключице жертвы, одетой в такую броню? И вообще, почему на ключице столько «блесток»? В таких количествах они нам с Вандером еще не встречались.

Я вышла в холл и велела полицейским, подпиравшим стены, прекратить травить анекдоты, связаться с Марино и попросить его как можно скорее мне позвонить. Детектив ответил по рации, но мой номер набирать не спешил. Я ходила взад-вперед по анатомичке, стуча каблуками по кафельному полу. В полутьме поблескивали столы из нержавейки, с каталок скалились скальпели, где-то подтекал кран. Гнусно пахло дезинфектором, но другие запахи, которые он не мог перебить, были еще гнуснее. Телефон молчал, будто поддразнивая. Ну, не телефон, конечно, дразнил, а Марино — он знал, что я жду, и наслаждался, чувствуя себя хозяином положения.

Я забыла о трупе и думала теперь только о Марино — я всегда о нем думала, когда нервничала. Почему у нас с ним не получалось нормально сотрудничать? Что ему во мне не нравилось? Уж я, кажется, все предприняла для того, чтобы наладить деловые отношения. При первой встрече я поздоровалась с Марино за руку, вложив в рукопожатие все свое уважение к его заслугам. А он? Он смерил меня презрительным взглядом.

И позвонил — я засекла — ровно через двадцать минут.

Марино все еще торчал в доме Петерсенов — допрашивал мужа. Последний, по словам доблестного сержанта, оказался тупым, как дерево.

Я рассказала Марино о «блестках», повторив свои прежние соображения: возможно, «блестки» — это какой-нибудь порошок для чистки плиты или что-то в этом роде, раз мы обнаруживали их на телах всех четырех жертв; возможно, маньяк в своем безумном мозгу разработал целый ритуал убийства, и «блестки» — обязательный компонент этого ритуала.

Мы уже протестировали все вещества, которые люди держат в доме, — начиная с талька и заканчивая стиральным порошком. Если «блестки» не используются в хозяйстве — а интуиция подсказывала мне, что не используются, — значит, убийца подцепил их у себя дома или на работе и, может быть, сам не заметил как. В этом случае мы могли бы напасть на его след.

— Я думал об этом, — перебил Марино. — Только у меня имеются и собственные соображения.

— Какие?

— Этот муженек — он ведь актер, верно? У него репетиции каждую пятницу, вот он и приезжает домой поздно. Провалиться мне на этом месте, если актеры не пользуются гримом! — Мариновыдержал паузу. — Что скажете?

— Скажу, что актеры гримируются только для генеральных репетиций и для спектаклей.

— Верно. — Сержант медлил, собираясь, видимо, поразить меня силой мысли. — Все верно. А Петерсен говорит, что именно вчера у него была генеральная репетиция и именно с этой репетиции он якобы вернулся и якобы нашел свою жену мертвой. Короче, мой внутренний голос подсказывает…

— А вы взяли у Петерсена отпечатки пальцев? — невежливо перебила я.

— Нет, блин, я тут всю дорогу спектаклем наслаждался!

— Пожалуйста, положите образец в пластиковый пакет и, как только подъедете, передайте мне.

Марино не понял, куда я клоню.

Я не стала объяснять — не то настроение было.

На прощание Марино сказал:

— Не знаю, когда смогу заехать. Работы вагон. Чувствую, проторчу тут целый день.

Все ясно: до понедельника ни Марино (бог с ним), ни отпечатков (а это уже хуже) мне увидеть не светило. Сержант напал на след — на этот след нападают все полицейские, не обремененные интеллектом. Будь муж погибшей хоть святым Антонием, находись он хоть в другом полушарии на момент убийства, для колов он первый (хорошо, если не единственный) подозреваемый.

Конечно, случается, что мужья отравляют, забивают до смерти, режут кухонными ножами или застреливают из именного оружия своих жен, но вряд ли найдется муж, который, желая избавиться от жены, станет ее связывать, насиловать и медленно душить.

* * *

Голова у меня совсем не варила.

Неудивительно — с полтретьего ночи я была на ногах, а уже пробило шесть вечера. Полицейские давно уехали. Вандер свалил еще в обед. Почти одновременно с ним ушел Винго, один из моих помощников в анатомичке. Я осталась в морге одна.

Вообще-то я не выношу шума, но сейчас тишина, в прямом смысле мертвая, действовала мне на нервы. Меня трясло, пальцы были как лед, ногти посинели. Я подпрыгивала от каждого телефонного звонка.

Охранники в морг всегда выделялись по остаточному принципу, и никого, кроме меня, это не волновало. На мои жалобы не реагировали. В морге, рассуждали чиновники, красть нечего: даже если устроить день открытых дверей, сюда никого на веревке не затащишь. Покойники сами себе охрана, и надпись «Морг» действует эффективнее, чем плакат «Не влезай — убьет!» или «Осторожно, злая собака».

Покойников я не боюсь — чего их бояться. Живые — вот с кем надо быть начеку.

Несколько месяцев назад какой-то тип с ружьем ворвался в приемную терапевта и выпустил в пациентов целую обойму. После этого я перестала ждать милостей от природы и купила за свои деньги цепь и висячий замок. И когда я забаррикадировала застекленные двери главного входа, мне сразу же полегчало.

Внезапно кто-то с такой силой затряс входную дверь, что, когда я прибежала на грохот, цепь еще раскачивалась, хотя людей поблизости не наблюдалось. Вообще-то, бывало, бомжи пытались воспользоваться нашим туалетом…

Я вернулась за рабочий стол, но думать уже больше ни о чем не могла. Услышав, что в холле открылись двери лифта, я взяла большие ножницы и приготовилась к обороне. Но это оказался охранник — он пришел сменить прежнего.

— Случайно, не ты только что ломился в застекленную дверь?

Тот покосился на ножницы и сказал, что нет. Вопрос, конечно, прозвучал глупо — охранник прекрасно знал, что застекленная дверь на цепи, и у него имелись ключи от остальных дверей. Зачем ему главный вход?

Я пыталась надиктовать на пленку отчет о вскрытии. Однако звуки собственного голоса странно раздражали и даже пугали. До меня постепенно доходило: никто, даже Роза, моя секретарша, не должен знать о том, что нам с Вандером удалось выяснить в ходе экспертизы, — ни о «блестках», ни об остатках спермы, ни об отпечатках пальцев, ни о следах от удавки, ни, самое главное, о том, что убийца еще и садист. Ведь если информация просочится в газеты или новости, маньяк озвереет окончательно.

Ему, выродку, было уже недостаточно насиловать и убивать. Да-да, я это поняла, когда сделала несколько надрезов в подозрительно красных местах на коже последней жертвы и прощупала пальцы в местах переломов. Именно тогда — жаль, что не раньше! — мне стада ясна картина преступления.

Повреждения еще не успели превратиться в кровоподтеки и гематомы, заметные невооруженным глазом, но вскрытие показало и то, что сосуды были порваны во многих местах, и то, что миссис Петерсен ударили тупым предметом или коленом. Слева были сломаны три ребра подряд; так же маньяк поступил с пальцами рук. Во рту, в основном на языке, обнаружились волокна — значит, убийца воспользовался кляпом.

Я вспомнила о скрипке и медицинских журналах. Преступник, вероятно, понял, что руки — самое ценное, что есть у жертвы. Он связал миссис Петерсен и переломал ей пальцы. Один за другим.

Я выключила диктофон — все равно ведь молчу, — села за компьютер и начала сама печатать отчет о вскрытии.

В записи, сделанные в процессе вскрытия, я не заглядывала — помнила их наизусть. Мне не давала покоя фраза «в норме». Все-то у погибшей было в норме — и сердце, и легкие, и печень. Лори Петерсен умерла здоровой. Я увлеклась и не слышала, как к двери подошел Фред. Лишь случайно подняв глаза, я увидела, что он стоит в дверном проеме и смотрит на меня.

Ничего себе заработалась! Фред успел смениться и снова заступить на дежурство, а я все сижу. С момента, когда я последний раз видела Фреда, будто прошла целая вечность — так бывает в дурных тягостных снах.

— Вы все еще здесь? — Бесстрашный охранник колебался, не зная, можно ли меня отвлечь. — Там приехали родственники парня, которого привезли утром. Аж из Мекленбурга. А где Винго? Я его обыскался. Они тело не могут найти…

— Винго давно ушел. Что за парень?

— Какой-то Робертс. Он бросился под поезд.

Робертс, Робертс. Кроме Лори Петерсен, сегодня было еще шесть трупов. Под поезд, ну да, конечно.

— Так он в морозильнике.

— Они говорят, что не могут его опознать.

Я сняла очки и потерла глаза.

— А ты для чего?

Фред состроил дурацкую мину и поежился.

— Доктор Скарпетта, вы ж знаете. Я боюсь покойников.

Глава 3

Увидев у ворот «понтиак» Берты, я успокоилась. Она открыла дверь прежде, чем я нащупала ключ.

— Как погода в доме?

Берта поняла, что я имею в виду. Этот вопрос я всегда задавала, вернувшись с работы — если Люси гостила у меня.

— Скверная. Девчонка целый день просидела в вашем кабинете, носом в компьютер. А когда я приносила ей бутерброд, она начинала кричать. Ужас! Но я-то знаю, в чем все дело. — Темные глаза Берты потеплели. — Она просто расстроена, что вас нет дома.

Мне стало стыдно.

— Я читала вечернюю газету, доктор Кей. Господи, помилуй нас, грешных!

Берта уже успела надеть плащ.

— Я знаю, почему вам пришлось проработать чуть не целые сутки. Какой кошмар! Хоть бы полиция скорей его поймала! Как только земля таких носит!

Берта знала, кем я работаю, и никогда не задавала лишних вопросов. Она не стала бы расспрашивать меня, случись даже что-нибудь подобное на ее улице.

— Вечерняя газета здесь, — произнесла Берта, указывая в сторону гостиной. Она взяла с полки книгу под названием «Роковая страсть» и объяснила: — Я спрятала ее под диванную подушку, чтобы Люси не нашла. Я подумала, вам не понравится, если девочка прочитает про это убийство.

И Берта погладила меня по плечу.

Я проводила «понтиак» взглядом. Надеюсь, Берта доберется до дома без приключений. Я больше не извинялась перед ней за своих родных. И моя племянница, и моя мама, и моя сестра всеми способами без устали доводили бедную Берту. Берта все понимала. Берта не жаловалась и не сочувствовала, но порой мне казалось, что она меня жалеет. Естественно, от этого мне было только хуже. Я пошла на кухню.

Кухня — мое любимое место в доме. Потолок в ней высокий, и она не перегружена комбайнами и миксерами, потому что я все предпочитаю делать руками — и резать спагетти, и месить тесто. Конечно, у меня имеется несколько необходимых приборов, причем самых современных. Прямо посреди рабочей зоны красуется мраморная доска для разделки мяса: она подогнана под мой рост — метр шестьдесят без тапок. Барная стойка расположена напротив огромного окна, которое выходит в тенистый двор, на кормушку для птиц. Шкафы и панели из светлого дерева, но смотрятся нескучно, потому что я всегда срезаю для кухни самые свежие желтые и красные розы в моем обожаемом цветнике.

Люси в кухне не было. Посуда от ужина стояла на сушилке. Видно, Люси снова торчала у меня кабинете.

Я достала из холодильника бутылку шабли и налила себе полный бокал. Облокотившись на барную стойку и закрыв глаза, с наслаждением стала пить маленькими глотками. Как же быть с Люси?

Прошлым летом она впервые гостила в этом доме — впервые с тех пор, как я закончила школу судмедэкспертов и переехала в Ричмонд из города, в котором родилась и в который вернулась после развода. Люси — моя единственная племянница. Ей всего десять, а она уже решает задачи по математике и разбирается в точных науках на уровне абитуриента. Люси — настоящий вундеркинд. Вся в своего отца-ученого — он умер, когда она была совсем крошкой. И сладу с ней никакого. Мать Люси, моя сестра Дороти, слишком занята сочинением детских книжек, чтобы еще волноваться о какой-то дочери. Меня Люси обожает — не понимаю за что, — но это обожание требует душевных сил, которых у меня сейчас просто нет. По дороге домой я прикинула, что лучше бы отправить девочку в Майами раньше, чем планировалось. И все же не смогла себя заставить перебронировать ее билет.

Люси бы ужасно обиделась. Люси бы не поняла. Отправить Люси к Дороти — значит лишний раз напомнить девочке, что она мешает. Люси уже привыкла мешать матери, однако мешать тете Кей… Она весь год мечтала, как будет жить у меня. Да и я, признаться, считала дни до приезда племянницы.

Я потягивала вино и распутывала комок собственных нервов.

Я живу в новом районе в западной части Ричмонда. У нас тут хорошо — под каждый дом отведен участок в целый акр, с большими деревьями, и машин почти нет, разве что семейные седаны да почтовые фургоны. Соседи тихие, ни домушников, ни хулиганов — уж и не помню, когда последний раз по нашей улице курсировала полицейская патрульная машина. За спокойствие и переплатить не жалко. Завтракая в своей любимой кухне, я всякий раз радуюсь, что единственные нарушители спокойствия в нашем районе — это белки и сойки, ссорящиеся у кормушки.

Я перевела дух и сделала еще глоток. Я стала бояться ложиться спать, бояться тягучей бесконечности между щелчком выключателя и погружением в сон. Мне казалось, что перестать думать о маньяке — все равно что снять бронежилет. Перед глазами стояло багровое лицо Лори Петерсен. Дальше — больше: фрагменты изувеченного тела, которые я видела сегодня в луче лазера, стали с пугающей точностью складываться в моей голове в пазл.

А потом пленка пошла крутиться назад. Вот маньяк в спальне жертвы. Лицо у него расплывчатое, белое. Сначала Лори пыталась его урезонить. Бог знает, сколько времени прошло с момента ее пробуждения от ледяного клинка на горле до момента, когда убийца скрутил ей руки. Он отрезал провода от телефона и ламп в считанные минуты, показавшиеся жертве вечностью. Лори Петерсен, наивная, думала, что высшее образование поможет ей задобрить маньяка — маньяка, которого правильная речь жертвы еще больше разъярила.

Дальше события развивались с бешеной скоростью, и с такой же скоростью крутилась пленка в моей голове. Только фон у всех сцен был один и тот же — ужас, животный, неконтролируемый ужас. У меня не осталось больше сил смотреть это кино. Надо было успокоиться.

Окна моего кабинета выходят на лужайку, окруженную старыми платанами. Жалюзи я обычно не поднимаю — не могу сосредоточиться, если есть хоть малейшая вероятность, что меня увидят. Я стояла в дверях и смотрела, как Люси ловко стучит по клавиатуре моего компьютера. В кабинет я не заходила уже несколько недель, соответственно, не прибиралась, — неудивительно, что там конь не валялся. Валялись только книги и журналы, зато в самых неподходящих местах. Стену подпирали мои многочисленные дипломы и сертификаты — я все собиралась развесить их в офисе, да руки не доходили. На китайском коврике ждала редактуры стопка статей для журналов. Карьера, ко всем своим прелестям, имеет еще и другое преимущество: никто не потребует от успешной бизнес-леди идеального порядка в доме. Однако меня лично раздражал этот бардак.

— Ты что, решила за мной шпионить? — процедила Люси, не поворачивая головы.

— Да кто за тобой шпионит? — Я поцеловала ее рыжую макушку.

— Ты, — ответила Люси, продолжая печатать. — Я тебя видела. Ты отражалась в мониторе. Ты за мной следила.

Я обняла девочку, устроив подбородок на ее темечке, и стала смотреть на светящийся экран. Мне раньше никогда не приходило в голову, что на экране можно отражаться, как в зеркале. А ведь Маргарет, наш системный администратор, всегда говорит «Доброе утро, Джон», не поворачивая головы от компьютера. Меня давно мучил вопрос, как она узнает, что за ее спиной именно Джон, а не, скажем, Роза. Теперь все стало ясно. Лицо Люси отражалось нечетко — хорошо видны были только «взрослые», в черепаховой оправе, очки. Обычно при встрече Люси повисала на мне, как мадагаскарский ленивец, но сегодня она была не в духе.

— Прости, пожалуйста, что не смогла поехать с тобой в Монтиселло, — бросила я пробный шар.

Люси передернула плечами.

— Мне хотелось поехать не меньше, чем тебе, но я правда не могла, — продолжала я.

Люси снова передернула плечами:

— Мне больше нравится сидеть за компьютером.

Врет, конечно, а все равно обидно.

— У меня сегодня была чертова куча дел, — холодно продолжала Люси, кликая команду «назад». — У тебя не база данных, а настоящая помойка. Зуб даю, ты ее год не чистила. — Она крутнулась в кожаном кресле, и я выпустила ее из объятий. — Вот мне и пришлось провести форматирование.

— Что-что провести?

Нет, Люси не могла так поступить. Она не могла очистить жесткий диск, нет, только не это. Ведь на жестком диске у меня хранилось штук шесть статистических таблиц, которые я использовала, когда писала для журнала — если сроки поджимали. Плакали твои таблицы, простонал внутренний голос. Последний раз я их дублировала месяца три назад.

Люси не мигая смотрела на меня своими зелеными, несколько совиными из-за толстых очков глазами. Выражение ее круглой хитрой мордашки было как никогда серьезным.

— Я сначала прочитала инструкцию. Все очень просто. Нужно только напечатать «IOR I» в графе «С», а когда все отформатируется, зайти на сайты Addall и Catalog.ora. Только полный мудак с этим не справится.

Я не нашлась что ответить. Я даже не отругала Люси за ее лексикон.

У меня подкашивались ноги. Помню, года два назад мне позвонила Дороти. Она была в шоке. Оказывается, пока моя сестрица ходила по магазинам, Люси пробралась к ней кабинет и успешно отформатировала все дискеты до единой, иными словами, удалила все данные. На двух дискетах были главы из книги Дороти, которые она еще не успела ни распечатать, ни продублировать. Теперь очередь дошла и до меня.

— Люси, как ты могла?

— Не волнуйся, — мрачно ответила девочка. — Я сохранила все данные. Так было написано в инструкции. А потом я импортировала их назад и снова присоединила. Все на месте. Зато теперь у тебя на диске много свободных килобайтов.

Я придвинула пуф и уселась напротив Люси. И только тут увидела под россыпью дискет вечернюю газету. Я извлекла ее и открыла на первой странице. Хоть бы там было написано что-нибудь другое — что угодно! Но нет: заголовок, набранный самым крупным шрифтом, гласил:

Убита молодая женщина-хирург.

Полиция считает, что это четвертая жертва маньяка.

Тридцатилетняя женщина-хирург, проходившая стажировку в одной из больниц сети некоммерческих лечебных учреждений, «Вэлли медикал сентер», найдена сегодня ночью с удавкой на шее в своем собственном доме на Беркли-Даунз. На теле убитой следы жестоких побоев. По заявлению шефа полиции есть все основания полагать, что смерть этой женщины имеет прямое отношение к предыдущим убийствам в Ричмонде. За последние два месяца это уже четвертая молодая женщина, задушенная в собственной постели.

Имя убитой — Лори Энн Петерсен. Она окончила Гарвардский университет, медицинский факультет. Последний раз ее видели живой вчера, приблизительно в полночь, выходящей из травматологического отделения больницы после дежурства. Лори Петерсен скорее всего сразу поехала домой. Убийство произошло между половиной первого и двумя часами ночи. Маньяк, вероятно, проник в дом через незапертое окно ванной, разрезав москитную сетку…

* * *

И так далее в том же духе. Не обошлось и без фотографий: двое санитаров с носилками выходят из дома, смутная фигура в оливковом плаще спешит к крыльцу. Подпись гласила: «На место преступления прибыла доктор Кей Скарпетта, главный судмедэксперт города».

Люси смотрела на меня округлившимися глазами. Берта проявила предусмотрительность — она спрятала газету, но и Люси оказалась не промах — без труда газету нашла. Я не знала, что сказать. О чем думает десятилетняя девочка, читая подобные статьи, особенно если они сопровождаются фотографией ее любимой тети?

Люси не была посвящена в подробности моей работы. Нечего ей так рано узнавать о самых скверных сторонах жизни. Не хватало еще, чтобы девочка потеряла веру в добро, как ее старая тетка, которую профессия заставила с головой окунуться в купель жестокости и насилия.

— Прямо как в журнале «Геральд», — сказала Люси, немало удивив меня информированностью. — Там всегда пишут про убийства. На прошлой неделе полицейские нашли в канале дядю с отрезанной головой. Наверное, он был очень плохим, раз ему отрезали голову.

— Совсем не обязательно. И даже очень плохому человеку нельзя просто так отрезать голову. К тому же не все люди, которых калечат или убивают, плохие.

— А мама говорит, что все. Она говорит, что хорошего человека не убьют. Убивают только шлюх, наркодилеров и воров. — Подумав, Люси добавила: — И еще полицейских, когда они пытаются поймать плохого человека.

Похоже на мою сестрицу — внушать ребенку такую чушь. Главное, Дороти сама верит в то, что говорит. Так бы и двинула ей.

— Но ведь тетя, которую сегодня задушили, — Люси колебалась, не сводя с меня огромных глаз, — она ведь была доктором. Как же она могла быть плохой? Ты тоже доктор — значит, та тетя была похожа на тебя.

Я глянула на часы — ба, да ведь уже ночь на дворе! — выключила компьютер, взяла Люси за руку и повела ее на кухню.

— Поешь перед сном? — наклонилась я к Люси.

Девочка кусала нижнюю губку, в глазах у нее стояли слезы.

— Люси, почему ты плачешь, глупенькая?

Она обняла меня и разрыдалась. Вцепилась в меня мертвой хваткой, и единственное, чего от нее удалось добиться, было:

— Я не хочу, чтоб ты умерла!

Вон оно что! А я-то думала, откуда у девочки эти вспышки гнева, это раздражение. Блузка промокла от ее слез.

— Все будет хорошо, малышка. — Умнее я ничего не могла придумать, только крепче прижала девочку к себе.

— Тетя Кей, я не хочу, чтобы ты умерла!

— Люси, я не собираюсь умирать.

— Да, а вот папа умер!

— Я не умру, не бойся.

Однако Люси была безутешна. Надо же, какое впечатление произвела на нее эта чертова статья. Да, Люси у нас вундеркинд, у нее интеллект взрослой девушки, но воображение-то детское! Плюс (точнее, минус) такая обстановка в семье.

Главное, я совершенно не представляла, как ее успокоить. В голову полезли мамины упреки. Все-то у меня не как у людей. И даже детей нет. А если б и были, бедным крошкам пришлось бы все время сидеть одним, потому что их мамочка, видите ли, занята только своей карьерой. «Лучше бы тебе родиться мужчиной, — сказала мама во время очередного переливания из пустого в порожнее. — Вот состаришься — воды некому будет подать, попомни мое слово».

Когда мне бывало скверно, я представляла себя старой и усохшей, тщетно молящей о стакане воды.

Не придумав ничего лучшего, я налила Люси бокал вина, хотя и не была уверена, что поступаю правильно.

Я отвела девочку в спальню, легла с ней в постель, и мы пили вино вместе. Люси устроила настоящий допрос. «Почему одни люди делают больно другим? Это для них вроде игры? Ну, я имею в виду, тот дядя убивает для развлечения? Как в кино? Но там все понарошку. Может быть, он не понимает, что им больно?»

— Просто некоторые люди злы от природы. — Я тщательно подбирала слова. — Ты же знаешь, что бывают злые собаки, они кусаются просто так. С людьми то же самое. Они злые, и их уже не исправишь.

— Может, это оттого, что их обижали?

— Бывает и так, хотя не всегда. Иногда люди рождаются злыми. И потом, не все, кого обижают, становятся плохими. У человека всегда есть выбор. И если человек злой, значит, он сам решил, что будет злым. Такова жизнь, и с этим ничего не поделаешь.

— Гитлер был злой, — прошептала Люси, сделав большой глоток.

Я погладила ее по голове.

Люси уже засыпала, но продолжала развивать мысль:

— Джимми Грум тоже злой. Он живет на нашей улице. Он стреляет в птичек из ружья, таскает яйца из гнезд и разбивает их об асфальт. Ему нравится смотреть, как умирают птенчики. Ненавижу его! Ненавижу Джимми Грума! Один раз он ехал на велосипеде, а я бросила в него камнем и попала. Как он взвыл! Только он не знал, что это я, потому что я пряталась за кустом.

Я потягивала вино и гладила Люси по голове.

— Ведь Бог не допустит, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое?

— Конечно, нет, милая. Даже не сомневайся.

— Тетя Кей, а если я попрошу Бога позаботиться о тебе. Он позаботится?

— Он обо всех нас заботится, малышка. — Хм, как-то неубедительно это прозвучало…

Люси нахмурилась — наверное, не поверила.

— Тетя Кей, ты ведь ничего не боишься, правда?

— Все чего-нибудь да боятся, Люси. — Я не могла сдержать улыбки. — Но я в полной безопасности. Со мной ничего не случится.

Уже засыпая, Люси пробормотала:

— Тетя Кей, как бы мне хотелось всегда жить у тебя. Тогда бы я стала как ты.

Люси заснула два часа назад. Мне не спалось. Я смотрела в книгу, а видела известно что. Зазвонил телефон.

У меня уже выработался условный рефлекс, как у собаки Павлова. Я мгновенно схватила трубку. Мне казалось, что сейчас я услышу голос Марино, что этот кошмар будет повторяться до скончания века, что прошедшая суббота станет Днем сурка.

— Алло!

А в ответ — тишина.

— Алло!

В трубке играла приглушенная, точно из-под земли сочащаяся музыка — такая обычно служит фоном для фильмов ужасов. Интересно, что это за ужастик показывают с утра пораньше?

Послышались короткие гудки.

* * *

— Кофе будешь?

— Буду.

Когда бы я ни пришла в лабораторию Нейлза Вандера, он вместо приветствия спрашивал: «Кофе будешь?» Я всегда была рада травануться кофеином или никотином, а лучше и тем и другим.

Ни за что не куплю машину без надежной системы безопасности, ни за что не включу зажигание, не пристегнувшись. По всему дому у меня противопожарная сигнализация плюс дорогущая сигнализация от взлома. Ненавижу летать на самолете.

А вот кофеин, никотин и холестерин — мои лучшие друзья, и мне наплевать, что они — чума двадцатого века. Периодически я посещаю конференции судмедэкспертов — уж казалось бы, кто лучше представителей нашей профессии знает, что именно губит людей! Однако семьдесят процентов медиков не занимаются йогой, не делают зарядку, ненавидят пешие прогулки, не упускают возможности посидеть лишнюю минутку, предпочитают лифт и обходят горы стороной. Треть медиков курит, подавляющее большинство не прочь пропустить стаканчик и все едят так, словно завтра наступит конец света.

Мы оправдываем свои дурные привычки стрессом, депрессией, дефицитом положительных эмоций. Как говорит моя подруга, помощник начальника полиции в Чикаго: «Жить вообще вредно — от этого умирают». Золотые слова!

Вандер пошел к кофе-машине. Сто лет он варит мне кофе, а все не может запомнить, что я пью черный.

Мой бывший муж тоже не мог запомнить, что я люблю и чего не люблю. Мы прожили шесть лет, а он так и не усвоил, что кофе я предпочитаю черный, бифштекс — среднепрожаренный, а не с кровью и не с коричневой коркой. Я уже не говорю об одежде. У меня сорок шестой размер и хорошая фигура, мне идет практически любой фасон, но я не выношу всякие рюшки, блестки, перья и тому подобное. Тони же постоянно покупал мне фривольные неглиже сорок четвертого размера. Вот с собственной мамашей проколов у него не возникало. Свекровь любила все ярко-зеленое, носила одежду пятидесятого размера, обожала оборки, ненавидела пуловеры, предпочитала молнии, страдала аллергией на шерсть, не желала заморачиваться с химчисткой и глажкой, органически не переносила фиолетовых и пурпурных вещей, считала белый и бежевый цвета непрактичными, ни за что не надела бы ничего в горизонтальную полоску или с узором пейсли, под страхом смерти не стала бы носить вареную замшу, свято верила, что ей не идет плиссировка, и была неравнодушна к карманам — чем больше, тем лучше. И Тони демонстрировал феноменальную память на все эти подробности.

Вандер, по своему обыкновению, насыпал по две полные ложки сухих сливок и сахара в обе чашки.

Никогда не видела Вандера опрятным — вечно он был растрепан, жидкие седые волосы дыбом, халат будто с чужого плеча заляпан чернилами, которые используют для снятия отпечатков пальцев, карманы на груди оттопырены из-за целой коллекции шариковых ручек и фломастеров. Вандер был высокий, руки и ноги имел длинные и тощие, живот непропорционально объемный. Голова его формой напоминала лампочку, в блекло-голубых глазах постоянно отражалась напряженная работа мысли.

Как-то зимой, еще когда я работала здесь первый год, Вандер заехал ко мне в офис вечером, специально чтобы сообщить, что на улице идет снег. На нем был длиннющий красный шарф, на голове кожаный летный шлем — не иначе как из каталога товаров Банановой республики. В таком шлеме Вандер отлично смотрелся бы в кабине истребителя. Мы прозвали Вандера Летучим Голландцем — он вечно торопился, носился по коридорам со скоростью звука, путаясь в слишком длинных полах халата.

— Ты читала газеты? — спросил Вандер и подул на кофе.

— Их только ленивый не читал, — мрачно отозвалась я.

Воскресная газета оказалась под стать субботней. Заголовок, набранный самым крупным шрифтом, с трудом втискивался в узкие рамки полосы. На боковой врезке помещалась краткая биография Лори Петерсен, фотографию Эбби тоже выбрала впечатляющую. У Тернбулл хватило наглости и бестактности попытаться взять интервью у родных миссис Петерсен, для чего она не поленилась слетать в Филадельфию. Родственники убитой, по всей видимости, послали ее куда подальше, и тогда Эбби в статье назвала их «обезумевшими от горя».

— Хорошую они нам свинью подложили, — проговорил Вандер. — Хотел бы я знать, откуда просачивается информация — тогда я бы кое-кого подвесил вверх тормашками.

— В полицейской академии не учат держать язык за зубами — а то на что же копы станут жаловаться? — объяснила я.

— Не думаю, что это копы. А моя жена сама себя не помнит от страха. Живи мы в городе, она бы сегодня же устроила переезд.

Вандер уселся за свой стол. Об этом столе стоит рассказать отдельно. Там среди залежей распечаток, под толстым слоем фотографий и стикеров всегда можно найти бутылку пива или кусок кафельной плитки с засохшим следом окровавленной подошвы — это, оказывается, вещдоки, ранее аккуратно упакованные в герметичные пакеты. На столе также имеются — правда, в разных углах — с десяток коробочек с формалином, в каждой из которых находится обуглившийся отпечаток пальца, отрезанный точно на второй фаланге. В случае если труп успел разложиться или сильно обгорел, отпечатки пальцев для установления личности добыть непросто, и обычные методы тут не годятся. Венчает этот бардак флакон крема для рук на вазелиновой основе.

Вандер намазал руки и надел хлопчатобумажные перчатки. У него была чувствительная кожа, а ведь ему постоянно приходилось возиться с ацетоном и ксиленом и полоскаться в воде. Порой Вандер так увлекался выявлением скрытых отпечатков пальцев, что начинал работать с нингидрином, не надев перчаток, а потом целую неделю ходил с багровыми руками. Он закончил свои процедуры, и мы пошли на четвертый этаж.

Там у нас помешалась лаборантская с компьютерами. Количество последних, а также неземная стерильность помещения наводили на мысли о космическом корабле. Прибор, более всего напоминавший ряд умывальников и сушилок для рук, был не чем иным, как устройством для идентификации отпечатков пальцев, способным найти конкретные отпечатки в обширной базе данных, хранящейся на магнитных дисках. Эта штуковина сличала восемьсот отпечатков в секунду. Вандер не любил сидеть без дела, ожидая результатов. Обычно он задавал программу и оставлял компьютер работать на всю ночь — мой коллега утверждал, что так у него есть стимул встать рано утром и поехать на работу.

Основную по времени часть поисков Вандер закончил в субботу: он увеличил снимки найденных нами отпечатков в пять раз, каждый снимок снабдил листом кальки, отметил фломастером наиболее заметные характеристики и все это отсканировал. Затем Вандер вернул снимки в масштаб «один к одному». Он переместил снимки на схему и загрузил последнюю в компьютер. Теперь оставалось только кликнуть на иконку «печатать».

Вандер уселся в кресло с достоинством пианиста перед концертом. Мне даже показалось, что он грациозно откинул полы лаборантского фрака и возложил музыкальные пальцы в перчатках на клавиатуру. Его роялем были монитор, сканер и процессор для идентификации отпечатков пальцев. Сканер, помимо всего прочего, считывал образцы отпечатков, какие берут у подозреваемых. И вот процессор сразу выдал все характеристики.

Вандер распечатал длиннющий список подозреваемых и разделил его на десять частей, отметив фамилии тех личностей, с которыми уже имел дело.

Нас особенно интересовал идентификационный номер 88-01651 — именно он был присвоен отпечаткам пальцев, найденным на теле Лори Петерсен.

При сличении на компьютере «пальчиков» используется та же лексика, что и на политических выборах. Лица из базы данных, для которых вероятность идентичности их отпечатков и отпечатков, найденных на месте преступления, весьма велика, называются кандидатами, их классифицируют по количеству совпадений в рисунках папиллярных линий: каждое совпадение — это «голос». В нашем случае оказался только один «кандидат», он набрал более тысячи «голосов». Попался, голубчик.

У Вандера от возбуждения случился приступ красноречия:

— Мы сделали это! Мы его вычислили! Ай да мы! — кричал он.

Победитель носил ничего нам не говоривший номер NIC112.

Я не ожидала, что мы так быстро его идентифицируем.

— Выходит, отпечатки, оставленные на теле жертвы, уже имеются в базе данных?

— Верно, — отвечал Вандер.

— Значит, у этого типа криминальное прошлое?

— Не исключено, но вовсе не обязательно, — сказал Вандер, начиная проверку данных. Несколько секунд он смотрел на монитор, потом добавил: — Возможно, у него взяли отпечатки, когда он оформлял лицензию на вождение такси.

Вандер задал программу поиска. На экране появилась таблица с указанием пола кандидата, его расовой принадлежности, даты рождения и прочих данных.

— На. — Вандер протянул мне распечатку.

Я уставилась в таблицу. Я перечитала ее несколько раз.

Жаль, что с нами не было Марино.

Если верить компьютеру — а он не ошибается, — отпечатки пальцев на плече Лори Петерсен принадлежали Мэтту Петерсену, ее мужу.

Глава 4

В том, что Мэтт Петерсен прикасался к телу жены, ничего удивительного я не видела — вполне естественно, что человек, найдя возлюбленную мертвой, отказывается верить глазам, трясет ее, словно пытаясь разбудить. Странно было другое. Во-первых, отпечатки удалось выявить, потому что на пальцах того, кто прикасался к миссис Петерсен, оказались «блестки». Во-вторых, образцы отпечатков Мэтта Петерсена еще не доставили в лабораторию. Следовательно, они уже имелись в базе данных, раз компьютер их идентифицировал.

Не успела я попросить Вандера поискать в базе данных, в какое время и при каких обстоятельствах у Петерсена брали отпечатки пальцев, как ввалился Марино.

— Ваша секретарша сказала, что вы наверху, — буркнул детектив вместо «Здрасьте» — он, как всегда, был весьма любезен.

Доблестный сержант жевал глазированный пончик, явно прихваченный у Розы — та всегда по понедельникам приносила целую упаковку. Марино оглядел компьютеры и всучил мне конверт из грубой коричневой бумаги:

— Извини, Нейлз, но доктор Скарпетта первая их попросила.

Вандер с интересом наблюдал, как я открываю конверт. Внутри оказался пластиковый пакет с образцами отпечатков Мэтта Петерсена. Образцы следовало отправить в лабораторию, а не отдавать мне лично в руки — теперь Вандер мог решить, что я его подсиживаю. Марино не прочь втянуть меня в интригу — прекрасно. Ничего, я ему это припомню.

Я сразу придумала, что сказать Вандеру:

— Просто я не хотела, чтобы конверт валялся у тебя на столе без присмотра. Петерсен предположительно пользовался в тот вечер театральным гримом. Если у него на руках были остатки грима, они, возможно, окажутся и на карточке с отпечатками.

У Вандера округлились глаза. До него дошло.

— Мы сейчас же включим лазер.

Марино стал мрачнее тучи.

— А что у нас с походным ножом? — спросила я нежнейшим голоском.

Марино извлек из-за пазухи еще один конверт — у него их была целая пачка, судя по оттопыренной куртке.

— Вот. Как раз нес его Фрэнку.

— Давайте с ножа и начнем, — предложил Вандер.

Он сделал еще одну распечатку характеристик кандидата номер NIC112 и вручил ее Марино.

Тот аж присвистнул: дескать, а я что говорил! И смерил меня торжествующим взглядом. Я, впрочем, этого ожидала. В тусклых глазках Марино ясно читалось: «Ну что, госпожа начальница, съели? Я, может, университетов и не кончал, зато в таких делах смыслю побольше вашего».

Над Мэттом Петерсеном явно сгущались тучи, а ведь было ясно как день, что он не убивал ни своей жены, ни остальных женщин. Их убил некто, нам пока неизвестный.

Пятнадцать минут спустя Вандер, Марино и я сидели в темной комнате, смежной с лабораторией, и пытались найти следы грима или «блесток» на отпечатках пальцев Петерсена и на его ноже. Было темно хоть глаз выколи, да еще Марино терся своим пузом о мой локоть. Действительно, на «пальчиках» Мэтта оказались «блестки». Они обнаружились и на рукоятке ножа. Последняя была из каучука, материала слишком грубого, чтобы на нем оставались отпечатки.

На широком, идеально гладком лезвии ножа тоже оказалось несколько еле различимых, смазанных «пальчиков». Вандер посыпал их магнитным порошком, направил на них луч лазера, затем посмотрел на отпечатки на карточке. Вандер — профессионал, ему одного взгляда было достаточно, чтобы сличить что угодно с чем угодно.

— Несомненно, отпечатки на ноже принадлежат Петерсену, — провозгласил он.

Вандер выключил лазер, и на мгновение мы оказались в полной темноте. Зажегся верхний свет, и нас ослепили ярко-белые пластиковые панели.

Я надела защитные очки и попыталась урезонить Марино, пока Вандер возился с лазером.

— Поймите, отпечатки на ноже ничего не доказывают. Нож принадлежит Петерсену — ясно, что он время от времени берет его в руки. А насчет «блесток» — да, очевидно, что у Петерсена в ту ночь руки были в каком-то веществе, но мы пока не можем с уверенностью сказать, что именно это вещество находили на телах остальных жертв, да и на теле Лори Петерсен в других местах. Нам еще нужно рассмотреть образцы «блесток» и вещества с пальцев Петерсена под инфракрасным излучением и под микроскопом.

— Да ладно, — не поверил Марино. — Вы хотите сказать, что у Петерсена и маньяка руки были в разной дряни, а под лазером эта дрянь выглядит одинаково?

— Под лазером, к вашему сведению, почти все вещества выглядят очень похоже. Если вещество вообще реагирует на лазерный луч, оно наверняка будет светиться, как белые неоновые огни. — Я старалась не потерять терпения.

— Очень может быть. Но согласитесь, далеко не у всех руки намазаны черт-те чем.

Я согласилась.

— По-вашему выходит, что у Мэтта чисто случайно оказались на руках «блестки».

— Вы ведь сами говорили, что он вернулся с генеральной репетиции.

— Я только повторил его слова.

— Нужно взять пробы грима, которым Мэтт пользовался в пятницу.

Марино одарил меня полным презрения взглядом.

* * *

На втором этаже у нас имелось несколько персональных компьютеров, один из них в моем кабинете. Он соединялся с главным компьютером в холле, но на нем можно было работать, по крайней мере в «Ворде», даже если главный компьютер «зависал».

Марино принес две дискеты, обнаруженные в спальне Петерсенов. Сейчас мы с ним пытались их открыть.

На одной оказалась диссертация Мэтта Петерсена на тему «Теннесси Уильямс: секрет успеха пьес, в которых за показным аристократизмом и благородством героев скрывается их стремление к доминированию над другими посредством насилия, агрессии и грубого секса».

Довольный Марино, заглядывая мне через плечо, выдал:

— Что и требовалось доказать. Теперь понятно, почему он аж позеленел, когда я сказал, что забираю дискеты. Да сами посмотрите.

Я стала быстро «листать» страницы. Замелькали слова «гомосексуальность», «каннибализм», обрывки спорных трактовок этих явлений от лица Уильямса. Бросились в глаза ссылка на Стэнли Ковальски и упоминание жиголо-кастрата из «Сладкоголосой птицы юности». Однако не нужно было быть телепатом, чтобы прочитать мысли Марино, примитивные, как первая страница бульварной газеты. Он считал все эти высокие отношения не более чем сюжетом для порнофильма, учебным пособием для психопатов, вызывающим у них новые извращенные фантазии. Для Марино не существовало никакой разницы между улицей и сценой, каждый спектакль он воспринимал как очередное дело.

Ведь ясно же, что люди вроде Петерсена или самого Уильямса, интересующиеся грязными сторонами жизни, сами никогда ничего подобного не делают.

Я смерила Марино уничтожающим взглядом.

— А что бы вы сказали, если бы выяснилось, что Петерсен посещает воскресные службы?

Марино пожал плечами и посмотрел, по своему обыкновению, сквозь меня.

— Вряд ли в церкви читают проповеди о сексуальных извращениях.

— Об изнасилованиях, расчлененке и проституции там тоже не говорят. А что касается литературы… Даже Трумэн Капоте не был серийным убийцей. Не так ли, сержант?

Марино отвернулся от экрана и уселся на стул позади меня. Я крутанулась на компьютерном кресле, чтобы видеть его. Обычно Марино, когда заходил ко мне в кабинет, ни за что не хотел садиться — ему больше нравилось стоять у меня над душой. Но теперь он почему-то сел, и мы могли беседовать, глядя друг другу в глаза. Наверное, Марино решил у меня задержаться.

— Давайте-ка распечатаем петерсеновскую диссертацию — будет что почитать на сон грядущий. — Марино неестественно улыбнулся. — А вдруг там есть выдержки из маркиза де Сада?

— Маркиз де Сад был француз.

— Какая разница?

Бывают же такие тупицы! Интересно, что бы сделал Марино, если бы убили жену какого-нибудь судмедэксперта? Полез бы шарить по книжным полкам, забитым томами по истории криминалистики? Уж там бы он нашел более чем достаточно доказательств вины мужа. Согласно его теории, конечно.

Не спуская с меня сузившихся глаз, Марино зажег сигарету и затянулся. Он держал паузу, выпуская в потолок длинную струйку дыма.

— Не могу понять, почему вы симпатизируете Петерсену. Признайтесь, все дело в том, что он актер и окончил университет?

— Никому я не симпатизирую. Мне ничего не известно о Петерсене, но я совершенно уверена, что он не душил ни свою жену, ни остальных женщин.

Марино сделал умное лицо.

— А вот я кое-что о нем знаю. Я его несколько часов допрашивал. — Сержант извлек из кармана своего клетчатого драпового пиджака две микрокассеты и положил их на стол.

Я тоже закурила.

— Вот послушайте, как все было. Мы с Беккером и Петерсеном торчим на кухне. Полицейская машина только что уехала. И не успела она отчалить вместе с телом, как — что бы вы думали? — Петерсена точно подменили. Он уже сидит прямо, говорит как по писаному да еще и жестикулирует, будто на сцене! Я просто обалдел! То у него скупая мужская слеза покажется, то голос задрожит, то он бледнеет, то краснеет. Ну, думаю, это уже не допрос, это спектакль!

Марино откинулся на спинку стула и ослабил свой знаменитый галстук.

— Смотрю я, значит, на Петерсена, а сам думаю: где я это видел? Уж очень похож он был на Джонни Андретти — я его допрашивал в Нью-Йорке. Тоже, бывало, сидит, весь из себя — костюм шелковый, сигареты импортные — элегантный, как рояль. До того, паршивец, обаятельный, что как-то упускаешь из виду, что он больше двадцати человек замочил. А то еще был такой Фил-Сутенер — тот колотил своих шлюшек вешалками и двух забил до смерти, а потом лил крокодильи слезы в своем ресторане — а ресторан-то только прикрытие для его бизнеса. Так переживал за своих «девочек», бедняга, все меня просил: «Пит, поймайте этого негодяя, это животное. Попробуйте наше кьянти, Пит. Вам понравится». Я к чему клоню: таких, как Петерсен, я уже немало повидал. И попомните мое слово: он нарочно стрелки переводит, как и Андретти, и Фил. Он думает, раз я в Гарварде не учился, так, значит, клюну на его паршивую комедию. Щас!

Не реагируя на тираду Марино, я вставила кассету в плейер.

Детектив одобрительно кивнул.

— Акт первый, сцена первая. Кухня в доме Петерсенов. Главный герой — Мэтт. Роль — трагическая. Бледный, глаза запали. Он в ударе. Что делаю я? Я смотрю спектакль. Сроду не был в Бостоне и не отличу Гарвард от сортира, но, верите ли, тут прямо-таки воочию увидал всю его гребаную «альму-матер».

Марино замолчал, потому что раздался голос Петерсена. Сержант опоздал на несколько секунд включить диктофон, и первая часть фразы оказалась «съедена». Петерсен рассказывал о Гарварде, видимо, отвечая на вопрос, как они с Лори познакомились. Мне в свое время тоже приходилось проводить допросы, я знала, как это делается, но тут, кажется, чего-то непонимала. Какая разница, где и когда Петерсен познакомился со своей женой? Какое отношение к убийству имеют обстоятельства развития их романа? Однако внутренний голос подсказывал мне, что это действительно важно.

Марино тщательно взвешивал каждое слово Петерсена, Марино пытался найти хоть какую-то зацепку, хоть какой-то намек на его одержимость или склонность к извращениям, а еще лучше — доказательства того, что Петерсен — психопат.

Я закрыла дверь. Тихий голос на пленке продолжал:

«…я уже несколько раз видел ее в кампусе. Все время у нее была стопка учебников и отрешенный вид, и все время она торопилась.»

Марино: Мэтт, а почему вы обратили внимание на Лори? Потому что она блондинка?

Петерсен: Конечно, нет. То есть не только поэтому… В ней, понимаете ли, было что-то загадочное, что привлекает на расстоянии. Это трудно объяснить. Может быть, все дело в том, что Лори постоянно была одна, постоянно торопилась и не обращала ни на кого внимания. Точно преследовала какую-то одной ей видимую цель. Она меня заинтриговала.

Марино: И часто с вами такое бывает? Я имею в виду, часто ли вас заинтриговывают на расстоянии привлекательные женщины?

Петерсен: Нет. То есть не чаще, чем всех остальных. Но с Лори все было иначе.

Марино: Ну-ну, продолжайте. Как вы с ней познакомились?

Петерсен: Это случилось весной, в начале мая. Мы вместе оказались на вечеринке, которую устраивал приятель моего соседа по комнате. Этот парень жил в самбм городе, а не в кампусе. Оказалось, что он и Лори вместе работают в лаборатории, поэтому она тоже была приглашена. Лори пришла примерно в девять — я как раз собирался уходить. Тим — ну, парень, с которым она работала, — открыл для нее пиво, и они стали разговаривать. А прежде я ни разу не слышал ее голоса. У Лори оказалось контральто, очень мягкое, очень приятное. Ее голос будто гладил по шерсти, если вы понимаете, о чем я. Услышав такой голос, сразу начинаешь искать, кому он принадлежит. Лори рассказывала какие-то байки об одном профессоре, и вокруг все смеялись. И так всегда бывало: стоило Лори открыть рот, как окружающие замолкали и слушали только ее.

Марино: Другими словами, с вечеринки вы не ушли. Вы увидели Лори и решили побыть еще.

Петерсен: Именно.

Марино: Расскажите, как Лори тогда выглядела.

Петерсен: Волосы у нее были длиннее, она их высоко закалывала, как балерина. Она была намного тоньше и очень, очень хороша собой.

Марино: Значит, вам нравятся стройные блондинки. Это ваш тип женщин.

Петерсен: Просто она казалась мне очень привлекательной. И дело не только во внешности. Лори была умница. Такую женщину не часто встретишь.

Марино: Ну-ну, продолжайте.

Петерсен: Что вы имеете в виду?

Марино: Просто хочу понять, что вас привлекло в Лори. (Пауза). Мне просто интересно.

Петерсен: Ну как вам объяснить? Любовь — это загадка. Никогда не знаешь, почему нравится один человек и не нравится другой. Вдруг встречаешь женщину, и в тебе все переворачивается. Не знаю почему. Думаю, человеку не дано этого знать — в этом-то вся суть.

Снова пауза, на сей раз длинная.

Марино: То есть вы хотите сказать, что Лори была из тех женщин, которые сразу привлекают внимание?

Петерсен: Именно. Причем в любой обстановке. Не важно, сидели мы с Лори в кафе или приходили на вечеринку к друзьям — она тут же оказывалась в центре внимания. Мне до нее было далеко. Но я не обижался. Наоборот: мне это нравилось. Я, бывало, помалкивал, смотрел на Лори и пытался понять, почему люди к ней тянутся. У нее была харизма. А харизма такая штука: она либо есть, либо нет.

Марино: Вы говорите, когда вы видели Лори в кампусе, она ни на кого не обращала внимания. А вообще она легко сходилась с людьми? Могла она сама заговорить с незнакомцем — например, в магазине или на заправке? Могла пригласить в дом посыльного или заболтаться с почтальоном?

Петерсен: Боже упаси. Лори никогда не разговаривала с незнакомыми людьми, никогда не впустила бы в дом ни посыльного, ни кого другого. Тем более одна, без меня. Одно время она жила в Бостоне и привыкла быть начеку. И еще Лори работала в хирургии, а туда такие экземпляры поступают, только держись. Она ни за что не открыла бы дверь незнакомцу. А когда начались эти убийства, Лори вообще покой потеряла. Вы бы видели, как мы расставались по воскресеньям! Лори чуть не плакала! Она и прежде не любила ночевать одна, а тут стала просто бояться.

Марино: Получается, она должна была проверять все замки, в том числе и на окнах, когда ложилась спать.

Петерсен: Я ей говорил. Наверное, она думала, что окно закрыто.

Марино: Но ведь это вы не заперли окно ванной!

Петерсен: Я не помню, запер его или не запер. Просто это единственное объяснение, какое приходит мне в голову.

Беккер: А Лори, случайно, не говорила, что кто-то ошивается около дома или что видела какого-нибудь подозрительного типа? Припомните, пожалуйста: любая мелочь может оказаться зацепкой. Может, она заметила на улице чужую машину. Может, к ней кто-то приставал.

Петерсен: Нет, ничего такого Лори не говорила.

Беккер: А она вообще стала бы вам рассказывать о подобных вещах?

Петерсен: Разумеется. Лори мне обо всем рассказывала. Пару недель назад ей послышался какой-то шум во дворе — так она тут же позвонила в полицию. Приехала патрульная машина. Оказалось, это кошка катала консервную банку. В общем, у Лори не было от меня секретов.

Марино: Чем она еще занималась, помимо работы?

Петерсен: У Лори было мало друзей. В основном она общалась с двумя девушками — они вместе работали в больнице. С ними Лори иногда выбиралась перекусить или прошвырнуться по магазинам, пару раз в кино. Но в целом Лори было не до развлечений. После смены она сразу ехала домой. Лори постоянно занималась, иногда играла на скрипке. По будням у нее просто не оставалось времени, а на выходные она ничего не планировала, чтобы побыть со мной — мы всегда проводили субботу и воскресенье вместе.

Марино: Последний раз вы видели вашу жену в Прошлое воскресенье?

Петерсен: Да, в воскресенье днем, около трех — потом я уехал в Шарлоттсвилл. День был дождливый, мы никуда не пошли. Сидели дома, пили кофе, разговаривали…

Марино: Как часто вы перезванивались в течение недели?

Петерсен: При любом удобном случае.

Марино: Последний раз вы разговаривали по телефону в четверг вечером?

Петерсен: Я позвонил Лори и предупредил, что немного задержусь, потому что у нас генеральная репетиция. В эти выходные у нее не было дежурства. Мы собирались поехать на пляж, если погода позволит.

Пауза. Петерсен, видимо, старался взять себя в руки.

Марино: А она вам не говорила, что у нее какие-то проблемы? Может, заметила что-нибудь необычное? Может, кто-то звонил ей на работу или домой?

Пауза.

Петерсен: Нет, ничего такого. Лори была веселая, смеялась. Говорила, как здорово было бы наконец выбраться на пляж. Она так ждала этой поездки!

Марино: Мэтт, расскажите о вашей жене поподробнее. Нам каждая мелочь может пригодиться. Например, кто ее родители, какой у нее был характер, к чему она стремилась?

Петерсен (глухо и словно по бумажке): Лори родилась в Филадельфии, ее отец — страховой агент. У Лори два брата, оба младшие. Она всегда хотела только одного — стать врачом. Говорила, что это ее призвание.

Марино: А какая именно область медицины ее привлек кала?

Петерсен: Пластическая хирургия.

Беккер: А вот это уже интересно. Почему именно пластика?

Петерсен: Когда Лори было лет десять, ее мать заболела раком груди. Ей полностью удалили грудь. Мать Лори выжила, но, кажется, потеряла самоуважение вместе с грудью. Она, наверное, думала, что всем теперь противна, что никому больше не нужна. Лори иногда об этом говорила. Вот почему она решила стать пластическим хирургом.

Марино: А еще ваша жена играла на скрипке.

Петерсен: Да.

Марино: Она когда-нибудь участвовала в концертах? А может, она играла в оркестре?

Петерсен: Не знаю, разве что когда в школе училась. Я же говорю, у нее совершенно не было времени.

Марино: Вот вы заняты в спектакле. А ваша жена любила театр? Как она относилась к вашему увлечению?

Петерсен: Лори обожала театр. Меня это сразу в ней подкупило, еще когда мы только познакомились. Мы ушли с вечеринки, ну, с той самой, и несколько часов бродили по улицам. Я стал ей рассказывать, что хожу на курсы актерского мастерства, и сразу понял, что она разбирается в театральном искусстве. Мы разговорились о театре. Я тогда был занят в пьесе Ибсена, и беседа у нас сама собой перешла на такие материи, как реальность и иллюзия, благородство и подлость, личность и общество. В творчестве Ибсена, если вам это о чем-нибудь говорит, одна из ведущих тем — отчуждение от родных, от дома. Ее-то мы и обсуждали. И вот тут Лори меня удивила. Никогда не забуду, как она со смехом сказала: «Вы, люди искусства, думаете, будто только вы одни и разбираетесь в этих высоких материях. А ведь все остальные тоже чувствуют опустошенность, тоже бывают одиноки. Только мы, простые смертные, не умеем выразить своих ощущений. Потому и страдаем. Причем я уверена, что все люди чувствуют примерно одно и то же — независимо от национальности, социального положения и тому подобного». Мы заспорили — по-дружески заспорили, ни о какой ссоре и речи не шло. Я не соглашался с Лори. Я говорил, что есть люди с более тонкой душевной организацией, что есть чувства, недоступные большинству, и вообще у каждого своя система чувств. Вот поэтому-то каждый человек в душе одинок…

Марино: Вы действительно так считаете?

Петерсен: Я так воспринимаю мир. Я не всегда разделяю чувства другого, но я всегда могу понять эти чувства. Меня ничем не удивишь — ведь я изучал литературу, актерское мастерство и чего только не начитался и не насмотрелся! Влезать в чужую шкуру — моя профессия. Чтобы сыграть роль, я должен научиться чувствовать, как мой персонаж — только тогда поступки этого персонажа в моем исполнении будут казаться естественными. Но конечно, я не вселяюсь в своих персонажей, и если я что-то и проповедую со сцены, совсем не обязательно разделяю эти убеждения. Мне кажется, я потому считаю себя не таким, как все, что хочу все испытать в жизни, весь спектр человеческих эмоций, понять каждого человека, побывать на месте каждого человека.

Марино: А чувства человека, который сделал такое с вашей женой, вы тоже можете понять?

Молчание.

Петерсен (едва слышно): Господи, нет, конечно.

Марино: А вы в этом уверены?

Петерсен: Уверен. Уверен, что не могу понять. И не хочу!

Марино: Мэтт, я отдаю себе отчет, что вам страшно об этом думать. Но попытайтесь. Представьте, что репетируете роль маньяка-убийцы. Каким он должен быть?

Петерсен: Не знаю! Я не хочу играть такого отморозка! (Тут голос Мэтта сорвался, и внезапно ярость, видимо, давно уже накопившаяся у него на Марино, вырвалась наружу.) Не понимаю, зачем вы меня об этом спрашиваете! Чертовы копы! Это вы должны вычислить убийцу, вы, а не я!

И он замолчал.

Пленка продолжала мотаться, но ничего, кроме кашля Марино и скрипа стульев, не было слышно.

Марино: Беккер, у вас, случайно, нет запасной кассеты?

Петерсен (явно сквозь слезы): У меня есть кассеты, но они в спальне.

Марино (холодно): Вы очень нас обяжете.

* * *

Через двадцать минут Мэтт Петерсен стал рассказывать о том, как обнаружил тело своей жены.

Это был кошмар. Голос заполнил кабинет, и мое воображение, не сдерживаемое видом соответствующего антуража, разбушевалось не на шутку.

Петерсен: Да, уверен. Нет, я не перезванивал. У нас с Лори это не было заведено. Я просто сразу поехал домой — нигде не задерживался, ни с кем не разговаривал. Репетиция закончилась, я сдал костюм и поехал. Было примерно полпервого. Я очень торопился — я ведь не видел Лори целую неделю.

Я приехал около двух. Мне сразу бросилось в глаза, что в окнах нет света. Я решил, что Лори уже спит. У нее очень напряженный график… был. Полсуток на работе, сутки дома. Кто такое выдержит? А в эту пятницу она работала до полуночи, субботу, то есть сегодня, должна была отдыхать… Завтра она заступала на дежурство в полночь — и до двенадцати дня в понедельник. Вторник — выходной, среда — дежурство с полудня до полуночи. И так все время.

Я сам открыл дверь и включил свет в гостиной. Все выглядело как всегда. И знаете, хоть у меня в тот момент еще не было причин волноваться, я отметил, что свет в холле выключен. Лори оставляла свет для меня, потому что я всегда сразу шел в спальню. И если Лори не чувствовала себя совершенно разбитой — а это редко бывало, — мы сидели на кровати, пили вино, разговаривали почти до утра, а потом спали до обеда.

В спальне меня сразу же что-то насторожило. Темно было, хоть глаз коли, но я все равно почувствовал неладное. Так животные чуют. И еще мне казалось, что в спальне повис какой-то странный запах. Я не мог его опознать, и это только еще больше смутило меня.

Марино: Что за запах?

Молчание.

Петерсен: Я пытаюсь вспомнить. Запах был слабый, едва уловимый, но все-таки он был и смущал меня. Неприятный такой, похожий на аромат гнилых фруктов. Я не мог взять в толк, откуда он появился.

Марино: Похож на запах пота или спермы?

Петерсен: Похож, да. Но это было что-то другое. Более сладкое, более противное. Причем этот запах сразу бил в ноздри.

Беккер: А раньше вы что-нибудь подобное нюхали?

Пауза.

Петерсен: Нет. Кажется, нет. Запах был очень слабый, хотя, может, я его так явственно почувствовал потому, что в первый момент ничего не видел и не слышал. У меня из всех чувств работало только обоняние, и запах сразу ударил по нервам. И я подумал… ну, то есть не подумал, конечно, это все произошло очень быстро, только в голове на мгновение мелькнуло: наверное, Лори что-то ела уже в постели. Что-то сладкое, вроде вафель с сиропом или оладий. Мне даже пришло в голову, что ее стошнило: она часто ходила в третьесортные забегаловки и покупала всякую жирную дрянь — могла отравиться. Лори, когда нервничала, начинала есть что попало. А когда я стал ездить в Шарлоттсвилл, она распустилась, постоянно ела сладкое и сильно располнела… (Петерсен едва сдерживал рыдания.) Запах был тошнотворный, будто Лори весь день пролежала в постели с отравлением. Я еще надеялся, что именно поэтому и свет не горел.

Тишина.

Марино: Мэтт, продолжайте.

Петерсен: Я постепенно привык к темноте, но не верил своим глазам. Я разглядел кровать, но не мог поверить, что это наша с Лори кровать, потому что покрывало так странно свисало. И тут я увидел Лори. Она лежала в этой ужасной позе совсем голая. Я сразу все понял сердцем, а вот в голове страшная правда еще не укладывалась. Я включил свет, и последняя надежда исчезла. Я выл, но не слышал собственного голоса, как будто вой бился в черепной коробке и не мог вырваться наружу. Мне казалось, что у меня сейчас голова лопнет и мозги брызнут во все стороны. На простыне была кровь, из носа и рта у Лори еще текла кровь. А потом я увидел ее лицо. Я не мог поверить, что у человека вообще может быть такое лицо. Будто маска. Будто издевательская гримаса судьбы…

Марино: Мэтт, а что вы сделали, когда увидели вашу жену? Вы к ней прикасались? Вы трогали что-нибудь в спальне?

Петерсен (лишь через несколько минут): Нет, то есть да. Я прикасался к ней. Бессознательно. Я просто коснулся ее плеча, ее руки. Может быть, я обнимал Лори, не помню. Она была теплая. Я хотел прощупать пульс и не смог найти запястья. Потому что руки у нее были связаны за спиной и она на них лежала. Тогда я стал искать пульс на шее и нащупал удавку. Кажется, я прикладывал ухо к ее груди, чтобы услышать сердце. Я знал, понимаете, знал, что она мертва, однако еще на что-то надеялся. Я отказывался понимать, что ничего не поправишь, хотя ее вид не вызывал сомнений в том, что она мертвая. Я побежал на кухню. Я не помню, чтб говорил по телефону, не помню даже, как набирал 911. Но знаю, что позвонил в полицию. А потом я ходил по дому, просто ходил из спальни в коридор и обратно. Я прислонялся к стене и плакал и говорил с Лори. Я разговаривал с Лори, пока не приехала полиция. Я просил ее не умирать. Понимаете, я подходил к кровати и просил ее не умирать, а сам все прислушивался, не идет ли кто. Этому не было конца…

Марино: Вы не пытались развязать провода? Вы вообще прикасались к проводам или еще к чему-нибудь? Можете вспомнить?

Петерсен: Нет, то есть не могу вспомнить. Нет, кажется, не прикасался. Что-то меня останавливало. Я хотел накрыть Лори, но мне как будто кто-то сказал: «Не делай этого, это помешает полиции.»

Марино: У вас есть нож?

Молчание.

Марино: Нож, Мэтт. Мы нашли походный нож с точильным камнем на ножнах и компасом, вмонтированным в рукоятку. Это ваш?

Петерсен (в замешательстве): Ах нож… Да, это мой. Я его купил несколько лет назад. Заказал по почте за пять долларов девяносто пять центов или около того. Одно время я часто выезжал на природу и тогда им пользовался. Там в рукоятке леска и спички…

Марино: Где вы последний раз видели нож?

Петерсен: На столе. Лори, кажется, вскрывала им письма. По крайней мере последние несколько месяцев нож валялся на столе. Может, Лори чувствовала себя увереннее, если нож был под рукой — ну, когда ночевала одна. Я ей предлагал завести собаку, но у нее аллергия… была…

Марино: Если я вас правильно понял, последний раз вы видели нож на столе. То есть в прошлые выходные, когда вы меняли москитную сетку в ванной, нож лежал на виду?

Молчание.

Марино: А вы, случайно, не знаете, зачем вашей жене было убирать нож, например, запихивать его в комод? Она когда-нибудь раньше так поступала?

Петерсен: Кажется, нет. Нож все время был на столе, возле лампы.

Марино: В таком случае объясните, как нож оказался в ящике комода, под свитерами, рядом с коробкой с презервативами. В вашем ящике, кстати сказать.

Молчание.

Петерсен: Не знаю. А вы его именно там нашли?

Марино: Именно там.

Петерсен: Насчет презервативов. Они там сто лет лежат. (Нервный, задыхающийся смешок.) Я их покупал еще до того, как Лори стала принимать противозачаточные таблетки.

Марино: А вы в этом уверены? Я имею в виду, вы использовали презервативы только с вашей женой?

Петерсен: Разумеется. Лори стала принимать гормональные где-то через три месяца после свадьбы. А поженились мы как раз перед тем, как сюда переехать. Еще и двух лет не прошло.

Марино: Мэтт, поймите меня правильно. Я должен задать вам несколько вопросов личного характера. Не подумайте, что я хочу поставить вас в неловкое положение. У меня свои причины. Мы должны кое-что выяснить, для вашей же пользы. Договорились?

Марино (щелкая зажигалкой): Значит, договорились. Итак, презервативы. Скажите, Мэтт, у вас были женщины на стороне?

Петерсен: Да как вы можете?!

Марино: Новы ведь целую неделю проводили без жены. Я бы на вашем месте не выдержал.

Петерсен: А я на своем выдерживал. Мне никто, кроме Лори, не был нужен.

Марино: Может, у вас были отношения с какой-нибудь актрисой из вашей труппы?

Петерсен: Да нет же!

Марино: Что вы так бурно реагируете? Все мы люди, все мы человеки. А вам, наверное, женщины сами на шею вешаются — с вашей-то внешностью. Да вам сам Бог велел завести интрижку. Каждый, как говорится, «имеет право на лево». Но если вы с кем-то встречались, вы должны нам обо всем рассказать. Возможно, тут какая-то связь.

Петерсен (чуть слышно): Я же вам сказал, у меня никого не было, кроме Лори. И никакой тут связи нет, если только вы не собираетесь обвинить во всем меня.

Беккер: Мэтт, никто вас ни в чем не обвиняет.

Раздался скрежет: возможно, передвинули пепельницу.

Марино: Когда последний раз вы занимались сексом со своей женой?

Молчание.

Петерсен (дрожащим голосом): Боже.

Марино: Я понимаю, это ваше личное дело. Но у нас есть причины задавать вопросы подобного рода.

Петерсен: Утром в прошлое воскресенье.

Марино: Мэтт, вы, надеюсь, понимаете, что нам, кроме отпечатков ваших пальцев, понадобится ваша кровь и сперма на анализ. Мы должны все выяснить, сравнить — только тогда ситуация прояснится…

На этом пленка оборвалась. Марино нажал на перемотку и сказал:

— После допроса мы отвезли Петерсена куда следует и составили протокол. Бетти уже исследует его кровь.

Я машинально кивнула. Был час дня. Меня тошнило.

— Ну и каково? — зевнул Марино. — Я же говорил, что этот любящий муженек не так прост. Ну разве может нормальный человек через час после того, как нашел свою жену в таком виде, заливаться соловьем? Нормальные люди в таких случаях двух слов не свяжут. А этот распинался бы до Второго пришествия, если б я ему позволил. Попомните мое слово, Петерсен — скользкий тип. Жену изнасиловали и задушили, а он пьесы пересказывает. У меня это просто в голове не укладывается.

Я сняла очки и стала массировать виски. Голова гудела, спина взмокла. Больше всего на свете хотелось забыться и заснуть. Однако я еще пыталась возражать Марино:

— Поймите, он актер. Слова — это его орудие труда. Художник на месте Петерсена нарисовал бы картину. Для Мэтта слова — все равно что краски и кисти для художника. Он так выражает себя, он иначе не умеет. Для людей вроде Петерсена говорить — значит думать.

Я надела очки и взглянула на Марино. Мои слова явно сбили его с толку, он даже покраснел.

— Допустим, а как насчет ножа? Ведь на лезвии отпечатки Петерсена, в то время как сам он утверждает, что ножом пользовалась его жена, причем уже несколько месяцев. А на рукоятке «блестки» — такие же, как на петерсеновых руках. Вдобавок нож был в комоде, будто спрятан. Есть над чем подумать, не так ли, доктор Скарпетта?

— Что тут думать? Да, нож лежал на столе, а отпечатков миссис Петерсен на лезвии нет, потому что она использовала нож для вскрытия конвертов, и то редко. Зачем ей трогать лезвие? — Я так и представила Лори Петерсен, вскрывающую письмо здоровенным ножом. — Раз нож лежал на видном месте, ничего удивительного, что убийца его заметил. Он вполне мог вынуть нож из ножен. Убийца мог даже пугать им жертву.

— Пугать?

— А почему бы и нет?

Марино передернул плечами. Я продолжала:

— Он ведь маньяк. Откуда нам знать, что на уме у маньяка? Может, он любит разговаривать с жертвами. Может, он спрашивал миссис Петерсен, чей это нож. Она, конечно же, отвечала — тут я даже не сомневаюсь. Убийца узнал, что нож принадлежит ее мужу, и рассудил примерно так: «Вот и славно. Поиграю ножичком и спрячу его в комод — копы ведь любят все перевернуть, наверняка и нож найдут». Не исключено, что, маньяк вообще не думал о ноже — просто отрезал им провода. Вы хотите сказать, что маньяк не идиот — у него должен был, быть собственный нож? Отвечаю: нож Петерсена показался ему более подходящим. Забирать его с собой убийца не стал, запихнул в комод, будто так и было — вот и все объяснение, и нечего заморачиваться.

— А может, все это сделал сам Петерсен? — Марино гнул свое.

— Ну уж нет, только не он. Вы когда-нибудь видели мужа, который прежде, чем убить жену, связывает ее и насилует? Да еще перебивает ей пальцы, ребра ломает, душит со смаком? Любой психолог вам скажет, что человек, будь он хоть трижды маньяк, может так поступить лишь с женщиной, которую он не знает, видит первый раз, но никак не с той, с которой он спит в одной постели, ест за одним столом, каждый день разговаривает. И потом, как же быть с тремя предыдущими убийствами?

Однако доблестный детектив успел отработать и эту версию.

— А вот как. Все убийства были совершены в ночь с пятницы на субботу, верно? Петерсен как раз в это время возвращается из Шарлоттсвилла. Возможно, жена заподозрила его, и ему пришлось ее убрать. Петерсен изнасиловал и связал ее, чтобы убийство походило на предыдущие и чтобы мы подумали, будто и Лори тоже маньяк замочил. А может, Петерсен — извращенец, он давно уже хотел сделать такое со своей женой и убил трех женщин только для отвода глаз. Так сказать, три Лии ради одной Рахили, хе-хе.

— Да, Агата Кристи отдыхает… Но как вам, возможно, известно, сержант, в жизни все гораздо проще, чем в детективных романах. Один человек убивает другого, предварительно изучив привычки жертвы, лишь чтобы вернее нанести удар. — Я встала, давая Марино понять, что разговор окончен.

Сержант тоже поднялся.

— В жизни, многоуважаемая доктор Скарпетта, на телах жертв обычно не обнаруживается странное вещество — такое же, как на руках мужа, который нашел тело жены и до приезда полиции успел измазать весь дом чертовыми «блестками». В жизни, доктор Скарпетта, у жертвы обычно муж не такой красавчик, не играет в театре и не пишет диссертацию о сексе, насилии, каннибализме, наручниках, удавках и так далее.

— А помните, — вкрадчивым голосом сказала я, — Мэтт говорил о странном запахе. Вы ведь приехали раньше меня — вы ничего такого не унюхали?

— Нет, — отвечал Марино, — ни черта я не унюхал. Может, это просто спермой воняло, если, конечно, Петерсен не врет.

— Думаю, запах спермы не привел бы Петерсена в замешательство.

— Но он же не ожидал такого поворота событий. Неудивительно, что он сразу не опознал этот запах. Я вот, когда вошел в спальню, ничего похожего на петерсеновы домыслы не почувствовал.

— А в трех предыдущих случаях вы тоже ничего не чувствовали?

— Ровным счетом ничего. И это только лишний раз подтверждает, что Петерсену либо приглючился этот чертов запах, либо он его выдумал, чтоб запутать следствие.

— Так ведь во всех случаях, кроме последнего, жертву находили только на следующий день после убийства, то есть через двенадцать часов.

Марино остановился в дверях.

— Вы, значит, настаиваете на том, что Петерсен явился домой сразу после того, как маньяк скрылся с места преступления, и на том, что у этого маньяка какой-то специфический запах пота?

— Не настаиваю, а предполагаю.

Марино усмехнулся и вышел. Я проводила его взглядом. А в коридоре довольно долго отзывалось весьма отчетливое эхо:

— Чертова баба!..

Глава 5

Мне было необходимо развеяться, и универмаг на Шестой улице, огромный, весь из стали и стекла, залитый солнцем, для этой цели вполне подходил. Он располагался в самом центре города, по соседству с огромным количеством банков. Не часто я обедала вне дома, и уж тем более сегодня не было времени на подобные излишества, но три трупа за одно утро — две внезапные смерти и одно самоубийство — выбили меня из колеи. Поэтому я все же решила выбраться в приятное место перекусить, несмотря даже на деловую встречу, что должна была состояться через каких-то сорок минут.

Марино меня достал. Его ухмылки, взгляды, бурчание под нос и якобы безадресные реплики слишком живо напоминали обстановку в медицинском университете, в котором я имела удовольствие учиться.

У нас на курсе, кроме меня, было только три девушки. И поначалу я, наивная, не понимала, что происходит. Постепенно до меня дошло: внезапное желание одногруппников передвинуться на стульях именно в тот момент, когда профессор называл мою фамилию, отнюдь не являлось совпадением; тот факт, что разработки и распечатки, курсировавшие по кампусу, никогда не попадали ко мне, также не был простой случайностью. Если я пропускала лекцию (всегда по более чем уважительной причине), одолжить у кого-нибудь тетрадь было невозможно. Ответы сокурсников на мои просьбы не отличались разнообразием: «Ты не поймешь мой почерк» да «Я уже отдал тетрадь… Только не помню кому». Я чувствовала себя мухой, попавшей в паутину «мужской солидарности» — и это «попадание» оказалось единственно возможным для меня видом взаимоотношений с сильным полом.

Изоляция — самое жестокое наказание. Я никогда не могла понять, почему меня считают «человеком второго сорта» только из-за того, что я родилась женщиной. Одна из моих сокурсниц в конце концов вынуждена была бросить университет, другая пережила нервный срыв. Я решила не сдаваться и из кожи вон лезла, чтобы учиться лучше всех, — ведь только так я могла одержать победу над этими шовинистами.

Мне казалось, что студенческие страдания позади, но тут появился Марино… А из-за маньяка я чувствовала себя особенно уязвимой — ведь я, женщина, постоянно подвергалась опасности, в то время как Марино и иже с ним могли спать спокойно. Причем сержант, кажется, уже все решил насчет Мэтта Петерсена. Да и насчет меня.

Прогулка оказалась приятной — солнце светило так ярко и так радостно играло на стеклах проносившихся автомобилей, будто подмигивало, что я несколько успокоилась. Двойные двери оставили открытыми, и свежий воздух свободно проникал в помещение универмага. В кафе, как я и предполагала, яблоку было негде упасть. Стоя в очереди за салатом, я рассматривала людей. В основном сюда приходили парами, и поэтому одинокие женщины (непременно в дорогих деловых костюмах) сразу бросались в глаза — они с серьезными, озабоченными лицами потягивали диетическую колу или без аппетита ели бутерброды с бездрожжевым хлебом.

Как знать — быть может, маньяк выбирает жертв именно в таких людных местах. Может, он тут работает на раздаче салатов, и четырех убитых женщин связывало только одно — кассовые чеки из кафе.

Только одна нестыковка — убитые женщины жили и работали в разных районах города. Значит, они делали покупки, обедали в ресторанах и оплачивали банковские счета где поближе. Ричмонд — большой город, и во всех четырех районах имеются собственные супермаркеты, рестораны и все остальное. Ясно, что человек, живущий на севере Ричмонда, не потащится за покупками на юг, и наоборот. Лично я выезжаю за пределы своего западного района исключительно на работу.

Женщина, которая приняла мой заказ на греческий салат, на мгновение задержала на мне взгляд, будто узнала. Наверняка видела меня в субботней газете, а может, по телевизору — местный канал имеет дурную привычку несколько раз в неделю прокручивать криминальную хронику. В любом случае мне стало не по себе.

Я всегда хотела затеряться в толпе, раствориться. Но по ряду причин этот номер у меня не проходил. Ведь в Штатах женщин-судмедэкспертов раз-два и обчелся, и репортеры не упускают ни единого случая снять меня для новостей. Вдобавок они не скупятся на эпитеты. Как только меня не называли в газетах — я и «заметная», и «блондинка», и «привлекательная». Мои предки с севера Италии — там сохранилась народность, родственная савоярам, швейцарцам и австрийцам, — люди со светлыми волосами и голубыми глазами.

Семья Скарпетта всегда боролась за чистоту крови — мои предки вступали в браки исключительно с жителями Северной Италии. Моя мама не может пережить, что у нее нет сыновей, потому что дочери, по ее глубокому и скорбному убеждению (многократно озвученному), являются генетическими тупиками. Дороти испортила благородную кровь Скарпетта, произведя на свет Люси (отец моей племянницы был мексиканец), а мне, в моем-то возрасте и с моим семейным положением (точнее, отсутствием такового), кажется, даже этот постыдный поступок совершить уже не грозит.

Практически ни один выходной, который я провожу с мамой, не обходится без ее слез: мама оплакивает несуществующих многочисленных внуков. «Подумать только, на нас прервется род Скарпетта! Стыд-то какой! А ведь у нас кровь, можно сказать, голубая! В нашем роду были архитекторы, художники, мы в родстве с самим Данте! Кей, Кей, как ты можешь быть такой безответственной перед своей семьей! О, почему Пресвятая Дева не дала мне сына!» — и так далее в том же духе.

Мама утверждает, что первые упоминания о Скарпетта появились в Вероне, городе Ромео и Джульетты, Данте, Пизано, Тициана, Беллини и Паоло Калиари, причем она уверена, что мы в родстве с этими выдающимися историческими личностями. Я пытаюсь ее урезонить, напоминая, что Беллини, Пизано и Тициан, хоть и оказали огромное влияние на веронскую школу живописи, родились в Венеции; Данте же родился во Флоренции, откуда был изгнан после того, как к власти пришли «черные» гвельфы, скитался по всей Италии и всего-навсего заехал в Верону по пути в Равенну. Я уж не говорю о Ромео и Джульетте. Наши прямые предки пахали землю и работали на железной дороге — два поколения назад они иммигрировали в США не от хорошей жизни.

Я поправила на плече ремешок белой сумочки и вышла из универмага. Как славно, как тепло было на улице! Приближалось время обеденного перерыва, и народ из офисов так и валил в рестораны и кафе. Я ждала, когда загорится зеленый свет, и вдруг что-то заставило меня обернуться. Из китайского ресторана выходили двое мужчин. Знакомый профиль, светлые, редкого оттенка, волосы — конечно, один из них был не кто иной, как Билл Больц, прокурор штата. Он небрежным жестом надевал солнечные очки, не прерывая беседы с Норманом Таннером, ответственным за общественную безопасность в Ричмонде. Больц на несколько секунд задержал на мне взгляд, но не ответил на мой приветственный жест. Может, не узнал? Больше я не стала махать. Через минуту Больц и Таннер растворились в толпе.

Зеленый все не загорался. Наконец у светофора проснулась совесть, и я смогла перейти на другую сторону улицы. Я поравнялась с магазином компьютеров и вспомнила о Люси. В магазине нашлось кое-что для нее интересное — не какая-нибудь «стрелялка», а учебное пособие по истории, с репродукциями, биографиями художников и музыкантов и с тестами. Вчера мы с Люси взяли напрокат катамаран и вдоволь наплавались по небольшому озеру в парке. Люси, подрулив к фонтану, устроила мне настоящий душ, я не осталась в долгу — в общем, мы обе основательно промокли. Потом мы купили булочек и стали кормить гусей, потом до посинения языков ели виноградное мороженое. В четверг утром Люси должна лететь обратно в Майами, и я не увижу девочку до самого Рождества — если, конечно, вообще увижу ее в этом году.

В пятнадцать минут второго я вошла в приемную главного офиса отдела судмедэкспертизы. Бентон Уэсли опередил меня — он уже читал «Уолл-стрит джорнэл», усевшись на кушетку.

— Надеюсь, у тебя в сумочке найдется бутылочка чего-нибудь эдакого, — оживился Уэсли при моем появлении. Он сложил газету и потянулся к своему портфелю.

— А как же. Специально для тебя припасла винный уксус.

— Не обращай внимания. Порой мне бывает так паршиво, что я воображаю, будто в кондиционере у нас вместо воды — чистейший джин.

— Такое воображение достойно лучшего применения.

— Видишь ли, это единственная из моих фантазий, которую я осмеливаюсь озвучить в присутствии дамы.

Уэсли служил в ФБР — отвечал за работу с подозреваемыми. Его кабинет располагался в другом здании, но там Уэсли практически не появлялся. Свободное от разъездов время он посвящал преподавательской деятельности — читал в Национальной академии в Квонтико курс по расследованию убийств и делал все, что мог, чтобы программа немедленного задержания особо опасных преступников не канула в Лету, едва вступив в силу. Одним из нововведений этой программы явилось создание региональных команд, которые должны были стать промежуточным звеном между главным прокурором и опытными детективами. Уэсли позвонили из полицейского управления Ричмонда после того, как была найдена вторая женщина с удавкой на шее. Марино же совмещал обязанности сержанта полиции и представителя региональной команды, то есть был партнером Уэсли.

— Я пришел пораньше, — оправдывался Бентон уже в коридоре, — потому что прямо от зубного. Но ты можешь есть в моем присутствии, меня это не смутит.

— Думаешь, мне кусок в горло полезет?

Уэсли ухмыльнулся.

— Извини. Я забыл, что ты не доктор Кэгни. Он, видишь ли, всегда держит на столе в анатомичке пакет сырных крекеров и прямо там устраивает перекус. Вот ему кусок в горло лезет в любой обстановке.

Мы вошли в крохотную комнатку, где имелись холодильник, автомат по продаже кока-колы и кофе-машина.

— Просто удивительно, как Кэгни до сих пор не подцепил гепатит или СПИД, — заметила я.

— СПИД был бы в самый раз, — засмеялся Уэсли.

Доктор Кэгни, как большинство старых циников, слыл убежденным гомофобом. «Опять педераст, мать его», — ругался он, когда на экспертизу доставляли труп человека, при жизни придерживавшегося соответствующей ориентации.

Я спрятала салат в холодильник. Уэсли продолжал развивать мысль:

— Хорош был бы Кэгни, если б подцепил СПИД. Доказывал бы тогда, что он не верблюд.

При первой встрече Уэсли мне не понравился — уж очень его внешность и повадки соответствовали образу агента ФБР, а я на тот момент имела собственные предубеждения. Правильные, несколько резкие черты лица Уэсли, ранняя благородная седина, предполагавшая, что в молодости волосы у него были темные, поджарая фигура неизбежно вызывали ассоциации с определенным типажом из крупнобюджетных боевиков. Уэсли носил дорогие туфли, безупречные костюмы цвета хаки, синие шелковые галстуки с вычурным узором и непременно белые накрахмаленные рубашки. Я никогда не видела его не при полном параде.

Уэсли имел степень по психологии. Раньше он был ректором высшей школы в Далласе. В Бюро Уэсли начинал региональным агентом, затем внедрился в группировку взяточников, затем его перевели сюда. Теперь Уэсли работает с подозреваемыми. Кого попало в этот отдел не возьмут — человек должен иметь аналитический ум. Мне даже кажется, что одного аналитического ума недостаточно — необходимы паранормальные способности. В общем, сейчас у меня с Уэсли дружеские отношения.

Мы налили себе по стаканчику кофе и, пройдя по коридору и повернув налево, оказались в конференц-зале. Марино, к моему немалому удивлению, уже явился и теперь, сидя за длинным столом, разбирал документы, которые принес с собой в толстом портфеле.

Не успела я выдвинуть стул, как Марино пошел в наступление.

— Заскочил сегодня в отдел серологии. Думаю, вам интересно будет узнать, что у Мэтта Петерсена первая группа крови и нет антигенов в слюне и сперме.

Уэсли посмотрел Марино прямо в глаза:

— Это вы о муже последней жертвы?

— Конечно. У него нет антигенов в слюне и сперме. И у маньяка их тоже нет.

— Вообще-то антигенов нет у двадцати процентов населения, — холодно заметила я.

— Знаю, знаю. У двух из десяти, — отвечал Марино.

— А это приблизительно сорок четыре тысячи человек в таком городе, как Ричмонд. Если учесть, что половина из них женщины, остается двадцать две тысячи, — продолжала я.

Марино, одарив меня неприязненным взглядом, щелкнул зажигалкой.

— Знаете что, доктор Скарпетта? — произнес он медленно, растягивая слова и не вынимая сигарету изо рта. — Вы сейчас говорите как последний продажный адвокат.

* * *

Через полчаса мы с Уэсли и Марино (я — во главе стола, мужчины по бокам) рассматривали фотографии четырех убитых женщин.

Самая сложная (и занимающая уйму времени) работа — определение внешнего вида, социального положения и возраста убийцы. Затем ищут общие черты у всех его жертв и снова высказывают предположения относительно характеристик преступника.

Уэсли взялся описать убийцу. Это был его конек: никто лучше Уэсли не мог дать психологический портрет маньяка и охарактеризовать его эмоции во время совершения убийства. Во всех четырех случаях маньяк действовал в соответствии с предварительно составленным планом. Он избивал, насиловал и душил холодно, спокойно, методично.

— Думаю, убийца — белый, но голову на отсечение не дам. Сесиль Тайлер была темнокожая, а маньяки, как правило, предпочитают насиловать женщин своей расы, если только у них нет навязчивой идеи «отомстить» представителям другой расы. — Уэсли взял фотографию Сесиль Тайлер, очень хорошенькой секретарши, работавшей в инвестиционной компании на севере Ричмонда. Как и Лори Петерсен, она была связана и задушена.

— В последнее время мы часто сталкиваемся с такой формой извращения, — продолжал Уэсли. — Однако тут есть одна загвоздка: черные мужчины насилуют белых женщин, но белые мужчины не насилуют черных женщин. Проститутки не в счет. — Он со вздохом окинул взглядом фотографии жертв. — Эти женщины не были проститутками. В противном случае, — пробормотал фэбээровец, — наша работа была бы полегче.

— Чего не скажешь об их работе, — хмыкнул Марино.

Уэсли не улыбнулся.

— Тогда мы по крайней мере могли бы провести определенную параллель. А так я просто ничего не понимаю. По какому принципу он выбирает жертвы?

— А что по этому поводу сказал Фортосис? — спросил Марино, имея в виду психиатра, доктора судебной медицины.

— Да ничего определенного, — отозвался Уэсли. — Не далее как сегодня утром я с ним разговаривал. Он отвечал очень уклончиво. Видимо, убийство доктора Лори Петерсен заставило его пересмотреть кое-какие версии. Но он по-прежнему уверен, что маньяк — белый.

Перед моим мысленным взором появилось белое расплывчатое лицо из ночного кошмара.

— Ему от двадцати пяти до тридцати пяти лет, — продолжал Уэсли, неотрывно глядя в хрустальный шар, украшавший стол. — Так как убийства происходили в разных районах города, маньяк наверняка передвигается на автомобиле — именно на автомобиле, а не на мотоцикле, грузовике или в фургоне. Думаю, он оставляет машину где-нибудь в темном переулке и дальше идет пешком. Машина у него старой модели, возможно, отечественного производства, темная, бежевая или серая — в общем, неприметная. Очень может быть, что его автомобиль похож на те, на которых ездят полицейские, когда не хотят привлекать к себе внимание.

Уэсли и не думал шутить. Бывают такие отморозки: они интересуются работой полиции и словно бросают полицейским вызов. Обычное поведение обиженного психопата, которого не взяли на службу в полицейский участок. Классика жанра. Такой тип прикончит человека, спрячет тело где-нибудь в лесу, а потом будет проявлять подозрительное рвение, оказывая содействие полиции. Он даже может стать своим в полицейском участке и попивать пиво с копами, свободными от дежурства.

Примерно один процент населения — психопаты. Но наличие соответствующего гена говорит лишь о том, что такой человек способен стать хорошим руководителем. Данное генетическое отклонение при хорошем раскладе делает из человека тайного агента, героя войны, генерала, миллиардера или Джеймса Бонда, а при плохом — Нерона, Гитлера или Джека Потрошителя. Это уже асоциальные элементы, хотя с медицинской точки зрения такие граждане вполне вменяемы. Они совершают зверские убийства, но не чувствуют при этом раскаяния.

— Преступник — этакий одинокий волк, — строил Уэсли свою теорию. — Ему трудно близко сходиться с людьми, хотя окружающим он кажется приятным, а то и обаятельным парнем. Ни друзей, ни постоянной женщины у него нет. Он может подцепить девушку в баре, провести с ней ночь —но для него это все не то. Обычный секс кажется ему примитивным, не приносит удовлетворения.

— Как я его понимаю! — не преминул спошлить Марино.

Уэсли развивал мысль.

— Гораздо больше его возбуждает жесткое порно, детективы, журнальчики соответствующие. Возможно, сначала он только предавался извращенным сексуальным фантазиям и лишь потом стал воплощать их в жизнь. Не исключено, что он любит подглядывать, смотреть на чужие окна, наблюдать за одинокими женщинами. Дальше — больше. Он начинает насиловать. Постепенно к изнасилованию как таковому добавляется избиение жертвы. Наконец он доходит до точки — изнасилование завершается убийством женщины. Убийства, в свою очередь, становятся раз от раза все более жестокими. И вот уже цель нападения на женщину — не изнасилование, а убийство. Изнасилование идет в комплекте. Скоро маньяку уже и убийства недостаточно. Он начинает методично издеваться над жертвами.

Уэсли потянулся за фотографиями Лори Петерсен (из-под рукава пиджака агента показался безупречный накрахмаленный манжет). Он долго, с непроницаемым лицом рассматривал снимки, затем положил на место.

— Совершенно ясно, — сказал Уэсли, повернувшись ко мне, — что в случае с доктором Петерсен убийца применял настоящие пытки. Вы согласны?

— Абсолютно, — ответила я.

— Вы о переломанных пальцах? — Марино, кажется, решил втянуть нас в спор. — Это по части хулиганья. Сексуальные маньяки такими делами не занимаются. Доктор Петерсен играла на скрипке, ведь так? Значит, тот, кто ломал ей пальцы, об этом знал. Тут личные счеты, можете не сомневаться.

Я ответила как можно спокойнее:

— Сержант, у Лори Петерсен на столе лежали медицинские справочники, скрипка стояла на видном месте. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы получить представление о роде ее занятий.

— Конечно, может быть, сломанные пальцы и ребра — результат борьбы жертвы с насильником, — предположил Уэсли.

— Не может, — отрезала я. — Никакой борьбы не было. Из чего видно, что они дрались?

Марино смерил меня неприязненным взглядом своих карих глазок.

— По-вашему, синяки и ссадины — это не доказательства того, что жертва защищалась. Очень любопытно. А что тогда доказательства?

— Хотите, чтобы я их перечислила? Пожалуйста. — Я выдержала взгляд Марино. — Сломанные ногти — раз. Ссадины и другие повреждения на руках, как если бы жертва заслонялась от ударов — два. Достаточно? У Лори Петерсен ничего подобного не обнаружено.

— Таким образом, мы пришли к выводу, что на этот раз преступник был особенно жесток, — подытожил Уэсли.

— Да что там жесток — он просто садюга, — поспешно произнес Марино, словно боясь, что это за него скажем мы с Уэсли. — А что я всю дорогу пытаюсь втолковать — убийство Лори Петерсен отличается от трех предыдущих.

Я чуть не взорвалась, но сдержалась. Три женщины были связаны, изнасилованы и задушены. Это что, не проявление садизма? Надо было и им пальцы переломать, тогда бы Марино остался доволен?

— Можете не сомневаться: с пятой жертвой маньяк поступит еще более жестоко, — мрачно предрек Уэсли. — Там точно не обойдется без пыток. Преступник убивает, потому что не может не убивать. Для него это как наркотик: чем больше он мучает своих жертв, тем больше ему хочется их мучить. Но каждое новое убийство приносит ему все меньше удовлетворения, что, конечно же, злит его и толкает на поиски очередной жертвы. Маньяк как будто становится менее восприимчивым, и для удовлетворения ему надо каждый раз придумывать что-нибудь новенькое. Только удовлетворение, даже от самого жестокого убийства, проходит, и с каждым разом все быстрее. Напряжение убийцы нарастает день ото дня, и он вынужден искать новую жертву. Промежутки времени между убийствами становятся все короче. Не исключено, что скоро он перестанет насиловать, а будет только убивать — так Банди делал, помните?

Да, есть о чем подумать. Первая женщина была убита 19 апреля, вторая — 10 мая, третья — 31 мая. Лори Петерсен погибла 7 июня — то есть между двумя последними убийствами прошла всего неделя.

То, что еще поведал нам Уэсли, я знала и без него: убийца происходит из неблагополучной семьи, в детстве подвергался унижениям, либо физическим, либо моральным, со стороны матери. На жертвах вымещал злобу, накопившуюся у него против матери и необъяснимым образом связанную с сексуальным влечением.

Интеллект преступника, по словам Уэсли, выше среднего уровня. У маньяка имеются навязчивые идеи, он отличается одержимостью и невероятной педантичностью. У него наверняка свои заморочки и фобии — например, он очень следит за своим внешним видом или у него наблюдается мания чистоты, а может, он строго придерживается какой-то определенной (и вряд ли действительно необходимой для здоровья) диеты. В общем, преступник всеми способами стремится упорядочить свою жизнь, и это дает ему ощущение, что он все держит под контролем.

Работает он где-нибудь на производстве или в автосервисе, то есть занимается механическим трудом.

Лицо Марино постепенно краснело и к моменту, когда Уэсли дошел до работы преступника, стало совсем багровым. Он беспокойно оглядывался.

— Для маньяка, — продолжал Уэсли, — самое приятное — процесс планирования убийства. Он предается сексуальным фантазиям и разрабатывает план. Убийство как таковое — просто неизбежный элемент этого плана. Как, по-вашему, при каких обстоятельствах он впервые видит свою жертву?

Хотела бы я знать! Но и сами женщины, останься они в живых, не смогли бы сказать ничего определенного. Разве можно идентифицировать тень, мелькнувшую на границе поля зрения? Однако где-то ведь преступник встречал своих жертв. Может быть, он намечал очередную жертву в супермаркете или в автомобиле, остановившемся на светофоре.

— Что именно его возбуждало в каждой конкретной женщине? — Уэсли снова задал риторический вопрос.

И снова мы не знали ответа. У погибших женщин не было ничего общего, кроме того обстоятельства, что каждая из них становилась легкой добычей, потому что жила одна, или, как в случае с Лори Петерсен, преступник полагал, что женщина живет одна.

Тут вмешался Марино.

— Вас послушать, так преступник — этакий работяга.

Мы с Уэсли опешили.

Стряхнув пепел, Марино всей своей грузной фигурой подался ко мне.

— Это у вас гладко звучит. Но я, знаете ли, не девочка Элли, которая идет по дороге из желтого кирпича. Не все такие пути ведут в Изумрудный город, не так ли? Сантехник, говорите? А вспомните-ка Теда Банди. Он был студентом, причем учился на юриста. А вспомните насильника, что орудовал в округе Колумбия. Ну-с, кем он работал? Зубным врачом. А наш маньяк может оказаться хоть бойскаутом.

Марино тупо и упорно проталкивал свою версию. Я уже знала, что он скажет в следующий момент.

— Я к чему клоню: этот тип может быть студентом. Или даже актером, которого профессия обязывает иметь богатое воображение. Все убийства на сексуальной почве похожи независимо от того, кто их совершает, если, конечно, маньяк не пьет кровь и не жарит жертву на вертеле. И если хотите знать, почему такие убийства, за редким исключением, почти одинаковые, пожалуйста: потому что все люди одинаковые. И врач, и судья, и индейский вождь, если они одержимые, думают и действуют одинаково. Ничего не изменилось со времен, когда неандертальцы за волосы утаскивали своих женщин в темный лес.

Уэсли сначала долго смотрел на Марино, потом спросил как можно мягче:

— Пит, вы в самом деле так думаете?

— Я вам сейчас скажу, что я думаю! — Сержант сжал челюсти, на шее у него выступили вены. — Меня достали эти домыслы насчет характеристик убийцы. Меня от них уже тошнит. Я знаю только одно: есть тип, который пишет леденящую кровь диссертацию о сексе, насилии и каннибализме. Мало того что он сам по себе странный, так у него на руках обнаружены «блестки» — такое же вещество, как на телах всех четырех жертв. Его отпечатки найдены на теле его жены, в комоде у него нож — а на ноже тоже «блестки». Плюс гаденыш каждую неделю возвращается домой в ночь с пятницы на субботу именно в то время, когда совершаются убийства. Но нет, по-вашему, выходит, он невиновен. А все почему? Потому, что он, видите ли, не «синий воротничок». Он слишком утонченный для убийцы.

Уэсли в замешательстве уставился на Марино. Я смотрела на фотографии, разложенные на столе, фотографии мертвых женщин, которым и в самых страшных снах не снилось, что с ними может такое произойти.

— Вам нужны еще доказательства? Пожалуйста. — Ого, тирада, оказывается, не закончилась. — Все дело в том, что миляга Мэтт далеко не такой белый и пушистый, как некоторым хотелось бы думать. Я сегодня, пока дожидался результатов в серологии, позвонил Вандеру. Хотел узнать, откуда в картотеке отпечатки Петерсена. И как вы думаете, откуда? — Вопрос относился ко мне. — А я вам скажу. Вандер через своих ребят все выяснил. Ваш красавчик Мэтт шесть лет назад был арестован в Новом Орлеане. Это случилось как раз в то лето, когда он поступал в университет, задолго до того, как он встретил свою докторшу. Она, бедняжка, небось так об этом и не узнала.

— О чем об этом? — спросил Уэсли.

— О том, что ее муженька-актера обвиняли в изнасиловании, вот о чем.

Повисла бесконечная пауза.

Уэсли крутил на столе шариковую ручку и играл желваками. Марино действовал не по правилам. Ему следовало сразу нам все рассказать, а не выдавать информацию как козырную карту. Мы с Уэсли чувствовали себя проигравшей стороной в суде.

Наконец я произнесла:

— Раз Петерсена обвиняли в изнасиловании, но не осудили, значит, его оправдали.

Надо было видеть, каким взглядом смерил меня Марино — под дулом пистолета я, наверное, и то почувствовала бы себя спокойнее.

— Я ведь еще не закончил изучать его прошлое, — сказал Марино.

— Сержант, к вашему сведению, в такие престижные учебные заведения, как Гарвард, не принимают уголовников.

— А вдруг они не знали? — не сдавался детектив.

— Они могли не знать только в одном случае — если обвинение с Петерсена было снято.

— Мы это проверим, — сказал Уэсли, чтобы как-то разрядить обстановку.

Марино извинился и поспешно вышел. Не иначе, в туалет побежал.

Уэсли и бровью не повел, будто поведение Марино было в порядке вещей. Он только спросил как бы невзначай:

— Кей, какие новости из Нью-Йорка? Результаты исследований готовы?

— Определение ДНК требует времени, — отвечала я рассеянно. — До второго убийства мы ничего не посылали в лабораторию. Скоро результаты по первым двум убийствам будут у меня на руках. Что касается Сесиль Тайлер и Лори Петерсен, анализы будут готовы не раньше июля.

Уэсли одобрительно кивнул.

— Мы пока знаем только, что во всех четырех случаях убийца — человек, у которого антигены не обнаруживаются.

— Да, больше нам ничего не известно.

— Не сомневаюсь, что все убийства совершены одним человеком.

— Совершенно с тобой согласна.

Мы молча ждали Марино. Его голос все еще бил меня по барабанным перепонкам, я взмокла, сердце колотилось.

Уэсли, должно быть, прочитал мои мысли относительно Марино и понял, что я уже окончательно причислила доблестного сержанта к разряду неприятных и опасных в своем служебном рвении людей, с которыми невозможно работать, потому что вдруг нарушил тишину:

— Кей, ты должна его понять.

— Как хочешь, Бентон, но это выше моих сил.

— Он хороший следователь. Один из лучших.

Я не ответила.

Снова повисло молчание.

Мое раздражение все росло и наконец вырвалось наружу:

— Черт возьми, Бентон! Мы должны найти этого отморозка! Мы не смогли защитить этих женщин, так надо хотя бы предотвратить следующие убийства. Пока Марино за уши притягивает улики к Петерсену, настоящий маньяк еще кого-нибудь задушит. У Марино, видите ли, амбиции, а погибнут невинные люди.

— Ничего он не притягивает.

— Нет, притягивает. — Я взяла себя в руки и заговорила на полтона ниже: — Он хочет посадить Петерсена, разве ты не видишь? А значит, и настоящего убийцу искать не станет.

Марино, слава Богу, не торопился возвращаться. Уэсли перестал играть желваками, но, когда заговорил, избегал смотреть мне в глаза.

— Я бы тоже не сбрасывал Петерсена со счетов. Я понимаю, звучит неправдоподобно, что один и тот же человек убил жену и еще трех женщин. Только Петерсен — особый случай. Вспомни Гэйси. Мы до сих пор не знаем, сколько народу он на тот свет отправил. Одних лишь детей тридцать три человека. А может, их было несколько сот. И всех, заметь, он видел первый и последний раз в жизни. А потом Гэйси убил родную мать, расчленил тело и затолкал куски трупа в мусорный контейнер…

Да за кого он меня принимает? Уэсли, видно, решил прочитать мне лекцию «для новичков» — то-то он выпендривается, как подросток на первом свидании.

— Или возьми Чэпмена. Когда его арестовали после убийства Джона Леннона, при нем была книга «Над пропастью во ржи». В Рейгана стрелял некто Брэйди, который, между прочим, с ума сходил по одной актрисе. Улавливаешь связь? Наше дело — предотвратить преступление, видеть на шаг вперед. Но это не всегда получается. Не у всякого преступника можно разгадать ход мыслей.

От перечисления маньяков Уэсли перешел к статистике. Двенадцать лет назад убийства составляли девяносто пять — девяносто шесть процентов всех преступлений. Сейчас эта цифра снизилась до семидесяти четырех процентов и продолжает падать. Причем чужих убивают чаще, чем своих. Я почти не слушала.

— Кей, честно говоря, Мэтт Петерсен меня очень беспокоит, — вдруг произнес Уэсли.

Мне стало интересно.

— Он ведь человек искусства. А психопаты по сравнению с обычными убийцами, совершающими преступления из ревности, ради денег или из мести, тоже своего рода художники, рембрандты, так сказать. Петерсен — актер. Откуда нам знать, что за роли он играет в собственном воображении? Откуда нам знать, что он не воплощает их в жизнь? А вдруг он дьявольски умен? Может, он убил жену из практических соображений.

— Каких-каких соображений? — Я не поверила собственным ушам, тем более что передо мной лежали фотографии задушенной Лори Петерсен: лицо багровое, ноги связаны, провод натянут между икрами и шеей, как тетива. Я снова и снова прокручивала в уме сцену изнасилования. А он говорит «из практических соображений»!

— Кей, я хотел сказать, что Петерсену необходимо было избавиться от жены, — объяснил Уэсли. — Вдруг она заподозрила, что именно ее муж убил первых трех женщин? Петерсен запаниковал и решил убрать жену. И не придумал ничего лучше, чем поступить с ней так же, как с остальными жертвами, чтобы сбить полицию со следа.

— Эта песня не нова, — холодно заметила я. — Сержант Марино уже излагал мне свою теорию.

Медленно и раздельно Уэсли произнес:

— Кей, мы должны отрабатывать все версии.

— Вот именно, все. А если Марино зациклился на одной версии — возможно, у него есть на то свои причины, — мы далеко не уедем.

Уэсли бросил взгляд на открытую дверь и сказал чуть слышно:

— Согласен, у Пита свои предубеждения.

— И хорошо бы, ты мне о них поведал.

— Полагаю, будет достаточно, если я скажу следующее. Когда мы в Бюро решили, что Марино — подходящая кандидатура для региональной команды, мы стали наводить о нем справки. Я знаю, в какой семье и в каких условиях вырос Пит. Тебе такое и в страшном сне не снилось. Не всем везет.

Уэсли не сообщил мне ничего принципиально нового. Я и сама уже поняла, что Марино не повезло родиться в состоятельной семье. Люди в его представлении делились на благополучных и неблагополучных, и с первыми Марино было не по себе, так как он ассоциировал их с правильно «прикинутыми» одноклассниками и высокомерными одноклассницами, презиравшими его за то, что он не принадлежал к их кругу, за то, что его отец был простым работягой с вечной грязью под ногтями.

Все эти слезоточивые истории я слышала уже предостаточно. У личностей вроде Марино в жизни только два преимущества — они белые и крутые, а потому считают, что «пушка» и полицейский значок сделают их еще белее и круче.

— Бентон, нам нельзя себя оправдывать. Мы ведь не оправдываем преступников только из-за того, что у них было трудное детство. Если мы начнем использовать данные нам полномочия против людей, которые всего лишь напоминают нам о нашем тяжелом детстве, то куда же мы придем?

И не то чтобы я такая черствая. Я прекрасно понимаю, что значит расти в неблагополучной семье. И раздражение Марино могу объяснить. Я сотни раз сталкивалась с предубеждением, которое свойственно практически каждому. Например, в суде. Ведь известно: если обвиняемый — симпатичный молодой человек с аккуратной стрижкой и в костюме за двести долларов, то, как бы ни были убедительны улики, присяжные в глубине души не поверят, что он действительно виновен.

Сама я могла тогда поверить во что угодно, лишь бы улики были неоспоримые. Но разве Марино анализирует улики? И способен ли он вообще хоть что-нибудь анализировать?

Уэсли отодвинулся от стола, встал и потянулся.

— У Пита свои тараканы в голове. Ты привыкнешь. Я его сто лет знаю. — Он выглянул в коридор. — Да куда этот Марино, черт возьми, запропастился? Его что, волной смыло?

* * *

Уэсли покончил с неприятными делами в отделе судмедэкспертизы и канул в солнечный полдень — ему предстояли не менее неприятные дела.

Мы перестали ждать Марино — он точно куда-то провалился. Впрочем, у меня и не было времени размышлять над его странным исчезновением, потому что ко мне в кабинет, как раз когда я запирала ящик стола, вошла Роза.

По тому, как Роза поджала губы, я поняла, что ее сообщение меня не обрадует и она об этом знает. После долгой тяжелой паузы Роза произнесла:

— Доктор Скарпетта, Маргарет вас ищет. Она очень просила меня сразу же, как у вас закончится собрание, сказать вам об этом.

Мое лицо выдало меня прежде, чем я успела подумать о том, что хорошо бы скрыть раздражение. Меня поджидали несколько трупов, предназначенных к вскрытию, и чертова куча телефонных звонков. И без того работы на десятерых, а тут еще Маргарет с какой-то ерундой.

Роза вручила мне стопку документов на подпись и продолжала стоять над душой и буравить меня сквозь очки. Наконец она не выдержала и сказала менторским тоном:

— Маргарет у себя. По-моему, дело не терпит отлагательства.

Роза наверняка знала, что это за дело (она вообще всегда знала, что происходит в офисе), но мне сообщать не собиралась. И хотя я не могла поставить ей это в вину, меня здорово раздражали ее замашки школьной директрисы и командный тон. Нет чтобы сказать прямо! Но Роза ни за что не хотела приносить плохие новости. Наверное, годы работы с моим предшественником, доктором Кэгни, научили ее осторожности.

Кабинет нашего системного администратора Маргарет находился в центральной части здания. Стены в этой маленькой комнатке, отличавшейся спартанской обстановкой, были выкрашены той же тусклой бежевой краской, что и в остальных кабинетах. Пол, выложенный темно-зеленой керамической плиткой, постоянно казался пыльным независимо от частоты уборок. На каждой более или менее пригодной для этого поверхности громоздились кипы распечаток, из шкафа чуть не вываливались инструкции, кабели, картриджи и дискетницы. Ничего личного — ни фотографий, ни постеров, ни безделушек. Никогда не могла представить, как Маргарет терпит этот канцелярский бардак. Впрочем, насколько мне известно, все компьютерщики таковы.

Маргарет сидела спиной к двери, уставясь в монитор. На коленях она держала практическое руководство по программированию. Повернувшись вместе с креслом и увидев меня, Маргарет подвинулась. Ее лицо было мрачно, короткие темные волосы растрепаны, будто она их ерошила, в глазах застыло отчаяние.

— Я с утра была на собрании, — начала Маргарет. — А когда вернулась, увидела на экране вот это.

Она протянула мне распечатку с последовательностью команд, позволявших запросить базу данных. В первый момент я ничего не поняла: команда «Характеристики», список фамилий, несколько раз повторенная команда «Найти». Сначала «Найти» требовалось фамилию «Петерсен» и имя «Лори». Под этим запросом значился ответ программы: «Ничего не найдено». Затем некто запросил данные по всем погибшим, носившим фамилию Петерсен.

Лори Петерсен в списках не значилась — я еще не отдавала ее дело для занесения в базу данных.

— Маргарет, вы точно не давали программе эти команды?

— Разумеется, нет, — с достоинством произнесла Маргарет. — И никто не давал. Это невозможно.

Я напряглась.

— В прошлую пятницу перед уходом, — продолжала Маргарет, — я сделала то же самое, что всегда делаю в конце рабочего дня, — поставила компьютер в режим ожидания на случай, если вам понадобится связаться с офисом из дома. Никто не может зайти в программу, пока компьютер в этом режиме, разве что с другого компьютера через модем.

Дело постепенно прояснялось. Офисные компьютеры связаны с компьютером в кабинете Маргарет, сервером, как мы его называем, но не соединены с компьютером в министерстве здравоохранения и социальных служб, несмотря на настоятельные рекомендации начальства. Я ни за что не пойду на такой шаг, потому что данные, хранящиеся у нас, секретные — дело касается тайны следствия. Если перекачать их в главный компьютер, к базе данных которого имеют доступ служащие многочисленных отделений министерства, проблем с безопасностью не оберешься.

— Из дома я не связывалась с офисом, — сказала я.

— Не сомневаюсь, — отозвалась Маргарет. — Зачем бы вы стали набирать эти команды? Вам-то лучше других известно, что дело Лори Петерсен еще не внесено в базу данных. Это сделали не вы, и не другие служащие, и не врачи, что у нас работают. Они бы при всем желании не смогли — ведь все компьютеры, кроме вашего и того, который стоит в морге, просто ящики.

Маргарет напомнила мне, что «просто ящики» состоят из монитора и клавиатуры, подключенных к серверу. Если отключить сервер или поставить его в режим ожидания, остальные компьютеры тоже отключатся или будут находиться в режиме ожидания. Иными словами, все компьютеры в офисе были в режиме ожидания с вечера пятницы до убийства Лори Петерсен.

Попытка взлома произошла либо в выходные, либо сегодня рано утром.

Значит, у нас появился шпион.

Этот шпион хорошо знал, что мы используем под базу данных одну из самых популярных программ, которую совсем не сложно освоить. Удаленный доступ к домашнему компьютеру Маргарет был аналогичен удаленному доступу в домашнюю директорию министерства — она сделала это, чтобы не напрягаться лишний раз. Если в вашем компьютере соответствующее программное обеспечение, если у вас модем, совместимый с модемом нашего сервера, если вам известно, что Маргарет — наш системный администратор, и если вы наберете ее номер удаленного доступа, вы можете подключиться к компьютеру Маргарет. Но не более того. Ни к другим компьютерам, ни к базе данных доступа вы не получите. Даже в электронную почту залезть не сможете, если не знаете имен и паролей пользователей.

Маргарет смотрела на экран сквозь очки с дымчатыми стеклами, хмурилась и грызла ноготь большого пальца.

Я пододвинула стул и села.

— Как это могло случиться? Ведь взломщику были нужны имя и пароль пользователя. Откуда он мог их узнать?

— Ума не приложу. Имя и пароль знают всего несколько человек — я, вы, другие врачи и служащие, которые вносят информацию в базу данных. А имена пользователей и пароли у нас не те, что я официально зарегистрировала в базе.

Несмотря на то что все остальные пользователи были подключены к такой же, как у меня, сети, у них имелась своя база данных, но не было открытого доступа к серверу. Непохоже было (если честно, я даже представить себе такого не могла), что кто-то из моего начальства пытался получить информацию подобным способом.

— Может быть, взломщик просто угадал или вычислил пароль? — робко предположила я.

Маргарет отрицательно покачала головой.

— Исключено. Я сама пробовала. Как-то я забыла измененный пароль для электронной почты и пыталась его вспомнить, но после трех неудачных попыток компьютер перестал реагировать, и телефонная связь прервалась. В итоге пароль пришлось сменить. Вдобавок эта версия базы данных очень не любит нелегальных вторжений. После определенного количества попыток угадать пароль с целью проникнуть в систему или получить доступ к таблице на экране появляется окно «Ошибка», вылезает таймер с обратным отсчетом времени, и по истечении этого времени, если не ввести правильный пароль, вся база данных летит к чертям.

— А можно узнать пароль другим способом? Вдруг он записан где-нибудь? А что, если мы имеем дело с профессиональным программистом?

— Нет, этот номер не пройдет, — отрезала Маргарет. — Я не оставляю пароли где попало. Да, существует программа для хранения имен пользователей и паролей, но ее не так-то просто открыть — нужно понимать, что именно делаешь. В любом случае я эту систему давно удалила от греха подальше.

Я молчала.

Маргарет с тревогой смотрела мне в лицо, видимо, боясь обнаружить признаки недовольства или по моим глазам понять, что я считаю ее виновной в инциденте.

— Просто кошмар! — выпалила Маргарет. — Не представляю, что все это может означать. Неужели администратор базы данных работать перестал?

Ничего себе! Администратор базы данных — это программа, предоставляющая выдающимся сотрудникам вроде Маргарет и меня право доступа ко всем таблицам и право использовать их по своему усмотрению. Администратор базы данных, который вдруг перестал работать, — это все равно что ключ от дома, который вдруг перестал подходить к замку.

— Маргарет, что вы имеете в виду? — Говорить спокойно становилось все труднее.

— То, что сказала. Я не смогла получить доступ к таблицам. Пароль почему-то не действовал. Мне пришлось перезайти в систему.

— Ну, а это как произошло?

— Не знаю. — На Маргарет было жалко смотреть. — Может, изменить все доступы и выдать новые пароли, ну, для безопасности?

— Пока не надо, — ответила я машинально. — Просто не будем вносить дело Лори Петерсен в базу данных. Этот тип, кто бы он ни был, не получит секретную информацию.

Я поднялась.

— В этот раз у него ничего не вышло.

Я похолодела от ужаса. Да что она такое говорит?

Маргарет медленно, но верно заливалась румянцем.

— Я хотела сказать, может, он уже пытался проникнуть в базу данных, только я об этом ничего не знаю, потому что копий уже не было. Все эти команды, — Маргарет ткнула пальцем в распечатку, — копии команд, которые этот тип набирал на компьютере. Я обычно отключаю эту функцию, на случай если вы будете связываться с сервером из дома, — ну, чтобы на экране ничего не осталось и чтобы кому не положено не смог ничего прочитать. А в пятницу я торопилась. Наверное, я забыла отключить эту функцию. А может, отключила, а потом забыла, что отключила, и снова включила. Не помню. — Маргарет скорчила жалобную мину и добавила: — И кажется, это даже к лучшему.

Мы с Маргарет обернулись одновременно. В дверном проеме стояла Роза. С соответствующим выражением лица. «Ох, Господи, за что мне все это?»

Роза дождалась, пока я выйду в коридор, и доложила:

— На первой линии судмедэксперт из Колониал-Хайтс, на второй — следователь из Эшланда, и только что звонила секретарша спецуполномоченного…

— Что? — перебила я. На самом деле я уловила только последние слова Розы. — Секретарша Эмберги звонила?

Роза вручила мне несколько розовых стикеров и изрекла:

— Спецуполномоченный хочет с вами встретиться.

— Господи Боже, для чего? — Если Роза снова скажет, что подробности я должна узнавать сама, я за себя не ручаюсь.

— Не знаю, — без зазрения совести отвечала Роза. — Его секретарша мне не говорила.

Глава 6

Я просто не могла сидеть на месте. Я мерила шагами кабинет, пытаясь успокоиться.

Кто-то взломал мой компьютер, и Эмберги назначил мне встречу менее чем через два часа. Ясно же, что он не на чай меня пригласил.

Однако пора было и делами заняться. Обычно я начинала с пробежки по многочисленным отделам нашей лаборатории — так хороший доктор обходит больных. Но сегодня выдался просто сумасшедший день.

Бюро судебной медицины представляет собой нечто вроде пчелиного улья: здание разделяется на множество комнаток-лабораторий, а по коридорам снуют люди в белых халатах и пластиковых защитных очках.

Я проходила мимо открытых дверей, и коллеги кивали и улыбались мне, не поднимая глаз от работы. На ум почему-то пришла Эбби Тернбулл, а за ней и другие назойливые журналисты.

Вдруг это Эбби или кто-нибудь вроде нее пытался добыть информацию о Лори Петерсен?

И главное, как давно она (он, они) этим занимаются?

Я сама не заметила, как оказалась в отделе серологии. Только подняв глаза, я увидела черные столы, уставленные мензурками, пробирками, спиртовками. В стеклянных шкафах теснились пакеты с уликами и сосуды с реактивами, а посередине, на длинном столе, лежали простыни и покрывала с кровати Лори Петерсен.

— Ты как раз вовремя, — произнесла Бетти вместо приветствия. — Проходи, не стесняйся — уж что-что, а несварение желудка я тебе обеспечу.

— Спасибо, я как-нибудь обойдусь.

— У меня оно уже есть, а ты что, особенная?

Бетти собиралась на пенсию. У нее были седые волосы стального оттенка, правильные резкие черты лица и карие глаза — последние могли казаться как непроницаемыми, так и удивительно добрыми — в зависимости от того, кто в них смотрел. Бетти, главный серолог, отличалась дотошностью и проницательностью, обладала острым, как скальпель, умом. Что касается личных качеств и увлечений, она обожала наблюдать за птицами и превосходно играла на пианино, никогда не была замужем и никогда об этом не жалела. Бетти понравилась мне при первой же встрече — возможно, потому, что напоминала монахиню из приходской школы Святой Гертруды, сестру Марту, когда-то поразившую мое юное воображение.

На рабочем столе Бетти, уже успевшей надеть хирургические перчатки, стояли пробирки с ватными тампонами и пакет с описаниями и фотографиями повреждений, заметных невооруженным глазом, по делу Лори Петерсен. На конверте с пленками, на пакетах с волосками и на пробирках имелись ярлыки, выдаваемые компьютерной программой — очередным изобретением Маргарет — и подписанные моими инициалами.

Мне вспомнился слушок, пробежавший на последнем симпозиуме врачей-судмедэкспертов. Якобы за какие-то несколько недель после внезапной кончины мэра Чикаго было предпринято около девяноста попыток взломать компьютер ответственного медэксперта. Выяснилось, что это репортеры пытались добыть результаты вскрытия и токсикологической экспертизы.

Кто же все-таки забрался в мой компьютер?

И зачем?

— Он торопится изо всех сил, — продолжала Бетти.

— Кто он? — Я неловко улыбнулась.

— Доктор Глассман, — терпеливо повторила Бетти. — Я сегодня утром с ним разговаривала. Он делает все, что может, чтобы скорее получить результаты по первым двум убийствам. Он сказал, что они будут готовы дня через два.

— Бетти, а ты отправила на экспертизу образцы по двум последним убийствам?

— Только что. — Бетти отвинтила крышку коричневого пузырька. — Бо Френд передаст их в собственные руки…

— Бо Френд? — перебила я.

— Он же Общий Друг — так его называют в определенных кругах. Представь, Бо Френд — это настоящие имя и фамилия. В свое время он был гордостью отряда скаутов. Так, давай прикинем: до Нью-Йорка на машине примерно шесть часов, значит, Бо Френд доставит образцы в лабораторию сегодня к вечеру. Надеюсь, они уже тянули спички.

— Кто?

Зачем же все-таки Эмберги меня вызвал? Может, он просто хотел узнать, как продвигается исследование ДНК? Это ведь самый животрепещущий вопрос…

— Да копы же, — продолжала Бетти. — Некоторые из них сроду не были в Нью-Йорке.

— С них и одного раза хватит, — высокомерно заметила я. — Они ведь ни перестроиться на шоссе, ни припарковаться толком не умеют.

Эмберги ведь мог просто потребовать, чтобы я отправила ему отчет о ходе исследования ДНК по электронке. Раньше он всегда так делал. Вот именно, раньше.

— Полегче, полегче, — сказала Бетти. — Не забывай, что наш Бо родился и вырос и Теннесси: он не расстается со своей пушкой.

— Надеюсь, хоть в Нью-Йорк-то он ее с собой не потащил. — Я отвечала автоматически, мысли мои были далеко.

— Не факт. Начальник предупреждал его, что на Севере действует закон о ношении оружия. А Бо только улыбался и поглаживал себя по кобуре — думал, она не видна под курткой. У него, насколько я помню, револьвер а ля Джон Уэйн, с длиннющим стволом. Просто смешно, как мужчины носятся с оружием. Сразу старина Фрейд приходит на ум.

Я припоминала сообщения о детях, запросто взламывавших компьютеры крупнейших корпораций и банков.

У меня дома на столе стоял модем, позволявший связываться с компьютером на работе. И Люси прекрасно знала, что ей даже подходить к этому модему нельзя. Девочка понимала, сколь серьезные последствия может повлечь ее вторжение в базу данных главного офиса отдела судмедэкспертизы. В остальном я давала Люси полную свободу — для племянницы я даже могла наступить на горло собственническим замашкам, неизбежно развивающимся у одиноких людей.

Да, Люси это прекрасно знала. Но в голову мне так и лезли странности, которые я в последнее время замечала за племянницей. Люси нашла спрятанную Бертой вечернюю газету. Люси с пристрастием и со странным выражением лица расспрашивала меня об убийстве Лори Петерсен. Наконец, я обнаружила, что кто-то (кто, кроме Люси?) прикрепил список домашних и рабочих телефонов моих подчиненных — в нем имелся и добавочный номер Маргарет — к пробковой панели для заметок, висевшей у меня дома над рабочим столом.

В какой-то момент я поняла, что Бетти уже давно молчит и внимательно смотрит мне в лицо.

— Кей, у тебя что-то случилось?

— Нет. Извини, задумалась.

Помолчав, Бетти произнесла, видимо, желая меня утешить:

— Надо же, до сих пор нет подозреваемых. Меня это тоже гложет.

— И я ни о чем другом думать не могу. — Последние часа полтора я думала только о взломе, и мне стало стыдно, что я забыла о главном.

— Пока хоть кто-то не будет пойман, от ДНК, даже идентифицированной, пользы ни на грош. Черт, не хотелось мне этого говорить.

— Да уж, нам с тобой не дожить до прекрасной поры, когда ДНК будут храниться в центральной базе данных, как сейчас — отпечатки пальцев, — пробормотала я.

— Это время наступит не раньше, чем Союз гражданских свобод скажет хоть пару слов на эту тему.

Вот интересно, я вообще что-нибудь хорошее сегодня услышу? Головная боль от затылка медленно, но верно поднималась к темени.

— Просто мистика какая-то, — продолжала Бетти, капая фосфатом на фильтровальную бумагу. — Кому-нибудь этот тип уж точно попадался на глаза. Не невидимка же он, в самом деле! И он не наугад лезет в дом — наверняка сначала выслеживает женщин. Может, маньяк ошивается в магазинах или парках, где и выбирает себе жертву. Тогда он не мог остаться незамеченным.

— Если его кто и видел, то мы об этом не знаем. И не то чтобы люди нам не звонили — порой телефоны в отделе криминалистики просто разрываются. Да вот пока ничего достойного внимания никто не сообщил.

— У страха глаза велики.

— Да уж, больше некуда.

Бетти перешла к сравнительно легкой стадии исследования. Она вынимала тампоны из пробирок, смачивала их водой и мазала каждым по фильтровальной бумаге. Затем Бетти капала фосфатом и солевым реактивом на пятно, и, если в последнем присутствовала сперма, пятно тотчас же становилось пурпурным.

Я смотрела на пятна. Почти все они были пурпурными.

— Козел, — сквозь зубы произнесла я.

— И еще какой. — Бетти принялась объяснять свои манипуляции. — Вот эти пробы, взятые с бедер, вступили в реакцию мгновенно, чего не скажешь о пробах из заднего прохода и влагалища. Но это неудивительно — сперма успела смешаться со слизью жертвы, что замедлило реакцию. Пробы изо рта жертвы также дали положительную реакцию.

— Козел, — повторила я едва слышно.

— Пробы, взятые из пищевода, дали отрицательную реакцию. Что мы имеем? То же, что в случаях с Брендой, Пэтти и Сесиль, — большая часть семени осталась снаружи, иными словами, у маньяка преждевременное семяизвержение.

Бренда была задушена первой, Пэтти — второй, Сесиль — третьей. Бетти называла имена этих женщин таким тоном, что я не могла не содрогнуться — так она могла бы говорить о своих сестрах. Мне тоже казалось, что несчастные были моими родственницами. А ведь ни я, ни Бетти не знали их при жизни.

Пока Бетти прятала пипетку, я стала смотреть в микроскоп. На предметном стекле оказалось несколько разноцветных волокон, плоских, как ленты, местами перекрученных. Они не могли быть ни человеческими волосами, ни нитками.

— Бетти, это волокна с ножа? — Ох, не хотелось мне задавать этот вопрос…

— Да. Это хлопок. На самом деле волокна состоят из розовых, зеленых и белых нитей. Цвет, который имеет готовая крашеная ткань, обычно достигается комбинацией разноцветных волокон, оттенки которых невозможно различить невооруженным глазом.

Ночная сорочка Лори Петерсён была из бледно-желтого хлопка.

Я подрегулировала микроскоп.

— Не думаю, что волокна остались от хлопчатобумажной ткани. Лори обычно использовала нож для вскрытия конвертов.

— А вот и нет. Кей, я уже сличила образцы волокон с ее ночной сорочки с волокнами, обнаруженными на ноже. Они абсолютно идентичны.

Деловой разговор у нас получался. Идентичны-неидентичны… Сорочка Лори Петерсен распорота ножом ее мужа. То-то обрадуется Марино, чтоб ему провалиться.

Бетти продолжала:

— Могу также сообщить, что волокна, которые ты сейчас рассматриваешь, не идентичны волокнам, найденным на теле Лори Петерсен и на раме окна ванной. Те волокна черные, темно-синие или красные, и они из смеси полиэстера и хлопка.

В ту ночь на Мэтте Петерсене была белая рубашка — вряд ли в ее составе имеются черные, красные или темно-синие волокна, к тому же она наверняка из чистого хлопка. Еще на Петерсене были джинсы, а джинсовая ткань, как известно, не содержит полиэстера.

Вряд ли волокна, о которых сейчас говорила Бетти, могли остаться от одежды Мэтта — если только он не сменил костюм перед приездом полиции.

«По-вашему, Петерсён — идиот? — Я прямо слышала голос Марино. — Со времен Уэйна Уильямса каждый младенец знает, что с помощью волокон с одежды кого хочешь можно за жабры взять».

Я вышла от Бетти и, дойдя до конца коридора, оказалась в лаборатории, где производили экспертизу огнестрельных ранений и следов от острых предметов. На столах рядами лежали, поджидая суда, оснащенные ярлыками пистолеты, ружья, мачете и дробовики. Также во множестве имелись разнокалиберные патроны. В углу стоял наполненный водой резервуар из гальванизированной стали, использовавшийся для проверки оружия. На поверхности воды покачивалась резиновая утка.

Над микроскопом сгорбился Фрэнк, офицер в отставке, седой и удивительно жилистый. При моем появлении он лишь зажег курительную трубку — Фрэнк не мог сообщить мне то, что я хотела услышать.

Исследование москитной сетки, снятой с окна в доме Лори Петерсён, ничего не дало — так как сетка была синтетическая, определить хотя бы, изнутри или снаружи ее разрезали, не представлялось возможным. Пластик в отличие от металла под ножом не гнется.

А ведь это могло бы существенно прояснить ситуацию. Если сетку разрезали изнутри, значит, никто не влезал в дом Лори Петерсён через окно, то есть подозрения Марино относительно Петерсена более чем обоснованны.

— Единственное, что я могу вам сказать, — произнес Фрэнк, выпуская в потолок колечко ароматного дыма, — сетку разрезали чем-то очень хорошо заточенным — например, бритвой или кинжалом.

— Например, тем же, чем преступник распорол ночную сорочку жертвы?

Фрэнк рассеянно снял очки и принялся протирать их носовым платком.

— Да, ее сорочку также разрезали чем-то очень острым, но я не поручусь, что мы имеем дело с одним и тем же предметом. Я даже не могу определенно сказать, что это такое — стилет, сабля или ножницы.

Провода от телефона и настольных ламп и походный нож наводили совсем на другие мысли.

На основании исследования срезов на проводах Фрэнк предположил, что последние были сделаны походным ножом Петерсена. Следы на лезвии оказались полностью идентичны срезам. Я опять подумала о Марино. Косвенные улики не имели бы решающего значения, если бы походный нож лежал на виду, а не был спрятан в комоде, под одеждой Петерсена.

Я снова начала прокручивать в уме сцену убийства (естественно, не с Петерсеном в главной роли). Вот маньяк заметил на столе нож и решил им воспользоваться. Но зачем он его спрятал? Если преступник именно этим ножом распорол сорочку Лори Петерсен и отрезал провода, значит, последовательность событий была не такой, как я первоначально себе представляла.

Прежде я думала, что у убийцы, когда он проник в спальню Лори, уже был в руках нож — ведь разрезал же он чем-то москитную сетку. А вот отчего ему вдруг вздумалось поменять ножи? Мог ли он в тот момент, когда вошел в спальню, случайно бросить взгляд на стол и увидеть походный нож?

Исключено. Стол стоял довольно далеко от кровати, да и в спальне было темно. Преступник не мог заметить нож Петерсена.

Преступник не заметил бы нож, пока не включил свет, а к тому моменту он уже успел запугать Лори, приставив ей к горлу собственное оружие. Зачем ему понадобился нож Петерсена? Чепуха какая-то.

А вдруг его что-то отвлекло?

Вдруг случилось нечто неожиданное, заставившее маньяка изменить сценарий убийства?

Мы с Фрэнком переглянулись.

— Тогда выходит, что убийца не Петерсен, — сказал Фрэнк.

— Да. Выходит, что маньяк не был знаком с Лори. У него собственный сценарий убийства, свой модус операнди, но в последнем случае его что-то отвлекло.

— Лори что-то такое сделала…

— Или сказала. Она могла сказать нечто такое, от чего маньяк просто опешил, — предположила я.

— Может, и так, — с сомнением в голосе произнес Фрэнк. — Она, конечно, могла ошеломить преступника какой-то фразой, и он мог, переваривая эту фразу, заметить нож и придумать, как с ним поступить. Но по-моему, убийца нашел нож раньше, потому что проник в дом еще до того, как приехала Лори.

— Недумаю.

— Почему? Это вполне вероятно.

— Нет, потому что Лори убили не сразу после того, как она переступила порог.

Я эту версию уже отрабатывала.

Лори вернулась с дежурства, открыла дверь своим ключом, вошла в дом и заперлась изнутри. Потом прошла в кухню и бросила рюкзак на стол. Потом поужинала — содержимое ее желудка свидетельствовало, что она съела несколько сырных крекеров незадолго до того, как была убита. Еда еще только начала усваиваться. Потрясение, которое Лори испытала, полностью прервало процесс переваривания пищи. Сработал один из защитных механизмов. Пищеварение затормаживается, чтобы кровь приливала к конечностям, а не к желудку и таким образом помогала живому существу защищаться или спасаться бегством.

Вот только Лори не могла бороться с насильником. И бежать ей было некуда.

Перекусив, Лори пошла в спальню. Полиция выяснила, что она принимала контрацептивы перед сном. Таблетка, которую следовало принять в пятницу, в коробочке отсутствовала. Лори умылась и почистила зубы, надела ночную сорочку и аккуратно повесила одежду на стул. Когда маньяк напал на нее, она уже лежала в постели. Он, возможно, следил за домом из-за кустов, ждал, пока погаснет свет. Убийца полез в окно не сразу, он выдержал определенное время, которое счел достаточным для того, чтобы жертва уснула. Не исключено, что он давно выслеживал Лори и знал, во сколько она возвращается с работы и ложится спать.

Одеяло было сбито — совершенно ясно, что Лори лежала в постели, когда на нее напали. Да и в других комнатах, и даже в самой спальне не наблюдалось следов борьбы — беспорядок обнаружился только на кровати.

Тут я вспомнила еще кое о чем.

А именно о запахе, который Мэтт Петерсен охарактеризовал как сладкий и тошнотворный.

Если у маньяка какой-то особенный запах пота, значит, этот запах должен был тянуться за ним, как шлейф, по всем комнатам, в которые он заходил. Значит, если бы маньяк прятался в спальне, Лори почуяла бы его, едва переступив порог.

Она ведь была врачом.

Запах часто является признаком болезни. Многие яды имеют специфический запах. Студентов медицинских факультетов обучают различать запахи, можно сказать, натаскивают, как ищеек. Я, например, оказавшись на месте преступления, сразу определяю, пил или не пил убитый незадолго до смерти. Если кровь либо содержимое желудка пахнет миндальным печеньем или самим миндалем, наверняка налицо отравление цианидами. Если дыхание пациента отдает влажными листьями, значит, у него туберкулез.

Лори была врачом, как и я.

Если бы она почувствовала странный запах, едва переступив порог спальни, она бы не успокоилась, пока не нашла бы его источник.

* * *

У Кэгни, уж конечно, никогда не возникало ни подобных проколов, ни волнений по их поводу. Порой мне казалось, что дух предшественника, которого я даже никогда не видела, витает надо мной как символ неуязвимости и силы — именно этих качеств мне всегда недоставало. В нашем мире все давно забыли, что такое рыцарство, а доктор Кэгни просто гордился своим цинизмом — щеголял им, как пышным плюмажем на шлеме, и я в глубине души завидовала его хладнокровию.

Он умер внезапно. Буквально упал как подкошенный на пути к телевизору — показывали Кубок кубков, и доктор Кэгни намеревался его посмотреть. Тело обнаружили рано утром в понедельник — и отправили на вскрытие. Доктор Кэгни не остался сапожником без сапог. Однако доступ в его лабораторию всегда был открыт только патологоанатому. И три месяца никто не заходил в его кабинет — разве что Роза вытряхнула пепельницу.

Первое, что я сделала, когда меня перевели в Ричмонд, — осквернила ремонтом святая святых, кабинет доктора Кэгни. Я не пощадила ничего, что могло бы напоминать мне или посетителям о прежнем хозяине. Начала я с пафосного портрета доктора Кэгни в университетской мантии, висевшего над огромным столом и оснащенного подсветкой. Портрет отправился в ссылку в отдел патологии одной из больниц сети «Вэлли медикал сентер». За ним последовал шкаф, набитый вещественными доказательствами из особо ужасающих случаев из практики покойного. Почему-то считается, что все судмедэксперты увлекаются такого рода коллекционированием, хотя на самом деле доктор Кэгни являлся скорее исключением, чем правилом.

Бывший кабинет доктора Кэгни — а теперь мой — был прекрасно освещен, устлан ярко-голубым ковром и увешан гравюрами пасторального содержания. Лишь по нескольким штрихам можно определить, чем занимается хозяйка кабинета, и лишь один из этих штрихов намекал на сентиментальность последней — посмертная маска с лица убитого мальчика, личность которого так и не удалось установить. К основанию шеи маски я прикрепила распластанный свитер. Неопознанный мальчик смотрел на дверь грустными пластиковыми глазами, словно ждал, что сейчас его позовут по имени.

В общем, мой кабинет отличался хорошим вкусом, был удобным, но не позволял расслабиться. Я не перегружала рабочее место игрушками, календариками и прочей ерундой. И хотя порой не без самодовольства я убеждала себя, что лучше быть профессионалом, чем легендой, меня не оставляли сомнения.

Присутствие Кэгни чувствовалось до сих пор.

О моем предшественнике мне не напоминал только ленивый. Я постоянно вынуждена была выслушивать истории о докторе Кэгни, обраставшие с течением времени все менее правдоподобными подробностями. Кэгни якобы работал без перчаток. Он принимался за бутерброд, едва прибыв на место преступления. С полицейскими Кэгни ездил на охоту, с судьями — на барбекю, и предыдущий спецуполномоченный рассыпался перед ним мелким бесом, потому что доктору удалось его до смерти запугать.

В общем, я не выдерживала никаких сравнений с доктором Кэгни — а нас все время сравнивали, в этом я даже не сомневалась. Охоту и барбекю мне с успехом заменяли суды и конференции — на первых я играла роль мишени, на вторых — бекона. Если в течение первого года в кресле спецуполномоченного Элвин Эмберги только «раскачивался», то последующие три года не сулили его подчиненным ничего хорошего. Эмберги так и норовил занять мою беговую дорожку — мало ему было своей. Он контролировал мою работу. Недели не проходило, чтобы спецуполномоченный не отправил мне по электронке требование срочно предоставить статистические данные или ответить со всей определенностью, почему кривая убийств упорно ползет вверх, в то время как процент остальных преступлений медленно, но все же понижается. Как будто я несла личную ответственность за то, что населению штата Виргиния нравилось заниматься самоуничтожением.

Вот чего Эмберги никогда прежде не делал, так это не назначал мне встречу с бухты-барахты.

Если ему требовалось что-то обсудить, он сообщал мне о предмете разговора либо по электронке, либо через одного из своих помощников. Я не сомневалась, что и на этот раз в планы Эмберги не входило гладить меня по головке и рассыпаться в благодарностях за отлично проделанную работу.

Я изучала завалы на собственном столе, подыскивая что-нибудь, что могло бы послужить мне щитом, например, папку или файл. Войти в кабинет к Эмберги с пустыми руками было бы для меня все равно что явиться к нему в одном белье. Выпотрошив карманы халата, в которые я имела привычку собирать что ни попадя, я ограничилась тем, что прихватила с собой к Эмберги пачку сигарет, или «раковых палочек», как называл их наш спецуполномоченный. Я вышла из офиса. День клонился к вечеру.

Эмберги «царствовал» буквально через дорогу, в здании Монро, на двадцать четвертом этаже. Выше его в прямом смысле никого не было — разве только какой-нибудь голубь вздумал бы устроить гнездо на чердаке. Все подчиненные Эмберги помещались в порядке убывания своих полномочий под ним, на нижних этажах. Я еще никогда не удостаивалась чести посетить кабинет спецуполномоченного.

Двери лифта выпустили меня в просторную приемную, где за U-образным столом, как крепость возвышавшимся на ковре цвета спелой пшеницы, окопалась секретарша Эмберги. Это была рыжая девица лет двадцати с внушительным бюстом. Когда она соизволила поднять глаза от компьютера и с самодовольной улыбочкой произнесла «Добрый день», мне показалось, что следующей ее фразой будет: «Вы уже забронировали номер? Коридорного прислать?»

Я назвалась, но мое имя, по-видимому, девице ни о чем не говорило. Пришлось добавить:

— Мистер Эмберги назначил мне встречу в четыре.

Девица сверилась с расписанием и бодро сообщила:

— Присядьте, пожалуйста, миссис Скарпетта. Доктор Эмберги скоро вас примет.

Я села на кожаную кушетку бежевого цвета и осмотрелась. На столе имелись журналы и композиции из искусственных цветов, но не наблюдалось ни единой пепельницы. Зато стены украшали целых два объявления: «Просьба не курить», «Спасибо за понимание».

Минуты ползли еле-еле.

Рыжая секретарша потягивала что-то через соломинку, не переставая печатать. В какой-то момент до нее дошло, что неплохо бы и посетительнице предложить напиток, но я, с достоинством улыбнувшись, ответила: «Спасибо, не надо», — и она продолжала стучать по клавишам, да так, что компьютер периодически пищал. Время от времени девица тяжко вздыхала, точно получила неутешительные известия от своего налогового инспектора.

Пачка сигарет буквально жгла мне карман. Хотелось уже только одного — пробраться в туалет и покурить.

В половине пятого заверещал местный звонок. Секретарша сняла трубку и, снова скроив дежурную улыбку, произнесла:

— Вы можете войти, миссис Скарпетта.

На слове «миссис» она почему-то запнулась.

Дверь в кабинет спецуполномоченного слабо щелкнула вращающейся медной ручкой, и тотчас же из-за стола поднялись трое мужчин — а я-то ожидала увидеть только одного. Кроме этого одного, в кабинете находились Норман Таннер и Билл Больц. Когда очередь пожать мне руку дошла до Больца, я посмотрела ему прямо в глаза, и он нехотя, но все же ответил на мой взгляд.

Меня это задело. Больц мог бы и сказать, что собирается к Эмберги. И вообще мог бы подать хоть какие-то признаки жизни после нашей мимолетной встречи у дома Лори Петерсен.

Эмберги одарил меня кивком, который можно было расценить в большей степени как «Чего притащилась?», чем как приветствие, и процедил:

— Спасибо, что уделили нам время.

Эмберги был мал ростом, глазки у него постоянно бегали. Прежде он работал в Сакраменто — там-то наш спецуполномоченный и понабрался замашек коренного калифорнийца, позволявших ему теперь скрывать, что вообще-то он родился и вырос в Северной Каролине. Эмберги происходил из семьи фермеров и стыдился этого. Он любил узкие галстуки с серебряными булавками и был всей душой предан полосатым костюмам. На безымянном пальце правой руки Эмберги носил серебряный перстень с бирюзой. Глаза спецуполномоченный имел мутно-серые, как лед, голову практически лысую — ее выпуклости и вогнутости еще больше подчеркивала слишком тонкая кожа.

Кресло цвета слоновой кости, с подушечкой для головы, отодвинули от стены явно специально для меня. Когда я присела, кожа скрипнула. Эмберги уселся за свой стол. Об этом столе ходили легенды, но мне еще не доводилось его видеть. Действительно было на что посмотреть — из розового дерева и богато украшенный резьбой, он казался настоящим произведением искусства, вещью, которая выпячивала как свою антикварную ценность, так и китайское происхождение.

За спиной Эмберги из дорогущего панорамного окна открывался великолепный вид на центр города, на Джеймс-ривер, которая поблескивала вдали, и на южную часть Ричмонда, напоминавшую отсюда лоскутное одеяло. Эмберги щелкнул замком портфеля из страусиной кожи и извлек стопку гербовой бумаги, исписанной каракулями. Мой босс основательно подготовился к этой встрече — он никогда ничего не делал без шпаргалки.

— Думаю, вам известно, насколько общественность обеспокоена последними убийствами, — произнес Эмберги, обращаясь ко мне.

— Разумеется.

— Вчера мы с Биллом и Нормом провели, так сказать, экстренное совещание. В числе прочего мы обсуждали статьи, которые появились в субботней и воскресной газетах. Как вы, доктор Скарпетта, возможно, знаете, новость о последнем убийстве, то есть трагической гибели молодой женщины-хирурга, уже распространилась по всему городу.

Я этого не знала, но нисколько не удивилась.

— Уверен, что вам задавали вопросы по поводу этого убийства, — мягко продолжал Эмберги. — Мы должны в корне пресекать попытки взять интервью, иначе нам несдобровать. Именно об этом мы вчера и говорили.

— А если бы вы в корне пресекали убийства, — заметила я не менее мягко, — то давно бы уже получили Нобелевскую премию.

— Именно к этому мы и стремимся в первую очередь, — сказал Больц. Он успел расстегнуть свой темный пиджак и откинулся в кресле. — Мы постоянно работаем с полицейскими. Однако мы также считаем, что подобные утечки секретной информации недопустимы. Журналисты раздувают подробности, и в итоге люди паникуют, а убийца в курсе всех наших планов.

— Совершенно с вами согласна. — Тут мой язык меня подвел, и я затем горько пожалела о своих следующих словах: — Можете быть уверены: я не делала никаких заявлений из офиса, не давала никакой информации, кроме самой необходимой.

Я ответила на еще не заданный вопрос, и мой внутренний голос натянул поводья, сдерживая идиотскую прямоту. Если меня вызвали для того, чтобы обвинить в неосторожности, я должна была по крайней мере заставить их — или хотя бы одного Эмберги — перейти к обсуждению скользкой темы. А я сама на блюдечке поднесла им доказательства, то есть дала понять, что их подозрения справедливы.

— Итак, — подытожил Эмберги, глядя на меня своими глазками-буравчиками, — вы только что предъявили нам нечто, что требует более пристального изучения.

— Я ничего такого не предъявляла, — сказала я безразлично. — Просто констатировала факт.

В дверь тихонько постучали — это рыжая секретарша принесла кофе. В кабинете мгновенно повисла тишина. Однако секретаршу это не смутило — она не спешила уходить, с достойным лучшего применения рвением проверяя, каждому ли достались чашка, ложка, сахар. А Билла Больца она прямо-таки опутала липкой, как паутина, заботой. Больц, возможно, был не лучшим из прокуроров штата, но, без сомнения, самым красивым. Он принадлежал к тому редкому типу блондинов, к которым время относится более чем лояльно — ни волосы у них не выпадают, ни пивной живот не образуется. Только тоненькие «гусиные лапки» в уголках глаз говорили о том, что Биллу почти сорок.

Когда секретарша наконец удалилась, Больц произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Нам известно, что у полицейских периодически возникают проблемы с утечкой информации. Мы с Нормом говорили с одним высшим чином. Никто понятия не имеет, откуда просачиваются сведения.

Я подавила желание высказаться. А чего, интересно, они ожидали? Что какой-нибудь высший чин крутит роман с Эбби Тернбулл? Что какой-нибудь коп с виноватым видом скажет: «Извините, ребята, это я раскололся»?

Эмберги хлопнул по столу стопкой листов.

— Пока что, доктор Скарпетта, в статьях обнаружились ссылки на некий «медицинский источник». Этот самый источник цитировали семнадцать раз с момента первого убийства, что наводит меня на определенные мысли. Подтверждает мои подозрения и характер подробностей, приведенных в прессе, а именно: поврежденные проводом сосуды, свидетельства сексуального насилия, способ, которым убийца забирается в дом, информация о том, где именно были найдены тела, а также тот факт, что в данный момент идет работа по идентификации ДНК. Согласитесь, все эти подробности легко соотносятся с упомянутым «медицинским источником». — Эмберги посмотрел на меня долгим взглядом. — И, насколько я понимаю, вся эта информация соответствует действительности?

— Не совсем. В газетах были некоторые неточности.

— Например?

Ох и не хотелось мне вдаваться в подробности! Вообще не хотелось обсуждать эту тему с Эмберги. Но он имел полное право спрашивать. Я должна была обо всем докладывать спецуполномоченному, потому что над ним стояло высшее начальство — и тоже требовало отчета.

— Например, после первого убийства в новостях сообщалось, что Бренду Степп задушили поясом коричневого цвета. А на самом деле это были колготки.

Эмберги законспектировал мои слова.

— Еще что?

— В случае с Сесиль Тайлер писали, что ее лицо, а также постельное белье было в крови. Это, мягко говоря, преувеличение. На теле не обнаружено столь серьезных повреждений. Да, у Сесиль шла кровь из носа и рта, однако это результат удушения, не более.

— А упоминали ли вы об этом в предварительных отчетах? — поинтересовался Эмберги, закончив писать.

Вот оно. Наконец-то понятно, что у него на уме. Впрочем, мне понадобилось лишь несколько секунд, чтобы успокоиться. Эмберги имел в виду предварительный отчет о ходе расследования. Эксперт просто описывает то, что видит на месте преступления и узнает от полиции. Данные в таком отчете не всегда точны, потому что он пишется в не самых подходящих для сосредоточения условиях и до вскрытия.

К тому же пишут отчет не судмедэксперты, а обычные практикующие врачи, добровольцы, за пятьдесят долларов, положенных за каждый выезд на место аварии, самоубийства или убийства, способные сорваться с места среди ночи или испортить семье выходные. В первую очередь они должны определить, требуется ли вскрытие, все подробно описать и сделать побольше фотографий. Даже если один из врачей-волонтеров, находящихся у меня в подчинении, и спутал спросонья колготки с поясом, никакого криминала в этом не было — мои врачи никогда не давали интервью.

Но Эмберги уперся рогом:

— И все же я хочу знать, были ли упомянуты в предварительных отчетах коричневый пояс и окровавленные простыни.

— Нет, по крайней мере не так, как об этом писали журналисты.

— Знаем мы, как пишут журналисты — делают из мухи слона, — встрял Таннер.

— Послушайте, — начала я, по очереди оглядев всех троих, — если вы намекаете на то, что информация просочилась в прессу через моих врачей-добровольцев, то вы глубоко заблуждаетесь. Я прекрасно знаю обоих врачей, которые писали отчеты о первых двух убийствах. Я с этими людьми уже несколько лет работаю. Они ни разу не прокололись. Отчеты по третьему и четвертому убийствам я составляла сама. Журналисты получают сведения не из моего офиса. На месте преступления толклось достаточно народу — проболтаться мог кто угодно. Хотя бы ребята из бригады «скорой помощи».

Эмберги заерзал в кресле — заскрипела кожа.

— Я это проверил. Всего было задействовано три бригады. Ни в одном из четырех случаев ни один санитар не появлялся непосредственно на месте преступления.

Я спокойно заметила:

— Как правило, неизвестные источники при ближайшем рассмотрении оказываются сложной комбинацией источников известных. Ваш «медицинский источник» может быть этаким дайджестом: что-то сказал санитар, что-то — полицейский, остальное журналист подслушал или подсмотрел, пока вертелся около дома жертвы.

— Все это вполне возможно, — кивнул Эмберги. — Думаю, никто из нас не считает, что информация в прессу просачивается из главного офиса судмедэкспертизы — по крайней мере, что она просачивается умышленно…

И тут я взорвалась.

— Умышленно? Вы что, намекаете, что мы умышленно информируем журналистов? — Я уже приготовилась привести убийственные аргументы в свою защиту, однако слова внезапно застряли у меня в горле.

По шее вверх поползла горячая волна. Я все поняла. Моя база данных. Неужели Эмберги намекает на вторжение в мою базу данных? Откуда же он узнал?

Эмберги продолжал как ни в чем не бывало:

— Люди любят поговорить, и наши сотрудники не исключение. Вечером поделился с женой, назавтра рассказал приятелю — и все без задней мысли. Теперь поди найди крайнего. Как говорится, слухами земля полнится. Оглянуться не успеешь — а журналюгам уже известно все и даже больше. Мы должны выяснить, чьих это рук дело — камня на камне не оставить, но выяснить. Надеюсь, вы понимаете, что утечка кое-каких сведений — уже произошедшая утечка — может существенно усложнить расследование?

Таннер был лаконичен:

— Мэр очень недоволен. Мало того что Ричмонд лидирует по количеству убийств на душу населения, так еще и пресса расстаралась. Более неподходящий момент для таких статей и представить трудно. У нас тут отелей понастроили для конференций, а после сообщений про маньяка кто к нам приедет? Кому охота жизнью рисковать?

— Никому, — холодно отвечала я. — Только вряд ли кто-нибудь одобрит такую позицию городских властей. Вряд ли кому-нибудь будет приятно узнать, что мэр только и думает, как бы не сократились доходы от туризма.

— Кей, — Больц попытался меня урезонить, — никто ничего такого не имел в виду.

— Ни в коей мере, — поспешно встрял Эмберги. — Но мы все должны учитывать. А ситуация чревата. Одна ошибка с нашей стороны — и нам всем несдобровать.

— Несдобровать? Почему? — спросила я осторожно и по привычке посмотрела на Больца.

Больц напрягся — видно было, что он нечто знает. Наконец он неохотно произнес:

— Из-за последнего убийства мы все словно на пороховой бочке. В деле Лори Петерсен есть некие обстоятельства, о которых пока не говорят. Слава Богу, журналисты еще не пронюхали. Правда, это только дело времени. Кто-нибудь да разузнает, и если мы первые не решим проблему — без шума и пыли, — то слетит немало голов.

Эстафету перехватил Таннер — его длинное, точно фонарь, лицо было мрачно, как этот же фонарь после акта вандализма.

— Здесь пахнет крупной судебной тяжбой. — Таннер посмотрел на Эмберги и, прочитав во взгляде последнего одобрение, продолжал: — Видите ли, произошла роковая ошибка. Оказывается, Лори Петерсен звонила в полицию из дома в ночь с пятницы на субботу. Мы узнали об этом от одного из дежуривших тогда диспетчеров. Без одиннадцати минут час оператор службы 911 зафиксировал звонок. На экране компьютера появился адрес дома Петерсенов, но связь тут же прервалась.

Ко мне наклонился Больц.

— Если помнишь, телефон стоял на прикроватной тумбочке, а шнур был сорван со стены. Наша версия: доктор Петерсен проснулась, когда убийца проник в дом. Она дотянулась до телефона, однако единственное, что успела, — набрать 911. Ее адрес появился на экране, но и только. Подобные звонки положено переадресовывать полиции. В девяти случаях из десяти это детишки забавляются, однако полиция обязана проверять все звонки. Вдруг у человека сердечный приступ или припадок? Вдруг на него напали? Поэтому оператор должен присваивать таким звонкам первую степень важности и переадресовать их дежурному патрулю, чтобы тот как минимум приехал по указанному адресу и проверил, все ли в порядке. А ничего подобного оператор не сделал. Он присвоил звонку Лори Петерсен четвертую степень важности. Сейчас этот оператор отстранен от работы.

Вмешался Таннер:

— В ту ночь в городе было неспокойно. Телефон разрывался. А чем больше звонков, тем легче ошибиться при их распределении. Вот оператор и присвоил звонку Лори Петерсен четвертую степень важности. Будь звонков поменьше, он и классифицировал бы их иначе. Беда в том, что после того, как звонку присвоен номер, исправить ничего уже нельзя. Диспетчер рассматривает звонки в порядке убывания степени важности. Он ведь не знает, что стоит за каждым звонком, и не узнает, пока до звонка не дойдет очередь. А с какой радости диспетчер станет заниматься звонком четвертой степени важности, прежде чем разберется со звонками первой, второй и третьей степеней?

— Оператор, конечно, виноват, — мягко произнес Эмберги, — но ведь все мы люди…

Я едва дышала.

Больц так же монотонно подытожил:

— Полиция подъехала к дому Петерсенов только через сорок пять минут после звонка Лори. Патрульный полицейский утверждает, что включил прожектор и осветил дом с фасада. Света в окнах не было, все выглядело, по его словам, спокойно. Тут ему позвонили и сказали, что в разгаре драка и дело может кончиться плохо. Он поспешил по вызову. Вскоре после этого приехал мистер Петерсен и обнаружил тело своей жены.

Мужчины еще что-то говорили, что-то пытались объяснять. Вспомнили случай с Говардом Бичем — тогда из-за халатности полицейских в Бруклине зарезали несколько человек.

— Суды округа Колумбия и Нью-Йорка постановили, что правительство не несет ответственности за то, что не защитило граждан от преступника.

— Нам без разницы, что полиция делает и чего не делает.

— Абсолютно. Если на нас подадут в суд, мы выиграем процесс, но все равно проиграем из-за шумихи — а от нее никуда не деться.

Я не слышала ни слова. Воображение, подстегнутое рассказом о прерванном звонке в Службу спасения, рисовало в моем мозгу кошмарные картины убийства Лори Петерсен.

Я знала, что произошло.

Лори Петерсен после дежурства валилась с ног, да и муж сказал ей, что задержится. Она решила лечь и поспать хотя бы до его приезда — я тоже так делала, поджидая Тони, возвращавшегося из библиотеки юридической литературы в Джорджтауне. Я тогда еще жила при больнице. Лори проснулась, потому что почувствовала: в доме кто-то есть. Может, она услышала шаги, приближающиеся к спальне. Она позвала мужа по имени.

Ответа не последовало.

В кромешной тьме несколько мгновений, что прошли в ожидании ответа, наверное, показались Лори вечностью. Она поняла, что по коридору идет далеко не Мэтт.

В ужасе она зажгла лампу, чтобы позвонить в полицию.

Но едва Лори набрала 911, как убийца оказался в спальне. Он сорвал со стены телефонный провод прежде, чем Лори успела сказать хоть слово.

Возможно, он выхватил из ее рук телефонную трубку. Возможно, накричал на Лори или она стала умолять о пощаде. Все пошло не так, как планировал убийца.

Он озверел. Возможно, ударил Лори. Не исключено, что именно этим ударом он переломал ей ребра. Пока Лори корчилась от боли, преступник осматривал комнату, дико вращая глазами. Именно осматривал — ведь Лори включила лампу. Тогда-то убийца и заметил на столе охотничий нож.

А ведь до убийства могло и не дойти! Можно было спасти Лори Петерсен!

Если бы только звонку присвоили первую степень важности, если бы его сразу же переадресовали патрулю, полиция оказалась бы у дома Петерсенов в считанные минуты. Офицер увидел бы свет в окне спальни — как бы преступник отрезал шнуры от ламп и телефона и связывал свою жертву в полной темноте? Полицейский вышел бы из машины и услышал шум. А если бы и не услышал, его прожектор выхватил бы из мрака открытое окно, разрезанную москитную сетку, скамейку. Преступник следовал своему ритуалу, этот ритуал требовал времени. У полиции был шанс предотвратить убийство!

У меня пересохло во рту, и я была вынуждена отхлебнуть кофе. Лишь промочив горло, я смогла спросить:

— Сколько человек об этом знают?

— Кей, об этом пока никто не заговаривал, — ответил Больц. — Даже сержант Марино не в курсе — по крайней мере мы так думаем. В ту ночь было не его дежурство. Мы позвонили ему домой уже после того, как человек в форме прибыл на место преступления. Сами мы узнали обо всем из министерства. Полицейские, которым известно, что произошло на самом деле, ни с кем не станут обсуждать такие темы.

Я понимала, что это означает. Тому, кто распустит язык, грозит понижение до регулировщика или прозябание за столом регистратора.

— Мы все это для того вам рассказываем, — Эмберги тщательно подбирал слова, — чтобы вы понимали смысл действий, которые мы вынуждены будем предпринять.

Я напряглась. Эмберги подходил к самому главному.

— Вчера вечером я говорил с доктором Спиро Фортосисом, судебным психиатром. Доктор Фортосис был настолько любезен, что поделился с нами своими догадками. Я также обсуждал эти убийства с ФБР. И вот вам мнение людей, которые собаку съели на выявлении такого типа преступников: пресса и репортажи в новостях усугубляют проблему. Нашего маньяка все это вдохновляет на новые «подвиги». Он чувствует себя суперменом, когда читает в газетах о себе любимом. У него начинается головокружение от успехов.

— Не в нашей власти ограничить прессу в правах, — резко напомнила я. — Как прикажете контролировать журналистов?

— А вот как, — произнес Эмберги, глядя в окно. — Они не смогут написать ничего существенного, если мы им не расскажем ничего существенного. К сожалению, мы уже сообщили репортерам слишком много. — Спецуполномоченный выдержал паузу. — По крайней мере один из нас.

Я, конечно, не знала точно, на кого намекает Эмберги, но все указатели на выбранном им направлении целили в меня.

Эмберги продолжал:

— Сенсационная информация, просочившаяся в прессу — мы ее уже обсуждали, — стараниями журналистов превратилась в настоящие ужастики. Кошмарные подробности стали заголовками в полстраницы. Доктор Фортосис — а он эксперт — считает, что именно шумиха повинна в том, что преступник совершил четвертое убийство почти сразу после третьего. Маньяка подстегивает осознание того факта, что он теперь знаменитость. В нем снова просыпаются темные желания, и ему приходится искать новую жертву побыстрее. Как вы знаете, между убийствами Сесиль Тайлер и Лори Петерсен прошла всего неделя…

— А вы обсуждали это с Бентоном Уэсли? — перебила я.

— Нет, но я говорил с Саслингом, коллегой Уэсли из отдела бихевиоризма в Квонтико. Саслинг — известный специалист в этой области, он на тему бихевиоризма кучу статей написал.

Слава Богу. Если бы Уэсли три часа назад сидел у меня в конференц-зале и ни словом не обмолвился о том, что мне сейчас рассказали, я бы просто этого не пережила. Наверняка он разозлился не меньше моего. Спецуполномоченный тоже приложил руку к расследованию. Он вздумал обойти Уэсли, Марино, да и меня в придачу, и сам вести это дело.

Эмберги продолжал:

— Ошибка оператора Службы спасения из-за утечек информации может стать достоянием общественности. Не исключено, что в городе начнется паника. А это значит, доктор Скарпетта, что мы должны принять самые серьезные меры. Отныне право давать интервью будут иметь только Норм и Билл. Из вашего же офиса без моей санкции не должно просочиться ни единого слова. Я понятно излагаю?

Из моего офиса никогда прежде не просачивалась информация, и Эмберги об этом прекрасно знал. У нас не было ни малейшего желания «светиться». Я сама, когда мне случалось давать интервью, взвешивала каждое слово.

Вот интересно, что подумают журналисты — да и вообще все, — когда придут ко мне узнать о результатах вскрытия, а я им скажу: «Извините, теперь такую информацию дает господин спецуполномоченный»? Система судебной экспертизы существует в штате Виргиния сорок два года, но распоряжение Эмберги не имело прецедентов. Сначала спецуполномоченный затыкает мне рот, а там и от должности освободит на основании того, что мне нельзя доверять.

Я обвела мужчин взглядом. И Таннер, и Больц, и Эмберги избегали смотреть мне в глаза. Больц, плотно сжав челюсти, изучал свою чашку. Мог бы хоть ободряюще улыбнуться.

Эмберги снова взялся за свои бумажки.

— Особенно следует опасаться — и это ни для кого не новость — Эбби Тернбулл. Она получает награды не за скромность. — Следующая реплика относилась ко мне: — Вы знакомы?

— Эбби редко удается прорвать оборону, которую держит моя секретарша.

— Понятно. — Эмберги перевернул страницу.

— Тернбулл очень опасна, — встрял Таннер. — «Таймс» относится к одной из крупнейших в стране медиасетей. У них полно агентов.

— Совершенно ясно, что все зло от мисс Тернбулл. Остальные журналисты просто передирают ее статьи — так новости появляются во всех газетах и газетенках, какие только есть в Ричмонде, — с расстановкой произнес Больц. — Нам нужно выяснить, где эта зараза добывает сведения. — Больц повернулся ко мне: — Принимать во внимание следует все каналы. Скажи, Кей, у кого еще есть доступ к твоим документам?

— Я отсылаю копии в центральное управление и в полицию, — сказала я спокойно. И Больц, и Таннер имели отношение к центральному управлению и работали в полиции.

— А родственники жертв не могли проболтаться?

— Пока что я не получала запросов о результатах вскрытия ни от одной из семей убитых женщин, а если бы и получила, то направила бы их к вам.

— А страховые компании имеют право знать подробности?

— Да, они могут сделать запрос. Но после второго убийства я запретила своим служащим отсылать отчеты куда бы то ни было, кроме вашего офиса и полиции. Отчеты пока предварительные. Я изо всех сил тяну время, чтобы отчеты подольше никто не видел.

— Мы всех перечислили? — произнес Таннер. — Да, а как же отдел статистики? Они ведь, помнится, хранили данные об убийствах в своем головном компьютере. Вы отсылали им предварительные отчеты и отчеты о вскрытиях, разве нет?

Я настолько опешила, что не сразу нашлась что ответить. Таннер неплохо подготовился к нашей встрече. С чего это он так интересуется моими делами?

— Как только наш офис компьютеризировали, мы перестали отсылать в департамент статистики отчеты, написанные на бумаге, — объяснила я. — Конечно, отдел статистики в конце концов получает от нас данные. Когда они начинают работать над годовым отчетом…

Таннер перебил меня. Его предположение имело эффект приставленного к виску ствола.

— В таком случае остается ваш компьютер. — Таннер принялся размешивать остывший кофе. — Полагаю, у вашей базы данных достаточно степеней защиты.

— Я хотел задать этот вопрос, — пробормотал Эмберги.

Повисло напряженное молчание.

Лучше бы Маргарет не говорила мне о вторжении в базу данных.

Я пыталась придумать подходящий ответ, и вдруг меня охватил ужас. А что, если преступник был бы уже пойман, что, если бы талантливый хирург Лори Петерсен осталась жива, если бы не произошло утечки информации? Что, если неопознанный «медицинский источник» — вовсе не человек, а мой офисный компьютер?

Мне ничего не оставалось делать, кроме как признать:

— Несмотря на все меры предосторожности, случилось так, что некто проник в нашу базу данных. Сегодня мы обнаружили, что была совершена попытка получить информацию по делу Лори Петерсен. Попытка не увенчалась успехом, так как я еще не внесла эти данные в компьютер.

Давно я не чувствовала себя так скверно.

Несколько минут все молчали.

Я закурила. Эмберги глянул на мою сигарету с негодованием и произнес:

— А данные по первым трем убийствам были в компьютере?

— Да.

— Вы уверены, что тот, кто влез в базу данных, не ваш сотрудник или не представитель одного из районов?

— Уверена.

Снова повисло молчание. И снова нарушил его Эмберги.

— Кто бы ни был этот человек, возможно ли, что прежде ему удавалось добыть сведения?

— Я не могу поручиться, что это была его первая попытка проникнуть в базу данных. Обычно Маргарет оставляет компьютер в режиме ожидания, чтобы мы с ней могли связаться с офисом из дома. Ума не приложим, откуда этому типу стал известен пароль.

— Как вы узнали, что в базу данных было совершено вторжение? — Таннер был в замешательстве. — Вы ведь выяснили это сегодня? Похоже, если бы попытки вторжения происходили прежде, вы бы сразу их обнаружили.

— Мой системный администратор поняла, что кто-то пытался влезть в базу данных, потому что этот кто-то по небрежности не удалил команды — они были на экране. Иначе нам никогда бы не узнать о вторжении.

Глаза Эмберги сверкнули, он побагровел. Он вертел в руках нож для вскрытия почты, с рукояткой, инкрустированной эмалью, и водил большим пальцем по тупому лезвию. Это продолжалось целую вечность. Наконец спецуполномоченный вынес приговор:

— Полагаю, нам не мешает взглянуть на ваши компьютеры и попытаться узнать, какие именно данные искал этот тип. Возможно, они ничего общего не имеют с газетными статьями. Уверен, так оно и есть. Доктор Скарпетта, я также хочу еще раз ознакомиться с отчетами обо всех четырех убийствах. Мне постоянно задают множество вопросов. Я хочу знать все подробности.

Что я могла поделать? Оставалось сидеть и покорно слушать. Эмберги меня третировал. Он решил отдать меня вместе со всеми исследованиями, что проводятся в моем офисе — между прочим, сугубо частными, — на съедение бюрократической машине. Одна мысль о том, как он станет читать отчеты и рассматривать фотографии четырех замученных женщин, приводила меня в бешенство.

— Вы можете ознакомиться с делами жертв в моем офисе, который, как вам известно, находится через дорогу. Отчеты не подлежат ксерокопированию. Их нельзя выносить из моего офиса. Разумеется, исключительно из соображений безопасности, — холодно добавила я.

— Займемся этим прямо сейчас. — Эмберги посмотрел на Таннера и Больца. — Билл, Норм, вы идете?

Все трое поднялись. На выходе Эмберги сказал секретарше, что сегодня уже не появится. Секретарша проводила Больца томным взглядом.

Глава 7

Мы переждали поток машин и пересекли улицу. Все молчали. Я шла на несколько шагов впереди, ведя Эмберги, Больца и Таннера к служебному входу. Был уже вечер: главную дверь наверняка закрыли на цепь.

Я оставила мужчин в конференц-зале, а сама пошла взять документы из запертого ящика стола. За стеной Роза шуршала бумагами. Шестой час, а она все еще работает… Это меня несколько успокоило. Роза осталась, потому что почувствовала: Эмберги неспроста вызвал меня в свой офис — над моей головой сгущаются тучи.

Пока я ходила за бумагами, тройка в конференц-зале успела сдвинуть стулья. Я села напротив закурила, нарываясь на то, чтобы Эмберги попросил меня выйти. Однако он молчал, и я продолжала сидеть.

Пробило шесть.

Мужчины шуршали страницами и вполголоса переговаривались. Фотографии они разложили веером, точно игральные карты. Эмберги торопливо царапал что-то в блокноте. В какой-то момент папки соскользнули с колен Больца, и листы разлетелись по комнате.

— Я соберу, — сказал Таннер, неохотно отодвигая стул.

— Я сам. — Больц принялся собирать бумаги. На его лице почему-то было написано отвращение.

Больц и Таннер достаточно компетентны, чтобы сложить документы по порядку, думала я и не вмешивалась. Эмберги как ни в чем не бывало строчил в блокноте.

Время шло, я сидела.

Иногда мне задавали вопросы. Но по большей части мужчины разговаривали между собой, как будто меня вообще не было в комнате.

В половине седьмого мы переместились в кабинет Маргарет. Я села к компьютеру и деактивировала режим ожидания. Через секунду вспыхнул экран, порадовав нас оранжево-синей конструкцией — изобретением Маргарет. Эмберги заглянул в свои записки и попросил открыть файл с данными по делу Бренды Степп, первой жертвы.

Я запросила данные, и программа тотчас нашла файл.

На экране появилось шесть таблиц, прилагающихся к делу. Больц, Эмберги и Таннер принялись изучать данные, занесенные в оранжевые колонки таблиц. Прочитав страницу, они взглядами давали мне понять, чтобы я «листала» дальше.

На третьей странице открылась графа под названием «Одежда, телесные повреждения». В ней, помимо описания тела Бренды Степп со всеми кровоподтеками, огромными буквами значилось:

НА ШЕЕ — КОРИЧНЕВЫЙ ПОЯС ИЗ ТКАНИ

Эмберги навис надо мной и стал водить пальцем по экрану.

Я открыла файл с отчетом, чтобы он убедился: после вскрытия я диктовала совсем другое — в отчете, что был отпечатан на бумаге, значилось: «вокруг шеи — колготки телесного цвета».

— Да, но в отчете бригады «скорой помощи» фигурирует коричневый пояс, — не преминул напомнить мне Эмберги.

Я нашла этот отчет и снова прочитала его. Эмберги был прав. Санитар показал, что жертва была связана по рукам и ногам электрическими проводами, а на шее у нее «имелся кусок какой-то светло-коричневой ткани, что-то вроде пояса».

Вмешался Больц — видимо, ему хотелось сказать несколько слов в мою защиту.

— Возможно, одна из твоих помощниц, внося данные в компьютер, случайно глянула в отчет бригады «скорой помощи» именно тогда, когда писала про предмет на шее жертвы.

Короче говоря, она просто не заметила, что эти данные расходятся с данными из отчета, сделанного после вскрытия.

— Вряд ли, — возразила я. — Мои помощницы знают, что в компьютер нужно вносить данные только из отчетов, сделанных после вскрытия и лабораторных анализов, а также из свидетельств о смерти.

— Однако помощница могла и ошибиться, — сказал Эмберги, — ведь пояс упоминается в отчете.

— Конечно, от ошибок никто не застрахован.

— Тогда возможно, — предположил Таннер, — что этот коричневый пояс, заявленный в распечатанном отчете, взялся из компьютера. Не исключено, что журналист — или кто-то по его просьбе — проник в базу данных. Информация оказалась неточной, потому что сами записи в компьютере были неточные.

— Или информация была получена непосредственно от санитара, который не отличит пояса от колготок, — парировала я.

Эмберги отвернулся от компьютера и холодно сказал:

— Надеюсь, доктор Скарпетта, вы сделаете все необходимое, чтобы обеспечить секретность ваших отчетов. Пусть девушка, которая отвечает за компьютеры, сменит пароль. Во что бы то ни стало, слышите? И отчитайтесь о проделанной работе в письменном виде.

Уже выходя из кабинета, Эмберги продолжал давать ценные указания:

— Копии должны быть разосланы в соответствующие инстанции. Постоянно следите за безопасностью и принимайте необходимые меры заблаговременно.

С тем Эмберги и удалился. Таннер следовал за ним по пятам.

* * *

Когда все плохо, я готовлю. Это по крайней мере у меня получается всегда.

Некоторые после скверного дня идут играть в теннис, другие доводят себя до изнеможения в тренажерном зале. Одна моя приятельница из Корал-Гейблз любила свалить на побережье и там, лежа в шезлонге, снимать стресс посредством солнца и порнографического романа. Своим коллегам — а работала девушка судьей — она никогда бы не призналась, что читает подобные книги. Большинство копов стресс смывают пивом в забегаловках.

Я никогда не увлекалась спортом, а в пределах досягаемости не наблюдалось ни единого подходящего пляжа. Напиться и забыться — вообще не мой стиль. А на готовку у меня, как правило, не бывает времени. И хотя моя любовь к еде не ограничивается итальянской кухней, именно спагетти, пицца и лазанья удаются мне лучше всего.

— Тереть нужно на самой мелкой терке, — наставляла я Люси,перекрывая шум воды из-под крана.

— Да-а, на мелкой тру-удно, — ныла Люси.

— Зрелый пармезан сам по себе твердый. Смотри, костяшки не обдери.

Я вымыла зеленый перец, грибы и лук, вытерла их насухо и положила на разделочную доску. На плите закипал соус, который я сама делала прошлым летом из помидоров, базилика, орегано и толченого чеснока — всегда держу соус в холодильнике для таких вот случаев. Колбаса и подрумяненная постная говядина обсыхали на салфетках. Тесто пыхтело под влажным полотенцем, раскрошенный сливочный сыр моцарелла дожидался своего часа в миске. Когда я покупала сыр в своем любимом магазине на Уэст-авеню, он еще был в рассоле. Моцареллу привозят прямо из Нью-Йорка. При комнатной температуре он мягкий, как масло, а если его растопить, становится как тянучка.

— А мама всегда покупает какие-нибудь консервы и добавляет к ним ветчину, — сказала Люси, переводя дыхание. — Или приносит готовую еду из супермаркета.

— И это весьма прискорбно, — ответила я, зная, что говорю. — Разве такое можно есть? — Я начала шинковать овощи. — Вот когда мы были маленькие, мы бы к подобной еде и не притронулись. Ну разве что твоя бабушка подержала бы нас с недельку на хлебе и воде.

Моя сестра никогда не любила готовить. А я никогда не понимала почему. Лучшие часы в детстве мы провели именно за обеденным столом. Отец тогда еще не болел. Он обычно сидел во главе стола и церемонно накладывал нам целые тарелки дымящихся спагетти, фетуццини или — по пятницам — фрит-тата. Даже когда родителям приходилось туго, стол всегда ломился от еды и вина, и как же здорово было прийти домой из школы и уже с порога по запаху определить, какую именно вкуснятину приготовила сегодня мама.

Люси ничего этого не видела — ее мать упорно нарушала семейные традиции. Представляю, как бедная девочка, вернувшись из школы, попадает в атмосферу пофигизма. Для Дороти приготовление обеда — тяжкий крест, она откладывает этот процесс до последнего. Моя сестра никогда не была для Люси матерью. Порой я даже сомневаюсь, а итальянка ли Дороти вообще.

Я смочила ладони оливковым маслом и принялась месить тесто. Месила, пока не заныли руки.

— А ты можешь закрутить его, как показывают по телевизору? — спросила Люси, оставив терку, и приготовилась увидеть трюк.

Я продемонстрировала свое искусство.

— Ух ты, здорово!

— Это нетрудно, — улыбнулась я, наблюдая, как жгут из теста распрямляется буквально на глазах. — Весь фокус в том, чтобы не наделать в тесте дырок пальцами.

— А можно мне попробовать?

— Сначала дотри сыр, — велела я с напускной строгостью.

— Ну пожа-алуйста…

Люси слезла со скамейки для ног и подошла ко мне. Я взяла руки девочки в свои, намазала ей ладони оливковым маслом и сложила пальцы в кулаки. Странно, что ладони у Люси почти такого же размера, как мои. Когда она только родилась, кулачки у нее были величиной с грецкий орех, не больше. Помню, как Люси тянула ко мне ручонки и хватала меня за указательный палец. Она держалась за мой палец и улыбалась, а в груди у меня разливалось тепло, непривычное и чудесное. Я спрятала кулаки девочки в тесто и помогла ей раскрутить тестяной жгут. Получилось довольно неуклюже.

— Теста все больше и больше, — воскликнула Люси. — Классно!

— Тесто подходит под действием центробежной силы — в старину подобным способом делали стекло. Ты ведь видела витражные окна — на стекле неровности, точно волны, помнишь?

Люси кивнула.

— Стекло раскатывали в большой тонкий блин…

Тут послышался шорох шин по гравию, и мы обе выглянули в окно. К дому подъехала белая «ауди», и настроение у Люси стало стремительно портиться.

— Это он, — кисло произнесла девочка.

Из машины с двумя бутылками вина вылез Билл Больц.

— Люси, он тебе понравится, — увещевала я, ловко выкладывая тесто в форму. — Он просто мечтает с тобой познакомиться.

— Он твой парень.

Я вымыла руки.

— У нас всего лишь общие дела. И потом, мы вместе работаем.

— А он женат? — продолжала Люси развивать мысль, наблюдая, как Больц приближается к дверям.

— Его жена умерла в прошлом году.

— Ой, — смутилась Люси, но ненадолго. — А отчего она умерла?

Я чмокнула девочку в макушку и пошла открывать. У меня не было ни малейшего желания отвечать на вопрос Люси. Неизвестно, как бы она восприняла информацию, особенно в свете последних событий.

— Отошла после сегодняшнего? — спросил Билл, целуя меня.

Я заперла дверь.

— Какое там!..

— Погоди, сейчас я тебя вылечу. Пара бокалов этого живительного напитка — и все пройдет. — Билл кивнул на бутылки, точно это были трофеи удачливого охотника. — Из моих личных запасов. Тебе понравится.

Я коснулась его плеча, и он пошел за мной на кухню.

Люси пыхтела над теркой. Она снова взобралась на скамеечку для ног и нарочно стала спиной к двери. Когда мы вошли, она даже не соизволила оглянуться.

— Люси!

Натереть сыр было, конечно, важнее, чем поздороваться.

— Люси! — Я подтолкнула к ней Билла. — Это мистер Больц. Билл, это моя племянница.

Люси нехотя оставила терку в покое и посмотрела мне прямо в глаза.

— Тетя Кей, я содрала кожу на костяшках. Видишь? — И она продемонстрировала левую ручку. Костяшки слегка кровоточили.

— Ах ты Господи! Подожди, сейчас я принесу пластырь.

— Кусочек кожи попал в сыр, — продолжала Люси: было видно, что она готова разрыдаться.

— Кажется, пора вызывать «скорую», — произнес Билл. Он снял Люси со скамейки, обнял и сцепил пальцы в замок у нее под коленками, чем немало удивил девочку. Получилось живое кресло. Билл завыл, как сирена «скорой помощи», подхватил Люси и понес к раковине. — Алло, «скорая»? У нас тут одна славная девочка ободрала костяшки. Ну-ка, а что нам ответит диспетчер? А он ответит: «Доктор Скарпетта, немедленно окажите пострадавшей первую помощь».

Люси хихикала. Она моментально забыла об ободранных костяшках и с нескрываемым обожанием смотрела на Билла, откупоривавшего бутылку.

— Пусть подышит, — объяснил он Люси свои действия. — Видишь ли, сейчас вино резковато, а через часок будет в самый раз. Со временем оно становится мягче — как и все в этой жизни.

— А мне дадите попробовать?

— Лично я не против, — отвечал Билл с напускной серьезностью, — если твоя тетя Кей позволит. Не хотелось бы, чтобы ты перебрала.

Я укладывала на тесто мясо, овощи и пармезан и поливала все это соусом. Сверху положила кусочки моцареллы и задвинула пиццу в духовку. Вскоре густой чесночный аромат наполнил кухню. Я занялась салатом и сервировкой стола, а Люси и Билл болтали и смеялись.

Мы сильно припозднились с ужином, а вино пошло Люси на пользу. К тому времени как я начала убирать со стола, глаза у девочки уже слипались, и хотя ей давно пора было спать, она отказывалась пожелать нашему гостю спокойной ночи. Биллу удалось завоевать сердце Люси.

— Вот удивил так удивил, — сказала я Биллу, уложив наконец племянницу и вернувшись к нему на кухню. — Ты просто волшебник. От Люси, знаешь ли, можно было ожидать какой угодно реакции.

— Ты опасалась, что она приревнует тебя ко мне? — улыбнулся Билл.

— Можно и так сказать. Ее мать заводит романы практически со всем, что шевелится.

— То есть у нее остается не так уж много времени на ребенка? — Билл снова наполнил наши бокалы.

— Мягко говоря.

— А вот это жаль. Люси удивительная девочка. Умна не по годам. Наверное, пошла в свою тетушку. — Билл отхлебнул вина и спросил: — Чем она занимается целыми днями, пока ты на работе?

— С ней Берта. Обычно Люси торчит у меня в кабинете за компьютером.

— Играет?

— Станет она играть, как же! Да Люси разбирается в компьютере лучше меня. Последний раз, когда я застала ее у экрана, она, вообрази, занималась программированием на «бейсике» и реорганизацией моей базы данных.

Билл уставился на свой бокал. Через несколько минут он спросил:

— А с твоего компьютера можно войти в компьютер в городе?

— Ты на что намекаешь?

— Тогда бы еще ладно… Я просто надеялся… — Билл посмотрел на меня.

— Люси бы такого никогда не сделала, — с чувством произнесла я. — И что ты имеешь в виду, говоря «тогда бы еще ладно»?

— Что лучше десятилетняя племянница, чем журналист. Если бы это оказалась Люси, Эмберги отстал бы от тебя.

— Эмберги так просто не отстанет, — отрезала я.

— Это верно, — сухо произнес Билл. — Смысл его жизни — лишить тебя должности.

— Я это подозревала.

Эмберги пользовался авторитетом у афроамериканцев, потому что публично осудил действия полиции, якобы не обращавшей внимания на убийства, если жертвы были темнокожие. Когда темнокожего члена городской управы застрелили в собственной машине, Эмберги и мэр Ричмонда решили, что удачным пиар-ходом будет появиться на следующее утро в морге, не афишируя свои действия. По крайней мере так я объяснила себе их поведение.

Возможно, все было бы не так скверно, если бы Эмберги задавал мне вопросы, пока я проводила вскрытие, и если бы он держал язык за зубами после. Но в Эмберги боролись врач и политик. Победил последний — именно поэтому наш спецуполномоченный поделился с журналистами, оцепившими морг, «конфиденциальной информацией»: смерть члена городской управы наступила в результате выстрела из дробовика с близкого расстояния, свидетельством чего являются многочисленные следы от ранений дробью в верхней части грудной клетки. Позднее мне пришлось применить все свои дипломатические способности, объясняя журналистам, что «многочисленные следы от ранений дробью» были на самом деле следами от крупнокалиберных игл, с помощью которых санитары пытались сделать пострадавшему переливание крови, втыкая их в подключичные артерии. Смерть же члена городской управы наступила в результате единственного пулевого ранения в затылок.

Журналисты тогда неплохо попользовались идиотской ошибкой спецуполномоченного.

— Вся беда в том, что Эмберги по образованию врач, — сказала я Биллу, — и то, что он знает о человеческом организме, дает ему повод считать себя экспертом в судебной медицине. Эмберги уверен, что смог бы управляться лучше меня, а ведь он в моем деле ни черта не смыслит.

— И ты сваляла дурака, дав ему это понять.

— А что мне было делать? Кивать и притворяться, что знаю не больше Эмберги?

— Итак, мы имеем дело с самой обычной завистью, — подытожил Билл. — Такое случается.

— Я не знаю, с чем мы имеем дело. Откуда у тебя такая уверенность? Да люди в половине случаев не в состоянии объяснить свои поступки. Может, я напоминаю Эмберги его мамашу — так бывает, я читала.

Мое раздражение обрело второе дыхание, и по лицу Билла я поняла, что слишком разошлась.

— Полегче, Кей. — Он поднял руку, будто жестом хотел погасить мой гнев. — Не надо на мне зло срывать. Я здесь ни при чем.

— Но ты же был на сегодняшнем совещании.

— А что ты хотела? Чтобы я сказал Эмберги и Таннеру: «Извините, ребята, у нас с Кей особые отношения, поэтому я не могу присутствовать на совещании»?

— Может, и хотела, — буркнула я, чувствуя себя совершенно несчастной. — Может, я хотела, чтоб ты Эмберги морду набил.

— Неплохая мысль. Только проблема в том, что скоро перевыборы прокурора штата. И ты вряд ли станешь вызволять меня из кутузки. И залог за меня не внесешь.

— Смотря какую сумму запросят.

— Вот видишь!

— Почему ты меня не предупредил?

— О чем?

— О совещании. Ты наверняка знал о нем еще вчера. — А может быть, и за неделю, чуть было не сказала я. Не исключено, что именно поэтому Билл даже не позвонил мне в выходные! Я осеклась на полуслове и окинула его мрачным взглядом.

Билл снова начал изучать свой бокал. И явно обдумывал ответ. Наконец он произнес:

— Я не видел смысла в том, чтобы предупреждать тебя о совещании. Ты бы только лишние дни волновалась, к тому же мне казалось, что совещание — обычная формальность.

— Хороша формальность! — раздраженно бросила я. — Эмберги чуть меня не съел, офис мой распотрошил, а ты называешь это формальностью?

— Разве не ясно, что энтузиазм Эмберги был вызван лишь твоим замалчиванием факта взлома базы данных? А вчера я об этом не знал. Да что я — вчера даже ты, Кей, об этом не знала.

— Где ж не ясно — ясно, — холодно произнесла я. — Никто не знал о взломе, пока я сама все не рассказала.

Повисло молчание.

— Ты на что намекаешь?

— Удивительное совпадение — Эмберги вызвал меня на совещание всего через несколько часов до того, как мы обнаружили взлом базы данных. Я почти уверена, что он каким-то образом это выяснил.

— Может, и выяснил.

— Мне от этого не легче.

— Все равно теперь уже ничего точно не установить, — продолжал Билл таким тоном, словно речь шла о пустяках. — Допустим, Эмберги знал о взломе к началу совещания — и что с того? Может, кто-то сболтнул лишнего — например, системный администратор. И слух дошел до двадцать четвертого этажа. — Билл пожал плечами. — Эмберги подумал: «Только этого нам и не хватало». Ты правильно сделала, что сказала правду — так ты сняла с себя подозрения.

— Я всегда говорю правду.

— Не всегда, — кокетливо заметил Билл. — Ты лжешь о наших отношениях — то есть ты недоговариваешь…

— Возможно, Эмберги знал, — перебила я. — Мне только хотелось услышать, что ты был не в курсе.

— Клянусь, я ни сном ни духом, — уверил меня Билл. — Если бы мне что-то стало известно, я бы тебя предупредил. Кей, я бы ринулся к ближайшей телефонной будке и…

— И Супермен бы отдыхал.

— Черт, — пробормотал Билл, — ты что, смеешься надо мной?

Больц напустил на себя мальчишескую обидчивость. У него всегда было в запасе множество ролей, и с каждой он великолепно справлялся. Иногда я сомневалась в том, что он влюблен в меня. Может, это просто очередная роль.

Я бы голову дала на отсечение, что половина женского населения Ричмонда видела Билла Больца в самых сладких снах, и менеджер, проводивший предвыборную кампанию, умело этим пользовался. Фотографии Билла улыбались с дверей ресторанов и супермаркетов, с телеграфных столбов и жилых домов. И кто же устоит перед таким красавцем — волосы светлые, загар в любое время года (недаром Билл часами играет в теннис на открытом воздухе)? Лицо мистера Больца прямо-таки притягивало взгляды.

— Билл, никто над тобой не смеется, — устало ответила я. — Давай не будем ссориться.

— А я и не ссорюсь.

— Я так устала. Ума не приложу, что делать.

Билл явно уже думал об этом, потому что сразу сказал:

— Было бы неплохо, если бы ты прикинула, кто интересовался твоим компьютером. — Он выдержал паузу. — А еще лучше, если бы нашла доказательства своим подозрениям.

— Доказательства? — Я так устала, что еле ворочала языком. — Ты хочешь сказать, что кого-то подозреваешь?

— Да. Только у меня нет никаких видимых оснований.

— Кого? — Я зажгла сигарету.

Билл обвел взглядом кухню.

— Первая в списке подозреваемых — Эбби Тернбулл.

— Очень свежая мысль.

— Кей, я серьезно.

— Да, она амбициозна — и что с того? — сказала я нетерпеливо. — Тебе не кажется, что ее имя упоминается слишком часто? Эбби не настолько влиятельна, как кое-кому хотелось бы думать.

Билл со звоном поставил бокал на стол.

— Конечно, не настолько, черт возьми, — резко произнес он. — И все же Тернбулл — настоящая змея. Я знаю, что она карьеристка и все такое. Она даже хуже, чем кажется. Эбби злая и умеет манипулировать людьми. Она очень, очень опасна. Эта сука на все способна.

Билл говорил с такой горячностью, что я просто опешила. Обычно он не употреблял подобных выражений по отношению к кому бы то ни было. Особенно если знал человека недостаточно — а, по моим предположениям, Билл знал Эбби недостаточно.

— Вспомни, что она обо мне писала всего месяц назад.

Недавно «Таймс» наконец поместила очерк (между прочим, обязательный) о прокуроре штата. Очерк был длинный, вышел в воскресном номере, и я не помнила, что конкретно Эбби в нем настрочила. Единственное, что мне врезалось в память, — это нейтральный стиль. Зная Эбби, можно было ожидать гораздо более яркой статьи.

Так я и сказала Биллу.

— Насколько помню, статья была беззубая. От таких ни холодно ни жарко.

— Это неспроста, — вспылил Больц. — Подозреваю, что она собиралась писать совсем не то, что ее в конце концов заставили накропать.

Билл намекал совсем не на нейтральность очерка. Нет, тут крылось что-то другое. Я напряглась.

— В тот день она мне всю душу вымотала. Таскалась со мной повсюду, на все встречи, даже в химчистку поехала, и все в моей машине. Ты же знаешь, до чего эти журналюги назойливые. Стоит зазеваться — и они в туалет за тобой проскользнут. Ну так вот, чем ближе к вечеру, тем более неприятный и неожиданный оборот принимали дела.

Билл замолчал, чтобы уяснить, понимаю ли я, куда он клонит.

Я прекрасно понимала.

Билл продолжал с серьезным лицом:

— Она просто довела меня своим постоянным присутствием. На последнюю встречу мы поехали примерно в восемь. Потом она настояла на совместном ужине. Ужин оплачивала газета, а эта выдра еще не все вопросы мне задала. Не успели мы выйти из ресторана, как Эбби заявила, что ей дурно — перебрала, а может, переела. Короче, она хотела, чтобы я отвез ее не в редакцию, где была припаркована ее машина, а прямо домой. Я так и сделал — доставил ее к дому. И только я затормозил у ворот, как она у меня на шее повисла. Вот был кошмар.

— А ты что? — спросила я с деланным равнодушием.

— А я ничего. Она, естественно, обиделась — это же надо, отказать, если женщина просит! С тех пор она пытается стереть меня в порошок.

— И в чем это выражается? Она тебе звонит, а может, шлет письма с угрозами?

Я, конечно, спросила в шутку. Но ответ Билла меня весьма озадачил.

— А ты посмотри, что она обо мне пишет. А твоя база данных? Может, я псих, только мне кажется, тут личные мотивы…

— Утечка информации? Ты думаешь, Эбби влезла в мой компьютер и пишет статьи с сенсационными подробностями, чтобы стереть тебя в порошок?

— А если дойдет до суда, кому, по-твоему, не поздоровится?

Я не ответила. Я смотрела на Билла, не веря собственным глазам.

— Мне, кому же еще. Я буду вести эти дела. Преступления и без того гнусные, процесс и так станет сенсацией, а Тернбулл своими статейками еще усугубляет ситуацию. Меня по головке за это не погладят. И Тернбулл это знает, Кей, можешь не сомневаться. Она мне подлянку готовит.

— Билл, — произнесла я, понизив голос. — У Эбби работа такая — вынюхивать, делать из мухи слона. На то она и журналистка. Но не это главное. Главное — с помощью ее статей можно будет оказать давление на суд, только если единственной уликой будет признание обвиняемого. Тогда защита станет склонять его к отказу от своих показаний. Защита будет построена на том, что обвиняемый страдает психозом, а подробности убийств узнал из газет. Он якобы лишь воображает, будто совершил эти преступления. Выродок, что убил несчастных женщин, не признает себя виновным, нечего и рассчитывать на это.

Билл осушил бокал и налил еще вина.

— Возможно, копы будут разрабатывать эту версию. Скорее всего заставят подозреваемого заговорить. Может, именно так у них все и происходит. И не исключено, что с преступниками его будет связывать только это обстоятельство. Ведь у нас нет ни единого вещественного доказательства, которое нельзя было бы оспорить.

— Ни единого вещественного доказательства? — перебила я. Не иначе, я ослышалась. А может, Билл просто перебрал и теперь не понимает, что говорит? — Да ведь преступник оставил чуть ли не литр спермы. Когда его поймают, тест на ДНК подтвердит его виновность.

— Ах да, как же я забыл про ДНК. В нашем штате результаты теста на ДН К доходили до суда от силы два раза. Прецедентов практически нет, приговоров общенационального масштаба еще меньше, а по тем, что все-таки были вынесены, поданы апелляции. Эти процессы до сих пор не завершены. Попробуй объяснить суду присяжных в Ричмонде, что человек виновен на основании результатов теста на ДНК. Хорошо, если хоть один присяжный знает, как ДНК расшифровывается. У нас ведь как? Наш суд — самый гуманный суд в мире: оправдает каждого, у кого коэффициент IQ выше сорока пунктов. Я уже столько об этом говорил…

— Билл…

— Черт! — Больц забегал по кухне кругами. — У нас не вынесешь приговор, даже если пятьдесят человек присягнут, что видели, как преступник спустил курок. Адвокаты найдут кучу компетентных свидетелей, лишь бы воду замутить и безнадежно запутать дело. Тебе ли, Кей, не знать, насколько сложно провести тест на ДНК.

— Билл, мне не раз приходилось объяснять присяжным не менее сложные вещи.

Он хотел что-то сказать, однако осекся, снова обвел взглядом кухню и глотнул вина.

Повисла напряженная тишина. Если исход судебного процесса зависит исключительно от результатов теста на ДНК, то получается, что я — главный свидетель, выступающий со стороны обвинения. Мне неоднократно приходилось фигурировать в этом качестве, и что-то я не припомню, чтобы Билл так на данную тему переживал.

Теперь все было иначе.

— Да в чем дело, Билл? — Я прямо-таки заставила себя задать этот вопрос. — Ты волнуешься из-за наших отношений? Думаешь, кто-нибудь о них объявит и нас обвинят в служебном романе, скажут, что я подтасовываю результаты анализов, чтобы помочь обвинению?

Он покраснел.

— Ничего я не думаю. Да, мы встречаемся, но не более того. Мы всего-то раз выбрались в ресторан и раза три — в театр…

Билл не закончил мысль, да этого от него и не требовалось. Никто не знал о наших отношениях. Обычно он приезжал ко мне домой или мы ехали куда-нибудь подальше от Ричмонда, в Уильямсбург или в округ Колумбия, где вероятность встретить знакомых приближалась к нулю. Я всегда больше Билла опасалась, что о нас кто-нибудь узнает. По крайней мере Билл, если и боялся, то виду не подавал.

А если сейчас он намекает совсем не на наши совместные вылазки, а на нечто могущее куда сильнее задеть мои чувства?

Мы с Биллом не были любовниками в том смысле, который обычно вкладывается в это слово, и данное обстоятельство создавало небольшое, но ощутимое напряжение в наших отношениях.

Думаю, мы действительно очень нравились друг другу, и все же дали волю своим чувствам лишь несколько недель назад. Прежде Билл ограничивался тем, что после сложного и длинного процесса предлагал мне выпить. Мы шли в ближайший ресторан, а после пары скотчей Билл провожал меня домой. Все случилось внезапно. Мы завелись с полоборота, как подростки, между нами пробегали вполне реальные электрические разряды. Запретность этой близости сделала желание еще более неистовым, и, когда мы оказались на кушетке в моей темной гостиной, я запаниковала.

Билл набросился на меня так, словно несколько лет не видел женщин. Он довольно грубо повалил меня на кушетку, он не ласкал, а овладевал. Мне почему-то вспомнилась его покойная жена, как она лежала в кровати, осев на подушки голубого атласа, точно прелестная кукла. Ее белая кружевная сорочка впереди была заляпана уже запекшейся кровью, а в нескольких дюймах от ее безвольно опущенной правой руки лежал девятимиллиметровый самозарядный пистолет.

Когда я прибыла на место самоубийства, то знала только, что погибшая — жена прокурора штата. Мы с Биллом еще не были знакомы. Я осмотрела миссис Больц. Я в прямом смысле держала в ладонях ее сердце. И вот эти-то видения, четкие, точно нарисованные тушью, замелькали у меня перед глазами много месяцев спустя, в темной гостиной моего дома.

Больше мы не были близки. Я никогда не объясняла Биллу причин отказа, хотя он домогался меня еще несколько недель после этого случая, причем гораздо настойчивее. Нет, он по-прежнему мне нравился. Но между нами выросла стена. И я не могла ни разрушить эту стену, ни перелезть через нее. Да и не хотела.

Я пропустила мимо ушей тираду Больца, уловив только хвост.

— …и я не понимаю, как ты могла подтасовать результаты теста на ДНК, если соблюдаешь тайну следствия, руководишь частной лабораторией, в которой тесты проводятся, и половиной бюро судебной экспертизы в придачу…

— Что? — опешила я. — Подтасовала результаты теста?

— Да ты меня не слушаешь! — нетерпеливо воскликнул Билл.

— Да, я действительно задумалась и не слышала.

— Я говорю, никто не может тебя обвинить в подтасовке результатов каких бы то ни было тестов. Поэтому наши с тобой отношения не касаются того, о чем я подумал…

— Пусть так.

— Просто… — Он запнулся.

— Просто — что? — спросила я. Больц осушил свой бокал, и я добавила: — Билл, ты ведь за рулем…

Он отмахнулся.

— Так что ты хотел сказать? — не отставала я.

Билл сжал губы и отвернулся. Потом выдавил:

— Просто я не знаю, что к тому времени будут думать о тебе присяжные.

Если бы Билл дал мне пощечину, и то я не была бы так ошарашена.

— Господи… Билл, ты что-то знаешь. Что? Что?! Скажи мне, что замышляет этот сукин сын! Он решил извести меня из-за чертова вторжения в базу данных? Он это тебе сказал?

— Эмберги-то? Ничего он не замышляет, не бойся. Да ему это и не нужно. Если твоих подчиненных обвинят в распространении секретных сведений и если народ поверит в душераздирающие истории о том, почему преступнику требуется все меньше времени на поиски жертв, твоя голова полетит и без помощи Эмберги. Надо же найти козла отпущения. Я не могу позволить, чтобы у моего главного свидетеля были проблемы подобного рода.

— И вы с Таннером именно это с таким увлечением обсуждали после ленча? — Я чуть не плакала. — Я вас видела — вы выходили из «Пекина».

Последовало долгое молчание. Билл ведь тоже заметил меня тогда, но не подал виду. Почему? Да потому, что они с Таннером говорили как раз обо мне!

— Мы обсуждали последние убийства, — уклончиво ответил Больц. — И еще много чего.

Нервы мои были на пределе. Я не решалась раскрыть рот, чтобы не сорваться на визг или не разрыдаться.

— Послушай, Кей, — устало произнес Билл, ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Так мы бог знает до чего можем договориться. Я совсем не хотел, чтобы наша беседа приняла такой оборот. Клянусь. Ты устала, расстроена, и я тоже устал и расстроен. Извини.

Я мрачно молчала.

Билл перевел дух.

— Неужели нам не о чем больше поговорить? Есть совершенно конкретные проблемы, и мы вместе должны их решать. Я сейчас просто прикидывал, как все может обернуться в худшем случае, чтобы мы с тобой были готовы к трудностям.

— А я, по-твоему, что должна делать? — Мне удалось произнести эту фразу так, чтобы голос не задрожал.

— Еще раз все обдумай. Это как в теннисе. Если проигрываешь или начинаешь психовать, соберись, успокойся. Концентрируйся на каждой подаче, ни на секунду не спускай глаз с мяча.

Аналогии Билла с игрой в теннис порой действовали мне на нервы. Сейчас как раз был такой случай.

— Я, Билл, всегда думаю о том, что делаю, — произнесла я с раздражением. — И не надо меня учить. Я, чтобы ты знал, подачи не пропускаю.

— Сейчас это особенно важно, и все из-за этой змеи Эбби. Она интригует против нас, голову даю на отсечение. Против нас обоих, заметь. Она пытается чужими руками жар загребать — использует тебя, точнее, твой компьютер, чтобы добраться до меня. А если в ходе процесса пострадает правосудие, так Эбби на это плевать. Дело замнут, а нас с тобой уволят, так и знай.

Может, он и был прав, но мне как-то не верилось, что Эбби Тернбулл такая сволочь. Да если в ее жилах течет хоть немного человеческой крови, она должна желать для преступника самого сурового наказания. Эбби не стала бы использовать четырех замученных женщин в качестве орудий мести — если она вообще замышляла месть, в чем я сильно сомневалась.

Я уже собиралась сказать Биллу, что он преувеличивает, что это его скверные воспоминания об Эбби Тернбулл представляют все в мрачном свете, но что-то меня остановило.

Мне больше не хотелось обсуждать случай у дома Эбби.

Я боялась его обсуждать.

И вот что меня особенно тревожило: Билл ждал сегодняшнего дня, чтобы рассказать мне о домогательствах Эбби. Почему? Ведь с тех пор прошло уже несколько недель. Если Эбби под нас копает, если она была так опасна для нас обоих, почему Больц не предупредил меня раньше?

— Думаю, тебе надо выспаться, — мягко сказала я. — Нам лучше прекратить этот разговор и вести себя так, как будто его и не было.

Билл отодвинулся от стола.

— Ты права. Ты, как всегда, права. Боже, я не хотел, чтобы все так получилось! — снова воскликнул он. — Я ведь приехал, чтобы тебя подбодрить. Какой же я осел…

Он извинялся всю дорогу до входной двери. Не успела я щелкнуть замком, как Билл стал меня целовать. Он был горячий, его дыхание отдавало винными парами. Мое тело отозвалось немедленно и независимо от меня: внизу позвоночника заворочался клубок, ужас пробежал по спине. Я против воли отстранилась и пробормотала:

— Спокойной ночи.

Билл пошел к машине. Его темный силуэт мелькнул на дорожке, в кабине на мгновение высветился его профиль. Уже и красные огоньки фар скрылись из виду, а я все стояла на крыльце, не в силах стряхнуть оцепенение.

Глава 8

Внутри серебристого «плимута» — служебного автомобиля сержанта Марино — царил такой бардак, какого я не могла бы даже вообразить.

Под задним сиденьем валялись коробка из «Бургер-кинга», скомканные салфетки и пакеты из-под гамбургеров, а также одноразовые стаканчики со следами кофе. Пепельница была полнехонька, на зеркале заднего вида болталась картонная елочка — предполагалось, что она наполняет салон автомобиля хвойным запахом, на самом деле толку от нее было не больше, чем от освежителя воздуха в мусорном ящике. Все покрывал толстый слой пыли и крошек, а ветровое стекло из-за сигаретной копоти стало практически светонепроницаемым.

— А вы не пробовали мыть машину? — спросила я, пристегивая ремень безопасности.

— Да я только и делаю, что вылизываю эту колымагу. Она записана на меня, это верно, но она мне не принадлежит. Мне не позволяют ездить на служебной машине домой или брать ее на выходные. Получается, я из кожи вон лезу, чтобы привести ее в божеский вид, средства для мытья литрами извожу, а мои сменщики являются на готовенькое и давай гадить. И когда приходит мой черед заступать на дежурство, возвращают мне тачку в таком вот виде. Ни разу не озаботились уборкой, халявщики. В конце концов мне это надоело, я решил облегчить им задачу и сам стал мусорить.

Зашумел мотор, замигали огоньки на панели приборов. Марино ловко вывел машину с переполненной автостоянки у моего офиса. Я не говорила с ним с понедельника, когда он столь неожиданно исчез из конференц-зала. Была уже среда. Несколько минут назад Марино появился в приемной и весьма меня заинтриговал, сообщив, что хочет со мной «прокатиться».

Как выяснилось, «прокатиться» означало сделать круг почета по местам убийств. Марино, очевидно, хотел, чтобы я представила себе географию преступлений. Возразить я не могла — идея была хорошая. Но от кого, от кого, а от Марино я подобного не ожидала. С каких, интересно, пор он со мной советуется — ему что, больше не с кем?

— Я должен вам кое-что рассказать, — произнес Марино, отрегулировав боковое зеркало.

— Конечно. Как я полагаю, если бы я не согласилась с вами «прокатиться», вы бы не нашли времени рассказать мне это «кое-что»?

— Полагайте как хотите.

Я терпеливо ждала, пока сержант спрячет зажигалку. Он тянул время, устраиваясь поудобнее в водительском кресле.

— Возможно, вам будет интересно узнать, — дозрел наконец Марино, — что мы вчера проверили Петерсена на детекторе лжи, и этот паршивец прошел тест. Что не снимает с него подозрений. Для психопата, который врет как дышит, пройти такой тест проще простого. А Петерсен к тому же актер. Может, у него ладони не вспотеют, даже если он объявит себя распятым Христом. Может, и тогда у него пульс будет ровнее, чем у нас с вами во время воскресной службы.

— Ну вы и хватили, — возразила я. — Обмануть детектор лжи очень трудно, почти невозможно — хоть психопату, хоть кому.

— Однако некоторым умельцам это удавалось. Вот почему суд не считает доказательством результаты таких тестов.

— Нет, я, конечно, не утверждаю, что детектор лжи — истина в последней инстанции.

— Вся беда в том, — продолжал Марино, — что у нас нет более или менее подходящего основания арестовать Петерсена или хотя бы взять с него подписку о невыезде. Но он у меня под наблюдением. Нас главным образом интересует, чем Петерсен занимается по ночам. Может, он катается по городу, планы на будущее составляет.

— Так Петерсен не уехал в Шарлоттсвилл?

Марино вытряхнул пепельницу в окно.

— Нет, он торчит в Ричмонде — типа слишком подавлен, чтоб учиться. Переехал — снял квартиру на Фримонт-авеню: якобы не может находиться в доме после всего, что случилось. Думаю, дом он продаст. Не то чтобы ему нужны были деньги… — Марино резко повернулся ко мне, и я на секунду увидела собственное искаженное отражение в его зеркальных черных очках. — Выяснилось, что миссис Петерсен была застрахована на кругленькую сумму. Безутешный вдовец получит двести штук. Сможет писать свои пьески и не жужжать.

Я молчала.

— Мы скорее всего закроем глаза на тот случай с Петерсеном, когда его привлекли за изнасилование, — а произошло это на следующий год после окончания школы.

— Вы выяснили, как было дело? — Я могла бы и не спрашивать — Марино не любил попусту трепаться.

— Оказалось, что Петерсен летом играл в любительском театре в Новом Орлеане и свалял дурака, связавшись с одной поклонницей своего таланта. Я говорил с полицейским, который вел это дело. Он мне поведал, что Петерсен был ведущим актером в труппе, а девчонка его домогалась, ходила на все спектакли с его участием, записки писала… В один прекрасный день она подкараулила Петерсена за кулисами. Кончилось тем, что они пошли в бар во Французском квартале. В четыре утра она звонит в полицию, бьется в истерике и утверждает, что Петерсен ее изнасиловал. А тому и крыть нечем — экспертиза подтверждает половой акт, в сперме не обнаруживается антигенов.

— Дело дошло до суда?

— С нашим Большим жюри дойдет оно, как же! Петерсен признал, что переспал с ней у нее в квартире. Но утверждал, что все произошло по обоюдному согласию, что она сама хотела. Девчонка была сильно избита, даже на шее нашли следы, точно ее душили. Только никто не смог доказать, что синяки свежие, и что понаставил их именно Петерсен, и именно когда насиловал ее. Большое жюри в случаях с типчиками вроде Пе-терсена особенно не копается. Он, дескать, играет в театре, а девушка сама пришла. А у Петерсена, между прочим, ее письма до сих пор в комоде хранятся. Видно, девчонка его здорово зацепила. Петерсен был очень убедителен, когда свидетельствовал: да, дескать, у девушки были синяки, их оставил ее парень, с которым она на днях поссорилась и с которым вообще собиралась порвать. Никто не обвиняет Петерсена. Девчонка была неразборчива в связях, прыгала на все, что в штанах, и сваляла дурака, выставив себя в самом неприглядном свете. Короче, опозорилась.

— В таких случаях практически невозможно что-либо доказать, — мягко заметила я.

— Да уж, свечку-то никто не держал, — произнес Марино и вдруг добавил будничным тоном, совершенно меня ошарашив: — Может, это просто совпадение. Позавчера вечером мне позвонил Бентон и сказал, что произошла попытка взлома головного компьютера в Квонтико. Некто пытался найти информацию о последних убийствах в Ричмонде.

— Где-где это случилось?

— В Уолхэме, штат Массачусетс. — Марино бросил на меня быстрый взгляд. — Два года назад — Петерсен как раз учился в Гарварде на последнем курсе, а Гарвард находится в двадцати милях к востоку от Уолхэма — в течение апреля и мая в собственных квартирах были задушены две женщины. Обе были одиноки и жили на первом этаже. Обеих нашли связанными ремнями и электрическими проводами. Маньяк проникал в квартиры через незапертые окна. В обоих случаях убийства происходили в выходные. Короче, сценарии — что уолхэмские, что наши — как под копирку.

— А когда Петерсен закончил университет и переехал в Ричмонд, убийства в Уолхэме прекратились?

— Вообще-то нет. Летом того же года было совершено еще одно убийство, и точно не Петерсеном — он уже жил в Ричмонде, его жена начала работать в больнице. Но в этом последнем случае картина преступления была несколько иной. Убили молодую девушку, причем милях в пятнадцати от Уолхэма. Она жила не одна, а со своим парнем — тот просто на время уехал. Полиция подозревала, что в этом случае убийца просто начитался «желтых» газет и решил все сделать как по писаному. Труп нашли только через неделю. Он успел разложиться, так что ни о каких образцах спермы не могло быть и речи. Убийцу вычислить не удалось.

— А в первых двух случаях взяли образцы спермы?

— Да. Сперма принадлежала человеку, у которого нет антигенов, — с расстановкой произнес Марино, глядя прямо перед собой.

Мы помолчали. Я пыталась напомнить себе, что в стране миллионы мужчин, у которых в сперме нет антигенов, что каждый год чуть ли не во всех крупных городах происходят убийства на сексуальной почве, и тем не менее параллели были слишком очевидны.

Мы свернули на узкую, в два ряда усаженную деревьями улицу одного из новых районов. Все дома были одинаковые — одноэтажные, приземистые, они своим видом наводили на мысли о ранчо Дикого Запада, а плотностью застройки и второсортными отделочными материалами — на дешевизну жилья в этой части города. Повсюду виднелись объявления «Продается» с адресами и телефонами риелторских компаний, некоторые дома еще не достроили. Газоны в основном успели засеять травкой и оживить низенькими кустиками барбариса и садовыми деревцами.

В двух кварталах от нас находился небольшой серый дом, в котором менее восьми недель назад была задушена Бренда Степп. Дом не продали и не сдали — кому захочется жить там, где совершилось жестокое убийство? У соседних с домом Бренды домов виднелись таблички «Продается».

Мы припарковались напротив и сидели тихо, открыв окна. Я отметила про себя, что на улице всего несколько фонарей. По ночам тут, наверное, хоть глаз коли, и если преступник оделся в темное и был достаточно осторожен, неудивительно, что его никто не заметил.

— Убийца проник через окно кухни — оно выходит во двор, — нарушил молчание Марино. — Бренда Степп пришла домой где-то в девять-полдесятого. В гостиной мы обнаружили пакет с продуктами. Самое позднее время, которое было зафиксировано на этикетке — восемь часов пятьдесят минут. Бренда вернулась домой, приготовила ужин. В тот вечер было тепло, и она решила проветрить кухню — логично, если учесть, что она жарила говяжьи котлеты с луком.

Я кивнула, вспомнив, что нашли у Бренды в желудке.

— После котлет с луком замучаешься проветривать. Духан стоит — хоть топор вешай, по крайней мере у меня дома. В мусорном ведре под раковиной мы нашли упаковку из-под готового фарша, пакет из-под соуса для спагетти, луковую шелуху, да еще в раковине отмокала жирная сковородка. — Марино помолчал, потом добавил глубокомысленно: — Так вот жаришь себе котлеты с луком и не знаешь, чем это чревато. Ведь если бы Бренда разогрела готовую запеканку с тунцом или съела бутерброд, ей, глядишь, и не пришлось бы оставлять окно открытым.

Любимое занятие всякого, кто расследует убийство, — размышлять: а что, если?.. Что, если бы мистеру N не приспичило зайти за пачкой сигарет в ближайший супермаркет как раз в тот момент, когда двое вооруженных бандитов взяли в заложники кассиршу? Что, если бы миссис В не вздумала выбросить старый наполнитель для кошачьего туалета как раз в тот момент, когда возле дома околачивался преступник, сбежавший из тюрьмы? Что, если бы мистер R не поссорился со своей девушкой, не сел в машину и не выехал на шоссе как раз в тот момент, когда пьяный водитель вырулил не с той стороны?

— А вы заметили, что магистраль проходит всего в миле отсюда? — спросил Марино.

— Конечно. За углом, как раз перед поворотом на эту улицу, есть автостоянка, — припомнила я. — Там удобно оставить машину, а до дома жертвы идти пешком.

— Несостыковочка, — возразил Марино. — Автостоянка закрывается в полночь.

Я закурила следующую сигарету и вспомнила высказывание о том, что детектив, если он хочет раскрыть преступление, должен научиться мыслить как преступник.

— Сержант, а что бы вы сделали на месте убийцы?

— На месте убийцы?

— Ну да, на месте убийцы.

— Все зависит от того, был бы я актеришкой вроде Мэтта Петерсена или просто маньяком, который выслеживает женщин и душит их.

— Предположим, вы были бы просто маньяком, — произнесла я ровным голосом.

Марино заржал, радуясь, что подловил меня.

— Ага, попались, доктор Скарпетта! Вы должны были спросить, в чем разница между маньяком-актером и просто маньяком. А разницы-то и нет никакой! Говорю вам, маньяк-актер и маньяк-сантехник ведут себя совершенно одинаково! Одинаково — и не важно, чем они занимаются днем на работе. Стоит мне, просто маньяку, выйти на дело, как все социальные и прочие заморочки отходят на второй план. Маньяк — он и есть маньяк, будь он хоть врач, хоть адвокат, хоть индейский вождь.

— Продолжайте.

— Перво-наперво женщину нужно увидеть и как-нибудь вступить с ней в контакт. Например, я коммивояжер, хожу по домам с товаром, или работаю посыльным — доставляю цветы. И вот я у двери, незнакомая женщина открывает, и мой внутренний голос нашептывает: «Это она». А может, я строитель, работаю по соседству с ее домом, то и дело вижу ее, и она всегда одна. Я западаю на эту женщину. Может, я слежу за ней с неделю, пытаюсь выяснить, каковы ее привычки — например, по свету в окнах определяю, во сколько она ложится спать, узнаю, какая у нее машина.

— Но почему вы западаете именно на нее? Разве мало других женщин?

— Потому что она меня цепляет, — коротко объяснил Марино.

— Своей внешностью?

— Не обязательно, — вслух размышлял Марино. — Скорее своим ко мне отношением. Она работает. Она живет в хорошем доме, значит, получает достаточно, чтобы обеспечить себе достойное существование. Часто успешные женщины высокомерны. Может, мне не понравилось, как она со мной разговаривала. Может, она задела мое мужское самолюбие, дала понять, что такой, как я, ей не пара.

— Все убитые были успешными женщинами, — произнесла я. — Впрочем, большинство одиноких женщин работает.

— Верно. И я,просто маньяк, непременно узнаю, что она живет одна, узнаю наверняка, по крайней мере внушу себе, что узнал наверняка. Я ей покажу, она у меня еще попляшет. Вот наступают выходные, и я чувствую, что готов. Дожидаюсь полуночи, сажусь в машину. Местность мне уже знакома. Я время даром не терял — все распланировал. Машину можно было бы оставить на стоянке, да вот беда — стоянка в полночь закрывается. Моя тачка будет торчать, как бельмо на глазу. Зато рядом с супермаркетом имеется автосервис. Почему бы не оставить тачку там? Автосервис работает до десяти, у ворот всегда полно машин — они дожидаются ремонта. Внимания на них никто не обращает — даже копы, которых я особенно опасаюсь. А вот если бы я оставил машину на стоянке, какой-нибудь дежурный полицейский уж наверное заметил бы ее и, чего доброго, позвонил бы куда следует и выяснил, кто владелец.

Марино рассказывал с леденящими кровь подробностями. Вот он, одетый в темное, пробирается по улице, стараясь держаться в тени деревьев. Когда он подходит к нужному дому, уровень адреналина у него повышается при мысли, что женщина, имени которой он, возможно, и не знает, сейчас в своей постели. Ее машина во дворе. Свет горит только на крыльце — значит, женщина спит.

Он медлит, стоя в тени, еще раз оценивает ситуацию. Оглядывается, убеждается, что его никто не засек. Идет во двор дома, где гораздо безопаснее. С улицы его теперь не видно, дома напротив находятся в акре от него, фонари не горят, вокруг ни души. Темень хоть глаз коли.

Маньяк приближается к окнам и сразу обнаруживает, что одно из них открыто. Остается только разрезать москитную сетку и отодвинуть шпингалет изнутри. Через несколько секунд рама с москитной сеткой валяется на траве. Маньяк влезает в окно и осматривается: даже в темноте видно, что он попал на кухню.

— Забравшись в дом, — продолжал Марино, — я с минуту стою затаив дыхание и прислушиваюсь. Все спокойно. Довольный, выхожу в коридор и ищу комнату, в которой спит моя жертва. Дом невелик, и я быстро обнаруживаю спальню. Я уже успел надеть лыжную шапку с прорезями для глаз.

— Зачем? Ведь женщине не суждено опознать преступника — минуты ее сочтены.

— А волосы? Я не такой дурак. На сон грядущий я читаю детективы, может, даже выучил наизусть все десять способов идентификации преступника, которые используют копы. Никто не найдет ни единого моего волоска — ни на жертве, ни в ее доме.

— Раз вы такой умный, — теперь я попыталась поймать Марино, — почему вы не подумали о ДНК? Вы что, газет не читаете?

— Еще не хватало, чтоб маньяк пользовался резинками! Вам меня не поймать — я слишком ловок. У вас не будет, с чем сравнить ДНК из моей спермы — нет, этот номер не пройдет. По волосам вычислить преступника все же легче. А я не хочу, чтоб вы знали, белый я или чернокожий, блондин или рыжий.

— А как насчет отпечатков пальцев?

— А перчатки на что? — усмехнулся Марино. — Точно такие перчатки, как вы надеваете, когда делаете вскрытие моих жертв.

— Мэтт Петерсен был без перчаток. В противном случае мы не нашли бы его отпечатков на теле Лори Петерсен.

— Если убийца — Мэтт, — уверенно произнес Марино, — ему незачем волноваться, что в его же собственном доме найдут его отпечатки. Уверен, их там полно. — Марино помолчал. — Если. Мы, черт побери, только ищем преступника. Мэтт может оказаться убийцей. А может и не оказаться — на нем свет клином не сошелся. Черт меня подери, если я знаю, кто на самом деле замочил его жену.

Перед моими глазами возникло лицо из сна — белое, расплывчатое. Солнце пекло как не в себе, но меня зазнобило.

Марино продолжал:

— Остальное нетрудно представить. Я ее не спугну. Я подкрадусь тихо и незаметно. Она проснется, когда я опущу ладонь ей на рот и приставлю к горлу нож. Пистолета у меня скорее всего нет — а то вдруг она начнет сопротивляться, выхватит его, выстрелит в меня, или я, чего доброго, застрелю ее, а она мне живой нужна. Для меня это крайне важно. Я все распланировал и намерен действовать по сценарию — иначе какой интерес? К тому же выстрел могут услышать соседи — тогда они вызовут полицию.

— Вы будете разговаривать с жертвой? — спросила я, кашлянув.

— Да, я вполголоса велю ей молчать — иначе прирежу. И буду периодически ей об этом напоминать.

— А еще что-нибудь вы ей скажете?

— Думаю, нет.

Марино завел мотор и развернул машину. Я бросила последний взгляд на дом, где произошло то, о чем сержант только что подробно рассказал, — по крайней мере я думала, что именно так, как он описывал, все и было. Я настолько ясно представляла себе каждое движение маньяка, словно видела его собственными глазами, словно это была не игра воображения, а откровения преступника — его хладнокровное, без тени раскаяния, признание.

А Марино-то, оказывается, не такой, как я о нем думала! Он далеко не тормоз, да и не дурак. Никогда еще я не испытывала к нему столь сильной антипатии.

Мы ехали на восток. Заходящее солнце запуталось в листве. Часы пик были в разгаре. На некоторое время мы попали в пробку. Чуть ли не вплотную к нам жались машины с мужчинами и женщинами, спешащими с работы домой. Я смотрела на них и чувствовала себя совершенно иной, отстранившейся от их забот. Эти люди думали об ужине, о каких-нибудь отбивных на гриле, о детях, о любовниках, которых вот-вот увидят, или о том, что произошло за день.

Марино снова заговорил:

— За две недели до убийства Бренде Степп была доставлена посылка. Мы уже проверили посыльного. Подходит! Незадолго до этого в доме побывал сантехник. И он подходит. Даже подозрительно, насколько все просто. Сейчас мы пришли к выводу, что преступником может быть какой-нибудь тип, занятый в сфере обслуживания — тот же посыльный. И он задушил всех четырех женщин. А вообще-то эти убийства сложно привести к общему знаменателю. Хоть бы что-нибудь совпадало! Профессии жертв, на худой конец.

Бренда Степп преподавала в пятом классе Квинтонской начальной школы. Жила неподалеку. Она переехала в Ричмонд пять лет назад. Недавно расторгла помолвку с тренером футбольной команды. Бренда была рыжеволосая, пышнотелая, живая, веселая. По свидетельствам подруг-учительниц и бывшего жениха, она ежедневно бегала трусцой, не употребляла алкоголь и не курила.

Я знала о Бренде, пожалуй, больше, чем ее родные, оставшиеся в штате Джорджия. Она была баптисткой, посещала все воскресные службы и ужины по средам. Бренда хорошо играла на гитаре и руководила детским церковным хором. В колледже ее специализацией был английский язык, его она и преподавала в школе. Помимо бега трусцой, Бренда расслаблялась с помощью чтения. Выяснилось, что перед тем, как погасить свет в тот роковой вечер, она читала Дорис Беттс.

— Мне тут пришло в голову, — произнес Марино, — что, возможно, есть некая связь между Лори Петерсен и Брендой Степп. Я на днях узнал, что Бренда два месяца назад была на приеме в больнице, где практиковалась Лори.

— Неужели? По какому поводу?

— Да так, ерунда. Ударилась головой, когда давала задний ход — был вечер, темно. Сама вызвала полицию, сказала, что у нее кружится голова. За ней приехала «скорая». В госпитале Бренда провела часа три — пока обследовали, пока сделали рентген. Ничего серьезного не обнаружили.

— А Лори Петерсен в тот день работала?

— Вот это-то самое интересное. Может, единственная зацепка на сегодняшний день. Я проверил у заведующего. Да, была смена Лори Петерсен. Я сейчас опрашиваю всех, кто в тот вечер мог видеть Бренду и Лори, — санитаров, врачей, уборщиц. Пока ничего, кроме одной нелепой мысли: эти женщины могли встретиться, не подозревая, что через каких-нибудь два месяца вы и ваш покорный слуга будем обсуждать их убийства.

Меня словно током ударило.

— А Мэтт Петерсен мог быть в тот вечер в больнице? Вдруг заскочил проведать жену?

Марино и это успел выяснить.

— Он утверждает, что был в Шарлоттсвилле. Это случилось в среду, где-то в полдесятого-десять вечера.

Конечно, больница может быть зацепкой, думала я. Все, кто там работает и имеет доступ к записям, наверняка знали Лори Петерсен. Не исключено, что они и Бренду Степп видели, а ее адрес должен быть в журнале регистрации.

Я предложила Марино опросить всех, кто был в больнице в тот вечер, когда Бренде Степп делали рентген.

— Их пять тысяч человек, — ответил Марино. — И единственное, что мы знаем, — подонок, который совершил все четыре убийства, тоже мог лечиться в этой больнице. Я не исключаю эту версию, хотя пока ничего из нее выжать не могу. Половина возможных свидетелей — женщины. Вторая половина — старикашки с инфарктами да парочка турок, которые попали в аварию. Эти последние — точно не маньяки; думаю, они до сих пор не вышли из комы. Народ так и сновал туда-сюда — это по журналу регистрации видно, на странице места живого нет. Вряд ли мне удастся составить полный список всех, кто в ту смену появился в больнице. И уж тем более тех, кто якобы случайно мимо проходил. Может, преступник — этакий стервятник, который по больницам высматривает себе жертв — медсестер, врачей, молодых женщин с незначительными травмами. — Марино передернул плечами. — А может, он посыльный — приносит пациентам цветы.

— Вы уже второй раз упомянули цветы, — заметила я. — И посыльных.

Сержант снова передернул плечами.

— Я знаю, что говорю. В юности мне пришлось одно время работать таким вот посыльным. Кому обычно посылают цветы? Женщинам, конечно. Если б я искал себе жертву, я бы нанялся в фирму по доставке букетов.

Я уже жалела, что затронула эту тему.

— Кстати, именно так я и познакомился со своей женой. Доставил ей так называемый «Букет для возлюбленной» — композицию из белых и красных гвоздик и парочки роз — розы символизировали влюбленных. Это прислал ей один тип, с которым она тогда встречалась. Дело кончилось тем, что я впечатлил ее больше, чем букет, и она дала своему ухажеру отставку — прислал цветочки на свою голову! А было это в Джерси, года за два до того, как я переехал в Нью-Йорк и стал полицейским.

Я мысленно зареклась принимать цветы через посыльных.

— Просто почему-то вспомнилось. Кем бы ни был убийца, он работает в сфере услуг. Именно во время работы он выбирает себе жертв. Ясно как божий день.

Мы еле проползли Истленд-молл и повернули направо.

Скоро пробка рассосалась. Мы летели через Брукфилд-Хайтс, или просто Хайтс, как обычно называли один из старейших районов Ричмонда, расположенный на холме. Молодые профессионалы начали осваивать его лет десять назад.

Вдоль улиц тянулись ряды домов. Некоторые были полуразрушены или стояли в строительных лесах, другие, уже отреставрированные, радовали глаз изящными коваными балконами и витражами. На севере ряды домов постепенно сходили на нет; ниже на склоне холма виднелись огороженные участки застройки.

— Кой-какие домики потянут на сто штук баксов, а то и больше, — заметил Марино, снижая скорость. — Лично мне такой и даром не нужен. Заходил я в пару-тройку таких домов. Очуметь. Нет уж, спасибо, в этом райончике я бы жить не стал. Вдобавок тут куча незамужних женщин. И все на голову больные.

Я смотрела на счетчик. Дом Пэтти Льюис оказался ровно в шести целых семи десятых мили от дома Бренды Степп. Районы были настолько не похожи и находились так далеко друг от друга, что как-то состыковать преступления по месту их совершения не представлялось возможным. Правда, тут тоже, как и в районе, где жила Бренда, велись строительные работы, но явно другими компаниями и бригадами.

Дом Пэтти Льюис, облицованный коричневым камнем, с витражным окном над красной входной дверью, казалось, стиснули два более высоких дома. Крыша была выложена шифером, на крыльце красовались кованые свежевыкрашенные перила. Во внутреннем дворике росли высокие магнолии.

Я видела фотографии, сделанные полицейскими. Тяжело было смотреть на них и думать, что в этом красивом, стильном доме могло произойти нечто ужасное. Пэтти Льюис продала дом в Шенандоу-Вэли — это позволило ей поселиться в таком дорогом районе, как Хайтс. Пэтти была независимым писателем. Много лет она безрезультатно посылала свои произведения в разные издательства, пока наконец прошлой весной ее повесть не опубликовал «Харперс». Этой осенью должен выйти роман. Посмертно.

Марино напомнил мне, что убийца не изменил своей привычке проникать в дом через окно — на сей раз это было окно спальни, выходившее во двор.

— Во-он, на втором этаже, видите? — указал он.

— По вашей версии, он взобрался на ближайшую к дому магнолию, оттуда прыгнул на козырек над крыльцом, а там уж залез в окно?

— Это не просто версия, — возразил Марино. — Уверен, что все так и было. Иначе ему не добраться до окна, разве что он лестницу с собой приволок. Влезть на магнолию, с нее на козырек, оттуда в окно — как делать нечего, я сам пробовал. Убийце это не составило труда. Все, что ему понадобилось, — стоя на толстой ветке, подтянуться на руках, ухватившись за козырек. Это под силу каждому мужчине, если только он не совсем дохляк, — добавил Марино.

В доме Пэтти имелась вентиляция в потолке, но не было кондиционеров. По свидетельству подруги, которая жила за городом и время от времени приезжала в гости, Пэтти частенько оставляла окно спальни открытым на всю ночь. Иными словами, ей приходилось делать выбор между свежим воздухом и безопасностью. В тот вечер она выбрала свежий воздух.

Марино не спеша развернулся, и мы двинулись на северо-восток.

Сесиль Тайлер жила в Джинтер-Парк, старейшем спальном районе Ричмонда. На ее улице возвышались монструозные трехэтажные дома в викторианском стиле. У каждого крыльцо было такой ширины, что по нему можно было кататься на роликах, на крыше красовалась башенка, а на карнизах — зубчики. В садах росли магнолии, дубы и рододендроны. Виноград вился по столбикам на верандах, густо оплетал беседки. Я представила себе темноватые гостиные под слепыми окнами, полинявшие восточные ковры, старинную мебель, лепные потолки, безделушки, занимающие каждый дюйм свободной поверхности. Не хотела бы я здесь жить. У меня в таких домах развивается клаустрофобия — совсем как при виде фикусов или испанского мха, напоминающего гигантскую густую паутину.

Сесиль жила в двухэтажном кирпичном, сравнительно скромном доме. Он находился ровно в пяти целых восьми десятых мили от дома Пэтти Льюис. В лучах заходящего солнца шиферная крыша сверкала так, что казалась свинцовой. Жалюзи и двери Сесиль успела зашкурить, но покрасить их ей было не суждено.

Убийца проник внутрь через подвальное окно, находящееся за самшитовой изгородью у северного крыла дома — замок, как и все остальное, требовал ремонта.

Сесиль была прехорошенькая афроамериканка. Незадолго до гибели она развелась с мужем, зубным врачом, проживающим сейчас в Тайдуотере. Работала секретаршей в агентстве по найму персонала, заканчивала учебу на вечернем отделении — должна была получить диплом менеджера. В последний раз Сесиль видели в прошлую пятницу примерно в десять вечера, часа за три до смерти, как я прикинула. В тот вечер она ужинала с подругой в мексиканском ресторане в своем же районе, оттуда сразу поехала домой.

Тело Сесиль обнаружили в субботу днем. Она договорилась с подругой прошвырнуться по магазинам. Та, увидев, что машина Сесиль стоит возле дома, принялась звонить по телефону и в дверь. Сесиль не отвечала. Тогда подруга заволновалась и заглянула в окно спальни, в щель между шторами. Сесиль — обнаженная, связанная, мертвая — лежала на скомканном одеяле. Такое зрелище не забудешь.

— А вы знаете, что Бобби — белая? — спросил Марино.

— Подруга Сесиль? — Я и забыла, что ее зовут Бобби.

— Она самая. Богатенькая сучка, которая нашла тело. Они были не разлей вода. Бобби — сногсшибательная блондинка, ездит на красном «порше», работает моделью. Она постоянно торчала у Сесиль дома, бывало, и на ночь оставалась. Подозреваю, что девчонки были розоватые. Просто не могу отделаться от этой мысли. Ну, я имею в виду, трудно представить, чтобы две такие красотки не могли найти себе нормальных парней. Наверняка у них отбою не было бы от кавалеров, стоило им только глазом моргнуть.

— Не все же кругом озабоченные, — раздраженно ответила я. — Поэтому не думаю, что ваши подозрения обоснованны.

Марино усмехнулся. Он снова меня подначивал.

— Я это к чему — может, убийца катался по району и заметил, как Бобби поздно вечером выходит из своего «порше». Может, он решил, что она здесь живет. Может, проследил за ней как раз в тот вечер, когда она вздумала заночевать у Сесиль.

— Вы считаете, что маньяк убил Сесиль по ошибке? Вместо Бобби?

— Я не отметаю эту версию. Бобби, как я уже сказал, белая. Остальные жертвы тоже белые.

Несколько минут мы молчали, глядя на дом.

Меня тоже смущало отсутствие у маньяка расовых предпочтений. Три белые женщины и одна темнокожая. Откуда такой расклад?

— И еще одна вещь не дает мне покоя, — произнес Марино. — Такое ощущение, что у маньяка имеется несколько кандидатур на каждое убийство. Ну, будто он выбирает, как из меню, и останавливается на том, что может себе позволить. Странно, что каждый раз, когда он выбирает жертву, у нее окно или не заперто, или открыто настежь, или сломано. Мне кажется, что маньяк либо катается по району и высматривает, у кого открыто окно — а это как повезет, — либо у него имеется доступ к адресам и он объезжает несколько домов, возвращается, если надо, пока не найдет подходящий.

Мне эта версия показалась неубедительной.

— А я думаю, что он выслеживает каждую жертву. Ему нужна не просто женщина, а конкретная женщина. Мне кажется, он следит за домом выбранной жертвы, но не всегда она ночует у себя, и не всегда у нее открыто окно. Возможно, убийца приходит к дому и, если обстоятельства складываются для него благоприятно, нападает.

Марино пожал плечами, прикидывая, могу ли я оказаться права.

— Пэтти Льюис убили через несколько недель после Бренды Степп. А за неделю до смерти Пэтти уезжала из Ричмонда к подруге. Пожалуй, маньяк подходил к дому Пэтти в те выходные, но обломался. Может, все так и было, хотя на сто процентов мы не знаем. Сесиль Тайлер он убил через три недели после Пэтти. А Лори Петерсен — ровно через неделю после Сесиль. Может, ему просто повезло — муж забыл запереть окно. Не исключено, что маньяк как-то пересекся с Лори Петерсен за несколько дней до убийства. Не будь у нее открыто окно в прошлые выходные, он явился бы в эти.

— Вот именно, выходные, — произнесла я. — Кажется, для него принципиально убивать именно в выходные, причем в ночь с пятницы на субботу.

Марино кивнул:

— Да, это неспроста. Лично я считаю, что маньяк работает с понедельника по пятницу, а в выходные отрывается по полной. Не исключено, конечно, что он убивает по выходным по какой-то другой причине. Например, ему приятно сознавать, что каждый раз в ночь с пятницы на субботу весь город, а особенно граждане вроде нас с вами, паникуют, как кошка на шоссе.

Поколебавшись, я решила развить тему:

— Как вам кажется, то, что временные промежутки между убийствами становятся все короче, не случайно? Неужели причина этой спешки — пресса: маньяка возбуждает шумиха вокруг его персоны?

Марино ответил не сразу, однако заговорил более чем серьезным тоном:

— Доктор Скарпетта, этот тип подсел на убийства. Раз начав, он уже не может остановиться.

— То есть вы хотите сказать, что шумиха в прессе никак не влияет на его поведение?

— Нет, этого я не говорил, — ответил Марино. — Поведение у него обычное — сидит себе тише воды, ниже травы, не жужжит. Возможно, маньяк не был бы настолько спокоен, если в наши доблестные журналисты не облегчили ему жизнь. Все эти сенсационные статьи для него просто подарок. Убийце и делать ничего не надо — за него все сделала «желтая» пресса, причем бесплатно. Вот если бы журналисты ничего о маньяке не писали, он бы засуетился, возможно, полез бы на рожон. Пожалуй, начал бы строчить письма, а то и звонить в полицию, чтоб расшевелить журналюг. Одним словом, оборзел бы.

Мы помолчали.

И вдруг Марино ошарашил меня вопросом:

— Вы что, говорили с Фортосисом?

— С чего вы взяли?

— Слухами земля полнится. А статейки просто доводят Фортосиса до белого каления.

— Это он вам сказал?

Марино небрежно снял солнечные очки и положил их на панель приборов. Он поднял на меня свои маленькие глазки — они поблескивали недобрым блеском.

— Нет. Но Фортосис сообщил об этом двум моим добрым друзьям. Один из них — Больц. Второй — Таннер.

— А вы-то как узнали?

— А у меня всюду уши — и в нашем министерстве их не меньше, чем на моем участке. Я всегда знаю, что происходит, а иногда знаю даже, чем все закончится.

Снова повисло молчание. Солнце садилось — оно было уже ниже крыш, и длинные тени ползли по лужайкам и по шоссе. Марино только что приоткрыл дверцу, которая могла привести нас к взаимному доверию. Он что-то знал. Он усиленно на это намекал. Я осмелилась распахнуть эту дверцу.

— Больц, Таннер и остальные сильные мира сего весьма огорчены тем, что секретная информация просачивается в прессу, — бросила я пробный камень.

— С тем же успехом они могут впадать в депрессию из-за дождя. Да, утечки информации случаются. Особенно если вы живете в одном городе с «дорогушей» Эбби.

Я невесело улыбнулась. Так оно и есть. Поведай тайну «дорогуше» Эбби Тернбулл, а уж она позаботится о том, чтобы твои секреты попали в «желтую» прессу.

— От Эбби один геморрой, — продолжал Марино. — У нее все схвачено, даже в нашем департаменте. Можете мне поверить: шеф полиции чихнуть не успеет, как ей уже все известно.

— Кто же ее информирует?

— Скажу только, что я кое-кого подозреваю, но доказательств у меня нет, а без доказательств, сами понимаете, никуда.

— А знаете, кто-то залез в мою базу данных, — сказала я таким тоном, словно это уже было известно каждой собаке.

Марино бросил на меня острый взгляд.

— Давно?

— Не могу сказать. Несколько дней назад кто-то вычислил пароль и пытался получить информацию по делу Лори Петерсен. Нам еще повезло, что мы вообще узнали об этом. Системный администратор допустила оплошность, благодаря которой команды этого взломщика остались на экране.

— Вы хотите сказать, что этот тип, возможно, уже несколько месяцев шарит в вашем компьютере, а вы об этом ни сном ни духом?

— Именно.

Марино напрягся и замолчал.

— Это известие заставило вас заподозрить кого-то другого, не Эбби? — попыталась я его расшевелить.

— Угу, — лаконично ответил сержант.

— Кого же? — раздраженно спросила я. — Скажите же что-нибудь!

— Сказать я могу только одно — под вас усиленно копают. Эмберги знает о компьютере?

— Знает.

— Полагаю, и Таннер в курсе?

— Да.

— Черт, — пробормотал Марино. — Теперь кое-что прояснилось.

— Например? — У меня начинался приступ паранойи. Думаю, детектив заметил, как меня затрясло. — Что конкретно прояснилось?

Марино не отвечал.

— Что прояснилось? — не отставала я.

Он медленно поднял на меня глаза.

— Вы действительно хотите знать?

— Думаю, мне лучше быть в курсе. — Голос у меня был спокойный, хотя страх уже почти перешел в панику.

— Ладно. Скажем так: если Таннер узнает, что мы с вами сегодня катались по городу, он, пожалуй, отберет у меня полицейский значок.

У меня глаза округлились от изумления.

— Не может быть!

— Еще как может. Сегодня утром я зашел к нему в управление. Таннер отозвал меня в сторону и сказал, что он и другие шишки намерены покончить с утечками информации. Таннер, мать его, велел мне держать язык за зубами. Можно подумать, я когда-нибудь трепался! Но он сказал еще кое-что — и вот это-то показалось мне полным бредом. Дело в том, что мне теперь нельзя сообщать никому из вашего офиса — проще говоря, вам — информацию по последним убийствам.

— Что?

Марино точно не слышал.

— Ни слова о том, как идет следствие, или о том, какие у полиции версии. В общем, вы ничего не должны знать. Таннер приказал нам только получать от вас информацию о вскрытиях и экспертизах, а вам ничего не рассказывать. Он сказал, что и так уже прессе известно слишком много и единственный способ прекратить этот бардак — ничего не обсуждать с теми, кого убийства не касаются непосредственно…

— Да, конечно, — перебила я. — И все же я-то здесь при чем? Эти убийства входят в мою компетенцию — они что, забыли?

— Успокойтесь, — мягко сказал Марино. — Мы ведь с вами сидим в этой машине, разве не так?

— Да. — Я взяла себя в руки. — Да, конечно.

— Мне вообще на Таннера с его приказами плевать. Может, он распсиховался из-за вашего компьютера. Или просто не хочет, чтоб полицейских можно было хоть в чем-то заподозрить.

— Пожалуйста…

— Или тут дело в чем-то еще, — пробормотал Марино себе под нос.

В любом случае он не собирался делиться со мной своими подозрениями.

Марино резко переключил передачу, и мы поехали к реке, к югу от Беркли-Даунз.

Следующие десять минут — а может, пятнадцать или двадцать, я не засекала — прошли в молчании. Я безразлично смотрела в окно. Мне казалось, что со мной сыграли злую шутку, что меня не посвятили в некую тайну, которая для всех остальных уже давно не тайна. Ощущение, что со мной никто не желает иметь дела, становилось невыносимым. Я была на грани истерики и уже не могла поручиться ни за правильность своих суждений, ни за свою сообразительность, ни даже за собственный рассудок — короче, вообще ни за что.

Мне оставалось только размышлять о жалких остатках того, что всего несколько дней назад казалось успешной карьерой. Меня и моих подчиненных обвинили в разглашении информации. Мои попытки провести модернизацию подорвали мою же систему строгой секретности.

Даже Билл больше мне не доверяет. Теперь вот и полицейским запретили со мной общаться. Кончится все тем, что я стану козлом отпущения: на меня свалят ошибки и промахи, которые были допущены при расследовании последних убийств. Эмберги, пожалуй, придется освободить меня от занимаемой должности — не сейчас, так в недалеком будущем.

Марино бросил на меня взгляд.

Я и не заметила, что мы уже припарковались.

— Сколько досюда миль? — спросила я.

— Откуда?

— Оттуда, откуда мы приехали, — от дома Сесиль.

— Ровно семь целых четыре десятых мили, — бросил Марино, даже не взглянув на спидометр.

При дневном свете я едва узнала дом Лори Петерсен.

Он казался нежилым, пустым, заброшенным. Белый сайдинг на фасаде в тени был темным, бело-голубые жалюзи казались тускло-синими. Лилии, что росли под окнами, кто-то вытоптал — наверное, следователи, прочесавшие каждый дюйм в поисках вещественных доказательств. На входной двери трепыхался обрывок желтой ленты, еще недавно огораживавшей место преступления, а в траве — ее давно следовало постричь — виднелась банка из-под пива, очевидно, выброшенная из проезжавшей мимо машины.

Лори жила в скромном аккуратном домике — в таких в Америке селятся представители среднего класса, подобных домов полно в каждом маленьком городке, в каждом недорогом районе. В таких домах люди начинают самостоятельную жизнь. Их покупают выпускники вузов, только что получившие хорошую работу, молодожены или пенсионеры, дети которых выросли и уехали — а потому большой дом стал не нужен.

Почти в таком же доме — он принадлежал неким Джонсонам — я снимала комнату, когда училась в медицинском университете в Балтиморе. Как и у Лори Петерсен, у меня был сумасшедший график — я выскакивала из дому рано утром и зачастую возвращалась только на следующий вечер. В моей жизни были только книги, лаборатории, экзамены — одни сменялись другими, и, чтобы выдержать все это, требовались недюжинные душевные и физические силы. Как и Лори Петерсен, мне никогда не приходило в голову, что некто неизвестный может отнять у меня жизнь.

— Доктор Скарпетта! — Голос Марино вывел меня из транса. Сержант смотрел с интересом. — Что с вами?

— Извините, я не слышала, о чем вы говорили.

— Я спрашивал, как вы думаете, можно ли плясать от районов, где жили жертвы. Ну, вы же составили себе мысленную карту убийств.

— Мне кажется, районы, где жили убитые женщины, не зацепка, — рассеянно ответила я.

Марино не выразил согласия или несогласия. Он по рации сообщил диспетчеру, что скоро будет. Рабочий день закончился. Поездка — тоже.

— Десять-четыре, семь-десять, — доносился из приемника голос Гордона Лайтфута. — Восемнадцать-сорок-пять, солнце у тебя в глазах, завтра наша песня вновь будет здесь звучать…

Где-то выли сирены, раздавались выстрелы, бились машины.

Марино попытался пошутить:

— Что-то у вас в глазах солнца все убывает и убывает. Тут уж не до песен, верно, док?

Я закрыла глаза и стала массировать виски.

— Конечно, все не так, как прежде, — сказал Марино. — Черт, все совсем не так.

Глава 9

Луна казалась шаром молочно-белого стекла, который то и дело выныривал в просветы между деревьями. Я ехала по улицам своего района. Было удивительно тихо.

На дороге трепетали тени от густой листвы, испещренный слюдой тротуар поблескивал в свете фар машины. Воздух был чистый и теплый — хотелось открыть все окна или пересесть в автомобиль с откидным верхом. Я же, наоборот, заблокировала двери изнутри, закупорила окна и включила кондиционер.

Да, прежде я бы назвала такой вечер волшебным, чудесным и еще бог знает каким, но сейчас именно тепло, которое я всегда любила, заставляло меня напрягаться и нервничать.

Картины прошедшего дня стояли у меня перед глазами, как эта вот луна, и были не менее яркими. Они преследовали меня, не отпускали. Я снова видела скромные домики в разных районах города. Как, по какому принципу преступник выбирает жертвы? Явно выбор его не случаен — в этом я не сомневалась. Должна же быть какая-то закономерность! Из головы у меня не шли «блестки», что мы обнаруживали на телах всех женщин. У меня не было никаких доказательств, но я верила, что «блестки» и есть то самое недостающее звено, связывающее маньяка с его жертвами.

Но на этой уверенности моя интуиция и застопорилась. Я попыталась развить мысль насчет «блесток», однако в голове точно заклинило. Являлись ли «блестки» той самой ниточкой, что должна была привести нас в логово преступника? Может быть, маньяк имел дело с «блестками» на работе или на отдыхе — и именно на работе или на отдыхе он вступал в контакт с женщинами, которых затем убивал? Или, что еще более странно, «блестки» были как-то связаны только с жертвами?

Возможно, «блестки» имелись в домах убитых женщин, или у них на работе, или на них самих. Например, женщины покупали у маньяка нечто содержащее «блестки». Одному Богу известно, что это за дрянь. Не можем же мы отсылать на экспертизу буквально все, что человек держит в доме, или в офисе, или еще где-нибудь — в ресторане или в спортзале, — тем более мы сами не знаем, что ищем.

Я повернула на свою улицу.

Не успела я припарковаться, как Берта открыла входную дверь. Она стояла на освещенном крыльце — руки в боки, сумочка болтается на запястье. Это означало, что она уже на низком старте. Даже думать не хотелось о том, как вела себя Люси.

— Ну? — спросила я, поднимаясь на крыльцо.

Берта покачала головой:

— Просто кошмар, доктор Кей. Этот ребенок меня в гроб вгонит. Не пойму, какой бес в нее вселился. Сил моих больше нет!

Вот я и приблизилась к изодранному краю изношенного дня. Люси, видимо, сегодня превзошла себя. По большому счету это была моя вина. Я не занималась племянницей. Уделяй я девочке больше внимания в определенный период, сейчас проблем было бы меньше.

Я не привыкла обращаться с детьми так же прямолинейно и резко, как со взрослыми, и поэтому не спросила Люси — даже обиняком — о взломе компьютера. Вместо этого в понедельник вечером, когда Билл ушел, я отключила модем, связывавший компьютер с офисом, и унесла его к себе в спальню.

Я думала, Люси решит — если, конечно, вообще заметит отсутствие модема, — что я либо взяла его в офис, либо отдала в ремонт. Вчера вечером она про модем не спросила, но казалась подавленной: я то и дело ловила на себе взгляд девочки, полный боли, — она украдкой смотрела на меня, а не на экран телевизора, хотя я специально для нее поставила фильм.

Мои действия казались совершенно логичными. Если была малейшая вероятность того, что именно Люси взломала компьютер в офисе, то, убрав модем, я лишу ее возможности вновь проникнуть в базу данных, но при этом избегну прямых обвинений и не спровоцирую скандал, который испортит нам обеим впечатление от общения. Если же проникновения в базу данных будут повторяться, это послужит доказательством невиновности Люси — не исключено, что вопрос встанет именно так.

Единственное, что я знаю наверняка: логика и здравый смысл управляют человеческими отношениями не более успешно, чем ссоры удобряют мои любимые розы. Я понимаю, что поиски убежища за стеной интеллекта и рассудка — всего лишь эгоистичная попытка самосохранения за счет благополучия других.

То, что я сделала с модемом, было настолько умно, что оказалось несусветной глупостью.

Мне вспомнилось детство. Как же я ненавидела игры, в которые играла со мной мама! Она садилась на краешек моей кровати и отвечала на вопросы о папе. То у него обнаружили «жучок» — нечто, что «попадает в кровь» и слишком часто вызывает рецидивы болезни. То он выгонял «одного цветного дядьку» или «кубинца», забравшегося в нашу бакалейную лавку. Или «папа много работает и очень устает, Кей». Все это была неправда.

Мой отец страдал хронической лимфатической лейкемией. Диагноз поставили, когда я еще и в школу не ходила. Мне было уже двенадцать, когда у отца наступило резкое ухудшение здоровья — лимфоцитоз нулевой стадии превратился в анемию третьей стадии. Лишь тогда мне сказали, что папа умирает.

Мы лжем детям, даже если сами в их возрасте уже способны были отличить правду от лжи. Не знаю, почему так происходит. Не знаю, почему я так поступила с Люси — умной не по годам девочкой.

В половине девятого мы с Люси сидели за столом на кухне. Девочка передвигала по столу стакан с молочным коктейлем, я пила скотч — после такого дня он был мне просто необходим. Перемена в поведении Люси меня раздражала — я начинала терять терпение.

Девочка стала подозрительно равнодушной; все ее капризы, все недовольство моим постоянным отсутствием куда-то делись. Я безуспешно пыталась расшевелить племянницу, но даже сообщение, что с минуты на минуту приедет Билл, чтобы пожелать ей спокойной ночи, вызвало лишь слабые проблески интереса. Люси сидела молча, избегая смотреть мне в глаза.

— Ты выглядишь совсем больной, — наконец буркнула девочка.

— Откуда ты знаешь? С тех пор как я переступила порог, ты на меня и не взглянула.

— Знаю, потому что с того момента ничего не изменилось.

— Я не больна, Люси, я просто очень устала.

— А вот мама, когда устает, больной не кажется, — произнесла Люси, почти обвиняя меня. — Она выглядит больной, только когда поругается с Ральфом. Ненавижу Ральфа. Он дебил. Когда он приходит, я заставляю его разгадывать кроссворды только потому, что знаю: он не умеет. Полный урод.

Я не отчитала Люси за грубость, я вообще ни слова не сказала. Люси настойчиво продолжала:

— Ты что, поругалась с Ральфом?

— Не знаю никакого Ральфа.

— А, понятно. — Люси нахмурилась. — На тебя злится мистер Больц.

— Не думаю.

— Злится, злится. Из-за меня…

— Люси, что за чушь? Ты очень понравилась Биллу.

— Ага, как же! Он бесится, потому что не может заняться этим, пока я у тебя гощу!

— Люси… — произнесла я тоном, не предвещавшим, по моим представлениям, ничего хорошего.

— Так оно и есть! Ха! Он бесится, потому что не может снять штаны.

— Люси, — строго сказала я, — замолчи сию же минуту.

Девочка наконец посмотрела мне в глаза, и я испугалась — до того они были злые.

— Видишь, я все знаю! — усмехнулась Люси. — Тебе досадно, что я здесь, потому что я тебе мешаю. Не будь меня, Биллу не приходилось бы уезжать на ночь. А мне по фигу! Трахайтесь сколько влезет. Мама — та все время спит со своими дружками, а мне и дела нет!

— Я не твоя мама!

Нижняя губка у Люси задрожала, точно я дала ей пощечину.

— Я и не говорила, что ты моя мама! И хорошо, что ты мне не мать! Ненавижу тебя!

Мы обе замерли.

Я была в шоке. Никто никогда не говорил, что ненавидит меня — даже если так оно и было.

— Люси. — Я запнулась. Свело желудок, меня затошнило. — Я не это хотела сказать. Я имела в виду, что я не такая, как твоя мама. Понимаешь? Мы с ней очень разные, всегда были очень разные. Но это не значит, что я тебя не люблю.

Люси не отвечала.

— Я знаю, что на самом деле ты не ненавидишь меня.

Люси продолжала играть в молчанку.

Я поднялась, чтобы налить еще скотча. Конечно, Люси не могла меня ненавидеть. Дети часто говорят такие вещи, на самом деле не имея в виду ничего подобного. Я попыталась вспомнить себя в десять лет. Я никогда не заявляла маме, что ненавижу ее. Думаю, втайне я действительно ненавидела мать, по крайней мере когда была маленькой, из-за того, что она мне лгала, из-за того, что, потеряв отца, я и ее потеряла. Болезнь и медленное умирание отца измучили маму не меньше, чем его самого. На нас с Дороти тепла не осталось.

Я солгала Люси. Я тоже измучилась, но мне не давали покоя не умирающие, а мертвые. Каждый день я боролась за справедливость. Только что значит справедливость для живой девочки, которая не чувствует себя любимой? О Господи. Люси меня не ненавидела, хотя могла бы я ее винить, если бы ее слова оказались правдой? Вернувшись за стол, я начала издалека.

— Думаю, я кажусь обеспокоенной потому, что у меня действительно крупные неприятности. Видишь ли, кто-то взломал компьютер у меня в офисе.

Люси молча слушала.

Я глотнула скотча.

— Я не уверена, что этот человек узнал что-то важное, и все же если бы я могла объяснить, почему он вообще смог влезть в базу данных, у меня бы гора с плеч свалилась.

Люси по-прежнему молчала.

Я продолжала уже с намеком:

— Если я не выясню, как это произошло, у меня будут большие проблемы.

— Почему у тебя будут проблемы?

— Потому что, — мягко объяснила я, — информация, что хранится у меня в компьютере, секретная и важные люди, которые управляют нашим городом, да и штатом, очень обеспокоены тем, что эта информация каким-то образом попала в газеты. Кое-кто думает, что журналисты получили сведения из моего офисного компьютера.

— Да?

— Если, например, журналист как-то проник в базу данных…

— А о чем там было написано?

— О последних убийствах.

— О той тете, что работала доктором?

Я кивнула.

Мы помолчали.

Затем Люси мрачно спросила:

— Тетя Кей, ты поэтому спрятала модем? Ты подумала, что я сделала что-то плохое?

— Нет, Люси, я так не подумала. Если ты и вошла в мой офисный компьютер, ты ведь не хотела ничего плохого. Не могу же я обвинять тебя за любопытство…

Люси подняла на меня глаза, полные слез.

— Ты спрятала модем, потому что больше мне не доверяешь?

И как прикажете отвечать? Солгать я не могла, а сказать правду значило согласиться, что я не доверяю племяннице.

Люси отодвинула молочный коктейль и сидела неподвижно, кусая нижнюю губку и уставившись в стол.

— Я действительно убрала модем, потому что решила, что это ты влезла в базу данных, — призналась я. — Зря я это сделала. Нужно было просто спросить тебя, Люси. Но наверное, я поступила так потому, что мне было больно. Мне было больно думать, что ты разрушила наше взаимное доверие.

Люси посмотрела на меня долгим взглядом. Когда она заговорила, мне показалось, что она очень довольна, почти счастлива.

— Ты хочешь сказать, что, когда я поступаю дурно, тебе бывает больно?

Кажется, мои слова вселили в девочку уверенность в своей силе — а именно этой уверенности ей так не хватало.

— Да. Потому что я тебя очень люблю, Люси, — ответила я. Кажется, я никогда раньше так прямо не говорила племяннице о своих чувствах. — Я не хотела сделать тебе больно — так же как и ты не хотела сделать больно мне. Прости меня.

— Мирись-мирись-мирись-и-больше-не-дерись…

Ложечка звякнула о край стакана — Люси снова взялась за коктейль. Она радостно провозгласила:

— Я знала, что ты спрятала модем. От меня, тетя Кей, не спрячешь! Я видела модем у тебя в спальне — заглянула, пока Берта готовила ленч. Он лежит на полке, как раз рядом с твоим револьвером тридцать восьмого калибра.

— Откуда ты знаешь, что тридцать восьмого? — ляпнула я (конечно, нужно было сказать что-нибудь другое).

— Энди, что был до Ральфа, носил такой на ремне, вот здесь, — пояснила Люси, указывая на попу. — У Энди ломбард, вот он и ходит с револьвером. Он мне его показывал и позволял пострелять. Вынет все пули и дает, чтоб я стреляла в телевизор. Бах! Бах! Классно! Бах! Бах! — повторяла Люси, нажимая на ручку холодильника, как на курок. — Энди нравился мне больше Ральфа, но, по-моему, маме он надоел.

На следующий день я должна была отправить Люси домой. Так вот с какими познаниями девочка уедет к матери! Я принялась читать ей лекции об огнестрельном оружии, повторяя страшилки о не в меру любопытных детях, игравших с пистолетами. Вдруг зазвонил телефон.

— Да, забыла сказать, — встрепенулась Люси. — Пока тебя не было, бабушка звонила. Целых два раза.

Нет, только не это. Мама умудрялась даже за самым бодрым голосом обнаружить тревогу или грусть, снедающие меня в тот или иной момент, и, раз обнаружив, не успокаивалась, пока не выясняла их причину.

— Ты чем-то огорчена. — Мама успела уже дважды сообщить мне эту новость.

— Я просто устала, — автоматически ответила я.

Я так и видела маму: сидит в кровати, обложившись подушками, перед телевизором — только звук убавила на время разговора. Цвет волос и глаз я унаследовала от отца; у мамы волосы темные — сейчас, конечно, уже седые. Они мягко обрамляют ее круглое полное лицо. Темно-карие глаза кажутся еще больше за толстыми очками.

— И неудивительно — ты только и делаешь, что работаешь, Кей. Что там у вас в Ричмонде творится — просто ужас! Я читала во вчерашнем «Геральде». Неслыханно! Я бы и не знала, да сегодня заскочила миссис Мартинес и принесла мне журнал. Я-то больше не выписываю воскресные издания — там одни купоны да реклама. Делать мне больше нечего — читать всю эту ерунду. А миссис Мартинес пришла, потому что в журнале было твое фото.

Я вздохнула.

— Я бы тебя и не узнала, если б не подпись. Фотография неудачная.Конечно, ведь было темно. Кей, почему ты не надела шляпу? Дождь, сыро, промозгло — а ты без головного убора. Куда это годится? Я тебе столько шляпок связала! Почему бы не надеть шляпу, которую мама сделала своими руками? Ты заработаешь воспаление легких!..

— Мама…

Она гнула свое.

— Мама!

Господи, да что за день сегодня! Будь я хоть Мэгги Тэтчер, мама все равно обращалась бы со мной как с пятилетним ребенком, у которого не хватает ума не выходить на улицу в дождь.

Следующим номером шли вопросы о том, как я питаюсь и достаточно ли сплю.

Тут я решила атаковать.

— Как дела у Дороти?

Мама на миг замолчала.

— Кстати, о Дороти. Из-за нее-то я и звоню.

Мама взяла тоном выше — новость того стоила. Дороти, оказывается, улетела в Неваду, чтобы… выйти замуж. Я осела на стул.

— Почему в Неваду? — задала я идиотский вопрос.

— Спроси чего полегче! Спроси, например, почему твоя единственная сестра встречается с каким-то типом, который занимается книгами и с которым она раньше только по телефону разговаривала, и ни с того ни с сего звонит мне из аэропорта и сообщает, что летит в Неваду, чтоб выйти замуж. Спроси, как моя дочь могла выкинуть такой фортель! Ты всегда считала, что у Дороти макароны вместо мозгов…

— А чем конкретно занимается этот тип? — Я бросила взгляд на Люси — девочка смотрела на меня округлившимися глазами.

— Не знаю. Дороти вроде говорила, что он художник. Думаю, он иллюстрирует ее книги. На днях он приезжал в Майами на какую-то конференцию, встретился с Дороти, чтобы обсудить ее книгу, или что-то в этом роде. Я не разбираюсь. Его зовут Джейкоб Блэнк. Еврей, конечно. Я сама догадалась — Дороти разве скажет! Зачем говорить матери, что собираешься замуж за еврея, который тебе в отцы годится, которого мать в глаза не видела и который за гроши рисует картинки для детских книжек?!

Что я могла сказать?

Нечего было и думать отсылать Люси к Дороти сейчас, когда у той в разгаре очередной роман. Маме и раньше приходилось оставлять девочку у себя на больший срок, чем планировалось — когда моя сестрица уезжала на какую-нибудь встречу с издателем, или в деловую поездку, или на презентацию очередной книги, — эти мероприятия всегда длились подозрительно долго. Люси жила у бабушки, пока блудная писательница не вспоминала о том, что у нее есть дочь, и не забирала девочку домой. Мы привыкли квалифицировать такие провалы в памяти как вопиющую безответственность. Возможно, даже Люси так считала. Но бежать в Неваду, чтобы выйти замуж? Видит Бог, это уже переходит все границы.

— А она не сказала, когда вернется? — спросила я, понизив голос и повернувшись к Люси спиной.

— Зачем? — снова вскинулась мама. — Зачем сообщать об этом мне? Кто я такая — подумаешь, мать! Кей, скажи мне, как она могла во второй раз такое сотворить? Он ей в отцы годится! Армандо тоже был вдвое старше, и вот результат — упал замертво у бассейна, когда Люси еще и на велосипеде кататься не умела…

Несколько минут ушло на то, чтобы как-то успокоить маму. Повесив наконец трубку, я поняла, что мне предстоит еще более трудная задача.

Как я сообщу обо всем Люси? «Детка, твоя мама ненадолго уехала из Майами. Она только выйдет замуж за мистера Блэнка, который рисует картинки к ее книжкам…»

Люси сидела неподвижно, как изваяние. Я распростерла для нее объятия со словами:

— Они сейчас в Неваде…

Люси вскочила, зацепив стул — он с грохотом упал, — и, увернувшись от меня, побежала в свою комнату.

Так поступить с родной дочерью! Этого я никогда не прощу Дороти, пусть не надеется! Такое не прощают. С нас и ее первого замужества хватило. Дороти было всего восемнадцать. Мы ее предупреждали. Мы приводили самые убедительные аргументы. Армандо едва говорил по-английски, по возрасту годился невесте в отцы. И его здоровье, и «мерседес», и золотой «Ролекс», и роскошные апартаменты с видом на море — все внушало нам подозрения. Армандо появился бог знает откуда, шиковал неизвестно на какие средства — таких типчиков в Майами полно.

Паршивка Дороти! Знала же, что я работаю как проклятая! Знала, что я и так сомневалась, стоит ли Люси приезжать, ввиду последних убийств! Но поездка была запланирована, и Дороти употребила все природное обаяние, чтобы убедить меня не отказываться от визита племянницы.

«Кей, если Люси будет тебе мешать, просто отошли ее обратно. Можно все переиграть, — сладко пела моя сестрица. — Сама знаешь — Люси так ждет этой поездки. Только о тебе и говорит. Она тебя просто обожает. Ты ее кумир. Никогда не видела, чтобы ребенок кем-то так восхищался!»

Люси сидела на краешке кровати, не шевелясь и уставившись в пол.

— Хорошо бы самолет разбился — вот и все, что сказала девочка, пока я помогала ей надеть пижаму.

— Ты ведь на самом деле так не думаешь, — произнесла я, расправляя вышитый маргаритками воротничок. — Побудешь у меня подольше. Это же здорово!

Люси зажмурилась и отвернулась к стене.

Я осеклась. Где найти слова, которые могли бы утешить Люси? Я села на край кровати и некоторое время беспомощно смотрела на девочку. Потом осторожно придвинулась и принялась гладить ее по спине. Кажется, подействовало — постепенно дыхание Люси стало ровным, как у спящей. Я поцеловала девочку в макушку и тихо закрыла дверь.

Входя в кухню, я услышала у дома машину Билла.

Я успела открыть дверь прежде, чем он позвонил.

— Люси спит, — прошептала я.

— Какая жалость, — игриво прошептал он в ответ. — Действительно, кто такой дядя Билл, чтобы его дожидаться?

Он внезапно замолчал, поймав мой испуганный взгляд. Я смотрела на дорогу. Фары выхватили из мрака поворот и тут же погасли, а невидимая машина внезапно остановилась. Потом дала задний ход. Громко работал двигатель.

Автомобиль развернулся — из-под колес полетели камешки и гравий — и на полной скорости скрылся.

— Ты кого-то ждешь? — спросил Билл, вглядываясь в темноту.

Я отрицательно покачала головой.

Билл украдкой бросил взгляд на часы и подтолкнул меня в дом.

* * *

Марино никогда не упускал случая подразнить Винго, моего лучшего помощника в анатомичке. К сожалению, при этом Винго отличался гиперчувствительностью.

Марино, не успев ввалиться в главный офис отдела судмедэкспертизы, выдал:

— Ба, да это она и была — «встреча, которая перевернет всю вашу жизнь»! Роковой поцелуй с «фордом»!

Ввалившийся вместе с Марино патрульный полицейский заржал.

Винго побагровел. Он тыкал вилкой в розетку, пытаясь включить пилу Страйкера. Желтый провод свешивался со стального стола.

— Не обращай внимания, Винго, — шепнула я. Руки у меня были в крови.

Марино прищурился на патрульного; я ждала продолжения хохмы.

Нельзя быть таким ранимым, особенно если работаешь в анатомичке. Я всерьез беспокоилась за Винго. Он принимал чужие страдания настолько близко к сердцу, что нередко плакал над покойниками, погибшими особенно мучительной смертью.

В то утро мы стали свидетелями очередной злой шутки, которые любит разыгрывать судьба. Накануне вечером молодая женщина засиделась в придорожном баре. В два часа ночи она пешком пошла домой, и на шоссе ее сбила машина, причем водитель скрылся с места происшествия. Патрульный в поисках документов полез в бумажник женщины и обнаружил там клочок бумаги с предсказанием судьбы — в такие заворачивают печенье. Предсказание было следующее: «Вас вскорости ожидает встреча, которая перевернет всю вашу жизнь».

— Может, она искала своего принца…

Я уже открыла рот, чтобы наговорить Марино резкостей, но тут Винго включил пилу Страйкера, и ее визг заглушил гогот доблестного сержанта. Пила завывала не хуже бормашины. Винго начал распиливать череп погибшей. Костные опилки полетели во все стороны, и Марино с патрульным вынуждены были ретироваться в дальний угол анатомички, где происходило вскрытие жертвы последнего убийства — в беднягу выпустили целую обойму.

Винго вскрыл черепную коробку и выключил пилу. Я оставила «свой» труп и подошла взглянуть на мозг погибшей в аварии женщины. Никаких кровоизлияний — ни в подкорку, ни в подпаутинную оболочку.

— Что тут смешного? — по своему обыкновению, возмущался Винго. — Что смешного в том, что человек погиб? Как можно острить на такие темы?!

Вскрытие черепной коробки показало, что смерть наступила не в результате удара по голове. Женщина умерла от множественных переломов костей таза. Удар по ягодицам был так силен, что на теле остался отпечаток решетки радиатора. Несчастную явно сбила не легковая машина, а грузовик, раз удар пришелся не по ногам, а по тазу.

— Эта женщина сохранила бумажку с предсказанием, потому что ей хотелось в него верить. Для нее предсказание было важно. Может, бедняжка и в бар пошла из-за него — искала человека, о котором мечтала много лет, человека, способного перевернуть всю ее жизнь. А это оказался пьяный водила, который свалил ее в кювет.

— Винго, — устало произнесла я, доставая фотоаппарат, — тебе не следует представлять все в таких душераздирающих подробностях.

— Они сами так и лезут в голову…

— Учись беречь от них свою голову.

Винго бросил в сторону Марино взгляд, исполненный боли. Сержант никогда не успокаивался, пока не доводил моего незадачливого ассистента. Коллеги-криминалисты тоже не уставали его дразнить. Они были слишком шумные для Винго, слишком грубые. Он не понимал черного юмора полицейских и санитаров морга, не любил смаковать подробности убийств. Он вообще был не от мира сего.

Высокий и узкокостный, Винго много внимания уделял своей прическе: коротко стриг черные волосы на висках, на макушке взбивал пышный кок, а на затылке оставлял жиденький кудрявый хвостик. Винго был женственно красив, а в несколько великоватой, но всегда очень модной одежде и туфлях из мягкой кожи (непременно сделанных в Европе) выглядел как фотомодель. Даже темно-синие халаты, которые Винго и покупал, и стирал сам, на нем казались стильными. Он со мной не заигрывал, не возмущался, когда я, женщина, говорила ему, что делать и чего не делать. Его, кажется, никогда не интересовало, что у меня под халатом, равно как и под деловым костюмом. Я настолько привыкла к Винго, что, если он случайно заглядывал в подсобку, когда я меняла жакет на халат, я совсем не стеснялась.

Думаю, если бы несколько месяцев назад, проводя с Винго собеседование, я поинтересовалась его наклонностями, у меня пропало бы желание принимать его на работу. Я всегда с большой неохотой признаю, что недолюбливаю геев.

Правда, с моей работой сложно относиться к ним лояльно. Чего только я не насмотрелась! Попадались трансвеститы с накладными грудями и подкладками на бедрах; «голубые», убивавшие своих любовников из ревности; любители мальчиков, рыскавшие в парках развлечений, — на них охотились люмпены-гомофобы. Были и заключенные с похабными татуировками и рассказами о том, как они насиловали в тюрьме все, что шевелится, и алчные сутенеры, «работавшие» в саунах и барах, которых не волновало, что одним носителем ВИЧ станет больше.

Впрочем, все это не имело отношения к симпатяге Винго.

— Сможете выключить? — Винго с остервенением мыл руки в окровавленных перчатках.

— Я закончу сама, — сказала я рассеянно, продолжая измерять огромное отверстие в груди.

По дороге к двери Винго собирал пузырьки с дезинфектором и грязные тряпки. Он включил плейер, отгородившись таким образом от окружающего мира.

Пятнадцать минут спустя Винго уже убирал в маленьком морозильнике, в котором мы на выходные оставляли образцы тканей, мазки и тому подобное. Краем глаза я видела, как Винго долго что-то рассматривал.

Он приблизился к моему столу. Наушники плейера Винго снял — они висели на нем, как ошейник. Лицо у моего ассистента было озадаченное, даже взволнованное. В руке он держал небольшой конверт — в таких мы хранили пробы, взятые с трупов.

— Смотрите, доктор Скарпетта, — произнес Винго, откашлявшись. — Я нашел это в морозильнике.

Он протянул мне конверт.

Пояснения были излишни.

У меня внутри все сжалось. Я бессильно уронила руку со скальпелем. На наклейке стояли номер дела, имя Лори Петерсен и дата вскрытия. Я точно помнила, что сдала эти материалы четыре дня назад.

— Это было в морозильнике?

Нет, тут явно какая-то ошибка.

— Да, в дальнем углу, на нижней полке, — ответил Винго и робко добавил: — На конверте нет ваших инициалов. Я хочу сказать, вы его не подписали.

Не может быть, чтобы не нашлось объяснения.

— Конечно, не подписала, — отрезала я. — У меня, Винго, был только один такой конверт.

Но уже когда я произносила эти слова, сомнения закрались в душу и охватили меня с быстротой лесного пожара. Я напрягла память.

Пробы с тела Лори Петерсен я хранила в морозильнике в течение выходных вместе с пробами, взятыми со всех остальных трупов, которые поступили в субботу. Я точно помнила, что взяла расписку в получении проб по ее делу из лаборатории, и было это в понедельник утром. Я сдала в лабораторию все, в том числе образцы мазков, взятые изо рта, заднего прохода и влагалища. Я не сомневалась, что у меня был только один такой конверт. Я никогда не отсылала образцы без конверта, но всегда аккуратно упаковывала их в пластиковый пакет: отдельно — тампоны с мазками, отдельно — в конвертах — волосы, отдельно — пробирки и все остальное.

— Понятия не имею, откуда это взялось, — произнесла я. Возможно, слишком жестко.

Винго в замешательстве переминался с ноги на ногу, избегая смотреть мне в глаза. Я знала, о чем он думает. Винго был не из тех, кто способен прямо сказать начальнику, что тот чрезмерно резок.

Мы с Винго все это время подвергались опасности. До сих пор нам удавалось ее избегать — даже когда Маргарет загрузила в компьютер программу, автоматически выдающую ярлыки.

Программа была следующая: перед тем как взяться за очередное дело, патологоанатом должен внести в компьютер информацию о «своем» покойнике. Тут же появлялись ярлыки на все случаи — для данных о группе крови, желчи, моче, содержимом желудка и повреждениях, заметных невооруженным глазом. Программа экономила массу времени и была удобна в использовании при условии, что патологоанатом не путал ярлыки и не забывал ставить на них свою фамилию.

Кое-что в этой программе меня сильно смущало. Дело в том, что несколько ярлыков неизбежно оставались незаполненными — ведь патологоанатом далеко не всегда берет все возможные образцы, особенно если в лаборатории работы невпроворот, а сотрудников не хватает. Зачем, спрашивается, отправлять на экспертизу образцы ногтей покойника, если это восьмидесятилетний старик, подкошенный инфарктом на собственной лужайке, которая так и осталась недостриженной?

Куда девать непонадобившиеся ярлыки? Не оставлять же их валяться на столе, где их всегда могут по ошибке приклеить не на ту пробирку. Патологоанатомы, как правило, просто рвали их на кусочки. Я всегда подшивала ярлыки к делу. Так проще было выяснить, какие анализы проводились, а какие нет и сколько пробирок с теми или иными образцами было отослано наверх.

Винго судорожно перебирал пакеты и водил пальцем по страницам журнала учета. Я почувствовала на себе взгляд Марино — сержант точно ждал, когда я отдам ему все пули из последнего трупа. Винго попятился, и Марино приблизился ко мне.

— К нам в тот день поступило шесть трупов, — напомнил Винго так, словно мы были с ним одни. — Это была суббота. Да, суббота, я уверен. На столе валялась куча ярлыков. Может, один из них…

— Не может, — отрезала я. — Не может, и точка. Я не оставляла чистых ярлыков по этому делу где попало. Они все у меня в папке, подшиты как положено…

— Черт, — подал голос Марино. Он с удивлением смотрел мне через плечо. — Это то, о чем я подумал?

Я поспешно сняла перчатки, взяла у Винго конверт и ногтем надорвала его. Внутри были четыре предметных стекла с мазками, но на них не имелось обычных отметок от руки, которые их идентифицируют. Стекла вообще не были маркированы, если не считать ярлыка на самой папке.

— Может, вы прикрепили ярлык, собираясь сделать запись, а потом передумали и забыли? — предположил Винго.

Я не ответила. Я не могла вспомнить!

— Когда ты последний раз заглядывал в морозильник?

Винго пожал плечами.

— На той неделе, может, неделю назад в понедельник, когда доставал образцы, чтобы сдать в лабораторию. В этот понедельник меня не было. Я сегодня первый раз на этой неделе полез в морозильник.

Я припомнила, что Винго в понедельник отпрашивался. Я собственноручно достала анализы Лори Петерсен из морозильника, перед тем как заняться другими делами. Могла ли я проглядеть этот конверт? А вдруг я от усталости настолько плохо соображала, что перепутала ярлыки и прикрепила к делу Лори Петерсен ярлык с анализами одного из пяти трупов, поступивших в тот день? Если так, то какой конверт с предметными стеклами действительно был из дела Лори — тот, что я отнесла наверх, или тот, что я сейчас держала в руках? Мне не верилось, что я могла так опростоволоситься. Я же такая внимательная!

Обычно я не выходила из морга в спецодежде. Даже во время учебной пожарной тревоги я успевала переодеться. Неудивительно, что, когда через несколько минут я выскочила из анатомички и понеслась по коридору в своем заляпанном кровью зеленом халате, у моих подчиненных округлились глаза. Бетти была у себя — пила кофе, пристроив чашку среди пробирок. Она взглянула на меня, и глаза ее потемнели.

— У нас проблемы, — начала я с порога.

Бетти посмотрела на конверт в моих руках, перевела взгляд на ярлык.

— Винго прибирался в морозильнике. Вот это он нашел всего несколько минут назад.

— О Господи, — только и смогла произнести Бетти.

По пути в лабораторию я объясняла, что точно не заводила второго конверта с пробами по делу Лори Петерсен. И понятия не имею, откуда взялся лишний ярлык.

Бетти надевала перчатки, одновременно тянулась к пузырькам в шкафу и пыталась меня разубедить.

— Кей, по крайней мере то, что ты отдала мне, в полном порядке. Мазки на предметных стеклах совпадают с мазками на тампонах и с описаниями. Все тесты показывают на то, что у преступника нет антигенов в сперме. Может, ты завела еще один конверт, просто забыла об этом?

Может быть! Может быть, я завела еще один конверт, а может, и не завела. Кто за это поручится? Только не я! Я не помню, что было в прошлое воскресенье! Разве я способна шаг за шагом проследить свои действия?

— А здесь нет тампонов? — спросила Бетти.

— Нет, только мазки. Больше Винго ничего не нашел.

— Гм, — задумалась Бетти. — Посмотрим, что мы имеем.

Она изучила под микроскопом все мазки и после долгого молчания выдала:

— Мы имеем крупные чешуйчатые клетки, а это значит, что мазки могут быть либо изо рта, либо из влагалища, но никак не из заднего прохода. Кроме того, — Бетти взглянула на меня, — здесь нет никакой спермы.

— Господи, — простонала я.

— Проверим еще раз, — сказала Бетти.

Она вскрыла упаковку стерильных тампонов, смочила их водой и осторожно провела каждым по мазку на предметном стекле. Всего понадобилось три тампона. Затем Бетти провела тампонами по белому бумажному фильтру.

Проделав все это, Бетти ловко накапала из пипеток фосфатом на бумажный фильтр. Затем в ход пошел соляной реактив. Мы замерли, ожидая, что сейчас капли станут пурпурными.

Однако мазки не вступали в реакцию. До чего же мучительно было смотреть на эти мокрые пятнышки! Время, за которое совершается реакция, давно истекло, а я все гипнотизировала их, словно от моего взгляда могло подтвердиться наличие спермы в мазках. Мне хотелось верить, что Винго нашел запасной конверт с предметными стеклами. Мне хотелось верить, что в случае с Лори Петерсен я действительно взяла по два образца мазков, просто забыла об этом. Мне хотелось верить во что угодно — только не в то, что было ясно как день.

Предметные стекла с мазками, которые нашел Винго, были не из дела Лори Петерсен. Просто не могли быть из ее дела.

По застывшему лицу Бетти я поняла, что она тоже встревожена и изо всех сил старается это скрыть.

Я покачала головой.

Бетти нехотя признала:

— Да, эти мазки явно не из дела Лори Петерсен. Конечно, я постараюсь их классифицировать. Проверю, присутствуют ли тельца Барра.

— Бетти… — Я сделала вдох.

Бетти продолжала, стараясь меня подбодрить:

— Слизь, которую я отделила от спермы преступника, принадлежит Лори Петерсен — она соответствует ее группе крови. Волноваться пока не стоит. Я уверена, что ты передала первый конверт…

— Вопрос уже поднимали, — произнесла я совершенно убитым голосом.

Адвокаты будут в восторге. Они просто запрыгают до потолка от счастья. Им удастся заставить присяжных усомниться в том, что пробы, кроме проб крови, принадлежат Лори Петерсен. Присяжные станут гадать, а те ли анализы были отправлены в Нью-Йорк на выявление ДНК. Как доказать, что анализы взяты именно с тела Лори Петерсен?

Срывающимся голосом я произнесла:

— Бетти, к нам в тот день поступило шесть трупов. У трех я брала те же пробы, что с тела Лори Петерсен, потому что они тоже подверглись сексуальному насилию.

— Все три — женщины?

— Да, — проговорила я едва слышно, — женщины.

В память мне врезались слова Билла, произнесенные в среду вечером, — он был тогда подавлен, да и алкоголь развязал ему язык. Как будут вестись эти дела, если меня обвинят в распространении секретной информации? Под вопросом окажется не только дело Лори Петерсен, но и дела Бренды Степп, Пэтти Льюис и Сесиль Тайлер. Меня загнали в угол, не оставили ни единой лазейки. Что же мне, делать вид, что никакого конверта не было? Он был и означал только одно: я не могла под присягой подтвердить, что цепочка улик не нарушена.

Поезд ушел. Я не смогу снова взять пробы, начать сначала. Анализы уже переданы в лабораторию в Нью-Йорк. Забальзамированное тело Лори Петерсен похоронили во вторник. Об эксгумации нечего и думать — толку от нее не будет, наоборот, она вызовет нежелательный интерес общественности. Люди захотят узнать, почему мертвую не оставляют в покое.

Мы с Бетти одновременно повернулись к двери как раз в тот момент, когда на пороге появился Марино.

— Мне тут кое-что пришло в голову. — Марино помолчал. Лицо у него было мрачное, он переводил глаза с предметных стекол на фильтр.

Я смотрела на Марино остановившимся взглядом.

— Я передал конверт Вандеру. Может, вы оставили конверт в морозильнике. Хотя… Может, и не вы.

Не успела я сообразить, к чему клонит Марино, как мой собственный мозг подбросил страшную догадку.

— Не я? Кто-то другой?

Марино пожал плечами:

— Я просто хотел сказать, что не следует исключать эту возможность.

— Но кто?

— Понятия не имею.

— И как такое могло случиться? Получается, кто угодно может зайти в анатомичку и влезть в морозильник! И ярлык был приклеен…

Ярлыки! Вот она, зацепка! Ярлыки, которые я не заполнила! Они же были в конверте с пробами с тела Лори Петерсен! А кроме меня, в конверт могли заглянуть только три человека — Эмберги, Таннер и Билл.

Когда эта тройка в понедельник вечером выходила из моего офиса, главная дверь была заперта на цепь. Всем троим пришлось идти через морг. Первыми ушли Эмберги и Таннер, Билл немного задержался.

Анатомичка была на замке, а морозильник — нет. Нам приходилось оставлять его незапертым, чтобы похоронные бюро и бригады спасателей могли привозить и забирать тела в нерабочие часы. В морозильник вели две двери: одна открывалась в коридор, другая — в анатомичку. Неужели Эмберги, Таннер или Билл из морозильника проник в анатомичку? Там на ближайшей к входу полке хранились улики, в том числе пробы. У Винго полки всегда были плотно заставлены.

Я позвонила Розе и велела ей отпереть ящик моего стола и открыть дело Лори Петерсен.

— Там в папке должны быть ярлыки, — сказала я.

Пока Роза искала папку, я напрягала память. Должно было остаться шесть, максимум семь ярлыков — не потому, что я взяла мало проб, а потому, что распечатала вдвое больше ярлыков. Должны были остаться ярлыки с надписями «сердце», «легкие», «почки» и другие органы. И еще один — для описания повреждений, заметных невооруженным глазом.

— Доктор Скарпетта, ярлыки на месте, — раздался в трубке голос Розы.

— Сколько штук?

— Сейчас посмотрю. Пять.

— С какими надписями?

— «Сердце», «легкие», «селезенка», «желчный пузырь» и «печень».

— И все?

— Все.

— Роза, а вы уверены, что там нет ярлыка «повреждения, заметные невооруженным глазом»?

Пауза.

— Уверена. Тут только пять ярлыков.

— Раз вы приклеили ярлык «повреждения», значит, на нем должны быть ваши отпечатки, — произнес Марино.

— Только если Кей была без перчаток, — вмешалась Бетти, с тревогой наблюдавшая за происходящим.

— Я обычно снимаю перчатки, чтобы наклеить ярлыки, — пробормотала я, — ведь перчатки в крови.

— Хорошо, — мягко продолжал Марино. — Вы, значит, перчатки сняли, а Динго не снял…

— Винго, — перебила я. — Его зовут Винго.

— Какая разница. — Марино собрался уходить. — Фишка в том, что вы трогали ярлык голыми руками — значит, на нем должны быть ваши отпечатки. — Уже из коридора Марино добавил: — А вот больше ничьих отпечатков быть не должно.

Глава 10

Больше ничьих и не было. Из всех отпечатков, что обнаружились на конверте, идентифицировать удалось только одни — мои собственные.

Правда, нашлось еще несколько пятен — и нечто настолько неожиданное, что я на секунду забыла, зачем вообще пришла к Вандеру.

Вандер направил на конверт луч лазера — и картон засветился, как ночное небо.

— Чтоб мне провалиться, — пробормотал Вандер третий раз подряд.

— Чертовы «блестки» были, наверное, у меня на руках, — произнесла я с сомнением. — Винго был в перчатках, Бетти тоже…

Вандер зажег верхний свет и покачал головой:

— Будь ты мужчиной, я бы сообщил куда следует.

— И я бы тебя за это не упрекнула.

Вандер посерьезнел.

— Кей, постарайся вспомнить, что ты делала сегодня утром. Мы должны быть уверены, что «блестки» — с твоих рук. Если это так, нам придется пересмотреть наши версии по последним убийствам. Вдруг это ты оставляла «блестки» на телах?

— Исключено, — перебила я. — Совершенно исключено, потому что я, Нейлз, всегда надеваю перчатки. Я снимаю их, только когда сажусь заполнять ярлыки. Поэтому и отпечатки на конверте обнаружились.

Но Вандер не унимался.

— А может, это лак для волос или пудра. Или еще что-нибудь, чем ты пользуешься каждый день.

— Вряд ли. — Я стояла на своем. — Мы не обнаружили «блесток», когда осматривали другие тела. «Блестки» имеются только на телах задушенных женщин.

— Да, ты права.

С минуту мы напряженно думали. Потом Вандер спросил, желая развеять все сомнения:

— А Бетти с Винго были в перчатках, когда брали в руки этот конверт?

— Да — поэтому и отпечатков не оставили.

— То есть «блестки» не могли попасть на конверт с их рук?

— Нет, только с моих. Если, конечно, больше никто не прикасался к конверту.

— Ты хочешь сказать — тот, кто положил конверт в морозильник, — скептически проговорил Вандер. — Но отпечатки-то только твои, Кей.

— А пятна? Их, Нейлз, мог оставить кто угодно.

Конечно, мог. Только я знала: Вандер так не считает.

— Кей, а что ты делала перед тем, как пойти наверх?

— Я делала вскрытие тела женщины, которую сбил грузовик, причем водитель скрылся с места происшествия.

— А потом?

— А потом Винго принес конверт, и я побежала с ним к Бетти.

Вандер окинул равнодушным взглядом мой заляпанный кровью халат и произнес:

— Вскрытие ты проводила в перчатках.

— Конечно. Но когда Винго принес конверт, я их сняла — я же говорю…

— Перчатки изнутри посыпаны тальком.

— Думаешь, это тальк?

— Может, и нет, да все-таки надо проверить.

Я сходила в анатомичку за новой парой латексных перчаток. Через несколько минут Вандер уже выворачивал перчатки наизнанку и светил на них лазером.

Это оказался не тальк. Честно говоря, мы и не рассчитывали, что тальк будет светиться — он не вступает в реакцию. Мы уже проверяли и лосьоны для тела, и пудру в надежде обнаружить, чем же на самом деле являлись «блестки». Ни одно из косметических средств, содержащих тальк, не вступало в реакцию.

Вандер включил свет. Я курила и думала. Я пыталась припомнить каждый свой шаг с момента, когда Винго показал мне пресловутый конверт, до момента, когда я вошла в лабораторию Вандера. Я исследовала коронарные артерии, когда Винго подошел ко мне с конвертом. Я отложила скальпель, сняла перчатки и вскрыла конверт, чтобы взглянуть на предметные стекла. Затем поспешно вымыла руки и вытерла их бумажным полотенцем. Затем пошла к Бетти. Может, я трогала что-нибудь у нее в лаборатории? Этого я не помнила.

Неужели это мыло фосфоресцировало?

— Нейлз, я вымыла руки с мылом. Может это быть мыло?

— Вряд ли, — ответил Вандер, не задумываясь. — Ты ведь тщательно сполоснула руки. Если бы мыло, которым ты ежедневно пользуешься, вступало в реакцию даже после тщательного споласкивания, мы бы находили «блестки» буквально на всем. Я почти уверен, что тут мы имеем дело с чем-то сыпучим, порошкообразным. У вас внизу дезинфицирующее жидкое мыло, разве не так?

Да, так оно и было, но я слишком спешила и поэтому не пошла в подсобку, где над умывальником был дозатор с жидким дезинфектором розового цвета. Я подскочила к ближайшему умывальнику в анатомичке, на котором стояла металлическая коробка с порошкообразным серым мылом — таким пользуются во всем нашем здании. Оно было дешевое, и наше ведомство закупало его тоннами. Я не имела представления о составе этого мыла. Оно практически не пахло, не расползалось от влаги и не пенилось — будто песком руки моешь.

В конце коридора был женский туалет. Я принесла оттуда целую пригоршню серого порошка. Вандер включил лазер.

Мыло светилось ярко-белым неоновым светом.

— Черт меня подери…

Вандера затрясло от волнения. Меня тоже. Да, я хотела узнать, что за «блестки» мы находили на телах жертв, но мне и в страшном сне не могло присниться, что это мыло, которого полно в нашем здании!

Я все еще сомневалась. Неужели «блестки» попали на конверт с моих рук? А что, если нет?

Мы продолжали проверку.

При тестировании огнестрельного оружия делается множество выстрелов для определения дальности и траектории полета пули. Мы же с Вандером до одурения мыли руки, пытаясь выяснить, насколько тщательно нужно сполоснуть руки водой, чтобы лазер не выявил «блесток».

Вандер как одержимый скреб руки порошком, старательно ополаскивал, вытирал бумажным полотенцем. Под лучом лазера загоралась пара «блесток», не больше. Я пыталась вымыть руки так же поспешно, как сегодня в анатомичке. В результате на всем, чего я касалась — на столе, на рукаве вандерова халата, — фосфоресцировали целые созвездия. С каждым новым прикосновением «блесток», естественно, убывало.

Я принесла из туалета целую кофейную чашку мыльного порошка. Мы продолжали мытье. Свет включали и выключали, лазер уже дымился. Вскоре умывальник изнутри стал выглядеть как Ричмонд темной ночью с высоты птичьего полета.

Нам удалось обнаружить нечто интересное: чем больше мы мыли и вытирали руки, тем больше на них оставалось «блесток». «Блестки» скапливались под ногтями, налипали на запястья, манжеты и рукава. Оттуда они попадали на полы халата, добирались до волос, оставались на лице, шее — на всем, до чего случалось дотронуться. Минут через сорок пять, намывшись на неделю вперед, мы с Вандером в свете лазера выглядели как две новогодние елки.

— Мать его так… — донеслось из темноты. Никогда не слышала, чтобы Вандер употреблял подобные выражения. — Ты только посмотри! У этого отморозка, должно быть, мания чистоты. Это по сколько же раз на день он моет руки, что после него столько «блесток» остается?

— Мы ведь еще не уверены, что он пользуется мыльным порошком, — охладила я Вандеров пыл.

— Да-да, конечно.

Хоть бы в лаборатории определили, что «блестки» на телах жертв — это и есть мыльный порошок! Но одного нашим химикам — да и никому — точно не выяснить: каково происхождение «блесток» на конверте и, если уж на то пошло, как сам конверт оказался в морозильнике.

Проснулся мой внутренний голос и снова стал меня изводить.

«Ты просто не можешь признать, что ошиблась, — зудел он. — Ты не хочешь принять правду. Ты сама перепутала ярлыки, а „блестки“ попали на конверт с твоих собственных рук».

Но что, если?.. Что, если все было не так безобидно? Я молча спорила с внутренним голосом. Что, если некто с каким-то умыслом положил конверт в морозильник и «блестки» попали на картон вовсе не с моих рук, а с рук этого злоумышленника? Странное предположение. Да, что-то фантазия разыгралась не на шутку.

Однако похожие «блестки» были найдены на телах всех четырех задушенных женщин.

Я знала, что, помимо меня, к конверту прикасались Винго, Бетти и Вандер. К конверту могли прикасаться еще только трое — Таннер, Эмберги и Билл.

Перед моим мысленным взором всплыло лицо Билла. Память услужливо развернула передо мной все события понедельника, и мне стало не по себе. Во время совещания с Эмберги и Таннером Билл вел себя так холодно, так отстраненно. Он даже в глаза мне смотреть не мог — ни у Эмберги в кабинете, ни позже, у меня в конференц-зале.

Я живо вспомнила, как с колен Билла соскользнули дела четырех жертв маньяка и в беспорядке рассыпались на полу. Таннер тут же предложил помочь их собрать — совершенно естественно предложил, из простой учтивости. Но именно Билл собрал все бумаги, среди которых находились и незаполненные ярлыки. Затем они с Таннером разложили бумаги по папкам. Прихватить ярлык и сунуть его в карман — пара пустяков…

Потом Эмберги и Таннер ушли вместе, а Билл остался со мной. Мы еще поговорили в кабинете Маргарет — минут пятнадцать, не больше. Билл был такой нежный, убеждал меня, что пара бокалов и вечер наедине способны творить чудеса.

Билл ушел, а я осталась — то есть никто не видел, каким путем он выходил из здания и куда направился…

Я гнала эти мысли, эти образы, я не позволяла себе плохо думать о Билле. Какой кошмар! Неужели я потеряла контроль над собой? Билл на такое не способен. Во-первых, зачем? Невозможно представить, какую выгоду он бы извлек из подобного саботажа. Наоборот, путаница с ярлыками испортила бы ему все обвинение, с которым он должен был выступать в суде. Да что там испортила бы — путаница стала бы крахом всей карьеры Билла!

«Ты, — продолжал внутренний голос, — ищешь крайнего, потому что не хочешь признать простую вещь: ты, возможно, сама виновата!»

В моей практике еще не было более сложного дела, чем эти зверские убийства, и страх охватывал меня при мысли, что я не справляюсь. Вдруг я разучилась мыслить логически, просчитывать каждый шаг? Вдруг наделала непростительных ошибок?

— Мы выясним химический состав этого чертового мыла, — приговаривал Вандер.

Как дотошные покупатели, мы должны были найти коробку из-под мыльного порошка и прочитать, какие ингредиенты входят в его состав.

— Я поищу в женских туалетах, — вызвалась я.

— А я займусь мужскими.

Занятие оказалось не из приятных.

Без толку прочесав женские туалеты во всем здании, я сообразила обратиться к Винго — в его обязанности входило следить, чтобы в туалетах всегда было мыло. Винго направил меня в подсобку, находившуюся на первом этаже, недалеко от моего кабинета. Там-то, на верхней полке, сразу за кучей тряпок, я и обнаружила большую серую коробку с надписью «Борное мыло».

Значит, основной ингредиент — бура.

Я быстро справилась по химическому справочнику и выяснила, почему мыльный порошок сиял, как салют в День независимости. Бура входит в состав бора, кристаллического вещества, которое проводит электричество, подобно металлу при высоких температурах. Диапазон использования буры в промышленности достаточно широк — от изготовления керамики, некоторых видов стекла, стирального порошка и дезинфекторов до производства абразивов и ракетного топлива.

По иронии судьбы львиная доля буры добывается в Долине смерти.

* * *

Вечер пятницы наступил и прошел. Марино не позвонил.

В субботу, в семь утра, я уже была в морге и судорожно листала журнал учета.

Мне не требовались уверения — я не сомневалась, что в случае чего узнаю обо всем одна из первых. В журнале не было записей о поступлении новых трупов, но тишина казалась зловещей.

Я не могла отделаться от мысли, что где-то меня поджидает труп очередной жертвы маньяка, что кошмар не закончился. С замиранием сердца я ждала звонка Марино.

В половине восьмого из дома позвонил Вандер.

— Пока ничего? — спросил он.

— Как только — так сразу. Не волнуйся, я тебе сообщу.

— Я буду на телефоне.

Лазер стоял на каталке в Вандеровой лаборатории — в случае необходимости нужно было только перевезти его в рентгеновский кабинет. Я заняла первый стол для вскрытия — накануне вечером Винго натер его до зеркального блеска и оставил на каталках все необходимые хирургические инструменты и контейнеры для проб и вещественных доказательств. Пока ни стол, ни инструменты никому не понадобились.

У меня на субботу было два трупа — погибший от передозировки кокаина прибыл из Фредериксбурга, утопленник — из округа Джеймс-Сити.

Приближался полдень. Мы с Винго заканчивали вскрытие.

Винго со скрипом проехался кроссовками по влажному кафельному полу, прислонил швабру к стене и выдал:

— Провалиться мне на этом месте, если сегодня ночью добрая сотня полицейских не работала сверхурочно.

— Будем надеяться, их труды были не напрасны, — ответила я, продолжая заполнять свидетельство о смерти.

— Были бы, если б они охотились за мной. — Винго принялся поливать из шланга заляпанный кровью стол. — Преступник не дурак, он дома отсиживается. Один коп сказал мне, что полиция останавливает каждого, кто ночью ходит по улицам. У всякого, кого заметят, проверяют документы. Да еще и чек со стоянки потребуют, если машину обнаружат в окрестностях.

Я подняла глаза на Винго:

— Какой, говоришь, коп тебе об этом поведал?

Сегодня к нам не поступали трупы из Ричмонда, соответственно и полицейские из Ричмонда не приезжали.

— Один из тех копов, что привезли утопленника из Джеймс-Сити.

— Коп из округа Джеймс-Сити? Откуда ему известно, что делается по ночам в Ричмонде?

Во взгляде Винго читалось: «Что ж тут непонятного?»

— Его брат служит в полиции в Ричмонде, — объяснил мой ассистент.

Я отвернулась, чтобы скрыть раздражение. Вот что называется «язык без костей». Какой-то коп, у которого брат, видите ли, служит в Ричмонде, запросто — и в красках — рассказывает первому встречному обо всех делах в полиции. Интересно, что он еще разболтал? Слишком много толков. Я другими глазами посмотрела на возникшую ситуацию — да уж, опасаться следовало всего и всех…

Винго продолжал:

— Мне кажется, преступник залег на дно. Решил выждать, пока все успокоятся. — Винго сделал паузу. По столу барабанили струи воды. — Тут одно из двух: либо маньяк затих, либо сегодня ночью он еще кого-то задушил, просто тело пока не обнаружили.

Я молчала, еле сдерживая гнев.

— А вообще-то кто его разберет? — Голос Винго заглушала вода. — Как-то не верится, что он так скоро взялся за свое. Ведь риск-то какой! Но я слыхал одну версию: вроде как такие маньяки, убив несколько человек, становятся безрассудными, будто дразнят, а на самом деле они хотят, чтобы их поймали. Получается, преступник уже и не хочет убивать, а все равно убивает и умоляет, чтобы ему помогли остановиться…

— Винго! — попыталась я прервать его тираду.

Однако он не отреагировал на мою реплику.

— Это как болезнь. Маньяк знает, что болен. Я почти уверен, что он знает. Может, он просит людей защитить его от самого себя…

— Винго! — Я повысила голос и развернулась вместе со стулом. Винго выключил воду, но было поздно. Мои слова в гулкой анатомичке прозвучали шокирующе громко:

— Он не хочет, чтобы его поймали!

Винго от удивления раскрыл рот, лицо его вытянулось — он не ожидал, что я могу быть такой резкой.

— О Господи! Простите, доктор Скарпетта, я не хотел вас огорчить. Я…

— Ты меня не огорчил, — отрезала я. — Однако заруби себе на носу: такие выродки не хотят, чтобы их поймали. Преступник — не больной. Он — отморозок, он — само зло, и он убивает, потому что ему нравится убивать, ты понял?

Винго проскрипел в своих кроссовках к умывальнику, взял губку и принялся, избегая смотреть на меня, оттирать ножки стола.

Зря я на него накричала.

Винго не отрывал глаз от тряпки.

Состояние у меня было прескверное.

— Винго! — позвала я, отодвигаясь от стола. — Винго!

Он нехотя подошел, и я коснулась его руки.

— Винго, прости меня. Не следовало срывать на тебе раздражение.

— Ничего страшного, — ответил он и так посмотрел, что я совсем расклеилась. — Я понимаю, каково вам приходится. Столько всего произошло! Как представлю, прямо мороз по коже. Я тут все думаю, как вам помочь — ну, как распутать этот клубок. Если б я только мог хоть что-нибудь для вас сделать!..

Так вот оно что! Я, оказывается, не столько обидела Винго, сколько своим раздражением подтвердила самые худшие его опасения. Винго волновался за меня. Он видел, что я в последние дни была как натянутая струна, в любой момент готовая лопнуть. Впрочем, не исключено, что это видели и все остальные. Сначала утечка информации, потом взлом базы данных, в довершение всего — перепутанные мазки. Да, пожалуй, никто не удивится, если в скором времени меня обвинят в некомпетентности…

«Все к тому и шло, — станут говорить обо мне. — Последние события совсем выбили ее из колеи».

Во-первых, я почти не спала. Пыталась расслабиться, но в моем организме заклинило выключатель. Мозг ни на минуту не прекращал работу и в конце концов раскалился, а нервы гудели, как телеграфные провода на ветру.

Накануне вечером я попыталась развеселить Люси — мы с ней были в ресторане, потом в кино. И что? Я все время проверяла, не пришло ли мне сообщение на пейджер и не сели ли в пейджере батарейки. Мне уже и тишина внушала подозрения.

К трем часам дня я успела надиктовать два отчета о вскрытии и стереть с пленки диктофона все лишнее. Я уже подходила к лифту, когда у меня в кабинете зазвонил телефон. Я метнулась кстолу и схватила трубку.

Это оказался Билл.

— Твои планы не поменялись?

Я не нашла в себе сил сказать «нет». Вместо этого деланно бодрым голосом ответила:

— Жду встречи. Но вряд ли мое общество доставит тебе удовольствие.

— А никто не обещал, что будет легко.

Я вышла из здания.

День снова выдался солнечный, только стало еще жарче. Трава на газоне у офиса начала жухнуть, а по радио передали, что, если не пойдет дождь, весь урожай помидоров в Ганновере погибнет на корню. До чего же изменчивая выдалась весна! То несколько дней подряд светило солнце и дул сильный ветер, то неизвестно откуда появлялась целая армада тяжелых туч. Из-за грозы во всем городе отключали электричество, ливень стоял стеной. Он не приносил облегчения после жары — так не приносит облегчения страдающему от жажды полное ведро воды, опрокинутое на голову, — человек не успевает сделать ни единого глотка.

Порой параллели между явлениями природы и моей жизнью бывали просто поразительными. Например, мои отношения с Биллом очень напоминали эти вот бешеные ливни. Билл ворвался в мою жизнь, словно шторм (все-таки красота — страшная сила), мне же, как выяснилось, нужен был тихий дождик, способный смягчить мое иссохшее сердце. Я и хотела провести вечер с Биллом, и боялась этого свидания.

Билл, как всегда, был пунктуален — он подъехал ровно в пять.

— Это и хорошо, и плохо, — заметил Билл, когда мы у меня во дворике разводили огонь, чтобы жарить мясо на гриле.

— Плохо? — переспросила я. — Ты правда так думаешь?

День клонился к вечеру, но было все еще жарко. По небу неслись облака; они то и дело заслоняли солнце — нас накрывала тень, чтобы через несколько мгновений смениться нереально ярким светом. Ветер налетал порывами — погода никак не хотела установиться.

Билл вытер лоб рукавом рубашки и покосился на меня. Порыв ветра заставил склониться деревья, подхватил бумажное полотенце.

— А плохо, Кей, вот почему: затишье может означать, что маньяк уехал из Ричмонда.

Мы отвернулись от тлеющих углей и взяли по бутылке пива. Не хватало еще, чтобы преступник скрылся! Нет, я хотела, чтобы он оставался в Ричмонде. Мы по крайней мере знали, чего от него ожидать. Больше всего я боялась, что маньяк начнет орудовать в других городах, где его преступления станут расследовать детективы и медэксперты, не знающие всего того, что успели выяснить мы. Хуже нет, когда вести дело берутся несколько следователей. Полицейские удавиться готовы из-за «добычи». Каждый хочет лично арестовать преступника, каждый считает, что сможет сделать это лучше других. Каждый думает, что у него особые права на тот или иной сложный случай.

Да и я, если на то пошло, ничуть не лучше.

Я чувствовала ответственность за убитых женщин. Мне казалось, что единственный способ восстановить справедливость — поймать и наказать преступника именно в Ричмонде. Здесь маньяка, пожалуй, приговорили бы к высшей мере, а если его арестуют в другом штате, наказание может быть недостаточно суровым. Жестокая мысль. А вдруг убийства в Ричмонде только разминка для этого отморозка и его ждут еще более «великие» дела? Тогда его новые «подвиги» заслонят изнасилования и убийства, совершенные в нашем городе, и получится, что эти последние вовсе не повлияют на приговор. Значит, и я страдаю впустую.

Билл поливал угли «жидким дымом». Он повернулся ко мне — лицо было красное от жара — и спросил:

— Кей, а как твой компьютер? Что-нибудь выяснилось?

Мне стало не по себе, хотя поводов уклоняться от ответа вроде не было. Билл прекрасно знал, что я проигнорировала распоряжение Эмберги — не сменила пароль и не сделала ничего для «обеспечения безопасности» (конец цитаты). Билл как раз стоял рядом, когда в этот понедельник я активировала автоответчик и оставила на экране последнюю команду, что задал взломщик, словно вновь приглашая его поискать что-нибудь интересное. Это был военный маневр.

— Попыток проникнуть в базу данных больше не было, если ты это имеешь в виду.

— Очень интересно, — пробормотал Билл, отхлебнув пива. — Что-то я ничего не понимаю. Ты ведь рассчитывала, что взломщик снова попробует получить информацию по делу Лори Петерсен.

— Этих данных нет в компьютере, — напомнила я Биллу. — Я не заношу данные в компьютер, пока по ним ведется активное расследование.

— Так, значит, данных в компьютере нет. Но как эта стерва узнает, что их там нет, пока не посмотрит?

— Эта стерва?

— Эта стерва, этот гад — какая разница?

— Хорошо. Эта стерва, этот гад — короче, взломщик, которому с первого раза ничего не удалось узнать о деле Лори.

— Все равно непонятно, Кей, — гнул свое Билл. — Сама подумай. Даже когда взлом произошел в первый раз, он выглядел как-то подозрительно. Только представь человека, который сечет в компьютерах. Он наверняка понимает, что, если вскрытие проводилось в субботу, к понедельнику данных по нему в компьютере еще не будет. Чего ж он тогда лезет?

— Под лежачий камень и вода не течет, — пробормотала я.

Я злилась на Билла. Ему что, не о чем больше поговорить? Обязательно надо портить вечер?

Ребрышки в маринаде ждали своей очереди на кухне. Откупоренная бутылка красного вина «дышала» на столе. Люси готовила салат. Девочка пребывала в прекрасном настроении, учитывая, что от ее мамочки не было ни слуху ни духу. Люси, кажется, очень радовало это обстоятельство. В мечтах она уже видела себя постоянно проживающей у тети Кей, и частота, с которой племянница делала намеки на то, как мы с мистером Больцем поженимся, начинала меня напрягать.

Рано или поздно мне придется вернуть Люси с небес на землю: девочка отправится к матери, как только та снова появится в Майами, а мы с Биллом не собираемся жениться.

Я стала рассматривать Билла, словно видела его впервые. Он устремил задумчивый взгляд на огонь и, кажется, забыл о бутылке пива, которую держал в обеих ладонях. Руки и ноги Билла на солнце казались присыпанными светящейся пыльцой — такие тонкие, золотистые были у него волосы. Я видела его сквозь вуаль дыма и язычки пламени — последние наводили меня на мысль о растущей между нами стене.

Почему жена Билла застрелилась из его же собственного пистолета? Просто потому, что это был самый удобный способ лишить себя жизни? Или она хотела наказать Билла — откуда мне знать, за какие прегрешения?

Миссис Больц выстрелила себе в сердце, сидя на постели — на супружеской постели. В то утро — был понедельник — она нажала на курок буквально через несколько минут после того, как закончила заниматься сексом со своим мужем. В ее влагалище нашли сперму. Когда я обследовала тело, оно еще хранило слабый аромат духов. Что такое сказал Билл своей жене перед тем, как уйти на работу?

— Ке-ей! Ау!

Я вздрогнула. Билл смотрел прямо на меня.

— Витаешь в облаках? — прошептал он, положив руку мне на талию, и я почувствовала его горячее дыхание на своей щеке. — Можно присоединиться?

— Я просто задумалась.

— О чем? Только не говори, что о работе.

Я решилась спросить.

— Билл, у меня пропали кое-какие бумаги. Пропали из папки, которую позавчера просматривали ты, Эмберги и Таннер…

Рука Билла, на тот момент уже гладившая меня по заду, вдруг замерла. Я почувствовала, как от злости у него напряглись пальцы.

— Какие бумаги?

— Я не совсем уверена, — выдавила я. У меня язык не повернулся сказать, что это незаполненные ярлыки из дела Лори Петерсен. — Я только хотела спросить, может, ты заметил, как кто-то случайно поднял какую-нибудь бумажку…

Билл отдернул руку, выпалив:

— Черт, Кей, неужели ты не можешь хотя бы один вечер не думать об этих гребаных убийствах?

— Билл…

— Может, хватит? — Он сунул руки в карманы шортов и отвернулся. — Кей, я с тобой точно чокнусь! Они мертвы. Эти женщины мертвы, пойми ты наконец! Мертвы! А мы с тобой живы. Жизнь продолжается. По крайней мере — должна. Ты… Нет, мы, мы оба рехнемся, если будем все время думать о мертвых.

Весь вечер я ждала, что зазвонит телефон. Билл и Люси болтали о разных пустяках, я же каждую минуту была готова услышать звонок. Звонок Марино.

Телефон зазвонил рано утром. В окна хлестал ливень, я время от времени проваливалась, точно в обморок, в беспросветный тягучий сон.

Я нащупала трубку.

На том конце провода молчали.

— Алло! — повторила я, включая лампу.

До меня доносились обрывки телепередачи. Я не могла разобрать слов, но, с негодованием бросив трубку, поймала себя на том, что мое сердце гулко стучит о ребра.

* * *

Был понедельник, приближался полдень. Я заканчивала изучать предварительные отчеты из лаборатории, находившейся этажом выше.

Медэксперты присвоили делам с удушениями первую степень важности. Все остальное — проверки содержания алкоголя в крови, смерти от передозировки наркотиков и снотворного — отодвинулось на второй план. Четверым, самым опытным, специалистам я поручила определить происхождение «блесток» — последние легко могли входить в состав дешевого мыла, которого полно в общественных туалетах по всему городу.

В предварительных отчетах не содержалось ничего сверхъестественного. Пока мы еще толком не изучили состав борного мыла, обнаруженного в туалетах в нашем же здании. Было выяснено только, что мыло на двадцать пять процентов состоит из некоего абразива, а на семьдесят пять — из бората натрия. Об этом нам рассказал химик с завода-изготовителя. Однако микроскоп показал несколько иное. Оказывается, под названием «натрий» объединялись борат натрия, карбонат натрия и нитрат натрия. Следы «блесток» под микроскопом тоже определились как натрий. Но это очень специфический момент. С тем же успехом можно сказать, что в некой субстанции содержатся следы свинца, в то время как свинец где только ни содержится — и в воздухе, и в почве, и в дождевой воде. Мы же не проверяем на наличие свинца пули — положительный результат не будет означать ровно ничего.

Иными словами, не все то бура, что блестит.

«Блестки», обнаруженные на телах задушенных женщин, могли оказаться и чем-нибудь другим, например, нитратом натрия, а спектр продуктов, в состав которых он входит, очень широк — от удобрений до динамита. Или, скажем, прозрачным карбонатом, который используется в фотографии и является компонентом проявителя. Теоретически преступник мог работать где угодно — в лаборатории фотомастерской, в теплице или на ферме. Одному Богу известно, в каких еще областях используется натрий.

Вандер изучал под лучами лазера другие соединения натрия, чтобы узнать, фосфоресцируют они так же, как борат натрия, или нет. Так можно было быстрее сокращать список «подозреваемых» веществ.

У меня же тем временем появились новые мысли. Я решила узнать, какие еще организации в Ричмонде и пригородах заказывали борное мыло, кроме нас и министерства здравоохранения. Я позвонила дистрибьютору в Нью-Джерси. Попала на секретаршу, которая соединила меня с отделом продаж, тот переключил на бухгалтерию, бухгалтерия перекинула на отдел переработки продуктов, пославший в отдел связей с общественностью, и он замкнул круг, переключив меня на бухгалтерию.

Тогда я предъявила свои козыри.

— Мы не даем информацию о своих клиентах. Я не уполномочен разглашать списки тех, кто покупает нашу продукцию. Так вы говорите, вы эксперт? В какой области?

— Я судмедэксперт, — произнесла я, делая ударение на «суд». — Я доктор Скарпетта, главный судмедэксперт штата Виргиния.

— Вот оно что. Вы выдаете лицензии врачам?

— Нет, мы проводим вскрытия трупов.

Пауза.

— Так вы ведете дела о насильственной смерти?

Я не стала вдаваться в подробности и объяснять, чем моя должность отличается от должности следователя, ведущего дела о насильственной смерти. Такие следователи избираются большинством голосов и обычно не являются патологоанатомами. В некоторых штатах на эту должность могут выбрать кого угодно, хоть сотрудника службы газа. Пусть себе бухгалтер остается в счастливом неведении. Однако это маленькое умолчание только усугубило ситуацию.

— Я вас не понимаю, — сказал бухгалтер. — Вы что, хотите сказать, что наше мыло опасно для здоровья? Это совершенно исключено. Оно нетоксично, я точно знаю. У нас никогда не возникало подобных проблем. Или кто-то наелся мыла? Я соединю вас с моим начальником.

Я объяснила, что вещество, которое может входить в состав борного мыла, было обнаружено на телах жертв, по всей видимости, одного и того же преступника. Что же касается потенциальной токсичности мыла, она интересует меня меньше всего. Я пригрозила, что возьму ордер и все равно все выясню, но только с большей потерей времени — как своего, так и бухгалтера. Через несколько секунд из трубки донеслось щелканье компьютерных клавиш — служащий полез в базу данных.

— Думаю, лучше выслать сведения по факсу, мэм. Тут семьдесят три названия — все наши клиенты в Ричмонде.

— Разумеется, я буду вам очень признательна, если вы вышлете мне распечатку как можно скорее. Но не могли бы вы огласить весь список прямо сейчас?

Бухгалтер — правда, без энтузиазма — выполнил мою просьбу. Большинство названий ни о чем мне не говорили, но я сразу выделила министерство автотранспорта, министерство снабжения и, конечно, свое родное министерство. По самым грубым подсчетам, в перечисленных организациях работало около десяти тысяч человек — от судей, государственных адвокатов и прокуроров до полицейских и механиков в гаражах муниципальных автомобилей. В таком скоплении народа нетрудно было затеряться мистеру Никто, одержимому манией чистоты.

В четвертом часу я собралась выпить очередную чашку кофе, но тут раздался местный звонок.

— Она уже дня два как мертвая, — произнес Марино.

Я схватила сумку и выскочила из кабинета.

Глава 11

По словам Марино, полицейским еще предстояло попытаться найти соседей, в выходные видевших погибшую. Подруга и сослуживица жертвы звонила ей в субботу и воскресенье, но к телефону никто не подходил. Когда женщина не появилась на работе — у нее был урок в час дня — подруга позвонила в полицию. Полицейские, приехав на место происшествия, первым делом осмотрели окна, выходящие во двор. Одно из них, на третьем этаже, было открыто. У жертвы имелась соседка по комнате, но на выходные она уезжала.

Убитая жила всего в миле от центра города, в студенческом городке Университета Виргинии. Городок рос быстрыми темпами, в нем уже насчитывалось двадцать тысяч студентов. Многие школы, входившие в состав университета, располагались в отреставрированных домах в викторианском стиле и в домах, облицованных коричневым камнем на улице Уэст-мейн. Шла летняя сессия, и студенты прогуливались или катались на велосипедах. Они кучковались за столиками на террасах ресторанов, попивали кофе, держа учебники под мышками, болтали и вообще наслаждались жизнью — да и как не наслаждаться в такой чудный июньский полдень?

Хенне Ярборо был тридцать один год, она преподавала журналистику в Школе дикторов. В Ричмонд переехала из Северной Каролины прошлой осенью. Все это поведал мне Марино. Больше мы ничего не знали о Хенне Ярборо, кроме того, что она была мертва, причем уже несколько дней.

Вокруг дома, как обычно в таких случаях, в больших количествах крутились полицейские и журналисты.

Машины снижали скорость, проезжая мимо трехэтажного дома из красного кирпича, над крыльцом которого развевался самодельный сине-зеленый флаг. В ящиках, прикрепленных к подоконникам, росли яркие розовые и белые герани, стальную крышу украшал цветочный рисунок в стиле ар-нуво, выполненный в бледно-желтых тонах.

Машин было столько, что мне пришлось припарковаться чуть ли не в квартале от места происшествия. От моего внимания не укрылось, что журналисты не проявляли особой активности. Они не окружили меня, не начали совать микрофоны мне в лицо, не направили на меня камеры. Странно. Журналисты напоминали не пеструю толпу, как обычно, а взвод солдат — застыли чуть ли не по стойке «смирно». Видимо, и их проняло, и они осознали наконец, что это уже пятая жертва — такая же женщина, как они сами, как их жены или возлюбленные. И с этими последними может случиться то же самое…

Человек в форме приподнял передо мной желтую ленту, огораживавшую место происшествия, и я прошла по стершимся гранитным ступеням. Я оказалась в полутемной прихожей и по деревянной лестнице поднялась на третий этаж. На последней лестничной площадке стоял шеф полиции в окружении офицеров высшего ранга, следователей и полицейских в форме. Билл тоже присутствовал — он держался поближе к открытой двери и заглядывал внутрь. Он посмотрел мне в глаза и сразу отвел взгляд. Лицо у него казалось серым.

Впрочем, мне было не до Билла. Помедлив секунду, я заглянула в маленькую спальню, пропитанную запахом разлагающейся человеческой плоти, — его ни с чем не спутаешь. Мой взгляд наткнулся на спину Марино. Он сидел на корточках, перенеся весь свой вес на пятки, один за другим открывал ящики комода и профессиональными движениями прощупывал аккуратные стопки одежды.

На самом комоде было несколько флаконов духов и баночек с кремом, щетка для волос и набор электробигуди. У стены стоял стол, на котором пишущая машинка возвышалась подобно острову в море бумаг и книг. Книги имелись и на полке, и даже на деревянном полу. Дверь туалета была приоткрыта, свет внутри не горел. Никаких ковриков, безделушек, фотографий и картин — как будто в этой спальне давным-давно никто не жил или как будто Хенна Ярборо понимала, что это жилье у нее ненадолго.

У правой стены, довольно далеко от входа, стояла двуспальная кровать. Одеяло и простыня были сбиты в ком, а сверху лежало нечто с копной темных спутанных волос. Я приблизилась.

Лицо женщины было повернуто ко мне. Оно так распухло и тление уже так сильно его тронуло, что я не могла понять, как убитая выглядела при жизни. Я видела только, что женщина белая, у нее темно-каштановые волосы до плеч. Она была полностью обнажена и лежала на левом боку, ноги подтянуты к животу, руки связаны за спиной. Убийца, как выяснилось, использовал шнуры от жалюзи. И узлы, и вообще почерк убийцы оказались до боли знакомы. Темно-синий плед покрывал бедра жертвы — видимо, преступник бросил его, уходя, с отвращением к убитой. На полу валялась пижама. Блуза с застежкой поло была распорота от ворота до низу, штаны — по бокам.

Марино медленно пересек спальню и стал рядом со мной.

— Он поднялся по лестнице.

— По какой лестнице? — спросила я.

В спальне имелось два окна. То, на которое смотрел Марино, было открыто и находилось ближе к кровати.

— По пожарной лестнице, — объяснил Марино. — Снаружи на стене есть старая пожарная лестница. Ступени ржавые. Ржавчина осталась на подоконнике — наверное, от его ботинок.

— И ушел он тем же путем, — вслух подумала я.

— На сто процентов не уверен, но очень может быть. Дверь на первом этаже была заперта. Нам пришлось ее выламывать. Во дворе, под пожарной лестницей, высокая трава, — продолжал Марино, выглянув в окно, — а следов нет. В ночь на субботу лило как из ведра — а это нам не на руку.

— В комнате есть кондиционер? — Я взмокла, что неудивительно: в спальне висел трупный запах, было сыро и жарко.

— Нет, — ответил Марино. — Ни кондиционера, ни вентилятора. — Он вытер испарину с лица ладонью. Его седые волосы сосульками свисали на влажный лоб, под воспаленными глазами залегли темные круги. Казалось, Марино не спал и не умывался как минимум неделю.

— Окно было заперто? — спросила я.

— Нет, оба окна были не заперты. — Тут мы одновременно повернулись к двери, и лицо Марино вытянулось от удивления. — Какого черта?..

С первого этажа доносился женский крик. Послышались шаги по лестнице и голоса — видимо, мужчины не хотели пускать женщину.

— Вон из моего дома! О Боже! Пошел вон, козел! — вопила женщина.

Марино вихрем пронесся мимо меня и загрохотал вниз по деревянным ступеням. Я слышала, как он что-то кому-то сказал, и крики прекратились. Громкие голоса перешли на полушепот.

Я начала предварительный осмотр.

Температура мертвого тела совпадала с температурой воздуха в комнате, трупное окоченение уже прошло. Женщина окоченела почти сразу после смерти, но температура воздуха повышалась, и одновременно повышалась температура трупа. В конце концов мышцы размягчились, словно ужас смерти отпустил несчастную.

Мне не пришлось ворошить постель, чтобы рассмотреть труп. Я почти не дышала, и даже сердце, казалось, перестало стучать. Осторожно набросив на убитую покрывало, я стала стягивать перчатки. Вне лабораторных условий я больше ничего не могла сказать о характере убийства. Ничего.

Я услышала на лестнице шаги Марино и собралась было попросить его проследить, чтобы тело доставили в морг вместе с постельными принадлежностями, но слова застряли у меня в горле. Не в силах выдавить ни звука, я уставилась на дверь.

В дверном проеме за спиной сержанта маячила Эбби Тернбулл. Марино что, совсем рехнулся? Что он делает? Впустил эту акулу, по сравнению с которой остальные журналюги — просто золотые рыбки!

В следующий момент я отметила, что на Эбби босоножки, синие джинсы и белая хлопчатобумажная блузка навыпуск. Волосы журналистка кое-как заколола на затылке, косметика на ее лице отсутствовала. Отсутствовали также диктофон и блокнот — в руках Эбби держала только объемистую парусиновую сумку. Она увидела кровать, и лицо ее перекосилось от ужаса.

— Господи, нет! — Эбби подавила крик, зажав рот рукой.

— Да, это она, — вполголоса произнес Марино.

Эбби приблизилась к кровати, не отрывая взгляда от убитой.

— Боже мой, Хенна! Нет, не может быть!

— Это была ее комната?

— Да. Пожалуйста, не надо вопросов. Боже!..

Марино кивнул полицейскому, которого я не могла видеть, чтобы тот проводил Эбби вниз. Я слышала, как шаркает по ступеням убитая горем журналистка.

— Сержант, вы понимаете, что делаете? — тихо спросила я.

— А то. Я всегда понимаю, что делаю.

— Она там, внизу, кричала, — продолжала я охрипшим от ужаса голосом. — Кричала на полицейских.

— На полицейских, как же! Тернбулл кричала на Больца — он как раз спустился.

— На Больца? — опешила я.

— И Тернбулл можно понять, — равнодушно продолжал Марино. — Это ее дом. Кому понравится, когда у его дома торчит целая толпа и не пускает хозяина?

— Так Больц не пускал ее в дом? — задала я идиотский вопрос.

— Больц и еще парочка наших парней. — Марино передернул плечами. — Нам придется с ней поговорить. Кто бы мог подумать! — Он перевел взгляд на кровать, и глаза его блеснули. — Убитая — сестра Эбби.

* * *

Гостиную заливало солнце и оккупировали комнатные растения. Комната находилась на втором этаже и носила следы недавнего (и обошедшегося в кругленькую сумму) ремонта. На дубовом паркете лежал большой ковер — индийский, хлопчатобумажный, с бахромой и геометрическим зелено-голубым узором по белому полю. Мебель тоже была белая, с острыми углами. На диване в художественном беспорядке располагались подушечки пастельных тонов. На беленых стенах имелась внушительная коллекция репродукций с монотипа местного художника-абстракциониста Грегга Карбо. Комната не несла никакой функциональной нагрузки. Эбби, по-видимому, обустраивала ее, руководствуясь исключительно собственными вкусовыми предпочтениями. Гостиная мисс Тернбулл впечатляла и обдавала холодом, красноречиво свидетельствуя о головокружительной карьере и цинизме хозяйки.

Последняя притулилась в уголке обитой белой кожей кушетки, поджав ноги, и нервно курила длинную тонкую сигарету. Я никогда особенно не рассматривала Эбби, и зря — ее внешность заслуживала внимания. Во-первых, у нее были разные глаза — один с прозеленью, другой — нет; во-вторых, полные губы, казалось, случайно попали на это лицо — они совсем не сочетались с длинным тонким носом. Каштановые волосы Эбби, распушенные на концах и седеющие, производили впечатление щетки, покалывающей плечи владелицы. Скулы были высокие, вокруг глаз и рта наметились «гусиные лапки». Стройная и длинноногая Эбби казалась мне ровесницей, хотя, возможно, была на несколько лет моложе.

Эбби смотрела на нас с Марино глазами насмерть испуганной лани. Сержант поднялся и закрыл дверь за полицейским.

— Примите мои соболезнования. Я понимаю, как вам сейчас тяжело, — начал было Марино свою обычную в таких случаях речь.

Он мягко объяснил Эбби, насколько важны для следствия ее ответы на все вопросы и каждая мелочь, которую ей удастся вспомнить о сестре, как-то: ее привычки, ее друзья, ее работа — да побольше таких подробностей. Эбби словно окаменела и не издавала ни звука. Я села напротив.

— Вас ведь не было в городе? — спросил Марино.

— Не было. — Голос Эбби дрожал, ее трясло, будто в ознобе. — Я уехала в пятницу днем, чтобы встретиться с одним человеком в Нью-Йорке.

— По какому поводу?

— По поводу книги. Я собираюсь заключить контракт на написание книги. У меня была встреча с моим агентом. Потом я заскочила к другу.

На стеклянном журнальном столике беззвучно включился диктофон. Эбби подняла на него невидящий взгляд.

— Вы звонили сестре из Нью-Йорка? Или, может быть, она вам звонила?

— Вчера вечером я пыталась ей дозвониться, чтобы сообщить, когда вернусь. — Эбби глубоко вздохнула. — Телефон не отвечал. Мне это не понравилось. Но потом я подумала, что Хенна просто пошла куда-нибудь развеяться. С вокзала я ей не звонила. Я имею в виду железнодорожный вокзал. У нее сегодня должны были быть уроки. Я взяла такси. Никакие предчувствия меня не мучили. Я все поняла, только когда увидела, что дом оцеплен…

— Как долго ваша сестра жила с вами?

— Прошлой осенью Хенна рассталась с мужем. Она хотела сменить обстановку, подумать, разобраться во всем. Я предложила ей пожить у меня, пока она не успокоится или не решит вернуться к мужу. Это было осенью. Точнее, в конце августа. Хенна переехала ко мне и устроилась на работу в университет.

— Когда вы ее видели в последний раз?

— В пятницу днем. — Голос Эбби сорвался. — Хенна отвезла меня на вокзал. — Эбби заплакала.

Марино извлек из заднего кармана мятый носовой платок и вручил его журналистке.

— Вы не знаете, чем ваша сестра намеревалась заняться в выходные?

— Хенна собиралась поработать. Она мне сказала, что останется дома и будет готовиться к урокам. Вроде у нее больше не было никаких планов. Хенна была домоседка. У нее имелась только парочка подруг, тоже преподавателей. А работы — выше головы. Хенна говорила, что в субботу сходит за продуктами, вот и все.

— А в какой супермаркет она обычно ходила?

— Понятия не имею. Какая разница? Она ведь все равно не пошла. Меня тут уже просили проверить, нет ли чего необычного на кухне. Продуктов там точно нет. В холодильнике шаром покати. Хенну, наверное, убили в ночь на пятницу. Как и всех остальных. Пока я прохлаждалась в Нью-Йорке, Хенна лежала тут. Совсем одна!..

С минуту мы молчали. Марино с непроницаемым лицом осматривал гостиную. Эбби дрожащими руками зажгла сигарету и повернулась ко мне.

Я уже знала, о чем она меня сейчас спросит.

— Картина преступления такая же, как в предыдущих случаях? Я знаю, вы уже осмотрели ее. — Эбби замолчала, пытаясь взять себя в руки. Когда она снова заговорила, мне показалось, что еще секунда — и черная туча ее отчаяния разразится истерикой. — Что он с ней сделал?

Я поймала себя на том, что произношу:

— Пока экспертиза не закончена, я ничего не могу вам сказать.

— Ради Бога, я должна знать! Это же моя сестра! — вскричала Эбби. — Я хочу знать, что сделал с ней этот выродок! О Боже! Ей было больно? Умоляю, скажите, что ей не было больно!..

Эбби плакала, мы не пытались ее успокоить. Она осталась наедине со своим горем. Боль воздвигла между Эбби и окружающими стены такой высоты, что ни один смертный не смог бы нарушить священные границы ее скорби. Мы с Марино сидели молча. Сержант смотрел на Эбби застывшим, непроницаемым взглядом.

Как же я ненавидела себя в такие моменты! Вот я сижу — холодная, стерильная, вся из себя высокопрофессиональная — и изъясняюсь медицинскими терминами с человеком, который обезумел от горя! Что я должна была ответить Эбби? «Конечно, мисс Тернбулл, вашей сестре было очень больно. А как же иначе — сначала она почувствовала, что в спальне кто-то чужой, потом стала понимать, чем все закончится. Да, она испытала животный ужас, усугубленный еще и вашими же, мисс Тернбулл, заметками в газетах. Это не говоря о физических страданиях»?

— Ну конечно, разве вы скажете! — Эбби разозлилась, фразы ее стали отрывистыми и ядовитыми. — Знаю ваши штучки! Вы мне ничего не расскажете, потому что Хенна — моя сестра. Зачем вам раскрывать карты? Все это мне известно не хуже вашего. А смысл? Какой смысл скрывать от меня подробности? Сколько еще женщин должен убить этот козел, чтобы копы его наконец-то вычислили? Шесть, десять, пятьдесят?!

Марино не сводил с Эбби непроницаемых глаз.

— Не надо всех собак вешать на полицию, мисс Тернбулл, — выдавил он. — Мы ведь хотим вам помочь…

— Да пошли вы со своей помощью! — рявкнула Эбби. — Где вы были на прошлой неделе? Где, мать вашу?

— На прошлой неделе? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду того козла, что следил за мной, когда я возвращалась с работы! — разорялась Эбби. — Он «сел» мне на «хвост». Пришлось даже заехать в магазин. Я думала, я от него избавилась! Как бы не так! Через двадцать минут я вышла, а он тут как тут! В своей поганой машине! И опять все сначала. Я позвонила в полицию, как только добралась до дома. И что? Ни-че-го! Через два часа приехал коп, спросил, все ли в порядке. Я ему все рассказала — и машину описала, и номер дала. Думаете, он меня слушал? Ни слова не сказал! А я уверена — Хенну убил тот козел в машине! Моя сестра мертва! Ее больше нет, потому что одному копу было в лом поискать тачку с известными номерами!

В глазах Марино появились проблески интереса.

— Когда все это случилось?

Эбби с минуту подумала.

— Во вторник. Завтра как раз неделя. Примерно в десять, может, в половине одиннадцатого вечера. Поздно, одним словом. Я допоздна работала, заканчивала статью…

Марино смутился.

— Гм, поправьте меня, если я ошибаюсь. Во вторник вы работали в ночную смену, с шести вечера до двух ночи, верно?

— Нет, в прошлый вторник я поменялась дежурством с одним сослуживцем. Я должна была приехать пораньше, чтобы закончить заметку, которую редактор хотел поместить в следующем номере.

— Понятно, — произнес Марино. — Так что с машиной? Когда вы заметили «хвост»?

— Трудно сказать. Где-то через несколько минут после того, как выехала со стоянки. Этот козел, наверное, ждал меня. Может, раньше уже видел, не знаю. Но он чуть ли не цеплялся за мой задний бампер, и фары включил. Я поехала медленнее — думала, он обгонит. Он тоже сбавил скорость. Я поехала быстрее — и он поднажал. Я не могла от него отделаться. Мне не хотелось, чтобы он проследил, где я живу, поэтому я решила поехать в Фарм-Фреш. Но он не отстал. Этот гад, видимо, колесил по району, а может, поджидал меня на ближайшей улице. И дождался-таки, урод, и до дома проводил.

— Вы уверены, что вас преследовала одна и та же машина?

— Это был новый «ягуар» черного цвета. Я абсолютно уверена. Я связалась с дорожным патрулем и сообщила им номер, раз полицейские решили себя не утруждать. Оказалось, что машину взяли напрокат. Я нашла адрес этой конторы. А номер машины у меня записан, если вам интересно.

— Конечно, — отвечал Марино.

Эбби порылась в сумке и извлекла клочок бумаги. Руки у нее дрожали.

Марино взглянул на номер и сунул бумажку в карман.

— Итак, что же было дальше? Машина вас преследовала. До самого дома?

— А что мне оставалось делать? Не могла же я всю ночь кататься по улицам. Этот урод видел, где я живу. Я первым делом позвонила в полицию. Думаю, пока я звонила, он уехал — я потом смотрела в окно, но никакой машины уже не было.

— А раньше вы видели эту машину?

— Не могу сказать. Конечно, мне попадались черные «ягуары». Только откуда мне знать, тот это «ягуар» или не тот?

— Вам удалось рассмотреть водителя?

— Нет — было темно, и мне было неудобно оборачиваться. Но я точно помню, что в машине находился один человек — водитель.

— Вы уверены, что это был мужчина?

— Я видела широкие плечи и коротко стриженную голову. Думаю, достаточно, чтобы сделать вывод — машину вел мужчина. Это был кошмар! Выродок сидел очень прямо и сверлил глазами мой затылок. Представляете — темная тень, которая пялится на вас! Он ехал, чуть ли не касаясь моего бампера. Я все рассказала Хенне. Я предупредила ее, чтобы она была осторожнее и следила, не появится ли где черный «ягуар», а если появится, чтобы звонила 911. Хенна знала, что творится в городе. Мы с ней обсуждали эти убийства. Господи! В голове не укладывается! Она же знала! Я же говорила ей, что нельзя оставлять окна открытыми! Что надо быть начеку!

— Вы хотите сказать, что ваша сестра обычно оставляла окно незапертым или даже открытым?

Эбби кивнула и вытерла глаза.

— Хенна всегда спала с открытыми окнами. В доме бывает очень жарко. Я все собиралась купить кондиционер, думала установить его к июлю. Да я и дом-то купила незадолго до приезда Хенны. А это было в августе. Дел и так хватало, а тут осень, потом зима… Кондиционер как-то отодвинулся на второй план. Господи! Я ей тыщу раз говорила! Хенна вечно витала в облаках. Она была такая рассеянная! Ей постоянно приходилось обо всем напоминать. Даже о том, что надо пристегивать ремни безопасности. Хенна младше меня. Поэтому она терпеть не могла, когда я начинала учить ее жить. Мои наставления от нее отскакивали, как от стенки горох. А я предупреждала! Я обо всем ей рассказывала — не только об этих убийствах, но и об изнасилованиях, и о грабежах. Она лишь нетерпеливо передергивала плечами. Просто не хотела слушать. Бывало, только начнешь серьезный разговор, как Хенна перебивает: «Ах, Эбби, ты все видишь в черном свете. Давай сменим тему». У меня был револьвер. Я говорила Хенне, чтобы она держала его у кровати, когда меня нет. Но она к нему и не прикасалась. Никогда! Предлагала же научить ее стрелять, купить пистолет для нее — Хенна ни в какую! И чем все кончилось? Моей сестры больше нет! Господи! Какое значение теперь имеют ее привычки, зачем о них рассказывать?

— Огромное значение! Для нас все крайне важно.

— Нет, привычки моей сестры тут ни при чем. Я знаю, за кем охотился маньяк. Он понятия не имел о существовании Хенны! На ее месте должна была быть я!

Повисло молчание.

— Почему вы так решили? — мягко спросил Марино.

— Если тот урод в машине и есть маньяк, то он охотился за мной. Я знаю. Не важно, кто он, важно, что я писала о нем. А заметки-то подписаны моим именем. Он знает, кто я такая.

— Возможно.

— Не возможно, а точно.

— Не исключено, мисс Тернбулл, что маньяк охотился за вами, — спокойно произнес Марино. — Но мы не можем утверждать это на сто процентов. Мы должны отрабатывать все версии. А вдруг он видел где-нибудь вашу сестру — например, в кампусе, в ресторане или в магазине. Может, преступник не знал, что Хенна жила с вами, особенно если он выслеживал ее, когда вы были на работе, — я хочу сказать, когда Хенна возвращалась вечером одна и открывала дверь своим ключом. Может, преступнику и в голову не приходило, что вы сестра Хенны. Вдруг это просто совпадение? Вспомните, куда ваша сестра ходила чаще всего. Какой-нибудь ресторан, бар, что-то в этом роде?

Эбби снова вытерла глаза и стала вспоминать.

— На улице Фергюсон есть одно кафе, до него от школы рукой подать. От Школы дикторов, я имею в виду. Хенна обедала там пару раз в неделю. По барам она не ходила. Время от времени мы с ней ужинали в ресторане «У Анджелы» на юге, но Хенна не бывала там одна. Конечно, она ходила по магазинам. Не знаю, по каким. Я за ней не следила.

— Вот вы говорите, Хенна переехала к вам в августе прошлого года. А она уезжала на выходные или, может быть, путешествовала?

— Вы что, думаете, ее выследили за городом? — с сомнением спросила Эбби.

— Я только пытаюсь выяснить, где она бывала и где не бывала.

Эбби нехотя произнесла:

— В позапрошлый четверг Хенна ездила в Чепел-Хилл. Она хотела встретиться со своим мужем, а потом с подругой. Хенны не было почти неделю — она вернулась только в среду. Как раз началась летняя сессия — сегодня первый день занятий…

— А муж Хенны здесь бывал?

— Нет, — осторожно ответила Эбби.

— Он что же, был груб с вашей сестрой, бил ее?

— Нет, — быстро перебила Эбби. — Джефф ничего такого не делал. Просто они решили, что им надо отдохнуть друг от друга. У них до скандалов не доходило. Мою сестру убил тот же козел, что и остальных четырех женщин!

Марино изучал диктофон. На диктофоне загорелась красная лампочка. Марино пошарил в карманах и смущенно произнес:

— Мне надо кое-что забрать из машины.

Мы с Эбби остались одни в залитой солнцем белой гостиной.

Повисла напряженная тишина — Эбби далеко не сразу взглянула на меня.

Глаза у нее покраснели, лицо опухло от слез.

— Все это время я хотела с вами поговорить, — с горечью произнесла Эбби. — И вот такой случай представился. Вы, наверное, в душе радуетесь. Я знаю, что вы обо мне невысокого мнения. Возможно, вы считаете, что так мне и надо. Теперь я сама чувствую то же, что и люди, о которых я писала. Справедливость торжествует.

Последние слова сильно меня задели. Я с чувством сказала:

— Эбби, вы ошибаетесь. Я бы никогда не пожелала такого ни вам, ни кому-либо другому.

Эбби, не отрывая взгляда от крепко сцепленных пальцев, жалобно продолжала:

— Пожалуйста, позаботьтесь о ней. Прошу вас. Бедная моя сестричка! Прошу вас, позаботьтесь о моей Хенне…

— Обещаю, что позабочусь о вашей сестре…

— Вы ведь не допустите, чтобы он еще кого-нибудь убил? Вы не должны этого допускать!

Что я могла ответить?

Эбби подняла глаза — в них застыл ужас.

— Я уже ничего не понимаю. Что происходит? Я столько слышала разных домыслов! А убийства продолжаются. Я пыталась, пыталась выяснить у вас. А теперь моя сестра погибла. Я не знаю, что мы…

Как можно спокойнее я произнесла:

— Я вас не понимаю, Эбби. Что вы пытались у меня выяснить?

Она заговорила очень быстро:

— В тот вечер. Ну, на прошлой неделе. Я пыталась с вами поговорить. Но у вас был он…

До меня начало доходить. Я помрачнела:

— Какой вечер вы имеете в виду?

Эбби смутилась, будто не могла вспомнить.

— Я имею в виду среду, — ответила она наконец.

— Так это вы подъехали к моему дому, а потом сразу уехали?

Запинаясь, Эбби произнесла:

— Вы… вы были не одна.

Билл. Я вспомнила, как мы с ним стояли на освещенном крыльце. Нас было прекрасно видно, да еще машина Билла торчала у ворот. Так это была Эбби! Это Эбби подъехала к моему дому и увидела меня с Биллом. Но почему она так странно отреагировала? Чего испугалась? Такое впечатление, что у Эбби сработал животный рефлекс — настолько поспешно она погасила фары и укатила.

Эбби продолжала:

— Я кое-что знаю. Ходят слухи, что копам запрещено с вами разговаривать. И не только копам. Вроде как произошла утечка информации, и теперь все звонки переадресовываются на Эмберги. Мне было просто необходимо вас спросить! А тут все твердят, что из-за вас информация о хирурге… по делу Лори Петерсен… стала известна кому не надо. Что из-за ваших подчиненных полиция не может раскрыть эти преступления и до сих пор не поймала убийцу! — Эбби разошлась не на шутку, глаза ее злобно сверкали. — Я должна знать, правда это или нет. Должна! Мне небезразлично, что будет с моей сестрой!

Откуда она узнала о ярлыках? Явно не от Бетти. Но Бетти отсылала все образцы предметных стекол и все копии всех отчетов о лабораторных исследованиях прямиком к Эмберги. Может быть, это он рассказал Эбби? Или кто-нибудь из его подчиненных? Говорил ли Эмберги об этом Таннеру? А Биллу?

— Откуда вам это известно?

— Мне много чего известно, — ответила Эбби срывающимся голосом.

Я посмотрела на нее: лицо опухшее, несчастное. Журналистка согнулась под тяжестью скорби, а может, еще и страха.

— Эбби, — произнесла я как можно мягче, — не сомневаюсь, что вы много чего знаете. Я также не сомневаюсь в том, что половина того, что вы знаете — вранье. А если где и есть доля правды, интерпретации таковы, что я бы на вашем месте задумалась, что за цель преследуют ваши осведомители.

Эбби попыталась отвертеться.

— Я только хочу знать, правда ли то, что я слышала. Что ваш офис ответственен за утечку информации.

Я не знала, как ответить.

— Я все равно узнаю, можете не сомневаться, доктор Скарпетта. Не стоит меня недооценивать. Копы же пока лишь все портят. Вот и в тот день, когда за мной был «хвост», коп ничего не предпринял. Я уж не говорю о Лори Петерсен, которая набрала 911, а на ее звонок обратили внимание только час спустя. Когда было уже поздно!

У меня от удивления вытянулось лицо.

— И я обо всем этом напишу, — продолжала Эбби — глаза ее сверкали от слез и гнева, — и Ричмонд проклянет тот день, когда я появилась на свет. Все получат по заслугам! Уж я об этом позабочусь. А знаете почему?

Я слова не могла вымолвить.

— Потому что всем по фигу, когда женщин насилуют и убивают! Потому что те же самые ублюдки, что ведут дела об изнасилованиях, ходят в кино и смотрят фильмы об изнасилованиях, удушениях, резне. Их это, видите ли, заводит. Они и в журналах ищут такие статьи. Фантазируют, сволочи. У них, может, даже встает, когда они рассматривают фотографии с места происшествия. Я о копах говорю. Они острят на такие темы. Я сама слышала. Слышала, как они смеялись в непосредственной близости от трупа!

— Они ничего такого не имеют в виду. — В горле у меня пересохло. — Им приходится быть циничными, чтобы не сойти с ума.

На лестнице послышались шаги.

Эбби бросила быстрый взгляд на дверь, достала из сумки визитную карточку и нацарапала на ней какой-то номер.

— Пожалуйста, позвоните мне, когда все это закончится, — она перевела дух, — если у вас есть о чем мне рассказать. Вы ведь позвоните? — С этими словами Эбби вручила мне визитку. — Тут номер моего пейджера. Не знаю, где меня застанет ваш звонок. Только не в этом доме. По крайней мере в ближайшем будущем. Может быть, я вообще больше не смогу здесь жить.

Вернулся Марино.

Эбби посмотрела на него недобрым взглядом.

— Я знаю, о чем вы собираетесь спросить, — произнесла она, едва Маринозакрыл за собой дверь. — И мой ответ — нет. У Хенны не было мужчины в Ричмонде. Она ни с кем не встречалась, ни с кем не спала.

Марино молча вставил в диктофон чистую кассету. И медленно поднял на Эбби глаза.

— А у вас есть мужчина, мисс Тернбулл?

Эбби аж поперхнулась. Через несколько секунд она произнесла:

— У меня есть мужчина. В Нью-Йорке. Здесь нет. Тут — только деловые отношения.

— Понятно. А что конкретно вы подразумеваете под деловыми отношениями?

— Что вы имеете в виду? — Глаза Эбби округлились от страха.

Марино некоторое время внимательно смотрел на Эбби и вдруг произнес самым обычным тоном:

— А знаете ли вы, мисс Тернбулл, что тот самый «козел» на черном «ягуаре», что был у вас на «хвосте», следит за вами уже несколько недель? Он полицейский. Сыщик. Работал раньше в отделе по борьбе с контрабандой.

Эбби недоверчиво уставилась на Марино.

— Да-да, мисс Тернбулл. Вот почему никто не придал значения вашему заявлению. Не ожидали? Я бы, конечно, занялся этим делом, если бы узнал о нем, потому что парень дал маху. В смысле, вы не должны были его засечь.

Голос Марино звучал все жестче, его слова кололи иголками.

— И этот полицейский от вас далеко не в восторге. Я, когда пять минут назад вылез из машины, вызвал его по рации и все у него выспросил. Он признался, что преследовал вас и несколько перестарался.

— Только этого не хватало! — в ужасе закричала Эбби. — Он меня преследовал, потому что я журналистка?

— Не только поэтому. Тут дело личное, мисс Тернбулл. — Марино закурил. — Помните, года два назад вы накропали статейку про полицейского из отдела по борьбе с контрабандой? Конечно, помните. Так вот, тот парень пустил себе пулю в рот из табельного револьвера, вышиб на хрен все свои мозги. Вы не можете этого не помнить. А наш с вами «хвост» был его напарником. Я думал, его, так сказать, личная заинтересованность послужит ему хорошей мотивацией. Однако она его подвела…

— Так это вы поручили ему следить за мной? — возмущенно вскричала Эбби. — Зачем?

— А я вам скажу. Раз мой человек «засветился», значит, игра окончена. Вы бы все равно вызнали, что он полицейский. Да еще и обвинение бы нам предъявили, вот хотя бы доктору Скарпетта — ее это тоже касается.

Эбби бросила на меня недоумевающий взгляд. Марино стряхнул пепел.

Затянувшись, он произнес:

— Так уж вышло, что офис судмедэкспертизы сейчас под подозрением в утечке информации в прессу — а это наводит на мысли не о ком-нибудь, а о вас, мисс Тернбулл. Кто-то влез в базу данных доктора Скарпетта. Эмберги катит бочку на нее, создает немало проблем да еще обвиняет черт-те в чем. Я лично считаю, что доктор не виновата. Я уверен, что утечки информации не имеют отношения к взлому компьютера. Наверняка кто-то влез в базу данных, чтобы все решили, будто из нее-то и получена информация. И чтобы скрыть тот факт, что единственная база данных, которую взломали, находится между ушами Билла Больца.

— Вы с ума сошли!

Марино курил, не сводя глаз с Эбби. Он наслаждался ее замешательством.

— Я не имею отношения ни к каким взломам базы данных! — кричала Эбби. — Даже если бы я знала, как взламывать компьютеры, я бы никогда, слышите, никогда, не пошла бы на такое! Просто поверить не могу! Моя сестра убита… Господи!.. — Журналистка залилась слезами. — Господи! Какое отношение все это имеет к моей Хенне?

Марино холодно произнес:

— Я не собираюсь выяснять, что к чему имеет отношение. Мне известно одно: ваши статьи содержали секретную информацию. У вас есть осведомитель. Кто-то доставляет вам сведения прямо с места преступления. И делает он это, чтобы что-то скрыть или за деньги.

— Не понимаю, на что вы наме…

— А вот мне лично, — перебил Марино, — кажется странным, что пять недель назад, после второго удушения, вы вздумали написать статью «Один день из жизни прокурора штата» и во всей красе показать нашего баловня судьбы. Вы вместе провели целый день, ведь так? У меня в тот вечер было дежурство, и я вас видел — совершенно случайно: примерно в десять вы вдвоем отъезжали от ресторана «У Франко». Любопытство не порок, особенно когда на улице тихо. Ну я и «сел» вам на «хвост»…

— Замолчите! — прошипела Эбби, мотая головой. — Сейчас же замолчите!

Марино как ни в чем не бывало продолжал:

— Больц не отвозит вас в редакцию. Вместо этого он везет вас к вам домой. Часа через три я снова проезжаю мимо — и что же я вижу? Больцева крутая белая «аудюха» как стояла, так и стоит у крыльца, а света в доме нет. Что вы на это скажете? И тут выходят ваши статейки со всеми смачными подробностями убийств. Я так понимаю, это вы и называете деловыми отношениями?

Эбби закрыла лицо руками и тряслась, как осиновый лист. Я не могла поднять на нее глаз. Да и на Марино тоже. Рассказ сержанта настолько меня шокировал, что я даже не злилась за то, что детектив так грубо разговаривает с женщиной, только что потерявшей родную сестру.

— Я с ним не спала. — Голос Эбби дрожал, едва не срывался. — Не спала. Я не виновата. Он воспользовался ситуацией…

— Допустим, — хмыкнул Марино.

Эбби подняла глаза и тут же зажмурилась.

— Да, я провела с ним целый день. Последняя встреча, на которой Больцу нужно было присутствовать, закончилась в восьмом часу. Я предложила поужинать, сказала, что за счет газеты, и мы поехали в ресторан «У Франко». Я выпила всего один бокал вина. Один-единственный! И тут у меня ужасно закружилась голова. Даже не помню, как мы вышли из ресторана. Последнее, что я запомнила, — как садилась в машину Больца. А он распустил руки, стал говорить, что никогда не занимался сексом с репортером криминальных новостей. Дальше все как в тумане. На следующее утро я рано проснулась, а Больц был у меня в доме…

— Хм, вот это уже интересно. — Марино погасил окурок. — Скажите, где в это время была ваша сестра?

— Наверное, в своей комнате. Не помню. Какая разница? Мы-то были внизу, в гостиной. На кушетке, на полу, бог знает где еще… Я даже не уверена, что Хенна об этом догадывалась!

Марино смотрел на Эбби с отвращением.

Она продолжала, срываясь на визг:

— Я поверить не могла. Так плохо было — я боялась, что мне какой-то дряни в вино подсыпали. Помню, когда я в ресторане пошла в туалет, Больц что-то бросил в мой бокал. Он знал, что я от него никуда не денусь. Знал, что я не пойду в полицию. Что бы я там сказала? Что прокурор штата подсыпает отраву журналисткам в вино? Да мне бы ни одна собака не поверила!

— А вот это правильно, — вставил Марино. — Особенно если учесть, что Больц хорош собой. Парням вроде него незачем подсыпать снотворное дамочкам — те сами на шею вешаются.

— Да он подонок! — взвизгнула Эбби. — Небось регулярно такое проделывает — и всякий раз сухим из воды выходит! Он мне угрожал, говорил, если я хоть слово скажу, он меня в порошок сотрет, карьеру мою угробит!

— Да-да, — закивал Марино. — А потом, видно, Больца заела совесть, и он стал сливать вам информацию.

— Нет! Я с ним больше даже не разговаривала! Я и не подхожу к нему ближе чем на пять метров, а то, боюсь, башку снесу этому козлу! Никакой информации я от него не получала!

Сплошное вранье.

Рассказ Эбби — сплошное вранье. Этого просто не могло быть. Я возводила преграды, я пыталась не впустить в сознание ее слова, но они все равно просачивались — и разбивали вдребезги аргументы в защиту Билла.

Эбби, наверное, узнала белую «ауди» у моего дома. Поэтому и запаниковала. Еще раньше она обнаружила Билла у себя дома и завизжала, чтобы он уходил, потому что даже вид его был ей отвратителен.

Билл предупреждал меня, что Эбби пойдет на все, что она мстительна, опасна и зла. Зачем он мне это говорил? Какова была его настоящая цель? Неужели он прикрывал тылы на случай, если Эбби все-таки решится предъявить ему обвинение?

Билл мне лгал. Никаких авансов со стороны Эбби не было, и Билл соответственно ее не отвергал. Он привез Эбби домой после интервью и уехал только утром…

Перед моим мысленным взором замелькали сцены в моей собственной гостиной, на кушетке. Меня затошнило при воспоминании о внезапной агрессии Билла, о том, как он был груб, — тогда я списала все это на виски. А если именно таково темное «я» моего бойфренда? Если он получает удовольствие, лишь когда применяет силу? Когда берет силой?

Вот и сегодня, когда я прибыла на место преступления, он уже был в доме, где совершилось насилие. Да, Билл быстро среагировал — недаром же он прокурор штата. Но что, если эта оперативность объясняется не только — и не столько — профессионализмом? Что, если Билл не просто выполнял свои обязанности? Наверняка он сразу сообразил — раньше, чем кто-либо другой, — что это адрес Эбби. Он хотел увидеть все своими глазами, убедиться лично.

А может, он даже надеялся, что Эбби и есть жертва. Ведь тогда ему больше не надо было бы беспокоиться, что она раскроет их маленький секрет.

Я застыла как статуя. Все мои силы уходили на то, чтобы придать лицу непроницаемое выражение. Ни в коем случае нельзя, чтобы Марино или Эбби заметили мои мучительные попытки не верить, мою опустошенность. Господи, отведи им глаза!

В соседней комнате зазвонил телефон. Никто не брал трубку, звон заполнил весь дом.

На лестнице послышались шаги. Глухо застучали по деревянным ступеням каблуки, в комнату проникло неразборчивое бормотание рации. Санитары тащили носилки на третий этаж.

Эбби мяла в пальцах сигарету и вдруг швырнула ее в пепельницу вместе с горящей спичкой.

— Если вы действительно установили за мной слежку, — она понизила голос, по комнате разлилась ее ненависть, — и если вы хотели выяснить, не встречаюсь ли я с Больцем, чтобы получить секретные сведения, тогда вы и сами знаете, что я сказала правду. После той ночи я на пушечный выстрел не подходила к этому подонку.

Марино промолчал.

Молчание — знак согласия.

Ясно было, что с тех пор Эбби не встречалась с Больцем.

Когда санитары несли тело по лестнице, журналистка вцепилась в наличник двери. Костяшки пальцев побелели от напряжения. Бледная как полотно, которым было накрыто тело ее сестры, Эбби смотрела в спины санитарам. На лице ее застыла гримаса неизбывного горя.

Не находя слов утешения, я просто сжала руку Эбби. Она осталась стоять в дверном проеме один на один со своей невосполнимой утратой. По лестнице тянулся трупный запах. Я вышла на воздух, и на мгновение ослепла от яркого солнечного света.

Глава 12

Плоть Хенны Ярборо, влажная от бесконечного ополаскивания, при верхнем свете мерцала, как белый мрамор. Кроме нас с Хенной, в анатомичке никого не было. Я заканчивала накладывать швы на Y-образный надрез — он начинался у лобка, шел к грудине и там раздваивался. Шов был грубый, широкий.

Винго, перед тем как уйти, привел в порядок голову Хенны, тоже подвергшуюся вскрытию. Он поставил на место теменную часть черепа и наложил аккуратный шов, замаскировав его волосами, но след от провода на шее так и горел. Лицо, распухшее, лиловое, не поддавалось ни моим усилиям, ни усилиям гримеров из похоронного бюро — видимо, гроб будет закрытым.

Раздался звонок. Я посмотрела на часы — было уже девять вечера.

Обрезав шелковую нить скальпелем, я закрыла покойную простыней и сняла перчатки. Мне было слышно, как внизу охранник Фред с кем-то разговаривает. Я отправила тело в морозильник.

В лаборатории околачивался Марино. Он курил, навалившись всем весом на стол.

Я принялась нумеровать и надписывать вещественные доказательства и пробирки с образцами крови. Марино молча наблюдал за моими действиями.

— Нашли что-нибудь, что мне необходимо знать?

— Причина смерти — асфиксия, вызванная насильственным удушением посредством шнура, — автоматически ответила я.

— На теле обнаружены посторонние предметы? — Сержант смахнул пепел прямо на пол.

— Несколько ворсинок…

— Чудненько, — перебил Марино. — У меня тут кое-что есть.

— Чудненько, — в тон ему отвечала я. — Но давайте сначала выйдем из этих отвратительных стен.

— И я того же мнения. Почему бы нам не прокатиться на моей машине?

Я застыла с ручкой в руках и уставилась на Марино. Сальные волосы, как обычно, свисали ему на глаза, галстук он ослабил, белая рубашка с короткими рукавами на спине была сильно помята, как будто Марино несколько часов провел за рулем. Под мышкой левой руки он держал длинноствольный револьвер в рыжей кобуре. Марино выглядел внушительно: свет лился с потолка, и глаза доблестного сержанта были погружены в глубокую тень, а желваки играли прямо-таки устрашающе.

— Право, вам следует поехать со мной, — продолжал Марино безразличным тоном. — Я только и ждал, пока вы покончите со своей «нарезкой» и позвоните домой.

Позвоните домой? Откуда Марино узнал, что дома кто-то ждет моего звонка? Я никогда не говорила, что у меня гостит племянница. Никогда ни словом не упоминала о Берте. Какое дело сержанту до того, есть у меня вообще дом или нет?

Я уже собиралась сообщить Марино, что не имею ни малейшего желания ехать с ним куда бы то ни было, но он так глянул, что слова застряли у меня в горле. Я только и смогла выдавить:

— Да-да, конечно, едем.

Марино остался курить, облокотившись на стол, а я пошла в подсобку умыться и переодеться. В полном трансе я полезла за лабораторным халатом и не сразу сообразила, что он мне сегодня не понадобится. Мои бумажник, портфель и жакет были наверху, у меня в кабинете.

Я кое-как собрала мысли и вещи и последовала за Марино. Когда я открыла дверь автомобиля, свет внутри не загорелся. Прежде чем сесть, мне пришлось смахнуть с сиденья крошки и скомканную бумажную салфетку. Я пристегнула ремень безопасности.

Марино молча взгромоздился на сиденье. Тщетно мигала рация — сержант, по-видимому, решил не обращать внимания на вызовы. Полицейские что-то бубнили — слов было не разобрать, казалось, копы просто жуют микрофон. Все равно я не понимала смысла сигналов.

— Три-сорок-пять, десять-пять, один-шестьдесят-девять на третьей линии.

— Один-шестьдесят-девять, конец связи.

— Свободен?

— Десять-десять. Десять-семнадцать, кислородная камера. С объектом.

— Вызовите меня после четырех.

— Десять-четыре.

— Четыре-пятьдесят-один.

— Четыре-пятьдесят-один икс.

— Десять-двадцать-восемь на Адам-Ида-Линкольн один-семь-ноль…

Тревожные позывные били по нервам, как басы электрического органа. Марино вел машину молча. Мы проехали центр города. Витрины магазинов были уже закрыты на ночь металлическими жалюзи. Красные и зеленые неоновые вывески крикливо зазывали в ломбард, в мастерскую по ремонту обуви и в кафе быстрого обслуживания. «Шератон» и «Мариотт», залитые огнями, выплывали из темноты подобно лайнерам. Автомобилей на улице почти не было. Пешеходов тоже — разве что проститутки кучковались под фонарями. Они провожали наш автомобиль взглядами, и белки их глаз сверкали в темноте.

Я не сразу поняла, куда мы едем. На Винчестер-плейс Марино сбавил скорость, а поравнявшись с домом № 498 — принадлежавшим Эбби Тернбулл, — буквально пополз. Дом казался черным кораблем, флажок над парадной дверью обмяк расплывчатой тенью. Перед входом машины не было — значит, Эбби ночует в другом месте. Интересно, в каком.

Марино медленно свернул на узкую аллею между домом Эбби и соседним зданием. Машина подскакивала в раздолбанных колеях, фары выхватывали из мрака темные кирпичные стены, консервные банки, напяленные на столбы, разбитые бутылки и прочий мусор. Проехав несколько метров, Марино заглушил мотор и выключил фары. Рискуя нажить клаустрофобию, мы сидели в машине и смотрели на задний дворик дома Эбби, где по ограде вился плющ, а на газоне красовалась табличка «Осторожно, злая собака», хотя никакой собаки не было.

Марино включил прожектор. Луч освещал ржавую пожарную лестницу на стене. Все окна были закрыты, в темноте тускло поблескивали стекла. Кресло поскрипывало под тяжестью доблестного сержанта, пытавшегося выхватить из мрака каждый закоулок пустого двора.

— Ну же, — произнес он, — скажите что-нибудь. Мне не терпится узнать, что вам приходит в голову — то же, что и мне, или нет.

Я сказала очевидную вещь.

— Табличка «Осторожно, злая собака». Если бы убийца сомневался, есть собака или нет, он бы поостерегся лезть в окно. Ни у одной из женщин не было собаки. Иначе они, возможно, не погибли бы.

— В точку!

— Кроме того, — продолжала я, — подозреваю следующее: вы пришли к выводу, что преступник знал: табличка стоит исключительно для мебели, у Эбби — или у Хенны — не было собаки. А вот откуда у него эти сведения?

— Вот именно, откуда? — эхом отозвался Марино. — Разве что он специально выяснял.

Я промолчала.

Марино сжал в кулаке зажигалку.

— Похоже, он уже бывал в этом доме.

— Не думаю.

— Хватит играть в молчанку, доктор Скарпетта, — мягко произнес Марино.

Трясущимися руками я достала сигареты.

— Все это так и стоит у меня перед глазами. Да и у вас, наверное, тоже. Представляю типа, который уже раньше был в доме Тернбулл. Он понятия не имел, что у Эбби живет сестра, зато убедился, что журналистка не держит никаких собак. Да еще сама мисс Тернбулл, будь она неладна, знает нечто такое, что парню ой как хочется сохранить в тайне.

Марино помолчал. Я чувствовала на себе его взгляд, но не желала ни смотреть на него, ни отвечать ему.

— Понимаете, он с нее уже кое-что поимел. И возможно, далеко не все, что ему хотелось. Он не удовлетворен, ему нужно больше. Несостыковка в сценарии, так сказать. К тому же он боится, что она на него заявит. Она ведь журналистка, та еще пройдоха, черт ее возьми. Ей платят за то, что она раскрывает грязные тайны. И не сегодня-завтра она расколется. — Марино снова посмотрел на меня, но я была как кремень. — И что ж ему прикажете делать? Он решает замочить журналистку и оформить все так, будто и она стала жертвой маньяка. Одна маленькая проблема — он не знает, что в доме мисс Тернбулл живет ее сестра. Не знает также, где находится спальня Эбби, потому что в прошлый раз ему хватило и гостиной. Вот парень и попадает не в ту спальню. А почему? Потому что свет горел только в комнате Хенны, так как Эбби была в Нью-Йорке. Отступать поздно. Он зашел слишком далеко и должен довести дело до конца. Он убивает ее…

— Больц не мог этого сделать, — произнесла я, сдерживая дрожь в голосе. — Больц никогда бы на такое не пошел. Он не убийца — кто угодно, только не убийца.

Повисло молчание.

Наконец Марино медленно поднял на меня глаза и стряхнул пепел с сигареты.

— О-очень интересно. А ведь я не называл фамилий. Но раз уж вам на ум пришел Больц, не соизволите ли развить свою мысль?

Я прикусила язык. Слезы подступали к глазам, копились в горле. Не заплачу, не дождется! Чертов коп не увидит моих слез, такого удовольствия я ему не доставлю!

— Послушайте, доктор Скарпетта, — произнес Марино уже гораздо мягче, — я не хотел ловить вас на слове. То есть я хотел сказать, ваша личная жизнь — это ваше личное дело, я не собираюсь в нее лезть. Вы взрослые свободные люди. Но мне кое-что известно — я видел Больцеву машину у вашего дома…

— У моего дома? — Вот уж не ожидала. — А что вы де…

— Что я делал! Да я только и делаю, что объезжаю дозором этот чертов город. И так уж случилось, что вы в нем живете. Я знаю вашу служебную машину. Знаю ваш адрес, будь он неладен, и знаю Больцеву белую «аудюху». И все те разы, что я наблюдал эту самую «аудюху» у ваших ворот, Больц явно заезжал не про убийства речь вести.

— Может, и так. Может, к работе наши встречи и не имели отношения. Но это не ваше дело.

— А вот тут вы не правы. — Марино выбросил окурок в окно и зажег новую сигарету. — Это мое дело, с тех самых пор, как Больц такое вытворил с мисс Тернбулл. Кто его следующая жертва, как вы думаете, доктор Скарпетта?

— Картина убийства Хенны точно такая же, как и во всех предыдущих случаях, — холодно произнесла я. — Совершенно очевидно, что ее убил тот же самый человек.

— А пробы на тампонах тоже совпадают?

— Бетти займется ими завтра с утра. Я пока не могу точно сказать…

— Что ж, я облегчу вам задачу. У Больца нет антигенов в слюне и сперме. Не сомневаюсь, что и вам это известно, причем уже несколько месяцев.

— В Ричмонде у нескольких тысяч мужчин нет антигенов. Может, и у вас тоже, кто знает?

— Чем черт не шутит, — перебил Марино. — Действительно, кто знает? Но ведь в этом-то все и дело. Вы не знаете наверняка насчет меня. Зато знаете насчет Больца. В прошлом году вы проводили вскрытие его жены — разве вы не нашли на ней сперму, и разве вы не проверили ее? Ведь известно, что женщина покончила с собой почти сразу после того, как позанималась сексом с мужем. И разве гребаный анализ не показал, что у Больца нет антигенов в сперме? Это даже я помню, а вам сам Бог велел. Я был на месте преступления, скажете, нет?

Я молчала.

— Я решил не делать поспешных выводов, даже когда увидел миссис Больц сидящей на кровати в своей сексапильной сорочке — и с дыркой в груди. Я всегда в первую очередь подозреваю убийство, а потом уже все остальное. О самоубийстве я думаю в последнюю очередь, иначе я бы не раскрыл ни одного дела. Но я допустил непростительную ошибку — не взял у Больца необходимые анализы. Самоубийство казалось очевидным, особенно после вскрытия. Я закрыл дело за отсутствием состава преступления. Наверное, зря. Позже мне представился случай взять у Больца образец крови, чтобы убедиться, что и сперма принадлежала ему. Он утверждал, что занимался сексом с женой в то утро. Я поверил. Я не взял у него сперму на анализ. А теперь поезд ушел, предлога уже не найти.

— Одним анализом крови не обойдешься, — произнесла я, понимая, насколько глупо это звучит. — Если у него не первая и не вторая группа крови по шкале Льюиса, вы не можете утверждать, что у него нет антигенов, пока не возьмете на анализ слюну.

— Да знаю я! Не первый раз анализы беру. Сути дела это не меняет. Мы с вами знаем, что за птица наш Больц.

Я молчала.

— Мы знаем, что у типа, замочившего пятерых женщин, нет антигенов в слюне и сперме. Мы также знаем, что Больцу прекрасно известны все детали картины преступления — выходит, он мог без труда придать телу Хенны вид одной из жертв маньяка.

— Отлично, берите свои отчеты по анализам Больца, и мы определим его ДНК. — Я не на шутку разозлилась. — Вперед! Узнаем точно и не будем гадать на кофейной гуще.

— Положим, мы проведем такое исследование. Можем даже загнать Больца под лазер и проверить — вдруг он светится?

Тут я вспомнила о «блестках», обнаруженных на ярлыке. Полно, а с моих ли рук эти чертовы «блестки»? А может, Билл тоже пользовался борным мылом?

— Вы нашли «блестки» на теле Хенны? — спросил Марино.

— Да, на пижаме и на постельном белье.

Некоторое время мы оба молчали.

Наконец я произнесла:

— Хенну убил тот же выродок, что и остальных женщин. Я знаю, что говорю. Убийца всего один.

— Может, и так. Только мне от этого не легче.

— Вы уверены, что Эбби сказала правду?

— Сегодня днем я заезжал к нему в офис.

— К Биллу? Вы хотели с ним встретиться? — Я аж поперхнулась.

— Хотел.

— И ваши опасения подтвердились? — Голос у меня едва не сорвался.

— Да, в основном. — Марино снова бросил на меня выразительный взгляд.

Я молчала. Я боялась произнести хоть слово.

— Само собой, Больц все отрицал. Само собой, он впадал в раж. Грозил привлечь Эбби за клевету и все такое прочее. Ясно, что он просто воздух сотрясал. Он и рта не раскроет, потому что он лжет, и я знаю, что он лжет, и он знает, что я знаю.

Рука Марино поползла к левому боку, и меня охватила паника. У него был включен диктофон!

— Если вы делаете именно то, что я думаю… — процедила я.

— Что? — изумился Марино.

— Если вы все записываете на свой поганый диктофон…

— Гос-споди! — возмутился Марино. — Уж и почесаться нельзя! Обыщите меня, если хотите. Могу и стриптиз устроить, если вам от этого полегчает.

— Спасибо, мне и так уже полегчало.

Марино совершенно искренне расхохотался.

— Хотите знать правду, док? Я все ломаю голову, что же действительно случилось с миссис Больц.

Я сглотнула и произнесла:

— Мы не нашли ничего подозрительного. На правой кисти у нее был порох.

Марино перебил меня:

— Еще бы! Ведь она нажимала на курок. В этом-то я не сомневаюсь, но вот почему покончила с собой, как вы думаете? А что, если Больц занимался такими делами постоянно? А она обо всем узнала?

Марино включил зажигание и фары. Через несколько секунд мы уже ехали по шоссе.

— Послушайте, — не унимался сержант, — я не любитель совать нос в чужие дела. Есть занятия и поинтереснее. Но вы же, док, знаете Больца. Вы с ним встречаетесь, ведь так?

По тротуару дефилировал трансвестит. Его стройные ноги облегала желтая юбка, накладные груди стояли торчком, фальшивые соски сильно выделялись под белой майкой. Он проводил нас равнодушным взглядом.

— Встречаетесь? — настоятельно спросил Марино.

— Да, — едва слышно произнесла я.

— А в пятницу вечером вы были с Больцем?

Я не сразу вспомнила, словно память отшибло. Трансвестит томно повернулся на сто восемьдесят градусов и продолжал прогулку.

— В пятницу я водила свою племянницу в ресторан, а потом в кино.

— Больц с вами ходил?

— Нет.

— А вы знаете, где он был?

Я отрицательно покачала головой.

— Он не звонил, не заезжал?

— Нет.

Мы помолчали.

— Вот блин, — зло пробормотал Марино. — Если б я только знал о Больце раньше то, что знаю сейчас! Уж я бы заехал к нему, проверил бы, где его нелегкая носит. Черт, чуть бы раньше!

Снова повисло молчание.

Марино выбросил окурок в окно и зажег сигарету. Он курил не переставая.

— Сколько времени вы встречаетесь с Больцем?

— Два месяца. С апреля.

— У него есть женщины, кроме вас?

— Не думаю. Хотя точно не знаю. На самом деле я почти ничего о нем не знаю.

Марино продолжал допрос с пристрастием:

— И как он вам показался? Ничего странного не заметили?

Вот у кого язык без костей.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — произнесла я плохо слушающимися губами. Я почти глотала слова, будто меня смаривал тяжелый липкий сон.

— Я имею в виду, как быстро вы поладили и как он вам показался в постели.

Я промолчала.

— Он был с вами груб? Принуждал к чему-нибудь? — Марино сделал паузу, видимо, подбирая слова. — Каков он был в постели? Тернбулл говорила, что он просто животное — а вы как считаете? Вы можете представить, чтобы Больц поступал так, как рассказывала Эбби?

Я и слышала, и не слышала. Воспоминания накатывали и отступали — казалось, я теряла сознание и снова возвращалась к жизни.

— …Больц, по-вашему, может проявлять агрессию? С вами он был агрессивен? Вы ничего странного не заметили?

Снова воспоминания. Билл набрасывается на меня, срывает одежду, швыряет меня на кушетку.

— …типы вроде Больца всегда действуют по одному и тому же сценарию. На самом деле их заводит вовсе не секс как таковой. Им нравится брать. Я бы даже сказал, иметь.

Билл был груб. Он делал мне больно. Он запихивал язык в рот так, что я чуть не задыхалась. Мне казалось, что это не Билл, а кто-то другой, принявший его облик.

— А то, что он хорош собой и может при желании затащить в постель любую, как раз не важно. Понимаете, к чему я клоню? У таких парней свои тараканы в башке…

Вот так же вел себя Тони, когда бывал пьян и зол на меня.

— Он в душе насильник, вот к чему я клоню, док. Понимаю, вам неприятно это слышать. Но, черт побери, это правда. Сдается мне, вы испытали нечто подобное…

Больц пил слишком много. Перебрав, он становился еще хуже.

— Случай совсем не редкий. Вы не поверите, сколько заявлений проходит через мои руки, причем женщины обращаются в полицию даже через два месяца после такой вот бурной ночки. Постепенно до них доходит, что надо кому-то рассказать. Часто подруги их уговаривают заявить в полицию. И знаете, каков контингент бытовых насильников? Все важные птицы — банкиры, бизнесмены, политики. Встречает такой козел в баре красотку, покупает ей напиток, подсыпает в стакан хлоралгидрат — и дело в шляпе! А наутро девушка просыпается рядом с этим животным и чувствует себя так, будто на ней всю ночь черти воду возили.

Нет, Билл никогда не смог бы так со мной поступить. Он меня любит. Я ему не чужая, не случайная женщина… А вдруг он просто соблюдает осторожность? Ведь я слишком много знаю. Со мной бы этот номер не прошел.

— Подонкам такие вещи сходят с рук годами. Некоторые и вовсе умудряются ни разу не попасться. Так и помирает такой вот урод чистеньким, а у самого на ремне отметин не меньше, чем у Джека Победителя Великанов…

Мы стояли и ждали, когда загорится зеленый. Я потеряла счет времени, я уже не могла сказать, сколько мы просидели без движения.

— А хорошее сравнение, верно? Тот мух мочил, этот женщин насилует — и каждый насечку делает на ремне…

Красный все горел, точно зловещий кровавый глаз.

— Так делал Больц с вами нечто подобное, а, док? Он вас насиловал?

— Что? — Я медленно повернулась к Марино.

Он смотрел прямо перед собой, лицо его от красных «габаритов» проезжающих машин казалось бледным.

— Что? — снова спросила я. Сердце бешено колотилось.

Зажегся зеленый, и мы поехали.

— Больц вас когда-нибудь насиловал? — повторил Марино так, будто видел меня в первый раз, будто я была одной из «красоток», притащившей в полицию заявление.

Я почувствовала, что густо краснею — краснота поднималась по шее, ползла к лицу.

— Больц делал вам больно — например, пытался вас душить?

И тут я взорвалась. У меня перед глазами замелькали искры. В голове все смешалось. Кровь и ярость заливали мне глаза.

— Нет! Я вам уже все о нем рассказала, все гребаные подробности! Все, что собиралась рассказать! Точка!

Марино опешил и не проронил больше ни слова.

Я не сразу поняла, где мы оказались.

Огромный белый циферблат плыл высоко в небе, над тенями и громадами, которые материализовались в стоянку автотранспорта. На переднем плане находились автомобили-лаборатории. Вокруг не было ни души — никто не видел, как мы подъехали к моей служебной машине.

Я отстегнула ремень безопасности. Меня била дрожь.

* * *

Во вторник шел дождь. Серые небеса исторгали потоки воды с такой силой, что «дворники» не успевали очищать ветровое стекло. Моя машина стала лишь звеном в растянувшейся на шоссе и еле ползущей цепи автомобилей.

Настроение вполне соответствовало погоде. Последняя стычка с Марино вымотала меня, воспоминания о ней вызывали тошноту. Как давно ему все известно? Сколько раз он видел белую «ауди» у моего дома? Катался ли он по моей улице только из любопытства? Наверняка хотел посмотреть, как живет спесивая выскочка, которую неизвестно за какие заслуги назначили главным судмедэкспертом штата. Марино наверняка знал и какая у меня зарплата, и сколько я ежемесячно плачу по кредиту за дом.

Проблесковый маячок «скорой» и указание патрульного заставили меня перестроиться в левый ряд. Полиция оцепила место аварии. Погруженная в мрачные мысли, я объезжала искореженный автомобиль, как вдруг в мое сознание проник голос диктора:

— «Над Хенной Ярборо было совершено надругательство сексуального характера. Затем женщину задушили, и эксперты считают, что она стала пятой жертвой серийного убийцы, который орудует в Ричмонде уже два месяца…»

Я прибавила громкость. Радио ничего нового не сообщило — все это я только за сегодняшнее утро слышала раз пять. Кажется, кроме убийства Хенны Ярборо, в Ричмонде за последние дни не произошло ничего достойного внимания. Диктор продолжал:

— «…прояснить по предыдущему убийству. Как сообщает надежный источник, доктор Лори Петерсен за несколько секунд до того, как на нее было совершено нападение, успела набрать 911…»

И это не ново — в сегодняшней газете на первой полосе я уже видела статью, в которой упоминалась данная весьма интересная подробность.

— «…Нам удалось встретиться с ответственным за безопасность в городе Норманом Таннером, и он сделал следующее заявление…»

Послышался голос Таннера — фраза явно была заготовлена заранее:

— «Полицейское бюро осведомлено о сложившейся ситуации. Ввиду щекотливости последней я отказываюсь давать какие бы то ни было комментарии…»

— «Мистер Таннер, у вас есть какие-либо предположения относительно того, кто является этим источником информации?»

— «Я не уполномочен давать такие комментарии…»

Не уполномочен он, ха! Не знает — так бы сразу и сказал.

Зато я знаю.

Так называемый источник — не кто иной, как Эбби Тернбулл. Правда, фамилия ее нигде не стоит — видимо, редакторы решили не помещать ее в газете. Мисс Тернбулл больше не рассказывала о событиях — теперь она сама стала «происшествием недели». Мне вспомнилась ее угроза: «Все получат по заслугам!» Имелись в виду Билл, полиция, городские власти, сам Господь Бог. Я ждала, что сейчас диктор поведает аудитории о взломе базы данных и о перепутанных предметных стеклах. Все получат по заслугам, а я что, особенная?

На работу я попала только в половине девятого. Телефоны уже разрывались.

— Вот это журналисты, — произнесла Роза извиняющимся тоном, положив на журнал для записей стопку кислотного цвета стикеров с телефонными номерами. — Звонят все, кому не лень. И из телефонных компаний, и из журналов, а только что прорвался какой-то тип из Нью-Джерси — книгу он, видите ли, пишет!

Я закурила.

— Названивают насчет Лори Петерсен, — добавила Роза, помрачнев. — Ужасно, если это правда…

— Отсылайте всех через дорогу, — перебила я. — Всех, кто хочет узнать о последних убийствах, отправляйте к Эмберги.

Эмберги уже успел нагнать мне по электронной почте несколько напоминаний о том, чтобы я «немедленно» предоставила ему копию отчета о вскрытии Хенны Ярборо. Слово «немедленно» в последнем послании Эмберги подчеркнул и приписал убийственное: «Потрудитесь объяснить, каким образом информация просочилась в „Таймс“.»

Неужели он намекал на то, что я несу ответственность и за эту «утечку»? Чего доброго, обвинит меня в разглашении сведений о непринятом звонке в 911.

Нет уж, от меня Эмберги объяснений не дождется. Пусть хоть завалит меня письмами или даже явится во плоти, я слова не скажу.

— Пришел сержант Марино, — сказала Роза и добавила (чем сильно меня задела): — Вы хотите с ним говорить?

Марино нужен был отчет о вскрытии, и я уже подготовила для него копию. Я надеялась, что он заедет ближе к вечеру — тогда бы мы с ним разминулись.

Я подписывала отчеты о токсикологических исследованиях, громоздившиеся на столе, когда из коридора послышались тяжелые шаги Марино. Дверь открылась. На пороге возник доблестный детектив. С его темно-синего плаща моментально натекла целая лужа. Жидкие волосы прилипли ко лбу, лицо осунулось.

— Насчет вчерашнего вечера… — с места в карьер начал Марино, шагнув к моему столу.

Я так глянула на сержанта, что слова застряли у него в горле.

Марино в замешательстве огляделся по сторонам, расстегнул плащ и стал шарить по карманам в поисках сигарет.

— Льет как из ведра, — бормотал он. — Хотя какое, к черту, ведро? Из ведра раз — и вылилось, а тут уже сколько наяривает. После обеда обещали жару…

Я молча протянула Марино ксерокопию отчета о вскрытии Хенны Ярборо с предварительными результатами исследований, проведенных Бетти. Вместо того чтобы взять стул и сесть по-человечески, Марино продолжал стоять у меня над душой, читать отчет и капать на мой ковер.

Детектив дошел до основного описания, и я заметила, как он скользнул глазами ниже. Одарив меня мрачным взглядом, сержант спросил:

— А кто еще об этом знает?

— Никто. По крайней мере никто не должен.

— А спецуполномоченный это видел?

— Нет.

— А Таннер?

— Таннер звонил. Я сообщила ему только причину смерти Хенны. О телесных повреждениях я ничего не говорила.

Марино продолжал изучать отчет.

— Точно больше никто не в курсе? — спросил он, не поднимая глаз от страницы.

— Отчета еще никто не видел.

Мы помолчали.

— В газетах ничего не сообщили, — произнес Марино. — По радио тоже. Короче, наш источник информации еще не знает подробностей.

Я уставилась на него.

— Вот блин! — Сержант сложил отчет и сунул во внутренний карман. — Чертов Джек Потрошитель! — Взглянув на меня, Марино добавил: — Больц ведь еще не подавал признаков жизни? Если подаст, спрячьтесь от него, исчезните.

— Что вы хотите сказать? — Одного упоминания этого имени было довольно, чтобы мне стало плохо физически.

— Не отвечайте на звонки Больца, не встречайтесь с ним. Всеми способами избегайте контакта. Не хочу, чтобы он сегодня заполучил копию отчета. Не хочу, чтобы он прочитал отчет и вообще узнал что-нибудь — он и так уже знает достаточно.

— Вы его до сих пор подозреваете? — спросила я как можно мягче.

— Черт меня подери, если я знаю, кого и в чем подозреваю! — рявкнул Марино. — Я только знаю, что Больц служит в управлении и имеет права практически на все, так? Еще я знаю, что съем крысиный хвост, если Больца переизберут. Не хочу, чтоб он победил на выборах. Вот я и прошу вас постараться его всеми способами избегать.

Я не сомневалась, что Билл не появится и не позвонит. Он понимал, что Эбби про него рассказала и что я при этом присутствовала.

— Да, еще, — продолжал Марино, застегивая плащ и поднимая воротник до самых ушей. — Если вам охота на меня дуться, дуйтесь сколько влезет. Только знайте: я вчера делал свою работу, и если вы думаете, что мне это было в кайф, то вы глубоко заблуждаетесь.

За дверью послышалось покашливание, и Марино резко развернулся. Винго мялся на пороге, пряча руки в карманах своих стильных белых штанов.

Сержант бросил на него презрительный взгляд и вышел из кабинета, стараясь производить как можно больше шума.

Нервно перебирая в карманах мелочь, Винго приблизился к моему столу и произнес:

— Доктор Скарпетта, там в холле торчит целая толпа журналистов…

— А где Роза? — поинтересовалась я, снимая очки. Веки горели, словно по ним возили наждаком.

— Не знаю, может, в туалете. Мне сказать журналистам, чтоб уходили?

— Скажи им, чтобы перешли на другую сторону улицы, — произнесла я и нетерпеливо добавила: — Точно так же, как поступили их предшественники.

— Хорошо, — кивнул Винго, но не двинулся с места. Снова зазвенела мелочь.

— Что еще? — Я с трудом сохраняла внешнее спокойствие.

— Ну, в общем, я кое-что хотел спросить. Насчет… хм… Эмберги. Ведь он, кажется, не курит и курильщиков не выносит и шум из-за этого всегда поднимает. Да нет, не может быть. Наверное, я обознался.

Я с интересом посмотрела в серьезное лицо Винго. Не понимая, почему для него это так важно, я ответила:

— Да, Эмберги терпеть не может курильщиков и не упускает случая об этом заявить.

— Я так и думал. Кажется, я что-то такое читал в газете, да и по телевизору видел. Насколько я понимаю, Эмберги намерен к следующему году покончить с курением в своем офисе.

— Именно, — отвечала я, не пытаясь скрыть раздражение. — Через год твоя начальница, чтобы курнуть разок, будет и в дождь, и в холод выбегать на улицу, как школьница. — Я насмешливо посмотрела на Винго: — А почему ты спрашиваешь?

— Просто любопытно, — пожал плечами мой ассистент. — Я слыхал, Эмберги раньше был заядлым курильщиком, а потом ни с того ни с сего завязал.

— Насколько я знаю, Эмберги никогда не курил, — возразила я.

Снова зазвонил телефон, и, когда я подняла глаза, Винго уже испарился.

* * *

По крайней мере насчет одного Марино оказался прав — насчет погоды. К моменту, когда я выехала в Шарлоттсвилл, солнце уже сияло с ослепительно голубого неба. О том, что утром бушевала гроза, можно было догадаться лишь по туману, поднимавшемуся над полями, которые тянулись вдоль шоссе.

Обвинение, выдвинутое спецуполномоченным, не давало мне покоя, и я решила лично услышать то, что Эмберги обсуждал с доктором судебной медицины, психиатром Спиро Фортосисом. По крайней мере так я объяснила Фортосису свое желание с ним встретиться. Конечно, это была не единственная причина. Мы с Фортосисом познакомились в самом начале моей карьеры, и я испытывала к нему благодарность за поддержку и расположение, которыми в те тяжелые годы меня мало кто баловал. На симпозиумах судебных экспертов, в которых мне приходилось участвовать, были сплошь незнакомые лица. Вот и сейчас мне могла помочь только беседа с Фортосисом — лишь тогда бы я сбросила тяжкий груз подозрений и страха, от которого, мне казалось, я вот-вот сломаюсь.

Фортосис встретил меня в полутемном коридоре четвертого этажа — департамент судебной психиатрии располагался теперь в кирпичном многоэтажном здании. Лицо Спиро при моем появлении расплылось в улыбке, он по-отечески крепко обнял меня и чмокнул в макушку.

Спиро Фортосис имел степень профессора медицины в области психиатрии. Он работал в Университете Виргинии. Фортосис был старше меня на пятнадцать лет. Белые волосы его торчали над ушами, наводя на мысли о крылатом шлеме, глаза из-за очков без оправы смотрели ласково. Обычно Фортосис носил темный костюм, белую рубашку и галстук в узкую полоску — подобные вещи вышли из моды достаточно давно для того, чтобы снова оказаться на пике популярности. Мой старший друг всегда вызывал у меня ассоциации с картинами Нормана Рокуэлла — последний именно так изобразил бы врача городской больницы.

— Мой кабинет перекрашивают, — объяснил Фортосис, приоткрыв дверь темного дерева. — Так что, если тебя не напрягает обстановка приемного покоя, милости прошу.

— Как раз сейчас я чувствую себя вашей пациенткой, — ответила я, и Фортосис, пропустив меня вперед, закрыл за собой дверь.

Просторный приемный покой выглядел совсем как обычная гостиная, только очень уж нейтральная, лишенная индивидуальности.

Я села на коричневую кожаную кушетку. Стены украшали абстрактные акварели, на подоконнике стояли горшки с нецветущими растениями. Отсутствовали журналы, книги и телефон. Лампы на обоих концах стола были выключены, а белые жалюзи (от известного дизайнера) опущены ровно настолько, чтобы свет, проникающий в комнату, не раздражал находящихся в ней людей.

— Кей, как мама? — спросил Фортосис, придвигая к кушетке бежевое кресло с подушечкой для головы.

— Что ей сделается? Она еще нас переживет.

Фортосис улыбнулся.

— Каждый так думает про своюмать. К сожалению, в жизни обычно бывает наоборот.

— А как ваши жена и девочки?

— Хорошо. — Фортосис внимательно посмотрел на меня. — Ты выглядишь очень усталой.

— И не только выгляжу.

С минуту Фортосис помолчал.

— Ты ведь читаешь лекции в больницах сети «Вэлли медикал сентер», — начал Фортосис с присущей ему мягкостью. — Скажи, ты была знакома с Лори Петерсен?

Больше наводящих вопросов не потребовалось. Через минуту я уже выкладывала Фортосису все как есть — никому другому я бы никогда столько не рассказала. Мне необходимо было выговориться.

— Я видела ее один раз, — произнесла я. — По крайней мере мне так кажется.

Со дня убийства Лори Петерсен я не переставала рыться в памяти, особенно во время поездок на работу и с работы, оставшись наедине со своими мыслями и переживаниями, или когда пропалывала и подрезала мои обожаемые розы. Я без конца представляла себе лицо Лори Петерсен и пыталась примерить его на одну из безликих студенток, толпившихся вокруг меня в лаборатории и в лекционном зале. К настоящему моменту я окончательно уверила себя в том, что в ту ночь в доме Лори, когда я рассматривала ее фотографии, в мозгу у меня что-то щелкнуло — конечно, я видела эту девушку раньше.

Месяц назад я читала курс лекций «Женщины в медицине». Помню, я стояла за кафедрой и смотрела на ряды молодых лиц — в аудитории был полный аншлаг. Студенты притащили с собой бутерброды и напитки и как ни в чем не бывало перекусывали, удобно расположившись в мягких креслах с красной обивкой. Все шло как всегда, ничего примечательного не случилось на той лекции, и лишь в свете последовавших событий она приобрела значимость.

Я не могла бы поручиться, но мне казалось, что среди молодых женщин, задержавшихся после лекции и забросавших меня вопросами, была и Лори Петерсен. В памяти осталось симпатичное лицо блондинки в белом халате, однако все черты были расплывчатые. Я отчетливо представляла только глаза девушки — темно-зеленые, испытующие, внимательные. Она спросила, уверена ли я в том, что женщина может совмещать семью и профессию врача, требующую полной самоотдачи. Наверное, вопрос мне запомнился, потому что привел меня в замешательство. Да, я преуспела в медицине, зато с семьей потерпела полное фиаско.

Я без конца проигрывала в уме эту сцену, будто от постоянных повторений лицо девушки могло приобрести четкие черты. Она или не она? Вопрос этот стал навязчивой идеей — я дошла до того, что, бывая в университете, невольно искала глазами стройную блондинку в белом халате. Конечно, я знала, что поиски бесполезны. Думаю, Лори появилась в моем прошлом подобно призраку, чтобы стать кошмаром всей оставшейся мне жизни.

— Очень интересно, — задумчиво и неторопливо, как всегда, произнес Фортосис. — А почему для тебя так важно вспомнить, встречала ты Лори Петерсен или нет?

Я смотрела на колечки сигаретного дыма, медленно поднимающиеся к потолку.

— Не знаю. Может, потому, что тогда ее смерть становится реальностью.

— Если бы ты могла вернуться в тот день, ты бы вернулась?

— Да.

— Что бы ты сделала?

— Я бы как-нибудь предупредила Лори, — сказала я. — Я бы попыталась нарушить его планы.

— Планы убийцы?

— Конечно.

— А о нем ты думаешь?

— Я не хочу о нем думать. Я только хочу сделать все, что в моих силах, чтобы его поймали.

— И наказали?

— Нет наказания, которое искупило бы его преступления.

— А смертная казнь, Кей?

— Он может умереть только один раз.

— Значит, ты хочешь, чтобы он помучился. — Цепкие глаза Фортосиса не отпускали меня, не давали отвести взгляд.

— Да, — произнесла я.

— По-твоему, его следует пытать?

— Пытать страхом. Я хочу, чтобы он ощущал такой же страх, что и замученные женщины в тот момент, когда им становилось ясно: они умрут.

* * *

Не знаю, сколько мы проговорили с Фортосисом, но, когда я наконец замолчала, в комнате было уже темно.

— Мне кажется, никогда еще ни одно убийство не причиняло мне такой душевной боли, — подытожила я.

— Это как сны. — Фортосис откинулся в кресле и поставил ладони «домиком». — Люди часто утверждают, будто не видят снов, хотя на самом деле они их не помнят. Сны, Кей, запоминаются на подсознательном уровне — как и все остальное. Нам просто удается запереть в подсознании большую часть наших переживаний — иначе они бы разрушили наш мозг.

— А мне вот в последнее время не удается, Спиро.

— Почему?

Фортосис, безусловно, знал причину, однако хотел, чтобы я сама ее озвучила.

— Может, потому, что Лори Петерсен была врачом. Я ассоциирую себя с ней. Даже проецирую ее жизнь на свою. Мне тоже когда-то было тридцать лет.

— В каком-то смысле ты когда-то была доктором Лори Петерсен.

— В каком-то смысле — да.

— И то, что случилось с Лори, могло случиться с тобой?

— Не знаю. Это уж слишком.

— А мне вот кажется, что ты уже ставила себя на место Лори. — Фортосис слегка улыбнулся. — Думаю, ты кучу ситуаций прокрутила в голове. Но ведь это еще не все, о чем ты хотела со мной поговорить?

Эмберги. Что Фортосис ему тогда сказал?

— Проблем хватает и без убийств.

— Например?

— Например, кто-то под меня копает.

— Ну куда ж без этого. — Фортосис по-прежнему держал ладони «домиком» и слегка постукивал подушечками пальцев друг о друга.

— Еще утечки информации в прессу. Эмберги уверен, что они случаются по вине моих сотрудников. — Я поколебалась, прикидывая, в курсе уже Фортосис или нет.

Однако по его лицу ничего нельзя было разобрать.

— Эмберги считает, что это ваша теория — ну, насчет того, что статьи в газетах только подстегивают маньяка, а значит, Лори Петерсен погибла исключительно из-за утечек информации в прессу. А теперь убита Хенна Ярборо. И Эмберги не преминет снова повесить всех собак на меня и моих подчиненных.

— А какова вероятность утечек информации из твоего офиса?

— Кто-то проник в базу данных в моем компьютере. То есть утечка информации в принципе возможна. Точнее, из-за этого взлома у меня такое чувство, что каждый может бросить в меня камень.

— Значит, тебе нужно найти виновного, — сказал Фортосис так, точно ничего проще и быть не могло.

— Ума не приложу, как это сделать. Но вы ведь говорили с Эмберги, Спиро… — напомнила я.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Верно. И по-моему, он сгустил краски. Неужели ты думаешь, Кей, что я мог утверждать, будто утечки информации из твоего офиса спровоцировали два убийства? Иными словами, что две женщины были бы живы, если бы не выпуски новостей? Запомни: я этого не говорил.

Думаю, вырвавшийся у меня вздох облегчения не укрылся от внимания Фортосиса.

— В любом случае, если Эмберги или кому-нибудь еще хочется раздуть дело с утечкой информации якобы из твоего компьютера, боюсь, тут я ничего не смогу поделать. Я действительно считаю, что есть четкая связь между шумихой в прессе и поведением убийцы. Если шокирующие подробности станут появляться в статьях, если у этих статей будут кричащие заголовки — тогда да, тогда Эмберги — или кто другой, кого это тоже касается, — может использовать сказанное мной против тебя, Кей, и твоих сотрудников. — Фортосис посмотрел на меня долгим взглядом. — Понимаешь, о чем я?

— Вы хотите сказать, что не можете обезвредить бомбу, — отвечала я упавшим голосом.

Фортосис подался вперед и отрезал:

— Я хочу сказать, что не могу обезвредить бомбу, не видя ее и не зная, что это за бомба. Ты думаешь, тебя хотят сместить?

— Не уверена, — осторожно ответила я. — Только вот что я понимаю наверняка: из-за звонка Лори Петерсен в Службу спасения, который она сделала за несколько секунд до нападения, городские власти оказались по уши не будем уточнять в чем. Да вы, наверное, уже знаете обо всем из газет.

Фортосис кивнул, в его глазах появились проблески интереса.

— Эмберги вызывал меня по этому поводу задолго до того, как история попала в газеты. В разговоре участвовали Таннер и Больц. Они утверждали, что огласка вызовет скандал, может быть, дело даже дойдет до суда. В результате Эмберги запретил давать интервью без своего ведома. А я и не давала никаких интервью. Эмберги сказал, что, по вашему мнению, статьи, которые с завидной регулярностью появляются в прессе, только подстегивают убийцу. Он устроил мне настоящий допрос с пристрастием — а не из моего ли офиса поступает информация, а не я ли не умею держать язык за зубами? Мне пришлось сознаться, что кто-то проник в мою базу данных.

— Понимаю.

— Было совершено еще одно убийство, и я начала думать, что если скандал разразится, то исключительно из-за неосторожности моих подчиненных и моей собственной. Я чувствую себя почти соучастницей преступлений, мне кажется, что и я повинна в этой последней смерти. — Я замолчала, чтобы совладать с голосом. — Короче говоря, мне стало казаться, что никому уже дела нет до плохой работы Службы спасения, потому что все возмущены поведением сотрудников главного офиса отдела судмедэкспертизы, в частности моим.

Фортосис промолчал.

— Может, я делаю из мухи слона? — беспомощно добавила я.

— А вот это вряд ли.

Я хотела услышать совсем не то.

— Теоретически все могло произойти именно так, как ты описываешь, — принялся объяснять Фортосис. — Если кому-то хочется спасти свою шкуру, весьма вероятно, что этот кто-то станет валить все с больной головы на здоровую. А из судмедэксперта легче всего сделать козла отпущения. Люди в большинстве своем не имеют представления, чем конкретно занимается судмедэксперт. К судмедэксперту относятся с предубеждением, воображают о нем всякие ужасы. Оно и понятно: кому понравится, если тело близкого человека станут резать и изучать? Люди считают вскрытие надругательством над покойным…

— Может, хватит? — перебила я.

— Ты поняла, что я имел в виду.

— Еще бы.

— Плохо, что база данных оказалась незащищенной.

— И не говорите. Уж лучше бы мы пользовались печатными машинками.

Фортосис стал с задумчивым видом смотреть в окно.

— Знаешь, Кей, что я тебе посоветую? — мрачно произнес он. — Будь очень осторожна, но не вини себя в гибели этой женщины. Грязные политики и даже страх перед ними могут довести тебя до такого состояния, когда ты действительно начнешь делать непростительные ошибки, таким образом давая своим врагам реальный повод обвинить тебя.

В памяти всплыли перепутанные предметные стекла. Внутри все сжалось.

Фортосис продолжал:

— Сейчас в Ричмонде обстановка как на тонущем корабле. Неудивительно, что люди озверели. Каждый сам за себя. А ты, Кей, не хочешь никому мешать. Ты не желаешь участвовать в этой панике. А паника налицо.

— Да, некоторые не на шутку перепугались.

— Оно и понятно. Смерть Лори Петерсен можно было предотвратить. Полиция допустила непростительную ошибку, когда не присвоила ее звонку первую степень важности. Убийца разгуливает на свободе. Женщины продолжают погибать. Люди во всем винят городские власти, а тем что делать? Им тоже надо кого-нибудь обвинить. Такова уж человеческая природа. И полиция, и политики будут перекладывать ответственность на подведомственные организации, пока не дойдут до самого низа…

— И не окажутся прямо в отделе судмедэкспертизы, — с горечью продолжила я и тут же подумала о Кэгни. Интересно, а с ним такое могло бы произойти?

Вопрос был чисто риторический — я поспешила озвучить ответ:

— Не могу отделаться от мысли, что я легкая мишень лишь потому, что я женщина.

— Ты женщина в мире, которым правят мужчины, — ответил Фортосис. — Ты будешь считаться легкой мишенью до тех пор, пока все эти крутые парни не поймут, что у тебя есть зубы. А они у тебя есть. — Он улыбнулся. — Так покажи их!

— Каким образом?

Вместо ответа Фортосис спросил:

— Есть среди твоих подчиненных человек, которому ты полностью доверяешь?

— Все мои сотрудники — люди надежные…

Фортосис замахал руками:

— Кей, я говорю о доверии. Ты доверяешь кому-нибудь так, как самой себе? Например, своему системному администратору?

— Маргарет никогда меня не подводила, — поколебавшись, произнесла я. — Но чтобы доверять ей как самой себе? Пожалуй, нет. Я совсем не знаю, что она за человек — мы ведь общаемся только по работе.

— Так вот, повторю: твоя безопасность — твоя лучшая защита. И постарайся выяснить, кто влез в компьютер. Не исключено, что у тебя не получится. Но если есть хоть малейший шанс, его нужно использовать. Задействуй специалиста, которому доверяешь. И ни в коем случае не проси помощи у случайных людей — они могут проболтаться.

— У меня нет таких друзей, — возразила я. — А если я даже и узнаю, кто взломал базу данных, что хорошего? Если это журналист, не думаю, что, выяснив его личность, я решу свои проблемы.

— Конечно, гарантии нет никакой. И все же я на твоем месте попытался бы.

Интересно, на что это Фортосис меня толкает? Меня не оставляла мысль, что у него уже появились собственные подозрения.

— Если мне станут звонить по поводу последних убийств, я все это буду иметь в виду, Кей, — обещал он. — Если на меня надавят, чтобы я снова высказался насчет связи активности преступника и шумихи в прессе, буду молчать как рыба. Не хочу, чтобы меня использовали. Но и лгать я тоже не смогу. Дело в том, что у маньяка несколько необычная реакция на шумиху, другими словами, его модус операнди.

Я внимательно слушала.

— На самом деле далеко не всем серийным убийцам нравится читать в газетах о своих преступлениях. Однако обыватели склонны думать, что каждому маньяку необходима известность, ощущение собственной значимости. Что преступления совершаются ради славы. Да, именно по такому принципу действовал Хинкли: выстрелил в президента — и стал героем. Неадекватный, жалкий человек, не способный ни найти приличную работу, ни завести семью и друзей, вдруг делается знаменитым на всю страну. Но такие типы — скорее исключения. Они редко встречаются. Совсем к другому типу маньяков принадлежат всякие лукасы и тулы. Они совершают преступления и сразу уезжают из города, не дожидаясь выпуска новостей. Они не хотят, чтобы о них узнали. Прячут тела жертв и вообще всячески заметают следы. Большую часть времени такие личности проводят в дороге — переезжают с места на место, попутно выбирая себе новые жертвы. А о ричмондском маньяке я вот что думаю: он гибрид первого и второго типов. Я тщательно изучил его модус операнди. Маньяк насилует и убивает, потому что без этого не может, хотя и не имеет ни малейшего желания попасться. В то же время ему хочется привлечь к себе внимание, хочется, чтобы каждый узнал о его «подвигах».

— Вы это сказали Эмберги?

— Кажется, когда я говорил с Эмберги, у меня в голове эта мысль еще не оформилась. Разговор был на прошлой неделе. Понадобилась смерть Хенны Ярборо, чтобы я окончательно убедился в правильности своей версии.

— Из-за того, что Хенна — сестра Эбби Тернбулл?

— Да.

— Допустим, маньяк охотился за Эбби, — продолжала я. — Лучшего способа повергнуть город в шок и приобрести известность в национальном масштабе, чем убить известную журналистку, которая вдобавок писала о преступнике статьи, и не придумаешь.

— В этом-то и загвоздка. Что-то уж слишком личное получается убийство по сравнению с остальными. Первых четырех женщин маньяк не знал, выбрал случайно. На их месте легко могли оказаться другие.

— После экспертизы на ДНК станет ясно, один человек всех их убил или нет, — произнесла я, понимая, к чему клонит Фортосис, и мысленно ему возражая. — Но лично я уверена, что убийца всего один. Я ни на минуту не допускаю мысль, что Хенну задушил кто-то другой, желая поквитаться с ее сестрой.

— Эбби Тернбулл — знаменитость, — сказал Фортосис. — С одной стороны, я все думаю: если маньяк охотился именно за Эбби, мог ли он перепутать ее с сестрой? С другой стороны, если он охотился за Хенной Ярборо, случаен или нет тот факт, что она оказалась сестрой Эбби?

— В жизни порой происходят странные вещи.

— Да, конечно. Ни в чем нельзя быть уверенным. Всю жизнь мы строим догадки, а ответов не получаем. Почему случилось именно так, а не иначе? Взять хотя бы мотивы преступления. Может, преступника в детстве била и унижала мать, может, над ним было совершено насилие, а может, еще что. Вдруг он мстит обществу, демонстрирует свое к нему презрение? Чем больше я работаю в области психиатрии, тем чаще убеждаюсь: мои коллеги не желают признавать одну очевидную вещь — убийца, как правило, убивает потому, что ему это доставляет удовольствие.

— А мне вот это уже давно ясно, как божий день, — рассердилась я.

— Думаю, ричмондский маньяк таким образом развлекается, — мягко продолжал Фортосис. — Он очень хитер, очень осторожен. У него почти не случается проколов. У преступника нет никаких умственных отклонений, у него полный порядок с правой лобной долей. И он не сумасшедший, можешь не сомневаться. Убийца — садист-психопат, повернутый на сексе, но уровень интеллекта у него в норме плюс он прекрасно умеет притворяться и создавать о себе впечатление как об обычном гражданине. Уверен, что убийца работает в Ричмонде и занимает весьма неплохую должность. Не удивлюсь, если эта должность — а может быть, какое-нибудь хобби — позволяет маньяку контактировать с людьми, находящимися в состоянии стресса, обиженными, оскорбленными, или же контролировать энное количество людей.

— Какая это может быть профессия? — взволнованно спросила я.

— Какая угодно. Бьюсь об заклад, преступник достаточно умен и образован, чтобы занимать практически любую должность.

«Врач, адвокат, индейский вождь», — звучал у меня в ушах голос Марино.

— Однако вы изменили свое первоначальное мнение, — заметила я. — Прежде вы думали, что у маньяка криминальное прошлое или что он страдал душевной болезнью, а может, и то и другое. Вы говорили, что его, возможно, недавно выпустили из тюрьмы или из психиатрической лечебницы…

Фортосис меня перебил:

— Верно, но в свете двух последних убийств, тем более что была замешана Эбби Тернбулл, я отказался от своей версии. У душевнобольных, как правило, нет ни опыта, ни сноровки, необходимых для того, чтобы постоянно дурачить полицию. Я считаю, что ричмондский маньяк поднаторел в своем деле, что он уже несколько лет убивает в разных городах страны и всякий раз ему удается выйти сухим из воды.

— Думаете, он приезжает в город, в течение нескольких месяцев совершает убийства, а потом меняет дислокацию?

— Не обязательно. Возможно, ему хватает выдержки, приехав в новый город, устроиться на работу и хорошо себя зарекомендовать. Возможно, какое-то время он ведет себя как обычный гражданин. Потом начинает убивать и уже не может остановиться. Более того, в каждом новом городе аппетиты преступника растут, он не знает удержу. Дразнит полицию и наслаждается ощущением, что весь город только о нем и говорит. А достигает убийца такой популярности, выбирая соответствующие жертвы.

— Эбби, — прошептала я. — Значит, он охотился за ней.

Фортосис кивнул.

— Для преступника это было принципиально новое убийство — самое дерзкое, самое безрассудное. Никогда раньше он ничего подобного не делал — никогда его жертвой не становилась известная журналистка, да еще репортер криминальной хроники. Это преступление должно было стать кульминацией его «карьеры». Конечно, присутствовали и другие мотивы — ведь Эбби о нем писала, и он решил, что у него с ней личные счеты. В воображении он начал строить с ней отношения. Тут все смешалось — и ярость убийцы, и его фантазии, и зацикленность именно на Эбби.

— Но ведь маньяк прокололся, — резко возразила я. — Никакой кульминации у него не получилось — он свалял дурака.

— Вот именно. Маньяк, наверное, недостаточно знал Эбби, смутно представлял, как она выглядит, понятия не имел, что у нее живет сестра. — Глаза Фортосиса потемнели. — Весьма вероятно, что маньяк узнал о том, что убил не Эбби, только из новостей или из газет.

Эта мысль меня поразила. Как я сама не додумалась?

— Именно это обстоятельство меня особенно волнует, — произнес Фортосис, откинувшись в кресле.

— Вы боитесь, что теперь убийца станет преследовать Эбби? — В этом я сильно сомневалась.

— Все случилось не так, как планировал преступник. — Фортосис размышлял вслух. — Он опростоволосился в собственных глазах — и может стать еще свирепее. Вот это-то меня и беспокоит.

— Куда уж свирепее, — бросила я. — Вы же знаете, что он сделал с Лори. А теперь вот Хенна…

Фортосис так глянул на меня, что я осеклась на полуслове.

— Я звонил Марино незадолго до твоего приезда.

Спиро все было известно.

Он уже знал, что во влагалище Хенны Ярборо сперму не нашли.

Вероятно, у убийцы случилось преждевременное семяизвержение. Большая часть спермы обнаружилась на ногах жертвы и на постельном белье. Иными словами, единственным инструментом, который ему удалось вонзить в тело жертвы, оказался нож.

В мертвой, давящей тишине мы старались представить себе выродка, который получал удовольствие, причиняя такую ужасающую боль другому человеческому существу.

Наконец я подняла взгляд на Фортосиса. Его глаза были темны, лицо напряжено. Кажется, в тот момент я впервые осознала, что мой друг выглядит много старше своих лет. Он видел и слышал все, что происходило с Хенной — здесь, в этой комнате, перед ним проплывали страшные картины, вероятно, еще более отчетливые, чем представали перед моим мысленным взором. Стены давили на нас всей тяжестью.

Мы поднялись одновременно.

Я пошла к машине, припаркованной на стоянке, длинной дорогой, через кампус. На горизонте, подобно замерзшим валам туманного океана, светились Голубые горы с белыми сверкающими шапками снега, тени тянули длинные пальцы по лужайке. Я вдыхала запах нагретых солнцем деревьев и травы.

Мимо группками шли студенты. Они смеялись, болтали и не обращали на меня ни малейшего внимания. Я оказалась в тени огромного дуба и вдруг услышала за спиной топот бегущих ног. Сердце екнуло. Я резко обернулась. Юноша, увидев мое искаженное ужасом лицо, раскрыл от удивления рот. Через мгновение он уже исчез за углом, сверкнув красными шортами и длинными загорелыми ногами.

Глава 13

Назавтра я приехала в офис к шести утра. Еще никого не было, телефоны работали в режиме автоответчика.

В ожидании, пока кофе через фильтр кофеварки накапает в чашку, я пошла в кабинет Маргарет. Ее компьютер будто бы тщетно приглашал взломщика сделать еще одну попытку.

Очень странно. Знал ли этот тип, что мы обнаружили факт вскрытия базы данных с целью получить информацию по делу Лори Петерсен? Неужели он испугался? Или решил, что ловить все равно нечего?

А может, причина в чем-то другом? Я тупо смотрела на темный экран. «Кто ты? Что тебе от меня нужно?» — Мои вопросы, естественно, оставались без ответа.

В противоположном конце коридора зазвонил телефон. На третьем звонке вклинился автоответчик.

«Он очень хитер, очень осторожен…»

Этого Фортосис мог бы мне и не говорить.

«У преступника нет никаких умственных отклонений…»

Да, я тоже думала, что у маньяка с головой все в порядке. Но вдруг я ошибалась?

У него вполне могли быть отклонения.

«…он прекрасно умеет притворяться и создавать о себе впечатление как об обычном гражданине…»

Преступник может быть достаточно умен и образован, чтобы занимать практически любую должность. Почему бы ему не работать с компьютером? Почему бы не иметь компьютер дома?

Он хотел стать моей навязчивой идеей. Он старался понять ход моих рассуждений — так же как я старалась проникнуть в его мысли. Я была единственной ниточкой, связывавшей преступника с его жертвами, единственным живым свидетелем. Я изучала кровоподтеки, переломы, глубокие резаные раны — следовательно, я одна понимала, какую силу он применял, чтобы нанести эти ужасные повреждения. У молодых здоровых людей ребра гибкие, прочные — чтобы сломать ребра Лори Петерсен, преступник становился коленями на ее грудную клетку, давил всем своим весом. Она лежала на спине. Маньяк переломал ей ребра после того, как сорвал со стены телефонный провод.

Пальцы Лори оказались не просто сломаны, но предварительно вывихнуты. Убийца заткнул ей рот, связал ее, а затем по очереди переломал пальцы на обеих руках. Цель у него была только одна — причинить жертве невыносимую боль и дать ей понять, что это еще цветочки.

Лори мучилась не только от физической боли — она страдала от нехватки кислорода. Ужас не отпускал ее — ведь провод стягивал шею, кровеносные сосуды наливались, разбухали, а голова, казалось, вот-вот взорвется. А потом выродок проник в каждое отверстие в теле Лори Петерсен.

Чем отчаяннее она сопротивлялась, тем плотнее затягивалась петля на ее шее — пока не был сделан последний рывок, пока Лори не умерла.

И я в процессе вскрытия восстановила цепь событий. Я шаг за шагом проследила за тем, как убийца надругался над каждой из своих жертв.

Конечно, он хотел выяснить, что мне известно, а что нет. Он был самонадеян, и все же у него постепенно развилась паранойя.

Информация о том, что убийца сделал с Пэтти, Брендой и Сесиль, хранилась в компьютере. Там были описания каждого кровоподтека, каждого перелома, каждого вещественного доказательства, которое нам удалось найти, каждого лабораторного анализа, который я провела.

Читал ли преступник то, что я надиктовала? Проник ли он в мои мысли?

Стуча низкими каблуками, я побежала в свой кабинет. Как сумасшедшая, вывернула бумажник и стала судорожно шарить в куче визиток, пока не нашла единственно нужную — молочно-белого цвета, с рельефной надписью «Таймс», выполненной по центру готическим шрифтом. На обратной стороне шли каракули Эбби Тернбулл.

Я набрала номер пейджера.

* * *

Встречу я назначила на после обеда, потому что, когда я говорила с журналисткой, труп Хенны еще не был отправлен в похоронное бюро. Я не хотела, чтобы Эбби находилась в одном здании с телом своей сестры.

Тернбулл приехала точно в назначенное время. Роза, стараясь не стучать каблуками и даже не дышать, провела ее в мой кабинет, я так же тихо закрыла обе двери.

Выглядела Эбби кошмарно — морщин прибавилось, лицо стало серым. Волосы она не заколола и даже не расчесала — патлы свисали до плеч. Белая хлопчатобумажная блузка помялась, не лучше была и юбка цвета хаки. Когда Эбби закуривала, я заметила, что ее трясет. На дне опустошенных скорбью глаз сверкала ярость.

Я начала с обычных слов утешения, которые всегда говорю родным и близким погибших, а затем произнесла:

— Смерть вашей сестры, Эбби, наступила в результате прекращения доступа кислорода из-за сдавливания горла.

— Сколько времени… — Эбби выпустила густую струю дыма, — сколько времени она прожила с того момента, как… как он напал на нее?

— Точно сказать не могу. Однако результаты исследований позволяют предположить, что смерть была быстрой.

Недостаточно быстрой. Но этого я говорить не стала. Во рту Хенны обнаружились волокна — значит, маньяк использовал кляп. Выродок хотел, чтобы жертва умерла не сразу и чтобы не поднимала шума. Основываясь на количестве крови, которое потеряла погибшая, можно было сделать вывод, что ножевые раны были нанесены Хенне до того, как она испустила последний вздох. Я могла утверждать только одно: преступник вонзил в Хенну нож незадолго до ее смерти. Возможно, она потеряла сознание.

Наверняка все было гораздо хуже. Я подозревала, что шнур от жалюзи туго стянул шею жертвы, когда ее организм среагировал на нечеловеческую боль и она рефлекторно вытянула ноги.

— На теле вашей сестры обнаружены кровоизлияния в конъюнктивах, на лице и шее, — сказала я. — Иными словами, повреждения мелких поверхностных кровеносных сосудов глаз и лица. Такое бывает при надавливании на затылочную часть головы, при закупорке яремной вены, то есть при удушении.

— Сколько времени она оставалась жива? — снова мрачно спросила Эбби.

— Несколько минут.

Больше я ей ничего не собиралась говорить. Эбби, кажется, вздохнула с облегчением. Сообщение о том, что сестра почти не мучилась, успокоило бедную женщину. Потом, не скоро — когда дело будет закрыто, когда Эбби придет в себя, смирится со смертью Хенны, — она узнает правду. Она узнает о ноже, помоги ей Господь.

— Это все? — с сомнением спросила Эбби.

— Да, пока все. Примите мои соболезнования. Мне очень жаль Хенну.

Эбби еще какое-то время курила, затягиваясь нервно и коротко, точно забыла, как это делается. Она кусала нижнюю губу, стараясь унять дрожь.

Наконец она решилась встретить мой взгляд. Глаза у нее беспокойно бегали.

Эбби знала, что я позвала ее не только для того, чтобы сообщить о повреждениях на теле сестры.

— Вы ведь не для этого мне звонили?

— Не только для этого, — прямо ответила я.

Мы помолчали.

В кабинете сгущались негодование и гнев Эбби.

— Что вам от меня нужно?

— Я хочу знать, что вы собираетесь делать.

Глаза Эбби сверкнули.

— А, понятно. Вас беспокоит собственная шкура. Господи Боже! Вы такая же, как все!

— Моя шкура как раз меня не волнует, — мягко произнесла я. — Я выше этого, Эбби. В ваших силах устроить мне веселую жизнь. Если хотите стереть меня вместе с моим офисом в порошок — вперед! Ваше право.

Мои слова повергли Эбби в замешательство, глаза ее снова забегали.

— Я понимаю, почему вы так разгневаны.

— Ничего вы не понимаете!

— Понимаю, и лучше, чем вы можете себе представить. — Перед глазами у меня возникло лицо Билла. Я как никто могла разделить чувства Эбби.

— Нет, вам меня не понять! Меня никто не способен понять! — воскликнула журналистка. — Он лишил меня сестры! Он украл у меня часть жизни! Как же я устала от людей, которые по частям растаскивают мою жизнь! Да что же это за мир такой! Куда мы катимся?! Господи, не представляю, что я буду делать…

— Эбби, я знаю, что вы хотите лично искать убийцу вашей сестры, — уверенно произнесла я. — Не делайте этого.

— Кто-то же должен этим заняться! — закричала Эбби. — По-вашему, я должна утешаться, глядя на работу киношных копов?

— Есть веши, с которыми лучше справятся полицейские. Но вы можете им помочь. Если, конечно, действительно этого хотите.

— Не надо меня поучать!

— Да кто вас поучает?

— Я поступлю так, как сочту нужным…

— Нет, Эбби, так нельзя. Подумайте о вашей сестре. Сделайте это для нее.

Эбби уставилась на меня пустыми от боли и красными от слез глазами.

— Я обратилась к вам, потому что я затеяла опасное дело. Мне нужна ваша помощь.

— Чудно! И лучше всего я вам помогу, если уберусь из Ричмонда к чертям и буду помалкивать…

Я медленно покачала головой.

Эбби, кажется, удивилась.

— Вы знаете Бентона Уэсли?

— Ответственного за работу с подозреваемыми? — поколебавшись, ответила Эбби. — Да, я знаю, кто это.

Я взглянула на настенные часы.

— Он будет здесь через десять минут.

Эбби посмотрела на меня долгим взглядом.

— Скажите, что конкретно я должна делать.

— Используйте все ваши профессиональные связи, чтобы помочь нам найти его.

— Его? — Глаза Эбби округлились.

Я поднялась и пошла посмотреть, не осталось ли у нас хоть немного кофе.

* * *

По телефону Уэсли выслушал мои соображения без энтузиазма, но теперь, когда мы все трое разговаривали у меня в кабинете, было ясно, что он принял мой план.

— Мисс Тернбулл, мы рассчитываем на ваше сотрудничество, — с пафосом произнес Уэсли. — Мне необходимо заручиться вашим согласием действовать строго в соответствии с планом. Любая самодеятельность и проявление индивидуальности с вашей стороны могут погубить все дело. От вашего благоразумия зависит слишком многое.

Эбби кивнула и спросила:

— Если в компьютер влез именно убийца, почему он сделал это только один раз?

— Это мы думаем, что один, — напомнила я.

— Но ведь попытки взлома больше не повторялись.

— Ему было не до того, — предположил Уэсли. — Он убил двух женщин в течение двух недель. Об этом много писали в прессе. Возможно, преступнику вполне хватило информации, почерпнутой из газет. Маньяк не высовывается и чувствует себя в безопасности — ведь из новостей мы о нем ничего не узнали.

— Наша задача — выкурить его из норы, — сказала я. — Нам нужно что-то придумать, чтобы убийца задергался и высунулся. Можно, например, дать ему понять, что отдел судмедэкспертизы нашел наконец неопровержимые доказательства, которые без труда выведут полицию на след преступника.

— Если базу данных взломал именно убийца, такого заявления будет достаточно, чтобы он вновь попытался вызнать, что нам в действительности известно, — взглянув на меня, подытожил Уэсли.

На самом деле следствие зашло в тупик. Я постоянно отсылала Маргарет из ее кабинета, чтобы компьютер оставался в режиме ожидания. Уэсли поручил своей помощнице фиксировать все звонки. Мы решили использовать компьютер в качестве приманки: Эбби должна была поместить в своей газете статью о том, что полиция «напала на след».

— Убийца запаникует, испугается, что его скоро поймают, — развивала я свою мысль. — Если он, к примеру, лечился в больнице, то станет волноваться, как бы его не вычислили по записям в медицинской карте. Если он покупает какие-то особые лекарства в аптеке, то станет бояться показаний аптекаря.

Мой план держался исключительно на упоминании Мэтта Петерсена о странном запахе. Никаких других существенных «доказательств» у нас не было.

Убийца мог забеспокоиться, что отдел судмедэкспертизы определит его ДНК.

Впрочем, не исключено, что это его не волновало.

Несколько дней назад я получила копии отчетов по двум первым убийствам. Я внимательно изучила расположение вертикальных спиралей разных оттенков и разной ширины — рисунки поразительно напоминали штрихкоды на продуктах из супермаркета. Все три пробы по каждому случаю подверглись воздействию радиации, и расположение спиралей во всех трех пробах в случае Пэтти Льюис полностью совпадало с расположением спиралей во всех трех пробах в случае Бренды Степп.

— Разумеется, по этим данным мы не можем идентифицировать ДНК преступника, — объяснила я Эбби и Уэсли. — Нам известно очень немного, а именно: если убийца темнокожий, то под этот рисунок ДНК подходит только один человек из ста тридцати пяти миллионов. Если же он белый, то шансы еще ниже — один из пятисот миллионов. ДНК — это микрокосм человека, код жизни. Генетики в частной лаборатории в Нью-Йорке выделили ДНК из образцов спермы, которую я собрала с тел погибших женщин. Исследователи наносили сперму на предметное стекло, и капли под воздействием электрических разрядов расползались по поверхности, покрытой слоем геля. Один край стекла находился под действием положительного заряда, другой — отрицательного. ДНК несет отрицательный заряд, — продолжала я. — Противоположности притягиваются. Мелкие капли катятся дальше и с большей скоростью, чем крупные, по направлению к положительно заряженному краю стекла. Все вместе капли образовывают определенный рисунок, который переносится на нейлоновую мембрану и подвергается воздействию раствора.

— Я не понимаю, — перебила Эбби. — Какого раствора?

Я объяснила:

— ДНК убийцы представляет собой двойные спирали. Эти спирали отделили друг от друга, то есть изменили их естественные свойства. Для наглядности представьте, что расстегиваете молнию на одежде. Я имею в виду раствор односпиральной ДНК с особой базовой последовательностью, которая классифицируется с помощью радиоактивного излучения. Когда по нейлоновой мембране размазывают раствор или пробу, последняя изучается и снабжается дополнительными отдельными спиралями — принадлежащими убийце.

— То есть молния снова застегивается? — уточнила Эбби. — Только теперь она радиоактивная?

— Сперма подвергается радиоактивному излучению для того, чтобы рисунок ДНК был виден на рентгеновском снимке, — объяснила я.

— Да, его личный код. Скверно, что мы не можем отсканировать его и вычислить личность преступника, — сухо добавил Уэсли.

— Все данные о маньяке у меня, — продолжала я. — Проблема в том, что наука пока не может расшифровать в записях ДНК индивидуальные особенности, такие как генетические отклонения или цвет волос и глаз, чтобы идентифицировать преступника. Рисунок ДНК настолько сложен и имеет так много уровней, что мы можем с уверенностью утверждать лишь одно: подходит или не подходит конкретный человек под конкретную характеристику.

— Но убийца-то об этом не знает, — задумчиво произнес Уэсли, глядя на меня.

— Верно.

— Если, конечно, он сам не является ученым, не работает в лаборатории или в научном журнале, — заметила Эбби.

— Предположим, что преступник далек от науки, — сказала я. — Подозреваю, что он и знать не знал о возможности идентификации ДНК, пока несколько недель назад не прочитал об этом в газетах. Сомневаюсь, чтобы он понимал, в чем суть таких исследований.

— В своей статье я популярно объясню весь процесс идентификации ДНК, — размышляла вслух Эбби. — Я дам понять этому выродку, что результатов такого исследования вполне хватит для разоблачения.

— Достаточно, чтобы он решил, что мы знаем о его отклонении, — кивнул Уэсли. — Конечно, если у него действительно есть отклонение… В чем я не уверен. — Он холодно посмотрел на меня: — Кей, что, если у него все в порядке со здоровьем?

Я терпеливо повторила свою версию:

— Мои догадки основываются на заявлении Мэтта Петерсена о том, что он чувствовал в спальне запах «оладий». То есть не оладий, конечно, а чего-то сладкого, но при этом похожего на пот.

— Запах кленового сиропа, — вспомнил Уэсли.

— Да. Если запах пота убийцы напоминает запах кленового сиропа, значит, у него какая-то патология, какое-то заболевание, связанное с обменом веществ. Например, болезнь кленового сиропа — при ней такие же симптомы.

— А она генетическая? — снова спросил Уэсли.

— В этом-то и соль, Бентон. Если у преступника именно эта болезнь, ее можно выявить, исследовав его ДНК.

— Никогда не слышала о подобном заболевании, — сказала Эбби.

— Да, это вам не грипп.

— А что при нем бывает?

Я достала из шкафа толстый медицинский справочник, открыла его на нужной странице и положила на стол.

— Это энзимный дефект, — принялась я объяснять, снова усевшись за стол. — При этом заболевании аминокислоты накапливаются в организме, как яд. При обычной или острой форме у больного наблюдается задержка умственного развития или смерть в младенческом возрасте, поэтому так редко встречаются взрослые люди без умственных отклонений и не прикованные к постели, страдающие этим дефектом. Однако такие люди есть. В легкой форме, которая, возможно, наблюдается у убийцы, постнатальное развитие проходит нормально, симптомы заболевания появляются нечасто. Больным назначают диету с низким содержанием белка, а также разнообразные пищевые добавки — в частности, триамин, или витамин В1, в количестве, в десять раз превышающем дневную норму для здорового человека.

— Иными словами, — Уэсли подался вперед, заглядывая в книгу и хмурясь, — убийца, возможно, страдает легкой формой этого заболевания, ведет нормальную жизнь, умен как сто чертей — но воняет?

Я кивнула.

— Самый распространенный симптом этой болезни — специфический запах мочи и пота, напоминающий запах кленового сиропа, отсюда и название. Запах усиливается, если больной находится в состоянии стресса, достигает своего пика, если больной делает нечто, что его особенно возбуждает, — например, совершает убийство. Запах пропитывает всю одежду больного. Наверняка убийца очень стесняется своего изъяна и предпринимает чудовищные попытки, чтобы его скрыть.

— А сперма у таких людей тоже пахнет кленовым сиропом? — поинтересовался Уэсли.

— Не всегда.

— Значит, — произнесла Эбби, — если от него так несет, он должен принимать душ по десять раз на день. При условии, что он работает с людьми. Они ведь обязательно почувствуют вонь.

Я не ответила.

Эбби ничего не знала о «блестках», и я не собиралась ее просвещать. Если у маньяка такой специфический запах тела, вполне понятно, что он постоянно моет под мышками, драит лицо и руки. Он проделывает эти процедуры по многу раз в день — все время, что находится среди людей, которые могут заметить его изъян. Наверняка он умывается на работе, в туалете, где для сотрудников имеется борное мыло.

— Но это большой риск. — Уэсли откинулся на стуле. — Сама подумай, Кей. Если запах померещился Петерсену или если он спутал его с чем-то — например, с одеколоном преступника, — мы будем выглядеть полными идиотами. А наш «скунс» окончательно уверится в том, что детективы сами не знают, что делают.

— Вряд ли Петерсену приглючилось, — убежденно сказала я. — Ведь запах был настолько странный и сильный, что даже убитый горем, повергнутый в отчаяние человек почувствовал его и запомнил. Что-то я не знаю, какая фирма выпускает одеколон с запахом пота и кленового сиропа. Думаю, что убийца взмок как мышь и что он выбрался из спальни за несколько минут до прихода Петерсена.

— Болезнь вызывает задержку умственного развития… — бормотала Эбби, листая справочник.

— Если ее не начать лечить с самого рождения, — повторила я.

— Да, этого отморозка не назовешь умственно отсталым. — Эбби взглянула на меня зло и решительно.

— Конечно, у него с головой все в порядке, — согласился Уэсли. — Психопаты не дураки. Но нам нужно заставить убийцу думать, что мы-то как раз считаем его кретином. Ударить по больному месту — по его гордости, будь она неладна. Преступник, конечно, гордится тем, что коэффициент интеллекта у него не ниже, чем у остальных.

— Эта болезнь делает человека чрезвычайно мнительным. Обычно человек знает, что болен. Возможно, заболевание наследственное. Больной становится гиперчувствительным, причем не только комплексует по поводу своего запаха, но и боится, как бы его не сочли умственно неполноценным, — ведь болезнь ассоциируется именно с задержкой умственного развития.

Эбби что-то писала в своем блокноте. Уэсли мрачно и напряженно смотрел на стену.

Наконец он выдал:

— Я даже не знаю, Кей. А вдруг у маньяка нет никакого нарушения обмена веществ? — Уэсли покачал головой. — Да он вмиг нас раскусит, и тогда следствие сделает шаг назад.

— Следствию, Бентон, уже некуда пятиться — оно и так втупике. А упоминать название болезни в статье совсем не обязательно. — Я повернулась к Эбби: — Мы просто напишем, что у преступника нарушен обмен веществ. С обменом веществ связаны разные заболевания. Преступник забеспокоится. Не исключено, что он и не подозревает о том, что болен. Может, он думает, что совершенно здоров. Он не знает наверняка — ведь у него раньше не брали пот на анализ, его не изучала целая команда генетиков. Даже если преступник сам врач, он вряд ли учитывает вероятность того, что с рождения болен редкой болезнью, что она притаилась в организме и может в любой момент показать, на что способна, точно бомба. Мы должны сделать так, чтобы убийца потерял покой. Пусть болезнь станет его навязчивой идеей. Пусть он думает, что болен смертельно. Возможно, эта мысль заставит его обратиться к врачу. Не исключено, что он рванет в ближайшую библиотеку медицинских изданий. А полиция пусть не зевает, а отслеживает, кто ни с того ни с сего бросился сдавать анализы или шарить по медицинским справочникам. Если компьютер взломал убийца, он, вероятно, сделает это еще раз. Мой внутренний голос подсказывает: в любом случае что-нибудь да произойдет. Мы выкурим его из норы.

Еще час мы втроем обсуждали, какую лексику Эбби следует употреблять в статье.

— Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы в статье появилась профессиональная лексика, — настаивала журналистка. — Если станет понятно, что материалы поступили от судмедэксперта, преступник заподозрит подвох — ведь раньше вы отказывались давать интервью. И потом, вам ведь запрещено предоставлять информацию кому бы то ни было. Должно создаваться впечатление, что статью удалось написать благодаря утечкам информации.

— Что ж, — сухо произнесла я, — думаю, тут вы можете козырнуть своим «медицинским источником».

Эбби прочитала черновик статьи вслух. Впечатления он не производил — слишком уж все в нем было туманно, неконкретно: подозревают то да предполагают это.

Ох, если бы у нас был образец крови преступника! Об энзимном дефекте, если он имел место, говорило бы состояние лейкоцитов, белых кровяных телец. Если бы у нас было хоть что-нибудь!

Зазвонил телефон, вмешавшись в наш разговор. Это оказалась Роза. Она сообщила, что «пришел сержант Марино» и что у него «срочное дело».

Я встретила Марино в коридоре. В руках доблестный сержант держал пакет — уже знакомый мне серый пластиковый пакет для хранения тканей и одежды, имеющих отношение к делам об убийствах.

— Вы не поверите! — Марино ухмылялся, лицо его так и сияло. — Вы знаете Мэгпая?

Я, ничего не понимая, смотрела на раздутый пакет. От взгляда Марино не укрылось мое замешательство.

— Да Мэгпая же! Вечно таскается по городу со своей тележкой — небось спер у какого-нибудь бакалейщика. Мэгпай собирает всякий хлам, роется в мусоре, шарит по свалкам.

— Это бомж, что ли? — Я никак не могла сообразить, к чему клонит Марино.

— Ну да. Главный бомжара Ричмонда. Так вот, в субботу или в воскресенье он копался к мусорном баке возле дома Хенны Ярборо. И угадайте, что он там нашел? Отличный темно-синий комбинезон. Так-то, доктор Скарпетта. Мэгпай костюмчиком заинтересовался, потому что тот был весь в кровище. А Мэгпай — мой осведомитель. Он, не будь дурак, комбинезончик прихватил, положил в пакет и несколько дней возил эту дрянь с собой, меня искал. Наконец нашел, облегчил мне бумажник, как обычно, на десять баксов, и наше вам с кисточкой.

Марино принялся развязывать пакет.

— Вот, нюхните-ка.

У меня закружилась голова — настолько силен был запах. Пахло не просто сопревшей окровавленной тканью, но и тяжелым, тошнотворным, приторным, как кленовый сироп, потом. По спине побежали мурашки.

— Каково? — спросил довольный Марино. — Прежде чем показать это вам, я заскочил к Петерсену. Дал и ему понюхать.

— Этот запах он почувствовал тогда в спальне?

— Да, черт меня подери! — воскликнул сержант, наставив на меня указательный палец, и подмигнул.

* * *

Мы с Вандером два часа исследовали синий комбинезон. Бетти потребовалось некоторое время, чтобы сделать анализ запекшейся крови, но мы не сомневались, что комбинезон был на убийце, — под лучом лазера ткань сверкала, как слюда.

Мы предполагали, что убийца, ударив Хенну ножом, выпачкался в ее крови и вытер руки о штаны. Манжеты также были заскорузлыми от запекшейся крови. Весьма вероятно, убийца всегда надевал комбинезон поверх обычного костюма, когда шел «на дело». Не исключено, что затем он выбрасывал комбинезон в мусорный бак. Но я в этом сомневалась. Он выбросил комбинезон, потому что его жертва истекла кровью.

Я готова была голову дать на отсечение, что преступник достаточно умен и знает, что кровь с ткани до конца не отстирывается. Он не имел ни малейшего желания хранить в шкафу компромат. Также он не хотел, чтобы комбинезон можно было отследить, поэтому оторвал ярлык.

Ткань оказалась хлопчатобумажной, с примесью синтетики, темно-синей, размер комбинезона — примерно пятьдесят шестой. Мне вспомнились темно-синие волокна, найденные на подоконнике в спальне Лори Петерсен и на ее теле. На теле Хенны также было обнаружено несколько таких волокон.

Мы ничего не сказали Марино о том, чем занимались. Он, наверное, сейчас катался по городу в патрульной машине, а может, расслаблялся дома перед телевизором, потягивая пиво, и не подозревал о наших планах. Когда газета выйдет, Марино решит, что все по закону, что просочившаяся информация касается найденного им комбинезона и недавно присланных мне отчетов по ДНК. Мы хотели, чтобы абсолютно все считали статью в газете санкционированной.

Может, она такой и была. Другие объяснения, откуда у преступника столь странный запах пота, мне в голову не приходили — разве что у Петерсена случились глюки, а комбинезон чисто случайно оказался в мусорном баке прямо на бутылке кленового сиропа «Миссис Баттерворт».

— Великолепно, — произнес Уэсли. — Вот не думал, что мы распутаем это дело. Наш «скунс» все продумал, наверное, даже выяснил, где стоит мусорный бак, перед тем как лезть в окно. Неуловимым себя считает.

Я украдкой взглянула на Эбби. Она держалась молодцом.

— Для начала достаточно, — сказал Уэсли.

Я будто уже видела заголовок: «Новые доказательства благодаря ДНК: серийный убийца, возможно, страдает нарушением обмена веществ».

Если у маньяка действительно болезнь, которую мы вычислили, статья на первой полосе повергнет его в шок.

— Ваша цель — побудить его снова влезть в компьютер главного офиса медэкспертизы, ведь так? — сказала Эбби. — Значит, нужно упомянуть о компьютере. Ну, чтобы натолкнуть преступника на эту мысль.

— Хорошо, — произнесла я, с минуту подумав. — Мы можем написать, что недавно было совершено вторжение в базу данных, что кто-то искал информацию о специфическом запахе, зафиксированном на одном из мест преступления и ассоциирующемся с найденным вещественным доказательством. Следствие ухватилось за эту улику — эксперты полагают, что у преступника редкое нарушение обмена веществ, симптомом которого и является упомянутый запах. Однако достоверные источники отказались сообщить название этого синдрома или заболевания. Не сообщают они также, подтвердили ли наличие этого заболевания проведенные исследования ДНК убийцы.

— Отлично! Пусть лишний раз покроется холодным потом! — съязвил Уэсли. — Пусть помучается, прикидывая, нашли мы комбинезон или нет. В подробности вдаваться не надо. Можно просто написать, что полиция отказывается сообщать, какой конкретно найден вещдок.

Эбби строчила в блокноте.

— Кстати, о вашем «медицинском источнике», — произнесла я. — Неплохо было бы поместить несколько прямых цитат.

Эбби подняла глаза:

— Например?

Я бросила взгляд на Уэсли и ответила:

— Пусть, как мы и договаривались, «медицинский источник» отказывается назвать заболевание преступника, связанное с обменом веществ. Но пусть он заявит, что данное отклонение может вызвать ухудшение интеллекта, а в острых случаях — задержку умственного развития. Добавьте также… мм… следующее. — Я размышляла вслух. — Специалист по генетическим отклонениям утверждает, что определенные типы нарушения обмена веществ вызывают умственную деградацию. Хотя полиция считает, что у серийного убийцы последняя не наблюдается, есть доказательства, позволяющие предположить, что у преступника может быть дефицит интеллекта, который проявляется в расстройствах нервной системы и периодических провалах в памяти.

— То-то «скунс» взбеленится, когда поймет, что мы считаем его кретином! — вмешался Уэсли.

— Ни в коем случае не ставьте под вопрос умственные способности маньяка — это принципиально, — продолжала я. — Иначе в суде это может сыграть убийце на руку.

— Я просто сошлюсь на слова авторитетного источника, — сказала Эбби. — Пусть источник и несет ответственность за разницу между умственной отсталостью и душевной болезнью.

Журналистка уже исписала полдюжины страниц. Продолжая строчить, она спросила:

— А как насчет запаха? Нужно сообщать, на что он похож?

— Да, — подумав, ответила я. — Ведь преступник живет среди людей. По крайней мере коллеги у него есть. Может, кто-нибудь из них заявит в полицию.

— Одно ясно как день, — подытожил Уэсли, — статья выбьет нашего «скунса» из колеи. У него точно паранойя разовьется.

— Если, конечно, у него действительно такой специфический запах тела, — заметила Эбби.

— А откуда он знает, что у него этого запаха нет? — спросила я.

Эбби и Уэсли растерялись.

— Вы когда-нибудь слышали выражение «лиса не чует, что сама воняет»? — улыбнулась я.

— Вы хотите сказать, убийца и не подозревает, как от него разит? — опешила журналистка.

— Вот пусть он и поломает над этим голову, — ответила я.

Эбби кивнула и снова склонилась над блокнотом.

Уэсли откинулся на спинку стула.

— Кей, а что ты еще знаешь о болезни кленового сиропа? Может, нам следует пройтись по аптекам, понаблюдать, кто пачками покупает витамины или другие лекарства по рецепту?

— Пожалуй, следует проверить, кто регулярно и в больших количествах покупает витамин В1, — ответила я. — Убийца также может покупать специальную пищевую добавку — ее выпускают в виде порошка. Думаю, она продается без рецепта. Возможно, маньяк сидит на особой диете, например, ограничивает потребление белков. Но мне кажется, он слишком осторожен, чтобы оставлять такие улики. И потом, раз болезнь у него не в тяжелой форме, зачем ему придерживаться строгой диеты? Подозреваю, что он ведет абсолютно нормальную жизнь и ни в чем себе не отказывает. Преступника напрягает только странный запах тела, который усиливается, когда он волнуется или возбуждается.

— Возбуждается эмоционально?

— Физически. Болезнь кленового сиропа обычно обостряется при физическом возбуждении, например, если у человека респираторное инфекционное заболевание, скажем, грипп. Тут чистая физиология. Возможно, убийца недосыпает — ведь ему, бедняге, приходится выслеживать жертвы, забираться в дома и все такое прочее. Эмоциональное и физическое возбуждение взаимосвязаны — они дополняют друг друга. Чем больше эмоциональное возбуждение, тем больше физическое, и наоборот.

— И что потом?

Я посмотрела на Уэсли спокойным взглядом.

— Что происходит, когда болезнь обостряется? — повторил он.

— Это зависит от того, приобретает ли болезнь острую форму.

— Предположим, приобретает.

— Тогда у больного возникают настоящие проблемы.

— Какие?

— В организме накапливаются аминокислоты. Человек может стать апатичным, раздражительным, атаксичным. Симптомы напоминают тяжелую форму гипергликемии. Нередко требуется госпитализация.

— Ты можешь выражаться по-человечески? Что значит «атаксичный»?

— Нетвердо стоящий на ногах. Человек двигается по синусоиде, как пьяный. Он уже не может лазить через изгороди и забираться в окна. Если болезнь переходит в острую форму, если уровень стресса растет, если человека не лечить, ситуация может выйти из-под контроля.

— Выйти из-под контроля? Мы, значит, должны довести маньяка до ручки, чтобы болезнь выдала его?

— Пожалуй.

— Хорошо. А дальше-то что? — поколебавшись, спросил Уэсли.

— А дальше — острая форма гипергликемии и усиление нервозности. Больной перестает себя контролировать, у него случаются помрачения сознания, он перевозбужден. У него замедленная реакция и частые смены настроения.

Хватит, решила я.

Но Уэсли так не считал. Он, весь подавшись вперед, продолжал испытующе смотреть на меня.

— Ты ведь не сегодня поняла, что у маньяка болезнь кленового сиропа, верно, Кей? — Вопрос Уэсли требовал положительного ответа.

— Я это подозревала.

— И ты молчала?

— Я не была уверена и не видела смысла говорить об этом вплоть до сегодняшнего дня.

— Хорошо, допустим. Итак, ты хочешь выкурить «скунса» из норы, довести его до паранойи. Предположим, у нас это получится. А дальше что? Какова самая мрачная картина событий?

— Больной может потерять сознание, у него могут начаться судороги. Если его не госпитализировать и не начать лечить, откажут внутренние органы.

Уэсли изумленно уставился на меня — до него дошло.

— Черт возьми, да ты решила угробить сукина сына!

Эбби перестала писать и подняла на меня удивленные глаза.

— Это всего лишь предположения, — как ни в чем не бывало произнесла я. — Если маньяк и болен, то в легкой форме. Он всю жизнь живет с этим изъяном. Вряд ли он умрет от своего недуга.

Уэсли продолжал ошарашенно смотреть на меня. Было ясно, что он мне не поверил.

Глава 14

Всю ночь я не спала. Мозг отказывался отдыхать, и сознание, как птица, пойманная в силок, металось между картинами реальности и бредом. Мне привиделось, что я кого-то застрелила, а Билл в качестве медэксперта и в сопровождении какой-то красотки прибыл на место преступления почему-то с моей черной сумкой…

Широко открытыми глазами я смотрела в темноту, и сердце словно сжимала ледяная рука. Я встала задолго до будильника и, как в тумане, мрачная, подавленная, поехала на работу.

Никогда в жизни не чувствовала себя такой одинокой, такой измученной. На работе я отвечала на приветствия сквозь зубы, и сотрудники провожали меня испуганными недоумевающими взглядами.

Все утро я пыталась позвонить Биллу, но всякий раз отдергивала руку от телефона. После обеда бастион моей гордости пал, и я все-таки набрала его рабочий номер. Секретарша радостно сообщила, что «мистер Больц» в отпуске и до первого июля не появится.

Я не оставила сообщения. Отпуск был незапланированный, это я точно знала. Я также знала, почему Билл не сообщил мне об отъезде. Раньше… О, раньше он бы обязательно сказал. Но те времена прошли. Теперь не будет ни оправданий, ни сомнительных извинений, ни неприкрытой лжи. Билл порвал со мной навсегда, потому что не смог сознаться в собственных грехах.

После обеденного перерыва я пошла в отдел серологии и немало удивилась, застав там Бетти и Винго. Они сидели спинами к двери, щека к щеке, и рассматривали пластиковый пакетик с чем-то белым.

— Привет, — сказала я, входя в лабораторию.

Винго тут же сунул пакетик Бетти в карман халата, точно деньги прятал.

— Ты закончил работу в анатомичке? — спросила я, притворившись слишком поглощенной мыслями, чтобы еще отслеживать его подозрительные действия.

— Да, конечно, доктор Скарпетта, — поспешно ответил Винго уже в дверях. — Макфи, парня, которого застрелили вчера вечером, я обработал. А жертв пожара из Албемарля привезут после четырех.

— Отлично. Мы продержим их до утра.

— Как скажете, — донеслось уже из коридора.

На столе лежал синий комбинезон — именно из-за него я и пришла к Бетти. Комбинезон был тщательно расправлен, застегнут на молнию до самого верха и совсем не выглядел как вешдок. Он мог принадлежать кому угодно. В комбинезоне имелось некоторое количество карманов — к сожалению, совершенно пустых. В брючинах зияли дыры — Бетти вырезала куски ткани с запекшейся кровью на анализ.

— Удалось определить группу крови? — спросила я, стараясь не смотреть на пластиковый пакетик, торчавший из ее кармана.

— Я над этим работаю. — Бетти повела меня в свой кабинет.

На столе у нее лежал блокнот с логотипом нашей организации, исписанный вдоль и поперек, — непосвященному вся эта цифирь показалась бы китайской грамотой.

— У Хенны Ярборо была третья группа крови, — начала Бетти. — Нам повезло — это редкая группа. В Виргинии она только у двенадцати процентов населения. Подсистемы, к сожалению, вполне обычные, такие же, как у восьмидесяти девяти с лишним процентов населения Виргинии.

— А насколько часто встречается такое сочетание? — Пакет в кармане Бетти начинал меня раздражать.

Бетти застучала по клавишам калькулятора, умножая проценты и деля полученные цифры на количество подсистем.

— Приблизительно семнадцать процентов. У семнадцати человек из ста могут быть такие же характеристики.

— Да, не слишком редкое сочетание, — пробормотала я.

— Таких людей полно.

— Удалось что-нибудь выяснить по пятнам на комбинезоне?

— Нам повезло. Комбинезон несколько подсох к тому времени, как его нашел бродяга. Он в отличном состоянии, прямо на удивление. Мне удалось выявить почти все подсистемы. Они совпадают с составом крови Хенны Ярборо. Тест на ДНК окончательно прояснит ситуацию, но он будет готов только через месяц, а то и два.

— Нам нужно приобрести оборудование для лаборатории, — безразлично заметила я.

Бетти посмотрела на меня долгим взглядом, и глаза ее потеплели.

— Кей, ты чего злишься?

— Что, заметно?

— Мне — да.

Я промолчала.

— Нельзя так распускаться. Я тут тридцать лет работаю, мне уже все по барабану.

— Что здесь делал Винго? — не сдержалась я.

Бетти не ожидала такого выпада.

— Да он… да так… — замялась она.

Я не отрываясь смотрела на ее карман.

Бетти неестественно засмеялась и прикрыла карман ладонью.

— А, это… Винго просил меня кое-что выяснить. По его личному делу.

Ясно было, что больше Бетти ничего не намерена говорить. Может, у Винго свои проблемы. Может, он анонимно сдал анализ на ВИЧ. Господи, хоть бы у него не было СПИДа!

Я собрала мысли в кучку и спросила:

— По волокнам что-нибудь выяснили?

Бетти должна была сравнить волокна от комбинезона с волокнами, найденными в спальне Лори Петерсен и на теле Хенны Ярборо.

— Волокна, которые нашли на подоконнике в доме Лори Петерсен, могут быть от нашего комбинезона, — сказала Бетти. — С тем же успехом они могут быть от любого другого куска темно-синей саржи.

В суде, мрачно подумала я, от такого сравнения толку не будет. Саржа — весьма распространенный материал. Из нее что только не шьют — и рабочую одежду, и униформу, в том числе для санитаров и полицейских.

Меня ждало еще одно разочарование. Бетти со всей уверенностью сказала, что волокна, которые я нашла на теле Хенны Ярборо, не имели отношения к комбинезону.

— Это хлопок. Волокна могли остаться от собственной одежды Хенны, которая была на ней днем, или от банного полотенца. Теперь уже не выяснить. На кожу какие только ворсины не цепляются! А с комбинезона волокон вообще не могло быть.

— Почему?

— Потому что саржа — очень гладкая ткань. Она не «ползет» и не пушится, если ее не подвергать грубому механическому воздействию.

— Например, не цепляться за край кирпичной стены или за шершавый деревянный подоконник, как в случае Лори Петерсен.

— Пожалуй. Волокна, которые были найдены в ее спальне, могут быть с комбинезона. Даже с этого комбинезона. Но вряд ли нам когда-либо удастся узнать наверняка.

Я вернулась в свой кабинет, села за стол, разложила перед собой материалы по убийствам пяти женщин и стала думать.

Я старалась понять, что я упустила. В который раз я искала связь.

Что общего было у этих пяти женщин? Почему выбор маньяка пал именно на них? Как он вступил с ними в контакт?

Должна же быть какая-то зацепка. В душе я не верила, что выбор оказался случайным, что маньяк просто пошел по пути наименьшего сопротивления. Я не сомневалась, что он выбирал женщин, руководствуясь определенными критериями. Он намечал и выслеживал жертву.

Место жительства, работа, внешность. Как, как же привести все к общему знаменателю? Все мои предположения разбивались вдребезги — у меня из головы не шла Сесиль Тайлер.

Сесиль была афроамериканкой. Остальные четыре женщины — белыми. Этот факт смущал меня с самого начала. Неужели убийца ошибся? Может быть, он даже не понял, что Сесиль — темнокожая? Может быть, он охотился за другой женщиной? Например, за Бобби?

Я листала дела, вновь и вновь перечитывала отчет о вскрытии, изучала описания вещдоков, опросные листы и медицинскую карту из больницы Святого Луки пятилетней давности — у Сесиль тогда была внематочная беременность. Наконец я добралась до отчета полиции. В нем фигурировала только одна родственница — сестра, жившая в штате Орегон, в Мадрасе. От нее Марино узнал о детстве и юности Сесиль, а также о ее неудачном браке с зубным врачом — последний обитал в Тайдуотере.

Я достала из грубого коричневого конверта рентгеновские снимки Сесиль. Листы со свистом, как лезвия мечей, рассекли воздух. Я принялась их рассматривать. У Сесиль не было повреждений костей, если не считать перелома левого локтя, давно сросшегося. Когда она сломала локоть, сказать было трудно, но явно это случилось очень давно. Данный факт уже не мог помочь следствию.

Я снова попыталась провести связь с больницей, где практиковалась Лори, а Бренда Степп проходила курс лечения. Лори дежурила в травматологии. Бренда попала туда после автомобильной аварии. Наверное, наивно было приплетать сюда же сломанный давным-давно локоть Сесиль. Но я хотела проверить все.

Я набрала номер сестры Сесиль.

После пятого гудка трубку взяли.

— Алло!

Связь была ни к черту — видимо, я не туда попала.

— Извините, я, кажется, ошиблась номером, — поспешно произнесла я.

— Простите, что вы сказали?

Я повторила, повысив голос.

— А какой номер вы набираете? — Произношение было безупречное. Голос, очень вежливый, явно принадлежал молодой женщине.

Я назвала номер.

— Да, это мой телефон. С кем вы хотели бы поговорить?

— С Фрэн О'Коннор, — прочитала я в отчете.

Молодой вежливый голос ответил:

— Я вас слушаю.

Я назвала себя. Голос в трубке вздохнул.

— Вы ведь сестра Сесиль Тайлер?

— Да. Прошу вас, не будем об этом говорить.

— Миссис О'Коннор, примите мои искренние соболезнования. Я — медэксперт, расследую дело Сесиль. Я хотела бы узнать, как ваша сестра повредила левый локоть. У нее сросшийся перелом левого локтя. Видите ли, я изучаю рентгеновские снимки…

Фрэн О'Коннор колебалась. Я слышала ее учащенное дыхание.

— Обычная травма. Сесиль бежала вприпрыжку по тротуару и споткнулась. Упала на руки. Ударилась локтем. Я это хорошо запомнила, потому что сестре пришлось носить гипс целых три месяца, а лето как раз выдалось чрезвычайно жаркое. Сесиль страшно бесилась.

— Лето какого года? Это случилось в Орегоне?

— Нет, Сесиль никогда не жила в Орегоне. Это произошло во Фредериксбурге — мы там выросли.

— А когда Сесиль сломала локоть?

— Лет девять-десять назад, точно не скажу.

— А где ее лечили?

— Не знаю. В какой-то больнице во Фредериксбурге, надо полагать. Названия не помню.

Так, значит, Сесиль лечилась не в Ричмонде и перелом — дело давнее, к убийствам отношения не имеющее. Но я не унималась.

Я не была знакома с Сесиль Тайлер.

Я никогда с ней не разговаривала.

Я только знала, что Сесиль — афроамериканка, значит, и произношение у нее должно было быть, по моим представлениям, соответствующее.

— Миссис О'Коннор, вы темнокожая?

— А как вы думаете? — съязвила трубка.

— А ваша сестра говорила так же, как вы?

— Говорила, как я? — Голос в трубке зазвенел.

— Это, наверное, странно звучит…

— Вы имеете в виду, говорила ли моя сестра так, как говорят белые? — вскипела Фрэн. — Да!!! Да, по выговору было не понять, белая она или черная! А для чего, по-вашему, нужно образование, как не для того, чтобы черных по голосу было не отличить от белых?

— Извините, пожалуйста, — произнесла я с чувством. — Я ни в коем случае не хотела вас обидеть. Однако это очень важно…

Ответом мне были короткие гудки.

* * *

Люси знала о пятом убийстве. Она знала обо всех убийствах. Моей племяннице также было известно, что в спальне я держу оружие, — после ужина девочка успела дважды поинтересоваться его судьбой.

— Люси, — сказала я, ставя тарелки в посудомоечную машину, — тебе не следует думать об оружии. Я бы не держала дома револьвер, если б жила не одна.

Мне очень хотелось убрать револьвер в такое место, где Люси бы и в голову не пришло его искать. Но после случая с модемом я поклялась ничего не скрывать от девочки. Пока Люси у меня гостила, револьвер оставался на верхней полке платяного шкафа, в коробке из-под туфель. Он был незаряжен. Вот уже несколько дней я разряжала его утром и вновь заряжала перед тем, как ложиться спать. Патроны же прятала в надежном месте.

Я оторвала взгляд от посуды. Племянница смотрела на меня огромными глазами.

— Люси, ты знаешь, зачем я держу дома револьвер. Надеюсь, ты понимаешь, насколько опасно всякое оружие.

— Оно нужно, чтобы убивать людей.

— Да, — мы прошли в гостиную, — именно для этого.

— Значит, ты держишь дома револьвер, чтобы кого-нибудь убить?

— Мне неприятно об этом думать, — серьезно ответила я.

— Но это правда, — не отставала Люси. — Револьвер тебе нужен, потому что вокруг полно плохих людей. Да?

Чтобы создать видимость контроля над ситуацией, я включила телевизор.

Люси, закатывая рукава розового пуловера, захныкала:

— Тетя Кей, мне жарко! Почему у нас все время так жарко?

— Давай включим кондиционер, — предложила я, пробегая глазами программу передач.

— Не надо. Ненавижу кондиционеры.

Я закурила, и Люси не преминула прицепиться и к этой моей привычке:

— У тебя в кабинете всегда духотища и дымом воняет. И проветривать бесполезно. Мама говорит, тебе надо бросить курить. Ты же сама доктор — а куришь. Мама говорит, ты лучше других знаешь, как это вредно.

Дороти звонила накануне поздно вечером. Она была уже в Калифорнии — я не запомнила, где конкретно — со своим муженьком-иллюстратором. Мне пришлось разговаривать с ней вежливо, хотя очень хотелось закричать: «У тебя же дочь, кровь от крови, плоть от плоти твоей! Ты что, забыла о Люси? Напряги извилины, припомни!» Вместо этого я была сдержанна, даже любезна — главным образом из-за племянницы, которая сидела тут же за столом, зло сжав губки.

Люси пообщалась с матерью минут десять, не больше, и после ничего мне не сказала. С тех пор она ходила за мной по пятам, пилила меня, цеплялась к каждому жесту и слову и вообще показывала себя во всей красе. По словам Берты, Люси и днем вела себя не лучше, всю душу ей вымотала своим занудством. Люси целый день торчала в моем кабинете за компьютером и встала из-за стола, только когда я пришла с работы. Берта тщетно звала девочку обедать — Люси не желала идти на кухню и жевала прямо перед экраном.

Прямо дежа-вю какое-то — сколько можно обсуждать тему оружия!

— А вот Энди говорил, что гораздо опаснее иметь револьвер и не уметь стрелять, чем вовсе не иметь револьвера, — заявила Люси.

— Энди? — рассеянно переспросила я.

— Ну, Энди, который был перед Ральфом. Он всегда во дворе по бутылкам стрелял. Издалека попадал. А ты так не можешь. — Люси смотрела с ненавистью.

— Ты права. Пожалуй, я стреляю хуже Энди.

— Вот видишь!

Я не стала говорить Люси, что немало знаю об огнестрельном оружии. Перед тем как сделать покупку, я перепробовала энное количество пистолетов, что хранились в нашей лаборатории. Время от времени я практиковалась в стрельбе и стреляю очень неплохо. Я не сомневалась, что в случае необходимости рука моя не дрогнет. Однако у меня не было ни малейшего желания говорить на эту тему с племянницей.

— Люси, почему ты все время ко мне придираешься? — спросила я как можно мягче.

— Потому что ты дура! — Глаза девочки наполнились слезами. — Ты дура! Ты не понимаешь, что сама можешь пораниться или что он отберет у тебя револьвер! И тогда ты тоже умрешь! Не успеешь ты дернуться, как он тебя из него же и застрелит, как в кино показывают!

— Дернуться? — удивилась я. — Что ты имеешь в виду?

— Не успеешь ты дернуться, чтобы первой его замочить.

Люси яростно возила кулачками по мокрым щекам, ее узенькая грудная клетка ходила ходуном. Я тупо смотрела в телевизор — показывали семейный цирк — и не знала, что сказать. Первым моим побуждением было ретироваться в кабинет, запереть дверь и с головой уйти в работу, но вместо этого я нерешительно приблизилась к Люси и прижала ее к себе. Не помню, сколько мы так просидели, не говоря ни слова.

С кем же Люси делится своими переживаниями, когда бывает дома? Явно не с моей сестрицей! Самые разные критики в один голос называли Дороти «на редкость проницательным автором», а ее книги — «глубокими» и «затрагивающими чувствительные струны детской души». Вот уж действительно ирония судьбы — в произведениях Дороти фигурировали совершенно живые дети, она вынашивала их характеры, часами продумывала каждую черточку, начиная с костюмчика, вихров или аккуратного пробора и заканчивая поступками и поведением, а в это время ее родная дочь страдала от недостатка внимания.

Еще живя в Майами, я проводила выходные с Люси, Дороти и мамой. Я стала вспоминать прошлый приезд племянницы. Она ни разу не упомянула ни подружку, ни приятеля. Выходит, друзей у Люси не было. Девочка рассказывала об учителях, о многочисленных и одинаково беспутных бойфрендах матери, о соседке миссис Спунер, о Джейке, что подстригал траву и деревья в парке, о постоянно меняющейся прислуге. Люси была маленькая, худенькая, носила очки — этакая всезнайка, которую старшие дети терпеть не могли, а сверстники не понимали. Девочка не вписывалась ни в одну компанию — точь-в-точь как я в ее возрасте.

Мы обе размякли. Я шепнула куда-то в рыжие косички:

— Один дядя меня кое о чем спросил.

— О чем?

— О доверии. Он спросил меня, кому я больше всех доверяю. И знаешь кому?

Люси подняла голову и посмотрела мне в глаза.

— Тебе.

— Правда? — с сомнением спросила девочка. — Больше, чем всем остальным?

Я кивнула и тихо продолжала:

— Поэтому я хочу попросить тебя о помощи.

Люси так и подскочила. Глаза ее округлились от готовности быть полезной.

— Конечно, тетя Кей! Только скажи! Я все для тебя сделаю!

— Мне нужно выяснить, почему одному нехорошему человеку удалось влезть в мою базу данных.

— Я не влезала, — выпалила Люси, и в ее глазах мелькнул страх. — Я уже говорила, что это не я.

— Я тебе верю. Но ведь кто-то это сделал. Ты мне поможешь узнать кто?

Я очень сомневалась, что у Люси получится, однако решила дать ей попробовать.

Девочка, гордясь своей миссией, доверительно сказала:

— Влезть в твою базу данных — пара пустяков. Любому под силу.

— Любому? — Я натянуто улыбнулась.

— Да. Из-за программы «Системный администратор».

Лицо у меня вытянулось от изумления.

— Откуда тебе известно об этой программе?

— В книжке прочитала. Там обо всем написано.

В такие моменты я вспоминала о коэффициенте интеллекта племянницы и не уставала удивляться этому коэффициенту. Когда Люси впервые предложили тест на IQ, она показала настолько хороший результат, что психолог настоял на повторном тестировании, утверждая, что «произошла ошибка». Ошибка действительно имела место — во второй раз IQ Люси оказался на десять пунктов выше.

— Сначала вводится вот эта последовательность команд, — тараторила племянница. — Пока не введешь команды, не получишь полного доступа к «Системному администратору». А он здесь просто бог. Зато стоит ввести команды, дальше делай что хочешь.

Ага, что хочешь. Например, узнавай все имена пользователей и пароли в моем офисе. Дивно! Главное, мне это никогда и в голову не приходило. Наверняка и Маргарет упустила из виду данное обстоятельство.

— Достаточно войти в систему, — продолжала Люси свою лекцию. — Если человек знает о «боге», он может создать любой доступ, адаптировать его к АБД и тогда уж лезть в базу данных.

У меня в офисе администратор базы данных, он же АБД, был «DEEP/THROAT» [1] — Маргарет периодически демонстрировала чувство юмора.

— Значит, входишь в программу «Системный администратор» и набираешь вот что: «основное соединение», «ресурсы», администратор базы данных для «тети», определяемой как «Кей».

— Видимо, так все и было. — Я размышляла вслух. — А с администратором базы данных можно не только читать информацию, но и вносить изменения.

— Конечно! Взломщик все, что угодно, мог сделать, потому что администратор базы данных так сказал, а он — бог.

Религиозные аллюзии племянницы были столь кощунственны, что я невольно рассмеялась.

— Вот так и я вошла, — призналась девочка. — Ты ведь не сказала мне пароль. Я хотела войти и набрала несколько команд, которые нашла в книге. Я только придумала пароль для имени пользователя АБД, и все сразу получилось.

— Минуточку, — остановила я Люси, — минуточку! Что значит «придумала пароль для имени пользователя АБД»? А как ты узнала само имя пользователя? Ведь я тебе его не называла!

— А оно у тебя в файле, — объяснила Люси. — Я его нашла в директории НОМЕ, где у тебя все личные пароли для таблиц. У тебя тут есть файл «Grants.sql», а на нем все общие синонимы для твоих таблиц.

На самом деле таблицы были не мои. Их в прошлом году создала Маргарет, а я загрузила с дискет в свой домашний компьютер. Возможно ли, чтобы в офисном компьютере тоже имелся файл со словом «Grants» в названии?

Я взяла Люси за руку, и мы поднялись с кушетки. Девочка охотно последовала за мной в кабинет. Я усадила ее к компьютеру, а себе подвинула пуф.

Мы вошли в программу, набрали на клавиатуре номер телефона в кабинете Маргарет и стали следить, как загружается система. Через несколько секунд компьютер сообщил, что соединение произошло. Мы задали еще несколько команд. Какое-то время на темном экране мигала зеленая буква «С». Компьютер внезапно превратился в зеркало — по ту сторону нас ждали тайны, которые скрывались в моем офисе, расположенном за десять миль от дома.

Мне стало не по себе при мысли, что наш звонок отслеживается. Надо будет сказать Уэсли, чтобы он не терял времени, выясняя, кто влез в компьютер, что это всего-навсего я.

— Задай команду «Найти» для всех файлов, содержащих слово «Grants», — сказала я.

Люси повиновалась. Вскоре пришел ответ «Ни одного файла не найдено». Мы попробовали найти файл со словом «Синонимы» — и снова облом. Вдруг Люси сообразила поискать файлы с расширением sql, потому что именно это расширение использовалось первоначально для всех файлов, содержащих последовательные команды — то есть такие, с помощью которых создаются синонимы для офисных программ. На экране множились названия. Одно из них нас заинтересовало — «Public.sql».

Люси открыла файл и стала его «листать». Мое волнение росло параллельно со страхом. В файле оказались команды, которые Маргарет написала и выполнила задолго до того, как создала общие синонимы для всех таблиц офисной базы данных, — команды типа «создать общие синонимы для Deep.case».

Я не программист. Я слышала об общих синонимах, но точно не знала, что они собой представляют.

Люси листала справочник. Она нашла главу «Общие синонимы» и доверительно сообщила:

— Смотри, тетя Кей, это просто. Когда делаешь таблицу, нужно создать синоним под именем пользователя. — Люси победно смотрела на меня из-за толстых очков.

— Ага, в этом есть смысл.

— Если имя пользователя — «Тетя», а пароль — «Кей», значит, когда ты создаешь таблицу «Игры», компьютер присваивает ей имя «Тетя. игры». Он прибавляет название таблицы к имени пользователя, которое создал раньше. Если тебе лень каждый раз набирать «Тетя. игры», ты создаешь общий синоним — набираешь команду «Создать общий синоним для „Тетя. игры“. Таблица будет переименована просто в „Игры“.»

Я смотрела на длинный список команд на экране, список, открывающий все таблицы в компьютере главного офиса судмедэкспертизы, список, открывающий имя пользователя АБД для каждой таблицы.

— Люси, но ведь даже если кто-то увидит этот файл, он не будет знать пароль, — произнесла я неуверенно. — Ведь здесь указано только имя пользователя АБД, а без пароля не зайти в таблицу — например, в нашу.

— Хочешь, поспорим? — Пальцы Люси уже касались клавиш. — Если знаешь имя пользователя АБД, можно заменить пароль на любое слово — и легко войти в программу. Меняй пароли хоть десять раз на дню — компьютеру по барабану. Данные от этого не пропадают. Некоторые часто меняют пароли в целях безопасности.

— Значит, можно взять имя пользователя «Deep», прицепить его к новому паролю и войти в нашу базу данных?

Люси кивнула.

— Покажи.

Девочка неуверенно взглянула на меня.

— Но ты ведь не разрешаешь входить в офисную базу данных.

— Для тебя я сделаю исключение.

— Тетя Кей, если я дам новый пароль для «Deep», старый перестанет действовать. Он просто исчезнет.

Я чуть не подскочила на пуфе, вспомнив, что сказала Маргарет в тот день, когда мы обнаружили взлом базы данных: она жаловалась, что старый пароль не сработал, и ей пришлось заново присоединять доступ к АБД.

— Старый пароль больше не действует, потому что я заменила его на новый, — комментировала Люси свои действия. — Ты не сможешь войти в программу со старым паролем, — тут девочка украдкой взглянула на меня, — но я его потом восстановлю.

— Восстановишь? — Я почти не слушала.

— Смотри. Твой старый пароль больше не действует, потому что я его заменила, чтобы войти в программу. Только я его восстановлю, честно…

— Потом, — поспешно сказала я. — Ты потом его восстановишь. А сейчас покажи мне, как влезть в базу данных.

У меня закипали мозги. Видимо, тот, кто взломал компьютер в главном офисе судмедэкспертизы, знал, что можно создать новый пароль для имени пользователя, которое легко найти в файле «Public.sql». Однако он не знал, что таким образом сделает старый пароль недействительным и мы больше не сможем войти в свою же программу. Конечно, мы это заметили. И задумались, почему взломщик не потрудился убрать команды, которые он задавал программе и которые остались на экране. Выходило, что попытка проникнуть в нашу базу данных была всего одна!

Ведь если бы наш взломщик проделывал такое и раньше, даже если бы он при этом очищал экран от своих команд, Маргарет обнаружила бы, что пароль «Throat» больше не действует. Но почему?

Почему взломщик влез в программу и пытался найти данные по делу Лори Петерсен?

Пальцы Люси так и бегали по клавишам.

— Смотри, — произнесла девочка. — Представь, что я взломщик. Вот что я стану делать.

Она набрала на клавиатуре «Системный администратор», затем выбрала команду «связаться с ресурсом команд АБД» для имени пользователя «Deep» и создала новый пароль — «путаница». Соединение произошло. Появился новый администратор базы данных. Теперь Люси могла войти в любую таблицу, вообще могла делать с офисной базой данных все, что вздумается.

Она даже могла изменить записи.

А взломщик, находившийся в таком же положении, легко мог внести в графу «Одежда. Индивидуальные особенности» для случая Бренды Степп запись «коричневый пояс из ткани».

Неужели он так и поступил? Он знал все детали преступлений, которые сам же и совершил. Он читал газеты. Он трепетно относился к каждому слову, написанному о себе любимом. Он мог первым найти расхождение между тем, что писали в прессе, и реальным положением дел. Он был самонадеян. Ему хотелось порисоваться, щегольнуть своим умом. А вдруг преступник изменил данные в компьютере, чтобы выставить меня полной идиоткой?

Взлом базы данных произошел почти два месяца спустя после выхода статьи Эбби с подробностями гибели Бренды Степп.

До сих пор имел место только один случай взлома компьютера, причем недавний.

Подробности для статьи Эбби не могли быть взяты из нашей базы данных. А что, если подробности, отображенные в базе данных, были взяты из статьи Эбби? Вдруг преступник внимательно читал все отчеты о погибших, имевшиеся в компьютере, в поисках расхождений с тем, что писала в своей статье мисс Тернбулл? И обнаружил-таки расхождение в отчете о смерти Бренды Степп? Преступник заменил «колготки телесного цвета» на «коричневый пояс из ткани». Возможно, перед тем как выйти из системы, он попытался найти отчет о смерти Лори Петерсен — хотя бы из любопытства. По крайней мере это было логичное объяснение наличия соответствующих команд на экране.

Да нет, не может быть. Неужели у меня развилась паранойя?

А какая тогда связь между взломом и перепутанными ярлыками? А как же «блестки» на конверте с ярлыками? А что, если они попали туда не с моих рук?

— Скажи мне, Люси, можно ли как-нибудь узнать, менялись или нет записи в базе данных?

— Ты копировала данные? — подумав, спросила Люси. — А экспортировал их кто-то другой?

— Да.

— Тогда нужно взять старую копию, открыть ее и посмотреть, отличаются старые данные от тех, что в компьютере, или нет.

— Вся беда в том, — сказала я, — что даже если я найду различия, нет никакой гарантии, что изменения не внесли мои сотрудники, когда делали обновление. Мы все время вносим дополнения, даже через несколько месяцев после первой записи, потому что узнаем новую информацию в процессе работы.

— Наверное, тебе надо спросить своих сотрудников, тетя Кей. Узнай, делали они изменения или нет. А если они скажут, что не делали, а данные будут отличаться, тебе это поможет?

— Думаю, да.

Люси поменяла новый пароль на старый. Мы вышли из системы и очистили экран от компромата.

Было уже почти одиннадцать. Я позвонила Маргарет домой. У нее изменился голос, когда я задала вопрос об экспорте дисков и о том, не сохранилось ли файлов, не менявшихся с тех пор, как произошел взлом компьютера.

Маргарет сказала то, что я и ожидала от нее услышать:

— Нет, доктор Скарпетта. Мы не храним старые файлы. Мы экспортируем новыеданные в конце каждого рабочего дня, старые файлы обнуляются, а затем мы их обновляем.

— Вот черт. Мне нужна версия базы данных, которая не обновлялась последние несколько недель.

Молчание.

— Подождите минутку, — промямлила системный администратор. — У меня дома должен быть один файл…

— Какой именно?

— Не знаю, — раздумывала Маргарет. — Кажется, данные шестимесячной давности. Департаменту статистики нужна информация, и недели две назад я экспериментировала: импортировала официально зарегистрированные данные из одного раздела и скачивала все данные по последним убийствам в файл, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть. В конце концов, они ждут, чтобы я скинула им информацию прямо в головной компьютер.

— Сколько недель назад? — перебила я. — Сколько недель назад ты скачивала данные?

— Это было точно первого числа… сейчас… кажется, первого июня.

Нервы звенели, как натянутые струны. Я должна знать! Если я выясню наверняка, с меня и моих подчиненных как минимум снимут обвинение в утечках информации. Если бы я могла доказать, что данные были изменены после выхода статьи Эбби!

— Маргарет, мне немедленно нужна распечатка с этого файла.

Маргарет надолго замолчала. Когда она наконец подала голос, последний звучал весьма неуверенно:

— Это довольно сложная процедура.

Снова молчание.

— Но я постараюсь подготовить распечатку завтра. Прямо с утра этим займусь.

Бросив взгляд на часы, я набрала номер пейджера Эбби.

Она позвонила через пять минут.

— Эбби, я в курсе, что неразглашение имен осведомителей — дело святое, однако мне нужно кое-что выяснить.

Журналистка не ответила.

— В своей статье об убийстве Бренды Степп вы писали, что женщина была задушена коричневым поясом из ткани. Откуда вам это известно?

— Я не вправе…

— Эбби, прошу вас. Это очень важно. Просто назовите источник.

Помолчав еще несколько минут, Эбби наконец произнесла:

— Имени я не скажу. Это полицейский. Просто полицейский, договорились? Один из тех, что был на месте преступления. Я вожу знакомство со многими копами…

— То есть информацию вы получили не из моего офиса?

— Да нет же! — воскликнула Эбби. — А, вас волнует взлом базы данных, о котором говорил сержант Марино… Клянусь, я ни слова не получала из вашего офиса.

Прежде чем я успела сообразить, что говорю, слова сорвались с языка:

— Так знайте, Эбби: кто-то позаимствовал из вашей статьи сведения о коричневом поясе и внес эту информацию в мой компьютер, чтобы создалось впечатление, будто вы получили эти данные из моего офиса. То есть что произошла утечка информации. А никакого пояса не было — ни на самом деле, ни у меня в компьютере.

— Господи Боже мой! — только и смогла вымолвить Эбби.

Глава 15

В четверг Марино с остервенением швырнул утреннюю газету на стол — страницы раскинулись веером, по конференц-залу разлетелись рекламные вкладыши.

— Опять, черт возьми! — рявкнул сержант, и его небритое лицо побагровело.

Уэсли отодвинул стул, ненавязчиво приглашая Марино присесть.

На первой полосе красовалась статья. Заголовок, набранный самым крупным шрифтом, гласил: «Анализ ДНК: новые вещественные доказательства позволяют предположить, что у серийного убийцы генетическое отклонение».

Фамилия Эбби не фигурировала. Статья была подписана фамилией репортера, обычно освещавшего громкие судебные процессы.

Имелась вставка с объяснением, что такое ДНК. Имелся также рисунок ДНК. Я представила, как убийца читает и перечитывает статью, как он рвет и мечет. Наверняка сегодня он позвонил на работу и сказался больным.

— Почему я всегда все узнаю последним? — разорялся Марино, бросая на меня красноречивые взгляды. — Я притащил чертов комбинезон. Я вкалываю как проклятый. А потом — здрасьте пожалуйста — я читаю в газете про какое-то гребаное отклонение. Опять профукали секретные сведения?

Я молчала.

— Пит, успокойся, — мягко произнес Уэсли. — Мы не имеем отношения к статье. Считай, что нам повезло. Известно, что у маньяка специфический запах пота — по крайней мере это весьма вероятно. Теперь он будет думать, что медэксперты что-то выяснили, и, возможно, запаникует и как-нибудь выдаст себя. — Он посмотрел на меня: — Разве не так, Кей?

Я кивнула. Пока никто не пытался взломать базу данных. Если бы Уэсли или Марино явились на двадцать минут раньше, они застали бы меня по уши в бумагах.

Неудивительно, что моя вчерашняя просьба привела Маргарет в замешательство: чтобы распечатать файл, содержавший около трех тысяч дел — и это только за май, — понадобился рулон зеленой линованной бумаги, которой можно было обмотать все наше здание.

Однако дело осложняло еще одно обстоятельство — формат файла делал информацию нечитабельной. Я буквально выуживала фразы из нагромождения букв и цифр.

Больше часа ушло только на то, чтобы найти дело Бренды Степп. Когда я увидела в графе «Одежда. Индивидуальные особенности» запись «колготки телесного цвета», сердце мое затрепетало от волнения и ужаса. Никто из моих сотрудников не вносил эту информацию — ни сразу, ни после. Значит, данные были изменены кем-то еще.

— А почему тут написано, будто маньяк не дружит с головой? — Марино сунул газету мне прямо под нос: — Вы что, нашли у него в ДНК какую-то хрень, которая показывает, что у него винтиков не хватает?

— Нет, — честно ответила я. — Видимо, автор статьи хотел сказать, что неправильный обмен веществ в некоторых случаях приводит к проблемам такого рода. Никаких конкретных доказательств у меня нет.

— Опять эта чушь — типа маньяк придурок, типа он из низов. Работает мойщиком машин, сантехником и черт знает кем еще. Запомните, я так не считаю.

— Пит, успокойся. — Уэсли едва сдерживался.

— Я отвечаю за расследование — и я же должен читать чертовы газеты, чтоб быть в курсе?!

— У нас тут проблема посерьезнее, — перебил Уэсли.

— Ну, что еще стряслось?

Мы обо всем рассказали Марино.

Мы рассказали ему о телефонном разговоре с сестрой Сесиль Тайлер.

Марино слушал внимательно, гнев в его глазах постепенно уступал место недоумению.

Мы сказали, что у пяти убитых женщин определенно была одна общая черта — голос.

Я упомянула о допросе Мэтта Петерсена.

— Если мне не изменяет память, Мэтт рассказывал, как познакомился с Лори. Это произошло на вечеринке. Помните, он описывал голос своей будущей жены? Он говорил, что у Лори было контральто очень приятного тембра, что стоило ей раскрыть рот, как все вокруг замолкали и слушали только ее? Мы полагаем, что маньяк выбирает жертвы именно по голосу. Возможно, он даже не видит их. Он их слышит.

— Нам это и в голову не приходило, — добавил Уэсли. — Сразу почему-то представляется психопат, который сначала замечает жертву, все равно где — в магазине, в автомобиле, в окне. Как правило, телефонный разговор, если он вообще имеет место, происходит после того, как преступник увидел жертву. Он может позвонить, чтобы прислушаться к ее голосу и начать предаваться сексуальным фантазиям, но прежде он должен узнать, как она выглядит. Короче, Пит, в нашем деле все гораздо страшнее, чем обычно. Мы пришли к выводу, что работа маньяка позволяет ему говорить по телефону с незнакомыми женщинами. У него есть доступ к телефонным номерам и адресам потенциальных жертв. Маньяк звонит. Если ему нравится голос женщины, он останавливает свой выбор на ней.

— Да, это существенно сужает круг подозреваемых, — съязвил Марино. — Нам всего-то и осталось, что выяснить, были ли номера телефонов и адреса убитых в муниципальной базе данных. Затем нужно прикинуть, откуда им могли звонить. Я хочу сказать, женщинам постоянно звонят все, кому не лень, — один продает швабры, лампочки, всякую фигню, другой предлагает голосовать за какого-нибудь мудака, третий пристает с социологическим опросом типа «а вы замужем?», «а сколько вы зарабатываете?», «а всегда ли вы влезаете в штаны с левой ноги?», «а пользуетесь ли вы зубной нитью?».

— Улавливаешь, Пит, — пробормотал Уэсли.

Марино не обратил внимания на его слова.

— Проделав эти нехитрые действия, мы выходим на насильника и убийцу. Этот гад имеет свои восемь баксов в час за то, что просиживает штаны у себя дома, обзванивая всех подряд. Наконец ему попадается женщина, которая живет одна и зарабатывает двадцать штук в год. А через неделю, — Марино повернулся ко мне, — она попадает к доктору Скарпетта. Ну и как прикажете искать маньяка?

На этот счет у нас не было соображений.

Наша версия насчет голоса отнюдь не облегчала поиски. Марино был прав. Круг подозреваемых только расширялся. Определить, с кем жертва виделась в каждый конкретный день, еще представлялось возможным, хотя и с трудом. Но выяснить, с кем она говорила по телефону… Даже если бы женщины выжили, они бы вряд ли вспомнили и идентифицировали всех звонивших. Фирмы — распространители товаров, агитаторы, люди, которые просто ошиблись номером, как правило, не называют своих имен. Каждому из нас поступает множество звонков — мы их не отслеживаем и тут же о них забываем.

— Но ведь маньяк орудует всегда в ночь с пятницы на субботу, — произнесла я. — Разве это не позволяет нам сделать вывод, что он работает не на дому? С понедельника по пятницу у него накапливается стресс. В пятницу вечером или в ночь на субботу маньяк нападает. Он по двадцать раз на день моется борным мылом — а разве люди держат дома такое мыло? Насколько мне известно, то, что покупают для личного пользования, не содержит буры. Наверняка маньяк моет руки борным мылом на работе.

— А мы точно имеем дело с бурой?

— Ионная хроматография подтвердила, что это именно бура. «Блестки» содержат буру. Тут двух мнений быть не может.

Уэсли на минуту задумался.

— Если маньяк моется борным мылом на работе, а домой приходит в пять, вряд ли к часу ночи у него на руках может оставаться такое количество «блесток». Наверняка он работает посменно, у него бывают вечерние дежурства. Борное мыло имеется в офисных туалетах. Преступник заканчивает смену примерно в полночь и едет прямиком к дому жертвы.

Версия Уэсли выглядела более чем правдоподобно. Если у маньяка бывают вечерние дежурства, у него есть прекрасная возможность разнюхивать, как лучше проникнуть в дом жертвы, в дневное время, когда все нормальные люди на работе. Ночью, после дежурства, он приезжает снова, чтобы еще раз все проверить. Жертва в это время либо где-нибудь развлекается, либо спит. Как и ее соседи. Маньяку никто не мешает.

На какой же работе приходится по ночам принимать телефонные звонки?

Некоторое время мы обсуждали этот вопрос.

— Большинство агентов по продажам звонят после обеда, — сказал Уэсли. — Вряд ли кто-то вздумает предлагать товары после девяти вечера.

Мы закивали.

— Возможно, маньяк работает в пиццерии на доставке, — предположил Марино. — Пиццерии у нас круглосуточные. Может, он принимает заявки по телефону. Обычно первое, о чем вас спрашивает оператор, — это ваш телефон. Если вы уже заказывали пиццу в этой пиццерии, ваш адрес тут же появляется на экране. А через полчаса под дверью у вас торчит какой-нибудь недоносок с коробкой. «Пепперони с луком, мэм!» Почему бы убийце не работать на доставке? Он тогда ведь сразу увидит, одна женщина живет или не одна. Оператором быть тоже неплохо — и голос слышит, и адресок имеет…

— Вот и проверь, — сказал Уэсли. — Возьми пару ребят и прочеши круглосуточные пиццерии.

Господи, да ведь завтра пятница!

— Пит, узнай, есть ли хоть одна пиццерия, в которой заказывали пиццу все пять убитых. Тебе это особого труда не составит — в компьютере это должно быть отображено.

Марино вышел и через минуту вернулся с «Желтыми страницами». Он нашел раздел «Пиццерии» и принялся выписывать адреса и телефоны.

Мы продолжали прикидывать, где еще мог работать маньяк. Диспетчеры «скорой помощи» и телефонных компаний тоже круглосуточно принимают звонки. Налоговые инспекторы не стесняются звонить после десяти вечера, отрывая население от любимых телепрограмм. Нельзя также сбрасывать со счетов ночных сторожей, охранников, работников бензозаправок, которые коротают ночные дежурства, играя в «на кого Бог пошлет» с телефонным справочником или муниципальной базой данных.

У меня уже голова шла кругом. Как, ну как из этого множества людей выделить маньяка?

И еще мне не давала покоя одна подспудная мысль.

«Ты все слишком усложняешь, — шептал внутренний голос. — Ты все дальше отходишь от реальных улик».

Я не отрывала взгляда от мясистого потного лица Марино, от его бегающих глазок. Он устал, извелся. Он пестует свою обиду, имеющую глубоко запрятанные корни. Почему он такой вспыльчивый? Что он там говорил об образе мыслей маньяка — дескать, маньяк ненавидит успешных женщин, потому что они высокомерные?

Всякий раз, когда я пыталась поговорить с Марино, мне сообщали, что он «на дежурстве». И Марино был в домах всех пяти задушенных женщин.

В доме Лори Петерсен доблестный сержант казался бодрым — сна ни в одном глазу. А ложился ли он вообще спать в ту ночь? Не странно ли, что он так активно пытался повесить все убийства на Мэтта Петерсена?

Нет, Марино не подходит по возрасту, убеждала я себя.

Он большую часть времени проводит в машине. Его работа заключается отнюдь не в ответах на звонки. Значит, никакой связи между Марино и убитыми женщинами нет.

Что еще важнее, сержант не отличается каким-то особенным запахом пота, и если комбинезон принадлежал ему, зачем тогда он сам принес его в лабораторию?

Если, конечно, Марино не пытается вывернуть нашу версию наизнанку, потому что знает слишком много. Ведь он, в конце концов, эксперт, он ведет расследование, он достаточно опытен, чтобы быть как спасителем, так и самим дьяволом.

Да, сомнений не оставалось: все это время я не желала признать, что убийцей мог быть полицейский.

Не Марино, нет. Но один из тех, с кем сержант давно работает. Тот, кто покупал темно-синие комбинезоны в разных магазинах спецодежды, мыл руки борным мылом, в больших количествах имеющимся в туалетах нашего министерства, знал достаточно о судебной медицине и расследованиях, чтобы дурачить своих коллег, а заодно и меня. Коп, который стал плохим. Или психопат, устроившийся на работу в полицию, — силовые структуры часто привлекают людей с отклонениями в психике.

Мы еще раньше выяснили, какие бригады полицейских дежурили в домах и возле домов убитых женщин. Но вот узнать, кто из людей в форме был на дежурстве, когда обнаружились тела, нам не пришло в голову.

Возможно, какой-нибудь полицейский во время смены набирал наугад номера из телефонного справочника. Возможно, он сначала слышал голос будущей жертвы. Голоса женщин сводили его с ума. Он убивал женщину, но продолжал околачиваться поблизости, ожидая, пока обнаружат тело.

— Ставку нужно сделать на Мэтта Петерсена, — обратился Уэсли к Марино. — Он сейчас в городе?

— Да. По крайней мере, должен быть.

— Пит, тебе надо пойти к нему и разузнать, не упоминала ли его жена каких-нибудь агентов по продажам или типов, что звонят и говорят «Вы победили в конкурсе» или «Голосуйте за нашего кандидата». Короче, узнай обо всех телефонных звонках.

Марино с грохотом отодвинул стул.

Я промолчала. Я еще не готова была озвучить свои соображения.

Вместо этого я спросила:

— А нельзя ли будет получить распечатку или кассету с записью звонков, которые поступали в полицию, когда были найдены тела? Мне бы хотелось узнать точно, в какое время поступали такие звонки и когда приезжала полиция. Особенно меня интересует случай Лори Петерсен. Время смерти очень важно — тогда мы бы определили, во сколько убийца уходит с работы. Если, конечно, считать, что он работает в вечернюю смену.

— Не вопрос, — равнодушно сказал Марино. — Поедемте со мной. Сначала к Петерсену, потом в диспетчерскую.

* * *

Петерсена не было дома. Марино оставил свою визитку под медным дверным молотком у него на крыльце.

— Вряд ли Петерсен мне перезвонит, — буркнул сержант, забираясь обратно в машину.

— А почему вы так думаете?

— Да я позавчера приезжал, так он меня и на порог не пустил. Столбом стоял в дверях. Снизошел до того, чтоб понюхать комбинезон, а потом велел мне убираться к чертям, дверь захлопнул перед носом, сказал, что будет говорить со своим адвокатом, потому что детектор лжи подтвердил его невиновность, а я его якобы терроризировал.

— А разве вы его не терроризировали? — съязвила я.

Марино одарил меня красноречивым взглядом и едва заметно улыбнулся.

Мы выехали из западного округа и теперь направлялись в центр города.

— Вот вы говорите, тест на ионы выявил буру. — Марино сменил тему. — Значит, вы отмели версию с театральным гримом?

— В гриме бура не содержится, — ответила я. — Под лазером светились румяна под названием «Золотистый загар». Но в них нет буры. Кроме того, весьма вероятно, что Петерсен оставил отпечатки на теле своей жены, когда прикасался к ней, еще как следует не смыв этот самый «Золотистый загар» с рук.

— А как же быть с «блестками» на ноже?

— Их недостаточно, чтобы провести полноценное исследование. Только я не думаю, что это грим.

— Откуда такая уверенность?

— Это не порошок, не гранулы. У «Золотистого загара» кремовая основа. Помните, вы принесли в лабораторию большую белую банку с темно-розовым кремом?

Марино кивнул.

— Это и был «Золотистый загар». Да, в его состав входит вещество, за счет которого он светится под лучом лазера. Однако эти румяна ведут себя не так, как борное мыло. От румян остаются точечные следы с высокой концентрацией «блесток», и только на тех местах, к которым прикасается человек с румянами на пальцах. От борного же мыла «блестки» летят во все стороны.

— Значит, на ключицах Лори Петерсен все-таки были румяна.

— Да. И на отпечатках пальцев Мэтта Петерсена тоже. Там «блестки» находятся строго вокруг самих чернильных отпечатков, и нигде больше. А «блестки» на ноже Петерсена совсем не такие. Они словно распылены — точно так же как на телах жертв.

— Вы имеете в виду, что если бы Петерсен руками в гриме взялся за нож, отпечатки с «блестками» были бы совсем не такие?

— Именно.

— А что вы скажете о «блестках» на телах, удавках и прочем?

— На запястьях Лори концентрация «блесток» была достаточной, чтобы сделать однозначный вывод — это бура.

Марино поднял на меня свои блестящие глазки.

— Стало быть, мы имеем дело с двумя видами «блесток»?

— Совершенно верно.

— Гм…

Как и большинство государственных зданий в Ричмонде, полицейское управление было покрыто штукатуркой унылого «бетонного» цвета — в тон тротуарам. Эту блеклую громадину оживляли только разноцветные флаги — штата Виргиния и звездно-полосатый, — трепетавшие на фоне лазурного неба. Марино заехал на стоянку и втиснулся между неприметными полицейскими автомобилями.

Мы вошли в вестибюль и миновали застекленную доску объявлений. Полицейские в темно-синей форме при виде Марино расплывались в улыбке, а мне говорили: «Привет, док!» Я украдкой оглядела себя и успокоилась, убедившись, что не выскочила из офиса прямо в халате. А то со мной частенько случались подобные эксцессы, и тогда я чувствовала себя будто в пижаме.

Мы прошли мимо стенда со сводками новостей, увешанного фотороботами педофилов, фальшивомонетчиков и киллеров. Имелись на стенде и фотографии «горячей десятки» грабителей, насильников и убийц, разыскиваемых полицией Ричмонда. Многие физиономии откровенно ухмылялись в фотоаппарат — еще бы, ведь им удалось поставить на уши весь город.

Я почти бежала за Марино вниз по бесконечной полутемной лестнице. Эхо наших шагов гулко отзывалось в пролетах, билось о металлические перила. Мы остановились перед одной из дверей. Марино заглянул в стеклянное окошко и подал кому-то знак.

Дверь открылась автоматически.

Мы оказались в диспетчерской — подземной каморке, заставленной столами, компьютерами, подстанциями, телефонами, кронштейнами и тому подобным. Посередине возвышалась стеклянная стена — за ней сидели служащие. Весь город схематично отображался у них на экранах компьютеров, точно видеоигра. Операторы службы 911 с удивлением повернули головы в нашу сторону. Одни отвечали на звонки, другие трепались или курили, спустив наушники на шею.

Марино провел меня в угол, где стоял шкаф, до отказа набитый коробками с кассетами. Все коробки были с соответствующими датами. Марино быстро достал пять коробок, в каждой из которых находились записи за одну неделю.

Он плюхнул эту стопку мне на руки и сказал:

— С Рождеством.

— Что? — опешила я.

— Ладно, некогда мне тут с вами, мне еще пиццерии прочесывать, — произнес Марино, доставая сигареты. — Магнитофон там. — Он пальцем указал на диспетчерскую. — Хотите — тут прослушивайте, хотите — у себя. Я бы на вашем месте поскорее убрался из этой чертовой норы вместе с кассетами, да только я вам ничего такого не говорил. Лады? Вообще-то кассеты выносить нельзя. Но вы берите. А потом просто вернете мне в собственные руки.

У меня начиналась мигрень.

Марино повел меня в маленькую комнатку, где лазерный принтер выплевывал километры зеленой линованной бумаги — на полу уже лежала куча почти в метр высотой.

— Я тут напряг ребят, еще когда мы были у вас в офисе, — коротко объяснил Марино, — чтоб они распечатали все записи из компьютеров за последние два месяца.

Господи, за что мне это?

— Так что адреса и все такое прочее здесь. — Сержант глянул на меня своими тусклыми карими глазками. — Вам придется просмотреть копии с жесткого диска — без них не узнать, какие адреса появлялись на экране во время телефонного звонка. А то без адресов вы не поймете, что к чему.

— Послушайте, нельзя ли просто поискать информацию в компьютере?.. — раздраженно сказала я.

— А вам что-нибудь известно о головном компьютере?

Конечно, я ничего не знала.

Марино огляделся.

— Никто здесь ни черта о нем не знает. У нас только один компьютерщик, наверху сидит. Но сейчас он на пляже. Спецы приезжают, только когда что-нибудь ломается. Тогда мы звоним куда следует, и фирма нагревает наше министерство на семьдесят баксов в час. Даже если мы готовы сотрудничать, эти уроды тянут резину — ждешь их вечно, как зарплаты. Да и компьютерщик наш не торопится — может, завтра появится, может, в понедельник, а может, и в среду. Это под настроение. Так что вам еще повезло, что я нашел парня, который сечет, как включается этот чертов принтер.

Мы провели в комнате полчаса. Наконец принтер выдал все, что мог, и Марино принялся разрезать листы. Куча доросла почти до полутора метров. Марино сложил бумагу в коробку из-под принтера и, крякнув, поднял ее с пола.

Мы вернулись в диспетчерскую. Марино через плечо бросил молоденькому смазливому темнокожему оператору:

— Увидишь Корка, передай, мне надо ему кое-что сказать.

— Ладно, — зевнул офицерик.

— Скажи ему, чтоб больше не смел брать мою тачку — хватит дурью маяться.

Офицерик рассмеялся, сделавшись очень похожим на Эдди Мерфи.

* * *

Следующие два дня я провела в кабинете, нейлоновом халате и наушниках.

Берта проявила ангельскую доброту, на целый день отправившись с Люси на прогулку.

Я специально не поехала в офис — там меня отвлекали бы каждые пять минут. Я пыталась опередить само время и молилась, чтобы успеть вычислить преступника прежде, чем вечер пятницы растворится в сером субботнем рассвете. Ни минуты я не сомневалась, что маньяк не пропустит и эту субботу.

Дважды я звонила Розе, проверяла обстановку. Роза сообщила, что из офиса Эмберги меня домогались уже четыре раза с тех пор, как я уехала с Марино. Спецуполномоченный требовал, чтобы я немедленно явилась к нему и объяснила происхождение статьи на первой полосе, «очередную и самую вопиющую утечку информации», как он изволил выразиться. Эмберги желал получить отчет об исследовании ДНК, а также отчет о «последнем вещественном доказательстве». Наш спецуполномоченный до того рассвирепел, что не погнушался лично позвонить в мой офис и наорать на Розу.

— Роза, что вы ему сказали? — изумилась я.

— Что оставлю вам записку. Тогда он стал кричать, что сотрет меня в порошок, если я немедленно не соединю его с вами. Я сказала: «Да пожалуйста». Я еще никогда ни на кого не подавала на суд…

— В суд, Роза.

— Ну, в суд. Пусть только еще раз наедет — будет он у меня хорош.

Я включила автоответчик. Если Эмберги вздумает терзать меня по домашнему телефону, ему придется удовольствоваться механическим слушателем.

Кассеты вымотали мне всю душу. Каждая содержала записи за целых семь дней. Конечно, кассета не крутилась сто шестьдесят восемь часов — ведь порой за один час поступало только три-четыре звонка, и те по паре минут. Все зависело от загруженности линии 911 в ту или иную смену. Моей задачей было найти определенный период времени, в который, по моим соображениям, совершались убийства. Если бы я потеряла терпение, пришлось бы отматывать пленку назад. И в конце концов у меня поехала крыша. Все это было ужасно.

Вдобавок вгоняло в депрессию. О чем только не сообщали люди в Службу спасения! Звонившие варьировались в широком диапазоне — начиная с недееспособных лиц, которым мерещилось, будто на них напали пришельцы, и заканчивая несчастными, чьих мужей или жен только что свалил сердечный приступ или инсульт. Хватало также звонков об автомобильных авариях, угрозах покончить жизнь самоубийством, подозрительных личностях, агрессивных собаках, шумных соседях, петардах и выхлопах машин, напоминавших выстрелы.

Все эти сообщения я пропускала мимо ушей. Пока мне удалось выделить только три интересовавших меня звонка — от Бренды, Хенны и Лори. Я перематывала пленку, пока не нашла прервавшийся звонок, который успела сделать Лори перед смертью. Звонок поступил в Службу спасения ровно в ноль часов сорок девять минут, в субботу, седьмого июня. На пленке остался только бодрый голос оператора: «Служба спасения. Слушаю вас».

Я просмотрела целую стопку листов зеленой линованной бумаги, пока нашла соответствующую запись. Адрес Лори появился на экране оператора Службы спасения, ее дом значился под именем Л.Э. Петерсен. Присвоив звонку четвертую степень важности, оператор перебросил его на диспетчера, сидевшего за стеклянной перегородкой. Звонок поступил к патрульному полицейскому под номером 211 только через тридцать девять минут. Еще через шесть минут патрульный проехал мимо дома Лори, а затем поспешил по новому вызову.

Адрес Петерсенов снова появился ровно через час и восемь минут после оборвавшегося звонка в 911, в час пятьдесят семь ночи — это Мэтт Петерсен обнаружил тело своей жены. Если бы в тот вечер у него не было репетиции! Если бы он вернулся всего лишь на полтора часа раньше!

Щелк.

Оператор: Служба спасения. Слушаю вас.

Петерсен (еле переводя дыхание): «Моя жена!» (В панике): «Кто-то убил мою жену! Пожалуйста, приезжайте скорее!» (Переходя на вой): Господи! Ее кто-то убил! Умоляю, скорее!

Нечеловеческий вопль Петерсена тронул меня до глубины души. Мэтт не мог связать двух слов, не мог ответить на вопрос оператора, его или не его адрес высветился на экране.

Я нажала на «стоп» и принялась считать. Петерсен вернулся через двадцать девять минут после того, как дежурный полицейский посветил фонариком на фасад его дома и доложил, что все спокойно. Прервавшийся звонок поступил в Службу спасения в ноль часов сорок девять минут. Патруль проезжал мимо дома Петерсенов в час тридцать четыре минуты.

Между этими событиями прошло сорок пять минут. Которых маньяку вполне хватило.

К часу тридцати четырем маньяк успел скрыться. Свет в спальне не горел. Если бы убийца все еще оставался в доме, свет был бы включен. В этом я не сомневалась — как бы маньяк нашел электрические провода и завязал такие сложные узлы в темноте?

Мы имели дело с садистом, которому было важно, чтобы жертва видела его в лицо, даже если это лицо скрывает маска. Преступник хотел, чтобы жертва в ужасе, не поддающемся человеческому разумению, пыталась представить себе все, что с ней собираются сделать, чтобы она следила за тем, как ее мучитель осматривается, отрезает провода, связывает ей руки и ноги…

Когда все было кончено, маньяк выключил свет и выбрался через окно ванной — возможно, за считанные минуты до того, как патрульная машина проехала мимо дома, и менее чем за полчаса до того, как вернулся Мэтт. Омерзительный запах гниющей мусорной кучи еще не успел рассеяться.

В случаях с Брендой и Хенной патруль не приезжал, по крайней мере мне пока не удалось убедиться в обратном. У меня опустились руки.

Я решила передохнуть. Тут как раз открылась входная дверь — это вернулись Берта и Люси. Они подробно рассказали о том, как провели день, и я изо всех сил старалась слушать внимательно и улыбаться. Люси ужасно устала.

— У меня живот болит, — захныкала девочка.

— А я тебя предупреждала, чтоб ты не ела всякую гадость, — завелась Берта. — Подумать только, уговорить и сладкую вату, и хот-дог… — принялась она загибать пальцы.

Я сварила для Люси куриный бульон и уложила ее в постель.

Потом пришлось вернуться в кабинет и снова напялить наушники.

* * *

Прослушивание настолько поглотило меня, что я совсем потеряла счет времени.

В ушах уже звенело от бесконечного «Служба спасения. Слушаю вас. Служба спасения. Слушаю вас».

В десять вечера я окончательно перестала соображать. Я тупо перематывала пленку, пытаясь найти звонок насчет обнаружения тела Пэтти Льюис. Параллельно я пробегала глазами распечатку, разложенную на коленях.

То, что я увидела, не поддавалось логическому объяснению.

Адрес Сесиль Тайлер был напечатан в нижней части страницы. Рядом стояли время и дата: двадцать один час двадцать три минуты, двенадцатое мая.

Видимо, здесь какая-то ошибка.

Ведь Сесиль погибла тридцать первого мая.

Ее адрес не может быть напечатан на этой странице! Ее звонка не должно быть на этой кассете!

Я принялась мотать дальше, останавливая запись каждые несколько секунд. Через двадцать минут я нашла то, что искала. Я прокрутила отрывок три раза, пытаясь врубиться в смысл.

Ровно в двадцать три минуты десятого вечера на звонок в Службу спасения ответил мужской голос.

Мягкий, вежливый женский голос, помедлив, удивленно произнес: «Извините, я, кажется, ошиблась».

«У вас проблемы, мэм?»

Нервный смешок: «Я хотела позвонить в справочную. Извините, пожалуйста». Снова смешок: «Видимо, я набрала девятку вместо четверки».

«Ничего страшного. Мы всегда радуемся, когда у человека все в порядке». Затем игриво: «Желаю вам приятно провести вечер».

Тишина. Пленка моталась дальше.

В распечатке адрес темнокожей жертвы стоял прямо под ее именем «Сесиль Тайлер».

И вдруг я все поняла.

— О Господи! Господи Боже мой, — шептала я, чувствуя внезапную резь в животе.

Бренда Степп позвонила в полицию, когда попала в аварию. Лори Петерсен, по словам ее мужа, позвонила в полицию, когда приняла кошку, катавшую консервную банку, за нечто гораздо более опасное. Эбби Тернбулл позвонила в полицию, когда ей на «хвост» сел черный «ягуар». Сесиль Тайлер позвонила в полицию по ошибке — перепутала номер.

Она набрала 911 вместо 411.

Она просто перепутала цифры!

Четыре женщины из пяти. Все звонки поступали из их домов. Адрес каждой женщины тут же появлялся на экране компьютера. Оператор, видя, что дом записан на имя женщины, делал вывод, что она живет одна.

Я бросилась на кухню. Не знаю, почему именно туда, — ведь телефон имелся и в кабинете.

Как в тумане, я набрала номер отдела расследований.

Марино на работе не было.

— Пожалуйста, скажите мне домашний телефон сержанта Марино.

— Сожалею, мэм, но мы не уполномочены давать такую информацию.

— Плевала я на ваши полномочия! Это доктор Скарпетта, главный судмедэксперт! Дайте мне чертов телефон!

Дежурный не ожидал такого выпада. Он рассыпался в извинениях, а затем продиктовал номер.

«Слава Богу», — успела я подумать, услышав в трубке голос Марино.

— Очуметь! — отреагировал доблестный сержант на мою почти бессвязную тираду. — Я за этим прослежу, док.

— А вам не кажется, что надо сейчас же ехать в управление и поймать гада на месте, в диспетчерской? — Мой голос сорвался на визг.

— Что он там говорил? А по голосу вы его не узнали?

— Нет, конечно.

— Что конкретно он сказал этой Тайлер?

— Я дам вам послушать. — Я метнулась в кабинет, взяла трубку там, включила магнитофон и поднесла наушники к телефону.

— Узнаете?

Марино не отвечал.

— Сержант, вы куда пропали?

— Да тут я. Остыньте малость, док. Трудный денек выдался, верно? Оставьте это дело полиции. Я лично прослежу.

Послышались короткие гудки.

Я сидела, тупо глядя на телефонную трубку, которую все еще держала в руке. Я не шелохнулась до тех пор, пока гудки не сменил механический голос: «Если вы хотите позвонить, пожалуйста, повесьте трубку и попробуйте еще раз…»

* * *

Я проверила входную дверь, убедилась в том, что сигнализация включена, и пошла наверх. Моя спальня была в конце коридора и выходила на парк. Над чернильно-черной травой вспыхивали светлячки, и я поспешно опустила жалюзи.

Берта вбила себе в голову, что солнечный свет непременно должен проникать в комнату, даже если там никого нет. «От него, доктор Скарпетта, погибают микробы».

«А заодно выцветают ковры и обои», — обычно парировала я.

Но Берту было не переубедить. Я же терпеть не могла входить в спальню поздно вечером и натыкаться взглядом на темноту за окном. Я сразу, не зажигая света, опускала жалюзи, чтобы меня не дай Бог никто не увидел, — мне все казалось, что под окном кто-то ошивается. Но сегодня я забыла о своей привычке. Я не стала снимать халат — вполне сойдет вместо пижамы.

Взобравшись на скамейку для ног, я достала из обувной коробки револьвер и сунула его под подушку.

Одна мысль о том, что через несколько часов телефонный звонок вытащит меня в сырой мрак, вызывала тошноту. Неужели мне придется сказать Марино: «Я же предупреждала! Что же вы ничего не предприняли, вы, идиот?!»

Интересно, чем сейчас занимается сержант? Я выключила лампу и с головой забралась под одеяло. Небось пьет пиво и пялится в телевизор.

Я села на кровати и снова включила лампу. Телефон на прикроватной тумбочке словно дразнил. А ведь мне больше не к кому обратиться. Позвонить Уэсли? Но он наверняка перезвонит Марино. Связаться с отделом расследований? Но офицер, который возьмет трубку, опять же перезвонит Марино — если, конечно, вообще соблаговолит меня выслушать.

Марино. Он возглавлял расследование. Все дороги, как известно, ведут в Рим.

Я выключила лампу и стала смотреть в темноту.

«Служба спасения. Слушаю вас…»

«Служба спасения. Слушаю вас…»

В ушах звенел голос оператора. Я ворочалась с боку на бок.

Было уже за полночь, когда я на цыпочках спустилась в кухню и достала из бара бутылку коньяка. Люси даже не повернулась на другой бок с тех пор, как я ее уложила. Температура у девочки была нормальная. Хотелось бы мне сказать то же самое о себе! Сделав два глотка «микстуры от кашля», я нехотя поднялась в спальню, легла и в очередной раз выключила лампу. Электронные часы отсчитывали минуты.

Щелк.

Щелк.

Я ворочалась в постели, время от времени проваливаясь в тяжелый сон, больше похожий на бред.

«…Что конкретно он сказал этой Тайлер?»

Щелк. Пленка продолжала мотаться.

«Извините». Нервный смешок. «Видимо, я набрала девятку вместо четверки…»

«Ничего страшного… Желаю вам приятно провести вечер».

Щелк.

«…Видимо, я набрала девятку вместо четверки…»

«Служба спасения. Слушаю вас».

«…Больц хорош собой. Парням вроде него незачем подсыпать снотворное дамочкам — те сами на шею вешаются».

«Да он подонок!»

«…Потому что его нет в городе, Люси. Мистер Больц в отпуске».

«Да?» В глазах мировая скорбь. «А когда он вернется?»

«Не раньше июля».

«А почему мы с ним не поехали, тетя Кей? Он ведь на море?»

«…Ты лжешь о наших отношениях, причем каждый день». Его лицо за пеленой дыма будто в тумане, волосы на солнце кажутся золотыми.

«Служба спасения. Слушаю вас».

Теперь я была в доме у мамы, и она мне что-то говорила.

Затем надо мной лениво закружила какая-то птица. Сама я ехала на грузовике с человеком, которого не знала, лица которого не видела. Вокруг раскачивались пальмы. Белые цапли возвышались над поверхностью заросшего озера, и их длинные шеи напоминали фарфоровые перископы. Цапли поворачивали белые головки и смотрели нам вслед. Они следили за нами. Точнее, за мной.

Я легла на спину, надеясь, что так будет удобнее.

Мой отец сидел в постели и смотрел на меня, а я рассказывала, как прошел день в школе. Лицо у папы было пепельно-серое. Он смотрел не мигая, а я не слышала собственного голоса. Папа никак не реагировал на мои слова, но не отрывал от меня взгляда. В сердце мне прокрался страх. Лицо у отца было белое. Он смотрел на меня пустыми глазами.

Отец был мертв.

— Па-а-а-а-па!

Я прижалась лицом к его шее, и в ноздри мне ударил тошнотворный запах пота…

В голове помутилось.

Сознание возвращалось медленно — так из глубины всплывает на поверхность пузырек воздуха. Я очнулась. Сердце бешено колотилось.

Запах.

Он мне приснился? Или он был здесь, в моей комнате?

Мерзкий запах гнили! Он мне приснился?

Я уже знала, что происходит, — чувствовала подкоркой. Сердце билось о ребра.

Что-то оказалось рядом на кровати. Колыхнулась волна зловония.

Глава 16

Между моей правой рукой и револьвером было не более тридцати сантиметров.

Никогда в жизни ничего не находилось от меня дальше, чем мой револьвер, ничего не казалось настолько недосягаемым. Я тянула руку бесконечно. Я ни о чем не думала, только ощущала бесконечность, и сердце мое бешено колотилось о прутья грудной клетки. Кровь бросилась в голову и невыносимо давила на уши. Каждый мускул, каждое сухожилие тела напряглись, застыли, замерли от ужаса. В комнате было темно, хоть глаз коли.

В ушах зазвенел металлический голос, тяжелая рука надавила на губы. Я закивала. Я закивала, чтобы он понял — я не буду кричать.

Нож у горла казался огромным, как мачете. Кровать накренилась вправо, и я на мгновение ослепла. Когда глаза мои привыкли к свету лампы, я взглянула на него — и у меня перехватило дыхание.

Я не могла ни вздохнуть, ни пошевельнуться. Тело ощупывало холодное, ледяное лезвие ножа.

Лицо убийцы было белым, приплюснутым из-за натянутого на голову светлого чулка. Для глаз имелись прорези. Из этих слепых щелей сочилась леденящая душу ненависть. Он тяжело дышал, и на месте рта при каждом вдохе появлялся темный провал, а на выдохе нейлоновая пленка пульсировала. Ужасное, нечеловеческое лицо отделяли от меня считанные сантиметры.

— Только пикни — горло перережу.

Мысли рассыпались, разлетелись, как пыльца под ветром. Люси. Губы мои онемели под тяжелой ладонью и начали кровоточить. Люси, только не просыпайся. Рука, прижатая к моему рту, выкачивала из меня энергию. Мне недолго осталось жить.

Нет. Ты не хочешь этого делать. Ты не должен этого делать.

Я человек, как твоя мать, как твоя сестра. Ты этого не сделаешь. Я человек, как и ты. Я могу тебе кое о чем рассказать. Например, о ходе следствия. О том, что известно полиции. Тебе будет интересно.

Нет. Я человек. Человек! Я могу с тобой поговорить. Позволь мне поговорить с тобой!

Обрывки фраз, несказанных, бесполезных. Молчание опустило решетку, задвинуло засов. Пожалуйста, не трогай меня. Ради Бога, не причиняй мне вреда.

Мне необходимо было заставить его убрать руку, поговорить со мной.

Я попыталась расслабиться. Отчасти у меня получилось: тело стало податливее, и убийца это почувствовал.

Он убрал руку с моего рта, и я осторожно сглотнула.

Темно-синий комбинезон. Воротник потемнел от пота, под мышками тоже наметились полукруглые разводы. Рука, в которой маньяк держал прижатый к моему горлу нож, была в прозрачной хирургической перчатке. Запах резины бил в ноздри. Запах убийцы — тоже.

Этот комбинезон я видела в лаборатории у Бетти. Этот приторный аромат ударил мне в мозг, когда Марино открыл пластиковый пакет…

«Этот запах Петерсен почувствовал тогда в спальне?» В голове крутилась старая пленка. Марино наставил на меня указательный палец и подмигнул: «Да, черт меня подери!»

Распростертый на лабораторном столе комбинезон примерно пятьдесят шестого размера с вырезанными из штанин кусками ткани, пропитанной кровью…

Убийца тяжело дышал.

— Умоляю вас! — едва слышно произнесла я.

— Заткнись!

— Я могу вам рассказать…

— Заткнись! — Рука стиснула мне челюсти, давая понять, что в состоянии раздавить их, как яичную скорлупу.

Убийца шарил глазами по комнате. Взгляд его остановился на жалюзи, точнее, на шнурах. Я смотрела, как он прикидывает, подойдут ли шнуры. Я знала, для чего они ему. Через несколько секунд убийца перевел взгляд на провод от настольной лампы. Жестом фокусника извлек из кармана что-то белое и заткнул мне рот, убрав с горла нож.

Шея горела и не поворачивалась. Лицевые мышцы окаменели. Я пыталась выплюнуть кляп, пихала его языком, следя, чтобы убийца не заметил моих поползновений, и рискуя захлебнуться собственной слюной.

В доме стояла мертвая тишина. В ушах клокотала кровь. Господи, сделай так, чтобы Люси не проснулась.

Предыдущие жертвы подчинялись приказам маньяка. Перед глазами у меня стояли их багровые мертвые лица…

Я попыталась вспомнить все, что знала о преступнике, извлечь какую-то пользу из этих сведений. Нож лежал в нескольких сантиметрах от меня, поблескивая в свете лампы. Что, если толкнуть лампу? Она упадет, разобьется…

Я была по шею накрыта одеялом и не могла ни рукой, ни ногой дотянуться до лампы. Я вообще не могла пошевелиться. Если бы удалось свалить лампу, комната погрузилась бы в темноту…

Тогда я ничего не увижу. А у маньяка нож.

Я могла бы попытаться заговорить ему зубы. Если бы я могла произнести хоть слово, я бы урезонила маньяка.

У них были багровые лица, шнуры врезались им в шеи…

Всего тридцать сантиметров. Никогда ничего не находилось от меня дальше, чем мой револьвер.

Преступник не знал о револьвере.

Оннервничал, дергался. Похоже, он пришел в замешательство. Шея у него побагровела и взмокла, он тяжело дышал.

Маньяк не смотрел на мою подушку. Он оглядывал комнату, но не смотрел на подушку.

— Только дернись! — предупредил он, тронув мое горло острием ножа.

Я уставилась на него широко открытыми глазами.

— Тебе понравится, сучка. — Ледяной шепот, казалось, шел из преисподней. — Я кое-что приберег на десерт. — Белая пленка на месте рта прерывисто пульсировала. — Ты хотела знать, как я это делаю? Специально для тебя я устрою реалити-шоу.

Этот голос мне явно знаком.

Моя правая рука осторожно продвигалась. Где же револьвер? Правее или левее? А может, прямо под моим затылком? Я не могла вспомнить. Я не могла думать! Он сейчас срежет шнуры с жалюзи. Лампу он не тронет: лампа — единственный источник света. Выключатель для люстры находится у двери. Убийца смотрел на выключатель, не задействованный в его жутком спектакле.

Я продвинула правую руку еще на два сантиметра.

Маньяк бросил на меня быстрый взгляд, затем снова перевел глаза на жалюзи.

Моя правая рука была у меня на груди, почти у правого плеча, под одеялом.

Край матраса спружинил — это маньяк поднялся с кровати. Пятна у него под мышками стали еще больше — выродок взмок как мышь.

Он смотрел то на выключатель у двери, то на жалюзи и раздумывал, что предпринять.

Все случилось очень быстро. Я коснулась холодной рукояти, я схватила револьвер, я скатилась на пол вместе с одеялом. Я взвела курок и резко выпрямилась. Ноги запутались в одеяле. Мне показалось, что все эти действия произошли одновременно.

Я не могла вспомнить, что делала. Я не могла вспомнить, как я это делала. Возможно, я лишь подчинялась инстинкту. Палец был на курке. Руки так тряслись, что я едва удерживала револьвер.

Я не помню, как выстрелила.

Я только слышала собственный голос.

Я кричала на убийцу:

— Ты, козел! Козел вонючий!!!

Я не могла остановиться. Револьвер в моих трясущихся руках тоже трясся. Весь мой страх, вся моя ярость выплескивалась в ругательствах, которые, казалось, изрыгал кто-то другой. Я кричала, чтобы маньяк снял маску.

Он застыл на кровати. Я все поняла. Убийца был вооружен всего-навсего перочинным ножичком.

Он не сводил глаз с револьвера.

— ОТКРОЙ ЛИЦО!

Убийца медленно стянул белую маску. Чулок бесшумно упал на пол…

Внезапно маньяк обернулся…

Я кричала и нажимала на курок. Вспышки, звон разбитого стекла, бог знает что еще…

Я словно с ума сошла. Окружающая обстановка раскололась на отдельные предметы. В руке маньяка сверкнул нож. В следующий момент выродок грохнулся на пол, зацепив провод лампы. Послышался чей-то голос. В комнате стало темно.

За дверью кто-то орал как безумный:

— Где в этом чертовом доме выключатель?

* * *

Я должна была это сделать.

Обязательно.

Никогда ничего мне так не хотелось, как нажать на курок.

Я желала только одного: выстрелить маньяку в самое сердце и чтобы в дырку проходил кулак.

Мы спорили уже минут пять. Марино утверждал, что все произошло совсем не так, как я рассказала.

— Да я ворвался в дом, едва только увидел, что отморозок лезет к вам в окно. Док, не мог он быть у вас в спальне дольше тридцати секунд. Я же почти сразу его нагнал. И никакой пушки вы в руках не держали. Вы пытались ее достать и скатились с кровати, а тут как раз ворвался я и вытряхнул гада из его ботинок сорок последнего размера.

Мы сидели в моем кабинете. Было утро понедельника. Я не могла вспомнить, что делала в предыдущие два дня — как будто провела это время под водой или на другой планете.

Пусть Марино говорит что хочет. Я-то твердо знала: маньяк был у меня на мушке, когда доблестный сержант ворвался в спальню и выпустил в него четыре пули из своего револьвера. Я не стала проверять пульс. Я не пыталась остановить кровь. Я просто сидела на полу, в одеяле, револьвер лежал у меня на коленях, а слезы лились в три ручья. И только тогда до меня дошло.

Мой револьвер был не заряжен.

Накануне я чувствовала себя такой угнетенной, такой разбитой, что забыла его зарядить. Патроны лежали в комоде под стопкой свитеров — там Люси не стала бы их искать.

И все же преступник был мертв.

Он упал ничком и зацепился за ковер.

— Маньяк и не думал снимать маску, — говорил Марино. — Память, док, любит выделывать такие штуки. Я сам стащил с него вонючий чулок, когда ворвались Снид и Ригги. Но козел к тому моменту уже отбросил копыта.

Он был совсем мальчишкой.

Почти пацан — одутловатое бледное лицо, вьющиеся сальные бесцветные волосы. Над губой едва пробивался пушок, тоже сальный.

Мне никогда не забыть его глаза. Они напоминали стекла, за которыми вместо души — пустота. Темная гулкая пустота — такая же была за окнами, через которые маньяк проникал в спальни одиноких женщин, предварительно услышав по телефону голоса будущих жертв.

— Мне помнится, будто он что-то сказал, — прошептала я. — Ну, когда падал. Только что? — Поколебавшись, я спросила: — Или это мне тоже померещилось?

— Нет, док, не померещилось, — отвечал Марино. — Выродок-таки произнес пару слов.

— Что он сказал? — Трясущимися пальцами я достала сигарету из пепельницы.

Марино натянуто улыбнулся.

— Да то же, чем заканчиваются записи каждого «черного ящика». То же самое, что говорят все ублюдки, когда понимают, что им кранты. Он сказал: «Твою мать!»

Одна пуля пробила аорту. Другая попала в левый желудочек сердца. Третья прошила легкое и застряла в позвоночнике. Четвертая прошла через мягкие ткани, не задев ни одного жизненно важного органа, и разбила мое окно.

Нет, вскрытие я не проводила — отчет составил мой заместитель из Северного округа штата Виргиния. Наверное, я сама попросила его об этом, хотя и не могла припомнить, когда и при каких обстоятельствах.

Я не читала последних газет в полной уверенности, что любая статья о маньяке вызовет приступ тошноты. С меня хватило и заголовка вчерашнего вечернего выпуска — я увидела его случайно, когда судорожно запихивала оказавшуюся на крыльце газету в урну:

ДЕТЕКТИВ ЗАСТРЕЛИЛ МАНЬЯКА ПРЯМО В СПАЛЬНЕ ГЛАВНОГО СУДМЕДЭКСПЕРТА

Чудненько. И что прикажете думать общественности? Кто был у меня в спальне в два часа ночи — маньяк или сержант Марино?

Чудненько.

Застреленный психопат оказался диспетчером Службы спасения. Городские власти наняли его год назад. Диспетчеры Службы спасения в Ричмонде, как правило, штатские, а не полицейские. Маньяк работал в вечернюю смену, с восемнадцати часов до полуночи. Звали его Рой Маккоркл. Иногда он принимал звонки по 911, иногда выполнял обязанности диспетчера — вот почему Марино узнал голос на кассете, которую я прокрутила для него по телефону. Сержант не сказал мне, что голос ему знаком. Однако так оно и было.

В пятницу вечером Маккоркл не явился на работу — якобы по болезни. Он притворялся больным с четверга, когда вышла статья Эбби. У коллег Маккоркла не сложилось о нем сколько-нибудь определенного мнения. Им нравилось, как молодой сотрудник отвечает на звонки, его шутки всегда оказывались удачными. Диспетчеры потешались над Маккорклом из-за того, что он то и дело бегает в туалет — буквально каждые полчаса. Он мыл лицо, руки, шею. Однажды коллега видел, как Маккоркл, раздевшись до пояса, мылся мочалкой.

Для диспетчеров закупали борное мыло.

Маккоркл был «обычным парнем». Никто из сослуживцев на поверку представления не имел о том, что он за человек. Все пребывали в счастливой уверенности, что по вечерам Маккоркл общается с привлекательной блондинкой по имени Кристи. Естественно, никакой Кристи в природе не существовало. Маккоркл общался с женщинами исключительно при помощи ножа и удавки. В диспетчерской ни у кого в голове не укладывалось, что симпатяга Рой и есть маньяк.

Очевидно, именно Маккоркл несколько лет назад убил трех женщин в Бостоне и пригородах. Он тогда ездил на грузовике, развозил товары. В Бостон, например, он доставлял кур на птицефабрику. Впрочем, прямых доказательств у нас не было. Наверное, мы так никогда и не узнаем, скольких женщин на всей территории США замучил Маккоркл. Не исключено, что несколько десятков. Начинал с подглядывания, затем перешел к изнасилованиям. Ни разу не попался. Единственное его столкновение с полицией произошло из-за превышения скорости. Маккоркл отделался штрафом.

Ему было всего двадцать семь.

Маккоркл, если верить резюме, обнаружившемся в базе данных, сменил несколько профессий — работал водителем грузовика, диспетчером в телефонной компании в Кливленде, почтальоном и курьером, доставляющим букеты, в Филадельфии.

В пятницу вечером Марино не обнаружил Маккоркла на работе, но паниковать не стал. С половины двенадцатого доблестный сержант дежурил под моими окнами, в кустах, надев темно-синий форменный комбинезон, позволявший ему раствориться в ночи. Когда Марино включил верхний свет в моей спальне и я увидела его во всей красе и вооруженным до зубов, ужас парализовал меня, и несколько секунд я не могла понять, кто стоит на пороге — маньяк или полицейский.

— Я тут подумал, — продолжал Марино, — ну, про Эбби Тернбулл… Помните, мы тогда решили, что маньяк хотел отомстить ей за статьи и убил Хенну по ошибке? Мне стало как-то не по себе. Я прикинул, на какую еще женщину выродок мог иметь зуб. — Марино поднял на меня глубокомысленный взгляд.

Когда черный «ягуар» сел Эбби на «хвост» и она позвонила в 911, на ее звонок ответил именно Маккоркл. Так он узнал адрес Эбби. Может, он уже прикидывал, что хорошо бы ее убить, а может, решил сделать это, когда услышал ее голос и сообразил, что это и есть та самая журналистка. Теперь уже не выяснить.

Мы знали только, что все пять женщин звонили в Службу спасения. Пэтти Льюис набрала 911 за две недели до смерти, в четверг, в восемь двадцать три вечера — она хотела сообщить, что в миле от ее дома после грозы вышел из строя светофор. Пэтти повела себя как ответственная горожанка. Она хотела предотвратить возможную аварию. Она боялась, как бы кто-нибудь не пострадал.

Сесиль Тайлер набрала девятку вместо четверки. Просто ошиблась номером.

Я никогда не звонила в Службу спасения.

Мне незачем было это делать.

Мои телефон и адрес находились в базе данных, потому что судмедэксперты должны иметь возможность в любой момент, даже после работы и в выходные, поговорить со мной. Также в последние несколько недель я разговаривала с какими-то диспетчерами, пытаясь связаться с Марино. Одним из них мог оказаться Маккоркл. Теперь тоже не узнать наверняка. Да и зачем?

— Ваши фотографии были в газетах, вы мелькали в новостях, — продолжал Марино. — Вы ведь проводили вскрытие по всем делам — неудивительно, что маньяк хотел знать, что вам известно. Потом вышла эта бодяга про неправильный обмен веществ. Маньяк понял, что вам удалось кое-что выяснить. — Марино продолжал мерить шагами мой кабинет. — И вот тут он дозрел. У него появились личные счеты — еще бы, какая-то докторша будет задевать его мужское самолюбие, прохаживаться насчет его мозгов!

А ведь мне действительно кто-то звонил поздно вечером…

— У парня снесло крышу. Он не хотел, чтобы его считали дауном. Он размышлял примерно так: «Эта сучка думает, что она сильно умная, умней меня. Я ей покажу, кто из нас неполноценный».

Под халатом у меня был шерстяной жакет. И халат, и жакет я застегнула до самого подбородка. Мне никак не удавалось согреться. Последние две ночи я спала в одной комнате с Люси. Свою спальню я собиралась полностью переоборудовать. Или даже вообще продать дом.

— Видимо, статья его добила. Бентон говорит, это нам очень помогло, в том смысле что маньяк потерял бдительность. Зато я потерял покой. Помните?

Я рассеянно кивнула.

— А хотите знать, какого хрена я глаз не мог сомкнуть?

Я взглянула на Марино. Он вел себя как мальчишка, его прямо-таки распирало от гордости. Моя роль, по мнению доблестного сержанта, заключалась в том, чтобы испытывать к нему благодарность и восхищаться его подвигами. Например, тем, как он с целых десяти шагов застрелил человека прямо у меня в спальне. У преступника был нож. Интересно, что он собирался сделать с ножом — неужели выбросить?

— А я вам скажу. Во-первых, мне кое-что сообщили.

— Что? — спросила я, пристально глядя на Марино.

— Наш распрекрасный Больц, — небрежно начал доблестный сержант, стряхивая пепел, — был так мил, что поделился со мной своими переживаниями, прежде чем свалить в отпуск. Он сказал, что переживает за вас…

— За меня? — не сдержалась я.

— Да. Потому что как-то вечером, когда он был у вас, около дома курсировала подозрительная тачка. Проехала с выключенными фарами и исчезла. Больц прямо места себе не находил, боялся, что за вами следит маньяк…

— Это была Эбби! — Я раскололась, как идиотка. — Она хотела меня кое о чем спросить, но увидела машину Билла и запаниковала.

Марино удивился, если не сказать больше.

— Да и фиг бы с ней. — Он пожал плечами. — Но мы-то задергались…

Я молчала, чтобы не разрыдаться.

— Этого хватило, чтобы меня начало колбасить. Я уже давно наблюдал за вашим домом, по ночам дежурил у вас под окнами. А тут появляется чертова статья про ДНК. И я подумал: паршивец наверняка начал выслеживать доктора Скарпетта. Теперь от него добра не жди. Нет, он не полезет в компьютер доктора — он нападет на нее.

— Вы оказались правы, — произнесла я, откашлявшись.

— А то!

Марино мог взять маньяка живым. Никто, кроме нас двоих, никогда об этом не узнает. Я никому не скажу. Хорошо, что Марино убил его. Я бы сама с удовольствием продырявила выродка. Пожалуй, поэтому мне и было настолько скверно — ведь если бы я и попыталась выстрелить, у меня ничего не вышло бы. Мой револьвер оказался не заряжен. Максимум, что я могла сделать, — это нажать на курок. Да, оставалось признать: мне было паршиво оттого, что я не смогла себя защитить, а благодарить Марино не хотела.

А он продолжал разглагольствовать. Я уже еле сдерживалась, чтобы не наговорить доблестному сержанту грубостей.

Вдруг вошел Винго.

Заметив недовольный взгляд Марино, ассистент смутился. Руки он держал в карманах.

— Видите ли, доктор Скарпетта, я понимаю, сейчас не самый подходящий момент. Вы еще не отошли от этого ужаса…

— Я отошла!

Глаза у Винго округлились.

Я взяла на полтона ниже:

— Извини, Винго. Да, мне все еще паршиво. Я места себе не нахожу. Что ты хотел сказать?

Винго извлек из кармана матово-голубых шелковых брюк пластиковый пакетик. В пакетике оказался окурок сигареты «Бенсон энд Хеджес».

Винго аккуратно положил его на мой блокнот.

Интересно, к чему это он?

— Помните, я вас спрашивал про спецуполномоченного, ну, курит он или нет?

Я кивнула.

Марино занервничал и стал нетерпеливо оглядываться по сторонам.

— Есть у меня друг, Патрик. Он работает бухгалтером в одном здании с Эмберги. Так вот, — Винго густо покраснел, — мы с Патриком иногда вместе ездим обедать на его машине. А у Патрика место на парковке за два ряда от машины спецуполномоченного. И мы то и дело застаем Эмберги за… мм…

— И за каким же занятием вы его застаете? — тупо спросила я.

Винго наклонился ко мне и почти прошептал:

— За курением, доктор Скарпетта. Чтоб мне провалиться! И до обеда, и после мы с Патриком сидим у него в машине, просто болтаем, музыку слушаем, а спецуполномоченный залезает в свой черный «нью-йоркер» и давай смолить. Он даже пепельницы не держит, чтобы никто не догадался. И все время оглядывается. Потом выбрасывает бычок в окно, опять оглядывается, прыскает в рот освежителем и гребет в офис.

Винго в замешательстве уставился на меня.

Неудивительно: я смеялась до слез. Наверное, со мной случилась истерика. Я не могла остановиться. Я хлопала ладонью по столу и вытирала глаза. Должно быть, мой хохот эхом отзывался в коридоре.

Винго тоже засмеялся, сначала неловко, нервно, потом разошелся.

Марино смотрел на нас как на даунов. Затем стал предпринимать отчаянные попытки подавить улыбку. Наконец выбросил сигарету и тоже заржал.

Винго еще пытался что-то говорить.

— А фишка-то в том, доктор Скарпетта, что я выждал, пока Эмберги докурит, собрал бычки и понес прямиком к Бетти в серологию.

— Что ты сделал? — Я перестала смеяться. — Ты отнес окурки Бетти? Так вот зачем ты позавчера к ней приходил… Вы что, слюну его изучали? Но для чего?

— Чтоб узнать его группу крови. У него четвертая группа, доктор Скарпетта.

— О Боже!

Теперь все прояснилось. На предметных стеклах, что Винго нашел в морозильнике, была именно эта группа крови.

Четвертая группа крови очень редкая. Она встречается лишь у четырех процентов населения.

— Мне это показалось подозрительным, — объяснил Винго. — Я же знаю, что Эмберги вас ненавидит. Он всегда так груб с вами, доктор Скарпетта, просто жалко смотреть. Вот я и спросил Фреда…

— Охранника?

— Его. Я спросил Фреда, не видел ли он кого в морге — ну, того, кого там быть не должно. А он и говорит: «Видел я одного пижона в понедельник ближе к вечеру». Фред начал обход, и тут ему приспичило в туалет. И вот когда он оттуда вышел, этот белый пижон как раз туда зашел — в туалет, я имею в виду. А в руках у пижона были какие-то бумажные пакеты. Фред ничего не сказал, продолжил обход.

— Это был Эмберги?

— Фред не помнит. Он говорит, для него все белые на одно лицо. Только этого типа Фред отметил, потому что у него было красивое серебряное кольцо с большим голубым камнем. Не первой молодости пижон, костлявый и практически лысый.

— Так значит, Эмберги сам с себя взял мазки? — предположил Марино.

— Мазки были изо рта, — вспомнила я. — И никаких телец Барра. Короче, сплошные игрек-хромосомы — прямые доказательства наличия члена.

— Когда вы называете вещи своими именами, я просто тащусь, — ухмыльнулся Марино. — Стало быть, Эмберги возил тампонами у себя за щеками. Ладно хоть не в заднице. Потом оставил мазки на предметных стеклах, налепил ярлык — и вперед.

— Ярлык из дела Лори Петерсен, — снова перебила я, на этот раз с сомнением в голосе.

— А потом Эмберги засунул все в морозильник, чтобы вы решили, будто у вас крыша поехала. Черт, а может, он и в базу данных влез? — Марино опять рассмеялся. — Вот здорово! Теперь мы припрем его к стенке!

Взлом базы данных произошел скорее всего в выходные, точнее, в ночь с пятницы на субботу. Уэсли заметил на экране команды в субботу утром, когда приехал за отчетом о вскрытии Маккоркла. Кто-то пытался открыть файл с делом Хенны Ярборо. Выяснить кто, разумеется, не удалось. Мы ждали, когда Уэсли получит информацию из телефонной компании.

А я-то думала, что это Маккоркл в пятницу вечером, перед тем как напасть на меня, влез в компьютер.

— Если в базу данных проник Эмберги, — напомнила я, — то ему за это ничего не будет. Он имеет право. У него есть полномочия, чтобы получать любые сведения. Мы не докажем, что он изменил записи.

Мы смотрели на окурок в пластиковом пакетике.

Подделка данных, обман… Не многовато ли «полномочий» даже для губернатора, тем более для Эмберги? Уголовщина — она и в Африке уголовщина. Но вот сможем ли мы доказать виновность Эмберги?

Я встала и повесила халат на дверь. Надела куртку, взяла со стула папку. Через двадцать минут мне нужно было быть на заседании суда, чтобы дать показания по очередному убийству.

Винго и Марино проводили меня до лифта. Двери открылись, и я вошла в кабину.

Уже из лифта я послала мужчинам по воздушному поцелую.

* * *

Через три дня мы с Люси ехали в аэропорт. Девочка возвращалась в Майами. Я летела с ней, и у меня были на то две веские причины.

Во-первых, я хотела узнать, в каком состоянии пребывает Дороти после бракосочетания со своим иллюстратором. Во-вторых, мне требовался отпуск.

Я собиралась с Люси на побережье, в Эверглейдс, в «Обезьяньи джунгли». Мы увидим, как живут морские рыбы и как семинолы охотятся на аллигаторов. Мы будем любоваться закатом в Бискайском заливе и розовыми фламинго в Хайли. Мы возьмем напрокат фильм «Мятеж на „Баунти“», а потом купим круиз на знаменитом корабле в Бэйсайде и станем воображать, будто с нами плывет Марлон Брандо. Мы займемся шопингом в Коконат-Гроув, мы закажем морского окуня, пирог с лаймом и наедимся до отвала. Словом, мы будем делать все, о чем я мечтала в десять лет.

Мы также обсудим последние события. Люси испытала шок. Каким-то чудом девочка проснулась, только когда Марино начал стрелять. Однако Люси знала: ее тетю чуть не убили.

Люси знала также, что убийца проник в дом через окно в кабинете, закрытое и все же не запертое — она же и забыла его запереть несколькими днями раньше.

Маккоркл обрезал провода сигнализации снаружи, забрался в дом через окно на первом этаже, прошел в метре от комнаты Люси и бесшумно поднялся по лестнице. Откуда он узнал, что моя спальня на втором этаже?

Наверняка следил за моим домом — другие объяснения мне в голову не приходили.

Нам с Люси было о чем поговорить. Я нуждалась в этом разговоре не меньше, чем моя племянница. Надо будет отвести ее к хорошему детскому психологу. А может, и самой сходить к психотерапевту.

В аэропорт нас везла Эбби. Подрулила прямо к воротам, развернула машину и грустно улыбнулась.

— Хотела бы я поехать с вами…

— Поехали, — от души предложила я. — Правда, мы будем очень рады. Я проведу в Майами три недели. Телефон моей мамы у вас есть. Как освободитесь, прыгайте в самолет, и мы отлично повеселимся.

У Эбби заверещал пейджер. Она потянулась убавить звук, попутно смахнув слезу.

Конечно, она не приедет. Ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра.

Не успеет наш самолет оторваться от земли, как Эбби сядет на «хвост» какой-нибудь «скорой помощи» или полицейскому фургону. Погоня за новостями — ее жизнь. Добывать сенсации для нее все равно что для обычных людей — дышать.

И все же я очень многим обязана Эбби.

Тернбулл добыла доказательства, что именно Эмберги влез в базу данных. Было установлено, что звонок поступил из его дома. Взломщиком оказался спецуполномоченный — у него дома имелся компьютер с модемом.

Видимо, в первый раз Эмберги взломал базу данных, просто чтобы проверить, как я работаю. Наверное, просматривая дела об удушениях, он наткнулся на несоответствие между данными по делу Бренды Степп в компьютере и в статье Эбби. И понял, что мои сотрудники не могли быть повинны в утечке информации. Но ему так хотелось сделать козлом отпущения именно меня, что он внес соответствующие изменения в базу данных.

Затем Эмберги умышленно набрал нужные команды, дабы создалось впечатление, будто кто-то пытался найти информацию по делу Лори Петерсен. Он хотел, чтобы мои сотрудники обнаружили попытку взлома буквально за несколько часов до злополучного разговора в присутствии Таннера и Билла.

Дальше — больше. Эмберги вошел во вкус. Ненависть застила ему глаза, и, увидев ярлыки в папке по делу Лори Петерсен, он не смог обуздать себя. Сколько я ломала голову над таинственным исчезновением незаполненных ярлыков! Я думала, их украли, когда Билл уронил с колен папку и бумаги разлетелись по конференц-залу. Однако я твердо помнила, что Билл и Таннер сложили бумаги точно по порядку. А дело Лори Петерсен вообще не попало им в руки, потому что его как раз изучал Эмберги. Он воспользовался ситуацией и потихоньку прихватил ярлыки. Позже он вышел из кабинета системного администратора вместе с Таннером, но задержался в морге — якобы ему понадобилось в туалет. А на самом деле Эмберги оставил на предметных стеклах собственные мазки.

Это была его первая ошибка. Затем последовала вторая — он недооценил Эбби. Она рассвирепела, узнав, что некто с помощью ее репортажей пытается угробить мою карьеру. В принципе Эбби было наплевать, моя карьера под угрозой или чья-то еще — просто ей претила мысль, что ее используют. Тернбулл одержимая, она не потерпит лжи и несправедливости. Действия Эмберги она расценила как измену родине. А в гневе Эбби страшна.

Мисс Тернбулл пошла к Эмберги. Эбби уже подозревала его — она сама мне призналась, что именно Эмберги как бы невзначай предоставил ей доступ к информации о перепутанных ярлыках. Отчет из отдела серологии лежал у него на столе — вместе с заметками, сделанными якобы для себя, вроде «нарушена цепочка доказательств» или «результаты этих тестов не совпадают с результатами предыдущих». Эмберги вышел из кабинета, оставив Эбби за своим знаменитым китайским столом, — вышел буквально на минутку, однако этой минутки опытной журналистке за глаза хватило, чтобы прочитать записи в блокноте спецуполномоченного.

Ход мыслей Эмберги был ясен. О том, как он ко мне относится, знали все. А Эбби далеко не дура. Она пришла в ярость и в прошлую пятницу утром явилась к Эмберги, чтобы сообщить ему о взломе базы данных.

Эмберги начал вилять, притворился, что опасается, как бы Эбби не написала обо всем этом статью, хотя на самом деле он предвкушал мой позор. Чуть ли слюной не исходил от нетерпения.

Эбби же охладила его пыл, заявив, что одного взлома базы данных для обличительной статьи недостаточно. «Вот если бы попытка взлома повторилась, доктор Эмберги, мне пришлось бы написать и о ней, и о других свидетельствах халатности. Люди должны знать, что конкретно прогнило в главном офисе отдела судмедэкспертизы», — сказала она.

И вторая попытка не заставила себя долго ждать.

Она не имела отношения к будущей статье, потому что в компьютер влез отнюдь не убийца. Нет, приманка была рассчитана на спецуполномоченного, и он на нее попался.

— Кстати, — сказала Эбби, когда мы доставали вещи из багажника, — мне кажется, со стороны Эмберги проблем больше не возникнет.

— Горбатого могила исправит, — возразила я, взглянув на часы.

Эбби хитро улыбнулась, словно знала некий секрет.

— Не удивляйтесь, Кей, если не застанете спецуполномоченного в Ричмонде, когда вернетесь.

Я не стала приставать с расспросами.

У Эбби накопилось на Эмберги достаточно компромата. Кто-то же должен нести ответственность, раз до Билла ей не добраться.

Больц звонил мне вчера: выразил радость по поводу моего доброго здоровья после всего происшедшего. О собственных «подвигах» он и словом не обмолвился, а я не стала на них намекать, когда Билл произнес:

— Пожалуй, нам не стоит больше встречаться, Кей. Я долго думал и решил, что у наших отношений нет будущего.

— Ты прав, Билл, — согласилась я и сама удивилась своему ощущению — будто гора с плеч свалилась. — Совершенно никакого будущего.

Я крепко обняла Эбби.

Люси вела неравную борьбу с огромным розовым чемоданом.

— Вот блин, — бурчала моя племянница, — в мамином компьютере один только «Ворд». Ни базы данных, ничего.

— Мы ведь поедем на пляж. — Я забросила на плечи две сумки и пошла за Люси к стеклянным дверям. — Мы отлично проведем время. А тебе, Люси, вообще надо пока забыть о компьютере, а то глаза испортишь.

— Всего лишь в миле от нашего дома есть магазин, где продают программное обеспечение…

— Люси, думай о пляже. Тебе нужно отдохнуть. Нам обеим нужно отдохнуть. Свежий воздух, солнце и никаких компьютеров. Ты и так две недели безвылазно просидела у меня в кабинете.

Мы продолжали пререкаться, даже предъявляя билеты.

Я поставила сумки на весы, подняла Люси воротник и спросила, почему она без куртки — ведь в самолетах из-за кондиционеров бывает холодно.

— Тетя Кей…

— Ты замерзнешь.

— Тетя Кей!

— Мы еще успеем съесть по бутерброду.

— Я не хочу есть!

— Надо, Люси. До аэропорта Даллеса лететь час, обеда в самолете не будет. Нельзя путешествовать на пустой желудок.

— Ты совсем как бабушка!

Патриция Корнуэлл В объятиях смерти

Пролог

Август, 13

Ки Уэст

«Дорогой М.

Тридцать дней миновали, осененные яркими солнечными красками и переменчивым ветром. Я слишком много думаю и не могу забыться.

Днем чаще всего бываю у „Луи“: пишу на веранде или смотрю на море. Вода светится изумрудной зеленью над мозаикой песчаных отмелей и темнеет до аквамарина там, где глубже. В бездонном небе – вечное движение белых облаков, клубящихся, как дым. Неизменный ветерок доносит голоса купающихся и раскачивает парусные шлюпки, стоящие на якоре по ту сторону рифа. Веранда – крытая, и когда внезапно поднимается шторм, как это часто бывает к вечеру, я остаюсь за столом, вдыхая запах дождя и наблюдая, как взъерошивается вода, будто ее гладят против шерсти. Иногда одновременно льет дождь и светит солнце.

Никто не беспокоит меня. Я такая же часть ресторанной семьи, как Зулус – черный Лабрадор, купающийся после дармового угощения, и бездомные кошки, которые бесшумно слоняются, вежливо ожидая объедков. Четвероногие подопечные „Луи“ питаются лучше, чем иной человек. Приятно наблюдать, с какой добротой мир заботится о своих созданиях.

Я не могу пожаловаться на свою дневную жизнь.

Меня страшат ночи.

Когда мои мысли выползают из темных щелей и плетут свою ужасную паутину, я гоню себя в толпу гудящих лиц Старого города тянущихся к шумным барам, как мотыльки – к свету. Уолт и Пи Джей отшлифовали до совершенства мои ночные привычки. Первым, в сумерки, в меблированные комнаты возвращается Уолт, потому что его серебряный бизнес на Меллори-сквер замирает с наступлением темноты. Мы открываем по бутылочке пива и ждем Пи Джей. Затем мы – уже втроем – отправляемся в путешествие от бара к бару, заканчивая его в какой-нибудь забегаловке. Мы становимся неразлучными. Надеюсь, эти двое всегда такими и останутся. Их любовь уже не кажется мне противоестественной. Похоже, мне вообще ничто уже не кажется противоестественным, кроме смерти.

Истощенные и изнуренные люди, их глаза – как окна, через которые мне видны их измученные души. СПИД – разрушительная напасть, поглощающая жертвы этого маленького островка. Наверное, дома я чувствовала бы себя странно в компании с изгнанными и умирающими. Но, возможно, я выжила благодаря всем им.

Когда я лежу ночью без сна, слушая жужжание вентилятора на окне, мое воображение выходит из-под контроля и начинает рисовать картины – как это произойдет.

Каждый раз, когда раздается телефонный звонок, я вспоминаю. Каждый раз, услышав шаги за спиной, я оборачиваюсь. Ночью я заглядываю в свой шкаф, за занавески и под кровать, а затем придвигаю стул к двери.

Боже милостивый, я не хочу возвращаться домой.

Берил»

* * *

Сентябрь,13

Ки Уэст

«Дорогой М.

Вечером, у „Луи“, Брент выглянул на веранду и сказал, что меня просят к телефону. Мое сердце бешено колотилось, когда я подошла и услышала в трубке помехи междугородного звонка, а затем линия отключилась.

Этот путь мне многого стоил! Я уговаривала себя, что я слишком нервная. Если бы это был „он“, то сказал что-нибудь и насладился моим страхом. Не может быть, что он знает, где я, не верю, что он смог выследить меня здесь. Одного из официантов зовут Стью. Он недавно поссорился со своим другом на севере и перебрался сюда.

Возможно, звонил его друг, но было плохо слышно, поэтому показалось, что он попросил позвать Стро, а не Стью, и когда я ответила, он повесил трубку.

Было бы лучше, если бы я никогда никому не говорила свою фамилию. Я – Берил. Я – Стро. Я боюсь.

Книга не окончена, а у меня уже почти нет денег, и погода переменилась. Сегодня с утра темно и дует сильный ветер. Я осталась в комнате, потому что, если бы я попыталась работать у „Луи“ – страницы унесло бы в море. Мерцают уличные фонари. Пальмы сражаются с ветром, их листья напоминают вывернутые зонтики. Мир стонет за моим окном, как раненое существо, и когда дождь стучит в стекло, то кажется, что наступает армия тьмы, и Ки Уэст в осаде.

Скоро мне придется уехать. Я буду скучать по острову. Я буду скучать по Пи Джею и Уолту. Благодаря им я чувствовала себя в безопасности. Обо мне заботятся. Я не знаю, что буду делать, когда вернусь в Ричмонд. Может быть, мне придется сразу уехать, но куда – не знаю.

Берил»

Глава 1

Убрав письма из Ки Уэста обратно в папку, я достала пакет с хирургическими перчатками и кинула их в свою черную медицинскую сумку. Затем вошла в лифт, чтобы спуститься этажом ниже, в морг.

Выложенный плиткой коридор был влажен после уборки, а помещение, где производятся вскрытия, оказалось запертым. По диагонали от лифта находился холодильник из нержавеющей стали, и когда я открыла его массивную дверь, на меня знакомо пахнул холодный, зловонный воздух. Я нашла каталку с телом, не читая надписей на бирках, узнав стройную ногу, выглядывавшую из-под белой простыни. Мне был знаком каждый дюйм Берил Медисон.

Дымчато-голубые глаза тускло смотрели из-под полуприкрытых век на ее вялом лице, обезображенном бледными открытыми разрезами, в основном на левой стороне. Шея широко распахнута до позвоночника, мышечные волокна разрезаны. Прямо над левой грудью располагались девять колотых ран, разверстые, похожие на большие красные отверстия для пуговиц и почти идеально вертикальные. Они были нанесены быстро и последовательно, одно правее другого, с такой яростной силой, что на коже остались следы от рукоятки. Порезы на руках были длиной от четверти до четырех с половиной дюймов. Исключая колотые раны на груди и разрезанное горло, на теле было двадцать семь порезов, с учетом двух ран на спине, и все они были нанесены, когда девушка пыталась отвести удары широкого острого лезвия.

Мне не нужны были фотографии или схемы тела. Достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть лицо Берил Медисон и представить во всех вызывающих дурноту подробностях следы насилия. Левое легкое было проткнуто четыре раза. Сонные артерии почти перерезаны. Дуга аорты, легочная артерия, сердце и околосердечная сумка повреждены. К моменту, когда этот сумасшедший почти обезглавил ее, она была уже практически мертва.

Я пыталась найти в этом смысл. Кто-то угрожал ей. Она сбежала на Ки Уэст. Она была испугана сверх всякой меры. Она не хотела умирать. Это случилось в ту ночь, когда ока вернулась в Ричмонд.

Почему ты впустила его в свой дом? Почему, скажи мне ради Бога, ты это сделала?

Поправив простыню, я задвинула каталку к задней стене холодильника к остальным покойникам. Завтра в это время тело Берил Медисон уже будет кремировано, и ее прах отправится в Калифорнию. Через месяц ей исполнилось бы тридцать четыре. У нее не было никого в этом мире, за исключением, кажется, сводной сестры во Фресно. Тяжелая дверь захлопнулась.

Бетон под моими ногами на стоянке позади отдела медицинской экспертизы был теплым и успокаивающим. Я чувствовала запах креозота, исходивший от близкой железнодорожной эстакады, нагревшейся на теплом не по сезону солнышке. Был канун Дня всех святых.

Дверь в помещение отдела была широко распахнута, и один из моих ассистентов поливал бетон из шланга. Он игриво поднял струю воды, направляя ее достаточно близко, чтобы я ощутила мелкие брызги на своих лодыжках.

– Эй, доктор Скарпетта, у вас теперь сокращенный рабочий день? – окликнул он.

Было чуть больше половины пятого. Обычно я редко покидаю свой кабинет раньше шести.

– Подвезти куда-нибудь? – добавил он.

– У меня есть транспорт. Меня подвезут. Спасибо, – ответила я.

Я родилась в Майами, и мне знакомы те места, где Берил пряталась летом. Закрывая глаза, я вижу краски Ки Уэста. Я вижу яркий зеленый и голубой и такие краски закатов, что только Господь Бог мог бы от них уехать. Берил Медисон должна была остаться там. Ей не следовало возвращаться домой.

На стоянку медленно въехал совершенно новый, сверкающий, как черное стекло, форд «Краун Виктория».

Ожидая увидеть старый побитый «плимут», я вздрогнула, когда окно нового «форда» с жужжанием опустилось.

– Ты ждешь автобуса или чего-то еще?

Мое удивленное лицо отразилось в зеркале солнечных очков. Лейтенант Пит Марино, явно изображая из себя пресыщенного джентльмена, выглянул из машины. Электронный замок открылся с уверенным щелчком.

– Я потрясена, – сказала я, располагаясь в шикарном салоне.

– Это больше подходит моей новой должности. – Он прибавил обороты двигателя. – Недурно, правда?

Многие годы у Марино были вышедшие из строя ломовые лошади, и наконец он получил жеребца.

Достав сигареты, я заметила дырку в приборном щитке.

– Ты что, грелку включал, или всего лишь электробритву?

– Какой-то негодяй, черт бы его побрал, украл мою зажигалку, – пожаловался он. – На мойке. Представляешь, я всего лишь день проездил на машине, смотрю – щетки этих бездельников сломали антенну. Ну я и задал им жару по этому поводу…

Иногда Марино напоминал мне мою мать.

– …и только потом заметил, что зажигалка исчезла.

Он замолчал, копаясь у себя в кармане. Я тем временем искала спички у себя в сумочке.

– Да, шеф, мне кажется, ты собиралась бросить курить, – сказал он с сарказмом, кидая мне на колени зажигалку.

– Я и сейчас собираюсь, – пробормотала я. – Завтра.

* * *

В ту ночь, когда убили Берил Медисон, я томилась на явно затянувшейся опере, за которой последовала выпивка в хваленом английском баре с вышедшим в отставку судьей, который по мере развития вечера все более терял над собой контроль. У меня не было с собой переговорного устройства, и полиция, не имея возможности связаться со мной, вызвала на место преступления Филдинга, моего заместителя. Теперь я должна была в первый раз побывать в доме убитой писательницы.

Виндзор-Фармз был не тем местом, где можно было бы ожидать столь ужасного происшествия. Дома здесь большие и выстроены в глубине безупречно спланированных участков, вдали от улицы. В большинстве из них установлена система предупреждения о ворах, и везде – центральная система кондиционирования воздуха, избавляющая от необходимости открывать окна. Если вечную жизнь за деньги купить нельзя, но можно купить определенную степень безопасности. У меня никогда не было дел об убийстве в этом районе.

– Очевидно, у нее водились деньги, – заметила я, когда Марино притормозил у знака остановки.

Женщина с белоснежными волосами, прогуливавшая белоснежного кобеля-мальтийца, взглянула на нас искоса. Ее собака тем временем закончила обнюхивать пучок травы, после чего свершилось неизбежное.

– Что за никчемный комок шерсти, – сказал Марино, презрительно глядя на женщину и собаку. – Ненавижу таких собачонок: только тявкают до умопомрачения и поливают все вокруг. У тех, кто заводит собак, наверняка что-нибудь не так с зубами.

– Просто некоторым людям нужна компания, – сказала я.

– Пожалуй…

Он помолчал, а затем вернулся к моей предыдущей фразе:

– У Берил Медисон были деньги, но значительная часть их вложена в ее дом. Похоже, она изрядно поистратилась там, на этом голубом Ки Уэсте. Мы все еще разбираем ее бумаги.

– Что-то уже просмотрели?

– Очень мало, – ответил он. – Обнаружилось, что она не такая уж плохая писательница – в смысле заработков. Оказывается, она пользовалась несколькими литературными псевдонимами. Эдер Вайлдс, Эмили Стреттон, Эдит Монтегю.

Зеркальные очки снова обратились ко мне. Ни одно из этих имен не было мне знакомо, за исключением Стреттон.

– Ее второе имя было Стреттон, – сказала я.

– Возможно, отсюда и ее прозвище: Стро – соломинка.

– И из-за цвета ее волос, – заметила я.

У Берил были медовые волосы с золотыми прожилками от солнца. Она была маленькая, с правильными точеными чертами. Возможно, довольно эффектная. Трудно сказать. Единственная ее прижизненная фотография, которую я видела, была на водительском удостоверении.

– Когда я разговаривал с ее сводной сестрой, – объяснял Марино, – я обнаружил, что люди, которые были Берил близки, звали ее Стро. Кому бы она ни писала там, на Ки Уэсте, этот человек знал ее прозвище. Такое у меня сложилось впечатление. – Он поправил козырек. – Не могу понять, почему она скопировала эти письма. Все время над этим размышляю. Ты часто встречала людей, которые снимают копии со своих личных писем?

– Ты же заметил, она была закоренелой накопительницей, – напомнила я ему.

– Верно. И это тоже меня раздражает. Предположительно, этот псих угрожал ей несколько месяцев. Что он делал? Что он говорил? Не знаю, потому что она не записала на магнитофон его звонки и ничего не оставила на бумаге. Дамочка фотографирует свои личные письма, но не ведет записи, когда кто-то обещает отправить ее на тот свет. Скажи, какой в этом смысл?

– Не все рассуждают так же, как мы с тобой.

Проехав по подъездной аллее, Марино припарковался перед дверью гаража. Трава сильно разрослась и была усыпана высокими одуванчиками, качавшимися на ветру. Рядом с почтовым ящиком красовалась табличка «Продается». Поперек серой входной двери все еще была прикреплена узкая желтая ленточка, отмечавшая место преступления.

– Ее автомобиль – в гараже, – сказал Марино, когда мы выбрались из машины, – великолепная черная «хонда-аккорд». Некоторые подробности относительно нее, возможно, покажутся тебе интересными.

Мы стояли на дорожке и осматривались. Косые лучи солнца пригревали плечи и шею. В прохладном воздухе было слышно лишь назойливое гудение насекомых. Я медленно и глубоко вдохнула и вдруг почувствовала сильную усталость.

Ее дом был в так называемом международном стиле, современный и совершенно простой. Вытянутый по горизонтали фасад поддерживался полуколоннами цокольного этажа. Все это вызывало в воображении корабль с открытой нижней палубой. Выстроенный из камня и темного дерева, это тип дома, который могла бы построить богатая молодая пара: большие комнаты, высокие потолки, много дорогого и незанятого пространства. Уиндхэм-Драйв заканчивалась тупиком, упиравшимся в ее участок, что и объясняло, почему никто ничего не увидел и не услышал до тех пор, пока уже не было слишком поздно. Дом с обеих сторон окружен дубами и соснами, так что между Берил и ее соседями был как бы занавес из листвы и хвои. Сзади двор резко обрывался крутым склоном, заросшим подлеском и усыпанным валунами, который дальше переходил в девственный строевой лес, простиравшийся насколько хватало глаз.

– Черт возьми! Готов поклясться, что у нее там был свой олень, – сказал Марино, когда мы обходилиучасток. – Это что-то, да? Ты выглядываешь из окон и думаешь, что владеешь целым миром. Бьюсь об заклад, тут есть на что посмотреть, когда идет снег. Что касается меня, то мне нравятся подобные дома. Разжечь зимой в камине чудный огонь, налить себе бурбона и просто смотреть на лес. Наверное, прекрасно быть богатым.

– Особенно, если ты жив и можешь этим наслаждаться.

– Это точно.

Опавшие листья шуршали под нашими ногами, пока мы огибали западное крыло. Передняя дверь была на одном уровне с внутренним двориком, и я заметила в двери глазок. Он уставился на меня, как крошечная пустая глазница. Марино запустил окурок сигареты, послав его в траву ловким щелчком, а затем покопался в карманах своих зеленовато-голубых брюк. Он был без куртки, большой живот свешивался над ремнем, белая рубашка с короткими рукавами, распахнутая на шее, морщилась складками вокруг кобуры на плече.

Он достал ключ, к которому была подвешена желтая бирка, означавшая принадлежность к вещественным доказательствам, и я снова изумилась величине его рук, наблюдая за тем, как он отпирает врезной замок. Загорелые и грубые, они напоминали мне бейсбольные биты. Пит никогда бы не стал музыкантом или дантистом. На пятом десятке, с редеющими волосами, с лицом столь же потрепанным, как и его костюмы, он все же выглядел достаточно внушительно. Большие полицейские, такие, как он, редко попадают в драки. Уличным хулиганам достаточно одного его взгляда, чтобы притормозить.

Мы стояли в холле, в прямоугольнике солнечного света, и надевали перчатки. В доме ощущался запах пыли и затхлости. Так пахнет в домах, если они стоят закрытыми некоторое время. Хотя отдел расследований департамента полиции Ричмонда тщательно обследовал место преступления, ничего не было сдвинуто. Марино заверил меня, что дом выглядит точно так же, как он выглядел, когда тело Берил было обнаружено две ночи назад. Он прикрыл дверь и включил свет.

– Как видишь, – его голосу вторило эхо, – она, похоже, сама впустила парня внутрь. Следов насильственного вторжения нет, к тому же в доме установлена система охраны 3-А.

Он привлек мое внимание к кнопочной панели у двери и добавил:

– Сейчас она отключена. Но когда мы вошли сюда, охрана работала и сирена завывала о кровавом убийстве. Поэтому-то мы так быстро и обнаружили тело.

Он продолжил рассказ, напомнив, что полиция была вызвана звуковым сигналом тревоги. Вскоре после одиннадцати вечера одна из соседок Берил позвонила по 911, сообщив, что сирена гудит уже почти тридцать минут. Патруль среагировал на звонок, и полицейский офицер обнаружил, что входная дверь приоткрыта. Несколькими минутами позже он по радио запросил подкрепление.

Гостиная была в беспорядке. Стеклянный кофейный столик опрокинут, журналы, хрустальная пепельница, несколько чаш в стиле «арт деко» и цветочная ваза были раскиданы по индийскому ковру. Бледно-голубое кожаное кресло с подголовником перевернуто, рядом валялась подушка от раскладного дивана. На побелке стены слева от двери, ведущей в прихожую, выделялись темные брызги засохшей крови.

– Эта охранная система срабатывает сразу? – спросила я.

– Ты открываешь дверь, и секунд пятнадцать ничего не происходит – вполне достаточно для того, чтобы набрать код.

– Тогда, она, должно быть, открыла дверь, отключила систему охраны, впустила человека внутрь, а затем вновь включила, пока он еще находился здесь. В противном случае система не сработала бы после его ухода. Интересно.

– Да, – ответил Марино, – интересно, как дерьмо.

Мы находились в гостиной рядом с перевернутым кофейным столиком. Он был покрыт толстым слоем пыли. На полу валялись газеты и литературные журналы, месячной и более давности.

– Вы нашли какие-нибудь свежие газеты или журналы? – спросила я. – Если она купила какую-нибудь местную газету, это может оказаться важным. Было бы весьма ценно проверить, ходила ли она куда-нибудь после того, как сошла с самолета.

На щеках Марино заиграли желваки. Он ненавидел, когда, по его предположению, я указывала, как ему поступать.

– Наверху, в спальне, где были ее портфель и сумки, кое-что нашлось. «Майами Геральд» и нечто под названием «Киноутер», в котором, в основном, содержатся перечни недвижимости Ки Уэста. Может быть, она думала о том, чтобы переехать туда? Обе газеты вышли в понедельник. Она, должно быть, купила их в аэропорту и захватила с собой, возвращаясь в Ричмонд.

– Интересно, что может сказать ее агент по продаже недвижимости…

– Ничего – вот, что он может сказать, – прервал Марино. – Он не представляет себе, где находилась Берил, и показывал ее дом только один раз, когда ее не было. Какой-то молодой паре. Они решили, что цена слишком высока. Берил просила три тысячи долларов за дом. – Он оглянулся с непроницаемым лицом. – Думаю, теперь кто-то сможет заключить очень выгодную сделку.

– В тот вечер, когда прилетела, Берил взяла такси в аэропорту. – Я упрямо пыталась нащупать какую-нибудь зацепку.

Марино достал сигарету и ткнул ею в сторону прихожей.

– Там, на маленьком столике у двери, мы обнаружили квитанцию. Водителя уже нашли – это парень по имени Вудроу Ханнел. Но он так же разговорчив, как рыба. Сказал, что дожидался своей очереди среди других такси в аэропорту. Она села к нему. Было около восьми, лило как из ведра. Он высадил ее здесь, около дома, спустя, по-видимому, минут сорок, донес, как он говорит, две ее сумки до двери и ушел. Стоимость проезда составила двадцать шесть долларов, включая чаевые. Через полчаса он был снова в аэропорту, забирая другого пассажира.

– Это точно, или это то, что он вам сказал?

– Точно, как то, что я, черт побери, стою здесь.

Пит постучал сигаретой по тыльной стороне ладони и начал разминать пальцами фильтр.

– Мы проверили его версию. Ханнел рассказал все верно. Он не трогал дамочку. У него на это не было времени.

Я проследила его взгляд: темные брызги рядом с дверью. Одежда убийцы должна быть в крови. Маловероятно, чтобы водитель такси в окровавленной одежде отправился за новыми пассажирами.

– Она находилась дома недолго, – сказала я. – Приехала около девяти, а соседка позвонила в полицию в одиннадцать. Сирена ревела около получаса, а это значит, что убийца ушел около половины одиннадцатого.

– Да. Но вот что трудно понять: судя по письмам, она была безумно напугана. И вот она возвращается в город, запирается в доме, у нее даже тридцать восьмой калибр на кухонном столике – я потом покажу тебе, когда мы туда доберемся. А потом – бац! – звонок в дверь или что-то еще, и дальше ты знаешь: она впускает психа в дом и снова включает систему охраны, уже после того, как он вошел. Должно быть, это кто-то, кого она знала.

– А может быть, и незнакомец. Я не исключила бы такую возможность, – сказала я. – Если этот человек очень ловкий, она могла поверить ему и впустить.

– В такой час? – Марино хлестнул меня взглядом, обводя глазами комнату. – Что он мог ей наплести? Что предлагает подписку на журналы или продает антологию всемирного юмора в десять часов вечера?

Я не ответила. Я не знала.

Мы остановились перед открытой дверью, ведущей в коридор.

– Это первая кровь, – сказал Марино, глядя на засохшие брызги на стене, – первую рану она получила здесь. Я думаю, она неслась, сломя голову, а он полосовал ее.

Я представила себе порезы на лице и руках Берил.

– Я предполагаю, что здесь он порезал или ее левую руку, или спину, или лицо. Кровь на стене в этом месте брызнула с лезвия. Он уже порезал ее, по крайней мере, один раз, лезвие было в крови, и когда он снова размахнулся, капли брызнули на стену.

Пятна имели вытянутую форму, примерно миллиметров шесть шириной, и удлинялись тем больше, чем дальше отклонялись от дверного косяка. Капли покрывали по крайней мере десять футов. Нападавший размахивал ножом с силой усердного игрока в сквош. Это не было злобой. Здесь было нечто худшее. Почему она его впустила?

– Судя по тому, как расположены эти брызги, я думаю, негодяй находился как раз где-то здесь, – сказал Марино, встав в нескольких ярдах от двери и чуть левее, – он размахивается, наносит удар и, когда лезвие проносится мимо, кровь слетает с него и попадает на стену. Следы, как ты видишь, начинаются вот тут, – он жестом показал на самые верхние капли, почти на уровне его макушки, – а затем тянутся вниз, обрываясь в нескольких дюймах от пола. – Он помедлил, вопросительно глядя на меня. – Ты же ее осматривала, как тебе кажется, он правша или левша?

Полицейские всегда хотят это знать. Сколько бы я не говорила им, что на этот счет можно лишь делать предположения, они все равно каждый раз спрашивают меня об этом.

– По таким следам это невозможно определить, – сказала я, ощущая во рту сухость и привкус пыли, – все зависит от того, как он стоял по отношению к ней. Что касается колотых ран на груди, у них есть небольшой наклон слева направо. Это наводит на мысль, что он – левша. Но опять же все зависит от того, где он находился относительно жертвы.

– Я просто думаю: интересно, что почти все раны, которые она получила, защищаясь, расположены на левой стороне ее тела. Ты знаешь, что она убегала. Он приближался к ней слева, а не справа. Вот почему я подозреваю, что он – левша.

– Все зависит от взаимного расположения жертвы и преступника, – невозмутимо повторила я.

– Ну-ну, – буркнул Пит. – Все от чего-нибудь зависит.

Пол за дверью был из твердой древесины. Капли крови, ведущие к лестнице, расположенной примерно в десяти футах слева, были обведены мелом. Берил убегала этим путем и дальше вверх по лестнице. Ее потрясение и ужас были сильнее боли. На левой стене почти на каждом шагу виднелись тянущиеся поперек панелей деревянной обшивки следы, оставленные ее порезанными пальцами, которыми она опиралась о стену, стремясь сохранить равновесие.

Черные пятна были на полу, на стенах, на потолке. Берил добежала до конца коридора наверху и там оказалась загнанной в угол. В этом месте крови было очень много. Погоня возобновилась после того, как она, вырвавшись, проникла в свою спальню, где, возможно, ей удалось уклониться от нападавшего, перебравшись через кровать королевских размеров, тогда как убийца обегал вокруг. В этот момент она либо кинула свой портфель в него, или, что более вероятно, портфель лежал на кровати и был сброшен на пол. Полиция обнаружила его на ковре открытым и перевернутым вверх тормашками наподобие палатки, бумаги были разбросаны рядом, в том числе и копии ее писем, тех, что она писала из Ки Уэста.

– Какие еще бумаги вы обнаружили здесь? – спросила я.

– Квитанции, пару туристических путеводителей, включая брошюру с картой улиц, – ответил Марино. – Если хочешь, я сделаю тебе копии.

– Да, пожалуйста, – сказала я.

– Также на ее туалетном столике найдена пачка отпечатанных страниц, – добавил он. – Возможно, это то, что она написала на Ки Уэсте. На полях карандашом нацарапано множество пометок. Ничего ценного, только несколько неполных отпечатков, принадлежащих ей, да несколько жирных пятен.

На кровати остался лишь голый матрац: стеганное покрывало и простыни в кровавых пятнах были отправлены в лабораторию. Слабея и теряя контроль над телом, Берил, видимо, проковыляла обратно в коридор, где упала на восточный молитвенный коврик, который я помнила по фотографиям места преступления. Там на полу были вытянутые кровавые следы и отпечатки ладоней. Берил заползла в спальню для гостей, за ванну, и здесь в конце концов умерла.

– Если хочешь знать мое мнение, – продолжал Марино, – я думаю, что он устроил эту погоню ради развлечения. Он мог бы схватить и убить ее там, внизу, в гостиной, но это испортило бы игру. Возможно, он все время улыбался, пока она истекала кровью, пронзительно кричала и умоляла его. Добравшись, наконец, сюда, она сильно ослабела, и веселье кончилось. Развлечения не стало. И он покончил с ней.

Комната была выдержана в холодных желтых тонах, Таких же бледных, как январское солнце. Деревянный пол рядом с двуспальной кроватью был черным, и на белой стене выделялись черные полосы и пятна. На фотографиях места преступления Берил лежала на спине, с вытянутыми ногами и руками, обхватившими голову, лицо повернуто в сторону занавешенного окна. Она была обнажена. Первый раз изучая фотографии, я ничего не могла сказать о ее внешности, или хотя бы о цвете волос. Я видела только красный цвет. Рядом с ее телом полиция обнаружила окровавленные слаксы цвета хаки. Блузка и белье отсутствовали.

– Шофер, которого ты упоминал, кажется, Ханнел, он запомнил, как Берил была одета, когда он посадил ее в аэропорту? – спросила я.

– Было темно, – ответил Марино. – Он не уверен, но полагает, что на ней были брюки и куртка. Эти брюки, цвета хаки, все в крови, мы здесь обнаружили. Значит, в момент нападения она была в них. Подходящая куртка лежала на стуле в спальне. Я не думаю, что она переоделась, когда пришла домой, просто бросила куртку на стул. Блузку, белье – все это забрал убийца.

– На память, – подумала я вслух.

Марино пристально разглядывал темное пятно на полу, где было найдено тело.

– Я представляю себе это так: он валит ее здесь, срывает одежду, насилует или пытается это сделать, затем закалывает и почти отрезает голову, – проговорил он. – Какая жалость, что результаты мазков на сперму, взятых у нее, оказались отрицательными. Похоже, мы можем распроститься с идентификацией по физиологическим признакам.

– Если только какой-нибудь из образцов крови, которые мы взяли на анализ, не окажется его, – ответила я. – В противном случае – да, забудь об этом.

– И нет волос, – добавил Марино.

– Нет, за исключением нескольких, похожих на ее.

В доме было настолько тихо, что наши голоса звучали пугающе. Куда бы я ни посмотрела, я видела чудовищные пятна. Перед глазами – колотые раны, отметины рукоятки, дикая рана на шее, зияющая, как красная разинутая пасть. Я вышла в коридор. Пыль раздражала легкие. Было трудно дышать.

– Покажи мне, где вы нашли ее оружие, – сказала я.

Когда полиция той ночью прибыла на место преступления, на кухонном столике рядом с микроволновой печью обнаружили автоматический револьвер тридцать восьмого калибра, принадлежащий Берил. Оружие было заряжено и стояло на предохранителе. Лаборатория смогла идентифицировать лишь неполные отпечатки, которые оказались ее собственными.

– Она держала коробку с патронами в столе рядом с кроватью, – сказал Марино. – Возможно, там же хранился и револьвер. Думаю, она принесла сумки наверх, распаковала и выгрузила большую часть одежды в корзину в ванной комнате, а затем поставила ее в шкаф. Тогда же она достала и свой револьвер – верный признак беспокойства. Могу поспорить, что она не угомонилась, пока не обошла с ним каждую комнату.

– Я поступила бы точно так же.

Марино оглядел кухню.

– Итак, она, вероятно, решила перекусить.

– Может быть, она и собиралась перекусить, но так ничего и не съела, – ответила я. – Содержимое ее желудка составило около пятидесяти миллилитров, или менее двух унций, темно-коричневой жидкости. Что бы она ни ела последний раз, это полностью переварилось к тому моменту, когда она умерла, и даже к тому времени, когда подверглась нападению. Пищеварение прерывается в минуты острых переживаний или страха. Если бы она хоть что-то съела перед тем, как убийца вошел к ней, желудок не остался бы чистым.

– У нее все равно нечего было пожевать, – сказал Марино так, как будто это было очень важно, открыв дверцу холодильника.

Внутри мы обнаружили сморщенный лимон, две пачки масла, кусок заплесневевшего сыра, приправы и бутылку тоника. Морозильник выглядел более обнадеживающе. Там было несколько упаковок куриных грудок и постный говяжий фарш. Похоже, Берил не увлекалась кулинарией, относясь к этому вполне утилитарно. Я знаю, как выглядит моя собственная кухня. Эта же кухня была угнетающе стерильна. Пылинки клубились в бледном свете, сочащемся сквозь щели в серых модельных жалюзи над раковиной. Сушка и раковина пусты и сухи. Кухонная утварь была новой и выглядела так, как будто ею ни разу не пользовались.

– Другая версия – она пришла сюда, чтобы выпить, – размышлял Марино.

– Анализ на алкоголь дал отрицательный результат, – сказала я.

– Это не означает, что она об этом не думала.

Он открыл шкафчик над раковиной. Там на трех полках не было свободного дюйма: «Джек Дэниелс», «Чивас Ригл», «Тэкверэй», ликеры и кое-что еще, что привлекло мое внимание. На верхней полке перед коньяком стояла бутылка гаитянского рома «Бабенкот» пятнадцатилетней выдержки, такого же дорогого, как и чистый скотч.

Рукой в перчатке я достала ее и поставила на стол. На бутылке отсутствовал штриховой код, а золотистая крышка ни разу не отвинчивалась.

– Не думаю, что она приобрела его где-то здесь, – сказала я Марино. – Полагаю, это куплено в Майями, на Ки Уэсте.

– Итак, ты считаешь, что она привезла это из Флориды?

– Возможно. Очевидно, она знала толк в спиртных напитках. «Бабенкот» просто великолепен.

– Кажется, я должен звать тебя доктор Знаток, – сказал он.

Бутылка «Бабенкота» была незапыленной, в отличие от большинства стоявших рядом бутылок.

– Это возможное объяснение того, почему она оказалась на кухне, – продолжала я, – может быть, она спустилась вниз, чтобы убрать ром. Не исключено, что она подумывала – не принять ли на ночь стаканчик, когда кто-то позвонил в дверь.

– Да, но это не объясняет, почему, отправившись к двери, она оставила здесь на столике свой револьвер. Мы предполагаем, что она была напугана, верно? Все же это наводит на мысль, что она ожидала кого-то, что она знала этого психа. Эй, у нее же была вся эта изысканная выпивка, верно? И что, она пьет все это в одиночестве? Как-то глупо. Гораздо логичнее предположить, что время от времени она устраивала небольшие приемы, приглашая какого-то парня. Черт побери, может быть, это как раз тот самый М., которому она писала из Ки Уэста? Может быть, именно его она ожидала тем вечером, когда ее пристукнули?

– Ты допускаешь возможность, что М. – убийца?

– А ты – нет?

Марино становился воинственным, и его игра с незажженной сигаретой начинала действовать мне на нервы.

– Я допускаю любую возможность, – ответила я. – Например, я точно так же допускаю и то, что она никого не ждала. Она была на кухне, убирая ром, и, может быть, думала, не налить ли себе стаканчик. Она нервничала, ее оружие было на столике, и она вздрогнула, когда прозвенел звонок или раздался стук в дверь…

– Ну конечно, – прервал он меня. – Она нервничала, ее трясло. Так почему же она оставила свой револьвер здесь, на кухне, когда пошла к этой проклятой двери?

– Она практиковалась?

– Практиковалась? – произнес он, когда наши глаза встретились. – Что ты имеешь в виду?

– В стрельбе.

– Черт побери… Я не знаю…

– Если нет, то вооружиться – для нее не естественный рефлекс, а всего лишь сознательная осмотрительность. Женщины носят в своих сумочках газовые баллончики. Они подвергаются нападению, а про баллончик вспоминают лишь после того, как преступление совершится, потому что защита для них не является естественным рефлексом.

– Я не знаю…

Я знала. У меня был револьвер «Руджер» тридцать восьмого калибра, заряженный «силвертипсами» – одними из самых разрушительных патронов, какие только можно купить за деньги. Несколько раз в месяц я спускалась с ним в тир в подвале моего служебного здания, чтобы попрактиковаться в стрельбе. Оставаясь в доме одна, я чувствовала себя более комфортно с личным оружием, чем без него.

Но тут было кое-что еще. Я подумала о гостиной, о каминных принадлежностях, которые стояли на медной подставке у камина. Берил боролась с нападавшим в этой комнате, и ей не пришло в голову вооружиться кочергой или совком. Для нее самозащита не была рефлексом. Ее единственным порывом было бежать, не важно – вверх ли по лестнице, или на Ки Уэст. Я стала объяснять Марино:

– Видимо у нее не было привычки к оружию. Звенит звонок, она вздрагивает, теряется, идет в гостиную и смотрит в дверной глазок. Кто бы это ни был, она достаточно доверяет этому человеку, чтобы открыть дверь. Оружие забыто.

– Или же она ожидала посетителя, – снова повторил Марино.

– Это вполне вероятно. Если кто-то знал, что она вернулась в город.

– Вот, может быть, он и знал, – вставил Марино.

– И, может быть, он – это М. – Я сказала то, что он хотел от меня услышать, при этом убирая бутылку обратно на полку.

– Да-а, ну и расклад. Но кое-что проясняется, не так ли?

Я закрыла дверцу шкафчика.

– Ей угрожали, ее терроризировали несколько месяцев. И мне кажется, трудно поверить в то, что это был ее близкий друг, а у Берил не возникло на его счет ни малейших подозрений.

Марино раздосадованно взглянул на часы и, покопавшись в кармане, достал другой ключ. Бессмысленно было бы предполагать, что Берил открыла дверь незнакомцу, но еще бессмысленнее – допустить, что все это с нею сделал кто-то, кому она доверяла. Почему она его впустила? Этот вопрос непрерывно терзал меня.

Крытый переход соединял дом с гаражом. Солнце опустилось за деревья.

– Сразу говорю, – произнес Марино, открывая замок, – что попал сюда только перед тем, как позвонил тебе. Я мог бы взломать дверь в день убийства, но не видел в этом необходимости. – Он повел своими массивными плечами, как бы желая убедить меня в том, что смог бы разобраться с этой дверью, если в счел нужным. – Она не заходила в гараж с тех пор, как уехала во Флориду. Нам потребовалось некоторое время, чтобы найти этот фигов ключ.

Я впервые в жизни видела гараж, обшитый деревянными панелями и с полом из дорогой итальянской плитки. Ее узор был подобен шкуре дракона.

– Неужели это действительно с самого начала планировалось как гараж? – спросила я.

– По крайней мере, здесь ворота, как в гараже, не правда ли? – Пит достал из кармана еще несколько ключей. – Скромное местечко, чтобы укрыть свой личный транспорт от дождя, да?

В гараже стояла духота и пахло пылью, но было чисто. Кроме грабель и метлы в углу, не было и следа обычных инструментов, газонокосилок или чего-нибудь еще в этом роде. Гараж выглядел скорее как демонстрационный зал автомобильного салона, в центре которого на плиточном полу была запаркована черная «хонда». Автомобиль был таким чистым и сверкающим, что мог сойти за новый, ни разу не выезжавший на улицу.

Марино щелкнул замком дверцы водителя и распахнул ее.

– Прошу. Будь как дома, – сказал он.

Я тут же устроилась на мягком кожаном сиденье цвета слоновой кости, уставившись через ветровое стекло на обитую панелями стену.

Отступив на шаг от машины, Марино добавил:

– Просто сиди там, о'кей? Почувствуй ее, осмотри салон. Скажи мне, что приходит тебе в голову.

– Ты хочешь, чтобы я завела ее?

Он молча вручил мне ключ.

– Тогда, пожалуйста, открой ворота гаража, чтобы мы не задохнулись, – добавила я.

Марино хмуро огляделся и, найдя нужную кнопку, открыл ворота.

Машина завелась с первого раза, двигатель сбросил несколько октав и утробно заурчал. Радио и кондиционер были включены, бензобак заполнен на четверть, счетчик показывал менее семи тысяч миль, сдвигающаяся крыша – частично открыта. На панели лежала квитанция из химчистки, датированная четвергом 11 июля, когда Берил сдала юбку и жакет от костюма, которые, очевидно, так и не забрала. На сиденье пассажира лежал чек из продовольственного магазина, датированный 10.30 утра 12 июля, когда она купила кочан зеленого салата, помидоры, огурцы, говяжий фарш, сыр, апельсиновый сок и пакетик мяты, что в сумме составило 9 долларов и 13 центов из 10, которые она отдала контролеру.

Под чеком был изящный белый банковский конверт, оказавшийся пустым. Рядом с ним – коричневый шагреневый чехол от солнечных очков «Рэй Бэн», тоже пустой.

На заднем сиденье лежали уимблдонская теннисная ракетка и мятое белое полотенце, за которым я протянула руку через спинку. По краю махровой ткани маленькими голубыми буквами было отпечатано: Вествудский теннисный клуб. То же название я видела на красной виниловой спортивной сумке, которую заметила наверху в шкафу Берил.

Этот спектакль Марино заготовил напоследок. Я знала, что он видел все эти предметы и хотел, чтобы я посмотрела на них там, где они лежали. Они не были уликами. Убийца никогда не заходил в гараж. Марино просто пытался меня подловить. Он пытался это сделать с того самого момента, как мы вошли в дом. И это чертовски действовало мне на нервы.

Заглушив двигатель, я вышла из машины, и дверца захлопнулась с солидным клацаньем.

Он задумчиво смотрел на меня.

– Пара вопросов, – сказала я.

– Валяй.

– Вествуд – закрытый клуб. Была ли она его членом?

Кивок.

– Вы проверили, когда она последний раз бронировала корт?

– В пятницу, 12 июля в 9 часов утра. У нее был урок с профессионалом. Она брала один урок в неделю, это ее норма.

– Насколько я помню, она улетела из Ричмонда рано утром в субботу, 13 июля, и прилетела в Майами чуть позже полудня.

Снова кивок.

– Итак, она взяла урок, затем отправилась прямиком в продовольственный магазин, а после этого, видимо, съездила в банк. Какова бы ни была причина, в какой-то момент, после посещения магазина, она неожиданно решила покинуть город. Если бы она знала, что уедет из города на следующий день, то не отправилась бы в продовольственный магазин. У нее не было времени съесть все, что она купила, и в холодильнике тоже пусто. Очевидно, она выбросила все, за исключением говяжьего фарша, сыра и, может быть, мяты.

– Звучит логично, – произнес Марино без выражения.

– Она оставила чехол от своих очков и другие предметы на сиденье, – продолжила я, – плюс радио и кондиционер остались включенными, крыша машины – приоткрытой. Все выглядит так, как будто она заехала в гараж, заглушила мотор и поспешила в дом, не снимая солнечных очков. Это наводит на мысль: не случилось ли что-то, когда она ехала домой на машине после того, как побывала на теннисном корте и закончила все свои дела…

– О, да. Я совершенно уверен, что случилось. Обойди вокруг и посмотри с другой стороны, особенно на дверцу со стороны пассажира.

Я так и поступила.

То, что я увидела, спутало все мои мысли. Как раз под ручкой дверцы на блестящей черной краске было нацарапано имя Берил, заключенное в сердце.

– От этого мурашки по спине, не так ли? – сказал Марине.

– Если сделали это, когда машина была припаркована у клуба или продовольственного магазина, – размышляла я, – то, казалось бы, кто-нибудь должен был увидеть.

– Да. Но, может быть, он сделал это раньше, – Марино помедлил, небрежно разглядывая нацарапанную надпись. – Когда ты последний раз смотрела на дверцу пассажира своей машины?

Это могло быть несколько дней назад. Это могло быть неделю назад.

– Она пошла покупать продукты. – Марино, наконец, зажег проклятую сигарету. – Купила немного. – Он сделал глубокую жадную затяжку. – И, возможно, все это уместилось в одном пакете, правильно? Когда моя жена покупает только один или два пакета, она всегда ставит их вперед, на пол, может быть, на сиденье. Так что и Берил, возможно, зашла со стороны пассажира, чтобы уложить продукты в машину. Вот тогда-то она и заметила то, что было нацарапано на краске. Может быть, она знала, что надпись сделана в этот день. Может быть, нет. Не имеет значения. Это сразу вывело ее из равновесия, послужило последней каплей. Она отправилась домой, или, может быть, в банк за деньгами. Заказала билеты на ближайший рейс из Ричмонда и сбежала во Флориду.

Я вышла вслед за Марино из гаража, и мы вернулись к его машине. Ночь опускалась быстро, воздух становился прохладнее. Он завел мотор, а я молча разглядывала дом Берил через боковое окно. Тени сгладили его резкие углы, окна были темны. Неожиданно в гостиной и в прихожей зажегся свет.

– Фу, ты! – пробормотал Марино. – Что это за шутки?

– Таймер, – сказала я.

– Понятно.

Глава 2

Над Ричмондом висела полная луна, когда я ехала по длинной дороге домой. Только самые упорные шутники все еще бродили по улицам, фары освещали их страшные маски и грозные, детских размеров, силуэты. Сколько раз, думала я, звонки в мою дверь оставались безответными. Мой дом любили, потому что я была чрезвычайно щедра на конфеты, поскольку не имела собственных детей, чтобы баловать их. У меня, должно быть, штуки четыре нераспечатанных коробок шоколадок, чтобы раздавать их моему штату по утрам.

Телефон начал звонить, когда я поднималась по лестнице. Как раз перед тем как вмешался автоответчик, я схватила трубку. Голос вначале показался незнакомым, но затем мое сердце сжалось – я узнала его.

– Кей? Это Марк. Слава богу, ты дома…

Голос Марка Джеймса звучал как со дна бочки с маслом, на заднем плане я слышала звук проносящихся машин.

– Где ты? – удалось мне выдавить из себя, хотя я чувствовала, что голос не мог скрыть волнения?

– На девяносто пятом шоссе, примерно в пятидесяти милях к северу от Ричмонда.

Я села на край кровати.

– В телефонной будке, – сообщил он. – Объясни, как мне проехать к твоему дому. – Дождавшись, пока отгромыхал очередной поток машин, он добавил: – Я хочу видеть тебя, Кей. Всю неделю я был в округе Колумбия, пытался поймать тебя в течение второй половины дня и, в конце концов, решил рискнуть и взял напрокат машину. Ты не против?

Я не знала, что ответить.

– Я подумал, что мы могли бы посидеть, выпить, – сказал человек, который когда-то разбил мое сердце. – Я забронировал номер в Редиссоне, в центре города. Завтра рано утром я улетаю из Ричмонда назад, в Чикаго. Я просто подумал… На самом деле, есть кое-что, о чем я хочу поговорить с тобой.

Я не могла себе представить, о чем мы могли говорить с Марком.

– Ты не против? – спросил он снова.

Конечно, я была против! Но ответила:

– Конечно, Марк, я буду рада видеть тебя.

Объяснив ему, как доехать, я отправилась в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок, и задержалась там достаточно долго, восстанавливая в памяти все, связанное с Марком и подводя итоги.

Прошло больше пятнадцати лет с тех пор, как мы вместе учились на юридическом факультете. Сейчас меня уже трудно назвать блондинкой – мои волосы стали скорее пепельными, и прошло много времени с тех пор, как мы с Марком виделись последний раз. Мои глаза теперь не были такими голубыми, как прежде. Беспристрастное зеркало холодно напоминало мне, что я никогда уже не увижу свои тридцать девять, и существует такая вещь, как подтяжка лица: В моей памяти Марк остался двадцатичетырехлетним юнцом, в то самое время я попала в мучительную зависимость от него, что, в конечном счете, довело меня до крайнего отчаяния. Когда все это кончилось, в моей жизни осталась только работа.

Он ездил все так же быстро и любил хорошие автомобили. Не прошло и сорока пяти минут, и, открыв входную дверь, я наблюдала, как он выходит из «стерлинга», взятого напрокат. Он был все тем же Марком, которого я помнила, все такой же подтянутый, долговязый, с уверенной походкой. Чуть улыбаясь, он проворно взбежал по ступеням. После кратких объятий, мы минуту неловко топтались в прихожей, не зная, что сказать.

– Все так же пьешь скотч? – спросила я наконец.

– Это неизменно, – откликнулся он, следуя за мной на кухню.

Доставая «Гленфиддиш» из бара, я автоматически приготовила ему напиток – так же, как делала это много лет назад: две порции, лед и немного сельтерской воды. Его глаза следовали за мной, когда я передвигалась по кухне и ставила наши напитки на стол. Сделав глоток, Марк уставился в свой стакан и начал медленно перемешивать лед, как он обычно делал, когда немного нервничал. Я смотрела долгим умиленным взглядом на тонкие черты его лица, высокие скулы и ясные серые глаза. Его темные волосы начали немного седеть на висках. Я перевела взгляд на лед, медленно кружившийся в его стакане.

– Как я поняла, ты работаешь на фирме в Чикаго?

Откинувшись на своем стуле, он поднял взгляд и сказал:

– Занимаюсь только апелляциями, лишь иногда участвую с судебных разбирательствах. Я случайно столкнулся с Дизнером. Вот откуда я узнал, что ты здесь, в Ричмонде.

Дизнер был главным медицинским экспертом в Чикаго. Я встречалась с ним на совещаниях и несколько раз мы были с ним вместе в комиссиях. Он ни разу не упоминал о своем знакомстве с Марком Джеймсом, непонятно, как он вообще узнал, что я когда-то была знакома с Марком.

– Я сделал ошибку, рассказав ему, что мы с тобой вместе учились на юридическом факультете, и теперь он время от времени говорит о тебе, чтобы подразнить меня, – объяснил Марк, читая мои мысли.

В это я могла поверить. Дизнер был неотесанный, грубый, и он совсем не любил адвокатов. Некоторые из его баталий и спектаклей в суде стали притчей во языцех.

– Как большинство судебных патологоанатомов, – продолжал Марк, – он – на стороне обвинения. Я представляю подозреваемого в убийстве, и я – плохой парень. Дизнер, например, разыскивает меня и, между прочим, сообщает о последней опубликованной тобой статье в журнале, или о каком-нибудь ужасном деле, над которым ты работаешь. Доктор Скарпетта. Знаменитый главный медицинский эксперт Скарпетта.

Он рассмеялся, но его глаза оставались серьезными.

– Мне не кажется справедливым утверждение, что мы за обвинение, – ответила я. – Такое впечатление складывается потому, что если улики в пользу защиты, то дело никогда не увидит зала суда.

– Кей, я знаю, как это работает, – проговорил он успокаивающим тоном. Как хорошо я помнила этот голос. – Я знаю, с чем тебе приходится сталкиваться. И будь я на твоем месте, то тоже хотел бы зажарить живьем всех этих ублюдков.

– Да, Марк. Ты знаешь, что мне приходится видеть, – начала я.

Это был все тот же старый спор. Я не могла в это поверить. Он был здесь менее пятнадцати минут, и мы продолжили как раз с того самого места, на котором остановились когда-то. Некоторые из наших самых тяжелых дискуссий возникали именно по этому поводу. Когда мы познакомились с Марком, я уже была доктором медицины и только что наступила на юридический факультет в Джорджтауне. К тому времени я уже успела познать темную сторону жизни, жестокость, случайные трагедии. Мои руки в перчатках уже ложились на кровавые трофеи страданий и смерти. Марк был великолепным представителем интеллектуальной элиты, для которой понятие об уголовном преступлении сводилось к тому, что кто-то поцарапал краску на чужом «ягуаре». Он собирался стать юристом, потому что его отец и его дед были юристами. Я католичка, Марк – протестант. Я итальянка, он – англичанин, как принц Чарльз. Я выросла в бедности, он – в одном из самых фешенебельных районов Бостона. Когда-то я думала, что наш брак будет из тех, что заключаются на небесах.

– Ты не изменилась, Кей, – сказал он, – за исключением, может быть, того, что ты буквально излучаешь решимость, даже жестокость. Похоже, что ты – сила, с которой приходится считаться в суде.

– Мне не очень нравится портрет, который ты нарисовал.

– Я не собирался тебя критиковать. Наоборот – ты производишь потрясающее впечатление, – он оглядел кухню, – и преуспеваешь. Ты счастлива?

– Я люблю Вирджинию. – Я отвела от него взгляд. – Единственное, что вызывает мое недовольство – это зима, но мне кажется, у тебя больше причин для жалоб в твоем Чикаго. Как ты выдерживаешь там шесть месяцев зимы?

– Если хочешь знать правду, то я никогда не смогу привыкнуть к ней. Ты бы ее просто возненавидела. Такой тепличный цветок из Майами, как ты, не продержался бы и месяца. – Он пригубил из своего стакана. – Ты не замужем?

– Была.

– Хммм, – он задумчиво сдвинул брови, – некто Тони… Я припоминаю, ты начала встречаться с Тони… Бенедетти, так? В конце третьего года нашего знакомства.

Удивительно, но Марк замечал гораздо меньше, чем помнил.

– Мы разведены, уже давно.

– Извини, – мягко сказал он.

Я потянулась за своим стаканом.

– Встречаешься с каким-нибудь славным парнем?

– Сейчас – ни с кем: ни со славным, ни с противным.

Марк даже не улыбнулся, вопреки обыкновению.

– Я собирался жениться пару лет назад, – заговорил Марк серьезно, – но ничего не получилось. Впрочем, если быть до конца честным, видимо, в последнюю минуту я испугался.

Мне было трудно поверить в то, что он так никогда и не был женат. Должно быть, он снова прочитал мои мысли.

– Это было после того, как умерла Жанет, моя жена, – добавил он.

– Жанет?

Он снова занялся перемешиванием льда в своем стакане.

– Я познакомился с ней в Питсбурге, после Джорджтауна. Она была юристом и занималась налогами в фирме.

Я внимательно разглядывала Марка, сбитая с толку тем, что я видела. Марк все-таки изменился. Внутренняя сила, которая когда-то притянула меня к нему, стала иной. Я не могла понять точно, в чем тут дело, но он как-то помрачнел, что ли.

– Несчастный случай на дороге, – добавил он, – в субботу вечером. Она пошла за поп-корном. Мы собирались остаться дома, посмотреть телевизор. Пьяный водитель сбил ее в переулке. У него даже не были включены фары.

– Боже мой, Марк. Мне очень жаль, – сказала я. – Как ужасно.

– Это было восемь лет назад.

– Детей нет? – спросила я тихо.

Он отрицательно покачал головой.

Мы помолчали.

– Моя фирма открывает офис в округе Колумбия, – сказал он, когда наши глаза встретились.

Я никак не отреагировала.

– Возможно, меня переведут в округ Колумбия. Мы расширяемся, как ненормальные, набираем сотнями юристов и открываем представительства в Нью-Йорке, Атланте, Хьюстоне.

– Когда ты собираешься переехать? – спросила я очень спокойно.

– Скорее всего, это произойдет в начале года.

– Ты определенно собираешься это сделать?

– Я сыт по горло Чикаго, мне нужно переменить обстановку. Кей, я хочу, чтоб ты знала – вот почему я здесь, по крайней мере, это – основная причина. Я не хотел, чтобы я переехал в округ Колумбия, и мы бы вдруг столкнулись в каком-нибудь месте. Я буду жить в Северной Вирджинии. У вас там есть офис. Не исключено, что в один прекрасный день мы можем оказаться в одном ресторане, в театре. Я бы не хотел, чтобы для тебя это стало неожиданностью.

Я представила себе, как я сижу в Кеннеди-центре и вижу Марка, который сидит через три ряда впереди и что-то нашептывает на ухо молодой красивой спутнице. Во мне ожила старая боль, у него не было соперника. Все мои эмоции были полностью сфокусированы на нем. Сначала лишь какая-то часть меня чувствовала, что это не было взаимным. А позже я полностью в этом убедилась.

– Это основная причина, – повторил он, теперь адвокат открывал свои карты, – но есть кое-что еще, что на самом деле не касается лично нас.

Я промолчала.

– Здесь, в Ричмонде, пару дней назад была убита женщина. Верил Медисон…

Мой удивленный взгляд заставил его запнуться.

– Бергер, партнер, исполняющий обязанности менеджера, сообщил это, когда звонил мне в отель в округ Колумбия. Я хочу поговорить с тобой об этом…

– Какое отношение это имеет к тебе? – спросила я. – Ты знал се?

– Не близко. Я встречался с ней однажды в Нью-Йорке прошлой зимой. Наше представительство там занимается правовой стороной индустрии развлечений. У Берил были проблемы с публикацией, конфликт по поводу контракта, и она обратилась в «Орндорфф и Бергер» за помощью. Случайно я оказался в Нью-Йорке в тот самый день, когда она совещалась со Спарацино – адвокатом, который занимался ее делом. Спарацино в конце концов пригласил меня присоединиться к ним обоим за ленчем в «Алгонкине».

– Если есть хоть малейшая возможность того, что конфликт, о котором ты упомянул, может иметь отношение к ее убийству, тебе нужно поговорить с полицией, а не со мной, – сказала я, начиная злиться.

– Кей, – ответил Марк, – моя фирма даже не знает о том, что я разговариваю с тобой, о'кей? Бергер звонил вчера совершенно по другому поводу, понимаешь? Он случайно упомянул об убийстве Берил Медисон в разговоре, дал мне указание просмотреть местные газеты и постараться что-нибудь выяснить.

– Ну правильно. Можно это понять так: посмотри, что удастся выяснить у твоей экс… – Я почувствовала комок в горле. Экс– кого?

– Это не так. – Он отвел глаза. – Я думал о тебе, собирался позвонить еще до того, как позвонил Бергер, до того, как узнал о Берил. Два проклятых вечера я держал руку на телефонной трубке, уже выяснил твой номер в справочной, но не мог заставить себя сделать это. И может быть, я так никогда бы этого и не сделал, если бы Бергер не сказал мне о том, что случилось. Может быть, Берил просто была предлогом. Я вполне это допускаю. Но ты так не думаешь…

Я не слушала его. Меня испугало то, что я так сильно хотела ему верить.

– Если твоя фирма интересуется ее убийством, скажи мне, в чем именно заключается этот интерес.

Он с минуту размышлял.

– Я не уверен, что этот интерес носит официальный характер. Возможно, это всего лишь что-то личное, ощущение чудовищности происшедшего. Потрясение для тех, кто видел ее живой. И еще скажу тебе, что она оказалась в центре довольно острого конфликта и была здорово прижата условиями контракта, который подписала восемь лет назад. Все это очень запутанно и связано с Кери Харпером.

– Писателем? – спросила я, сбитая с толку. – С тем самым Кери Харпером?

– Как ты, возможно, знаешь, – сказал Марк, – он живет недалеко отсюда, на плантации девятнадцатого века, которая называется «Катлер Гроув». Это на реке Джемс, в Вильямсбурге.

Я пыталась вспомнить, что мне известно о Харпере, который лет двадцать назад написал один роман и получил Пулитцеровскую премию. Легендарный затворник, он жил вместе с сестрой. Или это его тетя? По поводу личной жизни Харпера ходило множество слухов. Чем больше он отказывался от интервью и избегал репортеров, тем больше ползло слухов.

Я зажгла сигарету.

– Я думал, ты бросила, – сказал Марк.

– Это бы потребовало удаления передней доли моего мозга.

– Вот то немногое, что я знаю. У Берил были какие-то взаимоотношения с Харпером, когда она была еще девчонкой и некоторое время после того, как ей исполнилось двадцать. Одно время она вообще жила в его доме с ним и его сестрой. Берил была честолюбива и талантлива, возможно, он относился к ней как к дочери, которой у него никогда не было. С помощью его связей она издала свою первую книгу, когда ей было всего двадцать два года, своего рода квазилитературный роман, который она опубликовала под именемСтреттон. Харпер даже снизошел до того, что напечатал на обложке книги что-то вроде рецензии по поводу новой восхитительной писательницы, которую он представляет читателю. Это многих удивило. Ее роман был скорее коммерческой писаниной, чем литературой, а от Харпера никто не слышал ни слова многие годы.

– Какое это имеет отношение к конфликту с контрактом?

Марк ответил довольно невразумительно:

– Для молодой леди, восхищавшейся своим идеалом, Харпер, по-видимому, был сказочным принцем, а на самом деле – он лукавый ублюдок. Перед тем как устроить ей публикацию, он вынудил ее подписать контракт, запрещавший ей писать хотя бы слово о нем или о чем-нибудь, имеющем к нему отношение, до тех пор, пока он и его сестра живы. Харпер сейчас идет только шестой десяток, его сестра несколькими годами старше. По сути дела, контракт связывал Берил на всю жизнь, лишал ее возможности писать мемуары, ведь это невозможно сделать, не упоминая Харпера?

– Может быть, она и, смогла бы, – ответила я, – но без упоминания Харпера книга бы не раскупалась.

– Именно так.

– Почему она пользовалась литературными псевдонимами? Это было частью ее договора с Харпером?

– Думаю, что да. Мне кажется, он хотел, чтобы Берил оставалась его секретом. Он обеспечил ей литературный успех, но хотел закрыть ее от всего мира. Имя Берил Медисон не слишком хорошо известно несмотря на то, что ее романы имели коммерческий успех.

– Могу я предположить, что она была на грани нарушения этого контракта, и по этому поводу обратилась к «Орндорфф и Бергер»?

Марк отхлебнул из стакана.

– Позволь тебе напомнить, что она не была моей клиенткой. Поэтому я не знаю всех подробностей. Но у меня было впечатление, что она загорелась написать нечто замечательное. А вот то, о чем ты, наверное, уже знаешь: ей кто-то угрожал, изводил ее…

– Когда?

– Прошлой зимой, примерно в то время, когда я виделся с ней за ленчем. По-моему, это было в конце февраля.

– Продолжай, – заинтересовалась я.

– У нее не было никаких предположений насчет того, кто ей угрожает. Началось ли это до того, как она решила написать то, что задумала, или после – я не могу сказать с уверенностью.

– Как она собиралась выходить из положения. Я имею в виду нарушение условий контракта?

– Указание, которому следовал Спарацино, было таким: проинформировать Харпера, что у него есть выбор. Он мог работать с нею вместе, осуществляя таким образом своего рода контроль над конечным результатом. Харперу предоставлялись бы ограниченные права цензора. В противном случае, он бы оказался сукиным сыном, и Спарацино поднял бы по этому поводу шум в газетах и в «Шестидесяти минутах». Харпер был связан по рукам и ногам. Бесспорно, он мог бы подать на Берил в суд, но у нее было не так много денег, и процесс стоил бы ему больше, чем он мог бы с нее получить. К тому же тяжба послужила бы хорошей рекламой для книги Берил. Так что, на самом деле, Харпер проигрывал в любом случае.

– А он не мог добиться судебного запрета на публикацию? – спросила я.

– Это вызвало бы только еще больший интерес публики. А чтобы заткнуть рот прессе, ему бы потребовались миллионы.

– Теперь она мертва. – Я смотрела, как дымится в пепельнице моя сигарета. – Я полагаю, книга не окончена. У Харпера нет никаких проблем. Ты это имеешь в виду, Марк? Что, Харпер, возможно, замешан в ее убийстве?

– Я просто делюсь с тобой информацией, – сказал он.

Эти ясные глаза смотрели мне прямо в душу.

Я почувствовала себя неуютно, вспоминая, какими недостижимо далекими бывали они иногда.

– О чем ты думаешь? – поинтересовался он.

Я не сказала ему, о чем я думала. А на самом деле мне показалось очень странным, что Марк рассказывает мне все это. Берил не была его клиенткой, но он знал законы профессиональной этики юриста, которые совершенно ясно говорили о том, что ответственность за информацию, которой владеет любой из сотрудников фирмы, распространяется на всех остальных. Он почти нарушил приличия, и это было настолько же непохоже на щепетильного Марка Джеймса, которого я помнила, как если бы он появился в моем доме, щеголяя татуировкой.

– Я думаю, тебе было бы лучше поговорить с Марино, возглавляющим расследование по этому делу, – ответила я, – или же, если хочешь, я сама передам ему то, что ты рассказал мне. В любом случае он разыщет вашу фирму, чтобы задать несколько вопросов.

– Хорошо. С этим у меня нет никаких проблем.

Мы немного помолчали.

– Как она выглядела? – спросила я, кашлянув.

– Я уже говорил, что встречался с нею лишь один раз. Но это была весьма запоминающаяся женщина. Живая, остроумная, привлекательная, она была вся в белом – в потрясающем белоснежном костюме. Была в ее лице, в манере держаться некоторая отстраненность. Казалось, она хранит много секретов. В ней была глубина, непостижимая для посторонних. Берил много пила, по крайней мере, в тот день за ленчем: взяла три коктейля – и это в середине дня! Меня это удивило. Однако, возможно, это не было характерно для нее. Нервничала, была явно напряжена и чем-то расстроена. Согласись, причина ее обращения в «Орндорфф и Бергер» была не слишком приятной. Я уверен, что все это дело, связанное с Харпером, сильно беспокоило ее.

– Что она пила?

– Не понял?..

– Три коктейля. Что это были за коктейли? – уточнила я.

Он нахмурился, уставившись в угол кухни.

– Черт, я не знаю, Кей. Какое это имеет значение?

– Я не уверена, что это имеет какое-то значение, – сказала я, думая о шкафчике на кухне Берил. – Она говорила об угрозах, которые она получила? В твоем присутствии, я имею в виду?

– Да. И Спарацино упоминал о них. Все, что я знаю – ее стали беспокоить телефонные звонки вполне определенного характера. Всегда один и тот же голос, причем совершенно ей не знакомый, по крайней мере, так она утверждала. Происходили и другие странные события. Я не помню деталей – прошло слишком много времени.

– Она записывала эти события? – спросила я.

– Не знаю.

– И она не имела представления, кто и почему это делал?

– Во всяком случае, она так утверждала. – Марк поднялся со стула. Время приближалось к полуночи.

Когда я провожала его до двери, одна мысль неожиданно стукнула мне в голову.

– Этот Спарацино, – сказала я, – как его зовут?

– Роберт, – ответил Марк.

– А к нему нельзя обратиться по инициалу «М», нет?

– Нет, – сказал Марк, глядя на меня с интересом.

Повисла напряженная пауза.

– Езжай осторожно.

– Спокойной ночи, Кей, – сказал он, немного поколебавшись.

Возможно, это всего лишь мое воображение, но на какое-то мгновение мне показалось, что он собирается поцеловать меня. Но затем он быстро сбежал по ступенькам, и уже из дома я слышала, как он отъезжает.

* * *

Следующее утро было таким же сумасшедшим, как и другие. Филдинг на собрании персонала сообщил нам, что у нас – пять вскрытии, включая «поплавок», то есть разложившийся труп утопленника, перспектива, которая вызвала всеобщий стон. Плюс к тому, Ричмонд добавил нам пару свежеподстреленных трупов. Результат экспертизы по одному из них я успела отослать перед тем, как умчалась во дворец правосудия Джона Маршалла, где должна была давать показания по поводу убийства, совершенного тоже с применением огнестрельного оружия. Затем я отправилась в медицинский колледж, чтобы позавтракать с одним из студентов, которого консультировала. Все это время я усиленно работала над собой, пытаясь выкинуть из головы визит Марка. Чем больше я старалась о нем не думать, тем больше он занимал мои мысли. Он был осторожен. Он был упрям. И это совсем не в его духе – пытаться возобновить контакт со мной после более чем десятилетнего молчания.

Было немногим позднее полудня, когда я сдалась и позвонила Марино.

– А я как раз собирался тебя искать, – начал он, не успела я связать и пары слов. – Я уже выхожу. Можем мы встретиться у кабинета Бентона через час – полтора?

– По поводу чего? – я даже не успела сказать ему, зачем звонила.

– Я наконец добрался до отчетов по делу Берил. Мне подумалось, что ты захочешь быть там.

Он, как всегда, бросил трубку, даже не попрощавшись.

В назначенное время я подъехала по улице Ист Грейс и запарковалась на первой же свободной парковке со счетчиком, не слишком далеко от того места, куда направлялась. Современное десятиэтажное административное здание было маяком, караулившим унылое побережье, утыканное магазинами ненужного хлама, пыжущихся казаться антикварными, и маленькими этническими ресторанами, не стремящимися как-то выделиться. Пешеходы плыли по течению вдоль растрескавшихся тротуаров.

Предъявив удостоверение на проходной в вестибюле, я в лифте поднялась на пятый этаж. В конце коридора находилась деревянная дверь без таблички. Расположение местного ричмондского представительства ФБР – один из наиболее тщательно охраняемых секретов в городе, его присутствие было столь же незаметно и ненавязчиво, как и ничем не примечательная одежда агентов. Молодой человек, сидевший за столом, занимавшим половину приемной, глянул на меня, не прерывая разговора по телефону. Прикрыв рукой микрофон, он бровями изобразил: «Чем я могу вам помочь?» Я объяснила ему причину своего присутствия здесь, и он пригласил меня присесть.

Приемная была маленькой и решительно мужской: мебель обита грубой синей кожей, кофейный столик завален кипой спортивных журналов. На обшитых панелями стенах красовались фотографии всех директоров ФБР.

Там же висели наградные листы за безупречную службу и медная табличка с выгравированными именами агентов, погибших при исполнении задания. Неожиданно входная дверь открылась, и высокий стройный человек в солнечных очках и темном костюме прошел через приемную.

Бентон Уэсли мог бы быть таким же «пруссаком», как и все прочие, но за годы нашего знакомства он завоевал мое уважение. Под бронированной оболочкой службиста жило человеческое существо, которое стоило узнать поближе. Он был живым и энергичным, это чувствовалось, даже когда он сидел. В своих темных костюмных брюках и накрахмаленной белой рубашке он выглядел типичным франтом. Его идеально завязанный галстук был узким по моде, на поясе одиноко болталась пустая черная кобура от десятимиллиметрового револьвера, который он почти никогда не носил в помещении. За то время, что мы не виделись, Уэсли почти не изменился. Красивый какой-то суровой красотой, подтянутый, с преждевременным серебром в волосах, он никогда не переставал меня удивлять.

– Извини, что заставил тебя ждать, Кей, – сказал он, улыбаясь.

Его рукопожатие было успокаивающе крепким, без какого-либо намека на демонстрацию силы. Рукопожатие некоторых знакомых мне полицейских и юристов напоминает сжатие тридцатифунтовым пальцем трехфунтового спускового крючка, которое, черт его подери, ломает мои кости.

– Марино уже здесь, – добавил Уэсли, – Мне нужно было еще кое-что просмотреть с ним прежде, чем мы пригласили тебя.

Он придержал дверь, и я последовала за ним по пустому коридору. Направив меня в свой маленький кабинет, он ушел за кофе.

– Компьютер вчера вечером наконец очухался, – сказал Марино. Он сидел, удобно откинувшись на своем стуле, и изучал выглядевший совершенно новым револьвер калибра 0.357.

– Компьютер? Какой компьютер?

Неужели я забыла свои сигареты? Нет. Они, как всегда, на дне моей сумочки.

– В главном управлении. Ломается постоянно. Как бы то ни было, я, в конце концов, получил распечатки полицейских рапортов. Интересно. По крайней мере, мне так кажется.

– Касающиеся Берил? – спросила я.

– Ты угадала. – Он положил оружие на стол Уэсли и добавил: – Ничего себе вещичка. Везет же некоторым. Этот ублюдок выиграл его в качестве приза на слете полицейских начальников в Тампе на прошлой неделе. Что касается меня, то не могу выиграть даже двух долларов в лотереею.

Я перевела взгляд на стол Уэсли. Он был завален телефонными сообщениями, донесениями, видеокассетами и толстыми конвертами, содержащими фотографии и детальные описания, как я предполагала, различных преступлений, относящихся к юрисдикции полиции, представленные на его рассмотрение. В шкафу у стены, за стеклом, было выставлено жуткого вида оружие: меч, блестящие кастеты, самодельный пистолет, африканское копье – охотничьи трофеи, подарки благодарных протеже. На старой фотографии Уильям Вебстер пожимает руку Уэсли на фоне вертолета морской пехоты в Квантико. Нигде ни малейшего намека на то, что у Уэсли есть жена и трое детей. Агенты ФБР, как и большинство полицейских, ревностно охраняют свою личную жизнь от внимания общества, чтобы не навредить семье. У них есть основания для подобного страха. Уэсли был аналитиком с хорошо развитой интуицией. Он знал, что это такое, сначала смотреть фотографии чудовищной резни, а затем посещать тюрьму и заглядывать в глаза преступникам.

Уэсли вернулся с двумя пластиковыми чашками кофе – одна для Марино, другая для меня. Уэсли всегда помнил, что я пью черный кофе, и рядом со мной должна стоять пепельница.

Марино собрал с коленей тонкую стопку копий полицейских рапортов и начал их просматривать.

– Для начала, – сказал он, – их всего три. Мы получили записи всего трех рапортов. Первый датирован 9.30 утра, понедельник, 11 марта. Берил Медисон позвонила по 911 накануне и попросила прислать к ней на дом офицера, чтобы принять жалобу. Вызов не сочли особенно срочным, тем более что патрульные были очень заняты. Офицер добрался до нее лишь к следующему утру. А, да это Джим Рид, он работает в департаменте около пяти лет. – Марино вопросительно взглянул на меня.

Я покачала головой. Рид был мне незнаком. Марино начал скороговоркой читать рапорт.

– Рид сообщил, что заявительница, Берил Медисон, была очень взволнована и утверждала, что имел место телефонный звонок угрожающего характера в 8.15 вечера накануне, в воскресенье. Голос в трубке, который она определила, как мужской и, возможно, принадлежащий белому, сказал следующее: «Готов поспорить, ты не замечала меня, Берил. Но я постоянно наблюдаю за тобой, хотя ты и не можешь меня видеть. Зато я вижу тебя. Ты можешь бежать, но спрятаться ты не можешь». Далее заявительница сообщила, что звонивший утверждал, будто он наблюдал за ней, когда она покупала газету в киоске утром этого же дня. Он описывал, во что была одета: «красный спортивный костюм и без лифчика». Заявительница подтвердила, что подъехала к киоску по Роузмаунт-авеню примерно в десять часов утра в воскресенье, и что была одета описанным образом. Она запарковалась перед киоском, купила «Вашингтон пост» в автомате и абсолютно никого вокруг не заметила. Она была встревожена тем, что звонивший знал эти подробности, и утверждала, что он, скорее всего, следовал за ней. На вопрос, замечала ли она когда-либо, что кто-то ее преследует, заявительница дала отрицательный ответ.

Марино перешел ко второй странице, к неподлежащей разглашению части рапорта, и продолжил чтение:

– Рид сообщает здесь, что мисс Медисон неохотно раскрывала конкретные детали, относящиеся к угрозе, высказанной звонившим. В ответ на настойчивые вопросы она, в конце концов, заявила, что звонивший перешел к «непристойностям» и сказал, что когда он представляет, как она выглядит без одежды, у него возникает желание «убить» ее. В этот момент мисс Медисон, по ее словам, повесила трубку.

Марино положил копию на край стола Уэсли.

– Что ей посоветовал офицер Рид? – спросила я.

– Ничего особенного, – сказал Марино. – Порекомендовал ей начать вести журнал. После каждого такого звонка записать дату, время и что произошло. Он посоветовал также держать закрытыми окна и двери и подумать об установке системы охраны. А если она заметит какие-нибудь подозрительные средства передвижения – записывать номера и позвонить в полицию.

Я вспомнила, что Марк рассказывал мне о своем февральском ленче с Берил.

– А она сказала, была ли эта угроза, о которой она сообщила 11 марта, первой?

Уэсли, потянувшись за рапортом, ответил:

– Очевидно, нет. – Он чиркнул ладонью по странице. – Рид упоминает о том, что она утверждала, будто подобными звонками беспокоили ее с начала года, но до этого случая она не заявляла в полицию. Кажется, предыдущие звонки были не частыми и не столь характерными, как звонок вечером в воскресенье, 10 марта.

– Она была уверена, что в предыдущих случаях звонил один и тот же человек? – обратилась я к Марино.

– Она сказала Риду, что голос звучал так же, – ответил он, – то есть принадлежал белому мужчине с хорошей дикцией, по крайней мере, она так утверждала.

Марино принялся за второй рапорт.

– Берил позвонила офицеру Риду через вызывающее устройство во вторник вечером в 7.18. Она сказала, что ей нужно его увидеть, и он приехал к ней домой менее чем через час, вскоре после восьми. Опять же, согласно его рапорту, она была очень встревожена и утверждала, что только что имел место еще один угрожающий звонок, как раз перед тем, как она набрала номер вызывающего устройства Рида. По ее утверждению, это был тот же самый голос, тот же субъект, что звонил прежде. В этот раз он говорил примерно то же, что и 10-го марта.

Марино начал читать рапорт слово в слово:

– «Я знаю, ты не замечала меня, Берил. Я скоро приду за тобой. Я знаю, где ты живешь, знаю все о тебе. Ты можешь бежать, но спрятаться ты не можешь». Далее, он утверждал, что знает марку ее нового автомобиля – черную «хонду», и что накануне ночью, когда машина была припаркована на подъездной аллее, сломал ей антенну. Заявительница подтвердила, что предыдущей ночью ее машина была припаркована на подъездной аллее, и, выйдя в тот же самый вторник утром из дома, она заметила, что антенна повреждена, причем отломана не совсем, а лишь сильно погнута, достаточно, однако, чтобы не работать. Офицер вышел посмотреть на автомобиль и обнаружил, что антенна действительно пребывает в том состоянии, которое описывала заявительница.

– Что предпринял офицер Рид? – спросила я.

Марино перелистнул страницу и сказал:

– Он посоветовал ей впредь ставить машину в гараж. Заявительница утверждала, что никогда не использовала гараж по его назначению, так как планировала переделать его в кабинет. Затем Рид предложил ей попросить соседей понаблюдать, не появится ли поблизости какое-либо подозрительное средство передвижения или не заметят ли они кого-нибудь на ее участке. В этом рапорте он также отмечает, что заявительница спрашивала, не должна ли она приобрести личное оружие.

– Это все? – спросила я. – А что насчет журнала, который Рид рекомендовал ей завести. Есть об этом хоть какое-нибудь упоминание?

– Нет. В части рапорта, не подлежащей разглашению, он так же делает следующее замечание: «Реакция заявительницы на поврежденную антенну производит впечатление чрезмерной. Она выглядела чересчур взвинченной, а ее поведение в отношении офицера стало оскорбительным». – Марино поднял глаза. – Иными словами, Рид имеет в виду, что не поверил ей. Возможно, она сама сломала антенну и вешала лапшу на уши по поводу угрожающих телефонных звонков:

– О Боже! – пробормотала я с отвращением.

– Эй, ты знаешь, сколько идиотов постоянно звонят с подобной чепухой? Дамочки звонят все время, жалуются, что их порезали, поцарапали, изнасиловали. Некоторые из них все это выдумывают. У них в голове потерялось несколько винтиков, и им необходимо внимание…

Я знала все по поводу воображаемых болезней и ранений, о синдроме Мюнхгаузена, плохой адаптированности к условиям жизни и маниях, которые заставляют людей желать и даже вызывать у самих себя ужасные болезни, совершать насилие над собой. Я не нуждалась в подобной лекции Марино.

– Продолжай, – сказала я. – Что было дальше?

Он положил второй рапорт на стол Уэсли и начал читать третий.

– Берил опять позвонила Риду, на этот раз шестого июля, в субботу, в одиннадцать пятнадцать утра. Он приехал к ней домой в четыре дня и нашел заявительницу расстроенной и враждебной…

– Надо думать… – сказала я отрывисто. – Она ждала его пять ужасных часов.

Марино, не обращая на меня внимания, продолжал читать слово в слово:

«На этот раз мисс Медисон утверждала, что тот же самый человек позвонил ей в одиннадцать утра и сказал следующее: „Ты по-прежнему скучаешь по мне? Скоро, Берил, скоро. Я заходил прошлым вечером. Тебя не было дома. Ты обесцвечиваешь волосы? Надеюсь, нет“. В этот момент мисс Медисон (блондинка) сказала, что она сделала попытку поговорить с ним. Она попросила оставить ее в покое и поинтересовалась, кто он и зачем это делает. По ее словам, он ничего не ответил и повесил трубку. Она подтвердила, что накануне вечером, в то время, когда, как утверждает звонивший, он заходил, ее действительно не было дома. На вопрос офицера, где она была, заявительница ответила уклончиво и только сообщила, что ее не было в городе».

– И что же офицер Рид сделал на этот раз, чтобы помочь даме в бедственном положении? – спросила я.

Марино посмотрел на меня успокаивающе.

– Он посоветовал ей завести собаку, а она ответила, что у нее аллергия на собак.

Уэсли открыл папку.

– Кей, ты смотришь на это в ретроспективе, в свете уже совершенного жуткого преступления. Посмотри, как все выглядело с точки зрения Рида. Вот молодая женщина, которая живет одна. Она впадает в истерику. Рид делает для нее все, что может, даже дает ей номер своего вызывающего устройства. Он реагирует быстро, по крайней мере, вначале. Но она уклоняется от ответов на конкретные вопросы. У нее нет доказательств. Любой офицер отнесся бы к делу скептически.

– Я знаю, что бы подумал, – поддержал его Марино, – будь я на его месте. Я заподозрил бы, что дамочка одинока, хочет внимания, хочет, чтобы кто-нибудь суетился вокруг нее. Или, может быть, она разочаровалась в каком-нибудь парне и расставляет декорации, чтобы отомстить ему.

– Понятно, – сказала я, не утерпев. – А если бы ее угрожал убить муж или приятель, вы бы подумали то же самое? И Берил все равно умерла бы.

– Может быть, – раздраженно ответил Марино. – Но если бы это был ее муж – если бы он был у нее, – тогда, по крайней мере, я имел бы основания для подозрений и получил бы полномочия, а судья мог бы применить административные санкции в отношении негодяя.

– Административные санкции не стоят той бумаги, на которой их пишут, – парировала я. Волна ярости подкатила к самому горлу, грозя вырваться из под контроля. Не проходило и года, чтобы мне не приходилось вскрывать о полдюжины чудовищно изуродованных трупов женщин, на чьих мужей или приятелей были наложены административные санкции.

После долгого молчания я спросила Уэсли:

– А Рид не предлагал поставить ее телефон на прослушивание?

– У него не было для этого законных оснований. Такое прослушивание трудно организовать. Телефонной компании нужен длинный список «криминальных» звонков, твердые доказательства, подтверждающие, что беспокоящие действия имеют место.

– У нее не было таких твердых доказательств?

Уэсли медленно покачал головой.

– Потребовалось бы больше звонков, чем было, Кей. Гораздо больше. И, кроме того, необходима статистика их появления, регулярные записи о каждом случае. Без всего этого об установке прослушивания можно забыть.

– Похоже, – вставил Марино, – Берил звонили только один или два раза в месяц. И она не вела этого чертового дневника, который Рид советовал ей вести. Или же, если все-таки вела, мы его не нашли. Очевидно, она даже не записала на пленку ни одного звонка.

– О Господи, – пробормотала я. – Твоей жизни угрожают, и требуется решение конгресса, чтобы хоть кто-нибудь отнесся к этому серьезно.

Уэсли не ответил.

Марино фыркнул:

– Это так же, как у вас, док. Ведь не существует превентивных лекарств. Мы всего лишь бригада чистильщиков. Ничего не можем предпринять до того, как все уже произойдет, когда появятся твердые доказательства. Такие, как мертвое тело.

– Поведение Берил – достаточное доказательство, – ответила я. – Посмотри на эти рапорты. Все, что предлагал офицер Рид, она сделала. Он сказал, чтобы она установила систему сигнализации, и она установила ее. Он сказал, чтобы она ставила свою машину в гараж, и она стала ставить, несмотря на то, что планировала переделать гараж в кабинет. Она спросила его насчет личного оружия, а затем пошла и купила его. И каждый раз, когда она звонила Риду, это было непосредственно после того, как убийца звонил и угрожал ей. Другими словами, она не ждала несколько дней или часов, прежде чем звонить в полицию.

Уэсли начал раскладывать копии писем Берил из Ки Уэста, схемы преступления, отчет об осмотре места происшествия, а также снятые «Поляроидом» фотографии участка, интерьера дома и, наконец, тела Берил в спальне наверху. С суровым лицом он молча рассматривал каждый предмет, давая понять, что пора двигаться дальше, мы достаточно поспорили и пожаловались. Что полиция сделала или не сделала, было не важно. Главное – найти убийцу.

– Что меня беспокоит, – начал Уэсли, – так это то, что есть противоречие в психологическом портрете преступника. Анализ угроз указывает на психопатический склад ума. Это кто-то, кто выслеживал и угрожал Берил несколько месяцев, кто-то, кто, похоже, не был знаком с ней лично. Несомненно, удовольствие он получал в основном из фантазии, корни которой надо искать в его прошлом. Он растягивал удовольствие. Возможно, он, в конце концов, нанес удар, потому что она расстроила его, уехав из города. Возможно, он испугался, что Берил собирается уехать насовсем, и убил ее, как только она вернулась.

– Она его жутко разозлила! – воскликнул Марино.

Уэсли продолжал рассматривать фотографии.

– Я вижу много ярости, и именно здесь проявляется противоречие. Его ярость кажется направленной лично на нее. Особенно об этом свидетельствуют повреждения на лице, – он постучал указательным пальцем по фотографии. – Лицо – это личность. В типичном убийстве, совершенном сексуальным садистом, лицо остается нетронутым. Жертва лишена индивидуальности, она всего лишь некий символ, и для убийцы, по сути, лишена лица, потому что для него она – никто. Участки тела, которые он калечит, если вообще этим занимается, это грудь, гениталии. – Он замолчал, в его глазах застыло недоумение. – В убийстве Берил присутствует личностное отношение. Порезы на ее лице, нанесение нескольких смертельных ран – сверх убийства, свидетельствуют о том, что убийца ее знал, и, может быть, даже хорошо. Это кто-то, кто именно к ней питал навязчивую страсть. Но наблюдение за ней с расстояния, выслеживание – все это плохо согласуется с такой версией. Эти действия скорее указывают на то, что убийца не был знаком с ней.

Марино снова вертел в руках приз Уэсли калибра 0.357. Меланхолично покручивая барабан, он сказал:

– Хотите знать мое мнение? Я думаю, что у психа «комплекс бога». Знаете, до тех пор, пока играешь по его правилам, он тебя не трогает. Берил нарушила правила, уехав из города и повесив во дворе табличку «Продается». Игра закончилась. Ты нарушаешь правила, тебя штрафуют.

– Как ты его себе представляешь? – спросила я Уэсли.

– Белый, от 25 до 35 лет. Весьма сообразительный, из неполной семьи, в которой не доставало личности отца. Возможно также, он в детстве был ущемлен физически, или психически, или и так, и так одновременно. Он замкнутый человек, однако это не значит, что живет один. Он может быть женатым, потому что имеет опыт в поддержании своего имиджа на публике. Ведет двойную жизнь: есть одна сторона, обращенная к миру, и другая, более темная. Он одержим навязчивой идеей, связанной с насилием. Он извращенец.

– Ну надо же, – сардонически ухмыльнувшись, пробормотал Марино. – То же самое можно сказать про половину негодяев, с которыми мне приходится иметь дело.

Уэсли пожал плечами.

– Может быть, я попадаю пальцем в небо, Пит. Я еще как следует не разобрался. Он может быть каким-то неудачником, все еще живущим с матерью, возможно, он уже подвергался аресту, был или не был в тюрьмах, клиниках. Он, черт его подери, может работать в большой солидной фирме в центре города и вовсе не иметь ни криминального, ни психиатрического прошлого… Он звонил Берил, как правило, вечером. Единственный известный нам дневной звонок был в субботу. Большую часть времени она проводила на работе. Он звонил, либо когда это было удобно ему, либо когда с наибольшей вероятностью мог застать ее дома. Я склоняюсь к мысли, что у него постоянная работа с девяти до пяти, а суббота, воскресенье – выходные.

– Если только он не звонил ей с работы, – сказал Марино.

– Такая возможность всегда остается, – уступил Уэсли.

– А как насчет возраста? – спросила я. – Тебе не кажется, что он может оказаться старше, чем ты предположил?

– Это было бы необычно, – ответил Уэсли, – но все возможно.

Отхлебнув кофе, который уже успел остыть, я перешла к рассказу о том, что сообщил мне Марк по поводу конфликта Берил из-за контракта и о ее загадочных взаимоотношениях с Кери Харпером. Когда я закончила, Уэсли и Марино с интересом уставились на меня. С одной стороны, этот неожиданный визит чикагского адвоката поздно вечером выглядел несколько странно, с другой – я подбросила им неожиданный нюанс. Ни Марино, ни Уэсли, ни, конечно же, я до вчерашнего вечера не могли предположить, что на самом деле, возможно, существует мотив убийства Берил. Самый распространенный мотив убийств на сексуальной почве – это полное отсутствие мотива. Преступники совершают его, потому что им это нравится и потому что есть такая возможность.

– Мой приятель, полицейский из Вильямсбурга, – заметил Марино, – рассказывал, что Харпер – настоящий псих, отшельник. Ездит везде на своем старом «роллс-ройсе» и никогда ни с кем не разговаривает. Живет в большом особняке у реки, и к нему никто никогда не приходит, никто. И парень стар, док.

– Не так уж стар, – возразила я. – Ему пятьдесят с чем-то. Но он действительно затворник. Кажется, он живет со своей сестрой.

– Рискованное предприятие, – сказал Уэсли. У него был очень напряженный вид. – Но посмотрим, до чего тебе удастся докопаться. Пит. Впрочем, даже если Харпер здесь ни при чем, то, может быть, он по крайней мере сможет сделать какие-нибудь предположения насчет «М», которому писала Берил. Кто-нибудь там должен знать, о ком идет речь. Если мы это выясним, то получим уже кое-что.

Марино это не понравилось.

– Харпер не будет со мной разговаривать, – сказал он, – и у меня нет подходящего повода, чтобы заставить его это сделать. Кроме того, я не думаю, что он и есть тот парень, который убил Берил, даже если у него был мотив. Мне кажется, что он бы сделал это сразу. Зачем тянуть девять-десять месяцев? Кроме того, если бы звонил он, она узнала бы его голос.

– Харпер мог нанять кого-нибудь, – сказал Уэсли.

– Верно. И мы бы нашли ее неделю спустя с аккуратной чистой огнестрельной раной в затылке, – ответил Марино. – Большинство наемных убийц не выслеживают своих жертв, не звонят им, не используют нож, не насилуют их.

– Большинство из них – нет, – согласился Уэсли, – но в любом случае мы не можем быть уверены, что изнасилование имело место. Не было обнаружено семенной жидкости. – Он взглянул на меня, и я кивком подтвердила это.

– Парень, возможно, страдает функциональным расстройством. Опять же, преступление могло быть инсценировано, ее тело положено так, чтобы все выглядело как сексуальное нападение, хотя, на самом деле, его не было. Если дело обстоит именно так, то все зависит от того, кто был нанят и в чем состоял план. Например, если бы Берил была застрелена во время конфликта с Харпером, он оказался бы первым в списке подозреваемых. Но если убийство выглядит как работа сексуального садиста, психопата, Харпер не придет никому на ум.

Марино разглядывал книжную полку, его мясистое лицо налилось кровью. Медленно переведя на меня беспокойный взгляд, он сказал:

– Что еще тебе известно об этой книге, которую она писала?

– Только то, что я уже рассказала: она была автобиографической и, возможно, угрожала репутации Харпера.

– Это то, над чем она работала в Ки Уэсте?

– Я так предполагаю. У меня нет твердой уверенности.

На лице Марино отразились колебания.

– Видишь ли, мне неприятно говорить тебе это, но мы не нашли ничего похожего в ее доме.

Даже Уэсли выглядел удивленным.

– А рукопись в ее спальне?

– О да. – Марино потянулся за своими сигаретами. – Я просмотрел ее. Очередной роман, напичканный всем этим романтическим дерьмом Гражданской войны. Но уж совершенно точно, ничего похожего на то, про что говорит док.

– А там есть название или дата? – спросила я.

– Нет. По правде сказать, рукопись даже не выглядит полной. Примерно такой толщины. – Марино пальцами показал что-то около дюйма. – Там на полях много пометок, и еще примерно десять страниц, написанных от руки.

– Хорошо бы еще раз просмотреть все ее бумаги, компьютерные диски и убедиться, что там нет ее автобиографической рукописи, – сказал Уэсли. – Еще нам нужно выяснить, кто ее литературный агент или редактор. Возможно, она послала рукопись кому-то по почте перед отъездом с Ки Уэста. В чем нам точно необходимо убедиться, так это в том, что в Ричмонд Берил вернулась без нее. Если же она вернулась с книгой, а теперь ее нет, это весьма существенно, если не сказать больше.

Взглянув на часы, Уэсли отодвинул свой стул и сказал извиняющимся тоном:

– Через пять минут у меня назначена встреча.

Он проводил нас в вестибюль.

Я не могла отделаться от Марино. Он настоял на том, чтобы проводить меня до машины.

– Ты должна смотреть в оба. – Он снова взялся за свое, в сотый раз читая мне лекцию о том, как вести себя на улице. – Многие женщины совершенно не думают об этом. Я все время вижу, как они идут по улице, и у них нет ни малейшего представления о том, кто следит, или, может быть, идет за ними. И когда ты подходишь к своей машине, достаешь свои чертовы ключи, – оглянись вокруг, о'кей? Тебя удивит, сколько женщин об этом даже не думают. Если ты едешь по улице и обнаруживаешь, что кто-то следует за тобой, что ты делаешь?

Я не обращала на него внимания.

– Ты направляешься в ближайшее пожарное депо, о'кей? Почему? Потому что там всегда кто-нибудь есть, даже в два часа ночи под Рождество. Это первое место, куда ты направляешься.

Ожидая, когда проедут машины, я начала искать ключи. Посмотрев на другую сторону улицы, заметила угрожающий белый прямоугольник под стеклоочистителем моей служебной машины. Неужели я опустила мало мелочи? Черт побери.

– Они везде, – продолжал Марино. – Просто начни наблюдать за ними по дороге домой или когда ездишь по магазинам.

Я наградила его одним из своих не самых любезных взглядов и поспешила через улицу.

– Эй, – сказал Пит, когда мы подошли к моей машине, – не злись на меня, ладно. Может быть, ты должна чувствовать себя счастливой из-за того, что я болтаюсь поблизости, как ангел-хранитель.

Оплаченное время парковки истекло пятнадцать минут назад. Выхватив квитанцию из-под стеклоочистителя, я сложила ее и засунула в карман его рубашки.

– Когда ты будешь болтаться в полицейском управлении, – сказала я, – позаботься об этом, пожалуйста.

Марино хмуро смотрел мне вслед, пока я отъезжала.

Глава 3

Через десять кварталов я запарковалась на другой платной стоянке и дальше пошла пешком. На видном месте, на щитке моей служебной машины всегда лежала красная табличка «Медицинский эксперт». Дорожная полиция, казалось, никогда не обращала на нее внимания. Несколько месяцев назад один полицейский имел наглость выписать мне штраф, когда я работала в центре города, на месте совершенного убийства, куда была вызвана в середине дня.

Торопливо взбежав по бетонным ступеням, я толкнула стеклянную дверь и зашла в центральное отделение публичной библиотеки, где люди двигались бесшумно, а деревянные столы были завалены книгами. Эта атмосфера тишины и умиротворенности с детства вызывала у меня благоговение. Разыскав ряд аппаратов для просмотра микрофиш, располагавшихся поперек зала, я стала просматривать каталог в поисках книг Берил Медисон, написанных ею под различными литературными псевдонимами, и выписывать их названия. Самой последней работой оказался исторический роман, действие которого происходит во времена Гражданской войны. Он был издан полтора года назад под псевдонимом Эдит Монтегю. Возможно, Марк был прав, и все это не имеет ни малейшего отношения к делу, подумала я. За последние десять лет Берил опубликовала шесть романов. Я никогда не слышала ни об одном из них.

Затем я начала просматривать периодику. Ничего. Берил писала книги. В журналах не было ни ее текстов, ни интервью с нею. Более обнадеживали заметки в газетах. За последние несколько лет в ричмондских «Таймс» появилось несколько рецензий на ее книги. Но они были бесполезны, поскольку в них упоминались только литературные псевдонимы. Убийца Берил знал ее настоящее имя.

Кадр за кадром нечеткого белого шрифта сменялись перед моими глазами. «Меберли», «Мегон» и наконец «Медисон». В ноябрьских «Таймс» была опубликована малюсенькая заметка о Берил:

Лекция автора

Романистка Берил Стреттон Медисон будет читать лекцию Дочерям американской революции в эту среду, в отеле «Джефферсон» на пересечении улиц Мейн и Эдамс. Мисс Медисон, протеже лауреата Пулитцеровской премии Кери Харпера, широко известна своими романами из времен американской революции и Гражданской войны. Тема ее лекции «Живучесть легенды как средство сохранения истины».

Выписав нужную информацию, я задержалась еще достаточно долго, чтобы найти несколько книг Берил и просмотреть их. Вернувшись к себе в бюро, я занялась разборкой бумаг, но мое внимание все время переключалось на телефон. «Это не мое дело», – одергивала я себя, прекрасно осознавая, где заканчивается моя компетенция и начинается компетенция полиции.

Лифт в конце коридора открылся, и охранники, громко переговариваясь, направились в комнату охраны, расположенную дальше на этом же этаже. Они всегда появлялись около половины седьмого. Миссис Дж. Р. Мактигю, упомянутая в газете как ответственная за бронирование мест на лекции, все равно не ответит. Номер, который я записала, возможно, принадлежит штаб-квартире Дочерей американской революции, которая, скорее всего, закрылась в пять.

Трубку сняли на втором гудке. Выдержав паузу, я спросила:

– Это миссис Дж. Р. Мактигю?

– Да, я – миссис Дж. Р. Мактигю, а что?

Отступать было поздно, и ничего не оставалось делать, как сказать все напрямик.

– Миссис Дж. Р. Мактигю, это доктор Скарпетта…

– Доктор кто?..

– Скарпетта, – повторила я. – Я медицинский эксперт, который расследует смерть Берил Медисон…

– О Боже! Да, я читала об этом. О Боже, Боже! Она была такой милой молодой женщиной. Я просто не могла поверить в это, когда услышала…

– Я узнала, что она выступала на ноябрьском собрании Дочерей американской революции, – сказала я.

– Мы были так взволнованы, когда она согласилась прийти. Вы знаете, обычно она не часто принимала подобные приглашения.

По голосу казалось, что миссис Мактигю – довольно пожилая женщина, и меня уже охватило ощущение, что я совершила ошибку, позвонив ей. Но затем она удивила меня.

– Вы знаете, Берил сделала это лишь потому, что мой покойный муж, Джо, был другом Кери Харпера, писателя. Я уверена, вы слышали о нем. На самом деле Джо все это устроил. Он знал, как много это для меня значит. Я всегда любила книги Берил.

– Где вы живете, миссис Мактигю?

– В «Садах».

«Уютные сады» были интернатом для престарелых и располагались недалеко от центра города. Это была еще одна унылая веха в моей профессиональной жизни. За последние годы у меня было несколько дел в «Садах», фактически, в каждом втором интернате для престарелых или частной лечебнице города.

– Нельзя ли мне зайти к вам на несколько минут по дороге домой, – сказала я. – Это возможно?

– Ну, как вам сказать… Пожалуй, да. Полагаю, что это было бы замечательно. Вы доктор кто?

Я медленно повторила свою фамилию.

– Я в комнате три-семь-восемь. Когда войдете в вестибюль, поднимитесь на лифте на третий этаж.

Я уже многое узнала о миссис Мактигю из того, где она жила. В «Уютных садах» находили свое – часто последнее – пристанище пожилые люди, у которых не было необходимости полагаться на социальное обеспечение. Взносы за квартиры там были весьма значительны, а за ежемесячное содержание они выкладывали больше, чем многие другие люди могут получить по закладной. Но «Сады» так же, как подобные им заведения, были позолоченной клеткой. Какими бы славными они ни были, никто на самом деле не хотел бы там жить.

На краю западной части центра города возвышался современный кирпичный дом, наводивший на мысль об угнетающей смеси гостиницы и больницы. Запарковав машину на стоянке для посетителей, я направилась в сторону освещенного портика, который обещал оказаться главным входом. Вестибюль сиял вильямсбургскими репродукциями картин, на большинстве которых были изображены композиции из шелковых цветов в тяжелых хрустальных вазах. Поверх обширного красного покрытия были постланы восточные ковры машинной выработки, а над головой обнаруживалась медная люстра. На диване восседал старик с тростью в руке. Из-под полей твидовой шляпы безучастно смотрели блеклые глаза. Дряхлая старуха на костылях пересекала ковер.

Молодой человек, со скучающим видом сидевший позади цветочного горшка, стоявшего на столе, не обратил на меня ни малейшего внимания, когда я направилась к лифту.

Двери лифта наконец открылись и не закрывались целую вечность, как это обычно бывает в местах, где люди передвигаются крайне медленно. Поднимаясь в одиночестве на третий этаж, я рассеянно рассматривала информационные сообщения, прибитые к внутренним панелям, напоминания об экскурсиях в местный музей и на плантации, сообщения о клубах бриджа, кружках искусств и ремесел, указание последнего срока подачи сообщений для включения в повестку дня собрания Центра еврейской общины. Большинство объявлений были просрочены. Интернаты для престарелых со своими кладбищенскими названиями, такими, как «Солнечная земля», «Сосновый приют» или «Уютные сады», всегда вызывали у меня легкое поташнивание. Я не знаю, что буду делать, когда моя мать больше не сможет жить одна. Последний раз, когда я ей звонила, она жаловалась на вывихноги.

Квартира миссис Мактигю располагалась налево по коридору. Когда я постучала, дверь почти сразу открыла сморщенная старушка с редкими волосами, закрученными в тугие кудельки, желтыми, как старая бумага. Ее лицо было нарумянено, а сама она была завернута в просторную белую кофту. Я почувствовала цветочный запах туалетной воды и аромат запеченного сыра.

– Я – Кей Скарпетта, – представилась я.

– О, как хорошо, что вы пришли, – сказала она, слегка касаясь моей протянутой руки. – Что вы будете пить, чай или что-нибудь покрепче? У меня есть напитки на любой вкус. Я пью портвейн.

Говоря все это, она провела меня в маленькую гостиную и указала на кресло. Выключив телевизор, она зажгла еще одну лампу. Гостиная была столь же ошеломляющей, как декорации к опере «Аида». Каждый дюйм потертого персидского ковра заполняла тяжелая мебель красного дерева: стулья, круглые столики, антикварный столик, шкаф, заставленный книгами, угловые буфеты, забитые фарфором и рюмками. На стене тесно лепились мрачные картины, шнурки звонков и медные чеканки.

Она вернулась с маленьким серебряным подносом, на котором стоял уотерфордский графин с портвейном, две одинаковые рюмки и маленькая тарелочка с домашним сырным печеньем. Наполнив рюмки, она предложила мне блюдце и свежевыглаженные кружевные льняные салфетки, выглядевшие довольно старыми. Это был ритуал, занявший довольно много времени. Затем она уселась на изрядно потертой стороне дивана, где, как я предполагала, сидела большую часть дня, когда читала или смотрела телевизор. Она была рада компании, хотя и понимала, видимо, что цель моего визита была далеко не светской. Я задавала себе вопрос – кто навещал ее здесь, если вообще кто-либо когда-либо это делал?

– Как я уже говорила, я медицинский эксперт и работаю над делом Берил Медисон, – сказала я. – На данный момент очень немногие из нас, тех кто расследует ее смерть, знают о ней или о людях, которые были с ней знакомы.

Миссис Мактигю отпила портвейн, сохраняя отсутствующее выражение лица. Я так привыкла в разговорах с полицией и адвокатами выкладывать все напрямик, что иногда забывала о необходимости подсластить пилюлю для остальной части мира.

Маслянистое печенье оказалось очень вкусным. Я сказала ей об этом.

– Да? Спасибо, – улыбнулась она. – Пожалуйста, берите сами. Его еще предостаточно.

– Миссис Мактигю, – снова попыталась я, – вы были знакомы с Берил Медисон до того, как пригласили ее прочитать лекцию для вашего общества прошлой осенью?

– О да, – ответила она, – по крайней мере, косвенно, потому что была ее восторженной поклонницей многие годы. Ее книг, вы понимаете? Я люблю исторические романы.

– Как вы узнали, что именно она писала их? – спросила я. – Ее книги выходили под литературными псевдонимами. Ее настоящее имя не было упомянуто ни на обложках, ни в автобиографической справке об авторе. – Я просмотрела несколько книг Берил по дороге из библиотеки.

– Это правда. Полагаю, что я одна из очень немногих людей, кто знал ее настоящее имя, – благодаря Джо.

– Вашему мужу?

– Он и мистер Харпер были друзьями, – ответила она, – но лишь в той степени, в которой кто-нибудь вообще может быть другом мистера Харпера. Они были связаны через бизнес Джо, с этого все и началось.

– А чем занимался ваш муж? – спросила я, решив, что моя хозяйка, пожалуй, смущена гораздо меньше, чем мне показалось вначале.

– Строительством. Когда мистер Харпер купил «Катлер Гроув», дом сильно нуждался в реставрации. В течение двух лет Джо проводил там большую часть своего времени, наблюдая за работами.

Я должна была бы сообразить сразу. Компании «Подрядчики Мактигю» и «Стройматериалы Мактигю» были крупнейшими строительными компаниями в Ричмонде и имели представительства по всей стране.

– Это было более пятнадцати лет назад, – продолжала миссис Мактигю. – И Джо познакомился с Берил именно в то время, когда работал в «Гроув». Она несколько раз приезжала на стройплощадку вместе с мистером Харпером и вскоре переехала в дом. Она была очень юной. – Миссис Мактигю помедлила. – Я помню, Джо рассказывал мне в то время, что мистер Харпер удочерил прекрасную молодую девушку, очень талантливую писательницу. Я думаю, она была сиротой, или… во всяком случае, что-то грустное. Обо всем этом, конечно, не говорили вслух.

Миссис Мактигю осторожно надела очки и медленно прошла через комнату к секретеру. Выдвинув ящик, она достала простой стандартный кремовый конверт.

– Вот, – сказала она, вручая его мне, ее руки при этом дрожали, – это единственная их фотография, которая у меня есть.

Внутри конверта лежал сложенный чистый лист плотной канцелярской бумаги, хранивший в своих сгибах старую, слегка передержанную черно-белую фотографию. По обе стороны от хрупкой, хорошенькой светловолосой девочки-подростка стояли двое мужчин, внушительных и загорелых, одетых для загородной прогулки. Три фигуры стояли вплотную друг к другу, щурясь от ослепительного солнца.

– Это – Джо, – сказала миссис Мактигю, указывая на мужчину, стоявшего слева от девочки, которая, без сомнения, была юной Берил Медисон. Рукава его рубашки армейского образца были завернуты до локтей, обнажая мускулистые руки, а глаза защищали поля шляпы «Интернейшнл Хавистер». Справа от Берил стоял крупный беловолосый мужчина, который, как стало ясно из дальнейших объяснений миссис Мактигю, был Кери Харпером.

– Это снято у реки, – сказала она, – в то время, когда Джо работал над домом. У мистера Харпера уже тогда были белые волосы. Думаю, до вас доходили слухи. Говорят, он поседел, работая над «Зазубренным углом», когда ему было чуть больше тридцати.

– Это снято в «Катлер Гроув»?

– Да, в «Катлер Гроув», – ответила она.

Меня мучило лицо Берил, слишком мудрое и знающее для такой молодой девушки. Такое задумчивое выражение тоски и печали бывает у брошенных детей или у детей, с которыми дурно обращались.

– Берил была тогда всего лишь ребенком, – сказала миссис Мактигю.

– Полагаю, ей было шестнадцать, может быть, семнадцать?

– Пожалуй, да. Похоже на то, – ответила она, наблюдая, как я заворачиваю фотографию и засовываю ее обратно в конверт. – Я нашла фото только после того, как Джо покинул этот мир. Наверное, этот снимок сделал один из рабочих его бригады.

Она убрала конверт в ящик и, снова усаживаясь, добавила:

– Я думаю, одна из причин, по которой Джо так хорошо сошелся с мистером Харпером, это его умение держать язык за зубами, когда дело касалось других людей. Я уверена, есть много такого, что он никогда мне не рассказывал.

С трудом улыбнувшись, она отвернулась к стене.

– Очевидно, мистер Харпер рассказывал вашему мужу о книгах Берил, когда они начали публиковаться.

Миссис Мактигю с удивлением повернулась ко мне.

– Знаете, я не уверена, что Джо когда-нибудь говорил мне, как он узнал об этом, доктор Скарпетта, – какое милое имя. Испанское?

– Итальянское.

– О! В таком случае, ручаюсь, что вы хорошо готовите.

– Это одно из тех занятий, от которых я получаю удовольствие, – сказала я, делая глоток портвейна. – Значит, очевидно, что мистер Харпер рассказывал вашему мужу о книгах Берил.

– О, Боже мой, – нахмурилась она, – как странно, что вы заговорили об этом. Я об этом никогда не задумывалась. Но мистер Харпер, действительно, должен был когда-то рассказать ему. Пожалуй, да, иначе я не могу представить себе, как бы еще Джо узнал об этом. А он знал. Когда первый раз вышел роман «Знамя чести», он подарил мне экземпляр на Рождество.

Она снова встала. Просмотрев несколько книжных полок, достала толстый том и принесла его.

– Он с автографом, – добавила она гордо.

Я открыла его и посмотрела на витиеватую подпись – «Эмили Стреттон», оставленную в декабре десять лет назад.

– Ее первая книга, – сказала я.

– Возможно, этот экземпляр один из немногих, которые она когда-либо подписала. – Миссис Мактигю просияла. – Я думаю, Джо получил его через мистера Харпера. Конечно, он не мог сделать это каким-нибудь другим способом.

– У вас есть еще какие-нибудь книги с автографами?

– С ее – нет. Теперь у меня есть все ее книги. Большинство из них я прочитала два или три раза. – Она колебалась, ее зрачки расширились. – Это случилось так, как было написано в газетах?

– Да. – Я не стала говорить всей правды. Смерть Берил была гораздо чудовищней, чем об этом было сообщено в новостях.

Старушка потянулась за очередным печеньем и в какой-то момент, казалось, готова была расплакаться.

– Расскажите мне о том, что было в прошлом ноябре, – попросила я. – Прошел уже почти год с тех пор, как она читала лекцию вашему обществу, миссис Мактигю. Все это устраивалось для Дочерей американской революции?

– Это был наш ежегодный торжественный праздник в честь автора. Основное событие года, когда мы приглашаем какого-то особого оратора, писателя или артиста, – одним словом, кого-то хорошо известного. Была моя очередь возглавить комитет, заняться организацией, найти выступающего. Я знала с самого начала, что хочу пригласить Берил, но сразу же столкнулась с препятствиями. Я не знала, как ее найти. Номера ее телефона не было в справочнике, и я не представляла себе, где она живет. У меня и в мыслях не было, что она живет здесь, в Ричмонде! В конце концов я попросила Джо помочь мне. – Она колебалась, неловко улыбаясь. – Вы понимаете, поначалу я не хотела обращаться к нему, было интересно самой справиться с этим делом. И Джо был так занят. Ну, тем не менее, он позвонил мистеру Харперу вечером, а на следующее утро у меня раздался телефонный звонок. Я никогда не забуду своего удивления. Да я просто потеряла дар речи, когда она назвала себя.

Ее телефон. В справочнике не было номера телефона Берил. В донесениях офицера Рида не упоминалась эта деталь. Знает ли об этом Марино?

– К моему восторгу, она приняла приглашение. Затем задала обычные вопросы, – сказала миссис Мактигю, – насколько большая аудитория ожидается, сколько времени она должна говорить – такого рода вопросы. Она была любезна и мила, но в то же время не болтлива. И это было необычно. Так же, как и то, что не принесла с собой книги. Вы же знаете, обычно авторы стремятся принести свои книги, потом продают их, надписывают. Берил сказала, что это не ее стиль, и, кроме того, она отказалась от гонорара. Это было совершенно необычно. Она показалась мне очень приятной и скромной.

– Аудитория состояла полностью из женщин? – спросила я.

Хозяйка пыталась вспомнить:

– Я думаю, некоторые привели с собой своих мужей, но большинство присутствующих были женщины. Так бывает почти всегда.

Именно этого я и ожидала. Невероятно, чтоб убийца Берил находился среди тех, кто восхищался ею в тот ноябрьский день.

– Часто ли она принимала приглашения, подобные вашему, – спросила я.

– О нет, – быстро ответила миссис Мактигю. – Я знаю, что нет. Во всяком случае, если бы поблизости намечалась такая встреча, я бы узнала об этом и первая бы записалась. Вообще, она показалась мне очень замкнутой молодой женщиной. Сразу было видно, что это человек, который пишет ради удовольствия и на самом деле не беспокоится о популярности. Это объясняет, почему она пользовалась псевдонимами. Писатели, которые скрывают свое настоящее имя, редко появляются на публике. Я уверена, что и в моем случае она не сделала бы исключения, если бы не отношения Джо и мистера Харпера.

– Похоже, что Джо был готов сделать для мистера Харпера почти все что угодно, – заметила я.

– Пожалуй да. Я думаю, это так.

– Вы когда-нибудь встречались с ним?

– Да.

– Какое у вас сложилось о нем впечатление?

– Мне показалось, что он, пожалуй, застенчив, – сказала она задумчиво. – Но иногда я думала, что он несчастлив и считает себя немного лучше, чем все остальные. Внешность его была весьма импозантной, сразу бросалась в глаза. – Она снова смотрела в сторону, и ее глаза лучились. – Конечно, мой муж был ему предан.

– Когда вы в последний раз видели мистера Харпера? – спросила я.

– Джо скончался этой весной.

– Вы не видели мистера Харпера с тех пор, как умер ваш муж?

Она покачала головой и погрузилась в себя, уединившись в то горькое место, которое мне было недоступно.

Я спрашивала себя, что же на самом деле связывало мистера Кери Харпера с мистером Мактигю. Темные делишки? Власть над мистером Мактигю, которая сделала из него совсем не того человека, которого любила его жена? Возможно, просто Харпер был эгоистом и грубияном.

– Кажется, у него есть сестра. Кери Харпер живет со своей сестрой? – спросила я.

Реакция миссис Мактигю озадачила меня – губы ее сжались, и из глаз потекли слезы.

Поставив рюмку на край стола, я взяла свою сумочку.

Она проводила меня до двери. Я осторожно настаивала:

– Берил когда-нибудь писала вам, или, может быть, вашему мужу?

Она отрицательно покачала головой.

– Вы не знаете, были ли у нее еще какие-нибудь друзья? Ваш муж не упоминал об этом?

Она снова покачала головой.

– Может быть, вы знаете кого-нибудь, к кому бы она могла обращаться по инициалу «М»?

Миссис Мактигю печально смотрела в пустой коридор, придерживая рукою дверь. Когда она подняла взгляд, ее глаза были заплаканы и смотрели сквозь меня.

– В двух ее романах были «П» и «А». По-моему, шпионы Союза. О Боже мой, кажется, я не выключила духовку. – Она несколько раз моргнула, как будто ее слепил солнечный свет. – Я надеюсь, вы придете еще раз навестить меня?

– С удовольствием. – Я поблагодарила миссис Мактигю и, мягко коснувшись на прощание ее руки, ушла.

Я позвонила своей матери, как только пришла домой, и единственный раз испытала облегчение, получив обычные лекции и напоминания, услышав этот сильный голос – голос, просто любящий меня.

– Всю неделю было почти тридцать градусов, а я смотрела новости – в Ричмонде температура упала до четырех градусов, – сказала она. – Это же совсем холодно. Снега еще нет?

– Нет, мама. Снега еще нет. Как твоя нога?

– Настолько хорошо, насколько этого можно ожидать. Я вышиваю плед, ты сможешь укрывать им ноги, когда работаешь в своем кабинете. Люси спрашивала о тебе.

Я много недель не разговаривала со своей племянницей.

– Она сейчас работает над каким-то научным проектом в школе, – продолжала моя мама. – Говорящий робот – подумать только. Принесла его вчера и испугала бедного Синдбада до того, что бедняга забился под кровать…

Синдбад был дурным, неприветливым и злобным котом, беспризорным животным с серыми и желтыми полосами, который однажды утром начал упорно преследовать маму, когда она ходила по магазинам в Майами-Бич. Когда бы я ни приезжала навестить маму, гостеприимство Синдбада выражалось в том, что он усаживался на холодильнике, как ястреб, и подозрительно меня разглядывал.

– Ты никогда не догадаешься, кого я вчера видела, – пожалуй, чересчур легкомысленно начала я. Меня переполняла необходимость рассказать хоть кому-нибудь. Моя мать знала все, что касалось моего прошлого, или, по крайней мере, большей его части. – Ты помнишь Марка Джеймса?

Молчание.

– Он был в Вашингтоне и зашел ко мне.

– Конечно, я помню его.

– Он зашел, чтобы обсудить одно дело. Ты помнишь, он адвокат. В Чикаго, – я быстро отступала. – Он был по делу в округе Колумбия. – Чем больше я говорила, тем больше меня обволакивало ее неодобрительное молчание.

– Хм. Что я помню, так это то, что он чуть не убил тебя, Кейти.

Когда она называла меня «Кейти» – мне снова было десять лет.

Глава 4

Очевидным преимуществом того, что исследовательские лаборатории находились в том же здании, что и мое бюро, заключалось в отсутствии необходимости дожидаться бумажных отчетов. Так же как и я, ее сотрудники владели результатами исследований задолго до того, как переносили их на бумагу. Я передала на исследование материалы по делу Берил Медисон ровно неделю назад. Возможно, пройдет еще несколько недель, прежде чем отчет окажется на моем столе, но Джони Хэмм уже должна иметь собственное мнение на этот счет. Закончив утренние дела, я с чашкой кофе в руке поднялась на четвертый этаж.

Кабинет Джони, немногим больший, чем ниша, был зажат между лабораторией анализа следов с места преступления и лабораторией химических исследований в конце коридора. Когда я вошла, она сидела за черным столом, вглядываясь в объектив окуляра стереоскопического микроскопа, блокнот рядом с ее локтем был заполнен аккуратными записями.

– Неудачное время? – спросила я.

– Не хуже, чем любое другое, – откликнулась она, рассеянно оглянувшись.

Я пододвинула стул.

Джони была миниатюрной молодой женщиной с короткими черными волосами и широко распахнутыми темными глазами. Мать двоих детей, она вечерами училась на доктора философии и поэтому всегда выглядела усталой и немного торопящейся. Но, с другой стороны, так выглядело большинство сотрудников лабораторий, и если уж на то пошло, это же самое частенько можно было сказать и обо мне.

– Как там с материалами по делу Берил Медисон, что-нибудь удалось выяснить? – спросила я.

– У меня ощущение, что такого ты не ожидала. – Она листнула назад несколько страниц блокнота. – Следы по делу Берил Медисон – сплошной кошмар.

Меня это не удивило. Я сдала на анализ множество пакетиков и образцов. Тело Берил было настолько окровавлено, что собрало мусор, как липучка для мух. Особенно трудно было исследовать волокна: прежде, чем Джони смогла положить под микроскоп, их требовалось еще очистить. Для этого каждое волоконце закладывалось в контейнер с мыльным раствором, который, в свою очередь, помещался в ультразвуковую ванну. После того как кровь и грязь осторожно приводились в движение, раствор процеживался через стерильную фильтровальную бумагу, и каждое волокно укладывалось на предметное стекло микроскопа.

Джони просматривала свои записи.

– Если бы я не была уверена, – продолжила она, – то заподозрила бы, что Берил Медисон убита не у себя дома, а где-то в другом месте.

– Это невозможно, – ответила я. – Она была убита наверху, и ее смерть наступила незадолго до того, как приехала полиция.

– Я знаю. Начнем с волокон, явно имеющих отношение к ее дому. Таких было собрано три вида – с окровавленных участков кожи на ее коленях и ладонях. Это – шерсть. Два вида – темно-красные, один – золотистый.

– Они соответствуют восточному молитвенному коврику наверху в коридоре? – вспомнила я фотографии места преступления.

– Да, – ответила она, – очень хорошее соответствие с образцами, принесенными полицией. Если Берил Медисон стояла на четвереньках на коврике, это вполне объясняет, как на ее ладонях и коленях оказались эти волокна. Здесь все относительно просто.

Джони достала множество жестких картонных упаковок с предметными стеклами. Открывая клапаны, она, продолжая говорить, стала перебирать стекла, пока не нашла то, что искала:

– Кроме этих волокон, там было еще несколько белых хлопчатобумажных. Они довольно бесполезны, поскольку могли взяться откуда угодно, например, с белой простыни, которой накрывали тело. Кроме того, я исследовала десять других волокон, собранных с ее волос, с окровавленных участков на шее и груди и из соскобов из-под ногтей. Синтетика, – она взглянула на меня. – И они не соответствуют никаким другим образцам, которые прислала полиция.

– Они не сочетаются ни с ее одеждой, ни с покрывалом ее кровати? – спросила я.

Джони покачала головой и сказала:

– Абсолютно. То есть, совершенно не сочетаются. Похоже, они не имеют отношения к месту преступления, а поскольку они прилипли к крови или оказались под ее ногтями, то велика вероятность, что они были пассивно перенесены на нее с нападавшего.

Это было для меня неожиданной наградой. Когда мой заместитель, Филдинг, наконец связался со мной в ночь убийства Берил, я проинструктировала его и попросила дождаться меня в морге. Я приехала туда во втором часу ночи, и следующие несколько часов мы занимались исследованием тела Берил в лучах лазера, собирая каждую частицу или волокно, которые удавалось обнаружить. Правда, я предполагала, что большая часть того, что мы нашли, окажется нестоящим мусором с одежды Берил или из ее дома. Факт обнаружения десяти волокон, оставленных преступником, был поразителен. В большинстве случаев, я считала большой удачей, если удавалось обнаружить хотя бы одно неизвестное волокно, и была совершенно счастлива, найдя два или три. У меня зачастую были дела, когда я не находила ни одного. Волокна трудно заметить даже с помощью лупы, и малейшее нарушение спокойствия тела или слабое колебание воздуха могут смахнуть их задолго до того, как медицинский эксперт прибудет на место преступления или тело перевезут в морг.

– Какая именно синтетика? – спросила я.

– Олефин, акрил, нейлон, полиэтилен и динэл, причем, с преобладанием нейлона, – ответила Джони. – Цвета разнообразные: красный, голубой, зеленый, золотистый, оранжевый. Под микроскопом они совершенно не соответствуют друг другу.

Припав к окуляру стереоскопического микроскопа, она стала укладывать на предметный столик одно стекло за другим, продолжая объяснения:

– Совершеннейший винегрет: есть с прожилками и без. Большинство из них содержат окись титана в различных концентрациях. Некоторые имеют тусклый блеск, некоторые – матовые, некоторые – яркие. По диаметру все довольно толстые, предположительно, волокна типа ковровых, но имеют различную форму в поперечном сечении.

– Десять различных источников? – спросила я.

– По крайней мере, так это выглядит на данный момент. Это, определенно, нетипично. Если эти волокна принадлежат нападавшему, то он носил на себе необычное их разнообразие. Более толстые волокна явно не из его одежды, потому что они коврового типа. И они не соотносятся ни с одним ковром из дома Берил. Но то, что на нем такое их разнообразие, странно по другой причине. Ты собираешь волокна целый день, но они на тебе не остаются. Ты садишься где-нибудь, и к тебе прилипают волокна, а чуть позже, когда ты садишься где-то еще, они счищаются. Или их сдувает с тебя.

Это действительно сбивало с толку. Джони перевернула страницу блокнота и сказала:

– Я также посмотрела под микроскопом пробы пыли, собранные пылесосом, доктор Скарпетта. Мусор, который Марино всосал с молитвенного коврика – настоящая мешанина, – она бегло просмотрела страницу. – Табачный пепел, розоватые частицы бумаги, соответствующие наклейкам на сигаретных пачках, стеклянные бусинки, пара кусочков битого стекла, соответствующие пивным бутылкам и автомобильным фарам. Как обычно, множество останков насекомых, овощного мусора, а также металлический шарик. И еще много соли.

– Пищевой?

– Совершенно верно, – сказала Джони.

– Все это было на ее молитвенном коврике? – спросила я.

– А также на полу в том месте, где было найдено тело, – ответила она. – И много аналогичного мусора было на ее теле, в соскобах из-под ее ногтей и на волосах.

Берил не курила. Не было причины, по которой табачный пепел и частицы наклеек с сигаретных пачек могли быть найдены в ее доме. Соль ассоциируется с едой, и с чего бы это вдруг соли оказаться на коврике или на ее теле.

– Марино принес шесть различных проб, взятых пылесосом. Все они с ковров или с участков пола, где была обнаружена кровь, – сказала Джони. – Кроме того, я посмотрела контрольные образцы проб с тех участков дома и ковров, где не было крови или следов борьбы, то есть там, где, как полагает полиция, убийца не ходил. Образцы существенно различаются. Мусор, про который я говорила, найден только там, где, по-видимому, убийца был. Предположительно, большинство из этих частиц было перенесено с него на место преступления и ее тело. Они могли прилипнуть к его туфлям, одежде, волосам. Куда бы он ни ходил, чего бы он ни касался, он оставлял след из этого мусора.

– Должно быть, он изрядный неряха, – сказала я.

– Вся эта чепуха почти невидима невооруженным глазом. – Джони не поддержала шутку. – Он, скорее всего, даже понятия не имел, что носит на себе такое количество следов.

Я изучала страницы, написанные ею от руки. Мой опыт подсказывал только два варианта, которые объясняли бы такое изобилие мусора. Первый – когда тело было выброшено на какую-нибудь земляную насыпь или в какое-то другое не менее грязное место, например, на обочину дороги или автостоянку, засыпанную гравием. Второй – когда тело перевозили с одного места на другое в грязном багажнике или на грязном полу автомобиля. Ни один из этих сценариев к случаю Берил не подходил.

– Разбей их для меня по цветам, – попросила я. – Какие из них вероятнее всего ковровые, а какие – волокна одежды?

– Шесть нейлоновых волокон: красные, темно-красные, голубые, зеленые, зеленовато-желтые и темно-зеленые. Зеленые на самом деле могут оказаться черными, – добавила она. – Черный под микроскопом совсем не выглядит черным. Все они толстые, соответствуют волокнам коврового типа, и я подозреваю, некоторые из них могут быть из автомобильного, а не из домашнего ковра.

– Почему?

– Из-за мусора, который я нашла. Например, стеклянные шарики ассоциируются с отражающей краской, той, что используется для дорожных знаков. Металлические шарики я достаточно часто нахожу в пробах, взятых из автомобилей. Это кусочки припоя, остающиеся после монтажа кузова. Их не видно, но они есть. Что же касается осколков стекла, то битое стекло есть повсюду, особенно, вдоль обочин дороги и на стоянках. Ты собираешь его на подошвы туфель и несешь в свой автомобиль. То же самое касается сигаретного мусора. Наконец, остается соль. И это обстоятельство вызывает у меня еще большее подозрение насчет того, что следы, обнаруженные в доме Берил, автомобильного происхождения. Люди ходят в «Макдональдс». Они едят жаренную картошку в своих автомобилях. Я думаю, в каждой машине в городе есть соль.

– Допустим, ты права, – сказала я. Допустим, эти волокна – с автомобильного коврика. Все это по-прежнему не объясняет, откуда взялись шесть различных ковровых нейлоновых волокон. Маловероятно, что у этого парня в автомобиле шесть различных ковриков.

– Да, маловероятно, – согласилась Джони. – Но волокна могли быть занесены в его автомобиль. Возможно, что его работа так или иначе связана с этими ковриками. Например, ему целый день приходится залезать и вылезать из автомобиля.

– Автомобильная мойка? – спросила я, представив себе автомобиль Берил. На нем не было ни единого пятнышка ни внутри, ни снаружи.

Джони задумалась, на ее лице отразилось напряжение.

– Очень может быть что-нибудь в этом роде. Если он работает на одной из этих автомобильных моек, где обслуживающий персонал чистит салоны и багажники, то ему действительно целый день приходится иметь дело с различными ковровыми волокнами, и он неизбежно собирает часть их. Другой вариант – он работает механиком по автомобилям.

Я потянулась за своим кофе.

– О'кей. Давай перейдем к другим четырем волокнам. Что ты можешь рассказать о них?

Джони заглянула в свои записи.

– Это волокна акрила, олефина, полиэтилена и динэла. Первые три, опять же, соответствуют волокнам коврового типа. А волокно динэла я не слишком часто встречаю. Из этого материала шьют шубы и чехлы для автомобилей. Знаете, такие, из искусственного меха. Еще парики. Но именно это волокно динэла довольно высококачественно и больше подходит для одежды.

– Это единственное одежное волокно, которое ты нашла?

– Я склоняюсь к этому, – ответила Джони.

– По-видимому, Берил была одета в бежевый брючный костюм…

– Он не из динэла, – сказала она. – По крайней мере, ее слаксы и куртка не из него. Они из смеси хлопка и полиэстера. Может быть, ее блузка была из динэла, но это невозможно выяснить, так как она не нашлась. – Джони достала из упаковки очередное стекло и положила его на предметный столик. – Что же касается оранжевого волокна, о котором я говорила, – единственного из всех акрилового, то оно имеет такую форму поперечного сечения, какую я никогда прежде не встречала.

Чтобы лучше объяснить, она нарисовала эскиз: три кружка, соединенных в центре, напоминающие трилистник Клевера без черенка. Волокна изготовляются пропусканием расплавленного или растворенного полимера через очень тонкие отверстия мундштука. Нити, или волокна, которые получаются в результате, будут иметь в поперечном сечении ту же форму, что и отверстия мундштука, так же, как полоска зубной пасты сохранит в поперечном сечении форму отверстия тюбика, из которого она выдавлена. Я никогда не видела раньше профиля в виде листа клевера. Большинство акриловых нитей имеют в поперечном сечении форму земляного ореха, собачьей косточки, гантели, круга или гриба.

– Вот, – Джони подвинулась, освобождая мне место перед микроскопом.

Я прильнула к окуляру. Волокно выглядело как угреватая волнистая лента, разнообразные оттенки ярко-оранжевого были слегка приперчены двуокисью титана.

– Как видишь, – пояснила Джони, – цвет довольно бестолковый – оранжевый, неровный и умеренно густой, с частицами, уменьшающими блеск, чтобы волокно выглядело матовым. Все равно, оранжевый – кричащий цвет, настоящий карнавальный оранжевый, который я нахожу странным для волокон одежды или ковров. Диаметр – средний.

– Что делает его скорее соответствующим ковру, – отважилась я, – несмотря на странный цвет.

– Возможно.

Я начала вспоминать материалы ярко-оранжевого цвета, которые мне встречались.

– А как насчет дорожных жилетов? – спросила я. – Они ярко-оранжевые, и они хорошо согласуются с мусором автомобильного типа, который ты идентифицировала.

– Вряд ли, – ответила Джони. – Большинство дорожных жилетов, которое я видела, сделаны из нейлона, а не из акрила, причем ткань, как правило, очень плотная, гладкая, которая, скорее всего, не теряет волокна. То же самое – форма транспортной полиции.

Она помолчала, а затем задумчиво добавила:

– А еще мне кажется, что ты вряд ли найдешь в них частицы, уменьшающие блеск – ты же не хочешь, чтобы дорожный жилет был тусклым.

Я отодвинулась от микроскопа.

– В любом случае, мне кажется, это волокно настолько отличается от других, что должно быть запатентовано. Кто-то должен узнать его, даже если у нас нет известного материала для сравнения.

– Бог в помощь.

– Да, я знаю, промышленные секреты, – тяжело вздохнув, сказала я. – Текстильный бизнес так же скрывает свои патенты, как люди свои любовные похождения.

Джони подняла руки и принялась сзади массировать себе шею.

– Меня всегда поражало, как нечто сверхъестественное, что агенты ФБР смогли заручиться такой могучей поддержкой в деле Уэйна Уильямса, – сказала она, имея в виду жуткий, двадцатидвухмесячный кошмар в Атланте, когда, по слухам, целых тридцать черных детей стали жертвами одного убийцы. Волокнистый мусор, обнаруженный на двенадцати телах жертв, был связан с жилищем и автомобилями, которыми пользовался Уильямс.

– Может быть, нам стоит связаться с Хейновэллом, чтобы он взглянул на эти волокна, особенно на оранжевые, – сказала я.

Рой Хейновэлл был специальным агентом ФБР в отделе микроанализа в Квантико. Он занимался исследованием волокон в деле Уильямса и с тех пор был завален просьбами следственных подразделений всего мира, которые жаждали, чтобы он посмотрел на все, от пуха до паутины.

– Бог в помощь, – снова шутливо повторила Джони.

– Ты позвонишь ему? – спросила я.

– Я сомневаюсь, что это что-нибудь даст. Он не любит смотреть материалы, которые уже прошли обследование, – сказала она и добавила: – Ты же знаешь этих федеральных агентов.

– Мы обе позвоним ему, – решила я.

* * *

Когда я вернулась в свое бюро, меня дожидались с полдюжины розовых телефонных сообщений. Одно бросилось мне в глаза. На нем был написан номер телефона с кодом Нью-Йорка и припиской: «Марк. Пожалуйста, перезвони так быстро, как только сможешь». Я могла придумать только одну причину, по которой он был в Нью-Йорке. Он встречался со Спарацино, адвокатом Берил. Почему «Орндорфф и Бергер» так сильно интересуется убийством Берил Медисон?

Очевидно, номер телефона был прямой линией Марка, потому что он взял трубку на первом же гудке.

– Когда ты последний раз была в Нью-Йорке? – спросил он небрежно.

– Не поняла?

– Самолет улетает из Ричмонда ровно через четыре часа. Рейс без промежуточной посадки. Ты можешь вылететь на нем?

– Чего это вдруг? – спросила я спокойно, чувствуя, как заколотилось в груди сердце.

– Мне не кажется разумным обсуждать детали по телефону, Кей, – сказал он.

– Мне не кажется разумным лететь в Нью-Йорк, Марк, – парировала я.

– Пожалуйста. Это важно. Ты же знаешь, иначе бы я не просил.

– Это невозможно…

– Я провел утро со Спарацино, – прервал он меня. Долго сдерживаемые эмоции боролись во мне с решимостью. – Есть пара новых обстоятельств, имеющих отношение к Берил Медисон и к твоему отделу.

– К моему отделу? – В моем голосе больше не было безразличия. – Что такого ты можешь мне сообщить, имеющего отношение к моему отделу?

– Пожалуйста, – сказал он снова. – Пожалуйста, приезжай.

Я колебалась.

– Я встречу тебя в «Ла Гуардиа». – Настойчивость Марка отрезала мне путь к отступлению. – Мы найдем какое-нибудь тихое место, чтобы поговорить. Билет уже заказан. Все, что от тебя требуется, это забрать его у стойки регистрации. Я зарезервировал тебе комнату, обо всем позаботился.

«Боже мой», – думала я, повесив трубку и направляясь затем в приемную к Розе.

– Мне нужно сегодня лететь в Нью-Йорк, – объяснила я тоном, исключающим вопросы. – Это касается дела Берил Медисон. Меня не будет в отделе по крайней мере до завтра.

Я избегала ее взгляда. Хотя моя секретарша ничего не знала о Марке, я боялась, что мои побуждения так же очевидны, как доска объявлений.

– Есть номер телефона, по которому с вами можно будет связаться? – спросила Роза.

– Нет.

Открыв календарь и просматривая запланированные встречи, которые нужно было отменить, она сообщила:

– Звонили из «Таймс», что-то по поводу большой статьи – биографический очерк о вас.

– Забудь об этом, – раздраженно ответила я. – Они просто хотят припереть меня к стенке насчет дела Берил Медисон. Как только я отказываюсь давать информацию о каком-нибудь особенно зверском преступлении, тут же каждый репортер в городе хочет узнать, в каком колледже я училась, есть ли у меня собака, как я отношусь к смертной казни, какой мой любимый цвет, еда, фильм и какие убийства я предпочитаю.

– Я отменю, – пробормотала она, протягивая руку к телефону.

Когда я ушла из отдела, времени оставалось в обрез, чтобы добраться до дома, закинуть несколько вещей в дорожную сумку и преодолеть пробки в часы пик. Как Марк и обещал, билет ждал меня в аэропорту, и уже через час я устраивалась в первом классе – одна в совершенно пустом ряду. В течение следующего часа я маленькими глотками потягивала тоник со льдом и пыталась читать, тогда как мои мысли плыли, как облака в темнеющем небе за овальным окном.

Мне хотелось видеть Марка. Я понимала, что это не профессиональная необходимость, а слабость, которую, как мне казалось, я полностью преодолела. Я то чувствовала волнение, то испытывала отвращение к себе. Я не верила ему, но отчаянно хотела верить. «Он не тот Марк, которого ты знала когда-то, и даже если бы он был им, вспомни, как он с тобой поступил». И не важно, что говорил мой разум, мои чувства не внимали ему. Я прочитала двадцать страниц романа, написанного Берил Медисон под псевдонимом Эдер Вайлдс, и в голове ничего не осталось. Я не люблю исторические романы, а этот совершенно точно не выиграл бы никаких призов. Берил писала хорошо, ее проза порой звучала как песня, но повествование в целом хромало на костылях. Это была своего рода бесформенная масса, творимая по шаблону. И я спрашивала себя, смогла бы она преуспеть в настоящей литературе, если бы осталась жива.

Голос пилота неожиданно объявил, что мы приземлимся через десять минут. Город внизу представлялся, поразительной сценой – с круговращением огней, крошечными светлячками, ползущими по магистралям, и красными сигнальными лампочками, мигающими с вершин небоскребов.

Через несколько минут я извлекла свою сумку из багажного отделения и сошла по трапу в сумасшествие «Ла Гуардиа». Я испуганно обернулась, когда чья-то рука легла на мой локоть. Марк, улыбаясь, стоял за моей спиной.

– Слава Богу, – сказала я с облегчением.

– Что такое? Ты приняла меня за карманника? – сухо спросил он.

– Если бы ты был им, ты бы не стоял здесь.

– Это уж точно. – Он повел меня через терминал. – У тебя только сумка?

– Да.

– Хорошо.

Покинув здание аэропорта, мы сели в такси, управляемое бородатым сикхом в темно-красном тюрбане, которого звали Манджар, как сообщала табличка, прикрепленная к приборному щитку. Они с Марком долго кричали друг на друга до тех пор, пока Манджар, наконец, как будто понял, куда нам нужно ехать.

– Надеюсь, ты не ела, – обратился ко мне Марк.

– Если не считать жаренного миндаля… – Я чувствовала его плечо каждый раз, как машина со скрипом поворачивала в очередной переулок.

– Недалеко от гостиницы есть хороший мясной ресторан, – громко сказал Марк. – Я рассчитывал, что мы как раз поужинаем там, поскольку я совершенно не знаю, где что находится в этом чертовом городе.

«Только бы добраться до отеля», – подумала я, когда Манджар затянул непрошеный монолог насчет того, что он приехал в страну, имея в виду жениться, и он намерен сделать это в декабре несмотря на то, что сейчас не представляет себе, кто будет его женой. Он продолжал рассказывать нам, что работает таксистом всего три недели и учился вождению в Пенджабе, где сел за трактор в возрасте семи лет.

Движение на дороге было бампер к бамперу, и желтые такси кружились, как дервиши в темноте. Добравшись до центра города, мы проехали мимо плотного потока людей в вечерних туалетах, присоединявшихся к длинной очереди перед Карнеги-Холлом. Яркие огни и люди в мехах и черных галстуках будоражили старые воспоминания. Мы с Марком любили театры, симфонические концерты, оперы.

Такси остановилось перед отелем «Омни Парк Сентрал», внушительным, сияющим огнями сооружением рядом с театральным районом на углу Пятьдесят пятой и Седьмой. Марк подхватил мою сумку, и я следом за ним прошла в элегантный вестибюль. Зарегистрировав меня, он отослал сумку в номер, и уже через несколько минут мы вышли на морозный вечерний воздух. Я была рада, что захватила пальто.

Пройдя три квартала, мы оказались у «Галлахера». Витрина этого ужаса всех коров, кошмара коронарной артерии и мечты каждого любителя свежего мяса являла собой огромную выставку в виде холодильной камеры, заполненной всеми сортами мяса, которые только можно вообразить. Внутренность ресторана представлялась местом поклонения знаменитостям, фотографии которых с их автографами покрывали стены.

Было очень шумно. Бармен смешал нам крепкие напитки. Я зажгла сигарету и осмотрелась. Столы стояли близко друг от друга, что типично для нью-йоркских ресторанов. Слева от нас двое бизнесменов были поглощены разговором, столик справа пустовал, а за столиком напротив сидел поразительно красивый молодой человек, упорно трудившийся над «Нью-Йорк Таймс» и пивом. Я внимательно посмотрела на Марка, пытаясь понять выражение его лица. Его взгляд был напряжен, и он вертел в руках свой скотч.

– Итак, зачем я здесь, Марк? – спросила я.

– Может быть, я просто хотел пригласить тебя пообедать, – сказал он.

– А если серьезно?

– Я серьезно. Ты недовольна?

– Как я могу быть довольна, когда жду взрыва бомбы? – ответила я.

Он расстегнул пиджак.

– Сначала мы закажем, а потом поговорим.

Он всегда так со мной поступал, придумывая все что угодно, лишь бы заставить меня ждать. Может быть, в нем просто говорил адвокат. Прежде это выводило меня из себя, и теперь ничего не изменилось.

– Настоятельно рекомендую мясо, – сказал он, пока мы просматривали меню. – Плюс салат из шпината. Ничего затейливого. Но стейки должны быть лучшими в городе.

– Ты никогда не бывал здесь? – спросила я.

– Нет. Спарацино бывал, – ответил он.

– Он рекомендовал это место? И отель, полагаю, тоже? – Я не могла сдержать раздражение.

– Конечно, – ответил он, теперь углубившись в перечень вин. – Так заведено. Клиенты, прилетая в город, останавливаются в «Омни», потому что это удобно фирме.

– А ваши клиенты и едят здесь?

– Спарацино бывал здесь прежде, обычно после театра. Поэтому он знает об этом месте, – сказал Марк.

– О чем еще знает Спарацино? – спросила я. – Ты ему рассказал, что намерен встретиться со мной?

Он посмотрел мне в глаза и ответил:

– Нет.

– Как это возможно, если ваша фирма оплачивает мою поездку и если Спарацино порекомендовал отель и ресторан?

– Он рекомендовал отель мне, Кей. Я должен был где-то остановиться. Я должен был где-то питаться. Спарацино пригласил меня провести вечер с парой других адвокатов. Я отказался, сказав, что мне нужно просмотреть некоторые документы, и просто где-нибудь перекушу. Что он, по-твоему, должен был мне порекомендовать? Ну, и так далее.

До меня, наконец, начало доходить, и я не знала, смущена я или расстроена. Возможно, и то, и другое. «Орндорфф и Бергер» не оплачивали мою поездку. Это делал Марк, и фирме ничего не было об этом известно.

Официант вернулся, и Марк сделал заказ. Я быстро теряла аппетит.

– Я прилетел вчера вечером, – продолжил он. – Спарацино позвонил мне в Чикаго вчера утром и сказал, что ему нужно увидеться со мной как можно скорее. Как ты, наверное, догадываешься, это по поводу Берил Медисон.

Ему явно было неловко.

– И?.. – Я подгоняла его, моя тревога возрастала.

Он глубоко вздохнул и сказал:

– Спарацино знает о моей связи, ну… о нас с тобой. О нашем прошлом…

Мой пристальный взгляд остановил его.

– Кей…

– Ты ублюдок. – Я отодвинула стул и кинула свою салфетку на стол.

– Кей!

Марк схватил меня за руку и потянул вниз. Я зло стряхнула его руку и, с прямой спиной усевшись на свой стул, свирепо уставилась на него. Много лет назад в Джорджтауне, в ресторане, я стянула тяжелый золотой браслет, который он мне подарил, и кинула его в суп из моллюсков. Это было совершенное ребячество, один из редких моментов в моей жизни,когда я потеряла самообладание и устроила сцену.

– Послушай, – сказал он, понизив голос, – я не осуждаю тебя за то, что ты думаешь, но все совсем не так. Я не пытаюсь использовать наше прошлое. Только послушай минуту, пожалуйста. Все это очень запутано и связано с обстоятельствами, о которых тебе ничего не известно. Клянусь, я думаю о твоих интересах. Встреча с тобой не планировалась. Если бы Спарацино или Бергер узнали об этом, они подвесили бы меня за задницу на ближайшем суку.

Я промолчала. Была так расстроена, что не могла ни о чем думать.

Он наклонился вперед.

– Начнем с того, что Бергер катит баллон на Спарацино, и в данный момент Спарацино – против тебя.

– Против меня? – выпалила я. – Я никогда не встречалась с этим человеком. Что он может иметь против меня?

– Опять же все это имеет отношение к Берил, – повторил Марк. – Видишь ли, он был ее адвокатом с начала ее карьеры. Он не присоединялся к нашей фирме до тех пор, пока мы не открыли представительство здесь, в Нью-Йорке. До этого он был сам по себе. Нам был нужен адвокат, специализирующийся на индустрии развлечений. Спарацино жил в Нью-Йорке около тридцати лет. У него обширные связи. Он привел с собой свою клиентуру и предоставил нам широкий фронт деятельности. Помнишь, я упоминал ленч в «Алгонкине», когда я познакомился с Берил?

Я кивнула, страсти во мне улеглись.

– Это было подстроено, Кей. Я оказался там не случайно. Меня послал Бергер.

– Зачем?

Окинув взглядом ресторан, он ответил:

– Потому что Бергер обеспокоен. Здесь, в Нью-Йорке, фирма только начинает, и ты должна понимать, как трудно в этом городе закрепиться, завоевать солидную клиентуру, создать хорошую репутацию. И кто нам меньше всего нужен, так это такая скотина, как Спарацино, который мешает с грязью доброе имя фирмы.

Он замолчал, когда появился официант с салатами и церемонно открыл бутылку «Каберне совиньон». Марк сделал обязательный первый глоток, после чего наши бокалы были наполнены.

– Бергер знал, когда нанимал Спарацино, что парень эксцентричен, любит играть быстро и не ограничивать себя рамками, – продолжил Марк. – Ты подумаешь: «Ну, что ж, это просто его стиль. Одни адвокаты консервативны, другие – любители устроить много шума». Проблема в том, что всего несколько месяцев назад Бергер и еще несколько сотрудников фирмы начали понимать, как далеко Спарацино готов зайти. Ты помнишь Кристи Риггс?

Мне потребовалось некоторое время, чтобы напрячь память:

– Актриса, которая вышла замуж за футболиста?

Кивнув, он сказал:

– Спарацино руководил этим от начала и до конца. Кристи, пробивающаяся модель, снималась в нескольких рекламных роликах на телевидении здесь, в городе. Это было примерно два года назад, в то время Леон Джонс не сходил с обложек журналов. Они познакомились на вечере, и какой-то фотограф снял, как они уходят вдвоем и садятся в «мазерати» Джонса. Дальше, Кристи Риггс оказывается в вестибюле «Орндорфф и Бергер». Она встречается со Спарацино.

– Ты имеешь в виду, что Спарацино стоит за тем, что произошло? – спросила я недоверчиво.

Кристи Риггс и Леон Джонс поженились в прошлом году и развелись примерно шесть месяцев спустя. Их бурные взаимоотношения и грязный развод развлекали весь мир день за днем в вечерних новостях.

– Да. – Марк пригубил вино.

– Объясни.

– Спарацино выбрал Кристи, – начал он. – Она красива, умна, честолюбива. Он ухватился за нее как раз в тот момент, когда она начала встречаться с Джонсом. Спарацино предлагает ей план игры. Она хочет, чтобы ее имя не сходило у всех с языка, и она хочет быть богатой. Все, что от нее требуется, это заманить Джонса в сети, а затем начать плакать перед камерами об их жизни за закрытыми дверями. Она обвиняет его в рукоприкладстве, пьянстве, утверждает, что он психопат, употребляет кокаин, ломает мебель. Ну, а дальше, ты знаешь: они с Джонсом разводятся, и она подписывает миллионнодолларовый контракт на книгу.

– То, что ты рассказал, заставляет меня испытывать немного больше симпатий к Джонсу, – пробормотала я.

– Самое поганое в этом деле то, что он на самом деле любил ее, и у него не хватило мозгов понять, с чем он на самом деле столкнулся. Он начал игру с заранее проигрышного шара и закончил в клинике Бетти Форд. С тех пор он исчез. Один из лучших защитников в американском футболе сломлен, уничтожен и косвенно надо благодарить за это Спарацино. Копание в дерьме и вытряхивание грязного белья – не наш стиль. «Орндорфф и Бергер» – старая, уважаемая фирма, Кей. Когда Бергер почуял, чем занимается его специалист в области индустрии развлечений, он уж наверняка был не в восторге от сотрудничества с ним.

– Почему ваша фирма просто не избавится от него? – спросила я, ковыряя вилкой салат.

– Потому что мы ничего не можем доказать, по крайней мере, сейчас. Спарацино знает, как сделать все без сучка, без задоринки. Он силен, особенно в Нью-Йорке. Это то же самое, что ухватить змею. Не укусив, она тебя не отпустит. Этот перечень можно продолжить. – Глаза Марка были злыми. – Когда начинаешь просматривать послужной список Спарацино и проверять некоторые из его дел, которые он вел еще до того, как присоединился к фирме… Уму непостижимо, что обнаруживается.

– Какие дела, например? – я испытывала почти омерзение, задавая этот вопрос.

– Множество исков. Некий топорный писатель решает сделать неавторизованную биографию Элвиса, Джона Леннона, Синатры, и когда приходит время публикации, знаменитость или ее родственники преследуют биографа по суду, при этом организуются дебаты на телевидении и радио и в журнале «Пипл». Книга все равно выходит и при этом получает бесплатную рекламу. Все дерутся за нее, так как, вызвав такое зловоние, она становится необычайно привлекательной. Все ждут пикантных подробностей. Мы подозреваем, что метод Спарацино состоит в том, чтобы представить писателя, а затем уйти за кулисы и предложить «жертве» или «жертвам» деньги «под столом» за организацию, скандала. Все это – инсценировка, и работает безотказно.

– Тут задумаешься, во что верить. – На самом деле я думала об этом большую часть времени.

Подали мясо. Когда официант ушел, я спросила:

– Как вообще случилось, что Берил Медисон попалась на его крючок?

– Через Кери Харпера, – ответил Марк. – Это ирония судьбы. Спарацино представлял Харпера много лет. Когда Берил пришла в литературу, Харпер послал ее к нему. Спарацино пас ее с самого начала в качестве агента, адвоката и крестного отца. Я думаю, Берил была неравнодушна к пожилым влиятельным мужчинам. Ее карьера была очень спокойной до тех пор, пока она не решила написать автобиографию. Мне кажется, что первоначально это было идеей Спарацино. Как бы то ни было, Харпер не опубликовал ничего после своего Великого Американского Романа, и его судьба была интересна только для кого-то, типа Спарацино, если, конечно, имелась возможность что-то из нее выжать.

Я попробовала поразмышлять:

– Но может быть и так: Спарацино играл с ними по своим правилам. Берил решает нарушить молчание – и нарушить свой контракт с Харпером, – а Спарацино воюет на два фронта. Он уходит за кулисы и подстрекает Харпера «поднять волну».

Марк снова наполнил наши бокалы и ответил:

– Да, я думаю, что он устроил собачью грызню, и ни Берил, ни Харпер не знали об этом. Как я уже сказал, таков стиль Спарацино.

Некоторое время мы ели молча. «Галлахер» оправдывал свою репутацию – мясо можно было резать вилкой.

Марк в конце концов сказал:

– Что ужасно, по крайней мере, для меня, Кей, – он посмотрел на меня с жестким выражением лица, – тогда, во время ленча в «Алгонкине», когда Берил упомянула, что ей угрожали, что кто-то угрожал убить ее… – Он колебался. – Сказать по правде, зная то, что я знаю о Спарацино…

– …ты не поверил ей, – закончила я за него.

– Нет, не поверил, – признался он. – Честно говоря, я решил, что это очередной рекламный трюк. Я подозревал, что Спарацино устроил ей это, что это инсценировка, направленная на то, чтобы помочь Берил продать ее книгу. Дескать, мало того, что у нее битва с Харпером, но теперь еще кто-то угрожает ей. Я не придал большого значения тому, что она говорила. – Он помолчал. – И я был неправ.

– Спарацино не зашел бы так далеко, – рискнула предположить я. – Ты же не имеешь в виду…

– На самом деле, я думаю – и это более вероятно, – Спарацино мог «накрутить» Харпера до такой степени, что тот запаниковал и окончательно обезумел, он пришел к ней и потерял самообладание. Или нанял для этого кого-нибудь.

– Если дело обстоит так, – сказала я спокойно, – ему есть что скрывать в прошлом, в те времена, когда Берил жила с ним.

– Возможно, – сказал Марк, возвращаясь к еде. – Даже если это не так, он знает Спарацино и знает методы его работы. Правда или выдумка – не имеет значения. Когда Спарацино хочет поднять шум – он это делает. И никто не помнит, чем все закончилось, в памяти остаются только обвинения.

– И теперь он против меня? – спросила я с сомнением. – Не понимаю. Я-то здесь при чем?

– Очень просто. Спарацино нужна рукопись Берил, Кей. Теперь, больше, чем когда-либо, книга представляет собой весьма лакомый кусочек из-за того, что случилось с автором. – Он взглянул на меня. – Он уверен, что рукопись была передана в качестве улики в твой отдел. И теперь она исчезла.

Я потянулась за сметаной и очень спокойно задала вопрос:

– А почему ты думаешь, что она исчезла?

– Спарацино как-то сумел добраться до полицейского отчета, – сказал Марк. – Полагаю, ты с ним ознакомилась?

– Разумеется. Это обычная практика, – ответила я.

Он напомнил:

– На обратной стороне листа есть перечень собранных улик, в который включены бумаги, найденные на полу ее спальни, и рукопись, обнаруженная на туалетном столике.

«Боже мой!» – подумала я. Марине действительно нашел рукопись. Просто, она оказалась совсем не той.

– Этим утром он разговаривал со следователем, – сказал Марк, – с лейтенантом, которого зовут Марино. Тот сказал Спарацино, что у полицейских этой рукописи нет и что все улики были переданы в лабораторию, которая расположена в твоем здании, и предложил Спарацино позвонить медицинскому эксперту, другими словами – тебе.

– Это просто формальный ответ, – сказала я. – Полицейские посылают всех ко мне, а я посылаю всех обратно к ним.

– Попробуй объяснить это Спарацино. Он утверждает, что рукопись была передана тебе вместе с телом Берил. А теперь она исчезла. Он считает, что это вина твоего отдела.

– Какая нелепость!

– Так ли? – Марк задумчиво посмотрел на меня.

Я чувствовала себя как на перекрестном допросе, когда он сказал:

– Разве не правда, что некоторые улики поступили вместе с телом, и ты лично приняла их под расписку или оставила на хранение в комнате для улик?

Конечно, это было правдой.

– Значит, ты имеешь непосредственное отношение к уликам по делу Берил? – спросил он.

– Нет, все, что обнаруживают на месте преступления, в данном случае личные бумаги, сдается в лабораторию под расписку полицейскими, а не мной. На самом деле большинство предметов, собранных в ее доме, должны быть в полицейском департаменте в хранилище личного имущества.

– Попробуй рассказать это Спарацино, – снова повторил он.

– Я никогда не видела рукописи, – сказала я напрямую. – В моем отделе ее нет и никогда не было. И, насколько мне известно, на данный момент она еще не найдена.

– Не найдена? Ты имеешь в виду, что в доме ее не было? Полицейские ее не нашли?

– Нет. Рукопись, которую они нашли, не та, о которой ты рассказывал. Это старая рукопись, возможно, книги, опубликованной несколько лет назад, и к тому же неполная – всего пара сотен страниц. Она была в ее спальне на туалетном столике. Марино забрал ее и проверил отпечатки пальцев на тот случай, если убийца прикасался к листам.

Марк откинулся на стуле.

– Если вы не нашли ее, – спросил он спокойно, – тогда где же она?

– Понятия не имею, – ответила я. – Полагаю, что она может быть где угодно. Например, Берил отослала ее кому-нибудь.

– У нее есть компьютер?

– Да.

– Вы проверили жесткий диск?

– В ее компьютере нет жесткого диска, только два накопителя для флоппи, – сказала я. – Марино проверяет ее дискеты. Я не знаю, что на них.

– Это лишено всякого смысла, – продолжил Марк. – Даже если она отослала кому-нибудь рукопись, совершенно невероятно, что она не скопировала ее, не оставила себе копии.

– Совершенно невероятно, чтобы ее крестный отец Спарацино не имел бы копии, – произнесла я подчеркнуто. – Я не могу поверить, что он не видел книгу. Я не могу поверить, что у него нет черновика, или, может быть, даже последней версии.

– Он так утверждает, и я склоняюсь к тому, чтобы поверить ему по одной весьма убедительной причине. Как я понял, Берил была очень скрытной во всем, касающемся ее литературной деятельности, и не показывала никому, включая Спарацино, то, что она пишет, до тех пор, пока работа не была завершена. Она извещала его о том, как движется дело, в телефонных разговорах и письмах. По его словам, последний раз он получил от нее известия месяц назад. Она, якобы, сказала, что была занята обработкой текста, и книга должна быть готова для публикации к началу года.

– Месяц назад? – спросила я осторожно. – Она написала ему?

– Позвонила.

– Откуда?

– Черт, я не знаю. Думаю, из Ричмонда.

– Это он тебе так сказал?

Марк мгновение подумал.

– Нет, он не упоминал, откуда она звонила. – Он помолчал. – А что?

– Ее долго не было в городе, – ответила я так, как будто это было совершенно не важно. – Мне просто интересно, знал ли Спарацино, где она была?

– Полиция не знает, где она была?

– Большинство полицейских не знает, – сказала я.

– Это не ответ.

– Лучше я отвечу, что мы вообще не должны говорить о ее деле. Я уже и так сказала слишком много. И мне непонятно, почему ты так этим интересуешься.

– И ты не уверена в том, что мои побуждения чисты, – сказал Марк. – И тебе кажется, я затеял этот ужин потому, что мне нужна информация.

– Да, если быть честной, – ответила я, когда наши глаза встретились.

– Я обеспокоен, Кей.

Напряженное выражение его лица – лица, которое все еще имело надо мною власть, – говорило мне, что это действительно так. Я отвела глаза, в душе шевельнулся испуг.

– Спарацино что-то замышляет, – сказал он. – Я не хочу, чтобы тебя прижали. – Он разлил в наши бокалы остатки вина.

– Что именно, Марк? – спросила я. – Позвонить и потребовать рукопись, которой у меня нет? И что дальше?

– Мне кажется, он знает, что у тебя ее нет, – сказал Марк. – Проблема в том, что это не имеет значения. Она просто нужна ему. И он, в конце концов, получит ее, должен получить, если она не потерялась, – он, душеприказчик Берил.

– Это удобно, – сказала я.

– Я просто знаю, что он что-то замышляет. – Казалось, Марк разговаривает сам с собой.

– Еще одна из его рекламных махинаций? – предположила я, пожалуй, слишком беззаботно.

Он пригубил вино.

– Я не могу вообразить, что именно он может устроить, – продолжила я. – Во всяком случае, ничего, затрагивающего меня.

– А я могу, – сказал Марк серьезно.

– Тогда, пожалуйста, объясни мне, – попросила я.

Он объяснил:

– Заголовок: «Главный медицинский эксперт отказывается выдать скандальную рукопись».

Я засмеялась:

– Это нелепо!

Марк даже не улыбнулся.

– Подумай об этом. Скандальная автобиография, написанная зверски убитой писательницей-затворницей. Затем рукопись исчезает, и медицинский эксперт обвиняется в ее краже. Проклятая писанина исчезает из морга. О, господи! Когда книга, в конце концов, выйдет, она, без сомнения, станет бестселлером, и Голливуд будет драться за права на экранизацию.

– Меня это не беспокоит, – сказала я неуверенно. – Это все так надуманно, что я не могу себе такое представить.

– Спарацино мастер делать из мухи слона, Кей, – предупредил Марк. – Я просто не хочу, чтобы ты закончила так же, как Леон Джонс.

Он поискал взглядом официанта, и его глаза застыли в направлении входной двери. Посмотрев на свое недоеденное мясо, он пробормотал:

– О, черт.

Потребовалась вся моя выдержка, чтобы не обернуться. Я даже не поднимала глаз до тех пор, пока у нашего столика не появился крупный человек.

– Прекрасно, Марк, я так и думал, что найду тебя здесь.

Ему было около шестидесяти лет. Его речь отличалась мягкостью, а мясистое лицо производило неприятное впечатление из-за маленьких глаз, голубых и холодных. Он раскраснелся и тяжело дышал, как будто усилия от одного только перемещения его огромного веса вызывали напряжение каждой клеточки тела.

– Мне вдруг стукнуло в голову зайти и предложить тебе выпить, старина.

Расстегнув свое кашемировое пальто, он повернулся ко мне, протягивая руку, и улыбнулся:

– Безмерно рад познакомиться. Роберт Спарацино.

– Кей Скарпетта, – сказала я с удивительным самообладанием.

Глава 5

Так или иначе, в течение часа мы пили ликер со Спарацино. Это было ужасно. Он вел себя так, как будто ему ничего не было обо мне известно. Но он знал, кто я, и встреча, не сомневаюсь, была не случайной. Как вообще может произойти случайная встреча в таком городе, как Нью-Йорк?

– Ты уверен, что он не знал о моем приезде? – спросила я.

– Не могу предположить, каким образом он мог бы узнать, – сказал Марк.

Я чувствовала нетерпение в кончиках его пальцев, когда он провожал меня на Пятьдесят пятую улицу. Карнеги-Холл опустел, по тротуару прогуливались несколько прохожих. Был уже почти час ночи, мои мысли плавали в алкогольном тумане, и нервы были напряжены. С каждой новой порцией Спарацино становился все более оживленным и подобострастным до тех пор, пока у него не начал заплетаться язык.

– Он заметил обман. Думаешь, он наклюкался и наутро ничего не вспомнит? Черта с два, он настороже, даже когда спит.

– Ты не заражаешь меня оптимизмом, – сказала я.

Мы направились прямо к лифту и в неловком молчании поднялись наверх, наблюдая, как в окошечке перемигиваются цифры, отмечающие номер этажа. Ковер, застилавший коридор, поглощал звук шагов. Беспокоясь, на месте ли моя сумка, я с облегчением увидела ее на кровати, шагнув в свою комнату.

– Ты поблизости? – спросила я.

– Чуть дальше, через пару дверей. – Его глаза стреляли по сторонам. – Ты не собираешься принять на ночь стаканчик спиртного?

– Я ничего с собой не привезла…

– Тут у них в каждой комнате полный бар. Можешь поверить мне на слово.

Дополнительная выпивка была нужна нам, как прыщ на носу.

– Что Спарацино собирается делать? – спросила я.

«Бар» оказался маленьким холодильником, заполненным пивом, вином и крохотными бутылочками емкостью в одну порцию.

– Он видел нас вместе, – добавила я. – Что теперь будет?

– Это зависит от того, что я ему скажу, – ответил Марк.

Я вручила ему пластиковый стаканчик со скотчем.

– Тогда спрошу по-другому: что ты собираешься поведать ему, Марк?

– Ложь.

Я села на край кровати.

Он придвинул стул поближе и начал медленно размешивать янтарную жидкость. Наши колени почти соприкасались.

– Я скажу ему, что пытался вытянуть из тебя какую-нибудь информацию, – произнес Марк, – что пытался помочь ему.

– Что пытался использовать меня? – сказала я. Мои мысли стали невнятными, как плохая радиопередача. – Что ты мог это сделать, благодаря нашему прошлому.

– Да.

– И это ложь? – спросила я.

Он засмеялся, но я уже забыла, как любила, когда он смеялся.

– Не вижу ничего смешного, – огрызнулась я. В комнате было тепло, и от скотча мне стало жарко. – Если это ложь, Марк, то что тогда правда?

– Кей, – сказал он, все еще улыбаясь, не сводя с меня глаз, – я уже сказал тебе правду.

Он немного помолчал, затем наклонился и прикоснулся к моей щеке, и я испугалась, почувствовав, как хочу, чтобы он меня поцеловал.

Он откинулся на стуле.

– Почему бы тебе не задержаться завтра, по крайней мере до полудня? Может быть, было бы не лишним завтра утром нам вдвоем поговорить со Спарацино?

– Нет, – сказала я. – Это как раз то, чего бы он от меня хотел.

– Как скажешь.

Через несколько часов после ухода Марка, я лежала без сна, уставившись глазами в темноту и всем существом ощущая холодную пустоту другой половины кровати. И прежде Марк никогда не оставался на ночь, и наутро я обходила квартиру, собирая предметы туалета, грязные стаканы, тарелки, бутылки и вытряхивая пепельницы. Тогда мы оба имели пристрастие к сигаретам. Засиживаясь до часу, двух, трех часов ночи, мы разговаривали, смеялись, ласкали друг друга, выпивали и курили. Кроме того, мы спорили. Я ненавидела эти дебаты, которые очень часто превращались в злобные нападки, удар за удар, око за око, статья Кодекса с одной стороны против философии с другой. Я всегда ожидала от него слов любви. Он никогда их не произносил. А по утрам во мне было такое же опустошение, как в детстве, когда кончалось Рождество и я помогала матери собирать разбросанную под елкой оберточную бумагу от подарков.

Я не знала, чего хочу. Возможно, никогда не знала. Духовная разобщенность не окупалась близостью, и все же я так ничему и не научилась. Ничего не изменилось. Стоило ему протянуть руку, и я теряла всякую осмотрительность.

Желание и разум несовместимы, и потребность в близости никогда не исчезала. Я многие годы не вызывала в своем воображении образы его поцелуев, его объятий, необузданности нашего желания. Теперь меня мучили воспоминания.

Я забыла попросить, чтобы меня разбудили, и не побеспокоилась о будильнике. Поставив свои «внутренние» часы на шесть, я проснулась как раз вовремя. Села прямо, чувствуя себя весьма паршиво, и выглядела не лучше. Горячий душ и тщательный макияж не скрыли темных отечных кругов под глазами и бледности лица. Освещение в ванной комнате было безжалостным. Я позвонила в авиакомпанию и в семь постучала в дверь Марка.

– Привет. – Марк выглядел поразительно свежим и бодрым. – Ты передумала?

– Да, – сказала я. Знакомый запах его одеколона вновь привел в порядок мои мысли, которые сложились, как яркие кусочки стекла в калейдоскопе.

– Я в этом не сомневался.

– Почему ты был так уверен? – поинтересовалась я.

– Не помню, чтобы ты когда-нибудь уклонялась от драки, – ответил он, наблюдая за мной в зеркало туалетного столика, заканчивая завязывать галстук.

* * *

Мы договорились встретиться с Марком в представительстве «Орндорфф и Бергер» вскоре после полудня. Вестибюль фирмы представлял собой просторное бездушное помещение. Из черного ковра вырастала массивная черная консоль, над которой сияли ряды блестящих медных светильников. Между двумя черными акриловыми стульями располагался сплошной, тоже медный, куб, служивший столом. Удивительно, но не было больше никакой мебели, растений или картин, ничего, кроме нескольких перекрученных скульптур, раскиданных, как шрапнель, призванных разрушить обширную пустоту помещения.

– Чем могу вам помочь? – Секретарша улыбнулась мне заученной улыбкой из глубины своего поста.

Прежде чем я успела ответить, тихо отворилась неразличимая на темной стене дверь, и Марк взял мою сумку и провел в длинный широкий коридор. Мы проходили дверь за дверью, за которыми обнаруживались просторные кабинеты с зеркальными стеклами окон, обращенных на серую перспективу Манхеттэна. Я не видела ни души. Видимо, все были на ленче.

– Кто, во имя Господа, придумал ваш вестибюль? – спросила я шепотом.

– Человек, которого мы собираемся навестить, – ответил Марк.

Кабинет Спарацино был в два раза больше тех, мимо которых я проходила. Его стол представлял собой великолепный куб черного дерева, уставленный полированными пресс-папье из драгоценного камня и окруженный стенами книг. Не менее пугающий, чем вчера вечером, этот адвокат знаменитостей и литераторов был одет во что-то, походившее на дорогой костюм от Джона Готти, носовой платок в его нагрудном кармане добавлял контрастирующий кроваво-красный штрих. Когда мы вошли и расположились на стульях, он не переменил небрежной позы. Повисла натянутая пауза, во время которой он даже не смотрел на нас.

– Как я понимаю, вы собирались позавтракать, – сказал он наконец. Он поднял на нас холодные голубые глаза, его толстые пальцы закрыли папку. – Обещаю, что долго не задержу вас, доктор Скарпетта. Мы с Марком изучали некоторые детали, имеющие отношение к делу моей клиентки Берил Медисон. Как у ее адвоката и душеприказчика у меня имеется несколько вполне очевидных вопросов, и я уверен, что вы сможете помочь мне в исполнении ее воли.

Я промолчала. Мои поиски пепельницы были безрезультатны.

– Роберту нужны ее бумаги, – сказал Марк лишенным выражения голосом. – Особенно рукопись книги, которую она писала, Кей. Перед твоим приходом я объяснил ему, что отдел медицинской экспертизы не имеет отношения к хранению личных вещей, по крайней мере, в данном случае.

Мы отрепетировали эту встречу за завтраком. Предполагалось, что Марк «обработает» Спарацино перед тем, как приду я. У меня же было ощущение, что это меня «обрабатывали».

Я посмотрела прямо на Спарацино и сказала:

– Предметы, полученные под расписку моим отделом, имеют статус улик, и среди них нет бумаг, которые могут вам понадобиться.

– Вы хотите сказать, что у вас нет рукописи? – сказал он.

– Совершенно верно.

– И вы не знаете, где она, – произнес Спарацино.

– Понятия не имею.

– Ну, что ж, у меня есть кое-какие сомнения на этот счет.

Его лицо ничего не выражало, когда он открыл папку и достал копию, в которой я узнала полицейский отчет по делу Берил.

– Согласно этому отчету, рукопись была найдена на месте преступления, – сказал он. – Теперь мне говорят, что рукописи нет. Вы можете мне помочь в этом разобраться?

– Страницы рукописи были найдены, – ответила я, – но я не думаю, что это то, чем вы интересуетесь, мистер Спарацино. По-видимому, они не являются частью последней работы и, более того, я никогда не получала их под расписку.

– Сколько там страниц? – спросил он.

– Но я их в деле не видела, – ответила я.

– А кто видел?

– Лейтенант Марино. С ним вам и нужно поговорить.

– Я уже разговаривал с ним, и он сказал, что своими руками передал эту рукопись вам.

Я не поверила, что Марино действительно такое сказал.

– Это какая-то ошибка, – ответила я. – Я думаю, Марино, скорее всего, имел в виду, что он передал в судебную лабораторию часть рукописи, которая может быть более ранней работой. Бюро судебных исследований – отдельное подразделение, хотя оно и располагается в том же здании, где находится отдел медицинской экспертизы.

Я посмотрела на Марка. Его лицо покрылось испариной, и на нем появилось жесткое выражение.

Заскрипела кожа, когда Спарацино зашевелился в своем кресле:

– Я собираюсь говорить с вами начистоту, доктор Скарпетта, – сказал он. – Я вам не верю.

– Я никак не могу на это повлиять, – спокойно ответила я.

– Я уделил этому делу достаточно много внимания, – сказал он так же спокойно. – Суть в том, что эта рукопись – всего лишь большая куча бумаги, не имеющая стоимости до тех пор, пока вы не поймете ее ценность для конкретных сторон. Я знаю по крайней мере двух людей, не считая издателей, которые заплатили бы высокую цену за книгу, над которой она работала все последнее время.

– Все это не имеет ко мне никакого отношения, – ответила я. – В моем отделе нет рукописи, о которой идет речь. Более того, у нас ее никогда не было.

– У кого-то она все-таки есть. – Он уставился в окно. – Я знал привычки Берил гораздо лучше, чем кто-либо другой, доктор Скарпетта. Ее не было в городе довольно долго, и прежде чем ее убили, она была дома всего несколько часов. Рукопись явно находилась где-то рядом. В ее кабинете, в ее портфеле, в ее чемодане, – голубые глаза снова сверлили меня. – У нее нет сейфа в банке либо другого места, где она могла бы держать ее. Да это и не важно в любом случае. Когда Берил не было в городе, рукопись была с ней – она над ней работала. Очевидно, что рукопись должна была быть с ней, когда она вернулась в Ричмонд.

– Ее не было в городе довольно долго, – повторила я. – Почему вы так уверены в том, о чем говорите?

Марк смотрел в сторону.

Спарацино откинулся на своем кресле и переплел пальцы на огромном брюхе.

– Я знал, что Берил не было дома. Я пытался дозвониться ей несколько недель. А потом она позвонила мне примерно месяц назад. Она не сообщила, где находится, но сказала, что в безопасности и усердно работает над книгой. Короче говоря, я не сую нос в чужие дела. Берил сбежала от страха, потому что этот псих угрожал ей. На самом деле, для меня совершенно неважно, где она была, достаточно того, что у нее все в порядке и она усердно работает, чтобы успеть к сроку. Может быть, это звучит бесчувственно, но я должен быть прагматичным.

– Мы не знаем, где была Берил, – вмешался Марк. – Очевидно, Марино не скажет.

Его выбор местоимений больно царапнул меня. «Мы» – имелись в виду он и Спарацино.

– Если вы просите меня ответить на этот вопрос…

– Это именно то, о чем я спрашиваю, – прервал Спарацино. – В конечном счете, может оказаться, что за последние несколько месяцев она была в Северной Каролине, Вашингтоне, Техасе – черт, да где угодно. Мне нужно знать это сейчас. Вы говорите, что в вашем отделе рукописи нет. Полиция говорит, что ее нет и у них. Единственный для меня верный способ докопаться до сути, это выяснить, где она была последнее время, и таким образом попытаться «выследить» рукопись. Может быть, кто-нибудь отвез Берил в аэропорт. Может быть, она подружилась с кем-нибудь там, где она была. Может быть, у кого-нибудь есть слабые подозрения насчет того, что случилось с ее книгой. Например, была ли рукопись у нее с собой, когда она садилась в самолет?

– За этой информацией вам нужно обратиться к лейтенанту Марино, – ответила я. – Я не имею права обсуждать с вами подробности этого дела.

– Примерно такой ответ я и ожидал от вас услышать, – сказал Спарацино, – возможно, потому, что вам известно, что книга была с ней, когда она садилась в самолет, чтобы лететь домой в Ричмонд. Возможно, потому, что рукопись пришла в ваш отдел вместе с телом, а теперь она исчезла. – Он замолчал, его глаза обдавали меня холодом. – Сколько Кери Харпер, или его сестра, или они оба заплатили вам, чтобы вы передали рукопись им?

Марк молчал. Его лицо было лишено всякого выражения.

– Сколько? Десять, двадцать, пятьдесят тысяч?

– Полагаю, что на этом наш разговор окончен, мистер Спарацино, – сказала я, потянувшись за своей сумочкой.

– Нет, я так не думаю, доктор Скарпетта, – ответил Спарацино.

Он небрежно порылся в папке. Так же небрежно он кинул несколько листов бумаги через стол по направлению ко мне.

Я почувствовала, как кровь отлила от моего лица, когда поняла, что держу в руках копии статей из ричмондских газет годовалой давности. Первый материал был угнетающе знаком:

Медицинский эксперт обвиняется в краже с тела убитого

Когда Тимоти Сматерс был застрелен в прошлом месяце перед своим домом, при нем, по словам жены, которая была свидетелем убийства, якобы, совершенного рассерженным бывшим служащим, находились золотые часы, золотое кольцо и восемьдесят три доллара наличными в карманах брюк. Полиция и члены службы спасения, приехавшие к дому Сматерса после убийства, утверждают, что эти ценные вещи были вместе с телом Сматерса, когда оно было отправлено в отдел медицинской экспертизы для вскрытия…

Там были и другие материалы, но мне не нужно было их читать, чтобы знать, что там написано. Дело Сматерса ввергло наш отдел в одну из самых гнусных шумих, в которые мы когда-либо попадали.

Я передала копии в протянутую руку Марка. Спарацино поймал меня на крючок, и по стандартному сценарию я должна была начать извиваться.

– Если вы читали эти материалы, то обратили внимание на то, что было проведено полное расследование этих обстоятельств и с моего отдела полностью сняли все обвинения.

– Да, действительно, – сказал Спарацино, – вы лично сдали ценности под расписку в похоронное бюро. И уже потом они исчезли. Проблема заключалась в доказательстве этого. Миссис Сматерс до сих пор считает, что отдел медицинской экспертизы похитил ценности и деньги ее мужа. Я разговаривал с ней.

– С ее отдела сняли все обвинения, Роберт, – монотонно произнес Марк, просматривая статьи. – Тем не менее, здесь говорится, что миссис Сматерс был выслан чек на сумму, соответствующую стоимости исчезнувших предметов.

– Это точно, – сказала я холодно.

– Но невозможно измерить в деньгах чувства, – заметил Спарацино. – Вы могли бы выслать ей чек, в десять раз превышающий стоимость вещей, и она все равно будет несчастной.

Это определенно было шуткой. Миссис Сматерс, которую полиция по-прежнему подозревала в том, что она стояла за спиной убийцы, вышла замуж за богатого вдовца прежде, чем на могиле ее покойного мужа начала расти трава.

– А газетные статьи утверждают, – говорил тем временем Спарацино, – что ваш отдел не смог предъявить расписку в получении улик, которая удостоверила бы, что вы на самом деле передали вещи мистера Сматерса в похоронное бюро. Теперь я знаю подробности. Расписку, предположительно, куда-то дел ваш администратор, который за это время ушел работать в другое место. По вашим словам, все сводится к похоронному бюро, и все же проблема так и не была разрешена, по крайней мере настолько, чтобы я был удовлетворен, а теперь никто об этом не вспоминает, и никого это не интересует.

– Какие у вас намерения? – спросил Марк таким же скучным тоном.

Спарацино взглянул на Марка, а затем снова обратил свое внимание на меня:

– Случай со Сматерсом, к несчастью, не последний в ряду такого рода обвинений. В июле ваш отдел получил тело пожилого человека по имени Генри Джексон, который умер своей смертью. Его тело пришло в ваш отдел с пятьюдесятью двумя долларами в кармане костюма. Деньги опять, кажется, пропали, и вы были вынуждены выдать чек сыну покойного. Сын обратился с жалобой, которую передали по местному телевидению. Если у вас возникнет желание посмотреть, я располагаю видеокассетой того, что было передано в эфир.

– Джексон действительно поступил с пятьюдесятью двумя долларами наличных в карманах, – ответила я, почти теряя самообладание, – тело сильно разложилось, и деньги были настолько вонючими, что даже самый отчаянный вор не тронул бы их. Я не знаю, что случилось с этими деньгами, но наиболее вероятно, их неумышленно сожгли вместе с такой же вонючей и кишащей личинками одеждой Джексона.

– Господи, – пробормотал Марк шепотом.

– У вашего отдела проблемы, доктор Скарпетта. – Спарацино улыбнулся.

– У каждого отдела есть свои проблемы, – резко оборвала я, вставая. – Вам нужна собственность Берил Медисон? Договаривайтесь с полицией.

* * *

– Извини, – сказал Марк, когда мы спускались в лифте. – Я понятия не имел, что жирный ублюдок собирается вылить на тебя это дерьмо. Ты могла бы сказать мне, Кей…

– Сказать тебе? – Я скептически уставилась на него. – Сказать тебе что?

– О предметах, которые пропали, о шумихе. Это как раз та самая грязь, которой и питается Спарацино. Я не знал и завел нас обоих в засаду. Черт побери!

– Я не рассказала тебе, – я повысила тон, – потому что это не имеет отношения к делу Берил. Ситуации, которые он упомянул, были бурей в стакане воды, своего рода беспорядок в домашнем хозяйстве, который неизбежно возникает, когда тела попадают к нам во всевозможных состояниях и когда похоронные бюро и полицейские целый день слоняются туда и обратно, собирая личные вещи…

– Пожалуйста, не злись на меня.

– Я не злюсь на тебя!

– Послушай, я предупредил тебя насчет Спарацино. Я пытаюсь защитить тебя от него.

– Я не уверена, что ты действительно пытаешься это сделать, Марк.

Мы продолжали разговаривать на повышенных тонах, пока он искал такси. Движение на улице почти застыло. Автомобили гудели, моторы урчали, и мои нервы готовы были лопнуть от напряжения. Такси, в конце концов, появилось. Марк открыл заднюю дверь и поставил мою сумку на пол. Когда я села и он вручил водителю пару купюр, мне стало понятно, что происходит. Марк отправлял меня в аэропорт одну и без ленча. Прежде, чем я успела опустить окно, чтобы поговорить с ним, такси тронулось с места.

Я доехала до «Ла Гуардиа», не проронив ни слова, до отлета оставалось еще три часа. Я была раздражена, обижена и озадачена. Такое расставание было невыносимо.

Найдя в баре незанятое место, я заказала спиртное, зажгла сигарету и стала наблюдать, как голубой дым клубится и исчезает в туманной атмосфере. Через несколько минут я уже опускала в таксофон четвертак.

– «Орндорфф и Бергер», – объявил деловитый женский голос.

Я представила себе черную консоль и сказала:

– Марка Джеймса, пожалуйста.

После паузы я услышала:

– Простите, вы, должно быть, набрали неверный номер.

– Он из вашего представительства в Чикаго. Он приезжий. Мы только сегодня встречались с ним в вашем офисе, – сказала я.

– Вы можете подождать?

Примерно две минуты меня развлекала «Бейкер-стрит» Джери Рафферти в исполнении Мьюзака.

– Извините, – сообщила мне вернувшаяся секретарша, – здесь нет никого с таким именем, мэм.

– Мы встречались с ним в вашем вестибюле менее двух часов назад! – воскликнула я с раздражением.

– Я проверила, мэм. Извините, но, может быть, вы перепутали нас с какой-то другой фирмой.

Ругаясь вполголоса, я повесила трубку. Позвонив в справочную, я узнала номер представительства «Орндорфф и Бергер» в Чикаго и ввела номер своей кредитной карточки. Я оставлю для Марка сообщение с просьбой позвонить мне, как только он сможет. Кровь застыла у меня в жилах, когда в Чикаго секретарша объявила:

– Извините, мэм, Марка Джеймса нет в списках персонала этой фирмы.

Глава 6

В чикагской адресной книге Марк не обнаружился. Там было пять Марков Джеймсов и три М. Джеймса. Приехав домой, я попыталась позвонить по каждому из этих номеров. Трубку снимали либо женщина, либо незнакомый мужчина. Я пребывала в таком недоумении, что не могла уснуть.

Только на следующее утро мне пришло в голову позвонить Дизнеру, главному медицинскому эксперту Чикаго, с которым, как утверждал Марк, он иногда виделся.

Решив, что моей лучшей тактикой будет прямота, я, после обычных любезностей, сказала Дизнеру:

– Я пытаюсь обнаружить следы Марка Джеймса, чикагского адвоката, которого, я надеюсь, вы знаете.

– Джеймс, – задумчиво повторил Дизнер. – Боюсь, Кей, что это имя мне незнакомо. Ты говоришь, он адвокат здесь, в Чикаго?

– Да. – У меня перехватило дыхание. – В «Орндорфф и Бергер».

– Конечно, я знаю «Орндорфф и Бергер». Очень уважаемая фирма, но я не могу припомнить… э… Марка Джеймса…

Я услышала звук выдвигаемого ящика стола и шорох переворачиваемых страниц. После долгой паузы Дизнер сказал:

– Нет, и в телефонном справочнике фирмы его тоже нет.

Повесив трубку, я налила себе очередную чашку черного кофе и уставилась через окно кухни на пустую кормушку для птиц. Серое утро грозило дождем. В центре города меня ожидало рабочее место, требовавшее бульдозера для расчистки. Сегодня суббота. Понедельник был праздничным днем. В офисе никого нет, мой персонал уже наслаждается трехдневным уик-эндом. Мне бы стоило отправиться на службу и использовать преимущество тишины и покоя, но я не испытывала ни малейшего желания работать и не могла думать ни о чем, кроме Марка. Все выглядело так, как будто этот человек был иллюзией, фантомом. Чем больше я пыталась разобраться, тем более запутывалась. Что, черт побери, происходит?

В полном отчаянии я попыталась найти домашний номер Роберта Спарацино в телефонном справочнике и испытала тайное облегчение, не обнаружив его в списке. Для меня было бы самоубийством позвонить ему, Марк соврал мне. Он сказал, что работает в «Орндорфф и Бергер», что живет в Чикаго и знает Дизнера. Все это оказалось ложью! Я все еще надеялась, что зазвонит телефон и я услышу голос Марка. Я занялась домашними делами, постирала и погладила, поставила на плиту кастрюлю с томатным соусом, сделала тефтели и просмотрела почту. Телефон молчал до пяти вечера.

– Алло, док? Это Марино, – поприветствовал меня знакомый голос. – Не хотел беспокоить тебя на уик-энде, но я безуспешно пытался найти тебя два проклятых дня. Надеюсь, все в порядке?

Марино снова играл роль ангела-хранителя.

– У меня есть видеопленка, которую мне хотелось бы тебе показать, – сказал он. – Если ты никуда не собираешься, я бы завез ее тебе домой. У тебя есть видеомагнитофон?

Он отлично знал, что есть, так как и прежде не раз завозил мне видеокассеты.

– Какая видеопленка? – спросила я.

– С этим бездельником я провел все утро – расспрашивал его о Берил Медисон, – он замолчал. Похоже, он был чрезвычайно доволен собой.

Чем дольше я знала Марино, тем чаще он предлагал мне детскую игру, когда сначала показывают нечто, а потом говорят – что это. В какой-то мере я могла объяснить такое поведение его стремлением оберегать меня. Наверное, немалую роль сыграло и это кошмарное событие, соединившее нас в странную пару.

– Ты на дежурстве? – спросила я.

– Я, черт побери, всегда на дежурстве, – проворчал он.

– Серьезно?

– Неофициально, о'кей? Закончил в четыре, но жена уехала к своей матери в Джерси, а у меня больше проклятых концов, которые надо как-то увязать, чем у любой чертовой ткачихи.

Его жена уехала. Его дети выросли. Была серая промозглая суббота. Марино не хотелось возвращаться в пустой дом. Мне тоже было не слишком-то весело в моем пустынном доме. Я взглянула на кастрюлю с соусом, булькавшую на плите.

– Я никуда не собираюсь, – сказала я. – Заезжай со своей видеопленкой, посмотрим ее вместе. Ты любишь спагетти?

Он колебался.

– Пожалуй…

– С фрикадельками. Я сейчас как раз собираюсь приготовить макароны. Поешь со мной?

– Да, – ответил Марино. – Пожалуй, поем.

* * *

Когда Берил Медисон хотела помыть машину, она обычно ехала в автомойку на южной окраине города.

Марино выяснил это, проверив каждую высококлассную мойку в городе. Их было не так много,около дюжины, которые предлагали прокатить вашу машину без водителя по конвейеру вращающихся «гавайских травяных юбок», отчищающих намыленную поверхность автомобиля под игольчатыми струями воды, бьющей из форсунок. Затем – быстрая сушка горячим воздухом, и за руль садится служащий, который отводит машину в бокс, где ее пылесосят, полируют, чистят бамперы и так далее. Обслуживание по высшему разряду, сообщил мне Марино, стоило пятнадцать долларов.

– Мне чертовски повезло, – сказал Марино, наматывая спагетти на вилку с помощью суповой ложки. – Не так просто было все это разнюхать. Эти бездельники моют, наверное, штук семьдесят – сто машин в день. Думаешь, они запомнят черную «хонду»? Черт, конечно, нет.

Он был удачливым охотником, и ему попалась крупная дичь. Передавая Марино предварительный отчет по волокнам на прошлой неделе, я знала, что он начнет обшаривать каждую автомойку и авторемонтную мастерскую в городе. Про него можно было бы сказать, что если в пустыне есть хотя бы один куст, то он не успокоится, пока не заглянет под него.

– Вчера, заехав в мойку, я обнаружил нечто ценное, – продолжал Марино. – Из-за своего местоположения она была почти в конце моего списка. Что касается меня, то я думал, что Берил гоняла свою «хонду» куда-то на западную окраину. Но нет, она гоняла ее на южную окраину, и единственная причина, по-моему, заключается в том, что там находится авторемонтная мастерская. Она сдала туда свою машину вскоре после того, как купила ее в декабре, и сделала одну из этих стодолларовых процедур – антикоррозийную защиту днища и покраску. Затем она открыла там счет и вошла в долю, так что после этого могла вычитать по два доллара за каждую мойку и иметь в придачу дополнительный еженедельный доход.

– Так вот как ты вычислил все это? – спросила я. – Потому что она вошла в долю?

– О да, – сказал Марино. – У них нет компьютера. Мне пришлось просматривать все эти проклятые квитанции. Но я нашел копию платежки, по которой она заплатила за свое долевое участие, а по тому состоянию, в котором была ее машина, когда мы нашли ее в гараже, я сообразил, что она мыла свою «хонду» незадолго до того, как сбежала на Ки Уэст. Копаясь в ее бумагах, я просмотрел и ее счета по карточкам платежей. Автомойка встречается только один раз, и это как раз та дорогостоящая процедура, о которой я тебе говорил. Очевидно, потом она платила наличными.

– Обслуживающий персонал на мойке, – сказала я, – во что они одеты?

– Ничего оранжевого, что могло бы соответствовать тому странному волокну, которое ты нашла. Большинство из них носит джинсы, кроссовки, у них всех эти голубые рубашки, на нагрудном кармане которых белым вышито «Мастервош». Я осмотрел все, когда был там. Ничего не привлекло моего внимания. Единственное дерьмо волокнистого типа, которое я видел, – куча белых полотенец. Они используют их для протирки автомобилей.

– Звучит не очень-то многообещающе, – заметила я, отодвигая свою тарелку.

Марино, по крайней мере, не мог пожаловаться на аппетит. Что же касается моего желудка, то он все еще не пришел в себя после Нью-Йорка. Я размышляла, не рассказать ли Марино о последних событиях.

– Может быть, и так, – сказал он, – но один парень, с которым я беседовал, заставил меня навострить уши.

Я ждала.

– Его зовут Эл Хант. Он белый, и ему двадцать восемь лет. Я сразу запал на него, заметив, что он выделяется, присматривая за этими трудягами. Что-то во мне щелкнуло. Он производил впечатление человека не на своем месте. Аккуратный, элегантный, ему бы больше подошел костюм-тройка и портфель. Я спросил себя: «Что такой парень, как он, делает в такой дыре, как эта?» – Марино замолчал, вытирая свою тарелочку чесночным хлебом. – Тогда я остановил его и начал с ним болтать. Я спросил его о Берил, показал ее фотографию с водительского удостоверения, спросил, не видел ли он ее здесь, и – бац! – он начинает дергаться.

Мне пришло в голову, что я бы тоже задергалась, если бы Марино «остановил» меня. Он, небось, наехал на бедного парня, как самосвал.

– Что дальше? – спросила я.

– Потом мы зашли внутрь, взяли кофе и перешли к серьезному делу, – ответил Марино. – Этот Эл Хант – первоклассный псих. Представь, парень заканчивает университет, получает степень магистра психологии, затем на пару лет идет работать санитаром в «Метрополитен». Можешь ты, черт меня побери, в это поверить? А когда я спросил, почему он ушел из больницы в автомойку, выяснилось, что его старик – владелец этой паршивой дыры. Старик Хант приложил свою руку много к чему в городе. Мойка – это так, мелочь. Он также владеет множеством платных стоянок и является хозяином половины трущоб на северной окраине города. Само собой разумеется, я сразу же предположил, что молодой Эл метит забраться в туфли своего дорогого папочки, верно?

Я заинтересовалась.

– Штука в том, однако, что Эл не носит костюм, хотя и выглядит так, как будто должен бы, верно? То есть, Эл – неудачник. Старик не доверяет ему, по крайней мере настолько, чтобы позволить носить костюмы и сидеть за столом. Я имею в виду, что парень стоит там, на улице, рассказывая бездельникам, как полировать машины и чистить бамперы. Похоже, у парня здесь что-то не так. – И он жирным пальцем ткнул себя в лоб.

– Может быть, тебе нужно спросить об этом у его отца? – предложила я.

– Ну, конечно. И он скажет, что его драгоценная надежда – дебил.

– Что ты собираешься делать дальше?

– Уже сделал, – ответил Марино, – записал свидетельские показания на пленку, которую я принес, док. Все утро я провел с Элом Хантом в полицейском управлении. Этот парень оказался очень общительным, и он чрезвычайно заинтересовался тем, что случилось с Берил, сказал, что читал об этом в газетах…

– Как он узнал, кто такая Берил? – прервала я. – Ни в газетах, ни на телевидении не было ее фотографии. Он понял это по ее имени?

– Говорит, что нет. Он не имел представления, что это та самая блондинка, которую он видел на мойке до тех пор, пока я не показал фотографию с ее водительского удостоверения. Затем он устроил большой спектакль, демонстрировавший, как он потрясен, как он переживает, ловил каждое мое слово, жаждал говорить о ней и был, пожалуй, слишком озабочен для человека, который не имел о ней ни малейшего представления. – Марино положил на стол смятую салфетку. – Будет лучше, если ты послушаешь это сама.

Я поставила на плиту кофейник, убрала грязные тарелки, и мы пошли в гостиную смотреть видеокассету.

Место действия было знакомо. Я видела его много раз. Комната для допросов в полицейском департаменте представляла собой маленькое, обшитое панелями, квадратное помещение, не содержащее ничего, кроме голого стола, стоявшего посреди покрытого ковром пола. Рядом с дверью находился выключатель, и только эксперт или посвященный мог бы заметить отсутствие верхнего шурупа. По другую сторону крошечного черного отверстия располагалась видеокомната, оснащенная специальной широкоугольной камерой.

На первый взгляд, Эл Хант совсем не выглядел испуганным. У него был вид вполне приличного человека с редкими светлыми волосами и одутловатым лицом – достаточно привлекательным, если бы не слабый подбородок, из-за которого казалось, что его лицо теряется в шее. Одет он был в темно-красную кожаную куртку и джинсы и, нервно покручивая заостренными пальцами банку пива «7-Up», наблюдал за Марино, сидящим прямо напротив.

– Что особенного было в Берил Медисон? – спросил Марино. – Что заставило вас обратить на нее внимание? У вас на мойке каждый день бывает много машин. Вы помните всех ваших клиентов?

– Гораздо лучше, чем вы можете себе представить, – ответил Хант, – постоянных клиентов особенно. Может быть, я не помню их имена, но помню их лица, потому что большинство людей стоят поблизости, когда обслуживающий персонал моет их автомобили. Большинство клиентов «бдят», если вы понимаете, что я имею в виду.

Они следят за своими автомобилями, стремясь убедиться, что ничего не забыто. Некоторые из них берут тряпку и сами помогают персоналу, особенно если они спешат, – это тип людей, которые не могут стоять спокойно, им нужно что-то делать.

– Берил была из их числа? Она «бдила»?

– Нет, сэр. У нас снаружи есть пара скамеек, и она обычно сидела на одной из них. Иногда она читала газету или книгу. Она не обращала никакого внимания на обслуживающий персонал и не проявляла того, что я называю дружелюбием. Может быть, поэтому я заметил ее.

– Что вы имеете в виду? – спросил Марино.

– Я имею в виду, что она излучала такие сигналы. Я их улавливал.

– Сигналы?

– Люди излучают разнообразные сигналы, – объяснил Хант. – Я настроен на них и улавливаю. Я могу сказать очень многое о человеке по сигналам, которые он или она излучает.

– А я излучаю сигналы, Эл?

– Да, сэр. Все их излучают.

– Какие сигналы я излучаю?

Лицо Ханта было очень серьезным, когда он ответил:

– Бледно-красные.

– Что? – Марино выглядел озадаченным.

– Я улавливаю сигналы в виде цвета. Может быть, вам покажется это странным, но я не уникален. Некоторые из нас могут ощущать цвета, излучаемые другими людьми. Это именно те сигналы, о которых я говорю. Сигналы, которые излучаете вы, я воспринимаю как бледно-красные. Что-то тёплое, но в то же время агрессивное. Как сигнал предупреждения. Он притягивает тебя, но свидетельствует о какой-то опасности…

Марино остановил пленку и язвительно мне улыбнулся.

– Ну, разве этот парень не псих? – спросил он.

– На самом деле мне кажется, что он довольно проницателен, – сказала я. – Ты действительно какой-то теплый, агрессивный и опасный.

– Черт побери, док. У парня просто не все дома. Послушать его, так получится, что все чертово население – ходячая радуга.

– Есть некоторые психологические подтверждения тому, о чем он говорит, – ответила я сухо. – Различные эмоции ассоциируются с цветами. Это является основанием для подбора цветовой гаммы в общественных местах, в комнатах гостиниц, институтах. Голубой, например, ассоциируется с депрессией. В психиатрических клиниках ты найдешь много комнат, оформленных в голубых тонах. Красный – цвет агрессии, гнева, ярости. Черный – болезненный, зловещий и так далее. Насколько я помню, ты рассказывал мне, что у Ханта степень магистра психологии.

Марино раздосадованно вновь запустил пленку.

– …полагаю, это может быть связано с вашей профессией. Вы детектив, – говорил Хант. – В данный момент вы хотите со мной сотрудничать, но в то же время вы мне не доверяете и можете быть для меня опасным, если мне есть что скрывать. Это предупреждающая часть светло-красного, которую я чувствую. Теплая часть – это то, что исходит от вашей личности. Вы хотите, чтобы люди были расположены к вам. Может быть, вы хотите быть расположенным к ним. Вы ведете себя жестко, но при этом хотите нравиться людям…

– Ну, хорошо, – прервал Марино, – что вы скажете по поводу Берил Медисон? О ее цветах? Вы их улавливали?

– О да. Это как раз то, что сразу поразило меня в ней. Она была особенной, действительно особенной.

– Как это? – Стул Марино громко скрипнул, когда он откинулся на спинку и скрестил руки.

– Очень отчужденная, – ответил Хант. – Я улавливал арктические цвета. Холодный голубой, бледно-желтый, как слабый солнечный свет, и белый, такой холодный, что казался горячим, как сухой лед, как будто она обожгла бы вас, если бы вы прикоснулись. Именно белая часть была особенной. Я улавливаю пастельные тона от многих женщин, эти женственные оттенки соответствуют цветам их одежды – розовые, желтые, бледно-голубые и зеленые. Это пассивные, холодные, хрупкие дамочки. Иногда я вижу женщину, которая излучает темные сильные цвета, например темно-синий, бордовый или красный. Они более сильного типа. Обычно агрессивные, они могут быть адвокатами, врачами или деловыми женщинами и часто носят костюмы тех цветов, которые я только что описал. Они принадлежат к тому типу людей, которые стоят возле своих автомобилей, уперев руки в бока, и «бдят» за всем, что делает обслуживающий персонал. И они, не колеблясь, указывают на полосы на ветровом стекле или на какие-нибудь грязные пятна.

– Вам нравится такой тип женщин? – спросил Марино.

Хант колебался.

– Нет, сэр. Если быть честным.

Марино рассмеялся, наклонился вперед и сказал:

– Эй, что касается меня, то я тоже не люблю этот тип. Мне больше нравятся пастельные куколки.

Я укоризненно взглянула на живого Марино. Он не обратил на меня внимания, в то время как Марино на экране сказал Ханту:

– Расскажи мне еще что-нибудь о Берил, о тех сигналах, что вы принимали.

Задумавшись, Хант наморщил лоб.

– Пастельные оттенки, которые она излучала, не были такими уж необыкновенными, но я не интерпретирую их как слабость. И это не пассивность. Ее оттенки более холодные, арктические, как я уже сказал, а не цветочные. Она как будто указывала миру держаться от нее подальше, дать ей побольше пространства.

– Как если бы она была начисто лишена эмоций?

Хант снова вертел в пальцах банку «7-Up».

– Нет, сэр, я не думаю, что можно так сказать. На самом деле мне не кажется, что я улавливал именно это. Отдаленность, вот что приходит в голову. Огромное расстояние, которое нужно преодолеть, чтобы добраться до нее. Но если вы все же преодолеете, если она когда-нибудь позволит вам приблизиться, вы будете обожжены ее энергией. Вот какое ощущение вызывают эти раскаленные добела сигналы, вот что делает ее особенной для меня. У нее высокая интенсивность, очень высокая. И у меня было ощущение, что она очень умная, очень сложная. Даже когда она сидела в стороне одна на скамейке и не обращала ни на кого внимания, ее мозг продолжал работать. Она улавливала все, что происходило вокруг. Она была далекой и раскаленной добела, как звезда.

– Вы заметили, что она не замужем?

– У нее не было обручального кольца, – ответил Хант, не задумываясь. – Я полагал, что она не замужем. И в ее машине я не заметил ничего, что говорило бы об обратном.

– Не понял. – Казалось, Марино был в замешательстве. – Как вы могли это определить по ее автомобилю?

– По-моему, это было, когда она появилась на мойке во второй раз. Я наблюдал, как один из парней чистит салон, и внутри не было ничего мужского. Например, ее зонтик. Он лежал сзади на полу и представлял собой один из тех изящных голубых зонтиков, которые носят женщины, а не черный, мужской, с большой деревянной ручкой. Вещи, которые она забрала из химчистки, тоже лежали сзади, и больше походили на женскую, а не на мужскую одежду. Большинство замужних дамочек, получая свою одежду, забирают и вещи своего мужа. И багажник. Никаких инструментов, буксировочных тросов. Ничего мужского. Интересно, что когда наблюдаешь машины целый день, то начинаешь замечать эти детали и делать выводы о водителях, даже не задумываясь об этом.

– Похоже, что в ее случае вы все-таки задумались, – сказал Марино. – А вам никогда не приходило в голову расспросить ее, Эл? Вы уверены, что не знали ее имени, не заметили его на квитанции химчистки или, может быть, на конверте, который она оставила в машине?

Хант покачал головой.

– Я не знал ее имени. Может быть, я просто не хотел его знать.

– Почему нет?

– Не знаю…

Он смутился и встревожился.

– Продолжайте, Эл. Вы можете рассказать мне все. Знаете, может быть, я бы на Вашем месте захотел бы порасспросить ее? Она приятная дамочка, интересная. Эй, я бы подумал об этом, возможно, выяснил бы ее имя потихоньку, возможно, даже попытался бы позвонить ей.

– Ну, а я этого не сделал. – Хант разглядывал свои руки. – Ничего из этого я не попытался сделать.

– Почему нет?

Молчание.

– Может быть, потому, – произнес Марино, – что у тебя когда-то была женщина, похожая на нее, и она обожгла тебя?

Молчание.

– Эй, такое случается со всеми нами, Эл.

– В колледже, – ответил Хант почти беззвучно. – Я встречался с одной девушкой. В течение двух лет. Она ушла к одному парню с медицинского факультета. Такая же, как эта… Женщина того же типа. Знаете, когда они начинают думать о том, чтобы остепениться…

– …они ищут больших шишек. – В голосе Марино появились резкие интонации. – Адвокатов, врачей, банкиров. Им не нужны парни, работающие на автомобильной мойке.

Голова Ханта дернулась:

– Тогда я не работал на автомобильной мойке.

– Не имеет значения, Эл. Такие высококлассные куколки, как Верил Медисон, вряд ли будут тратить на тебя свое время, верно? Ручаюсь, Берил даже не знала, что ты вообще существуешь, верно? Ручаюсь, она бы даже не узнала тебя, если бы ты где-нибудь на улице столкнулся с ее чертовой машиной…

– Не говорите так…

– Яправ или нет?

Хант уставился на свои сжатые кулаки.

– Так, может быть, ты все-таки что-то испытывал к Берил? – безжалостно продолжал Марино. – Может быть, ты все время думал об этой раскаленной добела дамочке, фантазировал, представлял, как это все будет, если ты познакомишься с ней, будешь встречаться, заниматься сексом. Может быть, у тебя просто не хватало смелости поговорить с ней прямо, потому что ты думал, что она считает тебя человеком второго сорта?..

– Прекратите! Перестаньте меня дразнить! Прекратите! Прекратите! – пронзительно завопил Хант. – Оставьте меня!

Марино невозмутимо разглядывал его через стол.

– Примерно так говорит с тобой твой старик, не так ли, Эл? – Марино зажег сигарету и, разговаривая, размахивал ею. – Старик Хант считает своего сына чертовым гомосексуалистом, потому что тот – не скупой сукин сын и не хозяин трущоб-развалюх, которому совершенно наплевать на чье бы то ни было благополучие или чувства.

Он выдохнул струю дыма, а затем мягко произнес:

– Я знаю, что представляет собой всемогущий старик Хант. Кроме того, я знаю, что он сказал всем своим дружкам, когда ты пошел работать санитаром, что ты голубой и ему стыдно, что в твоих венах течет его кровь. На самом деле ты пришел на эту проклятую мойку, потому что он сказал, что если ты этого не сделаешь, он лишит тебя наследства.

– Вы все знаете? Откуда? – Хант запнулся.

– Я много чего знаю. Я, например, еще знаю, что люди в «Метрополитен» говорили, что ты лучший из лучших, и что ты действительно был мягок в обращении с пациентами. Им было чертовски жаль, что ты уходишь. Характеризуя тебя, они говорили, что ты – «чувствительный», может быть, слишком чувствительный, себе во вред, да, Эл? Это объясняет, почему ты ни с кем не встречаешься и у тебя нет дамочек. Ты напуган. Берил сильно испугала тебя, не правда ли?

Хант глубоко вздохнул.

– Вот, почему ты не хотел знать, как ее зовут? Ведь тогда у тебя не будет искушения позвонить ей или еще что-нибудь предпринять?

– Я просто заметил ее, – нервозно ответил Хант. – Все было только так, как я рассказал, ничего большего. У меня не было в отношении ее таких мыслей, как вы предполагаете. Я просто, э… просто очень хорошо чувствовал ее. Но я не культивировал это. Я даже не разговаривал с ней до ее последнего посещения…

Марино снова остановил пленку и сказал:

– Это важная часть… – Он замолчал и внимательно посмотрел на меня. – Эй, с тобой все в порядке?

– Действительно ли было необходимо обходиться с ним так жестоко? – спросила я взволнованно.

– Ты плохо меня знаешь, если думаешь, что это жестоко, – сказал Марино.

– Извини. Я забыла, что сижу в одной комнате с варваром Аттилой.

– Это все – игра, – обиделся он.

– Напомни мне выдвинуть тебя на соискание премии Академии.

– Не теряй чувство меры, док.

– Ты же совершенно деморализовал его, – сказала я.

– Это просто инструмент, о'кей? Знаешь, небольшая встряска заставляет людей говорить то, о чем бы они иначе даже и не подумали.

Он повернулся к телевизору и, запуская пленку, добавил:

– Вся беседа стоила того, что он сказал мне дальше.

Марино на экране спросил Ханта:

– Когда это было? Когда она приезжала последний раз?

– Я не помню точную дату, – ответил Хант. – Пару месяцев назад, но я помню, что это была пятница э… позднее утро. Почему я запомнил, потому что в этот день у меня предполагался ленч с отцом. Всегда по пятницам мы за ленчем обсуждаем с ним деловые проблемы. – Он потянулся за своим «7-Up». – Поэтому по пятницам я одеваюсь немного лучше. В тот день я был при галстуке.

– Итак, Берил приехала в ту пятницу поздно утром, чтобы помыть свою машину, – подтолкнул его Марино, – и ты разговаривал с ней по этому поводу?

– На самом деле она первая заговорила со мной, – ответил Хант так, как будто это было важно. – Ее машина как раз выезжала из бокса, когда она подошла ко мне и сказала, что пролила кое-что на коврик в багажнике, и хотела узнать, нельзя ли это как-то почистить. Она подвела меня к своей машине, открыла багажник, и я увидел, что коврик намок. Очевидно, у нее там лежали продукты, и баллон с апельсиновым соком сломался. Я думаю, она поэтому и решила привести свою машину, чтобы сразу же ее помыть.

– Продукты все еще находились в багажнике?

– Нет, – ответил Хант.

– Ты помнишь, во что она была одета в тот день?

Хант колебался.

– В костюм для игры в теннис. И на ней были солнечные очки. Да, она выглядела так, как будто только что с корта. Я запомнил, потому что ни разу не видел, чтобы она приезжала одетая таким образом. Прежде она всегда была в обычной одежде. Кроме того, я помню, что у нее в багажнике лежала теннисная ракетка и некоторые другие вещи, потому что, когда мы приступили к чистке, она достала их, вытерла и положила на заднее сиденье.

Марино вытащил из нагрудного кармана записную книжку. Открыв ее и перелистнув несколько страниц, он спросил:

– Это могла быть вторая неделя июля? Пятница, двенадцатое число?

– Вполне.

– Ты помнишь что-нибудь еще? Она еще что-нибудь говорила?

– Она вела себя почти дружелюбно, – ответил Хант, – я хорошо это помню. Я думаю, это потому, что я помогал ей, заверил, что мы позаботимся о ее багажнике, хотя на самом деле совсем не был в этом уверен. Я мог бы сказать, что ей придется отогнать свою машину в автомастерскую и заплатить тридцать долларов за шампунь. По мне хотелось помочь ей. Пока парни работали, я держался неподалеку и вдруг обратил внимание на дверцу автомобиля со стороны пассажира. Она была испорчена. Это было очень странно – дверца выглядела так, как будто кто-то взял ключ и нацарапал сердце и несколько букв прямо под ручкой. Когда я спросил ее, как это случилось, она обошла вокруг машины, наклонилась к дверце и осмотрела повреждение. Она просто стояла и смотрела. Клянусь, она стала белой как полотно. Очевидно, она не замечала повреждения до тех пор, пока я его ей не показал. Я постарался успокоить ее, сказал, что понимаю ее огорчение. «Хонда» была совершенно новенькой, стоила около двух тысяч долларов, и на ней не было ни царапины. И вот какой-то идиот делает такое. Может быть, какой-нибудь ребенок от нечего делать.

– Что еще она сказала, Эл? – спросил Марино. – Она объяснила как-то это повреждение?

– Нет, сэр. Она практически ничего не сказала. Похоже, она испугалась – стала оглядываться по сторонам и вообще как-то смешалась. Потом спросила, где здесь ближайший телефон, и я сказал ей, что внутри есть таксофон. К моменту ее возвращения работа была закончена, и она уехала…

* * *

Марино остановил кассету и вынул ее из видеомагнитофона. Вспомнив о кофе, я пошла на кухню и налила две чашки.

– Похоже, это ответ на один из наших вопросов, – сказала я вернувшись.

– Да, – Марино протянул руку за сливками и сахаром. – Как мне представляется, Берил воспользовалась таксофоном, чтобы позвонить в банк или в авиакомпанию – заказать билет. Маленькое любовное послание, нацарапанное на дверце, стало последней каплей. Она ударилась в панику и с автомойки направилась прямо в банк. Я выяснил, где она хранила деньги. Двенадцатого июля в 12.50 она забрала почти десять тысяч долларов наличными, опустошив свой счет. Как первоклассной клиентке, ей без звука выдали всю сумму.

– Она взяла туристские чеки?

– Ты не поверишь, но нет, – ответил Марино. – Похоже, она больше боялась того, что ее кто-то найдет, чем того, что ее кто-то обворует. Там, на Ки Уэсте, она за все платила наличными. Не используя кредитные карточки или туристские чеки, она могла надеяться, что никто не узнает ее имя.

– Должно быть, она была просто в ужасе, – тихо сказала я. – Не могу вообразить, чтобы у меня с собой была такая сумма наличными. Для этого я должна потерять рассудок или быть напуганной и доведенной до состояния крайнего отчаянья.

Он зажег сигарету. Я последовала его примеру.

Загасив спичку, я спросила:

– Думаешь, можно было нацарапать сердце на машине, пока ее мыли?

– Я задал Ханту тот же вопрос, чтобы посмотреть на его реакцию, – ответил Марино. – Он клянется, что в мойке это практически невозможно, так как кто-нибудь заметил бы, кто-нибудь обязательно увидел бы человека, который это делает. Лично я не так в этом уверен. Черт, в таких местах оставляешь в бардачке пятьдесят центов, и, когда получаешь машину обратно, они исчезают. Эти бездельники воруют как сволочи. Тащат все: мелочь, зонтики, чековые книжки… Ты спрашиваешь о них, но оказывается, что никто ничего не видел. Насколько я понимаю, Хант мог это сделать.

– Он не простой парень, – согласилась я. – Странно, что он так ярко чувствует Берил. Она – одна из многих людей, которые проходят перед его глазами каждый день. Как часто она приезжала? Раз в месяц или реже?

Марино кивнул.

– Однако она, видимо, манила его, как яркая неоновая вывеска. Может быть, все это – совершенно невинно. А может быть, и нет.

Я вспомнила, как Марк говорил, что Берил была «запоминающейся».

Мы с Марино молча и не торопясь пили кофе, на мои мысли снова наползала темная тень. Марк, должно быть, тут какая-то ошибка, наверное, есть какое-то логическое объяснение, почему его не было в списках «Орндорфф и Бергер». Может быть, его имя пропущено в каталоге, или фирма недавно поставила компьютер, и данные о нем были неправильно закодированы. Поэтому его имя и не подтвердилось, когда секретарша ввела его в компьютер. Возможно, обе секретарши – новенькие и не знают многих адвокатов. Но почему его вообще нет в чикагском справочнике?

– По-моему, тебя что-то гложет, – в конце концов сказал Марино. – Это ощущение не покидает меня с того момента, как я пришел сюда.

– Я просто устала, – ответила я.

– Ерунда. – Он отхлебнул из чашки.

Я чуть не захлебнулась кофе, когда он сказал:

– Роза сказала, что ты уезжала из города. У тебя состоялся маленький продуктивный диалог со Спарацино в Нью-Йорке?

– Когда Роза сказала тебе об этом?

– Не имеет значения. И не сердись на свою секретаршу, – попросил он. – Она всего лишь сказала, что тебе понадобилось уехать из города. Она не сказала – ни куда, ни к кому, ни зачем. Все остальное я выяснил сам.

– Как?

– Ты мне сама сказала, вот как. Ты же не отрицала это, правда? Так о чем вы беседовали со Спарацино?

– Он сказал мне, что разговаривал с тобой. Может быть, сначала ты должен мне передать ваш разговор? – ответила я.

– Нечего рассказывать. – Марино взял свою сигарету с края пепельницы. – На днях он позвонил мне вечером домой. Не спрашивай меня, как, черт побери, ему удалось узнать мое имя и номер телефона. Он хочет получить бумаги Берил, а я не собираюсь их отдавать. Возможно, я был бы более расположен сотрудничать с ним, но уж больно мерзкая личность. Начал давать распоряжения и вообще вел себя, как прыщ на ровном месте. Заявил, что он ее душеприказчик, и начал угрожать.

– И ты совершил благородный поступок, послав акулу ко мне в отдел, – сказала я.

Марино непонимающе смотрел на меня.

– Нет. Я даже не упоминал твоего имени.

– Ты уверен?

– На все сто. Разговор продолжался от силы три минуты. Не больше. Твое имя не упоминалось.

– А как насчет рукописи, которая оказалась в перечне полицейского отчета? Спарацино спрашивал о ней?

– Спрашивал, – сказал Марино. – Я не сообщал ему никаких подробностей, только сказал, что все бумаги Берил обрабатываются как улики, сказал обычные слова, что не имею права обсуждать подробности ее дела.

– Ты не говорил ему, что найденная рукопись была передана под расписку в мой отдел? – спросила я.

– Нет, черт побери! – Он смотрел на меня непонимающим взглядом. – Зачем мне говорить ему об этом? Это же неправда? Я принес рукопись Вэндору – проверить на отпечатки, и ждал там же, пока он закончит. А затем унес ее с собой. Она – в хранилище личного имущества вместе с другими ее проклятыми вещами, даже сейчас, пока мы тут с тобой беседуем, – Марино помолчал. – А что? Что Спарацино сказал тебе?

Я встала, чтобы снова наполнить наши кофейные чашки. Вернувшись, я рассказала Марино все. Когда я закончила, он разглядывал меня с недоверием, и в его глазах было что-то еще, что совершенно лишило меня присутствия духа. Я, кажется, впервые увидела, что Марино напуган.

– Что ты собираешься делать, если он позвонит? – спросил Пит.

– Если Марк позвонит?

– Нет, если семь гномов позвонят, – саркастически съязвил Марино.

– Попрошу его объяснить, как это может быть, что он работает в «Орндорфф и Бергер» и живет в Чикаго, когда его нет ни в одном справочнике. – Настроение у меня продолжало падать. – Не знаю, но попытаюсь выяснить, что, черт побери, происходит на самом деле.

Марино смотрел в сторону, поигрывая желваками.

– Ты думаешь, не замешан ли в этом деле Марк… не связан ли он со Спарацино, не имеет ли отношения к нелегальной деятельности, к какому-нибудь криминалу? – Я едва решилась произнести вслух леденящие душу подозрения.

Марино раздраженно закурил.

– А что еще я должен подумать? Ты не видела своего экс-ромео более пятнадцати лет, даже не говорила с ним, не слышала ни слова о том, где он. Это все равно, как если бы он провалился сквозь землю. И вдруг – он на твоем пороге. Откуда ты знаешь, что он на самом деле делал все это время? Ты не можешь этого знать. Тебе известно лишь то, что он тебе рассказывает…

Мы оба вздрогнули от того, что телефон неожиданно зазвонил. Идя на кухню, я инстинктивно глянула на часы. Еще не было десяти. В груди у меня что-то екнуло от страха, когда я снимала трубку.

– Кей?

– Марк? – Я с трудом сглотнула. – Где ты?

– Дома. Прилетел в Чикаго, только что вошел…

– Я пыталась позвонить тебе в Нью-Йорк, в Чикаго – в офис… – я запнулась, – из аэропорта.

Повисла многозначительная пауза.

– Послушай, у меня мало времени. Я звоню, чтобы сказать, что сожалею о том, как все получилось, и чтобы убедиться, что у тебя все в порядке. Я еще позвоню тебе.

– Где ты? – спросила я снова. – Марк? Марк!

Ответом был сигнал отбоя.

Глава 7

На следующий день, в воскресенье, я проспала звонок будильника. Я проспала мессу. Я проспала ленч и чувствовала себя вялой и неуспокоившейся, когда наконец выбралась из постели. Я не могла вспомнить своих снов, но точно знала, что они были неприятными.

Мой телефон подал голос в восьмом часу вечера, когда я резала лук и перец для яичницы, которую мне не суждено было съесть. Через несколько минут я уже мчалась по темному шестьдесят четвертому восточному шоссе, и на приборном щитке у меня лежал листок бумаги, на котором были нацарапаны указания, как проехать в «Катлер Гроув». Мои мысли, как зациклившаяся компьютерная программа, ходили по кругу, переваривая одну и ту же информацию. Убит Кери Харпер. Час назад он приехал домой из бара в Вильямсбурге. На него напали, когда он вышел из своей машины. Все произошло очень быстро. Преступление отличалось особой жестокостью. Ему перерезали горло так же, как и Берил Медисон.

Вокруг было темно, клочья тумана отражали свет фар. Видимость снизилась почти до нуля, и шоссе, по которому я проезжала сотни раз, неожиданно показалось незнакомым. Я не могла уверенно сказать, где нахожусь. Я нервно прикуривала сигарету, когда заметила, что меня нагоняют фары. Темная машина, которую я не могла разглядеть, стремительно сокращала расстояние, пока не оказалась в опасной близости от меня, а затем постепенно отстала. Милю за милей она поддерживала постоянную дистанцию независимо от того, увеличивала я скорость или притормаживала. Найдя нужный мне съезд с шоссе, я повернула, и машина, следовавшая за мной, сделала то же самое.

Немощеная дорога, на которую я свернула, не имела указателя. Фары сзади все так же светили мне в бампер. Мой револьвер тридцать восьмого калибра остался дома. У меня не было ничего, кроме маленького газового баллончика в медицинской сумке, и когда из-за поворота выполз большой дом, я испытала такое облегчение, что громко сказала: «Слава тебе. Господи». На полукруглой подъездной аллее пульсировали предупреждающие огни и выстроились в ряд автомобили. Я запарковалась, и машина, все еще следовавшая за мной, остановилась сзади. В человеке, выбравшемся из нее, я с удивлением узнала Марино. Чертыхаясь, он поднял воротник пальто, прикрывая уши.

– Боже милостивый, – воскликнула я раздраженно. – Мне просто не верится.

– Опять то же самое, – проворчал он, направляясь ко мне широкими шагами. – И я не могу в это поверить. – Он сощурился в сторону яркого круга прожекторов, установленных вокруг старого белого «роллс-ройса», запаркованного рядом с задним крыльцом особняка. – Черт побери – это все, что я могу сказать. Черт побери!

Повсюду сновали полицейские. В потоке искусственного света их лица казались неестественно бледными. Громко урчали моторы, в сыром холодном воздухе плыли обрывки радиопереговоров, прерываемые атмосферными помехами. Желтая лента, привязанная к перилам заднего крыльца, огораживала место преступления зловещим прямоугольником.

Нас встретил офицер в штатском, одетый в старую коричневую кожаную куртку.

– Доктор Скарпетта? – спросил он. – Я – детектив Поутит.

Я открыла свою медицинскую сумку, чтобы достать пакет с перчатками и фонарик.

– Никто не трогал тело, – сообщил мне Поутит, – я сделал все в точности так, как сказал доктор Уаттс.

Доктор Уаттс был врачом общей практики, одним из пятисот назначенных на должности медицинских экспертов по всему штату и одной из десяти наиболее раздражающих заноз в заднице. После того как полиция позвонила ему этим вечером, он сразу же связался со мной. Уведомлять главного медицинского эксперта в тех случаях, когда происходила неожиданная или подозрительная смерть хорошо известной личности, было обычной практикой. Но для Уаттса было такой же обычной практикой избегать любого дела, от которого он мог избавиться, либо передавая, либо игнорируя его, потому как он не желал терпеть неудобства или заниматься бумажной работой. Он был печально известен тем, что не выезжал на место преступления. Разумеется, и здесь от него не было ни слуху, ни духу.

– Я приехал сюда почти одновременно с нарядом полиции, – объяснял Поутит, – и убедился, что ребята не делали ничего сверх необходимого, не переворачивали его, не снимали одежду и так далее. К приезду полиции он уже был мертв.

– Спасибо, – сказала я рассеянно.

– Видимо, его ударили по голове, а потом перерезали горло. Не исключено, что в него стреляли, – везде рассыпана дробь. Вы скоро сами увидите. Орудия преступления мы не нашли. Похоже, он подъехал примерно в четверть седьмого и запарковал машину там, где она сейчас стоит. Лучшее, что мы смогли предположить, – на него напали, когда он вышел из машины.

Он посмотрел на белый «роллс-ройс», который стоял в густой тени высоких старых самшитов.

– Когда вы приехали, дверь водителя была открыта? – спросила я.

– Нет, мэм, – ответил Поутит. – Ключи от машины лежат на земле, как будто они были у него в руке, когда он упал. Как я уже говорил, мы ничего не трогали – ждали, пока вы сюда приедете или пока нас не вынудит погода. Похоже, собирается дождь. – Он покосился на плотный слой облаков, – Или снег. В машине совсем нет никаких повреждений или следов борьбы. Мы думаем, что нападавший поджидал его, возможно, прятался в кустах. Единственное, что я могу вам сказать, – все случилось очень быстро, док. Его сестра говорит, что не слышала выстрела, вообще ничего не слышала.

Я оставила Поутита разговаривать с Марино, а сама нырнула под ленту и приблизилась к «роллс-ройсу». Мои глаза автоматически анализировали все, что попадалось мне под ноги. Машина была запаркована вдоль аллеи, менее, чем в десяти футах от заднего крыльца, дверцей водителя к дому. Обойдя капот с характерным украшением, я остановилась и достала фотоаппарат.

Кери Харпер лежал на спине, его голова находилась всего в нескольких дюймах от передней шины автомобиля. На белом крыле виднелись пятна и полосы крови, бежевый вязаный свитер Харпера был сплошь красным. Недалеко от его бедра валялась связка ключей. Все, что я видела в ослепительном блеске прожекторов, было блестящим, липким, красным. Его белые волосы слиплись от крови, лицо и кожу головы покрывали рваные раны, нанесенные с ожесточенной силой каким-то тупым инструментом. Горло перерезано от уха до уха так, что голова почти отделилась от туловища, и везде, куда я светила фонариком, блестела дробь, похожая на крохотные оловянные бусинки. Сотни их виднелись на теле и вокруг. Этой дробью явно не стреляли.

Походив вокруг и сделав фотографии, я села на корточки и достала длинный химический термометр, который осторожно засунула под свитер, под левую руку Харпера. Температура его тела составляла 33.6 градуса, а температура воздуха – чуть меньше нуля. В таких условиях и с учетом того, что Харпер худощав и легко одет, тело охлаждается быстро, со скоростью приблизительно 1.7 градуса в час. В мелких мышцах окоченение уже началось. Я прикинула, что он умер менее двух часов назад.

Затем я принялась искать улики, которые могли не выдержать путешествия в морг. Волокна, волосы или какой-либо другой мусор, прилипший к крови, может подождать.

Я медленно осматривала тело и участок непосредственно вокруг него, когда узкий луч фонарика выхватил что-то недалеко от шеи. Не прикасаясь, я наклонилась поближе, озадаченно разглядывая маленький зеленоватый комок чего-то, очень напоминавшего пластилин. В него были вдавлены несколько дробинок.

Я осторожно запечатывала это «что-то» в пластиковый пакет, когда задняя дверь особняка отворилась, и я поняла, что пристально смотрю прямо в полные ужаса глаза женщины, стоявшей в прихожей рядом с офицером полиции, который держал в руках металлический планшет.

За моей спиной послышались шаги. Марино и Поутит нырнули под ленту, офицер с планшетом пошел к ним навстречу. Дверь тихо закрылась.

– С ней кто-нибудь останется? – спросила я.

– Да, – ответил офицер с планшетом, изо рта у него шел пар. – Мисс Харпер ожидает подругу, говорит, что с нею будет все в порядке. Мы поставим поблизости пару групп вести наблюдение. Они проследят, чтобы парень не вернулся исполнить все то же самое «на бис».

– Чего мы ищем? – обратился ко мне Поутит.

Ссутулившись от холода, он засунул руки в карманы куртки. В воздухе закружились снежинки, размером с четвертак каждая.

– Больше, чем одно орудие, – ответила я. – Повреждения на лице и голове нанесены тупым предметом, – показывала я пальцем в окровавленной перчатке, – а рана на шее нанесена чем-то острым. Что же касается дроби, то дробинки не деформированы и, похоже, ни одна из них не проникла в тело.

Рассматривая дробинки, разбросанные повсюду, Марино определенно выглядел озадаченным.

– Мне тоже так показалось, – кивая, сказал Поутит. – Не похоже, что дробью стреляли, но я не был в этом уверен. Тогда огнестрельное оружие мы, по-видимому, не ищем. Нам нужен нож и что-то вроде монтировки?

– Возможно, но необязательно, – ответила я. – Все, что я сейчас могу вам сказать с определенностью, – его горло было перерезано чем-то острым, и его ударили чем-то тупым и прямым.

– Это может быть все что угодно, док, – заметил Поутит, нахмурившись.

– Да, это может быть все что угодно, – согласилась я.

Хотя у меня и были подозрения насчет дроби, я воздержалась высказывать их вслух, наученная горьким опытом. Утверждения общего характера обычно интерпретируются буквально, и однажды на месте преступления полицейские проходили прямо мимо окровавленного шила для обивки мебели в комнате жертвы, потому что я сказала, что оружие похоже на нож для колки льда.

– Его уже можно увозить, – объявила я, стаскивая перчатки.

Тело Харпера завернули в чистую белую простыню и упаковали в мешок для перевозки трупов. Я стояла рядом с Марино и наблюдала, как санитарная машина медленно отъезжает по темной пустынной аллеи без огней и сирен – при транспортировке мертвецов нет никакой необходимости спешить. Снег пошел сильнее, покрывая все вокруг липкой массой.

– Ты уезжаешь? – спросил меня Марино.

– Что ты собираешься делать, снова преследовать меня? – Я не улыбнулась.

Он пристально смотрел на старый «роллс-ройс», стоявший в круге молочного света на обочине подъездной аллеи. Снежинки, попадая на гравий, испачканный кровью Харпера, таяли.

– Я не преследовал тебя, – серьезно сказал Марино. – Я получил сообщение по радио, когда подъезжал к Ричмонду…

– Подъезжал к Ричмонду? – прервала я его. – Откуда же ты ехал?

– Отсюда, – сказал он, вылавливая из кармана свои ключи. – Я выяснил, что Харпер регулярно бывает в баре «Калпепер», и решил взять его за грудки. Я проваландался с ним около получаса, пока он, фактически, не послал меня. Затем он ушел. Тогда я отвалил и был милях в пятнадцати от Ричмонда, когда Поутит попросил диспетчера связать меня с ним и рассказал, что произошло. Я развернул задницу в другую сторону, а когда узнал твою машину, решил проводить тебя, чтобы ты не заблудилась.

– Ты разговаривал с Харпером сегодня в баре? – изумилась я.

– Да, – подтвердил он. – А потом он оставил меня, и через пять минут его убили. – Возбужденный и усталый, он направился к своей машине. – Я собираюсь встретиться с Поутитом, посмотрю, что мне удастся обнаружить, а завтра утром, если ты не возражаешь, загляну к тебе на службу.

Я наблюдала, как он идет к своей машине, стряхивая с волос снег. К тому моменту, когда я повернула ключ зажигания своего «плимута», он уже уехал. Стеклоочистители смахнули тонкий слой снега и застыли посреди ветрового стекла. Мотор моей казенной машины сделал еще одну слабую попытку завестись, прежде чем стать вторым покойником за эту ночь.

* * *

Библиотека Харперапредставляла собой теплую жилую комнату с красными персидскими коврами и антикварной мебелью, искусно сработанной из ценных пород древесины. Диван, несомненно, был образчиком стиля «чиппендейл». Прежде мне не доводилось прикасаться, а уж тем более сидеть, на подлинном «чиппендейле». Высокие потолки украшала лепнина в стиле рококо, стены были плотно уставлены рядами книг, по большей части в кожаных переплетах. Прямо напротив меня располагался мраморный камин, только недавно заполненный свежими дровами.

Перегнувшись вперед, я протянула руку к огню, и вновь принялась изучать писанный маслом портрет над каминной полкой. На нем была изображена очаровательная девочка в белом, сидевшая на маленькой скамеечке. Длинные, очень светлые волосы спадали по ее плечам, а руки свободно лежали на коленях, обхватывая серебряную щетку для волос, мрачно мерцавшую в потоке теплого воздуха, поднимавшегося из камина. Ее глаза были прикрыты тяжелыми веками, влажные губы – приоткрыты, глубокий вырез платья обнажал фарфорово-белую неразвитую грудь. Я как раз раздумывала над тем, почему этот странный портрет был выставлен напоказ, когда вошла сестра Кери Харпера и прикрыла за собой дверь так же тихо, как перед этим открыла.

– Надеюсь, это вас согреет. – Она поставила на кофейный столик поднос, на котором стояли бокалы с вином.

Она уселась на красное бархатное сиденье кресла в стиле барокко, жеманно сложив ноги набок, как учат сидеть приличных дам их пожилые родственницы.

– Спасибо, – сказала я и снова принесла свои извинения.

Аккумулятор моего служебного автомобиля приказал долго жить, и даже зарядное устройство не вернуло бы его к жизни. Полицейские позвонили в аварийную службу и пообещали подбросить меня в Ричмонд, как только закончат работу на месте преступления. У меня не было выбора. Я не собиралась стоять на улице под снегом или сидеть целый час в полицейской машине. Поэтому я постучалась в заднюю дверь особняка.

Мисс Харпер медленно пила вино и рассеянно смотрела на огонь. Как и дорогие предметы, окружавшие ее, она была созданием искусного мастера, одной из самых элегантных женщин, которых я когда-либо видела. Серебристо-белые волосы мягко обрамляли ее аристократическое лицо с высокими скулами и изысканными чертами. Гибкая и стройная фигура была обтянута бежевым свитером с капюшоном и вельветовой юбкой. Когда я смотрела на Стерлинг Харпер, слова «старая дева» определенно не приходили мне в голову.

Она молчала. Снег холодно целовал оконное стекло, и ветер завывал вдоль карнизов. Я не могла себе представить жизнь в одиночестве в этом доме.

– У вас есть еще родственники? – спросила я.

– Живых – нет, – ответила она.

– Я сожалею, мисс Харпер…

– Надеюсь. Вы должны прекратить говорить об этом, доктор Скарпетта.

Большой перстень с граненым изумрудом сверкнул в отблеске камина, когда она снова подняла свой бокал. Ее глаза остановились на моем лице. Я вспомнила застывший в них ужас в тот момент, когда она открыла дверь, а я как раз занималась телом ее брата. Сейчас она была поразительно спокойна.

– Кери знал, что это произойдет – сказала она неожиданно. – Меня больше всего поразило то, как это случилось. Я не предполагала, что у кого-то достанет дерзости подстеречь его рядом с домом.

– И вы ничего не слышали? – спросила я.

– Я слышала только, как он подъехал, и больше ничего. После того как он не зашел в дом, я открыла дверь и проверила. И сразу же позвонила 911.

– Он часто бывал где-нибудь еще, кроме «Калпепера»?

– Нет. Нигде. Он ездил в «Калпепер» каждый вечер. – Она отвела взгляд. – Я предостерегала его от посещения подобного места, говорила ему о том, как опасно в его возрасте ездить в такое время. У него всегда с собой были наличные, понимаете? И Кери был мастер оскорблять людей. Он никогда не оставался подолгу. Час, максимум два. Обычно он говорил мне, что ему нужно это для вдохновения – смешаться с простыми людьми. Кери нечего было сказать после «Зазубренного угла».

Я читала этот роман в Корнелльском университете и помнила лишь впечатление: насилие, кровосмешение и расизм варварского Юга, увиденные глазами молодого писателя, выросшего на ферме в Вирджинии. Помню, на меня это произвело угнетающее впечатление.

– Мой брат был одним из тех несчастных талантов, рассчитанных только на одну книгу, – добавила мисс Харпер.

– Со многими другими очень хорошими писателями происходило подобное, – сказала я.

– Все, что ему было уготовано, он прожил в молодости, – продолжила она тем же раздражающим монотонным голосом, – а после этого стал никчемным человеком, и его жизнь была полна отчаяния. Его писания представляли собой ряд неудачных начал, которые он, в конце концов, комкал и выкидывал в огонь, мрачно наблюдая, как горят эти страницы, а потом он ходил по дому, как разъяренный бык, до тех пор, пока не был в состоянии предпринять новую попытку. Так продолжалось я даже не помню сколько лет.

– По-моему, вы чересчур строги к своему брату, – заметила я спокойно.

– Я чересчур строга к себе, доктор Скарпетта, – сказала она, когда наши глаза встретились. – Мы с Кери слеплены из одного теста. Разница между нами в том, что мне не кажется, будто я должна анализировать то, чего нельзя изменить. Он постоянно копался в себе, в своем прошлом, в условиях, которые его сформировали. Благодаря этому он получил Пулитцеровскую премию. Что касается меня, то я предпочитаю не бороться с тем, что всегда было очевидным.

– Что вы имеете в виду?

– Линия семьи Харперов подошла к концу, она почти выродилась и бесплодна. После нас никого не останется.

Вино было дорогим бургундским местного производства, сухое, со слабым металлическим привкусом. Сколько же еще ждать, пока полиция закончит? Мне показалось, что некоторое время назад я слышала громыхание грузовика – прибыла аварийная служба, чтобы отбуксировать мою машину.

– Заботу о Кери я принимала как нечто неизбежное. Так сложилась судьба, – сказала мисс Харпер. – Я буду скучать по нему только потому, что это мой брат, и не собираюсь сидеть здесь и врать, каким он был замечательным. – Она снова пригубила вино. – Должно быть, я кажусь вам бесчувственной.

Это нельзя было назвать бесчувствием.

– Я ценю вашу честность, – сказала я.

– Кери отличался воображением и переменчивостью. У меня мало и того, и другого, и если бы не обстоятельства, я бы не выдержала. Конечно, я бы не жила здесь.

– Жизнь в этом доме означала изолированность. – Я предполагала, что именно это имела в виду мисс Харпер.

– Я не возражаю против такой изоляции, – сказала она.

– А против чего тогда вы возражаете, мисс Харпер? – спросила я, протягивая руку за сигаретами.

– Хотите еще вина? – ответила она вопросом на вопрос. Половина ее лица скрылась в тени.

– Нет, спасибо.

– Я бы хотела, чтобы мы никогда не переезжали сюда. В этом доме не произошло ничего хорошего, – сказала она.

– Что вы будете делать, мисс Харпер? – Меня замораживала пустота ее взора. – Вы останетесь здесь?

– Мне некуда больше идти, доктор Скарпетта.

– Мне кажется, что будет совсем нетрудно продать «Катлер Гроув», – сказала я. Мое внимание снова переключилось на портрет над каминной полкой. Девочка в белом жутко усмехалась в отсветах пламени камина над секретами, которые она никогда не расскажет.

– Трудно уйти от своих черных легких, доктор Скарпетта.

– Простите, я не поняла.

– Я слишком стара для перемен, – объяснила она, – я слишком стара, чтобы гнаться за хорошим здоровьем и новыми взаимоотношениями. Прошлое дышит мне в спину. Это моя жизнь. Вы молоды, доктор Скарпетта. Когда-нибудь вы узнаете, что значит оглядываться назад. Вы обнаружите, что от своего прошлого никуда не скрыться, что оно тянет вас назад, в знакомые комнаты, где по иронии судьбы произошли события, ставшие причиной вашей окончательной отчужденности от жизни. Вы обнаружите, что громоздкая мебель, вызывавшая горькое разочарование, со временем сделалась уютной, а люди, которые не оправдали ваших надежд, стали ближе. Вы обнаружите, что бежите назад, в объятия боли, от которой когда-то убегали. Так проще. Вот и все, что я могу сказать. Так проще.

– У вас есть какие-нибудь идеи насчет того, кто мог сделать это с вашим братом? – спросила я напрямик, потеряв надежду сменить тему разговора.

Она ничего не ответила, широко раскрытыми глазами пристально вглядываясь в огонь.

– А как насчет Берил? – настаивала я.

– Я знаю, что ее изводили много месяцев, прежде чем все это случилось.

– Много месяцев перед ее смертью? – уточнила я.

– Мы с Берил были очень близки.

– Вы знали, что ее преследовали?

– Да. Я знала, что ей угрожали, – сказала она.

– Она сама рассказала вам об этом, мисс Харпер?

– Разумеется.

Марино просматривал телефонные счета Берил и не нашел ни одного междугородного звонка в Вильямсбург. Не обнаружилось также ни одного письма от мисс Харпер или ее брата.

– Значит, вы много лет поддерживали с ней близкие отношения? – спросила я.

– Очень близкие. По крайней мере, настолько, насколько это было возможно из-за той книги, которую она писала, и очевидного нарушения договора с моим братом. Все это вылилось в такую грязь… Кери был в ярости.

– Как он узнал об этом? Она рассказывала ему о том, что писала?

– Ее адвокат рассказал.

– Спарацино?

– Я не в курсе подробностей того, что он рассказывал Кери, – на лице мисс Харпер появилось суровое выражение, – но мой брат был проинформирован о книге Берил. Он знал достаточно, чтобы выйти из себя. Адвокат за кулисами подогревал страсти. Он ходил от Берил к Кери, туда и обратно, представлялся союзником то одного, то другого, в зависимости от того, с кем разговаривал.

– Вы знаете, в каком состоянии ее книга находится сейчас? – осторожно поинтересовалась я. – Она у Спарацино? Готовится к публикации?

– Несколько дней назад он звонил Кери. Я случайно слышала обрывки их разговора, из которых поняла, что рукопись исчезла. Упоминается ваш отдел. Я слышала, как Кери говорил что-то о медицинском эксперте. Полагаю, имелись в виду вы. И в этот момент он разозлился. Я заключила, что мистер Спарацино пытался определить, насколько возможно, что рукопись – у моего брата.

– А это возможно? – Я тоже хотела это знать.

– Берил никогда бы не отдала ее Кери, – ответила она голосом, лишенным эмоций. – Какой был смысл жертвовать ему свою работу? Он был непреклонен в оценке того, чем она занималась последнее время.

Мы немного помолчали. Затем я спросила:

– Мисс Харпер, чего так боялся ваш брат?

– Жизни.

Я ждала, пристально наблюдая за выражением ее лица. Она снова всматривалась в огонь.

– Чем больше он ее боялся, тем больше отступал перед нею, – произнесла она странным тоном. – Затворничество странным образом влияет на разум человека, выворачивая его наизнанку, запутывает в клубок мысли и идеи до тех пор, пока они не начинают разлетаться в стороны под сумасшедшими углами. Я думаю, что Берил была единственным человеком, которого мой брат когда-либо любил. Он прикипел к ней, чувствовал непреодолимую потребность обладать ею, накрепко привязать – ее к себе. Когда он решил, что она его предает, что он больше не имеет над ней власти, его сумасшествие стало чрезмерным. Я уверена, что он стал воображать всякую чепуху, которую она могла о нем разгласить. О нашей жизни здесь.

Когда она снова потянулась за своим бокалом, ее рука дрожала. Она говорила о своем брате так, как будто тот был мертв уже много лет, и в ее голосе слышались резкие интонации. Похоже, колодец ее любви к брату был выложен твердыми кирпичами ярости и боли.

– У нас с Кери никого не осталось, когда Берил покинула нас. Мои родители умерли. У нас не было никого, кроме нас самих. Кери был тяжелым человеком. Дьявол, который писал как ангел. О нем нужно было заботиться. Я старалась помогать ему в его стремлении оставить свой след в мире.

– Такие жертвы часто сопровождаются обидой.

Молчание. Отсветы огня плясали на ее изысканном лице.

– Как вы разыскали Берил? – спросила я.

– Она сама нашла нас. В то время она жила во Фресно со своим отцом и мачехой. Она писала и была поглощена этим занятием. – Рассказывая, мисс Харпер не отрывала глаз от огня. – Однажды Кери через своего издателя получил от нее письмо, к которому был приложен короткий рассказ, написанный от руки. Я до сих пор хорошо помню его. Она подавала надежды – зарождающееся воображение, которое просто нуждалось в шлифовке, в наставнике. Таким образом, началась переписка. А несколько месяцев спустя Кери пригласил ее навестить нас, послал ей билет. Вскоре он купил этот дом и начал его восстанавливать. Он сделал это для нее. Красивая девочка принесла в его мир волшебство.

– А вы? – спросила я.

Она ответила не сразу.

Полено в камине шевельнулось, и вверх взметнулся сноп искр.

– После ее переезда к нам не все было гладко в нашей жизни, доктор Скарпетта, – сказала она наконец, – я видела, что происходило между ними.

– Между вашим братом и Берил?

– Я бы не стала держать ее взаперти, как он это делал. В своих неустанных попытках удержать Берил, всецело завладеть ею, он потерял ее.

– Вы очень сильно любили Берил.

– Это невозможно объяснить. – Ее голос дрогнул. – С этим трудно было справиться.

Я продолжала зондировать:

– Ваш брат не хотел, чтобы вы поддерживали с нею связь?

– Особенно в течение последних нескольких месяцев, из-за ее книги. Кери осудил и отрекся от нее. Ее имя в этом доме не упоминалось. Он не позволял мне поддерживать с нею какие бы то ни было контакты.

– Но вы все-таки поддерживали, – сказала я.

– Весьма ограниченные, – с трудом произнесла она.

– Должно быть, это очень болезненно – быть отрезанной от кого-то, кто так дорог.

Она снова смотрела на огонь.

– Мисс Харпер, когда вы узнали о смерти Берил?

Она не ответила.

– Кто-нибудь позвонил вам?

– Я услышала об этом по радио на следующее утро, – пробормотала она.

«Боже мой, – подумала я, – как ужасно».

Она больше ничего не сказала. Ее раны были за пределами моего восприятия, и как бы я ни хотела ее утешить, сказать мне было нечего. Так, в молчании, мы просидели довольно долго. Когда я, в конце концов, посмотрела украдкой на часы, то обнаружила, что уже почти полночь.

До меня вдруг дошло, что в доме очень тихо – слишком тихо.

После тепла библиотеки в прихожей было холодно, как в соборе. Я открыла заднюю дверь и разинула рот от изумления. Под молочным кружением снега подъездная аллея представляла собой сплошное белое одеяло с едва заметными следами шин, оставленными проклятыми полицейскими, уехавшими без меня. Мою служебную машину давно отбуксировали, и они забыли, что я все еще в доме. Черт побери! Черт побери! Черт побери!

Когда я вернулась в библиотеку, мисс Харпер подкладывала в огонь очередное полено.

– Похоже, мой транспорт уехал без меня. – В моем голосе звучало огорчение. – Мне необходимо позвонить.

– Боюсь, что это невозможно, – ответила она без всякого выражения. – Телефоны выключились вскоре после того, как ушел полицейский. Когда портится погода, это случается довольно часто.

Я наблюдала, как она дробит горящие дрова. Искры роем устремлялись в трубу, увлекая за собой серые ленточки дыма.

Я совсем забыла.

До сих пор это не приходило мне в голову.

– Ваша подруга… – сказала я.

Она снова ударила по полену.

– Полицейский сказал, что вы ожидаете свою подругу и что она останется с вами на ночь…

Мисс Харпер медленно выпрямилась и обернулась, ее лицо раскраснелось от жара.

– Да, доктор Скарпетта, – сказала она. – Это было так любезно с вашей стороны – что вы зашли.

Глава 8

Напольные часы рядом с лестницей пробили двенадцать раз. Мисс Харпер принесла еще вина.

– Часы. – Она как будто чувствовала себя обязанной объяснить. – Они отстают на десять минут. Уже первый час.

Телефоны в особняке действительно не работали. Я проверила. Чтобы добраться до города, нужно пройти несколько миль по дороге, которая теперь была покрыта по крайней мере четырьмя дюймами снега. Я не собиралась идти куда бы то ни было.

Ее брат мертв. Берил мертва. Мисс Харпер – единственная, кто остался. Я надеюсь, что это совпадение. Я зажгла сигарету и сделала глоток вина.

У мисс Харпер не хватило бы физической силы, чтобы убить своего брата и Берил. Что, если убийца был настроен и против мисс Харпер? Что, если он вернулся?

Мой револьвер был дома.

Полиция будет следить за участком.

На чем? На снегоходах?

Я сообразила, что мисс Харпер что-то мне говорит.

– Простите?.. – Я выдавила улыбку.

– Похоже, вы замерзли, – повторила она.

Со спокойным лицом она сидела в кресле в стиле барокко и вглядывалась в огонь. Высокое пламя гудело, подобно развеваемому ветром флагу, и редкие порывы ветра вздымали пепел в очаге. Казалось, мое присутствие действовало на нее успокаивающе. На ее месте мне бы тоже не хотелось оставаться одной.

– Мне хорошо, – соврала я. На самом деле мне было холодно.

– Мне было бы приятно предложить вам свитер.

– Пожалуйста, не беспокойтесь. Со мной действительно все в порядке.

– Этот дом совершенно невозможно прогреть, – продолжала она. – Высокие потолки. И он не утеплен. К этому привыкаешь.

Я думала о своем современном доме с газовым отоплением в Ричмонде, о своей кровати королевских размеров с твердым матрасом и электрическим одеялом, о коробке с сигаретами в шкафчике рядом с холодильником и о хорошем скотче в моем баре. Я думала о намечавшейся ночевке на пыльном, темном втором этаже особняка «Катлер Гроув».

– Мне будет хорошо здесь, на диване, – сказала я.

– Ерунда. Огонь скоро погаснет. – Она крутила пальцами пуговицу на своем свитере, ее глаза не отрывались от огня.

– Мисс Харпер, – попыталась я в последний раз, – у вас есть какие-нибудь подозрения насчет того, кто мог это сделать с Берил, с вашим братом? Или почему?

– Вы думаете, это один и тот же человек. – Она преподнесла это как констатацию факта, а не как вопрос.

– Я вынуждена сделать такое предположение.

– Я хотела рассказать вам что-то, что помогло бы вам, – ответила она, – но думаю, это не имеет никакого значения. Кто бы это ни был – что сделано, то сделано.

– Вы не хотите, чтобы он был наказан?

– Уже достаточно наказаний. Нельзя вернуть то, что уже совершилось.

– А Берил не хотела бы, чтобы его поймали?

Она обратила ко мне широко раскрытые глаза.

– Если бы вы ее знали!

– Мне кажется, я знаю. Я знаю ее – в некотором смысле, – мягко сказала я.

– Я не могу объяснить…

– Вам не нужно этого делать, мисс Харпер.

– Как это было бы замечательно…

На мгновение я увидела ее горе. Ее лицо исказилось, но затем она снова взяла себя в руки. Ей не было нужды заканчивать свою мысль. Как это было бы замечательно, если бы сейчас ничто не держало Берил и мисс Харпер порознь. Компаньоны. Друзья. Жизнь так пуста, когда ты одинок, когда некого любить.

– Мне очень жаль, – сказала я с чувством, – мне ужасно жаль, мисс Харпер.

– Сейчас середина ноября. – Она отвела от меня взгляд. – Снег выпал необычно рано. Он быстро растает, доктор Скарпетта, вы сможете уехать отсюда поздним утром. Те, кто о вас забыл, к тому времени вспомнят. С вашей стороны в самом деле-было замечательно, что вы зашли.

Казалось, она знала, что я застряну здесь. Меня беспокоило жуткое впечатление, что она как-то спланировала это. Конечно же, это было невозможно.

– Я прошу вас кое-что сделать, – вновь заговорила она.

– Что именно, мисс Харпер?

– Приезжайте весной, в апреле, – сказала она, обращаясь к пламени в камине.

– С удовольствием, – ответила я.

– Расцветут незабудки. Лужайка будет бледно-голубой от них. Это так красиво, мое любимое время года. Мы с Берил обычно собирали их. Вы когда-нибудь рассматривали их вблизи? Или вы, как большинство людей, которые считают их само собой разумеющимися, никогда не задумываетесь над ними, потому что они слишком малы? Они так красивы, если вы смотрите на них вблизи. Так красивы, как будто сделаны из фарфора и расписаны совершенной рукой Господа. Мы будем украшать ими волосы и ставить их в вазы с водой в доме, как Берил и я. Вы должны пообещать, что приедете в апреле. Вы пообещаете мне это, не правда ли? – Она повернулась ко мне, и страсть в ее глазах обожгла меня.

– Да, да. Конечно, я обязательно приеду, – искренне пообещала я.

– Предпочитаете ли вы на завтрак что-то особенное? – спросила она, вставая.

– Меня вполне устроит то, что вы приготовите для себя.

– В холодильнике много всего, – чудно ответила она. – Захватите свой бокал, я покажу вам вашу комнату.

Она провожала свою гостью на второй этаж по лестнице великолепной резной работы, скользя рукой по перилам. Верхнего света не было, только бра, которые освещали нам путь, и затхлый воздух был холоден, как в подвале.

Мисс Харпер провела меня в маленькую спальню:

– Если вам что-нибудь понадобится, я по другую сторону коридора, тремя дверями Дальше, – сказала она.

Комната была обставлена мебелью из красного дерева с инкрустациями из атласного дерева. На стенах, оклеенных бледно-голубыми обоями, висело несколько писанных маслом картин с цветочными композициями и видом на реку. Под балдахином стояла застеленная кровать, и на ней были высоко навалены стеганые одеяла, открытая дверь вела в ванную, выложенную кафельной плиткой. В спертом воздухе витал запах пыли, как будто окна никогда не открывались, и здесь никогда не шевелилось ничего, кроме воспоминаний. Я была уверена, что в этой комнате много-много лет никто не спал.

– В верхнем ящике туалетного столика – фланелевая ночная рубашка. Чистые полотенца и прочие аксессуары – в ванной, сообщила мисс Харпер. – Ну, вам больше ничего не нужно?

– Нет. Спасибо, – я улыбнулась ей. – Спокойной ночи.

Я закрыла дверь и задвинула слабую щеколду. Ночная рубашка оказалась единственной вещью в туалетном столике, и под нее было засунуто саше, потерявшее свой запах много лет назад. Все остальные ящики были пусты. В ванной комнате, как и обещала мисс Харпер, обнаружились все еще упакованная в целлофан зубная щетка, крошечный тюбик зубной пасты, ни разу не пользованный кусочек лавандового мыла и множество полотенец. Раковина была сухая, как мел, а когда я повернула золотистые ручки, потекла жидкая ржавчина. Прошла вечность, прежде, чем вода стала чистой и достаточно теплой для того, чтобы я решилась умыться.

Ночная рубашка, старая, но чистая, была выцветшего голубого цвета – цвета незабудок, подумала я. Забравшись в постель, я натянула до подбородка стеганые одеяла, испускавшие затхлый запах, и выключила свет. Взбивая пухлую подушку, чтобы придать ей удобную форму, я чувствовала упругое сопротивление жестких перьев.

Нос замерз, сна не было ни в одном глазу. Я села на кровати в темноте комнаты, которая, не сомневаюсь, когда-то была комнатой Берил, и допила вино. В доме стояла такая пронзительная тишина, что мне казалось, я слышу всепоглощающее безмолвие снега, падавшего за окном.

Я не заметила, как задремала, но проснулась вдруг. Мое сердце бешено колотилось, я боялась пошевелиться и не могла вспомнить свой кошмарный сон. Я не сразу осознала, где нахожусь, и был ли шум, который я слышала, реальностью. Кран в ванной комнате подтекал, редкие капли воды звонко падали в раковину. Половицы за дверью моей запертой комнаты снова тихонько скрипнули.

Мой мозг лихорадочно перебирал варианты. Дерево скрипит от холода. Мышь. Кто-то медленно пробирается по коридору. Задержав дыхание, я напрягла слух и уловила за дверью шелест домашних тапочек. Мисс Харпер, заключила я. Похоже, она отправилась вниз. Наверное, еще целый час я ворочалась с боку на бок. В конце концов, зажгла свет и вылезла из постели. Часы показывали половину четвертого, и не оставалось ни малейшей надежды на то, что мне удастся уснуть. Дрожа от холода, я накинула поверх ночной рубашки пальто, открыла дверь и пошла по коридору в кромешной тьме, пока не угадала смутные очертания перил лестницы, ведущей на первый этаж.

Холодная прихожая тускло освещалась лунным светом, просачивавшимся через маленькие окошки по обе стороны входной двери. Снег прекратился, появились звезды, от инея деревья и кустарник приобрели размытые очертания.

Соблазненная теплом, которое сулило уютное потрескивание в камине, я пробралась в библиотеку.

Мисс Харпер сидела на диване, закутанная в вязанный шерстяной платок, и вглядывалась в огонь. Ее щеки были мокры от слез, на которые она не обращала внимания. Кашлянув, я осторожно позвала ее по имени, чтобы не испугать.

Она не двигалась.

– Мисс Харпер? – снова повторила я, уже в полный голос. – Я слышала, как вы спустились вниз.

Она прислонилась к изогнутой как змея спинке дивана, ее глаза, тупо уставившиеся на огонь, не мигали. Когда я быстро опустилась рядом с ней и прижала пальцы к сонной артерии, ее голова безвольно откинулась набок. Кожа была очень теплой, но пульс не прощупывался. Стащив ее вниз, на ковер, я металась от ее рта к грудине, отчаянно пытаясь заставить биться сердце и вдохнуть жизнь в легкие. Не знаю, как долго это продолжалось, но когда я наконец сдалась, мои губы онемели, а мускулы спины и рук дрожали. Я вся дрожала.

Телефоны все еще не работали. Я никому не могла позвонить и ничего не могла сделать. Я стояла у окна библиотеки и, раздвинув занавески, сквозь слезы смотрела на невероятную белизну, освещенную лунным светом. Непроглядная темень за рекой поглощала перспективу.

С трудом я затащила ее тело обратно на диван и заботливо прикрыла его шерстяным платком. Дрова в камине прогорели, и девочка на портрете растворилась в сгустившихся сумерках. Смерть Стерлинг Харпер застала меня врасплох и ошеломила. Я сидела на ковре перед диваном, наблюдая агонию огня. Его жизнь я тоже не могла поддержать. Впрочем, я даже не пыталась это сделать.

Когда умер мой отец, я не плакала. Он болел столько лет, что я научилась виртуозно сдерживать свои чувства. Большую часть моего детства он провел в постели. Когда он однажды вечером, в конце концов, умер, ужасное горе моей матери повергло меня в еще большую отстраненность, и в этом безопасном состоянии я оттачивала до совершенства искусство наблюдения за крушением моей семьи.

Между матерью и моей младшей сестрой Дороти, самовлюбленной и безответственной со дня своего рождения, разразилась война. Я молча устранилась от визгливых споров и состязаний, совершенно уйдя в свою собственную жизнь. Дезертировав с войны, разразившейся в моем доме, я все больше и больше времени проводила в библиотеке. Я преуспела в науках и интересовалась биологией человека. Когда мне было пятнадцать, сосредоточенно изучала «Анатомию» Грея, и это стало неотъемлемой частью моего самообразования, источником моего прозрения. Я собиралась уехать из Майами, чтобы учиться в колледже. В эпоху, когда женщины были учителями, секретаршами и домохозяйками, я собиралась стать врачом.

В средней школе я училась на высший балл, играла в теннис, летом и во время каникул много читала, тогда как моя семья продолжала сражаться, подобно раненым ветеранам Конфедерации, в мире, давно уже завоеванном Севером. Я мало интересовалась свиданиями, и у меня было не много друзей. Школу я закончила лучше всех в классе и уехала в Корнелльский университет, получив высшую стипендию. Затем – медицинский факультет в университете Джонса Хопкинса, юридический факультет в Джорджтауне, после чего я вновь вернулась в Хопкинс в качестве патологоанатома. У меня были всего лишь смутные ощущения, к чему я себя готовлю. Карьера, которую я выбрала, навсегда обрекла меня возвращаться к месту смерти моего отца. Мне предстояло тысячи раз раскладывать смерть на составляющие и снова собирать все обратно, изучать ее законы и доводить их до сведения суда, мне предстояло понять в ней все до винтика, но это не вернуло к жизни моего отца, и маленькая девочка внутри меня так никогда и не перестала горевать.

В очаге переливались последние тлеющие угольки, я урывками дремала.

Через несколько часов детали моей тюрьмы начали материализоваться в холодной голубизне рассвета. Я неуклюже поднялась с пола – при этом спину и ноги прострелило болью – и подошла к окну. Бледное яйцо солнца парило над синевато-белой рекой, стволы деревьев чернели на фоне белого снега. Камин остыл, и два вопроса стучали в моем воспаленном мозгу. Умерла бы мисс Харпер, если бы меня не было здесь? Насколько она была заинтересована в том, чтобы умереть в то время, как я находилась в ее доме. Зачем она спустилась в библиотеку? Я представляла себе, как она пробирается вниз по лестнице, разжигает камин и устраивается на диване. Когда она всматривалась в пламя, ее сердце просто остановилось. Или же в свой последний час она смотрела на портрет?

Я включила все лампы. Придвинув стул поближе к очагу, я залезла на него и сняла громоздкую картину со стены. Вблизи портрет не казался таким раздражающим, общее впечатление рассыпалось на слабые оттенки цвета и едва уловимые мазки густой масляной краски. С полотна поднялось облако пыли, когда я спустилась вниз и положила картину на пол. На ней не было ни подписи, ни даты, и портрет оказался не настолько старым, как я предполагала. Цвета сознательно были смешаны так, чтобы казаться старыми, и, кроме того, полностью отсутствовали следы растрескивания краски.

Перевернув портрет, я изучила коричневую бумагу с оборотной стороны. Посредине ее выделялась золотая печать с названием вильямсбургской мастерской обрамления картин. Я записала его и снова залезла на стол, возвращая картину на место. Затем я села на корточки у камина и осторожно исследовала мусор карандашом, который достала из своей сумочки. Поверх обуглившегося полена лежал странный тонкий слой белого пепла, разлетавшийся, как паутина, при малейшем возмущении. Под ним обнаружился кусочек чего-то, похожего на расплавленный пластик.

* * *

– Не обижайся, док, – сказал Марино, задним ходом выезжая со стоянки, – но выглядишь ты ужасно.

– Спасибо большое, – пробормотала я.

– Я же уже сказал, не обижайся. Полагаю, тебе не удалось толком поспать.

Когда утром я не приехала вскрывать Кери Харпера, Марино, не теряя времени, позвонил в вильямсбургскую полицию, и вскоре в особняке, вместе с лязгом гусениц, выгрызавших дорогу в обильном снегу, появились двое глуповатых офицеров. После угнетающих вопросов, касающихся смерти мисс Харпер, ее тело было погружено в санитарную машину и отправлено в Ричмонд, а я оказалась в полицейском управлении в центре Вильямсбурга, где меня потчевали пончиками и кофе, пока не приехал Марино.

– Я бы ни за что не остался в этом доме на всю ночь, – продолжал Марино. – Будь даже на десять градусов холоднее, я бы лучше отморозил себе задницу, чем провел целую ночь с трупом.

– Ты знаешь, где Принцесс-стрит? – прервала я.

– Чего это ты вдруг? – Его зеркальные солнечные очки повернулись ко мне.

На солнце снег сверкал белым огнем, и улицы быстро превращались в слякоть.

– Меня интересует Принцесс-стрит, 507, – ответила я тоном, не допускающим сомнений в том, что он отвезет меня туда.

Искомый дом стоял на краю исторического района, зажатый между коммерческими фирмами. На недавно очищенной стоянке парковалось не больше дюжины машин, и их крыши покрывал снег. С облегчением я увидела, что «Виллидж Фрэйм Шоппи и Галери» открыта.

Когда я вышла, Марино не задал ни одного вопроса. Возможно, он чувствовал, что в данный момент у меня не было настроения что-либо объяснять. В галерее находился только один покупатель – молодой человек в черном пальто, небрежно перебиравший эстампы на подставке, женщина с длинными светлыми волосами за прилавком считала на калькуляторе.

– Могу я быть вам чем-то полезной? – Блондинка вежливо повернулась ко мне.

– Это зависит от того, сколько времени вы здесь работаете, – ответил я.

Прохладный взгляд, которым она с сомнением окинула меня, дал понять, что выгляжу я черт знает как, – мятое пальто, волосы в ужасном беспорядке, к тому же, пытаясь в смущении пригладить торчащие пряди, я обнаружила, что умудрилась потерять сережку. Я представилась и, чтобы сразу расставить все точки над i, предъявила свой медный значок медицинского эксперта.

– Я работаю здесь два года, – сказала она.

– Я интересуюсь картиной, которую ваша мастерская обрамляла, скорее всего, до вашего прихода сюда, – портрет, который, возможно, сдавал Кери Харпер.

– О Боже! Я слышала об этом по радио сегодня утром, о том, что случилось с ним. О Боже, как ужасно, – бормотала она. – Вам нужно поговорить с мистером Хилджменом, – она нырнула в заднее помещение, чтобы позвать его.

Мистер Хилджмен, джентльмен важного вида в твидовом костюме, заявил уверенным тоном:

– Кери Харпер не был в этой мастерской много лет, и, насколько мне известно, никто здесь не знает его как следует.

– Мистер Хилджмен, – сказала я, – над каминной полкой в библиотеке Кери Харпера висит портрет светловолосой девочки. Он был обрамлен в вашей мастерской, возможно, много лет назад. Вы его помните?

Даже слабая искорка узнавания не промелькнула в его серых глазах, всматривающихся в меня поверх очков для чтения.

– Хорошая имитация под старину, – объяснила я. – Но довольно необычная трактовка личности. Девочке девять, десять, максимум двенадцать лет, но она одета, скорее, как молодая женщина, в белое, и сидит на маленькой скамеечке, держа в руках серебряную щетку для волос.

Я ругала себя за то, что не сделала «Поляроидом» фотографию этого портрета. Мой фотоаппарат остался в медицинской сумке, и такая идея просто не пришла мне в голову – я была слишком не в себе.

– Знаете, – сказал мистер Хилджмен, и его глаза ожили, – кажется, я вспоминаю то, о чем вы говорите. Очень хорошенькая девочка, но необычная. Да. Наводящая на размышления, как я припоминаю.

Я не подгоняла его.

– Это было, должно быть, лет пятнадцать назад, по крайней мере… Погодите-ка… – Он коснулся указательным пальцем своих губ. – Нет, – он покачал головой, – это был не я.

– Это были не вы? В каком смысле не вы? – спросила я.

– Это не я обрамлял портрет. Его, должно быть, обрамляла Клара, она работала здесь в то время. Наверное – да, я уверен, – Клара обрамляла ту картину. Довольно дорогая работа, и, на самом деле, портрет того не стоил, если хотите знать, он был не настолько хорош. Действительно, – добавил он, нахмурившись, – это была одна из наименее удачных ее работ…

– Ее? – прервала я. – Вы имеете в виду Клару?

– Я говорю о Стерлинг Харпер. – Он задумчиво смотрел на меня. – Она художница. – Он помолчал. – Когда-то, уже давно, она много писала. Как я понимаю, у них в доме была студия. Я, конечно, никогда там не был. Но обычно она приносила много своих работ, большинство из них были натюрмортами и пейзажами. Картина, которой вы интересуетесь, это единственный портрет, который я припоминаю.

– Как давно она написала его?

– Как я уже сказал, по крайней мере лет пятнадцать назад.

– Кто-нибудь позировал для него? – спросила я.

– Я предполагаю, что она могла написать его с фотографии… – Он нахмурился. – Нет, я не могу ответить на ваш вопрос. Но если кто-то и позировал для него, я не знаю, кто бы это мог быть.

Я не показала своего удивления. В то время Берил было шестнадцать или семнадцать лет, и она должна была жить в «Катлер Гроув». Возможно ли, чтобы мистер Хилджмен, люди в городе не знали об этом?

– Это довольно печально, – размышлял он вслух, – такие талантливые, умные люди. Ни семьи, ни детей.

– А как насчет друзей? – спросила я.

– Пожалуй, лично я никого из них не знаю, – ответил он.

«И никогда не узнаете», – с болью подумала я.

Когда я вернулась на стоянку, Марино замшей вытирал лобовое стекло. Растаявший снег и соль, разбросанная дорожными бригадами, запачкали и сделали тусклым его красивый черный автомобиль. Это не добавляло ему хорошего настроения. На асфальте под дверцей водителя лежала неопрятная коллекция окурков, которые он бесцеремонно выкинул из пепельницы.

– Два момента, – начала я очень серьезно, когда мы застегнули ремни безопасности. – В библиотеке особняка висит портрет светловолосой девочки, который мисс Харпер вставила в раму в этой мастерской примерно лет пятнадцать назад.

– Берил Медисон? – Он достал зажигалку.

– Вполне возможно, – ответила я, – но если так, она изображает ее в гораздо более юном возрасте, чем тот, в котором та должна была находиться, когда встретилась с Харперами. И трактовка характера персонажа довольно необычная – в духе Лолиты…

– В смысле?..

– Сексуальная, – сказала я напрямик. – Маленькая девочка написана так, чтобы подчеркнуть ее чувственность.

– Угу. И теперь ты собираешься сообщить мне, что Керн Харпер тайный педофил.

– Начнем с того, что портрет написан его сестрой, – сказал я.

– Вот дерьмо, – пожаловался он.

– Во-вторых, – продолжила я, – у меня сложилось отчетливое впечатление, что владелец мастерской не имеет представления о том, что Берил когда-либо жила вместе с Харперами. Сам собой, напрашивается вопрос, а знали ли об этом другие люди? И если нет, то интересно, как это возможно? Она жила в особняке много лет, Марино, это всего в паре миль от города. И это маленький город.

Марино молча вел машину, не отрывая глаз от дороги.

– Впрочем, – решила я, – это все могут быть досужие разговоры. Они были затворниками. Может быть, Кери Харпер стремился спрятать Берил от мира. Как бы то ни было, ситуация выглядит не слишком здоровой. Но, возможно, все это не имеет никакого отношения к их смертям.

– Черт, – сказал он отрывисто, – здоровье – не то слово в этом случае. Затворники или нет – но это полная чушь, что никто не знал о присутствии Берил там, если, конечно, они не запирали ее и не сажали на цепь у кровати. Проклятые извращенцы. Я ненавижу извращенцев. Я ненавижу людей, которые издеваются над детьми. Понимаешь? – Он взглянул на меня. – Я действительно ненавижу. У меня снова появилось то ощущение.

– Какое ощущение?

– Что этот «мистер Пулитцеровская премия» убрал Берил, – сказал Марино. – Она собиралась распустить язык в своей книге, он запаниковал и отправился к ней, захватив с собой нож.

– Тогда, кто убил его? – спросила я.

– Ну, может быть, его сдвинувшаяся сестрица. Кто бы ни убил Кери Харпера, он должен быть достаточно силен, чтобы нанести такой мощный удар, от которого жертва почти сразу потеряла сознание, да и перерезанное горло не свидетельствует о том, что убийца – женщина. Во всяком случае, я ни разу не вела дела, в котором бы женщина совершила что-либо подобное.

После длительной паузы Марино спросил:

– А что, старая леди Харпер поразила тебя своей дряхлостью?

– Она довольно эксцентрична, но отнюдь не дряхлая, – сказала я.

– Сумасшедшая?

– Нет.

– Судя по твоему описанию, ее реакция на убийство брата была не вполне адекватна.

– Она была в шоке, Марино. Люди в шоке ни на что не реагируют адекватно.

– Думаешь, самоубийство?

– Конечно, это возможно, – ответила я.

– Ты нашла на месте какие-нибудь лекарства?

– Кое-какие из тех, что можно купить в свободной продаже, но все они не смертельные.

– Никаких повреждений?

– Во всяком случае, я ничего не заметила.

– Ну а ты знаешь, черт побери, отчего она умерла? – спросил Марино, сурово глядя на меня в упор.

– Нет, – ответила я. – Пока нет.

* * *

– Полагаю, ты направляешься в «Катлер Гроув», – сказала я Марино, когда он остановил машину перед отделом медицинской экспертизы.

– Меня всего трясет от этой перспективы, – проворчал он. – Поезжай домой и как следует выспись.

– Не забудь о пишущей машинке Кери Харпера…

Марино копался в кармане в поисках зажигалки.

– …модель, изготовитель и любые использованные ленты… – напомнила я ему.

Он зажег сигарету.

– …и любую почтовую бумагу и бумагу для пишущей машинки, какая только есть в доме. Надеюсь, пепел из камина ты соберешь сам, его очень трудно будет сохранить…

– Не обижайся, док, но ты начинаешь говорить, как моя мать.

– Марино, – резко оборвала я, – я серьезно.

– Да, ты серьезно? Прекрасно – тебе всерьез необходим хороший сон, – сказал он.

Марино выглядел таким же разбитым, как и я, и, пожалуй, ему тоже нужно было поспасть.

* * *

Стоянка перед отделом медицинской экспертизы была пуста.

В морге меня встретило утомительное жужжание генераторов и трансформаторов, которое я едва ли замечала во время работы. Когда я вошла в холодильник, натиск вонючего воздуха показался мне необыкновенно сильным.

Их тела были на соседних каталках у левой стены. Может быть, все дело в усталости, но, откинув простыню со Стерлинг Харпер, я почувствовала слабость в коленях и уронила на пол свою медицинскую сумку. Я вспомнила тонкую красоту ее лица и ужас в ее глазах в тот момент, когда, открыв заднюю дверь особняка, она увидела меня склоненной над телом ее брата, мои руки в перчатках были красны от его крови. Брат и сестра здесь, и оприходованы. Это все, что мне необходимо было знать. Я заботливо натянула простыню, прикрыв ее лицо, теперь такое же пустое, как резиновая маска. Вокруг торчали голые ноги, помеченные бирками.

Когда я только вошла в холодильник, то под каталкой Стерлинг Харпер краем глаза заметила желтую коробочку из-под фотопленки. Но важность этого факта я поняла, только когда как следует разглядела ее, наклонившись за своей сумкой. «Кодак», тридцать пять миллиметров, чувствительность двадцать четыре единицы. Мой отдел по государственному контракту получал пленку «Фудиси», и мы всегда заказывали чувствительность тридцать шесть единиц. Фельдшеры, которые привезли тело мисс Харпер, ушли много часов назад, и они не должны были заниматься фотосъемкой.

Я снова вышла в коридор. Мое внимание привлекло светящееся табло над дверью лифта, которое показывало, что лифт остановился на втором этаже. В здании был кто-то еще! Может быть, это всего-навсего очередной обход охраны? Кожу у меня на голове стянуло мурашками – я подумала о пустой коробочке из-под пленки. Крепко сжав ремень своей медицинской сумки, я решила подняться по лестнице пешком. На площадке второго этажа я осторожно открыла дверь иприслушалась, прежде чем переступить порог. Кабинеты в восточном крыле были пусты, свет нигде не горел. Я повернула направо, в основной коридор, и прошла мимо аудитории, библиотеки и кабинета Филдинга. Никого. «Просто, чтобы удостовериться», – подумала я, заворачивая в свой кабинет, чтобы вызвать охрану.

Увидев его, я затаила дыхание. На одно ужасное мгновение мой мозг полностью отключился. Он ловко и бесшумно перебирал содержимое открытого архивного шкафчика. Воротник его темно-синей куртки был поднят, глаза скрыты темными очками, а руки защищены резиновыми перчатками. Через мощное плечо был перекинут кожаный ремешок фотоаппарата. В нем чувствовалась основательность и непоколебимость мрамора. Я не могла достаточно быстро исчезнуть из его поля зрения. Руки в перчатках вдруг застыли.

Когда он сделал выпад, я рефлекторно махнула своей медицинской сумкой, как олимпийским молотом. Инерция с такой силой вогнала ее ему между ног, что от удара очки со звоном слетели с его лица. Он скрючился от дикой боли, и я сбила его с ног ударом по лодыжке. Вряд ли он почувствовал себя лучше от того, что единственным амортизатором между его ребрами и поверхностью пола оказался металлический объектив его же фотоаппарата.

Медицинские инструменты рассыпались в разные стороны, пока я неистово выковыривала из своей сумки маленький баллончик газа, который всегда таскаю с собой. Он заревел от боли, когда обильная струя газа ударила ему в лицо. Расцарапывая глаза, он с жуткими воплями катался по полу, в то время как я схватила телефон и вызвала помощь. Надежности ради я брызнула еще разочек, как раз перед тем, как в помещение ввалилась охрана. Затем приехали полицейские. Мой заложник в истерике умолял отвезти его в больницу, но офицер безо всякого сочувствия заломил ему руки за спину, надел наручники и обыскал.

Согласно водительскому удостоверению, незваного гостя звали Джеб Прайс, тридцать четыре года, адрес – Вашингтон, округ Колубмия. Сзади, за ремень его вельветовых брюк был засунут девятимиллиметровый автоматический «смитт-и-вессон» с четырнадцатью патронами в обойме и одним, досланным в патронник.

* * *

Я не помню, как брала ключи от другой служебной машины, арендованной отделом медицинской экспертизы, но, очевидно, я это сделала, так как в наступающих сумерках запарковала синий многоместный фургон на своей подъездной дорожке. Используемая для транспортировки трупов, машина была большого размера, на задней дверце окно из предосторожности было закрыто экраном. Съемный фанерный пол несколько раз в неделю требовалось поливать из шланга. Автомобиль представлял собой нечто среднее между семейным фургоном и катафалком, а из ему подобных покруче была только QE2.

Как зомби, я поднялась прямо по лестнице, даже не побеспокоившись о том, чтобы прослушать телефонные сообщения или выключить автоответчик. Левый локоть и плечо болели, противно ныли мелкие косточки кисти. Сложив одежду на стуле, приняла горячую ванну и замертво свалилась в постель. Я погрузилась в глубокий, глубокий сон, я почти умерла.

Я плыла в густой темноте, тяжелое тело казалось налитым свинцом, когда внезапный телефонный звонок был прерван моим автоответчиком:

– …не знаю, когда смогу перезвонить, так что слушай. Пожалуйста, послушай, Кей. Я знаю о Кери Харпере…

Я открыла глаза, сердце бешено колотилось. Настойчивый голос Марка вывел меня из оцепенения.

– …пожалуйста, держись от этого подальше, не впутывайся. Пожалуйста. Я еще позвоню тебе, как только смогу.

К тому времени, как я нащупала трубку, в ней был слышен только сигнал отбоя. Прослушав его сообщение, я рухнула на подушки и разразилась слезами.

Глава 9

На следующее утро Марино приехал в морг как раз в тот момент, когда я делала Y-образный разрез на теле Кери Харпера.

Я удалила пластрон ребер и вытащила из грудной клетки блок органов, тогда как Марино молча смотрел на то, как я это делаю. В раковине барабанила вода, гремели и щелкали хирургические инструменты, в соседней комнате служащий морга точил нож, и длинное лезвие скрежетало о точильный камень. Сегодня на утро было запланировано четыре вскрытия, и все хирургические столы из нержавеющей стали были заняты.

Поскольку Марино, казалось, не собирается сам ни о чем говорить, я взяла инициативу на себя.

– Что вам удалось выяснить о Джебе Прайсе? – спросила я.

– Проверка показала, что за ним ничего нет, – ответил он, глядя в сторону, – никаких предшествующих арестов, никаких особых судебных распоряжений, ничего. Он также не «поет» для полиции. А если бы и «пел», то после того, что ты с ним сотворила, у него прорежется сопрано. Перед тем как спуститься сюда, я заглянул в отдел расследований. Они занимаются пленкой из его фотоаппарата. Я занесу фотографии, как только они будут готовы.

– Ты их уже видел?

– Лишь негативы.

– И?..

– Там кадры, отснятые в холодильнике, – тела Харперов, – ответил Марино.

Именно этого я и ожидала.

– Надеюсь, это не журналист из какой-нибудь бульварной газетенки? – поинтересовалась я в шутку.

– Ага, как же. Размечталась.

Я подняла глаза на Марино. Он явно был не в настроении. Более растрепанный, чем обычно, с красными воспаленными глазами, он дважды порезался при бритье.

– Большинство репортеров, которых я знаю, не таскают с собой девятый калибр, заряженный «глазерами», – сказал он, – и они, если у них за спиной есть поддержка, имеют обыкновение скулить и просить полицию позвонить адвокату газеты. Этот парень даже не пискнул – настоящий профессионал. Он выбрал вторую половину дня понедельника, праздничного дня, когда маловероятно, что кто-то окажется поблизости, и, чтобы забраться внутрь, открыл замок отмычкой. Его автомобиль мы нашли в трех кварталах отсюда на стоянке «Фам Фреш». Машина взята напрокат и оборудована телефоном сотовой связи. В ее багажнике оказалось достаточно обойм и магазинов, чтобы остановить маленькую армию, плюс пистолет-пулемет «Мак Тен» и жилет «Кевлар». Он не репортер.

– Но я не уверена и в том, что он профессионал, – прокомментировала я, снаряжая скальпель новым лезвием, – глупо было оставить в холодильнике пустую коробку от фотопленки. И если он действительно хотел сделать все чисто, то должен был бы залезть в два-три часа утра, а не среди бела дня.

– Ты права, коробка от фотопленки была ошибкой, – согласился Марино, – но я могу понять, почему он вломился именно в это время. Скажем, похоронное бюро или полицейские доставляют очередное тело как раз, когда Прайс – в холодильнике, так? В середине дня ему удастся сделать вид, что он здесь работает, и у него есть законная причина находиться в здании. Но давай представим себе, что он нагрянул в два часа утра. Ему никак не объяснить свое присутствие в такое время.

В любом случае, подумала я, у Джеба Прайса были серьезные намерения. Патроны «глазер» – паршивая штука. Они заполняются дробью, которая при столкновении разлетается в разные стороны, разрывая плоть и органы, как свинцовый град. Что же касается пистолета-пулемета «Мак Тен», то это любимое оружие террористов и мафиози, которое можно купить довольно дешево в Центральной Америке, на Ближнем Востоке и в моем родном городе Майами.

– Вам нужно подумать о том, чтобы поставить замок на холодильник, – добавил Марино.

– Я уже предупредила внутреннюю и наружную охрану, – сказала я.

Эту меру предосторожности я откладывала много лет. Похоронное бюро и полиция должны иметь возможность попадать в холодильник в нерабочее время. Нужно будет дать ключи охранникам, моим местным медицинским экспертам, работающим по вызову. Возникнут возражения, проблемы. Черт побери, я так устала от проблем!

Марино переключил свое внимание на тело Харпера. Чтобы определить причину смерти, не требовалось ни вскрытия, ни гениального патологоанатома.

– У него множественные переломы черепа и повреждения мозга, – объяснила я.

– Его горло было перерезано в последнюю очередь, как и в случае с Берил?

– Яремные вены и сонные артерии рассечены, и все же внутренние органы не особенно бледные, – ответила я. – Он бы потерял достаточно крови, чтобы умереть в течение нескольких минут, если бы у него было кровяное давление. Другими словами, потеря крови не была причиной его смерти. К тому времени, как его горло перерезали, он уже умер, или умирал, от ранений головы.

– А как насчет оборонительных ранений? – спросил Марино.

– Никаких. – Я отложила скальпель, чтобы показать ему безвольные пальцы Харпера, отгибая их один за другим. – Нет сломанных ногтей, порезов или ушибов. Он не пытался отвести удары.

– Харпер так никогда и не узнал, чем его долбанули, – прокомментировал Марино. – Он приехал, когда уже стемнело. Негодяй поджидал его, возможно, прятался в кустах. Харпер запарковался, вылез из своего «роллс-ройса». Он как раз закрывал дверь, когда парень подошел к нему сзади и ударил по затылку…

– У него двадцатипроцентный стеноз артерий малого круга, – подумала я вслух, разыскивая свой карандаш.

– Харпер тут же свалился, а псих все бил и бил, – продолжал Марино.

– Тридцать процентов в правом коронаре. – Я нацарапала цифры на пустом пакете от перчаток. – Никаких рубцов от старых инфарктов. Сердце здоровое, но слегка увеличено. И у него кальцинирована аорта, атеросклероз первой степени.

– Затем парень перерезал Харперу горло, может быть, для твердой уверенности, что он мертв.

Я подняла взгляд на Марино.

– Кто бы это ни был, он хотел убедиться, что Харпер мертв, – повторил он.

– Не думаю, что нападающий мыслил столь рационально, – откликнулась я. – Взгляни сюда, Марино.

Я отвела скальп с черепа, который был разбит, как яйцо, сваренное вкрутую. Показывая линии переломов, я стала объяснять:

– Его ударили по крайней мере семь раз, причем с такой силой, что любая из ран не оставила бы ему надежды на выживание. Затем ему перерезали горло. Это сверхубийство, так же, как и в случае Берил.

– О'кей. Сверхубийство. Я не спорю, – ответил он. – Я просто говорю – убийца хотел убедиться, что Берил и Харпер мертвы. Ты почти отрезаешь кому-нибудь его проклятую голову и можешь быть уверен, что твоя жертва не собирается воскреснуть и заговорить.

Когда я принялась опустошать желудок в картонный контейнер, Марино скорчил гримасу:

– Не возись. Я могу рассказать тебе, что он ел, – я же сидел там рядом с ним: орешки к пиву и два мартини.

Эти орешки только начали перевариваться, когда Харпер умер. Больше там ничего не было, кроме коричневой жидкости, и я чувствовала запах алкоголя.

Я спросила Марино:

– Что ты из него вытянул?

– Совершенно ничего.

Я взглянула на него, помечая контейнер.

– Я сижу в баре, пью тоник и лайм, – начал Марино, – примерно с четверть часа. Харпер появляется почти в пять.

– Как ты узнал, что это он?

Почки были прекрасно гранулированы. Я положила их на весы и записала показания шкалы.

– Его невозможно спутать ни с кем – с этой гривой белых волос, – ответил Марино. – Он соответствовал описанию Поутита, и я узнал его в ту же секунду, когда он вошел. Он садится за столик и никому ничего не говорит, просто заказывает свое «обычное» и ест орешки к пиву, пока ждет. Я наблюдаю за ним какое-то время, затем подхожу, пододвигаю стул и представляюсь. Он заявляет, что ничем не может мне помочь, и не хочет об этом говорить. Я давлю на него, говорю, что Берил много месяцев угрожали, и спрашиваю, знал ли он об этом. Он раздражается и говорит, что не знал.

– Думаешь, он говорил правду?

А про себя я подумала, в чем заключается правда об отношении Харпера к спиртному? Его печень была увеличена.

– Теперь это уже не выяснить, – сказал Марино, стряхивая на пол пепел с сигареты. – Потом я спрашиваю его, где он был в ту ночь, когда ее убили, и он говорит, что был в баре в обычное время, а затем поехал домой. Когда я спрашиваю, может ли его сестра подтвердить это, он отвечает, что ее не было дома.

Я взглянула на него с удивлением, скальпель застыл на полпути:

– Где же она была?

– Ее не было в городе.

– Он тебе не сказал, где именно?

– Нет. Он сказал, цитирую: «Это ее дело. Не спрашивайте меня».

Глаза Марино презрительно остановились на частях печени, которую я препарировала. Он добавил:

– Моим любимым блюдом была печень с луком. Можешь в это поверить? Я не знаю ни одного полицейского, который видел бы вскрытие и после этого все еще любил бы печень…

Пила «Страйкер», с помощью которой я принялась за череп Харпера, вынудила Марино сдаться, и, когда костяная пыль поплыла в едком воздухе, он отошел подальше. Тела на вскрытии плохо пахнут, даже если они в хорошем состоянии. Да и само зрелище не вызывает положительных эмоций. Надо отдать должное Марино – каким бы ужасным ни было дело, он всегда приходил в морг.

Мозг Харпера был дряблым, с множеством рваных повреждений. Очень малое кровоизлияние подтверждало, что после удара по голове он жил недолго. По крайней мере, смерть его была милосердно быстрой. В отличие от Берил, у Харпера не было времени осознать ужас или боль, или просить о пощаде. И еще несколько особенностей различали эти два убийства. Харпер не получал угроз, по крайней мере, насколько нам известно. В его убийстве отсутствовали сексуальные мотивы. Он был забит, а не заколот. И никакие предметы одежды не пропали.

– Я насчитала сто шестьдесят восемь долларов в его бумажнике, – сказала я Марино. – Его наручные часы и кольцо с печаткой тоже не пропали и оприходованы.

– А как насчет того, что висело у него на шее?

Я понятия не имела, о чем он говорит.

– У него на шее висела такая толстая золотая цепь с медалью, что-то типа геральдического герба, – объяснил Марино, – я обратил внимание в баре.

– С ним ничего подобного не доставили, и я не помню, чтобы видела эту цепь на нем на месте преступления… – Я хотела сказать «прошлой ночью», но это было не прошлой ночью. Харпер умер в ночь с субботы на воскресенье. А сегодня был уже вторник. Я совершенно потеряла ощущение времени. Последние два дня казались нереальными. Если бы сегодня утром я еще раз не прослушала сообщение Марка, то сомневалась бы, что этот звонок мне не приснился.

– Так, может быть, псих ее взял? Очередной сувенир, – сказал Марино.

– В этом нет никакого смысла, – ответила я. – Можно понять, почему убийца Берил, если он имеет к ней непреодолимое сексуальное влечение, берет себе на память сувенир. Но зачем брать что-то у Харпера?

– Может быть, трофеи? – предположил Марино. – Добыча охотника. Если это, например, наемный убийца, которому нравится оставлять себе что-нибудь на память о своей работе.

– Мне кажется, наемный убийца должен быть осторожным, и это не его поступок, – возразила я.

– Это ты так думаешь. Точно так же, как ты думала, что Джеб Прайс не должен был бы оставлять в холодильнике коробочку от фотопленки, – иронично заметил Марино.

Стащив перчатки, я закончила помечать пробирки и другие образцы, собрала свои бумаги и отправилась наверх, в свой кабинет. Марино последовал за мной.

Роза оставила дневную газету поверх моего еженедельника. Первая полоса была посвящена убийству Харпера и внезапной смерти его сестры. А колонка сбоку совершенно испортила мне день:

Главный медицинский эксперт обвиняется в «потере» скандальной рукописи

В информационной строке стояло: Ассошиэйтед Пресс, Нью-Йорк, и за аннотацией следовал рассказ о том, как я «вывела из строя» человека по имени Джеб Прайс после того, как застала его за «обыском» своего кабинета вчера днем. Измышления о рукописи, должно быть, исходят от Спарацино, раздраженно подумала я. Маленький кусочек о Джебе Прайсе скорее всего взят из полицейского отчета. Перебирая листки с телефонными сообщениями, я заметила, что звонили по большей части репортеры.

– Ты проверял ее компьютерные диски? – спросила я, кидая газету Марино.

– О, да, – откликнулся он. – Я их просмотрел.

– Ну, и ты нашел ту книгу, из-за которой весь сыр-бор?

Погрузившись в первый лист газеты, он пробормотал:

– Нет.

– Ее там нет? – Я вконец расстроилась. – Нет на дисках? Как это может быть, если Берил писала ее на своем компьютере?

– Не спрашивай меня, – сказал Марино. – Я просто говорю, что просмотрел с дюжину дисков, и на них нет ничего нового. Похоже, там всякое старье, знаешь, эти ее романы. Ничего нет ни о ней, ни о Харпере. Нашел несколько старых писем, в том числе два деловых письма к Спарацино. Они меня не заинтересовали.

– Может быть, она положила диски куда-то в безопасное место, прежде, чем уехать на Ки Уэст, – предположила я.

– Может быть и так. Но мы их не нашли.

В этот момент вошел Филдинг. Из коротких рукавов его хирургического халата свисали руки орангутанга, мускулистые кисти которых были слегка присыпаны тальком и одеты в резиновые перчатки. Филдинг сам по себе представлял произведение искусства – Бог знает, сколько часов в неделю он проводил в зале тренажеров, занимаясь накачиванием мышц. У меня даже сложилось такое мнение, что его отношение к работе обратно пропорционально увлеченности бодибилдингом. Компетентный заместитель начальника, он работал в отделе чуть больше года, и уже были заметны признаки того, что он начал выдыхаться. Чем больше он разочаровывался в профессии, тем больше становился в размерах. По моим прогнозам, не пройдет и двух лет, как он сменит наш отдел на более опрятный и доходный мир патологоанатомин больницы или унаследует лавры Арнольда Шварценеггера.

– Я собираюсь отложить Стерлинг Харпер, – сказал Филдинг, нетерпеливо зависая над краем моего стола. – Ее показатель алкоголя всего лишь три сотые, содержимое желудка мало о чем говорит. Никаких кровотечений, никаких необычных запахов. Сердце в хорошем состоянии, нет следов перенесенных инфарктов, коронары чистые. Мозг в порядке. И все же с ней что-то не так. Печень увеличена – примерно двадцать пять сотен грамм, и селезенка – около тысячи, с уплотненной оболочкой. Кроме того, изменения в лимфатических узлах.

– Какие-нибудь метастазы? – спросила я.

– Явных нет.

– Посмотри под микроскопом, – сказала я ему.

Филдинг кивнул и быстро вышел.

Марино вопросительно посмотрел на меня.

– Это может быть и лейкемия, и лимфома или одно из множества коллагенных заболеваний – ответила я на его немой вопрос. – Некоторые из них доброкачественные, некоторые – нет. Селезенка и лимфатические узлы реагируют как часть иммунной системы, другими словами, селезенка откликается на любое заболевание крови. Что же касается увеличенной печени, то она мало помогает нам поставить диагноз. Я ничего не пойму до тех пор, пока не увижу гистологические изменения под микроскопом.

– Не хочешь ли ты для разнообразия поговорить на простом человеческом языке? – Марино зажег сигарету. – Расскажи мне простыми словами, что обнаружил доктор Шварценеггер.

– Ее имунная система реагировала на что-то, – сказала я, – она была больна.

– Больна достаточно для того, чтобы отключиться у себя на диване?

– Так внезапно? Навряд ли.

– А как насчет каких-нибудь специфических лекарств? – предположил он. – Скажем, она берет все таблетки, какие есть, принимает их, а пластиковый пузырек кидает в огонь. Это может объяснить происхождение расплавленного пластика, который ты нашла в камине, а так же то, что мы не обнаружили в доме никаких пузырьков с таблетками, и вообще – ничего, кроме всякой ерунды, какую можно купить в свободной продаже.

Передозировка лекарств, конечно, была первой в моем списке, но пока я ничего сказать не могла – несмотря на мою мольбу, на заверения, что расследование смерти Стерлинг Харпер имеет высший приоритет, результаты токсикологического анализа будут готовы только через много дней, возможно, недель.

Что же касается убийства ее брата, то на этот счет у меня была теория:

– Я думаю, что Кери Харпера ударили самодельной дубинкой, – сказала я, – например, куском металлической трубы, заполненной для тяжести дробью. Чтобы дробь не высыпалась, трубка была заткнута чем-то вроде пластилина, который после нескольких ударов вылетел, и дробь рассыпалась.

Марино задумчиво стряхнул пепел.

– Это никак не вяжется с тем дерьмом «солдата удачи», которое мы нашли в багажнике автомобиля Прайса, и уж тем более с манерами старой леди Харпер.

– Полагаю, в ее доме ты не нашел ничего похожего на пластилин или дробь.

Он покачал головой.

– Нет, черт побери.

* * *

Мой телефон звонил не переставая весь остаток дня.

Телеграфные агентства передали отчеты о моей предполагаемой роли в исчезновении «таинственной и ценной» рукописи и несколько преувеличенные описания того, как я «вывела из строя незваного гостя», вломившегося в мой кабинет. Другие репортеры пытались нажиться на этой сенсационной новости. Некоторые из них прокрадывались на стоянку отдела медицинской экспертизы или появлялись в вестибюле со своими микрофонами и фотоаппаратами наперевес. Один особенно непочтительный диск-жокей выдал в эфир, что я единственная женщина-начальник в стране, которая носит «золотые перчатки вместо резиновых». Ситуация быстро выходила из-под контроля, и я начала относиться к предупреждениям Марка несколько серьезнее. Спарацино вполне был способен испортить мне жизнь.

Когда Томасу Итриджу IV приходило что-нибудь в голову, он звонил мне по прямой линии, минуя Розу, поэтому его звонок совершенно не удивил меня, пожалуй, я даже испытала облегчение.

Был конец рабочего дня, и мы сидели в его кабинете. По возрасту Итридж вполне годился мне в отцы и относился к той породе людей, чья непритязательность в юности к старости отливается в нечто монументальное, становится характером. Он обладал лицом Уинстона Черчилля, лицом, которому место в парламенте или в заполненной дымом сигары гостиной. Мы всегда прекрасно ладили с Итриджем.

– Рекламный трюк? Думаешь, кто-то в это поверит, Кей? – спросил главный прокурор штата, рассеянно покручивая пальцем золотую цепочку часов, петлей свисавшую из кармашка его жилета.

– У меня такое ощущение, что ты мне не веришь, – сказала я. В ответ он достал толстую черную авторучку «Монблан» и медленно свинтил колпачок.

– Вряд ли у меня будет возможность кому-нибудь что-нибудь объяснить, – вяло добавила я. – Мои подозрения не основываются на чем-нибудь конкретном, Том. Я выдвигаю подобные обвинения для того, чтобы противостоять деятельности Спарацино, а он собирается развлекаться дальше.

– Ты чувствуешь себя очень изолированной, не так ли, Кей?

– Да. Потому что так оно и есть. Том.

– Ситуации, подобные этой, обычно начинают жить своей собственной жизнью, – задумчиво сказал он. – Пресечь шумиху в зародыше, не привлекая еще большего внимания, – вот проблема.

Он потер усталые глаза за очками в роговой оправе, взял чистый лист бумаги и расчертил его по вертикали на две части: преимущества с одной стороны, недостатки – с другой. О каких именно преимуществах и недостатках шла речь, я понятия не имела. Итридж заполнил записями примерно пол-листа, при этом одна колонка получилась существенно длиннее другой. Он откинулся на стуле, поднял глаза и нахмурился.

– Кей, – сказал он, – тебе никогда не приходило в голову, что со стороны ты кажешься гораздо более, чем твои предшественники, вовлеченной в те дела, которыми занимаешься?

– Я не знала ни одного из своих предшественников, – ответила я.

Он слегка улыбнулся:

– Это не ответ на мой вопрос.

– Клянусь, я никогда не думала на эту тему.

– Я так и полагал, – удивил он меня. – Ты чертовски сосредоточена, Кей. Это как раз и была одна из причин, по которой я твердо поддерживал твое назначение. Ты обладаешь замечательным качеством ничего не пропускать, ты – чертовски хороший патологоанатом, и это в дополнение к тому, что ты прекрасный администратор. А твоей отрицательной стороной является склонность при случае подвергать себя опасности. Например, эти удушения около года назад. Если бы не ты, возможно, эти преступления так никогда и не были бы раскрыты, и погибло бы еще немало женщин. Но твой энтузиазм чуть не стоил тебе жизни.

Итридж немного помолчал и продолжил:

– Теперь этот вчерашний инцидент. – Он покачал головой и засмеялся. – Хотя, должен признать, ты произвела на меня сильное впечатление. Я сегодня утром слышал по радио, что ты «свалила его с ног». Это действительно так?

– Ну, не совсем, – ответила я неловко.

– Вы знаете, кто он? Чего искал?

– Мы не уверены, – сказала я, – но он забрался в холодильник морга и сделал несколько снимков – фотографии тел Стерлинг и Кери Харперов. Дела, в которых он копался, когда я его застукала, ни о чем мне не говорят.

– Они разложены по алфавиту?

– Он рылся в ящике М – Н, – сказала я.

– М, например, Медисон?

– Возможно, – согласилась я, – но ее дело заперто в другом помещении. В моих архивных шкафчиках о ней ничего нет.

После длительного молчания он постучал указательным пальцем по стопке бумаги и сказал:

– Я выписал все, что знаю об этих последних смертях: Берил Медисон, Кери Харпер, Стерлинг Харпер. В них есть все внешние атрибуты таинственного романа, не так ли? А теперь еще эта интрига с пропавшей рукописью, в которую, якобы, замешан отдел медицинской экспертизы. Я хочу кое-что сказать тебе, Кей. Во-первых, если кто-нибудь еще позвонит по поводу рукописи, то ты значительно облегчишь себе жизнь, переадресовав заинтересованную сторону ко мне. Я вполне могу ожидать, что последуют кое-какие сфабрикованные судебные разбирательства. Теперь я подключу свой аппарат, посмотрим, сможем ли мы в столь критическом положении отвлечь внимание толпы. Во-вторых – и я очень тщательно взвесил эту мысль, – ты должна быть похожа на айсберг.

– Что ты имеешь в виду? – тревожно спросила я.

– Над поверхностью должна выступать всего лишь малая часть того, что есть на самом деле, – ответил он. – Это совсем не то же самое, что «не вылезать», хотя именно этим ты и будешь заниматься, то есть – минимум заявлений для прессы. И постарайся выдавать как можно меньше информации. – Он снова начал крутить цепочку часов. – А уровень твоей активности, или, если хочешь, вовлеченности, пусть будет обратно пропорционален твоей «незаметности».

– Моей вовлеченности? – воскликнула я протестующе. – Таким витиеватым способом ты хочешь сказать, чтобы я занималась только своей работой – ничем, кроме своей работы, – и поменьше привлекала внимание к своему отделу?

– И да, и нет. Да – в смысле «занимайся своей работой». А вот что касается «поменьше привлекать внимание к отделу медицинской экспертизы», то, боюсь, ты не сможешь это контролировать. – Он замолчал, сложив руки на столе. – Я в достаточной мере знаком с Робертом Спарацино.

– Ты встречался с ним? – спросила я.

– Я имел несчастье познакомиться с ним на юридическом факультете, – ответил Итридж.

Я недоверчиво взглянула на него.

– В Колумбийском университете, – продолжал Итридж. – Тучный, заносчивый молодой человек с серьезным дефектом характера. Притом, он был очень способным, мог бы окончить лучше всех в выпуске и получить должность секретаря главного юриста, если бы не я. – Итридж помолчал. – Я поехал в Вашингтон, довольный тем, что мне повезло работать на Хьюго Блека, а Роберт остался в Нью-Йорке.

– Он простил тебе это? – во мне зашевелились смутные подозрения. – Полагаю, тогда имела место серьезная конкуренция? Он когда-нибудь простил тебя за то, что ты обскакал его?

– Он никогда не забывал послать мне рождественскую открытку, – ответил Итридж бесстрастно, – компьютерную распечатку с факсимиле его подписи и без указания моего имени, достаточно безличную, чтобы быть оскорбительной.

Теперь стало более понятно, почему Итридж хотел, чтобы сражениями со Спарацино занимался офис главного прокурора.

– Ты не допускаешь, что он устроил мне все эти неприятности с единственной целью – достать тебя? – предположила я нерешительно.

– То есть? Ты хочешь сказать, что потерянная рукопись это только уловка? И он поднимает шум на весь штат, чтобы таким образом косвенно повредить моему престижу и добавить мне головной боли? – Итридж мрачно улыбнулся. – Маловероятно, что все дело только в этом.

– Но дополнительным стимулом это вполне может быть. Он должен знать, что любые юридические недоразумения и возможные тяжбы, в которых окажется замешан мой отдел, станут предметом разбирательства главного прокурора штата, а мне помнится, ты говорил, что он мстительный человек.

Пальцы Итриджа забарабанили по столу. Он заговорил глядя в сторону:

– Позволь рассказать тебе кое-что из того, что я слышал о Роберте Спарацино во времена нашего совместного пребывания в Колумбийском университете. Его родители развелись. Он жил со своей матерью, а его отец греб деньги лопатой на Уолл-Стрит. Очевидно, несколько раз в год ребенок посещал своего отца в Нью-Йорке. Мальчик рано развился, много читал и был увлечен миром литературы. Во время одного из визитов он сумел уговорить отца взять его с собой на ленч в «Алгонкин», в тот день, когда предполагалось присутствие Дороти Паркер с ее «круглым столом». Роберт, которому тогда было не больше девяти-десяти лет, спланировал все заранее. Согласно той истории, которую он рассказывал за выпивкой нескольким приятелям в Колумбийском университете, он собирался приблизиться к столику Дороти Паркер, подать ей руку и представиться следующим образом: «Мисс Паркер, какое наслаждение встретиться с вами», – и так далее. Когда же он подошел к ее столику, у него неожиданно вырвалось: «Мисс Паркер, какая встреча насладиться вами». И тогда Дороти посмеялась над ним так, как умела делать только она: «Я слышала это от многих мужчин, но никто из них не был столь молод, как ты». Грохнувший вслед за этим хохот уничтожил, унизил мальчика. И он никогда этого не забыл.

Образ маленького толстяка, протягивающего потную руку и произносящего эти слова, был настолько жалким, что я не засмеялась. Если бы я была унижена героиней своего детства, то тоже никогда бы этого не забыла.

– Надеюсь, Кей, теперь ты понимаешь, что представляет собой Спарацино, – сказал Итридж. – Рассказывая эту историю в Колумбийском университете, он был пьян и озлоблен. И он громогласно обещал, что отомстит, что покажет Дороти Паркер и прочей элите, как над ним смеяться. И что же теперь? – Итридж оценивающе взглянул на меня. – Теперь он один из самых могущественных адвокатов, специализирующихся по литературным делам в стране, свободно общается с редакторами, агентами, писателями, причем все они возможно, тайно ненавидят его и при этом боятся. Насколько мне известно, он регулярно завтракает в «Алгонкине», а также настаивает на том, чтобы все контракты по фильмам и книгам подписывались именно там. Не сомневаюсь, что при этом он в душе смеется над тенью Дороти Паркер. Ну, что, звучит надуманно?

– Вовсе нет. Тут не нужно быть психологом, – сказала я.

– Вот, что я собираюсь предложить, – сказал Итридж, глядя на меня в упор, – позволь мне заняться Спарацино. Я хочу, чтобы ты вообще, насколько это возможно, не контактировала с ним. Его нельзя недооценивать, Кей. Даже когда кажется, что ты почти ничего не сообщаешь ему, он читает между строк, и он мастер делать невероятно точные выводы. Я не знаю, в какой мере в действительности Спарацино был замешан в дела Берил Медисон и Харперов, и чем он собирается заниматься теперь. Возможно, различными сомнительными делишками, но я не хочу, чтобы он узнал об этих убийствах подробностей больше, чем уже знает.

– Он уже знает предостаточно, – сказала я. – Например, у него есть полицейский отчет по делу Медисон. Не спрашивай меня, откуда…

– Он очень изобретателен, – прервал меня Итридж. – Я советую тебе изъять из обращения все отчеты, отсылай их только туда, куда обязана. Ты должна повысить дисциплину в своем офисе, усилить охрану, каждое дело – под замок. Твои сотрудники не должны выдавать информацию, касающуюся этих дел кому бы то ни было, пока не убедятся, что тот, с кем они разговаривают, имеет право доступа. Спарацино использует для своей выгоды любую мелочь. Для него это игра. Многие люди могут оказаться задетыми, включая тебя. Не говоря уже о том, что может случиться, когда дела дойдут до суда. После любого из его типичных рекламных блицев, нам придется перевести дело в судебный округ.

– Может быть, он предвидел, что ты это сделаешь, – сказала я спокойно.

– Что я возьму на себя функции громоотвода? Выйду на сцену сам, вместо того чтобы позволить помощникам заниматься этим?

Я кивнула.

– Ну, может быть, и так, – ответил он.

Я была в этом уверена. Я не была той жертвой, которую наметил Спарацино. Его целью была месть. Спарацино не мог докучать непосредственно главному прокурору. Он бы никогда не пробрался через охранников, адъютантов, секретарей. Поэтому Спарацино докучал мне и добился желаемого. Мысль о том, что меня использовали таким образом, только разозлила меня еще больше, и тут неожиданно я вспомнила Марка. Какова его роль во всем этом?

– Ты раздражена, и я не виню тебя, – сказал Итридж. – Тебе просто надо проглотить свою гордость, справиться с эмоциями, Кей. Мне нужна твоя помощь.

Я внимательно слушала.

– Я сильно подозреваю, что эта рукопись, которой все так интересуются, поможет нам вмешаться в игры Спарацино, прекратить его аттракционы. У тебя есть хоть какая-то возможность найти ее след?

Я почувствовала, что мое лицо начинает гореть.

– Она никогда не проходила через мой отдел, Том…

– Кей, – сказал он твердо, – я спрашиваю тебя не об этом. Много чего никогда не проходило через отдел медицинской экспертизы, но главный медицинский эксперт как-то умудрялся находить следы. Прописанное лекарство; жалоба на боль в груди, случайно подслушанная прежде, чем человек упал замертво; склонность к самоубийству, которую члены семьи «ненароком» разгласили. Ты не можешь никого принудить давать показания, у тебя нет такой власти, но ты можешь выяснить такие детали, которые никто никогда не расскажет полиции.

– Я не хочу быть обычным свидетелем, Том.

– Ты свидетель-эксперт. Конечно, ты не хочешь быть обычным свидетелем – это расточительство, – сказал он.

– А полицейские обычно допрашивают лучше, – добавила я. – Они не ожидают услышать от людей правду.

– А ты?

– Большинство врачей не предполагают, что пациент будет врать, они ожидают услышать от людей то, что они считают правдой…

– Кей, ты говоришь слишком общо, – сказал он.

– Я не хочу оказаться в ситуации…

– Кей, закон говорит, что медицинский эксперт должен проводить расследование причины и способа смерти и излагать обнаруженное в письменном виде. Это очень широко. Это дает тебе полное право на расследование. Единственное, что ты на самом деле не можешь делать, это арестовать кого-нибудь. Тебе это известно. Полиция никогда не найдет эту рукопись. Ты – единственный человек, кому это под силу. – Итридж невозмутимо посмотрел на меня. – Это нужно скорее для тебя, чем для них, для твоего доброго имени.

Я ничего не могла поделать. Итридж объявил войну Спарацино, и я была поставлена под ружье.

– Найди эту рукопись, Кей. – Главный прокурор взглянул на часы. – Я тебя знаю – ты приложишь к этому делу свои мозги и найдешь ее или, по крайней мере, выяснишь, что с ней случилось. Три человека умерли. Один из них – лауреат Пулитцеровской премии, автор моей любимой книги. Мы должны докопаться до дна. Кроме того, все, что ты выяснишь относительно Спарацино, сообщай мне. Ты попробуешь, не так ли?

– Да, сэр, – ответила я, – конечно, я попробую.

* * *

Я начала с того, что принялась изводить экспертов.

Исследование документов – одна из немногих экспертиз, позволяющая получить ответ буквально на ваших глазах. Она так же конкретна, как бумага, и столь же реальна, как чернила. В среду вечером начальник отдела Уилл, Марино и я уже несколько часов занимались этой проблемой.

Я сама не знала, что я ищу. Если бы мы сразу же определили, что в камине мисс Харпер сожгла пропавшую рукопись Берил, это было бы, пожалуй, слишком просто. Тогда мы могли бы заключить, что Берил отослала ее на хранение своей подруге. Мы могли бы предположить, что книга содержала некие пикантные подробности, которыми мисс Харпер решила не делиться с миром. И самый важный вывод, который мы могли бы сделать, – рукопись не была похищена с места преступления.

Но количество и тип бумаги, которую мы исследовали, не соответствовали такому предположению. Не сгоревших фрагментов было довольно мало, все они размером не превышали десятицентовую монету и не стоили того, чтобы класть их под инфракрасный объектив видеокомпаратора. Никакие технические средства или химические тесты не помогли бы нам в исследовании оставшихся тонких белых завитков пепла. Они были такие хрупкие, что мы не только не рискнули достать их из мелкой картонной коробки, в которую их собрал Марино, но даже закрыли дверь и вентиляционные отверстия в лаборатории, чтобы исключить, насколько возможно, движение воздуха.

Вся наша деятельность сводилась к кропотливому перебору с помощью пинцета невесомых кусочков пепла в попытках составить слово. Таким образом мы выяснили, что мисс Харпер сожгла листы двадцатифунтовой хлопковой бумаги, на которых были отпечатаны буквы через карбоновую ленту. Мы были уверены в этом по нескольким причинам. Бумага, сделанная из древесной массы, при сжигании становится черной, тогда как бумага из хлопка невероятно чистая, ее пепел представляет собой легкие белые клочки, как те, что находились в камине мисс Харпер. Несколько не сгоревших кусочков, которые мы разглядывали, соответствовали двадцатифунтовому артикулу. Карбон вообще не сгорает. Тепло только сжимает отпечатанные буквы так, что они становятся похожи на мелкий шрифт. Некоторые слова были представлены целиком, контрастно выделяясь на тончайшем белом пепле. Другие были безнадежно раздроблены и покрыты пятнами, как закопченные крошечные билетики судьбы из китайского печенья.

– ПРИБЫ, – прочитал Уилл по буквам. Его воспаленные глаза за стеклами немодных очков в черной оправе выглядели утомленными, и ему требовались некоторые усилия, чтобы сохранить терпение.

Я добавила этот фрагмент слова к тем, что уже заполняли полстраницы моего блокнота.

– Прибыл, прибывающий, прибываю, – со вздохом добавил он. – Не могу представить, что это еще может быть.

– Прибытие, прибыль, – подумала я вслух, мечтая о пузырьке «Адвила», оставшегося внизу в моей сумочке, и проклиная непрекращающуюся головную боль от чрезмерного напряжения глаз.

– О Боже! Слова, слова, слова, – пожаловался Марино. – За всю свою чертову жизнь не видел такого количества слов, а половины из них и не слышал, о чем совершенно не жалею.

Он откинулся на вращающемся стуле, положив ноги на стол и продолжая изучать расшифровку ленты печатной машинки Кери Харпера, которую удалось сделать Уиллу. Лента была не карбоновой, а это означало, что страницы, сожженные мисс Харпер, отпечатаны не на машинке ее брата. Писатель, похоже, работал урывками, пытаясь предпринять очередную попытку. Большая часть того, что просматривал Марино, не имела никакого смысла, и когда я, в свою очередь, читала это, у меня возникал вопрос, не со дна ли бутылки черпал Харпер свое вдохновение?

– Меня удивит, если такое дерьмо удастся продать, – сказал Марино.

Уилл выудил очередной фрагмент предложения из ужасно закопченной путаницы, и я, наклонилась, чтобы поближе его рассмотреть.

– Знаешь, – продолжал Марино, – после смерти знаменитого писателя они всегда выпускают подобную чепуху. Хотя не сомневаюсь, что большую часть этого дерьма бедный парень никогда бы не захотел опубликовать.

– Да. И название может быть что-то вроде «Записки на салфетках с литературного банкета».

– Что?

– Не обращай внимания. Там даже десяти страниц не наберется, – сказала я рассеянно. – Довольно трудно сделать из этого книгу.

– Да. Тогда «Эсквайр» или, может быть, «Плейбой» заплатят за это несколько баксов? – предположил Марино.

– Это слово – определенно часть какого-то названия – места, компании или чего-то еще, – размышлял Уилл, ничего не слыша вокруг. – «Ко» – с большой буквы.

– Интересно. Очень интересно, – откликнулась я.

Марино встал, чтобы тоже посмотреть.

– Осторожно, не дыши, – предупредил Уилл, в твердой руке он уверенно держал пинцет и с его помощью в высшей степени осторожно манипулировал клочком белого пепла, на котором крошечными черными буквами было написано «бор Ко».

– Компания, колледж, коллегия, корпорация… – предложила я, чувствуя оживление. Сна как не бывало.

– Да, но что обозначает «бор»? – Марино озадаченно почесал в затылке?

– Энн Эрбор? – предположил Уилл.

– А как насчет колледжа в Вирджинии? – спросил Марино.

Мы не могли вспомнить ни одного колледжа в Вирджинии, который заканчивался бы на «бор».

– Может быть, это «харбор»?[2] – сказала я.

– Хорошо, но за ним следует «Ко», – засомневался Уилл.

– Может быть, это какая-то «Харбор Компани»? – предположил Марино.

Я заглянула в телефонный справочник. Там обнаружилось пять названий, начинающихся на Харбор: Харбор-Ист, Харбор-Саут, Харбор-Виллидж, Харбор-Импортс и Харбор-Сквер.

– Не похоже, что мы на верном пути, – сказал Марино.

Наши дела совсем не улучшились, когда я позвонила в справочную и спросила насчет названий «Харбор Что-то» в районе Вильямсбурга. Кроме одного жилого комплекса, там ничего не было. Затем я позвонила детективу Поутиту в полицию Вильямсбурга, и он тоже ничего не вспомнил, кроме того же самого жилого комплекса.

– Давайте не будем слишком зацикливаться на этом, – раздраженно сказал Марино.

Уилл снова углубился в коробку с пеплом.

Марино заглянул через мое плечо в список слов, которые мы успели извлечь.

Ты, твой, я, мой, мы, очень – были достаточно тривиальны. Остальные полные слова представляли собой строительный раствор, скрепляющий каждодневные лексические конструкции: и, был, были, тот, этот, что, но, в. Встречались и более специфические слова, такие как город, дом, работа, знаю, прошу, боюсь, думаю, скучаю. Что же касается неполных слов, то можно только догадываться, что они обозначали. Отрывки слова«ужасный» явно использовались много раз, поскольку мы не могли придумать других общеупотребительных слов, которые начинались бы на «ужа» или «ужас». Конечно же, нюанс употребления был навсегда утрачен. Имелось ли в виду что-то вроде «какой ужас!»? Или же «я ужасно расстроен» и «я скучаю по тебе ужасно»? А может быть, и «вы ужасно милы»?

Важно, что мы обнаружили несколько фрагментов имен Стерлинг и Кери.

– Я совершенно уверена, что она сожгла свои личные письма, – решила я. – Меня наталкивают на эту мысль тип бумаги и используемые слова.

Уилл согласился.

– Ты не помнишь, в доме Берил Медисон нашли какую-нибудь почтовую бумагу? – обратилась я к Марино.

– Бумага для принтера, для печатной машинки – больше ничего такого. Ничего, подобного этой супербумаге, о которой вы говорите, – ответил он.

– В ее принтере используются чернильные ленты, – напомнил нам Уилл, цепляя пинцетом очередной кусочек пепла, и добавил: – Кажется, у нас есть еще один…

Я глянула на то, о чем он говорил.

На этот раз все, что осталось – «ор К».

– Компьютер и принтер у Берил были марки «Лэниер», – повернулась я к Марино. – Мне кажется, нелишне было бы выяснить, не пользовалась ли она раньше чем-то другим.

– Я просмотрел ее квитанции, – сказал он.

– За сколько лет?

– Все, какие были, – за пять-шесть лет.

– Компьютер тот же самый?

– Нет. Но тот же самый чертов принтер, док, – какой-то там 1600 с печатающей головкой типа «ромашка», причем всегда использовался один и тот же тип лент. Понятия не имею, на чем она печатала до него.

– Понятно.

– Да? Рад за тебя. Что до меня, то я ни черта не понимаю, – пожаловался Марино, массируя поясницу.

Глава 10

Здание Национальной академии ФБР в Квантико, Вирджиния, представляло собой сооружение из стекла и кирпича посреди имитации боевых действий. Я никогда не забуду, как во время моего первого пребывания там много лет назад я ложилась в постель и вставала под звуки автоматных очередей и как однажды, тренируясь на выносливость, я выбрала в лесу неверную тропинку, и меня чуть не раздавил танк.

Было утро пятницы. Мы с Марино ехали на совещание, запланированное Уэсли Бентоном. Вскоре в поле зрения появились фонтаны и флаги академии.

Мне приходилось делать два шага на каждый шаг Марино, когда мы проследовали внутрь просторного и светлого вестибюля нового здания, которое настолько напоминало хорошую гостиницу, что заслужило прозвище «Квантико Хилтон». Сдав свое оружие дежурному, Марино отметил нас в журнале, и мы прикрепили пропуска посетителей. Тем временем секретарь позвонил Уэсли за подтверждением, что мы можем беспрепятственно пройти.

Лабиринт стеклянных переходов соединял секции кабинетов, аудиторий и лабораторий, позволяя перемещаться из здания в здание, не выходя наружу. Сколько бы раз я ни приходила сюда, я каждый раз терялась. Марино, казалось, знал, куда идти, поэтому я послушно семенила за ним, наблюдая за парадом пестро экипированных студентов, дефилирующих мимо. Это был своего рода код. Офицеры полиции были одеты в красные рубашки и брюки цвета хаки. Новых агентов ФБР отличали голубой и хаки, тогда как члены элитных групп освобождения заложников носили сплошь белое. Мужчины и женщины отличались безупречным внешним видом и были в высшей степени подтянуты. Они несли на своих лицах отпечаток военной сдержанности, такой же осязаемой, как запах растворителя для чистки оружия, который тянулся следом за ними.

Мы сели в служебный лифт, и Марино нажал кнопку нижнего уровня. Секретное бомбоубежище Гувера располагалось в шестидесяти футах под землей, двумя этажами ниже стрелкового тира. Мне всегда казалось очень правильным, что академия решила расположить отдел изучения поведения ближе к аду, чем к раю. Названия меняются. Последнее, что я слышала, – в ФБР называли аналитиков – агентами криминальных расследований. Работа, однако, не изменилась. Всегда будут психопаты, социопаты, сексуальные убийцы и прочие подонки, которые находят удовольствие в том, чтобы причинять боль другому.

Мы вышли из лифта и прошли по серому монотонному коридору к не менее серому и скучному офису. Уэсли появился неожиданно и привел нас в маленькую комнату для совещаний, где за длинным полированным столом сидел Рои Хейновелл. Эксперт по волокнам никогда, казалось, не узнавал меня, успевая забыть от встречи до встречи. Когда он протягивал руку, я всегда подчеркнуто представлялась.

– Конечно, конечно, доктор Скарпетта. Как поживаете? – поинтересовался он, как делал это всегда.

Уэсли закрыл дверь. Марино нахмурился, когда, оглядевшись, не обнаружил пепельницы. Придется использовать пустую банку от диет-коки из мусорной корзины. Я подавила побуждение добыть со дна сумки свою пачку – академия была почти «бездымной» зоной.

Белая рубашка Уэсли изрядно помялась на спине, в глазах застыла усталость и озабоченность, когда он принялся просматривать бумаги в папке. Он сразу же приступил к делу.

– Есть что-нибудь новое по делу Стерлинг Харпер? – спросил он.

Вчера я просмотрела ее гистологические анализы и не слишком удивилась тому, что обнаружила. Однако, это не приблизило меня к пониманию причины ее смерти.

– У нее была хроническая миелоцитическая лейкемия, – ответила я.

Уэсли поднял глаза.

– Это послужило причиной смерти?

– Нет. На самом деле я даже не уверена, что она знала об этом.

– Это интересно, – прокомментировал Хейновелл. – То есть, можно ходить с лейкемией и ничего не знать об этом?

– Хроническая лейкемия – коварная болезнь, – объяснила я. – Вначале ее симптомы могут проявляться очень слабо. Например, ночная потливость, быстрая утомляемость, потеря веса. С другой стороны, заболевание могло быть диагностировано некоторое время назад и находиться в стадии ремиссии. Состояние Стерлинг было далеким от критического. У нее отсутствовали прогрессирующие лейкемические инфильтрации, и она не страдала ни от каких серьезных инфекций.

Хейновелл выглядел озадаченным.

– Что же тогда убило ее?

– Понятия не имею, – призналась я.

– Лекарства? – спросил Уэсли, делая пометки.

– Токсикологическая лаборатория приступила ко второй серии анализов, – ответила я. – В предварительном отчете указан уровень алкоголя в крови – три сотых. Кроме того, в ее анализах был обнаружен декстрометорфан – его используют в препаратах для подавления кашля, которые есть в открытой продаже. В ее ванной комнате наверху, на раковине, мы нашли пузырек «робитуссина». Он был полон более чем наполовину.

– Так что дело не в нем, – пробормотал Уэсли себе под нос.

– Тут и всей бутылки бы не хватило, – сказала я ему и добавила: – Согласна, что это вызывает недоумение.

– Будешь держать меня в курсе? Сообщи мне о результатах, – попросил Уэсли. Он перевернул еще несколько страниц и перешел к следующему пункту повестки дня: – Рой исследовал волокна по делу Берил Медисон и хочет поговорить с тобой по этому поводу. А потом, Пит и Кей, – он поднял взгляд на нас, – у меня есть еще одно дело, которое я хочу обсудить с вами.

Уэсли выглядел довольно хмурым, и я предчувствовала, что причина, побудившая его собрать нас здесь, меня тоже не обрадует. Хейновелл, напротив, был невозмутимым как обычно. Его волосы, брови и глаза были одного – серого – цвета. Того же цвета был и костюм. Когда бы я ни встречала его, он всегда выглядел полусонным и серым, настолько бесцветным и спокойным, что у меня появлялось искушение спросить, есть ли у него кровяное давление.

– Волокна, на которые меня просила посмотреть доктор Скарпетта, – лаконично начал Хейновелл, – обнаруживают, за единственным исключением, несколько неожиданностей – речь идет не о необычной окраске или странной форме поперечного сечения. Я сделал заключение, что с высокой вероятностью шесть нейлоновых волокон имеют шесть различных источников, как мы и предполагали с вашим исследователем в Ричмонде. Четыре из них соответствуют тканям, используемым в ковровых покрытиях автомобилей.

– Как вы пришли к такому выводу? – спросил Марино.

– Как вы понимаете, нейлоновая обивка и ковровое покрытие очень быстро портятся от тепла и солнечного света, – ответил Хейновелл. – Если волокна не обработаны специальной краской с металлизацией, то под действием ультрафиолета и постоянного нагрева автомобильный коврик будет очень быстро выцветать и портиться. Используя рентгеновские лучи, я мог оценить присутствие металла в четырех нейлоновых волокнах. Хотя с уверенностью сказать, что эти волокна из коврового покрытия автомобиля, я не могу, однако они вполне ему соответствуют.

– Есть шанс выяснить модель и изготовителя? – спросил Марино.

– Боюсь, что нет, – ответил Хейновелл. – Проследить проклятую штуковину до производителя представляется очень сомнительным, особенно если автомобиль, о котором идет речь, произведен в Японии. Позвольте привести пример. Ковровое покрытие в «тойоте» начинается с пластиковых шариков, которые везут отсюда в Японию. Там из них изготовляют волокно, которое везут обратно сюда, чтоб сделать из него коврик, который затем посылают обратно в Японию, чтобы положить в автомобиль, сходящий с конвейера.

По мере того как он монотонно бубнил, все становилось еще более безнадежно.

– С автомобилями, производимыми в Соединенных Штатах, у нас не меньше головной боли. Корпорация «Крайслер», например, может получать ковровые покрытия одного цвета от трех различных поставщиков. Затем, посреди серии, «Крайслер» может решить сменить поставщика. Предположим, лейтенант, что вы и я – мы оба – водим черный, восемьдесят седьмой «лебаронс» с темно-красным салоном. При этом поставщик темно-красного коврика в моем автомобиле может быть совсем не тот, что поставщик такого же коврика в вашем. Таким образом, единственное, о чем можно говорить с уверенностью в нашем случае, это о разнообразии нейлоновых волокон. Два могут быть из домашнего покрытия, четыре – из автомобильного. Цвета и поперечное сечение разные. Добавьте сюда то, что был обнаружен олефин, динэл, акрил, и вы получите некий странный компот.

– Очевидно, – вмешался Уэсли, – профессия или какое-то другое занятие убийцы вынуждает его контактировать со многими разными типами ковровых покрытий, и в день убийства Берил Медисон он был одет во что-то, на что налипло много волокон.

Шерсть, вельвет или фланель, подумала я. Однако ни шерстяных, ни цветных хлопчатобумажных волокон, которые могли бы иметь отношение к убийце, не было обнаружено.

– А что насчет динэла? – спросила я.

– Обычно он ассоциируется с женской одеждой. С париками, искусственным мехом, – ответил Хейновелл.

– Да, но не только, – возразила я. – Рубашка или пара слаксов, сделанных из динэла, накапливали бы статическое электричество, как полиэстер, вызывая прилипание к нему всего подряд. Это могло бы объяснить наличие такого количества следов.

– Возможно, – согласился Хейновел.

– Тогда, может быть, псих был в парике? – предположил Марино. – Мы знаем, что Берил пустила его в дом, другими словами, она не была напугана. Большинство дамочек не пугаются, если за дверью – женщина.

– Трансвестит? – предположил Уэсли.

– Может быть, – ответил Марино. – Самые привлекательные женщины, которых ты когда-либо видел, возможно, трансвеститы. Это чертовски отвратительно. Некоторых из них я не могу распознать до тех пор, пока не загляну прямо в лицо.

– Если нападавший выглядел как женщина, – обратила я их внимание, – то как мы объясним приставшие волокна? Ведь если волокна прилипают к нему на рабочем месте… трудно представить его там, одетым в женское платье.

– Если только он не занимается проституцией, – возразил Марино. – Он заходит и выходит из автомобилей своих клиентов всю ночь напролет. Может быть, заходит и выходит из комнат мотеля с ковровыми покрытиями на полу.

– Тогда его выбор жертвы лишен всякого смысла, – сказала я.

– Пожалуй, но становится понятным отсутствие семенной жидкости, – спорил Марино. – Мужчины-трансвеститы, гомосексуалисты обычно не насилуют женщин.

– Они обычно и не убивают их, – заметила я.

– Я упоминал об исключении, – снова начал Хейновелл, глядя на часы, – так вот, то самое оранжевое акриловое волокно, которым вы так интересовались. – Его серые глаза бесстрастно уставились на меня.

– С трехлистным клевером в сечении? – вспомнила я.

– Да, – кивнул Хейновелл. – Форма очень необычная. Цель, которая обычно преследуется при изготовлении трехлопастных в сечении волокон, – скрывать грязь и рассеивать свет. Единственное место, которое я знаю, где вы можете найти волокна с таким профилем, – это нейлоновое ковровое покрытие «плимута» конца семидесятых. Именно там волокно в сечении имеет такое же очертание трехлистного клевера, как в деле Берил Медисон.

– Но оранжевое волокно – акриловое, а не нейлоновое, – напомнила я Хейновеллу.

– Верно, доктор Скарпетта, – сказал он. – Я излагаю вам факты, чтобы проиллюстрировать уникальные свойства волокна, о котором идет речь. Тот факт, что оно акриловое, а не нейлоновое, что яркие цвета, такие, как оранжевый, почти никогда не используются в автомобильных ковровых покрытиях, позволяет нам исключить множества возможных источников этого волокна, включая «плимуты» конца семидесятых. Да и вообще любые автомобили, какие вы только можете себе вообразить.

– То есть вы никогда прежде не видели ничего, подобного этому оранжевому волокну? – спросил Марино.

– Именно к этому я и веду, – Хейновелл явно колебался.

Уэсли перехватил инициативу:

– В прошлом году мы получили волокно полностью идентичное этому оранжевому, когда Роя попросили исследовать следы, обнаруженные в «Боинге-747», захваченном пиратами в Афинах, в Греции. Не сомневаюсь, вы помните этот случай.

Молчание.

Даже Марино на какое-то время замолк.

Уэсли продолжил, его глаза потемнели:

– Пираты убили на борту двух американских солдат и выбросили их тела на площадку перед ангаром. Первым, кого выбросили из самолета, был Чет Рамси, двадцатичетырехлетний морской пехотинец. Оранжевое волокно прилипло к крови на его левом ухе.

– Могло волокно попасть туда из салона самолета? – спросила я.

– Не похоже, – ответил Хейновелл. – Я сравнивал его с образцами ковра, обивки сидений, одеял, хранившихся в полках над креслами, но не нашел ничего даже близко напоминающего. Либо Рамси подцепил волокно где-то еще – что маловероятно, поскольку оно прилипло к невысохшей крови – либо это результат, пассивного переноса с одного из террористов. Единственное, до чего я еще додумался, что волокно могло попасть к Рамси от одного из пассажиров, но если так, то этот человек должен был прикасаться к нему после того, как тот был ранен. Согласно свидетельствам очевидцев, ни один из пассажиров не подходил к нему. Рамси увели от других пассажиров в головную часть самолета. Он был избит, застрелен, его тело завернули в одно из одеял и выбросили на площадку перед ангаром. Одеяло, между прочим, было рыжевато-коричневым.

Первым, со сдерживаемым недовольством, заговорил Марино:

– Не затруднит ли вас объяснить, как, черт побери, воздушные пираты в Греции связаны с двумя писателями, убитыми в Вирджинии?

– Волокно связывает по крайней мере два случая, – ответил Хейновелл, – захват самолета и смерть Берил Медисон. Это не говорит о том, что оба преступления связаны между собой, лейтенант. Но это оранжевое волокно настолько необычно, что мы должны учитывать возможность какого-то общего знаменателя событий в Афинах и того, что происходит здесь сейчас.

Это было больше, чем возможность, это была уверенность. Здесь явно имел место общий знаменатель. Человек, место или вещь, думала я, что-то одно из трех. В моей голове медленно материализовались детали.

Я сказала:

– Террористов так и не удалось допросить. Двое из них погибли, двое других сумели убежать, и их так никогда и не поймали.

Уэсли кивнул.

– Есть, по крайней мере, уверенность в том, что они террористы, Бентон? – спросила я.

После паузы он ответил:

– Мы так и не смогли выяснить их принадлежность к какой-нибудь террористической организации. Но есть предположение, что они проводили антиамериканскую акцию. Самолет был американским, так же как и треть пассажиров.

– А во что были одеты пираты?

– В гражданскую одежду. Слаксы, рубашки без ворота – ничего необычного.

– И никаких оранжевых волокон не было найдено на телах двух убитых пиратов?

– Мы не знаем, – вмешался Хейновелл, – они были застрелены на площадке перед ангаром, и мы не смогли приехать достаточно быстро, чтобы затребовать тела и перевезти их сюда для исследований вместе с убитыми американскими солдатами. К сожалению, я располагаю лишь отчетом по волокнам греческих специалистов. В действительности сам я никогда не исследовал ни одежду пиратов, ни какие-либо другие следы. Очевидно, многое могло быть пропущено. Но даже если бы на одном из тел обнаружилось оранжевое волокно, совсем не обязательно, что мы бы выяснили его происхождение.

– Эй, что вы нам тут рассказываете? – возмутился Марино. – Что? Предполагается, что мы должны искать сбежавшего воздушного пирата, который теперь убивает людей в Вирджинии?

– Мы не можем полностью сбросить со счетов такую возможность. Пит, – сказал Уэсли, – какой бы невероятной она ни казалась.

– Четыре человека, которые захватили тот самолет, никогда не были связаны ни с какой организацией, – напомнила я. – На самом деле вам не известны ни их цели, ни кем они были, за исключением того, что двое из них были ливанцами – если мне не изменяет память, – другие двое, которые сбежали, возможно, были греками. Мне кажется, в то время были какие-то разговоры насчет того, что настоящей целью был американский посол, который отправлялся в отпуск со своей семьей и должен был лететь этим самолетом.

– Верно, – напряженно сказал Уэсли. – После того как несколькими днями раньше в американском посольстве в Париже была взорвана бомба, планы путешествия посла были тайно изменены, хотя прежний заказ на рейс не был отменен.

Его глаза смотрели мимо меня. Постукивая чернильной ручкой по костяшке большого пальца левой руки, он добавил:

– Мы не исключаем возможность того, что воздушные пираты в действительности представляли собой гангстерскую группу, что они – профессиональные убийцы, нанятые кем-то.

– О'кей, о'кей, – сказал Марино нетерпеливо. – Никто не отрицает, что Берил Медисон и Кери Харпер могли быть убиты профессиональным убийцей. Вы знаете, что все было инсценировано так, как будто это дело рук какого-то психа.

– Мне кажется, стоит начать с этого оранжевого волокна и посмотреть, что еще удастся выяснить. И, может быть, кто-то должен как следует присмотреться к Спарацино, убедиться, что он не имеет никакого отношения к послу – возможной цели пиратов.

Уэсли не ответил.

Марино вдруг заинтересовался своим большим пальцем и принялся приводить в порядок ноготь с помощью карманного ножичка.

Хейновелл окинул взглядом всех сидящих за столиком и, убедившись, что к нему больше нет вопросов извинился и ушел.

Марино зажег очередную сигарету.

– Не знаю, – он выдохнул струю дыма, – но, по-моему, все это превращается в погоню за тенью. Я имею в виду, что не сходятся концы с концами. Зачем нанимать международного гангстера, чтобы убить сочинительницу дамских романов и бывшего романиста, который за много лет не произвел на свет ни одной строчки?

– Мне это тоже непонятно, – сказал Уэсли. – Все зависит от взаимных связей. Черт, это зависит от очень многих вещей. Пит. Все от чего-нибудь зависит. Единственное, что мы можем сделать, – проследить, насколько это в наших силах, чтобы ничто не ускользнуло от нашего внимания. Поэтому переходим к следующему пункту повестки дня, к Джебу Прайсу.

– Он снова на свободе, – откликнулся Марино.

Я недоверчиво посмотрела на него.

– Когда его выпустили? – спросил Уэсли.

– Вчера, – ответил Марино. – Его выпустили под залог. Если быть точным, за пятьдесят тысяч.

– Ты не мог бы объяснить мне, как ему это удалось? – поинтересовалась я, взбешенная тем, что Марино до сих пор мне этого не сказал.

– Не бери в голову, док, – ответил он.

Мне известны три способа освобождения под залог. Первый – это под личное поручительство, второй – за наличные или под залог собственного имущества, а третий – вмешательство профессионального поручителя, который берет десять процентов с суммы и требует письменное обязательство или какой-либо иной вид гарантии, что он не останется с пустым карманом, если обвиняемый решит убежать из города. Джеб Прайс, как сказал Марино, выбрал последний способ.

Я хочу знать, как ему это удалось, – снова повторила я, доставая сигареты и пододвигая поближе баночку из-под коки.

Я знаю только один способ. Он позвонил своему адвокату, тот открыл в банке счет на предъявителя и выслал чековую книжку в «Лаки», – сказал Марино.

– «Лаки»? – переспросила я.

– Да. «Лаки Бондинг Компани» на Семнадцатой улице, которая очень удобно располагается в одном квартале с городской тюрьмой, – объяснил Марино. – Там же и ломбард Чарли Лака для заключенных, известный еще под названием «Хок и Вок». Мы с Чарли знаем друг друга довольно давно, время от времени болтаем с ним, травим анекдоты. Иногда он немножко стучит, а иногда закрывает рот на замок. К сожалению, Джеб Прайс – как раз второй случай. Мне не удалось вытянуть из Лака ничего, кроме имени адвоката Прайса, но я подозреваю, что он не местный.

– Очевидно, у Прайса есть связи наверху, – сказала я.

– Очевидно, – мрачно согласился Уэсли.

– И он ничего не сказал? – спросила я.

– У него есть право хранить молчание, и он чертовски упорно этим правом пользуется, – ответил Марино.

– Что удалось выяснить в отношении его арсенала? – Уэсли продолжал делать записи. – Вы проверили его по базе данных?

– Оружие числится зарегистрированным на его имя, – ответил Марино, – и у него есть лицензия на ношение личного оружия, выданная шесть лет назад здесь, в северной Вирджинии, каким-то дряхлым судьей, который с тех пор вышел в отставку и переехал куда-то на юг. Согласно биографическим данным, включенным в запись, которую я получил из окружного суда, в то время, когда Прайс получил лицензию, он был неженат и работал в округе Колумбия в скупке золота и серебра под названием «Финклштейн». И угадайте, что теперь? «Финклштейна» больше не существует.

– А как насчет записей в Департаменте автомобильного транспорта? – продолжал записывать Уэсли.

– Никаких претензий. На его имя зарегистрирован восемьдесят девятый БМВ по адресу в округе Колумбия. В его старом договоре на аренду указано, что он работает сам на себя. Я собираюсь тряхнуть налоговую инспекцию, чтобы получить данные об уплате их налогов за последние пять лет.

– Может быть, он частный сыщик? – спросила я.

– Во всяком случае, не в округе Колумбия, – ответил Марино.

Уэсли поднял на меня глаза и сказал:

– Кто-то его нанял. Для какой цели – мы до сих пор не знаем. Он явно не выполнил задания. Кто бы за ним ни стоял, он может повторить попытку. Я не хочу, чтобы ты столкнулась с еще одним таким же.

– Надеюсь, всем очевидно, что я тоже не жажду этого.

– Я хочу сказать тебе, – продолжал он отеческим тоном, – чтобы ты избегала ситуации, в который можешь оказаться уязвимой. Например, не следует засиживаться в кабинете, когда в здании никого не остается. Я имею в виду не только уик-энды. Если ты работаешь до шести-семи вечера, а все остальные ушли домой, то выходить на темную стоянку и садиться в свой автомобиль в одиночестве – паршивая идея. Может быть, ты могла бы уходить в пять, когда вокруг много глаз и ушей?

– Я учту это, – сказала я.

– Или если тебе нужно уйти позже, Кей, позвони охраннику и попроси его проводить тебя до машины, – продолжал Уэсли.

– Черт, позвони мне, в конце концов, – вызвался Марино, – у тебя же есть номер моего вызывающего устройства. А если со мной нельзя связаться, попроси диспетчера прислать автомобиль.

«Прекрасно, – подумала я. – Если мне повезет, то я доберусь домой к полуночи».

– Просто будь предельно осторожна. – Уэсли сурово взглянул на меня. – Все теории – в сторону, убиты два человека, и убийца все еще на свободе. Вид жертв, возможные мотивы преступлений представляются мне достаточно необычными, чтобы допустить все что угодно.

Его слова крутились в моей голове по дороге домой. Если допускать все, то ничего невозможного нет. Один плюс один – не равно трем, или все-таки равно? Казалось бы, смерть Стерлинг Харпер не имеет отношения к гибели ее брата и Берил. Она – из другого уравнения. Или все-таки имеет?

– Ты сказал мне, что мисс Харпер не было в городе в тот день, когда была убита Берил, – обратилась я к Марино. – Что-нибудь еще удалось выяснить?

– Нет.

– Как ты думаешь, она уезжала на машине?

– Нет. У Харперов одна-единственная машина – это белый «роллс-ройс», и в день смерти Берил его брал Кери.

– Ты уверен?

– Я проверил это в баре «Калпепер». В тот вечер Харпер пришел в обычное время. Подъехал как обычно и уехал около шести тридцати.

* * *

В свете последних событий, думаю, никому не показалось странным, когда в понедельник утром на собрании персонала я объявила, что беру ежегодный отпуск.

Предполагалось, что инцидент с Джебом Прайсом настолько потряс меня, что мне потребовалось уехать, чтобы взять себя в руки и на какое-то время закопать голову в песок. Я никому не сказала, куда собираюсь, так как сама еще не знала этого. Я просто ушла, оставив заваленный бумагами стол и испытывающую тайное облегчение секретаршу.

Вернувшись домой, я все утро провисела на телефоне, обзванивая авиакомпании, обслуживающие ричмондский аэропорт «Бирд», наиболее удобный для Стерлинг Харпер.

– Да, я знаю, что это минус двадцать процентов, – сказала я билетному агенту авиакомпании «ЮС-эйр». – Вы не понимаете. Я не пытаюсь поменять билет. Это было несколько недель назад. Я пытаюсь выяснить, вылетала ли она вообще.

– Речь идет не о вашем билете?

– Нет, – повторила я в третий раз, – билет был на ее имя.

– Тогда она должна сама связаться с нами.

– Стерлинг Харпер мертва, она не может сама связаться с вами.

Испуганное молчание.

– Она умерла внезапно примерно в то время, когда предполагал предпринять путешествие, – объяснила я. – Если бы вы могли просто проверить по своему компьютеру…

И так далее, и тому подобное. Под конец я уже повторяла все это не задумываясь. В «ЮС-эйр» ничего не обнаружилось, так же как и в компьютерах Дельты, Юнайтед, Америкэн и Истэн. Насколько можно было судить по данным билетных агентов, в течение последней недели октября, когда была убита Берил Медисон, мисс Харпер не улетала из Ричмонда. Она также и не уезжала на машине. Я очень сомневалась, что она воспользовалась автобусом. Оставался поезд.

Агент компании «Эмтрак», которого звали Джон, сказал, что его компьютер не работает, и спросил, не может ли он мне перезвонить. Я повесила трубку как раз в тот момент, когда кто-то позвонил в мою дверь.

Еще не было двенадцати. День был кислый и хрустящий, как осеннее яблоко. Солнечный свет разрисовал мою гостиную белыми прямоугольниками и бликовал на ветровом стекле незнакомой серебристой «мазды-седана», запаркованной на моей подъездной аллее. Через глазок я разглядела, что перед моей дверью стоит бледный светловолосый молодой человек с опущенной головой и поднятым до ушей воротником кожаной куртки. Перед тем как открыть дверь, я засунула свой тяжелый «руджер» в карман теплого жакета.

Я не узнала его до тех пор, пока не увидела в упор.

– Доктор Скарпетта? – нервно спросил он.

Я не сдвинулась с места, чтобы пропустить его внутрь, моя правая рука твердо сжимала в кармане рукоять револьвера.

– Пожалуйста, простите, что я вот так появился перед вашей дверью, – сказал он. – Я звонил вам в отдел, и мне сказали, что вы отпуске. Я нашел вас по справочнику, но телефон был занят. Тогда я решил, что вы дома. Мне, ну… мне действительно нужно поговорить с вами. Вы позволите войти?

При личной встрече он выглядел даже еще более безвредным, чем на видеопленке, которую мне демонстрировал Марино.

– О чем речь? – твердо спросила я.

– Берил Медисон, это о ней. Э… меня зовут Эл Хант. Я не займу много вашего времени. Я обещаю.

Я отступила от двери, и он зашел внутрь. Он уселся на диване в моей гостиной, и его лицо стало белым, как алебастр, когда он на мгновение задержался взглядом на рукоятке моего револьвера, высунувшейся из кармана жакета, пока я устраивалась в кресле с подголовником на безопасном расстоянии от своего гостя.

– Ах, у вас есть револьвер? – спросил он.

– Да, – ответила я.

– Я не люблю их, вообще не люблю оружия.

– Оно не слишком привлекательно, – согласилась я.

– Не в этом дело, мэм, – сказал он. – Однажды, когда я был мальчиком, мой отец взял меня поохотиться на оленя. Он подстрелил олениху. Она плакала. Олениха плакала. Лежала на боку и плакала. Я бы никогда никого не смог подстрелить.

– Вы знали Берил Медисон? – спросила я.

– Полицейский… полицейский разговаривал со мной о ней, – запинаясь, проговорил он, – лейтенант. Марино, лейтенант Марино. Он пришел на мойку, где я работаю, и заговорил со мной, а затем допрашивал меня в полицейском управлении. Мы говорили очень долго. Обычно она пригоняла к нам свою машину. Вот откуда я ее знаю.

Пока он продолжал бессвязно говорить, я не могла отделаться от мысли о том, какие «цвета» излучала я. Стальной голубой? Может быть, оттенки ярко-красного, потому что я была настороже и старалась не показывать этого? Я испытывала искушение предложить ему уйти и думала о том, чтобы вызвать полицию. Я не могла поверить, что он сидит в моем доме, и, возможно, неожиданная дерзость с его стороны и некоторая растерянность с моей объясняли, почему я ничего не предприняла.

Я прервала его:

– Мистер Хант…

– Пожалуйста, зовите меня Эл.

– Тогда, Эл, – сказала я, – почему ты хотел увидеть меня? Если у тебя есть информация, почему бы тебе не поговорить с лейтенантом Марино?

Его щеки покраснели, и он неловко опустил взгляд на свои руки.

– То, что мне нужно сказать, на самом деле не относится к категории той информации, которую сообщают полиции. Я подумал, что вы можете понять.

– Почему ты так подумал? Ведь ты меня совсем не знаешь.

– Вы отнеслись к Берил со вниманием. Как правило, женщины лучше, чем мужчины, чувствуют и сострадают.

Может быть, все действительно так просто? Может быть, Хант пришел сюда, потому что верил, что я не буду унижать его? Сейчас он пристально смотрел на меня раненым, удрученным взглядом. В его глазах металась паника.

Он спросил:

– Были ли вы когда-нибудь в чем-то уверены, доктор Скарпетта, даже несмотря на абсолютное отсутствие каких бы то ни было доказательств, подтверждающих вашу уверенность?

– Я не ясновидящая, если ты об этом спрашиваешь, – ответила я.

– Вы эксперт?

– Да, я эксперт.

– У вас есть интуиция, – настаивал он, теперь в его глазах стояло отчаяние, – вы очень хорошо понимаете, что я имею в виду, разве нет?

– Да, – сказала я, – думаю, я понимаю, что ты имеешь в виду, Эл.

Он, казалось, почувствовал облегчение и глубоко вздохнул.

– Я знаю, как все было, доктор Скарпетта. Я знаю, кто убил Берил.

Я никак не отреагировала.

– Я знаю его, знаю, что он думает, чувствует, почему он это сделал, – проговорил Хант с чувством. – Если я расскажу вам, вы обещаете отнестись к этому со вниманием? В любом случае, отнесетесь вы к этому серьезно или нет, я не хочу, чтобы вы бежали в полицию. Они не поймут. Ведь вам это ясно, не так ли?

– Я очень внимательно выслушаю тебя, – ответила я.

Он подался вперед, его глаза засветились на бледном эльгрековском лице. Моя правая рука инстинктивно придвинулась к карману, так что ребром ладони я чувствовала рукоять револьвера.

– Полиция уже не понимает, – сказал он. – Они не могут понять меня. Почему я бросил психологию, например. Полиция этого не поймет. У меня степень магистра. И что же? Я работал санитаром, а сейчас я работаю на мойке. Вы же не думаете, что полиция поймет это, правда?

Я не отвечала.

– В детстве я мечтал быть психологом, социальным сотрудником, может быть, даже психиатром, – продолжал он. – Все это пришло ко мне так естественно. Вот кем я должен был стать. Вот к чему меня подталкивали мои способности.

– Но ты не стал, – напомнила я ему. – Почему?

– Потому что это разрушило бы меня, – сказал он, отводя глаза. – Я не могу контролировать то, что происходит со мной. Я слишком остро чувствую проблемы других людей и склад их ума, причем настолько, что моя собственная личность теряется, задыхается. Я не понимал, насколько все это значительно, до тех пор, пока не провел какое-то время в судебном отделении. Для душевнобольных преступников. Это было частью моего исследования – исследования для диссертации. – Он все более заводился. – Я никогда не забуду Френки. Френки был параноидальным шизофреником. Он до смерти забил поленом свою мать. Я пытался понять Френки. Я мягко вел его через всю его жизнь до тех пор, пока мы не достигли того зимнего вечера. Я сказал ему: «Френки, Френки, что это было? Что нажало кнопку? Ты помнишь, что происходило в твоей голосе, в твоей душе?» Он сказал, что сидел у огня, как сидел всегда, наблюдая за догорающим пламенем, когда «они» начали ему нашептывать. Они шептали ужасные, обидные вещи. Когда его мать вошла, она посмотрела на него так же, как всегда, но на этот раз он увидел «это» в ее глазах. Голоса стали такими громкими, что он не мог думать, и в следующий миг он уже был мокрым и липким, а у нее больше не было лица. Он пришел в себя когда голоса затихли. Я не мог уснуть много ночей после этого. Всякий раз закрывая глаза, я видел Френки, плачущего, покрытого кровью своей матери. Я понимал его. Я понимал, что он сделал. С кем бы я ни говорил, какую бы историю ни слушал, это действовало на меня всегда одинаково.

Я сидела спокойно, отключив воображение и натянув на себя личину эксперта, клинициста.

Я спросила его:

– Ты когда-нибудь чувствовал, будто убиваешь кого-то?

– Все когда-нибудь это чувствуют, – сказал Эл, когда наши глаза встретились.

– Все? Ты действительно так думаешь?

– Да. Каждый человек способен на это. Абсолютно каждый. У меня нет пистолета или чего-то еще э… опасного. Потому что я не хочу стать жертвой побуждения. Если вы можете представить себе, как что-то делаете, если можете установить связь с механизмом, который стоит за деянием, то дверь трескается. Это может случиться. Реально каждое отвратительное событие, которое происходит в мире, сначала было задумано в голове. Мы не хорошие или плохие, не те или другие. – Его голос дрожал. – Даже у тех, которых относят к душевнобольным, есть свои собственные причины совершать то, что они делают.

– Какая же причина стояла за тем, что случилось с Берил?

Мои мысли были четкими и ясными. И все же я чувствовала внутри себя слабость, пытаясь отгородиться от видений: черные пятна на стенах, гроздь колотых ран на ее груди, книги, чопорно стоящие на полках библиотеки и спокойно ожидающие, когда их прочтут.

– Человек, который это сделал, любил ее, – сказал он.

– Довольно зверский способ показать это, ты так не думаешь?

– Любовь может быть бесчеловечной.

– Ты любил ее?

– Мы были очень похожи.

– В каком смысле?

– Неадекватные миру. – Он снова изучал свои руки. – Одинокие, чувствительные и непонятые. Это делало ее отдаленной, очень настороженной и неприступной. Я не знал о ней ничего… Я имею в виду, что никто не рассказывал мне ничего о ней, но я чувствовал себя как бы внутри нее. Я ощущал, что она очень хорошо понимает, кто она есть, чего она стоит. Но ее бесила та цена, которую ей приходилось платить за то, что она не такая, как все. Она была ранена. Я не знаю, чем. Что-то обидело ее. Это заставило меня заинтересоваться ею. Мне хотелось сблизиться с нею, потому что я знал, что смог бы ее понять.

– Почему же ты не сблизился с ней? – спросила я.

– Обстоятельства были неподходящими. Возможно, если бы я встретился с нею где-нибудь еще… – ответил он.

– Расскажи мне о человеке, который сделал это с ней. Он бы сблизился с ней, если бы обстоятельства были подходящими?

– Нет.

– Нет?

– Обстоятельства никогда не были подходящими, потому что он неполноценный и знает об этом, – сказал Хант.

Эта неожиданная метаморфоза смущала. Теперь он был психологом. Его голос стал спокойнее. Он напряженно сосредоточился, крепко сжав руки на коленях, и продолжал:

– Он очень низкого мнения о самом себе и не в состоянии адекватно выражать свои чувства. Влечение превращается в навязчивую идею, любовь становится патологической. Когда он любит, ему нужно обладать, потому что он чувствует себя неуверенно, считает себя ничего не стоящим, для него все представляет угрозу. Когда его тайная любовь оказывается безответной, он становится все более одержимым. Он настолько страдает навязчивой идеей, что это ограничивает его способность реагировать и действовать. Это как Френки, слышащий голоса. Что-то еще движет им. Он больше не владеет собой.

– Он разумен? – спросила я.

– В достаточно мере.

– А как насчет образования?

– Его проблемы таковы, что он не может полностью реализовать возможности своего интеллекта.

– Почему именно ее, – спросила я, – почему он выбрал Берил Медисон?

– У нее есть свобода и слава, которых нет у него, – ответил Хант, его глаза потускнели. – Он думает, что она ему просто нравится, но на самом деле это нечто большее. Он хочет обладать теми качествами, которых у него нет. Он хочет обладать ею. В каком-то смысле он хочет быть ею.

– То есть, по-твоему выходит, он знал, что Берил писательница? – спросила я.

– От него мало что можно скрыть. Так или иначе он бы выяснил, что она писательница. Он узнал бы о ней так много, что, однажды обнаружив это, она была бы сильно напугана и глубоко оскорблена таким бесцеремонным вторжением.

– Расскажи мне об этой ночи, когда она умерла, Эл, – попросила я. – Что тогда произошло?

– Я знаю только то, что прочитал в газетах.

– Какая картина сложилась у тебя из того, что ты прочитал?

– Она была дома, – начал он, глядя в сторону. – Когда он появился у ее двери, наступил уже поздний вечер. Наиболее вероятно, что она сама его впустила. Он ушел из ее дома до полуночи, тогда и сработала система сигнализации. Она была заколота. Имело место сексуальное нападение. Это все, что я прочитал.

– У тебя есть какая-нибудь теория насчет того, что там могло произойти? – спросила я мягко. – Соображения помимо того, что ты читал?

Он подался вперед, его поведение снова решительно изменилось. Глаза загорелись страстным блеском, нижняя губа задрожала.

– В своем воображении я вижу сцены, – сказал он.

– Какие?

– То, что я бы не хотел рассказывать полиции.

– Я не полиция.

– Они не поймут. Я вижу и чувствую то, о чем не должен был бы знать. Это как с Френки, – он сморгнул слезинки, – как с другими. Я могу видеть и понимать, что случилось, хотя мне не всегда рассказывали подробности. Но не всегда нужны подробности. И в большинстве случаев мало шансов узнать их. Вы ведь знаете, почему, не правда ли?

– Я не уверена…

– Потому что такие, как Френки, все равно не знают подробностей! Это как неприятный случай, который вы не можете вспомнить. Осознание приходит, как пробуждение от плохого сна, и вы обнаруживаете себя, пристально рассматривающим обломки крушения. Мать, у которой больше нет лица. Или Берил – окровавленная и безжизненная. Такие, как Френки, пробуждаются, когда убегают, или когда полицейский, которого они не помнят, арестовывает их перед домом.

– Ты имеешь в виду, что убийца Берил как следует не помнит, что он сделал? – спросила я осторожно.

Он кивнул.

– Ты совершенно уверен в этом?

– Ваш самый опытный психиатр будет миллион лет спрашивать его и никогда не добьется точного ответа, – сказал Хант. – Правда никогда не станет известна. Она должна быть воссоздана и до какой-то степени додумана.

– Чем ты как раз и занимаешься – воссоздаешь и додумываешь, – сказала я.

Он облизал нижнюю губу, часто дыша.

– Хотите, расскажу вам, что я вижу?

– Да.

– Много времени прошло после его первой встречи с ней, – начал Хант. – Но она не знала его, хотя, может быть, и видела где-то прежде, – видела, но не обратила внимания. Разочарование и одержимость привели его к ней на порог. Что-то послужило толчком, сделало непреодолимой потребностью желание встретиться с ней лицом к лицу.

– Что? – спросила я. – Что послужило толчком?

– Я не знаю.

– Что он чувствовал, когда решил преследовать ее?

Хант закрыл глаза и сказал:

– Гнев. Гнев, потому что не мог добиться, чтобы все делалось так как он хотел.

– Гнев, потому что он не мог иметь никаких отношений с Берил? – спросила я.

Со все еще закрытыми глазами, Хант медленно покачал головой из стороны в сторону и сказал:

– Нет. Может быть, это то, что снаружи, но корни – гораздо глубже. Гнев, потому что с самого начала ничто не делалось так, как он хотел.

– Когда он был ребенком? – спросила я.

– Да.

– Он был травмирован?

– Да, эмоционально.

– Кем?

По-прежнему не открывая глаз, он ответил:

– Его матерью. Убивая Берил, он убивал свою мать.

– Ты изучал книги по судебной психиатрии, Эл? Ты читал о подобных вещах? – спросила я.

Он открыл глаза и уставился на меня так, как будто не слышал, что я сказала, а затем взволнованно продолжил:

– Вы должны принять во внимание, сколько раз он представлял себе этот момент. И в этом смысле его поступок не был импульсивным. Возможно, импульсивным был выбор времени, но то, как он будет это делать, он запланировал заранее до мельчайших подробностей. Он совершенно не мог допустить, чтобы она встревожилась и не позволила ему войти в дом. Она бы позвонила в полицию и дала бы его описание. Тогда, даже если бы его не арестовали, с него была бы сорвана маска, и он больше никогда не смог бы приблизиться к Берил. Он разработал план, который гарантировал от неудачи, что-то, что не должно было возбудить ее подозрений. Когда он в тот вечер появился у еедвери, он внушал доверие. И она впустила его.

В моем воображении рисовался человек в прихожей Берил, но я не могла разглядеть его лица или цвет его волос, только неясный силуэт и отблеск длинного стального лезвия, которым он убьет ее.

– И вот тут все начало происходить не так, – продолжал Хант. – Ее паника, ее ужас неприятны ему. Он плохо продумал эту часть ритуала. Когда она убегала, пыталась увернуться от него, когда он увидел страх в ее глазах, он окончательно осознал, что она отвергает его. Он понял, какое ужасное дело совершает, и его презрение к себе сработало как презрение к ней. Бешенство. Он уже не был властелином, в ее глазах он увидел себя-убийцу, человека низшего сорта, разрушителя. Безумный дикарь, плачущий, и режущий, и причиняющий боль. Ее крики, ее кровь были ужасны. И чем больше он разрушал и обезображивал этот храм, которому так долго поклонялся, тем труднее ему было переносить это зрелище.

Он посмотрел на меня пустым взглядом, его лицо ничего не выражало.

– Вы можете это понять, доктор Скарпетта? – спросил он.

– Я просто слушаю, – сказала я.

– Он во всех нас.

– Он испытывает угрызения совести, Эл?

– Он выше этого. Вряд ли ему хорошо от того, что он сделал, я даже сомневаюсь, понимает ли он вообще, что сделал. Он остался в смятении. В своих мыслях он не позволит ей умереть. Он восхищается ею, снова переживает встречи и представляет, что их взаимоотношения были самыми глубокими и серьезными, потому что она думала о нем перед тем, как испустить свой последней вздох, а это и есть предельная близость между людьми. В своих фантазиях он представляет, что она думает о нем и после своей смерти. Но здравая часть его рассудка не удовлетворена и разочарована. Никто не может полностью принадлежать другому, и он начинает понимать это.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

– Его поступок в любом случае не мог привести к желаемому результату, – ответил Хант. – И вот он не уверен в близости с Берил так же, как никогда не был уверен в близости со своей матерью. Опять сомнение. А теперь есть еще и другие люди, у которых более законные основания, чем у него, иметь какие-то взаимоотношения с Берил.

– Кто, например?

– Полиция. – Он поднял глаза на меня. – И вы.

– Потому что мы расследуем ее убийство? – спросила я, и мурашки пробежали у меня по спине.

– Да.

– Потому что она стала предметом нашей заботы, и наши взаимоотношения носят более открытый характер?

– Да.

– К чему это приведет?

– Кери Харпер мертв.

– Это он убил Харпера?

– Да.

– Почему? – Я нервно зажгла сигарету.

– То, что он сделал с Берил, было актом любви, – ответил Хант. – То, что он сделал с Харпером, было актом ненависти. Сейчас он полон ненавистью. Каждый, кто связан с Берил, – в опасности. И это то, что я хотел сказать лейтенанту Марино, полиции. Но я заранее знал, что это ни к чему хорошему не приведет. Он… Они бы просто подумали, что я не в своем уме.

– Кто он такой? – спросила я. – Кто убил Берил?

Эл Хант, сдвинувшись на край дивана, тер лицо руками, и когда он поднял взгляд, его щеки были покрыты красными пятнами.

– Джим Джим, – прошептал он.

– Джим Джим? – переспросила я в недоумении.

– Не знаю. – Его голос надломился. – Это имя все время звучит у меня в голове, звучит и звучит…

Я сидела очень тихо.

– Очень давно, когда я был в больнице «Вальгалла»…

– В отделении судебно-медицинской экспертизы? – прервала я его. – Этот Джим Джим был пациентом больницы в то время, когда ты был там?

– Я не уверен. – Его глаза отразили надвигавшуюся бурю чувств. – Я слышу его имя и вижу это место. Мои мысли уплывают в те мрачные воспоминания. Как будто меня засасывает в трубу. Это было так давно. Очень многое стерлось. Джим Джим. Джим Джим. Как пыхтение поезда. Непрекращающийся звук. У меня болит голова от этого звука.

– Когда это было? – настойчиво спрашивала я.

– Десять лет назад! – крикнул он.

Хант не мог тогда работать над своей диссертацией, – поняла я. Ему тогда не было еще двадцати лет.

– Эл, – сказала я, – ты не занимался исследованиями в судебном отделении. Ты был там пациентом, да?

Он закрыл лицо руками и заплакал. Когда он наконец кое-как успокоился, то отказался говорить что-нибудь еще. Очевидно, он был глубоко подавлен, я, промямлив, что опаздывает на встречу, почти бегом выскочил за дверь. Мое сердце бешено колотилось и никак не хотело успокаиваться. Я приготовила себе кофе и принялась ходить взад и вперед по кухне, пытаясь сообразить, что же делать дальше.

Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть.

– Кей Скарпетту, пожалуйста.

– Я у телефона.

– Это Джон из компании «Эмтрак». Я наконец получил нужную вам информацию. Давайте посмотрим… Стерлинг Харпер брала билет туда и обратно на поезд «Вирджиния» на двадцать седьмое октября и должна была вернуться тридцать первого. По моим данным, она была в поезде, или, по крайней мере, кто-то по ее билету там был. Вас интересует время?

– Да, пожалуйста, – попросила я и записала то, что он мне продиктовал. – А станции?

– Станция отправления – Фредериксбург, назначения – Балтимор.

* * *

Я позвонила Марино. Его не было на месте. Уже вечером он перезвонил мне со своими собственными новостями.

– Мне нужно приехать? – спросила я, его новость ошеломила меня.

– Не вижу смысла в этом. – Голос Марино заполнял телефонную трубку. – Никаких сомнений нет в том, что он сам это сделал. Он написал записку и приколол ее к трусам. Написал, что ему жаль и что он больше не может это выносить. Вот практически и все. Ничего подозрительного на месте нет. Мы уже собираемся его увозить. К тому же доктор Коулман здесь, – добавил он, имея в виду одного из наших местных медицинских экспертов.

Вскоре после того как Эл Хант ушел от меня, он приехал к себе – в свой кирпичный колониальный дом на Гинтер-Парк, где жил вместе с родителями, взял бумагу и ручку из кабинета своего отца, спустился по лестнице в подвал и снял с себя узкий черный кожаный ремень. Он оставил свои ботинки и брюки на полу. Когда его мать через какое-то время спустилась вниз с охапкой грязного белья, она обнаружила своего единственного сына висящим на трубе в прачечной.

Глава 11

После полуночи пошел ледяной дождь, и к утру мир стал стеклянным. В субботу я оставалась дома, в голове у меня проскакивали обрывки разговора с Элом Хантом, вспугивая мои мысли, как подтаявший лед с треском падающий на землю за окном. Я чувствовала себя виноватой. Как любой другой смертный, когда-либо соприкасавшийся с самоубийством, я пребывала в ложной убежденности, что могла каким-то образом остановить его.

Мысленно я добавила его к списку – четыре человека умерли. Хотя две смерти были явно жестокими убийствами, а две нет, эти дела все же как-то связаны между собой. И связаны, возможно, яркой оранжевой нитью. В субботу и воскресенье я работала в своем домашнем кабинете, поскольку мой служебный кабинет только напоминал бы мне, что я пока не у дел, во мне не нуждались. Работа продолжалась без меня. Люди общались со мной, а затем умирали. Уважаемые коллеги – главный прокурор, например, – хотели получить ответы на свои вопросы, а мне нечего было им ответить.

Я вяло сопротивлялась единственным способом, который знала, – сидела за своим домашним компьютером, делая записи, и сосредоточенно изучала справочники. И еще я много звонила по телефону.

Марино я увидела только в понедельник утром, когда мы встретились на станции Эмтрак железной дороги Стейплз-Милл. Вдыхая густой зимний воздух, согреваемый моторами и пахнущий маслом, и пройдя между двумя поездами, ожидавшими отправления, мы нашли наши места в последнем вагоне и продолжили разговор, начатый на улице.

– Психиатр Ханта, доктор Мастерсон, был не слишком разговорчив. – Я осторожно поставила пакет, который держала в руках. – Но я подозреваю, что он помнит Ханта гораздо лучше, чем хочет показать.

Интересно, почему это мне всегда попадаются места со сломанными подставками для ног? Вот у Марино она в идеальном порядке, подумала я, когда он, смачно зевнув, вытянул ее из-под сиденья. Он не предложил поменяться со мною местами. А жаль – я бы не отказалась.

– Итак, Ханту, когда он попал в психушку, должно было быть лет восемнадцать-девятнадцать, – сказал Марино.

– Да. Он лечился от тяжелой депрессии.

– Что-то в этом роде я и предполагал.

– Что ты имеешь в виду?

– Такие типы постоянно в депрессии.

– Какие типы, Марино?

– Достаточно того, что слово «гомик» не раз приходило мне в голову, когда я разговаривал с ним.

Слово «гомик» приходило Марино в голову каждый раз, когда он разговаривал с людьми не такими, как все.

Поезд беззвучно отошел от перрона, как корабль от пирса.

– Жаль, что ты не записала разговор на пленку, – сказал Марино, продолжая зевать.

– С доктором Мастерсоном?

– Нет, с Хантом. Когда он навестил тебя.

– Теперь в этом нет никакого смысла.

– Ну, как сказать. Мне кажется, что псих знал довольно много. Я бы чертовски хотел, чтобы он, так сказать, поболтался на грешной земле несколько подольше.

То, что Хант сказал в моей гостиной, было бы важно, если бы он был все еще жив и не имел алиби. Полиция перевернула вверх дном дом его родителей и не обнаружила ничего, что связало бы Ханта с убийствами Берил Медисон и Кери Харпера. Более того, в день смерти Берил Хант ужинал со своими родителями в их загородном клубе и сидел с ними в опере, когда был убит Харпер. Полиция проверила это – его родители говорили правду.

Наш поезд с тоскливым гудком громыхал на север.

– Эта чепуха с Берил довела его до ручки, – говорил Марино. – Если хочешь знать мое мнение, он был связан с ее убийцей до такой степени, что запаниковал и покончил с собой, пока не раскололся.

– Я думаю, более вероятно, что Берил вскрыла старую рану, – ответила я. – Это напомнило ему о его неумении строить отношения.

– Похоже, что он и убийца – слеплены из одного теста. Оба – неудачники. Оба – не способны завязывать какие-либо отношения с женщинами.

– Хант не был буйным.

– Может быть, он имел к этому склонность и боялся сам себя, – сказал Марино.

– Мы не знаем, кто убил Берил и Харпера, – напомнила я ему, – мы не знаем, был ли этот кто-то подобен Ханту. Мы совершенно этого не знаем, и у нас по-прежнему нет ни малейшего представления о мотиве. Убийцей запросто может быть кто-то типа Джеба Прайса. Или кто-то по имени Джим Джим.

– Джим Джим – вот кого нам не хватало, – съязвил Марино.

– Мне кажется, что сейчас мы ни от чего не должны отмахиваться.

– Ну, привет. Мы имеем дело с Джим Джимом, выпускником больницы «Вальгаллы» который теперь на полставки подрабатывает террористом, повсюду таская за собой оранжевое акриловое волокно. Обхохочешься.

Устроившись на своем сиденье и закрыв глаза, он пробормотал:

– Мне нужен отдых.

– Мне тоже, – сказала я. – Мне нужен отдых от тебя.

Вчера вечером Уэсли Бентон позвонил, чтобы поговорить о Ханте, и я упомянула, куда я собралась и зачем. Уэсли заявил, что ехать одной глупо, и был в этом непреклонен, перед его глазами плясали призраки террористов, «Узи» и «Глазеров». Он хотел, чтобы Марино поехал со мной. Я, может быть, и не имела бы ничего против, если бы это не превратилось в такое тяжкое испытание. Свободных мест в поезде, отправлявшемся в шесть тридцать пять, уже не было, и Марино заказал нам билеты на четыре сорок восемь утра. Я рискнула заехать в свой служебный кабинет в три утра, чтобы забрать пластиковую коробку, которая лежала в моем пакете. Я чувствовала себя совершенно измотанной физически, дефицит сна превысил пределы разумного. Чтобы отправить меня на тот свет, не нужно было никаких джебов прайсов. Марино, мой ангел-хранитель, избавит их от хлопот.

Другие пассажиры дремали, свет над их головами не горел. Вскоре, медленно и со скрипом, мы уже ползли через центр Ашленда, и я сочувствовала людям, живущим в чопорных белых каркасных домах, стоявших фасадом к дороге. Нас провожали темные окна и голые флагштоки на балконах, застывшие в приветственном салюте. Мы тащились мимо сонной парикмахерской, магазина канцтоваров, банка, а затем увеличили скорость, обогнув территорию городка колледжа Рендолфа Мекона с его георгианскими зданиями и подмерзшим легкоатлетическим стадионом, в столь ранний час перечеркнутым шеренгой разноцветных футбольных доспехов. За городом, на красном глинистом склоне начинался лес. Я откинулась на спинку, завороженная ритмом поезда. Чем дальше мы отъезжали от Ричмонда, тем спокойней я становилась, и, наконец, незаметно для себя задремала.

Я отключилась примерно на час, и когда открыла глаза, за стеклом поднимался голубой рассвет, и мы ехали вдоль Квантико-Крик. Вода, как расплавленное олово, волнистой рябью отражала солнечные лучи, раскачивая черные силуэты лодок. Я думала о Марке. Я думала о нашем вечере в Нью-Йорке и о давно минувших днях. После того загадочного сообщения, записанного на мой автоответчик, я не слышала от него ни слова. Я спрашивала себя, чем он занимается, и боялась узнать ответ.

Марино проснулся и сонно покосился на меня. Пожалуй, самое время позавтракать и покурить, не важно, в каком порядке.

Вагон-ресторан наполовину был заполнен клиентами из тех, что могли бы сидеть на любой автобусной станции Америки и чувствовать себя как дома. Молодой человек дремал под ритм чего-то, что играло в надетых на него наушниках. Усталая женщина держала извивающегося ребенка. Пожилая пара играла в карты. Мы нашли в углу пустой столик, и, пока Марино отправился за едой, я зажгла сигарету. Он вернулся, неся вполне приличный кофе и бутерброд в целлофановой упаковке с ветчиной и яйцом, единственным положительным свойством которого было то, что он горячий.

Марино зубами разорвал упаковку и кинул взгляд на пакет, который я поставила рядом с собой на сиденье. В нем находилась пластиковая коробка, где в сухой лед были упакованы образцы печени Стерлинг Харпер, пробирки с ее кровью и содержимое ее желудка.

– Как скоро это растает? – спросил он.

– У нас достаточно времени, если нигде не задерживаться, – ответила я.

– Кстати, о достаточном количестве времени – это именно то, что у нас как раз и есть. Ты не могла бы повторить еще раз ту дребедень, что рассказывала у Бентона – про сироп от кашля? Я почти спал, когда ты тараторила об этом прошлой ночью.

– Да, ты был полусонным, так же как и сейчас.

– Ты никогда не устаешь?

– Я так устала, Марино, что не знаю, выживу ли.

– Нет уж, ты лучше живи. Я, черт побери, не уверен, что доставлю этот ливер по назначению без тебя. – Он протянул руку за кофе.

С неспешной обстоятельностью лекции, записанной на пленку, я объяснила:

– Препарат для подавления кашля, который мы нашли в ванной комнате мисс Харпер, содержит в качестве активного компонента декстрометорфан – аналог кодеина. Если принимать его в ограниченных количествах, он безвреден. Это D-изомер некоего соединения, название которого тебе ничего не скажет…

– Ах, вот как? Почему ты думаешь, что мне это ничего не скажет?

– Триметокси-N-метилморфинан.

– Ты права. Мне это действительно ровным счетом ничего не говорит.

Я продолжила:

– Существует другое лекарство, которое является L-изомером того же самого соединения – левометорфан, эффективное наркотическое средство, примерно в пять раз более сильное, чем морфин. Единственную разницу между двумя лекарствами можно определить только с помощью оптического прибора поляриметра. Она заключается в том, что декстрометорфан вращает плоскость поляризации света вправо, а левометорфан – влево.

– Другими словами, без этого хитроумного изобретения ты не сможешь определить разницу между двумя лекарствами, – заключил Марино.

– Во всяком случае, не с помощью обычного токсикологического теста, – ответила я, – в котором левометорфан не отличается от декстрометорфана, потому что соединение одно и то же. Единственное различие в том, что они отклоняют свет в противоположных направлениях, так же как D-сахароза и L-сахароза, хотя по структуре это один и тот же дисахарид. D-сахароза – это обычный сахар. L-сахароза не имеет пищевой ценности для людей.

– Я не уверен, что все понял, – сказал Марино, протирая глаза. – Как могут соединения быть одинаковыми и в то же время разными?

– Представь себе, что декстрометорфан и левометорфан – близнецы, – сказала я. – Они не идентичны, а только выглядят одинаково. При этом один – правша, другой – левша. Один не опасен, другой – достаточно силен, чтобы убить. Так понятней?

– Да, более или менее. И сколько этого левометорфана надо было принять мисс Харпер, чтобы убить себя?

– Скорее всего, хватило бы тридцати миллиграмм. Другими словами, пятнадцать таблеток по два миллиграмма, – ответила я.

– И что потом, если, скажем, она его приняла?

– Она очень быстро впадет в глубокий наркотический сон и умрет.

– Ты думаешь, она знала об этой ерунде с изомерами?

– Могла знать, – ответила я. – Мы знаем, что у нее был рак, и, кроме того, мы подозреваем, что она хотела скрыть свое самоубийство. Это могло бы объяснить расплавленный пластик в камине и пепел записей, которые она сожгла перед смертью. Возможно, она нарочно оставила на виду бутылочку с сиропом от кашля, чтобы сбить нас со следа. Зная про этот пузырек, я не была удивлена, когда декстрометорфан всплыл в ее токсикологическом анализе.

У мисс Харпер не осталось живых родственников, у нее было мало друзей, если были вообще, и она не производила впечатление человека, который много путешествует. Когда обнаружилось, что она недавно ездила в Балтимор, первое, что пришло мне на ум, это университет Джонса Хопкинса, в котором находится одна из лучших онкологических клиник в мире. Пара телефонных звонков подтвердили, что мисс Харпер периодически ездила в «Хопкинс» проверять состояние крови и костного мозга. Подобные тесты, как правило, имеют отношение именно к той болезни, которую она, очевидно, скрывала. Когда же мне сообщили о лечении, которое было ей назначено, фрагменты мозаики в моей голове собрались в единую картину. В моем распоряжении не было поляриметра или каких-либо других средств идентификации левометорфана. Доктор Измаил в университете Хопкинса обещал помочь, если я смогу доставить ему соответствующие образцы.

Часы показывали почти семь. Мы были уже на окраине округа Колумбия. Леса и болота стремительно мчались назад. Неожиданно поезд въехал в черту города, в разрыве между деревьями белым мелькнул мемориал Джефферсона. Высокое административное здание пронеслось так близко, что через чистые стекла я успела разглядеть растения и абажуры, прежде чем поезд, как крот, нырнул под землю и слепо зарылся под бульвар Молл.

* * *

Мы нашли доктора Измаила в фармакологической лаборатории онкологической клиники. Открыв пакет, я поставила маленькую пластиковую коробку на стол.

– Это образцы, про которые мы говорили? – спросил он с улыбкой.

– Да, – ответила я. – Они должны быть еще замороженными. Мы пришли сюда прямо с железнодорожного вокзала.

– Если концентрация хорошая, то ответ будет готов примерно через сутки.

– Что вы собираетесь делать с этой дрянью? – спросил Марино, обводя взглядом лабораторию, которая ничем не отличалась от сотен других.

– Это очень просто, – терпеливо ответил доктор Измаил. – Сначала я изготовлю экстракт из содержимого желудка. Это будет самая длительная и самая кропотливая часть теста. Готовый экстракт помещается в поляриметр, который внешне очень напоминает телескоп, но имеет вращающиеся линзы. Я смотрю через окуляр и поворачиваю линзы влево и вправо. Если исследуемое лекарство – декстрометорфан, то свет будет отклоняться вправо, то есть он будет ярче, когда линзы повернуты вправо. Для левометорфана все будет наоборот.

Продолжая объяснения, доктор Измаил сказал, что левометорфан очень эффективное обезболивающее средство, выписываемое почти исключительно людям, неизлечимо больным раком. Так как препарат был разработан здесь, то у доктора есть список всех пациентов клиники университета Хопкинса, которым он был назначен.

Записи велись с целью уточнить лечебный диапазон препарата. Неожиданным подарком для нас стали записи, касающиеся мисс Харпер.

– Она должна была приезжать каждый два месяца для обследования состояния крови и костного мозга, и при каждом посещении ее снабжали запасом в двести пятьдесят двухмиллиграммовых таблеток. – Доктор Измаил перелистывал страницы толстой книги. – Так, давайте посмотрим… Ее последний визит был двадцать восьмого октября. У нее должно было остаться примерно семьдесят пять, если не сто, таблеток.

– Мы их не нашли, – сказала я.

– Досадно. – Он поднял темные печальные глаза. – Она чувствовала себя хорошо. Очень милая женщина. Мне всегда было приятно видеть ее и ее дочь.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы справиться с волнением, прежде чем я переспросила:

– Ее дочь?

– Я так думаю. Молодая женщина. Блондинка…

– В последний раз она приезжала вместе с мисс Харпер? В последние выходные октября? – вмешался Марино.

Доктор Измаил нахмурился.

– Нет, – сказал он. – Я не помню, чтобы видел ее тогда. Мисс Харпер была одна.

– Сколько лет мисс Харпер приезжала сюда? – спросила я.

– Мне нужно достать ее историю болезни, но я помню, что не меньше двух лет.

– Ее дочь, молодая блондинка, всегда приезжала с ней? – спросила я.

– Поначалу не так часто, – ответил доктор, – но последнее время она приезжала с мисс Харпер каждый раз, за исключением того, последнего, раза в октябре и, возможно, еще предпоследнего. На меня это произвело впечатление. Замечательно, когда больного человека поддерживает кто-то из семьи.

– Где мисс Харпер останавливалась, приезжая сюда? – Марино поиграл желваками.

– Большинство пациентов останавливаются в гостиницах, расположенных поблизости. Но мисс Харпер любила порт, – ответил доктор Измаил.

Из-за напряжения последних дней и недосыпа моя реакция была замедленна.

– Вы не знаете, в какой гостинице? – попытался уточнить Марино.

– Нет, представления не имею…

И вдруг перед моим внутренним взором закружились остатки отпечатанных слов на тонком белом пепле.

Я бесцеремонно вмешалась в разговор:

– Вы позволите воспользоваться вашим телефонным справочником?

Через пятнадцать минут мы с Марино стояли на улице в поисках такси. Солнце светило ярко, но было довольно холодно.

– Черт, – снова ругнулся Марино. – Надеюсь, ты права.

– Довольно скоро все выяснится, – нервозно откликнулась я.

В телефонном справочнике мы нашли гостиницу, которая называлась «Харбор-Кот».

…бор Ко, ор К – я все еще видела миниатюрные черные буковки на белых хлопьях пепла.

Отель был одним из самых роскошных в городе и располагался через улицу от Харбор-Плейс.

– Знаешь, чего я не могу понять, – продолжал Марино, когда мимо нас проехало очередное такси, – к чему все эти сложности? Значит, мисс Харпер покончила с собой, верно? Зачем нужно было делать это таким таинственным способом? Ты усматриваешь в этом какой-нибудь смысл?

– Она была гордой женщиной. Возможно, она считала самоубийство постыдным поступком. Может быть, она не хотела, чтобы это стало достоянием гласности, и решила все сделать, когда я была у нее в доме.

– Зачем ей нужно было твое присутствие?

– Ну, например, ей не хотелось, чтобы ее тело нашли через неделю.

Движение было жуткое, и я начала сомневаться, доберемся ли мы до порта.

– И ты действительно думаешь, что она знала обо всех этих делах с изомерами?

– Да.

– Почему ты так считаешь?

– Она хотела умереть достойно, Марино, и, скорее всего, задумала это самоубийство довольно давно, на тот случай, если ее лейкемия обострится и она захочет избавить от страданий себя и других. Левометорфан идеально подходил для этих целей. Вероятность его идентификации крайне мала, особенно с учетом того, что в ее ванной комнате был обнаружен флакон с сиропом от кашля.

– Неужели? – удивился Марино, когда такси наконец выехало из потока и двинулось к нам. – На самом деле, это производит на меня впечатление.

– Это трагично.

– Не знаю. – Он развернул пластинку жвачки и принялся энергично работать челюстями. – Что касается меня, я бы тоже не захотел оказаться прикованным к больничной койке с трубками в носу. Возможно, я бы размышлял таким же образом, как она.

– Она убила себя не потому, что у нее был рак.

– Знаю, – сказал он, когда мы рискнули сойти с тротуара, – но это связано. Должно быть связано. Она уже не принадлежала миру. Убивают Берил. А затем ее брата. – Он пожал плечами. – Зачем ей коптить небо?

Мы влезли в такси и дали водителю адрес. В течение десяти минут мы не проронили ни слова. Затем водитель сбросил скорость почти до нуля и проехал сквозь узкую арку, ведущую в кирпичный дворик, оживленный грядками декоративной капусты и маленькими деревцами. Швейцар, одетый во фрак и цилиндр, тут же взял меня под руку, и я обнаружила, что меня ведут в великолепный, залитый светом вестибюль в розовых и кремовых тонах. Все было новым, чистым, сверкающим, с композициями из свежих цветов, украшающими чудную мебель, и блестящими служащими отеля, ненавязчиво появлявшимися в нужный момент.

Нас проводили в удобно оборудованный офис, где тщательно одетый администратор, которого, в соответствии с медной табличкой на столе, звали Т. М. Бланд, разговаривал по телефону. Он взглянул на нас и быстро закончил разговор. Марино, не тратя попусту время, рассказал ему, зачем мы пришли.

– Список наших постояльцев не подлежит разглашению, – ответил мистер Бланд, вежливо улыбаясь.

Марино уселся на кожаный стул и зажег сигарету, невзирая на висевшую прямо перед глазами табличку «Спасибо, что вы не курите», а затем предъявил свой полицейский значок.

– Я – Пит Марино, – сказал он лаконично, – полиция Ричмонда, отдел убийств. Это – доктор Кей Скарпетта, главный медэксперт Вирджинии. Мы чертовски сочувствуем вашему стремлению к конфиденциальности и уважаем за это ваш отель, мистер Бланд. Но, видите ли. Стерлинг Харпер – мертва. Ее брат, Кери Харпер – мертв. И Берил Медисон тоже мертва. Кери Харпер и Берил были убиты. И мы еще до конца не знаем, что случилось с мисс Харпер. Вот почему мы здесь.

– Я читаю газеты, детектив Марино, – сказал мистер Бланд, его хладнокровие дало трещину. – Конечно, отель будет сотрудничать с властями всеми доступными способами.

– Значит, вы говорите, что они останавливались в вашем отеле? – сказал Марино.

– Кери Харпер никогда не был нашим постояльцем.

– Но его сестра и Берил Медисон были.

– Верно, – подтвердил мистер Бланд.

– Как часто и когда это было в последний раз?

– Мне нужно взглянуть на счета мисс Харпер. Я оставлю вас ненадолго.

Он вернулся не более чем через пятнадцать минут, и вручил нам компьютерную распечатку.

– Как видите, – сказал он, снова усаживаясь, – мисс Харпер и Берил Медисон останавливались у нас шесть раз за последние полтора года.

– Приблизительно каждые два месяца, – подумала я вслух, просматривая даты распечатки, – за исключением последней недели августа и последних дней октября, когда мисс Харпер, кажется, останавливалась здесь одна.

Он кивнул.

– Зачем они приезжали? – спросил Марино.

– Возможно, по делам. За покупками. Просто развлечься. В действительности я не знаю. Не в правилах отеля наблюдать за своими клиентами.

– Проявлять интерес к тому, чем заняты ваши клиенты, и не в моих правилах до тех пор, пока они не становятся мертвецами, – отрезал Марино. – Расскажите мне, на что вы обратили внимание, когда обе дамочки были здесь.

Улыбка мистера Бланда пропала, и он нервно схватил с блокнота золотую шариковую ручку и тут же уставился на нее в недоумении – зачем он это сделал? Засунув ручку в карман своей накрахмаленной розовой рубашки, он прочистил горло:

– Я могу вам рассказать только то, что заметил.

– Пожалуйста, расскажите, – попросил Марино.

– Обе женщины путешествовали независимо друг от друга. Обычно мисс Харпер приезжала за день до Берил Медисон, и уезжали они часто в разное время или, э… порознь.

– В каком смысле «порознь»?

– Я имею в виду, что они могли уехать в один и тот же день, но совсем не обязательно в одно и то же время, и не обязательно выбирали один и тот же транспорт. Например, разные такси.

– Они обе отправлялись на железнодорожный вокзал? – спросила я.

– Мне кажется, мисс Медисон часто заказывала лимузин до аэропорта, – ответил мистер Бланд. – А мисс Харпер, по-моему, действительно имела обыкновение ездить на поезде.

– А как насчет их апартаментов? – спросила я, изучая распечатку.

– Да! – вмешался Марино. – Здесь ничего не сказано насчет их комнаты. – Он постучал по распечатке указательным пальцем. – Они останавливались в двойном или в одинарном номере? Ну, в смысле, с одной кроватью или с двумя?

Щеки мистера Бланда покраснели от намека, прозвучавшего в словах Марино, и он ответил:

– Они всегда останавливались в двойном номере с окнами на залив, и если вы действительно хотите знать эту деталь, детектив Марино, то это не для публикации – они были гостями нашего отеля.

– Эй, я что, похож на какого-то проклятого репортера?

– Вы хотите сказать, что они жили в вашем отеле бесплатно? – смущенно спросила я.

– Да, мэм.

– Вы не могли бы объяснить это? – сказал Марино.

– Это было желание Джозефа Мактигю, – ответил мистер Бланд.

– Простите? – Я подалась вперед и уставилась на него. – Подрядчика из Ричмонда? Вы этого Джозефа Мактигю имеете в виду?

– Покойный мистер Мактигю был одним из застройщиков портовой части города. Он совладелец нашего отеля, – ответил мистер Бланд, – и пожелал, чтобы мы выполняли любое желание мисс Харпер, касающееся проживания здесь. Его волю мы продолжали исполнять и после его смерти.

Через несколько минут я вручила швейцару долларовую купюру, и мы с Марино погрузились в такси.

– Ты не могла бы, рассказать мне, черт побери, кто такой этот Джозеф Мактигю? – спросил Марино, когда мы влились в транспортный поток. – У меня такое чувство, что ты знаешь.

– Я была у его жены в Ричмонде. В «Уютных садах». Я рассказывала тебе об этом.

– Вот дерьмо! – присвистнул Марино.

– Да, меня это тоже поразило, – согласилась я.

– Ты не хочешь сказать мне, что это за чертовщина?

Сказать мне было нечего, но кое-какие подозрения уже начали появляться.

– Для начала мне кажется довольно странным, – продолжал Марино, – что мисс Харпер ездила на поезде, тогда как Берил летала, хотя обе двигались в одном направлении.

– Ничего странного, – сказала я. – Конечно, они не могли путешествовать вместе, Марино. Мисс Харпер и Берил не могли так рисковать. Никто не подозревал что они поддерживали какие-то отношения друг с другом, понимаешь! Поскольку Кери Харпер, как правило, встречал свою сестру на железнодорожной станции, то Берил не удалось бы остаться незамеченной, если бы они с мисс Харпер путешествовали вместе.

Я замолчала, потому что мне в голову пришла еще одна мысль, которую я тут же и высказала:

– Может быть, мисс Харпер помогала Берил с ее книгой, снабжая ее информацией о семье Харперов.

Марино сосредоточенно смотрел в боковое окно.

– Если хочешь знать мое мнение, – сказал он, – по-моему, обе дамочки были тайными лесбиянками.

В зеркале заднего обзора я увидела любопытные глаза водителя.

– Думаю, они любили друг друга, – спокойно ответила я.

– А может быть, у них было небольшое дельце, сводившее их каждые два месяца здесь, в Балтиморе, где их никто не знает и никому нет до них дела. И знаешь, – продолжал Марино, – может быть, поэтому Берил решила сбежать на Ки Уэст. Она была лесбиянкой и чувствовала себя там как дома.

– Ты просто помешался на этой теме, я уже не говорю о том, насколько этот утомляет, Марино. Ты должен быть осмотрительнее. Тебя могут неправильно понять.

– Да, верно, – сказал он покорно.

Я промолчала, и он продолжил:

– Дело в том, что Берил могла найти себе маленькую подружку, когда была там.

– Может быть, тебе стоило бы это проверить?

– Ни за что, святой Иосиф. У меня нет ни малейшего желания стать жертвой первого попавшегося комара в этой столице СПИДа в Америке. К тому же беседы с толпой голубых – совсем не мой способ проводить досуг.

– Ты просил полицию Флориды проверить ее контакты на Ки Уэсте? – спросила я серьезно.

– Пара местных полицейских обещали покопаться там. Теперь жалуются на свою горькую долю – они боялись есть что-нибудь, пить воду. Один из голубых из ресторана, о котором она писала в своих письмах, как раз сейчас, пока мы здесь с тобой говорим, умирает от СПИДа. Полицейским приходилось все время носить перчатки.

– Когда они снимали показания?

– О, да. Хирургические маски тоже, по крайней мере, когда они разговаривали с этим умирающим парнем. Ничего, что могло бы помочь, не нашли, никакой стоящей информации.

– Этого следовало ожидать, – прокомментировала я, – если относиться к людям, как к прокаженным, они вряд ли откроются тебе.

– Если бы спросили меня, я бы посоветовал отпилить эту часть Флориды и отправить ее свободно дрейфовать в море.

– К счастью, – сказала я, – тебя никто не спрашивает.

* * *

Когда я вечером вернулась домой, на автоответчике меня ожидали многочисленные сообщения.

Я надеялась, что одно из них окажется от Марка, сидела на краю кровати с бокалом вина и нехотя слушала голоса, выплывавшие из динамика автоответчика.

У Берты, моей экономки, был грипп, и она сообщала, что не сможет прийти ко мне на следующий день. Главный прокурор завтра утром хотел встретиться со мной за завтраком и сообщал, что предъявлен имущественный иск по поводу пропавшей рукописи Берил Медисон. Три репортера звонили с требованиями комментария, и моя мама хотела узнать, что я предпочитаю на Рождество – индейку или окорок? Таким не слишком тонким приемом она пыталась выяснить, может ли она рассчитывать на меня хотя бы один праздник в году.

Следующий голос с придыханием я не узнала:

– …у тебя такие красивые светлые волосы. Это настоящие, или ты обесцвечиваешь их, Кей?

Я включила перемотку и неистово рванула ящик тумбочки возле кровати.

– …это настоящие, или ты обесцвечиваешь их, Кей? Я оставил для тебя маленький подарок на заднем крыльце.

Ошеломленная, с «Руджером» в руке, я еще раз перемотала пленку. Голос почти шепчущий, спокойный и неторопливый. Белый мужчина. Я не заметила никакого акцента и не почувствовала никаких интонаций.

Звук собственных шагов по ступеням нервировал меня, и я включила свет в каждой комнате, через которую проходила. Дверь на заднее крыльцо находилась в кухне, с бьющимся сердцем я сбоку подошла к окошку, из которого открывался живописный вид на кормушку для птиц, и чуть приоткрыла занавеску, держа револьвер дулом вверх.

Свет, сочащийся с крыльца, расталкивал темноту на лужайке и гравировал очертания деревьев в лесистой темноте на краю моего участка. Кирпичное крыльцо было пусто. Я ничего не видела ни на нем, ни на ступенях. Я беззвучно стояла, обхватив пальцами ручку двери.

С бешено колотящимся сердцем я отперла врезной замок. Когда я открывала дверь, царапающий звук по внешней деревянной поверхности был едва различим. Но то, что я обнаружила висящим на ручке с наружной стороны, заставило меня захлопнуть дверь с такой силой, что затряслись стекла.

У Марино был такой голос, как будто я вытащила его из постели.

– Немедленно приезжай сюда! – завопила я в трубку голосом на октаву выше, чем обычно.

– Оставайся на месте, – твердо сказал он. – Не открывай никому дверь до тех пор, пока я не приеду. Ты поняла? Я уже еду.

Четыре патрульные полицейские машины выстроились на улице в ряд перед моим домом, и офицеры длинными лучами фонарей ощупывали темноту между деревьями и кустами.

– На связи К-9, – говорил Марино в рацию, которую поставил на мой кухонный стол. – Я сильно сомневаюсь, что негодяй шатается поблизости, но мы, черт побери, убедимся в этом прежде, чем отвалить отсюда.

Я первый раз видела Марино в джинсах, еще чуть-чуть, и он бы выглядел вполне стильно, если бы не пара белых носков с дешевыми ботинками и серая, явно не по размеру, трикотажная фуфайка. Запах свежего кофе заполнял кухню. Я сварила кофе в таком большом кофейнике, которого хватило бы на пол-улицы. Я водила глазами по кухне, не зная, чем себя занять.

– Расскажи мне все это еще раз медленно, – сказал Марино, прикуривая.

– Я слушала сообщения, записанные на автоответчик, – начала я снова, – и последним оказался этот голос, принадлежащий, похоже, белому молодому мужчине. Ты должен послушать его сам. Он сказал что-то о моих волосах, хотел знать, не обесцвечиваю ли я их. – Глаза Марино бесцеремонно скользнули к корням моих волос. – Затем он сказал, что оставил подарок на моем заднем крыльце. Я спустилась туда, выглянула из окна и ничего не увидела. Я ожидала всего, чего угодно, – коробку с чем-нибудь ужасным, подарочный сверток… Открывая дверь, я услышала, как что-то царапает по дереву. Это висело на наружной ручке.

Посреди стола в пластиковой упаковке для вещественных доказательств лежал необычный золотой медальон на толстой золотой цепи.

– Ты уверен, что именно это было на шее Харпера в баре? – снова спросила я.

– О да. – Лицо Марино сохраняло напряженное выражение. – В этом нет никаких сомнений, также как и в том, где эта вещь находилась до сих пор. Псих забрал ее с тела Харпера, и ты получила рождественский подарок раньше времени. Похоже, наш друг полюбил тебя.

– Ах, оставь, – сказала я раздраженно.

– Эй! Я отношусь к этому серьезно, о'кей? – Он придвинул к себе медальон и занялся его изучением, безо всякого намека на улыбку. – Ты заметила, застежка погнута, так же как и маленькое колечко на конце. Это могло произойти, когда он срывал цепочку с шеи Харпера. А потом он, наверное, правил ее плоскогубцами. Возможно, он сам носил ее. Черт! – Марино стряхнул пепел. – Нашли на шее Харпера какие-нибудь повреждения от цепочки?

– От его шеи не очень-то много осталось, – вяло откликнулась я.

– А ты когда-нибудь видела подобный медальон раньше?

– Нет.

Вещица напоминала геральдический герб из восемнадцатикаратного золота, на котором ничего не было выгравировано, за исключением даты на оборотной стороне.

– Судя по четырем ювелирным клеймам на реверсе, медальон английского происхождения, – предположила я. – Клейма являются универсальным шифром, указывающим, где была изготовлена вещь, когда и кем. Любой ювелир может их интерпретировать. Я знаю, что это не итальянская работа.

– Док…

– На реверсе должно стоять клеймо семь пятьдесят для восемнадцатикаратного золота, пятьсот – для четырнадцатикаратного…

– Док…

– У меня есть ювелир-консультант в Шварцшильде…

– Эй, – громко оборвал меня Марино, – это не имеет значения, верно?

Я продолжала лепетать, как старая истеричка.

– Чертово семейное древо всех, кто когда-либо владел этим медальоном, не сообщит нам самое важное – имя того психа, который повесил его на твою дверь. – Его глаза немного смягчились и он понизил голос: – Что ты пьешь в своих пенатах? Наверное, бренди. У тебя есть немного бренди?

– Ты на работе.

– Не для меня, – сказал он со смехом, – для тебя. Налей себе вот столько. – Большим и указательным пальцами он показал примерно два дюйма. – А потом поговорим.

Я пошла к бару и вернулась с маленьким коньячным бокалом. Бренди обожгло пищевод и почти тут же разлилось теплом по всему телу. Внутренняя дрожь унялась, и я перестала трястись. Марино с любопытством разглядывала меня. Его пристальное внимание заставило меня взглянуть на себя со стороны. Я была одета все в тот же помятый костюм, в котором ехала в поезде из Балтимора. Резинка колготок врезалась в талию, и они перекрутились на коленях. Я почувствовала безумное желание умыться и почистить зубы. Кожа головы зудела. Конечно, я выглядела ужасно.

– Этот парень не угрожает попусту, – спокойно проговорил Марино, когда я отпила бренди.

– Возможно, он теребит меня просто потому, что я замешана в это дело. Дразнит. Психопатам свойственно дразнить следователей или даже посылать им сувениры. – На самом деле, я вовсе не была в этом уверена. И Марино, конечно, тоже.

– Я собираюсь выделить один или два патруля для наблюдения за твоим домом, – сказал он. – И у меня есть для тебя пара правил. Следуй, им до последней буквы. Не валяй дурака. – Он заглянул мне в глаза. – Для начала, какие бы привычки у тебя ни были, я хочу, чтобы ты, насколько это возможно, внесла в них сумятицу. Если ты обычно ходишь в магазин за продуктами в пятницу днем, пойди в следующий раз в среду и выбери другой магазин. Шагу не ступи из дома или машины, не оглядевшись вокруг. Если что-то бросается тебе в глаза, например странный автомобиль, запаркованный на улице, или ты уверена, что кто-то есть на твоем участке, немедленно смывайся или как следует закройся здесь и позвони в полицию. Если ты входишь в дом и что-то чувствуешь – я имею в виду, если у тебя по спине ползут мерзкие мурашки, – убирайся отсюда, найди телефон и позвони в полицию. Попроси офицера проводить тебя внутрь и убедиться, что все в порядке.

– У меня установлена система охраны, – сказала я.

– И у Берил она тоже была.

– Она впустила этого ублюдка.

– Ты не позволяешь никому войти, если ты в нем не уверена.

– Что он сделает, обойдет мою систему охраны? – настаивала я?

– Все возможно.

Я помню, что Уэсли говорил то же самое.

– Не уходи из отдела после того, как стемнеет, или когда никого нет вокруг. То же самое касается твоего прихода. Если обычно ты приходишь, когда еще довольно темно и стоянка пуста, начни приходить несколько позже. Держи свой автоответчик включенным. Записывай все. Если он позвонит еще раз, немедленно свяжись со мной. Еще пара звонков, и мы поставим твой телефон на прослушивание…

– Как и в случае с Берил? – Я начала выходить из себя.

Он не ответил.

– Что скажешь, Марино? Вы нарушите правила телефонной компании? Или будете следовать им до тех пор, пока не станет слишком поздно что-то для меня сделать?

– Хочешь, чтобы я спал сегодня у тебя надиване? – спросил он примирительно.

Встретиться утром нос к носу, – это уж слишком, пожалуй. Я представила себе Марино в спортивных трусах и майке, туго обтягивающей его большое пузо, представила, как он шлепает босыми ногами в обычном утреннем направлении – в сторону ванной комнаты. Может быть, он уже оставил поднятым сиденье унитаза.

– Со мной будет все в порядке, – сказала я.

– У тебя есть лицензия на ношение личного оружия?

– Нет, – ответила я.

Он решительно отодвинул свой стул:

– Завтра утром у меня состоится небольшой разговор с судьей Рейнхардом. Мы оформим тебе лицензию.

На этом мы расстались. Была уже почти полночь.

Мне никак не удавалось заснуть. Я налила себе порцию бренди, затем еще одну и легла в постель, уставившись в темный потолок. Уж если у тебя в жизни начались неприятности, то можно не сомневаться, что за ними последуют и другие. Они, как магнит, притягивают к себе неудачи, опасности, нездоровье. Меня начали терзать сомнения. Может быть, Итридж был прав, и я слишком глубоко влезаю в дела, которые веду, подвергаю себя риску. Я уже была на волосок от гибели, и следующий раз может окончиться вечностью.

Когда я, в конце концов, уснула, мне снились нелепые вещи. Итридж пеплом сигары прожег дыру на своем жилете. Филдинг работал над телом, которое уже выглядело как подушечка для иголок, потому что он никак не мог найти артерию, в которой осталось хоть немного крови. Марино скакал на детской одноногой ходуле с пружиной вверх по крутому склону горы, и я точно знала, что он упадет.

Глава 12

Ранним утром я стояла в своей темной гостиной и вглядывалась в тени и силуэты на моем участке.

Мой «плимут» еще не вернули из ремонта. Разглядывая здоровенный фургон, с которым была вынуждена мириться, я спрашивала себя, насколько трудно взрослому человеку спрятаться под ним и схватить меня за ногу, когда я буду открывать дверцу. Ему даже не нужно будет убивать меня. Я просто умру от разрыва сердца. Противоположная сторона улицы была пуста, фонари светили тусклым светом. Вглядываясь через едва приоткрытую занавеску, я ничего не видела. Я ничего не слышала. Казалось, снаружи не было ничего необычного. Возможно, и Кери Харперу точно так же ничего не показалось необычным, когда он подъехал к дому, вернувшись из бара.

До моего завтрака с главным прокурором оставалось меньше часа, и я неминуемо опоздаю, если не наберусь смелости выйти из парадной двери и преодолеть тридцать футов тротуара до машины. Я внимательно изучала кустарник и маленькие кустики кизила, окружавшие лужайку перед моим домом, и все еще рассматривала их мирные силуэты, когда небо мало-помалу засветилось. Вокруг лунного диска распространялось радужное сияние, так же как и вокруг белого утреннего великолепия травы, посеребренной инеем.

Как он добирался до их домов, до моего дома? У него должны быть какие-то средства передвижения. Мы практически не говорили о том, как убийца перемещается повсюду. Тип автомобиля – это такая же часть криминального портрета, как возраст и раса, однако никто и слова не сказал об этом, даже Уэсли. «Почему?» – недоумевала я, вглядываясь в пустынную улицу. И меня продолжало беспокоить сдержанное поведение Уэсли.

Я высказала свою озабоченность вслух за завтраком с Итриджем:

– Может быть, Уэсли просто предпочитает не говорить тебе кое-что, – предположил он.

– Раньше он всегда был очень откровенен со мной.

– ФБР имеет склонность держать язык за зубами.

– Уэсли – аналитик, – ответила я. – Он всегда щедро делился своими теориями и мнением. Но в данном случае он помалкивает. Эти дела он вообще едва анализировал. Он изменился – у него пропало чувство юмора, и он почти не смотрит мне в глаза. Это непривычно и ужасно нервирует.

Я тяжело вздохнула.

Затем Итридж сказал:

– Ты все так же чувствуешь себя в изоляции, да, Кей?

– Да, Том.

– И ты взвинчена.

– И это тоже, – сказала я.

– Ты доверяешь мне, Кей? Ты веришь, что я на твоей стороне и защищаю твои интересы? – спросил он.

Я кивнула и еще раз тяжело вздохнула.

Мы разговаривали вполголоса в зале ресторана отеля «Капитол», где любили собираться политики и богачи. Через три столика от нас сидел сенатор Патин. Мне показалось, что на его хорошо знакомом лице больше морщин, чем хранила моя память. У него был серьезный разговор с молодым человеком, которого я видела где-то раньше.

– Большинство из нас чувствуют себя изолированными и взвинченными в стрессовых ситуациях. Мы чувствуем себя одинокими, когда у нас что-то не ладится. – Итридж смотрел на меня с искренней озабоченностью.

– Я чувствую себя одиноко, потому что так оно и есть, – ответила я.

– Я понимаю, почему Уэсли обеспокоен.

– Ну, конечно.

– Что меня беспокоит, Кей, так это то, что ты основываешь свои теории на интуиции. Иногда это может оказаться очень опасно.

– Иногда может. Но не менее опасно, когда люди слишком все усложняют. Убийство, как правило, угнетающе простая вещь.

– Однако не всегда.

– Почти всегда. Том.

– Ты не думаешь, что махинации Спарацино связаны с этими смертями? – спросил главный прокурор.

– Я думаю, что его махинации могут запросто сбить с толку. То, что они делают – убийца и Спарацино, – может оказаться всего лишь поездами, идущими по параллельным путям. И то, и другое – опасно, даже смертельно. Но это разные вещи, не связанные друг с другом. Ими движут разные силы.

– А ты не думаешь, что тут как-то замешана пропавшая рукопись?

– Я не знаю.

– Ты не продвинулась в поисках?

При этом вопросе я почувствовала себя так, как будто не выполнила домашнее задание. Мне хотелось, чтобы он не спрашивал об этом.

– Нет, Том, – призналась я. – Понятия не имею, где она.

– А может так оказаться, что ее сожгла Стерлинг Харпер в камине перед смертью?

– Не думаю. Эксперт по документам обследовал обуглившиеся остатки и определил, что это высококачественная двадцатифунтовая бумага. Они соответствуют хорошей почтовой бумаге или той, которую адвокаты используют для юридических документов. Очень маловероятно, что кто-то будет писать черновик книги на подобных листах. Скорее, мисс Харпер сожгла письма, личные бумаги.

– Письма от Берил Медисон?

– Мы не можем этого исключать, – ответила я, хотя сама практически исключала такую возможность.

– Или, может быть, письма Кери Харпера?

– В доме найдена целая коллекция его личных бумаг, – сказала я. – Ничто не свидетельствует о том, что их недавно трогали или перебирали.

– Если это были письма от Берил Медисон, зачем мисс Харпер понадобилось их сжигать?

– Не знаю. – Я понимала, что Итридж снова думает о Спарацино.

Спарацино действовал быстро. Я видела иск, который он предъявил, все тридцать три страницы. Он подал жалобы на меня, на полицию, на губернатора. Последний раз, когда я разговаривала с Розой по телефону, она сообщила, что звонили из журнала «Пипл», а один из их фотографов наследующий день, после того как его не пустили внутрь, снимал наше здание снаружи. Я приобретала дурную славу. И я научилась искусно уклоняться от комментариев и вовремя «испаряться».

– Ты думаешь, мы имеем дело с психопатом, да? – спросил Итридж напрямик.

Я думала об оранжевом акриловом волокне и воздушных пиратах, с которыми оно было связано, о чем и сказала Итриджу.

Он опустил взгляд в свою тарелку, а когда посмотрел на меня снова, я была поражена тем, что увидела в его глазах: печаль, досада и ужасное отвращение к тому, что ему нужно было сделать.

– Кей, – начал он, – я не знаю легкого способа сказать это тебе.

Я протянула руку за бисквитом.

– Ты должна знать. Не важно, что на самом деле происходит и почему, не важно, что ты по этому поводу думаешь, но тебе придется кое-что выслушать.

Я решила, что, пожалуй, лучше буду курить, чем есть, и достала свои сигареты.

– У меня есть источник информации. Достаточно сказать, что он причастен к деятельности Департамента юстиции…

– Это по поводу Спарацино? – прервала я.

– Это по поводу Марка Джеймса, – ответил он.

Даже если бы главный прокурор обругал меня, я не расстроилась бы больше.

Я спросила:

– Что по поводу Марка Джеймса?

– Я не уверен, что должен спрашивать тебя об этом, Кей.

– Что именно ты имеешь в виду?

– Вас двоих видели вместе в Нью-Йорке несколько недель назад. У «Галлахера». – Он неловко замолчал, кашлянул и добавил некстати: – Я не был там много лет.

Я разглядывала дым, поднимавшийся с кончика моей сигареты.

– Насколько я помню, бифштексы там просто замечательные…

– Остановись, Том, – сказала я тихо.

– Там полно добродушных ирландцев, которые пьют и шутят безо всякого удержу.

– Остановись, черт побери! – я повысила тон.

Сенатор Патин смотрел прямо на наш столик, в его глазах промелькнуло любопытство, когда он задержал взгляд сначала на Итридже, а потом на мне. Наш официант вдруг принялся подливать кофе и выяснять, не нужно ли нам что-нибудь еще. Мне стало неприятно жарко.

– Не вешай мне лапшу на уши. Том, – остановила я его. – Кто видел меня?

Он отмахнулся:

– Важно только то, откуда ты его знаешь.

– Я его знаю очень давно.

– Это не ответ.

– Со времен юридического факультета.

– Вы были близки?

– Да.

– Любовники?

– О Господи, Том!

– Извини, Кей, это важно. – Промокнув губы салфеткой, он потянулся за кофе и обвел взглядом зал ресторана. Итридж явно чувствовал себя крайне неловко. – Скажем так: в Нью-Йорке вы провели вдвоем большую часть ночи. В «Омни».

Мои щеки горели.

– Твоя личная жизнь, Кей, совершенно меня не интересует. Я сомневаюсь, что она интересует кого-то еще. За исключением этого, отдельно взятого случая. Пойми меня правильно, мне очень жаль, – он откашлялся и, наконец, снова взглянул мне в глаза. – Черт побери. Приятелем Марка, Спарацино, интересуется Департамент юстиции…

– Его приятелем?

– Это очень серьезно, Кей, – продолжал Итридж. – Я не знаю, что представлял собой Марк Джеймс в те времена, когда вы учились на юридическом факультете, но зато мне известно, что произошло с ним с тех пор. У меня есть подробные сведения. После того как тебя видели с ним, я провел кое-какое расследование. Семь лет назад у него были серьезные неприятности в Таллахасси. Шантаж. Мошенничество. Преступления, в которых он был признан виновным и за которые провел некоторое время в тюрьме. И уже после всего этого он сошелся со Спарацино, который подозревается в связи с организованной преступностью.

Я чувствовала, как неумолимые тиски выжимают кровь из моего сердца, должно быть, я сильно побледнела, потому что Итридж предложил мне стакан воды и стал терпеливо дожидаться, пока я возьму себя в руки. Но когда я снова встретилась с ним взглядом, он продолжил свое разрушительное повествование с того места, На котором прервался.

– Марк никогда не работал в «Орндорфф и Бергер», Кей. Фирма даже никогда не слышала о нем, что нисколько меня не удивляет. Марк Джеймс не имел возможности заниматься юридической практикой – он был исключен из коллегии адвокатов. Оказывается, он просто личный адъютант Спарацино.

– А Спарацино работает в «Орндорфф и Бергер»? – выдавила я из себя.

– Он их адвокат, специализирующийся на индустрии развлечении. Это действительно так, – ответил Итридж.

Я молча пыталась сдержать наворачивавшиеся слезы.

– Держись от него подальше, Кей. – Итридж пытался быть помягче, и в его голосе сквозила грубоватая ласка. – Ради Бога, порви с ним. Порви, что бы там у тебя с ним не было.

– У меня с ним ничего нет. – Мой голос дрожал.

– Когда последний раз ты разговаривала с ним?

– Несколько недель назад. Он звонил. Мы говорили не более тридцати секунд.

Итридж кивнул, как будто ожидал этого.

– Да, беспокойная жизнь – один из ядовитых плодов криминальной деятельности. Сомневаюсь, что Марк Джеймс располагает временем для длительных телефонных разговоров. Сомневаюсь, что он вообще приблизился бы к тебе, если бы ему не было от тебя что-то нужно. Расскажи мне, как тебя угораздило оказаться с ним в Нью-Йорке.

– Он хотел увидеться со мной, хотел предупредить меня о Спарацино, – добавила я неуверенно, – во всяком случае, он так сказал.

– И он предупредил тебя о нем?

– Да.

– Что именно он сказал?

– Именно то, что ты как раз и говорил.

– Зачем он тебе это рассказывал?

– Он сказал, что хочет защитить меня.

– Ты в это веришь?

– Я уже сама не знаю, во что, черт побери, верю.

– Ты любишь этого человека?

Я молча уставилась на главного прокурора застывшим взглядом.

Очень тихо он произнес:

– Мне нужно знать, насколько ты уязвима. Пожалуйста, не думай, что мне это нравится, Кей.

– Пожалуйста, не думай, что это нравится мне, Том. – Я говорила срывающимся голосом.

Итридж убрал с колен салфетку и, прежде чем засунуть ее под тарелку, принялся неторопливо и аккуратно ее складывать.

– У меня есть причина опасаться, – сказал он очень тихо, и мне пришлось наклониться, чтобы расслышать его слова, – что Марк Джеймс может сильно навредить тебе, Кей. Есть основания подозревать, что именно он стоит за попыткой вторжения в твой кабинет…

– Какие основания? – оборвала я его. – О чем ты говоришь? Что доказывает?.. – Слова застряли у меня в горле, когда возле нашего стола внезапно появился сенатор Патин и сопровождавший его молодой человек. Я не заметила, когда они встали и направились в нашу сторону. Они уже поняли, что вмешались в напряженный разговор, о чем свидетельствовало выражение на их лицах.

– Джон, рад тебя видеть. – Итридж отодвинул свой стул. – Ты ведь знаком с главным медицинским экспертом Кей Скарпеттой?

– Конечно, конечно. Как поживаете, доктор Скарпетта? – Со сдержанной улыбкой сенатор пожал мне руку. – А это – мой сын Скотт.

Я заметила, что Скотт не унаследовал от своего отца грубые, довольно крупные черты лица и невысокое, приземистое телосложение. Молодой человек был противоестественно красив, высок, строен, его приятное лицо обрамляла шапка великолепных черных волос. Ему было двадцать с чем-то, а в глазах сквозила обжигающая надменность, которая меня неприятно беспокоила. Дружеский разговор не рассеял моей тревоги, и после того как отец с сыном в конце концов снова оставили нас одних, я не почувствовала себя лучше.

– Я видела его где-то раньше, – сказала я Итриджу после того, как официант снова налил нам кофе.

– Кого? Джона?

– Нет, нет… Конечно, сенатора я видела и прежде. Я говорю о его сыне, о Скотте. Его лицо выглядит очень знакомым.

– Возможно, ты видела его по телевизору, – ответил Итридж, украдкой бросая взгляд на свои часы. – Он актер, или, по крайней мере, пытается им быть. Кажется, у него несколько незначительных ролей в каких-то мыльных операх.

– О боже мой, – пробормотала я.

– Ну, может быть, еще пара эпизодических ролей в кино. Он жил в Калифорнии, а теперь обретается в Нью-Йорке.

– Нет, – сказала я ошеломленно.

Итридж поставил чашку на стол и уперся в меня спокойным взглядом.

– Как он узнал, что мы завтракаем здесь сегодня утром. Том? – спросила я, усиленно стараясь придать своему голосу твердость. Перед глазами всплывал образ: «Галлахер», одинокий молодой человек, потягивающий пиво через несколько столиков от того места, где сидели мы с Марком.

– Понятия не имею, откуда он узнал. – Глаза Итриджа блестели от тайного удовлетворения. – Достаточно сказать, что я не удивлен, Кей. Молодой Патин уже несколько дней следует за мной как тень.

– И это и есть твой источник информации из Департамента юстиции?..

– Боже милостивый, конечно нет! – воскликнул Итридж.

– Спарацино?

– Я бы предположил именно это. Это наиболее логичное объяснение, не так ли, Кей?

– Но зачем?

Итридж некоторое время изучал счет, а затем ответил:

– Чтобы быть в курсе событий. Чтобы шпионить. Запугивать. – Он взглянул на меня. – Выбери, что тебе больше нравится.

* * *

Скотт Патин был ярким образчиком тех молодых людей, что никогда не снимают маску высокомерия и мрачной величавости. Я вспомнила, как он читал «Нью-Йорк Таймс» и с угрюмым видом пил пиво. Я непроизвольно обратила на него внимание только потому, что чрезвычайно красивых людей, так же как и великолепные цветочные композиции, трудно не заметить.

Я почувствовала побуждение рассказать обо всем этом Марино, когда немного позже этим утром мы спускались в лифте на первый этаж моего офиса.

– Я уверена, – повторила я, – он сидел через два столика от нас у «Галлахера».

– И с ним никого не было?

– Никого. Он читал и пил пиво. Не думаю, чтобы он что-нибудь ел, но, вообще-то говоря, точно не помню, – ответила я. Мы проходили через большую комнату, используемую для хранения всякой ерунды, в которой пахло картоном и пылью.

Мое сердце и рассудок отчаянно пытались справиться с раной, нанесенной очередной ложью Марка. Он сказал, что Спарацино не знает о моем приезде в Нью-Йорк, и его появление в ресторане – просто совпадение. Это не могло быть правдой. Молодой Патин был приставлен, чтобы шпионить за мной тем вечером, то есть Спарацино заранее знал о нашей встрече с Марком.

– Ну, можно посмотреть на все это и с другой точки зрения, – сказал Марино, пока мы, пробирались через пыльные внутренности нашего здания. – Скажем, для Патина один из способов выжить в Нью-Йорке – это на полставки стучать для Спарацино, о'кей? Ведь он мог быть послан, чтобы следить за Марком, а не за тобой. Вспомни, ведь Спарацино рекомендовал эту бифштексную Марку, по крайней мере, по словам последнего. Так что Спарацино вполне мог знать, что Марк тем вечером собирался там ужинать. Спарацино навострил Патина к «Галлахеру» проверить, что собирается делать Марк. Патин так и поступает, сидит и в одиночестве пьет свое пиво, когда входите вы с Марком. Возможно, в какой-то момент он выскользнул, чтобы позвонить Спарацино и сообщить ему новость. Сработало! Дальше – ты знаешь, появляется Спарацино.

Мне очень хотелось верить в это.

– Конечно, это всего лишь теория, – добавил Марино.

Я не могла позволить себе поверить в это. Правда, сурово напомнила я себе, заключается в том, что Марк предал меня. Он – преступник, если верить Итриджу.

– Ты должна учитывать все возможности, – заключил Марино.

– Конечно, – пробормотала я.

Мы прошли очередной узкий коридор и остановились перед тяжелой металлической дверью. Отыскав нужный ключ, я открыла дверь в тир, где эксперты по огнестрельному оружию проводили баллистические экспертизы практически любого стрелкового оружия, известного человеку. Это было скучное, отравленное свинцом, закопченное помещение, целая стена которого была увешана рядами револьверов и автоматических пистолетов, конфискованных судом и, в конце концов, переданных в лабораторию. В подставках стояли ружья и автоматы. Дальняя стена была усилена толстой сталью и изрыта тысячами отверстий от пуль, простреленными за долгие годы. Марино направился в угол, где были свалены в кучу голые торсы, тазовые части, головы и ноги манекенов, производившие жуткое впечатление братской могилы.

– Ты ведь предпочитаешь белое мясо, не так ли? – спросил он, выбирая мужской торс бледного телесного цвета.

Не обращая на него внимания, я открыла футляр и достала сияющий нержавеющей сталью «Руджер». Марино продолжал грохотать в углу пластиком до тех пор, пока не выбрал кавказскую голову с нарисованными темными волосами и глазами, которой и увенчал торс, а затем получившийся бюст водрузил на картонную коробку у стальной стены примерно в тридцати шагах.

– У тебя одна обойма на то, чтобы он стал историей, – сказал Марино.

Зарядив свой револьвер, я взглянула на Марино, который из заднего кармана брюк доставал девятимиллиметровый пистолет. Оттянув затвор, он вытащил обойму, а затем защелкнул ее обратно.

– Счастливого Рождества. – Марино протянул мне его ручкой вперед.

– Нет, спасибо, – сказала я, стараясь быть вежливой, насколько возможно.

– Пять выстрелов твоим револьвером – и ты выбываешь.

– Если я промахнусь.

– Черт, док. Все иногда промахиваются. Недостаток твоего «Руджера» – малое количество зарядов.

– Уж лучше пусть будет мало зарядов, но зато х-оро-шее попадание. А все эти штуки только разбрызгивают свинец.

– У них чертовски большая огневая мощь, – сказал Марино.

– Я знаю. С пятидесяти футов примерно на сто футо-фунтов больше, чем из моего, если я использую патроны «силвертипс».

– Не говоря уже о том, что выстрелов в три раза больше, – добавил Марино.

Я стреляла раньше из девятимиллиметровых, и они мне не понравились. Они были не столь точны, как мой тридцать восьмой, не настолько безопасны и к тому же давали осечки. Я не из тех людей, которые меняют качество на количество, и, по моему глубокому убеждению, никакая огневая мощь не может заменить знания и практику.

– Тебе понадобится только один выстрел, – сказала я, надевая звукоизолирующие наушники.

– Да. Если этот выстрел – промеж его чертовых глаз.

Уравновесив револьвер левой рукой, я спустила курок и выстрелила один раз в голову манекена и три раза в грудную клетку, пятая пуля задела левое плечо. На все это потребовалось несколько секунд, голова и торс слетели с коробки и безжизненно громыхнули о стальную стену.

Ни слова ни говоря, Марино положил девятимиллиметровый пистолет на стол и из кобуры под мышкой достал свой триста пятьдесят седьмой. Похоже, я задела его за живое. Без сомнения, ему было совсем не просто найти для меня автоматический пистолет. Он думал, что я обрадуюсь.

– Спасибо, Марино, – сказала я.

Защелкнув барабан, он медленно поднял свой револьвер.

Я хотела было добавить. Что ценю его заботу, но он, скорее всего, не слышал меня.

Я отпрянула назад, когда Марино выпустил шесть патронов по голове манекена, которая бешено запрыгала по полу. Щелкнув резервным барабаном, он приступил к торсу. В воздухе витал едкий запах пороха, и я подумала: «Не дай Бог, чтобы он когда-нибудь смертельно возненавидел меня».

– Ничто не может сравниться со стрельбой по лежачему, – заметила я.

– Ты права. – Он вынул из ушей затычки, – ничто не может сравниться с этим.

Выдвинув деревянную раму, мы повесили на нее бумажную мишень для подсчета очков. Когда обойма опустела, я, удовлетворившись тем, что все еще вполне прилично стреляю, выпустила парочку «силвертипсов», чтобы прочистить канал ствола перед тем, как взяться за него с тряпкой и растворителем, запах которого всегда напоминал мне Квантико.

– Хочешь знать мое мнение? – спросил Марино, также занимаясь чисткой своего оружия. – Что тебе действительно нужно дома, так это автомат.

Я молча укладывала «Руджер» в футляр.

– Знаешь, что-то типа самозарядного «Ремингтона». Ты нажимаешь на курок и выпускаешь в придурка пятнадцать пуль тридцать второго калибра, три раза нажала – выпустила три раза по пятнадцать пуль. Речь идет о сорока пяти чертовых кусках свинца. И он больше никогда не вернется.

– Марино, – сказала я спокойно, – со мной все в порядке, договорились? Мне совершенно не нужен склад оружия.

Он сурово посмотрел на меня:

– Можешь представить себе, что ты стреляешь в парня, а он продолжает идти на тебя?

– Нет, не могу.

– Ну, а я прекрасно представляю. Как-то раз, еще в Нью-Йорке, я разрядил свой револьвер в такое животное, накачавшееся наркотиками. Всадил ублюдку четыре пули в верхнюю часть туловища, и это его даже не притормозило. Как в кошмаре Стивена Кинга – парень шел на меня, словно чертов живой мертвец.

В карманах моего лабораторного халата я нашла кое-какие тряпки и принялась вытирать с рук ружейное масло и растворитель.

– Псих, который гонял Берил по ее дому, док, точно такой же, как тот лунатик, о котором я только что рассказывал. Что бы им ни двигало, он не остановится, если уж начал.

– Тот человек в Нью-Йорке, он умер?

– О да. В реанимации. Мы оба ехали в госпиталь в одной машине «скорой помощи». Вот это было путешествие!

– Ты был сильно ранен?

Марино ответил с непроницаемым лицом:

– Нет. Семьдесят восемь швов. Поверхностные раны. Ты никогда не видела меня без рубашки. У парня был нож.

– Какой ужас, – пробормотала я.

– Я не люблю ножи, док.

– И я тоже.

Мы направились к выходу. Я чувствовала себя перемазанной ружейным маслом и пороховой сажей. Стрельба гораздо более грязное занятие, чем воображают многие люди.

Не останавливаясь, Марино достал свой бумажник и вручил мне маленькую белую карточку.

– Я не заполняла заявление, – сказала я, с изумлением уставившись в лицензию на право ношения личного оружия.

– Да, но судья Рейнхард весьма расположен ко мне.

– Спасибо, Марино, – поблагодарила я. Придерживая для меня дверь, он улыбнулся.

* * *

Несмотря на указания Уэсли и Марино, а также вопреки собственному благоразумию, я-таки задержалась в здании до темноты. Стоянка к этому времени уже опустела. Я махнула рукой на свой рабочий стол, но взгляд на календарь почти доконал меня.

Роза систематически занималась реорганизацией моей жизни. Встречи переносились на недели вперед или отменялись, а лекции и показательные вскрытия передавались Филдингу. Член комиссии по делам здравоохранения, мой непосредственный босс, трижды пытался связаться со мной и, в конце концов, заинтересовался, не заболела ли я?

Филдинг стал настоящим специалистом по части замещения меня. Роза печатала для него протоколы вскрытии и микро-распоряжения. Теперь она работала на него. Солнце вставало и садилось, отдел продолжал работать без помех, потому что я прекрасно подобрала и натренировала свой персонал. Интересно, думала я, как чувствовал себя Бог, создав мир, который посчитал, что не нуждается в своем Создателе?

Я не отправилась сразу же домой, а поехала в «Уютные сады». На стенках лифта висели все те же самые устаревшие объявления. Я поднималась наверх с изнуренной маленькой женщиной, не отрывавшей от меня унылых глаз, которая держалась за костыли, как птица, уцепившаяся за сук.

Я не предупредила миссис Мактигю о своем визите. Когда после нескольких громких стуков дверь с номером 378 наконец открылась, она недоуменно выглянула из своей комнаты, заполненной мебелью и громким шумом телевизора.

– Миссис Мактигю? – Я снова представилась, совсем не уверенная, что она вспомнит меня.

Дверь открылась шире, и ее лицо просветлело:

– Да. Ну конечно же! Как замечательно, что вы зашли. Входите, пожалуйста!

Она была одета в розовый стеганый халат и такого же цвета шлепанцы. Когда я прошла за ней в гостиную, она выключила телевизор и убрала плед с дивана, где она, очевидно, ужинала кексом с соком и смотрела вечерние новости.

– Пожалуйста, простите меня, я прервала ваш ужин, – извинилась я.

– О, нет. Я просто решила перекусить. Могу я предложить вам что-нибудь выпить и подкрепиться? – быстро проговорила она.

Вежливо отказавшись, я присела, пока она суетилась вокруг, наводя порядок. Мое сердце больно царапнули воспоминания о бабушке, которую чувство юмора не покинуло, даже когда ее тело превратилось в полную развалину. Никогда не забуду, как летом, незадолго до своей смерти, она приехала в Майами. Я взяла ее с собой за покупками, и на ее импровизированном подгузнике из мужских трусов и прокладок «Котекс» расстегнулась английская булавка. И вот, посреди «Вулворта» все это хозяйство сползло вниз до ее колен. Она стоически переносила эту неприятность, пока мы торопливо разыскивали женский туалет и при этом так хохотали, что я тоже чуть было не утратила контроль над своим мочевым пузырем.

– Говорят, что ночью может пойти снег, – усаживаясь, заметила миссис Мактигю.

– На улице очень сыро, – ответила я рассеянно, – и достаточно холодно, чтобы пошел снег.

– Впрочем, я не верю, когда они предсказывают, что он не растает.

– Я не люблю ездить по снегу. – Моя голова была занята тяжелыми, неприятными мыслями.

– Возможно, в этом, году будет белое Рождество. Это было бы так необычно, не правда ли?

– Да, это было бы необычно. – Я тщетно пыталась обнаружить следы пишущей машинки.

– Не помню, когда последний раз у нас было белое Рождество.

Возбужденной болтовней она пыталась прикрыть свою нервозность. Знала, что я пришла не просто так, и вряд ли принесла хорошие новости.

– Вы уверены, что ничего не хотите? Рюмку портвейна?

– Нет, спасибо, – отказалась я.

Молчание.

– Миссис Мактигю, – решилась я наконец. В ее глазах читалась такая же неуверенность и уязвимость, как у ребенка. – Нельзя ли мне взглянуть еще раз на ту фотографию? Которую вы показывали мне в прошлый раз, когда я была здесь.

Она несколько раз мигнула, ее улыбка, тонкая и бледная, напоминала шрам.

– На фотографию Берил Медисон, – добавила я.

– Ну, конечно, – сказала она, медленно вставая и смиренно направляясь к секретеру, чтобы достать конверт с фотографией. Страх, а может быть, просто смущение, отразился на ее лице, когда, после того как она вручила мне фотографию, я попросила также конверт и лист плотной канцелярской бумаги.

Я сразу же поняла, что это двадцатифунтовая бумага, и, посмотрев на просвет, я увидела водяные знаки. Я быстро глянула на фотографию, миссис Мактигю к этому моменту была в полном замешательстве.

– Извините, – сказала я. – Я знаю, что вы, должно быть, удивлены моими действиями.

Она не знала, что ответить.

– Мне любопытно. Фотография выглядит гораздо старше, чем бумага.

– Так оно и есть, – ответила она, не отрывая от меня испуганных глаз. – Я нашла фотографию среди бумаг Джо и положила ее в конверт для большей сохранности.

– Это ваша бумага? – спросила я насколько могла доброжелательно.

– О нет. – Она протянула руку за своим соком и осторожно отпила. – Это бумага моего мужа, но я выбирала ее для него. Замечательная бумага с фирменным оттиском для его бизнеса, понимаете? После его смерти я оставила только чистые, без оттиска, листы и конверты. Это гораздо больше, чем мне когда-либо понадобится.

– Миссис Мактигю, у вашего мужа была пишущая машинка? – спросила я напрямик, не видя другого способа выяснить то, что меня интересовало.

– Ну да. Я отдала ее своей дочери. Она живет в Фолз Чеч. Я всегда пишу письма от руки, не так уж много из-за своего артрита.

– А какая именно?

– Боже мой, я совершенно не помню ничего, за исключением того, что она электрическая и совершенно новая, – сказала она, запинаясь. – Джо каждые несколько лет сдавал старую машинку, чтобы учесть ее стоимость при покупке новой. Знаете, даже когда появились эти компьютеры, он предпочел вести свою корреспонденцию так же, как всегда. Берт – администратор его конторы, много лет пытался убедить Джо использовать компьютер, но Джо всегда была нужна его пишущая машинка.

– Дома или в конторе? – спросила я.

– Ну, и там, и там. Он часто допоздна засиживался в своем домашнем кабинете, работая над какими-то документами.

– Он переписывался с Харперами, миссис Мактигю?

Она достала из кармана своего халата бумажный носовой платок и стала бесцельно перебирать его пальцами.

– Простите, что приходится задавать вам так много вопросов, – мягко настаивала я.

Она пристально разглядывала свои узловатые, обтянутые тонкой кожей руки, ни слова не говоря.

– Пожалуйста, – сказала я тихо, – это очень важно, иначе я бы не стала спрашивать.

– Вы спрашиваете о ней, не правда ли? – не поднимая глаз, она продолжала терзать носовой платок.

– Вы имеете в виду Стерлинг Харпер?

– Да.

– Пожалуйста, расскажите мне, миссис Мактигю.

– Она была очень хороша. И так добра. Изысканная дама, – сказала миссис Мактигю.

– Ваш муж писал мисс Харпер? – спросила я.

– Я совершенно в этом уверена.

– Почему вы так думаете?

– Я несколько раз заставала его, когда он писал письмо. Всякий раз он говорил, что это деловая переписка.

Я промолчала.

– Да. Мой Джо, – она улыбнулась, ее глаза погасли, – такой дамский угодник. Знаете, он всегда целовал даме руку и заставлял ее чувствовать себя королевой.

– А мисс Харпер тоже писала ему? – неуверенно спросила я, мне было неприятно бередить старую рану.

– Нет, насколько мне известно.

– Он писал ей, а она никогда не отвечала?

– Джо любил писать письма. Он всегда говорил, что когда-нибудь напишет и книгу. Знаете, он всегда что-нибудь читал.

– Понятно, почему ему так нравился Кери Харпер, – заметила я.

– Очень часто мистер Харпер звонил, когда был не в настроении, пребывал в творческом кризисе, я полагаю. Он звонил Джо, и они говорили о разных интересных вещах – о литературе и всяком таком… – Носовой платок превратился в кучу скрученных бумажек у нее на коленях. – Можете себе представить, Джо любил Фолкнера. И он увлекался Хемингуэем и Достоевским. Когда он ухаживал за мной, я жила в Арлингтоне, а он – здесь. Он писал мне самые прекрасные письма, какие вы только сможете себе представить.

Письма, похожие на те, которые он начал писать своей возлюбленной гораздо позднее. Письма, похожие на те, которые он начал писать великолепной незамужней Стерлинг Харпер. Письма, которые она тактично сожгла, прежде чем покончить с собой, потому что не хотела терзать сердце и память его вдовы.

– Значит, вы их нашли, – едва выдохнула она.

– Нашли письма к ней?

– Да. Его письма.

– Нет. – Возможно, это была самая милосердная полуправда, которую я когда-либо говорила. – Нет, не могу сказать, чтобы мы нашли что-либо подобное, миссис Мактигю. Полиция не нашла писем вашего мужа среди личных вещей Харперов, не нашла почтовой бумаги с фирменным оттиском вашего мужа, ничего личного характера, адресованного Стерлинг Харпер.

По мере того как я говорила, выражение ее лица смягчалось.

– Вы когда-нибудь проводили время с Харперами? Например, в неофициальной обстановке? – спросила я.

– Ну, да. Дважды, насколько я помню. Один раз мистер Харпер к нам приходил на званый обед. А в другой – Харперы и Берил Медисон ночевали у нас.

Это меня заинтересовало.

– Когда они ночевали у вас?

– За несколько месяцев до смерти Джо. По-моему, это было в начале года, всего через месяц или два после того, как Берил выступала перед нашим обществом. Да, я уверена в этом, потому что хорошо помню, – елка все еще стояла. Так приятно было принимать ее.

– Принимать Берил?

– О да! Я была так довольна. Кажется, они все втроем были в Нью-Йорке по делу – вроде бы, встречались с агентом Берил, а в Ричмонде оказались по дороге домой. И они были настолько добры, что остановились у нас. Или, точнее сказать, на ночь остались только Харперы. Вы же знаете, Берил жила здесь, и поздно вечером Джо отвез ее домой. А на следующее утро он доставил Харперов в Вильямсбург.

– Что вы помните о той ночи? – спросила я.

– Дайте подумать… Помню, что готовила баранью ногу, и они поздно приехали из аэропорта, потому что авиакомпания потеряла сумки мистера Харпера.

Почти год назад, прикинула я. В соответствии с информацией, которой мы располагаем, это, видимо, было перед тем, как Берил начала получать угрозы.

– Они были довольно усталыми после путешествия, – продолжала миссис Мактигю, – но Джо был так любезен. Само обаяние. Вряд ли вы когда-либо встречали нечто подобное.

Могла ли миссис Мактигю знать? Понимала ли она по тому, как ее муж смотрел на мисс Харпер, что он любит ее?

В памяти всплыли далекие дни, когда мы с Марком еще были вместе, его взгляд, устремленный вдаль. Я тогда знала. Это был инстинкт. Я знала, что он думает не обо мне, и в то же время не могла поверить, что он любит кого-то другого, до тех пор, пока он сам не сказал мне об этом.

– Я сожалею, Кей, – сказал он, когда мы последний раз пили ирландский кофе в нашем любимом кафе в Джорджтауне. Маленькие снежинки падали, кружась, с серого неба, и мимо проходили красивые пары, закутанные в зимние пальто и яркие вязанные шарфы. – Ты знаешь, я люблю тебя, Кей.

– Но не так, как я люблю тебя. – Мое сердце сжимала самая ужасная боль, которую я когда-либо испытывала.

Он опустил взгляд.

– Я вовсе не хотел причинить тебе боль.

– Конечно, ты не хотел.

– Мне жаль, мне очень жаль.

Я знала, что ему жаль. Действительно и по-настоящему. Но это, в сущности, ничего не меняло.

Я так никогда и не узнала ее имени, потому что просто не желала его знать. И она не была той женщиной – Жанет – на которой, по его словам, он позже женился и которая умерла. Но, может быть, это тоже ложь.

– …У него был такой характер.

– У кого? – я снова сфокусировала взгляд на миссис Мактигю.

– У мистера Харпера, – ответила она, и в ее голосе послышалась усталость. – Он был так раздражен из-за своего багажа. К счастью, его доставили со Следующим рейсом. – Она помолчала. – Господи, кажется, это было так давно, а на самом деле – совсем недавно.

– А как насчет Берил? – спросила я. – Что запомнилось вам в ту ночь?

– Они все теперь умерли. – Ее руки застыли на коленях, когда она заглянула в это темное пустое зеркало, – кроме нее, все были мертвы. Все участники того незабываемого и ужасного званого обеда стали призраками.

– Мы говорим о них, миссис Мактигю. Они все еще с нами.

– Я надеюсь, что это так, – сказала она, в ее глазах поблескивали слезы.

– Нам нужна их помощь, и они нуждаются в нашей.

Она кивнула.

– Расскажите мне об этой ночи, – повторила я, – о Берил.

– Она была какой-то притихшей. Я помню, она смотрела в огонь.

– Что еще?

– Что-то произошло.

– Что? Что произошло, миссис Мактигю?

– Они с мистером Харпером выглядели очень несчастными и обиженными друг на друга, – сказала она.

– Почему вам так показалось? Они спорили?

– Это было после того, как юноша доставил багаж. Мистер Харпер открыл одну из сумок и вытащил конверт, в котором были бумаги. Не знаю точно, в чем там было дело, но он тогда очень много пил.

– А что произошло потом?

– Он обменялся несколькими довольно грубыми словами со своей сестрой и с Берил. Затем взял бумаги и просто швырнул их в огонь. Он сказал: «Вот что я об этом думаю! Дрянь, дрянь!» – или что-то в этом роде.

– Вы знаете, что он сжег? Может быть, контракт?

– Я так не думаю, – ответила она, глядя в сторону. – Насколько я помню… Мне показалось… что в конверте нечто, написанное Берил. Это выглядело, как напечатанные страницы. А его гнев, казалось, был направлен на нее.

Автобиография, которую она писала, подумала я. Или, может быть, это был план, который мисс Харпер, Берил и Спарацино обсуждали в Нью-Йорке со все более приходившим в ярость и терявшим самообладание Кери Харпером.

– Джо вмешался, – сказала миссис Мактигю, переплетая свои деформированные пальцы, сдерживая внутреннюю боль.

– Что он сделал?

– Он отвез ее домой, – ответила она. – Он отвез Берил Медисон домой. – Она вдруг замолчала, уставившись на меня с выражением малодушного страха. – Вот почему все это произошло, теперь я поняла.

– Вот почему что произошло? – спросила я.

– Вот почему они умерли, – сказала она. – Я знаю. У меня тогда было это чувство. Такое ужасное ощущение.

– Опишите его мне. Вы можете его описать?

– Вот почему они умерли, – повторила она. – В ту ночь комната была полна ненависти.

Глава 13

Больница «Вальгалла» располагалась на возвышенности в респектабельном мире округа Элбимэл, куда меня время от времени приводили мои старые связи по Вирджинскому университету. Хотя я часто замечала внушительное кирпичное здание, возвышавшееся вдалеке, у подножия гор, в самой больнице не была ни разу, ни по личным, ни по служебным делам.

Когда-то это был отель, в котором часто останавливались богачи и знаменитости, но во времена Депрессии хозяева отеля обанкротились, и он был куплен тремя братьями-психиатрами. Они принялись методично превращать отель «Вальгалла» в психиатрическое прибежище состоятельной публики, куда семьи со средствами могли засунуть свои генетические погрешности и затруднения, своих дряхлых стариков и плохо запрограммированных детей.

На самом деле, не было ничего странного в том, что Эл Хант оказался здесь, когда был еще подростком. А вот что меня действительно удивило, так это то, что его психиатр очень неохотно говорил со мной о нем. Профессиональное радушие доктора Уорнера Мастерсона прикрывало секретность столь надежную, что самые упорные судебные следователи могли обломать об нее все зубы. Я знала, что он не хочет говорить со мной. А он знал, что у него нет выбора.

Запарковав машину на стоянке для посетителей, я вошла в вестибюль с викторианской обстановкой, персидскими коврами и тяжелыми драпировками, с витиеватыми, несколько потертыми карнизами. Я уже собиралась представиться секретарше, когда за своей спиной услышала:

– Доктор Скарпетта?

Я повернулась лицом к высокому, стройному, чернокожему мужчине, одетому в темно-синий костюм европейского покроя. Его волосы были словно присыпаны песком, и он обладал аристократически высокими скулами и лбом.

– Я – Уорнер Мастерсон. – Он широко улыбнулся и протянул мне руку.

Я уже начала беспокоиться, не встречались ли мы раньше, но в этот момент он объяснил, что узнал меня по фотографиям, которые видел в газетах и в телевизионных новостях, – напоминание, без которого я вполне могла бы обойтись.

– Пойдемте в мой кабинет, – любезно добавил он. – Надеюсь, ваше путешествие было не слишком утомительным. Могу я предложить вам что-нибудь? Кофе? Минеральную воду?

Он говорил все это на ходу, в то время, как я пыталась поспеть за его широкими шагами. Значительная часть человечества не понимает, что значит иметь короткие ноги, – по большей части, я кажусь себе допотопной нескладной дрезиной в мире скоростных экспрессов. Доктор Мастерсон был на другом конце длинного, покрытого ковром, коридора, когда ему, наконец, пришла в голову мысль оглянуться. Задержавшись у двери, он подождал, пока я догоню его, а затем провел меня в кабинет. Я уселась на стул, а он занял свое место за столом и автоматически принялся набивать табаком дорогую вересковую трубку.

– Нет нужды говорить, доктор Скарпетта, – медленно и членораздельно начал доктор Мастерсон, открывая толстую папку, – что я огорчен смертью Эла Ханта.

– Вы удивлены? – спросила я.

– Не совсем.

– Пока мы будем беседовать, я быхотела посмотреть его историю болезни.

Он колебался достаточно долго, чтобы я решила напомнить ему о правах, данных мне законом, на доступ к нужной мне информации. Тогда он снова улыбнулся и со словами: «Конечно, пожалуйста», – вручил ее мне.

Я открыла папку и начала внимательно просматривать ее содержимое, тем временем голубой табачный дым окутывал меня завитками, похожими на ароматные древесные стружки. Описание процедур приема и осмотра Эла Ханта не содержали ничего необычного. Когда утром десятого апреля одиннадцать лет назад его приняли в больницу, он был в хорошей физической форме. Подробности обследования его психического состояния представляли совершенно иную картину.

– Когда его принимали, он был в состоянии кататонии? – уточнила я.

– Чрезвычайно подавлен и с заторможенными реакциями, – ответил доктор Мастерсон. – Он не мог рассказать нам, почему находится здесь. Ему трудно было связно отвечать на вопросы. Вы заметили из его истории болезни, что мы не смогли провести тест Стенфорда-Бине, ни Миннесотский мультифазный тест личности, и нам пришлось повторить их в другой день?

Эти данные были в папке. В тесте умственных способностей Стенфорда-Бине Эл Хант оказался на уровне 130, таким образом, отсутствие мозгов не было его проблемой, впрочем, я в этом и не сомневалась. Что же касается Миннесотского мультифазного теста личности, то по его результатам он не подходил под критерии шизофрении или органического нарушения психической деятельности. Согласно оценке доктора Мастерсона, Эл Хант страдал от «шизотипического расстройства личности с признаками пограничного состояния, которое выразилось в кратком реактивном психозе, когда, закрывшись в ванной комнате, он порезал себе запястья кухонным ножом». Это был суицидальный жест, поверхностные раны были криком о помощи, а не серьезной попыткой покончить с жизнью. Мать тут же отвезла его в отделение «скорой помощи» ближайшей больницы, где ему наложили швы и тут же отпустили. Назавтра его приняли в «Вальгалле». Из беседы с миссис Хант стало понятно, что случай был спровоцирован ее мужем, который «за ужином в разговоре с Элом потерял самообладание».

– Поначалу, – продолжал доктор Мастерсон, – Эл не участвовал ни в каких групповых сеансах или сеансах трудотерапия и не выполнял общественно полезную работу, которую требуют от пациентов. Его реакция на лечение антидепрессантами была слабой, а во время наших сеансов мне едва удавалось вытянуть из него одно слово.

Когда после первой недели не было никаких улучшений, доктор Мастерсон стал подумывать об электрическом шоке, что эквивалентно перезагрузке компьютера вместо того, чтобы доискаться до причины ошибок. Хотя, в конечном счете, может быть, и удастся восстановить нормальные мозговые связи, однако при перестройке такого рода основная «неисправность», явившаяся причиной болезненного состояния, неизбежно будет забыта. Как правило, молодых людей не лечат электрошоком.

– Электрошок был применен? – спросила я, потому что не нашла в истории болезни записи об этом.

– Нет. В тот момент, когда я принимал решение, у меня не было другой плодотворной альтернативы. Но однажды утром, во время психотренинга, произошло маленькое чудо.

Он замолчал, чтобы зажечь трубку.

– Расскажите, как в этот раз проходил психотренинг, – попросила я.

– Некоторые задания выполняются чисто механически, можно сказать, для разогрева. Во время именно этого сеанса пациентов выстроили в ряд и попросили изобразить цветы. Тюльпаны, нарциссы, маргаритки – что придет в голову. Каждый изобразил цветок по своему собственному выбору. Понятно, что уже из выбора пациента можно сделать некоторые заключения. Это был первый случай, когда Эл принимал в чем-то участие. Он изогнул руки в петли и наклонил голову. – Доктор Мастерсон продемонстрировал сказанное, при этом больше походя на слона, чем на цветок. – Когда психотерапевт спросил, что это за цветок, он ответил: «Фиалка».

Я ничего не сказала, чувствуя нарастающую волну жалости к этому потерянному мальчику, дух которого незримо возник в комнате.

– Вы же знаете – фиалками называют гомосексуалистов. Поэтому, конечно, первой реакцией было предположить, что этот образ у Эла связан с отношением к нему его отца, что это грубая, оскорбительная характеристика женоподобных черт юноши, его хрупкости, – объяснил доктор Мастерсон, протирая очки носовым платком. – Но за этим образом Эла стояло нечто большее. – Снова нацепив очки, он спокойно посмотрел на меня. – Вы знакомы с его цветовыми ассоциациями?

– В общих чертах.

– Фиалка ассоциируется также с цветом.

– Да. С фиолетовым, – согласилась я.

– Это тот цвет, который вы получите, смешав голубой цвет депрессии с красным цветом ярости. Цвет синяков, цвет боли. Это его цвет. Тот самый, который, по словам Эла, излучала его душа.

– Это цвет страсти, очень интенсивный, – сказала я.

– Эл Хант был очень впечатлительным молодым человеком, доктор Скарпетта. Вы знаете, что он верил в свое ясновидение?

– Предполагала.

– Он верил в ясновидение, телепатию, и при этом был суеверен. Нет необходимости говорить, что эти черты становились более выраженными во время сильного стресса, когда он верил в свою способность читать мысли других людей.

– И он действительно обладал такой способностью?

– У него очень сильно была развита интуиция. – Трубка доктора Мастерсона снова погасла. – Я должен сказать, что его предчувствия часто находили подтверждение, и это было одной из его проблем. Он чувствовал мысли или ощущения других людей, а иногда, казалось, обладал необъяснимым априорным знанием того, что они собираются сделать или что уже сделали. Как я уже отмечал во время нашего телефонного разговора, трудность заключалась в том, что Эл слишком живо все себе представлял, заходил слишком далеко в своих предчувствиях. Он растворялся в других, перевозбуждался, терял рассудок: Это происходило отчасти из-за слабости его собственной личности. Он, как вода, принимал форму того сосуда, который заполнял. Говоря штампами, он заключал в себе весь мир.

– И для него это представляло опасность, – заключила я.

– Если не сказать больше. Он мертв.

– Вы говорите, он считал, что может чувствовать другого человека?

– Совершенно верно.

– Это поразило меня, поскольку противоречит его, диагнозу, – сказала я. – Люди с такими нарушениями, как пограничное состояние личности, обычно не испытывают никаких чувств по отношению к другим.

– Да, но это было частью его веры во всякие паранормальные способности, доктор Скарпетта. Эл считал причиной своей социальной и профессиональной дисфункции то, что не может не сопереживать другим людям. Он искренне верил, что чувствует и даже испытывает их боль, что знает их мысли, как я уже говорил. Но на самом деле Эл Хант был социально изолирован.

– Сотрудники больницы «Метрополитен», где он работал санитаром, описывают его как человека, прекрасно умеющего найти подход к больному, – заметила я.

– Это неудивительно, – сказал доктор Мастерсон, – он был санитаром в отделении реанимации. В любом другом отделении, где больные лежат долго, он бы не выдержал. Эл мог быть очень внимательным, если ему не нужно было с кем-либо сближаться, если его не вынуждали по-настоящему иметь какие-то отношения с этим человеком.

– Это объясняет, почему он смог получить степень магистра, но не смог потом начать психотерапевтическую практику, – предположила я.

– Совершенно верно.

– А как насчет его отношений с отцом?

– Они были ненормальными, оскорбительными, – ответил он. – Мистер Хант – тяжелый, подавляющий человек. Его принцип воспитания сына сводился к тому, чтобы пинками загнать того в зрелость. У Эла просто не было эмоциональной стойкости, чтобы выдержать грубое обращение, а порой и рукоприкладство. Курс молодого бойца, который, как предполагалось, должен приготовить его к жизни, был ему не по силам. Это заставляло его спасаться бегством в лагерь матери, где его представление о себе еще больше запутывалось. Уверен, вас вряд ли удивит, доктор Скарпетта, если я скажу, что многие гомосексуалисты – сыновья тупых скотов, которые воспитывают своих детей с помощью маршировок на плацу и лозунгов в духе конфедератов.

Мне на ум пришел Марино. Я знала, что у него подрастает сын. До этого момента мне ни разу не приходило в голову, что Марино никогда не рассказывал о своем единственном сыне, который жил где-то на западе.

Я спросила:

– Как вы полагаете, у Эла были гомосексуальные наклонности?

– Я полагаю, он был настолько уязвим, а его чувство неадекватности миру настолько обострено, что он мог ответить на любые чувства, мог иметь интимные отношения любого типа. Однако, насколько я знаю, у него никогда не было гомосексуальных встреч. – С непроницаемым лицом доктор Мастерсон посасывал свою трубку, глядя поверх моей головы.

– Что происходило на психотренинге в тот день, доктор Мастерсон? Что это было за маленькое чудо, о котором вы упомянули? Его имитация фиалки? Вы это имели в виду?

– Это сломало лед, – сказал он, – но чудом, с вашего позволения, был быстрый и интенсивный диалог, в который он вступил со своим отцом, будто бы сидевшим в пустом кресле посреди комнаты. Когда напряженность диалога стала нарастать, психотерапевт почувствовал, что происходит, сел в кресло и начал играть роль отца Эла. Эл был настолько увлечен, что почти впал в транс. Он не мог отличить реального от воображаемого, и, в конце концов, его гнев вырвался наружу.

– Как это проявилось? Он стал буйным?

– У него началась истерика, – ответил доктор Мастерсон.

– Что его «отец» говорил ему?

– Он нападал на него с обычными резкими замечаниями, ругал его, говорил, что он ничего не стоит как человек. Эл был сверхчувствителен к критике, доктор Скарпетта. Отчасти именно это лежало в основе той путаницы, которая царила у него в голове. Он считал, что хорошо чувствует других, тогда как на самом деле он был весь погружен в свои собственные переживания.

– К нему был прикреплен социальный сотрудник? – спросила я, продолжая перелистывать страницы и не находя никаких записей, сделанных психотерапевтом.

– Конечно.

– И кто это был? – казалось, в истории болезни не хватало страниц.

– Психотерапевт, о котором я только что упоминал, – ответил он вежливо.

– Психотерапевт, который проводил психотренинг?

Он кивнул.

– Он все еще работает в этой больнице?

– Нет, – ответил доктор Мастерсон, – Джима больше нет с нами…

– Джима? – прервала я.

Он принялся выбивать трубку.

– Как его фамилия, и где он теперь? – спросила я.

– С сожалением должен сообщить, что Джим Барнз погиб в автомобильной катастрофе много лет назад.

– Сколько именно лет назад?

Доктор Мастерсон начал снова протирать свои очки.

– Полагаю, лет восемь – девять, – сказал он.

– Как и где это произошло?

– Я не помню подробности.

– Как трагично, – сказала я так, как будто эта тема меня больше не интересовала.

– Должен ли я предположить, что вы считаете Эла Ханта подозреваемым по вашему делу?

– По нашим двум делам, двум убийствам, – сказала я.

– Очень хорошо, по двум.

– Видите ли, доктор Мастерсон, кого-то в чем-то подозревать – совершенно не мое дело. Это работа полиции. Я только собираю информацию об Эле Ханте с тем, чтобы убедиться, что история его болезни предполагает наличие суицидальных наклонностей.

– По этому поводу есть какая-то неопределенность, доктор Скарпетта? Он ведь повесился, не так ли? Могло ли это быть чем-то другим, кроме самоубийства?

– Он был странно одет. Рубашка и трусы, – ответила я довольно сухо. – Такие вещи обычно порождают слухи.

– Вы предполагаете асфиксию при самоудовлетворении? – Он удивленно поднял брови. – Случайная смерть, которая произошла, когда он мастурбировал?

– Я изо всех сил стараюсь избегать этого вопроса, кто бы его ни задавал.

– Понимаю. Из осторожности. На случай, если его семья может оспорить то, что вы напишете в свидетельстве о смерти.

– На любой случай, – сказала я.

– Вы на самом деле сомневаетесь в том, что это самоубийство? – Он нахмурился.

– Нет, – ответила я. – Я думаю, он сам распорядился своей жизнью. Я думаю, он спустился в подвал, имея конкретную цель, и снял брюки, когда вытаскивал ремень, который использовал, чтобы повеситься.

– Понятно. И, возможно, я могу прояснить вам еще один вопрос, доктор Скарпетта. Эл никогда не проявлял склонностей к буйству. Насколько мне известно, единственный индивидуум, которому он когда-либо причинял вред, это он сам.

Пожалуй, я верила ему. Но я также не сомневалась в том, что он многого мне не говорит, что провалы в его памяти и неопределенность ответов – явно умышленные. Джим Барнз, думала я. Джим Джим.

– Как долго Эл находился здесь? – Я переменила тему.

– Четыре месяца, по-моему.

– Он провел какое-то время в вашем отделении судебно-медицинской экспертизы?

– В больнице нет такого отделения. У нас есть палата, называемая Бэкхоллом, для психопатов и пациентов, страдающих белой горячкой, – для тех, кто представляет опасность для самих себя. Мы не принимаем криминальных душевнобольных.

– Эл был когда-нибудь в этой палате? – снова спросила я.

– В этом никогда не возникало необходимости.

– Спасибо, что уделили мне время, – сказала я, вставая. – Было бы совсем замечательно, если бы вы выслали мне фотокопию этой истории болезни.

– С превеликим удовольствием. – Мастерсон снова улыбнулся широкой улыбкой, но не глядя на меня. – Звоните без колебаний, если я смогу чем-нибудь быть вам полезен.

Я шла по длинному пустому коридору к вестибюлю и думала – правильно ли я поступила, не спросив у доктора Мастерсона о Френки. Мой инстинкт подсказывал мне даже не упоминать в беседе его имя. Бэкхолл. Для психопатов и больных белой горячкой. Эл Хант упоминал о своих разговорах с пациентами из судебного отделения. Что это, плод его воображения или просто путаница? В «Вальгалле» нет судебного отделения. Хотя, вполне мог быть некто, по имени Френки, запертый в Бэкхолле. Может быть, потом ему стало лучше, и его перевели в другую палату, как раз когда Эл находился в Бэкхолле? Может быть, Френки воображал, что убил свою мать, или, может быть, он хотел это сделать?

«Он до смерти забил поленом свою мать». Убийца до смерти забил Кери Харпера куском металлической трубки.

К тому времени, когда я добралась до своего кабинета, было темно, и охранники уже давно ушли.

Сидя за своим столом, я развернулась лицом к терминалу компьютера. Я набрала несколько команд, экран янтарно засветился, и спустя несколько мгновений передо мной было дело Джима Барнза. Девять лет назад, двадцать первого апреля, он попал в автомобильную аварию в округе Элбимал, причина смерти – «закрытые ранения головы». Содержание алкоголя в его крови оказалось 0.18 – почти в два раза выше допустимого предела, и он был заряжен нотриптилином и амитриптилином. У Джима Барнза были проблемы.

В отделе компьютерного анализа, дальше по коридору, на столе у задней стены, как Будда, восседало архаичное устройство для просмотра микрофильмов. Я никогда не отличалась особой сноровкой в обращении с аудиовизуальными пособиями. После нетерпеливого поиска в библиотеке микрофильмов, я нашла катушку, которую искала, и каким-то чудом умудрилась правильно вставить ее в аппарат. Погасив свет, я уставилась на бесконечный поток расплывчатого черно-белого шрифта, поплывшего по экрану. Когда я наконец нашла нужное дело, мои глаза начали болеть. Пленка тихо заскрипела, когда я, покрутив ручку, расположила в центре экрана написанный от руки полицейский отчет. Приблизительно в десять сорок пять автомобиль Барнза, «БМВ» 1973 года, на высокой скорости ехал на восток по шоссе 1-64. Когда его правое колесо съехало с дорожного покрытия, он слишком сильно вывернул руль влево. Автомобиль врезался в разграничительный бордюр и оторвался от земли. Прокрутив пленку дальше, я нашла отчет медицинского эксперта. В разделе комментариев доктор Браун написал, что в тот день покойный был уволен из больницы «Вальгалла», где работал в качестве социального сотрудника. Когда он в тот день уехал из «Вальгаллы» приблизительно в пять часов вечера, было замечено, что он чрезвычайно возбужден и рассержен. К моменту смерти Барнзу исполнился тридцать один год, и он был неженат.

В отчете медицинского эксперта были указаны два свидетеля, с которыми доктор Браун, должно быть, разговаривал. Одним из них был доктор Мастерсон, а другим – сотрудница больницы, некая мисс Джини Сэмпл.

* * *

Иногда работа над делом об убийстве похожа на блуждания в потемках. Ты сворачиваешь на любую тропинку, показавшуюся тебе обнадеживающей, и, если повезет, она, в конце концов, может быть, выведет тебя к главному следу. Какое отношение мог иметь психотерапевт, умерший девять лет назад, к сегодняшним убийствам Берил Медисон и Кери Харпера? И все же я чувствовала – здесь что-то есть, существует какая-то связь.

Я не рвалась расспрашивать персонал доктора Мастерсона. Можно поспорить, что он уже предупредил тех, кого нужно, как вести себя, если я позвоню, – они будут вежливы… и молчаливы. На следующее утро, в субботу, моя голова продолжала подсознательно работать над этой проблемой, и я позвонила в клинику университета Джона Хопкинса в надежде, что доктор Измаил окажется на месте. Мне повезло, и он подтвердил мои подозрения. Образцы крови и содержимого желудка Стерлинг Харпер показали, что незадолго до смерти она приняла левометорфан. Его содержание оказалось восемь миллиграмм на литр крови. Это слишком много для того, чтобы быть случайностью, и для того, чтобы остаться в живых. Она лишила себя жизни таким образом, что при обычных обстоятельствах это не выяснилось бы.

– Она знала, что левометорфан в обычном токсикологическом тесте выглядит как декстрометорфан? – спросила я у доктора Измаила.

– Я не помню, чтобы когда-нибудь обсуждал что-либо подобное с ней, – ответил он, – но ее очень интересовали подробности, связанные с собственным лечением и назначаемыми лекарствами, доктор Скарпетта. Возможно, она исследовала сей предмет в нашей медицинской библиотеке. Я помню, что она задавала множество вопросов, когда я впервые, несколько лет назад, назначил ей левометорфан. Так как это был эксперимент, у нее, естественно, возник интерес, возможно, он был связан…

Я едва слушала, пока он продолжал объяснять и оправдываться. Я бы никогда не смогла доказать, что мисс Харпер нарочно оставила на виду пузырек со средством от кашля так, чтобы я его нашла. Но я была вполне уверена, что именно это она и сделала. Она решила, что умрет достойно, не опозорив своего имени, но сделает это не в одиночестве.

Повесив трубку, я налила себе чашку горячего чая и принялась ходить по кухне туда и обратно, иногда останавливаясь и разглядывая яркий декабрьский день за окном. Сэмми, одна из нескольких ричмондских белок-альбиносов, снова грабила мою кормушку для птиц. Какое-то мгновение мы смотрели друг другу прямо в глаза, ее пушистые щеки неистово работали, семечки летели из-под лап, и тощий белый хвост вопросительным знаком подергивался на фоне голубого неба. Мы познакомились прошлой зимой, когда я стояла перед окном и наблюдала, как она вновь и вновь прыгает с ветки, чтобы тут же медленно сползти с конусообразной крыши кормушки и сорваться к земле, неистово цепляясь лапами за прозрачный воздух. После несчетного числа падений на твердую землю, Сэмми, в конце концов, добилась успеха. Иногда я выходила и кидала ей горсть орехов. Дошло до того, что я ощущала приступ беспокойства, когда долго не видела ее. Однако, к моему радостному облегчению, она обязательно появлялась, чтобы снова очистить мою птичью кормушку.

Усевшись за кухонный стол со стопкой бумаги и ручкой в руке, я набрала номер телефона больницы «Вальгалла».

– Джини Сэмпл, пожалуйста. – Я не представилась.

– Она пациентка, мэм? – без паузы спросила секретарша.

– Нет. Она сотрудница… – Я изобразила наивность, – я так думаю, во всяком случае. Я не видела Джини много лет.

– Одну минуту, пожалуйста.

Она снова взяла трубку:

– У нас нет сотрудницы с таким именем.

Черт! Как это возможно? Я была в недоумении. Номер телефона, записанный рядом с ее именем в отчете медицинского эксперта, принадлежал больнице «Вальгалла». Что же, доктор Браун ошибся? Девять лет назад, Думала я. Многое могло произойти за такой срок. Мисс Сэмпл могла переехать. Могла выйти замуж.

– Простите, – сказала я, – Сэмпл – ее девичья фамилия.

– Вы знаете ее фамилию после замужества?

– Как ужасно. Я должна бы знать…

– Джин Уилсон?

Я неуверенно помолчала.

– У нас есть Джин Уилсон, – продолжал голос, – одна из наших психотерапевтов, которая занимается трудотерапией. Вы можете подождать?

После очень короткой паузы она заговорила снова:

– Да, мэм, Сэмпл указано как ее второе имя, но она не работает по уик-эндам. Она будет в понедельник с восьми утра. Не хотите оставить ей сообщение?

– Вы не могли бы сказать мне, как с нею связаться?

– Нам не разрешается давать домашние телефоны. – В голосе появились подозрительные нотки. – Если вы мне скажете свое имя и номер телефона, я попытаюсь сообщить о вашем звонке и попросить ее перезвонить вам.

– Боюсь, что я недолго буду находиться по этому номеру. – Я какое-то время подумала, а затем разочарованным тоном уныло добавила: – Я попробую в другой раз, когда снова буду неподалеку. Полагаю, я могу написать ей по вашему адресу, в «Вальгаллу».

– Да, мэм, разумеется.

– И этот адрес?..

Она дала мне адрес.

– А имя ее мужа?

Пауза.

– По-моему, Скип.

Иногда это уменьшительное от Лесли.

– Миссис Скип или Лесли Уилсон, – пробормотала я, как бы записывая. – Спасибо вам большое.

В справочной мне сообщили, что в Шарлоттсвилле есть один Лесли Уилсон, один Л. П. Уилсон и один Л. Т. Уилсон. Я начала звонить. Мужчина, который подошел к телефону, когда я набрала номер Л. Т. Уилсона, сказал мне, что «Джини» ушла по делам и будет дома примерно через час.

* * *

Я понимала, что Джини Уилсон вряд ли будет отвечать на вопросы незнакомому человеку по телефону. Она, скорее всего, будет настаивать на том, чтобы сначала поговорить с доктором Мастерсоном, на этом все и закончится. Однако несколько сложнее будет отказать тому, кто появится во плоти у ее двери, особенно если этот человек представится главным медицинским экспертом и в подтверждение предъявит соответствующий значок.

В джинсах и красном пуловере Джини Сэмпл Уилсон выглядела не старше тридцати лет. Она оказалась бойкой брюнеткой с доброжелательными глазами и кучкой веснушек на носу, ее длинные волосы были завязаны сзади в хвост. Через открытую дверь гостиной были видны два мальчугана, смотревшие мультики по телевизору, сидя на ковре.

– Сколько времени вы работаете в «Вальгалле»? – спросила я.

– Э… около двенадцати лет, – ответила она после некоторых колебаний.

Меня так обнадежил ее ответ, что я чуть было не испустила облегченный вздох. Джини Уилсон работала в больнице не только, когда девять лет назад был уволен Джим Барнз, но и когда двумя годами раньше Эл Хант находился там в качестве пациента.

Она как будто приросла к косяку. На подъездной аллее кроме моей машины, стоял только один автомобиль. По-видимому, ее муж куда-то уехал. Замечательно.

– Я расследую убийства Берил Медисон и Кери Харпера, – сказала я.

Ее глаза расширились.

– Что же вы хотите от меня? Я их не знала…

– Можно мне войти?

– Конечно. Извините. Пожалуйста.

Мы устроились в ее маленькой кухне – линолеум, белый кафель и сосновые шкафчики – безупречной чистоты, с коробками круп, аккуратно выстроившихся в ряд на холодильнике, и столами, на которых были расставлены большие стеклянные банки, полные печенья, риса и всевозможных макаронных изделий. Посудомоечная машина была включена, и из духовки доносился запах пекущегося пирога.

Я надеялась, что моя резкость поможет переломить ее сопротивление:

– Миссис Уилсон, одиннадцать лет назад Эл Хант был пациентом «Вальгаллы» и некоторое время подозревался в совершении преступлений, которыми я сейчас занимаюсь. Он был знаком с Берил Медисон.

– Эл Хант? – Она явно была смущена.

– Вы помните его?

Она отрицательно покачала головой.

– Вы говорите, что работали в Валхолле около двенадцати лет?

– Точнее, одиннадцать с половиной.

– Как я уже упоминала, Эл Хант находился там в качестве пациента одиннадцать лет назад.

– Это имя мне незнакомо…

– На прошлой неделе он покончил жизнь самоубийством, – сказала я.

Теперь она была в полном замешательстве.

– Я разговаривала с ним незадолго до его смерти, миссис Уилсон. Назначенный ему социальный сотрудник погиб в автомобильной аварии девять лет назад. Джим Барнз. Я хочу распросить вас о нем.

Краска начала заливать ее шею.

– Вы думаете, что его самоубийство как-то связано с Джимом?

Этот вопрос не имел ответа.

– Насколько мне известно, Джим Барнз был уволен из «Вальгаллы» за несколько часов до своей смерти, – продолжала я. – Ваша фамилия – ваша девичья фамилия – упоминается в отчете медицинского эксперта, миссис Уилсон.

– А… ну, мне задали несколько вопросов, – сказала она, запинаясь, – знаете, было ли это самоубийство или несчастный случай? Меня спрашивали. Доктор, следователь – я не помню. Но какой-то человек звонил мне.

– Доктор Браун?

– Я не помню, как его звали.

– Почему он хотел поговорить с вами, миссис Уилсон?

– Видимо, потому что я была одной из последних, кто видел Джима живым. Я думаю, что доктор набрал номер больницы, и Бетти назвала ему меня.

– Бетти?

– Она тогда была секретаршей.

– Мне нужно, чтобы вы рассказали все, что помните, имеющее отношение к увольнению Джима Барнза, – сказала я, когда она встала, чтобы проверить пирог.

Вернувшись на место, она выглядела несколько спокойнее. Она больше не нервничала, скорее была раздражена.

– Может быть, это неправильно – говорить о покойнике плохо, доктор Скарпетта, – начала она, – но Джим был нехорошим человеком. Он представлял собой очень серьезную проблему для «Вальгаллы» и его надо было уволить гораздо раньше.

– В чем заключалась эта проблема?

– Пациенты рассказывали о нем многое, хотя мы не всегда ну… доверяли им. Трудно понять, что произошло на самом деле, а что нет. Доктор Мастерсон, другие психотерапевты получали жалобы время от времени, но ничего нельзя было доказать до тех пор, пока однажды утром не произошло событие, которому был свидетель. Это было утро как раз того самого дня, когда Джим был уволен и попал в аварию.

– И свидетелем этого события были вы? – спросила я.

– Да. – Она смотрела мимо меня через кухню, ее губы были плотно сжаты.

– Что именно тогда произошло?

– Я шла через вестибюль, направляясь по какому-то поводу к доктору Мастерсону, когда меня окликнула Бетти. Как я уже говорила, она тогда работала секретаршей и сидела на коммутаторе… Томми, Клей, успокойтесь сейчас же!

Пронзительные крики в другой комнате становились только громче, телевизор, как ненормальный, переключался с одного канала на другой.

Миссис Уилсон утомленно поднялась, чтобы разобраться со своими сыновьями. Вскоре я услышала приглушенные шлепки, после чего телевизор успокоился. Персонажи мультика палили друг в друга из чего-то, издававшего звуки автоматных очередей.

– На чем я остановилась? – спросила она, снова садясь за кухонный стол.

– Вы говорили о Бетти, – напомнила я.

– Ах, да. Она подозвала меня и сказала, что звонит мать Джима – междугородный звонок – и, похоже, это важно. Я так никогда и не узнала, по какому поводу был звонок. Бетти спросила, не могу ли я найти Джима. Он был на психотренинге, который обычно проводился в зале для танцев. Знаете, в Валхолле есть зал для танцев, который мы используем для разных целей. В субботу вечером – танцы, вечеринки. Там есть сцена, место для оркестра, еще с тех времен, когда «Вальгалла» была гостиницей. Я тихо вошла с заднего входа, и когда увидела, что происходит, не могла в это поверить. – Глаза Джини Уилсон пылали гневом. Она начала крутить угол кухонного полотенца. – Я просто оцепенела. Джим стоял ко мне спиной. Он был на сцене, ну, я не знаю… с пятью или шестью пациентами. Они сидели на стульях таким образом, что не могли видеть, что он делает с этой, одной, пациенткой. С девочкой. Ее звали Рита, и ей было, наверное, лет тринадцать. Она была изнасилована своим отчимом. Рита никогда не говорила, она была функционально немой. Джим заставлял ее снова разыгрывать все это.

– Изнасилование? – спросила я тихо.

– Проклятый ублюдок! Извините, но это до сих пор выводит меня из себя.

– Я вас понимаю.

– Позже он утверждал, что не делал ничего неподобающего. Черт, он был таким лжецом. Все отрицал. Но я видела. Он играл роль ее отчима, а Рита была в таком ужасе, что не могла пошевелиться. Она застыла на стуле. Он склонился над ее лицом и говорил тихим голосом. В этом зале очень хорошая акустика. Я могла все слышать. Для своих тринадцати лет Рита была очень зрелая, физически развитая. Джим спрашивал ее: «Он это делал, Рита?» Он продолжал задавать ей этот вопрос, при этом прикасаясь к ней. Ласкал ее, как, видимо, это делал Ритин отчим. Я выскользнула из зала. Он не узнал, что я была свидетелем до тех пор, пока через несколько минут мы с доктором Мастерсоном не предъявили ему обвинения.

Я начала понимать, почему доктор Мастерсон не захотел обсуждать со мной Джима Барнза и почему отсутствовали страницы в истории болезни Эла Ханта. Если бы нечто подобное выплыло наружу, даже несмотря на то, что все это произошло давно, репутация больницы сильно пострадала бы.

– У вас были подозрения, что Джим Барнз практиковал такие вещи и раньше? – спросила я.

– На это указывалось в некоторых из жалоб. – Глаза Джини Уилсон засверкали.

– Его объектом всегда были женщины?

– Не всегда.

– Вы получали жалобы и от пациентов-мужчин?

– Да, от одного юноши. Но в тот момент никто не воспринял это всерьез. У него так или иначе были сексуальные проблемы. Предположительно, к нему приставали или что-то в этом роде. Джим правильно рассчитал, ну кто поверит рассказам бедного закомплексованного ребенка?

– Вы помните имя этого пациента?

– О боже! – Она нахмурилась. – Это было так давно.

Она задумалась.

– Френк?.. Френки. Да, именно так. Я помню, кто-то из пациентов звал его Френки. А вот его фамилию я забыла.

– Сколько ему было лет? – Я чувствовала, как колотится мое сердце.

– Не знаю. Семнадцать, восемнадцать.

– Что вы помните о Френки? – спросила я. – Это важно. Очень важно.

Зазвенел таймер, и она отодвинула свой стул, чтобы достать из духовки пирог. Потом заодно сходила проведать своих мальчиков. Вернулась она с хмурым лицом и сказала:

– Я смутно припоминаю, что какое-то время он содержался в Бэкхолле, сразу после того как попал в больницу. Затем его перевели вниз, на второй этаж в палату к мужчинам. Я занималась с ним трудотерапией. – Она размышляла, подперев подбородок указательным пальцем. – Я помню, он был очень прилежным, делал много кожаных ремней, чеканки. И он любил вязать, что было несколько необычно. Большинство пациентов-мужчин не вяжут – не хотят. Они увлекаются работой с кожей, делают пепельницы и так далее. Френки был творческой личностью. И вообще он выделялся. Своей аккуратностью, например. Он был фанатично аккуратен, всегда убирал свое рабочее место, собирал с пола все клочки и кусочки. Его как будто беспокоило, если что-то было не так, не достаточно чисто. – Она замолчала и подняла на меня глаза.

– Когда он пожаловался на Джима Барнза? – спросила я.

– Вскоре после того, как я начала работать в «Вальгалле». – Джини крепко задумалась. – Мне кажется, Френки находился в Валхолле всего месяц или около того, когда сказал что-то о Джиме. По-моему, он сказал это другому пациенту. Да, точно… – Она сделала паузу, ее замечательно изогнутые брови хмуро сдвинулись на переносице. – Именно тот, другой пациент пожаловался доктору Мастерсону.

– Вы помните, кто был тот пациент? Пациент, которому Френки доверился?

– Нет.

– Мог им быть Эл Хант? Вы упоминали, что давно работаете в Валхолле. Хант был пациентом одиннадцать лет назад в течение весны и лета.

– Я не помню Эла Ханта…

– Должно быть, они были примерно одного возраста, – добавила я.

– Интересно. – Ее глаза наполнились невинным любопытством. – У Френки действительно был друг, другой подросток. Я вспоминаю. Светловолосый. Мальчик был светловолосый, очень стеснительный, тихий. Я не помню, как его звали.

– Эл Хант был светловолосым, – сказала я. Молчание.

– Ах, Боже мой, – сказала она наконец. Я подталкивала ее:

– Он был тихий, стеснительный…

– Ах, Боже мой, – снова сказала она. – Тогда ручаюсь, что это был именно он! И он покончил с собой на прошлой неделе?

– Да.

– Ив разговоре с вами он упоминал Джима?

– Он упоминал кого-то, кого называл Джим Джим.

– Джим Джим, – повторила она. – Господи! Я не знаю…

– Что же дальше случилось с Френки?

– Он пробыл у нас недолго – два или три месяца.

– Он вернулся домой? – спросила я.

– Вроде бы так, – сказала она. – Там было что-то такое, связанное с его матерью. По-моему, он жил с отцом. Мать как будто оставила Френки, когда он был еще маленьким – нечто в этом роде. Во всяком случае, совершенно точно, что ситуация у него в семье была достаточно печальной. Правда, я полагаю, то же самое можно сказать почти обо всех пациентах «Вальгаллы». – Джини вздохнула. – Господи. Я не думала обо всем этом уже много лет. Френки, – она покачала головой. – Интересно, что вообще с ним стало?

– У вас нет ни малейшего представления?

– То есть никакого. – Она долго смотрела на меня, и до нее постепенно стало доходить. Я увидела страх, сгущавшийся на дне ее глаз. – Два человека убиты. Вы не думаете, что Френки?..

Я промолчала.

– Он никогда не был буйным. Во всяком случае, когда я с ним работала. Скорее наоборот, он был очень мягким.

Она ждала. Я продолжала хранить молчание.

– Я имею в виду, что со мной он был очень милым и вежливым. Очень внимательно наблюдал за мной, делал все, что я ему говорила.

– Наверное, вы ему нравились, – сказала я.

– Я совершенно забыла – он связал мне шарф. Красно-бело-голубой. Интересно, куда он подевался? Должно быть, я отдала его в Армию Спасения, или что-то в этом духе. Не знаю. Френки, он, ну… как бы увлекся мною. – Она нервно рассмеялась.

– Миссис Уилсон, как выглядел Френки?

– Высокий, худой, с темными волосами. – Она моргнула. – Это было так давно… – Джини посмотрела на меня. – Он не выделялся. И я не помню, чтобы он был особенно красив. Знаете, возможно, я бы запомнила его лучше, если бы он действительно обладал привлекательной внешностью или, наоборот, был совершенно безобразен. Так что я полагаю, он выглядел совершенно обыкновенно.

– В картотеке больницы есть какие-нибудь его фотографии?

– Нет.

Снова пауза. Затем она посмотрела на меня с удивлением.

– Он заикался, – неуверенно произнесла она.

– Простите?

– Иногда он заикался. Я помню. Когда Френки был слишком возбужден или нервничал, он заикался.

«Джим Джим».

Эл Хант воспроизвел все точно. Рассказывая ему, что Барнз сделал или пытался сделать, Френки, должно быть, огорчался, нервничал и начинал заикаться. Должно быть, он заикался всякий раз, когда рассказывал Ханту о Джиме Барнзе. Джим Джим!

Покинув дом Джини Уилсон, я позвонила из первого же таксофона. Марино – лопух – ушел катать шары в боулинг.

Глава 14

Понедельник привел за собой вереницу облаков, расписанных под мрамор, которые окутали предгорья Голубого хребта и поглотили «Вальгаллу». Ветер лупил по автомобилю Марино, и к тому моменту, когда мы припарковались на стоянке больницы, в лобовое стекло молотили крошечные градинки.

– Черт, – пожаловался Марино, когда мы выбрались наружу, – этого нам только и не хватало.

– Ничего серьезного не ожидается, – заверила я его, вздрагивая, когда ледяные комочки жалили меня в щеки. Мы пригнули головы от ветра и молча поспешили к парадному входу.

Доктор Мастерсон ожидал нас в вестибюле. Натянутая улыбка прикрывала суровое, каменное выражение его лица. Пожимая руки, мужчины глянули друг на друга, как враждебные коты, и я пальцем о палец не ударила, чтобы хоть немного разрядить обстановку, потому что я откровенно устала от всех этих психологических игр. Доктор Мастерсон располагал нужной нам информацией, и он выдаст нам ее неискаженной, целиком и полностью, на основе сотрудничества или судебным порядком. У него был выбор. Не задерживаясь, мы прошли в его кабинет, и на этот раз он закрыл дверь.

– Итак, чем я могу быть вам полезен? – спросил он сразу же, как только сел на стул.

– Дополнительной информацией, – ответила я.

– Разумеется, но должен признаться, доктор Скарпетта, – продолжал он так, как будто Марино не было в комнате, – не вижу, что еще я мог бы рассказать вам об Эле Ханте, что было бы полезным в вашем расследовании. Вы ведь смотрели его историю болезни, и я рассказал вам все, что помнил…

Марино оборвал его:

– Да, ну что ж, мы здесь для того, чтобы немного освежить вашу память, – сказал он, доставая сигареты. – И мы интересуемся не только Элом Хантом.

– Я не понимаю.

– Нас гораздо больше интересует его приятель, – объяснил Марино.

– Приятель? – Доктор Мастерсон бросил на него холодный оценивающий взгляд.

– Имя Френки вызывает у вас какие-нибудь ассоциации?

Доктор Мастерсон принялся протирать свои очки, и я решила, что это его любимая уловка, позволяющая выиграть время для размышления.

– Когда здесь находился Эл Хант, у вас был еще один пациент – мальчик по имени Френки, – добавил Марино.

– К сожалению, не припоминаю.

– Сожалейте о чем хотите, док, но вам придется рассказать нам, кто такой Френки.

– В «Вальгалле» всегда очень много пациентов, не менее трехсот, лейтенант, – ответил доктор Мастерсон, – я просто не в состоянии запомнить каждого, особенно, тех, кто находился здесь недолго.

– То есть, вы хотите сказать, что пациент Френки находился здесь недолго? – сказал Марино.

Доктор Мастерсон протянул руку за своей трубкой. Он допустил явный промах, и в его глазах я заметила раздражение.

– Ничего подобного я вам не говорил, лейтенант. – Он принялся медленно утрамбовывать в трубке табак. – Но если вы дадите мне немного больше информации об этом пациенте, молодом человеке, которого вы называете Френки, возможно, у меня и появится хотя бы слабый проблеск. Вы можете рассказать о нем что-нибудь еще, кроме того, что он «мальчик»?

Я решила вмешаться:

– Очевидно, у Эла Ханта в то время, когда он находился здесь, был друг, некто, кого он называл Френки. Эл упоминал о нем во время разговора со мной. Нам кажется, что этот человек первое время, после приема в больницу, содержался в Бэкхолле, а затем был переведен на другой этаж, где мог познакомиться с Элом. По описанию, Френки – высокий, стройный, темноволосый. Кроме того, он любил вязать – увлечение довольно нетипичное для пациентов-мужчин, я думаю.

– Все это вам рассказал Эл Хант? – спросил доктор Мастерсон безо всякого выражения.

– Кроме того, Френки был фанатично аккуратен, – уклонилась я от ответа на его вопрос.

– Боюсь, что любовь к вязанию не совсем то, что могло бы привлечь мое внимание, – прокомментировал он, снова зажигая трубку.

– Кроме того, в состоянии стресса он, возможно, заикался, – добавила я, сдерживая раздражение.

– Хм-м. Видимо, это кто-то со спастической дисфонией в дифференциальном диагнозе. Может быть, именно с этого и начнем…

– Вам нужно начать с того, что прекратить заниматься ерундой, – грубо вмешался Марино.

– Вот как, лейтенант? – Доктор Мастерсон снисходительно улыбнулся. – Ваша враждебность не обоснованна.

– Это вы у меня в подвешенном состоянии, и стоит мне захотеть, я вас в одну минуту обосную – наложу на вас судебное распоряжение и привлеку вашу задницу к ответственности, чтобы засадить в тюрьму за соучастие в убийстве. Как это звучит? – Марино свирепо уставился на него.

– С меня уже вполне достаточно вашей наглости, – ответил доктор Мастерсон с раздражающим спокойствием. – Я не люблю, когда мне угрожают. Я на это плохо реагирую, лейтенант.

– А я плохо реагирую на тех, кто тратит мое время попусту, – парировал Марино.

– Кто такой Френки? – снова попыталась я вернуться к теме разговора.

– Уверяю вас, что не могу сказать без подготовки, – ответил доктор Мастерсон. – Если вы будете так добры, что подождете несколько минут, я схожу посмотрю, что можно извлечь из нашего компьютера.

– Спасибо, – сказала я, – мы подождем.

Едва психиатр вышел за дверь, как Марино тут же понес:

– Что за мешок с дерьмом?

– Марино, – сказала я устало.

– Не похоже, чтобы это заведение было переполнено детьми. Могу поспорить, что семидесяти пяти процентам пациентов здесь перевалило за шестьдесят. Ты же понимаешь, что молодые люди должны задерживаться в памяти, верно? Он чертовски хорошо знает, кто такой Френки, и, возможно, даже мог бы нам сказать размер ботинок негодяя.

– Возможно.

– Что значит «возможно»? Я тебе говорю, что парень попусту тянет кота за хвост.

– И он будет продолжать это делать до тех пор, пока ты, Марино, грубишь ему.

– Вот дерьмо! – Он встал, подошел к окну позади стола доктора Мастерсона и, раздвинув занавески, уставился в окно, за которым было уже позднее утро. – Я ненавижу, когда кто-то мне врет. Клянусь Богом, если он меня доведет, я засажу его задницу. Чертовы психолекари! Их пациентом может быть Джек Потрошитель, и им до лампочки. Они будут продолжать тебе врать, укладывать зверя в постель и кормить его с ложечки куриным бульоном, как будто он – сама Америка. – Он помолчал, а затем пробормотал, ни к селу, ни к городу: – По крайней мере, снег прекратился.

Дождавшись, пока Марино снова сел, я сказала:

– Думаю, угрохать ему обвинением в соучастии в убийстве было чересчур.

– Но это заставало его быть внимательнее, не так ли?

– Дай ему шанс сохранить лицо, Марино.

Онкурил, угрюмо уставившись в занавешенное окно.

– Я думаю, теперь он уже понял, что помочь нам – в его же интересах.

– Да, но не в моих интересах сидеть здесь и играть с ним в кошки-мышки. Даже сейчас, когда мы сидим и болтаем, псах Френки разгуливает на свободе и вынашивает свои сумасшедшие мысли, которые тикают, как чертова бомба, готовая вот-вот рвануть.

Я вспомнила свой тихий дом в тихом районе, медальон Кери Харпера, висящий на ручке моей двери, и шепчущий голос на моем автоответчике: «У тебя действительно светлые волосы, или ты обесцвечиваешь их?..» Как странно. Я ломала голову над этим странным вопросом. Почему это имеет для него значение?

– Если Френки – наш убийца, – тихо сказала я, глубоко вздохнув, – то я не могу себе представить, какая может быть связь между Спарацино и этими убийствами.

– Посмотрим, – пробормотал Марино, зажигая сигарету и мрачно глядя на закрытую дверь.

– Что ты имеешь в виду?

– Я никогда не перестаю удивляться тому, как одно обстоятельство оказывается связанным с другим, – ответил он загадочно.

– О чем ты? Какое обстоятельство, Марино?

Он взглянул на часы и выругался:

– Куда, черт побери, он пропал? Отправился обедать?

– Надеюсь, он ищет историю болезни Френки.

– Да. И я надеюсь.

– Что это за обстоятельства, которые оказываются связанными с другими? – снова спросила я. – Не мог бы ты выражаться более конкретно?

– Давай посмотрим на все это с такой точки зрения, – предложил Марино. – У меня есть совершенно отчетливое ощущение, что если бы не эта проклятая книга, которую писала Берил, все трое были бы сейчас живы. И Хант, скорее всего, тоже все еще здравствовал бы.

– Я в этом не уверена.

– Ну конечно, нет. Ты всегда так чертовски объективна. Это мое мнение, о'кей? – Он посмотрел на меня и потер усталые глаза. Его лицо раскраснелось. – У меня такое ощущение, договорились? И оно подсказывает мне, что между убийцей и Берил изначально существовало связующее звено: Спарацино и книга. А затем одно обстоятельство привело к другому. Дальше псих убивает Харпера. Потом мисс Харпер проглатывает достаточно таблеток, чтобы свалить лошадь, так что ей не надо больше слоняться в одиночестве по ее громадному жилищу, в то время как рак сжирает ее заживо. И Хант вешается на балке в своих дурацких трусах.

Перед моим мысленным взором проплыло оранжевое волокно со странным сечением в виде трехлистника клевера, вслед за ним рукопись Берил, Спарацино, Джеб Прайс, голливудский сынок сенатора Патина, миссис Мактигю и Марк. Они были конечностями и связками одного тела, которое я не могла собрать воедино. Каким-то необъяснимым образом люди и события, не имеющие отношения друг к другу, как по волшебству замыкались на Френки. Марино был прав. Одно обстоятельство всегда оказывается связанным с другим. Убийство никогда не возникает на пустом месте. Впрочем, это касается вообще всего дурного.

– У тебя есть какая-нибудь теория насчет того, в чем именно заключается эта связь? – спросила я у Марино.

– Нет, черт побери, ни одной, – ответил он, зевая, как раз в тот момент, когда доктор Мастерсон вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.

Я с удовлетворением заметила, что в руках у него была стопка папок.

– Ну, – сдержанно сказал он, не глядя на нас, – я не нашел никого с именем Френки, видимо, это было его прозвище. Поэтому я подобрал тех, кто подходит по времени лечения, возрасту и расе. Здесь у меня истории болезни шести белых мужчин, исключая Эла Ханта, которые были пациентами в Валхолле в течение того временного интервала, который вас интересует. Все они в возрасте от тринадцати до двадцати четырех лет.

– Почему бы вам просто не дать их нам просмотреть, пока вы будете сидеть и курить свою трубку? – Марино был настроен менее воинственно, но не намного.

– Я бы предпочел только рассказать их истории по причинам конфиденциальности, лейтенант. Если к кому-то из них у вас возникнет острый интерес, мы изучим его историю болезни подробнее. Так будет достаточно корректно?

– Да, вполне, – сказала я прежде, чем Марино успел что-либо возразить.

– Первый случай, – начал доктор Мастерсон, открывая верхнюю папку. – Девятнадцать лет, из Хайлэнд-Парк, Иллинойс, принят в декабре 1978 года с анамнезом: злоупотребление наркотиками, а конкретнее – героином. – Он перевернул страницу. – Рост – пять футов восемь дюймов, вес – сто семьдесят фунтов, глаза – карие, шатен. Его лечение продолжалось три месяца.

– Эл Хант попал к вам лишь в апреле, – напомнила я, – они находились здесь в разное время.

– Да, наверное, вы правы. Это мое упущение. Значит, мы можем его вычеркнуть. – Он отложил папку в сторону.

Я глянула на Марино предупреждающим взглядом. Я видела, что он готов взорваться, его лицо стало красным, как у Деда Мороза.

Открыв вторую папку, доктор Мастерсон продолжил:

– Следующий – четырнадцатилетний юноша, блондин с голубыми глазами, пять футов три дюйма, сто пятнадцать фунтов. Принят в феврале 1979 года, выписан шесть месяцев спустя. В его анамнезе – утрата чувства реальности и фрагментарный бред. Ему был поставлен диагноз: шизофреник неорганизованного или гебефренического типа.

– Вы не могли бы объяснить, что, черт побери, это означает? – спросил Марино.

– Это означает бессвязную причудливую манеру поведения, полную социальную отстраненность и другие странности поведения. Например… – Доктор Мастерсон помолчал, просматривая страницу. – Он мог отправиться утром на автобусную остановку, но так и не появиться в школе. А однажды его нашли сидящим под деревом и рисующим странные, бессмысленные рисунки в блокноте.

– Да, А теперь он знаменитый художник, живущий в Нью-Йорке, – пробормотал Марино с сардонической усмешкой, – его зовут Френк, Франклин, или его имя начинается на Ф?

– Нет. Ничего похожего.

– Итак, кто же следующий?

– Следующий – двадцатидвухлетний мужчина из Делавера. Рыжие волосы, серые глаза, э… пять футов десять дюймов, сто пятьдесят фунтов. Принят в марте 1979 года, выписан в июне. У него был диагносцирован органический галлюцинаторный синдром. Провоцирующим фактором являлась темпоральная лобная эпилепсия и в анамнезе – злоупотребление гашишем. Течение заболевания осложнялось дисфорическим настроением и попыткой кастрировать себя, как реакцией на галлюцинацию.

– Что значит дисфорическое? – спросил Марино.

– Беспокойнее, нетерпеливое, подавленное.

– Это было до того, как он пытался сделаться сопрано, или после?

Доктор Мастерсон начал проявлять признаки раздражения, и на самом деле я его понимала.

– Следующий, – скомандовал Марино, как сержант на плацу.

– Четвертый случай – восемнадцатилетний юноша, волосы – черные, глаза – карие, пять футов девять дюймов, сто сорок два фунта. Его приняли в мае 1979 года, диагноз – шизофреник параноидального типа. В анамнезе, – он перелистнул страницу и протянул руку за трубкой, – рассеянный гнев и беспокойство, с сомнениями по поводу тождественности пола и явным страхом, что его примут за гомосексуалиста. Начало этого психоза, очевидно, было связано с тем, что в мужском туалете к нему подошел гомосексуалист.

– Задержитесь на этом случае. – Если бы Марино не остановил доктора Мастерсона, это сделала бы я. – Нам нужно поговорить именно о нем. Сколько времени он пробыл в Валхолле?

Доктор Мастерсон раскуривал свою трубку, заглядывая тем временем в записи, после чего ответил:

– Десять недель.

– Которые как раз попали на время пребывания здесь Ханта, – подытожил Марино.

– Совершенно верно.

– Значит, кто-то подошел к нему в мужском туалете, я у него поехала крыша? Что с ним случилось? В чем заключался его психоз? – спросил Марино.

Доктор Мастерсон переворачивал страницы. Затем он поднял очки на лоб и ответил:

– Проявление мании величия. Он верил, что Бог руководит его поступками.

– Какими поступками? – Марино подался вперед на стуле.

– Здесь не содержится никаких подробностей, за исключением того, что он довольно причудливо выражался.

– И он был параноидальным шизофреником? – уточнил Марино.

– Да.

– Вы не могли бы описать симптомы этой формы шизофрении?

– С классической точки зрения, – начал доктор Мастерсон, – существует набор характерных признаков, в который входит и бред величия, или галлюцинации с величественным содержанием. Тут может присутствовать и навязчивая ревность, и экстремизм в межличностных отношениях, и уверенность в бесспорности собственных представлений, а в некоторых случаях – стремление к насилию.

– Откуда он сам? – спросила я.

– Из Мэриленда.

– Черт, – пробормотал Марино. – Он жил с родителями?

– Он жил со своим отцом.

– Вы уверены, что он был параноиком, а не шизофреником недифференцированного типа? – вмешалась я.

Разница была существенна. Шизофреники недифференцированного типа, как правило, не способны спланировать преступление и успешно избежать ареста. Человек, которого мы искали, был достаточно организован, чтобы заранее подготовить и совершить свои преступления, и при этом ускользнуть от полиции.

– Я совершенно уверен, – ответил доктор Мастерсон и после небольшой паузы вежливо добавил: – Довольно интересно, что имя пациента – Френк.

Он вручил мне папку, и мы с Марино бегло просмотрели ее содержимое. Френк Итен Эймс, или Френк И., и, таким образом, – «Френки», заключила я. Эймс был выписан из «Вальгаллы» в конце июля 1979 года и вскоре после этого, согласно записи доктора Мастерсона, сделанной в то время, сбежал из дома в Мэриленде.

– Откуда вам известно, что он сбежал из дома? – спросил Марино, взглянув на психиатра. – Откуда вам известно, что с ним произошло после того, как он покинул это заведение?

– Его отец звонил мне. Он был очень расстроен, – ответил доктор Мастерсон.

– И что же дальше?

– Боюсь, ни я, ни кто другой ничего не могли сделать – Френк был совершеннолетним.

– Вы помните, чтобы кто-нибудь называл его Френки? – спросила я.

Он покачал головой.

– А как насчет Джима Барнза? Он был социальным сотрудником, прикрепленным к Френку Эймсу?

– Да, – неохотно признал доктор Мастерсон.

– У Френка Эймса был какой-нибудь неприятный инцидент с Джимом Барнзом? – спросила я.

Доктор Мастерсон некоторое время колебался, а затем нехотя ответил:

– Как будто…

– Какого характера?

– Как будто сексуального, доктор Скарпетта. И ради Бога, я пытаюсь помочь. Надеюсь, вы поведете себя корректно в отношении этого случая.

– Эй, – сказал Марино, – можете на это рассчитывать. Я имею в виду, что мы не планируем рассылать пресс-релизы.

– Значит, Френк знал Эла Ханта, – сказала я.

Напряженное лицо доктора Мастерсона отражало внутреннюю борьбу:

– Да. Именно Эл выдвинул обвинения.

– В яблочко, – пробормотал Марино.

– Что вы имеете в виду, говоря, что Эл Хант выдвинул обвинения? – спросила я.

– Я имею в виду, что он пожаловался одному из наших психотерапевтов, – ответил доктор Мастерсон, в его голосе появились оборонительные интонации. – Кроме того, он что-то говорил и мне во время одного из наших сеансов. Когда спросили самого Френка, тот отказался что-либо рассказывать. Он был очень злой и отчужденный от мира молодой человек. Я не мог ничего предпринять по поводу того, что сказал Эл, так как без сотрудничества Френка все обвинения были просто сплетней.

Мы с Марино молчали.

– Весьма сожалею, – сказал доктор Мастерсон, и на этот раз он действительно был огорчен, – но больше я ничем не могу вам помочь. Я не знаю, где сейчас находится Френк. Последний раз я разговаривал с его отцом лет семь, восемь назад.

– При каких обстоятельствах? – спросила я.

– Мистер Эймс позвонил мне.

– По какому поводу?

– Он спрашивал, не слышал ли я что-нибудь о Френке.

– Ну, и что вы ответили? – спросил Марино.

– Нет, – ответил доктор Мастерсон, – я ничего не слышал о Френке. Мне очень жаль.

– Почему мистер Эймс позвонил вам? – спросила я.

– Он хотел найти Френка, и надеялся, что, может быть, я дам намек, где его искать. Потому что его мать умерла. То есть, мать Френка.

– Где она умерла, и как это произошло? – спросила я.

– Во Фрипорте, штат Мэн. Вообще-то говоря, обстоятельства ее смерти мне неясны.

– Она умерла естественной смертью? – спросила я.

– Нет, – сказал доктор Мастерсон, избегая встречаться с нами взглядом, – я совершенно уверен, что нет.

Чтобы выяснить это, Марино понадобилось совсем немного времени. Он позвонил в полицию Фрипорта, штат Мэн. По их данным, вечером 15 января 1983 года Миссис Вильма Эймс была забита до смерти «взломщиком», который, очевидно, находился в доме в тот момент, когда она пришла из продовольственного магазина. К моменту смерти ей было сорок два года. Она была маленькой женщиной с голубыми глазами и обесцвеченными светлыми волосами. Преступление осталось нераскрытым.

У меня не оставалось ни малейших сомнений по поводу того, кем был этот так называемый взломщик. И у Марино тоже.

– Так, может быть, Хант действительно был ясновидящим, а? – произнес он. – Ведь мальчишка откуда-то знал, что Френки угробил свою мать. А это совершенно точно произошло гораздо позже того времени, когда оба шизика вместе торчали в психушке.

Мы праздно наблюдали за ужимками белки Сэмми, вертевшейся вокруг кормушки для птиц. Когда Марино привез меня из больницы и высадил около моего дома, я пригласила его на кофе.

– Ты уверен, что Френки не работал какое-то время на мойке у Ханта в течение последних нескольких лет? – спросила я.

– Я не помню, чтобы мне попадался какой-нибудь Френк или Френки Эймс в их конторских книгах, – ответил Марино.

– Он запросто мог сменить имя, – сказала я.

– Если он пристукнул свою старушку, то, скорее всего, он именно так и поступил, рассчитывая на то, что его, возможно, будет разыскивать полиция. – Пит протянул руку за своим кофе. – Проблема в том, что у нас нет его свежего описания, а заведения, подобные автомойкам, представляют из себя проходной двор. Парни то и дело приходят и уходят. Работают пару дней, неделю, месяц. Можешь себе представить, сколько существует высоких, худых и темноволосых белых парней? С ума можно сойти.

Мы были так близко, и в то же время так далеко. Это просто бесило. Я сказала:

– Волокна ассоциируются с автомобильной мойкой. Хант работал на автомобильной мойке, клиентом которой была Берил, и, возможно, он знал ее убийцу. Ты понимаешь, о чем я говорю, Марино? Хант знал, что Френки убил свою мать, потому что Хант и Френки, возможно, общались после «Вальгаллы». Френки мог работать на мойке у Ханта, возможно, даже недавно. И он мог заметить Берил впервые, когда она пригнала свою машину на мойку.

– У них тридцать шесть служащих. Из них, белых, – только одиннадцать, док, причем шестеро – женщины. Сколько остается? Пятеро? Троим из них около двадцати, а это означает, что им было лет восемь, девять, когда Френки находился в «Вальгалле». Очевидно, что это не они. Оставшиеся двое тоже не подходят по разным другим причинам.

– По каким именно?

– Например, они наняты лишь в течение последних двух месяцев, и когда Берил пригоняла свою тачку, их там не было. Не говоря уже о том, что их описания не слишком соответствуют. У одного рыжие волосы, а другой коротышка, почти такой же маленький, как ты.

– Большое спасибо.

– Я буду продолжать проверку, – сказал он, отворачиваясь от птичьей кормушки. Белка Сэмми внимательно наблюдала за ними глазками-бусинками с розовыми ободками. – А что насчет тебя?

– А что насчет меня?

– В твоей конторе еще не забыли, что ты там работаешь? – поинтересовался Марино, как-то странно глядя на меня.

– Все под контролем, – ответила я.

– Я бы не был в этом так уверен, док.

– А вот я совершенно в этом уверена.

– Что касается меня, – Марино никак не мог остановиться, – я думаю, что ты не должна так увлекаться.

– Я собираюсь еще пару дней не появляться в конторе, – твердо объяснила я, – мне необходимо выследить рукопись Берил. Итридж теребит меня по этому поводу. Нам необходимо знать, что в ней. Может быть, это именно та связь, о которой ты говорил.

– Главное, чтобы ты не забывала о моих правилах. – Он выбрался из-за стола.

– Я достаточно осторожна, – заверила я его.

– А от него больше ничего, да?

– Да, – ответила я. – Никаких звонков. Ни единого намека. Ничего.

– Ну, позволь мне все же напомнить, что Берил он тоже звонил не каждый день.

Мне не были нужны напоминания. Я не хотела, чтобы Пит начинал снова.

– Если он позвонит, я просто скажу: «Привет, Френки. Как поживаешь?»

– Эй, это не шутка. – Он остановился в прихожей и обернулся. – Ты пошутила, я надеюсь?

– Конечно, – улыбаясь, я похлопала его по спине.

– Я серьезно, док. Не делай ничего подобного.

Услышишь его на своем автоответчике, не бери чертову трубку…

Я открыла дверь, и Марино застыл с расширенными от ужаса глазами.

– Срань господня… – Он шагнул на крыльцо, с идиотским видом нащупывая свой револьвер и крутя головой в разные стороны, как ненормальный.

Я просто потеряла дар речи, глянув через его плечо. Зимний воздух содрогался от треска и рева пламени.

Автомобиль Марино пылал факелом посреди черной ночи, языки огня в дикой пляске тянулись вверх, стремясь дотянуться до выщербленной луны. Схватив Марино за рукав, я затолкала его обратно в дом как раз в тот момент, когда в отдалении послышалось завывание сирены и взорвался бензобак. Окна гостиной озарились, когда огненный шар выстрелил в небо и поджег маленькие кизиловые деревца на краю моего участка.

– О Боже, – воскликнула я, когда отключилось электричество.

Большой силуэт Марино в темноте метался по ковру, напоминая разъяренного быка, готового к атаке. Он вертел в руках портативную рацию и ругался без удержу:

– Поганый ублюдок! Поганый ублюдок!

* * *

Я отослала Марино вскоре после того, как обгоревшая груда, в которую превратился его возлюбленный новый автомобиль, была увезена на грузовике техпомощи. Он настаивал на том, чтобы остаться на ночь. Я же считала, что будет вполне достаточно нескольких патрульных машин, следящих за моим домом. Он настаивал на том, чтобы я переехала в гостиницу, я же отказывалась двинуться с места. У него были свои обломки крушения, а у меня – свои. Улица и мой участок представляли собой болото из сажи и воды, первый этаж дома был погружен в вонючий дым. Почтовый ящик у конца подъездной аллеи напоминал обгоревшую спичку, и я потеряла, по крайней мере, с полдюжины самшитовых кустов и примерно столько же деревьев. Короче говоря, хотя я и ценила заботу Марино, мне было необходимо побыть одной.

Я раздевалась при свете свечи, и часы показывали далеко за полночь, когда раздался телефонный звонок. Голос Френки сочился в мою спальню, как вредоносный туман, отравляя воздух, которым я дышала, дискредитируя мое персональное убежище, мой уютный дом.

Сидя на краю кровати, я слепо вглядывалась в автоответчик, к горлу подступила горечь, и сердце слабо трепыхалось у меня в груди.

– …Я хотел бы быть поблизости, чтобы посмотреть. Это было впе-впе-впечатляющее зрелище, Кей? Это было что-то? Мне не нравится, когда у тебя в доме другой му-му-мужчина. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь.

Автоответчик остановился, и огонек сообщений начал мигать. Закрыв глаза, я сделала медленный глубокий вдох, мое сердце колотилось, тени от пламени свечи безмолвно колыхались на стенах. Я не могла поверить, что все это происходит со мной.

Я знала, что мне нужно делать. Тоже самое, что делала Берил Медисон. Я спрашивала себя, испытываю ли я такой же страх, какой испытывала она, когда спасалась бегством из автомойки, обнаружив корявое сердце, нацарапанное на дверце своего автомобиля? Мои руки отчаянно дрожали, когда я открывала ящик тумбочки у кровати и достала справочник. Сделав заказы, я позвонила Бентону Уэсли.

– Я не советую тебе этого делать, Кей, – сказал он, мгновенно просыпаясь. – Нет. Ни при каких обстоятельствах. Послушай меня, Кей…

– У меня нет выбора, Бентон. Я просто хотела, чтобы кто-то знал. Если хочешь, можешь сообщить Марино. Но не вмешивайся. Пожалуйста. Рукопись…

– Кей…

– Мне нужно найти ее. Я думаю, что она именно там.

– Кей! Ты заблуждаешься!

– Посмотрим! – Я повысила голос. – Что, по-твоему, я должна делать? Ждать здесь, пока ублюдок решит выломать мою дверь или взорвать мою машину? Если я останусь – я труп. Ты еще не понял этого, Бентон?

– У тебя есть система охраны. У тебя есть оружие. Он не может взорвать твою машину вместе с тобой. Э… Марино звонил. Он рассказал, что произошло. Они там совершенно уверены, что кто-то окунул тряпку в бензин и засунул ее в бензобак. Они нашли следы от фомки. Он вскрыл…

– Господи, Бентон. Ты даже не слушаешь меня.

– Слушаю. Ты послушай. Пожалуйста, послушай меня, Кей. Я обеспечу тебе прикрытие, кого-то, кто поедет вместе с тобой, хорошо? Одну из наших женщин-агентов.

– Спокойной ночи, Бентон.

– Кей!

Я повесила трубку и не сняла ее, когда он тут же перезвонил. Я молча слушала его протесты, бесстрастно фиксируемые автоответчиком, и кровь стучала у меня в висках, когда перед моими глазами вновь возник образ автомобиля Марино, шипящего и огрызающегося языками пламени под изогнутыми струями воды, бьющими из вздувшихся пожарных шлангов, змеившихся вдоль улицы. Когда у конца подъездной аллеи я обнаружила маленький обгорелый трупик, что-то внутри меня оборвалось. Бензобак автомобиля Марино, должно быть, взорвался в тот самый момент, когда белка Сэмми отчаянно скакала вдоль линии электропередач. Обезумев, она мчалась подальше от опасности. На какую-то долю секунды ее лапы одновременно коснулись фазового и общего проводов. Двадцать тысяч вольт замкнулись через ее крошечное тело, превращая его в уголек и пережигая предохранители.

Я уложила обгорелый трупик в обувную коробку и похоронила среди розовых кустов, мысль о том, что утром мне придется увидеть эти обожженные останки, была для меня невыносима.

Когда я закончила упаковываться, электричество все еще не включили. Я спустилась вниз и не торопясь курила и пила бренди до тех пор, пока меня не перестало трясти. Мой «Руджер» лежал на баре, поблескивая в тусклом свете аварийного освещения. В постель я не ложилась.

Я открыла дверь. Мой чемодан колотил меня по ногам, и грязная вода брызгала на лодыжки, когда я, стараясь не замечать следов вчерашнего кошмара на своем участке, бежала к машине. Торопливо проезжая по безмолвной улице, я не заметила ни одной патрульной машины. Добравшись до аэропорта в начале пятого утра, я направилась прямо в женский туалет и достала из сумочки свой револьвер. Разрядив, я упаковала его в чемодан.

Глава 15

Уже в полдень, пройдя по трапу, я оказалась в пропитанном солнцем главном зале международного аэропорта Майами.

Я остановилась, чтобы купить майамский «Геральд» и чашку кофе. Найдя маленький столик, наполовину спрятанный за пальмой в кадке, сняла свою зимнюю куртку и завернула рукава. Я была мокрая как мышь, пот струился по бокам и спине. Глаза горели от недостатка сна, голова раскалывалась, и то, что я обнаружила, когда развернула газету, не улучшило моего состояния. В нижнем левом углу первой страницы располагалась эффектная фотография пожарников, тушивших горящую машину Марино. Живописную картину изгибающихся струй воды, клубов дыма и горящих деревьев на краю моего участка сопровождал следующий текст:

Полицейская машина взлетает на воздух

Пожарные Ричмонда трудятся над машиной городского детектива, расследующего убийство, которая поглощена пламенем на тихой жилой улице. В «форде LTD» никого не было, когда он взорвался прошлой ночью. Никто не пострадал. Есть основания думать о поджоге.

Слава Богу, там не было упомянуто, у чьего именно дома был припаркован автомобиль Марино, или почему. Все равно, моя мать увидит фотографию и обязательно позвонит. «Я хочу, чтобы ты переехала обратно в Майами, Кей. Я думаю, Ричмонд слишком опасен. А новое здание отдела медицинской экспертизы здесь такое красивое – ну прямо как из кино», – скажет она. Странно, но моей матери никогда не приходило в голову, что здесь, в моем родном, испано-говорящем городе за каждый год больше убийств, перестрелок, облав на наркоманов, расовых беспорядков, изнасилований и ограблений, чем в Вирджинии и во всем Британском Содружестве вместе взятых.

Матери я позвоню позже. Прости меня. Господь, но я не в состоянии разговаривать с ней сейчас.

Собрав свои вещи, я загасила сигарету и нырнула в поток иностранной речи, тропической одежды и сумок с беспошлинным товаром, который стекал в багажную зону. Я заботливо прижимала к боку свой чемодан.

Напряжение начало отпускать меня, только когда я уже ехала по Семимильному мосту во взятой напрокат машине. Мчась все дальше на юг между Мексиканским заливом с одной стороны и Атлантикой с другой, я пыталась вспомнить, когда последний раз была на Ки Уэсте. Сколько бы раз мы с Тони ни посещали мою семью в Майами, это была единственная экскурсия, на которую мы так никогда и не съездили. Я была совершенно уверена, что последний раз ездила туда вместе с Марком.

Его страсть к пляжам, воде и солнцу была буквально второй натурой. Если бы природа могла любить одно творение больше другого, она любила бы Марка. Мне трудно вспомнить год, когда он провел неделю с моей семьей, но зато я хорошо помню, как по этому случаю мы ездили на Ки Уэст. Что я помню совершенно отчетливо, так это его мешковатые белые плавки и уверенную теплоту его руки во время наших прогулок по прохладному влажному песку. Я помню поразительную белизну его зубов на фоне смуглой кожи, энергию и несдерживаемую радость в его глазах, когда он искал акульи зубы и ракушки, а я тем временем улыбалась, спрятавшись в тени широкополой шляпы. Более же всего я не могла забыть свои чувства к молодому человеку по имени Марк Джеймс, которого любила сильнее, чем вообще можно любить кого-либо на земле.

Что изменило его? У меня не укладывалось в голове, что он переметнулся во вражеский лагерь, – в чем не сомневался Итридж, – но я была вынуждена принять это. Марк всегда был избалован. Он нес в себе ощущение вседозволенности, проистекавшее из того, что он был красивым сыном красивых родителей. Плоды мира произрастали для его удовольствия, но он никогда не был нечестным. Он никогда не был жестоким. Я даже не могла сказать, что он был высокомерен по отношению к тем, кто был менее удачлив, чем он, или что он манипулировал теми, кто попадал под чары его обаяния. Его единственным настоящим грехом было то, что он недостаточно любил меня. Глядя с высоты прожитых лет, я могла простить его за это. Чего я не могла ему простить, так это его нечестности. Я не могла простить ему превращение в худшего человека, чем тот, которого я когда-то уважала и обожала. Я не могла простить ему то, что он больше не был тем Марком.

Миновав военно-морской госпиталь США, я проехала вдоль мягкого изгиба береговой линии по бульвару Норт Рузвельт и вскоре уже петляла по лабиринтам улиц Ки Уэста. Солнечный свет отбеливал узкие улочки, а тени тропической листвы, колыхаемые бризом, танцевали на мостовой. Под бесконечно тянущимся голубым небом огромные пальмы и красные деревья баюкали дома и магазины на вытянутых руках живой зелени, а розы ублажали тротуары и веранды яркими подарками лилового и красного. Я медленно проезжала мимо людей в сандалиях и шортах и бесконечной череды мопедов. Здесь было очень мало детей и непропорционально много мужчин.

«Ла Конча» была высокой розовой курортной гостиницей открытых пространств и пестрых тропических растений. Проблем с номером у меня не возникло, видимо, потому что туристский сезон начинается не раньше третьей недели декабря. Но оставив свой автомобиль на полупустой стоянке и войдя в гулкий вестибюль, я вспомнила о том, что говорил Марино. Никогда в своей жизни я не видела так много однополых парочек, и было совершенно очевидно, что в недрах этого крошечного прибрежного островка, казалось бы, полного здоровья, залегла материнская жила болезни. Куда бы я ни посмотрела, везде мне виделись умирающие мужчины. Я не боялась подцепить гепатит или СПИД, давно научившись справляться с гипотетической опасностью заболевания, свойственной моей работе. Точно так же меня совершенно не волновали гомосексуалисты. Чем старше я становилась, тем больше приходила к убеждению, что любовь может проявляться множеством различных способов. Невозможно определить – правильная или неправильная эта любовь только по тому, как она выражается.

Когда дежурный клерк вернул мне кредитную карточку, я попросила его проводить меня к лифту и в полусне отправилась к своей комнате на пятом этаже. Раздевшись до белья, я заползла в постель и следующие четырнадцать часов спала, как убитая.

* * *

Следующий день был таким же чудесным, как и предыдущий, и я снарядилась так же, как другие туристы, за исключением заряженного «Руджера» в сумочке. Возложенная мною на себя миссия заключалась в том, чтобы обыскать остров и среди тридцати тысяч человек найти двух мужчин, про которых мне было известно лишь то, что одного зовут Пи Джей, а другого – Уолт. Из писем, написанных Берил в конце августа, я знала, что они были ее друзьями и жили в меблированных комнатах там, где она остановилась. В моем распоряжении не было ни малейшей зацепки насчет того, где находятся или как называются эти комнаты, и моя единственная надежда была на то, что кто-нибудь у «Луи» сможет мне помочь.

Я шла, держа в руках карту, купленную в сувенирном киоске отеля. Следуя по бульвару Дюваль, проходила мимо рядов магазинов и ресторанов, мимо домов с балконами, которые напоминали французский квартал Нью-Орлеана. Я миновала уличные вернисажи и маленькие лавочки, в которых продавались экзотические растения, шелка и шоколад «Перуджина», а затем подождала на перекрестке, наблюдая за ярко-желтыми вагонами поезда «Конч тур», прогромыхавшего мимо. Я начала понимать, почему Берил Медисон не хотела покидать Ки Уэст. С каждым моим шагом угроза присутствия Френки становилась все более и более расплывчатой и нереальной. К тому моменту, когда я повернула налево, на Саут-стрит, он стал таким же далеким, как промозглая декабрьская погода Ричмонда.

Ресторан «Луи» располагался в белом строении, которое когда-то было жилым домом на углу Вернон и Уоддел. На его деревянных полах не было ни пятнышка, столы, аккуратно застеленные бледно-персиковыми льняными скатертями, оживляли прелестные свежие цветы. Я прошла за хозяином через обеденный зал с кондиционерами и была усажена на веранде, где меня поразила пестрая голубизна воды, сходящейся с небом, пальмы и свисающие корзины с цветущими растениями, колышущиеся в воздухе, напоенном запахом моря. Атлантический океан плескался почти у меня под ногами, с яркими брызгами парусных лодок, стоящих на якоре недалеко от берега. Заказав ром и тоник, я думала о письмах Берил и спрашивала себя, не сижу ли я там, где она их писала.

Свободных мест почти не было. За своим столиком в углу, у перил, я чувствовала себя сторонним наблюдателем. Четыре ступеньки слева от меня вели вниз к широкому настилу, где небольшая группа молодых мужчин и женщин сидела, развалясь в купальных костюмах рядом с баром. Я смотрела, как мускулистый латиноамериканец в желтых плавках выкинул в море окурок сигареты, встал и вяло потянулся. Он подошел за очередной порцией пива к бородатому бармену, двигавшемуся со скукой уже немолодого человека, уставшего от своей работы.

Прошло немало времени после того, как я покончила с салатом и супом из моллюсков, когда группа молодежи, наконец, спустилась по ступенькам и шумно вошла в воду. Вскоре они уже плыли в направлении лодок, стоявших на якоре. Я заплатила по счету и подошла к бармену. Откинувшись на стуле под своим соломенным навесом, он читал роман.

– Что прикажете? – протянул он, засовывая книгу под стойку и без энтузиазма поднимаясь на ноги.

– Я хотела выяснить, продаете ли вы сигареты, – сказала я. – Я не вижу здесь автомата.

– Вот, – сказал он, доказывая на небогатый набор за своей спиной.

Я выбрала. Шлепнув пачку на прилавок, он назвал возмутительную сумму в два доллара и не проявил особой любезности, когда я добавила еще пятьдесят центов на чай. У него были зеленые недружелюбные глаза, лицо, обветрившееся за годы, проведенные на солнце, и густая, темная с проседью борода. Он выглядел враждебно и ожесточенно, и у меня возникло подозрение, что он жил на Ки Уэсте довольно долго.

– Вы позволите задать вам вопрос? – обратилась я к нему.

– Вы его уже задали, мэм, – ответил он.

Я улыбнулась.

– Вы правы, уже задала. А теперь я собираюсь задать еще один. Давно вы работаете у «Луи»?

– Пятый год. – Он достал полотенце и принялся протирать стойку.

– Тогда вы, должно быть, знали молодую женщину, которая была здесь под именем Стро? – спросила я, припоминая по письмам Берил, что, находясь здесь, она скрывала свое настоящее имя.

– Стро? – повторил он, нахмурившись и продолжая свое занятие.

– Это ее прозвище. Она – стройная, очень симпатичная блондинка, была здесь летом и почти каждый день приходила в «Луи». Она сидела за одним из столиков и писала.

Он прекратил вытирать стойку и уставился на меня тяжелым взглядом.

– А вам что за дело? Она ваша подруга?

– Она моя пациентка. – Это было единственное объяснение, которое я смогла придумать, – с одной стороны, я хотела избежать наглой лжи, а с другой – боялась его оттолкнуть.

– А? – Его густые брови поползли вверх. – Пациентка? Что вы сказали? Вы ее врач?

– Совершенно верно.

– Ну, теперь вы не слишком много можете для нее сделать хорошего, док. Мне неприятно это вам говорить, – Он шлепнулся на свой стул и откинулся назад.

– Понимаю, – сказала я. – Я знаю, что она умерла.

– Да, я был совершенно потрясен, когда узнал об этом. Пару недель назад сюда ворвались полицейские со своими резиновыми дубинками и наручниками. Я повторю вам то же, что мои приятели сказали им: никто здесь ни хрена не знает о том, что произошло со Стро. Она была тихой, славной дамочкой. Обычно сидела как раз вон там. – Он указал на пустой стул недалеко от того места, где я стояла. – Обычно она сидела там все время, просто занимаясь своим делом.

– Кто-нибудь из вас познакомился с ней?

– Конечно. – Он пожал плечами. – Мы несколько раз пили все вместе. У нее было пристрастие к «Короне» и лайму. Но я бы не сказал, что кто-нибудь здесь знал ее лично. То есть, я не уверен, что кто-нибудь мог хотя бы сказать вам, откуда она приехала, разве только то, что она оттуда, где бывает снег.

– Из Ричмонда, штат Вирджиния, – сказала я.

– Знаете, – продолжил он, – множество людей приезжают и болтаются здесь. Ки Уэст – это место, где основной принцип – живи сам и давай жить другим. И здесь много голодающих художников. Стро не слишком отличалась от людей, которых я встречаю, за исключением того, что большинство из них не убивают. Проклятье! – Он поскреб свою бороду и медленно покачал головой из стороны в сторону. – Это действительно трудно себе вообразить. Как будто по мозгам шарахнули.

– В этом деле полно вопросов без ответов, – сказала я, зажигая сигарету.

– Да, например, какого черта вы курите? Я думал, врачи должны лучше всех знать о вреде курения.

– Дурная, мерзкая привычка, я отлично это знаю. И вы можете также смешать мне ром с тоником, потому что я еще и пью. «Бабенкот», пожалуйста.

– Четыре, восемь – какой пожелаете? – Он бросил вызов моим познаниям в области хорошей выпивки.

– Двадцать пять, если у вас есть.

– Нет. Ром двадцатипятилетней выдержки вы можете раздобыть только на островах. Он такой приятный, что может заставить вас расплакаться.

– Ну, тогда лучшее, что у вас есть, – сказала я.

Он ткнул пальцем в бутылку сзади него, которая была мне знакома своим янтарным стеклом и пятью звездочками на этикетке. «Бабенкот», выдержанный в бочках пятнадцать лет, точная копия той бутылки, которую я нашла в кухонном шкафчике Берил.

– Это будет великолепно, – сказала я.

Усмехнувшись и внезапно воспрянув, он встал со стула, и его руки задвигались с проворностью жонглера, подхватывая бутылки, когда он, не прибегая к помощи мерного стаканчика, отмерял длинные струи жидкого гаитянского золота, за которыми следовали сверкающие брызги тоника. В качестве финала он искусно отрезал идеальный ломтик от ки-уэстского лайма, выглядевшего так, как будто его только что сорвали с дерева, выжал его в мой напиток и пробежал выжатой корочкой по краю стакана. Вытерев руки о полотенце, заткнутое за пояс его потертых ливайсов, он прошелся по стойке бумажной салфеткой и артистично вручил мне свое произведение. Без сомнения, это был лучший ром с тоником, который я когда-либо подносила к своим губам, и я сказала ему об этом.

– За счет заведения, – сказал он, помахав в воздухе десятидолларовой купюрой, которую я протянула ему. – Я рад каждому доктору, который курит и считает, что ром – это хорошо. – Сунув руку под стойку, он извлек свою пачку сигарет. – Я вам говорю, – продолжал он, чиркнув спичкой, – я так чертовски устал слышать все это ханжеское дерьмо о курении и обо всех остальных вещах. Вы понимаете, что я имею в виду? Начинаешь чувствовать себя, как какой-то проклятый преступник. Что до меня, то я говорю: живи сам и давай жить другим. Это мой девиз.

– Да. Я точно знаю, что вы имеете в виду, – сказала я, когда мы глубоко и с наслаждением затянулись.

– Они всегда найдут, за что тебя осудить. Ну, знаете, за то, что вы едите, что пьете или с кем встречаетесь.

– Вы совершенно правы, люди бывают несправедливы и злы.

– Черт с ними!

Он снова уселся в тени своего убежища с рядами бутылок, тогда как мою макушку вовсю припекало солнце.

– О'кей, – сказал он. – Значит, вы врач Стро. Что вы хотите узнать, если не возражаете против моего вопроса?

– Ее смерти предшествовали некоторые обстоятельства, совершенно сбивающие с толку, – сказала я. – Я надеюсь, что ее друзья могли бы кое-что прояснить…

– Подождите минутку, – прервал он, выпрямляясь на стуле. – Говоря врач, какую специализацию вы имеете в виду?

– Я осматривала ее…

– Когда?

– После ее смерти.

– О, черт! Вы говорите, что вы гробовщик? – недоверчиво спросил он.

– Я судебный патологоанатом.

– Следователь?

– Более или менее.

– Надо же, будь я проклят. – Он оглядел меня с ног до головы. – Никогда бы не догадался.

Я не знала – комплимент это или наоборот.

– Они всегда посылают этих… судебных патологоанатомов вроде вас вынюхивать информацию, как вы это сейчас делаете?

– Никто меня не посылал. Я приехала по собственной инициативе.

– Зачем? – спросил он. Его глаза снова потемнели от подозрений. – Вы проделали чертовски долгий путь.

– Я хочу выяснить, что с ней произошло. Мне это очень нужно.

– Вы говорите, что полицейские не посылали вас?

– У полиции нет полномочий посылать меня куда бы то ни было.

– Здорово, – засмеялся он, – мне это нравится.

Я протянула руку за своим стаканом.

– Шайка задир. Им кажется, что они начинающие Рембо. – Он затушил свою сигарету. – Пришли сюда в своих резиновых перчатках. Бог ты мой! Представьте себе, как это выглядит хотя бы с точки зрения наших клиентов. Пришли навестить Брента – он был у нас официантом. Господи, он умирает – а они что делают? Задавая свои дерьмовые вопросы, мерзавцы одели хирургические маски и встали в десяти футах от его кровати, как будто он – тифозная Мери. Клянусь Богом, даже если бы я знал что-нибудь насчет Берил, я бы не уделил им ни секунды своего времени.

Имя угодило в меня, как мелкий камушек, и когда наши глаза встретились, я знала, что он понял значение того, что сказал.

– Берил? – спросила я.

Он молча откинулся на своем стуле.

Я нажала на него:

– Вы знали, что ее звали Берил?

– Как я уже сказал, полицейские здесь задавали вопросы, говорили о ней. – Он неловко зажег другую сигарету, избегая встречаться со мной взглядом. Мой друг бармен оказался очень плохим лжецом.

– Они говорили с вами?

– Нет. Я улизнул, когда увидел, что здесь происходит.

– Почему?

– Я говорил вам. Не люблю полицейских. У меня есть «барракуда», побитый кусок дерьма, на котором я езжу еще с тех пор, как был ребенком. По какой-то причине они всегда норовят меня поддеть. Все время всучивают мне квитанции то за одно, то за другое, выпендриваются со своим большими пушками и темными очками, как будто сами себе кинозвезды в своих же собственных телевизионных сериалах или что-то в этом роде.

– Вы знали ее имя, еще когда она была здесь, – сказала я спокойно, – вы знали, что ее зовут Берил Медисон задолго до того, как пришла полиция.

– Ну и что, если так? Большое дело?

– Она очень старалась скрыть свое имя, – ответила я с чувством. – Очень не хотела, чтобы люди здесь знали, кто она такая. Она не говорила людям настоящее имя. Платила за все наличными, чтобы не использовать кредитные карточки, чеки – все что могло идентифицировать ее. Она была напугана, спасалась бегством. И не хотела умирать.

Бармен смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

– Пожалуйста, расскажите мне все, что вы знаете. Пожалуйста. Я чувствую, что вы были ее другом.

Он молча встал, вышел из-за стойки бара и, повернувшись спиной ко мне начал собирать пустые бутылки и другой мусор, который молодежь разбросала по настилу.

Я в молчании медленно пила свой напиток, глядя мимо него на воду. Вдали бронзовый юноша разворачивал темно-синий парус, готовясь выйти в море. Листья пальмы шептали на ветру, и черный пес-лабрадор пританцовывал вдоль берега, кидаясь в прибой и обратно.

– Зулус, – пробормотала я, оцепенело глядя на собаку.

Бармен оставил свое занятие и посмотрел на меня.

– Что вы сказали?

– Зулус, – повторила я. – Берил упоминала Зулуса и ваших кошек в одном из своих писем. Она писала, что беспризорные подопечные «Луи» питаются лучше, чем иной человек.

– В каких письмах?

– Она написала несколько писем, когда была здесь. Мы нашли их в ее спальне после того, как она была убита. Она писала, что люди здесь чувствуют себя единой семьей. Считала это место самым красивым в мире. Я бы хотела, чтобы она никогда не возвращалась в Ричмонд,чтобы она сталась здесь.

Я слышала свой голос как бы со стороны, как будто он принадлежал кому-то другому. Перед глазами у меня все поплыло. Ставший привычным недосып, накопившийся стресс и ром сделали свое дело. Казалось, солнце высушило остатки крови, которые все еще пытались пробиться к моему мозгу.

Вернувшись наконец под соломенный навес, бармен заговорил тихо и проникновенно:

– Я не знаю, что вам рассказать. Но, да, я был другом Берил.

Повернувшись к нему, я ответила:

– Спасибо. Мне бы хотелось думать, что я была бы ее другом. Что я и есть ее друг.

Он неловко опустил взгляд, но я успела заметить, что выражение его лица смягчилось.

– Никогда нельзя быть по-настоящему уверенным, кто в порядке, а кто нет, – прокомментировал он. – Теперь это по-настоящему трудно понять, что верно – то верно.

Значение его слов медленно просачивалось через мою усталость:

– А что, были люди, которые спрашивали о Берил и с которыми было не все в порядке? Кроме полиции? Кроме меня?

Он налил себе кока-колы.

– Были? Кто? – повторила я, внезапно встревожившись.

– Я не знаю его имени. – Он сделал большой глоток из своего стакана. – Какой-то красавчик. Молодой, может быть, двадцать с чем-то. Темноволосый. В модной одежде, в крутых солнечных очках. Прямо как с обложки журнала. По-моему, это было пару недель назад. Он сказал, что частный детектив, какое-то дерьмо в этом роде.

Сын сенатора Патина.

– Он хотел знать, где жила Берил, когда была здесь, – продолжал он.

– И вы рассказали ему?

– Черта лысого! Я даже не разговаривал с ним.

– А кто-нибудь другой сказал ему? – настаивала я.

– Маловероятно.

– Почему это маловероятно, и вообще, вы скажете мне, как вас зовут?

– Маловероятно, потому что никто, за исключением меня и моего приятеля, этого не знал, – ответил он. – А как меня зовут, я скажу, если вы скажете, как зовут вас.

– Кей Скарпетта.

– Приятно познакомиться с вами. Меня зовут Питер. Питер Джонс. Мои друзья зовут меня Пи Джей.

* * *

Пи Джей жил в двух кварталах от «Луи» в крошечном домике, полностью утопающем в тропических джунглях. Листва была настолько густой, что я вряд ли бы заметила под ней каркасный дом с облупившейся краской, если бы не запаркованная перед ним «барракуда». Одного взгляда на автомобиль было достаточно, чтобы понять, почему у его владельца постоянные стычки с полицией. Это было нечто в стиле настенного искусства подземки – на огромных колесах, с выхлопными трубами, фарами и высоко задранной задней частью, с самодельной росписью, представлявшей собой галлюцинаторный бред в психоделической цветовой палитре шестидесятых.

– Это моя малышка, – сказал Пи Джей, нежно похлопывая своего монстра по капоту.

– Да, это нечто, – согласилась я.

– Она у меня с шестнадцати лет.

– И будет с тобой всегда, – сказала я искренне, ныряя под ветви и следуя за ним в прохладную густую тень.

– Здесь не так уж много места, – извинился он, распахивая дверь. – Всего одна дополнительная спальня и туалет – наверху, где жила Берил. Думаю, на днях я снова ее сдам. Я не слишком придирчив к своим жильцам.

В гостиной был какой-то винегрет из мебели со свалки: диван и чересчур пухлое кресло в кошмарных оттенках розового и зеленого, несколько диссонирующих светильников, сделанных из ракушек и кораллов, и кофейный столик, сработанный из чего-то, что в прошлой жизни было, скорее всего, дубовой дверью. Вокруг валялись разрисованные кокосовые орехи, морские звезды, газеты, башмаки, банки из-под пива. В сыром воздухе носился кисловатый запах гнили.

– Как Берил узнала, что вы сдаете комнату? – спросила, я присаживаясь на диван.

– У «Луи», – ответил он, зажигая несколько светильников. – Несколько первых ночей она провела в «Ошен Ки» – совершенно замечательном отеле на Дювале. Думаю, она довольно скоро сообразила, что ее здорово ударит по карману, если она собирается задержаться здесь на какое-то время. – Он уселся в пухлое кресло. – Наверное, это было, когда она пришла к «Луи» обедать в третий раз. Она просто брала салат и сидела, уставившись на воду. Она тогда ни над чем не работала. Просто сидела. Это было довольно странно – то, что она болталась без дела. Я имею в виду, что она даже не говорила ни с кем. В конце концов, как я уже сказал, это было в третий раз, когда она пришла к «Луи», она спустилась к бару и облокотилась о перила, глядя на море. Наверное, мне стало ее жалко.

– Почему? – спросила я.

Пи Джей пожал плечами.

– Она показалась мне такой потерянной. Подавленной или что-то в этом роде. Так мне показалось. Поэтому я заговорил с ней. Она не была, что называется, легким человеком.

– С ней непросто было сойтись, – согласилась я.

– С ней чертовски трудно было поддерживать дружеский разговор. Я задал ей пару немудреных вопросов типа: «Вы здесь первый раз?» или «Откуда вы?» – в таком роде, и она иногда даже не отвечала мне. Как будто меня здесь нет. Но это было забавна. Что-то нашептывало мне не отставать от нее. Я спросил, что она хочет выпить. Мы начали болтать о том о сем. Это в какой-то степени сняло ее напряженность и заинтересовало. Дальше я дал ей попробовать несколько фирменных напитков заведения. Первый – «Корона», смешанная с лаймом, от которого она съехала с катушек. Затем – «Бабенкот», как я вам смешивал. Это было действительно нечто особенное.

– Не сомневаюсь, это несколько расслабило ее, – заметила я.

Он улыбнулся.

– Да, вы верно ухватили. Я ведь смешиваю довольно крепко. Мы начали болтать о разных вещах, ну а затем она спросила, где можно поблизости остановиться. Вот тогда-то я и сказал ей, что у меня есть комната и пригласил прийти посмотреть. Я сказал, что она может прийти попозже, если хочет. Это было воскресенье, а по воскресеньям я всегда освобождаюсь рано.

– И она пришла в тот же вечер? – спросила я.

– Это меня действительно удивило. Я, в общем-то, не рассчитывал, что она появится. Но она появилась, безо всяких проблем нашла меня. К тому времени Уолт был дома. Обычно он продает свое дерьмо до темноты. Он как раз вошел, и мы все трое начали болтать и быстро поладили. Дальше мы отправились бродить по старому городу и закончили в закусочной. Хотя она была писательницей и все такое, она здорово нагрузилась, все говорила и говорила о Хемингуэе. Она была действительной милой дамочкой, скажу я вам.

– Уолт продавал украшения из серебра, – сказала я, – на Меллори-Сквер.

– Как вы это узнали? – удивился Пи Джей.

– Из писем Берил, – напомнила я ему.

Какое-то время он печально смотрел в сторону.

– Она упоминала также и закусочную. У меня сложилось впечатление, что она очень любила вас с Уолтом.

– Да, мы любили втроем попить пивка. – Он поднял с пола журнал и кинул его на кофейный столик.

– Наверное, вы двое – единственные друзья, которые у нее были.

– Берил – это что-то. – Пи Джей посмотрел на меня. – Она – это что-то. Я никогда прежде не встречал никого, похожего на нее, и, возможно, уже не встречу. Когда вы преодолеете эту ее стену, она довольно приятная дамочка. Чертовски славная. – Он откинул голову на спинку кресла и уставился в облупленный потолок. – Я любил слушать, как она говорит. Она могла говорить обо всем так… – он щелкнул пальцами, – как я никогда не смог бы, даже если бы десять лет думал об этом. Моя сестра – то же самое. Она преподает в школе, в Денвере. Английский. У меня не больно то хорошо подвешен язык. Зато руками много чего умею делать. Чем только не занимался до того, как стал барменом. Строил, клал кирпичи, плотничал. Немного занимался росписью в гончарной мастерской до тех пор, пока чуть не умер от голода. Я приехал сюда из-за Уолта. Встретился с ним в Миссисипи. На автобусной остановке, можете себе представить? Мы начали болтать, и всю дорогу в Луизиану ехали вместе. Два месяца спустя мы оба оказались здесь. Это так странно. – Он посмотрел на меня. – Хочу сказать, что это было почти десять лет назад. И все, что у меня осталось, – это груда хлама.

– Ваша жизнь еще далеко не окончена, Пи Джей, – сказала я.

– Да. – Он запрокинул лицо к потолку и закрыл глаза.

– Где сейчас Уолт?

– В «Аудердейл» – последнее, что я слышал.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Так уж получилось. Что я могу сказать?

Какое-то время мы молчали, и я решила, что пришло время попробовать.

– Берил, когда была здесь, писала книгу.

– Вы угадали. Когда Берил не напивалась с нами, она работала над своей чертовой книгой.

– Эта книга исчезла, – сказала я.

Он не ответил.

– Так называемый частный детектив, которого вы упоминали, и разные другие люди проявляют к ней острый интерес. Вы уже знаете об этом – я уверена.

Он продолжал молчать, не открывая глаз.

– У вас нет никаких причин доверять мне, Пи Джей, но я надеюсь, вы выслушаете меня, – продолжала я тихим голосом. – Мне нужно найти эту рукопись – рукопись, над которой Берил работала, когда была здесь. Я думаю, что она не забрала ее с собой в Ричмонд, когда уезжала с Ки Уэста. Вы можете мне помочь?

Открыв глаза, он в упор уставился на меня.

– Со всем уважением, доктор Скарпетта, чего ради? Чего ради я должен нарушать обещание?

– Вы обещали Берил, что никогда не скажете, где рукопись? – спросила я.

– Не важно, я спросил первым, – ответил он.

Глубоко вздохнув, я подалась вперед, опустив взгляд на грязно-золотистый пушистый ковер под ногами, и сказала:

– Я не могу привести ни одной достаточно веской причины для того, чтобы вы нарушили обещание, данное другу, Пи Джей, – сказала я.

– Бред собачий. Вы бы не спрашивали меня, если бы у вас не было достаточно веской причины.

– Берил рассказывала вам о нем? – спросила я.

– Вы имеете в виду мерзавца, который изводил ее?

– Именно.

– Да, я знал о нем. – Он неожиданно поднялся. – Не знаю, как вы, а я созрел для пива.

– Пожалуй, – сказала я, полагая, что должна принять его гостеприимство несмотря на свое состояние – я все еще не оправилась от рома.

Вернувшись с кухни, он протянул мне запотевшую бутылку ледяной «Короны», в длинном горлышке которой плавал ломтик лайма. На вкус это было бесподобно. Пи Джей сел и снова заговорил:

– Стро, я имею в виду Берил – мне кажется, что я могу называть ее также и Берил, – была жутко напугана. Если быть честным, услышав о том, что произошло, я не был сильно удивлен. Я хочу сказать, что это потрясло меня. Но я не был сильно удивлен. Я предлагал ей остаться здесь. Я говорил ей, чтобы она плюнула на плату за комнату, что она может остаться. Мы с Уолтом, ну… наверное, это забавно, но дошло до того, что она стала для нас кем-то вроде сестры. И этот подонок меня тоже достал!

– Простите, не поняла? – меня напугал его неожиданный гнев.

– Уолт покинул меня. После того как мы услышали об этом. Не знаю. Он изменился, в смысле – Уолт. Не могу сказать, что это единственная причина – то, что произошло с ней. У нас были свои проблемы. Но что-то с ним произошло. Он стал сдержанным и больше молчал. А потом однажды утром ушел. Просто ушел.

– Когда это было? Несколько недель назад, когда полицейские пришли в «Луи», и вы узнали от них?..

Он кивнул.

– Это и меня достает, Пи Джей, – сказала я. – Здорово достает.

– Что вы, черт подери, имеете в виду? Кучу хлопот?

– Я живу кошмаром Берил, – едва выдавила я из себя.

Он глотнул пива, напряженно глядя на меня.

– Как раз сейчас я тоже в бегах, по той же причине, что и она.

– Боже, вы заставляете кровоточить мое сердце, – сказал он, качая головой. – О чем вы говорите?

– Вы видели фотографию на первой странице утреннего «Геральда»? Фотографию машины полицейского, сгоревшей в Ричмонде?

– Да, – сказал он задумчиво, – смутно припоминаю.

– Это произошло перед моим домом, Пи Джей.

Детектив сидел у меня в гостиной и мы разговаривали, когда его автомобиль был подожжен. И это не первое, что случилось. Ты понимаешь, меня он тоже преследует.

– Кто, ради Бога? – спросил он. Я могла бы ответить ему, что он сам знает, но вместо этого с трудом произнесла:

– Человек, который убил Берил. Человек, который убил ее наставника, Кери Харпера, о котором вы, наверное, слышали от нее.

– Много раз. Черт! Я не могу в это поверить!

– Пожалуйста, помогите мне, Пи Джей.

– Не знаю, как я могу. – Он так расстроился, что вскочил с кресла и начал ходить из стороны в сторону. – Зачем этой свинье преследовать вас?

– Он страдает навязчивой ревностью. Он одержим.

Он параноидальный шизофреник. Похоже, он ненавидит всех, кто связан с Берил. Пи Джей, мне необходимо выяснить, кто он. Мне нужно найти его.

– Проклятье, я не знаю, кто он. Или где он, черт бы его побрал. Если бы знал, я бы нашел его и оторвал бы ему башку.

– Мне нужна эта рукопись, Пи Джей.

– Какое отношение ко всему этому может иметь ее рукопись? – возразил он.

Тогда я рассказала ему. Рассказала о Кери Харпере и его медальоне, о телефонных звонках и волокнах, а также об автобиографической книге, которую писала Берил и в краже которой меня обвинили. Я выложила все, что только могла вспомнить имеющего отношение к этим делам, а душа моя в это время усыхала от страха. Я никогда ни разу не обсуждала подробности этого дела ни с кем, кроме следователей или прокуроров, которые имели к этому отношение. Когда я закончила, Пи Джей молча встал и вышел из комнаты. Он вернулся с армейским ранцем, который положил мне на колени.

– Она там, – сказал он. – Я поклялся Богом, что никогда этого не сделаю. Прости, Берил, – пробормотал он, – мне очень жаль.

Открыв матерчатый клапан, я аккуратно достала пачку примерно в тысячу отпечатанных листов с пометками от руки и четыре компьютерные дискеты. Все это было перетянуто широкими резинками.

– Она просила нас никогда никому не отдавать это, если с ней что-нибудь случится. Я обещал.

– Спасибо, Питер. Благослови тебя Господь, – сказала я, а затем задала ему последний вопрос:

– Берил никогда не упоминала кого-то, кого бы она называла «М»?

Он стоял очень тихо, разглядывая свое пиво.

– Вы знаете, кто это? – спросила я.

– Мне, – сказал он.

Я не поняла.

– «М» – значит «Мне». Она писала письма самой себе, – объяснил он.

– Два письма, которые мы нашли… Те письма, которые мы нашли на полу в спальне после того, как она была убита, те, в которых упоминались вы с Уолтом, были адресованы «М».

– Я знаю, – сказал он, закрывая глаза.

– Откуда вы знаете?

– Я понял это, когда вы упомянули Зулуса и кошек. Я понял, что вы читали эти письма. Вот когда я решил, что с вами все в порядке, что вы та, за кого себя выдаете.

– Значит, вы тоже читали эти письма? – ошеломленно спросила я.

Он кивнул.

– Мы так и не нашли оригиналы, – пробормотала я. – Те два письма, которые мы нашли, – копии.

– Это потому, что она все сожгла, – сказал он, глубоко вздохнув и беря себя в руки.

– Но не сожгла свою книгу.

– Нет. Она сказала мне, что не знает, куда отправится потом или что будет делать, если он все еще там, если он все еще преследует ее. Она сказала, что позвонит мне потом и сообщит, куда переслать книгу. А если от нее не будет вестей, то хранить и не отдавать никому. Но она так и не позвонила. Она так никогда и не позвонила, черт подери! – Отвернувшись от меня, Пи Джей вытер глаза. – Вы знаете, книга была ее надеждой. Ее надеждой остаться в живых. – У него перехватило дыхание, когда он добавил: – Она никогда не переставала надеяться, что все обернется к лучшему.

– А что именно она сожгла, Пи Джей?

– Свой дневник, – ответил он, – я думаю, что это можно так назвать. Письма, которые она писала сама себе. Она говорила, что это ее терапия и что не хочет, чтобы кто-то увидел их. Они были очень личными, ее личные мысли. За день до своего отъезда, она сожгла все письма, кроме двух.

– Тех двух, которые я видела, – почти прошептала я. – Почему? Почему она не сожгла эти два письма?

– Потому что она хотела, чтобы они остались у нас с Уолтом.

– Как память?

– Да, – сказал он, протягивая руку за своим пивом и небрежно вытирая с глаз слезы, – часть ее самой, запись того, о чем она думала, когда была здесь. За день до своего отъезда, в тот день, когда сожгла весь хлам, она пошла и просто скопировала эти два письма. Она взяла себе копии и оставила нам оригиналы, сказав, что это такой способ «вжиться» друг в друга, – такое слово она использовала. Мы, все трое, всегда будем вместе в наших мыслях до тех пор, пока у нас есть письма.

Когда он проводил меня, я обернулась и благодарно обняла его.

Я возвращалась к своей гостинице, когда солнце уже опустилось, и пальмы четкими силуэтами были выгравированы на широкой огненной ленте. Шумные толпы людей пробирались вдоль Дюваля в сторону баров, колдовской воздух был оживлен музыкой, смехом и огнями. Я шла пружинистым шагом, лямки армейского ранца давили мне на плечо. Первый раз за много недель я испытывала прилив счастья, пребывая почти в эйфории. И я была совершенно не готова к тому, что меня ожидало в моем номере.

Глава 16

Не помню, чтобы я оставляла включенными какие-нибудь светильники, и поэтому предположила, что горничная поменяв белье и вытряхнув пепельницы, по небрежности забыла выключить свет. Я уже заперла дверь и, напевая про себя, отправилась в ванную, когда поняла, что не одна.

Марк сидел перед окном, рядом с его креслом на ковре стоял раскрытый кейс. В этот неопределенный момент, когда мои ноги не знали, куда им идти, его глаза встретились с моими в молчаливом диалоге, встревожив мое сердце и сжав его ужасом.

Бледный, одетый в теплый серый костюм, он выглядел так, как будто только что из аэропорта. Его чемодан стоял, прислоненный к кровати. Если бы у Марка был счетчик Гейгера, реагирующий на психическое излучение, то, я уверена, мой ранец заставил бы его бешено трещать. Спарацино послал его. Я подумала о «Руджере» в своей сумочке, но при этом прекрасно понимала, что никогда не смогу поднять пистолет на Марка Джеймса и спустить курок, если до этого дойдет.

– Как ты вошел? – глухо спросила я, не двигаясь с места.

– Я твой муж, – сказал он и достал из кармана ключи от моего номера.

– Ты ублюдок, – прошептала я, мое сердце дико колотилось.

Он побледнел и отвел глаза.

– Кей…

– О Господи! Ты ублюдок!

– Кей. Я здесь, потому что меня послал Бентон Уэсли. Пожалуйста. – Он встал с кресла.

В изумленном молчании я наблюдала за тем, как он достал из чемодана виски, прошел мимо меня к бару и принялся наполнять стаканы льдом. Его движения были медленными и неторопливыми, как будто он изо всех сил старался не нервировать меня лишний раз. Кроме того, он выглядел очень усталым.

– Ты ела? – спросил он, протягивая мне напиток.

Пройдя мимо него, я бесцеремонно бросила ранец и сумочку на туалетный столик.

– Я умираю с голоду, – сказал он, ослабив воротничок рубашки и сорвав галстук. – Черт, я раза четыре менял самолеты. С самого завтрака не ел ничего, кроме орехов.

Я промолчала.

– Я уже сделал заказ на нас обоих, – продолжал он спокойно, – думаю, ты созреешь, когда его принесут сюда.

Подойдя к окну, я разглядывала лилово-серые облака над огнями улиц старого города Ки Уэста. Марк пододвинул кресло, скинул туфли и закинул ноги на кран кровати.

– Дай мне знать, когда будешь готова выслушать мои объяснения, – сказал он, болтая в стакане лед.

– Я не поверю ничему, что ты скажешь, – холодно ответила я.

– Вполне откровенно. Это расплата за жизнь во лжи. В этом я невероятно преуспел.

– Да, – откликнулась я, – ты в этом невероятно преуспел. Как ты нашел меня? Я не верю, что Бентон рассказал тебе. Он не знает, где я остановилась, а здесь на острове, должно быть, штук пятьдесят отелей и столько же пансионов.

– Ты права. Наверное, так и есть, и, тем не менее, мне потребовался всего один телефонный звонок, чтобы найти тебя, – сказал Марк.

Расстроенная, я села на кровать.

Он залез в карман своего пиджака и, вытащив сложенную брошюру, протянул ее мне.

– Узнаешь?

Это был точно такой же путеводитель, как тот, что Марино нашел в спальне Берил Медисон и копия которого была подшита к ее делу. Это был тот самый путеводитель, который я изучала бесчисленное количество раз, и о котором вспомнила две ночи назад, когда решила сбежать на Ки Уэст. На одной его стороне были перечислены рестораны, достопримечательности и магазины, а на другой изображена карта улиц, по периметру которой были напечатаны объявления, в том числе и реклама этой гостиницы, натолкнувшая меня на мысль остановиться здесь.

– Бентон вчера после нескольких попыток наконец связался со мной, – продолжил Марк. – Он был совершенно расстроен, сказал, что ты уехала – отправилась сюда. Затем мы занялись делом – попытались тебя вычислить. У Бентона под рукой, очевидно, оказалась копия путеводителя Берил. Он предположил, что ты тоже видела его, а возможно, даже сделала для себя копию. Мы решили, что тебе могло прийти в голову воспользоваться им.

– Где ты это взял? – я вернула ему брошюру.

– В аэропорту. И так случилось, что эта гостиница – единственная, которая здесь указана. И у них оказался номер, зарезервированный на твое имя.

– Отлично. Значит, мой побег не удался.

– Да, он вышел довольно жалким.

– А вот где мне пришла в голову эта идея, если тебе необходимо это знать, – злобно сдалась я. – Я просматривала бумаги Берил так много раз, что просто запомнила эту брошюру и запомнила объявление гостиницы на Дюваль. Наверное, оно отложилось у меня в голове, потому что я раздумывала над тем, не могла ли Берил остановиться здесь, когда только приехала на Ки Уэст.

– Ну, и она остановилась? – Он поднял свой стакан.

– Нет.

Когда он встал, чтобы подлить нам виски, в дверь постучали, и мое сердце подскочило, а Марк небрежно сунул руку под пиджак и извлек девятимиллиметровый пистолет. Держа его дулом вверх, он посмотрел в дверной глазок и вернул оружие обратно за пояс брюк, после чего открыл дверь. Прибыл наш обед, и когда Марк расплачивался с молодой женщиной наличными, она широко улыбнулась и сказала:

– Спасибо, мистер Скарпетта. Надеюсь, вам понравятся бифштексы.

– Почему ты зарегистрировался как мой муж? – требовательно спросила я.

– Я буду спать на полу. Но ты не останешься одна, – ответил он, расставляя накрытые блюда на столике у окна и распечатывая бутылку вина. Выскользнув из своего пиджака и кинув его на кровать, он положил пистолет на туалетный столик недалеко от моего ранца так, чтобы до него легко было дотянуться.

Я ждала, пока он сядет за еду, прежде, чем спросить его об оружии.

– Безобразный маленький монстр, но, может быть, мой единственный друг, – ответил он, принявшись за бифштекс. – Кстати, я надеюсь, твой тридцать восьмой у тебя с собой, может быть, даже в твоем ранце? – Он бросил взгляд на ранец.

– Он у меня в сумочке, к твоему сведению, – как дура выложила я. – Но как, во имя Господа, ты узнал, что у меня именно тридцать восьмой?

– Бентон сказал. Кроме того, он сказал, что ты недавно получила лицензию на его ношение, и полагает, что в последнее время ты мало куда ходишь без оружия. – Он пригубил вино и добавил: – Неплохо.

– Может быть, Бентон сказал тебе и размер моего платья? – спросила я, заставляя себя есть, хотя мой желудок умолял меня этого не делать.

– Нет, в этом не было необходимости. Ты все так же носишь восьмой, и выглядишь так же хорошо, как во времена Джорджтауна. И на самом деле даже лучше.

– Я была бы тебе очень признательна, если бы ты перестал разыгрывать из себя этакого вальяжного сукина сына и рассказал, как, черт побери, ты узнал хотя бы имя Бентона Уэсли, не говоря уже о том, что заслужил привилегию наслаждаться приватными беседами обо мне?

– Кей. – Марк отложил вилку, когда встретил мой гневный взгляд, – я знаю Бентона гораздо дольше, чем ты. Ты еще не поняла этого? Я что, должен написать это светящимися буквами?

– Да. Напиши это большими буквами поперек неба, Марк. Потому что я не знаю, чему верить. Я уже не представляю себе, кто ты. Я не доверяю тебе. Честно говоря, я до смерти тебя боюсь.

Он откинулся на своем стуле, и его лицо стало таким серьезным, каким я его никогда не видела.

– Кей, мне очень жаль, что ты боишься меня. И мне жаль, что ты не доверяешь мне. И в этом есть определенный смысл, потому что только несколько людей во всем мире имеют представление, кто я такой, а временами я и сам не слишком это понимаю. Я не мог сказать тебе этого раньше, но теперь – все. – Он помолчал. – Бентон учил меня в Академии задолго до того, как ты с ним познакомилась.

– Ты агент? – недоверчиво спросила я.

– Да.

– Нет! – У меня закружилась голова. – Нет! На этот раз я не собираюсь тебе верить, черт побери!

Молча поднявшись, он подошел к телефону у кровати и набрал номер.

– Иди сюда. – Марк глянул на меся мельком.

Затем он вручил мне трубку.

– Алло? – Голос я узнала сразу же.

– Бентон? – сказала я.

– Кей? У тебя все в порядке?

– Марк здесь, – ответила я. – Он нашел меня. Да, Бентон, у меня все в порядке.

– Слава Богу. Ты в хороших руках. Я уверен, что он все тебе объяснит.

– Я в этом не сомневаюсь. Спасибо, Бентон. До свидания.

Марк взял у меня трубку и положил ее на рычаг. Вернувшись за стол, он долго смотрел на меня, прежде, чем снова заговорить:

– Я оставил свою юридическую практику после того, как была убита Жанет. Я до сих пор не знаю, почему, Кей, но это и не важно. Я какое-то время работал без прикрытия в Детройте, а затем был глубоко законспирирован. Что касается моей работы на «Орндорфф и Бергер», то это все неправда.

– Ты не собираешься сообщить мне, что Спарацино тоже работает на ФБР? – спросила я, меня била мелкая дрожь.

– Черт, нет, конечно, – ответил он, не глядя на меня.

– Во что он замешан, Марк?

– Его незначительные проступки включают в себя обман Берил Медисон, искажение формулировки ее авторского договора, как он поступал со многими своими клиентами. И, как я тебе уже говорил, он манипулировал ею, использовал ее в игре против Кери Харпера и готовил большой публичный скандал, как он проделывал это уже с другими много раз.

– Значит, то, что ты мне рассказывал в Нью-Йорке, – правда?

– Не все, конечно. Я не мог рассказать тебе все.

– Спарацино знал, что я приезжаю в Нью-Йорк? – Этот вопрос мучил меня много недель.

– Да. Я подстроил все это, чтобы таким образом якобы получить от тебя больше информации и повлиять, чтобы ты согласилась встретиться с ним. Он знал, что ты никогда не пойдешь ни на какие переговоры. И тогда я вызвался привести тебя к нему.

– О Боже! – пробормотала я.

– Я думал, что все под контролем. Я думал, что он не следит за мной до тех пор, пока мы не пришли в ресторан. Вот тогда я понял, что все пошло к черту, – продолжал Марк.

– Почему?

– Потому что он прицепил за мной хвост. Я уже давно знал, что отродье Патина – один из его осведомителей. Так он платит ренту в ожидании эпизодических ролей в мыльных операх, коммерческих телевизионных роликах и рекламе белья. Очевидно, Спарацино начал меня подозревать.

– Почему он послал Патина? Он не понимал, что ты узнаешь его?

– Спарацино не известно, что я осведомлен насчет Патина, – ответил. Марк. – Увидев Патина в ресторане, я понял, что его послал Спарацино. Он хотел убедиться, действительно ли я встречаюсь с тобой, и выяснить, что я собираюсь делать. Точно так же он послал так называемого Джеба Прайса обыскать твой кабинет.

– Ты хочешь сказать, что Джеб Прайс – тоже актер, умирающий с голоду?

– Нет. Мы арестовали его на прошлой неделе в Нью-Джерси. Какое-то время он никого не будет беспокоить.

– Я надеюсь, ты в курсе, что Дизнер в Чикаго также был ложью?

– Это легендарная личность. Но я никогда не встречался с ним.

– И я полагаю, ты точно так же неспроста заезжал навестить меня в Ричмонде, не так ли? – Я пыталась справиться с подступавшими слезами.

Снова наполнив наши бокалы вином, он ответил:

– На самом деле я ехал не из округа Колумбия. Я как раз прилетел из Нью-Йорка. Спарацино послал меня как следует выпотрошить твои мозги и выяснить все что ты знаешь об убийстве Берил.

Я пригубила вино и некоторое время молча пыталась взять себя в руки. Затем я спросила:

– Он как-то замешан в ее убийстве, Марк?

– Поначалу меня тоже беспокоил этот вопрос, – ответил он. – Пока не было другого убийства, я спрашивал себя, не зашли ли игры Спарацино с Харпером слишком далеко, не потерял ли Харпер голову настолько, чтобы убить Берил? Но затем был убит сам Харпер, а я так и не нашел ничего, что дало бы мне основания предполагать связь Спарацино с этими смертями. Я думаю, он хотел, чтобы я выяснил все, что смогу, об убийстве Берил, потому что он – параноик.

– А он не боялся, что полиция может обыскать ее кабинет, и при этом, возможно, всплывут его махинации с формулировками в ее авторском договоре? – спросила я.

– Возможно. Я только знаю, что ему была нужна ее рукопись. Неважно, во что это обойдется. А насчет всего остального я не уверен.

– А как насчет его иска, его вендетты против главного прокурора?

– Это наделало много шума, – ответил Марк. – Спарацино презирает Итриджа и будет в восторге, если сможет его унизить или даже отправить в отставку.

– Скотт Патин был здесь, – сообщила я Марку. – Он был здесь не так давно и задавал вопросы о Берил.

– Интересно. – Это единственное, что он произнес, отрезая очередной кусок бифштекса.

– Сколько времени ты был связан со Спарацино?

– Больше двух лет.

– О господи! – воскликнула я.

– ФБР очень тщательно подстроило все это. Я был заслан как адвокат по имени Пол Баркер, ищущий работу и жаждущий быстро разбогатеть. Я прошел через необходимые перемещения, чтобы он на меня клюнул. Конечно, он все проверил, и когда конкретные детали не сошлись, предъявил это мне. Я признался, что жил под вымышленным именем, что я часть Федеральной программы защиты свидетелей. Это долго и трудно объяснять, но, короче говоря, Спарацино поверил, что в своей прежней жизни в Таллахасси я был замешан в нелегальной деятельности, меня арестовали, и ФБР вознаградило меня за показания, предоставив мне новое имя и новое прошлое.

– Ты был замешан в нелегальную деятельность? – спросила я.

– Нет.

– А Итридж считает, что да, – сказала я, – и что ты какое-то время провел в тюрьме.

– Меня это не удивляет. Федеральные власти, как правило, очень тесно сотрудничают с ФБР, а по документам тот Марк Джеймс, которого ты знала, выглядит довольно неприглядно – адвокат, который перешел на другую сторону, был лишен права заниматься адвокатской деятельностью и провел два года в тюрьме.

– Должна ли я предположить, что связь Спарацино с «Орндорфф и Бергер», только фасад?

– Да.

– Фасад для чего, Марк? Наверное, для чего-то большего, чем для его махинаций с публичными скандалами?

– Мы убеждены, что он отмывает деньги для организованной преступности, Кей. Деньги, полученные от торговли наркотиками. Кроме того, мы считаем, что он связан с мафией в казино. Здесь замешаны политики, судьи, другие адвокаты. Сеть невероятная. Нам было известно об этом довольно давно, но это очень опасное дело, когда одна часть системы правосудия атакует другую. У нас должны быть твердые доказательства вины. За этим меня и заслали. Чем больше я раскапывал, тем дольше застревал там. Три месяца превратились в шесть, а потом стали годами.

– Я не понимаю. Его фирма законна, Марк.

– Нью-Йорк – это собственная маленькая страна Спарацино. У него есть власть. В «Орндорфф и Бергер» очень мало знают о том, чем он на самом деле занимается. Я никогда не работал на фирму. Они даже не знают моего имени.

– Но Спарацино знает, – нажимала я на него. – Я слышала, как он называл тебя Марком.

– Да, он знает мое настоящее имя. Как я уже сказал, операция ФБР была дотошно продумана. Там очень тщательно поработали, переписывая мою жизнь, создавая «бумажный след», делающий Марка Джеймса, которого ты когда-то знала, кем-то, кого бы ты никогда не узнала, если не сказать больше. – Его лицо помрачнело. – Мы со Спарацино договорились, что он будет называть меня Марк в твоем присутствии, все остальное время я был Полом. Я работал на него. Какое-то время я жил вместе с его семьей. Я был его преданным сыном, или, по крайней мере, он так думал.

– Я знаю, что в «Орндорфф и Бергер» о тебе никогда не слышали, – призналась я. – Я пыталась позвонить тебе в Нью-Йорк и Чикаго, но там даже не поняли, о ком я говорю. Я звонила Дизнеру. Он тоже не знал, кто ты такой. Может быть, я совершила не слишком удачный побег, но ты тоже довольно жалкий шпион.

Какое-то время он помолчал, а затем произнес:

– ФБР вывело меня на тебя, Кей. Ты появилась на сцене, и в моем распоряжении оказалось множество возможностей. Но так как это была именно ты, то вмешались мои эмоции. И я резко поглупел.

– Не знаю, как я должна реагировать на это.

– Пей вино и смотри на восход луны над Ки Уэстом. Это будет лучшей реакцией.

– Но, Марк, – теперь я уже окончательно сдалась, – есть один очень важный момент, который я не понимаю.

– Я почти уверен, что есть много очень важных моментов, которые ты не понимаешь и, скорее всего, никогда не поймешь, Кей. Нас с тобой разделяет большой отрезок жизни, который не преодолеть за один вечер.

– Ты сказал, что Спарацино натравил тебя на меня, чтобы ты выпотрошил мои мозги. Откуда он узнал, что ты знаком со мной? Ты рассказал ему?

– Он упомянул тебя в разговоре сразу же после того, как мы услышали об убийстве Берил. Он сказал, что ты главный медицинский эксперт в Вирджинии. Я занервничал. Мне не хотелось, чтобы он навредил тебе, и я решил, что лучше сделаю это сам.

– Ценю твое благородство, – сказала я с иронией.

– Ты и должна. – Он смотрел мне прямо в глаза. – Я рассказал ему, что мы с тобой встречались в прежней жизни. Я хотел, чтобы он предоставил тебя мне. И он сделал это.

– И это все?

– Мне бы хотелось так думать, но боюсь, что мои мотивы были неоднозначны.

– Неоднозначны?

– Думаю, меня соблазнила возможность увидеть тебя снова.

– Так ты мне тогда и сказал.

– Я не лгал.

– А сейчас ты лжешь?

– Клянусь Богом, я не лгу тебе сейчас, – сказал он.

Я вдруг сообразила, что все еще одета в тенниску и шорты, моя кожа была липкой от пота, а волосы в беспорядке. Я извинилась, вышла из-за стола и направилась в ванную. Когда через полчаса я вышла, завернутая в свой любимый махровый халат, Марк крепко спал на моей кровати.

Я села рядом с ним, он застонал и открыл глаза.

– Спарацино очень опасный человек, – сказала я, медленно пробегая пальцами по его волосам.

– Несомненно, – сонно согласился Марк.

– Он послал Патина. Я даже не могу понять, как он вообще узнал, что Берил была здесь.

– Потому что она звонила ему отсюда, Кей. Он всегда это знал.

Я кивнула, пожалуй, вовсе не удивленная этим. Возможно, Берил до самого конца оставалась зависимой от Спарацино. Но, должно быть, она уже начинала сомневаться в нем. Иначе она бы оставила свою рукопись ему, а не бармену по имени Пи Джей.

– Что бы он сделал, если бы узнал, что ты был здесь? – тихо спросила я. – Что бы сделал Спарацино если бы узнал, что мы с тобой сидели в этой комнат и разговаривали?

– Он бы чертовски ревновал.

– Серьезно?

– Возможно, убил бы нас, если бы был уверен, что может сделать это безнаказанно.

– А он может сделать это безнаказанно, Марк?

Притянув меня к себе, он сказал мне в шею:

– Нет, черт его побери.

* * *

На следующее утро нас разбудило солнце, и, снова позанимавшись любовью, мы проспали в объятиях друг друга до десяти часов.

Пока Марк принимал душ и брился, я просто смотрела в окно, и никогда краски не были такими яркими, а солнце не светило так чудесно на крошечном прибрежном островке Ки Уэст. Я куплю квартиру, где мы с Марком будем заниматься любовью всю оставшуюся жизнь. И я буду впервые после детства кататься на велосипеде, снова займусь теннисом и брошу, наконец, курить. Я изо всех сил постараюсь наладить отношения со своей семьей, и Люси будет у нас частой гостьей. Я стану завсегдатаем «Луи», и мы примем Пи Джея в круг наших друзей. Я буду наблюдать, как солнечный свет пляшет по поверхности моря и молиться за женщину по имени Берил Медисон, чья ужасная смерть наполнила мою жизнь новым смыслом и снова научила меня любить.

После позднего завтрака, который мы съели в номере, я достала из ранца рукопись Берил. Марк наблюдал за мной, не веря собственным глазам.

– Это то, что я думаю? – спросил он.

– Да. Это именно то самое.

– Где, ради Бога, ты нашла ее, Кей? – Он поднялся из-за стола.

– Она оставила ее у друга, – ответила я.

Мы устроились на кровати, подсунув под спину подушки и, положив рукопись между нами, и я передала Марку мой разговор с Пи Джеем.

Утро перешло в день, а мы так и не выходили из номера, только выставляли в коридор грязные тарелки, заменяя их сэндвичами и закусками, которые заказывали по мере необходимости. В течение многих часов мы почти не говорили друг с другом, пробираясь через страницы жизни Берил Медисон. Книга была просто невероятной, и не раз мне на глаза наворачивались слезы.

Берил была певчей птичкой, рожденной в бурю, истерзанным цветным комочком, запутавшимся в серых ветвях ужасной жизни. Ее мать умерла, и отец привел женщину, которая относилась к Берил с плохо скрываемым раздражением. Не имея сил выносить мир, в котором жила, Берил научилась искусству создавать свой собственный. Литература стала ее второй реальностью, так же как рисование для глухого, или музыка для слепого. Из слов ей удавалось вылепить мир, который можно было потрогать, почувствовать его запах и ощутить вкус.

Ее взаимоотношения с Харперами были такими же сумасшедшими. Поселившись, наконец, вместе в этом сказочном зачарованном особняке на реке, они образовали фигуру, чреватую взрывом неимоверной силы. Кери Харпер купил и отреставрировал для Берил большой дом, и именно в той спальне наверху, в которой я спала, он однажды похитил ее девственность. Тогда ей было только шестнадцать.

Когда она на следующее утро не спустилась к завтраку, Стерлинг Харпер поднялась наверх, чтобы выяснить, в чем дело, и обнаружила Берил свернувшейся «калачиком» и плачущей. Не в состоянии посмотреть в лицо тому факту, что ее знаменитый брат изнасиловал их приемную дочь, мисс Харпер сражалась с демонами собственного дома по своему – она закрыла на это глаза: ни разу не сказала Берил ни слова и не попыталась вмешаться, а только тихонько прикрывала на ночь свою дверь и спала неспокойным сном.

Сексуальные атаки продолжались неделя за неделей, становясь реже по мере того, как Берил взрослела, и, в конце концов, закончилась с импотенцией лауреата Пулитцеровской премии – долгие вечера с крепкой выпивкой, да и другие излишества, включая наркотики, не прошли даром. Когда дивидендов с капитала, заработанного на книге, и наследственного имущества семьи перестало хватать, он обратился к своему другу, Джозефу Мактигю, который сосредоточил свое благосклонное внимание и способности на шатких финансах Харпера, в конце концов, сделав его «не только снова платежеспособным, но и достаточно богатым, чтобы он мог себе позволить самое лучшее виски и вдосталь кокаина, когда бы он только ни пожелал».

Берил писала, что после того, как она уехала, мисс Харпер написала тот самый портрет над каминной полкой в библиотеке, портрет девочки, лишенной невинности, предназначенный, сознательно или нет, вечно мучить Харпера. Он пил все больше, писал все меньше, начал страдать от бессонницы. Он зачастил в бар «Калпепер» Его сестра поощряла этот ритуал, используя часы его отсутствия для того, чтобы втайне от него разговаривать с Берил по телефону. Последней сценой в сей драматической пьесе стало нарушение Берил, воодушевленной Спарацино, условий контракта.

Это был ее способ реабилитации собственной жизни, и, если говорить ее словами, попытка «сохранить красоту моей подруги Стерлинг, оставить воспоминания о ней, как оставляют между страницами книги засушенные полевые цветы». Берил начала свою книгу вскоре после того, как у мисс Харпер был диагностирован рак. Их узь были нерушимы, их любовь друг к другу безгранична.

Естественно, в книге были длинные отступления, касающиеся романов, написанных Берил, и источников ее идей. Здесь же имелись длинные цитаты из ранних работ, видимо, это и была та часть рукописи, которую мы нашли в ее спальне на туалетном столике. Трудно сказать. Трудно понять, что творилось в голове Берил. Но я видела, что ее работа была достаточно скандальной, чтобы испугать Кери Харпера и вдохновить Спарацино. У того, надо думать, прямо слюнки потекли.

Чего мне не удалось обнаружить по мере того, как день истекал, так это следов, вызвавших бы дух Френки. В рукописи не было упоминания о тяжком испытании, которое, в конце концов, закончило ее жизнь. Я полагаю, что жаловаться – было не в ее стиле. Может быть, она надеялась, что со временем все утрясется.

Я уже была близка к концу книги, когда Марк неожиданно накрыл ладонью мою руку.

– Что? – Я едва могла оторвать взгляд от страницы.

– Кей. Взгляни на это, – сказал он, мягко положив страницу поверх той, которую я читала.

Это было начало двадцать пятой главы, страница, которую я уже прочла. Я мгновенно сообразила, что япропустила. Это была хорошая копия, а не отпечатанная страница оригинала, как все остальные.

– Мне показалось, ты говорила, что существует только один экземпляр, – насмешливо сказал Марк.

– У меня создалось такое впечатление, – ответила я озадаченно.

– Так вот, я спрашиваю себя, не сделала ли она копию и не перепутала ли при этом страницу?

– Во всяком случае это выглядит именно так, – заключила я. – Но где же тогда копия? Она так и не всплыла.

– Не представляю себе.

– Ты уверен, что ее нет у Спарацино?

– Я совершенно уверен, что если бы она была у него, я бы об этом знал. Во время его отсутствия я перевернул его кабинет вверх тормашками и то же самое сделал с его домом. Кроме того, я думаю, он бы сказал мне, во всяком случае, пока думал, что мы приятели.

– Мне кажется, нам пора навестить Пи Джея.

Мы обнаружили, что у Пи Джея – выходной. Его не было ни у «Луи», ни дома. Сумерки опустились на остров прежде, чем мы, наконец, поймали его в закусочной. Он уже был изрядно навеселе. Я подхватила его у стойки бара и за руку привела к столику.

Я торопливо представила:

– Марк Джеймс, мой друг.

Пи Джей кивнул и отсалютовал бутылкой пива с длинным горлышком. Он несколько раз мигнул, как бы пытаясь проморгаться, тем временем откровенно любуясь моим привлекательным мужественным спутником. Марк, казалось, не замечал этого.

Перекрывая грохот толпы и оркестра, я прокричала Пи Джею:

– Рукопись. Берил делала ее копию, когда была здесь?

Глотнув пива и раскачиваясь в такт музыке, он ответил:

– Не знаю. Если и сделала, то никогда ничего не говорила мне об этом.

– Но это, возможно? – настаивала я. – Могла она это сделать, когда снимала копию с писем, которые отдала вам?

Он пожал плечами, по его вискам стекали капельки пота, лицо горело. Пи Джей был более чем навеселе, он был пьян в лоскуты.

Пока Марк бесстрастно наблюдал за происходящим, я попробовала еще раз:

– Ну, хорошо, она брала рукопись с собой, когда отправлялась копировать письма?

– …как Боги и Бекол… – затянул Пи Джей, подпевая хриплому баритону и отбивая ритм вместе с толпой по краю стола.

– Пи Джей! – громко крикнула я.

– О Господи, – запротестовал он, его глаза были прикованы к сцене, – это моя любимая песня.

Тогда я откинулась на стуле и позволила Пи Джею петь его любимую песню. Во время краткого перерыва в представлении я повторила свой вопрос. Пи Джей допил свою бутылку пива, а затем ответил на удивление отчетливо:

– Все, что я помню, – у Берил в тот день был с собой ранец, о'кей? Я дал его ей, вы знаете. Ей нужно было что-то, в чем она могла таскать здесь повсюду свое барахло. Она отправилась в «Копи Кет» или куда-то еще. У нее совершенно точно был с собой ранец. Вот так, – он достал сигареты. – Книга могла быть у нее в ранце. И она могла сделать с нее копию, когда копировала письма. Я только знаю, что она оставила мне то, что я передал вам, когда бы это ни произошло.

– Вчера, – сказала я.

– Ну, да. Вчера. – Закрыв глаза, он снова начал стучать по краю стола.

– Спасибо, Пи Джей, – сказала я.

Он не обратил на нас никакого внимания, когда мы поднялись и стали пробираться через помещение бара, чтобы выйти на свежий ночной воздух.

– Упражнение в бессмыслице – вот как это называется, – сказал Марк, когда мы уже возвращались в гостиницу.

– Не знаю, – ответила я. – Для меня важно, что Берил, по-видимому, скопировала рукопись, когда копировала письма. Не могу вообразить, чтобы она оставила у Пи Джея книгу, не сохранив себе копии.

– После знакомства с ним, я тоже не могу представить себе, чтобы она это сделала. Пи Джей не совсем тот, кого я назвал бы надежным хранителем.

– На самом деле он вполне надежен, Марк. Он всего лишь слегка набрался сегодня.

– Надрался – это будет точнее.

– Может быть, это из-за моего появления.

– Если Берил скопировала рукопись и привезла ее с собой обратно в Ричмонд, – продолжал Марк, – то ее украл убийца, кто бы он ни был.

– Френки, – сказала я.

– И это объясняет, почему он взялся за Кери Харпера. У нашего друга Френки случился приступ ревности, образ Харпера в спальне Берил довел его до безумия… до еще большего безумия. Привычка Харпера ходить в «Калпепер» каждый день описана в книге Берил.

– Логично.

– Френки мог прочитать об этом. Он выяснил, как найти Харпера, а после этого рассчитал, в какое время лучше всего застать его врасплох.

– Какое время может быть лучше, чем то, когда ты наполовину недееспособен и вылезаешь из своей машины на темную подъездную аллею, а вокруг никого и ничего? – сказала я.

– А меня удивляет, что он заодно не взялся за Стерлинг Харпер.

– Может быть, он бы и взялся.

– Ты права. Просто ему не представилось этой возможности, – сказал Марк. – Она избавила его от хлопот.

Взявшись за руки, мы замолчали, наши подметки тихо шуршали по тротуару, а ветер раскачивал деревья. Мне хотелось, чтобы эта минута длилась вечно. Меня страшила реальность, с которой мы столкнулись. Только когда мы с Марком снова оказались в номере и вместе пили вино, я спросила:

– Что дальше, Марк?

– Вашингтон, – сказал он, отворачиваясь и глядя в окно. – А конкретно – завтра. Там выслушают мой отчет и дадут другое задание. – Он глубоко вздохнул. – Черт, я не знаю, что буду делать после всего этого.

– А что ты хочешь делать после всего этого? – спросила я.

– Не знаю, Кей. Кто знает, куда они меня пошлют? – Он продолжал вглядываться в ночь. – И я знаю, что ты не собираешься уезжать из Ричмонда.

– Да, я не могу уехать из Ричмонда. Не сейчас. Моя работа – это моя жизнь, Марк.

– Это всегда было твоей жизнью, – сказал он. – Моя работа – тоже моя жизнь. Это оставляет очень мало места для маневра.

Его слова, выражение его лица разбивали мне сердце. Я понимала, что он прав. Когда я снова попыталась заговорить, слезы не дали мне этого сделать.

Мы лежали, прижавшись крепко друг к другу, пока он не заснул в моих объятиях. Мягко высвободившись, я встала и вернулась к окну. Я сидела и курила, в голове навязчиво крутились разные мысли до тех пор, пока рассвет не начал окрашивать небо в розовый цвет.

Я долго стояла под душем. Горячая вода успокаивала и укрепляла решимость. Освеженная и укутанная в халат, я вышла из сырой ванной комнаты и обнаружила, что Марк уже проснулся и заказал завтрак.

– Я возвращаюсь в Ричмонд, – твердо объявила я, садясь рядом с ним на кровать.

Он нахмурился.

– Не слишком хорошая идея, Кей.

– Я нашла рукопись, ты уезжаешь, и я не хочу торчать здесь одна, дожидаясь, пока появится Френки, Скотт Патин или даже сам Спарацино, – объяснила я.

– Они не нашли Френки. Это слишком рискованно.

Я организую твою защиту здесь, – запротестовал он, – или в Майами. Это, пожалуй, даже лучше. Ты можешь пожить какое-то время со своей семьей.

– Нет.

– Кей…

– Марк, Френки, может быть, уже уехал из Ричмонда. Они, может быть, не найдут его еще сколько-то недель. Может быть, они никогда не найдут его. Что же, мне теперь всегда прятаться во Флориде?

Откинувшись на подушки, он не отвечал. Я взяла его за руку.

– Я не позволю разрушить мою жизнь, мою карьеру вот так просто, и я больше не позволю себя запугивать. Я позвоню Марино и попрошу, чтобы он встретил меня в аэропорту.

Он взял мою руку в свои ладони и сказал, глядя мне в глаза:

– Возвращайся со мной в округ Колумбия. Или ты можешь пожить какое-то время в Квантико.

Я покачала головой.

– Со мной ничего не случится, Марк.

Он притянул меня к себе.

– Я не могу забыть того, что произошло с Берил.

Я тоже не могла.

* * *

Мы расцеловались на прощание в аэропорту Майами, я повернулась и быстро ушла, ни разу не оглянувшись. Проснулась я только в Атланте, когда пересаживалась на другой самолет. Остальное время я спала в своем кресле, совершенно измотанная физически и эмоционально.

Марино встретил меня у трапа. На этот раз он, казалось, чувствовал мое настроение и шел за мной через терминал терпеливо и молча. Рождественские украшения и товары в витринах магазинов аэропорта только усугубили мое угнетенное состояние. Я не ждала с нетерпением праздников. Я не знала, как и когда мы с Марком снова увидимся. В довершение всего, придя в багажную зону, мы с Марино в течение часа наблюдали, как багаж лениво движется по кругу. Это дало возможность Марино распросить меня, тогда как мое настроение все больше портилось. В конце концов, стало ясно, что мой чемодан потерялся. После утомительного заполнения подробной формы, состоявшей из множества разделов, я забрала свою машину и вместе с Марино, который снова следовал за мной, поехала домой.

Темная дождливая ночь, к счастью, скрыла повреждения на передней части участка, когда мы запарковались на подъездной аллее. Чуть раньше Марино успел мне сказать, что пока меня не было, они не нашли Френки. Он никак не проявил себя. Посветив фонариком по моему участку в поисках вскрытых окон или каких-либо других следов вторжения, Марино прошел со мной по всему дому, включая свет в каждой комнате, проверяя шкафы и даже заглядывая под кровать.

Мы как раз направлялись на кухню с мыслями о кофе, когда из переносной рации Марино раздался кодовый сигнал:

– Два-пятнадцать, десять-тридцать-три…

– Черт! – воскликнул Марино, выдергивая рацию из кармана куртки.

Код десять-тридцать-три означал: «Все на помощь». Радиопереговоры рикошетили через эфир, как пули. Патрульные машины отвечали, как реактивные самолеты, срываясь с места. Офицер находился в магазине недалеко от того места, где я жила. Очевидно, он был ранен.

– Семь-ноль-семь, десять-тридцать-три. – Марино рванулся к парадной двери, на ходу рявкнув диспетчеру, что он выезжает.

– Черт побери! Уолтерс! Он просто чертов ребенок! – ругаясь, он выбежал в дождь, крикнув мне через плечо:

– Запрись покрепче, док. Я сразу же пришлю сюда пару ребят в форме!

Я долго ходила по кухне туда-сюда и наконец уселась за стол, посасывая неразбавленный скотч. Ливень барабанил по крыше и бился в оконное стекло. Мой чемодан потерялся, а вместе с ним и мой тридцать восьмой. Эту деталь из-за дикой усталости я упустила из виду и не сообщила Марино. Я была слишком взвинчена, чтобы ложиться в постель. Листала рукопись Берил, которую у меня хватило ума взять с собой в салон самолета, и потягивала свой напиток, ожидая прибытия полиции.

Незадолго до полуночи, испугав меня, раздался звонок в дверь.

Глянув через глазок входной двери в ожидании офицеров, обещанных Марино, я увидела бледного молодого человека, одетого в темный непромокаемый плащ и какую-то форменную фуражку. Сутулясь под свирепствующим ливнем, он выглядел замерзшим и промокшим, на груди у него висел планшет.

– Кто это? – спросила я.

– Курьерская служба «Омега» из аэропорта Бирд, – ответил он. – Я доставил ваш чемодан, мэм.

– Слаба Богу, – с чувством сказала я, отключая сигнализацию и открывая дверь.

Меня охватил парализующий ужас, когда он поставил мой чемодан в прихожей, и я вдруг вспомнила. Заполняя в аэропорту заявление о потерянном багаже, я указала свой служебный, а не домашний адрес!

Глава 17

Темные волосы свисали волокнистой челкой из-под фуражки. Не глядя мне в глаза, он сказал:

– Просто подпи-пи-пишитесь, мэм.

Он вручил мне планшет, а у меня в голове бешено прокручивались обрывки фраз:

«Они поздно приехали из аэропорта, потому что авиакомпания потеряла сумки мистера Харпера».

«У тебя действительно светлые волосы, Кей, или ты их обесцвечиваешь?»

«Это было после того, как юноша доставил багаж…»

«Они все теперь умерли».

«В прошлом году мы получили волокно, полностью идентичное этому оранжевому во всех отношениях, когда. Роя попросили изучить следы, обнаруженные в „Боинге-747“…»

«Это было после того, как юноша доставил багаж!»

Я медленно взяла предложенную ручку и планшет из вытянутой руки в коричневой кожаной перчатке.

Незнакомым голосом я произнесла:

– Не будете ли вы так любезны открыть мой чемодан. Я не могу ничего подписать, пока не удостоверюсь, что все мои вещи на месте и не попорчены.

На какое-то мгновение на его суровом бледном лице отразилось смущение. Его зрачки расширились, когда он опустил взгляд на мой чемодан, стоящий рядом, и я ударила так быстро, что у него не оставалось времени поднять руки и парировать удар. Край планшета попал ему в горло, и я побежала, как антилопа.

Я уже добралась до столовой, когда услышала у себя за спиной его шаги. Мое сердце бешено бухало в ребра, когда я вбежала в кухню, и, чуть не поскользнувшись на гладком линолеуме, обегая чурбак для разделки мяса, сорвала со стены рядом с холодильником огнетушитель. В тот момент, когда он ворвался в кухню, я выпустила ему в лицо удушающую струю сухого порошка. Нож с длинным лезвием глухо загремел по полу, когда он, задыхаясь, обхватил руками лицо. Схватив с плиты чугунную сковородку, я размахнулась ею, как теннисной ракеткой, и изо всей силы ударила его по животу. Пытаясь вдохнуть, он согнулся, и я снова размахнулась, на этот раз целясь в голову. Он немного отклонился, и я почувствовала, как под плоским дном сковородки затрещали хрящи. Я поняла, что сломала ему нос и, возможно, выбила несколько зубов. Но это едва ли задержало его. Упав на колени, кашляя и наполовину ослепнув из-за порошка, он одной рукой схватил меня за лодыжку, а другой попытался нащупать нож. Запустив в него сковородкой, я ногой отбросила нож в сторону, и, задев бедром за острый край стола и стукнувшись плечом о косяк двери, вырвалась из кухни.

Рыдая, на грани истерики, я как-то умудрилась откопать в чемодане свой «Руджер» и загнать в барабан пару патронов. К этому моменту он уже почти настиг меня. Я слышала только шум дождя и его тяжелое дыхание. Нож был в нескольких дюймах от моего горла, когда после третьего нажатия на курок ударник, наконец, встретился с капсюлем. Раздался оглушительный грохот, сверкнуло пламя, и «силвертипс» отбросила его на несколько футов назад, повалив на пол и разорвав ему брюшную полость. Он попытался сесть, стеклянные глаза смотрели на меня в упор с окровавленной маски его лица. Он пытался что-то сказать, делая слабые попытки поднять нож. У меня в ушах звенело. Стабилизировав револьвер в трясущихся руках, я положила вторую пулю ему в грудь. Вдыхая едкий запах пороховых газов, испорченный сладким запахом крови, я наблюдала, как угасает жизнь в глазах Френки Эймса.

А потом, завывая, я свалилась на пол. Ветер и дождь жестоко атаковали дом, и кровь Френки растекалась по полированному дубу. Мое тело сотрясалось от рыданий, и я не сдвинулась с места, пока телефон не прозвонил в пятый раз.

Все что я могла из себя выдавить, это:

– Марино! О Боже, Марино!

* * *

Я не возвращалась в отдел до тех пор, пока тело Френки Эймса не было отправлено в морг, его кровь не была смыта со стола из нержавеющей стали и не растворилась в вонючих водах городской канализации. Я не жалела, что убила его. Я жалела, что он вообще родился.

– Все это выглядит следующим образом, – начал Марино, глядя на меня через угнетающую гору бумаг на моем столе. – Френки приехал в Ричмонд год назад в октябре. По крайней мере, именно столько времени он снимал квартиру на Рэдд-стрит. Пару недель спустя он нанялся на работу по доставке утерянного багажа. У «Омеги» контракт с аэропортом.

Я промолчала, вскрывая очередное письмо, которому была уготована судьба отправиться в корзину для бумаг.

– Парни, работающие на «Омегу», ездят на своих личных автомобилях. С этой проблемой Френки и столкнулся примерно в прошлом январе. В его восемьдесят первом «меркурии-линкс» полетела трансмиссия, и у него не было денег на ремонт. Нет машины – нет работы. Вот когда, я думаю, он попросил Эла Ханта об услуге.

– У них до этого были контакты? – сказала я рассеянно, чувствуя, что потеряла всякий интерес к этому делу. Наверняка это было заметно по моему тону.

– О да, – ответил Марино. – Ни я, ни Бентон в этом не сомневаемся.

– На чем же основана ваша уверенность?

– Для начала, – сказал он, – как выясняется, полтора года назад Френки жил в Батлере, штат Пенсильвания. Мы проверили телефонные счета старика Ханта за последние пять лет – наверное, он хранил все это дерьмо на случай проверки. Выясняется, что в то время, когда Френки жил в Пенсильвании, Ханту пять раз звонили из Батлера с оплатой за счет вызываемого абонента. За год до этого аналогичные звонки с оплатой за счет вызываемого абонента были из Довера, штат Делавэр, а еще годом раньше – с полдюжины из Хейгерстауна, штат Мэриленд.

– Звонил Френки? – спросила я.

– Мы все еще проверяем. Но что касается меня, то я очень сильно подозреваю, что Френки звонил Элу Ханту время от времени, и, возможно, рассказал ему все о том, что он сделал со своей матерью. Вот откуда Эл так много знал, когда разговаривал с тобой. Черт, он не был телепатом. Он излагал то, что узнал из бесед со своим больным приятелем. Похоже, чем безумнее становился Френки, тем больше он приближался к Ричмонду. А затем – бац! Год назад он посещает наш прекрасный город, ну, и все остальное.

– А что насчет мойки Ханта? – спросила я. – Был Френки постоянным посетителем?

– Согласно тому, что говорит пара ребят, работающих там, некто, подходящий под описание Френки, время от времени появлялся там, начиная, вроде бы, где-то с конца января. В соответствии с найденной нами квитанцией, в первую неделю февраля он поменял в своем «меркурии» мотор, что обошлось ему в пять сотен долларов, которые он, возможно, получил от Эла Ханта.

– Ты не знаешь, не было ли Френки на автомойке в какой-нибудь из дней, когда Берил пригоняла туда свою машину?

– Я думаю, что именно так все и произошло. Ты знаешь, что впервые он заметил ее, когда в конце января доставил сумки Харпера в дом Мактигю. И что же дальше? Он снова наталкивается на нее, когда, скажем, пару недель спустя околачивается на мойке Эла Ханта, выпрашивая деньги в долг. Готово. Для него это как знамение. Затем он, может быть, снова увидел ее в аэропорту – он все время мотался в аэропорт и обратно, развозя потерянные сумки, да мало ли чем он там еще занимался. Возможно, он увидел Берил в третий раз, когда она в аэропорту садилась на самолет в Балтимор, направляясь на встречу с мисс Харпер.

– Как ты думаешь, Френки говорил о Берил с Хантом?

– Теперь это уже не выяснить. Но я бы не удивился. Это могло бы объяснить, почему Хант повесился. Он видел, чем все закончилось, – что его сумасшедший приятель сделал с Берил. Затем – убийство Харпера. Возможно, Хант чувствовал себя чертовски виноватым.

Я с трудом подвинулась на стуле, раскапывая бумаги в поисках штемпеля, который всего секунду назад держала в руке. У меня все болело, и я всерьез собиралась сделать рентген правого плеча. Что же касается моей психики, то я сильно сомневалась, возможна ли тут вообще какая-либо помощь. Я не чувствовала себя самой обой. Я только знала, что мне очень трудно сидеть спокойно. Я никак не могла расслабиться.

– Видимо, частью маниакального мышления Френки была тенденция приписывать встречам с Берил особое значение, – прокомментировала я. – Он видит Берил в доме Мактигю. Он видит ее на автомойке. Он видит ее в аэропорту. Все это вполне могло его подтолкнуть.

– Да. И теперь шизик думает, что Бог разговаривает с ним, намекает, что он как-то связан с милой светловолосой дамочкой.

В этот момент вошла Роза. Взяв розовый листок телефонного сообщения, который она мне протянула я добавила его к стопке таких же.

– Какого цвета была его машина? – спросила я, вскрывая очередной конверт. Автомобиль Френки стоял на моей подъездной аллее. Я видела его, когда приехала полиция и мой участок пульсировал в красных вспышках. Но я мало что осознавала. В памяти почти не осталось подробностей.

– Темно-синего.

– И никто из соседей Берил не запомнил синий «меркурий-линкс?»

Марино покачал головой.

– В темноте и если он выключал фары, машина, скорее всего, не бросалась в глаза.

– Да, наверное.

– А в случае с Харпером, он, видимо, где-то съехал с дороги и прошел оставшуюся часть пути пешком. – Он помолчал. – Обивка водительского сиденья протерлась.

– Что ты говоришь? – переспросила я, поднимая взгляд от письма, которое просматривала.

– Он покрыл его одеялом, которое, должно быть, украл из какого-нибудь самолета.

– Источник оранжевого волокна? – спросила я.

– Они собираются провести несколько тестов. Но мы думаем, что так оно и есть. На одеяле есть оранжево-красные полоски, и Френки мог сидеть на нем, когда приехал к дому Берил. Это, возможно, объясняет и историю с террористами. Какой-нибудь пассажир во время межконтинентального перелета использовал одеяло так же, как и Френки. Затем он пересаживается с одного самолета на другой, и оранжевое волокно оказывается, в конце концов, в самолете, который захватывают в Греции. И пожалуйста! То же самое волокно прилипает к крови какого-то несчастного морского пехотинца после того, как его убивают. Представляешь, сколько волокон должно переноситься из самолета в самолет?

– Трудно вообразить, – согласилась я, спрашивая себя, чем я провинилась, что должна заниматься всем почтовым мусором Соединенных Штатов. – И кроме того, это может объяснить, почему Френки носил на себе так много волокон. Он работал в багажной зоне. Он бывал повсюду в аэропорту и, может быть, даже заходил в самолеты. Кто знает, чем он занимался и какой мусор собирал на свою одежду?

– Служащие «Омеги» носят форменные рубашки, – заметил Марино. – Рыжевато-коричневые. Они сделаны из динэла.

– Это интересно.

– Ты, наверное, знаешь это, док, – сказал Пит пристально наблюдая за мной, – он был в ней, когда ты его пристрелила.

Я не помнила. Я помнила только темный непромокаемый плащ и его лицо, окровавленное и покрытое белым порошком из огнетушителя.

– О'кей, – сказала я. – Я все слушаю тебя, Марино, но никак не могу понять, как же все-таки Френки узнал номер телефона Берил. Его не было в справочнике. И как он узнал, что она прилетает из Ки Уэста вечером двадцать девятого октября, то есть тем вечером, когда она вернулась в Ричмонд? И как, черт побери, он узнал, когда прилетаю я?

– Компьютеры, – сказал Марино. – Информация обо всех пассажирах, включающая рейс, номер телефона и домашний адрес, находится в компьютере. Единственное, что мы можем предположить, это что Френки иногда залезал в компьютер, когда отсутствовал один из операторов, может быть, поздно вечером или рано утром. В аэропорту он чувствовал себя как в родном доме. Не говоря уже о том, что никому не было дела до того, чем он занимался. Он был не слишком разговорчив, настоящий молчун, из тех, кто крадется бесшумно, как кот.

– Согласно результатам теста Стенфорда-Бине, – размышляла я, вдавливая штемпель даты в пересохшую чернильную подушечку, – уровень его интеллекта значительно выше среднего.

Марино ничего не сказал. Я пробормотала:

– Его коэффициент был выше ста двадцати.

– Ну и что? – сказал Марино, довольно раздраженно.

– Вот я тебе и говорю.

– Черт! Ты действительно серьезно относишься к этим тестам?

– Они хороший индикатор.

– Но они не догма.

– А я этого и не утверждаю, – согласилась я.

– Может быть, я наоборот рад, что не знаю своего коэффициента.

– Мог бы и проверить. Кстати, это никогда не поздно сделать.

– Надеюсь, что он выше, чем мой проклятый счет в боулинге. Это все, что я могу сказать.

– Маловероятно. Если только ты не совсем уже паршивый игрок.

– В последний раз, когда я там играл, это было именно так.

Я сняла очки и осторожно потерла глаза. Голова у меня трещала, и я не сомневалась, что это навечно.

Марино продолжил:

– Единственное, что мы с Бентоном смогли придумать – Френки узнал телефон Берил из компьютера, а затем следил за ее полетами. Я думаю, именно оттуда он узнал в июле о ее отлете в Майами, когда она сбежала, обнаружив сердце, нацарапанное на дверце автомобиля…

– У тебя есть какие-нибудь теории по поводу того, когда он мог это сделать? – прервала я, придвигая корзину для бумаг поближе.

– Улетая в Балтимор, она оставила свою машину в аэропорту, а последний раз она встречалась с мисс Харпер в Балтиморе в начале июля, меньше чем за неделю до того, как обнаружила сердце, нацарапанное на дверце, – сказал он.

– Значит, он мог это сделать, пока ее машина была запаркована в аэропорту.

– Что ты об этом думаешь?

– По-моему, это выглядит весьма правдоподобно.

– Согласен.

– Потом Берил сбегает на Ки Уэст. – Я продолжала атаковать свою почту. – А Френки продолжает проверять по компьютеру, когда она закажет обратный билет. Вот как он смог выяснить совершенно точно дату ее возвращения.

– Да, вечер двадцать девятого октября, – сказал Марино. – И Френки все рассчитал. Проще пареной репы. У него был законный доступ к багажу пассажиров, и я думаю, он мог просматривать багаж с ее рейса, когда его выгружали на ленту транспортера. Увидев сумку с именем Берил на ярлыке, он схватил ее. А чуть позже она жалуется, что пропала ее коричневая кожаная сумка.

Марино не требовалось добавлять, что точно такой же маневр Френки использовал и со мной. Он отследил мое возвращение из Флориды. Схватил мой чемодан. А затем появился у моей двери, и я впустила его.

На прошлой неделе губернатор пригласил меня на прием, который я пропустила. Полагаю, Филдинг пошел вместо меня. Приглашение отправилось в корзину.

Марино продолжал, добавляя подробности относительно находок полиции в квартире Френки Эймса в северной части города.

В его спальне обнаружилась дорожная сумка Берил, в которой лежали ее окровавленная блузка и белье. В чемодане, служившем столом, рядом с его кроватью, хранился комплект крутых порнографических журналов и пакет с мелкокалиберной дробью. Эту дробь Френки засыпал в обрезок трубы, которым разбил голову Кери Харпера. В том же чемодане лежал конверт со вторым комплектом компьютерных дисков Берил, все еще упакованных между двумя твердыми квадратиками картона, и копия ее рукописи, включая первую страницу двадцать пятой главы, перепутанную со страницей оригинала, который читали мы с Марком. Бентон Уэсли считал, что у Френки была привычка, сидя на кровати, читать книгу Берил и ласкать одежду, в которой она была, когда он ее убил. Может быть, и так. Единственное, что я знала совершенно точно, – у Берил не было шансов. К ее двери Френки пришел как курьер, и у него была ее дорожная кожаная сумка. Даже если бы она запомнила его с той ночи, когда он доставил сумки Кери Харпера в дом Мактигю, у нее бы не возникло никакой задней мысли – так же, как не возникло и у меня до тех пор, пока я не открыла дверь.

– Если бы только она не впустила его, – пробормотала я. Теперь исчез мой нож для вскрывания писем. Куда, черт побери, он мог деваться?

– Вполне понятно, почему она его впустила, – ответил Марино. – Френки весь из себя официальный, улыбается и на нем форменная рубашка и фуражка «Омеги», у него сумка, это значит – ее рукопись. Она довольна. Она благодарна. Она отключает сигнализацию, открывает дверь и впускает его…

– Но почему она снова включила сигнализацию, Марино? У меня тоже система охраны от воров. И иногда ко мне тоже заходят посыльные. Если машина службы доставки останавливается перед моим домом, а система охраны включена, я выключаю ее и открываю дверь. Если я достаточно доверяю, то впускаю человека внутрь, и уж конечно не буду снова включать сигнализацию только за тем, чтобы через минуту, когда посыльный уйдет, снова отключать и включать ее.

– Ты когда-нибудь запирала ключи в своей машине? – Марино задумчиво смотрел на меня.

– Какое это имеет отношение?

– Просто ответь на мой вопрос.

– Конечно, запирала. – Я наконец нашла свой нож для вскрытия писем – он был у меня на коленях.

– Как это происходит? В новых машинах они ставят всякие предохранительные устройства, чтобы ничего подобного не происходило, док.

– Верно. И я изучила их так хорошо, что проделываю все не задумываясь, а когда прихожу в себя, оказывается, что мои двери закрыты, а ключи болтаются в замке зажигания.

– У меня такое ощущение, что с Берил произошло нечто подобное, – продолжил Марино. – Я думаю, она была просто зациклена на этой проклятой системе охраны, которую установила, когда ей стали угрожать. Я думаю, что она была у нее включена все время, что у нее выработался рефлекс – нажимать эти кнопки в ту минуту, когда закрывала входную дверь. – Он нерешительно замолчал, разглядывая мою книжную полку. – Довольно странно. Она оставляет свой проклятый револьвер на кухне, а затем снова включает систему охраны после того, как впустила негодяя в дом. Этот показывает, в каком состоянии была ее нервная система.

Я выровняла стопку токсикологических отчетов и убрала ее и пачку свидетельств о смерти со стола. Взглянула на башню из микродиктантов, торчащую из-за моего микроскопа, и у меня тут же снова испортилось настроение.

– Господи Иисусе, – наконец не выдержал Марино, – ты не можешь посидеть спокойно, по крайней мере пока я не уйду? Ты сводишь меня с ума.

– Я сегодня первый день на работе, – напомнила я ему. – Что я могу поделать? Посмотри на этот беспорядок. – Я сделала широкий жест над своим столом. – Можно подумать, что меня не было год. Потребуется не меньше месяца, чтобы разобраться тут.

– Даю тебе время до восьми часов сегодняшнего вечера. К этому моменту все должно быть снова в норме, так же, как было.

– Спасибо большое, – сказала я довольно резко.

– У тебя хороший персонал. Они знают, как поддерживать порядок в делах, когда тебя нет. Так в чем же дело?

– Ни в чем. – Я зажгла сигарету и сгребла бумаги в сторону, разыскивая пепельницу.

Марино откопал ее на краю стола и придвинул поближе ко мне.

– Эй, не похоже, чтобы в тебе тут не нуждались, – сказал он.

– Незаменимых нет.

– Да, верно. Я так и знал, что это то, о чем ты думала.

– Я ни о чем не думала. Я просто расстроена, – сказала я, протягивая руку к левой полке и доставая свой ежедневник. Роза вычеркнула все до конца следующей недели. А затем наступит Рождество. Я чувствовала, что вот-вот расплачусь, и не знала почему.

Наклонившись вперед, чтобы стряхнуть пепел, Марино тихо спросил:

– Ну, как тебе книга Берил, док?

– Она разбивает сердце и наполняет тебя радостью, – сказала я, мои глаза были полны слез. – Она потрясающа.

– Ну что ж, я надеюсь, ее, в конце концов, напечатают. Берил как бы будет продолжать жить, если ты понимаешь, что я имею в виду.

– Понимаю. – Я глубоко вздохнула. – Марк попытается что-то сделать. Я полагаю, надо оформить все по новой. Спарацино определенно уже не будет заниматься делами Берил.

– Если только он не сделает этого за решеткой. Я полагаю, Марк рассказал тебе о письме.

– Да. Он рассказал.

Одно из деловых писем от Спарацино к Берил, которое Марино нашел у нее в доме, приобрело новый смысл, когда Марк взглянул на него, после того, как прочитал рукопись:

«Как интересно, Берил, что Джо выручил Кери, – и я чувствую себя тем счастливее, что познакомился с ними обоими еще тогда, когда Кери только купил этот чудесный дом. Нет, я не нахожу это удивительным, совершенно. Джо был одним из самых щедрых людей, которых я когда-либо имел удовольствие знать. Я с нетерпением ожидаю услышать больше».

Простой абзац намекал на очень многое, хотя маловероятно, что у Берил был ключ к его прочтению. Я серьезно сомневалась, что, упоминая Джозефа Мактигю, Берил имела хотя бы малейшее представление о том, насколько опасно она приблизилась к запретной границе области незаконной деятельности самого Спарацино, которая заключала в себе множество фиктивных корпораций, созданных адвокатом для того, чтобы облегчить отмывание денег. Марк не сомневался, что Мактигю, с его огромным капиталом и недвижимостью, был хорошо знаком с криминальными методами Спарацино, и что, в конечном счете, помощь, которую Мактигю предлагал Харперу в его безнадежном финансовом положении, вряд ли была законной. Поскольку Спарацино никогда не видел рукописи Берил, он сходил с ума при мысли о том, что она могла неумышленно раскрыть. Поэтому, когда, после исчезновения рукописи, он стремился заполучить ее в свои руки, им руководило нечто большее, чем жадность.

– Когда убили Берил, он, наверное, думал, что ему крупно повезло, – говорил Марино. – Представь себе. Она уже не будет спорить, когда он станет подправлять ее книгу и выбирать все, что могло бы указать на его действительные занятия. Затем, все переделав, он продает проклятую вещь и зарабатывает на ней бешеные деньги. Интерес к книге был бы огромен после того шума, который он поднял. Не говоря уже о трагическом финале героев – фотографии мертвых тел Харперов могли бы появиться в какой-нибудь бульварной газетке…

– Спарацино так и не получил фотографии, которые сделал Джеб Прайс, – напомнила я ему. – Слава Богу.

– Ну, как бы то ни было, после всего этого шума даже я решил бы приобрести эту чертову вещь, а я – могу ручаться – не покупал книгу же лет двадцать.

– Стыдно, – пробормотала я. – Чтение – это прекрасно. Ты должен как-нибудь попробовать.

Мы оба подняли головы, когда вновь вошла Роза, на этот раз с длинной белой коробкой, перевязанной роскошным красным бантом. В замешательстве она поискала свободное пространство на моем столе, а затем, сдавшись, положила ее мне на руки.

– Что за?.. – пробормотала я, в голове у меня было пусто.

Отодвинувшись назад вместе со стулом, я поставила неожиданный подарок себе на колени и начала развязывать атласную ленту, а Роза и Марино тем временем наблюдали за мной. Две дюжины роз – чудо красоты на длинных черенках, сверкающие, как бесценные рубины, были закутаны в тонкую зеленую бумагу. Нагнувшись, я закрыла глаза и погрузилась в их аромат, а затем открыла маленький белый конвертик, находившийся внутри.

«Когда дорога становится крутой, крутой становится на лыжи. В Аспене после Рождества. Ни пуха, ни пера. И присоединяйся ко мне, – было написано на карточке. – Я люблю тебя.

Марк».

Патриция Корнуэлл Все, что остается

Глава 1

В субботу, в последний день августа, я приступила к работе еще до зари. Поэтому я не видела, как легкий утренний туман исчез с травы, и небо снова засияло яркой лазурью.

Все утро на столах из нержавеющей стали лежали тела, а окон в морге не было.

Уик-энд накануне праздника День труда ознаменовался в городе Ричмонде залпом заревой пушки и грохотом автомобильных катастроф.

Было уже два часа дня, когда я наконец добралась до Вест-Энда. Открыв дверь своего дома, я услышала, как Берта мыла шваброй полы на кухне. Она делала уборку в доме каждую субботу и, согласно полученным накануне указаниям, не обращала внимания на звонивший телефон.

— Меня нет дома, — громко предупредила я, открывая холодильник.

Прервав свое занятие, Берта сказала:

— Он звонил минуту назад и еще за несколько минут перед этим. Один и тот же человек.

— Никого нет дома, — повторила я.

— Как скажете, доктор Кей. — И она снова принялась орудовать шваброй.

Стараясь не замечать механического голоса автоответчика, назойливо вторгающегося в тишину залитой солнцем кухни, я принялась за ганноверские томаты, которые считала весьма подходящим для лета продуктом. Я начала запасаться ими еще до начала осени. Теперь в холодильнике оставалось только три помидора, а куда же делся куриный салат?

За телеметрическим сигналом последовал знакомый мужской голос:

— Доктор, это звонит Марино…

«О Господи», — подумала я, захлопывая ногой дверь холодильника. Следователь по раскрытию убийств в городе Ричмонде Тит Марино начиная с полуночи находился на улице, и я только что виделась с ним в морге, где по его просьбе извлекала пули из тела убитого. Уверенная в том, что Марино уже на полпути к озеру Гастон, где он собирался порыбачить в оставшиеся у него свободные часы, я намеревалась поработать в саду возле моего дома.

— Я пытался застать тебя дома, а сейчас уже нет времени и надо отправляться. Постарайся найти меня по телефонному справочнику.

По голосу Марино было ясно, что дело не терпит отлагательств, и я схватила телефонную трубку.

— Слушаю.

— Это ты или твой проклятый автоответчик?

— Догадайся, — съязвила я.

— Плохие новости. Они нашли еще одну брошенную машину в Нью-Кенте, к западу от 64-й остановки зоны отдыха. Со мной только что разговаривал Бентон.

— Еще одна пара? — перебила его я, мгновенно позабыв о своих планах на день.

— Фред Чини, белый, девятнадцать лет. Дебора Харви, белая девушка того же возраста. В последний раз их видели прошлым вечером в восемь часов в Ричмонде, когда они отъезжали от дома Харви в направлении местечка Спиндрифт.

— А автомобиль нашли на западе? — спросила я, зная о том, что расположенное в штате Северная Каролина местечко Спиндрифт находится в трех с половиной часах езды от Ричмонда.

— Да. Похоже, что они возвращались обратно в город. Полицейский обнаружил джип марки «чироки» примерно час назад. А молодых людей там не было.

— Сейчас выезжаю, — ответила я.

Все это время Берта продолжала мыть полы, но я знала, что она понимала смысл каждого сказанного мною слова.

— Я уйду сразу, как закончу уборку, — уверила она меня. — Закрою дверь на ключ и установлю сигнализацию. Так что не волнуйтесь, доктор Кей.

Испытывая внутреннее волнение, я, схватив сумку, поспешила к машине.

Было найдено уже четыре убитых пары. Сначала они исчезали, а затем их трупы находили в радиусе пятидесяти миль от Вильямсбурга.

Причины криминальных случаев, которые пресса окрестила «убийствами парочек», никто не мог объяснить. Никто не мог найти какой-либо заслуживающей доверия версии или ключа к разгадке убийств. Федеральное бюро расследований при содействии Программы изучения случаев насильственных убийств (ВИКАП) передало сведения Национальной базы данных в компьютер с искусственным интеллектом, который мог установить связь между пропавшими без вести людьми и найденными неопознанными телами, фигурирующими в серии убийств. После того как более чем два года назад была найдена мертвой первая пара молодых людей, на пот мощь пригласили местную команду ВИКАПа, включая специального агента ФБР Бентона Уэсли и ветерана по раскрытию убийств в Ричмонде следователя Пита Марино. Вскоре исчезла еще одна пара, а следом за ней — еще две. В каждом случае к моменту, пока сведения об очередном убийстве доходили до ВИКАПа, а Информационный центр по расследованию преступлений в стране только начинал телеграфировать подробности дела и описание внешности пропавших людей во все департаменты Америки, тела убитых подростков уже разлагались на территории какого-нибудь лесного массива.

Выключив радио, я проехала мимо пункта сбора дорожной пошлины и вновь нажала на газ, держа курс на Восточную улицу, 1-64. Снова и снова в моем сознании всплывали образы и звучали голоса, вспоминались кости и сгнившая одежда, засыпанная листьями, красивые, улыбающиеся лица пропавших подростков на газетных снимках и голоса растерянных, измученных родственников, отвечающих репортерам телевидения и донимающих меня звонками.

— Приношу свои глубокие соболезнования по поводу случившегося несчастья с вашей дочерью.

— Пожалуйста, расскажите, как умерла моя девочка. Ради всего святого, она не очень страдала?

— Причина ее смерти пока нами не установлена, миссис Беннет. Сейчас я еще не располагаю подробной информацией…

— Что значит «вами пока не установлена»?!

— От него остались одни кости, мистер Мартин. А при отсутствии мягкой ткани невозможно определить тяжесть ранений.

— Я не желаю слушать эту медицинскую белиберду. Я хочу лишь знать, что является причиной смерти моего сына. Полиция спрашивает, не употреблял ли он наркотики. Я в жизни не видел своего сына пьяным, не говоря уже о наркотиках! Вы слышите меня, мадам? Он умер, а из него хотят сделать какого-то панка…

Главный врач судебно-медицинской экспертизы сбит с толку: доктор Кей Скарпетта не может установить причину смерти.

— Не может установить?!.

Опять не найден ключ к разгадке смерти восьми молодых людей.

Это было ужасно. Беспрецедентный для меня случай! Ни один патологоанатом не смог бы определить причину смерти, но никогда еще в моей практике не встречалось столько одинаковых, связанных между собой, убийств.

Я откинула брезентовый верх автомобиля: стояла замечательная погода, и настроение мое немного улучшилось. Температура приближалась к пятидесяти по Фаренгейту. Наступала осень. Только осенью и весной я не скучала по Майами. В летний сезон в Ричмонде было так же жарко, только океанский бриз не наполнял воздух прохладой. Влажность становилась чрезвычайно повышенной, но и зимой я чувствовала себя не лучше, так как не любила холодов. Весна и осень действовали на меня опьяняюще, и мне не приходилось подбадривать себя с помощью спиртного, как зимой и летом.

Остановка 1-64 в округе Нью-Кент находилась на расстоянии тридцати одной мили от моего дома. Это местечко ничем не отличалось от любого другого места отдыха в Вирджинии — со столиками для пикника, грилями, мусорными бачками, обложенными кирпичной оградой душевыми, торговыми автоматами и посаженными недавно молодыми деревьями. Но здесь не было ни одного водителя прогулочной машины или грузовика, зато полицейские машины стояли на каждом шагу.

Припарковав машину рядом с женским туалетом, я заметила направлявшегося в мою сторону одетого в синюю униформу полицейского с красным, озабоченным лицом.

— Извините, мадам, — обратился он ко мне. — Эта зона отдыха сегодня закрыта для посетителей. Я должен просить вас отсюда отъехать.

— Доктор Кей Скарпетта, — представилась я, выключив зажигание. — Я приехала по просьбе полиции.

— С какой целью?

— Я главный врач судебно-медицинской экспертизы. Он смерил меня скептическим взглядом. Я полагаю, что тогда мало походила на начальственную особу. Одетую в юбку-варенку из грубой хлопчатобумажной ткани, рубашку из розового льна и кожаные ботинки, да еще без какого-либо авторитетного снаряжения (поскольку моя государственная машина стояла в гараже в ожидании новых шин), меня, раздосадованную блондинку, тогда можно было принять с первого взгляда за уже не очень молодого специалиста, спешащего выполнить чье-то поручение на своем темно-синем «мерседесе» по пути в ближайший магазин.

— Покажите мне ваше удостоверение. Порывшись в своей сумке, я достала тонкий черный футляр с находившимся там значком врача медицинской экспертизы и вручила его полицейскому вместе с водительским удостоверением. Он долго изучал оба документа и, по-видимому, почувствовал большое смущение.

— Вы можете оставить свою машину здесь, доктор Скарпетта. Нужные вам люди находятся в том направлении. — И он указал рукой в сторону места парковки грузовиков и автобусов. — Желаю удач, — добавил он, шагнув в сторону.

Я пошла по кирпичной мостовой. Обогнув здание и оказавшись под тенью деревьев, я увидела еще несколько полицейских машин и грузовик на буксире с включенными габаритными огнями, а также толпу людей в униформе и без нее. Я не замечала красный джип «чироки» до тех пор, пока не наткнулась на него. Запорошенный листьями, он стоял с уклоном подгору вдоль начала развилки главной магистрали. Двухдверный джип был покрыт толстым слоем пыли. Заглянув в окошко водителя, я увидела довольно чистый салон автомобиля с обивкой из бежевой кожи, заднее сиденье которого было забито различными предметами: лыжами для слалома, катушкой с нейлоновым лыжным тросом и домашней аптечкой в пластмассовом чемоданчике бело-красного цвета. Ключи свободно покачивались в замке зажигания, а окна были частично открыты. Начавшиеся прямо от тротуара глубокие следы от шин были отчетливо видны на траве, а расположенная спереди, между фарами, решетка желтого цвета слегка вздернута вверх еловыми ветками.

Марино разговаривал с худым блондином по имени Джей Морель, с которым я не была знакома. Являясь представителем государственной полиции, он, похоже, был назначен ответственным за это дело.

— Кей Скарпетта, — добавила я, когда Марино коротко представил меня «доктором».

Морель, пристально взглянув на меня из-под солнцезащитных очков темно-зеленого цвета, поприветствовал меня кивком головы. На нем не было униформы. Подкручивая редкие, как у подростка, усики, он произнес громкую тираду о важности нашей работы, которую мне не раз приходилось слышать от новоиспеченных следователей.

— Это все, чем мы располагаем на сегодняшний день. — Нервно оглядываясь по сторонам, он рассказывал: — Джип принадлежит Деборе Харви, которая вместе со своим дружком Фредом Чини уехала из дома вчера вечером приблизительно в восемь часов. Они направлялись в местечко Спиндрифт, в пляжный домик родственников Харви.

— А родители Деборы Харви были дома, когда эта пара покинула Ричмонд? — поинтересовалась я.

— Нет, мадам. — Кинув быстрый взгляд в мою сторону, он продолжал: — Родители уехали в Спиндрифт раньше. Еще днем Дебора и Фред хотели поехать отдельно, так как они планировали вернуться в Ричмонд в понедельник. Оба они были второкурсниками университета и хотели пораньше вернуться, чтобы подготовиться к началу учебного года. Перед выездом из дома Харви прошлым вечером молодые люди позвонили в Спиндрифт, предупредив одного из братьев Деборы о том, что они выезжают и прибудут на место между двенадцатью и часом ночи. Прождав их до четырех часов утра, Пэт Харви позвонила в полицию.

— Пэт Харви? — переспросила я, недоверчиво взглянув на Марино.

Но ответ прозвучал из уст офицера Мореля.

— Да, вы не ослышались. Пэт Харви, невзирая на наши уговоры, уже летит сюда на вертолете, — сказал он, взглянув на часы, — вылетев примерно полчаса назад. Отец, Боб Харви, где-то в пути. Находясь по делам работы в местечке Шарлотта, он намеревался приехать в Спиндрифт ориентировочно завтра. Насколько мне известно, до него еще не дозвонились, и пока он ничего не знает о случившемся.

Пэт Харви являлась директором Национальной комиссии по наркотикам — должность, благодаря которой средства массовой информации окрестили ее «царицей наркотиков». Она была назначена на эту должность президентом, и совсем еще недавно ее фотография красовалась на обложке журнала «Тайме». Миссис Харви одна из влиятельнейших и наиболее почитаемых женщин в Америке.

— А что ты скажешь о Бентоне? — спросила я Марино. — Знает ли он о том, что Дебора Харви приходится дочерью Пэт Харви?

— Он ничего об этом не сказал. Он позвонил мне сразу по прибытии в редакцию газеты «Новости Ньюпорта», куда его доставил самолет ФБР. И, так как Бентон очень торопился нанять автомобиль, разговор у нас был довольно непродолжительным.

Такой ответ снимал все мои вопросы. Пока он не узнает, кто такая Дебора Харви, он не помчится сюда сломя голову самолетом ФБР. Меня удивило, почему он ничего не сказал об этом Марино, своему компаньону по ВИКАПу.

Глядя на широкое, спокойное лицо Марино, я пыталась прочитать ответ в его глазах; Его подбородок нервно подергивался, а с лысеющей головы стекали капельки пота.

— Докладываю обстановку на текущий момент, — сказал Морель. — Я доставил сюда группу полицейских, контролирующих движение автотранспорта. Мы проверили душевые, тщательно обыскали все близлежащие точки, чтобы удостовериться в том, что пропавших нет поблизости. Как только сюда прибудет Служба розыска и спасения с полуострова, мы начнем прочесывать лес.

Прямо перед капотом джипа расстилалась панорама зоны отдыха, заросшей деревьями, которые уже на расстоянии акра от меня стояли такой плотной стеной, что моему взору были доступны лишь игравшие на листьях солнечные блики да парящие над вершинами отдаленных сосен ястребы. Несмотря на натиск жилищного строительства и возведение сети магазинов в этом месте, участок зоны отдыха между Ричмондом и Тайдвотером остался нетронутым. Тот самый пейзаж, который раньше мне представлялся таким успокаивающим и мирным, сейчас казался зловещим.

— Черт бы их всех побрал! — выругался Марино после того, как мы расстались с Морелем.

— Сожалею о том, что сорвалась твоя рыбалка, — сказала я.

— Да, это вечная история. Месяцами готовился к этой чертовой рыбалке. И снова пролетел мимо. Что тут нового, все планы, как всегда, насмарку.

— Я заметила, что, когда съезжаешь с магистрали, — начала я, не обращая внимания на его раздражительный тон, — дорога сразу же расходится на две полосы — одна из которых ведет прямо к этому месту, а другая туда, где начинается зона отдыха. Другими словами, движение тут одностороннее. Водителю невозможно проехать вперед, а потом, передумав, вернуться назад; приходится проехать на большое расстояние в неправильно выбранном направлении, чтобы не рисковать столкновением. И я полагаю, что прошлой ночью машин на дороге было предостаточно, учитывая конец недели накануне Дня труда.

— Совершенно верно. Я тоже так подумал. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: кто-то намеренно спихнул джип туда, где он сейчас находится, поскольку прошлой ночью перед зоной отдыха стояло, наверно, много машин. Поэтому он поехал по полосе для грузовиков и автобусов. Верно, она была почти пуста. Никто его не видел, и он удрал.

— Возможно, преступник рассчитывал, что джип найдут не сразу, этим и объясняется его местонахождение в стороне от тротуара, — высказала я свое предположение.

Устремив пристальный взгляд в сторону леса, Марино ответил:

— Я стал слишком стар для этой работы.

Для вечно жалующегося Марино стало нормой по прибытии на место преступления демонстрировать свое нежелание находиться там. Мы работали с ним вместе довольно долго, и даже меня, привыкшую к его фокусам, в этот раз больше поразила не столько безынициативность, столько наплевательское отношение к делу. Тут было что-то посерьезнее, чем сорванная рыбалка. Может быть, он подрался со своей женой?

— Ну, ну, — пробормотал Марино, бросая взгляд в сторону кирпичного здания. — Прибыл Одинокий Рейнджер.

Обернувшись, я заметила знакомую тощую фигуру Бентона Уэсли, появившуюся из мужского туалета. Поравнявшись с нами, он тихо поздоровался. Его посеребренные виски были влажными, а лацканы пиджака забрызганы водой так, как будто бы он только что умывал лицо.

Спокойно оглядывая джип, Бентон, вытащив из нагрудного кармана пиджака солнцезащитные очки, надел их.

— Миссис Харви уже здесь? — спросил он.

— Нет, — ответил Марино.

— А репортеры появились?

— Нет.

— Хорошо.

У Уэсли была строгая линия рта, что делало и без того резкие черты его лица грубыми и суровыми. Я бы даже назвала его лицо красивым, если бы не глухая маска непроницаемости. Глядя на его лицо, невозможно было догадаться, о чем он думал и что чувствовал; а в последнее время Бентон научился так искусно скрывать особенности своего характера, что мне пороги казалось, что я совершенно его не знаю.

— Нужно как можно дольше не обнародовать детали этого дела, — продолжал он. — Одно лишнее слово, и вся работа пойдет насмарку.

Я спросила его:

— Что вам известно об этой паре, Бентон?

— Очень немного. Заявив рано утром о пропаже подростков, миссис Харви сначала позвонила домой директору, а он мне. По ее словам, ее дочь и Фред Чини познакомились в Каролине и встречались в течение всего первого курса обучения. Похоже, это были хорошие, симпатичные ребята. По словам миссис Харви, они не были замешаны ни в какие неприятные истории и не имели дела с дурными людьми. Одно только было очевидно: миссис Харви испытывала противоречивое чувство по поводу дружбы двух молодых людей, а также по поводу их чрезмерно длительного совместного времяпровождения.

— Может быть, именно поэтому они и хотели поехать на пляж в отдельной машине, — предположила я.

— Возможно, — ответил Уэсли, оглядываясь по сторонам. — Вероятнее всего, это и было главной причиной. Поговорив с директором, я пришел к выводу, что миссис Харви не очень хотелось, чтобы Дебора привезла в Спин-дрифт своего парня, считая, что там следует находиться только членам их семьи. Работая целую неделю в федеральном округе Колумбия, миссис Харви проводила мало времени со своими детьми. По правде говоря, я подозреваю, что в последнее время отношения Деборы с матерью разладились, и, скорее всего, вчера утром, непосредственно перед отъездом родственников в Северную Каролину, между ними возник какой-то спор.

— А что, если ребята просто удрали куда-нибудь вместе? — предположил Марино. Будучи людьми не робкого десятка, они начитались газет, насмотрелись теленовостей, может быть, даже видели показанный на прошлой неделе специальный выпуск телепередачи о пропавших парочках. Молодые люди, очевидно, были в курсе происходящих в округе событий, поэтому нет никакой уверенности, что они не сбежали. Достаточно хитрый способ разыграть свое исчезновение и заодно проучить родителей.

— Это одна из многих предполагаемых нами версий, — ответил Уэсли. — И по имеющимся у меня другим соображениям нам следует как можно дольше не открывать детали этого дела средствам массовой информации.

Морель поравнялся с нами, когда мы пошли в направлении начала развилки — туда, где находился джип. Подкатил грузовик ярко-синего цвета с крытым кузовом, и оттуда вышли мужчина и женщина, одетые в темные комбинезоны и сапоги. Открыв задние дверцы кузова, они выпустили на волю двух бладхаундов, которые, пыхтя и повиливая хвостами, выбрались из своих деревянных ящиков.

Прицепив длинные поводки к кольцам на кожаных ремнях, опоясывающих талии, они пустили собак, держа их за холку.

— Солти, Нептун, взять след!

Я не разобралась, кто из них был Нептун, а кто Солти. Обе собаки были огромных размеров, имели светло-желтый окрас, морщинистые морды и висячие уши. Морель улыбнулся и погладил их.

— Как дела, голубчики?

В награду Солти, а может быть, это был Нептун, обнюхав ногу Мореля влажным носом, начал ее облизывать.

Работавшую с собаками пару звали Джеф и Гейл, они прибыли из Йорктауна. Гейл была под стать своему напарнику, такая же сильная и рослая. Она напоминала проживших долгие годы в деревне женщин, которых мне когда-то доводилось видеть; с загорелыми и обветренными от продолжительного и тяжелого крестьянского труда лицами, на которых лежала печать какого-то бесстрастного терпения, шедшего от глубокого понимания человеческой природы со всеми ее катаклизмами и щедротами. Гейл была капитаном поисково-спасательной службы. По тому, как внимательно она рассматривала джип, я поняла, что, исследуя находившиеся рядом предметы, она усомнилась в неприкосновении к ним.

— Мы ничего здесь не трогали, — предупредил ее Марино, наклоняясь вперед, чтобы почесать у собак за ушами. — Мы даже еще не открывали дверцы.

— А вы не знаете, кто-нибудь залезал в эту машину? Может быть, тот, кто нашел ее? — поинтересовалась Гейл.

Морель принялся объяснять:

— Сегодня рано утром под грифом БОЛО с телетайпа пришло сообщение о номерном знаке машины.

— А что это еще за штуковина такая, БОЛО? — перебил Уэсли.

— БОЛО значит: «В зоне особого внимания».

С застывшим лицом Уэсли слушал скучное повествование Мореля.

— Полицейские не часто располагают временем для литературного построения фраз; к тому же им не всегда удается познакомиться с данными телетайпа. Они просто садятся в машину и начинают выслеживать объект. Сразу после получения сообщения о пропаже молодой пары диспетчеры стали посылать в эфир сообщение под грифом «В зоне особого внимания», и уже в час ночи водитель грузовика, который обнаружил джип, сообщил об этом по рации. А полицейский, находившийся на связи, утверждал, что он даже не прикасался к машине, лишь заглянул в окошко, чтобы удостовериться, что в машине никого нет.

У меня еще теплилась надежда, что это правда. Многие полицейские, заранее зная о мерах предосторожности, не могут удержаться от соблазна открыть дверцы и поискать хотя бы в отделении для перчаток какое-либо удостоверение, подтверждающее личность владельца автомобиля.

Держа обеих собак за холки, Джеф спустил их с поводков, чтобы те перед началом работы облегчили свои мочевые пузыри. Гейл спросила:

— У вас есть какая-нибудь одежда, принадлежавшая пропавшей паре, чтобы дать ее понюхать собакам?

— Мы попросили Пэт Харви привезти что-нибудь из того, что недавно надевала на себя Дебора, — ответил Уэсли.

Известие о том, чью дочь они разыскивают, привело Гейл в замешательство, но она ничем не выдала своего удивления, а лишь продолжала выжидающе смотреть на Уэсли.

— Миссис Харви мчится сюда на вертолете, — добавил Уэсли, глядя на часы. — Должна прибыть с минуты на минуту.

— Не нужно, чтобы сюда приземлялись большие объекты, — бросила Гейл, приближаясь к джипу. — Здесь все должно оставаться нетронутым. — Вглядываясь в окошко водителя, она скрупулезно изучала каждый сантиметр, каждый штрих внутреннего убранства машины. Затем, немного отстранившись, задержала свой взгляд на внешней стороне черной пластмассовой дверной ручки.

— Лучше всего начать с сидений, — решила Гейл. — Пусть Солти понюхает одно, а Нептун другое сиденье. Но прежде нам необходимо забраться внутрь автомобиля, ничего не задевая. У кого-нибудь есть с собой карандаш или ручка?

Вытащив из нагрудного кармана рубашки шариковую ручку, Уэсли протянул ее Гейл.

— Нужна еще одна авторучка, — сказала она.

К моему огромному изумлению, ни у кого из окружающих, включая меня, не нашлось с собой авторучки, хотя я ни на минуту не сомневалась, что в моей сумке найдется не одна.

— А складной нож не подойдет? — спросил Марино, порывшись в кармане джинсов.

— Прекрасно.

Держа в одной руке авторучку, а в другой швейцарский складной армейский нож, Гейл, одновременно нажимая большим пальцем руки на внешнюю кнопку кабины водителя и с трудом поднимая дверную ручку, зацепив кончиком сапога за краешек дверцы, начала осторожно ее открывать. Все это время до меня доносился глухой звук приближающегося вертолета.

Спустя несколько минут вертолет фирмы «Бел Джет Рэйнджер», сделав круг над зоной отдыха и зависнув в воздухе, как стрекоза, приземлился, вздымая облако пыли. Ничего не было слышно из-за гула ревущего мотора. Деревья закачались, и трава, колыхаясь, прижалась к земле под действием штормового ветра. Закрыв глаза, Гейл и Джеф сидели на корточках рядом с собаками, крепко держа их за холки.

Мы все: Марине, Уэсли и я — отошли поближе к домам, и с этого удобного места наблюдали за стремительным снижением вертолета, поднимавшего вихри воздуха. От гула моторов задрожал воздух. Прежде чем солнце залило стекла, я успела заметить лицо Пэт Харви, смотревшей на джип своей дочери.

Когда она, опустив голову, шагнула с трапа вертолета, Уэсли стоял в отдалении, сохраняя дистанцию между собой и лопастями винта работающего вертолета.

До того как Пэт Харви стала директором Национальной комиссии по наркотикам, она работала государственным поверенным города Ричмонда, после чего заняла пост генерального прокурора Восточного округа Вирджиния. Расследуя в судебном порядке организованные, связанные с наркотиками преступления, она иногда нападала на следы жертв, трупы которых мне приходилось вскрывать. Но меня никогда не вызывали в суд для дачи показаний, ограничиваясь лишь моими письменными судебными отчетами. Поэтому мне так и не довелось когда-либо встретиться с миссис Харви.

Телевизионные передачи и газетные публикации преподносили миссис Харви как сугубо деловую женщину. Она же была женственна и необычайно привлекательна, чуть полновата, с тонкими чертами лица и переливавшимися на солнце темно-каштановыми коротко стриженными волосами. После нескольких слов, сказанных Уэсли, миссис Харви с серьезным лицом, не глядя нам в глаза, каждому по очереди пожала руку с самоуверенностью опытного политического деятеля.

— Здесь находится хлопчатобумажный спортивный свитер, — сказала она, протягивая Гейл портфель. — Я отыскала его в спальной комнате Деборы, в пляжном домике. Не знаю, когда она в последний раз надевала его, но, видно, его давно не стирали.

— Когда в последний раз ваша дочь была на пляже? — спросила Гейл, не пытаясь открыть портфель.

— В начале июля. Тогда в компании нескольких своих друзей она приезжала отдохнуть на выходные.

— И вы абсолютно уверены в том, что только она, и никто другой, не надевали этот свитер? А что, если кто-нибудь из ее друзей тоже его примерял? — небрежно спросила Гейл, так, как будто бы речь шла о погоде.

Заданный вопрос застал миссис Харви врасплох, и на мгновение ее темно-синие глаза блеснули огоньком сомнения.

— Я не могу быть абсолютно уверенной. — Затем, откашлявшись, она пояснила: — Я только предполагаю, что Дебора одна надевала его в последний свой приезд, но, так как меня в тот момент не было рядом, я не могу дать стопроцентную гарантию.

Не обращая внимания на нас, миссис Харви пристально взглянула на открытую дверцу джипа, быстро остановив взгляд на свободно болтающихся из замка зажигания ключах с серебряным брелоком с пометкой «Д» на цепочке. Воцарилась продолжительная пауза, и было видно, как она, пытаясь подавить эмоции, боролась с охватившим ее отчаянием, стараясь взять себя в руки.

Обернувшись в нашу сторону, она сказала:

— Дебби обычно ходила со спортивной сумкой, нейлоновой, ярко-красного цвета, с надписью «ВЕЛКРО» на клапанах. Вы не нашли ее в машине?

— Нет, мадам, — ответил Морель.

Заглядывая в салон машины через окна, мы не обнаружили никакой сумки. До тех пор, пока собаки-ищейки не побывают внутри салона, мы не можем произвести тщательный осмотр внутренней части автомобиля.

— Сумка, скорее всего, находится на переднем сиденье или валяется на полу, — продолжала она.

Морель отрицательно покачал головой. Первым задал вопрос Уэсли:

— Миссис Харви, у вашей дочери были с собой деньги?

— Я дала ей пятьдесят долларов на еду и бензин. Не знаю, может быть, помимо этих денег Дебби имела еще какие-то средства, — ответила она. — Конечно же, у нее с собой была чековая книжка и кредитные карточки.

— А вам известно, сколько денег было на ее счету? — спросил Уэсли.

— Отец дал ей чек на какую-то сумму на прошлой неделе, — небрежно ответила она. — На покупку книг и других необходимых для учебы в колледже вещей. Я абсолютно уверена в том, что Дебби успела отложить эти деньги, на счету у нее не менее тысячи долларов.

— Вам нужно выяснить этот вопрос, — сказал Уэсли, — для того чтобы убедиться, что за последние дни никто не снимал денег со счета.

— Я займусь этим немедленно.

Стоя рядом и наблюдая за ней, я заметила, с какой надеждой миссис Харви произнесла эти слова. Возможно, имея кредитные карточки и открытый счет в банке, Дебора со спрятанными в сумке деньгами и чековой книжкой, живая и невредимая, благополучно путешествует где-нибудь со своим дружком.

— Ваша дочь никогда не хотела убежать от вас вместе с Фредом? — прямо спросил ее Марино.

— Никогда. — Еще раз взглянув на джип, миссис Харви добавила фразу, в достоверность которой ей очень хотелось поверить: — Но это не значит, что такая возможность исключается.

— Какое у вашей дочери было настроение, когда вы разговаривали с ней в последний раз? — продолжал свои вопросы Марино.

— Мы поговорили с ней немного вчера утром перед тем, как я с сыновьями уехала на пляж, — спокойно ответила миссис Харви категоричным тоном. — Мы поссорились.

— А ей известно было о случающихся в этом месте исчезновениях влюбленных парочек? — спросил Марино.

— Да, конечно. Мы не раз обсуждали эти случаи. Гейл обратилась к Морелю:

— Пора начинать.

— Отлично.

— Последний вопрос. Вы, случайно, не знаете, кто был за рулем? — поинтересовалась Гейл.

— Очевидно, Фред. Когда они куда-либо уезжали вдвоем, он всегда вел машину.

Покачав головой, Гейл сказала:

— Нам снова понадобится складной нож и авторучка.

Получив необходимые предметы, она, обойдя машину, открыла дверцу, противоположную водительской, схватив при этом за холку бладхаунда. Пес, с готовностью поднявшись на ноги, посапывая и с усилием волоча словно притянутые свинцом длинные уши, двигался, послушно прижимаясь к ногам хозяйки.

— Ну, давай, Нептун. Начинай работать своим великолепным носом.

Мы молча наблюдали за тем, как Гейл направила нос Нептуна в сторону одноместного сиденья, на котором предположительно сидела Дебора Харви. Вдруг пес залаял так неистово, как будто наткнулся на гремучую змею. Резко дернувшись в противоположную от джипа сторону, он чуть не вырвался из рук Гейл. Наблюдая за тем, как пес, буквально вздыбив шерсть, поджал свой хвост, я вдруг почувствовала, как по моей спине побежали мурашки.

— Спокойно, малыш. Спокойно.

Поскуливая и дрожа всем телом, Нептун, припав к земле, начал испражняться на траву.

Глава 2

На следующее утро я проснулась совершенно обессиленная. Испытывая невольный страх, я потянулась за воскресной газетой и сразу же наткнулась на довольно дерзкий заголовок — «Пропажа дочери „царицы наркотиков“ и ее дружка. Полиция опасается, что это начало очередной грязной истории».

В газете были размещены не только фотографии Деборы Харви, но и фотография джипа в момент, когда его тянули на буксире из зоны отдыха, а также, как я предполагала, подшитые к делу о пропаже молодых людей фотографии Боба и Пэт Харви, гуляющих рука об руку по пустынному пляжу в местечке Спиндрифт. Потягивая кофе и читая газету, я постоянно думала о Фреде Чини, выходце из рядовой семьи, которого везде называли лишь «другом Деборы». Он ведь тоже пропал, и его также обожали родители.

Фред был сыном живущего в Сауфсайде бизнесмена. Единственный ребенок в семье, мать которого умерла в прошлом году от аневризма мозга. Из газеты я узнала, что отец Фреда гостил у родственников в Сарасете, когда наконец полиция напала на его след. Если строить предположения на том, что Фред «сбежал» вместе с Деборой, говорилось в статье, то этот поступок противоречил натуре Фреда, которого охарактеризовали как «замечательного студента Каролины и члена университетской спортивной команды по плаванию». Дебора была студенткой-отличницей и одаренной гимнасткой, которая при желании могла стать олимпийской надеждой. Тонкая, весом не более сорока шести килограммов, великолепная блондинка с распущенными по плечам волосами и похожими на материнские прекрасными чертами лица.

Фред был широкоплечим худым парнем с волнистыми черными волосами и карими глазами. Красивая и неразлучная пара.

Согласно показаниям друзей Фреда, их постоянно видели вместе, что, возможно, было связано со смертью его матери. Они познакомились в момент тяжелой утраты. Вряд ли Фред смог бы пережить несчастье, не будь рядом Деборы.

В статье должное место отводилось подробному описанию пропавших в Вирджинии, а затем найденных мертвыми других четырех пар. Мое имя фигурировало в статье несколько раз. Меня назвали разуверившимся в успехе дела врачом, который, пребывая в неизвестности, отказывается давать какие бы то ни было показания. Им, наверное, и в голову не приходило, что я непрерывно, неделя за неделей, продолжаю заниматься вскрытием трупов людей, являвшихся жертвами уголовных преступлений, самоубийств, а также всевозможных дорожно-транспортных происшествий. В мои ежедневные обязанности входит опрашивать членов семьи убитых, давать показания в суде, а также читать лекции по парамедицине в полицейских академиях. Парочкой или отдельно, жизнь и смерть неразлучно следовали вместе.

В тот момент, когда я, потягивая кофе, встала из-за стола, чтобы через кухонное окно полюбоваться картиной лазурного утреннего неба, в комнате зазвонил телефон.

Обычно в этот час по воскресеньям звонила моя мать, справляясь о здоровье и интересуясь, посещала ли я церковь. Поэтому, услышав звонок, я потянулась за телефонной трубкой, одновременно придвигая к себе поближе стоявший рядом стул.

— Доктор Скарпетта?

— Я слушаю.

Звучавший по телефону голос показался мне знакомым, но я не сразу догадалась, кто это.

— С вами говорит Пэт Харви. Извините, пожалуйста, за беспокойство. — И хотя она говорила довольно спокойным тоном, от моего внимания не ускользнули прозвучавшие в ее голосе нотки страха.

— Нет, ну что вы, вы меня абсолютно не потревожили, — ответила я дружелюбно. — Чем могу быть полезной?

— Они занимались поисками всю ночь и все еще продолжают разыскивать. Они пригнали туда дополнительную партию собак-ищеек, отряды полицейских, еще несколько самолетов. — Она продолжала свой рассказ, но уже в более быстром темпе: — Никого не обнаружили. Никаких следов. Боб присоединился к поисково-спасательной службе. Я же нахожусь сейчас дома. — Затем, нерешительным тоном, она спросила: — Могу ли я попросить вас ненадолго заглянуть ко мне.

Может быть, у вас найдется свободное время, и вы позавтракаете со мной?

Немного помолчав, я неохотно согласилась. Повесив телефонную трубку, я стала себя ругать, поскольку нетрудно было догадаться, чего от меня хотели. Наверняка Пэт Харви станет задавать мне вопросы по поводу пропавших ранее пар. По крайней мере, будь я на ее месте, то непременно спросила бы именно об этом.

— Поднявшись в спальную комнату и скинув халат, я долго стояла под горячим душем и мыла голову, одновременно прислушиваясь к автоответчику, принимавшему сигналы, на которые не собиралась отвечать, исключая, конечно, звонки чрезвычайной важности. Через час я уже стояла одетая в платье-костюм цвета хаки, напряженно прокручивая пленку с записью сообщений. Их было пять — и все от репортеров газет, которые, узнав о том, что меня вызывали в суд административного округа Нью-Кент, хотели выяснить, не удалось ли напасть на след пропавших парочек.

Шагнув к телефону с твердым намерением позвонить Пэт Харви и отказаться от предложенного завтрака, я затем передумала, вспомнив, с каким выражением лица она смотрела на нас, прилетев на вертолете с хлопчатобумажным свитером своей дочери. Было нелегко не думать о родителях, горевавших по своим пропавшим детям. Положив телефонную трубку, я заперла дверь и села в машину.

Находящиеся на государственной службе люди могут обеспечить себе конфиденциальность личной жизни только при условии имеющихся у них дополнительных доходов. Очевидно, заработок Пэт Харви из федерального бюджета составлял лишь ничтожную толику ее огромного фамильного дохода. Они жили в местечке Виндзор на Джеймсе в роскошном дворце, построенном в стиле Джеферсон.

Поместье величиной не менее пяти акров было обнесено высокой кирпичной стеной с табличкой «Частная собственность». Свернув на затененную деревьями подъездную аллею, я столкнулась с преграждавшими мне путь тяжелыми воротами из сварочной стали, которые автоматически распахнулись еще до того, как я успела открыть автомобильное окошко, чтобы по селектору сообщить свое имя. Впустив меня, ворота закрылись, и я проехала вперед, припарковала свою машину рядом с черным «ягуаром» с крытым кузовом, прямо перед круглыми, в романском стиле, колоннами из красного кирпича в белом обрамлении.

В то время как я выходила из автомобиля, открылась железная дверь. На ступеньках перед входом в дом стояла Пэт Харви, вытирая руки о кухонное полотенце и приветливо улыбаясь. Лицо ее было бледным, а глаза потухшими и усталыми.

— Как хорошо, что вы приехали, доктор Скарпетта, — сказала она, двинувшись мне навстречу. — Пожалуйста, проходите.

Холл был таким же просторным, как и гостиная, через которую мы прошли на кухню. Нас окружала старинная мебель в стиле XVIII века, стены, увешанные восточными коврами и подлинными картинами импрессионистов, в комнате также находился камин со сложенными под очагом чурками из буковых деревьев. В отличие от остальных уголков дома, кухня выглядела обжитой, но, несмотря на это, мне показалось, что в доме мы были совершенно одни.

— Где ваши сыновья? — спросила я.

— Джейсон и Майкл уехали утром с отцом;

— Сколько им лет? — поинтересовалась я в тот момент, когда она открывала дверцу духового шкафа.

— Джейсону шестнадцать, а Майклу — четырнадцать, Дебби из моих детей самая старшая. — Обернувшись, чтобы взять подставку для горячего противня, она выключила плиту, а затем присела сверху на ее краешек. Дрожащими руками вытащила из ящика кухонного стола нож и лопаточку. — Что будете пить: вино, чай или кофе? Эти легкие напитки приятны с фруктовым салатом. Вы не будете возражать, если мы сядем на крыльце? Мне кажется, там нам будет очень удобно.

— Замечательно, — ответила я. — Если можно, пожалуйста, приготовьте немного кофе.

С рассеянным видом она открыла дверь холодильника, вытащив оттуда замороженный кремовый ликер, который тут же положила в кофеварку. Молча наблюдая за ней, я поняла: миссис Харви в отчаянии. Муж и сыновья были в отъезде, дочь находилась в розыске, и она оставалась наедине со своим горем в стенах пустого, безмолвного дома.

Она не задавала мне вопросов, до тех пор, пока мы не устроились на крыльце, любуясь великолепным видом извилистой речки, сверкающей под лучами яркого солнца.

— Вы поняли, почему так странно вели себя собаки, доктор Скарпетта? — спросила она, дотрагиваясь вилкой до салата. — Можете ли вы дать этому какое-нибудь объяснение?

Я могла все объяснить, но мне не очень этого хотелось.

— Очевидно, собака почувствовала какое-то недомогание.

— Но ведь с другой-то стороны все было в порядке? — Последняя сказанная ею фраза прозвучала в форме вопроса.

На самом деле, другая собака, по кличке Солти, в отличие от Нептуна вела себя совершенно иначе. После того как ищейка обнюхала сиденье водителя, Гейл, прицепив к ошейнику поводок, скомандовала: «Искать». Собака сорвалась с места и бросилась бежать, словно борзая. Она обнюхивала территорию вокруг развилки вплоть до пикниковой зоны, утаскивая за собой Гейл по территорий парковки прямо до главной магистрали. Собака начала обнюхивать пропахшую запахом множества машин магистраль, когда Гейл приказала: «Стоять!» Я видела, как пес рысью пустился вдоль перелеска, отделявшего тянувшуюся на запад дорогу с односторонним движением от ее восточной части, а затем через тротуар направляясь прямо к той части зоны отдыха, которая находилась напротив места, где был найден джип Деборы. И наконец, в парковой зоне бладхаунд потерял след. — Надо полагать, что тот, кто вел джип прошлой ночью, вылез из автомобиля, добрался до восточной части зоны отдыха, а затем пересек основную магистраль. Но тогда становится совершенно очевидно, что этот человек забрался в машину, припаркованную в восточной части зоны отдыха, а затем умчался прочь.

— Это может быть одной из версий, — сказала я.

— Может, у вас есть другие соображения на этот счет, доктор Скарпетта?

— Бладхаунд унюхал запах. Чей это был запах, пока неизвестно. Возможно, это был запах Деборы, Фреда, а может, кого-то третьего — неизвестного человека.

— Джип Деборы в течение долгого времени находился там, — прервала мои объяснения миссис Харви, пристально глядя на извивающийся рукав реки. Мне кажется, что кто угодно мог залезть в машину, чтобы забрать деньги или какие-либо ценности: автотурист, проезжий или пешеход, который, сделав свое дело, затем благополучно переправился на противоположную сторону главной магистрали.

Я не пыталась ее переубеждать. Полиция обнаружила кошелек Фреда Чини в отделении для перчаток вместе с кредитными карточками и тридцатью долларами. Было очевидно, что весь багаж остался целым и из машины ничего не пропало, кроме находившихся в ней пассажиров.

— Поведение первой собаки, — продолжала она небрежным тоном, — было очень необычным. Что-то напугало пса или, по крайней мере, расстроило. Пес учуял какой-то посторонний запах, совсем не тот, который уловила другая собака. Может быть, запах места, на котором сидела Дебора… — Глядя на меня, она стала говорить притихшим голосом.

— Да, выходит, что обе собаки напали на два разных следа.

— Доктор Скарпетта, мне хочется, чтобы вы поговорили со мной откровенно, — сказала Пэт дрожащим голосом. — Пожалуйста, скажите мне правду. Нетрудно догадаться, что собака не вела бы себя так беспокойно, не будь на это какой-то причины. По роду своей работы вам приходилось иметь дело с собаками-ищейками породы бладхаунд. Вам когда-нибудь случалось сталкиваться с подобной реакцией собак?

Дважды в своей практике мне довелось видеть подобные сцены с ищейками: один раз, когда бладхаунд учуял запах в дорожном сундуке, который, как оказалось позже, использовался убийцей для транспортировки трупа своей жертвы, найденного потом в мусоросборнике. В другом случае запах привел к месту, где находился прицеп мотоцикла, рядом с которым нашли изнасилованную и убитую женщину.

Но об этом я говорить не стала. Я лишь сказала:

— Бладхаунды очень сильно реагируют на феремональные запахи.

— Простите, на какие запахи? — спросила она смущенно.

— Выделения. Животных, насекомых, неизвестные химические соединения. Даже, например, на выделения после полового акта. — Я бесстрастно принялась объяснять особенности поведения собак. — Известно ли вам о том, что собаки метят свою территорию или начинают вести себя очень агрессивно, почуяв опасность?

Она смотрела на меня непонимающим взглядом.

— Когда человек испытывает пик сексуального возбуждения, беспокойства или страха, в его организме происходят гормональные изменения. Существует теория, согласно которой собаки с прекрасным нюхом, такие, как бладхаунды, способны уловить запахи половых аттрактантов или химических соединений, которые вырабатывают железы внутренней секреции в организме человека.

Недослушав меня, миссис Харви прервала мои объяснения:

— Накануне Дебби жаловалась Майклу и Джейсону на судороги, а я в это время отдыхала на пляже. У нее только что начались месячные. Может быть, это как-то поможет объяснить?.. И потом, раз она сидела рядом с водителем, может быть, именно этот запах учуяла собака?

Я промолчала в ответ. По этой причине собака вряд ли стала бы так активно беспокоиться.

— Но это, конечно, не очень хорошее объяснение, — сказала Пэт Харви, отводя взгляд в сторону и загибая краешек лежащей на коленях хлопчатобумажной салфетки.

— Но достаточно веское, чтобы объяснить внезапную перемену в поведении собаки, которая, неожиданно ощетинившись, вдруг начала истошно завывать. О, Боже мой, неужели это очередной случай убийства новой пары молодых людей?

— Ну, я бы не стала этого утверждать.

— Но ведь и вы, и полиция относите этот случай к разряду именно таких убийств. Если бы вы думали иначе, вам вряд ли бы можно было дозвониться вчера. Я хочу знать, что произошло с теми парочками.

Я ничего не ответила.

— Насколько мне известно по газетным публикациям, вы были направлены полицией для расследования каждого из четырех случаев.

— Да, это действительно так.

Вытащив из кармана своего блейзера сложенную газетную страницу, она, разгладив ее так, словно я только этого и ждала, принялась читать мне вслух начальные строки статьи:

— «Брюс Филипс и Джуди Роберте, учившаяся в старших классах влюбленная пара, исчезли два с половиной года назад первого июня, когда они, погостив у своего друга в Глоусестере, ехали по дороге к себе домой, куда они так и не вернулись. На следующее утро машина Брюса марки „камаро“ была найдена на шестнадцатом километре шоссе за пределами штата с ключами в замке зажигания, с запертыми дверцами и открытыми окнами». Через десять недель вас вызвали для раскрытия этого убийства в находящуюся на расстоянии одной мили от городского парка лесную зону, где охотники обнаружили два лежащих ничком почти разложившихся тела приблизительно в четырех милях от того места, где десять недель назад был найден автомобиль Брюса.

Я вспомнила, что именно тогда местная полиция призвала на помощь ВИКАП. А вот о чем не знали Марино, Уэсли и следователь из Глоусестера, так это о том, что в июле, через месяц после исчезновения Брюса и Джули, появилось новое сообщение о пропаже еще одной парочки.

— «Новую пару звали Джим Фримэн и Бонни Смит, — бросив на меня беглый взгляд, продолжала читать миссис Харви. — Они исчезли в последнюю субботу июля, после вечеринки в дачном доме Фримэнов. Поздним вечером этого же дня Джим подвозил Бонни домой, а еще через день полицейский из Чарлз-Сити обнаружил автомобиль Джима марки „блейзер“, одиноко стоящий в десяти милях от дома, где жила семья Фримэнов. Через четыре месяца, двенадцатого ноября, охотники нашли их трупы в Вест-Пойнте…»

Я с досадой подумала о том, что, очевидно, она и не подозревала, что, несмотря на мои многочисленные требования, мне так и не дали копий полицейских отчетов о произведенных секретных вскрытиях с фотографиями, снятыми на месте убийств, и свидетельскими показаниями. Я не имела отношения к тому, что потом стало называться «многоаспектным правовым расследованием».

Все более и более волнуясь, миссис Харви продолжала читать газету бесстрастным тоном:

— «В марте этого года история снова повторилась. На этот раз Бен Андерсон направлялся из Арлингтона к своей подружке Кэролин Беннет, жившей в родовом поместье в Стингрей-Пойнт, на берегу залива Чейспик. Между шестью и семью часами вечера, отъехав от дома Андерсонов, они взяли курс на Норфолк, где находился Доминиканский университет, в котором они были студентами-первокурсниками. На следующий вечер патрульный полицейский государственной службы позвонил родителям Бена, сообщив им о том, что принадлежавший их сыну крытый пикап „додж“ был найден на обочине дороги 1-64, приблизительно в пяти милях к востоку от местечка Букро-Бич. И снова ключи находились в замке зажигания, дверца была заперта, а на соседнем с водительским сиденье пассажира лежала принадлежащая Кэролин небольшая книга рассказов. Почти разложившиеся тела этих молодых людей были обнаружены через шесть месяцев после их исчезновения во время охоты на оленей, на территории лесного массива в трех милях южнее дороги № 199 в административном округе Йорк».

В то время у меня не было даже копии полицейского отчета.

О пропаже Сьюзен Уилкокс и Майка Мартина в феврале этого года я узнала из сообщений утренних газет. Они направлялись в дом Майка, чтобы отдохнуть в период весенних каникул в местечке Вирджиния-Бич, а затем, подобно предыдущим парам, тоже канули в небытие. На магистрали Паркуэй, недалеко от Вильямсбурга, был найден голубой фургон Майка с привязанным к кончику антенны белым носовым платком, сигнализирующим о поломке двигателя, которой не обнаружили прибывшие на это место полицейские. Пятнадцатого мая во время охоты на дичь охотники наткнулась на два разложившихся трупа в лесу между дорогами № 60 и 1-64 административного округа Джеймс-Сити.

Мне снова вспомнилось, как я укладывала кости усопших для отправки их к антропологу, вскрывавшему трупы по методу Смитсоньена, чтобы получить результаты окончательной экспертизы. Погибло восемь молодых людей, и, несмотря на бесчисленные часы, проведенные за вскрытием и экспертизой каждого из этих восьми, я так и не смогла определить причину их смерти.

— Если, не дай Бог, опять произойдет подобный случай, не сидите в ожидании, когда найдутся трупы, — проинструктировала я Марино. — Сообщите мне немедленно, как только отыщете машину.

— Обязательно. Мы даже можем произвести вскрытие машин, поскольку вскрытие тел все равно нам ничего не даст, — неудачно пошутил он в ответ.

— Во всех приведенных случаях, — продолжала миссис Харви, — дверцы автомобилей были закрыты, ключи висели в замке зажигания, отсутствовали какие-либо следы борьбы и ничего не было похищено. В расследовании принимали участие все те же офицеры медицинской службы.

Сложив газетные листы, она снова засунула их в карман.

— Вы очень хорошо информированы, — это все, что я смогла ответить. Я не спросила ее, но догадалась о том, что для получения подробных данных о предыдущих убийствах она нанимала собственных осведомителей.

— Я хочу спросить вас только об одном, — сказала она. — Несмотря на то, что вы с самого начала принимали участие в расследовании этих убийств и занимались вскрытием абсолютно всех тел, вы все равно, насколько я поняла, не знаете, каким образом были умерщвлены молодые люди.

— Совершенно верно. Я действительно этого не знаю, — ответила я.

— Вы не знаете? Или просто не хотите говорить об этом, доктор Скарпетта?

Пэт Харви, будучи прокурором Федерального суда, снискала общенародное уважение, граничившее с благоговением. Вид у нее был достаточно агрессивный, и в этот миг крыльцо с великолепным видом на речку вдруг показалось мне залом суда.

— Если бы мне была известна причина смерти, я бы не расписалась в документах, говорящих о том, что не удалось определить способ умерщвления молодых пар.

— Я полагаю, что молодые, здоровые люди вряд ли покинут ни с того ни с сего свои автомобили затем, чтобы пойти умереть естественной смертью в ближайшем лесу. Ну а что вам подсказывает ваш теоретический опыт? Он ведь для вас не является открытием?

Что касается теории, то тут для меня не было ничего нового. Для расследования перечисленных убийств были привлечены четыре органа правосудия и не меньше следователей, каждый из которых выдвигал многочисленные гипотезы. Согласно одной из этих гипотез, все убитые парочки употребляли большие дозы наркотиков и погибли, не сумев соблюсти дозировку нового, особенно пагубно действующего на организм человека наркотика, который они вочередной раз получили от торговца этим зельем и наличие которого очень трудно выявить при помощи обычных тестов на содержание токсинов. Привлеченный к расследованию специалист по оккультным наукам высказал предположение, что все убитые были членами какого-то тайного общества, где было заранее оговорено, что в один прекрасный день они покончат свою жизнь самоубийством.

— Но я не верю в эти теории, — поделилась я своим мнением.

— Почему?

— Эти гипотезы идут вразрез с моими собственными выводами.

— А на чем основываются ваши выводы? — спросила миссис Харви. — И что это за выводы? Из прочитанных мною по этому поводу газетных публикаций я не поняла, что у вас есть собственная версия.

Легкий туман окутал небо, на фоне которого самолет, подобно серебряной игле, протягивал сквозь солнечное ушко белую ниточку дыма. Молча наблюдая за тем, как туманное облако сперва расширилось, а потом рассеялось, я подумала, что если с Деборой и Фредом случилось то же, что и со всеми предыдущими парами, несчастье, то скоро мы их не найдем.

— Моя Дебби никогда не употребляла наркотиков, — продолжала миссис Харви, смахивая с ресниц навернувшиеся слезы. — Она не исповедовала никакой таинственной религии и не принадлежала ни к каким сектам. Она, конечно, девушка с характером и иногда впадает в уныние, что нормально для подростков, но она не станет… — И тут она замолчала, стараясь взять себя в руки.

— Вы должны научиться решать вопросы безотлагательно, — тихо посоветовала я. — Нам неизвестна судьба вашей дочери, так же как и судьба Фреда. Возможно, пройдет немало времени, пока мы не узнаем, все ли вы мне рассказали о своей дочери, чтобы как-то помочь нам найти ее.

— Сегодня утром приходил полицейский, — ответила она, глубоко и надрывно вздохнув. — Он взял из спальни моей дочери кое-какое белье, а также расческу. Он сказал, что белье нужно, чтобы дать его понюхать собакам, а расческу он взял для того, чтобы сравнить оставшиеся на ней волоски с теми, которые, возможно, обнаружатся в салоне машины. Хотите посмотреть ее спальню?

Мне было любопытно взглянуть, и я утвердительно кивнула головой.

Следуя за миссис Харви по полированным деревянным ступенькам, я поднялась на второй этаж. Спальня Деборы находилась в восточном крыле дома, откуда хорошо наблюдался восход солнца, а также скучившиеся над речкой грозовые облака. Это была не типичная для подростка комната, обставленная незамысловатой, в скандинавском стиле, мебелью, изготовленной из роскошного тутового дерева. Широкая кровать застлана стеганым одеялом голубовато-зеленой расцветки, а на полу лежал индийский ковер в розовых и темно-фиолетовых тонах. Книжный шкаф завален энциклопедическими словарями и романами, а две висевшие над ним полки уставлены призами и увешаны большим количеством ярких ленточек с медалями. На верхней полке красовалась фотография Деборы, стоящей на гимнастическом бревне с запрокинутой назад головой, с грациозно разведенными в сторону руками и лицом очень дисциплинированной и умной девушки. Даже не будучи матерью Деборы Харви, я поняла, что эта девятнадцатилетняя девочка была какой-то особенной.

— Дебби сама подбирала все необходимое для своей комнаты: мебель, ковер нужной расцветки. Даже не верится, что только несколько дней назад в этой комнате она собирала свои вещи, готовясь к началу учебного года. — При виде стоявших в углу комнаты сумки для книг и дорожного чемоданчика у миссис Харви запершило в горле. — Она очень собранная девочка, вся в меня. — Нервно улыбаясь, добавила: — Уж в чем в чем, а в неорганизованности меня трудно обвинить.

Я вспомнила безукоризненно чистый изнутри и снаружи джип Деборы с аккуратно уложенным на заднем сиденье багажом.

— Она так тщательно ухаживает за своими вещами, — продолжала миссис Харви, приближаясь к окну. — Меня часто беспокоило то, что мы позволяли ей много удовольствий: машину, одежду, деньги. Мы с Бобом немало обсуждали этот вопрос. Не так-то просто контролировать семейные отношения, находясь в Вашингтоне. Когда я получила назначение на должность прокурора в прошлом году, мы все решили, что моя работа не должна нарушать семейное благополучие. Кроме того, Боб тоже трудится здесь. Я решила, что целесообразнее будет, сняв квартиру в Вашингтоне, приезжать домой на выходные и заодно подождать результатов следующих выборов.

Помолчав немного, она продолжила свою мысль.

— Мне кажется, основная моя ошибка заключается в том, что я не умела что-либо запретить своей дочери. Нелегко сохранить благоразумие, желая исполнить прихоти своего ребенка. Особенно это трудно сделать, вспоминая свои молодые годы, когда очень хотелось получше одеться и поэффектнее выглядеть. Зная, что у родителей недостаточно средств, чтобы пойти на прием к дерматологу, ортодантисту или к специалисту по пластическим операциям, мы во многом себе отказывали. Иногда мне кажется, — продолжала она, скрестив руки на груди, — что мы не всегда выбирали правильные решения. Взять, например, этот джип. Я была против покупки персональной машины для дочери, но мне не хватило твердости противостоять ее прихоти. С практической стороны мне понятно ее желание иметь под рукой собственную машину, на которой можно уехать куда угодно независимо от погоды.

Немного поколебавшись, я спросила:

— Вы говорили о пластической операции, имея в виду какие-то специфические особенности строения тела вашей дочери?

— Большая грудь несовместима с занятиями гимнастикой, доктор Скарпетта, — ответила она, не поднимая на меня глаз. — Уже к шестнадцати годам у Дебби была большая грудь. Ее бы не очень смущало это обстоятельство, если бы не мешало ее занятиям спортом. В прошлом году ей сделали пластическую операцию на груди.

— Когда была сделана эта фотография? — спросила я, указывая на висевшее фото, где грациозная, точеная фигура Деборы напоминала статуэтку.

— Фотография была снята в апреле месяце, в Калифорнии.

Когда речь идет о пропавшем, предположительно мертвом, человеке, люди моей специальности редко интересуются особенностями строения тела жертвы, будь то описание прямой кишки, или заднего прохода, или шрамов, оставшихся после пластической операции. Все эти детали очень важны для опознания тела, и знакомилась я с ними по сводкам, получаемым из Национального центpa по расследованию криминальных убийств (НСИС). Я больше интересовалась характеристиками, присущими живому человеку, научившись за годы работы не всегда доверять своим личным впечатлениям.

— Все, что я вам рассказала, должно остаться тайной, — сказала миссис Харви. — Дебби — очень скрытная девушка. В нашем доме принято хранить семейные тайны.

— Я понимаю вас.

— Ее отношения с Фредом тоже были скрыты от постороннего взгляда. Я уверена, что от вашего внимания не ускользнуло отсутствие его фотографий или каких-то других напоминающих о нем предметов в нашем доме. Они, несомненно, дарили друг другу фотографии, мелкие подарки, сувениры. Но она никогда никому об этом не рассказывала. Например, в прошлом году, сразу после дня ее рождения, в феврале месяце, я заметила на мизинце ее правой руки золотое колечко, представлявшее собой узенькую полоску с цветочным орнаментом. Она так и не сказала, хотя я и не спрашивала, откуда у нее это кольцо. Но я уверена, что это кольцо было подарком Фреда ко дню рождения.

— А Фред был решительным парнем? Повернувшись ко мне лицом, она подняла свои черные, печальные глаза.

— Фред — очень сильный и, я бы даже сказала, какой-то одержимый человек. Но нерешительным человеком его вряд ли можно назвать. По сути дела, у меня нет к нему никаких претензий. Просто меня беспокоило, что их отношения зашли слишком далеко… — Посмотрев в сторону и стараясь подобрать нужное слово, она пояснила: — Какая-то безумная привязанность друг к другу. Знаете, о чем я подумала? Они были как наркотик друг для друга. — Закрыв глаза и прислонившись к оконному стеклу, она продолжала: — Господи, и зачем мы только купили ей этот проклятый джип?

Я ничего не ответила.

— У Фреда ведь не было машины, и вряд ли тогда бы она поехала… — Миссис Харви говорила потухшим голосом.

— Да, тогда бы ей не пришлось выбирать, — сказала я, — и она поехала бы с вами на пляж.

— И этого бы никогда не случилось!

Неожиданно миссис Харви шагнула от двери, направляясь в коридор, потому что ей невыносимо было больше находиться в спальне своей дочери. Понимая это, я последовала за ней по ступенькам вниз, шагая прямо к входной двери. Прощаясь с ней, я обратила внимание на ее заплаканные глаза, которые она поспешила отвести.

— Я очень сожалею о случившемся. — Сколько еще раз в жизни мне придется повторить эту фразу? — Спустившись вниз, я тихонько закрыла за собой входную дверь. Сидя в автомобиле, по дороге домой, я думала о том, что если мне когда-нибудь придется встретиться с Пэт Харви, то я уже ни за что не смогу выступить перед ней в качестве главного врача-эксперта.

Глава 3

Прошла неделя с тех пор, как я снова услышала о деле, связанном с исчезновением Харви и Чини, расследование которого, насколько мне было известно, не дало никаких результатов. В понедельник, когда я без передышки занималась вскрытиями в морге, позвонил Бентон Уэсли. Без всяких отлагательств он хотел поговорить с Марино и со мной, поэтому пригласил нас вместе пообедать.

— Наверное, Пэт Харви действует ему на нервы, — сказал Марино, когда мы вечером ехали с ним в машине. У самого дома Уэсли тяжелые капли дождя глухими ударами забарабанили по ветровому стеклу. — Лично мне абсолютно все равно, к кому она обратится за помощью: к хироманту, к Билли Грэхему или этому онанисту Истеру Банни.

— Хильда Озимек вовсе не хиромантка, — ответила я.

— Половина домов этих хиромантов, на чьих вывесках нарисована рука, просто служили прикрытием для проституток.

— Мне об этом хорошо известно, — сказала я усталым голосом.

Он открыл пепельницу, чтобы бросить туда окурок, в очередной раз доказывая, насколько отвратительна привычка курить. «Если он запихнет туда еще один бычок, то его имя можно будет занести в „Книгу рекордов Гиннеса“ по количеству выкуренных сигарет», — подумала я.

— Я гляжу, ты уже слышала о Хильде Озимек, — продолжал Уэсли.

— Я не знаю о ней ровным счетом ничего, кроме того, что она живет в Каролине.

— В Южной Каролине.

— Она что, сейчас находится в доме миссис Харви?

— Теперь уже нет, — ответил Марино, отключая дворники при виде пробивавшегося сквозь тучи солнца. — Хоть бы эта проклятая погода наладилась. Вчера Хильда вернулась к себе обратно в Южную Каролину. Представь себе, ее доставили в Ричмонд и отвезли обратно в личном самолете Пэт Харви.

— Скажи, пожалуйста, откуда ты все это знаешь? Признаться, я бы меньше удивилась известию о том, что Пэт Харви попала в психиатрическую клинику, чем тому, что она могла кому-либо сообщить о происходящем за стенами ее дома.

— Вопрос интересный. Я лишь повторяю тебе сказанное Бентоном. Очевидно, Хильда обнаружила своим всевидящим оком то, что очень расстроило миссис Харви.

— Что именно она нашла?

— А черт ее знает. Бентон не стал посвящать меня в подробности.

Я больше не задавала никаких вопросов, поскольку меня раздражала эта странная манера разговаривать намеками. Когда-то мы прекрасно работали вместе, питая друг к другу уважение и дружеские чувства. А сейчас Уэсли был таким чужим, что иногда мне казалось, он ведет себя так со мной из-за Марка. Когда Марк, получив назначение на хорошую должность в штате Колорадо, ушел от нас, Уэсли тоже покинул Квантико, где он с удовольствием работал в должности начальника одного из подразделений Национальной правовой академии при ФБР. Потеряв в лице Марка коллегу по работе и друга, он, очевидно, считал меня виновником происшедшего, полагая, что дружба между мужчинами и собратьями по нелегкому труду гораздо крепче, чем брачная связь или узы, соединяющие два любящих сердца.

Через полчаса Марино свернул на шоссе, и вскоре, когда я уже потеряла всякую ориентацию после многочисленных поворотов машины влево и вправо, он наконец поехал по загородному шоссе, все больше удаляясь от города. Хотя я и раньше много раз встречалась с Уэсли, эти встречи всегда происходили в моем или его рабочем кабинете. Он никогда не приглашал меня в Вирджинию, где среди живописных фермерских полей и лесов, раскинувшихся за белой изгородью пастбищами, видневшимися вдалеке от дороги конюшнями, находился его дом. Свернув в тоннель, мы стали проезжать мимо длинных подъездных дорог, ведущих к плодородным участкам земли с выстроенными на них огромными современными домами и припаркованными к двум трехместным гаражам европейскими седанами.

— Я и не подозревала о том, что жилые кварталы Вашингтона находятся так близко к Ричмонду, — сказала я.

— Что? А может быть, ты, прожив здесь более четырех лет, никогда не слышала о войне Севера с Югом?

— Я родилась в Майами, поэтому не очень интересовалась историей Гражданской войны, — ответила я.

— Да уж конечно, особенно если учесть, что Майами находится у черта на куличках. Многие места, даже если их официально принятым языком является английский и их жители участвуют в выборах, вовсе не принадлежат Соединенным Штатам.

Марино уже не в первый раз старался упрекнуть меня в том, что я не была уроженкой Соединенных Штатов.

Сбавив скорость при подъезде к засыпанной гравием дороге, он сказал:

— Ничего себе хатка! Видно, фонды федерации побогаче городских будут.

Возведенный на каменном фундаменте, стоял дом, обшитый гонтом, с выступающими вперед эркерами. Территория перед восточной и западной частями дома утопала в розовых кустах, цветущих под сенью веток магнолий и дубов. Выбравшись из машины, я начала оглядываться по сторонам, внимательно разыскивая глазами те приметы, с помощью которых можно было получше узнать тайные стороны личной жизни Бентона Уэсли. Над дверью гаража висело баскетбольное кольцо, а рядом с укрытой полиэтиленовой пленкой вязанкой дров стояла — облепленная кусочками травы газонокосилка. За нею открывался прекрасный вид на задний двор, обширная территория которого была разбита на ровные цветочные газоны, раскинувшиеся посреди перемежающихся цветущими азалиями фруктовых деревьев. Я увидела, как сидевшие рядом с газовым грилем Уэсли и его жена наслаждались картиной летнего вечера, попивая вино и поджаривая мясо. Марино позвонил в дверь, и на пороге появилась жена Уэсли, назвавшая себя Кони.

— Бен на минутку поднялся наверх, — сказала она, улыбаясь и провожая нас в гостиную с широкими окнами, огромным камином и грубой деревенской мебелью. Я никогда раньше не слышала, чтобы Уэсли кто-то называл Беном, и я не знакома была с его женой. Ей было около сорока. Привлекательная брюнетка с карими глазами, ореховый оттенок которых делал их почти желтыми, она была очень похожа на своего мужа такими же, как у него, тонкими чертами лица. Кони выглядела мягкой, сдержанной, сильной и одновременно нежной. Имея в доме такую жену, Бентон, несомненно, вел с ней себя иначе, нежели на службе. Я была поражена тем, насколько хорошо Кони знакома с нюансами нашей профессии.

— Вам пива, Пит? — спросила она. Усевшись в кресло-качалку, он ответил:

— Сегодня я за рулем, поэтому лучше налейте мне кофе.

— А вы что будете пить, Кей?

— Если вам не трудно, приготовьте, пожалуйста, кофе, — ответила я.

— Я так рада наконец познакомиться с вами, — искренне призналась она. — Бен много рассказывал о вас, он считает вас прекрасным специалистом.

— Спасибо, — ответила я, сильно смутившись. Но следующая сказанная ею фраза буквально потрясла меня.

— Когда мы в последний раз виделись с Марком, я пообещала ему обязательно пригласить вас обоих к себе на обед, когда он еще раз приедет в Квантико.

— Это очень любезно с вашей стороны, — ответила я, выдавливая улыбку. Было очевидно, что Уэсли не все рассказал ей про наши отношения. Известие о том, что Марк недавно был в Вирджинии и даже не позвонил, очень меня расстроило.

Мы остались на кухне вдвоем с Марино, который тут же задал мне вопрос:

— Марк последнее время тебе не звонил?

— Денвер — прекрасный город, — уклончиво ответила я.

— Ну уж если ты хочешь послушать мое мнение — Денвер поганый городишко. Марка вытаскивают из глубокого подполья, иногда отправляя на непродолжительный отдых в Квантико. Поручая ему работу в западных штатах, они тем самым хотят обеспечить ему полную конспирацию. Марк — одна из причин, по которой ты не обращала на меня никакого внимания и не идешь работать в ФБР.

Я промолчала в ответ.

— Им плевать на твою личную жизнь. Как считает Гувер, твоя специальность несовместима с ролью замужней женщины-матери.

— Гувер был в моей жизни много лет назад, — ответила я, наблюдая за качавшимися на ветру деревьями. Разгулявшийся ветер предвещал непогоду, на этот раз грозившую разразиться серьезным ливнем.

— Может, ты и права. Но ты еще не устроила личную жизнь.

— А кто из нас ее устроил, Марино?

— Да, это правда, — пробормотал он, тяжело вздыхая.

Послышались шаги, и вошел Уэсли, в костюме с галстуком, серых брюках и накрахмаленной, чуть помятой рубашке. В его напряженном голосе чувствовалась усталость. Он спросил, предложили ли нам что-либо выпить.

— Кони готовит для нас кофе, — объяснила я.

Опускаясь в кресло, он посмотрел на часы и произнес:

— Мы будем обедать через час.

— От Мореля никаких новостей? — начал Марино.

— Боюсь, что дело застряло, и нет ничего обнадеживающего, — ответил Уэсли.

— А я ничего другого и не предполагал. Я просто хотел сказать, Мореля давно не было слышно.

Хотя лицо Марино не выражало никаких эмоций, нетрудно было догадаться, что он затаил глубокую обиду. Мне он пока не жаловался, но выглядел, как защитник в американском футболе, высиживающий свое время на скамейке штрафников. Он всегда высоко ценил дружеские взаимоотношения со следователями из других подведомственных областей, таких, как расположившийся в Вирджинии ВИКАП. Но вот появились случаи загадочных исчезновений влюбленных парочек, и следователи перестали общаться друг с другом так же, как со мной и Марино.

— Местные власти прекратили ведение дела, — сказал Уэсли. — Собаки потеряли след, остановившись у восточной границы зоны отдыха. Правда, есть еще одна новость: в салоне джипа была найдена квитанция. Следствие установило, что после того, как Дебора и Фред покинули Ричмонд, они остановились в пути в местечке «Семь-одиннадцать», чтобы купить упаковку с шестью банками пепси и еще пару других предметов.

— Каким-то образом все-таки удалось это выяснить, — сказал Марино раздраженным тоном.

— Напали на след дежурной продавщицы, которая видела молодых людей в тот вечер. Очевидно, случившееся произошло после девяти часов.

— Они были одни? — спросил Марино.

— Похоже, что да. Молодые люди вошли вдвоем, и, судя по их поведению, никто не ждал их в джипе, и вокруг не было ничего подозрительного.

— А где находится это местечко с названием «Семь-одиннадцать»? — спросила я.

— Приблизительно в пяти милях к западу от той зоны отдыха, где был найден джип, — ответил Уэсли.

— Вы сказали о том, что они купили еще два каких-то предмета. Не могли бы вы уточнить, какие именно?

— Я только что хотел об этом сказать, — ответил Уэсли. — Дебора Харви купила коробку тампаксов. Она спросила, можно ли ей принять душ, но ей ответили, что в этом месте этого делать не положено, указав дорогу к восточной границе зоны отдыха на шестьдесят четвертом километре.

— Именно там, где собака потеряла след, — нахмурившись, будто смущаясь, сказал Марино. — И там, где нашли джип.

— Совершенно верно, — ответил Уэсли.

— А что ты скажешь по поводу купленной ими упаковки пепси? — спросила я. — Вам удалось ее найти?

— Исследуя джип, полиция нашла внутри машины лежащие в холодильнике шесть банок пепси.

Уэсли остановился, так как из кухни вышла его жена, держа на подносе кофе для нас с Марино и стакан со льдом для Бентона. Любезно улыбаясь, она молча накрыла на стол и удалилась. Кони Уэсли научилась деликатно оставлять занятых серьезным делом гостей.

— Ты думаешь, они остановились, чтобы Дебора привела себя в порядок, и именно здесь встретились с негодяем, который вытащил их из машины? — высказал свое предположение Марино.

— Мы не знаем, что произошло с ними дальше, — остановил его Уэсли. — Существует много версий, требующих тщательной проверки.

— Например? — по-прежнему продолжая хмуриться, спросил Марино.

— Похищение.

— Насильное похищение детей, — явно скептически произнес Марино.

— Тебе не мешало бы вспомнить, какую должность занимает мать Деборы.

— Ну да, я помню. «Царица наркотиков», занявшая высокий пост только потому, что президент хотел успокоить сильно всколыхнувшееся движение женщин за равноправие.

— Пит, — спокойно сказал Уэсли. Я не уверен, что было бы разумным шагом отстранить ее от пусть и начальственной, но все же являющейся символом женского движения должности. И хотя название этой должности звучит гораздо внушительнее, чем оно есть на самом деле (ведь Пэт Харви никогда не была членом кабинета министров), но все-таки она отвечает непосредственно перед президентом. Ведь она действительно осуществляет координацию федеральных агентств в борьбе против преступлений, связанных с наркомафией.

— Не говоря уже о документах следствий, которыми она располагала, будучи прокурором округа, — добавила я. — Когда Белый дом выдвинул на обсуждение законопроект об уголовной ответственности и наказании вплоть до смертной казни за убийство и покушения на убийство на почве наркобизнеса, она была ярым сторонником этого законопроекта.

— Так же, как и сотни других политиков, — заметил Марино. — Может, я питал бы к ней больше симпатий, будь она представителем какой-нибудь либеральной партии, желающей легализовать этот дурацкий закон. Мне остается лишь удивляться правому крылу законодателей морального кодекса, которому, наверное, сам Господь Бог подсказал похитить ребенка Пэт Харви.

— Она вела себя очень агрессивно, — отметил Уэсли, — выносила самые суровые приговоры, способствовала внедрению очень важных законопроектов, отстаивала необходимость сохранения такой меры наказания, как смертная казнь, а несколько лет назад на нее покушались, заложив в машину бомбу.

— Да, миссис Харви не оказалась тогда в «ягуаре», припаркованном недалеко от деревенского клуба. После этого случая все считали ее героиней, — вставил Марино.

— Мне кажется, — продолжал Уэсли, — она нажила себе уйму врагов, особенно если принять во внимание ее бесплодные попытки активизировать борьбу против некоторых благотворительных обществ.

— Я что-то читала по этому поводу, — сказала я, стараясь вспомнить подробности прочитанного мною ранее Материала.

— То, что нам известно об ее настоящей деятельности, можно считать каплей в море, — заметил Уэсли. В последнее время все ее старания были направлены на борьбу с американской коалицией матерей, борющихся против наркотиков (АСТМАД).

— Ты, должно быть, шутишь, — усмехнулся Марино. — Это равносильно тому, что сказать: ЮНИСЕФ[3] — нечистоплотная организация.

Я промолчала о том, что ежегодно посылала деньги на счет организации АСТМАД и считала себя ее активным сторонником.

Уэсли не унимался:

— Миссис Харви стала собирать доказательства того, что АСТМАД — не что иное, как ширма для нелегальной деятельности крупнейших, связанных с наркобизнесом организаций Центральной Америки.

— Да, — покачал головой Марино. — Я и ломаного гроша не дам организациям подобного рода.

— Исчезновение Деборы и Фреда — очень запутанное и сложное дело, потому что этот случай очень похож на пропажу других четырех пар, — объяснил Уэсли. — Возможно, все специально подстроено таким образом, чтобы сбить следствие с толку и навести на ложную связь настоящего дела с предшествующими исчезновениями, связь, которой на самом деле и не существует. Скорее всего, мы имеем дело с серией аналогичных убийств, а может быть, с чем-то другим. В общем, как бы там ни было, мы должны без всякого шума работать над разгадкой этого дела.

— Я так понимаю, что вы выжидаете появление письма с ультиматумом о сумме выкупа или чего-то в этом роде? — спросил Марино. — Некоторые головорезы из Центральной Америки с удовольствием вернут Дебору матери за хорошее денежное вознаграждение.

— Я думаю, что этого уже не случится, Пит, — ответил Уэсли. — Дела, похоже, обстоят гораздо хуже. Пэт Харви в начале этого года предстоит давать показания на слушаниях Конгресса. И опять это будут заседания, посвященные незаконной деятельности благотворительных организаций. В такую минуту нельзя представить себе более сильного удара, чем потеря дочери, которая совершенно выбьет из колеи Пэт Харви.

При этой мысли у меня свело желудок. Пэт Харви за многолетнюю службу завоевала безупречную репутацию, поэтому нелегко было найти по-настоящему уязвимое место, чтобы подорвать ее авторитет. Но ведь она, ко всему прочему, была еще и матерью, поэтому благополучие ее детей для нее — гораздо важнее собственной жизни. Семья, как ахиллесова пята, самое уязвимое для миссис Харви место.

— Мы также не можем сбрасывать со счетов версию о политическом похищении, — заметил Уэсли, глядя через окно в сад, где гнулись под сильным ветром деревья.

Уэсли тоже имел семью. Его охватывал ужас при мысли о том, что какой-нибудь негодяй после очередного разоблачения начнет охотиться за его женой и детьми. Дом его был оснащен сложнейшей сигнализационной системой и внутренней селекторной связью. Он специально поселился в отдалении, в глухом уголке штата Вирджиния, скрывая от справочной службы, репортеров и даже своих коллег и знакомых телефон и адрес своего местожительства. Даже я до сегодняшнего дня не имела понятия о том, где он проживает, предполагая, что это должно быть рядом с Квантико, где-нибудь в Макклине или Александрии.

Уэсли спросил:

— Полагаю, Марино уже рассказал тебе о Хильде Озимек?

Утвердительно покачав головой, я поинтересовалась:

— А ей можно верить?

ФБР несколько раз обращалось к ней за помощью для раскрытия особо запутанных преступлении, хотя мы очень неохотно признаемся в этом. Она, несомненно, наделена мощным природным даром провидения. Только не проси у меня каких-либо объяснений. Мое сознание еще не доросло до правильного истолкования этого явления. Однако я скажу тебе, что в первом случае она помогла определить местонахождение самолета ФБР, который, потерпев катастрофу, упал где-то в горах Западной Вирджинии. Затем предсказала террористический акт против Садата, а если бы мы внимательнее прислушивались к ее предостережениям, то смогли бы предупредить и попытку покушения на Рейгана.

— Не хочешь ли ты сказать, что она предсказала покушение на Рейгана? — спросил Марино.

— Именно так. День в день. Пропустив мимо ушей ее слова, мы восприняли их без должного внимания. Мы допустили ошибку, но, видно, это тоже было предопределено свыше. Только с той поры секретная служба ФБР прислушивается к каждому сказанному ею слову. По-моему, Хильда Озимек больше доверяет гороскопу, чем следственным данным. И, насколько мне известно, она не читает по ладони, — многозначительно сказал Уэсли.

— Каким образом миссис Харви вышла на нее? — последовал мой вопрос.

— Возможно, она узнала о Хильде от кого-нибудь из Департамента юстиции, — ответил Уэсли. — Во всяком случае, в пятницу женщина-телепат на личном самолете прибыла в Ричмонд и, очевидно, нарассказывала миссис Харви столько неприятностей, что та просто пала духом. На мой взгляд, ее старания способны принести больше вреда, чем пользы.

— Что именно эта женщина-телепат сказала миссис Харви? — заинтересованно спросил я.

Посмотрев на меня довольно спокойным взглядом, Бен ответил:

— Я действительно не могу сейчас говорить об этом.

— Но она же обсуждала с вами этот вопрос? Пэт Харви сама рассказала вам о том, что обратилась за помощью к телепату?

— Я не могу обсуждать этот вопрос, Кей, — ответил Уэсли, и в гостиной воцарилась тишина.

Вдруг меня осенило, что миссис Харви вовсе не раскрывала никаких тайн Уэсли. Он узнал обо всей этой истории с Хильдой Озимек каким-то другим путем.

— Не знаю, — сказал Марино. — Может быть, случилось какое-нибудь неожиданное происшествие. И так ведь могло быть.

— И так могло быть, — твердым голосом повторил фразу Уэсли.

— Но это продолжается уже два с половиной года, Бентон, — сказала я.

— Да, — ответил Марино. — Эта чертовщина тянется уже достаточно долгий период времени. Очень похоже, что орудует какой-то ловкий и крайне осторожный тип, выслеживающий исключительно влюбленные парочки. Будучи неудачником, он, не способный завести любовную связь с женщиной, с лютой ненавистью относится к тем людям, у которых это получается.

— Конечно же, это может быть одной из достаточно убедительных версий. Какой-то негодяй, выслеживая парочки, постоянно крутится вокруг тех мест, где обычно обитают влюбленные: дома отдыха, зоны купания. Возможно, он долгое время ездит вхолостую, а затем, после нанесения удара, в течение месяца ездит на место преступления, и так продолжается до тех пор, пока непреодолимое желание убить еще одну парочку становится просто невыносимым и прекрасная возможность сама идет к нему в руки. А может быть, это просто случайное совпадение.

— Деборе Харви и Фреду Чини просто не нужно было останавливаться в том месте в то время.

— Но ведь не было каких-то явных доказательств, что хоть одна из пропавших пар, остановившись, занималась любовью и именно в это время на них нападал преступник, — заметила я.

Уэсли ничего не ответил.

— В отличие от Деборы и Фреда, другие парочки не появлялись в местах отдыха или зонах купания, — продолжала я. — Они ехали по определенному маршруту, и вдруг что-то случалось, что заставляло их съезжать с дороги либо открывать дверцы своего автомобиля, чтобы впустить туда незнакомца, либо самим пересаживаться зачем-то в чужой автомобиль.

— Это теория убийцы-полицейского, — пробормотал Марино. — Можно подумать, что я раньше о ней не слышал.

— Возможно, что этот человек изображает из себя полицейского, — предположил Уэсли. — Именно этим объясняется послушное поведение парочек, спокойно покидающих свой автомобиль и, очевидно, влезающих в чужое авто только за тем, чтобы выполнить процедуру проверки водительских прав. Любой человек может войти в магазин, где продается форменная одежда, и купить там значок полицейского. Проблема заключается лишь в том, что при остановке полицейским какой-либо машины, сигнальные огни привлекают внимание других проезжающих машин. Поэтому, если в этой зоне находится настоящий полицейский, он, скорее всего, снизит скорость или даже подойдет, чтобы предложить свою помощь. Но пока что никто не заявил об остановке их машины в зоне происшествия.

— Удивление вызывает также то, почему во всех случаях кошельки и сумки оставались внутри машин. Исключением является лишь случай с Деборой, когда кошелек просто не обнаружили. Если предположить, что молодым людям предложили пройти в мнимую полицейскую машину для обычной проверки водительских прав вследствие нарушения правил дорожного движения, почему же тогда они не брали с собой все документы на машину и свои водительские права? Это же самые первые документы, которые спрашивает полицейский, и если он тебя приглашает в свою машину, то эти бумаги непременно должны быть при тебе.

— А может быть, их загоняли в эту машину насильно, Кей, — сказал Уэсли. — Ребята останавливали машину, в полной уверенности, что перед ними патруль, после чего мнимый полицейский выхватывал пистолет и приказывал им сесть в его машину.

— Рисковый, сволочь, — сказал Марино. — Будь я на их месте, я бы ударил по коробочке передач и пустился бы подальше от этого места. Во всяком случае, всегда существует вероятность того, что тебя обязательно заметит какой-нибудь проезжающий мимо автомобилист. Я имею в виду, каким это образом можно заставить сразу двух людей сесть в свою машину под дулом пистолета так, чтобы ни в одном из пяти случаев никто не проехал в этот момент мимо, ни разу не заметив, что происходит на Дороге?

— Лучше спроси, — сказал Уэсли, посмотрев на меня невыразительным взглядом, — как это можно убить восемь человек, не оставив ни одной улики, кроме трещины в кости да пули, найденной рядом с трупами.

— Зажимание, удушение или горло, перерезанное ножом, — сказала я, вынужденная произнести эту фразу уже не в первый раз. — Все тела были сильно разложены, Бентон. И еще мне хочется напомнить вам о том, что, согласно версии об убийце-полицейском, жертвы должны были побывать в машине убийцы. Но, основываясь на запахе, по которому следовал в конце прошлой недели бладхаунд, правдоподобной кажется версия, согласно которой человек, убивший Дебору Харви и Фреда Чини, должен был уехать в джипе Деборы, оставив его затем на остановке рядом с зоной отдыха, и уйти пешком, пересекая главную магистраль.

Лицо Уэсли казалось очень уставшим. Непрерывно потирая виски, как будто его мучила головная боль, он произнес:

— Целью моей с вами беседы является выявление разных точек зрения на эту проблему, решение которой требует особой осторожности. Я прошу, чтобы все подробности этого дела оставались между нами троими. Здесь необходимо наивысшее благоразумие. Никаких интервью репортерам, и постарайтесь не разглашать подробности этого дела никому, даже близким друзьям, родственникам, медицинским экспертам и полицейским. И никаких радиопередач. — Затем, посмотрев на нас обоих, он произнес: — Я хочу, чтобы мне сообщили немедленно, если найдутся трупы Деборы Харви и Фреда Чини. А если миссис Харви захочет связаться с кем-либо из вас, направляйте ее ко мне.

— Однажды она уже пробовала поговорить со мной, — сказала я.

— Я знаю об этом, — ответил он, не глядя на меня. Я не стала спрашивать, откуда это ему известно, немного расстроившись, что, очевидно, было заметно по выражению моего лица.

— С чисто человеческой точки зрения, твое посещение дома миссис Харви вполне оправданно, — добавил он. — Но на будущее лучше воздержаться от каких бы то ни было контактов с ней. Расследование должно проходить без ее участия. Чем больше она вмешивается в это дело, тем большей опасности подвергает свою жизнь.

— Что? Ты хочешь сказать, что однажды ее тоже могут найти мертвой? — скептически спросил Марино.

— Такая вероятность не исключена, поскольку, однажды дав волю своим чувствам, она может совершить какой-нибудь необдуманный поступок и сама станет очередной жертвой.

Опасения Уэсли по поводу состояния психики миссис Харви мне представлялись едва неубедительными. Меня очень волновал вопрос, поедем ли мы с Марино после обеда обратно в Ричмонд, так как для меня было совершенно очевидно: Уэсли пригласил нас к себе отнюдь не для того, чтобы обсудить взаимоотношения пропавшей парочки.

— Мне кажется, что я все время от кого-то завишу, — призналась я, вспомнив про чистое небо в Ричмонде.

— Все мы иногда оказываемся в таком положении, — раздраженно ответил Марино.

— Ты хоть понимаешь, что на самом деле происходит?

— Да, конечно, — ответил он, поднося зажигалку к сигарете. — Это только лишь мои подозрения, но все же. Мне кажется, это чертово Бюро расследований получило информацию о том, что кому-то хотят сильно напакостить. Я чувствую, что кто-то прикрывает свою защиту, а Бентон призван следить за этим.

— А вместе с ним и мы.

— Ты очень догадлива, доктор.

Прошло три года с тех пор, как Эбби Торнбулл появилась в дверях моего офиса с букетом свежесрезанных ирисов и бутылкой превосходного вина. В этот день она пришла попрощаться и сообщить о своем увольнении из редакции газеты «Ричмонд тайме». Она уезжала в Вашингтон, где собиралась работать в качестве репортера полицейской хроники для газеты «Пост». Тогда мы обещали поддерживать связь друг с другом. Теперь мне было трудно даже вспомнить, когда в последний раз я звонила или писала ей.

— Вы хотите, чтобы я соединила ее с вами, — спросила меня моя секретарша Роза, — или мне попросить ее оставить для вас сообщение?

— Соедини меня с ней, — попросила я. — Скарпетта, — привычно-деловым тоном представилась я.

— Ты по-прежнему говоришь таким начальственным тоном, — послышался в трубке знакомый голос.

— Прошу прощения, Эбби, — засмеялась я. — Роза мне сказала, что ты звонишь. А я, как всегда, по горло в работе и совершенно разучилась говорить приятельским тоном по телефону. Как ты поживаешь?

— Прекрасно, не считая того, что число убийств в Вашингтоне втрое увеличилось с тех пор, как я сюда переехала.

— Я полагаю, это случайное совпадение.

— В основном преступления на почве наркотиков, — говорила она нервным тоном. — Кокаин, крэк с применением огнестрельного оружия. Мне всегда казалось, что такие города, как Майами или Нью-Йорк, побили рекорд по количеству преступлений. Но, оказывается, наша дорогая столица всех переплюнула.

Посмотрев на часы, я быстро записала время звонка на страничке календаря. Это уже стало привычкой. Мне так часто приходилось помечать время назначенных деловых встреч и разговоров, что рука инстинктивно тянулась к календарю, даже когда звонила парикмахерша.

— Может быть, у тебя найдется свободное время поужинать сегодня вечером? — спросила она.

— В Вашингтоне? — удивилась я.

— Я нахожусь в Ричмонде.

Получив согласие на предложение пообедать у меня дома, я направилась в бакалейную лавку. Толкая перед собой тележку с покупками, я после долгих раздумий все-таки выбрала кусок вырезки, а также кое-что для приготовления салата. Был прекрасный день, и мысль о том, что сегодня я увижусь с Эбби, еще больше поднимала мне настроение. Я решила, что ради встречи со старым другом можно и повозиться немного на кухне.

Придя домой, я начала стряпать: мелко резать чеснок, ссыпая его затем в чашку, наполненную красным вином и свежим оливковым маслом. Хотя моя мама всегда опасалась, что я испорчу продукты, я-то знала, что у меня особый кулинарный талант. Если честно, то лучше меня никто в городе не мог приготовить маринад; и очень трудно было удержаться от того, чтобы не сдобрить им любой кусочек мяса. Отламывая листья бостонского салата и осушая их на бумажных салфетках, я мелко нарезала грибы, лук и оставшийся в холодильнике последний ганноверский помидор, так как я собиралась приготовить мясо-гриль. Все было готово, и я вышла в обнесенный кирпичной оградой дворик.

Окидывая взглядом свой засаженный деревьями и цветами дворик, я на минуту почувствовала себя человеком, совершенно забывшим о том, что у него тоже есть личная собственность. Схватив бутылку с растворителем и губку, я стала энергично драить мебель перед тем, как взяться за ручки гриля, которым я не пользовалась с того самого субботнего вечера в мае, когда Марк был здесь в последний раз. Я оттирала сальную поверхность черного, как сажа, гриля до тех пор, пока у меня не свело руки. Память снова возвращала меня в тот вечер. Сначала спор, затем борьба, закончившаяся страстным любовным экстазом.

Я почти не узнала Эбби, когда она около шести появилась на пороге моего дома. Работая дежурным постовым полицейским службы в Ричмонде, она носила длинные, до плеч, волосы с проседью, благодаря которым выглядела изможденной, мрачной и гораздо старше своих сорока с небольшим лет. А сейчас она стояла передо мной коротко стриженная, с модной прической, седина исчезла, что очень шло ей. Глаза ее имели различный зеленый оттенок, что я всегда находила весьма интригующим. На ней был темно-синий шелковый костюм с блузкой цвета слоновой кости. В руках она держала сумку из черной, гладкой кожи.

— Ты выглядишь совсем по-столичному, — призналась я, заключая ее в объятия.

— Как я рада видеть тебя, Кей!

Помня о том, как я любила виски, она принесла с собой бутылку «Гленфиддич», которую мы, не теряя времени, тут же открыли. Сидя во внутреннем дворике, мы непрерывно болтали, потягивая вино; а я тем временем хлопотала возле гриля, стараясь зажечь его под открытым сумрачным летним небом.

— Конечно, я немного скучаю по Ричмонду, — сказала Эбби. — Вашингтон — прекрасный город, а здесь так много ухабов. Решив доставить себе немного удовольствия, я купила «сааб», в который однажды кто-то ворвался, разбив декоративные колпаки на колесах и выбив дверцы. Я плачу сто пятьдесят долларов в месяц за стоянку этого проклятого автомобиля, которая находится через четыре квартала от моего дома. И давно не паркуюсь на территории редакции газеты «Пост». Я добираюсь до работы пешком или на служебной машине. Вашингтон определенно отличается от Ричмонда. — А затем, более решительно, добавила: — Но я абсолютно не жалею о том, что уехала отсюда.

— Ты так же работаешь по вечерам? — Кусочки мяса зашипели, когда я засунула их в гриль.

— Нет, теперь по ночам пусть работают другие. Молодые репортеры носятся всю ночь до зари, а я работаю только днем. По вечерам меня беспокоят в исключительно серьезных случаях.

— Я постоянно держала тебя в поле зрения, — призналась я.

«Пост» продают в кафетерии, и, купив ее, я обычно знакомлюсь с публикациями за ленчем.

— Я не всегда бываю в курсе того, каким делом ты в данный момент занимаешься, — призналась она. — Но кое-что все-таки мне известно.

— И именно по этой причине ты оказалась в Ричмонде? — спросила я наугад, поливая маринадом кусочки мяса.

— Именно поэтому. В связи с делом Харви. Я промолчала в ответ.

— Марино совершенно не изменился.

— А ты что, с ним разговаривала? — спросила я, взглянув на Эбби.

С кислой миной она ответила:

— Я старалась поговорить с ним так же, как и с несколькими другими следователями, включая Бентона Уэсли. Но все уходят от этого разговора.

— Может быть, тебе станет легче, если я признаюсь, что со мной тоже никто не обсуждает эти истории. Только это, конечно, не для прессы.

— Ни одно сказанное здесь слово не появится в прессе, — предупредила она серьезным тоном. — Я приехала сюда вовсе не затем, чтобы использовать твое интервью для собственного репортажа. — Затем,немного помолчав, она объяснила: — Я в курсе того, что происходит в Вирджинии. И проявила гораздо больше, нежели мой редактор, интереса к этой истории, начиная с самого момента исчезновения Деборы Харви и ее друга. А сейчас события приняли очень опасный оборот. Очень.

— Это неудивительно.

— Я даже не знаю с чего начать, — сказала она, окинув меня неуверенным взглядом. — Существуют вещи, о которых я никому не рассказывала, Кей. Но меня не покидает чувство, что я кому-то очень сильно мешаю.

— Мне кажется, я не совсем правильно тебя поняла, — ответила я, потянувшись за бокалом с вином.

— Мне иногда тоже кажется, что я сама себя не понимаю, и постоянно задаю себе вопрос: не напридумы-вала ли я себе все это?

— Эбби, ты говоришь загадками. Объясни, пожалуйста, что происходит?

— Глубоко затянувшись и вытащив изо рта сигарету, она начала:

— Я давно уже интересуюсь проблемой смерти молодых парочек. После проведения некоторых исследований и получив кое-какие результаты, я столкнулась с совершенно неадекватной реакцией; я бы даже сказала, с отчаянным нежеланием полиции заниматься этим делом. Я начинаю приводить доводы, а мне буквально связывают руки. А в июне прошлого года ко мне заявился представитель ФБР.

— Что ты сказала? — переспросила я, на минуту перестав поливать жаркое соком, пристально глядя на нее.

— Ты помнишь тот случай, когда в Вильямсбурге убили сразу троих: мать, отца и сына — застрелили насмерть во время ограбления?

— Да, помню.

— Собирая детали дела для более подробного описания этого события в своей газетной статье, я приезжала в Вильямсбург. Ты, наверное, знаешь, что, сворачивая с шестьдесят четвертого километра направо, попадаешь на дорогу, ведущую в Вильямсбург. Свернув же налево от развилки, через двести ярдов оказываешься на Кэмп Пири. Сначала я думала, что свернула не в ту сторону.

— Я тоже пару раз попадала там в такую ситуацию, — призналась я.

Эбби продолжала свой рассказ:

— Я подъехала к телефонной будке, чтобы объяснить дежурной службе, что я свернула не в ту сторону, рассказала что-то о запутанной дороге. Господи! Эти огромные предупреждающие знаки с надписью: «Экспериментальная учебная база сухопутных войск США» или: «Вход на эту территорию сопровождается личным досмотром, равно как и досмотром вашего имущества». Я уже почти приготовилась к тому, что армейская команда СВАТ, состоящая из одетых в камуфляжи неандертальцев, стремглав выскочит из близлежащих кустов и потащит меня прочь.

— Полицейские базовых формирований не слишком дружелюбны, — подтвердила, усмехнувшись, я.

— Не теряя зря времени, я бросилась с того места наутек, — сказала Эбби, — и, по правде говоря, даже забыла потом об этом случае. И потом, через четыре дня, когда в коридоре редакции газеты «Пост» появились высматривающие меня два агента ФБР, я снова вспомнила о нем. Им не терпелось знать, что я делала в Вильямсбурге и зачем приезжала в Кэмп Пири. Очевидно, номер моей машины был заснят на пленку, что и помогло им напасть на след. История загадочная.

— А почему заинтересовалось именно ФБР? — спросила я. — Ведь Кэмп Пири находится в ведении ЦРУ.

— Может быть, потому, что ЦРУ не обладает мощным аппаратом давления в США. Скорее всего, эти два сопляка только изображали из себя агентов ФБР, являясь на самом деле сотрудниками ЦРУ. И можно ли от этих невидимок добиться толку и понять, что же в действительности происходит? Кроме всего прочего, ЦРУ никогда не признавалось в том, что Кэмп Пири является его основной учебной базой. Расспрашивая меня, агенты ни разу не упомянули ЦРУ. Но я смекнула, куда они клонили. И они тоже это поняли.

— О чем еще они спрашивали?

— В основном их интересовало, готовлю ли я какой-нибудь материал о Кэмп Пири, не высматриваю ли какие-то секреты. Я ответила, что если б я намеревалась что-то разузнать украдкой, то сделала бы это в более завуалированной форме, а не поехала прямо к будке дежурного телефона-автомата, и что теперь я непременно подготовлю и опубликую в газете материал о ЦРУ, хотя в тот момент у меня не было репортажей на эту тему.

— Я думаю, что это заявление на них подействовало, — сухо заметила я.

— Они даже глазом не моргнули. Ты же знаешь, что это за типы.

— ЦРУ с маниакальной осторожностью, Эбби, охраняет свои объекты, особенно такие, как Кэмп Пири. Государственным полицейским запрещено появляться там, а вертолетам «скорой медицинской помощи» даже пролетать над их территорией. Никто не имеет права нарушить границу этой территории и оказаться рядом с дежурной будкой без того, чтобы потом не предстать перед судом самого Господа Бога, коим считает себя ЦРУ.

— Но ведь и ты однажды свернула так же, как и я, не в ту сторону, — напомнила она мне. — Тебя ведь не навещали агенты ФБР?

— Нет, не навещали, но ведь я не работаю в редакции газеты «Пост».

Вытащив мясо из гриля, мы прошли на кухню. Накладывая в тарелки салат и наливая вино, я продолжала слушать Эбби.

— После ухода агентов со мной стали происходить очень странные вещи.

— Например?

— Мне кажется, мои телефоны прослушиваются.

— Почему ты так решила?

— Все началось с моего домашнего телефона. Разговаривая, я постоянно слышала какой-то посторонний звук. То же самое, особенно в последнее время, стало происходить на работе. Как только я оказываюсь на связи, меня ни на минуту не покидает чувство, что кто-то слушает мой разговор. Это нелегко объяснить, — сказала она, нервно передвигая стоявшие на столе предметы из столового серебра. — Какая-то грозная тишина; в общем, как бы ты ее ни определила, она постоянно присутствует.

— А что еще странного ты заметила?

— Еще кое-что было несколько недель назад. Когда я находилась в штате Коннектикут, рядом с местечком Дюпон Секл, и стояла около Национальной аптеки в ожидании одного человека, с которым я должна была встретиться в восемь часов вечера, а затем посидеть в каком-нибудь тихом местечке, чтобы за обедом взять у него интервью для моей очередной статьи, я вдруг увидела одного молодого человека. Аккуратно подстриженный, одетый в джинсы и ветровку, он имел довольно приятную наружность. Пока я в течение пятнадцати минут стояла на углу, он дважды прошел мимо меня. Потом я заметила его снова, когда мы входили в ресторан вместе с тем человеком, встреча с которым у меня состоялась. Я понимаю, что, возможно, это звучит странно, но я постоянно чувствовала себя объектом наблюдения.

— Ты когда-нибудь раньше встречалась с этим человеком?

Она отрицательно покачала головой.

— А больше ты его не видела?

— Нет, — ответила Эбби. — Но это еще не все. Что-то непонятное творится с моей почтой. Я живу в многоквартирном доме. Все почтовые ящики находятся внизу, в коридоре. Я стала получать корреспонденцию с абсолютно бессмысленными почтовыми штемпелями.

— Если бы ЦРУ вскрывало твою почту, они бы сделали это так аккуратно, что ты вряд ли заметила какой-нибудь изъян.

— Я же не говорю, что кто-то вскрывает конверты. Но в нескольких случаях и моя мать, и корректор заверяли меня в том, что они отправили послание в определенный день, а когда я наконец получала его, то обнаруживала, что дата на штемпеле совершенно не соответствует времени отправки. Письма приходят слишком поздно: в течение нескольких дней, а иногда целую неделю приходится ждать корреспонденции. Я просто теряюсь в догадках. — Эбби помолчала. — Конечно же, можно было сослаться на неумелую работу почтовых клерков, но, принимая во внимание те странные вещи, которые происходят со мной в последнее время, мне не приходится удивляться.

— С чего бы это им понадобилось прослушивать твой телефон, следить за тобой или вскрывать твою почту? — иронично спросила я.

— Если бы я это знала, я бы давно что-нибудь предприняла. — Наконец она принялась за еду. — Как вкусно, — сказала Эбби. Но, несмотря на сказанный комплимент, ела не очень охотно.

— А не может быть так, — спросила я со всей откровенностью, — что эта твоя встреча с агентами ФБР и эпизод в Кэмп Пири просто сделали тебя излишне подозрительной?

— Очевидно, так оно и есть. Послушай, Кей, я ведь не пишу о какой-то тайне за семью печатями. В Вашингтоне ежедневно происходят убийства. Но по-настоящему серьезные дела творятся именно у вас. Скажем, эти настоящие и возможные убийства молодых парочек. Я проявила любопытство — и попала в беду. Что ты думаешь по этому поводу?

— Я даже не знаю, что сказать, — ответила я, испытывая неловкость при воспоминании о сделанном Бентоном Уэсли за день до ее приезда предупреждении.

— Мне известно, что убитые парочки находят потом разутыми, — сказала Эбби.

Ничего не ответив, я даже не выказала удивления, хотя знала, что ни одному из репортеров не сообщали подробности этого дела.

— Это же ненормально, когда восемь убитых людей находят в лесу, без обуви и без носков, лежащими ничком где-нибудь в глуши либо внутри стоящей на отшибе машины.

— Эбби, — тихо начала я, наполняя вином наши бокалы. — Ты же знаешь, что я не могу раскрывать подробности этого дела даже тебе.

— Тебе не известно ничего, что помогло бы мне найти ключ к разгадке всех этих историй?

— По правде говоря, мне кажется, что я гораздо меньше информирована, чем ты.

— Это о чем-то уже говорит. Убийства продолжаются уже два с половиной года, а ты знаешь меньше меня.

Тут я вспомнила слова Марино: «Кто-то прикрывает свою задницу». Страх все больше овладевал мною, когда я думала о Пэт Харви и предстоящих слушаниях в Конгрессе.

— Пэт Харви — очень знаменитая личность в Вашингтоне.

— Мне это известно.

— Я могу тебе сказать гораздо больше того, что ты можешь почерпнуть из газет, Кей. В Вашингтоне высокого гостя на выборах приглашают на вечер, подчеркивая тем самым его значимость. А может быть, и того больше. При составлении списка самых знаменитых гостей миссис Харви всегда занимает почетное место «первой леди». Ходят слухи, что на следующих президентских выборах Пэт Харви успешно завершит дело, начатое Джеральдино Фераро.

— Ты полагаешь, она может занять кресло вице-президента? — с сомнением в голосе спросила я.

— Это только слухи. Я очень скептически отношусь к ним, но думаю, что, если нам предстоят выборы нового президента от республиканской партии, миссис Харви имеет все шансы на то, чтобы занять место среди членов кабинета и стать министром юстиции, при условии, конечно, что она сумеет сохранить самообладание.

— Это будет не так-то легко, учитывая свалившееся на ее голову несчастье.

— Проблемы личного характера определенно могут разрушить ее карьеру, — согласилась Эбби.

— Конечно, могут, если все время думать о своем несчастье. Но, взяв себя в руки и стараясь как-то пережить свое горе, можно еще крепче закалиться и стать еще более полезной людям.

— Знаю, — ответила она, глядя на наполненный вином бокал. — Я, например, никогда бы не уехала из Ричмонда, если бы не случившееся с Хенной несчастье.

Незадолго до того, как я заняла место главного медицинского эксперта в Ричмонде, была убита сестра Эбби, Хенна. Это происшествие нас сблизило, и мы стали подругами. А через несколько месяцев Эбби получила назначение в редакцию газеты «Пост».

— Мне по-прежнему нелегко возвращаться в Ричмонд, — сказала Эбби. — По правде, я здесь впервые с того времени, как покинула этот город. Утром, проезжая мимо дома, в котором я жила, я еле удержалась, чтобы не постучаться в дверь и попросить теперешних жителей впустить меня в дом. Не знаю, почему, но мне очень хотелось подняться наверх в комнату Хенны, чтобы стереть из памяти ту ужасную ночь и вспомнить что-нибудь хорошее. Мне казалось, что дом был пуст; а может быть, кто-то и находился в нем. Но было выше моих сил заставить себя постучать туда.

— Когда это действительно понадобится, ты переломишь себя, — ответила я, и мне очень хотелось рассказать Эбби о том, как я вчера весь вечер возилась во дворике. Раньше мне трудно было даже сделать шаг в ту сторону. Но это могло стать ничтожной частностью, да и, ко всему прочему, Эбби ничего не знала о наших отношениях с Марком.

— Сегодня утром я разговаривала с отцом Фреда Чини, — поделилась Эбби. — После этого я встречалась с членами семьи Харви.

— А когда выйдет твоя статья?

— Думаю, не раньше выходных. Мне предстоит проделать немало работы, написать краткий библиографический очерк о Деборе и Фреде и еще какие-нибудь детали, которые, возможно, мне удастся откопать во время моего расследования, особенно в связи с пропавшими ранее четырьмя другими парами.

— А что ты можешь сказать о семье Харви, исходя из той вашей утренней встречи?

— Я даже толком не поговорила с Бобом. До моего приезда он успел покинуть дом со своими двумя сыновьями. Боб не очень жалует репортеров. И, кроме того, я полагаю, что статус «мужа Пэт Харви» накладывает на него определенный отпечаток, поэтому он никогда не дает интервью газетам.

Отодвинув в сторону откусанный лишь наполовину кусок мяса, Эбби потянулась за сигаретой. Курила она еще больше прежнего.

— Я очень обеспокоена состоянием Пэт. Мне кажется, что за одну только прошедшую неделю она постарела лет на десять. И это не странно. Л абсолютно убеждена в том, что у нее есть какая-то информация и что она обладает собственной версией по поводу случившегося с ее дочерью несчастья. И именно это предположение подогревает мое любопытство. Мне очень интересно знать, не запугивали ли ее по телефону или не посылали ли ей писем с угрозами. Но она отказывается давать интервью кому-либо, даже полиции.

— Не понимаю, почему она ведет себя так неблагоразумно.

— А я понимаю, — ответила Эбби. — Мне кажется, что, пока остается хоть малейшая надежда вернуть Дебору домой целой и невредимой, Пэт Харви самому Господу Богу не расскажет свои секреты.

Поднявшись, я начала убирать со стола.

— Знаешь, свари мне, пожалуй, немного кофе, — попросила Эбби, — а то я усну за рулем.

— Когда ты хочешь уехать? — спросила я, загружая тарелки в посудомоечную машину.

— Скоро. До того, как я отправлюсь обратно в Вашингтон, мне предстоит побывать еще в двух местах.

Наполнив водой кофеварку, я вопросительно взглянула на нее.

— Хочу поехать в местечко «Семь-одиннадцать», где останавливались Фред и Дебора по дороге из Ричмонда, — ответила Эбби.

— Откуда тебе это известно? — прервала я ее объяснения.

— Я разузнала это у водителя грузовика, который слонялся вокруг зоны отдыха в ожидании команды, когда будет можно отбуксировать джип. Он подслушал разговор полицейских о найденной в портфеле квитанции. Я прошла огонь и воду, чтобы узнать, где находится это местечко под названием «Семь-одиннадцать» и имя продавщицы, дежурившей в тот роковой вечер. Некая Элен Джордан работала с четырех дня до двенадцати часов ночи, с понедельника до пятницы.

Я восхищалась Эбби, подумав о том, что она недаром завоевала большое количество наград за свои исследовательские репортажи.

— Что ты надеешься услышать от этой дежурной?

— Такое опасное предприятие, как это, напоминает мне поиски клада старых мастеров. Я не буду знать ни ответов, ни даже вопросов до тех пор, пока не начну расспрашивать.

— Мне кажется, тебе не стоит слоняться по вечерам, Эбби.

— Если хочешь, можешь снабдить меня дробовиком и отправиться вместе со мной, — пошутила она.

— Не думаю, что это будет хорошей затеей.

— Кто знает, может быть, ты верно рассуждаешь. Как бы там ни было, но я решила поехать с ней вместе.

Глава 4

Ярко светящаяся разноцветными огнями вывеска «Семь-одиннадцать» была видна уже за полмили. Таинственная, красно-зеленая, она сама по себе ни о чем не говорила. Мне показалось, что я вдруг отчетливо услышала избитую папину фразу: «И ради этого твой дед покинул Верону?»

Это было его любимым выражением, когда он, читая утреннюю газету, кивал головой в знак неодобрения. В первый раз он произнес ее, когда какой-то тип с восточным акцентом обслужил нас кое-как, подчеркнув то, что мы вовсе «не были истинными американцами». Отец повторял эту фразу каждый раз, когда читал о вызовах присяжных заседателей для участия в судебном заседании по разбирательству чьих-то недобросовестных поступков, употребления наркотиков или разводов. Когда я была еще ребенком, отец держал небольшую бакалейную лавку, и каждый раз, обедая вечером в кругу семьи, он рассказывал о своих делах, одновременно расспрашивая нас о наших успехах. Он прожил совсем мало и умер, когда мне исполнилось лишь двенадцать лет. Но я была абсолютно уверена в том, что, будь он жив, он не одобрил бы существования дежурных магазинов. Он бы сказал, что ночи, воскресенья и праздники даны людям вовсе не для того, чтобы стоять за прилавком или, закусывая буррито, мчаться куда-то в машине. В такое время нужно быть дома, с семьей.

Свернув на выездную дорогу, Эбби снова проверила зеркала. А менее чем через сто футов она уже подъезжала к стоянке «Семь-одиннадцать» и, как мне показалось, слегка оживилась. Не считая одного стоявшего возле входа с двойными стеклянными дверьми «фольксвагена», мы были единственными посетителями.

— Ну, наконец-то добрались до берега, — облегченно вздохнула Эбби, выключив зажигание. Последние двадцать миль нам не встретилось ни одной машины.

— По крайней мере, хотя бы это нам известно, — сказала я.

Ночь была туманная, небо беззвездное, а воздух теплый, но очень влажный. Мимо нас прошел молодой человек с двенадцатибаночной упаковкой пива в то время, как мы входили внутрь.

Яркими огнями по углам горели видеоавтоматы, а молодая продавщица пополняла прилавок сигаретами. Ей было не более восемнадцати. Пряди белокурых волос обрамляли ее личико, а тоненькая фигурка была затянула жакетом в оранжево-белую клетку и черными джинсами. У нее были длинные ярко-красные ногти, а когда она обернулась к нам, я поразилась строгим, почти суровым чертам ее лица. Она была похожа на мотоциклиста, который без всяких тренировок сразу же пересел на «Харлей-Дэвидсон».

— Вы Элен Джордан? — спросила Эбби. Продавщица сначала удивилась, а затем настороженно спросила:

— Да, а зачем вам мое имя?

— Эбби Торнбулл, — протягивая руку, по-деловому представилась Эбби. Элен Джордан ответила ей слабым рукопожатием. — Я из Вашингтона, — добавила Эбби. — Газета «Пост».

— А какая «Пост»?

— Вашингтонская газета «Пост», — уточнила Эбби.

— Понятно. — Со скучающим видом она ответила: — У нас есть в продаже эта газета. Она перед вами. — Сказав это, она указала на тощую стопку газет, лежавшую на прилавке рядом с дверью.

Воцарилась неловкая пауза.

— Я репортер газеты «Пост», — объяснила Эбби. Глаза Элен зажглись огоньком любопытства.

— Вы не шутите?

— Никаких шуток. Я хотела бы задать тебе несколько вопросов.

— Для какой-нибудь статьи?

— Да. Я делаю репортаж, Элен, и мне действительно нужна твоя помощь.

— А что вы хотите знать? — спросила она, облокотившись на прилавок. В этот момент, как бы осознавая свою значимость, Элен вдруг стала очень серьезной.

— Я хочу задать тебе вопрос относительно той парочки, которая останавливалась здесь в прошлую пятницу, вечером. Молодой человек с девушкой, приблизительно твоего возраста. Они приехали в это место вскоре после девяти часов вечера, купив в вашем магазине упаковку с шестью банками пепси и какие-то другие вещи.

— А, это та пропавшая парочка, — сказала Элен, на этот раз оживившись. — Знаете, я бы никому не посоветовала останавливаться в этом месте. Когда нас принимают на работу в магазин, первое, о чем нас предупреждают, это то, что никто не имеет права пользоваться душем. Что касается лично меня, то я бы не возражала предоставить душевые таким посетителям, как девушка с парнем. Мне самой было ее жалко. Я хочу сказать, что мне было понятно ее состояние.

— Я уверена, что все именно так и было — сочувственно ответила Эбби.

— Представляю, как неловко она себя чувствовала, когда, купив тампаксы, попросила воспользоваться душем. Ведь ее парень стоял рядом. Лучше б я ей разрешила.

— А откуда тебе известно, что это был ее парень? — спросила Эбби.

Немного смутившись, Элен ответила:

— Я просто предполагаю. Они постоянно были вместе и, казалось, были очень влюблены друг в друга. Это же заметно со стороны, особенно если обращаешь внимание. А я тут одна, дежурю целые сутки. У меня глаз наметан. Взять, например, замужние пары. Они постоянно по дороге заглядывают в наш магазин, а детей оставляют в машине. Большей частью это люди уставшие, которые не очень-то ладят между собой. А пара, о которой вы спрашиваете, так мило обращалась друг с другом.

— Они больше ничего не просили у тебя, кроме комнаты отдыха?

— Мы немного побеседовали, — ответила Элен. — Так, ни о чем. Я задала им самые обычные вопросы, о хорошей погоде, о том, куда они едут.

— Они тебе сказали? — спросила Эбби, делая пометки в своем блокноте.

— Что?

— Они сказали тебе, куда они едут? — повторила Эбби, заглядывая ей в глаза.

— Они сказали, что едут на пляж. Это я хорошо помню, потому что я еще им позавидовала, сказав, что, когда нормальные люди едут на отдых, я вечно торчу здесь. Тогда я поссорилась со своим парнем, поэтому мне было ужасно досадно.

— Да, я понимаю, — дружелюбно заметила Эбби. — Расскажи мне поподробнее, как они вели себя, Элен. Может быть, тебе что-то бросилось в глаза?

Подумав немного, она ответила:

— Ага. Они были замечательной парой, только очень спешили. Наверное, потому, что девушке побыстрее хотелось принять душ. Я очень хорошо запомнила, как вежливо они отреагировали на мой отказ. Знаете, много людей приезжают сюда и спрашивают про душ. А когда им отказываешь, они становятся такими грубыми и чего только от них не услышишь в ответ.

— Ты упомянула о том, что направила их на стоянку зоны отдыха, — сказала Эбби. — Ты можешь точно вспомнить, что ты им тогда говорила?

— Конечно. Я им сказала, что недалеко находится стоянка. Надо только немного подать назад и держать курс на Восточную улицу 1-64, и тогда уже через пять-десять минут они точно приедут в назначенное место.

— А ты никого не заметила рядом, когда разговаривала с ними?

— Здесь много людей ходило туда и обратно, много путешественников. — Затем, помедлив, она добавила: — Помню, сзади сидел мальчишка и играл на автоматах в «Пэк мэн». Какой-то малолетний пройдоха; он вечно тут ошивается.

— А больше никого не было рядом с прилавком возле этой пары? — спросила Эбби.

— Там стоял один молодой человек. Он вошел сразу за этой парой. Сначала он просматривал журналы, а затем заказал чашку кофе.

— И это все происходило во время твоей беседы с ними? — неустанно продолжала выуживать подробности Эбби.

— Да. Я помню, что он был вежлив, очень дружелюбно спрашивал о чем-то дружка той девушки и нахваливал джип. Парочка приехала в красном джипе, ну, знаете, одна из таких машин, которая привлекает всеобщее внимание. Машина была припаркована прямо перед дверями магазина.

— А что было потом?

Элен присела на стул, стоявший рядом с кассовым аппаратом.

— Ну, так много чего было. Вошли еще какие-то посетители. Ушел тот парень, пивший кофе, а после, спустя, может, пять минут, уехала и парочка.

— А вот тот парень с кофе, он стоял возле прилавка и слышал, как ты направляла парочку к стоянке зоны отдыха? — допытывалась Эбби.

Нахмурившись, девушка ответила:

— Затрудняюсь вспомнить. Кажется, он просматривал журналы, когда я им советовала поехать туда. Потом девушка спустилась к одному из проходов поискать то, что ей было нужно, подошла обратно к прилавку как раз в тот момент, когда этот человек расплачивался за кофе.

— Ты заметила, что парочка уехала где-то через пять минут после ухода того человека, — продолжала Эбби. — А чем они в это время занимались?

— Ну, пару минут у нас заняла процедура покупки, — ответила она. — Девушка поставила на прилавок упаковку с шестью банками «Куур». А я, проверяя ее кредитную карточку, обнаружила, что ей нет двадцати одного года, поэтому не продала ей пиво. Она совершенно спокойно отнеслась к этому, вроде даже засмеялась. Знаете, нам самим смешно. Что касается меня, я тоже пробовала пиво, и что тут такого? Ну, как бы там ни было, пришлось ей заменить пиво на упаковку содовой. Потом они уехали.

— Ты не могла бы описать того человека, который покупал кофе?

— Подробно, конечно, вряд ли.

— Ну, он чернокожий или белый?

— Белый. Кажется, брюнет. Волосы черные, может быть, темно-каштановые. Возраст — лет тридцать с небольшим.

— Высокий или низенький, толстый или худой? Элен, посмотрев в конец зала, ответила:

— Пожалуй, среднего роста. С хорошей фигурой, но не очень крупный.

— А у него не было усов или бороды?

— Кажется, нет… Хотя подождите минутку.

По ее внезапно засиявшему лицу было видно, что она вспомнила некоторые подробности.

— У него были короткие волосы. Ну да. Помню, я еще подумала, не военный ли это. Знаете, здесь крутится столько военных; они постоянно заглядывают сюда по дороге в Тайдвотаз.

— А что еще в его внешности было примечательного, что заставило тебя подумать о том, что он военный? — спросила Эбби.

— Не знаю. Может быть, манера поведения. Это нелегко объяснить; только если ты часто встречалась с военными, ты сразу сможешь их отличить от гражданских. Большинство из них, например, имеют татуировки.

— У этого молодого человека тоже была татуировка? Огорченно вздохнув, она ответила:

— Я не заметила. — Как он был одет?

— Хм…

— Ну, костюм, галстук, — подсказала Эбби.

— Нет, на нем не было костюма с галстуком. Ничего особенного. Скорее всего, он был одет в джинсы или черные брюки, а сверху была накинута куртка с «молнией»… Правда, я не очень уверена.

— Может быть, ты случайно заметила, на каком автомобиле он приехал?

— Нет, не знаю, — ответила она без колебания. — Я не видела никакой машины. Скорее всего, он припарковался где-то поодаль.

— А ты обо всем рассказала, когда полиция приезжала к тебе с расспросами, Элен?

— Да, — ответила она, наблюдая за стоянкой перед входом в магазин, куда только что подкатил фургон.

— Я им рассказала все то же самое, что и вам. Ну, кроме, конечно, всяких мелочей, которые мне было трудно вспомнить тогда.

В зал вошли два подростка, неторопливой походкой направившись к игровым автоматам. Элен, повернувшись в нашу сторону, намекнула, что ей нечего больше сказать, поскольку она и так выложила нам все, что знала.

Очевидно, Эбби была того же мнения.

— Спасибо, Элен, — поблагодарила она, сделав шаг от прилавка. — Репортаж появится в субботу или в воскресенье. Так что можешь познакомиться с ним.

Мы вышли на улицу.

— Пора смываться отсюда, пока она не закричала, что все сказанное ею не было предназначено для печати.

— Я очень сомневаюсь в том, что она вообще читает газеты, — ответила я.

— Знаешь, меня больше всего удивляет то, что полицейские не приказали ей держать язык за зубами.

— А может быть, они и приказали, но она не смогла удержаться от соблазна увидеть свое имя в прессе.

Восточная улица 1-64 зоны отдыха, куда продавщица направила Дебору и Фреда, была совершенно безлюдна, когда мы туда подкатили.

Эбби припарковала машину спереди автоматического газетного киоска, и в течение нескольких минут мы сидели молча. Стоявший прямо перед нами небольшой падуб был освещен серебристым светом включенных фар, а горевшие в темноте сквозь туманную дымку лампы казались размытыми белыми пятнами. Будь я одна, я ни за что бы не вылезла из машины и не попросила комнату отдыха.

— Страшно, — прошептала Эбби, затаив дыхание. — Господи, неужели в этом месте всегда по вторникам так безлюдно, или просто опубликованное сообщение о случающихся здесь по вечерам происшествиях отпугнуло всех от этого места.

— И то и другое не исключено, — ответила я. — Только я уверена, что здесь не могло быть так же пустынно в тот вечер, в пятницу, когда сюда подъезжали Дебора и Фред.

— Они, наверное, припарковались на нашем месте, — задумчиво сказала она. — Может быть, тут и были люди, если учесть, что начинались выходные в преддверии праздника Дня труда. Может, именно в этом месте они повстречались со своей бедой, с этим отпетым мерзавцем.

— Если учесть, что здесь были посетители, то рядом должны были быть припаркованы машины, — сказала я.

— И что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

— Если предположить, что именно здесь Дебора и Фред повстречали кого-то, а затем этого кого-то впустили в свой джип, то где же тогда находился автомобиль неизвестного? Или он пришел сюда пешком?

— Маловероятно.

— Если он был на колесах, — продолжала я, — и припарковался здесь же, то несчастье могло произойти лишь при условии, что здесь вообще не было машин.

— Я поняла ход твоей мысли. Получается, что если бы он припарковался один в этом месте и стоял здесь в течение долгого времени допоздна, то он рисковал быть замеченным патрульной полицейской службой.

— Замышляя убийство, он вряд ли не продумал такой ситуации, — сказала я.

Подумав немного, она поделилась своими соображениями:

— Знаешь, меня беспокоит, что все случившееся в тот вечер можно считать и не считать случайностью. То, что Дебора и Фред сделали здесь остановку, было случайностью. Если они действительно встретили какого-то мерзавца здесь либо того, пившего кофе в магазинчике «Семь-одиннадцать», это тоже можно считать случайностью. Но нельзя сбрасывать со счетов и версию преднамеренного замысла, хорошо продуманной операции. Если предположить, что это было похищение, то ведь оно должно было быть заранее спланировано.

Я промолчала в ответ.

В этот момент я вспомнила о предупреждении Уэсли: преступление на почве политики. Однако версия об охотящемся на влюбленные парочки насильнике тоже казалась правдоподобной. Лично я не могла связать исчезновение молодых людей ни с каким другим финалом, кроме трагического.

Эбби завела машину.

Двигаясь по главной магистрали, мы всю дорогу молчали. Установив авторегулятор скорости, она заговорила снова:

— Ты считаешь, они уже мертвы, не так ли?

— Ты задаешь мне этот вопрос для того, чтобы затем осветить мой ответ в прессе?

— Нет, Кей. Я спрашиваю тебя вовсе не для того. Хочешь знать правду? Меня сейчас волнует не статья, а то, что вокруг нас происходит.

— Потому что ты боишься за свою жизнь?

— А ты бы не боялась?

— И мне бы было страшно, если б я знала, что мои телефоны прослушиваются и за мною следят. Уж если когда и надо беспокоиться, так это сейчас, когда ночь на дворе. Ты очень устала, и вовсе не обязательно возвращаться сейчас в Вашингтон.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— У меня в доме много места. А уехать ты можешь завтра утром.

— А у тебя найдется лишняя зубная щетка, ночная рубашка и какая-нибудь выпивка в баре?

Облокотившись на сиденье, я, закрыв глаза, пробормотала:

— Можешь даже напиться, если хочешь, я с удовольствием поддержу компанию.

В полночь, когда мы вернулись домой, я, услышав телефонный звонок, схватила трубку раньше, чем мог сработать автоответчик.

— Кей?

Сначала я даже не сообразила, чей это голос, настолько неожиданным был звонок. Затем сердце мое бешено заколотилось.

— Здравствуй, Марк, — ответила я.

— Извини за столь поздний звонок. Взволнованным голосом, перебив его, я сообщила ему:

— Я не одна. У меня ночует сегодня моя подруга Эбби Торнбулл. Ты, должно быть, ее помнишь, она работает в газете «Пост». Мы только что вернулись с одного очень интересного мероприятия по захвату преступника.

Ничего не ответив, Марк, подумав немного, спросил:

— Может, ты позвонишь мне, когда тебе будет удобно?

Я повесила трубку, Эбби, увидев мое опечаленное лицо, спросила:

— Кто это был, Кей?

Первые месяцы пребывания в Джорджтауне я была сильно перегружена занятиями в юридическом колледже. Кроме того, чувствуя себя иностранкой, я постоянно испытывала отчуждение, пребывая в одиночестве. Приехавшая из Майами с дипломом доктора медицины итальянка, я была представителем класса буржуазии с весьма скромными видами на преуспевание. Совершенно неожиданно меня причислили к разряду самых способных и симпатичных студентов. Я не стеснялась своего происхождения и чувствовала себя достаточно демократично в любом обществе.

Больше всего я предпочитала общество Марка Джеймса. Высокого роста, с прекрасным телосложением, он обладал чувством собственного достоинства и был очень самостоятельным молодым человеком. Я узнала о нем еще задолго до нашего знакомства. Впервые я встретилась с ним в Библиотеке права среди тускло освещенных книжных полок. Мы обсуждали с ним какие-то юридические термины, и меня буквально сразил взгляд его великолепных темно-зеленых глаз, которые я так и не смогла забыть. Всю ночь мы провели в баре за чашкой кофе и разговорами. После этого вечера мы стали видеться с ним почти каждый день.

Мы не спали в течение целого года, потому что когда мы были с ним вместе в постели, то не смыкая глаз, как одержимые, постоянно занимались любовью. И, сколько бы мы ни были вместе, мы никак не могли насытиться друг другом. В то время я наивно полагала, что так будет продолжаться всю жизнь. Но на второй год нашего знакомства в наших взаимоотношениях появилась трещина, и мы расстались. Закончив колледж, я вышла замуж за Тони, совершенно уверенная, что я переболела Марком и с ним все кончено. Так я думала вплоть до момента его неожиданного загадочного появления в моей жизни, когда я поняла, как сильно заблуждалась в отношении его.

— Может быть, Тони был бы более надежной пристанью для тебя, — поделилась своими соображениями Эбби, вспомнив про моего бывшего мужа и потягивая коньяк.

— Тони был очень практичным, — заметила я. — А может, мне просто поначалу так казалось.

— В практичности тоже есть здравый смысл. В моей любовной истории имел место случай такого рода. — Потянувшись за своим бокалом, она продолжала: — У меня тоже случались любовные романы, в которые я кидалась как в омут, с головой. И только одному Богу известно, почему они так скоро заканчивались. После них я бываю похожа на раненого бойца, возвращающегося с поля боя в родные пенаты. Вечно я попадаю в руки какому-нибудь слизняку, который обещает заботиться обо мне.

— Об этом только в сказках мечтают.

— Да, особенно в сказках братьев Гримм, — с горечью в голосе согласилась Эбби. — Сначала они обещают заботиться о тебе, но на самом деле им нужна лишь прислуга, которая бы готовила обеды да стирала мужские сорочки.

— Все, что ты мне рассказала о своем бывшем поклоннике, в полной мере относится к Тони, — заметила я.

— А чем он теперь занимается?

— Я с ним сто лет не разговаривала.

— Но ведь люди, даже расставаясь, должны оставаться друзьями.

— Но он не очень этого хотел, — сказала я.

— Ты о нем вспоминаешь?

— Невозможно забыть человека, с которым ты прожила шесть лет. Но это вовсе не значит, что я хочу быть с Тони. Я всегда желаю ему добра и надеюсь, что у него все хорошо.

— А ты любила его, когда выходила за него замуж?

— Наверное, любила.

— Может быть, и так, — сказала Эбби. — Только мне кажется, что ты всю жизнь любила Марка.

Снова наполнив бокалы вином, я подумала: «Утром мы будем черт знает на кого похожи».

— Для меня кажется просто немыслимым, что после стольких лет разлуки вы опять вместе, — продолжала она. — И, что бы между вами ни происходило, я уверена, Марк тоже не переставал любить тебя.

Когда он снова вошел в мою жизнь, мне казалось, что все годы нашей разлуки мы как будто жили в далеких странах, и теперь уже тот привычный язык, на котором мы разговаривали раньше, стал для нас недоступен. Откровенны друг с другом мы бывали только в темноте. Он сообщил мне, что был женат, но жена погибла в автомобильной катастрофе. Позже я узнала о том, что он бросил юридическую практику и стал работать на ФБР. Когда мы были с ним вместе, мы пребывали в какой-то эйфории. Это самые замечательные дни, напоминавшие мне тот первый год нашей с ним дружбы в Джорджтауне. Конечно, так не могло продолжаться вечно. История, как бы то ни было больно, имеет скверную привычку повторяться.

— Я не думаю, что это он виноват в том, что его перевели в Денвер, — сказала Эбби.

— Он сделал свой выбор, — ответила я. — А я свой. — Ты не захотела поехать с ним?

— Именно из-за меня он попросил новое назначение, ему захотелось расстаться.

— Так что, он теперь скитается по стране? Ну, это уж слишком.

— Когда люди становятся злыми, они впадают в крайности. И совершают большие ошибки.

— А Марк, наверное, слишком упрям, чтобы признать, как жестоко он ошибся, — сказала она.

— Он упрям, да и я не лучше. Никто из нас не хочет уступать. У него своя карьера, а у меня своя. Он находился в Квантико в то время, когда я была здесь. В общем, это старая песня: я не имела намерения покидать Ричмонд, а ему не хотелось переезжать в этот город. Затем он задумал вернуться поработать штабным офицером или занять соответствующую должность в соответствующей инстанции в федеральном округе Колумбия. Все так и тянулось до тех пор, пока мы не поняли, что все это время просто старались побороть друг друга. Я замолчала, решив — не стоит ломать свой, устоявшийся образ жизни.

— Нельзя жить с человеком, не ломая своих привычек, Кей.

Сколько же раз мы говорили эту фразу друг другу. Казалось, в ней нет ничего необычного.

— Не считаешь ли ты, что возможность распоряжаться собственной свободой — слишком дорогая цена, за которую расплачиваетесь вы оба?

Были дни, когда я тоже испытывала такого рода сомнения, но я не стала посвящать в это Эбби.

Раскурив новую сигарету, она потянулась за очередной рюмкой коньяку.

— Вы оба не пытались обратиться за помощью к психологу?

— Нет.

Мой ответ был не очень правдивым. Вместе мы не ходили за консультацией к психологу. Я ходила туда одна и продолжала это делать даже теперь, правда, в последнее время гораздо реже.

— Он знаком с Бентоном Уэсли? — спросила Эбби.

— Конечно. Бентон был учителем Марка, когда тот учился в академии, еще задолго до того, как я приехала в Вирджинию, — сказала я. — Они большие друзья.

— А кем Марк работает в Денвере?

— Понятия не имею. Выполняет какое-то спецзадание.

— Он знает о том, что происходит здесь? Я имею в виду случаи с парочками.

— Думаю, что знает. А что?

— Не знаю. Остерегайся все рассказывать Марку.

— Сегодня вечером он впервые за все эти месяцы позвонил мне. Я так мало с ним поговорила.

Пока я провожала Эбби в душ, снабдив ее ночной рубашкой, она, очевидно под действием большого количества выпитого коньяка, повторяла все ту же фразу:

— Он ли тебе позвонит или ты ему — будь осторожна.

— Я не собираюсь ему звонить, — сказала я.

— Вы друг друга стоите, — ответила она. — Оба не умеете прощать друг другу свои ошибки и, как черти, рациональные. Вот так-то! Это мое личное мнение относительно вас обоих, нравится оно тебе или нет.

— Мне надо к восьми часам быть в офисе, — объяснила я. — Поэтому предупреждаю тебя заранее: к семи часам ты уже должна подняться.

Обняв меня и поцеловав в щеку, она пожелала мне спокойной ночи и отправилась спать.

На следующей неделе, купив утреннюю газету «Пост», я не обнаружила в ней статьи, подготовленной Эбби. Она не появилась ни в следующий раз, ни неделей позже. Все это мне казалось очень странным. Я волновалась о том, все ли с Эбби в порядке, ведь я не получала от нее никаких известий с того момента, как она уехала из Ричмонда в последний раз после визита ко мне.

В конце октября я позвонила в отдел новостей газеты «Пост».

— Извините, — ответил мне мужской голос, — Эбби сейчас в отпуске. Она вернется только в августе.

— А она сейчас находится в городе? — удивившись, спросила я.

— Не могу вам сказать. Не знаю.

Повесив телефонную трубку, я, быстро просмотрев телефонный справочник, стала набирать номер ее телефона, но услышала лишь голос автоответчика. Сама Эбби ни разу не ответила мне по телефону, хотя я не переставая звонила ей последующие несколько недель подряд. Только незадолго до рождественских праздников я поняла, что же в конце концов происходит. Шестого января, в понедельник, я обнаружила в своей почте письмо. Хотя на конверте отсутствовал обратный адрес, я безошибочно узнала почерк. Вскрыв конверт, я увидела вложенный в него желтый бланк, надписанный инициалами «Ф. Марк», и короткую статью, вырезанную из последнего выпуска газеты «Нью-Йорк тайме». Я просто глазам своим не поверила, когда прочла сообщение о том, что Эбби Торнбулл подписала контракт на издание книги, освещающей историю исчезновения Фреда Чини и Деборы Харви и проводящей «пугающую параллель» между этим событием и ранее пропавшими в Вирджинии четырьмя парами, которые впоследствии оказались мертвыми.

Эбби однажды предупредила меня относительно Марка, а сейчас он предупреждал меня насчет Эбби. А может, существовала какая-то другая причина послать мне это сообщение.

Долгое время просидев на кухне, я надумала оставить Эбби гневное послание по телефону или позвонить Марку. Но в итоге я не стала звонить ни тому ни другому, а связалась со своим психологом.

— У вас есть чувство, что вас предали? — спросила она, услышав мои объяснения по телефону.

— Это очень мягко сказано, Анна.

— Но вы же знали, что Эбби собиралась написать статью для газеты. По вашему мнению, написание книги гораздо более худшее преступление, чем опубликование статьи?

— Но она никогда не говорила о том, что пишет книгу, — возразила я.

— Ваши подозрения не могут служить доказательством того, что вас действительно предали, — объяснила Анна. — Это ваше сиюминутное восприятие увиденного, Кей. А вам надо подождать и посмотреть, что будет дальше. А если вы хотите получить ответ на вопрос, почему Марк прислал вам эту статью, вы тоже должны выждать время, чтобы разобраться и узнать причину. А может, это его манера предлагать свою помощь.

— Интересно, имею я право обратиться к адвокату? — спросила я. — Просто для того, чтобы выяснить степень своей защищенности. Я же понятия не имею, чем Эбби закончила свою книгу.

— Думаю, что было бы намного разумнее поговорить с ней с глазу на глаз, — посоветовала Анна. — Она же обещала, что все ваши беседы не найдут отражения в еестатье. Она раньше не поступала с вами по-предательски?

— Нет.

— Тогда нужно предоставить ей шанс. Дайте ей возможность объясниться. И кроме того, я очень сомневаюсь в том, что она написала целую книгу. Не было никаких задержаний, не приняли ни одной резолюции по поводу случаев с парами. А вдруг пропавшие еще вернутся?

Через две недели, двадцатого января, я в полной мере осознала глубину горечи этой ироничной фразы, когда присутствовала в Капитолии, где состоялось слушание законопроекта, согласно которому научно-техническое Бюро судебно-медицинской экспертизы получало полномочия создавать свою базу национальных данных. Принятый законопроект затем должен был быть утвержден Генеральной ассамблеей штата Вирджиния.

Возвращаясь из бара с чашкой кофе, я увидела Пэт Харви, стоявшую в элегантном костюме с черной, застегнутой на «молнию» кожаной папкой. Стоя в зале, она разговаривала с несколькими делегатами. Заметив меня, миссис Харви представила меня окружающим.

— Доктор Скарпетта, — сказала она, вздохнув. Вид у нее был печальный и изможденный.

Я удивилась, увидев ее здесь, а не в Вашингтоне. Но она сама ответила на мои незаданные вопросы.

— Меня попросили помочь Сенату утвердить проект номер 1/30, — сказала она, нервно улыбаясь. — Так что, похоже, мы присутствуем здесь вместе по одному и тому же поводу.

— Спасибо. Нам очень нужна поддержка.

— Думаю, вам не о чем беспокоиться, — заметила она.

Очевидно, миссис Харви была права. Заявление директора Национальной комиссии по наркотикам с вытекающей отсюда гласностью действительно могло оказать мощное давление на комиссию Верховного суда.

После неловкого молчания, глядя на проходивших мимо нас людей, я тихонько спросила:

— Как дела?

В ее глазах блеснули слезы. Взглянув на меня и нервно заулыбавшись, она быстро, как будто выискивая кого-то, пробежала по залу глазами.

— Извините меня, пожалуйста. Я вижу здесь человека, с которым мне просто необходимо поговорить.

Пэт Харви была на значительном от меня расстоянии, когда заработала моя рация.

Через минуту я была уже на связи.

— Марино уже выехал, — объяснила мне моя секретарша.

— Я тоже выезжаю, — ответила я. — Приготовь мою сумку с инструментами, Роза. Проверь, чтобы все было в полном порядке: ручной фонарь, фотоаппарат, батарейка, перчатки.

— Все будет сделано.

Проклиная ненастную погоду и свои высокие каблуки, я, спустившись вниз по ступенькам, поспешила по Гавернор-стрит. Стараясь удержать в руках прогибающийся под порывами встречного ветра зонтик, я постоянно видела полные боли глаза Пэт Харви. Слава Богу, хоть ее не было рядом, когда мой радиопередатчик просигналил тревогу.

Глава 5

Мы почувствовали смрадный запах уже на расстоянии. Тяжелые капли дождя шлепали по сухим листьям, а на фоне сумрачного неба отчетливо виднелись контуры голых, качающихся в тумане зимних деревьев.

— Господи Иисусе, — пробормотал Марино, перешагивая через бревно. — Наверное, они окончательно разложились. Не выношу этот запах. Он всегда напоминает мне маринованные крабы.

— Он становится еще сильнее, — заметил двигавшийся впереди Джей Морель.

Черная грязная жижа хлюпала под нашими ногами, и каждый раз, когда Марино на ходу задевал деревья, град холодных, мокрых капель окатывал меня ледяным душем. К счастью, на мне было непромокаемое пальто с капюшоном и найденные в багажнике служебной машины резиновые сапоги, которые я надевала в исключительных случаях. Я не смогла найти лишь свои толстые кожаные перчатки, поэтому мне было очень трудно идти по лесу, держа руки в карманах пальто, одновременно уклоняясь от стегавших меня по лицу веток.

Мне сообщили, что было найдено два трупа, предположительно мужчины и женщины, в четырех милях от той стоянки зоны отдыха, где прошлой осенью был найден джип Деборы Харви.

«Откуда ты знаешь, что это они?» — спрашивала я сама себя по мере приближения к цели.

Когда мы наконец добрались до места, сердце мое сжалось при виде Бентона Уэсли, беседовавшего с полицейским, который вовсю работал металлоискателем. Это означало, что Уэсли не мог приступить к исполнению своих прямых обязанностей до тех пор, пока полицейские не произведут осмотр местности. Стоя по-военному, навытяжку, он всем своим начальственным видом показывал, что он ответственное лицо, выполняющее важное задание. Казалось, его мало волновала погода или запах разлагающейся человеческой плоти. Он, в отличие от нас с Марино, не оглядывался по сторонам, стараясь запомнить детали, и я знала, почему. Уэсли все уже осмотрел, так как прибыл сюда задолго до того, как позвонил мне.

Два трупа лежали рядом друг с другом, ничком, на небольшом, расчищенном от веток участке, который находился приблизительно в четверти мили от грязной, заболоченной дороги, где мы оставили свои машины. Они так сильно разложились, что походили на скелеты. Длинные кости ног и рук виднелись из-под клочьев запорошенной листьями одежды. Отделенные от туловища черепа, которых, по-видимому, касались лапы хищников, откатились приблизительно на два фута в сторону.

— Вы не заметили на них носков и ботинок? — спросила я.

— Нет, мадам. Но зато мы нашли сумку, — сказал Морель, указывая на лежащее справа тело. — В ней сорок четыре доллара двадцать шесть центов. Кроме того, мы обнаружили в ней водительские права Деборы Харви. — Показывая на лежащий слева труп, он произнес: — Мы предполагаем, что это Чини.

Цепляя ногами ветки, в нашу сторону двигались люди, голоса которых на фоне непрекращающегося заунывного дождя сливались в один монотонный гул. Открыв сумку с медикаментами, я достала хирургические перчатки и фотоаппарат.

Я застыла на мгновение, увидев перед собой усохшие, почти без кожи тела. С первого взгляда по останкам костей нелегко определить пол и расовую принадлежность жертвы. Я не могла утверждать что-либо до тех пор, пака не осмотрела тазобедренную кость, обтянутую, как потом выяснилось, синими или черными, сшитыми из грубой хлопчатобумажной ткани, джинсами. Судя по характеристикам лежащего справа от меня тела: некрупным костям, небольшому, с мелкими височными костями черепу, неглубокой надбровной бороздке и прядям длинных, светлых волос, прилипших к сгнившей материи, я не могла предположить ничего другого, кроме того, что передо мной находится труп женщины, принадлежащей к белой расе. А по лежащему рядом крупному скелету с крепкими костями, более объемному черепу с выдающейся надбровной складкой на плоском лице было очевидно, что это труп белокожего мужчины.

Совершенно невозможно определить причину смерти обоих. Не было защемления кровеносных сосудов, говорившего об удушении, в костях не нашлось ни одной трещины, которая могла появиться в результате побоев или выстрела. Два трупа, женский и мужской, лежали рядом; кисть ее левой руки, очевидно, сжимавшая перед смертью его руку, немного сползла вниз, а смотревшие вверх пустые глазницы наполнились дождевой влагой.

Подойдя поближе и присев на корточки, я заметила располагавшуюся по обеим сторонам от трупов узкую, едва заметную полоску темной почвы. Если они умерли накануне праздника День труда, осенних опавших листьев тут еще не было. Поэтому земля должна была быть еще голой. В голову лезли дурные мысли. Мне не нравилось, что полиция, находящаяся тут в течение долгого времени, вытоптала всю местность. Черт бы их всех побрал. Переворачивать и трогать тело до приезда врача медицинской экспертизы категорически воспрещалось, и каждый полицейский знал это.

— Доктор Скарпетта? — Передо мной выросла фигура Мореля. — Я только что разговаривал с радиокомпанией «Филипс». — Посмотрев в направлении группы полицейских, обыскивавших находившийся в двадцати футах к востоку от нас подлесок, Морель сказал: — Металлоискатель нашел часы, серьгу, немного мелочи прямо рядом с трупами. Самое интересное, что его начинало заклинивать. Рядом с телами он подавал сигналы, может быть, реагируя на металлическую «молнию», заклепку или пуговицу на джинсах. Черт знает что происходит.

Я посмотрела на его тонкое серьезное лицо. Морель был одет в парку, но тем не менее дрожал от холода.

— Расскажите, Морель, что еще вы делали с трупами, кроме того, что шарили по ним металлоискателем. Я же вижу, их передвинули. Мне нужно знать, на этом ли именно месте вы обнаружили их сегодня утром.

— Я не могу ручаться за охотников, которые нашли эти трупы. Но они клянутся, что даже близко не подходили к ним, — ответил он, отводя взгляд в сторону деревьев. — Когда мы добрались сюда, трупы лежали в том же самом положении. Мы только обыскали карманы и сумку в надежде найти какие-нибудь документы.

— Надеюсь, вы все засняли на пленку до того, как что-то начали трогать, — спокойным голосом поинтересовалась я.

— Мы начали фотографировать сразу же, как приехали.

Достав небольшой ручной фонарик, я напрасно пыталась разыскать следы возможных улик. Столь долгое пребывание двух трупов, подверженных всевозможным воздействиям на открытом воздухе, сводило к нулю мои попытки обнаружить что-нибудь существенное, например, волоски, кусочки ткани или какие-то другие мелочи. Морель, тяжело переминаясь с ноги на ногу, молчаливо наблюдал за мной.

— Вам удалось в процессе расследования обнаружить что-то, что может помочь следствию, если предположить, что найденные трупы — это и есть Дебора Харви и Фред Чини? — спросила я, поскольку не виделась с Морелем с того дня, как был найден джип Деборы.

— Очевидно, смерть произошла в результате чрезмерного употребления наркотиков, — сказал он. — Нам удалось узнать, что живший в Каролине сосед Чини по комнате употреблял кокаин. Возможно, и Чини грешил тем же. Мы склонны придерживаться этой версии. Фред со своей подружкой Харви встречался здесь с человеком, снабжавшим их наркотиками.

Это было невероятно!

Зачем Чини понадобилось оставить джип на стоянке зоны отдыха, а затем вместе с Деборой встречаться с продавцом наркотиков и снова отправиться в это место? — спросила я. — Удобнее было, купив наркотик на стоянке зоны отдыха, продолжать свой путь дальше.

— А может быть, они специально приехали сюда на вечеринку.

— Ну какой нормальный человек приедет в такое место затемно на вечеринку? А где их обувь, Морель? Или ты считаешь, что они шагали по лесу босиком?

— Откуда мы знаем, где находится их обувь? — ответил он.

— Очень интересно. За все это время было найдено пять убитых пар, а где их обувь, никому не известно. Ни разу не нашли ни носков, ни ботинок. Вам не кажется это довольно странным?

— Да, мадам. Я тоже считаю это обстоятельство очень странным, — ответил Морель, похлопывая себя по телу, чтобы согреться. — Но в данный момент мне предстоит работа по выяснению обстоятельств смерти именно этой пары, без всякой связи с теми четырьмя. Опираться я буду на имеющиеся у нас факты. В данный момент мы не имеем никакой другой отработанной версии, кроме смерти в результате употребления чрезмерной дозы наркотиков. Я не могу себе позволить отвлекаться на раскрытие предыдущей серии убийств или обращать особенное внимание на высокопоставленное положение матери убитой девушки, иначе могу ошибиться и не докопаться до истины.

— Очень хотелось бы, чтобы вы все-таки до нее докопались.

В ответ он промолчал.

— А вы что, в джипе обнаружили наркотики?

Нет. Здесь мы не нашли ничего похожего на наркотики. Но нам предстоит еще исследовать почву и листья на месте найденных тел.

— В такую отвратительную погоду не стоит просеивать почву, — посоветовала я раздраженным голосом, раздосадованная поведением Мореля и полиции. Вода струйками стекала с моего пальто, ныли колени, руки, и ноги совершенно онемели. Зловоние становилось еще невыносимее, а звук громко шлепающего по листьям дождя стал действовать мне на нервы.

— Мы еще не вскапывали и не просеивали почву. С этим, возможно, придется повременить, поскольку ничего не видно. Весь арсенал наших средств до настоящего момента включал металлоискатель и наши собственные глаза.

— Да, но чем больше вы находитесь здесь, тем больше уничтожаете улик, втаптывая в грязь мельчайшие косточки, зубы и все, что могло быть рядом с трупами. — Они находились здесь уже в течение нескольких часов: время, которое безвозвратно утеряно для того, чтобы можно было сохранить место происшествия в своем первоначальном виде.

— Итак, вы хотите забрать эти трупы сегодня или оставить все здесь до тех пор, пока не улучшится погода? — спросил он.

При обычных условиях я, конечно же, подождала бы хорошей погоды. Можно было на пару дней оставить на месте, закрыв полиэтиленовой пленкой, и так пролежавшие в течение нескольких месяцев в лесу трупы. Но, останавливаясь с Марино возле расчищенной от леса дороги, мы заметили несколько телесъемочных машин с сидящими в них репортерами. Некоторые телевизионщики, невзирая на дождь, околачивались рядом со стоящими на посту полицейскими, стараясь выудить у них какую-нибудь информацию. Самая привычная рабочая обстановка. Хотя я не имела права указывать Морелю, чем ему следует заниматься, но этого требовал кодекс морали и чести перед усопшими.

— В багажнике служебной машины находятся носилки и мешки для трупов, — сказала я, доставая ключи. — Если вам кто-нибудь поможет, мы быстро положим тела на носилки и отвезем их в морг.

— Хорошая мысль. Сейчас мы займемся этим делом.

— Спасибо, — ответила я, увидев стоявшего рядом со мной Бентона Уэсли. — И как вам удалось обнаружить их? — спросила я. Несмотря на двусмысленность заданного вопроса, он очень хорошо понял, что я имела в виду.

— Морель позвонил мне в Квантико, и я сразу же приехал сюда.

Когда он смотрел на лежащие рядом два трупа, его скуластое лицо, затененное промокшим насквозь капюшоном, казалось почти изможденным.

— Ты можешь сказать сейчас причину их смерти?

— Сейчас я могу сказать только то, что черепа их не раздроблены и в голову им не стреляли.

Он ничего не ответил и держался, как и я, напряженно.

В то время как я разворачивала простыни, Марино ходил взад-вперед, засунув руки в карманы, ссутулившись под пронизывающим проливным дождем.

— Ты подхватишь воспаление легких, — заметил Уэсли, поднимаясь на ноги. — Неужели полицейское управление города Ричмонда обеднело настолько, что не в состоянии обеспечить своих служащих головными уборами?

— О чем ты говоришь? — сказал Марино. — Скажи спасибо, если твою дурацкую машину снабдят бензином и выдадут тебе пистолет. Бандиты на Спринг-стрит и те лучше нас вооружены.

Спринг-стрит по праву считалась государственной тюрьмой. Ежегодно государство тратило больше денег на содержание заключенных, чем на оплату присматривавших за ними полицейских. Марино очень любил поплакаться на эту тему.

— Я вижу, сюда притащилась местная полиция Квантико. Ну и повезло же нам, — сказал Марино.

— Когда они сообщили мне о находке, первое, что я спросил, — это связались ли они с тобой.

— Да, наконец-то они нашли эти два трупа.

— Вижу, Морель никогда еще не заполнял форму ВИКАПа. Может, ты ему поможешь?

Марино пристально смотрел в сторону лежащих рядом трупов, и челюсть его начала вздрагивать.

— Нам нужно занести всю информацию в компьютер, — продолжал Уэсли, слова его были еле слышны на фоне барабанящего по земле дождя.

Я не стала больше слушать их беседу и занялась делом. Разостлав одну из простыней рядом с женским трупом, я перевернула его на спину. Тело неплохо сохранилось; соединения и связки были целы и невредимы. В Вирджинии был такой климат, что, как правило, только через год тело, находившееся на открытом воздухе, начинало превращаться в скелет, распадаясь потом на отдельные кости. Мускульная ткань, хрящи и связки очень крепки. Тело было миниатюрным, и я тут же вспомнила премилую молоденькую спортсменку, позирующую на гимнастическом бревне. На ней. было надето что-то вроде пуловера или хлопчатобумажного свитера и застегнутые на «молнию» заклепанные джинсы. Развернув вторую простыню, я проделала то же самое с другом девушки. Процедура переворачивания разложившихся трупов чем-то напоминает процедуру переворачивания камня. Предполагая только наличие насекомых, никогда не знаешь, что еще может оказаться внизу. По спине пробежали мурашки, когда я, перевернув тело, увидела несколько пауков, быстро расползавшихся в разные стороны, прячась под листьями.

Вся съежившись, в безнадежной попытке немного согреться, я вдруг увидела, что и Уэсли, и Марино куда-то отошли. Стоя на камнях под дождем, я ощупывала землю, укрытую грязными листьями, в поисках мельчайших косточек и зубов. В нижней челюсти одного из черепов отсутствовало не менее двух зубов. Вероятнее всего, они были где-то рядом. После почти двадцатиминутных поисков мне удалось найти один зуб, небольшую, прозрачную пуговицу, которая, возможно, оторвалась от мужской рубашки, и два окурка. Сигаретные окурки находили на месте найденных убийства пар почти в каждом случае. Вся странность заключалась в том, что жертвы не были курильщиками, а на найденных сигаретных фильтрах отсутствовало название фирмы и товарный знак изготовления.

Я обратила внимание Мореля на эту деталь.

— Сколько бы я ни ездил с проверкой на место происшествия, всегда находил сигаретные бычки, — ответил он.

Меня просто распирало от любопытства, на скольких же вызовах ему удалось побывать. Но мне почему-то думалось, что их по пальцам можно было сосчитать.

— Похоже, кусочек бумаги отлупился от кончика фильтра рядом с тем местом, где заканчивался табак, — сообщила я свои наблюдения, но, не дождавшись ответа, стала дальше разрывать грязный пласт земли.

Уже наступила ночь, когда мы, закончив работу, направились к машинам. А за нами следовала мрачная процессия полицейских с носилками в руках, оранжевый брезент которых прогибался под тяжестью взваленных на них трупов. У расчищенной от леса немощеной дороги подул резкий северный ветер, превращая капли дождя в мелкий град. Моя темно-синяя служебная машина-пикап была оборудована под катафалк. Расположенные в задней части машины и вмонтированные в покатый пол зажимы фиксировали носилки так, чтобы они не соскальзывали во время транспортировки. Расположившись подальше от руля, я немного пригнулась, так как в это время в машину залезал Марино. Фотографы и телеоператоры засняли на пленку момент, когда Морель закрывал дверцу пикапа. Один неунимавшийся репортер принялся стучать в окно, и мне не оставалось ничего другого, как захлопнуть дверцу машины.

— Упокой, Господи, их души. Не дай Бог, чтобы меня когда-нибудь еще вызвали на разборку подобного, — воскликнул Марино, поворачиваясь лицом к исходившему от печки потоку теплого воздуха.

Я объехала несколько рытвин.

— Слетелись, как воронье, — сказал он, наблюдая через боковое зеркало за стремительно направлявшимися к своим машинам журналистами. — Какой-то идиот проболтался об этом деле по радио. Скорее всего, это был Морель. Тупой осел, если бы он попал в мою команду, я бы ему не поручил ни одного мало-мальски серьезного задания, а доверил бы лишь склад, на котором выдают униформу, или расположенный в информационном отделе телефон.

— Ты не помнишь, как отсюда можно попасть обратно на Шестьдесят четвертую? — спросила я.

— Держись левее расположенной спереди развилки. Дерьмо, — выругался он, с шумом открыв окно, и потянулся за сигаретой. — Очень приятно ехать в закрытой машине вместе с разложившимися трупами.

Через тридцать миль мы достигли здания морга, в ворота которого я позвонила, предварительно открыв заднюю дверцу своей машины. Находившаяся в нише дверь морга резко заскрипела, заливая ярким светом гудронированное шоссе. Наклонившись, я отворила пикап. Выкатив носилки, мы внесли их в морг, где нас встречала группа врачей-экспертов. Спустившись к нам на лифте, они приветливо заулыбались, едва взглянув на наш груз. Располагавшиеся на носилках холмики с очертаниями человеческих тел были таким же привычным для них зрелищем, как и крематорий. При виде капающей крови и отвратительного запаха ты чувствуешь себя настолько мерзко, что единственным желанием остается поскорее покинуть это место.

Вытащив ключ, я открыла висевший на двери из нержавеющей стали замок, а затем стала искать ярлычки, чтобы пометить тела до размещения их на двухъярусном катафалке и оставить затем на ночь.

— Ты не возражаешь, если я побуду здесь до завтра? Хочешь узнать результаты опознания? — спросил Марино.

— Было бы неплохо.

— Не сомневаюсь, что это они. Не может быть, чтобы это был кто-то другой.

— По-видимому, ты прав, Марино. А чем занялся сейчас Уэсли?

— Уэсли уже едет обратно в Квантико затем, чтобы, упершись флорегеймскими ботинками в свой огромный стол, принимать результаты экспертизы по телефону.

— А мне казалось, что вы были друзьями, — осторожно заметила я.

— Да, были. Но наша жизнь полна неожиданностей, доктор. Чем-то напоминает мои постоянные сборы на рыбалку, когда, согласно всем прогнозам, погода обещает быть замечательной, но, как только я спускаю на воду лодку, тут же начинается моросящий, холодный дождь.

— Ты до конца недели работаешь в вечернюю смену?

— Да, и, кажется, не в последний раз.

— Не хочешь ли пообедать со мной в воскресенье вечером, где-нибудь часиков в шесть или полседьмого?

— Да, наверное, смогу, — ответил он, отведя глаза, прежде чем я заметила в них неизмеримую тоску.

Я слышала, что его жена еще до Дня благодарения вернулась обратно в Нью-Джерси ухаживать за своей умирающей матерью. С тех пор мы часто обедали с Марино, но он очень неохотно рассказывал мне о своей личной жизни.

Одевшись в спецкостюм для вскрытия, я направилась к шкафчику, в котором хранились мои личные, необходимые мне вещи, а также сменная одежда на случай какой-нибудь грязной в гигиеническом отношении работы. Я чувствовала себя так, как будто меня окунули в нечистоты; смрадом были пропитаны моя одежда, кожа и волосы. Быстро набив пластмассовый мусорный бак одеждой и прикрепив к нему записку для смотрителя с просьбой отправить утром содержимое бака в химчистку, я отправилась в душ, под которым стояла продолжительное время.

Одним из многочисленных данных мне психологом Анной советов после отъезда Марка в Денвер был совет выработать противодействие тому огромному ущербу, которому я ежедневно подвергала свое здоровье в процессе работы.

— Физические упражнения, — не переставала постоянно повторять Анна эти два магических слова. — Тогда у тебя улучшится аппетит, сон, да и общее самочувствие. Думаю, что тебе просто необходимо снова заняться теннисом, — советовала она.

Последовав ее совету, я испытала весьма неловкое состояние. Последний раз я держала в руках ракетку, будучи подростком. Если у меня и раньше не получались удары слева, то теперь, по прошествии десятилетий, дела обстояли еще хуже. Раз в неделю я брала уроки тенниса, занимаясь им исключительно по вечерам, чтобы поменьше испытывать на себе любопытные взгляды праздных компаний, собирающихся на вечеринки. Они имели обыкновение встречаться на трибунах спорткомплекса клуба «Вествуд Рокет».

После работы я едва успела доехать до клуба, переодеться в спортивный костюм и, достав из шкафа ракетку, отправиться на корт. Здесь за пару минут перед тренировкой я разминала свое тело с помощью эспандера, наклоняясь всем корпусом и доставая руками до кончиков пальцев ног. Кровь начинала циркулировать все быстрее.

Из-за зеленой шторки появился тренер по имени Тед с двумя корзинами мячей на плечах.

— Услышав последние новости, я даже не надеялся увидеть вас сегодня вечером на корте, — сказал он, устанавливая корзину на пол и одновременно снимая с себя теплый жакет. Всегда веселый, с шоколадным загаром, Тед постоянно встречал меня улыбкой и остротами. Сегодня же он пребывал в совершенно подавленном настроении.

— Мой младший брат был знаком с Фредом Чини. И я его знал, правда, не очень хорошо. — Пристально глядя на теннисистов, тренировавшихся на расположенных немного поодаль площадках, Тед добавил: — Фред был замечательнейшим парнем. Просто не могу себе представить… Да, мой брат был потрясен этим известием. — Нагнувшись вперед, он вытащил несколько мячей. — Если хотите знать, я очень огорчен тем, что в прессе упоминается только имя Деборы. Такое впечатление, что только она была превосходной девушкой, и происшедшее с Фредом не было так уж ужасно. — Затем, немного помолчав, он сказал: — Полагаю, вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, я понимаю, — ответила я. — Но, с другой стороны, вся семья Деборы Харви находится под пристальным наблюдением общественности, и им ни за что не дадут возможности побыть наедине со своим горем, учитывая положение, которое занимает мать Деборы. С какой стороны ни посмотри на эту проблему, вся она пронизана несправедливостью и вместе с тем трагизмом.

Посмотрев мне в глаза, Тед промолвил:

— Вы знаете, я немного по-другому смотрю на эту проблему. Но вы абсолютно правы. Быть знаменитостью — не такое уж веселое занятие. Как бы там ни было, я думаю, вы сюда пожаловали совсем не затем, чтобы часами стоять, выслушивая меня. Что мы сегодня будем отрабатывать?

— Удары снизу. Погоняйте меня хорошенько из угла в угол, чтобы отучить навсегда от курения.

— На эту тему я не буду больше читать вам лекций, — сообщил он, направляясь к центральной части натянутой сетки.

Отступив к основной линии, я нанесла первый удар. Ничего худшего я и представить себе не могла: мой первый удар справа ничем не отличался от сплошных двойных бросков.

Физическая усталость — очень приятное чувство — быстро сменилась ощущением суровой жизненной реальности, когда я, не успев переступить порога собственного дома и раздеться, услышала телефонный звонок.

Звонила разъяренная Пэт Харви.

— Сегодня были найдены два трупа. Почему мне об этом не сообщили?

— Личность найденных трупов еще не установлена, кроме того, я еще не проводила медицинскую экспертизу, — ответила я, садясь на край кровати и сбрасывая теннисные тапочки.

— Я слышала, что найдены два трупа: мужчины и женщины.

— Да, именно так оно и есть.

— Пожалуйста, скажите, есть хоть какая-то надежда на то, что это не они? — спросила она.

Я ничего не ответила.

— О, Боже, — прошептала она.

— Миссис Харви, я не могу утверждать…

Она прервала меня дрожащим голосом, у нее явно началась истерика.

— Полиция сообщила мне, что была найдена сумка с водительскими правами Деборы.

«Это работа кретина Мореля», — подумала я.

Стараясь успокоить ее, я сказала:

— Мы не можем установить личность найденных трупов только по наличию документов.

— Это же моя дочь!

Я ждала, что дальше пойдут угрозы и богохульства. Сколько раз мне приходилось испытывать на себе подобные высказывания из уст других родителей, которые в обычной жизни были вполне приличными цивилизованными людьми. Я решила как-нибудь успокоить Пэт Харви.

— Личность найденных тел пока не установлена, — повторила я.

— Я хочу видеть ее.

«Только через мой труп», — подумала я про себя.

— Тела не могут быть идентифицированы чисто визуальным способом.

У Пэт Харви перехватило дыхание.

— Если вы нам поможете, мы уже завтра точно установим личность, в противном же случае на это уйдет несколько дней.

— Что от меня требуется? — спросила она дрожащим голосом.

— Мне нужны флюорографические снимки, карта дантиста Фреда и все, что имеет отношение к медицинской карте Деборы, которые вы можете предоставить нам.

Она промолчала в ответ.

— Вы сможете проконтролировать этот вопрос?

— Конечно, — ответила она. — Я немедленно займусь этим.

В этот момент мне казалось, что она раздобудет все имеющиеся в наличии медицинские карты Деборы еще до рассвета, даже если ей придется поднять на ноги половину врачей города Ричмонда.

На следующий день, срывая полиэтиленовую обертку с макета анатомического строения тела человека, стоявшего в ОСМО, я услышала доносившийся из зала голос Марино.

— Я здесь, — громко напомнила я о себе.

Заглянув в комнату, он окинул ничего не выражающим взглядом макет скелета, кости которого были скреплены проволокой, а крючок на макушке черепа прикреплен к планке в форме буквы эль.

Скелет был выше меня, и ноги его свисали над деревянной подставкой с колесами.

Собирая со стола деловые бумаги, я спросила:

— Не хочешь ли помочь мне откатить его?

— Собираешься взять доходягу на прогулку?

— Его надо спустить вниз, а зовут его Хареш, — ответила я.

Кости и небольшие суставы скелета потихоньку постукивали, когда Марино провожал меня к лифту в сопровождении оскалившегося компаньона, привлекая внимание и вызывая усмешки некоторых моих сослуживцев. Хареша беспокоили нечасто, извлекая его из угла лишь в тех случаях, когда цели его похитителя были продиктованы не слишком серьезными намерениями. Помню, как в июне прошлого года, войдя утром, в день своего рождения, в офис, я застала Хареша сидящим на моем стуле, в очках и лабораторном халате, с зажатой между зубами сигаретой. Как мне потом рассказывали, один наш рассеянный врач с верхнего этажа прошел мимо, поздоровавшись со скелетом, и не заметил ничего подозрительного.

— Только не утверждай, что он разговаривает с тобой, когда ты работаешь здесь, внизу, — пошутил Марино, закрывая двери лифта.

— Он разговаривает на каком-то своем языке, — заметила я. — Я, например, считаю, что гораздо полезнее иметь под рукой этот макет, чем какие-нибудь схемы.

— А почему у него такое имя?

— Очевидно, много лет назад, когда его только приобрели, здесь работал патологоанатом, имя которого было Хареш. Этот скелет индийца, мужчины приблизительно сорока лет или чуть старше.

— Это те самые индийцы, которые, подобно жителям района Бигхорн, рисуют себе пятна на лбу?

— Так поступают все живущие в районе реки Ганг, — ответила я, когда наш лифт остановился на первом этаже. — Индусы разбрасывают пепел умерших по всей реке, веря в то, что они смогут таким образом сразу попасть на небеса.

— Даю голову на отсечение, этот скелет уже не попадет туда.

Хареш снова загремел своими костями и суставами, как только Марино вкатил его в анфиладу предназначенных для вскрытия комнат.

Поверх белой простыни, разостланной на первом, изготовленном из нержавейки, столе, находились останки Деборы Харви: серые, грязные кости, комки грязных волос и связки, такие жесткие и прочные, как кожа для обуви. Зловоние было хоть и сильным, но все-таки выносимым, поскольку я сняла с трупа одежду. Плачевное состояние девушки еще более усугублялось присутствием Хареша, выцветшие кости которого не имели ни единой царапины.

— Мне нужно сказать тебе несколько вещей, — предупредила я Марино. — Но первое, о чем я тебе попрошу: все сказанное мною останется между нами.

Закурив сигарету, он с любопытством посмотрел на меня.

— Хорошо.

— Не может быть и речи, чтобы идентифицировать их личности, — начала я, укладывая ключицы по обе стороны черепа. — Сегодня утром Пэт Харви привезла снимки зубов и медицинские карты… — Сама, лично? — перебил он, удивившись.

— К сожалению, — ответила я. — Я никак не ожидала, что Пэт Харви самолично приедет сюда со снимками своей дочери. Очень грубый просчет с моей стороны, который мне, похоже, не забыть никогда.

— Неужели подняла шум? — спросил он. И не ошибся.

Подкатив на своем «ягуаре», она нелегально припарковала машину у обочины тротуара и появилась в здании, требуя чего-то плачущим голосом. Испуганные появлением столь высокопоставленной особы, работники службы приема гостей сразу же впустили ее, и миссис Харви начала повсюду разыскивать меня. Я думаю, она бы и до морга добралась, если бы один наш администратор не перехватил ее в лифте и не провел в мой кабинет, куда я вошла несколькими минутами позже. Она сидела выпрямившись, с белым как мел лицом. Прямо сверху на столе лежали свидетельства о смерти, файлы с обстоятельствами смерти, фотографиями судебно-медицинской экспертизы и срез колото-ножевой раны, помещенный в сосуд с немного окрашенной кровью формалиновой жидкостью. Внутренняя часть двери была увешана запятнанной кровью одеждой, которую я намеревалась отнести наверх после проходившего днем процесса дачи показаний. Высоко взгромоздившись на ящик с картотекой, два макета восстановленной лицевой части неопознанных женских голов очень напоминали сделанные из гипса человеческие головы.

Вынести увиденное было выше ее сил. У миссис Харви закружилась голова от реалий окружающей действительности.

— Морель принес также медицинскую карту дантиста, принадлежавшую Фреду Чини, — сообщила я Марино.

— Выходит, что это действительно Фред Чини и Дебора Харви?

— Да, — ответила я, направив его внимание на прикрепленные к кадодкопу рентгеновские снимки.

— Это вовсе не то, что я думаю. — Лицо Марино вытянулось от удивления, когда он увидел пятно между затемненными контурами поясничных позвонков.

— Дебору Харви убили выстрелом из пистолета, стоя сзади нее справа и целясь ей прямо в середину спины. Пуля, раздробив спинной позвонок и цветоножку, застряла прямо в спинном хребте. Вот здесь, — показала я ему это место.

— Что-то я не вижу, — сказал Марино, нагнувшись поближе.

— Этого ты не можешь видеть, но дырку ты видишь?

— Да, я вижу много дырок.

— Это дырка от пули. А другие дырки — каналы или отверстия для сосудов, снабжающих кровью костный мозг.

— А где ты увидела эти подножки?

— Цветоножки, — терпеливо продолжила я свои объяснения. — Я их не нашла. Скорее всего, они раздроблены и лежат где-нибудь в лесу. Пуля вошла, но не вышла. Выстрел был направлен в спину в области живота.

— Тебе удалось обнаружить дырки от пуль на одежде?

— Нет.

Рядом на столике лежал пластмассовый поднос, на который я положила документы Деборы, одежду, украшения и красную сумку из нейлона. Я аккуратно приподняла прогнившие лохмотья хлопчатобумажного свитера.

— Как видишь, — сказала я, — задняя часть свитера находится в ужасном состоянии. Большая часть материи сгнила или была разодрана хищниками. То же самое можно сказать о поясе ее джинсов сзади, и это нормально, поскольку именно эти части ее одежды были бы окровавлены. Другими словами, отсутствует именно тот участок ткани, где должна была быть дырка от пули.

— А что ты скажешь о расстоянии? У тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет?

— Как я уже сказала, пуля осталась в теле. Этот факт наводит меня на мысль о том, что мы имеем дело не с контактной огнестрельной раной. Но точно сказать все-таки нельзя. Что касается калибра оружия, опять-таки мы можем только предполагать: тридцать восьмой, судя по размеру входного отверстия. Сейчас мы не можем что-либо утверждать до тех пор, пока я не вскрою позвоночник и не отнесу пулю наверх, в лабораторию огнестрельного оружия.

— Странно, — заметил Марино. — Ты еще не начинала заниматься Чини?

— Рентгеновские снимки показали отсутствие пули в его теле. Но вскрытие я еще не производила.

— Странно, — повторил он снова. — Несовпадение. В тех, предыдущих, случаях жертвам не стреляли в спину.

— Да, это так, — согласилась я.

— Отчего же она умерла?

— Не знаю.

— Что значит «не знаю»? — Марино вопросительно посмотрел на меня.

— Эта рана не приводит к мгновенному фатальному исходу, Марино. Поскольку пуля не прошла прямо навылет, аорта не была рассечена поперек. Если бы это произошло на уровне поясницы, то уже через несколько минут наступила бы смерть от кровоизлияния. Примечательно то, что пуля рассекла связки, вызвав мгновенную парализацию всей нижнепоясничной части туловища. И, конечно же, кровеносные сосуды были повреждены. Она истекала кровью.

— Сколько времени она еще продолжала жить?

— Несколько часов.

— Может быть, ее хотели изнасиловать?

— Трусы и бюстгальтер у нее были в порядке, — ответила я. — Но это не исключает возможность нападения с целью изнасилования. Может быть, ей потом разрешили одеться, предполагая расстрелять ее сразу после изнасилования.

— И зачем ей было снова одеваться?

— Если тебя насилуют, — сказала я, — и насильник приказывает тебе снова одеться, ты прежде всего надеешься на то, что останешься живой. Это чувство надежды руководит тобой, и ты подчиняешься негодяю, потому что в противном случае он может изменить свое решение.

— Что-то здесь не то, — нахмурился Марино. — Я думаю, доктор, что здесь произошло не изнасилование, а что-то другое.

— Это же сценарий. Я сама не знаю, что здесь случилось… С уверенностью я могу утверждать лишь то, что вся ее одежда была в полном порядке: она не была разорвана или порезана ни изнутри, ни снаружи, все было застегнуто. Ну а что касается семенной жидкости, то найти ее после столь долгих месяцев просто нереально. — Вручив ему листок бумаги и карандаш, я добавила: — Пока ты здесь, поработай немножко за меня карандашом.

— Ты будешь обо всем этом рассказывать Бентону? — спросил он.

— Буду, но не сейчас.

— А Морелю?

— Конечно же, я скажу ему о том, что девушку застрелили, — ответила я. — Если предположить, что выстрелы производились автоматическим или полуавтоматическим оружием, то патронная гильза должна быть на месте преступления. Если полицейским захочется обнародовать все данные, то пусть они это делают сами. А я не собираюсь давать кому-либо интервью по поводу обнаруженных мною деталей.

— А как же миссис Харви?

— И она, и ее муж знают результаты опознания. Я позвонила чете Харви и мистеру Чини сразу после того, как подтвердились результаты идентификации. И я не собираюсь кому-либо что-то рассказывать до тех пор, пока не будет произведена экспертиза.

Когда я отделяла левые ребра от правых, они тихонечко потрескивали, напоминая мне игрушку лудильщика.

— По двенадцать ребер с каждой стороны, — начала диктовать я. — Противоречит легенде о том, что у женщины на одно ребро больше, чем у мужчины.

— Да ну? — удивился Марино, отрывая свой взгляд от листка бумаги.

— Ты что, никогда не читал Книгу Бытия? Марино озадаченно смотрел, как я раскладывала ребра по обеим сторонам позвоночника.

— Нет? Не беда, — сказала я.

Затем я начала выискивать глазами мелкие кости запястья, которые больше напоминали камни, обитавшие в притоках реки или на огороде. Не так-то легко рассортировать левые и правые кости, и тут-то макет скелета может оказать неоценимую помощь. Пододвинув скелет поближе и оперев о край стола его костлявые руки, я начала сравнивать. То же самое я проделала с периферическими и приближенными к центру фалангами пальцев рук.

— Похоже, что на правой руке у нее отсутствует одиннадцать косточек, а на левой — семнадцать, — сообщила я.

Марино сделал запись.

— И сколько же всего отсутствует костей?

— Кисть руки содержит двадцать семь костей, — заметила я, продолжая работать. — Именно благодаря этому она обладает необычайной гибкостью. И именно благодаря этой гибкости кисти рук мы можем рисовать, играть на скрипке, а также любить друг друга с помощью нежных прикосновений. Они обеспечивают нам возможность самозащиты.

Только на следующий день я окончательно убедилась в том, что Дебора Харви пыталась отразить нападение насильника, вооруженного не только огнестрельным оружием.

Установилась более теплая погода, прекратился дождь, и полиция весь день занималась просеиванием почвы. Примерно около четырех часов дня Морель доставил в мой офис несколько небольших костей, добытых на месте обнаруженных ранее трупов. Пять костей принадлежали Деборе. На дорсальной поверхности левой, приближенной к центру, фаланги, или, проще, поверх левой ладони на самых длинных костях указательного пальца я обнаружила небольшой, величиной с полдюйма, порез. Когда ты обнаруживаешь повреждения кости или ткани, то прежде всего в твоей голове возникает вопрос: когда появилась рана — после или перед смертью? Не зная о том, что такие побочные явления могут возникать и после смерти, можно наделать серьезных ошибок.

У сгоревших в огне людей происходит длительное кровоизлияние и деформация костей. Поэтому почти всегда напрашивается вывод: сначала жертву изувечили, а затем подожгли дом, чтобы скрыть следы преступления. На самом же деле ушибы и ранения образуются в результате чрезмерной жары уже после наступления смерти. Выброшенные на пляж морской волной или выловленные со дна рек и озер тела утопленников часто выглядят так, как будто бы сумасшедший убийца изуродовал лицо, половые органы, руки и ноги жертвы. В действительности же виновником всех этих безобразных ран являются рыбы, крабы, черепахи и другие обитатели водной стихии. Остатки скелета и конечности обгладывают, жуют, разрывают на части крысы, канюки, собаки и еноты. Четвероногие хищники, птицы и рыбы наносят непоправимый ущерб телу, слава Богу, уже мертвой жертвы. Затем природа начинает новый цикл своего развития. Из пепла в пепел. Из праха в прах.

Порез на близлежащей фаланге пальцев Деборы Харви был очень аккуратный, узкий и длинный, который нельзя было сделать зубами или когтями. Этот порез оставлял много пищи для размышлений и подозрений; не исключалась также и возможность того, что я сама рассекла кость, неосторожно задев ее скальпелем во время работы в морге. В среду вечером полиция опубликовала результаты проведенного опознания, сообщив: найдены трупы Деборы Харви и Фреда Чини. В течение двух следующих суток было так много телефонных звонков, что служащие клиники просто не успевали выполнять свою работу. Теперь вся их работа свелась к ответам на многочисленные телефонные звонки. В то время как я находилась в морге, моя секретарша Роза отвечала всем, включая Бентона Уэсли и Пэт Харви, что вопрос еще находится в стадии завершения.

Я закончила работу только в воскресенье вечером. Кости Деборы и Фреда были очищены от плоти, сальности и сфотографированы во всевозможных ракурсах. Опись наличествующих костей тоже была завершена. Укладывая их в картонную коробку, я услышала звонок. Спешивший через холл дежурный открыл дверь анатомички. В дверях стоял Марино.

— Ты что, здесь ночуешь? — спросил он. Взглянув на него, я с удивлением заметила, что его пальто и волосы были совершенно мокрыми.

— На улицеснег. — Сняв перчатки, он поставил свою портативную рацию на край стола, где производилось вскрытие.

— Вот и все, что мне требовалось, — произнесла я, вздохнув.

— Я мчался сюда, как ищейка. Проезжая мимо и увидев твою машину на стоянке, я понял, что ты собираешься здесь работать до рассвета.

Отрезая длинную ленту, чтобы запечатать ею коробку, я сказала:

— Мне казалось, что ты работаешь в дневную смену в эти выходные.

— Да, и я был уверен, что ты пригласишь меня к себе.

Помолчав с минуту, я посмотрела на него удивленным взглядом, но, вспомнив о приглашении и посмотрев на часы, стрелки которых показывали полвосьмого, пробормотала:

— О нет, Марино. Извини.

— Ну ладно, не извиняйся. Все равно мне надо было решить с тобой два вопроса.

Мне всегда было ясно, когда, Марино лгал. В этот момент он старался не смотреть мне в глаза и лицо его покрывалось румянцем. То, что он заметил, проезжая мимо, мою машину на стоянке, не было случайностью.

Он просто искал меня повсюду и, конечно, не затем, чтобы вместе пообедать; в его голове, по-видимому, крепко засела какая-то мысль.

Облокотившись на стол, я приготовилась внимательно выслушать его.

— Если хочешь знать, Пэт Харви в конце недели ездила в Вашингтон для того, чтобы встретиться с Директором, — сказал он.

— Это Бентон тебе сказал?

— Да, Бентон. Он тщетно старался связаться с тобой по телефону, а «царица наркотиков» пожаловалась, что ты не отвечаешь на ее телефонные звонки.

— Я вообще никому не отвечала на телефонные звонки, — уныло ответила я. — Я была слишком перегружена работой и, кроме того, не собираюсь давать объяснения по этому поводу.

Глядя на стоящую на столе коробку, Марино сказал:

— Тебе же известно, что Дебору застрелили, было совершено убийство. Чего же ты ждешь?

— Я не знаю, как убит Фред Чини, или есть ли хотя бы малейшая вероятность смерти на почве наркотиков. Сейчас я дожидаюсь результатов анализов на содержание в крови токсинов. Я не намерена обнародовать какиелибо детали до тех пор, пока в моих руках не будут находиться эти отчеты и пока я не поговорю с Весси.

— С тем парнем из Смитсоньена?

— Да, я утром встречаюсь с ним.

— Удачной тебе поездки.

— Ты не объяснил, зачем Пэт Харви приезжала к Директору.

— Ей устроили обструкцию в парламенте, она обвиняет в этом ФБР и твой офис. По-моему, миссис Харви сильно увязла в дерьме. Требует, чтобы ей показали доклад о результатах вскрытия, полицейские отчеты и другие документы. Она грозит судом и обещает всех поднять на ноги, если ее требования не будут выполнены немедленно.

— Ну это уж слишком!

— Бинго.[4] Но если хочешь знать мое мнение, доктор, тебе все-таки следует позвонить Бентону поздно вечером.

— Почему?

— Я просто не хочу, чтобы ты сгорела, объятая пламенем.

— Что ты такое говоришь, Марино? — спросила я, развязывая свой хирургический халат.

— Чем больше ты будешь избегать ответов именно сейчас, тем больше будешь подливать масла в огонь. Со слов Бентона я понял, что миссис Харви убеждена, что все мы являемся участниками какого-то заговора и находимся под чьим-то прикрытием.

Поскольку я не отвечала, он спросил:

— Ты меня слышишь?

— Да. Я слышала все до единого сказанные тобою слова. Он приподнял коробку.

— Невероятно то, что внутри этой коробки находятся два человека, — удивился он.

Это действительно было невероятно. Коробка по размерам не намного превосходила габариты микроволновой печки и весила десять-двенадцать фунтов. После того как Марино уложил ее в багажник моего автомобиля, я тихонько прошептала:

— Спасибо тебе за все.

— Что?

Я знала, что он меня услышал; просто ему очень хотелось, чтобы я снова повторила эту фразу.

— Я очень ценю твое мнение и заботу обо мне, Марино. Я говорю это совершенно искренне. И мне так жаль, что наш обед не состоялся. Может быть, когда-нибудь я смогу освободиться от дел.

Шел сильный снег, а Марино, как всегда, был без головного убора. Включая двигатель и печку обогревателя, я глядела на него и удивлялась тому, как успокаивающе он действовал на меня. И хотя Марино чаще, чем кто-либо другой, нервировал меня, я все равно не могла представить, что бы я без него делала.

Закрыв дверцу моей машины, он сказал:

— Ты у меня в долгу.

— Semifreddo di cioccolato.[5]

— Мне нравится, когда ты говоришь гадости.

— Десерт. Это же моя специальность, ты, негодник. Шоколадный мусс с дамскими пальчиками.

— Дамские пальчики! — Он пристально уставился в сторону морга, на лице его было отвращение.

Казалось, я никогда не дотащусь до дома. Еле передвигая ноги по заснеженной дороге, я так сильно старалась сосредоточиться, что, когда я наконец добралась до кухни, наполнила свой бокал вином, голова моя просто раскалывалась. Закурив, я позвонила Бентону Уэсли.

— Что ты мне можешь сказать?

— Дебора Харви была убита выстрелом в спину.

— Морель мне сообщил уже об этом. Он сказал, что пуля была необычная, девятимиллиметровая.

— Да, это так.

— А что ты скажешь насчет парня?

— Я не знаю причину его смерти. Жду результаты анализов на содержание токсинов в его организме. И кроме того, мне надо переговорить с Весси из Смитсоньена. На сегодняшний момент два вопроса ожидают своего решения.

— Чем больше ты будешь тянуть с окончательным решением, тем лучше.

— Простите, я не расслышала.

— Я повторяю, чем больше ты будешь тянуть с вынесением окончательного решения, тем лучше, Кей. Я не хочу, чтобы отчеты судебно-медицинской экспертизы стали известны кому-либо, особенно Пэт Харви. Никто не должен знать о том, что Дебору Харви застрелили…

— Неужели семья Харви еще не знает?

— Когда Морель сообщил мне об этом, я строго наказал ему молчать. Только поэтому семье Харви об этом еще ничего не известно. Полиция также держит язык за зубами. Родителям известно лишь то, что их дочь и Фред Чини мертвы. Надеюсь, никаких других подробностей обстоятельств смерти ты никому не рассказывала?

— Миссис Харви несколько раз пыталась дозвониться до меня, но в последние дни я была так занята работой, что у меня не было времени для телефонных разговоров.

— Продолжай действовать в том же духе, — жестко сказал Уэсли. — Обо всем докладывай только мне.

— Кое-что все-таки придется сказать, Бентон, — ответила я ему таким же твердым голосом. — Мне нужно будет обнародовать причину смерти и способ умерщвления Фреда и Деборы; это я обязана сделать согласно юридическому кодексу.

— Не делай этого как можно дольше.

— Не будете ли вы столь любезны ответить, почему? В ответ — лишь молчание.

— Бентон? — произнесла я, сомневаясь в том, что он еще слушает меня.

— Не предпринимай ни одного шага без меня. — Немного помедлив, он продолжал: — Полагаю, ты в курсе того, что Эбби Торнбулл заключила контракт на издание своей книги.

— Читала об этом в газетах, — ответила я со злостью.

— Она не звонила тебе в последнее время?

Снова тот же вопрос. «Откуда Уэсли стало известно об Эбби, приезжавшей ко мне в гости прошлой осенью? Это дело рук Марка», — подумала я. Ведь когда он позвонил мне в тот вечер, я ему сказала о том, что у меня в гостях находилась Эбби.

— Она мне не звонила, — резким голосом ответила я.

Глава 6

Когда я проснулась в понедельник утром, дорога перед моим домом была покрыта глубоким снегом. Небо было серым, предвещавшим еще большее ненастье. Сидя за чашкой кофе, я размышляла, как лучше мне добраться до Вашингтона. Строя планы, я позвонила в Государственную полицейскую службу, где узнала о том, что дорога 1-95 в северном направлении не занесена снегом. Но зато ближе к Фредериксбергу глубина снежного покрова достигала примерно одного дюйма. Решив, что мне будет нелегко проехать на служебной машине по заснеженным дорогам, я погрузила картонную коробку в личный «мерседес».

Свернув на магистраль штата, я поняла, что в случае аварии или проверки документов дорожной полицией будет не так-то просто объяснить, почему я ехала на север не на служебной машине с человеческими останками в багажнике. Иногда даже свидетельство и значок врача медицинской экспертизы были недостаточно убедительными аргументами. Я никогда не забуду свою поездку в Калифорнию с огромным чемоданом, в котором находились различные садо-мазохистские сексуальные штучки. Когда мой чемодан просветили, то я в сопровождении представителей службы безопасности аэропорта проследовала в комнату, где меня подвергли самому настоящему допросу. Несмотря на объяснения и доводы, они, кажется, так и не поняли, что перед ними находится патологоанатом судебно-медицинской экспертизы, который направляется на ежегодный конгресс Национальной ассоциации медицинских экспертов, где я должна была представить образец автоэротического удушения.

Наручники, застегнутые на запонку воротнички, кожаные завязки и другие найденные на месте преступлений предметы, вовсе мне не принадлежавшие, казались весьма странным для меня снаряжением.

В десять тридцать я уже находилась в федеральном округе Колумбия, где даже умудрилась найти стоянку для своей машины в местечке между Двенадцатой улицей и проспектом Конституции. Последний раз я посетила Национальный музей естественной истории несколько лет тому назад, когда прослушивала лекции по антропологическому курсу судебной медицины. Когда я внесла картонную коробку в вестибюль, благоухающий запахом посаженных в горшочки орхидей и наполненный голосами туристов, мне вдруг так захотелось неторопливо и внимательно рассмотреть динозавров, алмазы, саркофаги с мумиями, мастодонтов. Я даже не подозревала о наличии такого количества сосредоточенных в этих стенах богатств.

Каждый дюйм невидимого посетителям пространства был занят зелеными деревянными ящиками, содержащими, помимо других омертвевших тел, более тридцати тысяч человеческих скелетов. Кости всевозможных видов и сортов прибывали каждую неделю заказной почтой к доктору Алексу Весси на экспертизу. Некоторые находки были археологическими, другие оказывались обычными бобровыми лапками или гидроэнцефалитными, найденными в ледниках черепами, закостеневшими фигурками человека, обнаруженными вдоль дорог после рыхления земли, которые на первый взгляд могли показаться останками человека, закончившего жизнь ужасной смертью. Содержимое других посылок было действительно ужасным, поскольку в них находились кости убитых людей. Помимо того что доктор Весси был хранителем музея и ученым-биологом, он работал на ФБР и помогал таким людям, как я.

После проверки на благонадежность со стороны службы безопасности я, прикрепив к карману свой гостевой пропуск, направилась к латунному лифту, который поднял меня на третий этаж. Я шла мимо огромных стен с выдвижными ящиками, расположенными в тускло освещенном, переполненном толпами народа коридоре. Шум голосов, раздававшийся от стоявшей внизу, перед чучелом огромного слона, толпы, потихоньку стих. Возможно, я стала страдать болезнью замкнутого пространства. Помню, как после проведенных восьмичасовых лекций я, потеряв всякую способность воспринимать услышанное, вырвавшись в конце дня на улицу, безумно радовалась свободе, и даже грохот транспорта мне казался облегчением.

Я застала доктора Весси там же, где и в прошлый раз: в лаборатории, заставленной стальными тележками со скелетами птиц, животных, зубами, бедрами и челюстями. Полки были завалены еще большим количеством костей, черепами, усохшими головами и другими человеческими реликтами. Седовласый, в массивных очках, доктор Весси сидел за своим столом, беседуя по телефону. Пока он разговаривал, я достала из картонного ящика полиэтиленовый сверток с костью левой руки Деборы Харви.

— Дочь «царицы наркотиков»? — сразу поинтересовался он, забирая сверток.

Меня поразил его вопрос. Но, как бы там ни было, сформулирован он был правильно, поскольку тело Деборы, сократившись в своих размерах, стало представлять собой любопытный для изучения физический предмет.

— Да, — ответила я, в то время как он, вытащив из полиэтиленового свертка фалангу, начал мягкими движениями поворачивать ее под лампой.

— Я скажу без малейшего сомнения, Кей. Этот порез случился еще до наступления смерти. Хотя некоторые старые порезы могут выглядеть как свежие, но свежие порезы никогда не выглядят как старые, — пояснил он. — Внутренняя часть надреза под воздействием окружающих атмосферных явлений обесцвечивается на манер остальной костной поверхности; кроме того, губа надреза имеет наклон во внешнюю сторону, следовательно, можно утверждать: рана образовалась еще на живом теле. Прогибы возможны только на живой ткани, а на мертвой — никогда.

— Точно к такому же выводу пришла и я, — ответила я, пододвигая поближе стул. — Но вы же, Алекс, знаете, что возникает вопрос о происхождении этой ранки.

— Несомненно, — ответил он, внимательно глядя на меня поверх очков. — Ты не поверишь, с чем здесь только не приходится сталкиваться.

— Могу себе представить, — сказала я, с неудовольствием вспоминая, насколько разный был уровень профессионализма у врачей судебно-медицинской экспертизы.

— Месяц назад следователь, ведущий дела о насильственной смерти, послал мне коробку, содержащую толстый кусок сухой ткани и кость, которая, как мне было сказано, принадлежала новорожденному ребенку, найденному в канализационной трубе. Нужно было только определить пол и расовую принадлежность найденного трупа. Оказалось, что это был двухнедельный щенок-кобель породы гончая. А незадолго до этого другой, ничего не смыслящий в патологоанатомии следователь прислал найденный им в неглубокой могиле скелет. Этот следователь понятия не имел, как умер человек, останки которого нашел. Я насчитал более сорока порезов, загнутых зазубрин на костях, то есть яркий, почти классический пример гибкости живой кости. Было абсолютно ясно, что человек умер насильственной смертью. — Протерев стекла очков полой своего халата, он произнес: — Конечно же, можно предположить и другое, кость слегка повредили во время вскрытия.

— Может быть, это работа хищников? — спросила я, сама не представляя себе, как это могло быть.

— Надрезы не всегда легко отличить от зарубок, сделанных плотоядными. В данном случае я абсолютно уверен: надрез сделан лезвием бритвы. Привстань, — бодро сказал он, — давай посмотрим повнимательнее.

Мысль о том, что можно хотя бы несколько минут уделить антропологическому исследованию, привела его в неописуемую радость, а мне дала возможность немного отвлечься. Оживившись, доктор Весси энергичной походкой направился к специально предназначенному для исследования рассеченных тел микроскопу, положив на платформу привезенную мною кость. Долго и молчаливо вглядываясь в линзы и поворачивая кость таким образом, чтобы большая ее часть находилась на освещенном столе, он начал комментировать:

— Это действительно интересно.

Я стала ждать дальнейших замечаний.

— Ты обнаружила лишь единственный порез?

— Да, — ответила я. — Возможно, что более тщательный осмотр позволит вам обнаружить еще что-то интересное.

Посмотрев в микроскоп, я не увидела ничего особенного, кроме дырки от пули, которую я заметила еще раньше в нижнепоясничной части туловища в районе позвоночника.

— Да, ты говорила — пуля повредила связки спинного мозга.

— Совершенно верно. Деборе стреляли в спину. Я обнаружила кусочек металла в ее позвоночнике.

— Вам удалось выяснить, где происходило убийство?

— Нам пока неизвестно, возможно, ее застрелили в лесу, а может, туда привезли уже трупы.

— С порезом на руке, — задумчиво произнес доктор Весси, снова внимательно всматриваясь в микроскоп. — Когда пуля достигла своей цели, девушку должно было парализовать, но получается, что она могла еще шевелить рукою.

— Рана появилась в результате попытки защищаться? — задала я вопрос, который раньше и у меня вызывал сомнение. — Рана находится с внешней стороны ладони. — Облокотившись на спинку стула, он внимательно глядел на меня. — Большинство защищающихся жертв в основном ранят ладони. — Вытянув свои руки ладонями кверху, он продолжал: — У нее же рана образовалась на внешней части ладони. — Поворачивая руки ладонями вниз, он заметил: — Обычно это бывает с теми, кто особенно яростно защищается.

— Кулаком, — предположила я.

— Совершенно верно. Представь себе, что я иду на тебя с ножом, а ты, защищаясь кулаком, несомненно наткнешься на нож и порежешь руку сверху. В такой ситуации раны на поверхности твоей ладони возникнут только в случае, если ты в какой-то момент разожмешь кулак. Но, что еще более примечательно: все полученные в результате самообороны раны представляют собой тончайшие, гладко нарезанные слои. Преступник размахивает руками или пытается нанести удар каким-нибудь острым предметом, в то время как жертва поднимает вверх руки или ладони для того, чтобы отразить удар. Если порез достаточно глубокий, то оказывается поврежденной кость. В таких случаях я не берусь утверждать и делать конкретные выводы относительно поврежденной поверхности.

— Если поверхность рассечена, — вставила я, — посредством очень острого предмета, то от нанесения ударов таким предметом остаются характерные для бритвы следы.

— Именно по этой причине порез кажется весьма странным, — ответил он. — Здесь даже и речи не может быть об ударе, нанесенном оружием с тонким лезвием.

— Тогда выходит, что ее сильно ударили каким-то острым предметом? — спросила я весьма озадаченным голосом.

— Да, именно так, — ответил он, положив кость в полиэтиленовый пакет. — Характерным показателем такого пореза является то, что, по меньшей мере, полдюйма лезвия должно было достать поверхности ладони. — Возвращаясь обратно к своему столу, он добавил: — Боюсь, это все, что я имею сообщить тебе по поводу оружия и предполагаемых событий на месте преступления. Как видишь, здесь можно предположить все что угодно. Например, я не знаю размеров лезвия, которым был нанесен удар, или того, когда появилась рана: до или после выстрела и в каком Дебора находилась положении, когда она разрезала себе руку.

Скорее всего, Дебора лежала в этот момент на спине. Она также могла стоять на коленях. Подходя к своему автомобилю, я начала анализировать ситуацию. Порезанная рука должна была сильно кровоточить. Вероятнее всего, она была поранена где-то рядом с закрытой ветками дорогой или в лесной чаще, поскольку в джипе не было обнаружено следов крови. Неужели эта тоненькая, весом чуть больше сорока пяти килограммов, гимнастка боролась с насильником, стараясь нанести ему удар кулаком, защищая свою жизнь и сильно испугавшись при виде уже мертвого Фреда? А для чего же преступнику понадобилось пускать в ход оружие? Зачем он стрелял, если понял, что может расправиться с Фредом и без помощи пистолета?

Я могла биться об заклад, что Фреду просто перерезали горло. По-видимому, после того как Дебору сразили выстрелом из пистолета, с ней сделали то же самое или придушили. После расстрела ее не бросили умирать в одиночестве, где она, едва волоча ноги, парализованная, поползла к Фреду для того, чтобы лечь рядом. Их трупы специально положили таким образом.

Свернув с проспекта Конституции, я оказалась на проспекте Коннектикут, который вывел меня к северозападной части города. Ее можно было бы назвать провинциальной, если бы не шикарный отель «Вашингтон Хилтон». Он выглядел, как роскошный пассажирский пароход, находящийся среди моря запыленных винных лавок, стиральных автоматов, ночных клубов с вывеской «Живые танцоры». Ветхие дома с заколоченными досками глазницами выбитых окон начинались прямо от веранды цементной дорожкой. Оставив свою машину на подземной стоянке, я пересекла проспект Флорида и поднялась по ступенькам жилого кирпичного дома грязно-коричневого цвета с выцветшим голубым навесом. Нажав кнопку звонка квартиры 28, в которой жила Эбби Торнбулл, я услышала в ответ:

— Кто там?

Я с трудом узнала голос, раздавшийся по селектору внутренней связи. Когда я назвала свое имя, до меня донеслось то ли невнятное бормотание, то ли просто тяжелый вздох. Щелкнув замком, электронная отмычка отворилась.

Шагнув вперед, я оказалась на тускло освещенной площадке, застеленной грязным коричневым ковром. К стене был прикреплен ряд почтовых ящиков из потускневшей меди. Тут я вспомнила, какое беспокойство проявляла Эбби по поводу вмешательства неизвестных лиц в ее личную переписку. Не имея входных ключей, было непросто войти в дом, да и почтовые ящики можно было открыть лишь собственным ключом. Все, что она мне рассказывала о своей квартире, находясь в Ричмонде, оказалось ложью. Поднявшись на пятый этаж, я совершенно выдохлась и обозлилась, как черт.

Эбби встречала меня, стоя в дверном проеме; лицо ее было серым от злости.

— Что ты тут делаешь? — прошептала она.

— Тебе хорошо известно, что ты являешься единственным знакомым мне человеком, живущим в этом доме. Поэтому можешь представить себе, к кому я пожаловала.

— Неужели ты приехала в Вашингтон специально, чтобы навестить меня? — спросила она испуганным голосом.

— Я приехала сюда по делу.

Через открытую дверь я увидела белоснежную мебель, пастельного цвета подушки с накидками и абстрактные гравюры Грэгга Карбе. Все это я уже видела в ее прежнем доме, в Ричмонде. На минуту мысли мои опять вернулись в тот страшный день. Я снова увидела перед собой картину лежащего на кровати разлагающегося тела сестры Эбби, толпы полицейских и пару медиков, расхаживающих по комнате мимо сидящей на кушетке Эбби, с трясущимися руками, которые были не в состоянии даже зажечь сигарету. В то время мне была известна лишь ее безупречная репутация. Я ее вовсе не любила. Но когда убили ее сестру, я стала испытывать к ней, по крайней мере, симпатию. И только совсем недавно она завоевала мое доверие.

— Я знаю, что ты мне не веришь, — сказала Эбби таким же приглушенным голосом, — но я сама собиралась к тебе приехать на следующей неделе.

— Могла бы позвонить.

— Я не могла, — оправдываясь, ответила она. Все это время мы разговаривали в коридоре.

— Может быть, ты все-таки пригласишь меня войти? Она отрицательно покачала головой.

По спине моей пробежал холодок.

Пытаясь заглянуть в комнату, я тихонько спросила:

— У тебя кто-то есть?

— Давай отойдем, — прошептала она.

— Ради Бога, Эбби, что, наконец, происходит?

С застывшим выражением лица она смотрела на меня, приложив указательный палец к губам.

Мне показалось, что она просто сошла с ума. Не зная, как вести себя дальше, я продолжала стоять в коридоре, а она тем временем вошла в квартиру, чтобы взять свое пальто. Затем, покинув дом, мы более получаса шли молча по оживленному проспекту Коннектикут. Она привела меня в отель «Майский цветок», где разыскала столик, находившийся в самом темном уголке бара. Заказав кофе-экспрессо, я облокотилась на спинку кожаного стула и устремила внимательный взгляд на сидевшую напротив Эбби.

— Я знаю, что ты понятия не имеешь о том, что происходит вокруг, — начала она, оглядываясь по сторонам, хотя в такой ранний час бар был почти пуст.

— Эбби! С тобой все в порядке? Ее нижняя губа затряслась.

— Я не могла позвонить тебе. Я не могу поговорить с тобой даже внутри своей вонючей квартиры. Происходит то же, о чем я тебе уже говорила во время приезда в Ричмонд, только в тысячу раз хуже.

— Может, тебе следует показаться врачу, — спокойно сказала я.

— Я не сумасшедшая.

— Еще немного, и твое здоровье уже невозможно будет поправить.

Глубоко вздохнув, она окинула меня свирепым взглядом.

— Кей, за мной постоянно следят. Я абсолютно уверена, что мой телефон прослушивается; я подозреваю, что вся моя квартира напичкана подслушивающими устройствами, поэтому я тебя не стала приглашать зайти. Можешь думать, что я параноик, человек с больной психикой, в общем, все что угодно. Но ты не живешь в том мире, в котором существую я. Я-то знаю, что творится вокруг меня. У меня в руках информация, касающаяся убийств тех пресловутых парочек, поэтому я очень хорошо сознаю, что стало происходить со мной с тех пор, как я заинтересовалась этим делом.

— Ты можешь поточнее сказать, что же, наконец, происходит?

Подождав ухода официантки, которая принесла нам заказанный кофе, Эбби сказала:

— Спустя всего лишь неделю после моей поездки в Ричмонд на мою квартиру был совершен налет.

— Тебя пытались обокрасть?

— О нет, — ответила она, нервно засмеявшись. — Не совсем так. Этот человек или, точнее сказать, люди были слишком умны для того, чтобы совершить кражу. Нет, они ничего не украли.

Я бросила на нее насмешливый взгляд.

— У меня в доме стоит компьютер, в память которого я вношу все интересующие меня данные, так вот, на одном жестком диске записан целый файл, рассматривающий проблему странной гибели пар молодых людей. Используемый мною пакет программ обладает возможностью автоматически резервировать в памяти тот аспект, над которым в данный момент работаешь. Каждые десять минут я вношу и корректирую новые данные. Это я делаю для того, чтобы быть полностью уверенной, что я не потеряла ни одной мельчайшей детали из имеющейся в моих руках информации.

— Эбби, — перебила я. — Господи, ну что ты несешь?

— Я говорю о том, что если ты залезешь в файл моего компьютера и поработаешь с ним хотя бы минут десять, то выплывут не только дополнительные данные, но и дата и время событий. Ты меня слышишь?

— Я стараюсь тебя понять, — ответила я, пригубливая кофе.

— Помнишь дату того дня, когда я приезжала к тебе в гости?

Я отрицательно покачала головой.

— А помнишь, как я делала записи, выспрашивая продавщицу из «Семь-одиннадцать»?

— Да, помню.

— Я разговаривала со многими людьми, включая Пэт Харви. Я намеревалась заложить в память компьютера абсолютно все интервью сразу по приезде домой. Но с компьютером творилось что-то невообразимое. Ты помнишь, что я осталась ночевать у тебя во вторник вечером, а на следующее утро отправилась обратно к себе домой. В середине дня, в среду, я поговорила со своим редактором, но он почему-то сразу потерял всякий интерес к этому делу, сказав, что не хочет больше заниматься публикациями на тему убийства Харви и Чини. К тому же добавил, что к концу недели намерен разместить на страницах своей газеты серию сообщений, касающихся заболеваний СПИДом. Это было, по меньшей мере, странно, — продолжала Эбби. — История убийства Харви — Чини являлась самой животрепещущей темой на тот момент, и газета «Пост» раньше других органов печати хотела опубликовать свежий материал на эту тему. Не успела я приехать из Ричмонда, как сразу же получила новое назначение. — На минуту она прервала свой рассказ, чтобы зажечь сигарету. — Потом я была так загружена работой, что вплоть до субботы ни разу не села за компьютер. Но когда я наконец добралась до файла, то обнаружила в нем записи совершенно неизвестных мне дат: двадцатое сентября, пятница, два тридцать дня, когда меня даже не было дома. Кто-то интересовался данными моего файла, Кей. Я точно знаю, что это не могло быть моей работой, поскольку я даже не дотрагивалась до компьютера вплоть до субботы, двадцать первого числа, когда у меня наконец появилось немного свободного времени.

— Может быть, таймер компьютера неправильно сработал…

Как будто заранее ожидая этого вопроса, она отрицательно покачала головой.

— Этого не могло случиться, я все проверила.

— Каким образом неизвестные лица могли сделать это? — спросила я. — Как, скажи, кто-то мог пробраться в твою комнату, не будучи замеченным посторонними?

— ФБР хорошо справляется с этой задачей.

— Эбби… — Усталым голосом я пыталась ее остановить.

— Ты же очень многого не знаешь!

— Ну, тогда просвети меня, пожалуйста, — попросила я.

— Как ты думаешь, зачем я попросила редакцию «Пост» предоставить мне отпуск?

— «Нью-Йорк тайме» сообщила, что ты пишешь книгу.

— И, конечно же, ты предположила, что во время своего пребывания в Ричмонде я уже заранее готовилась к работе над этой книгой?

— Это даже более чем предположение, — ответила я, снова начиная злиться.

— Я могу поклясться, что даже в мыслях этого не имела. — Наклоняясь вперед, она добавила дрожащим от волнения голосом: — Они лишили меня моей Привычной сферы деятельности и любимой работы. Ты не понимаешь, что это значит!

Я ничего не ответила.

— Самым худшим поворотом событий могло стать мое увольнение, но этого они не посмели сделать. Просто не имели повода. Боже праведный, ведь я же в прошлом году заняла первое место среди репортеров по результативности своих статей, касающихся расследования криминальных убийств. И вдруг совершенно неожиданно они предлагают мне освещать кинохронику. Ты слышишь меня? Кинохронику. Что ты скажешь по этому поводу?

— Не знаю, Эбби.

— И я не знаю. — Она смахнула слезы. — Но я знаю себе цену. Тут может получиться настоящая повесть, и я продала ее. Вот как обстоит дело. Можешь думать обо мне что угодно, но я стараюсь выжить. Мне надо жить и на время уйти из газеты. Подумать только, предлагать мне заниматься кинохроникой! Боже мой, Кей, мне так страшно.

— Расскажи мне о ФБР, — настойчиво попросила я.

— Я тебе и так достаточно рассказала. О том, какой неприятный для меня оборот приняли события, о том, чем закончилась моя поездка в Кэмп Пири, и как ко мне приходили агенты ФБР.

— Но это, наверное, не все?

— Червонный валет, Кей, — сказала она мне так, словно я уже знала то, о чем она вела речь.

Когда наконец до нее дошло, что я понятия не имею, о чем она говорит, на лице ее появилось выражение удивления.

— Как, ты не знаешь? — спросила она.

— Какой еще червонный валет?

— В каждом из известных нам случаев убийства парочек на месте преступления находили игральную карту — червонный валет. Она бросила на меня недоверчивый взгляд.

Тут я стала что-то припоминать из нескольких просмотренных мною копий полицейских допросов. Следователь из Глоусестера во время разговора с другом Брюса Филипса и Джуди Роберте, той первой убитой пары, задал показавшийся мне очень странным вопрос о картах. Он спрашивал о том, не увлекались ли карточной игрой убитые Джуди и Брюс? Или доводилось ли другу этой пары видеть колоду с картами внутри собственной машины Брюса марки «камаро».

— Расскажи мне все о картах, Эбби, — попросила я.

— Ты когда-нибудь слышала о том, как применялся пиковый туз во время войны во Вьетнаме?

— Нет.

— Когда какой-то определенный отряд американских солдат после очередного убийства вьетнамских жителей хотел оставить свой собственный опознавательный знак, он обычно клал на тело убитого пиковый туз. Дело дошло до того, что компания по выпуску карт снабжала эти армейские формирования целыми ящиками игральных карт, предназначенных специально для этой цели.

— Какое это все имеет отношение к Вирджинии? — спросила я, окончательно растерявшись.

— Между этими событиями можно провести определенную параллель. Только в одном случае на месте преступления оставляли карту с изображением пикового туза, а в другом — червонного валета. В каждом из четырех убийств молодых пар в машине непременно обнаруживали червонный валет.

— Откуда у тебя эта информация?

— Знаешь, Кей, этого я тебе никогда не скажу. У меня есть не один, как у тебя, а несколько источников информации; именно поэтому я им всецело доверяю.

— А этот твой источник случайно не обмолвился о том, был ли найден червонный валет в джипе Деборы Харви?

— Ты имеешь в виду карту? — спросила Эбби, неторопливо помешивая кофе.

— Шутки тут неуместны, — предупредила я.

— А я не шучу. — Затем, глядя мне в глаза, она попыталась объясниться: — Была ли найдена карта внутри джипа или в каком-либо другом месте, мне неизвестно. Совершенно очевидно, что это очень важная деталь, поскольку она может быть связана с продолжением серии убийств предыдущих пар. Поверь мне, я очень стараюсь найти эту связь, хотя не очень уверена, что она существует. И если она действительно существует, что это все значит?

— И какое ко всему этому имеют отношение работники службы ФБР? — спросила я неохотно, поскольку совсем не хотела услышать ее ответ.

— Все эти случаи убийств обратили на себя их пристальнейшее внимание почти с самого начала, Кей. Их участие в этом деле не ограничивается лишь обычной помощью ВИКАПа. ФБР давно уже знает об уликах в виде карт. Когда червонный валет был найден на панели приборов внутри «камаро», машины, на которой ехала первая убитая пара, никто не обратил на это особого внимания. Когда пропала вторая пара и на сиденье, рядом с водительским, нашли точно такую же карту, Бентон Уэсли, узнав об этом, начал контролировать события. Он быстро отправился в округ Глоусестер, где предупредил следователя держать в тайне информацию о найденной на сиденье «камаро» карте с червонным валетом. Точно так же он предупредил следователя, взявшегося за выявление обстоятельств гибели второй пропавшей пары. Каждый раз, когда находили новую пустую машину, принадлежавшую очередной пропавшей паре, он тут же начинал звонить новому следователю.

Остановившись, она изучающе посмотрела на меня, как будто пытаясь прочесть мои мысли.

— Неудивительно то, что ты об этом ничего не знала, — добавила она. — Для полиции, я думаю, не составляет никакого труда скрыть от тебя тот факт, что в каждом рассматриваемом случае внутри машины находили ту же самую карту.

— Действительно, скрыть этот факт не составляет для них большой сложности, — ответила я. — Вот если бы карты находили рядом с трупом, было бы совершенно другое дело. Тогда бы они уже вряд ли смогли скрыть от меня этот факт.

Даже в момент, когда я произносила эту фразу, меня с новой силой стали одолевать прежние сомнения. Почему полицейские часами выжидали, прежде чем пригласить меня на место, где были обнаружены трупы? К моменту моего прибытия в назначенное место там уже находился Уэсли, а тела Деборы Харви и Фреда Чини были потревожены якобы с целью найти какие-либо личные документы.

— Думаю, на этот раз ФБР опять промолчит, — продолжала я приводить свои доводы. — Ведь эта деталь может сыграть решающее значение при ведении расследования.

— Меня просто тошнит, когда я слышу такую ерунду, — со злостью выпалила Эбби. — Такая деталь, когда убийца оставляет так называемую визитную карточку, имеет решающее значение для расследования лишь в том случае, если этот убийца сам придет с повинной и признается в том, что именно он оставлял карты в машинах своих жертв. Ведь этот факт может быть известен только ему, если он действительно совершал эти преступления. И я не думаю, что ФБР так тщательно скрывает эту важную деталь для пользы дела.

— Но в чем же тогда причина? — с тревогой в голосе спросила я.

— Да в том, что речь идет не о серии убийств и не о каком-то маньяке, который сделал объектом кровавых замыслов влюбленные пары. Здесь пахнет политикой. Политические убийства, и ничего другого я предположить не могу.

Замолчав, она уловила остановившийся на ней взгляд официантки. Эбби не проронила ни единого слова до тех пор, пока та не расставила на столе вновь заказанные напитки. Подвинув к себе бокал, она стала пить принесенное вино мелкими глоточками.

— Кей, — продолжала она на этот раз гораздо спокойнее, — тебя не удивило то, что Пэт Харви беседовала со мной в тот мой последний приезд в Ричмонд?

— Если честно, то удивило.

— Ты ни разу не задумывалась, почему она дала свое согласие на это интервью?

— Вероятно, только потому, что готова была пойти на все, лишь бы вернуть свою дочь, — предположила я. — Ведь иногда с помощью опубликованных в печати материалов можно добиться очень многого.

Эбби отрицательно покачала головой.

— Когда я разговаривала с Пэт Харви, она мне рассказала массу вещей, которые я не сочла нужным опубликовывать. И это была отнюдь не единственная наша встреча с Пэт Харви.

— Я ничего не понимаю, — сказала я, почувствовав легкое головокружение от небольшого количества выпитого мною вина.

— Тебе известно о крестовом походе, который развернули против нелегальных благотворительных обществ?

— Я имею весьма смутное представление об этом.

— А источником частной информации, которая так возбуждала Пэт Харви, первоначально явилась я сама.

— Ты?!

— В прошлом году я начала работать над большой статьей, в которой исследовала вопросы продвижения грузов с наркотическими веществами. По мере проводимых мною расследований я раскрывала многие вещи, которые требовали проверки и подтверждения, и именно тогда мне на помощь пришли всякого рода мошеннические благотворительные общества. Рядом с Уотергейтом находятся апартаменты Пэт Харви, куда я и отправилась однажды вечером, чтобы взять у нее интервью и подкрепить свой новый материал еще несколькими цитатами. Мы долго беседовали, а в конце я попросила ее подтвердить некоторые голословные заявления, о которых я слышала раньше. Вот с этого-то все и началось.

— О каких именно голословных заявлениях идет речь?

— Ну, например, об АСТМАДе, — ответила Эбби. — Заявления о том, что некоторые объединенные в целях борьбы с наркотиками благотворительные организации на самом деле являются лишь ширмой для нелегальной деятельности крупнейших, связанных с наркобизнесом организаций Центральной Америки. Я сообщила ей о том, что из достаточно достоверных источников мне стало известно, что миллионы долларов ежегодных пожертвований попадают потом в карманы таких людей, как Мануэль Норейга, о преступной деятельности которого становится известно только после его ареста. Существует мнение, что фонды АСТМАДа или других так называемых благотворительных организаций используются для покупки сведений от американских агентов, что облегчает провоз героина через панамские аэропорты и таможни и торговлю им на Дальнем Востоке, США и в Южной Америке.

— А разве Пэт Харви ничего об этом не слышала, пока ты к ней не пришла?

— Нет, Кей, я не думаю, что у нее была такая информация, поскольку, выслушав меня, она пришла в неописуемую ярость. Она начала расследование этих дел, а затем выступила перед Конгрессом с докладом на эту тему. Была создана специальная подкомиссия для ведения расследования, в которой она выполняла роль консультанта, о чем, как я думаю, ты уже слышала. По-видимому, она собрала достаточно веский материал, а слушания были назначены на нынешний апрель. Некоторым официальным лицам, включая членов Департамента юстиции, очень не по нутру предстоящие слушания.

Наконец-то до меня начал доходить смысл происходящих событий.

— В деле участвуют агенты-осведомители, которыми богаты такие организации, как ФБР, ЦРУ и Управление по экономическим вопросам. Какими методами они действуют, тебе уже давно известно. Они приложат максимум усилий, чтобы Конгресс остался совершенно безучастным к докладу Пэт Харви. Как только эти информаторы начнут давать показания на слушаниях Конгресса, можно будет считать, что игра закончена. У Департамента юстиции не будет повода для судебных преследований обвиняемых Пэт Харви лиц.

— Ты хочешь сказать, что Департамент юстиции не очень-то поощряет активные попытки Пэт Харви по разоблачению деятельности мнимых благотворительных организаций?

— Я хочу сказать, что главе Департамента юстиции тайно намекнут, что некоторым высокопоставленным лицам угодно, чтобы все проведенные Пэт, Харви исследования не подтвердились.

— Директор Национальной комиссии по наркотикам, или «царица наркотиков», — сказала я, — подчиняется министру юстиции, который командует ФБР и Управлением по экономическим вопросам. Если миссис Харви пойдет на конфликт с Департаментом юстиции, почему министр юстиции не сможет предложить ей кресло?

— Потому что у нее проблема не с министром юстиции, Кей. Она делает все возможное, чтобы и он, и Белый дом сохранили свою безупречную репутацию. Их «царица наркотиков» хочет разоблачить преступников наркомафии. Но ведь среднему обывателю никогда не понять того, что, пока в деле участвуют ФБР и Управление по экономическим вопросам, результаты слушаний Конгресса не могут быть впечатляющими. Самое большее, что может произойти во время слушаний, — это разоблачение истинной деятельности отдельных благотворительных организаций с названием их настоящих имен. Органы гласности дискредитируют и поставят вне закона такие организации, как АСТМАД, но настоящие акулы наркобизнеса отделаются лишь легким испугом. Агенты так обтяпают дело, что не последует никаких серьезных отставок. Плохие люди не перестанут совершать гнусные поступки. Это все равно что закрывать притон. Запретишь в одном месте, а он возьмет и через две недели откроется на другом углу.

— И все-таки я никак не возьму в толк, как все вышесказанное связано с убийством дочери Пэт Харви, — снова повторила я свой вопрос.

— Ну подумай сама. Если у тебя есть противоположные ФБР намерения, — начала объяснять Эбби, — или ты, чего доброго, затеяла с ними распри, как ты будешь себя чувствовать, если вдруг твоя дочь исчезнет, а раскрытием преступления будет заниматься ФБР?

Вопрос был не из легких.

— Обоснованно или не совсем, я бы чувствовала себя очень уязвимой и перестала бы кому-либо доверять.

— Ты только что очень точно описала тот калейдоскоп чувств, который испытала Пэт Харви. Думаю, она Считает, что кто-то использовал смерть дочери для того, чтобы заткнуть ей рот, и Дебора является жертвой не случайного, а преднамеренного убийства. И еще она не совсем уверена, что в этом деле не замешано ФБР…

— Попросту говоря, — перебила я, — ты хочешь сказать, Пэт Харви подозревает ФБР в убийстве ее дочери и Фреда?

— Ну наконец-то до тебя дошло, что в деле замешано ФБР.

— Ты сама пришла к такому выводу?

— Я уже многое научилась понимать сама.

— Ну надо же. Боже мой! — прошептала я, тяжело вздохнув.

— Я знаю, как все это мне аукнется. Но без колебания скажу о том, что ФБР обладает информацией о подробностях совершенного преступления и, скорее всего, там знают имя убийцы, именно поэтому я для ФБР — как кость в горле. ФБР совсем не хочет, чтобы я совала нос в это дело. Они обеспокоены тем, что вдругя докопаюсь до истины.

— Но если дела обстоят таким образом, — сказала я, — то, на мой взгляд, «Пост», наоборот, должна повысить тебя в должности, а не предлагать освещать в печати фильмы. Мне всегда казалось, что такую солидную газету, как «Пост», не так-то просто запугать.

— Я же не Боб Вудворд, — с горечью заметила Эбби. — Я не так давно работаю в редакции, а работая в полицейской патрульной службе, занималась всякими мелкими делами, вроде поимки каких-нибудь мелких жуликов. Если Директор ФБР или кто-нибудь из Белого дома затеет тяжбу с руководством газеты относительно моего пребывания в «Пост», им совсем не обязательно приглашать меня на это обсуждение или сообщать мне об этом.

«Пожалуй, в этом Эбби была действительно права», — подумала я про себя. Если и в отделе новостей она вела себя так же, как сейчас, вряд ли кто-либо захотел с ней поддерживать отношения. Теперь меня не очень удивлял факт ее отстранения от любимой работы.

— Извини, Эбби, — сказала я. — Дело Деборы Харви как-то еще можно увязать с политикой, ну а другие случаи? Другие четыре пары никак не вписываются в предполагаемое тобой политическое убийство. Ведь они исчезли более двух с половиной лет назад, то есть гораздо раньше Деборы и Фреда.

— Кей, — горячо ответила она. — Я и сама не знаю на это ответа. Но я могу поклясться самим Господом Богом, что-то здесь скрыто. Что-то, что и ФБР, и правительство упорно скрывают от общественности. Помяни мое слово, даже если убийства прекратятся, причина их так и не будет найдена, поскольку в этом не заинтересовано ФБР. Но ведь и ты, и я, мы против этого. — Опустошив свой бокал с вином, она добавила: — Может быть, само по себе это и неплохо, если убийства прекратятся. Но вся проблема заключается в том, когда же они прекратятся? Может быть, они хоть сейчас остановятся?

— Зачем ты мне все это говоришь? — спросила я резким тоном.

— Ведь речь идет об убийстве ни в чем не повинных молодых людей. А уж если быть до конца откровенной, я признаюсь, что очень тебе доверяю. Может быть, мне очень нужен близкий друг.

— Ты собираешься продолжать работу над книгой?

— Да, конечно. Осталось дописать последнюю главу.

— Пожалуйста, будь осторожна.

— Поверь мне, — ответила она, — я постараюсь. Когда мы вышли из бара, на улице было холодно и темно. Я шла по наводненному людскими толпами тротуару, и мысли мои путались. И даже за рулем автомобиля, по дороге в Ричмонд, я продолжала находиться в водовороте своих чувств и мыслей относительно нашего с Эбби разговора. Мне очень хотелось поговорить с Пэт Харви, но я бы не осмелилась прийти к ней. Мне также хотелось побеседовать с Уэсли, но я была уверена, что он не раскроет мне свои секреты, если таковые действительно существовали. Теперь меня еще больше стали одолевать сомнения по поводу искренности нашей с ним дружбы.

Как только добралась до дома, я позвонила Марино.

— Ты не можешь мне сказать точный адрес, по которому проживает Хильда Озимек в Северной Каролине? — поинтересовалась я.

— А что? Что-то удалось выяснить в Смитсоньене?

— Сначала ответь, — пожалуйста, на мой вопрос.

— Она живет в каком-то захолустном городишке под названием Шесть миль.

— Спасибо.

— Послушай, прежде чем попрощаться со мной, может быть, ты мне все-таки скажешь, что интересного происходит сейчас в федеральном округе Колумбия?

— Только не сегодня вечером, Марино. Если я не найду тебя завтра, сам позвони мне.

Глава 7

Без четверти шесть утра ричмондский международный аэропорт был совершенно пуст. Рестораны были закрыты, газетные стопки лежали рядом с закрытыми еще автоматами, дворник выкатывал мусорный бак, какой-то лунатик ходил рядом, подбирая обертки от жвачек и сигаретные окурки.

Войдя в здание аэропорта, я увидела Марино, который, подложив пальто под голову, дремал, закрыв глаза, в душной, залитой дневным светом комнате с пустыми стульями и пятнистым ковром голубого цвета. С минуту я глядела на него глазами совершенно постороннего человека, и сердце мое дрогнуло от умиления и печали. Только сейчас я заметила, как постарел Марино.

Я проработала всего лишь несколько дней на моей новой работе, когда впервые встретилась с ним. Стоя в морге на вскрытии, я вдруг увидела, как в комнату вошел крупный мужчина. Остановившись по другую сторону моего рабочего стола, он стал наблюдать за мной с совершенно бесстрастным выражением лица. Я очень хорошо помню его холодный, испытующий взгляд и это жуткое чувство неловкости, когда мне казалось, что он рассекает меня взглядом так же тщательно, как и я лежащего на столе мертвеца.

— Итак, вы и есть наш новый главврач, — сказал он. Эта фраза прозвучала как вызов или как официальное уведомление о том, что я занимаю должность, которую никогда раньше не занимала женщина.

— Я — доктор Скарпетта. Полагаю, вы живете в Ричмонде? — спросила я.

Он тихо произнес свое имя и стал молча наблюдать за тем, как я извлекла несколько пуль из тела убитого. Я отдала их ему, поскольку именно ему было поручено это дело. Он вышел из комнаты, не поблагодарив меня и не сказав, хотя бы из приличия, дежурной фразы: «Был очень рад с вами познакомиться». Вот так мы и стали коллегами по работе. Я поняла, что он меня недолюбливает исключительно из-за моей принадлежности к женскому полу. Я же, в свою очередь, отвечала ему тем же, считая его болваном с мякиной вместо мозгов. По правде говоря, он сильно меня раздражал тогда.

А сейчас, глядя на Марино, мне было так странно вспоминать о том, что когда-то я находила его очень грозным. Теперь он выглядел постаревшим, подавленным, с большим животом. На голове клоками торчали непослушные волосы, а опущенные брови придавали сердитое выражение испещренному глубокими морщинами лицу, хмурое выражение которого было следствием хронического напряжения и недовольства жизнью.

— Доброе утро, — поприветствовала я его, слегка дотронувшись до плеча.

— Что там у тебя в портфеле? — пробормотал он, не открывая глаз.

— Мне показалось, ты спишь, — удивленно сказала я. Потягиваясь и зевая, он встал.

Усевшись рядом с ним, я достала из портфеля пластмассовые чашечки для кофе и булочки с плавленым сыром, которые приготовила в микроволновой печи еще дома, с вечера, перед тем, как отправиться в путь.

— Я полагаю, ты ничего не ел? — спросила я, протягивая ему салфетку.

— Да это настоящие булочки с сыром!

— Да, ты угадал, — ответила я, разворачивая свою порцию.

— Кажется, ты мне говорила, что самолет вылетает в шесть часов.

— В шесть тридцать. Я абсолютно уверена, что назвала тебе именно это время. Надеюсь, тебе не пришлось меня долго ждать.

— Пришлось. И достаточно долго.

— Извини.

— С билетами все в порядке?

— Да, они находятся в моей сумке, — ответила я. Временами мы с Марино разговаривали, как супруги, прожившие вместе долгие годы.

— Если хочешь знать мое мнение, я вовсе не уверен, что ты поступаешь правильно. Я бы ни за что не стал тратить на эту поездку деньги, даже если бы они у меня были. Меня огорчает, что ты здорово потратилась, доктор. Мне будет гораздо спокойнее, если я буду знать, что ты хотя бы попыталась возместить свои убытки.

— От этого мне легче не станет. Однажды мы уже сталкивались с такой проблемой. Я не буду возвращать чек, да и тебе не стоит этого делать. Для того чтобы компенсировать затраты, потребуется написать и составить миллион разных бумаг. И кроме того, — добавила я, потягивая кофе, — я могу себе позволить, у меня есть деньги.

— Если бы мне предоставилась возможность сэкономить шестьсот долларов, я бы написал такое количество бумаг, которым можно было бы выложить дорогу до самой Луны.

— Да ладно тебе. Ты гораздо лучше, чем хочешь казаться, поэтому не говори чепухи.

— Действительно, я несу околесицу. Да все это, вместе взятое, такая дрянь! — Положив несколько кусочков сахара в чашку, он сказал: — Мне кажется, Эбби Торнбулл хорошо запудрила твои мозги.

— Благодарю тебя, — коротко ответила я.

Зал стали заполнять другие пассажиры, и удивительно было, как Марино умел воздействовать на людей. Он занял специально отведенное для некурящих место в зале, затем, подойдя к стойке, вытащил из стопки одну пепельницу и поставил ее рядом со своим стулом. Это послужило своеобразным приглашением остальным полусонным курильщикам, которые незамедлительно уселись возле нас, некоторые даже со своими пепельницами. К моменту нашего отлета в отведенном для курящих пассажиров месте едва ли можно было найти хотя бы одну пепельницу, многие были в растерянности, не зная, куда им следует садиться. Я почувствовала себя неловко и не решилась вытащить из своей сумочки пачку сигарет.

Марино, ненавидевший так же, как и я, любые авиаперелеты, спал вплоть до города Шарлот. Здесь мы пересели на самолет с турбовинтовым двигателем, при виде которого я сразу же с неудовольствием подумала об эфемерности преграды между хрупким человеческим телом и огромной воздушной стихией. По роду работы мне часто приходилось бывать на местах авиакатастроф, и я-то знала, какое жуткое зрелище представляет собой картина разбросанных на протяжении многих миль человеческих тел. Я заметила, что на борту самолета отсутствовало место для отдыха и принятия напитков. Как только включили двигатель, самолет лихорадочно затрясся. Я отчетливо помню начало нашего перелета: переговаривающихся друг с другом пилотов, которые, потягиваясь и зевая, пропускали проходивших между рядами стюардесс, и неожиданный, резкий толчок, в результате которого попадали шторки иллюминаторов. Атмосфера становилась все беспокойней, наш самолет дрейфовал в тумане. Когда самолет во второй раз вдруг внезапно потерял высоту, сердце мое ушло в пятки, а Марино с такой необычайной силой схватился обеими руками за подлокотники кресел, что побелели суставы его пальцев.

— Господи Иисусе, — пробормотал он, и в этот момент я пожалела о том, что накормила его завтраком. У него был такой вид, как будто его сейчас стошнит. — Если это корыто приземлится целым и невредимым, я напьюсь от радости.

— Я сделаю то же самое, — сказал, обернувшись, сидевший впереди нас мужчина.

В этот момент Марино наблюдал за странным явлением, происходившим в проходе. Прямо перед нашими глазами из находившейся рядом с краешком ковра металлической полоски вдруг неожиданно появилось похожее на привидение облако. Прежде, во время моих предыдущих полетов, мне ничего подобного видеть не приходилось. Создавалось впечатление, будто облака маленькими струйками просачивались в салон самолета. Когда Марино, выругавшись, указал на это стюардессе, она оставила его вопрос без внимания.

— В следующий раз я насыплю в твой кофе фенобарбитал, — процедила я сквозь зубы.

— В следующий раз, если у тебя вдруг снова появится желание посетить гадалку, попроси, чтобы тебя сопровождал кто-нибудь другой.

Когда через полчаса мы уже летели над Спартанбургом, испытывая тряску и проваливаясь в воздушные ямы, мелкий холодный град начал барабанить по стеклам. Из-за тумана мы не могли приземлиться, и теперь я реально осознала возможность нашей гибели. В этот момент я стала вспоминать маму, свою племянницу Люси, пожалела о том, что не поехала домой на рождественские праздники, будучи поглощена своими собственными заботами, да и помимо этого, не очень хотелось отвечать на вопросы, касающиеся наших с Марком отношений. Я помню, как в ответ на приглашение я ответила матери, что очень занята и, пожалуй, я не смогу выбраться.

— Но это же Рождество, Кей! — громко крикнула мать. Мне было тяжело вспомнить, когда в последний раз я слышала свою мать кричащей на кого-либо. Но я знала: когда она начинала сердиться, голос ее казался очень странным, а слова произносились с большими паузами. — Люси будет очень огорчена, — сказала она. Я же, предварительно выслав чек на достаточно крупную сумму, позвонила затем Люси, поздравив с наступающим Рождеством. Она очень скучала по мне, но я тосковала по ней еще больше.

Неожиданно сквозь развернувшиеся облака выкатилось солнце, яркими лучами осветив иллюминаторы самолета.

В одну минуту все пассажиры, включая меня, стали вслух благодарить Всевышнего, бурно аплодируя при этом пилотам. Наше возрождение было отмечено громкими возгласами и задушевными разговорами с сидевшими в соседних рядах пассажирами, словно мы знали друг друга долгие годы.

— Наверное, чародейка Хильда помогла нам, — с сарказмом заметил Марино, лицо которого вспотело от волнения.

— Вполне возможно, — ответила я, глубоко и облегченно вздохнув, поскольку в этот момент самолет наконец приземлился.

— Обязательно передай ей от меня огромное спасибо.

— Мог бы и сам ее поблагодарить.

— Конечно, — ответил Марино, зевнув и приободрившись.

— По-моему, она очень милая женщина. Может быть, хоть раз в жизни ты поговоришь открыто.

— Конечно, — снова повторил он.

Выяснив в справочной службе номер телефона Хильды Озимек и позвонив ей, я ожидала услышать настороженный голос очень практичного человека, взвешивающего каждое слово своего оппонента на денежных весах. Вместо этого я услышала мягкий, удивительно доверчивый женский голос. Она не задавала никаких вопросов и не требовала доказательств подтверждения моей личности. Только один раз в голосе ее прозвучало беспокойство, когда она предупредила, что не следует встречаться в аэропорту.

Поскольку я оплачивала поездку, а роль шофера предстояло выполнять Марино, я поручила ему выбрать машину на свой вкус. Подобно шестнадцатилетнему мальчишке, стремящемуся впервые показаться на людях за рулем нового автомобиля, он выбрал блестящий, черный, с солнцезащитной крышей, магнитофоном, автоматически открывающимися окнами и одноместными кожаными сиденьями новенький «кадиллак». Мы ехали в западном направлении с откинутой крышей, но по мере моего подробного рассказа о поездке в Вашингтон и встрече с Эбби в салоне автомобиля становилось все жарче.

— Я знаю, что тела Деборы — Харви и Фреда Чини двигали, — пояснила я. — Сейчас я поняла, зачем.

— А я не понял, — ответил Марино. — Не можешь мне сразу толком все объяснить?

— Ты и я прибыли на место стоянки в зоне отдыха еще до того, как кто-либо осмотрел внутренности джипа, — начала я. — Однако мы не увидели червонного валета ни на приборной доске, ни на сиденье, ни где-нибудь в другом месте.

— Ты хочешь сказать, что карта находилась в бардачке или в каком-то другом месте, и полицейские не могли никак ее обнаружить до тех пор, пока к делу не подключились ищейки. — Включив авторегулятор скорости, он добавил: — Об этих карточных делах я слышу впервые. Правда ли это?

— Давай предположим, что это правда, а затем выслушаем аргументы в пользу этой правды.

— Слушаю тебя.

— Уэсли прибыл на стоянку зоны отдыха после нас, поэтому и он не мог обнаружить карту. Позже, когда джип обыскали полицейские, можешь быть уверен, Уэсли либо находился поблизости, либо позвонил Морелю, поинтересовавшись у него, было ли что-то найдено в джипе. Если он узнал, что ничего подобного в машине не обнаружили, в чем я совершенно уверена, то это привело его к глубокомысленным раздумьям. Ему предстояло выяснить: либо убийство Деборы и Фреда не связано с убийствами предыдущих пар, либо, если все обстояло совершенно иначе, на этот раз карта могла находиться на месте убийства, рядом с трупами.

— Ты думаешь, именно по этой причине они передвинули тела до твоего приезда? Полицейские искали карту?

— Бентон точно искал. Именно это я и имею в виду. Иначе какой мне смысл говорить об этом. И Бентону, и полицейским было строго-настрого запрещено прикасаться к телам убитых до приезда врача медицинской экспертизы. Но ведь Бентону тоже не очень хотелось, чтобы карта с червонным валетом отправилась в морг вместе с трупами. Ему совершенно не нужно, чтобы я или кто-то другой узнал об этой находке.

— Но ведь куда разумнее просто попросить нас держать язык за зубами, вместо того чтобы заниматься такою ерундой на месте найденных трупов, — возразил Марино. — Ведь он находился в лесу Не один. Рядом было полно других полицейских. Они бы заметили найденную Бентоном карту.

— Очевидно, ты прав, — сказала я. — Но ведь он тоже понимал, что, чем меньше людей знают об этой находке, тем лучше. А если бы карта была найдена мною среди других личных документов Деборы и Фреда, то все эти факты должны были быть освещены в моем письменном отчете. Со временем адвокаты, врачи-криминалисты, семьи, страховые компании и ряд других людей должны познакомиться с этими отчетами.

— Ну ладно, согласен, — нетерпеливым голосом перебил Марино. — Что из этого следует? Какой вывод ты можешь сделать?

— Не знаю. Но если предположения Эбби действительно верны, то эта карта является очень крупной для кого-то уликой.

— Не обижайся, доктор, но я никогда и в грош не ставил эту Эбби Торнбулл, даже когда она работала в Ричмонде. Не думаю, что у нее лучше идут дела в газете «Пост».

— Но она никогда не была врушкой, — возразила я.

— Ну конечно, ты же ее так хорошо знала.

— Упоминание об игральных картах я нашла в копии отчета следователя из Глоусестера.

— А может быть, и Эбби об этом когда-то пронюхала. Теперь она кричит на каждом углу, что это ее заслуга, что она раздобыла сведения о картах. Все ее усилия устремлены на написание книги.

— Она очень изменилась, не похожа на себя. Очень напуганная, озлобленная. Но все-таки я не могу согласиться с тобой по поводу ее характера.

— Ну конечно, — сказал Марино. — Она приезжает в Ричмонд с видом появившейся после долгой разлуки подруги, уверяет тебя в том, что ей абсолютно ничего от тебя не нужно. Но сразу же после ее отъезда из газеты «Нью-Йорк тайме» ты узнаешь о том, что она пишет какую-то дурацкую книгу об убийствах этих парочек. Да, это настоящая подруга, доктор.

Закрыв глаза, я слушала тихонько звучавшую по радио деревенскую песенку. Пробивавшиеся через ветровое стекло солнечные лучи пригревали мои коленки, а после столь раннего утреннего подъема я чувствовала себя так, будто приняла крепкую дозу спиртного. Я не заметила, как задремала. Тем временем наша машина медленно двигалась вдоль немощеной дороги посреди одному Богу известного места.

— Добро пожаловать в славный город Шесть миль, — торжественно произнес Марино.

— Какой город?

На горизонте не было видно ни единого магазинчика или автозаправочной станции. Тротуары так тесно засажены деревьями, а видневшиеся на фоне окутанного дымкой далекого горного хребта Блу Ридж убогие домишки находились на таком большом расстоянии друг от друга, что даже если бы грянул пушечный выстрел, его вряд ли бы услышали в соседних домах.

Хильда Озимек, работавшая психологом для ФБР и пророком для ЦРУ, жила в крошечном, с белыми ставнями, домике. Во дворе лежала выкрашенная в белый цвет шина от колеса, внутри которой весной, очевидно, цвели тюльпаны и анютины глазки. Напротив крыльца валялись засохшие кукурузные стебли, в стороне стоял проржавевший «шевроле» с плоскими фарами. Паршивый пес, страшный, как смертный грех, начал свирепо облаивать нас, заставив остановиться около машины. Быстро проскочив мимо собаки, мы увидели, как со скрипом открылась входная зашторенная дверь и на пороге, слегка щурясь от ярких, но холодных лучей утреннего солнца, появилась хозяйка дома.

— Спокойно, Тутти, — сказала она, потрепав пса по шее. — Ну иди, иди на место. — Свесив голову и виляя хвостом, пес поковылял на задний двор.

— Доброе утро, — сказал Марино, тяжело поднимаясь по деревянным ступенькам.

Хорошо, хоть начал вежливо, ведь я на это совершенно не надеялась.

— Правда, прекрасное утро, — начала Хильда Озимек. На вид этой совершенно деревенской женщине было около шестидесяти. Черные рейтузы из полиэстера обтягивали ее широкие бедра, бежевый пуловер застегнут на все пуговицы, вплоть до горла, а ноги обуты в толстые носки и мокасины. У нее были светло-голубые глаза, а волосы подвязаны какой-то старой красной косынкой. Во рту не хватало нескольких зубов. Глядя на нее, у меня создалось впечатление, что она никогда не смотрела на себя в зеркало и не обращала внимания на свое физическое естество. Может быть, в повседневной жизни она и делала это в исключительных случаях, когда, например, испытывала боль или ухудшение здоровья.

Нас пригласили в небольшую гостиную с обветшалой мебелью и книжными шкафами. Всюду в беспорядке были разбросаны книжные фолианты с очень странными названиями. Я увидела книги по религии, психологии, биографические и исторические сочинения, неожиданный набор романов моих любимых писательниц: Алисы Уо-кер, Пэт Конрой и Кери Хюльм. О необычных наклонностях нашей хозяйки можно было догадаться лишь по нескольким сочинениям Эдгара Кэйса, разложенным на столах и полках, и полудесятку кристалликов. Марино я устроились на стоявшей рядом с керосиновым обогревателем кушетке, а Хильда уселась на мягкий стул напротив. Солнечные лучи, пробиваясь через висевшие на окнах жалюзи, чертили на ее лице белые полоски.

— Надеюсь, вы хорошо добрались; мне так жаль, что я не могла вас встретить, но я больше не вожу машину.

— У вас в городе очень четкие указатели, — бодро начала я. — Мы достаточно просто нашли ваш дом.

— Вы не обидитесь, если я задам вам вопрос по поводу того, как вы тут живете? Я на целую милю в округе не встретил хотя бы подобия какого-нибудь магазинчика, — сказал Марино.

— Многие приезжают сюда просто почитать или поговорить. Как бы там ни было, я всегда куплю то, что мне нужно, уж если очень понадобится, съезжу на автомобиле.

В комнате напротив зазвонил телефон, сигналы которого тут же заглушил автоответчик.

— Чем могу быть вам полезна? — спросила Хильда.

— Я привез фотографии, — ответил Марино. — Доктор говорит, вы хотели взглянуть на них. Но сперва мне бы очень хотелось выяснить кое-какие детали. Только, пожалуйста, без обид, миссис Озимек. Я никогда не относился серьезно к таким вещам, как чтение мыслей на расстоянии. Может быть, вы мне поможете получше понять этот феномен.

Для меня было совершенно непривычно слышать от Марино такие прямолинейные и одновременно лишенные малейшего намека на агрессивность вопросы; и я взглянула на него, слегка оторопев. Он изучающе смотрел на Хильду широко открытыми глазами, и на лице его отражалась странная смесь любопытства и меланхолии.

— Ну, первое, о чем я должна вам сказать, это то, что я не угадываю мысли на расстоянии, — ответила Хильда деловым тоном. — И надо сказать, что я испытываю неловкость, когда меня называют ясновидящей, но за неимением более подходящего для меня термина меня называют, да и я называю себя сама именно так. Все мы обладаем каким-то даром. Взять, например, шестое чувство, которое является проявлением способностей мозга, очень редко используемым кем-либо из нас. Я называю это повышенной интуицией. По биотокам, которые исходят от людей, я передаю лишь смоделированные в моем мозгу впечатления.

— Именно то же происходило с вашим сознанием, когда вы общались с Пэт Харви? — предположил Марино.

Она подтвердила это предположение, утвердительно кивнув головой.

— Сначала она привела меня в комнату Деборы, где показала мне фотографию пропавшей дочери, после чего отвезла меня на место стоянки зоны отдыха, где был найден джип.

— И какое же у вас создалось после этого впечатление? — полюбопытствовала я.

Отвернувшись от нас, она с минуту напряженно думала.

— Но ведь я же не могу припомнить все случаи. Вот в чем дело. Это то же самое, когда я что-то предсказываю. Люди, возвращаясь ко мне, рассказывают мне обо всем, что я им говорила, включая произошедшие с той поры события. И я не всегда вспоминаю, что я говорила, если мне не напомнить об этом.

— Вы не помните, что вы говорили миссис Харви? — разочарованным голосом спросил Марино.

— Когда она показала мне фотографию Дебби, я сразу же поняла, что девушки уже нет в живых.

— А что вы можете сказать о парне, друге Деборы? — продолжал Марино.

— Я видела его фотографию в газете и уверилась в том, что он тоже мертв. Я знала, что они оба мертвы.

— Вы прочли об этих случаях исчезновения молодых людей в газетах? — спросил Марино.

— Нет, — ответила Хильда. — Я не выписываю газет.

Но фотографию того парня я видела, потому что у миссис Харви была вырезка из газеты, чтобы показать мне. У нее не было настоящей фотографии парня, а была лишь фотография дочери, понимаете?

— А не могли бы вы получше объяснить, как бы поняли, что этих молодых людей уже нет в живых?

— Это я просто почувствовала. У меня сразу возникло такое ощущение, как только я потрогала их изображения.

Залезая в задний карман своих брюк и достав оттуда кошелек, Марино спросил:

— Если я вам дам сейчас фотографию одного человека, сможете ли вы проделать то же самое? Ну, поделиться со мной своими впечатлениями?

— Я попробую, — сказала она, забирая у Марино фотографию.

Закрыв глаза, круговыми движениями кончиков пальцев она водила по поверхности фотографии. Уже через минуту она начала свои объяснения.

— У меня возникло сильное чувство вины. Сейчас я не могу сказать, присутствовало ли это чувство вины в момент съемок фотографии или меня одолевают эти чувства в настоящее время. Но это я ощущаю достаточно сильно: какой-то конфликт, кругом чувство вины. Она решилась на какой-то сомнительный поступок очень быстро, но зато все оставшееся время сомневалась в правильности содеянного. Все время.

— Она жива? — спросил Марино, откашливаясь.

— Я чувствую, она жива, — ответила Хильда, продолжая гладить поверхность снимка. — У меня в голове возникла картина больничной обстановки. Что-то, связанное с медициной. Сейчас я не знаю, больна ли она сама или кто-то из ее близких. Но проявление какой-то заботы, оказание медицинской помощи, все это присутствует или обязательно будет иметь место в недалеком будущем.

— Еще что-нибудь можете сказать?

Закрыв глаза, Хильда опять потерла пальцами о поверхность фотографии.

— Существует какой-то конфликт, — повторила она. — похоже на чье-то прошлое, но ей тяжело преодолеть это чувство. Боль. И все равно она чувствует, что у нее нет выбора. Это все, что я могу сказать, — закончила она, взглянув на Марине.

Когда он забирал фотографию, лицо его покрылось ярким румянцем. Молча положив кошелек в свой карман, он вытащил из него диктофон и большой конверт с серией ретроспективных фотографий, начиная с заваленной лесной дороги в округе Нью-Кент и кончая лесным массивом, в котором были обнаружены тела Деборы и Фреда. Разложив эти снимки на кофейном столике, гадалка провела по каждому кончиками пальцев. В течение долгого времени Хильда не произносила ни слова, сидя с закрытыми глазами и не реагируя на сигналы звонившего в соседней комнате телефона. Каждый раз включался автоответчик, а она сидела совершенно отрешенная. В этот момент мне казалось, что Хильда гораздо одареннее других ясновидящих.

— А вот сейчас мною начинает овладевать страх, — быстро начала она. — Я не знаю пока, то ли этот страх овладел человеком во время съемок этого кадра, то ли точно такое же чувство он испытал здесь, только какое-то время назад. Везде страх. — Не открывая глаз, она продолжала кивать головой. — От каждой фотографии определенно веет каким-то страхом. Да, все фотографии пронизаны очень сильным чувством страха.

Подобно незрячему, Хильда, двигая пальцами от одной фотографии к другой, читала то, что казалось ей таким же осязаемым, как черты человеческого лица.

— А здесь я чувствую смерть, — произнесла она, ощупывая три другие фотографии. — Очень сильно это чувствую. — Это были фотографии той просеки, где найдены трупы. — Но смерть находится в другом месте. — И ее пальцы стали передвигаться в сторону фотографий с изображением заваленной ветками дороги и участка лесного массива, где я, мокнув под дождем, бродила, с трудом выбравшись на просеку.

В этот момент я бросила взгляд на Марино. Он сидел, подавшись корпусом вперед, опершись локтями на колени и устремив пристальный взгляд на Хильду. Пока что она не сделала каких-либо драматических для нас открытий. Ни Марино, ни я не считали, что Дебору и Фреда убили на лесной дороге, мы и до встречи с Хильдой предполагали, что убийство произошло где-то рядом с просекой, там, где были найдены тела.

— Я вижу мужчину, — продолжала Хильда. — Легкой комплекции, не очень высокого, но и не маленького, среднего роста и стройного, но не костлявого. Я не знаю, кто он, но, поскольку сейчас у меня нет абсолютно четкого представления о происходивших там событиях, этот человек, предположительно, встречался с этой парой. Я чувствую дружественную обстановку, слышу чей-то смех. Похоже, что он очень дружелюбно отнесся к молодым людям. Возможно, они где-то встретились с ним, и я не могу объяснить причину, но меня одолевает такое предположение, что они все вместе смеются. Доверяют ему.

Тут заговорил Марино:

— Можете ли вы рассказать об этом человеке поподробнее? Как он выглядел?

Продолжая водить по поверхности фотографии, она рассказала:

— Я вижу что-то темное. Вполне возможно, что у него была черная борода или что-то темное на лице. Может быть, на нем была темная одежда. Но совершенно очевидно для меня, что он имел непосредственное отношение к этой паре и к представленному на фотографии месту.

Открыв глаза, она пристальным взглядом уставилась на потолок.

— Я вижу, что вначале их встреча носила очень миролюбивый характер. Ничто не предвещало беспокойства. А затем возникает страх. Это место, деревья — все пронизано страхом.

— А еще что? — спросил Марино, с таким напряжением следивший за рассказом ясновидящей, что вздулись жилы на его шее. Если бы он наклонился еще хотя бы на полдюйма вперед, он, несомненно, слетел бы с кушетки.

— Два обстоятельства, — продолжала она. — Может быть, они не настолько существенны, но у меня они все-таки вызывают кое-какие ассоциации. У меня возникает образ другого, не представленного на фотографии места, и у меня есть чувство, что это место каким-то образом связано именно с девушкой. Возможно, ее отвезли или отвели в какое-то место. Вот сейчас это место может быть где-то рядом, а может быть, это и не оно. Точно я не знаю, но у меня есть чувство, что там было слишком много каких-то цепляющихся предметов. Здесь была паника, шум, движение. Отсюда веет чем-то нехорошим. Затем происходит какая-то потеря. Я вижу какой-то металлический, военный предмет. Здесь я больше ничего не ощущаю, ничего плохого, и предмет сам по себе совсем безвредный.

— А кто потерял эту металлическую штуку? — спросил Марино.

— У меня складывается впечатление, что этот человек все еще жив. Передо мной нет образа этого человека, но я чувствую, что это мужчина. Он осознает, что эта вещь не очень нужная, и не очень тревожится об этом, проявляя лишь слабое беспокойство по этому поводу, только время от времени вспоминая об этой утерянной вещице.

Зазвонил телефон, и она снова умолкла.

— Вы об этом рассказали Пэт Харви, когда встречались с ней прошлой осенью?

— Когда она захотела встретиться со мной, — ответила Хильда, — тела еще не были обнаружены и у меня не было этих фотографий.

— Поэтому тогда у вас отсутствовали какие-либо впечатления?

Она стала напряженно вспоминать.

— Она привезла меня на стоянку зоны отдыха, указав мне на место, где был найден джип. Я постояла там немного. Да, я помню, что там был нож.

— Какой нож? — спросил Марино.

— Я видела нож.

— Какой нож? — спросил он, и тут я вспомнила, как хозяйка собаки, Гейл, попросила у Марино швейцарский армейский нож для того, чтобы вскрыть дверцы джипа.

— Длинный нож, — ответила Хильда, — похожий на охотничий или военный. Кажется, у ножа была какая-то необычная рукоятка, черного цвета и резиновая, с лезвиями, способными прорезать поверхность таких твердых вещей, как дерево.

— Я не совсем хорошо вас поняла, — произнесла я, хотя до меня очень четко дошел смысл сказанных ею слов. Мне не хотелось торопить ее.

— У ножа были зубчики, как у пилы. Я хочу сказать, лезвия зазубрены, — ответила Хильда.

— Такая картина предстала в вашем воображении, когда вы находились на остановке зоны отдыха? — спросил Марино, изумленно глядя на нее.

— У меня не было тогда чувства, что там было что-то пугающее, — сказала она. — Увидев нож, я поняла, что нож был оставлен в джипе уже после того, как исчезла пара. Я чувствовала, что их не было на стоянке зоны отдыха, их там никогда не было. Она замолчала, снова закрыв глаза и нахмурив брови. — Я помню, меня охватила тревога, возник образ какого-то очень обеспокоенного и спешащего человека. Передо мной была картина кромешной темноты и спешащего в ночи человека, образ которого мне не удалось уловить.

— А сейчас вы видите этого человека? — спросила я.

— Нет, я его не вижу.

— Его! — сказала я. Она снова замолчала.

— У меня такое ощущение, что это мужчина. На этот раз Марино заговорил первым:

— Вы обо всем этом сказали Пэт Харви, находясь там на стоянке зоны отдыха?

— Только некоторые детали, — ответила Хильда. — Я не помню всего, что я говорила.

— Мне надо немного походить, — пробормотал Марино, поднимаясь с кушетки. Казалось, Хильда вовсе не удивилась и не забеспокоилась, увидев, как Марино вышел, с грохотом закрыв за собой входную дверь.

— Хильда, — обратилась к ней я, — когда вы встречались с Пэт Харви, у вас не создалось какого-то особенного впечатления? Чувство того, что она, может быть, предполагает, что могло приключиться с ее дочерью?

— Было очень сильное ощущение вины и ответственности этой женщины за все случившееся. Но этого и следовало ожидать. Имея дело с родственниками пропавших или убитых, я всегда ощущаю, присутствие чьей-то вины. Вот только аура у нее была не совсем обычная.

— Аура?

Я хорошо была знакома с медицинским понятием «аура», означающим предчувствие начинающегося приступа. Но мне казалось, что Хильда вовсе не это имела в виду.

— Для многих людей аура невидима, — объяснила она. — Я вижу ауру в различных цветовых гаммах. Стоит человек, а его окружает аура или какой-то цвет. Аура Пэт Харви была серой.

— А что это значит?

— Серый цвет означает что-то среднее между жизнью и смертью, — объяснила она. — Я связываю этот цвет с болезнью; когда у человека болит тело и душа, то в определенной степени страдает мозг. Так, как будто бы что-то делает ее жизнь совершенно бесцветной.

— Это становится понятным, учитывая ее эмоциональное состояние в тот момент, — подчеркнула я.

— Может быть, и так. Но я также хорошо помню, что у меня было очень нехорошее ощущение какой-то серьезной для нее опасности. Энергию, исходившую от нее тот момент, нельзя было назвать ни здоровой, ни положительной. Я чувствовала, что она находилась в беде только потому, что равнодушно отнеслась к какому-то пагубному делу, а может быть, и сама участвовала в нем, причинив себе огромный вред.

— А вам раньше приходилось видеть серую ауру?

— Очень редко.

Не удержавшись, я спросила:

— А вокруг меня какая аура?

— Желтая с небольшими коричневыми вкраплениями.

— Как интересно, — удивилась я. — Я никогда не носила одежду желтого цвета. Мне кажется, что у меня даже дома нет ни одной желтой или коричневой вещи. Но я очень люблю солнечный свет и шоколад.

— Аура человека не имеет ничего общего с любимыми продуктами, — улыбнулась Хильда. — Желтый цвет означает духовность, а коричневый у меня ассоциируется с практичностью и здоровьем. Аура человека, столкнувшегося с реалиями действительности. Вы очень духовный, но и весьма практичный человек. Только запомните, что это мое собственное толкование. Для каждого отдельного человека цвет означает совершенно различные вещи.

— А что вы скажете о Марино?

— Вокруг него я вижу тонкую оболочку красного цвета, — сказала она. — Красный цвет означает злость. Но, по-моему, еще немного красного цвета ему не помешает.

— Вы шутите, — заметила я. Только сейчас я подумала о том, что в характере Марино как раз недостает злости.

— Людям инертным я всегда говорю о том, что им необходимо побольше красного цвета в жизни. Это прибавляет энергии, помогает доводить начатое дело до конца, бороться с возникшими на пути трудностями. Красный цвет может оказаться настоящим благом, будучи направленным в правильное русло. Но у меня складывается впечатление, что он боится собственных чувств, а это расслабляет его.

— Хильда, вам когда-нибудь показывали фотографии других пропавших пар?

Она положительно кивнула головой:

— Миссис Харви показала мне вырезанные из газет фотографии убитых пар.

— Вы так же трогали пальцами эти карточки, пытаясь понять и прочитать происходившие там события?

— Конечно.

— И что вам удалось узнать?

— Узнала о смерти. Все молодые люди были мертвы.

— А как насчет этого молодого человека с легкой комплекцией и предположительно черной бородой или каким-то темным пятном на лице?

Помолчав, она ответила:

— Я не знаю. Но я помню, что тогда у меня тоже возникло чувство какой-то дружеской атмосферы, о которой я уже говорила. Человек, с которым они встречались, не представлял никакой угрозы. У меня сложилось впечатление, что ни один из молодых людей поначалу не был им напуган.

— А сейчас я хочу вас спросить по поводу карты, — сказала я. — Вы упомянули о том, что можете гадать по картам. Имеются в виду игральные карты.

— Можно использовать любые виды карт. Например, гадальные карты и хрустальные шарики. Это не имеет большого значения. Они лишь предметы, которые помогают сосредоточиться. Но, отвечая на ваш вопрос, я говорю, что применяю карточную колоду.

— И как, выходит?

— Я обычно прошу человека срезать колоду, а затем, вытаскивая карту, я рассказываю о том, какие у меня возникают ощущения.

— А когда вы рассматриваете карту с червонным валетом, у. вас не возникает какого-то особого чувства? — спросила я.

— Все зависит от человека, с которым я имею дело, от той энергии, которая исходит от этого человека. Но червонный валет — это то же самое, что и рыцарь с кубком в гадальных картах.

— Это хорошая или плохая карта?

— Это зависит от того, что изображено на карте и как этот образ соотносится с образом того человека; которому я гадаю, — ответила она. — Например, в гадальных картах изображение кубка всегда надо рассматривать в связи с любовными переживаниями человека, в то — время как изображение мечей и других воинственных атрибутов помогает разобраться в деловых и денежных вопросах. Червонный валет — карта, выражающая эмоциональный порыв и любовь. И это само по себе очень здорово. Но эта карта может также иметь резко отрицательное значение, если любовь озлобила человека, сделала его мстительным, полным ненависти.

— А в чем отличие червонного валета, например, от червонной десятки или, скажем, дамы червей?

— На карте с червонным валетом изображено лицо, — пояснила она. — Я бы сказала, что эта карта олицетворяет собой мужчину. Хотя, например, на карте с червонным королем тоже изображено лицо, но все-таки личность короля ассоциируется с властью; он сам, да и все его окружение считают его руководителем, начальником, возможно, даже отцом, боссом или кем-нибудь в этом роде. Валет, так же как и рыцарь, может представлять собой солдата, защитника, борца. Это может быть человек, который ведет яростную борьбу, чтобы преуспеть в бизнесе. Увлеченно занимаясь спортом, он может составить серьезную конкуренцию своему противнику. Он может быть кем угодно, но поскольку черви — это знак чувств, любовных переживаний, то я должна обязательно подчеркнуть, что, какую бы сторону характера ни представляла эта карта, она всегда является выразителем эмоционального состояния человека, независимо от того, о чем идет речь: о работе или о деньгах.

Снова зазвонил телефон.

Повернувшись ко мне, она сказала:

— Не всегда верьте тому, что приходится иногда слышать, доктор Скарпетта.

— Что вы имеете в виду? — спросила я, немного оторопев.

— То, чему вы придаете такое большое значение, приносит вам несчастье и печаль. Я имею в виду одного человека с очень романтическим характером. Он либо ваш друг, либо член вашей семьи, я точно не знаю, но этот человек определенно для вас много значит. Когда вы слышите его речи, то начинаете давать волю своему воображению. Будьте очень внимательны, не верьте его словам.

«Марк, — подумала я, — а может быть, Бентон Уэсли». Не удержавшись, я все-таки поинтересовалась:

— Он и сейчас находится со мной рядом? Это кто-нибудь, с кем не приходится сейчас встречаться?

Подумав немного, она ответила:

— Так как я чувствую какое-то смущение и многое, что мне совершенно неизвестно, я должна сказать, что с этим человеком вы не сталкиваетесь ежедневно. Я чувствую расстояние, знаете, не географическое, а эмоциональное. Вот это существующее между вами пустое пространство мешает тому, чтобы вы доверяли ему. Я советую оставить все так, как есть, и не предпринимать никаких действий в настоящий момент. Решение придет само собой, правда, я не знаю, когда это случится. Вам было бы неплохо расслабиться. И если в душе у вас настанет смятение, не надо предпринимать какие-то необдуманные поступки. И еще один момент, — продолжала она. — Надо взглянуть на расстоянии, чтобы увидеть рядом с собой что-то, о чем я не имею ни малейшего представления. Это то, что вы совершенно не замечаете, и то, что связано с прошлым, с каким-то очень важным событием, которое произошло в прошлом. Именно оно поможет вам понять правду, но вначале вы даже не поймете истинное значение этого события, пока не захотите этого сами. Пусть ваша вера приведет вас к истине. Мне было очень интересно, чем занимается Марино, поэтому, поднявшись, я выглянула в окно.

Марино выпил две порции виски с содовой в аэропорту «Шарлотта», а затем добавил еще одну, уже находясь на борту самолета. Во время нашего перелета он почти все время молчал. Приземлившись в Ричмонде, мы направились к находившимся на автостоянке автомобилям. Я была первой, кто решил прервать эту затянувшуюся паузу.

— Нам надо поговорить, — сказала я, доставая ключи от машины.

— Я очень устал.

— Сейчас почти пять часов. Почему бы тебе не пойти ко мне поужинать?

Щурясь от яркого солнца, он неотрывно смотрел на место парковки машин. В этот моментбыло очень трудно понять, то ли он охвачен приступом сильного гнева, то ли готов разрыдаться. Мне было понятно только одно: в таком ужасном состоянии я его никогда раньше не видела.

— Ты сердишься на меня, Марино?

— Нет, доктор. Но сейчас мне необходимо побыть одному.

Застегнув верхнюю пуговицу своего пальто и пробормотав «пока», он ушел.

Я приехала домой, совершенно промокшая. Вяло слоняясь по кухне, я вдруг услышала звонок в дверь. Заглянув в глазок, с удивлением увидела в дверях Марино.

— Это я нашел у себя в кармане, — сразу начал он, как только я открыла дверь. Он вручил мне неиспользованный билет и какую-то совершенно ненужную бумагу о взятой напрокат машине.

— Тебе это может понадобиться для твоего финансового отчета или еще для чего-нибудь.

— Спасибо, — поблагодарила я, зная, что он пожаловал ко мне совершенно с другой целью. У меня была квитанция об истраченных на поездку деньгах, поэтому все, что он дал мне, было совершенно ненужными бумажками. Я как раз начала готовить ужин.

— Оставайся и подожди, пока я закончу. Раз уж ты все равно пришел.

— Я посижу у тебя немножко, — ответил он, не поднимая на меня глаз. — Потом мне нужно будет уйти и заняться делами.

Пройдя на кухню, он сел за стол, а я стала дорезать красный сладкий перец, добавляя его к жарящемуся на оливковом масле рубленому луку.

— Ты знаешь, где стоит спиртное, — сказала я, продолжая помешивать лук.

Он встал и направился к бару.

— Раз уж ты рядом с баром, достань мне шотландское виски с содовой, — крикнула я ему вслед.

Промолчав, он вернулся на кухню и поставил бутылку виски на соседний столик.

Я высыпала лук и перец в. сковородку с тушившимися томатами, а затем стала поджаривать сосиски.

— У меня еще не готово второе, — извинилась я, продолжая готовить.

— Не обращай на меня внимания, обойдемся и без второго.

— Неплохо бы сейчас отведать молодого барашка, телячью грудинку или жареного поросенка, запивая белым вином, — сказала я, ставя на плиту кастрюлю с водой. — Я очень люблю мясо молодого барашка, но сейчас не могу предложить тебе ничего, кроме дежурного блюда.

— Может, тебе хватит резать трупы, могла бы открыть свой собственный ресторан.

— Спасибо за комплимент.

— Пожалуйста. С бесстрастным лицом он зажег сигарету. — Как называется это блюдо? — спросил он, указывая глазами на плиту.

— Это блюдо называется «Желто-зеленая лапша со сладким перцем и сосисками», — ответила я, выкладывая на тарелку сосиски. — Но чтобы по-настоящему поразить тебя, я назову это блюдо его настоящим именем, которое звучит следующим образом «le papardelle del Cantun-zein».[6]

— Не беспокойся, ты меня и без того поразила.

— Марино, — спросила я, заглянув ему в глаза. — Что произошло сегодня утром?

На мой вопрос он ответил вопросом.

— Ты кому-нибудь говорила о вашем разговоре с Весси насчет рубленой раны, сделанной с помощью зазубренного лезвия ножа?

— Пока что я сказала об этом только тебе.

— Трудно представить, как это Хильде Озимек удалось точно описать охотничий нож с зазубренным лезвием во время пребывания на стоянке зоны отдыха, куда ее привезла Пэт Харви.

— Это очень трудно понять, — согласилась я, выкладывая в кипящую воду томатную пасту. — В жизни есть много вещей, Марино, которые очень трудно понять и объяснить.

На приготовление свежей пасты не требуется много времени, и я вылила ее в стоявшую в духовом шкафу теплую миску. Добавив соус, я перемешала полученное блюдо с маслом и натертым свежим сыром, после чего пригласила Марино к столу.

— У меня в холодильнике есть артишоки вместо салата. Пойду достану хлеб из морозилки.

— Вот это все, что мне нужно, — ответил он. Очень здорово. Действительно очень вкусно.

Я почти не дотронулась до еды, в отличие от Марино, который за несколько минут опустошил тарелку и сидел в ожидании добавки второго. Казалось, что Марино целую неделю был голодным. Он совершенно за собой не следил, и это было очень заметно. Галстук давно уже пора отнести в химчистку, кромка на одной штанине брюк окончательно замахрилась, а рубашка на локтях была в желтых пятнах. Всем своим обликом он будто хотел сказать, что он очень нужный, но, к сожалению, никем не востребованный человек. С одной стороны, это действовало на меня отталкивающе, с другой же — вызывало очень сильное беспокойство. Мне было непонятно, как взрослый и интеллигентный мужчина мог так опуститься, махнув на себя рукой. Но мне было также известно, что жизнь его пошла на самотек, дав серьезную трещину, и с этим он не мог ничего поделать.

Поднявшись из-за стола, я достала с полки красное вино «Мондави».

— Марино, — сказала я, наполняя наши бокалы вином, — чью фотографию ты показывал Хильде? Своей жены?

Облокотившись на спинку стула, он сидел, не поднимая на меня глаз.

— Если тебе не хочется, можешь мне об этом не рассказывать. Но ты сидел тогда сам не свой, и это было очень заметно.

— То, что она мне сказала, просто выбило меня из колеи, — ответил он.

— Ты имеешь в виду Хильду?

— Да, то, что она мне сказала.

— Может быть, ты все-таки мне расскажешь об этом?

— Я никому об этом не рассказывал, — ответил он, потянувшись за вином. Лицо его в этот момент было напряженным, пристыженным. — В прошлом ноябре она уехала обратно в Джерси.

— Ты когда-нибудь говорил мне, как ее зовут?

— Господи, ну какое это имеет значение? — пробормотал он.

— Имеет, имеет. Не слишком ли много у тебя тайн?

— А я всегда был таким. Полицейская служба сделала меня еще более скрытным. Мне так часто приходилось слышать этих полицейских сукиных сынов, жалующихся на своих жен, подружек, детей. Они рыдают на твоем плече, а ты искренне веришь им, как своим братьям. А потом, когда у тебя вдруг возникли какие-то трудности и ты тоже, не подумав, поделился с ними своими проблемами, на следующий же день весь твой разговор становится достоянием всего полицейского департамента. Поэтому я давно научился держать язык за зубами.

Немного помолчав, он достал кошелек, вытащив оттуда фотографию.

— Ее зовут Дорис, — сказал он, протягивая мне снимок, который показывал Хильде Озимек сегодня утром.

У Дорис было очень милое лицо и приятная, слегка округленная фигура. Одетая в строгий наряд, она застенчиво и напряженно улыбалась, неподвижно застыв перед камерой. Мне показалось, что я видела это лицо тысячи раз, поскольку в мире много таких женщин. Молодые и милые, они, сидя на крылечке под волшебным звездным небом, вдыхали аромат летнего воздуха, погрузившись в любовные мечтания. Они, как зеркала, отражали образы тех значительных людей, которых встретили на своем пути. Они совершенно забывали о том, как много было сделано их стараниями, не — унывая при мысли, что многим желаниям так и не суждено сбыться. Но однажды наступало прозрение, и они просыпались взбешенные, как после дурного сна.

— В этом июне должно было исполниться тридцать лет нашей совместной жизни, — пояснил Марине, забирая у меня фотографию. — Вдруг она почувствовала себя совершенно несчастной. Стала недовольна тем, что я много работаю, никогда не бываю дома. Она же совершенно не знает, какие авралы случаются на работе. Это дело с парочками. Но ведь я же не маленький, понимаю, что причина вовсе не в этом.

— А в чем же тогда причина?

— Мне известно, что она познакомилась в Джерси с одним парнем, у которого пару лет назад умерла жена.

Он, будучи агентом по продаже земельных участков, помог ей однажды продать принадлежавший ее матери дом. Дорис как-то упоминала о нем пару раз, казалось не придавая значения их знакомству. Но что-то там все-таки завязалось. Поздно вечером в нашем доме стали раздаваться телефонные звонки. Но, когда я брал трубку, на другом конце ее тут же клали. Дорис как сумасшедшая неслась к почтовому ящику, чтобы опередить меня. А в ноябре ни с того ни с сего она собрала вещи и уехала, якобы ухаживать за больной матерью.

— С тех пор она ни разу не приезжала? — спросила я.

— Время от времени она позванивает мне, настаивая на разводе.

— Извини меня, Марино.

— Понимаешь, там живет ее мать, за которой присматривает Дорис. Там же она встречается с агентом по продаже недвижимости. Она пребывает в таком настроении, что в одну минуту печаль сменяется радостью. То хочет вернуться, то опять раздумывает. Чувствует себя виноватой. Все так, как сказала Хильда, рассматривая ее фотографию. Кругом виновата.

— Тебе очень больно это осознавать.

— Да ладно. — Бросив салфетку на стол, он сказал: — Пусть поступает так, как ей хочется. Черт с ней!

Я понимала, что на самом деле он страдал. Он сидел совершенно опустошенный, и сердце мое, когда я смотрела на него, ныло от боли. И в то же время симпатии мои были на стороне его жены, ведь Марино очень нелегко любить.

— Ты хочешь, чтобы она вернулась?

— Мне кажется, я встретил ее еще задолго до того, как родился. Но теперь мне надо посмотреть правде в глаза, доктор. — Он вскинул на меня страдающие глаза. — Моя жизнь пошла прахом. Вечно считаешь копейки, вечно тебя выдергивают посреди ночи на какое-нибудь очередное задание. Планируешь отдохнуть, а тут опять что-то происходит, и Дорис снова распаковывает чемоданы и сидит дома, как, например, случилось на уик-энд перед праздником День труда, когда пропали Харви и ее дружок. Это было последней каплей, переполнившей ее терпение.

— Ты любишь Дорис?

— Она этому совершенно не верит.

— Может быть, ее просто необходимо уверить в этом, — объяснила я. — Надо показать ей, насколько сильно ты любишь ее и нуждаешься прежде всего как в женщине.

— Что-то я тебя не пойму, — озадаченно спросил он. «Вряд ли он когда-нибудь это поймет», — с тоской подумала я.

— Просто заботься о себе сам, — объяснила я ему. — Не думай, что она должна постоянно печься о тебе. Может быть, тогда все пойдет по-другому.

— Я не зарабатываю достаточно денег, в этом-то вся причина.

— Уверяю тебя, для твоей жены деньги не главное. Ей просто нужно, чтобы ее замечали и любили.

— А у него большой дом и совершенно новенький, привезенный из Нью-Йорка «крайслер» с кожаными сиденьями и другими причиндалами.

Я ничего не ответила.

— В прошлом году он провел свой отпуск на Гавайях, — озлобленным тоном сказал Марино.

— Дорис прожила с тобой жизнь. И это ее личное дело — выбирать Гавайи или что-то другое…

— Гавайи — всего лишь приманка для туристов, — отрезал он, закуривая. — А по мне — нет ничего лучше местечка чем Багз-Айленд, где можно хорошо порыбачить.

— А тебе не приходило в голову, что Дорис очень устала постоянно проявлять о тебе материнскую заботу?

— Уж материнскую! — огрызнулся он.

— Тогда почему же сразу после ее отъезда ты выглядишь так, словно отчаянно нуждаешься в материнском уходе, Марино?

— Потому что у меня не хватает времени на пришивание пуговиц, готовку, стирку и всякую другую ерунду.

— Я тоже сильно занята, но тем не менее нахожу для этого время.

— Да, но у тебя есть прислуга, и, кроме того, ты зарабатываешь не меньше сотни тысяч долларов в год.

— Я бы заботилась о своей внешности, даже если бы получала всего лишь десять тысяч в год. Я поступала бы так хотя бы из чувства самоуважения и не хочу, чтобы за мною кто-то ухаживал. Мне просто хочется, чтобы ко мне внимательно и заботливо относились, а это вовсе не одно и то же.

— Если ты с такой легкостью отвечаешь на любые вопросы, то почему же ты разведена? И почему ты здесь, а твой друг Марк там, в Колорадо? Только не убеждай меня, что вы были просто хорошими друзьями.

Вдруг я почувствовала, как краска залила мое лицо.

— Тони никогда по-настоящему не любил меня, и, поняв это, я решила от него уйти. Ну а что касается Марка, то у него были затруднения со взятыми на себя обязательствами.

— И ты обязалась быть с ним? — свирепо взглянул на меня Марино.

Я промолчала в ответ.

— А что же ты не поехала с ним на Запад? Может быть, твое главное назначение в жизни быть начальником?

— У нас были проблемы, и, конечно же, частично я была в них виновата. Марк рассердился, уехал на Запад… может быть, для того, чтобы добиться какой-то цели, а может быть, просто чтобы сбежать от меня подальше, — ответила я с таким пылом неожиданно нахлынувших на меня эмоций, что сама испугалась своей несдержанности. — Не говоря уже о том, что моя профессиональная деятельность была несовместима с его новым местом работы. Мы никогда не обсуждали этого.

Марино вдруг стало очень стыдно, и он сказал:

— Извини, я не знал.

Я обошла его ответ молчанием.

— Похоже, что оба мы в одинаковом положении, — Сказал он.

— В определенном смысле да, — согласилась я, не желая признаваться самой себе, чем же все-таки моя жизнь отличалась от жизни, которую теперь вел Марино, — Я все-таки слежу за собой. Если Марк снова появится, он никогда не увидит меня опустившейся, будто жизнь с его уходом потянула меня ко дну. Я просто хочу, чтобы он был рядом, а не нуждаюсь в нем. Может быть, тебе тоже следует посмотреть на Дорис с такой же точки зрения?

— Да, — ответил он, немного воодушевившись. — Возможно, я попробую. Мне кажется, нам пора выпить кофе.

— А ты знаешь, как нужно готовить кофе?

— Ты что, шутишь? — ответил он, удивившись.

— Урок номер один, Марино. Для того чтобы приготовить кофе, нужно сделать следующее…

В то время как я обучала его обращению с таким не требующим никаких умственных способностей чудом техники, как кофеварка, Марино снова возвратился к пережитым за день событиям.

— Одна половина моего сознания отказывается серьезно воспринимать все, связанное с Хильдой, — признался он. — Но другая, напротив, верит во все сказанное. Я хочу сказать, здесь есть над чем подумать.

— Что ты хочешь сказать?

— Дебору Харви застрелили из пистолета девятимиллиметрового калибра. Гильзу патрона так и не удалось найти. Трудно поверить в то, чтобы этот негодяй-убийца стал искать в темноте гильзу от патрона. По-моему, Морель и все остальные искали ее не в том месте. Помнишь, как Хильда спрашивала, не было ли какого-то другого места, и еще она говорила о какой-то утерянной вещице, металлическом, военном предмете. Наверняка речь шла об утерянной гильзе.

— Еще она отметила, что сам по себе предмет безвредный, — напомнила я ему.

— Использованная гильза никому не причинит вреда. Это пуля может убить живое существо, да и то только во время выстрела.

— Фотографии, которые она разглядывала, были сделаны прошлой осенью, — продолжала я. — Какой бы предмет ни находился там тогда, сейчас его там все равно нет.

— Ты думаешь, убийца вернулся туда днем, чтобы найти его там?

— Но ведь Хильда сказала о том, что человек, потерявший этот металлический предмет, проявлял легкую обеспокоенность по поводу этой пропажи.

— Не думаю, чтобы он стал возвращаться, — сказал Марино. — Он слишком для этого осторожный человек. Это был бы чересчур рискованный шаг с его стороны. Зону стали прочесывать полицейские с ищейками сразу же после исчезновения молодых людей. Бьюсь об заклад, он залег глубоко на дно. Чрезмерно хладнокровный человек, если ему удавалось оставаться непойманным после стольких злодеяний, независимо от того, психопат это или наемный убийца.

— Может быть, и так, — ответила я, услышав с шумом падавшие капли из кофеварки.

— Думаю, нам надо снова вернуться на это место и немного порыться вокруг. Как ты на это смотришь?

— Честно говоря, я и сама об этом подумала.

Глава 8

При ярком дневном свете лес не казался нам зловещим до тех пер, пока Марино и я не добрались до небольшой просеки. Отвратительный запах разлагающейся людской плоти стал слегка напоминать о себе. После просеивания земли, собранные лопатой, стояли холмики из опавших листьев и сухих еловых веток. Только достаточно длительный срок и обильные проливные дожди могли навсегда смыть следы этого ужасного убийства.

Марино принес металлоискатель, а я — грабли. Доставая из пачки сигарету, он огляделся вокруг.

— Не вижу смысла начинать поиски с этого места, — сказал он, — здесь уже тысячу раз искали.

— Я думаю, что и тропу не меньше обыскивали, — Оказала я, внимательно рассматривая тропу, по которой мы шли, начиная от расчищенной от леса дороги.

— Совсем не обязательно. Ведь прошлой осенью, когда Дебору и Фреда привезли сюда, тропы здесь вовсе не было.

До меня дошел смысл сказанного. След от лопат, которыми подгребали листья, а также плотно утрамбованная грязь могли быть оставлены полицейскими и другими принимавшими участие в расследовании людьми, которые ходили взад и вперед по расчищенной дороге к месту, где были обнаружены трупы. Осматривая лес, он добавил:

— Проблема заключается в том, что мы, доктор, даже не знаем, в каком месте они остановились. Можно было бы предположить, что молодые люди припарковались рядом с нами и вышли отсюда точно так же, как это сделали сейчас мы. Вот если б знать, действительно ли убийца направлялся сюда.

— Мне кажется, убийца знал, куда они держат путь, — ответила я. — Было бы странно предположить, что он наугад свернул на расчищенную дорогу и завершил свой маршрут именно здесь после долгого и бессмысленного мотания в лесной глуши.

Пожав плечами, Марино включил металлоискатель.

— Особого вреда не будет, можно и попробовать.

Мы начали с участка, где были найдены трупы. Исследуя тропу, расчищая ее от веток подлеска и листьев, мы медленно двигались в сторону дороги. В течение двух часов мы прочесали все попадавшиеся на нашем пути вырубки, которые могли, с нашей точки зрения, гостеприимно привлечь путников под сень своих пушистых веток. Первый раз металлоискатель просигналил, обнаружив пустую банку из-под пива, второй раз — ржавую открывалку. Когда мы были уже на краю леса, раздался третий сигнал — была обнаружена гильза от патрона в пластиковом красном, выцветшем от времени кожухе.

Облокотившись на грабли, в подавленном настроении, я пристально смотрела на тропу и думала. Я размышляла над предположением, которое высказала Хильда относительно существования какого-то другого места, куда преступник потащил Дебору. Мое воображение начинало рисовать просеку и лежавшие рядом трупы. Первое, что мне пришло в голову, было предположение а том, что Дебора могла в какой-то момент и отделаться от преступника, и это могло произойти, когда ее вместе с Фредом вели по темной дороге к просеке. Окинув взглядом густые ветки деревьев, я поняла, что такое вряд ли могло произойти.

— Давай примем как должное предположение о том, что убийца действовал в одиночку, — сказала я Марино.

— Ну хорошо, а что дальше? — спросил он, вытирая рукавом пальто вспотевший лоб.

— Если бы ты был убийцей и совершил нападение сразу на двух человек, заставив их затем, возможно, под дулом пистолета прийти сюда, кого бы ты убил первым?

— С парнем было бы больше хлопот, — машинально ответил Марино. — Я бы сперва убрал парня, а уже потом взялся бы за девчонку.

Все это не укладывалось в моей голове. Когда я пыталась представить себе, как один человек принуждает двух других идти через темный лес, дальше этого мое воображение не шло. Может быть, у убийцы был с собой фонарик? А может, он хорошо знал эту местность, мог с закрытыми глазами найти просеку? Этими сомнениями я и поделилась с Марино.

— У меня возникли такие же вопросы, — ответил он. — Здесь напрашиваются кое-какие выводы. Прежде всего не исключено, что преступник связал ребятам руки сзади. Второе, я бы задержал девчонку, заставив ее двигаться по лесу, приставив к спине пистолет. Увидев такой оборот дела, и парень сразу присмирел бы, как ягненок. Только представь — одно неверное движение, и девчонка будет убита. Ну а что касается фонаря? Конечно, что-то ему помогало ориентироваться на местности.

— А как, скажи на милость, он умудрился держать в одной руке фонарь, в другой пистолет и одновременно держать под прицелом девчонку?

— Очень просто. Хочешь, покажу?

— Ну нет, не надо. — Я отступила назад, когда он направился в мою сторону.

— Давай сюда грабли. Только не суетись.

Он вручил мне металлоискатель, а я ему грабли.

— Представь, что на месте граблей стоит Дебора. Я хватаю ее левой рукой вокруг шеи, продолжая держать фонарь в этой же руке, — говорил Марино, демонстрируя свои объяснения. — А в правой руке у меня находится пистолет, который я держу дулом между ее лопатками. Видишь, все достаточно просто. А Фред в это время следует впереди нас по освещенному фонарем пути. — Немного подумав, Марино пристально посмотрел на тропу. — Очевидно, при таком раскладе они не могли быстро продвигаться вперед.

— Особенно если были разуты, — подчеркнула я. — Ноги он не стал связывать, намереваясь вывести ребят в другое место. Заставив их снять обувь, преступник понимал, что босиком они будут двигаться медленнее, а убежать и вовсе не смогут. Может, прикончив Дебору и Фреда, он оставил их обувь себе на память.

— Может быть, и так, — сказала я, не переставая думать о найденной сумочке Деборы.

— Но если предположить, что руки у Деборы были связаны сзади, то как здесь оказалась ее сумка? У сумки не было ремешка, поэтому она не могла нести ее, перекинув через плечо или держа в руке. И, поскольку на Деборе не было никакого ремня, сумочку вряд ли к нему пристегивали. Кроме всего прочего, если тебя ведут на расстрел, зачем брать с собой сумку?

— Понятия не имею. Эта мысль беспокоила меня с самого начала.

— Давай сделаем еще одну попытку, — предложила я.

— У, черт!

К тому времени, когда мы снова выбрались к просеке, солнце скрылось за облаками, и стало довольно ветрено. Казалось, что температура понизилась сразу на десять градусов. Я напряженно работала граблями, и руки мои тряслись от усталости. Мне вдруг стало холодно. Двигаясь к находившемуся далеко от тропы участку земли, я стала изучать территорию, впереди которой простиралась такая малопривлекательная полоска леса, что меня вдруг охватило сомнение, наведывались ли туда когда-либо охотники. Полицейские вскапывали и просеивали землю на протяжении десяти футов, пока не достигли участка величиной более акра, зараженного метастазами растения-паразита кудзу. Покрытые чешуйками деревья, подобно доисторическим динозаврам, стояли по краям затвердевшего зеленого моря. Пораженная болезнью, здесь медленно погибала вся живая растительность: кусты, деревья.

— Господи Боже мой, — пролепетал Марино, увидев, как я начала орудовать граблями в этом месте. — Шутишь ты, что ли?

— Мы не будем заходить слишком далеко. Но нам и не пришлось этого делать. Металлоискатель отреагировал сразу. Сигналы его становились все громче и громче. Марино установил сканер над поверхностью земли, откуда пустил свои корни кудзу, на расстоянии менее пятнадцати футов от того места, где были найдены трупы. Я поняла, что разгребать землю на пораженном кудзу участке земли было еще хуже, чем копаться в спутанных волосах. Разбирая листья в хирургических перчатках, вскоре я нащупала среди корней деревьев какой-то холодный и твердый предмет, который, как мне показалось, вряд ли был объектом наших поисков.

— Пригодится для проезда, — удрученно сказала я, бросив Марино грязную мелкую монетку.

Когда мы отошли на несколько футов в сторону, металлоискатель снова засигналил. На этот раз мои поиски на локтях и коленях увенчались успехом. Нащупав руками предмет, который безошибочно можно было охарактеризовать как цилиндрический, я, мягко раздвинув щупальца кудзу, увидела все еще сверкавшую серебряным металлическим блеском патронную гильзу. Осторожно вытаскивая, я старалась как можно меньше касаться ее поверхности. Наклонившись, Марино приоткрыл пластмассовый кожух.

— «Девять миллиметров, ФБР», — прочел он сделанный на головке гильзы оттиск. — Чтоб мне провалиться на этом месте!

— Вот именно здесь он стоял, когда стрелял в нее, — пробормотал он. По телу моему пробежали мурашки, когда я вспомнила слова Хильды: «Дебора находилась на месте, где было полно каких-то цеплявшихся предметов». Это и было растение-паразит кудзу.

— Если он стрелял в Дебору на близком расстоянии, — сказал Марино, — она должна была упасть где-то здесь, недалеко.

Я пробиралась вперед, а Марино, держа в руках металлоискатель, следовал за мной.

— Как он мог стрелять в нее ночью, Марино? Что он мог видеть в кромешной тьме?

— Может быть, светила луна?

— Луна тогда только народилась.

Даже при небольшом лунном свете все-таки светлее.

Спустя несколько месяцев была проверена сводка погоды, которая наблюдалась в пятницу вечером, тридцать первого августа, когда исчезли Фред и Дебора. Было выше шестидесяти градусов по Фаренгейту, небо ясное, луна еле заметна. До моего сознания все равно не доходило, как он мог ночью выверти сюда двух до смерти напуганных заложников. Мне казалось, что бедные ребята только и делали, что беспорядочно и суетливо топтались на месте.

Почему он не захотел убить их на расчищенной дороге и, оттащив на несколько шагов в глубь леса, уехать? Зачем понадобилось гнать их сюда?

Схема этого убийства во многом напоминала предыдущие, когда тела также находили в отдаленной, подобно этой, лесной глуши.

Окидывая взором заросли кудзу, Марино недовольно произнес:

— Хорошо хоть погода такая, что не видно змей.

— Прекрасное наблюдение, — раздраженно ответила я.

— Ты хочешь продолжать работу? — спросил он тоном, который сам за себя говорил о его диком нежелании сделать хотя бы шаг в сторону варварской пустоши.

— Думаю, что на сегодня мы и так неплохо потрудились, — сказала я, замирая от страха, стараясь как можно быстрее выбраться из зарослей. Упоминание о змеях доконало меня. Мне казалось, я была на грани нервного срыва.

Было почти пять часов вечера, когда мы, пробираясь через чащу уныло раскинувшихся ветвей деревьев, наконец добрались до машины. Каждый раз, когда какая-нибудь веточка цеплялась за ногу Марино, сердце мое замирало от страха. Лишь карабкающиеся по стволам деревьев белки да неожиданно вспархивающие с веток кустов птицы нарушали мрачную тишину леса.

— Утром я первым делом отнесу эту гильзу в лабораторию, — сказал Марино. — Затем надо зайти в суд. Немало дел предстоит на завтра.

— Насчет какого дела ты пойдешь в суд?

— Насчет того, как Буба, убитый своим другом по имени Буба, оставил одного лишь свидетеля по имени Буба, которого затем утопил.

— Ну а если серьезно?

— Знаешь, — сказал Марино, открывая дверцы машины, — я серьезен, как никогда. — Включив зажигание, он пробормотал: — Доктор, я начинаю ненавидеть свою работу. Клянусь, я не вру.

— В данный момент ты ненавидишь весь мир, Марино.

— Нет, ты не права, — усмехнувшись, ответил он. — Вот тебя, например, я очень люблю.

В последний день января утренняя почта доставила официальное послание от Пэт Харви. Лаконично и четко она уведомила о том, что, если копии отчетов о вскрытии тела ее дочери, а также экспертизы на наличие ядовитых веществ в организме не будут получены к концу следующей недели, она обратится в суд. Копия этого уведомления была отослана моему непосредственному начальству, уполномоченному по делам медицины и гуманитарной службы. Уже через час после получения уведомления я была приглашена в его офис.

Хотя внизу меня ожидали привезенные для вскрытия тела, я, покинув здание, прошлась по улице Франклина до улицы Мэйн, где находилась территория главного вокзала. В течение нескольких лет она пустовала, а затем, временно занятая под торговые ряды, перешла в собственность государства. Это историческое здание с башенными часами и черепичной крышей снова стало железнодорожным вокзалом, временным пристанищем для государственных служащих, вынужденных останавливаться здесь, поскольку здание вокзала на Мэдисон-авеню реставрировалось. Два года назад губернатор штата назначил доктора Пола Сешенза управляющим, и хотя личные встречи с новым боссом случались не часто, проходили они в довольно приятной атмосфере. Но сегодня у меня возникло предчувствие, что на этот раз обстановка будет совершенно иной. Его секретарша говорила со мной по телефону извинительным тоном, так, как будто заранее знала, что меня вызвали, чтобы наказать. Офис управляющего находился на втором этаже, и пройти к нему можно было, поднявшись по старой мраморной лестнице, по которой вверх-вниз спешили посетители. Кабинет, который занимал управляющий, служил раньше складом спортивных товаров и маленьким магазинчиком, торгующим цветными бумажными змеями и флюгерами. Стены кабинета были обшиты панелями, стеклянные оконные полоски обрамлены кирпичом, пол устлан ковровым покрытием и заставлен изысканной мебелью. Доктор Сешенз пригласил меня войти.

Это был энергичный человек в очках, с редеющими темно-каштановыми волосами и узким лицом. Он как бы всем своим видом говорил, что бег на марафонские дистанции не является уделом человеческого существа. Его грудная клетка была цилиндрической формы, а тело настолько заплыло жиром, что он не снимал пиджака даже летом, когда вполне подошла бы рубашка с длинным рукавом, поскольку доктор Сешенз страдал хроническим насморком. Его левая рука все еще была в гипсе: последствия перелома, имевшего место несколько месяцев назад во время забега вокруг Западного побережья, когда запутавшаяся в его ногах вешалка, уклонившись от ног бежавших впереди него участников, буквально прибила его к земле. Он был единственным закончившим дистанцию участником забега, имя которого, однако, стало хорошо известно многим по публичным изданиям.

Усевшись за стол, посреди которого лежало письмо, прижатое пресс-папье, он смотрел на меня необычно суровым взглядом.

— Я полагаю, вы знакомы с содержанием этой бумаги? — постучав по письму указательным пальцем, спросил он.

— Конечно, — ответила я. — Понятно, что Пэт Харви не терпится ознакомиться с результатами произведенной экспертизы.

— Труп Деборы Харви был найден одиннадцать дней назад. Насколько я понял, вам до сих пор не удалось установить причину смерти девушки и Фреда Чини?

— Мне известно орудие убийства, а вот причина мне пока неизвестна.

Озадаченно взглянув на меня, он произнес:

— Доктор Скарпетта, не могли бы вы объяснить мне, почему об этом до сих пор не знают ни Пэт Харви, ни отец Фреда Чини?

— Мой ответ будет предельно прост, — ответила я. — Дело об убитой паре пока не закрыто, оно требует специального изучения. А ФБР мне приказало сохранять все факты, касающиеся этого дела, в глубокой тайне.

— Понимаю, — сказал он, бросив взгляд на стену так, как будто там было окно.

— Если вы позволите, я обнародую свои отчеты, доктор Сешенз. Вы на самом деле намного облегчили бы мою участь, если бы позволили выполнить требование Пэт Харви.

— Почему? — Он прекрасно знал ответ на вопрос, но ему очень хотелось послушать мое мнение.

— Потому что миссис Харви и ее муж имеют полное право знать, что случилось с их дочерью, — ответила я. — А Брюс Чини также имеет право знать о том, удалось ли нам добиться каких-либо результатов при проведении экспертизы тела его погибшего сына. Ожидание для них — настоящая пытка.

— А вы давно разговаривали с миссис Харви?

— Давно.

— И вы не говорили с ней с тех пор, как были найдены трупы, доктор Скарпетта? — спросил он, нервно подергивая повязку.

— Я звонила ей, когда были получены результаты проведенного опознания, но с тех пор я с ней не разговаривала.

— А она пыталась с вами связаться?

— Да.

— И вы не стали с ней разговаривать?

— Я уже вам объяснила, по какой причине я с ней не смогла разговаривать, — ответила я. — Мне кажется, с моей стороны было бы не очень вежливо позвонить ей и сказать, что ФБР не хочет, чтобы я выдала ей имеющуюся у меня информацию.

— О директивах ФБР вы никому не рассказывали?

— Я рассказала об этом вам.

— Я высоко ценю ваше молчание. Но, мне кажется, было бы неуместно упоминать об этом кому-то еще, особенно репортерам.

— Я приложила немало усилий, чтобы избежать репортеров.

— Мне звонили из газеты «Вашингтон пост» сегодня утром.

— Кто именно?

Я с напряжением наблюдала за тем, как он перебирал полученные за день сообщения. Мне с трудом верилось, что Эбби за моей спиной и через мою голову захотела воспользоваться услугами управляющего.

— Кто-то по имени Клиффорд Ринг. — Вскинув на меня глаза, он продолжил: — Вообще-то он уже не первый раз звонил и не только у меня пытался получить информацию. Он донимает своими звонками мою секретаршу и других служащих, включая моего заместителя и секретаря по вопросам труда и занятости. Полагаю, что он вам тоже звонил; после чего, наконец, решил связаться с администрацией — с жалобой на медицинского эксперта.

— Звонили много репортеров, половину имен я просто сейчас не помню.

— Я полагаю, мистер Ринг подозревает, что все детали этого дела искусно скрываются, что существует какая-то конспирация. По тому, как он задавал свои вопросы, было ясно, что он опирался на какие-то факты.

Странно, подумала я. Что-то не похоже, чтобы газета «Пост» не проявляла никакого интереса к расследованию этих случаев убийства, в чем так настойчиво пыталась убедить меня Эбби.

— У него сложилось впечатление, — продолжал управляющий, — что ваш офис преграждает доступ к получению какой-либо информации и поэтому является участником так называемой конспирации.

— Мне кажется, что они абсолютно правы, — ответила я, стараясь подавить раздражение в своем голосе. — Я сейчас нахожусь меж двух огней. Либо я должна пренебречь требованием миссис Харви и Департамента юстиции, либо, при условии предоставленного мне честного выбора, я бы предпочла оказать содействие миссис Харви. В конце концов мне все равно придется держать перед ней ответ. Ведь она мать Деборы. А перед ФБР я не обязана отчитываться.

— У меня тоже нет намерений враждовать с Департаментом юстиции, — ответил доктор Сешенз.

Хотя он не назвал мне причину, я и сама о ней догадалась. Значительная доля департаментского бюджета управляющего обеспечивалась за счет федеральных налогов, некоторая часть которых маленьким ручейком текла в мой офис, чтобы субсидировать сбор информации, необходимой для различных агентов по предупреждению всевозможных травм и безопасности движения. Департамент юстиции знал, каким способом нужно вести жесткую игру. Если вражда с федеральными органами не сократит бесконечно растущие статьи дохода, мы, по крайней мере, могли бы рассчитывать на то, что не умрем с голоду. Последнее, чего хотел управляющий, это — отвечать за каждую канцелярскую принадлежность, купленную на субсидированные средства. Я знала приблизительную схему нашего дальнейшего существования. Все мы, доведенные до нищеты, будем обречены на смерть.

Управляющий здоровой рукой потянулся за письмом, на котором на минутку остановил свой взгляд.

— По существу, единственным ответом, который можно дать миссис Харви, это порекомендовать ей прекратить угрозы.

— Но, если она затеет судебное дело, у меня не будет выбора, и мне придется выслать то, что она требует.

— Я это понимаю. ФБР не сможет держать нас под своим контролем, и в этом наше преимущество. Недостатком же будет, очевидно, отрицательная реакция общественности, — подумал он вслух. — Конечно же, Управление по делам медицины и гуманитарных служб предстанет в не очень красивом свете, если общественность узнает о том, что суд заставил нас выдать Пэт Харви то, что она имела полное право получить по закону. И это в еще большей степени подтвердит подозрения мистера Ринга.

Средний житель даже не подозревал о том, что служба медицинской экспертизы была составной частью Управления по делам медицины и гуманитарных служб. Можно сделать смелый вывод о том, что в результате всех перипетий одна только я буду иметь довольно бледный вид. Управляющему, очевидно, хотелось, чтобы я сама выходила из положения. У него не было намерений портить отношения с Департаментом юстиции.

— Конечно, — продолжал он, — Пэт Харви будет стараться показать себя очень агрессивной, ссылаясь на вышестоящие инстанции. Но это может быть простым запугиванием.

— Я в этом очень сомневаюсь, — лаконично ответила я.

— Поживем — увидим, — ответил он, вставая из-за стола и провожая меня до двери. — А я напишу ответ миссис Харви о том, что мы с вами обсудили вопрос.

«В этом я ни капельки не сомневаюсь», — подумала я.

— Если понадобится моя помощь, сообщите мне, пожалуйста, — улыбнулся он, стараясь не смотреть мне в глаза.

Я только что сказала ему о том, что сильно нуждаюсь в помощи. Но я знаю, он бы и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне.

Как только я добралась до своего офиса, я тут же поинтересовалась, звонил ли какой-нибудь репортер из «Пост». После долгих напряженных раздумий и поисков многочисленных записей было наконец установлено, что репортер по имени Клиффорд Ринг не звонил ни разу. Как же он мог обвинять меня в нежелании придать гласности факт убийства, если он даже ни разу не попытался связаться со мной? Все это вызвало у меня недоумение.

— Между прочим, — добавила Роза, поравнявшись со мной в коридоре, — Линда искала вас, сказала, что хочет немедленно вас видеть.

Линда была экспертом по огнестрельному оружию. «Наверное, Марино успел забросить ей патронную гильзу», — подумала я.

Лаборатория, занимавшаяся определением характеристик различных инструментов и огнестрельного оружия, располагалась на третьем этаже и могла вполне сойти за магазин старого оружия. Револьверы, ружья, дробовики и пистолеты с верхом закрывали полки, а завернутые в пергамент всевозможные являющиеся уликами предметы высокими стопками возвышались на полу. Сначала мне показалось, что все работники лаборатории ушли на завтрак, но вдруг я услышала раздававшиеся за дверью приглушенные оружейные выстрелы. К лаборатории примыкала небольшая комната, которая использовалась для контрольных — испытаний оружия, разряжавшегося в стальную, наполненную водой цистерну.

Через несколько минут появилась Линда, держа в одной руке револьвер 38-го калибра, а в другой — отстрелянные пули и патронные гильзы. Линда была хрупкой и женственной. Длинные каштановые волосы развевались по плечам, а широко открытые карие глаза были изумительно красивы. Лабораторный халат был надет поверх расклешенной черной юбки и ярко-желтой шелковой блузки, застегнутой сверху булавкой. Если б я встретилась с ней на борту самолета, то, сидя рядом и пытаясь разгадать ее специальность, я бы прежде всего подумала, что она дает уроки поэзии или заведует какой-нибудь художественной галереей.

— Плохие новости, Кей, — обратилась она ко мне, выкладывая на стол револьвер с использованными патронами.

— Надеюсь, это не относится к тем патронным гильзам, которые принес тебе Марино, — сказала я.

— Боюсь, что именно о них нам с тобой придется поговорить. Я почти уже приготовилась вытравить на них свои инициалы и поставить лабораторный номер, когда обнаружила маленький сюрприз.

Она придвинула мне стул и, подойдя к микроскопу, произнесла:

— Находка стоит многого.

Усевшись на стул, я устремила свой взгляд в линзы микроскопа. С левой стороны освещенного кружочка находилась патронная гильза из нержавеющей стали.

— Я ничего не понимаю, — пробормотала я, настраивая объектив.

Внутри верхней части патрона я увидела инициалы — «Д. М.».

— Я подумала, что Марино вытравил собственные инициалы специально, чтобы затем передать эту гильзу тебе, — удивленно взглянула я на Линду.

— Да, он передал мне эту гильзу около часа назад, — сказала Линда. — Но когда я спросила его о том, оставлял ли он свои инициалы на гильзе, он ответил, что не делал этого. На самом деле я и не думала, что это были инициалы Марино. Кому-кому, а уж ему лучше знать, что его инициалы «П. М.», а не «Д. М.».

Хотя некоторые следователи имели привычку помечать собственными инициалами патронные гильзы, которые медицинские эксперты извлекали из тел убитых жертв, эксперты из лаборатории огнестрельного оружия напрочь отбили им эту охоту. Оставлять инициалы на металлической поверхности очень рискованно. Всегда существует опасность оцарапать затвор, спусковой крючок, отражатель или другие части оружия, такие как нарезы и желобки, которые играют огромную роль при установлении марки оружия.

Марино об этом очень хорошо знал. Он так же, как и я, всегда подписывал лишь пластмассовый кожух, даже не дотрагиваясь до внутренней части гильзы.

— Ты хочешь сказать, что эти инициалы стояли на патронной гильзе, уже когда Марино принес ее сюда? — спросила я.

— Очевидно, это именно так и есть.

«Д. М.», Джей Морель, подумала я, теряясь в догадках. Почему же оставленная на месте преступления гильза была обозначена его инициалами?

Линда высказала свое предположение:

— Может, шеф полиции, осматривавший местность, положил для какой-то надобности эту штуковину в свой карман, а затем случайно потерял ее, ну, например, через дырку в кармане?

— Что-то мне с трудом в это верится, — ответила я.

— У меня есть одна догадка, но, боюсь, вряд ли она тебе покажется правомерной. Да и мне она тоже кажется неправдоподобной. Патронную гильзу могли перезаряжать.

— А зачем ее пометили инициалами следователя? И зачем, скажи на милость, перезаряжать патронную гильзу, которая является уликой?

— Такое иногда случалось, Кей, только этот разговор между нами, хорошо?

Я внимательно ее слушала.

— Полицейскими собрано и представлено в суд как вещественное доказательство огромное количество оружия, боеприпасов и патронных гильз. Все это стоит огромных денег. Люди становятся очень жадными, даже судьи, которые забирают себе для коллекции или продают дельцам по оружию все эти доставленные им трофеи. Хотя и с трудом, но все-таки можно предположить, что патронная гильза была найдена каким-нибудь полицейским или передана в какой-то момент в суд в качестве вещественного доказательства, а затем была перезаряжена. Получается так, что стрелявший даже понятия не имел о том, какие инициалы были вытравлены внутри гильзы.

— Мы не можем доказать, что это гильза от той самой пули, которую я нашла в позвоночнике Деборы, и мы не сможем доказать это, пока не найдем пистолета, — напомнила я ей. — Мы даже не можем утверждать с уверенностью, чтопуля из особого патрона. Мы только знаем, что он девятимиллиметровый фэбээровский.

— Да, точно. Но ведь ФБР имеет патент на выпуск водоотталкивающих патронов с конца восьмидесятых.

— Неужели ФБР продает эти пули для перезарядки? — спросила я.

— Вот в этом-то вся проблема. На деле — не продает. В продаже можно приобрести только патроны. Но ведь это абсолютно не значит, что заинтересованное лицо не сможет приобрести пули каким-то другим способом. Он может украсть их с завода или договориться с тем, кто ворует их. Например, я могла бы запросто достать патроны, если бы работала над каким-либо специальным проектом. — Достав банку диетической кока-колы из своего стола, она добавила: — Ничто меня нынче не удивляет.

— Марино знает о твоей находке?

— Я ему уже звонила.

— Спасибо, Линда, — поблагодарила я и, встав со стула, сформулировала свое, в корне отличное от теории Линды, предположение, которое, к несчастью, было наиболее вероятным. Одна только мысль об этом приводила меня в бешенство. У себя в кабинете я схватила телефон, набрала номер Пита Марино, который ответил мне незамедлительно.

— Вот дурила, — выпалил он.

— Кто? Линда? — спросила я, буквально оторопев.

— Морель, вот кто. Еще хватает наглости врать. Паршивый сукин сын. Только что разговаривал с ним по телефону. Сразу начал прикидываться, будто не понимает, о чем идет речь. Притворялся до тех пор, пока я не обвинил его в краже вещественного доказательства, которое собирался продать снова. А когда я спросил его, не тащит ли он оружие и боеприпасы и пригрозил расследованием с помощью внутренних служб, он запел совсем по-другому.

— Ты считаешь, что он специально оставил свои инициалы на патронной гильзе, Марино?

— Да, конечно. Они нашли настоящую патронную гильзу на прошлой неделе. А когда этот осел оставил ее там, где мы ее обнаружили, он сразу заскулил, что выполнял приказ ФБР.

— Где сейчас находится найденная ими патронная гильза? — спросила я, с трудом преодолевая охватившее меня волнение.

— Она находится в лаборатории ФБР. Мы с тобой целый день провели в лесу в поисках этой проклятой гильзы. Ты можешь себе представить, доктор, что все это время в лесу мы находились под наблюдением. Они выставили дозор, который следил за каждым нашим шагом, даже когда мы отлучались по нужде.

— Ты говорил об этом Бентону?

— Нет уж, дудки. Насколько я понял, Бентон тоже морочит нам голову, — ответил Марино и бросил трубку.

Глава 9

Было что-то успокаивающее во внешнем виде ресторана «Глобус и Лорель», и это помогало мне чувствовать себя в безопасности. Строгое, без всякой вычурности кирпичное здание ресторана занимало небольшой, расположенный на севере Вирджинии участок земли. Перед домом раскинулась небольшая лужайка с аккуратно подстриженной травой и деревьями, а на расположенной рядом безупречно чистой автостоянке каждый автомобиль занимал строго отведенное ему место.

Над дверью была вывеска «Semper Fidelis».[7] Войдя в холл, я увидела висевшие на стенах фотографии хорошо известных мне высокопоставленных лиц: начальников полицейских участков, генералов с четырьмя звездочками на погонах, министров обороны, управляющих ФБР и ЦРУ. Эти фотографии были так привычны мне, что сурово улыбающиеся на них люди казались компанией старых друзей. Майор Джим Янси, чьи военные вьетнамские сапоги торчали над пиано за баром, спустил ноги и прошел по красному шотландскому ковру мне навстречу.

— Доктор Скарпетта, — улыбнулся он, пожимая мою руку. — А я уж было подумал, что вам не понравились предложенные здесь в прошлый раз закуски, поэтому вы так давно не появлялись у нас.

Даже та обычная одежда, которая была на майоре: свитер-водолазка и вельветовые брюки, не могла скрыть его настоящую профессию. Он был до мозга костей военным человеком: сухощав, имел прямую осанку и седые коротко подстриженные волосы. Несмотря на преклонный возраст, майор по-прежнему сохранил военную выправку. Мне было очень трудно представить его колесящим в джипе по пересеченной местности и опустошающим по дороге консервную банку с продовольственным пайком.

— Меня здесь всегда прекрасно кормили, и вы об этом хорошо знаете, — сердечно ответила я.

— Вы ищете Бентона, а он ищет вас. — Сделав жест рукой в сторону, он сказал: — Старина Бентон где-то рядом, может быть, как всегда, сидит в своей укромной лисьей норке.

— Спасибо, Джим. Я знаю, как туда пройти. Мне было очень приятно снова увидеться с вами.

Подмигнув мне, он вернулся к стойке.

О существовании этого ресторанчика, который держал майор Янси, я узнала от Марка, когда два раза в месяц приезжала в конце недели в Квантико, чтобы встретиться там со своим возлюбленным. Я смотрела на заполненные фотографиями полицейских и других достопамятных личностей стены, и мне многое вспомнилось. Проходя мимо столика, который обычно занимали мы с Марком, я с грустью заметила незнакомых мне беседующих друг с другом людей. Последний раз я была здесь почти год назад.

Покинув основной зал ресторана, я направилась к укромному местечку, где меня ждал Уэсли, уединившись за столиком, стоявшим перед задрапированным красными занавесками окошком. В ответ на мое приветствие он, потягивая вино, недружелюбно поздоровался со мной. Появился официант в черном смокинге и встал рядом со столиком, ожидая моего заказа.

Уэсли смотрел на меня непроницаемым взглядом, и мне не оставалось ничего другого, как ответить ему тем же. Начался первый раунд наших переговоров, в котором нам обоим предстояло состязаться.

— Я очень обеспокоен тем, что нам стало трудно разговаривать друг с другом, Кей, — начал он.

— Выражаю встречное недовольство той же проблемой, — ответила я убийственно холодным тоном присутствующего в суде свидетеля. — Да и я весьма обеспокоена, как замечательно у нас работают средства связи Помимо того что мой телефон прослушивается, за мной еще и следят? Надеюсь, тому, кто прятался в лесу, удалось сделать довольно удачные фотографии нас с Марино. Уэсли ответил таким же спокойным тоном:

— Твоя личность вне всяких подозрений. Под наблюдением находится исключительно местность, на которой вас с Марино и засекли вчера днем.

— Возможно, если бы вы мне об этом сообщили, — сказала я, едва сдерживая свой гнев, — я бы заранее проинформировала вас о том, когда мы с Марино туда собираемся.

— Мне и в голову не приходило, что вы решитесь туда отправиться.

— По роду своей работы я очень часто возвращаюсь к связанным с прошлыми убийствами местам. Проработав со мной столь длительный период времени, вам бы полагалось знать об этом.

— Это мое упущение. Но и ты тоже получила урок. И мне бы не хотелось, чтобы ты снова посетила это место.

— Вообще-то у меня нет сейчас таких намерений, — ответила я раздраженно. — Но если вдруг у меня возникнет такое желание, я обязательно уведомлю вас об этом. А вы, в свою очередь, могли бы сделать то же самое, если уж вам удалось обнаружить новые улики. Тогда бы мне не пришлось терять время на поиски тех предметов, которые специально подбросили на место убийства ваши фэбээровские агенты.

— Кей, — еще более тихим голосом ответил Уэсли. — Я же не вмешиваюсь в твою работу.

— Меня обманывают, Бентон. Мне сообщили, что на месте найденных трупов не нашли никаких патронных гильз, однако уже неделю назад эта гильза появилась в лаборатории ФБР.

— Устанавливая наблюдение за местностью, мы преследовали одну-единственную цель: никакой утечки информации, — ответил он. — Чем меньше людей знает о находке, тем лучше.

— По-видимому, вы все еще склонны предполагать, что убийца может вернуться на место преступления.

— Такая вероятность не исключена.

— И вы точно так же предполагаете возможность прихода убийцы на место преступления в четырех предыдущих случаях?

— Но этот случай немного другого плана.

— Почему же другого?

— Потому что убийца оставил улику, и он об этом сам хорошо знает.

— Если бы он был так сильно обеспокоен этим, то он давно бы, еще прошлой осенью, вернулся сюда за оставленной гильзой, — ответила я.

— Возможно, он просто не ожидал, что нам удастся выяснить факт убийства Деборы Харви выстрелом из пистолета, с извлеченной из ее тела пули «гидра-шок».

— Не думаю, что убийца был настолько глуп, чтобы заранее не предвидеть этого, — ответила я.

Официант принес мне заказанную порцию виски с содовой.

Уэсли продолжал делиться своими соображениями:

— Я не буду отрицать того, что найденная вами гильза была специально подброшена полицейскими, я не буду также отпираться от того, что там, в лесу, за вами с Марино следили. Там находились двое полицейских, которые видели все, чем вы занимались, включая момент извлечения патронной гильзы. Если бы ты мне сама не позвонила, я все равно связался бы с тобой.

— Хотелось бы надеяться на то, что вы говорите искренне.

— Мне бы все равно пришлось объясняться, выбора у меня не было, ведь ты, сама того не зная, без всякого злого умысла, помешала успешному завершению начатой операции. И все-таки ты права. Мне следовало предупредить тебя заранее, тогда бы ничего такого не случилось и нам бы не пришлось пересматривать или перекраивать свои планы.

— А что именно вам пришлось перекраивать?

— Не наткнись вы с Марино на нашу засаду, уже завтра все новости были бы известны убийце. — Помолчав немного, он продолжил: — Небольшая порция дезинформации может сыграть свою положительную роль, доставив преступнику массу всяческих беспокойств, а может быть, даже заставит его объявиться. Сообщение о найденной гильзе появится не ранее чем в понедельник.

— И какой вы в этом усматриваете смысл? — спросила я.

— Мы хотим создать впечатление, что во время экспертизы нам кое-что удалось обнаружить. Убийца действительно оставил на месте преступления важную улику. Ссылаясь на это, имея в арсенале множество опровержений, полиция может воздержаться от каких-либо комментариев. Все наши намерения направлены на то, чтобы создать видимость, будто мы знаем о существовании этой улики, обнаружить которую, однако, нам так и не удалось. Итак, убийца, озадаченный навязчивой идеей, может прийти на место преступления, чтобы забрать оставленную гильзу. Она начнет откапывать подкинутую нами гильзу, а мы тем временем схватим его за этим занятием, предварительно засняв все на пленку.

— Патронную гильзу можно рассматривать как улику только в том случае, если у него в этот момент при себе будет пистолет. И зачем ему, рискуя собственной жизнью, появляться на месте убийства, если он наверняка догадывается, что полиция ищет оставленную им улику? — допытывалась я.

— Его могут беспокоить разные другие вещи, потому что, по существу, он потерял контроль над ситуацией. То ли он был вынужден, то ли, наоборот, не было никакой необходимости стрелять Деборе в спину. А может быть, вообще можно было избежать этого расстрела. Чини же был умерщвлен каким-то другим способом. Кей, откуда убийце знать, что является предметом наших поисков: возможно, мы ищем патронную гильзу, возможно, что-то другое. Ему также неизвестно, в каком состоянии были найдены трупы. Мы не знаем, что убийца сделал со своими жертвами, а он понятия не имеет о том, что тебе удалось выяснить во время вскрытия. Конечно же, он не явится на место убийства сразу после газетных сообщений на эту тему, а через одну-две недели, когда вся история поутихнет, он может туда прийти.

— Я очень сомневаюсь в том, что эта ваша тактика дезинформирования противника может сработать, — сказала я.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Убийца оставил улику, и надо быть последними дураками, чтобы не воспользоваться этим.

— И вы точно так же изощрялись с уликами, найденными в других четырех случаях, Бентон? Насколько мне известно, червонный валет лежал внутри каждой найденной машины. Вы очень старательно скрывали эту деталь.

— Кто тебе об этом сказал? — спросил он, без тени удивления, ничуть не изменившись в лице.

— Это правда? — Да.

— А при расследовании убийства Деборы Харви и Фреда Чини вы тоже обнаружили карту?

Окинув взором зал, он подозвал официанта, который сказал:

— Рекомендую отведать филе-миньон. Открыв меню, Уэсли сделал заказ:

— Либо это, либо бараньи отбивные.

Отмечая свой заказ в меню, я чувствовала, как бешено колотится мое сердце. Не в силах совладать со своими чувствами, я зажгла сигарету. Мои мозги неистово искали выхода из создавшегося трудного положения.

— Вы так и не ответили на мой вопрос.

— Я не пойму, какое отношение имеет этот вопрос к твоему участию в расследовании дела? — спросил он.

— Полиция пригласила меня на место найденных трупов только спустя несколько часов. А к тому времени, когда я прибыла, к телам уже прикасались, их передвигали. Причастные к этому делу следователи упорно отказываются отвечать на мои вопросы. Вы же без всякой причины просите меня как можно дольше тянуть с оглаской результатов экспертизы и причины смерти Деборы и Фреда, а Пэт Харви угрожает мне судом за то, что я умалчиваю об этом, — сказала я. Уэсли даже не шелохнулся в ответ.

— И наконец, — в заключение сказала я довольно злым тоном. — Я вернулась на место преступления, ничего не зная о том, что оно находится под наблюдением, а найденная мною улика, оказывается, была специально подброшена. И все равно вы считаете, что все перечисленные мною моменты не имеют никакого отношения к моему участию в расследовании, или вы решили просто убедить меня в этом.

— Ни в чем таком я тебя не убеждал.

— Ну, тогда это делается кем-то другим. В ответ он только промолчал.

— Мне очень важно знать, был ли найден червонный валет в джипе Деборы или где-то рядом с телами убитых. Это поможет установить связь с предыдущими четырьмя убийствами. Если по Вирджинии гуляет распоясавшийся преступник, виновный в целой серии убийств, меня это не может не волновать.

Он застал меня врасплох, спросив:

— Что ты рассказывала Эбби Торнбулл?

— Я ничего ей не рассказывала, — ответила я, чувствуя, как сильно бьется мое сердце.

— Но ты же с ней встречалась, Кей. Ты же не будешь этого отрицать?

— Об этом вам сообщил Марк, и вы не будете этого отрицать?

— Если бы ты сама не сказала ему об этом, то у Марка не было причины интересоваться твоими встречами с Эбби в Ричмонде и Вашингтоне. А так просто ему совершенно незачем было сообщать это мне.

Я в недоумении уставилась на него. Откуда Уэсли узнал о том, что я встречалась с Эбби в Вашингтоне, если за ней действительно не было слежки?

— Когда Эбби приезжала ко мне в Ричмонд, — сказала я, — звонил Марк, которому я рассказала о том, что Эбби находится у меня в гостях. Или вы хотите сказать, что он ничего вам не говорил?

— Нет, ничего.

— А от кого же тогда вы узнали об этом?

— Существуют вещи, о которых я не могу тебе рассказывать. Ты мне просто должна верить на слово.

В это время к нашему столику подошел официант, поставив перед нами две порции салата. Мы ели молча. Уэсли снова вернулся к нашему разговору только после того, как нам подали второе.

— Я нахожусь под еще большим давлением, — тихо сказал он.

— Об том нетрудно догадаться по вашему измученному и усталому виду.

— Спасибо, доктор, — иронично ответил он.

— Но вы изменились не только внешне, — заметила я.

— Уверен, это тебе только кажется.

— Вы затыкаете мне рот, Бентон.

— Мне кажется, в наших отношениях появилась трещина только потому, что ты и Марино задаете мне вопросы, на которые у меня нет ответа. А от этого мне становится еще более тягостно. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Я стараюсь это понять, — ответила я.

— Я не могу рассказать тебе все. Пойми ты это наконец.

— Мне не очень просто это сделать. У нас были одинаковые цели. У меня была нужная всем информация, а у вас — нужная мне. И я не собираюсь делиться с вами какими-либо сведениями до тех пор, пока вы мне ничего не сообщите.

К моему удивлению, он засмеялся.

— Может быть, на этих условиях мы можем заключить сделку? — настаивала я.

— Похоже, что у меня совершенно нет выбора.

— Похоже, что так, — ответила я.

— Да, мы действительно нашли червонный валет при расследовании дела Харви-Чини. Я действительно переворачивал до твоего приезда их тела, уложив их так, как потом они лежали, но если бы ты только знала, какое важное значение имеет найденная карта и какие могли быть ужасные последствия, если бы эта информация вдруг просочилась. Появись заметка где-нибудь в прессе, я бы уже совершенно не мог поручиться за последствия.

— Где была найдена карта? — спросила я.

— Мы нашли ее в сумке Деборы Харви. Перевернув с помощью двух полицейских тело Деборы, мы обнаружили под нею эту сумку.

— Вы хотите сказать, что убийца притащил сумку Деборы в лес?

— Да. Было бы глупо считать, что Дебора собственноручно отнесла свою сумку в лес.

— А в предыдущих случаях карту оставляли на самом видном месте внутри автомобиля.

— Да, действительно. Место, где была обнаружена эта карта, является еще одним несоответствием. Почему ее не оставили внутри джипа? Другим несоответствием является то, что в предыдущих случаях оставленные карты были продукцией фирмы «Байсикл», а найденная нами под телом мертвой Деборы карта совершенно другого сорта. И кроме того, были обнаружены совершенно другие ворсинки.

— Какие еще ворсинки? — поинтересовалась я.

— Все собранные с разложившихся трупов ворсинки были с их собственной одежды или с сидений автомобиля. А несколько обнаруженных мною ворсинок неизвестного происхождения никоим образом не устанавливали между этими четырьмя случаями связи и поэтому казались ничего не значащей находкой. В четырех предшествующих убийству Деборы и Фреда случаях на сиденье каждого брошенного автомобиля были обнаружены мельчайшие волокна белой хлопчатобумажной ткани.

— А я впервые об этом слышу, — ответила я, снова почувствовав раздражение.

— Анализ найденных волокон проводился в нашей лаборатории, — пояснил он.

— Какова же ваша версия? — спросила я.

— Вопрос, касающийся обнаруженных волокон, очень любопытен. Поскольку в момент убийства на жертвах не было одежды из белой хлопчатобумажной ткани, это дает мне право предполагать, что это волокна с одежды преступника, который сидел за рулем принадлежащей убитой им жертве автомобиля. Но это лишь наши предположения. А что касается одежды преступника, то, вероятнее всего, в момент встречи со своими жертвами, на нем была какая-то униформа. Брюки из белой хлопчатобумажной ткани. В общем, я точно не знаю, что, но на сиденье джипа Деборы Харви мы не обнаружили никаких белых волокон.

— Что удалось найти внутри джипа? — поинтересовалась я.

— Ничего заслуживающего внимания. Салон автомобиля был найден в безупречно чистом состоянии. — Разрезая ножом кусок мяса, он на минуту прервал свое повествование. — Меня беспокоит тот факт, что это убийство могло быть совершено с абсолютно другими намерениями.

— Вы так считаете, потому что одна из жертв является дочерью «царицы наркотиков». Вы склонны считать, что убийство Деборы имеет политическую окраску, особенно если вспомнить развязанную ее матерью кампанию по борьбе с наркотиками, — высказала свое мнение я.

Утвердительно кивнув головой, он сказал:

— Не исключено, что убийство Деборы и ее друга было замаскировано под предыдущие убийства.

— Если вы считаете, что эта смерть не связана с другими четырьмя случаями убийства, — сказала я с оттенком скептицизма в голосе, — как же вы тогда объясните оставленную карту, Бентон? Ведь даже мне совсем только недавно удалось узнать о том, что во всех случаях преступник оставлял карту с червонным валетом. И в газете об этом, конечно же, ничего не писали.

— Об этом знала Пэт Харви, — удивил меня Бентон. «Это, наверное, Эбби постаралась», — подумала я. В тот момент я могла поклясться, что Эбби посвятила миссис Харви во все детали, и Уэсли об этом было хорошо известно.

— Когда миссис Харви узнала о найденной карте? — спросила я.

— Когда был найден джип ее дочери, она поинтересовалась — не нашли ли мы карты? Второй раз она задала мне тот же вопрос, когда были обнаружены тела.

— Не понимаю, — сказала я. — Откуда ей было знать об этом еще прошлой осенью? Похоже, она была знакома с деталями предыдущих четырех убийств еще до того, как исчезли Дебора и Фред.

— Ей действительно были известны некоторые детали. Пэт Харви интересовалась подробностями этих убийств задолго до того, как случилось убийство ее дочери.

— А зачем ей это нужно было знать?

— Ты же слышала, какие выдвигались версии по поводу смерти парочек, — сказал Уэсли. — Молодые люди якобы погибли из-за чрезмерно принятой дозы наркотиков. Какой-то новый загадочный препарат, с которым они отправляются на вечеринку в лес, где их потом находят мертвыми. Или неизвестный делец наркобизнеса, продав сильнейшее наркотическое вещество, затем, подхлестываемый любопытством, идет вслед за молодыми людьми посмотреть, как они будут умирать.

— Я слышала все эти версии, но они же абсолютно бездоказательны. Результаты анализов на присутствие ядовитых веществ в организме всех восьми жертв оказались отрицательными.

— Я помню это по отчетам, — задумчиво сказал Уэсли. — Но тогда я тоже сделал предположение о том, что эти результаты не являлись убедительным доказательством употребления наркотиков. Ведь их тела почти превратились в скелеты, и поэтому не так-то просто было сделать полноценный анализ.

— Осталось всего лишь немного мышечной ткани. Этого вполне достаточно, чтобы определить наличие кокаина и героина в организме человека. Уж, по крайней мере, остатки бензолекогонина или морфия могли бы обязательно быть обнаружены при условии, что молодые люди принимали наркотики. А что касается новых компонентных наркотических средств, то мы тестировали их аналоги Пи Эс Пи и амфетамисы.

— А что ты скажешь насчет опиума? — поинтересовался Уэсли, справляясь об очень популярном в Калифорнии наркотическом веществе. — Насколько мне известно, для того чтобы получить сверхдозу этого наркотика, достаточно употребить совершенно мизерное количество этого вещества. И, кроме всего, его очень трудно обнаружить в организме без специального анализа. — Поскольку лицо Уэсли оставалось бесстрастным, я постаралась объяснить, что анализ Эр Эл А вызывает специфическую реакцию в организме человека даже на небольшие, введенные в организм, дозы наркотического вещества. В отличие от обычного анализа, с помощью анализа РИА можно обнаружить небольшие дозы наркотиков, и именно к этому виду анализа мы прибегаем, если хотим выявить в организме такие труднообнаруживаемые наркотики, как опиум, ЛСД и Ти Аш Эс.

— И вы не обнаружили ни одного из перечисленных наркотиков?

— Ни одного.

— А что ты скажешь насчет содержания алкоголя?

— А вот алкоголь обнаружить не так-то просто, если тела окончательно разложились. Некоторые из тестов не дали вообще никаких результатов или привели к довольно расплывчатым итогам. Все это становится понятным, если иметь в виду состояние тел убитых. Другими словами, были получены неубедительные результаты.

— Значит, можно сказать, что то же самое в полной мере относится к экспертизе тел Харви и Чини?

— Никаких следов наркотиков, — был мой ответ. — А какие именно детали четырех предыдущих убийств интересовали Пэт Харви? — спросила я.

— Ты меня неправильно поняла, — ответил Уэсли. — Я же не говорю о том, что она специально интересовалась какими-то деталями. Но, будучи генеральным прокурором, миссис Харви имела доступ к различным источникам информации и, конечно же, могла интересоваться такого рода вопросами. Это же политика, Кей. Мне представляется все таким образом: окажись все эти четыре случая смерти молодых пар каким-либо образом связанными с наркотиками, будь это несчастный случай или умышленное убийство, она бы могла использовать имеющуюся у нее информацию для того, чтобы — подкрепить фактами и усилить свою кампанию против наркобизнеса.

Теперь мне становилась понятной причина такой хорошей осведомленности миссис Харви, которая выявилась во время нашего с ней ленча у нее дома прошлой осенью. У меня не оставалось ни малейшего сомнения в том, что на файле компьютера в ее офисе была записана информация, касающаяся предыдущих случаев убийства, поскольку миссис Харви проявляла явный интерес к этой теме.

— Когда ее расспросы не приводили к нужным результатам, — сказал Уэсли, — я думаю, она не проявляла повышенного интереса к этой теме до тех пор, пока не исчезли ее собственная дочь и Фред. После чего, как ты сама понимаешь, она стала интересоваться подробностями каждого такого случая.

— Да, могу себе представить всю глубину и горечь иронии, если бы оказалось, что наркотики погубили дочь «царицы наркотиков».

— Уверен, что эта мысль тоже приходила ей в голову, — мрачным голосом сказал Уэсли.

Эти слова вновь неприятно кольнули меня.

— У нее есть полное право знать правду об обстоятельствах смерти ее дочери, Бентон. Я не могу вечно скрывать детали этого убийства.

Он кивнул официанту, показав, что мы уже ждем кофе.

— Я очень прошу тебя, Кей, еще немного повременить с оглаской деталей.

— Для того чтобы вам успешно продолжать свою тактику дезинформации?

— Нам нужно хотя бы сделать попытку не вмешиваться в ход происходящих событий. Ведь, если миссис Харви удастся получить от тебя какую-то информацию, все полетит к чертям собачьим. Поверь мне, я гораздо лучше тебя знаю, как она поведет себя в этом случае. Она тут же обратится к органам прессы, заодно погубив все наши старания отловить преступника.

— А что делать мне, если она подаст в суд?

— На это уйдет много времени. Ведь не завтра же она станет затевать судебную тяжбу. Ну потяни еще немного, Кей.

— Но вы мне так и не дорассказали о червонном валете, — напомнила я. — Каким же образом убийце удалось узнать тайну об оставленных в предыдущих случаях картах?

Упрямым тоном Уэсли ответил:

— Пэт Харви не занималась сбором информации о расследовании дела единолично. У нее достаточно много помощников, целый штат сотрудников. Она часто беседует с другими политиками, с огромным количеством людей, включая тех, кто обладает законодательной властью. Многое зависит от того, с кем она делилась полученной информацией и кому очень хотелось уничтожить ее, если только наши предположения верны, в чем я пока сомневаюсь.

— Наемное убийство, замаскированное под имевшие ранее место четыре случая убийств, — высказала я свое предположение. — Только убийца немного просчитался. Он не знал, что во всех предыдущих случаях убийств парочек преступник оставлял карту с червонным валетом в машине своей жертвы, и оставил ее в сумке под телом Деборы. Возможно, это кто-нибудь связанный с деятельностью благотворительных обществ, против которых намеревается давать показания на слушаниях Конгресса Пэт Харви.

— Речь идет о негодяях, которые знаются с другими негодяями. Это дельцы наркомафии и организованной преступности. — Лениво помешивая кофе, он продолжал: — Миссис Харви чувствует себя не в своей тарелке. Ее сосредоточенное внимание направлено в настоящий момент вовсе не на слушания в Конгрессе.

— Понимаю. Я подозреваю, что как раз из-за этих слушаний у нее сложились далеко не лучшие отношения с Департаментом юстиции.

Аккуратно положив ложку на краешек блюдца и посмотрев на меня, Уэсли сказал:

— Да, действительно это так. Выдвигаемые ею на слушании Конгресса обвинения вряд ли помогут нам. Конечно же, сама по себе — это неплохая идея разоблачить сомнительные организации, подобные АСТМАДу. Ей ведь этого недостаточно. Ей нужно всегда выступать с обвинительной речью. В прошлом уже существовали какие-то распри между ней, ФБР, ЦРУ и Управлением по экономическим вопросам.

— А сейчас? — продолжала я спрашивать.

— А сейчас у нее гораздо более сложное положение, потому что под влиянием нахлынувших на нее эмоций ей приходится полагаться на помощь ФБР, которое помогает в расследовании убийства ее дочери. Излишне подозрительная, миссис Харви старается действовать в одиночку, желая всячески обойти нас и взять все дело в свои руки. — Вздохнув, он добавил: — Кей, она стала для нас серьезным затруднением.

— А она, в свою очередь, очевидно, считает ФБР серьезным затруднением?

Кисло улыбаясь, он ответил:

— Скорее всего, именно так оно и есть.

Мне очень хотелось продолжить умственную игру в покер для того, чтобы убедиться, скрывает ли еще что-нибудь от меня Уэсли, поэтому я подбросила ему очередную тему для беседы:

— Выяснилось, что на левом указательном пальце Деборы в результате защитных действий образовалась рана, которую нельзя назвать зарубкой, она нанесена ножом с зазубренным лезвием.

— В каком именно месте указательного пальца ты обнаружила эту рану? — спросил он, немного наклонившись вперед.

— Снаружи. — Я протянула свою руку в качестве наглядного примера. — Вверху, около первой косточки.

— Очень интересно. Очень нетипичный порез.

— Да, и очень трудно определить его происхождение.

— Итак, нам уже известно, что преступник напал на девушку с ножом, — вслух размышлял Уэсли. — Это меня еще больше настораживает и наводит на мысль о том, что на месте убийства что-то было не так. Видно, произошло то, чего преступник никак не ожидал. Возможно, он схватился за оружие, просто чтобы припугнуть и лишь после этого убить их ножом. Наверное, он с самого начала намеревался перерезать им горло, но совершенно неожиданно возникло какое-то препятствие. Деборе удалось каким-то образом отклониться в сторону, после чего он выстрелил ей в спину и только затем перерезал горло, прикончив ее.

— И оставил трупы в таком положении, как их обычно оставляли, в четырех предыдущих случаях убийства: рука в руке, лицом вниз и в одежде?

Не говоря ни слова, Бентон внимательно стал рассматривать стенку над моей головой.

А я подумала о сигаретных окурках, оставленных на месте преступления, пытаясь найти хоть какую-то параллель с предыдущими случаями. Тот факт, что найденная игральная карта выпущена совершенно другой фирмой и оставлена, в отличие от предыдущих четырех случаев, в другом месте, на этот раз мне ни о чем не говорил. Убийцы тоже не роботы. Их привычки и методы не являются каким-то строго заведенным правилом. Всей изложенной Уэсли информацией, включая такую деталь, как отсутствие белых хлопчатобумажных волокон в джипе Деборы, было для меня недостаточно, чтобы исключить связь между убийством Деборы и Фреда с другими четырьмя случаями. Меня одолевало такое же беспокойство, какое я испытывала всякий раз, посещая Квантико. Я никогда не знала о том, настоящими или холостыми патронами стреляет оружие, везут ли вертолеты боевые подразделения морских пехотинцев, или это агенты ФБР создают видимость маневров, и относились ли к академии расположенные на аллее Хоган здания, или они тоже являлись лишь фасадом.

Я не могла больше выудить из Уэсли никакой информации. Похоже, ему нечего больше мне сказать.

— Уже поздно, — начал он. — Тебе предстоит долгий путь домой.

Перед отъездом мне захотелось сделать последнее замечание.

— Бентон, я не хочу, чтобы наша с вами дружба каким-либо образом разладилась из-за всех этих дел.

— Само собой разумеется.

— И все, что произошло между мной и Марком…

— Ну о чем ты говоришь, — перебил он достаточно твердым, но дружелюбным голосом.

— Он был вашим лучшим другом.

— Мне бы хотелось надеяться на то, что он и сейчас им остается.

— Вы не сердитесь на меня за то, что он уехал из Квантико в Колорадо?

— Мне известно, по какой причине Марк это сделал, — сказал он. — Мне очень жаль, что все так получилось, ведь для академии это был незаменимый человек.

Предпринятая ФБР тактика вылавливания убийцы путем дезинформации провалилась уже в понедельник. То ли ФБР изменило свои планы, то ли Пэт Харви раньше других добралась до сути происходящего, но в этот день по ее инициативе была созвана пресс-конференция.

Днем она предстала перед киносъемочной группой в ее вашингтонском офисе. Печальная обстановка еще более усугублялась присутствием сидящего рядом с ней отца Фреда, Брюса Чини. Вид у миссис Харви был ужасный. Даже нанесенный на лицо грим не мог скрыть высвечиваемые камерой темные круги под ее глазами и то, как сильно она похудела.

— А когда вам начали угрожать, миссис Харви, и в чем заключались эти угрозы?

— Мне начали угрожать сразу после того, как я приступила к расследованию деятельности благотворительных обществ. Мне кажется, это случилось чуть больше года назад, — пояснила она мрачным голосом. — Тогда в Ричмонд на мой домашний адрес пришло одно такое письмо, о содержании которого мне не хотелось бы говорить здесь. Я скажу лишь о том, что в нем угрожали расправиться с членами моей семьи.

— Вы считаете, что эти угрозы явились следствием проводимых вами расследований деятельности таких мошеннических организаций, как АСТМАД?

— Нет, речь идет не об этом. Угрозы направлялись совершенно по другому поводу, и в последний раз это случилось как раз за два месяца до исчезновения моей дочери и Фреда Чини.

На экране появилось лицо Брюса Чини. Бледный, он сидел, прищурившись, под ярким, ослепляющим светом телепрожекторов.

— Миссис Харви… Миссис Харви…

Перебивая друг друга, репортеры задавали вопросы Пэт Харви, а та, в свою очередь, неожиданно прерывала их своими ответами, вновь и вновь привлекая к себе внимание телерепортеров.

— ФБР было в курсе происходящих событий, и они придерживаются мнения о том, что и угрозы, и письма исходили от одного источника, — сказала она.

— Миссис Харви…

— Миссис Харви, — раздался в суматохе громкий голос одного из репортеров. — Не секрет, что вы, в отличие от Департамента юстиции, имеете на повестке дня обсуждение совершенно иных вопросов, что явилось следствием возникшего конфликта после предпринятых вами попыток расследовать деятельность благотворительных обществ. Вы хотите сказать, что ФБР, зная о том, в какой опасности находилась ваша семья, не предприняло никаких мер по вашей защите?

— Да, именно это я хочу сказать, — утвердительным тоном сказала она.

— Вы обвиняете Департамент юстиции в некомпетентности?

— Я обвиняю Департамент юстиции в тайной, скрытной деятельности, — сказала Пэт Харви.

Тяжело вздохнув, я потянулась за сигаретой, почувствовав утомление от гула и непрерывного града вопросов.

«Зря она это затеяла», — подумала я и глазам своим не поверила, увидев на телеэкране маленькую, расположенную в моем офисе медицинскую лабораторию.

Она только больше навредила проводимому нами расследованию. Было горько слышать, как, обратив свой холодный взор на камеру, Пэт Харви беспощадно громила всех участвовавших в расследовании людей, включая и меня. Были обнародованы многие тайные подробности дела и такая деталь, как оставленная преступником карта червонный валет.

Это было слишком мягко сказано, что с миссис Харви тяжело общаться и что она сама представляла собой одну большую проблему. Под личиной оправданного благоразумия скрывалась убитая горем, разъяренная женщина.

Я изумленно наблюдала за тем, как она откровенно, без обиняков, обвиняла полицию, ФБР и отделение медицинской экспертизы в соучастии и укрывательстве фактов.

— Они намеренно скрывают правду о случившихся убийствах, — заключила миссис Харви, — и ведут себя так, руководствуясь соображениями исключительно собственных интересов, даже если речь идет о человеческой жизни.

— Надо же нести такую чушь! — пробормотал сидевший рядом мой заместитель по имени Филдинг.

— О каких убийствах идет речь? — громко спросил репортер. — Вы имеете в виду смерть вашей дочери и ее друга или смерть тех четырех пар?

— Я имею в виду и то и другое, — ответила миссис Харви. — Я считаю, что за молодыми людьми, как за зверями, сначала охотились, а затем убивали.

— А что же тогда скрывают от прессы?

— Имя или имена тех, кто несет ответственность за совершенные преступления. Департамент юстиции не предпринял ни единой попытки остановить эти убийства, руководствуясь политическими мотивами. Каждое федеральное агентство прикрывает своих боссов.

— Вы не могли бы поподробнее осветить этот вопрос? — снова раздался громкий голос того же репортера.

— Когда моя исследовательская работа будет завершена, я раскрою их имена.

— Это произойдет во время парламентских слушаний? — спросили ее. — Вы хотите сказать, что сможете назвать имя убийцы Деборы и ее друга?..

: — Имя убийцы — Фред. Воцарилась минутная пауза.

— Его имя Фред, Фредерик Уилсон Чини!

На этот раз заговорил Брюс Чини, лицо которого отливало на телеэкране мертвенной бледностью.

— Фред был не только другом Дебби, — возмущенно возразил он. — Он ведь тоже мертв. Моего сына тоже убили! — Душившие его слезы не дали ему возможности завершить начатую фразу, и он опустил голову, чтобы скрыть свое скорбное лицо.

Я не могла спокойно наблюдать за происходящими на телеэкране дебатами. Совершенно потрясенная, я отвернулась от телевизора.

Стоявшая в дверях Роза, взглянув на меня, укоризненно покачала головой.

Филдинг встал, потянулся и потуже завязал тесемки своего хирургического халата.

— Она мужественно держалась перед всем проклятым миром, — сказал он, выходя из библиотеки.

Наливая себе чашку кофе, я начала осознавать смысл произнесенной Пэт Харви фразы, которая эхом отзывалась в моей голове.

«За молодыми людьми сначала охотились, как за зверями, а затем убивали».

Ее слова звучали так, как будто она цитировала подлинник какого-то документа, и все же мне показалось, что она как-то не совсем уверенно произнесла последнюю фразу: «Каждое федеральное агентство прикрывает своих боссов».

Охота.

«Червонный валет — как рыцарь с кубком. Один из тех, кто считает себя соперником или защитником. Или тот, кто затевает какую-то борьбу», — говорила мне Хильда Озимек.

Рыцарь. Солдат.

Охотник.

Все убийства были тщательно продуманы и методично спланированы. Брюс Филипс и Джуди Роберте исчезли в июне. Их тела обнаружили в середине августа, когда начался охотничий сезон.

Джим Фримэн и Бонни Смит исчезли в июле, а тела их нашлись в первый день открытой охоты на перепелов и фазанов.

Бен Андерсон и Кэролин Беннет пропали в марте, а их трупы нашли только в ноябре, когда была разрешена охота на оленей.

Сьюзен Уилкокс и Майк Мартин исчезли в конце февраля, а тела их обнаружили только в середине мая, с открытием сезона охоты на индюков.

Дебора Харви и Фред Чини пропали накануне Дня труда и были найдены спустя несколько месяцев, когда в лесу появились охотники на зайцев, белок, лис, фазанов и енотов.

Я не придавала достаточно серьезного значения тому, что оказавшиеся на столе моего офиса разложившиеся и превратившиеся почти в скелеты трупы были найдены именно охотниками. Когда кто-либо терялся или пропадал в лесу, вероятнее всего, что только охотник мог набрести на останки пропавших людей. Но время и место нахождения этих трупов должно быть заранее спланировано.

Убийце нужно было, чтобы жертвы хотя и не сразу, но все же нашлись, поэтому он убивал их еще до начала охотничьего сезона. Он заранее знал, что существует очень маленькая вероятность того, что тела будут найдены сразу после убийства. А ко времени, когда трупы обнаружатся, они превратятся в скелеты, а вместе с кожным покровом исчезнут и следы нанесенных им увечий. При предполагаемом изнасиловании также не оставалось никаких следов семенной жидкости. Очень многие важные улики могли быть смыты дождем и развеяны ветром. Может быть, он даже придавал какое-то особенное значение тому, что тела будут найдены охотниками. Возможно, он тоже воображал себя особого рода охотником.

«Охотники выслеживают животных, — размышляла я, сидя днем за рабочим столом городского офиса. — Партизаны, специальные военные агенты и солдаты-наемники могли охотиться за живыми людьми.

В радиусе пятидесяти миль, то есть там, где пропадали, а потом находились мертвыми все пять пар, располагался полигон Ланглей и ряд других военных объектов, включая принадлежащий ЦРУ Вест-Пойнт, скрывавший свое основное предназначение под вывеской военной базы Кэмп Пири. В детективных романах и исследовательских трудах Кэмп Пири называли «фермерским хозяйством». Здесь офицеров обучали военному мастерству — таким маневрам, как просачивание и незаметный уход с позиций и уничтожение противника, ночным парашютным прыжкам с самолета и другим тайным операциям.

Эбби Торнбулл, свернув с дороги не в том месте, въехала на своей машине прямо в ворота Кэмп Пири, а спустя несколько дней к ней наведались агенты ФБР.

Агенты ФБР испытывали маниакальную подозрительность, и я, кажется, догадывалась, почему. А после знакомства с опубликованными в газетах статьями о проведенной Пэт Харви конференции я еще больше в этом убедилась.

Среди множества лежавших на моем столе газет находилась газета «Пост». Особое место в ней отводилось статье репортера Клиффорда Ринга, который долго и нудно старался показать недостатки управляющего и всего персонала Департамента охраны здоровья, труда и занятости. Мистер Ринг коснулся моей персоны один только раз, упомянув о том, что при занимаемой Пэт Харви должности просто неприлично пускать в ход запугивания и угрозы в адрес всех, кто участвовал в расследовании убийства ее дочери. Прочитанная мною статья навела меня на мысль, не является ли мистер Ринг подставным выразителем мнения средств массовой информации или каналом, который будет отражать нужное ему мнение, что само по себе было не так уж и плохо. Но существовало одно обстоятельство, которое я нашла весьма волнующим.

Мое предположение о том, что это выступление миссис Харви будет преподнесено как самое сенсационное разоблачение месяца, не подтвердилось; вместо этого его расценили как показатель колоссальной деградации женщины, на которую всего лишь несколько недель назад смотрели как на возможного кандидата в вице-президенты США. Если бы мне задали вопрос, касающийся пресс-конференции, я бы первая сказала, что обличительнаяречь Пэт Харви, мягко выражаясь, не продумана и дерзка. Мне также показался странным тот факт, что не наблюдалось никаких серьезных попыток хоть как-то подтвердить выдвинутые обвинения. Репортеры, похоже, вовсе не были настроены эти обвинения комментировать или отделывались какими-то лицемерными отговорками заседающих в правительстве бюрократов, за которыми обычно гоняются журналисты.

Теперь же благодаря средствам массовой информации миссис Харви стала преследуемой жертвой, и ее имя беспощадно склонялось в печати. Нашелся даже редактор, озаглавивший свою статью «Кровожадная». Она стала не только объектом нападок журналистов, но и политической карикатурой. Одно из самых уважаемых должностных лиц Америки получило отставку, ее окрестили «истеричной женщиной, место которой в психиатрической больнице штата Южная Каролина». Недоуменно разводя руками, от нее отвернулись самые преданные союзники, а враги методично и изощренно добивали ее всевозможными нападками, маскируясь под сочувствующих. «Многим понятна причина такой неадекватной реакции Пэт Харви, если принять во внимание ту невосполнимую потерю, которую она понесла, — писал один клеветник, представитель демократической партии, добавляя при этом: — Было бы разумно посмотреть совершенно под другим углом зрения на ее опрометчивый поступок. Ее грозные обвинения являются результатом серьезного расстройства психики». Другой обозреватель писал: «Все происходящее с Пэт Харви является трагическим примером самоуничтожения индивидуальности в результате появившихся у нее проблем личного характера, которые, сломив ее, показали полную неспособность этой женщины преодолевать возникшие трудности».

Вкладывая в свою пишущую машинку бумагу с отчетом о результатах вскрытия Деборы Харви, я забила слово «незаконченное дело» в графе «причина смерти» и «способ умерщвления» и напечатала: «Убийство и обескровливание в результате пистолетного выстрела в нижнюю часть спины и нанесения резаной раны». После внесения поправок в ее свидетельство о смерти по форме СМС-1 я пошла, чтобы сделать фотокопии. Все это я вложила в конверт вместе с объяснительным письмом, в котором извинялась за задержку в связи с длительными ожиданиями результатов экспертизы на содержание токсинов в организме найденных жертв, которые до сих пор можно считать условными. Я действовала в соответствии с данными мне Бентоном Уэсли инструкциями, зная, что миссис Харви вряд ли станет выслушивать мои объяснения о том, как Бентон просил меня попридержать результаты медицинской экспертизы тела ее дочери.

Я выложила абсолютно все подробности дела, те, которые мне удалось обнаружить визуально, а потом подтвердить с помощью микроскопа. Тест на наличие в организме токсинов, давший отрицательный результат.

О том, что была извлечена пуля из поясничной области тела Деборы, что на ладони руки обнаружена рана, которая могла быть получена только в результате защитных действий, и печальное описание одежды, в которой была найдена Дебора или, точнее, то, что от нее осталось. Еще о том, что полиция нашла ее серьги, часы и кольцо, подаренное ей Фредом в знак их настоящей дружбы в день ее рождения.

Я также отослала мистеру Чини копии отчетов вскрытия тела его сына, ограничившись лишь сообщением о том, что над Фредом было совершено жестокое насилие и убийство, мотивы которого пока неизвестны.

После этого я позвонила в офис Бентона Уэсли. Его не было на месте. Тогда я решила позвонить ему домой.

— Я отправляю все имеющиеся у меня данные, — сообщила ему я, как только он взял телефонную трубку.

Он обошел мое заявление молчанием. Затем почти шепотом спросил:

— Кей, ты слышала пресс-конференцию? — Да.

— И ты читала сегодняшние газеты?

— Я и пресс-конференцию видела, и газеты читала. Мне очень хорошо известно, что этим своим выступлением миссис Харви нанесла своей репутации непоправимый урон.

— Боюсь, что она вообще себя погубила, — ответил он.

— Но не без чьей-то помощи.

После небольшой паузы Уэсли спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Я бы с радостью рассказала вам поподробнее о том, что я имею в виду, уже сегодня вечером, с глазу на глаз.

— Что, прямо здесь? — спросил он встревоженным голосом.

— Да, здесь.

— Нет, сегодня вечером я никак не могу.

— Очень жаль. Но разговор не терпит отлагательств.

— Кей, ты просто меня неправильно поняла. Ты должна мне верить…

Прервав его на полуслове, я ответила: — Нет, Бентон, позвольте мне на этот раз вам не поверить.

Глава 10

Когда я вела машину к дому Бентона Уэсли, холодный ветер усиливал ощущение опустошенности, создаваемое темными силуэтами деревьев, и в слабом свете луны пейзаж выглядел незнакомым и зловещим. Дорожных фонарей было мало, а проселочные дороги обозначены плохо. В конце концов я остановилась у сельского магазина, перед которым островком стояла бензозаправочная колонка. Включив свет в салоне, я сверилась со своими записями. Я — заблудилась.

Магазин оказался закрыт, однако рядом с входной дверью виднелся телефон-автомат. Подъехав поближе, я вышла из машины, оставив фары и двигатель включенными. Набрала номер Уэсли, мне ответила его жена, Конни.

— Ты действительно заблудилась, — сказала она, услышав подробное описание моего местонахождения.

— О, Господи! — простонала я.

— Ну, на самом деле тут недалеко, просто запутанно выбираться. — Помолчав немного, она добавила:

— Думаю, гораздо разумнее, если ты подождешь там, где стоишь, Кей. Закрой двери и не выходи из машины. Будет лучше, если мы приедем за тобой. Минут через пятнадцать, договорились?

Подав машину назад, я припарковалась ближе к дороге, включила радио и стала ждать. Время тянулось медленно. Мимо не проходило ни одной машины. Свет фар выхватывал белую стену, огораживающую пастбище. Луна, как бледное серебро, плыла в туманной темноте. Я выкурила несколько сигарет, глядя в окно машины.

Интересно, что испытывали убитые пары, когда их заставляли идти по лесу босиком, со связанными руками. Они, скорее всего, знали, что идут умирать. Наверное, были охвачены ужасом от того, что преступник с ними делал. Я подумала о племяннице Люси, о матери, о сестре, о своих друзьях. Опасения за боль и смерть близкого и любимого человека страшат гораздо больше собственной смерти. Вдали, на темной и узкой дороге, показался усиливающийся свет фар автомобиля. Неизвестная мне машина свернула и остановилась немного поодаль. Когда я мельком увидела профиль водителя, в кровь, подобно электрическому заряду, стал поступать адреналин.

Марк Джеймс вышел, как я предположила, из взятой напрокат автомашины. Опустив стекло, я уставилась на него, настолько пораженная, что не могла говорить.

— Привет, Кей.

Уэсли говорил, что нынешняя ночь — не лучшая для визита, пытался отговорить меня от поездки, и теперь я поняла, почему. У него в гостях находился Марк. Возможно, Кони попросила Марка встретить меня, или он вызвался сам. Мне трудно было предугадать свою реакцию, если бы, войдя в дом Уэсли, я увидела там Марка, сидящего в гостиной.

— Отсюда рукой подать до дома Уэсли, но дорога петляет как лабиринт, — сказал Марк, — предлагаю пересесть в мою машину. Твоя пусть останется здесь, ничего с ней не случится. Потом я привезу тебя сюда, так что ты легко найдешь обратную дорогу.

Не говоря ни слова, я припарковала машину ближе к магазину и пересела в его автомобиль.

— Как поживаешь? — спокойно спросил он.

— Отлично.

— Как семья? Как там Люси?

Люси тоже продолжала спрашивать про него. А я никогда не знала, что ей отвечать.

— Отлично, — снова проговорила я.

Я смотрела на его лицо, на сильные руки, лежавшие на руле, каждая черточка, каждый контур, каждая линия, каждая вена которых были до боли знакомыми и прекрасными, сердце мое разрывалось от переполнявших меня чувств. Я любила и ненавидела его одновременно.

— На работе все в порядке?

— Пожалуйста, не будь так чертовски вежлив, Марк.

— Хочешь, чтобы я был так же груб, как ты?

— Я не груба.

— Так о чем, черт возьми, ты хочешь, чтобы я говорил?

Я ответила молчанием.

Он включил радио, и мы погрузились в пучину ночи.

— Знаю, получилось нехорошо, Кей. — Он глядел прямо перед собой. — Извини, Бентон предложил мне встретить тебя.

— Очень благоразумно с его стороны, — саркастически заявила я.

— Мне не хотелось, чтобы так получилось. Но, если бы он не попросил, я бы настоял сам. Наверняка ты и подумать не могла, что я окажусь здесь.

Круто повернув, мы двинулись в направлении дома Уэсли.

Подъезжая, Марк сказал:

— Думаю, мне следует предупредить тебя, что Бентон не в лучшем настроении.

— Я тоже, — холодно ответила я.

В гостиной горел свет. Уэсли сидел около камина; рядом, у ножки кресла, лежал раскрытый портфель, на столе — виски. Он не двинулся с места, когда я вошла в комнату, лишь слегка кивнул. Кони пригласила меня присесть на кушетку. Я устроилась на одном конце, Марк — на другом.

Кони вышла приготовить кофе, я первой начала разговор.

— Марк, я не знала, что ты тоже занят этим делом. — Да тут, собственно, нечего знать. Я несколько дней пробыл в Квантико, завтра должен возвратиться в Денвер, вот и решил остановиться на ночь у Бентона и Кони. Я не участвую в расследовании и не подключен к работе по другим делам.

— Но ты, видимо, имеешь о них представление.

Мне было интересно, что именно Марк и Уэсли обсуждали в мое отсутствие и что Уэсли рассказал обо мне Марку.

— Да, имеет, — ответил Уэсли.

— Тогда хочу спросить вас обоих, — начала я, — кто поднял шумиху вокруг Пэт Харви? ФБР? Или ЦРУ?

Уэсли не пошевелился, ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Почему ты решила, что вокруг нее подняли шумиху?

— Очевидно, что тактика дезинформации ФБР преследует более далекие цели, чем попытка выманить убийцу. Кому-то нужно было подорвать доверие к Пэт Харви, и пресса справилась с этой задачей весьма успешно.

— Даже президент не имеет такого влияния на средства массовой информации. Во всяком случае, в этой стране.

— Не оскорбляйте мои умственные способности, Бентон, — проговорила я.

— Ее действия были предугаданы. Скажем так.

Уэсли положил ногу на ногу и, протянув руку, взял виски.

— И вы устроили ей западню, — сказала я.

— На этой пресс-конференции никто не поддержал ее.

— Это неважно, потому что никому не было нужно. Кто-то позаботился, чтобы сделанные ею обвинения были преподнесены прессой как бред сумасшедшего. Кто заранее настроил репортеров, политиков, ее бывших союзников, Бентон? Кто организовал утечку информации, что Пэт Харви консультировалась у ясновидящей? Вы?

— Нет.

— Пэт Харви встречалась с Хильдой Озимек в сентябре, — продолжала я, — этот факт никогда не упоминался прежде, значит, пресса не знала о нем до последнего момента. Это низко, Бентон. Вы сами говорили мне, что ФБР и секретная служба прибегали к услугам Хильды Озимек в ряде случаев. Возможно, так миссис Харви узнала о ней.

Кони принесла мне кофе и ушла так же быстро, как появилась.

Я чувствовала на себе напряженный взгляд Марка, Уэсли продолжал смотреть в огонь.

— Полагаю, мне известна правда, — ответила я, не пытаясь скрыть свою злость. — Я намерена сделать ее достоянием гласности. И если вы не можете оказать мне услугу, то, думаю, у меня не будет возможности продолжать оказывать содействие вам.

— На что ты намекаешь, Кей? — взглянув на меня, спросил Уэсли.

— Если это случится снова, если еще одна пара умрет, я не могу гарантировать, что репортерам не станет известно о том, что здесь происходит на самом деле…

— Кей! — На этот раз меня перебил Марк, я заставила себя не смотреть на него. — Ты же не хочешь споткнуться, как миссис Харви.

— Если быть точными, она споткнулась не по своей воле, — ответила я, — думаю, она права. Что-то тут явно скрывается.

— Ты, полагаю, послала ей свои отчеты? — сказал Уэсли.

— Да. Я больше не буду участвовать в этой махинации.

— Ты допустила ошибку.

— Моя ошибка в том, что я не направила их ей раньше.

— В отчетах есть информация о пуле, извлеченной из тела Деборы? В частности, что это была девятимиллиметровая пуля «гидра-шок»?

— Калибр и тип будут указаны в отчетах баллистов, — ответила я, — я не направляю ни копии результатов баллистических экспертиз, ни копии отчетов полиции, поскольку они готовятся не в моем офисе. Однако мне интересно, почему вы так обеспокоены этим обстоятельством?

Уэсли не ответил, тогда вмешался Марк:

— Бентон, нам нужно загладить это. Уэсли продолжал молчать.

— Думаю, Кей должна знать, — добавил Марк.

— Полагаю, я уже знаю, — проговорила я. — Считаю, что у ФБР есть основания опасаться, что убийцей является федеральный агент, вышедший из-под контроля. Весьма вероятно, кто-то из Кэмп Пири.

В камине завывал ветер. Уэсли поднялся и подошел к огню. Подложив дров в огонь, он поправил их кочергой и смахнул пепел, о чем-то размышляя. Затем снова сел в кресло, взял виски и спросил:

— Как ты пришла к такому заключению?

— Не имеет значения, — ответила я.

— Тебе кто-то рассказал об этом?

— Нет. Не совсем. Я достала сигареты.

— Сколько времени вы будете меня подозревать, Бентон?

Поколебавшись, он ответил:

— Думаю, тебе лучше не знать деталей. Да, так будет лучше. Только лишнее бремя. К тому же тяжелое.

— Я уже несу тяжкую ношу. И устала натыкаться на дезинформацию.

— Мне нужны гарантии, что все, о чем пойдет речь, останется между нами.

— Вы знаете меня слишком хорошо, чтобы беспокоиться на этот счет.

— О Кэмп Пири стали упоминать вскоре после начала убийств.

— Из-за его близости к местам происшествий? Он посмотрел на Марка.

— Продолжайте, — сказал ему Уэсли.

Я обернулась и посмотрела в лицо человеку, который делил со мной ложе и заполнял собой все мои мысли. На нем были вельветовые брюки цвета морской волны и оксфордская рубаха в красно-белую полоску, которую я видела и прежде. Он был длинноногим и стройным. Темные волосы поседели на висках, зеленоватые глаза, решительный подбородок, тонкие черты лица. Он по-прежнему слегка жестикулировал и наклонялся вперед во время разговора.

— В частности, заинтересовалось ЦРУ, — объяснил Марк, — потому что убийства совершались рядом с Кэмп Пири. Уверен, для тебя не новость, что ЦРУ в курсе событий, происходящих вокруг их тренировочного центра. Они знают гораздо больше, чем можно представить; в действительности местные населенные пункты и проживающие в них люди используются в учениях.

— Что представляют собой эти учения?

— Например, занятия по слежке. Офицеры, проходящие подготовку в Кэмп Пири, часто используют местных жителей как подсадных уток, назовем их так, за неимением лучшего термина. Офицеры проводят занятия по слежке в общественных местах, ресторанах, барах, торговых центрах. Выслеживают людей в машинах, пешеходов, фотографируют их и так далее. Никто из жителей, разумеется, об этом ничего не знает. Им не причиняется никакого ущерба, правда, полагаю, что они вряд ли обрадуются, узнав, что за ними следят, наблюдают или снимают на видеопленку.

— Да, едва ли, — сказала я, испытывая неловкость.

— Эти учения предусматривают также, — продолжал он, — учебные поездки. Офицер инсценирует поломку автомашины и просит кого-нибудь помочь, чтобы проверить, насколько ему удастся завоевать расположение и доверие этого человека. Офицер может выступить в роли блюстителя закона, водителя буксира, кого угодно. Все это входит в курс подготовки к работе за границей. Их учат следить и избегать слежки.

— И их модус операнди, то есть модель поведения, имеет сходные черты с тем, что произошло с убитыми парами? — спросила я.

— В этом-то и суть, — сказал Уэсли. — Кое-кто в Кэмп Пири забеспокоился. Нас попросили помочь отслеживать ситуацию. Затем была убита вторая пара, и модель поведения преступника была той же, что и в первом случае, так была установлена схема действий преступника. ЦРУ начало нервничать. Почти как параноики, Кей. Им не хватало только лишь обнаружить, что один из офицеров в Кэмп Пири специализировался на убийстве людей.

— ЦРУ никогда не признавало, что Кэмп Пири их тренировочный центр, — отметила я.

— Это известно всем, — ответил Марк, — но ты права. ЦРУ никогда не признавало этого публично. И не намерено.

— В этом лежат дополнительные причины их незаинтересованности в раскрытии какой-либо связи между убийствами и Кэмп Пири, — сказала я, желая знать, что он чувствовал. Возможно, он не чувствовал ровным счетом ничего.

— Эта и еще длинный перечень других причин, — сказал Уэсли, — огласка была бы для них губительной. Скажи, когда последний раз ты читала что-нибудь хорошее о ЦРУ? Имельду Маркос обвинили в воровстве и мошенничестве, в ответ ее защита заявила, что все сделки, проведенные Маркосами, были совершены при полной осведомленности и содействии ЦРУ…

«Он бы так не волновался, не боялся бы взглянуть на меня, если бы ничего не чувствовал».

— …Затем всплыла информация: Норьега находился на содержании ЦРУ, — продолжал развивать свою мысль Уэсли. — Не так давно в печати сообщили, что поддержка, которую ЦРУ оказывало одному торговцу наркотиками из Сирии, спровоцировала взрыв самолета авиакомпании «Пан-Американ-747» с помощью бомбы, которая, взорвавшись над Шотландией, унесла жизни двухсот семидесяти пассажиров. Не говоря о последних намеках на финансирование некоторых войн за рынки сбыта наркотиков в Азии, с целью вызвать дестабилизацию правительственных режимов в этом регионе.

— Если окажется, — сказал Марк, отведя в сторону глаза, — что пары подростков были убиты офицером из Кэмп Пири, можно представить себе реакцию общественности.

— Невероятно, — проговорила я, желая сосредоточиться на разговоре. — Но почему ЦРУ так уверено, что убийства совершены кем-то из их рядов? Какими доказательствами они располагают?

— В основном это косвенные данные, — объяснил Марк, — военно-фаталистский шик оставлять игральную карту. Сходство между схемами совершения этих преступлений и учениями, проводимыми как внутри объекта, так и на улицах близлежащих сел и городов. Например, лесные массивы, где были обнаружены тела, могли напоминать «зоны для убийств», отведенные внутри Кэмп Пири, где офицеры приобретают навыки обращения с гранатами, автоматическим оружием, всеми его модификациями, а также приборами ночного видения, позволяющими вести преследование в лесу после наступления темноты. Их также обучают приемам самообороны, разоружения противника, технике нанесения телесных повреждений и убийства голыми руками.

— Отсутствие очевидных причин смерти этих пар, — сказал Уэсли, — наводит на мысль — раз они убиты без применения оружия, например, задушены или им перерезали горло, — о подготовке к партизанской войне. Когда врага нужно убрать быстро и без шума, ему перерезают глотку и трахею, и он не в состоянии издать ни единого звука.

— Но Дебора Харви была застрелена, — сказала я.

— Из автоматического или полуавтоматического, оружия, — ответил Уэсли. — Из пистолета или из автомата «Узи». Патрон нестандартного образца наводит на мысль о блюстителях закона, о наемниках — тех, чьими мишенями являются человеческие существа. Разрывные пули «гидра-шок» не ассоциируются с охотничьими патронами на оленей.

Помолчав, он добавил:

— Мне кажется, теперь тебе ясно, почему мы не хотим осведомлять Пэт Харви о типе оружия и патронов, примененных в отношении ее дочери.

— Что вы можете сказать относительно угроз, о которых миссис Харви упоминала на пресс-конференции? — спросила я.

— Это правда, — сказал Уэсли. — Почти сразу же после ее назначения директором национальной полиции по борьбе с наркотиками, кто-то направил послания с угрозами ей и ее семье. Неправда, будто Бюро не восприняло их всерьез. Ее шантажировали и раньше, и мы всегда относились к этому серьезно. У нас есть определенные соображения по поводу того, кто стоит за недавними угрозами, но не думаем, что они связаны с убийством Деборы.

— Миссис Харви также намекала на «федеральное агентство», — продолжала я спрашивать. — Имела ли она в виду ЦРУ? Известно ли ей то, о чем вы только что рассказали мне?

— Это меня беспокоит, — признал Уэсли. — Она дала понять, что у нее есть кое-какие идеи, и сказанное на пресс-конференции только усилило мои подозрения. Возможно, она подразумевала ЦРУ. Но может быть, и нет. Однако миссис Харви замечательно осведомлена. Во-первых, она имеет доступ к информации ЦРУ, имеющей отношение к наркотикам. Более того, она в дружеских отношениях с экс-послом при ООН, который является членом кабинета советников президента по проблемам внешней разведки. Члены этого кабинета имеют право присутствовать на совершенно секретных совещаниях по любому вопросу и в любое время. Кабинет знает, что происходит, Кей. Возможно, что и миссис Харви все знает.

— И поэтому избрала стиль поведения Марты Митчелл? — спросила я. — Делает вид, будто бы она иррациональна, ненадежна, чтобы никто не воспринимал ее всерьез и, когда она откроет секрет, никто ей не поверит?

Большим пальцем Уэсли водил по кромке бокала.

— К сожалению. Она не поддавалась контролю, отказываясь сотрудничать. И ирония судьбы состоит в том, что, по вполне понятным причинам, мы заинтересованы выяснить, кто виновен в смерти ее дочери, гораздо больше, чем она сама. Мы делаем все возможное, мобилизовали все силы, какие можно, чтобы найти этого человека или группу лиц.

— То, что вы мне сказали, не соответствует вашему же прежнему предположению, что Дебора Харви и Фред Чини были убиты по заказу, Бентон, — рассерженно проговорила я. — Или же все это туман, который вы напустили, чтобы скрыть истинные опасения Бюро?

— Не знаю, были ли они убиты по заказу, — мрачно сказал он. — Честно говоря, мы так мало знаем. Их убийство может иметь политический характер, как я уже объяснил. Но если мы имеем дело с офицером ЦРУ, у которого с головой не все в порядке, или просто с сумасшедшим, то дела об убийстве пяти пар действительно могут быть связаны между собой, тогда речь идет о серии преступлений.

— Здесь налицо пример эскалации, — выдвинул предположение Марк. — Пэт Харви долгое время находилась в центре общественного внимания, особенно на протяжении последнего года. Если мы разыскиваем офицера ЦРУ, специализирующегося на убийстве, не исключено, что в качестве мишени он мог избрать дочь кандидата на пост вице-президента.

— Таким образом, увеличив риск и возбуждение, — объяснил Уэсли, — убийство становится максимально приближенным к операциям по нейтрализации политиков, проводимым в Центральной Америке и на Ближнем Востоке. Другими словами, их убийствам.

— Насколько я знаю, ЦРУ запрещено заниматься убийствами со времени администрации Форда, — проговорила я. — В действительности ЦРУ не вправе даже принимать участие в заговорах, в которых подвергается смертельной опасности жизнь лидеров зарубежных стран.

— Правильно, — ответил Марк. — Предполагается, что ЦРУ не имеет отношения к подобным делам. Американские солдаты во Вьетнаме не должны были убивать гражданское население. А полицейские не должны превышать полномочий и неоправданно применять силу в отношении подозреваемых или арестованных. Но когда эти общие положения спускаются на уровень конкретных исполнителей, иногда ситуация выходит из-под контроля. Правила нарушаются.

Я не могла сдержаться, чтобы не поинтересоваться Эбби Торнбулл. Что ей было известно об этом? Сказала ли ей что-нибудь миссис Харви? Была ли это истинная цель книги, которую писала Эбби? Тогда неудивительно, что она подозревала, что ее телефоны прослушивались, а за ней следили. ЦРУ, ФБР, даже Кабинет советников президента по внешней разведке, который имел возможность войти через заднюю дверь непосредственно в Овальный кабинет, имели все основания беспокоиться по поводу того, о чем писала Эбби. А у нее были все основания стать параноиком. Возможно, она подвергала себя реальной опасности.

Ветер ослаб, легкий туман опускался на верхушки деревьев, когда Уэсли закрыл за нами дверь. Я следовала за Марком к его машине. Мне многое стало ясно, благодаря рассказанному. Но я была обеспокоена гораздо сильнее, чем прежде.

Я не начинала беседы, пока мы не выехали за пределы подразделения.

— Происшедшее с Пэт Харви просто потрясает. Сначала она теряет дочь, сейчас рушится ее карьера и репутация.

— Бентон не имеет отношения к утечке информации в прессу, ни к любой другой подставе, как ты выразилась.

Марк не отрывал глаз от темной и узкой дороги.

— Дело не в том, как я выразилась, Марк.

— Я лишь ссылаюсь на твои слова, — ответил он.

— Ты знаешь, что происходит, не валяй дурака.

— Бентон сделал для нее все, что мог, но она ведет войну с Управлением правосудия. Для Пэт Харви Бентон всего лишь еще один агент, брошенный по ее следу.

— На ее месте я, наверное, чувствовала бы себя так же.

— Зная тебя, я бы сказал, пожалуй.

— И что же это должно означать? — спросила я его. Тем временем нараставшая внутри меня злость, сидевшая глубже, чем мысли о Пэт Харви, стала проступать наружу.

— Это не значит ничего.

Минуты проходили в молчании, напряжение росло. Я не узнавала дороги, по которой мы двигались, но знала, что время нашего пребывания вдвоем подходило к концу. И вот он завернул на стоянку около магазина и подъехал к моей машине.

— Извини, что довелось увидеться при таких обстоятельствах, — тихо проговорил он.

Я не отвечала, и он добавил:

— Но я не жалею, что увидел тебя, не жалею, что это произошло.

— До свидания, Марк. — Я начала выбираться из машины.

— Не уходи, Кей.

Он положил свою руку на мою. Я застыла.

— Что ты хочешь?

— Поговорить с тобой. Пожалуйста.

— Если ты так хотел поговорить, то почему ждал до сих пор? — проговорила я, вырывая руку. — За несколько месяцев ты даже не попытался сказать мне ни слова.

— Тут мы оба виноваты. Я звонил тебе осенью, а ты ни разу не позвонила в ответ.

— Я знала, что ты мне скажешь, и не хотела это услышать, — ответила я, ощущая, как в нем тоже начало просыпаться раздражение.

— Извини, я и забыл, что ты всегда обладала поразительной способностью читать мои мысли.

Он положил обе руки на руль, глядя перед собой.

— Ты собирался объявить, что о примирении не может быть и речи, что все кончено. Какой смысл заставлять тебя выразить словами то, что я уже знала.

— Думай что хочешь.

— Это не имеет отношения к тому, о чем я хочу думать! — Меня злила его способность выводить меня из состояния равновесия.

— Послушай, Кей… — Он глубоко вздохнул. — Как считаешь, есть ли шанс заключить перемирие? Забыть прошлое?

— Нет, никакого.

— Великолепно. Спасибо за понимание. По крайней мере, я попытался.

— Попытался? Попытался что? Восемь, девять месяцев спустя после своего ухода? Марк, какого черта ты попытался? Я понятия не имею, о чем ты просишь, но прошлое забыть невозможно. Невозможно, чтобы мы вот так случайно встретились и сделали вид, будто между нами ничего не было. Я отказываюсь играть таким образом.

— Я не прошу этого, Кей. Я спрашиваю, можем ли мы забыть ссоры, ненависть, обидные слова, упреки, которые мы бросали друг другу.

Я могла едва вспомнить, какие слова мы тогда говорили, или объяснить, что было не так. Мы спорили, когда не были уверены, о чем, собственно говоря, мы спорили, пока фокус спора не перемещался на личные обиды, а не на разногласия, вызвавшие спор.

— Когда я позвонил тебе в сентябре, — продолжал он с жаром, — то не собирался заявлять, что нет надежды на восстановление отношений. На самом деле, набрав номер твоего телефона, я знал, что рискую услышать эти слова от тебя. А когда ты перестала звонить, то мне пришлось сделать соответствующие выводы.

— Ты шутишь?

— Нет! Черт возьми!

— Что ж, может быть, ты был мудр, допустив такие предположения. После того, что сделал.

— После того, что сделал я? — спросил он изумленно. — А как насчет того, что сделала ты?

— Единственное, что сделала я, это то, что устала идти на постоянные уступки. Ты никогда всерьез не собирался переезжать в Ричмонд. Ты сам не знал, чего хотел, и надеялся, что я буду соглашаться, уступать, переиначивать себя, что бы ты ни придумал. Как бы я тебя ни любила, я не могла отказаться от того, что есть я, и никогда не просила тебя отказаться от того, что есть ты.

— Нет, ты хотела. Если бы даже я смог перевестись в филиал в Ричмонде, то это было бы не то, чего я хотел.

— Отлично, я рада, что ты добился, чего хотел.

— Кей, мы с тобой квиты, ты тоже виновата.

— Но ушла все-таки не я.

На глазах у меня навернулись слезы, и я прошептала:

— О, черт.

Вынув носовой платок, он осторожно положил его мне на колени.

Промокнув глаза, я придвинулась ближе к двери, прислонив голову к стеклу. Плакать мне не хотелось.

— Извини, — сказал он.

— Твои извинения ничего не меняют.

— Пожалуйста, не плачь.

— Буду, если захочу, — сказала я, понимая, как это глупо.

— Извини, — снова проговорил он, на этот раз шепотом, и я подумала, что он обнимет меня. Но он лишь откинулся на спинку сиденья и устремил глаза в потолок.

— Послушай, — сказал он, — если хочешь знать правду, мне тогда хотелось, чтобы первой ушла ты. В таком случае не мне, а тебе пришлось бы делать первые шаги к примирению.

Я молчала.

— Ты меня слышишь?

— Не уверена, — сказала я, глядя в окно.

Он повернулся. Я ощущала на себе его взгляд.

— Кей, посмотри на меня. Неохотно я повернулась.

— Как ты думаешь, почему я вернулся сюда? — спросил он хриплым голосом. — Я пытаюсь перебраться в Квантико, но это непросто. Неудачное время, сокращается федеральный бюджет, экономия, урезается финансирование деятельности Бюро. По многим причинам.

— Хочешь сказать, что твое несчастье имеет профессиональный характер?

— Я говорю тебе, что совершил ошибку.

— Выражаю сожаление по поводу любой профессиональной ошибки, допущенной тобой, — съязвила я.

— Я имею в виду не только работу, и ты отлично знаешь.

— Что же тогда ты имеешь в виду? — Я решила заставить его произнести это вслух.

— Ты знаешь, что я имею в виду. Нас. Теперь все не так, как прежде.

Глаза его блестели в темноте. Казалось, что он был в ярости.

— А для тебя? — продолжал настаивать он.

— Думаю, мы оба наделали немало ошибок.

— Мне хотелось бы начать исправлять некоторые из них, Кей. Не хочу, чтобы между нами все вот так кончилось. Я уже давно собираюсь, но… просто не знаю, как сказать тебе. Не знаю, захочешь ли ты выслушать меня. Может быть, у тебя кто-то есть?

Я не призналась, что мне было интересно узнать то же самое в отношении его, и испытывала ужас от возможного ответа.

Он взял меня за руку. На этот раз я не смогла заставить себя вырваться.

— Я пытался понять, в чем мы с тобой допустили ошибку, — сказал он. — Знаю, мы оба упрямы. Поэтому так и вышло. Не знаю, как ты жила после моего ухода, но готов поспорить, жизнь не была особенно хорошей.

— Самонадеянно с твоей стороны считать так. Он улыбнулся.

— Просто стараюсь соответствовать сложившемуся обо мне представлению. В последний раз ты назвала меня самонадеянным негодяем.

— Это было до или после того, как я назвала тебя сукиным сыном?

— Мне кажется, до. Насколько помню, ты дала мне еще несколько отборных характеристик. Я думал, ты только что предложила забыть наши тогдашние обвинения.

— А ты только что заявил: несмотря на то, как сильно я тебя люблю.

— Не понял?

— «Люблю», но в настоящем времени. Не пытайся отрицать, я слышала.

Он прижал мою ладонь к лицу, его губы коснулись моих пальцев.

— Я пытался перестать думать о тебе, но не мог. — Он помолчал. Его лицо находилось рядом с моим. — Не прошу тебя говорить то же самое.

Но он молил об этом, и я ответила ему.

Я прикоснулась к его щеке, а он к моей, затем наши губы нашли друг друга. Больше мы не произнесли ни слова. Мы забыли обо всем на свете. Лобовое стекло внезапно вспыхнуло светом, а затем ночь перед нами окрасилась в красный цвет. Торопливо мы привели себя в порядок. Полицейская патрульная машина остановилась рядом с нашей, и из нее выбрался помощник шерифа, с карманным фонарем в одной руке и портативной рацией в другой.

Марк уже начал открывать дверь.

— Все в порядке? — спросил помощник шерифа, наклоняясь к окну и заглядывая внутрь салона. Его глаза смущенно окинули салон машины, где только что бушевали страсти. Лицо его сделалось напряженным, на правой щеке вздулась неприглядная шишка.

— Все отлично, — ответила я, нащупывая туфли босой ногой. Каким-то образом я умудрилась потерять их.

Полицейский отошел и сплюнул пропитанную табаком слюну.

— Мы сидели и беседовали, — сказал Марк, у него хватило ума не показать свой служебный значок. Помощник отлично понимал, чем мы были заняты, когда подъехал к нашей машине.

— Итак, если вы намерены продолжить ваш разговор, я был бы весьма признателен, если бы вы перебрались в какое-нибудь другое место. Знаете, не вполне безопасно находиться здесь поздно ночью, в машине. Могут возникнуть некоторые осложнения. Если вы не местные, то, вероятно, не слышали об исчезнувших парах.

Он продолжал читать нам нотацию, и кровь моя холодела.

— Вы совершенно правы, спасибо, — наконец произнес Марк. — Мы сейчас уезжаем.

Кивнув, помощник шерифа сплюнул еще раз. Мы видели, как он сел в машину, выехал на дорогу и медленно удалился.

— О, Господи! — пробормотал Марк, переводя дыхание.

— Не говори, — ответила я, — хорошо, что не влипли в историю, ну и дураки. Боже мой!

— Видишь, как все чертовски просто? — тем не менее сказал он. — Двое в ночи, кто-то подъезжает. Вот черт, мой пистолет в отделении для перчаток. Я даже не вспомнил о нем, пока полицейский не оказался непосредственно передо мной, но тогда было бы уже поздно…

— Прекрати, Марк. Пожалуйста. Он посмотрел на меня и засмеялся.

— Не смешно!

— Ты неправильно застегнула блузку, — сквозь смех сказал он.

— О, черт!

— Надейтесь, что он не узнал вас, главный медицинский эксперт Скарпетта.

— Благодарю, что успокоили, мистер ФБР. А теперь я отправляюсь домой. — Я открыла дверь. — Вы уже причинили мне достаточно беспокойства для одной ночи.

— Эй, ты сама начала.

— Уверена, что нет.

— Кей? — Марк стал серьезным. — Что мы теперь будем делать? Понимаешь, я возвращаюсь в Денвер завтра. Не знаю, что будет дальше, что смогу сделать и следует ли мне пытаться что-либо сделать.

Нелегко ответить на эти вопросы. В наших с ним отношениях никогда не было простых ответов.

— Если не пытаться — ничего не произойдет.

— А ты? — сказал он.

— Нам нужно о многом подумать, Марк.

Он включил фары и пристегнул ремень безопасности.

— А ты? — снова спросил он. — Давай пробовать вместе.

— Удивительно, что ты говоришь это.

— Кей, не надо. Пожалуйста, не начинай снова.

— Мне нужно подумать. — Я достала ключи от машины. Внезапно я почувствовала себя обессиленной.

— Не морочь мне голову.

— Я не морочу тебе голову, Марк, — проговорила я, касаясь его щеки.

Мы поцеловались в последний раз. Мне хотелось, чтобы этот поцелуй длился часами, и в то же время хотелось уехать. Наша страсть всегда была безрассудной. Мы жили моментами, за которыми не было будущего.

— Я позвоню.

Я открыла дверцу машины.

— Слушай Бентона, — добавил он. — Можешь доверять ему. То, во что ты влезла, весьма неприятная вещь.

Я включила двигатель.

— Хочу, чтобы ты оказалась в стороне.

— Ты всегда хотел этого, — сказала я.

Марк позвонил на следующий день поздно вечером, затем еще два дня подряд, также по вечерам. Когда он позвонил в третий раз, десятого февраля, то, что он рассказал мне, заставило выйти из дома в поисках последнего номера газеты «Ньюс-уик».

Погасшие глаза Пэт Харви взирали на Америку с обложки журнала. Заголовок крупными черными буквами гласил:

УБИЙСТВО ДОЧЕРИ «ЦАРИЦЫ НАРКОТИКОВ»

Эксклюзивный материал, помещенный внутри журнала, представлял собой новую версию ее пресс-конференции, ее обвинения в конспирации, информацию о других исчезнувших юношах и девушках, тела которых, подвергшиеся разложению, были впоследствии найдены в лесах Вирджинии. Хотя в свое время я отказалась отвечать на вопросы журналистов, в статье была помещена и моя фотография, запечатлевшая, как я поднималась по ступеням здания ричмондского суда имени Джона Маршалла. Надпись под снимком гласила: «Главный медицинский эксперт дает показания под угрозой привлечения к ответственности».

— Ничего страшного, у меня все в порядке, — заверила я Марка по телефону.

Когда, позднее вечером, мне позвонила мать, я оставалась совершенно спокойной, пока она не сказала:

— Здесь кое-кто до смерти желает поговорить с тобой, Кей.

Это была моя племянница Люси, обладавшая поразительным талантом брать надо мной верх.

— Как ты попала в эту неприятную историю? — спросила она.

— Никуда я не попадала.

— В статье говорится, что кто-то угрожал тебе.

— Все слишком сложно, чтобы объяснить по телефону, Люси.

— Нет, все действительно ужасно, — проговорила она беззаботно, — я возьму журнал с собой в школу и буду всем показывать.

«Потрясающе», — подумала я.

— Миссис Бэрроуз, — продолжала она, имея в виду свою учительницу, — уже спрашивала, сможешь ли ты приехать в апреле, когда у нас в школе будет день знакомства с профессиями…

Я не видела Люси целый год. Казалось невероятным, что она училась во второй ступени старших классов, и, хотя я знала, что она носит контактные линзы и уже имеет водительские права, для меня она по-прежнему оставалась маленькой девочкой, за которой постоянно нужно присматривать, укладывать в постель. Непослушный ребенок, который по странной причине привязался ко мне, не начав даже ползать. Никогда не забуду, как я прилетела в Майами на Рождество, некоторое время спустя после ее рождения, и целую неделю гостила у сестры. Казалось, каждую минуту, если Люси не спала, она неотрывно следила за мной, ее глаза, как две сияющие луны, улавливали каждое мое движение. Она улыбалась, когда я меняла ей пеленки, и начинала кричать сразу же, стоило мне покинуть комнату.

— Ты не против провести неделю со мной этим летом? — спросила я ее.

Люси подумала, затем с разочарованием проговорила:

— Полагаю, это приглашение означает, что ты не сможешь приехать на день профессий.

— Знаешь, посмотрим, хорошо?

— Не знаю, смогу ли я приехать этим летом. — Ее голос стал капризным. — Мне придется работать и, возможно, не удастся выбраться.

— Замечательно, что ты нашла работу.

— Да. В магазине по продаже компьютеров. Я собираюсь заработать денег на машину. Хочу купить спортивную машину с откидной крышей, можно найти старую, и довольно дешево.

— Это же смертельные ловушки, — сказала я прежде, чем могла остановиться. — Пожалуйста, не покупай ничего подобного, Люси. Почему бы тебе не приехать ко мне в Ричмонд? Мы походили бы по автомагазинам и выбрали что-нибудь приличное и безопасное.

Люси приготовила мне западню, в которую я, как обычно, угодила. Она крутила мною, как хотела, и не нужно было быть психологом, чтобы понять, это. Ведь Люси была жертвой хронического пренебрежения со стороны своей матери, моей сестры.

— Ты умная девушка, у тебя есть голова на плечах, — сказала я, меняя тактику. — Знаю, ты примешь здравое решение, как проводить свое время и как распорядиться деньгами, Люси. Но, если сможешь, этим летом мы могли бы съездить куда-нибудь. На побережье или в горы, куда захочешь. Ты никогда не была в Англии?

— Нет.

— В таком случае это идея.

— Правда? — спросила она с некоторым подозрением.

— Правда. Я не была там вечность, — ответила я, согреваясь от этой мысли. — Думаю, тебе пора увидеть Оксфорд, Кембридж, лондонские музеи. Постараюсь организовать экскурсию в Скотланд-Ярд, если захочешь. А если сумеем выбраться в июне, то, может быть, удастся достать билеты на Уимблдонский турнир.

Тишина.

Затем она весело заявила:

— Я пошутила. Мне вовсе не нужна спортивная машина, тетя Кей.

На следующий день вскрытий не предвиделось, я сидела за своим рабочим столом, стараясь разгрести ворох бумаг. Нужно было изучить другие случаи смерти, проводить занятия со студентами, давать показания в суде, но я не могла сосредоточиться. Всякий раз, как принималась за дела, мое внимание возвращалось к убитым парам. Было что-то очень важное, что я упустила, что-то, лежавшее прямо под самым моим носом.

Я чувствовала, что оно должно иметь непосредственное отношение к убийству Деборы Харви.

Дебора была отличной гимнасткой, прекрасно владеющей своим телом. Возможно, она не была столь сильной, как Фред, но была гораздо быстрее и намного подвижнее его. Я считала, что убийца недооценил ее спортивные возможности, и именно поэтому он упустил ее в лесу. Невидящим взглядом я уставилась на справку, которую мне предстояло прочитать, в памяти всплыли слова Марка. Он упомянул «зоны убийства», в которых офицеры из Кэмп Пири применяли автоматическое оружие, гранаты, приборы ночного видения, чтобы выслеживать друг друга в полях и лесах. Я пыталась представить, как все это происходило. Начала сочинять возможный сценарий развития событий.

Возможно, когда убийца насильно увел Дебору и Фреда на лесную дорогу, их ожидала жутка игра. Он приказал им снять ботинки и носки, связал за спиной руки. Вероятно, у него были очки для ночного видения, которые усиливали лунный свет и давали ему возможность видеть так же хорошо, как и днем, он заставил ребят войти в лес, где собирался преследовать их поодиночке.

Думаю, Марино был прав. Убийца сначала убил Фреда. Вероятно, он приказал ему бежать, дал шанс скрыться, и пока Фред, спотыкаясь, пробирался сквозь деревья и кусты, охваченный паникой, убийца следил за ним, все видя и спокойно передвигаясь с ножом в руке. В подходящий момент ему не составило особого труда напасть на жертву сзади, захватить рукой подбородок, откинуть голову назад и перерезать дыхательное горло и сонные артерии. Этот способ нападения, применяемый командос, отличается бесшумностью и быстротой. Если бы тела не были найдены относительно быстро, то медику-эксперту былобы трудно установить причину смерти из-за разложения тканей и хрящей.

Я продолжила «сценарий» дальше. Садизм убийцы, возможно, состоял в том, чтобы принудить Дебору наблюдать, как ее друга преследуют и убивают в темноте. Я предположила, что, как только они оказались в лесу, убийца, чтобы не дать ей возможности уйти, связал ноги у щиколоток. Однако он не учел ее поразительной гибкости. Весьма вероятно, пока он преследовал Фреда, ей удалось провести связанные руки под ягодицами и продеть ноги через руки, так что руки оказались впереди. Она умудрилась развязать себе ноги и пыталась защититься. Я вытянула руки перед собой, словно они были связаны в запястьях. Если Дебора сжала пальцы вместе в двойной кулак и если убийца рефлекторно поднял руки, в одной из которых был зажат нож, которым он убил Фреда, тогда возникновение пореза на левом указательном пальце Деборы получало правдоподобное объяснение. Дебора изо всех сил бросилась бежать, тогда убийца, застигнутый врасплох, выстрелил ей в спину.

Права ли я? Этого я не знала. Но этот сценарий безостановочно прокручивался в моей голове. Не укладывались в схему только несколько предположений. Если смерть Деборы была заказным убийством, исполненным профессионалом, или делом рук федерального агента-психопата, который заранее выбрал ее в качестве жертвы, поскольку она являлась дочерью Пэт Харви, разве он не знал, что она была гимнасткой олимпийского уровня? Разве он не предусмотрел бы, что она окажется необычайно быстрой и гибкой и не учел бы этого при подготовке?

Выстрелил бы он ей в спину?

Соответствовал ли способ, которым она была убита, холодному, расчетливому почерку профессионала?

В спину.

Когда Хильда Озимек рассматривала фотографии мертвых юношей и девушек, она воспринимала их страх. Очевидно, жертвы испытывали ужас. Однако до этого момента мне и в голову не приходило, что и убийца также мог испытывать страх. Убийство в спину — признак трусости. Когда Дебора оказала сопротивление, он заволновался. Потерял контроль над собой. Чем больше я над этим размышляла, тем больше убеждалась, что Уэсли и, возможно, многие другие ошибались относительно характера убийцы. Преследовать связанных, разутых подростков в темном лесу, когда ты хорошо вооружен, когда знаешь окрестности, возможно, с оптическим прицелом или с очками для ночного видения, равносильно стрельбе по рыбам в бочке. Это издевательство. Это чертовски просто. Это поразило меня, так как не соответствовало поведению убийцы-профессионала, который любил игры, сопряженные с риском.

Наконец, вопрос, связанный с оружием.

Если бы я была офицером ЦРУ, охотившимся за человеком, какое оружие я бы использовала? «Узи»? Возможно. Скорее всего, я бы выбрала пистолет девятимиллиметрового калибра, который позволил бы точно выполнить мое намерение. Что-нибудь из повседневного арсенала. Но я наверняка не стала бы прибегать к столь необычным разрывным пулям или патронам «гидра-шок».

Патроны. Думай, Кей! Не могу припомнить, когда в последний раз я обнаруживала пули «гидра-шок» в теле жертвы.

Патроны были созданы для блюстителей закона, эти пули сильнее расплющивались при ударе. Когда свинцовая оболочка с углублением на головной части пули соприкасается с телом, то силы гидростатического давления разворачивают ее, подобно лепесткам цветка. При стрельбе этими пулями отдача незначительна, поэтому легче стрелять сериями. Пули редко покидают тело жертвы; разрушения, производимые в тканях и органах, поистине ужасны.

Этот убийца — вне всякого сомнения — имел доступ к специальным патронам. Он снарядил магазин своего пистолета специальными патронами. Выбор наиболее смертоносного типа патрона, вероятно, придал ему чувство уверенности, позволял ощутить себя могущественным. Не исключено, что он был суеверным.

Сняв телефонную трубку, я поделилась с Линдой своими соображениями.

— Заходи, — пригласила она.

Когда я вошла в лабораторию баллистических исследований, она сидела за терминалом компьютера.

— В этом году не зарегистрировано ни одного случая, за исключением Деборы Харви, конечно, — проговорила она, перемещая курсор по экрану компьютера. — Один случай в прошлом году, один в позапрошлом. Больше ничего. Но я обнаружила два случая, когда применялись патроны типа «Скорпион».

— «Скорпион»? — Озадаченная, я наклонилась над ее плечом.

Она объяснила:

— Более ранний вариант. За десять лет до того, как правительство приобрело патент, корпорация «Гидра-шок» производила аналогичные патроны. В частности, «Скорпион-38» и «Копперхед-357». — Она нажала несколько клавишей, распечатав, что удалось обнаружить. — Восемь лет назад зафиксирован один случай применения патронов «Скорпион-38». Но не в отношении человека.

— Извини, не поняла? — снова озадаченная спросила я ее.

— По-видимому, жертва страдала бешенством. Собака. Убита, дай взглянуть… тремя выстрелами.

— Убийство собаки связано с каким-нибудь делом? Самоубийство, убийство, ограбление?

— Не могу сказать на основании того, чем располагаю, — извиняясь, ответила Линда. — Все, что имею, — это три пули типа «Скорпион», изъятые из тела мертвой собаки. Ничего подобного прежде не было. Полагаю, дело осталось нераскрытым.

Она оторвала распечатку и вручила мне.

Центр медицинской экспертизы редко производил вскрытие животных. Случалось, иногда для экспертизы егеря присылали тела оленей, убитых браконьерами, или же домашних животных, застреленных во время совершения преступления, когда их обнаруживали вместе с их пострадавшими владельцами. В этих случаях мы производили осмотр, извлекали пули, проводили тесты на наличие препаратов. Но никогда не составляли акты о смерти и не делали докладов о вскрытии тел животных. Было мало надежды найти что-нибудь в деле о собаке, застреленной восемь лет назад.

Я позвонила Марино и ввела его в курс дела.

— Ты, должно быть, смеешься, — сказал он.

— Ты можешь проверить, не поднимая шума? Не хочу, чтобы кто-нибудь догадался, ведь все может оказаться сущей чепухой. Однако это случилось на территории, находящейся под юрисдикцией Вест-Пойнта, а это весьма интересно. Тела второй пары были обнаружены недалеко от Вест-Пойнта.

На следующее утро, когда я заканчивала обследование тела четырнадцатилетнего подростка, сброшенного с кузова грузовика за день до этого, появился Марино.

— Наверное, я принес не совсем то, что ты ждешь. — Марино, принюхиваясь, подошел ближе к столу.

— У него в кармане брюк был пузырек с жидкостью после бритья. Он разбился при падении на асфальт, поэтому такой запах. — Я кивнула на одежду, лежавшую рядом.

— «Брут»? — спросил он, вновь потянув носом воздух.

— Думаю, да, — рассеянно ответила я.

— Дорис обычно покупала мне «Брут». А один раз она подарила мне лосьон «Обсейшн», можешь поверить.

— Что ты нашел? — спросила я, продолжая работать.

— Кличка собаки — Проклятый, готов поклясться, что это правда, — сказал Марино. — Принадлежала одному старикашке, некоему мистеру Джойсу, жившему в Вест-Пойнте.

— Удалось выяснить, почему собаку привезли к нам?

— Никакой связи с другими делами. Думаю, старику сделали одолжение.

— Ветеринар, должно быть, находился в отпуске, — ответила я, поскольку такое случалось и раньше.

С другой стороны нашего здания располагался Центр здоровья животных, оснащенный моргом, где проводили вскрытие животных. Обычно туши животных направляли ветеринару. Но иногда бывали исключения. Когда отсутствовал ветеринар, нас просили оказать помощь, и судебный эксперт проводил вскрытие и составлял соответствующие справки. Мне также приходилось вскрывать собак, подвергшихся пыткам; кобыл, ставших жертвами атак сексуальных извращенцев, и отравленных цыплят, подброшенных в почтовый ящик судье. Люди были столь же жестоки по отношению к животным, как и по отношению к себе подобным.

— У мистера Джойса нет телефона, но мой знакомый говорит, что он все еще живет в своей хижине, — сказал Марино. — Я подумал: может, сходить к нему в гости, уточнить. Хочешь, пойдем вместе?

Я взяла новый скальпель и подумала о заваленном бумагами столе: о делах, ожидавших моего приговора, телефонных звонках, на которые я еще не ответила, и о тех, которые предстояло сделать.

— Возможно, — сказала я безнадежно. Он колебался, словно ждал чего-то.

Взглянув на него, я заметила: Марино подстригся. На нем были брюки цвета хаки с подтяжками и твидовый пиджак, выглядевший новым. Галстук был чистым, то же можно было сказать и о светло-желтой рубахе. Даже ботинки начищены до блеска.

— Ты с головы до ног потрясающе симпатичен, — проговорила я, как гордая мать.

— Да, — усмехнулся он, покраснев. — Роза, столкнувшись со мной в лифте, свистнула. Было довольно смешно. Уже много лет женщины не свистели, увидев меня, за исключением разве Милашки, но Милашка не в счет.

— Милашка?

— Сшивается на углу Адама и церкви. Я встретил как-то раз Милашку около парка, ее также знают под именем Мама Сумасшедшей Собаки. Она была чертовски пьяна, и я почти споткнулся об ее зад. Имел неосторожность привести ее в чувство. Она же набросилась на меня, как бешеная кошка, и ругалась всю дорогу. Теперь каждый раз, когда я прохожу на расстоянии квартала от нее, она кричит, свистит, задирает юбку.

— И ты решил, что больше не представляешь интереса для женщин, — подытожила я.

Глава 11

Родословная Проклятого была темной, хотя совершенно очевидно, что в генетическом коде, унаследованном им от предков, сохранились лишь самые худшие черты собачьей породы.

— Выходил его, когда он был щенком, — сказал мистер Джойс, взглянув на фотографию собаки, которую я прихватила с собой из дела. — Он заблудился, понимаете. Появился у черного входа как-то утром, я пожалел его, бросил ему кое-какие объедки. После этого уже не мог от него отделаться.

Мы сидели за столом на кухне в доме мистера Джойса. Солнечный свет едва проникал через пыльное окно поверх забрызганных занавесок, из водопроводного крана капала вода. За пятнадцать минут, проведенных в обществе мистера Джойса, он не сказал ни одного доброго слова о своей убитой собаке, и тем не менее я разглядела тепло в его старых глазах, а грубые руки, задумчиво поглаживавшие край кофейника, были способны на ласку.

— Как ему досталось такое имя? — поинтересовался Марино.

— Я никогда, собственно, и не давал ему имени. Всегда злился на него. Заткнись, проклятый! Поди сюда, проклятый! Если ты не перестанешь скулить, проклятый, я заткну тебе пасть, — добродушно улыбнулся старик. — Похоже, пес усвоил, что его кличка Проклятый. Поэтому я и стал так его звать.

Мистер Джойс, в прошлом диспетчер цементной компании, был на пенсии, его небольшой домишко являл собой монумент сельской нищеты среди процветавшего фермерства. Мне показалось, что прежний владелец дома был фермером, поскольку по обе стороны убогого жилища раскинулись поля, которые, со слов мистера Джойса, летом засевались кукурузой.

Лето было и тогда, когда Бонни Смит и Джима Фримэна заставили ехать по безлюдной, грязной проселочной дороге. Затем пришел ноябрь, и я проехала по той же дороге, как раз мимо дома мистера Джойса, сидя спиной к салону, набитому свернутыми простынями, растяжками и мешками для упаковки тел. Менее чем в двух милях к востоку от того места, где жил мистер Джойс, рос густой лес, в котором около двух лет назад были обнаружены два тела пропавшей пары. Мрачное совпадение? А что, если нет?

— Расскажите, что произошло с Проклятым? — спросил Марино, закуривая сигарету.

— Был уик-энд, — начал рассказ мистер Джойс, — кажется, середина августа. Все окна в доме распахнуты, я сидел и смотрел телесериал «Даллас». Странно, что я это помню. Представляете, значит, это было в пятницу. Фильм начинался в девять часов.

— Получается, что вашу собаку застрелили где-то между девятью и десятью часами вчера, — сказал Марино.

— Думаю, так. Вряд ли он был застрелен раньше, иначе он никогда не добрался бы до дома. Я смотрел телевизор, затем услышал, как он скребет в дверь, поскуливая. Я догадался, что он ранен, но подумал, он опять сцепился с кошкой, пока не открыл дверь и не увидел его.

Джойс метал щепотку табаку и стал неторопливыми движениями сворачивать цигарку.

Марино спросил его:

— Что вы сделали потом?

— Погрузил его в свой грузовик и повез к доктору Уайтсайду. Он живет в милях пяти к северо-западу.

— Ветеринару? — спросила я. Он медленно покачал головой.

— Нет, мадам. У нас здесь нет ветеринара, я даже и не слышал о них. Доктор Уайтсайд пользовал мою жену, пока она не ушла из этого мира. Очень хороший человек. Я не знал, куда еще обратиться, по правде говоря. Конечно, было уже слишком поздно. Когда я привез пса к нему, доктор уже ничем не мог ему помочь. Он сказал, что я должен сообщить в полицию. Единственная добыча в августе — это вороны, но с какой стати кто-то будет бродить поздно вечером и стрелять ворон или кого-нибудь еще. Я сделал, как он советовал. Позвонил в полицию.

— У вас есть какие-нибудь предположения по поводу того, кто бы мог застрелить вашего пса? — спросил я.

— Как я уже сказал, Проклятый донимал прохожих, гонялся за машинами, был готов отгрызть им шины. Если вас интересует мое личное мнение, то я всегда подозревал, что это сделал полицейский.

— Почему? — спросил Марино.

— После осмотра собаки мне сказали, что он был застрелен из револьвера. Вероятно, Проклятый бросился за полицейской машиной, и его пристрелили.

— Вы видели полицейскую машину на вашей дороге в ту ночь? — спросил Марино.

— Нет. Хотя и не утверждаю, что там не было ни одной. Кроме того, я не знаю, где именно в него стреляли. Знаю, что рядом. Я бы услышал выстрелы.

— Может быть, и нет, если телевизор работал громко, — сказал Марино.

— Я бы услышал все равно. Тут кругом тихо, особенно по ночам. Поживите немного здесь, и начнете замечать малейшие отклонения. Даже если телевизор включен, а окна плотно закрыты.

— В ту ночь вы слышали звук проезжавшей машины? — спросил Марино.

Он немного подумал, затем сказал:

— Проехала одна незадолго до того, как Проклятый начал царапаться в дверь. Полиция спрашивала меня об этом. У меня было ощущение, что тот, кто был в этой машине, пристрелил моего пса. Офицер, составлявший доклад, также подумал об этом. По крайней мере, так он предположил.

Джойс помолчал, глядя в окно.

— Может быть, просто какой-нибудь парень.

В гостиной пробили часы, затем наступила тишина, ее нарушал звук падающих из крана капель. У мистера Джойса не было телефона. Вокруг мало соседей, ни одного, кто жил бы поблизости. Мне было интересно, есть ли у него дети. Непохоже, чтобы он завел себе другую собаку или кошку. Не было признаков, чтобы здесь жил кто-то, кроме него.

— Старый Проклятый был не нужен, но мог доставлять удовольствия. Он привык задавать жару почтальону. Я, бывало, стоял в гостиной у окна и смотрел, смеясь до слез. Это, скажу вам, было зрелище. Толстенький, небольшой почтальон поглядывал по сторонам, до смерти боясь вылезать из своего маленького почтового грузовичка. Проклятый бегал вокруг, щелкая зубами. Это продолжалось минуту-две, затем я выходил во двор, указывал пальцем, и Проклятый убегал, зажав хвост между ног.

Джойс глубоко вздохнул, в пепельнице лежала забытая цигарка.

— Так много низости кругом.

— Да, сэр, — согласился Марино, откидываясь на спинку стула. — Низость и подлость повсюду, даже в таком чудесном и спокойном месте, как это. В последний раз я был здесь, должно быть, около двух лет назад, за несколько недель до Дня всепрощения, когда в лесу нашли убитую пару. Вы помните?

— Конечно. — Мистер Джойс кивнул. — Никогда не видел подобного переполоха. Я заготавливал дрова в лесу, когда мимо промчались полицейские машины, мигая огнями, должно быть, целая дюжина, и пара машин «скорой помощи».

Он помолчал, задумчиво глядя на Марино.

— Что-то не припомню, чтобы я там вас видел. Затем, обратив внимание на меня, сказал:

— Полагаю, вы тоже были там?

— Была.

— Так я и думал. — Он, казалось, был доволен. — Подумал, что где-то я уже видел вас, и все это время пытался вспомнить, где это я мог видеть вас раньше.

— Вы ходили в лес на место, где были найдены тела? — спросил Марино.

— Когда столько полицейских машин проехало мимо моего дома, разве мог я усидеть на месте. Я не мог представить, что там происходит. В том направлении нет соседей, только лес. Я подумал: вряд ли это охотник, которого могли застрелить, — слишком много полицейских. Поэтому завел свой грузовичок и поехал следом. Нашел офицера, стоявшего около машины, и спросил, в чем дело. Он сказал, что несколько охотников нашли тела двух человек. Затем он поинтересовался, где я живу. Потом ко мне приходил следователь и задавал вопросы.

— Вы, случайно, не помните имени следователя? — спросил Марино.

— Боюсь, что нет.

— Какие вопросы он задавал?

— В основном хотел узнать, видел ли я кого-нибудь в окрестностях, особенно в то время, когда пропала молодая пара. Насчет незнакомых машин, что-то в этом роде.

— Вы видели?

— Ну, я много думал после его ухода и иногда, время от времени, до сих пор вспоминаю, — сказал мистер Джойс. — Итак, в ту ночь, когда, как полагала полиция, пропала и была убита молодая пара, я не слышал ничего, что отложилось бы в памяти. Иногда я возвращаюсь рано. Возможно, я заснул. Но кое-что я вспомнил примерно месяц назад, после того как нашли ту другую пару в начале года.

— Дебору Харви и Фреда Чини? — спросила я.

— Да, девочку, чья мать важная персона. Марино кивнул.

Мистер Джойс продолжал:

— Это убийство заставило меня вновь задуматься о тех, кого нашли здесь, и это засело у меня в голове. Если вы обратили внимание, когда проезжали, то перед домом висит почтовый ящик. Ну вот, я неважно себя чувствовал примерно за пару недель до того, как тогда, несколько лет назад, были убиты девочка и парень.

— Джим Фримэн и Бонни Смит, — сказал Марино.

— Я маялся простудой, всего ломало, тело болело так, словно с головы до ног ныли зубы. Дня два я, должно быть, пролежал в постели, не было сил сходить и забрать почту. В тот вечер, про который я рассказываю, я сварил себе суп и почувствовал себя лучше. Поэтому я пошел взять почту. Было, наверное, часов девять, может, десять вечера. Как раз когда я шел обратно к дому, я услыхал эту машину. Черную, как смола, и разглядел человека за рулем, пробиравшегося по дороге с погашенными фарами.

— В каком направлении ехала машина? — спросил Марино.

— В том.

Мистер Джойс указал на запад.

— Другими словами, он выезжал оттуда, из леса, в направлении шоссе. Может быть, это ничего не значит, но помню, что в тот момент это показалось мне странным. Во-первых, там ничего не было, кроме леса и полей. Я решил, что это молодежь, которая ездила выпивать, отдыхать или еще что-нибудь.

— Вы хорошо рассмотрели эту машину? — спросила я.

— Среднего размера, темного цвета. Черная, или темно-синяя, или, может быть, темно-красная.

— Новая или старая? — спросил Марино.

— Не знаю, новая ли, во всяком случае — не старая. Также не из этих, иностранных.

— Почему вы так решили? — спросил Марино.

— По звуку, — спокойно ответил мистер Джойс. — Эти иностранные машины работают не так, как американские. Двигатель гудит громче, пыхтят сильнее, не знаю, как описать, но могу отличить. Знаю, вы приехали на американской машине, может быть, на «форде» или на «чеви». Та машина, что проехала мимо с погашенными огнями, работала очень тихо, звук был мягкий. По виду она напоминала мне новую модель «альбатроса», но не могу утверждать. Может, это был «коугар».

— То есть спортивная, — сказал Марино.

— Зависит от того, как вы смотрите на это… С моей точки зрения, «корветт» — спортивная машина, а «альбатрос» или «коугар» — так, причуда.

— Могли бы вы сказать, сколько человек сидело внутри этой машины? — поинтересовалась я.

Он отрицательно покачал головой.

— Нет. Не знаю. Было довольно темно, да я и не приглядывался.

Марино достал из кармана блокнот и стал листать его.

— Мистер Джойс, — сказал он, — Джим Фримэн и Бонни Смит пропали двадцать девятого июля, в субботу. Вы уверены, что видели машину накануне? Уверены, что не после?

— Так же уверен, как то, что я сижу перед вами. Я знаю потому, что заболел, я уже говорил. Начал заболевать на второй неделе июля. Я помню потому, что тринадцатого июля день рождения моей жены. В день ее рождения я всегда ходил на кладбище положить цветы на могилу. Сразу же после возвращения с кладбища стал странно себя чувствовать. На следующий день я свалился и не мог выбраться из кровати.

Он помолчал.

— Должно быть, пятнадцатого или шестнадцатого, когда я вышел из дома за почтой и увидел машину.

Марино вынул из кармана солнцезащитные очки, собираясь уезжать.

Мистер Джойс, человек, умудренный жизненным опытом, спросил:

— Вы полагаете, что есть что-то общее между этими убитыми парами и моей собакой?

— Мы пытаемся во многом разобраться. Будет лучше, если вы никому не расскажете о нашей беседе.

— Ни слова, нет, сэр.

— Буду весьма признателен.

— Заезжайте снова, когда сможете, — сказал он. — Приезжайте в июле, пойдут томаты. У меня есть сад, лучшие томаты в Вирджинии. Но не ждите лета, если соберетесь, приезжайте раньше. В любое время. Я всегда здесь.

Стоя на крыльце, он смотрел нам вслед. Пока мы двигались по грязной дороге к шоссе, Марино высказал свою точку зрения:

— Меня заинтересовала машина, которую он видел за две недели до убийства Бонни Смит и Джима Фримэна.

— Меня тоже.

— Что касается собаки, то тут у меня есть сомнения. Если бы собаку застрелили неделями, даже месяцами раньше исчезновения Джима и Бонни, то, полагаю, мы могли предположить, что движемся в нужном направлении. Но, черт подери, Проклятый был застрелен за добрых пять лет до того, как стали погибать пары.

«Зоны убийства», — подумала я. Может быть, мы действительно натолкнулись на нечто.

— Марино, тебе не кажется, что мы имеем дело с человеком, для которого выбор места преступления играет большую роль, чем выбор жертв?

Он посмотрел поверх меня, прислушиваясь.

— Этот индивидуум может потратить немало времени на поиск подходящего места, — продолжала я. — Когда он его находит, он начинает охоту, устраивает засаду около места, которое тщательно выбирает. Главную роль играет место и время года. Собака мистера Джойса была убита в середине августа. В самое жаркое время года, но не в охотничий сезон. Каждая из пар была убита по окончании охотничьего сезона. В каждом случае тела обнаруживали недели, месяцы спустя, в охотничий сезон. Находили охотники. Такова схема.

— Ты считаешь, что убийца выезжал на поиски места для убийства, когда на него напала собака, увязалась за ним и спутала ему планы? — Он посмотрел поверх меня и задумался.

— Я просто высказываю пришедшие в голову соображения.

— Не обижайся, но мне кажется, что это предположение можно сразу же выбросить в окно, если этот тип выслеживал пары годами, прежде чем перейти к делу.

— Думаю, этот индивидуум имеет очень богатое воображение.

— Может, тебе стоит приступить к работе над его портретом? Ты начинаешь походить на Бентона.

— А ты начинаешь вести себя так, словно списал Бентона со счетов.

— Нет. Просто сейчас я не в настроении иметь с ним дело.

— Он все еще твой партнер, Марино. Мы с тобой не единственные, на кого оказывается давление. Не будь излишне строг к нему.

— Определенно у тебя сегодня день бесплатных советов, — сказал он.

— Радовался бы, что они бесплатные, потому что тебе потребуются всевозможные советы.

— Как насчет обеда?

Время близилось к шести вечера.

— Сегодня у меня тренировка, — мрачно ответила я.

— Полагаю… Полагаю, именно этим ты и посоветуешь мне заняться.

Мысль о тренировках заставила нас обоих потянуться за сигаретами.

Несмотря на все мои старания ехать быстрее, чтобы добраться до Вествуда вовремя, я опоздала на урок по теннису. Одна из застежек на моих спортивных туфлях лопнула, рука неуверенно держала ракетку. Наверху работал мексиканский буфет, а это означало, что смотровая галерея была забита народом, который, уплетая фирменные «такос» и потягивая из бокалов «маргаритас», наблюдал за моим унижением. Запоров пять подач подряд, послав мячи за пределы площадки, я начала подгибать колени и замедлять поворот корпуса. Следующие три мяча попали в сетку. Прием мяча был жалким, об ударах из-за головы лучше не вспоминать. Чем сильнее я старалась, тем хуже получалось.

— Ты открываешься слишком рано, а удар наносишь слишком поздно.

Тед подошел ко мне.

— Слишком отклоняешься назад, недостаточна проводка мяча вперед. И что получается?

— Надеюсь преодолеть трудности, — проговорила я. Мое разочарование перерастало в гнев.

— Твоя ракетка сильно развернута вперед. Раньше отводи ракетку назад, поворачивай плечо, шаг, направляй удар вперед. Старайся подержать мяч подольше на ракетке.

Выйдя со мной на линию удара, он показал, как надо бить, подав несколько мячей над сеткой. Я с завистью за ним следила. У Теда были рельефные мускулы, как у скульптур Микеланджело, совершенная координация движений. Он без особых усилий мог так закрутить мяч, что тот, по его желанию, либо перелетал вам через голову, либо падал у самых ног. Мне интересно, осознают ли великолепные атлеты, как должны себя чувствовать на их фоне все остальные.

— Большинство твоих проблем заключено в твоей голове, доктор Скарпетта, — сказал он. — Ты где-то витаешь и хочешь стать Мартиной, когда гораздо лучше, если бы ты была сама собой.

— Ну, знаешь. Я уверена, черт подери, что не смогу быть Мартиной, — пробормотала я.

— Не настраивай себя исключительно на выигрыш очков, делай все возможное, чтобы не проиграть их. Играй умно, соберись, держи мяч в игре, пока не ошибется оппонент или не предоставит тебе возможность для хорошего удара. В этом смысл игры. Игры клубного уровня не выигрывают — их проигрывают. Тебя побеждают не потому, что выигрывают у тебя больше очков, а потому, что ты проигрываешь больше очков, чем они. — Глядя на меня вопросительно, он добавил: — Готов поспорить, что ты не столь нетерпелива на работе. Ты в состоянии отразить любой мяч и безошибочно работать хоть целый день.

На этот счет я не была уверена, однако тренерские советы Теда привели к обратному результату. Мое внимание полностью отключилось от тенниса.

Играй умно.

Стоя под душем, я повторяла про себя эту фразу.

Нам не одолеть убийцу. Всаживать пули и выступать в печати — это тактика нападения, которая не сработала. Требовалось немного оборонной тактики. Преступники, которым удается избежать задержания, не умны, а удачливы. Они тоже допускают ошибки. Все преступники допускают ошибки. Надо просто распознать эти ошибки, разобраться в их значении и определить, что было совершено преднамеренно, а что нет.

Я думала о сигаретных окурках, которые мы находили около тел. Убийца оставлял их намеренно? Возможно. Были ли они ошибкой? Нет, потому что они были бесполезными как доказательства, мы не могли установить их владельца. Червонные валеты, оставленные в машинах, не были ошибками. На них не было отпечатков пальцев, и, очевидно, цель состояла в том, чтобы заставить нас думать так, как хотел, чтобы мы думали, человек, оставлявший эти карты. Выстрел в Дебору Харви, уверена, был ошибкой.

Наконец, прошлое преступника. Я рассматривала его сейчас. Не сразу же он преобразился из законопослушного гражданина в опытного преступника. Какие грехи совершил он до этого, какие дьявольские дела?

Наверняка восемь лет назад он мог застрелить собаку старика. Если я права, тогда он допустил еще одну ошибку, потому что этот инцидент дает возможность предположить, что он местный, а не новый человек в округе. Этот вывод заставил меня задуматься: а убивал ли он раньше?

На следующее утро, сразу же после собрания персонала, я попросила Маргарет, нашего аналитика-компьютерщика, дать мне распечатку по всем случаям убийств, совершенных в радиусе пятидесяти миль вокруг Кэмп Пири за последние десять лет. Хотя я не искала специально парных случаев убийств, но именно такой случай имел место.

Номер СО104233 и СО104234. Я никогда не слышала об этих делах, которые велись за несколько лет до моего приезда в Вирджинию. Возвратившись в кабинет, я закрыла двери и стала просматривать материалы с возрастающим интересом. Джилл Харрингтон и Элизабет Мотт были убиты семь лет назад в сентябре, через месяц после того, как застрелили собаку мистера Джойса.

Обеим девушкам было по двадцать с небольшим лет, когда они исчезли четырнадцатого сентября в пятницу вечером. Их тела были обнаружены на следующий день на церковном кладбище. Через день нашли принадлежащий им «фольксваген», припаркованный на стоянке мотеля, расположенного на дороге № 60 в Лайтфуте неподалеку от Вильямсбурга.

Я изучила отчеты о вскрытии и диаграммы тела. Элизабет Мотт получила выстрел в шею, после этого ей был нанесен удар ножом в грудь и перерезано горло. Она была полностью одета, не было следов сексуального насилия, пуля не была обнаружена, на запястьях имелись следы от веревок. У нее не было ран, которые она могла получить обороняясь. Отчет о состоянии тела Джилл говорил об обратном. На ее теле имелось множество порезов, полученных при сопротивлении. Они располагались на кистях и предплечьях, имелись порезы на лице, отмечены следы удара пистолетом по голове, ее блузка была разорвана. Очевидно, она отчаянно сопротивлялась, ей было нанесено одиннадцать ножевых ударов.

Согласно заметкам из газет, приобщенным к делу, обеих девушек в последний раз видели в гриль-баре «Якорь», где они пили пиво приблизительно часов в десять вечера. Я представила, что там они встретили своего убийцу, «доброго дядю из бара». Вместе с ним они покинули бар и направились в мотель, около которого позднее была обнаружена машина Элизабет. В какой-то момент он силой принудил их ехать на кладбище, где и убил.

В этом «сценарии» было много такого, что я не могла понять. Полиция обнаружила кровь на заднем сиденье «фольксвагена», что крайне трудно объяснить. По типу кровь не соответствовала крови ни одной из девушек Если кровь принадлежала убийце, то что же могло произойти? Боролся ли он с одной из жертв на заднем сиденье? Если да, то почему не были обнаружены также следы и ее крови? Если обе девушки сидели на переднем сиденье, а он сзади, то как он получил ранение? Если он поранился на кладбище, когда боролся с Джилл, то при такой версии развития событий также много неувязок. После убийства он должен был отогнать их машину к мотелю. В этом случае его кровь должна была бы остаться на месте водителя, а не на заднем сиденье. Наконец, если он собирался убить девушек для удовлетворения своей сексуальной похоти, почему не сделал этого в номере мотеля? И почему тесты на присутствие спермы в телах жертв дали отрицательный результат? Две женщины и мужчина? Развлечение на троих? Я полагала, что немало повидала за время работы. Позвонив в кабинет аналитиков-компьютерщиков, я попросила Маргарет:

— Мне нужна еще твоя помощь, — сказала я, — дай мне, пожалуйста, список всех дел, связанных с убийствами, где отмечается присутствие наркотических препаратов, которые расследовал детектив округа Джеймс-Сити Р. П. Монтана. Мне нужна эта информация очень срочно, пожалуйста.

— Сейчас. — Я слышала, как ее пальцы забегали по клавиатуре.

В распечатке было указано шесть убийств, расследование которых проводил Монтана. Имена Элизабет и Джилл Харрингтон также находились в этом списке, поскольку вскрытие дало положительную реакцию на алкоголь. В каждом случае показатель был незначительным, менее 0, 05. Кроме того, у Джилл положительным оказались тесты на хлордиазепоксид, активный наркотик, содержащийся в лекарственном препарате либриум.

Взяв телефон, я набрала номер следственного управления округа Джеймс-Сити и попросила Монтану. Мне сказали, что он теперь капитан и переведен в Министерство внутренних дел. Мой звонок переключили туда.

Я собиралась действовать осторожно. Если всплывет, что я считаю, что убийство двух девушек может быть связано со смертью других пяти пар, я боялась, что Монтана насторожится и не станет говорить.

— Монтана, — ответил глубокий голос.

— Говорит доктор Скарпетта, — представилась я.

— Здравствуйте, док. В Ричмонде все еще продолжают стрелять друг в друга? Понимаю.

— Похоже, лучше не стало, — согласилась я. — Я исследую убийства, жертвы которых были в состоянии интоксикации наркотическими препаратами, — пояснила я цель своего звонка. — Могу ли задать один-два вопроса относительно ряда прошлых дел, расследованием которых вы занимались, учтенных в нашем компьютере?

— Давайте, спрашивайте. Но это было давно. Могу быть недостаточно точным относительно отдельных деталей.

— Я, главным образом, заинтересована в сценариях совершения преступления, деталях в момент смерти. Большинство расследованных вами дел приходится на период, когда меня не было в Ричмонде.

— О да, в те дни трудился док Кагни. Работать с ним, я вам скажу, это было нечто, — рассмеялся Монтана. — Никогда не забуду, как он копался в телах без перчаток. Его не беспокоило ничто, кроме детей. Не любил вскрывать тела детей.

Я начала уточнять информацию с распечатки, и то, что рассказывал Монтана о каждом деле, не удивляло меня. Беспробудное пьянство и домашние проблемы приводили к тому, что муж стрелял в жену, или к другой форме развода по типу Смита-Вессона — так именовала подобные случаи полиция. Нагрузившийся до краев игрок был до смерти избит пьяными партнерами во время ссоры за партией в покер. Отец, с тридцатипроцентным содержанием алкоголя в крови, застрелен своим сыном. И так далее. Я оставила дела Джилл и Элизабет напоследок.

— Отлично помню, — сказал Монтана. — Судьба. Пожалуй, это все, что могу сказать относительно происшедшего с теми двумя девушками. Не сказал бы, что они относились к категории любительниц поразвлечься в мотеле с парнем, подцепившим их в баре. Обе закончили колледж, имели неплохую работу, умные, привлекательные. По моему мнению, парень, с которым они встретились, должен быть поразительно ловким. Я всегда подозревал, что это кто-то из приезжих, не местный.

— Почему?

— Потому что, будь он местный, думаю, мы смогли бы разыскать подозреваемого. Скорее всего, какой-нибудь убийца, на счету которого уже несколько жертв, но это мое частное мнение. Знакомится с женщинами в барах и убивает их. Может быть, парень, который много ездит, посещает разные города и селения, затем уезжает.

— Сопровождалось ли убийство ограблением? — спросила я.

— Не похоже. Сначала, просматривая дела, я подумал, что девчонки употребляли наркотики и пошли купить их с каким-нибудь типом, может быть, согласились встретиться с ним на вечеринке в мотеле или обменять наличные на кокаин. Но ни деньги, ни украшения не пропали. Не смог я отыскать ничего такого, за что с ними могли бы рассчитаться.

— Из доклада токсиколога видно, что, кроме алкоголя, в крови Джилл Харрингтон был обнаружен либриум. Вам что-нибудь известно относительно этого?

Он на мгновение задумался.

— Либриум? Нет. Не знаю.

Я ничего больше не спросила и поблагодарила его. Либриум — терапевтический препарат, применяемый как успокаивающее средство для снятия напряжения и состояния тревоги. У Джилл могла болеть спина от растяжений, полученных при занятиях спортом, или же психосоматические явления, например, спазмы кишечника. Предстояло найти лечившего ее врача. Я позвонила одному из медицинских экспертов в Вильямсбурге и попросила его направить мне факсом лист из «Желтого справочника», в котором перечислены все фармацевты, практикующие в регионе. Затем я позвонила Марино.

— У тебя есть друзья в полиции Вашингтона? Кто-нибудь, кому ты можешь доверять? — спросила я.

— Есть пара парней. Зачем они тебе?

— Мне важно поговорить с Эбби Торнбулл. Но, полагаю, не совсем удобно звонить ей.

— Конечно, если не хочешь, чтобы наверняка узнали о твоем звонке.

— Правильно.

— Если тебя интересует мое мнение, — добавил он, — не стоит с ней беседовать.

— Я тебя понимаю. Но я не передумаю, Марино. Мог бы ты связаться с одним из своих друзей, направить его к ней домой и попросить ее связаться со мной?

— Думаю, ты совершаешь ошибку. Но ладно. Устрою.

— Просто попроси его передать, что я хочу поговорить с ней. Хочу, чтобы она немедленно связалась со мной.

Я дала Марино ее адрес.

К этому времени по факсу пришли нужные мне копии из «Желтого справочника», которые принесла Роза. Оставшуюся часть дня я обзванивала аптеки, в которых Джилл могла приобретать лекарства в Вильямсбурге. Наконец нашла одного аптекаря, в архивных записях которого значилось ее имя.

— Она была вашим постоянным клиентом? — спросила я аптекаря.

— Конечно. Элизабет Мотт — тоже. Они обе жили неподалеку отсюда, в жилом комплексе около дороги. Приятные молодые девушки, никогда не забуду.

— Они жили вместе?

— Подождите, — молчание. — Не похоже. Различные адреса и номера телефонов, хотя в том же жилом комплексе. В Старом городе, около двух миль отсюда. Это неплохое место, там живет много молодежи, студентов колледжа «Вильям и Мэри».

Он рассказал мне историю болезни Джилл. На протяжении трех лет Джилл приносила рецепты на различные антибиотики, лекарства от кашля, другие препараты, назначаемые при обычных простудах, респираторных заболеваниях, воспалениях мочевого тракта, которыми болеют все люди. Примерно за месяц до смерти она приходила в аптеку с рецептом на сеприн, который она, видимо, не принимала, потому что в момент смерти триметроп-рим и сульфаметоксазол не были обнаружены в крови.

— Вы когда-нибудь отпускали ей либриум? — спросила я.

Я ждала, пока он просмотрит свои материалы.

— Нет, мадам. В записях не указано. Возможно, его прописывали Элизабет, подумала я.

— А ее подруге Элизабет Мотт? — продолжала я спрашивать. — Обращалась ли она с рецептами на либриум?

— Нет.

— Есть ли другая аптека, которой могли пользоваться эти девушки?

— Боюсь, не смогу вам помочь, просто не знаю.

Он дал мне имена владельцев других аптек, располагавшихся поблизости. В большинство из них я уже звонила, а звонки в другие аптеки подтвердили, что ни одна из девушек не обращалась к ним с рецептом на либриум. Сам либриум не играл в деле существенной роли, но вопрос, кто и почему его прописал, сильно меня беспокоил.

Глава 12

В то время, когда было совершено убийство Элизабет Мотт и Джилл Харрингтон, Эбби Торнбулл являлась репортером раздела уголовной хроники в Ричмонде. Я могла спорить, что Эбби не только помнила эти дела, но, возможно, знала о них больше капитана Монтаны.

На следующее утро она позвонила по телефону-автомату и оставила номер, где, как она сказала Розе, будет ждать моего звонка в течение пятнадцати минут. Эбби настаивала, чтобы я позвонила из «безопасного места».

— Все в порядке? — тихо спросила Роза, пока я снимала хирургические перчатки.

— Одному Богу известно, — ответила я, расстегивая халат.

Ближайшее известное мне «безопасное место» находилось на углу кафетерия, в моем доме. Задыхаясь и боясь не уложиться в отведенный Эбби срок, я бросилась к телефонному автомату, набрала номер, переданный мне секретаршей.

— В чем дело? — сразу же спросила Эбби. — Какой-то полицейский из службы порядка метро пришел ко мне в квартиру и сказал, что ты послала его ко мне.

— Верно, — успокоила ее я, — исходя из того, что ты мне рассказывала, мне не хотелось звонить тебе на квартиру. У тебя все в порядке?

— Ради этого ты мне и звонила? — В ее голосе звучало разочарование.

— Одна из причин. Мне нужно поговорить. Последовало продолжительное молчание.

— В субботу я буду в Вильямсбурге, — сказала Эбби. — Давай пообедаем у Трелиса в семь.

Я не стала спрашивать, что она собиралась делать в Вильямсбурге. Я не была уверена, что мне это интересно. Однако, когда я припарковала машину в субботу на Торговой площади, я обнаружила, что мое внимание ослабевало с каждым шагом. Было трудно заниматься расследованием убийства и других антигуманных действий, потягивая горячий яблочный сидр на холодном зимнем воздухе в одном из моих самых любимых мест Америки.

Было мало туристов, но какой-то народ все-таки толпился, прогуливался вдоль отреставрированных магазинов, катался в запряженных лошадьми экипажах, на козлах которых восседали кучера, облаченные в ливреи, бриджи и шляпы-треуголки. Мы с Марком не раз мечтали провести уик-энд в Вильямсбурге. Собирались снять комнату в одном из домов девятнадцатого века, расположенных в историческом районе, погулять по булыжным мостовым при свете газовых фонарей, пообедать в одной из таверн и выпить вина, прежде чем заснуть в объятиях.

Конечно же, эти мечты не стали реальностью, история наших отношений состоит преимущественно из мечтаний и намерений, а не из воспоминаний. Будет ли она когда-нибудь иной? Недавно, позвонив по телефону, он обещал, что все изменится. Но он и раньше давал подобные обещания, так же как и я. Он по-прежнему торчал в Денвере, а я здесь.

В ювелирном магазине я купила серебряный брелок в форме ананаса и изящную серебряную цепочку. Люси, хотя и с опозданием, на День святого Валентина все же получит подарок от своей рассеянной тетки. Совершив набег на фармацевтический магазин, я купила четыре куска мыла для себя, крем для бритья в подарок Филдингу и Марино и ароматическую смесь из сухих лепестков для Берты и Розы. Без пяти семь я вошла в ресторан Трелиса и стала искать взглядом Эбби. Когда она приехала через полчаса, я уже сидела за столом и с нетерпением ждала ее.

— Извини за опоздание, — с чувством проговорила она, выскальзывая из пальто. — Спешила, как могла.

Она выглядела усталой и измученной, глаза нервно бегали по сторонам. Дела у Трелиса шли неплохо, кругом сидели люди, разговаривали тихими голосами при тусклом свете свечей. Мне было интересно, чувствовала ли Эбби, что за ней следили.

— Ты провела в Вильямсбурге весь день? — спросила я.

Она утвердительно кивнула.

— Полагаю, мне не следует интересоваться, чем ты тут занималась.

— Собирала материал, — коротко ответила она.

— Где-нибудь вокруг Кэмп Пири, надеюсь. — Я посмотрела ей в глаза.

Она отлично поняла меня.

— Ты знаешь, — сказала она.

Официантка принесла Эбби «Кровавую Мэри».

— Как ты узнала? — спросила Эбби, закуривая сигарету.

— Лучше скажи, как ты узнала об этом?

— Не могу, Кей.

Конечно, она не могла. Но я знала, это от Пэт Харви.

— У тебя есть источник информации, — осторожно сказала я. — Позволь мне поинтересоваться: почему твой источник заинтересован, чтобы ты это знала? Если бы источник не был заинтересован, тебе не передали бы эту информацию.

— Это я отлично знаю.

— Тогда почему?

— Важна правда. — Эбби посмотрела на меня. — Я тоже источник информации.

— Понимаю. В обмен на информацию ты передаешь то, что находишь. Она не ответила.

— В отношении меня тоже? — спросила я.

— Я не собираюсь впутывать тебя, Кей. Разве я когда-либо… — Она сурово посмотрела мне в глаза.

— Нет, — искренне сказала я. — До сих пор нет. Порция «Кровавой Мэри» стояла перед Эбби. Она рассеянно потягивала напиток через соломинку.

— Все, что я могу сказать, — продолжала я, — это то, что ты подвергаешься опасности. Не нужно приводить детали. Ты понимаешь это лучше, чем кто-либо. Стоит ли это твоих переживаний? Стоит ли твоя книга такой цены, Эбби?

Когда она промолчала, не прокомментировав мое высказывание, я со вздохом добавила: — Уверена, что ты передумаешь.

— Ты когда-нибудь попадала в ситуацию, из которой уже невозможно выбраться?

: — Я постоянно попадаю в такие положения, — угрюмо улыбнулась я. — Я и сейчас в такой ситуации.

— Я тоже.

— Вижу. А что, если ты ошибаешься, Эбби?

— Я не отношусь к тем, кто ошибается, — ответила она. — Какова бы ни была правда относительно того, кто совершил эти преступления, факт остается фактом. ФБР и другие заинтересованные агентства действуют, исходя из определенных подозрений, и, основываясь на них, принимают соответствующие решения. Это материал. Если федералы и полиция ошибаются, одной главой будет больше.

— Звучит ужасно холодно, — сказала я, испытывая неловкость.

— Я говорю профессиональным языком, Кей. Когда ты говоришь профессиональным языком, иногда ты тоже кажешься холодной.

Я беседовала с Эбби непосредственно после обнаружения тела ее убитой сестры. Если бы я не говорила отрешенно в том ужасном случае, то могла сама оказаться в больнице.

— Мне нужна твоя помощь, — сказала я. — Восемь лет назад совсем близко отсюда были убиты две девушки, Элизабет Мотт и Джилл Харрингтон. Она с любопытством взглянула на меня:

— Не думаешь ли ты…

— Я не уверена, — прервала ее я. — Но мне необходимо знать детали тех дел. В имеющихся у меня справках крайне мало полезной информации. В то время меня не было в Вирджинии. Но в деле я нашла несколько газетных информации, некоторые подписаны твоим именем.

— Мне трудно представить, что происшедшее с Джилл и Элизабет может оказаться связанным с другими делами.

— Итак, ты помнишь их, — облегченно сказала я.

— Мне никогда не забыть их. Это дело было одним из немногих, от которого меня мучили кошмары.

— Почему тебе трудно представить существование связи?

— По ряду причин. Не был найден червонный валет. Машину обнаружили не на обочине дороги, а на стоянке мотеля, тела не пролежали недели или месяцы, разлагаясь в лесу. Их обнаружили через двадцать четыре часа. Обе жертвы были женщинами, им было за двадцать, а не подростками. И почему убийца ждал около пяти лет, чтобы совершить следующее убийство?

— Согласна, — сказала я, — временная модель не вписывается в профиль типичного убийцы. И модель его поведения в этом случае не совпадает с поведением в других. Другим оказывается и выбор жертв.

— Тогда почему ты так заинтересована? — Она сделала небольшой глоток.

— Бреду на ощупь, меня волнуют эти не доведенные до конца дела, — согласилась я. — Они очень необычны. Двое людей похищены и убиты. Нет следов сексуального насилия. Женщины убиты поблизости, в том же районе, где совершены другие убийства.

— Преступник использовал пистолет и нож, — добавила Эбби.

Значит, она знала о Деборе Харви.

— Имеются некоторые параллели, — уклончиво ответила я.

Эбби посмотрела на меня, еще не убежденная, но уже заинтересованная.

— Что ты хочешь знать, Кей?

— Все, что ты можешь вспомнить о них. Абсолютно все.

Она надолго задумалась, поигрывая бокалом с напитком.

— Элизабет работала в отделе реализации местной компьютерной компании, и неплохо работала, — сказала она. — Джилл только закончила школу права в «Вильям и Мэри» и начала работать в небольшой юридической фирме в Вильямсбурге. Я никогда не верила версии, будто они отправились в мотель для сексуальных развлечений с подонком, которого встретили в баре. Ни одна из них не относится к такому типу женщин. Тем более — они вдвоем и один мужчина? Мне всегда казалось это странным. Кроме того, кровь на заднем сиденье их машины. Она не соответствовала группе крови ни Джилл, ни Элизабет.

Сообразительность Эбби всегда восхищала меня. Каким-то образом она располагала результатами экспертиз.

— Полагаю, кровь принадлежит убийце. Ее было много, Кей, я осматривала машину. Такое впечатление, что кого-то закололи или сильно порезали на заднем сиденье. Возможно, это указывает на местоположение убийцы, во всяком случае, трудно предположить, что там происходило. Полиция считала, что девушки повстречали это животное в гриль-баре «Якорь». Но если он уехал с ними на машине и намеревался убить их, то как он собирался потом забрать свою машину?

— Зависит от того, как далеко от бара расположен мотель. После убийства он мог добраться до своей машины пешком.

— Мотель находится на расстоянии добрых четырех-пяти миль от бара «Якорь», что, кстати, совсем неблизко. В последний раз девушек видели около десяти часов вечера. Если убийца оставил свою машину возле бара, то к тому времени, когда он вернулся, она стояла бы одна на стоянке. Мне кажется, что некоторое время спустя после отъезда Элизабет и Джилл что-то произошло.

— Что, например?

Подняв брови, Эбби уставилась в свой бокал.

— Не знаю. Они определенно не были из тех, кто подбирает попутчика, тем более в такой поздний час. Кроме того, я никогда не верила в версию с наркотиками. Ни Джилл, ни Элизабет не употребляли ни кокаин, ни героин — ничего в этом роде, и никаких намеков на это не обнаружено у них в квартире. Они не курили, не злоупотртбляли спиртным. Обе бегали трусцой. Одним словом, были здоровыми девушками.

— Ты знаешь, куда они направились из бара? Прямо домой? Могли ли они остановиться где-нибудь?

— Нет никаких данных, что они где-то останавливались.

— А бар они покинули одни?

— Никто, с кем я говорила, не помнит, чтобы видел их с кем-то еще, пока они сидели в баре и пили. Насколько я помню, они выпили пару банок пива и, сидя в углу, разговаривали. Никто не помнит, чтобы они ушли с кем-то.

— Они могли встретиться с кем-нибудь на стоянке, когда уезжали, — сказала я. — Этот человек, возможно, уже ждал их в машине Элизабет.

— Сомневаюсь, чтобы они оставили машину открытой, но допускаю такую возможность.

— Они регулярно посещали этот бар?

— Насколько помню, они не были завсегдатаями, но бывали в нем прежде.

— Крутое место?

— Я тоже сначала так полагала, поскольку это излюбленное место для армейских парней, — ответила она. — Но бар напомнил мне английский паб. Все прилично, чисто. Народ мирно разговаривает, играет в шашки. Сюда можно прийти с подругой и чувствовать себя совершенно спокойно и уединенно. По основной версии, убийца был либо человеком, проезжавшим через город, либо военнослужащим, временно находившимся в округе. То есть они его не знали.

«Возможно, нет, — подумала я. — Но это должен быть кто-то, кому они могли доверять, по крайней мере вначале», и я вспомнила, что Хильда Озимек сказала относительно «дружелюбных» встречных. Интересно, что она сказала бы, если бы я показала ей фотографии Элизабет и Джилл?

— Были ли у Джилл проблемы со здоровьем? — спросила я.

Она задумалась, на лице отразилось недоумение.

— Не припоминаю.

— Откуда она родом?

— На память приходит Кентукки.

— Она часто ездила домой?

— У меня не сложилось такого впечатления. Думаю, она ездила домой на каникулы, что-то в этом роде.

«В таком случае, маловероятно, что она получила рецепт на либриум в Кентукки, где жили ее родные», — подумала я.

— Ты упомянула, что она только начала юридическую практику, — продолжала я. — Ей приходилось много разъезжать, была необходимость выезжать из города?

Она подождала пока на стол поставили фирменный салат, затем сказала:

— В правовой школе у нее был близкий приятель. Не могу вспомнить его имени, но я с ним беседовала, расспрашивала о ее привычках, занятиях. Он считал, что у Джилл был роман.

— Почему он так думал?

— Потому что во время учебы на третьем курсе юридической школы она почти каждую неделю ездила в Ричмонд под предлогом поиска работы, ей нравился Ричмонд, и она хотела найти там работу. Он сказал, что она нередко брала его конспекты, поскольку из-за этих поездок часто пропускала занятия. Ему это казалось странным, особенно после того, как сразу по окончании учебы ей удалось устроиться работать в фирму, расположенную здесь же, в Вильямсбурге. Он неоднократно обращал внимание на этот факт, так как считал, что поездки могли иметь отношение к ее смерти, если она, например, встречалась с женатым человеком в Ричмонде и, возможно, пригрозила ему рассказать об их отношениях его жене. Может быть, у нее была связь с каким-нибудь солидным человеком, преуспевающим адвокатом или судьей, который не мог позволить себе скандала и заставил Джилл умолкнуть навсегда. Или нанял кого-нибудь для выполнения этой работы, а Элизабет просто не повезло, что она в этот момент оказалась рядом.

— Что ты думаешь?

— Эта нить никуда не привела, как девяносто других концов, бывших у меня в руках.

— У Джилл были романтические отношения с этим студентам, который рассказал о ней?

— Думаю, ему хотелось, чтобы она была к нему неравнодушна, — ответила Эбби. — Но на самом деле — нет. Таких отношений не было. Я почти уверена, что именно поэтому у него возникли подобные подозрения. Он был самонадеян и считал единственной причиной, помешавшей Джилл поддаться его обаянию, существование соперника, тайного любовника, возможно, о котором никто не знал.

— Этот студент рассматривался как подозреваемый убийца?

— Нет. Во время убийства его не было в городе, и это установлено вне всяких сомнений.

— Ты беседовала с кем-нибудь из адвокатов фирмы, где работала Джилл?

— Да, но мало чего добилась, — ответила Эбби. — Ты же знаешь этих адвокатов. Во всяком случае, она работала всего несколько месяцев. Не думаю, чтобы коллеги по работе знали ее достаточно хорошо.

— Не похоже, чтобы Джилл была экстравертом, — заметила я.

— Ее описывают как приятную, умную, но замкнутую в себе.

— А Элизабет?

— Как более открытую, — сказала Эбби. — Такой она, думаю, и была. Иначе не смогла бы успешно работать в торговле.

Блеск газовых фонарей отодвинул сумрак от тротуаров, когда мы шли к стоянке машин на Торговой площади. Плотные облака закрывали луну, и влажный, холодный ветер пронизывал до костей.

— Интересно, чем бы теперь занимались эти пары, будь они живы, какие бы изменения произошли в их жизнях? — проговорила Эбби, уткнув подбородок в воротник и засунув руки в карманы.

— Что, как ты думаешь, делала бы Хенна? — осторожно спросила я ее о сестре.

— Вероятно, она все еще жила бы в Ричмонде. Думаю, мы обе жили бы там.

— Жалеешь, что ты уехала?

— Бывают дни, когда жалею обо всем. С тех пор как не стало Хенны, чувствую себя так, словно у меня нет никакого выбора, ничего не могу делать, как хочу. Будто я живу под гнетом не зависящих от меня обстоятельств.

— У меня другое впечатление. Ты решила работать в «Пост», переехала в федеральный округ Колумбия. Теперь решила написать книгу.

— Мои действия были такими же вынужденными, как и решение Пэт Харви провести пресс-конференцию и предпринять все те шаги, которые ей дорого обошлись, — сказала она.

— Да, ей пришлось делать выбор.

— Когда переживаешь нечто подобное, не осознаешь, что делаешь, если даже считаешь, будто понимаешь происходящее, — продолжала Эбби. — Никто не поймет, что это такое, пока сам не переживет нечто подобное. Чувствуешь себя в изоляции. Например, выходишь куда-нибудь, а люди стараются избегать тебя, опасаются встречаться с тобой взглядом и разговаривать, потому что они не знают, что сказать. Завидев тебя, они шепчутся друг с другом: «Видишь ее, вон там. Ее сестру убили». Или: «Вон Пэт Харви, это ее дочь…» Ощущаешь себя так, будто живешь в пещере, боишься остаться одна, боишься быть с другими, боишься идти спать, боишься просыпаться по утрам, потому что вместе с рассветом возвращается ужас. Мчишься, как черт, изматываешь себя. Оглядываясь назад, вижу: почти все, что я сделала после смерти Хенны, наполовину безумно.

— Мне кажется, ты держалась и действовала исключительно хорошо, — искренне сказала я.

— Тебе неизвестно, что я делала. Какие ошибки совершила.

— Садись, я довезу тебя до твоей машины, — предложила я, поскольку мы дошли до Торговой площади.

Доставая ключи, я услышала, как на темном участке стоянки заработал двигатель. Мы уже расположились внутри моего «мерседеса», закрыв дверцы, подняв стекла, и пристегнули ремни, когда рядом с нами остановился «линкольн» и окно водителя опустилось вниз.

Я приоткрыла окно своей машины настолько, чтобы расслышать, что хотел сидевший за рулем мужчина. Он был молод, чисто выбрит, одной рукой пытался удержать карту.

— Прошу прощения, — обезоруживающе улыбнулся он. — Скажите, как отсюда добраться до Шестьдесят четвертой Восточной?

Я почувствовала, как напряглась Эбби, пока я объясняла ему, как проехать.

— Посмотри номер его машины, — торопливо сказала она, когда он тронулся с места. Сама же она полезла в сумочку за ручкой и блокнотом.

— Е-Н-Т-восемь-девять-девять, — быстро прочитала я.

Она записала.

— В чем дело? — взволнованно спросила я.

Эбби посмотрела по сторонам, в поисках его машины, пока я выезжала со стоянки.

— Ты заметила его машину, когда мы подходили к стоянке? — спросила сна.

Я задумалась. Когда мы подошли, стоянка была почти пустой. Я едва заметила машину, стоявшую в слабо освещенном углу, которая могла быть «линкольном».

Об этом я сказала Эбби и добавила:

— Но мне показалось, что в ней никого не было.

— Правильно. Потому что в салоне не горел свет. — Да, света не было.

— Изучал карту в темноте, Кей?

— Точно, — сказала я, пораженная.

— Если он не местный, то как ты объяснишь, что у него на заднем бампере укреплен парковочный знак?

— Парковочный знак? — повторила я.

— У него специальный парковочный знак Вильямсбурга. Такой же знак был у меня несколько лет назад, когда на археологических раскопках, которые вел Мартин Хандред, обнаружили остатки скелета. Я тогда готовила серию репортажей, приходилось много ездить, и парковочный знак позволял мне парковать машину внутри исторического района и около рощи Картера.

— Парень работает здесь и спрашивает, как проехать на Шестьдесят четвертую? — пробормотала я.

— Ты хорошо его рассмотрела? — спросила она.

— Достаточно. Ты думаешь, это тот, кто шел за тобой в ту ночь в Вашингтоне?

— Не знаю. Может быть… Черт возьми, Кей! Я с ума схожу от всего этого!

— Ну хватит, хватит, — решительно проговорила я. — Дай мне этот номер. Посмотрим, что можно сделать.

На следующее утро мне позвонил Марино и передал шифрованное сообщение.

— Если ты не читала «Пост», лучше пойди и срочно достань.

— С каких пор ты начал читать «Пост»?

— Ни с каких, если есть возможность не читать. Бентон предупредил меня час назад. Перезвони мне позже. Буду в офисе.

Надев утепленный костюм и лыжный жакет, я поехала под ливнем к ближайшей аптеке. Добрых полчаса я просидела в машине с включенной печкой и мерно-монотонно работающими дворниками под холодным дождем. Я пришла в ужас от прочитанного. Несколько раз в голову приходила мысль, что, если Пэт Харви не подаст в суд на Клиффорда Ринга, это сделаю я.

На трех четвертях первой страницы газеты был помещен материал о Деборе Харви, Фреде Чини и других убитых парах. Ничего святого не было сокрыто. Информация Ринга была написана очень доходчивым языком и содержала подробности, о которых не знала даже я.

Незадолго до смерти Дебора Харви поведала одному из друзей свои подозрения, что ее отец был алкоголиком и имел роман со стюардессой, женщиной в два раза моложе его. Очевидно, Дебора подслушала несколько телефонных разговоров отца с любовницей. Она жила в Шарлотте, и, как отмечалось в статье, Харви был у нее в ночь исчезновения дочери и Фреда Чини. Поэтому полиция и миссис Харви не могли разыскать его. Как ни странно, но подозрения Деборы настроили ее не против отца, а против матери, которая, увлеченная собственной карьерой, почти не бывала дома и потому, в глазах Деборы, была повинна в отцовской неверности и пристрастии к алкоголю.

Колонка за колонкой едкая статья добавляла штрихи к патетическому портрету женщины, готовой спасать весь мир, в то время как ее собственная семья распадалась от ее невнимания к ней. Сообщалось, что Пэт Харви вышла замуж ради денег, что ее дом в Ричмонде напоминает дворец, ее апартаменты в Уотергейте были переполнены произведениями античности и ценными произведениями искусства, включая картины Пикассо и Ремингтона. Она носила подобающие наряды, посещала соответствующие приемы, безупречно соблюдая приличия, исключительно разбиралась в политике и международных отношениях.

Однако за этим плутократическим, неколебимым фасадом, делал вывод Ринг, скрывалась «измученная женщина, родившаяся в Балтиморе, в семье служащих, о которой некоторые из коллег отзывались как о терзаемой неуверенностью и постоянно стремящейся самоутвердиться». Пэт Харви, утверждал Ринг, была одержима манией величия. Она действовала иррационально — если не сказать, безумно — в случае угрозы или во время испытаний.

Подход Ринга к другим убийствам, происшедшим в Вирджинии за последние три года, был столь же безжалостным. Он разоблачил опасения ЦРУ и ФБР, что убийцей мог оказаться кто-то из Кэмп Пири, и преподнес это откровение с таким диким вывертом, что каждый, кто имел отношение к этому делу, выглядел не с лучшей стороны.

ЦРУ и Департамент юстиции всячески старались замолчать это дело, их паранойя достигла таких пределов, что они побуждали следователей скрывать информацию друг от друга. Поставляли фальшивые свидетельства. Организовывали «утечку» дезинформации репортерам, высказывались подозрения, что некоторые из журналистов находились под их наблюдением. В то же время намекалось, что Пэт Харви была в курсе этого и, следовательно, ее негодование, проявленное в ходе позорной пресс-конференции, было лишено ореола праведного возмущения. Миссис Харви использовала совершенно секретную информацию, чтобы инкриминировать и поставить в неловкое положение эти федеральные министерства, с которыми у нее не сложились отношения из-за проводимой ею кампании, направленной против мошеннических благотворительных программ, таких, как АСТМАД.

Последняя часть этого ядовитого сочинения касалась меня. Я якобы огородилась стеной и скрывала информацию по делам по требованию ФБР, пока в судебном порядке от меня не потребовали представить отчеты о вскрытиях родственникам. Я отказалась давать интервью. Поскольку формально я неподотчетна ФБР, Клиффорд Ринг выдвинул предположение, что на мое поведение оказала влияние моя личная жизнь. «Согласно источникам, близким к главному медицинскому эксперту Вирджинии, — утверждалось в статье, — доктор Скарпетта на протяжении последних двух лет имела романтическую связь со специальным агентом ФБР, часто посещавшим Квантико, и находилась в дружеских отношениях с персоналом академии, включая Бентона Уэсли, имеющего отношение к этим делам».

Я подумала, сколько читателей придут к заключению, что у меня был роман и с Уэсли.

Наряду с честностью и моральным обликом, сомнению подвергалась и моя профессиональная компетентность как судебного патологоанатома. В десяти случаях я не смогла установить причину смерти, за исключением одного, а обнаружив порез на одной из кистей Деборы, я, по утверждению Ринга, настолько разволновалась, что для того, чтобы убедиться, что не поранила ли ее сама своим скальпелем, «погрузила останки Харви и Чини в багажник своего „мерседеса“ и, несмотря на снег, кинулась в Вашингтон для консультации у судебного антрополога, работающего в Смитовском Национальном музее естественной истории.

В статье утверждалось, что, подобно Пэт Харви, я «консультировалась у психиатра», будто бы я обвинила следователей, что они трогали останки Фреда Чини и Деборы Харви на месте происшествия, а затем вернулась в лесную зону искать гильзы, поскольку не верила, что полиция сможет их обнаружить. Я также взвалила на себя работу по опросу свидетелей, включая служащую бара в «Семь-одиннадцать», где в последний раз Фреда и Дебору видели живыми. Я курила, пила спиртное, имела лицензию на пистолет 38-го калибра, несколько раз «была почти убита», разведена и родом из Майами. Последнее обстоятельство, казалось, должно было объяснить читателям все, о чем шла речь раньше.

Клиффорд Ринг преподнес материал таким образом, что я представала невежественной, дикой, любящей оружие женщиной, которая, придя в судебную медицину, ни черта в ней не смыслит.

«Эбби», — подумала я, торопясь домой по залитым дождем улицам, где меня ждал Марино. Не это ли она имела в виду, говоря вчера о допущенных ею ошибках? Думаю, что ради статьи она продаст мать родную. Да, но она работает над большой книгой. Нет смысла делиться информацией с конкурентами, особенно с тех пор, как она, как говорится, послала «Пост» куда подальше. Часть информации, несомненно, исходит от нее..

Мне трудно было в это поверить. В частности, в отношении служащей в баре «Семь-одиннадцать».

— Мы с Эбби были вдвоем в ту ночь. И ей известно о Марке, — сказала я.

— Откуда? — Марино с любопытством смотрел на меня.

— Я рассказывала ей.

Он только покачал головой. Отпивая кофе маленькими глотками, я смотрела на дождь. Эбби дважды пыталась поговорить со мной по телефону с тех пор, как я вернулась из аптеки. Стоя около автоответчика, я слушала ее напряженный голос. Я не была готова к разговору с ней. Мне было страшно от того, что я могла бы наговорить.

— Как отреагирует Марк? — спросил Марино.

— К счастью, в статье не упоминается его имя.

Я ощутила новую волну беспокойства. Как все агенты ФБР, особенно те, кто проработал долгие годы под глубоким прикрытием, Марк был скрытен в своей личной жизни. Упоминание в газете о наших отношениях, как мне казалось, должно было серьезно расстроить его. Нужно ему позвонить. Или, может быть, не нужно. Я не знала, что делать.

— Часть информации, мне кажется, исходит от Мореля, — продолжала я размышлять вслух.

Марино молчал.

— Уэсли, должно быть, тоже что-то рассказал. Или, по крайней мере, кто-то из Смитовского музея, — сказала я. — Но как, черт возьми, Ринг узнал, что мы ездили к Хильде Озимек?

Поставив чашку на блюдце, Марино наклонился вперед и посмотрел мне в глаза.

— Моя очередь дать совет.

Я чувствовала себя ребенком, которого собирались распекать.

— Это подобно несущемуся с горы грузовику, груженному цементом, у которого отказали тормоза. Тебе его не остановить, док. Единственное, что можно сделать, — отойти в сторону.

— Будь добр, переведи, — нетерпеливо попросила я.

— Просто продолжай работать и забудь обо всем. Если к тебе начнут приставать с расспросами, а я в этом не сомневаюсь, скажи, что ты никогда не беседовала с Клиффордом Рингом и не имеешь ни малейшего понятия об этом. Другими словами, не обращай внимания. Если начнешь состязаться с прессой, то кончишь, как Пэт Харви, — идиоткой.

Марино был прав.

— И, если у тебя остался разум, не говори в ближайшее время с Эбби.

Я кивнула. Он встал.

— Мне нужно кое-что завершить. Если выгорит, дам тебе знать.

Его слова напомнили мне о делах. Взяв записную книжку, я достала листок с номером автомобиля, который записала Эбби.

— Хотелось бы проверить его по учетам. «Линкольн» седьмой модели, темно-серый. Посмотри.

— Кто-то преследует тебя? — Он засунул листок в карман.

— Не знаю. Водитель остановился спросить, как проехать. Не думаю, чтобы он действительно заблудился.

— Где? — спросил он, пока я провожала его до дверей.

— В Вильямсбурге. Он сидел в машине на пустой стоянке. Было около десяти тридцати или одиннадцати вечера на Торговой площади. Я садилась в машину, когда он неожиданно включил фары, подъехал ближе и спросил, как добраться до Шестьдесят четвертой улицы.

— Хм, — коротко проговорил Марино. — Возможно, это детектив, работающий под прикрытием, скучающий, поджидающий, что кто-то проедет на красный свет или сделает запрещенный U-разворот. Может быть, он просто хотел попытать счастья с тобой. Порядочная женщина, вечером, одна, не садится в «мерседес».

Я не сказала, что Эбби была со мной. Не хотелось выслушивать еще одну нотацию.

— Не знала, что детективы разъезжают в новых «линкольнах», — сказала я.

— Ты посмотри, какой дождь. Чертова погода, — выругался он и побежал к своей машине.

Филдинг, заместитель шефа, никогда не был озабочен или занят настолько, чтобы упустить малейшую возможность взглянуть на любой отражающий предмет, мимо которого ему доводилось проходить. Это в равной степени относилось к затемненным стеклам, экранам компьютеров, к пуленепробиваемым перегородкам, отделявшим фойе от внутренних помещений. Когда я вышла из кабины лифта на первом этаже, то заметила, как он остановился около дверцы из нержавеющей стали установленного в морге холодильника и пригладил зачесанные назад волосы.

— Они стали немного длинными на ушах, — сказала я.

— А твои стали немного седыми, — усмехнулся он.

— Пепельными. У блондинок они становятся пепельными, а не седыми.

— Правильно.

Он рассеянно затянул завязки хирургического зеленого халата, при этом его бицепсы вздулись как грейпфруты. Филдинг не мог даже моргнуть, чтобы картинно не изогнуть какую-нибудь часть своего тела. Его склоненная над микроскопом фигура напоминала мне стероидную версию скульптуры Родена «Мыслитель».

— Джексона отправили около двадцати минут назад, — сказал он, имея в виду один из утренних случаев. — Так, но у нас уже готов другой случай на завтра. Парень, которому искусственно поддерживали жизнь после ранения, полученного в выходные.

— Что у тебя сегодня на оставшуюся часть дня? — спросила я. — Вспомнила, тебе, кажется, надо быть на суде в Питсбурге.

— Потребовал обвиняемый. — Он посмотрел на часы. — Около часа назад.

— Должно быть, он узнал, что приедешь ты.

— Необработанных образцов накопилось до потолка. Таковы мои планы на оставшуюся часть дня. Или, по крайней мере, были таковыми.

При этом он вопросительно посмотрел на меня.

— У меня возникло затруднение, надеюсь, ты сможешь помочь мне. Мне нужно разыскать рецепт, который, возможно, был выписан в Ричмонде восемь или около того лет назад.

— В какой аптеке?

— Если бы я знала, — ответила я, пока мы поднимались в лифте на третий этаж, — тогда было бы все куда проще. Придется, образно говоря, организовать телефонный марафон. Собрать как можно больше людей и обзвонить все аптеки в Ричмонде.

— О, Господи! Кей, да их, должно быть, не меньше сотни.

— Сто тридцать три. Я уже сосчитала. Вполне можно управиться. Ты можешь мне помочь?

— Разумеется. — Он выглядел подавленным.

В помощь Филдингу я подключила к этой работе своего администратора Розу, еще одного секретаря и анализатора-компьютерщицу. Мы собрались в конференц-зале со списком аптек. Инструкции были предельно ясны. Никому ни слова о том, чем мы заняты, — ни членам семьи, ни друзьям, ни полиции.

Так как рецепт был восьмилетней давности, а Джилл погибла, была надежда, что рецепты находились не в действующем, а в старом томе дела. Я советовала всем просить фармацевтов проверить по архивным материалам: Если кто-нибудь из них будет уклоняться от выполнения этой просьбы или от выдачи информации, советовала переадресовать разговор с ними ко мне.

Мы разошлись по своим кабинетам. Два часа спустя к моему столу подошла Роза, нежно массируя свое правое ухо.

Она протянула мне листок, не в силах скрыть торжествующей улыбки.

— Аптека на Бульварди-Брод. Там, на имя Джилл Харрингтон, хранятся два закрытых рецепта на либриум.

Она назвала мне даты. — Имя врача?

— Доктор Анна Зеннер, — ответила она. Боже мой!

Скрывая удивление, я поздравила ее.

— Ты бесподобна, Роза. Возьми отгул на вторую половину дня.

— Я в любом случае ухожу в четыре тридцать, а сейчас уже опаздываю.

— Тогда возьми отгул завтра с утра на полдня.

Мне хотелось обнять ее.

— И скажи остальным, что работа закончена. Могут перестать звонить.

— Была ли доктор Зеннер не так давно президентом Ричмондской Академии медицины? — спросила Poза, задумчиво останавливаясь в дверях моего кабинета. — Похоже, я что-то читала о ней. О да. Она еще и музыкант.

— До позапрошлого года она была президентом Академии. И она играет на скрипке в Ричмондском симфоническом оркестре. Тогда ты ее знаешь.

Роза выглядела пораженной.

«Все слишком хорошо», — подумала я, поднимая телефонную трубку.

В тот же вечер мне домой позвонила Анна Зеннер.

— Как видно из газет, ты была занята в последнее время, Кей, — сказала она. — Ты заявляешь о себе?

Интересно, читала ли она «Пост»? В утренней статье было интервью с Хильдой Озимек и ее фотография с подписью «Ясновидящая знала, что все они мертвы». Приводились высказывания родственников и друзей убитых, половину страницы занимала цветная диаграмма, показывающая места, где были найдены машины и тела. Кэмп Пири зловеще обозначался в центре этого участка черепом с перекрещенными костями, словно на пиратской карте.

— У меня все нормально, — ответила я. — Но может стать еще лучше, если ты мне поможешь.

Я объяснила, что меня интересовало.

— Завтра я направлю факсом официальный запрос с указанием статей закона, позволяющих мне затребовать материалы в отношении Джилл.

Это была проформа. Тем не менее, мне казалось неудобным напоминать ей о предоставленных мне законом правах.

— Можешь принести запрос сама. Обедаем в четверг в семь часов?

— Тебе совсем не обязательно беспокоиться…

— Никакого беспокойства, Кей, — мягко перебила она, — я соскучилась по тебе.

Глава 13

Пастельные тона жилых кварталов напомнили мне о Майами-Бич. Дома были окрашены в розовый, желтый, голубой цвета, с отполированными бронзовыми ручками на входных дверях и развевающимися самодельными флагами, вид которых под дождем, перешедшим в снег, казался нелепым.

Движение в час «пик» было ужасным. Мне пришлось дважды объехать квартал, прежде чем я нашла место для стоянки на приемлемом расстоянии от моего любимого винного магазинчика. Я выбрала четыре бутылки вина, две красного и две белого.

Затем поехала вдоль Монумент-авеню, где статуи восседающих на конях генералов Конфедерации нависали над машинами, двигавшимися в призрачно-молочном месиве снега. Летом, посещая Анну, я проезжала по этому маршруту раз в неделю, постепенно мои визиты стали нерегулярными осенью и совершенно прекратились зимой.

Приемный кабинет располагался в доме — приятном старом строении, выкрашенном в белый цвет. Улица была вымощена булыжником, а с наступлением темноты зажигались газовые лампы. Позвонив в дверь и уведомив ее о своем появлении, как делали ее пациенты, я прошла в фойе, ведущее в комнату ожидания. Кожаная мебель стояла вокруг кофейного столика, на котором лежали журналы, старый восточный ковер покрывал паркетный пол. В шкафу, в углу, красовались игрушки для маленьких пациентов. У стены стоял письменный стол, на нем кофеварка, а чуть подальше от стола был камин. В конце длинного коридора распрлагалась кухня, где что-то готовилось, и я вспомнила, что сегодня пропустила ленч.

— Кей, это ты?

Послышался незабываемый голос с сильным немецким акцентом и спешащие мне навстречу торопливые шаги. Затем появилась Анна, которая, вытерев руки о фартук, заключила меня в объятия.

— Ты закрыла за собой дверь?

— Да, ты сама закрываешь дверь после ухода последнего посетителя, Анна, — привыкла говорить я всякий раз.

— Ты мой последний пациент. Я прошла за ней на кухню.

— И все твои пациенты приносят вино?

— Я бы этого не позволила. Но я не готовлю для них. Ради тебя я нарушаю все мои правила.

— Да, — со вздохом сказала я, — смогу ли я отблагодарить тебя?

— Только, конечно же, не своими услугами, надеюсь. — Она поставила пакет на разделочный стол.

— Обещаю быть очень нежной.

— Я буду очень голой и очень мертвой, и мне будет совершенно наплевать, насколько нежно ты будешь обращаться со мной. Ты надеешься меня напоить, или ты занялась продажей вин?

— Забыла поинтересоваться, что будет на обед, — объяснила я, — не знала, какое принести вино, красное или белое. Чтобы не ошибиться, захватила по две бутылки каждого.

— Напомни, чтобы я впредь никогда не говорила тебе, что буду готовить. Боже мой, Кей! — Она выставила бутылки. — Потрясающий вид. Налить стаканчик сейчас или сначала предпочитаешь чего-нибудь покрепче?

— Определенно чего-нибудь покрепче.

— Как обычно?

— Пожалуйста.

Глядя на большой горшок, булькающий в духовке, я добавила:

— Надеюсь, это то, что я думаю. Анна замечательно готовила перец.

— Следует подогреться. Я положила туда зеленый перец и томаты, которые ты в последний раз привезла из Майами. Я сберегла их. В духовке хлеб и тушеная капуста. Кстати, как твоя семья?

— Люси неожиданно стала проявлять интерес к мальчикам и машинам, но не думаю, чтобы это серьезно, поскольку она до сих пор отдает предпочтение своему компьютеру, — сказала я. — Сестра подготовила к выпуску в следующем месяце еще одну детскую книгу, но у нее нет никаких идей относительно ребенка, которого, как подразумевается, она растит. Что касается моей матери, то, за исключением обычных сетований на то, что стало с Майами, где больше никто не говорит по-английски, все в порядке.

— Ты ездила к ним на Рождество?

— Нет.

— Твоя мать простила тебя?

— Нет еще, — ответила я.

— Не могу сказать, чтобы я ее осуждала. На Рождество семья должна собираться вместе.

Я ничего не ответила.

— Но это хорошо. — Она удивила меня, сказав: — Тебе не хотелось поехать в Майами, поэтому ты не поехала. Я говорила тебе, что женщины должны быть эгоистичны. Возможно, ты учишься быть самолюбивой?

— Думаю, эгоизм довольно легко прививается мне, Анна.

— Когда ты не будешь больше страдать от этого, я буду знать, что излечилась.

— Я все еще испытываю чувство вины, поэтому, думаю, еще не вылечилась. Ты права.

— Да. Пожалуй.

Я наблюдала, как она откупорила бутылку с характерным звуком — рукава белой хлопковой блузки закатаны до локтей, предплечья сильные и уверенные, как у женщины моложе ее вдвое. Не знаю, как выглядела Анна молодой, но и сейчас, когда ей было почти семьдесят лет, она обращала на себя внимание своими ярко выраженными тевтонскими чертами лица: короткими белыми волосами и светлыми голубыми глазами. Открыв буфет, Анна достала бутылки и через мгновение вручила мне скотч с содовой, а себе приготовила «манхэттен».

— Что нового, с тех пор как я в последний раз виделась с тобой, Кей?

Мы перенесли наши напитки на кухню и поставили на стол.

— Это было до Дня благодарения? Да, мы потом говорили по телефону. Ты беспокоишься насчет книги?

— Да, ты знаешь о книге Эбби, по крайней мере, столько, сколько и я. Слышала об убийствах. Тебе также известно о Пэт Харви и о расследовании. Я вынула сигареты.

— Да, я слежу за событиями по новостям. Ты неплохо выглядишь. Хотя немного уставшая. И, возможно, слишком похудевшая.

— Нельзя быть слишком похудевшей, — сказала я.

— Были моменты, когда ты выглядела гораздо хуже, с моей точки зрения. Думаю, ты научилась справляться со стрессом от твоей работы.

— В какие-то дни лучше, в какие-то хуже.

Анна сделала небольшой глоток своего «манхэттена» и задумчиво уставилась на духовку.

— А Марк?

— Я виделась с ним, — сказала я. — Мы говорили по телефону. Он все еще не уверен. Думаю, я тоже. Поэтому, наверное, ничего нового.

— Ты виделась с ним, это уже новость.

— Я все еще люблю его.

— Это не новость.

— Все это так трудно, Анна. Всегда было трудно. Не знаю, почему не могу покончить с этим.

— Потому что чувства слишком сильные, но оба вы боитесь обязательств. Вы оба ищете радости и общения, но хотите идти каждый своим путем. Я обратила внимание — на него намекали в газете.

— Знаю.

— И?..

— Еще не разговаривала с ним.

— Не думаю, что нужно это делать. Если он не видел газеты, наверняка кто-нибудь из Бюро сообщил ему. Если он разочарован, то ты об этом услышишь, не так ли?

— Ты права, — облегченно сказала я, — услышу.

— По крайней мере, вы созваниваетесь. Чувствуешь себя счастливее?

— Чувствовала.

— У тебя есть надежды?

— Хочу увидеть, что произойдет, — ответила я. — Но не уверена, что получится.

— Никто ни в чем не может быть уверен.

— Да, такова печальная правда, — сказала я. — Ни в чем не могу быть уверена. Знаю только то, что чувствую.

— Значит, ты пока впереди своры.

— Что бы ни представляла собой свора, если я впереди нее, тогда это еще одна печальная правда, — согласилась я.

Анна поднялась, чтобы вынуть хлеб из печи. Я наблюдала, как она раскладывает по тарелкам перец, тушеную капусту, наливает вино. Вспомнив о запросе, который я принесла с собой, я достала его из записной книжки и положила на стол. Анна не взглянула на него до тех пор, пока не накрыла на стол и не села и только затем спросила:

— Ты намерена продолжить нашу беседу?

Я достаточно хорошо знала Анну и была уверена, что она не записывала в карту детали доверительных бесед с пациентами. Люди, занимающие должности, подобные моей, имеют предоставленные законом права затребовать медицинские записи, и эти документы в конце кондов могут оказаться в суде. Люди, подобные Анне, слишком щепетильны и никогда не фиксируют конфиденциальные разговоры на бумаге.

— Почему бы не сделать выводы, — предложила я.

— Я поставила диагноз, что у нее было устранимое нервное расстройство, — проговорила она.

Это было равносильно тому, если бы я сказала, что смерть Джилл последовала в результате остановки сердца и прекращения дыхания. Независимо от того, застрелен человек или его сбил поезд, смерть наступает от прекращения дыхания и остановки сердца. Диагноз нервного расстройства был самым всеохватывающим из диагнозов, указанных в Диагностическом и статистическом учебнике психических расстройств. Этот диагноз предоставлял возможность пациенту получить лечение по страховке, не раскрывая ни на йоту сути заболевания или историю его возникновения.

— Вся человеческая раса страдает нервным расстройством, — сказала я Анне.

Она улыбнулась.

— Я уважаю твою приверженность профессиональной этике, — проговорила я, — и у меня нет желания вносить исправления в имеющиеся у меня справки или дополнять их информацией, которую ты считаешь конфиденциальной. Но мне чрезвычайно важно знать о Джилл все, что хоть как-то может пролить свет на ее убийство. Если это относится, например, к образу жизни, то, возможно, из-за этого она оказалась в опасной ситуации.

— Я также уважаю твою профессиональную этику.

— Спасибо. Теперь, когда мы выразили взаимное восхищение нашей искренностью и честностью, может быть, отложим формальности в сторону и продолжим беседу?

— Конечно, Кей, — мягко проговорила она. — Я очень хорошо помню Джилл. Трудно не помнить необычного человека, особенно если он был убит.

— Что в ней было необычного?

— Необычного? — Она печально улыбнулась. — Очень красивая, внушающая любовь молодая женщина. Все говорило в ее пользу. Я с нетерпением ждала встреч с нею. Не будь она моей пациенткой, я хотела бы с ней дружить.

— Сколько времени она посещала тебя?

— Три-четыре раза в месяц более года.

— Почему именно тебя, Анна? — спросила я. — Почему не кого-то поблизости в Вильямсбурге, кого-нибудь ближе к дому?

— У меня много пациентов из других мест. Некоторые приезжают даже из Филадельфии.

— Потому что они не желают, чтобы их знакомым стало известно о посещениях психиатра?

Она кивнула.

— К сожалению, многие приходят в ужас при одной мысли, что об их визитах станет известно. Ты удивишься, узнав, сколько людей, находившихся в этом кабинете, покидают его через заднюю дверь.

Я сама никому не говорила, что посещала психиатра, и если бы Анна не отказалась брать с меня плату, платила бы ей наличными. Менее всего мне хотелось, чтобы, узнав об этих визитах, кто-то пустил слух среди сотрудников Департамента здоровья и обслуживания населения.

— Очевидно, Джилл не хотела, чтобы было известно о ее визитах к психиатру, — сказала я. — Возможно, именно поэтому она получила либриум по рецептам в Ричмонде.

— До твоего звонка я не знала, что она купила либриум в Ричмонде. Но я не удивлена. — Анна взяла свой бокал.

Перец был совершенно бесподобным, но настолько острым, что на глазах невольно навернулись слезы. Лучшее творение Анны, я так ей и сказала. Затем объяснила то, о чем она, возможно, догадалась.

— Возможно, Джилл и ее подруга были убиты тем же индивидуумом, который совершил убийства и других пар, — сказала я. — По крайней мере, имеется много общего. Это и объясняет мою заинтересованность.

— Меня не интересует информация о делах, которыми ты сейчас занимаешься, если, конечно, не считаешь, что мне это необходимо знать. Поэтому задавай вопросы, а я постараюсь вспомнить все, что смогу, о жизни Джилл.

— Почему она так беспокоилась, что о ее визитах к психиатруможет стать известно? Что она скрывала?

— Джилл родом из состоятельной семьи в Кентукки, и одобрение родителей играло для нее большую роль. Она посещала подобающую ее положению школу, хорошо училась, обещала стать преуспевающим адвокатом. В семье ею гордились. Но не знали.

— Не знали о чем? Что она посещала психиатра?

— Да, этого они не знали, — сказала Анна. — Но гораздо важнее, они не знали, что Джилл была вовлечена в гомосексуальные отношения.

— Элизабет?

Я знала ответ до того, как задавала вопрос. Подобная возможность уже приходила мне в голову.

— Да. Джилл и Элизабет стали подругами, когда Джилл училась на первом курсе юридической школы. Затем они стали любовницами. Связь оказалась очень страстной, очень трудной, изобилующей конфликтами. Первой для обеих — так, по крайней мере, мне рассказала Джилл. Ты должна иметь в виду, что я ни разу не видела Элизабет и не слышала ее мнения. Джилл обратилась ко мне, потому что хотела измениться. Она не хотела быть гомосексуальной и надеялась, что терапия поможет ей восстановить гетеросексуальность.

— Были основания для таких надежд? — спросила я.

— Не знаю, что могло бы произойти со временем, — сказала Анна. — Все, что я могу тебе сообщить, основано на рассказанном мне самой Джилл. Ее связь с Элизабет была достаточно сильной. У меня сложилось впечатление, что Элизабет воспринимала гораздо спокойнее отношения с Джилл, которая не могла принять их разумом, но не имела сил отказаться от них эмоционально.

— Должно быть, она переживала сильные душевные страдания.

— В последние несколько посещений я заметила, что ее переживания стали острее. Она закончила юридическую школу. Перед ней лежало прекрасное будущее. Пришло время принимать решение. У нее начали появляться спазматические колики. Тогда-то я прописала ей либриум.

— Упоминала ли Джилл в беседах с тобой такое, что бы дало хоть какой-то намек на человека, который мог сделать с ними нечто подобное?

— Я раздумывала над этим, внимательно изучала все, что знала, после происшедшего. Я виделась с Джилл зa три дня до убийства. Трудно описать, как упорно я анализировала все, что она мне говорила. Надеялась, что удастся что-нибудь вспомнить, какую-нибудь деталь, которая сможет помочь. Но — ничего.

— Они обе скрывали свою связь от окружающих?

— Да.

— Были ли у них парни, с которыми Джилл или Элизабет встречались время от времени? Хотя бы для отвода глаз?

— Ни одна из них ни с кем не встречалась, так мне сказала Джилл. Никакой ревности, если, конечно, не было чего-то, о чем я не знаю.

Она посмотрела на мою пустую тарелку.

— Еще перцу?

— Спасибо.

Она встала, поставила посуду в посудомоечную машину. Некоторое время мы молчали. Анна сняла фартук и повесила его на крючок в небольшом шкафчике. Взяв бокалы с вином, мы перешли в ее рабочий кабинет.

Это была моя любимая комната. Книжные полки занимали две стены, посередине третьей было окно с фонарем, через которое, сидя за столом, можно было видеть, как снег засыпает небольшой дворик. Из этого окна я когда-то наблюдала, как цветут бело-лимонные магнолии, смотрела на последние искры уходящей осени. Сейчас мы беседовали с Анной о моей семье, о разводе и о Марке. Говорили о страданиях и о смерти. Сидя в потертом кресле, я, стесняясь, вела Анну по своей жизни так же, как Джилл Харрингтон.

Они были любовницами. Это обстоятельство связывало их с другими парами, так что версия о «добром мистере из бара» становилась менее правдоподобной. Об этом я сказала Анне.

— Согласна, — ответила она.

— В последний раз их видели в гриль-баре «Якорь». Джилл рассказывала тебе об этом месте?

— Она не называла. Но упоминала бар, куда они иногда ходили и где разговаривали. Изредка они посещали небольшие ресторанчики, расположенные в стороне от дорог, посетители которых не знали их. Иногда они выезжали на экскурсии на машине. Обычно эти поездки происходили, когда они усиленно спорили о своих взаимоотношениях.

— Если подобная беседа имела место в ту пятницу в «Якоре», вероятно, одна из них была расстроена, а другая, чувствуя себя отвергнутой, рассержена, — сказала я. — Возможно, что Джилл или Элизабет могли бы подцепить мужчину, пофлиртовать с ним, чтобы заставить другую поволноваться.

— Не сказала бы, что это невозможно, — ответила Анна. — Но, честно говоря, подобное поведение меня сильно удивило бы. У меня не было впечатления, что Джилл и Элизабет разыгрывали друг друга. Я более склонна предположить, что, когда они разговаривали в тот вечер, их беседа была бурной и, возможно, занятые друг другом, они не обращали внимания на происходившее вокруг.

— Кто-нибудь, наблюдая за ними, мог подслушать?

— Да, такая опасность существует, если вести на людях личные разговоры, я говорила об этом Джилл.

— Если она опасалась, что могут возникнуть подозрения об их связи, то к чему этот риск?

— Ее решимость не была твердой, Кей. — Анна взяла бокал с вином. — Когда они с Элизабет оказывались вдвоем, то довольно легко восстанавливали интимность отношений, обнимая, успокаивая, плача и не приходя ни к какому решению.

Мне это было знакомо. Когда мы с Марком выясняли отношения у него или у меня в квартире, в конце концов мы неизбежно оказывались в постели. Затем один из нас уезжал, а проблемы так и оставались нерешенными.

— Анна, ты думала, что их связь может иметь отношение к тому, что с ними приключилось? — спросила я.

— Если и имеет, то их отношения придают всему делу необычную окраску. Думаю, одинокая женщина в баре, ищущая знакомства, подвергается большей опасности, нежели две девушки, не заинтересованные в том, чтобы привлечь к себе внимание.

— Давай вернемся к их привычкам и образу жизни, — предложила я.

— Они жили в одном блоке, но не вместе, во имя соблюдения приличий. Кроме того, так было удобнее. Каждая могла жить собственной жизнью, а затем вечером они встречались на квартире Джилл. Джилл предпочитала оставаться в своей квартире. Помню, как она говорила, что когда родные и некоторые из знакомых не заставали ее дома по вечерам, у них возникали вопросы. — Она помолчала, задумавшись. — Джилл и Элизабет также занимались спортом, были тренированны. Бегали, кажется, но не всегда вместе.

— Где они бегали?

— По-моему, недалеко от места, где они жили, был парк.

— Что-нибудь еще? Театры, магазины, излюбленные места для прогулок?

— Ничего не приходит в голову.

— А что говорит твоя интуиция? Что она говорила тебе тогда?

— Чувствую, что Джилл и Элизабет вели неприятный разговор в баре. Возможно, им хотелось побыть одним, и вряд ли бы они приветствовали чью-либо компанию.

— И тогда?

— Ясно, что они где-то встретили убийцу в тот вечер.

— Ты можешь представить, как это произошло?

— Мне всегда казалось, что это был некто, кого они знали настолько, что у них не было оснований не доверять ему. Если, конечно, их не принудили под дулом пистолета один или несколько человек в баре, или на автостоянке, или в другом месте, где они могли оказаться.

— А если неизвестный подошел к ним на автостоянке у бара, попросил подвезти куда-нибудь, сказав, что сломалась машина…

Она покачала головой:

— Такое поведение не совпадает с моим впечатлением о них. Если, конечно, этот человек не был им знаком.

— Или же если убийца был в форме полицейского и, возможно, остановил их, чтобы его подбросили.

— Это другое дело. Думаю, ты и я попались бы на эту удочку.

Анна выглядела уставшей, поэтому я поблагодарила ее за обед и уделенное мне время. Я знала, что наша беседа была для нее трудной. Интересно, как бы я чувствовала себя на ее месте?

Через минуту после того, как я вошла к себе домой, зазвонил телефон.

— Последнее, что я вспомнила, но, возможно, это не имеет отношения, — сказала Анна. — Джилл говорила что-то насчет кроссвордов, которые они разгадывали, когда им хотелось побыть дома, просто побыть вдвоем, в воскресенье утром, например. Неважно, может быть. Но так они иногда проводили время вдвоем.

— Книга кроссвордов? Или из газет?

— Не знаю. Джилл читала различные газеты, Кей. У нее всегда с собой что-нибудь да было, когда она приходила на сеансы. Например, «Уолл-стрит джорнэл», «Вашингтон пост».

Я поблагодарила Анну и сказала, что в следующий раз моя очередь готовить. Затем я позвонила Марино.

— Восемь лет назад в округе Джеймс-Сити были убиты две девушки, — я сразу перешла к делу. — Возможно, есть связь с другими преступлениями. Ты знаешь детектива Монтану, работавшего там в то время?

— Да. Я встречался с ним.

— Нам нужно с ним встретиться, поднять дела. Он умеет держать рот на замке?

— Черт его знает, — ответил Марино.

Внешний вид Монтаны (гора) вполне соответствовал фамилии: большой, ширококостный, голубые с поволокой глаза, широко посаженные на суровом и честном лице, копна густых седых волос. Акцент выдавал чистокровного выходца из Вирджинии, а его речь изобиловала междометиями «да, мэм». На следующий день он, Марино и я собрались у меня дома, где можно было не опасаться, что кто-нибудь нарушит наше уединение.

Монтана, должно быть, потратил годовой бюджет отделения на фотографии, сделанные по делу Джилл и Элизабет, поскольку они заняли все свободное пространство на моей кухне. На них было запечатлено место убийства, расположение тел, «фольксваген», оставленный на стоянке у отеля, гриль-бар «Якорь» и, что самое замечательное, каждая комната в апартаментах девушек, включая кладовки и шкафы для одежды. Его кейс был набит справками, картами, записями бесед, диаграммами, описаниями вещественных доказательств, записками с телефонными номерами. Нужно сказать доброе слово в пользу детективов, которым редко приходится сталкиваться с убийствами на своей территории. Дела, подобные этому, случаются один-два раза за всю карьеру, но детективы работают над ними очень тщательно.

— Кладбище находится рядом с церковью. Он пододвинул фотографию ближе ко мне.

— Здание церкви выглядит довольно странно, — сказала я, с восхищением глядя на кирпичное, крытое шифером строение, сильно пострадавшее от непогоды.

— И да и нет. Его построили в семнадцатом веке, оно содержалось в порядке до тех пор, пока не произошло короткое замыкание. Помню, увидел дым — я был тогда в наряде — и подумал, что горит один из стоящих по соседству домов. Какое-то историческое общество проявило интерес и выделило деньги на ремонт. Сейчас церковь выглядит, как прежде, и снаружи, и изнутри. К ней можно подъехать по этой незаметной дороге, проходящей вот здесь, — Монтана протянул другую фотографию, — расположенной менее чем в двух милях к западу от дороги № 60 и в четырех милях к западу от бара «Якорь», где девушек видели живыми в последний раз.

— Кто обнаружил тела? — спросил Марино, перебегая глазами от одной фотографии к другой.

— Прихожанин, работающий в церкви. Он пришел утром в субботу убраться в церкви, приготовить кое-что к воскресной службе. Сказал, что как только подъехал, так сразу заметил двух человек, будто бы спавших в траве на территории кладбища футах в двадцати от ворот. Тела были видны со стоянки около церкви. Не похоже, чтобы тот, кто совершил преступление, беспокоился, что их могут обнаружить.

— То есть можно предположить, что в пятницу вечером в церкви никого не было? — спросила я.

— Нет, мэм. Она была закрыта.

— В этой церкви по вечерам в пятницу бывают службы?

— Да, иногда собирается группами молодежь. Иногда там занимается хор или что-нибудь в этом роде. Но дело в том, что, если заранее избрать это кладбище в качестве места убийства, вряд ли такой шаг можно назвать разумным. Нет гарантии, что в церкви никого не окажется. Ни в один из дней недели. Это одна из причин, приведшая меня к мысли, что убийство было случайным, может быть, девушки встретились с кем-то в баре. В таких делах мало что указывало бы на предварительную подготовку.

— Убийца был вооружен, — напомнила я Монтане. — У него был пистолет и нож.

— Полно людей, которые возят ножи и пистолеты в машинах, некоторые даже носят их при себе, — сказал он равнодушно.

Я собрала фотографии с изображением тел на месте преступления и стала внимательно их рассматривать.

Девушки находились на расстоянии менее ярда одна от другой, они лежали в траве между двумя могильными плитами из гранита. Элизабет лицом вниз, ноги немного разведены в стороны, левая рука подогнута под живот, правая вытянута вдоль туловища. Стройная, с короткими каштановыми волосами, на ней были джинсы и белый свитер с темно-красным пятном от крови вокруг шеи. На другой фотографии ее тело было повернуто, спереди свитер пропитался кровью, в безжизненных глазах застыла смерть. Разрез на горле был неглубокий, пулевое ранение в шею, как я прочитала в медицинском заключении, не было смертельным. Смертельным оказался удар ножом в грудь.

Раны Джилл были более многочисленными. Она лежала на спине, лицо настолько залито запекшейся кровью, что я не смогла его как следует разглядеть. У нее были короткие черные волосы и прямой хорошенький носик. Как и подруга, она была стройной. На ней были джинсы и бледно-желтая хлопковая рубаха навыпуск, залитая кровью и наполовину расстегнутая, открывавшая многочисленные ножевые раны, некоторые из которых нанесены сквозь бюстгальтер. На кистях и предплечьях имелись глубокие порезы. Разрез на горле был неглубокий и, возможно, сделан, когда она была мертва или почти мертва.

Фотографии были бесценными по одной важной причине: они показывали то, что я не могла определить ни по одной газетной фотографии или публикации, а также по отчетам в уголовных делах.

Я посмотрела на Марино, и наши взгляды встретились.

Я повернулась к Монтане:

— Что случилось с их обувью?

Глава 14

— Знаете, интересно, что вы упомянули об этом, — ответил Монтана. — Мне так и не удалось найти приемлемое объяснение, почему девушки сняли обувь. Если они были в номере мотеля, оделись, когда собрались уезжать, то почему не стали надевать туфли? Мы нашли их обувь и носки в «фольксвагене».

— Той ночью было тепло? — спросил Марино.

— Да. Все равно. Я полагал, что, одевшись, они надели бы туфли.

— Мы не знаем наверняка, что они посещали номер мотеля, — напомнила я Монтане.

— Да, в этом вы правы, — согласился он. Интересно, читал ли Монтана статьи в «Пост», где обращалось внимание, что и в других случаях убийств у жертв отсутствовали туфли и носки. Если он и читал, то видимо, пока не заметил этой связи.

— Вы часто общались с репортером Эбби Торнбулл, освещавшей расследование убийства Джилл и Элизабет? — спросила я его.

— Эта женщина преследовала меня, как консервная банка, привязанная к хвосту собаки. Куда бы я ни шел, повсюду была она.

— Припомните, не говорили ли вы ей, что Джилл и Элизабет были босиком? Показывали ли когда-нибудь Эбби фотографии места преступления? — спросила я, потому что Эбби была слишком умна, чтобы забыть такую деталь, особенно теперь, когда эта деталь приобрела столь важное значение.

Без всякой паузы Монтана ответил:

— Я беседовал с ней, но нет, мэм, никогда не показывал фотографий, однако был предельно внимателен, когда разговаривал. Вы читали тогдашние публикации в газетах, не так ли?

— Я читала некоторые статьи.

— В них нет ничего относительно того, как были одеты девушки, относительно разорванной рубахи Джилл, отсутствия на них туфель и носков.

«Значит, Эбби не знает», — с облегчением подумала я.

— Из отчета по вскрытию следует, что на запястьях обеих девушек имелись следы от веревок, — сказала я. — Удалось обнаружить, чем их связывали?

— Нет, мэм.

— Очевидно, убийца снял веревки после убийства, — сказала я.

— Он чертовски внимателен. Мы не нашли ни одной гильзы, никакого оружия, ничего, что могло бы быть использовано в качестве улики. Никакой семенной жидкости. Не похоже, чтобы он насиловал их, а если он это и сделал, то непонятно, как. Обе девушки были полностью одеты. Что касается разорванной блузки, — он взял фотографию Джилл, — возможно, она порвалась, когда он боролся с ней.

— Удалось найти пуговицы?

— Несколько. В траве, рядом с телом. Монтана начал спокойно перебирать свои бумаги.

— Никаких сигаретных окурков.

Он остановился, вытаскивая справку.

— Хотя вот что мы нашли. Отличную серебряную зажигалку.

— Где? — спросил Марино.

— Примерно в пятнадцати футах от того места, где находились тела. Как видно на фотографиях, кладбище окружает железная изгородь. На территорию можно попасть через эти ворота.

Он показал нам другую фотографию.

— Зажигалка лежала в траве, на расстоянии пяти-шести футов от ворот. Дорогая изящная зажигалка в форме авторучки, такими обычно раскуривают трубки.

— Она работала? — спросил Марино.

— Прекрасно работала, полированная, отличная вещь, — припомнил Монтана. — Уверен, она не принадлежала ни одной из девушек. Они не курили, никто из тех, с кем я беседовал, не видели ни одну из них с подобной зажигалкой. Может быть, она выпала из кармана убийцы, как знать. А может быть, кто-то другой обронил ее, кто-нибудь из посетителей, которые приезжали посмотреть на церковь за день или два до убийства. Вы же знаете, людям нравится бродить по старым кладбищам и смотреть на могильные плиты.

— Зажигалку проверяли на наличие отпечатков пальцев? — спросил Марино.

— Ее поверхность плохо подходила для этого. Серебро инкрустировано и украшено резьбой, как на дорогих авторучках. — Он задумчиво помолчал. — Эта вещица, наверное, стоит не меньше ста баксов.

— Зажигалка и пуговицы все еще у вас? — спросила я.

— Да. У меня хранятся все вещественные доказательства по этому делу. Все надеялся, что в один прекрасный день мы сможем его раскрыть.

Монтана наверняка меньше меня надеялся на такую возможность. И пока он не ушел, мы с Марино не стали обсуждать того, что действительно было у нас на уме.

— Это тот же самый негодяй, — проговорил Марино с выражением недоверия на лице. — Он заставил их снять обувь, так же как в случаях с другими парами, чтобы они не могли быстро двигаться, когда он вел их к предполагаемому месту убийства.

— Которое не было кладбищем, — сказала я. — Не думаю, что он избрал для убийства именно это место.

— Да. Думаю, с этими двумя он взялся за большее, чем было ему по силам. Они отказались подчиниться, или что-то вышло не так, что-то вмешалось в нормальный ход событий — может быть, это имеет отношение к крови на заднем сиденье «фольксвагена». Поэтому убийца заставил их выйти при первой же возможности. Оказалось, что это темное место, пустая церковь с кладбищем. У тебя есть под рукой карта Вирджинии?

Я пошла в кабинет и принесла карту. Марино расстелил ее на кухонном столе и принялся внимательно изучать.

— Посмотри, — сказал он, лицо его было сосредоточенным. — Поворот к церкви находится как раз на дороге № 60, за две мили до поворота в лесной массив, где шесть лет спустя были убиты Джим Фримэн и Бонни Смит. Мы с тобой проехали мимо этой чертовой дороги к церкви, где были убиты эти две женщины, когда ездили в гости к мистеру Джойсу.

— О, Боже! — пробормотала я. — Неужели…

— Да, я тоже подумал, — перебил меня Марино, — может быть, этот тип выезжал туда, бродил по лесу, подбирая подходящее место, когда Проклятый заметил его. Он пристрелил пса. Примерно месяц спустя он захватывает свои первые жертвы — Джилл и Элизабет. Он заставляет их ехать в лес, но теряет контроль за развитием событий и вынужден закончить путешествие раньше.

Может быть, он был так взволнован, перепуган, что заставил Джилл и Элизабет свернуть не на ту дорогу. Затем он видит эту церковь и пугается еще больше, поняв, что они свернули не там, где нужно. Может быть, он не знал, где они оказались.

Я постаралась представить себе эту ситуацию. Одна из девушек вела машину, а другая сидела рядом на переднем сиденье, убийца расположился сзади, направив на них пистолет. Что с ним произошло? Почему он потерял так много крови? Неужели он случайно ранил себя? Маловероятно. Может, порезал себя ножом? Может быть, но все равно мне крайне трудно представить нечто подобное. Кровь внутри машины, как я заметила на фотографиях Монтаны, судя по всему, начала капать на заднюю сторону подголовника, установленного на переднем сиденье рядом с водителем. Капли крови виднелись и на заднем сиденье. Много ее было на резиновом коврике, лежавшем на полу салона. Подобное расположение пятен крови указывало, что убийца сидел за передним сиденьем пассажира, наклонившись вперед. Неужели кровоточила голова или лицо?

А если кровь шла из носа?

Я поделилась этим соображением с Марино.

— Очень может быть. Было полно крови. — Он на мгновение задумался. — Может быть, одна из девушек локтем двинула ему по носу?

— Что бы ты сделал, если бы одна из девушек поступила так с тобой? — спросила я. — При условии, что ты убийца.

— Она не сделала бы этого вторично. Вероятно, я не стал бы стрелять в нее в машине, но я мог бы врезать ей, например, по голове рукояткой пистолета.

— На переднем сиденье крови не было, — напомнила, ему я. — Нет никаких свидетельств, что девушки были ранены внутри машины.

— Хмм. Запутанно, да?

— Да.

Он насупился.

— Он сидит на заднем сиденье, наклоняется вперед, и неожиданно начинается кровотечение из носа. Непонятно, черт подери!

Я поставила новый кофейник, и мы начали обсуждать другие варианты. Продолжало оставаться неясным, как один человек принуждал двоих выполнять его волю.

— Машина принадлежала Элизабет, — сказала я. — Давай предположим, что за рулем сидела она. Очевидно, ее руки в это время не были связаны.

— Но Джилл могла быть уже связанной. Он мог связать ее во время движения, мог заставить ее поднять руки над головой, чтобы связать, сидя на заднем сиденье.

— Или он мог заставить ее повернуться и положить руки на подголовник, — предположила я. — В этот момент, возможно, она ударила его в лицо, если такое вообще имело место.

— Может быть.

— В любом случае, — продолжала я, — мы исходим из того, что, когда машина остановилась, Джилл была уже связана и босиком. Затем он приказывает Элизабет снять туфли и связывает ее. Потом, угрожая пистолетом, он вынуждает их идти на кладбище.

— У Джилл множество порезов на кистях и предплечьях, — сказал Марино. — Могли ли они появиться при попытке защититься от ножа с завязанными руками?

— Да, при условии, что ее руки были связаны спереди, а не за спиной.

— Было бы умнее связать руки за спиной.

— Вероятно, он убедился в этом на собственном опыте и в других случаях внес коррективы в свои действия, — сказала я.

— У Элизабет нет ран, свидетельствующих о защите?

— Никаких.

— Этот тип сначала убил Элизабет, — решил Марино.

— Как бы ты поступил на его месте? Помни, у тебя два заложника, требующих присмотра.

— Я бы заставил их обеих лечь на траву лицом вниз. Приставил бы пистолет к затылку Элизабет, пока доставал нож. Если бы она попыталась оказать сопротивление, вероятно, нажал на курок и выстрелил, хотя в действительности не собирался делать этого.

— Возможно, этим объясняется ее ранение в шею, — проговорила я. — Если он приставил пистолет к затылку, а она начала сопротивляться, мушка могла отойти в сторону. Сценарий напоминает происшедшее с Деборой Харви, за исключением того, что та не лежала, когда в нее выстрелили.

— Этот парень любит пускать в ход нож, — ответил Марино. — Он прибегает к пистолету, когда дела обстоят не так, как он планировал. Подобное произошло дважды, то есть мы знаем об этих случаях. С Элизабет и Деборой.

— Он выстрелил в Элизабет, что потом, Марино?

— Он приканчивает ее и приступает к Джилл.

— Он борется с Джилл, — напомнила я ему.

— Наверняка она сопротивлялась. Ее подруга только что убита. Джилл знала, что у нее нет шансов, поэтому, наверное, сопротивлялась отчаянно.

— Или она уже до этого оказывала ему сопротивление, — предположила я.

Глаза Марино сузились, как обычно, когда он был настроен скептически.

— Джилл была юристом. Сомневаюсь, чтобы она ничего не знала о жестокости, совершаемой людьми в отношении других. Когда она и ее подруга были силой привезены на кладбище поздней ночью, подозреваю, Джилл поняла, что их обеих ждет смерть. Одна из них, а возможно, и обе девушки начали сопротивляться, когда убийца открывал железные ворота. Если серебряная зажигалка принадлежит убийце, она могла выпасть из его кармана в этот момент. Затем, — и, возможно, Марино был прав, — убийца заставил обе жертвы лечь лицом вниз. Когда он приблизился к Элизабет, Джилл, вероятно, попыталась защитить ее. Пистолет выстрелил, и пуля ранила Элизабет в шею.

— Раны, полученные Джилл, указывают на то, что она была смертельно напугана и потеряла контроль над собой, — сказала я. — Он, возможно, ударил ее пистолетом по голове, свалил, разорвал рубаху и стал наносить удары ножом. В качестве прощального жеста убийца перерезал девушкам горло. После этого он уезжает на «фольксвагене», бросает его у мотеля и пешком добирается до своей машины.

— На нем должны остаться следы крови, — заметил Марино.

— Интересно, что на сиденье водителя не обнаружено никаких следов крови, только на заднем.

— Никаких следов крови на водительском месте не было обнаружено ни в одной из машин других убитых пар, — сказала я. — Этот убийца очень осторожен. Планируя убийства, он мог захватить с собой сменную одежду, полотенца, кто знает, что еще.

Марино засунул руку в карман и вынул оттуда шведский армейский нож, которым принялся стричь ногти на столовую салфетку. «Одному Богу известно, что пришлось вынести Дорис за все эти годы», — подумала я. Марино, наверное, никогда не подумал бы выкинуть полную пепельницу, поставить тарелки в шкаф для посуды или подобрать с пола свою грязную одежду. Мне трудно представить, как могла выглядеть ванная комната после того, как он побывал там.

— Эбби Торн все еще пытается докучать тебе? — спросил он, не поднимая глаз.

— Мне не нравится, что ты так называешь ее. — Он не ответил. — В последние несколько дней, по крайней мере, не пыталась.

— Возможно, тебе интересно узнать, что ее и Клиффорда Ринга связывает нечто большее, чем профессиональные отношения.

— Что ты имеешь в виду? — с беспокойством спросила я.

— То, что книга о расследовании убийств нескольких пар не имеет ничего общего с причиной, по которой она ушла из отдела криминальной информации.

Марино усердно трудился над большим пальцем левой руки, стряхивая остриженные кусочки ногтя на салфетку.

— Очевидно, она вела себя так, что никто не хотел иметь с ней дела. Слухи достигли руководства осенью, как раз перед ее приездом в Ричмонд и встречей с тобой.

— Что же там произошло? — спросила я, пристально вглядываясь в него.

— Как я слышал, она устроила небольшую сцену прямо в информационном зале. Вылила чашку кофе на колени Рингу, затем вихрем умчалась, не сказав своим редакторам, куда отправляется и когда вернется назад. Тогда же она решила заняться книгой.

— Кто тебе все это рассказал?

— Бентон.

— Откуда Бентону известно, что творится в информационном зале редакции «Пост»?

— Я не спрашивал. — Марино закрыл свой нож и убрал обратно в карман. Поднявшись, он свернул салфетку и бросил ее в корзину для мусора.

— Последнее, — проговорил он, стоя посередине моей кухни. — В отношении интересовавшего тебя «линкольна».

— Да?

— 1990 года выпуска, модель седьмая. Зарегистрирован на имя Барри Аранофф, тридцати девяти лет, родом из Роаноки, работает в компании по сбыту медицинского оборудования торговым агентом. Много разъезжает.

— Ты говорил с ним? — спросила я.

— Нет, только с его женой. Последние две недели он отсутствует.

— Где же он тогда, если я видела его машину в Вильямсбурге?

— Жена сказала, что не знает расписания поездок мужа. Иногда за день он объезжает несколько городов, постоянно двигаясь с места на место, иногда выезжает за пределы штата. Его территория простирается на север вплоть до Бостона. Единственное, что она смогла вспомнить, что в то время, о котором идет речь, он мог находиться в Тайдвотере, затем по пути в Массачусетс заезжал в Ньюпорт-Ньюс.

Я молчала, Марино принял мое молчание за беспокойство, но это было не так. Я просто думала.

— Послушай, ты проделала отличную работу детектива, записав номер машины, и мы ее проверили. Так что можешь радоваться, что тебя не преследовало какое-то привидение.

Я не отвечала.

Он добавил:

— Единственное, в чем ты ошиблась, — это цвет. Ты сказала, «линкольн» был темно-серым. Аранофф ездит на коричневом.

Поздно вечером того же дня высоко над деревьями засверкали молнии, и разразилась настоящая летняя гроза. Я сидела на кровати, просматривая журналы, ожидая, пока освободится телефон капитана Монтаны.

Или у него не работал телефон, или кто-то говорил уже около двух часов. После того как они с Марино уехали, я вспомнила об одной детали, замеченной на одной из фотографий, и в памяти всплыло воспоминание о словах Анны, сказанных напоследок. В апартаментах Джилл, на ковре около стула в комнате, лежала пачка юридических проспектов, несколько не местных газет и номер журнала «Нью-Йорк таймс». Меня никогда не интересовали кроссворды. Для размышления мне с лихвой хватало других загадок. Но я знала, что кроссворды в «Тайме» были необычайно популярны.

Дотянувшись до телефона, я вновь набрала домашний номер Монтаны. На этот раз мне повезло.

— Вы когда-нибудь думали установить себе индикатор «ожидания ответа»? — добродушно спросила я.

— Я уже подумывал установить для своей дочери-подростка персональный коммутатор, — ответил он.

— У меня есть один вопрос.

— Давайте.

— Когда вы осматривали апартаменты Джилл и Элизабет, полагаю, вы изучили их корреспонденцию.

— Да, мэм. Проверили всю почту, приходившую за определенный период, смотрели, что они получали, кто писал письма, пересмотрели все поступавшие к ним счета и тому подобное.

— Что вы можете сказать насчет подписки Джилл на газеты, или они доставлялись ей по почте?

Он задумался.

Тут мне пришло в голову.

— Извините, эти дела, должно быть, у вас в офисе?..

— Нет, мэм. Я поехал прямо домой, они у меня тут. Я просто старался припомнить, был трудный день. Можете подождать?

Я услышала шелест переворачиваемых страниц.

— Так, есть пара счетов, заказная почта. Но никаких газет.

Удивленная, я объяснила, что у Джилл в комнате было несколько газет, не выходивших в городе.

— Она где-то их купила.

— Может быть, в автоматах, — предположил он. — Их много вокруг колледжа.

«Не исключено, что там можно купить „Вашингтон пост“ или „Уолл-стрит джорнэл“, — подумала я. Но ни в коем случае не „Санди Нью-Йорк таймс“. Скорее всего, она купила газету в аптечном или газетном киоске, расположенном где-нибудь по дороге, когда они по воскресеньям отправлялись завтракать». Поблагодарив, я повесила трубку.

Выключив лампу, я забралась в кровать, прислушиваясь к барабанной дроби дождя, стучавшего по крыше, и натянула на себя одеяло. Перед глазами замелькали различные картины. Представилась красная сумочка Деборы Харви, смятая и покрытая грязью.

Вандер в криминалистической лаборатории закончил ее исследование на предмет выявления отпечатков пальцев, и вчера я прочитала его отчет.

— Что вы собираетесь делать? — спросила меня Роза.

Странно, сумочка в целлофановом пакете лежала у Розы на столе.

— В таком виде ее нельзя отсылать матери.

— Конечно, нет.

— Может быть, взять кредитные карточки, отдельные вещи, отмыть их и отослать?

Лицо Розы исказилось от гнева. Она показала на пакет и воскликнула:

— Заберите его отсюда! Не могу его видеть!

Внезапно я увидела себя на кухне. Через окно разглядела, как подъехал Марк, машина была незнакомой, но каким-то образом я его узнала. Судорожно я начала перелистывать записную книжку в поисках расчески, торопливо поправила волосы. Затем бросилась в ванную комнату чистить зубы, но не было времени. Прозвенел звонок, только один раз.

Марк обнял меня, прошептал мое имя, словно вскрикивая от боли. Мне хотелось узнать, почему он здесь, почему не в Денвере. Он поцеловал меня и толкнул ногой дверь. Она закрылась с грохотом.

Гремел гром. Молнии время от времени ярко освещали комнату, сердце бешено колотилось.

На следующее утро после двух вскрытий я поднялась наверх к Нейлзу Вандеру, заведующему секцией дактилоскопической лаборатории. Я нашла его за компьютером автоматической системы дактилоскопической идентификации, расположенным в центре комнаты. В руках у меня был отчет о проверке содержимого сумочки Деборы Харви, который я положила ему на клавиатуру.

— Мне нужно кое-что уточнить, — громко проговорила я, чтобы перекрыть шум работающего компьютера.

Он озабоченно взглянул на отчет, непричесанные волосы свисали у него над ушами.

— Как тебе удалось обнаружить отпечатки после того, как сумочка столько времени пролежала в лесу? Я поражена.

Он вновь уставился на экран монитора.

— Сумочка из нейлона, водонепроницаемая, кредитные карточки находились в пластиковом отделении сумочки, застегнутом на «молнию». Когда я поместил карточки в специальный раствор, то проступило множество идентифицирующих элементов и пятен грязи. Не пришлось даже прибегать к лазеру.

— Весьма впечатляюще. Он усмехнулся.

— Но ничего, что позволило бы произвести полную идентификацию, — отметил он.

— Извини.

— Меня интересует водительское удостоверение. На нем ничего не обнаружено.

— Ничего, даже пятен грязи.

— Чистое?

— Как стеклышко.

— Спасибо, Нейлз.

Он опять отключился, погрузившись в исследование петель и завитков.

Я спустилась вниз и нашла номер телефона бара «Семь-одиннадцать», куда мы с Эбби ездили прошлой осенью. Мне сказали, что Элен Джордан, служащая, с которой мы там беседовали, не появится раньше девяти вечера. Весь день я прокрутилась, пропустив ленч, не замечая как прошло время. Но, придя домой, не чувствовала ни малейшей усталости.

Я загружала посуду в моечную машину, когда в восемь вечера раздался звонок в дверь. Вытерев руки о полотенце, немного встревоженная, я направилась к двери.

На пороге стояла Эбби Торнбулл, воротник плаща был поднят, лицо измучено, а глаза несчастные. Холодный ветер раскачивал деревья во дворе дома, вздымал пряди ее волос.

— Ты не отвечала на мои звонки. Надеюсь, разрешишь войти в дом, — сказала она.

— Конечно, Эбби. Пожалуйста.

Я широко распахнула дверь и отступила назад.

Она не снимала плаща до тех пор, пока я не предложила повесить его на вешалку. Покачав головой, Эбби повесила его на спинку стула, словно убеждая меня, что не намерена задерживаться надолго. На ней были полинявшие джинсы и коричневый свитер плотной вязки с блестящей нитью. Пройдя мимо нее, чтобы очистить от бумаг и газет кухонный стол, я уловила спертый запах сигарет и едкого пота.

— Выпьешь чего-нибудь? — спросила я. По какой-то причине я не могла сердиться на нее.

— Меня устроит все, что у тебя есть.

Пока я готовила нам напитки, она достала сигареты.

— Мне трудно начать, — сказала она, когда я присела рядом, — статьи, мягко говоря, были несправедливы к тебе. Знаю, что ты подумала.

— Какая разница, что думаю я. Я бы послушала, что у тебя на уме.

— Я сказала, что допустила ошибки. — Ее голос слегка дрожал. — Одна из них — Клифф Ринг.

Я не шевелилась.

— Он репортер-исследователь, один из первых, с кем я познакомилась после переезда в Вашингтон. Преуспевающий, вызывающий восхищение, умный и уверенный в себе. Я же была ранима, только приехала из другого города, прошла сквозь… ну, через то, что случилось с Хенной.

Она отвела от меня взгляд.

— Мы начали как друзья, но затем события развивались быстро. Я не замечала, что он собой представлял, потому что не хотела этого видеть.

У нее сорвался голос, я молча ждала, пока она успокоится.

— Я доверила ему свою жизнь, Кей.

— Из этого я делаю вывод, что подробности, которыми изобилует его статья, исходят от тебя, — проговорила я.

— Нет. Они из моих репортажей.

— Что это значит?

— Я никому не говорила, о чем пишу книгу, — сказала Эбби. — Клифф знал, что я причастна к делам об убийствах, но я никогда не рассказывала ему о них. А он, казалось, никогда и не проявлял интереса.

В ее голосе начало звучать раздражение.

— Но он был более чем заинтересован. Именно так он всегда и действует.

— Если ты не рассказывала ему, — сказала я, — тогда как же он получил твою информацию?

— Я дала ему ключи от своего дома, от квартиры, чтобы, когда я уезжала из города, он мог поливать мои цветы и забирать почту. Тогда же он мог снять копии.

Я вспомнила наш разговор на Майфлауэре, когда Эбби рассказывала, что кто-то проник в ее компьютер, и обвиняла в этом ФБР или ЦРУ, а я выразила сомнение. Неужели опытный агент, распаковав заархивированный файл, не знает, что время и дата могут измениться? Не похоже.

— Клифф Ринг проник в твой компьютер?

— Не могу доказать, но я в этом более чем уверена, — сказала Эбби. — Не могу доказать, но знаю, что он читал мою почту. Не так уж трудно отпарить конверт, запечатать его и вновь сунуть в почтовый ящик. Совсем несложно, особенно если у тебя есть дубликат ключа.

— Ты знала, что он пишет серию статей об убийствах?

— Конечно, нет! Я понятия не имела, пока не раскрыла воскресный номер газеты! Он пробрался в мою квартиру, зная, что меня там не будет. Скопировал с компьютера все, что мог найти. Затем стал звонить людям, собирая высказывания и дополнительную, информацию. Что тут трудного, когда известно, где и что искать.

— Легко, тем более что тебя освободили от криминальной тематики. Когда ты полагала, что «Пост» решил отказаться от твоей статьи, на самом деле редакторы «Пост» отказались от тебя.

Эбби сердито кивнула.

— Тему передали, как они считали, в более надежные руки. В руки Клиффорда Ринга, — сказала она.

Я поняла, почему Клиффорд Ринг не пытался связаться со мной. Он знал, что Эбби и я были подругами. Если бы он стал расспрашивать меня о подробностях этих дел, я могла бы рассказать об этом Эбби, а в его интересах было, чтобы Эбби оставалась в неведении о происходящем как можно дольше. Поэтому Ринг уклонился от встречи со мной, а ходил вокруг.

— Уверена, он… — Эбби кашлянула и взяла свой бокал. Ее рука дрожала. — Он может быть очень убедительным. Вероятно, он выиграет приз. За серию статей.

— Извини, Эбби.

— Никто не виноват, только я. Я вела себя, как дура.

— Мы рискуем, когда разрешаем себе влюбляться.

— Больше такое не повторится, — перебила она. — С ним всегда проблемы, одна за другой. Я всегда шла на уступки, предоставляя ему второй, третий и четвертый шанс.

— Те, кто работал с тобой, знали о вас с Клиффом?

— Мы были очень осторожными, — уклончиво ответила она.

— Почему?

— Зал информации — место, полное слухов и кровосмесительных связей.

— Определенно ваши коллеги видели вас вдвоем.

— Мы вели себя очень осторожно, — повторила она.

— Тем не менее они наверняка что-то чувствовали. Напряженность, если не было чего-то другого.

— Конкуренцию. Я охраняла свою территорию. Так бы ответил он, если бы его спросили.

«И ревность», — подумала я. Эбби никогда не умела скрывать свои эмоции. Можно себе представить приступы ее ревнивой ярости. Я могла представить себе реакцию тех, кто наблюдал за ней в информационном зале, полагая, что она была амбициозной и завидовала успехам Клиффорда Ринга, когда в действительности дело обстояло совершенно иначе. Она ревновала его к другим.

— Он женат, не так ли, Эбби?

На этот раз она не смогла сдержать слез.

Я встала, чтобы вновь наполнить бокалы. Сейчас она непременно расскажет мне, что он несчастлив со своей женой и намерен скоро развестись, что она верила, будто он все бросит ради нее. Эта песенка стара как мир, очевидна и предсказуема. Подобные рассказы я слышала сотни раз. Эбби просто использовали.

Поставив бокал перед ней на стол, я дружески сжала ей плечо и села на свое место.

Она рассказала мне то, что я и ожидала от нее услышать, мне оставалось лишь печально смотреть на нее.

— Я не заслуживаю твоего сострадания, — плакала она.

— Тебе причинили боль более сильную, чем мне.

— Всем причинили боль. Тебе. Пэт Харви. Родителям, друзьям этих подростков. Если бы не эти дела, я бы все еще работала по криминальной тематике. По крайней мере, по своей специализации. Никто не должен обладать такой силой, чтобы причинять подобные разрушения.

Я поняла, что она больше не думала о Клиффорде Ринге. Она думала об убийце.

— Ты права, ни у кого не должно быть такой власти. И никто не получит ее, если мы не позволим:

— Дебора и Фред не позволят. Джилл, Элизабет, Джим, Бонни — все они. — Она выглядела потерянной. — Они не хотели быть убитыми.

— Какой следующий шаг предпримет Клифф? — спросила я.

— Каким бы он ни был, я в нем не буду участвовать. Я сменила все замки.

— Ты опасаешься, что твои телефоны прослушиваются, а за тобой следят?

— Клифф не единственный, кого интересует, чем я занимаюсь. Я больше никому не верю!

Ее глаза наполнились горькими слезами.

— Тебе, Кей, я вообще не хотела причинить вреда.

— Прекрати, Эбби. Можешь прореветь хоть целый год, мне от этого легче не станет.

— Извини…

— Хватит извинений, — сказала я мягко, но решительно. Она прикусила нижнюю губу и впилась глазами в бокал.

— Ты готова помочь мне сейчас? Она посмотрела на меня.

— Во-первых, какого цвета был тот «линкольн», что мы видели на прошлой неделе?

— Темно-серый, внутри отделан темной кожей, может быть, черной, — проговорила она. В ее глазах пробуждался огонек жизни.

— Спасибо. Так я и думала.

— В чем дело?

— Я не уверена. Но кое-что есть.

— Что именно?

— У меня есть для тебя поручение, — улыбаясь, сказала я. — Но прежде скажи мне, когда ты возвращаешься в округ Колумбия? Сегодня?

— Не знаю, Кей. — Она невидящим взглядом смотрела перед собой. — Сейчас я не смогу там находиться.

Эбби чувствовала себя беженкой. В каком-то смысле она и была ею. Клиффорд Ринг изгнал ее из Вашингтона. Пожалуй, ей не помешает исчезнуть на какое-то время.

Она объяснила:

— В «Нозен Нэк» предоставляют кровать, завтрак и…

— А у меня есть комната для гостей, — прервала ее я, — можешь побыть некоторое время у меня.

Она выглядела растерянной, потом засмущалась.

— Кей, ты представляешь себе, как это может выглядеть со стороны?

— Честно говоря, сейчас меня это мало волнует.

— А почему бы и нет?

Она пристально посмотрела на меня.

— Твоя газета уже втравила меня в историю. Дела могут пойти хуже или лучше, но они уже не будут обстоять по-прежнему.

— По крайней мере, тебя не уволили.

— Тебя тоже, Эбби. У тебя был роман, ты повела себя не лучшим образом перед лицом коллег, плеснув кофе ему на колени.

— Он этого вполне заслужил.

— Я совершенно уверена в этом. Но я не советую тебе начинать войну с «Пост». Книга — твой шанс поправить свое положение.

— А как же ты?

— У меня свой интерес в этих делах. И ты можешь помочь мне, потому что можешь делать то, на что я не имею права.

— Например?

— Я не могу лгать, обводить вокруг пальца, подкупать, торговаться, стрелять из укрытия, красть, выдавать себя за другого, потому что я должностное лицо в государственной структуре, а у тебя широкое поле деятельности. Ты — репортер.

— Весьма признательна, — сказала она, выходя из кухни. — Пойду возьму вещи из машины.

У меня редко останавливались гости, и нижняя спальня в основном предназначалась для Люси. На полу лежал огромный иранский ковер, испещренный красочными цветами, придававший комнате вид сада, посреди которого моя племянница была то розовым бутоном, то репейником, в зависимости от ее настроения.

— Вижу, тебе нравятся цветы, — рассеянно проговорила Эбби, опуская на кровать свой дорожный чемодан.

— Пожалуй, ковер такой расцветки здесь несколько великоват, — извинилась я. — Но, когда я его увидела, мне пришлось его купить, и не было другого места, где бы его можно было поместить. Не говоря о том, что он почти вечен, а поскольку в этой комнате останавливается Люси, то этот фактор является самым важным.

— Или, по крайней мере, был таковым. — Эбби подошла к платьевому шкафу и открыла дверцу. — Люси уже не десятилетняя девочка.

— Там должно быть достаточно плечиков. — Я придвинулась, чтобы посмотреть. — Если тебе нужно еще…

— Достаточно.

— В ванной комнате есть полотенца, зубная паста, мыло, — начала было показывать я.

Эбби распаковывала вещи и не обращала на меня внимания.

Я присела на край кровати.

Эбби повесила костюмы и блузки в шкаф. Вешалки царапали по металлической перекладине. Я молча наблюдала за ней, испытывая приступы нетерпения.

Так продолжалось несколько минут. Скользили ящики, скрипели вешалки, медицинская аптечка в ванной открылась и закрылась с характерным щелчком. Наконец она задвинула свой чемодан в шкаф и осмотрелась, словно стараясь представить, что сделать еще. Открыв портфель, извлекла оттуда роман и записную книжку, которые положила в тумбочку около кровати. С беспокойством я наблюдала, как она засовывала в ящик тумбочки пистолет 38-го калибра и пачки патронов.

Была уже полночь, когда я поднялась наверх, в спальню. Прежде чем лечь в постель, еще раз набрала номер бара «Семь-одиннадцать».

— Элен Джордан?

— Да? Я. Кто говорит?

Я назвала себя и объяснила причину своего звонка.

— Вы упомянули прошлой осенью, что в ваш бар заезжали Фред Чини и Дебора Харви. Дебора хотела купить пива, и вы попросили показать вам ее удостоверение личности.

— Да, правильно.

— Могли бы вы сказать, что именно вы проделали, когда попросили ее показать удостоверение личности?

— Я просто сказала, что хотела бы посмотреть на ее водительское удостоверение, — сказала Элен, она казалась озадаченной. — Да. Я попросила показать его.

— Она достала его из сумочки?

— Конечно. Ей пришлось достать его оттуда, чтобы показать мне.

— Затем она передала его вам, — сказала я.

— Угу.

— Оно было обернуто? Пластиковый пакет?

— Нет. Ничего не было, — сказала она. — Она просто протянула мне удостоверение, я посмотрела и вернула обратно.

Последовала небольшая пауза.

— В чем дело?

— Я пытаюсь установить, касались ли вы руками водительского удостоверения Деборы.

— Конечно. Мне пришлось взять его в руки, чтобы взглянуть.

Элен казалась напуганной.

— Надеюсь, мне не грозят неприятности?

— Нет, что вы, Элен, — успокоила ее я. — Ни малейшего беспокойства.

Глава 15

Задание Эбби состояло в том, чтобы собрать информацию в отношении Барри Араноффа. С утра она отправилась в Роаноки.

На следующий день, вечером, Эбби вернулась буквально за несколько минут до появления Марино, которого я пригласила на обед.

Когда на кухне он обнаружил Эбби, его глаза сузились в щелки, а лицо сделалось красным.

— «Джек Блэк»? — поинтересовалась я.

Я вернулась из комнаты на кухню и увидела Эбби, которая курила, сидя за столом, а Марино стоял у окна. Он постукивал по жалюзи и тупо смотрел на висевшую за стеклом кормушку.

— В это время ты не увидишь никаких птиц, если, конечно, тебя не интересуют летучие мыши, — сказала я.

Он не ответил и не повернулся в мою сторону. Я стала раскладывать салат. Марино сел за стол, лишь когда я начала разливать по бокалам «Кьянти».

— Ты не предупредила, что у тебя гости, — сказал он.

— Если бы я сказала, ты бы не пришел, — ответила я так же прямо.

— Мне Кей тоже ничего не сказала, — проговорила Эбби. — Раз теперь установлено, что все мы рады видеть друг друга, давайте обедать.

Если я и научилась чему-то за время своего неудачного брака с Тони, то лишь тому, что никогда не следует вступать в споры поздно вечером и во время еды. Я прилагала все усилия, чтобы заполнить висевшую тишину светским разговором, дождалась, когда пришла пора подавать кофе, и лишь тогда высказала свои соображения.

— Эбби поживет некоторое время у меня, — сказала я Марино.

— Твое личное дело, — ответил он, протягивая руку за сахаром.

— Это также касается и тебя. Все мы вовлечены в общее дело.

— Может быть, ты объяснишь, во что именно мы вовлечены, доктор. Но сначала, — он посмотрел на Эбби, — мне хотелось бы знать, в каком месте твоей книги будет отражена эта небольшая сцена. Тогда мне не придется читать от начала до конца твою чертову писанину. Я взгляну лишь на нужные страницы.

— Знаешь, Марино, ты действительно бываешь ничтожеством, — проговорила Эбби.

— Хоть задницей, но ты не получишь этого удовольствия.

— Спасибо, теперь мне есть на что надеяться.

Выхватив карандаш из нагрудного хармана, он швырнул его через стол.

— Лучше начинай записывать прямо сейчас. Не хочу, чтобы меня неверно цитировали.

Эбби с яростью взглянула на него.

— Прекратите, — рассерженно сказала я. Они посмотрели на меня.

— Вы ведете себя не лучше всех их, — добавила я.

— Кого? — спросил Марино, лицо его выражало полное непонимание.

— Всех, — сказала я. — Я по горло сыта этой ложью, подозрениями, игрой во власть. Честно говоря, я рассчитывала на большее от своих друзей, считая вас таковыми.

Я отодвинулась от стола.

— Если вы намерены продолжать обливать друг друга грязью, продолжайте. Но с меня довольно.

Не глядя на них, я взяла свой кофе и прошла в гостиную, включила стерео и закрыла глаза. Моим лекарством была музыка. Я слушала Баха. Его Вторая симфония, кантата № 29, началась с середины. Постепенно я стала расслабляться.

После ухода Марка я часто спускалась вниз, когда не могла уснуть, надевала наушники и наслаждалась музыкой Бетховена, Моцарта, Равеля.

Когда минут через пятнадцать Эбби и Марино присоединились ко мне, на их лицах было глуповатое выражение людей, достигших перемирия после ссоры из-за пустяков.

— Ух, мы поговорили, — сказала Эбби, когда я выключила стерео. — Я постаралась объяснить ему, как могла, и — мы начали достигать уровня взаимопонимания.

Я была в восторге, услышав это.

— Можешь рассчитывать на нас двоих, — сказал Марино. — Вот чертовщина, оказывается, Эбби в настоящий момент не репортер!

Это замечание, я бы сказала, слегка покоробило ее, но они были готовы сотрудничать — чудо из чудес!

— К тому времени, когда книга выйдет в свет, с этим делом, видимо, будет покончено. Вот что главное — с ним будет покончено. Оно тянется почти три года, убиты десять подростков. Если прибавить Джилл и Элизабет, получится двенадцать.

Он покачал головой, взгляд сделался сосредоточенным.

— Кем бы ни был тот, кто нанес удар по ребятам, он не уйдет на пенсию, док. Он будет продолжать до тех пор, пока его не поймают. А в расследованиях, подобных этому, кому-то обязательно повезет.

— Возможно, нам уже повезло, — сказала ему Эбби. — Не Аранофф сидел за рулем того «линкольна».

— Ты уверена? — спросил Марино.

— Абсолютно. У Араноффа седые волосы, те немногие, что остались. Рост около пяти футов восьми дюймов, весит, должно быть, около двухсот фунтов.

— Хочешь сказать, ты его видела?

— Нет, — ответила Эбби. — Его все еще нет в городе. Я постучалась в дверь, и его жена впустила меня в дом. На мне был рабочий комбинезон, ботинки. Я представилась служащей электрокомпании и попросила разрешения проверить счетчик энергии. Мы разговорились. Она предложила мне стаканчик кока-колы. Находясь внутри, я оглядела комнату, заметила семейную фотографию, расспросила ее о ней, чтобы окончательно убедиться. Так я узнала, как выглядит Аранофф. Это не тот, кого я видела, и не тот, кто преследовал меня в Вашингтоне.

— Не думаю, чтобы ты неправильно записала номер машины, — задумчиво проговорил Марино.

— Нет. Но даже если бы я и ошиблась, — сказала я, — совпадение было бы невероятным. Обе машины 1990 года выпуска, обе — «линкольны» седьмой модели? Аранофф одновременно курсирует и в Вильямсбурге, и в окрестностях Тайдвотера, примерно в то же самое время я ошибочно записываю номер, который, оказывается, его?

— Похоже, что Аранофф и я будем иметь небольшой разговор, — произнес Марино.

В конце недели Марино позвонил мне на работу и без предисловий спросил:

— Ты сидишь?

— Беседовал с Араноффом?

— Точно. Он выехал в Роаноки в понедельник десятого февраля, затем Данвилл, Питсбург и Ричмонд. В среду двенадцатого он был в Тайдвотере, и здесь становится по-настоящему интересно. Он должен был быть в Бостоне в четверг, тринадцатого, как раз в ночь, когда вы с Эбби были в Вильямсбурге. За день до этого Аранофф оставил свою машину на долговременной стоянке в аэропорту Ньюпорт-Ньюса. Оттуда он вылетел в Бостон, там пользовался взятой напрокат машиной большую часть недели. Вернулся в Ньюпорт-Ньюс вчера утром, забрал свою машину и направился домой.

— Полагаешь, что кто-то мог украсть номерные знаки, пока его машина стояла на долговременной стоянке, затем вернуть их? — спросила я.

— Если Аранофф не лжет, а я не вижу для этого оснований, другого объяснения нет, док.

— Когда он забирал машину со стоянки, обратил ли он внимание на что-нибудь необычное?

— Нет. Мы ходили в его гараж и осмотрели машину. Оба номерных знака были на месте, прикручены, как положено, надежно. Знаки были такими же грязными, как и вся машина, что может кое-что означать, а может не означать ничего. Я не снял ни одного отпечатка пальца, однако тот, кто заимствовал номерные знаки, скорее всего, пользовался перчатками. Никаких следов инструмента, насколько я мог заметить.

— Машина стояла в каком-нибудь укромном месте стоянки?

— Аранофф сказал, что поставил ее примерно посередине, поскольку стоянка была почти полностью заполнена.

— Подумай, если его машина несколько дней простояла без номеров, представители службы безопасности аэропорта или кто-нибудь другой, наверное, обратили бы внимание, — сказала я.

— Совсем не обязательно. Люди не настолько наблюдательны. Когда они покидают свои машины, прибыв в аэропорт или возвратившись из полета, у них голова забита мыслями о чемоданах, о том, чтобы не опоздать на самолет или побыстрее добраться до дома.

Даже если кто-то и заметил пропажу номеров, он вполне может и не сообщить об этом в службу безопасности. Все равно служба безопасности не может ничего предпринять до возвращения владельца машины: тогда он должен будет заявить о пропаже номерных знаков. Что же касается факта кражи номеров, то нет ничего проще. Приезжаешь в аэропорт после полуночи, в это время там очень мало народу. Если бы мне нужно было их украсть, я бы просто зашел на стоянку, будто бы разыскивая свою машину, затем через пять минут вышел бы обратно, неся в кейсе пару нужных мне номеров.

— Ты думаешь, так и было?

— Моя версия такова, — сказал он. — Парень, что на прошлой неделе спрашивал у вас дорогу, никакой не детектив, не агент ФБР или частный сыщик. Он замышлял что-то недоброе. Возможно, торговец наркотиками, кто угодно. Думаю, что темно-серый «линкольн» его личная машина, но чтобы обезопасить себя, когда он занимается темными делами, он прикручивает другие номера на случай, если кто-нибудь, например, полицейский патруль, засечет его в окрестностях.

— Довольно рискованно: если он проедет на красный свет, — заметила я, — то всплывет номер его водительского удостоверения.

— Верно. Но не думаю, что он настроен нарушать правила движения. Он более обеспокоен возможностью, что на его машину обратят внимание, если что-то не сработает, и он не хочет, чтобы в этот момент на его машине стояли подлинные номера.

— Почему бы ему тогда не взять машину напрокат?

— Это так же плохо, как собственные номерные знаки. Любой полицейский моментально, как только взглянет, узнает машину, взятую напрокат; Все номерные знаки таких машин в Вирджинии начинаются с R. И если его записать, не составит большого труда выяснить, кто ею пользовался. Смена номеров — лучшая идея, если у тебя хватит ума придумать безопасную линию поведения. Я бы выбрал этот способ и, вероятно, воспользовался бы долговременной стоянкой. Попользовавшись чужими номерами, я бы повесил свои. Затем поехал бы в аэропорт, проник на стоянку после наступления темноты и прикрутил их к той же машине.

— А если хозяин уже вернулся и обнаружил пропажу номерных знаков?

— Если машины больше нет на стоянке, я бы просто выбросил номера на ближайшей помойке. В любом случае я ничего не теряю.

— Боже мой, Марино. Человек, которого мы с Эбби видели той ночью, мог быть убийцей!

— Тип, которого вы встретили ночью, не был заблудившимся бизнесменом, — сказал Марино. — Если он и замыслил что-то противозаконное, вовсе не означает, что он убийца.

— Но парковочный знак…

— Я постараюсь выяснить. Посмотрю, если отделение колониального Вильямсбурга сможет дать мне список лиц, кому выдавались такие парковочные знаки.

— Машина с погашенными фарами, которую видел мистер Джойс на своей дороге, могла быть «линкольном» седьмой модели, — заметила я.

— Запросто. Седьмая модель появилась в продаже в 1990 году. Джим и Бонни были убиты летом 1990 года. А в темноте седьмая модель не сильно отличается от «альбатроса», на который, по мнению мистера Джойса, была похожа эта машина.

— Для Уэсли этот день будет поистине замечательным, — не веря себе, пробормотала я.

— Да, — сказал Марино. — Я должен ему позвонить.

Наступил март, оповещая, что зима не продлится вечно. Солнце тепло грело спину, пока я протирала стекло «мерседеса», а Эбби заливала в бак бензин. Ветер был мокрый и свежий после дневного дождя. Люди вышли на улицы, мыли машины, катались на велосипедах, земля начинала пробуждаться, но еще не очнулась ото сна.

Подобно большинству станций технического обслуживания в эти дни, та, которую я обычно посещала, имела небольшой магазинчик. Я взяла две чашечки кофе на дорогу и прошла внутрь расплатиться. После этого мы с Эбби направились в Вильямсбург. Стекла нашей машины были опущены, из динамика лился голос Брюса Хорнсби, исполнявшего песню «Огни бухты».

— Перед выездом я позвонила домой и поговорила со своим автоответчиком, — сказала Эбби.

— И?..

— Пять раз кто-то звонил и, не говоря ни слова, вешал трубку.

— Клифф?

— Готова спорить, — сказала она. — Не то чтобы он хотел поговорить со мной. Подозреваю, он старается выяснить, дома ли я, вероятно, он также много раз проезжал мимо стоянки, желая увидеть мою машину.

— Для чего ему это надо, если он не заинтересован разговаривать с тобой?

— Может быть, он не знает, что я поменяла замки?

— Тогда он дурак. Подумав, он бы догадался, что ты сообразишь, что к чему, после появления серии его статей.

— Он не дурак, — ответила Эбби, глядя в окно. Я открыла верхний солнцезащитный лючок.

— Он знает, что мне все известно, но он не дурак, — снова проговорила она. — Клифф обведет вокруг пальца кого угодно. Никто и не подозревает, что он сумасшедший.

— Трудно поверить, что он смог продвинуться так далеко, если бы был сумасшедшим, — сказала я.

— В этом-то вся прелесть Вашингтона, — цинично ответила Эбби. — Самые преуспевающие, могущественные люди в мире собрались здесь, и половина из них — сумасшедшие, а другая — неврастеники. Большинство — аморальны. Вот что с людьми делает власть. Не понимаю, почему Уотергейт вызвал удивление.

— А что власть сделала с тобой? — спросила я.

— Я узнала, какова она на вкус, но я не была там достаточно долго, чтобы успеть пристраститься к ней.

— Может быть, тебе повезло. Она молчала.

Я подумала о Пэт Харви. Чем она занималась в эти дни? О чем думала?

— Ты беседовала с Пэт Харви? — спросила я Эбби.

— Да.

— После выхода статей в «Пост»? Она кивнула.

— Как она?

— Однажды я читала, не помню, что, написанное одним миссионером, находившимся какое-то время в Конго. Он вспоминал о встрече в джунглях с дикарем, который внешне выглядел вполне нормально, пока не улыбнулся. Его зубы оказались заточены, потому что он был каннибал.

Ее голос стал категоричным, в нем послышалась злость. Настроение Эбби внезапно омрачилось. Я не понимала, о чем она говорит.

— Так и Пэт Харви, — продолжала она. — Я заехала к ней позавчера до отъезда в Роаноки. Мы немного поговорили о публикациях в «Пост», и мне показалось, что она воспринимает все как бы мимоходом, пока она не улыбнулась. От ее улыбки у меня похолодела кровь.

Я не знала, что сказать.

— В тот момент я поняла, что публикации Клиффа толкнули ее к самому краю. Я полагала, что смерть Деборы довела Пэт до отчаяния. Но эти статьи вывели ее из равновесия еще сильнее. Помню, когда я с ней говорила, у меня возникло ощущение, что что-то отсутствует. Спустя некоторое время я поняла — отсутствует сама Пэт Харви.

— Она знала, что у мужа роман?

— Теперь знает.

— Если это правда, — добавила я.

— Клифф не напишет ни строчки, если не сможет подтвердить написанное, он прибегает к услугам лишь пользующихся доверием источников.

Интересно, что должно произойти, чтобы довести до крайности меня? Люси, Марк? Или несчастный случай, в результате которого я не смогу пошевелить руками, слепота? Не знаю, что может сломать меня. Наверное, это как смерть — уйдя однажды, ты уже не ощущаешь разницы.

К полудню мы добрались до Старого города. Жилой комплекс, где обитали Джилл и Элизабет, ничем не выделялся: кучка одинаковых кирпичных зданий, напоминающих соты, над главными входами которых висели таблички с номерами блоков. Всюду виднелись остатки почерневшей после зимы травы и цветочные клумбы, укрытые ветками. Здесь были площадки для передвижных кухонь с креслами-качалками, столики для пикника, грили.

Остановившись на стоянке, мы взглянули на балкон, где когда-то находилась квартира Джилл. Сквозь широко расставленные прутья перил виднелись два сине-белых плетеных кресла-качалки, неторопливо покачивавшихся от дуновения бриза. С потолка одиноко свисала цепь для крепления горшка с цветами. Элизабет жила по другую сторону автостоянки. Из окон своих квартир подруги могли наблюдать друг за другом. Видеть, как зажигается и гаснет свет, узнавая таким образом, когда другая проснулась или легла спать, дома она или нет.

Какое-то мгновение мы с Эбби смотрели на окна в подавленном молчании.

Затем она сказала:

— Они были больше чем подруги, не так ли, Кей?

— Ответить «да» — все равно что раскрыть тайну. Эбби слегка улыбнулась:

— Сказать по правде, я размышляла над этим, работая над статьями. Во всяком случае, такая мысль приходила мне в голову. Но никто ни разу даже не предположил, даже не намекнул.

Она помолчала, глядя в сторону.

— Мне кажется, я знаю, что они чувствовали. Я вопросительно посмотрела на нее.

— Должно быть, нечто подобное я испытываю в отношении Клиффа. Выискивая возможности для встреч, скрывая чувства, расходуя половину жизненных сил на беспокойство по поводу того, что подумают люди, опасаясь, что о связи станет известно и они каким-то образом начнут подозревать…

— Но ирония состоит в том, — сказала я, трогая машину с места, — что на самом деле окружающим все это совершенно безразлично. Они слишком заняты собой и своими делами.

— Хотелось бы знать, задумывались ли когда-нибудь об этом Джилл и Элизабет.

— Если их любовь была сильнее страха, они, очевидно, пришли бы к такому выводу.

— Кстати, куда мы едем? — Эбби посмотрела из окна на убегающий назад пейзаж.

— Просто покатаемся, — ответила я, держа направление к центру города.

Я не говорила ей о цели нашей поездки. Упомянула лишь, что хотела бы «посмотреть».

— Ты ищешь ту чертову машину, не так ли?

— Посмотреть не повредит.

— И что ты будешь делать, если найдешь, Кей?

— Спишу номерной знак, посмотрим, за кем он значится на этот раз.

— Хорошо, — рассмеялась она, — если ты найдешь «линкольн» седьмой модели 1990 года со знаком, разрешающим парковку в колониальной части Вильямсбурга, установленным на заднем бампере, я даю тебе сто долларов.

— Тогда готовь чековую книжку. Если эта машина здесь, я найду ее.

И я ее нашла! Не прошло и получаса. Следуя проверенному старому правилу поиска потерянных вещей, проехала по тем же местам, где была прежде. Вырулив на Торговую площадь, я увидела ее. Огромная машина стояла на стоянке недалеко от места, где мы заметили ее в первый раз, когда водитель спрашивал, как проехать в нужном направлении.

— Господи Иисусе! — прошептала Эбби. — Не верю глазам своим.

Машина была пуста, солнце отражалось в ее стеклах так, словно она только что была вымыта и отполирована. На левой стороне заднего бампера красовался парковочный знак. Эбби записала в блокнот номер IT-144.

— Слишком просто, Кей. Такого не может быть.

— Мы еще не знаем, та ли это машина. — Теперь я демонстрировала научный подход к делу. — Она выглядит так же, но мы не можем быть уверены.

Я припарковалась поодаль, загнав свой «мерседес» между большим автомобилем с багажником и откидным сиденьем и «понтиаком». Не выпуская из рук руля, я стала внимательно рассматривать фасады домов. Магазин подарков, художественный салон, ресторан. Между табачным магазином и кондитерской находился книжный магазинчик — небольшой, неброский, в витрине выставлены книги. Деревянная вывеска, выполненная в стиле колониальной каллиграфии, висевшая над дверью, гласила: «Торговая палата».

— Кроссворды, — прошептала я не дыша, и по спине пробежали мурашки.

— Что?

Эбби все еще рассматривала «линкольн».

— Джилл и Элизабет любили разглядывать кроссворды. По воскресеньям они часто завтракали в городе и покупали номер «Нью-Йорк таймс».

Я открыла дверь машины.

Эбби положила руку на мою, останавливая меня.

— Нет, Кей. Подожди минуту. Нужно все обдумать. Я опустилась обратно на сиденье.

— Ты не можешь просто войти туда, — сказала она, и эти слова прозвучали подобно приказу.

— Я хочу купить газету.

— А если он там? Что ты будешь делать тогда?

— Я хочу посмотреть, тот ли это человек, что спрашивал у нас дорогу. Думаю, я узнаю его.

— Но и он может узнать тебя.

— Торговец может иметь отношение к картам, — подумала я вслух.

Между тем молодая женщина с коротко остриженными волосами подошла к книжному магазину, открыла дверь и исчезла внутри.

— Человек, имеющий дело с картами, имеет дело с червонным валетом, — добавила я падающим голосом.

— Ты говорила с ним, когда он спрашивал дорогу. Твоя фотография была в газетах. — Эбби перехватывала инициативу. — Ты не пойдешь туда. Пойду я.

— Мы пойдем вместе.

— Это сумасшествие!

— Ты права, — я решилась. — Ты остаешься. Я иду.

Я вышла из машины, прежде чем она успела возмутиться. Когда я решительно направилась в сторону магазинчика, Эбби тоже вышла и встала около машины, вид ее был потерянным. У нее хватило здравого смысла не устраивать сцену.

Когда я бралась за холодную медь ручки входной двери, сердце бешено колотилось. Войдя внутрь, я внезапно почувствовала слабость в коленях.

Он стоял за прилавком и, улыбаясь, выписывал чек, стоявшая перед ним женщина средних лет продолжала болтать: «…для этого-то и нужны дни рождения. Вы дарите мужу книгу, которую хотите прочитать сами…»

— Если вам обоим нравятся одинаковые книги, тогда все в порядке.

Голос его звучал мягко, вкрадчиво. Голос, которому можно доверять.

Теперь, когда я находилась внутри, мне отчаянно захотелось выбраться отсюда. На одной стороне прилавка лежали кипы газет, включая «Нью-Йорк таймс». Я могла взять номер, быстро заплатить и уйти. Мне не хотелось встречаться с ним взглядом.

Вне всякого сомнения — это был он.

Я повернула к выходу и, не оборачиваясь, вышла.

Эбби сидела в машине и курила.

— Если он работает здесь, то не может не знать, как проехать до Шестьдесят четвертой улицы, — сказала я, включая двигатель.

Эбби отлично поняла, что я хотела этим сказать.

— Хочешь позвонить Марино прямо сейчас или подождешь, пока вернемся в Ричмонд?

— Позвоним ему сейчас.

Я нашла телефон-автомат. Мне ответили, что Марино в городе. Я оставила ему послание:

— IT-144. Позвони мне.

Эбби задала мне множество вопросов, и я изо всех сил старалась удовлетворить ее любопытство. Обратно мы ехали молча. В желудке мутило. Хотелось остановиться. Думала, меня стошнит.

Эбби смотрела на меня. Во взгляде чувствовалась озабоченность.

— Боже мой, Кей. Ты бледная как полотно.

— Ничего, все в порядке.

— Хочешь, я поведу машину.

— Ничего, все хорошо. — Добравшись до дома, я прямиком направилась в спальню. Руки тряслись, когда я набирала номер телефона. Марка не было, включился автоответчик. Я было повесила трубку, но почувствовала, как меня зачаровывает его голос.

— Извините, сейчас никто не может ответить на ваш звонок…

Когда прозвучал сигнал готовности автоответчика к приему сообщения, я заколебалась, затем медленно положила трубку на рычаг. Подняв глаза, я увидела стоявшую в дверях Эбби. По ее лицу я поняла, что она обо всем догадалась.

Я глядела на нее, и мои глаза наполнялись слезами. Она присела рядом на край кровати.

— Почему ты не оставила ему послание? — прошептала Эбби.

— Откуда ты знаешь, кому я звонила? — спросила я, стараясь унять дрожь в голосе.

— Потому что такое же желание переполняет меня, когда я сильно расстроена. Порой мне хочется подойти к телефону и позвонить. Даже сейчас, после всего случившегося, мне все еще хочется позвонить Клиффу.

— Неужели?

Она медленно кивнула головой.

— Никогда. Никогда не делай, этого, Эбби. Она внимательно посмотрела на меня.

— Это из-за того, что ты заходила в книжный магазин и видела его?

— Не знаю.

— Думаю, знаешь.

Я посмотрела мимо нее.

— Когда я приближаюсь близко к чему-то, я испытываю нечто, подобное узнаванию. Я и прежде подходила слишком близко… Порой спрашиваю себя: почему так происходит?

— Такие, как мы, не могут иначе. Мы находимся как бы под принуждением, что-то внутреннее движет нами. Вот что происходит, — сказала она.

Я не смогла признаться ей в своих страхах. Если бы Марк снял трубку, не знаю, смогла бы я рассказать о них и ему.

Эбби смотрела в пространство, голос прозвучал отдаленно, когда она спросила:

— Зная о смерти столько, сколько знаешь о ней ты, думала ли ты когда-нибудь о своей кончине?

Я поднялась с кровати.

— Где же, черт побери, этот Марино? Подняв трубку, я еще раз набрала его номер.

Глава 16

Дни превращались в недели беспокойного ожидания. От Марино не было никаких вестей с тех пор, как я передала ему информацию о «Торговой палате». Ни от кого не было вестей. С каждым часом тишина становилась громче и более гнетущей.

В первый день весны я вынырнула из зала заседаний, где провела три часа с адвокатами. Роза передала, что мне звонили.

— Кей? Это Бентон.

— Добрый день, — ответила я, почти физически ощущая рост содержания адреналина в крови.

— Можешь приехать завтра в Квантико?

Я открыла свой деловой календарь. Роза отметила на нем совещание. Совещание можно перенести.

— В какое время?

— В десять, если удобно. Я уже говорил с Марино. Прежде чем я успела задать вопрос, он заявил, что сейчас не имеет возможности разговаривать и введет меня в курс дела при встрече. Было уже шесть часов вечера, когда я покинула свой кабинет. Солнце зашло, в воздухе чувствовалась прохлада. Подъезжая к дому, я заметила включенный свет: Эбби уже вернулась.

В последнее время мы виделись очень мало, обе то приходили, то уходили, говорили редко. Она никогда не ходила в магазин за продуктами, просто время от времени оставляла на холодильнике пятидесятидолларовую банкноту, что более чем покрывало расходы на наше скромное питание. Когда виски или вино подходили к концу, я находила под бутылкой двадцатидолларовую бумажку. Несколько дней назад я обнаружила пять долларов в ванной на коробочке из-под мыла. Хождение по комнатам в моем доме стало своеобразной охотой за «мусором».

Когда я открывала входную дверь, в прихожей так неожиданно появилась Эбби, что я вздрогнула.

— Извини, — сказала она. — Я слышала, как ты подъехала. Не хотела пугать тебя.

Я чувствовала себя глупо. С момента ее появления в доме я становилась все более нервной. Наверное, не могла привыкнуть к нарушению моего уединения.

— Приготовить выпить? — спросила она. Эбби выглядела очень усталой.

— Спасибо, — ответила я, расстегивая плащ, окидывая взглядом гостиную. На кофейном столике, рядом с пепельницей, полной окурков, стоял бокал и лежало несколько репортерских блокнотов.

На ходу снимая плащ и перчатки, я поднялась наверх и бросила их на кровать, выждав довольно долгое время, прежде чем прослушать сообщения автоответчика. Мать пыталась дозвониться до меня. Мне обещали подарок, если я наберу определенный номер в восемь часов, звонил Марино предупредить, во сколько заедет ко мне. Марк и я продолжали скучать друг по другу и обменивались посланиями через автоответчики.

— Завтра мне нужно ехать в Квантико, — сказала я Эбби, входя в гостиную.

Она указала мне на бокал, стоящий на кофейном столике.

— Марино и я встречаемся с Бентоном, — пояснила я. Она взяла сигареты.

— Не знаю, в чем дело, — продолжила я. — Может быть, тебе известно?

— Откуда мне знать?

— Ты почти не бываешь дома. И я не знаю, чем ты занята.

— Когда ты в офисе, я тоже не знаю, чем ты занята.

— Я не делаю ничего примечательного. Что бы тебе хотелось знать? — спросила я, стараясь отделаться от напряжения.

— Я не спрашиваю, потому что знаю, как скрытна ты, когда дело касается твоей работы. Просто не хочу быть любопытной.

Я сделала вывод, что, интересуясь ее делами, я, очевидно, совала нос куда не следует, и она деликатно дала мне это почувствовать.

— Эбби, в последние дни, мне кажется, ты отдаляешься.

— Я озабочена. Пожалуйста, не принимай это на свой счет.

Несомненно, ей нужно было о многом подумать. И о книге, которую она писала, и о своей дальнейшей жизни. Но я никогда не видела Эбби такой отрешенной.

— Я обеспокоена, вот и все.

— Ты не понимаешь меня, Кей. Когда я занята чем-нибудь, я целиком погружаюсь в это дело. Не могу переключить свои мысли на другое.

Она помолчала.

— Ты права, сказав, что книга — мой единственный шанс переделать себя. Так оно и есть.

— Рада слышать, Эбби. Зная тебя, я уверена, что получится бестселлер.

— Возможно. Но я не единственная, кто заинтересован в написании книги, посвященной этим убийствам. Мой издательский агент уже прослышал, что другие издатели интересуются этим делом. Я начала раньше, поэтому нужно работать еще быстрее.

— Меня беспокоит не твоя книга, меня волнуешь ты.

— Я тоже беспокоюсь за тебя, Кей, — сказала она. — Я высоко ценю то, что ты для меня сделала, позволив остаться у тебя. Я не пробуду здесь долго, обещаю.

— Можешь жить сколько тебе захочется. Она взяла свои блокноты и бокал.

— Скоро я начну писать, но я не могу писать без своей комнаты, своего компьютера.

— Ты собирала материал все эти дни?

— Да. Я обнаружила массу вещей, сама не зная, что я их ищу, — загадочно произнесла она, направляясь к себе в спальню.

Когда следующим утром впереди показался въезд в Квантико, машины на дороге неожиданно остановились. Наверное, произошел несчастный случай где-то к северу от нас, на дороге 1-95, поэтому все застыли на месте. Марино, включив сирену и мигалки, свернул на обочину, где мы пробирались вперед по камням, царапавшим днище машины, еще добрую сотню ярдов.

За последние два часа он дал мне подробный отчет о своих домашних делах, в то время как я пыталась догадаться, что Уэсли хотел рассказать нам, и продолжала тревожиться за Эбби.

— Никогда не думал, что венецианские жалюзи такая гадость, — жаловался Марино, когда мы проезжали мимо бараков морской полиции и тира. — Я побрызгал на них составом № 490, правильно? — Он посмотрел в мою сторону. — Мне потребовалось около минуты, чтобы отчистить одну-единственную полоску, я завалил изорванными бумажными полотенцами всю комнату. Наконец мне пришла мысль снять эту чертову шкуру с окна и сунуть в ванну, залить ее горячей водой и всыпать стирального порошка. Отмылись как миленькие.

— Великолепно, — пробормотала я.

— Кроме того, я сейчас занят тем, что обрываю обои на кухне. Они уже были наклеены, когда мы приобрели дом, и никогда не нравились Дорис.

— Вопрос о том, нравятся ли они тебе. Ведь в доме теперь живешь ты.

Он пожал плечами.

— Никогда не обращал внимания, если сказать по правде. Но помню, как Дорис сказала, что они ужасные, наверное, так оно и есть. Мы, бывало, планировали поставить навес над двориком и установить большую ванну, огромную, как бассейн. Наконец у меня дошли руки. Нужно закончить все к лету.

— Будь осторожен, Марино, — мягко проговорила я. — Убедись, что делаешь все это для себя.

Он ничего не ответил.

— Не строй свое будущее на надежде, которая может не сбыться.

— От этого никто не пострадает, — наконец сказал он. — Даже если она никогда не вернется, хуже не станет, если все будет выглядеть как новое.

— Как-нибудь ты должен показать мне свой дом, — предложила я.

— Да. Все время я приходил к тебе, а ты не была у меня ни разу.

Он припарковал машину, и мы вышли. Академия ФБР, подобно метастазам, продолжала разрастаться за пределы базы Морской полиции США. Главное здание с фонтаном и флагштоками превратилось в административный корпус, а центр активности был перенесен в здание из темного кирпича, стоявшее рядом. Оно выглядело как еще одна казарма, возведенная за время, прошедшее с моего прошлого визита. Орудийные выстрелы, доносившиеся издалека, напоминали разрывы хлопушек.

Марино предъявил при входе свой пистолет 38-го калибра, мы расписались в журнале и прикололи гостевые пропуска. Затем он повел меня по другой цепи коридора и переходов, избегая кирпично-стеклянных шахт, напоминающих норы тушканчиков. Я прошла за Марино через дверь, ведущую из здания, и потом через погрузочный док и какую-то кухню. Наконец из черного хода мы вынырнули прямо в магазин подарков, который Марино пересек напрямик, не глядя на молоденькую продавщицу, державшую в руках стопку свитеров. Ее губы изобразили немой протест, когда она увидела нас. Выйдя из магазина и завернув за угол, мы зашли в гриль-бар под вывеской «Харчевня», где за столом в углу зала нас уже поджидал Уэсли.

Не теряя зря времени на приветствия, он приступил к делу.

Владельцем «Торговой палаты» является Стивен Спурриер. Уэсли описал его так: «Белый, тридцати четырех лет, волосы черные, глаза карие. Пять футов одиннадцать дюймов, сто шестьдесят фунтов». Спурриера пока не задерживали и с ним не беседовали, но он находится под непрерывным наблюдением. То, что удалось зафиксировать, не совсем укладывалось в рамки нормального поведения.

Несколько раз он покидал свой двухэтажный кирпичный дом поздно вечером и направлялся к двум барам и автостоянке для отдыха. Он не задерживался подолгу ни в одном месте. Всегда был один. На прошлой неделе он приблизился к молодой паре, вышедшей из бара под названием «Том-Том». По-видимому, спросил, как добраться до какого-то места. Ничего не произошло. Пара села в свою машину и уехала. Спурриер сел в свой «линкольн» и направился домой. Номерные знаки оставались неизменно на своем месте.

— У нас есть проблемы с доказательствами, — сказал Уэсли, глядя на меня сквозь очки. Выражение лица его было суровым. — В лаборатории лежит гильза. У вас есть пуля, извлеченная из тела Деборы Харви в Ричмонде.

— У меня нет этой пули, — ответила я. — Она находится в Бюро судебной экспертизы. Как я полагаю, вы проводите анализ крови, обнаруженной в машине Элизабет Мотт.

— Да, на это уйдет еще неделя или две.

Я кивнула. Для проведения анализа лаборатория ФБР использовала пять полиморфологических проб. Каждая проба должна была около недели находиться в специальном гамма-инкубаторе. Примерно неделю назад я написала Уэсли письмо с предложением взять образцы крови из вещественных доказательств, хранившихся у Монтаны, и незамедлительно сделать анализ.

— Анализ ни черта не даст, если у нас не будет образца крови подозреваемого, — напомнил Марино.

— Мы работаем над этим, — ответил Уэсли. В его голосе чувствовалась уверенность.

— Да, похоже, мы можем зацепить Спурриера в связи с номерными знаками. Спросить и посмотреть, как эта задница объяснит, что несколько недель назад разъезжала с номерами Араноффа.

— Мы не можем доказать, что он разъезжал с этими номерами. У нас есть лишь заявление Кей и Эбби.

— Нам нужно лишь, чтобы магистрат подписал ордер. Тогда мы начнем копать. Может быть, заодно раскопаем и десять пар обуви, — сказал Марино. — Может быть, «Узи», патроны «гидра-шок», кто знает, что еще мы сможем обнаружить?

— Мы планируем добиться согласия магистрата, — продолжил Уэсли. — Но всему свое время.

Он поднялся из-за стола, чтобы налить еще кофе. Марино, захватив и мою чашечку, последовал за ним. В «Харчевне» не было посетителей. Я оглядела пустые столы, стоящий в углу телевизор и попыталась представить, что здесь должно твориться по вечерам. В процессе подготовки к работе агенты жили, как монахи. Лица противоположного пола не допускались, спиртные напитки и сигареты в спальнях не разрешались, а двери в спальни не закрывались. В «Харчевне» продавалось и пиво, и вино. Когда случались раздоры, столкновения, они, как правило, происходили здесь. Я вспомнила, как Марк рассказывал, что как-то отмечал здесь окончание школы, когда молодой агент ФБР, выполняя домашнее задание, зашел слишком далеко и попытался «арестовать» сидевших за столом нескольких агентов-ветеранов. В итоге на полу повсюду валялись сломанные столы, пиво и коробочки попкорна.

Уэсли и Марино возвратились к столу. Поставив кофе, Уэсли снял свой серый, с жемчужным отливом, пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. На его белой рубашке не было почти ни единой складки. Я обратила внимание, что его галстук с белыми прожилками, имел синеватый оттенок, на Уэсли были синие подтяжки. Марино служил отличным контрастным фоном своему напарнику. Большой живот Марино вряд ли украсил бы даже самый элегантный костюм, но нужно отдать ему должное: в эти дни он старался.

— Что известно о прошлом Спурриера? — спросила я. Уэсли делал кое-какие пометки для себя, Марино просматривал дело — они, казалось, забыли, что с ними за столом сидел третий человек.

— Его прошлое как будто бы ничем не запятнано, — ответил Уэсли, подняв глаза кверху. — Никогда не подвергался аресту, самое большое — штрафовался за превышение скорости. Приобрел «линкольн» в феврале 1990 года у одного торговца в Вирджинии, заплатил наличными.

— У него, похоже, есть деньги, — заметил Марино.

— Водит дорогую машину, живет в шикарной хибаре.

Трудно поверить, что он столько получает от своего книжного магазина.

— Он столько не получает, — сказал Уэсли. — Согласно декларации, заполненной им в прошлом году, он потратил около тридцати тысяч долларов. Но у него есть вклады на полмиллиона, деньги вложены в ценные бумаги, в недвижимость на побережье, в акции.

— Да-а. — Марино покачал головой.

— Есть кто-нибудь на содержании? — спросила я.

— Нет, — ответил Уэсли. — Не женат и не был, родители умерли. Отец, довольно успешно занимавшийся операциями с недвижимостью в Нозерн Неке, умер, когда Стивену было около двадцати лет. Думаю, деньги достались ему в наследство.

— А мать? — поинтересовалась я.

— Умерла примерно год спустя после смерти отца. Рак. Стивен родился поздно, матери было тогда сорок два года. Единственный из близких родственников — брат, Гордон. Он живет в Техасе, женат, четверо детей.

Полистав свои записи, Уэсли добавил: — Спурриер родился в Глоусестере, учился в университете в Вирджинии, где получил степень бакалавра по английскому языку. После этого поступил во флот, где прослужил менее четырех месяцев. Следующие одиннадцать месяцев проработал в типографии. Там его основным занятиям было поддержание оборудования в рабочем состоянии.

— Мне бы хотелось подробнее узнать о его службе во флоте, — сказал Марино.

— Тут мало интересного, — ответил Уэсли. — После зачисления во флот Спурриера направили в береговой лагерь на Великих озерах. В качестве основной специализации он избрал журналистику и был определен в школу защиты информации в форте имени Бенджамина Харрисона в Индианаполисе. Позднее был командирован в Штабглавнокомандующего Атлантическим флотом в Норфолке.

Уэсли еще раз взглянул на свои записи.

— Через месяц умирает его отец, Стивена увольняют в запас, чтобы он мог вернуться в Глоусестер и принять на себя заботу о матери, которая уже тогда болела раком.

— А его брат? — спросил Марино.

— Очевидно, он не мог бросить работу и семейные обязанности в Техасе. — Уэсли замолчал, посмотрев на нас. — Может быть, имелись другие причины. Отношения Стивена с родственниками — объект моего пристального внимания, но больше этого мне пока не узнать.

— Почему? — спросила я.

— Слишком опасно выходить на контакт с братом в настоящий момент. Я не хочу, чтобы он позвонил Стивену. Во всяком случае, маловероятно, что Гордон согласится помочь нам. Члены семьи в подобных ситуациях стараются держаться вместе, даже если они и не очень ладят между собой.

— Хорошо, ты же с кем-то беседовал, — сказал Марино.

— Да. С двумя офицерами с флота и с владельцами типографии.

— Что интересного они рассказали об этом типе?

— Одиночка, — ответил — Уэсли. — Посредственный журналист. Больше интересуется чтением, чем интервьюированием или написанием статей. Очевидно, типография устраивала его гораздо больше. Когда оборудование работало нормально, он держался в стороне, уткнув нос в книгу. Хозяин рассказал, что Стивену нравилось возиться с прессом, различными агрегатами, и он содержал их в безукоризненной чистоте. Случалось, он по нескольку дней ни с кем не разговаривал. Начальник характеризовал его как странного малого.

— Он приводил в доказательство какие-нибудь примеры?

— Несколько, — сказал Уэсли. — Однажды женщине, работавшей в типографии, резаком для бумаги отрезало палец. Стивен пришел в ярость оттого, что она забрызгала кровью оборудование, которое он перед этим вычистил. Ненормальной была и его реакция на смерть матери. Стивен читал во время перерыва, когда раздался звонок из госпиталя. Услышав эту печальную весть, он не проявил никаких эмоций, просто вернулся на место, сел и продолжил читать книгу.

— По-настоящему душевный парень, — сказал Марино.

— Никто не отзывался о нем как о душевном.

— Что произошло после смерти его матери? — спросила я.

— Тогда, как я полагаю, Стивен получил наследство. Он переехал в Вильямсбург, взял в аренду место на Торговой площади и открыл свою «Торговую палату». Это было девять лет назад.

— За год до убийства Джилл Харрингтон и Элизабет Мотт, — сказала я.

Уэсли кивнул.

— Тогда Стивен уже жил здесь. Он находился здесь и во время совершения остальных убийств, неотлучно работал в своем книжном магазинчике с момента его открытия, за исключением одного периода, длительностью около пяти месяцев, который имел место лет эдак семь назад. Все это время магазин был закрыт. Мы не знаем, почему и где в то время находился Спурриер.

— Он сам управляется в своем книжном магазине? — спросил Марино.

— Да. Дело небольшое. Никаких других служащих. Магазин закрыт по понедельникам. Отмечено: когда нет работы, он просто сидит за прилавком и читает. Если он уходит до закрытия магазина, то вешает табличку «Закрыто» или с указанием времени, когда вернется. У него есть автоответчик. Если вам потребуется какая-нибудь книга или что-нибудь иное из печатной продукции, можете оставить заявку на автоответчике.

— Интересно, такой некоммуникабельный человек открывает дело, требующее поддержания контактов с клиентами, даже если эти контакты весьма ограниченные, — сказала я.

— В действительности это очень удобно, — сказал Уэсли. — Книжный магазин служит отличным прикрытием для наблюдателя, который заинтересован в изучении людей, не вступая с ними в непосредственное общение. Замечено, что студенты часто посещают его магазин. Потому что у Спурриера есть книги, отличающиеся от традиционного набора, ограниченного популярной фантастикой и нефантастикой. У него богатый выбор шпионских романов и военных журналов, что привлекает к нему покупателей из близлежащей военной базы. Если он убийца, то вид молодых, привлекательных пар и военных, посещающих его магазин, способен пробудить в нем страсть к наблюдению и в то же время чувство неадекватности, разочарования, ярости. Не исключено, он ненавидит то, чему завидует, и завидует тому, что ненавидит.

— Интересно, испытывал ли он ощущение неудобства во время службы во флоте? — поинтересовалась я.

— Исходя из того, что мне известно, — да. По крайней мере, в некоторой степени. Сослуживцы считали Спурриера бесполезным человеком, неудачником. Начальники находили его невежественным, отлынивающим от работы, хотя претензий по дисциплине не было. Спурриер не пользовался успехом у женщин, был замкнут. Другие не считали его особенно привлекательным типом.

— Может быть, во флоте он приблизился к своей мечте — стать настоящим мужчиной, — сказал Марино, — являясь тем, кем хотел быть. Его отец умирает, и Спурриер должен принять заботы о больной матери. Он считает, что всю жизнь на него оказывали давление.

— Вполне возможно, — согласился Уэсли. — В любом случае убийца, с которым мы имеем дело, полагает, что в его несчастьях повинны другие. Он не несет никакой ответственности. Ему кажется, что им, его жизнью управляют другие, и именно поэтому желание руководить людьми превращается для него в навязчивую идею.

— Складывается впечатление, что он мстит миру, — сказал Марино.

— Убийца стремится показать, что у него есть сила, — сказал Уэсли. — Если военные аспекты присутствуют в его фантазиях, а я полагаю, что так и есть, то он считает себя непревзойденным солдатом. Он убивает и избегает поимки. Он обманывает врага, играет с ним и одерживает победу. Не исключено, что он намеренно действует так, чтобы следователи подумали, будто имеют дело с профессиональным солдатом, с кем-нибудь из Кэмп Пири.

— Это его своего рода собственная дезинформационная кампания, — заметила я.

— Он не может повредить армии, — добавил Уэсли, — но он может омрачить ее образ, подорвать и развенчать его.

— Да, и все это время он посмеивается в рукав, — сказал Марино.

— Думаю, суть в том, что деятельность убийцы является продуктом его неистовых сексуализированных фантазий, существовавших ранее в контексте его социальной изоляции. Он верит, что живет в несправедливом мире, и фантазии предоставляют ему важный выход. В фантазиях он может реализовать свои чувства и контролировать действия других человеческих существ, он может быть тем, кем пожелает, и может получить все, что угодно. Он наделяет себя правом решать вопросы жизни и смерти, наслаждается властью и возможностью наносить раны или убивать.

— К сожалению, Спурриер не ограничивался только фантазиями относительно нападения на пары, — сказал Марино. — Тогда нам не пришлось бы сидеть здесь втроем и вести эту беседу.

— Боюсь, механизм его действий несколько иной, — сказал Уэсли. — Если неистовое, агрессивное поведение доминирует в мышлении, то индивид начинает действовать так, чтобы максимально приблизиться к действительному выражению этих эмоций. Насилие генерирует еще более насильственные мысли, а подобные мысли толкают к большему насилию. Спустя некоторое время насилие и убийство становятся естественной частью повседневной жизни, словно иначе и быть не может. Я беседовал с некоторыми людьми, на совести которых смерти нескольких людей. Все они проникновенно заявляли, что, убивая, они наяву вершили то, что почти каждый человек совершал в мыслях.

— Горе тому, кто замышляет недоброе, — сказала я. И в этот момент я выложила им свою версию относительно сумочки Деборы.

— Я думаю, убийца знал, кем была Дебора, — сказала я. — Вероятно, не с первого момента похищения пары. Скорее всего, он узнал, когда убивал их.

— Пожалуйста, объясни, — : попросил Уэсли, глядя на меня с интересом.

— Вы, разумеется, знакомы с результатами дактилоскопической экспертизы?

— Да, знаком, — ответил Марино.

— Вам известно, что Вандер, исследуя сумочку Деборы, обнаружил элементы отпечатков пальцев и пятна грязи на кредитной карточке, но не нашел абсолютно ничего на ее водительском удостоверении.

— И?.. — Марино выглядел озадаченным.

— Содержимое сумочки хорошо — сохранилось, поскольку она изготовлена из водонепроницаемого материала. А кредитная карточка и водительское удостоверение находились внутри полиэтиленового кармашка, застегнутого на «молнию», таким образом они были защищены от элементов разложения тела. То, что Вандер не нашел вообще никаких отпечатков и следов грязи, заинтересовало меня. Он обнаружил следы на кредитной карточке, но не обнаружил на водительском удостоверении, тогда как мы доподлинно знаем, что Дебора вынимала свое водительское удостоверение в баре «Семь-одиннадцать», когда пыталась купить пиво. Более того, она вручила свое водительское удостоверение Элен Джордан, служащей бара, которая держала его в руках. Вот я и подумала: не держал ли убийца в своих руках удостоверение Деборы, а затем тщательно стер все следы?

— Зачем ему это надо? — спросил Марино.

— Не исключено, что, когда он находился внутри машины и угрожал им оружием, Дебора назвала себя, — ответила я.

— Интересно, — сказал Уэсли.

— Дебора могла быть скромной молодой девушкой, но она отлично знала, какое солидное положение в обществе занимает ее семья, и о влиянии матери, — продолжала я. — Она, скорее всего, сказала об этом убийце, надеясь, что тот передумает и решит, что причинять им вред слишком опасно. Вероятно, ее заявление поразило убийцу, и он мог потребовать доказательств. В этот момент он мог взять сумочку и посмотреть ее имя на водительском удостоверении.

— Тогда почему сумочка очутилась в лесу и почему он оставил в ней червонного валета? — спросил Марино.

— Может быть, чтобы выиграть немного времени, — сказала я. — Он не сомневался, что джип скоро обнаружат, и, зная, кем была Дебора, мог предположить, что половина сил, обеспечивающих порядок и законность, будет брошена на его поиски. Решил поиграть, будучи уверенным, что червонный валет не смогут сразу обнаружить. Положив карту в сумочку Деборы, он знал, что карту неминуемо обнаружат, но не сразу, а через некоторое время. Периодически он меняет правила игры, но все равно пока выигрывает.

— Неплохо. Что скажешь? — Марино посмотрел на Уэсли.

— Думаю, мы вряд ли узнаем, как обстояли дела на самом деле, — ответил тот. — Но меня не удивит, если Дебора поступила именно так, как предположила Кей. Одно определенно точно — неважно, что бы ни сказала Дебора, как бы она ни угрожала, убийца слишком многим рисковал, оставляя в живых ее и Фреда. Они могли наверняка идентифицировать его. Для собственной безопасности он предпочел их убить, но непредвиденное развитие событий вышибло его из обычной колеи, — сказал он, глядя на меня. — Вероятно, поэтому он изменил ритуал. Также может оказаться, что, положив в сумочку Деборы червонного валета, он таким способом выразил свое презрение к ней самой и тому клану, который она олицетворяла.

— Это твой вариант, — сказал Марино.

— Возможно, — ответил Уэсли.

Стивен Спурриер был арестован в следующую пятницу. Два агента ФБР и местный детектив, ведшие наблюдение целый день, проследовали за ним в аэропорт Ньюпорт-Ньюс.

Когда незадолго до наступления рассвета мне позвонил Марино, первой моей мыслью было: еще одна пара пропала. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, о чем он говорил по телефону.

— Они застукали его, когда он отвинчивал номера с машины, — продолжал он. — Ему предъявлено обвинение в мелком воровстве. Это самое большее, что удалось сделать. Во всяком случае, у нас есть шанс вывернуть его наизнанку.

— Опять «линкольн»? — спросила я.

— Да. На этот раз 1991 года выпуска, серебристо-серый. Сейчас Спурриер в камере, ожидает встречи с судьей, но его долго там не продержат. Может быть, удастся затянуть разбирательство. Затем его выпустят.

— Как насчет ордера на обыск?

— Его логово кишит полицейскими даже сейчас, в момент разговора. Они просматривают все: от журналов «Солдат удачи» до проспектов «Игрушки Тинкера».

— Полагаю, ты уже выезжаешь оттуда, — спросила я.

— Да. Скоро дам о себе знать.

Разумеется, больше я уже не могла уснуть. Набросив на плечи халат, спустилась вниз и включила лампу в комнате Эбби.

— Это Кей, — проговорила я, когда Эбби села в кровати, что-то бурча спросонок и закрывая глаза ладонью.

Я рассказала о происшедшем. Потом мы пошли на кухню выпить кофе.

— Дорого бы я дала, чтобы находиться сейчас там. Эбби была настолько взвинчена, что, казалось, готова сорвать дверь с петель.

Однако, к моему удивлению, весь день она провела дома, развив бурную деятельность. Навела порядок в своей комнате, помогла мне на кухне, даже подмела двор. Ей хотелось узнать, что же обнаружила полиция в доме Спурриера. Эбби отлично понимала, что поездка в Вильямсбург ей ничего не даст, ее попросту не пустят ни в квартиру Спурриера, ни в его книжный магазин.

В этот вечер Марино заехал к нам относительно рано, когда Эбби и я заправляли посуду в моечную машину. По выражению его лица я сразу же поняла, что дела обстоят не лучшим образом.

— Сначала я скажу вам, чего мы не нашли, — начал он, — мы не нашли ничего, что могло бы убедить суд в причастности Спурриера к убийству. Ни одного ножа, за исключением разве того, что был на кухне. Ни патронов. Никаких сувениров, например, обуви, украшений, прядей волос, ничего, что могло бы принадлежать жертвам.

— Его магазин также обыскали? — спросила я.

— Да, конечно.

— И, конечно же, его машину.

— Разумеется. И ничего!

— Тогда скажи, что же удалось найти, — подавленным голосом спросила я.

— Достаточно косвенных материалов, чтобы я пришел к выводу, что это он, док, — сказал Марино. — Этот трутень далеко не бойскаут. Он помешан на порнографических журналах, на садистской порнографии. Плюс к этому у него много книг об армии, особенно о ЦРУ, целые папки заполнены вырезками газетных статей о ЦРУ. Все статьи разнесены по тематике, помечены ярлычками. Я вам скажу, этот парень аккуратнее старой библиотекарши.

— Вы нашли газетные вырезки об этих убийствах? — спросила Эбби.

— Да, в том числе старые статьи о Джилл Харрингтон и Элизабет Мотт. Мы также нашли каталоги нескольких магазинов, торгующих, я бы сказал, товарами, обеспечивающими безопасность и выживание. В каждом проспекте полно рекламы: от пуленепробиваемых автомобилей до различных детекторов, бомб и приборов ночного видения. ФБР займется проверкой, попробует выяснить, что он заказывал в последние годы. Одежда Спурриера тоже довольно интересна. У него в спальне висит около полудюжины нейлоновых спортивных костюмов, все они темные или темно-синие, абсолютно новые, со споротыми ярлыками, словно предполагалось надевать их поверх одежды, а затем, после завершения операции, выбрасывать.

— Нейлон почти не оставляет следов, — сказала я. — В отличие от других видов тканей ветровки из нейлона не оставляют ворсинок.

— Правильно. Дай вспомнить. Что же еще? Марино задумался, потягивая виски.

— Ах, да. Две упаковки хирургических перчаток и куча одноразовых калош.

— Калош?

— Да. Таких, какие вы носите в морге, чтобы не испачкать кровью свою обувь. Догадываешься, что еще?

Обнаружили карты, четыре колоды, не открытые, запечатанные в целлофан.

— Не обнаружили ли вы открытую колоду с отсутствующим червонным валетом? — спросила я с надеждой.

— Нет. Но меня это отнюдь не удивляет. Вероятно, он вынимает червонного валета и выбрасывает оставшуюся часть колоды.

— Все четыре колоды с такими же рубашками?

— Нет. Пара колод с другими.

Эбби молча сидела на стуле, впившись пальцами в колени.

— Нет логики в том, что вы не нашли никакого оружия, — сказала я.

— Этот парень очень осторожный, док. Очень внимательный.

— Не слишком уж он осторожный: хранит вырезки об убийствах, спортивные костюмы, перчатки; его взяли с поличным, когда он снимал номерные знаки. Это заставляет меня задать вопрос: не готовился ли он нанести новый удар?

— Украденные номерные знаки были на его машине и тогда, когда он встретился вам, — отметил Марино. — Но мы не слышали, чтобы тогда пропала хоть одна пара.

— Верно, — тихо проговорила я. — Но тогда на нем не было и ветровки.

— Вероятно, он надевает ее в последнюю очередь. А может быть, держит ее в спортивной сумке. Я думаю, что у него должна быть сумка.

— Вы не нашли у него спортивной сумки? — задумчиво спросила Эбби.

— Нет, — сказал Марино. — Никакого комплекта убийцы.

— Если вам удастся найти спортивную сумку, — добавила Эбби, — тогда, скорее всего, вы обнаружите там его нож, пистолет, очки для ночного видения и все остальное.

— Будем искать, как говорится, пока коровы не вернутся домой.

— Где он сейчас? — спросила я.

— Когда я уходил, сидел у себя на кухне и пил кофе, — ответил Марине. — Поразительно невозмутим. Мы перевернули его дом вверх дном, а он и ухом не повел. Когда ему задали вопрос относительно спортивных костюмов, перчаток, игральных карт и так далее, он заявил, что не будет отвечать на наши вопросы без своего адвоката. Затем отхлебнул кофе и закурил сигарету, словно нас там и не было. Ах, да, упустил — этот тип курит.

— Что за сигареты? — спросила я.

— «Данхил». Скорее всего, покупает их в том табачном киоске, что рядом с его книжным магазином. У него также шикарная зажигалка. Довольно дорогая.

— Возможно, этим объясняется его привычка обрывать бумагу с окурков, прежде чем оставить их на месте преступления, если, конечно, это он, — сказала я. — «Данхил» приметные сигареты.

— Знаю, — сказал Марино. — На них есть золотистый ободок вокруг фильтра.

— Считаешь, что у вас есть комплект улик?

— Да. — Он улыбнулся. — Это наш маленький козырь, который побьет его червонного валета. Если мы не сможем доказать его причастность к другим убийствам, так хотя бы повесим на него убийства Джилл Харрингтон и Элизабет Мотт. Анализ на DNA должен пригвоздить эту задницу. Хотелось бы, чтобы этот чертов тест не тянулся столько времени.

После ухода Марино Эбби холодно посмотрела на меня.

— Что скажешь? — спросила я.

— Все это как-то неубедительно.

— Пока что да.

— У Спурриера есть деньги, — сказала я. — Он наймет лучшего судебного защитника, которого можно найти за деньги. Могу тебе сказать точно, как все будет. Адвокат заявит, что полиция и ФБР, стараясь поскорее замять дела об убийствах, стремятся взвалить вину на его клиента. Выяснится, что множество лиц заинтересовано найти козла отпущения, особенно в свете обвинений, выдвинутых Пэт Харви на пресс-конференции. Эбби…

— Может быть, убийца — кто-нибудь из Кэмп Пири?

— Честно говоря, я в это не верю, — сказала я.

Она посмотрела на часы.

— Может быть, фэбээровцы уже знают, кто это, и обо всем позаботились, как говорится, в узком кругу, тогда становится объяснимым, почему не было других исчезновений после Фреда и Деборы. А теперь кто-то должен расплачиваться, чтобы отвести от них тень подозрений и дать им возможность завершить дело к удовлетворению публики…

Откинувшись на спинку стула, я подняла голову и закрыла глаза, а Эбби тем временем продолжала излагать свою версию:

— Нет никакого сомнения, что Спурриер в чем-то замешан, иначе зачем ему красть номерные знаки? С тем же успехом он мог бы торговать наркотиками, отлавливать кошек или просто блаженствовать, разъезжая по городу с ворованными номерами. Его поведение, мягко говоря, странно и не укладывается в обычную модель, но, согласись, в мире полно чудаков, которые также могут соответствовать модели убийцы, но которые никогда никого не убивали. Кто может поручиться, что все это барахло, обнаруженное в его доме, не было подброшено?

— Пожалуйста, прекрати, — тихо попросила я. Но она не останавливалась:

— Все чертовски складно. Спортивные костюмы, перчатки, игральные карты, порнография и газетные вырезки. Но оружие и патроны не обнаружены. Спурриера взяли неожиданно, он понятия не имел, что находился под наблюдением. В действительности это не столько лишено смысла, сколько удобно. Единственное, что фэбээровцы не смогли подбросить, — это пистолет, из которого была убита Дебора Харви.

— Ты права, они не могли подбросить пистолет.

Я поднялась и начала вытирать со стола — не могла сидеть без дела.

Интересно, главная улика, которую ФБР не смогло подбросить, не обнаружена.

И прежде всплывали истории, когда полиция и ФБР подбрасывали доказательства, чтобы арестовать неугодное лицо. В прокуратуре, возможно, имеется целая библиотека томов с подобными обвинениями.

— Ты меня не слушаешь, — сказала Эбби.

— Я собираюсь принять ванну, — устало ответила я. Она подошла к раковине, где я отжимала тряпку.

— Кей?

На минуту я остановилась и посмотрела на нее.

— Ты тоже хочешь, чтобы не было шума, — проговорила она убежденно.

— Я всегда предпочитаю ясность. Но дела, как правило, обстоят иначе.

— Ты хочешь, чтобы не было шума, — повторила она. — Ты не хочешь думать, что люди, которым ты доверяешь, могут послать на электрический стул невиновного человека, чтобы только прикрыть свои задницы.

— Вопрос так не стоит. Я не хочу думать об этом. Я отказываюсь об этом думать, пока не будет доказательств. А Марино был в доме Спурриера. Он никогда не пойдет на фальсификацию.

— Он был там. Она отошла от меня.

— Но он не был там первым. Приехав, он. увидел то, что они хотели, чтобы он увидел.

Глава 17

Первым, кого я увидела, придя на работу в понедельник, был Филдинг.

Я прошла по фойе, где он уже стоял, облаченный в халат, и дожидался лифта. Заметив на нем светло-синие калоши из непромокающей бумаги, я вспомнила, что точно такие же полиция обнаружила в доме Стивена Спурриера. Мы обеспечивались медицинской спецодеждой через государственные поставки. Однако множество магазинов в любом населенном пункте торговало такими же предметами. Совершенно не нужно быть медиком, чтобы купить эти принадлежности, так же как не было необходимости быть полицейским, чтобы купить форму, знак и оружие.

— Надеюсь, ты хорошо отдохнула этой ночью, — проговорил Филдинг, когда двери лифта раскрылись.

— Давай выкладывай неприятные новости, что у нас на сегодняшнее утро? — спросила я.

— Шесть постановлений. Каждое связано с убийством.

— Великолепно, — с раздражением ответила я.

— Да, в клубе «Ножа и пистолета» в эти выходные шло веселье. Четверо застрелены, двое заколоты. Весна наступила.

Мы поднялись на второй этаж, я сняла жакет и на ходу начала закатывать рукава. На стуле в моем кабинете сидел Марино. Его кейс лежал на коленях, во рту — зажженная сигарета. Я сначала подумала, что один из утренних случаев был его, но, не говоря ни слова, он вручил мне два лабораторных отчета.

— Подумал, тебе самой захочется взглянуть на них, — сказал он.

В верхней части одного из отчетов стояло имя Стивена Спурриера. Серологическая лаборатория завершила обработку образцов его крови. Другой отчет восьмилетней давности содержал результаты анализа крови, обнаруженной в машине Элизабет Мотт.

— Придется еще немного подождать, когда будут готовы результаты анализа, — начал объяснять Марино, — но пока все обстоит нормально.

Сев за свой стол, я внимательно изучала отчеты. Кровь, обнаруженная в «фольксвагене», имела тип ОРМ типа 1, ЕАР типа В, АА типа 1 и Е типа 1. Комбинация подобного рода встречается примерно у восьми процентов населения страны. Результаты совпадали с результатами проб крови, взятых у Спурриера. Его кровь также относилась к типу О, совпали и другие фракции крови. Поскольку в последнем анализе изучалось больше параметров, то число обладателей крови подобного типа сокращалось примерно до одного процента.

— Этих данных недостаточно для предъявления обвинения в убийстве, — сказала я Марино. — Необходима нечто большее, чем констатация факта, что по составу крови он попадает в группу людей, насчитывающую несколько тысяч человек.

— Жалко, что первый анализ недостаточно полный.

— В то время не исследовали такого количества параметров, как теперь, — ответила я.

— Может быть, это можно сделать сегодня? — предположил он. — Если мы сможем ограничить круг лиц, то это здорово поможет в расследовании. Это проклятое исследование продлится еще недели.

— Они не смогут провести его, — сказала я Марино. — Кровь, взятая из машины Элизабет, слишком старая. За прошедшие годы часть ферментов разрушилась, поэтому сегодняшние результаты будут еще менее точными, чем результаты восьмилетней давности. Самое лучшее, что у нас есть, — это различие по АВО, причем следует иметь в виду, что почти половина населения страны имеет кровь группы О. У нас нет другого выхода, как ждать результатов анализа. Кроме того, — добавила я, — даже если сейчас ты сможешь засадить Спурриера, его наверняка выпустят под залог. Надеюсь, он все еще под наблюдением?

— За ним неотступно следят, но, можно спорить, он об этом догадывается. Положительный момент заключается в том, что он не попытается ни на кого напасть. Негативный — у него есть время уничтожить любые улики, которые мы не смогли обнаружить. Например, орудия преступления…

— Предполагаемая потеря спортивной сумки.

— Не говоря о том, что мы не смогли найти ее. Мы перерыли все в его шкафах.

— Может быть, следует простучать стенки самих шкафов?

— Да, возможно.

Я попыталась представить, где еще Спурриер мог спрятать спортивную сумку, и вдруг меня осенило. Не знаю, почему не подумала об этом раньше.

— А как сложен Спурриер? — спросила я.

— Он не слишком крупный, но выглядит довольно крепким. Ни одной унции лишнего жира.

— Наверное, он занимается спортом.

— Возможно, а что?

— Если он где-то тренируется, например, в клубе атлетизма, то у него должен быть свой шкафчик. Когда я училась в Вествуде, у меня такой шкафчик был. Если бы я захотела что-либо спрятать, то надежнее места не найти. Никто ничего не заподозрит, если он выйдет из спортзала со спортивной сумкой или оставит ее в шкафчике.

— Интересная мысль, — задумчиво проговорил Марино. — Я поспрашиваю, посмотрим, что мы найдем.

Он закурил еще одну сигарету и открыл свой кейс.

— Тут у меня фотографии его квартиры, если тебе интересно.

Я посмотрела на часы.

— У меня полно дел внизу. Давай, но только быстро. Марино передал мне толстый конверт. Фотографии были разложены по порядку, и их просмотр был равносилен взгляду на квартиру Спурриера глазами Марино, начиная с колониального кирпичного фасада дома, перед которым были насажены деревья и к черной парадной двери которого вела дорожка из кирпича. Позади дома виднелась выложенная плитами дорожка, ведущая к гаражу.

Разложив еще несколько фотографий, я оказалась посреди гостиной. На чистом деревянном полу около кофейного столика стояла кожаная кушетка. Строго посередине стола высилось неровное растение, выполненное из бронзы, как бы выраставшее из сердцевины коралла. Недавний номер журнала «Смитсониан» был идеально выровнен с краями стола. Посередине журнала лежал блок телевизионного дистанционного управления. Им, как я догадалась, управлялся телепроектор, который, подобно космическому кораблю, свисал с белоснежного потолка. Восьмидесятидюймовый экран был встроен в безукоризненно вертикальный бар, возвышавшийся над полкой с видеокассетами, аккуратно расставленными и надписанными, и множеством книг, названия которых я не могла разобрать. Сбоку от книжного шкафа стояло какое-то сложное электронное оборудование.

— У этого типа тут собственный кинотеатр, — сказал Марино. — Круговой звук, динамики в каждой комнате. Вся система стоит, наверное, дороже твоего «мерседеса», и должен тебе сказать, что по ночам он смотрел отнюдь не «Звуки музыки». Те пленки, что стоят в шкафу, — Марино протянул руку через стол и показал мне соответствующую фотографию, — все они дерьмового типа, как «Смертельное оружие», про Вьетнам, засады, преследования. На полке справа — отличные пленки. Выглядят, как популярные фильмы, но вставь их в плеер — и сразу же удивишься. Кассету, помеченную как «На золотом пруду», следовало бы назвать «В выгребной яме». Самая откровенная и разнузданная порнография. Мы с Бентоном весь вчерашний день смотрели эту муру. Невероятно. Буквально каждую минуту мне хотелось смыть с себя грязь.

— Вы нашли какие-нибудь самодельные фильмы?

— Нет. И никакого фотооборудования также.

Я взглянула на другие фотографии. В столовой стоял еще один стеклянный стол, он был окружен прозрачными стульями с сиденьями из акрила. Я обратила внимание, что пол ни в одной из комнат не был покрыт паласом или ковром.

Кухня выглядела стерильно чистой и современной. На окнах установлены серые жалюзи. Ни в одной из комнат не было ни штор, ни занавесок, ни ковров; их не было даже в спальне, где этот тип проводил ночь. Бронзовая кровать была поистине королевских размеров, тонкой работы, застелена белыми простынями, но никакого покрывала. Распахнутые одежные шкафы являли на мое обозрение спортивные костюмы, о которых мне рассказывал Марино, в коробках на полу лежали пакеты хирургических перчаток и калош.

— Во всем доме нигде нет материи, — высказала я свое удивление, складывая фотографии обратно в конверт. — Никогда прежде я не видела дома, в котором не было хотя бы одного ковра.

— Никаких занавесок. Даже в ванной, — сказал Марино. — Она отделена стеклянными дверями. Конечно, там есть полотенца, простыни, его одежда.

— Которую он, как видно, постоянно стирает.

— Обивка в его «линкольне» кожаная, — сказал Марино. — А пол покрыт пластиковыми матами.

— У него нет домашних животных?

— Нет.

— То, как он обставил свой дом, может свидетельствовать о большем, чем просто о его личности.

Марино посмотрел мне в глаза.

— Да, думаю, так.

— Волокна, волоски шерсти домашних животных, — сказала я. — Ему нечего опасаться, что он случайно может куда-то их занести.

— Тебе не показалось странным, что все брошенные им машины, проходящие по этим делам, были поразительно чистыми?

— Да.

— Наверное, он их пылесосит после совершения преступления, — сказал Марино.

— На автоматической станции?

— На бензозаправке, в гараже — в любом месте, где есть пылесос-автомат. Убийства были совершены ночью. К тому времени, когда он останавливался где-нибудь пропылесосить машину, было уже мало народа, так что почти некому было наблюдать, что происходит.

— Все может быть, кто знает, что он делал? — сказала я. — Перед нами встает картина жизни человека, одержимого чистотой и аккуратностью. Человека параноидального склада, знакомого с различными видами доказательств, которые играют важную роль в судебной экспертизе и в суде.

Откинувшись в кресле, Марино сказал:

— Я заезжал в бар «Семь-одиннадцать», где останавливались Дебора и Фред до исчезновения, и беседовал со служащей.

— Элен Джордан?. Он кивнул.

— Я показал ей несколько фотографий и спросил, нет ли на них человека, похожего на того, который покупал кофе в ту ночь, когда там находились Фред и Дебора. Она указала на Спурриера.

— Она уверена?

— Да. Сказала, на нем был темный пиджак. Она запомнила лишь, что тот парень был в темной одежде.

Мне кажется, когда Спурриер зашел в бар «Семь-одиннадцать», на нем уже был один из спортивных костюмов. Я долго размышлял. Давай начнем с двух моментов, о которых мы знаем наверняка. Внутри брошенные машины были очень чистыми, и в четырех случаях, имевших место до убийства Деборы и Фреда, на сиденье водителя были обнаружены хлопчатобумажные нити, правильно?

— Да, — согласилась я.

— Хорошо. Думаю, этот тип отправился на охоту за жертвами и натолкнулся на Фреда и Дебору, скорее всего, увидел их в машине сидевшими близко друг к другу — ее голова на плече Фреда, или что-нибудь в этом роде. Он выбирает их в качестве жертв, следует за ними. Сразу же после них заходит в бар «Семь-одиннадцать». К этому времени он мог уже облачиться в спортивный костюм, например, в своей машине. Он входит в бар, болтается в нем, просматривает журналы, покупает кофе, прислушивается к их разговору с официанткой. Подслушивает, как она объясняет им дорогу до стоянки зоны отдыха с ванной комнатой. Затем выходит из бара и направляется на Шестьдесят четвертую улицу, заворачивает на стоянку для отдыха и паркует машину. Достает из сумки оружие, веревки, перчатки и так далее, полностью готовится к встрече, пока Дебора и Фред едут к стоянке. Не исключено, что он подождал, пока Дебора скрылась в дамской комнате, затем подошел к Фреду, рассказал ему какую-нибудь историю о сломавшейся машине или что-нибудь в этом роде. Спурриер мог сказать, что тренировался в спортивном зале, а машина сломалась по дороге домой, объясняя, таким образом, почему он так одет.

— Разве Фред не узнает в нем типа, находившегося с ними в баре «Семь-одиннадцать»?

— Сомневаюсь, — сказал Марино. — Но это неважно. Спурриер мог оказаться достаточно наглым, чтобы упомянуть об этом, например, сказать, что он только что покупал кофе в баре «Семь-одиннадцать», а его машина сломалась сразу же, как только он уехал оттуда. Он уверяет, что вызвал аварийную машину, и просит Фреда подкинуть его до автомобиля. Машина, дескать, неподалеку, и так далее. Фред соглашается, затем появляется Дебора. Как только Спурриер оказывается в машине марки «чироки», Фред и Дебора в его власти.

Я припомнила: о Фреде отзывались как о щедром, готовом оказать помощь юноше. Он, разумеется, согласился помочь незнакомцу, попавшему в трудное положение, особенно такому опрятному и чисто выбритому, как Стивен Спурриер.

— Когда «чироки» выехал за черту города, Спурриер нагнулся, расстегнул свою сумку, надел перчатки, калоши, достал пистолет и приставил к затылку Деборы…

Я вспомнила о реакции собаки-ищейки, когда она обнюхивала сиденье, на котором, как полагали, сидела Дебора. По-видимому, собака почуяла ужас, охвативший Дебору.

— Он приказал Фреду направиться в заранее выбранное место. Когда они остановились на боковой дороге, руки Деборы, скорее всего, были уже связаны за спиной. Туфли и носки сняты. Спурриер приказывает Фреду также снять ботинки и носки, связывает руки и ему, затем высаживает их из машины и ведет в лес. Вероятно, на нем очки для ночного видения. Они могли также лежать у него в сумке.

После этого он начинает свою игру, — продолжил Марино бесстрастным голосом. — Первым он убирает Фреда, затем принимается за Дебору. Она сопротивляется, получает порез ножом, тогда он выстрелом убивает ее. Затем оттаскивает их тела на поляну, укладывает рядом, руку Деборы подсовывает под руку Фреда, словно они держатся за руки. Спурриер выкуривает несколько сигарет, сидя в темноте рядом с телами и наслаждаясь приятными ощущениями содеянного. После направляется к машине, снимает спортивный костюм, перчатки, калоши, складывает их в пластиковый пакет, который принес с собой в сумке. Не исключено, что туда же кладет ботинки и носки подростков. Находит пустынное место, пылесосом-автоматом вычищает салон «чироки», причем с особой тщательностью место водителя, на котором сидел сам. Закончив уборку, выбрасывает пакет на помойку. Мне кажется, он что-то кладет на сиденье водителя, может быть, свернутую белую простыню или белое полотенце, как в первых четырех случаях…

— В большинстве спортивных клубов, — прервала его я, — есть прачечные. Там в кладовках у них хранятся комплекты белых полотенец. Если Спурриер хранит свои принадлежности убийцы в шкафчике какого-нибудь спортзала…

Марино перебил меня:

— Да, ясно читаю твои мысли. Проклятье! Конечно же, надо было раньше начать работать в этом направлении.

— Белое полотенце объясняет происхождение найденных на сиденье водителя белых волокон, — добавила я.

— За исключением того, что в случае с Деборой и Фредом он воспользовался чем-то другим. Черт возьми, кто его знает? На этот раз он мог восседать на пластиковом мешке. Главное в том, полагаю, что он сидел на чем-то, что не оставило на сиденье волокон от его одежды. Вспомни, к этому времени он, скорее всего, снял спортивный костюм, потому что тот забрызган кровью. Спурриер уезжает, бросает «чироки» там, где его нашли впоследствии, и добирается пешком до стоянки, где находится его «линкольн». Миссия закончена. Он выходит из игры.

— В ту ночь на стоянку для отдыха наверняка приезжало и уезжало множество машин, никто не обратил внимания на припаркованный «линкольн». Но даже если кто-нибудь и обратил бы на него внимание, то все равно след не привел бы к Спурриеру, потому что номерные знаки были «позаимствованы».

— Верно. Теперь осталась последняя задача: или вернуть номерные знаки на машину, с которой он их снял, или же, если это уже невозможно, просто выбросить их.

Марино замолк и растер лицо руками.

— У меня ощущение, что Спурриер избрал такую линию поведения заранее и придерживался ее во всех других случаях. Он перемещается, выискивает жертвы, следит за ними и наносит свой удар, если они надолго задержатся в каком-нибудь месте: в баре, на стоянке для отдыха, там, где у него будет достаточно времени, чтобы проникнуть в машину к жертвам. Тогда он подходит к ним, придумывает не вызывающую подозрений историю. Не исключено, что убийца наносит свой удар лишь один раз из пятидесяти выходов на охоту. Он все еще не отказался от своих замыслов.

— Сценарий в пяти последних случаях, судя по всему, сходен, — сказала я. — Не думаю, что он действовал по аналогичной схеме в случае с Джилл и Элизабет. Если он оставил свою машину у отеля «Пальмовый лист», ему пришлось бы преодолеть около пяти миль, чтобы добраться туда из гриль-бара «Якорь».

— Нам неизвестно, что Спурриер пересекся с ними в «Якоре».

— У меня предчувствие, что именно там. Марино выглядел изумленным.

— Почему?

— Потому что девушки до этого посещали его книжный магазин, — объяснила я. — Они были знакомы со Спурриером, хотя сомневаюсь, чтобы хорошо его знали. Мне кажется, он наблюдал за ними, когда они приходили покупать газеты, книги, мало ли что еще. Подозреваю, он почувствовал, что отношения между этими девушками выходили за рамки чисто дружеских, и это подтолкнуло его к действиям. Он помешан на парах. Возможно, он давно замыслил совершить убийство и посчитал, что справиться с двумя женщинами легче, чем с мужчиной и женщиной. Он спланировал преступление заранее, его фантазии получали новый толчок всякий раз, когда Джилл и Элизабет заходили в его магазинчик. Кто знает, может быть, он следил за ними, подкрадывался, тренировался, отрабатывая технику, десятки раз подсаживался в машины к другим. Затем однажды вечером он прослеживает Джилл и Элизабет до «Якоря» и наконец решает совершить задуманное. Оставляет где-то свою машину и направляется, в бар пешком, имея при себе спортивную сумку.

— Думаешь, он зашел в бар и наблюдал за ними, пока они пили пиво?

— Нет, — сказала я. — Думаю, он для этого слишком осторожен, он подождал, когда они сели в «фольксваген», затем приблизился к ним и разыграл какую-нибудь сцену. Его машина сломалась. Он владелец книжного магазина, который они посещали. У них не было оснований опасаться его. Он садится в машину. Но вскоре план начинает ломаться: они приехали не в лесную зону, а на кладбище. Девушки, в частности Джилл, не очень-то подчиняются его приказам.

— В «фольксвагене» у него идет кровь, — сказал Марино, — Вероятно, из носа. Никакой пылесос не очистит от крови сиденье и коврик, лежащий на полу салона.

— Сомневаюсь, чтобы он беспокоился насчет пылесоса. Спурриер, скорее всего, запаниковал. Наверное, он бросил машину сразу же, как только нашел удобное место, и вернулся в мотель. Трудно сказать, где находилась его машина, но готова спорить, что прогулка до нее была недолгой.

— Может быть, эпизод с двумя женщинами так потряс его, что он не пытался повторить убийства в течение пяти лет.

— Нет, я так не считаю, — сказала я, — вероятно, не хватает какого-то звена.

Несколько дней спустя, когда я находилась одна дома, работая у себя в комнате, зазвонил телефон. Автоответчик едва успел включиться, как звонивший положил трубку. Телефон вновь зазвонил полчаса спустя, на этот раз я ответила вместо автоответчика. В ответ на мое «алло» на другом конце линии опустили трубку.

Кто-то хотел дозвониться до Эбби и не желал разговаривать со мной? Возможно, Клиффорд Ринг узнал, что она здесь? Рассеянно я подошла к холодильнику, достала сыр и отрезала несколько ломтиков для бутерброда.

Я сидела в кабинете и изучала счета, когда услышала, как к дому подъехала машина, гравий заскрипел под колесами автомобиля. Решив, что это Эбби, я продолжала работу, пока не прозвучал звонок.

Взглянув в глазок, я увидела на пороге Пэт Харви, одетую в красную ветровку, застегнутую на «молнию» до самого верха. «Так вот кто мне звонил, — подумала я. — Она хотела убедиться, что я дома, и поговорить с глазу на глаз».

Пэт Харви приветствовала меня фразой: «Извините за вторжение». Не сказала бы, что ее визит меня обрадовал.

— Входите, пожалуйста, — ответила я.

Она проследовала за мной на кухню, я налила ей чашечку кофе. Не раздеваясь, она напряженно застыла на стуле, буквально вцепившись в кофейную чашку.

— Буду с вами предельно краткой, — начала Пэт Харви. — До меня дошла информация, что этот человек, арестованный в Вильямсбурге, Стивен Спурриер, как полагают, восемь лет назад убил двух женщин.

— Где вы об этом слышали?

— Неважно. В свое время преступление раскрыто не было, и теперь его связывают с убийствами пяти других пар. Те две женщины были первыми жертвами Спурриера.

Я заметила, что у нее подергивалось левое нижнее веко. За время, прошедшее с нашей последней встречи, Пэт Харви поразительно сдала. Ее пышные волосы стали безжизненными, глаза погасшими, отрешенными, кожа бледной и сморщившейся. Выглядела она еще более худой, чем во время телевизионной пресс-конференции.

— Не уверена, что понимаю, о чем идет речь, — напряженно проговорила я.

— Он завоевал их доверие, и они стали уязвимыми. То же самое он проделал с другими, с моей дочерью, с Фредом.

Она произнесла эти слова так, словно доподлинно знала, что все обстояло именно таким образом. Для себя Пэт Харви уже считалаСпурриера убийцей.

— Но он никогда не понесет наказания за убийство Деборы, — сказала она. — Теперь я это знаю.

— Пока преждевременно делать какие-либо выводы, — спокойно ответила я.

— Нет веских доказательств. Обнаруженного в доме недостаточно для обвинения. Ни один суд не сочтет эти улики убедительными, если дело вообще дойдет до суда. Нельзя обвинить человека в убийстве на том лишь основании, что у него в доме обнаружили газетные вырезки и хирургические перчатки. К тому же адвокат может заявить, что улики умышленно подброшены, чтобы обвинить его клиента.

«Она говорит для Эбби», — подумала я, испытывая неприятное ощущение.

— Единственная серьезная улика, — холодно продолжала Пэт Харви, — кровь, обнаруженная в машине женщин. Все будет зависеть от результатов анализа. Но и тогда могут возникнуть вопросы, потому что преступление было совершено много лет назад. Ходатайства защиты, например. Даже если результат анализа будет положительным и суд признает доказательства, то нет уверенности, как поведут себя присяжные, тем более что полиция не обнаружила орудий преступления.

— Они продолжают поиски.

— У него было предостаточно времени, чтобы избавиться от улик, — ответила она и была абсолютно права.

Марино выяснил, что Спурриер тренировался в спортивном зале, расположенном недалеко от его дома. Полиция обыскала его шкафчик, который был заперт не только на встроенный, но и на висячий замок. Шкафчик был пуст. Синяя спортивная сумка, с которой неоднократно видели Спурриера, исчезла, и я была уверена — исчезла навсегда.

— Что вы хотите от меня, миссис Харви?

— Хочу услышать ответы на ряд моих вопросов.

— Какие?

— Есть ли иные доказательства, о которых мне не известно. Думаю, вы могли бы сказать мне.

— Расследование пока не закончено. Полиция и ФБР упорно работают над делом вашей дочери.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Они информируют вас о ходе расследования? Мгновенно я все поняла. Никто из непосредственно участвовавших в расследовании не уделил Пэт Харви времени. Она стала парией, может быть, даже посмешищем. Она ни за что не признается мне в этом, но именно поэтому она появилась у моих дверей без предварительного звонка.

— Вы верите, что Стивен Спурриер убил мою дочь?

— Какое значение имеет мое мнение? — спросила я.

— Огромное.

— Почему? — снова спросила я.

— Вы не торопитесь с выводами. Не думаю, чтобы вы были склонны выдавать желаемое за действительное. Вам известны улики и… — голос ее задрожал, — и вы заботились о Дебби.

Я не могла ничего сказать в ответ.

— Поэтому спрашиваю вас еще раз. Вы верите, что Стивен Спурриер убил их, убил ее?

Я колебалась всего лишь одно мгновение, но этого оказалось достаточно. Когда я заявила, что я не могу и не знаю, как ответить на этот вопрос, она меня не слушала.

Пэт Харви поднялась из-за стола.

Я смотрела, как ее напряженная фигура растворилась в ночи, на мгновение ее профиль высветился в салоне «ягуара», когда она садилась в машину; взревел двигатель, и все смолкло.

Эбби задерживалась. Потеряв надежду дождаться, я отправилась спать. Я, должно быть, забылась тревожным сном. Внезапно открыв глаза, услышала, как внизу шумела вода. Часы показывали полночь. Я поднялась и накинула халат.

Эбби, вероятно, услышала мои шаги в холле, потому что, когда я подошла к ее спальне, она стояла в дверном проеме, одетая в пижаму, свитер и босиком.

— Уже поздно, а ты не спишь, — сказала она.

— Ты тоже.

— Ну, я…

Не дав ей закончить фразу, я прошла в комнату и села на край кровати.

— В чем дело?

— Пэт Харви приходила ко мне сегодня вечером, вот в чем. Ты с ней говорила?

— Я беседовала со многими.

— Знаю, ты хотела помочь ей, — сказала я. — Знаю, ты возмущена тем, что смерть ее дочери использовали, чтобы причинить ей боль. Миссис Харви — замечательная женщина, полагаю, ты искренне заботишься о ней. Но пойми, Эбби, необходимо, чтобы она держалась в стороне от расследования.

Она посмотрела на меня, не произнося ни слова.

— Для ее же пользы, — с чувством добавила я. Эбби опустилась на ковер, скрестив ноги на индийский манер и прислонившись к стене.

— Что она сказала тебе? — спросила она.

— Она убеждена, что Спурриер убил ее дочь и что он никогда не будет за это наказан.

— Я не имею никакого отношения к тому, что она пришла к такому выводу, — сказала Эбби. — У Пэт своя голова.

— Слушание дела Спурриера намечено на пятницу. Она собирается пойти туда?

— Всего лишь пустяковое обвинение в краже номерных знаков. Но если ты спрашиваешь, беспокоюсь ли я, что Пэт может появиться и закатить сцену… — Она покачала головой. — Ни в коем случае. Какая ей от этого выгода? Она не идиотка, Кей.

— А ты?

— Что я? Не идиотка ли я? — Она снова уклонилась от моего вопроса.

— Ты будешь на процессе?

— Конечно, и могу сказать тебе заранее, как все будет происходить. Его посадят и тут же выпустят, признав виновным только в краже номерных знаков, оштрафуют на полторы тысячи долларов. Может быть, посадят в тюрьму, но, мне кажется, самое большее на месяц. Полиция хочет, чтобы он некоторое время побыл за решеткой, сломался и заговорил.

— Откуда ты знаешь?

— Он не будет говорить, — продолжала она. — Его проведут перед всеми через зал суда, посадят в патрульную машину. Вся эта процедура направлена на то, чтобы запугать и унизить его, но ничего из этого не выйдет. Он отлично знает, что против него нет улик. Он отсидит свое время в тюрьме и выйдет. Один месяц — это не вечность.

— Ты говоришь так, словно тебе его жалко.

— Я не испытываю к нему никаких чувств, — сказала она. — Согласно заявлению адвоката, Спурриер содержался в рекреационном наркотическом центре. В ночь, когда его задержали в момент кражи номерных знаков, он якобы собирался купить наркотики. Спурриер опасался, что какой-нибудь торговец наркотиками донесет на него, запишет номера его машины и потом сдаст полицейским. Так он объясняет причину, побудившую его украсть номерные знаки.

— Ты-то не веришь этому, — в сердцах сказала я. Эбби вытянула ноги, слегка поморщившись. Затем, не говоря ни слова, встала и вышла из комнаты. Я последовала за ней на кухню, мое раздражение нарастало. Когда она начала класть кубики льда в стакан, я взяла ее за плечи и повернула лицом к себе.

— Ты меня слушаешь?

Ее глаза стали мягче.

— Пожалуйста, не обижайся на меня. То, чем я занимаюсь, не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к нашей дружбе.

— Какой дружбе? У меня такое ощущение, словно мы совершенно незнакомы. Ты оставляешь деньги в разных углах моего дома, будто я какая-то горничная. Не помню, когда в последний раз мы обедали вместе. Ты почти не разговариваешь со мной. Ты полностью погружена в свою проклятую книгу. Видишь, что случилось с Пэт Харви? Неужели ты не замечаешь, что то же самое происходит и с тобой?

Эбби, не говоря ни слова, смотрела на меня.

— Иногда мне кажется, будто ты раздумываешь над принятием важного решения, — продолжала я наступать. — Почему ты не хочешь рассказать мне, в чем дело?

— О чем тут раздумывать, — спокойно проговорила она, отодвигаясь от меня. — Все уже решено.

Рано утром, в субботу, позвонил Филдинг и сказал, что никаких вскрытий не предвидится. Измученная, я вновь легла в кровать. Когда я встала, был уже день. Я приняла горячий душ и почувствовала желание поговорить с Эбби. Мне хотелось убедиться, сможем ли мы восстановить наши разладившиеся отношения.

Спустившись вниз, я постучала в дверь ее спальни, но ответа не последовало. А когда поднялась за своими бумагами, то увидела, что ее машины нет на обычном месте перед домом. Эбби опять удалось от меня ускользнуть. Возмущенная, я пошла на кухню готовить кофе.

Я допивала вторую чашку кофе, когда мне на глаза попался небольшой заголовок в газете:

ВИЛЬЯМСБУРГСКИЙ СУД ВЫНЕС УСЛОВНЫЙ ПРИГОВОР

С ужасом я прочитала, что после суда Стивен Спурриер не был доставлен в тюрьму в наручниках, как накануне ему предрекала Эбби. Его признали виновным в мелком воровстве, но поскольку ранее он не совершал уголовно наказуемых деяний и был законопослушным гражданином Вильямсбурга, то суд решил ограничиться штрафом в тысячу долларов. Из здания суда Спурриер вышел свободным человеком.

«Все уже решено» — так вчера сказала Эбби.

Неужели именно это она имела в виду? Если Эбби знала, что Спурриера освободят, то почему намеренно водила меня за нос?

Я вышла из кухни и прошла в комнату Эбби. Кровать была убрана, шторы на окнах задернуты. В ванной комнате я заметила капли воды на умывальнике, легкий запах духов стоял в воздухе. Значит, она ушла совсем недавно. Я поискала глазами ее кейс и пишущую машинку, но не увидела. Пистолета также не было в ящике. Я решила заглянуть в платяные шкафы и нашла там несколько журналистских блокнотов, спрятанных под одеждой.

Сев на край кровати, я судорожно начала их листать. Передо мною мелькали дни и недели. Постепенно до меня стал доходить смысл написанного.

Крестовый поход, предпринятый Эбби с целью раскрыть правду об убийствах пар, постепенно выродился в навязчивую идею. Она, казалось, восхищалась Спурриером. Если он окажется виновным, то основой ее книги должен был стать рассказ о его жизни. Она намеревалась раскрыть особенности его психопатического ума. Если же его признают невиновным, то тогда будет «еще один Гейнесвилль», — писала она, имея в виду серию убийств студентов университета, когда обвиняемый, имя которого с отвращением произносили в каждой семье, оказался невиновным человеком. «Только на этот раз будет гораздо хуже, чем Гейнесвилль, — подчеркивала она. — Из-за того, что появилась игральная карта».

Сначала Спурриер решительно отклонял просьбы Эбби об интервью. Затем, в конце недели, она попытала счастья еще раз, и он согласился, предложив встретиться после суда, сказав при этом, что его адвокат «сделал дело».

«Он сказал, что на протяжении многих лет читал мои статьи в „Пост“, — писала Эбби, — а мое имя помнит со времен моей работы в Ричмонде. Он припомнил, что я писала о деле Джилл и Элизабет, и, добавив, что они были „замечательные девочки“, выразил надежду, что полиция скоро арестует „сумасшедшего“. Он также знает о моей сестре, сказал, что читал о том, что ее убили. Именно поэтому, с его слов, он согласился поговорить со мной. Он заявил, что „сочувствовал“ мне, ведь я знаю, что такое быть жертвой, потому что происшедшее с сестрой превратило в жертву и меня.

— Я тоже жертва, — сказал Спурриер. — Мы можем поговорить об этом. Возможно, вы, Эбби, поможете мне лучше понять, в чем тут дело.

Он предложил приехать к нему домой в субботу, в одиннадцать утра, и я согласилась, при условии, что все интервью будут эксклюзивными. Его устроило мое предложение, поскольку он не намерен беседовать с кем-либо другим до тех пор, пока я буду высказывать его позицию. «Правду», как он выразился. Спасибо тебе, Господи! Ну, держитесь, ты и твоя книга, Клифф. Ты проиграешь!»

Значит, Клифф Ринг тоже писал книгу об этих убийствах! Боже мой! Неудивительно, что Эбби вела себя так странно.

Она лгала мне, когда рассуждала о возможном исходе дела Спурриера. Не хотела, чтобы я догадалась, что она планирует поехать к нему домой. Подобная мысль никогда не пришла бы мне в голову, если бы я считала, что он находится в тюрьме. Я вспомнила ее слова, что она больше никому не верит. Да, никому, даже мне.

Часы показывали одиннадцать тридцать.

Марино не было на месте, поэтому я оставила для него сообщение на автоответчике. Затем я позвонила в полицию Вильямсбурга. Гудки, казалось, звучали вечность, прежде чем секретарша сняла трубку. Я попросила ее немедленно позвать кого-нибудь из детективов.

— Они все в городе.

— Тогда дайте мне того, кто есть в отделении. Она соединила меня с сержантом. Назвавшись, я спросила:

— Вам известно, кто такой Стивен Спурриер?

— Нельзя работать здесь и не знать.

— В настоящий момент у него в доме находится репортер и берет интервью. Я прошу вас предупредить группу наблюдения о ее присутствии и попросить их проконтролировать, чтобы там все было в порядке.

Последовала продолжительная пауза. Слышался шелест страниц. Было похоже, что сержант что-то ищет, затем прозвучало:

— Спурриер больше не находится под наблюдением.

— Прошу прощения?..

— Повторяю, наших парней отозвали.

— Почему? — спросила я.

— Сейчас я на этот вопрос не смогу ответить, док, я был в отпуске последние…

— Послушайте, единственное, о чем я прошу, — направьте к его дому патрульную машину, чтобы убедиться, что все в порядке.

Я еле сдержалась, чтобы не накричать на него.

— Не волнуйтесь. — Его голос был спокоен. — Я передам.

Повесив трубку, я услышала, как к дому подъехала машина.

Эбби, слава Богу!

Но, посмотрев в окно, я увидела Марино. Я распахнула входную дверь прежде, чем он успел позвонить.

— Был в районе, когда получил твой звонок…

— К Спурриеру! — Я схватила его за руку. — Там Эбби! У нее пистолет!

Небо потемнело, и пошел дождь, пока мы с Марино мчались к Шестьдесят четвертой улице. Каждый мускул моего тела был напряжен, сердце колотилось.

— Эй, расслабься, — сказал Марино, когда мы свернули на дорогу, ведущую в колониальную часть Вильямсбурга.

— Ведут за ним наблюдение или нет, он не настолько глуп, чтобы напасть на нее. Ты и сама отлично понимаешь. Он на это не пойдет.

Повернув на тихую улочку, где жил Спурриер, мы увидели только один автомобиль.

— Проклятье, — процедил сквозь зубы Марино.

На улице, напротив дома Спурриера, стоял черный «ягуар».

— Пэт Харви, — прошептала я. — О, Господи! Марино ударил по тормозам.

— Будь здесь.

Он выскочил из автомобиля, словно выброшенный катапультой, и под проливным дождем бросился к дому. Мое сердце заколотилось еще быстрее, когда он, держа револьвер в руке, вышиб ногой входную дверь и скрылся внутри.

Дверной проем зиял пустотой. Внезапно Марино вновь появился в дверях. Глядя в мою сторону, он что-то прокричал, но я не расслышала.

Я тоже выскочила из машины и, пока добежала до дома, успела изрядно промокнуть.

Войдя в прихожую, я сразу же уловила запах пороха.

— Я вызвал помощь, — сказал Марино, его глаза бегали по сторонам.

— Двое там, внутри, Гостиная находилась слева.

Пока он торопливо поднимался по лестнице на второй этаж, у меня в голове в бешеном темпе мелькали фотографии, снятые в доме Спурриера. Я узнала стеклянный кофейный стол и увидела лежавший на нем револь-. вер. На голом деревянном полу под телом Спурриера расплылась кровавая лужа. Второй револьвер лежал в нескольких футах в стороне. Спурриер ничком застыл в нескольких дюймах от серой кожаной кушетки, где на правом боку лежала Эбби. Взгляд ее неподвижных глаз упирался в подушку, голубая блузка набухла от темно-красной крови.

Какое-то мгновение я не знала, что делать, в голове так шумело, словно там поднялась буря. Я опустилась на колено около Спурриера, запекшаяся кровь захрустела под моими туфлями, когда я переворачивала его лицом вверх. Он был мертв: одна пуля пробила ему грудь, другая — живот.

Я бросилась к кушетке и попыталась нащупать пульс на шее Эбби. Пульса не было. Перевернув ее на спину, я принялась делать ей искусственное дыхание, но сердце и легкие бездействовали уже достаточно давно, чтобы отвыкнуть делать то, ради чего они созданы. Держа лицо Эбби в руках, я ощущала ее тепло и запах духов. Безотчетные рыдания сотрясали мое тело.

Я не обратила внимания на звук шагов по голому полу, пока не сообразила, что они слишком легки для Марино. Подняв глаза, увидела, как Пэт Харви взяла револьвер с кофейного столика.

Широко раскрыв глаза, я, не отрываясь, смотрела на нее, губы мои невольно раскрылись.

— Извини…

Направленный на меня револьвер дрожал в ее руках. — Миссис Харви!

Слова застряли у меня в горле, руки, перепачканные кровью Эбби, окаменели. — Пожалуйста.

— Не двигайся!

Она отошла назад на несколько шагов, немного опустив пистолет. По непонятной причине я обратила внимание на красную ветровку, ту самую, в которой она появилась в моем доме.

— Эбби мертва, — проговорила я.

Пэт Харви никак не реагировала, ее лицо имело пепельный оттенок, глаза настолько потемнели, что казались черными.

— Я пыталась найти телефон. У него, похоже, нет телефона.

— Пожалуйста, положите пистолет.

— Это он. Он убил мою Дебби. Он убил Эбби. «Марино! — подумала я. — О, Господи! Скорее!»

— Миссис Харви, все кончено. Они мертвы. Пожалуйста, опустите пистолет. Не ухудшайте ситуацию.

— Хуже быть уже не может.

— Неправда. Пожалуйста, послушайте меня!

— Я не могу больше здесь находиться, — проговорила она тем же безразличным голосом.

— Я могу вам помочь. Опустите пистолет, пожалуйста, — сказала я, поднимаясь с кушетки, в то время как она вновь навела на меня пистолет.

— Нет! — умоляюще воскликнула я, догадываясь, что она собиралась сделать.

Она направила дуло себе в грудь, я бросилась к ней.

— Миссис Харви! Нет!

Выстрел отбросил ее назад, она покачнулась, уронив револьвер. Я оттолкнула его туфлей, и он, медленно вращаясь, заскользил по полу. Ноги ее подогнулись. Она судорожно попыталась ухватиться за что-нибудь, но под рукой ничего не оказалось. В комнату влетел Марино.

— Проклятье!

Он держал револьвер обеими руками, направив дуло в потолок. В ушах у меня стоял звон, меня всю трясло, когда я опустилась на колени около Пэт Харви. Она лежала на боку, подогнув колени и прижав руки к груди.

— Принеси полотенца!

Отведя в стороны ее руки, я занялась одеждой. Расстегнув блузку и подняв вверх бюстгальтер, приложила кусок ткани к ране, зиявшей ниже левой груди. Марино выругался и бросился из комнаты.

— Потерпите, — прошептала я, закрывая небольшое отверстие, чтобы в него не проникал воздух и не привел к нарушению дыхательной функции легких.

Пэт Харви начала ворочаться и стонать.

— Потерпите, — повторила я. За окном раздались звуки полицейских сирен.

Красный свет пульсировал сквозь жалюзи, закрывавшие окна в гостиной. Казалось, весь мир вне дома Стивена Спурриера был охвачен пламенем.

Глава 18

Марино отвез меня домой и не уходил. Я сидела на кухне и смотрела на дождь, смутно отдавая себе отчет в том, что творилось вокруг. Кто-то позвонил, открылась входная дверь, послышались шаги и мужские голоса.

Позднее Марино пришел на кухню и сел на стул напротив меня. Он примостился на самом краешке, словно не собирался надолго задерживаться.

— Есть в доме какие-нибудь другие места, кроме спальни, где Эбби могла бы хранить свои вещи? — спросил он.

— Не думаю, — пробормотала я.

— Извини, но нам нужно посмотреть. Извини, док.

— Понимаю.

Он взглянул в направлении моего взгляда, устремленного в окно.

— Я приготовлю кофе. Он поднялся.

— Посмотрим, как я усвоил то, чему ты меня учила. Мой первый экзамен, да?

Он передвигался по кухне, открывая и закрывая дверцы шкафов. Бежала вода, наполняя кофейник. Он удалился, пока закипал кофе, но через несколько мгновений вернулся обратно в компании другого детектива.

— Мы ненадолго, доктор Скарпетта, — вежливо проговорил детектив. — Ценим ваше сотрудничество.

Шепнув несколько слов Марино, он ушел. Марино вновь присел к столу, поставив передо мной чашку кофе.

— Что они ищут? — Я пыталась сосредоточиться.

— Они просматривают блокноты, про которые ты мне рассказывала. Ищут пленки, а также что-нибудь, что могло бы помочь нам понять, почему миссис Харви застрелила Спурриера.

— Вы уверены, что это сделала она?

— Да, это сделала миссис Харви. Просто чудо, что она жива. Она не попала в сердце. Ей повезло, хотя, возможно, она будет другого мнения, если останется жива.

— Я звонила в полицию Вильямсбурга. Я говорила им…

— Да, знаю, — мягко прервал он меня. — Ты все сделала правильно. Ты сделала все, что могла.

— Они не могли быть заняты другими делами. Я закрыла глаза, стараясь сдержать слезы.

— Дело не в этом. Он помолчал.

— Послушай меня, док. Я глубоко вздохнула.

Марино прокашлялся и закурил сигарету.

— Прежде чем вернуться в твой кабинет, я говорил с Бентоном. В ФБР получили результаты анализа крови Спурриера на DNA и сравнили с анализом крови, найденной в машине Элизабет Мотт. Характеристики крови не совпадают.

— Что?

— DNA характеристики не совпадают, — снова повторил он. — Об этом вчера сообщили работникам, осуществлявшим наблюдение за Спурриером. Бентон пытался дозвониться до меня, но не смог, поэтому я не знал. Ты понимаешь, что я говорю?

Ошарашенно я глядела на него.

— Юридически Спурриер более не являлся подозреваемым. Извращенцем — да. Мы витали в облаках. Но он не убивал Элизабет и Джилл. В машине была не его кровь, следовательно, их убить он не мог. Не исключено, что он убил другие пары, но у нас нет доказательств. Продолжать повсеместную слежку, наблюдать за его домом — неблагодарное дело. Я имею в виду, что наступает момент, когда сил одних полицейских, становится недостаточно, а Спурриер мог обратиться в суд. Поэтому ФБР отказалось от наблюдения. Вот как все получилось.

— Он убил Эбби.

Марино отвернулся в сторону.

— Да, похоже. Ее магнитофон был включен, и все записано на пленку. Но это не доказывает, что он убил другие пары, док. Похоже, что миссис Харви застрелила невиновного человека.

— Но если Спурриер был невиновен, зачем он застрелил Эбби?

— У меня есть версия, основанная на том, что я слышал на пленке и видел в доме, — сказал он. — Эбби и Спурриер разговаривали в гостиной. Эбби сидела на кушетке, где мы ее обнаружили. Спурриер услышал звонок и пошел открывать. Не знаю, почему он впустил Пэт Харви в дом. На ней была ветровка с капюшоном и джинсы. Теперь не узнать, как она представилась ему, что сказала. Нам не узнать, пока не поговорим с ней, но и тогда нет гарантий, что мы узнаем всю правду.

— Но он все же впустил ее внутрь.

— Он открыл дверь, — сказал Марино. — Затем она вытащила револьвер, тот, из которого она позднее выстрелила в себя. Миссис Харви заставила его вернуться в дом, в гостиную. Эбби продолжала сидеть на кушетке, а магнитофон все фиксировал. Поскольку машина Эбби стояла за углом, миссис Харви не заметила ее, когда парковала свой автомобиль перед домом. Она не знала, что Эбби в доме. Их встреча отвлекла ее внимание от Спурриера, дав ему возможность подойти к Эбби и прикрыться ею как щитом. Трудно сказать, как в точности обстояло дело, но мы знаем, что у Эбби был с собой револьвер, возможно, в сумочке, лежавшей рядом с ней на кушетке. Она попыталась достать оружие. Эбби стала бороться со Спурриером и получила пулю. Затем, прежде чем он успел выстрелить в миссис Харви, та опередила его. Мы проверили ее револьвер. Три стреляных гильзы, два патрона целы.

— Она что-то говорила насчет телефона, — сказала я.

— У Спурриера в доме только два телефонных аппарата. Один — в спальне, наверху, другой — на кухне, одного цвета со стеной и между шкафов, его очень трудно заметить. Я сам еле разглядел его. Похоже, что мы подъехали через несколько минут после стрельбы, док.

Думаю, миссис Харви положила свой пистолет на кофейный столик и подошла к Эбби, затем, увидев, что дело плохо, решила вызвать помощь по телефону. Когда я вошел в гостиную, миссис Харви, вероятно, находилась в другой комнате, но не исключаю, что, услышав мои шаги, скрылась из виду. Войдя, я осмотрелся. В гостиной лежали лишь тела, проверил пульс. Мне показалось, что у Эбби он еще прощупывается, но я не был уверен. Нужно было решить, что делать: начать поиски миссис Харви в квартире Спурриера или сначала позвать тебя и уж затем приступить к ее поискам. Хочу сказать, что, войдя в первый раз, я ее не видел. Подумал, что она могла подняться наверх, — сказал он, явно расстроенный тем, что подверг меня смертельному риску.

— Я хочу услышать пленку, — сказала я.

Марино потер лицо руками, и, когда взглянул на меня, глаза у него были красными и полными слез.

— Не подвергай себя такому испытанию.

— Я должна.

Он решительно поднялся из-за стола и вышел. Вернувшись, Марино открыл пластиковый пакет, внутри которого лежал магнитофон с микрокассетами, установил его на столе, перемотал часть пленки и нажал на кнопку воспроизведения.

Кухню наполнил голос Эбби.

— …Я просто пытаюсь взглянуть на события с вашей стороны, но это не объясняет, почему вы разъезжали по ночам и расспрашивали людей о том, что вам хорошо известно. Например, как проехать в то или иное место.

— Послушайте, я уже говорил вам о наркотиках. Вы пробовали наркотики?

— Нет.

— Как-нибудь попробуйте. Под их воздействием вы начнете совершать множество из ряда вон выходящих вещей. Вы, например, можете заблудиться, но думать, что знаете, где находитесь. Затем неожиданно понимаете, что заблудились, и вынуждены спрашивать дорогу к нужному месту.

— Вы сказали, что больше не употребляете наркотики.

— Никогда больше. Никогда. Моя большая ошибка. Никогда снова.

— Что вы можете сказать по поводу предметов, найденных полицией в вашем доме?.. Ну…

На пленке был отчетливо слышен звонок входной двери.

— Да. Подождите.

В голосе Спурриера прозвучало напряжение.

Послышались затихающие шаги. На заднем плане звучали неразличимые голоса. Я расслышала, как Эбби пошевелилась на кушетке. Затем раздался недоуменный голос Спурриера:

— Подождите, вы не знаете, что вы…

— Я отлично знаю, что делаю, негодяй! Нарастая, звучал голос Пэт Харви:

— Это мою дочь ты заманил в лес!

— Не понимаю, о чем вы…

— Пэт. Не надо! Пауза.

— Эбби? О Господи!

— Пэт. Не надо, Пэт.

Голос Эбби был скован страхом. Она судорожно вздохнула, когда что-то тяжелое опустилось на кушетку.

— Отпустите меня!

Движение, быстрое дыхание, затем вскрик Эбби.

— Стой! Стой! Звук выстрела. Еще один и еще. Тишина.

Усиливающийся звук шагов по полу. Тишина.

— Эбби? Пауза.

— Пожалуйста, не умирай, Эбби…

Голос Пэт Харви дрожал так сильно, что я едва узнала его.

Марино взял магнитофон со стола, выключил и сунул обратно в пакет. Потрясенная, я не сводила с него глаз.

Субботним утром после похорон Эбби я подождала, когда рассеется толпа, и затем медленно пошла по тропинке, вившейся в тени магнолий и дубов, листья которых поблескивали на мягком весеннем солнце.

Похороны Эбби были немноголюдными. Я встретила нескольких ее коллег по Ричмонду, пыталась, как могла, успокоить родителей. Приехал Марино. Марк тоже приехал. Он крепко прижал меня к себе, затем ушел, пообещав в конце дня зайти ко мне. Мне нужно было поговорить с Бентоном Уэсли, но прежде необходимо побыть несколько мгновений одной.

Голливудское кладбище, удивительный город для умерших жителей Ричмонда, лежало к северу от реки Джеймс и занимало около сорока акров холмистой местности, по которой протекали ручьи и росли деревья. Изогнутые улочки, проложенные по его территории, были вымощены и имели названия, виднелись указатели ограничения скорости, молодая зеленая трава скрывала подножия гранитных обелисков, могильных камней, фигуры скорбящих ангелов, большинству из которых насчитывалось уже около века. На этом кладбище были похоронены президенты США: Джеймс Монро, Джон Тайлер, а также Джефферсон Девис, табачный магнат Левис Гинтер. Имелся отдельный участок, где хоронили солдат, погибших при Геттисбурге, и большое семейное захоронение, расположенное в долине. Там и была похоронена Эбби рядом с сестрой Хенной.

Я прошла между деревьями. Внизу, как полированная медь, блестела река, помутневшая после недавних дождей. Невозможно поверить, что теперь Эбби стала частью населения этого мертвого города, гранитным монументом, взирающим на проходящее время. Интересно, успела ли она вернуться к: себе домой и подняться наверх, в комнату Хенны, как, она говорила мне, собиралась сделать, если найдет в себе достаточно смелости и сил.

Услышав за спиной шаги, я обернулась и увидела Уэсли, медленно шедшего мне навстречу.

— Ты хотела поговорить со мной, Кей?

Я молча кивнула.

Он снял свой темный пиджак, ослабил узел галстука. Глядя на реку, ждал моих вопросов.

— Есть несколько новых моментов, — начала я. — В среду я позвонила Гордону Спурриеру.

— Брату? — Уэсли с любопытством взглянул на меня.

— Да, брату Стивена Спурриера. Не хотела говорить вам об этом, не проверив ряда других обстоятельств.

— Я еще не беседовал с ним, — сказал Уэсли. — Но он внесен в мой список. Да, вышла неувязка с этим исследованием DNA. В этом главная проблема.

— В этом-то все и дело. С анализом DNA нет проблем, Бентон.

— Не понимаю.

— Во время вскрытия тела Спурриера я обнаружила множество старых хирургических шрамов, один от небольшого разреза над средней частью ключицы, из чего я сделала вывод, что были некоторые сложности в подключичной области, — сказала я.

— То есть?

— Вы проникаете в подключичную область, если у пациента серьезные проблемы, например, травма, требующая срочного переливания крови, заменяющей ее жидкости или введения лекарств или наркотиков. Другими словами, я поняла, что у Спурриера были серьезные медицинские проблемы в какой-то момент в прошлом. Наиболее вероятно, это произошло в те пять месяцев, когда его магазин был закрыт, то есть некоторое время спустя после убийства Джилл и Элизабет. На теле были и другие шрамы — на бедре и на ягодице сбоку. Эти небольшие шрамы навели меня на мысль, что у него брали образцы костного мозга. Поэтому я позвонила его брату узнать, чем он болел.

— Что же ты узнала?

— Приблизительно в то время, когда он исчез из своего магазина, его лечили от анемии. Я беседовала с лечившим его гематологом. Стивену была проведена общая лимфатическая иррадиация, гемотерапия, пересажен костный мозг его брата Гордона. Некоторое время он провел в стерильном изоляторе, или в пузыре, как его иногда называют. Вспомните, квартира Стивена в некотором смысле напоминала пузырь. Она выглядела почти стерильной.

— Хочешь сказать, что трансплантант костного мозга изменил DNA характеристики клеток? — спросил Уэсли, и лицо его напряглось.

— Клеток крови — да. Кровяные клетки Стивена были полностью разрушены анемией. Срочно требовался донор. Им оказался его брат, у которого подошел не только АВО тип крови, но и другие показатели.

— Но DNA характеристики Стивена и Гордона не совпадают.

— Вообще говоря, нет, поскольку братья не однояйцевые близнецы, — сказала я. — Поэтому только АВО тип крови Стивена совпадал с типом крови, обнаруженной в автомобиле Элизабет Мотт. Расхождение в DNA параметрах объясняется тем, что в автомобиле была обнаружена кровь Стивена до трансплантации ему костного мозга. Когда сейчас для исследования взяли пробу крови Стивена, то фактически эта кровь скорее не его, а Гордона. Следовательно, в действительности сравнивали DNA параметры не Стивена, а Гордона.

— Невероятно, — сказал Уэсли.

— Считаю целесообразным провести еще один анализ DNA, но на этот раз на тканях мозга, потому что в них DNA параметры Стивена сохранились без изменения. Костный мозг, как известно, вырабатывает кровяные клетки, поэтому, произведя трансплантацию костного мозга, вы качественно изменяете состав клеток крови. Однако клетки мозга, селезенки, спермы не изменяются.

— Объясни мне, пожалуйста, что такое анемия, — попросил он, когда мы не торопясь двинулись по тропинке.

— Представьте ситуацию, когда костный мозг не может вырабатывать новых клеток крови. Так случается при сильном радиационном облучении, которое уничтожает все кровяные клетки.

— Что вызывает анемию?

— По-настоящему никто не знает, похоже, она имеет идеопатический характер. Анемия может развиваться в результате воздействия на организм пестицидов, химических препаратов, радиации, органических фосфатов. Бензин может стать причиной заболевания анемией. Стивен работал в типографии и часто использовал бензин в качестве растворителя для очистки механизмов. Он подвергался губительному воздействию паров бензина, как сказал его гематолог, почти ежедневно на протяжении года.

— Каковы симптомы анемии?

— Усталость, одышка, озноб, восприимчивость к инфекционным заболеваниям, кровотечение из десен и из носа. К моменту убийства Джилл и Элизабет Спурриер уже страдал анемией. Возможно, у него часто шла кровь из носа, почти всякий раз при малейшем напряжении. Стресс всегда обостряет негативные процессы, а Стивен, захватывая своими заложниками Элизабет и Джилл, испытывал сильнейший стресс. Если допустить, что у него пошла кровь носом, тогда объясняется происхождение кровавого пятна на полу и на заднем сиденье машины Элизабет.

— Когда же он в конце концов обратился к врачу? — спросил Уэсли.

— Примерно через месяц после убийства женщин. Во время обследования было установлено, что у него низкий уровень гемоглобина. В этом случае из носа часто идет кровь.

— Он совершил убийства, будучи таким больным?

— Вы можете долгое время болеть анемией, прежде чем почувствуете ее симптомы, — сказала я. — У некоторых людей ее выявляют во время обыкновенного медицинского осмотра.

— Слабое здоровье и потеря контроля над первыми жертвами были достаточными основаниями, чтобы вынудить его на определенное время отступить от своих замыслов, — подумал он вслух. Проходили годы, он поправлялся физически, в то же время продолжая жить в мире фантазий, замышлял новые преступления и совершенствовал технику их исполнения. Очевидно, в какой-то момент он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы возобновить убийства.

— Таким образом, вероятно, можно объяснить длительный перерыв. Но кто знает, что творилось у него в голове?

— Мы никогда об этом не узнаем, — сурово сказал Уэсли.

Прежде чем продолжить, он остановился, разглядывая древний могильный камень.

— У меня тоже есть кое-какие новости. В Нью-Йорке есть компания, специализирующаяся на продаже шпионских, принадлежностей. Ее каталог был обнаружен в квартире Спурриера. После проверки мы установили, что четыре года назад он приобрел у них очки для ночного видения. В Портсмуте мы установили оружейный магазин, в котором он менее чем за месяц до исчезновения Деборы и Фреда купил две коробки патронов «гидра-шок».

— Зачем он это делал, Бентон? — спросила я. — Почему он убивал?

— Вряд ли могу дать удовлетворительный ответ, Кей. Но я беседовал с его бывшим соседом по комнате в Вест-Пойнте, который сказал, что его отношения с матерью были ненормальными. Она была очень строгой и контролировала буквально каждое его действие, дышала над ним, как над малым ребенком. Он сильно зависел от нее и в то же время, вероятно, ненавидел.

— Что вы можете сказать по поводу выбора им жертв?

— Думаю, он выбирал молодых девушек, напоминавших ему о том, чего он не мог иметь, девушек, которые не обращали на него внимания. Встречая привлекательную молодую пару, он выходил из себя, поскольку не был способен к нормальным взаимоотношениям. Он испытывал удовлетворение через убийство, как бы подпитывал себя и брал верх над тем, чему завидовал.

Помолчав, Уэсли добавил:

— Если бы ты и Эбби не встретили его тогда, не знаю, добрались бы мы до него или нет. Странно получается. Банди удалось взять лишь потому, что у его автомашины не горели задние огни. Сэма прихватили по билету на стоянку. Одним словом — удача. Нам здорово везло.

Я не чувствовала себя удачливой. Эбби не была удачливой.

— Наверное, тебе интересно узнать, что с тех пор, как появилась информация в новостях, нам позвонило множество людей, заявлявших, что некто, подпадающий под описание Спурриера, приближался к ним на станциях технического обслуживания, в магазинах. В одном случае он подсел в машину, где находилась молодая пара, и проехал с ними некоторое расстояние. Он сказал им, что у него сломалась машина. Ребята подвезли и высадили его. Никаких проблем.

— Он искал подходы только к молодым разнополым парам? — спросила я.

— Не всегда. Этим, как мне кажется, объясняется, почему в тот вечер он остановился около вас и стал спрашивать, как проехать. Спурриеру нравился риск, это одна из его прихотей, Кей. Убийство в некотором смысле было случайностью в игре, в которую он играл.

— До сих пор не могу понять, почему ЦРУ так переполошилось, что убийцей может оказаться кто-то из Кэмп Пири? — призналась я.

Уэсли помолчал, перекинув пиджак на другую руку.

— Есть одно обстоятельство, гораздо более серьезное, чем модус операнди или червонный валет, — сказал он. — В машине Джима и Бонни на полу салона под сиденьем полиция обнаружила карточку для расчетов за бензин через компьютерную систему. Имелась версия, что эта карточка нечаянно выпала из пиджака или из кармана рубашки убийцы, когда он захватывал пару.

— И?..

— На карточке было указано наименование компании «Син-Трон». Было установлено, что расчетный счет, указанный в карточке, принадлежит корпорации «Викинг экспорте». «Викинг экспорте» — название «крыши» Кэмп Пири. Такие карточки выдавались только персоналу Кэмп Пири для расчетов за бензин на бензозаправках, расположенных на территории базы.

— Интересно, — сказала я. — Эбби в своих записках упоминала о карточке. Но тогда я подумала, что речь шла о червонном валете. Значит, она знала о бензокарточке, не так ли, Бентон?

— Подозреваю, что ей рассказала Пэт Харви. Миссис Харви знала о карточке, этим объясняются обвинения, сделанные ею на пресс-конференции, что ФБР кого-то покрывает.

— Очевидно, она больше не верила в это, когда решила убить Спурриера.

— После пресс-конференции с ней беседовал Директор ЦРУ, Кей. У него не было иного выбора, как проинформировать ее о наших подозрениях, что эту карточку подбросили намеренно. Мы подозревали это с самого начала, однако это не означает, что мы не рассматривали эту версию всерьез. ЦРУ очень серьезно отнеслось к этому факту.

— Поэтому Пэт Харви не стала больше выступать с обвинениями.

— Во всяком случае, она сильно задумалась. Несомненно, что после ареста Спурриера то, что сказал ей Директор, получило больший вес.

— Как же Спурриер смог раздобыть такую карточку? — недоуменно спросила я.

— Работники Кэмп Пири часто посещали его книжный магазин.

— То есть вы хотите сказать, что он каким-то образом украл ее?

— Да. Предположим, кто-то из работающих в Кэмп Пири забыл свой бумажник у кассы. Когда он, вспомнив, вернулся, Спурриер мог уже вытащить карточку и заявить, что он ее не видел. Затем подбросить эту бензокарточку в машину Джима и Бонни, чтобы убийство было связано с ЦРУ.

— Разве на таких карточках нет никаких идентификационных номеров?

— Идентификационные номера указываются на наклейках, но в данном случае такая наклейка была оторвана, поэтому у нас нет возможности узнать, кому принадлежала карточка.

Когда показалась стоянка, на которой мы оставили машины, я начала чувствовать усталость, гудели ноги. Люди, пришедшие на похороны Эбби, разъехались.

Уэсли подождал, пока я открывала дверцу моей машины, затем коснулся моей руки и сказал:

— Извини за все, что было…

— И вы меня, — не дала ему закончить я. — С этого момента мы продолжаем дальше. Сделай все возможное, чтобы Пэт Харви не была наказана еще сильнее.

— Не думаю, чтобы присяжные не поняли всей глубины ее страданий.

— Ей известно о результатах DNA, Бентон?

— Она каким-то образом сумела разузнать о деталях, важных для расследования, несмотря на наши попытки скрыть их от нее, Кей. Подозреваю, что знала. Отчасти это объясняет ее действия. Она решила, что Спурриер никогда не понесет наказания.

Я села в машину и включила зажигание.

— Мне очень жаль Эбби, — добавил он.

Молча кивнув, я закрыла дверь, глаза наполнились слезами.

Медленно я двинулась к выезду с кладбища, миновала красивые кованые ворота. Солнце ярко высвечивало здания офисов, видневшиеся вдали, его лучи играли на листве деревьев. Я опустила стекло и поехала в западном направлении — домой.

Патриция Корнуэлл Жестокое и странное

Пролог Размышления проклятого, Спринг-стрит

Две недели до Рождества. Четыре дня до полной пустоты. Лежу на железной койке и смотрю на свои грязные босые ноги, белый унитаз без стульчака и на тараканов, ползающих по полу. При виде их я уже не вскакиваю. Я просто наблюдаю за ними. А они — за мной.

Я закрываю глаза и размеренно дышу.

Я вспоминаю, как жарким днем ворошил сено и почти ничего не получал за работу, потому что не белый. Мне снится, что я жарю в жестянке арахис и, как яблоки, ем зрелые помидоры. Я представляю себя за рулем грузовика, с мокрым от пота лицом, с мыслями о том, что покину это затхлое место.

Что бы я ни делал — ходил в туалет, сморкался или курил, — за мной наблюдают охранники. Часов нет. Мне неизвестно, какая погода. Я открываю глаза и вижу бесконечную унылую стену. Что должен чувствовать человек незадолго до своего конца?

Похоже на грустную, грустную песню. Не знаю слов. Не могу вспомнить. Говорят, это случилось в сентябре, когда небо напоминает скорлупу яичка малиновки, а листья пылают ярким пламенем и падают на землю. Говорят, по городу рыскал зверь. И вот стало тише.

Зверь не умрет, оттого что убьют меня. Ему помогает темнота, он алчет плоти и крови. Когда тебе покажется, что ты в безопасности и нечего озираться, тогда ты все же лучше оглянись, братишка.

Совершив один грех, не миновать другого.

Ронни Джо Уоддел

Глава 1

В тот понедельник, проносив с собой в записной книжке размышления Ронни Джо Уоддела, я так и не видела солнца. Было еще темно, когда я утром ехала на работу. Было уже темно, когда я возвращалась домой. В свете фар кружились мелкие капли дождя, завершая картину угрюмо-туманного и очень холодного вечера.

Я развела в гостиной огонь и представила себе виргинскую ферму, зреющие на солнце помидоры и молодого чернокожего парня в душной кабине грузовика. Неужели уже тогда в его голове рождались мысли об убийстве? Размышления Уоддела были опубликованы в «Ричмонд таймс-диспетч», и вырезку оттуда я хотела подколоть к его пухлому делу. Однако в дневной суматохе это совершенно вылетело у меня из головы, и размышления так и остались лежать в моейзаписной книжке. Я перечитывала их несколько раз. Казалось, для меня всегда будет загадкой, как в одном сердце могут уживаться жестокость и несомненная поэтичность.

Несколько часов я занималась счетами и писала рождественские поздравления при беззвучно работавшем телевизоре. Когда должна состояться смертная казнь, отклонена ли апелляция или губернатор смягчил приговор, я, как и все остальные жители Вирджинии, узнавала из средств массовой информации. От того, что скажут в новостях, зависело, лягу я спать или поеду в расположенный в центре города морг.

Почти в десять вечера зазвонил телефон. Я взяла трубку, ожидая услышать голос своего заместителя или еще кого-нибудь из коллег, чей вечер так же, как и мой, был непредсказуем.

Однако в трубке раздался незнакомый мужской голос:

— Алло? Я бы хотел поговорить с Кей Скарпеттой… простите, с доктором Скарпеттой, главным судебно-медицинским экспертом.

— Слушаю вас, — отозвалась я.

— О, как хорошо. С вами говорит детектив Джо Трент из округа Энрико. Я нашел ваш телефон по справочнику. Простите, что беспокою вас дома. — Его голос звучал несколько взволнованно. — У нас тут возникла такая ситуация, что необходима ваша помощь.

— А что случилось? — спросила я, напряженно уставившись в экран телевизора. Шла какая-то реклама. Я надеялась, что мне не понадобится никуда ехать.

— Сегодня вечером возле магазина на Нортсайде был похищен белый тринадцатилетний подросток. Ему прострелили голову, и некоторые детали, похоже, свидетельствуют о сексуальных мотивах преступления.

Почувствовав, как у меня заныло сердце, я потянулась за бумагой и ручкой.

— Где тело? — спросила я.

— Его нашли позади продуктового магазина на Паттерсон-авеню. Он еще жив, но без сознания, и никто не может сказать, удастся ли ему выкарабкаться. Я понимаю, раз он еще жив, это не ваш случай. Но некоторые его раны выглядят весьма странно. Мне еще ничего подобного видеть не доводилось. А вы, я знаю, сталкивались со всякими увечьями. Хочется надеяться, что у вас могут появиться догадки, как и чем были нанесены эти.

— Опишите мне их, — попросила я.

— Речь идет о двух участках. На правой ноге в паховой области и еще возле правого предплечья. Куски кожи просто вырезаны с мясом. По краям ран жуткие порезы и царапины. Он сейчас в окружной больнице.

— Вам удалось найти вырезанные куски тканей? — спросила я, напряженно пытаясь вспомнить нечто подобное.

— Пока нет. Но продолжаем искать. Похоже, нападение было совершено в машине.

— В чьей машине?

— В машине преступника. От стоянки возле продуктового магазина, где нашли этого парня, до того магазинчика, где его видели в последний раз, не меньше пяти-шести километров. Думаю, он сел к кому-то в машину, а может, его туда и затащили.

— Вы сфотографировали раны до того, как врачи начали их обрабатывать?

— Да. Но пока им мало что удалось сделать. Отсутствует такое количество кожи, что придется делать пересадку, полнослойную, как они выразились, если это вам о чем-то говорит.

Это говорило мне о том, что они выполнили хирургическую обработку ран, вкололи ему антибиотики и собираются делать пересадку кожи с ягодиц. Но если это не так и они, обработав края ран, наложили на них швы, то смотреть мне там уже, увы, не на что.

— Они не зашили раны? — спросила я.

— Нет, насколько мне известно.

— Вы хотите, чтобы я взглянула на них?

— Это было бы здорово, — ответил он с облегчением в голосе. — Вам бы надо как следует рассмотреть их.

— Когда, вы считаете, было бы удобнее?

— Хорошо бы завтра.

— Прекрасно. В какое время? Чем раньше, тем лучше.

— Ровно в восемь, подходит? Я буду ждать вас возле пункта неотложной помощи.

— Договорились, — ответила я.

С экрана телевизора на меня пристально смотрел диктор. Положив трубку, я дотянулась до дистанционного управления и включила звук.

— …Юджиния? Что слышно от губернатора?

Телекамера показала тюрьму, где на протяжении уже двухсот лет содержались наиболее опасные преступники штата. Тюрьма располагалась на каменистом берегу реки Джеймс, неподалеку от центра города. В темноте толпились демонстранты, выступающие «за» или «против» смертной казни, в свете телевизионных прожекторов их лица казались суровыми. Я внутренне содрогнулась, услышав чей-то смех. На экране появилась молодая симпатичная корреспондентка в красном пальто.

— Как вы уже знаете, Билл, — начала она, — вчера была установлена прямая телефонная связь кабинета губернатора Норринга с тюрьмой. Пока никаких новостей, и это говорит о многом. Судя по опыту прошлых лет, губернатор не вмешивается в тех случаях, когда не намерен менять ход событий.

— А как обстановка в целом? Все относительно спокойно?

— Пока да, Билл. Здесь собрались, на мой взгляд, несколько сотен людей, они пикетируют здание. А в самой тюрьме, разумеется, почти никого. Всего несколько десятков заключенных, а остальные уже переведены в новую исправительную колонию в Гринсвилле.

Я выключила телевизор и через некоторое время уже ехала на машине в восточном направлении с включенным радио. Усталость постепенно одолевала меня, точно анестезия. Тоска сжимала горло. Я боялась смертных приговоров. Мне было страшно ждать чьей-то смерти, а потом скальпелем проводить по телу, еще такому же теплому, как мое. Я была врачом с юридическим образованием. И знала, что давало жизнь и что могло ее забрать, как должно быть и как не должно. Моим наставником стал опыт, безжалостно перевернувший самые стойкие и радужные представления об аналитическом подходе. Когда мыслящий человек вынужден признавать, что на самом деле истина банальна, это действует на него угнетающе. Нет на земле справедливости. И ни за что не изменить того, что сделал Ронни Джо Уоддел.

Он провел в ожидании смертной казни девять лет. Я непосредственно не занималась делом его жертвы, поскольку убийство было совершено до того, как меня назначили главным судебно-медицинским экспертом Вирджинии и я переехала в Ричмонд. Но, ознакомившись с этим делом, я узнала жуткие подробности.

Утром четвертого сентября десять лет назад Робин Нейсмит, диктор восьмого телеканала, позвонила к себе в студию и сообщила, что заболела. Она вышла за лекарствами от простуды и вернулась домой. На следующий день ее обнаженное и изувеченное тело было найдено у нее дома в гостиной возле телевизора. Потом установили, что кровавый отпечаток большого пальца, обнаруженный на полочке с медикаментами, принадлежал Ронни Джо Уодделу.

Когда я подъехала к моргу, там уже стояло несколько машин. Одна из них — моего заместителя Филдинга. Мой администратор Бен Стивенс и прозектор морга Сьюзан Стори тоже были здесь. За открытыми воротами виднелась тускло освещенная фонарями асфальтированная стоянка, офицер полиции курил, сидя в своей служебной машине. Когда я остановилась, он вылез и направился ко мне.

— Ничего, что ворота открыты? — спросила я. Полицейский был высокий и худой, с густыми седыми волосами. Мне уже не раз приходилось с ним разговаривать, но я никак не могла запомнить его имени.

— Да пока вроде ничего страшного, доктор Скарпетта, — ответил он, застегивая молнию своей массивной нейлоновой куртки. — Все тихо. Но как только приедут из тюрьмы, я их закрою и позабочусь о том, чтобы никто не открывал.

— Отлично. По крайней мере, пока вы здесь.

— Да, можете не беспокоиться, мэм. Кроме того, сюда должна подойти еще пара полицейских, на всякий случай. Демонстрантов довольно много. Вы, наверно, читали в газетах о том, сколько людей подписали это прошение, направленное губернатору. А сегодня я еще слышал, что некоторые сострадальцы аж в Калифорнии объявили в знак солидарности голодовку.

Я окинула взглядом пустынную стоянку и Мэйн-стрит. Шелестя покрышками по мокрой мостовой, мимо пронеслась машина. Из-за тумана уличные фонари казались расплывчатыми кляксами.

— Однако мне, черт возьми, этого не понять. Ради Уоддела я бы не пожертвовал и чашечкой кофе. — Прикрыв от ветра пламя зажигалки, офицер задымил сигаретой. — Особенно после того, что он сделал с этой девчонкой Нейсмит. Знаете, я помню, как она вела телепередачи. Вообще-то мне нравятся белые женщины, они такие же аппетитные, как мой кофе с молоком. Но тут должен признаться, она была самой хорошенькой из всех известных мне черных девочек.

Прошло почти два месяца с тех пор, как я бросила курить, но мне все еще было невыносимо тяжело, когда кто-то курил в моем присутствии.

— Господи, это же случилось чуть ли не десять лет назад, — продолжал полицейский. — Но я не могу забыть, какой тогда поднялся шум. Нелегко нам пришлось. Словно медведь-гризли вселился в…

Я прервала его.

— Держите нас в курсе событий, хорошо?

— Да, мэм. Мне сообщат по рации, и я скажу вам. — Он направился назад к своей машине.

Коридоры морга были освещены бледным флуоресцентным светом, в воздухе стоял запах дезодоранта. Я прошла через маленький офис, где происходила процедура оформления поступающих тел, через рентген-кабинет и далее через холодильник, представляющий собой довольно большое охлаждаемое помещение с двухъярусными каталками и двумя массивными стальным дверями. В секционном зале ярко горел свет, отражаясь в начищенной поверхности столов из нержавеющей стали. Сьюзан точила длинный хирургический нож, а Филдинг приклеивал к пробиркам этикетки. Их лица не выражали никакого энтузиазма, оба выглядели не менее усталыми, чем я.

— Бен в библиотеке наверху смотрит телевизор, — сообщил мне Филдинг. — Он даст нам знать о развитии событий.

— А если у этого парня был СПИД? — Сьюзан говорила об Уодделе так, словно он уже мертв.

— Не знаю, — откликнулась я. — Наденем двое перчаток, примем обычные меры предосторожности.

— Я все-таки надеюсь, что нам об этом сообщат, — не унималась она. — Знаете, я не верю тем, кто занимается обследованием уголовников. Им все равно, какой у них анализ на СПИД, это их не касается.

Не они делают вскрытие, а наши проблемы их не волнуют.

Сьюзан просто помешалась на грозящих ей профессиональных опасностях вроде угрозы облучения, отравления химикатами и инфекций. Но я могла ее понять. Она была уже несколько месяцев беременна, хоть с виду это казалось почти незаметно.

Накинув на себя пластиковый фартук, я прошла в раздевалку, облачилась в зеленую робу, сунула ноги в бахилы и достала два комплекта перчаток. Я осмотрела каталку, стоявшую возле стола номер три. На ней значились имя Уоддела, дата его рождения и его номер. Если в последнюю минуту вмешается губернатор Норринг, надписанные пробирки выбросят. Ронни Уоддел будет вычеркнут из регистрационного журнала морга, и его номер достанется тому, кто поступит в морг следующим.

В одиннадцать вечера Бен Стивенс спустился вниз и покачал головой. Подняв глаза, мы все посмотрели на часы. Никто не сказал ни слова. Шли минуты.

Держа в руке рацию, вошел полицейский. Я неожиданно вспомнила, что его фамилия Рэнкин.

— Приговор приведен в исполнение в одиннадцать ноль пять, — сказал он. — Тело будет здесь минут через пятнадцать.

* * *

Фургон предупредительно сигналил, въезжая в ворота задним ходом, и, когда его дверцы распахнулись, из него выскочили охранники в количестве, достаточном для того, чтобы справиться с мелкими беспорядками. Четверо из них выкатили носилки с телом Ронни Джо Уоддела. Шаркая ногами и постукивая металлом, они пронесли их мимо нас по пандусу в морг. Опустив носилки на кафельный пол и даже не потрудившись поставить их на раскладные ножки, они подтолкнули их вперед, словно сани на колесиках с пристегнутым к ним пассажиром, укрытым запятнанной кровью простыней.

— Кровотечение из носа, — предупреждая мой вопрос, заявил один из охранников.

— У кого? — спросила я, заметив кровь на перчатках охранника.

— У мистера Уоддела.

— В машине? — удивилась я, потому что у Уоддела не должно было быть кровяного давления к тому времени, когда его тело погрузили в санитарный фургон.

Однако охранник был занят другим делом, и я не получила ответа на свой вопрос. Придется подождать.

Мы переложили тело в каталку, стоявшую на напольных весах. Замелькали руки, отстегивающие ремни, кто-то откинул простыню. Бесшумно закрыв за собой дверь в секционную, охранники удалились так же стремительно, как и появились.

Уоддел был мертв ровно двадцать две минуты. Я чувствовала запах его пота, его грязных босых ног и — несколько слабее — паленого мяса. Его правая штанина была задрана выше колена, на обожженную икру уже посмертно была наложена свежая марлевая повязка. Он был крупным, сильным мужчиной. Газеты прозвали его «добрым великаном», «душкой Ронни» Однако в свое время он запросто бы использовал силу этих здоровенных рук и широких плеч, чтобы лишить жизни другого человека.

Расстегнув голубую хлопчатобумажную рубашку Ронни, я стала осматривать его карманы. Делалось это для проформы и, как правило, не приносило никаких результатов: осужденные не брали с собой ничего на электрический стул. И я была очень удивлена, когда обнаружила в заднем кармане джинсов какое-то письмо. Конверт оставался запечатанным, крупными буквами на нем было написано:

СУГУБО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО. ПРОШУ ЗАХОРОНИТЬ СО МНОЙ!

— Нужно сделать копию конверта и его содержимого, а оригиналы приложить к его личным вещам, — сказала я, протягивая конверт Филдингу.

— Боже, да он здоровее меня, — пробубнил тот, подкалывая конверт к протоколу вскрытия.

— Не может быть, чтобы кто-то оказался здоровее вас, — заметила Сьюзан моему заму-культуристу.

— Хорошо, что смерть наступила совсем недавно, — добавил он, — а то нам без домкрата бы не обойтись.

Через несколько часов после смерти мускулистые люди становятся такими же неподатливыми, как мраморные статуи. Окоченение еще не началось, и Уоддел был почти как живой. Он словно спал.

Совместными усилиями нам удалось переложить его лицом вниз на секционный стол. Ронни весил девяносто семь килограммов. Его ноги свешивались с края стола. Я измеряла ожог на его ноге, когда у входа раздался звонок. Сьюзан направилась к двери, и вскоре в комнату вошел лейтенант Пит Марино, пояс его распахнутого плаща тащился за ним по кафельному полу.

— Размеры ожога на задней голени — четыре на один и четверть на две и три восьмых, — продиктовала я Филдингу. — Поверхность сухая, пузырчатая.

Марино закурил сигарету.

— Там разорались по поводу его кровотечения. — Он казался взволнованным.

— Ректальная температура сорок, — сказала Сьюзан, вынув термометр. — Сейчас одиннадцать сорок девять.

— Вам известно, почему у него кровь на лице? — спросил Марино.

— Один из охранников сказал — кровотечение из носа, — ответила я, добавив: — Надо его перевернуть.

— Вы видели, что у него здесь на левой руке? — Сьюзан обратила мое внимание на ссадину. Я осмотрела ее под ярким светом через лупу.

— Не знаю. Может быть, от ремня на носилках?

— И на правой руке тоже.

Я взглянула, а Марино продолжал курить, наблюдая за мной. Мы перевернули тело. Из правой ноздри потекла струйка крови. На голове и подбородке была неровная щетина. Я сделала Y-образный разрез.

— Там могли быть какие-нибудь ранки, — предположила Сьюзан, глядя на язык.

— Извлеките его. — Я вставила термометр в печень.

— О Боже, — тихо вырвалось у Марино.

— Сейчас? — Сьюзан держала скальпель наготове.

— Нет. Сфотографируйте ожоги на голове. Необходимо их измерить. Затем извлеките язык.

— Черт, — с досадой воскликнула Сьюзан, — кто последний пользовался фотоаппаратом?

— Извиняюсь, — отозвался Филдинг. — Там не было пленки. Я забыл. Кстати, это ваша обязанность следить за пленкой.

— Было бы неплохо, если бы вы предупреждали меня о том, что она кончилась.

— Женщины, как правило, отличаются большей интуицией. Я не знал, что должен вас предупреждать.

— Я измерила ожоги на голове, — сказала Сьюзан, пропуская мимо ушей его замечание.

— Хорошо.

Показав ему свои записи, она принялась за язык.

Марино отшатнулся от стола.

— Боже, — повторил он. — Это не для меня.

— Температура печени сорок и пять, — сказала я Филдингу.

Я взглянула на часы. Смерть наступила час назад. Уоддел еще не остыл. Он был очень крупным. От электрического стула тело нагревается. При вскрытии менее крупных людей температура их мозга достигала сорока трех градусов. Правая голень Уоддела была еще горячей на ощупь, мышцы в спастическом сокращении.

— С краю небольшая ранка. Ничего существенного, — сказала Сьюзан, показывая мне.

— Он так сильно прикусил язык, что столько крови? — спросил Марино.

— Нет, — ответила я.

— Из-за этого уже поднялся шум. — Он повысил голос. — Я думал, что вам это небезразлично.

Положив в некотором замешательстве скальпель на край стола, я вдруг поняла.

— Вы были свидетелем.

— Да. Я же говорил вам. Все посмотрели на него.

— На улице не совсем спокойно, — продолжал он. — Я не хочу, чтобы кто-то уходил отсюда в одиночку.

— Что значит «не совсем спокойно»? — переспросила Сьюзан.

— На Спринг-стрит с утра болталась кучка каких-то набожных типов. Им как-то удалось пронюхать, что у него кровотечение. А когда машина с телом отъехала, они как полоумные двинули сюда.

— Вы видели, когда у него началось кровотечение? — поинтересовался Филдинг.

— Да, конечно. Ток включали дважды. В первый раз послышалось такое громкое шипение, словно пар выходит из радиатора, и из-под маски потекла кровь. Они говорят, что-то не сработало.

Сьюзан включила пилу «Страйкер», и никто не пытался перекричать громкий звук, пока она пилила череп. Я продолжала заниматься органами. Сердце было здоровым, коронарные сосуды в отличном состоянии. Когда пила смолкла, я вновь стала диктовать Филдингу.

— Вес? — спросил он.

— Сердце — сто шестьдесят восемь, и единственная спайка левой верхней доли с дугой аорты. Обнаружила даже четыре паращитовидные железы, если вы успели заметить.

— Успел.

Я занялась желудком.

— Он почти трубковидный.

— Неужели? — Филдинг подвинулся поближе, чтобы рассмотреть. — Поразительно. Такому здоровому парню требуется минимум четыре тысячи калорий в день.

— Ну уж по крайней мере в последнее время он их не получал, — заметила я. — У него в желудке ничего нет Абсолютно пусто и чисто.

— Он не ел в последний раз? — спросил Марино.

— Похоже, что нет.

— А они обычно едят?

— Да, — ответила я, — обычно да.

Мы закончили к часу ночи и пошли вслед за работниками похоронной службы во двор, где стоял катафалк. Когда мы вышли из здания, в темноте замерцали красные и синие огоньки. В холодном сыром воздухе слышались треск радио, гудение моторов, а за цепочным ограждением автостоянки образовалось огненное кольцо. В колышущемся пламени свечей были видны мужские, женские и детские лица.

Не теряя времени, работники похоронной службы быстро погрузили тело Уоддела в катафалк и захлопнули заднюю дверцу фургона.

Я не разобрала, кто-то что-то сказал, и неожиданно через ограду, словно падающие звезды, полетели свечи, мягко приземляясь на дорогу.

— Ненормальные фанатики! — воскликнул Марино. Оранжевые фитильки усеяли асфальт крошечными огоньками. Катафалк стал поспешно выезжать со двора. Мелькали фотовспышки. Я заметила фургончик восьмого телеканала на Мэйн-стрит. Кто-то бежал по тротуару. Полицейские затаптывали свечи, двигаясь к ограждению и требуя очистить территорию.

— Мы не хотим, чтобы здесь возникли какие-нибудь осложнения, — пояснил нам один из офицеров, — если вы, конечно, не желаете просидеть здесь всю ночь взаперти…

— Палачи! — крикнула какая-то женщина. К ней присоединились другие голоса, и множество рук, схватившись за цепочное ограждение, стали его трясти.

Марино торопил меня, подталкивая к моей машине. Толпа скандировала все громче: "Палачи, палачи, палачи…»

Я возилась с ключами, уронила их, подняла и наконец нашла тот, что нужно.

— Я провожу вас до дома, — сказал Марино.

Я включила обогреватель на всю мощность, но так и не могла согреться. Дважды проверив дверцы, я убедилась в том, что они заперты. Ночь начинала походить на нечто сюрреалистическое странной асимметрией светлых и темных окон и едва уловимым мельканием теней.

* * *

Мы пили на кухне скотч, потому что бурбона у меня не оказалось.

— Не понимаю, как вы пьете такую гадость, — проворчал Марино.

— Выберите себе в баре что-нибудь другое на ваш вкус, — предложила я.

— Обойдусь.

Я не совсем представляла себе, с чего начать разговор, а Марино явно не собирался брать инициативу в свои руки. Он был в напряжении, с красным лицом, с прядями влажных седых волос, прилипших к его лысеющей голове, и курил одну сигарету за другой.

— Вы когда-нибудь раньше присутствовали на смертной казни? — спросила я.

— Не было нужды.

— Однако на этот раз вы сами вызвались. Значит, нужда была, и немалая.

— Если сюда добавить лимон и содовую, будет не так противно, честное слово.

— Вы хотите, чтобы я испортила хороший скотч? Пожалуйста, посмотрим, что там у нас есть.

Он подтолкнул стакан ко мне, и я заглянула в холодильник.

— Лимона нет, но есть бутылка лимонного сока. — Я просматривала полки холодильника.

— Замечательно.

Я накапала ему в стакан лимонного сока и добавила швепса. Рассеянно цедя весьма необычный коктейль, он сказал:

— Вы, видимо, не помните, что я вел дело Робин Нейсмит. Я и Сонни Джонс.

— Меня тогда не было.

— Да-да. Забавно, но кажется, вы всегда были здесь. И все же вам ведь известно, что случилось?

Я была помощником главного судмедэксперта округа Дейд, когда убили Робин Нейсмит, и помнила, что читала об этом деле, следила по новостям за ходом расследования и присутствовала на демонстрации диапозитивов по этому делу на одном из совещаний. Бывшая «Мисс Вирджиния» была необыкновенной красавицей и обладала колоритным контральто. Она отличалась фототелегеничностью и обаянием. Ей было всего двадцать семь.

Защита заявила, что Ронни Уоддел проник в квартиру с целью грабежа и Робин просто "не посчастливилось вернуться домой из аптеки именно в тот момент. По их утверждению, Уоддел не смотрел телевизор и, совершая ограбление, не знал имени и не имел понятия о прекрасном будущем той, кого он так зверски изувечил. Кроме того, настаивала защита, он находился в таком наркотическом опьянении, что не ведал, что творит. Присяжные отклонили ссылку на временную невменяемость и ходатайствовали о смертной казни.

— Я знаю, под каким давлением приходилось ловить убийцу, — сказала я Марино.

— Просто одуреть. У нас был отличный отпечаток. У нас были следы укусов. Трое наших людей денно и нощно работали с архивами. Я даже не знаю, сколько времени я угрохал на это дело. И вдруг мы ловим мерзавца, потому что он разъезжает по Северной Каролине с просроченным свидетельством техосмотра. — Марино немного помолчал, и его взгляд посуровел, когда он заговорил вновь. — Джонса тогда уже не было. Как жаль, что он не видел, как Уоддел получил свое.

— Вы вините Уоддела в том, что случилось с Сонни Джонсом? — спросила я.

— А как вы думаете?

— Думаю, он был близким вашим другом.

— Мы вместе работали в отделе по расследованию убийств, вместе рыбачили, вместе играли в шары.

— Я понимаю, вы тяжело переживали его смерть.

— Да, ведь это дело его и угробило. Только работа, без сна и покоя, он почти не бывал дома, ну и с женой, естественно, все было ни к черту. Он часто повторял, что у него больше нет сил, а потом вообще перестал мне что-либо говорить. И как-то ночью взял пистолет да и покончил с жизнью.

— Простите, — тихо сказала я, — но не думаю, что в этом виноват Уоддел.

— Я должен был свести счеты.

— И теперь, когда вы видели смертную казнь, вы считаете, что они сведены?

Марино сразу не ответил. С каменным лицом он уставился в противоположную стенку кухни. Я наблюдала, как он курил, допивая свой напиток.

— Позвольте, я налью вам еще?

— Да, пожалуй.

Поднявшись, я вновь стала готовить ему похожую смесь, думая о том, сколько несправедливости и потерь пришлось пережить Марино, чтобы стать таким, каким он был. Его безрадостное детство прошло в неспокойной части Нью-Джерси, и в нем основательно укоренилось чувство недоверия ко всем, кто оказался удачливее. Не так давно от него ушла тридцатилетняя жена, и у него был сын, о котором, казалось, никто ничего не знал. Несмотря на преданность порядку и закону и отличный послужной список, блестящая карьера не была заложена в его генетическом коде. Сама судьба уготовила ему трудный путь. Я боялась, что в конце него Марино ожидали не мудрость и умиротворение, а расплаты. Он постоянно был на что-то зол.

— Позвольте задать вам один вопрос, док, — обратился он ко мне, когда я вернулась к столу. — Какие бы чувства вы испытали, если бы поймали тех скотов, что убили Марка?

Я не ожидала такого вопроса. Мне не хотелось думать о тех людях.

— Разве где-то в глубине души вам не захотелось бы увидеть, как повесят этих сволочей? Или, — продолжал он, — вступить в спецкоманду для расстрела, чтобы самолично нажать на курок?

Марк погиб при взрыве бомбы, оказавшейся в урне лондонского Викторианского вокзала и сработавшей именно в тот момент, когда ему случилось проходить мимо. Испытанные мною горе и потрясение были настолько велики, что я и не думала о мести.

— На мой взгляд, бессмысленно смотреть, как будут казнить группу террористов, — сказала я.

Марино пристально посмотрел на меня.

— Что ж, это вполне в вашем духе. Вы бы сделали им бесплатное вскрытие, если бы это оказалось в ваших силах. Вы бы с удовольствием разрезали их живьем, не торопясь. Я не рассказывал вам, что случилось с семьей Робин Нейсмит?

Я потянулась за своим скотчем.

— Ее отец был врачом в Северной Вирджинии, замечательный человек, — начал он. — Через шесть месяцев после суда он слег от рака и пару месяцев спустя умер. Робин была единственным ребенком. Мать переезжает в Техас, попадает в автокатастрофу и теперь передвигается на инвалидной коляске, живя лишь воспоминаниями. Уоддел сгубил всю семью Робин Нейсмит. Люди гибли от одного соприкосновения с ним.

Я думала о выросшем на ферме Уодделе, в памяти проплывали его размышления. Я представляла его сидящим на крыльце, жующим помидор с привкусом солнца. Я пыталась представить, какие мысли пронеслись у него в голове в последнюю секунду его жизни. Прочел ли он молитву?

Марино затушил сигарету и, видимо, собрался уходить.

— Вы знаете детектива Трента из Энрико? — спросила я.

— Джо Трент. Был в «К-Девять» и, получив сержанта пару месяцев назад, стал сыщиком. Несколько суетной, но ничего.

— Он звонил мне по поводу мальчика… Марино оборвал меня.

— Эдди Хита?

— Не знаю, как его зовут.

— Тринадцатилетний подросток, белый. Мы занимаемся этим. «Лакиз», в центре города.

— "Лакиз"?

— Ночной магазинчик, возле которого его в последний раз видели. Это неподалеку от Чемберлен-авеню, Нортсайд. И что же Трент от вас хотел? — Марино нахмурился. — Прослышал, что Хит может не выкарабкаться, и решил заблаговременно с вами договориться?

— Он хочет, чтобы я взглянула на необычные раны, похожие на садистские увечья.

— Господи. Как же меня бесит, когда страдают дети. — Отодвинув свой стул, Марино потер виски. — Проклятье. Не успеешь отделаться от одной твари, как тут же ей на смену является другая.

После ухода Марино я села на каменную плиту камина и смотрела, как там мерцают угли. Я чувствовала усталость и какую-то бесконечную тоску, которую была не в силах прогнать. Смерть Марка оставила у меня в душе рубец. Я вдруг неожиданно осознала, насколько сильна была моя любовь к нему.

В последний раз я видела его в тот день, когда он улетал в Лондон, и, прежде чем он поехал в аэропорт, мы успели наскоро пообедать где-то в центре города. Из последних проведенных вместе с ним минут я отчетливо запомнила, как мы оба посмотрели на свои часы, когда на небе вдруг сгустились тучи и по окну, возле которого мы сидели, потекли первые капли дождя. У него на подбородке была маленькая царапинка — порез от бритья, — и потом, вспоминая его лицо, я неизменно видела его с этой ранкой, и почему-то от этой детали у меня как-то особенно щемило сердце.

Он умер в феврале, когда война в Персидском заливе подходила к концу, и оставил мне вечную боль. Я продала свой дом и переехала на новое место. Но, покинув родные края, я ничего не добилась, лишь потеряла окружавшие меня растения и хороших соседей. Обустройство на новом месте, перепланировка сада только усугубили мой стресс. За что бы я ни бралась, везде возникали какие-то трудности, на которые у меня не хватало времени, и я представляла Марка, качающего головой.

«Как такой рассудительный человек может…» — сказал бы он с улыбкой.

«А что бы сделал ты?» — в свою очередь мысленно спрашивала я его ночами, когда мне порой не удавалось уснуть. «Как, черт возьми, поступил бы ты сейчас, здесь, на моем месте?»

Вернувшись на кухню, я сполоснула свой стакан и пошла в кабинет узнать, что ожидало меня на автоответчике. Звонили несколько репортеров, мама и Люси, моя племянница. Трижды просто клали трубку.

Мне бы очень хотелось, чтобы мой телефон нигде не значился, однако это невозможно. Полиция, адвокатура, четыреста или около того судмедэкспертов по всему штату — все могли вполне законно звонить мне в нерабочее время. Чтобы хоть как-то отгородиться от подобных вторжений в личную жизнь, я прибегала к помощи автоответчика, и все, кто звонил с угрозами или оскорблениями, рисковали быть вычисленными по определителю номера.

Нажав кнопку, я стала просматривать номера, появляющиеся на узеньком экранчике. Дойдя до тех трех звонков, я оказалась в полнейшем недоумении и растерянности. Номер телефона был мне теперь знаком. Он появлялся на моем экране уже несколько раз за последнюю неделю, и звонивший неизменно клал трубку, не оставляя никаких сообщений. В свое время я пробовала звонить по этому телефону, с тем, чтобы узнать, кто это, но там раздавался лишь пиликающий сигнал, похожий на факс или компьютер. Кому и зачем понадобилось трижды звонить мне в промежутке от десяти двадцати до одиннадцати вечера, пока я ожидала доставки тела Уоддела в морг. Компьютерные телефонные звонки не повторяются с такой частотой и в такой поздний час, а в случае неправильного номера кто-то уже давно должен был бы узнать об ошибке.

За то короткое время, что оставалось до утра, я просыпалась несколько раз. От каждого едва различимого скрипа или шороха в доме у меня начинало учащенно биться сердце. Красные огоньки на контрольной панели сигнализации, висевшей напротив кровати, зловеще мерцали, и, когда я поворачивалась или поправляла постель, сенсорное устройство, которое я не включала, когда находилась дома, беззвучно наблюдало за мной своими ярко-красными глазками. Мне снились странные сны. В половине шестого я включила свет и стала одеваться.

Еще не рассвело, и, когда я ехала в офис, на улицах было очень мало машин. Пустынная автостоянка за воротами оказалась усеянной маленькими восковыми свечками, которые зажигаются на вечерах моравских братьев и прочих религиозных праздниках. Однако на этот раз ими воспользовались для протеста. Несколько часов назад они были оружием. Поднявшись наверх, я приготовила кофе и начала просматривать оставленные мне Филдингом бумаги. Мне было интересно, что оказалось в конверте, найденном мною в заднем кармане Уоддела. Я ожидала увидеть нечто поэтическое, или очередные размышления, или письмо его духовника.

Но то, что я обнаружила, и то, что Уоддел считал «сугубо конфиденциальным» и просил захоронить вместе с ним, оказалось квитанциями об оплате. Как ни странно, пять из них свидетельствовали о плате за телефонные услуги и три — за еду, включая ужин с жареным цыпленком, заказанный в «Шониз» двумя неделями раньше.

Глава 2

Детектив Джо Трент выглядел бы весьма молодо, если бы не борода и не редеющие светлые волосы, в которые уже вкралась седина. Он был высоким, подтянутым, в плаще с поясом на талии и в начищенных ботинках. Нервно моргая, он пожал мне руку и повел на тротуар перед входом в центр скорой помощи. Я заметила, что он был встревожен делом Эдди Хита.

— Не возражаете, если мы минутку поговорим здесь? — спросил он, выдыхая морозный пар. — С глазу на глаз.

Поежившись, я прижала локти, и в этот момент со склона неподалеку от нас со страшным шумом взлетел вертолет медицинской службы. Луна напоминала ледышку, тающую на фоне синевато-серого неба. Машины на стоянках были грязными от дорожной соли и холодных зимних дождей. Неприветливое бесцветное раннее утро с резким порывистым ветром ощущалось мною еще острее из-за приведшей меня сюда причины. Не думаю, что мне стало бы тепло, окажись я сейчас под ярким солнцем в сорокаградусную жару.

— Дела действительно плохи, доктор Скарпетта. — Он моргнул. — Думаю, вы согласитесь со мной, что не следует разглашать подробности.

— Что вы можете рассказать мне про мальчика? — спросила я.

— Я поговорил с семьей и еще с некоторыми людьми, знавшими его. Насколько могу судить, Эдди Хит самый обыкновенный парень — увлекался спортом, разносил газеты, никаких неприятностей с полицией у него никогда не было. Его отец работает в телефонной компании, мать занимается шитьем. Вчера вечером миссис Хит понадобилась грибная подливка для запеканки на ужин, и она попросила Эдди сбегать в магазинчик «Лакиз».

— Магазин далеко от их дома? — спросила я.

— В двух кварталах, и Эдди часто ходил туда. Продавцы знают его по имени.

— Во сколько его видели в последний раз?

— Около половины шестого. Он пробыл в магазине несколько минут и ушел.

— К тому времени уже стемнело, — заметила я.

— Да. — Трент смотрел, как вертолет, все уменьшаясь, точно белая стрекоза, глухо стрекотал среди облаков. — А приблизительно в половине девятого патрульный офицер, осматривая дворы зданий на Паттерсон-авеню, наткнулся на мальчишку, которого прислонили к мусорному контейнеру.

— У вас есть фотографии?

— Нет, мэм. Когда офицер понял, что мальчик еще жив, первой необходимостью было оказание срочной помощи. Снимков у нас нет. Но у меня есть подробное описание, составленное со слов того офицера. Мальчик сидел прислоненный к контейнеру с прямыми вытянутыми вперед ногами, опущенными вниз руками, наклонив голову вперед, абсолютно голый. Его одежда лежала возле него на тротуаре вместе с сумкой, в которой были грибная подливка и батончик «сникерса». По нашим предположениям, он мог находиться там от нескольких минут до получаса, при температуре минус два.

Рядом с нами остановилась машина «скорой помощи». Хлопнув дверями, санитары со стуком поставили носилки на землю и покатили какого-то старика через самооткрывающиеся стеклянные двери. Мы молча пошли вслед за ними по ярко освещенному коридору, в котором стоял запах антисептика. Мимо нас сновали медицинский персонал и пациенты, удрученные тем, что им было суждено сюда попасть. Пока мы поднимались в лифте на третий этаж, я поинтересовалась насчет улик.

— Что с его одеждой? Пулю извлекли? — спросила я Трента, когда двери лифта уже открылись.

— Его одежда у меня в машине, и я собираюсь отвезти ее сегодня днем в лабораторию. Пуля еще у него в голове. До нее пока не добрались. Я очень надеюсь, что они хорошо обработали раны.

Детская реанимация находилась в конце начищенного коридора. Окошки двойных деревянных дверей были закрыты цветной бумагой с картинками. Внутри небесно-голубые стены украшала радуга и над гидравлическими кроватями в восьми палатах, расположенных полукругом перед постом, где дежурят медсестры, висели игрушечные звери. Перед мониторами сидели три молодые женщины. Одна из них что-то набирала на клавиатуре, другая разговаривала по телефону Стройная брюнетка в красной вельветовой куртке и свитере с высоким горлом представилась нам старшей медсестрой, когда Трент объяснил ей, зачем мы пришли.

— Врача еще нет, — словно извиняясь, сказала она.

— Нам нужно только взглянуть на раны Эдди. Мы недолго, — ответил Трент — Его семья все еще здесь?

— Они были с ним и всю ночь.

Мы последовали за ней через мягко освещенное помещение мимо каталок и зеленых кислородных баллонов, которые бы не стояли возле комнат маленьких детей, если бы мир был таким, каким он должен быть. Дойдя до палаты, где лежал Эдди, медсестра вошла внутрь, почти полностью закрыв за собой дверь.

— Всего на несколько минут, — услышала я, как она говорила Хитам. — Только для осмотра.

— А это еще что за врач? — спросил отец неуверенным голосом.

— Это хороший специалист по травмам. Она вроде полицейского врача. — Медсестра предусмотрительно не назвала меня суд мед экспертом и, тем более, коронером.

— А, это для улик, — после некоторой паузы тихо сказал отец.

— Да-да. Может, хотите кофе? Или что-нибудь перекусить?

Из палаты появились родители Эдди Хита. Оба были весьма полными, в мятой после сна одежде. В их глазах я увидела такое отчаяние, которое разве что сравнимо с отчаянием людей, которым вдруг сказали, что сейчас вот-вот настанет конец света. И когда они посмотрели на нас полным боли взглядом, мне страшно захотелось сказать что-нибудь такое, от чего бы им хоть немного стало легче. Успокоительные слова так и застряли у меня в горле, пока супруги проходили мимо.

Эдди Хит лежал на кровати неподвижно, с перевязанной головой, капельницей и вентилятором, обеспечивавшим подачу воздуха в легкие. Его лицо было молочно-белым, лишенным даже намека на юношеский пушок, в приглушенном свете тонкая пленочка его век казалась сизовато-голубой. Он еще не вышел из того подросткового возраста, когда мальчикам свойственны пухлые губы, нежность черт и ангельский голос. У него были тонкие руки, и под простыней вырисовывались контуры хрупкого тела. Только непропорционально большие кисти рук, изрисованные сосудами, свидетельствовали о его принадлежности мужскому полу. Он не выглядел на тринадцать лет.

— Ей необходимо осмотреть плечо и ногу, — тихо сказал Трент медсестре.

Она достала два комплекта перчаток — один для себя, другой для меня, — и мы их надели. Мальчик лежал голый под простыней, в складках кожи и под ногтями осталась грязь. Пациенты, состояние которых нестабильно, не могут быть тщательно вымыты.

Трент напрягся, когда сестра начала разбинтовывать раны.

— Господи, — еле слышно вырвалось у него. — Сейчас они кажутся еще страшнее, чем вчера вечером. О Боже. — Покачав головой, он отступил на шаг назад.

Если бы мне кто-то сказал, что на мальчика напала акула, мне показалось бы это весьма правдоподобным, но ровные края ран свидетельствовали о том, что они были нанесены каким-то инструментом типа ножа или бритвы. Куски кожи размером с заплату на локоть были вырезаны с правого плеча и внутренней части правой ноги в области паха. Я раскрыла свой медицинский чемоданчик и, достав линейку, измерила раны, не дотрагиваясь до них, а затем сфотографировала.

— Посмотрите на эти порезы по краям, — показал Трент. — Это о них я вам говорил. Он будто вырезал на коже какую-то фигуру, а потом ее отрезал.

— Вы не обнаружили анальных разрывов? — спросила я медсестру.

— Когда я измеряла ректальную температуру, я ничего не заметила, и, когда его интубировали, тоже никто ничего особенного не увидел. Еще я осматривала его на предмет переломов или гематом.

— А татуировки?

— Татуировки? — переспросила она, словно ничего подобного до этого не слышала.

— Татуировки, родимые пятна, шрамы. Что-нибудь такое, что кому-нибудь могло понадобиться по какой-то причине удалить, — пояснила я.

— Понятия не имею, — неуверенно произнесла медсестра.

— Пойду спрошу у его родителей, — вызвался Трент, вытирая пот со лба.

— Они, возможно, в кафетерии.

— Я их найду, — бросил он уже на ходу.

— Что говорят его врачи? — спросила я медсестру.

— Состояние критическое, рефлексы отсутствуют, — заявила она абсолютно бесстрастным голосом.

— Можно посмотреть, куда попала пуля? — поинтересовалась я.

Она ослабила повязку на голове мальчика и приподняла марлю, чтобы мне стала видна маленькая черная дырочка с обожженными краями. Рана проходила сквозь правый висок немного вперед.

— Через лобную долю? — спросила я.

— Да.

— Ангиографию делали?

— Кровообращение полностью нарушено из-за опухоли. При электроэнцефалографии активность отсутствует, теплового рефлекса нет, биопотенциалы мозга не определяются.

Она стояла с противоположной стороны кровати, руки в перчатках, и ровным монотонным голосом продолжала перечислять, какие тесты и процедуры были проведены с целью уменьшения внутричерепного давления. Проработав в свое время в «скорой помощи» и реанимации, я прекрасно понимала, что проще формально выполнять свои служебные обязанности по отношению к тем пациентам, которые не приходят в себя. А Эдди Хит никогда не придет в сознание. Кора его головного мозга погибла. То, благодаря чему он был человеком, благодаря чему он мог думать и чувствовать, было безвозвратно утеряно. Оставались еще жизненно важные функции, оставался ствол головного мозга. Оставалось тело, которое дышало, в котором билось сердце, поддерживаемое сложной аппаратурой.

Я стала искать травмы, которые он мог получить, пытаясь оказать сопротивление. Стараясь не касаться идущих к нему трубочек и проводков, я машинально взяла его руку и не замечала этого до того момента, пока его рука не сжала мою. Такие рефлексы нередки при смерти головного мозга. Это похоже на то, как младенец хватает вас за палец, — рефлекс, совершенно не имеющий отношения к умственному процессу. Я осторожно отпустила его руку и глубоко вздохнула, ожидая, пока стихнет душевная боль.

— Что-нибудь обнаружили? — поинтересовалась сестра.

— Тяжело осматривать при таком обилии трубочек и проводков, — ответила я.

Она поправила ему повязку и укрыла простыней до подбородка. Я сняла перчатки и бросила их в урну. В этот момент вернулся Трент, в его взгляде было некоторое беспокойство.

— Никаких татуировок, — выпалил он, с трудом переводя дыхание, словно до кафетерия и обратно он бежал. — Ни родимых пятен, ни шрамов.

Несколько минут спустя мы уже направлялись кавтостоянке. Солнце то выходило, то пряталось, ветер кружил крохотные снежинки. Прищурив глаза от ветра, я посмотрела на поток машин на Форест-авеню. У многих автомобилей на радиаторах были рождественские венки.

— Я думаю, вам следует быть готовым к тому, что он, скорее всего, умрет, — сказала я.

— Если бы я знал, я не стал бы тревожить вас со своими просьбами приехать. Черт возьми, холодно.

— Вы правильно поступили. Через несколько дней его раны выглядели бы совсем по-другому.

— Говорят, весь декабрь будет такой. Холод собачий, много снега. — Он посмотрел на дорогу. — У вас есть дети?

— Племянница, — ответила я.

— У меня два мальчика. Одному из них тринадцать.

Я достала ключи.

— Моя машина здесь, — сказала я.

Трент кивнул, провожая меня. Он молча наблюдал, как я открывала свой серый «мерседес». Когда я садилась и пристегивала ремень, он внимательным взглядом окинул обитый кожей салон машины, затем оценивающе осмотрел ее всю, словно это была шикарная женщина.

— А что насчет вырезанной кожи? — спросил он. — Вы не сталкивались с чем-то похожим?

— Возможно, мы имеем дело с кем-то, кто предрасположен к каннибализму, — ответила я.

* * *

Вернувшись в офис, я просмотрела почту, подписала стопку результатов лабораторных заключений, наполнила свою чашку жижей, оставшейся на дне кофеварки, и не произнесла ни единого слова. Когда я сидела за столом, Роуз появилась настолько бесшумно, что в первый момент я и не заметила бы ее, если бы она не положила газетную вырезку на журнал для записей, где уже лежало несколько других.

— У вас усталый вид, — сказала она. — Когда вы приехали сегодня утром? Прихожу — кофе сварен, а вас уже нет.

— В Энрико тяжелый случай, — ответила я. — Мальчик, который, вероятно, поступит к нам.

— Эдди Хит.

— Да, — удивленно подтвердила я. — Откуда вы знаете?

— О нем тоже написано в газете, — ответила Роуз, и я обратила внимание, что у нее новые очки, делавшие ее аристократическое лицо менее высокомерным.

— Мне нравятся ваши очки, — заметила я. — Гораздо лучше, чем те, что сидели на кончике носа, как у Бена Франклина. Так что там про него?

— Не много. В статье написано лишь о том, что его нашли неподалеку от Паттерсон-авеню и что его ранили. Если бы мой сын был маленьким, я бы ни за что не позволила ему разносить газеты.

— На Эдди Хита напали, не когда он разносил газеты.

— Все равно. Я бы не разрешила, тем более в такое время. Значит, так, — она дотронулась пальцем до носа, — Филдинг внизу на вскрытии, Сьюзан повезла пробы мозга на исследование. Кроме этого, пожалуй, больше ничего не произошло, если не считать вышедшего из строя компьютера.

— И он все еще не работает?

— Кажется, им занимается Маргарет, и уже почти все в порядке, — сказала Роуз.

— Хорошо. Когда он заработает, мне нужно, чтобы она кое-что для меня поискала. По кодам — раны, увечья, каннибализм, укусы. Возможно, даже шире — вырезанный, нома, плоть, различные варианты сочетаний с этими словами. Можно попробовать расчленение, но, похоже, это не совсем то, что нам нужно.

— В какой части штата и в какой отрезок времени? — спросила Роуз, делая для себя пометки.

— Весь штат за последние пять лет. Меня, в частности, интересуют случаи с детьми, но не только. И попросите ее заглянуть в травматологическую регистрацию. В прошлом месяце на одном из совещаний я разговаривала с их директором, и он просто горел желанием поделиться с нами своими данными.

— То есть вы хотите, чтобы мы проверили и тех, кто выжил?

— Если можно, Роуз. Давайте посмотрим, нет ли чего-нибудь похожего на случай с Эдди Хитом.

— Я сейчас скажу Маргарет и узнаю, сможет ли она начать, — сказала моя секретарша, направляясь к двери.

Я стала просматривать статьи из утренних газет, приготовленные ею для меня. Как и следовало ожидать, сильно раздувалась история с кровотечением, якобы начавшимся у Ронни Уоддела «из глаз, носа и рта». В «Амнести интернэшнл» говорилось, что его казнь была ничуть не менее бесчеловечной, чем убийство. Представитель Американского союза борьбы за гражданские свободы заявлял, что «поломка электрического стула, вероятно, причинила Уодделу нечеловеческие страдания», и далее сравнивал это с казнью во Флориде, где во время первого применения синтетических губок у осужденного вспыхнули волосы.

Засовывая газетные статьи в дело Уоддела, я пыталась представить себе, кого на этот раз вытащит из своей шляпы «воинственный фокусник» Николас Грумэн, адвокат Уоддела. Наши столкновения, хотя и не очень частые, стали традиционными. Как мне уже стало казаться, в его планы входило подвергнуть сомнению мою профессиональную компетентность и в общем дать мне самой понять, насколько я глупа. Однако меня больше беспокоило, что Грумэн не подавал никаких признаков того, что помнит меня как одну из своих студенток в Джорджтауне. Тут надо признать, что первый год я занималась довольно халатно, единственный раз получила «хорошо» и пропускала занятия по общему праву. Я никогда в жизни не забуду Николасв Грумэна, и мне казалось несправедливым, если он вдруг забыл меня.

Он дал о себе знать в четверг, вскоре после того, как мне сообщили о смерти Эдди Хита.

— Кей Скарпетта? — раздался в трубке голос Грумэна.

— Да. — Закрыв глаза, я почувствовала по давлению на них приближение грозы.

— Это Николас Грумэн. Я просмотрел заключение о вскрытии мистера Уоддела, и у меня появилось несколько вопросов.

Я молчала.

— Я говорю о Ронни Джо Уодделе.

— Чем могу быть полезна?

— Начнем с его так называемого «почти трубковидного желудка». Весьма любопытное описание, между прочим. Интересно, это ваше собственное изобретение или настоящий медицинский термин? Следует ли мне полагать, что мистер Уоддел не ел?

— Не могу сказать, что он совсем ничего не ел. Но его желудок сжался. В нем было пусто и чисто.

— А вам случайно не говорили, что он вдруг объявил голодовку?

— Мне об этом не сообщали.

Я взглянула на часы и от света почувствовала резь в глазах. Аспирин у меня кончился, а другое лекарство осталось дома.

Я услышала шелест страниц.

— Здесь написано, что вы обнаружили ссадины на внутренней стороне рук, обеих рук, — продолжал Грумэн.

— Совершенно верно.

— А что имеется в виду под внутренней стороной?

— На внутренней стороне, выше локтевой ямки. Последовало короткое молчание.

— Локтевой ямки? — воскликнул он. — Дайте-ка посмотрю. Я положил свою руку ладонью вверх и рассматриваю локоть. Это там, где сгиб руки, правильно? Значит, локтевая ямка — это там, где сгиб руки, то есть, проще говоря, речь идет о тех местах, где сгибается рука?

— Именно так.

— Ну что ж, хорошо. Очень хорошо. И отчего же, на ваш взгляд, появились эти ссадины?

— Возможно, от ремней, — раздраженно ответила я.

— Ремней?

— Да, кожаных ремней, вероятно, имеющихся на электрическом стуле.

— Вы сказали, возможно. Возможно, от ремней?

— Именно так я и сказала.

— То есть вы не можете сказать это с уверенностью, доктор Скарпетта?

— В нашей жизни не так много вещей, о которых можно говорить с уверенностью, мистер Грумэн.

— То есть можно допустить, что ссадины являются следствием чего-то иного? Например, их могли оставить и руки человека?

— Эти ссадины по своим признакам не соответствуют повреждениям, нанесенным руками человека — сказала я.

— И соответствуют повреждениям, причиненным электрическим стулом? Вероятно, имеющимися на нем ремнями, так?

— На мой взгляд, возможно.

— На ваш взгляд, доктор Скарпетта?

— Я не изучала конструкцию электрического стула, — резко ответила я.

Последовала длинная пауза, которыми Николас Грумэн был известен в свое время, — любил подчеркнуть молчанием полную несостоятельность студента. Я представляла, как он словно зависает надо мной, заложив руки за спину с абсолютно безучастным лицом, под тиканье висевших на стене часов. Как-то раз я подверглась такой двухминутной молчаливой экзекуции, помню, мои ничего не видящие глаза судорожно бегали по раскрытому передо мной учебнику. И сейчас я сидела за своим массивным ореховым столом почти двадцать лет спустя, в ранге главного судмедэксперта, имея столько дипломов и свидетельств, что ими можно было оклеить стену, и чувствовала, как начинает пылать мое лицо от давнего ощущения униженности и негодования.

Сьюзан вошла в офис именно в тот момент, когда Грумэн, неожиданно сказав «всего доброго», закончил разговор.

— Поступило тело Эдди Хита. — Ее чистый халат был сзади расстегнут, лицо выражало некоторую растерянность. — Он может подождать до утра?

— Нет, — ответила я, — не может.

* * *

На холодном стальном столе мальчик казался еще меньше, чем на ярких простынях больничной койки. В этом помещении не было радуги на стенах, и окна не были украшены разноцветными картинками, которые должны были радовать сердце ребенка. Эдди Хит лежал голый с внутривенными иглами, катетером и повязками. Они казались последними печальными свидетельствами того, что удерживало его в этом мире, неожиданно отсеченном, словно ниточка от шарика, который уже одиноко летит высоко в небе. Почти целый час я составляла список повреждений на его теле, а Сьюзан фотографировала и отвечала на телефонные звонки.

Мы заперли двери в секционный зал, и мне было слышно, как за ними люди выходили из лифта и направлялись домой в быстро спускающиеся сумерки. У входа дважды раздавался звонок — похоронная служба привозила или увозила чье-то тело. Раны Эдди на плече и в паху были сухими, гладкими, темно-красного цвета.

— Господи, — увидев их, воскликнула Сьюзан, — да кто же такое мог сделать? А эти мелкие порезы по краям… Словно кто-то вначале все исцарапал, а потом отрезал кусок кожи полностью.

— Именно это я и подозреваю.

— Вы думаете, кто-то пытался вырезать что-то вроде фигуры?

— Думаю, кто-то пытался что-то уничтожить. А когда не получилось, просто отрезал кожу.

— Что уничтожить?

— Ничего такого, что могло уже там быть, — сказала я. — У него в этих местах не было ни татуировок, ни родимых пятен, ни шрамов. Раз там ничего не было, значит, вероятно, что-то появилось, и это «что-то» необходимо было устранить, так как оно могло стать потенциальной уликой.

— Например, следы укусов.

— Да, — подтвердила я.

Окоченение еще не наступило, и тело оставалось слегка теплым, когда я начала протирать тампоном отдельные его участки. Я осмотрела подмышечные впадины, ягодичные складки, уши снаружи и внутри, пупок. Я постригла ногти в чистые белые конверты и осмотрела волосы.

Сьюзан наблюдала за мной, и я чувствовала, как она напряжена. Наконец она не выдержала:

— Вы ищете что-нибудь конкретное?

— Например, сухие следы семенной жидкости, — ответила я.

— В подмышечной впадине?

— И там, и в любой складке, в любом отверстии, где угодно.

— Вы обычно не осматриваете все с такой тщательностью.

— Я обычно не ищу зебр.

— Что?

— У нас в медицинском институте была поговорка: слышишь стук копыт — ищи лошадей. Но в данном случае, думаю, нам следует искать зебр, — сказала я.

Я стала через лупу рассматривать каждый дюйм тела. Когда дело дошло до запястий, я медленно поворачивала его руки то в одну сторону, то в другую и так долго осматривала их, что Сьюзан отвлеклась от того, чем занималась. Я обратилась к своим записям, где были перечислены повреждения на теле.

— Где его карта? — спросила я, оглядываясь вокруг.

— Здесь.

Сьюзан подала мне бумаги.

Я начала просматривать страницу за страницей, останавливаясь на записях, сделанных в центре «скорой помощи», и на отчете спасательной бригады. Нигде не говорилось о том, что у Эдди Хита были связаны руки. Я попыталась вспомнить, что сказал мне детектив Трент, описывая найденное тело. Кажется, Трент упоминал, что Эдди обнаружили с опущенными вниз руками.

— Что-нибудь нашли? — спросила наконец Сьюзан.

— Можно увидеть только через лупу. Вот здесь. Внутренняя сторона запястья, на левой руке, слева от кости. Видите остатки чего-то клейкого? Следы клейкой ленты? Похоже на какую-то сероватую грязь.

— Да-да, еле видно. И словно какие-то волоски прилипли, — глядя в лупу, Сьюзан прижалась к моему плечу.

— И кожа здесь гладкая, — продолжала я. — Волос меньше, чем здесь и здесь.

— Потому что волосы вырвали, когда отлепляли клейкую ленту.

— Именно. Возьмем образцы волос на запястье. Можно будет сравнить клей и волосы, если это действительно лента. А если найдется лента, которой были связаны его руки, возможно, найдется и катушка с оставшейся лентой.

— Не понимаю, — выпрямившись, Сьюзан посмотрела на меня. — Внутривенные иглы были зафиксированы лейкопластырем. Вы считаете, это не объяснение?

— В этих местах на его запястьях нет следов игл, — сказала я. — И когда он поступил, вы сами видели, что было приклеено лейкопластырем. Так что это не объясняет следов клейкой ленты здесь.

— Действительно.

— Давайте все это сфотографируем, а потом я отдам остатки клея «следопытам» — посмотрим, что им удастся найти.

— Его тело нашли возле мусорного контейнера. Похоже, для них это окажется следо-"пыткой".

— Это зависит от того, остался ли след клея на асфальте. — Я начала аккуратно соскребать клей скальпелем.

— Думаю, там не пылесосили.

— Уверена, что нет. Но, мне кажется, если хорошенько попросить, там подметут. Попытка — не пытка.

Я продолжила осмотр худеньких рук Эдди Хита в поисках ушибов или ссадин, которые могла не заметить. Но ничего не нашла.

— Лодыжки на вид нормальные, — сказала Сьюзан, стоя с противоположного края стола. — Я здесь не вижу ни клея, ни участков кожи без волос. Никаких повреждений. Похоже, ноги ему не связывали. Только руки.

Я припоминала лишь считанные случаи, когда на коже связанных жертв не оставалось следов. Клейкая лента, несомненно, соприкасалась с кожей Эдди. Он, должно быть, шевелил руками из-за ощутимого неудобства и нарушенного кровообращения. Но не сопротивлялся. Не дергался и не извивался, пытаясь освободиться.

Я подумала о каплях крови на плече его куртки, о саже и точечках на воротнике. Я вновь осмотрела его рот язык и пробежала глазами его карту. Если ему и затыкали рот, то сейчас свидетельства тому не было — ни ссадин, ни кровоподтеков, ни следов клея. Я представила себе его, прислоненного к мусорному контейнеру, голого на таком холоде; его одежду, лежавшую рядом, не то чтобы аккуратно сложенную, но и не раскиданную, как свидетельствовало данное мне описание. Когда я попыталась определить эмоциональную окраску преступления, я не могла уловить гнева, паники или страха.

— Он ведь сначала выстрелил в него, да? — В глазах Сьюзан была такая же испуганная настороженность, какую можно увидеть в глазах одинокого прохожего на темной пустынной улице. — Тот, кто все это сделал, связал ему руки уже после того, как выстрелил?

— Думаю, да.

— Это не укладывается в голове, — произнесла она. — Зачем связывать того, кому ты только что выстрелил в голову.

— Трудно сказать, что у этого типа было на уме.

У меня началась острая головная боль, я чувствовала себя совершенно разбитой. Глаза слезились, и череп словно раза в два сжался.

Сьюзан вытянула из удлинителя толстый электрошнур и подключила пилу. Она вставила новые лезвия в скальпели и проверила ножи на хирургическом столике. Затем, исчезнув в рентген-кабинете, сразу же вернулась с пленками Эдди. И тут с ней произошло то, чего никогда не бывало. Резко повернувшись, она налетела на хирургический столик, который сама только что поставила, и столкнула два литровых сосуда с формалином на пол.

Я бросилась к ней, когда она, отпрыгнув назад и едва не упав, сдерживая дыхание, замахала руками, чтобы отогнать пары от лица.

— В лицо не попало? — Схватив за руку, я потащила ее к раздевалке.

— Вроде нет. Нет. О Боже. Попало на ноги. И, кажется, на руку тоже.

— В глаза и рот точно не попало? — Я помогла ей снять зеленый халат.

— Точно.

Я метнулась в душевую и включила воду, пока она судорожно срывала с себя оставшуюся одежду.

Я велела ей подольше постоять под сильной струёй прохладной воды, а сама, надев маску, специальные очки и толстые резиновые перчатки, стала собирать формалин особыми подушками, которыми нас обеспечивали в целях безопасности в подобных экстренных случаях. Я подмела осколки стекла и убрала все в двойные пластиковые пакеты. Потом вымыла пол из шланга, сама умылась и переоделась в чистый зеленый халат. Наконец из душа появилась Сьюзан, порозовевшая и испуганная.

— Простите, доктор Скарпетта, — произнесла она.

— Я беспокоюсь только за вас. Все в порядке?

— Небольшая слабость и головокружение. Я еще чувствую запах.

— Я разберусь здесь сама, — сказала я. — А вы идите-ка домой.

— Я, наверное, сначала немного отдохну. Пожалуй, я поднимусь наверх.

Мой лабораторный халат висел на спинке стула, и я достала из кармана ключи.

— Вот, — предложила я, протягивая их ей, — полежите у меня в офисе. Если дурнота не пройдет или вам станет хуже, немедленно звоните по внутреннему телефону.

Она появилась где-то через час в наглухо застегнутом зимнем пальто.

— Как вы себя чувствуете? — спросила я, сшивая Y-образный разрез.

— Только небольшая слабость, а так нормально.

Она молча понаблюдала за мной и вдруг добавила:

— Я там подумала, пока была наверху. Мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня свидетелем в этом деле.

Я удивленно подняла на нее глаза. В официальном отчете любой присутствовавший при вскрытии считался свидетелем. То, о чем просила Сьюзан, большого значения не имело, но сама просьба казалась весьма странной.

— Я не принимала участия во вскрытии, — продолжила она. — То есть я помогала производить внешнее обследование, но не присутствовала при аутопсии. Я знаю, это будет крупное дело, если кого-нибудь поймают. Если дойдет до суда. И, я считаю, мне не стоит фигурировать в качестве свидетеля, поскольку, как я уже сказала, на самом деле меня не было.

— Хорошо, — ответила я. — Не возражаю.

Она положила мои ключи на столик и ушла.

* * *

Марино оказался дома, когда я позвонила ему из машины, притормозив возле поста, где взимался дорожный сбор.

— Вы знакомы с начальником тюрьмы на Спринг-стрит? — поинтересовалась я у него.

— Фрэнк Донахью. Вы где?

— В машине.

— Так я и думал. Нас сейчас на этой линии слушает по меньшей мере половина водителей Вирджинии.

— Ничего особенного не услышат.

— Я знаю про мальчика, — сказал он. — Вы уже закончили с ним?

— Да. Я позвоню вам из дома. А пока хочу вот о чем вас попросить. Мне бы надо в тюрьме кое на что взглянуть.

— Проблема в том, что взглянуть захотят и на вас.

— Поэтому вы поедете со мной, — сказала я.

* * *

За два злополучных семестра учебы у моего прежнего учителя я научилась быть подготовленной. И вот в субботу днем мы с Марино отправились в тюрьму. Небо было свинцовым, ветер трепал деревья по обеим сторонам дороги. Все казалось холодным и неспокойным, что вполне соответствовало моему душевному состоянию.

— Хотите узнать мое личное мнение? — спросил по дороге Марино. — На мой взгляд, вы слишком много Грумэну позволяете.

— Вовсе нет.

— Так почему же каждый раз, когда он имеет какое-то отношение к смертному приговору, вы словно оправдываетесь перед ним?

— А как бы действовали вы в аналогичной ситуации?

Он нажал на прикуриватель.

— Так же, как и вы. Осмотрел бы камеру смертников, стул, запротоколировал бы все и послал бы его к чертовой матери. А еще лучше — сделал бы это в прессе.

В утренней газете со слов Грумэна утверждалось, что Уоддел не получал полноценного питания и на его теле были синяки с кровоподтеками, происхождение которых я не смогла вразумительно объяснить.

— В чем, собственно, дело? — не унимался Марино. — Он уже занимался защитой этих мерзавцев, когда вы изучали право в институте?

— Нет. Несколько лет назад его попросили возглавить клинику для заключенных в Джорджтауне. Тогда он и стал выступать в защиту осужденных на смертную казнь.

— У него, видимо, не все дома.

— Он категорически против смертной казни и ухитряется раздуть громкий судебный процесс из любого дела, превращая своих подзащитных в великомучеников. И Уоддела, в частности.

— Ну и ну. Просто святой Николас, главный святой всех подонков. Хорошенькое дело, — Марино не мог успокоиться. — Почему бы вам не послать ему цветные фотографии Эдди Хита и не поинтересоваться, не хочет ли он поговорить с родными этого парня? Посмотрим, как он тогда отнесется к той твари, которая совершила это преступление.

— Грумэна не переубедить.

— У него есть дети? А жена? Есть кто-нибудь, кого он любит?

— Это ничего не изменит, Марино. По делу Эдди у вас, конечно, никаких результатов.

— Нет, и в Энрико тоже ничего. У нас его одежда и пуля. Может быть, лаборатории удастся извлечь что-нибудь полезное из того, что вы им подкинули.

— А как там программа по предотвращению тяжких преступлений? — поинтересовалась я, имея в виду его сотрудничество с Бентоном Уэсли из ФБР.

— Трент работает с бумагами, и мы разошлем их через пару дней, — ответил Марино. — А вчера вечером я сообщил Бентону об этом деле.

— Эдди был похож на того, кто мог бы сесть в машину к незнакомцу?

— Нет, по словам родителей. Либо на него кто-то неожиданно напал, либо кому-то прочно удалось завоевать доверие мальчика, чтобы затащить в машину.

— У него есть братья или сестры?

— Да, и брат и сестра, но они больше чем на десять лет старше него. Думаю, Эдди оказался внеплановым ребенком, — сказал Марино.

Впереди появилось здание тюрьмы.

Фасад, не крашенный долгие годы, был грязно-розоватого цвета. На темных окнах болтался толстый пластик, порванный ветром. Проехав по Бельведеру, мы свернули налево на Спринг-стрит, жалкую улочку, словно соединявшую два разных мира. За тюрьмой она тянулась еще несколько кварталов, затем неожиданно обрывалась, упираясь в Геймблз-Хил, где на великолепном зеленом склоне, словно цапля на обрыве, расположился белый кирпичный офис этиловой корпорации.

Когда мы, припарковавшись, вылезли из машины, моросящий дождь уже перешел в мокрый снег. Я шла вслед за Марино мимо помойки, потом по пандусу к погрузочной площадке, оккупированной множеством кошек, чье внешнее безразличие скрывало звериную настороженность. Главным входом служила единственная стеклянная дверь, и, войдя в то, что служило вестибюлем, мы в прямом смысле оказались «за решеткой». Стулья отсутствовали, было холодно и несло затхлостью. Справа от нас оказалась диспетчерская, маленькое окошко которой, не торопясь, открыла крепкая женщина в форме охранника.

— Что вы хотели?

Показав свою эмблему, Марино лаконично объяснил, что у нас назначена встреча с начальником Фрэнком Донахью. Она попросила подождать. Окошко вновь закрылось.

— Это «фрау Хелен», — сказал мне Марино. — Я побывал здесь уже столько раз, что и не счесть, но она всегда делает вид, что незнакома со мной. Ну, я не в ее вкусе. Через минуту у вас будет возможность познакомиться с ней поближе.

За дверями из стальных прутьев тянулся тускло освещенный коридор со стенами из шлакоблоков, облицованных коричневатой плиткой, куда выходили маленькие помещеньица, похожие на клетки. Обзор заканчивался первым блоком тюремных камер, покрашенных унылым зеленым цветом, на фоне которого виднелись пятна ржавчины. Камеры были пусты.

— А когда перевезут остальных заключенных? — спросила я.

— К концу недели.

— Кто остался?

— Настоящие джентльмены Вирджинии, те, кого положено держать в изоляции. Все они за семью засовами и прикованы к койкам в блоке «С», который находится в той стороне. — Он махнул рукой на запад. — Но мы туда не пойдем, так что не волнуйтесь. Я не стану подвергать вас такому испытанию. Некоторые из этих мерзавцев уже по нескольку лет не видели женщин — «Фрау Хелен» не в счет.

Атлетически сложенный молодой человек в синей форме появился в коридоре и направился к нам. Он внимательно посмотрел на нас через решетку. У него было приятное, но суровое лицо с мощной нижней челюстью и холодными серыми глазами. Темные рыжеватые усы скрывали верхнюю губу, которая, по моим предположениям, придала бы его лицу выражение жестокости.

Марино представил нас, пояснив:

— Нам нужно осмотреть стул.

— Да, понятно. Моя фамилия Робертс, и я пришел, чтобы отвести вас на экскурсию. — Звякнув ключами о железо, он открыл тяжелые двери. — Донахью сегодня нет, он болен. — Лязг закрывшихся позади нас дверей эхом отозвался в коридоре. — Простите, но нам придется подвергнуть вас небольшому досмотру. Прошу вас пройти сюда, мэм.

Он стал водить сканером по одежде Марино, а из другой железной двери, ведущей в диспетчерскую, появилась Хелен. Эта неулыбчивая женщина напоминала своей фигурой баптистскую церковь, и ее блестящий ремень был единственным намеком на то, что у нее есть талия. Ее волосы были пострижены коротко, по-мужски и выкрашены в иссиня-черный цвет; когда я случайно встретилась с ней глазами, ее взгляд пронзил меня. На табличке с именем, приколотой к угрожающих размеров груди, значилось «Граймз».

— Вашу сумку, — скомандовала она.

Я протянула ей свой медицинский чемоданчик. Порывшись в нем, она стала поворачивать меня то в одну, то в другую сторону, подвергая бесчисленным ощупываниям и похлопываниям и сканером, и руками. Весь досмотр длился не более двадцати секунд, но за это время она ухитрилась своими толстыми пальцами прощупать каждый дюйм моего тела, напирая на меня своей мощной грудью и громко дыша ртом. Затем, резко кивнув в знак того, что досмотр завершен, она вернулась в свое логово из железа и шлакоблоков.

Мы с Марино, следуя за Робертсом через многочисленные двери, которые он отпирал и запирал, проходили одни тюремные решетки за другими. В холодном воздухе, точно унылый звон колоколов, раздавался стук металла. Он ни о чем нас не спрашивал, и в его поведении отсутствовали даже намеки на то, что я могла бы с натяжкой назвать признаками дружелюбия. Он казался целиком и полностью поглощенным отведенной ему ролью. Я не могла с уверенностью сказать, была ли это роль гида-экскурсовода или охранника-надсмотрщика.

Поворот направо — и мы оказались в первом блоке — огромном помещении из зеленых шлакоблоков, с разбитыми окнами, с четырьмя ярусами камер, поднимающихся к крыше, где болтались клубки колючей проволоки. Посреди на коричневом кафельном полу небрежными стопками лежали десятки узких покрытых полиэтиленом матрасов, а вокруг валялись веники, швабры и красные ободранные кресла из парикмахерской. Высокие подоконники были завалены старыми кроссовками, джинсами и прочим хламом, а во многих камерах оставались еще и телевизоры, книги и солдатские сундучки. Похоже, при переезде заключенным не разрешили забрать с собой свое хозяйство, словно в отместку за нарисованные и написанные на стенах непристойности.

Мы вновь и вновь проходили через отпиравшиеся двери и оказались во дворе — квадратной площадке с темнеющей травой, окруженной безобразными тюремными блоками. Здесь не было деревьев. Наблюдательные вышки поднимались над каждым углом стены, на них были люди в шинелях и с винтовками. Мы шли быстро и молча, ощущая на щеках холодные снежинки. По ступеням вниз свернули в очередной проход, который вел к железной двери, более основательной, чем все увиденные мною предыдущие.

— Восточный подвал, — сказал Робертс, вставляя в замок ключ. — Место, где никому не хотелось бы оказаться.

Мы вошли туда. Там были камеры смертников. Вдоль восточной стены находились пять камер. В каждой были железная койка, белая фарфоровая раковина и унитаз. В центре подвала стоял большой стол с несколькими стульями, на которых круглосуточно сидели охранники, если в камерах кто-то был.

— Уоддел находился во второй камере, — показывал Робертс. — По законам штата, заключенный должен быть переведен сюда за пятнадцать дней до смертной казни. Уоддела перевезли из Мекленбурга двадцать четвертого ноября.

— Кто имел к нему доступ, пока его здесь содержали? — спросил Марино.

— Те, кто обычно имеет доступ к камерам смертников. Представители закона, священники, спецперсонал.

— Спецперсонал? — переспросила я.

— Он состоит из офицеров и надсмотрщиков, чьи имена секретны. Они занимаются перевозкой заключенного из Мекленбурга сюда. Они охраняют его и несут ответственность за все от начала до конца.

— Не совсем приятная обязанность, — заметил Марино.

— Это не обязанность, это выбор, — не моргнув глазом, браво ответил Робертс, словно тренер, у которого брали интервью после большой игры.

— И вас это никак не трогает? — поинтересовался Марино. — То есть этого, конечно, не может быть. Я видел, как Уоддел шел на стул. Это не может оставить человека равнодушным.

— Меня это нисколько не трогает. После этого я иду домой, пью пиво и ложусь спать.

Он достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

— Как мне сказал Донахью, вы хотите узнать, как все произошло. Итак, я расскажу вам по порядку. — Закурив, он сел на стол. — В тот день, тринадцатого декабря, Уодделу разрешили двухчасовое свидание с членами его семьи. В данном случае это была его мать. Мы надели на него поясную цепь, кандалы, наручники и отвели в посетительскую около часа дня.

В пять часов вечера он принимал последнюю пищу. Он попросил филейный бифштекс, салат, печеный картофель и пирог с орехом-пеканом — все это было приготовлено по нашему заказу в ресторане «Бонанца стейк-хаус». Ресторан он не выбирал. Это заключенным не разрешается. И, как обычно, все было заказано на двоих. Одну порцию ест заключенный, другую — кто-то из спецперсонала. Это делается для того, чтобы какой-нибудь сверхинициативный повар не решил устроить отправку заключенного в мир иной, сдобрив его еду чем-то вроде мышьяка.

— Уоддел принимал пищу? — спросила я, вспомнив про его пустой желудок.

— Он не особо проголодался — попросил нас оставить еду «на завтра».

— Он, должно быть, думал, что губернатор Норринг помилует его, — сказал Марино.

— Не знаю, что он там думал. Я лишь передаю вам то, что сказал Уоддел, когда ему предложили поесть. Затем, в семь тридцать, к нему в камеру пришли ответственные за личное имущество, чтобы составить опись его вещей и узнать, что бы он хотел с ними сделать. Речь идет о его наручных часах, одном кольце, предметах одежды, кое-какой канцелярии, книгах, стихах. В восемь часов его вывели из камеры. Ему побрили голову, лицо, правую лодыжку. Его взвесили, он принял душ и переоделся в то, в чем пойдет на стул. Потом его вернули в камеру.

В десять сорок пять в присутствии спецперсонала ему прочли смертный приговор. — Робертс поднялся со стола. — Затем его без наручников и кандалов отвели в соседнее помещение.

— Как он при этом себя вел? — спросил Марино, пока Робертс отпирал очередную дверь.

— Ну, скажем так, — его расовая принадлежность не позволила ему побелеть как простыня. А то с ним именно это бы и случилось.

Помещение оказалось меньше, чем я предполагала. Метрах в полутора от противоположной стены, в центре, на гладком коричневом полу стоял электрический стул — жесткое неумолимое кресло из отшлифованного темного дуба. На высокой спинке, двух передних ножках и подлокотниках болтались толстые кожаные ремни.

— После того как Уоддел сел, его сначала пристегнули вокруг груди, — продолжал Робертс все тем же бесстрастным тоном, — потом руки, живот и ноги. — Показывая ремни, он небрежно дергал за них. — Пристегивание заняло одну минуту. На лицо надели кожаную маску — я покажу ее вам через минуту. На голову — шлем, подвели провод к правой ноге.

Я достала свой фотоаппарат, линейку и фотокопии диаграмм тела Уоддела.

— Ровно две минуты двенадцатого он получил первый разряд, то есть две тысячи пятьсот вольт и шесть с половиной ампер. Кстати, хватило бы и двух.

Повреждения на теле Уоддела абсолютно соотносились с конструкцией стула и ремнями.

— Шлем соединяется вот с этим. — Робертс указал на спускающуюся с потолка трубку, которая заканчивалась медным маховичком прямо над стулом.

Я начала фотографировать стул со всех сторон.

— А провод от ноги соединяется вот с этой барашковой гайкой-маховичком.

От бликов вспышки у меня появилось какое-то странное чувство. Я становилась раздражительной.

— Этот человек превратился в большой выключатель.

— А когда у него началось кровотечение? — спросила я.

— Сразу после получения первого разряда, мэм. И оно до самого конца не прекращалось. Потом задернули штору, отгородив его от свидетелей. Трое из спецперсонала расстегнули ему рубашку, врач послушал со стетоскопом, пощупал сонную артерию и констатировал смерть. Уоддела переложили на каталку и перевезли в охлаждаемое помещение, куда мы сейчас и пойдем.

— А что вы скажете насчет предполагаемой поломки стула? — спросила я.

— Абсолютная чушь. Рост Уоддела был метр девяносто три, и весил он около девяноста семи килограммов. «Дозревать» он начал задолго до того, как сел на стул, давление аж зашкалило, наверное. После заключения врача из-за кровотечения на него пришел взглянуть замначальника. Глаза у него из орбит не вылезли, барабанные перепонки не лопнули. У Уоддела было самое обыкновенное кровотечение из носа, которое случается у тех, кто слишком усердно тужится на унитазе.

Я молча согласилась с ним. Причиной кровотечения у Уоддела могло быть резкое повышение внутригрудного давления. Николас Грумэн будет разочарован тем отчетом, который я собиралась ему послать.

— Какие проверки проводились вами для того, чтобы убедиться, что стул функционирует нормально? — спросил Марино.

— Те же, что и обычно. Во-первых, Вирджиния Пауэр осматривает и проверяет оборудование. — Он указал на большой серый выключатель за серыми стальными дверцами на стене позади стула. — Там внутри для проведения проверок установлены лампы мощностью в две тысячи двести ватт. Мы проверяем всё в течение недели перед казнью, трижды в тот день, когда она должна состояться, и еще раз в присутствии свидетелей.

— Да, я помню, — сказал Марине", глядя на застекленную кабинку для свидетелей, находившуюся метрах в пяти от нас. Внутри аккуратными рядами стояли двенадцать черных пластиковых стульев.

— Все работало великолепно, — сказал Робертс.

— И всегда так? — поинтересовалась я.

— Насколько мне известно, да, мэм.

— А как происходит включение?

Он обратил мое внимание на шкафчик на стене справа от кабинки свидетелей.

— Электричество включается там, но сама кнопка находится в пункте управления. Хотите взглянуть?

— Пожалуй, да.

Смотреть особо было не на что — просто маленькая комнатушка, отделенная стеной от того помещения, где находился электрический стул. Внутри стоял большой пульт «Дженерал электрик» с многочисленными дисками для регулировки напряжения, максимальное — три тысячи вольт. Ряды маленьких лампочек-индикаторов должны были свидетельствовать о том, что все в порядке или наоборот.

— В Гринсвилле все будет компьютеризировано, — сообщил Робертс.

В деревянном шкафчике лежали шлем, крепление для ноги и два толстых провода, которые, как он объяснил, «крепятся к барашковым гайкам сверху и сбоку от стула, а затем к таким же гайкам на шлеме и на ножном креплении».

Рассказав все это с невозмутимой легкостью, он добавил:

— Не сложнее, чем подключить видеомагнитофон.

На шлеме и ножном креплении были мелкие дырочки, сквозь которые проходила нить, удерживавшая внутреннюю губчатую обшивку. Шлем оказался удивительно легким, по краям контактных пластин виднелся зеленый налет. Я не могла представить себя в этой штуке. Черная кожаная маска представляла собой просто широкий грубый ремень, который застегивался на затылке заключенного, в нем был лишь вырезан маленький треугольничек для носа. Если бы я увидела его среди экспонатов лондонского Тауэра, его подлинность не вызвала бы у меня ни малейшего сомнения.

Мы прошли мимо трансформатора, от которого к потолку поднимались провода, и Робертс открыл еще одну дверь.

— Это помещение для охлаждения, — сказал он. — Мы прикатили Уоддела сюда и переложили на этот стол.

Стол был металлическим, на соединениях виднелась ржавчина.

— Мы дали ему десять минут остыть, положили мешки с песком на ногу. Вот они.

Мешки с песком лежали на полу возле стола.

— Почти по четыре килограмма каждый. Происходит что-то вроде коленного рефлекса, но нога при этом сильно согнута. Мешки помогают ее выпрямить. И в случае сильных ожогов, какие были у Уоддела, мы накладываем марлевую повязку. После всего этого мы переложили Уоддела на носилки и вынесли его тем же путем, что вы сюда пришли. Только минуя лестницу. Кому охота зарабатывать грыжу? Мы воспользовались грузовым лифтом, на котором обычно спускают продукты, потом вынесли его через переднюю дверь и погрузили в санитарную машину. Затем доставили его к вам, что обычно и происходит после того, как наши ребятки поиграют с искорками.

Грохот тяжелых дверей. Звон ключей. Стук замков. Робертс продолжал свой бодрый монолог, провожая нас к вестибюлю. Я почти не слушала, и Марино не проронил ни слова. Мокрый снег с дождем усеяли траву и стены ледяными бусинками. На улице было сыро и промозгло. Меня подташнивало. Страшно хотелось постоять подольше под горячим душем и переодеться.

— Гнусные типы вроде Робертса лишь немногим лучше заключенных, — заметил Марино, заводя машину. — А многие ничем и не отличаются от тех, кого держат за решеткой.

Некоторое время спустя он остановился на красный свет, окрасивший капли дождя на лобовом стекле в Цвет крови. Вместо стертых дворниками капель появлялись тысячи новых. Деревья, покрытые льдинками, казались стеклянными.

— У вас есть время взглянуть на кое-что? — Марино рукавом стер капельки конденсата с лобового стекла.

— Все зависит от того, насколько это важно, — сказала я в надежде, что мое откровенное нежелание будет замечено и он отвезет меня домой.

— Я хочу воспроизвести для вас последние шаги Эдди Хита. — Он включил сигнал поворота. — Думаю, что вам все же стоит посмотреть, где нашли его тело.

* * *

Хиты жили к востоку от Чемберлен-авеню, в злополучной его части, по словам Марино. Их маленький кирпичный дом находился всего в нескольких кварталах от «Золотой сковороды», ресторанчика, где готовили жареных цыплят, и того магазина, куда мать отправила Эдди за грибной подливкой. Несколько больших американских машин стояло возле их дома, клубящийся из трубы дым исчезал в таком же сером небе. Тускло блеснув, открылась алюминиевая дверь, и показалась какая-то старуха в мешковатом черном пальто, она задержалась в дверях, разговаривая с кем-то внутри. Вцепившись в перила, словно боясь упасть за борт корабля, она спустилась с лестницы, проводив пустым взглядом проезжавший мимо «форд-лтд».

Если проехать еще километра три на восток, то начнутся районы федерального жилья.

— Раньше этот район был полностью «белым», — сказал Марино. — Я помню, когда впервые приехал в Ричмонд, здесь было хорошо. Жили в основном приличные трудяги, ухаживали за своими двориками, по воскресеньям ходили в церковь. Все меняется. Я бы ни за что не позволил своим детям разгуливать здесь после наступления темноты. Но когда где-нибудь живешь, привыкаешь и осваиваешься. Эдди совершенно спокойно разносил газеты и бегал по поручениям своей матери.

В тот вечер, когда все это случилось, он вышел из дома, срезав путь, прошел на Эзалиа, потом свернул направо, как мы сейчас. Вон и «Лакиз», слева от нас рядом с заправкой. — Он показал на магазинчик с зеленой подковой на светящейся вывеске. — Вон тот угол — любимое место торговцев наркотиками. Они продают кокаин за наличные и исчезают. Мы их ловим как тараканов, а через два дня смотришь, они на другом углу занимаются тем же самым.

— А есть вероятность того, что Эдди был как-то связан с наркотиками? — Мой вопрос показался бы довольно странным в те далекие дни, когда я только начинала работать, но не сейчас. Подростки составляли теперь около десяти процентов всех арестованных за наркобизнес в Вирджинии.

— Пока ничто об этом не говорит. И мое чутье подсказывает, что нет, — ответил Марино.

Он въехал на стоянку возле магазина, и мы, не вылезая из машины, смотрели на приклеенную к стеклу витрины рекламу и огоньки, ярко светившие сквозь туман. Вдоль прилавка стояла длинная очередь покупателей, и замученный клерк, не поднимая головы, трудился возле кассы. Молодой негр в высоких сапогах и кожаной куртке нахально уставился на нашу машину, неторопливо выйдя из магазина с бутылкой пива и положив монеты в стоящий возле входа телефон-автомат. Какой-то тип с красной физиономией бежал к своему грузовику, срывая на ходу целлофан с пачки сигарет.

— Наверняка здесь он и встретился с тем, кто на него напал, — сказал Марино.

— Как? — спросила я.

— Все чертовски просто. Думаю, когда он вышел из магазина, к нему подошла эта скотина и как-нибудь попыталась влезть к нему в доверие. Что-то сказал, и Эдди сел в машину.

— Осмотр его физического состояния свидетельствует о том же, — заметила я. — Нет следов самообороны, ничто не говорит о том, что он пытался оказать сопротивление. А из магазина никто не видел его с кем-нибудь?

— Никто из тех, с кем мне удалось переговорить. Но вы же видите, какое здесь бойкое место, и, кроме того, было темно. Если кто-то что-то и мог видеть, то это скорее кто-нибудь из покупателей, или только входивших в магазин, или уже возвращавшихся к своей машине. Я как раз хочу попытаться по своим каналам установить, кто находился здесь между пятью и шестью вечера того дня.

— Эдди было легко обмануть?

— Мерзавец мог оказаться настолько хитер, что и не такие, как Эдди, попались бы на удочку. Как-то в Нью-Йорке у меня было дело десятилетней девочки, которая отправилась в близлежащий магазин за фунтом сахара. Стоило ей выйти из магазина, как к ней подошел некий педофил и сказал, что его послал ее отец. Мать, говорит, только что забрали в больницу, и он должен отвезти девочку туда. Она села к нему в машину и пополнила нашу статистику. — Марино взглянул на меня. — Ну, ладно, черный он или белый?

— В какомслучае?

— В случае с Эдди Хитом.

— Исходя из того, что вы рассказали, нападавший был белым.

Дав задний ход, Марино ждал возможности выехать на улицу.

— Нет сомнений, способ действий характерен для белого. Отец Эдди не любит черных, и Эдди тоже им не особо симпатизировал, так что вряд ли какой-нибудь черный смог завоевать доверие Эдди. И если люди видят белого мальчика, идущего с белым мужчиной — пусть даже у мальчика и не будет на лице большой радости, — они могут подумать, что идут старший брат с младшим или отец с сыном. — Свернув направо, Марино поехал на запад. — Ну продолжайте, док. Что можете еще сказать?

Ему нравились такие игры. Он почти одинаково получал удовольствие как в тех случаях, когда мои мысли полностью совпадали с его, так и когда я, на его взгляд, совершенно ошибалась.

— Если нападавший был белым, то следующим моим предположением будет то, что он не из новостроек, несмотря на их сравнительную близость.

— Но если не принимать во внимание расу, почему же вы не думаете, что этот негодяй был из федеральных кварталов?

— Да все судя по тем же его действиям, — ответила я. — Выстрелы в голову даже тринадцатилетним перестали быть чем-то неслыханным среди уличного бандитизма, тем не менее все как-то не складывается. В Эдди стреляли из оружия двадцать второго калибра, а не из девяти — или десятимиллиметрового, и не из крупнокалиберного револьвера. Его нагота и телесные повреждения говорят о том, что преступление носило сексуальный характер. Насколько нам известно, ничего ценного, что можно украсть, у него с собой не было, и он не казался подростком из группы риска.

Дождь заметно усилился, и на дорогах стало весьма опасно из-за машин, которые неслись с включенными фарами. Наверное, многие спешили за покупками, и я сразу вспомнила о том, что почти никак не готовилась к Рождеству.

Продовольственный магазин на Паттерсон-авеню показался впереди слева. Я не могла вспомнить, как он раньше назывался, а вывески были уже сняты, осталась лишь голая кирпичная стена с несколькими окнами. Место было довольно скупо освещено, и я подозревала, что полиции вряд ли вздумалось бы что-либо осматривать за зданием, если бы слева от него не располагалось еще несколько торгово-бытовых заведений. Я насчитала пять: аптека, ремонт обуви, химчистка, хозяйственный магазин и итальянский ресторанчик. Все они были закрыты и безлюдны в тот вечер, когда сюда привезли полумертвого Эдди.

— Вы помните, когда этот продовольственный магазин закрылся? — спросила я.

— Приблизительно в то же время, что и другие. Когда началась война в Персидском заливе, — ответил Марино.

Он свернул в проулок, яркие лучи фар его машины заскользили по кирпичным стенам и запрыгали, когда кончился под колесами асфальт. За магазином проволочная ограда отделяла асфальтированную площадку от каких-то зеленых насаждений, темные силуэты которых колыхались на ветру. Вдалеке сквозь голые ветви деревьев я увидела освещенную улицу и разноцветную вывеску «Бюргер Кинг».

Марино остановил машину, свет фар упал на коричневый мусорный контейнер с шелушащейся краской, изъеденный ржавчиной, по его бокам стекали капли воды. Дождь барабанил по стеклу и крыше машины, диспетчеры связывались по радио с другими водителями, направляя их к местам происшествий.

Марино уперся руками в руль и втянул голову в плечи. Затем немного помассировал себе шею.

— Черт, старею, — проворчал он. — У меня в багажнике есть плащ.

— Он больше нужен вам, чем мне. Я не растаю, — возразила я, открывая дверцу машины.

Марино достал свой темно-синий полицейский дождевик, а я ограничилась поднятым повыше воротником. Дождь обжигал лицо, и его холодные капли сыпались мне на голову. У меня почти сразу же замерзли уши. Контейнер стоял возле ограждения, ближе к дороге, метрах в двадцати от задней части магазина. Я обратила внимание на то, что контейнер открывался сверху, а не сбоку.

— Когда приехала полиция, крышка контейнера была открыта или закрыта? — спросила я у Марино.

— Закрыта. — Из-за капюшона ему было трудно смотреть на меня, не поворачиваясь всем корпусом. — Вы обратили внимание на то, что туда трудно подняться. — Он посветил карманным фонариком. — Он был к тому же пуст. Ни черта, кроме ржавчины и скелета дохлой крысы, такой здоровенной, что на ней можно было бы кататься верхом.

— А крышку легко поднять?

— Не больше, чем сантиметров на пять. Там обычно стоят шарниры с обеих сторон. При большом росте можно поднять крышку на пять сантиметров и, просунув руку, приподнять еще немного, как раз чтобы пролез мусорный мешок. Но здесь крышка сломана, и ее можно открыть лишь полностью, то есть перекинув на другую сторону. Но это не удастся, если на что-нибудь не забраться.

— У вас какой рост? Метр восемьдесят пять или восемьдесят семь?

— Примерно. Если я не могу открыть крышку, значит, и он не смог бы. На данный момент основная версия такова: он вынес тело из машины и прислонил к контейнеру, пока пытался его открыть, — так обычно ставят на землю мешок с мусором, чтобы освободить руки. Убедившись в том, что крышку ему не открыть, он сматывается, оставляя мальчика и его вещи здесь на дороге.

— Он мог бы отнести его туда, в кусты.

— Там ограждение.

— Оно не слишком высокое — метра полтора, не больше, — заметила я. — В конце концов, он мог бы оставить тело и за контейнером. А так оно было совершенно на виду.

Марино молча осмотрелся, посветив фонариком на проволочное ограждение. Капли дождя замелькали в узком луче света, словно миллионы мелких гвоздиков, летевших с небес. У меня едва сгибались пальцы на руках. Голова вся намокла, и ледяные струйки текли за шиворот. Мы вернулись в машину, и он включил обогрев на полную мощь.

— Трент и его ребята уперлись в эту версию с контейнером, расположением его крышки и так далее, — сказал он. — Лично я считаю, что этот контейнер сыграл здесь роль лишь стенда, на котором подонок выставил свое «произведение».

Я смотрела в окно сквозь завесу дождя.

— Суть в том, — уверенно продолжал он, — что привез он парня сюда вовсе не для того, чтобы его спрятать, а, напротив, для того, чтобы его нашли. Но ребята из Энрико так не считают. Я же не просто так считаю, я чувствую это, словно чье-то дыхание у себя на шее.

Я продолжала смотреть на контейнер. И настолько живо представляла себе тельце Эдди Хита, прислоненное к нему, словно сама присутствовала в тот момент, когда его нашли. От неожиданной мысли меня словно ударило током.

— Когда вы в последний раз смотрели дело Робин Нейсмит? — спросила я.

— Не имеет значения. Я все прекрасно помню, — ответил Марино, не поворачивая головы, глядя вперед. — Я ждал, не придет ли это вам в голову. Я об этом подумал сразу же, как только приехал сюда впервые.

Глава 3

В тот вечер я, разведя огонь, села есть свой овощной суп возле камина, а на улице все еще шел мокрый снег с дождем. Я выключила свет и раздвинула шторы на стеклянных дверях. Трава вся побелела от мороза, листья рододендрона свернулись, деревья стояли голые в свете луны.

Этот день уморил меня, словно какая-то жадная ненасытная темная сила высосала из меня все жизненные соки. Я чувствовала на себе всепроникающие пальцы тюремной охранницы по имени Хелен и спертый воздух клетей, в которых недавно сидели безжалостные, злобные люди. Я вспомнила, как во время ежегодного совещания Американской судебно-медицинской академии просматривала, держа на свет, слайды в баре одной из гостиниц Нового Орлеана. Убийство Робин Нейсмит было тогда еще не раскрыто, и обсуждать то, что с ней сделали, когда все вокруг шумно и весело праздновали Марди-Гра,[8] было как-то жутко.

Ее избили и изувечили, зарезали насмерть, как считали, в ее же гостиной. Однако особенно все были шокированы тем, чти Уоддел совершил уже после ее смерти. Это походило на какой-то неслыханный безобразный ритуал. Уже мертвую он ее раздел. Факт изнасилования установлен не был. Казалось, ему больше нравилось кусать ее и ковырять наиболее мягкие участки тела ножом. Когда по пути с работы к Робин зашла ее коллега и подруга, она обнаружила изуродованное тело девушки, прислоненное к телевизору, с опущенной вперед головой, руками вниз и вытянутыми вперед ногами. Одежда стопкой лежала рядом. Она походила на большую, с человеческий рост окровавленную куклу, которую положили на место после какой-то чудовищной игры, превратившейся в настоящий кошмар.

Психиатр в своем заключении на суде сказал, что после убийства Уоддел, вероятно, настолько терзался угрызениями совести, что сидел и разговаривал с телом в течение, возможно, нескольких часов. Психолог судебно-медицинской комиссии штата предположил совсем иное. Он считал, что Уоддел знал о том, что Робин работала на телевидении, и в прислоненном к телевизору теле видел нечто символическое. Словно он вновь смотрел на ее изображение по телевизору и что-то себе представлял. Он вернул ее туда, откуда она пришла к нему, и, разумеется, убийство было преднамеренным. Нюансы и выводы бесконечных исследований со временем становились все более запутанными.

Вызывающая демонстрация содеянного с двадцатисемилетней дикторшей телевидения была своеобразным автографом Уоддела. И вот сейчас десять лет спустя погибает мальчик, и при этом кто-то вновь ставит этот автограф накануне казни Уоддела.

Приготовив кофе, я перелила его в термос и унесла к себе в кабинет. Усевшись за письменный стол, я включила свой компьютер и, набрав код, связалась с центральным. Я должна была еще взглянуть на результаты поисков, проведенных по моей просьбе Маргарет, хотя я подозревала, что они находятся в угнетающе толстой пачке бумаг, лежавшей у меня в ящике в пятницу после обеда. Однако кое-что все же должно быть на жестком диске. Для входа в ЮНИКС я напечатала свое имя и пароль, и в ответ мне засветилось слово «почта». Маргарет, мой специалист по компьютерным исследованиям, оставила мне сообщение.

— Проверить файл «тело», — гласило сообщение.

— Просто жуть, — пробормотала я, словно обращаясь к Маргарет.

Переместившись в каталог под названием «шеф», куда Маргарет обычно направляла информацию и запрошенные мною файлы, я извлекла файл «тело».

Он был довольно объемным, потому что Маргарет собрала разные виды смерти и совместила эти данные с тем, что ей удалось узнать в травматологической регистрации. Неудивительно, что большинство отобранных компьютером случаев с потерей конечностей и повреждением тканей явились следствием автокатастроф и других аварий с техникой. В четырех случаях на жертвах были обнаружены следы укусов. Двое из них оказались зарезанными, двое — задушенными. Одной из жертв был мужчина, две — взрослые женщины и одна — шестилетняя девочка. Я пометила номера дел и коды.

Затем я стала перебирать одну за другой информацию травматологической регистрации о жертвах, которых удалось поместить в больницу. Я была готова к тому, что извлечь нечто полезное будет весьма сложно. Так оно и оказалось. Своей стерильностью и безликостью поступавшая из больниц информация чем-то напоминала операционную. В целях конфиденциальности имена, страховые номера и другие данные были изъяты. Не имея общего связующего звена, невозможно было проследить по многочисленным документам, как личность переходила от бригады «скорой помощи» в травматологическое отделение, полицейский участок или какие-нибудь другие службы. Но самое грустное заключалось в том, что информация о пострадавшем могла находиться в базе данных шести разных служб и не совпадать, если при вводе проскочили какие-нибудь ошибки. Исходя из всего этого, я могла бы найти заинтересовавший меня случай, но так никогда и не узнать, кто пациент, умер он или остался жив.

Сделав пометки о нужной мне информации травматологической регистрации, я вышла из файла и решила наконец просмотреть старые отчеты, сообщения, заметки и тому подобное, чтобы ликвидировать их в своем каталоге и освободить место на жестком диске. И тут я наткнулась на непонятный мне файл.

Он назывался «tty07», всего шестнадцать байт, и был датирован 16 декабря, то есть прошлым четвергом, 16.26. В нем содержалось лишь одно тревожное предложение:

«Я не могу это найти».

Я было потянулась к телефону, чтобы позвонить домой Маргарет, но остановилась. Каталог «шеф» и его файлы были засекречены. Хотя переместиться в мой каталог мог кто угодно, без моего имени и пароля файлы оставались бы для него недоступны. Маргарет была единственным человеком, помимо меня, кому был известен пароль. Если она перемещалась в мой каталог, что она могла там безрезультатно искать и кому предназначалась эта запись?

На Маргарет это не похоже, думала я, уставившись на единственное коротенькое предложение на экране.

Продолжая оставаться в некоторой растерянности, я вспомнила о своей племяннице. Возможно, Люси знала ЮНИКС. Я взглянула на часы. Было начало девятого, субботний вечер, и я странным образом почувствовала, что мне будет больно, если Люси вдруг окажется дома. Она должна быть где-нибудь на свидании или у друзей. Однако она подошла к телефону.

— Привет, тетя Кей, — прозвучал ее несколько удивленный голос, напоминая тем самым мне о том, что я довольно давно ей не звонила.

— Как там моя любимая племянница?

— Я — твоя единственная племянница, и у меня все замечательно.

— А что это ты сидишь дома субботним вечером? — поинтересовалась я.

— Заканчиваю свою работу за семестр. А почему ты сидишь дома в субботний вечер?

В первый момент я даже не сообразила, что сказать. Моя семнадцатилетняя племянница всегда была ловчее в разговоре со мной, чем кто-либо другой из моих знакомых.

— Я пытаюсь решить одну компьютерную задачку, — сказала я наконец.

— Ну, тогда ты не ошиблась, набрав этот номер телефона, — ответила Люси, не страдавшая от избытка скромности. — Подожди, я уберу книги и все прочее, чтобы добраться до клавиатуры.

— Проблема не в персональном компьютере, — объяснила я. — Не знаю, известно ли тебе что-нибудь об операционной системе под названием ЮНИКС?

— Я бы не стала называть ЮНИКС операционной системой, тетя Кей. Это все равно что называть погодой окружающую среду, которая состоит и из погоды, и из других элементов, включая различные сооружения. Ты пользуешься эй-ти-эн-ти?

— Помилуй, Люси. Я и не знаю.

— Ну на чем ты сейчас работаешь?

— Эн-си-ар-мини.

— Тогда это эй-ти-эн-ти.

— Мне кажется, кто-то нарушил защиту, — сказала я.

— Бывает. А почему ты так думаешь?

— Я обнаружила у себя в каталоге странный файл, Люси. Мой каталог с файлами засекречен — не зная пароль, ничего нельзя прочесть.

— Ошибаешься. Привилегированный пользователь может делать что хочет и читать что хочет.

— Единственным привилегированным пользователем является мой программист-аналитик.

— Возможно, и так. Однако благодаря программным средствам привилегированных пользователей может оказаться намного больше, и тебе об этом будет ничего не известно. Мы можем это легко проверить, но сперва расскажи мне о странном файле. Как он обозначается и что в нем?

— Он называется «tty07», и в нем только одно предложение: «Я не могу это найти».

До меня донесся легкий стук нажимаемых клавишей.

— Что ты там делаешь? — поинтересовалась я.

— Делаю кое-какие пометки по ходу нашего разговора. Так. Давай начнем с очевидного. Самой большой зацепкой является имя файла — «tty07». Это что-то из техники. А точнее, «tty07», вероятно, чей-то терминал у тебя в офисе. Это может быть и принтер, но мне кажется, что тот, кто побывал в твоем каталоге, решил послать сообщение аппарату «tty07», но вместо этого получил файл.

— А разве когда ты пишешь сообщение, у тебя не получается файл? — удивилась я.

— Нет, если просто нажимаешь клавиши.

— Как это?

— Очень просто. Ты сейчас в ЮНИКС?

— Да.

— Набери t-t-y-q… — Люси начала руководить моими действиями.

— Погоди минуточку.

— И можешь не ставить слэш…

— Люси, не спеши.

— Мы попробуем специально повторить ошибку того человека.

— Так, что дальше?

— О'кей. Теперь переадресуй это…

— Только, пожалуйста, помедленней.

— У тебя там должна стоять четыреста восемьдесят шестая микросхема, тетя Кей. В чем же загвоздка?

— Да дело не в микросхеме, будь она неладна!

— Ой, прости, пожалуйста, — искренне сказала Люси. — Я забыла. Что она там забыла?

— Кстати, вернемся к нашей задачке, — продолжала Люси. — Я надеюсь, у тебя там случайно нет аппарата t-t-y-q. Ты сейчас где?

— Да все там же, — с досадой отозвалась я. — Затем перевести… Черт. Здесь крышечка смотрит направо?

— Да. Теперь нажми возврат, и твой курсор перескочит на следующую строчку, которая пустая. Набери сообщение, которое ты хочешь переслать на экран t-t-y-q.

— Набрала.

— Нажми возврат, затем control С, — сказала Люси. — А теперь — ls минус один и перешли это к p-g и увидишь свой файл.

Я просто напечатала «ls» и заметила, как что-то промелькнуло.

— Вот что, на мой взгляд, произошло, — констатировала Люси. — Кто-то влез в твой каталог, и к этому мы через минуту вернемся. Возможно, в твоих файлах что-то "искали и не могли это «что-то» найти. Тогда этот человек послал сообщение или попытался послать, но поскольку торопился, то кое-что пропустил. Так что все, что он вводил, не отражалось на экране tty07. Иначе говоря, вместо того чтобы послать tty07 сообщение, он по ошибке получил файл под названием «tty07».

— Если бы этот человек ввел верную команду и так далее, сообщение сохранилось бы? — спросила я.

— Нет. Информация появилась бы на экране tty07 и оставалась бы там до тех пор, пока пользователь не стер бы ее. Но никаких свидетельств тому ни в твоем каталоге, ни где-то еще у тебя бы не было. Не было бы файла.

— То есть мы не можем знать, сколько раз кто-то посылал сообщения из моего каталога, если все делалось правильно.

— Да, верно.

— А как же этому «кому-то» удалось что-то прочесть в моем каталоге? — я вновь вернулась к главному вопросу.

— Ты уверена в том, что никто не мог знать твой пароль?

— Никто, кроме Маргарет.

— Она твой программист-аналитик?

— Да.

— А она не могла кому-нибудь сказать?

— Просто не представляю себе, — ответила я.

— О'кей. Можно войти и без пароля, благодаря корневым привилегиям, — сказала Люси. — Это мы сейчас как раз и проверим. Найди в файле «группа» корневую группу и посмотри, какие после нее перечислены пользователи.

Я начала набирать.

— Что у тебя получилось?

— Я еще не добралась до этого, — ответила я с плохо скрываемым раздражением.

Она медленно повторила свои инструкции.

— Я вижу три имени в корневой группе, — сказала я.

— Хорошо. Запиши их. Потом двоеточие, q, бам, и ты вышла из «группы».

— Бам? — озадаченно переспросила я.

— Восклицательный знак. Теперь займись паролем и посмотри, может, кто-нибудь с корневыми привилегиями окажется без пароля.

— Люси. — Я убрала руки с клавиатуры.

— Это просто узнать, потому что во втором поле ты увидишь зашифрованный пароль пользователя, если у него есть пароль. Если во втором поле нет ничего, кроме двух двоеточий, то у него нет пароля.

— Люси.

— Прости. Тетя Кей. Я опять очень тороплюсь?

— Я же не программист, работающий с ЮНИКС. Для меня это все равно, как если бы ты сейчас вдруг заговорила на языке суахили.

— Ты могла бы научиться. ЮНИКС действительно интересная штука.

— Спасибо, но дело в том, что сейчас у меня нет времени учиться. Кто-то влез в мой каталог. У меня там секретные документы и отчеты. Не говоря уже о том, что кто-то, возможно, читает мои файлы, кто-то еще что-то ищет, неизвестно кто и зачем.

— Ну, с первой частью вопроса разобраться несложно, если только нарушитель не набирает код по модему неизвестно откуда.

— Но сообщение это было послано кому-то в моем офисе, в какой-то наш аппарат.

— Это вовсе не означает, что кто-то из своих не мог прибегнуть к чужой помощи, тетя Кей. Возможно, тот, кто что-то вынюхивает, ничего не знает о ЮНИКС, но ему необходимо было влезть в твой каталог, и он нашел себе какого-нибудь программиста.

— Тут не до шуток, — сказала я.

— Может, это и так, но в любом случае, на мой взгляд, твоя система не очень-то защищена.

— Когда тебе сдавать твою работу? — поинтересовалась я.

— После каникул.

— Ты ее уже закончила?

— Почти.

— Когда начинаются рождественские каникулы?

— В понедельник.

— Как насчет того, чтобы приехать сюда на пару дней помочь мне со всем этим делом? — спросила я.

— Ты шутишь.

— Нет, я говорю совершенно серьезно. Правда, на многое не рассчитывай. Я не слишком утруждаю себя украшением дома. Веточки пойнсеттии[9] и свечки на окнах. Но я что-нибудь приготовлю из еды.

— Без елки?

— Это смертельно?

— Да в общем нет. А снег идет?

— В этом нет никакого сомнения.

— Никогда не видела снега. Я имею в виду воочию.

— Дай-ка мне лучше поговорить с твоей матерью, — сказала я.

* * *

Подойдя к телефону, Дороти, моя единственная родная сестра, проявила чрезмерную заботу.

— Ты все так же много работаешь? Кей, ты работаешь больше, чем кто-либо другой из моих знакомых. Когда я кому-нибудь рассказываю о том, что ты моя сестра, это производит на людей большое впечатление. Как погода в Ричмонде?

— Есть шанс, что Рождество будет снежным.

— Как здорово. Хорошо бы Люси хоть разок встретить Рождество со снегом. У меня, например, ни разу не было такой возможности. Впрочем, нет, вру. Как-то на Рождество я каталась с Брэдли на лыжах где-то на Западе.

Я не могла вспомнить, кто такой Брэдли. Несколько лет назад я перестала следить за многочисленными сменами друзей и мужей моей младшей сестры.

— Мне бы очень хотелось, чтобы Люси встретила Рождество со мной, — сказала я. — Ты не против?

— Ты не можешь приехать в Майами?

— Нет, Дороти. В этом году не получится. У меня сейчас несколько очень трудных дел, и заседания суда продлятся практически до самого кануна Рождества.

— Не представляю, как я буду встречать Рождество без Люси, — произнесла она с большой неохотой.

— Но ты же встречала уже как-то Рождество без нее. Например, когда каталась на лыжах с Брэдли где-то на Западе.

— Да, действительно. Но мне было очень тяжело, — сказала она в некотором замешательстве. — И всякий раз, когда мы отмечаем праздники порознь, я клянусь, что такое случается в последний раз.

— Понимаю. Но, может, еще один разок, — спросила я, устав от ее кокетливого упрямства. Я знала, что быстро она Люси не отпустит.

— Вообще-то меня сейчас поджимают сроки с моей последней книжкой, и я так или иначе просижу почти все праздники перед компьютером, — заговорила она, быстро меняя решение. — Может быть, Люси действительно будет лучше с тобой. Тут большого веселья не ожидается. Я тебе еще не рассказывала, что у меня теперь голливудский агент? Он просто чудо и знает всех нужных людей. Сейчас он договаривается насчет диснеевского контракта.

— Великолепно. Не сомневаюсь, что по твоим книжкам можно будет снять отличные фильмы.

Дороти писала превосходные детские книжки и завоевала несколько престижных наград. Однако в личной жизни оказалась не столь удачлива.

— Здесь у меня мама, — сказала моя сестра. — Она хочет тебя на пару слов. Послушай, мне так приятно было с тобой поболтать. Нам никогда не хватает времени. Последи за тем, чтобы Люси, кроме салатов, ела еще что-нибудь, и, предупреждаю, она замучает тебя своими физкультурными упражнениями. Я боюсь, как бы она не стала мужеподобной.

Прежде чем я успела что-то на это ответить, трубку уже взяла моя мама.

— Ну почему ты не можешь приехать сюда, Кейти? Здесь так солнечно, столько грейпфрутов, ты бы только посмотрела.

— Не могу, мама. Я очень сожалею, но никак.

— И Люси тоже уедет? Я правильно поняла? Ну и что мне тут делать? Есть индейку в одиночестве?

— А Дороти?

— Что? Ты шутишь? Она будет с Фрэдом. А я его терпеть не могу.

Прошлым летом Дороти вновь развелась. Я не стала спрашивать, кто такой Фрэд.

— Мне кажется, он иранец или что-то еще вроде этого. Он будет трястись над каждым центом, и у него волосы в ушах. Я знаю, что он не католик, и Дороти в последнее время совсем не ходит с Люси в церковь. Она просто собственноручно навлекает на ребенка беду.

— Мама, они тебя могут услышать.

— Нет, не могут. Я здесь сижу одна на кухне и гляжу на гору грязной посуды в раковине, зная, что Дороти ждет от меня, чтобы я все это перемыла. Точно так же она приходит ко мне домой, не приготовив обеда сама, в расчете на то, что это сделаю я. Она хоть раз предложила что-нибудь принести мне? Хоть раз вспомнила о том, что я пожилая женщина, чуть ли не инвалид? Может быть, тебе удастся хоть как-нибудь положительно повлиять на Люси.

— А в каком смысле Люси нуждается в положительном влиянии с моей стороны?

— Она ни с кем не дружит, кроме одной весьма странной девочки. А посмотри на ее спальню. Она напоминает нечто из научно-фантастических фильмов со всеми этими компьютерами, принтерами, какими-то деталями и прочим. Это ненормально для девочки ее возраста жить вот так в себе все время и не ходить никуда со сверстниками. Я беспокоюсь за нее ничуть не меньше, чем в свое время беспокоилась за тебя.

— Но со мной оказалось все в порядке, — заметила я.

— Ты слишком увлекалась всякими научными книжками, Кейти. И видишь, что из-за этого получилось с твоим браком?

— Мама, я хочу, чтобы Люси по возможности вылетела сюда завтра. Я со своей стороны все подготовлю и позабочусь о билете. Последи за тем, чтобы она взяла с собой самую теплую одежду. Все, чего у нее нет — типа зимней куртки, например, — мы купим здесь.

— Да ей, наверное, уже подойдет и твоя одежда. Когда ты ее в последний раз видела? На прошлое Рождество?

— Мне кажется, это было очень давно.

— Так знаешь, у нее с тех пор уже выросла грудь. А как она одевается!.. Ты думаешь, она спросила совета у бабушки, прежде чем отрезать свои шикарные волосы? Нет. Зачем?..

— Я должна позвонить насчет билета.

— Жаль, что ты не приедешь. Мы бы собрались все вместе, — чуть не плача, смешным голосом пролепетала она.

— Мне тоже очень жаль, — сказала я.

* * *

Поздним утром в воскресенье я ехала на машине в аэропорт по темным мокрым дорогам в мире из стекла. Подтаявший на солнце лед падал с телефонных линий, крыш и деревьев, разбиваясь о землю, словно сбрасываемые кем-то с неба хрустальные снаряды. Прогноз погоды обещал очередную бурю, и меня это даже обрадовало, несмотря на все сопряженные с этим неудобства. Я хотела посидеть в тишине возле огня со своей племянницей. Люси становилась взрослой.

Казалось, она родилась совсем недавно. Я никогда не забуду ее большие немигающие глаза, следящие за каждым моим движением в доме ее матери, и отчаянные капризы, когда я вдруг в чем-то не оправдывала ее маленьких ожиданий. Искреннее обожание Люси трогало и даже пугало меня. Благодаря ей я испытала глубокие чувства, какие мне были прежде неведомы.

Миновав службу безопасности, я встала возле прохода, с нетерпением оглядывая прилетевших пассажиров. Я ожидала увидеть пухленькую девчушку с длинными темно-рыжими волосами, как вдруг яркая молодая женщина, поймав мой взгляд, с улыбкой направилась ко мне.

— Люси! — воскликнула я, обнимая ее. — Боже мой. Я чуть было не узнала тебя.

У нее была короткая, нарочито небрежная прическа, подчеркивавшая ясно-зеленые глаза и не отмеченный мною прежде красивый овал лица. Вместо толстой оправы, которую она носила раньше, на ней была невесомая из панциря черепахи, придававшая ей вид хорошенькой серьезной студентки Гарвардского университета. Но больше всего меня поразили изменения в ее фигуре, потому что за то время, что я ее не видела, она превратилась из неуклюжего подростка в стройную длинноногую девицу спортивного вида, одетую в потертые облегающие джинсы на несколько дюймов короче стандартной длины, белую блузку с красным кожаным плетеным ремешком и мокасины на босу ногу. Из вещей у нее в руках был лишь ранец, и я краем глаза заметила блеснувший на ее лодыжке золотой браслет. Я могла почти со стопроцентной уверенностью утверждать, что она была не только без макияжа, но и без бюстгальтера.

— Где же твоя куртка? — спросила я по пути за багажом.

— Когда я сегодня утром вылетала из Майами, было двадцать шесть градусов.

— А сейчас ты заиндевеешь, пока дойдешь до моей машины.

— Мне просто никак не удастся замерзнуть по дороге к машине, если только она у тебя не в Чикаго.

— У тебя хоть свитер в чемодане есть?

— Ты никогда не замечала, что разговариваешь со мной так же, как бабушка разговаривает с тобой? Кстати, она считает, что я похожа на «пет-рокера». Это ее прикол нынешнего месяца. Вот что получается в результате слияния «пет-рока»[10] с «панк-рокером».

— У меня есть пара лыжных курток, вельветовые штаны, шапки, перчатки. Можешь носить все, что захочешь.

Взяв меня под руку, она понюхала мои волосы.

— Ты пока еще не куришь.

— Я пока еще не курю и ненавижу, когда мне напоминают о том, что я пока не курю, потому что тут же начинаю об этом думать.

— Ты лучше выглядишь, и от тебя не несет табаком. И ты не растолстела. Какой же это поганенький аэро-портишко, — воскликнула Люси, чей компьютерный ум допускал промахи по части дипломатии. — Почему он называется международный?

— Потому что здесь есть рейсы на Майами.

— А почему бабушка никогда не приезжает тебя навестить?

— Она не любит путешествовать и наотрез отказывается летать самолетом.

— Это более безопасно, чем ездить на машине. У нее с бедром все хуже, тетя Кей.

— Знаю. Ты получай свои вещи, а я пока что подгоню к выходу машину, — сказала я, когда мы подошли к багажной секции. — Но давай-ка сначала узнаем, на какую из вертушек они придут.

— Здесь их всего три. Как-нибудь разберусь. Оставив ее, я вышла на холодный свежий воздух, благодарная за несколько минут одиночества, чтобы кое-что обдумать. Происшедшие в Люси перемены, честно говоря, застали меня врасплох, и я вдруг засомневалась, как с ней обращаться. Люси всегда была непростым ребенком. С самого первого дня ее отличали не по годам взрослый ум, подчиненный детским эмоциям, и взбалмошность, особенно проявившаяся, когда ее мать вышла замуж за Армандо. Единственными моими козырями были рост и возраст. Но теперь Люси стала ростом с меня и разговаривала спокойным низким голосом. Это была уже не та девочка, которая могла убежать к себе в комнату, хлопнув дверью. Она уже не будет выходить из спора с криком, что ненавидит меня или рада, что я не ее мать. Я подсознательно готовилась к совершенно неожиданным изменениям в ее настроении и к спорам, из которых могла бы и не выйти победительницей. Я вполне представляла себе, как она с надменным видом выходит из дома и куда-то уезжает на моей машине.

Мы мало беседовали по дороге, потому что Люси была восхищена зимней погодой. Все вокруг таяло подобно ледяной скульптуре, а на горизонте зловещей серой полоской уже появлялся очередной холодный фронт. Когда мы въехали в тот район, куда я перебралась с тех пор, как она в последний раз побывала у меня, она стала внимательно смотреть по сторонам на роскошные дома с двориками, украшенными по-рождественски, и мощенные кирпичом дорожки. Какой-то мужчина, одетый, как эскимос, выгуливал свою старую располневшую собаку, а мимо не спеша проплыл черный «ягуар» с серыми от дорожной соли боками.

— Сегодня же воскресенье. А где дети, или здесь их нет? — спросила Люси таким тоном, словно это в чем-то меня изобличало.

— Почему же, есть.

Я свернула на свою улицу.

— Ни велосипедов во дворах, ни санок, ни беседок. Здесь что, никто никогда не гуляет?

— Здесь очень тихий и спокойный район.

— Поэтому ты его и выбрала?

— Отчасти. Кроме этого, здесь довольно безопасно и, надеюсь, это неплохое капиталовложение.

— Личная безопасность?

— Да, — ответила я, чувствуя себя не совсем уютно.

Она продолжала разглядывать проплывавшие мимо большие особняки.

— Небось приходишь домой, запираешься и никого не слышишь. И даже никого не видишь. Только если кто-то прогуливается с собакой. Но у тебя собаки нет. Много шутников навестило тебя в канун Дня всех святых?

— Все было спокойно, — уклончиво ответила я. И вправду мне позвонили в дверь лишь один раз, когда я работала у себя в кабинете. На экране видеомонитора я увидела на своем крыльце четверых шутников и, взяв трубку, уже было начала говорить им, что сейчас подойду, но тут услышала их разговор.

— Нет, там нет никакого трупа, — шептал маленький заводила.

— Есть, — утверждал «человек-паук». — Ее постоянно показывают по телевизору, потому что она режет мертвецов и раскладывает их по банкам. Мне отец говорил.

Поставив машину в гараж, я сказала Люси:

— Сейчас мы должны определить тебя в комнату, а потом мне первым делом нужно развести огонь и приготовить горячий шоколад. А там придумаем, что у нас будет на обед.

— Я не пью шоколад. У тебя есть кофеварка-экспресс?

— Разумеется.

— Было бы превосходно, если бы у тебя оказался еще и французский жареный кофе без кофеина. Ты знакома с соседями?

— Я знаю, кто они. Дай-ка я возьму этот чемодан, а ты неси сумку, чтобы я могла открыть дверь и отключить сигнализацию. Боже, какая тяжесть.

— Бабуля настояла, чтобы я взяла грейпфруты. Они очень даже ничего, но в них полно косточек. — Люси шла, озираясь по сторонам. — Ого. Прожекторы. Как называется этот шикарный стиль?

Может, ей надоест такой тон, если поменьше обращать внимания?

— Спальня для гостей находится там, — показала я. — Я могу поселить тебя наверху, если хочешь, но мне казалось, тебе будет лучше здесь, рядом со мной.

— Здесь просто замечательно. Если компьютер будет неподалеку от меня.

— Он у меня в кабинете. Это рядом с твоей комнатой.

— Я привезла с собой свои записи по ЮНИКСу, книжки и прочее. — Она остановилась перед раздвижными стеклянными дверями в гостиную. — Этот двор хуже, чем твой тот. У тебя здесь нет роз. — Это было сказано таким тоном, словно я подвела всех, кого только знала.

— Да, в этом саду мне еще работать и работать. И мне даже приятно, что все это у меня впереди.

Люси медленно озиралась по сторонам, и наконец ее взгляд дошел до меня.

— На дверях телекамеры, сенсоры, ограда, служба безопасности, еще что? Орудийные башни?

— Нет, орудийных башен здесь нет.

— У тебя здесь прямо Форт-Апачи, а, тетя Кей? Ты переселилась сюда, потому что Марк умер, и теперь во всем мире остались только плохие люди.

Это неожиданное замечание так сильно задело меня что на глаза немедленно навернулись слезы. Я прошла в спальню для гостей и поставила ее чемодан, потом проверила полотенца, мыло и зубную пасту в ванной. Вернувшись в спальню, я раскрыла занавески, проверила ящики комода, встроенный шкаф и подрегулировала отопление, в то время как моя племянница, сидя на краешке кровати, следила за каждым моим движением. Через несколько минут я была в состоянии посмотреть ей в глаза.

— Когда достанешь свои вещи, я покажу тебе шкаф, где ты сможешь покопаться, чтобы подобрать себе что-нибудь теплое из одежды, — сказала я.

— Ты никогда не видела его таким, каким его видели все остальные.

— Люси, нам нужно перевести разговор на что-то другое.

Я зажгла лампу и проверила, подключен ли телефон.

— Тебе лучше без него, — осуждающе добавила она.

— Люси…

— Он никогда не был для тебя тем, чем должен был быть. И никогда не стал бы, потому что он просто не был таким. И всякий раз, когда что-то было не так, ты менялась.

Я стояла возле окна и смотрела на спящий клематис и розы, примерзшие к подпоркам.

— Люси, тебе надо научиться быть несколько мягче и тактичнее. Нельзя просто вот так выпаливать все, что у тебя на уме.

— Как забавно это от тебя слышать. Ты ведь всегда говорила мне, как ненавидишь ложь и лицемерие.

— Нужно щадить чувства людей.

— Ты права. Но у меня ведь тоже есть чувства, — сказала она.

— Я чем-то тебя обидела?

— А как ты думаешь?

— Боюсь, что я чего-то не понимаю.

— Потому что ты совсем обо мне не думала. Поэтому ты и не понимаешь.

— Я всегда о тебе думаю.

— Это все равно что сказать: я богата, но я не дам тебе ни цента. Какая мне разница, о чем ты там втайне от меня думала?

Я не знала, что сказать.

— Ты мне больше не звонишь. Ты ни разу не приехала ко мне с тех пор, как он погиб. — В ее голосе звучала давно копившаяся боль. — Я писала тебе, но ты никогда не отвечала на мои письма. И вдруг вчера ты звонишь мне и просишь меня приехать, потому что тебе что-то понадобилось.

— Я не хотела, чтобы это выглядело именно так.

— С мамой то же самое.

Я закрыла глаза и прислонилась лбом к холодному стеклу.

— Ты переоценивала меня, Люси. Я далека от совершенства.

— Я не идеализировала тебя. Но я думала, что ты другая.

— Я не знаю, как мне защищаться, когда ты говоришь мне такое.

— А ты и не можешь защититься! Я смотрела, как серая белка прыгала по забору моего двора. Птицы клевали зернышки среди травы.

— Тетя Кей?

Когда я, повернувшись, посмотрела ей в глаза, я впервые увидела в них горечь.

— Почему мужчины всегда важнее меня?

— Нет, Люси. Это не так, — прошептала я. — Поверь мне.

На обед моей племяннице захотелось салата из тунца и кофе с молоком. Пока я сидела возле огня и редактировала статью для журнала, она копалась у меня в шкафу и в ящиках комода. Я старалась не думать о том, что кто-то берет мои вещи, складывает их не так, как я, и вешает мою куртку не на те плечики, на которых она висела. Люси обладала даром заставлять меня чувствовать себя в роли Железного Дровосека, ржавеющего в лесу. Неужели я становилась такой косной, серьезной, «взрослой», какую невзлюбила бы сама, будь я в ее возрасте?

— Ну, как тебе? — спросила она, появившись из моей спальни в половине первого. На ней был один из моих теннисных тренировочных костюмов.

— Мне кажется, у тебя ушло слишком много времени, чтобы найти себе только это. Однако он сидит на тебе превосходно.

— Я нашла еще кое-какие неплохие вещички, но в основном вся твоя одежда чересчур тяжеловата. Все какие-то официальные костюмы или темно-синего, или черного цвета, серый шелк в едва заметную полоску, хаки с кашемиром и белые блузки. У тебя, должно быть, штук двадцать белых блузок и примерно столько же галстуков. Кстати, тебе не стоит носить коричневое. А вот красного я у тебя что-то почти и не видела, хотя красный тебе идет, к твоим голубым глазам и светло-серым волосам.

— Пепельным, — поправила я.

— Пепел бывает серым и белым. Посмотри на огонь. А размер обуви у нас разный, дело не в том, что я ношу только «Коул-Хаан» или «Феррагамо». Зато я нашла черную кожаную куртку — блеск! Ты, случайно, в своей прошлой жизни не была мотоциклисткой?

— Это называется дубленка, и мне приятно, что ты с удовольствием будешь ее носить.

— А как насчет твоей парфюмерии и жемчугов? А джинсы у тебя есть?

— Из парфюмерии выбирай сама что хочешь. — Я рассмеялась. — И джинсы у меня, кажется, где-то есть. Наверное, в гараже.

— Покупки в магазине я хочу взять на себя, тетя Кей.

— Должно быть, я схожу с ума.

— Пожалуйста.

— Ну, ладно, посмотрим.

— Если ты не против, я бы хотела пойти в твой клуб и немного размяться. Я что-то все никак не отойду после самолета.

— Если ты здесь хочешь поиграть в теннис, я узнаю, сможет ли Тед найти время, чтобы поиграть с тобой. Мои ракетки лежат в стенном шкафу слева. Я как раз недавно начала играть новым Уилсоном. Мяч летит со скоростью сто миль в час. Тебе понравится.

— Нет, спасибо. Я лучше позанимаюсь на тренажерах или побегаю. А почему бы тебе не поиграть с Тедом, пока я буду заниматься, и мы бы могли поехать вместе?

Я послушно взяла телефон и набрала номер спортклуба «Уэствуд». У Теда было все расписано до десяти часов. Я дала Люси наставления и ключи от машины и после ее ухода, немного почитав возле огня, уснула.

Когда я открыла глаза, я услышала шорох углей в камине и тихий звон качаемых ветром колокольчиков за раздвижными стеклянными дверями. Медленно, большими хлопьями падал снег, небо было серо-черного цвета. Во дворе зажглись огни, в доме стояла такая тишина, что я слышала тиканье настенных часов. Было начало пятого, а Люси еще не вернулась из клуба. Я набрала телефон своей машины, но никто не ответил. Ей же никогда не приходилось ездить по снегу, с тревогой подумала я. Мне нужно было сходить в магазин купить на ужин рыбу. Я могла бы позвонить в клуб и попросить, чтобы ее позвали к телефону. Однако тут же я решила, что это было бы нелепо. Люси отсутствовала едва ли два часа. Она уже не ребенок. В половине пятого я вновь набрала номер телефона своей машины. В пять я позвонила в клуб, но ее не нашли. Я запаниковала.

— Вы уверены, что она не на тренажерах или не в женской раздевалке под душем? — переспросила я у женщины из клуба.

— Мы вызывали ее четыре раза, доктор Скарпетта. И я сама ходила искать. Я еще посмотрю. Если найду, я скажу ей, чтобы она немедленно вам позвонила.

— А вы не знаете, была ли она там вообще? Она должна была приехать в районе двух часов.

— Я сама приехала только в четыре. Я не знаю. Я вновь набрала телефон своей машины.

— Набранный вами телефон не отвечает… Я попыталась дозвониться до Марино, но его не было ни дома, ни на службе. Я вновь попыталась его найти в шесть часов. Я стояла на кухне возле окна. В бледном свете уличных фонарей медленно падал снег. Бродя по комнатам и продолжая набирать телефон машины, я чувствовала, как у меня сильно бьется сердце. В половине седьмого, когда я уже собиралась сообщать в полицию об исчезновении человека, зазвонил телефон. Вбежав к себе в кабинет, я уже потянулась к трубке и тут увидела, как на экранчике определителя номера зловеще высветились знакомые цифры. Те звонки прекратились после казни Уоддела. С тех пор я про них забыла. В замешательстве я застыла на месте, ожидая, что сейчас, после записанного на автоответчик моего сообщения, вызов, как обычно, прекратится. Но я была ошеломлена еще больше, когда узнала раздавшийся голос.

— Мне очень неприятно говорить вам это, док.

Схватив трубку и откашлявшись, я в полном недоумении воскликнула:

— Марино?

— Да, — ответил он. — У меня плохие новости.

Глава 4

— Где вы? — тут же спросила я, не отрывая глаз от номера на экранчике.

— В Ист-Энде, и снег тут сыплет как окаянный, — ответил Марино. — У нас труп. Женщина, белая. На вид обыкновенное самоубийство при помощи угарного газа, машина в гараже, шланг прикреплен к выхлопной трубе. Однако кое-какие детали кажутся весьма странными. Я считаю, вам хорошо бы подъехать.

— Откуда вы звоните? — спросила я настолько требовательно, что он, похоже, несколько растерялся. Я чувствовала, что он удивлен.

— Из дома покойной. Только что вошел. И тут еще кое-что. Дом открыт. Задняя дверь не заперта.

Я услышала стук гаражной двери.

— О Господи. Марино, не кладите трубку, — сказала я, вздохнув с облегчением.

Вслед за стуком закрывшейся кухонной двери я услышала хруст бумажных пакетов.

Прикрыв рукой трубку, я крикнула:

— Люси, это ты?

— Нет, снежная баба. Ты только посмотри, какой валит снег. Жуть!

Взяв ручку — с бумагой, я сказала Марино:

— Имя покойной и адрес?

— Дженнифер Дейтон. Два-один-семь, Юинг.

Имя мне ничего не говорило. Юинг находился неподалеку от Уильямсбург-роуд, в сторону аэропорта, в незнакомом мне районе.

Люси вошла в мой кабинет уже в тот момент, когда я собиралась положить трубку. У нее было румяное от мороза лицо, радостно искрящиеся глаза.

— Ну где тебя носило? — сорвалась я.

Улыбка тут же исчезла с ее лица.

— Да так, по всяким мелочам.

— Ладно, потом поговорим. Мне нужно ехать. Меня вызывают.

— Какие еще новости? — пожав плечами, уже с раздражением сказала она.

— Прости. К сожалению, люди не советуются со мной насчет того, когда им умирать.

Схватив пальто и перчатки, я поспешила в гараж. Заведя мотор, пристегнувшись и включив отопление, я стала смотреть по карте, куда мне ехать, и совершенно забыла открыть дверь гаража. Замкнутое пространство невероятно быстро заполняется дымом.

— Черт возьми, — строго отчитала я себя по поводу своей рассеянности и быстро открыла гаражную дверь.

Очень просто умереть, отравившись выхлопными газами автомобиля. Молодые влюбленные парочки на задних сиденьях машин с включенным двигателем и отоплением, погружаясь в сладкий сон в объятиях друг друга, так больше и не просыпаются. Самоубийцы превращают машины в небольшие газовые камеры и предоставляют другим решать их проблемы. Я забыла спросить у Марино, жила ли Дженнифер Дейтон одна.

Снежный покров достигал уже нескольких дюймов, и ночь от снега становилась светлее. У себя в районе я не встретила ни одной машины, было их очень мало и на центральном шоссе. Мысли беспорядочным хороводом кружились у меня в голове под непрекращающуюся рождественскую музыку, звучавшую по радио, и от каждой из них мне было страшно. Дженнифер Дейтон звонила мне по телефону и вешала трубку, или с ее аппарата звонил кто-то другой. И вот она мертва. Эстакада делала поворот над восточной частью города, где железнодорожные пути пересекались, как наложенные на тело швы, и бетонные автостоянки поднимались выше большинства зданий. Станция «Мэйн-стрит» выросла на фоне молочного неба с поседевшей от мороза черепичной крышей, часы на ее башне напоминали мутный глаз циклопа.

Я медленно миновала обезлюдевший торговый центр на Уильямсбург-роуд и, немного не доезжая округа Энрико, нашла Юинг-авеню с ее маленькими домиками и грузовичками или американскими машинами старых моделей перед ними. Возле номера двести семнадцать по обеим сторонам улицы и на подъезде к дому стояли полицейские машины. Пристроившись за «фордом» Марино, я взяла свой медицинский чемоданчик и пошла до конца грунтовой дорожки по направлению к дому, где светился, как рождественское украшение, гараж для одной машины. Вход был открыт, вокруг обшарпанного «шевроле» толпились полицейские. Марино сидел на корточках возле задней дверцы со стороны водителя и рассматривал кусок зеленого поливального шланга, тянувшегося от выхлопной трубы через частично открытое окно. Салон машины был весь в копоти, в холодном сыром воздухе чувствовалась вонь газа.

— Зажигание все еще включено, — сказал мне Марино. — В машине кончился бензин.

Женщине на вид было лет пятьдесят или около шестидесяти. Она сидела за рулем, завалившись на правый бок, открытые участки кожи на шее и руках — ярко-розового цвета. Засохшие пятна крови виднелись на коричневатой обшивке кресла под ее головой. С того места, где я стояла, мне не было видно ее лица. Раскрыв свой медицинский чемоданчик, я достала оттуда химический термометр, чтобы измерить температуру в гараже, и надела хирургические перчатки. Я спросила молодого полицейского, не мог бы он открыть передние дверцы машины.

— Мы как раз собирались заняться их обработкой, — сказал он.

— Я подожду.

— Джонсон, займись отпечатками на дверных ручках, чтобы док могла попасть в машину. — Он внимательно посмотрел на меня своими темными латиноамериканскими глазами. — Кстати, я Том Люцеро. У нас тут маленькая нестыковка. Начнем с того, что мне не нравится кровь на переднем сиденье.

— Насчет этого можно дать несколько предположительных объяснений, — сказала я. — Одно из которых — так называемый посмертный выдох. Он немного прищурился.

— При агональном отеке легких начинается кровотечение из носа и рта, — объяснила я.

— А-а. Но такого, как правило, не бывает, пока человек не начнет разлагаться, да?

— Как правило.

— Исходя из того, что нам известно, эта леди умерла, может быть, не больше чем двадцать четыре часа назад, и здесь такой холод, как в холодильнике морга.

— Да, действительно, — согласилась я. — Но если у нее работало отопление, плюс горячие выхлопы, в машине должно было быть довольно тепло до тех пор, пока не кончился бензин.

Марино всматривался внутрь сквозь закопченное окошко и сказал:

— Похоже, что отопление включено до отказа.

— Другой вариант, — продолжала я. — Потеряв сознание, она стала падать и ударилась лицом о руль, о панель управления или о сиденье. У нее могло начаться кровотечение из носа. Она могла прикусить язык, рассечь губу. Я не могу сказать, пока не осмотрю ее.

— Ну, хорошо, а посмотрите на ее одежду, — сказал Люцеро. — Весьма необычно, что она вышла на холод, пошла в холодный гараж, приделала шланг и села в холодную машину в одном халате.

Голубой халат по щиколотку, с длинными рукавами был из какого-то тоненького синтетического материала. У самоубийц нет какого-то определенного принципа одеваться. Было бы вполне разумно для Дженнифер Дейтон надеть теплую куртку и обувь, прежде чем выходить на улицу студеным зимним вечером. Однако, если она собиралась расстаться с жизнью, она знала, что недолго будет чувствовать холод.

Полицейские разобрались с дверцами машины. Я посмотрела на термометр. В гараже было около минус двух.

— Когда вы сюда приехали? — спросила я у Люцеро.

— Где-то около полутора часов назад. Разумеется, здесь было теплее, до того как мы открыли дверь, но не намного. Гараж не отапливается. Да и капот был холодный. Думаю, что и бензин кончился, и аккумулятор сел за много часов до того, как нас вызвали.

Когда дверцы были открыты, я сделала несколько фотографий, прежде чем подойти с другой стороны и посмотреть на голову покойной. Я пыталась ухватиться хоть за какую-то деталь, хоть за какую-то искорку, мелькнувшую а памяти. Но все было тщетно. Я не знала Дженнифер Дейтон. Я никогда прежде с ней не встречалась.

Ее осветленные волосы у основания были темными и крепко накрученными на маленькие розовые бигуди, несколько из которых раскрутились. Она была очень полной, но по ее тонким чертам лица я могла предположить, что когда-то она, возможно, считалась довольно привлекательной. Ощупав ее голову и шею, я не обнаружила ни трещин, ни переломов. Я дотронулась тыльной стороной ладони до ее щеки, затем попыталась перевернуть тело. Оно уже окоченело, кожа с той стороны лица, которой покойная лежала на сиденье, была бледной и пузырчатой от жара. Не похоже, чтобы ее тело переносили после смерти, и кожа не белела при нажатии. Она была мертва по меньшей мере часов двенадцать.

Лишь только когда я уже собралась надеть ей на руки пакеты, я что-то заметила под ногтем ее указательного пальца на правой руке. Чтобы лучше разглядеть, я достала карманный фонарик, затем вынула пластиковый конвертик для улик и пинцет. В коже под ногтем сидела крохотная металлическая зеленая чешуйка. Рождественская блестка, подумала я. Кроме этого, я обнаружила золотистые волокна, и не только под ногтем этого пальца, но и на других. Надев на ее руки коричневые бумажные пакеты и закрепив их на запястьях резинками, я обошла вокруг машины, чтобы посмотреть с другой стороны на ее ноги. Они полностью окоченели, и мне стоило труда вытащить их из-под руля и положить на сиденье. Осматривая подошвы ее толстых темных носков, я увидела приставшие к шерсти волокна, по виду очень похожие на те, что остались у нее под ногтями. Ни грязи, ни земли, ни травы на подошвах не было. Я мысленно забила тревогу.

— Нашли что-нибудь необычное? — поинтересовался Марино.

— Вы не заметили где-нибудь здесь домашних тапочек или шлепанцев? — спросила я.

— Не-а, — отозвался Люцеро. — Я же говорил вам, что мне показалось весьма странным, что она вышла из дому холодным вечером только в…

Я прервала его:

— У нас тут загвоздка. У нее чересчур чистые носки.

— Проклятье, — проворчал Марино.

— Надо ее везти в центр. — Я отошла от машины.

— Я сейчас распоряжусь, — вызвался Люцеро.

— Хочу осмотреть дом, — сказала я Марино.

— Да-да. — Сняв перчатки, он стал дуть себе на руки. — Я тоже хочу его осмотреть.

В ожидании санитарной бригады я прошлась по гаражу, внимательно глядя под ноги и стараясь никому не мешать. Ничего интересного там не было: традиционный набор садового инвентаря в сочетании с разным хламом, которому не нашлось места в доме. Я скользнула глазами по стопкам старых газет, плетеным корзинам, запыленным банкам с краской, ржавой решетке для углей, которая вряд ли использовалась на протяжении многих лет. В углу беспорядочными кольцами, напоминая зеленую безголовую змею, лежал тот самый поливальный шланг, от которого, похоже, и был отрезан кусок, приделанный затем к выхлопной трубе. Я присела возле отрезанного конца, не дотрагиваясь до него. Судя по пластиковому срезу, шланг отсекли под углом одним сильным ударом. На цементном полу неподалеку я заметила прямой рубец. Поднявшись, осмотрела висевшие на щите инструменты. Среди них были топор и кувалда, все ржавые и в Паутине.

Санитары появились с носилками и мешком для тела.

— Вы не нашли в доме ничего, чем она могла бы предположительно отсечь кусок шланга? — спросила я Люцеро.

— Нет.

Дженнифер Дейтон никак не хотела вылезать из машины, смерть сопротивлялась рукам живых. Я зашла с противоположной стороны, чтобы помочь. Трое из нас схватили ее под руки, а четвертый толкал ноги. Уложив ее в мешок и застегнув его, они унесли тело в снежную темноту, а мы с Люцеро пошли по дорожке в сторону дома, и я очень сожалела, что не потрудилась надеть сапоги. Мы вошли в кирпичный дом типа ранчо через заднюю дверь, которая вела на кухню.

Она выглядела недавно обновленной — черная кухонная техника, белые столы и шкафчики, обои с восточным узором в виде пастельных цветов на нежно-голубом фоне. Услышав голоса, мы с Люцеро пересекли узкий коридор с деревянным полом и остановились у входа в спальню, где Марино с еще одним полицейским осматривали ящики комода. Я долго смотрела по сторонам, отмечая своеобразные черты личности Дженнифер Дейтон. Ее спальня представлялась мне солнечной батареей, где она получала энергию и с ее помощью творила волшебство. Я вновь вспомнила, как она вешала трубку, и мне резко стало не по себе.

Стены, шторы, ковер, постель и плетеная мебель были белого цвета. На мятой постели, почти в самом изголовье, где подушки были прислонены к спинке кровати, на единственном чистом листе бумаги для пишущей машинки стояла хрустальная пирамидка. На комоде и на столе стояли другие, и еще маленькие были подвешены к раме окна. Я представляла себе, как комната наполнялась радугами и светом, отраженным от призматического стекла, когда сюда струились солнечные лучи.

— Впечатляет, а? — спросил Марино.

— Она была психически ненормальной? — поинтересовалась я в свою очередь.

— Скажем так: у нее был свой собственный бизнес, и занималась она им в основном здесь.

Люцеро подошел к стоявшему на тумбочке возле кровати автоответчику. Мигающий свет свидетельствовал о наличии сообщений, на табло светилась цифра тридцать восемь.

— Тридцать восемь сообщений с восьми часов прошлого вечера, — продолжил Люцеро. — Я кое-что бегло прослушал. Эта леди занималась гороскопами. Похоже, люди ей звонили, чтобы узнать, хорошим ли будет день, ждет ли их выигрыш в лотерее, смогут ли они расплатиться с долгами после Рождества.

Открыв крышку автоответчика, Марино при помощи перочинного ножа подцепил кассету с пленкой и положил ее в пластиковый конверт для улик. Меня заинтересовали кое-какие другие вещи на тумбочке, я подошла поближе, чтобы посмотреть. Рядом с записной книжкой и ручкой стоял стакан с каплей прозрачной жидкости. Нагнувшись к нему, я не почувствовала никакого запаха. Вода, подумала я. Возле него лежали две книжки в мягких обложках — «Парижская форель» Пита Декстера и что-то Джейн Робертс. Никаких других книг я в спальне не увидела.

— Хотелось бы на них взглянуть, — сказала я Марино.

— "Парижская форель", — удивился он. — Это что, о том, как рыбачить во Франции?

Однако он говорил на полном серьезе.

— С их помощью я, возможно, смогу понять, в каком состоянии она была перед смертью, — пояснила я.

— Пожалуйста-пожалуйста. Я попрошу специалистов проверить их, а потом отдам вам. Кстати, и с бумагой, я думаю, следует поступить аналогичным образом, — добавил он, имея в виду белый лист бумаги на кровати.

— Да, — с усмешкой отозвался Люцеро. — Вдруг она написала на том листе предсмертную записку невидимыми чернилами.

— Пойдемте, — позвал меня Марино. — Я хочу вам кое-что показать.

Мы пришли в гостиную, где в одном из углов ютилась искусственная рождественская елочка, наклонившаяся под тяжестью многочисленных безвкусных украшений и прочно опутанная мишурой и электрогирляндами. Под ней лежали коробки конфет, кексики, пена для ванн, стеклянная банка с содержимым, на вид похожим на ароматизированный чай, и керамический единорог с блестящими синими глазами и позолоченным рогом. Ковер с золотистым ворсом, как я полагала, объяснял происхождение тех волосков, которые я заметила на носках Дженнифер Дейтон и у нее под ногтями.

Вытащив из кармана маленький фонарик, Марино присел на корточки.

— Взгляните, — сказал он.

Я тоже села на корточки возле него, и лучик карманного фонаря осветил металлические блестки и кусок тонкого золотого шнура в густом ворсе ковра вокруг основания рождественской елки.

— Когда я здесь оказался, я первым делом посмотрел, были ли у нее под елкой какие-нибудь подарки, — сказал Марино, выключая фонарик. — Она явно раскрыла их раньше времени. И оберточная бумага вместе с поздравительными открытками были брошены в камин — там полно золы, кусочки фольги, которая еще не успела сгореть. Леди, что живет через улицу напротив, говорит, она заметила дым из трубы перед самыми сумерками вчера вечером.

— Она и есть та самая соседка, которая вызвала полицию? — поинтересовалась я.

— Да.

— Почему?

— Вот это мне еще неясно. Надо с ней поговорить.

— Когда будете с ней разговаривать, постарайтесь узнать о здоровье этой женщины, не было ли у нее психических отклонений, и тому подобное. Я бы хотела узнать, кто ее лечащий врач.

— Я собираюсь туда через пару минут. Можете пойти со мной и сами у нее узнать.

Продолжая присматриваться к деталям, я вспомнила про ждавшую меня дома Люси. В центре комнаты я обратила внимание на четыре маленьких квадратных вмятинки в ковре.

— Я тоже их заметил, — сказал Марино. — Похоже, кто-то приносил сюда стул, вероятно, из столовой.

Там вокруг стола стоят четыре стула. У всех квадратные ножки.

— Еще вы можете сделать вот что, — размышляла я вслух. — Проверить ее видеомагнитофон. Посмотреть, не ставила ли она его на запрограммированную запись какой-нибудь передачи. Это тоже могло бы нам помочь.

— Хорошая мысль.

Выйдя из гостиной, мы прошли через небольшую столовую с дубовым столом и четырьмя стульями с прямыми спинками. Лежавший на деревянном полу плетеный ковер выглядел совсем новым, либо по нему просто редко ходили.

— Похоже, что в основном она обитала в этой комнате, — сказал Марино по дороге через коридор в следующую комнату, которая явно служила ей офисом.

Комната была набита всеми атрибутами, необходимыми для ведения небольшого дела. Был здесь и факс, который я тут же осмотрела. Он был выключен, его шнур подключен к единственной розетке на стене. Я смотрела по сторонам, и все мне казалось еще более загадочным. Персональный компьютер, письменный стол и секретер завалены всякими бланками и конвертами. Полки книжных шкафов заставлены энциклопедиями и литературой по парапсихологии, астрологии, знакам зодиака, религиям Востока и Запада и тому подобной. Я заметила несколько переводов Библии и дюжину тетрадок с помеченными на них датами.

На письменном столе возвышалась стопка чего-то типа бланков подписки. Я взяла один из них. За триста долларов в год вы можете звонить не чаще одного раза в день, и Дженнифер Дейтон в течение трех минут расскажет вам ваш гороскоп, «основанный на точных сведениях о вашей личности, включая расположение планет в момент вашего рождения». За дополнительные двести долларов она будет составлять гороскоп на неделю. Оплатив счет, подписчик получает карточку с личным кодом, который действует на протяжении оплаченного времени.

— Какая же чертовщина! — воскликнул Марино, обращаясь ко мне.

— Полагаю, что она жила одна.

— Пока все говорит за это. Одинокая женщина, занимающаяся подобным бизнесом, — подходящая приманка для негодяя.

— Марино, вы знаете, сколько у нее телефонных номеров?

— Нет. А что такое?

Я рассказала ему про анонимные звонки, а он внимательно смотрел на меня, играя желваками.

— Мне нужно узнать, на одной ли линии у нее факс и телефон, — заключила я.

— Господи Боже мой.

— Если на одной и ее факс был включен в тот вечер, когда я позвонила по телефону, появившемуся на экране моего определителя номера, — продолжала я, — то это объяснило бы тот сигнал, который я услышала.

— Черт возьми, — воскликнул он, выдергивая из кармана своего пальто рацию, — почему же вы раньше мне об этом не сказали?!

— Я не хотела говорить об этом при остальных.

Он поднес рацию к губам:

— Семь — десять. — Потом, обращаясь ко мне: — Если вас беспокоили эти звонки, почему вы не сказали мне об этом еще несколько недель назад?

— Но они не так уж меня и беспокоили.

— Семь — десять, — раздался трескучий голос диспетчера.

— Десять — пять восемь — двадцать — один. Диспетчер связался с восемьсот двадцать первым.

— Мне нужно, чтобы вы набрали один номер, — сказал Марино, когда инспектор связался с ним по рации. — Телефон под рукой?

— Десять — четыре.

Марино продиктовал ему номер Дженнифер Дейтон и затем включил факс. Тут же раздались звонки, гудки и прочие звуки.

— Получили ответ на свой вопрос? — спросил меня Марино.

— Да, на один вопрос, но не на самый главный, — ответила я.

Соседку, жившую напротив и вызвавшую полицию, звали Мира Клэри. В сопровождении Марино я вошла во дворик ее обшитого алюминием дома, с горящим пластиковым Санта-Клаусом на переднем газоне и электрогирляндами в кронах самшитов. Не успел Марино позвонить, как дверь открылась, и миссис Клэри пригласила нас войти, даже не потрудившись узнать, кто мы такие. Я решила, что она, видимо, следила за нашим приближением из окна.

Она проводила нас в унылую гостиную, где возле электрокамина сидел ее муж. Его тощие ноги были слегка прикрыты, отсутствующий взгляд устремлен на экран телевизора, где какой-то мужчина намыливался душистым мылом. Многолетняя убогость ощущалась во всем. Обшивка была ветхой и засалилась в определенных местах от постоянного контакта с человеческим телом. На деревянной мебели толстым слоем лежала полировальная мастика, на стенах желтели пятна. В воздухе ощущался целый букет разнообразных невыветриваемых ароматов от еды, съеденной на передвижном столике перед телевизором не за один год.

Марино объяснял, зачем мы пришли, в то время как миссис Клэри суетилась, судорожно убирая с дивана газеты, уменьшая громкость звука телевизора и унося грязные тарелки на кухню. Ее муж не пожелал покинуть свой внутренний мир, его голова тряслась, как цветок на стебельке. Болезнь Паркинсона похожа на машину, которая отчаянно дрожит, перед тем как сломаться, словно знает, что ее ждет впереди, и протестует единственным посильным способом.

— Нет, мы ничего не будем, — сказал Марино в ответ на предложение миссис Клэри что-нибудь поесть и выпить. — Сядьте и постарайтесь успокоиться. Я знаю, что у вас был трудный день.

— Говорят, она в своей машине дышала этими газами. О Боже мой! — воскликнула она. — Я видела, что все окно в дыму, словно в гараже начался пожар. Я уже тогда поняла, что произошло самое страшное.

— Кто «говорят»? — спросил Марино.

— Полиция. Позвонив, я стала их ждать. Когда они подъехали, я тут же пошла посмотреть, все ли у Дженни в порядке.

Миссис Клэри не могла спокойно усидеть в кресле напротив дивана, на котором расположились мы с Марино. Ее седые волосы выбились из пучка, собранного на макушке, сморщенное лицо напоминало печеное яблоко, в глазах светились жадное любопытство и страх.

— Я знаю, что вы уже разговаривали с полицейскими, — сказал Марино, подвигая пепельницу поближе. — Но я хочу, чтобы вы все по порядку рассказали нам, начиная с того момента, когда вы в последний раз видели Дженнифер Дейтон.

— На днях…

— В какой день? — прервал ее Марино.

— В пятницу. Помню, как зазвонил телефон, я пошла на кухню взять трубку и увидела ее из окна. Она въезжала к себе во двор.

— Она всегда ставила свою машину в гараж? — спросила я.

— Всегда.

— А вчера? — уточнил Марино. — Вчера вы видели ее саму или ее машину?

— Нет. Но я вот выходила за почтой. Ее все не было — так бывает в это время года. Три, четыре часа — и все нет. Наверное, в половине шестого, а может, и позже я опять вспомнила про почту. Уже темнело, и я заметила, что из трубы дома Дженни шел дым.

— Вы уверены? — уточнил Марино. Она кивнула.

— Да-да. Я помню, как при этом подумала, что в такую ночь хорошо сидеть возле огня у камина. Но этим всегда занимался Джимми. Он так и не научил меня, как это делается. Если он что-то делал хорошо, то помощники ему были не нужны. Так что я оставила эту затею с огнем и купила электрокамин.

Джимми Клэри смотрел на нее. Я не могла понять, знает ли он, о чем она говорит.

— Я люблю готовить, — продолжала она. — В это время года я часто пеку. Я делаю сладкие пирожки и угощаю соседей. Вчера я хотела отнести один Дженни, но сначала я обычно звоню. Трудно сказать, дома ли хозяева, особенно если у них машина в гараже. Оставишь пирожок на коврике возле двери, а какая-нибудь собака его утащит. Вот я и попыталась ей позвонить, но там этот аппарат. Весь день я звонила, но она не подходила к телефону, и, сказать по правде, я начала немного беспокоиться.

— Почему? — спросила я. — У нее были какие-нибудь проблемы со здоровьем, какие-нибудь, о которых вы знали?

— Холестерин. Больше двухсот — так она как-то мне сказала. И высокое давление, но это у них семейное.

Я не видела у Дженнифер Дейтон никаких приготовленных по рецептам лекарств.

— Вы не знаете, кто был ее лечащим врачом? — поинтересовалась я.

— Не помню. Но Дженни верила в естественные способы лечения. Она говорила мне, что, когда она себя плохо чувствует, она медитирует.

— Судя по вашим словам, вы были чуть ли не подругами, — заметил Марино.

Беспрестанно теребившие юбку пальчики миссис Клэри напоминали непоседливых детишек-шалунишек.

— Я все время здесь, только если в магазин выйду. — Она взглянула на своего мужа, который опять уставился в телевизор. — Время от времени я заходила к ней, знаете, по-соседски. Бывало угощу чем-нибудь из своей стряпни.

— А она была общительной? — спросил Марино. — К ней часто кто-нибудь приходил?

— Знаете, она работала дома, но, кажется, в основном по телефону. Хотя время от времени к ней кто-то приходил.

— Вы кого-нибудь знали?

— Не помню.

— Вы не заметили, приходил ли к ней кто-нибудь прошлым вечером? — спросил Марино.

— Не заметила.

— Когда вы вышли за почтой и увидели дым из трубы, у вас не создалось впечатление, что у нее гости?

— Никакая машина не стояла. Ничто не натолкну меня на мысль о том, что у нее гости.

Джимми Клэри мирно задремал. Во сне он что-то бормотал.

— Вы сказали, она работала дома, — обратило к ней я. — Вы не знаете, чем она занималась?

Миссис Клэри посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Подавшись вперед, она понизила голос.

— Я знаю, что люди говорят.

— И что же? — поинтересовалась я.

Она поджала губы и покачала головой.

— Миссис Клэри, — вступил Марино, — что бы вы ни рассказали, может нам помочь. Я знаю, вы хотите помочь.

— В двух кварталах отсюда есть методистская церковь. Ее видно. Колокольня ночью горит. Она горит с тех пор, как ее построили три-четыре года назад.

— Я видел эту церковь, когда ехал сюда, — ответил Марино. — Какое она имеет отношение…

— Ну вот, — оборвала она, — Дженни приехала сюда, кажется, в начале сентября. Я так и не могла этого понять. Свет колокольни. Посмотрите, когда поедете домой. Конечно… — Она помолчала с некоторым разочарованием на лице. — Может, уже больше и не будет.

— Что не будет? — спросил Марино.

— Гаснуть, а потом опять зажигаться. Я такого никогда не видела. Минуту горит, а потом смотришь из окна, а там — темнота, словно церкви и нет вовсе. Потом опять посмотришь — опять горит, как будто всегда горела. Я следила по времени. Минуту горит, две не горит, потом три горит. Иногда по целому часу горит. Совсем беспорядочно.

— Какое это имеет отношение к Дженнифер Дейтон? — спросила теперь уже я.

— Я помню, это было вскоре после ее приезда, за несколько недель до того, как у Джимми случился удар. Был холодный вечер, и он разводил огонь. Я на кухне мыла посуду, и мне было видно из окна, что колокольня горела, как всегда. Он пришел на кухню налить себе что-нибудь выпить, а я говорю: «Ты же знаешь, в Библии написано о том, что человек должен быть напоен духом святым, а не вином». Он в ответ: «Я пью не вино, а бурбон». И тут прямо сразу после его слов колокольня потухла. Словно церковь вдруг исчезла. И я сказала: «Вот тебе и слово Божье. Вот он тебе и ответил насчет тебя и твоего бурбона».

Он расхохотался так, словно я рехнулась, но больше не выпил ни капли. Каждый вечер он подходил к окну над раковиной в кухне и стоял смотрел. Одну минуту колокольня горела, потом гасла. Я не разубеждала Джимми в том, что это дело рук Господа — пусть думает все, что угодно, лишь бы не пил. С церковью никогда такого не было до приезда мисс Дейтон.

— А в последнее время свет все так же зажигался и гас? — поинтересовалась я.

— Прошлой ночью все было по-прежнему. Сейчас — не знаю. Говоря по правде, я не смотрела.

— Так вы думаете, что она как-то влияла на освещение церковной колокольни, — мягко уточнил Марино.

— Я говорю о том, что не один человек уже давно пришел к такому мнению о ней.

— К какому мнению?

— К такому, что она — ведьма, — заявила миссис Клэри.

Муж захрапел, но жена, казалось, не слышала этих жутких сдавленных звуков.

— Значит, насколько я понял, ваш муж занемог примерно с того времени, как мисс Дейтон переселилась сюда, и с освещением тоже стали твориться непонятные вещи, — заметил Марино.

Она показалась несколько удивленной.

— Да, именно так. С ним случился удар в конце сентября.

— Вы не думали, что это могло быть как-то связано? Что, скажем, Дженнифер Дейтон имеет к этому какое-то отношение, как, например, по-вашему, она имеет отношение к освещению церкви?

— Джимми к ней не очень-то. — Миссис Клэри готова была разговориться.

— Вы имеете в виду, что они недолюбливали друг друга? — уточнил Марино.

— После переезда она пару раз приходила попросить его помочь кое-что сделать в доме, мужскую работу. Я помню, как-то раз у нее было что-то с дверным звонком, и она пришла в страхе, что у нее может начаться пожар от замыкания. Джимми пошел к ней. Потом, кажется, у нее еще потекла посудомойка. Джимми всегда был таким мастеровым.

Она взглянула на своего спящего мужа.

— Но пока вы так толком и не сказали, почему он ее недолюбливал, — заметил Марино.

— Он говорил, что не любит туда ходить, — сказала она. — Ему не нравилось в доме — повсюду эти стекляшки. И телефон постоянно звонит. Но напугало его то, что она сказала ему, что может узнавать будущее людей и ему предскажет все бесплатно, если он будет помогать ей с какими-нибудь мелочами по дому. И ответ его я помню так, словно это было вчера: «Нет, благодарю вас, мисс Дейтон. Мое будущее в руках Миры, и она распланировала его по минутам».

— Я бы хотел знать, не считаете ли вы, что у кого-то могла возникнуть ссора с Дженнифер Дейтон, и этот кто-то мог захотеть сделать ей что-то плохое? — спросил Марино.

— Вы думаете, ее кто-то убил?

— Сейчас мы многого не знаем. Мы должны рассмотреть все варианты.

Она обхватила себя, скрестив руки под чахлой грудью.

— А что вы можете сказать по поводу ее душевного состояния? — спросила я. — Она когда-нибудь казалась вам подавленной? Были ли у нее какие-нибудь проблемы, которые она, казалось, не могла никак решить, особенно в последнее время?

— Я не была с ней настолько близко знакома. — Миссис Клэри избегала моего взгляда.

— Может быть, вы знали, что она ходила к каким-нибудь врачам?

— Я не знаю.

— А родственники? У нее была семья?

— Понятия не имею.

— А телефон? — затем спросила я. — Она сама подходила, когда была дома, или у нее всегда работал автоответчик?

— Мне казалось, что, когда она была дома, она сама подходила к телефону.

— Поэтому-то вы и забеспокоились сегодня днем, когда она не брала трубку в ответ на ваши звонки, — подсказал Марино.

— Именно поэтому.

Мира Клэри слишком поздно сообразила, что она только что сказала.

— Интересная вещь, — заметил Марино.

По ее шее вверх пополз румянец, и руки застыли.

— А откуда вы узнали, что она была сегодня дома? — спросил Марино.

Она не отвечала. У ее мужа в груди что-то заклокотало, он закашлял и открыл глаза.

— Я, видимо, просто так подумала. Потому что я не видела, как она выезжала на машине… — голос миссис Клэри затих.

— Может, вы туда сегодня днем ходили? — подсказал Марино, словно стремясь ей помочь. — Угостить ее пирожком или просто поприветствовать, и подумали, что ее машина в гараже?

Она промокнула слезы возле глаз.

— Я все утро была на кухне, пекла и не видела, чтобы она выходила за газетой или уезжала куда-нибудь на машине. И вот попозже я вышла из дома, решила зайти к ней и позвонила в дверь. Никто не открыл. Я заглянула в гараж.

— Вы говорите, что видели все окна в дыму, и не подумали, что могло что-то случиться? — спросил Марино.

— Я не знала, что это значит, не знала, что делать. — Ее голос зазвучал на несколько октав выше. — О Господи! О Боже мой! И почему я никого не позвала тогда. Может, она была еще…

— Не знаю, была ли она тогда еще жива, — оборвал Марино, — не знаю, осталась ли бы она жива. Он выразительно посмотрел на меня.

— Когда вы заглянули в гараж, вы слышали, как работал мотор машины? — поинтересовалась я у миссис Клэри.

Она потрясла головой и высморкалась. Марино поднялся и сунул свой блокнот в карман пальто. Он выглядел расстроенным, словно мягкотелость и ненадежность миссис Клэри глубоко разочаровали его. К этому времени мне были хорошо известны все до единой его роли.

— Я должна была позвонить раньше, — дрожащим голосом произнесла Мира Клэри, обращаясь ко мне.

Я не ответила. Марино уставился на ковер.

— Мне нехорошо. Я должна пойти лечь.

Вытащив из бумажника свою визитную карточку, Марино протянул ее ей.

— Если вам в голову придет что-нибудь, на ваш взгляд, полезное для меня, позвоните.

— Да, сэр, — ответила она слабым голосом. — Я обещаю.

— Вы приступите прямо сегодня? — спросил у меня Марино, когда мы вышли на улицу.

Снега навалило уже по щиколотку, и он все продолжал идти.

— Утром, — ответила я, доставая из кармана ключи.

— Ну, и что вы думаете по поводу всего этого?

— Я думаю, что из-за своего необычного рода занятий она подвергалась большому риску стать жертвой какого-нибудь негодяя. Еще я думаю, что ее определенно одинокое существование, судя по тому, что говорила миссис Клэри, и тот факт, что она раньше времени открыла свои рождественские подарки, подкрепляют легкую версию о самоубийстве. Однако главная загвоздка в ее чистых носках.

— Вы все абсолютно правильно поняли, — подтвердил Марино.

Дом Дженнифер Дейтон был освещен, и к нему по дорожке задним ходом подъезжал грузовик с цепями на покрышках. Голоса рабочих едва доносились из-за снега, и все машины на улице полностью побелели и приняли округлые очертания.

Я обратила внимание, что Марино смотрел куда-то поверх крыши дома мисс Дейтон. В нескольких кварталах на фоне перламутрово-серого неба четко вырисовывалась та самая церковь, ее зловещие очертания напоминали ведьминскую шляпу. Сводчатые ниши смотрели на нас пустыми траурными глазницами, и вдруг неожиданно зажегся свет. Он заполнил ниши и рельефные поверхности бледной охрой, и их очертания, строгие, но уже смягченные, словно парили в ночи.

Оглянувшись на дом Клэри, я заметила, как шевельнулись шторки на кухонном окне.

— О Господи, меня здесь нет. — Марино направился через улицу.

— Вы хотите, чтобы я озадачила Нилза по поводу ее машины? — крикнула я ему вслед.

— Да, — отозвался он. — Было бы неплохо.

* * *

Когда я вернулась домой, у меня горел свет, и из кухни доносились соблазнительные ароматы. В камине горел огонь, и стоявший возле него столик был накрыт на двоих. Бросив на диван свой медицинский чемоданчик, я огляделась и прислушалась. Из моего кабинета, находившегося через холл, слышался слабый стук клавиш.

— Люси? — позвала я, снимая перчатки и расстегивая куртку.

— Я здесь.

Стук клавиш продолжался.

— Ты что-то готовишь?

— Ужин.

Я направилась к себе в кабинет и увидела там свою племянницу, сидящую за моим письменным столом и внимательно глядящую на монитор компьютера. Я поразилась — она была в ЮНИКС, ей как-то удалось войти в центральный компьютер.

— Как это у тебя получилось? — спросила я. — Я же не называла тебе ни команды, ни имени пользователя, ни пароля — ничего.

— А мне и не надо. Я нашла файл, из которого узнала команду. Плюс тут у тебя есть программы с именем пользователя и паролем, так что не надо никаких подсказок. Только небольшой риск. Имя пользователя — Марли, а пароль — «мозг».

— Ты опасный человек. Я подвинула стул поближе.

— Кто такой Марли? — Она продолжала набирать.

— Мы вместе учились в медицинском институте. Марли Скейтс два года сидел рядом со мной на лабораторных. Он сейчас где-то работает нейрохирургом.

— Ты была в него влюблена?

— Мы никогда с ним не встречались.

— А он был в тебя влюблен?

— Ты задаешь слишком много вопросов, Люси. Нельзя спрашивать у людей все, что тебе вздумается.

— Нет можно. У людей есть право не отвечать.

— Так легко обидеть.

— Кажется, я догадалась, как кто-то влез в каталог, тетя Кей. Помнишь, я упоминала программные средства?

— Да.

— Так вот, кто-то располагает корневыми привилегиями без пароля. Я думаю, что этим воспользовались, и покажу тебе, что могло произойти. — Ее пальцы во время разговора, не останавливаясь, скользили по клавиатуре. — Сейчас я войду в меню системы, проверю учет входа и постараюсь поискать определенного пользователя. Нажимаю g, и вот, пожалуйста. — Она провела пальцем по строчке на экране.

— Шестнадцатого декабря в семнадцать ноль шесть кто-то вошел с аппарата t-t-y-четырнадцать. У этого человека были корневые привилегии, и, предположительно, это тот, кто влез в твой каталог. Не знаю, что он там смотрел. Но двадцать минут спустя, в семнадцать двадцать шесть, он попытался послать сообщение «Я не могу это найти» какому-то t-t-y-0-семь и случайно получил файл. Он вышел из системы в семнадцать тридцать две, то есть сеанс продлился в общей сложности двадцать шесть минут. И, похоже, ничего напечатано не было. Я взглянула на зарегистрированные принтером распечатанные файлы и не увидела там ничего заслуживающего внимания.

— Дай-ка мне убедиться в том, что я все правильно поняла. Кто-то пытался послать сообщение с некоего t-t-y-четырнадцать некоему t-t-y-0-семь, — сказала.

— Да. И я проверила. И то и другое являются терминалами.

— Как мы можем определить, в каком офисе находятся эти терминалы? — спросила я.

— К моему удивлению, здесь нигде нет списка. Или я его еще не нашла. Если у меня ничего не получится, ты сможешь проверить шнуры, идущие к терминалам. Обычно они все обозначены. А если тебя интересует мое личное мнение, то я не думаю, что твой программист-аналитик является шпионом. Во-первых, ей известно твое имя пользователя и пароль. И еще, поскольку я предполагаю, что мини у нее в офисе, я также предполагаю и то, что она пользуется терминалом этой системы.

— Да.

— Название терминала твоей системы t-t-y-b.

— Так.

— Еще один способ узнать, кто это сделал, — просочиться к кому-нибудь в офис, когда там никого нет, но все подключено. Все, что тебе нужно сделать, это лишь войти в ЮНИКС и набрать: «кто я» — и система тебе ответит.

Отодвинув стул, она встала.

— Ты, наверное, голодна. У нас сегодня куриные грудки и холодный рисовый салат с кешью, перцем и кунжутным маслом. И хлеб. Гриль у тебя не сломан?

— Уже начало двенадцатого, и на улице валит снег.

— А я и не предлагала тебе есть на улице. Я просто хотела бы приготовить курицу на гриле.

— Где ты научилась готовить? Мы направлялись на кухню.

— Не у мамы. Как ты думаешь, почему я была такой толстушкой? Потому что ела всякую дрянь, которую она покупала. Всякие пирожки, «соду», пиццу, на вкус как картон. У меня расположенность к полноте благодаря мамочке. И я ей этого никогда не прощу.

— Нам нужно поговорить о том, что произошло сегодня днем, Люси. Если бы ты тогда не пришла домой, тебя бы уже искала полиция.

— Я позанималась часа полтора, потом приняла душ.

— Тебя не было четыре с половиной часа.

— Мне нужно было купить кое-что из продуктов.

— Почему ты не отвечала на телефонные звонки в машине?

— Я думала, что кто-то пытался дозвониться до тебя. И потом я не привыкла пользоваться телефоном в машине. Мне не двенадцать лет, тетя Кей.

— Я знаю, что тебе не двенадцать лет. Но ты живешь не здесь, и никогда здесь раньше не ездила. Я очень беспокоилась.

— Прости, — сказала она.

Мы ели при свете огня в камине, сидя на полу возле столика. Я выключила свет. Языки пламени колыхались, и вокруг плясали тени, словно празднуя какой-то волшебный миг в жизни моей племянницы и моей.

— Какой бы ты хотела рождественский подарок? — спросила я, протянув руку к своему бокалу с вином.

— Уроки стрельбы, — ответила она.

Глава 5

Люси долго не ложилась спать, работала с компьютером, и я не слышала ни звука из ее комнаты, проснувшись по будильнику рано утром в понедельник. Раздвинув занавески на окне в спальне, я смотрела на кружащиеся в свете фонарей во дворике пушистые хлопья. Снег был глубокий, и повсюду вокруг стояла тишина. Выпив кофе и пробежав глазами газету, я оделась и уже от самой двери вернулась. Пусть Люси уже и не двенадцать лет, я не могла просто так уйти, не взглянув, как она.

Проскользнув к ней в спальню, я увидела ее спящей на боку среди скомканных простыней, пуховое одеяло наполовину сползло на пол. Меня тронуло то, что на ней был тренировочный костюм, который она выкопала из моего комода. Мне еще не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь хотел спать в чем-нибудь из моих вещей. Осторожно, чтобы не разбудить ее, я расправила простыни.

Поездка в центр города показалась мне просто жуткой, и я завидовала тем служащим, чьи офисы из-за снега были закрыты. Мы же, кому не выпало отдыхать, медленно ползли по шоссе, скользя и притормаживая, вглядываясь в лобовые стекла, которые не могли очистить дворники. Я думала, как буду объяснять Маргарет, что моя племянница сочла несовершенной защиту нашей компьютерной системы. Кто влез в мой каталог, и почему Дженнифер Дейтон, набирая мой номер, вешала трубку?

Мне не удалось добраться до офиса раньше половины девятого, но когда я вошла в морг, то от неожиданности остановилась посреди коридора. Возле нержавеющей стальной двери холодильника стояла словно наспех оставленная каталка с телом, укрытым простыней. Взглянув на бирку на ноге, я прочла имя Дженнифер Дейтон и посмотрела по сторонам. Никого не было ни в офисе, ни в рентгеновском кабинете. Я открыла дверь в секционную и увидела Сьюзан в спецодежде, звонившую по телефону. Она поспешно повесила трубку и поприветствовала меня нервным «доброе утро».

— Рада, что вам удалось добраться. Расстегивая куртку, я с удивлением смотрела на нее.

— Бен меня подвез, — сказала она, имея в виду моего администратора, у которого был джип с приводом на четыре колеса. — Нас пока здесь только трое.

— А что Филдинг?

— Он звонил несколько минут тому назад и сказал, что не может выбраться со своего двора. Я сказала ему, что у нас пока только один случай, но, если работы прибавится, Бен за ним заедет.

— Вы знаете, что наш «случай» странным образом приткнулся в коридоре?

Она замялась и покраснела.

— Я везла ее на рентген, и тут зазвонил телефон. Простите.

— Вы уже взвесили и измерили ее?

— Нет.

— Давайте начнем с этого.

Она вылетела из секционной, прежде чем я успеласказать что-то еще. Секретари и научные сотрудники, работавшие наверху в лабораториях, частенько входили и выходили из здания через морг, поскольку так было удобнее попадать на автостоянку. Этим же путем нередко пользовался и обслуживающий персонал. Поэтому оставлять тело без присмотра посреди коридора было крайне нежелательно и даже опасно, если цепь доказательств окажется в суде под вопросом.

Сьюзан вернулась, толкая впереди себя каталку, и мы принялись за работу в тошнотворном запахе разлагающегося мяса. Я принесла перчатки и пластиковый фартук, а затем закрепила на подставке разные формы и бланки. Сьюзан казалась притихшей и напряженной. Когда она потянулась к панели управления, чтобы подрегулировать компьютеризованные напольные часы, я заметила, что у нее дрожат руки. Может быть, у нее утренний приступ токсикоза.

— Все в порядке? — спросила я у нее.

— Небольшая усталость.

— Точно?

— Совершенно. Она весит ровно шестьдесят семь килограммов.

Я переоделась в свою зеленую робу, и мы со Сьюзан перевезли тело в рентгеновский кабинет и переложили его с каталки на стол. Откинув простыню, я подсунула под шею специальную подставку, чтобы не болталась голова. Ножа на горле была чистой, незакопченной и без ожогов, потому что ее подбородок находился у самой груди, когда она была в заведенной машине. Я не увидела никаких явных повреждений, ни ушибов, ни сломанных ногтей. Не было ни перелома носа, ни трещин на губах, и язык она не прикусывала.

Сьюзан сделала снимки и сунула их в процессор, в то время как я обследовала переднюю часть тела с лупой. Я собрала множество едва заметных белесых волосков, возможно, от простыни или постельного покрывала, и обнаружила такие же у нее на носках. На ней не было никаких украшений, и под халатом она оказалась голой. Я вспомнила ее помятую постель, подушки у изголовья и стакан с водой на тумбочке. В ночь перед смертью она накрутила волосы на бигуди, разделась и, возможно, какое-то время читала в постели.

Сьюзан, выйдя из проявочной, прислонилась к стене, уперевшись руками в поясницу.

— Что это за леди? — спросила она. — Она замужем?

— Похоже, она жила одна.

— Работала?

— Занималась своим бизнесом дома.

Мое внимание привлекла любопытная находка.

— Что за бизнес?

— Видимо, что-то вроде гадания.

Перышко было очень маленьким и закопченным. Оно пристало к халату Дженнифер Дейтон в области ее левого бедра. Доставая маленький пластиковый конверт, я пыталась вспомнить, не видела ли я у нее дома перьев. Возможно, подушки на ее кровати были набиты перьями.

— Вы нашли какие-нибудь доказательства того, что она увлекалась оккультизмом?

— Кое-кто из ее соседей, кажется, считал ее ведьмой, — ответила я.

— В связи с чем?

— Неподалеку от ее дома есть церковь. По их утверждениям, свет в церкви стал периодически то загораться, то гаснуть после того, как она переселилась в тот район несколько месяцев назад.

— Вы шутите.

— Я сама видела, как он зажегся, когда я уже собралась уезжать домой.

— Странно.

— Да, это выглядело странно.

— Может быть, там таймер?

— Вряд ли. То зажигающийся, то гаснущий свет не сэкономит электроэнергии. Если верить тому, что нам сказали, так продолжается всю ночь. Я видела только один раз.

Сьюзан ничего не сказала.

— Возможно, там что-то не в порядке с проводкой.

Действительно, думала я, продолжая работать, я позвоню в церковь. Они, может быть, даже и не знают об этом.

— Видели что-нибудь необычное в доме?

— Стекляшки. Необычные книги.

Молчание.

Затем Сьюзан воскликнула:

— Ну почему вы мне раньше не сказали?

— Простите? — Я подняла глаза.

Она, побледнев, как-то испуганно смотрела на тело.

— Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? — спросила я.

— Не нравится мне все это.

— Что именно?

— Это все равно что у кого-то СПИД или что-нибудь еще в этом роде. Тем более сейчас.

— Вряд ли у этой женщины может оказаться СПИД или…

— Надо было мне сказать. До того, как я до нее дотронулась.

— Сьюзан…

— Я училась в школе с девочкой, которая была ведьмой.

Я прекратила осмотр. Сьюзан застыла возле стены, прижав руки к животу.

— Ее звали Дорин. Она была на шабаше ведьм, и, когда мы учились последний год, она наслала проклятие на мою сестру-близнеца Джуди. Джуди погибла в автокатастрофе за две недели до выпуска.

Я уставилась на нее в недоумении.

— Вы же знаете, как я боюсь всего оккультного! Как тот коровий язык, например, утыканный иголками, который полицейские притащили пару месяцев назад. Он был завернут в бумагу со списком мертвецов. Его оставили на могиле.

— Это же была чья-то выходка, — спокойно напомнила я. — Тот язык оказался купленным в магазине, а имена ничего не значили — их просто списали с могильных памятников на кладбище.

— Нельзя шутить с сатанинскими силами, ни глупыми выходками, ничем. — Ее голос дрожал. — Я воспринимаю зло не менее серьезно, чем Господь.

Сьюзан была дочерью священника, но уже давно не имела никакого отношения к религии. Я никогда не слышала, чтобы она вспоминала как Бога, так и Сатану, кроме обычных восклицаний, не имеющих отношения ни к тому, ни к другому. Мне никогда не доводилось видеть ни малейшего намека на суеверный страх с ее стороны по какому бы там ни было поводу. Она чуть не плакала.

— Ну вот что, — тихо сказала я. — Поскольку сотрудников у меня не так уж много, вы идите отвечайте на телефонные звонки наверху, а я уж как-нибудь управлюсь здесь сама.

Ее глаза наполнились слезами, и мне тут же стало ее жалко.

— Ничего. — Я обняла ее и вывела из помещения. — Ну, хватит, хватит, — ласково повторяла я, пока она рыдала у меня на плече. — Хотите, Бен отвезет вас домой?

Она кивнула, еле слышно лепеча:

— Простите меня. Простите.

— Вам просто надо немного отдохнуть.

Усадив ее на стул в офисе морга, я стала звонить по телефону.

* * *

Дженнифер Дейтон не вдыхала ни окиси углерода, ни копоти, потому что к тому времени, когда она оказалась в своей машине, она уже больше не дышала вообще. Ее смерть была убийством, совершенно очевидным, и весь день я с нетерпением звонила Марино, оставляя ему сообщения, чтобы он связался со мной. Несколько раз я пыталась дозвониться до Сьюзан, справиться о ее самочувствии, но в ответ слышала лишь бесконечные длинные гудки.

— Я волнуюсь, — сказала я Бену Стивенсу. — Сьюзан не подходит к телефону. Когда вы отвозили ее домой, она не говорила, что куда-нибудь собирается?

— Она сказала, что собирается лечь спать. Он сидел за своим столом и разбирал ворох компьютерных распечаток. Из стоявшего на книжном шкафу радиоприемника тихо доносились звуки рок-н-ролла. Он пил мандариновую воду. Стивенс был молодым, хватким симпатичным юношей. Он много работал и, как говорили, любил походить по барам. Я нисколько не сомневалась в том, что, немного поработав в качестве моего администратора, он найдет себе что-нибудь более выгодное.

— Может, она отключила телефон, чтобы ей не мешали спать, — предположил он, включая калькулятор.

— Может быть.

Он занялся нашими бюджетными проблемами. Ближе к вечеру, когда уже начало темнеть, Стивенс позвонил мне.

— Звонила Сьюзан. Сказала, что ее завтра не будет. А сейчас у меня на проводе некий Джон Дейтон. Говорит, что он — брат Дженнифер Дейтон. Стивенс соединил нас.

— Здравствуйте. Говорят, вы производили вскрытие моей сестры, — промямлил мужской голос. — Э-э… Дженнифер Дейтон — моя сестра.

— Будьте добры, назовите ваше имя.

— Джон Дейтон. Я живу в Колумбии, Южная Каролина.

Я подняла глаза в тот момент, когда в дверях появился Марино, и жестом предложила ему сесть.

— Говорят, она подсоединила шланг к машине и покончила с собой.

— Кто говорит? — спросила я. — И не могли бы вы говорить погромче, пожалуйста.

— Не помню, кто именно, — сказал он после некоторой паузы. — Надо было бы записать, но меня это слишком потрясло.

Потрясения в его голосе не чувствовалось, он звучал настолько приглушенно, что я едва могла разобрать, что он говорит.

— Я очень сожалею, мистер Дейтон, — ответила я, — но запрос на любую информацию относительно ее смерти должен быть в письменной форме. Кроме вашего письменного запроса, мне понадобится еще и подтверждение того, что вы — ее родственник.

Он молчал.

— Алло? — сказала я. — Алло? Вместо ответа я услышала в трубке гудки.

— Странно, — сказала я Марино. — Вы уже познакомились с неким Джоном Дейтоном, который заявляет, что он — брат Дженнифер Дейтон?

— А, так вот кто это был? Черт. Мы пытались с ним связаться.

— Кто-то уже успел уведомить его о ее смерти.

— А вы не знаете, откуда он звонил?

— Предположительно из Колумбии, Южная Каролина. Он неожиданно повесил трубку. Похоже, Марино это не заинтересовало.

— Я только что от Вэндера, — сказал он, имея в виду Нилза Вэндера, главного эксперта по отпечаткам пальцев. — Он проверил машину Дженнифер Дейтон, плюс ее книги, что лежали возле кровати, и стихотворение, оказавшееся в одной из них. Что же касается чистого листка бумаги, что лежал у нее на кровати, то он до него еще не добрался.

— Что-нибудь уже есть?

— Немного. Мы прогоним все в компьютере, если появится необходимость. Вероятно, большинство отпечатков принадлежат ей. Вот. — Он положил маленькую папку для бумаг ко мне на стол. — Веселенькое чтиво.

— Думаю, вы захотите пропустить отпечатки пальцев через компьютер без лишней проволочки, — мрачно сказала я.

Взгляд Марино посуровел. Он помассировал виски.

— Дженнифер Дейтон совершенно точно не кончала жизнь самоубийством, — сообщила я. — Окиси углерода в ней оказалось не больше семи процентов. Сажи в дыхательных путях не было. Кожа приобрела ярко-розовый оттенок от холода, а не от отравления угарным газом.

— О, Господи, — произнес он.

Порывшись в лежавших передо мной бумагах, я протянула ему несколько листочков, затем достала из конверта фотографии шеи Дженнифер Дейтон.

— Как видите, — продолжала я, — нет никаких внешних повреждений.

— А что за кровь на сиденье машины?

— Следствие посмертного выдоха. Она начинала разлагаться. Я не обнаружила ни ссадин, ни ушибов, ни следов от пальцев. Однако вот здесь, — я показала ему фотографию шеи, сделанную во время вскрытия, — в грудинно-ключично-сосцевидных мышцах у нее с обеих сторон кровоизлияния. Кроме того, есть трещина подъязычной кости. Смерть явилась результатом асфиксии из-за оказанного на шею давления…

Марино неожиданно резко прервал меня:

— То есть вы ведете к тому, что ее задушили? Я показала ему другой снимок.

— Помимо этого, у нее на лице петехия, или, иначе говоря, точечные кровоизлияния. Все эти факты говорят об удушье. Да, ее убили, и я бы посоветовала как можно дольше не давать это в газеты.

— Мне, как вы понимаете, это не нужно. — Он взглянул на меня красными от усталости глазами. — В данный момент на мне висят восемь нераскрытых убийств. В Энрико не чешутся по поводу Эдди Хита, а его старик названивает мне чуть ли не каждый день. Не говоря уже о том, что в Мосби-Кортс сейчас идет настоящая нарковойна. Веселенькое Рождество! На черта мне все это?

— Дженнифер Дейтон тоже этого было не нужно, Марино.

— Ладно, продолжайте. Что вы там еще нашли?

— У нее действительно было высокое кровяное давление, как и говорила ее соседка миссис Клэри.

— Гм, — буркнул он, отводя от меня глаза. — А как вы это узнали?

— У нее была левосторонняя гипертрофия желудочка, или утолщение левой стороны сердца.

— А это бывает из-за высокого кровяного давления?

— Да. Очевидно, я обнаружу фибриноидные изменения в микроциркуляторной части сосудистого русла почек, или ранний нефросклероз. Я также предполагаю гипертензивные изменения в церебральных артериолах, но не могу с уверенностью говорить об этом, пока не посмотрю в микроскоп.

— Вы имеете в виду, что клетки мозга и почек при высоком кровяном давлении отмирают?

— Можно так сказать.

— Что-нибудь еще?

— Ничего существенного.

— А содержимое желудка? — спросил Марино.

— Мясо, овощи, частично переваренные.

— Алкоголь или наркотики?

— Никакого алкоголя. Насчет наркотиков пока не известно.

— Следы насилия?

— Ни травм, ни других признаков сексуальных домогательств. Я взяла мазок на наличие семенной жидкости, но результатов у меня еще нет. Во всяком случае, трудно что-либо утверждать.

По лицу Марино невозможно было судить о его реакции на все услышанное.

— У вас есть какие-нибудь соображения? — спросила я наконец.

— Я просто пытаюсь представить себе, как все это выглядело. Кто-то хорошенько потрудился, чтобы заставить нас подумать, что она отравилась газом в своей машине. Однако, мне кажется, он не собирался душить ее в доме. Видимо, придавив ее, он несколько перестарался, и она умерла. Может быть, он не знал о ее слабом здоровье, поэтому все так и получилось.

Я покачала головой.

— Это не имеет отношения к ее высокому давлению.

— Хорошо, тогда объясните, как она умерла.

— Скажем, у убийцы сильная правая рука. Обхватив левой рукой ее шею спереди, он взялся правой рукой за левое запястье и дернул вправо. — Я показала. — В результате эксцентрического воздействия на ее шею произошел перелом правой части подъязычной кости. Из-за сильного рывка случился коллапс верхних дыхательных путей, давление распространилось на сонную артерию. У нее могла наступить гипоксия, или кислородное голодание. Иногда в результате давления на шею возникает брадикардия, понижается частота сердечных сокращений, и у жертвы начинается аритмия.

— По результатам вскрытия вы можете сказать, что убийца применил захват, который явился причиной удушения? Другими словами — желая ее лишь усмирить, он не рассчитал силы?

— Я не могу этого утверждать.

— Однако это возможно.

— Это в пределах допустимого.

— Ладно вам, док, — раздраженно сказал Марино. — Выйдите хоть на секунду из роли свидетеля. В офисе еще кто-нибудь есть, кроме нас с вами?

Никого не было. Но нервы у меня были уже на пределе. Большинство моих сотрудников не явились на работу. Сьюзан повела себя весьма странным образом. Незнакомая мне Дженнифер Дейтон явно пыталась мне позвонить, и вдруг ее убивают, а какой-то мужчина, назвавшись ее братом, неожиданно вешает трубку во время разговора со мной. Не говоря уже о том, что Марино пребывал в отвратительном настроении. Когда я чувствовала, что теряю самообладание, я старалась быть максимально, беспристрастной.

— Послушайте, — ответила я, — очень даже возможно, что он схватил ее, пытаясь усмирить, и, переборщив, задушил случайно. Более того, я даже могу предположить, что он решил, будто она лишь потеряла сознание, и не подозревал о смерти, перенося ее в машину.

— Значит, мы просто имеем дело с каким-то кретином.

— Я бы на вашем месте не делала таких заключений. Но не исключено, что, если он, проснувшись завтра утром, прочтет в газетах о том, что Дженнифер Дейтон была убита, это будет для него крайней неожиданностью. Он начнет раздумывать, где он допустил ошибку. Именно поэтому я посоветовала пока воздержаться от каких-либо публикаций в прессе.

— Это большого труда не составит. Кстати, то, что вы не знакомы с Дженнифер Дейтон, вовсе не означает, что она вас не знала.

Я помолчала в ожидании объяснений.

— Я думал о том, что вам звонили и вешали трубку. Вы появляетесь на телевидении, в газетах. Может быть, она знала, что кто-то ее преследует, но не знала, к кому обратиться, и пыталась дозвониться до вас, надеясь на помощь. Но, услышав ваш автоответчик, от страха не знала, что сказать.

— Довольно мрачное предположение.

— А здесь почти все наши с вами предположения мрачные.

Он поднялся со стула.

— Я хочу вас кое о чем попросить, — сказала я. — Осмотрите ее дом. Сообщите мне, если найдете какие-нибудь перьевые подушки, куртки-пуховики, метелку из перьев для смахивания пыли — одним словом, все, что хоть как-то связано с перьями.

— А что?

— На ее халате я обнаружила маленькое перышко.

— Конечно. Я дам вам знать. Вы идете?

Услышав, как открылись и закрылись двери лифта, я оглянулась.

— Это Стивенс? — спросила я.

— Да.

— Мне надо еще кое-что сделать перед уходом, — сказала я.

* * *

После того как Марино сел в лифт, я подошла к одному из окон в конце коридора, из которого была видна автостоянка позади здания. Я хотела посмотреть, стоял ли там еще джип Бена Стивенса. Джипа не было, и я видела, как Марино, выйдя из здания, пошел по глубокому, освещенному уличными фонарями снегу. Добравшись до своей машины, он остановился и, прежде чем сесть за руль, стал яростно, словно наступивший на что-то мокрое кот, трясти ногами, чтобы стряхнуть снег. Я не знала, были ли у него на Рождество какие-нибудь планы, и пожалела, что не подумала о том, чтобы пригласить его на ужин. Это будет его первым Рождеством после развода с Дорис.

Возвращаясь назад по пустынному коридору, я заглядывала во все офисы подряд и проверяла терминалы компьютеров. К сожалению, ни один не был включен, и единственный шнур с номерной биркой оказался у Филдинга. Это был ни tty07, ни tty14. Потеряв надежду, я открыла офис Маргарет и включила свет.

Там, как обычно, все выглядело так, словно через комнату пронесся ураган, раскидавший по столу бумаги, перевернувший книги в книжном шкафу и сбросивший часть из них на пол. Бесконечные гармошки распечатки напоминали меха аккордеонов, неразборчивые записи и телефонные номера были приклеены к стенам и экранам терминалов. Мини-компьютер жужжал, как электронное насекомое, а на полке плясали многочисленные огоньки модемов. Сев на ее стул перед терминалом, я выдвинула ящик справа от себя и стала просматривать наименования файлов. Отыскав несколько поначалу, на мой взгляд, обещающих названий, я, к своему сожалению, вскоре обнаружила, что они не оправдали моих ожиданий. Оглянувшись, я заметила толстый пучок шнуров, поднимавшихся по стене позади компьютера вверх и уходивших в потолок. Каждый из них был идентифицирован.

И tty07, и tty14 были подсоединены непосредственно к компьютеру. Отсоединив сначала tty07, я пошла проверять терминалы от одного к другому, чтобы узнать, какой из них в результате оказался отключенным. Не работал терминал в кабинете Бена Стивенса, но, когда я вновь подсоединила шнур, он заработал. Тогда я взялась вычислять tty14, и каково же было мое удивление, когда отсоединение соответствующего шнура, похоже, никак не отразилось на работе терминалов. Все терминалы на столах моих сотрудников продолжали бесперебойно работать. И тут я вспомнила про Сьюзан. Ее офис находился внизу в морге.

Открыв дверь и войдя в кабинет, я тут же обратила внимание на две детали. Там не было никаких личных вещей вроде фотографий и каких-нибудь безделушек, а на висевшей над письменным столом книжной полке стояли многочисленные справочники по компьютерным программам, включая ЮНИКС. Я смутно припомнила, что прошлой весной Сьюзан записывалась на какие-то компьютерные курсы. Щелкнув выключателем на ее мониторе, я попробовала войти в компьютер и была поражена, когда система вдруг ответила. Ее терминал оставался подключенным и не мог быть tty14. И тут мне вдруг пришло в голову нечто настолько очевидное, что можно было бы расхохотаться, если б все не складывалось так ужасно.

Вернувшись наверх, я остановилась в дверях своего офиса, заглядывая внутрь, словно там работал некто, с кем я была незнакома. На письменном столе, на моем рабочем месте, лежали многочисленные результаты лабораторных исследований, извещения о вызовах, свидетельства о смерти и страницы корректуры редактируемого мной учебника по судебной медицине. Столик с микроскопом выглядел ничуть не лучше. У стены находились три высокие стойки с картотекой, а напротив стояла кушетка — недалеко от книжных шкафов, чтобы можно было без труда достать книги с книжных полок. Прямо позади моего стула стоял дубовый шкафчик, давным-давно приобретенный мною лично в магазине. Он был очень удобен благодаря своим запирающимся ящичкам, куда я могла складывать свои личные вещи и секретные документы. Ключ хранился под моим телефонным аппаратом, и я вновь вспомнила про прошлый четверг, когда Сьюзан разбила банки с формалином во время вскрытия Эдди Хита.

Я не знала номера своего терминала, потому что раньше мне это было ни к чему. Сев за свой стол и выдвинув клавиатуру, я попробовала войти в компьютер, но машина не реагировала на нажатия клавиш. Отключив tty14, я отключила себя.

— Проклятье, — пробормотала я, чувствуя, как внутри у меня все похолодело. — Проклятье!

Я не посылала никаких сообщений на терминал своего администратора. Я не печатала: «Я не могу это найти». Этот файл появился вечером в прошлый четверг, когда я находилась в морге. А Сьюзан нет. Я дала ей свои ключи и предложила ей полежать на диванчике в моем офисе, пока она не придет в себя от разлитого формалина. Неужели она не только проникла в мой каталог, но пересмотрела файлы и бумаги, лежавшие у меня на столе? Неужели она пыталась отправить сообщение Бену Стивенсу, потому что не могла найти того, что их интересовало?

Я вздрогнула, оттого что в дверях моего офиса неожиданно возник один из сотрудников лаборатории.

— Вечер добрый, — пробормотал он, просматривая пачку бумаг; его халат был застегнут до самого подбородка. Вытащив из пачки многостраничный отчет, он вошел в комнату, протягивая его мне.

— Я уже собирался положить его в ваш ящик для корреспонденции, — сказал он. — Но раз уж вы здесь, я отдам вам его лично в руки. Я закончил анализ того клейкого вещества, что вы обнаружили на запястьях Эдди Хита.

— Строительные материалы? — спросила я, просматривая первую страницу отчета.

— Совершенно верно. Краска, штукатурка, дерево, цемент, асбест, стекло. Обычно подобную смесь мы обнаруживаем при кражах со взломом, частенько на одежде подозреваемых, в манжетах, карманах, обуви и так далее.

— А на одежде Эдди Хита?

— Кое-что из этого было и на его одежде.

— Меня интересует краска, что вы можете о ней сказать?

— Я обнаружил пять разновидностей. Три из них — многослойные, то есть что-то красили и перекрашивали несколько раз.

— Краска автомобильная или строительная? — спросила я.

— Автомобильная только одна — акриловая, которую обычно используют как завершающий слой при покраске машин компании «Дженерал моторс».

Это могла быть краска с машины, на которой увезли Эдди Хита, подумала я. С таким же успехом она могла оказаться откуда угодно.

— Цвет? — поинтересовалась я.

— Синий.

— Многослойная?

— Нет.

— А что было на том участке тротуара, где нашли тело? Я просила Марино направить к вам то, что удастся смести с того места, и он обещал мне это сделать.

— Песок, грязь, кусочки асфальта и разный мусор, который обычно валяется вокруг мусорного контейнера. Стекло, бумага, зола, ржавчина, земля.

— Совсем не то, что вы обнаружили налипшим на запястья.

— Да. На мой взгляд, руки клейкой лентой ему связывали в таком месте, где были строительные материалы и птицы.

— Птицы?

— Это на третьей странице отчета, — пояснил он. — Я обнаружил множество частичек перьев.

Люси казалась какой-то неспокойной и раздраженной, когда я пришла домой. Ей явно не хватало чем заняться днем, потому что она решила сделать некоторую перестановку в моем кабинете. На новом месте оказались принтер, модем и все мои справочники по компьютерам.

— Зачем ты это сделала? — поинтересовалась я. Она сидела на моем стуле спиной ко мне и ответила, не поворачиваясь и не отрывая пальцев от клавиатуры:

— Так более логично.

— Люси, нельзя приходить в чужой офис и двигать все, как тебе хочется. А если бы я так сделала у тебя?

— У меня нет смысла ничего перестанавливать. У меня и так все стоит очень разумно. — Она оторвалась от клавиатуры и развернулась. — Посмотри, теперь ты сможешь достать до принтера, не поднимаясь со стула. Твои книги здесь у тебя под рукой, и модем совсем не мешает. И тебе не надо класть книжки, ставить кофейные чашки или еще что-нибудь на модем.

— Ты весь день тут так и просидела? — спросила я.

— А куда же мне деваться? Машину ты взяла. Я побегала здесь по окрестностям. Ты когда-нибудь пробовала бегать по снегу?

Подвинув стул, я открыла свой чемоданчик и вынула из него бумажный пакет, который мне дал Марино.

— Значит, тебе нужна машина.

— Я чувствую себя оторванной от мира.

— И куда бы ты поехала?

— В твой клуб. Больше не знаю куда. Мне просто нравится, когда есть выбор. Что это за пакет?

— Это Марино дал мне книги и стихотворение.

— С каких это пор он вдруг подался в литераторы? — Она встала и потянулась. — Я хочу сделать себе чашечку фиточая. Ты хочешь?

— Лучше кофе.

— Кофе тебе вреден, — сказала она, выходя из комнаты.

— Черт, — раздраженно пробормотала я, вытащив из пакета книги и стихотворение и обсыпав себе руки и одежду красным флуоресцентным порошком.

Нилз Вэндер, как обычно, все тщательно исследовал, и я совсем забыла о его новом страстном увлечении. Несколько месяцев назад он раздобыл новый источник света и списал лазер на металлолом. От «лума-лайта», который Вэндер, называя произведением искусства, при любом удобном случае принимался с любовью описывать, практически невидимые пушинки и волоски становились огненно-рыжими. Пятна спермы и наркотических веществ загорались, точно вспышки на солнце, и, главное, высвечивались отпечатки пальцев, которые невозможно было увидеть раньше.

Вэндер исследовал найденные у Дженнифер Дейтон книги в мягкой обложке по полной программе. Они были помещены в стеклянный сосуд, где подверглись воздействию паров цианоакрилового эфира, который реагирует на компоненты пота, выделяемого человеческой кожей. Затем Вэндер припорошил блестящие обложки книг красной флуоресцентной пудрой, которая сейчас оказалась на мне. И, наконец, положил книги под холодный синий «лума-лайт» и окрасил страницы пурпурным нингидрином. Я надеялась, что он будет вознагражден за свои старания. В награду же за свои я была вынуждена отправиться в ванную и почиститься влажной губкой.

Пролистывание страниц «Парижской форели» не выдало никаких откровений. Это был роман об убийстве чернокожей девушки, и если это имело какое-то отношение к истории Дженнифер Дейтон, то я так и не смогла понять какое. Другой роман рассказывал о том, как кто-то, видимо, из потусторонней жизни через автора романа общался с нашим миром. Для меня не было ничего удивительного в том, что мисс Дейтон, проявлявшая слабость ко всему трансцендентному, увлекалась подобной литературой. Однако больше всего меня заинтересовало стихотворение.

Оно было напечатано на листе белой бумаги, запачканном пурпурным нингидрином, и лежало в пластиковом пакете:

ДЖЕННИ

От поцелуев частых

Монетка, медный пенни,

Висевшая у Дженни,

Теплела на груди.

Весной ее нашел он,

Гуляя по дорожке

Недалеко от луга,

И Дженни подарил

Без лишних слов о страсти.

Он с нею счастлив был

И верил в талисман,

Хранивший от напасти.

Порос луг куманикой,

Пожухли все цветы.

Ушел он безвозвратно.

И талисман остывший

Покоится на дне

Глубокого пруда

В лесной глуши.

Под стихотворением не стояло ни даты, ни имени автора. Лист был сложен вчетверо, и на бумаге остались сгибы. Я встала и пошла в гостиную, где Люси уже накрыла столик, приготовив кофе и чай, и помешивала угли в камине.

— Ты что, не голодна? — поинтересовалась она.

— Вообще-то голодна, — ответила я, вновь взглянув на стихотворение и недоумевая, что бы оно могло означать. Была ли «Дженни» Дженнифер Дейтон? — А что бы ты сейчас съела?

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но я бы не отказалась от бифштекса. Но только от хорошего, если коров не пичкали химикатами, — сказала Люси. — А ты не могла бы взять служебную машину, чтобы я на этой неделе попользовалась твоей?

— Обычно я не пользуюсь служебной машиной, за исключением тех случаев, когда выезжаю по вызову.

— Вчера вечером ты ездила на место происшествия, хотя тебя, кажется, официально не вызывали. Так что ты постоянно ездишь «по вызову», тетя Кей.

— Ну, ладно, — сказала я. — Почему бы нам не поехать и не отведать лучших бифштексов в городе. Потом заедем ко мне в офис, я пересяду в служебную машину, а ты поведешь мою. На дорогах кое-где еще остался лед. Ты должна пообещать мне, что будешь чрезвычайно осторожна.

— Я еще никогда не видела твоего офиса.

— Если хочешь, я тебе покажу.

— Ни за что. Только не ночью.

— Мертвецы не могут обидеть.

— Могут, — сказала Люси. — Папа обидел меня, когда умер. Он передал меня на воспитание маме.

— Давай одеваться.

— Почему каждый раз, когда речь заходит о нашей никудышной семье, ты переводишь разговор на другую тему?

Я направилась в свою спальню за курткой.

— Хочешь надеть мой черный кожаный жакет?

— Ага — вот ты опять за свое, — закричала она.

Мы спорили всю дорогу до ресторана «Рутс Крис стейк-хаус», и, когда я ставила машину на стоянку, у меня уже началась головная боль, и я окончательно возненавидела себя. Люси удалось вынудить меня повысить голос, а единственным человеком, которому это еще удавалось, кроме нее, была моя мать.

— Ну почему с тобой так сложно? — спросила я у нее шепотом, пока нас провожали до столика.

— Я хочу с тобой поговорить, а ты мне не даешь, — ответила она.

Появившийся тут же официант предложил заказать напитки.

— Дюарз с содой, — сказала я.

Люси заказала газированную воду, заметив, что мне не стоит пить, когда я за рулем.

— Это совсем немного. Впрочем, ты права. Лучше не надо. Ты опять начинаешь придираться. Как можно рассчитывать с кем-то подружиться, если так разговаривать с людьми?

— А я ни с кем и не рассчитываю подружиться. — Она отвела глаза и стала смотреть куда-то в сторону. — Это кто-то рассчитывает, что я подружусь. А может, я и не хочу иметь никаких друзей, потому что большинство людей мне скучны и неинтересны.

Мое сердце заныло от отчаяния.

— Думаю, что ты хочешь иметь друзей больше, чем кто-либо другой, Люси.

— Не сомневаюсь, что ты так думаешь. А еще ты, наверное, думаешь, что мне стоит через пару лет выйти замуж.

— Вовсе нет. Наоборот, я очень надеюсь, что этого не произойдет.

— Когда я сегодня копалась в твоем компьютере, я наткнулась на файл под названием «плоть». Зачем тебе файл с таким названием? — спросила моя племянница.

— Потому что у меня сейчас очень сложный случай.

— Мальчик по имени Эдди Хит? Я прочла про него в файле. Его нашли раздетым, возле мусорного контейнера. Кто-то вырезал у него куски кожи.

— Люси, тебе не следует читать такие вещи, — заметила я, и в этот момент раздался сигнал моего миниатюрного приемничка для вызовов. Я отцепила его от пояса на юбке и взглянула на номер.

— Извини, мне нужно на минуту отойти, — сказала я, выходя из-за стола. Нам уже несли напитки.

Я отыскала телефон-автомат. Было почти восемь часов.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал еще находившийся в офисе Нилз Вэндер. — Может, вы бы подъехали сюда, прихватив с собой дело Ронни Уоддела?

— Зачем?

— У нас тут беспрецедентный случай. Я и Марино тоже собираюсь пригласить.

— Хорошо. Скажите ему, чтобы он встретился со мной в морге через полчаса.

Когда я вернулась к столику, Люси поняла по выражению моего лица, что из-за меня очередной вечер будет испорчен.

— Извини, пожалуйста, — сказала я.

— Куда мы едем?

— Ко мне в офис, а потом в Сиборд-Билдинг.

Я вынула свой бумажник.

— А что это за Сиборд-Билдинг?

— Туда не так давно переехали наши лаборатории. Мы поедем вместе с Марино, — сказала я. — Ты уже давно его не видела.

— Такие типы, как он, не меняются и со временем лучше не становятся.

— Не надо так, Люси. Марино — не «тип».

— Судя по впечатлениям от прошлой моей встречи с ним, не могу с тобой согласиться.

— Ты тоже не отличалась особой вежливостью по отношению к нему.

— Кажется, это он обозвал меня соплюшкой.

— Ты, как я помню, тоже не особо стеснялась в выражениях и постоянно его перебивала.

Полчаса спустя, оставив Люси возле офиса морга, я поднялась наверх. Открыв дубовый шкафчик, я извлекла оттуда дело Уоддела и едва успела сесть в лифт, как внизу у входа раздался звонок. Марино был одет в джинсы и темно-синюю парку, на его лысеющей голове красовалась бейсбольная кепочка с надписью «Ричмонд брейвз».

— Вы еще не успели забыть друг друга, а? — спросила я. — Люси приехала на рождественские каникулы и помогает мне решить компьютерную задачку, — пояснила я по дороге на улицу.

Сиборд-Билдинг был через дорогу, напротив находившейся за моргом автостоянки и по диагонали от фасада станции «Мэйн-стрит». Там временно расположились офисы департамента здравоохранения, пока их прежнее здание очищали от асбеста. Часы на башне станции «Мэйн-стрит» напоминали полную луну, а на крышах высоких зданий мерцали красные огоньки, служившие предупреждением низко летящим самолетам. Где-то в темноте по рельсам прогрохотал поезд, земля под ногами отозвалась гулом и скрипом, словно корабль в открытом море.

Марино шел впереди, кончик его сигареты время от времени светился. Присутствие здесь Люси было для него нежелательным, и я знала, что она это чувствует. Когда он дошел до Сиборд-Билдинга, где в Гражданскую войну готовили провиант и прочие припасы для загрузки в товарные вагоны, я нажала на кнопку дверного звонка. Вэндер открыл нам почти в ту же секунду.

Он не поприветствовал Марино и не поинтересовался, кто такая Люси. Даже если бы инопланетянин появился с тем человеком, которому он доверял, он не стал бы задавать вопросов или ждать, пока его представят. Мы последовали за ним по лестнице на второй этаж, где старые коридоры и офисы были перекрашены в бронзово-серый цвет и укомплектованы столами, книжными шкафами и стульями с отделкой из вишневого дерева.

— Над чем это вы так поздно работаете? — поинтересовалась я, входя в помещение, где размещалась автоматическая система идентификации отпечатков пальцев, известная как АСИОП.

— Над делом Дженнифер Дейтон, — ответил он.

— Тогда зачем вам понадобилось дело Уоддела? — с удивлением воскликнула я.

— Хочу убедиться в том, что на прошлой неделе вы производили вскрытие именно того, кого звали Уодделом, — бухнул Вэндер.

— Что за чертовщина? О чем это вы? — в замешательстве уставился на него Марино.

— Готов вам продемонстрировать.

Он уселся за терминал, который выглядел как обыкновенный персональный компьютер. Терминал был соединен через модем с компьютером полицейского управления штата, где находилась база данных о более чем шести миллионах отпечатков пальцев. Он нажал на несколько клавиш, приводя в действие лазерный принтер.

— Четких линий очень мало, но вот тут кое-что у нас есть. — Вэндер начал нажимать клавиши, и на экране появился четкий белый отпечаток пальца. — Указательный палец правой руки, завиток узора. — Он указал на лабиринт линий за стеклом экрана. — Великолепный отпечаток, обнаруженный в доме Дженнифер Дейтон.

— Где именно в ее доме? — уточнила я.

— На одном из стульев в гостиной. Поначалу я решил, что тут какая-то ошибка. Однако — нет. — Вэндер не отрываясь смотрел на экран, потом, продолжая нажимать клавиши, сказал: — Отпечаток принадлежит все тому же Ронни Джо Уодделу.

— Но это невозможно! — пораженно воскликнула я.

— Не сомневался, что вам так покажется, — рассеянно отозвался Вэндер.

— Вы ничего не обнаружили в доме Дженнифер Дейтон, что бы могло свидетельствовать о ее знакомстве с Уодделом? — спросила я Марино, открывая дело Уоддела.

— Нет.

— Если у вас есть отпечатки Уоддела, сделанные в морге, — сказал Вэндер, обращаясь ко мне, — мы можем сравнить их с тем, что имеется в АСИОП.

Я вытащила два коричневых конверта и тут же почувствовала что-то неладное, ощутив, какие они были толстые и увесистые. Мое лицо запылало, когда, открыв поочередно оба конверта, я не нашла в них ничего, кроме фотографий. Конверта с десятью карточками отпечатков Уоддела не было. Подняв глаза, я увидела, что все смотрят на меня.

— Не понимаю, — произнесла я, ощущая на себе недоуменный взгляд Люси.

— У вас нет его отпечатков? — воскликнул пораженный Марино.

Я еще порылась в деле.

— Их здесь нет.

— Обычно этим занимается Сьюзан, да? — спросил он.

— Да. Всегда. Предполагалось, что она сделает два комплекта. Может быть, она отдала их Филдингу, а он забыл их мне отдать.

Я вынула свою записную книжку и принялась звонить по телефону. Филдинг был дома, но про карточки с отпечатками пальцев ничего не знал.

— Нет, я не видел, чтобы она снимала у него отпечатки, но я не слежу за всеми, кто чем занимается, — сказал он. — Я просто решил, что она отдала карточки вам.

Набирая номер телефона Сьюзан, я пыталась воспроизвести в памяти тот момент, когда она занималась карточками или окрашивала пальцы Уоддела чернилами.

— Вы не помните, не видели, как Сьюзан снимала отпечатки с Уоддела? — спросила я у Марино, слушая долгие гудки в трубке.

— При мне она этого не делала. А то я бы предложил ей свою помощь.

— Никто не подходит. Я повесила трубку.

— Уоддела кремировали, — сказал Вэндер.

— Да, — подтвердила я. Наступила пауза.

Затем вдруг Марино с неожиданной резкостью бросил Люси:

— Ты не выйдешь? Нам бы надо поговорить без посторонних.

— Вы можете посидеть в моем офисе, — предложил ей Вэндер. — Это последняя дверь справа по коридору.

Когда она ушла, Марино сказал:

— По идее, Уоддел просидел за решеткой десять лет, а этот отпечаток, что мы обнаружили на стуле Дженнифер Дейтон, никак не мог быть оставлен десять лет назад. Она даже не жила тогда в этом доме, потому что переехала туда всего несколько месяцев назад, и мебель в столовой выглядит совершенно новой. К тому же вмятины на ковре в гостиной подразумевают то, что стул из столовой мог быть перенесен туда в ночь ее смерти. Поэтому я и хотел, чтобы начали с отпечатков на стульях.

— Невероятно! — воскликнул Вэндер. — В данный момент мы не можем доказать, что казненный на прошлой неделе человек был Ронни Джо Уодделом.

— Возможно, есть какое-нибудь другое объяснение тому, как отпечаток Уоддела вдруг попал на стул в доме Дженнифер Дейтон, — предположила я. — Например, в тюрьме могла быть мастерская по изготовлению мебели.

— Это похоже на небылицу, — заявил Марино. — Во-первых, в камерах смертников не занимаются ни столярными работами, ни изготовлением номеров для автомобилей. Но даже в этом случае большинство людей вряд ли захотели бы иметь у себя дома мебель, сделанную в тюрьме руками уголовников.

— Тем не менее, — заметил Вэндер, обращаясь к Марино, — было бы любопытно, если бы вам удалось выяснить, откуда у нее этот столовый гарнитур.

— Не беспокойтесь. Это — первым делом.

— Все сведения об Уодделе после его ареста вместе с его отпечатками пальцев должны быть в одном файле в ФБР, — продолжил Вэндер. — Я получу дубликат их карты отпечатков и фотографию большого пальца из дела о Робин Нейсмит. У Уоддела были еще аресты?

— Нет, — ответил Марино. — По идее, Ричмонд должен быть единственным местом, где имеются его судебные материалы.

— И этот отпечаток, обнаруженный на стуле из столовой, единственный идентифицированный вами? — спросила я Вэндера.

— Разумеется, большинство отпечатков принадлежит Дженнифер Дейтон, — ответил он. — В частности, на книгах, что лежали возле ее кровати, и на том сложенном листке бумаги — стихотворении. Пара неизвестных отпечатков на ее машине, как легко предположить, могли быть оставлены теми, кто складывал ей в багажник продукты, или теми, кто заправлял ее машину. Пока это все.

— А с Эдди Хитом пока безуспешно? — спросила я.

— Там и работать-то было особо не над чем. Бумажный пакет, банка с соусом, шоколадный батончик. «Лума-лайт» ничего не высветил ни на его обуви, ни на одежде. Безуспешно.

Потом Вэндер проводил нас к выходу через помещение, где в запертых холодильниках хранилась кровь стольких уголовников, что хватило бы на население маленького городка; эти пробы ждали своей очереди, чтобы поступить в банк ДНК-данных штата. Напротив выхода стояла машина Дженнифер Дейтон, выглядевшая еще более жалко, чем я помнила, словно после смерти хозяйки с ней стали происходить драматические перемены в худшую сторону. Корпус с боков был изрядно помят от столкновений с другими машинами. Краска местами поцарапалась, местами облупилась, и под ней виднелась ржавчина. Виниловый верх выглядел обшарпанным. Остановившись, Люси заглянула внутрь через закопченное окно.

— Эй, не трогай ничего, — предупредил ее Марино.

В ответ Люси одарила его убийственным взглядом и мы все вышли на улицу.

* * *

Люси не стала дожидаться ни меня, ни Марино и сев в мою машину, прямиком укатила домой. Когда мы вошли, она уже сидела у меня в кабинете, плотно закрыв дверь.

— Узнаю-узнаю вашу родственницу, — заметил Марино.

— Вы тоже сегодня не на высоте.

Открыв решетку камина, я подбросила дров.

— Она не разболтает то, о чем мы говорили?

— Разумеется, нет, — устало ответила я.

— М-да. Конечно, вы доверяете ей, поскольку вы ее тетя. Однако уверен, что ей не следовало бы все это слушать, док.

— Да, я доверяю Люси. Она для меня много значит. Как, впрочем, и наши с вами отношения. И я надеюсь, что вы все-таки подружитесь. Прошу вас, бар открыт, или я с удовольствием приготовлю кофе.

— Кофе было бы хорошо.

Он сел на краешек каминной плиты и достал свой швейцарский перочинный нож. Пока я готовила кофе, он стриг себе ногти и бросал их в огонь. Я вновь набрала номер телефона Сьюзан, но там никто не подошел.

— Сомневаюсь, что Сьюзан унесла отпечатки, — сказал Марино, когда я ставила поднос с кофе на сервировочный столик. — Я тут подумал, пока вы были на кухне. Вспомнил, что она не брала отпечатки, когда я был тем вечером в морге, а я был там почти все время. Так что, если она не сделала этого сразу, как только привезли тело, то…

— Значит, это не было сделано, — сказала я, чувствуя все большую тревогу. — Охрана уехала в считанныеминуты. Все происходило довольно суетно. Было уже поздно, и все устали. Сьюзан забыла, я была слишком занята своей работой и пропустила этот момент.

— Вы надеетесь, что она забыла. Я взяла свою чашечку с кофе.

— Судя по вашим рассказам, с ней что-то происходит. Я бы не доверял ей пока, насколько это возможно — сказал он.

Сейчас я и не доверяла ей.

— Нам надо поговорить с Бентоном, — продолжал Марино.

— Вы же видели Уоддела на столе, Марино. Вы видели, как его казнили. Я не могу поверить в то, что мы не можем с уверенностью сказать, что это был он.

— Не можем. Даже если сравним фотографии из полицейского архива с теми, что вы сделали в морге. Я не видел его с тех пор, как он сел больше десяти лет назад. Тот тип, которого они привели на «стул», был килограммов на тридцать тяжелее. Борода, усы и волосы были сбриты. Разумеется, насколько я помню, сходство было. Но я не могу сказать на сто процентов, что это был он.

Я вспомнила, как на днях встречала прилетевшую Люси. Она была моей племянницей. Мы не виделись с ней всего лишь год, и я почти не узнала ее. Я очень хорошо понимала, насколько ненадежно бывает зрительное опознание.

— Может, кто-то поменял заключенных, — предположила я. — Скажем, Уоддел на свободе, а кто-то другой был казнен. Но объясните мне, ради Бога, зачем?

Марино подложил побольше сахару себе в кофе.

— Назовите же мне причину, Марино. Зачем это могло быть нужно?

Он поднял глаза.

— Не знаю зачем.

В этот момент дверь моего кабинета открылась, и, повернувшись, мы увидели вышедшую оттуда Люси. Она пришла в гостиную и уселась на противоположной от Марино стороне каминной плиты. Марино повернулся спиной к огню, облокотившись на колени.

— Ты можешь рассказать мне что-нибудь про АСИОП? — обратилась она ко мне с таким видом, словно Марино и не было в комнате.

— А что ты хочешь узнать? — поинтересовалась я.

— Язык. И связана ли она с универсальным компьютером.

— Я незнакома с техническими подробностями. А зачем тебе?

— Я могу выяснить, не были ли изменены файлы.

Я чувствовала на себе взгляд Марино.

— Ты не можешь войти в компьютер полицейского управления штата, Люси.

— Возможно, я и могла бы, но не предлагаю действовать именно так. Могут быть и другие варианты. Марино повернулся к ней.

— Ты имеешь в виду, что можешь выяснить, менялись ли материалы Уоддела в АСИОП?

— Да. В виду я имею именно это.

На скулах Марино обозначились желваки.

— Я думаю, что если какой-то ловкач такое проделал, то это наверняка не так просто, чтобы какой-то чушок, увлекающийся компьютерными играми, смог его раскусить.

— Я — не чушок, увлекающийся компьютерными играми. И вообще не чушок.

Оба замолчали, продолжая оставаться на противоположных концах каминной плиты.

— Ты не можешь войти в АСИОП, — сказала я Люси.

Она спокойно взглянула на меня.

— Нельзя этого делать, пока не будет надежного, стопроцентного способа. Но даже в этом случае я бы предпочла, чтобы ты не стала этого делать.

— Не думаю, что это так. Если там что-то нечисто, ты знаешь, тетя Кей, я смогла бы выяснить.

— У девочки мания величия, — поднимаясь, сказал Марино.

— Вы могли бы попасть в двенадцать на тех настенных часах? — спросила его Люси. — Вот прямо сейчас, выхватив пистолет и прицелившись?

— Я не собираюсь поднимать стрельбу в доме твоей тетушки ради того, чтобы тебе что-то доказать.

— Попадете в двенадцать оттуда, где сейчас стоите?

— Да, черт возьми.

— Уверены?

— Да, абсолютно.

— У лейтенанта мания величия, — повернувшись ко мне, сказала Люси.

Марино отвернулся к огню, но я успела заметить мелькнувшую на его лице улыбку.

— У Нилза Вэндера только рабочая станция и принтер, — продолжала Люси. — Он соединен с компьютером полицейского управления штата через модем. Это всегда так было?

— Нет, — ответила я. — До переезда в новое здание аппаратов было гораздо больше.

— Каких?

— Все состояло из нескольких отдельных компонентов. Но сам компьютер был очень похож на тот, что стоит в офисе Маргарет. — Вспомнив, что Люси никогда не была у Маргарет в офисе, я добавила: — «Мини».

Пламя в камине бросало тени на ее лицо.

— Я уверена, что АСИОП — базовая система, которая не является универсальной ЭВМ. Наверняка это цепочка «мини», объединенных ЮНИКС или каким-нибудь другим многоабонентским, многозадачным режимом. Если я с твоей помощью получу доступ к системе, я, вероятно, смогу все выяснить из дома с твоего терминала, тетя Кей.

— Я не хочу, чтобы потом следы привели ко мне, — воскликнула я.

— А ты будешь ни при чем. Я войду в твой городской компьютер, затем пройду множество межсетевых переходов, связь станет весьма запутанной. И к тому времени, когда все будет сделано, вычислить меня станет крайне сложно.

Марино направился в ванную.

— Он ведет себя так, словно здесь живет, — заметила Люси.

— Я бы не сказала, — ответила я.

Через несколько минут я, провожая Марино, вышла с ним на улицу. Снег на газоне будто излучал свет, и вдох холодного воздуха напомнил мне первую затяжку ментоловой сигаретой.

— Я приглашаю вас пообедать со мной и с Люси на Рождество, — сказала я, останавливаясь возле двери.

В некоторой нерешительности он посмотрел на свою припаркованную на улице машину.

— Весьма любезно с вашей стороны, но у меня не получится, док.

— Мне очень неприятно, что вы так недолюбливаете Люси, — с горечью сказала я.

— Мне надоело, что она обращается со мной, как с каким-то деревенским чурбаном.

— Иногда вы и напоминаете деревенского чурбана. И вы не особенно стремитесь заслужить ее уважение.

— Она просто избалованная девчонка из Майами.

— В десять лет она была девчонкой из Майами, — сказала я. — Но она никогда не была избалованной. Скорее совсем наоборот. Я хочу, чтобы вы все же поладили. Пусть это будет мне рождественским подарком.

— Кто вам сказал, что я собираюсь дарить вам рождественский подарок?

— А разве нет? Разве вы не подарите мне то, о чем я вас только что попросила? И я точно знаю, как это сделать.

— Как же? — настороженно поинтересовался он.

— Люси хочет научиться стрелять, и вы только что заверили ее, что можете попасть в двенадцать на часах. Вы могли бы ее немножко поучить.

— Ни за что, — ответил он.

Глава 6

Следующие три дня были типичными предпраздничными. На месте никого не застать, просить перезвонить бесполезно. На автостоянках свободно, обеденные перерывы растягивались, служебные поездки украдкой совмещались с заездами в магазин, банк или на почту. В практических целях работа в учреждениях прекратилась еще до официального начала праздника. Однако Нилза Вэндера все это совершенно не касалось. Забыв о времени и пространстве, он позвонил мне утром в канун Рождества.

— Я тут начинаю работать над усилением изображения и подумал, может, вам интересно, — сказал он. — Я имею в виду дело Дженнифер Дейтон.

— Иду, — ответила я.

Спеша по коридору, я чуть не налетела на выходившего из туалета Бена Стивенса.

— У меня встреча с Вэндером, — бросила я. — Скоро вернусь.

— Я как раз собирался зайти к вам, — сказал он. Я неохотно остановилась, чтобы выслушать его. Интересно, думала я, заметил ли он, что в общении с ним мне приходилось преодолевать некоторую натянутость. Дома Люси продолжала контролировать мой компьютер через терминал, чтобы узнать, будет ли кто-нибудь вновь пытаться войти в мой каталог. Пока не было никаких попыток.

— Я сегодня утром разговаривал со Сьюзан, — начал Стивенс.

— Как она?

— Она не будет работать, доктор Скарпетта.

Это не стало для меня откровением, но поразило то, что она не сказала мне об этом сама. Я вот уже с полдюжины раз пыталась до нее дозвониться, но либо никто не подходил к телефону вообще, либо подходил ее муж и сообщал, по какой причине Сьюзан не могла подойти сама.

— И все? — удивилась я. — Просто не будет работать? А она как-то это объяснила?

— Я думаю, беременность проходит тяжелее, чем она рассчитывала. И работать ей сейчас просто не под силу.

— Ей нужно будет прислать заявление об увольнении, — сказала я с плохо скрываемым негодованием. — Я предоставляю вам разобраться с кадровым вопросом. Нам нужно будет немедленно заняться поиском замены.

На улице кучи грязного снега, сгребенного к обочине дороги, не давали ни припарковаться, ни перейти проезжую часть. Сквозь мрачные тучи тускло светило солнце. Мимо меня в трамвае проехал маленький духовой оркестр, и под звуки жизнеутверждающей мелодии я поднялась по скрипевшим из-за соли под ногами гранитным ступенькам. Стоявший в дверях полицейский пропустил меня в Сиборд-Билдинг, и, поднявшись наверх, я нашла Вэндера в комнате, ярко освещенной цветными мониторами и ультрафиолетовыми лучами. Сидя перед рабочей станцией, он, водя мышью, внимательно разглядывал что-то на экране.

— Здесь кое-что есть, — сообщил он, забыв даже о приветствии. — Кто-то писал что-то на листе бумаги, который лежал на этом, или почти на этом. Если вглядеться, то можно разобрать едва заметный оттиск.

Тут я начала понимать. В центре освещенного стола слева от него лежал чистый лист белой бумаги, и я наклонилась, чтобы рассмотреть его. Оттиск был настолько слабый, что я засомневалась, был ли он на самом деле или мне просто показалось.

— Это тот самый лист бумаги, что лежал на кровати Дженнифер Дейтон? — взволнованно спросила я. Он кивнул, продолжая двигать мышью.

— Видеокамера уже сняла оттиски, и они остались на жестком диске. Только не трогайте бумагу. Я еще не снял с нее отпечатки. Я только начал, так что потерпите пока. Ну, давай, давай. — Это уже относилось к усилителю изображения. — Я знаю, что камера все схватила. Теперь ты должен нам помочь.

Компьютерные методы усиления изображения — это загадки контрастности. Камера различает более двухсот оттенков серого, глаз человека — меньше сорока. Если чего-то не видно, это вовсе не означает, что там ничего нет.

— Слава Богу, когда работаешь с бумагой, не беспокоишься о шумовом фоне, — говоря это, Вэндер продолжал свое дело. — Все значительно быстрее, когда это тебя не волнует. А вот на днях мне тут пришлось разбираться с кровавым отпечатком, оставленным на простыне. Сами понимаете, переплетение нитей. Не так давно такой отпечаток оказался бы бесполезен. Ну вот. — На участке, над которым он работал, появился новый оттенок серого. — Теперь у нас кое-что есть. Видите? — Он указал на слабые, призрачные блики в верхней части экрана.

— Едва ли.

— Здесь мы пытаемся усилить тени, оставленные от того, что было написано на другом листе, потому что на этом листе ничего написано не было и, соответственно, ничего не стиралось. Тень образуется от света, наклонно падающего на плоскую поверхность этого листа бумаги и на оставленный на нем оттиск, — по крайней мере видеокамера уловила тень ясно и четко. Мы с вами просто так этого не увидим. Давайте попробуем немного усилить вертикальные линии. — Он пошевелил мышью. — Сделаем горизонтальные капельку потемнее. Вот так. Хорошо. Что-то видно. Два-ноль-два, тире. Здесь телефонный номер.

Пододвинув стул поближе к нему, я села.

— Это код округа Колумбия, — сказала я.

— Так, я вижу четверку и тройку. Или это восемь?

Я прищурилась.

— Мне кажется, тройка.

— Вот так получше. Вы правы. Это определенно тройка.

Он еще немного потрудился, и в результате его стараний на экране стали видны другие цифры и слова. Потом он со вздохом сказал:

— Дьявол. Не получается с последней цифрой. Ее просто нет, но взгляните на то, что идет перед кодом округа Колумбия. После «кому» стоит двоеточие. А здесь, прямо под ним, — «от кого» с последующим двоеточием и другим номером. Восемь-ноль-четыре. Это местный. Этот номер очень нечеткий. Пятерка и, кажется, семерка, а может быть, и девятка?

— Думаю, здесь написан номер Дженнифер Дейтон, — сказала я. — Ее факс и телефон на одной линии — у нее в офисе стоял факс, в него вставляются обыкновенные листы машинописной бумаги. Похоже, на том листе, что лежал поверх этого, она написала факс. Что она отсылала? Какой-то документ? Здесь нет никакого сообщения.

— Мы еще не закончили. У нас вырисовывается нечто похожее на число. Одиннадцать? Нет, здесь семерка. Семнадцатое декабря. Я сейчас спущусь немного пониже.

Он пошевелил мышью, и стрелки сползли вниз. Нажав клавишу, он увеличил тот участок, над которым хотел поработать, и начал закрашивать его оттенками серого. Я сидела, не шелохнувшись, пока практически из ничего начали образовываться завитки и точки. Вэндер работал молча. Затаив дыхание, мы смотрели почти не мигая. Так мы просидели около часа — слова постепенно становились более четкими, один оттенок серого контрастировал с другим. Вэндер словно заставлял их появляться, выманивал их. Казалось невероятным, но вот уже все было перед глазами.

Ровно неделю назад, меньше чем за два дня до убийства, Дженнифер Дейтон отправила в Вашингтон, округ Колумбия, факс следующего содержания:

Да, я согласна, но слишком поздно, поздно, поздно. Лучше вам приехать сюда. Как же все плохо!

Когда я наконец отвела глаза от экрана, после того как Вэндер нажал на кнопку распечатки, я почувствовала легкое головокружение. Перед глазами все расплывалось, повысилось содержание адреналина в крови.

— Нужно, чтобы это немедленно увидел Марино. Надеюсь, мы сможем выяснить, чей это номер факса в Вашингтоне. У нас есть все, кроме последней цифры. Сколько в Вашингтоне может оказаться факсов с таким же номером, за исключением последней цифры?

— С цифрами от ноля до девяти. — Вэндер повысил голос из-за работающего принтера. — Самое большее — десять. Десять номеров телефонов или факсов совершенно таких же, за исключением последней цифры.

Он показал мне распечатку.

— Я ее еще немного подчищу и потом дам вам лучшую копию, — сказал он. — И еще кое-что. Мне никак не удается добраться до отпечатка Ронни Уоддела — того кровавого отпечатка, что обнаружили в доме Робин Нейсмит. Каждый раз, когда я звоню в архив, мне говорят, что его файл еще не нашли.

— Не забывайте, какое сейчас время. Я почти уверена, что сейчас там вряд ли кто-нибудь сидит, — сказала я, одолеваемая каким-то дурным предчувствием.

Вернувшись к себе в офис, я дозвонилась до Марино и рассказала ему о том, что обнаружил Вэндер.

— Черт, забудьте про телефонную компанию, — буркнул он. — Мой человек уже уехал на праздники, и никто там больше пальцем не пошевелит в канун Рождества.

— А нам самим не удастся вычислить, кому она посылала факс? — предположила я.

— Не представляю как. Разве что послать факс типа «Кто ты?» в расчете на то, что этот кто-то ответит: «Привет. Я — убийца Дженнифер Дейтон».

— Все зависит от того, запрограммировано ли в том факсе обозначение, — сказала я.

— Обозначение?

— Новые, модернизированные аппараты позволяют запрограммировать имя или название компании в синему. Такой заголовок будет напечатан на всем, что бы и куда бы вы ни послали. Но самое главное, что обозначение-заголовок того, кто получил факс, появится на дисплее аппарата, с которого тот факс был отправлен. Иными словами, если я пошлю факс вам, то на экранчике дисплея своего аппарата я увижу «Полицейское управление Ричмонда» прямо над номером только что набранного мною факса.

— У вас есть такой модный аппарат? Тот, что стоит у нас в отделе, — барахло.

— Здесь в офисе есть один.

— Хорошо, потом расскажете мне, что получится. Мне уже пора.

Я наскоро составила список десяти телефонных номеров, каждый из которых начинался с тех шести цифр, которые нам с Вэндером удалось разобрать на том листе бумаги, что был найден на кровати Дженнифер Дейтон. Я приписала к каждому номеру ноль, единицу, двойку, тройку и так далее и начала набирать. Только один из них отозвался характерным скрипучим сигналом.

Факс-аппарат находился в кабинете моего программиста Маргарет, которая, к счастью, тоже уже начала свой праздничный отдых. Плотно закрыв дверь, я села за ее стол и задумалась под жужжание компьютера и мигание огоньков модема. Если я начну передачу факса, название моего офиса появится на дисплее того факс-аппарата, номер которого я наберу. Мне нужно будет быстро прервать связь. Я рассчитывала на то, что к тому времени, когда кто-нибудь решит проверить факс, надпись «Офис главного судебного эксперта» и наш номер исчезнут с экрана.

Вставив чистый лист бумаги, я набрала вашингтонский номер и дождалась начала связи. В окошке дисплея ничего не появилось. Проклятье. Никакого обозначения в том факс-аппарате, номер которого я набрала, не было запрограммировано. Довольно. Я прервала связь и, разочарованная, вернулась к себе в офис. Не успела я сесть за стол, как зазвонил телефон.

— Доктор Скарпетта, — ответила я.

— Это Николас Грумэн. Не знаю, что вы хотели мне передать, но ваш факс не прошел.

— Простите? — оторопев, воскликнула я.

— У меня здесь ничего нет, кроме чистого листка бумаги с названием вашего офиса.

— Понятно, — отозвалась я, чувствуя, как у меня по рукам побежали мурашки.

— Вы, вероятно, хотели прислать мне ваши исправления по материалам судебно-медицинской экспертизы? Насколько я понимаю, вы ознакомились с конструкцией электрического стула.

Я не отвечала.

— Что ж, очень разумно с вашей стороны, доктор Скарпетта. Может быть, вам стало известно что-нибудь новое о предмете нашего с вами обсуждения — о повреждениях на внутренней части рук мистера Уоддела? О локтевых ямках?

— Вы не напомните мне еще раз номер вашего факса? — тихо сказала я.

Он продиктовал. Номер полностью совпадал с тем, что был записан у меня.

— Этот факс-аппарат стоит у вас в кабинете или им располагают еще и другие адвокаты, мистер Грумэн?

— Он стоит прямо рядом с моим столом. Так что не надо никаких пометок. Просто взяли и отправили — только поторопитесь, доктор Скарпетта, а то я уже собирался уходить.

* * *

Подгоняемая постигшими меня неудачами, я вскоре ушла из офиса. Я не смогла найти Марино. Мне ничего не оставалось делать. Я чувствовала себя попавшей в клубок каких-то загадочных событий, к разгадке которых пока не могла подобрать ключ.

Мне вдруг захотелось остановиться около Уэст-Кэри, где какой-то старик торговал рождественскими венками и ёлками. Сидя на табуретке среди своего лесочка, где в холодном воздухе стоял душистый аромат хвои, он напоминал сказочного дровосека. Может быть, мне надоело делать вид, будто нет никакого Рождества, а может, просто захотелось отвлечься. В такое время вряд ли можно рассчитывать на что-то приличное — оставались лишь никому не нужные уродливые деревья, которым не суждено было красоваться на празднике. За исключением того, что выбрала я.

Елка была бы красавицей, если бы не искривленный, словно от сколиоза, ствол. Ее внешность очень напоминала об ортопедических процедурах, но елочные украшения с электрогирляндами сделали свое дело, замаскировав все некрасивые места, и она красовалась у меня в гостиной.

— Ну вот, — сказала я Люси, отступив назад и любуясь своей работой. — Как тебе?

— Я думаю, чти это ты вдруг решила купить в канун Рождества елку? Когда ты это делала в последний раз?

— Наверное, когда была замужем.

— Украшения у тебя остались с тех пор?

— Тогда я активно готовилась к встрече Рождества.

— А теперь надоело?

— Теперь я гораздо больше занята, чем тогда, — ответила я.

Люси поправила кочергой поленья в камине.

— А вы встречали когда-нибудь с Марком Рождество вместе?

— А разве ты не помнишь? На прошлое Рождество мы приезжали к тебе в гости.

— Нет. Вы приезжали на три дня уже после Рождества, а на Новый год улетели домой.

— Он встречал Рождество со своими родителями.

— И тебя не приглашали?

— Нет.

— Почему?

— Марк из старой бостонской семьи. У них был свой уклад. А ты что-нибудь придумала на вечер? Подошла ли моя черная жакетка с бархатным воротничком?

— Я не пробовала. Почему нам надо куда-то ехать? — спросила Люси. — Я никого не знаю.

— Ничего страшного. Мне просто нужно завезти подарок одной беременной женщине, которая, видимо, уйдет с работы. И еще мне нужно заглянуть здесь поблизости на вечеринку. Я приняла приглашение еще до того, как узнала о твоем приезде. Конечно, ты не обязана ехать со мной.

— Я лучше останусь, — сказала она. — Жаль, что я не могу взяться за АСИОП.

— Терпение, — ответила я ей, хотя мне самой его весьма не хватало.

Ближе к вечеру я оставила диспетчеру очередное сообщение, решив, что либо приемник Марино не работает, либо он слишком занят, чтобы искать телефон-автомат. В окнах соседей виднелись горящие свечи, над деревьями светила вытянутая луна. Я поставила рождественскую музыку в исполнении Паваротти и Нью-йоркского филармонического оркестра, всеми силами пытаясь как-то настроиться на соответствующий лад, пока принимала душ и одевалась. Небольшое торжество, на которое я собиралась, должно было начаться не раньше семи. У меня оставалось достаточно времени для того, чтобы завезти Сьюзан рождественский подарок и поговорить с ней.

Она неожиданно сама подошла к телефону, в ее голосе послышалась неохота и некоторая настороженность, когда я поинтересовалась, не будет ли она возражать, если я заеду.

— Джейсона нет, — сказала она, словно это имело для меня какое-то значение.

— У меня кое-что для вас есть, — объяснила я.

— Что это?

— Кое-что на Рождество. Мне надо в гости, так что я ненадолго. Вы не против?

— Ну что ж. То есть, конечно, нет. Я буду рада вас видеть.

У меня вылетело из головы, что она жила в Саут-сайде, где мне доводилось бывать довольно редко, и я непременно должна была потеряться. На улицах оказалось настолько оживленно, что я даже не ожидала. Спешившие за праздничными покупками люди неслись по дорогам очертя голову. На автостоянках было все забито, магазины сверкали так ярко, что можно было ослепнуть. Но в том районе, где жила Сьюзан, царила темнота, и мне пришлось дважды останавливаться, чтобы, включив свет в машине, перечитать ее адрес. Поколесив достаточно долго, я наконец отыскала ее крошечный домик в стиле ранчо, который стоял посередине между двумя похожими на него как две капли воды.

— Привет, — сказала я, глядя на нее сквозь лепестки розовой пойнсеттии, которую держала в руках.

Она нервно заперла дверь и провела меня в гостиную. Отодвинув книги и журналы, она поставила пойнсеттию на кофейный столик.

— Как вы себя чувствуете? — спросила я.

— Лучше. Хотите что-нибудь выпить? Позвольте я возьму вашу куртку.

— Спасибо. Пить я ничего не буду. Я всего лишь на минуту. — Я протянула ей сверток. — Это я купила в Сан-Франциско прошлым летом. — Я села на диван.

— Да? Вот уж действительно заблаговременно. — Она избегала смотреть мне в глаза, устроившись в кресле. — Хотите, чтобы я сейчас открыла?

— На свое усмотрение.

Ногтем большого пальца она аккуратно отлепила клейкую ленту и стала разворачивать. Разгладив оберточную бумагу, она бережно сложила ее так, словно собиралась потом еще использовать, затем положила ее себе на колени и открыла черную коробочку.

— Ой! — еле слышно вырвалось у нее, когда она развернула красный шелковый шарфик.

— Я решила, что он будет хорошо сочетаться с вашим черным пиджаком, — сказала я. — Не знаю, как вы, а я не люблю, когда шерсть соприкасается с кожей.

— Как красиво. Как вы внимательны, доктор Скарпетта. Мне еще никто никогда не привозил ничего из Сан-Франциско.

От выражения ее лица у меня сжалось сердце, и тут мой взгляд упал на окружавшую обстановку. На Сьюзан был желтый махровый халат с обтрепанными манжетами и черные носки, принадлежавшие, судя по всему, ее мужу. Дешевая мебель выглядела довольно потертой, с лоснящейся обивкой. Возле маленького телевизора стояла скупо украшенная искусственная елка, у которой определенно не хватало нескольких веток. Под ней лежало несколько подарков. Возле стены стояла сложенная детская кроватка, явно подержанная.

Сьюзан поймала мой взгляд, и ей стало не по себе.

— У вас такой порядок, — сказала я.

— Вы же знаете, насколько я навязчиво-обязательная.

— Да уж. Если вообще можно сказать о морге, что он выглядит замечательно, то это — про наш.

Она аккуратно сложила шарфик и положила его назад в коробку. Поплотнее запахнув халат, она молча смотрела на пойнсеттию.

— Сьюзан, — мягко начала я, — вы не хотите рассказать о том, что происходит? Она не подняла на меня глаз.

— В то утро вы вели себя довольно странно. На вас не похоже не ходить на работу, а потом вообще оставить ее, даже не позвонив мне.

Она глубоко вздохнула.

— Простите меня. В последние дни у меня что-то все из рук вон плохо. Все как-то очень действует на меня. Как тогда, когда я вспомнила про Джуди.

— Я понимаю, что вы, должно быть, тяжело переживали смерть своей сестры.

— Мы были близнецами. Не на одно лицо. Джуди была гораздо симпатичнее меня. Отчасти из-за этого все и вышло. Дорин ревновала ее.

— Дорин — это та самая «ведьма»?

— Да. Простите. Я не хочу больше иметь дело ни с чем подобным. Тем более сейчас.

— Возможно, вам полегчает от того, что я скажу, что звонила в церковь неподалеку от дома Дженнифер Дейтон, и мне рассказали о том, что храм освещается натриевыми лампами, которые в последние несколько месяцев стали барахлить. Очевидно, никто и не знал, что освещение не починили должным образом. Кажется, это объясняет, почему свет то гас, то загорался.

— В детстве в церкви среди верующих были пятидесятники, которые верили в то, что можно вызывать демонов. Я помню одного человека, — говорила Сьюзан, — который рассказывал о своей встрече, с демонами, о том, как он лежал ночью в постели и слышал, как в темноте кто-то дышал, как книги слетали с полок и бились о стены комнаты. Я была до смерти напугана подобными историями. Я даже не могла смотреть вышедший тогда фильм «Изгоняющий дьявола».

— Сьюзан, на работе мы должны быть собранными и трезвомыслящими. Нельзя давать волю своим прошлым фантазиям, фобиям и тому подобному.

— Вы не были дочерью священника.

— Я росла католичкой, — сказала я.

— Это совсем другое, чем быть дочерью священника-фундаменталиста, — пылко возразила она, стараясь сдержать слезы.

Я не спорила с ней.

— Временами я думаю, что все это позади, а потом оно вдруг наваливается на меня и душит, — продолжала она, подавляя эмоции. — Словно кто-то изнутри издевается надо мной.

— Как же он это делает?

— Что-то ломается, уничтожается.

Я ждала, что она как-то объяснит то, что сказала, но она не стала. Она с тоской уставилась на свои руки.

— Мне слишком тяжело, — пробормотала она.

— Что тяжело, Сьюзан?

— Работать.

— Сейчас что-то как-то изменилось? — спросила я, думая, что она сейчас начнет говорить о том, что в ожидании рождения ребенка все меняется.

— Джейсон считает, что мне это вредно. Он всегда так думал.

— Понимаю.

— Когда я прихожу домой и рассказываю, как прошел мой день, ему становится не по себе. Он говорит: «Неужели ты не понимаешь, как это ужасно? Разве это приносит тебе какую-нибудь пользу?» Он прав. У меня больше нет сил встряхиваться от этого. Я устала от разложившихся тел, людей, над которыми надругались, которых били, терзали, в которых стреляли. Я больше не вынесу мертвых детей и людей, умерших в своих машинах. С меня хватит жестокости. — Она взглянула на меня, ее нижняя губа дрожала. — С меня хватит смерти.

Я подумала о том, как трудно будет заменить ее. С приходом нового человека начнется длительный период обучения. Но самым неприятным моментом были собеседования с претендентами и отсев извращенцев. Далеко не всякий, изъявляющий желание работать в морге оказывается во всех отношениях нормальным. Сьюзан мне нравилась, и мне было горько и тревожно. Она не была со мной откровенна.

— Больше вы ни о чем не хотите мне рассказать? — спросила я, не сводя с нее глаз.

В ее мимолетном взгляде на меня мелькнул страх.

— Больше ни о чем.

Я услышала, как хлопнула дверца машины.

— Джейсон вернулся, — едва слышно произнесла она.

Наш разговор был окончен, и, поднимаясь, я тихо сказала ей:

— Пожалуйста, обращайтесь ко мне, если что-то понадобится, Сьюзан. Что-то узнать или просто поговорить. Вы знаете, где я.

С ее мужем я поговорила лишь коротко, уже уходя. Это был высокий стройный шатен с вьющимися волосами и широко расставленными глазами. Хотя он казался вежливым, я чувствовала, что его не особенно обрадовало мое присутствие в его доме. Переезжая через реку, я вдруг содрогнулась от мысли о том, какое впечатление я, должно быть, произвела на эту молодую, только начинавшую свою нелегкую совместную жизнь супружескую пару. Босс, одетый в фирменный костюм, приехал на своем «мерседесе», чтобы вручить символический рождественский подарок. Неожиданная измена Сьюзан глубоко задела меня за живое. Я потеряла уверенность в оценке своих взаимоотношений с людьми, того, как они меня воспринимали. Мне стало страшно, что я не выдержала какого-то испытания после смерти Марка, будто в моей реакции на эту потерю был ответ на один из вопросов тех, кто меня окружал. Словно я должна была относиться к смерти проще, чем кто-то другой. Ведь я — доктор Кей Скарпетта, эксперт. Но вместо этого я будто ретировалась, и я знала, что все почувствовали некоторое охлаждение в отношениях, какой бы дружелюбной и заботливой я ни старалась казаться. Мои сотрудники потеряли веру в меня.

И вот, похоже, у моего офиса уже больше не было гарантии надежности, да еще и Сьюзан ушла.

Проехав по Кэри-стрит, я свернула налево и, оказавшись в своем районе, направилась к дому Брюса Картера, районного судьи. Он жил на Салгрейв в нескольких кварталах от меня, и я вдруг вновь ощутила себя маленькой девочкой в Майами, глядящей широко раскрытыми глазами на большие особняки, казавшиеся мне тогда дворцами. Я вспомнила, как ходила от дома к дому с тележкой, полной цитрусовых, зная, что элегантные руки, раздававшие мелочь, принадлежали той недосягаемой категории людей, которые испытывали жалость. Я помнила, как с карманами, полными центов, возвращалась домой и ощущала запах болезни в спальне, где лежал умирающий отец.

Фешенебельный Уиндзор-Фармз не отличался вызывающей роскошью. Вдоль улиц с английскими названиями за тенистыми деревьями и длинными кирпичными стенами стояли дома в георгианском и тюдоровском стиле. Частная охрана ревностно служила их состоятельным обитателям, для которых сигнализация считалась ничем не лучше огнетушителя. Негласные правила имели большее воздействие, чем писаные законы. Развешивание веревок для сушки белья, равно как и неожиданный приход без предварительного уведомления, считались проявлением неуважения к соседям. Можно было не ездить на «ягуаре», однако если вашим транспортным средством являлся немного поржавевший пикап или, например, служебная машина из морга, вам следовало ее держать где-нибудь не на виду, в гараже.

В четверть восьмого я остановилась в конце длинной вереницы машин, стоявших перед покрашенным в белый цвет кирпичным домом с крытой шифером крышей. Яркие огоньки светились на елях и самшитах, подобно крохотным звездочкам, а на красной входной двери висел душистый свежий венок. Нэнси Картер встретила меня широкой улыбкой и тут же протянула руки, чтобы помочь мне снять куртку. Она говорила без остановки на фоне неразборчивого гула голосов многочисленных гостей, и свет мерцал в блестках ее длинного красного праздничного платья. Жене судьи было за пятьдесят, и деньги, сделав свое дело, превратили ее в произведение искусства. Хотя, я предполагала, в молодости она не отличалась особой красотой.

— Брюс где-то… — Она огляделась. — А бар там.

Она провела меня в гостиную, где по-праздничному яркое множество гостей чудесно гармонировало с огромным персидским ковром, который, на мой взгляд, стоил больше, чем весь тот дом по другую сторону реки, что я посетила перед этим. Я увидела судью, разговаривавшего с незнакомым мне человеком. Бросив беглый взгляд на лица, я узнала нескольких врачей, адвокатов, журналиста и руководителя администрации губернатора. В конце концов, у меня в руке появился скотч с содой, и ко мне подошел человек, которого я прежде не видела.

— Доктор Скарпетта? Фрэнк Донахью, — громко представился он. — С Рождеством вас.

— Спасибо, вас также, — ответила я.

Начальник тюрьмы, отсутствовавший по причине болезни в тот день, когда мы приезжали с Марино на «экскурсию», был маленького роста, с грубоватыми чертами лица и густыми седеющими волосами. Его одежда напоминала пародию на английского тамаду — ярко-красный фрак, гофрированная белая рубашка с кружевными манжетами и воротничком и красная бабочка, поблескивавшая крохотными огоньками. У него в руке был рискованно наклоненный стакан с чистым виски.

Он наклонил голову к моему уху.

— Мне жаль, что меня не было, когда вы приезжали в тюрьму.

— Ничего, с нами был один из ваших офицеров. Спасибо.

— Наверное, Робертс.

— Кажется, его так звали.

— Мне очень неприятно, что вам пришлось разбираться со всем этим. — Окидывая взглядом комнату, он кому-то подмигнул позади меня. — Все это довольно дерьмово. Знаете, у Уоддела пару раз уже были кровотечения из носа раньше и высокое давление. Вечно он на что-то жаловался. Головные боли. Бессонница.

Я наклонилась к нему, чтобы расслышать.

— Эти парни в камерах смертников просто артисты-фокусники. И, честно говоря, Уоддел превосходил многих.

— Я не знала этого, — сказала я, взглянув на него.

— В этом-то и беда, что никто не знает. Что ни говори, никто ничего не знает, за исключением тех, кто находится возле них изо дня в день.

— Да, конечно.

— Так называемое перевоспитание Уоддела привело к тому, что он превратился в такого «душку». Я как-нибудь расскажу вам, доктор Скарпетта, как он хвастался перед другими заключенными тем, что он сделал с этой несчастной девочкой Нейсмит. Он себя просто героем возомнил.

В комнате было тепло и слишком душно. Я чувствовала, как его взгляд скользит по моему телу.

— Я, конечно, не думаю, что вас многое удивит, — добавил он.

— Да, мистер Донахью. Меня удивить уже трудно.

— Честно говоря, я не представляю себе, каково вам глядеть изо дня в день на то, чем вам приходится заниматься. Особенно сейчас, когда люди кончают жизнь самоубийством, убивают друг друга. Вот, например, эта несчастная леди, покончившая с собой в своем гараже на днях.

Брошенная им фраза показалась мне ударом под ребра. В утренней газете появилось коротенькое сообщение о смерти Дженнифер Дейтон, в котором со слов полиции говорилось о том, что она поторопилась раньше времени открыть свои рождественские подарки. В этом мог содержаться намек на ее самоубийство, однако подобного заявления сделано не было.

— О какой леди вы говорите? — спросила я.

— Не помню имени. — Донахью потягивал свой напиток, его лицо разрумянилось, блестящие глазки постоянно бегали. — Печально, печально. Ну что ж, вам надо как-нибудь приехать в наши новые владения в Гринсвилле. — Широко улыбнувшись, он оставил меня и направился к какой-то грудастой даме в черном. Он поцеловал ее в губы, и они оба рассмеялись.

При первой же возможности я уехала домой. Моя племянница, растянувшись на диване, читала, в камине пылал огонь. Я обратила внимание на то, что под елкой появилось несколько новых подарков.

— Ну как? — зевнув, спросила она.

— Ты правильно сделала, что осталась дома, — ответила я. — Марино не звонил?

— Не-а.

Я вновь набрала его номер, и после четырех гудков в трубке послышался его раздраженный голос.

— Надеюсь, я не слишком поздно, — смущенно поинтересовалась я.

— Надеюсь. Что на сей раз?

— Много чего. Я познакомилась с вашим приятелем мистером Донахью сегодня на вечере.

— Большое событие.

— Я бы не сказала. Возможно, я просто одержима навязчивыми подозрениями, но мне показалось весьма странным то, что он вдруг упомянул покойную Дженнифер Дейтон.

Молчание.

— И еще один пустячок, — продолжала я. — Похоже, Дженнифер Дейтон послала по факсу записку Николасу Грумэну меньше чем за два дня до того, как ее убили. Судя по этому сообщению, ее что-то угнетало, и у меня создалось впечатление, что он хотел с ней встретиться. Она предлагала ему приехать в Ричмонд.

Марино по-прежнему молчал.

— Вы меня слышите? — спросила я.

— Я думаю.

— Приятно слышать. Может, нам стоит вместе подумать? Мне точно не удастся переубедить вас по поводу предложения пообедать вместе?

Он глубоко вздохнул.

— Я бы с удовольствием, док. Но я…

Вдалеке послышался женский голос:

— В каком это ящике?

Прикрыв трубку ладонью, Марино что-то пробубнил в ответ. Прежде чем вновь заговорить со мной, он откашлялся.

— Извините, — сказала я, — я не знала, что вы не один.

— Да.

Он немного помолчал.

— Я была бы очень рада, если бы вы с вашей подругой пришли завтра пообедать, — предложила я.

— В Шератоне есть какой-то бар. Мы собирались туда.

— Ну что ж, вас кое-что ждет под елкой. Если вы передумаете, позвоните мне утром.

— Не верю своим ушам. Вы решились на елку? Наверное, это какой-нибудь низкорослый уродец.

— Спасибо вам. У меня лучшая елка в районе, — сказала я. — Пожелайте от меня вашей подруге веселого Рождества.

Глава 7

На следующее утро я проснулась под звон церковных колоколов. Солнце сияло даже сквозь шторы. Несмотря на небольшое количество выпитого накануне, r все же ощущала последствия. Продолжая оставаться в постели, я вновь погрузилась в сон, и мне приснился Марк.

Когда я наконец встала, с кухни доносился аромат ванили и апельсинов. Люси молола кофе.

— Сейчас ты меня избалуешь, а что я буду делать потом? С Рождеством. — Я поцеловала ее в макушку и обратила внимание на незнакомый пакет с какой-то смесью на кухонном столике. — А это что такое?

— Чеширские мюсли. Особое угощение. Это я с собой привезла. Лучше всего его есть с обыкновенным йогуртом, если он имеется в наличии, но у тебя его, конечно, нет. Так что нам придется довольствоваться молоком и бананами. Кроме этого, у нас еще есть свежий апельсиновый сок и французский кофе без кофеина с ванилью. Я считаю, нам надо позвонить мамам с бабушками.

Пока я на кухне стала набирать телефон Майами, Люси пошла в мой кабинет, чтобы взять трубку там. Моя сестра уже пришла к матери, и вскоре мы все вчетвером принимали участие в беседе, слушая, как моя мама долго сетовала на погоду. В Майами была жуткая гроза, говорила она. Проливной дождь с порывистым ветром начался накануне Рождества, а утром ослепительно сверкала молния.

— Не стоит разговаривать по телефону, когда на улице гроза с молнией, — сказала я им. — Лучше мы перезвоним попозже.

— Ты ненормальная, Кей, — воскликнула Дороти. — Ты на все смотришь, определяя, как это может убить кого-нибудь.

— Люси, расскажи мне о своих подарках, — перебила моя мать.

— Мы еще их не раскрывали, бабуль.

— Ух! Вот это да, — воскликнула Дороти сквозь треск в трубке. — Даже свет мигнул.

— Мам, я надеюсь, ты не оставила открытый файл в своем компьютере, — сказала Люси. — Смотри, а то потеряешь то, над чем работала.

— Дороти, а ты не забыла принести масло? — спросила моя мать.

— Черт. Я так и знала…

— Я, должно быть, раза три напоминала тебе вчера вечером.

— А я сказала, что ничего не запоминаю, если звонить мне в тот момент, когда я пишу, мама.

— Нет, представляете? В канун Рождества она не идет со мной на мессу — остается дома работать над своей книгой, а потом забывает принести мне масло.

— Я сейчас схожу и куплю.

— И что же, ты думаешь, будет открыто рождественским утром?

— Что-нибудь да будет.

Я подняла глаза в тот момент, когда Люси вошла в кухню.

— Невероятно, — прошептала она мне, а мои мать с сестрой продолжали спорить друг с другом.

После того как я положила трубку, мы с Люси пошли в гостиную, где вновь оказались в зимней утренней Вирджинии, с голыми неподвижными деревьями и клочками нетронутого снега в тени. Мне казалось, что я уже никогда не смогла бы опять жить в Майами. Смена сезонов была похожа на фазы луны, ту силу, которая тянула меня и заставляла на все смотреть иначе. Мне было нужно ощущение полноты жизни во всем ее многообразии, нужны были короткие и холодные дни, чтобы испытывать наслаждение от весеннего утра.

В подарок от бабушки Люси получила чек на пятьдесят долларов. Дороти тоже подарила деньги, и мне стало стыдно, когда Люси, открыв конверт от меня, молча положила мой чек к двум первым.

— Деньги — это что-то безликое, — смущенно сказала я.

— Для меня — нет, потому что это именно то, что я хочу. Ты только что купила очередной мег памяти для моего компьютера.

Она протянула мне что-то маленькое и увесистое, завернутое в красную с серебряным бумагу, и не могла сдержать своей радости, увидев выражение моего лица, когда я открыла коробку и стала снимать мягкую оберточную бумагу.

— Я решила, что это тебе пригодится, чтобы записывать расписание судебных заседаний, — сказала она. — Подходит к твоей мотоциклетной куртке.

— Люси, какая красота. — Я провела рукой по черной кожаной обложке записной книжки и открыла ее кремовые страницы. Я вспомнила про то воскресенье, когда она приехала, о том, как долго ее не было, когда она укатила в клуб на моей машине. Наверняка тогда она и отправилась по магазинам.

— А вот еще один подарок, но тут просто запасные блоки для записной книжки и календарь на следующий год. — Она положила мне на колени сверточек поменьше, и тут зазвонил телефон.

Марино поздравил меня с Рождеством и сказал, что хочет заскочить с так называемым «подарочком».

— Скажите Люси, чтобы она оделась потеплее и ничего облегающего, — несколько раздраженно проговорил он.

— О чем это вы? — не поняла я.

— Никаких облегающих джинсов, а то она не сможет ни класть, ни доставать патроны из карманов. Вы говорили, она хочет научиться стрелять. Первый урок сегодня утром до обеда. Если она пропустит занятие, это ее проблема. Во сколько мы едим?

— С половины второго до двух. Мне казалось, вы были связаны определенными планами.

— Ну так я развязался. Я подъеду минут через двадцать. Скажите девчонке, что на улице собачийхолод. Вы хотите поехать с нами?

— В другой раз. Я лучше останусь и приготовлю обед.

Когда Марино приехал, его настроение лучше не стало, и он демонстративно занялся осмотром моего «рюгера» тридцать восьмого калибра. Открыв барабан, он стал медленно вращать его, заглядывая в каждую камеру. Отведя ударник затвора, он посмотрел в ствол и затем нажал на курок. Пока Люси с любопытством наблюдала за ним, он с важным видом показал на остатки растворителя, которым я пользовалась, и заявил, что у моего «рюгера», вероятно, «заусенцы» и их нужно спилить. Потом он увез Люси на своем «форде»

Когда через несколько часов они вернулись с розовыми от мороза лицами, Люси гордо показала мне кровавый мозоль на пальце.

— Ну как у нее получалось? — поинтересовалась я, вытирая о фартук руки.

— Неплохо, — сказал Марино, заглядывая за меня. — Я чувствую запах жареного цыпленка.

— Ничего подобного. — Я взяла у них куртки. — Вы чувствуете запах cotoletta di tacchino alia bolognese.[11]

— У меня получалось лучше, чем «неплохо», — заметила Люси. — Я только дважды промахнулась.

— Тебе нужно тренироваться, пока ты не перестанешь бить по курку. Запомни, нажимать нужно плавно.

— На мне больше сажи, чем на Санта-Клаусе, который влетел через трубу, — весело воскликнула Люси. — Я приму душ.

На кухне, пока я наливала кофе, Марино разглядывал стоявшие на столике марсалу,[12] тертый сыр пармезан, тонко нарезанную копченую ветчину, белые трюфели, обжаренные кусочки филе индейки и другие разнообразные составляющие нашего обеда. Мы пошли в гостиную, где в камине пылал огонь.

— Я очень благодарна вам за то, что вы сделали, — сказала я. — Вы даже не представляете, как я вам признательна.

— Одного занятия недостаточно. Может, мне удастся поучить ее еще пару раз, до того как она вернется во Флориду.

— Спасибо вам, Марино. Надеюсь, изменение планов не стоило вам больших жертв.

— Ерунда, — буркнул он.

— Вы, видимо, раздумали обедать в «Шератоне», — ненавязчиво заметила я. — Ваша подруга могла бы пообедать с нами.

— Не сложилось.

— А как ее зовут?

— Танда.

— Любопытное имя.

Марино покраснел.

— И что же это за Танда? — продолжала я.

— Сказать по правде, там не о чем говорить.

Резко поднявшись, он направился в сторону ванной комнаты.

Обычно в разговоре с Марино я старалась не касаться его личной жизни, если только он сам не подводил к этому. Но на этот раз я не удержалась.

— А где вы с ней познакомились? — поинтересовалась я, когда он вернулся.

— В танцевальном клубе.

— Вы просто молодец, что куда-то ходите, встречаетесь с новыми людьми.

— Вообще, если хотите знать, тоскливо. Более тридцати лет я ни с кем не встречался. Я как Рип Ван Винкль: проснулся в другом веке. И женщины уже не такие, как раньше.

— Как же так? — Я старалась сдержать улыбку.

Марино явно говорил об этом с полной серьезностью.

— С ними все уже не так просто.

— Просто?

— Да, как, например, с Дорис. У нас не было никаких сложностей. Вдруг через тридцать лет она неожиданно уходит, и мне приходится все начинать сначала. Я пошел в этот чертов клуб, потому что поддался на уговоры своих приятелей. Сижу себе, потом вдруг к столику подходит Танда. После второй бутылки пива она спрашивает у меня мой номер телефона. Как вам это нравится?

— Вы ей его дали?

— Я говорю ей: «Послушай, если хочешь встретиться, дай мне свой номер. Я позвоню тебе сам». А она говорит, что я с луны свалился, и приглашает меня в кегельбан. Так все и началось. А закончилось тем, что она рассказала мне, как пару недель назад в кого-то врезалась на машине и теперь у нее неприятности с полицией. Она хотела, чтобы я все уладил.

— Простите. — Я взяла из-под елки подарок и протянула ему. — Надеюсь, вам это понравится и пригодится.

Он развернул сверток с красными подтяжками и подходящим галстуком.

— Шикарный подарок, док. Благодарю вас.

Он вновь поднялся и, проворчав что-то о «проклятых таблетках», направился в ванную. Через несколько минут он вернулся и сел возле камина.

— Когда вы в последний раз проходили медосмотр? — спросила я.

— Пару недель назад.

— И что?

— А как вы думаете? — сказал он.

— У вас повышенное давление, вот как я думаю.

— Чушь.

— Что конкретно говорил вам врач? — спросила я.

— Сто пятьдесят на сто десять, и чертова простата увеличена. Поэтому и приходится принимать эти таблетки. Прыгаешь туда-сюда, и все без толку. Он сказал, что, если лучше не станет, придется действовать.

Под «действием» подразумевалась трансуретальная резекция простаты. Ничего страшного, но и ничего приятного. Меня волновало давление Марино. У него была довольно реальная перспектива получить инфаркт или инсульт.

— Да еще лодыжки опухают, — продолжал он. — И ноги болят, и голова болит. Мне нужно бросить курить, перестать пить кофе, сбросить килограммов пятнадцать и как можно меньше волноваться.

— Да, вам необходимо выполнить все эти рекомендации, — твердо сказала я. — А мне кажется, вы не прислушались ни к одному из этих советов.

— Речь идет всего-навсего об изменении всей жизни. И кто бы мне об этом говорил?!

— Я не страдаю повышенным давлением, и я бросила курить ровно два месяца и пять дней назад. Не говоря уже о том, что, если бы я сбросила полтора десятка килограммов, от меня бы ничего не осталось.

Он смотрел на пламя.

— Послушайте, — предложила я, — почему бы нам не взяться за это сообща? Станем поменьше пить кофе и займемся физкультурой.

— Представляю, как вы будете заниматься аэробикой, — кисло усмехнулся он.

— Я буду играть в теннис. А вы можете заняться аэробикой.

— Может быть, мне еще эти шорты в обтяжку надеть?

— Ну, с вами не договоришься, Марино.

Он поспешил перевести разговор на другую тему.

— У вас есть копия того факса, о котором вы мне говорили?

Я удалилась к себе в кабинет и вернулась со своим чемоданчиком. Открыв его, я протянула ему сообщение, которое обнаружил Вэндер при помощи усилителя изображения.

— Это было на том чистом листе бумаги, который мы нашли на кровати Дженнифер Дейтон, да? — спросил он.

— Совершенно верно.

— Я до сих пор не могу понять, зачем у нее на кровати лежал чистый лист бумаги с той стекляшкой. Откуда они там взялись?

— Не знаю, — ответила я. — А что с сообщениями на ее автоответчике? Есть что-нибудь?

— Разбираемся. Со многими нужно побеседовать. — Достав из кармана рубашки пачку «Мальборо», он нарочито громко вздохнул. — Черт возьми. — Он бросил пачку на столик. — Теперь каждая сигарета будет сопровождаться упреком с вашей стороны, да?

— Нет, я просто посмотрела на пачку. Я же не сказала ни слова.

— Вы помните то интервью, которое вы давали пару месяцев назад? Его показывали по Пи-би-эс.

— Смутно.

— Дженнифер Дейтон записала его. Кассета с этой пленкой была вставлена в видеомагнитофон; когда мы нажали воспроизведение, мы увидели вас.

— Что? — изумленно воскликнула я.

— Конечно, эта передача была посвящена не только вам одной. Там показывали еще что-то об археологических раскопках и о съемках голливудского фильма.

— Зачем ей понадобилось записывать меня?

— Еще одна деталь, которая никуда пока не вписывается. Помимо тех анонимных звонков с ее телефона, когда она вешала трубку. Похоже, у Дейтон были с вами связаны какие-то мысли, до того как ее укокошили.

— Что вам еще удалось о ней узнать?

— Мне надо покурить. Хотите, чтобы я вышел на улицу?

— Да нет, конечно.

— Ничего обнадеживающего, — продолжал он. — При осмотре ее офиса мы наткнулись на свидетельство о разводе. Оказывается, она вышла замуж в 1961 году, через два года развелась и вновь изменила фамилию на Дейтон. Потом она переехала из Флориды в Ричмонд. Ее бывшего супруга зовут Уилли Трэверс, он из этих, помешанных на здоровье, и занимается… как это? Ну, здоровьем как целым. Черт, не могу вспомнить.

— Холистическая[13] медицина?

— Точно. Он по-прежнему живет во Флориде, в Форт-Майерс-Бич. Я звонил ему по телефону. Из него чертовски трудно что-либо вытянуть, но кое-что мне удалось узнать. Он говорит, что они с мисс Дейтон продолжали оставаться после развода друзьями и даже встречались.

— Он приезжал сюда?

— Трэверс сказал, что она приезжала к нему туда, во Флориду. Они встречались и, как говорит Трэверс, вспоминали все хорошее". В последний раз она была там в ноябре, где-то в районе Дня благодарения. Мне еще удалось выудить из него кое-что о брате и сестре Дейтон. Сестра намного младше, замужем, живет на Западе. Брат самый старший из них, ему за пятьдесят, он — менеджер продуктового магазина. У него пару лет назад был рак горла, и после операции он остался без голоса.

— Минуточку-минуточку, — перебила я.

— Да. Вы знаете, что в этом случае происходит, и вы бы узнали, если бы услышали. Тот тип, что звонил вам в офис, никак не мог быть Джоном Дейтоном. Это был кто-то другой, и у него были свои причины разузнать у вас результаты вскрытия Дженнифер Дейтон. Ему было известно имя. Ему было известно, что звонок мог быть из Колумбии, из Южной Каролины. Но он не знал о проблемах Джона Дейтона со здоровьем, не знал, что его голос должен был звучать несколько механически.

— Трэверс знает, что его бывшую жену убили? — спросила я.

— Я сказал ему, что медицинская экспертиза еще не дала заключения.

— А когда она умерла, он был во Флориде?

— По его утверждениям, да. Я бы хотел знать, где находился ваш приятель Николас Грумэн, когда она умерла.

— Приятелем мне он никогда не был, — заметила я. — С какого бока вы собираетесь к нему подобраться?

— Пока ни с какого. С такими, как Грумэн, ошибаются только один раз. Сколько ему?

— Где-то в районе шестидесяти, — ответила я.

— Он здоровый мужик?

— Я не видела его со времени своей учебы в юридическом колледже. — Я встала, чтобы поправить поленья в камине. — В те времена Грумэна можно было назвать худощавым. А роста, я бы сказала он был среднего.

Марино промолчал.

— Дженнифер Дейтон весила шестьдесят семь килограммов, — напомнила я ему. — Судя по всему, убийца, задушив ее, перенес тело в машину.

— Хорошо. Возможно, у Грумэна была подмога. Хотите набросок сценария? Например, такой. Грумэн представлял Ронни Уоддела, который был далеко не хрупок. А, может быть, нам следует говорить «есть» вместо «был»? Отпечаток Уоддела найден в доме Дженнифер Дейтон. Грумэн вполне мог навестить ее и не один.

Я смотрела на огонь.

— Кстати, дома у Дженнифер Дейтон я так и не нашел ничего, откуда могло бы взяться то перышко, о котором вы говорили, — добавил он. — Вы ведь просили меня поискать.

И тут засигналил его маленький приемник. Сорвав его с ремня, он прищурился и посмотрел на экранчик.

— Проклятье, — воскликнул он, направляясь на кухню к телефону.

— В чем де… Что? — донесся до меня его голос. — О Боже. Ты уверен? — Последовала короткая пауза. Когда он вновь заговорил, в его голосе чувствовалось напряжение: — Не волнуйся. Я стою в четырех метрах от нее.

* * *

На перекрестке Уэст-Кэри и Уиндзор-Уэй Марино проскочил на красный свет. На приборной панели белого «форда-лтд» мигали многочисленные огоньки. Я представляла Сьюзан, сидевшую, поджав ноги, в кресле, кутавшуюся в махровый халат, чтобы согреться от озноба, причиной которого был не холод. Я вспомнила изменчивое выражение ее лица, ее глаза, что-то таившие от меня.

Меня охватила дрожь, и я никак не могла прийти в себя. Сердце билось так сильно, что, казалось, я ощущала его в горле. Полиция обнаружила машину Сьюзан в переулке неподалеку от Стробери-стрит. Ее труп находился на сиденье водителя. Было неизвестно, что она делала в этом районе города, и что стало причиной убийства.

— Что еще она говорила во время вашей вчерашней беседы? — спросил Марино.

Я не могла вспомнить ничего существенного.

— Она была в напряжении, — сказала я. — Что-то тревожило ее.

— Что? Есть какие-нибудь предположения?

— Не знаю что.

Дрожащими руками я открыла свой медицинский чемоданчик и вновь проверила его содержимое. Фотоаппарат, перчатки и все остальное было на месте. Я вспомнила, как Сьюзан как-то сказала, что, если кому-то вздумается похитить или изнасиловать ее, ему прежде придется ее убить.

Довольно часто мы оставались с ней на работе вдвоем, чтобы все убрать и разобраться с писаниной. Мы не раз делились друг с другом своими мыслями о всяких женских проблемах, о любви к мужчинам и о том, каково чувствовать себя матерью. Как-то раз мы заговорили о смерти, и Сьюзан призналась, что боится ее.

— Нет, я не про преисподнюю, и не про муки адовы, о чем говорит отец, я боюсь не этого, — уверенно говорила она. — Я просто боюсь, что всё вдруг оказывается где-то.

— Не всё, — сказала я.

— Откуда вы знаете?

— Что-то уходит. Стоит посмотреть на их лица — и становится понятно. Уходит энергия. Душа не умирает. Умирает только тело.

— Но откуда вы знаете? — вновь спросила она. Сбавляя газ, Марино свернул на Стробери-стрит. Я взглянула в боковое зеркальце. За нами еще одна полицейская машина, мигавшая красным и синим. Мы проехали мимо ресторанов и маленького продуктового магазина. Все было закрыто, и немногочисленные машины сворачивали, давая нам проехать. Возле кафе «Стробери-стрит» вдоль узкой улицы стояла вереница полицейских патрульных машин, и въезд в переулок был перекрыт «скорой помощью». Чуть поодаль стояли два фургона телевидения. Репортеры шныряли вдоль огороженного желтой лентой участка. Как только Марино остановил машину, мы почти одновременно открыли дверцы. В тот же момент телекамеры повернулись к нам.

Я смотрела, куда шел Марино, и следовала прямо за ним. Щелкали фотоаппараты, жужжали камеры, тянулись микрофоны. Марино продолжал идти широкими шагами, не останавливаясь и никому не отвечая. Я отворачивала лицо. Обогнув «скорую помощь», мы поднырнули под ленту. Старая красная «тойота» стояла вдоль узкой полоски, мощенной булыжником и засыпанной грязным рыхлым снегом. Уродливые кирпичные стены со всех сторон преграждали путь косым лучам низкого солнца. Полицейские делали фотоснимки, разговаривали и осматривались вокруг. В воздухе витал запах помоев.

Я отдаленно припомнила, что молодой, похожий на латиноамериканца офицер, говоривший по рации, был мне знаком. Том Люцеро, глядя на нас, пробубнил что-то в рацию и закончил прием. С того места, где я стояла, в открытой дверце «тойоты» со стороны водителя мне были видны лишь бедро и рука. Я вздрогнула от ужаса, узнав черное шерстяное пальто, позолоченное обручальное кольцо и черные пластмассовые часы. Между лобовым стеклом и панелью управления торчала ее красная карточка судмедэксперта.

— Судя по номеру, машина принадлежит Джейсону Стори. Думаю, это ее муж, — сказал Люцеро Марино. — Ее удостоверение личности у нее в кошельке. На водительских правах имя Сьюзан Доусон Стори, двадцать восемь лет, белая.

— Деньги?

— Одиннадцать долларов и пара кредитных карточек. Пока нет никаких признаков ограбления. Вы узнаете ее?

Марино подался вперед, чтобы лучше рассмотреть. На скулах обозначились желваки.

— Да. Я ее узнаю. Машина вот так и была обнаружена?

— Мы открыли дверь водителя. Вот и все, — сказал Люцеро, запихивая рацию в карман.

— Двигатель был выключен и двери не заперты?

— Да. Как я уже говорил вам по телефону, Фриц заметил машину во время своего патрулирования. Где-то около пятнадцати ноль-ноль, и он обратил внимание на знак судмедэксперта за лобовым стеклом. — Он посмотрел на меня. — Если вы обойдете машину и заглянете внутрь с другой стороны, то увидите кровь возле ее правого уха. Кто-то чисто поработал.

Отойдя назад, Марино осмотрел снег.

— Похоже, со следами у нас ничего не получится.

— Это точно. Тает, как мороженое. Уже было так, когда мы приехали.

— Никаких гильз?

— Ничего.

— Ее близкие знают о случившемся?

— Еще нет. Я подумал, что вы сами захотите это сделать, — сказал Люцеро.

— Позаботься о том, чтобы раньше ее близких никто не узнал, ни кто она, ни что она. Боже мой. — Марино повернулся ко мне. — Вы что-нибудь хотите здесь сделать?

— Я не хочу ничего трогать в машине, — тихо сказала я, оглядываясь и вынимая свой фотоаппарат. Я была на взводе и ясно мыслила, но мои руки продолжали дрожать. — Мне нужно только на минутку взглянуть, а потом давайте переложим ее на носилки.

— Док может осмотреть? — спросил Марино у Люцеро.

— У нас все готово.

Сьюзан была одета в потертые синие джинсы и изрядно поношенные шнурованные ботинки, ее черное шерстяное пальто было застегнуто до самого подбородка. У меня сжалось сердце, когда я заметила торчавший у нее из-под воротника красный шелковый шарфик. На ней были темные очки, она сидела на месте водителя, откинувшись назад, словно устроилась поудобнее и задремала. На светло-серой обивке сиденья за ее шеей было красноватое пятно. Зайдя с другой стороны машины, я увидела кровь, о которой говорил Люцеро. Я уже начала делать фотографии, потом отвлеклась и, наклонившись поближе к ее лицу, ощутила слабый запах мужского одеколона. Я обратила внимание на то, что ее ремень был отстегнут.

Я не дотрагивалась до ее головы до приезда санитарной бригады, которая поместила тело Сьюзан на носилках в машину. Забравшись внутрь, я в течение нескольких минут искала пулевые ранения. Одно я обнаружила в правом виске, другое — в углублении на шее сзади, чуть ниже волос. Я провела рукой в перчатке по ее каштановым волосам, но крови больше не было.

Марино забрался в машину.

— Сколько раз в нее выстрелили? — спросил он меня.

— Я нашла два входных отверстия. Одну пулю я чувствую у нее под кожей над левой височной костью. Марино мрачно взглянул на свои часы.

— Доусоны живут недалеко отсюда. В Гленберни.

— Доусоны? — переспросила я, снимая перчатки.

— Ее родители. Мне нужно с ними поговорить. Сейчас. Пока какая-нибудь зараза не проговорилась, и в результате они услышат об этом по радио или телевидению. Я договорюсь, чтобы вас отвезли домой.

— Нет, — возразила я. — Мне кажется, я должна поехать с вами.

Начинали зажигаться уличные фонари. Марино угрюмо смотрел на дорогу, его лицо казалось жутко пунцовым.

— Скоты! — взорвался он, стукнув кулаком по рулю. — Будь они прокляты! Выстрелить ей в голову! Стрелять в беременную женщину!

Я смотрела в боковое окно. В моей голове проносились бессвязные обрывки воспоминаний.

Я откашлялась.

— А ее мужа нашли?

— Дома никто не подходит. Может, он у ее родителей. О, Господи. Ненавижу свою работу. Боже мой. Не хочу. Веселенькое Рождество. Звонишь в дверь и убиваешь людей на месте, потому что говоришь им такое, от чего рушится жизнь.

— Вы никому жизнь не разрушали.

— Да? Ну что ж, смотрите, сейчас вы станете этому свидетелем.

Он свернул на Элбимарли. Вдоль дороги стояли контейнеры, окруженные мешками, набитыми рождественским мусором. Уютно светились окна, в некоторых из них мерцали разноцветные елочные гирлянды. Молодой папаша вез по тротуару на санках своего маленького сынишку. Они улыбнулись и помахали нам вслед. В Гленберни жили люди, принадлежавшие к средним слоям общества, — молодая интеллигенция, как семейные, так и одинокие. Там царила своеобразная атмосфера — летом они выходили посидеть на крыльце своего дома, готовили во дворе еду. Они собирались на вечеринки, окликали и приветствовали друг друга через улицу.

Довольно скромный дом Доусонов в тюдоровском стиле выглядел уютно обжитым, с аккуратно подстриженными хвойными деревьями перед входом. В окнах вверху и внизу горел свет, у обочины стоял старенький автомобиль-"универсал".

В ответ на звонок по другую сторону двери раздался женский голос:

— Кто там?

— Миссис Доусон?

— Да?

— Детектив Марино, Полицейское управление Ричмонда. Мне нужно с вами поговорить, — громко сказал он, поднося свой знак к дверному глазку.

Защелкали открывавшиеся замки, и я почувствовала, как у меня забилось сердце. Во время своих многочисленных медицинских перипетий мне не раз приходилось слышать, как пациенты кричали, умоляя меня не дать им умереть. Я лгала ради того, чтобы их успокоить: «У вас все будет в порядке», — когда они умирали, сжимая мою руку. «Очень сожалею», — говорила я их близким и любимым, убивавшимся от отчаяния в тесных душных комнатушках, где не по себе становилось даже священникам. Но мне никогда не приходилось стучать в чью-то дверь, возвещая о смерти, в день Рождества.

Единственное сходство между миссис Доусон и ее дочерью, которое я заметила, были подчеркнутые скулы. Миссис Доусон с яркими чертами лица, короткими седыми волосами весила на вид не больше сорока килограммов и напомнила мне испуганную птичку. Когда Марино представил меня, в ее глазах появилась паника.

— Что случилось? — еле вымолвила она.

— Боюсь, у меня для вас очень плохие новости, миссис Доусон, — начал Марино. — Речь идет о вашей дочери Сьюзан. Сожалею, но я вынужден сообщить вам, что ее убили.

В ближней комнате послышались легкие шажки, и в двери справа от нас появилась маленькая девчушка. Остановившись, она смотрела на нас широко раскрытыми голубыми глазами.

— Хейли, где дедушка? — дрожащим голосом пролепетала миссис Доусон. Ее лицо стало мертвенно-бледным.

— Наверху.

Хейли в синих джинсах и новых на вид кожаных мокасинах была похожа на мальчонку. Ее светлые волосы казались золотистыми, левый глазик немного косил, и она носила очки. Я бы дала ей не больше восьми лет.

— Иди скажи ему, пусть спустится, — сказала миссис Доусон. — А вы с Чарли оставайтесь там, пока я за вами не приду.

Сунув два пальца в рот, девчушка не торопилась уходить. Она настороженно смотрела на меня и Марино.

— Иди же, Хейли!

Хейли неожиданно сорвалась с места и убежала. Мы сели на кухне с матерью Сьюзан. Ее прямая спина не касалась спинки стула. Она не плакала, пока несколько минут спустя не вошел ее муж.

— О, Мэк, — пролепетала она. — О, Мэк. — И она разрыдалась.

Он обнял ее и прижал к себе. Он стиснул зубы, и кровь отхлынула от его лица, когда Марино рассказал, что произошло.

— Да, я знаю, где находится Стробери-стрит, — сказал отец Сьюзан. — Не знаю, зачем ей понадобилось туда ехать. Насколько я знаю, у нее не было там никаких дел. И сегодня все закрыто. Непонятно.

— А вы знаете, где ее муж, Джейсон Стори? — поинтересовался Марино.

— Он здесь.

— Здесь? — Марино оглянулся вокруг.

— Он наверху. Спит. Он не очень хорошо себя чувствует.

— А чьи это дети?

— Тома и Мэри. Том — наш сын. Они приехали к нам на праздники, а сегодня до обеда уехали. В Тайдуотер. К друзьям. Они вот-вот должны вернуться. — Он взял свою жену за руку. — Милли, у этих людей будет много вопросов. Тебе надо сходить за Джейсоном.

— Знаете что, — сказал Марино, — мне бы надо минутку поговорить с ним наедине. Может, вы меня к нему отведете?

Миссис Доусон кивнула, не отнимая от лица рук.

— Я думаю, тебе лучше присмотреть за Чарли и Хейли, — сказал ей муж. — Попробуй позвонить своей сестре. Может, она сможет прийти?

Он посмотрел своими голубыми глазами вслед жене и Марино, выходящим из кухни. Отец Сьюзан был высокий интересный мужчина с густыми темно-каштановыми волосами, тронутыми едва заметной проседью. Он был весьма сдержан как в своей жестикуляции, так и в проявлении эмоций. Сьюзан была похожа на него внешне и, возможно, манерой держаться.

— Машина у нее старая. У нее не было ничего ценного, чтобы украсть, и я знаю, она не могла быть ни в чем замешана. Ни с наркотиками, ни с чем-то там еще.

Он пытался найти отклик в моем лице.

— Нам неизвестна причина случившегося, преподобный Доусон.

— Она была беременна, — произнес он, и у него перехватило горло. — Как же кто-то мог?

— Не знаю, — сказала я. — Не знаю как.

Он закашлял.

— У нее не было оружия.

Сначала я не поняла, что он имел в виду. Когда до меня дошло, я попыталась успокоить его:

— Нет. Полиция не обнаружила оружия. Ничто не свидетельствует о том, что она покончила с собой.

— Полиция? А разве вы не полиция?

— Нет. Я — старший судмедэксперт. Кей Скарпетта.

Он оторопело смотрел на меня.

— Ваша дочь работала у меня.

— А, да, конечно. Простите.

— Не знаю, как мне вас успокоить, — с трудом произнесла я. — Я еще не приступила к своей работе. Но я сделаю все от меня зависящее, чтобы выяснить, что произошло. Я хочу, чтобы вы это знали.

— Сьюзан говорила о вас. Она всегда хотела стать врачом.

Он отвернулся, стараясь сдержать слезы.

— Я виделась с ней прошлым вечером. Дома, недолго. — Я помолчала: мне не хотелось докапываться до подробностей их личной жизни. — Сьюзан показалась мне обеспокоенной. Она в последнее время и на работе была не похожа на себя.

Он сглотнул. Его лежавшие на столе руки сцепились в замке. Костяшки пальцев побелели.

— Мы должны помолиться. Я прошу вас помолиться со мной, доктор Скарпетта. — Он протянул свою руку. — Пожалуйста.

Ощутив его цепкие пальцы на своей руке, я невольно вспомнила о равнодушии Сьюзан к своему отцу и ее неверии в то, что он отстаивал. Меня тоже отпугивали фундаменталисты. Мне было не по себе закрывать глаза и держать за руку преподобного Мэка Доусона, в то время как он благодарил Господа за некое неведомое мне милосердие и требовал от него того, чего он уже никак не мог пообещать. Открыв глаза, я убрала свою руку. В этот неприятный момент я испугалась, что отец Сьюзан почувствует мой скептицизм и подвергнет сомнению мою веру. Однако ему было не до моих душевных волнений.

Сверху донесся громкий возглас, нечто похожее на протест, сути которого я не разобрала. По полу провезли стулом. Без конца звонил телефон, и вновь раздался тот же крик, полный боли и гнева. Доусон закрыл глаза. Он что-то еле слышно пробормотал. Мне послышалось: «Оставайся в своей комнате».

— Джейсон все время был здесь, — сказал он. Я видела, как у него пульсируют виски. — Я понимаю, что он может сказать это сам. Но мне бы хотелось, чтобы вы услышали это и от меня.

— Вы говорили, он неважно себя чувствует.

— Он проснулся с простудой, только начинающейся. Сьюзан смерила ему после обеда температуру и посоветовала полежать. Он бы ни за что… Нет. — Он опять закашлял. — Я понимаю, что полиция должна задавать вопросы, касающиеся семейных отношений. Но здесь не тот случай.

— Преподобный Доусон, в какое время Сьюзан сегодня ушла из дома и куда, по ее словам, она направлялась?

— Она ушла после обеда, после того как Джейсон лег. Думаю, это могло быть в районе половины второго — двух. Она сказала, что поедет к друзьям.

— К каким друзьям?

Он смотрел куда-то мимо меня.

— К подруге, с которой они вместе учились. Даэн Ли.

— Где живет Даэн?

— В Нортсайде, недалеко от семинарии.

— Машину Сьюзан обнаружили неподалеку от Стробери-стрит, а не в Нортсайде.

— Я полагаю, если кто-то… Она могла поехать куда угодно.

— Было бы полезно узнать, доехала ли она вообще до Даэн, и чья это была идея — встретиться, — сказала я.

Он поднялся и начал открывать кухонные ящички. С третьей попытки он наткнулся на телефонный справочник. Он полистал его дрожащими руками и стал набирать номер. Несколько раз откашлявшись, он попросил позвать к телефону Даэн.

— Понятно. А почему? — Он послушал, как ему что-то говорили. — Нет, нет. — Его голос дрогнул. — Далеко не все в порядке.

Я тихо сидела, пока он объяснял, что случилось, и я представляла, как много лет назад он молился и говорил по телефону, когда умерла его первая дочь, Джуди. Вернувшись ко мне, он рассказал то, что подтвердило мои опасения. Сьюзан не ездила днем к подруге, они даже не договаривались. Ее подруги не было в городе.

— Она у родителей своего мужа в Северной Каролине, — сказал отец Сьюзан. — Она там уже несколько дней. Почему Сьюзан обманула? Зачем? Я всегда учил ее никогда не обманывать, как бы там ни было.

— Похоже, она не хотела, чтобы кто-нибудь знал, куда она едет и с кем собирается встречаться. Я знаю, что это рождает нежелательные домыслы, однако никуда от этого не денешься, — мягко сказала я.

Он уставился на свои руки.

— У них с Джейсоном было все в порядке?

— Не знаю. — Он пытался вернуть самообладание. — Боже милостивый, только не это. — Вновь он прошептал нечто странное. — Иди к себе в комнату. Пожалуйста. — Затем он поднял на меня свои красные глаза. — У нее была сестра-близнец. Джуди умерла, когда они учились.

— Да, я знаю. Она погибла в автокатастрофе. Я очень сожалею.

— Она никак не могла этого забыть. Она обвиняла Господа. Она обвиняла меня.

— У меня не сложилось такого впечатления, — заметила я. — Если она кого-то и винила, то, кажется, девушку по имени Дорин.

Доусон вытащил носовой платок и тихо высморкался.

— Кого? — переспросил он.

— Девушку, с которой она вместе училась и которая якобы была ведьмой.

Он покачал головой.

— Она будто бы наслала на Джуди проклятие?.. — Продолжать было бессмысленно. Я видела, что Доусон не понимал, о ком я говорю. Мы одновременно повернулись, когда на кухню вошла Хейли. Она держала в руках бейсбольную перчатку и смотрела на нас испуганным взглядом.

— Что это у тебя такое, малыш? — спросила я, пытаясь улыбнуться.

Она подошла ко мне поближе. Я почувствовала запах новой кожи. Перчатка была перевязана шнурком.

— Это мне дала тетя Сьюзан, — пролепетала она. — Я должна была положить это себе под матрас. На недельку, сказала тетя Сьюзан.

Ее дедушка подсадил ее к себе на колени. Крепко обняв ее, он уткнулся носом в ее волосы.

— Я хочу, чтобы ты немножко посидела у себя в комнате, милая. Ты сделаешь это ради меня? Ненадолго?

Она кивнула, не сводя с меня глаз.

— Что там делают бабушка с Чарли?

— Не знаю.

Она слезла с его коленей и неохотно ушла.

— Вы это уже говорили, — сказала я ему. Он непонимающе посмотрел на меня.

— Вы сказали ей, чтобы она шла к себе в комнату, — сказала я. — Я уже слышала, как вы это говорили, — чтобы кто-то шел к себе в комнату. Кому вы говорили это?

Он опустил глаза.

— Ребенок — это сама душа. Она легкоранима, плачет, не может сдержать эмоций. Иногда ей нужно уходить к себе, как я только что сказал Хейли. Я усвоил это, когда был маленьким. Мне пришлось усвоить: мой отец плохо воспринимал мой плач.

— В слезах нет ничего предосудительного, преподобный Доусон.

Его глаза наполнились слезами. С лестницы донеслись шаги Марино. Когда он вошел на кухню, Доусон едва слышно, с трудом сдерживая отчаяние, вновь повторил ту же фразу.

Марино оторопело взглянул на него.

— Кажется, приехал ваш сын, — сказал он.

Не в силах сдерживаться, отец Сьюзан зарыдал. Было слышно, как перед домом в зимних сумерках топнули дверцы машины и на крыльце раздался смех.

Рождественский обед пошел насмарку, и вечер мы провели в тревожном расхаживании по дому и телефонных разговорах. Люси сидела у меня в кабинете за закрытой дверью. Необходимо было оговорить многие моменты. Из-за убийства Сьюзан на работе создалась критическая ситуация. Ее дело должно будет храниться как секретный материал, фотографии не должны видеть те, кто ее знал. Полиции придется осмотреть ее офис и ее шкафчик. Они захотят побеседовать с моими сотрудниками.

— Я не смогу там быть, — сказал мне по телефону мой заместитель Филдинг.

— Понимаю, — ответила я, чувствуя комок в горле. — Я не жду и не хочу, чтобы кто-то приезжал туда.

— А вы?

— Мне придется.

— Боже. Не могу поверить, что это случилось. Просто не верится.

Доктор Райт, мой заместитель в Норфолке, любезно согласился приехать на следующий день рано утром в Ричмонд. Поскольку это оказалось воскресенье, в здании никого не было, кроме Вэндера, который пришел, чтобы помочь своим «лума-лайтом». Даже если бы я и смогла совладать со своими эмоциями, я бы отказалась производить вскрытие Сьюзан. Самая большая угроза для ее дела, исходившая от меня, состояла в том, что защита могла бы поставить под сомнение объективность заключений, сделанных свидетелем-экспертом, оказавшимся ко всему прочему еще и ее боссом. Итак, я сидела в морге за столом, а Райт работал. Время от времени он по ходу дела что-то говорил мне на фоне металлического бряканья инструментов и шума льющейся воды, а я смотрела на шлакоблочную стену. Я не притронулась ни к одной бумажке из ее медицинских документов и ни к единой пробирке с ее именем. Я даже не поворачивалась и не смотрела.

Раз я спросила его:

— Вы не почувствовали никакого запаха от нее или от ее одежды? Что-нибудь вроде одеколона?

Он прервался, и я услышала его шаги.

— Да. Несомненно, от воротника ее пальто и от шарфика.

— Вам не кажется это похожим на запах мужского одеколона?

— Гм. Пожалуй. Да, я бы сказал, что это запах мужской парфюмерии. Может, ее муж пользуется одеколоном? — Райт был в предпенсионном возрасте, лысеющий, пузатый, с акцентом уроженца Западной Вирджинии. Он считался очень опытным патологоанатомом и почти читал мои мысли.

— Хороший вопрос, — заметила я. — Я попрошу Марино заняться этим. Однако ее муж вчера был нездоров и после обеда лег спать. Это, конечно, не исключает того, что он мог воспользоваться одеколоном. Это мог быть одеколон ее брата или отца, и он мог попасть на ее воротник, когда они обнимали ее.

— Похоже, это было что-то мелкокалиберное. Не вижу, где пуля вышла.

Я закрыла глаза и слушала.

— Рана на правом виске — четыре и семь миллиметра и двенадцать и семь копоти. Некоторая точечность и нечто порошкообразное, в основном в волосах. То же самое в височной мышце. Ничего существенного в кости и твердой мозговой оболочке.

— Траектория? — спросила я.

— Пуля прошла через заднюю часть правой лобной доли, через переднюю часть к базальному ядру, ударилась в левую височную кость и зацепилась за мышцу под кожей. И речь идет об обыкновенной свинцовой пуле, то есть покрытой медью, но не медной.

— И никаких осколков? — спросила я.

— Нет. Теперь у нас еще есть вторая рана здесь, в задней части шеи. Черные обожженные края, след от дула. Рана рваная, около полутора миллиметров по краям. Порошок в затылочных мышцах.

— Тесный контакт?

— Да. На мой взгляд, он с силой приставил дуло к шее. Пуля попала в цервикально-медуллярное соединение и вошла прямо в мозг.

— Под углом? — спросила я.

— Под небольшим углом вверх.

— Я бы предположил, что если эти раны были нанесены ей в машине, то она сидела, подавшись вперед или уронив голову.

— Однако нашли ее не в таком положении, — возразила я. — Она сидела, откинувшись назад.

— Тогда, я думаю, ее так посадили, — говорил Райт. — После того как убили. И, на мой взгляд, та пуля, что попала в мозг, была последней. Я предполагаю, что она фактически уже была мертва, может быть, упала, когда в нее выстрелили второй раз.

Временами я еще как-то держалась, словно забывая, что речь шла о знакомом мне человеке. Потом меня вдруг охватывала дрожь, на глаза наворачивались слезы. Дважды мне приходилось выходить на улицу, постоять на холоде возле автостоянки. Когда дело дошло до десятинедельного плода, девочки, я убежала наверх к себе в офис. По закону Вирджинии, неродившийся ребенок не являлся физическим лицом и поэтому не считался убитым, так как нельзя убить того, кого нет.

— Двое сойдут за одного, — с горечью воскликнул Марино, когда я позже разговаривала с ним по телефону.

— Знаю, — сказала я, доставая из своей сумочки пузырек аспирина.

— Присяжным, будь они неладны, не скажут, что она была беременна. То, что он убил беременную, не будет учтено.

— Знаю, — повторила я. — Райт почти закончил. Внешний осмотр не принес никаких существенных результатов. Ничего неожиданного не обнаружилось. А что по вашей линии?

— У Сьюзан определенно были какие-то проблемы, — сказал Марино.

— Трудности с мужем?

— По его словам, причиной трудностей были вы. Он заявляет, что вы замучили ее, звонили домой, вызывали на работу, постоянно тыркали ее. Иногда она приходила домой сама не своя, словно запуганная до смерти.

— У нас со Сьюзан не было никаких конфликтов. — Я положила в рот три таблетки аспирина и запила их холодным кофе.

— Я просто рассказываю вам то, что говорил этот парень. И еще — думаю, это покажется вам интересным, — похоже, у нас появилось очередное перышко. Я не хочу сказать, что это как-то связано с Дженнифер Дейтон, док, вовсе нет. Однако — черт возьми! Может, мы имеем дело с каким-то типом, который носит или пуховые перчатки, или куртку. Не знаю. Это просто несколько необычно. Единственный раз, когда я еще обнаруживал перья, это в случае с одним мерзавцем, который вломился в дом, разбив окно, и распорол свою куртку о стекло.

Голова у меня разболелась до тошноты.

— То, что мы нашли в машине Сьюзан, конечно, мелочь — крохотную белую пушинку, — продолжал он. — Она прицепилась к обивке дверцы. Изнутри, ближе к полу, чуть ниже подлокотника.

— Вы можете передать это мне? — спросила я.

— Да. А что вы собираетесь делать?

— Позвонить Бентону.

— Я пробовал, черт подери. Они с женой, видимо, уехали из города.

— Мне нужно узнать, может ли нам помочь Майнор Дауни.[14]

— Речь идет о каком-то человеке или о веществе, смягчающем ткани?

— Майнор Дауни занимается ворсом и волокнами в лаборатории ФБР. И перьями, в частности.

— И его действительно зовут Дауни? — удивленно переспросил Марино.

— Действительно, — подтвердила я.

Глава 8

Телефон звонил довольно долго в отделении поведенческих наук ФБР, запрятанном где-то в подземелье Академии в Куонтико. Я представляла себе ее длинные унылые коридоры и офисы, где все напоминало об их хозяевах — доблестных воинах типа Бентона Уэсли, который, как мне сказали, ушел кататься на лыжах.

— Я вообще сейчас здесь один, — сообщил мне любезный сотрудник, подошедший к телефону.

— Это доктор Скарпетта, и я срочно должна связаться с ним.

Бентон Уэсли перезвонил мне почти сразу же.

— Бентон, где ты? — спросила я, повысив голос, чтобы перекричать отчаянный треск в трубке.

— В моей машине, — ответил он. — Мы с Конни встречаем Рождество у ее родителей в Шарлоттсвилле. Мы сейчас несколько западнее от него, едем в Хот-Спрингз. Я слышал, что случилось со Сьюзан Стори. Боже мой, мне очень жаль. Я собирался позвонить тебе сегодня вечером.

— Ты куда-то пропадаешь. Я почти не слышу тебя.

— Не клади трубку.

Прождав почти целую минуту, я вновь услышала его голос.

— Ну вот, сейчас лучше. Мы были в низине. Послушай, чем я могу тебе помочь?

— Мне нужно, чтобы Бюро провело анализ кое-каких пушинок.

— Никаких проблем. Я позвоню Дауни.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала я делая над собой усилие, потому что знала, что причиняю ему неудобство. — На мой взгляд, это не терпит отлагательств.

— Минуточку.

Пауза на сей раз была вызвана не плохой слышимостью. Он советовался со своей женой.

— Ты катаешься на лыжах? — вновь раздался его голос.

— Ты кого спрашиваешь?

— Мы с Конни едем на пару дней в Гомстед. Мы бы могли поговорить там. Ты сможешь выбраться?

— Что бы ни стояло на моем пути, и я возьму с собой Люси.

— Хорошо. Они с Конни подружатся, пока мы с тобой будем беседовать. Я позабочусь о комнате для вас, когда мы доберемся. Ты сможешь привезти мне что-нибудь для ознакомления?

— Да.

— Включая то, что у вас есть по делу Робин Нейсмит. Давай обговорим все то, чем мы располагаем, и различные возможные варианты.

— Спасибо тебе, Бентон, — искренне сказала я. — И поблагодари от меня Конни.

Я решила, не теряя времени, покинуть офис, особо не вдаваясь в объяснения.

— Вам это сейчас очень кстати, — сказала Роуз, записывая номер Гомстеда. Она не знала, что в мои планы не входило расслабляться на пятизвездочном курорте. В какой-то миг в ее глазах блеснули слезы, когда я попросила ее сказать Марино о моем местонахождении, чтобы он мог со мной сразу же связаться, если у него возникнет что-нибудь новое по делу Сьюзан.

— Прошу вас больше никому не говорить о моем местонахождении, — добавила я.

— За последние двадцать минут позвонили трое журналистов, — сказала она. — Из них один из «Вашингтон пост».

— Дело Сьюзан сейчас не подлежит обсуждению. Скажите им, как обычно, что мы ждем результатов лабораторных исследований. Меня в городе нет, я где-то далеко.

По дороге в горы меня преследовали воспоминания. Передо мной возникали образ Сьюзан в ее поношенной одежде, лица ее матери и отца, когда Марино сообщил им о смерти дочери.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Люси. Она то и дело посматривала на меня с самого начала нашей поездки.

— Я просто занята своими мыслями, — ответила я, стараясь сконцентрироваться на дороге. — Тебе понравится кататься на лыжах. Мне кажется, у тебя будет здорово получаться.

Она молча смотрела в лобовое стекло. Небо напоминало цветом полинявшую синюю рубашку, вдалеке, припорошенные снегом, поднимались горы.

— Ты уж меня прости, — добавила я. — Получается так, словно каждый раз, когда бы ты ни приехала, что-то происходит, и я не могу посвятить тебе все свое свободное время.

— Да мне и не надо такого внимания с твоей стороны.

— Когда-нибудь ты поймешь.

— Возможно, я похожа на тебя в том, что касается работы. И я, видимо, научилась этому от тебя. Может, я буду такой же преуспевающей, как ты.

На душе у меня было так тяжело, словно там сгустились свинцовые тучи. Хорошо, что я надела темные очки. Мне не хотелось, чтобы Люси видела мои глаза.

— Я знаю, ты любишь меня. Это главное. Я знаю, что моя мама меня не любит, — сказала моя племянница.

— Дороти любит тебя так, как она способна любить.

— Ты абсолютно права. Насколько она способна, то есть не сильно, потому что я — не мужчина. Она любит только мужчин.

— Нет, Люси. Твоя мать не так уж любит мужчин. Она просто никак не может найти того, кто даст ей почувствовать себя полноценной женщиной. И сама этого не понимает.

— Пока она неизменно находит себе полноценных кретинов.

— Согласна, что пока ей не очень-то везло.

— Я так жить не собираюсь. Я не хочу быть похожей на нее.

— Ты уже не похожа, — сказала я.

— В проспекте я прочла, что там, куда мыедем, можно пострелять по тарелкам.

— Чего там только нет.

— А ты взяла один из своих револьверов?

— По тарелкам из револьвера не стреляют, Люси.

— Тем, кто из Майами, можно.

— Если ты не перестанешь сейчас же зевать, я тоже начну.

— Ну почему ты не взяла пистолет? — не унималась она.

«Рюгер» лежал у меня в чемоданчике, но я не собиралась ей об этом говорить.

— Что тебя так волнует мой пистолет? — спросила я.

— Хочу научиться хорошо стрелять. Так, чтобы я в любой момент могла попасть в двенадцать на часах, — сонно сказала она.

У меня сжалось сердце, когда она, скатав свою куртку, положила ее себе под голову, как подушку. Она лежала рядом со мной, ее голова во сне касалась моего бедра. Она не знала, какое сильное желание было у меня отправить ее сейчас же в Майами. Но мне казалось, она чувствовала мой страх.

Гомстед располагался на территории в пятнадцать тысяч акров среди леса и ручьев в Аллеганах. Основная часть гостиницы с белыми колоннами была из темно-красного кирпича. Со всех четырех сторон белого купола были часы, которые виднелись издалека; на теннисных кортах и площадке для гольфа лежал слой снега.

— Тебе повезло, — сказала я Люси, в то время как к нам уже направлялись учтивые люди в серой униформе. — Погода для лыж самая подходящая.

Бентон Уэсли сделал все, как обещал, и, подойдя к столику портье, мы обнаружили, что номер для нас был забронирован. Двойной номер со стеклянными дверями на балкон, с видом на казино, и на столике лежал букет цветов от Конни и от него. «Встретимся на горках, — было написано на карточке. — Мы записали Люси на занятие, которое начинается в три тридцать».

— Нам надо торопиться, — сказала я Люси, и мы стали рыться в чемоданах. — Твой первый лыжный урок начинается ровно через сорок минут. Примерь-ка вот это. — Я кинула ей красные лыжные штаны, вслед за которыми к ней на кровать полетели куртка, носки, варежки и свитер. — Не забудь свою сумочку. Понадобится еще что-нибудь, потом разберемся.

— У меня нет лыжных очков, — сказала она, натягивая на себя ярко-синий свитер с высоким горлом. — Я ослепну от снега.

— Возьми мои темные очки. Все равно скоро уже начнется закат.

К тому времени, когда мы добрались до лыжных спусков, взяли для Люси экипировку и нашли инструктора, было уже три двадцать девять. Лыжники яркими пятнами скатывались с гор, принимая очертания людей, только когда они оказывались поближе. Подавшись вперед и сдвинув лыжи клином, я, прикрывая глаза ладонью, всматривалась в подъемы и спуски. Солнце едва касалось макушек деревьев, и снег от его лучей казался ослепительным, однако тени становились все больше, и температура быстро падала.

Я обратила внимание на мужчину и женщину, потому что они так изящно шли на лыжах параллельно друг другу, их палки взлетали легко, как перышки, едва касаясь снега, их спуск напоминал полет птиц. Я узнала Бентона Уэсли по его серебристым волосам и подняла руку. Оглянувшись на Конни и что-то крикнув ей, он устремился вниз, разрезая спуск, его лыжи казались сдвинутыми настолько, что между ними вряд ли можно было бы вставить лист бумаги.

Когда он остановился, подняв веером пушистый снег, и снял свои темные очки, я вдруг поймала себя на мысли о том, что обратила бы на него внимание, даже если бы и не была с ним знакома. Черные лыжные штаны плотно облегали его мускулистые ноги, которых я раньше не замечала из-за консервативных костюмов, а его куртка напомнила мне закат в Ки-Уэсте. От холодного воздуха его ясные глаза искрились, а резкие черты лица стали более подчеркнутыми, но не хищными. Конни плавно остановилась возле него.

— Как замечательно, что вы здесь, — сказал Уэсли, и всякий раз, когда я видела его или слышала его голос, я невольно вспоминала Марка. Они были коллегами и лучшими друзьями. Они могли сойти за братьев.

— Где Люси? — спросила Конни.

— В данный момент осваивает канатную дорогу, — сказала я, показывая рукой.

— Надеюсь, ты не против того, что я записала ее на урок?

— Не против? Да я не знаю, как мне вас благодарить за заботу. Она просто в восторге.

— Я немного постою здесь и послежу, как она, — сказала Конни. — А потом мне захочется выпить чего-нибудь горяченького, и, мне кажется, Люси тоже не будет возражать. Бен, ты словно еще не накатался.

Уэсли повернулся ко мне:

— Как ты насчет прокатиться?

Стоя в очереди на подъемник, мы обменивались ничего не значащими фразами, потом, уже сев на него, немного помолчали. Уэсли опустил планку на сиденье, и мы медленно поползли к вершине горы. Воздух был студеным и невероятно чистым, в нем раздавались лишь шелест спускавшихся лыжников и глухие хлопки лыж об утрамбованный снег.

— Я разговаривал с Дауни, — сказал он. — Он встретится с тобой в своей лаборатории, как только ты сможешь туда выбраться.

— Это хорошая новость, — ответила я. — Бентон, что тебе известно?

— Мы с Марино разговаривали несколько раз. Похоже, у вас сейчас несколько случаев, которые как-то связаны не то чтобы уликами, но весьма странными совпадениями.

— Мне кажется, здесь нечто большее, чем простое совпадение. Тебе известно об отпечатке Ронни Уоддела, обнаруженном в доме Дженнифер Дейтон?

— Да. — Он смотрел на группу елей, подсвечиваемых заходящим солнцем. — Как я уже говорил Марино, я надеюсь, что существует какое-то логичное объяснение тому, как там оказался отпечаток Уоддела.

— Логичным объяснением может также оказаться и то, что он как-то побывал у нее дома.

— Тогда у нас настолько странная ситуация, что не поддается описанию, Кей. Заключенный, приговоренный к смертной казни, разгуливает по улицам, вновь убивая людей. И нам остается предполагать, что кто-то другой занял его место на электрическом стуле тринадцатого декабря. Правда, я сомневаюсь, что нашлось бы много добровольцев.

— Да, трудно представить, — согласилась я.

— Что тебе известно об уголовном прошлом Уоддела?

— Очень немного.

— Я как-то давно беседовал с ним в Мекленбурге. Я с интересом посмотрела на него.

— Предварю свои комментарии замечанием о том, что он далеко не стремился обсуждать убийство Робин Нейсмит. Он заявил, что если и убил ее, то этого не помнит. Не то чтобы это было очень необычно. Большинство совершивших тяжкие уголовные преступления из числа тех, с кем я беседовал, либо ссылаются на плохую память, либо утверждают, что вообще не совершали преступлений. У меня есть копии протоколов бесед с Уодделом, которые мне передали по факсу до того, как вы сюда приехали. Мы обсудим это после обеда.

— Бентон, я уже радуюсь, что приехала сюда.

Он смотрел вперед, вдаль, мы сидели, почти касаясь друг друга плечами. Некоторое время мы ехали молча, склон под нами становился все круче. Потом он вдруг спросил:

— Как ты, Кей?

— Лучше. Однако бывают моменты…

— Понимаю. Они всегда будут. Но, надеюсь, все реже. Долгие дни будут проходить без этого.

— Да, — ответила я. — Такие дни бывают.

— У нас есть выход на тех, на ком лежит ответственность. Похоже, мы знаем, кто подложил бомбу.

Приподняв носы лыж, мы мягко соскочили с подъемника. Во время подъема у меня застыли ноги; уходившие в тень тропинки были коварно скользкими ото льда. Длинные белые лыжи Уэсли то сливались со снегом, то поблескивали, отражая свет. Он словно танцевал, спускаясь вниз, веером поднимая искрившийся снег, периодически останавливаясь, чтобы оглянуться. Я махала ему чуть приподнятой лыжной палкой, стараясь делать похожие виражи и взлетая на небольших трамплинах. Пройдя половину спуска, я согрелась и уже не чувствовала такого напряжения, мои мысли парили в свободном полете.

Я вернулась в номер, когда спускались сумерки, и обнаружила оставленное мне Марино сообщение, в котором говорилось, что до половины шестого он будет в управлении, куда и просил меня позвонить.

— Что-нибудь случилось? — спросила я, когда он подошел к телефону.

— Ничего такого, от чего вам бы стало спокойнее спать. Начнем с того, что Джейсон Стори поливает вас на каждом углу, и у него есть слушатели, включая журналистов.

— Ему же нужно дать выход своему отчаянию, — ответила я, чувствуя, как у меня вновь портится настроение.

— Да, он, конечно, плохо себя ведет, но это не самая большая проблема. Мы не можем найти десять карточек с отпечатками Уоддела.

— Нигде?

— Именно. Мы проверили его дела в Полицейском управлении Ричмонда, штата и в ФБР. Везде, где они могли быть. Никаких карточек. Потом я связался с Донахью, узнать насчет личных вещей Уоддела вроде книг, писем, расчески, зубной щетки — чего-нибудь такого, на чем бы могли остаться отпечатки. И что вы Думаете? — Донахью сказал, что матери Уоддела захотелось оставить только его часы и кольцо. Все остальное было уничтожено.

Я тяжело опустилась на край кровати.

— Но самое интересное я оставил напоследок, док. Вы не поверите в то, что я вам сейчас скажу. Пули, извлеченные из Эдди Хита и Сьюзан Стори, были выпущены из одного и того же оружия, из двадцать второго.

— О, Господи, — пробормотала я.

* * *

Внизу в клубе играл джазовый оркестр, но народу было мало и музыка казалась не такой громкой, чтобы помешать разговору. Конни пригласила Люси посмотреть какой-то фильм, оставив нас с Уэсли за столиком в тихом уголке танцевального зала. Мы потягивали коньяк. Бентон не выглядел таким физически уставшим, как я, но в его лице появилась некоторая напряженность.

Со свободного столика позади нас он взял свечу и поставил ее к двум уже стоявшим на нашем столике. Свет был неровный, но приемлемый, и, хотя на нас никто не таращился, некоторые в нашу сторону все-таки поглядывали. Место для работы, на мой взгляд, было несколько необычным, но все же менее оживленным, чем в вестибюле и в ресторане, а предложить встретиться у себя или у меня в номере Уэсли помешала его исключительная осторожность.

— Здесь, конечно, множество противоречивых моментов, — сказал он, — но поведение человека не является чем-то монолитным. Уоддел провел в тюрьме десять лет. Нам неизвестно, как он мог измениться. Убийство Эдди Хита я бы охарактеризовал как убийство на сексуальной почве, а убийство Сьюзан Стори кажется на первый взгляд чем-то вроде приведенной в исполнение угрозы.

— Словно действовали два разных преступника, — сказала я, двигая пальцем коньячную рюмочку.

Он наклонился вперед, машинально перелистывая дело Робин Нейсмит.

— Любопытно, — сказал он, не поднимая глаз, — часто слышишь, как говорят о modus operandi, почерке преступника. Он всегда выбирает определенный тип жертв, или какие-то характерные места, или, скажем, действует только ножом и так далее. Но оказывается, не всегда все так. И эмоциональная окраска преступления не всегда очевидна. Я говорил, что в убийстве Сьюзан Стори на первый взгляд отсутствует сексуальная подоплека. Однако чем больше я об этом думаю, тем больше начинаю верить в то, что элемент секса там все-таки был. Мне кажется, этот тип увлекается пикеризмом.

— У Робин Нейсмит было множество ножевых ран, — сказала я.

— Да. Я бы назвал то, что он с ней сделал, примером из учебника. Никаких следов изнасилования — правда, это вовсе не говорит о том, что его не было. Спермы не обнаружено. Многократные вонзания ножа в ее живот, ягодицы и грудь заменяли проникновение полового члена. Пикеризм налицо. Укусы не являются таким явным признаком, но они не имеют отношения к элементам орального полового акта, так что здесь, на мой взгляд, вновь замена пенетрации члена. Зубы, прокусывающие плоть, каннибализм, то, чем занимался Джон Джуберт, убивавший мальчиков-газетчиков в Небраске. У нас еще пули. Выстрелы не увязываются с пикеризмом. Однако если задуматься, то и здесь динамика в некоторой степени становится понятной. Что-то проникает в плоть. Все это звенья одной цепи.

— Но в случае с Дженнифер Дейтон нет никаких признаков пикеризма.

— Верно. Но вспомним, о чем я говорил. Не всегда бывает четкая схема. И в данном случае речь, естественно, о ней не идет, но в убийствах Эдди Хита, Дженнифер Дейтон и Сьюзан Стори есть одна общая деталь. Я бы отнес эти преступления к разряду продуманных.

— Не так уж продуман случай с Дженнифер Дейтон, — заметила я. — Похоже, убийца пытался сделать так, чтобы ее смерть стала похожей на самоубийство, и У него не получилось. А может быть, он вообще не собирался ее убивать и просто не рассчитал сил.

— Возможно, убивать ее до того, как она окажется в машине, в его планы и не входило, — согласился Уэсли. — Однако, судя по всему, план все-таки был. Поливальный шланг, подсоединенный к выхлопной трубе, был отрублен каким-то острым инструментом, найти который так и не удалось. Или убийца принес свое собственное оружие, или он куда-то выбросил то, чем воспользовался, найдя это в доме. Продуманное поведение. Но чтобы мы особо не увлеклись этим, позвольте мне напомнить вам, что у нас нет ни пули, ни какой-нибудь другой улики, которая могла бы связать убийство Дженнифер Дейтон с убийствами Хита и Стори.

— А мне кажется, есть, Бентон. Отпечаток Ронни Уоддела был снят со стула в столовой дома Дженнифер Дейтон.

— Мы не знаем, что это Ронни Уоддел вогнал пули в тех двоих.

— Тело Эдди Хита обнаружили в положении, очень похожем на то, в каком нашли тело Робин Нейсмит. Нападение на мальчика было совершено в тот вечер, когда должны были казнить Ронни Уоддела. Тебе не кажется, что здесь прослеживается какая-то мрачная цепь событий?

— Ну, скажем, мне бы не хотелось думать, что это так, — сказал он.

— Никому из нас не хотелось бы, Бентон. Что тебе подсказывает твое чутье?

Он подал знак официантке, чтобы она принесла еще коньяка; пламя свечи освещало четкие линии его левой скулы и подбородка.

— Мое чутье? Ну что ж. Оно не подсказывает мне ничего хорошего, — сказал он. — Я думаю, что все сводится к Ронни Уодделу, но не знаю, что все это значит. Отпечаток, недавно найденный на месте преступления, принадлежит ему, но мы не можем найти карточки его отпечатков или чего-нибудь еще, что могло бы подтвердить идентификацию. К тому же в морге у него не брали отпечатков, и человек, который якобы забыл это сделать, был позже убит из того же оружия, что и Эдди Хит. Защитник Уоддела Ник Грумэн, оказывается, знал Дженнифер Дейтон, и выясняется, что она посылала Грумэну факс за несколько дней до того, как ее убили. Наконец, да, действительно, смерть Эдди Хита каким-то странным образом напоминает смерть Робин Нейсмит. И, честно говоря, я задумываюсь, не было ли в нападении на Эдди Хита чего-то намеренно символического.

Он подождал, пока перед нами поставили напитки, затем открыл конверт, прилагавшийся к делу Робин Нейсмит. Это неожиданно привело меня к новой догадке.

— Мне пришлось извлекать ее фотографии из архива, — сказала я.

Взглянув на меня, Уэсли надел очки.

— В делах такой давности все документы переснимаются на микрофильм, снимки с которого находятся вот в этом деле, что перед вами. Оригиналы уничтожаются, но оригиналы фотографий мы оставляем. Они идут на хранение в архив.

— И что он из себя представляет? Комнату в вашем здании?

— Нет, Бентон. Склад возле библиотеки — тот же склад, где Бюро судебной медицины хранит улики из старых дел.

— Вэндер все еще не нашел фотографию кровавого отпечатка большого пальца Уоддела, оставленного в квартире Робин Нейсмит?

— Нет, — ответила я, и в этот момент наши взгляды встретились. Мы оба понимали, что Вэндеру так и не удастся найти его.

— Черт, — воскликнул он. — Кто приносил тебе фотографии Робин Нейсмит?

— Мой администратор, — ответила я. — Бен Стивенс. Он наведывался в архив примерно за неделю до казни Уоддела.

— Зачем?

— На последних стадиях процесса во время апелляций всегда задается много вопросов, и мне нравится, когда нужные дела у меня под рукой. Так что в походе в архив нет ничего необычного. Единственная отличительная мелочь в данном случае то, что я не просила Стивенса брать фотографии из архива. Это — его инициатива.

— И это все отличие?

— Сейчас, задним числом, мне кажется это необычным.

— Подразумевается, — сказал Уэсли, — что твой администратор проявил подобную инициативу по той причине, что на самом деле его интересовали документы Уоддела или, точнее, фотография отпечатка большого пальца, которая должна была лежать внутри.

— Я с уверенностью могу сказать лишь одно — если Стивенсу хотелось добраться до какого-то дела в архиве, то он не мог это сделать без законного основания. Если бы, например, до меня дошло, что он там побывал, в то время как никто из судмедэкспертов его об этом не просил, это выглядело бы странно.

Я стала рассказывать Уэсли о нарушении секретности моего офисного компьютера, объяснив, что два задействованных терминала оказались моим и Стивенса. Пока я говорила, Уэсли записывал. Когда я замолчала, он поднял на меня глаза.

— Похоже, они не нашли того, что искали, — сказал он.

— Подозреваю, что нет.

— Это ставит перед нами разумный вопрос. Что они искали?

Я медленно крутила свою рюмку с коньяком. При свете свечи он был похож на жидкий янтарь, каждый глоток приятно обжигал горло.

— Возможно, что-то имеющее отношение к смерти Эдди Хита. Я искала случаи, когда у жертв обнаруживали следы укусов или другие повреждения, носившие характер каннибализма, и в моем каталоге был файл. Представить себе не могу, что кому-нибудь понадобилось что-то еще помимо этого.

— А нет ли у тебя в каталоге межведомственной корреспонденции?

— В текстообработке, подкаталог.

— Тот же пароль для доступа к этим документам?

— Да.

— И там ты хранишь протоколы вскрытии и другую документацию по делам?

— Да. Но когда в мой каталог кто-то проник, там не было ничего существенного, насколько я помню.

— Однако тот, кто проник, не мог об этом знать.

— Естественно, — подтвердила я.

— А протокол вскрытия Ронни Уоддела, Кей? Когда проникли в твой каталог, протокол был в компьютере?

— По идее, да. Его казнили в понедельник, тринадцатого декабря. А в компьютер влезли под вечер в четверг, шестнадцатого, когда я проводила вскрытие Эдди Хита, и Сьюзан находилась наверху в моем офисе, якобы приходя в себя на диванчике после пролитого формалина.

— Потрясающе. — Он нахмурился. — Предположим, в твой каталог проникла Сьюзан, но на что ей протокол вскрытия Уоддела, если все это так? Она же была на вскрытии. Что она могла бы прочесть в твоем протоколе, о чем бы ей не было известно?

— Ума не приложу.

— Хорошо, давай поставим вопрос так: что, имеющее отношение к вскрытию, могло бы оказаться для нее неизвестным, несмотря на ее присутствие там в тот вечер, когда его тело привезли в морг? Или лучше сказать просто «тело», поскольку мы уже не можем утверждать, что это был Уоддел, — мрачно добавил он.

— У нее не было доступа к результатам лабораторных исследований, — сказала я. — Однако к тому времени, когда в мой каталог кто-то проник, лабораторные исследования еще не были закончены. На некоторые анализы уходят недели.

— И Сьюзан об этом знала.

— Разумеется.

— Как и твой администратор.

— Конечно.

— Должно быть что-то еще, — сказал он. И было. Но когда это пришло в голову, я не придала ему большого значения.

— Уоддел — или кто бы там ни был этот заключенный — положил себе в задний карман джинсов нечто такое, что просил захоронить вместе с ним. Филдинг, по идее, не открывал этого конверта, пока не ушел со всей писаниной к себе в офис после вскрытия.

— Значит, Сьюзан не могла знать, что было в конверте, тем вечером в морге? — с интересом уточнил Уэсли.

— Совершенно верно. Не могла.

— А в этом конверте было что-нибудь существенное?

— Ничего, кроме нескольких квитанций об оплате.

Уэсли нахмурился.

— Квитанций? — повторил он. — Да на что же они ему? У тебя они сейчас с собой?

— Они в его деле. — Я вытащила фотокопии. — Везде одно и то же число, тридцатое ноября.

— То есть приблизительно в то время, когда Уоддела переводили из Мекленбурга в Ричмонд.

— Совершенно точно. Его перевели за пятнадцать дней до казни, — подтвердила я.

— Нам надо проверить коды на этих квитанциях, посмотрим, что где находится. Это может оказаться важным. Весьма важным, в свете последних событий.

— Имеется в виду, что Уоддел жив?

— Да. Что каким-то образом произошла подмена, и его выпустили. Возможно, тот, кто отправился на электрический стул, хотел, чтобы после смерти эти квитанции обнаружили у него в кармане, потому что он пытался нам что-то сообщить.

— Но откуда он их взял?

— Вероятно, это как-то случилось во время переезда из Мекленбурга в Ричмонд — самый подходящий момент для какого-нибудь финта, — ответил Уэсли. — Может быть, перевозили двоих — Уоддела и еще кого-нибудь.

— Ты имеешь в виду, что они где-то останавливались поесть?

— Охрана не должна делать никаких остановок во время перевозки приговоренных к смертной казни. Но в случае какого-нибудь сговора все, что угодно, могло произойти. Возможно, они остановились, чтобы заказать себе еду, и в этот момент Уоддела освободили. А другого заключенного привезли в Ричмонд и посадили в камеру Уоддела. Подумай-ка. Каким образом охрана или кто-нибудь еще на Спринг-стрит догадается, что привезенный заключенный не Уоддел?

— Возможно, он и пытался что-то сказать, но это же не значит, что его послушали.

— Думаю, его не стали бы слушать.

— А мать Уоддела? — спросила я. — Предполагалось, что она должна была встретиться с ним за несколько часов до казни. Уж она-то поняла бы, что перед ней не ее сын.

— Нам надо удостовериться в том, что такое свидание состоялось. Однако в любом случае миссис Уоддел было бы выгодно подыграть. Не думаю, что она хотела бы смерти своего сына.

— Значит, ты убежден, что казнили другого человека, — неохотно произнесла я, потому что мне бы больше хотелось, чтобы некоторые соображения сейчас опроверглись.

Вместо ответа он открыл конверт с фотографиями Робин Нейсмит и вытащил оттуда толстую пачку цветных снимков, которые неизменно шокировали меня, сколько бы раз я на них ни смотрела. Он медленно пролистал иллюстрированную историю ее жуткой смерти.

Затем он сказал:

— Уоддел не совсем вписывается в картину рассматриваемых нами трех убийств.

— О чем ты, Бентон? После десяти лет, проведенных в тюрьме, его личность изменилась?

— Все, что я могу тебе сказать, это то, что, как я слышал, убийцы, совершающие продуманные убийства, начинают декомпенсироваться, срываться. Они начинают допускать ошибки. Например, Банди. В конце он совсем обезумел. Однако трудно вспомнить примеры, когда с дезорганизованной личностью происходило бы обратное — психопат становился бы методичным, расчетливым, то есть организованным.

Когда Уэсли приводил в пример Банди и других «известных личностей», он делал это настолько теоретически отвлеченно, словно его выводы были сформулированы на основании каких-то случайных источников. Он не бравировал. Не сыпал именами и не увлекался ролью того, кто знал этих преступников лично. Его манера держаться при этом была нарочито обманчива.

На самом деле он провел долгие часы, беседуя один на один с персонажами типа Теодора Банди, Дейвида Берковича, Сирхан-Сирхана, Ричарда Спека и Чарлза Мэнсона, помимо «звезд» меньшей величины, каждая из которых по-своему омрачила жизнь на зем-ле. Я помню, как Марино однажды рассказывал мне, что когда Уэсли возвращался из своих походов в сверхохраняемые тюрьмы, он порой выглядел бледным и обессиленным. Он почти физически заболевал, вбирая в себя нечто ядовитое, исходившее от этих людей и ощущая неизбежно устанавливавшиеся между ними связи. Некоторые жутчайшие садисты недавних лет регулярно писали ему письма, присылали рождественские открытки и справлялись о его семье. Неудивительно, что Уэсли казался человеком, чем-то сильно отягощенным и частенько молчаливым. В обмен на получение информации он делал то, чего ни один из нас не захотел бы делать. Он позволял монстру входить с ним в контакт.

— Было ли установлено, что Уоддел психически ненормальный? — спросила я.

— Было установлено, что он убивал Робин Нейсмит, находясь в здравом уме. — Уэсли вытащил фотографию и подтолкнул ее мне через столик. — Но я, честно говоря, так не думаю.

Это была та фотография, которая произвела на меня самое сильное впечатление, и, разглядывая ее, я не могла представить себя на месте того человека, который, ничего не подозревая, пришел и увидел перед собой всю эту сцену.

В гостиной Робин Нейсмит было не так много мебели, всего несколько кресел с круглыми спинками и темно-зеленой обивкой и шоколадно-коричневый кожаный диван. В центре на паркетном полу лежал небольшой ковер, стены отделаны под вишневое или красное дерево. Телевизор стоял возле стены напротив входной двери, так что входящему открывалась полная картина жуткого произведения Уоддела.

Открыв дверь и позвав Робин, ее подруга увидела сидящий на полу, прислоненный к телевизору обнаженный труп, кожа была настолько вымазана в крови, уже засохшей, что невозможно было определить характер увечий и повреждений, пока тело не "привезли в морг. На фотографии лужица свертывающейся крови вокруг ягодиц Робин была похожа на красную смолу, рядом валялись несколько окровавленных полотенец. Оружия так и не нашли, хотя полиция установила, что в немецком кухонном комплекте ножей из нержавеющей стали не хватает ножа для мяса — судя по характеру ран, они могли быть нанесены чем-то подобным.

Открыв дело Эдди Хита, Уэсли вытащил из него чертеж, сделанный на месте происшествия офицером полиции, обнаружившим смертельно раненного мальчика позади пустого продовольственного магазина. Уэсли положил рисунок рядом с фотографией Робин Нейсмит. В наступившем молчании мы смотрели на два изображения, переводя глаза с одного на другое. Сходство оказалось более явным, чем я предполагала. Положение их тел было практически идентичным, начиная с опущенных по бокам рук до раздвинутых ног с лежавшей между ними кучкой одежды.

— Жуткое сходство, — произнес Уэсли. — Буквально как зеркальное отражение. — Он провел рукой по фотографии Робин Нейсмит. — Тела напоминают тряпичных кукол, прислоненных к похожим на ящик предметам. Большая тумбочка под телевизор. Коричневый мусорный контейнер. — Разложив на столе фотографии, как карты, он взял еще одну. Это был снимок тела Робин крупным планом, сделанный в морге; рваные следы человеческих укусов на левой груди и в левом паху.

— Вновь невероятное сходство, — сказал он. — Следы укусов здесь и здесь очень совпадают с теми участками тела Эдди Хита, откуда у него была срезана кожа. Иначе говоря, — сняв очки, он посмотрел на меня, — Эдди Хит был, вероятно, избит, его кожа была срезана, чтобы уничтожить доказательства.

— В таком случае его убийца имеет по крайней мере отдаленное представление о судебной экспертизе, — заметила я.

— Почти всякий уголовник, посидевший в тюрьме, знаком с судебной экспертизой. Если Уоддел не знал об идентификации следов укусов, когда убивал Робин Нейсмит, то узнал об этом потом.

— Ты говоришь так, словно уверен, что убийца вновь он, — заметила я. — Но с минуту назад говорил, что он не совсем вписывается.

— Это не совсем увязывается со сроком в десять лет. Вот и все, что я хотел сказать.

— Ты сказал, у тебя есть протоколы бесед. Мы можем это обсудить?

— Разумеется.

Протоколом являлся вопросник ФБР в сорок страниц, заполненный во время личных бесед с уголовником, совершившим тяжкое преступление.

— Полистай его сама, — сказал Уэсли, кладя его передо мной. — Мне будет интересно послушать твои мысли без моих предварительных комментариев.

Встреча Уэсли с Ронни Джо Уодделом состоялась шесть лет назад в камере смертников в округе Мекленбург. Протокол начинался с описания. Поведение Уоддела, его эмоциональное состояние, манеры и речь свидетельствовали о том, что он был взволнован и растерян. Потом, когда Уэсли предоставил ему возможность задавать вопросы, Уоддел спросил только одно: «Когда мы проходили мимо окна, я видел какие-то маленькие белые пушинки. Это снег или пепел из крематория?»

Я обратила внимание, что протокол был датирован августом.

Вопросы о том, что могло бы предотвратить убийство, ни к чему не привели. Стал бы Уоддел убивать свою жертву, если бы вокруг было много людей? Убил бы он ее при свидетелях? Что бы могло помешать ему убить ее? Считал ли он, что страх смертной казни является сдерживающим фактором? Он не знал, что могло бы остановить его совершить то, чего он не помнил. Уоддел сказал, что он не помнит, как убивал эту «леди, которую показывали по телевизору». Он помнил только то, что ему было «липко». Он сказал, что словно проснулся от того, что у него поллюция. Но «липко» Ронни Уодделу было не от семяизвержения. А от крови Робин Нейсмит.

— В его характеристике нет ничего особо необычного, — заметила я. — Головные боли, излишняя робость, чрезмерная мечтательность и уход из дома в девятнадцать лет. Нет ничего такого, что могло бы насторожить. Ни проявления жестокости по отношению к животным, ни поджогов, ни изнасилований…

— Читай дальше, — сказал Уэсли.

Я просмотрела еще несколько страниц.

— Наркотики и алкоголь, — прочла я.

— Если бы его не посадили, он отдал бы концы где-нибудь под забором или его кто-нибудь пристрелил бы на улице, — сказал Уэсли. — И самое интересное то, что он увлекся этим уже во взрослом возрасте. Я помню, Уоддел рассказывал мне, что до двадцати лет, пока он не ушел из дома, он и не пробовал алкоголь.

— Он рос на ферме?

— В Суффолке. Довольно большое хозяйство, где выращивали арахис, кукурузу, сою. Этим жила вся его семья, которая работала на владельцев. В семье было четверо детей, Ронни — младший. Их мать была набожна и каждое воскресенье водила детей в церковь. Никакого алкоголя, никаких грубостей, никаких сигарет. Все его детство прошло под присмотром. Он почти все время проводил на ферме, пока не умер его отец и он не решил уйти из дома. Он сел на автобус в Ричмонд и, благодаря своим физическим возможностям, без труда нашел работу. Колол асфальт отбойным молотком, ворочал всякие тяжести и все такое прочее. Я предполагаю, что, впервые столкнувшись с соблазном, он не смог противостоять. Все началось с пива и вина, потом — марихуана. Через год он уже увлекался кокаином и героином, покупал, продавал, крал все, что мог.

Когда я спросил его, сколько он совершил безнаказанных преступлений, он ответил, что и не сосчитать. По его словам, он совершал квартирные кражи, залезал в машины — короче говоря, имущественные преступления. Потом он вломился в квартиру Робин Нейсмит, а ее угораздило вернуться домой, когда он еще был там.

— Но здесь ничего не говорится о совершенных им преступлениях против личности, — заметила я.

— Да. А он и не похож на типичного преступника такого плана. Защита заявила, что в момент совершения преступления он был невменяем, находясь под действием наркотиков и алкоголя. Честно говоря, я считаю, что так оно и было. Незадолго до убийства Робин Нейсмит он начал увлекаться фенциклидином. Вполне возможно, когда Уоддел столкнулся с Робин Нейсмит, он был совершенно не в себе, а потом мало что помнил.

— А ты не помнишь, крал ли он что-нибудь? — спросила я. — Я хочу знать, есть ли явные доказательства того, что он проник к ней в дом с целью ограбления.

— Там все было перевернуто вверх дном. Нам известно, что пропали драгоценности. Ничего не осталось в аптечке, и бумажник был пуст. Трудно сказать что украли еще, потому что она жила одна.

— Никаких заслуживающих внимания отношений?

— Интересный момент. — Уэсли смотрел на пожилую пару, сонно танцевавшую под хриплый звук саксофона. — На простыне и на матрасе обнаружены пятна спермы. Пятно на простыне должно было быть свежим, или она не очень часто меняла постельное белье. И нам известно, что к Уодделу эти пятна не относятся. Группа крови не соответствует.

— Никто из ее знакомых не упоминал о любовнике?

— Никто. Был велик интерес узнать, кто мог оказаться этим человеком, но, поскольку он так и не вышел на полицию, решили, что, возможно, у нее был роман с кем-нибудь из ее женатых коллег или друзей.

— Возможно, — согласилась я. — Но не он был ее убийцей.

— Нет. Ее убийцей был Ронни Джо Уоддел. Давай посмотрим.

Я открыла дело Уоддела и показала Уэсли фотографии того заключенного, вскрытие которого я проводила вечером тринадцатого декабря.

— Узнаешь человека, с которым ты беседовал шесть лет назад?

Уэсли хладнокровно просматривал фотографии одну за другой. Он разглядывал снимки лица крупным планом, затылочной части головы, верхней части туловища и рук. Он снял фотографию с протокола-вопросника и стал ее сравнивать с другими.

— Я вижу сходство, — сказала я.

— Да, и, пожалуй, не более того, — ответил Уэсли. — Снимку с протокола десять лет. У Уоддела были борода и усы, он был очень мускулистый, но худой. У него было худощавое лицо. Этот, — он показал на одну из фотографий, сделанных в морге, — побрит и на вид гораздо упитаннее. У него более пухлое лицо. Глядя на эти фотографии, я не могу утверждать, что это один и тот же человек.

Я тоже не могла с уверенностью этого сказать. Правда, и у меня были такие старые фотографии, на которых меня бы никто не узнал.

— У тебя есть какие-нибудь соображения насчет того, как решить эту проблему? — спросила я Уэсли.

— Кое-какие идеи у меня есть, — сказал он, складывая фотографии в стопку и постукивая ею по столу, чтобы выровнять. — Ваш старый друг Ник Грумэн, похоже, участвует во всей этой игре, и я думал о том, как лучше всего к нему подобраться, чтобы он ничего не пронюхал. Если я или Марино решим поговорить с ним, то он сразу почувствует что-то не то.

Я поняла, к чему он клонит, и попробовала перебить его, но Уэсли мне не дал.

— Марино рассказывал о твоих проблемах с Грумэном, что он донимает тебя своими звонками. И еще тут, разумеется, твоя учеба в Джорджтауне. Может, тебе стоит поговорить с ним.

— Я не хочу с ним разговаривать, Бентон.

— У него могут быть фотографии Уоддела, письма, другие документы. Возможно, он как-нибудь обмолвится во время разговора, и что-то прояснится. Суть в том, что ты можешь выйти на него, если захочешь, в порядке будничной беседы, никто из нас не имеет такой возможности. К тому же ты так или иначе едешь в округ Колумбия, чтобы встретиться с Дауни.

— Нет, — сказала я.

— Просто подумай. — Он отвернулся и подал знак официантке, чтобы та принесла чек. — Сколько у тебя еще пробудет Люси?

— У нее каникулы до седьмого января.

— Я помню, она неплохо обращалась с компьютерами.

— Гораздо лучше, чем неплохо.

Уэсли едва заметно улыбнулся.

— Марино мне так и сказал. Он говорит, что она витает, что может помочь с АСИОП.

— Не сомневаюсь, она с удовольствием бы попробовала.

И вдруг я вновь почувствовала необходимость как-то оградить ее. Я хотела отправить ее назад в Майами, но не сделала этого.

— Если помнишь, Мишель работает в департаменте криминалистики, который помогает полицейскому управлению штата с АСИОП, — сказал Уэсли.

— Надо понимать, это сейчас тебя немного беспокоит. — Я допила свой коньяк.

— Ни дня в моей жизни не проходит без беспокойства, — ответил он.

* * *

Следующим утром шел небольшой снег, и мы с Люси надели лыжные костюмы, в которых нас можно было бы заметить с альпийских вершин.

— Я похожа на дорожный конус-знак, — воскликнула она, глядя в зеркало на свое огненно-рыжее отражение.

— Правильно. Если ты потеряешься где-нибудь на лыжне, тебя будет несложно найти.

Я приняла две таблетки аспирина с витаминами, запив их газированной водой из мини-бара.

Племянница смотрела на мой наряд, не менее яркий, чем ее, и качала головой:

— Не может быть, чтобы ты, такая консервативная, вдруг оделась, как павлин.

— Порой мне хочется идти в ногу со временем. Ты голодна?

— Ужасно.

— Бентон должен встретить нас в ресторане в половине девятого. Мы можем спуститься сейчас, если ты не хочешь ждать.

— Я готова. А Конни с нами не будет есть?

— Мы встретимся с ней на горах. Бентон хочет сначала поговорить по делу.

— Мне кажется, ей может не понравиться, что она всегда в одиночестве, — заметила Люси. — С кем бы он ни разговаривал, она все время словно в стороне.

Я закрыла дверь номера, и мы пошли по тихому коридору.

— Я подозреваю, что Конни и не стремится принимать участия, — тихо сказала я. — Ей было бы только тяжелее, если бы она знала все подробности работы мужа.

— Поэтому вместо нее он разговаривает с тобой.

— О делах — да.

— О работе. А работа для вас обоих — самое главное.

— Наша жизнь, конечно, зависит от работы.

— У вас с мистером Уэсли начинается роман?

— У нас начинается завтрак, — улыбнувшись, сказала я.

Ассортимент в ресторане был, как обычно, потрясающим. На длинных, накрытых скатертью столах стояли копченые бекон и ветчина, всевозможные блюда с яйцами, пирожные, пирожки и хлеб различных сортов. Преодолев соблазн, Люси непоколебимо направилась к кашам и свежим фруктам. Под влиянием ее примера и помня свою недавнюю лекцию Марино по поводу его здоровья, я удержалась от всего вкусного, включая кофе.

— На тебя смотрят, тетя Кей, — тихо сказала Люси. Я решила, что подобным вниманием обязана своему яркому наряду, пока не открыла утреннюю «Вашингтон пост» и чуть не остолбенела, увидев себя на первой странице. Заголовок был такой: «УБИЙСТВО В МОРГЕ», под ним был долгий рассказ об убийстве Сьюзан с моей фотографией по приезде на место преступления с весьма напряженным видом. Ясно, что журналист почерпнул всю информацию главным образом от отчаявшегося мужа Сьюзан, который заявил, что его жена при весьма подозрительных обстоятельствах ушла с работы меньше чем за неделю до своей жуткой смерти.

В статье говорилось, например, о том, что у нас со Сьюзан был недавно конфликт на почве того, что она не хотела проходить свидетелем по делу об убитом мальчике, потому что даже не присутствовала на его укрытии. Когда Сьюзан заболела и некоторое время не ходила на работу «после пролитого формалина», я названивала ей домой с такой частотой, что она просто стала бояться подходить к телефону, а потом я «заявилась к ней вечером накануне убийства» с цветами и туманными намеками на благосклонность.

«Я вернулся домой из магазина, делал предрождественские покупки, а у нас в гостиной — главный судмедэксперт, — говорилось со слов мужа Сьюзан. — Она (доктор Скарпетта) тут же ушла, и, как только за ней закрылась дверь, Сьюзан разрыдалась. Она была чем-то напугана, но не хотела мне говорить».

Но еще более тревожными, чем лживые обвинения Джейсона Стори в мой адрес, оказались недавние финансовые операции Сьюзан. Предположительно недели за две до смерти она сняла со своего счёта более трех тысяч долларов, предварительно положив три тысячи пятьсот. Непредвиденный доход никак не поддавался объяснениям. Ее мужа осенью уволили с работы а сама Сьюзан зарабатывала меньше двадцати тысяч долларов в год.

— Мистер Уэсли пришел, — сказала Люси, забирая у меня газету.

Уэсли был одет в черные лыжные штаны и свитер с высоким горлом, под мышкой — ярко-красная куртка. По выражению его лица и плотно сжатым губам я поняла, что он в курсе событий.

— А из «Вашингтон пост» не пытались с тобой поговорить? — Он выдвинул стул. — Не могу поверить, что они опубликовали всю эту чертовщину, даже не дав тебе возможности хоть как-то отреагировать.

— Звонил какой-то их журналист, когда я уходила вчера из офиса, — ответила я. — Он хотел задать мне вопросы по поводу убийства Сьюзан, но я предпочла с ним не разговаривать. Так что я упустила свой шанс.

— Значит, ты ничего не знала, не было никакого предупреждения о том, что грядет такое?

— Я была в полном неведении, пока не взяла газету.

— Это не только в газете, Кей. — Он посмотрел мне в глаза. — Сегодня утром я слышал об этом по телевизору. Звонил Марино. У ричмондской прессы сегодня, похоже, просто знаменательный день. Суть в том, что нити от убийства Сьюзан могут тянуться к офису судмедэксперта, что это может быть как-то связано с тобой, — а ты неожиданно исчезла из города.

— Бред какой-то.

— Насколько правда то, о чем говорится в статье? — поинтересовался он.

— Все факты донельзя искажены. Да, я звонила домой Сьюзан, когда она перестала ходить на работу. Я хотела убедиться в том, что у нее все в порядке, а потом мне нужно было выяснить, помнила ли она, как брала отпечатки пальцев Уоддела в морге. Да, я приходила к ней в канун Рождества с подарком и цветами. Что же касается намеков на благосклонность, то за них, видимо, приняли то, что я предложила ей звонить мне, если ей что-то понадобится, когда узнала, что она не будет работать.

— А что это за история с ее нежеланием проходить свидетельницей по делу Эдди Хита?

— Это было в тот день, когда она, разбив несколько сосудов с формалином, ушла наверх ко мне в офис. В этом нет ничего особенного — ассистенты на вскрытии и санитары всегда проходят свидетелями по делу, если они присутствовали на вскрытии. В данном случае Сьюзан присутствовала только во время внешнего осмотра и была категорически против того, чтобы ее имя значилось в протоколе вскрытия Эдди Хита. Ее поведение и просьба показались мне тогда довольно странными, но никакого конфликта не было.

— Из этой статьи можно сделать вывод, что ты пыталась с ней за что-то расплатиться, — заметила Люси. — Лично мне пришла бы в голову именно такая мысль.

— Насчет меня это, разумеется, ерунда, но вот что это пытался сделать кто-то другой, вполне возможно, — ответила я.

— Во всем этом есть какая-то логика, — сказал Уэсли. — Если то, что здесь говорится об ее финансовых делах, верно, то солидная сумма денег, полученная Сьюзан, означает, что она, должно быть, оказывала кому-то какую-то услугу. Приблизительно в это время кто-то проник в твой компьютер и стали наблюдаться перемены в Сьюзан. Она производила впечатление нервной, и ее поведение было настораживающим. Она по возможности стала тебя избегать. Думаю, она не могла смотреть тебе в глаза, сознавая, что предает тебя.

Я кивнула, стараясь не терять самообладания. Сьюзан впуталась в нечто такое, откуда не знала, как выбраться, и, мне казалось, это и являлось истинной причиной того, что она постаралась избежать участия во вскрытии Эдди Хита, а потом и ДженниферДейтон, Ее эмоциональные всплески не имели никакого отношения к нечистой силе и предобморочному состоянию от испарений формалина. Она была в панике. Она не хотела проходить свидетелем ни по одному, ни по другому делу.

— Любопытно, — заметил Уэсли, когда я высказала вслух свою теорию. — На вопрос, что ценного могла бы продать Сьюзан, ответ — информация. Раз она не была на вскрытии, значит, у нее не было информации. А тот, кто покупал у нее информацию, возможно, и являлся тем человеком, с которым она встречалась на Рождество.

— Что же за информация могла оказаться настолько важной, что кто-то был готов платить за нее тысячи долларов и потом убить беременную женщину? — напрямик спросила Люси.

Мы не знали, но догадки были. «Общим знаменателем» вновь казался Ронни Джо Уоддел.

— Сьюзан не забыла взять отпечатки Уоддела, или того, кто был в тот день казнен, — сказала я. — Она намеренно не стала этого делать.

— Похоже на то, — согласился Уэсли. — Кто-то попросил ее «забыть» взять отпечатки. Или потерять его карточки в том случае, если это вдруг сделаешь ты или кто-то другой из твоих сотрудников.

Я подумала о Бене Стивенсе. Негодяй.

— И это возвращает нас к выводу, который мы с тобой сделали прошлым вечером, Кей, — продолжал Уэсли. — Надо вернуться к тому дню, когда должны были казнить Уоддела, и определить, кого посадили на стул. Начинать нужно с АСИОП. Была ли, и если была, то какая, подмена материалов. — Он уже обращался к Люси. — Если хочешь, я могу дать тебе возможность познакомиться с пленками.

— Хочу, — сказала Люси. — Когда вам удобнее, чтобы я занялась этим?

— Ты можешь начать, когда захочешь, потому что первое, что нужно сделать, — позвонить. Тебе нужно позвонить Мишель. Она работает программистом-аналитиком в департаменте криминалистики и сидит в полицейском управлении штата. Она занимается АСИОП и посвятит тебя в детали того, как все работает. А потом обеспечит тебе доступ к пленкам.

— А она не против, что я буду это делать? — осторожно осведомилась Люси.

— Наоборот. Ей даже интересно. Эти ленты — все равно что контрольные протоколы, регистрация изменений, внесенных в базу данных АСИОП. Прочесть их нельзя. Кажется, Мишель называет их «гексадампы», если это тебе о чем-то говорит.

— Шестнадцатиричный. Одним словом, иероглифы, — сказала Люси. — Это значит, что мне придется расшифровывать информацию и писать программу для поиска чего-то противоречащего номерам записей, которые вас интересуют.

— Ты можешь это сделать? — спросил Уэсли.

— Когда разберусь с размещением текста в структуре записи программы. А почему программист сама не может это сделать?

— Мы хотим проявить максимум осторожности. Это привлечет внимание, если Мишель вдруг оставит свои повседневные обязанности и начнет по десять часов в день копаться в этих лентах. А ты можешь незаметно работать на компьютере своей тети, из дома связывать по диагностической линии.

— Поскольку Люси будет пользоваться наборным диском, нельзя будет определить, что она устанавливает связь из моего дома, — сказала я.

— Да, — подтвердил Уэсли.

— Насколько вероятно, что никто не заметит проникновения со стороны в компьютер полицейского правления? — поинтересовалась я.

— Мишель говорит, она может сделать так, что проблем не будет. — Расстегнув молнию на кармане своей лыжной куртки, Уэсли вытащил оттуда карточку и протянул ее Люси. — Вот ее домашний и служебный телефоны.

— Откуда вы знаете, что можно ей доверять? — спросила Люси. — Раз кто-то незаконно проник в компьютер, почему вы уверены, что она в этом не участвовала?

— У Мишель никогда не получалось лгать. Еще совсем маленькой она, бывало, уставится вниз и покраснеет, как помидор.

— Вы знали ее еще маленькой девочкой? — удивленно спросила Люси.

— И даже раньше, — ответил Уэсли. — Это моя старшая дочь.

Глава 9

После долгих споров у нас наконец получился более или менее подходящий план. Люси останется в Гомстеде вместе с Уэсли до среды, чтобы дать мне возможность разобраться со своими проблемами, не тревожась о ее благополучии. После завтрака я выехала в легкий снег, который превратился в дождь, пока я добралась до Ричмонда.

Ближе к вечеру я уже успела побывать и в офисе, и в лабораториях. Я переговорила с Филдингом и несколькими специалистами по судебной экспертизе и постаралась не встретиться с Беном Стивенсом. Я не стала названивать ни одному журналисту и проигнорировала свою электронную корреспонденцию — не хотела знать, что в ней. Когда в половине пятого я заправлялась на станции Эксон, на Гроув-авеню, за мной остановился белый «форд-лтд». Я посмотрела, как из него вышел Марино и, подтянув брюки, направился в туалет. Появившись оттуда, он украдкой посмотрел по сторонам, словно беспокоясь, что кто-то мог его заметить в этот момент. Затем он проследовал ко мне.

— Я вас видел, когда проезжал мимо, — сказал он, засовывая руки в карманы синей спортивной куртки.

— А где ваше пальто? — Я начала чистить лобовое стекло.

— В машине. Оно мне мешает. — Он поежился от холодного пробирающего воздуха. — Если вы еще не думаете над тем, как остановить всю эту ложь, то задуматься все же стоит.

Я раздраженно сунула резиновую щетку в коробку с чистящей жидкостью.

— И что же вы предлагаете мне делать, Марино?

Позвонить Джексону Стори, выразить ему свои соболезнования по поводу смерти его жены и неродившегося ребенка и вежливо попросить изливать свой гнев в каком-нибудь другом направлении?

— Док, он считает вас виновной.

— После того, что с его слов написали газеты, я подозреваю, масса людей считают меня виновной. Ему удалось выставить меня просто макиавеллевской сукой.

— Есть хотите?

— Нет.

— А мне кажется, да.

Я посмотрела на него так, словно он спятил.

— И если мне что-то кажется, я по долгу службы обязан это проверить. Так что я предоставляю вам возможность выбора, док. Или я сейчас покупаю нам что-нибудь перекусить и попить в тех автоматах, и мы торчим здесь на этом собачьем холоде, дышим бензином и мешаем заправиться другим. Или мы заскочим к Филу. В любом случае плачу я.

Через десять минут мы сидели в углу за столиком, изучая глянцевые меню с картинками, в которых предлагалось все, от спагетти до жареной рыбы. Марино сидел лицом к темной входной двери, а мне был виден весь зал. Он курил, как и большинство людей, сидевших вокруг нас, напоминая мне о том, как чертовски тяжело бросать. Трудно было выбрать более подходящий ресторан при сложившихся обстоятельствах. «Филлипс континентал лаундж» был старым местным заведением, куда завсегдатаи, знавшие друг друга чуть ли не всю жизнь, регулярно приходили душевно поесть и попить пивка. Обычными клиентами этого ресторана были добродушные общительные люди, которые вряд ли могли узнать меня, поскольку моя фотография не появлялась регулярно в разделе спортивных новостей.

— Вот как все это выглядит, — сказал Марино, закрывая меню. — Джейсон Стори уверен в том, что Сьюзан была бы жива, если бы работала в другом месте. И, возможно, он прав. Ко всему прочему он еще и неудачник — этакий эгоцентричный кретин, который считает, что кругом все во всем виноваты. На самом деле он, скорее всего, больше виноват в смерти Сьюзан, чем кто-либо другой.

— Намекаете на то, что это он убил ее? Подошла официантка, и мы сделали заказ. Жареного цыпленка с рисом для Марино и сосиску с соусом «чили» по-еврейски для меня, плюс две диет-соды.

— Я не говорю, что Джейсон застрелил свою жену, — тихо сказал Марино. — Но он способствовал тем обстоятельствам, которые повлекли ее убийство. Оплата счетов лежала на Сьюзан, и на нее постоянно давили финансовые проблемы.

— Ничего удивительного, — сказала я. — Ее муж только что потерял работу.

— Лучше бы он потерял вкус к роскошным покупкам. Через пару недель после того, как его уволили, этот тип идет и покупает себе на семьсот долларов лыжного снаряжения и отправляется в Уинтергрин на выходные. До этого он приобрел себе кожаную куртку за двести долларов и велосипед за четыреста. И вот Сьюзан работает в морге как не знаю кто, а потом приходит домой и ее ждут счета, оплатить которые с ее зарплатой просто фантастика.

— Я и понятия не имела, — сказала я. Неожиданно представив Сьюзан, сидевшую за рабочим столом, я почувствовала, как у меня сжалось сердце. Она традиционно изо дня в день проводила час обеденного перерыва у себя в офисе, иногда я заходила к ней поболтать. Я вспомнила ее обыкновенные кукурузные чипсы, наклейки на ее бутылочках с содовой. Мне казалось, она всегда ела и пила только то, что приносила из дома.

— Любовь Джейсона тратить деньги, — продолжал Марино, — и привела к тому, что вам сейчас из-за него приходится терпеть все это. Он льет на вас всякую грязь каждому встречному-поперечному, потому что вы — доктор-юрист-босс, разъезжающий на «мерседесе» и живущий в большом доме в Уиндзор-Фармз. Я полагаю, этот придурок считает, что, если ему как-то удастся обвинить вас за то, что случилось с его женой, ему от этого станет легче, может, и компенсацию получит.

— Пусть трудится до посинения.

— Не сомневайтесь.

Подоспели наши диетические напитки, и я переменила тему разговора.

— Утром я встречаюсь с Дауни. Марино перевел взгляд на телевизор над стойкой бара.

— Люси займется АСИОП. И потом мне нужно будет что-то решать с Беном Стивенсом.

— Вам бы следовало от него отделаться.

— Вы представляете себе, насколько нелегко уволить государственного служащего?

— Говорят, проще уволить Иисуса Христа, — сказал Марино. — И все-таки нужно от него как-то избавляться.

— Вы с ним беседовали?

— Да, конечно. В его глазах вы высокомерная, тщеславная и странная. Работать с вами — тоска смертная.

— Он действительно сказал нечто подобное? — удивленно воскликнула я.

— Суть была такая.

— Надеюсь, кто-то занимается проверкой его финансов. Будет любопытно узнать, делал ли он в последнее время какие-нибудь крупные вклады. Сьюзан не могла оказаться в одиночестве.

— Я согласен с вами. Думаю, что Стивенсу многое известно, и он сейчас как сумасшедший заметает следы. Кстати, я наводил справки в банке Сьюзан. Один из кассиров помнит, как она вносила три с половиной тысячи долларов наличными. Двадцатки, пятидесятки и сотенные билеты, которые она принесла в своем кошельке.

— А что Стивенс говорил по поводу Сьюзан?

— Говорил, что довольно плохо знал ее, но у него было впечатление, что у вас с ней какой-то конфликт. Другими словами, он подтверждает то, о чем говорится в новостях.

Принесли нашу еду, но я смогла впихнуть в себя лишь маленький кусочек того, что было на блюде, настолько я была вне себя.

— А что Филдинг? — спросила я. — Он тоже считает, что со мной ужасно тяжело работать? Марино вновь отвел глаза.

— Он говорит, вы слишком много суетитесь, много дергаетесь, и он никак не может вас раскусить.

— Я брала его на работу не для того, чтобы он меня раскусывал, и по сравнению с ним я, разумеется, больше суечусь. Филдинг уже давно потерял интерес к судебной медицине. Он свою энергию тратит в спортзале.

— Док, — Марино посмотрел мне в глаза, — вы дергаетесь не только по сравнению с ним, и понять вас не может большинство людей. Вы не тот человек, у которого все чувства написаны на лице. Вы вообще можете сойти за бессердечного человека. В вас настолько трудно разобраться, что тем, кто вас не знает, кажется, что вас ничем не проймешь. Меня о вас спрашивают и полицейские, и адвокаты. Они хотят узнать, что вы из себя представляете, как вам удается то, чем вы занимаетесь ежедневно. Они представляют вас человеком, у которого ни с кем не может быть близких отношений.

— И что же вы им на это говорите? — поинтересовалась я.

— Ни черта.

— Вы закончили свой психоанализ, Марино?

Он закурил сигарету.

— Послушайте. Скажу вам кое-что такое, что может вам не понравиться. Вы всегда были этакой сдержанной деловой дамой — вы не спешили допускать к себе кого бы то ни было, но как только кто-нибудь удостаивался этой чести, то у этого человека появлялся Друг до гроба, и вы были готовы сделать для него все, что угодно. Но в последний год вы изменились. После гибели Марка вы словно отгородились бесчисленными стенами. Тем из нас, кто знал вас достаточно хорошо, показалось, словно температура в комнате вдруг упала с двадцати до двенадцати градусов. Думаю, вы даже не заметили, как это произошло.

И сейчас никто не испытывает к вам такой симпатии. Возможно, на вас даже немного обижаются, потому что люди чувствуют по отношению к себе некоторое пренебрежение. А может быть, они никогда и не испытывали к вам симпатии. Может, им просто все равно. В отношениях с людьми многое зависит от того, чувствуете вы себя хозяйкой положения или загнаны в угол, и они используют ваше положение так, как им удобнее. И если их с вами ничего не связывает, им становится гораздо проще урвать что-нибудь для себя, совершенно не заботясь о том, что случится с вами. Вот в таком положении вы сейчас и оказались. Многим очень давно хотелось вашей крови.

— Я не собираюсь истекать кровью. — Я оттолкнула тарелку.

— Док, — он выпустил дым, — вы уже кровоточите. А здравый смысл подсказывает мне, что, если, плавая с акулами, начал кровоточить, вылезай из воды к чертовой матери.

— Мы можем на пару минут как-нибудь обойтись без избитых фраз?

— Послушайте. Я могу сказать то же самое по-португальски или по-китайски, но вы же не станете меня слушать.

— Если по-португальски или по-китайски, обещаю послушать. Даже если вы все же решите говорить по-английски, то, пожалуй, послушаю.

— Подобными замечаниями вы вряд ли завоюете себе симпатии. Именно об этом я и говорил.

— Я же сказала это с улыбкой.

— Мне доводилось быть свидетелем того, как вы с улыбкой производили вскрытие.

— Ничего подобного. Не с улыбкой, а со скальпелем.

— Иногда между ними нет большой разницы. Я видел, как вы своей улыбкой наносили раны защитникам.

— Если я такой жуткий человек, как же мы с вами оказались друзьями?

— Потому что я отгородился еще большим количеством стен, чем вы. Суть в том, что я ловлю белок среди деревьев, а вы плаваете среди акул. И те и другие норовят нас укусить.

— Марино, вы спятили.

— Да, вы не ошиблись, и именно поэтому я бы хотел, чтобы вы на некоторое время притаились, док. Честное слово, — сказал он.

— Не могу.

— Могу вам честно сказать, что это будет похоже на столкновение интересов, если вы начнете копаться в этих делах. Вас только еще больше очернят.

— Умерла Сьюзан. Умер Эдди Хит. Умерла Дженнифер Дейтон. У меня в офисе коррупция, и мы не можем точно сказать, кто отправился на электрический стул пару недель назад. А вы предлагаете мне, чтобы я просто отошла в сторонку и подождала, пока все само собой каким-то таинственным образом не уладится?

Марино потянулся за солью, но я перехватила ее.

— Нет. А перец — сколько угодно, — сказала я, пододвигая перечницу.

— Да я сдохну от такой здоровой диеты, — проворчал он. — Еще немного, и она мне так осточертеет, что я возьмусь за все подряд. Выкурю одну за другой пять сигарет, бурбон в одну руку, кофе — в другую, съем бифштекс, жареную картошку с маслом, сметану, соль. И пропади все пропадом.

— Нет уж, пожалуйста, не надо так с собой поступать, — сказала я. — Лучше уж позаботьтесь о себе и не умирайте хотя бы раньше меня.

Некоторое время мы молча ели.

— Док, вы не обижайтесь, но мне хотелось бы знать, что вы надеетесь выяснить по поводу тех чертовых перышек-пушинок?

— По возможности, откуда они взялись.

— Я могу разрешить ваши сомнения — от птиц.

* * *

Расставшись с Марино около семи вечера, я вернулась в центр города. Температура на улице поднялась почти до пяти градусов, вечер был теплым, дождь хлестал порой настолько сильно, что многие машины останавливались переждать очередной порыв. Желтые, как пыльца, фонари за моргом были похожи на расплывчатые кляксы, главный подъезд закрыт, на автостоянке ни одной машины. Войдя в здание, я пошла по ярко освещенному коридору мимо секционной и, по мере приближения к офису Сьюзан, чувствовала, как у меня учащается пульс.

Я не знала, что могу там найти, но, открыв дверь, сразу направилась к картотеке, потом просмотрела ящики стола, каждую книжку и старое телефонное сообщение. Все выглядело так же, как и до ее смерти. Марино имел большой опыт осматривать чьи-то владения, не нарушая присущего им беспорядка. Телефонный аппарат по-прежнему косо стоял на правом углу стола, его перекрученный шнур был похож на штопор. На зеленой промокательной бумаге лежали ножницы и два карандаша со сломанными грифелями, ее халат висел на спинке стула. Памятка о назначенном каким-то врачом приеме все еще была приклеена к монитору ее компьютера, и, глядя на ее аккуратный, слегка наклонный почерк, я внутренне содрогнулась. Когда она сломалась? Когда вышла замуж за Джейсона Стори? Или разрушительный процесс начался гораздо раньше, еще когда она была просто дочерью щепетильного священника, одной из близнецов, у которой убили сестру.

Сев на ее стул, я пододвинулась к картотеке и стала просматривать содержание ее материалов. В основном это были проспекты и другая печатная информация по поставкам хирургических материалов и других принадлежностей для морга. Ничто особо не привлекло моего внимания, пока я с любопытством для себя не обнаружила, что она сохранила практически все записки с указаниями, полученные ею от Филдинга, но ни одной ни от меня, ни от Бена Стивенса, хотя я знала, что мы посылали их в огромном количестве. Дальнейший осмотр ящиков и книжных полок был также безрезультатным, и тогда я сделала вывод о том, что наши записки кто-то взял.

Поначалу я решила, что их мог унести Марино. Потом меня словно что-то кольнуло, и я кинулась к себе наверх. Открыв дверь своего офиса, я прямиком направилась к ящику, где лежали подшитые бумаги и документы — письменные указания по работе, телефонные переговоры, распечатки полученных мною сообщений, корректировки бюджета и наброски долгосрочных планов. Я начала рыться в ящиках и скоросшивателях. Я искала толстую папку, в которой хранились копии всех письменных указаний для моих сотрудников и сотрудников других организаций за последние несколько лет. Я обыскала и офис Роуз и, вернувшись к себе, вновь досконально осмотрела все, что можно. Папка исчезла.

— Ах ты мерзавец, — еле слышно вымолвила я, выйдя в коридор вне себя от негодования. — Мерзавец.

Офис Бена Стивенса был настолько вылизан и продуманно обставлен, что он напоминал витрину мебельного магазина. Его письменный стол с яркими медными ручками и отделанной красным деревом столешницей был выполнен в уильямсбургском стиле, на полу стояли медные лампы с темно-зелеными абажурами. Пол был закрыт персидским ковром машинной работы, стены украшены большими фотографиями горнолыжников, игроков в поло на норовистых лошадях и бесстрашных моряков в бушующем море. Я начала с того, что взяла личное дело Сьюзан. Резюме и все положенные документы были внутри. Отсутствовали несколько благодарностей, выписанных и подшитых лично мною к ее делу. Я стала просматривать ящики стола и обнаружила в одном из них коричневый несессер с зубной щеткой, зубной пастой, бритвой, кремом для бритья и небольшим флаконом одеколона.

То ли это было едва ощутимое движение воздуха, когда бесшумно открылась дверь, то ли я просто по-звериному почувствовала чье-то присутствие. Подняв глаза, я увидела стоявшего в дверях Бена Стивенса, наблюдавшего за тем, как я завинчивала крышечку на флаконе с одеколоном. Наши ледяные взгляды встретились, последовала долгая пауза. Я не чувствовала страха. Меня совсем не смутило то, за чем он застал меня. Во мне лишь кипело негодование.

— Что-то вы сегодня неожиданно поздно, Бен.

Застегнув молнию на его несессере, я опустила его обратно в ящик. Я положила сложенные руки на стол, мои движения и речь были нарочито неторопливыми.

— Мне всегда нравилось оставаться после работы, потому что вокруг никого больше нет, — сказала я. — Ничто не мешает. Никто не войдет и не отвлечет тебя от того, что ты делаешь. Ни лишних глаз, ни ушей. Ни звука, за исключением редких шагов охранников. А мы хорошо знаем, почему их шаги раздаются так редко, только в том случае, если что-то привлекло внимание, потому что они страсть как не любят захаживать в морг когда бы то ни было. Я не знала ни одного охранника, который бы отличался в этом плане от других. То же самое и с уборщиками. Они даже не спускаются вниз, а здесь делают лишь самый минимум. Но это спорный вопрос, не правда ли? Сейчас уже около девяти. А уборщики к половине восьмого уж наверняка уходят домой.

Удивительно, как я до сего момента не догадалась. Ни разу не осенило. Возможно, это печальное свидетельство того, насколько я была занята. Вы говорили полиции, что практически не знали Сьюзан как человека, хотя частенько подбрасывали ее на работу и домой, как, например, в то снежное утро, когда я делала вскрытие Дженнифер Дейтон. Я помню, что в тот день Сьюзан была сама не своя. Она оставила тело посреди коридора, набирала какой-то номер по телефону и тут же повесила трубку, стоило мне войти в секционную. Я сомневаюсь, что у нее был какой-то деловой звонок в семь тридцать утра, когда большинство людей не могли в непогоду выехать из дому. И в офисе звонить было некому — еще никого не было, кроме вас. Если она набирала ваш номер, почему же она так судорожно попыталась скрыть это от меня? Может быть, потому, что вы являлись для нее кем-то еще, кроме прямого начальника?

И, конечно, наши с вами отношения — не менее интригующий момент. Вроде бы все нормально, и тут вдруг вы заявляете, что я самый отвратительный босс на всем белом свете. Я и задумалась, только ли Джейсон Стори наговорил столько всего журналистам. Просто невероятно, чти я вдруг из себя представляю. Такой образ. Тиран. Неврастеничка. Человек, который каким-то образом причастен к смерти своей сотрудницы.

У нас со Сьюзан были довольно хорошие, дружеские отношения, до недавних пор, Бен, как и у нас с вами. Однако сейчас это только слова, потому что все, что хоть как-то могло бы документально подтвердить мои слова, ни с того ни с сего пропало. И я предчувствую, что вы уже кому-нибудь нашептали, что некоторые важные документы и приказы исчезли из офиса, намекая таким образом на то, что взяла их я. Когда исчезают разные письменные документы, об их содержании можно сказать все, что угодно, не так ли?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Бен Стивенс. Он отошел от двери, но не приблизился к столу и не сел на стул. Его лицо пылало, в колючем взгляде сверкала ненависть. — Я ничего не знаю ни про какие пропавшие папки с документами, однако если это так, то не стану скрывать этого факта от представителей власти, точно так же, как не собираюсь отрицать того, что, случайно заехав в офис взять здесь нечто забытое мною, я застал вас за тем, что вы роетесь в моем столе.

— Что же вы забыли, Бен?

— Я не обязан отвечать на ваши вопросы.

— На самом деле наоборот. Вы работаете у меня, и, если вы приходите в здание поздним вечером и я узнаю об этом, у меня есть полное право спросить вас.

— Ну, давайте. Попробуйте меня уволить. Это вам сейчас как раз на руку.

— Вы просто головоногий моллюск, Бен.

Он вытаращил глаза и облизал пересохшие губы.

— И ваши попытки как-то навредить мне похожи на выпущенные в воду чернила, потому что вы — в панике и стремитесь каким-то образом отвлечь от себя внимание. Это вы убили Сьюзан?

— Черт, у вас что-то не в порядке с головой. — Его голос дрожал.

— Она уехала из дома поздним утром в день Рождества, якобы к подруге. На самом же деле встретиться она должна была с вами, не так ли? А вам известно, что, когда она лежала мертвой в своей машине, от ее воротника и шарфика пахло мужским одеколоном, таким же, какой стоит у вас в столе, чтобы душиться, прежде чем после работы отправиться по барам.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Кто ей платил?

— Не исключено, что вы.

— Невероятная чушь, — спокойно ответила я. — Вы со Сьюзан во что-то впутались, чтобы подзаработать, думаю, инициатива исходила от вас, так как вам были известны ее затруднения. Она, вероятно, делилась с вами своими проблемами. Вы знали, как ее можно убедить, и вам-то тоже деньги не помешают. Чего стоят одни эти походы по барам. Кутить — дорого, и я знаю, какие суммы вам платили.

— Ничего вы не знаете.

— Бен, — я понизила голос, — хватит. Остановитесь, пока не поздно. Скажите мне, кто стоит за всем этим.

Он старался избегать моего взгляда.

— Слишком дорога цена, когда умирают люди. Неужели вы думаете, что, если вы убили Сьюзан, вам это сойдет с рук?

Он молчал.

— Если ее убил кто-то другой, то где гарантия, что с вами не случится то же самое?

— Вы мне угрожаете.

— Чушь.

— Вы не можете доказать, что одеколон, которым пахло от Сьюзан, мой. Нет таких тестов. Нельзя поместить запах в пробирку, нельзя его сохранить, — сказал он.

— Я попрошу вас сейчас уйти, Бен.

Он повернулся и вышел из офиса. Когда я услышала, как закрылись двери лифта, я прошла по коридору к окну, выходившему на автостоянку. Я не рискнула выйти к своей машине до тех пор, пока Стивенс не уехал.

* * *

Здание ФБР — это бетонная цитадель на пересечении Девятой улицы и Пенсильвания-авеню в центре округа Колумбия. Я подъехала туда утром следующего дня вслед за кучей детей-школьников. Они напомнили мне Люси в этом же возрасте, когда бросились вверх по лестнице, устремились к скамейкам и замелькали между кустами и деревьями в кадках. Люси бы с большим удовольствием посмотрела лаборатории, и я неожиданно почувствовала, что мне ее очень не хватает.

Шум звонких детских голосов стих, будто унесенный ветром; я целеустремленно шла в определенном направлении, поскольку бывала здесь уже много раз. Я миновала дворик, маленькую стоянку и охранника, пока не добралась до стеклянной двери в центральной части здания. Внутри был вестибюль со светлой мебелью, зеркалами и флагами. На одной стене с фотографии улыбался президент, а на другой, подобно хит-параду, висели фотографии десяти наиболее опасных преступников страны, находившихся в розыске.

Подойдя н столу дежурного, я предъявила свои водительские права молодому агенту, чей унылый вид казался под стать его серому костюму.

— Я — доктор Кей Скарпетта, главный судмедэксперт Вирджинии.

— Вы к кому?

Я сказала.

Он сверил мое лицо с фотографией, удостоверился в том, что я не вооружена, позвонил и выдал пропуск. В отличие от академии в Куонтико, здесь, казалось, царила атмосфера напыщенности и скованности.

Мне еще ни разу не доводилось встречаться со специальным агентом Майнором Дауни, но связанная с его именем ирония вызывала определенные ассоциации. Он представлялся маленьким и худеньким, со светлыми волосами, покрывавшими все его тело, за исключением головы. У него, должно быть, слабое зрение, бледная кожа без намека на загар, и он, естественно, не обращает на себя никакого внимания, где-то появляясь или откуда-то исчезая. Разумеется, я оказалась не права. Когда появился подтянутый мужчина в рубашке без пиджака и прямо посмотрел на меня, я поднялась к нему навстречу.

— Вы, должно быть, мистер Дауни, — сказала я.

— А вы — доктор Скарпетта. — Он пожал мою руку. — Зовите меня Майнор, если вы не против.

Ему на вид казалось не больше сорока, и он был по-своему довольно привлекательным — в очках без оправы, с аккуратно подстриженными каштановыми волосами и в коричнево-синем полосатом галстуке. Он сразу же располагал к себе, и его высокие интеллектуальные способности не могли остаться незамеченными для того, кто имел тяжкий опыт учебы в аспирантуре, потому как я не вспомнила бы ни одного Джорджтаунского профессора, который, витая в высоких сферах, мог бы так же легко общаться с заурядными людьми.

— Как вас угораздило заниматься перьями? — поинтересовалась я, когда мы садились в лифт.

— У меня есть знакомая — орнитолог в Музее естествознания, — ответил он. — Когда к ней стали обращаться за помощью из различных авиационных ведомств по поводу столкновений с птицами, меня это заинтересовало. Понимаете, птицы попадают в двигатели самолетов, и когда на земле изучаешь причины аварии, находишь множество кусочков перьев, и необходимо узнать, что это была за птица. Все, что затягивается внутрь, сильно измельчается. Из-за чайки, например, может произойти авария бомбардировщика Б-1, залетевшая птица может вывести из строя двигатель самолета, на борту которого множество людей. Или вот, к примеру, гагара как-то, пробив лобовое стекло реактивного самолета, снесла голову летчику. Отчасти я занимаюсь этим. Мы испытываем турбины, бросая в них кур. Смотрим, сколько кур выдержит самолет — одну, две?

Но птицы фигурируют где угодно. Голубиные перья на подошвах ботинок подозреваемого — был он там, где нашли тело, или нет? Потом, например, один тип во время ограбления украл желтую амазонку, и мы находим на заднем сиденье его машины мелкие частички, которые, как выясняется, принадлежат желтой амазонке. Или пушинка, обнаруженная на теле изнасилованной и затем убитой женщины. Ее нашли в корпусе стереоколонки «панасоника» в мусорном контейнере. Пушинка показалась мне похожей на маленькое утиное перышко, какими было набито стеганое одеяло на постели подозреваемого. Обвинение было построено на перышке и двух волосках.

На третьем этаже располагались многочисленные лаборатории, где специалисты занимались изучением взрывчатых веществ, кусочков краски, цветочной пыльцы, инструментов и прочей всякой всячины, либо использовавшейся во время преступления, либо найденной на его месте. Газохроматографические детекторы, микроспектрофотометры и универсальные ЭВМ работали здесь денно и нощно. Я проследовала за Дауни по белым коридорам мимо лабораторий ДНК в помещение, где он работал. Его офис, который одновременно служил и лабораторией, был обставлен темно-коричневой мебелью, состоявшей из книжных шкафов и рабочих столов с микроскопами. Стены и ковер на полу были бежевого цвета, а прикрепленные к доске для информации цветные рисунки являлись свидетельством того, что этот добившийся международного признания эксперт был отцом.

Раскрыв коричневый конверт, я вытащила из него три маленьких прозрачных пластиковых пакетика. В двух были перышки, найденные после убийства Дженнифер Дейтон и Сьюзан Стори, в третьем — стеклышко с клейким веществом с запястий Эдди Хита.

— Вот это, кажется, самое лучшее, — сказала я, показывая на перо, снятое мною с халата Дженнифер Дейтон.

Он вытащил его из пакетика и посмотрел.

— Это пух, перышко с грудки или со спинки. Оно довольно пушистое. Хорошо. Чем больше волосинок, тем лучше.

При помощи пинцета он отсоединил несколько веточек, или «бородок», от стержня и, усевшись перед микроскопом, положил их на тонкий слой ксилола, который предварительно нанес на предметное стеклышко. Это для того чтобы убрать мелкие частички или смыть их, и, когда процедура была окончена, он дотронулся уголком промокашки до стеклышка, чтобы впитать ксилол. Затем он поместил стеклышко под микроскоп, подключенный к видеокамере.

— Начну с того, что перья всех птиц имеют в основном одинаковое строение, — сказал он. — Здесь у нас центральный стержень, бородки, которые в свою очередь переходят в крючочки, и еще у нас здесь расширенное основание, над которым находится верхний рубчик. Бородки — это волоски, благодаря которым перо выглядит пушистым, и при увеличении они похожи на мини-перышки, отходящие от стержня. — Он включил монитор. — Вот бородка.

— Она напоминает папоротник, — заметила я.

— Во многом да. Теперь увеличим ее еще немного, чтобы лучше рассмотреть крючочки, потому что именно они делают возможной идентификацию. Особенно нас интересуют узелки.

— Позвольте я проверю, правильно ли все поняла, — сказала я. — Узелки являются частью крючочков, крючочки — частью бородок, бородки — частью перьев, а перья — частью птиц.

— Совершенно верно. И у каждого семейства птиц определенная структура перьев.

На экране монитора я увидела нечто похожее на какую-то травинку или ножку насекомого. То, что Дауни называл узелками, выглядело объемными треугольными структурами.

— Основными определяющими моментами здесь являются размер, форма, количество и пигментация узелков, а также их расположение вдоль бородки, — терпеливо объяснял он. — Например, если узелки похожи на звездочки, тогда речь идет о голубях, если они кольцевидные — о курах и индейках, с увеличенными выступами и предузелковым утолщением — кукушки. Эти, — он показал на экран, — явно треугольные, так что я уже знаю, что ваше перо или утиное, или гусиное. И в этом нет ничего удивительного. Обычно найденные при ограблениях или убийствах перья бывают из подушек, одеял, курток, перчаток. И в основном наполнителем этих предметов служат измельченные перья и пух, утиный или гусиный, а в более дешевых вещах — куриный.

Но в данном случае мы совершенно точно можем исключить кур. И я склоняюсь к тому, что это перо и не гусиного происхождения.

— Почему? — спросила я.

— Было бы проще, если бы у нас было целое перо. С пухом хуже. Однако, исходя из того, что я здесь вижу, можно сказать, что узелков слишком мало. К тому же дни расположены не по всему крючочку, а ближе к концу. И это является характерной особенностью утиных перьев.

Открыв шкаф, он выдвинул несколько ящичков с предметными стеклами.

— Давайте посмотрим. У меня здесь около шестидесяти слайдов с утиными перьями. Для полной уверенности я просмотрю все, используя метод исключения.

Одно за другим он помещал стеклышки-слайды в сравнительный микроскоп, который представлял из себя два микроскопа, объединенных в одну бинокулярную систему. На видеомониторе был круг света, разделенный посередине четкой линией, по одну сторону которой находился известный экземпляр, а по другую — тот, который мы рассчитывали идентифицировать. Мы быстро просматривали перья кряквы, арлекина, турпана, мускусной, красной утки, американской дикой утки и десятков других. Дауни не нужно было долго смотреть на них, чтобы определить непринадлежность к нужной нам породе.

— Или мне кажется, или это наше перо тоньше других, — заметила я.

— Вам не кажется. Оно более тонкое, более вытянутое. Посмотрите — треугольники не слишком расширяются.

— Да-да. Теперь, когда вы показали, я вижу.

— И это дает нам большую подсказку насчет птицы. Просто удивительно, насколько в природе все продумано. В данном случае речь идет об изоляции. Суть пуха в том, что он задерживает воздух. Чем тоньше крючочки, чем более узкие или усеченные узелки, чем дальше они расположены, тем более эффективен пух в задержании воздуха. А когда воздух «пойман», то он оказывается как бы в небольшой изолированной комнате без вентиляции. Вам становится тепло.

Он вставил в микроскоп новое стеклышко, и на этот раз я увидела, что мы близки к цели. Крючочки были более тонкими, узелки — конической формы и расположены ближе к краю.

— И что же у нас здесь? — поинтересовалась я.

— Я оставил главных подозреваемых напоследок, — сказал он с довольным видом. — Морские утки. Яркими представителями которых являются гаги. Давайте-ка увеличим до четырехсот. — Он поменял объектив, навел фокус, и мы просмотрели еще несколько слайдов. — Нет, — в очередной раз говорил он, — не похоже, потому что здесь у основания узелка коричневатая пигментация. А у вашего перышка этого нет, видите?

— Вижу.

— Так что сейчас мы посмотрим гагу обыкновенную. Так, хорошо. Пигментация совпадает, — отметил он, внимательно глядя на экран. — Давайте-ка посмотрим узелки, расположенные вдоль крючочков. Вытянутая форма для теплоизоляции. Это очень важно, когда плаваешь по Северному Ледовитому океану. Думаю, это то самое — Somateria mollissima, которая обитает в Исландии, Норвегии, на Аляске и Сибирском побережье. Я сейчас дополнительно проверю с помощью ЭМС, — добавил он, имея в виду электронно-микроскопическое сканирование.

— Для чего?

— Кристаллики соли.

— Ну конечно, — воскликнула я. — Ведь гаги плавают в соленой воде.

— Верно. Интересные птицы. В Исландии и Норвегии их гнездовья охраняются как от хищников, так и от прочих всевозможных беспокойств, чтобы люди могли собирать пух, которым эти птицы устилают свои гнезда и прикрывают яйца. Затем пух очищается и продается производителям.

— Производителям чего?

— Обычно спальных мешков и одеял. Говоря это, он отщипнул несколько пушистых бородок от пера, найденного в машине Сьюзан Стори.

— Но у Дженнифер Дейтон ничего подобного в доме не было, — воскликнула я. — У нее в доме вообще не было ничего набитого перьями.

— Значит, в данном случае мы, вероятно, имеем дело со вторичным или третичным переносом, то есть перышко каким-то образом пристало к убийце, а от него уже в свою очередь перелетело на жертву. Это довольно интересно.

Бородка появилась на мониторе.

— Это вновь гага, — сказала я.

— Да, похоже. Давайте посмотрим слайд. Это было обнаружено у мальчика?

— Да, — ответила я. — Клейкое вещество на запястьях Эдди Хита.

— Черт возьми.

Микроскопические частички появились на экране монитора в виде невероятного разнообразия цветов, форм, ворсинок и уже знакомых крючочков с треугольными узелками.

— Тут в моей собственной теории получается большое несоответствие, — сказал Дауни. — Если мы говорим о трех убийствах, происшедших в трех разных местах и в разное время.

— Именно об этом мы и говорим.

— Если бы только одно из этих перьев оказалось гагачьим, я был бы склонен считать, что это — контаминант. Знаете, когда на ярлычках написано «сто процентов акрила», а оказывается, что акрила всего девяносто процентов и еще десять процентов нейлона. Ярлыки врут. Если до вашего акрилового свитера выпускалась партия, скажем, нейлоновых жакетов, то первые свитера окажутся с нейлоновыми контаминантами. Затем контаминант будет исчезать.

— Иначе говоря, — попробовала уточнить я, — если у кого-то пуховая куртка или стеганое одеяло, куда при изготовлении попали гагачьи контаминанты, то вероятность того, что из куртки или одеяла этого человека будут сыпаться только контаминанты в виде гагачьего пуха, ничтожно мала.

— Именно. Так что предположим, что рассматриваемое изделие наполнено чистым гагачьим пухом, что чрезвычайно любопытно. Мне приходится, как правило, иметь дело с разными куртками, перчатками или одеялами, наполненными куриными перьями или, возможно, гусиными. Вещи с гагачьим пухом — не простые, не заурядные вещи. Из курток, одеял или спальных мешков, наполненных гагачьим пухом, практически ничего не сыплется — они очень качественно сделаны. И невероятно дороги.

— У вас когда-нибудь был гагачий пух в качестве улик?

— Нет, сейчас впервые.

— Почему он так ценится?

— Потому что обладает термоизоляционными свойствами, о которых я уже говорил. Однако здесь присутствует еще и эстетический момент. Гагачий пух — белый как снег. А любой другой пух в основном грязно-серый.

— А если я куплю «незаурядную» вещь, наполненную этим белоснежным гагачьим пухом, буду ли я знать, что она наполнена именно им, или на ярлычке будет значиться просто «утиный пух»?

— Я совершенно уверен, что вы не будете пребывать в неведении, — сказал он. — На ярлычке, вероятно, будет указано — «стопроцентный гагачий пух». Непременно вы найдете нечто такое для оправдания цены.

— Вы можете узнать, кто занимается продажей изделий из пуха?

— Разумеется. Однако совершенно очевидно, что ни один из продавцов не сможет вам сказать, что найденный вами гагачий пух из его изделия, пока вы не покажете ему само изделие. К сожалению, одного перышка недостаточно.

— Не знаю, — ответила я. — А вдруг.

* * *

К полудню я уже сидела в своей машине с включенным обогревателем. Я находилась настолько близко от Нью-Джерси-авеню, что словно ощущала его притяжение, как прилив под воздействием луны. Я пристегнула ремень, покрутила радио, дважды бралась за телефон и дважды отступала. Невыносимо даже думать о том, чтобы с ним разговаривать.

Да он и не станет, подумала я, вновь дотягиваясь до телефона и набирая номер.

— Грумэн, — раздалось на противоположном конце.

— Это доктор Скарпетта. — Я повысила голос из-за шумевшего обогревателя.

— А, здравствуйте. Я тут на днях читал о вас. Вы, похоже, звоните из машины.

— Это действительно так. Я случайно оказалась в Вашингтоне.

— Я искренне польщен тем, что удостоился вашего внимания в моем городишке.

— Я бы не назвала его городишком, мистер Грумэн, и мой звонок не носит светского характера. Я подумала о том, что нам с вами следовало бы поговорить о Ронни Джо Уодделе.

— Понятно. Вы далеко от Центра правосудия?

— В десяти минутах.

— Я еще не обедал и, думаю, вы тоже. Вас устроит, если я закажу сандвичи?

— Буду вам очень признательна.

Центр правосудия располагался не так далеко от университетского городка, и я помнила, как много лет назад пребывала в растрепанных чувствах, узнав, что мое образование не включает в себя прогулки по старым тенистым улицам Хайтса и посещение занятий в кирпичном здании восемнадцатого века. Вместо этого мне предстояло провести три долгих года в совершенно новой постройке, абсолютно лишенной шарма, в шумно-суматошной части округа Колумбия. Однако мое разочарование продолжалось недолго. Была определенная прелесть, не говоря уже об удобстве, изучать право под сенью Капитолия. Но, возможно, еще большее значение имело то, что, став студенткой, я вскоре познакомилась с Марком.

Из наших первых встреч с Марком в первом семестре первого учебного года я больше всего запомнила его физическое воздействие на меня. Поначалу от одного его вида я не находила себе места, не понимая, в чем дело. Потом, когда мы познакомились, от общения с ним у меня резко подскакивал адреналин в крови. У меня начинало колотиться сердце, и я ловила себя на том, что слежу за каждым его жестом, каким бы обычным он ни казался. Неделями мы разговаривали как завороженные, засиживаясь до рассвета. Слова, которые мы говорили друг другу, переставали быть элементами речи, они становились нотами таинственной мелодии, которая как-то ночью вылилась в неизбежноенеожиданное и безудержное крещендо.

С тех пор Центр правосудия значительно вырос и изменился. Клиника находилась на четвертом этаже. Когда я вышла из лифта, нигде никого не было видно и офисы, мимо которых я проходила, пустовали. Праздники еще не закончились, и работать продолжали лишь самые упорные и одержимые. Дверь в комнату 418 была открыта, место секретарши пустовало, дверь в офис Грумэна — притворена.

Не желая испугать его своим неожиданным появлением, я окликнула его возле двери. Он не ответил.

— Мистер Грумэн? Вы у себя? — вновь спросила я, приоткрывая дверь.

Его письменный стол был завален бумагами на глубину в несколько сантиметров, папки с делами и стенограммы стопками лежали на полу у подножия книжных шкафов. Рядом с компьютером на столе стояли принтер и факс-аппарат, который деловито что-то кому-то отсылал. Я молча оглядывалась вокруг Телефон, прозвонив три раза, смолк. Шторы на окне позади стола были задернуты, вероятно, для того чтобы уменьшить свет, падавший на экран компьютера, на подоконнике стоял потертый и побитый коричневый кожаный дипломат.

— Прошу прощения. — От внезапно раздавшегося позади меня голоса я чуть не подпрыгнула. — Я ненадолго вышел и рассчитывал вернуться до вашего прихода.

Николас Грумэн не подал мне руки и не выказал особой радости в своем приветствии. Первым делом он направился к своему креслу. Он шел очень медленно, опираясь на трость с серебряным набалдашником.

— Я бы предложил вам кофе, но, к сожалению, его готовит Эвелин, а ее сегодня нет, — сказал он, занимая свое кресло. — Однако скоро нам принесут наш обед, и, я думаю, там будет что-нибудь попить. Надеюсь, вы потерпите? И пожалуйста, сядьте, доктор Скарпетта. Когда женщина смотрит на меня сверху вниз, я начинаю нервничать.

Я пододвинула стул поближе к его столу и с удивлением отметила, что на самом деле Грумэн не выглядел таким монстром, каким он запомнился мне в студенческие годы. С одной стороны, он как бы несколько усох, хотя я подозревала, что, скорее всего, мое воображение придавало ему несоответствующие размеры. Сейчас я видела перед собой худосочного седовласого человека, лицо которого, изборожденное морщинами, напоминало замысловатую карикатуру. Он по-прежнему носил галстук-бабочку, жилетку и курил трубку, и, когда он посмотрел на меня своими серыми глазами, его взгляд показался мне острее скальпеля. Однако я бы не назвала его холодным. Его глаза были просто непроницаемы, как, вероятно, в большинстве случаев и мои.

— Почему вы опираетесь на трость? — смело начала я.

— Подагра. Болезнь тиранов, — ответил он без тени улыбки. — Порой дает о себе знать, только, пожалуйста, избавьте меня от дельных советов и медицинских средств. Вы, доктора, просто способны довести меня до отчаяния своими непрошеными мнениями по различным поводам, от поломок электрических стульев до еды и напитков, которые мне необходимо исключить из своего скудного рациона.

— Электрический стул не ломался, — заметила я. — По крайней мере, в том случае, на который, я уверена, вы сейчас намекаете.

— Вы не можете знать, на что я намекаю, и, кажется, за время вашего недолгого пребывания здесь мне бы следовало неоднократно предостеречь вас от вашей готовности делать предположения. Я сожалею, что вы не слушали меня. И продолжаете делать предположения, хотя в данном случае вы не ошиблись.

— Мистер Грумэн, я весьма польщена тем, что вы помните меня вашей студенткой, но я пришла сюда не за тем, чтобы предаваться воспоминаниям о тех неприятных часах, которые я провела у вас на занятиях. Я здесь и не за тем, чтобы упражняться в боевом искусстве красноречия, в чем вы, похоже, преуспеваете. Могу вам сказать совершенно официально, что за тридцать с лишним лет своего формального образования я не встречала среди профессоров большего женоненавистника и более высокомерного человека. И должна поблагодарить вас за ту школу, которую я прошла у вас в плане общения с негодяями, потому как мир полон таких людей и мне приходится иметь с ними дело каждый день.

— Не сомневаюсь, что вы имеете с ними дело ежедневно, однако пока не уверен, хорошо ли у вас это получается.

— Меня не интересует ваше мнение на этот счет. Я бы хотела, чтобы вы рассказали мне побольше о Ронни Джо Уодделе.

— Что бы вы хотели знать, помимо того очевидного фанта, что в конечном итоге произошла ошибка? Как бы вам понравилось, если бы политиканы решали, приговорить ли вас к смертной казни, доктор Скарпетта? Посмотрите, что сейчас происходит с вами. Разве то, что на вас недавно навалилось, не носит окраски политиканства, хотя бы отчасти? У каждой стороны свой собственный план добиться чего-то для себя через ваше публичное унижение. Ничего общего с честью и справедливостью. Так вот, вы представьте себе, каково было бы вам, если бы те же самые люди оказались наделенными властью лишить вас свободы, а может, даже и жизни.

Ронни был разорван на кусочки противоречивой и несправедливой системой. Не важно, на какие прецеденты делались ссылки и что выдвигались требования о пересмотре дела. Не важно, какие я приводил возражения, потому что в данном случае в вашем замечательном штате закон о неприкосновенности личности не является залогом того, что члены суда будут добросовестно вести судебное разбирательство в соответствии с существующими конституционными принципами. Упаси Бог от малейшего соблазна нарушить конституционные принципы ради эволюции нашего мышления в какой-нибудь из областей права. Все эти три года, что я боролся за Ронни, я мог бы с таким же успехом танцевать джигу.

— О чем конкретно вы говорите? — спросила я.

— У вас много времени? Начнем с того, что отвод обвинением присяжных заседателей без указания причины был откровенно в духе расовой дискриминации. Пункт о равном праве на защиту был для Ронни нарушен однозначно, и обвинение откровенно проигнорировало предоставленное ему, согласно шестой поправке, право на жюри присяжных, честно составленное из представителей всех слоев общества. Я не думаю, что вы следили за ходом судебного процесса над Ронни или много о нем слышали, поскольку это происходило больше девяти лет назад, когда вас еще не было в Вирджинии.

Была развернута неистовая кампания, и тем не менее дело не перевели в другой судебный округ. Жюри присяжных состояло из восьми женщин и четверых мужчин. Шесть женщин и двое мужчин были белыми. Четыре черных присяжных заседателя были — продавец машин, кассир из банка, санитарка и преподаватель колледжа. Белые присяжные были представлены железнодорожником-стрелочником на пенсии, который называл негров не иначе как «черномазыми», богатой домохозяйкой, кругозор которой обогащался только за счет телевизионных новостей, в которых то и дело рассказывалось, как какой-то негр совершил очередное убийство, и другими приблизительно такого же плана. Демографический состав присяжных практически исключал справедливое решение.

— И вы утверждаете, что подобное конституционное нарушение или какая бы то ни было другая несправедливость в процессе над Уодделом имели политическую окраску? И какая же политическая мотивировка могла присутствовать в деле Ронни Уоддела?

Грумэн вдруг посмотрел на дверь.

— Если меня не обманывает слух, похоже, подоспел наш обед.

Я услышала торопливые шаги и шорох бумаги, затем раздался голос:

— Ник? Ты у себя?

— Входи, Джо, — откликнулся Грумэн, не поднимаясь со своего кресла.

Появившийся молодой энергичный негр в джинсах и кроссовках поставил перед Грумэном два пакета.

— В этом напитки, а здесь два сандвича, картофельный салат и овощная смесь. За все — пятнадцать сорок.

— Сдачи не надо. Джо, я очень признателен. Отпуск-то когда-нибудь тебе дадут?

— Люди никак не наедятся. Побегу.

Грумэн раскладывал еду и салфетки, а я судорожно соображала, что делать дальше. Я оказалась совершенно сбитой с толку его поведением и тем, что он говорил, потому что не видела в нем никакой изворотливости, не усмотрела в его словах ни лжи, ни высокомерия.

— Так что же это за политическая мотивировка? — вновь спросила я, разворачивая свой сандвич.

Он открыл имбирное пиво и взялся за коробочку с картофельным салатом.

— Несколько недель назад я думал, что смогу получить ответ на этот вопрос, — сказал он. — Но тут человек, который, возможно, и помог бы мне, был найден мертвым в своем автомобиле. И я не сомневаюсь, что вам известно, о ком идет речь, доктор Скарпетта, — Дженнифер Дейтон, самоубийство которой еще официально не доказано, но по крайней мере все было подведено к тому, что произошло именно это. На мой взгляд, ее смерть не случайна, если не сказать большего, отчего становится жутко.

— Следует ли мне понимать, что вы были знакомы с Дженнифер Дейтон? — как можно спокойнее поинтересовалась я.

— И да и нет. Я с ней ни разу не встречался, и наши немногочисленные телефонные разговоры были весьма коротки. Видите ли, я ни разу не звонил ей до смерти Ронни.

— Из чего мне следует сделать вывод о том, что она знала Ронни.

Грумэн откусил сандвич и потянулся за пивом. — Они определенно знали друг друга, — ответил он. — Насколько вам должно быть известно, мисс Дейтон занималась гороскопами, парапсихологией и тому подобными вещами. Так вот, восемь лет назад, когда Ронни сидел в камере смертников в Мекленбурге, он случайно увидел ее рекламку в одном из журналов. Он написал ей поначалу единственно за тем, чтобы она предсказала ему будущее. Конкретно, я думаю, он хотел узнать, казнят ли его на электрическом стуле, и это довольно распространенное явление — заключенные пишут психотерапевтам, хиромантам и спрашивают о своем будущем или обращаются к духовенству за молитвами. Несколько неожиданным явилось в данном случае то, что у мисс Дейтон с Ронни началась личная переписка, которая оборвалась лишь за несколько месяцев до его смерти. Она неожиданно перестала ему писать.

— Вы считаете, что ее письма, адресованные ему, могли быть перехвачены?

— В этом нет никаких сомнений. Когда я поговорил с Дженнифер Дейтон по телефону, она утверждала, что продолжала писать Ронни. Кроме этого, она сказала, что в течение последних нескольких месяцев тоже не получила от него ни одного письма, и я сильно подозреваю, что по той же самой причине.

— А почему же вы позвонили ей только после его казни? — недоуменно спросила я.

— Я не знал о ее существовании раньше. Ронни ничего мне про нее не рассказывал до нашего с ним последнего разговора. Эта беседа была, пожалуй, самой странной из всех, что я когда-либо имел со своими подопечными. — Повертев свой сандвич, Грумэн отодвинул его от себя. Он взял трубку. — Я думаю, вам, вероятно, не известно, что Ронни отказался от меня, доктор Скарпетта.

— Не понимаю, о чем вы.

— Последний раз я разговаривал с Ронни за неделю до того, как его должны были перевезти из Мекленбурга в Ричмонд. Тогда он заявил, что уже знает о предстоящей ему казни и что я бессилен что-либо тут изменить. Он сказал, что все это ему было уготовано с самого начала и он уже смирился с неизбежностью своей смерти. Он заявил, что готовится к ней и предпочитает, чтобы я перестал предпринимать какие-либо действия. Затем он попросил меня, чтобы я больше не звонил и не приходил к нему.

— Но ведь он не уволил вас.

Грумэн зажег свою трубку, сделанную из корня верескового дерева, и затянулся.

— Нет. Он просто отказывался от встреч со мной и от телефонных разговоров.

— По идее, один этот момент должен был обеспечить приостановление исполнения решения до определения правомочности, — сказала я.

— Пробовал. Перепробовал все до молитв к Господу. Суд принял блестящее решение — Ронни не просил, чтобы его казнили. Он лишь заявил, что ждет своей смерти, и ходатайство было отклонено.

— Раз вы не общались с Уодделом в течение нескольких недель до его казни, то как вы узнали про Дженнифер Дейтон?

— Во время нашей последней беседы с Ронни он обратился ко мне с тремя последними просьбами. Первая заключалась в том, чтобы я позаботился о публикации в газете за несколько дней до казни написанных им размышлений. Он отдал их мне, а я договорился с «Ричмонд таймс-диспетч».

— Я читала их, — вставила я.

— Вторая его просьба — я привожу дословно — была: «Сделайте все возможное, чтобы с моим другом ничего не случилось». И я поинтересовался, о каком друге он говорит, и — вновь дословно — он ответил: «Если вы хороший человек, позаботьтесь о ней. Она никому не сделала плохого». Он дал мне ее имя я попросил позвонить ей только после его смерти. Я должен был позвонить и сказать ей, как много она для него значила. Разумеется, я не стал буквально выполнять эту просьбу. Я попробовал сразу же дозвониться до нее, потому что понимал, что теряю Ронни, и чувствовал, что здесь было что-то не так. Я надеялся, что она сможет чем-то помочь. Если они, например, переписывались, то, возможно, она могла бы мне что-нибудь рассказать.

— И вы дозвонились до нее? — спросила я, вспоминая, как Марино говорил мне, что Дженнифер Дейтон была две недели во Флориде в районе Дня благодарения.

— Никто не подходил к телефону, — ответил Грумэн. — Я пробовал дозвониться в течение нескольких недель, а потом, признаться, закрутился — то времени нет, то здоровье, то праздники, то проклятая подагра. Все что-то отвлекало. Я не звонил Дженнифер Дейтон до смерти Ронни, но после его смерти я уже должен был, в соответствии с его просьбой, передать ей, что она для него значила, и так далее.

— Когда вы до этого пытались звонить ей, — спросила я, — вы не оставляли ей сообщений на автоответчике?

— Он не был включен. Что вполне разумно. Зачем ей по возвращении прослушивать полтысячи сообщений от тех, кто не в состоянии принять решение, пока не познакомится со своим гороскопом. А если бы она в свою очередь оставила сообщение о том, что будет отсутствовать в течение двух недель, то это послужило бы превосходной приманкой для воров.

— И что же было, когда вы наконец до нее дозвонились?

— Тогда-то она мне и поведала об их восьмилетней переписке и о том, что они любили друг друга. Она заявила, что никто и никогда не узнает правды. Я поинтересовался, что она имела в виду, но она не стала мне говорить и положила трубку. В конце концов, я написал ей письмо, в котором просил поговорить со мной.

— Когда вы написали это письмо? — спросила я.

— Дайте-ка вспомнить. На следующий день после казни. Я думаю, это было четырнадцатого декабря.

— И она вам ответила?

— Да, и что интересно — по факсу. Я не знал, что у нее был факс, а номер моего факса был на листе бумаги. У меня есть копия ее факса, если вы хотите взглянуть.

Он порылся среди толстых папок и других бумаг на своем столе. Найдя нужную папку, он полистал ее и вытащил оттуда факс, который я тут же узнала. «Да, д согласна, — было написано в нем, — но слишком поздно, поздно, поздно. Лучше вам приехать сюда. Как же все плохо!» Интересно, подумала я, что бы сказал Грумэн, если бы узнал, что ее послание к нему было воспроизведено с помощью усилителя изображения в лаборатории Нилза Вэндера.

— Вы знаете, что она имела в виду? Что «слишком поздно» и почему «все плохо»?

— Понятно, что слишком поздно было предотвратить казнь Ронни, поскольку она уже произошла четырьмя днями раньше. Я не уверен, что знаю насчет того, что было плохо, доктор Скарпетта. Понимаете, я довольно долгое время чувствовал, что с делом Ронни творилось что-то неладное. Мы с ним так и не достигли взаимопонимания, и уже только одно это является странным. Обычно взаимосвязь бывает довольно тесной. Я — твой единственный защитник от системы, которая хочет твоей смерти, единственный, кто работает на тебя в системе, которая на тебя не работает. Но с первым адвокатом Ронни держался настолько отчужденно, что тот счел это дело безнадежным и отказался от него. Позже, когда подключился я, Ронни по-прежнему не шел на сближение. Это вселяло чувство безысходности. Стоило мне только подумать, что он начинает доверять мне, как тут же вырастала стена. Он вдруг поспешно замолкал и чуть ли не покрывался испариной.

— Он казался напуганным?

— Напуганным, подавленным, иногда озлобленным.

— Вы допускаете, что с его делом могла быть связана какая-то тайна, о которой он, возможно, рассказал своей подруге в одном из писем?

— Не знаю, что было известно Дженнифер Дейтон, но, подозреваю, что что-то было.

— Уоддел называл ее «Дженни»?

Грумэн вновь взял в руки зажигалку.

— Да.

— Он когда-нибудь упоминал роман под названием «Парижская форель»?

— Интересно, — на его лице появилось удивление, — я забыл про это, но во время одной из наших бесед несколько лет назад мы с Ронни разговаривали о книгах и его стихах. Он любил читать и советовал мне прочесть «Парижскую форель». Я сказал ему, что уже читал этот роман, но поинтересовался, почему он рекомендовал мне его. Он еле слышно произнес: «Потому что именно так все и происходит, мистер Грумэн. И невозможно что-либо изменить». В то время я понял это так, что ему, черному, приходится противостоять системе, управляемой белыми, и никакие мои ухищрения не способны изменить его судьбу даже при пересмотре дела.

— Это по-прежнему остается вашей интерпретацией?

Он молча посмотрел на клуб ароматного дыма.

— Пожалуй, да. А почему вас так интересует список рекомендуемой Ронни литературы? Он посмотрел мне в глаза.

— "Парижская форель" лежала у Дженнифер Дейтон возле кровати. В книжке оказалось стихотворение, которое, я думаю, написал для нее Уоддел. Это не существенно. Просто интересно.

— Существенно, иначе вы бы об этом не спросили. Вы считаете, что Ронни, вероятно, посоветовал прочесть роман ей по тем же самым причинам, что и мне. Ему казалось, что он похож на его историю. И это возвращает нас к вопросу о том, что же он мог рассказать мисс Дейтон. Другими словами, какую его тайну она унесла с собой?

— И какие же у вас мысли на этот счет, мистер Грумэн?

— Я думаю, скрывались какие-то злостные нарушения и волею судьбы Ронни оказался посвященным в то, что происходило. Возможно, это связано с тюремными порядками, с процветающей там коррупцией. Жаль, хотелось бы знать.

— Но зачем что-то скрывать перед смертью? Почему бы не рискнуть и не рассказать обо всем?

— Это было бы, пожалуй, самым логичным из всего, что можно придумать. И вот теперь, когда я терпеливо и красноречиво ответил на ваши пытливые расспросы вам, может быть, удастся лучше понять, почему я так ревностно выяснял о возможных нарушениях в отношении Ронни до его казни. Возможно, вы теперь лучше поймете, почему я являюсь таким страстным противником смертной казни, считаю ее жестокой и противоестественной мерой наказания. Тем более, если к этому еще прилагаются синяки, ссадины и кровотечения из носа.

— Ничто не указывало на физическую расправу, — сказала я. — Наркотиков мы тоже не обнаружили. Вы же получили мой отчет.

— Весьма уклончиво, — заметил Грумэн, выбивая из трубки остатки табака. — Вы сегодня пришли сюда, потому что что-то от меня хотите. Я многое рассказал вам в диалоге, который вовсе не обязан был с вами вести. Однако я сам хотел этого, потому что постоянно стремлюсь к справедливости и правде, несмотря на то, каким могу казаться вам. И есть еще одна причина. Моя бывшая студентка попала в беду.

— Если вы имеете в виду меня, то, позвольте, я напомню вам ваши же слова. Не делайте предположений.

— Думаю, это не предположение.

— В таком случае я должна признаться в полном недоумении по поводу столь неожиданного приступа благотворительности, которую вы, по вашим словам, демонстрируете по отношению к вашей бывшей студентке. Честно говоря, мистер Грумэн, слово «благотворительность» у меня никогда не ассоциировалось с вами.

— В таком случае вы, вероятно, не понимаете полного смысла этого слова. Акт или чувство доброй воли, пожертвование в пользу нуждающегося. Благотворительность заключается в том, чтобы давать кому — то, в чем он нуждается и что ты хочешь ему дать. Я всегда давал вам то, в чем вы нуждались. Я давал вам то, что вам нужно, когда вы были студенткой, и я даю вам то, что вам нужно, сегодня, хотя выглядит это по-разному, потому как разнятся и нужды.

Я старый человек, доктор Скарпетта, и вы, наверное, думаете, что я вас не очень-то помню по Джорджтауну. И я, возможно, удивлю вас тем, что помню вас достаточно хорошо, потому что вы относились к тем студентам, которые подавали большие надежды. Я не считал, что вам нужны поглаживания по головке и рукоплескания. Опасность для вас заключалась не в том, что вы потеряете веру в себя и в свои блестящие умственные способности, а в том, что могли бы потерять себя. Вы думаете, когда вы были сама не своя на моих занятиях, я не знал почему? Вы думаете, я не знал о вашем увлечении Марком Джеймсом, который, кстати, по сравнению с вами обладал весьма посредственными способностями. И если казалось, что я зол на вас или очень строг с вами, то лишь потому, что я хотел вашей сосредоточенности. Я хотел разозлить вас. Я хотел, чтобы вы ожили на занятиях по праву, а не только купались в вашей влюбленности. Я боялся, что вы упустите свой блестящий шанс из-за избытка эмоций и гормонов. Знаете, однажды начинаешь сожалеть о том, что когда-то принял подобное решение. Просыпаешься в одиночестве, а впереди тебя ждет одинокий пустой день, и нечего ждать в будущем — только пустые недели, месяцы и годы. Я стремился к тому, чтобы вы не растратили свои таланты и не махнули рукой на свои способности.

Я смотрела на него в изумлении, чувствуя, как начинает пылать мое лицо.

— Я никогда искренне не хотел вас оскорбить или выказать по отношению к вам какое-то неуважение, — продолжал он тихо, но убедительно, отчетливо произнося каждое слово, что придавало его выступлениям в зале суда особую внушительность. — Все это тактика. Адвокаты известны тем, что применяют разную тактику. Мы пользуемся «подрезками», «подкрутками», «подсечками» и скоростью для достижения необходимого эффекта. В основе всего того, что я из себя представляю, лежит искреннее и горячее желание сделать своих студентов стойкими и гарантировать их от заблуждений в этом далеком от совершенства мире, в котором мы живем. И, глядя на вас, я не чувствую разочарования. Возможно, вы являетесь одной из наиболее выдающихся личностей, которые у меня учились.

— Почему вы мне все это говорите? — спросила я.

— Потому что на этом этапе вашей жизни вам необходимо это знать. У вас, как я уже говорил, неприятности. И гордость не позволяет вам признаться в этом.

Я молчала, в голове возникали противоречивые мысли.

— Я помогу вам, если вы позволите.

Если он говорил правду, то и я должна отплатить ему тем же. Я бросила взгляд на его открытую дверь и подумала, как просто было бы сюда проникнуть кому-нибудь. Я представила, как несложно будет его кому-то подстеречь, когда он, прихрамывая, пойдет к своей машине.

— Если подобные обвинения будут продолжать появляться в газетах, например, вам надлежит разработать стратегию, и не одну…

Я прервала его.

— Мистер Грумэн, когда вы в последний раз видели Ронни Джо Уоддела?

Задумавшись, он посмотрел наверх.

— В последний раз я был в непосредственной близости от него по крайней мере год назад. Обычно большинство наших бесед проходило по телефону. Я бы оставался с ним до самого конца, если бы он позволил, как я уже рассказывал.

— Значит, вы и не видели его, и не говорили с ним, когда его предположительно перевели на Спринг-стрит незадолго до казни.

— Предположительно? Какое любопытное слово вы использовали, доктор Скарпетта.

— Мы не можем доказать, что тринадцатого декабря казнили именно Уоддела.

— Вы, конечно, шутите.

На его лице появилось неподдельное изумление. Я объяснила ему все, что произошло, включая тот факт, что Дженнифер Дейтон была убита и что на стуле из столовой в ее доме был обнаружен отпечаток пальца Уоддела. Я рассказала ему об Эдди Хите и Сьюзан Стори и о том, что кто-то проникал в АСИОП. Когда я закончила, Грумэн продолжал неподвижно сидеть, пристально глядя на меня.

— Боже мой, — пробормотал он.

— Ваше письмо Дженнифер не было обнаружено, — продолжала я. — Полиции не удалось найти ни его, ни оригинал факса, адресованного вам. Возможно, кто-то это взял. Возможно, убийца сжег их в ее камине в тот вечер, когда она умерла. А может быть, она и сама избавилась от них, потому что боялась. Я думаю, что ее убили из-за того, что она что-то знала.

— И, видимо, поэтому убили и Сьюзан Стори? Потому что она что-то знала?

— Вполне возможно, — ответила я. — Я хочу сказать, что уже два человека, связанные каким-то образом с Ронни Уодделом, убиты. Если речь идет о тех, кто мог много знать об Уодделе, то вы будете далеко не последним в списке таких людей.

— Так вы считаете, что я на очереди, — сказал он с кривой усмешкой. — Знаете, наверное, самая моя большая обида на Всевышнего заключается в том, что в промежутке между жизнью и смертью слишком часто включается хронометр. Считайте, что вы меня предупредили, доктор Скарпетта. Однако я не настолько глуп, чтобы рассчитывать на то, что смогу успешно скрыться от того, кто намерен меня пристрелить.

— По крайней мере можно попытаться, — заметила я. — Вы должны принять меры предосторожности.

— Я приму.

— Может быть, вам с вашей женой стоит уехать куда-нибудь отдохнуть.

— Беверли умерла три года назад, — сказал он.

— Простите, мистер Грумэн.

— Она уже давно была нездорова — почти все то время, что мы были вместе. И теперь, когда от меня никто не зависит, я целиком нахожусь во власти своих привычек и наклонностей. Я — неизлечимый работоман, который хочет изменить мир.

— Думаю, что если кто-то и был близок к этому, то вы — один из них.

— Ваше мнение не подтверждено никакими фактами, но тем не менее я вам признателен. И еще я хочу выразить вам свое глубокое сожаление по поводу смерти Марка. Я не был с ним хорошо знаком, но он производил впечатление порядочного человека.

— Спасибо.

Я встала, надела свою куртку и проверила в кармане ключи от машины. Он тоже поднялся.

— Так что же мы теперь будем делать, доктор Скарпетта?

— Я не думаю, что у вас есть какие-нибудь письма или другие предметы Ронни Уоддела, с которых можно было бы попробовать снять отпечатки.

— Писем у меня нет, а документы, которые он подписывал, прошли через многие руки. Однако вы в любой момент можете ими воспользоваться.

— Я сообщу вам, если у нас не будет иной альтернативы. Но есть еще кое-что, о чем бы я хотела вас спросить. — Мы стояли возле двери. Грумэн опирался на свою трость. — Вы сказали, что во время вашей последней беседы с Уодделом он высказал вам три свои просьбы. Одна — опубликовать его размышления, другая — позвонить Дженнифер Дейтон. А какая была третья?

— Он хотел, чтобы я пригласил на казнь Норринга.

— И вы пригласили?

— Конечно, — ответил Грумэн. — И у вашего замечательного губернатора не хватило воспитания даже на то, чтобы ответить на приглашение.

Глава 10

Был почти вечер, впереди виднелись очертания Ричмонда, когда я решила позвонить Роуз.

— Доктор Скарпетта, где вы? — Голос моей секретарши был крайне взволнован. — Вы в своей машине?

— Да. В пяти минутах от города.

— Хорошо. Только вам не надо сейчас ехать сразу сюда.

— Что?

— До вас пытается дозвониться лейтенант Марино. Он сказал, что если мне удастся поговорить с вами, передать, чтобы вы позвонили ему в первую очередь. Он сказал, это крайне срочно.

— Роуз, да в чем все-таки дело?

— Вы новости не слушали? А дневную газету не читали?

— Я весь день была в округе Колумбия. Что случилось?

— Сегодня днем был найден мертвым Фрэнк Донахью.

— Начальник тюрьмы? Тот самый Фрэнк Донахью?

— Да.

Не отрывая взгляда от дороги, я вцепилась в руль.

— Что произошло?

— Его застрелили. Пару часов назад был найден в своей машине. Как и Сьюзан.

— Я еду, — сказала я, сворачивая налево и нажимая на газ.

— Не торопитесь. Филдинг уже занимается этим. Прошу вас, позвоните Марино. Вам нужно почитать вчерашнюю газету. Им известно про пули.

— Им?

— Журналистам. Они узнали про пули и взаимосвязь между убийствами Эдди Хита и Сьюзан.

Я позвонила Марино и сообщила, что еду домой. Поставив машину в гараж, я первым делом вытащила из почтового ящика вечернюю газету.

Мне тут же бросилась в глаза фотография улыбающегося Фрэнка Донахью. Рядом была помещена статья под заголовком «УБИЙСТВО НАЧАЛЬНИКА ТЮРЬМЫ». Ниже была еще одна статья с фотографией другого государственного чиновника — с моей. В этой статье в основном речь шла о пулях, извлеченных из тел Хита и Сьюзан, о том, что они были выпущены из одного оружия, и о том, что оба убийства странным образом были связаны со мной. Помимо намеков, опубликованных в «Вашингтон пост», здесь было и кое-что похлеще.

Не веря своим глазам, я прочла о том, что в доме Сьюзан Стори полиция обнаружила конверт с деньгами, на котором были мои отпечатки пальцев. Я проявила «неожиданный интерес» к делу Эдди Хита, явившись незадолго до его смерти в больницу округа Энрико, чтобы осмотреть его раны. Потом я проводила его вскрытие, и именно тогда Сьюзан отказалась стать свидетельницей по его делу и якобы убежала из морга. Когда она менее двух недель спустя была найдена убитой, я появилась на месте происшествия, затем неожиданно отправилась к ее родителям задавать вопросы и настояла на своем присутствии во время аутопсии.

Статья не приписывала мне откровенного злодейства и не указывала его возможных мотивов, но содержавшиеся в ней намеки на мою причастность к делу Сьюзан были одновременно ошарашивающими и вызывающими. У меня могли быть серьезные недочеты в работе. Я забыла взять отпечатки Ронни Джо Уоддела, когда его тело после казни поступило в морг. Недавно я оставила тело убитой жертвы посреди коридора буквально напротив лифта, которым пользовались многочисленные сотрудники, работавшие в том же здании, тем самым ставя под сомнение ряд улик. Я держалась отчужденно со своими коллегами и порой вела себя непредсказуемо. Изменения моей личности увязывались со смертью моего любовника Марка Джеймса. Возможно, Сьюзан, изо дня в день работавшая бок о бок со мной, знала нечто такое, что могло отрицательно сказаться на моей профессиональной карьере. Возможно, я платила ей за молчание.

— Мои отпечатки пальцев? — воскликнула я, стоило Марино появиться у меня в дверях. — Что это за чертовщина с принадлежащими мне отпечатками пальцев?

— Погодите, док.

— По-моему, на этот раз можно уже и в суд подавать. Все зашло слишком далеко.

— Я не думаю, что вам сейчас захочется куда-то подавать.

Вынимая свои сигареты, он шел за мной на кухню, где на столе была разложена вечерняя газета.

— За всем этим стоит Бен Стивенс.

— Док, мне кажется, вам будет интересно послушать то, что я вам скажу.

— Наверняка это он рассказал про пули…

— Черт возьми, док, да послушайте же наконец.

Я села.

— Мне тоже припекает, — начал он. — Я занимаюсь этими делами с вами, и тут вдруг вы становитесь их составной частью. Да, мы действительно нашли в доме Сьюзан конверт. Он оказался в ящике комода под какой-то одеждой. В нем лежали три стодолларовые бумажки. Вэндер пропустил их через свою систему и обнаружил несколько отпечатков. Два из них — ваши. Ваши отпечатки, как и мои, и многих других следователей, находятся в АСИОП для исключительных случаев, например, если мы вдруг оставим свои отпечатки там, где было совершено преступление.

— Я не оставляла отпечатков на местах преступлений. Этому есть логичное объяснение. Должно быть. Может, я бралась за этот конверт где-то в офисе или в морге, и Сьюзан взяла его домой.

— Это явно не служебный конверт, — возразил Марино. — Он в два раза больше обычного и сделан из плотной глянцевой черной бумаги. На нем ничего не написано.

Я посмотрела на него, и в этот момент меня осенило.

— В нем лежал шарфик, который я ей подарила.

— Что за шарфик?

— Моим рождественским подарком Сьюзан был красный шелковый шарфик, купленный мною в Сан-Франциско. По вашему описанию этот конверт похож на тот, в котором он лежал, — черный, из картона или плотной глянцевой бумаги. Он закрывался маленькой золотой пуговкой. Я сама заворачивала подарок. Разумеется, на нем остались мои отпечатки.

— А триста долларов? — спросил Марино, стараясь не смотреть мне в глаза.

— Про деньги я ничего не знаю.

— Я спрашиваю, почему в том конверте, что вы ей дали, оказались деньги?

— Может быть, она просто куда-то хотела их убрать. Под рукой оказался конверт. Возможно, ей не хотелось его выбрасывать. Не знаю. Не могла же я следить за тем, что она сделает с моим подарком.

— Кто-нибудь видел, как вы дарили ей шарфик? — спросил он.

— Нет. Ее мужа не было дома, когда она распечатала мой конверт.

— Да, он говорит, что не знает ни о каком подарке от вас, кроме розовой пойнсеттии. Он говорит, Сьюзан никак не обмолвилась о том, что вы дарили ей какой-то шарфик.

— Господи, Марино, этот шарфик был на ней в момент убийства.

— Это не объясняет того, откуда он взялся.

— По-моему, вы уже готовы выдвинуть против меня обвинение, — взорвалась я.

— Я ни в чем вас не обвиняю. Вы что, не понимаете? Без этого никуда не денешься. Или вы предпочитаете, чтобы я сейчас здесь с вами полюбезничал, похлопал вас дружески по руке, а потом бы сюда ввалился какой-нибудь другой полицейский и стал напирать с расспросами?

Он встал и принялся расхаживать по кухне, уставившись себе под ноги и засунув руки в карманы.

— Расскажите мне про Донахью, — тихо сказала я.

— Он был убит в своей машине, вероятно, сегодня рано утром. По словам его жены, он выехал из дома около шести пятнадцати. А днем, около половины второго, его «сандерберд» был обнаружен на стоянке возле Дип-Уотер-Терминала с трупом Донахью внутри.

— Это я прочла в газете.

— Послушайте, чем меньше мы будем об этом говорить, тем лучше.

— Почему? Журналисты намекают, что и его я тоже убила?

— Где вы были сегодня утром в шесть пятнадцать, док?

— Я собиралась выезжать из дома в Вашингтон.

— У вас есть свидетели, которые могли бы подтвердить, что вы не разъезжали вокруг Дип-Уотер-Терминала? Это недалеко от офиса судмедэкспертизы, как вам известно. Что-то в двух минутах езды.

— Но это же абсурд.

— Привыкайте. Это только начало. В вас еще Паттерсон вопьется.

До того как стать главным прокурором штата, Рой Паттерсон был одним из самых воинственных и самолюбивых адвокатов по уголовным делам в городе. Мои слова всегда вызывали у него раздражение, так как в большинстве случаев от показаний судмедэксперта отношение присяжных к подзащитному не улучшалось.

— Я никогда не говорил вам, насколько Паттерсон вас терпеть не может? — продолжал Марино. — Вы досаждали ему, когда он был адвокатом: сидели себе невозмутимо в своих строгих костюмах и выставляли его идиотом.

— Он сам выставлял себя идиотом. Я лишь отвечала на его вопросы.

— Не говоря уже о том, что ваш старый дружок, Билл Болтц, был одним из его ближайших приятелей. Думаю, мне не стоит продолжать.

— Да уж, зря вы начали.

— Я лишь знаю, что Паттерсон в вас вцепится. Думаю, он сейчас просто счастлив.

— Марино, вы красный как свекла. Ради Бога, я не хочу, чтобы из-за меня вас хватил удар.

— Давайте вернемся к тому шарфику, который вы, по вашим словам, подарили Сьюзан.

— По моим словам?

— Как называется тот магазин в Сан-Франциско, где вам его продали? — спросил он.

— Это был не магазин.

Продолжая расхаживать, он быстро взглянул на меня.

— Это был уличный базар. Множество киосков и ларьков, в которых продавалась всякая всячина и изделия ручной работы. Типа Ковент-Гардена, — объяснила я.

— У вас остался чек?

— Зачем мне было его сохранять?

— Значит, вы не знаете ни названия ларька, ничего такого. Значит, никак нельзя подтвердить, что вы купили этот шарфик у какого-то умельца или продавца, который пользуется такими черными глянцевыми пакетами.

— Я не могу это подтвердить.

Он продолжал ходить взад-вперед. Я смотрела в окно. На фоне луны проплывали тучи, темные силуэты деревьев качались на ветру. Я поднялась, чтобы закрыть шторы.

Марино остановился.

— Док, мне нужно будет ознакомиться с вашими финансовыми документами. Я не ответила.

— Мне необходимо удостовериться, что вы не брали крупных сумм наличных из банка в последние месяцы.

Я продолжала молчать.

— Вы же не брали, док, верно?

Я встала из-за стола с колотящимся сердцем.

— Вы можете поговорить с моим адвокатом, — ответила я.

* * *

После ухода Марино я поднялась наверх и, открыв кедровый шкафчик, где хранились мои документы, начала собирать банковские распечатки, налоговые декларации и другие финансовые бумаги. Я подумала обо всех защитниках в Ричмонде, которые, вероятно, были бы очень рады навсегда отделаться от меня.

Я сидела на кухне и делала для себя кое-какие пометки в блокноте, когда в дверь позвонили. Это были Бентон Уэсли и Люси, и по их молчаливому виду я тут же поняла, что нет нужды им что-либо рассказывать.

— Где Конни? — устало спросила я.

— Она осталась встречать Новый год со своими родителями в Шарлоттсвилле.

— Я пойду к тебе в кабинет, тетя Кей, — сказала Люси. Без улыбок и объятий она отправилась туда вместе со своим саквояжем.

— Марино хочет познакомиться с моими финансовыми документами, — объяснила я Уэсли, когда он проследовал за мной в гостиную. — Бен Стивенс подстраивает все это. Из офиса пропадают личные дела и копии документов, и он рассчитывает, что это будет выглядеть так, словно их взяла я. И, по словам Марино, Рой Паттерсон сейчас предвкушает наслаждение. Это новости последнего часа.

— Где у тебя скотч?

— Хорошие напитки у, меня вот в том шкафчике. Стаканы в баре.

— Я не хочу твоих хороших напитков.

— А я хочу.

Я начала разводить огонь.

— Я звонил твоему заместителю по дороге сюда. Они уже успели взглянуть на пули, извлеченные из головы Донахью. Винчестер, свинец, двадцать второй калибр. Одна вошла в левую щеку и прошла сквозь весь череп, другая застряла у основания затылка.

— То же оружие, из которого убили и тех двоих?

— Да. Лед положить?

— Да, пожалуйста.

Я закрыла заслонку и отставила кочергу.

— Полагаю, ни на месте преступления, ни на теле Донахью перьев не нашли?

— По крайней мере мне об этом не известно. Ясно, что его убийца находился возле машины и выстрелил через открытое окно со стороны водителя. Это, конечно, не означает, что он прежде не сидел с ним в машине, однако я не думаю. Мне кажется, Донахью должен был с кем-то встретиться на автостоянке возле Дип-Уотер-Терминала. Когда тот тип появился, Донахью опустил стекло со своей стороны, и так все и произошло. Дауни тебе как-то помог? — Протянув мне стакан, он сел на диван.

— Оказывается, что перышки, найденные во всех трех случаях, гагачьи.

— Морская утка? — Уэсли наморщил лоб. — Этот пух используется для лыжных курток, перчаток и чего-то подобного?

— Редко. Гагачий пух очень дорогой. Небогатые люди не станут покупать себе одежду, наполненную гагачьим пухом.

Я продолжила свой рассказ о событиях дня, подробно описав несколько часов, проведенных в беседе с Грумэном, и заметив, что, на мой взгляд, он никоим образом не имел отношения к зловещим событиям, которые продолжали разворачиваться.

— Я рад, что ты с ним встретилась, — сказал Уэсли. — Я надеялся, что ты так и сделаешь.

— Тебя удивляет, как все оборачивается?

— Нет. Все логично. Ситуация с Грумэном очень напоминает твою. Он получает факс от Дженнифер Дейтон, и это рождает подозрения, точно так же, как рождает подозрения и то, что твои отпечатки были обнаружены на конверте, который нашли в комоде у Сьюзан. Когда ты оказываешься в непосредственной близости от чего-то ужасного, на тебя летят брызги. Ты пачкаешься.

— На меня не просто брызги попали. Я уже чуть ли не тону.

— В данный момент это выглядит так. Возможно, тебе стоит поговорить об этом с Грумэном. Я не отвечала.

— Мне бы хотелось, чтобы он был на моей стороне.

— И не подозревала, что ты знал его. Бентон поднес свой стакан к губам, и кубики льда тихо стукнулись. Медная решетка камина блестела от пламени. Потрескивало дерево, подбрасывая вверх искры.

— Я знаю о Грумэне, — сказал он. — Я знаю, что он был выпускником номер один Гарвардской школы права, потом был редактором юридического журнала, ему предложили преподавательскую должность, но он от нее отказался. И очень сожалел об этом. Но его доена, Беверли, не хотела уезжать из округа Колумбия. Понятно, у нее была масса проблем, далеко не последней из которых являлась ее дочь от первого брака, которая лечилась в Сент-Элизабетс, когда Грумэн познакомился с Беверли. Он переехал в округ Колумбия. Дочь умерла несколько лет спустя.

— Ты что, проверял его биографические данные? — спросила я.

— Вроде того.

— Когда же ты решил этим заняться?

— Когда узнал, что он получил факс от Дженнифер Дейтон. Как бы там ни было, он оказался чист со всех сторон, но все же с ним надо было кому-то поговорить.

— Но это не единственная причина, по которой ты мне посоветовал с ним встретиться, да?

— Это важная причина, но не единственная. Я подумал, тебе стоило бы туда вернуться. Я глубоко вздохнула.

— Спасибо тебе, Бентон. Ты — хороший, доброжелательный человек.

Он поднес стакан к губам и посмотрел на огонь.

— Только, пожалуйста, не вмешивайся, — добавила я.

— Это не в моем стиле.

— Нет, как раз наоборот. Ты в этом профессионал. Если захочешь подтолкнуть, направить или нейтрализовать кого-то на заднем плане, всегда знаешь, как это сделать. Знаешь, как понаставить столько препятствий, что некто вроде меня едва ли разберется, как найти дорогу домой.

— Для нас с Марино это очень важно. Как и для полицейского управления Ричмонда. И для Бюро. Либо мы имеем дело с психопатом, который должен был быть казнен, либо с тем, кто хочет заставить нас думать, что мы имеем дело с таким психопатом.

— Марино предпочел бы отстранить меня от всего этого, — сказала я.

— У него очень сложное положение. Он — начальник отдела по расследованию убийств, занимается программой по борьбе с преступностью в составе группы Бюро, и в то же время он твой друг и коллега. Он должен узнать все о тебе и о том, чтопроисходит у тебя в офисе. Кроме того, он хочет оградить тебя от этого. Поставь себя на его место.

— Хорошо. Но пусть и он поставит себя на мое.

— Справедливо.

— Его послушать, Бентон, так можно представить, что полмира участвует в вендетте против меня и хочет сжечь меня заживо.

— Может, не полмира, но и не только Бен Стивенс держит наготове спички и керосин.

— Кто же еще?

— Я не могу называть имен, потому что не знаю. И я не стал бы утверждать, что главной задачей того, кто стоит за всем этим, является поставить крест на твоей профессиональной карьере. Но и этот вопрос стоит на повестке дня, и, подозреваю, одной из основных целей является скомпрометировать процедуру ведения дел по той причине, что информация об уликах, выходящая из твоего офиса, будет считаться весьма сомнительной. Не говоря уже о том, что в твоем лице штат потеряет одного из самых основных свидетелей среди экспертов. — Он посмотрел мне в глаза. — Тебе нужно подумать, чего сейчас будут стоить твои показания. Если бы ты в эту минуту оказалась на месте свидетеля в зале суда, помогла бы ты или навредила Эдди Хиту?

Его слова болью отозвались в сердце.

— В эту минуту я бы ему особо не могла помочь. Однако, если я вообще не явлюсь в суд, будет ли от этого лучше ему или кому бы то ни было другому?

— Тут стоит подумать. Марино не хочет, чтобы ты себе навредила, Кей.

— Тогда, может быть, ты сможешь внушить ему, что единственным разумным выходом из такой идиотской ситуации было бы предоставить ему заниматься своим делом и дать мне заниматься своим.

— Ты позволишь? — Он встал и взял бутылку. Лед в стаканах уже растаял.

— Бентон, давай поговорим об убийце. После того, что случилось с Донахью, что ты думаешь по этому поводу?

Он поставил бутылку и поправил обуглившиеся поленья. Он немного постоял возле камина, спиной ко мне, засунув руки в карманы. Потом сел возле него, оперевшись руками о колени. Уэсли впервые за долгое время казался мне таким обеспокоенным.

— Если хочешь знать правду, Кей, этот зверь пугает меня до полусмерти.

— Чем он отличается от других убийц, которых ты ловил?

— Я думаю, он начал играть по одним правилам, а потом решил изменить их.

— Свои или чьи-то еще?

— Я думаю, они изначально были не его. Сперва решения принимал тот, кто спланировал освобождение Уоддела. А теперь этот парень действует по своим правилам. А, может быть, лучше сказать, вообще без правил. Он хитер и осторожен. И пока он хозяин положения.

— А мотивы? — спросила я.

— Тут сложнее. С моей точки зрения, здесь было бы лучше говорить о задаче или цели. Я подозреваю, в его безумстве есть какая-то методичность, но распаляется он безумством. Он получает удовольствие от воздействия на людей. Десять лет Уоддел просидел за решеткой, и вдруг — кошмарное повторение его преступления. Вечером в день его казни убит мальчик в сексуально-садистской манере, напоминающей дело Робин Нейсмит. Начинают умирать другие люди, и все они каким-то образом связаны с Уодделом. Дженнифер Дейтон была его подругой. Сьюзан, похоже, по крайней мере косвенно была замешана в каком-то заговоре. Фрэнк Донахью был начальником тюрьмы и имел прямое отношение к казни, состоявшейся тринадцатого декабря. А как же при этом чувствуют себя остальные участники этой игры?

— Следует понимать так, что любой, кто имел хоть какое-то отношение к Ронни Уодделу, должен чувствовать себя в большой опасности, — ответила я.

— Именно. Если объявился убийца полицейских и ты — полицейский, ты знаешь, что можешь стать очередной жертвой. Я могу сегодня вечером выйти из твоего дома, а он поджидает меня где-нибудь рядышком в темноте. Он может разъезжать на машине за Марино или пытаться отыскать мой дом. Он может мечтать о том, как расправится с Грумэном.

— Или со мной.

Уэсли вновь подошел к камину и поправил поленья.

— Как ты думаешь, было бы разумнее с моей стороны отправить Люси назад в Майами? — спросила я.

— О Господи, Кей, не знаю, что и ответить тебе. Она не хочет ехать домой. Это ясно как Божий день. Возможно, тебе стало бы спокойнее, если бы она сегодня вечером вернулась в Майами. С этой точки зрения мне было бы спокойнее, если бы и ты отправилась с ней. Честно говоря, и тебе, и Марино, и Грумэну, и Вэндеру, и Конни, и Мишель, и мне — всем, вероятно, было бы лучше куда-нибудь уехать. Но кто бы тогда остался?

— Он, — сказала я. — Кто бы он там ни был. Взглянув на часы, Уэсли поставил свой стакан на столик.

— Никто из нас не должен мешать друг другу, — сказал он. — Мы не можем себе этого позволить.

— Бентон, я хочу очистить свое имя.

— Как раз этим я и займусь. С чего начать?

— С перышка.

— Объясни, пожалуйста.

— Возможно, убийца пошел и купил себе какую-то вещь с гагачьим пухом, но, предполагаю, он скорее всего украл ее.

— Вполне правдоподобная теория.

— Нам не удастся вычислить, откуда она взялась, если у нас нет ярлычка или еще какой-нибудь детали от этой вещи. Но есть еще один вариант. Что-то может промелькнуть в газетах.

— Не думаю, что мы чего-то добьемся, если убийца узнает, что он повсюду роняет перья. Он наверняка просто избавится от этой вещи.

— Согласна. Но почему бы тебе через своих знакомых журналистов не поместить где-нибудь такую маленькую заметочку о гаге и ее ценном пухе, о том, насколько дороги изделия, наполненные гагачьим пухом, и как они становятся объектом краж. Может, это связать с лыжным сезоном или еще с чем-нибудь?

— Ты думаешь, кто-нибудь позвонит и скажет, что воры влезли в его машину и украли оттуда куртку с гагачьим пухом?

— Да. Если журналист сошлется на какого-нибудь детектива, который якобы занимается подобными кражами, читателям будет куда звонить. Знаешь, люди частенько прочтут что-нибудь и тут же вспоминают:

«Так ведь со мной случилось то же самое». Им хочется помочь, почувствовать себя нужными. И они начинают звонить.

— Мне нужно будет подумать над этим.

— Я понимаю, что не стоит себя особо обнадеживать.

Мы направились к двери.

* * *

— Перед тем как уехать из Гомстеда, я успел коротко поговорить с Мишель, — сказал Уэсли. — Они с Люси уже побеседовали по телефону. Мишель говорит, что твоя племянница ее просто пугает.

— Она терроризировала всех с самого дня своего рождения.

Он улыбнулся.

— Мишель не это имела в виду. Она сказала, что Люси напугала ее своим интеллектом.

— Иногда меня беспокоит, что эта малышка чересчур шустра.

— Я не считаю, что она такая уж малышка. Если ты не забыла, я только что провел с ней почти целых два Дня. Во многих отношениях Люси произвела на меня большое впечатление.

— Не пытайся завербовать ее в свое Бюро.

— Подожду, пока она закончит колледж. Сколько ей осталось? Всего год?

Люси не выходила из моего кабинета, пока Уэсли не уехал. Я увидела ее, когда уносила на кухню стаканы.

— Ну как, тебе понравилось? — спросила я.

— Конечно.

— Насколько я поняла, ты подружилась и с Конни и с Бентоном.

Выключив воду, я села за стол, на котором лежал оставленный мною блокнот.

— Они хорошие люди.

— Похоже, о тебе они такого же мнения.

Открыв холодильник, она бесцельно окинула его взглядом.

— А что, Пит здесь уже побывал до нас? Было непривычно слышать, как Марино называли по имени. Я решила, что они с Люси перешли от стадии холодной войны к разрядке, после того как он брал ее пострелять.

— Почему ты думаешь, что он здесь был? — поинтересовалась я.

— Я почувствовала запах сигарет, когда вошла в дом. Я предположила, что, если ты вновь не закурила, приходил он.

Она закрыла холодильник и подошла к столу.

— Я не закурила, а Марино ненадолго заезжал.

— Что он хотел?

— Он хотел задать мне массу вопросов, — ответила я.

— О чем?

— Зачем тебе подробности?

Она перевела свой взгляд с моего лица на стопку финансовых документов, потом на блокнот с моей неразборчивой писаниной.

— Неважно зачем, если ты явно не расположена мне рассказывать.

— Это сложно, Люси.

— Ты всегда говоришь «это сложно», когда хочешь, чтобы я отстала, — сказала она и, повернувшись, пошла из кухни.

У меня было такое ощущение, словно мир вокруг меня рушился и люди в нем напоминали сухие зернышки, которые ветер раздувал в разные стороны. Когда я наблюдала за родителями с детьми, я любовалась гармонией их взаимоотношений и втайне боялась, что сама была обделена инстинктом, которому невозможно научиться.

Я нашла племянницу у себя в кабинете перед компьютером. На экране были столбики цифр в сочетании с буквами алфавита. Она что-то считала и писала карандашом на миллиметровке и даже не подняла глаз, когда я подошла к ней.

— Люси, я знаю, что у твоей матери было много мужчин. Они то появлялись в вашем доме, то исчезали. Я прекрасно понимаю, каково было от этого тебе. В этом доме все иначе, и я — не твоя мать. Тебе не надо с опаской относиться к моим коллегам и друзьям мужского пола. И не стоит заниматься поисками улик, указывающих на то, что здесь был какой-то мужчина. У тебя не должно быть оснований подозревать меня в определенных отношениях с Марино, Уэсли или кем-то еще.

Она не отвечала.

Я положила ей на плечо руку.

— Возможно, я не являюсь той неотъемлемой частью твоей жизни, какой мне хотелось бы быть, но ты для меня значишь очень много.

Она стерла какую-то цифру и стряхнула бумажку.

— Тебя могут обвинить в совершении преступления? — спросила она.

— Ну конечно нет. Я не совершала никаких преступлений.

Я нагнулась к монитору.

— Ты сейчас видишь перед собой «гексадамп», — пояснила она.

— Да, ты права. Это иероглифы.

Поставив руки на клавиатуру, Люси стала перемещать курсор, попутно объясняя:

— Сейчас я пытаюсь найти точное положение идентификационного номера, который является единственным определителем. У каждого человека в этой системе есть идентификационный номер, и у тебя тоже, поскольку и твои отпечатки находятся в АСИОП. На языке четвертого поколения, например SQL, я могла бы запросить колонку названий. Но здесь — технический и математический язык. Здесь нет колонок названий, здесь только позиции в структуре записи. Другими словами, если бы я хотела поехать в Майами, на SQL я бы просто сообщила компьютеру, что хочу ехать в Майами. Но здесь, в шестнадцатеричной системе, мне придется сказать, что я хочу отправиться на позицию которая на столько-то градусов севернее экватора и на столько-то градусов восточнее нулевого меридиана.

Так что, продолжая географическую аналогию, я вычисляю долготу и широту идентификационного номера, а также номера, указывающего на тип записи. Затем я могу записать программу, чтобы найти любой идентификационный номер, где запись второго типа, то есть удаление, или третьего типа — корректировка. И я буду пользоваться этой программой, работая со всеми пленками.

— Ты предполагаешь, что если с записями не все в порядке, значит, кто-то менял идентификационный номер? — спросила я.

— Ну, скажем, было бы гораздо проще что-то сделать с идентификационным номером, чем с самими отпечатками. Это, собственно, все, что и есть в АСИОП, — идентификационный номер и соответствующие отпечатки. Имя человека, его данные и сведения о нем находятся в компьютеризованной криминальной информации, которая хранится в ЦБКД, Центральном банке криминальных данных.

— Насколько я понимаю, записи в ЦБКД соответствуют отпечаткам в АСИОП по идентификационным номерам, — сказала я.

— Точно.

Когда я ложилась спать, Люси еще продолжала работать. Я тут же уснула и проснулась в два часа ночи. До пяти утра мне не спалось, а меньше чем полчаса спустя меня разбудил будильник. Еще не рассвело, когда я уже была в пути, направляясь к центру города и слушая сводку новостей по местной радиостанции. Диктор сообщал, что полиция допросила меня и я отказалась отвечать на вопросы, касающиеся моих финансовых документов. Он продолжал, напомнив, что Сьюзан Стори положила на свой счет три с половиной тысячи долларов всего за несколько недель до ее убийства.

Приехав в офис, я еще не успела снять куртку, как позвонил Марино:

— Этот идиот мэр не умеет держать язык за зубами, — с ходу заявил он.

— Определенно.

— Черт, простите.

— Это не ваша вина. Я знаю, что вам приходится ему докладывать. Марино замялся.

— Мне нужно узнать у вас насчет вашего оружия двадцать второго у вас нет, так ведь?

— Вам все известно об имеющемся у меня оружии. У меня «рюгер» и «смит-вессон» И если вы расскажете об этом мэру Канингэму, уверена, что через какой-нибудь час я услышу это по радио.

— Док, он хочет, чтобы вы отдали их в лабораторию огнестрельного оружия.

Поначалу я решила, что Марино шутит.

— Он считает, что вы сами должны быть заинтересованы в том, чтобы отдать их на проверку, — добавил он. — Он уверен, что это замечательная мысль — продемонстрировать безотлагательно, что пули, извлеченные из Сьюзан, мальчика Хита и Донахью, не могли быть выпущены из вашего оружия.

— Вы говорили мэру, что мои револьверы тридцать восьмого калибра? — спросила я, чувствуя нарастающее негодование.

— Да.

— И ему известно, что из тел извлекли пули двадцать второго калибра?

— Да. Я сто раз повторял ему одно и то же.

— Хорошо, тогда спросите его от моего имени, не известен ли ему переходник, при помощи которого из револьвера тридцать восьмого калибра можно стрелять пулями двадцать второго. Если да, то пусть он представит на него соответствующий документ к следующему заседанию Академии судебной медицины.

— Не думаю, что мне стоит ему так говорить.

— Это какое-то политиканство, дешевые штучки. Здесь нет никакого рационального зерна.

Марино промолчал.

— Послушайте, — спокойным голосом сказала я, — закона я не нарушала. Я не собираюсь никому представлять ни свои финансовые документы, ни оружие, ни что бы там ни было еще до тех пор, пока не получу соответствующего официального уведомления. Я понимаю, что вы должны выполнять свою работу, и хочу, чтобы вы выполняли именно свою работу. И еще я хочу, чтобы меня оставили в покое, чтобы и я могла делать свою работу. У меня на очереди три вскрытия, и Филдинг уезжает на заседание суда.

Однако мне не суждено было быть оставленной в покое, и это стало ясно, когда я, завершив свой разговор с Марино, увидела у себя в кабинете Роуз. У нее было бледное лицо и в глазах — испуг.

— Губернатор хочет встретиться с вами, — сказала она.

— Когда? — спросила я, чувствуя, как у меня забилось сердце.

— В девять.

Было уже восемь сорок.

— Что он хочет Роуз?

— Тот человек, который звонил, не сказал.

Взяв свою куртку и зонт, я вышла под зимний дождь, который на глазах начинал замерзать. Я торопливо шла по Четырнадцатой улице, пытаясь вспомнить, когда я в последний раз разговаривала с губернатором Джо Норрингом, и решила, что это было около года назад на официальном приеме в Вирджинском музее Он — республиканец, сторонник епископальной церкви и с дипломом Вирджинского университета. Я — итальянка по происхождению, католичка, рожденная в Майами и получившая образование на Севере. В душе я сочувствовала демократам.

Капитолий располагался на Шокхоу-Хил и был окружен орнаментальной литой оградой, установленной в начале девятнадцатого века, чтобы туда не забредали коровы. Белое кирпичное здание было типичным примером джефферсоновской архитектуры — абсолютно симметричные карнизы и колонны без каннелюр с ионическими капителями, навеянными римскими храмами. Вдоль гранитных ступеней стояли скамьи, и сейчас под леденящим дождем я вспомнила о том, что каждый год весной собиралась провести обеденный перерыв не за своим столом, а сидя здесь, под солнышком. Однако это все еще по-прежнему предстояло осуществить. Бесчисленное множество дней моей жизни прошло при искусственном освещении, в замкнутых пространствах помещений, с которыми никак не сочеталось понятие архитектуры.

Оказавшись в Капитолии, я отыскала туалет и попыталась с помощью нескольких поспешных штрихов укрепить в себе чувство уверенности. Однако ни помада, ни макияжная кисть не помогли моему отражению в зеркале стать более утешительным. Огорченная и взволнованная, я поднялась на лифте на самый верх ротонды, где над мраморной статуей Джорджа Вашингтона работы Гудона со стен грозно смотрели портреты прежних губернаторов, выполненные маслом. У южной стены с блокнотами, фотоаппаратами, камерами и микрофонами толпились журналисты. Мне даже не пришло в голову, кого они поджидали, пока при моем приближении на их плечах не оказались видеокамеры, не появились, точно сабли из ножен, микрофоны и не защелкали со скоростью автоматического оружия затворы фотоаппаратов.

— Почему вы отказались отвечать на вопросы, касающиеся ваших финансовых документов?

— Доктор Скарпетта…

— Вы давали деньги Сьюзан Стори?

— Какое у вас оружие?

— Доктор…

— Правда, что из вашего офиса исчезли личные дела?

Вопросы и обвинения сыпались на меня со всех сторон, пока я шла, не поворачивая головы, с трудом отдавая себе отчет в происходящем. Микрофоны прыгали возле самого моего подбородка, толпа напирала со всех сторон, глаза слепили вспышки. Казалось, прошла целая вечность, пока я не добралась до массивной двери из красного дерева и не погрузилась в царившую за ней спасительную тишину.

— Доброе утро, — сказала сидевшая за большим резным столом в приемной секретарша, над которой висел портрет Джона Тайлера.

Напротив двери за столом возле окна сидел офицер из отдела охраны в штатском. Он взглянул на меня с непроницаемым лицом.

— Как об этом узнали журналисты? — спросила я секретаршу.

— Простите? — Она выглядела старше меня и была одета в костюм из твида.

— Откуда они узнали, что сегодня утром я встречаюсь с губернатором?

— К сожалению, мне это неизвестно.

Я села в голубое кресло. Стены были оклеены обоями такого же голубого цвета, на сиденьях стульев, входивших в комплект старинной мебели в приемной, красовалась вышивка в виде государственной печати. Прошло десять минут долгого ожидания. Открылась дверь, и показавшийся из-за нее молодой человек, в котором я узнала пресс-секретаря Норринга, улыбнулся мне.

— Доктор Скарпетта, губернатор вас сейчас примет — Он был худеньким, светловолосым и одет в темно-синий костюм с желтыми подтяжками.

— Простите за вынужденное ожидание. Какая сегодня жуткая погода. К вечеру температура должна еще понизиться. На улицах завтра утром будет настоящий каток.

Он провел меня через несколько расположенных один за другим офисов, где за компьютерами сидели секретари и тихо и деловито сновали помощники. Оказавшись перед внушительных размеров дверью, он тихо постучал и, повернув медную ручку, сделал шаг в сторону. Едва коснувшись моей спины, он пропустил меня в личный кабинет самого могущественного человека Вирджинии. Губернатор Норринг не поднялся мне навстречу из-за своего орехового стола. Напротив него стояли два кресла, и он, не отрывая глаз от какого-то документа, указал мне на одно из них.

— Что-нибудь из напитков? — спросил у меня пресс-секретарь.

— Нет, благодарю вас. Он удалился, тихо закрыв за собой дверь. Губернатор положил документ на стол и откинулся на спинку кресла. Это был мужчина с незаурядной внешностью, и черты его лица если и казались неправильными, то лишь настолько, чтобы это никому не мешало воспринимать его всерьез. Он относился к тем людям, которые никогда не остаются незамеченными, входя в комнату. Подобно Джорджу Вашингтону, возвышавшемуся над его относительно невысокими соотечественниками благодаря своему почти двухметровому росту, Норринг отличался ростом намного выше среднего и густыми темными волосами в годы, когда большинство мужчин начинают либо лысеть, либо седеть.

— Доктор, я бы хотел у вас узнать, есть ли способ потушить все разгорающиеся споры и пересуды, пока они не превратились в бушующий пожар.

Он говорил спокойно, с характерными виргинскими интонационными каденциями.

— Я полагаю, разумеется, есть, губернатор Норринг.

— В таком случае не могли бы вы мне объяснить, почему вы отказываетесь сотрудничать с полицией.

— Я бы хотела посоветоваться с адвокатом, но пока у меня не было такой возможности. На мой взгляд, это не должно выглядеть как отказ в сотрудничестве.

— Вы, безусловно, имеете полное право не изобличать себя, — медленно сказал он. — Однако своими действиями лишь усугубляете сгустившиеся вокруг вас подозрения. Вы должны отдавать себе в этом отчет.

— Я отдаю себе отчет в том, что, вероятно, любые мои шаги будут сейчас подвергнуты критике. Поэтому считаю, что вполне естественным и благоразумным с моей стороны будет защитить себя.

— Вы делали какие-то выплаты лаборанту морга Сьюзан Стори?

— Нет, сэр. Я не совершала ничего предосудительного.

— Доктор Скарпетта, — подавшись вперед, он положил руки на стол и скрестил пальцы, — насколько я понимаю, вы не хотите представлять никаких документов, могущих стать доказательствами ваших заявлений.

— Мне никто официально не сообщал, что я являюсь подозреваемой в каком-либо преступлении. Меня никто не лишал прав. У меня не было возможности обратиться к адвокату. И в настоящий момент не в моих интересах делать достоянием полиции или кого бы там ни было факты, касающиеся моей работы или моей личной жизни.

— Иначе говоря, раскрываться вы не желаете, — резюмировал он.

Когда государственного служащего обвиняют в злоупотреблении положением или в каком-либо другом проявлении неэтичного поведения, существуют лишь два способа защиты — полное саморазоблачение или отставка. Последнее зияло передо мной бездонной пропастью. И губернатор явно стремился вынудить меня шагнуть вниз.

— Вы — врач-патологоанатом государственного масштаба и главный судмедэксперт этого штата, — продолжал он. — Вы сделали блестящую карьеру и имеете отличную репутацию в нашем правовом обществе. Однако в данном конкретном случае вы действуете вопреки здравому смыслу. Вы ведете себя неосмотрительно вызывающе, и это может быть расценено как недостойное поведение.

— Я достаточно осмотрительна, губернатор, и, повторяю, не совершала ничего предосудительного. Это подтвердят факты, но я не буду ничего обсуждать до тех пор, пока не поговорю с адвокатом. И на все вопросы я буду отвечать только после беседы с ним и только судье без присяжных.

— Закрытое разбирательство? — Его глаза сузились.

— Определенные детали моей личной жизни могут отразиться на близких мне людях.

— На ком же? На муже, детях, любовнике? Насколько мне известно, у вас их нет, вы живете одна и, так сказать, вся в работе. Кого же вы можете пытаться защитить?

— Вы начинаете оказывать на меня давление, губернатор Норринг.

— Вовсе нет, мэм. Я лишь пытаюсь найти подтверждение вашим словам. Вы заявляете, что хотите оградить других, а я интересуюсь, кто же могут быть эти другие. Конечно же, не пациенты. Ведь ваши пациенты — покойники.

— У меня нет ощущения, что у вас ко всему этому непредвзятое и беспристрастное отношение, — сказала я, отдавая себе отчет в том, что мои слова прозвучали довольно сухо. — Что касается этой встречи, то здесь с самого начала все было нечестно. Мне сообщают о ней за двадцать минут, и я даже не в курсе, о чем будет идти речь…

— Неужели, доктор? — прервал он меня. — Мне казалось, вы должны были догадаться, о чем.

— Так же как я могла бы догадаться о том, что известие о ней будет обнародовано.

— Насколько я понимаю, пресса сама явилась сюда. — Выражение его лица оставалось неизменным.

— Я бы хотела знать, как так получилось, — с негодованием в голосе воскликнула я.

— Если вы намекаете на то, что мой кабинет известил прессу о нашей с вами встрече, то заявляю вам, что мы этого не делали.

Я промолчала.

— Доктор, я не уверен, понимаете ли вы, что, поскольку мы с вами являемся государственными служащими, нам надлежит руководствоваться несколько иными правилами. В определенном смысле мы с вами лишены права иметь личную жизнь. Или лучше сказать так. Если какие-то аспекты нашей морали или деятельности вызывают сомнение, то общественность иногда имеет право знать самое, казалось бы, личное в нашей жизни. Что бы я ни собирался сделать, пусть даже просто выписать чек, я должен спросить себя, есть ли у меня на это право.

Я обратила внимание на то, что во время разговора его руки практически бездействовали, а в фасоне его костюма и галстука была некая экстравагантность. По мере того как продолжалось его внушение, я все отчетливей понимала, что ничего из того, что я могла бы сказать или сделать, в конечном итоге меня не спасет. Хоть я и была назначена на эту должность инспектором по здравоохранению, без одобрения губернатора мне эту работу либо не предложили бы, либо я на ней особо бы не задержалась. Скорейший способ расстаться с должностью — это поставить его в несколько неловкое положение или привести в замешательство, чего я ужа добилась. Он вполне мог вынудить меня подать в отставку. Я же со своей стороны могла выторговать для себя еще немного времени, угрожая усугубить его и так неловкое положение.

— Не хотите ли подсказать мне, доктор, что бы вы делали на моем месте?

За окном шел мокрый снег с дождем, а на фоне мрачного оловянного неба виднелись бледные силуэты зданий деловой части города. Глядя на Норринга, после некоторого молчания я сказала:

— Мне кажется, губернатор Норринг, и мне хочется так думать, что я не стала бы вызывать к себе главного судмедэксперта для того, чтобы оскорбить ее лично, унизить в профессиональном плане, а после потребовать, чтобы она отказалась от прав, гарантированных каждому человеку конституцией.

Еще мне хочется думать, что я считала бы этого человека невиновным до тех пор, пока не была бы доказана его вина, и я не стала бы компрометировать порядочность этого человека и данную им клятву Гиппократа, требуя обнародовать секретные документы, что поставит под удар его самого и, возможно, многих других. Мне хочется думать, губернатор Норринг, что я не стала бы навязывать человеку, честно служившему государству, отставку в качестве единственного выхода из положения.

Обдумывая то, что я сказала, губернатор машинально вертел в руках серебряную ручку. Причину моего ухода в отставку после беседы с ним все ожидающие за дверью журналисты будут видеть в том, что я отказала Норрингу в просьбе сделать нечто такое, что сочла неэтичным.

— Я не заинтересован в вашей отставке в данный момент, — холодно произнес он. — Точнее сказать, я бы ее сейчас не принял. Я справедливый человек, доктор Скарпетта, и, надеюсь, далеко не глупый. И логика подсказывает мне, что аутопсию жертв убийств не может производить человек, сам каким-то образом в них вовлеченный или являющийся соучастником. Поэтому я считаю, что резоннее всего будет освободить вас от занимаемой должности до выяснения всех обстоятельств этого дела. — Он потянулся к телефону. — Джон, главный судмедэксперт уходит, проводите, пожалуйста.

Почти в тот же момент с улыбкой на лице появился пресс-секретарь.

Не успела я появиться из офиса губернатора, как была атакована со всех сторон. Перед глазами сверкали фотовспышки, и, казалось, будто все что-то кричали. Главной темой новостей остатка дня и следующего утра было то, что губернатор освободил меня от выполнения служебных обязанностей до восстановления моего доброго имени. В одной из редакционных статей говорилось, что Норринг показал себя джентльменом, а я, если была бы настоящей леди, подала бы в отставку.

Глава 11

Пятницу я провела, сидя возле камина за нудным и бездарным занятием — делала для себя пометки, пытаясь документировать каждый свой шаг за последние несколько недель. К несчастью, когда, по мнению полиции, был похищен Эдди Хит, я возвращалась в своей машине из офиса домой. Когда убили Сьюзан, я была дома одна, потому что Марино увозил Люси пострелять. И когда ранним утром произошло убийство Фрэнка Донахью, я тоже была в одиночестве. У меня не было свидетелей, могущих показать, что все названные мною факты соответствуют действительности.

Найти правдоподобные мотивы в сочетании с образом действия будет значительно сложнее. Для женщины весьма нехарактерно так расправляться со своими жертвами, и тем более трудно было бы придумать мотивы для убийства Эдди Хита, если я, конечно, не оказалась бы тайной сексуальной садисткой.

Я была глубоко поглощена своими мыслями, когда вдруг раздался голос Люси:

— У меня кое-что есть.

Она сидела перед компьютером, повернувшись к нему на стуле боком и положив ноги на кушетку. У нее на коленях была куча листов бумаги, а справа от клавиатуры лежал мой «смит-вессон» тридцать восьмого калибра.

— А почему у тебя здесь мой револьвер? — встревоженно спросила я.

— Пит сказал мне, если будет возможность, почаще нажимать на курок, имитируя стрельбу. Вот я и тренировалась, пока шла программа.

Я взяла револьвер, поставила его на предохранитель и на всякий случай проверила, нет ли в нем патронов.

— Хоть мне еще осталось прокрутить несколько пленок, у меня, похоже, уже есть представление, что нам следует искать, — заявила она.

Почувствовав прилив оптимизма, я пододвинула стул поближе.

— На пленке от девятого декабря есть три интересных момента.

— Каких же? — поинтересовалась я.

— Информация об отпечатках, — объяснила Люси. — С одной записью что-то случилось или ее просто стерли. Идентификационный номер другой был изменен. Третья запись была введена приблизительно в то же время, когда две другие стерли или изменили. Я вошла в центральный банк криминальных данных и просмотрела идентификационные номера измененной и новой записей. Измененная запись имеет непосредственное отношение к Ронни Джо Уодделу.

— А новая? — спросила я.

— Какая-то мистика. Никакой криминальной информации. Пять раз я пробовала войти в этот идентификационный номер и неизменно получала отказ в связи с отсутствием информации. Понимаешь, что это значит?

— Без информации в центральном банке криминальных данных мы не можем узнать, кто является этим человеком.

Люси кивнула.

— Совершенно верно. В АСИОП есть чьи-то отпечатки и идентификационный номер, однако отсутствуют имя и какие-либо другие личные данные, по которым можно было бы вычислить человека. И, на мой взгляд, это означает, что кто-то удалил информацию об этом человеке из центрального банка криминальных данных. Другими словами, кто-то влез и в банк.

— Вернемся к Ронни Уодделу, — сказала я. — Ты можешь воспроизвести, что случилось с имеющейся на него информацией?

— У меня есть на этот счет кое-какие догадки. Во-первых, тебе нужно знать, что идентификационный номер является единственным указателем и единственным определителем, то есть система не позволит тебе ввести дубликат. Таким образом, например, если бы мне вздумалось поменяться с тобой идентификационными номерами, мне бы сначала пришлось стереть твою информацию. Затем, после того как я поменяла бы свои идентификационный номер на твой, я бы должна была вновь ввести твою информацию и дать тебе свой прежний идентификационный номер.

— И ты считаешь, что именно это и случилось? — спросила я.

— Это объяснило бы информацию об отпечатках на пленке от девятого декабря.

За четыре дня до казни Уоддела, подумала я.

— Более того, — продолжала Люси. — Шестнадцатого декабря данные Уоддела были стерты в АСИОП.

— Как же так? — опешила я. — Отпечаток из дома Дженнифер Дейтон, как оказалось, принадлежал Уодделу, когда Вэндер проверил его с помощью АСИОП чуть больше недели назад.

— В АСИОП произошла поломка шестнадцатого декабря в десять пятьдесят шесть утра — ровно через девяносто восемь минут после того, как были стерты данные Уоддела, — ответила Люси. — База данных была восстановлена при помощи пленок, однако следует иметь в виду, что дублирование информации происходит лишь раз в день ближе к вечеру. Поэтому любые изменения, сделанные в базе данных утром шестнадцатого декабря, не были продублированы на момент поломки системы. Когда же база данных была восстановлена, восстановились и данные Уоддела.

— Ты хочешь сказать, что кто-то поменял идентификационный номер Уоддела за четыре дня до его казни? А потом, через три дня уже после его казни, стер его данные в АСИОП?

— По крайней мере, мне так кажется. Я только не могу понять, почему этот человек не мог с самого начала стереть его данные. Зачем было утруждать себя изменением идентификационного номера, прежде чем убрать уже всю информацию?

Нилз Вэндер, которому я позвонила несколько минут спустя, ответил на это весьма просто.

— После смерти заключенного его отпечатки н АСИОП довольно часто стираются, — сказал Вэндер. — Единственной причиной, по которой мы могли бы их оставить, является вероятность того, что они могут возникнуть в еще не раскрытых делах. Однако Уоддел просидел в тюрьме девять-десять лет — слишком большой срок, чтобы имело смысл сохранять его отпечатки.

— То есть в ликвидации его данных шестнадцатого декабря не было ничего особенного, — сказала я.

— Абсолютно. Однако девятого декабря, когда, как считает Люси, изменили его идентификационный номер, это могло бы вызвать подозрения, потому что Уоддел был еще жив.

— Что вы обо всем этом думаете, Вэндер?

— Изменение идентификационного номера, Кей, практически равнозначно изменению личности. У меня могут оказаться его отпечатки, но, когда я войду в соответствующий идентификационный номер в центральном банке криминальных данных, я не получу о нем информации. Я не получу либо вообще никаких данных, либо получу данные о ком-то другом.

— У вас оказался отпечаток, найденный в доме Дженнифер Дейтон, — сказала я. — Вы вошли в соответствующий номер в центральном банке криминальных данных и вышли на Ронни Уоддела. Однако у нас есть причины считать, что его настоящий идентификационный номер был изменен. И мы сейчас не знаем, кто на самом деле оставил этот отпечаток на стуле у нее в столовой, так?

— Да. И теперь становится ясно, что кто-то здорово потрудился, чтобы мы не смогли узнать наверняка, кто это мог быть. Я не могу доказать, что это — не Уоддел. И я не могу доказать, что это он.

Мысли кружились у меня в голове, пока я слушала, что он мне говорил.

— Чтобы удостовериться в том, что Уоддел не оставлял того отпечатка на стуле Дженнифер Дейтон, мне нужен один из его подлинных отпечатков, который бы не вызывал сомнений. Но я не знаю, где мне его взять.

У меня в памяти возникли отделанные темным деревом стены и полы с темными, как гранат, засохшими пятнами крови.

— В ее доме, — пробормотала я.

— В чьем доме? — недоуменно спросил Вэндер.

— Робин Нейсмит, — ответила я.

* * *

Десять лет назад, когда полиция обследовала дом Робин Нейсмит, у них не было ни лазеров, ни «лума-лайта». Таких методов для снятия отпечатков тогда не существовало. В Вирджинии не было автоматизированной системы отпечатков пальцев и компьютерных средств для идентификации неполных отпечатков, оставленных на стене или где-то еще. И хотя новая технология вряд ли могла оказаться полезной для давно закрытых дел, случались исключения. И, как мне казалось, убийство Робин Нейсмит было одним из них.

Обработав ее дом различными химикатами, возродить можно было буквально все. Пятна, капли, брызги крови, которая затекла в трещинки и щелочки, под подушки, половицы и тому подобное. Все это может быть смыто водой, поблекнуть с годами, но никогда полностью не исчезнет. Подобно тому, как оказался исписанным абсолютно чистый лист бумаги на кровати Дженнифер Дейтон, кровь в комнатах, где было совершено нападение и убийство Робин Нейсмит, могла для невооруженных глаз казаться невидимой. Безоружная в плане технологии, полиция смогла найти лишь один кровавый отпечаток во время осмотра места преступления. Не исключено, что Уоддел мог оставить и другие. Не исключено, что они есть и до сих пор.

Нилз Вэндер, Бентон Уэсли и я ехали на запад по направлению к Ричмондскому университету, который представлял из себя красивый архитектурный ансамбль в георгианском стиле, расположенный вокруг озера. Именно это учебное заведение много лет назад с отличием закончила Робин Нейсмит, и ей так нравилось в этом районе, что некоторое время спустя она купила свой первый дом в двух кварталах от университетского городка.

Ее маленький кирпичный дом с мансардой располагался на участке земли размером в пол-акра. Для грабителей дом мог показаться весьма заманчивым. Во дворике густо роли деревья, задний вход прятался под сенью трех гигантских магнолий, полностью закрывавших солнце. Я сомневалась, что соседи Робин Нейсмит могли что-нибудь видеть или слышать, если бы даже оказались дома. В то утро, когда Робин убили, соседи были на работе.

В силу обстоятельств, по которым этот дом десять лет назад был выставлен на продажу, цена на него оказалась относительно невысокой для этого района. Мы узнали, что этот дом решил приобрести для своих нужд университет, оставив внутри почти все как было. Робин Нейсмит жила одна, была не замужем, а ее родители в Северной Вирджинии отказались от ее вещей. Я думала, что им было невыносимо тяжело даже смотреть на них. С момента приобретения дома университетом его арендовал профессор Сэм Поттер, преподаватель немецкого языка, холостяк.

Пока мы доставали свое съемочное оборудование, коробки с химикатами и многое другое из багажника, входная дверь открылась, и несколько болезненного вида мужчина без особого энтузиазма поприветствовал нас своим «с добрым утром».

— Нужна помощь? — Сэм Поттер спустился с крыльца, убирая с глаз редеющие черные волосы и дымя сигаретой. Он был низеньким, толстым и с широкими, как у женщины, бедрами.

— Если хотите, возьмите вот эту коробку, — сказал Вэндер.

Поттер бросил сигарету на землю и даже не потрудился потушить ее ногой. Мы проследовали за ним по ступеням в маленькую кухню с горами грязной посуды и зеленой кухонной утварью. Через столовую, где на столе возвышалась куча белья, он провел нас в гостиную в передней части дома. Поставив то, что несла, я внутренне ужаснулась, узнавая все тот же телевизор, включенный в розетку на стене, шторы, коричневый кожаный диван, паркетный пол, теперь уже обшарпанный и грязно-серого цвета. Повсюду были раскиданы книги и газеты, и, говоря с нами, Поттер стал их небрежно собирать.

— Как видите, я человек не домашнего склада, — сказал он с легко уловимым немецким акцентом. — Я это все сложу пока на стол в столовой. Ну вот, — сказал он, вернувшись, — хотите, чтобы я еще что-нибудь убрал? — Из нагрудного кармана рубашки он вытащил пачку сигарет «Кэмел», а из потертых джинсов — спички. К его ремню на кожаном шнурке были пристегнуты карманные часы, и, пока он доставал их, чтобы взглянуть на время, а затем прикуривал сигарету, я многое успела заметить. Его руки дрожали, пальцы казались опухшими, а на скулах и носу были видны лопнувшие сосуды. Он не позаботился вытряхнуть окурки из пепельницы, но убрал при этом бутылки со стаканами и выкинул мусор.

— Нет, вполне достаточно, больше ничего не надо двигать, — сказал Уэсли. — Если что-то понадобится, мы сами, а потом все поставим на место.

— Так вы говорите, ваши химикаты ничего не повредят и совсем не ядовиты?

— Нет, это не опасно. Останется лишь немного зернистого осадка — как соль после высыхания воды, — объяснила я. — Но мы постараемся все за собой убрать.

— Я не хочу при этом присутствовать, — заявил Поттер, нервно затягиваясь сигаретой. — Вы не могли бы мне сказать, сколько вам приблизительно понадобится времени?

— Надеюсь, не больше двух часов. — Уэсли осматривал комнату, и, хотя его лицо было абсолютно непроницаемым, я могла предположить, о чем он думает.

Я сняла с себя пальто и думала, куда бы его положить, пока Вэндер открывал коробку с пленкой.

— Если вы закончите до моего возвращения, захлопните, пожалуйста, дверь и проверьте, чтобы она была закрыта. Сигнализации у меня нет, так что беспокоиться не о чем.

Поттер удалился тем же путем через кухню, и вскоре во дворе, словно дизельный автобус, завелась его машина.

— Вот уж жуть так жуть, — воскликнул Вэндер, вынимая из коробки две бутылки с химикатами. — Это мог быть такой красивый дом. Но внутри же здесь не лучше, чем в каких-то самых мрачных лачугах, где мне только пришлось побывать. Вы обратили внимание на омлет в сковородне на плите? Чего же здесь еще можно ждать? — Он сел на корточки. — Я не хочу это смешивать, пока у нас не будет все готово.

— На мой взгляд, нам надо бы вынести отсюда как можно больше. Фотографии у тебя, Кей? — спросил Уэсли.

Я вытащила фотографии Робин Нейсмит, сделанные на месте преступления.

— Вы уже заметили, что наш друг профессор продолжает пользоваться ее мебелью, — сказала я.

— Ну что ж, тогда оставим ее здесь, — отозвался Вэндер таким тоном, словно пользоваться мебелью, оставленной в доме, где десять лет назад произошло убийство, было в порядке вещей. — А вот ковер надо вынести. Я могу сказать, что он в этом доме не так давно.

— Как так? — Уэсли посмотрел на красный с синим ковер, на котором стоял. Он был грязный и закручивался по краям.

— Если поднимешь край, видно, что паркет под ним такой же грязный и обшарпанный, как и везде в комнатах. Ковер здесь недавно. Кроме этого, он не такого хорошего качества. Сомневаюсь, что он сохранился бы до сегодняшнего дня.

Разложив на полу несколько фотографий, я вертела их до тех пор, пока не получила нужную перспективу, и мы поняли, что необходимо передвинуть, чтобы мебель стояла так же, как в момент совершения преступления. Мы стали по возможности воссоздавать прежнюю обстановку.

— Так, фикус идет сюда, — сказала я, словно режиссер-постановщик. — Правильно, но диван нужно отодвинуть еще на пару футов, Нилз. И еще немного сюда. Дерево стояло сантиметрах в десяти от подлокотника. Поближе. Хорошо.

— Нет, не хорошо. Ветки нависают над диваном.

— Дерево сейчас просто немного разрослось.

— Странно, что оно вообще живо. Удивительно, как что-то может жить рядом с профессором Поттером, кроме каких-нибудь микробов или бактерий.

— А ковер убираем? — Уэсли снял куртку.

— Да. У нее была небольшая дорожка возле входной двери и маленький коврик восточной работы под кофейным столиком.Основная часть пола оставалась открытой.

Он встал на четвереньки и принялся скатывать ковер.

Я подошла к телевизору и осмотрела стоявший на нем видеомагнитофон со всякими уходящими в стену шнурами.

— Это должно стоять возле стены напротив дивана и входной двери. Кто-нибудь из вас, джентльмены, разбирается в видеомагнитофонах и шнурах со штекерами?

— Нет, — ответили они почти в один голос.

— Тогда придется мне самой разбираться. Сейчас. Я отсоединила шнуры от видеомагнитофона и вынула вилку телевизора из розетки, затем аккуратно перетащила все по пыльному полу. Посмотрев на фотографии, я подвинула все еще метра на полтора, пока телевизор не оказался прямо напротив входной двери. Затем я осмотрела стены. Поттер явно собирал картины, и ему нравился художник, чье имя я никак не могла разобрать, но, судя по всему, это был какой-то француз. На выполненных угольным карандашом картинах были женские формы со множеством изгибов, розовых пятен и треугольников. Сняв одну за другой все картины, я отнесла их в гостиную и прислонила к стене. Теперь комната была почти пустой, и у меня уже щекотало в носу от пыли.

Уэсли вытер лоб рукой.

— Ну что, почти все готово? — Он посмотрел на меня.

— Пожалуй. Конечно, не совсем. Здесь у нее стояли три кресла с круглой спинкой. — Я показала место.

— Они в спальнях, — сказал Вэндер. — Два — в одной и одно — в другой. Хотите, чтобы я принес?

— Было бы неплохо.

Они с Уэсли притащили кресла.

— На той стене у нее висела картина, и еще другая — справа от двери в столовую. — Я показала рукой. — Натюрморт и английский пейзаж. Похоже, с ее вкусами в искусстве Поттер не мог примириться, а с остальным у него проблем не возникло.

— Нужно пройти по дому и закрыть все шторы, занавески и жалюзи, — сказал Вэндер. — Если где-то проникает свет, оторвите кусок этой бумаги, — он показал на лежавший на полу рулон плотной коричневой бумаги, — и прилепите его к окну.

В течение следующих пятнадцати минут в доме раздавались звуки шагов, опускавшихся жалюзи и ножниц, резавших бумагу. Время от времени кто-то громко чертыхался, когда кусок бумаги оказывался слишком коротким или клейкая лента склеивалась в руках. Я осталась в гостиной, чтобы закрыть стекло на входной двери и два окна, выходивших на улицу. Когда мы вновь собрались вместе и выключили свет, в доме была полная темнота. Я даже не видела поднесенную к лицу руку.

— Отлично, — сказал Вэндер, включив верхний свет.

Надев перчатки, он поставил на кофейный столик бутылки с дистиллированной водой, химикатами и две пластиковые бутылочки-пульверизаторы.

— Действовать будем следующим образом, — сказал он. — Вы, доктор Скарпетта, брызгаете спреем, а я снимаю на видеокамеру, и, если в каком-то месте произойдет реакция, вы будете продолжать брызгать, пока я не скажу вам двигаться дальше.

— А что делать мне? — поинтересовался Уэсли.

— Не мешать.

— А что здесь такое? — спросил он, когда Вэндер стал откручивать пробки на пузырьках с химикатами.

— Да зачем это тебе знать? — спросила я.

— Да скажи уж.

— Этот реагент представляет из себя смесь пербората натрия, который Нилз смешивает с дистиллированной водой, и триаминофталгидразида с углекислым натрием, — ответила я, вынимая из своей сумочки пакет с перчатками.

— И вы считаете, что он среагирует на такие старые пятна крови? — спросил Уэсли.

— Старая кровь лучше, чем ее свежие пятна, реагирует с люминолом, потому что чем больше окисление, тем лучше. По мере старения пятна крови все больше окисляются.

— Я думаю, что деревянные предметы здесь не обработаны солями, а? — Вэндер оглянулся вокруг.

— Мне тоже так кажется. — Я решила объяснить Уэсли: — Проблема с люминолом заключается в псевдопозитивных результатах. С ним многое реагирует, например медь и никель и медные соли в обработанном солями дереве.

— А еще он любит ржавчину, хлорный отбеливатель, йод и формалин, — добавил Вэндер. — Плюс к тому перекисные соединения в бананах, арбузах, цитрусовых и множестве овощей. И еще в редьке.

Уэсли с улыбкой посмотрел на меня.

Вэндер открыл какой-то конвертик и достал оттуда два квадратика фильтровальной бумаги с пятнами старой сухой разбавленной крови. Затем подлил смесь А в смесь В и сказал Уэсли выключить свет. Стоило пару раз нажать на пульверизатор, как на кофейном столике появился голубовато-белый неоновый свет. Он исчез так же быстро, как и появился.

— Здесь, — сказал мне Вэндер.

Я почувствовала, как моей руки коснулась бутылочка, и я взяла ее. Когда Вэндер включил видеокамеру, загорелась крошечная красная лампочка, потом белым засияла лампочка ночного видения, глядя в ту же сторону, что и он, своим люминесцентным глазом.

— Где вы? — голос Вэндера раздался слева от меня.

— Я в центре комнаты. Я чувствую ногой кофейный столик, — отозвалась я, словно мы, как дети, играли в темноте.

— А я вообще черт знает куда забрел, чтобы не мешать. — Голос Уэсли доносился откуда-то из столовой.

Белая лампочка Вэндера медленно направилась ко мне. Протянув руку, я дотронулась до его плеча.

— Готово?

— Я записываю. Начинайте и брызгайте до тех пор, пока я не скажу вам хватит.

Я начала брызгать вокруг нас на пол, не снимая пальца с кнопочки, и видела, как вокруг меня образовался легкий туман, а под ногами стали складываться причудливые фигуры разных форм и конфигураций. В какой-то момент мне показалось, что я словно пролетаю в темноте над светящимся огнями далеким городом. Кровь, попавшая в щели между паркетинами, излучала бело-голубой свет, который появлялся и исчезал, едва глаза успевали его заметить. Я продолжала брызгать, не ориентируясь относительно других предметов, и по всей комнате видела следы ног. Я наткнулась на фикус, и на поддерживавшей его подставке появились бледные белые полосы. Справа от меня на стене возникли смазанные следы рук.

— Свет, — сказал Вэндер.

Уэсли включил верхний свет, и Вэндер установил фотоаппарат на штатив, чтобы обеспечить полную неподвижность. Единственным источником света должен был быть люминол, что требовало для съемки длительную выдержку. Я достала полную бутылочку люминола и, когда свет вновь потух, продолжила брызгать на смазанные следы рук на стене, в то время как камера снимала эти зловещие очертания на пленку. Потом мы двинулись дальше. Словно нехотя, на полу и на деревянной отделке стен появились бледные разводы, а неоновая решетка на кожаном диване нечетко очерчивала темные квадраты подушек.

— Вы не могли бы их убрать? — попросил Вэндер. Одну за другой я сняла подушки на пол и обрызгала весь диван. Промежутки между подушками засветились. На спинке образовались многочисленные пятна и разводы, а потолок превратился в созвездие маленьких ярких звездочек. На старом телевизоре у нас получился первый пирофорный эффект «псевдопозитивов» — засиял металл на ручках и экран и штекеры проводов зажглись бледным бело-голубым светом. На телевизоре мы не обнаружили ничего существенного, кроме нескольких пятен, похожих на кровь, но пол перед ним просто вспыхнул. Кровь настолько въелась в пол, что мне были видны рисунок паркета и направление волокон дерева. Чуть поодаль от наиболее ярко светившегося участка возник очередной смазанный след, а рядом появился странный рисунок из нескольких кругов, оставленных круглым предметом диаметром немного меньше волейбольного мяча.

Наши поиски не окончились гостиной. Мы пошли по следам. Время от времени нам приходилось включать свет, добавлять люминола и убирать с дороги раскиданные вещи, особенно на бумажной свалке в комнате, когда-то служившей спальней Робин, а теперь обиталищем профессора Поттера. Пол был на несколько сантиметров завален всевозможными бумагами, статьями, письменными работами и бесчисленными книжками на немецком, французском и итальянском языках. Одежда была разбросана так, словно ее разметал ворвавшийся в шкаф вихрь. Мы старались собрать ее, насколько это было возможно, складывая стопками на неубранной постели, и продолжали идти по кровавым следам Уоддела.

Они привели меня и следовавшего за мной по пятам Вэндера в ванную. Пятна и следы ботинок были по всему полу, а возле ванны светились такие же круги, как мы видели в гостиной. Когда я начала брызгать стены, по обеим сторонам унитаза, приблизительно посередине между полом и потолком, появились два здоровенных отпечатка рук. Лампочка видеокамеры приблизилась.

— Включите свет, — раздался взволнованный голос Вэндера.

Туалетную комнату Поттер содержал, мягко говоря, с не меньшей небрежностью, чем все свое жилище. Вэндер чуть ли не носом водил по стене в том месте, где обнаружились отпечатки.

— Вы их видите?

— Гм. Едва ли. — Прищуриваясь, он наклонял голову то в одну, то в другую сторону. — Потрясающе. Рисунок на обоях такого темно-синего цвета, что вряд ли что можно разглядеть невооруженным глазом. Однако этот пластиковый или виниловый слой — замечательная поверхность для отпечатков.

— О Боже, — воскликнул появившийся в дверях ванной Уэсли. — Похоже, в этом чертовом туалете никто не убирался с того времени, как Поттер сюда въехал. Дьявол, он, кажется, даже воду не спускает.

— Но если бы он время от времени и протирал стены, следы крови полностью не смыть, — сказала я Вэндеру. — Например, на полу, покрытом линолеумом, все впитывается в пористую поверхность, и люминол это воссоздает.

— Ты хочешь сказать, что если бы мы лет через десять здесь вновь все обрызгали, то кровь никуда бы не делась? — удивился Уэсли.

— Единственный способ максимально избавиться от нее, — сказал Вэндер, — все перекрасить, переклеить обои, перестелить покрытие пола и зачистить поверхность мебели. А чтобы вообще от нее избавиться, придется дом разрушить и построить новый.

Уэсли взглянул на свои часы.

— Мы здесь уже три с половиной часа.

— Предлагаю сделать так, — сказала я. — Бентон, мы с тобой начнем воссоздавать в комнатах прежний хаос, а Нилз пусть занимается своим делом.

— Отлично. Я сейчас принесу сюда «лума-лайт», и, держу пари, он высветит нам здесь каждую черточку.

Мы вернулись в гостиную. Пока Вэндер перетаскивал портативный «лума-лайт» и съемочную аппаратуру в ванную, мы с Уэсли в некотором замешательстве смотрели на диван, телевизор и пыльный обшарпанный пол. При включенном свете от увиденного нами в темноте кошмара не осталось и следа. Этим солнечным зимним днем мы вернулись в прошлое, став свидетелями содеянного Ронни Джо Уодделом.

Уэсли будто замер возле заклеенного бумагой окна.

— Боже мой, мне страшно не то что садиться, даже прислониться к чему-нибудь. В проклятом доме повсюду кровь.

Оглядываясь по сторонам и медленно переводя взгляд с дивана на пол и на телевизор, я вспоминала вспыхивавший в темноте белый свет. Диванные подушки были по-прежнему на полу, там, где я их оставила, и я присела на корточки, чтобы осмотреть их. Въевшаяся в швы кровь теперь была не видна ни на них, ни на коричневой кожаной спинке. Однако при ближайшем рассмотрении обнаружилось еще кое-что существенное. На одной из подушек ближе к краю я увидела продольный порез длиной не больше двух сантиметров.

— Бентон, а Уоддел случайно был не левшой?

— Кажется, да.

— Считали, что он бил и истязал ее на полу возле телевизора, потому что там было море крови вокруг ее тела, однако это не так, — сказала я. — Он убил ее на диване. По-моему, мне лучше выйти на улицу. Если бы этот дом не напоминал помойную яму, я бы, наверное, утащила у профессора сигарету.

— Ты уже столько времени держалась молодцом, — сказал Уэсли. — И вдруг перечеркнула бы все труды одной сигаретой, да еще и без фильтра. Нет уж, держись, иди лучше подыши свежим воздухом, а я пока начну прибираться.

Выходя на улицу, я уже слышала звук срываемой с окон бумаги.

* * *

Для Бентона Уэсли, Люси и меня это был, пожалуй, самый необычный вечер перед Новым годом. Но не думаю, что он оказался в такой же степени необычным и для Нилза Вэндера. Я разговаривала с ним в семь вечера, он все еще находился у себя в лаборатории, однако это было вполне в духе этого человека, который лишился бы смысла жизни, случись вдруг у двух людей совершенно одинаковые отпечатки пальцев.

Вэндер смонтировал отснятые пленки на видеомагнитофоне и днем передал мне копии. Большую часть вечера мы с Уэсли провели перед телевизором, делая пометки, чертя схемы и медленно просматривая записи. Люси в это время занималась обедом и лишь время от времени заходила в комнату взглянуть, что делается. Светившиеся на темном экране блики, похоже, не производили на нее особого впечатления. Непосвященный человек едва ли мог сразу определить, что они обозначали.

К половине девятого мы с Уэсли просмотрели все пленки, записав все необходимое. Нам казалось, что мы проследили за убийцей Робин Нейсмит с того момента, когда она вошла в дом, и до того, как Уоддел вышел из него через дверь на кухне. За всю свою карьеру мне впервые пришлось разбирать уже давным-давно считавшееся раскрытым преступление. Однако вырисовавшаяся схема была важна уже только по той причине, что подтверждала правоту сказанного мне Уэсли в Гомстеде. Ронни Джо Уоддел не вписывался в образ того монстра, с которым мы сейчас имели дело.

По увиденным пятнам, брызгам и следам мы смогли почти сразу же восстановить картину преступления. И хотя в суде наши доводы могли бы квалифицировать как домыслы, это не играло роли. Роль играла личность Уоддела, которую — у нас почти не было сомнения — мы довольно четко себе представляли.

Поскольку следы крови, найденные нами в разных частях дома, были оставлены Уодделом, имелись основания утверждать, что его нападение на Робин Нейсмит происходило в пределах гостиной, где она и умерла. В кухонной и передней входной дверях были замки, которые нельзя открыть без ключа. Раз Уоддел проник в дом через окно и покинул его через дверь на кухне, предполагалось, что, вернувшись из магазина, Робин вошла внутрь через кухню. Возможно, она даже и не потрудилась запереть эту дверь, но, скорее всего, просто не успела. Роясь в ее вещах, Уоддел, вероятно, услышал, как она подъехала к дому на машине. Он пошел на кухню и взял из висевшего на стене набора разделочный нож из нержавеющей стали. Он выжидал, пока она открывала дверь. Сначала он, видимо, просто схватил ее и втолкнул через открытую дверь в гостиную. Может быть, он что-то ей говорил. Возможно, требовал денег. Но уже вскоре он набросился на нее.

Робин была одета и сидела или лежала на краю дивана, когда Уоддел впервые ударил ее ножом. Брызги крови на спинке дивана, на стоявшем рядом горшке с фикусом и деревянной отделке стен вокруг свидетельствуют о перерезанной артерии. Брызги крови были похожи на кривую электрокардиограммы, получившуюся под воздействием изменения артериального давления, но давление есть лишь при условии, что человек жив.

Таким образом, нам стало известно, что Робин была жива, когда на диване ей нанесли первый удар. Но она вряд ли еще дышала, когда Уоддел снимал с нее одежду, на которой при осмотре был обнаружен порез размером в два сантиметра. Он находился спереди блузки, где в ее грудь вонзился нож, перерезавший аорту. Поскольку на ее теле оказалось еще множество ранений и укусов, напрашивался вывод, что обезумевший Уоддел наносил их уже после того, как она умерла.

Затем этот человек, который позже заявил, что не помнит, как убивал «леди, которая выступала по телевизору», в некотором смысле опомнился. Поднявшись с ее тела, он увидел, что наделал. Судя по оставленным следам, Уоддел перенес тело с дивана в другой конец комнаты. Он усадил его и прислонил к телевизору. Затем принялся все убирать. Сиявшие на полу круглые следы, решила я, были оставлены дном ведра, которое он носил от трупа в ванную и обратно по коридору. То и дело возвращаясь в гостиную, чтобы вытереть кровь или проверить свою жертву, он пачкал свои ботинки в крови и продолжал расхаживать по всему дому, рыться в ее вещах и пить найденное у нее спиртное. Этим объяснялось обилие во всем доме ярких следов. Подобные действия сами по себе говорили и еще кое о чем. Поведение Уоддела после совершения преступления не было похоже на поведение хладнокровного убийцы, не чувствовавшего раскаяния.

— Ну вот тебе и портрет деревенского паренька, приехавшего жить в большой город, — сказал Уэсли. — Пристрастие к наркотикам, помутившим его рассудок, толкнуло его на воровство. Сначала марихуана, потом героин, кокаин и, наконец, фенциклидин. И в один прекрасный день это приводит его к убийству и надругательству над трупом.

В камине потрескивали дрова, а мы смотрели на большие отпечатки рук, белевшие как мел на темном экране телевизора.

— Полиция не обнаружила следов рвоты ни на унитазе, ни вокруг него, — сказала я.

— Вероятно, он их тоже убрал. Хорошо, что он не вытер стену над унитазом. Так опираются на стену, только когда испытывают сильный позыв рвоты.

— Отпечатки довольно высоко над унитазом, — заметила я. — Думаю, что после того, как его вырвало, он встал, и у него закружилась голова, и он едва успел упереться руками в стену, чтобы не удариться о нее головой. Ну и что ты об этом думаешь? Мучился ли он потом раскаянием или просто был настолько не в себе, что ничего не соображал?

Уэсли посмотрел на меня.

— Давай глянем, что он сделал с телом. Он посадил его, попытался вытереть с него кровь и довольно аккуратно сложил одежду между ее ног. На это можно взглянуть по-разному: либо это вызывающая демонстрация удовлетворенности проделанным, либо — своеобразная забота. Лично мне кажется наиболее вероятным последнее.

— А как же тело Эдди Хита?

— Тут, на мой взгляд, нечто иное. Поза мальчика является зеркальным отражением позы этой женщины, однако здесь что-то не то.

Уже когда он это говорил, я вдруг поняла, что именно.

— При зеркальном отражении все наоборот, — сказала я Уэсли.

Он с любопытством взглянул на меня.

— Ты помнишь, как мы сравнивали фотографии, сделанные на месте убийства Робин Нейсмит, со схемой положения тела Эдди Хита?

— Помню прекрасно.

— Ты сказал, что с мальчиком, точно в зеркале, произошло то же, что с Робин, — от следов укусов до того, как было расположено его тело и как была сложена его одежда. Однако следы укусов у Робин обнаружили над грудью и на ноге слева. А раны на теле Эдди, которые, как мы полагаем, явились попыткой уничтожения следов укусов, были справа. На правом плече и в правом паху.

— Ну так что же? — Уэсли все еще несколько недоуменно смотрел на меня.

— Картина убийства Эдди Хита больше всего похожа на фотографию, где тело Робин расположено в сидячем положении возле телевизора.

— Верно.

— Я говорю о том, что, возможно, убийца Эдди видел ту же самую фотографию Робин, что и мы. Однако для него левая сторона Робин была правой и наоборот, потому что на фотографии она сидела лицом к тому, кто на нее смотрит.

— Неутешительная мысль, — заметил Уэсли, и в этот момент зазвонил телефон.

— Тетя Кей, — крикнула из кухни Люси, — это мистер Вэндер.

— У нас все подтверждается, — послышался в трубке голос Вэндера.

— В доме Дженнифер Дейтон отпечаток оставил Уоддел? — спросила я.

— В том-то и дело, что нет. Это точно не его отпечаток.

Глава 12

В течение нескольких следующих дней я передавала Николасу Грумэну свои финансовые бумаги и другие необходимые для него как моего адвоката сведения. Уполномоченный по здравоохранению вызвал меня к себе на прием и предложил подать в отставку. Пресса не умолкала. Однако за неделю я открыла для себя много такого, чего я не знала.

Ночью тринадцатого декабря на электрическом стуле был казнен Ронни Джо Уоддел. Но в то же время он словно остался жив и продолжал терроризировать город. Насколько удалось выяснить, еще до смерти Уоддела его идентификационный номер в АСИОП был подменен чьим-то другим. Затем идентификационный номер того другого человека просто пропал из центрального банка криминальных данных. Это означало, что на свободу вырвался матерый уголовник, который мог совершать преступления, не надевая перчаток. А в АСИОП его отпечатки принадлежали тому, кого уже не было в живых. Нам же было известно лишь то, что эта мрачная личность оставляла после себя лишь частички перьев и мелкие чешуйки краски, но больше предполагать о нем мы ничего не могли до третьего января нового года.

В то утро «Ричмонд таймс-диспетч» опубликовала статью о ценном гагачьем пухе. В четырнадцать минут второго пополудни офицер Том Люцеро, якобы возглавлявший группу, занимавшуюся расследованием всех связанных с этим дел, уже в третий раз подошел к телефону, отвечая на звонок.

— Привет. Это Хилтон Саливан, — громко сказали в трубке.

— Чем могу быть вам полезен, сэр? — спросил низким голосом Люцеро.

— Я насчет тех дел, расследованием которых вы занимаетесь. Одежда из гагачьего пуха, на которую якобы клюют воры. Сегодня такая статья была в утренней газете. Там сказано, что вы — детектив, который занимается этими делами.

— Верно.

— Меня просто убивает глупость полицейских. — Он заговорил громче. — Там говорится, что со Дня благодарения в районе Ричмонда из машин, магазинов и квартир было украдено то-то и то-то. Ну, сами знаете, пуховики, спальный мешок, три лыжные куртки и еще там что-то. Журналист перечисляет фамилии людей.

— Вы это все к чему, мистер Саливан?

— Журналист, ясное дело, узнал фамилии потерпевших от полицейских. То есть от вас.

— Это общедоступная информация.

— Да мне плевать, какая она. Мне просто хотелось бы знать, как это вы вдруг не упомянули имени того потерпевшего, который вам в настоящий момент звонит, а? Ведь вы, небось, и имени-то моего не помните?

— Простите, сэр, не припоминаю.

— Оно и видно. Какая-то сволочь вламывается в мою квартиру, обчищает ее, а полиция приходит, обсыпает все вокруг какой-то черной гадостью — в тот день, когда на мне был белый свитер, — и даже пальцем не собирается пошевелить. Хотя это как раз по вашей части.

— Когда ограбили вашу квартиру?

— Вы даже и не помните?! Я столько говорил о том, что у меня пропал пуховик, а вы? Да если бы не я, вы бы и не знали, что такое гагачий пух! Когда я сказал полицейскому, что среди прочих вещей у меня пропала куртка, которая обошлась мне в пятьсот долларов во время распродажи, знаете, что он спросил?

— Откуда же мне знать, сэр?

— Он сказал: «Она что — кокаином, что ли, была набита?» «Нет, — говорю я, — Шерлок, гагаином, от слова гага». Поначалу он даже и не понял, шучу я или нет. А потом решил, что речь идет о гусиных перьях.

Тут я просто повернулся и ушел…

* * *

Уэсли выключил магнитофон.

Мы сидели на кухне. Люси опять уехала заниматься в спортклуб.

— Хилтон Саливан действительно заявлял об этом в полицию в субботу одиннадцатого декабря. Он, очевидно, куда-то уезжал из города, а когда вернулся домой в субботу днем, обнаружил, что его ограбили, — объяснил Уэсли.

— А где находится его квартира? — поинтересовалась я.

— В Уэст-Фрэнклине, в старом кирпичном здании с квартирами стоимостью от ста тысяч. Саливан живет на первом этаже. Преступник влез к нему через открытое окно.

— Никакой сигнализации?

— Никакой.

— А что было украдено?

— Драгоценности, деньги и револьвер двадцать второго калибра. Разумеется, это совсем не означает, что Эдди Хит, Сьюзан и Донахью были убиты из пистолета Саливана. Однако я думаю, что это подтвердится, потому что ограбление совершил именно наш «клиент»

— Обнаружили отпечатки?

— Полно. Городская полиция, вопреки обыкновению, сработала тут же. Когда такое количество убийств, ограбления откладываются в долгий ящик. Сейчас же результаты уже нас ждали. Пит занялся этим сразу после того, как Люцеро позвонили. Вэндер немедленно запустил их в свою систему, и через три секунды все было ясно.

— Опять Уоддел? Уэсли кивнул.

— А квартира Саливана далеко от Спринг-стрит?

— Несколько минут ходьбы. Думаю, нет сомнений, откуда сбежал наш «приятель».

— А ты проверял, кого недавно освободили?

— Разумеется. Однако его бумаги в общей стопке можно и не искать. Начальник проявил здесь максимум осторожности. К сожалению, его уже нет в живых. Думаю, именно он выпустил на волю этого уголовника, а тот первым делом ограбил квартиру и, вероятно, раздобыл себе «тачку».

— А зачем Донахью освобождать заключенного?

— По моим предположениям, начальник тюрьмы был замешан в каком-то грязном деле. Он выбрал себе среди заключенных личного исполнителя и выпустил мерзавца на свободу. Но Донахью допустил маленькую тактическую ошибку. Он ошибся с выбором подходящего человека и выпустил того, кто оказался совершенно неуправляем. Я подозреваю, Кей, что Донахью и не хотел ничьей смерти и, когда узнал о смерти Дженнифер Дейтон, запаниковал.

— Видимо, именно он звонил мне в офис, представившись Джоном Дейтоном.

— Вполне возможно. Суть в том, что, очевидно, было нужно, чтобы дом Дженнифер Дейтон обыскали, потому что кто-то что-то искал. Не исключено, это что-то связано с перепиской Уоддела. Но что за удовольствие просто ограбить кого-то? Поклоннику Уоддела нравится причинять людям боль.

Я подумала о вмятинах на ковре в гостиной Дженнифер Дейтон, о следах на ее шее и об отпечатке, найденном на стуле в столовой.

— Возможно, он усадил ее в центре гостиной и, стоя сзади и задавая ей вопросы, душил за шею.

— Возможно, он пытался таким образом заставить ее рассказать, где что-то лежало. Однако в нем проснулась склонность к садизму. Наверное, поэтому он и заставил ее открыть рождественские подарки, — сказал Уэсли.

— Но неужели такой человек стал бы утруждать себя попыткой выставить ее смерть как самоубийство — он же перенес ее в машину? — удивилась я.

— Не исключено. Этот «друг» уже побывал в заключении. Он не заинтересован в том, чтобы его опять посадили. К тому же он еще бросает вызов тем, кого хочет одурачить. Он уничтожил следы укусов на теле Эдди Хита. Обыскав дом Дженнифер Дейтон, он не оставил никаких улик. В случае со Сьюзан единственными уликами оказались две пули двадцать второго калибра и перышко. Не говоря уже о том, что у него изменены отпечатки пальцев.

— Ты думаешь, это была его идея?

— Это, возможно, придумал начальник тюрьмы, а поменяться с Уодделом оказалось просто удобнее всего. Уоддела должны были казнить. Если бы я хотел подменить чьи-то отпечатки пальцев на какие-нибудь другие, я для этой цели выбрал бы именно Уоддела. Либо отпечатки этого преступника приведут к тому, кого уже нет в живых, либо — что еще более вероятно — данные тех, кого уже нет, просто убираются из компьютеров Главного полицейского управления, так что, если этот дружок где-то и наследит, его отпечатки все равно не идентифицируют.

Я ошеломленно смотрела на него.

— Что такое? — В его глазах мелькнуло удивление.

— Бентон, ты понимаешь, о чем все это говорит? Речь идет об изменении компьютерных данных до смерти Уоддела, об ограблении и об убийстве маленького мальчика, происшедших до его казни. То есть этого самого «сподручного» начальника тюрьмы выпустили, когда Уоддел был еще жив.

— На мой взгляд, в этом можно не сомневаться.

— В таком случае все строилось на том, что Уоддел должен был умереть, — заметила я.

— Черт, — вырвалось у Уэсли. — Но кто же мог быть в этом уверен? Губернатор мог вмешаться буквально в последнюю секунду.

— Очевидно, кто-то знал, что этого не произойдет.

— И единственным, кто мог это знать наверняка, был сам губернатор, — закончил мою мысль Уэсли.

Я встала и подошла к кухонному окну. Кардинал клевал насыпанные в кормушку подсолнечные семечки, затем, словно вспыхнув, взмахнул кроваво-красными крыльями и улетел.

— Но почему? — не поворачиваясь, воскликнула я. — Почему у губернатора мог возникнуть такой интерес к Уодделу?

— Не знаю.

— Если все это правда, он не захочет, чтобы убийцу поймали. Когда кого-то ловят, он начинает говорить.

Уэсли молчал.

— Никто из замешанных в этом деле не захочет, чтобы этого человека поймали. И все они будут хотеть, чтобы я не мешалась. Будет гораздо лучше, если я уйду в отставку или меня уволят. Чтобы все запутать насколько можно.

— Кей, нам пока еще не известны две вещи. Первая — мотивы. Другая — что у этого убийцы на уме. Начиная с убийства Эдди Хита, этот парень орудует по своим соображениям.

Обернувшись, я посмотрела на него.

— Думаю, что начиная с Робин Нейсмит. Мне кажется, этот монстр видел фотографии места преступления и либо сознательно, либо подсознательно попытался воспроизвести одну из них, изувечив Эдди Хита и прислонив его тело к мусорному контейнеру.

— Вполне возможно, — согласился Уэсли, глядя куда-то в сторону. — Но как мог заключенный добраться до фотографий Робин Нейсмит? Ведь они не лежали в кармане тюремной куртки Уоддела.

— Тут, возможно, опять помог Бен Стивенс. Помнишь, я говорила тебе, что именно он ходил за фотографиями в архив. Он мог сделать дубликаты. Другой вопрос — зачем? Зачем они Донахью или кому-то там еще?

— Затем, что их мог захотеть этот уголовник. Не исключено, что он мог их и потребовать в качестве вознаграждения за оказание услуги.

— Тошно, — сдерживая негодование, тихо сказала я.

— Да уж. — Уэсли посмотрел мне в глаза. — Это имеет отношение к намерениям преступника, его потребностям и желаниям. Вполне возможно, что он много слышал о деле Робин. Он мог много знать и об Уодделе, и его, вероятно, возбуждала мысль о том, чти Уоддел сделал со своей жертвой. Подобные фотографии могут оказаться мощным стимулом для того, чья буйная фантазия подчинена агрессивно-сексуальным наклонностям. Было бы довольно естественно, если эти фотографии, хорошо запечатлевшись в его памяти, дополнили его фантазии. И вот вдруг он оказывается на свободе и видит подростка, идущего вечером в магазин. Фантазия становится реальностью. Он действует, воплощая ее.

— Он воссоздает картину смерти Робин Нейсмит?

— Да.

— Ну а чем же, по-твоему, он озабочен сейчас?

— Тем, что его преследуют.

— Мы?

— Мы или еще кто-то вроде нас. Боюсь, как бы он не вообразил, что он вообще самый умный и что его никому не остановить. Он придумывает себе разные развлечения и убийства, которые может совершить, и это дает пищу его воображению. Однако его фантазии не заменяют ему действий, а являются для них подготовительным этапом.

— Донахью не смог бы сам полностью разработать и осуществить освобождение такого ублюдка без чьей-либо помощи, — сказала я.

— Не смог бы. Я уверен, что у него были надежные люди. Например, в полицейском управлении кто-нибудь, связанный с компьютерной информацией, а может быть, даже и в Бюро. Людей можно купить, если у тебя что-то на них есть. А можно и просто за деньги.

— Как, например, Сьюзан.

— Не думаю, что Сьюзан была одной из тех основных фигур. Скорее, это Бен Стивенс. Он любит походить по барам. Выпить, погулять. Ты знаешь, он и кокаином мог расслабиться, если предоставлялась такая возможность.

— Теперь меня уже ничто не удивляет.

— У меня есть ребята, которые многим поинтересовались. Твой администратор живет явно не по средствам. А когда дело доходит до наркотиков, то неизбежно имеешь дело со всякой шушерой. Стивенс мог оказаться довольно легкой мишенью для такого мерзавца, как Донахью. Вероятно, Донахью велел кому-нибудь из своих приспешников познакомиться со Стивенсом в баре и поговорить с ним. Ему предложили подзаработать.

— Каким же образом?

— Думаю, он должен был позаботиться о том, чтобы в морге у Уоддела не сняли отпечатки пальцев и чтобы его кровавый отпечаток исчез из архива. С этого, наверное, все началось.

— И он задействовал Сьюзан.

— Которая не хотела этим заниматься, но у которой были серьезные финансовые трудности.

— А кто же, на твой взгляд, платил?

— Скорее всего, их контролировал все тот же человек, который изначально задействовал Стивенса. Кто-то из подопечных Донахью, может быть, какой-нибудь охранник.

Я вспомнила сопровождавшего нас с Марино по тюрьме Робертса. Мне запомнился взгляд его холодных глаз.

— Допустим, охранник. И с кем же этот охранник встречался? Со Сьюзан или со Стивенсом?

— Полагаю, со Стивенсом. Стивенс не доверил бы Сьюзан такое количество денег. Нечистые на руку люди судят всех остальных по себе.

— Он встречается, так сказать, со связным и берет у него деньги, — сказала я. — Затем встречается со Сьюзан, чтобы отдать ей ее долю?

— Видимо, по такому сценарию все разыгрывалось в день Рождества, когда она уехала от родителей, чтобы якобы встретиться с подругой. Она должна была встретиться со Стивенсом, но убийца его опередил.

Я вспомнила про одеколон, которым пах ее воротник и ее шарфик, и еще, как вел себя Стивенс, когда застал меня в своем офисе.

— Нет, — сказала я. — Это было не так. Уэсли лишь взглянул на меня в ответ.

— У Стивенса есть определенные качества, которые могли бы способствовать тому, что случилось со Сьюзан, — объяснила я. — Ему плевать на всех, кроме себя. И еще он — трус. Если запахнет жареным, он притихнет, как мышь. У него в первую очередь появляется импульс подставить кого-то другого.

— Как в случае с тобой, например, когда он оклеветал тебя, а сам украл документы.

— Наглядный пример, — согласилась я.

— Сьюзан положила в банк три с половиной тысячи долларов в начале декабря, недели за две до смерти Дженнифер Дейтон.

— Правильно.

— Хорошо, Кей. Давай-ка вернемся немного назад. Сьюзан, или Стивенс, или оба пытались влезть в твой компьютер через несколько дней после смерти Уоддела. Мы думали, что они искали нечто такое, что могло оказаться в протоколе вскрытия и что Сьюзан могла пропустить во время вскрытия.

— Конверт, который Уоддел просил захоронить вместе с ним.

— Вот это меня по-прежнему смущает. Коды на квитанциях не соответствуют нашим догадкам. Подходят только даты, а коды не имеют отношения к ресторанам и телефонным будкам между Мекленбургом и Ричмондом.

— Знаешь, Бентон, возможно, объяснить это настолько просто, что поначалу нам даже и не могло прийти это в голову.

— Я весь внимание.

— Когда ты куда-нибудь едешь по делам Бюро, думаю, тебе приходится заниматься тем же, чем и мне, когда я в служебной поездке. Ты отчитываешься за расходы и сохраняешь все квитанции. Если ты часто разъезжаешь по службе, то собираешь квитанции сразу за несколько поездок, чтобы избежать бумажной волокиты. И все эти квитанции у тебя где-то лежат.

— Все это превосходно объясняет наличие квитанций, — согласился Уэсли. — Возможно, кому-то из тюремного персонала понадобилось съездить в Питерсбург. Но как квитанции оказались в заднем кармане Уоддела?

Я вспомнила про просьбу Уоддела о захоронении содержимого конверта вместе с ним. Потом мне неожиданно пришла в голову одна, казалось бы, непримечательная деталь. В день казни Уодделу была разрешена двухчасовая встреча с матерью.

— Бентон, а ты разговаривал с матерью Ронни Уоддела?

— Несколько дней назад Пит был у нее в Суффолке.

Она не очень-то расположена беседовать с нем-то вроде нас. В ее глазах именно мы отправили ее сына на электрический стул.

— Значит, она не поделилась ничем по поводу своих впечатлений от беседы с сыном в тот день.

— Из ее слов можно лишь сделать вывод о том, что он был каким-то пришибленным и испуганным. Хотя вот один интересный момент. Пит поинтересовался, куда делись личные вещи Уоддела. Она сказала, что ей отдали его часы и кольцо, объяснив, что он пожертвовал свои книги, стихи и прочее Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения.

— У нее это не вызвало недоумения? — спросила я.

— Нет. Похоже, она считала, что Уоддел вполне мог так поступить.

— Почему?

— Она не умеет ни читать, ни писать. А главное — ее обманули, так же как и нас, когда Вэндер пытался добраться до личных вещей Уоддела в надежде снять с них отпечатки его пальцев. И, скорее всего, эта ложь исходит от Донахью.

— Уодделу было что-то известно, — сказала я. — И Донахью стремился заполучить каждую записочку, которую тот писал, каждое адресованное ему письмо, потому что, должно быть, Уоддел знал нечто такое, что определенные люди хотели сохранить в тайне.

Уэсли сначала не ответил.

Потом он спросил:

— Как, ты говоришь, назывался одеколон Стивенса?

— "Ред".

— И ты уверена, что почувствовала тот же запах на воротнике и шарфике Сьюзан?

— Я бы не стала это утверждать в суде под присягой, но этот запах довольно запоминающийся.

— Думаю, пора нам с Питом немножко побеседовать с твоим администратором, чтобы предоставить ему шанс покаяться.

— Хорошо. Мне кажется, я могла бы помочь создать ему соответствующий настрой, если ты дашь мне время завтра до полудня.

— Что ты собираешься предпринять?

— Попробую потрепать ему нервы, — ответила я.

* * *

Тем же вечером я сидела и работала за столом на кухне, когда услышала, как Люси въехала на машине в гараж. Я пошла ее встретить. На ней был синий тренировочный костюм, одна из моих лыжных курток, в руках — спортивная сумка.

— Я такая грязная, — сказала она, пытаясь ускользнуть из моих объятий, однако я уже почувствовала, что ее волосы пахнут порохом. Глянув на ее руки, можно было не сомневаться, что некоторое время назад она держала оружие.

— Ого, — воскликнула я ей вслед. — Где он?

— Где кто? — невинным тоном откликнулась она.

— Пистолет.

Она нехотя вытащила из кармана куртки мой «смит-вессон».

— Я и не знала, что у тебя есть разрешение на тайное ношение оружия, — сказала я, забирая у нее револьвер и проверяя, разряжен ли он.

— Оно мне и не нужно, если я тайно ношу его в своем доме. А до этого он лежал у меня на виду на сиденье машины.

— Все это замечательно, только мне это не нравится, — тихо сказала я. — Рассказывай.

Она молча проследовала за мной на кухню, и мы сели.

— Ты сказала, что едешь в «Уэствуд» поразмяться, — начала я.

— Я помню, что сказала.

— Где ты была, Люси?

— На полигоне Мидлосиэн-Тернпайк. Это крытое стрельбище.

— Я знаю, что это такое. И в который раз ты уже туда ездишь?

— В четвертый.

Она смотрела мне прямо в глаза.

— О Господи, Люси.

— А что же мне делать? Пит меня больше с собой не берет.

— Лейтенант Марино сейчас очень и очень занят, — ответила я, и это прозвучало так многозначительно, что мне самой стало не по себе. — Ведь ты же знаешь, в чем дело, — добавила я.

— Да, конечно. Сейчас он не может приехать. А если он не может приехать к тебе, значит, он не может приехать и ко мне. Он где-то ищет убийцу-маньяка, который расправляется с такими людьми, как лаборантка из твоего морга и начальник тюрьмы. Хорошо хоть, что Пит может постоять за себя. А я? Мне всего лишь один-единственный раз показали, как надо стрелять. Премного благодарна. Это все равно что разок позаниматься теннисом, а потом сразу принимать участие в Уимблдоне.

— Ты переоцениваешь свои беды.

— Нет. Это ты их недооцениваешь.

— Люси…

— Интересно, что ты скажешь, если я признаюсь тебе, что всякий раз, приезжая к тебе, я никак не могу забыть ту ночь?

Я знала, какую ночь она имеет в виду, хотя многие годы мы старались делать вид, что ничего не случилось.

— Мне было бы неприятно знать, что у тебя со мной связано что-то нехорошее, — ответила я.

— Что-то? Что-то нехорошее?

— Конечно, это было не просто «что-то».

— Иногда я просыпаюсь среди ночи, потому что мне снится, что кто-то стреляет. Потом я прислушиваюсь к жуткой тишине и вспоминаю, как я тогда лежала, вглядываясь в темноту. Мне было так страшно, что я не могла пошевелиться, и я даже намочила постель. А потом завыли сирены, засверкали красные огни, соседи стали выбегать из домов, выглядывать в окна. А ты не давала мне смотреть, когда его выносили из дома, и не позволяла подняться наверх. А зря, потому что я, наверное, представляю себе более жуткую картину.

— Этого человека больше нет, Люси, он больше никому не может причинить вреда.

— Но есть другие, ничуть не лучше, а может, и хуже него.

— Не могу сказать, что ты не права.

— Ну и что же ты намерена делать?

— Я только и занимаюсь тем, что собираю осколки жизней, разбитых злодеями. Что же ты еще от меня хочешь?

— Если ты допустишь, чтобы что-то случилось с тобой, обещаю, я возненавижу тебя, — сказала моя племянница.

— Если что-то со мной случится, вряд ли будет иметь значение, кто меня ненавидит. Но мне бы не хотелось, чтобы ты кого-нибудь ненавидела из-за того, что это скажется на тебе.

— Я возненавижу тебя, клянусь.

— Я хочу, чтобы ты пообещала мне, Люси, что больше никогда не будешь меня обманывать.

Она молчала.

— Напрасно тебе кажется, что от меня нужно что-то скрывать, — сказала я.

— Если бы я сказала, что хочу поехать на стрельбище, ты бы разрешила?

— Без лейтенанта Марино или без меня — нет.

— Тетя Кей, а вдруг Пит не сможет поймать его?

— Лейтенант Марино не один занимается этим делом, — сказала я, не зная, как ответить на ее вопрос.

— Мне жаль Пита.

— Почему?

— Он должен схватить этого типа, кто бы он там ни был, и у него нет возможности даже поговорить с тобой.

— Я думаю, он справляется, Люси. Он — профессионал.

— У Мишель другое мнение.

Я взглянула на нее.

— Я сегодня утром с ней разговаривала. Она говорит, что Пит заходил к ним как-то на днях поговорить с отцом. По ее словам, он ужасно выглядит — лицо красное, цвета пожарной машины, и в жутком настроении. Мистер Уэсли пытался отправить его к врачу или убедить взять отпуск, но бесполезно.

У меня защемило сердце. Мне захотелось тут же позвонить Марино, но я понимала, что это было бы неразумно. Я изменила тему разговора.

— О чем вы еще говорили с Мишель? Какие-нибудь новости по поводу компьютеров в полицейском управлении?

— Ничего хорошего. Что мы только не испробовали, чтобы вычислить, с кем поменяли идентификационный номер Уоддела. Но вся подлежавшая удалению информация была давно переписана на жесткий диск. И тот, кто произвел те изменения, не замедлил позаботиться, чтобы вовремя все привести в соответствие, то есть мы не можем сопоставить идентификационные номера с прежними данными банка криминальной информации, не можем выяснить, на кого могли бы выйти.

— Все это похоже на шпионские страсти. Я подумала о том,насколько я привыкла быть дома с Люси. Она уже не казалась мне гостьей и перестала вести себя, как капризно-дерзкая малышка.

— Нам нужно позвонить маме с бабушкой, — сказала я.

— Это обязательно сделать сегодня вечером?

— Нет. Но нам нужно поговорить насчет твоего возвращения в Майами.

— Занятия начнутся не раньше седьмого, и, даже если я пропущу несколько дней, ничего страшного.

— Учеба — дело ответственное.

— Но очень простое.

— Тогда тебе стоит самой подумать над тем, как ее несколько усложнить.

— Вот я и усложню, если пропущу несколько дней занятий.

Следующим утром я позвонила Роуз в половине девятого, когда уже началось производственное совещание, то есть Бен Стивенс был занят и не мог знать, что я звоню.

— Как дела? — поинтересовалась я у своей секретарши.

— Жуть. Доктор Уайат не смог приехать из Роуноки, потому что там в горах снег и дороги занесло. Так что вчера у Филдинга было четыре вскрытия, и некому помочь. Потом ему нужно было в суд, а потом — на место происшествия. Вы с ним разговаривали?

— Поговорим, когда он найдет минутку подойти к телефону. Сейчас самое время вспомнить кого-нибудь из наших старых друзей — может быть, кто-то из них и приехал бы сюда, чтобы помочь нам продержаться. У Дженсена в Шарлоттсвилле частная практика. Можно созвониться с ним и поинтересоваться, не захочет ли он переговорить со мной по этому поводу.

— Да, конечно. Замечательная мысль.

— А как там Стивенс? — спросила я.

— Он здесь особо не сидит. Появляется и вдруг неожиданно исчезает, и никто не знает нуда. Я подозреваю, он подыскивает себе новую работу.

— Пусть на рекомендацию с моей стороны не рассчитывает.

— Лучше бы вы дали ему блестящую рекомендацию, чтобы кто-нибудь избавил нас от него.

— Мне нужно, чтобы вы позвонили в лабораторию ДНК и попросили Донну оказать мне одну любезность. У нее должен быть запрос на анализ эмбриональной ткани по делу Сьюзан.

Роуз замолчала. Я почувствовала, как ей стало не по себе.

— Простите, что напомнила вам, — тихо произнесла я.

Она глубоко вздохнула.

— Когда вы делали запрос?

— Запрос был сделан доктором Райтом, поскольку он проводил вскрытие. У него должна быть копия запроса в норфолкском офисе.

— Вы не хотите, чтобы я звонила в Норфолк и просила их сделать для нас копию запроса?

— Нет. Это срочное дело, и я не хочу, чтобы кому-нибудь стало известно, что я просила копию. Я хочу, чтобы все выглядело так, будто копия оказалась вдруг у нас в офисе словно сама по себе. Поэтому я и прошу вас поговорить непосредственно с Донной. Попросите ее найти запрос и заберите его, пожалуйста, лично.

— А потом?

— Потом положите его в ту коробку, где лежат все остальные запросы и результаты лабораторных исследований.

— Вы считаете, так нужно сделать?

— Уверена.

Я повесила трубку и взяла телефонный справочник. Пока я его листала, на кухню пришла Люси. Она была босиком и все в том же тренировочном костюме, в котором спала. Сонным голосом сказав мне «доброе утро», она стала осматривать содержимое холодильника, а я водила пальцем по колонке имен в справочнике. Там было около сорока человек по фамилии Граймз, но ни одного из них не звали Хелен. Конечно, назвав надзирательницу «фрау Хелен», Марино не представлял ее официально. Возможно, ее звали вовсе и не Хелен. В справочнике было три человека, чьи имена начинались с "X".

— Чем ты занимаешься? — поинтересовалась Люси, поставив на стол стакан с апельсиновым соком и пододвигая стул.

— Пытаюсь кое-кого найти, — ответила я, набирая телефон.

Однако мне не повезло ни с одной из Граймз, которым я дозвонилась.

— Может, она вышла замуж? — предположила Люси.

— Не думаю.

Я позвонила в справочное бюро и узнала телефон тюрьмы в Гринсвилле.

— А почему ты не думаешь?

— Так мне кажется. — Я набрала номер. — Я хочу поговорить с Хелен Граймз, — ответила я поднявшей трубку женщине.

— Это кто-то из заключенных?

— Нет. Это одна из ваших надзирательниц.

— Подождите, пожалуйста.

Меня переключили на параллельную линию.

— Уоткинс, — услышала я вялый мужской голос.

— Попросите, пожалуйста, Хелен Граймз, — сказала я.

— Кого?

— Офицера Хелен Граймз.

— А она здесь больше не работает.

— Не могли бы вы подсказать мне, как мне ей позвонить, мистер Уоткинс? Это очень важно.

— Подождите. — Трубка стукнулась обо что-то деревянное. Едва слышно пела Рэнди Трэвис. Через несколько минут мужчина вернулся. — Такую информацию нам давать не разрешается, мэм.

— Хорошо, мистер Уоткинс. Если вы скажете, как вас зовут, я просто пришлю все это вам, а вы уж отправите ей.

Последовало минутное молчание.

— Что все?

— Все то, что она заказывала. Я звоню, чтобы узнать, каким образом она хотела бы все получить.

— Что за заказ? — В его голосе не чувствовалось энтузиазма.

— Энциклопедия. Это шесть коробок весом почти по семь килограммов каждая.

— Нет-нет. Сюда никаких энциклопедий слать не надо.

— А что же вы предлагаете мне с ними делать, мистер Уоткинс? Она уже за все расписалась, и у нас есть только ее служебный адрес.

— Ммммм. Подождите.

Послышался шорох бумаги, потом легкий стук клавиш.

— Послушайте, — вскоре раздался его голос. — Все, что я могу для вас сделать, это дать вам номер ее абонентского ящика. Посылайте все туда, а не мне.

Он дал мне адрес и поспешно повесил трубку. Почтовое отделение, куда приходила почта для Хелен Граймз, находилось в Гучлэнд-Кантри. Я тут же позвонила своему знакомому из гучлэндских судебных органов. В течение часа он уже сообщил мне адрес Хелен Граймз, но ее телефон нигде не значился. В одиннадцать часов я, взяв свою сумочку и куртку, зашла к Люси, сидевшей у меня в кабинете.

— Мне нужно на несколько часов уехать, — сказала я.

— Ты обманула того, с кем разговаривала по телефону. — Она смотрела на экран компьютера. — У тебя нет никакой энциклопедии, которую бы тебе надо было кому-то отправить.

— Да, ты не ошиблась. Я солгала.

— Значит, иногда это в порядке вещей, а иногда — нет.

— Это никогда не в порядке вещей, Люси. Когда я выходила из кабинета, она по-прежнему сидела на стуле перед мигающими огоньками модема, среди разбросанных по столу и по полу компьютерных пособий. Курсор на экране часто пульсировал. Только уже оказавшись вне поля ее зрения, я сунула в свою сумочку «рюгер». Хотя у меня и было разрешение на ношение оружия, я редко брала его с собой. Включив сигнализацию, я вышла из дома через гараж и поехала на запад до пересечения Кэри-стрит с Ривер-роуд. Небо напоминало мрамор со множеством оттенков серого. Со дня на день я ждала звонка Николаса Грумэна. Те бумаги, что я ему дала, были похожи на бесшумно действующее взрывное устройство, и я не ожидала от него ничего хорошего.

Хелен Граймз жила на грязной улочке чуть западнее ресторана «Норт-Поул», рядом с фермерским хозяйством. Ее дом был похож на сарайчик, вокруг которого на маленьком клочке земли росло несколько деревьев, в оконных ящиках для цветов торчали пучки засохшей герани. На доме не было никакой таблички с именами жильцов, но стоявший возле самого крыльца старый «крайслер» свидетельствовал о том, что дом по крайней мере не пустовал.

Когда Хелен Граймз открыла дверь, по выражению ее лица я могла судить, что я для нее была такой же чужестранкой, как и моя немецкая машина. Одетая в джинсы с не заправленной внутрь рубашкой, она, приставив руки к своим основательным бедрам, стояла в дверях неподвижно, как скала. Ее не смутил ни холод, ни то, кем я представилась, и лишь только когда я напомнила ей о своем посещении тюрьмы, в ее маленьких сверлящих глазках мелькнула искорка воспоминания.

— Кто вам сказал, где я живу? — Ее щеки пылали, и я вдруг подумала, что она может меня ударить.

— Ваш адрес есть в справочнике судебных органов округа Гучлэнд.

— Вам не следовало узнавать его. Вам бы понравилось, если бы я начала разведывать ваше местожительство?

— Если бы вам понадобилась моя помощь так же, как мне ваша, меня бы это не возмутило, Хелен, — сказала я.

В ответ она только посмотрела на меня. Я заметила, что у нее были влажные волосы и на мочке уха след от черной краски.

— Человек, у которого вы работали, убит, — продолжила я. — Убита одна из моих сотрудниц. И не только они. Я не сомневаюсь, что вы частично в курсе происходящего. Есть основания подозревать, что убийца — бывший заключенный со Спринг-стрит, которого выпустили, вероятно, приблизительно в то время, когда казнили Ронни Джо Уоддела.

— Мне ничего не известно о том, что кого-то выпускали. — Она перевела взгляд на пустынную улицу позади меня.

— А вам стало бы известно, если бы вдруг пропал один из заключенных? Возможно, кого-то отпустили незаконно? По занимаемой вами должности вы вроде должны были быть в курсе, кто появлялся в тюрьме, и кто ее покидал.

— Насколько мне известно, никто никуда не пропадал.

— Почему вы ушли с работы? — поинтересовалась я.

— По причине здоровья.

Из охраняемого ею прохода донесся звук, похожий на хлопнувшую дверцу буфета. Я решила задать еще вопросы.

— Вы помните, когда мать Ронни Джо Уоддела приходила в тюрьму на свидание с сыном в день казни?

— Я была там, когда она приходила.

— Вам надлежало обыскать ее и проверить, что у нее с собой было, верно?

— Да.

— Я пытаюсь выяснить, было ли у миссис Уоддел что-нибудь для передачи своему сыну. Как я понимаю, по правилам это запрещено…

— Можно получить разрешение. У нее оно было.

— У миссис Уоддел было разрешение что-то передать своему сыну?

— Хелен, ты выпустишь все тепло, — пропел позади нее чей-то голос.

Пристальный взгляд голубых глаз неожиданно пронзил меня из-за массивного плеча Хелен Граймз. Я успела заметить бледную щеку и орлиный нос, мелькнувшие в дверном проеме. Послышался звук замка, и дверь позади бывшей тюремной надзирательницы захлопнулась. Прислонившись к ней, она в упор смотрела на меня. Я повторила вопрос.

— Да, она приносила кое-что для Ронни. Совсем немного. Я спрашивала у начальника разрешение.

— Вы звонили Фрэнку Донахью?

Она кивнула.

— И он дал разрешение?

— Я же говорю, она принесла совсем немного.

— Хелен, что это было?

— Картинка Иисуса размером с открытку, на обратной стороне что-то написано. Точно не помню. Что-то вроде «Я буду с тобой в раю», только написано неправильно. С орфографическими ошибками. — Лицо Хелен было непроницаемо.

— И все? — спросила я. — Только это она и хотела отдать своему сыну перед смертью?

— Я же сказала. А теперь пойду в дом, и мне бы не хотелось, чтобы вы вновь приходили сюда.

Она взялась за дверную ручку, и в это время с неба упали первые капли дождя. Они оставили на цементном крыльце пятна размером с пятицентовую монету.

* * *

В тот же день Уэсли приехал но мне в черной кожаной куртке летчика, темно-синей кепке и с едва заметной улыбкой на лице.

— Что такое? — спросила я по дороге на кухню, уже настолько превратившуюся в привычное место встреч, что у Уэсли появился там «свой» стул, на который он неизменно садился.

— Стивенса мы не сломали, но, думаю, здорово надломили. То, что ты подложила запрос на лабораторное исследование туда, где он его увидел, сыграло свою роль. У него есть основания опасаться его результатов.

— Они со Сьюзан были любовниками, — сказала я. Странно, но меня не особо волновала моральная сторона этого дела. Меня лишь разочаровал ее вкус.

— В этом Стивенс признался, а все остальное отрицал.

— Например, откуда у Сьюзан появились три с половиной тысячи долларов? — спросила я.

— Он заявляет, что ему ничего об этом неизвестно. Но мы с ним еще не закончили. Один из парней Марино говорит, что видел черный джип в том районе, где убили Сьюзан, и примерно в то время, когда, по нашим предположениям, это произошло. У Бена Стивенса черный джип с номером «14 Me».

— Стивенс не убивал ее, Бентон, — сказала я.

— Нет, не убивал. Я думаю, Стивенс струхнул, когда тот, с нем он имел дело, захотел информацию о ходе расследования убийства Дженнифер Дейтон.

— Это кажется вполне объяснимым, — согласилась я. — Стивенс знал, что Дженнифер Дейтон была убита.

— А поскольку он был трусом, он решил, что, когда настанет время получения очередной суммы, он отправит за ней Сьюзан. А потом сразу с ней встретится, чтобы получить свою долю.

— Однако к тому времени она уже была убита. Уэсли кивнул.

— Думаю, что тот, кто был послан на встречу с ней, убил ее и оставил деньги себе. Позже — возможно, всего несколько минут спустя — в назначенном месте, неподалеку от Стробери-стрит, появляется Стивенс.

— Твое описание случившегося соответствует той позе, в которой ее нашли в машине, — сказала я. — Изначально она должна была сидеть, подавшись вперед, лицом вниз, так как убийца выстрелил ей в затылок. Однако, когда ее обнаружили, она сидела, откинувшись назад.

— Это сделал Стивенс.

— Когда он впервые оказался возле машины, он не понял, в чем дело. Ему не было видно ее лица, так как она склонилась над рулем. Он отклонил ее назад на спинку.

— И тут же смотался.

— А если перед выходом он подушился своим одеколоном, то он наверняка остался у него на руках. Он дотронулся до Сьюзан, до воротника или плеча ее куртки, и, видимо, это и стало источником запаха, который я почувствовала, приехав на место происшествия.

— В конце концов мы его расколем.

— Есть более важные вещи, Бентон, — возразила я и рассказала ему о своей встрече с Хелен Граймз и о том, что она поведала мне о последнем свидании миссис Уоддел с сыном.

— По моим предположениям, — продолжала я, — Ронни Уоддел хотел, чтобы картинку Иисуса захоронили вместе с ним. Возможно, это и было его последней просьбой. Положив ее в конверт, он написал на нем «конфиденциально» и т. п.

— Он не мог бы этого сделать без разрешения Донахью, — заметил Уэсли. — В соответствии с протоколом, о последней просьбе заключенного должно быть доложено начальнику.

— Верно, однако независимо от того, что было доложено Донахью, он не мог допустить, чтобы Уоддел унес с собой какой-то запечатанный конверт. Он удовлетворяет последнюю просьбу Уоддела, а потом придумывает, как без лишнего шума узнать, что внутри конверта. Он решает подменить конверт после смерти Уоддела и дает соответствующие указания одному из своих приспешников. Так и появились в кармане Уоддела эти квитанции.

— Я предполагал, что ты найдешь приблизительно такое объяснение, — сказал Уэсли.

— Думаю, этот человек просто перепутал. Скажем, у него на столе лежал белый конверт с квитанциями, оставшимися от недавней поездки в Питерсбург. Он берет похожий белый конверт и кладет в него «что-то», а потом пишет на нем то же самое, что написал на своем конверте Уоддел.

— Только пишет не на том конверте.

— Да. Он пишет на том конверте, в котором лежат квитанции.

— А обнаруживает все позже, когда в поисках квитанций натыкается на это «что-то».

— Именно, — подтвердила я. — И вот тут начинается история Сьюзан. На месте того охранника, перепутавшего конверты, я бы очень забеспокоилась. Меня тревожил бы вопрос: был ли конверт открыт в морге медицинским персоналом или он так и остался невскрытым. Если бы я, то есть тот охранник, оказалась еще и человеком, обеспечивавшим связь с Беном Стивенсом, тем, кто платил бы за гарантию, что в морге с Уоддела не снимут отпечатки, то я бы точно знала, как действовать.

— Ты бы связалась со Стивенсом и велела бы ему узнать, вскрывался ли конверт. Если да, то возникли ли по этому поводу какие-нибудь подозрения, и намеревался ли кто-нибудь что-либо по этому поводу выяснять. Иными словами, не возникло ли дополнительных проблем, которых можно было бы избежать, если бы в свое время удалось сохранить хладнокровие. Но, похоже, Стивенсу не составило бы труда ответить на этот вопрос.

— Не совсем так, — заметила я. — Он мог бы поинтересоваться у Сьюзан, однако она не присутствовала при вскрытии конверта. Филдинг унес его наверх, сделал фотокопию содержимого и вернул оригинал, чтобы его присовокупили к остальным личным вещам Уоддела.

— А Стивенс не мог просто взять дело и взглянуть на фотокопию?

— Только бы если сломал замок моего шкафчика, — ответила я.

— И он решил, что единственной альтернативой оставался компьютер.

— Если не спрашивать Филдинга или меня. Однако он сообразил, что этого делать не стоит. Никто бы из нас не раскрыл ему подобную конфиденциальную информацию. Ни ему, ни Сьюзан, ни кому бы то ни было.

— А он хорошо разбирается в компьютерах, чтобы додуматься, как влезть в твой каталог?

— Насколько мне известно, нет. Но Сьюзан ходила на курсы, и у нее в офисе были пособия по ЮНИКС.

Когда зазвонил телефон, трубку взяла Люси. Она пришла на кухню с несколько встревоженным видом.

— Это твой адвокат, тетя Кей.

Она пододвинула мне телефон, и я, не поднимаясь со стула, взяла трубку. Не тратя времени на красноречивые приветствия, Николас Грумэн перешел сразу к делу.

— Доктор Скарпетта, двенадцатого ноября вами был выписан чек на сумму в десять тысяч долларов наличными. В ваших отчетах я не нахожу никаких данных о том, что вы положили эти деньги на один из ваших счетов.

— Я этого не делала.

— Вы вышли из банка с десятью тысячами долларов наличными?

— Нет. Я заполнила чек на «Сигнит-бэнк» в английских фунтах.

— Кому предназначался банковский чек? — спросил мой бывший учитель.

Бентон Уэсли внимательно смотрел на меня.

— Мистер Грумэн, эта операция носила частный характер и никак не связана с моими профессиональными обязанностями.

— Послушайте, доктор Скарпетта, вы же сами понимаете, что это не пройдет. Я глубоко вздохнула.

— Вы, несомненно, понимаете, что нас об этом спросят. Вы, несомненно, отдаете себе отчет в том, как это выглядит, когда за несколько недель до того, как ваша лаборантка из морга кладет на свой счет неизвестно откуда взявшиеся наличные, вы выписываете чек на крупную сумму.

Крепко закрыв глаза, я взъерошила руками волосы. Уэсли поднялся и подошел ко мне сзади.

— Кей, — я почувствовала на плечах его руки, — прошу тебя, расскажи ему.

Глава 13

Если бы Грумэн лишь формально подходил к своей профессии, я бы не доверилась ему. Но до того, как он стал преподавать, он участвовал в процессах над известными личностями, поддерживал борьбу за гражданские права, судил гангстеров во времена Роберта Кеннеди. Теперь он представлял клиентов, у которых не было денег, и приговоренных к смерти. Я уважала его серьезный подход к профессии и нуждалась в его грубоватой откровенности.

Ему не было интересно обсуждать или отрицать мою невиновность. Он не выдал ни малейшего факта ни Марино, ни кому бы то ни было. Он никому не сказал о десятитысячном чеке, являвшемся, по его словам, самой большой уликой против меня. Я вспомнила, что он говорил своим студентам в первый день занятий по уголовному праву: просто скажите «нет». Просто скажите «нет». Просто скажите «нет». Мой бывший учитель неукоснительно выполнял эти правила, чем расстроил все планы Роя Паттерсона.

Позже, шестого января, в четверг, Паттерсон позвонил мне домой и попросил приехать к нему в офис поговорить.

— Я уверен, мы все это уладим, — дружелюбно заявил он. — Мне лишь необходимо задать вам несколько вопросов.

Подразумевалось, что если я не буду артачиться, то можно избежать чего-то худшего, и я удивилась, как Паттерсон мог подумать, что со мной пройдет такой избитый маневр. Когда прокурор штата хочет побеседовать, значит, он намерен за что-то зацепиться, что-то выудить. Похожие методы присущи и полиции. Я ответила Паттерсону «нет», как учил старик Грумэн, и на следующее утро получила повестку предстать двадцатого января перед специальным большим жюри. А за этим последовал вызов в суд по поводу моих финансовых отчетов. Грумэн сначала сослался на Пятую поправку, а затем выдвинул требование аннулировать вызов. Неделей позже мы были вынуждены подчиниться, иначе мне грозил арест за невыполнение распоряжений суда. Приблизительно в это же время губернатор Норринг назначил Филдинга исполняющим обязанности главного судмедэксперта Вирджинии.

— Еще одна телевизионная машина. Только что проехала, — сказала Люси, стоя возле окна в столовой.

— Давай-ка обедать, — крикнула я ей из кухни. — Твой суп уже почти остыл. Молчание в ответ. Потом вдруг раздался взволнованный возглас:

— Тетя Кей?

— Что такое?

— Ты ни за что не угадаешь, кто приехал. Из окна над раковиной на кухне я увидела подъехавший белый «форд-лтд». Из автомобиля вылез Марино. Подтянув брюки и поправив галстук, он окинул все вокруг быстрым взглядом, от которого ничего не могло ускользнуть. Глядя, как он направляется по дорожке к моему дому, я вдруг почувствовала волнение.

— Не знаю, радоваться мне или нет, — сказала я, открыв дверь.

— Не волнуйтесь, док. Я пришел не для того, чтобы арестовать вас.

— Проходите.

— Привет, Пит, — радостно поздоровалась с ним Люси.

— А что, разве твоя учеба еще не началась?

— Нет.

— Как так? Что там, в вашей Южной Америке, продлили каникулы до конца января?

— Точно. Из-за плохой погоды, — ответила моя племянница. — Когда ниже двадцати одного градуса, все закрывается.

Марино улыбнулся. Он выглядел, пожалуй, хуже, чем когда-либо.

Через несколько минут я уже развела в гостиной огонь, а Люси убежала в магазин.

— Ну как вы?

— Курить — на улицу?

Я пододвинула ему пепельницу.

— Марино, у вас под глазами мешки, лицо пунцовое, а здесь не настолько жарко для такой испарины.

— Вижу, что вы по мне соскучились.

Достав из кармана скомканный носовой платок, он вытер брови. Потом, закурив сигарету, посмотрел на огонь.

— Паттерсон — порядочное дерьмо, док. Он хочет расправиться с вами.

— Пусть попробует.

— А он и попробует, лучше готовьтесь.

— У него против меня ничего нет, Марино.

— У него есть ваш отпечаток на конверте, найденном в доме Сьюзан.

— Я могу объяснить, откуда он.

— Но не доказать. Кроме этого, у него есть еще один маленький козырь. Я ведь, черт возьми, не должен вам об этом рассказывать, но все-таки расскажу.

— Что за козырь?

— Помните Тома Люцеро?

— Я помню, кто он такой, — сказала я, — но не знаю, что он из себя представляет.

— Он может казаться очаровашкой и, честно говоря, отличный полицейский. Оказывается, он захаживал в «Сигнит-бэнк» и разговорил там одну из кассирш, так что та выдала ему кое-какие сведения о вас. Его об этом никто не просил, и она не должна была ему ничего рассказывать. И тем не менее, она сказала, что помнит, как вы выписывали чек на большую сумму наличных незадолго до Дня благодарения. Если ей верить, чек был на сумму в десять штук.

Я уставилась на него, словно онемев.

— В принципе Люцеро ни в чем не виноват. Он делал свое дело. Однако Паттерсон теперь знает, чти ему искать при проверке ваших финансовых документов. Он собирается преподнести вам приятный сюрприз, когда вы предстанете перед специальным большим жюри.

Я не проронила ни слова.

— Док, — подавшись вперед, он посмотрел мне прямо в глаза, — неужели вы не понимаете, что вам следует об этом рассказать?

— Нет.

Поднявшись, он подошел к камину и выбросил сигарету в огонь.

— Дьявол, — тихо произнес он. — Я не хочу, чтобы вас предавали суду, док.

— Мне не следует пить кофе и, насколько я знаю, вам тоже. Но чего-то хочется. Как насчет горячего шоколада?

— Я выпью кофе.

Я встала, чтобы приготовить напитки. В голове назойливо, как осенние мухи, крутились какие-то мысли. Моему негодованию не было выхода. Я сварила кофе без кофеина и надеялась, что Марино не разберет.

— Как давление? — поинтересовалась я у него.

— По правде говоря, бывают дни, когда мне кажется, будь я чайником со свистком, я точно бы свистел.

— Просто не знаю, что мне с вами делать.

Он уселся возле камина. Огонь гудел, точно ветер, языки пламени словно танцевали, отражаясь на медной отделке.

— С одной стороны, — продолжала я, — вам, вероятно, не следует даже приезжать сюда. Я не хочу, чтобы у вас возникли какие-нибудь проблемы.

— Да плевать мне на прокурора с губернатором и всех прочих! — неожиданно взорвался он.

— Марино, мы не должны сдаваться. Кому-то известно, кто этот убийца. Вы разговаривали с тем офицером, который водил нас по тюрьме? С Робертсом?

— Еще бы. Что разговаривал, что не разговаривал.

— У меня приблизительно такой же результат в беседе с вашей знакомой Хелен Граймз.

— Должно быть, получили массу удовольствия.

— Вам известно, что она там больше не работает?

— Насколько я знаю, она никогда и не работала вообще. Ленивая как черт, только ощупывала женщин, приходивших на свидания. В этом она проявляла усердие. Она нравилась Донахью, только не спрашивайте меня почему. После того как его не стало, ее перевели в гринсвиллскую караульную службу, и там у нее неожиданно что-то случилось с коленкой или что-то вроде этого.

— У меня такое чувство, что ей известно гораздо больше, чем она говорит, — заметила я. — Тем более, раз они с Донахью были на дружеской ноге.

Потягивая кофе, Марино смотрел сквозь стеклянные двери. Земля была белой от снега, а хлопья, казалось, падали все чаще и чаще. Я вспомнила тот снежный вечер, когда я приехала в дом Дженнифер Дейтон, и невольно представила себе полную женщину в бигуди, сидящую на стуле в центре гостиной. Раз убийца допрашивал ее, это было неспроста. Зачем же он был послан?

— Вы думаете, убийца пришел в дом Дженнифер Дейтон за письмами? — спросила я Марино.

— Я думаю, его интересовало что-то связанное с Уодделом. Письма, стихи. Что-то из того, что он мог прислать ей в течение этих лет.

— Как вы думаете, он нашел то, что искал?

— Скажу вам вот что. Возможно, он все осмотрел, но настолько осторожно, что мы не смогли понять.

— Мне кажется, он ничего не нашел, — сказала я. Марино скептически посмотрел на меня, закуривая другую сигарету.

— Откуда такие выводы?

— Результат осмотра места преступления. Она была в халате и бигуди. Похоже, она читала, лежа в постели. Судя по всему, гостей она не ждала.

— С этим я согласен.

— Потом кто-то звонит в дверь, и она, должно быть, впускает его, так как ничто не указывает на то, что он проник в дом силой. Дальше, на мой взгляд, произошло следующее. Этот человек потребовал у нее что-то отдать ему, но она не подчинилась. Он разозлился, принес из столовой стул, поставил его посреди комнаты, усадил ее на него и стал издеваться. Он задавал ей вопросы и, когда она не стала на них отвечать, начал душить ее и не рассчитал силы. Он вынес ее и положил в машину.

— Раз он то входил на кухню, то выходил из нее, то понятно, почему та дверь была незаперта, когда мы приехали, — заметил Марино.

— Может быть. Одним словом, я не думаю, что он хотел ее убить, когда мучил, а после того, как она умерла, попытался представить это как самоубийство, но, видимо, довольно быстро покинул ее дом. Возможно, он испугался, возможно, у него просто пропал интерес к поставленной перед ним задаче. Я сомневаюсь, что он вообще обыскивал дом, да и вряд ли бы он что-либо нашел.

— По крайней мере мы не нашли ничего, — вставил Марино.

— Дженнифер Дейтон была в смятении, — сказала я. — Она написала Грумэну в факсе, что с Уодделом что-то не то. Вероятно, она видела меня по телевизору и даже пыталась со мной связаться, но, слыша автоответчик, вешала трубку.

— Вы думаете, что у нее имелись какие-нибудь бумаги или что-то еще, проливающее свет на всю эту историю?

— Если это так, — сказала я, — тогда она, видимо, была здорово напугана и пыталась куда-нибудь деть это что-то из дома.

— Но куда?

— Не знаю, но, может быть, об этом знает ее бывший муж. Ведь она ездила к нему на пару недель в конце ноября.

— Да. — В глазах Марино появился интерес. — Действительно, она ездила к нему.

* * *

Уилли Трэверс говорил приятным бодрым голосом, когда я наконец дозвонилась до него на курорте Пинк-Шелл в Форт-Майерс-Бич, Флорида. Однако на мои вопросы он отвечал весьма уклончиво и расплывчато.

— Как мне заставить вас доверять мне, мистер Трэверс? — в конце концов в отчаянии спросила я.

— Приезжайте сюда.

— В настоящий момент это весьма непросто.

— Я должен с вами увидеться.

— Простите, я вас не понимаю.

— Такой уж я человек. Если я вас увижу, только тогда и решу, можно ли вам доверять. Мы с Джекки в этом плане похожи.

— Значит, если я приеду в Форт-Майерс и дам вам на себя посмотреть, вы мне поможете?

— В зависимости от того, что я увижу. Я забронировала билеты на шесть пятьдесят утра следующего дня. До Майами мы полетим вместе с Люси. Там я оставлю ее с Дороти и сама поеду в Форт-Майерс, где скорее всего мне придется переночевать, раскаиваясь в собственном идиотизме. Вероятность того, что мое свидание с бывшим супругом Дженнифер Дейтон окажется пустой тратой времени, была огромной.

В субботу, когда я в четыре утра пришла в спальню к Люси, чтобы разбудить ее, снег уже перестал. Прислушавшись к ее дыханию, я дотронулась до ее плеча и прошептала в темноте ее имя. Она зашевелилась и тут же села на кровати. В самолете она спала до Шарлотт, а потом впала в одно из своих невыносимых настроений до самой посадки в Майами.

— Я лучше возьму такси, — заявила она, глядя в окно.

— Ты не можешь уехать на такси, Люси. Мама и ее друг будут искать тебя.

— Вот и хорошо. Пусть ездят вокруг аэропорта целый день. Почему мне нельзя с тобой?

— Тебе нужно ехать домой, а мне — в Форт-Майерс, и оттуда я сразу полечу назад в Ричмонд. Поверь, это малоприятное путешествие.

— Быть с мамой и ее очередным идиотом тоже малоприятно.

— Ты же еще не знаешь, кто он. Ты с ним незнакома. Почему же сразу записываешь его в идиоты?

— Заразил бы ее кто-нибудь СПИДом.

— Люси, чтобы я больше такого не слышала.

— Она того заслуживает. Не понимаю, как она может ложиться в постель с каждым самцом, который приглашает ее в ресторан или в кино. Не понимаю, как она может быть твоей сестрой.

— Тише, — прошептала я.

— Если бы она так соскучилась по мне, она встретила бы меня сама, а не с кем-то за компанию.

— Вовсе не обязательно, — возразила я. — Ты это поймешь, когда в один прекрасный день влюбишься сама.

— А почему ты думаешь, что я еще никогда не влюблялась? — Она гневно посмотрела на меня.

— Потому что, если бы это было так, ты бы знала, что влюбленность будит в нас как самое лучшее, так и самое плохое. Мы становимся то нежными и благородными, то невероятно жестокими. Жизнь словно состоит из крайностей.

— Как мне хочется, чтобы у мамы поскорее миновал климактерический период.

Когда я ехала по Тамайами-Трейл, я тщетно пыталась залатать свою изгрызенную виной совесть. Всякий раз сталкиваясь со своими родственниками, я ощущала какое-то раздражение. Когда я избегала контактов с ними, я чувствовала себя так же, как в детстве, когда научилась исчезать из дома, не выходя из него. Я стала совсем как мой покойный отец. Рациональной, упрямой, умеющей готовить и обращаться с деньгами. Я редко плакала и в ответ на взрывоопасную обстановку в доме, наоборот, вела себя хладнокровно, стараясь не принимать участия во всеобщей напряженности. В результате моя мать с сестрой начали упрекать меня в безразличии, и я росла с ощущением тайного стыда по поводу высказываемых ими упреков.

Я приехала в Форт-Майерс с включенным кондиционером и опущенным из-за солнца козырьком. Вода сливалась волнистой синевой с небом, и пальмы торчали ярко-зелеными перьями на стволах, похожих на страусиные ноги. Курорт «Пинк-Шелл»[15] полностью соответствовал своему названию. Он стоял прямо на берегу, и его балконы выходили на Мексиканский залив. Уилли Трэверс жил в одном из коттеджей, но мне не суждено было встретиться с ним до восьми вечера. Остановившись в одноместном номере, я буквально сбросила на пол всю свою одежду и через семь минут в шортах и майке уже была на пляже.

Не знаю, сколько миль я прошла, потому что потеряла счет времени, а все бухточки и песчаные отмели были одинаково прекрасны. Я смотрела на неуклюжих пеликанов, которые, словно делая глоток виски, запрокидывали голову, чтобы проглотить рыбу, и ловко лавировала между выброшенными на берег синеватыми медузами. Мне встречались в основном пожилые люди. Лишь изредка среди шума волн раздавался детский голос. Я поднимала голыши, отполированные волнами, и напоминавшие леденцы ракушки. Я вспомнила Люси и вновь заскучала по ней.

Когда почти весь пляж погрузился в тень, я вернулась к себе в номер. Приняв душ и переодевшись, я села в машину и поехала по бульвару Эстеро, пока голод словно волшебной палочкой не привел меня к ресторанчику «Скипперз-Гэлли». Я ела красного лютиануса с белым вином и смотрела, как горизонт утопал в темнеющей синеве. Вскоре сумерки сгустились и мне уже не было видно воды.

К тому времени, когда я отыскала коттедж сто восемьдесят два, находившийся возле магазинчика у пирса для рыболовов, я впервые за много лет чувствовала себя столь раскрепощенной. Когда Уилли Трэверс открыл дверь, у меня возникло такое чувство, что мы с ним давно знакомы.

— Первым делом нужно подкрепиться. Вы, разумеется, не ели, — заявил он.

Я с сожалением призналась, что он не угадал.

— Тогда вам просто придется еще поесть.

— Но я не в состоянии.

— Через час я вам докажу, что вы ошибаетесь. Еда будет очень легкой. Обжаренный в масле морской окунь с лимонным соком, посыпанный свежемолотым перцем. А еще мы будем есть мною испеченный хлеб, вкус которого вы запомните на всю жизнь. Так что, поглядим. Да, еще маринованная капуста и мексиканское пиво.

Сообщая мне все это, он открыл две бутылки «Дос-Экис». Бывшему мужу Дженнифер Дейтон я бы дала лет восемьдесят, его опаленное солнцем лицо напоминало потрескавшуюся обожженную глину, но живые голубые глаза искрились молодостью. Он был худощав и всегда говорил с улыбкой. Его волосы напоминали мне белый теннисный мячик.

— Как вы здесь оказались? — спросила я, глядя на висевших на стеках рыб и обшарпанную мебель.

— Пару лет назад я решил оставить работу и заняться рыболовством, и я сделал «Пинк-Шелл» деловое предложение. Если они мне сдадут в аренду за умеренную плату один из коттеджей, я буду работать в рыбном магазинчике.

— А чем вы занимались раньше, какая у вас профессия?

— Та же, что и сейчас. — Он улыбнулся. — Я занимаюсь холистической медициной, а от этого, как и от религии, никогда не уйдешь. Разница лишь в том, что сейчас я работаю с теми людьми, с которыми мне хочется, и у меня больше нет в городе офиса.

— И как же вы понимаете холистическую медицину?

— Я лечу всего человека, простыми методами. Суть в том, чтобы помочь людям обрести сбалансированность, гармонию. — Окинув меня взглядом, он поставил свою бутылку с пивом и подошел ко мне. — Встаньте, пожалуйста.

У меня не было желания возражать.

— Теперь протяните вперед руку. Неважно какую. Держите ее строго параллельно полу. Так, отлично. Сейчас я задам вам вопрос, и, когда вы ответите на него, я нажму на вашу руку, а вы старайтесь удержать ее. Считаете ли вы, что ваша семья может гордиться вами?

— Нет. — Под тяжестью его руки моя тут же опустилась, подобно разводному мосту.

— И все же считаете, но вы очень самокритичны и требовательны к себе. Ну что ж. Давайте-ка еще раз поднимем руну, и я задам вам другой вопрос. Вы хороший специалист своего дела?

— Да.

— Смотрите, я изо всех сил давлю вниз, но ваша рука как железная. Значит, вы хорошо делаете то, чем занимаетесь.

Он вернулся на свой диван, и я тоже села.

— Должна вам признаться, что мое медицинское образование заставляет меня относиться к этому несколько скептически, — с улыбкой сказала я.

— А зря. Принципы ничем не отличаются от тех, которыми вы руководствуетесь изо дня в день. Суть в том, что тело не умеет лгать. Неважно, что вы говорите, уровень вашей энергии отвечает тому, что есть на самом деле. Если ваша голова говорит, что вы любите себя, а это не так, вы слабеете за счет уменьшения энергии. Чувствуется какое-то разумное зерно?

— Да.

— Одна из причин, по которым Дженни раз-два в году приезжала сюда, это чтобы я мог привести ее в равновесие. А когда она была здесь перед Днем благодарения, она казалась настолько развинченной, что мне приходилось работать по нескольку часов каждый день.

— Она не рассказывала вам, в чем дело?

— Там было много причин. Она недавно переехала, и ей не нравились соседи, особенно те, что жили напротив.

— Клэри, — подсказала я.

— Кажется, да. Она — назойливая сплетница, а он, пока его не хватил удар, любил погулять. К тому же у Дженни и с гороскопами было что-то неладно, и она очень переживала.

— А что вы думаете по поводу ее бизнеса?

— У нее был дар, но не было уверенности в себе.

— А не было ли психических отклонений? — Нет. Я бы не сказал. У нее было множество увлечений.

Я неожиданно вспомнила о чистом листе бумаги, который лежал у нее на кровати, придавленный призмочкой, и поинтересовалась, не знает ли Трэверс, что бы это могло значить.

— Это значит, она концентрировалась.

— Концентрировалась? — удивилась я. — На чем?

— Когда Дженни хотела медитировать, она брала белый листок бумаги и ставила на него стеклянную призмочку. Потом сидела очень неподвижно и медленно поворачивала призмочку, глядя, как отраженный от ее плоскостей свет падал на бумагу. Для нее это было то же самое, что для меня, когда я смотрю на воду.

— А больше ее ничего не беспокоило, когда она приезжала к вам, мистер Трэверс?

— Зовите меня Уилли. Да и вы знаете, о чем я собираюсь вам сказать. Ее угнетенное состояние было связано с тем заключенным, которого собирались казнить. Ронни Уоддел. Дженни и Ронни переписывались много лет, и она никак не могла привыкнуть к мысли о том, что его казнят.

— Вы не знаете, сообщал ли ей Уоддел что-нибудь такое, что могло представлять для нее угрозу?

— Да, что-то вроде этого.

Не сводя с него глаз, я взяла свое пиво.

— Когда она приехала сюда в последний раз, она привезла с собой все письма и все, что он присылал ей в течение этих лет. Она хотела, чтобы я их здесь сохранил.

— Почему?

— Чтобы они были в надежном месте.

— Она боялась, что кто-то может попытаться у нее их отнять?

— Мне известно лишь то, что она была напугана. Она сказала, будто в начале ноября Уоддел заявил ей, что готов к смерти и не хочет больше бороться. Очевидно, он убедился, что его уже ничто не спасет. Он попросил ее съездить на ферму в Суффолк и взять у матери его вещи. Он сказал, что ему хочется, чтобы они были у нее, и мать поймет.

— А что это за вещи? — спросила я. — Одна вещь. — Он поднялся. — Не знаю, какое она имеет значение, и не уверен, что хочу знать. Так что я намерен отдать ее вам, доктор Скарпетта. Можете взять ее с собой в Вирджинию. Можете передать ее в полицию. Делайте с ней что хотите.

— Почему вы вдруг решили помочь? — поинтересовалась я. — Почему вы не сделали этого несколько недель назад?

— Ко мне никто не приезжал, — отозвался он из соседней комнаты. — Я же говорил вам, когда вы звонили, что не люблю иметь дело с людьми по телефону.

Вернувшись, он поставил к моим ногам черный дипломат с открытым замком и посеченной кожей.

— Честно говоря, вы делаете мне большое одолжение, забирая его из моей жизни, — сказал Уилли Трэверс, и я чувствовала, что он искренен. — От одной мысли о нем с моей энергией творится что-то неладное.

* * *

Множество писем, написанных Ронни Уодделом Дженнифер Дейтон из камеры смертников, были аккуратно перетянуты резиновыми жгутами и разложены в хронологическом порядке. Той ночью я просмотрела лишь несколько из них в своем номере, потому что их значимость была едва заметна на фоне других обнаруженных мною вещей.

В дипломате лежали исписанные блокноты, не представлявшие никакой ценности, потому как в них содержались данные и пометки, имевшие отношение к прецедентам, судебным делам и дилеммам более чем десятилетней давности. Там также были ручки с карандашами, карта Вирджинии, коробочка с таблетками от ангины, ингалятор «Викс» и бесцветная гигиеническая губная помада. В желтом футлярчике лежал трехмиллиграммовый шприц для инъекций эпинефрина, который обычно имеют при себе люди, страдающие от аллергии на укусы пчел или какую-нибудь пищу. На рецепте при нем было напечатано имя пациента, число и небольшая инструкция. Уоддел, несомненно, украл дипломат из дома Робин Нейсмит в то роковое утро, когда он убил ее. Возможно, он и понятия не имел, кому он принадлежал, пока не унес его с собой и не сломал замок. Уоддел обнаружил, что изуверски расправился с достаточно известной личностью, любовником которой оказался Джо Норринг, бывший в то время главным прокурором Вирджинии.

* * *

— У Уоддела абсолютно не было никаких шансов, — сказала я. — Я не говорю о том, что его следовало помиловать после такого жуткого совершенного им преступления. Но с самого момента его ареста Норринг потерял покой. Он знал, что оставил свой дипломат дома у Робин, и знал, что полиция его не обнаружила.

Трудно сказать, почему он оставил дипломат в доме Робин. Возможно, он просто забыл его, и никто из них не мог предположить, что эта ночь окажется для нее последней.

— Я просто не могу представить себе реакцию Норринга, когда он об этом услышал, — сказала я.

Продолжая разбирать бумаги, Уэсли бросил на меня взгляд поверх своих очков.

— Да, такое представить просто невозможно. Мало того, что все могли узнать о его любовнице, — но отношения с Робин тут же поставили бы его в число первых подозреваемых в убийстве.

— В некотором смысле, — заметил Марино, — ему повезло, что Уоддел забрал дипломат.

— Я очень сомневаюсь, что он считал это везением, — возразила я. — Если бы дипломат оказался на месте преступления, ему бы не поздоровилось. Но украденный чемодан мог всплыть когда и где угодно.

Марино взял кофейник и добавил всем кофе.

— Должно быть, кто-то как-то обеспечивал молчание Уоддела.

— Возможно. — Уэсли взял сливки. — А может, Уоддел и не пытался раскрыть рта. Мне кажется, он с самого начала боялся, что из-за украденного дипломата ему будет только хуже. Дипломат мог быть использованкак оружие, но против кого оно оказалось бы направлено? Кого бы оно уничтожило? Норринга или Уоддела? Настолько ли Уоддел верил в нашу систему, чтобы замахнуться на главного прокурора штата? Настолько ли он верил в нее, чтобы замахнуться годами позже на губернатора — единственного человека, который мог даровать ему жизнь?

— Но Уоддел молчал, зная, что мать сохранит то, что он спрятал на ферме, до тех пор, пока он не решит передать это кому-нибудь еще, — сказала я.

— У Норринга было десять лет, чтобы найти свой дипломат, — заметил Марино. — Почему же он так долго выжидал, вместо того чтобы искать?

— Я подозреваю, что Норринг с самого начала установил за Уодделом наблюдение, — сказал Уэсли, — и оно стало более пристальным в последние несколько месяцев. Чем ближе казнь, тем меньше Уодделу было что терять, тем больше становилась вероятность того, что он может заговорить. Не исключено, что кто-то прослушивал его телефонный разговор с Дженнифер Дейтон, когда он звонил ей в ноябре. И, возможно, Норринг, узнав об этом, запаниковал.

— Не иначе, — согласился Марино. — Я лично осматривал все вещи Уоддела, когда мы работали с этим делом. У парня почти ничего не было, а если что-то из его вещей осталось на ферме, то мы этого так и не нашли.

— И Норрингу было это известно, — добавила я.

— А как же, — воскликнул Марино. — И вот ему доводится узнать нечто странное о том, что какие-то вещи перекочевывают с фермы к этой подруге Уоддела. И опять чертов дипломат снится Норрингу в кошмарных снах, и к тому же он не может подстроить, чтобы кто-то просто так вломился в дом Дженнифер Дейтон, пока Уоддел еще жив. Если с ней что-то случится, неизвестно, как Уоддел поведет себя. А хуже всего то, что он может все выдать Грумэну.

— Бентон, — сказала я, — а ты случайно не знаешь, почему Норринг носил с собой эпинефрин? На что у него была аллергия?

— Кажется, на моллюсков. У него всегда с собой эпинефрин.

Они продолжали беседовать, а я проверила в духовке лазанью и открыла бутылку «кендалл-джексон». Дело против Норринга займет очень много времени, если вообще можно будет что-то доказать, и мне показалось, я где-то понимала, что должен был испытывать Уоддел.

Я позвонила Николасу Грумэну домой только около одиннадцати часов вечера.

— В Вирджинии моя песенка спета, — заявила я. — Пока Норринг на своем месте, он позаботится о том, чтобы меня на моем не было. Они отняли у меня жизнь, но не получат мою душу. Я буду все время апеллировать к Пятой поправке.

— Тогда вам наверняка предъявят обвинение.

— Учитывая то, с какими мерзавцами приходится иметь дело, думаю, это в любом случае неизбежно.

— Ну-ну, доктор Скарпетта. Неужели вы забыли, что за мерзавец будет представлять вас? Не знаю, где вы провели свой уик-энд, а я свой провел в Лондоне.

Я почувствовала, как от моего лица отхлынула кровь.

— Конечно, нет гарантии, что это нам поможет запросто прокатить Паттерсона, — говорил тот человек, которого, как мне долго казалось, я ненавидела, — но я сделаю все, чтобы суд мог выслушать показания Чарли Хейла.

Глава 14

Двадцатого января было так же ветренно, как в марте, но значительно холоднее. Солнце слепило мне глаза, когда я ехала на восток по Броуд-стрит в направлении здания суда Джона Маршалла.

— Сейчас я вам скажу еще кое-что, хотя это вы и без меня знаете, — сказал Николас Грумэн. — Пресса будет вспенивать воду, словно прожорливые пираньи. Мы пойдем рядом, ни на кого не глядя и не оборачиваясь, кто бы там ни был и что бы он ни говорил.

— Мы не сможем найти свободного места на стоянке, — сказала я, поворачивая на Девятую. — Я так и знала.

— Притормозите. Вон там какая-то добрая женщина намерена нам помочь. Отлично. Она уезжает, если сможет развернуться.

Позади меня кто-то просигналил.

Взглянув на свои часы, я повернулась к Грумэну, как спортсмен в ожидании последних наставлений своего тренера. Он был одет в темно-синее длинное пальто, на руках черные кожаные перчатки, его трость с серебряным набалдашником лежала на сиденье, а на коленях он держал видавший виды дипломат.

— Теперь помните, — сказал он. — Ваш приятель Паттерсон решает, кто будет выступать, а кто нет, так что нам остается полагаться на вмешательство присяжных, и тут все зависит от вас. Вам нужно установить с ними контакт, Кей. Вы должны расположить к себе десять-одиннадцать незнакомых людей с того самого момента, как войдете в зал. Вне зависимости от того, о чем они захотят вас расспросить. Не воздвигайте стены. Будьте доступны.

— Понимаю, — ответила я.

— Будем стараться изо всех сил. Договорились?

— Договорились.

— Удачи, доктор. — Улыбнувшись, он похлопал меня по руке.

В здании суда нас остановил представитель охраны со сканером в руке. Он осмотрел мою сумочку и дипломат, как неоднократно это делал в прошлом, когда я приходила сюда в качестве свидетеля. Но на этот раз он старательно избегал моего взгляда и упорно молчал. От грумэновской трости сканер зазвенел, и мой адвокат продемонстрировал образец сдержанности и учтивости, объясняя, что ни серебряный набалдашник, ни наконечник, ни сама трость из темного дерева не таят в себе взрывных устройств.

— Он что, думает, я сюда с ружьем пришел? — воскликнул Грумэн, когда мы уже садились в лифт.

Едва двери лифта открылись на третьем этаже, на нас, как и следовало ожидать, набросились репортеры. Для человека, страдавшего подагрой, мой защитник двигался просто стремительно, его трость, словно метроном, отстукивала шаги. Как ни странно, я чувствовала себя несколько оттесненной в сторону и вне фокуса, пока мы шли к почти пустому залу суда, где в уголке сидели Уэсли и худенький молодой человек, которого, я знала, звали Чарли Хейл. Правая сторона его лица была испещрена тонкими розовыми шрамами. Когда он встал и с некоторой неловкостью сунул свою правую руку в карман пиджака, я увидела, что у него не хватает нескольких пальцев. Он был одет в нескладный темный костюм с галстуком и озирался вокруг, пока я, присев, занялась осмотром содержимого своего дипломата. Я не могла поговорить с ним, и трое мужчин сознательно делали вид, что не замечали моего подавленного состояния.

— Давайте минутку обсудим, как обстоят дела, — сказал Грумэн. — Я думаю, мы можем рассчитывать на показания Джейсона Стори и офицера Люцеро. Ну и, разумеется, Марино. Не знаю, кто еще должен принять участие в этом тайном суде Паттерсона.

— Кстати, — Уэсли посмотрел на меня, — я разговаривал с Паттерсоном. Я сказал ему, что у него нет фактов и что я буду говорить об этом на суде.

— Мы исходим из того, что до суда дело не дойдет, — возразил Грумэн. — И, когда будете выступать, я бы хотел, чтобы вы дали присяжным понять, что беседовали с Паттерсоном и говорили ему об отсутствии фактов, однако он настаивал на своем. Каждый раз, когда его вопрос будет касаться того или иного момента, уже затронутого вами в личной беседе, я хочу, чтобы вы упоминали это. Например, «как я уже говорил вам во время беседы, состоявшейся у вас в офисе» или «как ясно я дал вам понять во время нашего разговора» и т. д. и т. п.

Важно, чтобы присяжные знали, что вы не только специальный агент ФБР, но что вы возглавляете отдел бихевиоральных исследований в Куонтико, задачей которого являются анализ преступлений, связанных с насилием над личностью, и изучение психологического образа преступника. Вероятно, вам стоит сказать о том, что доктор Скарпетта никак не вписывается в образ человека, совершившего преступление, о котором идет речь, и что, на ваш взгляд, сама идея происходящего абсурдна. Так же важно довести до сведения присяжных, что вы являлись руководителем и ближайшим другом Марка Джеймса. Можете импровизировать как угодно, и, будьте покойны, Паттерсон не станет задавать вопросов. Члены жюри должны четко уяснить, что Чарли Хейл здесь.

— А если они меня не пригласят? — спросил Чарли Хейл.

— Тогда у нас связаны руки, — ответил Грумэн. — Как я уже объяснял в нашей беседе в Лондоне, все это — спектакль. Доктор Скарпетта не может представить никаких доказательств, и мы должны сделать так, чтобы по крайней мере один из членов жюри пригласил нас зайти через заднюю дверь.

— Это не так просто, — заметил Хейл.

— У вас есть копии депозитных квитанций и оплаченных вами счетов?

— Да, сэр.

— Очень хорошо. Не ждите, пока вас спросят.

Просто положите их на стол во время своего выступления. А состояние вашей жены не изменилось со времени нашего разговора?

— Нет, сэр. Как я вам сказал, ей сделали искусственное оплодотворение. Пока все хорошо.

— Не забудьте об этом упомянуть, если будет возможность, — сказал Грумэн.

Через несколько минут меня пригласили в зал, где заседало жюри.

— Ну, конечно. Сначала он предпочтет увидеть вас. — Грумэн встал вместе со мной. — Затем он пригласит ваших «доброжелателей», чтобы, так сказать, у членов жюри остался неприятный привкус во рту. — Он дошел со мной до двери. — Когда я вам понадоблюсь, я — здесь.

Кивнув, я вошла в зал и села в свободное кресло во главе стола. Паттерсона не было, но я поняла, что это один из его тактических ходов, своеобразный гамбит. Он хотел, чтобы я как следует прочувствовала испытующие взгляды этих десяти незнакомых людей, в чьих руках находилась моя судьба. Я встретилась глазами со всеми и с нем-то даже обменялась улыбками. Молодая, серьезная на вид женщина с ярко накрашенными губами решила не дожидаться главного прокурора.

— Почему вы предпочитаете работать с трупами, вместо того чтобы иметь дело с живыми людьми? — поинтересовалась она. — Довольно странный выбор для врача.

— Именно забота о живых и заставляет меня заниматься изучением трупов, — ответила я. — От мертвых мы узнаем то, что идет на благо живым, и следует отдать им должное.

— И на вас это не действует? — спросил пожилой мужчина с большими мозолистыми руками. Он сморщился, как от боли.

— Конечно, действует.

— Сколько лет вам еще пришлось учиться после окончания средней школы? — спросила полная чернокожая женщина.

— Семнадцать, включая аспирантуру и практику.

— О Боже мой!

— И где вы учились?

— Вы имеете в виду, в каких учебных заведениях? — переспросила я худого молодого человека в очках.

— Да, мэм.

— Сент-Майклз, Академия Лурдской Богоматери, Корнелл, Джонс Гопкинс, Джорджтаун.

— Ваш отец был врачом?

— Мой папа был владельцем небольшого продуктового магазинчика в Майами.

— Не хотел бы я оказаться на месте того, кому пришлось платить за столько лет учебы.

Кто-то из членов жюри тихонько рассмеялся.

— Мне всегда удавалось получать стипендию, — сказала я. — С самой средней школы.

— У меня дядя работает в похоронном зале «Сумерки» в Норфолке, — сказал кто-то из жюри.

— Перестань, Барри. Нет похоронного зала с таким названием.

— Я не шучу.

— Ерунда. В Файеттвилле есть зал, которым владеет семейство Стифф.[16] Ни за что не угадаете, как он называется.

— Куда там.

— Вы не здешняя?

— Я родилась в Майами, — ответила я.

— Скарпетта — испанская фамилия?

— Нет, итальянская.

— Интересно. Мне казалось, все итальянцы смуглые, темноволосые.

— Мои предки из Вероны, это на севере Италии, где значительную часть населения составляют потомки савояров, австрийцев и швейцарцев, — терпеливо объясняла я. — Многие из нас голубоглазые и светловолосые.

— Вы наверняка умеете хорошо готовить.

— Это одно из моих любимых занятий.

— Доктор Скарпетта, я не совсем хорошо понял, какую должность вы занимаете, — сказал хорошо одетый мужчина приблизительно моего возраста. — Вы являетесь главным медицинским экспертом Ричмонда?

— Штата. У нас четыре районных отделения. Центральный офис здесь, в Ричмонде, Прибрежный — в Норфолке, Западный — в Роаноке и Северный — в Александрии.

— И шеф, значит, находится в Ричмонде.

— Да. И это, на мой взгляд, довольно логично, поскольку судмедэкспертиза является частью правительственной структуры штата, а законодательные органы штата находятся в Ричмонде, — ответила я, и в этот самый момент дверь открылась и в зал вошел Рой Паттерсон.

Это был широкоплечий видный чернокожий мужчина с коротко постриженными, начавшими седеть волосами. Он был одет в темно-синий костюм с двубортным пиджаком, а на манжетах его бледно-желтой рубашки были вышиты его инициалы. Он поприветствовал членов жюри и холодно поздоровался со мной.

Я догадалась, что женщина с ярко накрашенными губами являлась старшиной присяжных. Откашлявшись, она довела до моего сведения, что я не обязана давать показания и что все сказанное мной может быть использовано против меня.

— Я понимаю, — ответила я, и меня привели к присяге.

Возвышаясь надо мной, Паттерсон кратко представил меня и более подробно рассказал о власти, которой наделен человек, занимающий мое положение, и о том, с какой легкостью этой властью можно пользоваться не по назначению.

— И кто же мог быть свидетелем? — вопрошал Паттерсон. — В большинстве случаев никто не наблюдал за работой доктора Скарпетты, за исключением того человека, который был возле нее практически каждый день. Сьюзан Стори. Но мы не услышим ее свидетельских показаний, дамы и господа, потому что она и ее не родившийся на свет ребенок мертвы. Однако мы услышим их сегодня из уст других людей. И перед вами предстанет написанный ими портрет холодной, тщеславной женщины, стремящейся к власти и совершающей роковые ошибки. Сначала она платила Сьюзан Стори за ее молчание. Затем убила ее ради этого.

Когда речь зайдет о тщательно спланированном преступлении, подумайте, кто может сделать это лучше человека, являвшегося экспертом по расследованию преступлений? Специалиста, знающего, что убивать кого-то в машине следует мелкокалиберным оружием во избежание рикошета пуль. Специалист не оставит улик на месте преступления, даже стреляных гильз. Специалист не станет пользоваться своим собственным оружием — пистолетом, о котором знают его друзья и коллеги. Он не будет пользоваться чем-то таким, что может вывести на него.

А разве нельзя было воспользоваться револьвером из лаборатории? Ежегодно, дамы и господа, судами конфискуются сотни единиц огнестрельного оружия, использованного для совершения преступлений. Что-то из него передается в лабораторию штата. Насколько нам известно, револьвер двадцать второго калибра, тот самый, что был приставлен к затылку Сьюзан Стори, в настоящий момент висит на щите в лаборатории по исследованию огнестрельного оружия или находится в учебном тире, где среди других судмедэкспертов обычно тренировалась в стрельбе и доктор Скарпетта. Кстати, с таким мастерством ее приняли бы на службу в любое полицейское управление Америки. И ей уже однажды довелось убить человека, правда, я говорю о том случае, когда ее действия квалифицировались как самооборона.

Я сидела, молча уставившись на свои сложенные на столе руки, протоколист суда бесшумно нажимала на клавиши, а Паттерсон продолжал. Он всегда говорил красноречиво, но обычно не знал, когда надо остановиться. Попросив меня объяснить происхождение отпечатков на конверте, найденном в комоде Сьюзан, он так долго и пространно пытался подчеркнуть неправдоподобность приведенных мною доводов, что, мне показалось, некоторые члены жюри стали недоумевать, почему сказанное мною не может быть правдой. Затем он перешел к деньгам.

— Правда ли то, доктор Скарпетта, что двенадцатого ноября вы пришли в филиал «Сигнит-бэнк» и выписали чек на сумму десять тысяч долларов?

— Да, это так.

На какое-то мгновение Паттерсон заметно растерялся. Он предполагал, что я сошлюсь на Пятую поправку.

— А правда ли то, что в тот раз вы не положили деньги ни на один из своих счетов?

— И это тоже правда, — ответила я.

— Следовательно, за несколько недель до того, как лаборантка вашего морга положила на свой счет неизвестно откуда взявшуюся сумму в три с половиной тысячи долларов, вы вышли из «Сигнит-бэнк» с десятью тысячами наличных в кармане?

— Нет, сэр, это не так. Среди моих финансовых документов вы, должно быть, видели копию банковского чека на сумму в семь тысяч триста восемнадцать фунтов стерлингов. Мой экземпляр копии у меня здесь с собой.

Я вынула его из своего дипломата.

Едва взглянув на него, Паттерсон попросил протоколиста суда внести это в протокол в качестве улики.

— Это весьма любопытно, — сказал он. — Вы приобрели банковский чек, выписанный на имя некоего Чарлза Хейла. Не являлось ли это одной из ваших изобретательных выдумок, направленных на то, чтобы скрыть выплачиваемые вами деньги лаборантке морга и, возможно, кому-то еще? Не обменивал ли человек по имени Чарлз Хейл фунты стерлингов опять на доллары, чтобы направить наличные куда-нибудь еще — возможно, Сьюзан Стори?

— Нет, — ответила я. — Я не передавала чек Чарлзу Хейлу.

— Не передавали? — Он несколько смутился. — Так что же вы с ним сделали?

— Я отдала его Бентону Уэсли, а он проследил за тем, чтобы чек попал к Чарлзу Хейлу. Бентон Уэсли…

Он оборвал меня.

— История становится все более нелепой.

— Мистер Паттерсон…

— Кто такой Чарлз Хейл?

— Я бы хотела закончить свое заявление, — сказала я.

— Кто такой Чарлз Хейл?

— Я бы предпочла дослушать то, о чем она пыталась рассказать, — сказал мужчина в клетчатой куртке.

— Что ж, пожалуйста, — с холодной улыбкой произнес Паттерсон.

— Я отдала банковский чек Бентону Уэсли. Он является специальным агентом ФБР и возглавляет отдел бихевиоральных исследований в Куонтико.

Одна из женщин робко подняла руку.

— Это тот, о котором было написано в газетах? Тот, которого приглашают во время расследования таких жутких убийств, как те, что были в Гейнсвилле?

— Да, это он, — сказала я. — Это мой коллега. Он также был лучшим другом одного моего приятеля, Марка Джеймса, который тоже был специальным агентом ФБР.

— Доктор Скарпетта, — нетерпеливо встрял Паттерсон, — давайте будем называть все своими именами. Марк Джеймс был не просто — цитирую — «одним вашим приятелем».

— Вы задаете мне вопрос, мистер Паттерсон?

— Помимо того, что главный судмедэксперт откровенно злоупотребляла своим служебным положением, когда спала с агентом ФБР, этот момент не имеет непосредственного отношения к делу. Так что я не стану…

Я не дала ему договорить.

— Моя дружба с Марком Джеймсом началась в юридическом институте. Никакого злоупотребления служебным положением не было, и я возражаю против заявлений главного прокурора о том, с кем я сплю. Протоколист продолжала печатать. Я так стиснула руки, что у меня побелели суставы. Паттерсон решил вновь задать тот же вопрос:

— Кто такой Чарлз Хейл, и с какой стати вы решили дать ему сумму в размере десяти тысяч долларов?

Я мгновенно вспомнила розовые шрамы, розовую кожу на оставшихся от двух пальцев обрубках.

— Он был продавцом билетов на лондонском Викторианском вокзале, — ответила я.

— Был?

— Он работал там в понедельник восемнадцатого февраля, в тот день, когда взорвалась бомба.

Никто не сообщил мне. Весь день я слышала об этом в новостях, но узнала о случившемся лишь в два сорок одну ночи девятнадцатого февраля по телефону. В Лондоне было шесть сорок одна утра, и Марк был мертв уже почти целые сутки. Я была настолько потрясена, что звонившему мне Бентону Уэсли нелегко далось объяснение, как это могло произойти.

— Это же случилось вчера, я читала об этом вчера. Ты хочешь сказать, что подобное повторилось?

— Взрыв произошел вчера утром в самый час пик. Но я только что узнал про Марка. Наш атташе в Лондоне сейчас сообщил мне.

— Ты не ошибся? Ты уверен, что не ошибаешься?

— Боже мой. Мне очень таль, Кей.

— Его уже опознали?

— Да.

— И нет никаких сомнений? То есть…

— Кей. Я сейчас дома. Я могу через час подъехать.

— Нет, нет.

Я вся дрожала, но почему-то не могла плакать. Я бродила по дому и, заламывая руки, еле слышно стонала.

— Однако вы не знали этого Чарлза Хейла до того, как он пострадал во время взрыва, доктор Скарпетта. Что же вас побудило дать ему десять тысяч долларов? — Паттерсон вытер лоб носовым платком.

— Они с женой не могли иметь детей, но им очень хотелось ребенка.

— А откуда вам известны такие интимные подробности жизни незнакомых вам людей?

— Мне рассказал Бентон Уэсли, и я решила предложить им обратиться в Борн-Холл, ведущий институт, занимающийся искусственным оплодотворением. Искусственное оплодотворение не предусмотрено государственной медицинской страховкой.

— Но вы сказали, что взрыв произошел в феврале, а чек был выписан вами в ноябре.

— Я не знала о проблемах Хейлов до прошлой осени, когда ФБР, разведав все это каким-то образом, напечатало его фотографию. Я давно просила Бентона сообщить мне, что я могу сделать для мистера Хейла.

— И потом вы решили взять на себя финансирование искусственного оплодотворения чужих вам людей? — спросил Паттерсон таким тоном, будто я только что призналась ему, что верила в существование живых гномов.

— Да.

— Вы, часом, не святая, доктор Скарпетта?

— Нет.

— Тогда, будьте любезны, объясните свои действия.

— Чарлз Хейл пытался помочь Марку.

— Пытался ему помочь? — Паттерсон принялся расхаживать взад-вперед. — Пытался ему помочь купить билет, сесть на поезд, найти туалет — как помочь? Что вы имеете в виду?

— Марк был некоторое время в сознании, а Чарлз Хейл, серьезно покалеченный, оказался на земле рядом с ним. Он пытался убрать с Марка обломки. Он разговаривал с ним, снял пиджак и укрыл… Он пытался остановить кровотечение. Он делал все, что мог. Его ничто не могло спасти, но он все-таки был не один. Я очень благодарна ему за это. Сейчас зарождается новая жизнь, и я рада, что могла хоть как-то отблагодарить. Мне это помогает. Хоть как-то. Нет. Я — не святая. Это было нужно для меня. Когда я помогала Хейлам, я помогала и себе.

В зале воцарилась такая тишина, словно там никого не было.

Несколько подавшись вперед, женщина с ярко накрашенными губами обратилась к Паттерсону:

— Чарли Хейл, я так думаю, продолжает жить в Англии. Нельзя ли вызвать Бентона Уэсли?

— Нет необходимости вызывать ни того ни другого, — сказала я. — Они оба здесь.

* * *

Меня не было в зале, когда старшина присяжных сообщила Паттерсону о том, что специальное большое жюри отказалось предавать меня суду. Не присутствовала я и при том, когда об этом сообщали Грумэну. Закончив давать показания, я занялась поисками Марино.

— Я видел, как он выходил из туалета около получаса назад, — сказал мне какой-то офицер, куривший возле фонтана.

— А вы не могли бы попробовать вызвать его по радио? — спросила я.

Пожав плечами, он отстегнул радио от ремня и попросил через диспетчера Марино. Марино не отвечал.

Я спустилась по лестнице и выбежала на улицу. Сев в машину, я захлопнула дверцы и завела мотор. Потом схватила телефонную трубку и позвонила в полицейское управление, которое находилось напротив суда через улицу. Пока взявший трубку детектив говорил мне, что Марино нет, я проехала по стоянке в поисках его белого «форда-лтд». Так и не обнаружив его, я свернула на свободное резервное место и позвонила Нилзу Вэндеру.

— Вы помните то ограбление во Фрэнклине — где обнаруженные отпечатки совпали с отпечатками Уоддела? — спросила я.

— Когда украли гагачью куртку?

— Да, именно это.

— Помню.

— А нет ли у вас случайно карточек с отпечатками пострадавшего?

— Нет, лишь отпечатки, обнаруженные на месте преступления.

— Спасибо, Нилз.

После этого я позвонила диспетчеру.

— Скажите, лейтенант Марино не объявлялся? — спросила я.

— Объявлялся, — услышала я через пару секунд ее голос.

— Пожалуйста, если вы сможете связаться с ним и выяснить, где он, передайте ему, что с ним срочно хочет поговорить доктор Скарпетта.

Примерно минуту спустя в трубке вновь раздался голос диспетчера:

— Он на центральной заправке.

— Передайте ему, что я в двух минутах оттуда и уже еду к нему.

Городская заправка, которой пользовалось полицейское управление, находилась на пятачке асфальта, окруженном проволочной оградой. Она работала только по методу самообслуживания. Там не было ни своего персонала, ни зала для отдыха, ни автоматов для продажи чего бы то ни было. Лобовое стекло можно было почистить лишь в том случае, если у вас имелось с собой все необходимое для этого. Когда я подъехала, Марино засовывал в боковой карман свою заправочную карточку. Он вылез из машины и подошел ко мне.

— Только что по радио слышал, — сказал он, не в силах сдержать улыбки. — Где Грумэн? Я хочу пожать ему руку.

— Он остался в суде с Уэсли. Что случилось? — Неожиданно я почувствовала легкое головокружение.

— Вы не знаете? — удивленно спросил он. — Черт возьми, док. Они отцепились от вас, вот что случилось. Нечто подобное со специальным большим жюри происходило лишь пару раз на моей памяти.

Глубоко вздохнув, я покачала головой.

— Наверное, кто-нибудь другой на моем месте уже плясал бы джигу. Но у меня что-то нет большого энтузиазма.

— Да, вероятно, вы правы.

— Марино, как звали того человека, который заявил о том, что у него украли куртку на гагачьем пуху?

— Саливан. Хилтон Саливан. А что такое?

— Когда я давала показания, Паттерсон сделал чудовищное предположение о том, что я могла воспользоваться револьвером из лаборатории, чтобы убить Сьюзан. Иными словами, всегда рискованно пользоваться своим оружием, потому что, если его проверят и докажут, что из него стреляли такими-то пулями, придется долго объяснять и оправдываться.

— Какое это имеет отношение к Саливану?

— Когда он переехал в свою квартиру?

— Не знаю.

— Если бы я собиралась кого-нибудь убить из своего «рюгера», было бы весьма предусмотрительно с моей стороны сообщить перед этим в полицию о его пропаже. Потом, если он каким-то образом и всплывет — например, я решу от него избавиться и куда-нибудь его подброшу, — полицию выведет на меня его серийный номер, однако я своим заявлением о краже смогу доказать, что в момент преступления оружием владела не я.

— Вы хотите сказать, что Саливан написал фальшивое заявление? Что он просто имитировал ограбление?

— Я хочу сказать, что над этим стоит задуматься, — ответила я. — У него, как нарочно, не было сигнализации и, как нарочно, было открыто окно. Он отвратительно вел себя с полицейскими. И, я уверена, они вздохнули с облегчением, когда он ушел, и вряд ли у них возникла мысль о том, чтобы продлить себе удовольствие общения с ним и взять отпечатки. Тем более что он был одет в белое и проклинал рассыпанный повсюду черный порошок. Меня интересует, откуда вы знаете, что оставленные в квартире Саливана отпечатки не были оставлены им же? Он там живет. И там повсюду его отпечатки.

— В АСИОП они совпали с отпечатками Уоддела.

— Правильно.

— Если это так, то зачем Саливану было звонить в полицию по поводу той статьи про гагачий пух, которая появилась в газете?

— Как говорил Бентон, этот тип любит поиграть. Ему нравится доставлять людям беспокойство. Он получает удовольствие от щекотки нервов.

— Черт. Дайте-ка мне ваш телефон.

Он зашел с другой стороны и сел ко мне в машину. Набрав телефон справочной, он узнал номер Саливана. Дозвонившись до управляющего, Марино поинтересовался, когда Хилтон Саливан купил себе квартиру.

— Тогда кто же? — спросил Марино. Он что-то записал в блокноте. — Какой номер и на какую улицу выходит? А его машина? Да, если можно.

Когда Марино положил трубку, он взглянул на меня.

— Черт, а квартира-то вовсе и не его. Она принадлежит какому-то бизнесмену, который ее сдает, а Саливан начал снимать ее с первой недели декабря и как раз шестого внес деньги. — Открыв дверцу машины, он добавил: — А ездит он на темно-синем «шевроле». Это старый микроавтобус без окон.

Мы с Марино вернулись к полицейскому управлению, а мою машину оставили на стоянке. Затем поехали по Броуд-стрит в направлении Фрэнклина.

— Будем надеяться, что управляющий не спугнул его, — громко сказал Марино, чтобы перекричать шум мотора.

Притормозив, он остановился возле восьмиэтажного кирпичного дома.

— Его окна выходят во двор, — оглядываясь по сторонам, пояснил он. — Так что он не должен нас заметить.

Сунув руку под сиденье, он достал еще один пистолет вдобавок к тому, что у него уже был в кобуре под левой рукой. Он засунул пистолет за ремень брюк сзади, положил в карман дополнительную обойму и открыл дверцу машины.

— Если вы намерены затеять войну, я лучше останусь в машине, — сказала я.

— Если начнется война, я кину вам свой триста пятьдесят седьмой, и вам лучше продемонстрировать свои незаурядные способности, о которых говорил Пат-терсон. Держитесь все время позади меня. — Поднявшись по лестнице, он позвонил. — Вероятно, его нет.

Вскоре дверь открылась. Пожилой мужчина с мохнатыми седыми бровями представился управляющим, с которым Марино некоторое время назад разговаривал по телефону.

— Не знаете, он дома? — спросил Марино.

— Понятия не имею.

— Мы хотим подняться и проверить.

— Подниматься не надо, потому что он живет на этом этаже. — Управляющий показал рукой. — Идите по этому коридору и налево. Угловая квартира в самом конце. Номер семнадцать.

Здание сохраняло сдержанную, но наскучившую роскошь, напоминавшую о старых отелях, где уже никто особо не хотел останавливаться, потому что комнаты казались слишком маленькими, декор — чересчур потемневшим и несколько обшарпанным. Меня привлекли следы от сигарет на мохнатом красном ковре и почти почерневшая деревянная обшивка стен. На двери угловой квартиры Хилтона Саливана висел медный номер 17. Глазка в двери не было, и, когда Марино постучал, мы услышали шаги.

— Кто там? — спросил чей-то голос.

— Техник-смотритель, — отозвался Марино. — Надо поменять фильтр в вашем нагревателе.

Дверь открылась, и в тот момент, когда я увидела пронзительный взгляд голубых глаз в образовавшемся пространстве и они встретились с моими, у меня перехватило дыхание. Хилтон Саливан попытался захлопнуть дверь, но Марино успел подставить ногу.

— В сторону! — крикнул мне Марино, выхватывая свой револьвер и стараясь как можно дальше отклониться от дверного проема.

Я отпрыгнула в коридор, когда он неожиданным ударом распахнул дверь, и она, открывшись настежь, громко стукнулась о стену в квартире. Держа револьвер наготове, он вошел внутрь, а я в страхе ждала звуков схватки или перестрелки. Шли минуты. Тут я услышала, как Марино что-то сообщал по своему переносному радио. Он появился мокрый от пота и красный от злости.

— Чтоб ему провалиться. Невероятно. Выпрыгнул в окно, как заяц. И след простыл. Вот сукин сын, а? Его фургончик торчит все там же на стоянке. А он удрал пешком. Я поднял все подразделения в этом районе. — Вытирая лицо рукавом, он все никак не мог отдышаться.

— Я думала, это женщина, — оторопело произнесла я.

— А? — Марино внимательно посмотрел на меня.

— Когда я ездила к Хелен Граймз, он был в ее доме. Он раз выглянул из двери, пока мы разговаривали на крыльце. Я решила, что это женщина.

— Саливан находился в доме «фрау»? — громко переспросил Марино.

— Да, у меня нет никаких сомнений.

— О Боже. Не вижу здесь никакого смысла. Однако смысл появился, когда мы начали осматривать квартиру Саливана. Она была со вкусом обставлена старинной мебелью, устлана дорогими коврами, которые, как сказал Марино со слов управляющего, принадлежали ее владельцу. Из спальни тихо лились звуки джаза. Там мы обнаружили синюю куртку на гагачьем пуху, которая лежала на кровати возле бежевой вельветовой рубашки и аккуратно сложенных потертых джинсов. На ковре стояли его кроссовки с носками. На комоде из красного дерева лежали зеленая кепка, темные очки и небрежно свернутая синяя форменная блузка, к которой чуть выше нагрудного кармана все еще был приколот значок с именем Хелен Граймз. Под ней лежал большой конверт с фотографиями, которые Марино просмотрел, показывая мне.

— Черт побери, — то и дело бормотал он. На более чем дюжине фотографий Хилтон Саливан был совершенно голым в унизительных позах, а Хелен Граймз исполняла роль охранника-садиста. По одному из наиболее, как казалось, любимых сценариев, Саливан сидел на стуле, а она допрашивала его, придушивая сзади или подвергая каким-нибудь другим издевательствам. Он был весьма привлекательным молодым человеком с тонкими чертами лица и изящным телом, которое, на мой взгляд, отличалось большой силой. Он, несомненно, был ловким. Мы нашли фотографию окровавленного тела Робин Нейсмит возле телевизора в ее гостиной и другую — ее тела на стальном столе морга. Однако больше всего меня поразило лицо Саливана. На нем не отражалось совершенно никаких эмоций, и я отчетливо представляла его холодные глаза, когда он убивал.

— Кажется, я догадался, почему его так любил Донахью, — сказал Марино, убирая фотографии назад в конверт. — Кто-то все это снимал. Жена Донахью говорила мне, что начальник тюрьмы увлекался фотографией.

— Хелен Граймз должна знать, кто такой на самом деле этот Хилтон Саливан, — сказала я, услышав звук сирен.

Марино посмотрел в окно.

— Хорошо. Люцеро приехал.

Я осмотрела куртку на гагачьем пуху, лежавшую на кровати, и обнаружила маленькое пушистое перышко, торчавшее из мелкой дырочки шва.

Раздались еще сирены. Захлопали дверцы машин.

— Мы уезжаем, — сказал Марино, когда появился Люцеро. — Не забудьте про его синий фургончик. — Он повернулся ко мне. — Док? Вы помните, как доехать до обиталища Хелен Граймз?

— Да.

— Съездим поговорим с ней.

* * *

Хелен Граймз уже ничего не могла нам рассказать. Оказавшись минут через сорок пять у ее дома, мы обнаружили входную дверь открытой и зашли внутрь. Обогреватель был включен на полную мощь, и царивший в доме запах я бы не спутала ни с каким другим.

— Боже милостивый, — воскликнул Марино, входя в спальню.

Ее обезглавленное тело сидело в кресле возле стены. Лишь через три дня живущий неподалеку фермер нашел недостававшую часть. Он удивился, увидев, что кто-то оставил на одном из его полей сумку для шаров из кегельбана. Но потом очень пожалел, что открыл ее.

Эпилог

Дворик позади дома моей матери в Майами был наполовину в тени, наполовину в мягких лучах солнца, и по обеим сторонам задней двери буйно цвели розы гибискус. Ее лаймовое дерево, что росло возле забора, чуть ли не гнулось под тяжестью плодов, в то время как все другие деревья в округе стояли голые и безжизненные. Это было выше моего понимания, потому что я никогда не думала, что благополучному росту растений может способствовать критика. Я считала, что с ними нужно обходиться по-доброму.

— Кейти? — крикнула моя мать из кухонного окошка. Я слышала шум лившейся в раковину воды. Не было смысла отвечать.

Люси съела своей ладьей моего ферзя.

— Знаешь что, — возмутилась я, — я так не люблю с тобой играть.

— Чего же ты меня тогда просишь?

— Я? Тебя? Это ты заставляешь меня и не можешь ограничиться одной партией.

— Просто я хочу дать тебе шанс отыграться. А ты его все время упускаешь.

Мы сидели друг против друга во дворе за столиком. Лед в наших стаканах с лимонадом растаял, и я чувствовала, что немного обгорела на солнце.

— Кейти? Вы с Люси потом не сходите за вином? — спросила из окна моя мать.

Мне были видны очертания ее головы и закругленный блик лица. Было слышно, как открылись и закрылись двери буфета, потом зазвенел телефон. Звонили мне, и моя мать просто протянула из двери радиотелефон.

— Это Бентон, — услышала я знакомый голос. — Судя по газетам, у вас там шикарная погода. А здесь — дождь и всего семь градусов.

— Не вызывай у меня тоску по дому.

— Кей, похоже, мы установили личность. Кстати, кто-то неплохо поработал. Удостоверения личности очень хорошие. Он без проблем приобрел оружие в магазине, снял квартиру, и ни у кого не возникло никаких вопросов.

— А откуда у него деньги?

— Семейные. Видно, было что-то припрятано. Одним словом, после просмотра тюремных документов и многочисленных бесед с разными людьми получается, что Хилтон Саливан — это некто по имени Темпл Брукс Голт, тридцать один год, из Олбани, Джорджия. У его отца пекановая плантация и куча денег. В некоторых отношениях Голт вполне типичен — увлекается оружием, в том числе холодным, боевыми искусствами, порнографией. Он представляет собой антисоциальный элемент и все такое.

— А чем он не типичен?

— Судя по его действиям, он совершенно непредсказуем. Он не подходит ни под один стереотип, Кей. Не укладывается ни в какие рамки. Если ему что-то приходит в голову, он просто воплощает это. Донельзя самодовольный и самовлюбленный. Взять хотя бы его волосы. Он сам ими занимается. Мы нашли осветлитель, ополаскиватели и тому подобное в его квартире. Некоторая его непоследовательность довольно необычна.

— Например?

— Он ездил на этом потрепанном старом фургончике, который когда-то принадлежал маляру. Похоже, Голт никогда не мыл его и не пытался почистить, даже после того, как убил в нем Эдди Хита. Мы обнаружили улики, и найденная кровь соответствует крови Эдди Хита. Неосмотрительно. Но в то же время Голт явно позаботился о том, чтобы скрыть следы укусов и изменить отпечатки пальцев. А это уже очень предусмотрительно.

— Бентон, а что у него в прошлом?

— Осужден за убийство. Два с половиной года назад он рассердился на кого-то в баре и двинул ему по голове. Это случилось в Эбингдоне, Вирджиния. Кстати, у Голта черный пояс в каратэ.

— Что-нибудь новое насчет его местонахождения? — Я смотрела, как Люси расставляла фигуры на шахматной доске.

— Ничего. И я повторю то, что уже говорил. Этот тип абсолютно бесстрашен. Он весьма импульсивен и потому вызывает большую тревогу.

— Я понимаю.

— Никогда не забывай о соответствующих мерах предосторожности.

В таких случаях невозможно предугадать, какие предпринять меры предосторожности, подумала я.

— Мы все должны быть начеку.

— Понимаю, — вновь повторила я.

— Донахью и не подозревал, что за чудовище он на волю выпускает. Точнее, не подозревал Норринг. Хотя не думаю, что наш замечательный губернатор собственноручно выбирал это дерьмо. Ему просто был нужен этот чертов дипломат, и он, вероятно, велел Донахью сделать все необходимое, взяв на себя решение финансовой стороны вопроса. С Норрингом у нас ничего особо не получится. Он был слишком осторожен, и вряд ли найдется много свидетелей. — Помолчав, он добавил: — Ну, конечно, есть мы с вашим адвокатом.

— Что вы имеете в виду?

— Ясно, что, если бы что-то вдруг вскрылось по поводу украденного из дома Робин Нейсмит дипломата, поднялся бы большой скандал. К тому же Грумэн немного побеседовал с ним тет-а-тет и говорит, что у Норринга был слегка бледный вид, когда речь зашла о его обращении в пункт неотложной медицинской помощи в ночь накануне убийства Робин.

Проверяя сообщения в старых газетах и разговаривая со своими знакомыми из пунктов неотложной медицинской помощи, я обнаружила, что в ночь накануне убийства Робин Норринг обращался в пункт неотложной медицинской помощи больницы Энрико, после того как сделал себе в левое бедро инъекцию эпинефрина. Видимо, у него была сильная аллергия на китайскую еду, коробки от которой, насколько я помнила по сообщениям полиции, были найдены у Робин Нейсмит среди мусора. Я решила, что в той еде, что они с Робин ели на обед, оказались креветки или моллюски. У него начался анафилактический шок, он воспользовался эпинефрином, который, возможно, держал у Робин дома, и уехал в больницу. Будучи в таком жутком состоянии, уехал он, забыв свой дипломат.

— Я лишь хочу быть подальше от Норринга, насколько это возможно, — сказала я.

— Похоже, у него в последнее время что-то неладно со здоровьем, и он решил, что будет благоразумнее с его стороны уйти в отставку и подыскать себе нечто более спокойное в частном секторе. Возможно, на Западном побережье. Я уверен, он не станет тебя беспокоить. И Бен Стивенс тоже. Он, как и Норринг, тревожно озирается по сторонам, опасаясь Голта. Посмотрим. Последнее, что я слышал о Стивенсе, — его видели в Детройте. Ты знала об этом?

— Ты ему тоже пригрозил?

— Кей, я никогда никому не угрожаю.

— Бентон, ты — самый грозный из всех моих знакомых.

— Хочешь сказать, что не будешь со мной работать?

Люси, подперев кулаком щеку, барабанила пальцами по столу.

— С тобой работать? — переспросила я.

— Я, собственно, по этому поводу и звоню. И знаю, что тебе понадобится это обдумать. Нам бы хотелось взять тебя в свою команду консультантом отдела бихевиоральных исследований. Мы, как правило, собираемся на совещания лишь пару раз в месяц. Бывает, конечно, всякое. Ты будешь обобщать медицинские и судебно-медицинские особенности различных случаев, помогать нам в работе по определению стереотипов. Твой анализ будет весьма необходим. А кроме того, ты, вероятно, слышала, что доктор Элсвиер, работавший у нас консультантом по судмедэкспертизе последние пять лет, уходит в отставку.

Люси выплеснула на траву свой лимонад, встала и начала разминаться.

— Бентон, мне нужно все это обдумать. У меня же в офисе по-прежнему царит неразбериха. Дай мне немного времени найти нового лаборанта и администратора, чтобы все встало на свои места. Когда тебе нужен мой ответ?

— К марту скажешь?

— Вполне приемлемо. Люси передает привет. Когда наш разговор закончился, Люси задиристо посмотрела на меня.

— Почему ты говоришь неправду? Никакого привета я не передавала.

— Но тебе жутко хотелось. — Я встала. — Я же видела.

— Кейти? — Моя мать вновь появилась в окне. — Тебе уже точно пора в дом. Ты весь день на улице. Ты хоть надела что-нибудь на голову от солнца?

— Мы в тени, бабушка, — отозвалась Люси. — Помнишь, тут есть такой здоровенный фикус?

— Когда твоя мама обещала прийти? — спросила моя мать свою внучку.

— Как только она со своим этим, как его там, натрахается, сразу придет.

Моя мать исчезла из окна, и вновь послышался шум льющейся в раковину воды.

— Люси! — прошипела я.

Зевнув, она отправилась к концу дворика, чтобы поймать лучик солнца. Подставив поднего лицо, она закрыла глаза.

— Так ты согласишься на это, а, тетя Кей? — спросила она.

— На что?

— На то, что предложил тебе мистер Уэсли?

Я начала складывать шахматы в коробку.

— Твое молчание является весьма красноречивым ответом, — заявила моя племянница. — Я тебя знаю. Ты согласишься.

— Пошли, — сказала я. — Пошли сходим за вином.

— Только если я тоже буду его пить.

— Только если ты сегодня вечером уже никуда не поедешь.

Она обняла меня за талию, и мы пошли в дом.

Патрисия Корнуэлл Ферма трупов

«Отправляющиеся на кораблях в море,

производящие дела на больших водах,

видят дела Господа и чудеса Его в пучине».

Псалом 106: 23—24

Посвящается Оррину Хатчу, сенатору от штата Юта, неутомимому борцу с преступностью

1

На рассвете 16 октября, когда солнечные лучи только-только проглянули сквозь ночную мглу, на краю темного леса за моим окном призрачной тенью показался осторожный олень. Сверху и снизу в трубах шумела вода, и одно за другим освещались изнутри окна других комнат. Утреннюю тишину нарушил пронзительный звук — где-то в военных лагерях играли зорю. Я опять легла и проснулась под грохот выстрелов.

В Квонтико, штат Виргиния, шум не прекращается ни днем ни ночью — академию ФБР со всех сторон окружают базы морской пехоты. Здесь я проводила несколько дней в месяц, поселяясь в охраняемом крыле, где могла укрыться от нежелательных телефонных звонков и общества какого-нибудь перебравшего пива коллеги.

В отличие от спартанской обстановки комнат для свежеиспеченных агентов и командированных полицейских в моем номере были телевизор, телефон, кухня и ванная, которую ни с кем не приходилось делить. Хотя курение и алкоголь находились здесь под запретом, подозреваю, что в этом отношении агенты под прикрытием и свидетели, попавшие под программу защиты, не следовали правилам так уж буквально — как и я сама.

Пока в микроволновке подогревался кофе, я полезла в портфель за делом, ожидавшим меня со вчерашнего вечера, с моего приезда сюда. Я еще не просматривала материалы — не могла заставить себя погрузиться в детали, не хотела тащить такое в ночной сон. Мое отношение к работе существенно поменялось в этом плане.

Еще учась в медицинском, я всегда была готова иметь дело с любыми, самыми тяжелыми травмами. Сутками напролет я работала в приемном отделении «Скорой помощи» и до рассвета в одиночку делала вскрытия в морге. Спала я всегда урывками, просто проваливаясь в темноту, почти без сновидений. Однако с годами что-то кардинально переменилось. Перспектива работать допоздна стала приводить меня в ужас, а по ночам то и дело наваливались кошмары — подсознание выталкивало из своих недр жуткие образы, увиденные наяву.

Эмили Стайнер было одиннадцать, и первые, робкие и стыдливые, проявления сексуальности едва наметились в ее хрупкой фигурке. Первого октября, в позапрошлое воскресенье, она писала в своем дневнике: «Я сегодня такая счастливая! Сейчас почти час ночи, и мама не знает, что я пишу в дневник, потому что я забралась с фонариком под одеяло. Мы ходили в церковь, все принесли с собой какую-нибудь еду, и Рен тоже там был! И он смотрел на меня, я точно заметила. А потом дал мне коричную бомбочку! Я спрятала, когда он не видел, и положила в свою секретную шкатулку. Завтра днем опять собрание молодежного клуба, и он сказал, что будет ждать меня перед началом, но только чтобы никому!!!»

В половине четвертого Эмили вышла из своего дома в Блэк-Маунтин, городка к востоку от Эшвилла, и отправилась в церковь, до которой было около двух миль. С собой она несла гитару в футляре. По словам других детей, с собрания она уходила одна. Это произошло в шесть часов вечера, когда солнце уже садилось за вершины холмов. Она свернула с шоссе, выбрав короткую дорогу вдоль берега небольшого озерца. Следствие предположило, что именно там Эмили встретился тот, кто лишил ее жизни несколько часов спустя. Возможно, она остановилась и разговаривала с ним; возможно, прошла мимо, торопясь домой и не заметив его в сгущающихся тенях.

Полиция Блэк-Маунтин, расположенного в западной части Северной Каролины и насчитывающего семь тысяч жителей, не часто сталкивалась с убийством или изнасилованием ребенка и никогда прежде — с тем и другим вместе. Они и думать не думали о Темпле Бруксе Голте из Олбани, штат Джорджия, хоть он и скалился с каждого плаката «Десять самых разыскиваемых преступников США», которые были развешаны по всей стране. Громкие дела и их фигуранты мало кого интересовали в этом живописном уголке, известном именами Томаса Вулфа[17] и Билли Грэма[18].

Не знаю, чем привлекли Голта это место и худенькая девочка по имени Эмили, которой недоставало отца и внимания мальчика по имени Рен. Однако когда двумя годами ранее Голт устроил кровавую вакханалию в Ричмонде, мотивы, которыми он руководствовался при выборе жертв, тоже казались лишенными всякой логики. В сущности, они так и остались неразгаданными.

Выйдя из номера, я шла по остекленным, залитым солнцем коридорам, но красоту утра омрачали воспоминания о преступлениях безжалостного убийцы. Однажды, всего на какой-то миг, он оказался так близко от меня, что я буквально могла коснуться его рукой, прежде чем он выпрыгнул в окно и исчез. У меня не было с собой оружия, да и вообще стрелять — не моя работа. Но с тех пор мою душу не переставало грызть сомнение, от которого я никак не могла избавиться, — сделала ли я тогда все, что могла?

Вино в столовой академии никогда не отличалось хорошим качеством, и я пожалела, что вчера вечером выпила несколько бокалов. Утренняя пробежка вдоль шоссе Эдгара Гувера давалась тяжелее обычного. «Господи, кажется, сегодня не справлюсь», — думала я.

По обочинам дороги, с которой открывался вид на стрельбище, морпехи расставляли складные стулья и оптические трубы. Двигаясь черепашьей рысцой, я чувствовала на себе их нахальные взгляды. Из-за золотой эмблемы на синей футболке меня, вероятно, принимали за агента ФБР или копа. Представив, как по тому же маршруту совершает утреннюю пробежку Люси, моя племянница, я почувствовала беспокойство. Я предпочла бы, чтобы она проходила стажировку в другом месте. Безусловно, немалое влияние оказал на нее мой пример, и именно это страшило меня больше всего на свете. Такие переживания почти всегда возникали во время тяжелых физических нагрузок, когда я выбивалась из сил и осознавала, что годы идут.

Специальный отряд ФБР по освобождению заложников проводил учения. Лопасти вертолета, неторопливо вращаясь, рассекали воздух. Мимо с ревом промчался небольшой грузовик, нагруженный баллистическими щитами, за ним проследовала колонна солдат. Развернувшись, я потрусила обратно к зданию академии, от которого удалилась мили на полторы. Сложенное из желтоватого кирпича, его можно было бы принять за отель современного типа, если бы не антенны на крышах и сплошной лес вокруг.

Наконец я добралась до пропускного пункта, обогнула подъемные шипы на въезде и, подняв руку, вяло помахала дежурному за стеклом будки. Задыхаясь, вся в поту, я намеревалась продолжить путь обычным шагом, когда услышала сзади замедляющую ход машину.

— Нарочно под колеса лезешь, или как? — громогласно осведомился капитан Пит Марино, перегнувшись через пассажирское сиденье своей серебряной «краун-виктории». Торчащие удочки радиоантенн заколыхались от резкой остановки. Несмотря на все мои нотации, он был не пристегнут.

— Есть более верные способы покончить с собой, — ответила я, наклонившись к открытому окну. — Например, не пользоваться ремнем безопасности.

— При моей работе не знаешь, когда придется пулей выскакивать из тачки.

— Врежешься куда-нибудь — точно вылетишь как пуля, — сказала я. — Прямо через лобовое стекло.

Марино, опытный детектив, специализирующийся на убийствах, жил, как и я сама, в Ричмонде. Не так давно он получил повышение с переводом в первый участок, находившийся в самом криминальном районе города. С ФБР Марино долгие годы сотрудничал в рамках программы по расследованию насильственных преступлений.

В пятьдесят с небольшим он являл собой живой пример человека, поддавшегося порокам собственной натуры, жертву неумеренности в пище и злоупотребления выпивкой. На лице, обрамленном редеющей седой шевелюрой, явственно читались следы непростого жизненного пути. Излишний вес, плохая физическая форма и дурной характер были его отличительными чертами. Я знала, что его вызвали в качестве консультанта по делу Эмили Стайнер, но количество багажа на заднем сиденье машины меня удивило.

— Ты что, надолго сюда?

— Бентон записал меня на тренинг в условиях уличной перестрелки.

— Тебя, а еще кого? — поинтересовалась я. Мне было известно, что эта программа рассчитана на оперативные подразделения, а не на отдельных детективов.

— Меня и группу захвата с моего участка.

— Только не говори, что на новой должности тебе придется двери ногами вышибать.

— Один из плюсов повышения, док, — приходится вновь втискивать задницу в униформу и выходить на улицу. Времена изменились, если ты вдруг не заметила: дешевые пукалки у преступников уже не в ходу.

— Спасибо за информацию, — холодно ответила я. — Не забудь надеть что-нибудь поплотнее.

— А? — Сквозь темные очки он поглядывал в зеркало заднего вида на машины, осторожно проезжавшие мимо.

— Шарики с краской бьют довольно ощутимо.

— Я под выстрелы подставляться не намерен.

— Так никто не намерен.

— Ты когда приехала? — сменил он тему.

— Вчера вечером.

Марино вытащил пачку «Мальборо» из солнцезащитного щитка.

— Тебя уже ввели в курс?

— Поверхностно. Насколько я понимаю, основную часть записей по делу местные детективы представят сегодня утром.

— Это Голт. По-любому он.

— Определенные параллели прослеживаются, — осторожно согласилась я.

Щелкнув по пачке, Марино вытряхнул сигарету и зажал ее в губах.

— Я этого долбаного сукина сына все равно засажу, пусть хоть в пекло от меня спрячется.

— Если окажется, что он и впрямь в аду, лучше его там и оставить, — заметила я. — Пообедаем вместе?

— Только если ты платишь.

— Я и так всегда плачу, — напомнила я.

— И дальше будешь. — Он вырулил на подъездную дорожку. — Кто из нас двоих богатенький доктор?

Сбиваясь с бега на шаг, я добралась до пешеходной тропинки, пересекла ее и через заднюю дверь вошла в здание спорткомплекса. В раздевалке на меня уставились три хорошо сложенные девицы разной степени наготы.

— Доброе утро, мэм, — пропели они в унисон, сразу прояснив, к какому подразделению принадлежат. Среди обитателей академии подобной раздражающей приветливостью известны лишь агенты Управления наркоконтроля.

Смущаясь, я начала стаскивать с себя мокрую одежду. Принятая здесь и среди слабого пола мужская казарменная простота отношений, когда можно преспокойно болтать друг с другом в чем мать родила, выставляя напоказ синяки и ссадины, так и не стала для меня привычной. Вцепившись в полотенце, я поспешила в душ.

Едва я включила воду, как за пластиковую шторку заглянула пара знакомых зеленых глаз. Я вздрогнула от неожиданности и выронила мыло. Скользнув по кафельному полу, оно остановилось у заляпанных грязью кроссовок моей племянницы.

— Люси, неужели нельзя подождать, пока я выйду? — Я резко задернула шторку.

— Ну, загонял меня сегодня Лен! — проговорила она со счастливым выражением, подтолкнув мыло ногой обратно в кабинку. — Здорово было. Я его спрошу, когда следующий раз побежим по «Дороге из желтого кирпича», — может, мы и тебя возьмем.

— Нет уж, спасибо. — Я намылила голову. — Порванные связки и переломы мне ни к чему.

— Ну, тетя Кей, хоть раз пробежать надо. Это как обряд посвящения.

— Только не для меня.

Люси помолчала секунду, потом как-то нерешительно произнесла:

— Я хотела у тебя кое-что спросить.

Смыв шампунь и убрав волосы с глаз, я отодвинула занавеску и выглянула наружу. Люси стояла чуть поодаль, с ног до головы покрытая грязью и потом. Серую футболку с эмблемой ФБР забрызгала кровь. Моей племяннице исполнился двадцать один год, и она оканчивала Виргинский университет. У нее было красивое, четко очерченное лицо и короткие каштановые волосы, золотившиеся на солнце. Я же помнила ее пухленькой, с длинными рыжими патлами и скобками на зубах.

— Мне предлагают остаться здесь после выпуска из университета, — сказала она. — Мистер Уэсли внес предложение, и руководство скорее всего возражать не будет.

— Так в чем вопрос?

— Просто хотела узнать твое мнение. — В ее словах снова отчетливо прозвучали сомнение и неопределенность.

— Ты же знаешь, что новых сотрудников сейчас не набирают.

Люси пристально посмотрела на меня, стараясь по выражению лица распознать, что я пытаюсь от нее скрыть.

— Меня все равно не взяли бы агентом сразу после университета. Смысл такой, чтобы я пока поработала в ТИКе, на гранте или еще как. А уж как там будет дальше, кто знает? — Она пожала плечами.

Строгое здание ТИКа — Технико-исследовательского комплекса ФБР — было возведено на территории академии недавно. Проекты, над которыми там работали, были строго засекречены, и меня слегка задевало, что я, будучи главным судебно-медицинским экспертом штата Виргиния и консультирующим патологоанатомом отдела следственного анализа Бюро, не имею допуска туда, где моя юная племянница проводит каждый день.

Люси сбросила кроссовки, стащила шорты и через голову стянула футболку вместе со спортивным бюстгальтером.

— Потом договорим, — сказала я, выходя из душа и уступая место ей.

— Ай! — взвизгнула она, когда вода попала на ссадины.

— Промой как следует, побольше воды и мыла. Как тебя угораздило так поранить руку?

— На склоне поскользнулась, и веревка врезалась в кожу.

— Надо бы обработать спиртом.

— Еще чего!

— Во сколько сегодня освободишься?

— Не знаю. Как получится.

— Мы еще увидимся до моего отъезда в Ричмонд, — пообещала я.

Вернувшись в раздевалку, я принялась сушить волосы. Не прошло и минуты, как Люси, в отличие от меня отнюдь не страдавшая излишней стыдливостью, прошлепала мимо в одних только швейцарских часах, которые я подарила ей на день рождения.

— Ч-черт! — прошипела она от боли, натягивая одежду. — Ты просто не поверишь, сколько мне надо за сегодня успеть. Переразбить на разделы жесткий диск, всю систему переставить — место постоянно заканчивается, выделить дополнительный объем дискового пространства, отредактировать кое-какие файлы… Надеюсь, хоть с «железом» проблем больше не будет, — продолжала она жаловаться, не особо, впрочем, искренне. На самом деле Люси обожала свою работу, даже самые рутинные и малозначимые моменты.

— Я, когда бегала, встретила Марино. Он приехал на неделю, — вспомнила я.

— Увидишь его, спроси, как насчет пострелять со мной. — Она зашвырнула кроссовки в шкафчик и с энергичным «бамс!» захлопнула дверцу.

— Думаю, стрельбы у него и так будет хоть отбавляй, — бросила я вдогонку. В раздевалку тем временем вошли еще с полдюжины сотрудниц наркоконтроля в черном.

— Доброе утро, мэм. — Развязываемые шнурки захлестали по высоким кожаным ботинкам.

Пока я оделась и закинула спортивную сумку в номер, было уже девять с четвертью, и я опаздывала.

Миновав две двери с кодовыми замками, я сбежала по лестнице на три этажа вниз, в помещении для чистки оружия заскочила в лифт и спустилась еще на шестьдесят футов, в привычный круг ада — на нижний уровень. В конференц-зале за длинным дубовым столом сидели девять полицейских следователей, группа психологического портрета и аналитик из программы по расследованию насильственных преступлений. Заняв место рядом с Марино, я прислушалась к репликам, горохом сыпавшимся со всех сторон.

— Этот тип явно разбирается в уликах.

— Как и любой, кто отмотал срок.

— И он как будто не ощущает для себя никакой угрозы — вот что важно.

— По-моему, это как раз говорит о том, что он еще не сидел.

Я приложила к делу, которое передавали по кругу, свою часть материалов и шепотом попросила у одного из экспертов фотокопию дневника Эмили Стайнер.

— Тут я не согласен, — вмешался Марино. — Если кто отсидел, еще не значит, что перспектива опять угодить за решетку его испугает.

— Во всяком случае, большинство старается этого избежать. Раз обжегшись, другой раз с огнем играть не будешь.

— Голт — не большинство. Ему нравится играть с огнем.

Мне передали стопку распечатанных на лазерном принтере фотографий с места преступления. Дом Стайнеров был выстроен в фермерском стиле. Взломав одно из выходивших во двор окон первого этажа, преступник проник внутрь и оказался в небольшом помещении с белым линолеумом на полу и стенами в бело-синюю клеточку. Здесь стирали и гладили белье.

— Судя по характеру местности, окружению и личности жертвы, Голт стал действовать более дерзко, чем прежде.

Застланный ковром коридор вел в хозяйскую спальню, оклеенную обоями пастельных тонов с рисунком из букетиков фиалок и воздушных шариков. На кровати под балдахином я насчитала шесть подушечек; еще несколько лежали в шкафу на полке.

— Да, действительно, подобраться к дому незамеченным очень сложно.

Спальня, подходившая скорее маленькой девочке, принадлежала матери Эмили, Денизе. Согласно ее показаниям, она проснулась около двух часов ночи и увидела наставленное на нее дуло пистолета.

— По-моему, он нарочно нас дразнит.

— Ему не впервой.

Миссис Стайнер описала нападавшего как мужчину среднего роста и телосложения. Цвет кожи определить было сложно из-за надетых на нем перчаток, маски, длинных брюк и свитера. Он вставил ей в рот кляп, опутал ярко-оранжевой клейкой лентой, какую используют для герметизации труб, и запер в гардеробной. Затем он направился по коридору к детской, вытащил Эмили из кровати и вместе с девочкой растворился в предутреннем мраке.

— Думаю, не стоит слишком зацикливаться только на этой версии. Я имею в виду Голта.

— Согласен. Нельзя отвергать и другие варианты.

Я вмешалась в разговор:

— Была ли постель матери убрана?

Многоголосый хор смолк. Средних лет следователь потасканного вида, с нездоровым румянцем на щеках, глядя на меня, кивнул:

— Точно так. — Цепкие стальные глазки маленькими паучками пробежали по моим светло-пепельным волосам, по моим губам, опустились на шейный платок дымчатого цвета, выглядывающий из открытого ворота блузки в бело-серую полоску. Внимательный взгляд проследовал ниже, к рукам, задержавшись на золотом перстне с печаткой и безымянном пальце без обручального кольца.

— Доктор Скарпетта, — представилась я без малейшей теплоты в голосе.

Следователь продолжал пялиться на мою грудь.

— Макс Фергюсон, Бюро расследований штата в Эшвилле.

— А я лейтенант Хершел Мот, полиция Блэк-Маунтин. — Пожилой здоровяк в тщательно отглаженной форме цвета хаки протянул через стол мозолистую лапищу. — Рад познакомиться, док, много о вас наслышан.

— По-видимому, — заявил Фергюсон, обращаясь ко всем присутствующим, — до приезда полицейских миссис Стайнер застелила кровать.

— Но почему? — спросила я.

— Может быть, просто из стеснения? — предположила Лиз Майр, единственная в группе женщина. — В спальню только что ворвался незнакомый мужчина, а теперь еще и копы вот-вот нагрянут.

— Как она была одета, когда прибыла полиция? — задала я следующий вопрос.

Фергюсон заглянул в отчет.

— Розовый халатик на молнии и носки.

— Она и спала в этом? — прозвучал позади меня знакомый голос.

Руководитель группы Бентон Уэсли закрыл за собой дверь конференц-зала. Его глаза на секунду встретились с моими. Высокий, элегантный, с резкими чертами лица и серебрившимися сединой волосами, в темном однобортном костюме, он держал в руках кипу бумаг и кассеты со слайдами. Все замолкли. Энергично прошествовав к своему месту во главе стола, Уэсли сел и сделал несколько пометок «Паркером».

Не поднимая глаз, он повторил:

— Известно ли, что именно так она была одета в момент нападения? Или она переоделась уже после?

— Халат вроде больше смахивал на домашний, а не на что-то, в чем спят, — пояснил Мот. — Фланелевый, с длинными рукавами, до щиколоток, спереди молния.

— И под ним ничего не было, только трусики, — высказался Фергюсон.

— И как же вы это определили, интересно знать? — спросил Марино.

— Очертаний лифчика там точно не просматривалось, только резинка трусиков. Наблюдательность — вот за что мне платят власти штата. Федералы, кстати, — он оглядел сидящих за столом, — за все это дерьмо мне ни хрена не платят.

— За дерьмо никто платить не будет, если только золото не жрать, — отозвался Марино.

Фергюсон вытащил пачку сигарет:

— Никто не против, если я закурю?

— Я против.

— Я тоже.

— Кей. — Уэсли подтолкнул мне по столу пухлый конверт большого формата. — Отчеты о вскрытии и еще фото.

— Опять лазерные копии? — спросила я. Они не вызывали у меня особого энтузиазма — как и распечатки, сделанные на матричном принтере, они были хороши только издали.

— Нет. Самые что ни на есть подлинные.

— Отлично.

— Особенности личности и поведения преступника — вот что нас интересует. — Уэсли обвел взглядом сидящих за столом. Несколько человек кивнули. — И у нас имеется конкретный подозреваемый. Во всяком случае, мне кажется, есть основания так считать.

— По мне, тут и говорить не о чем, — буркнул Марино.

— Сперва рассмотрим место преступления, затем перейдем к личности жертвы, — продолжил Уэсли, углубившись в бумаги. — Думаю, кандидатуры среди известных нам преступников пока лучше оставить в стороне. — Он взглянул на группу поверх очков, в которых читал. — Есть ли у нас карта?

Фергюсон раздал фотокопии.

— Отмечены церковь и дом потерпевшей. Также выделен маршрут вдоль берега озера, по которому она предположительно возвращалась с собрания.

Эмили Стайнер, с ее птичьим личиком и щуплой фигуркой, я бы дала лет восемь-девять, не больше. На последней школьной фотографии, сделанной весной, она была в светло-зеленой кофте на пуговицах, льняного цвета волосы расчесаны на боковой пробор и скреплены заколкой в виде попугая.

По имеющимся сведениям, после этого ее не фотографировали вплоть до ясного субботнего утра седьмого октября, когда некий пожилой мужчина решил немного порыбачить в озере Томагавк. Устанавливая на обрывистом берегу у самой воды складной стул, он заметил торчащий из куста розовый носочек. Носочек был надет на ногу.

— Спустившись по тропинке, — комментировал демонстрируемые слайды Фергюсон, водя тенью ручки по изображению, — мы обнаружили тело здесь.

— Как далеко от этого места до церкви и ее дома?

— Что туда, что туда — около мили, если по дороге. Напрямик немного меньше.

— Вдоль озера получается как раз напрямик?

— Практически.

Фергюсон продолжал:

— Труп найден лежащим головой на север. При осмотре обнаружено: носки на обеих ногах, левый сполз… наручные часы… ожерелье. Одежда, бывшая на ней в ночь похищения — голубая фланелевая пижама и трусики, — не найдена до сих пор. Вот крупным планом рана на затылочной части черепа. — Кончик тени скользнул по экрану. Сверху, пробившись сквозь мощные перекрытия, донеслись приглушенные звуки выстрелов из расположенного в здании тира.

Тело Эмили Стайнер было полностью обнажено. При детальном осмотре судебно-медицинский эксперт округа установил, что имело место сексуальное насилие. В результате удаления мягких тканей на внутренней стороне бедер, верхней части груди и плече остались обширные темные области с глянцевитой поверхностью. Девочку связали той же клейкой лентой, что и мать, и так же вставили в рот кляп. Причиной смерти была признана единственная на теле огнестрельная рана — от выстрела, произведенного из малокалиберного оружия в затылок жертвы.

На экране мелькал слайд за слайдом, и, пока фотографии бледного тельца вспыхивали в темноте, в комнате висела тишина. Истерзанный труп ребенка — не то зрелище, к которому можно привыкнуть. Никому из следователей и полицейских, с которыми я была знакома, это так и не удалось.

— Что вы можете сказать о погодных условиях в Блэк-Маунтин с первого по седьмое октября? — спросила я.

— Пасмурно, ночью пять — семь градусов по Цельсию, днем — тринадцать — пятнадцать, — ответил Фергюсон. — Приблизительно.

— Приблизительно? — Я пристально посмотрела на него.

— Это средние температуры, — медленно и раздельно, как непонятливому ребенку, пояснил он. В комнате вновь зажегся свет. — Ну, когда значения складывают и делят на количество дней.

— Агент Фергюсон, здесь важно любое сколько-нибудь существенное отклонение, — заявила я, скрывая под внешней бесстрастностью и невозмутимостью возрастающую неприязнь. — Повышение температуры даже в течение одного дня может серьезно изменить состояние тела.

Уэсли уже заполнил пометками целый лист и начал следующий. Прервавшись, он поднял взгляд на меня.

— Доктор Скарпетта, если бы убийство произошло вскоре после похищения, как сильно разложилось бы тело к моменту обнаружения — седьмого октября?

— В данных условиях оно должно было достичь средней степени разложения, — ответила я. — Кроме того, следовало бы ожидать проявления активности насекомых и, возможно, других посмертных повреждений в зависимости от того, могло ли тело оказаться доступным для хищников.

— Другими словами, оно выглядело бы куда хуже, чем здесь, — Уэсли постучал по фотографиям, — если бы девочка была мертва шесть дней.

— Да, разложение проявилось бы сильнее.

На лбу Уэсли поблескивали бисеринки пота, крахмальный воротничок взмок, на висках и шее набухли вены.

— Действительно, странно, что до нее не добрались собаки.

— Да ничего странного, Макс. Это тебе не большой город, где шавки разгуливают повсюду. У нас в Блэк-Маунтин любая псина либо за забором, либо на привязи.

Марино по кошмарной своей привычке увлеченно крошил пенопластовый стаканчик из-под кофе.

Тело на фотографиях было очень бледного, почти землистого цвета. В правой нижней четверти оно приобрело зеленоватый оттенок. Кожа на кончиках пальцев высохла и отставала от ногтей. На волосистой части головы и ступнях кожные покровы заметно провисли. Ни синяков, ни порезов, ни сломанных ногтей — ничего, что свидетельствовало бы о борьбе.

— От солнца ее закрывали деревья и кусты. — Я говорила, будто в тумане. — Раны, по-видимому, почти или вовсе не кровоточили, в противном случае тело повредили бы хищники.

— Таким образом, можно предположить, что убийство произошло не там, где нашли тело, — прервал меня Уэсли. — Отсутствие одежды и следов крови, местоположение трупа и прочее указывают на то, что его перенесли туда уже после. Мягкие ткани также были удалены посмертно?

— Незадолго до или вскоре после смерти, — ответила я.

— Чтобы избавиться от следов укусов?

— Не могу утверждать точно — имеющихся данных недостаточно.

— По вашему мнению, повреждения схожи с причиненными Эдди Хиту? — Уэсли упомянул имя тринадцатилетнего мальчика, которого Темпл Голт убил в Ричмонде.

— Да. — Открыв другой конверт, я достала перетянутую резинкой пачку фотографий со вскрытия. — В обоих случаях срезана кожа с плеча и внутренней поверхности бедра в верхней части. Хиту так же выстрелили в голову, и его тело тоже было выброшено.

— Мне, кстати, вот что пришло в голову: не считая разницы в поле, обе жертвы принадлежат к одному физическому типу. Хит был щуплым, без признаков начала полового созревания. Девочка тоже небольшого роста, худенькая, едва вступила в пубертатный период.

— Есть одно важное различие: по краям ран, оставленных на теле девочки, отсутствуют неглубокие разрезы и поперечные насечки, — заметила я.

Марино объяснил каролинцам:

— Мы думаем, в случае с Хитом Голт сперва пытался убрать следы зубов, изрезав их ножом. Потом понял, что ничего не выходит, и снял куски кожи размером с нагрудный карман. А на сей раз, с похищенной девчушкой, видать, решил их попросту вырезать.

— Я все-таки думаю, что не стоит делать таких поспешных выводов. Нет оснований предполагать, что убийца — Голт.

— Лиз, прошло целых два года. Не думаешь же ты, что Голт стал другим человеком или вступил в Красный Крест.

— Это еще не известно. Банди, например, работал в центре психологической помощи.

— Ага, а Сын Сэма слышал глас Божий.

— Могу заверить — Бог не говорил с Берковицем[19], — спокойно сказал Уэсли.

— Просто я считаю, что на сей раз Голт — если убийца он — мог сразу удалить укусы с тела.

— Что ж, возможно. Как и в любом деле, опыт приходит с практикой.

— Господи Боже, хоть бы уж этот опыт был у него последним. — Мот промокнул платком пот над верхней губой.

— Итак, я думаю, мы готовы к анализу? — Уэсли оглядел сидящих за столом. — Все согласны с тем, что преступник — белый, мужского пола?

— Район там преимущественно белый.

— Да, здесь без вариантов.

— Возраст?

— Действует взвешенно и расчетливо, это свидетельствует об относительной зрелости.

— Согласен. Вряд ли мы имеем дело с юнцом.

— Я бы предположил — лет двадцати с небольшим. Может быть, под тридцать.

— По моему мнению, от двадцати семи — двадцати восьми до тридцати шести — тридцати семи.

— Очень организован. Предпочитает, например, специально принести с собой оружие, а не использовать то, что под руку подвернется. Также, по-видимому, ему не составляет труда подчинить себе жертву.

— Эмили было несложно подчинить. Родные и друзья описывают ее как робкого, пугливого ребенка.

— Да, и еще она много болела, не вылезала от врачей. Привыкла во всем слушаться взрослых. В общем, тихоня, пай-девочка.

— Не совсем. — С бесстрастным лицом Уэсли внимательно просматривал дневник погибшей. — Например, она скрывала от матери, что в час ночи не спит, а пишет в дневник под одеялом, светя себе фонариком. И вряд ли собиралась ей рассказывать, что выходит из дома раньше, чем нужно, отправляясь на воскресное собрание в церкви. Кстати, тот мальчик, Рен, встретил ее перед собранием, как обещал?

— Нет, он пришел точно к началу, в пять.

— А что известно о ее отношениях с другими мальчиками?

— Как обычно в этом возрасте. Анкеты типа «Я тебе нравлюсь? — Да/нет».

— А что тут такого? — спросил Марино. Все рассмеялись.

Продолжая выкладывать перед собой пасьянс фотографий, я испытывала нарастающее беспокойство. Выпущенная в затылок пуля вошла в височно-теменную область черепа, повредив ветвь средней менингеальной артерии и твердую мозговую оболочку, однако не оставила над или под последней ни ушиба, ни гематом. Никаких прижизненных реакций не повлекли и травмы гениталий.

— В округе много гостиниц?

— Где-то с десяток. Ну, еще в паре домов можно снять комнату с завтраком от хозяев.

— Вы просматриваете регистрационные записи постояльцев?

— Честно говоря, как-то даже не пришло в голову.

— Если Голт в городе, ему нужно где-то жить.

Результаты лабораторных исследований меня тоже озадачили: уровень натрия в стекловидном теле глаза возросло 180, калий был на отметке 58 миллиэквивалентов на литр.

— Макс, тогда давай начнем со «С-Путника». Займись ими, а я возьмусь за «Желудь» и «Яблоневый цвет». Можно еще на всякий случай попробовать дальше по дороге, в «Горянке».

— Голт, вероятнее всего, предпочел бы место, где на него меньше всего обращали бы внимание. Думаю, в его планы не входит, чтобы персонал знал, когда он уходит и во сколько возвращается.

— Ну, тут ему не повезло. Ничего такого, чтоб на широкую ногу, у нас не водится.

— Да уж, «Качалка и плед» и «Черничный пирог» на такое не тянут.

— Что верно, то верно, но надо бы все-таки и там проверить.

— А как насчет Эшвилла? Там-то должны быть крупные отели.

— У них там теперь, как питейные заведения узаконили, чего только нет.

— Думаете, он мог притащить девочку в номер и убить ее там?

— Нет. Это, конечно, исключено.

— Невозможно держать похищенного ребенка в таком месте. Кто-нибудь — прежде всего обслуга — обязательно почувствует что-то неладное.

— Так что Голт вряд ли жил в отеле — полиция начала поиски сразу после похищения. Эмили показывали во всех новостях.

Вскрытие производил доктор Джеймс Дженретт, вызванный на место преступления патологоанатом эшвиллской клиники. По контракту с властями Северной Каролины именно он занимался в том районе посмертным исследованием криминальных трупов. Здесь, в уединенных предгорьях на западе штата, случаи, когда возникала такая необходимость, можно было перечесть по пальцам. Сделанные им выводы о том, что «некоторые из полученных данных не могут быть объяснены ранением в голову», меня не удовлетворили. Сняв очки, я помассировала переносицу.

Уэсли тем временем продолжал:

— Кемпинги, дома внаем — как с ними обстоит дело?

— Да, сэр, такого добра у нас хватает. — Мот повернулся к Фергюсону: — Макс, думаю, с этим тоже надо разобраться. Давай-ка составим список, посмотрим, что там к чему.

Видимо, уловив мою тревогу, Уэсли обратился ко мне:

— Доктор Скарпетта? Кажется, вы хотите что-то добавить?

— Меня смущает отсутствие прижизненной реакции на травмы, — ответила я. — Кроме того, состояние тела указывает на то, что смерть наступила всего за несколько дней до его обнаружения. Однако показатели электролитов говорят о другом…

— Какие-какие показатели? — Мот явно слышал о них впервые.

— Уровень натрия повышен. Поскольку в мертвом теле его содержание практически не изменяется, очевидно, оно было высоким и на момент смерти.

— И что это значит?

— Это может свидетельствовать о сильном обезвоживании, — объяснила я. — И кстати, для своего возраста Эмили мало весила. Она не страдала расстройствами пищеварения? Тошнота, рвота, диарея? Не принимала мочегонное?

Я обвела взглядом лица сидящих за столом, но никто не ответил.

— Расспрошу у матери. Мне так и так надо с ней поговорить по приезде, — сказал Фергюсон.

— Концентрация калия также слишком высока, — продолжала я, — что, в свою очередь, требует объяснения. Калий после смерти высвобождается из клеток из-за разрушения межклеточных мембран, и его содержание в стекловидном теле глаза растет с постоянной скоростью.

— В стекловидном теле? — переспросил Мот.

— Глазная жидкость — наиболее надежный материал для исследований. Она изолирована и защищена от внешнего воздействия, а потому в меньшей степени подвержена разложению, — пояснила я. — Проблема в том, что уровень калия указывает на более раннее время смерти, чем остальные признаки.

— Насколько более раннее? — спросил Уэсли.

— За шесть-семь дней до обнаружения тела.

— Могут быть какие-то другие объяснения?

— Разложение могло идти более интенсивно под воздействием высокой температуры.

— Но к нашему случаю это, видимо, не подходит.

— Либо ошибка, — добавила я.

— Можете проверить данные?

Я кивнула.

— Док Дженретт считает, что она умерла сразу, как только пуля попала ей в мозг, — сообщил Фергюсон. — Раз так, по-моему, никаких прижизненных реакций и не должно быть.

— Дело в том, — ответила я, — что такое ранение не влечет, как правило, немедленной смерти.

— И сколько она еще оставалась живой? — спросил Мот.

— Несколько часов.

— Какие еще могут быть варианты? — обратился ко мне Уэсли.

— Commotio cerebri. Это как короткое замыкание в мозгу — удар по голове, мгновенная смерть и почти, а то и вовсе никаких повреждений. — Я сделала паузу. — Либо все травмы на теле являются посмертными, включая огнестрельное ранение.

На секунду все замолчали, переваривая информацию.

Стаканчик Марино превратился в маленький холмик искусственного снега. Пепельница наполнилась скомканными обертками от жевательной резинки.

— Никаких указаний на то, что ее могли сперва задушить? — спросил он.

Я ответила, что нет.

— Тогда обсудим семью. Что известно о ее отце, кроме того что он умер? — Теперь он взялся щелкать своей шариковой ручкой.

— Он работал преподавателем в Христианской академии Брод-Ривер в Сваннаноа.

— Эмили училась там же?

— Нет. Она ходила в местную муниципальную школу. Папаша-то умер с год назад, — добавил Мот.

— Да, это было в деле, — заметила я. — Его звали Чарльз, кажется?

Мот кивнул.

— А причина смерти? — поинтересовалась я.

— Не помню точно, но ничего подозрительного.

— Кажется, что-то с сердцем, — вставил Фергюсон.

Уэсли поднялся и подошел к пластиковой доске на стене.

— Итак. — Сняв колпачок с черного маркера, он начал писать. — Еще раз пройдемся по деталям. Жертва из семьи среднего достатка, белая, одиннадцать лет. В последний раз ее видели сверстники около шести вечера первого октября, когда она уходила домой с собрания в церкви. Она возвращалась одна, короткой дорогой вдоль берега озера Томагавк, представляющего собой небольшой искусственный водоем. Посмотрим на карту. С северного края озера находятся домик гольф-клуба и общественный бассейн, действующие только в летний сезон. Вот здесь теннисные корты и площадка для пикников. Они открыты круглый год. По словам матери, Эмили вернулась домой в половине седьмого или немного позже. Она сразу ушла в свою комнату и до ужина занималась на гитаре.

— Миссис Стайнер упоминала, что Эмили ела вечером? — задала я вопрос.

— Да, макароны с сыром и салат, — ответил Фергюсон.

— Когда именно они ужинали? — Согласно отчету о вскрытии в желудке девочки содержалось только небольшое количество буроватой жидкости.

— Около половины восьмого, так миссис Стайнер мне сказала.

— К двум часам ночи, когда девочку похитили, еда уже могла перевариться?

— Да, — подтвердила я. — Пища должна была покинуть желудок гораздо раньше этого времени.

— Возможно, преступник не давал Эмили достаточно воды и пищи.

— Это объясняло бы высокий уровень натрия — обезвоживание, я имею в виду? — спросил меня Уэсли.

— Да, вполне вероятно.

Уэсли сделал еще несколько записей.

— В доме нет ни охранной сигнализации, ни собаки.

— Что-нибудь похищено?

— Возможно, кое-какая одежда.

— Чья?

— Скорее всего вещи матери. Она вроде бы слышала, как преступник открывал ящики комода, пока она была заперта в гардеробной.

— Если он и правда там рылся, то делал это чертовски аккуратно. По ее же словам, она не заметила никакой пропажи или беспорядка.

— А что преподавал отец? Есть сведения?

— Закон Божий.

— Брод-Ривер — местечко ортодоксальное. День там начинается с того, что детишки поют «Да не властны будут надо мною грехи мои».

— Кроме шуток?

— На полном серьезе.

— Господи Иисусе.

— Да, они тоже часто его поминают.

— Может, хоть в этой академии моего внука наставят на путь истинный.

— Да елки-палки, Хершел, на какой там путь, если ты избаловал его донельзя. Сколько у него уже мини-байков? Три?

— Мне хотелось бы больше узнать о семье Эмили, — снова вмешалась я. — Как я понимаю, они религиозны?

— Да, весьма.

— У нее есть братья или сестры?

Лейтенант Мот сокрушенно вздохнул:

— Вот тут-то самое печальное. Несколько лет назад был у них еще ребенок, но умер совсем крохой — внезапная остановка дыхания.

— Это тоже произошло в Блэк-Маунтин? — спросила я.

— Нет, мэм. Дело было еще до того, как Стайнеры перебрались в наши края. Они вообще из Калифорнии. К нам отовсюду едут, со всех концов.

Фергюсон добавил:

— Приезжих у нас куча. Пенсионеры, отпускники, на религиозные собрания опять же. Да если б я с каждого забравшегося в наши горы баптиста хоть пятицентовик имел, я бы тут не сидел.

Лицо Марино налилось багровой яростью. Казалось, исходившие от него волны гнева могли обжечь на расстоянии.

— Для этой мрази местечко просто рай. Они, конечно, читали про Голта — во всяких желтушных газетенках такие вещи обожают, — но им и в голову не приходит, что такой маньяк может заявиться в их милый городок. Для них он — просто монстр из ужастика, а на самом деле его как будто и не существует.

— Ну, про него еще вроде фильм шел по телевизору, — вставил Мот.

— Когда это? — нахмурился Фергюсон.

— Прошлым летом. Мне вот капитан Марино сказал. С каким-то известным актером, он еще во всех «Термократорах» снимался. Я правильно запомнил?

Марино было глубоко наплевать. Он уже чуял запах добычи.

— Этот сукин сын еще там — вот что я скажу. — Он откинулся в кресле и швырнул в пепельницу еще одну смятую бумажку.

— Вполне возможно, — скупо обронил Уэсли.

— Ну… — Мот прочистил горло. — Как говорится, будем благодарны за любую помощь.

Уэсли взглянул на часы.

— Пит, не мог бы ты снова выключить свет? Я хотел бы вернуться к ранним делам Голта. Думаю, нашим гостям из Северной Каролины будет полезно узнать, чем он занимался в Виргинии.

Весь следующий час в темноте вспыхивали ужасные картины, будто выхваченные из моих ночных кошмаров. Фергюсон и Мот застыли, не сводя расширенных глаз с экрана. За все время они не проронили ни слова. Кажется, они даже ни разу не моргнули.

2

На травке за окнами кафетерия нежились на солнышке упитанные сурки. Я ела салат, а Марино подчищал остатки жареной курицы — сегодняшнего блюда дня.

Небо выцвело до джинсовой голубизны, листва деревьев готовилась вот-вот заполыхать в полную силу, стоит только осени окончательно вступить в свои права. Я в какой-то степени даже завидовала Марино, у которого впереди была неделя изматывающих физических нагрузок. Это казалось меньшим злом по сравнению с тем, что предстояло мне, с тем, что висело надо мной, как ненасытный стервятник, раскинувший черные крылья.

— Люси хотела бы попрактиковаться с тобой в стрельбе, пока ты здесь, — сказала я.

— Посмотрим на ее поведение, — проворчал Марино, отодвигая от себя поднос.

— Забавно, но то же самое она говорит про тебя.

Он вытряхнул сигарету из пачки:

— Ты не против?

— Все равноведь закуришь, зачем же спрашивать?

— Не веришь ты людям, док, — проговорил он. Сигарета заходила вверх-вниз. — Я, кстати, смолю уже поменьше. — Он щелкнул зажигалкой. — Признайся честно, что сама думать не перестаешь о куреве.

— Точно. Ежеминутно воображаю, как предаюсь этой отвратительной и антиобщественной привычке.

— Чушь собачья. Тебе страсть как хочется затянуться. И сейчас ты бы не отказалась быть на моем месте. — Он выпустил дым и посмотрел в окно. — Из-за чертовых сурков вся эта шарашка когда-нибудь провалится в тартарары.

— Почему Голт отправился именно туда? — спросила я.

— А почему этот ублюдок вообще делает что-либо? — Взгляд Марино посерьезнел. — Задай какой угодно вопрос, и ответ будет одним и тем же — «ему так захотелось». Эта девчушка — только начало. Засвербит у него опять в мозгах — и еще кто-то окажется не в том месте не в то время. Ребенок, женщина, мужчина — не важно, кто под руку попадется.

— Ты правда считаешь, что он до сих пор там?

Он стряхнул пепел.

— Да, думаю, он все еще на месте.

— Почему?

— Потому что для него веселье только началось, — ответил Марино. — Он сидит и наблюдает за самым, мать его, шикарным шоу на свете — как местные копы тычутся то туда, то сюда и никак не сообразят, что ж им, на хрен, делать! Вот, наверное, потешается — того гляди со смеху лопнет! В Блэк-Маунтин, между прочим, в среднем одно убийство в год.

В кафетерий вошел Уэсли и направился к стойке с готовыми блюдами. Налив супу и положив на поднос несколько крекеров, он оставил деньги в бумажной тарелке на прилавке — кассир куда-то отлучился. Хотя Бентон ничем не показал, что увидел нас, я знала, что он замечает все вокруг, до мельчайших деталей, даже когда кажется полностью погруженным в свои мысли.

— Кое-какие признаки навели меня на мысль, что тело Эмили находилось в холодильной камере, — сообщила я Марино.

Уэсли и впрямь направился в нашу сторону.

— Конечно, находилось. Когда лежало в больничном морге. — Марино как-то странно посмотрел на меня.

— Кажется, я что-то пропустил? — спросил Уэсли. Он отодвинул стул и присел за наш столик.

— Я предполагаю, что до того, как труп Эмили Стайнер оставили на берегу озера, его держали в холодильной камере, — сказала я.

— Основания? — Уэсли потянулся за перцем. Из-под рукава пальто показалась золотая запонка с эмблемой министерства юстиции.

— Кожа сухая и рыхлая, — объяснила я. — Тело хорошо сохранилось, практически никаких повреждений, которые могли бы оставить насекомые или хищники.

— Тогда получается, что мотели из тех, где дерут втридорога ни за что, отпадают, — заметил Марино. — Не запихал же Голт труп в мини-бар.

Уэсли, педантичный во всем, аккуратным движением от себя зачерпнул ложку супа с моллюсками и поднес к губам, не уронив ни единой капли.

— На экспертизу что-нибудь взяли? — поинтересовалась я.

— Ожерелье и носки, — ответил Уэсли. — И клейкую ленту. К сожалению, ее сняли в морге до того, как исследовали на отпечатки пальцев. Еще и всю изрезали.

— Вот черт, — пробормотал Марино.

— Но это все же самая многообещающая улика. Я, например, не припоминаю, чтобы видел когда-нибудь клейкую ленту ярко-оранжевого цвета. — Он взглянул на меня.

— Я такую точно не видела, — сказала я. — В лаборатории что-нибудь обнаружили?

— Пока ничего, кроме жирных следов. Видимо, края рулона были испачканы каким-то маслянистым веществом, но пока это нам ничего не дает.

— А что еще отправили в лабораторию?

— Тампоны с мазками, почву из-под тела, простыню и пластиковый мешок, которые использовали для транспортировки.

Он перечислял, а меня все больше брала досада. Можно было только предполагать, что еще упущено, какие микроскопические свидетельства утеряны навсегда.

— Мне понадобятся копии всех фотографий и отчетов по делу. И результаты лабораторных исследований, как только они будут готовы, — заявила я.

— Все данные тебе предоставят, — заверил Уэсли. — Лаборатория свяжется с тобой напрямую.

— Нужно точное время смерти, — сказал Марино. — Чтоб без всяких расхождений.

— Да, выяснить его крайне важно, — согласился Уэсли. — Можешь провести какие-нибудь дополнительные тесты?

— Сделаю все, что в моих силах, — пообещала я.

— Ну, я пошел. Пора пострелять по живым мишеням. — Взглянув на часы, Марино поднялся из-за стола. — И так уже, наверное, без меня начали.

— Я бы советовал переодеться, — заметил Уэсли. — Лучше во что-нибудь поплотнее и с капюшоном.

— Ага, чтоб меня тепловой удар долбанул.

— Все лучше, чем девятимиллиметровые шарики с краской, — ответил Уэсли. — Они тоже долбанут — не обрадуешься.

— Елки-палки, сговорились вы, что ли?!

Марино удалился, на ходу застегивая на объемистом брюшке блейзер, приглаживая редкие волосы и поправляя брюки. Он всякий раз по-кошачьи застенчиво охорашивался, появляясь в комнате или покидая ее.

Уэсли посмотрел на пепельницу с окурками, оставшуюся на месте Марино, затем перевел взгляд на меня. Потемневшие глаза, плотно сжатые губы — можно было подумать, что это лицо никогда не улыбалось.

— Кей, ты должна как-то повлиять на Пита, — сказал он.

— Если бы я могла, Бентон…

— Только ты и можешь изменить хоть что-то.

— Вот это меня и пугает.

— А меня пугает то, как он весь побагровел, пока шло совещание. Он ни черта не делает из того, что могло бы ему помочь. Вредная пища, сигареты, выпивка… — Уэсли отвел взгляд. — После развода с Дорис он совсем махнул на себя рукой.

— Ну, сейчас с ним все не так уж и плохо.

— Это ненадолго. — Бентон снова посмотрел на меня. — В общем и целом он просто загоняет себя в гроб.

В общем и целом Марино упорно трудился над тем, чтобы загнать себя в гроб, всю свою сознательную жизнь. И я не имела ни малейшего понятия, как это можно изменить.

— Когда собираешься обратно в Ричмонд? — спросил он, и я подумала о том, что скрывается за глухой стеной, которую он воздвиг вокруг себя. Я подумала о его жене.

— Не знаю пока, — ответила я. — Хотелось бы хоть немного побыть с Люси.

— Ей предлагают остаться — она тебе сказала?

Я пристально смотрела на залитую солнцем траву, на листья, которые шевелил ветер.

— Она просто в восторге, — сказала я.

— Но ты — нет.

— Нет.

— Я понимаю тебя, Кей. Ты не хочешь, чтобы твой мир стал и миром Люси тоже. — Выражение его лица едва уловимо смягчилось. — Что ж, хоть в чем-то ты не являешься образцом холодной логики и бесстрастия. Это не может не радовать.

Уэсли как никто другой знал, что я не была образцом логики и бесстрастия во многих отношениях.

— Я даже не представляю толком, чем она занимается, — пожаловалась я. — Как бы ты отнесся к такому, если бы дело касалось твоей семьи?

— Так, как отношусь на самом деле. У меня нет ни малейшего желания, чтобы мои дети служили в правоохранительных органах или в армии, чтобы они вообще брали в руки оружие. И все же я хотел бы, чтобы они занимались этим.

— Потому что хорошо знаешь изнанку жизни, — проговорила я, посмотрев ему в глаза и задержав взгляд дольше, чем следовало бы.

Он скомкал салфетку и положил на поднос.

— Люси нравится ее работа. А то, как она работает, нравится нам.

— Приятно слышать.

— Она действительно потрясающий специалист. Программное обеспечение, в разработке которого она принимает участие, совершит переворот в расследовании насильственных преступлений. Ведь сколько времени проходит, прежде чем удастся выследить такую вот гадину, которая забралась черт знает куда. Что, если бы Голт убил Эмили где-нибудь в Австралии? Думаешь, мы бы узнали об этом?

— Скорее всего нет, — ответила я. — Во всяком случае, не так скоро. Но мы не можем сказать определенно, что убийца — Голт.

— Зато совершенно определенно, что чем быстрее мы поймаем преступника, тем больше жизней сохраним.

Он протянул руку за моим подносом и поставил его поверх своего. Мы поднялись из-за стола.

— Думаю, нам стоит зайти к твоей племяннице, — предложил он.

— Не могу сказать, что ты меня вполне убедил.

— Хорошо. Тогда дай мне еще немного времени, и ручаюсь, что мы это исправим.

— Буду только рада.

— Так, сейчас час дня. Может, увидимся здесь снова в половине пятого? — спросил он уже на выходе из кафетерия. — Кстати, как Люси устроилась в Вашингтоне? — Уэсли имел в виду одно из тех малопривлекательных общежитий, где койки были узенькими, а полотенца больше походили на носовые платки. — Жаль, что не получилось предоставить ей отдельную комнату.

— Не о чем тут жалеть. Общение с соседями пойдет ей только на пользу, даже если она не особенно с ними сблизится.

— Гении часто плохо идут на контакт.

— Это единственный недостаток, который был в ее школьном табеле, — согласилась я.

Следующие не сколько часов я провела, пытаясь дозвониться до доктора Дженретта. Мои попытки не увенчались успехом — он, видимо, взял отгул и отправился играть в гольф.

В моем ричмондском офисе, к счастью, все было в полном порядке. Все поступления на данный момент требовали простого осмотра, то есть исследования внешнего вида тел и забора проб жидкостей. Убийств со вчерашнего вечера, к счастью, не произошло, а материалы для двух судебных слушаний, запланированных на эту неделю, были уже подготовлены.

В назначенное время Уэсли встретил меня в кафетерии.

— Надень вот это. — Он протянул мне бейджик для посетителей, который я прикрепила к нагрудному карману жакета рядом с наименованием своего подразделения.

— Сложно было получить? — спросила я.

— В общем, непросто, но мне удалось.

— Какое облегчение сознавать, что я выдержала проверку, — заметила я с иронией.

— Выдержала, но едва-едва..

— Ну спасибо.

Он немного помолчал, потом, пропустив меня вперед в дверях, легонько коснулся моей спины.

— Кей, я полагаю, излишне предупреждать тебя — все, что ты увидишь или услышишь в ТИКе, не должно покинуть его стен.

— Ты прав, Бентон, это совершенно лишнее.

Выйдя из кафетерия, мы оказались в помещениях магазина академии. Вокруг было полно слушателей из числа офицеров полиции, все в красных рубашках, с надписями «ФБР» на всех мыслимых и немыслимых местах. На лестнице подтянутые мужчины и женщины вежливо уступали нам дорогу. Среди разнообразных цветов одежды, много означавших для посвященного, не было только синего — новых агентов не готовили уже больше года.

По длинному коридору мы добрались до вестибюля. На электронном табло высвечивалась надпись, напоминавшая посетителям о том, что бейджики необходимо держать на виду. Мы вышли из здания. День был просто чудесным. Идиллию нарушал лишь постоянный треск выстрелов, доносившийся откуда-то издалека.

Технико-исследовательский комплекс представлял собой три бежевых здания — сплошь стекло и бетон — с массивными двустворчатыми дверями. От остальной территории академии его отделяло высокое проволочное ограждение. Ряды припаркованных машин свидетельствовали о немалом количестве персонала, хотя никого из них я никогда не видела. Можно было подумать, что в то время, когда комплекс поглощает своих сотрудников или исторгает их из своих недр, все остальные спят или находятся в отключке.

На входе Уэсли остановился перед сенсорным модулем и цифровой клавиатурой на стене. Он приложил большой палец правой руки к сканирующему элементу и, следуя инструкции на дисплее, ввел пин-код. Электронный замок с легким щелчком открылся. Он придержал дверь, пропуская меня вперед.

— А ты, по-видимому, уже здесь был, — отметила я.

— И не раз, — подтвердил он.

Мне оставалось только гадать, что прежде приводило его сюда, пока мы шагали по безмолвному, залитому мягким светом коридору дли ной в два футбольных поля. Под ногами стелилось ковровое покрытие все того же бежевого цвета. В лабораториях, мимо которых мы проходили, кипела какая-то неведомая мне — во всяком случае, на первый взгляд — работа. Мужчины и женщины в темных костюмах и белых халатах трудились в маленьких отсеках и за стойками. Все было уставлено неизвестного предназначения приспособлениями и аппаратами, компьютерными дисплеями и системными блоками. Из-за глухих двойных дверей слышалось завывание циркулярной пилы.

Отпечаток пальца Уэсли потребовался еще раз — у лифта, доставившего нас в разреженную тишину второго этажа, где Люси проводила большую часть дня. Здесь находился искусственный мозг ФБР, а все вокруг представляло собой, по сути, гигантскую черепную коробку с кондиционированным воздухом. Стены и пол были тут приглушенного серого оттенка, а все пространство четко разделялось на идеально равные отсеки — как кубики льда в морозильнике. В каждом отсеке стояли два стола модульной конструкции с ультрасовременными компьютерами, лазерными принтерами и кипами бумаг. Люси заметить было несложно — она единственная из всех сотрудников носила спецформу Бюро.

Моя племянница сидела спиной, разговаривая по телефону через закрепленную на голове гарнитуру. В одной руке она держала стилус и делала какие-то пометки в электронной записной книжке, а другая порхала по клавишам компьютера. Со стороны ее можно было принять за композитора, подбирающего мелодию.

— Нет, нет, — проговорила она. — Один длинный звуковой сигнал и два коротких — значит, что-то не так с монитором, например, не в порядке видеокарта.

Заметив нас боковым зрением, Люси повернулась на стуле.

— Да, если только один короткий — это совсем другое, — объясняла она кому-то на том конце провода. — Тогда дело в системной плате. Слушай, Дейв, давай попозже созвонимся, а?

На ее столе я заметила еще один дактилоскопический сканер, наполовину похороненный под грудой бумаг. На полке над столом и на полу громоздились огромные тома руководств по программированию, коробки с дискетами и магнитными лентами, стопки компьютерных журналов и переплетенных распечаток на бледно-голубой бумаге с ведомственным штампом.

— Хотел показать твоей тете, чем ты здесь занимаешься, — сказал Уэсли.

Люси стащила гарнитуру с головы. Непонятно было, рада она нашему появлению здесь или нет.

— У меня сейчас дел по горло. Пара четыреста восемьдесят шестых все время выдает ошибки, — пожаловалась она, добавив для меня: — Мы разрабатываем программу «Комплексный анализ инцидентов насильственного характера» — сокращенно КАИН.

— КАИН? — удивилась я. — Оригинальное название для программы, которая поможет выслеживать убийц.

— Считай это жестом запоздалого раскаяния со стороны первого из них, — пояснил Уэсли. — Если проще — его преступление может пролить свет на все подобные.

— Наша основная цель, — продолжала Люси, — создать автоматизированную систему, которая будет как можно более полно воспроизводить происходящее в реальном мире.

— Другими словами, — уточнила я, — она должна думать и действовать как обычные люди?

— Именно. — Люси снова принялась печатать. — Смотри: вот отчет с места преступления, с какими ты обычно работаешь.

На экране появились знакомые пункты пятнадцатистраничной формы. Такие отчеты я составляла из года в год, всякий раз, когда имела дело с неопознанными телами или жертвами преступника, который, вероятно, уже убивал прежде и будет убивать вновь.

— Я его слегка подсократила. — Она пролистнула еще несколько страниц.

— Но форма вроде бы всех устраивает, — заметила я. — Тому, кто ведет расследование, нужно только заполнить всю эту макулатуру и переслать отчет.

— А теперь у него будет выбор, — объяснил Уэсли. — В полицейском участке установят простейший терминал, и можно будет сидеть и вводить данные через сеть. Ну, для тех, кому компьютер — темный лес, сохраним бумажную форму в анкетном виде или стандартную. Ее можно будет отправить по факсу либо обычным путем.

— Мы работаем и над технологией распознавания рукописного текста, — подхватила Люси. — Детективы, где бы они ни находились — в машине, в помещении участка или в суде, — смогут использовать электронные записные книжки. А все бумажные носители — рукописные или печатные — можно сканировать и заносить в систему. Еще КАИН будет поддерживать интерактивный диалог с пользователем: если поиск по базе даст результат или потребуется дополнительная информация, он самостоятельно свяжется напрямую с детективом по модему либо перешлет ему голосовое сообщение или электронное письмо.

— Потенциал у системы просто громадный, — добавил Уэсли.

Я поняла, для чего он привел меня сюда на самом деле. Рабочее место Люси казалось таким далеким от патрулирования улиц в городских трущобах, ограблений банков и облав на наркодилеров. Уэсли хотел убедить меня в том, что, работая на Бюро, моя племянница будет в безопасности. Но я знала, что это не так, и его уловки не могли меня обмануть.

Скоро на пустых страницах формы и в девственно-чистом компьютере Люси появятся имена и описания. Насилие и жестокость обретут плоть и кровь. База, созданная моей племянницей, наполнится изувеченными телами, орудиями убийства, пытками и истязаниями, и когда-нибудь Люси начнет слышать немые крики жертв. Идя по улице, она будет видеть в людском потоке их лица.

— Полагаю, то, что касается полиции, затронет и нас? — спросила я Уэсли.

— Да, безусловно, учреждения судмедэкспертизы тоже включат в сеть.

Люси вывела на монитор еще несколько экранов программы, сопровождая демонстрацию чудес компьютерной техники потоком терминов, сложных даже для меня. Про себя я давно считала компьютеры современной Вавилонской башней: чем больше развиваются технологии, тем сильнее смешение языков.

— В этом вся прелесть SQL, — объясняла она. — Это не процедурный, а декларативный язык, то есть пользователь указывает, что он хочет найти в базе, а не как осуществлять поиск.

Я заметила какую-то женщину, направлявшуюся в нашу сторону. Высокою роста, она шагала грациозно и вместе с тем решительно, так что длинный халат развевался вокруг колен. На ходу она неторопливо помешивала что-то кисточкой в алюминиевой банке.

— Так на чем все-таки это будет реализовано? — Уэсли продолжал беседовать с Люси уже без моего участия. — Мейнфрейм?

— Вообще-то сейчас основной тренд — распределенные серверные решения с доступом клиентов к централизованной базе данных. Ну, вы понимаете, мини-компьютеры, локальные сети… Все уменьшается в размерах.

Высокая женщина вошла в отсек. Ее взгляд обежал все вокруг, задержавшись на мне, и какое-то мгновение — весьма неприятное — мы смотрели друг другу в глаза.

— Не припомню, чтобы на сегодня было назначено какое-то совещание, — проговорила она с холодной улыбкой, поставив баночку на соседний стол. Наше присутствие ей определенно не понравилось.

— Кэрри, извини, придется на время отложить то, над чем мы работали, — сказала Люси, добавив: — Кажется, ты знакома с Бентоном Уэсли. А это доктор Кей Скарпетта, моя тетя. Тетя, это Кэрри Гретхен.

— Очень приятно, — сказала мне Кэрри Гретхен. Ее взгляд вызывал у меня неприязнь.

Она опустилась на свой стул и рассеянным движением пригладила темно-каштановые волосы, уложенные в старомодную «ракушку». Ей было, по-видимому, около тридцати пяти. Гладкая кожа, темные глаза и скульптурная правильность профиля придавали ее лицу редкую, какую-то аристократическую красоту, поражавшую с первого взгляда.

Она заглянула в картотечный ящик, и я заметила, какой порядок царил на ее столе в отличие от рабочего места моей племянницы. Люси была слишком погружена в свой мир, доступный только посвященным, и не особенно задумывалась над тем, куда кладет книгу или лист бумаги. Несмотря на развитый не по годам интеллект, она все еще оставалась, по сути, обычной девчонкой из колледжа, со жвачкой во рту и вечным беспорядком в комнате.

— Люси, почему бы тебе не показать своей тете, что тут к чему? — предложил Уэсли.

— Да, конечно. — Она с некоторой неохотой вышла из программы и встала со стула.

— Кэрри, расскажите, пожалуйста, над чем конкретно вы работаете, — попросил Уэсли.

Люси, уже в дверях, оглянулась на говоривших, и меня поразило выражение, мелькнувшее на миг в ее глазах.

— Ну, в этой секции все и так понятно, — проговорила она. Ее мысли явно занимало что-то другое, и вся она была как-то напряжена. — Народ, компьютеры, все такое.

— Они все работают по насильственным преступлениям?

— Нет, в создании КАИН участвуют всего три человека. Здесь в основном занимаются специальными разработками. — Она снова оглянулась. — В смысле всякими компьютерными приспособлениями для спецопераций. Вроде роботов для обезвреживания взрывчатки и тех, которые используют подразделения по освобождению заложников.

Все с тем же отсутствующим видом она провела меня по всему этажу. В дальнем его конце опять была дверь с электронным замком.

— Сюда имеют доступ всего несколько человек, — сказала она, прикладывая палец к сканеру и вводя пин-код.

За серой, с синеватым отливом, дверью оказалось помещение со специально поддерживаемой низкой температурой, где в четком порядке располагались терминалы с дисплеями. Многочисленные модемы помигивали огоньками с полок. Пучки кабелей, отходившие от всей этой аппаратуры, исчезали под фальшполом. На дисплеях, выводивших ярко-синие изображения завитков и спиралей, красовались надписи «КАИН». Свет здесь был таким же холодным и стерильным, как воздух.

— Здесь хранятся все данные по отпечаткам пальцев, — объяснила Люси.

— С электронных замков? — Я огляделась по сторонам.

— Со всех сканеров для контроля физического и информационного доступа.

— А сама система ограничения доступа тоже создана в ТИКе?

— Мы ее здесь совершенствуем и отлаживаем. Как раз сейчас я работаю над одним проектом, который имеет к ней непосредственное отношение. Вообще забот с ней еще хватает.

Она наклонилась к одному из дисплеев, регулируя яркость.

— Со временем данные начнут поступать и из полиции. При аресте у преступника будут снимать отпечатки с помощью электронного сканера, — продолжала она, — и отправлять напрямую в КАИН. Если подозреваемый уже проходил по какому-нибудь нераскрытому делу и был внесен в программу, это тут же станет известно.

— Я так понимаю, она будет соединена с автоматизированными системами идентификации отпечатков по всей стране?

— И по стране, и, надеемся, по всему миру тоже. Ведь самое главное — чтобы все данные стекались сюда.

— Кэрри тоже связана с программой?

Мой вопрос, по-видимому, привел Люси в замешательство.

— Да.

— Значит, она входит в вашу тройку.

— Входит.

Не дождавшись продолжения, я пояснила:

— Она показалась мне какой-то странной.

— Думаю, тебе здесь все могут показаться немного странными, — ответила Люси.

— Откуда она? — продолжала расспрашивать я. Не знаю почему, но эту самую Кэрри Гретхен я невзлюбила с первого взгляда.

— Штат Вашингтон.

— А как она тебе вообще? — спросила я.

— В своей области она разбирается здорово.

— Но я ведь спрашивала не об этом, — улыбнулась я.

— Я никому здесь в душу не лезу. А почему ты ею так интересуешься? — В голосе Люси проскользнула настороженность.

— Она меня заинтриговала, только и всего, — сказала я просто.

— Тетя Кей, не надо так печься обо мне, хорошо? Тебе из профессионального предубеждения в каждом видится только плохое.

— Видимо, из того же профессионального предубеждения мне в каждом должен мерещиться мертвец, — сухо заметила я.

— Это просто смешно, — ответила племянница.

— Я всего лишь хотела бы, чтобы у тебя завязались здесь с кем-нибудь отношения.

— А я была бы тебе очень благодарна, если бы ты перестала беспокоиться, есть у меня друзья или нет.

— Люси, я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь. Все, о чем я прошу, — чтобы ты вела себя осмотрительнее.

— Если бы. Ты вмешиваешься, и даже очень.

— Ничего подобного, — ответила я раздраженно. Люси была единственным человеком на свете, способным довести меня до белого каления.

— Еще как вмешиваешься. Например, ты не хочешь, чтобы я работала здесь.

— Разумеется, хочу. Кто, ты думаешь, выбил тебе эту чертову стажировку? — сказала я и тут же пожалела об этом.

Она уставилась на меня.

— Прости, пожалуйста. Давай не будем ссориться, — сказала я тоном ниже.

Я дотронулась до ее руки, но Люси тут же отпрянула от меня.

— Мне надо пойти кое-что проверить.

К моему изумлению, она стремительно вышла, оставив меня одну в секретном помещении, сухая и холодная атмосфера которого сильно напоминала окончание нашего разговора. На дисплеях закручивались цветные линии, огоньки индикаторов и цифры на электронных табло мерцали зеленым и красным, и в голове у меня так же монотонно и навязчиво роились непрошеные мысли. Люси была единственным ребенком моей единственной сестры Дороти, которая всегда заботилась только о себе. У меня не было детей, и все же моя любовь к племяннице объяснялась не только этим.

Втайне она стыдилась своей замкнутости и отчужденности от людей. Я хорошо понимала ее чувства, скрывая то же бремя под панцирем внешней успешности. Вникая в проблемы Люси, я, по сути, решала собственные, но не могла признаться ей в этом.

Я вышла из комнаты, удостоверилась, что дверь надежно закрылась на замок, и вернулась к Уэсли. Исчезновение моей сопровождающей, разумеется, не ускользнуло от его внимания. Люси так и не вернулась хотя бы попрощаться с нами.

— Что у вас произошло? — спросил он, когда мы возвращались в академию.

— Боюсь, мы в очередной раз поцапались, — ответила я.

Он взглянул на меня.

— Видела бы ты, как иногда мы с Мишель цапаемся.

— Вот были бы какие-нибудь курсы для матерей или тетушек, я бы, наверное, обязательно записалась. Причем уже давным-давно. Я всего лишь спросила, подружилась ли она здесь с кем-нибудь, а она вышла из себя.

— Что ты так за нее переживаешь?

— Она ни с кем не общается.

Кажется, мои слова его озадачили.

— Да, ты что-то такое уже говорила. Но у меня, признаться, совсем другое впечатление.

— Что ты имеешь в виду?

Мы остановились, пропуская машины. Низкое солнце ласково грело затылок и шею. Уэсли снял пиджак и нес его, перекинув через руку.

Он мягко тронул меня за локоть — дорога была свободна.

— Несколько дней назад я заходил вечером в паб по соседству и видел там Люси с какой-то подругой. Возможно, даже с этой ее напарницей, Кэрри Гретхен, хотя точно сказать не могу. В любом случае они весело проводили время.

Скажи Уэсли, что Люси угнала самолет, и то я не была бы так изумлена.

— И в кафетерии она, бывает, засиживается допоздна. Ты видишь только одну ее сторону, Кей. Для родителей или тех, кто их заменяет, всегда потрясение узнать, что есть и другая, неизвестная им.

— Для меня это действительно полная неожиданность, — проговорила я. Его слова нисколько не уменьшили мою озабоченность. Мысль о том, что в жизни Люси есть что-то, о чем я не имею ни малейшего понятия, приводила меня в еще большую тревогу.

Мы некоторое время продолжали идти молча. В вестибюле я негромко спросила:

— Бентон, она… пьет спиртное?

— Она ведь уже совершеннолетняя.

— Это я понимаю, — сказала я.

Встревоженная тем, что услышала, я продолжала бы расспрашивать и дальше, но меня прервал сигнал его пейджера. Уэсли отцепил пейджер от пояса и нахмурился, увидев номер на дисплее.

— Давай-ка спустимся в кабинет, — сказал он, — выясним, что там еще стряслось.

3

Бентон перезвонил лейтенанту Моту в двадцать девять минут седьмого. Судя по голосу, тот был практически не в себе.

— Где вы? — снова спросил Уэсли в трубку.

— На кухне.

— Лейтенант Мот, успокойтесь, пожалуйста. Объясните, где именно вы находитесь.

— Я в доме агента Макса Фергюсона, на кухне. Просто в голове не укладывается. Никогда не видал ничего подобного.

— Вы один?

— Да, никого больше. Только там, наверху, — я уже говорил. Я позвонил коронеру, и диспетчер тоже разыскивает, кого можно прислать в помощь.

— Спокойнее, лейтенант, спокойнее, — повторил Уэсли со своим обычным хладнокровием.

В трубке раздавалось тяжелое дыхание Мота. Я включилась в разговор:

— Лейтенант Мот? Это доктор Скарпетта. Обязательно проследите, чтобы все оставалось так, как есть.

— Господи, — выдавил он, — я уже перерезал веревку…

— Нет-нет, все в порядке…

— Я вошел и… Боже милостивый, я не мог оставить его так.

— Вы поступили правильно, — заверила я его. — Но теперь крайне важно, чтобы никто до него не дотрагивался.

— А как же коронер?

— Даже он.

Уэсли взглянул на меня:

— Мы вылетаем. Будем у вас не позднее двадцати двух ноль-ноль. До нашего приезда оставайтесь на месте и ничего не предпринимайте.

— Слушаюсь, сэр. Тут и буду сидеть, на этом самом стуле, пока грудь не отпустит.

— У вас боли в груди? Когда это началось? — спросила я.

— Как зашел в комнату и все увидел, так и прихватило.

— Раньше с вами такое было?

— Не припомню. Вроде бы не бывало, чтоб так сильно.

— В каком месте болит? — с растущей тревогой продолжала расспрашивать я.

— Прямо посередке.

— В шею или руку отдает?

— Нет, мэм.

— Голова не кружится? Испарины нет?

— Ну, малость вспотел.

— Кашлять больно?

— Да я не кашлял, так что ничего сказать не могу.

— У вас были заболевания сердца или высокое артериальное давление?

— Вот чего не знаю, того не знаю.

— Вы курите?

— Я и сейчас с сигаретой.

— Лейтенант Мот, послушайте меня внимательно. Затушите сигарету и постарайтесь успокоиться. Меня очень тревожат ваши боли: вы пережили сильный шок, вы много курите, а это верный путь к инфаркту. К сожалению, вы там, а я здесь, поэтому я прошу вас немедленно вызвать «скорую».

— Вроде утихает понемногу, да и коронер вот-вот приедет. Он врач.

— Вы имеете в виду доктора Дженретта? — спросил Уэсли.

— Да, никого другого у нас нету.

— Лейтенант, с сердцем не шутят — отнеситесь к этому серьезно, — настаивала я.

— Да, мэм, я постараюсь.

Уэсли записал все необходимые адреса и телефоны. Разъединившись, он набрал другой номер.

— Пит Марино все еще на тренировке? — спросил он кого-то на другом конце провода. — Сообщите ему, что у нас чрезвычайная ситуация. Пусть как можно быстрее собирается и ждет нас на вертолетной площадке. Все объяснения при встрече.

— Думаю, стоит привлечь Каца, — предложила я Уэсли, который уже поднялся из-за стола. Речь шла о моем коллеге из Ноксвилла, исследователе в области судебной медицины. — Если дело не так просто, как кажется, может понадобиться его метод, чтобы проверить на отпечатки все, что только можно.

— Отличная мысль.

— Уже поздно — вряд ли он еще на Ферме. Наверное, лучше сразу сбросить ему на пейджер.

— Ладно, я постараюсь с ним связаться, — ответил Уэсли.

Когда через пятнадцать минут я вошла в вестибюль, Бентон с огромной сумкой через плечо уже ждал меня. Я успела только сменить лодочки на более удобную обувь и захватила кое-что из самого необходимого, в том числе свой медицинский чемоданчик.

— Доктор Кац уже выезжает из Ноксвилла, — сообщил мне Уэсли. — Он встретит нас на месте.

Снаружи, под сияющим вдалеке месяцем, расстилалась ночь. Шорох листвы походил на шум дождя. Мы прошли по подъездному пути, удаляясь от жилого корпуса, и пересекли дорогу, отделявшую комплекс зданий академии от акров тренировочных полигонов и стрельбищ. Вдруг совсем рядом, в зоне отдыха, где в тени деревьев расположились жаровни для барбекю и столики со скамейками, я заметила знакомую фигуру. Я никак не ожидала увидеть здесь Люси и решила было, что ошиблась, но тут же вспомнила, как она однажды сказала, что иногда приходит сюда после ужина посидеть в одиночестве и подумать. Я воспрянула духом, решив, что это отличный шанс помириться с ней.

— Бентон, — сказала я, — подожди секунду.

Когда я подошла к деревьям, до меня донесся негромкий, едва слышный голос, и я со страхом подумала, уж не разговаривает ли Люси сама с собой. Она сидела на столе, и я, приблизившись еще на несколько шагов, хотела уже окликнуть ее, но увидела рядом с ней, на скамейке, еще одного человека. Они были так близко друг к другу, что их силуэты сливались в один. Я замерла, укрывшись за густыми ветвями высокой сосны.

— Вот всегда ты так, — протянула Люси обиженным тоном, который был мне хорошо знаком.

— Все это тебе только кажется, — успокаивающе ответил женский голос.

— Ну, если бы у меня не было повода так думать…

— Люси, пожалуйста, может, уже хватит?

— Дай мне тоже.

— Зачем тебе начинать?

— Я и не собираюсь. Просто затянусь разок.

Чиркнула спичка. В темноте загорелся огонек и на секунду выхватил из темноты профиль Люси, наклонившейся к собеседнице, которую я так и не смогла разглядеть. Тлеющий кончик сигареты, переходившей из рук в руки, засветился красным. Тихонько повернувшись, я возвратилась к Уэсли, и мы отправились дальше.

— Увидела кого-то знакомого? — спросил он.

— Да нет, обозналась, — ответила я, пытаясь подстроиться под его широкий шаг.

Мы молча прошли мимо пустых стрельбищ с рядами рам для мишеней и стальными фигурами, навсегда застывшими по стойке «смирно». Вдали виднелась наблюдательная вышка, поднимавшаяся над макетом здания, полностью сложенным из автопокрышек. Здесь спецназ ФБР — подразделение по освобождению заложников — проводил учения с использованием боевого оружия. На ближней, поросшей травой площадке нас уже ждал бело-голубой «белл джет-рейнджер», похожий на гигантское спящее насекомое. Рядом стояли пилот и Марино.

— Все в сборе? — спросил пилот, когда мы подошли.

— Да. Спасибо, Уит, — ответил Уэсли.

Уит, в своем черном летном комбинезоне являвший прекрасный образчик развитой мускулатуры, открыл двери вертолета и помог нам забраться внутрь. Усевшись на свои места — я и Марино сзади, Уэсли впереди, — мы пристегнули ремни и надели наушники. Лопасти начали вращаться, постепенно набирая обороты.

Несколько минут спустя темная поверхность земли уже осталась далеко внизу. Вертолет, поднявшись высоко над горизонтом, нес нас на юг, к маленькому городку в горах, где снова погиб человек. Мы летели с открытыми воздухозаборниками и выключенным освещением кабины, переговариваясь рваными обрывками фраз по внутренней связи.

— Он не мог долго пробыть дома, — сказал Марино. — Известно, когда?..

— Да, — прервал его Уэсли с места второго пилота. — Из Квонтико он уехал сразу после совещания. В час уже вылетел из «Нэшнл».

— Установлено, во сколько самолет прибыл в Эшвилл?

— Около половины пятого. Домой он добрался не раньше пяти.

— Ты имеешь в виду — в Блэк-Маунтин?

— Да.

— Мот нашел его в шесть, — добавила я.

— Бог ты мой. — Марино повернулся ко мне. — Что ж он, начал наяривать, едва переступил…

В разговор вклинился пилот:

— Могу музыку включить, если хотите.

— Да, можно.

— Какую лучше?

— Классическую.

— Бентон, какого…

— Ты в меньшинстве, Пит.

— Как бы там ни было, Фергюсон приехал домой незадолго до смерти. По крайней мере хоть это ясно, — вернулась я к нашей прерывистой беседе, шедшей теперь под аккомпанемент Берлиоза.

— Похоже на несчастный случай, связанный с самоудовлетворением. Но точно мы пока не знаем.

Марино слегка подтолкнул меня локтем.

— У тебя аспирина нет?

Я на ощупь порылась в сумочке, потом достала из медицинского чемоданчика фонарик, но так ничего и не нашла. В ответ на мой отрицательный жест Марино вполголоса выругался, и только тут я заметила, что он все еще одет в спортивный костюм с капюшоном, а на ногах у него армейские ботинки на шнурках — то, в чем он был на тренировке. Больше всего он сейчас походил на сильно пьющего тренера какой-нибудь захудалой команды, и я не смогла удержаться, чтоб не осветить фонариком предательские пятна красной краски в верхней части спины и на левом плече. Марино все-таки подстрелили.

— Ты бы на всех остальных посмотрела, — услышала я вдруг его голос. — Эй, Бентон, аспирина не найдется?

— Что, укачивает?

— Нет, я прям кайф ловлю, — ответил Марино. Он ненавидел летать.

Погода нам благоприятствовала: рассекая ясное ночное небо, мы шли на скорости порядка ста пяти миль в час. Машины скользили далеко внизу, похожие на жуков с горящими глазами, а огни городов и поселков мерцали, как светлячки в ветвях деревьев. Темнота и мерная тряска убаюкивали, но нервное возбуждение не давало мне уснуть. Лихорадочная работа мозга никак не желала утихать: в голове теснились образы, порождая вопросы без ответов.

Перед глазами возникал выхваченный из темноты профиль Люси, изящные очертания ее скул и подбородка. Я видела ее лицо, склонившееся к огоньку в ладонях подруги, слышала их взволнованные голоса и никак не могла понять, почему эта сцена так поразила меня. Что в ней было такого особенного? Может, Уэсли лучше осведомлен о жизни моей племянницы? Люси стажировалась в Квонтико с самого начата осеннего семестра, и Бентон видел ее гораздо чаще меня.

Пока мы не добрались до горных районов, в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения. Какое-то время внизу была только непроглядная тьма.

— Поднимаемся на высоту четыре с половиной тысячи футов, — прозвучал голос пилота в наушниках. — У всех все нормально?

— Курить тут, я так понимаю, нельзя, — вздохнул Марино.

Часы показывали десять минут десятого. Чернильное небо над нами испещряли звезды. Внизу безмолвным, недвижным океаном раскинулся Голубой хребет. Мы миновали темные пятна лесов и, плавно снижаясь, устремились к кирпичному зданию — по-видимому, школе. Прямо за ней было футбольное поле, освещенное полицейскими мигалками и ярко горевшими сигнальными огнями. Ко всей этой совершенно излишней иллюминации добавлялся еще и свет нашего прожектора в тридцать миллионов свечей, бивший из-под брюха. Уит аккуратно опустил вертолет на траву рядом с центральной линией.

— Стадион «Боевых коней», — прочитал Уэсли на растяжке, прикрепленной к ограде. — Надеюсь, у них дела идут лучше, чем у нас.

Лопасти замедляли вращение. Марино выглянул в окно.

— Ни одного школьного матча не видел, как сам играть перестал.

— Я и не знала, что ты был в команде, — заметила я.

— Ха! Двенадцатый номер.

— И в какой позиции играл?

— На переднем крае, блокирующим нападающим.

— Я так и подумала.

— Это, кстати, Сваннаноа, — объявил Уит. — Блэк-Маунтин немного восточнее.

Нас встречали двое полицейских из Блэк-Маунтин, оба в форме и оба на вид слишком зеленые даже для того, чтобы водить машину, не говоря уже о стрельбе. При нашем появлении они побледнели и старались только не слишком глазеть на нас. По их напряженным гримасам можно было подумать, что мы прибыли на космическом корабле, бесшумно опустившемся на поле в лучах неземного сияния. Они явно не понимали, каким ветром в их маленький городок занесло столь важных персон и как себя с ними держать, и из-за этого разговор у нас по дороге не клеился.

Вскоре мы припарковались на узкой улочке. По стенам домов в такт шуму двигателей метались огни мигалок. Я насчитала, помимо нашей, еще три патрульные машины, две пожарные, «скорую», два автомобиля без опознавательных знаков и «кадиллак».

— Отлично, — пробормотал Марино, захлопывая за собой дверь. — Мало не полгорода собралось.

Лента, огораживающая место преступления, была протянута от столбиков крыльца к кустам на участке и продолжалась по обеим сторонам бежевого двухэтажного дома, покрытого алюминиевым сайдингом. На гравийной подъездной дорожке стоял «форд-бронко», а за ним «скайларк» обычной окраски, но с полицейскими антеннами и маячком.

— Это его машины? — спросил Уэсли, пока мы поднимались по бетонным ступенькам.

— Те, что на дорожке? Да, сэр, — ответил один из наших сопровождающих. — Вон там с угла, наверху, — комната, где его нашли.

Увидев лейтенанта Мота, появившегося в дверях, я не на шутку встревожилась. Он, совершенно очевидно, не последовал моему совету.

— Как вы себя чувствуете? — спросила я его.

— Ничего, держусь. — Облегчение, которое принесло ему наше появление, было таким явным, что, по-моему, еще немного, и он бросился бы к нам с объятиями. Лицо его все еще оставалось серым, а пот, пропитавший воротник джинсовой рубашки, поблескивал на лбу и шее. Табачным перегаром от него так и несло.

Мы немного замешкались, стоя в прихожей, спиной к лестнице на второй этаж.

— Что уже сделано? — спросил Уэсли.

— Док Дженретт сделал фотографии, целую кучу отснял, но ни к чему там не притрагивался, как вы и сказали. Если хотите с ним переговорить, он на улице, болтает с ребятами из отделения.

— Машин вокруг полно, — заметил Уэсли, — а где же люди?

— Парочка парней на кухне. Еще один или двое ковыряются во дворе и в лесочке позади дома.

— Наверху они не были?

Мот глубоко вздохнул.

— Ну, врать не буду — поднимались они туда глянуть. Но ничего там не потревожили, уж это будьте спокойны. Близко только док подходил. — Лейтенант направился вверх по лестнице. — Макс… он… Ах ты, черт! — Остановившись, он оглянулся на нас. На глазах у него блестели слезы.

— Я пока толком таки не понял, как вы его нашли, — сказал Марино.

Пока Мот собирался с духом, мы добрались до второго этажа. Пол здесь устилал тот же темно-красный ковролин, что и внизу, стены были обшиты медового цвета сосновыми панелями, покрытыми густым слоем лака.

Мот прочистил горло.

— Вечером, часов около шести, я заглянул к нему узнать, как насчет того, чтобы составить мне компанию за ужином. Он не открыл, ну, я решил, что он в душе или вроде того, и вошел внутрь.

— Вы не замечали ничего, что могло бы свидетельствовать о его увлечении чем-то подобным? — как можно более тактично спросил Уэсли.

— Нет, сэр, — с чувством ответил Мот. — Даже и представить не мог. Прямо в голове не укладывается… Ну, я слыхал, что некоторые занимаются всякими такими штуками, но вот зачем — ума не приложу.

— Удавку во время мастурбации используют, чтобы сдавить сонную артерию, — объяснила я. — Это ограничивает приток крови и кислорода к мозгу, что якобы способствует усилению и продлению оргазма.

— Еще такую штуку называют «бесконечное кончанье», — с обычной своей деликатностью бросил Марино.

Дальше Мотс нами не пошел, и к освещенной комнате в конце коридора мы направились без него.

Спальня агента бюро расследований штата Макса Фергюсона была обставлена в сдержанном, совершенно мужском стиле: пара приземистых сосновых комодов и стойка с ружьями и дробовиками над письменным столом-бюро. Его пистолет, бумажник, удостоверение личности и упаковка презервативов лежали на тумбочке, рядом с кроватью, застеленной лоскутным одеялом. Костюм, в котором я видела Фергюсона в Квонтико, он аккуратно повесил на стул, носки и ботинки оставил рядом.

Между дверями в туалет и гардеробную, в нескольких дюймах от тела Фергюсона, накрытого цветастым вязаным покрывалом, стоял деревянный барный стул без спинки. Сверху свисал перерезанный нейлоновый шнур, прикрепленный к крюку в потолке. Я достала из медицинского чемоданчика перчатки и термометр. Когда я убрала покрывало, Марино тихонько выругался. Открывшаяся картина, похоже, была самым страшным кошмаром Фергюсона. Сомневаюсь, что смерть от пули страшила его хотя бы вполовину так же сильно.

Фергюсон лежал на спине, в черном лифчике четвертого размера, набитом носками, от которых слабо тянуло мускусом. Черные обтягивающие трусики из нейлона, которые он тоже нацепил перед смертью, были спущены к волосатым коленкам, а на обмякшем члене все еще болтался презерватив. Лежавшие рядом журналы выдавали его пристрастие к женщинам в садомазо-костюмах, с силиконовыми грудями и сосками величиной с блюдце.

Я осмотрела удавку, врезавшуюся в подложенное под нее полотенце, обмотанное вокруг шеи. Шнур, потертый и слегка распушившийся, разрезали непосредственно над восьмым витком умело завязанной висельной петли. Белки глаз Фергюсона были почти полностью прикрыты веками, язык вывалился наружу.

— Я правильно понимаю, что он занимался этим, сидя на стуле? — спросил Марино, смотря на кусок шнура под потолком.

— Да, — ответила я.

— То есть он онанировал и свалился с него?

— Возможно также, что он потерял сознание и соскользнул со стула, — предположила я.

Марино подошел к окну и наклонился над стоявшим на подоконнике бокалом с янтарной жидкостью.

— Бурбон, — сообщил он. — Чистый или почти чистый.

Ректальная температура составляла 32,8 градуса, что вполне отвечало предположительному времени наступления смерти — около пяти часов назад — и условиям, в которых находилось тело. В мелких мускулах началось трупное окоченение. Резервуар на конце презерватива с пупырышками был пустым. Я проверила упаковку на тумбочке — не хватало только одного. Фиолетовая обертка из фольги нашлась в плетеной корзине для мусора, стоявшей в туалете.

— Интересно, — сказала я.

— Что именно? — отозвался Марино, просматривавший содержимое комодов.

— Я как-то считала, что презерватив он бы стал надевать в последнюю очередь, уже подготовив все остальное.

— Ну, в общем-то вполне логично.

— Тогда обертка должна была бы валяться рядом с телом, разве нет? — Я как можно осторожнее вытащила ее из мусора и положила в пластиковый пакет.

Марино ничего не ответил, и я добавила:

— Думаю, все зависит от того, что он сделал сперва — надел удавку или спустил трусы.

Я вернулась в спальню. Марино продолжал рыться в ящиках, то и дело оглядываясь на тело со смешанным выражением недоверия и отвращения на лице.

— А я-то думал, что хуже нет, как дать дуба, сидя на толчке, — выдал он.

Я бросила взгляд на торчащий из потолка крюк. Определить, как давно его туда ввернули, не представлялось возможным. Я хотела спросить Марино — не обнаружил ли он других порнографических материалов, как вдруг из коридора послышался глухой удар.

— Какого черта?.. — вскинулся Марино и рванул к двери. Я бросилась следом.

Мот неподвижно лежал ничком на ковре у лестницы. Я опустилась на колени, перевернула тело и взглянула на посиневшее лицо.

— Остановка сердца! Беги за подмогой!

Марино загрохотал вниз по лестнице.

Я выдвинула нижнюю челюсть Мота, чтобы дыхательные пути оставались свободными. Пульс на шее не прощупывался. Прекардиальный удар не помог. Я начала непрямой массаж сердца — надавила на грудь один, два, три, четыре раза, потом запрокинула ему голову и выдула воздух в рот. Грудь поднялась. Еще раз-два-три-четыре-выдох.

Я поддерживала ритм в шестьдесят нажатий в минуту. У меня самой сердце билось как сумасшедшее, пот катился по вискам, а руки были будто налиты свинцом. На третьей минуте я наконец услышала взбегавших наверх парамедиков и полицейских. Меня подхватили под локоть и оттеснили в сторону. Теперь уже другие руки, обтянутые медицинскими перчатками, ловко подсоединяли трубки и подвешивали капельницу для внутривенного вливания. То и дело слышались громкие, отрывистые распоряжения и сообщения о состоянии пациента, делавшиеся с обычным бесстрастием реанимационных бригад.

Стоя у стены и пытаясь отдышаться, я заметила невысокого блондина в костюме для гольфа, смотревшемся здесь довольно-таки нелепо. Мужчина наблюдал за происходившим наверху с лестничной площадки и, несколько раз взглянув в мою сторону, наконец решился обратиться ко мне.

— Доктор Скарпетта?

На серьезном, дочерна загорелом лице белым оставался только лоб, который, по-видимому, прикрывал козырек бейсболки. Я подумала, что «кадиллак» перед домом скорее всего принадлежал именно ему.

— Да?

— Джеймс Дженретт, — представился он, подтверждая мою догадку. — Как вы? — Он вытащил из кармана аккуратно сложенный платок и подал его мне.

— Все в порядке. Очень рада, что вы здесь, — ответила я совершенно искренне. Мой последний пациент явно нуждался в квалифицированном специалисте с докторской степенью. — Думаю, я могу доверить лейтенанта Мота вашим заботам. — Трясущимися руками я отерла лицо и шею.

— Разумеется. Я поеду в клинику вместе с ним. — Дженретт протянул мне свою карточку. — Если у вас возникнут какие-нибудь вопросы, свяжитесь со мной по пейджеру.

— Вскрытие Фергюсона будет проводиться завтра? — спросила я.

— Да. Если захотите ассистировать, буду только рад. Тогда все и обсудим. — Он взглянул вниз.

— Обязательно приду. Спасибо. — Я с трудом выдавила улыбку.

Дженретт вслед за носилками спустился по лестнице и вышел из дома, а я вернулась в спальню. Из окна я увидела, как в пульсирующем кроваво-красном свете маячка Мота грузят в «скорую». Неизвестно еще, выживет ли. Я остро ощущала присутствие тела Фергюсона в жестком бюстгальтере и обмякшем презервативе, и в то же время все происходящее казалось каким-то нереальным.

Хлопнули задние дверцы «скорой». Сирена коротко, как бы протестующе, взвыла и загудела. Я не знала, что Марино тоже уже в комнате, пока он не тронул меня за руку.

— Кац подъехал, — сообщил он.

Я медленно повернулась.

— Понадобятся еще люди, — сказала я.

4

О том, что на коже человека могут сохраняться отпечатки пальцев, в теории было известно достаточно давно. Однако до сих пор вероятность обнаружить их на практике оставалась настолько малой, что в большинстве случаев никто и не пытался их выявить.

Кожа, как материал пластичный и пористый, в этом отношении довольно-таки проблемна. Дополнительную сложность создают содержащиеся на ней влага и жир, а также волоски. Даже в тех редких случаях, когда на коже жертвы сохранялся несмазанный отпечаток, принадлежавший преступнику, папиллярный рисунок был слишком хрупким, чтобы выдержать испытание временем или непогодой.

Доктор Томас Кац, эксперт в области судебной медицины, с маниакальным упорством занимался этим трудноуловимым видом доказательств на протяжении большей части своей профессиональной карьеры. Он специализировался также на установлении времени смерти, ведя усердные исследования с привлечением средств и методов, неизвестных широкой публике. Я не раз бывала в его исследовательском центре, известном как Ферма трупов.

Это был человек небольшого роста, с ласковым взглядом голубых глаз, гривой совершенно белых волос и лицом, на удивление доброжелательным для того, кто повидал столько ужасов. Он уже поднялся наверх, держа в руках оконный вентилятор, чемоданчик с инструментами и что-то похожее на обрезок шланга от пылесоса с какими-то странными насадками. Позади шел Марино с остальными частями «цианоакрилового суперраспылителя», как называл его Кац, — двухсекционным алюминиевым ящиком, снабженным электроплиткой и компьютерным вентилятором. На доведение до ума этого относительно простого механизма он потратил не одну сотню часов, работая в гараже в своем доме на востоке Теннесси.

— Куда идти? — спросил он меня.

— Комната в конце коридора. — Я взяла у него вентилятор. — Добрались нормально?

— Думал, на дороге будет посвободнее. Какое воздействие было оказано на тело?

— Перерезали веревку, накрыли вязаным покрывалом. Осмотр я еще не проводила.

— Обещаю, это не займет много времени. Теперь, когда не приходится возиться с палаткой, все стало намного проще.

— В каком смысле — «с палаткой»? — недоуменно нахмурился вошедший в комнату Марино.

— Раньше я накрывал тело пластиковым тентом, под которым и происходило распыление. Однако при избытке паров на коже осаждалось слишком много налета. Доктор Скарпетта, можете установить вентилятор на то окно. — Кац огляделся вокруг. — Пожалуй, понадобится какой-нибудь сосуд с водой. Воздух немного суховат.

Я сообщила ему все сведения, которыми располагала сама.

— У вас есть какие-то основания считать, что мы имеем дело не с аутоэротической асфиксией? — спросил он.

— Никаких, кроме обстоятельств смерти, — ответила я.

— Он работал над делом Эмили Стайнер.

— Это и имеется в виду под обстоятельствами, — сказал Марино.

— Да уж, во всех новостях только про нее и говорили.

— Еще сегодня утром мы вместе были на совещании в Квонтико по этому делу, — добавила я.

— А потом он, значит, возвращается домой, и нате вам. — Кац задумчиво взглянул на тело. — Мы тут, кстати, некоторое время назад исследовали тело проститутки, найденное в мусорном контейнере, и добыли отличный отпечаток всей пятерни на лодыжке, хотя трупу было четыре или пять дней.

— Кей? — В дверях появился Уэсли. — Можно тебя на минутку?

— С помощью этой штуки? — спросил Марино.

— Да. Еще у нее были накрашены ногти, и, как выяснилось, с ними тоже очень удобно работать.

— В каком смысле?

— В смысле отпечатков.

— И куда сейчас все это дело?

— Не суть важно. Я собираюсь обработать всю комнату целиком. Обстановка, боюсь, будет испорчена.

— Ну, хозяин вряд ли станет жаловаться.

Мы с Уэсли вышли из комнаты. Внизу, в кухне, у телефона стоял стул. Видимо, именно здесь Мот просидел несколько часов, ожидая нашего прибытия. Рядом на полу стоял стакан с водой и забитая окурками пепельница.

— Взгляни, — сказал Уэсли. Он нередко находил самые неожиданные улики в самых неожиданных местах.

Двойная мойка была заполнена продуктами, которые он достал из морозилки. Уэсли развернул небольшой плоский сверток, упакованный в белую бумагу для заморозки. Внутри обнаружились какие-то сморщенные лоскутки, высохшие по краям и желтоватым цветом напоминавшие вощеный пергамент.

— Есть хоть один шанс, что мои предположения ошибочны? — спросил он мрачным тоном.

— Боже мой, Бентон! — потрясенно произнесла я.

— Лежали в морозилке, поверх всего остального — готового фарша, свиных отбивных, пиццы. — Он поочередно тыкал в продукты затянутым в перчатку пальцем. — Я надеялся, ты скажешь мне, что это куриная кожа либо какая-нибудь наживка для рыбалки или что-то в этом роде.

— На ней нет дырок от перьев, и волоски слишком тонкие — как у человека.

Он молчал.

— Нужно поместить ее в сухой лед и забрать с собой в Квонтико, — сказала я.

— Пока мы остаемся здесь.

— Чем скорее будет сделано иммунологическое исследование, тем скорее мы получим подтверждение, что кожа принадлежит человеку. Анализ ДНК установит — кому именно.

Он сунул сверток обратно в морозилку.

— Сперва надо проверить на отпечатки.

— Можно переложить ткани в пластиковый контейнер, а бумагу отправить в лабораторию, — предложила я.

— Хорошо.

Мы вновь поднялись на второй этаж. Мой пульс все не желал успокаиваться. В конце коридора перед закрытой дверью стояли Марино и Кац. В дыру на месте дверной ручки был просунут шланг, и хитроумное приспособление Каца, гудя, наполняло спальню парами суперклея.

Уэсли до сих пор не упомянул о наиболее очевидном обстоятельстве, поэтому это сделала я.

— Бентон, на теле нет ни следов укусов, ни признаков того, что кто-то пытался удалить их или что-нибудь еще.

— Знаю, — ответил он.

— Уже почти готово, — сказал Кац, когда мы подошли к двери. — На комнату такого размера нужно не больше сотни капель суперклея.

— Пит, — сказал Уэсли, — у нас непредвиденное осложнение.

— Я думал, на сегодня лимит исчерпан, — пробурчал Марино, тупо уставившись на шланг, закачивавший в комнату ядовитые испарения.

— Кажется, достаточно, — объявил Кац, как обычно, невосприимчивый к настроению окружающих. — Теперь осталось только избавиться от оставшихся паров. Надо проветрить комнату, это займет пару минут, не больше.

Он открыл дверь, и мы отпрянули, однако Каца сшибавший с ног запах, казалось, совсем не беспокоил.

— По-моему, он балдеете этой отравы, — пробормотал Марино, когда Кац вошел в комнату.

Уэсли перешел прямо к делу.

— У Фергюсона в морозилке найдено что-то похожее на человеческую кожу.

— Что ты сказал? — ошеломленно переспросил Марино.

— Пока сложно предполагать, с чем мы столкнулись, — добавил Уэсли. В комнате зашумели лопасти вентилятора. — Один из местных детективов найден мертвым, изобличающие улики лежат вперемешку с его гамбургерами и пиццей. Другой детектив свалился с инфарктом. И убита девочка одиннадцати лет.

— Вот черт! — произнес Марино, весь побагровев.

— Придется провести здесь несколько дней. Надеюсь, одежды вы взяли с собой достаточно, — закончил Уэсли, взглянув на нас обоих.

— Вот черт! — повторил Марино. — Чтоб этого ублюдка…

Я знала, о чем он думает, и какая-то часть меня надеялась, что Пит ошибается. Впрочем, если это не Голт вновь затеял свои жуткие игры, ситуация только усложнялась.

— В доме есть подвал? — спросила я.

— Да, — ответил Уэсли.

— А большой холодильник?

— Не видел. Но как раз в подвал я еще не спускался.

Кац выключил вентилятор в спальне и жестом показал, что мы можем заходить.

— Да уж, это дерьмо теперь хрен отчистишь, — оглядываясь вокруг, сказал Марино.

Пары суперклея осаждаются в виде белого налета, прилипающего намертво, как цемент. Такой налет теперь покрывал все в комнате, включая тело Фергюсона. Кац, направляя фонарик под разными углами, подсвечивал разводы, проступившие на стенах, мебели, подоконниках и развешанном над столом оружии. Однако внимание эксперта привлек только один след.

— Нейлон, — с искренним восторгом заявил наш одержимый товарищ, опустившись на колени рядом с трупом и склонившись над спущенными плавками Фергюсона. — Кстати, отличный материал для отпечатков из-за плотного переплетения волокон. Ощущается запах каких-то духов.

Он снял пластиковый колпачок со специальной щеточки, волоски которой тут же развернулись, как щупальца морских анемонов. Отвернув крышку коробочки с магнитным порошком, Кац покрыл им отличного качества отпечаток, оставленный кем-то на блестящей черной поверхности. Частичные отпечатки проступили и на шее мертвого агента. Кац попробовал припудрить их контрастным черным порошком, но линий и завитков было явно недостаточно. Из-за странного белого налета, покрывшего все поверхности, комната казалась заиндевевшей.

— Разумеется, след на белье скорее всего его собственный, — рассуждал Кац, продолжая свою работу. — Оставил, когда стягивал трусы с себя. Вероятно, у него было какое-то вещество на руках — например, смазка с презерватива. Если бы она попала ему на пальцы, он бы обязательно оставил хорошо различимый отпечаток. Это вы заберете? — Он указал на трусики.

— Боюсь, что придется, — ответила я.

Он кивнул.

— Ничего. Фотографий будет достаточно. — Он вытащил камеру. — Когда закончите с трусиками, верните их мне, пожалуйста. Отпечатку ничего не сделается; главное, ножницами его не повредить. Этим и хорош суперклей — динамитом не отдерешь.

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы все здесь закончить? — спросил меня Уэсли, которому не терпелось убраться отсюда.

— Нужно исследовать улики, которые могут пропасть при транспортировке тела, и поработать с тем, что ты нашел в морозилке, — ответила я. — Кроме того, надо будет проверить подвал.

Он кивнул и повернулся к Марино:

— Пока мы займемся этим, организуешь охрану места преступления?

Марино такое поручение явно не слишком обрадовало.

— Передай, что охрана необходима круглосуточно, — твердо добавил Уэсли.

— Если б еще у местной полиции кадров хватало на «круглосуточно», — брюзгливо бросил Марино, выходя из комнаты. — Этот сукин сын уже вывел из строя пол-участка.

Кац, подняв глаза и задержав кисточку в воздухе, заметил:

— Вы, видимо, уже знаете, кого искать.

— Пока мы до конца не уверены, — ответил Уэсли.

— Томас, я хотела попросить вас еще об одной услуге, — обратилась я к своему увлеченному коллеге. — Нужно, чтобы вы и доктор Медиум провели одно исследование на Ферме.

— Доктор Медиум? — переспросил Уэсли.

— Лайалл Медиум тоже работает в Университете Теннесси. Он антрополог, — пояснила я.

— Когда надо начать? — Кац зарядил в камеру новую пленку.

— Если можно, немедленно. Понадобится неделя.

— Труп должен быть свежим или старым?

— Свежим.

— Этого антрополога действительно так зовут? — все не мог поверить Уэсли.

— Да. Пишется Лай-алл. Назвали в честь прадеда — тот был хирургом во время Гражданской войны, — отозвался Кац, не отрываясь от фотоаппарата.

5

Вход в подвал находился позади дома. Я включила фонарик, и мы спустились по бетонным ступенькам, заваленным палой листвой. Похоже, внутрь давно никто не входил. Точнее определить не представлялось возможным — здесь, в горах, осень была в самом разгаре, и сверху, беззвучно кружась, то и дело слетали сухие листья, как будто звезды роняли хлопья пепла.

Уэсли попытался открыть дверь, но у него ничего не вышло.

— Придется разбить стекло, — еще раз подергав ручку, сказал он.

Запустив руку под куртку, он вытащил из плечевой кобуры свой девятимиллиметровый «зиг-зауэр» и резко ударил рукояткой по стеклянной панели в центре двери. Раздавшийся громкий звон, хоть и не был неожиданным, заставил меня вздрогнуть: мне показалось, что вот-вот из темноты возникнет кто-нибудь из стражей закона. Но ветер не донес ни шагов, ни голоса, и я ощутила тот неизбывный ужас, который наверняка чувствовала Эмили Стайнер перед смертью. Где бы она ни находилась в ту минуту, никто не услышал, как она плачет, никто не пришел спасти ее.

В переплете остались торчать маленькие кусочки стекла. Уэсли аккуратно просунул руку в отверстие и нащупал ручку изнутри.

— Черт, — налегая на дверь, пробормотал он. — Кажется, защелка заржавела.

Борясь с неподатливым замком, он все глубже засовывал руку, стараясь ухватиться получше. Замок вдруг поддался, и дверь распахнулась с такой силой, что Уэсли буквально влетел в проем, выбив фонарик у меня из рук. Несколько раз подскочив на бетоне, фонарик покатился по полу и погас. На меня накатила волна затхлого холодного воздуха. Из полной темноты донесся шорох стеклянных осколков — где-то там был Уэсли.

— Ты как? — Я на ощупь пробиралась вперед, выставив руки. — Бентон?

— Господи, — нетвердым голосом произнес он, поднимаясь на ноги.

— Что случилось?

— Вот черт, это ж надо. — Голос удалялся от меня куда-то вглубь.

Из темноты доносился хруст стекла под ногами, сопровождавший осторожное продвижение Уэсли вдоль стены. Глухо лязгнуло — судя по звуку, он опрокинул пустое ведро. Где-то вверху зажглась лампочка, и я сощурилась. Когда глаза привыкли к яркому свету, я увидела Уэсли, перепачканного и с капавшей из руки кровью.

— Дай посмотрю.

Я бережно взяла его за левое запястье, пока он осматривался вокруг, приходя в себя.

— Бентон, тебя нужно отвезти в больницу, — сказала я, увидев на ладони множество рваных ран. — Внутрь попало стекло, и еще нужно наложить швы.

— Но ты же сама врач. — Носовой платок, которым он обмотал руку, тут же пропитался кровью.

— Тебе надо в больницу, — повторила я, заметив, что разодранная левая штанина тоже потемнела от крови.

— Терпеть не могу больниц. — Несмотря на всю стойкость Бентона, в глубине его глаз проглядывала боль. — Давай осмотримся и потом выберемся из этой дыры. Обещаю пока не умирать от потери крови.

Где же Марино, черт бы его побрал?

Агент Фергюсон, похоже, не заглядывал в подвал годами. Собственно, не знаю, что он стал бы делать внутри — разве что он обожал пыль, паутину, ржавые грабли и лопаты и тронутый плесенью ковролин. На полу и на сложенных из шлакоблоков стенах виднелись потеки воды, а валявшиеся там и тут трупики сверчков ясно указывали, что они рождались и умирали здесь во множестве. Пройдя по периметру подвала, мы не обнаружили ни единого свидетельства того, что нога Эмили Стайнер когда-либо ступала сюда.

— Все, больше смотреть не на что, — сказал Уэсли. Багряный след, остававшийся за ним на полу, описал полный круг.

— Бентон, надо как-то остановить кровь.

— И что ты предлагаешь?

— Смотри вон туда. — Я ткнула пальцем в сторону, так чтобы он оказался ко мне спиной.

Бентон без лишних вопросов повиновался. Я быстро выступила из туфель и, поддернув юбку вверх, стащила колготки.

— Так, давай руку, — скомандовала я.

Плотно прижав к себе локтем его предплечье, как сделал бы любой медик на моем месте, я начала оборачивать колготками пораненную кисть. Я чувствовала его взгляд и вдруг остро ощутила его дыхание на своих волосах и его руку у своей груди. По шее вверх пробежала волна почти осязаемого жара — я даже испугалась, что Бентон тоже его почувствует. В полном смятении я как можно скорее закончила импровизированную перевязку и отпрянула.

— Этого должно хватить, пока мы не окажемся там, где будет что-то более существенное, — сказала я, избегая смотреть Уэсли в глаза.

— Спасибо, Кей.

— Видимо, мне надо спросить: а куда мы, собственно, отправимся? — Я продолжала говорить, стараясь скрыть волнение под безразличным тоном. — Если ты, конечно, не планировал, что мы будем спать в вертолете.

— Я предоставил выбор гостиницы Питу.

— Да ты рисковый парень.

— Ну, иногда на меня находит. — Уэсли щелкнул кнопкой фонарика. Снова запереть дверь он не стал даже пытаться.

В иссиня-черном небе половинкой золотой монеты сияла луна, и сквозь ветви дальних деревьев светились огоньки соседних домов. Знает ли кто-то из их обитателей, что Фергюсон мертв?

Марино, устроившись с сигаретой на переднем сиденье патрульного автомобиля, расстелил на коленях карту и пристально рассматривал ее. Молоденький полицейский из местных, сидевший за рулем, был все так же напряжен, как и несколько часов назад, когда встречал нас на футбольном поле.

— Что, черт возьми, произошло? — осведомился Марино, обращаясь к Уэсли. — Пытался вышибить стекло голыми руками?

— Вроде того, — ответил тот.

Взгляд Марино переместился с обмотанной колготками руки Уэсли на мои голые ноги.

— А вот это уже интересненько, — промурлыкал он. — Жалко, на занятиях по медпомощи такого не показывали.

— Где наши сумки? — не обращая на него внимания, спросила я.

— В багажнике, мэм, — ответил полицейский.

— Сотрудник полиции Т. К. Берд был столь любезен, что согласился подкинуть нас до «С-Путника», где ваш покорный слуга забронировал места, — продолжал Марино все тем же ерническим тоном. — Три шикарных номера по тридцать девять девяносто девять — полицейским скидка.

— Я не полицейский, — заметила я, строго посмотрев на него.

Марино щелчком отправил окурок в окно.

— Не переживай, док. Может, сойдешь, если повезет.

— Если повезет, и ты сойдешь, — огрызнулась я.

— Кажется, меня хотят оскорбить?

— Это мне надо чувствовать себя оскорбленной. Тебе отлично известно, что я не в том положении, чтобы жульничать со скидками или чем-либо еще, — сказала я. Как должностное лицо я была связана четкими и недвусмысленными правилами поведения, и Марино прекрасно знал, что мои недоброжелатели не простят мне ни малейшей вольности. А недоброжелателей у меня хватало.

Уэсли открыл передо мной заднюю дверь.

— После тебя, — сказал он спокойным голосом и обратился к Берду: — О Моте есть какие-нибудь известия?

— Он в палате интенсивной терапии, сэр.

— Как его состояние?

— Пока все выглядит не очень обнадеживающе, сэр.

Уэсли вслед за мной уселся в машину, осторожно пристроив перевязанную руку на коленях.

— Пит, надо бы еще кое с кем переговорить.

— Вообще-то, пока вы двое играли в доктора в подвале, я с этим уже разобрался. — Марино выставил напоказ свой блокнот и демонстративно перелистнул несколько страниц, исчерканных неразборчивыми пометками.

— Мы можем ехать? — осведомился Берд.

— Можем, можем, — ответил Уэсли. По тону я поняла, что Марино и его удалось вывести из терпения.

Почти в два часа ночи на фоне холмистой линии горизонта возникла желтая неоновая вывеска мотеля «С-Путник». Я бы сейчас и «Хилтону» не обрадовалась больше, но вся моя радость испарилась, когда мы узнали, что ресторан уже закрыт, заказывать еду в номер тоже поздно, а бара нет в принципе. И вообще, заявил нам говоривший с северокаролинским акцентом портье, чем вспоминать пропущенный ужин, нам скорее нужно дожидаться завтрака.

— Это что — шутка? — грозно вопросил Марино, по лицу которого было видно — вот-вот разразится буря. — Если я сейчас чего-нибудь не сожру, у меня кишки наизнанку вывернутся.

— Весьма сожалею, сэр. — Портье был почти мальчик, с румянцем на щеках и волосами едва ли не такими же желтыми, как вывеска мотеля. — Но возможно, вас обрадует то обстоятельство, что на всех этажах есть торговые автоматы. И отсюда не больше мили до «Мистера-Свистера», — указав рукой, добавил он.

— Наш транспорт уже укатил. — Марино свирепо уставился на него. — И что мне теперь — посреди ночи топать пешком в какую-то там забегаловку, да еще с таким названием?

Улыбка портье застыла у него на губах, в глазах огоньками двух крохотных свечек мелькнул испуг. Он повернулся к нам, ища поддержки, но мы были слишком измотаны. Когда Уэсли взгромоздил на стойку руку в окровавленной повязке из моих колготок, паренек и вовсе пришел в ужас.

— Сэр, вам нужен врач?! — пискнул он на октаву выше.

— Нет, только ключ от номера, — ответил Уэсли.

Портье развернулся, судорожно сдернул со смежных крючков три ключа, два уронил на ковер, нагнулся за ними, и у него упал третий. Наконец он протянул ключи нам. К каждому был прикреплен пластиковый жетон с огромными цифрами, различимыми шагов с двадцати.

— Вы в вашей шарашке вообще слыхали о мерах безопасности? — процедил Марино, глядя на парнишку так, будто ненавидел его с самого рождения. — Номер должен писаться на бумажке, которую передают постояльцу кон-фи-ден-ци-аль-но, чтоб никакой обормот не видел, в какой комнате находится его жена и его «Ролекс». Если вы не в курсе, всего пару недель назад здесь, совсем рядом, произошло убийство.

Портье, потеряв дар речи, смотрел, как Марино берет свой ключ с видом следователя, обнаружившего изобличающую улику.

— И ключа от мини-бара нет? То есть о том, чтобы выпить у себя в номере, я тоже могу забыть? — Марино еще подбавил голоса. — Ладно, проехали. Хватит с меня на сегодня разочарований.

Мы прошли по дорожке к центру небольшого здания мотеля. В окнах светились голубым экраны телевизоров, за тонкими шторами мелькали силуэты. Цвет дверей, попеременно красных и зеленых, напомнил мне о пластмассовых домах и отелях из «Монополии». Поднявшись на второй этаж, мы нашли свои комнаты. В моей было аккуратно прибрано и довольно уютно — телевизор прикреплен к стене, стаканы и ведерко со льдом обернуты целлофаном.

Марино тут же залез в свою берлогу, даже не пожелав нам спокойной ночи. Дверь захлопнулась за ним с ощутимым треском.

— Какая муха его сегодня укусила? — поинтересовался Уэсли, входя вслед за мной в мой номер.

Я не стала отвечать. Придвинув стол к кровати, я сказала:

— Прежде чем начать перевязку, раны надо обработать.

— Тогда мне понадобится обезболивающее.

Уэсли сходил за льдом, достал из сумки бутылку «Дьюаре» и наполнил стаканы виски. Я тем временем расстелила на кровати полотенце и выложила на него пинцет, упаковки бетадина, иглу и нейлоновые нити среднего диаметра для наложения швов.

— Чувствую, будет больно. — Уэсли взглянул на меня и сделал большой глоток скотча.

— Адски больно, — подтвердила я, надевая очки и направляясь в ванную. — Идем.

Следующие несколько минут мы бок о бок стояли у раковины, пока я промывала его раны теплой водой с мылом. Стараясь действовать как можно более аккуратно, я все равно чувствовала, как до дрожи напряжен каждый мускул на руке Бентона, хотя сам он стоически молчал. В зеркале отражалось его побледневшее лицо с выступившими капельками пота. На ладони зияли пять рваных ран.

— Хорошо еще лучевая артерия не задета. Ты просто счастливчик, — сказала я.

— Да уж, таким счастливым, как сейчас, я себя никогда не чувствовал.

Взглянув на его колено, я добавила:

— Садись. — Я опустила крышку унитаза.

— Брюки снимать?

— Или снимай, или придется их разрезать.

Он уселся прямо в них.

— Все равно они теперь на выброс.

Я разрезала скальпелем тонкую шерстяную материю. Уэсли сидел неподвижно, вытянув левую ногу вперед. Порез на колене оказался довольно глубоким, и мне пришлось выбрить вокруг и тщательно промыть рану. Я застелила пол полотенцами, чтобы они впитывали стекавшую воду, смешанную с кровью. Когда я отвела Бентона обратно в спальню, он дохромал до бутылки скотча и налил себе еще порцию.

— И кстати, — сказала я ему, — хотя выпить сейчас было бы нелишне, перед операцией я этого делать все-таки не буду.

— Видимо, меня это должно порадовать, — заметил он.

— Еще как должно.

Он уселся на кровати, а я придвинула поближе стул, разорвала несколько пакетов с бетадином и начала обрабатывать раны.

— Че-ерт, — пробормотал Уэсли. — Это что — соляная кислота?

— Это местное дезинфицирующее средство на основе йода.

— И ты таскаешь его в своем медицинском чемоданчике?

— Да.

— Вот уж не думал, что многим твоим пациентам требуется первая помощь.

— К сожалению, ты прав. Но никогда не знаешь, когда что-то подобное пригодится для самой себя. — Я протянула руку за пинцетом. — Или для кого-либо еще — вот как для тебя сейчас. — Вытащив кусочек стекла, я положила его на полотенце. — Вы, возможно, будете крайне удивлены, специальный агент Уэсли, но начинала я с живых пациентов.

— И когда же они стали у тебя умирать?

— Практически сразу.

Я подцепила пинцетом совсем крохотный осколок, и Бентон напрягся.

— Не двигайся, — предупредила я.

— Так в чем дело с Марино? Он вел себя как последний придурок.

Я выложила на полотенце еще два осколка и промокнула кровь марлевым тампоном.

— Тебе лучше сделать еще глоток.

— Почему?

— Я все извлекла.

— Значит, все позади и пора отпраздновать. — Впервые за все время нашего знакомства я слышала в его голосе такое облегчение.

— Не совсем. — Я еще раз склонилась над его рукой и, удовлетворенная результатами осмотра, открыла пакет с шовным материалом.

— Без новокаина? — запротестовал он.

— При таком небольшом количестве швов дискомфорт от анестезии будет сильнее, чем болевые ощущения без нее, — спокойно объяснила я, ухватывая иглу пинцетом.

— Все-таки я предпочел бы с новокаином.

— Ну, у меня его все равно нет. Тебе, наверное, лучше не смотреть. Хочешь, включу телевизор?

Уэсли мужественно отвернулся, проговорив сквозь сжатые зубы:

— Давай просто покончим с этим.

Пока я работала, он не издал ни звука, только вздрагивал всем телом. Только когда я смазала раны неоспорином и начала перебинтовывать руку, Бентон, с шумом втянув в себя воздух, слегка расслабился.

— Ты отличный пациент, — потрепала я его по плечу, вставая.

— А вот моя жена так не считает.

Я не могла припомнить, когда последний раз он называл Конни по имени. В тех редких случаях, когда она вообще мелькала в его речи, о ней говорилось как о чем-то неизбежном и само собой разумеющемся, вроде закона земного притяжения.

— Давай посидим на балконе, допьем начатое, — предложил он.

Балкон за дверью моей комнаты был общим и шел вдоль всего второго этажа. Те немногие постояльцы, которые еще не спали в этот час, находились слишком далеко и нас не слышали. Уэсли расположил рядом два пластиковых стула и за неимением столика поставил стаканы и бутылку скотча прямо на пол.

— Положить еще льда? — спросил Бентон.

— Нет, больше не надо.

Он выключил свет в комнате. Едва различимые контуры деревьев, если долго на них смотреть, начинали двигаться в унисон друг с другом. На шоссе вдали время от времени мелькали огоньки фар.

— Как по твоим ощущениям — насколько ужасным был сегодняшний день по десятибалльной шкале? — послышался из темноты негромкий голос Уэсли.

Я немного поколебалась — за свою жизнь я пережила немало кошмарных дней.

— Думаю, я бы поставила семь.

— Имеется в виду, что наихудший день — десять баллов.

— Такого у меня еще не было.

Я почувствовала на себе его взгляд.

— А что бы это могло быть?

— Даже не могу представить, — ответила я. Я опасалась накликать беду, упомянув о ней вслух.

Бентон замолчал. Наверное, он, как и я, думал о человеке, которого я любила и который был его лучшим другом. Несколько лет назад Марк погиб в Лондоне, и мне тогда казалось, что боли сильнее быть не может. Боюсь, я ошибалась.

Уэсли нарушил молчание.

— Ты так и не ответила на мой вопрос, Кей.

— Я же сказала, что не могу представить.

— На другой вопрос. Я спрашивал тебя про Марино. Что с ним происходит?

— Думаю, ему сейчас слишком многое действует на нервы.

— Ему всегда что-нибудь действует на нервы.

— Я поэтому и говорю: сейчас — слишком многое.

Уэсли промолчал.

— Марино не любит перемен, — добавила я.

— Ты о его повышении?

— И повышение, и то, что происходит у меня.

— Что ты имеешь в виду? — Уэсли плеснул еще скотча в стаканы. Его рука слегка коснулась моей.

— То, что я теперь работаю в твоей команде, — серьезное изменение.

Ни словом не выразив согласия или несогласия со сказанным, он ждал, что я скажу дальше.

— Мне кажется, он воспринимает все так, будто я перешла в другой лагерь. — У меня никак не получалось правильно сформулировать свои мысли. — И это очень неприятно. В смысле неприятно для Марино.

Уэсли продолжал молчать, потягивая выпивку. Кубики льда легонько постукивали о стенки стакана. Мы оба отлично знали, с чем связано поведение Марино: дело было не в нашем с Уэсли поведении, а в том, как Марино его воспринимал.

— По-моему, он очень переживает из-за своей личной жизни, — сказал наконец Бентон. — У него ведь никого нет.

— Думаю, и это тоже, — ответила я.

— Они прожили с Дорис тридцать с лишним лет, и вдруг он остался один как перст. Он просто не знает, что ему теперь делать, как жить дальше.

— Да, он так и не смог принять ее уход. Все это копится в нем и когда-нибудь может внезапно вспыхнуть от малейшей искры.

— Вот меня и беспокоит, что именно станет такой искоркой.

— Он скучает по ней. Думаю, он все еще любит ее, — сказала я. Поздний час и алкоголь делали свое дело, и сейчас мне было жаль Марино. У меня редко получалось сердиться на него долго.

Уэсли поудобнее устроился на стуле.

— Думаю, это потянуло бы на десять баллов. Для меня по крайней мере.

Я бросила на него испытующий взгляд.

— Если бы от тебя ушла Конни?

— Если бы я остался без любимого человека. Без детей, хоть с ними всегда сложно. И без надежды, что боль когда-нибудь пройдет. — Он смотрел прямо перед собой, луна мягко освещала его точеный профиль. — Может быть, я сам себя обманываю, но, мне кажется, я почти все мог бы вынести, если знать, что этому настанет конец, что со временем прошлое отпустит меня.

— Прошлое никогда не отпускает.

— Согласен, до конца никогда. — Все так же продолжая смотреть вперед, он добавил: — Марино испытывает к тебе чувства, с которыми не может справиться, Кей. Думаю, так было с самого начала.

— Наверное, лучше ему оставить их при себе.

— Звучит как-то жестоко.

— Дело не в жестокости, — ответила я. — Не хочу, чтобы Пит чувствовал себя отвергнутым.

— А ты считаешь — он не чувствует себя отвергнутым уже сейчас?

— Не считаю, — вздохнула я. — Я как раз думаю, что в последнее время он здорово расстроен.

— Наверное, правильнее сказать «ревнует».

— К тебе.

— Он хоть раз приглашал тебя на свидание? — Уэсли как будто не слышал моих последних слов.

— Я ходила с ним на бал полицейских.

— Да, шаг довольно-таки серьезный.

— Бентон, это не тема для шуток.

— Я не шучу, — мягко сказал он. — Его чувства много значат для меня, да и для тебя тоже. — Он сделал небольшую паузу. — На самом деле я хорошо понимаю, что он чувствует.

— Я тоже.

Уэсли поставил стакан на пол.

— Надо бы пойти поспать хоть пару часов, — произнесла я, не двигаясь с места.

Его пальцы, прохладные от ледяного стакана, коснулись моего запястья.

— Я улетаю на рассвете с Уитом.

Мне хотелось взять его за руку. Прикоснуться к лицу.

— Извини, что приходится оставлять тебя вот так.

— Мне нужно только раздобыть машину, — сказала я, чувствуя биение сердца.

— Надо подумать, где бы здесь найти прокатную контору. В аэропорту, может быть?

— Теперь понятно, почему тебя держат в ФБР. Кто бы еще с ходу решил такую сложную задачу?

Рука Уэсли скользнула ниже, и большой палец принялся нежно поглаживать мою ладонь. Я с самого начала знала, что однажды это произойдет. Когда Бентон пригласил меня в Квонтико в качестве консультанта, я понимала, чем такая близость может обернуться для нас, и могла бы отказаться.

— Тебе очень больно? — спросила я его.

— Думаю, больно мне будет утром — с похмелья.

— Сейчас уже утро.

Я откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Бентон касался моих волос, и я почувствовала его лицо совсем рядом с моим. По моей шее, повторяя все изгибы, скользнули его пальцы, а затем губы. Он ласкал меня так, будто желал этого всю жизнь. Темная дымка, наползая извне, заволакивала мой разум, а в крови бушевал пожар. Краденые поцелуи, которые мы срывали с губ друг друга, жгли как пламя. Я понимала, что совершаю непростительный грех, о котором до сих пор не могла и помыслить, но мне было все равно.

Оставив одежду там, где она упала, мы переместились на кровать. Его раны заставляли нас быть осторожными, но не могли сдержать. Мы любили друг друга, пока край неба не тронуло зарей. Потом я сидела на балконе и смотрела, как солнце расплескивает над горами свои лучи, золотя листву деревьев. Словно наяву, я видела, как его вертолет танцует в воздухе, поднимаясь вверх и стремительно заходя на вираж.

б

Салон «шевроле», куда машина Берда доставила нас с Марино без четверти восемь утра, располагался в самом центре, через дорогу от автозаправки «Экссон».

По-видимому, слухи из участка уже просочились, и в деловой части города все были явно в курсе, что в Блэк-Маунтин прибыли федералы и поселились в «С-Путнике» в обстановке самой строгой секретности. Нельзя сказать, что я чувствовала себя столичной знаменитостью, но, с другой стороны, персонал салона и все мало-мальски с ним связанные обычно не высыпают на улицу поглазеть, как клиент уезжает на новеньком серебряном «каприсе».

— Я тут слышал, как один парень назвал тебя агентом Скалли, — сказал Марино, снимая упаковку с гамбургера на сдобных лепешках.

— Меня и похуже называли. Ты в курсе, сколько жира и соли поступает сейчас в твой организм?

— Ага. Втрое меньше, чем должно поступить. У меня тут таких три штуки, и все до одного я собираюсь съесть. Если у тебя память дырявая, я вчера не ужинал.

— Вовсе не обязательно мне грубить.

— Я всегда грублю, когда голодный и невыспавшийся.

Я не стала признаваться, что сама спала еще меньше, но, мне кажется, Марино знал и так. Все утро он не смотрел мне в глаза, и я чувствовала, что под всей своей внешней ершистостью он глубоко подавлен.

— Вообще глаз не сомкнул, — продолжал он. — Акустика в том сарае — не дай Бог.

Я опустила солнцезащитный козырек, как будто это могло помочь сгладить неловкость, потом включила радио и начала переключать станции, пока не наткнулась на блюзовую композицию Бонни Райт. Автомобиль Марино в прокате обещали подготовить только к вечеру — на него еще надо было поставить полицейскую рацию. От меня требовалось завезти Марино к Денизе Стайнер, а забирать его оттуда придется кому-нибудь другому. Я вела машину, а он поедал свои гамбургеры и указывал, куда ехать.

— Езжай помедленней, — буркнул он, разглядывая карту. — Слева у нас, кажется, Лорел-Ридж. Так, значит, наследующем повороте направо…

Еще раз повернув, мы выехали прямо к небольшому, с футбольное поле, озерцу с зеленоватой водой. На теннисных кортах и площадках для пикников не было ни души, а аккуратный домик гольф-клуба, похоже, давно не использовался. Деревья вдоль берега сейчас, на исходе осени, уже начинали буреть. Я представила, как Эмили возвращается домой в сгущающихся сумерках, держа в руках футляр с гитарой. Представила пожилого рыбака, точно таким же утром ловившего рыбу, и ужас, охвативший его, когда он обнаружил в зарослях труп девочки.

— Надо будет пройтись по окрестностям, — сказала я.

— Здесь поверни, — приказал Марино. — До ее дома еще квартал.

— А где похоронили Эмили?

— В паре миль отсюда, вон в ту сторону. — Он ткнул пальцем на восток. — На церковном кладбище.

— Это та церковь, куда она ходила на собрания молодежного клуба?

— Да, Третья пресвитерианская. От дома Эмили дотуда, считай, как от Капитолия до мемориала Линкольна по вашингтонской Национальной аллее.

Дом в фермерском стиле, расположенный на пригорке, довольно далеко от дороги, я без труда узнала по фотографиям, которые мне показывали в Квонтико вчера утром. Как это часто бывает, в действительности он казался гораздо меньше, полускрытый зарослями рододендронов, магнолий, сосен и оксидендрумов.

Крыльцо и выложенную гравием дорожку, видимо, совсем недавно подметали, и набитые листвой мешки все еще стояли у выезда. Дениза Стайнер ездила на новеньком зеленом седане «ниссан-инфинити», довольно-таки дорогом, что немало меня удивило. Я уехала, так и не увидев ее саму — только руку, придерживавшую сетчатую дверь для входившего Марино.

В эшвиллскую больницу я приехала в начале десятого. Морг мало чем отличался от многих, виденных мной, — маленькое холодное помещение на самом нижнем уровне, все в кафеле и нержавеющей стали, с одним-единственным секционным столом, установленным рядом с раковиной. Дженретт только начал вскрытие и как раз делал Y-образный разрез на торсе. Кровь вступила в контакт с воздухом, тошнотворно и приторно запахло алкоголем.

— Доброе утро, доктор Скарпетта, — произнес Дженретт. Кажется, он действительно был рад меня видеть. — Халат и перчатки в шкафчике, вон там.

Я вежливо поблагодарила, понимая, что переодеваться мне в общем-то ни к чему, как и вообще присутствовать здесь — молодой врач прекрасно обойдется без моего участия. С самого начала я предполагала, что вскрытие ничего не даст, и получила первое тому подтверждение, взглянув на шею Фергюсона. Красные полосы от удавки, которые я осматривала вчера вечером, уже сошли, а глубже — в мышцах и тканях — следов травматического воздействия обнаружить уже не удастся. Мне оставалось только, наблюдая за работой Дженретта, смиренно осознавать в который раз, что никогда патологоанатому не заменить следователя. Ведь не будь нам известны обстоятельства смерти Фергюсона, мы не имели бы ни малейшего понятия о ее причине. Мы знали бы разве только, что он не был застрелен, зарезан, избит до смерти и не умер от какой-либо болезни.

— Думаю, вы заметили запах от носков, которые он напихал в лифчик, — сказал Дженретт, продолжая работать. — Удалось ли обнаружить что-то, что могло бы стать его источником, например, духи или какой-то одеколон?

Он вытащил внутренности. Печень носила следы легкой степени жирового перерождения.

— Нет, не удалось, — ответила я. — И, должна сказать, в подобных случаях использование ароматических веществ практикуется в основном, когда участников двое или больше.

Дженретт поднял на меня глаза.

— Почему?

— К чему лишние хлопоты для одного себя?

— Да, думаю, в этом есть смысл. — Он опорожнил содержимое желудка в коробку. — Немного буроватой жидкости, только и всего, — заметил он. — Ну, что-то похожее на орешки. Вы говорили, он прилетел в Эшвилл незадолго до того, как обнаружили тело?

— Да, верно.

— Тогда он, вероятно, в самолете грыз арахис. И употреблял спиртное — уровень алкоголя в крови ноль четырнадцать промилле.

— Скорее всего он продолжил выпивать и дома, — добавила я, вспомнив стакан с бурбоном в спальне.

— А если, как вы говорите, участников может быть больше одного, имеются в виду гомосексуальные или традиционные сексуальные отношения?

— Гомосексуальные зачастую, — ответила я. — Но ответ, как правило, может подсказать порнография.

— Он разглядывал обнаженных женщин.

— Точнее, их фотографии присутствовали в найденных рядом с телом журналах, — поправила я его. Нам не было известно доподлинно, на что Фергюсон смотрел. Вблизи его трупа лежали порножурналы — вот все, что мы знали. — Кстати, немаловажно и то, что мы не обнаружили других порнографических материалов или атрибутики сексуального характера, — добавила я.

— Я бы скорее предположил обратное, — заметил Дженретт, включая в розетку электропилу.

— Обычно у таких людей этого добра целые залежи, — согласилась я. — Они ничего не выбрасывают. Вообще-то меня сильно настораживает, что мы нашли у него всего четыре журнала такого сорта, причем все четыре — свежие выпуски.

— Похоже, он втянулся совсем недавно.

— Отсутствием опыта можно было бы объяснить многое, — ответила я. — Но все же некоторые несоответствия мне лично просто бросаются в глаза.

— Какие, например? — Сделав надрез за ушами, Дженретт сдвинул скальп, обнажая череп, и лицо Фергюсона вдруг превратилось в обвисшую, печальную маску.

— Ну, помимо так и не найденных духов, которые могли бы послужить источником запаха его белья, нам также не удалось обнаружить в доме никакой женской одежды, кроме той, что была на нем, — пояснила я. — В коробке отсутствовал один-единственный презерватив. Вот шнур он использовал как раз старый, но в доме нет более длинного мотка, от которого его могли отрезать, или чего-то подобного. Кроме того, покойный из осторожности подложил под шнур полотенце, однако узел при этом завязал крайне опасный.

— Что понятно уже из самого названия, — вставил Дженретт.

— Да. Висельная петля затягивается легко и намертво, — продолжала я. — Отнюдь не лучший выбор, если вы под градусом, да еще и взгромоздились на лакированный стул без спинки, с которого, кстати, свалиться гораздо легче, чем с обычного.

— Вряд ли многим известно, как завязывать висельную петлю, — задумчиво протянул Дженретт.

— Вопрос в том, с чего бы Фергюсону знать такие вещи, — сказала я.

— Ну, он, наверное, мог бы посмотреть в книге, как это делается.

— Книг по вязанию узлов, морской тематике или чему-то подобному в доме не обнаружено.

— А в принципе трудно освоить такой узел самостоятельно? Например, по какому-то описанию?

— Освоить вполне можно, но это потребует определенной тренировки.

— Но для чего вообще такие сложности? Почему не использовать какой-то другой вид узла, попроще?

— Висельная петля ассоциируется с чем-то ужасным, зловещим. В ней есть лаконичность и в то же время — ну, не знаю — изящество, что ли. Кстати, как состояние лейтенанта Мота? — добавила я.

— Стабильное, но некоторое время ему придется полежать в интенсивной терапии.

Дженретт включил электропилу. Пока он снимал черепную крышку, мы не произнесли ни слова. Разговор возобновился, только когда он извлек мозг и приступил к исследованию тканей шеи.

— Ну, в общем, ничего я здесь не вижу. Подъязычная кость не повреждена, в мышцах под ней кровоизлияний не наблюдается, в верхних рогах щитовидного хряща трещин или фрактур нет. Позвоночник тоже цел, но, насколько мне известно, в таких случаях перелом возможен, только если производится смертная казнь на виселице.

— Либо при условии, что человек страдает ожирением и имеет дистрофические изменения хрящей шейного отдела позвоночника. К тому же само повешение должно произойти резко, рывком и вообще и меть достаточно специфический характер, — пояснила я.

— Хотите взглянуть?

Я надела перчатки и придвинула свет.

— Доктор Скарпетта, откуда нам вообще знать, что он был жив, когда петля оказалась у него на шее?

— Полной уверенности у нас нет, — согласилась я. — Но чтобы установить обратное, нужно найти иную причину смерти.

— Например, отравление.

— Да, это практически единственная альтернатива, которая представляется мне возможной на данный момент. Но в таком случае яд должен был действовать очень быстро: нам совершенно точно известно, что Фергюсон недолго пробыл в доме, перед тем как Мот нашел его мертвым. Так что пока все говорит против подобной экзотики, и наиболее вероятной причиной смерти является странгуляционная асфиксия.

— В результате чего?

— Очевидно, непроизвольного самоповешения, — предположила я.

После того как внутренние органы Фергюсона были иссечены и возвращены в его тело в пластиковом пакете, помещенном в грудную полость, я помогла Дженретту все прибрать. Сотрудник морга отвез тело в холодильник, а мы с доктором окатили водой из шланга секционный стол и кафель. Промывая инструменты, мы еще немного побеседовали о здешних краях, которые привлекли когда-то молодого врача своей безопасностью.

Он признался мне, что мечтал обзавестись семьей в таком месте, где в людях все еще жива вера в Бога и в святость человеческой жизни. Хотел, чтобы его дети ходили в церковь и занимались спортом, чтобы в их жизни не было наркотиков и льющихся с телеэкранов потоков насилия и разврата.

— Но дело в том, доктор Скарпетта, — продолжал он, — что такого места на земле просто не осталось. Даже здесь. Всего неделю назад я занимался изнасилованной и убитой одиннадцатилетней девочкой. А теперь вот агент из бюро расследований штата в наряде трансвестита. В прошлом месяце из Отина доставили жертву передозировки кокаина: девушка-подросток, всего семнадцать лет. Я уж не говорю о пьяных водителях — их или тех, кого они сбили, мне привозят постоянно.

— Доктор Дженретт?

— Зовите меня Джим, — сказал он и с подавленным видом принялся собирать бумаги с конторской стойки.

— Сколько вашим детям? — спросила я.

— Мы с женой пока все еще работаем над этим. — Кашлянув, он отвел глаза, но я успела заметить мелькнувшую в них боль. — А вы? У вас дети есть?

— Я разведена, и у меня есть только племянница, во многом на меня похожая, — ответила я. — Она оканчивает Виргинский университет и сейчас проходит стажировку в Квонтико.

— Вы, должно быть, очень гордитесь ею.

— Горжусь, — произнесла я. На мои мысли легли тенью воспоминания о виденном и слышанном и тайные страхи, касавшиеся жизни Люси.

— Теперь, я так понимаю, вы хотели бы узнать больше об Эмили Стайнер. Кстати, ее мозг здесь, если он вас интересует.

— Крайне интересует.

При патологоанатомическом исследовании мозг нередко сохраняют в формалине — десятипроцентном растворе формальдегида. Формалин консервирует ткани и придает им большую прочность, что делает возможным их последующее исследование, прежде всего в случаях повреждения этого органа человека — самого удивительного и самого загадочного из всех.

Дальше все было до безобразия приземленно, если, конечно, оперировать подобными терминами. Дженретт подошел к раковине и вытащил из-под нее пластиковое ведерко с именем Эмили Стайнер и номером дела. Как только Дженретт, вынув мозг из формалина, положил его на препаровальный стол, я сразу поняла, что детальное исследование лишь ярче выявит, что что-то здесь определенно нечисто.

— Совершенно никакой прижизненной реакции, — поразилась я, щурясь от евших глаза испарений.

Дженретт вставил зонд в огнестрельный канал.

— Ни кровоизлияния, ни опухоли. При том, что пуля не задела варолиев мост, не прошла через базальное ядро или другую жизненно важную зону. — Я взглянула на Дженретта. — Такое ранение не могло привести к немедленному летальному исходу.

— Не могу не согласиться.

— Нужно искать другую причину.

— Хотел бы я знать — какую, доктор Скарпетта. Токсикологическое исследование пока в процессе, но если оно не даст существенных результатов, я даже не могу представить, чем еще можно объяснить ее смерть. Огнестрельное ранение в голову — единственный вариант.

— Я хотела бы ознакомиться с гистологическими срезами тканей легких, — сказала я.

— Пойдемте ко мне в кабинет.

Вначале я предполагала, что девочка захлебнулась, однако, поворачивая образец то так, то эдак под микроскопом, я поняла, что до разгадки все еще далеко.

— Если бы она утонула, — объясняла я Дженретту, не прерывая работы, — наблюдался бы отек альвеол со скоплением жидкости в межальвеолярном пространстве, а также диспропорциональные аутолитические изменения респираторного эпителия. — Я слегка поправила фокус. — Иными словами, если бы в легкие попала пресная вода, разложение в них должно было проходить быстрее, чем в других тканях, но в данном случае это не так.

— А что насчет удушения? — спросил он.

— Подъязычная кость не повреждена. Точечных кровоизлияний тоже нет.

— Да, верно.

— И кроме того, — заметила я, — если вас пытаются задушить — не важно, руками или удавкой, — вы будете изо всех сил сопротивляться. А у нее нет травм ни на лице, ни где-либо еще — вообще никаких повреждений, которые можно получить при самообороне.

— Вот здесь все материалы. — Он протянул мне толстую папку.

Пока он надиктовывал на пленку результаты вскрытия Фергюсона, я просмотрела все отчеты, запросы в лабораторию и записи о телефонных звонках, касавшихся дела Эмили Стайнер. С момента обнаружения тела мать девочки, Дениза, звонила Дженретту ежедневно, иногда до пяти раз за день. Это показалось мне необычным.

— Покойный доставлен в черном пластиковом мешке с печатью полицейского отделения Блэк-Маунтин. Номер печати сорок четыре пятьдесят три тридцать семь. Печать не повреждена…

— Доктор Дженретт? — перебила его я.

Он убрал ногу с педали диктофона.

— Зовите меня Джим, — повторил он.

— Мне кажется, или мать Эмили прямо-таки одолевала вас звонками?

— Ну, иногда связаться не получалось, и ей приходилось пробовать еще. Но в общем-то вы правы. — Он снял очки и потер глаза. — Звонила она действительно часто.

— Для чего?

— Ну, в основном, конечно, она была просто вне себя от горя. Хотела убедиться, что девочка не страдала перед смертью.

— И что вы ей сказали?

— Сказал, что с таким огнестрельным ранением это представляется вероятным. Ну, то есть, она должна была быть без сознания, когда все… происходило.

Он на секунду замолчал. Мы оба знали, что на самом деле Эмили страдала, что она испытывала животный ужас. В какой-то момент она поняла, что умрет.

— И все? — спросила я. — Она звонила столько раз для того, чтобы узнать, чувствовала ли что-нибудь ее дочь?

— Ну, не только. Она задавала и другие вопросы, сообщала какие-то сведения — ничего особенно полезного, конечно. — Он грустно улыбнулся. — Думаю, ей нужно было с кем-нибудь поговорить. Она хороший человек, и она потеряла всех, кого любила. Не могу передать словами, как мне ее жаль и как горячо я молюсь о том, чтобы полиция поймала изверга, который сотворил такое. Это чудовище, Голт, о котором писали в газетах, — пока он ходит по земле, мы все в опасности.

— Опасность угрожает нам всегда, доктор Дженретт. Но я не меньше вашего хотела бы, чтобы нам удалось схватить его, будь то Голт или любой другой, кто способен на такое, — ответила я, открывая пухлый конверт с глянцевыми фотографиями восемь на десять дюймов.

Только одну из них я не видела прежде, и теперь, пока Дженретт продолжал монотонно диктовать, я напряженно всматривалась в нее. Я не понимала, что именно передо мной, поскольку никогда раньше не сталкивалась с чем-то аналогичным, и это приводило меня в волнение и в то же время пугало. На фотографии была левая ягодица Эмили, на которой виднелось неправильной формы коричневатое пятно, по размеру не больше бутылочной крышки.

— Исследование висцеральной плевры показано множественные точечные кровоизлияния вдоль междолевой борозды…

— Вы знаете, что это? — вновь прервала я его.

Я подошла к столу, и Дженретт отложил микрофон. Выкладывая перед доктором снимок и указывая на пятно на коже Эмили, я почувствовала запах «Олд спайс» и вспомнила, как им всегда злоупотреблял Тони, мой бывший муж.

— В отчете упоминаний нет, — добавила я.

— Даже не представляю, — ответил Дженретт. В его тоне не было ни малейшей попытки оправдаться, только усталость. — Я счел пятно каким-то посмертным артефактом.

— Мне неизвестны артефакты, которые бы выглядели подобным образом. Вы проводили биопсию?

— Нет.

— Отметину оставило что-то, на чем лежало тело. — Вернувшись на свое место, я села и оперлась о стол, наклонившись к Дженретту. — Это может быть важно.

— Да, если дело обстояло именно так, я понимаю, какое это может иметь значение, — ответил он. Видно было, что он все больше переживает из-за своей оплошности.

— Тело находится в земле сравнительно недолго, — негромко, но убедительно произнесла я.

Он встревоженно посмотрел на меня.

— Со временем его состояние будет только ухудшаться, — продолжала я. — Я считаю, что нам просто необходимо осмотреть его еще раз.

Не отрывая от меня немигающего взгляда, мой коллега облизнул пересохшие губы.

— Доктор Дженретт, — завершила я, — мы должны покончить со всем этим.

Дженретт перебросил несколько карточек в визитнице, протянул руку к телефону и набрал номер.

— Здравствуйте, это доктор Дженретт, — сказал он кому-то на другом конце провода. — Подскажите, на месте ли судья Бэгли?

Достопочтенный Хэл Бэгли согласился принять нас через полчаса. Я вела машину, следуя указаниям Дженретта, и когда мы припарковались на Колледж-стрит, у нас еще оставался солидный запас времени. Окружной суд располагался в потемневшем от времени кирпичном здании, которое наверняка до недавнего времени оставалось самым высоким в центральной части города. Под самой крышей, на тринадцатом этаже, находилась тюрьма. Забранные решетками окна смотрели в яркую синеву неба, и мне вспомнилась переполненная, расползшаяся на несколько акров тюрьма в Ричмонде, где, откуда ни посмотри, видны только витки колючей проволоки над глухими заборами. Судя по тому, насколько пугающе привычным становится насилие, скоро и таким городам, как Эшвилл, понадобится больше камер.

— Судья Бэгли не отличается терпением, — предупредил меня Дженретт на мраморных ступенях, ведущих в обветшалый дворец правосудия, — и могу сказать заранее, что ваше предложение ему не понравится.

Я знала, что и сам Дженретт не в восторге от предстоящей эксгумации — кому захочется, чтобы другой специалист копался в его работе. Мы оба понимали, что получается, будто он оказался не на высоте.

— Послушайте, — сказала я, направляясь вслед за ним по коридору третьего этажа, — мне тоже это не нравится. Эксгумации не доставляют мне удовольствия, и мне бы очень хотелось, чтобы у нас был другой выход.

— Да, жаль, что я не обладаю необходимым опытом в делах, с которыми вы сталкиваетесь каждый день, — согласился он.

— С таким я каждый день не сталкиваюсь, — ответила я, тронутая отсутствием какой-либо враждебности с его стороны. — Слава Богу, это все же происходит не так часто.

— Не стану обманывать вас, доктор Скарпетта, когда девочку нашли и меня вызвали туда, мне было очень нелегко. Возможно, мне следовало затратить чуть больше времени.

— Мне кажется, округу с вами очень повезло, — искренне сказала я. — Хотела бы я, чтобы в Виргинии было побольше таких специалистов, как вы. Вас бы я точно приняла на работу.

Он знал, что я говорю от чистого сердца, и улыбнулся в ответ. Мы вошли в приемную. Старенькая секретарша в толстых очках строго посмотрела на нас. Вместо компьютера перед ней стояла электрическая пишущая машинка, а по выстроившимся вдоль стен стальным шкафчикам серого цвета несложно было предположить, что ее коньком являлось ведение картотеки. Солнце с трудом пробивалось сквозь едва открытые жалюзи, в воздухе витали мириады пылинок. Старушка втирала в костистые руки увлажняющее молочко, пахнущее розовым маслом.

— Судья Бэгли ждет вас, — сказала она, прежде чем мы успели назваться. — Пройдите чуть дальше, вон в ту дверь. — Она указала на закрытую дверь прямо напротив той, через которую мы только что вошли. — Только должна вас предупредить, что ровно в час перерыв на ленч заканчивается и судье нужно будет вернуться в зал заседаний.

— Благодарю вас, — ответила я. — Постараемся не отнять у него много времени.

— Ну, это у вас вряд ли получится.

На робкий стук Дженретта в массивную дубовую створку изнутри последовало рассеянное: «Войдите!» Его честь — сухопарый бородатый мужчина лет шестидесяти, без пиджака, с абсолютно прямой спиной — восседал в потертом красном кожаном кресле за необъятным столом. Пока он проглядывал какие-то записи в блокноте, я успела сделать несколько важных наблюдений. Порядок на столе свидетельствовал о его занятости и высоких профессиональных качествах, а вышедший из моды галстук и туфли на мягкой подошве ясно показывали, что их обладателю совершенно наплевать на то, какие выводы сделают о нем посторонние.

— Для чего вам понадобилось тревожить прах? — переворачивая страницу блокнота, спросил он. За мелодично-протяжным южным выговором чувствовался быстрый ум.

— Мы подняли отчеты доктора Дженретта, — ответила я, — и пришли к выводу, что в ходе первоначального исследования некоторые вопросы остались неразрешенными.

— С доктором Дженреттом я знаком, а вот с вами, боюсь, нет, — заметил судья, откладывая блокнот в сторону.

— Я доктор Скарпетта, главный судебно-медицинский эксперт штата Виргиния.

— Кажется, вы также имеете какое-то отношение к ФБР?

— Да, сэр. Я являюсь консультирующим патологоанатомом отдела следственного анализа Бюро.

— Он как-то связан с отделом бихевиоральных исследований?

— Это одно и то же. Название несколько лет назад изменили.

— Значит, составление психологических портретов серийных убийц и прочих преступников с аномальным поведением, о которых у нас до недавнего времени никто и не слыхал. — Судья пристально смотрел на меня, сплетя пальцы на коленях.

— Да, мы занимаемся именно этим, — ответила я.

— Ваша честь, — вступил в разговор Дженретт, — полиция Блэк-Маунтин запросила содействия ФБР. Есть опасения, что Эмили Стайнер убил человек, уже совершивший несколько аналогичных преступлений в Виргинии.

— Эта информация мне известна, доктор Дженретт. Вы уже любезно сообщили мне ее, когда звонили по телефону. Однако на повестке дня у нас лишь один пункт — вы хотите, чтобы я дал разрешение выкопать из земли тело девочки. Прежде чем я допущу подобное кощунство, вам придется привести по-настоящему веские аргументы. Кстати, я настоятельно предлагаю вам обоим присесть — так будет удобнее и вам, и мне. Стулья здесь поставлены именно для этого.

— На коже девочки имеется отметина, — пояснила я, заняв место по другую сторону стола.

— Что за отметина? — Он с интересом взглянул на меня.

Дженретт вытащил фотографию из конверта и положил ее на лежавший перед судьей бювар.

— Вот здесь она видна, — добавил доктор.

Судья с непроницаемым выражением лица разглядывал снимок.

— Мы не знаем, что она собой представляет, — призналась я. — Но она может подсказать нам, где находилось тело. Возможно, это какая-то травма.

Судья поднял снимок поближе к сощуренным глазам.

— Разве нельзя исследовать саму фотографию? По-моему, наука в наши дни может очень многое.

— Такие методы существуют, — согласилась я. — Но дело в том, что к тому времени, когда мы закончим проводить подобные исследования, тело будет находиться в гораздо худшем состоянии и эксгумация, если она все же потребуется, уже ничего не даст. Чем больше проходит времени, тем труднее отличить прижизненную травму или что-то другое, что может иметь значение, от артефактов, обусловленных разложением.

— В деле много крайне неординарных деталей, ваша честь, — заметил Дженретт. — Необходимо использовать все имеющиеся возможности.

— В утренней газете писали, что агента бюро расследований штата, занимавшегося делом, вчера обнаружили повешенным.

— Да, сэр, — сказал Дженретт.

— В его смерти также усматриваются необычные обстоятельства?

— Именно так, — подтвердила я.

— Надеюсь, вы не придете ко мне через неделю за разрешением на его эксгумацию?

— Я исключаю такую возможность, — ответила я.

— У этой девочки есть мать. И как же, по-вашему, она воспримет то, что вы предлагаете?

Мыс Дженреттом молчали. Кожа скрипнула — судья слегка повернулся в кресле, бросив взгляд поверх наших голов на висевшие на стене часы.

— Вот что останавливает меня в первую очередь, — вновь заговорил он. — Мысль об этой несчастной женщине, о том, что ей пришлось вынести. Меньше всего мне хочется причинить ей новую боль.

— Мы не пришли бы к вам с подобной просьбой, если бы не считали, что это поможет в расследовании убийства ее дочери, — возразила я. — Я уверена, ваша честь, что миссис Стайнер, несомненно, сама заинтересована в правосудии.

Судья Бэгли поднялся из-за стола.

— Вам придется привезти ее сюда.

— Простите? — обескураженно переспросил Дженретт.

— Я хочу, чтобы вы доставили ко мне мать девочки, — повторил судья. — Заседание суда окончится в половине третьего. Я буду ждать вас к этому времени.

Мы оба встали.

— А если она не поедет? — спросил Дженретт.

— Что ж, такая реакция не вызовет осуждения с моей стороны.

— Ее разрешение не является обязательным, — заметила я с ледяным спокойствием, хотя в душе у меня все клокотало.

— Вы правы, мэм, не является, — подтвердил судья, открывая перед нами дверь.

7

Доктор Дженретт предоставил свой кабинет в мое распоряжение, а сам отправился в лабораторию. Я взялась за телефон.

По иронии судьбы наиболее важную проблему оказалось решить проще всего — Марино без труда убедил Денизу Стайнер отправиться вместе с ним к судье в назначенное время. Некоторые сложности возникли с тем, как их туда доставить, поскольку Марино все еще оставался без машины.

— Что за задержка? — поинтересовалась я.

— Да чертова рация, которую они туда впихнули, не хочет работать, — раздраженно ответил он.

— А без нее ты не обойдешься?

— Они, видать, считают, что нет.

Я бросила взгляд на часы.

— Тогда, наверное, мне стоит заехать за вами.

— Нет, лучше уж мы сами доберемся — машина у нее что надо. Чтоб ты знала, многие говорят, что «инфинити» любой «бенц» обставит.

— Весьма ценное замечание, если учесть, что сейчас у меня «шевроле».

— Она мне сказала, что почти такой же «бенц», как у тебя, был у ее свекра, а тебе бы стоило пересесть на «инфинити» или «ледженд».

Я не сочла нужным отвечать.

— Просто пораскинь мозгами, ладно?

— Просто приезжайте сюда, — коротко бросила я.

— Приедем, приедем.

— Отлично.

Мы обошлись без обычных «до свидания» и «пока», и, вновь усевшись за рабочий стол Дженретта, на котором чего только не лежало, я почувствовала себя опустошенной и преданной. Я была с Марино, когда у него начались трудности с Дорис. Поддерживала его, когда он устремился в пугающе изменчивый мир поиска новых отношений. В ответ я получала только непрошеные комментарии по поводу моей собственной личной жизни.

Моего бывшего мужа Марино не выносил и почти так же критически относился потом к Марку, моему возлюбленному. Питу не часто случалось сказать что-то хорошее о Люси и наших с ней отношениях, моих друзей он терпеть не мог, однако самая жгучая ревность чувствовалась в его ледяном взгляде, устремленном на нас с Уэсли.

В половине третьего мы с Дженреттом вернулись в суд, но Марино там еще не появлялся. Минута текла за минутой, мы сидели в кабинете Бэгли, и я уже начинала злиться.

— Скажите, доктор Скарпетта, откуда вы родом? — поинтересовался судья.

— Из Майами, — ответила я.

— Странно, выговор у вас определенно не южный. Я бы скорее решил, что вы откуда-то с Севера.

— Я училась там.

— Возможно, вас это удивит, но я тоже, — сказал он.

— Почему же вы решили поселиться здесь? — спросил его Дженретт.

— Очевидно, во многом по тем же причинам, что и вы.

— А ведь вы из здешних мест, — заметила я.

— Да, наша семья обосновалась здесь три поколения назад. Мой прадед родился в бревенчатой хижине неподалеку отсюда. Он был учителем. Это по материнской линии. А со стороны отца все предки вплоть до середины нынешнего века промышляли самогоном, а потом подались в проповедники. А вот, кажется, и те, кого мы ждем.

Дверь открылась, и в проеме появилась физиономия Марино. Он шагнул внутрь, а следом вошла Дениза Стайнер. Прежде я никогда не замечала за ним особой галантности, но с этой женщиной он обращался с необычной мягкостью и предупредительностью. Сама она для матери, недавно пережившей смерть ребенка, была на удивление сдержанна. Она по очереди оглядела нас с выражением грустного интереса. Судья поднялся со своего места, и я по привычке последовала его примеру.

— Я доктор Скарпетта. — Моей протянутой руки коснулась прохладная мягкая ладонь. — Примите мои искренние соболезнования, миссис Стайнер.

— Доктор Дженретт. Мы общались по телефону.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — любезно предложил судья.

Марино сдвинул два стула вместе и, указав ей на один из них, занял другой. На вид миссис Стайнер было лет тридцать пять — сорок. Вся в черном, широкая юбка пониже колен, кофта застегнута на все пуговицы до самого подбородка. Никакого макияжа, из украшений только простое обручальное кольцо. Она походила на старую деву из какого-нибудь миссионерского общества, но чем больше я присматривалась к ней, тем явственнее для меня становилось то, чего не могла скрыть ее пуританская оболочка.

Она была по-настоящему красива — гладкая белая кожа, сочные губы, вьющиеся волосы цвета меда. Классической формы нос, высокие скулы и роскошные формы, прячущиеся под складками ее кошмарного наряда, — все это не могло остаться не замеченным мужской половиной присутствующих. Марино вообще просто глаз с нее не сводил.

— Миссис Стайнер, — начал судья, — я пригласил вас сюда в связи с запросом присутствующих здесь экспертов. Мне хотелось бы, чтобы вы тоже услышали о нем, но прежде всего позвольте мне сказать, как высоко я ценю то, что вы согласились прийти. Несомненно, вы показали пример редкого мужества и достоинства в крайне тяжелых обстоятельствах, и я ни в коей мере не желал бы напрасно усугублять ваши страдания.

— Благодарю вас, сэр, — тихо ответила она. Бледные руки с тонкими, крепко сцепленными пальцами неподвижно лежали на коленях.

— Итак, на фотографиях, сделанных после гибели малышки Эмили, были замечены некоторые детали. Их характер не установлен, и эксперты хотели бы вновь осмотреть тело.

— Как же теперь это сделаешь? — наивно спросила она ровным, приятным голосом. Выговор не был характерен для уроженки Северной Каролины.

— Ну, они предлагают провести эксгумацию, — ответил судья.

Лицо миссис Стайнер выразило не боль, а скорее замешательство. Она с трудом сдерживала подступающие слезы, и у меня сжалось сердце.

— Прежде чем удовлетворить или отклонить этот запрос, — добавил Бэгли, — мне хотелось бы узнать ваше отношение.

— Вы хотите выкопать Эмили из могилы? — Она посмотрела на Дженретта, потом перевела взгляд на меня.

— Да, — ответила я. — Повторный осмотр нужно провести как можно скорее.

— Не понимаю, что такого удастся найти теперь, чего не обнаружили раньше, — произнесла она дрогнувшим голосом.

— Возможно, ничего существенного, — призналась я. — Кое-что, обнаруженное на фотографиях, требуется исследовать подробнее, миссис Стайнер. Есть вероятность, что разгадка этой тайны позволит нам поймать того, кто надругался над Эмили.

— Вы хотите помочь нам схватить подонка, убившего вашу дочь? — спросил судья.

Миссис Стайнер яростно закивала, уже не сдерживая рыданий.

— Только дайте нам шанс, и, клянусь, мы засадим поганого ублюдка, — гневно проговорил Марино.

— Простите, что из-за меня вам придется пройти через новое испытание, — произнес Дженретт. Он, по-видимому, совершенно уверился в своей вине.

— Так мы можем приступать? — Бэгли наклонился вперед, напряженный, будто готовая распрямиться пружина. Чувствовалось, что он, как и все мы, глубоко сопереживает ужасной потере несчастной матери. Судя по участию, с которым он отнесся к ее душевной боли, теперь его отношение к преступникам, пытающимся разжалобить суд и оправдать свои действия рассказами о нелегкой судьбе, станет совершенно иным.

Дениза Стайнер снова кивнула, не в силах произнести ни слова. Марино увел ее из кабинета, заботливо поддерживая. С судьей остались только я и Дженретт.

— До утра не так много времени. Нужно все спланировать, — сказал Бэгли.

— Да, людей понадобится привлечь немало, — согласилась я.

— Какое похоронное бюро все организовывало? — обратился судья к Дженретту.

— «Уилбуре».

— Это то, которое в Блэк-Маунтин?

— Да, ваша честь.

— Имя сотрудника, занимавшегося похоронами девочки? — спросил судья, делая пометки.

— Люциас Рэй.

— А детектив, расследовавший дело?

— Он в больнице.

— Ах да, действительно. — Бэгли поднял глаза к потолку и вздохнул.

Сама не знаю, что заставило меня сразу от судьи поехать туда. Наверное, сыграло роль и то, что я все равно собиралась сделать это, и то, что я злилась на Марино. Больше всего меня почему-то задели его слова о моем «мерседесе» — будто бы он не выдерживает никакого сравнения с «инфинити».

Дело было не в смысле сказанного, а в том, что он намеренно пытался уязвить меня побольнее и вывести из себя. Сейчас я бы не позвала Марино с собой, даже если бы верила в существование лох-несского чудовища, подводных монстров и зомби. Я бы пошла одна, хоть бы он и напрашивался проводить меня, несмотря на то что боялась водяных змей. По правде говоря, все змеи, независимо от размера, вызывали у меня страх.

Еще засветло я добралась до озера Томагавк, решив повторить путь Эмили в ее последний день. Припарковавшись у площадки для пикников, я обвела взглядом берег, пытаясь понять, почему девочка в сгущающихся сумерках пошла именно здесь. Лично меня в детстве страшно пугали речные протоки в окрестностях Майами: в каждом бревне мне чудился аллигатор, а безлюдные берега кишели воображаемыми злодеями. Я вылезла из машины, продолжая размышлять, почему же этот маршрут не страшил Эмили. Возможно, тому, что она предпочла именно его, существовало какое-то объяснение.

Судя по карте — одной из тех, которые раздавал Фергюсон на совещании в Квонтико, — первого октября в начале вечера Эмили вышла из церкви и, миновав площадку для пикников, свернула с дороги вправо, на грунтовую тропинку, вившуюся вдоль берега между деревьев. Тропинку никто специально не расчищал — протоптанная множеством ног, она то четко выделялась на травяном ковре, то исчезала вовсе.

Я быстро шагала мимо буйных зарослей кустарников и бурьяна. Тени горных хребтов ложились на воду все гуще. Поднялся ветер, в котором явственно чувствовалось резкое дыхание зимы. Под ногами мертво шуршали сухие листья. В сгустившихся сумерках я наконец вышла на поляну, обозначенную на карте маленькой фигуркой человека.

Порывшись в сумочке и не обнаружив фонарика, я вспомнила, что он, разбитый, остался лежать в подвале у Фергюсона. Нашелся только коробок спичек, завалявшийся там еще с тех времен, когда я курила.

— Черт, — выругалась я вполголоса. Становилось жутковато.

Вытащив свой «тридцать восьмой», я сунула его в боковой карман. Свободно держа кисть на рукоятке, я всматривалась в илистую кромку берега, туда, где было найдено тело. Судя по контурам растущих вокруг кустов, их недавно подрезали — на фотографиях заросли выглядели гуще. Все прочие следы вмешательства человека мягко скрадывали силы природы и ночной полумрак. Землю толстым слоем устилали листья. Разгребая их ногами, я пыталась отыскать то, что полицейские скорее всего пропустили.

За свою профессиональную карьеру я работала над многими убийствами и уяснила одну важную вещь: место, где произошло преступление, живет своей собственной жизнью. Оно как рана в земле — трава вытоптана, миазмы разложения привлекают отовсюду насекомых. При этом жизнь его, как жизнь любого свидетеля, перестает быть спокойной и уединенной; ни один камешек не останется здесь непотревоженным, и, хотя на все вопросы давно получены ответы, любопытные не перестают его осаждать.

Часто люди еще долго продолжают приходить сюда без особой цели, просто так — делают фото, оставляют записки, открытки и цветы, что-то прихватывают на память. Они появляются украдкой и так же незаметно исчезают, стыдясь того, что не могут удержаться от праздного любопытства — ведь даже положенная здесь роза почему-то кажется нарушающей некую святость места.

Вороша листья на поляне, я не нашла ни одного цветка, но под носок моей туфли попались несколько небольших твердых предметов. Пришлось опуститься на четвереньки и, напрягая зрение, шарить по листве руками, пока я наконец не наткнулась на четыре круглых конфеты в целлофановой обертке. Только поднеся их к зажженной спичке, я поняла, что это те самые коричные леденцы, или «бомбочки», как называла их Эмили в дневнике. Я поднялась с четверенек, тяжело дыша.

Украдкой поглядывая по сторонам и прислушиваясь к каждому звуку, я продолжала идти, хотя уже не различала тропинку в темноте. Шорох листвы под ногами казался оглушительным. На небе высыпали звезды. Спички давно кончились, и путь мне освещал лишь месяц. Зная из карты, что должна находиться недалеко от дороги, на которой стоял дом Стайнеров, я решила, что проще добраться туда, чем пробовать вернуться к машине.

Я была вся в испарине и ужасно боялась, что упаду и что-нибудь себе сломаю. Вдобавок к потерянному фонарику я умудрилась забыть в машине телефон. Не хотела бы я, чтобы меня сейчас увидел кто-нибудь из знакомых. Если я и правда получу какую-нибудь травму, придется, пожалуй, врать о том, как это произошло.

Последовали десять минут кошмара. Кусты цеплялись за ноги, напрочь изодрав колготки. Споткнувшись о корень, я ступила в грязь и провалилась по щиколотку. Хлестнувшая по лицу ветка едва не выбила мне глаз, и я наконец остановилась, задыхаясь от изнеможения и готовая разреветься. Справа меня отделяла от дороги сплошная стена леса. Слева была вода.

— Твою мать, — сказала я вслух.

Путь вдоль берега выглядел безопаснее, и, двинувшись дальше, я почувствовала себя немного увереннее. Глаза приспособились к лунному свету, я уже реже оступалась и как будто чувствовала, куда ставить ногу. По изменению температуры и влажности можно было догадаться, что передо мной — сухой участок или грязь и не слишком ли я отклонилась от тропинки. Похоже, инстинкт самосохранения мгновенно превратил меня в ночное существо.

Вдруг впереди показались огни фонарей — я добралась до противоположного конца озера. Деревья здесь вырубили, освободив место под теннисные корты и автостоянку. Так же как несколько недель назад Эмили, я свернула с тропинки и через миг снова очутилась на дороге. Уже идя по улице, я ощутила, что меня бьет нервная дрожь.

Я помнила, что дом Стайнеров второй слева. Подходя ближе, я все никак не могла решить, что сказать матери Эмили. Мне совершенно не хотелось объяснять, где я была и почему, — к чему лишний раз ее расстраивать. Но никого больше я здесь не знала, а постучаться в таком виде к незнакомому человеку и попросить позвонить казалось совершенно немыслимым. Как бы ни были гостеприимны обитатели Блэк-Маунтин, меня все равно обязательно спросят, почему я выгляжу так, будто скиталась в дремучем лесу, а то и испугаются, особенно если придется рассказать, чем я занимаюсь. Однако все мои страхи оказались сведены на нет нежданным избавителем, появившимся вдруг из темноты, едва меня не задавив.

Я как раз подходила к дому Стайнеров, когда с подъездной дорожки задним ходом выехал Марино на новом темно-синем «шевроле» и осветил меня фарами. Махнув ему рукой, я увидела на его лице непонимающую гримасу. Он ударил по тормозам, и непонимание быстро сменилось гневом.

— Да черт тебя дери, меня чуть инфаркт не хватил! Еще немного, и я б тебя переехал!

Я пристегнулась и захлопнула дверь.

— Какого дьявола ты здесь делаешь? М-мать!

— Рада, что ты наконец-то получил свою машину и что рация работает. Еще мне позарез надо выпить чего-нибудь покрепче, и я не знаю, где в городе можно найти скотч, — произнесла я, стуча зубами. — Как тут включить печку?

Марино зажег сигарету, и мне тоже немедленно захотелось закурить, но обещание есть обещание. Печку он тут же врубил на полную.

— Господи, ты как будто в грязи боролась, — сказал он. Кажется, он здорово перепугался — я его таким еще никогда не видела. — Чем ты, черт побери, занималась? В смысле с тобой вообще все нормально?

— Я оставила машину у клубного домика.

— Какого еще клубного домика?

— У озера.

— У озера?! Ты что, ходила туда по темноте?! У тебя вообще мозги есть, или как?!

— Мозги у меня есть, а вот фонарика не оказалось. Только вспомнила я об этом слишком поздно, — ответила я, перекладывая оружие из кармана обратно в сумочку. Мой жест не ускользнул от внимания Марино, никак не улучшив его настроение.

— Я чего-то ни хрена не понимаю, что с тобой такое происходит, док. По-моему, ты просто на грани. Слишком это дело на тебя подействовало, ты и мечешься, как крыса в сортире. Может, у тебя климакс?

— Если бы у меня был климакс или что-то другое, что касается одной меня, а тебя вообще не должно трогать, можешь быть уверен, с тобой бы я это обсуждать не стала. Хотя бы из-за твоего непомерного, тупого мужского самомнения и восприимчивости телеграфного столба. Твой пол тут, конечно, ни при чем — я бы не хотела считать всех мужчин похожими на тебя, иначе пришлось бы на них крест поставить.

— Да давай, ставь.

— Может, и поставлю.

— Отлично! Будешь прямо как твоя ненаглядная племяшка! Что, думала, никто до сих пор не просек, что она за штучка?

— Это тоже совершенно не твое собачье дело, — яростно бросила я. — Таких стереотипов я даже от тебя не ожидала. Можно подумать, Люси перестает быть таким же человеком, как все прочие, только из-за того, что не разделяет твоих предпочтений.

— Да неужели? А может, проблема как раз в том, что она их разделяет? Я же тоже встречаюсь с женщинами.

— Самого главного ты о них не знаешь, — сказала я. Тут я почувствовала, что в машине жарко, как в духовке, и еще поняла, что не имею представления, куда мы едем. Я выключила печку и уставилась в окно.

— Мне хватает. Я, например, прекрасно понимаю, что ты кого угодно с ума сведешь. Поверить не могу — одна, ночью шаталась вокруг озера. А если бы ты его встретила?

— Кого «его»?

— Черт, жрать охота. Я тут, когда ехал, видел на Таннел-роуд ресторан со стейками. Надеюсь, они еще не закрылись.

— Марино, время всего без пятнадцати семь.

— Так чего ты туда пошла-то? — спросил он опять. Злость друг надруга у нас мало-помалу улеглась.

— Кто-то оставил конфеты рядом с тем местом, где нашли тело Эмили. Коричные «бомбочки». — Он молчал, и я пояснила: — Те, которые упоминались в ее дневнике.

— Что-то не припоминаю.

— Ну, мальчик, в которого она была влюблена — Рен, кажется. Там говорилось, что они вместе были на собрании и на ужине в церкви, и он дал ей такую вот «бомбочку», а она спрятала ее в свою секретную шкатулку.

— Которую так и не нашли.

— Ты о чем?

— Ну, шкатулку эту. Дениза никак не может ее отыскать. Так, может, Рен и оставил «бомбочки» на поляне?

— Надо с ним поговорить, — решила я. — А вы с миссис Стайнер, кажется, отлично поладили.

— Она не заслуживает того, чтобы с ней случилось такое.

— Такого никто не заслуживает.

— Смотри, вон «Вестерн сиззлер».

— Нет уж, спасибо.

— А «Бонанза стейкхаус»? — Он уже включил поворотник.

— Ни в коем случае.

Марино всматривался в ярко освещенные витрины ресторанов вдоль улицы, закуривая вторую сигарету.

— Без обид, док, но слишком уж много в тебе гонору.

— Марино, не стоит говорить «без обид», если на самом деле собираешься сказать что-то обидное.

— Тут еще где-то есть «Педдлер». Я в телефонной книге видел.

— С каких это пор ты ищешь где поесть по телефонной книге? — изумилась я. Обычно Марино ходил в рестораны по тому же принципу, что и покупал еду: из того, что попадалось по дороге, выбирал самый непритязательный, дешевый и сытный вариант.

— Просто хотел посмотреть, какие у них тут есть приличные места — так, на всякий случай. Может, позвонишь и спросишь, как до них добраться?

Я потянулась за трубкой, подумав о Денизе Стайнер. Марино явно не меня планировал пригласить сегодня в какое-нибудь «приличное место».

— Марино, — негромко произнесла я. — Будь осторожен.

— Вот только не надо опять заводить свою волынку насчет красного мяса.

— Сейчас меня больше заботит другое, — сказала я.

8

Кладбище за Третьей Пресвитерианской церковью представляло собой испещренный гранитными обелисками холмистый участок за проволочной оградой, вдоль которой тут и там росли деревья.

Было только четверть седьмого. Заря едва тронула край неба, и при дыхании изо рта вырывался пар. Земляные пауки уже начали свой день, расставив тенета. Почтительно обходя их, я в сопровождении Марино направилась по росистой траве к могиле Эмили Стайнер.

Девочку похоронили в ближнем к лесу углу кладбища, где из травы весело выглядывали васильки вперемешку с клевером и дикой морковью. Найти надгробие в виде мраморного ангелочка не составило труда — мы просто шли туда, откуда слышался скрип заступов, входивших в размокший грунт. В свете фар тарахтевшего рядом с могилой грузовика с лебедкой трава вокруг казалась белесой. Двое пожилых жилистых рабочих в спецовках продолжали свое дело. Поблескивала сталь, от выраставшего в изножье могилы холмика тянуло земляной сыростью.

Марино зажег фонарик, и в рассветном сумраке возник печальный силуэт со сложенными за спиной крыльями и молитвенно преклоненной головкой. Выбитая на пьедестале эпитафия гласила:

— Да уж… А что это значит? — услышала я голос Марино почти у себя над ухом.

— Наверное, лучше спросить у него, — ответила я, следя за приближением исполинских размеров мужчины с гривой седых волос.

Издалека его фигура производила жутковатое впечатление — при ходьбе длинное темное пальто развевалось у щиколоток, и он словно плыл над землей. Он подошел ближе, и я разглядела темно-зеленый клетчатый шарф, черные кожаные перчатки на могучих руках и надетые поверх обуви резиновые галоши. Ростом он был около семи футов, а комплекцией напоминал внушительный бочонок.

— Люциас Рэй, — представился он и с энтузиазмом пожал нам руки, когда мы, в свою очередь, назвали себя.

— Мы как раз гадали, что может означать надпись на памятнике, — сказала я.

— Миссис Стайнер души не чаяла в девчушке. Сил нет как жалко, — проговорил он низким голосом. Его манера растягивать слова выдавала скорее уроженца Джорджии, а не Северной Каролины. — Стихов у нас тут целая книга — есть из чего выбрать, когда решаешь, что вырезать на надгробии.

— То есть мать Эмили выбрала эпитафию из вашей книги? — уточнила я.

— Ну, по правде говоря, нет. Кажется, она сказала, что это Эмили Дикинсон[20].

Могильщики отложили заступы. Светало, и я хорошо видела их мокрые от пота, пропаханные морщинами лица. Они отмотали с барабана лебедки тяжело позвякивавшую цепь, и один из них, спустившись в могилу, зацепил ее за проушины бетонного саркофага. Рэй тем временем продолжал говорить, рассказывая о похоронах Эмили Стайнер. По его словам, он никогда не слышал, чтобы на этом кладбище собиралось столько народу.

— В церкви все не поместились — стояли снаружи, на траве, и почти два часа люди шли мимо гроба, прощаясь с девочкой.

— Разве гроб был открытым? — с удивлением спросил Марино.

— Нет, сэр, — ответил Рэй, наблюдая за своими людьми. — Вообще-то миссис Стайнер хотела, но я ее и слушать не стал. Я ей так и сказал, что это сейчас она не в себе, а потом сама спасибо скажет. Тело девочки, конечно, для такого никак не годилось. Я-то знал, что тогда многие заявятся просто поглазеть. Зевак и так было хоть отбавляй — в новостях ведь только и говорили что про убийство.

Цепь с громким звуком натянулась, и дизель грузовика забился в конвульсиях. С каждым оборотом лебедки саркофаг поднимался все выше из земли, с бетона комками осыпалась почва. Один из рабочих, встав рядом с могилой, направлял его в нужную сторону, так же как во время похорон.

Практически в тот самый момент, когда саркофаг опустили на траву, откуда ни возьмись налетела толпа журналистов, фотографов и телевизионщиков с камерами на изготовку. Они заполонили все пространство вокруг разверстой раны в лоне земли и саркофага, покрытого красной глиной, будто потеками крови.

— Какова причина эксгумации Эмили Стайнер? — выкрикнул один.

— Правда ли, что у полиции есть подозреваемый? — вмешался следующий.

— Доктор Скарпетта?

— В связи с чем подключено ФБР?

— Доктор Скарпетта? — Журналистка ткнула мне микрофон в лицо. — Вы подвергаете сомнению выводы судмедэксперта округа?

— Почему осквернена могила девочки?

Вдруг над всем этим гвалтом прозвучал рев Марино:

— Убирайтесь отсюда к чертовой матери! Вы мешаете следствию! Слышите меня, мать вашу?! — орал он как резаный, топая ногами. — Пошли все вон!!!

Репортеры застыли в шоке, с полуоткрытыми ртами уставившись на бесновавшегося Марино. Тот весь побагровел, на шее у него вздулись жилы.

— Если кто тут чего и оскверняет, так только такие уроды, как вы! Быстро свалили отсюда, а то сейчас поразбиваю на хрен ваши долбаные камеры и бошки ваши тупые заодно!

— Марино, — произнесла я, дотронувшись до его руки, такой напряженной, что она казалась высеченной из камня.

— Сколько я в полиции, столько вы кровь из меня пьете, сучье племя! Достали вы меня уже до печенок! Понятно вам, пиявки поганые? Достали!!!

— Марино! — Я потянула его за руку. Страх пульсировал в каждой клеточке моего тела. Никогда еще я не видела его в такой ярости. «Господи, — подумала я, — только бы он никого не застрелил!»

Встав перед ним, я попыталась переключить его внимание на себя, но его взгляд невидяще блуждал поверх моей головы.

— Марино, послушай меня! Они уже уходят. Успокойся, тебе нельзя так волноваться. Смотри, все ушли. Видишь? Ты своего добился. Они удирают.

Журналисты пропали так же быстро, как появились. Можно было подумать, нас атаковала шайка привидений, которая внезапно материализовалась посреди кладбища и так же внезапно растаяла в утреннем тумане. Марино тупо уставился на пологий склон, поросший травой. Между стройными рядами серых обелисков с возложенными к ним искусственными цветами не осталось ни души. Пронзительно стучала сталь о сталь — рабочие зубилами и молотками сбивали каменноугольную смолу, которая запечатывала саркофаг. Неожиданно Марино сорвался с места и исчез в кустах. Все сделали вид, что не слышат кошмарных звуков рвоты и стонов, доносившихся из зарослей.

— Скажите, у вас остались реактивы, использовавшиеся при бальзамировании? — обратилась я к Люциасу Рэю. Похоже, ни вторжение журналистов, ни внезапная вспышка Марино не обеспокоили его всерьез, а лишь привели в легкое недоумение.

— По полфлакона с того раза, пожалуй, осталось, — ответил он.

— Мне нужно будет учитывать их состав при токсикологическом исследовании, — пояснила я.

— Там ничего такого особенного — обычный формальдегид и метиловый спирт, чуть-чуть ланолина. Ну разве что концентрация пониже, чем обычно, из-за небольшого веса. Что-то ваш приятель из полиции неважно выглядит, — добавил он, глядя на Марино, появившегося из зарослей. — Тут у нас вообще-то грипп ходит.

— Думаю, дело не в этом, — сказала я. — Кстати, откуда репортеры узнали об эксгумации?

— Сам удивляюсь. Но вы же знаете, как любят некоторые языком почесать. — Он сплюнул. — Обязательно кто-нибудь да раззявит варежку.

Стальной гроб Эмили был белым, словно соцветия дикой моркови, росшей вокруг могилы. Рабочим не понадобилась лебедка, чтобы извлечь его из саркофага и бережно опустить на траву, — весил он немного, как и заключенное внутри тело. Люциас Рэй, вытащив из кармана рацию, проговорил в нее:

— Можете подъезжать.

— Понял, — отозвался чей-то голос.

— Репортеров там этих чертовых нет?

— Нет, все уехали.

Глянцево-черный катафалк проплыл через кладбищенские ворота и направился в нашу сторону. То двигаясь по траве, то сворачивая в заросли, он каким-то чудом огибал могильные камни, кусты и деревья. Вышедший из него толстяк в плаще и черной шляпе открыл задние двери, и рабочие задвинули гроб внутрь. Марино, весь бледный, наблюдал за отъезжающим катафалком издали, вытирая лицо носовым платком.

— Марино, нам нужно поговорить, — подойдя к нему, вполголоса сказала я.

— Прямо сейчас мне точно ничего не нужно.

— Доктор Дженретт будет ждать меня в морге. Ты со мной?

— Нет, — буркнул он. — Я возвращаюсь в «С-Путник». Там я планирую дуть пиво, пока опять не сблюю, потом перейду на бурбон. Потом позвоню этому козлу Уэсли и спрошу, когда уже можно будет на хрен свалить из этого поганого городишки, потому что у меня была с собой единственная приличная рубашка, и ту я только что испоганил. Галстука и того нет.

— Марино, езжай в номер и ложись.

— Нет, серьезно, все, что у меня здесь есть, умещается вот в такой вот сумке. — Он слегка развел руки.

— Прими ибупрофен, выпей воды, сколько сможешь, и сжуй пару тостов. Как закончим в больнице, я к тебе заскочу. Если позвонит Бентон, передай, что телефон будет у меня с собой или пусть сбросит мне на пейджер.

— Номера он знает?

— Да, — ответила я.

Марино, снова утиравший лицо, бросил на меня взгляд поверх платка, и я заметила боль, промелькнувшую в его глазах.

9

Около десяти утра я вошла в морг. Доктор Дженретт, заполнявший какие-то документы, встретил меня нервной улыбкой. Катафалк уже прибыл. Сняв пиджак, я надела полиэтиленовый фартук поверх одежды.

— У вас нет никаких предположений относительно того, каким образом информация о наших действиях могла просочиться в прессу? — спросила я, разворачивая хирургические перчатки.

Дженретт изумленно посмотрел на меня:

— Что случилось?

— На кладбище заявились репортеры, около дюжины.

— Да, это крайне неприятно.

— Нам нужно позаботиться о том, чтобы больше никаких утечек не было, доктор Дженретт, — сказала я, завязывая сзади халат и изо всех сил стараясь сохранять терпение. — Все, что происходит здесь, здесь должно и остаться.

Он молчал.

— Я тут всего лишь гость, и вполне возможно, что мое присутствие вас попросту бесит. Так что не думайте, пожалуйста, что я не ощущаю некоторую щекотливость ситуации или пытаюсь присвоить себе ваши полномочия. Однако будьте совершенно уверены: убийца девочки внимательно следит за новостями. Как только какая-то информация попадает в прессу, она становится известной и ему.

Доктор Дженретт внимательно слушал. Кажется, мои слова ни в малейшей степени не задели этого милейшего человека.

— Я просто пытаюсь сообразить, кто же был в курсе, — пояснил он, — но проблема в том, что людей, которые могли проболтаться об эксгумации, довольно много.

— Значит, надо сделать все, чтобы о результатах сегодняшнего исследования не проболтался никто, — твердо сказала я. Между тем в морге послышалось движение — то, над чем нам предстояло работать, уже приближалось.

Первым в дверях появился Люциас Рэй, за ним человек в шляпе, везший белый гроб на специальной подставке с колесиками. Вдвоем они аккуратно провели свой груз через проем и подкатили к секционному столу. Рэй достал из кармана изогнутую металлическую рукоятку и, вставив ее в небольшое отверстие в изголовье гроба, начал проворачивать, как будто заводя какой-то древний автомобиль.

— Вот так вот, — произнес он, убирая рукоятку обратно в карман. — Вы, я думаю, не будете против, если я останусь — хотелось бы проверить свою работу. Такая возможность выдается не часто, мы ведь обычно не выкапываем тех, кого хороним.

Он хотел было открыть гроб, но Дженретт, опередив меня, положил руку на крышку.

— В обычных обстоятельствах никто не стал бы возражать, Люциас, — сказал он, — но сейчас крайне нежелательно, чтобы кроме нас двоих здесь присутствовал кто-то еще.

— Сдается мне, вы перегибаете палку. — Улыбку на губах Рэя как будто льдом прихватило. — Я ведь тело девчушки не первый раз вижу. Можно сказать, во всех подробностях изучил, получше родной матери.

— Люциас, вам придется уйти, чтобы мы с доктором Скарпеттой могли приступить к работе, — все тем же своим мягким, печальным голосом повторил Дженретт. — Я позову вас, как только мы закончим.

— Доктор Скарпетта, значит… — Рэй остановил на мне свой взгляд. — Да уж, доложу я вам, как федералы объявились, народ тут малость подрастерял свое дружелюбие.

— Расследуется убийство, мистер Рэй, — сказала я. — Думаю, не стоит воспринимать отказ как выпад лично против вас — это вовсе не так.

— Ладно, Билли Джо, — повернулся он к своему спутнику. — Пойдем чего-нибудь перекусим.

Они вышли, и Дженретт запер за ними дверь.

— Приношу свои извинения, — произнес он, натягивая перчатки. — Люциас вообще-то отличный парень, хоть и любит настаивать на своем.

«Не окажется ли, что тело Эмили не забальзамировано должным образом или что сделанное не соответствует сумме, заплаченной ее матерью?» — подумала я. Однако когда мы с Дженреттом открыли крышку гроба, я не заметила, чтобы что-то было не так. Тело покрывала белая атласная драпировка, поверх которой лежал такой же белый пакет из тонкой бумаги, перетянутый розовой ленточкой. Я приступила к фотографированию.

— Рэй что-нибудь говорил об этом? — протянув пакет Дженретту, спросила я.

— Нет. — Он озадаченно повертел его в руках.

Развернув драпировку, я почувствовала резкий запах бальзамирующей жидкости. Эмили лежала как живая в бледно-голубом вельветовом платье с длинными рукавами и высоким воротником и с бантиками из той же материи в заплетенных косах. Белесый налет пушистой плесени, характерный для эксгумированных останков, покрывал лицо и уже тронул сложенные на животе руки, сжимавшие Новый Завет. Белые гольфы и черные лаковые туфельки на ногах девочки выглядели слегка поношенными.

Я сделала еще несколько снимков, затем мы с Дженреттом вынули тело из гроба и, положив на стол из нержавеющей стали, начали снимать одежду. Где-то под этим милым нарядом скрывалась зловещая тайна смерти Эмили.

Ни один честный патологоанатом не станет отрицать, что следы вскрытия — и особенно Y-образный разрез — производят кошмарное впечатление. Ни в какой хирургической операции, производимой при жизни пациента, не используется ничего подобного. Выглядит это именно так, как и называется: скальпель идет от обеих ключиц к грудине, затем проходит по всей длине туловища и, обогнув пупок, останавливается у лобковой кости. Не более привлекательным выглядит и продольный разрез на затылке, между ушами, который делают перед тем, как распилить череп.

Раны у мертвых, разумеется, не заживают. Их можно лишь скрыть — высокими кружевными воротничками и умело уложенными волосами. С толстым слоем грима, нанесенного в похоронном бюро, и широким швом, идущим вдоль всего туловища, Эмили походила на брошенную жестокой хозяйкой тряпичную куклу, с которой сорвали красивое платьице. Под монотонный стук капель, падавших из крана в железную раковину, мы с Дженреттом удалили плесень, грим и телесного цвета пасту, с помощью которой замаскировали пулевое отверстие в затылке и срезанную убийцей кожу на бедрах, плечах и верхней части груди. Потом мы вынули из-под век супинаторы и разрезали швы. От невыносимого запаха, исходившего из грудной полости, немедленно заслезились глаза и потекло из носа. Мы извлекли обсыпанные бальзамировочным порошком внутренние органы и промыли их под струей воды. Осмотрев шею, я не нашла ничего, о чем не было бы упомянуто в отчете моего коллеги. Я попыталась разжать челюсти, вставив между зубами длинный тонкий шпатель.

— Не поддается, — раздраженно сказала я. — Придется иссекать жевательные мышцы. Я хотела взглянуть на язык в анатомической позиции, прежде чем исследовать его через заднюю поверхность глотки, но теперь не знаю — получится ли.

Дженретт вставил новое лезвие в скальпель.

— Что именно нас интересует?

— Нужно убедиться, что язык не прикушен.

Несколько минут спустя выяснилось, что мое предположение было верным.

— Вот след, прямо на кончике, — показала я. — Можете снять размеры?

— Одна восьмая на четверть дюйма.

— И глубина ранки тоже около четверти дюйма. Похоже, это произошло несколько раз, как вы считаете?

— Думаю, все выглядит именно так.

— Таким образом, можно сделать вывод, что перед смертью она билась в конвульсиях.

— Их причиной вполне могло стать огнестрельное ранение в голову, — заметил он, доставая камеру.

— Могло, но почему тогда мозг не показывает ни малейших признаков того, что какое-то время после выстрела она еще агонизировала?

— Видимо, этот вопрос так и остается открытым.

— Да, — согласилась я, — ясности пока не прибавилось.

Мы перевернули тело, и я сосредоточилась на исследовании примечательной отметки — главного, на что была направлена сегодняшняя наша мрачная работа. Тем временем прибывший судебный фотограф установил свое оборудование, и мы, проработав почти до вечера и перебрав самые разнообразные насадки и фильтры, отсняли несколько катушек пленки — цветной, черно-белой, высококонтрастной и чувствительной к инфракрасным и ультрафиолетовым лучам.

После этого я достала из своего медицинского чемоданчика полдюжины черных колец, сделанных из акрилонитрилбутадиенсгирола — проще говоря, того пластика, из которого обычно изготавливают водопроводные и канализационные трубы. Раз в год-два знакомый судебный дантист ленточной пилой нарезал для меня кольца высотой три восьмых дюйма и отшлифовывал до гладкости. К счастью, к подобному трюку приходилось прибегать не часто — все-таки не каждый день снимаешь с тела жертвы следы укусов или что-то подобное.

Остановившись на трехдюймовом в диаметре кольце, я с помощью ручного механического пресса выдавила с каждой стороны номер дела и метки позиционирования. Кожа натягивается на такое кольцо, как холст на раму, а для того, чтобы сохранить точное анатомическое положение отметины на левой ягодице Эмили во время и после операции, нужно было надежно его закрепить.

— У вас есть суперклей? — спросила я Дженретта.

— Конечно. — Он протянул мне тюбик.

— Будьте добры, снимайте все этапы, — обратилась я к фотографу, худощавому японцу, ни секунды не стоявшему на месте.

Расположив кольцо поверх отметины, я посадила его на клей, дополнительно зафиксировав с помощью шовного материала. Затем я иссекла скальпелем ткани вокруг и вместе с кольцом поместила в формалин. Все это время я не переставала размышлять, чем же может оказаться это пятно — почти круглой формы, неравномерно окрашенное в какой-то странный буроватый цвет. Создавалось впечатление, что пятно представляет собой оттиск какого-то предмета, но какого именно, выяснить так и не удалось, сколько бы моментальных снимков мы ни сделали и с каких бы ракурсов их ни рассматривали.

О пакете, обернутом в белую бумагу, мы вспомнили только после ухода фотографа, уже позвонив в похоронное бюро и сообщив, что тело можно забирать.

— А что делать со свертком? — спросил Дженретт.

— Надо посмотреть, что внутри.

Доктор расстелил на каталке чистые сухие полотенца и положил сверток на них. Под бумагой, которую он аккуратно разрезал скальпелем, оказалась потрепанная коробка из-под женских мокасин шестого размера, обмотанная в несколько слоев скотчем. Разрезав и его, Дженретт снял крышку.

— О Господи! — прошептал он, оторопело уставившись на то, что кому-то пришло в голову положить в гроб вместе с телом маленькой девочки.

Внутри, завернутый в два герметичных пакета для замораживания, лежал мертвый котенок, на вид никак не старше нескольких месяцев. Я вынула из коробки твердый, как доска, трупик с выступающими тонкими ребрышками. Это была кошечка, черная с белыми лапками, без ошейника. Я отнесла ее в рентгенолабораторию, и снимки, выложенные на короб с подсветкой, ясно указали причину смерти.

— Сломаны шейные позвонки, — произнесла я, и по коже у меня пробежали мурашки.

Дженретт, нахмурившись, подошел взглянуть.

— Вот здесь позвоночник как будто смещен в поперечном направлении. — Он показал согнутым пальцем. — Странно. Вряд ли такое могло случиться, если ее сбила машина.

— Никакой машины не было, — отозвалась я. — Ей свернули голову — на девяносто градусов по часовой.

Я вернулась в мотель почти в семь вечера. Марино, лежа в своем номере, поедал чизбургер. На одной кровати валялись пистолет, бумажник и ключи от машины, на другой — он сам. Носки и ботинки он, похоже, скинул, не прибегая к помощи рук. Догадаться, что он и сам прибыл совсем недавно, не составило труда. Я решительно подошла к телевизору и выключила его.

— Поехали, — сказала я. — Есть работа.

Люциас Рэй клялся и божился, что пакет в гроб Эмили положила сама Дениза Стайнер, и он, конечно, подумал, что под оберткой любимая кукла или какая-нибудь другая игрушка девочки.

— Когда же это было? — спросил Марино, когда мы скорым шагом шли по парковке мотеля.

— Прямо перед похоронами, — ответила я. — Ключи от машины у тебя с собой?

— Да.

— Тогда тебе и вести.

У меня страшно болела голова — наверное, надышалась формалином на голодный желудок, да и отсутствие сна сказывалось.

— От Бентона что-нибудь было? — небрежно спросила я.

— У тебя там куча сообщений на столе.

— Я прошла сразу в твой номер. А откуда ты знаешь про сообщения?

— Портье пытался их мне всучить. Он с чего-то взял, что из нас двоих врач — я.

— С чего-то — с того, что ты мужчина. — Я потерла виски.

— Заметь — еще и белый к тому же.

— Марино, я же знаю, что ты не расист, так что такие шуточки ни к чему.

— Как тебе моя тачка?

Его новым автомобилем оказался каштановый «шевроле-каприс» со всей необходимой комплектацией — мигалкой, радио, телефоном и полицейской рацией. Машина была оснащена даже камерой, а внутри поблескивал нержавеющей сталью помповый семизарядный винчестер двенадцатого калибра — такая модель стоит на вооружении во флоте и ФБР.

— Боже ты мой, — недоверчиво произнесла я, садясь в машину. — С каких пор в Блэк-Маунтин, штат Северная Каролина, понадобилось оружие для усмирения беспорядков?

— С тех самых. — Он завел двигатель.

— Ты что, специально все это заказывал?

— Нет.

— Тогда, может, объяснишь, как так получилось, что местный полицейский участок из десяти человек экипирован лучше, чем подразделения наркополиции?

— Может, потому что здесь люди действительно понимают, что значит тесное взаимодействие с полицией? У них возникла серьезная проблема, вот местные предприниматели, да и просто сознательные граждане, все, что угодно, готовы предоставить — машины, телефоны, оружие. Мне в участке сказали, что сегодня звонила какая-то старушка, интересовалась, не пожелают ли федеральные агенты, которые прибыли в город, отобедать у нее в воскресенье.

— Очень мило с ее стороны, — сказала я, слегка сбитая с толку.

— Кроме того, городской совет подумывает об усилении полицейского управления, и есть у меня кой-какие подозрения, которые много чего могли бы объяснить.

— Что именно?

— Городу понадобится новый шеф полиции.

— А что случилось со старым?

— Ну, Мот тут был вроде шефа.

— Все равно никак не могу понять, что у тебя на уме.

— Да, может, как раз вот этот самый городишко, док. Им ведь нужен опытный человек во главе полицейского управления, а ко мне здесь относятся как к какому-нибудь Джеймсу Бонду. Кажется, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы уразуметь, что к чему.

— Марино, ради Бога, объясни, что с тобой такое творится, — очень спокойно произнесла я.

Он зажег сигарету.

— Значит, мало того что я, по-твоему, на доктора не похож, так и на шефа полиции тоже не тяну? Ты, видать, считаешь, что я так и остался все тем же полудурком из нью-джерсийского захолустья, который говорит так, будто во рту у него спагетти, якшается со всякой шпаной и ухлестывает за девчонками в обтягивающих свитерах и с начесами на голове? — Он яростно выдохнул дым. — Если я шары в боулинге катаю, это еще не значит, что я какой-нибудь татуированный быдлан. И то, что я в отличие от тебя не кончал крутых университетов, не делает меня полным дебилом.

— Все сказал?

— А потом, — все никак не унимался он, — у них здесь отличные места для рыбалки — Би-Три, озеро Джеймс… И недвижимость в округе недорогая — ну, кроме разве что Монтрита и Билтмора. У меня, может, уже в кишках сидят всякие долбанутые уроды, которые стреляют в других таких же уродов, и хреновы маньяки, на которых в тюрьмах тратят, мать их, больше, чем я получаю за то, что их посадил. Если, конечно, эту погань еще и не выпустят в итоге — вот что самое главное.

Мы уже пять минут как стояли у дома Стайнеров. Я взглянула на освещенные окна, подумав — заметили ли нас и знают ли, зачем мы здесь.

— Выговорился? — спросила я Марино.

— Ни хрена, просто надоела мне вся эта трепотня.

— Во-первых, «крутых» университетов я, как ты выразился, не кончала…

— Ага, а Джонс Хопкинс и Джорджтаунский[21] — это, по-твоему, что?

— Марино, черт бы тебя побрал, можешь ты заткнуться?!

Уставившись прямо перед собой, он закурил следующую сигарету.

— Я точно так же, как и ты, родилась в бедной итальянской семье и выросла в бедном итальянском квартале, — сказала я. — Вся разница в том, что я жила в Майами, а ты в Нью-Джерси. У меня и в мыслях не было считать, что я чем-то лучше тебя, и тупым я тебя тоже никогда не называла. Уж чего-чего, а ума тебе не занимать, пусть ты и ни разу не ходил в оперу, а твоя манера выражаться оставляет желать лучшего. Все, что меня в тебе не устраивает, сводится к одной-единственной вещи — ты упрям как осел. Если на тебя находит, ты слышишь только себя, а на всех остальных тебе наплевать — в общем, относишься к другим именно так, как, по-твоему, все относятся к тебе.

Марино толкнул дверцу.

— Некогда мне твои нотации выслушивать, да и желания особого нет. — Он бросил сигарету на землю и затоптал окурок.

Мы подошли к входной двери. Дениза Стайнер отперла нам с таким видом, будто ей каким-то образом стало известно о нашей ссоре. Пока мы шли в гостиную, Марино не смотрел в мою сторону и вообще держался так, словно мы незнакомы. Обстановку гостиной я уже изучила по фотографиям, и это действовало на нервы. Внутри все было в сельском стиле — повсюду кружевные салфеточки и взбитые подушечки, макраме и свисающие кашпо с комнатными растениями. В газовом камине, за стеклянными дверцами, горел огонь, тикающие часы, которых в гостиной было немало, показывали одинаковое время. Перед нашим приходом миссис Стайнер смотрела по кабельному старую комедию с Бобом Хоупом.

С усталым видом она выключила телевизор и опустилась в кресло-качалку.

— У меня был не самый лучший день, — утомленно сказала она.

— Что ж, Дениза, это вполне естественно. — Марино, усевшись в кресло с высокой спинкой и подлокотниками, не сводил с нее внимательного взгляда.

— Вы собираетесь рассказать мне о том, что обнаружили? — спросила она.

Я поняла, что она имеет в виду результаты эксгумации.

— Нам нужно провести еще ряд анализов, — ответила я.

— Значит, вы не нашли ничего, что помогло бы поймать убийцу, — с тихим отчаянием произнесла она. — Эксперты всегда говорят об анализах, когда ничего нового выяснить не удается. Уж я-то знаю, после всего, через что мне пришлось пройти.

— Такие вещи требуют времени, миссис Стайнер.

— Дениза, послушайте, — обратился к ней Марино, — мне очень неприятно, что приходится вас беспокоить, но нам нужно узнать еще кое-что. Док задаст вам несколько вопросов.

Она перевела взгляд на меня, слегка покачиваясь в кресле.

— Миссис Стайнер, в гробу Эмили обнаружен сверток. Как утверждает служащий бюро, вы хотели, чтобы он был похоронен вместе с девочкой, — сказала я.

— А, вы о Носочке, — произнесла она будничным тоном.

— Носочек? — переспросила я.

— Уличная кошечка, приблудилась к нам, наверное, с месяц назад, ну и Эмили, добрая душа, ее, конечно, подкармливала. Вот в общем-то и все. Эмили ее очень любила. — Она улыбнулась сквозь слезы. — А Носочком назвала, потому что та была вся черненькая, а лапки совсем беленькие. — Ее руки легли на подлокотники ладонями вниз. — Как будто в носочках.

— А от чего она умерла? — осторожно спросила я.

— Я не знаю. — Миссис Стайнер вынула из кармана платок и промокнула глаза. — Как-то утром я нашла ее перед дверью. Вскоре после того, как Эмили… Я решила, что у бедняжки сердце разорвалось от горя. — Она зарыдала, прижимая платок ко рту.

— Я принесу вам попить. — Марино поднялся и вышел из комнаты. Меня поразило то, как свободно он вел себя с хозяйкой и как хорошо ориентировался в доме — крайне для него необычно. Мое беспокойство росло.

— Миссис Стайнер, — мягко произнесла я, слегка наклонившись к ней с дивана. — Травма кошки не была душевной. У нее сломана шея.

— Что вы хотите сказать? — Опустив руки, она глубоко, прерывисто втянула в себя воздух. Ее покрасневшие глаза, слегка расширившись, пристально смотрели на меня.

— Она погибла насильственной смертью.

— Значит, под машину попала. Такая жалость. Я с самого начала этого боялась — так и говорила Эмили.

— Нет, машина ее не сбивала.

— Думаете, собаки загрызли?

— Собаки здесь тоже ни при чем, — ответила я. Вернулся Марино, неся в руках бокал с чем-то — кажется, с белым вином. — Кто-то убил ее. Намеренно.

— Откуда вы знаете? — в ужасе спросила миссис Стайнер, взяв дрожащими руками вино и поставив на столик рядом с креслом.

— Исследование показало, что ей свернули шею, — объяснила я все тем же тихим голосом. — Я понимаю, что такие подробности для вас крайне тяжелы, но вы должны знать правду, чтобы помочь нам найти того, кто это сделал.

— Как вы думаете, кто мог расправиться с котенком Эмили? — Марино снова сел, подавшись вперед и опершись руками о колени. Весь его вид показывал, что на него можно положиться и что с ним хозяйка дома может чувствовать себя в безопасности.

Она взяла бокал и, пытаясь успокоиться, сделала несколько неуверенных глотков.

— Были какие-то звонки… — Глубокий вдох. — Посмотрите, у меня все ногти синие. Я просто ходячая развалина. — Она вытянула вперед руку. — Никак не могу в себя прийти. И уснуть не могу. Просто не знаю, что делать. — Из глаз у нее снова полились слезы.

— Ничего, Дениза, ничего, — мягко сказал Марино. — Не спешите. Мы никуда не торопимся. Так что за звонки?

— В основном звонили мужчины, — утерев слезы, продолжила она. — Кажется, одна женщина, она сказала — если б я была хорошей матерью и следила за дочкой, такого бы… А еще какой-то мальчишка — баловался, наверное. Он что-то такое говорил, ну… Как будто он видел Эмили на велосипеде, уже после… В общем, неправда, конечно. Был и другой, взрослее. Тот сказал, что дело еще не кончено.

Она сделала еще пару глотков.

— «Дело еще не кончено»? — переспросила я. — А больше он ничего не говорил?

— Не помню. — Она устало прикрыла глаза.

— Когда он звонил? — спросил Марино.

— Вскоре после того, как ее нашли. Там, около озера. — Миссис Стайнер снова протянула руку за бокалом и, задев, опрокинула его.

— Ничего страшного. — Марино резко поднялся. — Мне надо покурить.

— Вам известно, что он имел в виду? — обратилась я к Денизе.

— Я поняла, что он говорит о случившемся. О том, кто это сделал. По-моему, он имел в виду, что не остановится на совершенном. И думаю, именно на следующий день я нашла кошечку на крыльце. Капитан, вы не могли бы сделать мне бутерброд с арахисовым маслом или сыром? Кажется, у меня сахар в крови падает, — попросила она, словно не замечая опрокинутого бокала и лужицы пролитого вина на столике.

Марино вышел из комнаты.

— Человек, который ворвался в дом и забрал вашу дочь, — спросила я, — он что-нибудь говорил вам?

— Он сказал, что если я не буду подчиняться его приказаниям, он меня убьет.

— Значит, вы слышали его голос?

Она кивнула, покачиваясь в кресле и не отрывая от меня глаз.

— Он был похож на тот голос по телефону, о котором вы сейчас говорили?

— Не знаю. Может быть, и был. Сложно сказать.

— Миссис Стайнер…

— Зовите меня Денизой, — перебила она, все так же пристально смотря на меня.

— Что еще вы можете припомнить о мужчине, который проник в дом и связал вас?

— Вы хотите установить, был ли это человек, убивший мальчика в Виргинии?

Я промолчала.

— Я в одном журнале видела фотографии ребенка и его семьи. Помню, еще подумала тогда — какой ужас, каково же матери. Когда умерла Мэри-Джо, я была сама не своя. Я и представить не могла, что мне снова придется пройти через такое.

— Мэри-Джо — это ваша дочь, которая скончалась от внезапной остановки дыхания?

Заинтересованность мелькнула в ее глазах из-под темной пелены боли. Видимо, ее поразило или по меньшей мере показалось странным, что мне известна эта информация.

— Она умерла в нашей постели. Я проснулась, а малютка лежит рядом с Чаком и не дышит.

— Чак — ваш муж?

— Я сперва уж думала, что он случайно повернулся и придавил ее во сне. Но мне сказали, что муж ни при чем, что это синдром внезапной детской смерти, СВДС.

— А сколько было Мэри-Джо? — спросила я.

— Только-только сравнялся годик, — произнесла она, сдерживая слезы.

— Эмили тогда уже родилась?

— Она появилась на свет через год, и мне все казалось, что и с ней произойдет то же самое — она была такой слабенькой, постоянно мучилась коликами. Доктора опасались, что она страдает остановками дыхания во сне, надо было постоянно проверять, дышит ли она. До сих пор помню, как днем я бродила словно зомби, потому что почти не спала ночами, то и дело вскакивала к ней, и так каждую ночь. Жила словно в кошмаре.

На секунду миссис Стайнер прикрыла глаза, покачиваясь в кресле. На лбу у нее залегли горькие морщины, руки крепко сжимали подлокотники.

Я поняла, почему Марино не захотел присутствовать при нашей беседе и вышел — его переполнял гнев. Похоже, он стал заложником своих эмоций, и я боялась, что от него теперь будет мало толку.

Миссис Стайнер открыла веки и посмотрела мне в глаза.

— Он многих убил, а теперь вот и сюда добрался, — произнесла она.

— Кто? — Я отвлеклась на свои мысли, и не сразу поняла, о чем она.

— Темпл Голт.

— Мы не знаем наверняка, что к преступлению причастен Голт, — сказала я.

— Я знаю, это он.

— Почему вы так думаете?

— Из-за того, что он сделал с моей Эмили и с тем мальчиком. Все совпадает. — По ее щеке скатилась слеза. — Знаете, мне, наверное, надо опасаться, что следующей жертвой стану я сама, но мне все равно. Что у меня осталось в жизни?

— Мне искренне жаль, — сказала я со всей возможной теплотой. — Вы не могли бы припомнить что-нибудь еще о том, что произошло в то воскресенье? Я имею в виду первое октября.

— Утром мы, как всегда, ходили в церковь. Потом воскресная школа. После обеда Эмили оставалась в своей комнате — занималась на гитаре, еще что-то делала. По правде говоря, я ее почти не видела. — Она невидяще смотрела перед собой, вспоминая.

— Она ведь ушла на собрание молодежного клуба раньше обычного?

— Да, она зашла на кухню — я готовила банановый хлеб — и сказала, что ей надо пойти пораньше, немножко порепетировать. Я, как обычно, дала ей мелочь для пожертвований…

— А после ее возвращения?

— Мы ужинали. — Ее немигающий взгляд был устремлен в пространство. — Эмили была чем-то расстроена. Она просила впустить Носочек в дом, а я не разрешала.

— Почему вы решили, что она расстроена?

— Она капризничала — ну, знаете, как дети себя ведут, когда они не в духе. После ужина она еще недолго посидела у себя, потом легла спать.

— Скажите, она хорошо ела? — спросила я, вспомнив, что Фергюсон собирался узнать об этом у миссис Стайнер по возвращении из Квонтико, но скорее всего ему не представилось такой возможности.

— Она была очень привередливой — то не буду, это не стану.

— В то воскресенье, после собрания, она поужинала как следует?

— Отчасти из-за еды мы тогда и повздорили. Она все ковырялась в тарелке, кривила губы. — У нее перехватило голос. — Заставить ее поесть всегда трудов стоило.

— У Эмили отмечались тошнота, диарея?

Она перевела взгляд на меня.

— Да, ее часто подташнивало.

— «Подташнивало» — очень общий термин, миссис Стайнер, — терпеливо сказала я. — У нее случались неоднократные приступы диареи или тошноты?

— Да. Я уже говорила Максу Фергюсону. — Слезы снова хлынули у нее из глаз. — Почему вы все время задаете мне одни и те же вопросы? Зачем все бередить? Зачем бередить мои раны?

— Простите, — мягко произнесла я, пытаясь скрыть свое удивление. Когда же Фергюсон успел ее расспросить? Или он звонил ей по дороге из Квонтико? Если так, значит, он разговаривал с ней перед самой смертью.

— Здоровье Эмили здесь ни при чем, — продолжала миссис Стайнер, заливаясь слезами. — Я-то думала, меня будут спрашивать о том, что поможет поймать убийцу!

— Миссис Стайнер, я понимаю, как вам тяжело. Скажите мне, пожалуйста, где вы жили, когда умерла Мэри-Джо?

— О Господи, помоги мне.

Закрыв лицо ладонями, она боролась с рыданиями. Не в силах двинуться с места, я молча смотрела, как сотрясаются ее плечи. Мало-помалу она успокоилась, дрожь, охватившая все ее тело, от ступней до кончиков пальцев, постепенно прошла. Миссис Стайнер медленно подняла на меня глаза. Под пеленой слез поблескивало странное холодное сияние, напомнившее мне о виденном сегодня озере. Его поверхность в ночном мраке выглядела такой непроницаемо темной, что казалась не водной гладью, а чем-то иным. Мне стало тревожно, будто в кошмарном сне.

— Встречали ли вы этого человека, доктор Скарпетта, вот что я хотела бы знать? — тихо проговорила она.

— Какого человека? — не поняла я.

Вернувшийся Марино принес бутерброд с арахисовым маслом и джемом, кухонное полотенце и бутылку шабли.

— Убийцу того мальчика. Вы говорили когда-нибудь с Темплом Голтом? — спросила она.

Марино, подняв бокал, вновь наполнил его и положил рядом бутерброд.

— Давай помогу. — Я взяла у него полотенце и вытерла со столика пролитое вино.

— Опишите его мне, — попросила Дениза, снова закрывая глаза.

Голт и сейчас стоял передо мной как наяву — небольшого роста, очень проворный, со светлыми волосами и хищными чертами лица. Но чего мне никогда не забыть, так это его пронзительного взгляда. По нему чувствовалось, что Голт не моргнув перережет человеку горло. Когда он расправлялся со своими жертвами, его глаза наверняка оставались такими же безмятежно-голубыми.

До меня вдруг дошло, что миссис Стайнер все еще что-то говорит.

— Простите? — переспросила я.

— Почему вы его упустили? — бросила она мне обвиняющим тоном и вновь разрыдалась.

Марино сказал, что нам пора, а ей надо отдохнуть. Мы вышли и сели в машину. Пит был просто вне себя.

— Ясно как день, что кошку убил Голт, — раздраженно бросил он.

— Этого пока нельзя утверждать.

— Вот только давай сейчас без юридических вывертов.

— Ну, я же все-таки юрист, — заметила я.

— Ах да. Как я мог забыть, что у тебя еще и такое образование есть. Все время у меня из головы вылетает, что ты у нас мастер на все руки — и швец, и жнец, и на дуде игрец.

— Ты не знаешь, Фергюсон не звонил миссис Стайнер после отъезда из Квонтико?

— Нет, не знаю.

— На совещании он говорил, что собирается задать ей несколько вопросов медицинского характера. Судя по ее словам, он, похоже, так и сделал. Получается, он разговаривал с ней незадолго до своей смерти.

— Может, он позвонил ей сразу как приехал из аэропорта?

— А потом пошел наверх и полез в петлю?

— Все не так, док. Наверх он пошел передернуть. Может, они завелся от разговора с ней.

Вполне возможно, Марино был прав.

— А как фамилия того мальчика, в которого была влюблена Эмили? Звали его Рен, это я помню.

— Зачем тебе?

— Хочу с ним поговорить.

— Ты, может, не в курсе, но детишкам завтра в школу, а сейчас уже почти девять.

— Марино, — спокойно сказала я, — ты ответишь на мой вопрос или нет?

— Он живет где-то неподалеку. — Марино свернул на обочину и включил свет в салоне. — Фамилия его Максвелл.

— Нужно съездить к нему.

Марино полистал свой блокнот, затем бросил на меня короткий взгляд. В усталых глазах я увидела не просто гнев и возмущение — нет, в них сквозило невыносимое страдание.

Максвеллы жили в бревенчатом сборном домесовременного вида, стоявшем на лесистом участке, откуда открывался вид на озеро. Мы съехали на гравийную дорожку, залитую ярким желтым светом. Позвонив в дверь, мы стояли на крыльце, ожидая, пока кто-нибудь выйдет. От холода у рододендронов свернулись листья, а при дыхании изо рта выходил пар. Нам открыл молодой мужчина сухощавого телосложения. На узком лице выделялись очки в черной оправе. Он был в темном шерстяном халате и тапочках — по-видимому, после десяти мало кто в городе еще не спал.

— Я капитан Марино, а это доктор Скарпетта, — произнес Марино официальным «полицейским» голосом, способным любого привести в трепет. — Мы совместно с городскими властями работаем над делом Эмили Стайнер.

— А, вы из ФБР, — догадался мужчина.

— Вы мистер Максвелл? — спросил Марино.

— Ли Максвелл. Заходите, пожалуйста. Думаю, вы хотите расспросить нас о Рене.

Мы вошли внутрь. По лестнице навстречу нам спускалась грузная женщина в розовом спортивном костюме. Она смотрела на нас, по-видимому, уже зная, зачем мы здесь.

— Он у себя в комнате. Я читала ему на ночь, — сказала она.

— Можно с ним побеседовать? — произнесла я как можно более осторожно, стараясь не встревожить родителей.

— Я могу привести его сюда, — предложил отец.

— Если вы не против, я предпочла бы сама подняться к нему, — возразила я.

Миссис Максвелл рассеянно теребила расходящийся шов на манжете. Я заметила у нее небольшие серебряные серьги в форме крестиков и такое же колье на шее.

— Может, пока док занимается мальчиком, — вмешался Марино, — мы с вами тоже поговорим?

— Тот полицейский, который умер, уже расспрашивал Рена, — заметил отец.

— Я в курсе, — ответил Марино тоном, говорившим о том, что ему на это наплевать. — Мы не отнимем у вас много времени, обещаю, — добавил он.

— Что ж, пойдемте, — обратилась ко мне миссис Максвелл.

С трудом поднимаясь по ступенькам, она провела меня по ничем не застеленной лестнице на второй этаж. Комнаты наверху были залиты таким ярким светом, что у меня заболели глаза. Кажется, ни внутри, ни снаружи дома Максвеллов не осталось ни одного темного уголка. Мы вошли в спальню Рена. Мальчик стоял в пижаме посреди комнаты и смотрел на нас так, будто мы застали его за чем-то, не предназначавшимся для наших глаз.

— Ты почему не в постели, сыночек? — Голос матери прозвучал нестрого и устало.

— Пить захотелось.

— Принести тебе еще воды?

— Не, не надо.

Мне стало понятно, почему Эмили считала Рена Максвелла привлекательным. Долговязый, худой — он, видимо, так сильно вытянулся в последнее время, что мускулы не поспевали за ростом костей, — с непослушными лохмами золотистых волос, спадавшими на васильковые глаза. Свежее лицо, четкая линия губ… Обкусанные до мяса ногти и на руках несколько браслетов из сплетенных полосок сыромятной кожи, которые не снимешь не разрезав. Почему-то именно браслеты подсказали мне, что он пользуется в школе большим успехом, особенно у девочек, к которым относится скорее всего с пренебрежением.

— Рен, это доктор… — Миссис Максвелл взглянула на меня. — Простите, не могли бы вы еще раз назваться?

— Меня зовут доктор Скарпетта, — улыбнулась я смутившемуся Рену.

— Я не болен, — выпалил он.

— Она не такой доктор, — успокоила его мать.

— А какой? — спросил он меня. Любопытство, видимо, пересилило застенчивость.

— Ну, она вроде Люциаса Рэя.

— Он же не доктор, — нахмурился Рен, — а гробовщик.

— Сынок, ляг в кровать, а то простудишься. Доктор Скарлетти, вот вам стул. Я буду внизу.

— Не Скарлетти, а Скарпетта, — буркнул ей в спину Рен.

Он забрался в постель и натянул на себя светло-розовое, цвета жевательной резинки, шерстяное одеяло. За задернутыми шторами с изображением бейсбольной атрибутики угадывались очертания наградных кубков. На сосновых стенах красовались постеры со звездами спорта. Мне был известен только Майкл Джордан: он, как обычно, возносился в прыжке с видом небожителя. Я пододвинула стул к кровати и вдруг почувствовала, какая же я старая.

— А сам ты каким спортом занимаешься? — спросила я.

— Я играю за «Ос», — гордо ответил он, видимо, довольный тем, что из-за моего присутствия сможет лечь попозже.

— За «Ос»?

— Это наша бейсбольная команда младшей лиги. Мы тут всех в округе побили. Как это вы не слыхали про нас?

— Живи я здесь, я обязательно знала бы о вашей команде, Рен. Но я живу в другом месте.

Он разглядывал меня, как будто я была каким-то экзотическим животным в зоопарке.

— Я еще и в баскетбол играю. Могу даже между ногами мяч провести. Спорим, вы так не умеете?

— Ты совершенно прав, не умею. Расскажи мне об Эмили Стайнер, пожалуйста. Вы ведь дружили?

Он уставился на руки, нервно теребившие край одеяла.

— Давно вы друг друга знаете? — продолжала я.

— Ну, виделись иногда. Мы ведь в одной группе молодежного клуба. — Он взглянул на меня. — И еще мы оба в шестом учимся, только в параллельных классах. Я в классе миссис Винтерс.

— Вы с Эмили познакомились сразу, как ее семья сюда переехала?

— Наверно. Они из Калифорнии. Мама говорит, у них бывают землетрясения, потому что люди там не верят в Иисуса.

— Кажется, ты очень нравился Эмили, — сказала я. — Я бы даже сказала, она была здорово в тебя влюблена. Ты знал об этом?

Он кивнул, не поднимая глаз.

— Рен, скажи мне, когда ты видел ее в последний раз?

— В церкви, на собрании. Она пришла с гитарой — была ее очередь.

— Какая очередь?

— Ну, выступать. Обычно Оуэн или Фил играют на пианино, но иногда вместо них выходила Эмили. Играла она вообще-то не очень.

— Ты ведь должен был встретиться с ней в церкви до прихода остальных?

Он залился краской и прикусил нижнюю губу.

— Не волнуйся, Рен. Ты ничего плохого не сделал.

— Да, я просил ее прийти пораньше, — тихо произнес он.

— Как она отреагировала?

— Она пообещала, но только чтобы я никому не говорил.

— А зачем тебе надо было, чтобы она дожидалась тебя перед собранием? — допытывалась я.

— Ну, я просто хотел посмотреть, правда ли она придет.

— Для чего?

Рен покраснел еще гуще.

— Не знаю, — едва выдавил он из себя, с трудом сдерживая слезы.

— А что случилось потом?

— Я приехал к церкви на велике — глянуть, там она или нет.

— Во сколько?

— Не знаю. До собрания, наверное, еще час оставался, не меньше, — добавил он. — Она сидела на полу, играла на гитаре — я в окно видал.

— А потом?

— Я уехал, а в пять вернулся с Полом и Уиллом — они вон там живут… — Он показал куда-то в сторону.

— Ты разговаривал с Эмили? — спросила я.

Слезы текли у него по щекам, и он с досадой утирал их рукой.

— Нет, не разговаривал. Она на меня все смотрела, а я прикинулся, что ничего не замечаю. Ну, она и расстроилась. Джек ее даже спросил, что с ней такое.

— Кто такой Джек?

— Наш руководитель, из Андерсоновского колледжа в Монтрите. Такой толстый, с бородой.

— И что она ему ответила?

— Сказала, что, кажется, грипп подхватила. Ну и ушла.

— Сколько еще оставалось до конца собрания?

— Я как раз взял корзинку с пианино — была моя очередь собирать пожертвования.

— То есть это случилось в самом конце?

— Да, тогда она и убежала. Короткой дорогой. — Он прикусил нижнюю губу и так крепко вцепился в одеяло, что на руках выступили все косточки.

— Откуда ты знаешь, какой дорогой она пошла? — спросила я.

Он взглянул на меня исподлобья и громко потянул носом. Я подала ему бумажные салфетки.

— Рен, — продолжала настаивать я, — ты сам видел, что она пошла напрямик?

— Нет, мэм, — кротко ответил он.

— А кто-нибудь другой видел?

Он пожал плечами.

— Тогда почему ты решил, что она выбрала этот путь?

— Все так говорят, — простодушно ответил он.

— А место, где нашли ее тело, — о нем тоже все говорят? — мягко спросила я и, когда он не ответил, добавила уже с нажимом: — Ты ведь знаешь, где это, правда, Рен?

— Да, мэм, — почти прошептал он.

— Расскажешь мне о нем?

Не отводя взгляда от своих рук, он ответил:

— На том месте рыбачат всякие черные. Там все в зарослях, в тине, лягушки-быки здоровенные, с деревьев змеи свисают. Вот там ее и нашел один черный, а на ней были одни носки, и он так испугался, что побелел не хуже вас. После этого папа и установил у нас прожекторы.

— Прожекторы?

— Он их повсюду понатыкал — и в деревьях, и везде. Я из-за них сплю плохо, а мама злится.

— О том месте у озера тебе папа рассказал?

Рен помотал головой.

— А кто?

— Крид.

— Кто такой Крид?

— Он в школе работает, уборщиком. Еще он зубочистки делает и продает нам по доллару. За доллар десять штук. Он их пропитывает мятой и корицей. Коричные мне больше нравятся, от них во рту прямо горит, как от «бомбочек». Когда у меня деньги на завтраки кончаются, я зубочистки у него на конфеты вымениваю. Только вы никому не говорите, ладно? — обеспокоенно добавил он.

— Как этот Крид выглядит? — спросила я. Где-то в мозгу у меня зазвучал тревожный звоночек.

— Ну, не знаю, — пожал плечами Рен. — Как в фильме «Бриолин» — всегда в ботинках и белых носках ходит. Вообще он старый уже. — Он снова прерывисто втянул воздух.

— А фамилию его ты знаешь?

Он потряс головой.

— Он всегда в школе работал?

Рен снова потряс головой.

— Он вместо Альберта стал уборщиком. Альберт заболел, потому что курил много, и ему легкое вырезали.

— Рен, — спросила я, — а Крид и Эмили знали друг друга?

Он заговорил сбивчиво и торопливо:

— Мы ее все дразнили, что Крид ее жених, потому что он один раз нарвал цветов и ей отдал. А еще он ей всегда конфеты дарил, зубочистки ей не нравились. Девчонки вообще сладкое больше любят.

— Ты прав, — мрачно улыбнувшись, заметила я, — большинство девочек действительно предпочитают сладости.

Напоследок я спросила у Рена, ходил ли он туда, где нашли тело Эмили. Он утверждал, что нет.

— И я ему верю, — сказала я Марино, когда мы отъезжали от залитого светом дома Максвеллов.

— А я нет. По-моему, маленький засранец сейчас что угодно наплетет, чтобы только папаша его не выдрал как следует. — Он убавил регулятор печки. — Ни в одной тачке, которые у меня до сих пор были, салон так быстро не прогревался. Жалко, сиденья без подогрева, а то было бы как в твоем «бенце».

— Марино, судя по тому, как Рен описывал место, где нашли тело, — продолжала я, — он действительно никогда там не был. Непохоже, что это он там леденцы оставил.

— А кто же тогда?

— Что ты знаешь о школьном уборщике по имени Крид?

— Впервые слышу.

— Ну, — заметила я, — тебе, видимо, стоит его разыскать. И вот что я тебе еще скажу: я очень сомневаюсь, что Эмили возвращалась из церкви короткой дорогой вдоль озера.

— Черт, — недовольно буркнул он, — ненавижу вот эти твои штучки-дрючки. Только все более-менее встанет на место, как ты приходишь и переворачиваешь все с ног на голову.

— Марино, я сама прошла там сегодня. Ни за что не поверю, что одиннадцатилетняя девочка — да и вообще любой нормальный человек — решится на это даже в сумерках. А в шесть часов, когда Эмили отправлялась домой, было уже совсем темно.

— Значит, матери она соврала, — сказал Марино.

— Видимо, да. Но зачем?

— Может, задумала что-то?

— Например?

— Да не знаю я. У тебя скотча в номере, случайно, нет? Насчет бурбона я уж и не спрашиваю.

— И правильно делаешь, — откликнулась я. — Чего-чего, а бурбона я точно не держу.

В номере мотеля меня дожидались пять сообщений, три из них от Уэсли. Завтра на рассвете за мной высылали вертолет. Я связалась с Бентоном.

— У нас здесь, помимо всего прочего, довольно-таки непростая ситуация с твоей племянницей, — сказал он. — Тебя доставят прямо в Квонтико.

— Что случилось? — ничего не понимая, спросила я. Сердце у меня сжалось. — С Люси все в порядке?

— Кей, мы говорим по незащищенной линии.

— Но что с ней?

— Физически она в норме, — ответил он.

10

На следующее утро за окном стоял такой туман, что горы скрылись из виду. Вылет отложили на вторую половину дня, и я решила пробежаться по бодрящей осенней сырости.

Маршрут пролегал мимо уютных домишек, рядом с которыми стояли недорогие авто. Я улыбнулась, глядя на карликовую колли, которая носилась по двору, яростно тявкая на падающие листья.

— Стрелка, Стрелка, перестань! — закричала появившаяся из дверей хозяйка в бигудях, стеганом халате и тапочках с опушкой. Похоже, такой затрапезный вид ее совершенно не смущал. Она взяла газету и, хлопая ею по руке, покрикивала на собаку. Я вдруг осознала, что до смерти Эмили все опасения местных жителей ограничивались тем, что кто-то из соседей утащит почту или навешает туалетной бумаги на деревья у дома.

Цикады все так же тянули свою скрипучую песенку, на белых акациях, вьюнках и душистом горошке поблескивали капельки росы. Около одиннадцати зарядил ледяной дождь: казалось, я нахожусь где-то посреди океана и вода окружает меня со всех сторон. Солнце стало чем-то вроде окна в другой мир — надо было обязательно заглянуть в него, чтобы выбраться из этого серого дня.

Только к половине третьего погода улучшилась, и можно было вылетать. Меня уведомили, что посадку на школьном стадионе не разрешили из-за тренировки футболистов и группы поддержки. Вместо этого пришлось ждать Уита на поросшей травой площадке за булыжными стенами и двойной аркой ворот Монтрита. Этот городок, пресвитерианский как доктрина Кальвина о предопределении, находился всего в нескольких милях от мотеля.

Полицейские из Блэк-Маунтин доставили меня туда раньше, чем прибыл вертолет, и я сидела в машине, припаркованной у немощеной дороги, и смотрела на детей, игравших в футбол с флажками[22]. Мальчишки и девчонки гонялись друг за другом с нехитрой целью сорвать красный лоскут с пояса игрока другой команды. Ветер, разносивший по округе детские голоса, иногда подхватывал и мяч, зашвыривая его через хлипкую ограду из голых деревьев в колючие кусты или на дорогу. Тогда равенство полов брало тайм-аут, и девочки дожидались, пока кто-нибудь из мальчиков сходит за мячом, после чего игра возобновлялась снова.

Я пожалела, что придется прервать их невинную забаву, заслышав хорошо различимое стрекотание вертолета. Дети в изумлении замерли при виде садящегося в центре поля «белл джет-рейнджера», от винтов которого неслись сбивающие с ног потоки воздуха. Поднявшись на борт, я помахала им на прощание, и мы взлетели над деревьями.

Солнце опускалось за край горизонта — Аполлон отходил ко сну. Небо вскоре стало густо-черным, как чернила каракатицы, и, когда мы прибыли в академию, я так и не увидела на нем ни единой звездочки. На площадке меня ждал Бентон Уэсли, которому сообщали по рации о нашем продвижении. Едва я сошла на землю, как он взял меня за руку и повлек за собой.

— Идем, — сказал он вслух, добавив едва слышно: — Рад видеть тебя, Кей.

Пожатие его пальцев окончательно лишило меня самообладания.

— Отпечаток, обнаруженный на белье Фергюсона, принадлежит Денизе Стайнер.

— Что?!

Он мягко направлял мои шаги в темноте.

— А анализ на антигены показал, что фрагменты тканей, найденные в морозильнике, вырезаны у человека с первой группой крови, резус положительный. Именно такая была у Эмили. Результаты по ДНК пока не готовы, но все указывает на то, что Фергюсон забрал эти трусики, ворвавшись в дом Стайнеров, и он же похитил Эмили.

— Или же это сделал все-таки кто-то другой.

— Верно. Возможно, Голт опять играет в свои игры.

— Бентон, Бога ради, да что случилось? Где Люси?

— Скорее всего у себя в общежитии, — ответил он, вводя меня в вестибюль жилого корпуса.

Я сощурилась от света. Надпись на электронном табло за информационной стойкой «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АКАДЕМИЮ ФБР» нисколько меня не подбодрила — я не чувствовала, что сегодня мне здесь действительно рады.

— Объясни же, что она натворила? — настаивала я.

Он открыл магнитной карточкой стеклянные двери с эмблемами министерства юстиции и академии.

— Давай сначала спустимся вниз, — ответил он.

— Как твоя рука и колено? — вспомнила я.

— Гораздо лучше после того, как я побывал у врача.

— Спасибо, — сухо отозвалась я.

— Я имел в виду тебя. Ни к кому другому я в последнее время не обращался.

— Пока я здесь, могу обработать тебе швы.

— Это не обязательно.

— Понадобится только перекись водорода и ватные палочки. — Я почувствовала запах ружейной смазки — мы проходили помещение для чистки оружия. — Не волнуйся, больно не будет.

Мы спустились на лифте туда, где находились помещения отдела следственного анализа — сердца и мозга ФБР. Уэсли начальствовал над одиннадцатью специалистами по составлению психологического портрета — в этот час, разумеется, никого из них на месте не было. Мне всегда нравился его рабочий кабинет — в нем я чувствовала его тонкую душу, которую он, будучи человеком сдержанным, открывал далеко не всякому.

Большинство стражей правопорядка выставляют на стенах и полках благодарности по службе и памятные вещицы, относящиеся к разным эпизодам их борьбы с низменными сторонами человеческой натуры. Уэсли же предпочитал картины, и некоторые из них были просто замечательными. Больше всего мне нравился масштабный пейзаж Вэлоя Итона, мастера, которого я считала равным Ремингтону. У меня самой дома было несколько его работ маслом, и я верила, что когда-нибудь они будут стоить не меньше полотен «певца Дикого Запада». Как ни странно, оба мы открыли для себя этого художника из Юты независимо друг от друга.

Уэсли, разумеется, не испытывал недостатка в разного рода необычных сувенирах, но в своем кабинете он выставлял только имевшие для пего особое значение. Например, белая фуражка венского полицейского, медвежья шапка шотландских гвардейцев и серебряные шпоры аргентинских гаучо, конечно же, не имели никакого отношения к серийным убийцам или другим преступникам, злодеяния которых расследовал Бентон. Все это были подарки от много путешествовавших друзей, таких как я сама. В память о нашей дружбе у него хранилось немало: там, где слова были бессильны, я прибегала к символам — ножны из Италии, старинный пистолет с резной рукояткой слоновой кости и «Паркер», который Бентон всегда носил в нагрудном кармане, у самого сердца.

— Расскажи мне наконец, — сказала я, садясь на стул. — Что происходит? Ты ужасно выглядишь.

— Я и чувствую себя ужасно. — Он ослабил галстук и взъерошил волосы. — Кей… — Он взглянул на меня. — Господи, прямо не знаю, как тебе сказать!

— Да говори же, — тихо произнесла я, чувствуя, как кровь застывает у меня в жилах.

— Похоже, что Люси пробралась в ТИК, обойдя защиту.

— Что значит «пробралась»? — изумленно спросила я. — Бентон, у нее же есть допуск в здание.

— Только не в три часа ночи, а именно в это время отпечаток ее пальца был отсканирован электронным замком.

Я ошеломленно уставилась на него.

— И уж совершенно определенно у твоей племянницы нет допуска к файлам, имеющим отношение к разрабатываемым там секретным проектам.

— К каким именно? — отважилась я уточнить.

— Судя по всему, ее интересовала информация по электрооптике, тепловидению, обработке аудио и видео. У нас также нет никаких сомнений в том, что она сделала распечатку программного кода, который сама же и разрабатывала для автоматизированной системы ведения уголовных дел.

— Ты имеешь в виду КАИН?

— Да, совершенно верно.

— Но хоть куда-нибудь она не залезла? — шокированно спросила я.

— В том-то все и дело. Затронуто практически все, и это серьезно осложняет нашу задачу — определить, что конкретно ей было нужно и для кого.

— А оборудование, над которым там работают, действительно настолько секретно?

— Кое-что — да. А если говорить о технологиях и методах, так с точки зрения безопасности вообще все. Нам совсем не нужно, чтобы кто-то знал, что мы используем в такой-то ситуации, а что — в другой.

— Она не могла такого сделать, — произнесла я.

— Но сделала. Вопрос — почему?

— Ну и почему же? — спросила я, едва сдерживая слезы.

— Деньги. Других догадок у меня нет.

— Это просто смешно. За деньгами она всегда может обратиться ко мне.

— Кей, — Уэсли наклонился вперед, положив сцепленные в замок руки на стол, — ты вообще представляешь, сколько стоит такая информация?

Я молчала.

— Представь, например, что в ТИКе разработано подслушивающее устройство, которое отфильтровывает все помехи и способно записывать любой разговор в любой части света, — кто им тут же заинтересуется? А подумай, кому могут понадобиться подробные сведения о наших методах «быстрого» программирования, или системе тактических спутников, или, если уж на то пошло, о разрабатываемом Люси интеллектуальном программном обеспечении?..

Я слабо приподняла руку, останавливая его.

— Хватит, — едва вымолвила я, судорожно втягивая в себя воздух.

— Может, ты мне скажешь, в чем причина? — спросил он. — Ты знаешь Люси лучше, чем я.

— Я уже не уверена, что вообще ее знаю, Бентон. Понять не могу, из-за чего она решилась на такое.

Он помолчал, смотря в сторону, потом снова взглянул на меня.

— Тебя обеспокоило то, что она употребляет спиртное. Ты не могла бы объяснить подробнее почему?

— Люси не умеет ничего делать вполсилы, и, могу предположить, к выпивке это тоже относится. Она во всем или первая, или последняя. — Говоря это, я чувствовала, что только укрепляю подозрения Уэсли.

— Понятно, — произнес он. — У нее в семье были случаи алкоголизма?

— Я начинаю думать, что они во всех семьях бывали, — с горечью ответила я. — Но здесь все определенно: ее отец — алкоголик.

— Ты имеешь в виду мужа твоей сестры?

— Он был им очень недолго. Ты же знаешь, Дороти четыре раза выходила замуж.

— Тебе известно, что Люси не всегда ночевала в общежитии?

— Нет, неизвестно. А что насчет той ночи, когда произошел взлом? Она ведь и в комнате не одна, и в смежных тоже живут.

— И все же она могла выскользнуть, когда все спали, так что наверняка ничего утверждать нельзя. Вы с ней в последнее время ладили? — спросил он, помолчав.

— Не особенно.

— Кей, а не могла она сделать что-то в этом роде назло тебе?

— Нет, — отрезала я, вдруг разозлившись на него. — И меньше всего я сейчас хочу, чтобы ты меня использовал для составления психологического портрета моей племянницы.

— Кей, — сказал он более мягко, — мне не меньше твоего хочется, чтобы это было неправдой, ведь именно я рекомендовал ее в ТИК, именно я продвигал ее назначение сюда после выпуска из университета. Думаешь, мне сейчас легко?

— Должно быть какое-то другое объяснение случившегося.

Он медленно покачал головой.

— Даже если бы кто-нибудь узнал, например, ее пин-код, он не смог бы войти внутрь — электронный замок не открылся бы без отпечатка ее пальца.

— Тогда получается, она хотела, чтобы ее поймали, — произнесла я. — Ей ведь, как никому другому, известно, что при заходе в файлы, доступ к которым ограничен, в системе сохранится время начала и окончания работы с ними, произведенные действия и прочее.

— Согласен. Она действительно не могла этого не знать, и поэтому меня прежде всего интересуют ее мотивы. Другими словами, что она пыталась доказать или кому хотела навредить?

— Бентон, — спросила я, — что с ней будет?

— ОСР проведет официальное расследование, — ответил он. ОСР — отдел служебных расследований — соответствовал в Бюро полицейской службе собственной безопасности.

— И если выяснится, что она виновна?

— Зависит от того, будет ли доказано, что она похитила какие-то данные. Если да, значит, она совершила тяжкое преступление.

— А если нет?

— Опять же все зависит от того, что выяснит ОСР. Впрочем, даже в самом лучшем случае можно абсолютно точно сказать, что после взлома системы защиты ее сотрудничество с ФБР закончено, — сказал он.

У меня пересохло во рту.

— Ее это просто убьет, — с трудом выговорила я.

Глаза Бентона подернулись пленкой усталости и разочарования. Я знала, как он любит мою племянницу.

— На время расследования, — продолжал он все тем же ровным тоном, каким говорил на разборе дел, — ей нельзя оставаться в Квонтико. Ее уже предупредили, чтобы она собирала вещи. Может быть, она пока поживет у тебя в Ричмонде?

— Разумеется, но ты же знаешь, что я не смогу все время быть там.

— Мы не помещаем ее под домашний арест, Кей, — пояснил он. В темных глубинах его зрачков едва заметно промелькнула теплая искорка.

Он поднялся.

— Вечером я отвезу ее в Ричмонд, — сказала я, тоже вставая со своего места.

— Надеюсь, с тобой все в порядке, — произнес он. Я поняла, что он имеет в виду, зная в то же время, что не могу сейчас думать об этом.

— Да, спасибо, — ответила я, пытаясь собрать путавшиеся мысли.

Люси снимала белье с кровати в своей комнате. Как только я появилась в дверях, она тут же повернулась ко мне спиной.

— Тебе помочь? — спросила я.

— Не надо, — ответила она, засовывая простыню в наволочку. — У меня все под контролем.

Обстановка комнаты Люси в Вашингтоне ограничивалась казенными односпальными кроватями, парой столов и дешевыми стульями из шпона под дуб — довольно уныло, с точки зрения человека успешного и преуспевающего, но для общежития вовсе даже неплохо. «Где, интересно, все ее соседи, и в курсе ли они того, что произошло», — подумала я.

— Вообще посмотри, все ли я забрала из платяного шкафа, — бросила Люси. — Вон тот, справа. Ящики тоже проверь.

— Ничего, кроме вешалок. Такие красивые, обитые тканью — твои?

— Да, это мамины.

— Тогда их тоже, наверное, надо взять.

— Нет уж. Пусть достанутся следующей идиотке, попавшей в эту дыру.

— Люси, — сказала я, — вины Бюро здесь нет.

— Все равно несправедливо. — Она встала на чемодан коленями, чтобы застегнуть его. — Как же презумпция невиновности?

— По закону ты действительно невиновна, пока не доказано обратное. Однако вполне естественно, что, пока в деле со взломом охранной системы все не прояснится, ты не сможешь работать в академии, на объектах с ограниченным допуском. Кроме того, тебя ведь не поместили под арест, а просто попросили покинуть Квонтико на какое-то время.

Она повернулась ко мне. Глаза у нее были красные и усталые.

— Да уж, «на какое-то время». Скажи уж прямо — навсегда.

В машине я попробовала расспросить ее поподробнее, но она то безутешно рыдала, то вдруг переходила к вспышкам гнева, срываясь на всем, что только попадалось ей на глаза. Потом она заснула, и ничего нового мне выяснить так и не удалось. Полил холодный дождь. Я включила противотуманки и продолжала следовать за дорожками красных стоп-сигналов на мокром асфальте впереди. В самые неподходящие моменты, на поворотах и подъемах, дождь вставал стеной, а тучи сгущались так, что почти ничего не было видно. Но вместо того чтобы съехать на обочину и переждать непогоду, я только понизила передачу и двигалась дальше в окружении древесины грецкого ореха, мягкой кожи и стали.

Я до сих пор не понимала, что побудило меня купить темно-серый «Мерседес-500Е». Возможно, решение сменить машину пришло со смертью Марка — прежняя, в которой мы пылко ссорились и не менее пылко любили, несла в себе слишком много воспоминаний. А может быть, просто я становилась старше, забот прибавлялось, а потому хотелось чего-то более мощного.

Люси заворочалась, когда мы въезжали в Виндзор-Фармс. Я жила здесь, в старом районе Ричмонда неподалеку от реки Джеймс, среди тюдоровских и георгианских особняков. В свете фар зажглись маленькие рефлекторы на щиколотках незнакомого мне мальчугана, ехавшего впереди на велосипеде. Осталась позади гулявшая рука об руку пара с собакой — их я тоже не знала. Двор у моего дома был усыпан колючими плодами амбрового дерева, на крыльце лежали несколько свернутых газет, а бачки для мусора на улице так и остались нетронутыми. Стоило уехать хоть ненадолго, как я, возвращаясь, уже чувствовала себя здесь чужой, а дом выглядел нежилым и заброшенным.

Пока Люси вносила свои вещи, я зажгла газовый камин в гостиной и заварила высокогорного дарджилингского чаю. Я сидела перед огнем, прислушиваясь к тому, как она обустраивается, принимает душ и прочее — словом, любым путем пытается оттянуть предстоящий разговор, страшивший нас обеих.

— Ты не голодна? — спросила я, услышав, как она вошла в комнату.

— Нет. У тебя есть пиво?

— В баре, в холодильнике, — с заминкой ответила я.

Я пока так и не взглянула на Люси, только слушала — смотря на нее, я видела только то, что хотела видеть. Отпивая понемногу чай, я собиралась с духом: теперь, через много лет, пришло время по-настоящему оказаться лицом к лицу с этой пугающе прекрасной, яркой женщиной, с которой я частично делила генетический код.

Люси подошла к огню и уселась на пол. Прислонившись спиной к каменной кладке, она потягивала пиво из бутылки. Из моих вещей она выбрала себе спортивный костюм смелой расцветки, который я надевала в тех редких случаях, когда выбиралась на теннисный корт. Она была босиком, влажные после душа волосы убраны назад. Мне пришло в голову, что, будь мы незнакомы, я бы обязательно обернулась ей вслед, если бы она прошла мимо, и не только из-за лица и красивой фигуры. В ее походке, манере говорить, в малейшем движении, повороте головы, взгляде чувствовалась какая-то естественность, свобода. Ее присутствие делало все простым и понятным. Возможно, именно из-за этого друзей у нее было немного.

— Люси, — начала я, — помоги мне разобраться во всем.

— Меня подставили, — оборвала она, делая глоток из бутылки.

— Если так, то каким образом?

— Что значит «если»? — Она бросила на меня яростный взгляд. В глазах у нее стояли слезы. — Как ты могла хоть на минуту подумать… А, к черту! Какая разница?

— Я не смогу тебе помочь, если ты не расскажешь мне правду, — ответила я, поднимаясь. Решив, что сейчас у меня тоже кусок в горло не полезет, я подошла к бару и налила себе виски со льдом.

— Давай рассмотрим факты, — предложила я, снова садясь на свое место. — Известно, что во вторник, в три часа ночи, кто-то вошел в ТИК. Был введен твой пин-код, к сканеру был приложен твой палец. Далее система зафиксировала, что этот человек — у которого, напомню, есть твой пин-код и твой палец — залез в кучу разных файлов. Точное время выхода из системы — четыре часа тридцать восемь минут.

— На меня намеренно навели подозрения, — настаивала она.

— Где ты была, когда все произошло?

— Спала. — Она со злостью допила пиво и направилась за другой бутылкой.

Я маленькими глотками потягивала скотч — «Дьюаре Мист» не пьют залпом.

— Утверждают, что иногда твоя кровать пустовала, — негромко сказала я.

— И что? Это никого не касается.

— Ты права, все действительно так. И все же — в ту ночь ты спала в своей постели?

— В чьей постели я сплю, когда и где — дело мое и ничье больше, — отрезала она.

Мы замолчали. Я вспомнила лицо Люси, освещенное пламенем спички в ладонях другой женщины. Я знала, что именно звучало тогда в ее словах. Мне был хорошо знаком язык нежности, и я могла различить, в чьем голосе есть любовь, а в чьем — нет.

— Все же где ты была, когда кто-то пробрался в ТИК? — настаивала я. — Или правильнее будет спросить — с кем?

— Я ведь не спрашиваю тебя, с кем ты.

— Ты бы спросила, если бы это могло вытащить меня из беды.

— Моя личная жизнь здесь ни при чем, — упрямо заявила она.

— Мне кажется, ты боишься не вторжения в твою личную жизнь, а неприятия с моей стороны, — сказала я.

— Не знаю, о чем ты.

— Я видела тебя однажды ночью в зоне отдыха. С подругой.

Она отвернулась.

— Значит, ты за мной еще и шпионишь. — Ее голос задрожал. — Вот только не читай мне проповедей и не говори, что я живу во грехе, — я в такое не верю.

— Люси, я не осуждаю тебя, — заверила я, хотя отчасти это было так. — Просто помоги мне понять.

— Значит, ты все-таки считаешь, что со мной что-то не так, раз тебе надо что-то понимать. Иначе ты бы приняла меня такой, какая я есть, без раздумий.

— Твоя подруга сможет дать показания о том, где ты была в три часа ночи вторника? — спросила я.

— Нет, — ответила она.

— Ясно, — только и сказала я. Приняв ее ответ, я приняла и то, что девочки, которую я когда-то знала, больше нет. Эта Люси была мне совершенно незнакома, и мне оставалось только гадать, что же я сделала не так.

Томительно тянулось время.

— Какие у тебя планы на ближайшее время? — спросила она.

— На мне дело в Северной Каролине. По-видимому, времени там придется провести немало, — откликнулась я.

— А как же здешний офис?

— Со всем разбирается Филдинг. Утром у меня, кажется, судебное слушание. Надо, кстати, позвонить Роуз, уточнить время.

— Что за дело?

— Убийство.

— Это и так понятно. Можно мне с тобой?

— Если хочешь.

— Или, может, в университет вернуться?

— И что ты там будешь делать? — спросила я.

Она с испугом посмотрела на меня:

— Не знаю. И на чем туда добраться, тоже не знаю.

— Можешь взять мою машину, пока она мне не нужна. Или отправляйся до конца семестра в Майами, а потом поедешь в университет.

Она одним глотком допила оставшееся пиво и поднялась на ноги. В глазах у нее снова блестели слезы.

— Ну же, тетя Кей, признайся. Ты ведь считаешь, что это и вправду я, разве нет?

— Люси, — честно ответила я, — я не знаю, что мне думать. Ты говоришь одно, а факты говорят прямо противоположное.

— Я бы в тебе ни за что не усомнилась. — По ее взгляду было видно, что я разбила ей сердце.

— Знаешь, оставайся у меня до Нового года, — только и сказала я.

11

На скамье подсудимых сидел член наркобанды из северного Ричмонда: темно-синий двубортный костюм, шелковый итальянский галстук завязан идеальным виндзорским узлом, белоснежная рубашка накрахмалена до хруста, лицо чисто выбрито, серьга из уха убрана. Тод Колдуэлл приодел своего подзащитного, поскольку хорошо знал, как сложно присяжным сопротивляться внешнему впечатлению. Я тоже разделяла это убеждение, почему и приобщила к уликам как можно больше цветных фотографий со вскрытия жертвы. Думаю, излишне говорить, что разъезжавший на красном «феррари» Колдуэлл меня недолюбливал.

— Скажите, миссис Скарпетта, — разливался он соловьем на заседании суда, проходившем холодным осенним днем, — действительно ли под воздействием кокаина люди становятся крайне агрессивными и даже проявляют нечеловеческую силу?

— Кокаин, без сомнения, может вызывать возбуждение и галлюцинаторный бред. — Свои ответы я по-прежнему адресовала присяжным. — То, что вы называете «нечеловеческой силой», также часто связывают с эффектом от употребления кокаина или фенциклидина — лошадиного транквилизатора.

— А в крови потерпевшего обнаружен как кокаин, так и бензойлекгонин, — продолжал Колдуэлл как ни в чем не бывало. Можно было подумать, будто я подтвердила его слова.

— Да, именно так.

— Миссис Скарпетта, не могли бы вы разъяснить присяжным, что это означает?

— Для начала я хотела бы разъяснить уважаемой коллегии, что я являюсь доктором медицины, а также имею научную степень по правоведению. Как вы уже упоминали, мистер Колдуэлл, моя специальность — патологоанатом, конкретно — судебный патологоанатом. В соответствии со всем вышесказанным я предпочла бы, чтобы ко мне обращались «доктор Скарпетта», а не «миссис Скарпетта».

— Хорошо, мэм.

— Вас не затруднит повторить вопрос?

— Не могли бы вы разъяснить присяжным, что означает присутствие как кокаина, так и, — он бросил взгляд на свои записи, — бензойлекгонина в крови потерпевшего?

— Бензойлекгонин является продуктом метаболизма кокаина. То, что у человека обнаружено и то и другое, означает, что часть принятого кокаина распалась в организме, а часть — еще нет, — ответила я, краем глаза следя за Люси, которая сидела с несчастным видом в дальнем углу зала, наполовину скрытая колонной.

— Что указывает на постоянное употребление наркотиков, тем более что на руках у него многочисленные следы инъекций. Таким образом, можно утверждать, что мой подзащитный, встретившись с ним вечером третьего июля, имел дело с жестоким и агрессивным субъектом, находившимся в состоянии крайнего исступления, и вынужден был защищать свою жизнь, — расхаживая по залу, разглагольствовал Колдуэлл. Его принаряженный клиент тем временем пристально смотрел на меня с напряженностью кошки, следящей за мышью, — только что хвостом не подергивал.

— Мистер Колдуэлл, — сказала я, — в Джонаса Джонса, потерпевшего, выстрелили шестнадцать раз из тридцатишестизарядного пистолета «интратек» калибра девять миллиметров. Семь выстрелов были произведены сзади, причем три из них, пришедшихся в затылок, — в упор или с очень близкого расстояния. По моему мнению, такой сценарий никак не походит на самооборону. Особенно если учесть, что уровень алкоголя в крови мистера Джонса составлял два и девять десятых промилле, то есть почти втрое превышал максимальный уровень, при котором в штате Виргиния разрешено управление автомобилем. Иными словами, моторные функции потерпевшего и его восприятие действительности были существенно нарушены. Меня, откровенно говоря, удивляет, что он вообще держался на ногах.

Колдуэлл развернулся к судье По, которого все называли Вороном. Разборками наркодилеров и стрельбой детей друг по другу в школьном автобусе этот старик был сыт по горло.

— Ваша честь, — с придыханием заявил адвокат, — я просил бы, чтобы данное замечание миссис Скарпетты было исключено из протокола как основанное на предположениях и призванное спровоцировать негативное отношение к моему клиенту, а кроме того, очевидно находящееся вне ее компетенции.

— Ну вот что, мистер Колдуэлл, я не могу понять, каким это образом сказанное доктором выходит за пределы ее компетенции, и напоминаю вам, что она вежливо просила вас называть ее так, как полагается — «доктор Скарпетта». Кроме того, ваши кунштюки и фортели начинают действовать мне на нервы…

— Но, ваша честь…

— Факт в том, что доктор Скарпетта выступала на многих моих заседаниях, и уровень ее компетенции мне хорошо известен. — Слова судьи-южанина текли неторопливо, будто теплая тянучка с ложки.

— Ваша честь…

— Насколько я понимаю, с подобными случаями она имеет дело ежедневно…

— Ваша честь…

— Мистер Колдуэлл, — взорвался Ворон, лысая макушка которого вдруг налилась багрянцем, — если вы, черт побери, прервете меня еще хоть раз, я обвиню вас в неуважении к суду и засажу на несколько дней в городскую тюрьму! Ясно вам?!

— Да, сэр.

Люси с любопытством выглянула из-за колонны, а присяжные как-то сразу подобрались.

— В протокол будет внесено все, что сказала доктор Скарпетта — слово в слово, — подытожил судья.

— Больше вопросов нет, — скомканно пробормотал Колдуэлл.

Судья ударом молотка закрыл заседание, разбудив пожилую женщину в заднем ряду, лицо которой было скрыто под черной соломенной шляпой. Та почти все время мирно проспала. Встрепенувшись, она выпрямилась и выпалила: «Кто там?» Опомнившись, она сообразила, где находится, и залилась слезами.

— Мама, мама, все в порядке, — успокаивала ее женщина помоложе.

На этой ноте судья объявил перерыв.

Прежде чем уехать из центра, в четверть второго я заглянула в Мэдисон-билдинг, где располагалась администрация штата. Там меня интересовало отделение регистрации актов гражданского состояния, возглавляла которое моя давнишняя приятельница. Ни один человек на территории Виргинии не считался официально родившимся или умершим без подписи Глории Лавинг. Она же, хоть и была так же неразрывно связана с этим краем, как виргинский табак, знала всех своих коллег в каждом штате. На протяжении многих лет именно к Глории я обращалась, устанавливая, существовал ли на свете тот или иной человек, женился ли он, разводился и не был ли усыновлен.

В отделении мне сказали, что Глория спустилась в кафетерий. Она в одиночестве сидела за столиком с ванильным йогуртом и фруктовым коктейлем в пластиковом стаканчике, погруженная в чтение объемистого детектива в мягком переплете — бестселлера в списках «Нью-Йорк таймс», судя по обложке.

— Из-за такого обеда, по-моему, и беспокоиться не стоило, — сказала я, придвигая стул.

Она подняла на меня глаза, и недоумение на ее лице тут же сменилось радостью.

— Боже правый! Господи, Кей, что ты здесь делаешь?

— Я вообще-то работаю через дорогу, если ты забыла.

Она счастливо рассмеялась.

— Заказать тебе кофе, дорогая? Ты что-то устало выглядишь.

Фамилия Глории Лавинг[23] определила ее характер с самого рождения, а повзрослев, моя приятельница стала соответствовать ей полностью. Эта крупная добродушная женщина около пятидесяти крайне бережно относилась к любому документу, попадавшему к ней на стол. Свидетельства о смерти и рождении значили для нее гораздо больше, чем просто бумажки с кодовыми обозначениями, — ради любого из них она не задумываясь созвала бы или распустила Генеральную Ассамблею штата, а если понадобилось бы, не оставила бы от нее камня на камне.

— Нет, кофе не надо, спасибо, — поблагодарила я.

— Я, между прочим, слышала, что ты там уже не работаешь.

— Мне нравится, как все отправляют меня в отставку, стоит пару недель не появиться в офисе. Я теперь консультирую ФБР и постоянно в разъездах.

— Надо думать, в разъездах по Северной Каролине, судя по тому, о чем говорят в новостях. О деле малышки Стайнер сообщали даже в вечерних выпусках на Си-би-эс и Си-эн-эн. Господи, как же здесь холодно.

Я окинула взглядом зал кафетерия, немногочисленные посетители которого в застегнутых до подбородка куртках и кофтах буквально тряслись от холода, сгорбившись над своими подносами.

— В целях энергосбережения все термостаты поставили на шестнадцать градусов — ну разве не смешно? — продолжала Глория. — У нас же здесь отопление от медицинского колледжа — паровое! — и ни единого ватта электричества мы этим не сэкономим.

— По-моему, тут даже холоднее шестнадцати градусов, — заметила я.

— В кафетерии сейчас двенадцать — практически столько же, сколько на улице.

— Стоит перейти через улицу, и мойофис в твоем полном распоряжении, — с лукавой улыбкой предложила я.

— Да уж, у вас там атмосфера теплая, что и говорить. Так в чем дело, Кей?

— Мне надо разузнать о смерти младенца в Калифорнии — около двенадцати лет назад, предположительно в результате СВДС. Имя ребенка — Мэри-Джо Стайнер, родители — Дениза и Чарльз.

Глория, конечно, сразу же уловила связь, но, как истинный профессионал, ничего расспрашивать не стала.

— Девичью фамилию матери ты не знаешь?

— Нет.

— А где именно в Калифорнии?

— Тоже не знаю, — ответила я.

— Установить никак нельзя? Чем больше исходной информации, тем лучше.

— Пока предпочтительней ограничиться этими данными. Если не получится, тогда посмотрим, что можно уточнить.

— Говоришь, предположительно СВДС? То есть причина смерти могла быть и иной? Мне нужно знать — на случай если она проходила под другим кодом.

— Меня смущает то, что девочка умерла в возрасте около года. Ты же знаешь, что пиковый период смертности от синдрома — от трех до четырех месяцев после рождения. У детей старше полугода он практически не наблюдается, а после года речь почти всегда идет о какой-то другой разновидности скоропостижной смерти. Так что причина вполне могла быть закодирована как-то иначе.

Она поболтала в чашке пакетиком чая.

— Случись это в Айдахо, я бы просто позвонила Джейн, она бы быстренько просмотрела записи по коду СВДС и дала бы ответ через каких-то полторы минуты. А в Калифорнии как-никак тридцать два миллиона человек — один из самых трудных штатов. Придется, наверное, повозиться. Давай-ка я провожу тебя до выхода — хоть немного ноги разомну.

— Твой калифорнийский коллега сидит в Сакраменто? — спросила я, пока мы проходили через унылый коридор, полный посетителей, добивавшихся различных социальных благ.

— Да. Как только поднимусь к себе, сразу ему позвоню.

— Значит, с ним ты тоже знакома?

— Конечно. — Она рассмеялась. — Нас ведь всего пятьдесят. С кем нам еще разговаривать, как не друг с другом?

Вечером я вытащила Люси в «Ла Пти Франс», где мы сдались на милость шефа Поля, и тот приговорил нас к неторопливому ужину в виде кебаба из ягненка во фруктовом маринаде и бутылки «Шато Грюо Лароз» урожая 1986 года. Десерта мы дожидаться не стали — я пообещала Люси по возвращении домой достать из морозилки крема ди чоколатта элетта — роскошный шоколадный мусс с фисташками и марсалой, который хранился у меня для подобных непредвиденных случаев.

Впрочем, сначала мы отправились в Шокко-Ботом, район дорогих ресторанов и бутиков, куда мне одной и в голову не пришло бы пойти. Мы гуляли под фонарями по булыжной мостовой, совсем рядом текла река, на почти черном, в синеву, небе густо высыпали звезды. Я подумала о Бентоне, а затем — но по совершенно другой причине — о Марино.

— Тетя Кей, — сказала Люси в кафе, куда мы зашли выпить капуччино, — мне надо нанять адвоката.

— Для чего? — спросила я, хотя знала ответ.

— Даже если ФБР не удастся доказать, что я совершила то, в чем меня обвиняют, они ведь все равно меня теперь ни за что на работу не возьмут. — В ее ровном голосе слышалось страдание.

— И чего же ты хочешь?

— Мне нужен кто-нибудь по-настоящему пробивной.

— Ладно, будет тебе «пробивной», — пообещала я.

В понедельник вместо запланированного возвращения в Северную Каролину я вылетела в Вашингтон. У меня имелись кое-какие дела в штаб-квартире ФБР, но в первую очередь нужно было повидаться со старым другом.

С сенатором Фрэнком Лордом мы ходили в одну и ту же католическую школу в Майами, хотя и в разное время — он был намного старше. Потом, когда я работала в отделении судебно-медицинской экспертизы округа, а он занимал пост окружного прокурора, между нами установились дружеские отношения. К тому времени как он стал губернатором, а затем членом конгресса, я уже давно покинула город моего детства, и наше сотрудничество возобновилось лишь с назначением его главой юридического комитета сената.

В свое время Лорд попросил моей консультации в связи с всеобъемлющим законопроектом в области уголовного права. Мне тоже однажды потребовалась помощь сенатора. Люси и не знала, что в высших сферах у нее есть ангел-хранитель. Без его вмешательства она вряд ли получила бы разрешение на работу в академии, которая засчитывалась ей как стажировка. Я просто не знала, как рассказать Фрэнку о случившемся.

В полдень я сидела на роскошной кушетке с атласной обивкой в холле с ярко-красными стенами, персидскими коврами и ослепительно сиявшей хрустальной люстрой. Снаружи, из отделанных мрамором коридоров, доносились голоса, а время от времени в дверь заглядывал случайный турист, надеясь хоть краешком глаза увидеть в обеденном зале сената кого-нибудь из политиков или других знаменитостей.

Точно в назначенное время Лорд энергичным, пружинистым шагом вошел в зал и коротко, немного скованно обнял меня — он был славным, застенчивым человеком, и его всегда смущало публичное проявление чувств.

— Я тебя испачкала, — сказала я, стирая помаду с его щеки.

— Зря убрала — коллегам будет нечего обсудить.

— Ну, думаю, у них и без того хватает предметов для обсуждения.

— Кей, ты не представляешь, до чего приятно тебя видеть, — произнес он, ведя меня в обеденный зал.

— Так уж и приятно, — кокетливо ответила я.

— Ну разумеется.

Мы заняли столик перед витражным окном с изображением Джорджа Вашингтона верхом на коне. В меню я заглядывать не стала — там сто лет ничего не менялось. Лорд, как всегда, выглядел безупречно: высокий, подтянутый, синеглазый, с аккуратно уложенной седой шевелюрой. Он питал слабость к элегантным шелковым галстукам и старомодным штучкам вроде жилеток, запонок, карманных часов и галстучных булавок.

— Так что привело тебя в столицу? — спросил он, раскладывая льняную салфетку на коленях.

— Надо проанализировать кое-какие улики в лабораториях ФБР, — объяснила я.

Он кивнул.

— Работаешь над тем убийством в Северной Каролине?

— Да.

— Этого психа нужно остановить. Думаешь, он все еще там?

— Не знаю.

— Кажется, оставаться ему вроде бы незачем, — продолжал Лорд. — Логичнее куда-нибудь уехать и на какое-то время залечь на дно. Хотя, конечно, поведение таких нелюдей обычной логике не поддается.

— Фрэнк, — сказала я, — Люси попала в беду.

— Я сразу понял, что что-то не так, — невозмутимо заметил он. — У тебя это на лице написано.

Он внимательно слушал меня на протяжении получаса, и я была безгранично благодарна ему за терпение. Желающих, чтобы сенатор уделил им минутку-другую, и без меня было немало, а в тот день ему предстояло еще и несколько голосований.

— Ты замечательный человек, — с чувством сказала я. — А вот я тебя подвела — попросила об услуге, чего не делаю почти никогда, и вот как все обернулось.

— Она действительно виновна? — спросил Лорд. Поджаренные на гриле овощи он оставил почти нетронутыми.

— Я не знаю. Улики говорят против нее, — ответила я. У меня вдруг запершило в горле. — Сама она утверждает, что ни при чем.

— И раньше она никогда тебя не обманывала?

— Мне так казалось. Однако недавно обнаружилось, что о некоторых важных сторонах своей жизни она мне никогда не говорила.

— А ты спрашивала почему?

— Она дала понять, что есть вещи, которые меня не касаются, а мне очень не хочется ее осуждать.

— Кей, если ты опасаешься, что осуждаешь ее, вероятнее всего, так и есть на самом деле. И Люси почувствует это, вне зависимости от того, будешь ты что-то говорить ей или нет.

— Мне никогда не доставляло удовольствия брать на себя роль ментора, — тоскливо сказала я. — Но что делать, если Дороти — ее мать и моя единственная сестра — слишком эгоцентрична и слишком любит мужчин, а потому не уделяет дочери достаточно внимания.

— И теперь, когда Люси попала в беду, ты боишься, что тут есть и твоя вина.

— Разве что подсознательно.

— Такие страхи редко бывают осознанными — они закрадываются в душу как будто помимо рассудка. Единственный способ избавиться от них — осветить все закоулки. У тебя хватит на это решимости?

— Да.

— Хочу напомнить, что, спросив, ты должна быть готова принять ответы.

— Я знаю.

— Предположим, Люси невиновна, — сказал он.

— И что тогда? — спросила я.

— Если в лабораторию проникла не Люси, значит, это сделал кто-то другой. Возникает вопрос — для чего?

— А у меня возникает другой вопрос — как? — заметила я.

Он жестом попросил официантку принести кофе.

— В первую очередь нужно определить именно мотив. Какой мотив может быть у Люси? И какой — у кого-нибудь еще?

Самым простым ответом были деньги, но мне он не казался верным. Я так и сказала Лорду.

— Деньги означают власть, Кей, а власть — главное, что есть в мире. Нам, грешным, ее всегда не хватает.

— Да уж. Запретный плод.

— Вот именно. В нем источник всех преступлений, — добавил он.

— Подтверждение сей прискорбной истины ежедневно доставляют мне на носилках, — согласилась я.

— И что это дает нам применительно к нашей проблеме? — Он помешал сахар ложечкой.

— Дает мотив.

— Ну разумеется. Власть — вот в чем дело. Так чего бы ты хотела от меня? — спросил мой старый друг.

— Против Люси не выдвинут никаких обвинений, если не будет доказано, что она что-то похитила из ТИКа. Но ее будущее уже разрушено — по крайней мере в плане карьеры в структурах правопорядка или в любых других организациях, где проверяют биографии сотрудников.

— А доказано, что именно она проникла туда в три часа утра?

— Фрэнк, для ФБР имеющихся улик вполне достаточно, в том-то все и дело. Я не знаю, приложат ли они усилия, чтобы очистить Люси от подозрений, если она действительно невиновна.

— Если?

— Я пытаюсь оставаться беспристрастной. — Потянувшись было за кофе, я все же решила, что меньше всего мне сейчас нужна дополнительная стимуляция — сердце стучало как бешеное, и мне не удавалось унять дрожь в руках.

— Давай я переговорю с директором Бюро, — предложил Лорд.

— Мне просто нужно, чтобы кто-то обеспечил тщательное расследование. Сейчас, когда Люси уехала из академии, есть вероятность, что дело пустят на самотек, ведь там и других забот хватает. Господи, да кого волнует какая-то студентка!

— Хочется верить, что в Бюро таким вещам уделяют больше внимания, — бросил Лорд. Вокруг рта у него залегли жесткие складки.

— К сожалению, я разбираюсь в том, как действует бюрократическая машина. Я всю жизнь в ней проработала.

— Также как и я.

— Тогда ты должен понимать, о чем я говорю.

— Я понимаю.

— Они хотят, чтобы до начала семестра она оставалась со мной в Ричмонде, — сказала я.

— Вот, значит, как. — Он снова протянул руку за кофе.

— Именно. Им-то что, а вот каково Люси? В двадцать один год все мечты порушены на самом взлете. Что ей прикажете делать? Вернуться в университет и притвориться, что ничего не произошло?

— Послушай. — Фрэнк ласково дотронулся до моей руки. Я в который раз пожалела, что он не был моим отцом. — Я постараюсь сделать все, что возможно, без прямого вмешательства в ход дела. В этом ты мне доверяешь?

— Полностью.

— А пока не возражаешь против маленького совета с моей стороны? — Взглянув на часы, он поманил официантку. — Так, уже опаздываю. — Он снова повернулся ко мне. — Главная твоя забота сейчас — не здесь, а у тебя дома.

— Не согласна, — твердо ответила я.

— Можешь возражать сколько тебе угодно. — Он улыбнулся официантке, подавшей ему счет. — У Люси никогда не было никого ближе тебя, ты ей почти как мать. Как ты собираешься помочь ей пройти через это?

— Мне казалось, именно поэтому я здесь.

— А я-то думал, ты меня хотела повидать. Прошу прошения, — окликнул он официантку. — Видимо, вы дали нам не тот счет. Мы не заказывали четыре основных блюда.

— Дайте-ка взглянуть. Ох, боженьки. Ох, простите, пожалуйста, сенатор Лорд. Это счет с того столика.

— Ну вот пусть сенатор Кеннеди оба и оплатит — свой и наш, — сказал он, вручая ей обе бумажки. — Как демократ, он возражать не будет — они ведь считают, что чем больше трат и выше налоги, тем больше денег на социальные нужды.

Официантка, крупная женщина в черном платье и белом переднике, с прической до плеч в стиле пятидесятых, просияла улыбкой. Шутка Лорда мгновенно сгладила ее промах.

— Хорошо, сэр! Так ему и передам.

— Да, Миссури, и с чаевыми пусть не скупится, — добавил он ей вдогонку. — Скажите, что это мои слова.

Миссури Риверс было никак не меньше семидесяти, и с тех пор, как она сошла с поезда, привезшего ее с Юга, она видела сенаторов за пышными застольями и скромными трапезами, после побед и поражений, в горе и радости. Она знала, когда можно подходить с новой переменой, а когда просто долить чаю или вовсе не попадаться на глаза. Ей было хорошо известно то, что обычно никогда не покидало стен этого элегантного зала — ни в чем истинное лицо человека не проявляется ярче, чем в том, как он ведет себя с глазу на глаз с обслуживающим персоналом. Сенатора Лорда она любила всем сердцем — каждый раз, когда она смотрела на него или слышала его имя, глаза у нее озарялись мягким светом.

— Я пытаюсь подвигнуть тебя к тому, чтобы ты проводила больше времени с Люси, — продолжил он. — И не надо сражаться с чужими драконами — особенно с ее.

— С этим драконом она вряд ли справится в одиночку.

— Кстати, не стоит говорить Люси о нашей встрече. Ей пока не нужно знать о касающемся ее звонке, который я сделаю, как только вернусь в кабинет. Если придется ей все же рассказать, лучше я сам это сделаю.

— Согласна, — ответила я.

Немного погодя я поймала такси у выхода и ровно в четверть третьего подъехала к зданию штаб-квартиры ФБР. Бентон Уэсли, как мы и условились, ждал меня на скамье в амфитеатре. Он казался погруженным в чтение, но на самом деле заметил меня задолго до того, как я его окликнула. Мимо прошла группа туристов, не обращая на нас никакого внимания. Уэсли закрыл книгу и сунул в карман пальто.

— Как добралась? — спросил он.

— С дорогой из аэропорта по времени получилось столько же, сколько на машине.

— Так ты на самолете прилетела? — Он придержал дверь, пропуская меня.

— Оставила машину Люси.

Он снял темные очки и взял для нас разовые пропуска.

— Ты знакома с директором криминалистических лабораторий Джеком Картрайтом?

— Да, мы встречались.

— Сейчас идем к нему. Будет что-то вроде брифинга, — пояснил он. — И потом я хочу тебя еще кое-куда отвести.

— И куда же это?

— Туда, куда очень нелегко попасть.

— Бентон, если ты собираешься изъясняться загадками, у меня не будет иного выбора, как перейти на латынь.

— А ты знаешь, как меня взбесить.

Вставив пропуска в щель турникета, мы прошли длинным коридором к лифту. Каждый раз, попадая сюда, я вспоминала о том, насколько мне не по душе это место. Встречавшиеся мне здесь люди редко улыбались или хотя бы смотрели в глаза. Все и вся будто старалось спрятаться, слиться с бело-серой гаммой стен. Я всегда терялась в лабиринте бесконечных коридоров и никак не могла найти дорогу самостоятельно; впрочем, сами сотрудники, кажется, ориентировались не лучше.

Джек Картрайт занимал кабинет с окнами, и струившийся в них солнечный свет напомнил мне, как много я пропускаю со всей этой работой и нервотрепкой.

— Бентон, Кей, день добрый, — пожал нам руки Картрайт. — Садитесь, пожалуйста. Это сотрудники лабораторий Джордж Килби и Сет Ричардс. Вы не встречались?

— Нет. Рада познакомиться, — поприветствовала я Килби и Ричардса, серьезных молодых людей в строгих костюмах.

— Кто-нибудь хочет кофе?

Желания никто не изъявил, и Картрайт с энтузиазмом перешел к делу. Характер этого привлекательного мужчины ясно обрисовывал идеальный порядок, царивший на его громадном угловом столе. Каждый документ, каждый конверт, каждая телефонограмма были на своем месте, а поверх блокнота лежал серебряный перьевой «Паркер» — таким стал бы пользоваться только настоящий педант. На подоконниках расставлены комнатные растения и фотографии жены и дочерей. Снаружи на лобовых стеклах машин, двигавшихся сплошным потоком, вспыхивали солнечные блики; уличные торговцы предлагали прохожим футболки, мороженое и колу.

— К настоящему моменту, работая над делом Стайнер, — начал Картрайт, — мы пришли к ряду интересных результатов. Я начну с, по-видимому, наиболее важного — исследования фрагментов кожи, обнаруженных в морозильной камере. Хотя анализ ДНК еще не завершен, можно с уверенностью утверждать, что данные ткани принадлежат человеку, причем человеку с первой группой крови, резус положительный. Вам, вне всякого сомнения, известно, что это соответствует группе крови жертвы, Эмили Стайнер. Кроме того, размер и форма фрагментов совпадают с ранами на ее теле.

— Скажите, пожалуйста, вам удалось определить, что именно было использовано для удаления тканей? — спросила я, делая пометки.

— Острый режущий инструменте односторонней заточкой.

— Описание подходит практически к любому, самому обыкновенному ножу, — заметил Уэсли.

— Видно место, где острие проткнуло кожу и откуда был начат разрез, — продолжал Картрайт. — Таким образом, речь идет об однолезвийном ноже с острым кончиком. Определить более конкретно невозможно. И кстати, — он взглянул на Уэсли, — ни на одном из ножей, представленных для исследования, человеческой крови не найдено. Тех, что из дома Фергюсона, я хочу сказать.

Уэсли кивнул с непроницаемым выражением лица.

— Так, теперь что касается трасологии, — продолжил Картрайт. — Вот здесь начинается интересное. На теле и волосах Эмили Стайнер, а также на подошвах ее обуви обнаружены микроскопические частицы необычного происхождения. Тут имеются несколько акриловых волокон голубого цвета, совпадающие с материалом покрывала на ее кровати, и зеленых хлопковых — по-видимому, от вельветовой куртки, в которой она ходила в церковь на собрание молодежного клуба. Также есть несколько частичек шерстяной ткани, происхождение которых неизвестно. Еще пылевые клещи — они могли взяться откуда угодно. Но вот что точно появилось не случайно.

Он повернулся и включил стоявший сбоку монитор. На экране появились четыре различных среза какого-то ячеистого материала, напоминавшего структурой соты, но с необычными областями янтарного цвета.

— Перед вами, — пояснил Картрайт, — срезы растения Sambucussimpsonii — древесного кустарника, встречающегося на юге Флориды, в прибрежных долинах и вблизи лагун. Обратите внимание на более темные участки. — Он показал на окрашенные области и перевел взгляд на одного из молодых сотрудников: — Джордж, тебе слово.

— То, что вы видите, называется таниновыми трубками, — подойдя ближе, присоединился к беседе Джордж Килби. — Лучше всего они различимы здесь, на радиальном срезе.

— И что они собой представляют? — поинтересовался Уэсли.

— Это проводящие элементы, служащие для транспортировки веществ по стволу.

— Каких конкретно веществ?

— В основном продуктов жизнедеятельности клеток. Кстати, здесь у нас сердцевина растения — та его часть, в которой и расположены таниновые трубки.

— То есть вы хотите сказать, что одной из улик в нашем деле является древесная сердцевина? — уточнила я.

Специальный агент Джордж Килби кивнул:

— Именно. Продается она под названием «флоридская пробка», хотя такого растения в природе не существует.

— И для чего она применяется? — спросил Уэсли.

Ответил Картрайт:

— Пластинки из нее часто используют в качестве держателей для мелких деталей либо ювелирных изделий. Так можно закрепить, например, небольшие сережки или шестеренку наручных часов, чтобы не скатились со стола или мастер сам случайно не смахнул рукавом. В наше время большинство предпочитает обычный пенопласт.

— И много на теле частиц этой «пробки»? — спросила я.

— Достаточно, в основном на участках, где была кровь. Собственно, там мы и нашли основную массу микрочастиц.

— Где берут ее те, кому она нужна? — задал вопрос Уэсли.

— Ну, чтобы срезать куст самому, придется ехать в болота южной Флориды, — ответил Килби. — А вообще ее можно заказать.

— Где именно?

— По моим сведениям, ее поставляет одна компания в Силвер-Спринг, штат Мэриленд.

Уэсли взглянул на меня.

— Видимо, нам надо установить, кто в Блэк-Маунтин занимается ремонтом ювелирных изделий.

— Что-то я очень сомневаюсь в том, что там есть ювелир, — возразила я.

— Помимо всего вышеупомянутого, — снова вступил Картрайт, — были также обнаружены микрочастицы насекомых: жуков, сверчков, тараканов — в общем, ничего особенного. Также чешуйки черной и белой красок — не автомобильного типа. Кроме того, в волосах найдены опилки.

— От какой породы дерева? — спросила я.

— В основном орех, но некоторые удалось идентифицировать как красное дерево. — Картрайт посмотрел на Уэсли, взгляд которого не отрывался от окна. — На фрагментах кожи, найденных в морозильнике, ничего из перечисленного нет, но на самих ранах есть.

— То есть получается, повреждения были нанесены до того, как тело оказалось в каком-то месте, где соприкасалось со всеми этими материалами? — спросил Бентон.

— Такой вывод напрашивается сам собой, — согласилась я. — Если только тот, кто срезал и хранил у себя кожу, не промыл ее — ведь она наверняка была в крови.

— Может быть, внутри автомобиля? — развивал свою мысль Уэсли. — В багажнике, например?

— Вполне возможно, — кивнул Килби.

Я знала, о чем думает Уэсли. Тринадцатилетнего Эдди Хита Голт убил в подержанном, видавшем виды фургоне, и огромное количество трасологических следов на теле просто обескураживало. Говоря коротко, этот психопат, сын богатого плантатора из Джорджии, прямо-таки обожал подбрасывать нам совершенно бессмысленные улики.

— По поводу ярко-оранжевой клейкой ленты, — произнес Картрайт, добравшись наконец до нужной темы. — Я правильно понимаю, что местонахождение самого рулона все еще остается неизвестным?

— Пока ничего похожего, — подтвердил Уэсли.

Картрайт повернулся к Ричардсу, листавшему свои записи.

— Что ж, перейдем к предмету, который я лично считаю самой важной уликой в деле.

Ричардс увлеченно начал свой рассказ — он, как и каждый преданный своему делу криминалист, горячо любил свою профессию. Для идентификации клейкой ленты, использованной при совершении преступления, в справочном аппарате ФБР имелись данные о сотне различных ее типов. Преступники так часто применяли ее, что вид серебристых рулонов в хозяйственном или бакалее всякий раз вызывал у меня ставшие уже привычными кошмарные воспоминания. Мне приходилось собирать фрагменты тел, разорванных бомбой, обмотанной подобной лентой. Я снимала ее с жертв изощренных садистов и с трупов, сброшенных в воду с привязанными к ногам шлакоблоками. Бессчетное количество раз я убирала ее со рта людей, крики которых никто не должен был услышать. Лишь когда тело уже ввозили в морг, убитый мог наконец «рассказать» обо всех ужасах, произошедших с ним, и только там кому-то было до этого дело.

— С такой лентой мне никогда прежде сталкиваться не доводилось, — рассказывал Ричардс. — И, судя по высокой плотности плетения тканевой подложки, могу также утверждать, что приобретали ее не в магазине.

— Почему вы так думаете? — спросил Уэсли.

— Это лента промышленного качества, с плотностью шестьдесят две нити на дюйм по основе и пятьдесят шесть по утку против примерно двадцати на десять у обычной, которую можно купить в любом супермаркете за пару баксов. Рулон промышленной стоит от десяти долларов и выше.

— Удалось узнать, где ее изготовили? — поинтересовалась я.

— «Шаффорд Миллс», Хикори, Северная Каролина. Один из самых крупных производителей в стране, самая известная марка — «Шуртэйп».

— Хикори всего милях в шестидесяти к востоку от Блэк-Маунтин, — заметила я.

— Вы обращались в компанию? — спросил Уэсли у Ричардса.

— Да. Они попытаются предоставить более точную информацию, но кое-что уже установили: ограниченную партию ярко-оранжевой ленты выпустили по спецзаказу одного из клиентов в конце восьмидесятых.

— У них такое практикуется? — уточнила я.

— Да, если клиенту нужна какая-то особая лента в количестве как минимум пятьсот рулонов. Существуют сотни разновидностей, о которых нам ничего не известно, пока они не всплывут подобным образом.

— Вы не могли бы пояснить на примере, кому может понадобиться свой, особый сорт клейкой ленты? — продолжала выспрашивать я.

— Знаю, что ее заказывают автогонщики в том числе, — ответил Ричардс. — Ричард Петти, скажем, для своей пит-команды выбрал красную и голубую, а Даррел Уолтрип — желтую. У «Шаффорд Миллс» несколько лет назад был клиент, строительный подрядчик, которому вконец осточертело, что рабочие тащат дорогую ленту домой, и он заказал ярко-фиолетовую. Ну, понимаете — если кто-нибудь замотает такой трубу или заклеит дырку в детском бассейне, сразу будет видно, что лента краденая.

— Может быть, и наша приобреталась с такой же целью — чтобы ее не воровали? — предположила я.

— Вполне возможно, — согласился Ричардс. — Кстати, забыл упомянуть, она еще и огнестойкая.

— А это необычно? — спросил Уэсли.

— В высшей степени, — ответил Ричардс. — У меня применение подобной ленты ассоциируется разве что с самолетами и подлодками, но вряд ли есть причины использовать там именно ярко-оранжевую. Я, во всяком случае, их не вижу.

— Зачем вообще кому-то может понадобиться лента такого цвета? — подумала я вслух.

— Вопрос вопросов, — пожал плечами Картрайт. — У меня из ярко-оранжевого всплывают в памяти только охотничьи куртки и дорожные ограничители.

— Вернемся к тому, каким образом убийца связывал миссис Стайнер и ее дочь, — предложил Уэсли. — Что вы можете рассказать о том, как это происходило?

— На концах некоторых полос ленты мы нашли следы лака — по-видимому, мебельного, — сказал Ричардс. — Кроме того, порядок, в котором их оторвали от рулона, не совпадает с тем, в каком преступник опутывал ими запястья и лодыжки матери. Получается, сперва он надергал сколько могло понадобиться и, вероятно, прилепил куски к краю какого-то предмета обстановки. Когда он начал связывать миссис Стайнер, они были у него под рукой — оставалось только брать один за другим.

— Только не подряд, а как попало, — кивнул Уэсли.

— Точно, — подтвердил Ричардс. — Я пронумеровал их в соответствии с тем, в какой последовательности он опутал ими мать, а затем дочь. Хотите взглянуть?

Мы согласились.

До самого вечера мы с Уэсли просидели в отделе исследования материалов, среди газовых хроматографов, масс-спектрометров, дифференциальных сканирующих калориметров и прочих устрашающих аппаратов, используемых для химического анализа веществ, определения температуры плавления и тому подобного. Я пристроилась у портативного детектора взрывчатки, слушая Ричардса, продолжавшего свой доклад о необычной клейкой ленте, которой связали Эмили и ее мать.

Он рассказал, что с помощью горячего воздуха ему удалось разделить то, что доставили из полицейского участка Блэк-Маунтин, на семнадцать отрезков от восьми до девятнадцати дюймов длиной. Он поместил сегменты на толстый лист прозрачного винила и пронумеровал их как в том порядке, в каком преступник отрывал ленту от рулона, так и в том, в каком использовал, связывая свои жертвы.

— С теми, которые были на матери, — полный разброд, — объяснял он. — Вот эта полоса должна идти первой, а на самом деле оказалась последней. А вот эту оторвали второй, но стала она в итоге не второй, а пятой. С девочкой дело обстояло совсем по-другому. Все семь кусков у нее на запястьях намотаны в полном соответствии с тем, как они располагались в рулоне.

— Видимо, ребенка легче было контролировать, — заметил Уэсли.

— Похоже на то, — согласилась я и обратилась к Ричардсу: — А на фрагментах ленты, снятых с тела девочки, тоже обнаружены частицы мебельного лака?

— Нет, — ответил он.

— Интересно, — произнесла я. Эта деталь меня по-чему-то насторожила.

Жирные следы на ленте мы оставили напоследок. Их состав определили как «углеводороды», то есть, говоря проще, обычное машинное масло. Такой вывод не давал нам ни малейшей зацепки — масло, как известно, везде масло. Попасть на ленту оно могло откуда угодно — хоть с грузовика, проезжавшего через Блэк-Маунтин откуда-нибудь из Аризоны.

12

В половине пятого мы с Уэсли поехали в «Ред Сэйдж». Для алкоголя было рановато, но и он, и я, снова оказавшись наедине, чувствовали себя будто не в своей тарелке.

После той ночи я избегала встречаться с ним глазами, надеясь, что он первым заговорит об этом. Мне не хотелось думать, что произошедшее имело значение только для меня.

— У них есть бочковое пиво из мини-пивоварни, — сказал он, пока я просматривала меню. — Если ты любитель — рекомендую.

— Будь сейчас лето и отработай я пару часов на жаре — тогда еще можно утолить жажду или запить кусок пиццы, — ответила я, слегка задетая тем, что он не знает моих привычек. — А так я пива не люблю и раньше никогда не любила. Пью, только если нет ничего другого, и то без особого удовольствия.

— Не вижу причины из-за этого злиться.

— Вовсе я не злюсь.

— А по голосу не скажешь. И еще ты избегаешь смотреть на меня.

— Со мной все в порядке.

— Эмоции и чувства людей — мой профиль, и сейчас для меня очевидно, что с тобой не все в порядке.

— Твой профиль — эмоции и чувства маньяков и психопатов, — огрызнулась я. — Это не относится к главным судмедэкспертам женского пола, которые не преступают закон, а просто хотят расслабиться после длинного утомительного дня, проведенного за анализом дела об убийстве ребенка.

— Между прочим, в этот ресторан очень нелегко попасть.

— И я могу понять почему. Спасибо за предпринятые усилия.

— Пришлось кое на кого надавить.

— Я не сомневаюсь.

— Закажем вино к ужину. Кстати, не ожидал, что у них есть калифорнийское «Опус Уан». Может, оно поднимет тебе настроение?

— Оно не стоит своих денег, к тому же тяжеловато, наподобие бордо, и пить его просто так не стоит, а ужинать я тут не собиралась. У меня вообще-то самолет через два часа. Я, пожалуй, возьму бокал каберне.

— Как хочешь.

Если б я сама знала, чего хочу и что мне сейчас нужно!

— Завтра я отправляюсь в Эшвилл, — продолжал Уэсли. — Если останешься сегодня в Вашингтоне, могли бы полететь вместе.

— Зачем тебе туда возвращаться?

— Полиция Блэк-Маунтин запросила нашего содействия еще до того, как Фергюсон погиб, а Мот слег с инфарктом. Уж поверь, сейчас они в панике и с радостью примут любую помощь. А я обещал им, что мы сделаем все, что в наших силах. Если понадобится, я и других агентов привлеку.

В любом заведении Уэсли всегда узнавал, как зовут официанта, и в дальнейшем обращался к нему только по имени. Нынешнего звали Стэн, и все время, пока они обсуждали блюда и вина, только и слышалось — Стэн то, да Стэн это. Единственная идиотская черта, водившаяся за Бентоном, единственная манерность в его поведении сегодня бесила меня со страшной силой.

— Это не приближает официанта к тебе, Бентон. Даже наоборот, выглядит так, будто ты относишься к нему покровительственно и снисходительно, словно какая-ни-будь знаменитость.

— О чем ты? — искренне удивился он.

— О том, как ты называешь официанта по имени. Я имею в виду, ты постоянно повторяешь его.

Он уставился на меня.

— Я ведь не собираюсь тебя поучать, — продолжала я, только усугубляя ситуацию. — Просто говорю по-дружески — кто же еще откроет тебе глаза? Только друг — настоящий друг — может честно сказать тебе об этом.

— Надеюсь, ты закончила? — спросил он.

— Да. — Я едва смогла выдавить натянутую улыбку.

— Ну так расскажешь теперь, из-за чего ты переживаешь на самом деле, или мне самому отважиться на догадку?

— Мне совершенно не из-за чего переживать, — заявила я уже сквозь слезы.

— Господи, Кей. — Он протянул мне носовой платок.

— У меня свой есть. — Я промокнула глаза.

— Все из-за той ночи, да?

— Может, стоит уточнить, из-за какой именно? Может, для тебя такие ночи дело обычное?

Уэсли пытайся сдержать смех, но ему это не удалось. Несколько минут мы не могли произнести ни слова — он смеялся, а я и плакала, и смеялась одновременно.

Стэн вернулся с напитками, и, прежде чем заговорить снова, я сделала несколько глотков.

— Слушай, — выдавила я наконец, — прости. Я устала, дело — просто кошмар, с Марино мы на ножах, а тут еще Люси попала в беду.

— Да, на твоем месте любой бы заплакал, — согласился Уэсли, видимо, задетый тем, что его в перечень своих несчастий я не включила. Его обида доставила мне какое-то извращенное удовольствие.

— И разумеется, то, что произошло в Северной Каролине, не может меня не беспокоить, — добавила я.

— Ты жалеешь о том, что случилось?

— Что толку теперь говорить — жалею я или нет?

— Меня обрадует, если ты скажешь, что нет.

— Не могу, — ответила я.

— Значит, все-таки жалеешь.

— Нет.

— Так, значит, ты не жалеешь?

— Черт возьми, Бентон, давай оставим эту тему в покое.

— И не подумаю, — заявил он. — Я был там вместе с тобой.

— Что, прости? — Его слова привели меня в замешательство.

— Ночью. Помнишь? Вообще-то было уже раннее утро. То, что произошло, произошло с двумя людьми, не с тобой одной. Я тоже был там. И не только тебя терзали мысли о случившемся. Не хочешь спросить меня — жалею ли я о той ночи?

— Не хочу, — ответила я. — Из нас двоих женат ты один.

— Если это была супружеская измена, ты тоже в ней участвовала. Для этого нужны двое, — повторил он.

— У меня самолет через час. Мне пора.

— Надо было думать, прежде чем начинать этот разговор. Ты не можешь сейчас вот так просто взять и уйти.

— А по-моему, могу.

— Кей? — произнес он, понизив голос и глядя мне в глаза. Его рука, протянувшись через стол, нашла мою.

Ночь я провела в четырехзвездочном «Уиллард интерконтинентал». С Уэсли мы проговорили весь вечер и сошлись на том, что самым лучшим выходом будет избегать повторения случившегося. Следующим утром мы, вместе спустившись на лифте в холл отеля, держались друг с другом сдержанно и предупредительно. Со стороны, наверное, казалось, будто мы едва знакомы, но все же нашли уже общий язык. Мы доехали на такси до аэропорта «Нэшнл» и вылетели в Шарлотт. Там я целый час провела на телефоне в комнате отдыха, разговаривая с Люси.

— Да-да, — уверяла я ее. — Я стараюсь найти кого-то и уже предприняла определенные шаги.

— Я тоже не собираюсь сидеть сложа руки, — повторила она в очередной раз.

— Пожалуйста, постарайся набраться терпения.

— Ну уж нет. Я знаю, кто за всем стоит, и так этого не оставлю.

— О ком ты? — встревоженно спросила я.

— Узнаешь, когда придет время.

— Люси, скажи мне, кого ты имеешь в виду? И за чем он стоит?

— Пока не могу, сперва мне надо кое-что сделать. Ты когда приезжаешь?

— Еще не знаю. Позвоню тебе из Эшвилла, как только станет понятно, что к чему.

— Значит, твоей машиной пользоваться можно?

— Да, конечно.

— Она ведь тебе еще минимум пару дней не понадобится?

— Скорее всего да. Что ты все-таки задумала? — спросила я со все возрастающим беспокойством.

— Может, надо будет смотаться в Квонтико. Если я поеду и останусь там на ночь, ты ведь не станешь возражать?

— Не стану, — ответила я, — если ты будешь осторожна. Это единственное, что меня беспокоит.

Мы с Уэсли пересели на легкий самолет местной авиалинии. Разговаривать во время полета было невозможно — слишком шумел винт. Бентон дремал, а я неподвижно сидела с закрытыми глазами. Солнце, светившее в иллюминатор, заливало веки изнутри красным. Мысли мои свободно блуждали, и из потаенных уголков сознания возникали давно, казалось бы, забытые образы.

Я видела отца с неизменным перстнем белого золота на левой руке. Свое обручальное кольцо он потерял на пляже, а на другое у него не хватало денег. Отец не учился в колледже, и перстень был знаком окончания средней школы. Как мне хотелось, чтобы красный камень на нем оказался рубином — тогда мы бы его продали и выбрались из бедности, в которой жили. Я помню свое разочарование, когда отец наконец объяснил мне, что его стоимости не хватило бы даже на несколько галлонов бензина. Что-то в его словах подсказало мне, что он не терял своего обручального кольца, а продал его, когда не осталось другого выхода.

Матери я сказать не могла — это убило бы ее. С тех пор прошло много лет, и она, наверное, все еще хранила тот школьный перстень, если только отца не похоронили вместе с ним. Возможно, так оно и было — я не могла припомнить точно. Отец умер, когда мне исполнилось двенадцать.

Я оказывалась то в одном месте, то в другом, и перед глазами разыгрывались немые сцены — вдруг, ниоткуда, без приглашения, появлялись люди из моего прошлого. Почему, например, мне привиделась пишущая что-то мелом на доске сестра Марта, моя учительница в третьем классе? Или девочка по имени Дженнифер, выходящая из дверей школы в проливной дождь с градом?

Те, кого я знала когда-то, вплывали в этот странный полусон и вновь исчезали, и сердце мое наполнялось грустью, заставившей меня в конце концов очнуться. Уэсли был совсем рядом. Мы слегка соприкасались плечами, и я вся сосредоточилась на ощущении. Я чувствовала, как пахнет ткань его пиджака, нагретая солнцем, вспоминала его изящные руки с тонкими пальцами — их легко было представить порхающими по клавишам пианино, держащими элегантный «Паркер» или подсвеченный пламенем камина бокал бренди.

Думаю, именно тогда я поняла, что люблю Бентона Уэсли и очень боюсь его потерять, как всех тех мужчин, кого любила прежде. Я сидела с закрытыми глазами, пока бортпроводник не известил нас о скором приземлении, попросив поднять спинки кресел.

— Нас кто-нибудь встретит? — спросила я так, будто только это и беспокоило меня на протяжении часового полета.

Уэсли устремил на меня долгий, внимательный взгляд. Глаза у него сейчас, на свету, переливались янтарем, как только что налитое пиво, но потом их омрачила тень заботы, и они снова стали обычными, карими с золотистыми искорками. По тому, как он безмолвно отвернулся, я поняла, что все это слишком даже для него.

— Мы возвращаемся в мотель? — снова задала я вопрос, когда Бентон, уже держа портфель наготове, расстегивал ремень безопасности. Посадку еще не объявляли, но бортпроводник сделал вид, что ничего не замечает, — Уэсли умел создавать вокруг себя особую ауру, и большинство людей слегка его побаивались.

— Ты в Шарлотте долго разговаривала с Люси, — заметил он.

— Да.

Самолет прокатился мимо полосатого ветрового мешка, безвольно свисавшего вниз.

— И?.. — Он повернулся к солнцу, и его глаза снова наполнились переливчатым светом.

— Она считает, что ей известно, кто стоит за случившимся.

— В каком смысле? — нахмурился он.

— Смысл, по-моему, очевиден, — ответила я. — Если только ты не считаешь, что это сделала сама Люси, и никто другой.

— Кей, в три часа ночи сканер распознал отпечаток большого пальца Люси.

— Я в курсе.

— Тогда ты также должна быть в курсе, что для этого нужно непосредственное присутствие самого пальца вместе с рукой, плечом и всем прочим в то самое время, которое сохранено в системе.

— Я полностью отдаю себе отчет в том, как это выглядит со стороны.

Уэсли надел солнцезащитные очки, и мы поднялись со своих мест.

— И я хочу, чтобы ты не забывала об этом, — сказал он мне в самое ухо, идя позади по проходу между кресел.

Можно было бы сменить мотель на что-то более комфортабельное в самом Эшвилле, но после встречи с Марино такие вещи как-то перестали нас волновать. Увиделись мы в весьма популярном в городе заведении под названием «Каретный сарай».

Какое-то непонятное предчувствие посетило меня, как только полицейский, встречавший нас в аэропорту, высадил нас у ресторана и тут же укатил. «Шевроле» Марино, оснащенный по последнему слову техники, стоял прямо у дверей. Пит сидел внутри, совершенно один, заняв стратегическую позицию за угловым столиком напротив кассы — привычка любого, кто имеет хоть какое-то отношение к закону.

Он не поднялся нам навстречу, просто смотрел, бесстрастно помешивая чай со льдом в высоком стакане. У меня возникло странное ощущение, будто этот уличный волкодав, с которым я проработала не один год и который на дух не выносил любой официоз, дает нам аудиенцию. Уэсли насторожился, видно, тоже почувствовав неладное. Взять хотя бы то, что на Марино был новенький, с иголочки, темный костюм.

— Пит, — поприветствовал его Уэсли, усаживаясь за стол.

— Здравствуй, — произнесла я, занимая свое место.

— Тут подают отличные отбивные в панировке, — проговорил он, не глядя на нас. — И салат «Цезарь», если хотите что-нибудь полегче, — добавил он, видимо, имея в виду меня.

Официантка разлила по стаканам воду, подала нам меню, на одном дыхании отбарабанила список блюд дня и удалилась с нашими через силу сделанными заказами. Напряжение за столом стало почти непереносимым.

— Есть немало информации от криминалистов, которая тебя наверняка заинтересует, — начал Уэсли. — Но может быть, сперва сообщишь, что нового произошло здесь?

Никогда еще я не видела Марино в таком ужасном состоянии. Он протянул руку за чаем и тут же поставил его обратно нетронутым. Похлопал себя по карману, ища сигареты, потом взял пачку со стола и закурил. Больше всего меня пугало го, что он не смотрит нам в глаза. Он вел себя так отчужденно, будто мы были вовсе не знакомы. Если кто-то из коллег начинает вести себя подобным образом, значит, с человеком что-то стряслось. Марино словно отгородился от нас глухой стеной, чтобы не показывать, что творится у него в душе.

— Самая многообещающая нить, — заговорил он наконец, выдыхая дым и нервно стряхивая пепел с сигареты, — это уборщик из школы Эмили. В общем, зовут его Крид Линдси, белый, возраст — тридцать четыре. Работает там уже два года, до того был уборщиком в публичной библиотеке Блэк-Маунтин, а еще раньше тем же самым занимался в начальной школе в Уивервилле. И между прочим, как раз когда он там шваброй махал, десятилетний мальчик из этой школы попал под машину. Водительскрылся с места происшествия, но подозревали, что к делу может быть причастен Линдси…

— Подожди-ка, — сказал Уэсли.

— Мальчик попал под машину? — переспросила я. — Что значит — «может быть причастен»?

— Стоп, — вмешался Бентон. — Минуточку. Ты говорил с самим Кридом Линдси?

Марино встретил взгляд Уэсли и тут же отвел глаза.

— Я к тому и веду. Этот паразит исчез. Как прослышал, что у нас к нему есть вопросы, так сразу же свалил куда-то. Уж не знаю, у кого тут язык за зубами не держится, но какая-то тварь ему точно напела. На работе не показывается, дома не появляется.

Он закурил вторую сигарету. Бесшумно появилась официантка, принесла ему еще стакан, и Марино кивнул ей с видом завсегдатая, всегда оставлявшего щедрые чаевые.

— Поподробнее о том, что случилось с мальчиком, — попросила я.

— Четыре года назад, в ноябре, десятилетнего школьника на велосипеде сбил какой-то вылетевший из-за поворота лихач. Парнишка умер по дороге в больницу, и копам удалось выяснить только, что примерно в это же время в окрестностях видели белый пикап, мчавшийся на большой скорости. На джинсах мальчика нашли частицы белой краски. А у Линдси как раз был старый «форд»-пикап белого цвета, и все знали, что он ездит по той самой дороге. Еще он обычно в получку затаривался в местном магазинчике спиртным, а в день, когда сбили мальчика, в школе как раз выдавали деньги.

Марино все говорил и говорил, а глаза у него не переставая бегали по сторонам. И меня, и Уэсли все сильнее тревожило его поведение.

— Ну и когда копы решили его допросить, он р-раз — и испарился, — продолжал Марино. — Пять недель в городке носа не казал, а потом наплел, что якобы ездил к больному родственнику или другую какую-то фигню в том же роде. Ну и, когда вернулся, конечно, долбаный пикап стал голубеньким-преголубеньким. Все знают, что этот сукин сын натворил, но улик никаких.

— Так, — скомандовал Уэсли, и Марино заткнулся. — История интересная, и, возможно, уборщик действительно имел отношение к аварии. Но дальше-то что?

— По-моему, все как раз понятно.

— Нет, Пит, не понятно. Объясни мне, сделай милость.

— Линдси любит детей, вот и все. Поэтому и работу себе такую подбирает, чтобы быть к ним поближе.

— А мне кажется, что он этим занимается просто потому, что ничего другого не умеет, кроме как пол мести.

— Черт, ну так мог бы убираться в магазине, в доме престарелых или еще где — так нет же, он устраивается только туда, где куча ребятишек.

— Ну хорошо, пусть так. Допустим, он работает там, где много детей. И что? — Уэсли изучающе посмотрел на Марино, у которого, видимо, была какая-то своя теория и он не собирался от нее отказываться.

— Значит, четыре года назад из-за него погиб мальчуган, и, наверное, Линдси ничего такого не хотел и так далее. Но все равно это сделал он, и ему приходится врать, и вина его гложет как я не знаю что — в общем, все наперекосяк из-за кошмара, который ему приходится носить в себе. Вот так оно все и начинается.

— Что начинается? — переспросил Уэсли ровным тоном. — О чем ты, Пит?

— Дети вызывают у него чувство вины. Он их видит каждый божий день и все хочет как-то с ними сблизиться, заслужить прошение, не знаю там — короче, исправить то, что натворил. Тут он встречает эту девчушку — она ему понравилась, нахлынули эмоции, то да сё. В общем, пытается завязать с ней дружбу. Может, он встретил Эмили, когда она возвращалась домой из церкви. Может, заговорил с ней. Да елки-палки, выяснить, где она живет — раз плюнуть. Городишко-то маленький. Одним словом, Линдси решился.

Марино отхлебнул чаю и закурил очередную сигарету, не переставая говорить.

— Он ее похищает, потому что думает, мол, если она побудет с ним, то поймет, что он хороший и никому не желал ничего дурного. Он хочет, чтобы они стали друзьями, чтобы она его полюбила, и тогда все встанет на место, кошмар прекратится. Но ничего не выходит. Она не идет ему навстречу, она до смерти напугана. И в итоге, когда реальность не совпадает с тем, что он себе напридумывал, он выходит из себя и убивает ее. И — вот проклятие — получается, теперь у него на совести уже двое.

Уэсли начал что-то говорить, но в это время на большом коричневом подносе принесли наш заказ. Официантка, пожилая женщина с опухшими, натруженными ногами, обслуживала нас очень медленно. Она во что бы то ни стало хотела угодить важному гостю в новехоньком темно-синем костюме — только и слышалось «да, сэр». Я поблагодарила ее за салат, и она зарделась от удовольствия. Есть я, правда, не собиралась: если я и была голодна до того, как переступила порог ресторана — так и не вспомнила, чем же он все-таки знаменит, — то сейчас аппетит у меня пропал совершенно. Я не могла смотреть на тонкие ломтики ветчины, индейки и сыра и особенно на вареные яйца кружочками — меня просто тошнило.

— Может быть, желаете чего-нибудь еще?

— Нет, спасибо.

— Выглядит просто здорово, Дот. Да, и масла еще принесите!

— Конечно, сэр, сейчас будет. А вам, мэм? Не нужно ли добавить заправки к салату?

— Нет-нет, благодарю вас. Салат и так просто замечательный.

— Спасибо на добром слове. Мы таким хорошим клиентам, как вы, завсегда рады. Кстати, у нас тут каждое воскресенье шведский стол, после церковной службы.

— Будем иметь в виду, — улыбнулся ей Уэсли.

Я решила, что оставлю на чай никак не меньше пяти долларов — пусть только простит меня за то, что не притронулась к еде.

Уэсли, видимо, тщательно взвешивал свои слова, прежде чем обратиться к Марино. Прежде такого никогда не было.

— Как я понимаю, мне следует сделать вывод, что от своей первоначальной теории ты полностью отказался? — спросил он наконец.

— Какой теории? — Марино пытался разрезать отбивную вилкой. Когда это ему не удалось, он потянулся за перцем и острым соусом.

— О Темпле Голте, — напомнил Уэсли. — Похоже, за ним ты уже не охотишься?

— Я ничего подобного не говорил.

— Марино, — вмешалась я, — но к чему ты тогда рассказывал нам о той аварии?

Он жестом подозвал официантку.

— Дот, думаю, без хорошего ножа мне тут не обойтись. Значение дела с аварией в том, что за парнем и в прошлом уже кое-что водилось. Местные все очень против него настроены и из-за того случая, и потому что он около самой Эмили все увивался. Так что я вам просто передаю, как тут и что.

— Ну и как эта теория объясняет человеческую кожу в морозильнике Фергюсона? — спросила я. — Да, кстати, группа крови та же, что и у девочки. Анализ ДНК пока не готов.

— Да ни черта она, конечно, не объясняет.

Дот вернулась с зубчатым ножом, и Марино, поблагодарив, принялся пилить отбивную. Уэсли ковырял жареную камбалу и слушал, не поднимая глаз от тарелки.

— В общем, получается, улики указывают на то, что девчушку убил Фергюсон. Но конечно, полностью исключить возможность того, что сюда заявился Голт, тоже нельзя. Нет, его я сбрасывать со счетов не стал бы.

— Что еще известно о Фергюсоне? — поинтересовался Уэсли. — Да, ты в курсе, что отпечаток с трусиков, которые на нем были, принадлежит Денизе Стайнер?

— Ну значит, их и украли из ее дома в ночь похищения Эмили. Помнишь, Дениза ведь говорила — она сидела в гардеробной, и ей показалось, что мерзавец рылся в ящиках и что-то прихватил с собой.

— И это, и находка в морозильнике все больше убеждают меня в том, что к Фергюсону нужно приглядеться попристальней, — заметил Уэсли. — Мог ли он встречаться с Эмили прежде?

— По работе он наверняка знал об убийствах в Виргинии, в частности, о деле Эдди Хита, — вставила я. — Возможно, он специально пытался придать своему преступлению сходство с ними. А может быть, наоборот, они подстегнули его воображение и подали ему идею.

— Фергюсон был со сдвигом, — проворчал Марино, отрезая еще кусок, — это точно, но толком его здесь никто не знал.

— А сколько он проработал в бюро расследований штата? — спросила я.

— Почти десять лет. До того был патрульным, а еще раньше служил в армии.

— Разведен? — предположил Уэсли.

— А кто сейчас не разведен?

Уэсли промолчал.

— Дважды. Одна бывшая в Теннесси, другая тут рядом, в Энке. Четверо детей, все уже взрослые, разъехались кто куда.

— И что родные о нем говорят? — поинтересовалась я.

— Слушай, я тут вообще-то не полгода просидел. — Марино снова потянулся за соусом. — Сколько, по-твоему, народа я могу расспросить в день? Да еще дозвониться до них до всех надо. Без обид, но вы двое свалили, и вся эта фигня легла на меня, а сутки, между прочим, ни хрена не резиновые.

— Пит, мы все понимаем, — произнес Уэсли как можно более убеждающим тоном. — Поэтому мы и вернулись. Мы осознаем, что для расследования дела нужно еще много что предпринять. Может быть, даже больше, чем казалось изначально, потому что пока у нас концы с концами не сходятся. Есть по меньшей мере три различных направления разработки, и общего в них я вижу пока мало. Меня сейчас крайне интересует Фергюсон. На него указывают серьезные улики — фрагменты кожи в морозильнике и белье Денизы Стайнер.

— Еще у них тут отличный вишневый пирог, — заметил Марино, смотря на официантку, которая стояла у двери в кухню, готовая броситься к нему по мановению пальца.

— Ты что, постоянно здесь обедаешь? — спросила я.

— Надо же человеку где-то столоваться, верно, Дот? — Он слегка повысил голос, и бдительная Дот была тут как тут.

Мы с Уэсли заказали только кофе.

— О, милочка, неужели с салатом что-то не так? — Она искренне расстроилась, увидев мою нетронутую порцию.

— Салат очень вкусный, — заверила я. — Просто я не голодна.

— Может быть, вам с собой завернуть?

— Нет, спасибо.

Наконец официантка оставила нас в покое, и мы перешли к криминалистике. Уэсли рассказал Марино о клейкой ленте и «флоридской пробке». Мы обсудили эту тему, но вскоре беседа угасла. Принесли пирог, Марино расправился с ним и снова закурил. Идей по поводу огнестойкой ярко-оранжевой ленты и древесной сердцевины у него было не больше, чем у нас.

— Вот ведь чертовщина, — повторил он уже не в первый раз. — Что ж за хренота такая — хоть бы что-нибудь близкое, к чему эти штуки притянуть.

— Ну, — сказал Уэсли, думая, по-видимому, о чем-то другом, — лента довольно-таки необычная, так что кто-нибудь из местных должен ее вспомнить — если она, конечно, отсюда. Но если и нет, уверен, ее происхождение удастся отследить. — Он отодвинулся от стола.

— Это оставьте мне, — сказала я, беря счет.

— «Американ экспресс» здесь не принимают, — предупредил Марино.

— Сейчас без десяти два. — Уэсли поднялся с места. — Встретимся в отеле в шесть и обсудим план дальнейших действий.

— Не хотела тебе напоминать, — сказана я, — но мы живем в мотеле, а не в отеле, и на данный момент ни мне, ни тебе добираться туда не на чем.

— До мотеля я тебя подкину, а там должна ждать твоя машина. Кстати, Бентон, тебе тоже тачку организуем, если нужно, — заявил Марино таким тоном, как будто уже стал новым шефом полиции городка, если не мэром.

— Я пока и сам не знаю, что мне может понадобиться, — ответил Уэсли.

13

В тот же день я отправилась проведать детектива Мота. Состояние его стабилизировалось, его перевели в отдельную палату, но все еще держали под наблюдением. Я не особо ориентировалась в городе, поэтому пришлось довольствоваться тем небогатым ассортиментом цветов в охлаждаемых витринах, которым располагал магазинчик при больнице.

— Детектив Мот? — окликнула я, не решаясь войти в палату.

Он дремал, вытянувшись на кровати и не обращая внимания на орущий телевизор.

— Эй, — произнесла я чуть громче.

Открыв глаза, он спросонок не сразу понял, кто я такая, но, узнав, широко улыбнулся, будто только меня и ждал все это время.

— Господи помилуй, никак доктор Скарпетта. Вот уж не думал, что вы все еще в наших краях.

— Извините, что цветы не очень удачные — тут внизу выбирать особо не из чего. Поставлю вот сюда, ладно?

Я отнесла невзрачные хризантемы и маргаритки в пузатой зеленой вазе к тумбочке, с грустью отметив, что единственный стоявший там букет был еще более жалким, чем мой.

— Тут вот стул, присядьте на минутку, поболтаем.

— Как вы себя чувствуете? — спросила я.

Мот побледнел и осунулся. С какой-то беспомощностью в глазах он бросил взгляд на чудесный осенний пейзаж за окном.

— Стараюсь, как говорится, плыть по течению, — ответил он. — Не знаю, как оно там дальше пойдет, но сейчас вот подумываю заняться тем, что мне по душе, — буду себе рыбачить потихоньку, столярничать. Давно мечтал соорудить какую-нибудь хибарку в глуши, поселюсь там. Еще я тросточки из липы мастерю здорово.

— Детектив Мот, — нерешительно спросила я, боясь разволновать его, — а коллеги вас навещают?

— Ну а как же, — ответил он, не отводя глаз от яркой синевы неба. — Забегали ребята пару раз, звонили.

— И что вы думаете о том, как продвигается расследование?

— Не слишком мне все это нравится.

— Почему?

— Ну, перво-наперво, потому что сам-то я в стороне остался. Ну и потом, как я понял, каждый в свою сторону тянет. Вот я и переживаю.

— Вы занимались делом с самого начала, — напомнила я. — И Макса Фергюсона, должно быть, хорошо знали.

— Видать, не так уж хорошо.

— Вам известно, что он под подозрением?

— Слыхал. Ребята мне все рассказали.

От солнца его глаза стали водянисто-прозрачными. Он несколько раз моргнул, смахивая слезы, выступившие не то от яркого света, не то от нахлынувших эмоций, и снова заговорил:

— Еще я слыхал, что Крида Линдси чуть не с собаками ищут. По мне, как-то не по-людски получается что с тем, что с другим.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

— Ну подумайте сами, доктор Скарпетта, — Макс умер, и в свою защиту сказать ничего не может.

— Не может, — согласилась я.

— А Криду, даже будь он здесь, такая задача и вовсе не под силу.

— Где же он?

— Слыхал, пустился в бега, и это уж не в первый раз. То же было, когда тот парнишка попал под машину и погиб. Все тогда решили, что это дело рук Линдси. Он пропал, потом вдруг снова объявился — да и куда ему еще деваться. После того случая он не вылезает из местного «Гарлема», как у нас его когда-то называли, напивается там вусмерть.

— А где он живет?

— В сторону от дороги на Монтрит, на Радужной горе.

— Боюсь, мне это ни о чем не говорит.

— Как к воротам в Монтрит подъезжать, повернете направо, где дорога в гору идет. Раньше там вообще дыра была, жили одни — ну, деревенщина, как вы бы их назвали. Но за последние двадцать лет кто поуезжал, кто помер, так что теперь вот поселились такие, как Крид. — Мот на минуту замолчал — мысли его блуждали где-то далеко. — Его дом вы сразу заметите — под горкой, у дороги. У него на веранде еще стиральная машина ржавая стоит, а мусор он выбрасывает прямо в лес, с заднего крыльца. — Он вздохнул. — С соображалкой у него всегда было туго, тут и говорить нечего.

— Что вы имеете в виду?

— Да то и имею… Пугается он, если не понимает чего-то, а сейчас как раз такой случай.

— По-вашему, он не причастен к смерти девочки? — спросила я.

Мот прикрыл глаза. Монитор над кроватью показывал ровный ритм сердцебиения, шестьдесят шесть ударов в минуту. Детектив выглядел очень усталым.

— Да, мэм, я и на секунду бы его не заподозрил. Но почему-то же он все-таки удрал, и вот это не выходит у меня из головы.

— Вы же сказали, что он напуган, — вполне веская причина.

— Чует мое сердце, здесь другое что-то. Да только что сейчас проку голову ломать — сделать-то я все одно ничего не могу. Не выстроятся же тут у меня перед дверью все, от кого можно что дельное узнать.

Я не хотела спрашивать, но решила, что это необходимо.

— А капитан Марино? С ним вы не общались?

Мот посмотрел на меня.

— Заходил как-то, принес бутыль бурбона. Я вон туда прибрал, в шкафчик. — Он выпростал руку из-под одеяла и указал пальцем.

Некоторое время мы сидели молча.

— Знаю, что пить мне теперь нельзя, — добавил он.

— Вам следует слушать врачей, лейтенант. Теперь вам предстоит жить с этим, а значит, необходимо отказаться от всего, что довело вас до инфаркта.

— И с куревом тоже придется завязать.

— Вы сможете. Я тоже не думала, что у меня получится.

— Тянет небось?

— К тому, как я себя тогда чувствовала, не тянет точно.

— Так это из-за любого дурмана паршиво себя чувствуешь, но штука-то совсем в другом.

Я улыбнулась.

— Да, все еще тянет. Но теперь уже меньше.

— Питу я так и сказал — не дай Бог и он, как я вот, в больничке будет валяться. Но ему не втолкуешь.

Я с ужасом вспомнила, как пыталась вернуть к жизни Мота, лежавшего на полу и уже посиневшего. То, что Марино ждет тот же исход, не вызывало у меня сомнений — это был лишь вопрос времени. Я подумала о сегодняшней встрече в ресторане, об отбивных, новом костюме и машине, о его странном поведении. Такое впечатление, что он решил, будто вовсе не хочет меня знать, и поэтому старается казаться кем-то другим, неузнаваемым.

— Думаю, Марино просто заработался. Дело такое, что требует напряжения всех сил, — запинаясь, пробормотала я.

— И миссис Стайнер ни о чем другом сейчас и думать не может, да оно и понятно. Будь я на ее месте, тоже, наверное, отдал бы все, что мог.

— А что она отдала? — спросила я.

— У нее ведь денег порядком, — сказал Мот.

— Я догадываюсь. — Мне вспомнился ее автомобиль.

— Она оказала большую помощь следствию.

— Помощь? — переспросила я. — Какую именно, о чем вы?

— Машины — та, на которой Пит разъезжает, например. За них же кто-то должен был заплатить.

— Я думала, они куплены на пожертвования от местного бизнес-сообщества.

— Ну, оно конечно, после миссис Стайнер и другие подтянулись. Все в округе за нее переживают, да и само убийство у людей из головы не идет — никому не хочется, чтобы еще чей-нибудь ребенок пострадал. Я такого за все двадцать два года, что в полиции проработал, не упомню. Ну надо сказать, конечно, и дела такого на моей памяти тоже не было.

— Она действительно оплатила мой автомобиль? — сказала я, с трудом сохраняя ровный тон и не показывая своих эмоций.

— Обе машины от нее, а прочие скинулись на оборудование — ну, там, мигалки, рации, сирены.

— Детектив Мот, — напряженно спросила я, — какую сумму миссис Стайнер передала отделению полиции?

— Тысяч пятьдесят.

— Пятьдесят? — Я не верила своим ушам. — Пятьдесят тысяч долларов?

— Именно так.

— И что, все считают это нормальным?

— Что ж тут такого? Несколько лет назад электрическая компания нам так же машину оплатила, когда им надо было, чтобы мы за трансформаторной будкой приглядывали. А во всяких магазинчиках и кафешках, которые допоздна работают, нам кофе бесплатно наливают, так что мы туда хоть днем, хоть ночью приедем, если понадобится. Тут вся штука в том, что люди помогают нам, а мы помогаем им. И если не злоупотреблять, все идет как надо.

Его твердый взгляд был по-прежнему направлен прямо на меня, а руки мирно покоились поверх одеяла.

— Думаю, в большом городе вроде Ричмонда на этот счет правил побольше.

— Любое пожертвование в пользу полицейского управления Ричмонда свыше двух с половиной тысяч долларов должно быть санкционировано ОП, — объяснила я.

— Я даже не знаю, что такое ОП.

— Особое постановление, принятое городским советом.

— Надо же, какие сложности.

— И тому есть вполне очевидные причины.

— Что ж, наверное, — произнес Мот. Разговор его утомил — видимо, он еще не привык к тому, что не может более доверять собственному телу.

— А на что еще пошли эти пятьдесят тысяч, помимо машин? — спросила я.

— Городу нужен новый шеф полиции. Мне, правду сказать, это не особо по нутру, потому как раньше я тут, считай, и был за главного. Но даже если я еще на что-то и сгожусь, все равно пора уступить место кому-то поопытнее — жизнь теперь не то что раньше.

— Понятно, — протянула я. Ситуация наконец прояснилась, но дело принимало крайне тревожный оборот. — Надо, наверное, дать вам отдохнуть.

— Рад был вас повидать.

Он до боли сжал мою руку, и я ощутила владевшее им безнадежное уныние. Даже если бы Мот сам в полной мере осознавал свои чувства, он, наверное, не смог бы объяснить, чем они вызваны. Тот, кто испытал на себе близость смерти и знает, что однажды его черед все же наступит, уже никогда не станет прежним.

Прежде чем вернуться в мотель, я направилась к Монтриту. Миновав ворота, я развернулась и выбралась через вторую арку обратно на дорогу, пытаясь сообразить, что же мне предпринять. Свернув на обочину, я остановилась. Немногочисленные автомобилисты, проезжавшие мимо, должно быть, принимали меня за очередную туристку, разыскивавшую дом Билли Грэма. С места, где я стояла, открывался отличный вид на поселок, в котором жил Крид Линдси, — можно было даже разглядеть его дом, который легко определялся по белому прямоугольнику допотопной стиральной машины на веранде.

Радужная гора наверняка получила свое имя в такой же погожий октябрьский вечер. Листья всех оттенков желтого, оранжевого и багряного полыхали пожаром в закатных лучах солнца и густо рдели в тени, наползавшей на овраги и лощины. До наступления темноты оставалось всего около часа. Внезапно я заметила дымок, струившийся из скособоченной кирпичной трубы на крыше Крида, и решила отправиться к дому.

Развернувшись задним ходом прямо через проезжую часть, я выехала на другую полосу и свернула на узкую разбитую грунтовку. В клубах рыжей пыли, поднимавшейся за автомобилем, я приближалась к самому, наверное, неприглядному поселку в стране. Дорога, по-видимому, шла до самой вершины холма и там просто обрывалась. По сторонам были разбросаны древние трейлеры с покатыми крышами и ветхие бревенчатые или дощатые некрашеные лачуги, крытые толем и жестью. У домов стояли несколько старых пикапов и что-то неизвестной мне марки с кузовом «универсал» странного изумрудного цвета.

Перед домом Линдси, под деревьями, было пустое пространство, где он, по-видимому, обычно ставил свою машину. Я припарковалась и заглушила двигатель. Некоторое время я просто сидела в машине и смотрела на убогое жилище с полуразвалившейся верандой. Кажется, внутри горел свет, или, может, садящееся солнце так отражалось в окнах. Я пыталась сообразить, умно ли я поступаю, и раздумывала о жившем здесь человеке, который подметал в школе полы и выбрасывал мусор, продавал детям коричные зубочистки и как-то подарил Эмили букетик полевых цветов.

Отправляясь сюда, я прежде всего хотела выяснить, как расположено жилище Крида по отношению к пресвитерианской церкви и озеру Томагавк. На некоторые вопросы ответы я получила, но возникли новые. Я не могла просто так уехать от якобы покинутого владельцем дома, в котором тем не менее топился очаг. Мне не давали покоя слова Мота, и я, конечно же, не забыла о найденных на месте убийства леденцах. Они-то и были главной причиной, по которой меня интересовал уборщик по имени Крид.

На мой настойчивый стук в дверь никто не вышел, хотя мне показалось, что кто-то там, внутри, двигается, и я чувствовала, что за мной наблюдают. Оклики тоже остались без ответа. Слева от меня было грязное, пыльное окно без сетки, сквозь которое в свете небольшой лампы, стоявшей на столе, виднелись только полоска темного дощатого пола и кусочек деревянного стула.

Конечно, зажженная лампа еще не означала, что дома кто-то есть, однако изнутри отчетливо тянуло дымом, а на веранде возвышалась груда свеже-наколотой щепы для растопки. Я постучала снова, и деревянная дверь слегка подалась под моей рукой — похоже, попасть внутрь не составило бы труда.

— Эй! — позвала я. — Есть здесь кто?

В ответ послышался только шум ветвей на ветру. В тени дома с проржавевшей крышей и погнутой телевизионной антенной, состоявшего, по-видимому, всего из одной или двух комнат, было довольно прохладно. Сквозь свежесть осеннего воздуха пробивался слабый запах гнили, плесени и разложения. Под деревьями с другой стороны хибары лежал накопившийся за много лет мусор, по счастью, частично скрытый палой листвой. В основном на глаза попадались рваные бумажные пакеты, пластиковые бутылки из-под молока и стеклянные, с выцветшими этикетками, — из-под колы.

Судя по всему, владелец жилища в последнее время отступил от своей «милой» привычки выбрасывать отходы прямо с заднего крыльца — мусор не выглядел свежим. За этим наблюдением я на секунду отвлеклась и вдруг почувствовала, что позади меня кто-то есть. Ощущение чьего-то взгляда на затылке было таким острым, что у меня мурашки пробежали по телу. Я медленно обернулась.

На дороге, позади моей машины, откуда-то из сгущающихся сумерек появилась девочка. Она замерла на месте с настороженностью дикой лани, пристально следя за мной. По сторонам тонкого бледного личика свисали тусклые каштановые волосы, глаза слегка косили. Ее напряженная неподвижность и длинные тонкие ноги подсказали мне, что стоит спугнуть ее неосторожным словом или движением, как она тут же сорвется с места и только я ее и видела. Девчушка все продолжала смотреть на меня, а я смотрела на нее, как бы признавая необходимость такого взаимного разглядывания. Прошла, казалось, вечность, прежде чем она слегка изменила позу и перестала казаться живым изваянием. Я решилась заговорить.

— Ты мне не поможешь? — произнесла я мягко, но без заискивания.

Она сунула руки без перчаток в карманы темной шерстяной куртки, на несколько размеров меньшей чем нужно. Кроме куртки, на ней были мятые штаны цвета хаки, подвернутые на щиколотках, и порыжевшие от времени кожаные ботинки. На вид она казалась лет тринадцати-четырнадцати, но я могла и ошибиться.

— Я из города, — продолжила я, — и мне очень важно найти Крида Линдси. Он живет здесь — во всяком случае, мне так сказали. Не подскажешь, где его искать?

— Для чё он те? — спросила она пронзительным голоском, напомнившим мне звучание банджо. Я поняла, что разговор предстоит непростой.

— Мне нужна его помощь, — медленно и раздельно произнесла я.

Она переместилась на несколько шагов ближе, не сводя с меня глаз, прозрачных и заметно косящих, как у сиамской кошки.

— Я знаю — он думает, что его хотят поймать, — продолжала я абсолютно ровным тоном. — Но я не из тех людей, которые за ним охотятся. Я ни за кем не охочусь и не сделаю ему ничего плохого.

— Как тя звать?

— Меня зовут доктор Кей Скарпетта, — ответила я.

Она так уставилась на меня, будто я только что открыла ей какую-то страшную тайну. Мне пришло в голову, что она, если и слышала когда-нибудь слово «доктор», вероятно, никогда не встречала доктора женского пола.

— Я доктор медицины, врач — ты знаешь, что такое «врач»? — спросила я.

Она перевела взгляд на мою машину, как будто та противоречила моим словам.

— Есть такие врачи, которые помогают полиции, когда с кем-нибудь случится беда. Вот я как раз такой врач, — объяснила я. — Я приехала сюда помогать полиции. Поэтому у меня такая машина. Мне ее дали полицейские, потому что я нездешняя. Я живу в Ричмонде, в Виргинии.

Она снова поглядела на машину, и я в отчаянии умолкла. Наверняка я сказала что-то лишнее и все испортила. Теперь мне ни за что не разыскать Крида Линдси. Только полная идиотка могла надеяться найти общий язык с человеком, о котором ничего не знает и которого не в состоянии понять.

Я уже почти решила, что надо садиться за руль и уезжать, как девочка вдруг подошла ко мне, взяла за руку, потянула к машине и показала на мою черную медицинскую сумку, лежавшую на пассажирском сиденье.

— Это моя медицинская сумка, — сказала я. — Достать?

— Ага, бери с собой, — подтвердила она.

Я открыла дверь и взяла сумку, решив, что девочке просто любопытно. Она, однако, потащила меня дальше по немощеной улице, целенаправленно шагая к вершине холма. Ладонь, крепко сжимавшая мою руку, была сухой и шершавой, как листья кукурузного початка.

— Как тебя зовут? — спросила я, карабкаясь в гору и едва поспевая за ней.

— Дебора.

Я заметила, что у нее плохие зубы. Она была очень худой и выглядела слишком взрослой для своего возраста — несомненно, следствие хронического недоедания и неправильного питания. Я часто встречала такое там, где пища не считалась чем-то само собой разумеющимся. Наверняка в семье Деборы, как и во многих других, с которыми я сталкивалась в неблагополучных, трущобных районах, употребляли в основном высококалорийные, но непитательные продукты, которые можно приобрести на продовольственные талоны.

— Дебора, а дальше как? — спросила я. Мы подошли к крохотному домику, сколоченному из горбылей и обрезков с лесопилки и обитому толем, которому кое-где попытались придать вид кирпичной кладки.

— Дебора Уошберн.

Я поднялась вслед за ней по шатким ступеням на обветшалую веранду, где лежали дрова и стояло кресло-качалка, бывшее когда-то бирюзовым. Она открыла дверь, которую так давно не красили, что первоначальный цвет не поддавался определению, и потянула меня внутрь. Войдя, я сразу поняла, зачем она притащила меня сюда.

С лежавшего на полу голого матраса на меня уставились две не по возрасту серьезные мордашки. Сидевший на том же матрасе мужчина пытался зашить рану на большом пальце правой руки обычной иголкой и ниткой и уже сделал пару стежков. Из пальца на специально подстеленное на колени тряпье капала кровь. Рядом с матрасом стоял стеклянный кувшин, наполненный до половины какой-то прозрачной жидкостью — вряд ли водой. Какой-то миг мы с незнакомцем глядели друг на друга при свете торчавшей под потолком лампочки.

— Вот те доктор, — объявила Дебора.

Высокий, слегка обрюзгший мужчина продолжал смотреть на меня. На вид ему было лет тридцать или немногим больше. Длинные черные волосы падали на глаза, нездорово бледная кожа как будто никогда не знала солнца. От него исходил запах застарелого бриолина, пота и алкоголя.

— Где взяла ее? — спросил он девочку.

Дети, лежавшие на матрасе, безучастно пялились в телевизор. Кроме него и одной-единственной лампочки, никаких других электроприборов мне заметить не удалось.

— Она тя искала, — ответила девчушка, и я с удивлением поняла, что передо мной Крид Линдси.

— Чё сюда привела? — В голосе Линдси не звучало ни испуга, ни волнения.

— У тя рука болит.

— Как вы порезались? — поинтересовалась я, открывая сумку.

— Об нож.

Я осмотрела палец — нож снял приличный кусок кожи.

— Наложить шов — не лучшее решение в такой ситуации, — заметила я. Из сумки я вынула местный антисептик, стерильный пластырь и медицинский клей на бензойной основе. — Когда это произошло?

— Днем, как пришел. Банку взрезал.

— Вы не помните, когда вам последний раз делали противостолбнячный укол?

— Не.

— Завтра обязательно нужно пойти и привиться. Я могла бы сама вас уколоть, но у меня нет с собой вакцины.

Под его взглядом я обошла весь дом, пытаясь отыскать бумажные полотенца. На кухне была только печка, топившаяся дровами, и рукомойник с ручным насосом. Кое-как ополоснув руки и стряхнув с них воду, я опустилась рядом с Кридом на колени и взяла в руки мускулистую заскорузлую ладонь с грязными обломанными ногтями.

— Будет немного больно, — предупредила я. — Я тут ничем помочь не смогу, так что если у вас есть свои средства — вперед.

Я выразительно посмотрела на кувшин. Линдси тоже взглянул на него, потом поднес ко рту и сделал глоток. Уж не знаю, что за пойло там было — кукурузный самогон или что-то другое, но на глазах у Крида выступили слезы. Я подождала, пока он глотнет еще, потом обработала рану и закрепила кожу с помощью клея и пластыря. Только когда я закончила, Линдси наконец расслабился. Я замотала палец обычным бинтом, пожалев, что не захватила эластичный.

— А где ваша мама? — спросила я Дебору, убирая упаковки из-под лекарств и иглу в сумку — контейнера для мусора в доме тоже не обнаружилось.

— В «Бургер Кинг».

— Она там работает?

Девочка кивнула. Один из малышей, поднявшись с матраса, переключил на другой канал.

— Вы — Крид Линдси? — спросила я своего пациента, стараясь не выдать своих эмоций.

— А чё? — прозвучало в ответ с тем же выговором, что и у девочки. Мне Линдси совсем не показался таким уж умственно неполноценным, каким его описывал лейтенант Мот.

— Мне нужно поговорить с ним.

— Для чё?

— Я не считаю, что он как-то причастен к тому, что случилось с Эмили Стайнер. Но мне кажется, ему известно то, что поможет нам найти настоящего преступника.

Он снова потянулся к кувшину.

— Чё ему знать-то?

— Думаю, об этом надо спросить его самого, — ответила я. — По-моему, ему нравилась Эмили, а из-за того, что случилось, ему теперь очень плохо. А когда ему плохо, он сбегает ото всех, вот как сейчас, — особенно если боится, что ему грозит опасность.

Крид уставился на кувшин, слегка покручивая его в руке.

— У него об тот вечер с ней никаких дел не было.

— В тот вечер? — переспросила я. — Вы имеете в виду, когда она пропала?

— Он видал, как она шла с гитарой, притормозил «привет» сказать. Но больше никаких. Ни подвезти, ничё.

— А он предлагал ее подвезти?

— Не, не стал. Она б все одно не поехала.

— Почему вы думаете, что она бы не согласилась?

— Она его нисколь не любила. Нисколь не любила Крида, даром что он ей гостинцы носил. — Его нижняя губа задрожала.

— Мне говорили, что он очень хорошо к ней относился. Собирал для нее цветы. Дарил конфеты.

— Не, конфеты не. Она б все одно не взяла.

— Она не взяла бы у него конфет?

— Не взяла б. Даже своих любимых, какие у других брала.

— Коричные «бомбочки»?

— Рен Максвелл у меня на зубочистки их меняет. Я видал, как он сунул ей такую.

— А тем вечером она домой одна возвращалась?

— Одна.

— Где именно вы ее встретили?

— На дороге. От церкви, никак, в миле.

— Значит, она шла не по тропинке вдоль озера?

— Не, по дороге. Темно было.

— А другие дети из молодежного клуба?

— Те позадь шли — ну, которых я видал. Трое, может, четверо. Она быстро так идет и все плачет. Ну, я остановился — чё ж она плачет. А она все одно идет, ну я дальше и поехал. Потом все глядел за ней, как оно там дальше будет — может, стряслось чё.

— Почему вы так подумали?

— Дак плакала она.

— И вы провожали ее до самого дома?

— Угу.

— То есть вы знаете, где она живет?

— Чё ж не знать.

— И что случилось потом? — спросила я. Теперь я понимала, почему его разыскивает полиция. А услышь они то, что он рассказывал мне сейчас, их подозрения только укрепились бы.

— Видал, как она в дом вошла.

— А она вас видела?

— Не. Я фары не включал.

«О Господи!» — подумала я.

— Крид, вы понимаете, почему вами интересуется полиция?

Он опять взболтал свое пойло, глядя на него скошенными к переносице глазами — необычного светло-коричневого цвета с зеленоватыми крапинками.

— Я ничё плохого ей не делал, — ответил Крид, и я поняла, что он говорит правду.

— Вы просто следили за ней, потому что увидели, что она плачет, — сказала я. — А вам было небезразлично, что с ней.

— Увидал, что плачет, да. — Он еще глотнул из кувшина.

— Вы знаете то место, где ее нашли? Ну, где рыбак обнаружил ее тело?

— Знаю.

— Вы туда ходили?

Он ничего не ответил.

— Вы были там и оставили для нее леденцы. Уже после того, как она умерла.

— Туда много кто ходил. Всё смотрели. А ейная родительница туда не идет.

— Вы имеете в виду ее мать?

— Не идет она туда.

— Вас там кто-нибудь видел?

— Не.

— Вы оставили для нее конфеты. Подарок.

У него снова задрожала губа, а на глазах появились слезы.

— Да, оставил ей банбочки.

— Почему именно там? Почему не на ее могиле?

— Не хотел, чтобы увидал кто.

— Почему?

Он молчал, уставившись на кувшин, но я и так все поняла. Нетрудно было представить, какими обидными кличками награждают его школьники, как они хихикают и ухмыляются у него за спиной, пока он с утра до вечера метет коридоры. А уж если покажется, что у него возникла к кому-то симпатия… Например, к Эмили, которой нравился Рен.

На улице уже совсем стемнело. Дебора, двигаясь по-кошачьи бесшумно, проводила меня до машины. Я чувствовала физическую боль в груди — как будто сильно потянула мышцу. Мне очень хотелось чем-то помочь девчушке, может быть, дать денег, но я знала, что делать этого не стоит.

— Последи, чтобы он поаккуратнее с рукой обращался и чтобы на рану не попала грязь, — сказала я ей, открывая дверцу «шевроле». — Ему надо показаться врачу. У вас здесь есть врач?

Она помотала головой.

— Попроси маму, пусть она кого-нибудь найдет. На работе спросит, там ей подскажут. Сделаешь?

Она посмотрела на меня и взяла меня за руку.

— Дебора, позвони мне в «С-Путник». Номера я не знаю, но он наверняка есть в телефонной книге. Вот моя карточка, чтобы ты знала, кого спросить.

— Телефона нету, — ответила она, пристально глядя на меня и не отпуская мою руку.

— Я знаю, что нет. Но если нужно позвонить куда-то, можно ведь воспользоваться таксофоном, так?

Она кивнула.

По склону холма въезжала машина.

— Это мама.

— Дебора, сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— Ты ходишь в школу здесь, в Блэк-Маунтин? — спросила я, пытаясь скрыть шок оттого, что она, оказывается, была одного возраста с Эмили.

Она опять кивнула.

— А ты знала Эмили Стайнер?

— Ейный класс вперед нашего.

— То есть ты учишься на год младше?

— Да. — Она выпустила мою руку.

Древний полуразвалившийся «форд» с выключенными фарами прогромыхал мимо. Смотревшую в нашу сторону женщину с убранными в сеточку волосами я видела всего секунду, но в память мне врезалась невыразимая изнеможенность ее безвольного лица с ввалившимся ртом. Дебора вприпрыжку бросилась к матери, а я села в машину и захлопнула дверцу.

Вернувшись в мотель, я долго отлеживалась в горячей ванне, потом подумала, что нужно что-нибудь съесть, и взяла меню для заказов в номер. Через некоторое время я поняла, что просто сижу, бессмысленно уставившись в список, и решила лучше почитать. В половине одиннадцатого меня разбудил телефонный звонок.

— Да?

— Кей? — Звонил Уэсли. — Есть разговор. Очень важный.

— Сейчас приду.

Я тут же вышла и постучала в его дверь.

— Это Кей, — сказала я.

— Секунду, — прозвучал из номера его голос.

Чуть помедлив, он открыл дверь. Судя по его лицу, случилось действительно что-то серьезное.

— В чем дело? — спросила я, входя.

— Люси.

Он закрыл дверь. Судя по разбросанным по столу заметкам на клочках бумаги, весь день Бентон провел на телефоне. Рубашка у него выбилась из брюк, галстук валялся на кровати.

— Она попала в аварию, — произнес он.

— Что?! — У меня внутри все оборвалось.

Бентон, тоже явно не в себе, захлопнул приоткрывшуюся было дверь.

— Что с ней? — спросила я, ничего не соображая.

— Авария случилась сегодня вечером, на Девяносто пятой автотрассе, недалеко от северного въезда в Ричмонд. Люси, видимо, была в Квонтико, оттуда поехала перекусить и уже возвращалась домой. В северной части штата есть ресторанчик, где стейки подают, — вот туда она заезжала. Потом останавливалась в Ганновере, зашла в оружейный магазин, а вскоре после этого и произошла авария, — рассказывал он, меряя шагами комнату.

— Бентон, что с ней? — Меня как будто сковало, я не могла даже двинуться с места.

— Она в клинике медицинского колледжа. Авария была серьезной.

— О Боже!

— У поворота на Эттли и Элмонт Люси, видимо, вылетела на обочину и, пытаясь вернуться на дорогу, слишком резко крутанула руль. Полицейские определили по номерам, что машина твоя, позвонили к тебе в офис. Секретарь передала Филдингу, а он позвонил мне — не хотел, чтобы ты узнала обо всем по телефону. Ну, вернее, побоялся, что ты не то подумаешь, если услышишь об аварии от патологоанатома…

— Бентон!

— Извини. — Он положил руки мне на плечи. — Господи, не умею я говорить таких вещей, когда это касается… Ну, в общем, тебя. У нее несколько ранений и сотрясение мозга. Ей чертовски повезло, что она вообще выжила — машина несколько раз перевернулась. От твоего «бенца» почти ничего не осталось. Чтобы вытащить Люси, пришлось разрезать кузов. В больницу ее доставили на вертолете. Честно говоря, те, кто видел разбитую машину, не верили, что водитель остался в живых. То, что она уцелела, просто чудо.

Я закрыла глаза и опустилась на край кровати.

— Она пила перед этим? — спросила я.

— Да.

— И что теперь будет?

— Завели дело об управлении автомобилем в состоянии опьянения. В больнице у нее взяли кровь на алкоголь, и уровень оказался выше нормы — не знаю точно на сколько.

— Больше никто не пострадал?

— Нет, другие машины не задело.

— Слава Богу.

Бентон присел рядом и начал осторожно массировать мне шею.

— Вообще удивительно, как она столько проехала и никуда не врезалась. Выпила она, видимо, немало. — Он полуобнял меня одной рукой и притянул к себе. — Я уже заказал тебе билеты на самолет.

— А что она делала в оружейном магазине?

— Покупала пистолет, «зиг-зауэр П230». Его нашли в машине.

— Надо лететь в Ричмонд прямо сейчас.

— Раньше утра все равно самолетов нет, Кей. Это может подождать.

— Мне холодно, — сказала я.

Уэсли накинул мне на плечи пиджак. Меня начал бить озноб. Ужас, который вызвало у меня выражение лица Бентона и его напряженный тон, воскресил в моей памяти его звонок, когда он сообщил мне про Марка.

Той ночью, едва услышав по телефону голос Уэсли, я сразу поняла, что случилось что-то ужасное. Он путано объяснял про взрывы на лондонском вокзале, про то, что Марк оказался рядом с бомбой, случайно, что не он был мишенью и что он погиб. Горе обрушилось на меня как припадок, сотрясавший все мое существо. Подобного чувства опустошенности я не испытывала даже после смерти отца… Впрочем, тогда я была слишком мала и не могла полностью все осознать. Стоя рядом с рыдавшей мамой, я чувствовала только какую-то потерянность.

— Все будет хорошо, — произнес Уэсли и налил мне выпить.

— Хоть что-нибудь еще известно?

— Нет, Кей, ничего. Вот, это тебе поможет. — Он протянул мне стакан с неразбавленным скотчем.

Будь у меня под рукой сигарета, я закурила бы не задумываясь — просто сжала бы в губах и поднесла зажигалку. И плевать на все зароки не возвращаться к дурной привычке.

— А кто ее лечащий врач, не знаешь? Где у нее травмы? А подушки безопасностисработали?

Уэсли снова начал массировать мою напряженную шею, не говоря ни слова — он уже ясно дал понять, что больше ничего не знает. Я залпом выпила скотч — сейчас мне это было просто необходимо.

— Значит, я тогда утром полечу, — произнесла я.

Его пальцы поднялись выше, к затылку, забрались в волосы. Я почувствовала приятное расслабление. Не открывая глаз, я начала рассказывать, чем занималась сегодня: как ездила в больницу к Моту, как отправилась на Радужную гору, как встретилась с Деборой и Кридом. Передала слова Линдси о том, что Эмили Стайнер, возвращаясь с собрания молодежного клуба, шла не по короткой дороге вдоль озера.

— У меня просто сердце разрывалось, когда он говорил, — я как будто увидела все своими глазами, — продолжала я, вспоминая дневник Эмили. — Они с Реном уговорились встретиться пораньше, только он, конечно, не пришел, а потом за весь вечер ни разу не взглянул в ее сторону. Она наверняка еле высидела до конца собрания и убежала первой, никого не дожидаясь, — не хотела показывать всем свою боль и унижение. По дороге наткнулась на Крида, который заметил, что девочка чем-то расстроена, и проследил, чтобы она благополучно добралась до дома. Линдси любил ее издалека, как она Рена. А теперь она мертва, убита, замучена. Страдания любящих, которым не отвечают взаимностью, как будто переходят от одного человека к другому.

— Так и происходят убийства.

— Где Марино?

— Не знаю.

— Он ищет не там, где надо, и сам прекрасно это осознает.

— По-моему, между ним и Денизой Стайнер что-то есть.

— Тут и сомнений быть не может.

— Его несложно понять. Он одинок, с женщинами не везет — с тех пор, как от него ушла Дорис, у него не было даже намека на отношения. А ей сейчас просто необходимо надежное мужское плечо. Израненное самолюбие на такие вещи отзывчиво.

— Кажется, она к тому же довольно обеспеченная женщина.

— Да.

— Но откуда у нее деньги? Ее покойный муж, если я не ошибаюсь, работал учителем.

— Насколько я понимаю, он происходил из богатой семьи — они занимались нефтью или еще чем-то на Западе. Кей, тебе придется дать подробные показания о твоем разговоре с Кридом Линдси. И подозрения в его адрес, боюсь, только усилятся.

Это было очевидно.

— Я понимаю твои чувства, Кей. В то же время твой рассказ нисколько меня не успокаивает. Мне, например, не нравится, что Линдси следовал за Эмили с выключенными фарами, что знал, где она живет, что был хорошо осведомлен о ее школьных делах. Однако больше всего меня тревожит его появление на месте, где обнаружили тело, и оставленные там леденцы.

— А как же фрагменты кожи у Фергюсона в морозильнике? Как сюда вписывается Крид Линдси?

— Все очень просто. Кожу туда мог положить как сам Фергюсон, так и кто-то другой. И я думаю, Фергюсон тут ни при чем.

— Почему?

— Он не подходит по психологическому профилю. Ты и сама это понимаешь.

— А Голт?

Уэсли не ответил. Я взглянула на него, чувствуя, что за его молчанием что-то кроется. Мало-помалу я училась следовать вдоль прохладных стен лабиринта его разума.

— Ты чего-то недоговариваешь, — сказала я.

— Получен звонок от британских коллег. Похоже, Голт снова взялся за свое, на этот раз в Лондоне.

Я прикрыла глаза.

— О Господи!

— Убит мальчик четырнадцати лет. Убийство произошло несколько дней назад.

— Есть параллели с делом Эдди Хита?

— Вырезанные следы укусов. Огнестрельное ранение головы. Тело оставлено на виду. Так что все сходится.

— Но это еще не значит, что Голт не мог побывать и здесь, в Блэк-Маунтин, — заметила я. Меня охватили сомнения.

— Да, пока ничто не указывает на обратное. Он действительно мог быть где угодно, но я не уверен, что он вообще имеет отношение к убийству Эмили. Конечно, общих черт с делом Хита много, но различий тоже хватает.

— Различия есть, потому что здесь у нас совершенно другой случай, — сказала я. — И я не думаю, что Крид Линдси мог специально подложить такую улику Фергюсону.

— Послушай, мы ведь не знаем, как она там оказалась. Может быть, кожу оставили у Фергюсона на крыльце. Он обнаружил ее по приезде из аэропорта и убрал в холодное место, как любой следователь на его месте. А на то, чтобы кому-нибудь сообщить, ему уже не хватило времени.

— Думаешь, Крид нарочно выжидал, когда Фергюсон вернется, чтобы подкинуть ему фрагменты тканей?

— Скорее всего полиция решит, что это сделал именно Линдси.

— Но зачем?

— Из раскаяния.

— А Голт мог их подбросить, просто чтобы заморочить нам голову.

— Согласен.

— Если убийца Крид, — сказала я, поразмыслив, — то как объяснить отпечаток пальца Денизы Стайнер на трусиках с тела Фергюсона?

— Вероятно, у Фергюсона был своеобразный фетиш — надевать женское белье, занимаясь самоудовлетворением. Может быть, он украл их, когда работал над делом: он ведь все время появлялся в доме Стайнеров, так что это не составило бы труда. Возможно даже, именно вещи, связанные с преступлением, подхлестывали его фантазию.

— Ты действительно склоняешься к такой версии?

— Я пока и сам не знаю. Все это я сейчас тебе выкладываю, потому что хорошо представляю дальнейшее развитие событий и реакцию Марино. Крид Линдси находится под подозрением. Его признания, что он следовал по дороге за Эмили Стайнер, уже достаточно для обыска его жилья и машины. Если мы хоть что-нибудь найдем, а миссис Стайнер покажется, что внешностью или голосом Линдси походит на вломившегося в дом преступника, ему будет предъявлено обвинение в убийстве с отягчающими обстоятельствами.

— А что насчет обнаруженных улик? — спросила я. — Криминалистам удалось установить что-то еще?

Уэсли поднялся и, заправляя рубашку, ответил:

— Оранжевую клейкую ленту проследили до тюрьмы в Аттике, штат Нью-Йорк. По-видимому, тамошней администрации надоело, что лента постоянно уходит «налево», и они решили заказать специальную, которую украсть сложнее, потому и выбрали такой оттенок — кстати, под цвет униформы заключенных. Из-за того, что ленту использовали в исправительном учреждении, в том числе, например, для починки матрасов, немаловажным качеством была огнестойкость. На «Шаффорд миллс» изготовили всего одну такую партию, в восемьдесят шестом — кажется, около восьмисот рулонов.

— Очень странно.

— Что касается вещества, обнаруженного на клеящей поверхности полос, которыми опутали мать, — это действительно мебельный лак, и он совпадает с тем, которым покрыт комод в ее спальне. В общем-то ничего удивительного, раз преступник связывал миссис Стайнер именно там. Так что информация, можно считать, бесполезная.

— Голт в Аттике не сидел, так ведь? — спросила я.

Уэсли, стоя перед зеркалом, повязывал галстук.

— Нет. Но он мог раздобыть ленту каким-то другим способом. Например, получить от кого-нибудь. Он ведь водил близкую дружбу с одной из охранниц тюрьмы штата в Ричмонде — той, которую потом убил. Думаю, стоит проверить этот вариант, вдруг часть партии каким-то образом попала туда.

— Мы что, идем куда-то? — спросила я, видя, как он кладет в задний карман чистый платок и опускает пистолет в поясную кобуру.

— Я веду тебя ужинать.

— А если я не пойду?

— Куда ты денешься.

— Надо же, какая самоуверенность.

Он наклонился и поцеловал меня, забирая свой пиджак.

— Не хочу, чтобы ты оставалась сейчас одна. — Костюм сразу преобразил его, придав обычную строгую элегантность и солидность.

Мы отыскали большое, ярко освещенное придорожное кафе, где подавали все — от гигантских стейков на косточке до китайской еды в огромном ассортименте. Я не очень хорошо себя чувствовала, поэтому заказала только куриный бульон с яйцом и рис на пару. Дальнобойщики в джинсах и грубых ботинках, наваливавшие на тарелки мясо на ребрышках, свинину и креветок с густым оранжевым соусом, смотрели на нас как на пришельцев с другой планеты. Предсказания, попавшиеся нам в печенье, предупреждали меня о ненадежных друзьях, а Уэсли сулили скорую женитьбу.

В мотеле, куда мы вернулись в первом часу, нас ждал Марино. Мы собрались в номере Уэсли, и я рассказала Питу, что мне удалось узнать.

— Нечего тебе там было делать, — недовольно буркнул он. — Допрашивать людей — не твоя забота.

— В мои полномочия входит расследование обстоятельств насильственной смерти в полном объеме, в том числе опрос свидетелей. Слышать такое от тебя просто смешно — мы не первый год вместе работаем.

— Пит, мы одна команда, — сказал Уэсли. — Для этого и создаются следственные группы, и именно поэтому мы здесь. Слушай, не подумай, что я тут власть проявляю, но вот курить в моем номере не надо.

Марино сунул сигареты и зажигалку в карман.

— Дениза сказала, что Эмили жаловалась ей на Крида.

— А она в курсе, что Линдси разыскивает полиция? — спросил Уэсли.

— Ее сейчас нет в городе, — уклончиво ответил Марино.

— Где же она?

— У нее сестра в Мэриленде приболела, и Дениза на какое-то время уехала туда. По-моему, Эмили побаивалась Крида.

Я увидела Крида сидящим на матрасе и зашивающим себе палец, вспомнила его скошенные глаза и бледное одутловатое лицо. Действительно, одиннадцатилетняя девочка вполне могла счесть его внешность устрашающей.

— Согласна, выяснить удалось далеко не все, — начала я.

— Ага, но так, по большей-то части, мы уже в деле разобрались, — с издевкой заметил Марино.

— Считать Крида убийцей — просто бессмыслица, — сказала я.

— А вот я смысла в этом вижу все больше и больше.

— Интересно, у него есть телевизор? — спросил Уэсли.

— Ну, люди там, конечно, живут бедно, но уж без телевизоров точно не сидят.

— Крид мог узнать все о деле Эдди Хита из криминальных передач — в некоторых были подробные сюжеты.

— Как же, «в некоторых» — шумиху подняли на всю страну, — проворчал Марино.

— Ладно, пора ложиться, — сказала я.

— Ну, не буду мешать. — Марино поднялся со стула, глядя на нас обоих. — Вы уж простите, не хотел вас задерживать.

— Мне надоели твои намеки, — ответила я, закипая.

— Я, по-твоему, намекаю? Да я, черт побери, открытым текстом говорю, как оно есть.

— Давайте не будем, — спокойно сказал Уэсли.

— Нет, будем. — Усталость, стресс и выпитый скотч подогревали мою решимость. — Разберемся с этой проблемой раз и навсегда, пока мы здесь, раз она касается всех троих.

— Уж куда там, — бросил Марино. — Отношения тут только одни, и я до них никаким боком не касаюсь. А уж что я об них думаю — дело мое, имею право.

— Ты заранее уверен в своей правоте и только себя и слышишь! — яростно выкрикнула я. — Ведешь себя как тринадцатилетний мальчишка.

— Что за хрень ты несешь! — Лицо Марино потемнело.

— Твоя ревность, твой собственнический характер меня просто бесят.

— Ага, «ревность». Размечталась.

— Марино, какого черта? Ты хочешь, чтобы между нами все было кончено?

— А что, между нами что-то есть?

— Конечно, есть.

— Уже поздно, — примирительно сказал Уэсли. — Все устали, все немного не в себе. Кей, сейчас не время…

— Другого не будет, — отрезала я. — Марино, я, черт побери, о тебе же забочусь, но ты сам меня отталкиваешь. Оттого, что с тобой происходит, у меня волосы дыбом встают. Ты, по-моему, вообще не понимаешь, во что ввязываешься.

— А теперь послушай меня. — Пит взглянул на меня почти с ненавистью. — Не тебе меня учить. Во-первых, ни хрена ты не знаешь. А во-вторых, я по крайней мере в чужую койку не лезу.

— Хватит! — резко оборвал его Уэсли.

— Точно, хватит с меня, мать вашу! — Марино вылетел из номера, хлопнув дверью с такой силой, что слышно было на весь мотель.

— Господи! — выдохнула я. — Какой ужас.

— Он так взбесился, потому что ты его отвергла, Кей.

— Да не отвергала я его.

Уэсли возбужденно расхаживал по комнате.

— Я, конечно, знал, что он к тебе привязан, что все эти годы ты была ему небезразлична, но я и понятия не имел, что все настолько серьезно. Не мог и представить!

Я молчала, не зная, что сказать.

— Он ведь не идиот, ясно, что рано или поздно догадался бы. Мне и в голову не приходило, что он вот так отреагирует…

— Мне пора ложиться, — снова повторила я.

Я ненадолго заснула, но что-то меня разбудило, и сна как не бывало. Смотря в темноту, я думала о Марино и о том, что со мной творится. Меня почему-то совсем не волновало то, что у меня роман с женатым мужчиной. Я понимала, что Марино наши отношения с Уэсли задевают сверх всякой меры, но Пит никогда не вызывал у меня романтических чувств. Надо было как-то сказать ему об этом, однако я даже представить себе не могла подобный разговор.

Поднявшись в четыре, я уселась на холодной веранде и стала смотреть на звезды. Прямо над головой сиял ковш Большой Медведицы, и мне вспомнилось, как Люси совсем еще малышкой боялась, что из него польется вода, если долго под ним стоять. В памяти встала точеная фигурка и чудесные зеленые глаза моей племянницы… Я вспомнила, как Люси смотрела на Кэрри Гретхен. Этот взгляд не давал мне покоя. Все в последнее время шло как-то не так.

14

Люси лежала в общей палате, и сначала я прошла мимо, даже не узнав племянницу в таком виде — слипшиеся в сосульки, багрово-красные от крови волосы, вокруг глаз синяки. Она вытянулась на кровати и из-за лекарств находилась в полузабытьи. Я подошла к ней и взяла за руку.

— Люси?

Она чуть приоткрыла глаза.

— Привет, — вяло произнесла она.

— Как ты себя чувствуешь?

— Да ничего. Прости, тетя Кей. На чем ты добралась?

— Взяла машину напрокат.

— Какую?

— «Линкольн».

— И по-любому с подушками безопасности по обеим сторонам. — Она слабо улыбнулась.

— Люси, что с тобой произошло?

— Я помню только ресторан. А потом уже сразу приемный покой, и мне накладывают швы на голову.

— У тебя сотрясение мозга.

— Говорят, вроде бы я стукнулась головой о крышу, когда машина перевернулась. Мне так стыдно из-за твоего «бенца». — Ее глаза наполнились слезами.

— Только не переживай. Он того не стоит. Ты хоть что-нибудь помнишь о самой аварии?

Покачав головой, она потянулась за салфеткой.

— А об ужине, о том, как заезжала в оружейный магазин?

— Откуда ты знаешь? А, ну да. — Веки у нее тяжелели, и она едва не отключилась. — В ресторан я приехала в четыре.

— Ты с кем-то там встречалась?

— С другом. В семь отправилась сюда.

— Ты много выпила, — сказала я.

— Я как-то не заметила, что перебрала. Понятия не имею, почему я съехала с дороги, но, думаю, что-то случилось.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама не знаю. Не могу вспомнить, но что-то такое было.

— А оружейный магазин? Ты помнишь, как заходила туда?

— Я не помню только, как уезжала.

— Люси, ты купила полуавтоматический пистолет тридцать восьмого калибра. Это ты помнишь?

— Я знаю, что за ним я туда и ездила.

— То есть ты не совсем трезвой поехала в оружейный магазин? Можешь объяснить, о чем ты вообще думала?

— Я не хотела оставаться у тебя дома одна, без защиты. Пит мне посоветовал этот пистолет.

— Марино? — изумленно спросила я.

— Да. Я ему на днях звонила. Он сказал, что мне нужен «зиг» и что покупать лучше всего в том магазине в Ганновере.

— Марино ведь сейчас в Северной Каролине, — заметила я.

— Ну и что? Я набрала ему на пейджер, и он мне перезвонил.

— У меня ведь есть дома оружие. Почему ты меня не спросила?

— Хотела свой собственный, я уже достаточно взрослая. — Глаза Люси закрылись сами собой.

Перед уходом я разыскала на этаже ее лечащего врача, совсем юнца. Он говорил со мной так, будто я была взволнованной тетушкой или мамашей, которая не отличает почек от печени. Я молча и не меняя выражения лица выслушала его отрывистые объяснения о том, что сотрясение — это, грубо говоря, повреждение мозга в результате сильного удара. Когда проходивший мимо студент, которого я как-то консультировала, поздоровался со мной, назвав мою фамилию, мой собеседник вспыхнул и сконфуженно умолк.

Из клиники я отправилась на работу, где не появлялась уже больше недели. На столе у меня царил сущий кошмар, я даже не думала, что все будет настолько ужасно. Следующие несколько часов я провела, разбирая накопившиеся бумаги и одновременно пытаясь связаться с полицейским, занимавшимся аварией Люси. Я оставила ему сообщение, а потом перезвонила Глории Лавинг.

— Удалось что-нибудь узнать? — спросила я.

— Надо же, мы разговариваем уже второй раз за неделю. Неужели нас снова отделяет только одна улица?

— Да. — Я не смогла удержаться от улыбки.

— Пока ничего, Кей, — сказала она. — Никаких записей о Мэри-Джо Стайнер, умершей в Калифорнии в результате СВДС. Сейчас пытаемся проверить несколько других кодов. А ты не можешь узнать дату и место смерти?

— Попробую уточнить, — пообещала я.

Я хотела набрать номер Денизы Стайнер, но кончилось все тем, что я просто сидела и смотрела на телефон. Когда я уже почти решилась, мне перезвонил Рид, тот самый сотрудник полиции штата, который был мне нужен.

— Не могли бы вы переслать мне по факсу отчет о происшествии? — попросила я.

— Вообще-то все это добро вам надо искать в ганноверском отделении.

— Насколько я поняла, авария произошла на Девяносто пятой, — заметила я. Федеральные автотрассы на всем их протяжении относятся к юрисдикции штатов.

— Сразу после меня подкатил Синклер и согласился подсобить немного. Я, как определил по номерам владельца, решил, что надо получше проверить информацию.

Странно, но до сих пор мне и в голову не приходило, что это обстоятельство может вызвать среди полицейских переполох.

— Подскажите, пожалуйста, имя Синклера, — обратилась я к нему.

— Вроде инициалы у него Э. Д.

Мне повезло — Эндрю Д. Синклер, которому я тут же позвонила, оказался на рабочем месте. Он сообщил мне, что Люси, управляя автомобилем на высокой скорости, стала участницей дорожного происшествия, не повлекшего повреждения иных транспортных средств. Происшествие имело место на южном отрезке Девяносто пятой автомагистрали непосредственно у северной границы округа Генрико.

— Насколько высокой была скорость?

— Семьдесят миль в час.

— А тормозной путь вы измеряли?

— Да, следы покрышек тянулись на тридцать два фута от места, где она начала экстренное торможение, и до съезда на обочину.

— Но почему она резко затормозила?

— Мэм, она ехала с превышением, да еще и под мухой. Возможно, просто отключилась на секунду, очнулась, а прямо перед ней чей-то бампер.

— На скорости семьдесят миль в час тормозной путь был бы раз в десять длиннее. Я не понимаю, как вы получили такое значение.

— На том отрезке ограничение в шестьдесят пять, — только и смог промямлить он.

— Каким было содержание алкоголя в крови?

— Один и два.

— Будьте добры, вышлите мне ваш отчет и схему происшествия. По возможности скорее. И подскажите, куда отбуксировали мою машину.

— Она здесь, в Ганновере, на «Тексако» по Первому шоссе. Восстановлению не подлежит. Вы продиктуйте номер факса, и я вам прямо сейчас все отправлю.

В течение часа все документы были у меня. Синклер, как я поняла из расшифровки кодов, посчитал, что Люси под влиянием выпитого уснула за рулем, а когда пришла в себя, резко нажала педаль тормоза. Машина потеряла управление и пошла юзом. Когда ее вынесло на обочину, Люси попыталась выйти из заноса, сделав крутой поворот. В результате автомобиль вылетел обратно на дорогу, кубарем прокатился через обе полосы и врезался в дерево.

Все эти предположения не заслуживали доверия по одной важной причине: на моем «мерседесе» стояла АБС, и описанного заноса произойти просто не могло.

Из кабинета я спустилась в морг. Мой заместитель Филдинг и два других патологоанатома — молодые женщины, работавшие у меня с прошлого года, — стоя за секционными столами из нержавейки, проводили вскрытия. Пронзительное звяканье стали о сталь резко выделялось на фоне монотонного стука капавшей в раковину воды, гула генераторов и шума кондиционеров. Громко чмокнула, отворяясь, дверь гигантского холодильника, откуда служитель выкатил еще одно тело.

— Доктор Скарпетта, вы не взглянете? — Из-под пластиковой маски, забрызганной кровью, на меня смотрели умные серые глаза: доктор Уит из Топики, штат Канзас.

Я подошла поближе к столу.

— Похоже на копоть в полости раны, как вы считаете? — Она показала пальцем в окровавленной перчатке на огнестрельное ранение задней поверхности шеи.

Я наклонилась над телом.

— Края опалены, так что это, возможно, тоже ожог. Стреляли через одежду?

— Он был без рубашки — все происходило у него дома.

— Тогда определенно сказать сложно. Нужно проводить микроскопическое исследование.

— Входное или выходное? — спросил Филдинг, изучая своего «пациента». — Хотел узнать ваше мнение, пока вы здесь.

— Входное, — ответила я.

— Я тоже так считаю. Вы в ближайшее время будете появляться?

— Время от времени.

— Здесь или вообще в городе?

— И в городе, и сюда постараюсь заглядывать. Но я всегда доступна по пейджеру.

— Что, так все плохо? — спросил он, делая разрез грудной клетки. Ребра плохо поддавались, и чудовищные бицепсы Филдинга раздулись от напряжения.

— Просто кошмар какой-то, — призналась я.

Полчаса я добиралась до заправки «Тексако», где располагалась круглосуточная служба эвакуации автомобилей и куда отбуксировали мою машину. «Мерседес» стоял в углу площадки, прямо у ограждения. От вида того, во что он превратился, у меня стиснуло желудок и подогнулись ноги.

Всю переднюю часть до самого лобового стекла смяло гармошкой, на месте водительского сиденья вырванным зубом зияла дыра. Двери отжали гидравликой, а затем вырезали вместе со средней стойкой. С бьющимся сердцем я подошла ближе и вздрогнула от неожиданности: сзади послышался чей-то низкий, протяжный голос.

— Вам помочь?

Обернувшись, я увидела пожилого, седеющего мужчину в выгоревшей красной бейсболке.

— Это моя машина, — объяснила я.

— Тогда, значицца, надеюсь, не вы ею рулили.

Я отметила, что шины не спущены и обе подушки безопасности сработали.

— Н-да, обидно. — Он покачал головой, глядя на чудовищно изуродованную машину. — Я прям в первый раз такую вижу — «Мерседес-500Е» в смысле. Тут один парнишка у нас сечет в «мерсах», так вот он мне говорил, что здесь движок с «поршем» совместный и что на все Штаты таких — чуть-чуть да маленько. Этот какого года — девяносто третьего? Муж ваш, видать, не здесь его покупал.

Тут я увидела разбитый задний габарит с левой стороны, а рядом царапину, в которой остались частицы зеленой краски. Я наклонилась, рассматривая получше, и почувствовала, как напряженно зазвенели мои нервы.

Мой собеседник все не унимался.

— Даже, поди, девяносто четвертого, по пробегу-то судя. А сколько ж такой стоит, не подскажете? Штук пятьдесят?

— Вы его сюда буксировали? — Я выпрямилась, отыскивая глазами детали, каждая из которых отзывалась в моем мозгу новым тревожным звоночком.

— Тоби притащил, вчера вечером. Ну, сколько в ней лошадок-то, вы вряд ли знаете?

— Здесь все, как было на месте аварии?

Кажется, мой вопрос сбил его с толку.

— Например, — продолжала я, — то, что трубка снята?

— Ну а что ж вы хотели, если машина через себя перекувырнулась, а потом еще и в дерево вмазалась?

— А то, что солнцезащитный экран поднят?

Он приник к заднему стеклу, вглядываясь внутрь, потом задумчиво почесал шею.

— Н-да, а я было решил, что тут просто стекло тонированное. Экрана-то я и не увидал. Чудно — чего ж его по темному-то поднимать.

Я осторожно протиснулась в салон. Зеркало заднего вида было повернуто вверх, чтобы свет фар едущих позади автомобилей не бил в глаза. Я вынула ключи из бумажника и боком уселась на водительское место.

— А вот этого я бы не советовал. Того гляди на что-нибудь напоретесь. Да и кровищей там все заляпано — и сиденья, и все остальное.

Я положила трубку на базу и включила зажигание. Послышались гудки — телефон работал. На приборной панели зажегся красный огонек, предупреждающий о том, что аккумулятор разряжается. Радио и CD-плейер были выключены, фары и противотуманки — включены. Я подняла трубку и нажала повторный набор. Снова гудки, потом женский голос:

— Служба спасения.

Я сбросила звонок. Сердце колотилось у меня в горле, по затылку бегали мурашки. Я огляделась, изучая красные брызги, испещрявшие темно-серую кожу сидений, приборную панель и всю поверхность крыши, — слишком красные и слишком густые. Тут и там по салону были разбросаны приставшие кусочки тонкой вермишели.

Достав пилочку для ногтей, я соскребла на салфетку частицы зеленой краски из вмятины сзади, потом попыталась выломать разбитый габаритный фонарь. Он не поддавался, пришлось просить у смотрителя отвертку.

— Машина девяносто второго года выпуска, — покидая заправку, на ходу бросила я ему. Он с открытым ртом смотрел мне вслед. — Триста пятнадцать лошадиных сил. Куплена за восемьдесят тысяч долларов в Ричмонде. И мужа у меня никакого нет. — Тяжело дыша, я уже садилась в «линкольн». — А в салоне ни черта не кровь! Ни черта не кровь! Ни черта, — бормотала я, хлопнув дверью и заводя двигатель.

Взвизгнув шинами, я вылетела на шоссе и помчалась на 95-ю магистраль. Сразу за поворотом на Эттли и Элмонт я притормозила и съехала на обочину. Я пошла вдоль дороги, стараясь держаться от машин подальше, и все равно всякий раз, как мимо проносилась легковушка или грузовик, меня чуть не сбивало с ног потоком воздуха.

Судя по отчету Синклера, Люси вынесло на обочину приблизительно в восьмидесяти футах к северу от восемьдесят шестой мили шоссе. До указателя было по меньшей мере еще футов двести, когда я заметила первый, примерно двухфутовый след вильнувших колес и рядом, на правой полосе, — осколки заднего габарита. Через пару шагов я увидела и след торможения протяженностью около тридцати футов. Едва не кидаясь под колеса, я подобрала еще несколько стекляшек.

Я двинулась дальше и, пройдя еще порядка сотни футов, добралась до тех следов, которые Синклер зарисовал и внес в свой отчет. С замиранием сердца, пораженная, я смотрела на черные полосы от покрышек моего «мерседеса». Мне было ясно как день, что Люси здесь не затормозила, а, наоборот, резко, с пробуксовкой колес, ускорилась — как несколько минут назад я сама, трогаясь с заправки.

Именно после этого она потеряла управление и вылетела на обочину. Я увидела на земле отпечатки шин и еще один жирный след от резины — на краю дороги, там, где Люси крутанула руль, пытаясь выправить машину. Перевернувшийся «мерседес» оставил глубокие выбоины на асфальте и вмятину на дереве посреди разделительной полосы. Вокруг валялись осколки металла и пластика.

Возвращаясь в Ричмонд, я все никак не могла сообразить, что же мне предпринять и с кем связаться. Потом я вспомнила о детективе Макки из полиции штата. Мы расследовали вместе немало автоаварий со смертельным исходом, восстанавливая произошедшее с помощью игрушечных машинок у меня на столе. Я оставила сообщение на его рабочем телефоне, и он перезвонил мне, когда я уже добралась домой.

— Я не стала спрашивать Синклера, делал ли он слепки с отпечатков шин на месте выноса на обочину, но что-то я в этом очень сомневаюсь, — сказала я, введя Макки в курс дела.

— Слепков он снимать не стал, — подтвердил он. — Об аварии много говорилось, доктор Скарпетта, поэтому основные факты я знаю. Дело в том, что Рид, едва приехав на место происшествия, сразу заметил ваши спецномера.

— Я переговорила с Ридом. Он практически не участвовал в расследовании.

— Да, действительно. При обычных обстоятельствах Рид, конечно, не стал бы привлекать ганноверского патрульного… э-э… Синклера, — а сам сделал бы все замеры и составил схему аварии. Но тут он видит трехзначные номера, и в мозгу у него сразу срабатывает сигнал тревоги — машина-то не простому человеку принадлежит. Он перепоручает всю работу Синклеру, а сам хватается за рацию, садится на телефон, докладывает по начальству. Тут же пробивает номер по базе — вуаля! Выходит на вас и, конечно, думает, что за рулем вы и есть. Ну, в общем, понимаете, что тут началось.

— Цирк.

— Самый настоящий. А Синклер-то, как оказалось, только-только из академии, и эта авария у него вторая.

— Ну, будь она у него даже двадцать вторая, ошибиться несложно. Нет ничего удивительного в том, что ему не пришло в голову искать следы покрышек за двести футов от съезда автомобиля на обочину.

— А вы уверены, что правильно определили характер следов там, где колеса вильнули в сторону?

— Совершенно уверена. Сделайте слепки, и вы увидите, что отпечатки шин на земле совпадают с теми, что на дороге. Единственное, что могло привести к такому изменению в движении автомобиля, — внешнее воздействие.

— И затем следы ускорения примерно в двухстах футах от того места, — размышлял он вслух. — То есть другая машина ударяет «мерседес» сзади, девушка бьет по тормозам и продолжает ехать дальше. Через несколько секунд резко прибавляет газу и теряет управление.

— Вероятно, именно тогда она набрала Службу спасения, — предположила я.

— Мы проверим через телефонную компанию точное время звонка, и тогда можно будет получить в Службе спасения запись разговора.

Я попробовала восстановить всю картину происшествия, как она мне виделась.

— Прямо на хвосте висел кто-то с включенным дальним светом, потому-то она и повернула зеркало заднего вида в верхнее положение, а потом и вовсе подняла солнцезащитный экран на заднем стекле. И радио, и плейер молчали — Люси надо было полностью сосредоточиться на дороге. Разумеется, сна у нее не осталось и в помине, она слишком напугана погоней. Наконец преследователь бьет ее сзади. Люси притормаживает, чтобы не вылететь на обочину, потом, заметив, что тот снова нагоняет, в панике вдавливает педаль газа в пол и теряет управление. Все заняло несколько секунд, не больше.

— Если вы не напутали со следами, то, без сомнения, события могли развиваться именно так.

— Займетесь этим?

— Непременно. А что насчет краски?

— Я отдам ее вместе с габаритом и всем прочим в лабораторию, попрошу исследовать побыстрее.

— Тогда проставьте на документах мою фамилию и скажите — пусть перезвонят мне, как только будут результаты.

Все переговоры я завершила только к пяти часам. За окнами уже стемнело. Я одурело огляделась вокруг, чувствуя себя будто в чужом доме. К голодным болям в желудке прибавилась тошнота. Глотнув миланты прямо из флакона, я порылась в аптечке в надежде отыскать зантак. Моя язва, исчезнувшая на лето, в отличие от бывших любовников всегда упорно возвращалась.

По обеим телефонным линиям шли звонки, на которые отвечал автоответчик, работал факс, а сама я в это время отмокала в ванне, запивая принятое недавно лекарство вином. Дел еще было по горло. Я знала, что Дороти, моя сестра, прикатит как только сможет. Она всегда тут же объявлялась, когда случалось какое-нибудь несчастье — происшествия всегда утоляли ее страсть к драматизму. И, бьюсь об заклад, она использует этот эпизод: в следующей ее книге для детей один из персонажей непременно попадет в автокатастрофу. Критики снова будут взахлеб восторгаться ее мудростью и способностью сопереживать, тогда как на деле о своей родной дочери она печется куда меньше, чем о придуманных ею героях.

Пришедший факс как раз извещал меня, что Дороти прилетает завтра вечером и какое-то время поживет у меня вместе с Люси. Я тут же перезвонила сестре.

— Люси ведь не надолго в больнице? — спросила она.

— Собираюсь забрать ее завтра днем, — ответила я.

— Должно быть, ужасно выглядит, бедняжка.

— Как и большинство жертв автокатастроф.

— Но ведь ничего такого, необратимого? — Она понизила голос. — Никаких дефектов у нее не останется?

— Нет, Дороти. Никаких. Что тебе известно о ее проблемах с алкоголем?

— Ну откуда же мне знать? Она ведь все время на учебе — там, у тебя. Домой и носа не кажет. А и приедет — разве она расскажет что-нибудь мне или бабушке? Кому что и знать, как не тебе.

— Если ее осудят за вождение в нетрезвом виде, могут направить на принудительное лечение, — пояснила я, стараясь держать себя в руках.

Наступило минутное молчание.

— Господи, — наконец раздалось в трубке.

— Даже если нет, Люси лучше сделать это самой. По двум причинам: прежде всего ей, конечно, нужно справиться со своей проблемой. Во-вторых, судья будет настроен к ней более благосклонно, если она добровольно обратится за медицинской помощью.

— Ну, тут я полностью полагаюсь на тебя. Ты у нас в семье и юрист, и медик. Впрочем, я свою девочку знаю — вряд ли она согласится лечь в психушку, где и компьютеров-то нет. Да ей самолюбие не позволит.

— Это никакая не психушка. Влечении от алкогольной или наркотической зависимости нет ничего позорного. А вот позволять этому и дальше разрушать твою жизнь действительно позорно.

— Я лично всегда останавливаюсь после трех бокалов вина.

— У каждого своя страсть, — заметила я. — У тебя, например, — мужчины.

— Ой, Кей. — Дороти кокетливо рассмеялась. — Ну ты скажешь тоже. Ты сама-то сейчас, кстати, с кем-нибудь встречаешься?

15

Наутро — еще не рассвело — мне позвонил сенатор Фрэнк Лорд. До него дошел слух, что я попала в аварию.

— Нет-нет, — объясняла я, полуодетая сидя на краешке кровати. — За рулем была Люси.

— Боже мой!

— Фрэнк, с ней все в порядке. После обеда я забираю ее из больницы.

— Но в газете писали, что пострадала именно ты и что авария произошла, как подозревают, в результате вождения в нетрезвом виде.

— Люси не сразу смогли достать из машины. По-видимому, кто-то из полицейских вслух предположил, что, раз номера мои, значит, и внутри тоже я. А в газету информация попала перед самой сдачей номера, и сведения не проверили. — Я даже догадывалась, кто этот недалекий тип — на ум сразу приходил патрульный Синклер.

— Кей, я могу чем-нибудь помочь?

— Никакой новой информации о том, что произошло в ТИКе?

— Есть кое-что интересное. Люси упоминала при тебе некую Кэрри Гретхен?

— Они вместе работают. Я ее видела.

— Очевидно, она связана с магазином шпионского оборудования, из тех, что торгуют высокотехнологичными устройствами для слежки.

— Ты шутишь.

— К сожалению, нет.

— Ну, тогда понятно, зачем ей нужна была работа в ТИКе. Но как же Бюро наняло ее с такой биографией?

— Никто этого не знал. Вообще магазин принадлежит типу, с которым она встречается. О ее частых визитах туда стало известно только после того, как за ней установили наблюдение.

— Она встречается с мужчиной?

— Прости?

— Владелец магазина — мужчина?

— Да.

— А откуда известно, что они вместе?

— Насколько я знаю, она сама об этом сообщила во время беседы по результатам наблюдения.

— Что ты еще можешь мне о них рассказать?

— Пока не много. Могу дать тебе адрес магазина. Подожди минуту, сейчас найду.

— А ее или его домашний адрес?

— Боюсь, этой информацией я не владею.

— Что ж, пусть будет магазин.

Я разыскала карандаш и начала писать под его диктовку, пытаясь собрать путающиеся мысли. Магазин под названием «Всевидящее око» располагался в спрингфилдском торговом центре, недалеко от 95-й магистрали. Если выехать прямо сейчас, я успею обернуться до обеда и к вечеру заберу Люси из больницы.

— И кстати, — сказал Лорд. — В связи с тем, что мисс Гретхен не упомянула при приеме на работу данное обстоятельство, из ТИКа ее уволили. К сожалению, пока нет никаких улик, указывающих на ее причастность к проникновению в здание комплекса.

— А вот мотив у нее был определенно, — заметила я, стараясь не дать своему гневу выплеснуться наружу. — Для того, кто торгует шпионским оборудованием, ТИК — просто мешок Санта-Клауса. — Немного подумав, я спросила: — А ты не знаешь, она сама пришла в Бюро или ей предложили эту работу?

— Сейчас посмотрю. Где-то у меня записано. Нет, здесь просто сказано, что она подала заявление в апреле и с середины августа приступила к своим обязанностям.

— С середины августа — то есть примерно с того же времени, что и Люси. А чем она занималась прежде?

— По-видимому, вся профессиональная деятельность Гретхен связана с компьютерами, причем она занималась и технической стороной, и созданием приложений, программированием. А главное, что и привлекло Бюро, она талантливый проектировщик. Крайне амбициозна и, к сожалению, непорядочна. Из слов нескольких ее бывших коллег, опрошенных ФБР в последнее время, можно составить себе портрет женщины, которая не один год упорно лезла вверх по карьерной лестнице, не гнушаясь прибегать ко лжи и разнообразным уловкам.

— Фрэнк, она устроилась в ТИК, чтобы выведывать секреты для шпионского магазина, — сказала я, — но она может относиться и к тем, кому ненавистна сама идея существования ФБР.

— Возможно и то и другое, — согласился Лорд. — Но улик у нас нет. И даже если мы их обнаружим, пока не будет доказательств, что она действительно похитила что-либо, мы не сможем предъявить ей обвинение.

— Люси упоминала при мне — еще до случившегося, — что работает над каким-то исследованием, связанным с системой контроля доступа в ТИК. Тебе об этом проекте что-нибудь известно?

— Нет, ни о чем подобном я не слышал.

— Но если бы такой проект существовал, ты был бы в курсе?

— Скорее всего да. Я получаю множество подробной информации по текущим разработкам академии, проходящим под грифом «Секретно», в связи со своим законопроектом — он касается и финансирования ФБР.

— Странно, зачем бы Люси говорить мне о несуществующем проекте? — задумчиво произнесла я.

— К сожалению, эта деталь может стать только дополнительным аргументом в пользу ее виновности.

Я понимала, что Лорд прав. Какой бы подозрительной ни казалась личность Кэрри Гретхен, все улики пока говорили против Люси.

— Фрэнк, — спросила я, — а ты, случайно, не в курсе, какая машина у Кэрри Гретхен или ее приятеля?

— Думаю, узнать будет несложно, но зачем это тебе?

— У меня есть основания считать, что авария, в которую попала Люси, не была несчастным случаем. Возможно, моей племяннице все еще угрожает опасность.

Он чуть помолчал.

— Может быть, стоит на какое-то время перевезти ее в охраняемое крыло академии?

— В обычных обстоятельствах лучшего решения и не придумать, — согласилась я. — Но думаю, именно сейчас от академии ей лучше держаться подальше.

— Да, пожалуй, ты права. Впрочем, есть и другие варианты. Если хочешь, могу посодействовать.

— Спасибо. Кажется, я придумала, куда ее поместить.

— Завтра я улетаю во Флориду, но ты знаешь, как меня там найти.

— Сбор средств на избирательную кампанию? — Я знала, что сейчас у него забот по горло — до выборов оставалось немногим меньше недели.

— И это тоже. Плюс обычные бои локального значения. Феминистки протестуют против моей кандидатуры, потому что оппоненты не устают изображать меня женоненавистником с рогами и копытами.

— Никто из тех, кого я знаю, не сделал для женщин больше, чем ты, — заверила я его. — Особенно для одной из них.

В половине восьмого я уже сидела за рулем взятой напрокат машины, прихлебывая кофе. Было холодно, все вокруг подернуло какой-то унылой мглой, так что я почти не видела дороги.

При желании электронный замок можно взломать, как и любой другой. В случае с обычными запорами иногда достаточно просто вставить в щель кредитку и поводить вверх-вниз, в других случаях их приходится разбирать либо пользоваться отмычками. Но дактилоскопический сканер так просто не обойти. И все же, когда я обдумывала несанкционированное проникновение в ТИК, мне кое-что пришло в голову.

Приблизительно в три часа ночи сканер зафиксировал отпечаток большого пальца Люси, что возможно, только если к считывающей панели прибора действительно приложили этот палец — или его точную копию. Я много лет посещала конференции Международной ассоциации идентификации и хорошо помнила доклады, где говорилось, что многие известные преступники пускались на различные ухищрения, чтобы изменить свои отпечатки.

Безжалостный гангстер Джон Диллинджер вытравил папиллярные линии кислотой, а куда менее известный Роско Питтс хирургическим путем удалил всю кожу на пальцах от первого сустава и выше. В обоих случаях, как и во многих других, желаемого результата добиться не удалось, и эти джентльмены напрасно терпели адскую боль — уж лучше бы им оставаться с тем, чем наделил их Бог. Измененные отпечатки вносились в особую картотеку ФБР, по которой, кстати, отыскать преступников было куда как легче, не говоря уже о том, что обожженные или изувеченные пальцы подозреваемого, мягко говоря, вызывают повышенный интерес.

Но живее всего мне вспомнился давний случай с особенно изобретательным грабителем, брат которого работал в похоронном бюро. Грабитель, устав от бесконечных отсидок, попытался сделать для себя что-то вроде перчаток с отпечатками пальцев другого человека. Для этого он несколько раз окунул руки покойника в жидкую резину, нанося слой за слоем, пока «перчатки» не получилось снять.

План не сработал в силу по меньшей мере двух причин. Хитрец не озаботился тем, чтобы избавиться от пузырьков воздуха между слоями, в результате отпечатки, обнаруженные в первом же ограбленном им доме, выглядели довольно-таки необычно. Кроме того, преступнику не пришло в голову поинтересоваться, чьи же «пальчики» он позаимствовал — покойный был условно-досрочно освобожден из тюрьмы, где отбывал наказание за тяжкое преступление.

Я вспомнила свой недавний визит в ТИК — правда, сейчас мне казалось, что прошло уже несколько лет. Кэрри Гретхен явно не пришла в восторг от встречи с нами. И она как раз помешивала какую-то вязкую массу, которая вполне могла оказаться жидкой резиной или силиконом. А Люси упомянула, что работает над каким-то проектом, «который имеет непосредственное отношение» к системе контроля доступа. Возможно, Кэрри именно тогда и намеревалась сделать слепок с пальца моей племянницы.

Если моя теория верна, доказать это будет вполне возможно. Почему-то до сих пор никто не задался простым вопросом — действительно ли отпечаток, снятый сканером, полностью соответствует отпечатку Люси или мы все-таки поверили компьютеру зря?

— Ну а как же не поверить? —удивился Бентон, которому я позвонила из машины.

— Именно. Никому и в голову не пришло усомниться. Однако если кто-то сделал слепок и приложил его к сканирующему устройству, отпечаток по сравнению с теми, которые хранятся в ее личном деле, получился бы перевернутым — иными словами, зеркальным.

Уэсли недоверчиво произнес:

— Вот черт. Неужели сканер не распознаёт перевернутый отпечаток?

— Большинство сканеров не отличают прямой отпечаток от инвертированного. Специалисту по дактилоскопии это под силу, — объяснила я. — Результаты сканирования в цифровом виде наверняка все еще остались в системе.

— Думаешь, Кэрри Гретхен — если это она — не догадалась их удалить?

— Сомневаюсь, — ответила я. — Она ведь дактилоскопией не занималась. Вряд ли она знает, что все отпечатки, снимаемые с какой-либо поверхности, зеркальны. И они совпадают с хранящимися в картотеке только потому, что те тоже перевернуты. Так что если сделать слепок папиллярного узора и прикоснуться им к чему-нибудь, полученный отпечаток будет перевернут дважды.

— То есть отпечаток резинового «пальца» будет перевернут по сравнению с тем, который оставит настоящий?

— Именно.

— Господи, как все сложно.

— Ничего, Бентон. Я знаю, звучит запутанно, но уж поверь мне на слово.

— Я всегда верю тебе на слово. Видимо, надо распечатать результаты сканирования.

— Совершенно необходимо, и чем быстрее, тем лучше. Да, вот еще что. Тебе известно об исследовании, связанном с системой контроля доступа в ТИК?

— Проводимом самим Бюро?

— Да.

— Нет, ни о чем подобном я не слышал.

— Я так и думала. Спасибо, Бентон.

Мы оба умолкли, ожидая друг от друга каких-то теплых, личных слов. Но я не знала, что сказать — слишком много чувств переполняло меня.

— Будь осторожна, — наконец произнес он, и мы попрощались.

Уже через полчаса я была в громадном торговом центре с забитыми парковками и толпами народу. Магазинчик шпионского оборудования располагался между бутиком Ральфа Лорена и парфюмерным киоском. На витрине красовались лучшие образцы легальной техники слежения. Я расположилась на безопасном расстоянии, дожидаясь, пока от кассы отойдет покупатель. За прилавком стоял немолодой грузный мужчина. Поверить в то, что он любовник Кэрри Гретхен, было просто невозможно. Наверняка она солгала и здесь.

Клиент расплатился и вышел. Остался единственный посетитель — юноша в кожаной куртке, изучавший витрину с портативными речевыми детекторами лжи и диктофонами, автоматически реагировавшими на голос.

— Извините, — обратилась я к продавцу, стараясь говорить спокойно. — Мне нужна Кэрри Гретхен.

— Она отошла за кофе, сейчас вернется. — Очкастый толстяк с золотой цепью на шее изучающе взглянул на меня. Судя по виду, всучить он мог что угодно и кому угодно. — Может быть, я могу чем-то помочь?

— Я пока посмотрю товар, — ответила я.

— Разумеется.

Я как раз рассматривала «дипломат», в котором умещались замаскированный диктофон, «антижучок», телефонный дескремблер и устройство ночного видения, когда вошла Кэрри. Увидев меня, она застыла как вкопанная. На секунду я испугалась, что она выплеснет кофе мне в лицо. Ее глаза впились в меня, как два кинжала.

— Мне нужно с вами переговорить, — сказала я.

— Боюсь, сейчас не самое подходящее время. — Она старалась улыбаться и говорить вежливо — в крошечный магазинчик зашли еще три покупателя.

— А по-моему, вполне подходящее, — ответила я, не опуская глаз под ее напряженным взглядом.

— Джерри, — она оглянулась на толстяка, — я выйду на минутку. Ты без меня справишься?

Тот смотрел на меня, как пес, готовый броситься на добычу.

— Обещаю, я недолго, — заверила она.

— Да, конечно, — ответил он с привычным недоверием прожженного лжеца.

Я вышла следом за ней из магазина. У фонтана мы нашли свободную скамейку.

— Я слышала об аварии Люси. Просто ужасно. Надеюсь, с ней все в порядке? — холодно произнесла Кэрри, прихлебывая кофе.

— Вас ни в малейшей степени не заботит состояние Люси, — оборвала я ее. — И не пытайтесь обаять меня — мне все известно. Я знаю, как вы провернули это дело.

— Ничего вы не знаете. — Замороженная улыбка так и прилипла к ее лицу. Вода, струясь, заглушала наши голоса.

— Вы сделали с пальца Люси резиновый слепок, а узнать ее пин-код, при том, что вы так много времени проводили вместе, было нетрудно. Немного наблюдательности, и вы подметили, какие цифры она набирает. Именно так вы обошли электронный замок и проникли в ТИК посреди ночи.

— Господи, ну и фантазия у вас! — Она рассмеялась, но взгляд ее стал еще тверже. — Советую вам поаккуратнее разбрасываться подобными обвинениями.

— Я в ваших советах не нуждаюсь, мисс Гретхен. И хочу вас предупредить: вскоре я получу доказательства, что Люси не было в ТИКе той ночью. Вы хорошо все спланировали, но все же в ваш план вкралась роковая ошибка.

Она молчала, но я чувствовала, как лихорадочно работает ее мозг за этим ледяным фасадом, отчаянно пытаясь сообразить, что же пошло не так.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказана она уже без прежней самоуверенности.

— Вы, вероятно, хорошо разбираетесь в компьютерах, но вы не криминалист. Все очень просто. — Я излагала свою теорию с убежденностью хорошего юриста, знающего, как вести свою игру. — Вы попросили Люси помочь в якобы проводимом вами исследовании, связанном с системой контроля доступа в ТИК.

— Исследовании? Каком еще исследовании? — злобно произнесла она.

— Вот именно, мисс Гретхен. Никакого исследования не было. Вы солгали ей, чтобы заполучить слепок с ее пальца.

Она усмехнулась.

— Боже ты мой! По-моему, вы насмотрелись фильмов с Джеймсом Бондом. Уж не думаете ли вы, что хоть кто-нибудь поверит…

— Резиновый слепок, — прервала я ее, — вы использовали для взлома электронного замка, чтобы вместе со своими сообщниками совершить акт промышленного шпионажа. Но вы допустили одну ошибку.

Ее лицо перекосилось от злобы.

— Хотите узнать, какую именно?

Она молчала, но ответ был не нужен. Я физически ощущала ее смятение, словно жар от раскаленной батареи.

— Видите ли, мисс Гретхен, — продолжала я все тем же спокойным, рассудительным тоном, — когда вы делаете с пальца слепок, папиллярный узор на нем получается перевернутым, то есть зеркальным. И его отпечаток тоже оказывается инвертированным в сравнении с отпечатком самого пальца. Иными словами, папиллярный узор, введенный вами в сканер ТИКа в три часа ночи, был обратным по отношению к действительно принадлежащему Люси. Их сравнение легко это подтвердит.

Она с трудом сглотнула.

— Вы не докажете, что это сделала я, — сказала она. Ее слова подтвердили, что мои догадки верны.

— Докажем, не беспокойтесь. Но есть кое-что поважнее. Я хочу, чтобы вы уяснили себе одну вещь. — Я наклонилась к ней так близко, что ощущала кофейный аромат ее дыхания. — Вы воспользовались чувствами, которые моя племянница к вам испытывала. Воспользовались ее молодостью, наивностью и порядочностью. — Наши лица почти соприкасались. — Никогда больше и близко к ней не подходите. Никогда больше не звоните ей и не смейте с ней разговаривать. Даже думать о ней не смейте.

В кармане плаща я сжимала рукоять «кольта» тридцать восьмого калибра. Мне почти хотелось, чтобы Гретхен вынудила меня его применить.

— А если я выясню, что именно вы спровоцировали аварию, — продолжала я спокойно, но в моем голосе звенела холодная сталь хирургического скальпеля, — я сама доберусь до вас и буду вас преследовать до конца вашей жалкой жизни. Даже не надейтесь скоро выйти из тюрьмы. Во всех комиссиях по условно-досрочному освобождению и перед губернатором я буду утверждать, что у вас серьезное расстройство личности и что вы представляете угрозу обществу. Вы поняли меня?

— Идите к черту! — бросила она.

— К черту пойдете вы, а не я, — ответила я. — Вы уже в аду.

Она резко поднялась и стремительно зашагала обратно в магазин. С бьющимся сердцем я глядела ей в спину. Какой-то мужчина вошел следом и, остановившись, заговорил с ней. Не знаю почему, но его появление заставило меня задержаться. Что-то в незнакомце сразу же бросалось в глаза: резкие черты лица, сухощавая и в то же время мощная фигура с широкими плечами и узкими бедрами, неестественно черные, глянцевито поблескивавшие волосы… Темно-синий шелковый костюм сидел на нем как влитой. В руках мужчина держал портфель из крокодиловой кожи. Незнакомец повернулся в мою сторону, и на секунду мои глаза встретились с его, голубыми и пронзительными.

Я не рванула с места в карьер. Сейчас я была как белка, попавшая на середину дороги, — начни метаться и все будет кончено. Я пошла быстрым шагом, но потом все же сорвалась на бег. В звуке падающей воды мне слышался топот ног; казалось, что мужчина гонится за мной. Я пробежала мимо таксофона, боясь остановиться хоть на мгновение. Сердце стучало как сумасшедшее — вот-вот разорвется.

Промчавшись через парковку и трясущимися руками открыв машину, я вылетела на дорогу. Убедившись, что никто меня не преследует, я схватила трубку.

— Бентон! Боже мой!

— Кей? Господи, что случилось? — встревоженно спросил он. В трубке стоял ужасный треск — в северной части Виргинии автомобильными и сотовыми телефонами пользуются многие.

— Голт! — задохнулась я криком, едва успев нажать на тормоз, чтобы не врезаться в ехавшую впереди «тойоту». — Я видела Голта!

— Видела Голта? Где?

— Во «Всевидящем оке».

— Где-где? Как ты сказала?

— Магазин, где работает Кэрри Гретхен. Ну, то есть с которым она связана. Он был там, Бентон! Вошел внутрь и заговорил с ней, а потом заметил меня, и я сбежала оттуда.

— Кей, немедленно приди в себя! — сказал Уэсли с необычным для него напряжением в голосе. — Где ты сейчас находишься?

— Я на южном отрезке Девяносто пятой. Со мной все в порядке.

— Продолжай ехать дальше и, ради Бога, нигде не останавливайся. Он видел, как ты садилась в машину?

— Нет, не думаю. Черт, откуда мне знать!

— Успокойся, Кей, — властно сказал Уэсли и повторил уже мягче, медленно и раздельно выговаривая слова: — Пожалуйста, успокойся. Я не хочу, чтобы ты попала в аварию. Сейчас я позвоню кое-кому, и мы его поймаем.

Я прекрасно понимала, что ничего не получится. Когда вызванные Уэсли агенты ФБР или полицейские получат сигнал, Голт уже будет далеко. Он узнал меня — я ясно увидела это в его холодном голубом взгляде. Наверняка догадавшись, что я при первой возможности вызову подмогу, он снова растворился в воздухе.

— Ты ведь сказал, что он в Англии, — тупо пробормотала я.

— Мы так решили, — ответил он.

— Бентон, разве ты не видишь? — не успокаивалась я. В мозгу у меня неутомимо выстраивались цепочки причинно-следственных связей. — Он замешан во всем этом, в том, что произошло в ТИКе. Вероятно, именно он подослал Кэрри Гретхен, именно для него она шпионила.

Уэсли молчал, переваривая сказанное. Конечно, идея была такой ужасающей, что о ней не хотелось даже думать.

Связь начала прерываться. Я чувствовала, что разговор начинает выводить Бентона из себя, потому что обсуждать такие вещи по сотовой связи недопустимо.

— Но зачем? — протрещало в трубке. — Что ему там понадобилось?

Я знала, что это было. Я не сомневалась в этом ни минуты.

— КАИН, — ответила я. Линия молчала.

16

В Ричмонд я вернулась, уже не ощущая зловещей тени Голта у себя за спиной — у него были дела и противники поважнее меня. И все же, едва переступив порог дома, я снова включила сигнализацию и не расставалась с револьвером даже в ванной.

В начале третьего я поехала в больницу. Люси добралась до моей машины, сама крутя колеса инвалидного кресла. Я порывалась взяться за ручки и довезти ее, как подобает любящей тетушке, но она не желала, чтобы ей помогали. Однако едва мы приехали домой, как она сдалась моим заботам, послушно отправилась в постель и теперь дремала там, полусидя в подушках.

Поставив на плиту кастрюлю, я взялась за зуппа ди альо фреско — суп со свежим чесноком, который много лет служил на холмистых равнинах Брисигеллы пищей для детей и стариков. Этот суп да еще равиоли с тыквой и каштанами сейчас были именно тем, что нужно. В гостиной пылал огонь, воздух наполнился чудесными ароматами, и настроение у меня сразу улучшилось. Правду сказать, если я долго не готовила, дом становился каким-то нежилым, заброшенным. Мне даже казалось, что он начинал грустить.

Под угрожающе нависшим небом я отправилась в аэропорт встречать сестру. Мы давно не виделись, и я не сразу узнала ее. Впрочем, она при всякой нашей встрече выглядела по-новому. Дороти была на редкость непостоянна, чем отчасти объяснялось то, какой невыносимой она иногда становилась, и имела привычку все время изменять прическу и стиль одежды.

Сейчас, уже под вечер, я стояла в терминале, пытаясь угадать знакомые черты в лицах пассажиров, сходивших с трапа самолета. Дороти я узнала только по форме носа и ямочке на подбородке — их достаточно сложно изменить. Она перекрасила волосы в черный цвет и уложила их так, что они покрывали голову словно шлемом. Глаза скрывались за огромными очками, а на шее свободно висел ярко-красный шарфик. Ноги обтягивали модные бриджи и высокие ботинки на шнуровке. Она подошла и чмокнула меня в щеку.

— Кей, как я рада тебя видеть. Что-то ты какая-то усталая…

— Как мама?

— Ну, ее суставы, ты же знаешь. На чем ты приехала?

— Взяла машину в прокате.

— Да уж, я еще сразу подумала, как ты теперь без своего «мерседеса». Я просто не представляю себя без своего.

У самой Дороти был «Мерседес-190Е», который она заполучила, когда встречалась с одним полицейским в Майами. Автомобиль, конфискованный у наркоторговца, за бесценок продавали с аукциона. На темно-синем кузове со спойлерами красовался выполненный на заказ рисунок.

— У тебя есть с собой багаж? — спросила я.

— Только ручная кладь. С какой же скоростью она неслась?

— Люси ничего не помнит.

— Ты не представляешь, что со мной было, когда раздался твой звонок. Боже! У меня просто сердце остановилось.

Пошел дождь, а зонт я прихватить не догадалась.

— Такое нельзя понять, пока не ощутишь сама. Вот этот миг — страшный, ужасающий миг, когда еще не знаешь, что произошло, но чувствуешь, что с тем, кого любишь, случилась беда. Надеюсь, ты недалеко припарковалась. Может быть, мне лучше подождать здесь?

— Мне придется выехать со стоянки, заплатить и сделать крюк, чтобы вернуться за тобой, — предупредила я. Машина была совсем близко — я видела ее отсюда. — Пройдет десять — пятнадцать минут.

— Ничего-ничего, обо мне не волнуйся. Я побуду внутри и выйду, как только ты подъедешь. Мне еще надо наведаться в дамскую комнату. Как, наверное, удобно, когда о некоторых вещах уже не нужно беспокоиться.

В дороге она вновь вернулась к этой теме.

— Ты принимаешь гормоны?

— Для чего?

Дождь разошелся, крупные капли барабанили по крыше, словно там металась стая каких-то мелких зверьков.

— Из-за возрастных сдвигов.

Дороти достала из сумки полиэтиленовый пакет и захрустела имбирным печеньем.

— Каких сдвигов, о чем ты?

— Ну, ты знаешь — приливы, перепады настроения. У одной моей знакомой началось, едва ей сравнялось сорок. А ведь так важно всегда оставаться бодрой и жизнерадостной.

Я включила радио.

— Еда в самолете была просто ужасной, а ты знаешь, как я себя чувствую, если не перекушу. — Она съела второе. — Всего двадцать пять калорий, и я позволяю себе не больше восьми штучек вдень. Надо будет остановиться и купить еще. И конечно, яблок. Тебе так повезло, что у тебя нет проблем с весом. Впрочем, думаю, занимайся я твоей работой, я бы тоже не страдала излишним аппетитом.

— Дороти, нам надо поговорить насчет клиники в Род-Айленде.

Она вздохнула.

— Я так переживаю за Люси.

— Курс рассчитан на четыре недели.

— Даже не знаю, смогу ли я смириться с мыслью о том, что девочка просидит там столько времени одна, взаперти. — Она забросила в рот очередное печенье.

— Боюсь, придется, Дороти. Положение очень серьезное.

— Вряд ли она согласится. Ты же знаешь, какой она бывает упрямой. — Она на минуту умокла, размышляя. — Что ж, наверное, и правда стоит попробовать. — Она снова вздохнула. — Может, они там и кое-что другое исправят.

— Что еще они должны исправить, Дороти?

— Кей, я просто не знаю, что делать. Не могу понять, как с ней такое случилось. — Она ударилась в слезы. — Ты не представляешь, какой ужас, когда твой ребенок становится… таким. Как будто что-то однажды пошло не так. И уж конечно, дело здесь не в семье. В чем, в чем, а в этом меня точно винить нельзя.

Я выключила радио и взглянула на нее.

— Да о чем ты? — В который раз я поразилась, насколько же она мне неприятна. Просто не верилось, что мы с ней сестры, — я не видела между нами ничего общего, кроме того, что у нас одна мать и когда-то мы жили в одном доме.

— Можно подумать, ты ни о чем не догадываешься. Или, по-твоему, в этом нет ничего особенного? — Она все больше выходила из себя, эмоции зашкаливали, и напряжение между нами росло как снежный ком. — Не стану тебя обманывать, я задумывалась, уж не ты ли так на нее повлияла… Нет, я тебя не сужу, конечно, и в твою личную жизнь не лезу, и вообще ты не можешь быть за все в ответе. — Она громко высморкалась, из глаз у нее, в такт ливню за окном, обильно текли слезы. — Господи, до чего же трудно говорить о таких вещах!

— Дороти, ради Бога, я вообще не понимаю, о чем идет речь!

— Она ведь только на тебя и смотрит. Стоит тебе по-другому взять зубную щетку, как Люси тут же повторит за тобой. И между прочим, не всякая мать такое выдержит — все эти годы я только и слышала: «тетя Кей то» да «тетя Кей сё».

— Дороти…

— Хоть бы раз я пожаловалась или попыталась, так сказать, оторвать ее от твоего лона. Я всегда заботилась только о ее благополучии и поэтому не противилась ее маленькому увлечению.

— Дороти…

— Ты и понятия не имеешь, чего мне это стоило. — Она снова высморкалась. — Как будто мало было того, что в школе мне вечно ставили тебя в пример, а дома мать постоянно изводила упреками, что я не такая, как ты. Ты ведь у нас была во всем такая до чертиков правильная, что аж тошно. И все-то ты умела — и обед сготовить, и кран отремонтировать, и с машиной могла разобраться, и со счетами… Ну прямо мужик в семье, да и только! А для моей дочери ты и вовсе стала «любимым папочкой» — куда уж дальше!

— Дороти!

Но она уже не могла остановиться.

— Да, тут мне за тобой не угнаться, признаю. Где уж мне, черт возьми, стать отцом собственной дочери! Тут ты меня легко побьешь, мужского в тебе явно больше, чем во мне. О чем и говорить, с победой вас, мистер Доктор Скарпетта. Твою мать, да почему ж такая несправедливость-то — вдобавок ко всему у тебя еще и сиськи больше. Ты мужик со здоровенными сиськами!

— Дороти, прекрати немедленно.

— Не смей меня затыкать, — яростно прошептала она севшим голосом.

Мы словно перенеслись в нашу спаленку с маленькой кроватью, одной на двоих, где мы росли, ненавидя друг друга, пока в другой комнате, дальше по коридору, умирал наш отец. Мы снова молча сидели на кухне и ели макароны в доме, где все было подчинено желаниям больного. Сейчас мы подъезжали к дому, принадлежавшему мне, где нас ждала ее попавшая в беду дочь, и я поражалась, как может Дороти не замечать, что наша ссора идет все по тому же давнему, заезженному сценарию.

— Объясни же наконец — в чем конкретно ты меня обвиняешь? — спросила я, открывая дверь гаража.

— Скажем прямо: то, что Люси не встречается с парнями, — уж точно не моя вина.

Заглушив двигатель, я повернулась в ее сторону.

— Да, я люблю мужчин как никакая другая женщина, просто жизни себе без них не представляю. И когда тебе в следующий раз придет мысль о том, какая никудышная из меня мать, посмотри получше на свой вклад в жизнь Люси. Подумай-ка хорошенько — никого она тебе не напоминает?

— Люси ни на кого не похожа, она единственная в своем роде, — ответила я.

— Да черта с два! Она — вылитая ты. И вот теперь выясняется, что она алкоголичка и скорее всего еще и лесбиянка. — Она вновь разрыдалась.

— По-твоему, я лесбиянка? — Я была вне себя от злости.

— Ну от кого-то же она это переняла.

— По-моему, лучше тебе пойти в дом.

Она открыла дверцу. Я неподвижно сидела на месте, и она удивленно спросила:

— А ты что, не идешь?

Я протянула ей ключ и назвала пароль охранной системы.

— Мне нужно в магазин, — бросила я.

В бакалее я купила имбирного печенья и яблок и некоторое время бесцельно бродила вдоль полок, потому что не хотела возвращаться домой. По правде говоря, даже общество Люси не радовало меня, когда рядом была ее мать, а в этот раз все пошло даже хуже, чем обычно. Чувства Дороти я отчасти понимала, да и ее оскорбления и обиды не особенно удивили меня — я уже сталкивалась с ними.

У меня на душе лежал камень не из-за самих слов Дороти, а оттого, что они напомнили мне о том, как я одинока. Я проходила мимо прилавков с конфетами, выпечкой, кленовым сиропом и мягким сыром в коробочках и думала — вот если бы можно было устроить себе праздник желудка, налопаться всяких вкусностей и обо всем забыть. Если бы скотч мог заполнить пустоту в моей душе, я и на это согласилась бы. В итоге, так и не купив ничего больше, я вернулась домой с небольшим пакетом и накрыла стол для своей до обидного маленькой семьи.

После ужина Дороти устроилась у огня с книжкой и рюмкой мятного ликера, а я пошла помочь Люси лечь в постель.

— Голова болит? — спросила я.

— Не очень. Только все время хочется спать. Глаза так в кучку и собираются.

— Сон сейчас для тебя самое важное.

— Мне всякие кошмары снятся.

— А что в них — можешь рассказать?

— Меня кто-то преследует, гонится за мной, обычно на машине. Потом звуки, как во время аварии, и я просыпаюсь.

— Какие звуки?

— Лязг железа, подушка срабатывает… Сирены… Я иногда и наяву как будто отрубаюсь, а перед глазами опять все как тогда — на асфальте красные вспышки от мигалок, люди в ярко-желтых плащах. Меня аж в холодный пот бросает и передергивает.

— Такое бывает при посттравматическом стрессе. Через какое-то время пройдет.

— Тетя Кей, меня теперь что, посадят? — Испуганный взгляд ее глаз с лиловыми кровоподтеками вокруг просто разрывал мне сердце.

— Не беспокойся, все будет хорошо, вот только у меня есть для тебя одно предложение, и вряд ли оно тебе понравится.

Стоило мне заикнуться о частной клинике в Ньюпорте, и племянница тут же ударилась в слезы.

— Люси, тебе скорее всего все равно придется пройти курс лечения по приговору суда. Так не лучше ли принять решение самой и покончить с этим? — сказала я.

Она осторожно утерла слезы.

— Просто не верится, что со мной происходит такое. Все, о чем я только мечтала, летит к черту.

— Ничего подобного. Ты жива, в аварии никто больше не пострадал. Твои проблемы вполне решаемы, и я тебе помогу. Но ты должна доверять мне и слушаться меня.

Люси уставилась на свои руки, лежавшие поверх одеяла. Из глаз у нее текли слезы.

— И еще нужно, чтобы ты мне все рассказала.

Она не поднимала головы.

— Люси, ты ужинала не в «Задворках» — разве что там вдруг решили включить в меню спагетти. Они были по всей машине — тебе, наверное, положили недоеденное с собой. Так в какой ресторан ты ездила?

Тут она наконец взглянула мне в глаза.

— В «Антонио».

— В Стаффорде?

Она кивнула.

— Почему ты сказала неправду?

— Потому что не хочу об этом говорить. Где я была, никого не касается.

— С кем ты встречалась?

— Какая разница! — буркнула она.

— С Кэрри Гретхен, так ведь? Именно она за несколько недель до того попросила тебя принять участие в небольшом исследовании, из-за которого ты и угодила в беду. Когда я заходила к тебе в ТИК, Кэрри как раз подготавливала жидкую резину.

Люси отвела взгляд.

— Почему ты не хочешь сказать мне правду?

По ее щеке сбежала слезинка. Мне стало ясно, что говорить о Кэрри сейчас бесполезно. Тяжело вздохнув, я сказала:

— Люси, я думаю, кто-то намеренно пытался столкнуть тебя с дороги.

Ее глаза расширились.

— Я осмотрела машину и место аварии, и многое меня здорово беспокоит. Ты помнишь, что звонила в Службу спасения?

— Нет. А что, я правда туда звонила? — недоверчиво спросила она.

— Это последний номер на телефоне — вряд ли его набирал кто-то другой. Как только полиция получит запись, мы узнаем точное время и содержание вызова.

— О Господи!

— Кроме того, факты свидетельствуют о том, что кто-то преследовал тебя с включенным дальним светом. Зеркало заднего вида повернуто в верхнее положение, солнцезащитный экран поднят. Последнее в условиях ночной дороги можно объяснить только тем, что тебя слепил бивший в заднее стекло свет. — Я остановилась, всматриваясь в ее испуганное лицо. — Ты ничего не можешь вспомнить?

— Нет.

— Машину тоже не помнишь? Скорее всего она была зеленой, возможно, светло-зеленой.

— Нет.

— Никого не знаешь с машиной такого цвета?

— Надо подумать.

— Может быть, Кэрри?

Она покачала головой:

— Нет, у нее «БМВ»-кабриолет, красный.

— А у мужчины, с которым она работает? Она о нем упоминала? Его зовут Джерри.

— Нет.

— Как бы то ни было, какой-то зеленый автомобиль оставил вмятину на багажнике «мерседеса» и сорвал габарит. Если вкратце, после того, как ты отъехала от оружейного магазина, кто-то проследовал за тобой и ударил сзади. Через несколько сотен футов ты вдруг резко прибавила газу и вылетела с дороги. Я полагаю, тогда-то ты и набрала Службу спасения. Что-то тебя напугало — вполне возможно, тот, кто в тебя врезался, снова нагонял.

Люси, побледнев, натянула одеяло до самого подбородка.

— Меня пытались убить?!

— Я бы даже сказала, что злоумышленнику это почти удалось. Вот почему я задаю вопросы, которые кажутся тебе слишком личными. Мне нужно получить ответы на них. Не лучше ли будет, если ты сама мне все расскажешь?

— Ты и так знаешь достаточно.

— Как ты думаешь, случившееся может быть связано с проникновением в ТИК?

— Еще бы, — с чувством сказала она. — Меня подставили, тетя Кей. Я не входила туда в три часа ночи и ничего не крала!

— Значит, нам нужно это доказать.

Она пристально посмотрела на меня:

— Что-то непохоже, чтобы ты мне поверила.

Я знала, что она говорит правду, но не могла сказать ей. Нельзя было признаваться, что я встречалась с Кэрри. Мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, изображая чисто юридический подход к делу. Я понимала, что вставать на ее сторону сейчас не стоит.

— Я не смогу тебе помочь, если ты не будешь со мной откровенна, — объяснила я. — Я изо всех сил стараюсь смотреть на вещи беспристрастно и непредвзято. Но, если честно, я просто не знаю, что и думать.

— Да как ты можешь так… А, к черту. Думай что хочешь. — Глаза Люси опять наполнились слезами.

— Не злись на меня, пожалуйста. Дело очень серьезное, и то, чем оно кончится, повлияет на всю твою жизнь. На данный момент главное для нас, во-первых, твоя безопасность. Думаю, после того, что я тебе рассказала, ты лучше понимаешь, почему тебе стоит сейчас лечь в клинику. Ни одна живая душа не будет знать, где ты, и никто не сможет причинить тебе вреда. Во-вторых, нужно распутать весь этот клубок, — и так, чтобы не пострадала твоя будущая карьера.

— Мне уже не стать агентом ФБР. Все кончено.

— Ничего еще не кончено. Надо только, чтобы с тебя сняли подозрения в связи с тем, что произошло в Квонтико, а суд смягчил обвинение по делу о вождении в нетрезвом виде.

— Но как это сделать?

— Ты ведь просила «кого-то пробивного». Считай, ты его получила.

— Кого ты имеешь в виду?

— Тебе нужно знать только одно: если будешь меня слушаться и делать, как я скажу, шансы на успех велики.

— Я чувствую себя так, будто меня хотят упечь за решетку.

— Лечение в клинике необходимо тебе по многим причинам.

— Лучше я останусь здесь, с тобой. Не хочу, чтобы на мне до конца жизни осталось клеймо алкоголички. Да и не думаю я, что все так уж серьезно.

— Возможно, и нет. Однако все равно надо разобраться, в чем причина твоего злоупотребления спиртным.

— Может, мне просто нравится, когда меня как будто нет. Все равно я никому не нужна. Вот, наверное, и весь смысл, — с горечью произнесла она.

Мы поговорили еще немного, потом я сделала несколько звонков — в авиакомпанию, в клинику и местному психиатру, моему хорошему другу. В «Эджхилле», наркологическом центре с отличной репутацией, Люси согласились принять уже завтра днем. Я хотела отвезти ее сама, но Дороти и слышать об этом не желала. Люси сейчас нужна поддержка матери, заявила она, и мое присутствие совершенно излишне и даже неуместно. Так что я была не в лучшем настроении, когда около полуночи зазвонил телефон.

— Надеюсь, не разбудил? — спросил Уэсли.

— Нет. Рада тебя слышать.

— Ты оказалась права насчет отпечатка — он перевернут. Его оставила не Люси, разве что она сама сделала слепок.

— Господи, ну конечно, нет! — нетерпеливо воскликнула я. — Бентон, у меня прямо камень с души свалился.

— Дело все-таки еще не совсем закончено.

— Что насчет Голта?

— Ни малейшего следа. Тот тип из «Всевидящего ока» говорит, что никакой Голт к нему никогда не заходил. — Он помолчал. — Ты уверена, что не обозналась?

— Я готова повторить свои слова под присягой.

Голта я бы узнала где угодно. Его глаза до сих пор преследовали меня во сне — две прозрачные голубые стекляшки смотрели на меня из-за чуть приоткрытой двери, за которой стояла пугающая темнота, пропитанная запахом разложения. Как наяву я видела обезглавленное тело тюремной охранницы Хелен. Труп, одетый в униформу, восседал в кресле, там, где оставил его Голт. Незадачливому фермеру, неосмотрительно открывшему найденную им сумку из-под шаров для боулинга, очень не повезло…

— Поверь, мне тоже жаль, что его не удалось поймать, — сказал Уэсли. — Даже не представляешь насколько.

Я сказала Бентону, что отсылаю Люси в Род-Айленд, а затем принялась говорить обо всем том, что мы с ним еще не обсуждали. Когда заговорил он, я выключила лампу на прикроватном столике и слушала в темноте его голос.

— Все идет не так как надо. Голт, как я уже сказал, снова испарился. Опять он пудрит нам мозги. Мы не знаем, что действительно его рук дело, а что нет. Убийство в Северной Каролине, потом похожее в Англии, и вдруг ты сталкиваешься с ним в Спрингфилде, да еще и выясняется его возможная связь с проникновением в ТИК.

— Не возможная, а совершенно неоспоримая, Бентон. Он проник в самое сердце Бюро, в его мозговой центр. Вопрос в том, что теперь делать?

— Сейчас в ТИКе меняют все коды, пароли и прочее. Мы надеемся, что Голту не удалось забраться слишком далеко.

— Надежда умирает последней.

— Кстати, полиция Блэк-Маунтин получила ордер на обыск дома и грузовика Крида Линдси.

— А самого Крида разыскали?

— Нет.

— Что нового у Марино? — спросила я.

— Черт его знает.

— Ты с ним не виделся?

— Практически нет. Кажется, он все время проводит с Денизой Стайнер.

— Она же вроде уезжала из города.

— Вернулась.

— Бентон, ты можешь сказать, как далеко это зашло?

— Пит, по-моему, просто рассудок потерял. Никогда его таким не видел. Я уже не верю, что его удастся отсюда вытащить.

— А у тебя какие планы?

— Буду, наверное, появляться тут время от времени, но точно сказать не могу. — В его голосе звучало уныние. — Я ведь не принимаю решений, Кей, могу только давать советы. Местная полиция слушает только Марино, а сам он вообще никого не слушает.

— Что по поводу Линдси говорит миссис Стайнер?

— Говорит, что, возможно, он и был тем, кто вломился в их дом. Правда, она тогда мало что успела заметить.

— У Крида вполне узнаваемая манера речи.

— Когда миссис Стайнер указали на это, она ответила, что плохо запомнила голос похитителя, может сказать только, что он принадлежал белому.

— От Линдси и пахнет вполне ощутимо.

— Неизвестно, как от него пахло в день похищения.

— Вряд ли он вообще следит за гигиеной.

— Проблема в том, что неуверенность миссис Стайнер только подстегивает подозрения полиции в его адрес. А тут еще постоянные звонки с сообщениями, что Голт появлялся там-то и там-то. Якобы он проезжал мимо каких-то детей и как-то подозрительно на них смотрел. Или вскоре после исчезновения Эмили рядом с озером Томагавк вроде бы видели такой же пикап. Ты же знаешь, как бывает, когда люди заранее против кого-то настроены.

— А ты против кого настроен?

Темнота обволакивала меня мягким, уютным покрывалом. Я лежала, вслушиваясь в тембр голоса Уэсли, такого же сухощавого и литого, как его фигура. Не сразу можно было оценить их красоту и скрытую, подспудную силу.

— Крид, конечно, не подходит, а вот насчет Фергюсона еще есть сомнения. Кстати, результаты анализа ДНК готовы — кожа принадлежит Эмили.

— Как мы и предполагали.

— И все же с Фергюсоном что-то не складывается.

— О нем больше никакой информации не поступало?

— Сейчас как раз выясняю некоторые моменты.

— А по Голту?

— Его пока тоже со счетов сбрасывать нельзя. Вероятность, что убийца он, остается. — Он замолчал, потом произнес: — Давай встретимся.

Моя голова покоилась на подушке, веки отяжелели. Сонным голосом я ответила:

— Ну, я как раз собираюсь в Ноксвилл. От тебя не очень далеко.

— Едешь к Кацу?

— Он и доктор Медиум проводят для меня исследование. Сейчас оно как раз заканчивается.

— Ферма меня не слишком привлекает.

— То есть там мы не увидимся?

— Не увидимся, но не поэтому.

— Едешь домой на выходные, — догадалась я.

— Да, утром.

— Все в порядке? — Мне было неловко спрашивать о семье Бентона. Обычно мы избегали касаться в разговорах того обстоятельства, что он женат.

— Да. Дети из Хэллоуина уже выросли, так что по крайней мере устраивать праздник и заниматься костюмами не придется.

— Ну, совсем из Хэллоуина никто не вырастает.

— Знаешь, как мы раньше здорово все устраивали. Я возил детишек по всей округе, они стучались к соседям, кричали: «Сладости или гадости!» — в общем, все как положено.

— При этом ты наверняка не расставался с пистолетом и все конфеты просвечивал рентгеном.

— По себе судишь? — шутливо ответил он.

17

Ранним утром субботы, упаковывая багаж для поездки в Ноксвилл, я заодно помогала Дороти собрать вещи Люси. Не так-то легко оказалось убедить сестру, что в клинику не стоит брать дорогую или требующую тщательного ухода одежду. Когда же я подчеркнула, что вообще не надо везти с собой ничего ценного, Дороти так и взвилась.

— Господи Боже! Можно подумать, она отправляется в тюрьму!

Мы занимались сборами в гостевой спальне, чтобы не разбудить Люси. Уложив в раскрытый на кровати чемодан сложенную спортивную кофту, я заметила:

— Вообще-то я бы даже в шикарный отель не повезла с собой драгоценности.

— Лично у меня полно драгоценностей, и я постоянно останавливаюсь в шикарных отелях. Там мне как раз не приходится опасаться, что по коридорам будут слоняться всякие наркоманы.

— Дороти, наркоманов везде хватает, не только в «Эджхилле».

— А то, что ей нельзя взять с собой ноутбук? Да она просто с ума сойдет, когда узнает.

— Я объясню ей, что это не разрешается. Уверена, она все поймет.

— По-моему, такая строгость все же излишня.

— Люси едет туда работать над собой, а не над компьютерными программами.

Взяв в руки кроссовки Люси, я вспомнила ее в раздевалке академии: с головы до ног в грязи, с порезами на руке, радостную и возбужденную оттого, что преодолела «Дорогу из желтого кирпича». Тогда Люси казалась мне такой счастливой, но наделе все обстояло совсем по-другому. Меня мучила совесть из-за того, что я слишком поздно узнала о проблемах Люси. Если бы я уделяла племяннице больше времени, может быть, ничего бы и не случилось.

— И все равно это просто смешно! — продолжала Дороти. — Если бы мне пришлось отправиться в подобное заведение, черта с два меня бы заставили отказаться от моей работы. Сочинять для меня — лучшее лекарство. Как жаль, что в жизни Люси нет ничего подобного, — ей было бы гораздо легче. Кстати, почему ты не выбрала клинику Бетти Форд?

— Не вижу никакого смысла отправлять Люси в Калифорнию. К тому же там пришлось бы ждать гораздо дольше.

— Да уж, очередь туда — я себе представляю, — глубокомысленно изрекла Дороти, укладывая выгоревшие джинсы. — Зато можно на целый месяц угодить в компанию кинозвезд. Завести с кем-нибудь роман и — раз! — ты уже живешь в Майами на его вилле.

— Люси сейчас не о кинозвездах надо думать, — раздраженно сказала я.

— Что ж, надеюсь, ты понимаешь, что не одной Люси важно, как все это выглядит со стороны.

Я замерла и уставилась на сестру.

— Знаешь, иногда я тебя собственными руками пришибить готова.

На лице Дороти отразилось изумление и даже легкий испуг. Я еще никогда не выказывала свой гнев так явно, не подставляла сестре под нос зеркало, чтобы она увидела наконец свое ничтожное, самовлюбленное существование моими глазами. Однако проблема была в том, что она и не подумала взглянуть на себя со стороны.

— Конечно, ведь не у тебя новая книга выходит буквально со дня на день. Я отправляюсь в рекламный тур, и что мне отвечать, если меня спросят о дочери? А как, по-твоему, к этому отнесется мой издатель?

Я оглядывала разложенные вещи, прикидывая, что еще можно уложить в чемодан.

— Мне совершенно до лампочки, как к этому отнесется твой издатель, Дороти. Мне вообще наплевать, что он там себе думает.

— Это может серьезно навредить моей работе. — Она меня как будто не слышала. — Пресс-агенту точно придется все рассказать, чтобы он мог выработать оптимальную стратегию поведения.

— О Люси ты ему и слова не скажешь.

— Ты очень грубо со мной обращаешься, Кей.

— Может быть.

— Видимо, для того, кто целыми днями кромсает людей, такое поведение привычно, — съязвила она.

Я подумала, что надо положить Люси мыло — в «Эджхилле» не будет такого, которое ей нравится. Зайдя в ванную — голос Дороти преследовал меня и там, — я взяла несколько упаковок «Лазло» и «Шанель».

Потом я заглянула в спальню Люси — племянница сидела в кровати, опираясь на подушки.

— Ты уже проснулась? — сказала я, целуя ее. — Я уезжаю через пару минут. Машина за тобой и мамой придет чуть позже.

— Что делать со швами на голове?

— Через несколько дней их можно будет снять. Я уже обо всем договорилась, персонал клиники полностью в курсе твоей ситуации.

— Волосы как будто болят. — Она коснулась макушки и скорчила гримасу.

— Это из-за повреждения нервных волокон. Постепенно пройдет.

В аэропорт я опять ехала по тоскливому, мелкому дождику. Размокшая каша палой листвы покрывала тротуары, похолодало градусов до одиннадцати-двенадцати.

Из Ричмонда не так-то много прямых рейсов, и пересадку иногда приходится делать в стороне от выбранного маршрута, поэтому лететь пришлось сперва в Шарлотт. В Ноксвилл я добралась только к вечеру. Погода здесь мало чем отличалась от ричмондской, разве что было еще холоднее.

Я поймала такси. Местный водитель, называвший себя Ковбоем, оказался самодеятельным музыкантом. Пока мы добирались до «Хайятта», он успел рассказать мне, что сам сочиняет песни и исполняет их под аккомпанемент пианино, что жена каждый год обязательно вытаскивает его в Чикаго и что он часто подвозит дамочек из Джонсон-Сити, приехавших за покупками. Тронутая такой патриархальной простотой, навсегда утраченной мной и мне подобными, я оставила ему особенно щедрые чаевые. Зарегистрировавшись в отеле, я снова вернулась в такси и отправилась в ресторан «У Калхуна», обещавший «чудесный вид на реку Теннесси и лучшие ребрышки в США».

Внутри было не протолкнуться, и мне пришлось ждать столика у барной стойки. Оказалось, что я попала на встречу выпускников местного университета. Куда ни глянь, повсюду мелькали ярко-оранжевые свитера и куртки, мужчины и женщины всех возрастов пили, смеялись и обсуждали сегодняшнюю игру. Бурное смакование наиболее волнующих моментов доносилось отовсюду и, если не прислушиваться к какому-нибудь одному разговору, сливалось в сплошной, неумолкающий гвалт.

«Волонтеры» разгромили «Бойцовских петухов», и исход их битвы не уступал по своему значению исходу любого сражения в истории человечества. То и дело кто-нибудь из моих соседей в бейсболках с университетской символикой вдруг обращался ко мне, ища подтверждения этой истины, и я с готовностью кивала и поддакивала. Признание, что я попросту не видела игру, они, пожалуй, сочли бы равносильным государственной измене. Только часам к десяти, когда мое нетерпение уже достигло верхнего предела, я наконец заполучила вожделенный столик.

В тот вечер я не заказывала ничего итальянского или диетического. Последние несколько дней я питалась кое-как и сейчас, кажется, съела бы целого слона. Я заказала свиные ребрышки, сдобные лепешки и салат. Стоявшая на столе бутылочка теннессийского острого соуса так соблазнительно посматривала на меня, что я не устояла перед искушением. Напоследок я попробовала сладкий пироге виски «Джек Дэниелс». Ужин получился просто замечательным. Все это время я сидела в тихом уголке при свете лампы с цветным стеклянным абажуром и любовалась рекой, которая жила какой-то своей жизнью: в темной воде отражались огни автомобилей, проезжавших по мосту, полосы света вспыхивали то ярче, то слабее, как будто под неслышную мне музыку.

О расследовании я старалась не вспоминать, но ярко-оранжевые куртки плясали вокруг язычками пламени, и мне виделась клейкая лента, стягивающая хрупкие запястья Эмили, закрывающая ей рот. Я не могла избавиться от мыслей о нелюдях, содержавшихся в тюрьме Аттики, о Голте и о других жутких маньяках. Ноксвилл перестал казаться безопасным городом. Наконец я попросила официанта вызвать для меня такси.

Моя тревога только усилилась, когда я, простояв на крыльце пятнадцать минут, потом полчаса, так и не дождалась Ковбоя. Его, видимо, поманили иные горизонты, и в полночь я все еще одиноко томилась у входа, провожая взглядом расходившихся официантов и поваров.

В который раз я заглянула обратно в ресторан.

— Я жду вызванноготакси уже больше часа, — обратилась я к молодому парню, вытиравшему барную стойку.

— Что вы хотите, мэм, — встреча выпускников.

— Я понимаю, но мне необходимо вернуться в отель.

— Где вы остановились?

— В «Хайятте».

— Там есть своя транспортная служба. Позвонить им?

— Да, пожалуйста.

Подъехал микроавтобус, курсировавший по всему городу и подбиравший постояльцев отеля. За рулем сидел словоохотливый юнец, всю дорогу пытавший меня вопросами все о том же не виденном мной матче, а я думала — как легко может получиться, что принимаешь помощь совершенно незнакомого человека, а он вдруг оказывается каким-нибудь Голтом или Банди. Именно так погиб Эдди Хит. Мать послала его в магазин за банкой консервированного супа, а через несколько часов мальчика нашли обнаженным, с простреленной головой. Клейкая лента в деле тоже фигурировала, однако ее цвет остался неизвестным — увидеть ее нам не довелось. Голт зачем-то обмотал лентой руки уже мертвого мальчика, но снял ее перед тем, как избавиться от тела. Смысл этой странной игры мы так и не разгадали. Впрочем, смысл в проявлениях извращенных фантазий удается отыскать редко. Зачем, например, использовать висельную петлю, а не что-то более простое и безопасное? Почему клейкая лента должна быть непременно ярко-оранжевой? Поразмышляв, могли Голт применить что-то подобное, я решила, что такое вполне на него похоже. Он любил яркие жесты, и ему определенно нравилось связывать людей.

Вполне в духе Голта было и убийство Фергюсона, и кожа Эмили, подброшенная в морозилку полицейского. А вот сексуальное насилие над девочкой не переставало меня беспокоить. Голт убил двух женщин, не проявив к ним никакого сексуального интереса. Он раздел и искусал только мальчика. Именно Эдди он похитил внезапно, без подготовки, для удовлетворения своих противоестественных наклонностей. И в Лондоне Голт — если это действительно был он — тоже напал на мальчика.

В баре отеля толпился народ, в холле мелькали чьи-то оживленные фигуры. На своем этаже я услышала разносившиеся по коридору взрывы смеха и потихоньку прошмыгнула в номер. Я подумывала, не посмотреть ли на ночь какой-нибудь фильм, но тут завибрировал лежавший на комоде пейджер. Наверное, это Дороти пытается до меня дозвониться, решила я. А может быть, Уэсли. Высветившийся номер начинался с кода 704 — абонент находился на западе Северной Каролины. «Марино», — удивленно подумала я. Усевшись на кровать, я перезвонила, с волнением ожидая ответа.

— Алло, — произнес мягкий женский голос.

Сбитая с толку, я молчала.

— Алло?

— Я отвечаю на сообщение, — пробормотала я. — Э-э… ваш номер был на моем пейджере.

— Это доктор Скарпетта?

— С кем я говорю? — спросила я, хотя уже поняла с кем. Я уже слышала этот голос в кабинете судьи Бэгли и в доме Стайнеров.

— Это Дениза Стайнер, — ответила она. — Извините за поздний звонок, но я так рада, что нашла вас.

— Откуда у вас номер моего пейджера? — На моей визитке его не было, потому что иначе мне названивали бы каждые пять минут. И вообще я мало кому его давала.

— Мне дал его Пит. То есть капитан Марино. Мне сейчас так тяжело, и я подумала, что, возможно, от разговора с вами мне полегчает. Простите, что я вас побеспокоила.

Такого я от Марино не ожидала. Лишний пример того, как сильно Пит изменился. Я подумала, уж не сидит ли он сейчас рядом с ней. И что же могло произойти настолько важного, чтобы звонить мне на пейджер в такое время?

— Миссис Стайнер, чем я могу вам помочь? — спросила я. Не могла же я грубо отказать женщине, у которой почти ничего в жизни не осталось.

— Ну, я слышала, что вы попали в аварию.

— Простите?

— И я не устаю благодарить Бога за ваше спасение.

— Это была не я, — промямлила я, совершенно ошеломленная и встревоженная ее словами. — В моей машине ехал другой человек.

— Не могу сказать вам, как я рада. Господь хранит вас. Знаете, мне пришло в голову кое-что, и я хотела поделиться…

— Миссис Стайнер, — прервала я, — откуда вам известно об аварии?

— О ней писали в газете, и от соседей я слышала. У нас тут знают, что вы приехали в помощь Питу, вы и тот мужчина из ФБР, мистер Уэсли.

— Что именно было написано в статье?

Она замялась, будто своим вопросом я поставила ее в неловкое положение.

— Ну, там говорилось, что вас арестовали за вождение в нетрезвом виде и что машину выбросило с дороги.

— Речь идет об эшвиллской газете?

— Да, а потом «Блэк-Маунтин ньюс» то же самое напечатала, и по радио кто-то вроде слышал. Ах, какое облегчение слышать, что у вас все в порядке. Такие вещи оставляют ужасные душевные травмы — тут поймет только тот, кто на себе испытал. Я в Калифорнии попала однажды в жуткую аварию — до сих пор кошмары снятся.

— Сочувствую, — ответила я, не зная, что еще сказать. Весь этот разговор был каким-то странным.

— Дело происходило ночью, другой водитель перестраивался и, наверное, не видел меня. Он ударил меня сзади, я потеряла управление, меня понесло поперек дороги, и я врезалась в другую машину, «фольксваген». За рулем была пожилая женщина. Бедняжка погибла мгновенно. Я так и не оправилась от шока. Такие воспоминания врезаются в память, и от них уже не избавиться.

— Да, — сказала я. — Вы правы.

— А потом я вспомнила о том, что случилось с Носочком. Наверное, из-за этого я вам и позвонила.

— С Носочком?

— Ну, помните? Убитый котенок.

Я не ответила.

— Понимаете, преступник убил его, и еще все эти звонки…

— Звонки все еще продолжаются, миссис Стайнер?

— Да, время от времени. Пит хочет, чтобы я поставила определитель.

— Возможно, он прав.

— Я просто пытаюсь сказать, что вот все, что случилось у меня, потом детектив Фергюсон, Носочек, теперь ваша авария… Вдруг это как-то связано? Я и Питу сказала, чтобы он остерегался — особенно после вчерашнего случая. Я вымыла пол в кухне, он поскользнулся и на ровном месте упал. Как будто какое-то проклятие витает над нами, словно в Ветхом Завете.

— Марино не пострадал?

— У него только небольшой синяк. Но знаете, он всегда носит за поясом этот страшный пистолет, и все могло кончиться очень плохо. А он такой славный. Прямо не знаю, что бы со мной было, если бы не он.

— Где он сейчас?

— Спит, наверное, — ответила она. Я заметила, как искусно она уклонилась от прямого ответа. — Если вы объясните, как с вами связаться, я передам ему, чтобы он вам перезвонил.

— У него есть номер моего пейджера, — ответила я.

Молчание миссис Стайнер ясно говорило: она поняла, что я не доверяю ей.

— Ну да, конечно. Разумеется.

После нашего разговора я никак не могла уснуть и наконец набрала пейджер Марино. Через несколько минут телефон зазвонил, но не успела я дотянуться до него, как он тут же умолк. Я соединилась с портье.

— Вы переводили сейчас звонок в мой номер?

— Да, мэм. Видимо, на том конце повесили трубку.

— Не знаете, кто звонил?

— Нет, мэм. К сожалению, не имею ни малейшего понятия.

— Мужчина или женщина?

— Женщина. Спрашивала вас.

— Спасибо.

Стоило мне полностью осознать произошедшее, как сон у меня пропал окончательно. Я увидела Марино спящим в кровати Денизы. Срабатывает его пейджер, лежащий на тумбочке, и в темноте к нему тянется рука — ее рука. Миссис Стайнер видит высветившийся номер, идет в другую комнату и набирает его. Узнает, что звонили из отеля «Хайятт» в Ноксвилле, спрашивает меня, удостоверяется, что я действительно там. Портье переводит звонок в номер, но она кладет трубку. Ей не нужно было говорить со мной, она просто хотела узнать, где я нахожусь, и ей это удалось. Проклятие! От Блэк-Маунтин до Ноксвилла всего два часа езды. Ну не приедет же она сюда, успокаивала я себя, но мне никак не удавалось стряхнуть охватившую меня нервозность. Я сама боялась невольно закрадывавшихся в голову мыслей, которые уводили меня куда-то в темноту.

Едва рассвело, я снова взялась за телефон. Первым я набрала номер детектива Макки. Судя по его голосу, мой звонок вырвал его из крепкого сна.

— Это доктор Скарпетта. Извините, что так рано, — начала я.

— А… минутку. — Он откашлялся. — Доброе утро. Хорошо, что вы позвонили. У меня есть для вас информация.

— Чудесно, — с облегчением произнесла я. — Я как раз надеялась на это.

— Итак. Габаритные фонари вашего «мерседеса» изготовлены из метилакрилата — как и большинство сейчас, но нам удалось установить, что собранные вами фрагменты действительно подходят к разбитому габариту, который вы сняли с машины. Кроме того, на одном из осколков сохранился логотип, подтверждающий, что он принадлежал автомобилю этой марки.

— Отлично, — сказала я. — Все как мы и предполагали. А что насчет стекла от фар?

— Тут дело обстояло сложнее, но нам повезло. Мы проанализировали осколки и по коэффициенту преломления, плотности, форме, логотипу и так далее установили, что они принадлежат «Тойоте-инфинити J30». Таким образом сузилось и количество вариантов с краской. Выяснилось, что среди таких моделей есть одна бледно-зеленого окраса под названием «бамбуковый туман». Одним словом, доктор Скарпетта, в ваш «мерседес» въехала «Инфинити-J30» выпуска девяносто третьего года, оттенка «бамбуковый туман».

— О Господи, — в полном шоке и недоумении пробормотала я. По телу пробежали мурашки.

— Вам знакома такая машина? — удивленно спросил Макки.

— Не может быть! — А я-то обвиняла Кэрри Гретхен. Угрожала ей! Моя правота казалась мне неоспоримой.

— Вы знаете кого-то с машиной, подходящей под описание? — спросил он.

— Да.

— Кого?

— Мать одиннадцатилетней девочки, убитой в Северной Каролине, — ответила я. — Я занимаюсь этим делом и несколько раз встречалась с ней.

Макки молчал. Я понимала, что мои слова звучат полным бредом.

— В день аварии ее не было в Блэк-Маунтин, — продолжала я. — Она якобы ездила куда-то в северную часть страны навестить больную сестру.

— На ее машине остались бы следы столкновения, — заметил он. — Хотя если аварию действительно подстроила она, автомобиль наверняка в ремонте. Или уже отремонтирован.

— Однако можно ведь сличить краску с ее машины с частицами, оставшимися на «мерседесе», — сказала я.

— Будем надеяться.

— Есть какие-то сомнения?

— Если машину не перекрашивали и она осталась такой же, какой сошла с конвейера, не факт, что у нас получится. Сейчас большинство производителей применяют новую технологию: первой на кузов наносится прозрачная основа из полиуретановой эмали — так дешевле, а цвет получается ярче. Но при этом уменьшается количество слоев, а именно их последовательность определяет уникальность окраски.

— То есть если с конвейера сошла за раз партия тысяч в десять машин, мы в тупике.

— И еще в каком. Адвокат сразу скажет, что тождественность краски недоказуема, тем более что авария произошла на федеральной трассе, по которой ездят люди со всех концов страны. Так что даже если установить, сколько «инфинити» такого цвета было продано в разных регионах, это не поможет. Вдобавок подозреваемая живет далеко от места происшествия.

— А что насчет записи звонка в Службу спасения? — спросила я.

— Я ее получил и прослушал. Ваша племянница звонила в восемь сорок семь, успела произнести: «Помогите!» — а потом слышны только шум и помехи. Судя по голосу, она была в панике.

Положение складывалось просто ужасное, и мое настроение нисколько не улучшилось, когда я позвонила Уэсли домой и услышала голос его жены.

— Минуточку, я позову его, — приветливо и дружелюбно откликнулась она.

Я ждала у телефона, и в голову лезли непрошеные мысли. Они что — спят в разных комнатах? Или она всего лишь встала раньше, почему ей и нужно куда-то сходить за ним и сказать о моем звонке? Конечно, могло быть и наоборот — он уже в ванной, а она еще нежится в кровати. Все это крутилось в голове, и меня обуревали чувства, не на шутку меня взволновавшие. Мне нравилась жена Уэсли как человек, и все же я не хотела видеть его женатым на ней. И вообще на ком-либо.

Наконец Бентон подошел к телефону. Я постаралась говорить спокойно, но, кажется, не преуспела.

— Кей, подожди, подожди, — произнес он. Похоже, я и его разбудила. — Ты что же, не спала всю ночь?

— Практически. Тебе необходимо вернуться в Блэк-Маунтин. На Марино полагаться нельзя. Как только мы попытаемся с ним связаться, ей тут же станет известно.

— У нас нет полной уверенности, что звонила именно она.

— А кто же еще? Где я нахожусь, не знал никто. Но едва я отправила номер телефона на пейджер Марино, как через пару минут мне перезвонили.

— Может, сам Марино и звонил?

— Портье сказал, что голос был женским.

— Черт, — буркнул Уэсли. — Сегодня день рождения Мишель.

— Прости. — Я чуть не плакала, сама не зная из-за чего. — Надо установить, нет ли на машине Денизы Стайнер повреждений. Кому-то необходимо заняться этим. Я должна выяснить, почему она преследовала Люси.

— Но зачем ей преследовать ее? И откуда она могла узнать, куда Люси собиралась в тот день и какая у нее машина?

Я вспомнила, что сказала мне Люси об оружейном магазине. Съездить туда ей посоветовал Марино, значит, миссис Стайнер вполне могла подслушать их разговор. Я изложила свои соображения Уэсли.

— А эта поездка была запланирована, или она просто ехала из Квонтико и решила заглянуть по дороге? — спросил он.

— Не знаю, но постараюсь выяснить. — Меня вдруг начала душить ярость. — Вот тварь! Люси едва не погибла.

— Господи, а уж не ты ли должна была погибнуть?

— Чертова сука!

— Кей, приди в себя и послушай, что я тебе скажу. — Он говорил размеренным тоном, пытаясь успокоить меня. — Я вернусь в Северную Каролину и посмотрю, какого черта там происходит. Мы докопаемся до сути, обещаю тебе. А из отеля тебе надо уехать — чем быстрее, тем лучше. Сколько еще ты собираешься пробыть в Ноксвилле?

— Вот встречусь с Кацем и Медиумом на Ферме, и больше мне здесь делать нечего. Кац заедет за мной в восемь. Господи, надеюсь, хоть дождь кончился. Я ведь даже из окна еще не выглядывала.

— У нас здесь солнце, — ответил он, как будто из-за этого и в Ноксвилле должно было проясниться. — Если что-то изменится и тебе придется остаться, обязательно смени отель.

— Хорошо.

— И возвращайся в Ричмонд.

— Ну уж нет, — заявила я. — Из Ричмонда мне ни с чем не разобраться. А без Люси мне и подавно там делать нечего. По крайней мере она сейчас в безопасности. Если будешь разговаривать с Марино, обо мне ни слова. И тем более о том, где находится Люси. Только представь, что может случиться, если он расскажет Денизе. Он в данный момент совершенно невменяем и во всем доверяет ей, это очевидно.

— Пожалуй, тебе не стоит сейчас отправляться в Блэк-Маунтин.

— Мне нужно.

— Зачем?

— Необходимо поднять медицинскую карту и другие документы Эмили Стайнер и все тщательно просмотреть. Ты сможешь установить все прежние адреса Денизы? Еще мне нужны данные по ее детям, мужьям, братьям, сестрам. Возможно, были и другие смерти, и понадобятся новые эксгумации.

— У тебя есть какие-то предположения?

— Во-первых, держу пари, обнаружится, что никакой больной сестры в Мэриленде у нее нет. Дениза уезжала из города с одной целью — столкнуть с дороги мою машину в надежде, что Люси погибнет.

Уэсли не произнес ни слова в ответ. Его уклончивость мне не понравилась. Я и сама боялась произнести вслух то, что было у меня на уме, но и молчать я тоже не могла.

— Данных, подтверждающих СВДС у ее первого ребенка, до сих пор так и не удалось обнаружить. Отделение регистрации в Калифорнии не может найти никаких записей. Думаю, ребенка просто не существовало, и это вполне укладывается в общий шаблон.

— Какой шаблон?

— Бентон, — сказала я, — неизвестно, не была ли убийцей Эмили сама Дениза Стайнер.

Он втянул в себя воздух.

— Ты права. Наверняка мы не знаем. Доказательств обратного у нас нет.

— Вспомни, что говорил Мот на совещании о болезненности Эмили.

— К чему ты ведешь?

— Делегированный синдром Мюнхгаузена.

— Кей, никто не захочет тебя слушать. Мне и самому не хочется верить в это.

Поверить в такое действительно трудно. Страдающие делегированным синдромом Мюнхгаузена — как правило, женщины — втайне и с большой изобретательностью истязают тех, кто находится в полной от них зависимости, обычно собственных детей. Они наносят им раны и ломают им кости, травят или душат их едва не до смерти. Затем, мотаясь по кабинетам врачей и палатам «Скорой помощи», они рассказывают слезливые байки о том, что случилось с их малышом, и все так сочувствуют материнскому горю, все так внимательны к ним. Эти женщины умело вводят медиков в заблуждение, манипулируя ими, а ребенок в итоге может погибнуть.

— Только представь, сколько всеобщего внимания получила миссис Стайнер из-за убийства ее дочери, — сказала я.

— Я не спорю. Но как синдром Мюнхгаузена объясняет смерть Фергюсона и вероятную подоплеку аварии Люси?

— Женщина, которая способна совершить такое с собственной дочерью, не остановится ни перед чем. Кроме того, возможно, у нее просто закончились живые родственники. Я очень удивлюсь, если окажется, что ее муж действительно умер от сердечного приступа. Вероятно, она убила и его, каким-нибудь хитрым способом, скрытно, исподтишка. Такие женщины — патологические лгуньи. А угрызения совести им просто неведомы.

— Но то, о чем ты говоришь, не может быть объяснено только синдромом Мюнхгаузена. Речь идет уже о серийных убийствах.

— Бентон, как тебе известно, все подобные случаи единственны в своем роде, поскольку касаются разных людей. Женщины — серийные убийцы часто выбирают своими мишенями мужей, родственников, других близких. В отличие от мужчин они не насилуют жертву и не накидывают ей на шею удавку. Они предпочитают подсыпать яду или придушить подушкой того, кто беззащитен в силу слишком юного либо пожилого возраста или каких-то других обстоятельств. Женщины отличаются от мужчин, поэтому и фантазии у них другие.

— Тебе никто не поверит, — повторил Уэсли. — Даже если ты права, доказать это будет чертовски сложно.

— Такие дела всегда сложно доказывать.

— Думаешь, стоит поделиться твоими предположениями с Марино?

— Ну уж нет. Миссис Стайнер ни в коем случае не должна узнать о наших догадках. Мне нужны от нее ответы на некоторые вопросы. Нельзя, чтобы она затаилась и не шла на контакт.

— Согласен, — произнес он. Я чувствовала, как тяжело дались ему следующие слова: — Ты права, Марино больше не может заниматься этим делом. Он как минимум имеет личную заинтересованность по отношению к потенциальной подозреваемой. Вполне возможно, он спит с убийцей.

— Как и тот, кто расследовал дело до него, — напомнила я.

Он не ответил. Мы оба знали, что больше всего заставляет нас бояться за Марино. Отпечаток пальца миссис Стайнер остался на трусиках, надетых на Максе Фергюсоне в момент смерти. Дениза вполне могла предложить полицейскому необычную сексуальную забаву, а потом выбить стул у него из-под ног.

— Кей, мне даже думать не хочется о том, чтобы ты и дальше продолжала раскапывать это дело, — сказал он.

— Все сложности из-за того, что мы так близко знаем друг друга, — ответила я. — Я тоже предпочла бы, чтобы ты оставался в стороне.

— Я — другое дело, но ты женщина и не агент ФБР, а медик. Если ты права относительно Денизы Стайнер, твои действия будут ее провоцировать. Она обязательно попробует втянуть тебя в свою игру.

— Она уже это сделала.

— Значит, постарается сделать ваш контакт теснее.

— Очень надеюсь. — Меня снова охватила ярость.

— Хочу увидеть тебя, — шепнул Бентон.

— Мы увидимся, — пообещала я. — Скоро.

18

Центр изучения посмертных процессов при Университете Теннесси, сколько я помню, все всегда называли проще — Фермой трупов. При этом мои коллеги не подразумевали чего-то неуважительного. Никто не относится к мертвым с таким почтением, как те, кто работает с ними и слышит их беззвучные рассказы. Но цель работы исследователей — помогать живым.

Именно поэтому более двадцати лет назад группа ученых создала Ферму, чтобы прийти к более точному определению времени смерти по состоянию останков. Здесь, на поросшей лесом территории в несколько акров, всегда, в любой день находились десятки тел той или иной степени разложения. На протяжении многих лет я периодически приезжала сюда в связи с различными исследованиями и, хотя так и не стала профессионалом, все же здорово в этом продвинулась.

Ферма находилась в ведении кафедры антропологии, которую возглавлял доктор Лайалл Медиум. Помещение кафедры располагалось, как ни странно, в цокольном этаже стадиона. В четверть девятого мы с Кацем, спустившись по лестнице, миновали лаборатории по изучению раковинных куч и приматов Нового Света и стенды с чучелами игрунок и мармозеток. Далее шли какие-то загадочные двери с римскими цифрами, увешанные забавными карикатурами и изречениями.

Доктор Медиум сидел за столом, поглощенный осмотром обугленных фрагментов человеческих костей.

— Доброе утро, — поздоровалась я.

— Доброе утро, Кей, — ответил он, рассеянно улыбнувшись.

Его имя подходило ему как нельзя лучше — и не только из-за того, что по иронии судьбы прекрасно характеризовало его профессию. Он действительно общался с призраками покойных, исследуя их бренные останки, и они, месяцами оставаясь непогребенными, открывали ему свои тайны. Но при этом и сам Лайалл, на редкость непритязательный, замкнутый и кроткий, казался немного не от мира сего. Седой, коротко стриженный, с добрым озабоченным лицом, он смотрелся каким-то древним духом, как будто ему сравнялось не шестьдесят лет от роду, а по меньшей мере век. Высокорослый, кряжистый, с обветренной кожей, он, все по той же иронии судьбы, и впрямь походил на фермера. Иногда я получала от него матерчатые держатели для черепов, которые его мать, жившая в доме престарелых, делала из лоскутков. С виду они напоминали большие раскрашенные пончики, но для работы подходили прекрасно — череп, чей бы мозг он прежде ни содержал, превращается после смерти в неудобный предмет, так и норовящий скатиться со стола.

— Что здесь такое? — Я подошла поближе к костяным осколкам, напоминавшим обугленные щепки.

— Останки убитой женщины. Муж, убив жену, попытался сжечь тело, и ему это удалось просто на удивление. Лучше, чем в крематории, честное слово. Но он совершил большую глупость — развел костер прямо у себя на заднем дворе.

— Да уж, додумался. С другой стороны, случается ведь, что насильники, сбегая с места преступления, роняют бумажники с документами.

— У меня один раз был такой случай, — заметил Кац. — Снимаю «пальчики» с машины жертвы и хожу весь из себя гордый, а потом мне говорят, что парень оставил бумажник на заднем сиденье. Так что отпечаток не очень-то и пригодился.

— А как поживает твое изобретение? — спросил его Медиум.

— Ну, деньги пока рекой не текут.

— С нейлоновыми трусиками оно сработало отлично. Все тайное стало явным, — сказала я.

— Да чего уж там тайного — мужик в таких трусиках. И так все было понятно, — ухмыльнулся Кац. Его шутки обычно не отличались особым вкусом.

— Кей, исследование закончено, пора взглянуть, — сообщил Медиум, поднимаясь на ноги.

— А вы сами еще не смотрели? — спросила я.

— Нет, сегодня еще нет. Дожидались заказчика для торжественного предъявления результатов.

— Да уж, на вас это похоже, — ответила я.

— А зачем что-то менять? Хотя, конечно, если ты предпочитаешь не присутствовать… Некоторые так и делают.

— Нет уж, я буду присутствовать. Когда откажусь, значит, пора менять профессию, — возразила я.

— Погода, кстати, стояла подходящая, — добавил Кац.

— Да, в самый раз, — с удовлетворением согласился Медиум. — Как раз такая, как в период между исчезновением девочки и обнаружением тела. И нам повезло с трупами для исследования — нужно было целых два, и я до последней минуты думал, что ничего не получится. Ты же знаешь, как с ними обстоит дело.

Я знала.

— Сегодня у нас их больше, чем нужно, а завтра — ни одного, — продолжал он.

— С этими двумя история печальная, — вздохнул Кац. Мы уже поднимались по лестнице.

— У них у всех печальная история, — ответила я.

— Верно, верно. У мужчины был рак, он позвонил и спросил, можно ли завещать свое тело для науки. Ему сказали, что да. Он заполнил все документы, пошел в лес и выстрелил себе в голову. А на следующее угро его жена, которая тоже плохо себя чувствовала, выпила целый пузырек снотворного.

— Так это они? — Сердце у меня на мгновение будто замерло и куда-то провалилось — как всегда, когда я слышала подобное.

— Все случилось вскоре после того, как ты позвонила мне со своей просьбой, — объяснил Медиум. — По странному совпадению у нас не было свежих тел. А тут как раз позвонил этот бедняга. Что ж, они сделали доброе дело.

— Да, сделали. — Хотела бы я хоть как-то поблагодарить этих несчастных, исстрадавшихся людей, которые решили умереть, потому что жизнь уходила из них, причиняя невыносимую боль.

Выйдя наружу, мы влезли в большой белый фургон с университетскими эмблемами, на котором Кац и Медиум обычно забирали из моргов невостребованные или добровольно пожертвованные тела и отвозили их туда, куда мы направлялись сейчас. Стояло ясное морозное утро, безмятежно голубело небо над головой.

Невысокие холмы поднимались к горизонту, переходя в вершины Смоки-Маунтин. Деревья по сторонам дороги искрились от инея. Мне вспомнились бедные хижины вдоль грунтовки, уходящей в гору от монтритских ворот. Я подумала о Деборе с ее косящими глазами, о Криде. Временами мир вокруг просто подавлял тем, как сочеталось в нем прекрасное и отвратительное. Крид в самом скором времени окажется в тюрьме, если только мне не удастся это предотвратить. А Марино и вовсе может погибнуть… Меня терзала мысль о том, что в последний раз я увижу его в том же состоянии, в котором видела Фергюсона.

Перебрасываясь ничего не значащими фразами, мы добрались до животноводческого хозяйства, принадлежавшего ветеринарному факультету, и опытных полей, засеянных кукурузой и пшеницей. Я подумала о Люси — как она там, в «Эджхилле». Кажется, я боялась за всех, кого любила, хотя внешне и оставалась сдержанной и рационально мыслящей. Наверное, больше всего в жизни я стыдилась того, что не умею выказывать свои чувства. Меня пугало, что никто никогда так и не узнает, как переживала я в душе за тех, кто меня окружал. По обочинам что-то поклевывали вороны, солнечный свет бил через ветровое стекло и слепил глаза.

— У вас возникли какие-нибудь мысли по поводу фотографий, что я вам прислала? — спросила я.

— Они у меня с собой, — ответил доктор Медиум. — Мы подложили под тело мужчины несколько предметов. Посмотрим, что из этого получится.

— Гвозди, сливные кольца из ванн, — конкретизировал Кац. — Бутылочную крышку, монеты и другие металлические штуки.

— Почему именно металлические?

— Я уверен, что след от металла.

— Значит, у вас были догадки еще до начала эксперимента?

— Да, — ответил Медиум. — Очевидно, она лежала на чем-то, что начало окисляться в результате посмертных процессов в теле.

— Но что это могло быть? Что могло оставить такой след?

— Понятия не имею. Через несколько минут все выяснится. Очевидно, что изменение цвета покровов, из-за которого появилось странное пятно на ягодице девочки, определенно произошло в результате окисления чего-то, на чем она лежала. Таково мое мнение.

— Надеюсь, мы не наткнемся на журналистов, — сказал Кац. — Они нас здорово достают. Почему-то особенно поздней осенью.

— Это из-за Хэллоуина, — предположила я.

— Представляете, один недавно застрял в колючей проволоке, да так, что в больницу пришлось везти. А последний раз залезли студенты с юридического факультета.

Мы припарковались на стоянке, предназначенной для персонала больницы. Думаю, в теплое время года медикам приходилось несладко. Здесь дорога заканчивалась, упираясь в высокий забор из некрашеных досок, по которому вились кольца колючей проволоки. За ним и находилась Ферма. Мы вышли из машины. В воздухе отчетливо чувствовался отвратительный смрад, от которого, кажется, померк солнечный свет. За все время своей работы я так и не смогла привыкнуть к этому запаху, хотя и научилась не думать о нем. Однако я никогда не пыталась отбить его сигарами, парфюмом или ментоловыми леденцами и всегда помнила, что он — такая же часть языка мертвых, как татуировки и шрамы на их телах.

— И какова сейчас численность «населения»? — спросила я, пока доктор Медиум набирал комбинацию цифр на огромном висячем замке, запиравшем ворота.

— Сорок четыре, — ответил он.

— Все лежат довольно давно, кроме ваших двух, — добавил Кац. — Эти пробыли здесь ровно шесть дней.

Я последовала за ними в их макабрическое, но в то же время совершенно необходимое царство. В морозном воздухе запах казался не таким уж и кошмарным. Кроме того, большинство «жильцов» оставались здесь достаточно долго и уже прошли через наихудшие стадии. И все же открывавшиеся картины то и дело заставляли меня застывать на месте. На стоявших вдоль дороги больничных каталках высились груды какой-то красноватой массы, заполненные водой ямы с пластиковыми стенками скрывали тела с привязанными к ногам шлакоблоками. Багажники и салоны древних, проржавевших насквозь автомобилей тоже таили в себе жуткие сюрпризы. В белом «кадиллаке», например, за рулем сидел лишенный плоти человеческий скелет. Многие тела просто лежали на земле. Некоторые так сливались с окружающим пейзажем, что я замечала их только по блеснувшему золотому зубу или широко раскрытым челюстям. Кости походили на обычные палки и булыжники. Слова уже не могли повредить никому из тех, чьи останки находились здесь, — за исключением разве что бывших владельцев ампутированных конечностей, которые, как я надеялась, были еще живы.

Из-под шелковичного дерева на меня скалился череп. Пулевое ранение посреди лба зияло третьей глазницей. Я имела возможность наблюдать классический случай «розовых зубов» — эффект, происходящий, по-видимому, в результате распада красных кровяных телец, но все еще вызывающий споры практически на каждой криминалистической конференции. Повсюду валялись грецкие орехи, но ничто не заставило бы меня съесть хоть один — сама земля здесь напиталась смертью, и трупные испарения пронизывали холмы от подножий до вершин. Смерть текла в воде и витала в воздухе, поднимаясь к облакам. Смерть проливалась на Ферму дождем; звери, птицы и насекомые пресыщались ею, не всегда даже завершая начатую трапезу, — слишком богатым был выбор.

Для моего эксперимента Кац и доктор Медиум подготовили два варианта. Первый воспроизводил условия, при которых тело находилось бы в каком-нибудь подвале, и посмертные изменения отслеживались в темном помещении с низкой температурой. Во втором варианте тело на такой же промежуток времени оставили на открытом воздухе.

Первая ситуация была смоделирована в единственном на территории Фермы строении, которое представляло собой обычный сарай из шлакоблоков. Тело мужчины, страдавшего раком, положили на цементную плиту и накрыли фанерным кожухом, предохраняя от хищников и погодных изменений. Ежедневно делались фотографии, которые и показывал мне сейчас доктор Медиум. В первые дни изменений практически не было, затем стало заметно высыхание глазной роговицы и кожи пальцев.

— Готовы взглянуть? — спросил Медиум.

Я сложила фотографии обратно в конверт.

— Да, давайте посмотрим.

Они убрали кожух, и я присела, рассматривая тело невысокого худощавого мужчины с короткой седой щетиной на подбородке и вытатуированным на плече якорем. После шести дней в фанерной гробнице глаза мертвеца ввалились, кожа стала рыхлой, в левой нижней четверти ее цвет изменился.

С телом женщины, лежавшим навзничь неподалеку от сарая, в зарослях белой акации, грабов и гикори, дела обстояли иначе, несмотря на то что температурные условия внутри и снаружи почти не отличались. Однако, по словам моих коллег, пару раз прошли дожди, а временами тело оказывалось на солнце. Несколько перьев грифа поблизости тоже проливали свет на некоторые повреждения. Цвет кожных покровов существенно изменился, они сильно провисли, но рыхлыми не стали.

Я молча осматривала нагое тело, распростертое на палой листве. По возрасту женщина казалась старше своего мужа, но с годами будто усохла, уменьшилась в размерах и стала походить на ребенка. Я заметила покрытые розовым лаком ногти, проколотые мочки ушей и зубные протезы во рту.

— Мы перевернули тело мужчины, хотите взглянуть? — позвал меня Кац от сарая.

Я вернулась туда и вновь присела у тела мужа. Доктор Медиум высвечивал фонариком отметины на спине. Следы от сливных колец были видны сразу, а вот гвозди оставили просто красные черточки, больше похожие на ожоги. Больше всего нас заинтересовали отпечатки монет, особенно один, от четвертака. При тщательном осмотре мне удалось даже разглядеть очертания орла на коже мужчины. Я достала для сравнения фотографии тела Эмили.

— Как мне удалось установить, — объяснил Медиум, — монеты, лежащие под телом, окисляются неравномерно из-за примесей в металле. Именно этим объясняются неполнота и нечеткость отпечатка. То же самое происходит со следами ног, которые также обычно не бывают идеальными, если только вес не распределен равномерно и человек не стоит на абсолютно плоской поверхности.

— А улучшенного изображения пока нет? — спросил Кац.

— В лаборатории ФБР над ним еще работают, — ответила я.

— Да, там иногда надолго все затягивается, — согласился Кац. — Работы у них хоть отбавляй, и положение не улучшается — дел-то становится все больше.

— А уж как у нас «любят» бюджет увеличивать, вы и сами знаете.

— Ну да, нам вот разве косточку какую-нибудь когда подкинут, и на том спасибо.

— Томас, Томас, ну что за шутки.

Действительно, даже фанеру для моего эксперимента мне пришлось оплатить самой. Я предлагала купить заодно и кондиционер, но из-за погоды он не понадобился.

— Политиков не особо волнует то, чем мы здесь занимаемся. Да и работа судмедэкспертов тоже.

— Еще бы, мертвые ведь не голосуют, — заметила я.

— А я вот слышал, что были такие случаи.

Обратно мы ехали вдоль реки. На излучине за деревьями на том берегу вновь показался забор Фермы, и мне вспомнился Стикс древних греков. Я подумала, что и здесь те, кто пересек реку, попадают в царство мертвых, как это случилось с супружеской парой из нашего эксперимента. Я поблагодарила их про себя — ведь они были частью безмолвной армии, вставшей под мои знамена ради спасения живых.

— Жалко, что вы чуть раньше не приехали, — сказал Кац.

— Да, такую игру пропустила, — добавил доктор Медиум.

— Я и так уже как будто ее видела, — ответила я.

19

Вопреки настояниям Уэсли я вернулась в свой номер в «Хайятте». Мне не хотелось тратить остаток дня на переезд куда-то — надо было сделать кучу звонков и не опоздать на самолет.

Однако, стремительно шагая через вестибюль к лифту, я настороженно озиралась по сторонам, пристально вглядываясь в каждую женщину. Потом я сообразила, что внимание стоит обращать и на мужчин — Дениза Стайнер всю жизнь ловко обманывала людей, изобретая самые невероятные схемы. А я как никто другой знала, насколько хитроумным может оказаться зло.

Никого подозрительного по пути к номеруя не заметила. Все же я достала револьвер из портфеля, который забрала из камеры хранения, и, положив его на кровать рядом с собой, сняла телефонную трубку. В первую очередь я позвонила в оружейный магазин в Ганновере. Мне ответил Джон, один из моих знакомых продавцов. Я не колеблясь задала ему интересовавшие меня вопросы о визите Люси.

— Просто не могу выразить, как мне жаль, — снова повторил он. — Я прочел в газете и прямо глазам своим не поверил.

— Она уже поправляется, — заверила его я. — Ангел-хранитель уберег ее от беды.

— Таких девушек, как она, еще поискать. Вы, должно быть, очень ею гордитесь.

Я вдруг подумала, что уже не так-то в этом уверена, и хорошего настроения такая мысль мне не прибавила.

— Джон, мне нужно уточнить некоторые подробности. Вы работали в тот вечер, когда Люси приезжала за «зигом»?

— Да. Я сам его ей и продал.

— Она покупала что-нибудь еще?

— Дополнительный магазин, несколько коробок разрывных патронов… Э-э… кажется, «Гидра-Шок». Да, точно. Так, что еще… Да, она взяла съемную поясную кобуру «Анкл Майк» и еще одну для крепления на щиколотку — такую же я продал вам весной. Кожаная «Бьянки», топовая модель.

— А как она оплатила покупку?

— Наличными. Я, честно говоря, слегка удивился. Сумма была приличная — ну, вы представляете.

Люси отличалась бережливостью и откладывала деньги не один год, да и я презентовала ей чек на солидную сумму, когда ей исполнилось двадцать один. Но кредитка у нее имелась, и даже не одна. Раз она не воспользовалась ими, значит, не хотела, чтобы о покупке сохранились какие-то данные. Ничего удивительного я тут не находила — мою племянницу напугало происшествие в ТИКе, да и вообще те, кто имеет отношение к охране правопорядка, часто страдают излишней подозрительностью. Мы привыкли в каждом видеть возможного преступника и нередко чересчур остро реагируем на малейшую угрозу, оглядываясь по сторонам и стараясь не оставлять ненужных следов.

— Скажите, Люси договаривалась с вами заранее или заглянула неожиданно? — спросила я.

— Сперва она позвонила и назначила точное время. Потом еще раз перезванивала и подтвердила свой приезд.

— Оба раза с ней говорили вы?

— Нет, только в первый. Во второй трубку взял Рик.

— Можете точно вспомнить ее слова?

— Да мы недолго говорили. Она сказала, что капитан Марино порекомендовал ей «зиг П230» и посоветовал обратиться ко мне. Вы же знаете, наверное, мы с капитаном рыбачим вместе. В общем, она спросила, буду ли я на месте в среду, около восьми вечера.

— А когда она звонила, не припомните?

— Кажется, за день или два до того. Вроде бы все-таки в понедельник. Да, я ее, кстати, сразу спросил, есть ли ей двадцать один год.

— Люси упомянула, что она моя племянница?

— Да, конечно. Она вообще мне здорово вас напомнила — у нее даже голос на ваш похож. Негромкий, но глубокий. И говорила она так интеллигентно, вежливо. В оружии явно здорово разбирается — чувствуется, что в стрельбе не новичок. Она мне сказала, что капитан ее и учил.

У меня отлегло от душ и, когда я услышала, что Люси все же назвалась моей племянницей. Значит, она вовсе не пыталась скрыть от меня покупку оружия. Марино тоже наверняка со временем все бы мне рассказал. Меня огорчало только то, что она не посоветовалась со мной.

— Джон, — продолжала расспрашивать я, — вы говорили, она звонила еще раз. Что вы можете рассказать о втором звонке? Прежде всего — когда это было?

— Тогда же, в понедельник. Где-то через пару часов.

— И она разговаривала с Риком?

— Буквально пару минут. Я как раз обслуживал покупателя, поэтому трубку взял Рик. Он сказал, что звонит Скарпетта — не может вспомнить, на какое время договорилась со мной. Я ответил — на восемь вечера, в среду, он передал ей. Вот и весь разговор.

— Подождите, — напряглась я. — Как она сказала?

Джон запнулся.

— Не понимаю — о чем вы спрашиваете?

— Когда Люси связалась с вами во второй раз, она представилась как Скарпетта?

— Так Рик сказал. Вернее, он просто передал, что звонит Скарпетта.

— Ее фамилия не Скарпетта.

— Вот черт! — произнес он после удивленной паузы. — Серьезно? А я думал… Тогда как-то странно.

Я представила, как Люси набирает пейджер Марино, и тот перезванивает ей, вполне вероятно, из дома Денизы Стайнер. Та, по-видимому, решила, что он говорит со мной, дождалась, пока он выйдет из комнаты, и узнала номер оружейного магазина в справочной. После этого ей оставалось только позвонить туда и спросить то, о чем мне сказал Джон. Странное чувство облегчения, смешанного с яростью, охватило меня. Люси убить никто не пытался — ни Кэрри Гретхен, ни Дениза Стайнер. Жертвой должна была стать я.

Напоследок я спросила Джона:

— Скажите, пожалуйста, не показалось ли вам, что Люси находится под действием алкоголя?

— Будь она пьяна, я бы ни в коем случае ничего ей не продал.

— А как она себя вела?

— По-моему, она куда-то торопилась, но вообще держалась очень мило, все время шутила.

Если Люси действительно на протяжении нескольких последних месяцев употребляла алкоголь в солидных дозах, то вполне могла выглядеть адекватной даже при таком высоком уровне как 1,2 промилле. Однако ее рефлексы и восприятие действительности не могли оставаться нормальными, и справиться с произошедшим на дороге ей не удалось бы. Я попрощалась с Джоном и набрала номер «Эшвилл ситизен таймс». В отделе местных новостей мне сообщили, что журналистку, написавшую материал об аварии, зовут Линда Мэйфер. К счастью, она оказалась на месте, и меня тут же переключили на нее.

— Говорит доктор Скарпетта, — представилась я.

— А, здрасте. Чем могу помочь? — ответила девушка — судя по голосу, совсем молоденькая.

— Я звоню по поводу одной из ваших заметок. Она касалась аварии в Виргинии с участием моей машины. Вы в курсе, что информация о том, что за рулем была я сама и меня арестовали за управление автомобилем в нетрезвом виде, не соответствует действительности? — спокойно, но твердо спросила я.

— А, да, мэм. Мне очень жаль, но я все могу объяснить. Сообщение об аварии пришло по телеграфу в тот же день, поздно вечером. Там говорилось только, что, как установлено, «мерседес» принадлежит вам и подозревается, что водитель — то есть скорее всего вы — находился под действием алкоголя. Я как раз задержалась допоздна, доделывая другой материал. Зашел редактор с распечаткой и велел поместить это в номер, если будет подтверждение, что вели действительно вы. Номер уже пора было сдавать в печать, и я уж думала, что ничего не успею. Тут вдруг на меня переводят звонок. Там какая-то дама говорит, что она ваша подруга и звонит из больницы в Виргинии — хочет сообщить, что вы не сильно пострадали в аварии. Она, мол, решила нас предупредить, потому что коллеги доктора Скарпетты — ваши то есть — все еще работают в наших краях по делу Эмили Стайнер. Ипоэтому она не хочет, чтобы до нас дошли сведения из третьих рук и мы опубликовали бы что-нибудь, что может встревожить ваших друзей.

— И вы поверили совершенно незнакомому человеку и напечатали все, как она сказала?

— Ну, она назвала свое имя и номер телефона, и я все проверила. И потом, если бы она не была вашей знакомой, откуда бы она узнала об аварии и о том, что вы занимаетесь делом Эмили?

Еще бы ей не знать, если это сама Дениза Стайнер и звонила из какой-нибудь телефонной будки в Виргинии после того, как пыталась меня убить.

— Как же вы проверили, что она та, за кого себя выдает? — спросила я.

— Я перезвонила по номеру, который она назвала, и она взяла трубку. Код был виргинский.

— Номер у вас остался?

— Вроде да. Наверное, в блокноте записан.

— Не могли бы вы посмотреть?

Я услышала, как она перелистывает страницы и шуршит какими-то бумагами. Через минуту, показавшуюся мне вечностью, она наконец продиктовала мне номер.

— Большое спасибо. Надеюсь, вы найдете возможность опубликовать опровержение, — сказала я. Мне уже было жаль девушку — кажется, ей и так пришлось несладко. Я понимала, что она никому не хотела причинить вреда, просто ошиблась по молодости и неопытности. Разумеется, ей оказалось не под силу противостоять психопатке, твердо решившей вовлечь меня в свою игру.

— Мы напечатали его уже наследующий день. Я могу выслать вам экземпляр.

— Это не обязательно, — ответила я, вспомнив репортеров, появившихся во время эксгумации. Стало понятно, кто допустил тогда утечку информации: миссис Стайнер не удержалась перед искушением получить лишнюю долю внимания к своей персоне.

Ответа на звонок по номеру, который мне дала журналистка, пришлось ждать долго. Наконец трубку снял какой-то мужчина.

— Прошу прощения, — начала я.

— Алло?

— Да, мне нужно узнать, где находится этот телефон?

— Какой именно, ваш или мой? — Мужчина рассмеялся. — Если не знаете, где ваш, дело плохо.

— Ваш.

— Это таксофон рядом с супермаркетом. Я как раз хотел спросить у жены, какого мороженого купить. Она забыла мне сказать. Телефон зазвонил, ну я и ответил.

— А что за супермаркет? — спросила я. — Где он находится?

— «Сейфвей», на Кэри-стрит.

— В Ричмонде? — с ужасом спросила я.

— Да. А вы где?

Поблагодарив его, я повесила трубку и нервно зашагала по комнате. Дениза Стайнер была в Ричмонде — для чего? Хотела увидеть, где я живу? Может, и мимо моего дома проезжала?

Я выглянула в окно. Светило солнце, чистое голубое небо и празднично украшенная листва, казалось, говорили, что ничего плохого произойти не может. Нет в мире никакой темной силы, плетущей свои сети, и все, что я обнаружила, всего лишь фикция. Правда, то же самое я чувствовала в любой чудесный погожий день, и когда выпадал снег, и когда город наполняли рождественские огоньки и мелодии. А потом утро за утром я приходила в морг, где меня ждали новые случаи и новые жертвы — изнасилованные, застреленные, погибшие в бессмысленных, случайных происшествиях.

Прежде чем освободить номер, я попыталась дозвониться до лабораторий ФБР. К моему удивлению, сотрудник, для которого я хотела оставить сообщение, оказался на месте. Впрочем, для многих из нас работа едва ли не заменяла собой жизнь — о выходных оставалось только мечтать.

— В общем, я сделал все, что мог, — ответил он на мой вопрос об обработке изображения, над которым он трудился последние дни.

— И ничего не получилось? — разочарованно протянула я.

— Только слегка подправил. Рисунок стал немного четче, но я все равно не могу понять, что на нем.

— Вы еще долго пробудете сегодня в лаборатории?

— Час или два.

— А где вы живете?

— В Аквиа-Харбор.

Хотя лично меня не обрадовала бы перспектива каждый день добираться в столицу из такой дали, многие работавшие в Вашингтоне агенты селились именно там, а также в Стаффорде и Монтклере. От Аквиа-Харбор до места, где жил Уэсли, было около получаса езды.

— Мне очень неудобно просить вас об этом, — сказала я, — но мне важно как можно быстрее получить распечатку улучшенного изображения. Вы не могли бы завезти ее домой к Бентону Уэсли? Поездка туда и обратно займет у вас не больше часа.

Помедлив, он ответил:

— Пожалуй, смогу, если выехать прямо сейчас. Я позвоню ему и расспрошу, как до него добраться.

Я подхватила свою командировочную сумку и не расставалась с револьвером, пока не оказалась в ноксвиллском аэропорту. Только там, зайдя в женский туалет, я переложила оружие обратно в портфель. Портфель я, как обычно, сдала в багаж, уведомив персонал о его содержимом, и, как обычно, на него наклеили флюоресцирующий оранжевый ярлык. В который раз этот цвет напомнил мне клейкую ленту из дела Эмили. Зачем Денизе Стайнер понадобилась такая лента и откуда она у нее взялась? Я не видела никакой связи между ней и тюрьмой в Аттике. Видимо, тюрьма здесь все-таки ни при чем, подумала я, подходя по взлетной полосе к маленькому винтовому самолету.

Я заняла свое место у прохода. Погруженная в раздумья, я не сразу заметила какое-то напряжение между другими пассажирами — всего на борту было человек двадцать. Потом я вдруг увидела, что в салоне находятся полицейские. Один из них переговаривался с кем-то на земле, украдкой оглядывая лица сидящих. Я тоже невольно начала присматриваться к пассажирам, зная, о чем может свидетельствовать такое поведение. Мои мысли приняли другое направление — я задавалась вопросом, кого же они ищут и что он натворил, и лихорадочно соображала, что мне делать, если преступник вдруг сорвется с места. Подставлю ему подножку или схвачу сзади, решила я.

Всего полицейских было трое, и все трое выглядели так, будто бежали сюда сломя голову. Один из них остановился рядом со мной, скосив глаза на мой ремень. Скользящим движением он уронил ладонь на рукоятку полуавтоматического пистолета в кобуре и щелкнул предохранителем. Я не пошевелилась.

— Мэм, — сказал он официальным, «полицейским» голосом, — вам придется пройти со мной.

От удивления я потеряла дар речи.

— Это ваши вещи под сиденьем?

— Да. — Кровь стучала у меня в висках. Пассажиры замерли.

Полицейский, не сводя с меня глаз, быстро наклонился и поднял сумки. Я встала, и меня вывели наружу. Единственное объяснение, которое приходило в голову, — мне подложили наркотики, причем не кто иной, как Дениза Стайнер. Идя по взлетной полосе, я как ненормальная озиралась по сторонам и вглядывалась в зеркальные стекла терминала. Где-то там должна была стоять она, наблюдая исподтишка за результатом своих очередных козней.

Сотрудник наземной службы аэропорта в красном комбинезоне указывай на меня пальцем.

— Да, это она! — возбужденно выкрикнул он. — Посмотрите у нее на поясе!

До меня вдруг дошло, в чем дело.

— Это просто телефон. — Я медленно подняла локти, и все увидели, что у меня под пиджаком. Надевая брюки, я обычно прикрепляла телефон на пояс, чтобы не лазить за ним в сумку.

Один из полицейских обессиленно закатил глаза. Сотрудник аэропорта пришел в ужас.

— Не может быть, — пролепетал он. — Мне показалось, у нее девятимиллиметровый пистолет в кобуре, прямо как у фэбээровцев.

Я молча взглянула на него.

— Мэм, — спросил полицейский, — в вашей ручной клади имеется огнестрельное оружие?

— Нет, не имеется, — покачала я головой.

— Примите наши извинения. Этот человек решил, что у вас с собой пистолет. Пилоты проверили список пассажиров и не нашли никого, кому было бы разрешено проносить на борт оружие.

— Кто-то сказал вам, что у меня пистолет? — обратилась я к сотруднику аэропорта, все еще продолжая оглядываться по сторонам. — Кто именно?

— Нет-нет, никто мне ничего не говорил. Мне так показалось, когда вы проходили мимо, — сбивчиво оправдывался он. — Меня сбил с толку черный футляр телефона. Простите.

— Все в порядке, — ответила я натянуто-вежливым тоном. — Вы просто выполняли свою работу.

— Можете вернуться в самолет, — сказал мне полицейский.

Я шла к своему месту, а ноги у меня дрожали так, что коленки едва не стукались друг о дружку. Ни на кого не глядя, я села и уткнулась в газету. У пилота достало такта сообщить по громкой связи о причинах задержки.

— Как выяснилось, пассажирка нашего самолета была вооружена девятимиллиметровым телефоном, — заключил он под всеобщий смех.

Да, в этот раз Дениза Стайнер оказалась ни при чем, но я сразу, автоматически решила, что за инцидентом стоит она. Она уже контролировала мою жизнь. Мои близкие превратились в пешек в ее игре. Она влияла на мои решения и поступки, ее тень преследовала меня повсюду. Мне стало не по себе от такого ошеломляющего открытия. Я чувствовала, будто схожу с ума, и едва не подпрыгнула, когда моего плеча мягко коснулась чья-то рука.

— Нам очень неприятно все случившееся, — негромко сказала мне стюардесса, хорошенькая блондинка с перманентом. — Позвольте предложить вам напиток за счет авиакомпании.

— Нет, спасибо, — отказалась я.

— Может быть, закуски? Хотя, боюсь, у нас только арахис.

Я отрицательно покачала головой.

— Не переживайте. Я надеюсь, вы и впредь будете так же бдительно следить за всем, что может представлять угрозу для ваших пассажиров. — Я говорила верные слова, а сама витала где-то в облаках — и вовсе не потому, что летела в самолете.

— Рада, что вы так к этому относитесь.

В Эшвилле мы приземлились на закате. Единственный конвейер в небольшом помещении багажного отделения быстро доставил мой портфель, и я снова отправилась в женскую комнату, где переложила револьвер в сумочку. Выйдя из здания аэропорта, я поймала такси. За рулем сидел пожилой мужчина в вязаной шапке, надвинутой на самые уши, и выцветшей нейлоновой куртке, истрепанной на обшлагах. Сжимая руль здоровенными красными ручищами, он еле-еле плелся по дороге и все переспрашивал, понимаю ли я, как далеко до Блэк-Маунтин. Видимо, его беспокоило, что я так спокойно отношусь к плате в целых двадцать долларов. Я закрыла глаза, начавшие слезиться — видимо, из-за печки, всей своей мощью противостоявшей уличному холоду.

Под гул мотора древнего красно-белого «доджа», мало отличавшийся от рева самолетного двигателя, мы двигались на восток, к городу, которому был нанесен незаметный, но сокрушительный удар. Его жители и представить себе не могли, что на самом деле произошло с маленькой девочкой, возвращавшейся домой с гитарой в руках. И уж тем более они не знали, что происходит с нами — теми, кого они позвали на помощь.

Нас, одного за другим, уничтожал безжалостный враг, обладавший сверхъестественным чутьем к нашим слабостям и больным местам. Марино теперь выступал в роли заложника и оруженосца этой женщины. Моя племянница, которая была мне как дочь, не погибла только каким-то чудом и сейчас лежала с разбитой головой в наркоклинике. Бесхитростному и недалекому школьному уборщику, тянувшему самогон в горной глуши, грозила расправа за ужасное преступление, которого он не совершал. Мота ждала отставка по состоянию здоровья, а Фергюсон погиб.

Зло, пуская все новые и новые побеги, разрасталось от питавшего его источника, вставая передо мной глухой стеной, застившей свет. Я уже не понимала, где его начало и где конец, и страшилась вглядеться в него внимательнее, боясь увидеть там саму себя, запутавшуюся в переплетенных сучьях. Жутко было подумать, что мои ноги уже не стоят на твердой земле.

— Мэм, вам чем-то еще помочь? — Я едва осознала, что водитель обращается ко мне.

Я открыла глаза. Мы стояли перед «С-Путником», уж не знаю, как давно.

— Ужас как не хотелось вас будить, да только в номере вам наверняка будет куда как удобнее. Ну и дешевле, конечно.

Все тот же портье с соломенными волосами радушно меня приветствовал и зарегистрировал в списке постояльцев, спросив, какую сторону мотеля я предпочитаю. Насколько я помнила, одна из них выходила на школу, в которой училась Эмили, а с другой открывалась панорама шоссе. Для меня особой разницы не было — горы, сверкавшие на солнце днем и черными силуэтами прорезавшие звездное небо ночью, были видны отовсюду.

— Разместите меня в зоне для некурящих, пожалуйста. Пит Марино все еще проживает у вас? — спросила я.

— Да, хотя появляется он здесь не часто. Вы хотели бы номер поближе к нему?

— Нет-нет, наоборот. Он заядлый курильщик, а я предпочитаю держаться подальше от табачного дыма. — Это, разумеется, не было настоящей причиной.

— Тогда я поселю вас в другое крыло.

— Спасибо. И как только прибудет Бентон Уэсли, передайте ему, пожалуйста, чтобы он сразу же зашел ко мне.

Еще я попросила портье позвонить в прокат автомобилей и заказать для меня на раннее утро что-нибудь с подушкой безопасности. Войдя в номер, я закрылась на замок, накинула цепочку и подперла дверь стулом, поставив его под дверную ручку. Я долго нежилась в горячей ванне с парой капель ароматизирующего средства, оставив, однако, револьвер рядом на туалетном столике. Благоуханное тепло, поднимавшееся от воды, ласкало меня, словно любящие руки, мягко обволакивая лицо и шею и нежно касаясь волос. Впервые за много дней я чувствовала себя умиротворенной. Время от времени я подбавляла горячей воды, и душистые островки эфирных масел кружили на поверхности маленькими облачками. Лежа в ароматной воде, я погрузилась в мир грез.

За прошедшие дни я оживляла в памяти нашу ночь с Бентоном несчетное число раз. Я не хотела признаваться себе, как часто эти образы возникали в моей голове, но теперь наконец не могла противиться искушению раскрыться им навстречу. В моих воспоминаниях навечно запечатлелась каждая деталь нашего первого любовного свидания, произошедшего здесь, хоть и не в этом самом номере.

По правде говоря, любовников у меня было не много, и все они были сильными мужчинами, не лишенными способности чувствовать. Каждый из них принимал во мне женщину, не бывшую женщиной во всем. При женском теле и чувствах я обладала характером и энергией мужчины, и недодать мне в чем-то значило обделить самих себя. Поэтому они старались изо всех сил, даже мой бывший муж Тони, меньше других обладавший всеми необходимыми качествами, и секс становился обоюдным соревнованием равных партнеров. Как два одинаково сильных зверя, нашедших друг друга посреди джунглей, мы вступали в любовную схватку, и каждый получал столько же, сколько давал сам.

А вот с Бентоном все оказалось настолько по-другому, что я до сих пор не могла до конца поверить в это. Никогда еще я не испытывала ничего подобного. Наши мужское и женское начала взаимно дополняли друг друга, словно он был обратной стороной меня, а возможно, и чем-то единым со мной.

Не могу сказать точно, чего я ожидала, хотя нас вместе я представляла задолго до случившегося. Мне верилось, что обычная суровая сдержанность Уэсли обернется мягкой теплотой, как у воина, который вернулся с полей сражений и теперь мирно покачивается в гамаке, растянутом меж могучих деревьев. Но когда в тот предутренний час мы начали ласкать друг друга на веранде, руки Бентона изумили меня. Пальцы, расстегивавшие мою одежду и касавшиеся кожи, двигались так, будто для него в женском теле тайн было не больше, чем для самих женщин. В его прикосновениях ощущалось нечто большее, чем страсть: он словно растворялся в чужих чувствах, желая исцелить то, что так часто видел поруганным и изувеченным. Казалось, он искупает вину всего мужского рода — всех, кто насиловал, бил и помыкал, — и тем самым приобретает право наслаждаться телом женщины так, как наслаждался моим.

Я призналась ему тогда, в постели, что ни один мужчина в моей жизни не умел в полной мере испытать это наслаждение, а я не любила, когда мной «овладевали» или стремились полностью подчинить себе, из-за чего секс и был для меня делом нечастым.

— Я понимаю тех, кто хотел бы овладеть твоим телом, — спокойно заметил он из темноты.

— То же я могу сказать о твоем, — искренно ответила я. — Но стремление подчинить себе другого человека как раз и обеспечивает нас работой.

— Значит, мы с тобой забудем эти слова. И другие подобные им тоже. Мы изобретем для себя новый язык.

Слова такого языка быстро пришли к нам, и вскоре мы уже свободно изъяснялись на нем.

После ванны я почувствовала себя намного лучше. Порывшись в сумке, я попыталась подобрать для разнообразия какой-то новый наряд, но безуспешно. Пришлось снова надеть изрядно надоевшие темно-синий брючный костюм и водолазку. В бутылке оставалось еще немного скотча, и я потихоньку цедила его, смотря новости. Несколько раз я собиралась позвонить в номер Марино, но, едва нажав несколько кнопок, опускала трубку. Мои мысли уносились на север, в Ньюпорт. Я хотела поговорить с Люси, но поборола свое желание. Если даже мне удастся добиться разговора с ней, пользы от него не будет. Сейчас ей надо было сосредоточиться на лечении, а не на том, что ждало ее дома. Вместо этого я решила позвонить матери.

— Дороти задержится там на ночь — она остановилась в «Марриотте», — а завтра утром вылетит обратно в Майами, — сообщила мне мама. — Где ты, Кейти? Я тебе весь день пыталась домой дозвониться.

— У меня дела в другом городе, — ответила я.

— Да уж, исчерпывающий ответ. Опять секреты. Уж, казалось бы, матери-то могла бы рассказать.

Я видела ее как наяву, как она держит трубку, затягиваясь сигаретой. Она любила носить крупные серьги и ярко краситься. В отличие от меня она не была светловолосой и совсем не походила на уроженку северной Италии.

— Мама, как там Люси? Что говорит Дороти?

— Что она говорит? Во-первых, заявила, что Люси стала лесбиянкой, и все из-за тебя. Я ей сказала, чтобы она не порола чушь. То, что у тебя сроду мужиков не было и секс тебе, видать, не нужен, еще не значит, что ты предпочитаешь баб. Взять, например, монашек. Хотя я слыхала…

— Мама, — прервала я ее разглагольствования, — с Люси все в порядке? Как они добрались до «Эджхилла»? Никаких эксцессов?

— Что? Ты что, в суде? «Эксцессов» — скажите пожалуйста! Ты с матерью разговариваешь, могла бы и попроще изъясняться. Уж и сама не замечаешь. Напилась твоя Люси по дороге, если хочешь знать.

— Да что же это такое! — воскликнула я. Злость на сестру вспыхнула во мне с новой силой. — Дороти ведь для того с ней и отправилась, чтобы ничего подобного не произошло!

— Она сказала, что детоксикацию нельзя было бы оплатить по страховке, будь Люси трезвой по приезде. Так что та весь полет глотала «отвертки», одну за одной.

— Да плевать, если страховка что-то не покрывает. Что, у Дороти, денег нет?

— Знаешь ведь, какая она бережливая.

— Я сама готова заплатить за все, что понадобится. Ты же знаешь, что для Люси мне ничего не жалко.

— А ты у нас что, Рокфеллер?

— Что еще сказала Дороти?

— В общем, все, что я знаю, так только то, что Люси, как обычно, была не в духе. Злилась на тебя, что ты не смогла выкроить немного своего драгоценного времени и не отвезла ее в «Эджхилл» сама. Тем более раз уж ты и клинику выбрала, и понимаешь в этом побольше других, ну и все такое прочее.

Я застонала про себя — спорить с ней было так же бесполезно, как со стенкой.

— Дороти сама не захотела, чтобы я поехала.

— Ну, у вас всегда так — она говорит одно, ты другое. Ты когда наконец выберешься домой на День благодарения?

Излишне говорить, что к концу разговора — то есть к тому времени, как я не выдержала и бросила трубку, — весь эффект от ароматической ванны улетучился. Я хотела было подлить себе еще скотча, но вовремя остановилась: всего алкоголя в мире мне не хватило бы, чтобы отойти от стычки с родными. Вдобавок я вспомнила Люси и твердо отставила бутылку.

Через несколько минут раздался стук в дверь.

— Это Бентон, — произнес знакомый голос.

Мы приникли друг к другу и долго стояли, не разжимая объятий. Думаю, по тому, как крепко я прижалась к нему, Уэсли ощутил всю глубину моего отчаяния. Он подвел меня к кровати и сел рядом со мной.

— Рассказывай, с самого начала, — попросил он, не выпуская моих рук.

Закончив говорить, я взглянула на Бентона. Непроницаемое выражение на его лице, так хорошо знакомое мне по работе, лишило меня остатков душевных сил. Меньше всего мне хотелось, чтобы он так смотрел на меня здесь, в этой комнате, где кроме нас двоих никого не было.

— Кей, пожалуйста, умерь немного свой пыл. Ты представляешь, куда нас это может завести? Мы просто не имеем права сосредотачиваться только на том варианте, что убийца — Дениза Стайнер, и отвергать другие. Пока точно ничего не известно. Инцидент в самолете показывает, что ты не рассуждаешь трезво на все сто процентов, — вот что меня беспокоит больше всего. Стоило какому-то идиоту в аэропорту начать разыгрывать из себя героя, и ты тут же решила, что Дениза и здесь замешана, что она снова втягивает тебя в свои игры.

— Если бы только в игры, — ответила я, убирая свою ладонь из его. — Она пыталась убить меня.

— Это тоже пока только твои предположения.

— Которые полностью подтвердились после нескольких телефонных звонков.

— Доказательств нет, и я сомневаюсь, что нам удастся их раздобыть.

— Надо найти ее машину.

— Хочешь, поедем сейчас к ее дому?

— Да. Только мою машину еще не подогнали, — сказала я.

— У меня есть машина.

— А распечатку улучшенного изображения отметины с тела Эмили ты привез?

— Она лежит в моем портфеле. Я смотрел, но ничего так и не увидел. — Уэсли пожал плечами и поднялся. — Просто размазанная клякса. Ну добавили туда до черта оттенков серого, стала она чуть насыщенней, чуть более четкой, но все равно так кляксой и осталась.

— Бентон, нам надо что-то предпринять.

Он посмотрел на меня долгим взглядом и сжал губы — он обычно так делал, когда решался на что-то, к чему относился скептически.

— Для этого мы и здесь, Кей. Мы здесь, чтобы что-то предпринять.

В прокате он взял темно-красный «ниссан-максима». Выйдя на улицу, я сразу ощутила скорое приближение зимы, особенно здесь, в горах. Я села в машину, зябко поеживаясь, хотя отчасти винить в этом следовало не холод, а нервы.

— Кстати, как твои рука с ногой? — спросила я.

— Практически как новенькие.

— Надо же, какие чудеса — до того случая они у тебя особо новенькими не были.

Он рассмеялся от неожиданности — видимо, я не казалась сейчас склонной к юмору.

— У меня появилась еще кое-какая информация по нашей клейкой ленте, — сказал он. — Мы решили проверить, не работал ли кто-нибудь из местных на «Шаффорд Миллс» в то время, когда ее изготовили.

— Отличная мысль, — кивнула я.

— Был там такой начальник цеха — Роб Келси. Он жил тогда в Хикори, но пять лет назад вышел на пенсию и переселился в Блэк-Маунтин.

— Он все еще живет тут?

— К сожалению, он умер.

«Черт!» — подумала я.

— И что о нем известно?

— Белый, умер в возрасте шестидесяти восьми лет от инфаркта. В Блэк-Маунтин жил его сын, из-за чего он, видимо, сюда и переехал. Сын все еще здесь.

— А адрес его есть?

— Узнаем. — Он пристально посмотрел на меня.

— Как его зовут?

— Так же, как отца. Сейчас сразу за поворотом будет дом Стайнеров. Смотри, какая в озере вода черная — как смола.

— Да, правда. Эмили ни за что бы не пошла там ночью. Ты же сам это понимаешь. А рассказ Крида — только лишнее тому подтверждение.

— Я и не спорю. Я и сам бы не решился выбрать такую дорогу.

— Бентон, ее машины не видно.

— Возможно, ее нет дома.

— Смотри-ка, автомобиль Марино на месте.

— Это еще не значит, что они дома.

— Но и не исключает обратного.

Уэсли промолчал.

Я чувствовала, что Дениза там, внутри, за освещенными окнами. Не знаю почему, не знаю как, но я ощущала ее присутствие, и она тоже наверняка ощущала мое, хотя, возможно, и не осознавала этого.

— Как ты думаешь, что там происходит? — спросила я.

— Ну а сама-то ты как считаешь? — ответил он тоном, не оставлявшим сомнений в том, что он имел в виду.

— Ну, знаешь! Легче легкого сразу решить про двух людей, что они занимаются сексом.

— Легко решить, потому что легко сделать.

Его слова задели меня: мне бы хотелось от него более глубокого взгляда на вещи.

— От тебя я такого не ожидала.

— Зато ожидать такого от них вполне закономерно. Вот что я имел в виду.

Слова Уэсли меня не убедили.

— Кей, мы ведь не о наших отношениях сейчас говорим, — добавил он.

— У меня и в мыслях не было сравнивать.

Однако он знал, что я говорю неправду. Теперь я понимала ясно как никогда, почему заводить служебные романы неразумно.

— Надо возвращаться. Пока мы больше ничего не можем сделать, — сказал он.

— Но как же мы выясним насчет ее машины?

— Займемся этим утром. Кое-что мы уже узнали — сейчас никакой машины со следами аварии у дома нет.

На следующий день, в воскресенье, меня разбудил колокольный звон, и я пыталась понять, доносится ли он из маленькой церквушки, на кладбище которой лежала Эмили. Бросив взгляд на свои наручные часы, я решила, что вряд ли — они показывали начало десятого, а служба начиналась только в одиннадцать. Хотя вообще-то я не очень разбиралась в особенностях пресвитерианского богослужения.

Уэсли спал на той стороне кровати, которую я обычно занимала сама. Пожалуй, это было единственным, что мешало нам в постели. Мы оба привыкли выбирать половину, удаленную от двери или окна, через которые кто-нибудь мог проникнуть внутрь. Можно подумать, несколько футов матраса оказались бы решающим преимуществом и позволили бы вовремя дотянуться до оружия. Пистолет Бентона и мой револьвер лежали на наших прикроватных столиках, и скорее всего, заберись сейчас кто-нибудь в номер, мы с Уэсли попросту перестреляли бы друг друга.

Шторы горели, словно абажур на яркой лампе, — на улице сияло солнце. Я заказала в номер кофе и спросила портье о своей машине. Тот заверил меня, что она уже в пути. Чтобы не отвлекаться на обнаженные плечи и руки Уэсли, покоившиеся поверх скомканного покрывала, я села за стол спиной к кровати, достала привезенную им распечатку, несколько монет и лупу и приступила к работе. На первый взгляд казалось, что Уэсли прав и в лаборатории на этом размытом пятне всего лишь увеличили число оттенков серого. И все же чем больше я вглядывалась в эту отметину, оставленную каким-то окислившимся предметом на ягодице девочки, тем яснее на пятне проступали какие-то контуры.

Наиболее темная область изображения, имевшего форму неправильного круга, была смешена от центра в сторону. Сказать, в какую именно, я не могла — непонятно, где здесь верх, а где низ. Контур области напоминал силуэт утки или какой-то другой птицы — полукружие головы и выступ, похожий на большой клюв. Но это не мог быть орел с реверса двадцатипятицентовой монеты — рисунок заполнял добрую четверть всего изображения. Сзади в шее «птицы» имелась небольшая выемка.

Взяв со стола четвертак, который я использовала для сравнения, я задумчиво покрутила его в пальцах. Я смотрела, как он поворачивается то одной стороной, то другой, и вдруг поняла. Решение оказалось таким простым и очевидным, что у меня дух перехватило. Предмет, начавший окисляться под мертвым телом девочки, действительно был монетой в двадцать пять центов, но лежавшей лицевой стороной вверх. Изображение на отметине оказалось не уткой, а отчеканенным профилем Джорджа Вашингтона. За птичью голову и клюв я приняла гордое чело и темя первого президента и завиток его напудренного парика. Монету при этом следовало расположить так, чтобы Вашингтон смотрел влево, а его аристократический нос указывал вниз, на мои колени.

Где же лежало тело Эмили? Четвертак в общем-то мог случайно оказаться на полу практически любого помещения. Однако на теле обнаружили также частицы краски и «флоридской пробки». Где можно найти и то и другое? В подвале, разумеется, — в подвале, который ранее использовали для чего-то, подразумевавшего применение этих материалов, а также других видов древесины вроде ореха и красного дерева.

Скорее всего какое-нибудь хобби, но какое? Чистка и полировка драгоценных камней? Нет, вряд ли. Починка наручных часов? Тоже непохоже. Вдруг я вспомнила наполнявшее дом Стайнеров тиканье множества часов, и мое сердце забилось быстрее. Покойный муж Денизы мог в свободное время ремонтировать старые ходики и прочий антиквариат. Подвал вполне подошел бы в качестве мастерской, а «флоридская пробка» понадобилась бы как держатель для мелких деталей.

Спавший Уэсли глубоко и размеренно дышал. Вот он почесал щеку, как будто сгоняя невидимое насекомое, и натянул простыню на голову. Я достала телефонную книгу и поискала того человека, отец которого работал на «Шаффорд Миллс». В книге оказалось два человека с такой фамилией — Роберт Келси-младший и Роберт Келси-третий, сын предыдущего. Я набрала номер.

— Алло! — ответил женский голос.

— Это миссис Келси? — спросила я.

— Смотря какая миссис Келси вам нужна — Миртл или я.

— Я хотела бы поговорить с Робом Келси-младшим.

— А! — Моя собеседница рассмеялась. По голосу было слышно, какая она славная и дружелюбная. — Значит, вы все-таки не моего мужа ищете. Роба сейчас нет, он ушел в церковь. Понимаете, в дни причастия он помогает подготавливать все необходимое для церемонии, так что ему пришлось пойти сегодня пораньше.

Я поразилась, как она вот так выкладывает все абсолютно незнакомому человеку. В который раз меня тронуло то, что существуют еще места, где люди доверяют друг другу.

— А вы не подскажете, в какой именно церкви его можно найти? — спросила я.

— В Третьей Пресвитерианской.

— Служба там начинается в одиннадцать?

— Да, как обычно. Кстати, преподобный Карр замечательно говорит проповеди. Вы много потеряли, если никогда его не слышали. Может быть, что-нибудь передать Робу?

— Я сама перезвоню попозже.

Поблагодарив ее, я повесила трубку. Уэсли уже сидел на кровати, сонно глядя на меня. Обведя глазами комнату, он заметил стул, придвинутый к столу с распечаткой изображения, монетами и лупой. Бентон потянулся и весело рассмеялся.

— Что? — с негодованием спросила я.

Он помотал головой, не переставая смеяться.

— Уже четверть одиннадцатого, — сообщила ему я. — Если собираешься со мной в церковь, лучше поторопись.

— В церковь? — нахмурился он.

— Да. Место, где люди молятся Богу.

— А здесь что, и католическая есть?

— Понятия не имею.

Он уставился на меня непонимающим взглядом.

— Мне надо успеть на пресвитерианскую службу, — объяснила я. — Даже если у тебя другие планы, тебе все равно придется меня подвезти. Мою машину все еще не доставили, хотя прошел уже целый час.

— Подбросить я тебя, конечно, подброшу, но на чем ты собираешься возвращаться?

— Было бы о чем беспокоиться. — Здесь, в этом городе, где каждый охотно помогал позвонившему незнакомцу, я вдруг почувствовала, что не хочу планировать наперед каждый свой шаг. Я решила просто плыть по течению и посмотреть, куда оно меня занесет.

— Что ж, если что, пейджер у меня с собой, — напомнил мне Уэсли, спуская ноги с кровати.

— Отлично. — Я вытащила запасной аккумулятор из зарядника, воткнутого в розетку рядом с телевизором, и положила вместе с телефоном в сумочку.

20

Уэсли высадил меня у входа в церковь, выстроенную из бутового камня. Служба еще не началась, но прихожане уже собирались. Они выходили из машин и, щурясь на солнце, пересчитывали своих отпрысков. Громко хлопали дверцы автомобилей, скопившихся на узкой улочке. Идя по мощеной дорожке, которая огибала церковь слева и вела на кладбище, я чувствовала спиной любопытствующие взгляды.

Утро выдалось морозным. Прозрачные солнечные лучи хоть и слепили глаза, едва ощущались кожей, словно тончайшая ткань. Я толкнула заржавленную створку — кованые ворота погоста служили скорее для солидности и не остановили бы никого, кто пожелал бы войти, а удерживать тех, кто находился внутри, было и вовсе ни к чему. Холодно сверкали на солнце свежие гранитные обелиски, а старые, покосившиеся в разные стороны, поднимались из могильных ртов иссохшими языками. Те, что лежали здесь, тоже могли говорить. Мы слышим мертвых всякий раз, как вспоминаем о них. Я шла к тому углу кладбища, где покоилась Эмили, и подмерзшая земля легонько похрустывала у меня под ногами. Красная глина на могиле, вскрытой и засыпанной вновь, зияла кровоточащей раной. На глаза у меня навернулись слезы, когда я вновь увидела прекрасного ангелочка и печальную эпитафию:

Теперь эти строки Эмили Дикинсон несли для меня совсем иной смысл. Я взглянула на них по-другому после тою, что мне стало известно о женщине, выбравшей их. «Моя» — вот что теперь бросилось мне в глаза. Эмили не имела права на собственную жизнь — ей предназначалась роль придатка своей безумной матери, страдавшей неутолимой жаждой ублаготворения собственного «я».

Эмили, как и все прочие, была всего лишь пешкой в ее игре. Дениза относилась к людям как к куклам. Куклу можно одеть или раздеть, можно прижать к груди, а можно оторвать ей голову. Мне вспомнился ее дом, все эти кружавчики и рюшечки, цветочки на обоях. Она оставалась маленькой девочкой, которая страстно желала внимания окружающих и с годами научилась привлекать его к себе. Она разрушала все, к чему прикасалась, а затем рыдала на теплой груди сострадательного мира. «Бедная, несчастная Дениза», — приговаривали все, не видя за обликом убитой горем матери чудовище с окровавленными клыками.

Из могильного холма поднимались тоненькие ледяные столбики. Я не знала точно, как они образовались — наверное, в плотной глинистой почве влага замерзала и выталкивалась на поверхность. Как будто душа Эмили, пытаясь воспрянуть из земли, застыла на морозе и теперь переливалась в солнечных лучах кристаллами чистейшего хрусталя. С вдруг охватившей меня скорбью я поняла, что любила эту маленькую девочку, которую не знала при жизни. Она могла быть такой же, как Люси, а, может быть, Люси могла стать такой, как она. Ни та ни другая не знали настоящей материнской любви и заботы. Одна из них уже отправилась на небеса. Другая пока избежала такой участи. Преклонив колена, я произнесла молитву и с тяжелым вздохом отправилась в церковь.

К началу службы я опоздала — внутри уже играл орган, и паства пела «Благодатную скалу». Я постаралась как можно незаметнее устроиться в задних рядах, но все равно в мою сторону повернулось несколько голов. Заметить постороннего не составляло труда — здесь редко появлялся кто-то чужой. Служба продолжалась. Крестясь после молитвы, я заметила, что сидевший неподалеку мальчик не сводит с меня любопытных глаз. Его сестра в это время увлеченно рисовала что-то в сборнике гимнов.

Преподобному Карру очень подходило его имя. Острым носом и черным одеянием он и впрямь походил на ворона. Во время самых волнующих моментов проповеди он воздевал свои руки-крылья, и казалось, что он и впрямь вот-вот вознесется к небесам. Солнце проливалось внутрь сквозь витражные стекла с изображением чудес Христовых, и в камнях пола и стен золотой пылью сверкали блестки слюды.

Пришло время причастия, и мы запели «Таков как есмь». Я следила, что делают другие, чтобы не ошибиться во время церемонии. Выстраиваться в очередь за облаткой и глотком церковного вина никто не стал. По рядам бесшумно прошли служители, раздавая крошечные стаканчики виноградного сока и маленькие сухие хлебцы. Я взяла протянутую мне порцию. Все пропели благодарственную молитву и сразу вслед за этим начали расходиться. Я не торопилась. Дождавшись, пока священник, попрощавшись у дверей с каждым из прихожан, останется один, я подошла к нему.

— Благодарю за содержательную проповедь, преподобный Карр, — сказала я. — Мне всегда нравилась притча о друге, просящем хлеба[24].

— Да, она очень поучительна. Я часто рассказываю ее своим детям. — Он улыбнулся, пожимая мне руку.

— Думаю, всем нам полезно было ее услышать, — согласилась я.

— Я рад видеть вас сегодня с нами. Если я правильно понимаю, вы медик из ФБР. Вас как-то показывали в новостях.

— Меня зовут доктор Скарпетта, — представилась я. — Не могли бы вы указать мне Роба Келси? Он ведь еще не ушел, я надеюсь?

— Нет-нет, — как я и ожидала, ответил преподобный. — Роб помогал с причастием и сейчас скорее всего убирает все принадлежности. — Он оглянулся в сторону алтаря.

— Я поищу его, вы не возражаете? — спросила я.

— Ни в малейшей степени. И я хотел сказать вам… — На его лице отразилась грусть. — Мы очень ценим все ваши усилия. То, что произошло, изменило всех нас. — Он покачал головой. — Несчастная, несчастная мать. Другая на ее месте стала бы роптать против Господа, но только не она. Нет, мэм, только не Дениза. Каждое воскресенье она в церкви. Не много я знаю столь же достойных христиан.

— Она и сегодня была здесь? — спросила я, чувствуя, как по спине ползут мурашки.

— Да, она, как обычно, пела в хоре.

Я не видела ее. Да и вряд ли бы могла — на службе присутствовало человек двести, а хор к тому же еще и располагался на балконе позади скамьи, на которой я сидела.

Роб Келси-младший оказался жилистым мужчиной за пятьдесят в дешевом синем костюме в полоску. Он ходил по рядам, собирая с подставок стаканчики для причастия. Я представилась, очень опасаясь его встревожить, но его, по-видимому, непросто было застать врасплох. Усевшись рядом со мной на скамью, он задумчиво теребил мочку уха, пока я излагала ему суть дела.

— Все верно, — проговорил он таким тягучим голосом, какого я еще не слышала ни от одного каролинца. — Папаша мой всю жизнь на той фабрике проработал. Когда на пенсию уходил, ему телевизор подарили, цветной, да еще золотую булавку для галстука, солидную такую.

— Он, должно быть, был отличным начальником цеха, — сказала я.

— Само собой. Правда, стал он им не сразу. Раньше работал главным контролером по упаковке, а сначала и вовсе простым упаковщиком.

— А чем конкретно он занимался? На должности упаковщика, например?

— Ну, смотрел, значит, чтобы рулоны как следует в коробку легли, а со временем его над другими упаковщиками поставили, приглядывать, как они свою работу выполняют.

— Понятно. А вы не припоминаете — на фабрике не выпускали клейкую ленту ярко-оранжевого цвета?

Роб Келси нахмурил лоб под короткими, ежиком, волосами и сощурил темно-карие глаза, припоминая. Вдруг лицо его просветлело.

— Да, точно. Помню такую, уж больно необычный был цвет. Ни раньше, ни после такую уж не делали. Для тюрьмы какой-то, кажись.

— Верно, — подтвердила я. — А не могли рулон-другой оказаться в этом районе? В смысле у кого-то из местных жителей.

— Ну, вообще-то такое не положено, но иногда бывают возвраты и прочее. Если лента оказалась с небольшим браком, к примеру.

Я вспомнила о жирных следах по краям ленты, которой связывали миссис Стайнер и ее дочь. Возможно, лента попала в механизм или испачкалась как-то еще.

— И такие изделия, не прошедшие проверку, — подхватила я, — может взять или купить по сниженной цене кто-то из работников.

Келси молчал. Кажется, мои слова его слегка смутили.

— Мистер Келси, вы не знаете, кому ваш отец давал оранжевую ленту? — спросила я.

— Тут мне только один человек на ум приходит, Джейк Уиллер. Правда, он помер, да давненько уж. А так он прачечной владел, недалеко от мелочного магазинчика Мака. И еще вроде аптека на углу тоже его была.

— Почему вы думаете, что ваш отец дал рулон именно ему?

— Понимаете, Джейк любил на охоту ходить. Да только папаша завсегда говорил — тот так трясется, как бы его самого в кустах за индюшку не приняли и не подстрелили, что ни один нормальный человек с ним сроду не пойдет…

Я промолчала, не понимая, к чему он клонит.

— Уж такой он, елки зеленые, шум поднимал, а в засаде когда сидел, так обязательно чего-нибудь блескучее на себя напяливал. В общем, всех охотников он так распугал, а сам навряд хоть что-нибудь крупнее белки когда подстрелил.

— Но при чем тут лента?

— Да я думаю, батя ему в шутку ее подарил. Типа чтобы он ружье ей заматывал или на себя налеплял, — ухмыльнулся Келси. Я заметила, что у него не хватает нескольких зубов.

— А где этот самый Джейк жил? — спросила я.

— Рядом с Пайн-Лодж. Почитай, на полдороге от городского центра до Монтрита.

— Не мог он отдать рулон еще кому-то?

Келси нахмурил брови и уставился на поднос со стаканчиками, который по-прежнему держал в руках.

— Может, — продолжала я, — кто-то с ним все-таки охотился, и ему тоже могла пригодиться такая лента?

— Ну, точно-то я не знаю, передавал он его кому или нет, но вот с кем он дружил, так это с Чаком Стайнером. Они каждый сезон вместе на охоту ходили, все медведя хотели выследить. Мы-то все думали — не приведи Господь, чтоб он и впрямь им попался. Да и что за радость гризли повстречать? Даже и застрелишь — что с ним по-том-то делать, кроме как шкуру снять да на пол постелить? Есть-то кто же его станет — разве что какой-ни-будь Ястребиный Глаз с Чингачгуком, да и то если только с голоду будут помирать.

— Чак Стайнер — это покойный муж Денизы Стайнер? — спросила я, ничем не выдав охватившего меня волнения.

— Ее самой. Отличный был человек. Мы просто в себя не могли прийти, когда он умер. Знать бы, что у него сердце больное… Мы бы уж его оберегали, что ли, чтобы переживал поменьше.

— Так он тоже охотился? — продолжала выспрашивать я.

— Да, еще как. Я вместе с ним и Джейком не раз хаживал. Они любили по лесу бродить. Я им все говорил — съездить бы вам в Афирку, вот там, говорят, охота так охота. У меня у самого-то, по правде, рука на какую-нибудь козявку вроде палочника и то не поднимется.

— Если вы имеете в виду богомола, то в него действительно стрелять не стоит — плохая примета.

— Не, это не одно и то же, — уверенно возразил он. — Богомол — совсем другое дело. Но тут я с вами согласен, мэм. Не люблю я, когда живых тварей зазря убивают.

— Мистер Келси, а вы хорошо знали Чака Стайнера?

— Ну, на охоту вот вместе ходили да в церкви видались.

— Он ведь был учителем?

— Да, учил детишек Библии в частной школе. Были бы у меня деньги, я бы тоже сына туда отдал.

— Что еще вы можете о нем рассказать?

— Знаю, что с женой он познакомился в Калифорнии — он там в армии служил.

— А он не упоминал при вас о ребенке, которого они потеряли? Девочка по имени Мэри-Джо, которая родилась, по-видимому, еще там, в Калифорнии?

— Да нет. — Мои слова его явно удивили. — Я-то всегда думал, что Эмили у них единственная. Так они и еще одну малютку потеряли? Ох ты ж Боже… — На его лице отразилось искреннее огорчение.

— А что было после того, как они уехали из Калифорнии? — продолжала спрашивать я. — Вы не знаете?

— Поселились здесь. Ему там, на Западе, не нравилось, а сюда он часто приезжал еще мальчишкой на каникулы, вместе с родителями. Они обычно занимали домик на горе Грейбирд.

— Где она находится?

— В Монтрите — ну, знаете, там еще Билли Грэм живет. Сейчас-то, правда, преподобного здесь нечасто встретишь, но вот его жену я видал. — Он на секунду остановился. — А про Зельду Фицджеральд[25] вы слыхали? Ну, что она в местной больнице сгорела?

— Да, это мне известно, — ответила я.

— Чак еще отлично часы чинил. Вроде как хобби у него такое было, но так он в этом деле поднаторел, что его даже в Билтмор-хаус[26] звали все тамошние часы ремонтировать.

— А где он занимался ремонтом?

— Ну, те, что в Билтмор-хаусе, понятное дело, там же и чинил. А так ему их прямо домой несли со всей округи. Он у себя в подвале целую мастерскую устроил.

Мистер Келси мог, видимо, разглагольствовать целый день, и я постаралась как можно деликатнее положить конец нашему разговору. Выйдя из церкви, я позвонила с сотового и оставила на пейджере Уэсли сообщение — полицейский код 10–25, что означало «Встреть меня». Место он знал. Я подумывала, не вернуться ли внутрь, чтобы не стоять на холоде, как вдруг из разговоров людей, продолжавших подвое, по трое покидать здание, я поняла, что это расходятся те, кто пел в хоре. Я запаниковала, вспомнив о Денизе Стайнер, и в этот самый момент она появилась в дверях и улыбнулась мне.

— Рада вас видеть, — приветливо сказала она. Глаза ее оставались холодными как лед.

— Доброе утро, миссис Стайнер, — ответила я. — Капитан Марино с вами?

— Он католик.

На Денизе было черное шерстяное пальто, доходившее до верха черных туфель. Руки обтягивали черные лайковые перчатки. Никакого макияжа — она лишь слегка подкрасила свои чувственные губы. Вьющиеся волосы медового цвета свободно ниспадали на плечи. Ее холодная красота как нельзя лучше подходила к нынешней погоде. И как только я могла чувствовать к ней жалость и верить в ее боль?

— А вас что привело в нашу церковь? — спросила она. — Ведь в Эшвилле есть католический храм.

«Что еще ей известно обо мне? — подумала я. — Насколько Марино был с ней откровенен?»

— Я приходила почтить память вашей дочери, — ответила я, смотря ей в глаза.

— Что ж, очень мило с вашей стороны. — Она продолжала улыбаться, не отводя взгляда.

— Очень удачно, что мы встретились, — произнесла я. — Мне нужно задать вам несколько вопросов. Сейчас вам будет удобно?

— Прямо здесь?

— Я предпочла бы у вас дома.

— У меня только сандвичи на обед. Пит пытается сбросить вес, а готовить для себя одной не хочется.

— Еда меня не интересует. — Я уже практически не скрывала своих эмоций и не старалась смягчить выражение на своем лице. Эта тварь пыталась убить меня и едва не убила мою племянницу.

— Тогда приезжайте, пожалуйста.

— Можно отправиться с вами? У меня сейчас нет машины.

Мне было просто необходимо увидеть ее автомобиль.

— Моя тоже в мастерской.

— Как же так? Насколько я помню, она совсем новая. — Будь у меня вместо глаз лазеры, мой взгляд уже прожег бы ее насквозь.

— Боюсь, мне попалась бракованная — заглохла прямо на дороге, в другом штате. Пришлось оставить ее в ближайшем салоне. А в церковь меня соседка подвезла. Если хотите, можете тоже поехать с нами. Она дожидается в машине.

Мы спустились по лестнице к тропинке и вышли на стоянку, где еще оставалось несколько машин. Одна-две как раз отъезжали. Соседкой Денизы оказалась старушка в розовой шляпке-«таблетке» и со слуховым аппаратом. Она ждала нас за рулем древнего белого «бьюика». Внутри немилосердно жарила печка и играла музыка в стиле госпел. Миссис Стайнер предложила мне сесть вперед, но я отказалась — не хватало еще, чтобы она оказалась у меня за спиной. Я хотела, чтобы Дениза все время оставалась у меня на виду. Я пожалела, что не взяла с собой «кольт», решив, что в церкви оружие неуместно. Подобного развития ситуации я не предвидела.

Впереди миссис Стайнер с соседкой болтали о чем-то, а я молча сидела сзади. Поездка заняла всего несколько минут. Вскоре мы оказались у ее дома, и я заметила машину Марино на том же самом месте, где видела ее вчера вечером, когда мы с Уэсли медленно проезжали мимо. Как-то мы с ним встретимся? Что ему сказать? И как поведет себя он?

Миссис Стайнер открыла дверь. Мы вошли в прихожую, и я заметила на столике ключи от машины Марино и от его номера в мотеле, лежащие в декоративной тарелочке.

— А где капитан Марино? — спросила я.

— Наверху, спит. — Она стянула перчатки. — Ему с вечера что-то нездоровится. У нас тут какой-то вирус ходит.

Дениза расстегнула пальто и слегка передернула плечами, сбрасывая его. При этом она чуть скосила глаза в сторону — видимо, она привыкла давать окружающим возможность оценить ее высокую грудь, которую не могло скрыть даже самое скромное одеяние. Язык ее тела был языком обольщения, и сейчас он о многом говорил мне. Она дразнила меня, но не так, как дразнила бы мужчину, а выставляя напоказ свое превосходство. В других женщинах она видела соперниц, и это еще больше прояснило для меня ее отношение к дочери.

— Мне, наверное, стоит заглянуть к нему, — сказала я.

— Ему нужно просто поспать. Я отнесу ему горячего чаю и тут же вернусь к вам. Пожалуйста, располагайтесь в гостиной. Что вы будете — чай, кофе?

— Ничего, спасибо, — отказалась я.

Тишина, стоявшая в доме, пробудила у меня нехорошие предчувствия. Едва услышав, как миссис Стайнер поднимается по лестнице, я, оглядевшись вокруг, прокралась в прихожую, сунула ключи от машины Марино в карман и прошла в кухню, где слева от раковины находилась дверь во двор, а напротив — другая, запертая на засов. Я отодвинула засов и повернула ручку двери.

Дохнувший изнутри холодный затхлый воздух подтвердил, что дверь ведет в подвал. Я пошарила по стене, нащупала выключатель и щелкнула им. В свете лампочки появились деревянные ступеньки, выкрашенные в темно-красный цвет. Узнать, что там, внизу, было необходимо, и меня не останавливал даже страх, что Дениза Стайнер застанет меня здесь. Сердце стучало в груди, готовое вот-вот выскочить наружу.

Стол, за которым работал Чак Стайнер, все еще стоял здесь, заваленный инструментами и разобранными механизмами. Стрелки на циферблате старых часов замерли на одном месте. Там и тут на столешнице и на бетонном полу вперемешку с проволокой, маленькими гвоздиками и винтиками валялись кусочки «флоридской пробки» с оттисками мелких деталек, некогда закрепленных на пробковых щитках для устранения лишней смазки. Выпотрошенные корпуса высоких напольных часов застыли в тени безмолвным караулом. По углам я заметила несколько древних радиоприемников и телевизоров и разномастную мебель, покрытую толстым слоем пыли.

На стене, сложенной из белых шлакоблоков, виднелась длинная доска со штырями, с которых свисали аккуратные мотки электропроводки и веревок различной толщины. Я вдруг вспомнила бесчисленные макраме, покрывавшие мебель в комнатах надо мной, замысловатое кружево переплетенных шнуров на подлокотниках и спинках стульев и кресел, горшки с цветами, подвешенные к крюкам в потолке. Висельная петля, снятая с шеи Макса Фергюсона, отчетливо встала у меня перед глазами. Теперь, оглядываясь назад, я просто не могла понять, как никому и в голову не пришло осмотреть этот подвал. В то самое время, когда полиция повсюду искала девочку, она наверняка находилась здесь, совсем рядом.

Я дернула за шнурок, но свет не включился — перегорела лампочка, а фонарик я с собой опять не захватила. Сердце колотилось так сильно, что я почти задыхалась, хотя в полутьме двигалась медленно. У поленницы дров, сваленных у стены и затянутых паутиной, я нашла еще один выход наружу, а рядом с водонагревателем располагалась дверь в ванную, совмещенную с туалетом. Я зажгла внутри свет и осмотрелась.

Видавшая виды белая сантехника была заляпана краской. Застоявшаяся вода оставила ржавые потеки в унитазе. В раковине лежала засохшая кисть с торчащей в разные стороны щетиной, похожая на растопыренную ладонь. Я заглянула в ванну. Со дна на меня смотрел профиль Джорджа Вашингтона на четвертаке, а вокруг слива виднелись следы крови. Я попятилась, как вдруг наверху хлопнула дверь, и послышался звук задвинувшегося засова. Дениза Стайнер заперла меня в подвале.

Я рванулась в одну сторону, в другую, озираясь по сторонам и пытаясь сообразить, что делать. Метнувшись к двери у поленницы, я повернула фиксатор на ручке, сдернула цепочку и внезапно оказалась на залитом солнцем заднем дворе. Я не видела и не слышала Денизу, но знала, что она за мной наблюдает: она должна была предугадать, что я покину подвал этим путем. Со все возрастающим ужасом я сообразила: миссис Стайнер вовсе не пыталась поймать меня в ловушку, а всего лишь хотела отрезать меня от остальной части дома, не дать мне вернуться туда.

Я вспомнила о Марино и рванула за угол, к подъездной дорожке. Руки у меня так тряслись, что я едва смогла достать ключи из кармана и открыть его отполированный до блеска «шевроле». Винчестер лежал на своем обычном месте — под передним сиденьем.

Сжимая в руках холодную как лед нержавеющую сталь, я, так и оставив дверцу распахнутой, кинулась к дому. Как я и боялась, дверь оказалась заперта, но по сторонам от нее находились стеклянные панели. Удар прикладом — и стекло вылетело, усыпав градом осколков коврик в прихожей. Обернув руку шарфом, я осторожно просунула ее внутрь и повернула замок. Я бежала вверх по ступенькам, не понимая, я это бегу или кто-то другой. Мой мозг будто отключился, и я действовала как робот. Вспомнив, в какой комнате вчера горел свет, я свернула в ту сторону и рванула закрытую дверь.

Дениза безмятежно сидела на кровати, а рядом лежал Марино с пластиковым пакетом для мусора на голове, крепко затянутым вокруг шеи клейкой лентой. Мы обе действовали одновременно. Я спустила предохранитель и передернула затвор. Миссис Стайнер схватила со столика пистолет Марино и вскочила с кровати. Стволы поднялись разом, но я оказалась быстрее. Оглушительный выстрел снес ее словно ураганом, швырнув на стену, а я перезаряжала и стреляла снова, и снова, и снова, и снова.

Дениза Стайнер сползла на пол, оставляя кровавые полосы на обоях в цветочек. Дым и копоть от сгоревшего пороха наполняли комнату. Я разорвала пакет на голове Марино. Пит весь посинел, пульс на шее не прощупывался. Резким ударом по грудине я попыталась запустить сердце, потом выдула ему в рот воздух и начала непрямой массаж сердца. После четвертого нажатия Марино захрипел и начал дышать самостоятельно.

Схватив телефон, я набрала Службу спасения и закричала в трубку, как в рацию:

— Полицейский в опасности! Полицейский в опасности! Пришлите «скорую»!

— Мэм, где вы находитесь?

Я понятия не имела об адресе дома.

— Дом Стайнеров! Быстрее! — Я бросила трубку, и она осталась раскачиваться, свисая на шнуре.

Я попыталась усадить Марино на постели, но он был слишком тяжел для меня.

— Давай же! Давай!

Повернув его голову набок и выдвинув челюсть, чтобы не западал язык, я огляделась по сторонам, пытаясь понять, давала ли Дениза ему какие-то лекарства. На прикроватном столике стояли пустые стаканы, от которых пахло бурбоном. Я застыла в каком-то оцепенении, уставившись на труп. Кровь и мозги были повсюду. Меня вдруг начали сотрясать страшные конвульсии, словно предсмертная агония охватила все тело. Дениза Стайнер полусидела, привалившись к стене, а вокруг растекалась багрово-красная лужа. Весь ее траурный наряд был изрешечен и насквозь пропитался кровью. Из головы, безжизненно свисавшей на сторону, тоже капала кровь.

Наконец послышался вой сирен, и прошла еще, кажется, целая вечность, прежде чем раздался топот множества ног, взбегавших по лестнице, и стук раскладываемых носилок. Потом вдруг откуда-то появился Уэсли, крепко обнял меня и прижимал к себе, пока люди в комбинезонах хлопотали вокруг Марино. За окном метались красные и синие огни мигалок, и я поняла, что пули выбили стекло. С улицы тянуло холодом. Сквозняк развевал забрызганные кровью шторы с воздушными шариками, весело летевшими в бледно-желтом небе. Я взглянула на бело-голубое пуховое одеяльце на кровати и разложенных повсюду плюшевых зверей. Увидела наклейки с радугами на зеркале и картинку с Винни-Пухом на стене.

— Это ее комната, — сказала я Уэсли.

— Не волнуйся, все хорошо, — ответил он, перебирая мои волосы.

— Ее комната, Эмили, — повторила я.

21

Я покинула Блэк-Маунтин на следующее утро, в понедельник. Уэсли хотел ехать со мной, но я решила, что провожатый мне не нужен. У меня имелось еще одно незаконченное дело, а кроме того, кому-то надо было остаться в больнице с Марино, которому сделали промывание желудка — Дениза накачала его демеролом[27]. Врачи говорили, что с Питом все будет в порядке, по крайней мере физически. Уэсли предстояло отвезти его в Квонтико: Марино требовалась сейчас специальная психологическая помощь как агенту, работавшему под прикрытием, а также покой, безопасность и внимание друзей.

Сев в самолет, я переборола себя и взялась за бумажную работу. После того как я застрелила ее мать, дело об убийстве Эмили прояснилось окончательно. Я дала показания в полиции. Еще некоторое время будет идти расследование всех обстоятельств, но у меня не было причины тревожиться по этому поводу. Сейчас я просто не знала, что мне чувствовать. Меня лишь немного беспокоило, что я не ощущаю никакого сожаления.

Все, что я испытывала, так это страшную усталость. Малейшее усилие требовало от меня напряжения. Тело было будто налито свинцом. Даже водить ручкой по бумаге казалось тяжело, а мозг отказывался соображать. Временами я вдруг обнаруживала, что уже какое-то время сижу, бессмысленно уставясь в одну точку немигающим взглядом, без единой мысли в голове.

Прежде всего надо было составить отчет по делу — как для ФБР, так и для полиции, которая вела расследование в отношении меня. Все данные выстраивались в единую цепочку, но ответов на некоторые вопросы нам уже не получить никогда — спрашивать теперь некого. Например, мы не сможем точно узнать, как произошло убийство Эмили. Однако у меня имелась своя теория.

Я предположила, что у девочки, рано прибежавшей домой с собрания, возникла ссора с матерью. Возможно, это случилось за ужином, и я подозревала, что миссис Стайнер могла круто посолить еду дочери и заставить съесть, — к сожалению, такая форма наказания не так уж редка. Возможно, вдобавок она принудила ее выпить соленую воду. В результате девочку стошнило, что только еще больше разозлило мать. Избыток соли в организме привел к гипернатриемии, Эмили впала в кому, и миссис Стайнер отнесла дочь в подвал — уже мертвую или близкую к смерти. Такое развитие событий объясняло кажущееся противоречие в результатах посмертного исследования: повышенную концентрацию натрия и отсутствие прижизненной реакции на травмы.

О мотивах, которые подвигли Денизу воспроизвести обстоятельства убийства Эдди Хита, я могла только догадываться. У женщины с делегированным синдромом Мюнхгаузена такое дело возбудило бы самый пристальный интерес, и ее реакция на него разительно отличалась бы от реакции других людей. Ей сразу пришло бы в голову, сколько внимания окружающих приобретет мать, потерявшая ребенка в столь ужасной трагедии. Такая перспектива не могла оставить ее равнодушной, и она, вполне вероятно, не раз прокручивала в голове все детали. Я не знала, намеренно ли она отравила и застрелила свою дочь в исполнение заранее продуманного плана либо убийство произошло случайно, в припадке ярости, и вот тогда-то ей и пригодились ее фантазии. Сейчас это было уже не важно — дело об убийстве Эмили не будет рассматриваться в суде.

В подвале миссис Стайнер уложила тело дочери в ванну. Видимо, именно тогда она и выстрелила ей в затылок с тем расчетом, чтобы кровь стекла в канализацию. Когда она снимала с тела одежду, из кармана Эмили выпал четвертак — тот самый, который предназначался для пожертвований. Девочка убежала с собрания до того, как начался сбор денег, и четвертак остался при ней. Шесть дней монета пролежала под ее телом.

Прошла почти неделя, прежде чем миссис Стайнер спустилась за телом, которое все это время находилось в холодном подвале. Вероятно, все происходило ночью. По всей видимости, Дениза завернула труп в одеяло, что объясняло бы наличие волокон шерсти, и поместила его в большой пластиковый мешок для мусора. Микроскопические частицы «флоридской пробки» тоже нашли свою разгадку — мистер Стайнер много лет использовал ее при ремонте часов. Ярко-оранжевую клейкую ленту, которой миссис Стайнер связала себя и дочь, пока так и не нашли, как и оружие двадцать второго калибра, из которого стреляли в девочку. Впрочем, их вряд ли удастся обнаружить — Дениза была слишком умна и не стала бы хранить изобличающие ее улики.

Конечно, сейчас все казалось таким простым, таким очевидным. Например, то, как использовали ленту, идеально вписывалось в эту картину. Разумеется, сперва миссис Стайнер обмотала ею дочь. Та уже не могла сопротивляться, поэтому Дениза свободно действовала обеими руками и ей ни к чему было рвать ленту на полосы и закреплять на какой-либо поверхности. Связать саму себя оказалось сложнее — пришлось прибегнуть к подобной хитрости. Заматывая фальшивые путы, которые легко снимались, она и не подумала о том, что берет куски ленты не в том порядке, в котором отрывала их от рулона. Ей и в голову не пришло, что это может иметь какое-то значение.

В Шарлотте я пересела на рейс до Вашингтона и прямо из аэропорта отправилась на встречу с сенатором Лордом. Я приехала к нему в половине четвертого, но он еще был на голосовании. Я терпеливо ждала в приемной, где его помощники — девушки и молодые люди — отвечали на непрерывные звонки. В помощи сенатора нуждались буквально все. Я не представляла, как один человек может справляться с таким бременем. Вскоре вошел и сам Лорд с приветливой улыбкой на лице. По его глазам я поняла, что ему уже все известно.

— Кей, как я рад тебя видеть!

Он провел меня в свой личный кабинет и закрыл за нами дверь. Внутри на стенах висели чудесные полотна работы замечательных мастеров. Судя по книжным полкам, Фрэнк Лорд хорошо разбирался не только в живописи.

— Сегодня мне звонил директор Бюро. Тебе пришлось пережить такой кошмар! Просто не знаю, что сказать, — начал сенатор.

— Я держусь.

— Присаживайся, пожалуйста.

Он указал мне на диван, а сам удовольствовался непритязательным стулом. Лорд редко принимал кого-то, сидя за столом, — он не любил воздвигать преграду между собой и посетителем. Его положение сделало его только отзывчивее и скромнее, впрочем, как и других высокопоставленных лиц из тех немногих, кого я знала.

— Пока у меня ступор. Очень странное ощущение, — продолжала я. — Все проявится позже — посттравматический стресс и прочее. И то, что я осведомлена об этом, не поможет.

— Тебе сейчас надо поберечься. Отправляйся куда-нибудь и как следует отдохни.

— Фрэнк, что можно сделать для Люси? Я хочу снять с нее все подозрения.

— По-моему, тебе уже удалось их снять.

— Не совсем. В ФБР знают, что отпечаток, считанный сканером, не принадлежал Люси, но к ее полному оправданию это не привело. Во всяком случае, у меня осталось именно такое впечатление.

— Все не так. Совсем не так. — Лорд, смотря в сторону, скрестил вытянутые длинные ноги. — Проблема может быть только с тем, о чем говорится в кулуарах Бюро — другими словами, в слухах. Поскольку тут замешан Темпл Голт, тема закрыта для публичного обсуждения.

— То есть Люси придется терпеть косые взгляды, потому что рассказать правду о случившемся ей не позволят? — спросила я.

— Именно так.

— Найдутся те, кто будет считать, что она недостойна доверия и что ей не место в Квонтико.

— Да, возможно.

— Хорошенькая перспектива.

Он с бесконечным терпением смотрел на меня.

— Кей, ты не сможешь защищать ее вечно. Пусть получит от жизни свою долю пинков и затрещин — крепче будет. Главное, следи, чтобы она не нарушала закон. — Он улыбнулся.

— Буду стараться изо всех сил, — ответила я. — На ней ведь все еще висит обвинение в вождении в нетрезвом виде.

— Она стала жертвой умышленного наезда, возможно, даже попытки убийства. Думаю, это заставит судью взглянуть на дело другими глазами. Кстати, хорошо бы, если б Люси, не дожидаясь решения суда, занялась работой на благо общества.

— У тебя есть какие-то предложения? — Я знала, что иначе он не стал бы заговаривать об этом.

— Собственно говоря, да. Не хотела бы она вернуться в ТИК? Мы ведь не знаем, что натворил Голт, проникнув в систему. Я собираюсь предложить директору Бюро использовать знания и навыки твоей племянницы, чтобы определить, как далеко Голт забрался и что еще можно спасти.

— Фрэнк, она будет в восторге, — сказала я, чувствуя переполняющую меня благодарность.

— Никто лучше ее не знает КАИН, — продолжал он. — У нее появится шанс полностью реабилитировать себя. Конечно, она не совершила намеренно ничего дурного — просто не разобралась, кому можно доверять, а кому нет.

— Я передам ей, — заверила я его.

От него я поехала в «Уиллард» и сняла там номер — я слишком устала и не горела желанием вернуться в Ричмонд. Больше всего на свете мне сейчас хотелось повидаться с Люси, провести с ней хотя бы пару часов, и я решила лететь в Ньюпорт. Она должна была знать, что ее доброе имя восстановлено, а будущее вновь безоблачно, и все благодаря сенатору Лорду.

Во мне поселилась уверенность, что теперь все будет замечательно. Мне не терпелось высказать Люси, как сильно я ее люблю. Смогу ли я подобрать слова, которые всегда давались мне так тяжело? Я привыкла запирать сердце на замок и боялась выпустить любовь на свободу, боялась потерять ее, как потеряла уже многих. Мои страхи нередко сбывались…

Из отеля я позвонила Дороти, но она не взяла трубку. Тогда я набрала номер матери.

— Откуда на этот раз? — спросила она под звук льющейся воды.

— Из Вашингтона, — ответила я. — Где Дороти?

— Она здесь, помогает мне с ужином. Мы готовим курицу с лимоном и салат. Кейти, видела бы ты наше лимонное дерево! А грейпфруты какие огромные! Я тут у раковины, латук промываю. Приехала бы в кои-то веки, хоть еды нормальной поела б. Посидели бы за столом как одна семья.

— Мне нужно поговорить с Дороти.

— Подожди секунду.

Послышался глухой стук — трубка обо что-то ударилась, потом к телефону подошла Дороти.

— Как фамилия лечащего врача Люси в «Эджхилле»? — без долгих предисловий спросила я. — Ей ведь уже, наверное, кого-нибудь назначили?

— Не важно. Люси там нет.

— Извини, что? — переспросила я. — Что ты сказала?

— Ей не понравилась программа, и она сказала, что не останется. Не могла же я ее заставить — она ведь уже взрослая. И в клинику ее отправили не по решению суда или там как-то.

— Что? — У меня просто не было слов. — Она с тобой? Она вернулась в Майами?

— Нет, — с потрясающим самообладанием заявила моя сестрица. — Она решила задержаться на какое-то время в Ньюпорте. Сказала, что в Ричмонд ей, видите ли, сейчас возвращаться небезопасно, или что-то в этом роде. Сюда приехать тоже не пожелала.

— Она одна в Ньюпорте с черепно-мозговой травмой и проблемами с алкоголем, а тебе наплевать?

— Кей, ты, как обычно, слишком бурно на все реагируешь.

— Где она остановилась?

— Понятия не имею. Сказала, что просто пошатается по округе.

— Дороти!

— Позволь мне напомнить тебе, что она моя дочь, а не твоя.

— И это самая большая трагедия в ее жизни!

— Да можешь ты, мать твою, хоть раз в жизни не совать свой нос, куда тебя не просят! — завизжала моя сестрица.

— Дороти! — раздался голос матери. — Не смей ругаться в моем доме!

— Слушай меня внимательно, — в холодном бешенстве проговорила я, подчеркивая каждое слово. — Если с Люси что-то случится, это будет полностью на твоей совести. Ты не просто ужасная мать. Так не поступила бы и последняя тварь. Мне очень жаль, что у меня такая сестра.

Я сбросила соединение, взяла телефонный справочник и принялась обзванивать авиакомпании. Найдя рейс до Провиденса, на который еще можно было успеть, я выскочила из номера и пронеслась через холл, не сбавляя скорости. Мне удивленно оборачивались вслед.

Швейцар поймал для меня такси. Шоферу я бросила, что заплачу вдвойне, если он доставит меня в аэропорт как можно быстрее, и тот погнал как сумасшедший. Я вбежала в терминал как раз, когда объявляли посадку. Я дошла до своего места и села, борясь с подступающими слезами. Выпив горячего чаю, я закрыла глаза. В Ньюпорте я никогда не бывала и сейчас даже не представляла, куда там отправиться.

Водитель такси в Провиденсе сообщил, что из-за снегопада дорога до Ньюпорта займет не меньше часа. За стеклом в потеках талой воды было видно только отвесное гранитное ограждение вдоль дороги, все в сквозных отверстиях. Ледяная корка на нем сочилась влагой. Крупные хлопья снега плавно опускались на ветровое стекло хрупкими белыми мотыльками. Если долго на них смотреть, начинала кружиться голова.

— Не могли бы вы посоветовать мне в Ньюпорте какой-нибудь отель? — спросила я водителя, говорившего с типичным род-айлендским акцентом.

— Да пожалуй что лучше «Марриотта» ничего и не придумать — и океан под боком, и до всяких ресторанов с магазинами рукой подать. Ну, еще разве что «Даблтри» на Гоат-Айленде.

— Давайте в «Марриотт».

— Как скажете, мэм. В «Марриотт» так в «Марриотт».

— А вы не знаете, если бы сюда, в Ньюпорт, приехала молодая девушка, какую работу ей стоило бы искать? Моя племянница — ей двадцать один — хотела бы пожить здесь какое-то время. — Обращаться с таким вопросом к совершенно незнакомому человеку было, конечно, глупо, но я просто не знала, что делать.

— Во-первых, сейчас приезжать я бы ей не советовал. Почитай, самый мертвый сезон.

— Ну а если она хочет именно сейчас? Скажем, каникулы у нее?

— Мм… — задумчиво промычал он. Дожидаясь ответа, я неотрывно смотрела на мерное движение дворников.

— Может, в ресторане? — осторожно предположила я.

— А, точно. В ресторанах куча молодежи работает. Тех, у воды которые. Деньги хорошие — в Ньюпорте сейчас все на туристах держится. Вы не слушайте, если вам кто скажет, что на рыбе. Сейчас на любой посудине дай Бог на одну десятую трюм заполнить, и то хорошо.

Он продолжал говорить, а я думала о Люси, пыталась проникнуть в ее мысли, рассуждать, как она, дотянуться до ее разума. Я не переставала молиться про себя, сдерживая слезы и отгоняя терзавшие меня страхи. Еще одной утраты мне не перенести. Только не Люси. Этот удар станет для меня последним. Я не переживу.

— А когда они закрываются? — спросила я.

— Кто закрывается?

До меня дошло, что последняя его фраза была о какой-то рыбе, которую пускают на консервы для кошек.

— Рестораны, — объяснила я. — Они все еще открыты?

— Нет, мэм. Сейчас-то, почитай, ни один уж не работает — час ночи как-никак. Если и впрямь хотите для племянницы работу подыскать, вам бы лучше с утречка попробовать. Они по большей части с одиннадцати, где завтраки готовят — те пораньше.

Шофер был, конечно, прав. Сейчас ничего другого не оставалось, как лечь в постель и постараться хоть немного поспать. Мой номер в «Марриотте» выходил на гавань. За окнами чернела вода и покачивались на горизонте огоньки рыбацких судов.

Я поднялась в семь — вылеживать дольше не имело никакого смысла. За всю ночь я так и не сомкнула глаз, боясь снов.

Заказывая завтрак в номер, я отдернула занавески и выглянула в окно. Снаружи все было свинцово-серым, вода и небо почти сливались друг с другом. Вдалеке клином, словно звено истребителей, летела стая диких гусей. Хоть я и знала, что так рано еще ничего не работает, в восемь я уже вышла из отеля со списком популярных пабов, баров и ресторанов, который получила от портье.

Некоторое время я бродила по пристаням, где суетились моряки в непромокаемых желтых накидках и комбинезонах. Я заговаривала с каждым, кто только останавливался выслушать меня, и у всех спрашивала одно и то же, получая каждый раз один и тот же ответ. Никто из них не мог точно припомнить девушку, подходящую под мое описание, — официанток в заведениях вдоль набережной было слишком много.

Я вышла без зонта, накинутый на голову шарф от дождя не спасал. Блестевшие от брызг суда и яхты, мимо которых я проходила, были укрыты на зиму тяжелыми пластиковыми тентами. Кое-где, сваленные в кучи, лежали изъеденные ржавчиной обломки якорей. Людей встречалось немного, но большинство магазинов и кафе уже работали. Только заметив в витринах гоблинов, привидений и прочую чертовщину, я вспомнила, что сегодня Хэллоуин.

Вымощенная камнем Темз-стрит тянулась бесконечно. Я прошла ее всю, заглядывая в окна сувенирных лавок, торговавших всем, чем угодно, — от ракушек до картин. Потом я свернула на Мэри-стрит и миновала гостиницу, портье которой тоже никогда не слыхал имени моей племянницы. Никто не знал Люси и в кафе «Кристис», где я выпила чашку кофе, сидя у окна и смотря на залив. На пропитанных влагой причалах там и тут сидели чайки, повернув головы в одну сторону. Две женщины в шляпках и перчатках спустились к воде. Что-то в их поведении подсказало мне, что они не просто подруги. Тревога за Люси вспыхнула во мне с новой силой, и я опять отправилась на поиски.

Я заходила и в «Черную жемчужину» у Банистерской пристани, и в «Энтони», в паб «Мощеный закоулок», и в гостиницу у маяка Кастл-Хилл. Мне не смогли помочь ни в «Зельде Каллахан», ни в старомодном кафе, где подавали штрудель и мороженое. Я была в таком множестве баров, что совсем запуталась и в некоторые возвращалась снова. Мне не удалось обнаружить ни малейшей зацепки, ни следа. Никто не мог вспомнить ничего полезного, да, наверное, не особенно и старался. В полном отчаянии, под все усиливавшимся дождем я брела вдоль Боуденской пристани. Вода потоками лилась с иссиня-серого неба. Какая-то женщина, проходившая мимо, улыбнулась мне.

— Милочка, не унывайте, — сказала она. — Наверняка все не так плохо.

Я проводила ее взглядом до дверей здания «Эквиднек лобстер компани» в конце пристани и решила пойти за ней — по крайней мере она проявила ко мне какое-то участие. Внутри она зашла в маленький кабинет за стеклянной перегородкой, который заполнял табачный дым. Стекло чуть ли не сплошь покрывали прикрепленные к нему счета, так что в промежутках едва заметно мелькали руки незнакомки и ее крашеные волосы.

Огромные, размером с лодку, резервуары с омарами, моллюсками и крабами громоздились до самого потолка, как каталки в морге. Зеленоватая вода из залива подавалась по трубам сверху и, наполняя резервуары, переливалась на пол. Здесь пахло морем, а громкие голоса рыбаков с обветренными лицами, в оранжевых комбинезонах и высоких резиновых сапогах звучали порывами крепкого ветра.

— Извините, — начала я с порога кабинета, но тут заметила, что, кроме женщины, внутри сидит на пластмассовом стуле один из рыбаков с красными загрубевшими руками. Он-то и курил.

— Милочка, да вы насквозь промокли. Заходите, согрейтесь. — Женщина, полная, с утомленным лицом, снова улыбнулась, поднимаясь с места. — Вы за омарами?

— Нет-нет, — быстро ответила я. — Я ищу свою племянницу. Она, наверное, заблудилась, а может, мы с ней разминулись. Мы должны были встретиться где-то здесь. Я просто хотела спросить, не видели ли вы ее?

— Как она выглядит? — спросил рыбак.

Я описала.

— Так когда вы ее последний раз видели? — Женщина казалась сбитой с толку.

Я втянула в себя воздух, готовясь соврать, но по глазам рыбака поняла, что он меня раскусил. Ему все было ясно.

— Сбежала, значит. С молодыми такое бывает, — сказал он, затягиваясь. — Тут главное знать, откуда она деру дала. Если скажете, я, может, и соображу, где ее лучше искать.

— Она была в «Эджхилле», — сказала я.

— И сделала оттуда ноги? — Он говорил как настоящий житель Род-Айленда, проглатывая последние слоги и обрывая слова.

— Отказалась от лечения.

— Значит, или программа не по нутру пришлась, или страховка кончилась. Дело известное. У меня самого там несколько приятелей прокантовались четыре-пять дней, да и свалили — страховщики платить отказались. Толку, конечно, от такого с чайкин клюв.

— Ее не устроила программа, — подтвердила я.

Он снял свою запачканную шапку и пригладил назад непослушные черные волосы.

— Вы, наверное, ужасно переживаете, — сказала женщина. — Давайте я вам кофе наведу.

— Спасибо, не надо.

— Кто так быстро выходит, обычно опять за выпивку или наркоту принимается, — заметил рыбак. — Вы уж меня извините, но что есть, то есть. Она, наверное, устроилась куда-нибудь официанткой или барменшей, чтобы поближе к своему зелью. Да и платят тут в ресторанах прилично. Я бы на вашем месте заглянул в «Кристис», в «Черную жемчужину» на Банистерской пристани, в «Энтони» на Уэйтской…

— Я везде уже была.

— А в «Белой лошади»? Там хорошо зарабатывают.

— Где это?

— А вон там. — Он указал в сторону от океана. — За Мальборо-стрит, там еще мотель рядом.

— Подскажите еще, где бы она могла остановиться? — попросила я. — Денег у нее скорее всего немного.

— Милочка, — сказала женщина, — знаете, куда еще стоит зайти? В Морскую ассоциацию. Тут рядом, вы наверняка прошли ее по пути сюда.

Рыбак прикурил очередную сигарету и кивнул:

— Точно, стоит попробовать. Оттуда и начните. Там тоже и официанток набирают, и на кухне девчонки работают.

— А что это? — спросила я.

— Место, куда рыбак может пойти, если совсем на мели. Типа хостела. Наверху комнаты, есть своя столовая, кафетерий.

— Она от католической церкви. Вам стоит переговорить с отцом Огреном, тамошним священником.

— Есть какая-то причина, по которой молодая девушка пойдет именно туда, а не в другие места, о которых вы говорили? — спросила я.

— Она туда пойдет, — объяснил моряк, — если и вправду решила завязать с выпивкой. Пить там нельзя, нет. — Он помотал головой. — Самое место для того, кто не закончил лечение, но не хочет возвращаться к бутылке или дури. У меня много корешей там перебывало, да и сам я как-то раз туда угодил.

Дождь лил с такой силой, что вода, шумно обрушиваясь с нависшего неба, брызгами отлетала от мостовой. Ноги у меня промокли до колен, я замерзла и проголодалась, и мне некуда было идти — в таком состоянии люди обычно и появлялись на пороге Морской ассоциации.

Кирпичное здание походило на небольшую церковь. Перед фасадом стояла доска с написанным мелом сегодняшним меню и висел плакат «МЫ РАДЫ ВСЕМ». Внутри за стойкой расположились несколько мужчин, прихлебывавших кофе. Другие разместились в скромной столовой прямо напротив входной двери. При моем появлении на липах, отражавших годы труда в непогоду и злоупотребления алкоголем, промелькнул легкий интерес. Официантка, примерно одних с Люси лет, спросила меня, не хочу ли я поесть.

— Я ищу отца Огрена, — объяснила я.

— Здесь он не появлялся, но вы можете посмотреть в часовне или библиотеке.

Я поднялась по лестнице и вошла в маленькую часовенку, в которой не оказалось ни души, за исключением изображений святых на оштукатуренных стенах. Внутри было очень красиво — на скамьях подушечки с вышивкой на морскую тематику, пол из разноцветного мрамора украшен изображениями ракушек. Я неподвижно стояла, рассматривая святого Марка, держащегося за мачту, святого Антония Падуанского, благословляющего обитателей вод, и апостола Андрея, забрасывающего сети. Выше на стене были начертаны слова 106-го псалма:

«Он превращает бурю в тишину, и волны умолкают.

И веселятся, что они утихли, и Он приводит их к желаемой пристани».

Я опустила руку в большую морскую раковину со святой водой и перекрестилась. Помолившись перед алтарем, я опустила пожертвование в плетеную соломенную корзинку, оставив там банкноту за себя и Люси и четвертак за Эмили. За дверью раздавались веселые голоса и посвистывание поднимавшихся и опускавшихся по лестнице постояльцев. Сверху по крыше глухо барабанил дождь, за окнами, в которых ничего нельзя было разобрать, слышались крики чаек.

— Добрый день, — произнес позади меня спокойный голос.

Обернувшись, я увидела одетого во все черное отца Огрена.

— Добрый день, отец, — ответила я.

— Я вижу, вы много ходили под дождем. — У него было мягкое, кроткое лицо, глаза светились добротой.

— Я ищу свою племянницу, отец, и совсем отчаялась.

Долго рассказывать о Люси мне не пришлось. Я едва закончила описывать ее внешность, как поняла, что она ему знакома, и сердце мое затрепетало.

— Господь милосерден, — с улыбкой сказал он. — Он направил вас сюда, как направляет всех тех, кто ищет тихую пристань. Вашу племянницу Он привел к нам несколько дней назад. Думаю, она сейчас в библиотеке. Я поручил ей заняться каталогизацией книг и прочими делами. Она очень умна и уже загорелась мыслью все там компьютеризировать.

Мы нашли Люси в окружении потрепанных книг в тускло освещенной комнате со стенами, обшитыми темными деревянными панелями. Она сидела ко мне спиной за длинным и узким столом. Перед ней лежал только листок бумаги — как настоящему композитору под силу сочинять прекрасные мелодии в полной тишине, так и она легко могла программировать без компьютера. Мне показалось, что она слегка похудела. Отец Огрен легонько потрепал меня по руке и тихонько прикрыл за собой дверь.

— Люси, — позвала я.

Она повернулась и с изумлением посмотрела на меня.

— Тетя Кей? Господи, — приглушенно произнесла она — все-таки мы были в библиотеке. — Что ты здесь делаешь? Как ты меня нашла? — На ее щеках вспыхнул румянец, резко проступил красный шрам на лбу.

Я пододвинула стул и, присев, взяла ее руку двумя своими.

— Поедем домой. Пожалуйста.

Она все так же неверяще смотрела на меня, будто я была призраком.

— С тебя сняты все подозрения.

— Все полностью?

— Все.

— Значит, ты нашла мне пробивного защитника?

— Я ведь обещала.

— Ты — мой самый лучший защитник, так ведь, тетя Кей? — прошептала она, смотря в сторону.

— В Бюро согласились с тем, что тебя подставила Кэрри, — объяснила я.

Ее глаза наполнились слезами.

— Люси, то, как она с тобой поступила, просто ужасно. Я понимаю, как тебе сейчас больно, понимаю твой гнев. Но все будет хорошо. Правда восторжествовала, в ТИКе хотят, чтобы ты вернулась на работу. С делом о нетрезвом вождении мы тоже разберемся. Судья отнесется к нему с большим снисхождением, поскольку доказано, что ты стала жертвой умышленного наезда. Но тебе все равно нужно пройти лечение.

— А нельзя пройти его в Ричмонде? И чтобы я жила у тебя?

— Ну конечно, можно.

Она смотрела в пол, из глаз у нее текли слезы. Я не хотела бередить ее раны, но мне необходимо было знать.

— Это ведь с Кэрри я видела тебя тем вечером на площадке для пикников? Кэрри ведь, кажется, курит?

— Иногда. — Она утерла слезы.

— Мне жаль, что все так сложилось.

— Тебе не понять.

— Почему же? Я могу понять, что ты ее любила.

— И до сих пор люблю. — Она начала всхлипывать. — Вот идиотизм, правда? Как такое может быть? Ничего не могу с собой поделать. И ведь все это время… — Она высморкалась. — Все это время она была с этим Джерри, или как там его. И использовала меня.

— Люси, она поступает так со всеми, не только с тобой.

Она горько зарыдала.

— Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, — сказала я, прижимая ее к себе. — Любовь не проходит просто так, Люси, это требует времени.

Мы долго сидели так обнявшись. На шею мне капали ее слезы. Только когда на горизонте осталась узенькая полоска синевы, а весь небосвод окрасился черным, мы поднялись в более чем скромную спаленку за вещами Люси. Камень и асфальт улиц усеивали глубокие лужи, в украшенных к Хэллоуину домах сверкали веселые огни. Мы шли, и стылые капли дождя сменялись хлопьями снега.

Патрисия Корнуэлл Причина смерти

Сюзанне Керк — воображаемому редактору и другу

Он в третий раз сказал им: какое же зло сделал Он? я ничего достойного смерти не нашел в Нем.

Лк. 23: 22

1

В то последнее утро года, самого кровавого со времен Гражданской войны в истории Вирджинии, я, растопив камин, устроилась у окна, глядя в темноту, туда, где рассвет встречается с морем. В халате, с включенной настольной лампой, я просматривала ежегодные статистические данные по дорожным авариям, повешениям, избиениям, стрельбе и нападениям с использованием холодного оружия. Телефон зазвонил в четверть шестого.

— Черт, — пробормотала я. Отвечать на звонки, адресованные доктору Филиппу Манту, мне уже изрядно надоело. — Ладно, ладно, сейчас.

Старенький, изрядно пострадавший от разнообразных стихий природы коттедж притулился возле дюны на голом, продуваемом всеми ветрами побережье, точнее, том его отрезке, что называется Сэндбридж и простирается от военно-морской базы до Национального заповедника Бэк-Бэй. Мант был моим заместителем в должности судмедэксперта по округу Тайдуотер. Так случилось, что его мать умерла в последнюю неделю перед Новым годом. В обычных обстоятельствах эта причина не считалась бы для судебно-медицинской системы штата достаточно основательной, чтобы предоставить доктору Манту разрешение на поездку в Лондон для улаживания семейных дел. Но его помощница уже ушла в декретный отпуск, а заведующий моргом не так давно уволился.

— Дом Манта, — ответила я, сняв телефонную трубку. За окном ветер трепал темные силуэты сосен.

— Офицер Янг, полиция Чесапика, — представился незнакомец, о котором я подумала, что он белый и уроженец Юга. — Мне нужен доктор Мант.

— Он в отъезде. Чем могу помочь?

— Вы — миссис Мант?

— Я — доктор Скарпетта, главный судмедэксперт. Временнозамещаю доктора Манта.

Небольшая пауза, потом последовало сообщение:

— К нам поступило сообщение о смерти. Анонимный звонок.

— Вам известно, где, предположительно, это случилось? — Я уже приготовилась записывать.

— Предположительно, на территории ныне бездействующей военно-морской верфи.

— Извините? — Я подняла голову.

Он повторил свое сообщение.

— Речь идет, если я правильно понимаю, о базе спецназа ВМС США? — Вообще-то пользоваться базой и пришвартованными там старыми кораблями разрешалось только спецназовским ныряльщикам; они проводили там учения. Этим и объяснялось мое недоумение.

— Мы не знаем, кто этот человек, но, возможно, он искал какие-то реликвии времен Гражданской войны.

— В темноте?

— Мэм, доступ на базу без специального разрешения воспрещен.

Но любопытных это никогда не останавливало. Они не раз проникали на базу, и всегда в темное время суток.

— Об этом вам сказал тот, кто сообщил о несчастном случае?

— В общем, да.

— Интересно.

— Я тоже так подумал.

— И тело пока еще не обнаружено? — продолжала я, удивляясь тому, что полицейский решился позвонить судмедэксперту в столь ранний час, даже не убедившись в том, что тела погибшего нет на месте.

— Мы уже выехали, да и военные отправили на поиски своих водолазов, так что ситуация будет под контролем. Я просто хотел известить вас заранее. И передайте мои соболезнования доктору Манту.

— Соболезнования? — недоуменно повторила я. Если он знал о горе, постигшем Манта, то зачем его спрашивал?

— Да, я слышал, что у него умерла мать.

Я пододвинула листок бумаги.

— Пожалуйста, ваше полное имя и как с вами связаться?

— С. Т. Янг. — Он продиктовал номер телефона и положил трубку.

Огонь в камине почти погас, и я поднялась, чтобы подбросить дров. Мне было как-то не по себе, тревожно и одиноко. Как бы я хотела оказаться сейчас дома, в Ричмонде, где окна освещены теплым светом горящих свечей, а елка украшена рождественскими игрушками из моего далекого прошлого. Я бы слушала чудную музыку Моцарта и Генделя, а не завывания проносящегося по крыше ветра. Я уже жалела, что воспользовалась благородным предложением Манта и согласилась пожить в его доме, вместо того чтобы снять номер в отеле. Вздохнув, я снова попыталась читать отчет, но собраться с мыслями мне не удавалось. Воображение рисовало неторопливые воды реки Элизабет, температура которых была, наверно, никак не выше 60 градусов,[28] а видимость даже в лучшем случае не превышала восемнадцати дюймов.[29]

Одно дело нырять зимой в Чесапикском заливе, чтобы наловить устриц, другое — уходить за тридцать миль от берега в Атлантический океан, чтобы обследовать утонувший самолет, или потопленную немецкую подлодку, или какие-нибудь прочие удивительные вещи, достойные внимания аквалангиста. В реке Элизабет, куда ВМС приводил на стоянку списанные корабли, на мой взгляд, не было ничего соблазнительного. Я просто не могла себе представить, чтобы кто-то отправился туда на поиск каких-то артефактов зимой, в одиночку, да еще в полной темноте. Скорее всего, неизвестный информатор просто пошутил.

Поднявшись с кресла, я прошла в главную спальню, выстуженную, неприветливую комнату. Мои вещи казались здесь чем-то инородным. Я быстро разделась и торопливо приняла душ; опыт первого дня показал, что силы здешнего водонагревателя далеко не безграничны. Сказать по правде, дом доктора Манта, — продуваемый сквозняками, обшитый сучковатыми сосновыми досками янтарного цвета, — мне не понравился. На полу, выкрашенном темно-коричневой краской, бросалась в глаза каждая пылинка. Похоже, мой заместитель жил в довольно мрачных условиях: ветер и холод пронизывали его полупустой дом, наполненный странными, тревожными звуками, от которых я порой вскакивала посреди ночи и хваталась за пистолет.

Завернувшись в халат и соорудив тюрбан из полотенца на голове, я заглянула в гостевую спальню и ванную — убедиться, что там все в порядке и готово к приезду моей племянницы, Люси. Потом придирчиво осмотрела довольно убогую, по сравнению с моей, кухню. Накануне я ездила в магазин и вроде бы купила все необходимое, а вот чесночницы, лапшерезки, кухонного комбайна и микроволновки в кухне не нашлось. Я уже всерьез начала сомневаться, что доктор Мант вообще питался дома. Может быть, он даже и не ночевал здесь? Хорошо еще, что я захватила с собой столовые приборы и посуду; а с хорошими ножами и кастрюлями можно приготовить все что угодно.

Немного почитав, я заснула, так и не выключив лампу.

А потом снова зазвонил телефон, и я, жмурясь от солнечного света, схватила трубку.

— Детектив Рош из чесапикской полиции, — произнес незнакомый мужской голос. — Насколько я понимаю, вы заменяете доктора Манта. Необходимо, чтобы вы как можно быстрее приехали на место происшествия. Похоже, у нас несчастный случай с ныряльщиком на территории военно-морской судоверфи. Мы хотим поднять тело.

— Это тот самый случай, в связи с которым мне уже звонил один из ваших коллег?

Ответ, последовавший после продолжительной паузы, прозвучал несколько настороженно.

— Насколько мне известно, я первый, кто извещает вас об этом.

— В четверть шестого утра сюда звонил человек, представившийся неким Янгом. — Я посмотрела в блокнот. — Инициалы — «С» и «Т».

Еще одна пауза.

— Понятия не имею, о ком вы говорите, — тем же тоном ответил Рош. — У нас вообще нет никого с такой фамилией.

Я сделала пометку в блокноте. В крови уже шумел адреналин. Часы показывали десять тридцать. Я не знала, что и думать. Если первый звонивший не был полицейским, то кто же он тогда, почему звонил и откуда знает доктора Манта?

— Где обнаружено тело?

— Около шести утра охранник заметил за одним из кораблей стоящую на якоре мотолодку «джонбот». Он также заметил шланг, уходящий в воду. Через час мы обнаружили, что лодка и шланг оставались в том же положении, и тогда нам позвонили. Мы отправили водолаза, который и обнаружил тело.

— Личность установлена?

— В лодке найден бумажник. Водительское удостоверение на имя белого мужчины по имени Теодор Эндрю Эддингс.

— Репортер? — Я не поверила своим ушам. — Тот самый Тед Эддингс?

— Тридцать два года, волосы русые, судя по фотографии, глаза голубые. Адрес — Ричмонд, Уэст-Грейс-стрит.

Тот Тед Эддингс, которого я знала, был известным, отмеченным многочисленными премиями репортером, и работал он на «Ассошиэйтед пресс». Мне он звонил едва ли не каждую неделю — по разным вопросам. На мгновение я даже потеряла дар речи.

— Кроме того, в лодке был также девятимиллиметровый пистолет, — добавил Рош.

Придя в себя, я твердо заявила:

— Информация о личности погибшего ни в коем случае не должна стать достоянием прессы или кого-либо еще до полного подтверждения.

— Я так всем и сказал. Можете не беспокоиться.

— Хорошо. И что же, ни у кого нет никаких предположений относительно того, почему этот человек спускался под воду в районе верфи?

— Возможно, искал какие-то старые штуковины, оставшиеся со времен Гражданской войны.[30]

— И на чем основано такое предположение?

— Здесь ведь многие ищут в речках снаряды и все такое. В общем, мы его вытащим. Нечего ему там больше делать.

— Я возражаю. Не хочу, чтобы его трогали, а от того, что он проведет в воде еще немного времени, уже ничего не изменится.

— И что вы намерены делать? — настороженно спросил детектив.

— Пока не знаю. Мне нужно добраться до места происшествия.

— Ну, думаю, вам приезжать вовсе не обязательно…

— Детектив Рош, — оборвала его я. — Нужно ли мне приезжать или нет, какие действия производить и когда — это решать не вам.

— Видите ли, у меня здесь пара человек, а после полудня ожидается снег. Ждать на пирсе, на ветру удовольствие небольшое.

— В соответствии с законами штата Вирджиния, тело — в пределах моей юрисдикции, а не вашей. Ни полиция, ни другие службы — пожарная, спасательная, похоронная — заниматься им не в праве. Никто не должен притрагиваться к телу без моего разрешения.

Я произнесла это достаточно жестко, чтобы он понял — я могу быть и такой.

— Но мне придется задержать людей, спасателей и работников верфи, а им это не понравится. Военные требуют очистить место, пока не появилась пресса.

— Военных это тоже не касается.

— Это вы им сами скажите. Корабли-то им принадлежат.

— Обязательно скажу. А пока сообщите своим подчиненным, что я уже выезжаю.

Я понимала, что могу вернуться не скоро, через несколько часов, поэтому приклеила к входной двери записку с зашифрованными инструкциями для Люси — как попасть в коттедж, если меня еще не будет.

Я спрятала ключ так, чтобы найти его могла только она, собрала медицинский чемоданчик и положила в багажник своего черного «мерседеса» гидрокостюм.

К 9.45 температура поднялась до 38 градусов. Мои попытки дозвониться в Ричмонд, до капитана Пита Марино, оказались безуспешными.

— Слава богу, — пробормотала я, хватая трубку, когда телефон в машине наконец-то подал голос. — Скарпетта.

— Привет.

— У тебя включен пейджер — я в шоке.

— Если в шоке, тогда какого черта звонила? — Марино явно был рад, что я его побеспокоила. — Что стряслось?

— Помнишь того репортера, которого ты недолюбливал? — Разговор могли прослушивать, поэтому я старалась обойтись без подробностей.

— Это какого?

— Того, что работает на «АП» и частенько ко мне заскакивает.

Он на секунду задумался.

— Так в чем дело? Ты с ним поцапалась?

— Ну-у… Может быть. Я еду сейчас к реке Элизабет. Звонили из чесапикской полиции.

— Минутку. Так у тебя с ним что-то другое.

— Боюсь, что да.

— Ни хрена себе.

— У нас только водительское удостоверение, так что полной ясности пока нет. Хочу посмотреть, что и как, прежде чем его уберут.

— Подожди-ка. А на кой черт тебе что-то делать? Другие разве не могут?

— Мне нужно посмотреть самой, — повторила я.

Марино всегда старался, порой излишне рьяно, оберегать меня от неприятностей, и услышанное ему явно не понравилось. Я почувствовала это даже по его молчанию.

— Просто я подумала, что ты, возможно, захочешь проверить его квартиру в Ричмонде.

— Да уж, проверю.

— Я не знаю, что мы там найдем.

— Будет лучше, если сначала найдут они.

В Чесапике я повернула налево на Хай-стрит и некоторое время ехала мимо каменных церквей, стоянок подержанных автомобилей и трейлеров. Дальше, за городской тюрьмой и управлением полиции, шли казармы, постепенно растворявшиеся в бескрайнем, угнетающем однообразием пейзаже, самой примечательной деталью которого была автосвалка, окруженная проржавевшей оградой с протянутой поверху колючей проволокой. В центре этой территории, заваленной железяками и заросшей сорняками, находилась электростанция, сжигавшая мусор и уголь, чтобы поставлять энергию судоверфи, уныло, словно по инерции, продолжавшей свой обреченный бизнес. Сегодня здесь было тихо, над трубами не вился дым, не громыхали по рельсам вагонетки, замерли краны. Как-никак канун Нового года.

Я повернула к административному зданию, сложенному из серо-коричневых шлакоблоков. За ним показались длинные, вымощенные брусчаткой пирсы. Из будки у опущенного шлагбаума решительно выступил парень в штатском. Я опустила стекло. Ветер гнал по небу серые тучки.

— Режимная зона, — бесстрастно объявил он.

— Доктор Кей Скарпетта, главный судмедэксперт. — Я предъявила латунную бляху, удостоверявшую мое право заниматься всеми случаями внезапной, необъяснимой или насильственной смерти на территории штата Вирджиния.

Он наклонился и внимательно, несколько раз взглянув на меня, изучил документ, после чего посмотрел на машину.

— Значит, вы — главный судмедэксперт? Тогда почему не на катафалке?

Такого рода вопрос мне задавали и раньше, поэтому я терпеливо ответила:

— На катафалках ездят работники похоронных бюро. Я там не работаю. Я — судмедэксперт.

— Мне нужно какое-то другое удостоверение.

Я показала ему водительские права, уже не сомневаясь, что это лишь первое препятствие и за ним последуют другие. Охранник отступил от машины.

— Одиннадцатый — второму, — произнес он в рацию и отвернулся, как будто собирался сообщить своему товарищу какую-то секретную информацию.

— Второй, — последовал ответ.

— У меня здесь какая-то доктор Скайлатта. — Не исковеркать мое имя он, конечно, не мог. Но это обычное дело.

— Десять-четыре.[31] Мы ее ждем.

— Мэм. — Охранник повернулся ко мне. — Проезжайте. Парковка будет справа. — Он протянул руку. — Оставьте там машину и идите к пирсу номер два. Спросите капитана Грина. Вам нужно к нему.

— А где мне найти детектива Роша? — спросила я.

— Вам нужно к капитану Грину, — повторил охранник.

Я опустила стекло, а он поднял шлагбаум, на котором была прикреплена табличка с предупредительными знаками. Они оповещали о том, что впереди промышленная зона, где можно испачкаться, где требуется защитное снаряжение, а безопасность парковки не гарантируется. Вдалеке, на сером, холодном горизонте, громоздились серые махины грузовых судов, заправщиков, минных тральщиков, фрегатов и СПК.[32] У второго пирса теснились полицейские автомобили и машины «скорой помощи». Там же собралась небольшая группка людей.

Оставив машину на указанном месте, я направилась к ним. Без медицинского чемоданчика и гидрокостюма, с пустыми руками, я выглядела самой обыкновенной женщиной — среднего возраста, в высоких ботинках, шерстяных слаксах и светло-зеленой, полевого армейского цвета куртке. Едва я ступила на пирс, как навстречу мне твердо, словно на перехват нарушителя, выступил представительный, седоволосый мужчина с серьезным, неулыбчивым лицом и в форме.

— Чем могу помочь? — строгим тоном часового спросил он. Ветер трепал его волосы и хлестал по раскрасневшимся щекам.

Пришлось еще раз объяснять, кто я такая.

— О, хорошо. — Ничего хорошего тон его, однако, не предвещал. — Я — капитан Грин, следственная служба флота. Нам нужно поскорее со всем этим разобраться. Послушайте… — Он отвернулся, обращаясь к кому-то. — Уберите их оттуда…

— Извините, вы из ССФ? — вмешалась я, чтобы с самого начала прояснить ситуацию. — Я полагала, что верфь не является собственностью ВМС. Если ею все же владеет флот, то меня здесь быть не должно. Тогда этим делом положено заниматься вам, а вскрытие надлежит проводить флотским патологоанатомам.

— Мэм. — Он произнес это так, словно я испытывала его терпение. — Эта судоверфь — гражданский объект и, следовательно, не является собственностью флота. Тем не менее наш интерес понятен, поскольку кто-то, очевидно не имея на то соответствующего разрешения, находился возле кораблей.

— У вас есть какое-то объяснение, почему кому-то понадобилось это делать? — Я огляделась.

— Есть любители, которые считают, что здесь можно найти пушечные снаряды, корабельные колокола и что-то в этом роде.

Мы стояли между транспортом «Эль-Пасо» и подлодкой «Эксплойтер», серыми, неподвижными, безжизненными. Цвет воды напоминал капучино, и я подумала, что видимость, должно быть, даже хуже, чем мне казалось. Возле подлодки уже покачивалась водолазная платформа. Но ни жертвы, ни спасателей, ни полицейских на ней не было. Я спросила Грина, почему никто не готовится к подъему тела. В лицо ударил очередной порыв ветра, и Грин вместо ответа снова повернулся ко мне спиной.

— Послушай, я не могу весь день ждать здесь Стю, — сказал он мужчине в комбинезоне и замасленной лыжной куртке.

— Можно вызвать Бо, — последовал ответ. — Возьмем за задницу да притащим сюда.

— Ну уж нет, — возразил капитан, чувствовавший себя вполне комфортно в компании работников верфи. — Не вижу смысла.

— Черт, — выругался еще один, мужчина с длинной спутанной бородой. — Мы же все знаем, что он уже в стельку.

— Кто бы говорил, — ухмыльнулся Грин, и остальные рассмеялись.

Цвет лица бородатого и впрямь напоминал сырой гамбургер. Он хитровато взглянул на меня, достал сигарету и закурил, прикрывшись от ветра ладонью.

— Со вчерашнего не пил. Даже воды во рту не было, — поклялся он под смех товарищей и обхватил себя руками, пытаясь удержать тепло. — Ну и холодрыга, как у ведьмы под юбкой. Не додумался утеплиться как следует.

— Холодрыга там, внизу, — щелкая коронками, подал голос еще один рабочий. Я не сразу поняла, что он говорит о погибшем ныряльщике. — То-то парень, должно быть, околел.

— Ему уже все равно.

Сдерживая нарастающее раздражение, я снова обратилась к Грину:

— Я знаю, что вам не терпится побыстрее начать. Мне тоже. Но я не вижу здесь ни спасателей, ни полицейских. И лодки на том участке реки, где обнаружено тело, тоже не заметно.

В мою сторону обратилась дюжина глаз, и я скользнула взглядом по несвежим физиономиям мужчин, которые вполне могли сойти за шайку пиратов, вырядившихся в одежды, соответствующие эпохе. Меня в их тайный клуб явно приглашать не собирались, и я вспомнила те далекие уже времена, когда, сталкиваясь с грубостью и чувствуя себя отверженной, вполне могла расплакаться.

— Полицейские в здании, названивают. Вон в том, возле которого большой якорь, — снизошел до ответа капитан Грин. — Водолазы, наверно, тоже там, отогреваются. А спасатели на другом берегу. Ждут, пока вы туда приедете. Кстати, к вашему сведению, на той же парковке полиция обнаружила грузовичок и трейлер, принадлежащие, как они считают, погибшему. Идемте. — Он зашагал по пирсу. — Раз уж вам так хочется, покажу вам то самое место. Я так понимаю, вы планируете спуститься вместе с другими водолазами?

— Верно. — Я прибавила шагу.

— Уж и не представляю, что вы там ожидаете увидеть.

— Я давно ничего не ожидаю, капитан Грин.

Проходя мимо старых, как будто уставших кораблей, я обратила внимание на тонкие металлические провода, спускающиеся от бортов в воду.

— А это что такое?

— Катодная защита. Суда под напряжением для снижения коррозии.

— Надеюсь, эту защиту кто-то отключил?

— Электрик вот-вот придет, он и отключит электричество на всем пирсе.

— Получается, что ныряльщик мог наткнуться на провода. Заметить их под водой довольно трудно.

— Это не страшно. Напряжение здесь небольшое, — с видом знатока объяснил капитан Грин. — Это примерно так же, как дотронуться до девятивольтовой батарейки. Но его убила не катодная защита. Можете вычеркнуть этот вариант из своего списка.

Мы остановились у края пирса, напротив полузатопленной субмарины. Футах в двадцати от нее покачивалась на волнах темно-зеленая лодка «джонбот». От компрессора, установленного в камере на пассажирской стороне, тянулся длинный черный шланг. На дне лодки валялись инструменты, акваланг и еще какие-то вещи, в которых, как я заподозрила, уже успели порыться, причем весьма бесцеремонно. Грудь сдавило. Меня душила злость.

— Наверно, он просто утонул, — рассуждал капитан Грин. — Почти все ныряльщики умирают именно так. Даже на таком вот мелководье. Скорее всего, именно это и произошло.

— Оборудование у него необычное, — заметила я, пропуская мимо ушей его откровения.

Капитан Грин уставился на едва заметно покачивавшуюся лодку.

— Хука.[33] Да, здесь такое встретишь нечасто.

— Когда лодку нашли, компрессор еще работал?

— Нет, топливо кончилось.

— Что можете сказать? Оборудование самодельное?

— Нет, это коммерческое производство. Мощность компрессора пять лошадиных сил. Работает на бензине. Подает атмосферный воздух через шланг низкого давления, соединенный с двухтактным регулятором. Позволяет оставаться под водой четыре-пять часов. Пока есть топливо. — Грин по-прежнему смотрел на лодку.

— Четыре или пять часов? Так долго? Но зачем? Я понимаю, если кто-то собирает лобстеров или морские ушки…

Капитан молчал.

— Что там, внизу? — спросила я. — Только не надо про артефакты времен Гражданской войны, потому что мы оба знаем, что здесь их не найти.

— Сказать по правде, ни черта там, внизу, нет.

— Ну он, похоже, думал, что есть.

— И, к несчастью для себя, ошибался. Посмотрите на те тучи. Лучше погода не станет. — Капитан Грин поднял воротник, прикрывая уши. — Вы ведь квалифицированный ныряльщик.

— Уже много лет.

— Мне надо проверить ваше удостоверение.

Я посмотрела на лодку, на застывшую неподалеку субмарину. Сотрудничать эти люди не желали, это явно. Но как долго они будут держать против меня оборону?

— Если собираетесь спускаться, вам нужно иметь при себе удостоверение. Уж это вы должны знать.

— Я думала, что военные на верфи не имеют права командовать.

— Я прекрасно знаю здешние правила. А кто тут распоряжается, мне все равно.

Наконец Грин посмотрел на меня.

— Понятно. — Я ответила таким же взглядом. — Наверно, если я захочу подъехать к пирсу поближе, чтобы не тащить на себе полмили снаряжение, мне понадобится дополнительное разрешение.

— Для парковки на пирсе действительно требуется разрешение.

— Ну, так вот его у меня нет. И удостоверения ныряльщика нет, и журнала дайвера нет. У меня нет даже лицензии, предоставляющей право заниматься медицинской практикой в Вирджинии, Мэриленде и Флориде.

Я говорила спокойно и негромко. Грин пару раз моргнул, и я кожей почувствовала исходящую от него ненависть.

— Я в последний раз прошу позволить мне сделать свою работу. Налицо случай противоестественной смерти, и это уже моя юрисдикция. Если вы не готовы сотрудничать, я с удовольствием извещу об этом полицию штата, федерального маршала и ФБР. Выбирайте. Минут через двадцать кто-то из них уже будет здесь. Телефон со мной. — Я похлопала по карману.

— Все-таки хотите спуститься под воду? — Он пожал плечами. — Что ж, валяйте. Но прежде вам придется подписать отказ от каких-либо претензий к судоверфи, если вдруг что-то пойдет не так. И я сильно сомневаюсь, что на этот случай заготовлены соответствующие бланки.

— Понятно. Теперь мне нужно подписать что-то, чего у вас нет.

— Точно.

— Тогда я просто подпишу отказ от претензий на ваше имя.

— Такого рода документы готовит юрист, а сегодня воскресенье.

— Я — юрист и работаю по воскресеньям.

Он стиснул зубы, так что на скулах проступили желваки, и я поняла — никакие бумажки ему больше не нужны.

Грин повернулся и зашагал назад, а у меня от страха заныло под ложечкой. Я не хотела совершать погружение, и мне не нравились люди, с которыми я здесь встретилась. Разумеется, мне и раньше случалось впутываться в колючую проволоку бюрократии, но только в тех случаях, когда дело касалось правительства или крупного бизнеса.

— Скажите-ка мне, главный судмедэксперт всегда лично забирает трупы? — с презрительной ноткой осведомился Грин.

— Нет, такое случается редко.

— Тогда объясните, почему вы настаиваете на этом сегодня?

— Специфика места происшествия такова, что оно тут же изменится, как только тело будет изъято. Думаю, обстоятельства трагедии достаточно необычны, поэтому хотелось бы изучить их непосредственно на месте. Поскольку в данный момент обязанности судмедэксперта округа Тайдуотер временно исполняю я, то и выезжать по сигналу пришлось именно мне.

— Жаль, что с матерью доктора Манта случилось такое, — после небольшой паузы промолвил Грин и, словно желая позлить меня, добавил: — Когда он вернется на работу?

Я попыталась вспомнить утренний звонок и человека, назвавшегося Янгом, который старательно изображал акцент южанина.

В голосе Грина южных интонаций не чувствовалось, но, с другой стороны, я и сама не была южанкой, а растягивать гласные мог любой.

— Не могу сказать точно, — осторожно ответила я. — Интересно, откуда вы его знаете?

— Дела иногда пересекаются, накладываются одно на другое, и это происходит независимо от нашего желания.

Я так и не поняла, что он имел в виду.

— Доктор Мант понимает, как важно иногда не вмешиваться, — продолжал Грин. — С такими людьми приятно работать.

— Не вмешиваться? Хотите сказать, не мешать вам?

— Можно вмешиваться по-разному. Соответственно, и проблемы могут быть разные. Взять, к примеру, этого дайвера. Сунул нос туда, куда его не просили, и посмотрите, что случилось.

Я невольно остановилась и посмотрела на него, не веря своим ушам.

— Вы, что же, мне угрожаете?

— Идите за своим снаряжением. Припарковаться можете поближе, вон там, у забора. — Он пошел прочь.

2

Капитан исчез в здании с якорем на фасаде, а я, усевшись на пирсе, принялась натягивать толстый гидрокостюм поверх тонкого, защитного. Времени на переодевание ушло порядком — он никак не желал натягиваться на мое тело.

Неподалеку несколько спасателей готовили моторку. Рабочие верфи слонялись вокруг, с любопытством наблюдая за мной. На платформе двое в ярко-синей форме из неопрена проверяли работу телефонов и, особенно тщательно, готовность оборудования.

Я слышала, как дайверы переговариваются друг с другом, но не могла разобрать ни слова. Поглядывая время от времени в мою сторону, они развернули шланги и подвесили к поясам грузила. Потом один из них, симпатичный чернокожий с фигурой и мускулатурой олимпийского чемпиона, вдруг поднялся по лестнице, которая вела на мой пирс, подошел и присел рядом со мной на холодную брусчатку.

— Не занято? — поинтересовался он.

— Желающих была целая очередь, но все куда-то подевались, — ответила я, продолжая борьбу с гидрокостюмом. — Черт. До чего я все это не люблю.

— Ерунда. Нужно всего лишь представить, что натягиваешь на себя автомобильную камеру.

— Да, спасибо за помощь.

— Вообще-то надо поговорить насчет связи. Знакомы с переговорными устройствами? — уточнил он.

— Вы из здешней команды? — спросила я, подняв голову. Лицо у него было серьезное.

— Нет. Обычный моряк. Не знаю, как вы, а я вовсе не так рассчитывал встречать Новый год. Не знаю, с чего кому-то стукнуло в голову понырять в этой речке — наверное, хотел почувствовать себя слепым головастиком в грязной луже. Или, может, у парня не хватало в крови железа, и он решил поправить положение за счет всей этой ржавчины.

— С помощью этой ржавчины можно только столбняк заработать, — сказала я и оглянулась. — А кто здесь еще из флотских?

— Те двое в лодке — спасатели. Кай Су — тот парень на платформе — тоже флотский. Ну и наш бесстрашный капитан из следственной службы. Кай — хороший парень. Мой приятель.

Он жестом показал Кай Су, что все о’кей, и тот ответил таким же жестом. Все это показалось мне довольно интересным и уж во всяком случае совершенно не похожим на то, с чем я сталкивалась прежде.

— Теперь слушайте внимательно. — Мой новый знакомый заговорил так, словно работал со мной не первый год. — Оборудование довольно мудреное, если вы не имели с ним дела раньше. Опасность вполне реальная.

— Я с ним знакома, — заявила я с несколько большей, чем следовало бы, уверенностью.

— Если только знакомы, то этого мало. С ним надо подружиться, потому что коммуникатор, как и напарник, может спасти вам жизнь. — Он выдержал паузу и добавил: — Или убить.

Пользоваться подводным переговорным устройством мне довелось лишь однажды, к тому же я немного нервничала из-за того, что регулятор здесь заменяла плотно прилегающая к лицу маска с загубником. Продувочный вентиль отсутствовал вообще. Мне казалось, что под маску может протечь вода, и тогда мне придется срывать ее, отчаянно хватаясь за запасной клапан принудительной подачи воздуха, называемый также октопусом. Но делиться своими страхами я не собиралась.

— Все будет в полном порядке.

— Отлично. Слышал, вы профи, — сказал он. — Кстати, меня зовут Джерод, а кто вы, я уже знаю. — Он уселся со скрещенными ногами и принялся швырять в воду камешки, с любопытством наблюдая за расходящейся кругами рябью. — Я о вас много интересного слышал. Вот жена узнает, что я с вами познакомился, то-то заревнует.

Я не очень представляла, что мог слышать обо мне военный ныряльщик, кроме того немногого — и не всегда приятного, — что сообщали в новостях. Но его слова пролились бальзамом на мое подпорченное настроение. Я даже почти сказала ему об этом, но тут он взглянул сначала на часы, затем на платформу и обменялся взглядом с Кай Су.

— Доктор Скарпетта, думаю, у нас все готово. Как вы?

— Как и полагается быть, — ответила я и тоже поднялась. — Что предлагаете?

— Лучший и, пожалуй, единственный способ — следовать вниз по шлангу.

Мы подошли к самому краю пирса, и он указал мне на спасательную лодку.

— Я уже нырял. Если не держаться за шланг, вы его никогда не найдете. Не приходилось идти вброд по канализационной трубе без фонаря?

— Нет, такого со мной еще не случалось.

— Так вот там ни черта не видно. И здесь то же самое.

— По-вашему, тело никто не трогал? — поинтересовалась я.

— Там никого, кроме меня, и не было.

Чувствуя на себе его внимательный взгляд, я надела жилет-компенсатор и сунула в карман фонарик.

— Берете с собой? При таких условиях только мешать будет.

Но я все же собиралась взять фонарик, хотя бы просто для успокоения. Мы с Джеродом стали спускаться по лестнице на платформу, где нам предстояли последние приготовления. Я делала вид, что не обращаю внимания на откровенное любопытство, с которым слоняющиеся по пирсу рабочие верфи наблюдали, как я намазываю кремом волосы и натягиваю неопреновый капюшон.

Я закрепила нож на внутренней поверхности правой икры, затем, взявшись за противоположные концы пятнадцатифунтового пояса, быстро зафиксировала его на талии. Проверила, легко ли он отстегивается, и натянула перчатки.

— Готова, — обратилась я к Кай Су.

Он подошел ко мне с переговорным устройством и регулятором.

— Я присоединю воздушный шланг к маске. Пользоваться переговорным устройством вам уже приходилось?

— Да, — подтвердила я.

Он присел рядом со мной на корточки и сказал так тихо, словно мы о чем-то сговаривались:

— Вы, Джерод и я постоянно будем на телефонной связи.

Коммуникатор напоминал ярко-красный респиратор с пятью ремешками, застегивавшимися на затылке. Джерод подошел ко мне и помог справиться с баллоном. Его напарник продолжал меня инструктировать:

— Дышите как обычно, а если захотите что-то сказать, нажмите переговорную кнопку на микрофоне. Вот так. — Он показал, как это делается. — Надеваем аккуратно поверх капюшона, закрепляем. Заправьте волосы, а я посмотрю, чтобы сзади тоже все было в порядке.

Самые неприятные ощущения мне доставляло переговорное устройство, потому что оно затрудняло дыхание. Я изо всех сил втягивала воздух, вглядываясь сквозь пластик маски в двух ныряльщиков, которым только что вверила свою жизнь.

— В лодке останутся двое спасателей, которые будут следить за нами по опущенному в воду датчику. Все, что мы будем говорить под водой, будет слышно тем, кто наверху. Вы меня понимаете? — спросил Кай Су, глядя мне в глаза. Я поняла, что услышала предостережение.

Я кивнула, и дыхание громко и тяжело отозвалось в ушах.

— Хотите надеть ласты сейчас?

Я покачала головой и указала на воду.

— Тогда идите вперед, я их вам сброшу.

Потяжелев едва ли не на восемьдесят фунтов, я осторожно двинулась к краю платформы, на ходу еще раз проверяя, насколько хорошо маска подсунута под капюшон. Нити катодной защиты, похожие на усы сома, спускались с громадных дремлющих кораблей. Вода от ветра была покрыта рябью. Усилием воли я заставила себя сделать самый широкий и отчаянный шаг из всех, что когда-либо делала.

Холод пронзил меня насквозь; пришлось немного подождать, пока вода, просочившаяся в костюм, пока я натягивала ласты, хоть немного согреется. Хуже было то, что я не могла рассмотреть ни компьютерную консоль, ни компас, ни даже собственную руку. Фонарик был абсолютно бесполезен. Взвешенные в воде частицы задерживали свет, впитывая его, как промокашка. Приходилось всплывать, чтобы сориентироваться и убедиться, что я плыву к той точке, где с лодки под воду уходил шланг.

— Все десять-четыре? — донесся голос Ки Су из динамика, прижатого к моему черепу.

— Десять-четыре, — ответила я, пытаясь расслабиться и осторожно продвигаясь вперед едва ли не у самой поверхности воды.

— Вы на шланге? — спросил Джерод.

— Взялась, — ответила я, чувствуя под руками странно натянувшийся шланг и стараясь как можно меньше на него налегать.

— Спускайтесь по нему. Футов на тридцать. Он может дрейфовать над самым дном.

Я начала погружение, то и дело останавливаясь, чтобы унять панику и выровнять давление. Видимость оставалась нулевой. Сердце колотилось, и я как могла старалась заставить себя успокоиться и дышать поглубже. Пауза. Закрыть глаза. Медленный вдох. Выдох. Шланг уходил в глубину, ведя меня за собой. Паника накатила снова, когда в мутной воде, прямо перед моим лицом, вдруг возник толстый ржавый кабель.

Я хотела поднырнуть под него, но так и не смогла рассмотреть ни откуда он идет, ни куда уходит. Мешала и избыточная плавучесть — груза явно оказалось недостаточно. Кабель, оказавшийся теперь за спиной, крепко зацепился за клапан. Регулятор дрогнул, меня как будто схватили сзади и потянули. Баллон с кислородом пополз по спине, увлекая меня за собой. Рванув липучки на жилете, я быстро выскользнула из него, стараясь блокировать посторонние мысли и действовать строго по инструкции.

— Все десять-четыре? — донесся голос Кай Су.

— Техническая проблема.

Зажав баллон между ног, я, словно на ракете, повисла в холодном мутном пространстве. Поправила ремни, переборола страх.

— Требуется помощь?

— Нет. Напоролась на кабель.

— Осторожнее. Там есть на что напороться.

Пока я снова продевала руки в жилет, в голову пришла бодрящая мысль о том, что у меня есть много вариантов остаться здесь, внизу, навсегда. Перевернувшись на бок, я крепко прижала липучки.

— Все десять-четыре? — снова подал голос Кай Су.

— Четыре-десять. Вы пропадаете.

— Слишком много помех. Все из-за этих корыт. Спускаемся сразу за вами. Подойти поближе?

— Пока не надо.

Приближаться они не стали, зная, что мне нужно осмотреть тело, не отвлекаясь и без лишних помех. Я медленно опускалась ниже, ближе ко дну, думая о том, что шланг мог зацепиться за что-то, чем и объясняется его натяжение. Куда дальше? Сдвинувшись на несколько футов влево, я ощутила легкое прикосновение, развернулась и оказалась лицом к лицу с мертвецом. Паника толкнула меня назад, и тело дернулось и закачалось. Вяло повернувшись на привязи, оно стало перемещаться, вытянув перед собой, как сомнамбула, обтянутые резиновыми перчатками руки. Вызванный резким движением водоворот увлек труп в моем направлении.

Я подождала, пока тело приблизится ко мне. Покачиваясь, оно наконец остановилось, но теперь мне не было страшно. Мертвец как будто пытался привлечь к себе внимание или, может, приглашал потанцевать с ним в этой дьявольской темноте поглотившей его реки. Я держалась в нейтральном положении, лишь слегка шевеля ластами. Мне совсем не хотелось поднять со дна ил или напороться на какой-нибудь ржавый обломок.

— Я нашла его. Или, лучше сказать, он нашел меня, — сообщила я, нажав кнопку телефона. — Видите?

— С трудом. Мы над вами, футах в десяти. Ждем.

— Подождите еще несколько минут. Потом будем поднимать.

Я сделала последнюю, безнадежную попытку воспользоваться фонариком — на всякий случай — и, только еще раз убедившись в его полной бесполезности, вынуждена была признаться себе в том, что осмотр придется проводить на ощупь. Запихивая фонарик в карман, я поднесла консоль практически к самой маске и по едва различимым цифрам определила, что нахожусь на глубине около тридцати футов и что у меня остается еще чуть больше половины баллона воздуха. Я зависла на уровне лица трупа, всматриваясь в кромешной тьме в его смутные очертания, но разглядела только выбившиеся из-под капюшона пряди волос.

Обхватив его за плечи, я стала осторожно ощупывать грудь, надеясь определить состояние шланга. Он проходил под поясом, и я на ощупь начала продвигаться по нему туда, где его, по-видимому, что-то удерживало.

Футах в десяти от меня вдруг появился из тьмы и расцвел огромный ржавый цветок корабельного винта. Я уперлась рукой в покрытый мелкими ракушками корпус, чтобы не подплывать ближе. Не хватало только оказаться под днищем этой посудины размером с игровое поле и потом вслепую нащупывать путь, зная, что воздух вот-вот закончится.

Я продолжала продвигаться вдоль шланга, стараясь определить, нет ли где-нибудь сжатий и перегибов, которые могли бы перекрыть доступ воздуха. Ничего подобного не обнаружилось. Более того, когда я попыталась освободить шланг, то никакого труда мне это не составило. Теперь стало ясно, что ныряльщик мог легко с ним справиться сам, поэтому осталось предположить, что шланг зацепился уже после смерти дайвера.

— Воздушный шланг зацепился, — сообщила я. — За один из кораблей. Точнее определить не могу.

— Требуется помощь? — спросил Джерод.

— Нет. Я его держу. Можете вытаскивать.

Шланг зашевелился.

— Пошел. Буду его направлять. Продолжайте тянуть. Очень медленно.

Я сомкнула руки под телом и осторожно задвигала ногами.

— Легче, — предупредила я в микрофон, поскольку скорость подъема не должна была превышать один фут в секунду. — Легче.

Несколько раз я смотрела вверх, но так ничего и не увидела, пока мы не вынырнули на поверхность. Внезапно появившееся над головой небо закрывали шиферно-серые облака. Неподалеку покачивалась спасательная лодка. Подкачав оба жилета, свой и трупа, я повернула тело на живот и принялась расстегивать пояс, оказавшийся неожиданно настолько тяжелым, что я едва его удержала. Мне все же удалось, приподняв, передать утопленника спасателям, одетым в гидрокостюмы и чувствовавшим себя в старой лодке вполне уверенно.

Джероду, Кай Су и мне снимать маски было еще рано, поскольку нам еще предстояло доплыть обратно до платформы. Продолжая переговариваться, мы подвели под тело корзину из мелкой сетки, установили ее на уровне борта и помогли поднять утопленника на борт.

— Надо снять с него маску, — сказала я, обращаясь к спасателям.

Они посмотрели на меня как-то растерянно. Если у них и была связь, то явно не в лодке. Нас они не слышали.

— Вам помочь снять маску? — прокричал один из них, делая движение в мою сторону.

Я отмахнулась, покачала головой и, схватившись за борт лодки, приподнялась и дотянулась до корзины.

Сняв с мертвеца маску, я выплеснула из нее воду и положила рядом с затянутой капюшоном головой и мокрыми длинными прядями выбившихся волос. И только теперь я наконец узнала его, несмотря на глубоко вдавленные овальные отпечатки вокруг глаз. Узнала прямой нос и темные усы, обрамляющие чувственные губы. Узнала репортера, проявлявшего в отношениях со мной неизменную порядочность.

— Все? — пожав плечами, спросил один из спасателей.

Я утвердительно кивнула. Они просто не имели представления о том, насколько важно то, что я сейчас сделала. По косметическим соображениям маску требовалось снять как можно быстрее, иначе вмятины на потерявшей эластичность коже остались бы навсегда. Для следователей и спасателей это не имело значения, но для близких, тех, кто любил Теда Эддингса и захотел бы в последний раз увидеть его лицо, было важно.

— Слышите меня? — спросила я у Кай Су и Джерода.

— Да, прекрасно. Что вы хотите делать со шлангом? — поинтересовался Джерод.

— Срезать в восьми футах от тела и зажать срез. И запечатать вместе с регулятором в пластиковом пакете.

— У меня в жилете есть спасательный пакет, — с готовностью отозвался Кай Су.

— Хорошо, подойдет.

Сделав все необходимое, мы немного передохнули, поглядывая на лодку и хука. Осмотревшись, я поняла, что шланг Эддингса зацепился за винт «Эксплойтера». Подводная лодка, построенная, по-видимому, сразу после Второй мировой, возможно, в период Корейской войны,[34] терпеливо стояла на приколе, ожидая, пока ее разрежут на мелкие части и продадут на металлолом. Интересно, случайно Эддингс нырял именно возле этой лодки или у него была какая-то определенная цель? А может, его, уже мертвого, просто прибило туда течением?

Спасательная лодка прошла уже полпути к противоположному берегу реки, где ее ожидала машина «скорой», чтобы отвезти тело в морг. Джерод показал пальцами «о’кей», и я ответила ему тем же, хотя и чувствовала, что здесь далеко не все в порядке. Воздух с шумом рванулся из жилетов, и мы снова погрузились в холодную воду, своим цветом напоминающую почерневшие старинные монеты.

По одной лестнице на платформу, по другой — на пирс. Ноги дрожали. А вот Джерод и Кай Су двигались с полным снаряжением так, словно оно ничего и не весило. Но я все же без посторонней помощи сняла жилет и баллон. Полицейский джип урчал рядом с моим «мерседесом», и кто-то уже буксировал шлюпку Эддингса по реке к пристани. Официальное опознание было еще впереди, но у меня сомнений не осталось.

— Так что вы обо всем этом думаете? — раздался у меня над головой голос.

Взглянув вверх, я увидела капитана Грина, стоявшего рядом с высоким, стройным мужчиной. Теперь капитан был настроен благосклонно и даже протянул руку, предлагая мне свою помощь.

— Давайте сюда ваш баллон.

— Пока не осмотрю, ничего сказать не могу, — ответила я, передавая баллон, а потом и остальное снаряжение. — Спасибо. Шлюпку со шлангом и прочими деталями нужно отправить в морг.

— Вот как? И что вы собираетесь со всем этим делать? — спросил он.

— Аппарат тоже придется вскрыть.

— Промойте хорошенько аппарат, — обратился ко мне второй, судя по тону знавший тему лучше самого Жака Кусто. Его голос показался мне знакомым. — Там полно масла и ржавчины.

— Конечно, — согласилась я, поднимаясь на пирс.

— Детектив Рош, — представился он. Выглядел детектив странно — в джинсах и старой спортивной куртке с литерами. — Вы вроде бы сказали, что шланг за что-то зацепился там, внизу?

— Верно, удивительно только, что вы это слышали.

К этому времени я уже поднялась на пирс и безособенного энтузиазма думала о том, как потащу в машину свое грязное и мокрое снаряжение.

— Естественно, мы отслеживали, как идет подъем тела, — ответил за него Грин, — и слышали все ваши переговоры.

Я вспомнила предупреждение Кай Су и посмотрела на нижнюю платформу, где моряки возились со своей экипировкой.

— Шланг действительно зацепился. Но сказать точно, когда это произошло, я не могу. Возможно, до его смерти, возможно, и после.

Роша все это, похоже, ничуть не интересовало. Ни капли не смущаясь, он рассматривал меня с той откровенностью, от которой становилось не по себе. Он был молод и довольно приятен на вид: тонкие черты лица, полные губы, коротко постриженные темные вьющиеся волосы. Но его глаза мне не понравились. Слишком настойчивым и самодовольным был взгляд. Я стянула капюшон, пригладила скользкие волосы, расстегнула молнию гидрокостюма и стянула верхнюю часть вниз, на бедра, а он все смотрел на меня. Затекшая под нижний, тонкий костюм вода быстро охлаждалась на воздухе. Я знала, что вот-вот окоченею. Ногти уже посинели.

— Один из спасателей сказал, что у него красное лицо, — продолжал капитан, пока я завязывала рукава костюма вокруг талии. — Интересно, что бы это значило?

— Холодовая травма.

Грин выжидающе посмотрел на меня.

— Тела, пребывавшие в условиях низкой температуры, краснеют.

— Ясно. Значит, он не…

— Нет, — оборвала я, поскольку мне совершенно не хотелось сейчас кого-то выслушивать. — Это вовсе не обязательно должно что-либо означать. Слушайте, здесь есть дамская комната, где можно переодеться? — Быстро оглядевшись, я не заметила ничего похожего.

— Вон там. — Грин указал на маленький вагончик рядом со зданием администрации. — Хотите, детектив Рош проводит вас и все покажет?

— В этом нет необходимости.

— Будем надеяться, там не заперто, — добавил вдогонку Грин.

Вот повезло, подумала я, но тут же с ужасом поняла, что кроме туалета и умывальника, грязных до отвращения, особенно рассчитывать не на что. Дверь расположенного напротив мужского туалета украшал увесистый навесной замок с цепью, недвусмысленно указывая на то, сколь трепетно противоположный пол заботится о своей приватности.

Отопление не работало. Раздевшись, я обнаружила, что нет горячей воды. Пришлось кое-как обтереться и срочно натянуть теплый спортивный костюм, потом — лыжные ботинки и шапку. Часы показывали 13.30, и Люси, должно быть, уже ждала меня в доме Манта, а я даже томатный соус еще не приготовила. Сейчас я хотела только одного: принять горячий душ или ванну.

Грин, отделаться от которого так и не удалось, проводил меня до машины и помог забросить снаряжение в багажник. К этому времени лодку уже погрузили в трейлер, и он, должно быть, уже следовал в мой офис в Норфолке. Я с удовольствием попрощалась бы с Джеродом и Кай Су, но их, к сожалению, видно не было.

— Когда планируете приступить к вскрытию? — поинтересовался Грин.

Я посмотрела на него. До чего же это характерно для слабохарактерных людей, особенно тех, кто обладает властью или определенным положением: сначала попытаться нагнать страху, а если не удастся, навязаться в лучшие друзья.

— Сразу же и начну, — заводя машину и одновременно врубая на полную мощность обогреватель, ответила я.

— А разве ваш офис сегодня работает? — озадаченно спросил он.

— Я только что его открыла.

Но дверцу машины я закрыть не успела, и Грин, опершись на нее, смотрел на меня сверху. Он был так близко, что я без труда различала на скулах и крыльях носа лопнувшие капилляры и пигментные пятна.

— Ознакомите меня с вашим отчетом?

— Как только определю причину и род смерти[35] — конечно, буду готова обсудить с вами результаты, — нехотя ответила я.

— Род смерти? — хмуро переспросил он. — То есть вы хотите сказать, что несчастный случай под вопросом?

— В таких случаях могут быть и всегда будут вопросы, капитан Грин. Задавать и решать их — моя работа.

— Что ж, если обнаружите у него в спине нож или пулю, сразу звоните. Надеюсь стать первым, кто об этом узнает, — с намеком на иронию произнес он, передавая мне свою визитку.

Отъехав на небольшое расстояние, я сразу же занялась поиском номера ассистента Манта, с которым он работал в морге. Мне очень хотелось застать его дома. И на этот раз удача была со мной.

— Дэнни, это доктор Скарпетта, — представилась я.

— О да, мэм, — удивленно отозвался он.

Я слышала рождественскую музыку и голоса спорящих. Дэнни Уэбстеру было чуть больше двадцати, и он все еще жил вместе с родителями.

— Жаль, что приходится беспокоить в новогодний вечер, но у меня срочный случай. Необходимо вскрытие. Я уже еду в офис.

— Требуется моя помощь? — спросил он так, словно эта идея его вполне устраивала.

— Даже не могу передать, как была бы вам благодарна. Тело и лодку везут в морг.

— Без проблем, доктор Скарпетта, — бодро откликнулся Дэнни. — Уже выезжаю.

Еще один звонок домой, но Люси трубку не подняла. Я набрала код, чтобы прослушать сообщения на автоответчике. Их оказалось два, но оба были оставлены друзьями Манта с выражениями соболезнований. Со свинцового неба медленно падал снег, а дорога была забита теми, кто, презрев опасность быть занесенным снегопадом, торопился добраться до дома. Я пыталась представить, что могло задержать мою племянницу и почему она до сих пор не созвонилась со мной. Люси исполнилось двадцать три, и она только что закончила Академию ФБР, но я переживала за нее так, словно она все еще нуждалась в моей опеке.

Офис судмедэксперта округа Тайдуотер, то есть мой, располагался в маленькой, тесной пристройке на территории принадлежащей «Сентара»[36] общей больницы Норфолка. Мы делили помещение с департаментом здравоохранения, который, совсем некстати, включал в себя отдел по санации предприятий рыбного хозяйства. Мысль устроить автостоянку, на которой в любое время дня и года воняло разлагающимися телами и протухающей рыбой, вряд ли можно было назвать удачной. Старенькая «тойота» Дэнни уже стояла на парковке, а открыв бокс, я с удивлением обнаружила там лодку.

Опустив за собою дверь, я медленно обошла лодку. Длинный шланг был аккуратно свернут, а обрезанный участок вместе с прикрепленным к нему регулятором, о чем я и просила, лежал отдельно в запечатанном пластиковом пакете. Другой конец был все еще подсоединен к небольшому компрессору. Неподалеку стояла емкость с бензином. Здесь же находился и обычный набор водолазного и лодочного снаряжения: дополнительные грузила, баллон со сжатым под давлением в три тысячи атмосфер на квадратный дюйм воздухом, весло, спасательный пояс, фонарь, одеяло и ракетница.

Эддингс также оснастил свою лодку дополнительным двигателем на пять лошадиных сил, который явно понадобился ему специально для проникновения в запретную зону, где он и нашел свою смерть. Основной, тридцатипятисильный, двигатель был сдвинут назад, так что его винт находился над поверхностью воды, в том положении, в котором я и увидела его, когда осматривала лодку на месте.

Но больше всего меня заинтересовал крепкий пластмассовый кейс, открытым стоявший на полу. В гнездах из пенополистирола размещались различные насадки к камере и коробки с пленкой марки «Кодак 100 ASA». Но самой камеры и стробоскопа я не увидела. Похоже, они упокоились на илистом дне реки Элизабет. И, по всей видимости, навсегда.

Поднявшись по пандусу, я открыла дверь в офис. В облицованном белой плиткой коридоре меня ожидал Тед Эддингс. Его тело было помещено в застегнутый на молнию пластиковый мешок и лежало на каталке, оставленной возле рентгеновского кабинета.

Негнущиеся руки приподнимали черный винил, словно Тед старался выбраться наружу, а вода тем временем продолжала тихонько сочиться на пол. Я уже собралась искать Дэнни, но в это время он сам, прихрамывая, вышел из-за поворота коридора. В руках у него была стопка полотенец, а на правом колене — ярко-красный спортивный наколенник, который он носил с тех пор, как получил футбольную травму. Теперь Дэнни проходил курс восстановления после операции на передней крестообразной связке.

— Надо бы перевезти его в прозекторскую, — предложила я. — Ты же знаешь, как я не люблю, когда тела бросают без присмотра в коридоре.

— Боялся, что кто-нибудь здесь поскользнется, — пробормотал он, старательно промокая воду полотенцами.

— Разве что мы, — улыбнулась я. — Но мне вовсе не хотелось бы, чтобы это случилось с тобой. Как колено?

— Похоже, лучше уже не станет. Прошло почти три месяца, а я с трудом спускаюсь по лестнице.

— Терпи, разрабатывай колено. Постепенно все наладится, — обнадежила я, повторив то, что уже не раз говорила прежде. — Ты его просвечивал?

Дэнни уже приходилось иметь дело со случаями, когда смерть наступала во время погружения под воду. Он хорошо знал, что снимок наверняка не покажет пулевых ранений или сломанных костей, зато поможет выявить наличие воздуха в легких или смещение средостения, вызванного просачиванием воздуха из легких в связи с баротравмой.

— Да, мэм. Снимок проявляется. — Он сделал паузу и, слегка нахмурившись, добавил: — Из Чесапика собирался приехать детектив Рош. Хочет присутствовать при осмотре.

Хотя я, в принципе, одобряла присутствие детективов на вскрытии, если оно имело отношение к их расследованию, видеть Роша мне хотелось меньше всего.

— Ты его знаешь? — поинтересовалась я.

— Бывал тут раньше. Скоро сами с ним познакомитесь.

Он выпрямился, собирая в хвост упавшие на глаза темные пряди. Гибкий и грациозный, похожий на молодого индейца чероки, с открытой ухмылкой — я часто ломала голову над тем, почему он согласился работать в таком месте. Мы перевезли тело в анатомичку, и, пока Дэнни занимался взвешиванием и измерением, я прошла в раздевалку и приняла душ. Марино позвонил на пейджер, когда я уже надевала операционный халат.

— В чем дело?

— Это тот, о ком мы думали, ведь так? — поинтересовался он.

— Предполагаю, что да.

— Ты сейчас его осматриваешь?

— Готовлюсь приступить.

— Дай мне еще пятнадцать минут. Я уже подъезжаю.

— Ты едешь сюда? — несколько озадаченно спросила я.

— Звоню из машины. Поговорим позже. Скоро буду.

Этот звонок меня смутил. Очевидно, Марино удалось что-то обнаружить в Ричмонде. В противном случае его поездка в Норфолк не имела смысла. Смерть Теда Эддингса не входила в юрисдикцию Марино, если только ФБР не взяло дело под свой контроль. Но для этого не было никаких оснований.

Мы оба, Марино и я, значились консультантами по программе анализа уголовных расследований, осуществляемой отделом профайлинга[37] ФБР, который специализировался на оказании помощи полиции в тех случаях, когда она затруднялась с установлением причины смерти или само преступление отличалось особой бесчеловечностью. Нас регулярно привлекали к рассмотрению дел в других регионах, но чтобы полиция Чесапика так быстро связалась с ФБР по поводу этого происшествия… В это верилось с трудом.

Детектив Рош прибыл первым, опередив Марино. В руках у него был бумажный пакет. Он потребовал, чтобы я обеспечила его халатом, перчатками, маской, шапочкой и бахилами. Пока он переодевался, мы с Дэнни сфотографировали тело и осмотрели его в том виде, в каком он прибыл к нам, то есть в костюме дайвера, из которого продолжала медленно капать на пол вода.

— С момента смерти прошло немного времени, — сказала я. — У меня такое ощущение, что смерть наступила вскоре после погружения.

— Нам известно, когда это произошло? — поинтересовался Дэнни, меняя лезвия скальпеля.

— Можно предположить, что сразу с наступлением темноты.

— Он не выглядит старым.

— Тридцать два.

Дэнни вгляделся в лицо Эддингса и опечалился.

— Помните те случаи, когда у нас оказываются дети? Или как тогда, с баскетболистом, который насмерть разбился во время тренировки в спортзале на прошлой неделе, — продолжал он, взглянув на меня. — Вас такое когда-нибудь выбивало из колеи?

— Я просто не могу себе этого позволить, — ответила я, продолжая делать записи. — Я обязана хорошо выполнять свою работу.

— Ну а когда закончите? — не отставал он.

— Это не закончится, Дэнни. Разбитое сердце уже не склеишь. Те, что прошли мимо нас здесь, останутся с нами навсегда.

— Потому, что мы никогда не сможем их забыть, — сказал он, вкладывая пакет в ведро для внутренностей и ставя его на пол рядом со мной. — По крайней мере, я не смогу.

— Если мы забудем о них, значит, что-то не в порядке с нами, — подытожила я.

Наконец из раздевалки вышел Рош; в защитной маске и бумажном халате он походил на астронавта, вышедшего в космическое пространство. Он старался держаться подальше от каталки, но поближе ко мне.

— Я заглянула в лодку. Что вы оттуда изъяли?

— Пистолет и бумажник. И то и другое у меня с собой. Вон там, в пакете. Сколько пар перчаток нужно надевать?

— А что насчет камеры, отснятой пленки?

— Все, что было в лодке, лежит в пакете. Похоже, вы надели больше, чем одну пару, — заметил он, склоняясь ближе и прижимаясь плечом ко мне.

— У меня — две, — ответила я, отодвигаясь.

— Наверно, мне стоит надеть еще одни перчатки.

— Они вон в том шкафу, — сказала я, расстегивая сырые боты Эддингса.

Оба гидрокостюма, нижний и верхний, пришлось вспарывать по швам скальпелем — полностью извлечь окоченевший труп иначе было невозможно. Тело, освобожденное от неопрена, выглядело розовым из-за длительного пребывания в холоде. Я сняла с него синие плавательные шорты, и мы с Дэнни, подняв тело, переложили его на стол. Нам пришлось силой распрямить окоченевшие руки, чтобы сделать еще несколько фотографий.

У Эддингса не было никаких ранений, за исключением нескольких старых шрамов, преимущественно на коленях. Но выявилась одна врожденная особенность — гипоспадия, то есть выход мочеиспускательного канала на нижней стороне пениса, а не в его центре. Этот небольшой дефект, должно быть, доставлял немало неудобств, когда он был мальчиком. Став мужчиной, он мог стесняться своей особенности и неохотно вступать в сексуальные отношения.

Что касалось профессиональной деятельности Теда Эддингса, он определенно не был ни стеснительным, ни пассивным. Наоборот, он производил впечатление уверенного в себе и очень обаятельного мужчины. Я ощущала его очарование, хотя меня поразить нелегко. Особенно репортеру. Вместе с тем я прекрасно понимала, что внешние проявления ничего не значат, когда двое остаются наедине друг с другом.

Прочь посторонние мысли!

Я не хотела думать о нем как о живом человеке, проводя измерения и делая пометки в диаграммах на рабочем планшете. Но какая-то часть сознания не соглашалась подчиняться воле, и память упорно возвращала меня к последней нашей встрече. Это было за неделю до Рождества. Я сидела спиной к двери в своем ричмондском офисе, сортируя слайды, и не слышала, как он вошел. Потом он заговорил, и я повернулась. Эддингс стоял в дверях с кустиком рождественского перца, густо усыпанным ярко-красными плодами.

— Не возражаете, если я войду? — спросил он. — Не тащиться же мне с этим в машину?

Я поздоровалась с ним, мысленно упрекнув своих подчиненных. Пропускать репортеров за закрытую пуленепробиваемую перегородку вестибюля без моего разрешения не разрешалось. Но мои коллеги, в особенности женская половина, питали к Эддингсу особые чувства. Он прошел от дверей к моему столу и поставил горшок на ковер. А потом улыбнулся так, что его лицо как будто осветилось.

— Должно ведь даже здесь быть что-то живое и веселое, — сказал он, глядя на меня своими голубыми глазами.

— Уж и не знаю, принимать ли ваше замечание на свой счет? — невольно рассмеялась я.

— Ну, что, перевернем?

Я снова увидела перед собой диаграмму и поняла, что Дэнни о чем-то спрашивает.

— Извини.

Он озабоченно посмотрел на меня. Тем временем Рош бродил по прозекторской с таким видом, словно впервые попал в морг, рассматривая содержимое стеклянных шкафов и то и дело посматривая на меня.

— Все нормально? — ненавязчиво поинтересовался Дэнни.

— Можно переворачивать, — ответила я.

Душа моя затрепетала, как огонек на ветру. В тот день на Эддингсе были поношенные брюки цвета хаки и черный свитер армейского образца. Мне очень хотелось бы вспомнить выражение его глаз. Может быть, уже тогда в них было что-то, предрекавшее его судьбу.

После долгого пребывания в реке тело было очень холодным на ощупь. Чем дальше, тем больше я ощущала непонятное беспокойство. Отсутствие первого коренного зуба указывало на вмешательство стоматолога. Эддингс поставил несколько очень дорогих фарфоровых коронок, а контактные линзы, зрительно увеличивая глаза, делали взгляд ярким и живым. Примечательно, что, когда под маску хлынула вода, уцелела только правая линза, и теперь его застывший взгляд был несколько асимметричен, отчего создавалось впечатление, будто на меня из-под полуопущенных век смотрят два разных человека.

Я практически закончила с внешним осмотром, но оставались еще инвазивные процедуры, необходимые в случаях, когда рассматривается вероятность насильственной смерти. В первую очередь требовалось исследовать сексуальные наклонности пациента. Столь очевидные знаки, как татуировки, указывающие на ту или иную ориентацию, встречались мне редко, а уж желающих добровольно поделиться со мной подробностями интимной жизни покойника не встречалось вообще. Впрочем, меня мало интересовало чужое мнение — я бы в любом случае искала свидетельства анальных сношений.

— Что вы ищете? — поинтересовался Рош, останавливаясь у меня за спиной.

— Проктит, анальные трещины, утолщение эпителия в результате травм, — ответила я, не прекращая работы.

— Значит, вы допускаете, что он — гей? — заключил Рош, выглядывая из-за моего плеча.

Дэнни залился краской, глаза его полыхнули злобой.

— Анальное кольцо, эпителий — не изменены, — ответила я, делая соответствующие пометки. — Другими словами, никаких травм, связанных с активным гомосексуальным поведением. А вам, детектив Рош, следовало бы отступить подальше, чтобы не мешать мне.

Я даже чувствовала его дыхание у себя на шее.

— Вы в курсе, что он часто бывал в том районе — брал интервью?

— Что за интервью? — поинтересовалась я. Детектив действовал мне на нервы.

— Не знаю.

— У кого он их брал?

— Прошлой осенью готовил материал о списанных кораблях. Возможно, капитан Грин рассказал бы больше.

— Я разговаривала с капитаном Грином совсем недавно, но он даже не упомянул ни о чем подобном.

— Материал вышел в «Вирджиниен пайлот» в октябре прошлого года… кажется, так. Ничего особенного. По-моему, он вынюхивал что-то еще.

— Например?

— Меня не спрашивайте. Я же не журналист, — резко отреагировал Рош, взглянув через стол на Дэнни. — Лично я их ненавижу, всю эту прессу. Лезут со своими дикими теориями и ничего не делают, чтобы их доказать. Этот парень такой же — один из ведущих репортеров, работал на «Ассошиэйтед пресс» и еще много на кого. По слухам, за девушками волочился только так, для видимости. Как говорится, картинка хороша, а за ней пустота. Ну, вы же понимаете, — добавил он с мерзкой ухмылкой.

Невероятно, но как же сильно он невзлюбил человека, с которым познакомился только сегодня.

— Откуда такая информация? — спросила я.

— Держу ухо востро.

— Дэнни, давай возьмем образцы волос и ногтей.

— Я, знаете ли, люблю послушать, что говорят на улице, — продолжал Рош, касаясь бедром моего бедра.

— Образцы волос из усов тоже нужны? — спросил Дэнни, беря с хирургической тележки пинцет и конверты.

— Да, не помешает.

— Хотите проверить его на ВИЧ? — Рош повторил свой маневр.

— Да.

— Значит, все-таки допускаете, что он может оказаться геем.

Все, хватит.

— Детектив Рош, — резко развернувшись, твердо произнесла я. — Намерены оставаться в моем морге — освободите мне место для работы. Прекратите тереться о меня и постарайтесь относиться с уважением к моим пациентам. Этот человек ничем не виноват в том, что оказался здесь мертвым и голым, на столе, под чужими взглядами. Кроме того, мне совсем не по вкусу слово «гей».

— Ну, как ни называйте, а ориентация тем не менее может оказаться важной. — Он ничуть не смутился, а мое раздражение, похоже, его даже порадовало.

— Я не знаю, был этот человек геем или нет. Но могу сообщить, что умер он явно не от синдрома приобретенного иммунодефицита.

Я схватила скальпель с операционного столика, и поведение Роша вдруг резко изменилось. Он попятился и даже занервничал, поняв, что я собираюсь сделать первый разрез. Еще одна проблема.

— Вы когда-нибудь присутствовали при вскрытии?

— Несколько раз, — ответил он, и мне показалось, что его вот-вот вырвет.

— Почему бы вам не присесть вон там, — предложила я не слишком любезно. И кому только в чесапикской полиции пришло в голову назначить его вести это дело? Да и вообще, как можно поручать такому хоть что-то? — Или выйдите.

— Просто тут жарко.

— Или идите к ближайшему мусорному ведру, если подкатывает, — добавил Дэнни с усмешкой.

— Я лучше посижу вон там, — сказал Рош, отходя к столу возле двери.

Я быстро сделала Y-образный разрез. Лезвие прошло от плеч до таза. Как только кровь соприкоснулась с воздухом, я поняла, что чувствую запах, заставивший меня остановиться.

— Знаете, у «Липшоу»[38] есть замечательная точилка — вот бы и нам такую, — проговорил Дэнни. — Она водяная, вставляешь ножи и гуляй.

Запах, который ударил мне в нос, нельзя было спутать ни с чем другим, но мне все еще не верилось.

— Я только что просматривал их новый каталог, — продолжал мой ассистент. — Меня просто сводят с ума все эти крутые штуки, которые мы не в состоянии себе позволить.

Нет, не может быть.

— Дэнни, открой двери. — Я произнесла это с такой поспешностью, что напугала парня.

— Что такое? — с тревогой спросил он.

— Здесь необходимо немедленно проветрить. Ну же, — поторопила я.

Он быстро, несмотря на больное колено, прошел по прозекторской и открыл ведущие в холл двойные двери.

— Что-то не так? — воспрянул Рош.

— Своеобразный запах. — Мне не хотелось озвучивать свои подозрения, тем более в его присутствии.

— Ничего не чувствую. — Он встал и повертел головой, словно мог увидеть загадочный, неуловимый для его обоняния душок.

Кровь Эддингса отдавала горьким миндалем. Меня совсем не удивило, что ни Рош, ни Дэнни его не чувствуют. Способность ощущать запах цианидов — рецессивный признак, обусловленный половой принадлежностью, но обладают им всего тридцать процентов от общего числа — мне в этом отношении просто повезло.

— Поверьте на слово, — сказала я, отделяя кожу от ребер и стараясь не повредить межреберные мышцы. — Запах очень странный.

— И что это может значить? — спросил Рош.

— Не могу ответить, пока не проведу все тесты. А сейчас мы займемся тщательной проверкой его оборудования. Надо удостовериться, что все работает как положено и что Эддингс не мог, к примеру, получить порцию угарного газа через дыхательный шланг.

— Знаете, как работает хука? — спросил Дэнни, возвращаясь к столу, чтобы помочь мне.

— Я сама никогда этим не пользовалась.

Подведя инструмент под срединный разрез грудины, я зашла сбоку. Сдвинула назад мягкие ткани, и таким образом образовался карман, который Дэнни наполнил водой. Я вставила скальпель между двумя ребрами. Тест должен был показать, не появятся ли пузырьки воздуха, которые означали бы полученную при погружении травму. При этом воздух из легких просачивается в грудную полость. Но ничего подобного я не увидела.

— Принеси из лодки хуку и шланг, — решила я. — Неплохо бы подключить консультанта по дайвингу и получить экспертное мнение. Есть в округе кто-нибудь, кто не откажется приехать, несмотря на праздник?

— Есть магазин для дайверов, неподалеку, на Хэмптом-роудз. Туда и доктор Мант обращался.

Он нашел номер и позвонил, но к телефону никто не подходил, очевидно, в этот снежный предновогодний день магазин был закрыт. Дэнни вышел в бокс, а когда вернулся, я услышала знакомый громкий голос и тяжелые, громыхающие шаги.

— Будь ты копом, тебе бы этого не позволили, — донесся голос Пита Марино.

— Знаю, но не понимаю, — ответил Дэнни. — Почему?

— Одну причину я тебе, так и быть, назову. За такие длинные волосы, как у тебя, любой говнюк может ухватиться. Я бы постригся. Между прочим, и девчонки больше любить будут.

Он приехал как раз вовремя, чтобы помочь внести хуку и скрученный шланг. К тому же походя дал Дэнни отцовское наставление. Я никогда не удивлялась, отчего у Марино жуткие проблемы с собственным сыном-подростком.

— Ты знаешь что-нибудь о хуке? — спросила я, как только Марино появился на пороге.

Он равнодушно взглянул на тело.

— Что? Подхватил какую-то чудную заразу?

— Та штука, которую ты принес, называется хука, — пояснила я.

Они с Дэнни сгрузили все на стальной стол, стоявший рядом с моим.

— Похоже, магазины будут закрыты еще несколько дней, — добавила я. — Компрессор выглядит достаточно просто — насос, который приводится в действие двигателем в пять лошадиных сил, прогоняет воздух сквозь фильтрующий впускной клапан, затем через шланг под низким давлением подает на регулятор второго уровня, тот, что у дайвера. С фильтром, по всей видимости, все в порядке. Топливопровод не поврежден. Это все, что я могу сказать.

— Баллон пуст, — отметил Марино.

— Думаю, газ закончился уже после смерти.

— Почему это? — спросил Рош. Подойдя к нам, он уставился не то на меня, не то на мой халат так пристально, словно, кроме нас двоих, в комнате больше никого не было. — Откуда вы можете знать, что он, потеряв счет времени, не израсходовал под водой весь воздух?

— Потому, что, если бы у него закончился воздух, времени на всплытие все равно бы хватало. Там глубина всего-то тридцать футов.

— Не так уж и мало, если учесть, что шланг за что-то зацепился.

— Такое могло бы случиться, но тогда он должен был сбросить пояс.

— Запах исчез? — спросил Рош.

— Нет, но уже слабее.

— Что за запах? — заинтересовался Марино.

— У его крови странный запах.

— Ты имеешь в виду выпивку?

— Нет, это совсем другое.

Он потянул носом несколько раз и только пожал плечами. Рош снова прошел мимо меня, старательно отводя взгляд от того, что лежало на столе. Невероятно, но он снова попытался прикоснуться к моему телу, хотя места было более чем достаточно. Пришлось сделать еще одно предупреждение. Марино, потный и громоздкий в своем флисовом пальто, проследил за ним взглядом.

— А это еще кто такой? — обратился он ко мне.

— Ах да, вы ведь еще не знакомы. Детектив Рош из Чесапика — капитан Марино, полиция Ричмонда.

Рош, разглядывавший вблизи хуку, услышал звук ножниц, которыми Дэнни перерезал ребра за соседним столом. Лицо его снова приняло молочный оттенок, уголки рта поползли вниз.

Марино закурил сигарету. По выражению его лица было ясно, что он уже сделал определенный вывод относительно Роша. И не собирался держать это мнение при себе.

— Не знаю, как вы, — обратился он к детективу, — но одно я понял сразу: побывав в этом местечке, на печенку я буду смотреть уже другими глазами. Сами увидите. — Он засунул зажигалку в карман рубашки и выпустил струю дыма. — Раньше так любил ее с лучком, а теперь и под страхом смерти к ней не прикоснусь.

Рош низко склонился над хукой, едва не уткнувшись в нее носом, будто запахи резины и бензина были спасительным антидотом. Я продолжала работать.

— Эй, Дэнни, — продолжал между тем Марино, — ты, с тех пор как начал работать здесь, ел хоть раз дерьмо вроде почек или желудка?

— Да я за всю жизнь ни разу ничего подобного не пробовал, — ответил Дэнни, помогая мне передвинуть грудину. — Но я понимаю, о чем вы. Когда вижу, как кто-то в ресторане заказывает большие куски печени, меня так и подмывает поискать выход. Особенно, если она хоть чуть розоватая.

Запах от открывшихся органов ударил в нос так сильно, что я невольно подалась назад.

— Чувствуете? — спросил Дэнни.

— О да.

Рош немедленно ретировался в облюбованный им дальний угол, и теперь уже Марино, поразвлекшийся за его счет, воспользовался моментом и встал рядом со мной.

— Думаешь, утопили? — быстро спросил он.

— В данный момент я ничего такого не думаю. Но, конечно, проверю эту версию.

— И как узнаешь, что он не сам утонул?

Случаи, когда человека убивают с помощью утопления, встречаются нечасто, так что интерес Марино был мне понятен. Он всегда старался вникнуть во все мои дела.

— Ну, вообще-то, способов много, — заговорила я, не прекращая работать. — У меня уже есть подкожный карман со стороны груди, и я наполнила его водой и ввела скальпель в грудную полость, чтобы проверить наличие в ней пузырьков воздуха. Теперь собираюсь заполнить водой сердечную сумку и ввести в сердце иглу, опять-таки для того, чтобы проследить, не станут ли выделяться пузырьки воздуха. Потом проверю головной мозг на наличие точечных кровоизлияний и осмотрю мягкие ткани средостения для определения наличия альвеолярного воздуха.

— И что же все это может показать?

— Возможно, пневмоторакс или воздушную эмболию. Они могут возникнуть даже на глубине менее пятнадцати метров, если ныряльщик неправильно дышит. Это происходит из-за избыточного давления в легких, которое приводит к маленьким разрывам альвеолярных стенок. Это вызывает кровоизлияния и утечку воздуха в одну или обе плевральные полости.

— А это, как я понимаю, может убить, — подытожил он.

— Да. С очень большой долей вероятности.

— А как насчет слишком быстрого всплытия и погружения?

Он перешел на другую сторону стола, чтобы удобнее было наблюдать.

— Изменение давления, или баротравма, связанная с погружением или подъемом, не слишком вероятна на той глубине, где ему приходилось нырять. И, как видишь, ткани не рыхлые, как можно было бы ожидать в случае баротравмы. Не хочешь надеть халат?

— Чтобы я стал похож на какого-нибудь Терминекса?[39] — спросил Марино, поглядывая в сторону Роша.

— Смотрите не подхватите там СПИД, — вяло откликнулся тот из своего дальнего угла.

Марино надел фартук и перчатки, а я тем временем начала объяснять, что необходимо принять во внимание в качестве аргументов, чтобы исключить смерть от декомпрессии, кессонной болезни или утопления. Как раз в тот момент, когда я стала вводить иглу в трахею, чтобы взять образец воздуха на цианид, Рошу захотелось выйти. Хрустя бумажным пакетом для вещдоков, детектив торопливо прошел через комнату.

— Значит, мы ничего толком не узнаем, пока не будет результатов теста, — бросил он уже из дверей.

— Именно так. В данный момент причина и способ причинения смерти еще не определены. — Я остановилась и взглянула на него. — Вы получите копию моего отчета, как только все будет готово. И, прежде чем уйдете, я хотела бы осмотреть его личные вещи.

Он не спешил подходить ближе, ведь мои руки были испачканы кровью.

— Ты не против? — обратилась я к Марино.

— С удовольствием поучаствую.

Он шагнул к Рошу, поднял сумку и грубовато бросил:

— Пошли. Осмотрим все в холле, так что сможете глотнуть свежего воздуха.

Они уже вышли за дверь, когда я услышала, как снова захрустела бумага. Марино вытряхнул обойму, открыл патронник и громко пожаловался, что пистолет не поставлен на предохранитель.

— Просто не могу поверить, что вы повсюду таскали эту штуку заряженной. Боже правый! Это же не завтрак хренов таскать!

— С него еще не сняты отпечатки пальцев.

— Ну так надели бы перчатки да разрядили, как я и сделал. Эй, вы это куда? Вас что, в Кистоунской полицейской академии хорошим манерам не научили?

Марино продолжал в том же роде, и я поняла, зачем он прихватил Роша в холл. Разумеется, не для того, чтобы тот глотнул свежего воздуха. Дэнни глянул на меня через стол и ухмыльнулся.

Скоро Марино вернулся, качая головой. Рош удалился. Я испытала облегчение и не собиралась этого скрывать.

— О господи! Что же это за тип!

— Силен тем умом, что дал Всевышний, — отозвался Марино. — Тем, что у него между ног, — уточнил он.

— Вот и я бы так сказал, — поддержал Дэнни. — Он уже бывал здесь пару раз, досаждал доктору Манту по разным поводам. Но они всегда разговаривали наверху. Он никогда раньше не спускался в морг.

— Я потрясен! — с комическим ужасом воскликнул Марино.

— Говорят, что он, когда учился в полицейской академии, всегда ссылался на болезнь, если курсантов отправляли на вскрытие, — продолжал Дэнни. — К тому же его лишь недавно перевели из отдела по работе с несовершеннолетними. Так что в детективах этот Рош от силы месяца два.

— Отлично, — пробормотал Марино. — Для такого дела, как это, лучшего кандидата не найти.

— Ты чувствуешь запах цианида? — спросила я.

— Нет. Единственное, что я чувствую, это запах моей сигареты, а он в точности такой, каким и должен быть.

— Дэнни?

— Нет, мэм, — ответил он с некоторым разочарованием.

— Я до сих пор не нашла никаких подтверждений тому, что это смерть от утопления. Никаких пузырьков ни в сердце, ни в легких. Нет подкожной эмфиземы. Нет воды ни в желудке, ни в легких. Не могу пока сказать, есть ли гиперемия, — комментировала я, разрезая другой сектор сердца. — Да, гиперемия присутствует, но только в левом желудочке, но из-за чего? Есть покраснение на стенках желудка, но это согласуется с воздействием цианида.

— Док, — спросил Марино, — насколько хорошо ты его знала?

— В личном плане, можно сказать, совсем не знала.

— Ну, так я расскажу, что было в пакете. Рош не понял, что видит, а я не захотел ему объяснять.

Марино наконец-то выбрался из своего пальто и подыскивал подходящее место, чтобы его повесить. В конце концов он пристроил его на спинку стула и закурил очередную сигарету.

— Черт, на этом полу ноги переломаешь, — проворчал он, продвигаясь к столу, на котором лежали хука и свернутый шланг. — Погубишь ты здесь свое колено, — наклонившись над краем стола, добавил он, обращаясь к Дэнни.

— Точно.

— У Эддингса был девятимиллиметровый пистолет марки «браунинг» со спецпокрытием «бердсонг».

— «Бердсонг»? И что это такое? — спросил Дэнни, кладя селезенку на ручные весы.

— Рембрандт в отделке пистолетов. Мистер Бердсонг — тот самый парень, которому посылают свое оружие, если хотят сделать водоотталкивающее покрытие и окрасить его под цвет среды, — пояснил Марино. — В общих чертах это выглядит так: сначала зачистка, потом пескоструйная обработка, потом тефлоновое покрытие и обжиг. В КСЗ у всех пистолеты с покрытием «бердсонг».

КСЗ — это команда по спасению заложников, специальное подразделение в составе ФБР. Учитывая, сколько статей Эддингс написал о правоохранительных органах, он должен был иметь дело с Академией ФБР в Квантико и ее лучшими агентами.

— Похоже, у «морских котиков» такие же, — предположил Дэнни.

— У них, у полицейского спецназа, антитеррористических подразделений и ребят вроде меня, — дополнил Марино, снова принимаясь осматривать топливопровод и клапан хуки. — И у большинства прицел «новак», такой же, как у него. Чего у нас нет, так это KTW — пуль, способных пробивать металл, их еще называют убийцами копов.

— Пули с тефлоновым покрытием? — Я подняла голову и взглянула на Марино.

— Семнадцать, одна в патроннике. Все с красной лаковой обводкой вокруг запала для водонепроницаемости.

— Ну, здесь ему вряд ли где-нибудь удалось бы достать такие патроны. Во всяком случае, легальным путем. В Вирджинии они запрещены к продаже уже несколько лет. А что касается покрытия на пистолете, ты уверен, что это фирменный «бердсонг»? К этой компании ведь и Бюро обращается?

— Да, вроде бы настоящий «бердсонг», — ответил Марино. — Хотя, конечно, есть и другие места, где можно заказать такое покрытие.

Я приступила к вскрытию желудка, и мой собственный сжался в кулачок. Похоже, Эддингс был большим фанатом силовых ведомств. Я слышала, что он выезжал на происшествия вместе с полицией, принимал участие в их пикниках и баскетбольных турнирах. Но страстным любителем огнестрельного оружия он мне не казался. Вот почему меня поразил тот факт, что его собственный пистолет был заряжен нелегальными патронами, предназначенными убивать и калечить именно тех, кого Эддингс хорошо знал и с кем, возможно, даже дружил.

— Содержимое желудка состоит из небольшого количества коричневатой жидкости, — продолжала я. — Перед смертью пищу он не принимал, что неудивительно, если планировалось погружение.

— А есть вероятность того, что он надышался топливными выхлопами, скажем, при соответствующем ветре? — продолжая осматривать хуку, спросил Марино. — От этого кожа могла покраснеть?

— Тест на наличие угарного газа мы, конечно, проведем. Но это не объясняет присутствия запаха, который я чувствую.

— Уверена?

— Я не могу спутать этот запах ни с чем другим.

— Вы ведь считаете, что его убили, да? — спросил Дэнни.

— Так нельзя говорить. — Я потянула вниз шнур от прикрепленной вверху катушки и подключила хирургическую пилу. — Такого права нет ни у чесапикской полиции, ни у кого бы то ни было еще. Ровно до тех пор, пока не проведены все тесты и не вынесено официальное заключение. Я еще не знаю, что откроется дальше. Не знаю, что найдено на месте событий. Это значит, что нам необходимо соблюдать даже большую, чем обычно, осторожность.

— Ты давно здесь работаешь? — спросил Марино, глядя на Дэнни.

— Восемь месяцев.

— Слышал, что док сказала?

Дэнни поднял голову и посмотрел на Марино, удивленный тем, как изменился его тон.

— И ты знаешь, как держать рот на замке, ведь так? — продолжал Марино. — Это значит, что нельзя ни похваляться перед парнями, ни пытаться произвести впечатление на родственников или подружку. Усвоил?

Дэнни, производивший в это время круговой надрез по задней части головы, от уха до уха, вспыхнул, но сдержался.

— Смотри, если только что-то просочится за эти стены, мы сразу же поймем, кто источник информации, — продолжал наступление Марино, хотя повода для этого, по существу, и не было.

Дэнни оттянул скальп и сдвинул его вперед, к глазам, так, чтобы обнажить череп. Лицо Эддингса сжалось и обвисло, словно он знал, что здесь происходит, и очень огорчился. Я включила пилу, и комната наполнилась пронзительным воем вгрызающегося в кость диска.

3

Солнце погрузилось в серую пелену, снежный покров достиг уже нескольких дюймов, и в воздухе висела белая пелена. Мы с Марино прошли через парковку по следам Дэнни. Он уже уехал, и я переживала за него.

— Марино, нельзя так разговаривать с людьми. Мои служащие соблюдают осторожность. Ты грубо вел себя с Дэнни, а ведь он ни в чем не виноват. Мне это не нравится.

— Дэнни еще сопляк. Ребенка надо воспитывать правильно, тогда и он позаботится о тебе. А тебе следует больше думать о дисциплине.

— В моем офисе дисциплина — моя забота. И потом, у меня никогда не было с ним проблем.

— Вот как? А может, сейчас именно тот случай, когда эти проблемы особенно не нужны, — возразил он.

— Я была бы очень признательна, если бы ты не пытался руководить моим офисом.

Я устала и была не в настроении, а Люси все еще не отвечала на мои звонки. Марино припарковался рядом со мной. Я открыла дверцу.

— Ну, и что Люси собирается делать на Новый год? — спросил он, словно угадав мои тревожные мысли.

— Надеюсь, проведет его вместе со мной. Но она еще не звонила.

— Снег надвигается с севера, значит, Квантико непогода накрыла первым, — сказал он. — Может, и ее захватило. Ты же знаешь, как это бывает на 95-й.

— У нее в машине есть телефон. И вообще, она едет из Шарлотсвилла, — заметила я.

— Как это?

— В Академии решили снова направить ее в Вирджинский университет — на спецкурс.

— В какой области? Передовые ракетные технологии?

— Похоже, она занимается специальными исследованиями в области виртуальной реальности.

— Так, может, она и застряла где-то там, в виртуальной реальности, на полпути от Шарлотсвилла? — Уезжать Марино явно не торопился.

— Могла бы оставить сообщение.

Он оглядел парковочную площадку. Она была абсолютно пуста, за исключением принадлежащего моргу фургона. Сейчас его красиво укрывал снег. Снежинки путались в редких волосах Марино, падали на лысину, но он как будто не обращал на это внимания.

— У тебя есть планы на Новый год? — спросила я, включая мотор и дворники, чтобы счистить снег с лобового стекла.

— Собирался поиграть в покер с парнями и поесть чили.

— Похоже, будет весело, — сказала я, вглядываясь в его большое красное лицо. Он по-прежнему смотрел куда-то в сторону.

— Док, я побывал в доме Эддингса по пути в Ричмонд, но не хотел говорить об этом в присутствии Дэнни. Думаю, тебе тоже стоило бы на это посмотреть.

Марино хотелось поговорить. Его не тянуло к парням, его не прельщало одиночество. Ему хотелось быть со мной, но он никогда бы в этом не признался. Все годы нашего знакомства его чувства ко мне оставались признанием, которое он так и не смог сделать при всей их очевидности.

— Мне сложно конкурировать с покером, — заметила я, перебрасывая через плечо ремень безопасности. — Зато вечером я собираюсь делать лазанью. А Люси, кажется, сегодня так и не приедет. Поэтому, если…

— Меня не слишком греет тащиться домой после полуночи, — заметил он в ответ на мое предложение, наблюдая, как ветер метет по дороге снежную поземку.

— У меня есть гостевая комната, — продолжала я.

Он посмотрел на часы и решил, что самое время закурить.

— Возвращаться на ночь глядя — идея и впрямь не самая хорошая. И нам, похоже, есть о чем поговорить.

— Вот как? Ты, возможно, права, — согласился он.

Единственное, на что мы не рассчитывали, медленно двигаясь по направлению к Сэндбриджу, так это на то, что из трубы дома будет подниматься дымок. Зеленый винтажный «субурбан» Люси стоял на подъездной дорожке. Его уже успело укрыть снегом, а значит, она приехала уже довольно давно.

— Не понимаю. Ведь я звонила три раза. — Я захлопнуладверцу.

Марино, не зная, что ему теперь делать, неловко топтался у своего «форда».

— Ну, это уже просто смешно. Пошли. Что-нибудь сообразим. Есть диван. Да и Люси будет рада с тобой увидеться.

— Ну, где там эти твои ныряльные причиндалы?

— В багажнике.

Он взял сразу все и понес к дому Манта, выглядевшему в такую погоду маленьким и заброшенным. Мы прошли через боковую пристройку, оставив мою экипировку на деревянном полу.

Люси открыла дверь в кухню, и нас встретил аромат томатов и чеснока. Увидев Марино и гидрокостюм, она недоуменно посмотрела на меня.

— В чем дело, черт побери?

Я чувствовала, что племянница расстроилась. Этот вечер мы должны были провести вдвоем, а при нашей, заполненной до краев, жизни такое удавалось нечасто.

— Долго объяснять, — встретив ее взгляд, ответила я.

Мы прошли за ней в кухню, где на медленном огне стояла большая кастрюля. Рядом, на разделочном столе, лежала доска, на которой Люси уже начала нарезать перец и лук. На ней была форменная фэбээровская фуфайка и лыжные носки, и выглядела она на удивление здоровой, хотя, как мне показалось, и невыспавшейся.

— В кладовке есть шланг, а сразу возле веранды — пустой пластмассовый контейнер для мусора, — сказала я Марино. — Если ты его наполнишь, то можно будет замочить мое снаряжение.

— Я помогу, — предложила Люси.

— Вот уж нет, — возразила я, обнимая племянницу. — Не сейчас.

Мы подождали, пока Марино выйдет. Я потащила ее к плите, подняла крышку с кастрюли, вдохнула аромат и поняла, что счастлива.

— Даже не верится, — воскликнула я. — Благослови тебя Господь!

— Когда ты не вернулась к четырем, я подумала, что пора заняться соусом, а то на лазанью сегодня вечером рассчитывать не придется.

— Может быть, стоило добавить чуточку красного вина. А еще я бы положила базилика и щепотку соли. Хорошо бы положить артишоки вместо мяса, хотя Марино такой вариант вряд ли обрадует. Но для него у меня есть прошутто. Что ты об этом думаешь?

Я повернулась, чтобы снова накрыть кастрюлю крышкой.

— Тетя Кей, почему он здесь? — спросила Люси.

— Ты получила мою записку?

— Конечно. А то как бы я попала сюда? Но в ней сказано только, что ты выехала на место происшествия.

— Прости, но я звонила сюда несколько раз.

— Я никогда не отвечаю на звонки в чужом доме. А послать сообщение ты не догадалась?

— Вот видишь, как получилось: я решила, что тебя нет, и пригласила Марино. Не хотелось, чтобы он возвращался в Ричмонд по такому снегу.

В ярко-зеленых глазах Люси промелькнуло разочарование.

— Пустяки. Лишь бы не пришлось спать в одной комнате, — сухо заметила она. — Но мне совершенно непонятно, какие дела могут быть у него здесь, в Тайдуотере.

— Долгая история, — повторила я. — Дело попадает под юрисдикцию Ричмонда.

Мы вышли на холодное крыльцо и быстро забросили ласты, оба гидрокостюма и прочее снаряжение в ледяную воду. Потом перетащили все это наверх, в мансарду, где было потеплее, и оставили там все это хозяйство, укрыв сверху несколькими слоями полотенец. Я сидела в душе столько, сколько позволяла мощность нагревателя, думая о том, как это необычно, что Люси, Марино и я вместе встретим Новый год в крошечном домике на побережье.

Выйдя из спальни, я обнаружила их на кухне, попивающими итальянское пиво и перечитывающими рецепт выпечки хлеба.

— Ладно, — сказала я им. — А теперь командовать буду я.

— Осторожно, — запротестовала Люси.

Но я уже приступила к делу: отмерила нужное количество высокосортной муки, положила дрожжи, немного сахара, налила в большую миску оливковое масло. Потом включила духовку на низкую температуру и открыла бутылку «Кот-Роти», потягивать которое положено лишь кухарке, приступающей к серьезной работе. К столу я предполагала подать кьянти.

— Ты просматривал бумажник Эддингса? — спросила я Марино, нарезая белые грибы.

— Кто такой Эддингс? — поинтересовалась Люси.

Она присела на столешницу, потягивая перони. В окнах за ее спиной сгущалась прочерченная падающим снегом темнота.

Я в общих чертах рассказала о том, что произошло сегодня, и Люси больше не задавала мне вопросов. Повисла тишина. Вдруг заговорил Марино.

— Ничего из ряда вон выходящего, — сообщил он. — Одна карточка «мастеркард», одна — «виза», информация по облигациям фондовой биржи. Еще кое-какие бумажки и парочка квитанций. Похоже, счета из ресторанов, но мы это выясним. Не возражаете, если я возьму еще одну? — спросил он, ловким движением бросая пустую бутылку в ведро и открывая дверцу холодильника.

— Посмотрим, что тут еще есть. — Зазвенело стекло. — Много денег при себе не носил. Двадцать семь баксов.

— А как насчет фотографий? — спросила я, вымешивая тесто на посыпанной мукой доске.

— Ничего, — констатировал он, закрывая дверцу холодильника. — Как ты знаешь, он был не женат.

— Но мы не знаем, был ли у него кто-то, с кем он поддерживал близкие отношения.

— Вот именно. Мы не знаем о нем чертову прорву вещей. — Марино взглянул на Люси. — В курсе, что такое «бердсонг»?

— У меня «зиг-зауэр» с таким покрытием, — ответила она, переводя взгляд на меня. — И у «браунинга» тети Кей такое же.

— У этого парня, Эддингса, был девятимиллиметровый «браунинг», в точности, как у твоей тети, и с таким же покрытием. Плюс пули с тефлоном и красной лаковой обводкой по капсюлю. Можно запросто стрелять в любое дерьмо через двенадцать телефонных книг в жуткий ливень.

— Интересно, зачем все это репортеру? — удивилась Люси.

— Есть люди, которые обзаводятся такими штучками только из горячей любви к оружию, — сказала я. — Хотя я не знаю, имеет ли это отношение к Эддингсу. При мне он никогда об оружии не говорил, хотя это ничего и не значит — с какой бы стати?

— Я в Ричмонде вообще KTW не встречал, — заметил Марино, имея в виду пули с тефлоновым покрытием. — Ни легальные, ни нелегальные.

— А на выставках их приобрести можно? — спросила я.

— Все возможно. В одном я уверен на все сто: на выставках этот парень точно бывал. Я еще не рассказал вам про его квартиру.

Я накрыла тесто влажным полотенцем и поставила миску в духовку с минимальной температурой.

— Не могу представить вашему вниманию полный отчет, — продолжал Марино. — Расскажу лишь о самых важных моментах. Начнем с той комнаты, где он, видно, держал личное оружие. Где брал, никто уже не скажет, но у него целый арсенал, было из чего выбрать. И не только пистолеты — AK-47, МР-5 и M-16. С такими в мелочь не стреляют. К тому же он выписывал несколько журналов по проблемам выживания, я нашел «Солджер оф форчун», «Ю-Эс кэвелри мэгазин» и «Бригейд куортермейстер». И, наконец, — Марино сделал глоток пива, — обнаружилось несколько видеокурсов по снайперской стрельбе. Ну, знаете, тренировки подразделений спецназа и тому подобное дерьмо.

Я сварила яйца и смешала пармезан с творогом.

— И что, никаких намеков на то, чем он мог заниматься?

Вокруг мертвеца сгущалась зловещая завеса тайны, и мне все больше становилось не по себе.

— Нет, но он точно охотился за чем-то крупным.

— Или кто-то охотился за ним, — добавила я.

— Он боялся, — уверенно, словно уж она-то точно все знала, заявила Люси. — Никто не пойдет нырять в темноте, прихватив с собой девятимиллиметровый пистолет с водоотталкивающим покрытием, если ему нечего бояться. Так может вести себя только человек, который знает, что его заказали.

Тут я и поведала о странном утреннем звонке неведомого офицера Янга, а заодно упомянула капитана Грина и его поведение, показавшееся мне странным.

— Зачем было ему звонить, если он замешан в этом деле? — нахмурился Марино.

— Ему определенно не хотелось, чтобы я выезжала на место происшествия. И если бы я удовольствовалась информацией, полученной от полиции, то стала бы ждать, когда доставят тело, как, впрочем, обычно и бывает.

— Ну, а мне кажется, что тебя просто хотели запугать, — заметила Люси.

— Пожалуй, что так, — согласилась я.

— А ты пробовала звонить по тому телефону, что оставил несуществующий офицер Янг? — продолжала моя племянница.

— Нет.

— Где он?

Я продиктовала номер, и она тут же его набрала.

— Это номер местного метеобюро, — сообщила Люси, кладя трубку.

Марино вытащил стул из-под покрытого скатертью обеденного стола и сел, широко расставив ноги и опершись руками на спинку. Никто не проронил ни слова, каждый обдумывал факты, выглядевшие с каждой минутой все более странными.

— Послушай, док. — Марино хрустнул костяшками пальцев. — Мне бы надо покурить. Разрешишь здесь или выйти на улицу?

— На улицу, — сказала Люси, тыча пальцем в сторону двери и демонстрируя неожиданную строгость.

— А если я провалюсь в сугроб, маленькая ты негодница? — возмутился он.

— Да там глубина всего дюйма четыре. Так что сугробы только у тебя в голове.

— Завтра пойдем на берег стрелять по жестянкам, — сказал Марино. — Надо же кому-то ставить тебя на место, спецагент Люси.

— Никуда вы не пойдете, — твердо отрезала я. — И никакой стрельбы не будет.

— Ладно уж, давай разрешим Питу открыть окно — пусть подымит, — смилостивилась Люси. — Но это только лишний раз доказывает, что привычки трудно искоренить.

— Кури, но побыстрее, — сказала я. — В этом доме и без того холодно.

Оконная рама заупрямилась, но Марино не уступал, и в конце концов ему удалось отворить окно. Передвинув стул поближе, он зажег сигарету, затянулся и выдохнул дым в москитную сетку.

— Ты так и не рассказала, как твои дела, — обратилась я к племяннице, пока она возилась с огнем.

— У меня все просто здорово.

Она подбросила поленьев, и искры роем взметнулись в закопченный дымоход. На ее руках выступили вены, мускулы рельефно вырисовывались на спине. Она была одаренным IT-специалистом, а в последнее время серьезно увлеклась еще и робототехникой, которую изучала в Массачусетском технологическом институте. Именно эти таланты и привлекли к ней внимание КСЗ. Но ожидали от Люси, разумеется, мозгового штурма, а не физического участия в операциях. До сих пор ни одна женщина не прошла изнуряющих испытаний, практиковавшихся в этом подразделении, и меня огорчало, что она не желает признавать никаких ограничений в этом деле.

— Сколько времени ты тренируешься? — спросила я.

Она закрыла заслонку и примостилась у камина.

— Много.

— Если подкожный слой жира истончится, это будет сказываться на здоровье.

— У меня просто избыток и здоровья, и жира.

— Я буду чувствовать себя виноватой, если ты в результате заработаешь анорексию. Уж мне-то известно, что неправильное питание способно убить человека. Ты сама видела жертв подобных диет.

— У меня нет проблем с питанием.

Я подошла к ней и села рядом, повернувшись спиной к мягкому теплу очага.

— Ну что ж, похоже, мне придется поверить тебе на слово.

— Ага.

— Послушай, — продолжала я, похлопав Люси по ноге, — ты ведь была приписана к КСЗ в качестве технического консультанта. Подразумевалось, что тебе не придется ни спускаться по веревке из вертолета, ни бегать наравне с мужчинами.

— И это ты говоришь мне про всякие ограничения, — вспыхнула она. — Что-то я не помню, чтобы ты делала себе какие-то поблажки только потому, что ты женщина.

— Я знаю свои пределы, — возразила я, — и к тому же стараюсь по возможности работать головой. Вот так и выживаю.

— Послушай, — с чувством откликнулась Люси. — Я устала от программирования и роботов. И потом, каждый раз, когда происходит что-то важное, допустим, взрывы в Оклахома-Сити, парней отправляют на авиабазу Эндрюс, а я остаюсь. Или если даже и еду с ними, то меня запирают где-нибудь в маленькой комнатушке, как полную дуру. А я не дура, черт побери! Я не хочу быть просто девочкой с ключом.

В ее глазах блеснули слезы, и она отвернулась.

— Я в состоянии пройти любую полосу препятствий. Могу спускаться по веревке, могу быть снайпером и нырять с аквалангом. Более того, я не показываю виду, даже когда они ведут себя как придурки. Ты же знаешь, что не все рады видеть меня рядом.

Я ничуть в этом не сомневалась. К Люси относились по-разному, поскольку она обладала прекрасным аналитическим умом, но отличалась неуживчивостью. К тому же она была красива в том классическом смысле, который предполагает сочетание здоровья и силы, и меня изумляло, как ей удается выживать в спецподразделении, состоящем из пятидесяти мужчин, ни одному из которых она никогда не назначила свидания.

— Как Джанет?

— Ее перевели в периферийное отделение в Вашингтоне, будет работать по административным преступлениям.

— Это, наверное, произошло совсем недавно? — озадаченно поинтересовалась я.

— Да, — подтвердила Люси, сложив руки на коленях.

— А где она проводит сегодняшний вечер?

— У ее семьи есть кондоминиум в Аспене.

Мое молчание можно было расценить как вопрос, и ее голос прозвучал довольно раздраженно.

— Нет, меня не пригласили. И совсем не потому, что мы с Джанет не ладим. Просто это была не такая уж блестящая идея.

— Понимаю. Значит, ее родители еще не знают, — немного поколебавшись, добавила я.

— Черт, а кто вообще знает? Думаешь, мы не скрываем это на работе? Делаем все вместе, но каждая при этом следит, чтобы к другой кто-то не приклеился. Это такое удовольствие, — с горечью добавила она.

— Я знаю, как бывает на работе. И я тебя об этом предупреждала. Но гораздо больше меня интересует семья Джанет.

— В основном все из-за ее матери. Сказать по правде, не думаю, чтобы ее отцу было до чего-то дело. Но принимать это он не желает, потому что это означало бы его признание, что он упустил что-то в воспитании дочери. Моя мать, кстати, рассуждает в том же духе. Но она хотя бы допускает мысль о том, что не она, а ты что-то сделала неправильно. Ведь это ты, как она утверждает, занималась моим воспитанием и была моей «матерью».

Защищаться от нападок моей единственной сестры Дороти, которой, к несчастью, довелось стать матерью Люси, не имело смысла.

— Теперь, правда, у матери появилась другая теория. Она говорит, что ты и была той самой первой женщиной, в которую я влюбилась. И этим все объясняется, — с иронией продолжала Люси. — Ее не интересуют такие мелочи, как кровосмешение, и то, что у тебя нормальная ориентация. Ты же знаешь, она ведь пишет все эти глубокомысленные детские книжонки — значит, она знаток психологии и заодно сексотерапевт.

— Мне жаль, что, кроме всего прочего, тебе приходится расхлебывать еще и это, — с сочувствием произнесла я. Говорить на такие темы было нелегко, и я не знала, как правильно себя вести. Я еще к этому не привыкла и даже боялась подобных откровений.

— Знаешь… — в гостиную вошел Марино, и Люси поднялась, — с некоторыми вещами приходится уживаться.

— Ну, а у меня есть для вас новости, — объявил Марино. — По прогнозу, вся эта дрянь начнет таять. Так что отправляемся завтра с утра, все должны быть готовы к отъезду.

— Завтра же Новый год, — напомнила Люси. — И что-то я не пойму, почему мы должны уехать отсюда?

— Потому что мне необходимо доставить твою тетю на квартиру к Эддингсу. И Бентону тоже не мешало бы притащить туда свою задницу, — чуть помедлив, добавил он.

Я постаралась не реагировать на его слова. Бентон Уэсли был начальником отдела уголовно-следственного анализа ФБР, и я очень надеялась, что не увижусь с ним в праздники.

— Что ты хочешь этим сказать? — спокойно спросила я.

Он уселся на диван и некоторое время задумчиво смотрел на меня. А потом ответил вопросом на вопрос:

— Мне вот что любопытно, док. Как можно отравить человека под водой?

— Возможно, это случилось не под водой, — предположила Люси. — Может, он глотнул цианида перед тем, как нырнуть.

— Нет, это невозможно, — сказала я. — Цианид обладает сильным разъедающим действием, и, если бы Эддингс проглотил его, я бы обнаружила обширное повреждение слизистой желудка. И, возможно, полости рта и пищевода.

— Так как же все произошло? — спросил Марино.

— Думаю, он вдохнул цианид вместе с газом.

Марино озадаченно моргнул.

— Как? Через компрессор?

— Он прогоняет воздух через выпускной вентиль, который закрыт фильтром, — напомнила я. — Смешать немного соляной кислоты с таблеткой цианида — вот и все, что нужно было сделать. Потом поднести флакон поближе к вентилю, чтобы газ всосался.

— Если Эддингс вдохнул цианид там, внизу, что должно было произойти?

— Приступ, а потом смерть. Причем за считаные секунды.

Я подумала о зацепившемся воздушном шланге и удивилась тому, насколько близко Эддингс оказался от винта «Эксплойтера», когда получил тот глоток цианида. Все случилось внезапно. Это объясняло положение, в котором я обнаружила его тело.

— Ты можешь проверить хуку на цианид? — спросила Люси.

— Ну, попробовать можно, но надежды мало. Скорее всего, таблетка цианида была расположена непосредственно на фильтре. Если это было именно так, то кто-нибудь мог успеть покопаться в нем к тому времени, как я приехала. Лучше заняться тем отрезком шланга, который находился ближе всего к телу. Я завтра же назначу токсикологические тесты, если только найду кого-нибудь, кто согласится прийти в лабораторию в праздничный день.

Моя племянница подошла и посмотрела в окно.

— Снегопад все еще сильный. Просто удивительно, насколько светлее становится от выпавшего снега. Я даже могу рассмотреть отсюда океан. Он — как черная стена, — задумчиво произнесла она.

— То, что ты видишь, и есть стена. Кирпичная стена в задней части двора, — заметил Марино.

Какое-то время Люси молчала, а я думала о том, как сильно все это время скучала по ней. Я мало виделась с ней в те годы, когда она училась в университете, но теперь мы стали встречаться еще реже. Даже тогда, когда случай приводил меня в Квантико, это вовсе не значило, что у нее найдется для меня время. Она стала совсем взрослой, и в глубине души я очень хотела, чтобы ее жизнь и работа были менее суровыми. Но она сделала другой выбор.

— Итак, — заговорила моя племянница, по-прежнему глядя в окно, — у нас есть репортер, и у него такое оружие, которое обеспечивает выживание в любых условиях. И этот репортер отравлен цианидом ночью, при спуске под воду на закрытой территории верфи для списанных кораблей.

— Но все это не более, чем наши предположения, — напомнила я. — Выводы делать преждевременно. Так что поосторожнее с версиями.

Она обернулась.

— А где бы ты взяла цианид, если бы захотела кого-нибудь отравить? Его сложно достать?

— Достать можно… на различных промышленных производствах, — ответила я.

— Например?

— Ну, например, его используют в процессе извлечения золота из руды. И в металлических покрытиях, и как фумигант.[40] И при производстве фосфорной кислоты из костей, — перечисляла я. — Одним словом, любой — от ювелира до рабочего на заводе или дезинсектора — имеет доступ к цианиду. Что касается соляной кислоты, то ее можно позаимствовать из любой химической лаборатории.

— Но, заметьте, — вступил в разговор Марино, — тот, кто отравил Эддингса, должен был знать, куда он отправляется. Знать время и место.

— И не только это, но и многое другое, — согласилась я. — Например, какой тип дыхательного аппарата Эддингс собирается использовать. Если бы он нырял с аквалангом, а не с хукой, то и план был бы другой.

— Хотелось бы мне знать, какого черта его туда понесло, — проговорил Марино, открывая заслонку и наклоняясь к огню.

— Что бы это ни было, но он, похоже, собирался фотографировать. И, судя по оснащению его камеры, настраивался на серьезную работу.

— Но камеру ведь не нашли, — заметила Люси.

— Не нашли, — подтвердила я. — Ее могло отнести куда-нибудь течением или, например, засосало в ил. К сожалению, такие вещи не плавают в воде.

— Интересно было бы взглянуть на эту пленку, — задумчиво сказала моя племянница, глядя в снежное небо и думая… Об Аспене?

— Мне ясно одно: полез он туда не рыбешек щелкать. — Марино запихнул в камин толстенное сырое полено. — Остаются, значит, корабли. А еще я думаю, что он готовил материал, который был кому-то поперек горла.

— Возможно, он и собирал материал, — согласилась я, — но это совсем не обязательно связано с его смертью. Кто-то вполне мог воспользоваться этим погружением для того, чтобы убить его, но по совсем другой причине.

— Где тут у тебя растопка? — спросил Марино, отчаявшись раздуть огонь.

— На улице, под навесом, — ответила я. — Доктор Мант не хочет держать ее в доме. Боится термитов.

— Лучше бы боялся пожаров да сквозняков. Эту развалину продувает насквозь.

— Сзади, прямо за верандой, — сказала я. — Спасибо, Марино.

Он натянул перчатки и вышел на улицу без пальто. Камин упрямо чадил, в покосившейся кирпичной трубе жутко завывал ветер. Я посмотрела на свою племянницу, которая так и стояла у окна.

— Давай-ка займемся обедом, ты не возражаешь? — предложила я.

— Что он там делает? — спросила она, вглядываясь в темень за окном.

— Марино?

— Да. Представь, этот увалень умудрился заблудиться. Посмотри, пошел к стене. Подожди-ка. Я что-то его не вижу. Выключил фонарик. Странно.

От ее слов по спине пробежал холодок. Я вскочила, метнулась в спальню и схватила лежавший на тумбочке пистолет. Люси следовала за мной по пятам.

— В чем дело? — воскликнула она.

— У него не было с собой фонарика.

4

Я бросилась открывать дверь, ведущую из кухни на веранду, и столкнулась с Марино. Мы едва не сбили друг друга с ног.

— Что за дерьмо? — послышалось из-за охапки щепок.

— Кто-то ходит вокруг дома — торопливо объяснила я.

Все, что Марино держал в руках, глухо грохнуло на пол, а сам он метнулся во двор, на ходу вытаскивая пистолет. К этому времени Люси уже была снаружи. Все приготовились к схватке.

— Проверьте вокруг дома, — приказал Марино. — Я останусь здесь.

Я возвратилась за фонарем, и мы обогнули дом, все время держась настороже. Но единственным звуком был скрип снега, на котором четко отпечатывались наши следы. Я услышала, как Марино снова поставил пистолет на предохранитель, а еще через секунду мы снова собрались у веранды.

— Там, у стены, какие-то следы. Это очень странно, потому что ведут они на берег и обрываются у воды. — Он огляделся, выдыхая пар в морозный воздух. — У тебя есть соседи, которые могли бы здесь прогуливаться?

— Я не знакома с соседями доктора Манта. Но в чужом дворе им все равно делать нечего. И кому взбредет в голову прогуливаться в такую погоду по берегу?

— Как расположены следы? — спросила Люси.

— Похоже, он сначала перелез через стену и прошел примерно шесть футов в глубь двора, а потом повернул назад.

Я вспомнила, как Люси стояла перед окном. Ее силуэт должен был четко вырисовываться на фоне освещенного окна. Тот, кто оставил следы на заснеженной земле, прекрасно ее видел, — это, возможно, его и спугнуло.

На смену одной мысли пришла другая.

— Откуда нам знать, что это — «он»?

— Ну, если «она», то мне жаль женщину с такими ножищами, — парировал Марино. — Размер туфель, похоже, такой же, как у меня.

— Туфель или ботинок? — поинтересовалась я, направляясь к стене.

— Не знаю. Но у них такая рубчатая подошва, — отозвался Марино, следуя за мной.

Я осмотрела отпечатки, но легче от этого не стало. Следы были оставлены не ботинками и не кроссовками.

— Господи! Да это же что-то вроде бот для подводного плавания или, может, мокасин, которые по форме напоминают такие боты. Смотрите.

Я указала на один из следов. Люси и Марино присели рядом со мной, чтобы лучше рассмотреть отпечатки в косом луче фонаря.

— Не заметно подъема, — заметила Люси. — Это определенно выглядит как след от дайверских бот или аквашузов. Но в такую пору это действительно странно.

Я встала и пристально посмотрела туда, где за стеной начиналась полоса темной, неспокойной воды. Казалось невероятным, что кто-то мог прийти сюда со стороны моря.

— Ты мог бы это сфотографировать? — спросила я у Марино.

— Конечно. Но слепки сделать нечем.

Наконец мы вернулись в дом. Марино собрал с пола растопку и отнес ее в гостиную. Мы с Люси снова занялись обедом, хотя я и сомневалась, что смогу теперь что-то съесть — нервы были натянуты до предела и меня разве что не трясло. Я налила себе еще стакан вина и попыталась представить все происшествие как безобидную мелочь, невинную шалость какого-то любителя пройтись по первому снегу или понырять в ночном море.

Не помогло — на душе было тяжело, я оставила пистолет под рукой и часто поглядывала в окно. Взяв из холодильника пармезан, я его натерла, разложила по тарелкам инжир и кружочки дыни, щедро добавив ломти ветчины к порции Марино. Люси приготовила салат. Все это время мы молчали.

Люси нарушила его первой, и голос ее прозвучал совсем невесело:

— Ты и в самом деле во что-то вляпалась, тетя Кей. Ну почему с тобой всегда что-то приключается?

— Давай не будем об этом, — ответила я.

— Ты оказалась бог знает где, совсем одна, тревожной сигнализации в доме нет, замки здесь открыть не сложнее, чем жестянку с пивом…

— Послушай, ты уже поставила охлаждаться шампанское? — перебила я. — Скоро полночь. Через десять, от силы пятнадцать, минут лазанья будет готова, если только духовка в этом доме работает хоть немного лучше, чем все остальное. Иначе, согласно примете, весь год прождем. Никогда не могла понять тех, кто готовит лазанью часами. А потом еще люди удивляются, что все жесткое, как подметка.

Люси внимательно посмотрела на меня, оставив на минуту нож на краю миски с салатом. Сельдерея и моркови она нарезала столько, что их вполне хватило бы на небольшой уличный оркестр.

— Как-нибудь я сделаю для вас настоящую лазанью с артишоками. В том рецепте нужны артишоки и соус бешамель вместо маринары…

— Тетя Кей, — нетерпеливо перебила Люси. — Просто ненавижу, когда ты так себя ведешь. И я не собираюсь делать вид, что так и должно быть. Наплевать мне на эту лазанью! Сегодня утром тебе был очень странный звонок. Потом эта непонятная смерть, эти люди, которые так подозрительно встретили тебя там, на месте происшествия. И, наконец, сегодняшний вечер, когда возле дома бродит некто в водолазном костюме.

— Кто бы он ни был, сюда он вряд ли вернется. Разве что пожелает иметь дело со всеми нами.

— Тетя Кей, тебе просто нельзя здесь оставаться, — настаивала Люси.

— Но я отвечаю за участок доктора Манта и не могу выполнять свои обязанности, находясь в Ричмонде. — Я невольно выглянула в окно, которое находилось как раз над раковиной. — Где Марино? Что он там делает? Фотографирует?

— Он уже давным-давно вернулся, — заметила Люси с раздражением, предвещавшим надвигающийся шторм.

Войдя в гостиную, я увидела Марино, который дремал на диване у весело потрескивавшего камина. Мой взгляд невольно скользнул к окну, в которое кокое-то время назад смотрела Люси, и я подошла к нему. За морозным стеклом бледно светился двор, напоминая лунный пейзаж, помеченный округлыми лунками наших следов.

Дальше темнела кирпичная стена, за которой лежал невидимый берег.

— Люси права, — сонно пробормотал Марино у меня за спиной.

Я обернулась.

— А мне казалось, ты сладко спишь.

— Я всегда все слышу и вижу, даже когда крепко сплю, — ответил он.

Я невольно улыбнулась.

— Убираться надо отсюда к чертовой матери. Вот что я тебе скажу, — проворчал он, усаживаясь на диване. — Ни за что не останусь в этой хибаре, да еще в таком безлюдном месте. Случись что, никто твоего крика не услышит. А когда тебя все-таки обнаружат, ты уже будешь в свежемороженом виде. Если прежде не снесет ураганом в море.

— Хватит, — попросила я.

Он забрал пистолет с кофейного столика, встал и заткнул его за пояс брюк.

— Ты могла бы вызвать сюда одного из своих докторов, чтобы прикрыть пока Тайдуотер.

— Семьи нет только у меня. Мне переехать легче, особенно в это время года.

— Что за бред собачий! Может, ты еще начнешь извиняться за то, что развелась и у тебя нет детей?

— А я и не извиняюсь.

— Но просить кого-то переехать сюда на шесть месяцев ты не станешь. Но ты же, черт возьми, начальник, и это ты должна переводить подчиненных, независимо от того, семейные они или нет. А сама должна оставаться в собственном доме.

— Вообще-то я и не предполагала, что будет столько неприятностей. Другие платят большие деньги за то, чтобы провести время в коттедже на берегу океана.

— Слушай, здесь есть какая-нибудь американская выпивка? — потянувшись, спросил Марино.

— Молоко.

— Ну, я-то думал про что-нибудь вроде «миллера».

— А мне бы хотелось узнать, зачем ты собираешься вызвать Бентона. Лично я думаю, что привлекать к этому делу Бюро как-то рановато.

— А вот я думаю, что ты просто не можешь объективно оценить ситуацию.

— Не надо ко мне придираться. Уже очень поздно, и я слишком устала.

— Я просто хочу быть откровенным с тобой, — выбив щелчком сигарету из пачки «Мальборо» и воткнув ее между губами, произнес Марино. — А что, Бентон приедет в Ричмонд. Ничуть в этом не сомневаюсь. Они с женой никуда на праздники не уезжали, так что, смею предположить, вполне в состоянии совершить эту маленькую экскурсию прямо сейчас. И поездочка может оказаться очень даже занимательной.

Я не выдержала его взгляда, и мне не нравилось, что Марино знает почему.

— Между прочим, по состоянию дел на данный момент не Чесапик обращается к ФБР, а я. Имею такое право. Если ты еще не забыла, я начальник того самого полицейского участка, где находится дом Эддингса, и, насколько могу судить, это дело попадает сразу под несколько юрисдикций.

— Это дело должно расследоваться местной полицией, а не ричмондской, — заявила я.

— Чесапик — это место, где было найдено тело. Ты не сможешь ничего пробить на их территории и прекрасно знаешь об этом. Ты не сможешь привлечь к делу ФБР от их имени. Послушай, — продолжил он, — после того, что я нашел в доме Эддингса…

— После того, что ты там нашел? Ты все время говоришь о какой-то находке. Ты имеешь в виду его арсенал?

— Нет, намного круче. То есть намного хуже. Мы об этом еще не говорили, — продолжал Марино, вынув сигарету изо рта. — Подоплека дела такова, что у Ричмонда есть все основания заинтересоваться этим расследованием. Так что считай себя в деле.

— Боюсь, я в деле с того самого момента, когда Эддингс умудрился умереть в моем штате.

— Что-то мне подсказывает, что ты совсем не ожидала такого поворота событий, когда ввязалась в эту заварушку сегодня утром на заброшенной верфи.

Я промолчала, потому как он был прав.

— Может, вечерний гость у нас во дворе появился именно для того, чтобы ты наконец осознала, насколько нежелательно для кого-то твое участие в этом деле? — продолжал он. — Я хочу, чтобы ФБР занялось расследованием — речь идет не просто о каком-то там парне с лодкой, которого тебе пришлось выуживать из реки.

— Так что же все-таки ты нашел в доме Эддингса?

Я видела, что Марино не хочется говорить об этом, но не понимала почему.

— Ладно, сначала накрою обед, а потом мы сядем и поговорим.

— Если бы ты согласилась перенести этот разговор на завтра, было бы куда лучше, — обеспокоенно взглянув в сторону кухни, словно опасаясь, что Люси может подслушать наш разговор, предложил Марино.

— С каких это пор ты так переживаешь из-за того, что хочешь мне сообщить?

— С таких, что это нечто особенное, — ответил он, растирая лицо. — Эддингс каким-то образом впутался в дела неосионистов.

Лазанья была просто великолепна. Я слегка подсушила моцареллу, разложив ее на кухонном полотенце, чтобы сыр не слишком отдавал влагу во время выпечки, и подала блюдо на стол чуть подрумяненным, не дав ему запечься до пузыристой коричневой корки. Идеальную картину завершали легкие вкрапления пармезана.

Марино съел практически весь хлеб, намазывая его толстым слоем масла и прослаивая прошутто, а потом прихлебывая из стакана томатный сок. Люси ковырялась с крохотным кусочком на своей тарелке. Снег все усиливался, а Марино наконец рассказал нам свою историю о библии неосионистов. Над Сэндбриджем как раз начали грохотать первые фейерверки.

Я отодвинула стул.

— Полночь. Пора открыть шампанское.

Я разволновалась сильнее, чем ожидала. Рассказ Марино превзошел мои худшие предположения. Уже на протяжении нескольких лет мне приходилось слышать о Джоэле Хэнде и его фашиствующих молодчиках, которые называли себя неосионистами и собирались приступить к выполнению новой задачи — созданию идеального государства. На территории Вирджинии у них был свой лагерь, где они сидели подозрительно тихо и, как я опасалась, замышляли какую-то большую гадость.

— Все, что следовало бы сделать, это провести облаву на долбаной ферме этого недоумка, — сказал Марино, когда мы уже вставали из-за стола. — Давным-давно бы следовало.

— А под каким предлогом? — поинтересовалась Люси.

— С такими придурками, как они, можно обойтись и без особого предлога.

— А что, очень интересная мысль. Ты бы поделился ею с Градецки, — состроив комическую гримаску, предложила Люси, намекая на генерального прокурора США.

— Послушай, я знаю несколько парней в Саффолке, где живет этот самый Хэнд. Его соседи говорят, что там творится что-то по-настоящему дерьмовое.

— Ну, уж соседи-то всегда уверены, что у них под боком творится что-то по-настоящему дерьмовое, — иронично заметила Люси.

Пока я расставляла бокалы, Марино принес из холодильника шампанское.

— И что же это за дерьмо? — спросила я.

— С барж, которые подходят по реке Нансемонд, на берег выгружают ящики такого размера, что приходится использовать краны. Что там происходит, никто толком не знает. Только лоцманы часто видят по ночам костры, возможно ритуального характера. Местные утверждают, что постоянно слышат выстрелы и что на ферме убивают.

Я пошла в гостиную, решив, что со стола уберу позже.

— Я знаю, что в штате происходят убийства, но мне никогда не приходилось слышать, чтобы в связи с каким-либо из них упоминались неосионисты. Мне никогда не приходилось слышать, что они практикуют что-то оккультное. Я знаю только про экстремизм, в том числе политический. Что они вроде бы ненавидят Америку и, возможно, были бы счастливы создать свое собственное маленькое государство во главе с Хэндом. В качестве короля или даже бога. Или кем там они его считают.

— Хочешь, чтобы я открыл эту бутылку? — спросил Мариино, держа в руках шампанское.

— Новый год не будет ждать. А теперь давай начистоту. У Эддингса были связи с неосионистами?

— Только в том смысле, что у него оказалась одна из их библий, как я тебе уже говорил. Ее я и нашел при обыске.

— Это и есть то самое, что ты так не хотел мне показывать? — насмешливо взглянув на него, спросила я.

— Не сегодня — это точно, — ответил Марино. — Меня больше беспокоило то, что Люси ее увидит, раз уж ты хочешь знать.

Он выразительно посмотрел на мою племянницу.

— Пит, — резонно возразила девушка, — ты вовсе не обязан меня защищать, хоть я и ценю твою заботу.

Марино промолчал.

— Что же это за библия? — поинтересовалась я.

— Совсем не та, с которой ходят на службу в храм.

— Сатанистская?

— Нет, я бы так не сказал. Во всяком случае, она мало напоминает те, что мне доводилось видеть. В ней ничего не говорится о служении сатане, нет никакого символизма. Но это точно не та книга, которую стоит читать перед сном, — сказал он, снова взглянув на Люси.

— А где она сейчас? — поинтересовалась я.

Марино снял с горлышка фольгу и размотал проволоку. Пробка громко хлопнула, и он разлил шампанское так, как обычно разливал пиво — сильно наклоняя бокал, чтобы оно не пенилось.

— Люси, не принесешь сюда мой портфель? Он там, в кухне, — попросил Марино, а когда она вышла, посмотрел на меня и заговорил, понизив голос: — Я бы не притащил ее сюда, если бы знал, что здесь будет твоя племянница.

— Люси — взрослая женщина. Ради бога, она уже агент ФБР.

— Ну-ну. Только у нее тоже иногда бывают срывы, и ты об этом прекрасно знаешь. Не надо бы ей смотреть на такую жуть. Говорю тебе: я сам прочитал ее только потому, что это необходимо по службе. Меня от нее просто колотит. Мне даже на службу в храм захотелось сходить. Ты когда-нибудь слышала от меня такое?

Мне и вправду никогда прежде не приходилось слышать подобных слов от Марино. На душе снова стало тревожно. Люси переживала тяжелые времена, и это меня сильно пугало. Ее и раньше отличала психологическая нестабильность и стремление к саморазрушению.

— Вряд ли у меня есть право ограждать ее от чего-либо, — ответила я, когда она вернулась в гостиную.

— Надеюсь, вы здесь говорили не обо мне, — заметила моя племянница, вручая Марино портфель.

— Так и есть, мы говорили о тебе, — ответил он, — и я не уверен, что тебе стоит на это смотреть.

Замок щелкнул, и Марино открыл портфель.

— Решай ты, — сказала Люси, остановив на мне спокойный взгляд. — Мне интересно, и я хотела бы хоть немного помочь в этом деле, если, конечно, смогу. Но могу и уйти, если ты решишь, что мне не следует на это смотреть.

Странно, но я никак не могла найти выход из положения. Мое разрешение рассмотреть улику, пересилившее желание уберечь Люси от возможного негативного воздействия, было признанием профессиональных достижений девушки. Порывы ветра сотрясали оконные стекла, налетали на крышу и завывали, как бедные, неприкаянные души. Я подвинулась, освобождая место на диване.

— Давай, садись рядом со мной. Мы посмотрим это вместе.

Библия неосионистов называлась «Книга Хэнда», так как ее автор, по-видимому, почитался кем-то вроде бога и «скромно» назвал отпечатанный текст своим именем. Хорошо выделанная черная кожа переплета со следами капель, готический шрифт, китайская бумага…

Больше часа, склонившись друг к другу, мы с Люси читали, пока Марино тревожно кружил по комнате, то подбрасывая дрова, то закуривая. Его беспокойство было таким же осязаемым, как и колеблющийся свет пламени.

Подобно христианской Библии, в этой рукописи многое выражалось в иносказательной форме, в пророчествах и поговорках, благодаря которым текст приобретал более иллюстративный и самобытный характер. Из-за этого читать ее было довольно трудно. Ее страницы населяли персонажи и образы, проникавшие в самые отдаленные уголки мозга. «Книга», как мы начали называть ее в эти первые дни нового года, с непостижимой изысканностью описывала, как следует убивать и калечить, запугивать, промывать мозги и пытать. Отдельный раздел был посвящен обоснованию необходимости погромов и содержал иллюстрации, заставившие меня содрогнуться.

Своей жестокостью все это напомнило мне времена инквизиции. И это вполне согласовалось с желанием неосионистов установить на земле эру новой инквизиции или что-то подобное.

«Мы вступили в эпоху, когда все неверные должны быть изгнаны из наших рядов. Мы выполняем свою миссию, и наш голос должен звучать громко и ясно, подобно звону медных кимвал. Мы должны ощутить, как остывает на нашей обнаженной коже их жидкая кровь, когда искупаемся в ней, истребляя наших врагов. Мы должны следовать за нашим пророком к славе и даже к смерти», — писал Хэнд.

Я читала и другие наставления, внимательно ознакомилась с главами, указывавшими на странную заинтересованность в ядерном и других видах топлива, способных изменить мировой баланс. Заканчивая читать Книгу, я ощутила ужасную тьму, окутавшую мое сознание и воцарившуюся в доме. Я чувствовала себя грязной и больной от одной лишь мысли о том, что среди нас могут оказаться люди, которым близки эти идеи.

Больше часа в комнате царило полное молчание, которое наконец нарушила Люси.

— Здесь говорится о пророке и преданности ему. Имеется в виду реальный человек или это что-то вроде божества?

— Этот Хэнд, возможно, и считает себя кем-то вроде Иисуса Христа, но только с противоположным знаком, — ответил Марино, подливая шампанского. — Помнишь, мы видели его в суде? — спросил он, взглянув на меня.

— Такое скоро не забудешь, — ответила я.

— Он вошел со всей своей свитой, включая вашингтонского адвоката, у которого были большие золотые карманные часы и трость с серебряным набалдашником. Модный дизайнерский костюм, длинные светлые волосы собраны в хвост, и женщины толпами ждали его на улице перед зданием суда, лишь бы только взглянуть на него, словно это Майкл Болтон[41] или кто-то в этом роде. Невероятно.

— Зачем его вызывали в суд? — спросила Люси, глядя на меня.

— Он подал заявление о разглашении, которое было отклонено генеральным прокурором, поэтому дело слушалось в суде.

— Чего он добивался?

— Если говорить в общих чертах, то он пытался заставить меня отдать копии документов о смерти сенатора Лена Купера.

— Зачем?

— Он утверждал, что сенатор был отравлен политическими врагами. На самом деле причиной смерти явилось обильное кровоизлияние, связанное с опухолью головного мозга. Судья оставил Хэнда ни с чем.

— Думаю, после этого Джоэл Хэнд не питает к тебе теплых чувств, — предположила Люси.

— Мне тоже так кажется, — согласилась я, глядя на Книгу, которая лежала на кофейном столике. — Ты знаешь, кто такой этот Дэвид Шапиро, имя которого указано на переплете?

— Я к этому как раз и подходил. Вот что нам удалось вытянуть из компьютера. Он жил в поселении неосионистов в Саффолке вплоть до конца прошлого года. В самом начале этого года погиб при вооруженном нападении с целью угона автомобиля в Мэриленде.

Некоторое время мы снова молчали. Большие темные окна дома, словно большие квадратные глаза, наблюдали за нами.

— Есть подозреваемые или очевидцы? — поинтересовалась я.

— Никого и ничего.

— Как могла библия, принадлежащая Шапиро, оказаться у Эддингса? — спросила Люси.

— Вопрос на двадцать тысяч долларов, — откликнулся Марино. — Может, Эддингсу удалось как-то договориться с ним или с кем-то из его родственников. Эта книга — не фотокопия. Кроме того, передача Книги в другие руки не допускается. А тот, кто прихватит чужую Книгу, может послать своей заднице прощальный поцелуй.

— Да, Эддингс здорово за это поплатился, — согласилась Люси.

В этот момент мне совсем не хотелось, чтобы эта проклятая Книганаходилась где-то поблизости. Лучше всего было бы спалить ее в огне.

— Мне все это не нравится, — сказала я. — Совсем не нравится.

Люси с удивлением посмотрела на меня.

— Ты же не веришь во всякие суеверия и несчастья, которые Книга может навлечь на нас?

— Эти люди общаются с дьяволом. А я вполне уверена в том, что зло в мире действительно существует, и нельзя относиться к этому несерьезно. Где именно в доме Эддингса ты нашел эту Богом проклятую Книгу? — спросила я у Марино.

— Под кроватью.

— Серьезно?

— Совершенно серьезно.

— А мы можем быть уверены в том, что Эддингс жил один?

— Похоже, что так.

— А что известно о его семье?

— Отец уже умер, брат живет в Мэне, а мать — в Ричмонде. Между прочим, недалеко от тебя.

— Ты с ней уже разговаривал?

— Заезжал, сообщил плохие новости. Еще попросил разрешения на осмотр дома сына. Проведем его завтра. — Марино взглянул на часы. — Хотя нет, уже сегодня.

Люси встала и подошла к очагу. Усевшись в кресло, оперлась локтем о колено и положила подбородок на руку. Позади нее в ложе из серого пепла мягко светились угли.

— Откуда ты знаешь, что это оригинал, принадлежащий неосионистам? — спросила она. — По-моему, нам известно только то, что Книга принадлежала Шапиро. Но как она попала к нему?

— Шапиро сам был неосионистом всего три месяца тому назад. Я слышал, что Хэнд не прощает тех, кто отрекается от его учения. Позвольте-ка спросить: сколько бывших неосионистов вы знаете?

Люси не смогла назвать ни одного. Собственно, и я тоже.

— Это течение существует уже около десяти лет. А мы когда-нибудь слышали о тех, кто решил покинуть его ряды? — продолжал Марино. — Кто, черт возьми, нам расскажет, сколько человек он уже похоронил там, на своей ферме?

— Как же так получилось, что мы практически ничего о нем не знаем?

Марино заткнул шампанское пробкой.

— Потому что про таких не рассказывают ни в Массачусетском технологическом институте, ни в Вирджинском университете.

5

Я лежала в постели и смотрела в окно на задний двор доктора Манта. За ночь навалило столько снега, но ветер смел его к стене. Вдалеке, за дюной, солнце полировало поверхность моря. Я ненадолго закрыла глаза, позволив себе подумать о Бентоне Уэсли. Что он скажет, когда узнает, где я теперь живу? И что мы оба скажем друг другу, когда встретимся сегодня? Мы уже долго не разговаривали, со второй недели декабря. Тогда мы договорились прекратить наши отношения.

Я повернулась на бок, натянула повыше одеяло и тут же услышала тихие шаги. Люси опустилась на край моей кровати.

— Доброе утро, моя самая любимая племянница, — пробормотала я.

— Я у тебя единственная племянница, — ответила она, как говорила всегда, — это был наш ритуал.

— И как ты узнала, что это я?

— Это было нетрудно. Ты лучше, чем кто-то еще — ему бы не поздоровилось.

— Принесла тебе кофе.

— Ты — ангел.

— Мне все так и говорят.

Она наклонилась, обняла меня, и я уловила запах английского мыла, которое положила в ее ванную. Я ощутила ее силу, упругую твердость тела и неожиданно почувствовала себя старой.

— С тобой я кажусь себе развалиной. — Я перекатилась на спину, положила руку под голову.

— Почему ты так говоришь? — Она озадаченно посмотрела на меня.

— Потому что теперь не пройду даже Желтую кирпичную дорогу,[42] — ответила я, имея в виду полосу препятствий в Академии.

— Никогда не слышала, чтобы для кого-то это было легко.

— Для тебя — да.

— Ну, теперь — да, — неуверенно произнесла Люси. Она помолчала, потом со вздохом добавила: — Знаешь, я так разозлилась, когда Академия решила отослать меня на месяц в университет. А теперь думаю: может, оно и к лучшему. Я могу работать в лаборатории, ездить на велосипеде и бегать по утрам по кампусу, как нормальный человек.

Нормальным человеком Люси не была и никогда уже не будет. Я давно и на самых печальных примерах убедилась, что люди с таким высоким IQ, как у нее, отличаются от других так же, как душевнобольные от психически здоровых людей. Она смотрела в окно на блестящий на солнце снег. Ее волосы в робком утреннем свете отливали розовым золотом, и я уже не в первый раз подивилась тому, что имею отношение к такой красоте.

— Наверно, и от Квантико отдохнуть тоже будет нелишним. — Люси помолчала, а потом с серьезным лицом повернулась ко мне. — Тетя Кей, я должна кое-что тебе сказать. Не уверена, что ты захочешь это слушать. Я бы рассказала вчера, если бы здесь не было Марино.

— Говори. Я тебя слушаю. — Я мгновенно напряглась.

Она снова помолчала.

— Думаю, ты тем более должна это знать, что сегодня встречаешься с Уэсли. В Бюро поговаривают, что они с Конни расстались.

Я не знала, что сказать.

— Не могу утверждать, что так оно и есть, — продолжала Люси, — но кое-что об этом слышала. И это «кое-что» касается тебя.

— Почему это должно меня касаться? — тут же спросила я.

— Ох, перестань. — Она посмотрела мне в глаза. — Разговоры начались уже тогда, когда ты только начала работать с ним. Некоторые агенты считают, что ты только поэтому и согласилась быть консультантом. Ну, знаешь, чтобы быть с ним рядом, ездить с ним.

— Это абсолютная неправда, — рассердилась я, садясь в постели. — Я согласилась поработать консультантом-медэкспертом, потому что директор попросил об этом Бентона, который, в свою очередь, попросил об этом меня. Было именно так, а не наоборот. Я помогаю в расследованиях, оказывая услугу ФБР и…

— Тетя Кей, — перебила меня Люси, — ты вовсе не обязана в чем-то оправдываться.

Но меня было уже не остановить.

— Это возмутительно, что люди говорят такие вещи. Я никогда не смешивала дружеские отношения с профессиональными.

Люси немного помолчала, потом покачала головой.

— Речь идет не просто о дружбе.

— Мы с Бентоном очень хорошие друзья.

— Не просто друзья.

— В данный момент — да, просто друзья. И тебя это, кстати, не касается!

Люси вспыхнула и встала с кровати.

— Тебе не за что злиться на меня.

Она ждала ответа, но я молчала, потому что едва сдерживала слезы.

— Я лишь передаю тебе то, что слышала сама, чтобы для тебя не стало сюрпризом, когда ты услышишь это от других.

Я опять ничего не сказала, и она повернулась к двери.

— Подожди. — Я удержала ее за руку. — Я не злюсь на тебя. Постарайся понять. Пожалуйста. Это естественная реакция на то, что мне приходится слышать. Думаю, ты сама чувствуешь то же самое.

Люси отстранилась.

— А почему ты думаешь, что я никак не реагировала, когда слышала что-то такое?

Она выбежала из комнаты, а я с отчаянием подумала, что моя племянница — самый трудный для общения человек из всех моих знакомых. Мы схватывались и спорили постоянно, и она никогда не смягчалась, не убедившись, что я получила, по ее мнению, по заслугам. Как же это несправедливо, с горечью подумала я, спуская ноги на пол.

Я провела ладонью по волосам — день обещал быть нелегким. Настроения не добавляли и мои ночные сны, полузабытые, стершиеся, но оставившие странное, неприятное ощущение. Я смутно помнила воду и каких-то грубых, жестоких людей. Помнила, что у меня не ладилась работа и что мне было страшно. Я приняла душ, накинула халат, сунула ноги в шлепанцы, а когда вышла, Марино и Люси, уже полностью одетая, сидели в кухне.

— Доброе утро, — сказала я, словно ни с кем из них сегодня еще и не виделась.

— Привет. Да уж, доброе. — Марино выглядел так, словно не спал всю ночь и теперь ненавидел весь мир.

Я пододвинула стул и подсела к маленькому кухонному столику. Солнце поднялось уже высоко, и снег как будто пылал в его лучах.

— Что случилось? — спросила я, не выдержав молчания.

— Помнишь те вчерашние отпечатки у стены?

— Конечно.

— Ну так вот, теперь их стало еще больше. — Марино поставил чашку. — Только теперь следы ведут к нашим машинам, и оставлены они ботинками с подошвой «вибрам». И знаешь что, док? — Я сжалась от страха, ожидая чего-то плохого. — Никто из нас никуда сегодня не уедет, пока сюда не доберется тягач.

Я промолчала.

— Кто-то проколол покрышки. — Люси восприняла новость с каменным лицом. — Все до единой. Чем-то с широким лезвием. То ли большим ножом, то ли мачете. Ясно одно, — продолжал он, — никакой это не сосед и не ночной дайвер. Думаю, мы имеем дело с человеком, который четко выполнял поставленную задачу. Мы его спугнули, он убрался отсюда, но потом вернулся. Он или кто-то другой.

Я взяла кофе.

— Сколько времени потребует ремонт?

— Думаю, что сегодня на это рассчитывать невозможно. Ни тебе, ни Люси.

— Но нужно что-то сделать, — сухо заявила я. — Мы должны уехать отсюда. Надо осмотреть дом Эддингса. К тому же оставаться здесь просто опасно.

— Согласна, — поддержала меня Люси.

Я подошла к окну над раковиной, откуда были видны наши машины. Покрышки напоминали черные резиновые лужи на снегу.

— Прокололи сбоку, так что не заклеишь, — заметил Марино.

— Что будем делать? — спросила я.

— У ричмондской полиции есть договоренность с другими управлениями, и с местной я уже связался. Скоро будут здесь.

Самому Марино требовались специальные, полицейские покрышки и обода, а нам с Люси — мишленовские и гудиеровские, потому что мы, в отличие от него, приехали на личных автомобилях. Я напомнила ему об этом.

— У нас есть прицеп с платформой. Загрузят твой «бенц» и развалюшку Люси и отвезут в «Белл тайр-сервис» на Вирджиния-Бич-бульвар.

— Никакая она не развалюшка, — возмутилась Люси.

— Какого черта тебя потянуло купить игрушку цвета дерьма попугая? Корни майамские лезут, да?

— Дело не в корнях, а в бюджете. Мне она досталась за девятьсот долларов.

— Хорошо, подождем. Но что мы будем делать сейчас? — спросила я. — Ты же знаешь, что они никогда не торопятся. А сегодня Новый год.

— Вот тут ты права. Но все просто, док. Если собираешься в Ричмонд, поедешь со мной.

— Отлично. — Спорить я не стала. — Тогда давайте займемся делами, чтобы ничего нас не задерживало.

— Сложи-ка для начала свои вещи, — предложил Марино. — По-моему, тебе надо убираться отсюда насовсем.

— Мне придется остаться здесь до возвращения доктора Манта из Лондона. Другого варианта нет.

Тем не менее собралась я так, словно возвращаться в коттедж в ближайшие сто лет уже не собиралась. Потом мы постарались как можно тщательнее провести собственное расследование, поскольку случившееся подпадало под определение «мисдиминор»,[43] а надеяться на усердие местной полиции не приходилось. Сделать слепки следов обуви мы не могли, поэтому пришлось ограничиться фотографиями, хотя сами следы говорили лишь о том, что неизвестный — человек крупного сложения, а ботинки или сапоги у него с подошвой «вибрам».

Ближе к полудню прибыл красный тягач-эвакуатор, за рулем которого сидел молодой полицейский по фамилии Сандерс. Порезанные покрышки я положила в багажник Марино. Передок «форда» подняли лебедкой, и, пока машина висела в воздухе, словно готовясь взлететь, парни в комбинезонах и утепленных куртках быстро взялись за дело, ловко орудуя домкратом. Сандерс спросил, не связываю ли я происшествие с моей профессиональной деятельностью. Я ответила, что так не считаю, и объяснила ситуацию.

— Вообще-то по этому адресу проживает мой заместитель. Доктор Филипп Мант. Он сейчас в Лондоне, по личным делам, и я просто временно его замещаю.

— И никто не знает о том, что вы здесь? — поинтересовался Сандерс, который оказался не таким простаком, как казался.

— Разумеется, кое-кто знает. Я же исполняю его обязанности, принимаю звонки.

— Итак, мэм, вы не считаете, что происшествие имеет какое-то отношение к вашей профессиональной деятельности. — Он записал что-то в блокнот.

— В настоящее время у меня нет для этого оснований, — ответила я. — Скорее всего, это дело рук какого-то юнца, выпустившего таким вот образом избыток своей энергии.

Сандерс взглянул на Люси, которая разговаривала в сторонке с Марино.

— А это кто? — спросил он.

— Моя племянница. Она из ФБР, — сказала я и назвала ее фамилию.

Сандерс направился к ней, а я решила еще раз пройтись по коттеджу. Внутри заметно потеплело. Солнце светило в окна, как будто смывая краску с мебели. В воздухе с прошлого вечера еще ощущался запах чеснока. В спальне я просмотрела ящики, окинула взглядом одежду, висевшую в шкафу. На душе было грустно, но не из-за вынужденного расставания с коттеджем, а из-за того, что я тут так и не прижилась.

А ведь сначала я думала, что мне здесь понравится.

Пройдя по коридору, я заглянула в комнату, где спала Люси, потом прошла в гостиную, где мы едва ли не до утра читали «Книгу Хэнда». В памяти ожили жуткие картины — я зябко поежилась, а руки покрылись мурашками. Кровь как будто похолодела от страха, и я вдруг с полной ясностью поняла, что не могу оставаться в доме коллеги ни секундой дольше. Я выбежала на веранду и быстрым шагом прошла дальше, в заднюю часть двора. Яркое солнце придало сил и уверенности. Некоторое время я смотрела на океан, потом подошла к стене.

Снегу намело столько, что я увязала по щиколотки. Подойдя ближе, я обнаружила, что следы исчезли. Незнакомец, фонарик которого заметила Люси, перебрался через стену и сразу же ушел. Потом он — или кто-то еще — все же вернулся, потому что следы возле наших машин появились уже после того, как снегопад прекратился, и эти следы уже не были отпечатками дайверских ботов или аквашузов. Я заглянула за стену, туда, где за дюной начиналась широкая береговая полоса.

Торчавшие из сугробиков метелки униолы походили на ободранные перья. Ветер гнал по темно-синей воде мелкую рябь. Я пробежала взглядом по берегу, от края до края, но не обнаружила ни малейших признаков жизни.

В тревожном ожидании я долго смотрела вдаль невидящими глазами, а когда повернулась, то едва не наткнулась на детектива Роша, стоявшего совсем рядом со мной.

— Господи, — выдохнула я. — Никогда больше так не подкрадывайтесь ко мне.

— Прошел по вашим следам, поэтому вы и не слышали. — Он стоял, держа руки в карманах кожаной куртки и преспокойно жуя жвачку. — Когда захочу, у меня это хорошо получается.

Я смотрела на него, чувствуя, что моя неприязнь к этому человеку крепнет с каждой минутой.

На нем были темные брюки и высокие ботинки. Глаза прятались за темными стеклами очков, но я, и не видя их, знала, что нужно детективу Рошу. Мне был хорошо знаком этот тип людей.

— Услышал, что у вас тут произошло, вот и приехал предложить помощь, — произнес он.

— Мы вроде бы не звонили в чесапикскую полицию.

— У нас общий канал связи с полицией Вирджиния-Бич, вот я и услышал о ваших проблемах. Должен признаться, сразу же подумал, что здесь может быть какая-то связь.

— Связь с чем?

— С нашим делом. — Рош подошел ближе. — Похоже, с вашими машинами кто-то серьезно поработал. Я бы сказал, это смахивает на предупреждение. Как будто кто-то считает, что вы сунули нос не в свое дело.

Я бросила взгляд на его ноги — кожаные ботинки «гортекс» цвета темной печенки — и след, оставленный им на снегу. Рош был крупный мужчина с большими руками и ногами и носил обувь с подошвой «вибрам». Я снова посмотрела ему в лицо, которое было бы приятным, если бы оно не выдавало ничтожную, мелочную душонку.

— Знаете, вы говорите точь-в-точь, как капитан Грин, — сказала я после небольшой паузы. — Для полной ясности — вы мне угрожаете?

— Всего лишь делюсь наблюдением. — Он сделал еще шаг вперед, прижимая меня к стене. Собравшийся на крыше снег таял под солнцем, и ледяные капли падали на мой воротник и стекали на горячую кожу.

— Кстати, — продолжал Рош, — какие там новости по нашему делу?

— Пожалуйста, отступите, — сказала я.

— По-моему, вы не все мне говорите. Думаю, вы уже знаете, что случилось с Тедом Эддингсом, но скрываете информацию.

— Ни это дело, ни что-либо еще мы сейчас обсуждать не будем.

— Видите? Вы сами ставите меня в неудобное положение — я ведь должен отчитываться перед начальством. — И тут — невероятно! — Рош положил руку мне на плечо и добавил: — Вы ведь не хотите, чтобы у меня были неприятности, правда?

— Не прикасайтесь ко мне, — предупредила я. — Вы заходите слишком далеко.

— Думаю, нам надо получше узнать друг друга, тогда и проблем с общением не будет. — Его рука все еще лежала на моем плече. — Может быть, пообедаем как-нибудь в уютном местечке? Любите морепродукты? На Саунде есть один неплохой ресторанчик…

Я молчала, раздумывая, не пора ли ткнуть ему пальцем в дыхательное горло.

— Не смущайтесь. Доверьтесь мне. Все в порядке. Мы же не в Ричмонде, напичканном всеми этими стариками-снобами. У нас другой принцип: живи сам и не мешай жить другим. Понимаете, да?

Я попыталась обойти его, но он схватил меня за руку.

— Я ведь с вами разговариваю. — Рош начинал злиться. — А вы, когда я говорю, стойте и слушайте.

— Пропустите меня. — Я попыталась убрать его руку, но он оказался на удивление сильным.

— Не надо. Со мной вам все равно не справиться, и никакие ваши степени тут не помогут, — прошипел Рош, дохнув на меня запахом мяты.

Я посмотрела прямо в черные стекла «рейбенов» и громко, четко произнесла:

— Сейчас же уберите руки. — И, повысив голос, добавила: — Ну!

Рош вдруг отступил, и я решительно, не слыша ничего, кроме стука собственного сердца, направилась прямиком к главному входу.

— На заднем дворе следы. Их нужно сфотографировать, — обращаясь ко всем сразу, объявила я. — Следы детектива Роша. Он только что был там. И еще мне нужно вынести из дому все мои вещи.

— Ты о чем, черт возьми, говоришь? — Марино уставился на меня. — Что значит «только что был там»?

— Мы поговорили.

— И как же он вернулся, если мы его не видели?

Я пробежала взглядом по улице, но так и не увидела машины, на которой мог приехать Рош.

— Не знаю. Думаю, пробрался через соседние дворы. Или пришел с берега.

Люси растерянно посмотрела на меня.

— Ты ведь сюда не вернешься? Точно?

— Нет, не вернусь. Никогда.

Люси помогла мне собрать оставшиеся вещи. О случившемся на заднем дворе доктора Манта я молчала до тех пор, пока Марино не свернул на 64-ю в сторону Ричмонда.

— Вот дерьмо! — воскликнул он. — Этот ублюдок посмел тебя тронуть. Но почему ты не закричала?

— Думаю, кто-то приказал ему припугнуть меня.

— Мне наплевать, кто и что ему приказал. Он посмел тебя тронуть. Ты обязана подать заявление.

— Трогать — не преступление, — напомнила я.

— Он схватил тебя за руку.

— И что? Его арестуют за то, что он схватил меня за руку?

— Нечего было трогать. — Марино кипел от ярости. — Ты ведь просила его отпустить тебя, а он этого не сделал. А это уже физическое насилие. По крайней мере, оскорбление действием.

— Ты должна подать рапорт в Министерство внутренних дел, — поддержала его Люси. Она сидела впереди и, поскольку ей трудно было оставаться неподвижной, крутила ручку-сканер. — Эй, Питер, у тебя что-то с настройкой. На третьем канале ничего не слышно. Это ведь третий участок, да?

— А что, черт возьми, я, по-твоему, должен слышать, если мы возле Уильямсберга? Я же не патрульный какой-нибудь!

— Нет, конечно, но если хочешь, могу настроить тебя и на патрульную службу.

— Да уж, можешь. Ты меня и с каким-нибудь шаттлом связать можешь, — раздраженно бросил Марино.

— Если получится, — вмешалась я, — то с шаттлом соедини меня.

6

В Ричмонд мы приехали в половине третьего. Охранник открыл ворота, впустив нас на территорию тихого, изолированного квартала, куда я недавно переехала.

Снега здесь, что типично для этой части Вирджинии, не было, но обычный дождь ночью стал ледяным, и вода теперь обильно стекала с мокрых деревьев. Стало заметно теплее.

Мой каменный дом стоял на некотором удалении от улицы, на утесе, с которого открывался вид на скалистый изгиб реки Джеймс. Уютный зеленый участок окружала кованая ограда, служившая надежной защитой от вездесущих мальчишек. Я не знала ни соседей справа, ни соседей слева, и менять что-либо в своих отношениях с ближайшим окружением не имела ни малейшего желания.

Впервые в жизни принимая решение обзавестись собственным домом, я не ожидала никаких проблем, но в результате столкнулась с тем, что буквально все подверглось уничтожающей критике: и шиферная крыша, и клинкерный кирпич, и цвет входной двери. В конце концов, когда уставший выслушивать претензии соседей подрядчик стал звонить мне на работу, я пригрозила «Соседской ассоциации» судебным иском.

Не стоит и говорить, что приглашений на вечеринки после такого демарша больше не последовало.

— Уверена, соседи будут «счастливы», когда увидят, что ты снова дома, — сухо заметила моя племянница, когда мы вышли из машины.

— Думаю, они уже не обращают на меня внимания. — Я достала из сумочки ключи.

— Чушь, — фыркнул Марино. — Из всех, кто здесь живет, ты — единственная, кто бывает на местах преступлений и режет трупы. Когда ты дома, они, наверно, от окон не отходят. Да и охранники, может, обзванивают всех и предупреждают, что ты вернулась.

— Большое спасибо. — Я открыла дверь.

Дом тут же наполнился звоном; сигнализация громко верещала, требуя поскорее нажать на нужные кнопки. Я, как всегда, огляделась. Как ни странно, но дом до сих пор оставался для меня чужим. Я постоянно чего-то боялась: что потечет крыша, что начнет осыпаться штукатурка, что откажет какая-то система, а когда все было в порядке, несказанно радовалась своему счастью. Дом был двухуровневый и очень открытый, окна располагались таким образом, чтобы ловить каждый фотон света. Стеклянная стена гостиной позволяла любоваться широкой панорамой реки, и вечерами я с удовольствием наблюдала за закатом солнца.

К спальне примыкал кабинет, достаточно просторный и удобный для работы, и я в первую очередь прошла туда, чтобы проверить поступившие факсы. Их было четыре.

— Что-нибудь важное? — поинтересовалась Люси. Она последовала за мной, предоставив Марино в одиночку переносить коробки и сумки.

— Вообще-то они все от твоей матери и адресованы тебе. — Я протянула ей факсы.

Люси нахмурилась.

— А почему она посылает их сюда?

— Я не сообщала ей, что временно перебралась в Сэндбридж. А ты?

— Я тоже. Но бабушка ведь знает, где ты, да?

— Конечно. Вот только моя мама, как и твоя, не всегда поступает так, как должно. — Я посмотрела на листок у нее в руках. — Все в порядке?

— Она такая странная. Знаешь, я установила CD-ROM в ее компьютер, подключила модем и показала, как ими пользоваться. Это была моя ошибка. Теперь у нее постоянно возникают какие-то проблемы. И с вопросами она, разумеется, обращается ко мне. — Люси раздраженно махнула листками.

Ее мать раздражала и меня. Дороти была моей сестрой, и она не позаботилась даже о том, чтобы поздравить свою единственную дочь с Новым годом.

— Все присланы сегодня, — продолжала моя племянница. — Она и в выходной пишет свою дурацкую книжку для детей.

— По правде говоря, — возразила я, — ее книжки вовсе не дурацкие.

— Ну конечно. Не знаю, где она проводила свои исследования, но определенно не там, где росла я.

— Очень жаль, что вы не можете найти общий язык. — Я произнесла привычную для Люси фразу. — Когда-нибудь тебе все равно придется с ней помириться. Особенно, когда она умрет.

— Ты всегда думаешь о смерти.

— Да, думаю, потому что много знаю о ней. Знаю, что она — обратная сторона жизни. Игнорировать ее, делать вид, что ее нет, — то же самое, что не замечать ночь. Рано или поздно тебе придется примириться с Дороти.

— Не буду я с ней примиряться. — Люси развернула мое кожаное офисное кресло и села ко мне лицом. — Бессмысленно. Она ничего обо мне не знает и никогда не знала.

Так оно, наверно, и было.

— Можешь пользоваться моим компьютером, — сказала я.

— Мне только на минутку.

— Марино заедет за нами около четырех.

— Я и не знала, что он уехал.

— Ненадолго.

Люси тут же застучала по клавишам, а я вернулась в спальню и начала раскладывать вещи, а заодно обдумывать ситуацию. Нужна машина — может, взять в аренду? Надо переодеться, — но что надеть? Раздражало, что, думая об Уэсли, я невольно думала и о том, что надеть. Время неумолимо ползло вперед, и меня все больше охватывал страх.

Марино забрал нас, как и обещал. Ему даже удалось найти где-то работающую автомойку и залить полный бак. Мы ехали на восток по Моньюмент-авеню, в район Фэн, где вдоль старинных улиц вытянулись величественные особняки, а в вековых зданиях обосновались студенты колледжей.

Возле памятника Роберту Ли[44] Марино свернул на Грейс-стрит, где, в белом испанском дуплексе, жил Тед Эддингс. Над деревянным крыльцом гордо реял красный флаг Санты. Растянутая между столбиками ярко-желтая заградительная лента выглядела отвратительной пародией на рождественскую обертку; четкие черные буквы строго предупреждали любопытных не приближаться к ограждению.

— Не хотелось бы наткнуться на кого-нибудь в доме, а у кого еще есть ключ — неизвестно, — объяснил Марино, отпирая переднюю дверь. — Лишь бы проныра-домовладелец не притащился с инспекцией.

Не обнаружив на месте Уэсли, я уже подумала, что он и не появится, но тут услышала знакомый глухой рык его серого «БМВ». Автомобиль остановился у тротуара, двигатель умолк, и радиоантенна медленно втянулась в основание…

— Док, вы заходите, а я его подожду, — произнес Марино.

— Мне нужно с ним поговорить. — Люси торопливо сбежала по ступенькам.

— Буду в доме, — бросила я, натягивая хлопчатобумажные перчатки, словно и не знала никакого Уэсли.

Я вошла в фойе и мгновенно ощутила незримое присутствие Эддингса. Его педантичная натура проявлялась в минималистском стиле обстановки, индейских ковриках и полированных полах, а его душевное тепло — в желтых стенах, увешанных монотипными эстампами. На всем лежал тонкий слой пыли, стертый местами там, где кто-то — вероятно, полицейские — открывал дверцы или выдвигал ящики. Бегония, фикус и цикламен, похоже, оплакивали утрату хозяина, и я невольно огляделась, ища взглядом лейку. Обнаружив ее в прачечной и набрав воды, я начала поливать растения и не услышала, как вошел Бентон.

— Кей? — прозвучал негромкий голос у меня за спиной.

Я обернулась, не успев скрыть не предназначавшуюся ему печаль.

— Что ты делаешь? — Он остановился, наблюдая за мной.

— Разве ты не видишь?

Он промолчал, только пристально смотрел на меня.

— Я знала его. Знала Теда. Не очень хорошо. Но на моей работе к нему все относились с симпатией. Тед несколько раз брал у меня интервью, и я уважала… — Я замолчала, потеряв нить повествования.

За то время, что мы не виделись, Уэсли заметно похудел, черты его лица заострились. Волосы стали совсем седыми, хотя он был лишь немного старше меня. Выглядел он уставшим, но такими же уставшими выглядели едва ли не все мои знакомые. Другое дело, что, расставшись с женой, он не производил впечатления несчастного человека.

— Пит рассказал про ваши машины.

— Просто невероятно, — подтвердила я, продолжая поливать цветы.

— И про детектива тоже. Как его там? Рош, да? Придется поговорить с его шефом.

— Мне это не нужно.

— А я думаю, стоит.

— Я бы не хотела.

— Ладно. — Бентон поднял руки, показывая, что уступает, и оглядел комнату. — Деньги у него определенно водились, и он давно здесь не появлялся.

— Раньше о растениях кто-то заботился, их поливали.

— Как часто?

— Те, что не цветут, нужно поливать по меньшей мере раз в неделю, остальные — каждый день, в зависимости от температуры в комнате.

— Значит, эти не поливали целую неделю?

— Или еще дольше.

Через холл прошли Люси и Марино.

— Хочу проверить кухню, — сказала я, опуская лейку.

— Хорошая мысль.

Кухня была маленькая и выглядела так, словно не обновлялась с шестидесятых. В шкафчиках нашлась старая посуда, десятки консервных банок с тунцом и рыбным супом, коробки с претцелями. Что касается холодильника, то в нем Эддингс держал в основном пиво. Впрочем, меня куда больше заинтересовала бутылка шампанского «Луи Редерер», перевязанная большим красным бантом.

— Нашла что-нибудь? — спросил Уэсли, заглядывая под раковину.

— Не исключено, — ответила я, все еще глядя в холодильник.

— В ресторане такая обойдется долларов в сто пятьдесят, может, в сто двадцать.

— А сколько ему платили?

— Не знаю, но, думаю, не слишком много. — Уэсли выпрямился. — У него запасы крема для обуви и очистителя.

Я повернула бутылку и обнаружила на этикетке наклейку.

— Сто тридцать долларов. Куплена не здесь. По крайней мере, я не знаю в Ричмонде магазина «Уайн мерчант».

— Может, подарок. Тогда понятно, почему бант на бутылке.

— А в столичном округе такой магазин есть?

— Не знаю. Я там вино больше не покупаю.

Я закрыла дверцу холодильника, втайне довольная таким ответом. Когда-то нам это нравилось — выбирать вино и потом пить его вместе, сидя рядышком на диване или лежа в постели.

— Покупал он, судя по всему, немного. Наверно, и не готовил дома.

— По-моему, он и бывал здесь не часто.

Я чувствовала, как Уэсли ходит у меня за спиной, чувствовала его близость, и это было просто невыносимо. Он всегда пользовался легким одеколоном с едва уловимыми нотками корицы и сандалового дерева, и аромат этот неизменно действовал на меня магически. Как сейчас.

— Ты в порядке? — остановившись у двери, спросил он тем голосом, что предназначался только мне и никому другому.

— Нет. — Я захлопнула дверцу шкафчика. — Все это ужасно.

Бентон уже вышел в коридор.

— Надо как следует проверить его финансовое положение, выяснить, где он брал деньги на рестораны и дорогое шампанское.

Бумаги нашлись в кабинете, и полиция их еще не просматривала, потому что официально ни о каком преступлении речь пока не шла. При всех моих подозрениях относительно причины смерти Теда Эддингса и сопутствовавших ей странных обстоятельствах, с точки зрения закона говорить об убийстве мы не имели права.

— В его компьютер кто-нибудь залезал? — поинтересовалась Люси, увидев на письменном столе 486-й «Пентиум».

— Нет, — ответил Марино, перебиравший файлы в зеленом металлическом ящике. — Один наш парень пробовал войти, да не смог.

Люси щелкнула «мышкой», и на экране появилось окошко для пароля.

— О’кей. Пароль у него довольно обычный. Странно только, что в дисководе нет диска. Эй, Пит, твои ребята нашли здесь какие-нибудь диски?

— Да, целую кучу. Вон там, в коробке. — Марино показал взглядом на книжный шкаф, заставленный книгами по истории Гражданской войны и тяжелыми, в кожаных переплетах, томами энциклопедий.

Люси сняла с полки коробку и открыла ее.

— Нет, не то. Это программные диски для «ворд перфект». — Она посмотрела на нас. — Я это к тому, что обычно люди, если работают дома, создают резервные копии.

Работал ли Тед Эддингс дома, мы не знали. Знали лишь, что «АП» предложило ему офис на Четвертой улице.

Чем он занимался дома, стало ясно только после того, как Люси перезагрузила компьютер, поколдовала немного и каким-то образом проникла в программные файлы. Для начала она убрала скринсейвер, после чего начала разбираться в директориях, которые оказались пустыми. У Эддингса не нашлось ни одного рабочего файла.

— Вот дерьмо, — пробормотала Люси. — Либо он совсем не пользовался компьютером, либо тут что-то не то.

— Что-то мне в такое не верится, — сказала я. — Даже если он работал в офисе, компьютер дома держал не просто так.

Пока Марино и Уэсли разбирались с финансовыми отчетами, аккуратно хранившимися в ящике картотечного шкафа, моя племянница продолжала поиски.

— Надеюсь, он не удалил весь подкаталог, — проворчала она, войдя в операционную систему. — Я не могу восстановить его без бэкапа, а вот его, похоже, нет.

Люси пробежала пальцами по клавишам — «восстановить», прочла я.

Словно по волшебству, на экране выскочило название файла killdrug.old, а следом, как только Люси сохранила его, появилось другое. К тому времени, как она закончила — мы втроем наблюдали за ней в совершенном изумлении, — на экране было уже двадцать шесть файлов.

— Вот в чем прелесть ДОС-6, — сказала она, нажимая кнопку «печать».

— Можешь определить, когда их удалили? — спросил Уэсли.

— Время и дата на всех файлах одни и те же, — отозвалась Люси. — Черт. Тридцать первое декабря, от часа ночи до тридцати пяти минут второго. К тому времени он, наверно, уже был мертв.

— Это зависит от того, когда он отправился в Чесапик, — сказала я. — Его лодка оставалась незамеченной примерно до шести утра.

— Между прочим, часы на компьютере поставлены точно, так что время должно быть правильное, — добавила Люси.

— Чтобы уничтожить столько файлов, нужно полчаса? — поинтересовалась я.

— Нет, конечно. Достаточно нескольких минут.

— Тогда тот, кто удалял файлы, должно быть, еще и читал их.

— Обычно так и бывает. Нам нужна бумага для принтера. Минутку, я возьму из факса.

— Кстати, мы можем раздобыть отчет о полученных факсах? — спросила я.

— Конечно.

Люси подала мне список с факс-диагностикой и телефонными номерами, поработать с которым я планировала позже.

Теперь мы, по крайней мере, знали, что примерно в то время, когда Тед Эддингс находился на базе флота, кто-то проник в его квартиру и уничтожил все файлы. В компьютерах этот неизвестный разбирался не очень хорошо, объяснила Люси, потому что человек более опытный уничтожил бы также и подкаталог, после чего восстановление стало бы невозможно.

— Но это же бессмысленно. Репортер не может не позаботиться о сохранности материалов, и легкомысленным Эддингса назвать нельзя, — сказала я и, повернувшись к Марино, спросила: — А что с его ружейным сейфом? Ты нашел там какие-нибудь диски?

Он покачал головой.

— Но это еще не значит, что туда никто не влез.

— В таком случае кому-то нужно было знать коды от сейфа и охранной системы.

— Комбинация одна и та же?

— Да, он использовал дату своего рождения.

— И как ты это узнал?

— От его матери.

— А как насчет ключей? При нем их не нашли, а они должны были быть, ведь он приехал на верфь на машине.

— Рош сказал, что никаких ключей не было, — пожал плечами Марино.

«Странно», — подумала я.

— По-моему, это какие-то заготовки для газетных статей, — подал голос Уэсли, просматривавший выползавшие из принтера листки с распечатанными файлами.

— Опубликованных? — спросила я.

— Некоторые довольно старые. В одной, например, рассказывается о самолете, который врезался в Белый дом. В другой речь идет о самоубийстве Винса Фостера.[45]

— Может, Эддингс просто избавлялся от лишнего? — предположила Люси.

— Ну вот, кое-что есть, — объявил Марино, просматривая выписку с банковского счета. — Десятого декабря на его имя перечислено три тысячи долларов. — Он открыл другой конверт. — То же самое было в ноябре.

Деньги поступили также в октябре и в остальные месяцы года. Судя по обнаруженным документам, без этих весомых сумм Эддингсу было не обойтись. Только платежи по ипотеке составляли тысячу долларов в месяц, а его ежемесячные расходы по карточке достигали порой такой же суммы, и при этом в год он зарабатывал едва ли сорок пять тысяч долларов.

— Вот же дерьмо, — пробормотал Марино. — Получается, что с этими деньгами у него выходило почти восемьдесят тысяч в год. Неплохо.

Уэсли, закончив с принтером, подошел ко мне и протянул листок.

— Некролог на смерть Дуэйна Шапиро. «Вашингтон пост», 16 октября прошлого года.

Короткая заметка всего лишь констатировала, что Шапиро, работавший механиком в автосалоне «Форда» в округе Колумбия, был застрелен поздно вечером по пути из бара домой. О неосионистах в газете не было ни слова.

— Эддингс о них не писал, — сказала я. — О неосионистах писал репортер из «Пост».

— Тогда откуда у него Книга? — спросил Марино. — И почему, черт возьми, она оказалась под кроватью?

— Может, он ее читал и положил под кровать, — пожала плечами я.

— Или не хотел, чтобы ее увидели посторонние, например домработница.

— Здесь у него какие-то заметки. — Люси один за другим открывала файлы и тут же их распечатывала. — Ага, кажется, что-то интересненькое. Черт. — Текст побежал по экрану, «лазерджет» загудел и щелкнул. — Ну и ну. — Она остановилась и, обернувшись, посмотрела на Уэсли. — Здесь про Северную Корею и кое-что про Джоэла Хэнда и неосионистов.

— Что там насчет Северной Кореи? — Уэсли взял листок. Марино, закончив с одним ящиком, перешел к другому.

— Если помните, несколько лет назад неосионисты вроде бы пытались получить оружейный плутоний из одного северокорейского ядерного центра.

— Считается, что Хэнд проявляет большой интерес к атомной энергии и прочим подобным вещам, — вставила я. — Об этом и в Книге есть упоминания.

— Может быть, Эддингс собирал досье на Хэнда? — предположил Уэсли. — Готовил какую-то большую публикацию.

— Но если предположить, что Эддингс сам почистил свой компьютер, то зачем ему было это делать, если работа еще не закончена? И не странно ли, что он занимался этим именно в ту ночь, когда и умер?

— Уничтожение материалов вполне соответствует поведению человека, планировавшего самоубийство, — сказал Уэсли. — У нас ведь нет доказательств того, что он все же не покончил с собой.

— Все верно, — согласилась Люси. — Он не хочет, чтобы после его смерти кто-то увидел, чем он занимался, и удаляет все файлы. А потом устраивает так, чтобы его смерть выглядела случайной. Может быть, для Эддингса было важно, чтобы люди не думали, что он покончил с собой.

— Вполне возможно, — согласился Уэсли. — Не исключено, что он впутался в какую-то историю и уже не мог оттуда выпутаться. Такой вариант позволяет объяснить ежемесячные денежные поступления на его счет. Или, может быть, Эддингс страдал от депрессии или переживал какое-то личное горе, о котором нам ничего не известно.

— Но ведь мы уже предполагали, что уничтожить файлы, забрать диски или распечатки мог кто-то другой, посторонний, — сказала я. — И сделать это он мог уже после смерти Эддингса.

— В таком случае этот другой знал все коды и комбинации. Знал, что Эддингса нет дома. Знал, что он уже не вернется. — Уэсли посмотрел на меня.

— Да, именно так, — кивнула я.

— Что-то уж слишком сложно получается.

— Дело и правда непростое, но могу с полной определенностью сказать, что если Эддингс умер под водой от отравления цианидом, сделать это самостоятельно он не мог. А еще мне хотелось бы знать, почему у него так много оружия. Почему он взял с собой пистолет с защитным покрытием «бердсонг». Почему он зарядил его пулями KTW.

Уэсли посмотрел со своей обычной, так больно задевающей меня сейчас невозмутимостью.

— Сюрвивалистские тенденции его поведения можно рассматривать как индикатор психологической нестабильности.

— Или же он просто боялся, что его убьют, — возразила я.

Мы прошли в комнату, которую можно было бы назвать оружейной. В пирамиде у стены стояли автоматы, а револьверы, пистолеты и боеприпасы хранились в фирменном сейфе «браунинг», который полиция вскрыла утром. Помимо оружия, Тед Эддингс держал здесь дорновый пресс, цифровые весы, обрезной станок, инструмент для перезарядки стреляных гильз и много чего еще. Гильзы и капсюли лежали в ящике стола, порох — в старом ящике армейского образца. Особую слабость он, похоже, питал к лазерным дальномерам и оптическим прицелам.

— Показательно, да? — подала голос Люси, усаживаясь на корточки перед сейфом и открывая пластиковые футляры. — Я бы сказала, он не просто подвинулся, а свихнулся. Можно подумать, что собирался воевать с целой армией.

— Паранойя оправданна, если тебя действительно преследуют, — отреагировала я.

— Лично я начинаю думать, что парень просто чокнутый, — ответил Марино.

Впрочем, меня их теории не интересовали.

— В морге я почувствовала запах цианида, — напомнила я, теряя терпение. — И он не мог вдохнуть газ до погружения, потому что тогда оказался бы в воде уже мертвым.

— Запах цианида почувствовала только ты, — колко заметил Уэсли. — Больше никто. И результатов токсикологического анализа у нас пока нет.

— Хочешь сказать, он все-таки мог утонуть? — Я удивленно взглянула на него.

— Не знаю.

— Я не нашла ничего, что указывало бы на утопление.

— А ты часто находишь какие-то указания на утопление? По-моему, случаи с утоплением считаются едва ли не самыми трудными. Не зря же для помощи в таких делах часто приглашают свидетелей-экспертов из Южной Флориды.

— Я сама начинала работать в Южной Флориде и считаюсь экспертом по утоплениям.

Мы продолжали спорить и на улице, уже около его машины. Я хотела, чтобы Уэсли отвез меня домой и чтобы наша стычка закончилась там. Луна пряталась за тучами, до ближайшего уличного фонаря было далеко, так что лица друг друга мы видели не слишком хорошо.

— Ради бога, Кей, я вовсе не имел в виду, что ты не разбираешься в деле, которым занимаешься.

— А по-моему, именно на это ты и намекал. — Я стояла у левой дверцы, как будто машина принадлежала мне и я собиралась сесть в нее и уехать. — Ты постоянно ко мне придираешься. И вообще, ведешь себя глупо.

— У нас серьезное расследование, человек умер. — Уэсли говорил своим спокойным, ровным тоном. — Сейчас не время обижаться и принимать все на свой счет.

— Вот как? Тогда позволь тебе кое-что сказать. Люди — не автоматы. Они всегда принимают такие вещи на свой счет.

— В том-то все и дело. — Бентон открыл дверцу. — Из-за меня ты на все реагируешь слишком остро, как будто это касается тебя лично. Думаю, это не идет на пользу расследованию. Может, мне и не стоило приезжать сюда сегодня. — Он опустился на сиденье. — Но я подумал, что дело важное, и пытался поступить так, как следовало. Думал, что и ты будешь вести себя благоразумно.

Я обошла машину спереди и села, размышляя о том, почему он не открыл мне дверцу, как всегда делал раньше. Силы вдруг покинули меня, накатила страшная усталость, и я даже испугалась, что вот-вот расплачусь.

— Для меня твое присутствие действительноважно, и ты все сделал правильно. Умер человек, и я считаю, что его не просто убили, но что и он сам оказался замешанным, как мне кажется, в какую-то крупную и довольно мерзкую аферу. Не могу поверить, что он уничтожил свои файлы и не оставил даже резервных копий. Это означало бы, что он знал о том, что умрет.

— Да. И это подразумевало бы самоубийство.

— О котором в данном случае говорить не приходится.

Мы посмотрели друг на друга.

— Мне кажется, что в ночь его смерти в доме кто-то побывал.

— Кто-то, кого он знал.

— Или кто-то, кто знал того, у кого есть доступ в дом. Например, коллега или близкий друг. Или кто-то еще. Не будем забывать, что ключей у Эддингса не оказалось.

— Ты полагаешь, что это имеет отношение к неосионистам. — Бентон наконец начал оттаивать.

— Да, боюсь, что именно так. И кто-то предупреждает, чтобы я не копала слишком глубоко.

— И это указывает на причастность к делу чесапикской полиции.

— Может быть, не всей полиции, а одного только детектива Роша.

— Судя по твоему рассказу, он имеет ко всему происходящему лишь косвенное отношение, а его интерес к тебе, как я подозреваю, — это вопрос отдельный.

— Его единственный интерес — запугать меня и заставить отступить. Поэтому, как мне представляется, и к случившемуся он имеет самое непосредственное отношение.

Некоторое время Уэсли молча смотрел перед собой в ветровое стекло, и я позволила себе, улучив момент, взглянуть на него.

— Кей, — он повернулся ко мне, — доктор Мант не говорил, что ему угрожали?

— Мне — нет, не говорил. Да я и не уверена, что сказал бы. Особенно если боялся.

— Боялся чего? Мне трудно представить, что он мог чего-то бояться. — Бентон повернул ключ и медленно выехал на улицу. — Если Эддингс был связан с неосионистами, то как это могло отразиться на докторе Манте?

Ответа не нашлось, и я промолчала.

— А ты не думаешь, что твой британский коллега просто-напросто сбежал из города? Ты точно знаешь, что его мать умерла?

Я задумалась, вспомнив, что перед Рождеством, без объяснений, ушел с работы начальник морга. А за ним вдруг последовал доктор Мант.

— Знаю только то, что он сам мне сказал, и у меня нет причин подозревать его во лжи.

— Когда возвращается твоя другая заместительница, та, что в декрете?

— Не скоро. Она только-только родила.

— Да, это подделать трудно.

Мы свернули на Малверн. Дождь бросил в стекло россыпь мелких капель. Я с трудом сдерживала себя, чтобы не произнести слова, которые буквально вырывались из меня. Когда мы выехали на Кэрри-стрит, моя нерешительность уже перешла в отчаяние. Я хотела сказать Уэсли, что мы приняли верное решение, но точка в отношениях — это одно, а чувства — совсем другое, и с ними покончить не так просто. Я хотела спросить о Конни, его жене. Хотела пригласить его домой, как бывало раньше, и прямо спросить его: почему он больше мне не звонит? Уходящая вниз, к реке, Олд-Локке-лейн уже погрузилась в темноту, и мы ехали очень медленно.

— Возвращаешься сегодня в Фредериксберг? — спросила я.

Он помолчал, потом ответил:

— Мы с Конни разводимся.

Я удержалась от комментариев.

— История длинная, и разбираться в ней придется, наверно, еще долго. Слава богу, дети уже выросли. — Он опустил стекло, и охранник, узнав меня, махнул рукой — проезжайте.

«БМВ» с шумом покатился по пустынной, мокрой улице.

— Можно сказать, получил по заслугам. Конни едва ли не год встречается с другим, а я и не знал. Хорош профайлер, да?

— Кто он?

— Подрядчик во Фредериксберге, выполнял какую-то работу по дому.

— Она знает про нас? — Конни всегда мне нравилась, и я понимала, что, узнав правду, она возненавидит меня.

Машина свернула на подъездную дорожку, и Бентон ответил лишь после того, как припарковался у входной двери.

— Не знаю. — Он тяжело вздохнул и посмотрел на свои сжавшие руль руки. — Скорее всего, какие-то слухи до нее доходили, но Конни на слухи внимания не обращает. Знает, что мы много времени проводим вместе, ездим по делам и все такое. Думаю, она считает, что у нас чисто деловые отношения.

— Мне из-за всего этого ужасно неприятно.

Бентон снова промолчал.

— Живешь в доме? — спросила я.

— Она сама решила уехать. Перебралась в квартиру, где они с Дугом могут спокойно встречаться. Это подрядчика Дугом зовут. — Он хмуро смотрел в стекло, и я, не выдержав, повернулась и взяла его руку.

— Послушай, я хочу и готова помочь, чем только могу. Но ты сам должен сказать, что мне нужно сделать.

Бентон взглянул на меня, и в какой-то миг в его глазах блеснули слезы. Я подумала, что это слезы по Конни. Он все еще любил ее, и мне, хотя я и понимала все, видеть проявление этих его чувств не хотелось.

— Я не многое могу себе позволить. — Он откашлялся. — Особенно сейчас. Да и в следующем году тоже. Этот парень, с которым она, любит деньги и знает, что у меня кое-что есть… ну, то, что досталось по наследству. Не хочу остаться с пустыми карманами.

— Но ведь Конни сама ушла от тебя. Как ты можешь все потерять?

— Все сложно. Мне приходится быть очень осторожным. Я хочу, чтобы дети не потеряли ко мне уважения. — Он посмотрел на меня и убрал руку. — Ты знаешь, что я чувствую. Пожалуйста, постарайся оставить все как есть.

— Ты знал о ней в декабре, когда мы решили прекратить…

Он перебил меня:

— Да, знал.

— Понятно, — чуть слышно выдавила я. — Мог бы тогда же и сказать. Мне было бы легче.

— Легче бы не было.

— Спокойной ночи, Бентон. — Я вышла из машины и направилась к дому. Я даже не обернулась, чтобы посмотреть ему вслед.

Люси играла Мелиссу Этеридж,[46] и я обрадовалась, что племянница со мной и что в доме музыка. О Бентоне я приказала себе не думать, как будто для этого нужно было всего лишь перейти в другую комнату и запереть дверь на ключ.

Люси, кивнув мне, прошла на кухню. Я сняла пальто и бросила на стол сумочку.

— Все в порядке? — Она плечом толкнула дверцу холодильника и, захватив яйца, отошла к раковине.

— Вообще-то все погано.

— Тебе надо поесть, и — на твое счастье — готовлю сегодня я.

— Люси… — Я прислонилась к стойке. — Если кто-то пытается выдать смерть Эддингса за самоубийство или несчастный случай, тогда все последующие угрозы и интриги вокруг офиса в Норфолке приобретают смысл. Но зачем нужно было угрожать кому-то из моих подчиненных раньше? У тебя способности к дедукции — скажи мне.

Она уже положила в микроволновку багет и теперь взбивала яичные белки. Ее стойкая приверженность диете действовала на меня угнетающе, и я никак не могла понять, как ей удается продержаться так долго.

— Прежде всего, ты не можешь утверждать, что кому-либо из них угрожали в прошлом, — сухо, деловым тоном ответила Люси.

— Да, не могу. По крайней мере, сейчас. — Я начала готовить кофе по-венски. — Я очень хочу расставить все по своим местам. Ищу мотив и ничего не нахожу. Кстати, почему бы тебе не добавить сюда луку, петрушки и молотого перца? Да и щепотка соли не повредила бы.

— Хочешь, я тебе такую сделаю? — спросила она, продолжая работать венчиком.

— Мне пока не хочется. Может, съем попозже немного супа.

Она посмотрела на меня.

— Мне очень жаль, что все так погано.

Я знала, она имеет в виду Уэсли, а она знала, что я не буду о нем говорить.

— Мать Эддингса живет неподалеку. Пожалуй, с ней стоит поговорить.

— Сегодня? Вот так, ни с того ни с сего?

— Может быть, она и хочет поговорить о нем именно сегодня, вот так, ни с того ни с сего. Ей лишь сообщили о смерти сына, и ничего больше.

— Да, — проворчала Люси. — С Новым годом.

7

Искать адрес или номер телефона долго не пришлось — мать умершего репортера была одной-единственной по фамилии Эддингс, жившей в районе Виндзор-Фармс. Жила она, если верить городской адресной книге, на тихой, уютной, зеленой Салгрейв-стрит, известной богатыми участками и сохранившимися с XVI века особняками — Вирджиния-хаус и Эйджкрофт, перевезенными сюда в 1920-х годах из Англии в громадных контейнерах. Когда я позвонила, было уже довольно поздно, и голос хозяйки звучал сонно.

— Миссис Эддингс? — спросила я и назвала себя.

— Кажется, задремала, — отозвалась она немного испуганно. — Сижу в гостиной, смотрю телевизор и даже не знаю, что там показывают. Ах да, «Моя блестящая карьера» на Пи-би-эс. Вы ее смотрите?

— Миссис Эддингс, у меня к вам несколько вопросов о вашем сыне, Теде. Я судмедэксперт, занимаюсь его делом и очень хотела бы с вами поговорить. Я живу неподалеку, в нескольких кварталах от вашего дома.

— Мне кто-то говорил о вас. — Слезы добавили остроты ее южному акценту. — Что вы живете рядом.

— Вам удобно поговорить со мной сейчас? — спросила я после небольшой паузы.

— Да, удобно. Спасибо вам. И называйте меня Элизабет Гленн, — сказала она и расплакалась.

Прежде чем отправиться к миссис Эддингс, я позвонила Марино домой. Телевизор у него орал так, что ничего другого слышно просто не было. Марино разговаривал с кем-то по второй линии и уделил мне несколько секунд с явной неохотой.

— Конечно, потолкуй, может, что-то и узнаешь, — сказал он, когда я сообщила, где нахожусь и что собираюсь делать. — У меня тут дел сейчас по горло. В Мосби-Корт пахнет бунтом.

— Только этого нам и не хватало, — сказала я.

— В общем, лечу туда, а то бы, конечно, прогулялся с тобой.

На этом наш разговор был закончен. Я утеплилась, ведь машины у меня теперь не было, и придется идти пешком. Люси в кабинете разговаривала с кем-то по телефону — судя по сосредоточенному выражению ее лица и тихому голосу, это была Джанет. Уходя, я помахала ей из холла и жестом показала, что вернусь через час. На улице было сыро и холодно, а душа моя затрепетала и съежилась, как неприкаянное, бесприютное существо. Мне постоянно приходилось иметь дело с людьми, переживавшими трагедию потери любимых и близких, и это было едва ли не самой жестокой особенностью моей работы.

За долгие годы я испытала на себе самые разные людские реакции: от попыток сделать меня козлом отпущения до коллективных просьб неким образом сделать факт смерти недействительным. Я видела, как люди плачут, мечутся в гневе, не находят себе места от горя или не выражают вообще никаких чувств. А я при этом всегда оставалась доктором, сдержанной и невозмутимой, но отзывчивой и любезной, потому что этому меня и учили.

Мои же собственные чувства оставались при мне и во мне. Я привыкла сдерживаться, и моей слабости никто не видел. Даже когда я вышла замуж, даже когда научилась скрывать свое настроение и плакать в душе. Лишь однажды, покрывшись сыпью, я сказала Тони, что у меня аллергия на определенные растения, моллюсков и сульфит, содержащийся в красном вине. Но мой бывший муж предпочитал оставаться беспечным романтиком и не желал ничего слушать.

Я подошла к Виндзор-Фармс с тыла, со стороны реки. Квартал притих, как будто замер в ожидании. Туман вился вокруг старинных железных фонарей, напоминавших об Англии, и хотя в окнах величественных особняков горел свет, каких-либо признаков жизни ни за окнами, ни на улице я не ощутила. Листья на тротуаре напоминали мокрые бумажки, лужицы от легкого дождика уже начали замерзать. Я с опозданием подумала о том, что вышла без зонта.

Дом по нужному адресу оказался мне знакомым — я знала живущего по соседству судью и не раз бывала на его многочисленных вечеринках. Трехэтажный дом Эддингсов мог служить образцом федерального стиля:[47] парные каминные трубы, арочные мансардные окна, эллиптическая фрамуга над филенчатой парадной дверью. Слева от крыльца замер каменный лев, многолетний верный страж этого величественного строения. Поднявшись по скользким, обледеневшим ступенькам, я позвонила раз, потом другой, прежде чем услышала слабый голос по ту сторону плотной, надежной двери.

— Доктор Скарпетта, — представилась я, и дверь медленно открылась.

— Так и подумала, что это вы. — В проеме появилось взволнованное лицо. — Входите, согрейтесь. Вечер сегодня ужасный.

— Да, холодает. — Я переступила порог.

Миссис Эддингс оказалась привлекательной, ухоженной женщиной с тонкими, выдающими породу, чертами лица и седыми завитыми волосами, убранными назад и открывавшими высокий, гладкий лоб. В черной траурной юбке и кашемировом свитере с высоким воротником она выглядела так, словно весь день стойко принимала посетителей. Но глаза выдавали боль от невосполнимой потери, а неуверенная походка наводила на мысль, что несчастная женщина уже искала утешения в алкоголе.

— Какой роскошный дом, — сказала я, снимая пальто. — Много раз проходила и проезжала мимо, а, кто здесь живет, не знала.

— А вы где живете?

— Неподалеку. К западу от Виндзор-Фармс. Вон там. — Я показала рукой. — Дом у меня новый. Вообще-то я только прошлой осенью сюда переехала.

— Да, да, знаю. — Миссис Эддингс закрыла дверь и повела меня через холл. — У меня там знакомые живут.

Гостиная, куда мы вошли, могла показаться музеем или хранилищем персидских ковров, светильников «тиффани» и тисовой мебели в стиле бидермейера.[48] Я села на черный диванчик, вполне милый, но чересчур жесткий. Интересно, как они ладили, мать и сын? Судя по обстановке обоих жилищ, оба были людьми упрямыми и не слишком общительными.

— Ваш сын несколько раз брал у меня интервью, — сказала я, когда мы обе устроились. Хозяйка выбрала для себя красное кожаное кресло.

— О, неужели? — Миссис Эддингс попыталась улыбнуться, но попытка не удалась.

— Извините. Знаю, как вам трудно, — мягко сказала я. — Тед очень мне нравился. И моим сотрудникам тоже.

— Да, он всем нравился. Мог очаровать любого. Помню его первое большое интервью в Ричмонде. — Сцепив на коленях пальцы, она уставилась невидящим взглядом на огонь, пылающий в камине. — С губернатором Медоузом. Вы, наверно, помните. Медоуза никто не мог разговорить, а вот Тед сумел. Тогда все обвиняли губернатора в употреблении наркотиков и связях с распутными женщинами.

— Да, помню, — сказала я, подумав, что то же самое говорили едва ли не о каждом губернаторе.

Некоторое время она сидела молча, лицо ее было искажено от горя, а глаза, казалось, смотрят в никуда. Потом, подняв дрожащую руку, поправила волосы.

— Как это случилось? Как он мог утонуть?

— Миссис Эддингс, я не думаю, что ваш сын утонул.

Она вздрогнула и посмотрела на меня широко открытыми глазами.

— Тогда что произошло?

— Пока сказать не могу. Нужно провести несколько экспертиз.

— Но что же могло случиться? — Миссис Эддингс промокнула глаза бумажной салфеткой. — Полицейский, приходивший днем, сказал, что это произошло под водой. Тед ведь нырял с этим своим приспособлением.

— Всякое могло случиться, — ответила я. — Например, мог выйти из строя аппарат, которым пользовался Тед. Он мог вдохнуть какие-то пары. Сейчас я просто не могу сказать точнее.

— Я столько раз просила его отказаться от этой штуки. Столько раз умоляла не брать ее, не нырять с ней!

— То есть он пользовался ею и раньше?

— Ему так нравилось разыскивать эти старинные вещи. Где он только не нырял! И всегда брал с собой металлоискатели. В прошлом году, по-моему, нашел в реке несколько ядер времен Гражданской войны. Странно, что вы об этом не знали. Он писал о своих приключениях в газете.

— Обычно дайверы берут с собой еще кого-то. Напарника. Приятеля. Вы не знаете, кто обычно составлял Теду компанию?

— Может, он кого-то и брал. От случая к случаю. Не знаю. О своих друзьях он мне почти ничего не рассказывал.

— Тед не говорил, что собирается вести поиски в реке Элизабет?

— Ничего такого я не слышала. По крайней мере, мне он точно не говорил. Вообще-то я думала, что сегодня он придет сюда.

Миссис Эддингс замолчала, еще крепче сжав салфетку дрожащими пальцами.

— Для нас очень важно установить, что ваш сын мог делать на закрытой верфи в Чесапике, — снова заговорила я. — Тед погружался в запретной зоне, где стоят списанные военные корабли, и никто, похоже, не знает, почему он отправился именно туда. Но о поиске артефактов времен Гражданской войны говорить не приходится.

— Чего только Тед не собирал, — произнесла она блеклым, отстраненным голосом, по-прежнему глядя только на огонь. — Начинал с бабочек. Ему тогда лет десять было. Потом раздал все и принялся за камни. Помню, пытался мыть золото в разных странных местах. Ходил везде со щипчиками, выковыривал блестки из придорожных булыжников. Позже увлекся монетами, но и те по большей части потратил — автоматам ведь все равно, какой четвертак бросают, серебряный или нет. Бейсбольные карточки, марки, девушки. Надолго его не хватало. Помню, как-то сказал, что журналистика ему потому нравится, что там всегда находишь что-то новое.

Я слушала, а миссис Эддингс, горестно вздохнув, продолжала:

— Да что там, он и свою мать поменял бы на другую, если бы это было возможно. — Из уголка глаза выскользнула и сползла по щеке слезинка. — Знаю, я так ему надоела.

— Настолько, что он готов был отказаться от вашей финансовой помощи? — осторожно осведомилась я.

Миссис Эддингс вскинула голову.

— Полагаю, вас это не касается.

— Да, не касается, и мне очень жаль, что приходится говорить об этом. Но я — врач, а ваш сын теперь мой пациент, и мой долг определить, что именно с ним случилось.

Она то ли всхлипнула, то ли вздохнула и вцепилась пальцами в пуговицу. Я терпеливо ждала.

— Я посылала ему деньги каждый месяц. Вы знаете, какие у нас налоги на наследство, а Тед давно привык жить не по средствам. Думаю, в этом виноваты мы с его отцом. — Она снова замолчала, пытаясь совладать со слезами. — Наши сыновья не знали трудностей. Жизнь была для них слишком легкой. Наверное, она была такой же и для меня, пока не умер Артур.

— Чем занимался ваш муж?

— Табаком. Мы встретились с ним во время войны, когда едва ли не все сигареты в мире производились здесь, и в этот бизнес был вовлечен едва ли не каждый.

Она немного расслабилась, предавшись воспоминаниям, и я не стала ее прерывать.

— Однажды вечером я пошла на вечеринку в офицерский клуб в отеле «Джефферсон». Часть Артура называлась «Ричмонд Грейс», и Артур был в ней капитаном. — Миссис Эддингс мечтательно улыбнулась. — Как он танцевал! Он дышал музыкой! Она была у него в крови. Я заметила его сразу. Мы встретились глазами, и этого оказалось достаточно. Больше мы уже не расставались.

Миссис Эддингс отвела взгляд, и огонь в камине затрещал и вскинулся, словно хотел сказать что-то важное.

— Конечно, отчасти проблема была именно в этом. Мы с Артуром жили друг другом, а мальчики иногда чувствовали себя лишними. — Теперь она смотрела прямо на меня. — Я даже не спросила, не хотите ли вы чаю или чего-то покрепче?

— Спасибо, нет. Тед был близок с братом?

— Я уже дала полицейскому номер Джеффа. Как же его… Мартино или что-то в этом роде. Вел себя довольно грубо. Знаете, немножко «гольдшлагера»[49] в такой вечер не помешает.

— Нет, спасибо.

— Я открыла его для себя благодаря Теду. — Слезы наконец прорвались, но миссис Эддингс все же продолжала: — Он катался на лыжах где-то на западе и привез домой бутылку. На вкус — жидкий огонь с ноткой корицы. Это он так сказал. Тед всегда приносил мне маленькие подарки.

— А шампанское он вам дарил?

Она деликатно высморкалась.

— Вы сказали, что Тед должен был прийти к вам сегодня, — напомнила я.

— Да, к ланчу.

— У него в холодильнике мы нашли бутылку хорошего шампанского. Перевязана бантом. Может быть, собираясь к вам на ланч, Тед хотел принести это шампанское.

— Ох. — Ее голос дрогнул. — Нет, шампанское, должно быть, предназначалось для какого-то другого визита. Я шампанское не пью. У меня от него болит голова.

— Мы ищем компьютерные диски, — сказала я. — Ищем записи, имеющие отношение к тому, над чем он, возможно, работал. Может быть, Тед просил вас сохранить какие-то материалы?

— На чердаке лежит его спортивный инвентарь, но он, наверно, уже заржавел. — Ее голос снова дрогнул, и она прокашлялась. — И какие-то школьные работы.

— Вы не знаете, был ли у Теда сейф в банке?

— Нет. — Миссис Эддингс покачала головой.

— Может быть, у него есть друг, которому он мог доверить на хранение какие-то материалы?

— О его друзьях мне ничего не известно.

По стеклу застучал ледяной дождь.

— Он не упоминал имени какой-нибудь девушки?

Миссис Эддингс поджала губы.

— Я, наверное, чего-то не понимаю? Объясните, пожалуйста.

— Была одна девушка, Тед привел ее несколько месяцев назад. Кажется, летом. Она какой-то ученый. — Миссис Эддингс помолчала. — Он вроде бы готовил репортаж, так они и познакомились. Мы с ним немного разошлись во мнениях насчет нее.

— Почему?

— Она довольно привлекательная, такой, знаете ли, академический тип. Может быть, профессор. Не помню точно откуда, но издалека. Иностранка.

Я ждала, но продолжения не последовало.

— И почему же вы не сошлись во мнении?

— Я сразу, с первой же минуты, поняла, что она — девушка с сомнительной репутацией и в моем доме ей не место.

— Она где-то здесь живет? — осторожно поинтересовалась я.

— Наверное, да, но меня это не интересует.

— Но Тед продолжал с ней встречаться?

— Я не знаю, с кем встречался Тед, — сказала миссис Эддингс, и мне показалось, что она лжет.

— Миссис Эддингс, судя по всему, ваш сын не часто бывал дома.

Она только смерила меня взглядом.

— У него есть домработница? Или кто-то, кто заботился о растениях?

— При необходимости я посылала туда свою домработницу, Кориан. Иногда она приносила ему продукты. Теду было не до готовки.

— Когда она была там в последний раз?

— Не знаю. — Я видела, что она начинает уставать от расспросов. — Где-то перед Рождеством, наверное. Потом она простудилась.

— Кориан рассказывала вам о том, в каких условиях живет ваш сын, что у него в доме?

— Вы, наверно, имеете в виду оружие? Очередное увлечение. Он начал коллекционировать его примерно год назад. На день рождения попросил подарочный сертификат в местный оружейный магазин. Даже не подумал, каково женщине заходить в такое место.

Продолжать расспросы не имело смысла. У миссис Эддингс было только одно желание: видеть сына живым. Все прочее казалось чем-то посторонним, чужеродным, к чему она твердо решила не прикасаться. Около десяти я отправилась домой. Было темно, я дважды поскользнулась на пустынной улице и едва не упала. Ночь выдалась холодной, наполненной резкими влажными звуками. Деревья украсил иней, а землю покрыла тонкая корка льда.

Мое настроение было хуже некуда. Похоже, все знавшие Теда Эддингса были знакомы с ним лишь поверхностно или же помнили его в далеком прошлом. Я выяснила, что он коллекционировал бабочек и монеты и всегда был милым. Амбициозный репортер с рассеянным вниманием, с трудом сосредоточивавшийся на чем-то одном. И чтобы поговорить о нем, я отправилась куда-то на ночь глядя и теперь бреду по стылым старинным улочкам. Странно. Интересно, что бы сам Тед сказал об этом? От этих мыслей почему-то стало грустно.

Разговаривать ни с кем не хотелось, и я сразу прошла в свою спальню. Отогрела руки под горячей водой, умылась. И тут в дверях появилась Люси. Мне хватило одного взгляда в зеркало над раковиной, чтобы понять — племянница не в духе.

— Ты поужинала? — спросила я. — Наелась?

— Я никогда не наедаюсь, — раздраженно ответила она. — Тебе звонили из Норфолка. Некто Дэнни. Сказал, что тебе на работу звонили из дорожной службы. Насчет наших машин.

Я не сразу поняла, о чем идет речь. Потом вспомнила.

— Да, у них есть только мой рабочий телефон. — Я вытерла полотенцем лицо. — Наверно, вышли на Дэнни.

— В общем, он просил, чтобы ты ему позвонила. — Мы встретились взглядами в зеркале. Люси смотрела на меня так, словно я чем-то провинилась или сделала что-то не так.

— Что случилось?

— Мне надо уехать.

Я вышла из ванной. Люси потянулась за мной.

— Мне надо вернуться в университет.

— Конечно.

— Ты не понимаешь. У меня куча дел.

— Я и не знала, что ты уже приступила к своему независимому проекту или как это там называется. — Я прошла к бару.

— Приступила или нет, это не важно. Мне нужно решить кое-какие вопросы. И я не понимаю, как ты вернешь наши машины. Может, Марино отвезет меня на своей?

— Марино очень занят, а я уже думала, как можно доставить сюда наши машины. У Дэнни есть надежный друг, и они вдвоем приедут на наших машинах в Ричмонд. А потом вернутся в Норфолк на автобусе.

— Когда?

— В этом-то вся закавыка. Я не могу допустить, чтобы Дэнни перегонял мою личную машину в рабочее время, так что придется подождать. — Я открыла бутылку шардоне.

— Черт, — выругалась Люси. — Получается, завтра я тоже никуда не уеду?

— Боюсь, ни ты, ни я.

— И что ты собираешься делать завтра?

Я протянула ей стакан вина.

— Пойду в офис, посижу на телефоне. Здесь есть периферийное отделение. Ты можешь там поработать?

Она пожала плечами.

— Пара знакомых по Академии найдется.

Я уже хотела посоветовать ей сходить с кем-нибудь из них в спортзал — смотришь, и настроение бы изменилось, — но сдержалась.

— Я не хочу вина. — Люси поставила стакан на стойку. — Выпью лучше пива.

— Ты почему такая сердитая?

— Я не сердитая. — Она достала из холодильника бутылку «бек лайт»[50] и отвернула пробку.

— Сесть не хочешь?

— Не хочу. Кстати, я взяла Книгу, так что не беспокойся, когда не найдешь ее в портфеле.

— Что значит «взяла»? — забеспокоилась я.

— Взяла почитать, пока ты навещала миссис Эддингс. — Люси приложилась к горлышку. — Решила просмотреть еще разок — а вдруг мы чего-то не заметили?

— Думаю, было бы достаточно и того, что мы прочитали. Нам всем этого хватило в избытке.

— Там есть много чего в духе Старого Завета. То есть ничего сатанинского я не нашла. Правда.

Я молча смотрела на нее, спрашивая себя: что же все-таки творится в этом невероятно сложно устроенном мозгу?

— Вообще-то, мне она показалась довольно занимательной, — продолжала Люси. — Я бы даже сказала, что в ней присутствует некая сила для тех, кто согласен ее принять. Я не согласна, поэтому меня она не трогает.

— Ну, что-то в ней определенно есть. — Я отставила стакан.

— Меня только одно беспокоит: я устала и подвисла здесь. Так что пойду-ка спать. — Она поднялась. — Приятных тебе снов.

Уснуть получилось не сразу. Я долго сидела перед камином, отгоняя тревожные мысли, потому что, пожалуй, лучше всех на свете знала свою племянницу.

Может быть, они с Джанет просто поругались и утром все уладится, а может, у нее и впрямь много дел и невозможность вернуться в Шарлотсвилл вовсе не такая мелкая проблема, как мне представляется.

Я погасила огонь и на всякий случай еще раз проверила сигнализацию, потом ушла в спальню и закрыла дверь. Но заснуть все равно не удавалось, и я еще долго сидела с включенной лампой, слушая шум ветра и шелест дождя и читая распечатку звонков с факса Эддингса.

За последние две недели их было восемнадцать, и все они представляли определенный интерес, а кроме того, подтверждали, что Тед Эддингс, по крайней мере иногда, бывал дома и делал что-то в своем кабинете.

Удивило меня и еще одно обстоятельство. Если Тед работал дома, логично было бы ожидать, что он обменивается информацией с центральным офисом «АП». На деле же все обстояло совсем иначе. С середины декабря Эддингс лишь дважды звонил в центральный офис, по крайней мере, если судить по тому факсу, который мы обнаружили у него дома. Среди других, сохранившихся в журнале, адресов встречались такие, как «ЛМ», «ОТС», «КПТ», «КВМС». Коды трех из них совпадали с кодом Тайдуотера, Центральной и Северной Каролины, другие указывали на Мемфис и Теннесси.

Я пыталась уснуть, но информация все время крутилась в голове. С кем контактировал Эддингс? Что связывало эти столь разные места и есть ли между ними вообще какая-то связь? Я закрывала глаза и снова видела его в мутной воде, висящим на зацепившемся шланге. Я помнила, каким закоченевшим, неподатливым было его тело, когда мы поднимались на поверхность. Уже тогда мне было ясно, что он мертв по меньшей мере несколько часов.

В три ночи я села в постели.

В доме было тихо, если не считать обычных и уже становившихся привычными звуков, но мне никак не удавалось отключиться. Какое-то время я сидела, глядя перед собой в темноту, потом неохотно спустила ноги на пол. Сердце тут же заколотилось, словно испугавшись, что мне не спится в такой час. Я прошла в кабинет, закрыла дверь и написала короткое сообщение:

ВСЕМ, КОГО ЭТО МОЖЕТ КАСАТЬСЯ

Я понимаю, что это номер факса, в противном случае позвонила бы лично. Мне нужно знать, кто вы, поскольку ваш номер присутствует на распечатке факса недавно умершего человека. Пожалуйста, свяжитесь со мной при первой же возможности. Для подтверждения подлинности этого сообщения позвоните капитану Питу Марино в полицейское управление Ричмонда.

Я указала номера своих телефонов, имя, должность и отправила письмо всем сохранившимся в памяти адресатам, за исключением, разумеется, «Ассошиэйтед пресс».

Не знаю, как долго я сидела потом за столом, не сводя глаз с факса, словно ждала, что аппарат сам собой, вот так, с ходу решит за меня это дело. Но он молчал, и мне ничего не оставалось, как ждать и читать. В шесть утра, когда ночь, по моим представлениям, уже закончилась, я сама позвонила Марино.

— Никакого бунта, надо понимать, так и не случилось, — сказала я после того, как, судя по донесшемуся звуку, телефон на другом конце линии упал и ударился, но все же донес его голос. — Хорошо, значит, будить тебя не надо.

— Который час? — словно в ступоре пробормотал Марино.

— Вставай и пой, солнышко.

— Мы загребли человек, наверно, пять. Остальные присмирели и вернулись на место. А ты чего не спишь?

— Я всегда бодрствую. И, между прочим, ты мог бы подвезти меня на работу. К тому же мне нужны продукты.

— Ладно, поставь кофе. Я уже еду.

8

К приезду Марино Люси еще не встала, а я варила в кухне кофе. Открывая дверь, я выглянула на улицу и с огорчением убедилась, что Ричмонд за ночь заледенел. По радио сообщали о поваленных деревьях и обрывах линии электропередачи в нескольких кварталах города.

— Какие-то проблемы? — спросила я, закрывая дверь за Питом.

— Как посмотреть. — Марино поставил на стол пакеты с продуктами и, сняв пальто, протянул его мне. — Что ты имеешь в виду?

— Ездить можешь?

— У меня цепи на шинах. Но я чертовски устал — работал полночи.

— Ну так выпей кофе.

— Только не то дерьмо, что без кофеина.

— У меня гватемальский. Обещаю, доза будет убойная.

— А ребенок где?

— Спит.

— Да, я бы и сам не отказался вздремнуть пару часов. — Марино зевнул.

Я начала готовить фруктовый салат. За окном, внизу, медленно катила свинцовые воды река. Камни обледенели, и заиндевевшие деревья уже сверкали в зыбком утреннем свете. Марино налил себе кофе, по обыкновению щедро добавив сахара и сливок.

— Хочешь? — спросил он.

— Мне черный, пожалуйста.

— Мы с тобой столько знакомы, могла бы и не говорить.

— Предпочитаю все же уточнить. — Я достала из шкафчика тарелки. — Особенно когда имею дело с мужчинами, у которых врожденная склонность забывать важные для женщин детали.

— Ну да. А я мог бы предъявить тебе целый список того, про что Дорис даже и не вспоминала, — отозвался Марино, имея в виду свою бывшую жену. — Например, брала мои инструменты и никогда не возвращала их на место.

Он огляделся, словно подыскивая местечко, где можно было бы покурить. Потакать его слабостям я не собиралась.

— Тони, надо понимать, кофе тебе не готовил.

— Тони никогда особенно не старался ради меня. Разве что пытался сделать мне ребенка.

— Ну, что-то у него совсем этого не получилось, разве что ты детишек не хотела.

— От него — нет, не хотела.

— А теперь?

— От него и теперь не хочу. — Я протянула тарелку Марино. — Давай сядем.

— Подожди-ка. Минутку. Что это такое?

— А чего еще ты хочешь?

— Что за ерунда, док. Это же не еда. И вот эти зелененькие с черненькими…

— Это киви. Фрукт такой. Ты же сам их и купил. И наверняка когда-то ел, — терпеливо объяснила я. — Если хочешь, в холодильнике есть рогалики.

— Да, было бы неплохо. Со сливочным сыром. А мак у тебя есть?

— Если тебя проверят сегодня на наркотики, по морфину результат точно будет положительный.

— И не подсовывай мне эту твою обезжиренную ерунду. Вкус такой, будто тесто жуешь.

— Нет, тесто вкуснее.

Я убрала масло, решив немного продлить ему жизнь. К этому времени мы с Марино уже были больше, чем просто партнерами или даже друзьями. Мы зависели друг от друга, хотя вряд ли могли бы объяснить, в чем именно.

— Ну, рассказывай, чем занималась, — пробормотал Марино, когда мы сели наконец к столу возле широкого, на полстены, окна. — Я же знаю, что ты всю ночь что-то делала. — Он откусил едва ли не половину рогалика и потянулся за чашкой.

Я рассказала о визите к миссис Эддингс и сообщении, которое отправила неизвестно куда и кому.

— Странно. Эддингс всем писал, кроме своих работодателей.

— Два факса в офис «АП» он все-таки отослал, — напомнила я.

— Мне нужно с ними поговорить.

— Удачи. Только не забывай, что они журналисты.

— Вот этого я и боюсь. Для этих дармоедов Эддингс — всего лишь пикантная история. Единственное, что их волнует, — это куда пристроить информацию. Чем ужаснее смерть, тем для них интереснее.

— Ну, не знаю. Но подозреваю, что эти люди будут очень осторожны и лишнего не скажут. Вряд ли их можно за это винить. Расследование, тем более такое, как это, всегда пугает людей, которые не хотят вмешиваться в грязное дело.

— Что у нас с токсикологической экспертизой?

— Надеюсь, сегодня проведем.

— Хорошо. Вот получишь подтверждение по цианиду, и тогда уж мы возьмемся за дело по-настоящему. А пока я даже придумать не могу, что, черт возьми, делать с этими растяпами в чесапикской полиции. Начинаю убеждать Уэсли, что у нас все признаки убийства, а он требует доказательств.

Я отвернулась к окну — внизу, за громадными серыми валунами, нехотя катились тяжелые бурые воды реки. На востоке солнце уже подсвечивало угрюмые тучи. Из задней части дома, где ночевала Люси, донесся шум душа.

— Уж не очнулась ли наша Спящая красавица? — проворчал Марино. — Ее подвезти?

— По-моему, она собиралась сегодня поработать в местном отделении. Нам пора, — добавила я, потому что торопилась на утренний брифинг, который всегда начинался в 8.30.

Марино помог мне убрать со стола посуду, которую мы сгрузили в раковину. Я уже надела пальто и, захватив медицинскую сумку и кейс, собиралась уходить, когда в прихожей появилась Люси — с влажными волосами и в плотно запахнутом халате.

— Сон приснился, — сообщила она усталым голосом. — Будто бы нас расстреляли спящими. Из девятикалиберного. Приставляли к затылку и стреляли. А потом сымитировали ограбление.

— Неужели? — Марино натянул подбитые кроличьим мехом перчатки. — Ты же понимаешь, что я не мог этого допустить, если был в доме.

— Тебя не было.

Он посмотрел на нее немного странно и, поняв, что моя племянница не шутит, спросил:

— А что ты вчера съела?

— Знаете, все было, как в кино. Тянулось, наверно, несколько часов. — Люси посмотрела на меня. Глаза у нее опухли и как-то потускнели.

— Не хочешь поехать со мной? — предложила я.

— Нет, нет. Все в порядке. Но в компанию к покойникам меня как-то не тянет.

— Собираешься встретиться со знакомыми агентами?

— Еще не знаю. Хотела поработать в бассейне, но так не хочется залезать в гидрокостюм и спускаться в эту хлорированную воду… Наверное, просто посижу, подожду машину, а потом поеду.

По дороге в центр мы почти не разговаривали. «Обутые» в цепи колеса с хрустом, напоминающим зубной скрежет, давили тонкий ледок. Марино тоже беспокоился из-за Люси. Вел он себя с ней подчас грубовато, но если бы кто-то попробовал последовать его примеру, убил бы обидчика голыми руками. Он знал Люси с десяти лет и лично научил ее водить пикап и стрелять.

— Док, хочу спросить кое-что, — буркнул Марино, когда мы притормозили у контрольной будки. — Как, по-твоему, Люси в порядке?

— Кошмары у каждого бывают.

— Привет, Бонита, — крикнул он, обращаясь к контролерше и подавая в окошко карточку, — ты когда с погодой что-нибудь сделаешь?

— Не надо на меня сваливать, капитан. — Она вернула карточку, и шлагбаум поднялся. — Сами говорите, что здесь вы за все отвечаете.

Ее бодрый голос догнал нас, когда мы уже тронулись, а я подумала, как это грустно, что даже контролер надевает на работе перчатки, боясь прикоснуться к чьей-то плоти. Может быть, мы еще доживем до того дня, когда все будут существовать внутри каких-нибудь пузырей, чтобы не заразиться, не подхватить что-нибудь вроде вируса Эбола или СПИДа.

— Просто ведет она себя как-то странно, — продолжал Марино, поднимая стекло, и после короткой паузы добавил: — А где Джанет?

— В Аспене, с семьей.

Марино молча смотрел вперед.

— После всего, что случилось в доме Манта, я бы не стала ее винить. Немного расстроилась, вот и все.

— Ты же знаешь, обычно она сама напрашивается на неприятности, а не расстраивается из-за них. Поэтому Бюро и определило ее в КСЗ. Ты же не расстраиваешься, когда сталкиваешься с белыми расистами или террористами, и не сказываешься больной из-за того, что тебе чего-то там приснилось.

Съехав со скоростной трассы, Марино повернул на Седьмую улицу, а потом к северу, на Четырнадцатую, где я и работала. Офис главного судмедэксперта штата Вирджиния, или ОГСЭ, представлял собой приземистое оштукатуренное здание с темными оконцами, неизменно вызывавшими у меня ассоциацию с неприятными, недоверчивыми глазами. Дальше к востоку начинались трущобы, западнее лежал деловой квартал, а выше, прорезая небо, проходили хайвеи и подвесные железные дороги.

Марино въехал на парковку, где, учитывая состояние дорог, собралось довольно много машин. Я подошла к запертой двери приемного отделения, открыла ее, воспользовавшись своим ключом, и направилась по пустому коридору в морг, откуда уже доносились голоса. Прозекторская находилась за холодильным отделением, и ее двери были уже открыты. Мой заместитель, Филдинг, как раз вынимал катетер из тела лежащей на втором столе молодой женщины.

— На коньках? — спросил он, ничуть не удивившись моему появлению.

— Почти. Я сегодня, возможно, возьму «универсал». Осталась без машины.

Филдинг склонился над пациенткой, рассматривая татуировку гремучей змеи на осевшей левой груди. Разинутая пасть устрашающе нацелилась на сосок.

— Может, скажете, зачем люди так себя уродуют?

— Думаю, художник работал с удовольствием. Посмотрите под нижней губой. Там должна быть другая.

Он оттянул губу и обнаружил короткое, сделанное большими кривыми буквами послание — FUCK YOU.

Филдинг удивленно посмотрел на меня.

— Как вы узнали?

— Татуировки любительские. Девушка смахивает на байкершу. Держу пари, с законом не в ладах.

— Верно по всем пунктам. — Он взял чистое полотенце и вытер лицо.

Мой заместитель занимался бодибилдингом, и халаты на нем едва сходились. Ему было постоянно жарко, даже когда все остальные едва не тряслись от холода. При этом он был вполне компетентным патологоанатомом, приятным в общении, заботливым и, как я считала, преданным мне человеком.

— Скорее всего, передозировка, — сказал он, перерисовывая татуировку в диаграмму. — Похоже, в Новый год на нее свалилось слишком большое счастье.

— Джек, — обратилась я к нему, — вам приходилось иметь дело с чесапикской полицией?

— Очень редко, — ответил Филдинг, не отвлекаясь от работы.

— Но не в последнее время?

— Вроде бы нет. А что? — Он вопросительно посмотрел на меня.

— Мне пришлось столкнуться с одним детективом из Чесапика, и встреча получилась довольно странная.

— Это как-то связано с Эддингсом? — Филдинг начал обмывать тело, и длинные черные волосы разметались по стальному столу.

— Да.

— Знаете, только сейчас вспомнил. Эддингс ведь звонил мне совсем недавно. Кажется, за день до смерти.

— И что он хотел?

— Я был занят внизу, поэтому поговорить не получилось. Жаль. — Он поднялся на приставную лестницу и приготовился фотографировать труп полароидной камерой. — Вы надолго в город?

— Не знаю.

— Если потребуется помощь в Тайдуотере, можете на меня рассчитывать. — Вспышка погасла, но карточка не торопилась вылезать из аппарата. — Не помню, говорил ли вам, но Джинни снова беременна и с удовольствием выехала бы за город. И океан ей нравится. Назовите мне имя этого детектива, и я с ним разберусь.

— Было бы неплохо.

Камера снова вспыхнула. Я думала о доме доктора Манта и о том, что ни при каких обстоятельствах не отправлю туда Филдинга и его жену.

— А вам, пожалуй, разумнее остаться здесь, — добавил он. — И будем надеяться, что доктор Мант не останется в Англии навсегда.

— Спасибо, — с чувством поблагодарила я. — Может быть, если вы смогли бы приезжать туда время от времени…

— Без проблем. Не передадите «Никон»?

— Который?

— Э… N-50, с однообъективной камерой. По-моему, она там, в шкафу.

— График мы выработаем, — сказала я, протягивая фотоаппарат. — Но в доме доктора Манта вам с Джинни делать нечего, уж можете мне поверить.

— Там какие-то проблемы? — Он сделал еще один снимок и подал его мне.

— Для Люси, Марино и меня Новый год начался с того, что нам порезали покрышки на машинах.

Филдинг опустил камеру и недоверчиво посмотрел в мою сторону.

— Ничего себе. Думаете, случайность?

— Думаю, нет.

Я поднялась на лифте на следующий этаж, вошла в кабинет и невольно замерла, наткнувшись взглядом на подаренный Эддингсом кустик рождественского перца. Оставить его на приставном столике я не хотела, но, когда взяла его в руки, застыла, не зная, что с ним делать и куда поставить. Растерянно оглядевшись, я в конце концов вернула его на место, потому что ни выбросить, ни поручить заботам кого-то из подчиненных немогла.

Заглянув в приемную, я ничуть не удивилась тому, что Розы все еще нет. Моя секретарша была немолода, и поездки в центр города даже в погожие дни стоили ей немалых усилий. Я сняла и повесила на вешалку пальто и, еще раз оглядевшись, с удовлетворением отметила, что все в порядке, если не обращать внимания на пыль. Похоже, уборщики давненько сюда не заглядывали. Впрочем, работать в этом здании никто особенно не рвался, те, что приходили, долго не задерживались, а вниз их вообще было не заманить.

Кабинет я унаследовала от предшественника, Кегни, но от прежних времен не осталось ничего, кроме стенных панелей. При бывшем шефе здесь преспокойно курили, судмедэксперты позволяли себе пропустить стаканчик бурбона с копами и директорами похоронных бюро и даже трогали трупы голыми руками. Ни альтернативные источники освещения, ни ДНК моего предшественника не волновали.

Я вспомнила, как впервые попала сюда после его смерти, когда проходила собеседование. Вспомнила, как, увидев гордо выставленные напоказ экспонаты, в том числе силиконовый грудной имплант изнасилованной и убитой женщины, с трудом подавила желание хлопнуть дверью и вернуться в Майами.

Не думаю, что бывшему шефу понравилось бы здесь сейчас — курение под строгим запретом, веселые шуточки, ухмылочки, развязность уступили место сдержанности, уважительности и строгой дисциплине. Дубовая мебель принадлежала мне лично, а не штату, выложенный плиткой пол был покрыт молитвенным ковриком «сарук», пусть и машинной работы, но ярким и жизнерадостным. Кабинет оживляли также кукуруза и фикус в пестрых горшках, а вот развешивать картины я не стала. Беря пример с психиатров, я не хотела, чтобы картины выглядели провокационными. К тому же пространство мне было необходимо в первую очередь для картотечных шкафов и книг. Что касается выставляемых на всеобщее обозрение сувениров, так называемых «трофеев», то на Кегни вряд ли произвели бы впечатление игрушечные машинки, грузовички и трейлеры, помогавшие следователям в реконструкции ДТП.

Я потратила несколько минут, просматривая поднос с входящей корреспонденцией. Он был доверху заполнен свидетельствами о смерти — с красной и зеленой полосками; первые относились к случаям, где требовалось вскрытие. Некоторые бумаги ждали моей подписи, а сообщение на экране компьютера привлекало внимание к почтовому ящику. Все это могло подождать, решила я и вышла в холл — посмотреть, кто еще здесь есть. На месте, в приемной, была только Клета, но именно ее я и хотела увидеть.

— Доктор Скарпетта? — удивилась она. — А я и не знала, что вы здесь.

— Вот, подумала, что пора бы и в Ричмонд вернуться. — Я пододвинула к ее столу стул. — Мы с доктором Филдингом постараемся прикрыть Тайдуотер отсюда.

Клета приехала из Флоренса, что в Южной Каролине. Она перебирала с макияжем, носила слишком короткие юбки и верила, что для счастья надо быть хорошенькой. К сожалению, ей это не грозило. Вооружившись лупой, Клета сортировала фотографии по номерам дел. Рядом, на салфетке, лежал сэндвич с колбасой, купленный, наверно, в соседнем кафетерии. Тут же стояла бутылочка энергетического напитка «таб».

— Дороги уже оттаивают, — сообщила она мне.

— Вот и хорошо, — улыбнулась я. — Рада, что ты здесь.

Довольная, она достала из коробки еще несколько фотографий.

— Клета, ты ведь помнишь Теда Эддингса?

— Да, мэм, помню. — Девушка заморгала, как будто собралась заплакать. — Всегда был такой любезный, когда приходил. Поверить не могу. — Она закусила губу.

— Доктор Филдинг говорит, что Эддингс звонил сюда в конце прошлой недели. Случайно не помнишь?

Она кивнула.

— Да, мэм, звонил. Я помню. Вообще-то, я все время об этом думаю.

— Он с тобой разговаривал?

— Да.

— Не помнишь, что говорил?

— Мистер Эддингс хотел поговорить с доктором Филдингом, но его линия была занята. Я спросила, не хочет ли он оставить сообщение, ну, мы и поболтали немного. Вы же знаете, каким он был. — Глаза ее заблестели, голос дрогнул. — Сказал, что я, должно быть, много кленового сиропа ем, оттого и разговариваю так… А еще пригласил меня на свидание.

Она покраснела.

— Не всерьез, конечно. Он всегда так говорил. «И когда мы пойдем на свидание?» Шутил так…

— Все хорошо, — мягко сказала я.

— И девушка у него была.

— Откуда ты знаешь?

— Он обещал привести ее когда-нибудь, и мне кажется, это была не шутка. По-моему, ее звали Лорен, но больше я ничего о ней не знаю.

Я представила, как Эддингс ведет такие вот задушевные беседы с моими подчиненными. Ничего удивительного, что его так легко, в отличие от других репортеров, пропускали ко мне. Может быть, этот талант и привел его к смерти? Может быть…

— А он не сказал, зачем ему нужен доктор Филдинг? — спросила я, поднимаясь.

Клета задумалась на секунду, рассеянно перекладывая фотографии жестокого, незнакомого ей мира.

— Минуточку. Да, вспомнила. Что-то насчет радиации. Насчет того, как определить, если человек умер от радиации.

— Что конкретно имелось в виду? — поинтересовалась я.

— По-моему, он писал какую-то статью о рентгеновских аппаратах. Ну, знаете, в последнее время об этом много в новостях говорят, потому что люди боятся таких вещей, вроде этих писем-убийц.

Насколько я помнила, в квартире Эддингса не нашли ничего, что указывало бы на подготовку им подобного материала. Я вернулась в кабинет и занялась бумажной работой, периодически отвечая на звонки. Время шло. Я уже собралась перекусить у себя за столом, когда вошел Марино.

— Что случилось? Хочешь половину сэндвича с тунцом?

Марино закрыл дверь и, не снимая пальто, сел на стул. Лицо у него было такое, что я испугалась.

— Ты разговаривала с Люси?

— Только утром. — Я отложила сэндвич. — Почему ты об этом спрашиваешь?

— Она звонила мне… — он посмотрел на часы, — примерно час назад. Спрашивала, как связаться с Дэнни, узнать насчет машины. По голосу — она была навеселе.

Секунду-другую я молча смотрела на него, потом отвела глаза. Не стала спрашивать, уверен ли он в этом, потому что Марино разбирался в таких вещах и знал о прошлых проблемах Люси.

— Мне поехать домой? — спросила я.

— Нет. Она сейчас в таком настроении… рвет и мечет. Слава богу, по крайней мере, машины у нее нет.

Я перевела дух.

— Это к тому, что она сейчас в безопасности. Просто подумал, что тебе надо об этом знать.

— Спасибо.

Тревожных симптомов давно не замечалось, и я надеялась, что Люси удалось справиться со склонностью к алкоголю, что беда навсегда осталась в прошлом, что времена, когда она садилась пьяная за руль, теперь не повторятся. Но вот… Ее странное поведение утром и сообщение Марино сигнализировали о том, что что-то не так. Что-то совсем не так.

— И еще одно, — добавил он, поднимаясь. — Ты ведь не хочешь, чтобы она возвращалась в Академию в таком состоянии?

— Нет. Конечно нет!

Марино ушел, а я какое-то время сидела за закрытой дверью, и мысли мои катились медленно и неуклюже, как угрюмая река под окном дома. Вспоминая — со злостью или страхом, не знаю, — те случаи, когда предлагала племяннице вина или покупала ей пива, я чувствовала себя обманутой, преданной. Так подняться, столь многого достичь, а теперь все потерять? От этой мысли меня бросало в отчаяние. А потом эти образы вдруг вытеснили другие. Мое воображение рисовало ужасные картины, созданные человеком, который хотел быть божеством. Увы, моя племянница, при всех ее блестящих талантах, не понимала, сколь темна сила зла. Она не понимала зло так, как понимала его я.

Я надела пальто и перчатки, потому что знала, что мне необходимо отправиться домой, к Люси, и уже собиралась предупредить дежурного, что ухожу, когда зазвонил телефон. Люси? Я подняла трубку — это был шеф чесапикской полиции, сообщивший, что зовут его Стилс и что его перевели из Чикаго.

— Жаль, что приходится знакомиться вот таким образом, — сказал он, как мне показалось, вполне искренне, — но вынужден поговорить с вами о моем детективе по имени Рош.

— Мне тоже нужно поговорить с вами о нем. Может быть, объясните, в чем именно его проблема?

— Если верить Рошу, его проблема — вы.

— Смешно. — Меня душила злость. — Скажу коротко, шеф Стилс, ваш детектив непрофессионален, не соответствует должности и всячески мешает расследованию. В мой морг он больше не войдет.

— Вы понимаете, что Министерство внутренних дел проведет тщательное расследование этого случая. Вероятно, мне понадобится, чтобы вы как-нибудь приехали и мы могли бы поговорить.

— В чем меня обвиняют?

— Сексуальное домогательство.

— Да, в наше время это популярно, — иронически заметила я. — Но ведь сексуальное домогательство есть, по определению, злоупотребление властью. Не знала, что имею власть над детективом Рошем. В действительности все совсем наоборот, и это ваш детектив заигрывал со мной, а когда его ухаживания не были приняты, повел себя оскорбительно и грубо.

— Получается, вы настроены против него, — помолчав, произнес Стилс.

— Не могу с вами согласиться, потому что это полная чушь. И если он тронет меня еще раз, я добьюсь ордера на его арест.

Он снова помолчал.

— Шеф Стилс, — продолжала я. — Думаю, главное сейчас — это ужасная ситуация в сфере вашей юрисдикции. Мы можем поговорить о Теде Эддингсе?

Он откашлялся.

— Конечно.

— Вы знакомы с делом?

— Меня ввели в курс, так что знаком хорошо.

— Отлично. Тогда, уверена, вы согласитесь, что расследование нужно провести с особой тщательностью.

— Полагаю, такого подхода заслуживают все происшествия со смертельным исходом. Что касается дела Эддингса, то ответ достаточно очевиден.

Чем больше я его слушала, тем больше злилась.

— Вы, возможно, не знаете, но Эддингс увлекался коллекционированием, собирал раритеты времен Гражданской войны. Неподалеку от места, где он нырял, проходили бои, и вполне вероятно, что его интересовали, например, такие артефакты, как ядра.

Судя по всему, Рош уже поговорил с миссис Эддингс. Или, может быть, шеф познакомился со статьями самого Эддингса, в которых тот описывал свои подводные изыскания. Не будучи историком, я все же прекрасно понимала, что все эти теории смехотворны.

— Самый крупный бой в вашем районе произошел между «Мерримаком» и «Монитором». И случилось это в нескольких милях от верфи, на Хэмптон-роудс. Ни о каких сражениях на реке Элизабет или вблизи ее ничего не известно.

— Но ведь мы не знаем этого наверняка, не так ли, доктор Скарпетта? — задумчиво заметил Стилс. — Речь может идти о любых снарядах, о любом попавшем в реку мусоре, об убитых. Тогда ведь не было ни телекамер, ни армии репортеров. Был только Мэтью Брейди.[51] Между прочим, я сам большой любитель истории и много читал о Гражданской войне. Лично я считаю, что этот парень, Эддингс, явился на верфь, чтобы прочесать как следует дно. Надышался отработанных газов от своей установки и умер. И все, что у него было при себе — штуковины вроде металлоискателя, — ушло в ил.

— Я рассматриваю этот случай как возможное убийство.

— А я, основываясь на вышесказанном, с вами не согласен.

— Надеюсь, прокурор, после того как мы поговорим, примет мою сторону.

Стилс не ответил.

— Насколько я понимаю, вы не намерены приглашать людей из отдела анализа уголовных расследований ФБР. Раз уж решили, что мы имеем дело с несчастным случаем…

— В данный момент я не вижу ровным счетом никаких оснований беспокоить Федеральное бюро расследований. Я так им и сказал.

— Что ж, зато я вижу такие основания. — Мне едва хватило выдержки, чтобы не бросить трубку. — Черт, черт, черт! — сердито бормотала я, хватая вещи и вылетая за дверь.

Спустившись вниз, я взяла со стены ключи, вышла на парковку и села в синий «универсал», который мы иногда использовали для перевозки тел. Этот автомобиль нельзя было назвать катафалком, но и увидеть такую машину у соседского дома мне лично не хотелось бы. Большая, с затемненными стеклами и шторами, вроде тех, которые можно увидеть в похоронных конторах, без задних сидений, с креплениями на выстланном фанерой полу. Директор морга повесил на заднем зеркале несколько контейнеров с освежителем воздуха, и теперь в салоне стоял тяжелый запах кедра.

Приоткрыв окно, я выехала на Мейн-стрит, радуясь тому, что дороги уже просто мокрые, а не скользкие и движение не слишком интенсивное. Холодный, сырой воздух приятно освежил лицо. Я знала, что должна сделать, хотя и приходила в церковь лишь в крайнем случае, в минуты кризиса, когда сама жизнь толкала меня туда. Сложенная из кирпича и сланца, церковь Святой Бригитты больше не закрывала свои двери по ночам — мир, к сожалению, стал другим, и в этот час здесь встречались «анонимные алкоголики», так что я знала, когда туда можно прийти, никому не мешая.

Оставив машину на парковке, я вошла через боковую дверь, окунула пальцы в чашу со святой водой. Статуи святых охраняли крест и сцены с распятием за сверкающим витражным стеклом. Я выбрала скамью в заднем ряду, пожалев о том, что здесь не горят больше свечи, преклонила колени и помолилась за Теда Эддингса и его мать. За Марино и Уэсли. За свою племянницу. Потом села и закрыла глаза, чувствуя, как спадает напряжение.

Около шести я собралась уходить, но, задержавшись в притворе, увидела освещенную дверь библиотеки. Не знаю, что заставило меня пойти туда, но в какой-то момент мне показалось, что противостоять Книге зла можно только с помощью другой книги, считающейся священной, и что несколько секунд, проведенных с катехизисом в руках, могут быть именно тем, что мне сейчас необходимо. Войдя в библиотеку, я увидела пожилую женщину, расставлявшую на полках книги.

— Доктор Скарпетта? — удивленно и как будто обрадованно сказала она.

— Добрый вечер, — смущенно ответила я, потому что не помнила ее имени.

— Я — миссис Эдвардс.

Миссис Эдвардс, подсказала мне память, отвечала за социальные службы церкви и обучала новообращенных католиков, среди которых надлежало бы быть и мне по причине редкого посещения храма. Маленькая, пухленькая, она никогда не была в монастыре, но неизменно пробуждала во мне то же чувство вины, что и добрые монахини во времена моей юности.

— Нечасто доводится вас видеть здесь в такой час.

— Проезжала мимо и заглянула на минутку. После работы. Боюсь, что пропустила вечернюю молитву.

— Это было в воскресенье.

— О да, конечно.

— Что ж, рада вас видеть. Я уже собиралась уходить… — Словно чувствуя мою нужду, она задержала взгляд на моем лице.

Я пробежала глазами по книжной полке.

— Вам помочь? — спросила миссис Эдвардс.

— Катехизис, если можно.

Она прошла через комнату, сняла с полки книжку и подала ее мне. Это был внушительный том, и я засомневалась, что приняла верное решение, потому что сильно устала и не знала, в том ли Люси состоянии, чтобы читать именно эту книгу.

— Может быть, я могу помочь вам чем-то еще? — любезно поинтересовалась миссис Эдвардс.

— Я хотела бы поговорить со священником. Минуту, не больше.

— Отец О’Коннор посещает больницы. — Ее взгляд не оставлял меня. — Могу ли я вам помочь?

— Возможно…

— Давайте присядем.

Мы выдвинули стулья из-под незатейливого деревянного стола вроде того, за которым я девчонкой сидела в приходской школе. Я вдруг вспомнила, с каким нетерпением и предвкушением чуда открывала тогда книги. Мне всегда нравилось узнавать что-то новое, учиться, а возможность сбежать из дома казалась божьим даром. Мы с миссис Эдвардс смотрели друг на друга, как добрые подруги, но начать разговор было трудно, потому что я не привыкла к откровенности.

— Не могу вдаваться в детали, так как речь идет о деле, над которым я работаю.

Она кивнула.

— Понимаю.

— Достаточно сказать, что ко мне попала некая Книга, что-то вроде сатанинской библии. Там нет поклонения дьяволу, per se,[52] но зло определенно присутствует.

Миссис Эдвардс ничего не сказала, но продолжала смотреть мне в глаза.

— Люси, моя племянница, ей двадцать три года, тоже читала рукопись.

— И теперь у вас проблемы?

Я вздохнула, чувствуя, что попала в глупое положение.

— Знаю, звучит довольно странно.

— Ничего странного. Ни в коем случае нельзя недооценивать силу зла, и, разумеется, мы должны, в меру своих возможностей, избегать соприкосновения с ним.

— Это не всегда получается. Зло само приносит пациентов к моему порогу. Но мне редко доводится брать в руки документы наподобие того, о котором шла речь. Я сама видела плохие сны, а моя племянница сейчас ведет себя неправильно, а она довольно долго читала эту Книгу. Именно она меня и беспокоит. Поэтому я и пришла сюда.

— «А ты пребывай в том, чему научен и что тебе вверено, зная, кем ты научен»,[53] — процитировала миссис Эдвардс и улыбнулась. — На самом деле все просто.

— Не уверена, что понимаю.

— Доктор Скарпетта, от того, чем вы поделились со мной, лекарства нет. Я не могу возложить на вас руки и отодвинуть тьму и кошмары. И отец О’Коннор тоже не сможет этого сделать. У нас нет ни соответствующего ритуала, ни церемонии. Мы можем и, несомненно, будем молиться за вас. Но вам с Люси необходимо вернуться к вашей собственной вере. Нужно делать то, что давало вам силы в прошлом.

— За тем я сегодня и приходила.

— Хорошо. Скажите Люси, пусть вернется в общину и молится.

То-то будет праздник, думала я, направляясь домой, и страхи мои только усиливались. Стрелки часов подбирались к семи, а моя племянница уже была в постели.

— Спишь? — Не включая свет, я присела на краешек кровати и положила руку ей на плечо. — Люси?

Она не ответила. К счастью, наши машины еще не доставили, — я боялась, что Люси может попытаться вернуться в Шарлотсвилл и наломает немало дров.

— Ты спишь? — снова спросила я.

Она нехотя повернулась.

— Что?

— Ничего, просто хотела спросить, как ты.

Люси вытерла глаза, и я поняла, что она не спала, а плакала.

— В чем дело?

— Ни в чем.

— Ну, я же вижу, что что-то случилось. Давай поговорим. Ты была не в себе, и я хочу помочь тебе.

Молчание.

— Люси, я буду сидеть и не уйду, пока ты не поговоришь со мной.

Какое-то время она лежала, притихнув, глядя в потолок, потом наконец заговорила.

— Джанет все им рассказала. Родителям. Они отчитали ее, как будто лучше, чем она сама, понимают ее чувства. Как будто она сделала себе что-то плохое.

Злые нотки зазвучали громче. Люси подтянулась и села, подсунув под спину подушку.

— Они хотят, чтобы она проконсультировалась у врача.

— Мне очень жаль, — вздохнула я. — Не знаю, что сказать, но проблема у них, а не у вас двоих.

— А я не знаю, что она будет делать. Все и без того плохо. Нам ведь и от Бюро приходится это скрывать.

— Ты должна быть сильной и верить в себя настоящую.

— А какая я настоящая? Бывают дни, когда я и сама этого не знаю. Все ужасно. Все так трудно. Так несправедливо. — Она наклонилась, опустила голову мне на плечо. — Почему я не могу быть такой, как ты? Почему все так тяжело?

— Не уверена, что тебе так уж хочется быть на моем месте. Жизнь моя совсем не такая легкая, какой тебе кажется. И вообще, почти ничего не дается легко. Вам с Джанет вполне по силам самим во всем разобраться, если, конечно, это важно для вас обеих. Если вы по-настоящему любите друг друга.

Она медленно вдохнула и выдохнула.

— И хватит чудить. — Я поднялась с кровати. — Где Книга?

— На столе.

— В кабинете?

— Да.

Мы посмотрели друг на друга, и глаза ее заблестели. Она громко шмыгнула носом и высморкалась.

— Ты ведь понимаешь, что зацикливаться на чем-то таком нельзя?

— Так получается, что я все время на чем-то зацикливаюсь. Это происходит само собой.

— Нет. Каждый должен понимать, куда нужно идти и где не должно останавливаться. Ты должна не только презирать и ненавидеть силу зла, но и относиться к ней с уважением. Иначе — проиграешь. Понять это лучше уже сейчас.

— Я понимаю, — тихо сказала она, протягивая руку к катехизису, который я оставила на кровати. — Это что? Мне прочитать его за ночь?

— Это я взяла для тебя в церкви. Решила, что ты, может быть, захочешь взглянуть.

— Про церковь забудь.

— Почему?

— Потому что церковь забыла меня. Церковь считает таких, как я, ненормальными. Считает, я должна гореть в аду или сидеть в тюрьме из-за того, что такая, а не другая. Вот о чем речь. Вот что я пытаюсь тебе сказать. Ты ведь не знаешь, каково быть… в меньшинстве.

— Люси, я большую часть жизни была в меньшинстве. Ты представить себе не можешь, что значит быть одной из трех женщин в медицинской школе. Или в юридической. Если ты заболела или пропустила занятие, ни один мужчина не поделится с тобой конспектом. Вот почему я никогда не болею. Вот почему не пью и не прячусь под одеялом. — Я говорила жестко, понимая, что сейчас надо говорить именно так.

— Это другое.

— Тебе просто хочется думать, что это другое, чтобы оправдать и пожалеть себя. Это ты все забываешь и все отвергаешь. А не церковь. И не общество. И даже не родители Джанет, которые просто не хотят ничего понимать. Я думала, ты сильнее.

— Я сильная.

— Все, хватит. Больше ты не будешь приезжать ко мне и напиваться, а потом прятать голову под подушку, заставляя меня целый день беспокоиться о тебе. Я не хочу, чтобы ты отталкивала меня, когда я пытаюсь помочь.

Какое-то время она молча смотрела на меня, потом произнесла:

— Ты и правда ходила в церковь из-за меня?

— Я ходила из-за себя. Но говорили мы по большей части о тебе.

Люси отбросила одеяло.

— «Высшее предназначение человека в том, чтобы прославлять Бога и пребывать с ним в вечном блаженстве», — процитировала она катехизис, поднимаясь с кровати.

Я остановилась у порога.

— Катехизис. Я ведь проходила курс религии в Вирджинском университете. Будем обедать?

— А чего бы ты хотела?

— Чего-нибудь полегче. — Она подошла и обняла меня. — Прости, тетя Кей.

Содержимое морозильника не воодушевляло. Я заглянула в холодильник, но аппетит исчез вместе с душевным покоем. В результате мне хватило банана и чашки кофе. В половине девятого на стойке зазвенела базовая станция.

— Сто шестидесятый первой базе, — раздался голос Марино.

Я взяла микрофон.

— Первая база.

— Можешь перезвонить на номер? — спросил он.

— Диктуй. — Меня уже охватило какое-то мрачное предчувствие.

Поскольку радиочастоты, которыми пользовалась служба судмедэкспертизы, могли прослушиваться, полицейские в особо деликатных случаях предпочитали проводную связь. Марино назвал мне номер платного телефона.

— Извини, — первым делом сказал он, — мелочи не нашлось.

— Что случилось?

— Звоню сразу тебе, чтобы ты узнала первой…

— Что такое?

— Дело дрянь, док. Сочувствую. У нас тут Дэнни.

— Дэнни? — растерянно повторила я.

— Дэнни Уэбстер. Из Норфолка.

— И что значит, что он у вас? — Страх уже сжимал грудь. — Что он такого наделал? — Может, его арестовали за то, что ехал в моей машине? Или попал в аварию?

— Док, Дэнни мертв.

Повисло молчание.

— Господи. — Я прислонилась к стойке и закрыла глаза. — Господи. Что случилось?

— Послушай, будет лучше, если ты сама приедешь.

— Ты где?

— Шугар-Боттом, там, где старый туннель. Твоя машина примерно в квартале оттуда, у Либби-Хилл-парк.

Я не стала задавать лишних вопросов и только предупредила Люси, что уезжаю и буду, возможно, не скоро. Кроме медицинской сумки, я захватила с собой пистолет, потому что хорошо знала этот район городского «дна». Что там делал Дэнни? Они с другом должны были приехать на наших машинах, моем «мерседесе» и «субурбане» Люси, к офису, где их ждал администратор, которому я наказала подбросить ребят до автостанции. От ОГСЭ до Черч-Хилла в общем-то недалеко, но с какой стати Дэнни поехал на моей машине совсем в другую сторону? Он всегда казался мне надежным парнем.

Я проскочила по Уэст-Кэри-стрит, миновав большие кирпичные дома с медными и черепичными кровлями и высокими сварными воротами. Катафалк, мчащийся через богатую часть города, — в этом было что-то сюрреалистичное. Меня мучил страх. Мой подчиненный лежал где-то мертвый, а дома, один на один со своими проблемами, осталась племянница. Я не помнила, включила ли сигнализацию и отключила ли сенсоры движения, когда выходила. Дрожали руки, хотелось курить.

Либби-Хилл-парк — это один из семи холмов, на которых расположился Ричмонд, район, особо ценимый риэлторами. Здесь старые, вековой давности здания, преимущественно в стиле греческого Возрождения, были блестяще отреставрированы людьми, не побоявшимися вырвать эту историческую часть города из лап упадка и криминала. Большинству местных жителей эта попытка удалась, но я лично никогда бы не стала жить вблизи кварталов массовой застройки, где главным бизнесом оставалась торговля наркотиками. У меня не было ни малейшего желания заниматься делами своих соседей.

Полицейские машины с включенными мигалками уже выстроились по обе стороны Франклин-стрит. Ночь выдалась на редкость темной, и я с трудом различила бронзового солдата, возвышающегося на гранитном постаменте лицом к реке Джеймс. Мой «мерседес» окружали полицейские и телерепортеры, с широких веранд на все это взирали любопытствующие обыватели. Проезжая мимо, я не заметила, чтобы машина была разбита или помята, но дверца со стороны водителя была открыта и внутри горел свет.

Восточнее 29-й улицы дорога уходила вниз, к той части города, что называлась Шугар-Боттом — то ли в честь проституток, бизнес которых поддерживали вирджинские джентльмены, то ли в честь контрабандистов спиртным. С этим разделом местных преданий я еще не ознакомилась. Отреставрированные здания внезапно уступили место доходным домам и лачугам, крытым толем. Дальше, с середины холма, склон покрывал густой лес, скрывавший обрушившийся в двадцатых годах туннель.

Однажды мне довелось пролететь над этим местом на полицейском вертолете и увидеть между деревьями зияющий черный зев с похожей на грязный шрам железнодорожной насыпью, ведущей к реке. Я представила вагонетки с рабочими, будто бы погребенными в этом месте под обвалом, и не в первый уже раз спросила себя, что могло заманить туда Дэнни. Тем более с его больным коленом. Я припарковалась как можно ближе к «форду» Марино, вышла и мгновенно оказалась окруженной плотным кольцом репортеров.

— Доктор Скарпетта, это правда, что там, на холме, ваша машина? — спросила, торопливо устремившись ко мне, журналистка. — Я так понимаю, что «мерседес» зарегистрирован на вас? Черный, да?

Я не ответила, но она не унималась.

— Можете объяснить, как он туда попал? — спросил какой-то мужчина, тыча мне в лицо микрофон.

— Это вы на нем приехали?

— Его у вас угнали? Тот парень угнал вашу машину? Думаете, это как-то связано с наркотиками?

Никто не хотел ждать моих ответов, все перебивали друг друга, но я хранила молчание. Ситуацию спасло появление нескольких полицейских.

— Эй, назад.

— Живо, отступить. Вы что, не слышали?

— Пропустите ее.

— Здесь место преступления, и мы тут работаем. Все ясно?

Появившийся невесть откуда Марино поддержал меня за локоть.

— Психи чертовы, — рыкнул он, окидывая репортеров сердитым взглядом. — Осторожнее, док, смотри под ноги. Идти надо почти к самому туннелю. У тебя что на ногах?

— Не беспокойся, справлюсь.

Мы зашагали по тропинке, круто спускавшейся вниз от улицы. Здесь уже установили прожекторы, пронзающие темноту широкой полосой света. За границей полосы деревья тонули во мраке, негромко шелестя листьями под ветром.

— Осторожнее, — снова предупредил Марино. — Здесь грязно и дерьмо везде.

— Что за дерьмо?

Я включила фонарик и направила луч на узкую глинистую тропинку, усеянную битым стеклом, рваной бумагой и брошенной обувью. Все это выступало выпуклыми пятнами под голыми кустами и деревьями.

— Местные превратили склон в помойку.

— С больным коленом он бы здесь не пробрался. Как лучше пройти?

— Держись за меня.

— Нет. Мне нужно посмотреть на это одной.

— Ну, одна ты не пойдешь. Мы еще не знаем, может, там кто-то скрывается.

— Смотри, кровь. — Я указала фонариком — на мокрых листьях, футах в шести от того места, где мы остановились, блестели капли крови.

— Ее здесь хватает.

— А выше, на улице?

— Нет. Похоже, все началось именно здесь. Но мы нашли кровь и ниже, там, где он сейчас.

— Ладно. Идем. — Я огляделась и начала осторожно спускаться. Марино шел за мной.

Полицейские натянули между деревьями ярко-желтую ленту, по мере возможности оградив место происшествия. Тело я увидела лишь тогда, когда вышла на полянку, к железнодорожной насыпи, уходившей к реке и исчезавшей в темной дыре туннеля. Дэнни Уэбстер лежал наполовину на боку, в неуклюжей позе, раскинув руки и ноги. Под головой стыла большая лужа крови. Я провела по телу фонариком — свитер и джинсы в грязи, с налипшими листьями и веточками, мусор в волосах, слипшихся от крови.

— Скатился по склону, — сказала я, отметив, что крепления скобы лопнули и к липучке тоже пристали листья. — Сюда он попал уже мертвым или почти мертвым.

— Да. Понятно, что застрелили его там, наверху. Вопрос в том, пытался ли он уйти. Может быть, добрался сюда, а потом уже упал и скатился.

— Или, может быть, его заставили поверить в то, что у него есть шанс на спасение. — Меня захлестнули чувства. — Видишь скобу на колене? Представляешь, как медленно он передвигался по склону? Знаешь, как трудно дается каждый шаг, если у тебя больное колено?

— Значит, какая-то мразь разделалась с ним, как с рыбой в бочке.

Я не ответила, водя лучом по траве. Блеснули темно-красные пятна.

— Бумажник нашли?

— В заднем кармане. Одиннадцать баксов и платежные карточки, — ответил, оглядываясь, Марино.

Я сделала несколько фотографий, потом опустилась на колени и перевернула тело, чтобы взглянуть на затылок. Ощупала шею. Дэнни еще не остыл, но кровь под ним уже начинала сворачиваться. Я открыла сумку, достала сложенное покрывало и протянула Марино.

— Разверни и подержи, пока измерю температуру.

Он заслонил тело от посторонних глаз, а я стащила джинсы и трусы. Все было грязное. Дефекация, как и непроизвольное мочеиспускание, — обычное явление в момент смерти, но иногда это может быть и реакцией организма на страх.

— Не знаешь, Дэнни наркотиками не баловался? — спросил Марино.

— У меня нет никаких оснований для таких предположений. А вообще, не знаю.

— Может, парень жил не по средствам? Кстати, сколько он зарабатывал?

— Двадцать одну тысячу в год. Жил ли он не по средствам, не имею понятия. Но, между прочим, жил с родителями.

Температура тела была чуть меньше тридцати пяти градусов. Я положила градусник на сумку, чтобы измерить температуру воздуха. Руки и ноги двигались свободно, трупное окоченение захватило только мелкие мышцы пальцев и глаз. Пока еще Дэнни оставался почти таким же, как при жизни. Наклонившись, я уловила аромат одеколона, уже зная, что теперь он останется со мной навсегда. Я снова перевернула его на спину и, подоткнув накидку, стала осматривать другие раны.

— Тебе когда позвонили? — обратилась я к Марино, который медленно брел к туннелю, шаря лучом фонарика по ближайшим кустам.

— Кто-то из местных услышал выстрел и набрал «911» в 7.05. Примерно через пятнадцать минут мы нашли твою машину. Так что с тобой я разговаривал часа два назад. Сходится?

— Сегодня холодно. Одет Дэнни тепло, а температура понизилась примерно на полтора градуса. Так что да, сходится. Подай-ка мне вон те пакеты. О его друге, том, что должен был перегнать «субурбан» Люси, что-нибудь известно?

Я надела на руки Дэнни бумажные пакеты и закрепила их на запястьях резинками, чтобы сохранить возможные улики, вроде частиц пороха, волокон, частичек кожи, если он сопротивлялся убийце. Но вообще-то надежд на это было мало. Что бы здесь ни происходило, Дэнни, скорее всего, делал то, что ему приказывали.

— Пока мы ничего не знаем ни о каком его друге. Если хочешь, пошлю кого-нибудь в твой офис, пусть проверят.

— Хорошая мысль. Мы ведь не знаем, связан ли этот друг с тем, что здесь произошло.

— Сотый, — произнес Марино в рацию.

Я решила сделать еще несколько фотографий.

— Сотый слушает, — отозвался дежурный.

— Десять-пять.[54] Пусть тот, кто поближе, подъедет к офису судмедэкспертизы на Четырнадцатой и Франклина.

В Дэнни выстрелили сзади, с близкого расстояния. Я хотела спросить Марино насчет гильз, когда услышала знакомый звук.

— О нет… — Звук нарастал. — Марино, не давай им приблизиться.

Но было уже поздно. Вертолет службы новостей вынырнул из-за деревьев и начал снижаться. Лучи прожекторов скользнули по туннелю, по холодной, сжавшейся земле и по мне, стоящей на коленях около трупа с окровавленными руками. Я заслонилась локтем от бьющего в глаза света. Лопасти разрезали воздух, поднимая ветер, сметая листья и мусор, раскачивая деревья. Я попыталась закрыть собой тело Дэнни и не слышала, что кричал, потрясая кулаками, Марино.

Я натянула на голову Дэнни пластиковый мешок и накрыла его накидкой, а команда репортеров «Канал-7» продолжала уничтожать следы совершенного преступления, даже не понимая — а может быть, конечно, и понимая, — что делает. Боковая дверца вертолета отодвинулась, и оператор, появившийся в проеме, снимал меня для одиннадцатичасового выпуска новостей.

— Сукин сын! — завопил Марино, грозя ему кулаком. — Я бы с удовольствием угостил тебя свинцом в задницу!

9

Машины все еще не было. Я застегнула мешок с телом и, резко выпрямившись, вдруг почувствовала, что теряю сознание. Лицо похолодело, глаза закрыла черная пелена.

— Его надо увозить, — сказала я Марино. — Что же, никто не может убрать отсюда эти чертовы телекамеры?

Они ждали, пока мы появимся в объективах, и их яркие огни плыли по темной улице, словно спутники. Марино молча взглянул на меня. Мы оба знали, что ничего нельзя сделать — ни с ними, ни с теми техническими средствами, которые используются для записи. Если полиция не вмешивается в их действия, они вправе творить что угодно, тем более если в их распоряжении были даже вертолеты.

— Повезешь сама? — спросил Марино.

— Нет. Его там примут. Нам понадобится помощь. Передай, пусть едут сюда.

Он включил рацию. Лучи наших фонариков прыгали по кучкам мусора, мокрым листьям, мутным лужам.

— Я тут задержусь с парой ребят, пошарим немного, поищем гильзы. Они должны быть где-то здесь, если только убийца их не собрал. — Марино посмотрел вверх по склону. — Проблема в том, что разброс гильз может быть приличный, а чертов вертолет все тут перемешал.

Парамедики появились через несколько минут, предупредив о своем приближении хрустом битого стекла и звяканьем носилок. Мы подождали, пока они заберут тело, после чего я осмотрела место, где оно лежало. Неподалеку чернел вход в туннель. Грунт оказался слишком мягким, и потолок не выдержал давления. Я подошла ближе, сделала несколько шагов внутрь. Стены уходили в темноту, и луч фонарика скользнул по побеленным кирпичам. Из-под ржавеющих под слоем грязи рельсов торчали костыли, тут и там валялись старые покрышки и бутылки.

— Док, ничего там нет, — прозвучал у меня за спиной голос Марино. — Черт, — пробормотал он, поскользнувшись. — Мы здесь уже смотрели.

— Да, через туннель он уйти не мог, — согласилась я. Луч фонарика выхватывал из темноты булыжники, камни, траву, листья. — И спрятаться здесь негде. К тому же об этом туннеле не каждый и знает.

— Пойдем отсюда, — негромко, но твердо сказал Марино, беря меня за локоть.

— Место выбрано не случайно. Думаю, даже не многие местные найдут вход. — Я посветила чуть дальше. — Мы имеем дело с человеком, который знал, что делает.

С потолка капала вода.

— Док, здесь небезопасно.

— Сомневаюсь, что Дэнни догадывался, что это за место. Все было спланировано заранее и исполнено очень хладнокровно. — Мой голос отдавался эхом от темных старых стен.

Марино потянул меня за руку, и на этот раз я не стала упираться.

— Все, что можно, ты сделала. Пойдем.

Мы повернулись и пошли назад, в ночь, по утонувшему в грязи железнодорожному полотну. Под ногами чавкало и хлюпало. Тягучий хлам прилипал к подошвам моих сапог и переливался через военные ботинки Марино. Мы поднялись по замусоренному склону холма, осторожно обходя те места, где оставило кровь катившееся, словно мешок с мусором, тело Дэнни. Кое-где ее смело ветром, поднятым лопастями вертолета, и я подумала, что за это когда-нибудь обязательно ухватится сторона защиты. Я отвернула лицо от бьющих в глаза вспышек фотоаппаратов. Мы молча прошли мимо.

У Марино затрещала рация.

— Хочу посмотреть свою машину, — сказала я.

— Сотый, — бросил он, поднося рацию к губам.

— Докладывайте, сто семнадцатый, — передал кому-то диспетчер.

— Капитан, участок проверил, — доложил сто семнадцатый. — Автомобиля, подходящего под ваше описание, не обнаружено.

— Десять-четыре. — Марино раздраженно опустил рацию. — «Субурбана» Люси возле твоего офиса нет. Что-то я не понимаю. Чушь какая-то.

Мы повернули к Либби-Хилл-парк, потому что до него было недалеко, а нам надо было поговорить.

— Мне это представляется так, — закуривая, сказал Марино. — Дэнни прихватил кого-то по пути. И, по-моему, тут точно воняет наркотой.

— Он не стал бы никого подбирать, потому что ехал на моей машине, — возразила я, сама понимая, сколь неубедителен этот аргумент.

— Перестань. — Марино повернулся ко мне. — Ты же не знаешь, что там было на самом деле.

— У меня не было и нет оснований подозревать его в безответственности, склонности к наркотикам или к чему-либо еще.

— А вот я думаю, что он, как говорится, вел двойную жизнь.

— Мне ничего об этом не известно, — отрезала я, чувствуя, что устаю от разговора.

— А стоило бы узнать, ты же вся в его крови.

— Это не важно.

— Послушай, я только хочу сказать, что так бывает. Люди, которых знаешь, делают что-то, что расстраивает и огорчает тебя, — продолжал Марино. Внизу, под нами, уже раскинулся, мигая огнями, город. — И бывает и так, что те, кого знаешь, хуже тех, кого не знаешь совсем. Ты доверяла Дэнни, потому что он тебе нравился. Ты считала, что он хорошо справляется со своей работой. Но ведь Дэнни мог втихомолку заниматься и чем-то еще. Чем-то таким, о чем тебе знать не полагалось.

Я не ответила, потому что Марино был прав.

— Дэнни — паренек приятный, симпатичный. И вот ему выпадает такой шанс: прокатиться на машине босса, покрасоваться. Соблазн велик, тут бы и самый стойкий не утерпел. Или, может, он просто хотел прикупить дозу.

Я все же склонялась к тому, что Дэнни стал жертвой угонщиков. В последнее время по городу прокатилась волна автомобильных краж, о чем прекрасно знал и Марино.

— Может быть, — согласился он. Мы уже подходили к моей машине. — Но «мерс»-то твой здесь. Зачем уводить кого-то с улицы, расстреливать и при этом оставлять машину на месте? Почему ее не угнали? А может, его за гея приняли? Ты об этом не думала?

Мы подошли к моему «мерседесу», где нас снова атаковали репортеры. Все щелкали фотоаппаратами и выкрикивали вопросы, как будто случившееся было величайшим преступлением века. Не обращая на них внимания, мы обошли мой «S-320» спереди, открыли дверцу и заглянули внутрь. Я пробежала взглядом по подлокотникам, приборной панели, кожаной обивке и пепельнице. Все в порядке. Все на месте. Никаких признаков борьбы, только коврик справа, под пассажирским креслом, немного грязный. Присмотревшись, я заметила слабый отпечаток обуви.

— Здесь все, как было, когда ее нашли? Дверцу открывали?

— Открывали. Она была не заперта.

— Внутрь никто не залезал?

— Нет.

— Этого здесь не было. — Я показала на коврик.

— Чего? — спросил Марино.

— Видишь отпечатки обуви и грязь? — сказала я, понизив голос, чтобы не слышали репортеры. — На пассажирском сиденье никого не должно было быть. Ни когда Дэнни ехал сюда, ни когда машину ремонтировали в Вирджиния-Бич.

— А как насчет Люси?

— Нет. В последнее время она со мной не ездила. Не могу даже представить, кто бы здесь мог наследить после последней уборки.

— Не беспокойся, мы тут все соберем, пройдемся пылесосом. — Он отвернулся и нехотя добавил: — Ты же понимаешь, док, что нам придется ее задержать.

— Понимаю.

Мы направились к той улочке возле туннеля, где не так давно припарковались.

— Мне вот интересно, хорошо ли Дэнни знал Ричмонд, — обронил Марино.

— В моем офисе ему бывать приходилось, — с тяжелым сердцем ответила я. — В самом начале, когда его только приняли на работу, он проходил здесь недельную стажировку. Не помню точно, где он жил, но, кажется, в «Комфорт-Инн» на Броуд-стрит.

Некоторое время мы шли молча, потом я пробормотала:

— Думаю, район вокруг моего офиса Дэнни знал неплохо.

— Да, а значит, знал и это место. Отсюда до твоего офиса, наверно, кварталов пятнадцать.

Я замедлила шаг.

— Послушай, может быть, он приехал сюда вечером просто поесть, перед тем как вернуться домой? Мы ведь ничего не знаем наверняка. Может, у него была совершенно естественная причина.

Около наших машин стояли несколько патрульных и фургончик службы криминальной экспертизы. Репортеры уже разошлись. Я открыла дверцу «универсала» и села за руль. Марино остался стоять, сунув руки в карманы и глядя на меня с недоверчивым прищуром. Он хорошо меня знал.

— Ты же не собираешься заниматься им сегодня?

— Нет. — Я не видела в этом необходимости, да и изводить себя не намеревалась.

— Но домой ехать не хочешь. Я ведь вижу.

— Есть дела. И чем дольше мы ждем, тем больше можем упустить.

— Куда хочешь заглянуть? — Марино не хуже меня знал, как тяжело бывает на душе, когда убивают твоего коллегу.

— Тут поблизости есть несколько заведений, где можно перекусить. «Милли», например.

— Вряд ли. Дороговато. То же касается и «Патрик Генри», и большинства ресторанчиков на Слипе и Шугар-Боттом. Не забывай, деньжат у Дэнни было немного, если только не существовало таких доходов, о которых нам ничего не известно.

— Давай будем исходить из того, что со стороны он не получал ни цента. Предположим, искалтакое место, которое находилось бы неподалеку от моего офиса и по пути на Броуд-стрит.

— Есть «По». Он не на Броуд-стрит, но близко к Либби-Хилл-парк. Ну и «Кафе», конечно.

— Я тоже о них подумала.

Когда мы вошли в «По», менеджер как раз выдавал чек последнему посетителю. Прождав довольно долго, мы узнали, что клиентов в этот вечер было мало, и никто из них не подходил под описание Дэнни. Пришлось вернуться к машинам и проехать дальше на восток, в сторону Броуд-стрит, к «Хилл-Кафе» на 28-й улице. Я почувствовала, как участился пульс, — от заведения было рукой подать до той улицы, где нашли мой «мерседес».

Получившее известность благодаря своему чили и «кровавой Мэри», кафе располагалось на углу и на протяжении многих лет оставалось любимым заведением местных копов. Я тоже бывала здесь не раз, обычно с Марино. Типичный городской бар — ни одного свободного столика, колышущаяся пелена дыма, орущий телевизор со старыми клипами Хоуи Лонга.[55] Дайго протирала стаканы за стойкой и, увидев Марино, заулыбалась во весь рот.

— И что это вы наведались сюда так поздно? — спросила она, как будто раньше ничего подобного не случалось. — Где были раньше, когда тут шум поднялся?

— Вот ты мне и расскажи, что за шум? — отозвался Марино, наклоняясь к стойке, чтобы его не слышали остальные. — Как идет бизнес в заведении, где делают лучшие в городе сэндвичи со стейком?

Дайго, гибкая и ловкая чернокожая женщина, пристально посмотрела на меня, словно пытаясь вспомнить, где видела раньше.

— Народу сегодня, как никогда. Я уже с ног валюсь. Могу что-нибудь предложить, капитан?

— Может быть. Узнаешь доктора, а?

Она наморщила лоб, потом в глазах ее мелькнула какая-то догадка.

— Точно. Я вас и раньше тут видела. С ним. Так вы что, женаты? — Дайго рассмеялась, будто ей удалось удачно сострить.

— Послушай, — продолжал Марино, — нас интересует один паренек, который, возможно, заходил сюда сегодня. Белый, стройный, волосы длинные, темные. Симпатичный. Одет в кожаную куртку, джинсы, свитер, кроссовки. На колене — красная скоба. Ему около двадцати пяти, приехал на новом черном «мерседесе» с кучей антенн.

Слушая Марино, Дайго помрачнела, нахмурилась и едва не выронила полотенце. Наверно, ей и раньше приходилось отвечать на вопросы полицейских по поводу разных неприятных дел, и, судя по плотно сжатым губам, она не питала добрых чувств к тем мерзавцам, которым ничего не стоит испортить жизнь приличному человеку.

— Да, знаю, о ком вы говорите, — сказала она.

Мы оба вздрогнули, как если бы рядом выстрелили из пистолета.

— Пришел, думаю, около пяти, было еще довольно рано. Народу почти никого. К ужину еще не подтянулись, несколько человек пили пиво. Как обычно. Сел вон там.

Она указала на освободившийся столик под свисающими стеблями паучника[56] — у дальней стены, рядом с нарисованным на белой штукатурке петухом. Я смотрела туда, где Дэнни ел последний раз в жизни, и думала о том, что он погиб из-за меня. Представляла его — живым, всегда готовым помочь парнем с чистым лицом и длинными блестящими волосами, и мертвым, окровавленным, грязным, распростертым на усеянном мусором склоне холма. Боль пронзила грудь, и я на мгновение отвела в сторону глаза. Потом, собравшись с силами, повернулась к Дайго.

— Он работал у меня, в офисе судебно-медицинской экспертизы. Его звали Дэнни Уэбстер.

Она пристально посмотрела на меня и, поняв, в чем дело, покачала головой.

— Ох… Так это он. Господи. Поверить не могу. В новостях только об этом и говорят, и здесь, у нас, тоже. Это ведь случилось тут, рядом?

— Да.

Дайго посмотрела на Марино.

— Он ведь был совсем еще мальчишкой. Пришел сюда, никому не мешал, съел свой сэндвич, а потом кто-то взял и убил его! Какая подлость! — Она сердито вытерла прилавок. — Как я от этого устала… Понимаете? Люди убивают… просто так, словно это сущий пустяк.

Некоторые из посетителей, наверно услышав, о чем речь, посмотрели в нашу сторону, но не более того. Марино был в форме, он представлял власть, и в его присутствии люди предпочитали заниматься своими делами и не задавать вопросов. Мы подождали, пока Дайго успокоится, успев за это время выбрать столик в углу.

— Что будешь, милая? — спросила она меня, кивком подзывая официантку.

Аппетита не было; я даже думала, что уже никогда больше не смогу есть, и поэтому попросила травяного чаю, но хозяйка даже и слушать об этом не пожелала.

— Вот что я тебе скажу. Возьми-ка моего хлебного пудинга с соусом «Джек Дэниелс», — твердо заявила она, входя в роль доктора. — И чашку крепкого кофе. Капитан? — Она посмотрела на Марино. — Как обычно, дорогой, да? — Ответить он не успел. — Значит, один сэндвич со стейком средней прожарки, жареный лучок и большая порция картошки. А еще он любит кетчуп, горчицу, майонез. Без десерта. Капитан нам нужен живым.

— Не против? — Марино достал сигареты с таким видом, словно только их ему и не хватало, чтобы отправиться в могилу. Дайго тоже закурила и поделилась тем, что еще запомнила, а запомнила она немало, потому что в «Хилл-Кафе» на чужаков всегда обращали внимание. По ее словам, Дэнни пробыл здесь недолго, меньше часа. Пришел и ушел один и, похоже, никого не ждал. Часто посматривал на часы. Заказал «матросский» сэндвич с жареной картошкой и «пепси». Последний в жизни обед обошелся Дэнни Уэбстеру в пять долларов и двадцать центов. Обслуживала его официантка по имени Сисси, которой он дал доллар «на чай».

— И ничто тебя не насторожило? — спросил Марино. — Никаких подозрительных личностей?

Дайго покачала головой.

— Нет, сэр. Только это ведь ничего не значит. Может, какой-то подонок ошивался на улице. Их там полным-полно, искать особенно не надо. Но если кто-то и был, я его не видела. Те, что приходили, не вызывали у меня подозрений.

— Клиентов твоих мы, конечно, проверим, — сказал Марино. — Может, кто машину какую-то заметил, когда Дэнни выходил?

— Чеки у нас есть. — Дайго собрала растрепавшиеся волосы. Большинство из тех, кто тут был, знаем. Мы уже собрались уходить, но у меня оставался еще один вопрос:

— Скажите, Дэнни, когда уходил, что-нибудь взял с собой?

Дайго озадаченно нахмурилась и поднялась из-за столика.

— Сейчас спрошу.

Марино раздавил в пепельнице очередную сигарету. Я обратила внимание, что он сильно раскраснелся.

— Ты в порядке?

Марино утерся салфеткой.

— Да уж больно здесь душно.

— Взял с собой чипсы, — сообщила, возвратившись, Дайго. — Сисси говорит, что сэндвич и салат он съел, а картошка почти вся осталась, и она ему завернула. Потом он еще подошел к кассе и купил жевательную резинку.

— Какую именно?

— «Дентин». Точно, «дентин».

Мы вышли на улицу. Марино расстегнул верхнюю пуговицу белой форменной рубашки и сдернул галстук.

— Черт. Иногда я так жалею, что ушел из детективов. — Раньше он всегда носил штатское. — И плевать, смотрит кто или нет. Я сейчас ноги протяну.

— Ты серьезно? Если что, скажи.

— Не волнуйся, док, лечь на твой стол я еще не готов. Просто переел.

— Конечно, переел. И куришь слишком много. Вот так люди и гонят себя к моему столу. Но только не вздумай умирать — я от этого уже устала.

Мы подошли к моему «универсалу», и он, остановившись, уставился на меня так, словно знал, что я чего-то недоговариваю.

— Все хорошо?

— А ты как думаешь? Дэнни работал у меня. — Рука дрожала, и я едва не выронила ключ. — Милый, приятный парень. Всегда старался сделать как лучше. Пригнал мою машину из Вирджиния-Бич, потому что это я его об этом попросила. А кончилось все тем, что ему снесли полголовы. Как, по-твоему, я должна себя чувствовать?

— Ну, мне показалось, ты за это себя винишь.

— А может, есть за что?

Мы стояли в темноте, глядя друг на друга.

— Не за что. Ты ни в чем не виновата. Виноват тот гад, что курок спустил. Ты тут ни при чем. Но я на твоем месте чувствовал бы себя так же.

— Господи, — пробормотала я.

— Что такое? — Марино мгновенно напрягся и оглянулся, словно заметил что-то.

— Его пакет. Куда он подевался? В моем «мерседесе» пакета не было. По крайней мере, я ничего такого не видела. И обертки от «дентина» тоже не было.

— Черт, а ты права. И возле машины ничего такого я не заметил. И на склоне тоже.

Оставалось только одно место, где никто ничего не искал, — на улице возле ресторана. Мы с Марино снова взяли фонарики. На Бонд-стрит не нашли ничего, но на 28-й удача все же улыбнулась нам. Небольшой белый пакет лежал возле бордюра. Во дворе ближайшего дома громко залаяла собака. Судя по всему, Дэнни припарковался как можно ближе к «Хилл-Кафе», в тени зданий и деревьев.

— У тебя в сумочке пары ручек или карандашей не найдется? — спросил Марино, опустившись на корточки и рассматривая находку.

Порывшись в сумочке, я подала ему ручку и расческу с длинной ручкой. Пользуясь этими незамысловатыми инструментами, Марино осторожно, не притрагиваясь к бумаге, раскрыл пакет. В нем лежали завернутые в фольгу холодные чипсы и обертка от жевательной резинки «дентин». Мы как будто услышали их короткую, трогательную и страшную историю. Дэнни встретили здесь по пути от кафе к моей машина. Может быть, кто-то выступил из тени и вынул оружие, когда он открывал дверцу. А потом его заставили сесть за руль и переехать на соседнюю улицу, откуда Дэнни, уже пешком, отправился к далекому лесному склону, где встретил свою смерть.

— Кто бы заткнул этого чертова пса, — проворчал Марино, выпрямляясь. — Не ходи никуда, подожди здесь. Я сейчас вернусь.

Он перешел через улицу к своей машине, открыл багажник и через минуту возвратился с большим коричневым пакетом из плотной бумаги, которые в полиции использовали для хранения улик. Я подержала пакет, а Марино, орудуя ручкой и расческой, опустил в него нашу находку.

— Надо бы сдать на склад хранения вещественных улик, но они там продукты принимают неохотно. Да и холодильника у них нет.

Улица опустела, и наши шаги отдавались глухим эхом.

— Да тут морознее, чем в холодильнике, — проворчал Марино. — Если на пакете и есть какие-то отпечатки, то, наверное, только Дэнни. Но в любом случае отнесу в лабораторию, пусть проверят. — Он положил пакет в багажник, где, как я знала, частенько держал улики и раньше. Нежелание Марино следовать установленным в управлении правилам распространялось не только на ношение формы.

Я оглядела темную улицу с припаркованными по обе стороны автомобилями.

— Что бы ни случилось, началось это именно здесь.

Марино промолчал, потом, тоже оглядевшись, спросил:

— Думаешь, причина — твой «бенц»?

— Не знаю.

— Могло быть и ограбление. У кого такая машина, того считают богачом.

На меня снова накатило чувство вины.

— Я все-таки думаю, что он встретился с кем-то, кого хотел подвезти.

— Может, нам всем будет легче, если думать, что он с самого начала замышлял что-то нехорошее, — сказала я. — Может, тогда мы будем винить его самого.

Марино молча посмотрел на меня, потом произнес:

— Поезжай-ка домой, док, да отдохни. Хочешь, я тебя провожу?

— Спасибо. Не надо. Все будет хорошо.

Но хорошо не получалось. Дорога домой оказалась длиннее и темнее, и у меня все получалось как-то неловко и неуклюже. Я не сразу смогла опустить стекло дорожного автомата, с трудом нашла мелочь для оплаты, а когда промахнулась жетоном и кто-то, ехавший позади, просигналил, вздрогнула. Мне было так плохо… Я пыталась придумать, что может успокоить меня, но даже мысль о виски не принесла облегчения.

Я вернулась домой около часа ночи. Охранник, открывший ворота, был хмур. Он, наверное, тоже слышал о случившемся, но спрашивать меня ни о чем не стал. У дома меня поджидал сюрприз — на дорожке стоял «субурбан» Люси.

Люси не спала и лежала, растянувшись и укрыв ноги одеялом, на диване в гостиной. На экране телевизора Робин Уильямс развлекал гостей своей программой в «Метрополитен».

— Что случилось? — спросила я, садясь на стул. — Как здесь оказалась твоя машина?

Люси посмотрела на меня поверх очков, которые надевала для чтения. Сейчас она читала какое-то руководство, изданное ФБР для своих сотрудников.

— Тебе позвонили на автоответчик. Тот парень, что приехал на моей машине, не нашел в офисе твоего помощника. Как его… Дэнни, да? Вот он и позвонил сюда. Я объяснила, как сюда добраться, а потом мы с ним встретились возле будки охранника.

— Но что случилось? — снова спросила я. — Я не знаю даже, как его зовут. Предполагалось, что это будет какой-то знакомый Дэнни. Дэнни ехал на моем «мерседесе», и мы договорились, что они оба оставят машины во дворе моего офиса и… — Я не договорила. — Ты вообще знаешь, что происходит? Понимаешь, почему я так поздно вернулась домой?

Люси взяла пульт и выключила телевизор.

— Знаю только, что тебя вызвали по какому-то делу. Ты сама так сказала, когда уходила.

Я рассказала ей обо всем. О том, кто такой Дэнни и как он погиб. О моей машине. И обо всем остальном.

— Ты хотя бы представляешь, кто тот человек, который приехал на твоей машине?

— Нет. Я ничего о нем не знаю. — Люси села. — Обычный парень, латинос, зовут его Рик. В ухе серьга, волосы короткие. На вид года двадцать два — двадцать три. Очень вежливый, приятный.

— Где он сейчас? Ты ведь не просто забрала у него машину?

— Нет, конечно. Я отвезла его на автобусную станцию. Джордж подсказал, как туда доехать.

— Джордж?

— Дежурный охранник. Было, наверно, около девяти.

— Значит, Рик вернулся в Норфолк.

— Я не знаю, что он сделал. Пока мы ехали, Рик говорил, что Дэнни обязательно должен появиться. Он определенно ничего не знал.

— Господи. Пусть бы он вернулся в Норфолк. Лишь бы не отправился разыскивать Дэнни. — Я вздохнула. — Будем надеяться, что его там не было.

Я представила, как Люси едет куда-то с незнакомцем, и поежилась от страха. Я снова видела голову Дэнни. Снова чувствовала под скользкими от крови перчатками раздробленные кости.

— Рик под подозрением? — спросила Люси.

— В данный момент, думаю, наравне со всеми.

Я подошла к бару и сняла трубку. Марино только-только вернулся и, едва услышав меня, выпалил:

— Мы нашли гильзу.

— Отлично. Где?

— Если встать на тропинку, что идет от туннеля, лицом вниз, то справа, футах в десяти, в кустах. Там, где появляются первые следы крови.

— Значит, выбрасыватель должен быть справа.

— Похоже, что так, если только Дэнни и убийца не шли по тропинке спиной вперед. Подонок намеревался именно убить парня, стрелял из сорок пятого. Патрон от «винчестера».

— Послушай, Марино, Люси встречалась сегодня с другом Дэнни.

— С тем парнем, что пригнал ее машину?

— Да. — Я пересказала ему то, что узнала от племянницы.

— Тогда кое-что проясняется. Эти двое ехали не вместе, но Дэнни заранее объяснил приятелю, где они встретятся, и дал номер телефона.

— Кто-нибудь может поискать этого Рика, пока он еще не пропал? Может быть, перехватить его на автовокзале?

— Позвоню в Норфолк. Звонить все равно пришлось бы — кому-то надо сходить к Дэнни домой, поставить в известность его родных. Не дело, если они узнают о происшествии из новостей.

— Его семья живет в Чесапике, — сказала я, уже понимая, что и мне самой нужно будет поговорить с ними.

— Вот дерьмо, — выругался Марино.

— Только не говори ничего детективу Рошу. И, вообще, его бы лучше не подпускать к родным Дэнни.

— Об этом не беспокойся. И, кстати, тебе бы надо связаться с доктором Мантом.

Я набрала номер его матери в Лондоне и, не дождавшись ответа, оставила сообщение с просьбой срочно позвонить. Положив трубку, я возвратилась к дивану и села рядом с Люси.

— Как дела?

— Посмотрела катехизис, но к конфирмации пока не готова.

— Будем надеяться, этот день однажды настанет.

— И голова болит.

— Сама виновата.

— Ты абсолютно права. — Она потерла виски.

— Почему ты повторяешь одни и те же ошибки? — не удержавшись, спросила я.

— Сама не знаю. Может, из-за того, что постоянно приходится себя контролировать. Все агенты в таком положении. Неделю держатся, а в пятницу срываются.

— Что ж, на этот раз ты, по крайней мере, оказалась в безопасном месте.

— А ты никогда из себя не выходишь, да? — Люси посмотрела мне в глаза. — Я, например, ни разу не видела, чтобы ты потеряла контроль над собой.

— Я просто не хотела, чтобы ты это видела. С твоей матерью такое случалось постоянно, она все время срывалась, а тебе был нужен кто-то, рядом с кем ты чувствовала бы себя в безопасности.

— Ты не ответила на мой вопрос, — не отставала Люси.

— Ты имеешь в виду, напивалась ли я когда-нибудь?

Она кивнула.

— Гордиться тут нечем. — Я поднялась. — Пойду спать.

— Так что, больше одного раза? — бросила мне вслед племянница.

Я остановилась в дверях. Повернулась.

— Люси, за свою долгую, нелегкую жизнь я много чего сделала. И я никогда не судила о тебе по тому, что делала ты. Меня беспокоит, что ты сама можешь пострадать из-за своего поведения. — Я снова мысленно отругала себя за то, что не смогла выразиться четче и определеннее.

— Ты и сейчас беспокоишься?

Я улыбнулась.

— И буду беспокоиться. До конца жизни.

Я прошла к себе и закрыла дверь. Положила на кровать «браунинг». Приняла таблетку «бенадрила», без которой не смогла бы сомкнуть глаз.

Проснувшись на рассвете, я обнаружила, что уснула с включенной лампой и последним номером «Журнала Американской ассоциации юристов» на коленях.

Я встала, вышла в холл и увидела, что дверь в комнату Люси открыта, а ее постель не разобрана. В гостиной, на диване, тоже никого не было. Я поспешила в столовую и выглянула в окно. На траве и брусчатке лежал иней. «Субурбана» на месте не было.

— Люси, — пробормотала я, словно она могла услышать. — Черт бы тебя побрал, Люси.

10

Утром я, вопреки обыкновению, опоздала на десять минут к утренней летучке, но никто ничего не сказал и как будто даже этого не заметил. Убийство Дэнни Уэбстера висело черной тучей, готовой, казалось, вот-вот разразиться мощным ливнем. Ошарашенные, растерянные, люди двигались как сонные мухи. И даже Роза, проработавшая у меня столько лет, впервые позабыла, что я пью только черный кофе.

Недавно переоборудованный, с толстыми синими коврами, длинным новым столом и темными панелями, конференц-зал выглядел бы уютно, если бы не анатомические модели и человеческий скелет под пластиковым покрывалом, напоминающие о суровой реальности обсуждаемых здесь вопросов. Окон, разумеется, не было, а изобразительное искусство было представлено портретами моих предшественников, исключительно мужчин, угрюмо смотревших на нас со стен.

В это утро по обе стороны от меня сидели помощники главного администратора и главный токсиколог из располагавшегося этажом выше отдела криминалистики. Мой заместитель, Филдинг, сидевший по левую руку, ел йогурт белой пластмассовой ложечкой. Рядом с ним расположилась новая помощница.

— Вы все, конечно, в курсе случившегося с Дэнни Уэбстером, — начала я, занимая обычное место во главе стола. — Не стоит и говорить, как эта ужасная, бессмысленная смерть сказалась на всех нас.

— Доктор Скарпетта, есть ли какие-то новости? — спросила новенькая.

— На данный момент нам известно следующее… — Я изложила все, что знала. — Судя по тому, что мы видели на месте преступления вчера вечером, Дэнни получил по меньшей мере одно пулевое ранение в затылок.

— Что насчет гильз? — спросил Филдинг.

— Полиция нашла одну, в кустах, неподалеку от улицы.

— То есть его застрелили на Шугар-Боттом, а не в машине?

— Судя по всему, не в машине и даже не около нее.

— О чьей машине идет речь? — поинтересовалась одна из сотрудниц, ассистентка, поступившая в медицинскую школу уже далеко не в молодые годы и относившаяся ко всему чересчур серьезно.

— О моей. О «мерседесе».

Она смутилась, и мне пришлось еще раз объяснять всю ситуацию. Ее следующий вопрос продемонстрировал присутствие логики.

— А не может ли быть так, что убийца преследовал цель убить вас?

— Господи. — Филдинг раздраженно поставил стаканчик на стол. — Что вы такое говорите!

— Действительность отнюдь не всегда приятна, — парировала ассистентка, демонстрируя не только логику, но и занудство. — Я всего лишь предполагаю, что если машина доктора Скарпетты стояла возле ресторана, который она многократно посещала прежде, то убийца поджидал именно ее. Или, может быть, кто-то следил и не знал, кто в машине, потому что, когда Дэнни подъехал к тому месту, было уже темно.

— Давайте перейдем к другим вопросам, — предложила я, отпив приготовленного Розой и безнадежно испорченного сахаром и искусственными сливками кофе.

Филдинг придвинул к себе листок со списком вызовов и принялся читать, как всегда, нетерпеливым тоном северянина. Не считая Дэнни, поступивших в морг было трое. Один погиб при пожаре, второй оказался заключенным с хроническим сердечным заболеванием, третьей была семидесятилетняя женщина, жившая с дефибриллятором и кардиостимулятором.

— Помимо прочего, больная страдала от депрессии. Сегодня, в три часа ночи, муж услышал, как она встает. Судя по всему, женщина зашла в кабинет и там выстрелила себе в грудь.

К рассмотрению на предмет вскрытия были представлены и другие несчастные, те, что умерли ночью от инфаркта миокарда и в автомобильных авариях. В список «отказников» я занесла пожилую женщину, очевидную жертву рака, и бедняка, проигравшего борьбу с ишемической болезнью сердца. Закончив, мы отодвинули стулья, поднялись, и я спустилась вниз. Сотрудники относились ко мне с уважением, никто не задавал ненужных вопросов насчет того, как я себя чувствую. Никто не проронил ни слова в лифте, где я молча стояла перед закрытой дверью, и в раздевалке, где мы переоделись в защитные комбинезоны и вымыли руки. Я уже надела бахилы и натягивала перчатки, когда подошел Филдинг и, наклонившись, прошептал:

— Давайте я сам займусь им. — Он сочувственно посмотрел мне в глаза.

— Справлюсь. Но в любом случае спасибо.

— Доктор Скарпетта, не насилуйте себя, не надо. Меня не было здесь, когда он пришел. Я ни разу с ним не встречался.

— Все в порядке, Джек.

Мне и раньше приходилось проводить вскрытие знакомых, и многие, как полицейские, так и врачи, не всегда относились к этому с пониманием. Они утверждали, что результаты более объективны, если этим делом занимается кто-то другой, человек со стороны. Я никогда не соглашалась с таким мнением и считала, что объективность выводов гарантируется, помимо прочего, еще и присутствием свидетелей. Конечно, я знала Дэнни недолго и не очень хорошо, но он работал под моим началом и в каком-то смысле умер за меня. Я была перед ним в долгу.

Дэнни лежал на каталке, рядом со столом, на котором я обычно проводила вскрытие, и от одного только его вида у меня перехватило дыхание. Холодный, скованный трупным окоченением, он выглядел так, словно все живое вышло из него за ночь, после того, как я оставила его одного. На лице запеклась кровь, губы были слегка приоткрыты, будто он пытался что-то сказать перед смертью. Пустые глаза невидяще смотрели через узкие щелочки век. Увидев красную скобу, я вспомнила, как он мыл пол. Вспомнила, каким он был жизнерадостным и как погрустнел, когда мы заговорили о Теде Эддингсе.

— Джек. — Я кивком подозвала Филдинга.

Он почти подбежал ко мне.

— Да, мэм.

— Ловлю вас на слове и хочу воспользоваться вашим предложением. — Я начала наклеивать ярлычки на пробирки, лежавшие на хирургическом столике. — Не могли бы вы мне помочь, если, конечно, уверены, что справитесь.

— Что нужно сделать?

— Мы будем работать вместе.

— Без проблем. Хотите, чтобы я вел запись?

— Давайте сфотографируем его, но сначала застелем стол.

Дэнни получил регистрационный номер МЕ-3096, и это означало, что его дело было уже тридцатым в новом, 1996 году в центральном округе Вирджинии. Тело пролежало в холодильнике несколько часов и неохотно поддавалось нашим манипуляциям. Когда мы поднимали его на стол, руки и ноги стучали о нержавеющую сталь, словно протестуя против того, что мы делаем. Мы сняли грязную, окровавленную одежду. Руки никак не желали вылезать из рукавов, узкие джинсы упрямо цеплялись за ноги. Я проверила карманы и выгребла двадцать семь центов мелочью, тюбик помады от обветривания и связку ключей.

— Странно, — сказала я, складывая одежду и убирая ее на укрытую простыней каталку. — А где же ключ зажигания от моей машины?

— У вас был с дистанционным пультом?

— Да. — Я расстегнула застежку-липучку и сняла с колена скобу.

— Значит, на месте преступления его не было.

— Там не нашли, а поскольку и в замке зажигания ключа тоже не было, я предположила, что Дэнни забрал его с собой. — Я стащила толстые спортивные носки.

— В таком случае ключ либо потерялся, либо его забрал убийца.

Я подумала о вертолете, добавившем проблем на месте преступления, и вспомнила, как Марино, потрясая кулаком, возмущенно кричал что-то в камеру репортера новостного канала.

— Так, у него татуировки. — Филдинг взял планшет с ручкой.

На подъеме ноги Дэнни красовалась пара игральных костей.

— Ух ты, глаза змеи. Должно быть, было больно.

Я нашла на теле два шрама — один от аппендэктомии и другой, давний, на колене, полученный, скорее всего, еще в детстве. Самые свежие шрамы, от артроскопа, на правом колене, приобрели синюшный цвет; мышцы на этой ноге показывали минимальную атрофию. Я взяла образцы ногтей и волос, не заметив при беглом взгляде каких-либо признаков борьбы. Ничего такого, что позволяло бы предположить сопротивление человеку, которого Дэнни встретил на выходе из «Хилл-Кафе», когда обронил пакет с остатками обеда.

— Давайте перевернем.

Филдинг взял Дэнни за ноги, я подхватила под руки. Мы перевернули его на живот, и я, добавив света и вооружившись лупой, тщательно осмотрела затылок. Длинные темные волосы слиплись от крови. Я убрала кусочки мусора и осторожно ощупала голову.

— Здесь нужно обрить, но, судя по всему, мы имеем дело с контактной раной за правым ухом. Где пленки?

— Должны быть готовы. — Филдинг огляделся.

— Нам понадобится реконструкция.

— Черт.

Глубокая звездообразная рана больше соответствовала выходному отверстию — она была огромного размера.

— Определенно вход, — сказала я, осторожно выбривая скальпелем область раны. — Видите, вот здесь отметка от ствола. След очень слабый. Вот… — Я обвела кружок пальцем. — Почти как от винтовки.

— Сорок пятый?

— Диаметр отверстия — полдюйма, — пробормотала я, прикладывая линейку. — Вполне соответствует сорок пятому.

Я убирала осколки костей, чтобы посмотреть мозг, когда появившийся техник положил снимки на стоявший неподалеку лайтбокс. Ярко-белая форма пули располагалась в лобной пазухе, в трех дюймах от темени.

— Боже мой, — прошептала я, не в силах отвести глаза.

— Это что еще за чертовщина? — удивился Филдинг.

Мы подошли ближе.

Деформированная пуля, большая, с загнутыми назад острыми лепестками, напоминала когтистую лапу.

— С «гидра-шок» такого не бывает, — заметил мой заместитель.

— Не бывает. Это что-то особенное, какая-то специальная высокоэффективная пуля.

— Может быть, «старфайр» или «голден сейбр»?

— Похоже на то. — Ничего подобного я в морге еще не видела. — Но еще больше это похоже на «блэк тэлон», потому что найденная гильза не «ремингтон», а «винчестер». «Винчестер» выпускал «блэк тэлон», пока его не сняли с рынка.

— «Винчестер» производит и «силвертип».

— Это определенно не «силвертип». Вы когда-нибудь видели «блэк тэлон»?

— Только в журнале.

— Антиотражающее покрытие. Латунная оболочка. Жуткая вещь. Проходит через тело, как циркулярная пила. Отличная штука для правоохранительных органов, но если попадет не в те руки… даже представить себе страшно.

— Ну и ну. — Филдинг покачал головой. — Похожа на осьминога.

Я сняла латексные перчатки и надела другие, из плотной ткани — патроны вроде «блэк тэлон» считались опасными для работников «скорой помощи» и морга и обращаться с ними требовалось с особой осторожностью. Такие пули представляют угрозу даже большую, чем игла, и я не знала, был ли у Дэнни гепатит или СПИД. Меньше всего мне хотелось порезаться о зазубренный край и порадовать убийцу Дэнни, став еще одной жертвой.

Филдинг натянул пару синих нитриловых перчаток, более прочных, чем латексные, но все же недостаточно надежных.

— Вы можете надевать их, когда записываете, но и только, — сказала я.

— Думаете, они не годятся?

— Да. — Я воткнула в розетку вилку от пилы. — Наденете, станете работать с такой вот штукой и порежетесь.

— На автомобильного вора что-то не похоже. Тот, кто имеет при себе такое оружие, человек очень серьезный.

— Можете не сомневаться. — Я повысила голос, чтобы перекрыть вой пилы. — Серьезнее не бывает.

Картина, открывшаяся нам под черепной коробкой, служила мрачной иллюстрацией к трагической истории. Пуля раздробила височную, затылочную, теменную и лобную кости, и если бы не потеряла энергию, столкнувшись с каменистой частью височной кости, то наверняка прошла бы навылет, и мы остались бы без очень важной улики. То, что «блэк тэлон» сделал с мозгом, выглядело ужасно: взрыв газа и разлет латунных и свинцовых осколков разворотили то чудесное вещество, благодаря которому Дэнни был тем, кем был. Я обмыла пулю, после чего очистила ее слабым раствором «клорокса», поскольку телесные жидкости не только известны как окислители металлических улик, но и могут быть заразными.

Около полудня я упаковала пулю в двойной пластиковый пакет и отнесла наверх, в криминалистическую лабораторию, где на полках, в промаркированных пакетах хранилось оружие всевозможных марок и моделей. Были здесь и ножи, и полуавтоматическое оружие, и даже сабля. За столом, всматриваясь в экран компьютера, сидел Генри Фрост, человек новый для Ричмонда, но хорошо известный в своей области.

— Марино заглядывал? — спросила я, переступая порог.

Фрост поднял голову, но узнал меня не сразу, словно только что вернулся из некоего далека, где мы никогда не встречались.

— Часа два назад. — Он пробежал пальцами по клавиатуре.

— Значит, гильзу он вам передал. — Я подошла ближе.

— Я с ней сейчас работаю. Приказано считать приоритетом номер один.

Фрост был примерно одного возраста со мной и имел за спиной по меньшей мере два развода. Привлекательный, по-спортивному подтянутый, с пропорциональными чертами, коротко стриженный, он, согласно распространяемой подчиненными и пользующейся популярностью легенде, бегал марафон, увлекался рафтингом и мог одним выстрелом сбить с сотни шагов муху со спины слона. По моим личным наблюдениям, Фрост любил свою работу больше, чем любую женщину, и всем прочим темам предпочитал разговор об оружии.

— Это ведь сорок пятый? — спросила я.

— Но мы ведь не знаем наверняка, что пуля имеет отношение к данному преступлению, ведь так? — Он коротко взглянул на меня.

— Так. Наверняка не знаем. — Я подкатила стоявшее неподалеку офисное кресло. — Гильзу нашли примерно в десяти футах от предполагаемого места убийства. В лесу. Гильза чистая и с виду новая. А еще у меня есть вот это. — Я опустила руку в карман халата и вынула оттуда конверт с пулей «блэк тэлон».

— Ого!

— Подходит к сорок пятому «винчестеру»?

— Вот это да! Верно говорят, что в жизни все случается в первый раз. — Он открыл конверт и мгновенно оживился. — Сейчас определю размер валиков и бороздок и через минуту скажу, сорок пятый это или нет.

Фрост передвинулся к микроскопу и, положив пулю на рабочий столик, закрепил ее воском, чтобы не оставлять на металле следов, которых там не было раньше.

— О’кей, — пробормотал он, не отрываясь от микроскопа, — нарез слева, у нас шесть бороздок и валиков. Измерим… По первым — один-пять-три, по вторым — ноль-семь-четыре. Надо посмотреть в ХСО, — добавил он, имея в виду созданный ФБР каталог «Характеристики стрелкового оружия». — А теперь определим калибр.

Пока компьютер рыскал по базам данных, Фрост измерил пулю с помощью верньера. Результат никого не удивил — сорок пятый калибр. Компьютер также выдал двенадцать моделей оружия, подходящего для стрельбы этими патронами. Все армейские, за исключением «зиг-зауэра» и нескольких «кольтов».

— Что там насчет гильзы? — спросила я. — О ней нам что-нибудь известно?

— У меня есть видео, но еще не смотрел.

Фрост вернулся на прежнее место, к мощному компьютеру, соединенному с помощью модема с общенациональной базой данных по огнестрельному оружию «Драгфайр». Это приложение было частью массивной Информационной сети анализа преступлений, сокращенно ИСАП, в разработке которой принимала участие Люси. Создавалась система с одной целью: собрать воедино все преступления, совершенные с применением огнестрельного оружия. Короче говоря, я хотела узнать, не было ли применено оружие, убившее Дэнни, где-то еще, тем более что, судя по типу боезапаса, преступник не был новичком.

Все выглядело просто. 486-й соединялся с видеокамерой и микроскопом сравнения — образ выводился на двадцатидюймовый экран. Фрост перешел в другое меню, и перед нами развернулась таблица с серебристыми дисками, каждый из который представлял гильзу сорок пятого калибра со своими уникальными характеристиками. Наша занимала место в левом верхнем углу, и я отчетливо видела на ней все отметины, оставленные металлическими частями оружия, из которого убили Дэнни Уэбстера.

— У вашей большое смещение влево. — Фрост указал на похожую на хвост полосу от округлого углубления левее ударника. — Есть и другая отметка, тоже слева. — Он дотронулся до экрана пальцем.

— Выбрасыватель? — поинтересовалась я.

— Нет. Думаю, тоже от ударника, но при отскоке.

— Это необычно?

— Я бы сказал, уникально для данного оружия. Давайте прогоним, если хотите.

— Давайте.

Фрост открыл другие данные, касавшиеся полусферической формы отметки, оставленной ударником на мягком металле капсюля и направления бороздок. Пулю, изъятую из головы Дэнни, мы не трогали, потому что ее связь с гильзой еще не была подтверждена. Исследование этих двух улик осуществлялось раздельно, поскольку бороздки и валики, как и отметки от ударника, различаются так же, как отпечатки пальцев и обуви. Оставалось только надеяться, что эти два свидетеля расскажут одну и ту же историю.

В данном случае, как ни удивительно, так и оказалось. После того как Фрост закончил поиск и мы подождали пару минут, «Драгфайр» уведомил нас о наличии нескольких кандидатов, претендовавших на связь с маленьким никелированным цилиндром, найденным в десяти футах от оставленной Дэнни кровавой дорожки.

— Так, посмотрим, что у нас здесь, — разговаривая с самим собой, бормотал Фрост. — А вот и ваш лидер. — Он провел пальцем по стеклу. — Вне конкуренции. Идет с явным отрывом от остальных.

— «Зиг-зауэр Р220» сорок пятый? — Я изумленно уставилась на него. — Наша гильза совпала не с другой гильзой, а с оружием?

— Да, черт возьми. Именно так.

— Давайте уточним, а то, может, я чего-то не понимаю. — Я все еще не могла поверить удаче. — Вы не можете ввести в систему характеристики оружия, если это оружие не передано в лабораторию. Передается оно, в большинстве случаев, полицией, имеющей на то свои причины. Так?

— Обычно именно так и делается, — согласился Фрост, распечатывая скрины. — Имеющийся в базе данных сорок пятый «зиг-зауэр» совпадает с тем, который отстрелил гильзу, найденную рядом с телом Дэнни Уэбстера. Это мы только что установили. Остается только получить подлинную гильзу после проверочного выстрела, когда мы найдем оружие. — Он поднялся из-за стола.

Я не двинулась с места, продолжая всматриваться в список «Драгфайр» с его символами и аббревиатурами, рассказывавшими нам историю этого оружия. Его отпечатки оставались на каждой отстрелянной им гильзе. Я подумала о Теде Эддингсе, застывшем в холодной воде реки Элизабет, об окровавленном Дэнни у входа в туннель, который никуда больше не вел.

— Тогда получается, что этот пистолет каким-то образом оказался на улице.

Фрост выдвинул ящик стола.

— Похоже, что так. Но подробностей дела я не знаю, так что сказать, почему он оказался в системе, уже не могу. — Он заглянул в другой ящик. — Помню только, что к нам оружие поступило из полицейского участка округа Энрико. Черт, где же CVA5471? Нет, серьезно, здесь уже и повернуться негде.

— Пистолет сдали прошлой осенью, — сказала я, обнаружив на экране дату поступления. — Точнее, двадцать девятого сентября.

— Верно. В тот же день его и оформили.

— А вы знаете, почему полиция сдала пистолет?

— Это у них надо спросить.

— Давайте позвоним Марино.

— Хорошая мысль.

Я позвонила Марино на пейджер. Он ответил, что сейчас занят, но обязательно перезвонит попозже. Фрост тем временем достал папку-регистратор. Внутри лежал прозрачный пластиковый пакет, в каких мы обычно хранили гильзы и патроны, ежегодно сотнями поступающие в лаборатории округа.

— Вот оно.

— У вас здесь есть какой-нибудь «зиг-зауэр Р220»? — Я тоже поднялась.

— Только один. Должен лежать на полке с другими сорок пятыми.

Пока Фрост возился с микроскопом, я прошла в комнату, которую, в зависимости от вкуса, можно было назвать и магазином ужасов, и лавкой игрушек. На полках стеллажей теснились пистолеты, револьверы, автоматы. Изобилие собранного в тесной комнате оружия наводило на мрачные мысли: сколько смертей, сколько жертв, многие из которых попадали ко мне. Черный «зиг-зауэр» так походил на девятимиллиметровый, состоявший на вооружении ричмондской полиции, что поначалу я даже не смогла их различить. Разумеется, при более внимательном рассмотрении становилось понятно, что сорок пятый несколько больше и, как мне показалось, дуло у него немного другое.

— Где у вас штемпельная подушечка? — спросила я.

Фрост, приникнув к микроскопу, выстраивал гильзы таким образом, чтобы их было легче сравнивать.

— В верхнем ящике стола, — сказал он, и в этот самый момент зазвонил телефон. — Загляните поглубже.

Пошарив, я достала баночку с чернилами для снятия отпечатков пальцев и развернула белоснежную хлопчатобумажную салфетку, которой накрыла тонкую и мягкую пластиковую подушечку. Фрост взял трубку.

— Привет, старина. Да, у нас совпадение по «Драгфайр». — Прислушавшись, я поняла, что он разговаривает с Марино. — Можешь проверить кое-что?

Он сообщил Марино то, что мы уже знали, и, положив трубку, повернулся ко мне.

— Сейчас свяжется с полицией округа Энрико.

— Хорошо, — рассеянно бросила я, прижимая дуло пистолета сначала к чернильной подушечке, а потом к белой салфетке. — Различия определенно есть.

— Думаете, нам удастся идентифицировать именно этот тип пистолета? — спросил Фрост, снова придвигаясь к микроскопу.

— В случае с контактной раной это теоретически возможно. Проблема в том, что оружие сорок пятого калибра обладает такой поражающей силой, что обнаружить отпечаток дула на голове практически невозможно.

Случай Дэнни не был исключением, хотя я и постаралась, призвав на помощь все свои умения из области пластической хирургии, по мере возможности реконструировать входное отверстие. Но, сравнивая отпечаток на салфетке с диаграммами и фотографиями, сделанными внизу, в морге, я не находила никаких оснований усомниться в том, что именно «зиг-зауэр Р220» послужил орудием убийства. Более того, я даже заметила крохотный выступ на нижней части ствола.

— А вот и наше подтверждение, — сказал Фрост, подстраивая фокус микроскопа сравнения.

Мы оба обернулись — по коридору кто-то пробежал.

— Хотите посмотреть? — спросил он.

— Да, — ответила я, и тут же по коридору, звеня ключами, промчался кто-то еще.

— Что за черт? — Фрост поднялся и, нахмурившись, шагнул к двери.

Голоса в коридоре звучали громче, люди снова побежали, но уже в обратную сторону. Мы вместе вышли из лаборатории и увидели спешащих к своим постам охранников. Эксперты, выглядывавшие в коридор из дверей своих кабинетов, спрашивали друг друга, что происходит, но никто ничего не знал. Внезапно над нашими головами зазвенела сигнализация, а на потолке замигали красные огоньки.

— Да в чем дело, черт побери?! — закричал Фрост. — Учебная пожарная тревога?

— В расписании ничего такого нет. — Я закрыла руками уши. Мимо снова побежали люди.

— Тогда, получается, пожар? — удивился он.

Я посмотрела на спринклеры[57] на потолке.

— Надо уходить отсюда.

Я сбежала вниз по лестнице и только успела проскочить в дверь на своем этаже, когда сверху настоящим белым вихрем обрушился холодный галон. Чувство было такое, словно миллионы палочек одновременно ударили в огромные цимбалы. Я металась от комнаты к комнате. Филдинг уже покинул помещение, как сделали это и другие. Эвакуация проводилась в спешке — люди не успели даже задвинуть ящики, на столах остались включенные слайд-модули и микроскопы. Облака холодного газа шли волнами, и в какой-то момент возникло сюрреалистическое ощущение, будто я лечу на бомбардировщике сквозь ураган. Я заглянула в библиотеку, в туалеты и, убедившись, что все покинули помещение, пробежала по коридору, выскользнула за дверь и на секунду остановилась — перевести дыхание. Сердце понемногу успокаивалось.

Процедура действий по учебной тревоге была строго регламентирована. Я знала, что мои коллеги уже собрались на втором этаже парковочной площадки Монро-Тауэр, по другую сторону Франклин-стрит. К этому времени всем служащим лабораторий, за исключением начальников отделов, надлежало занять определенные штатным расписанием места. Судя по всему, я вышла последней, если не считать директора технических служб, отвечающего за все здание. Сам директор в эту минуту торопливо пересекал улицу, держа под мышкой защитную каску. Я окликнула его. Он оглянулся и, прищурившись, посмотрел так, словно и не знал меня вовсе.

— Ради бога, что происходит? — спросила я, догоняя директора.

— Происходит то, что вам в этом году бюджетных добавок лучше не просить. — Человек пожилой, он всегда хорошо одевался и был неизменно неприятен в общении. Сегодня же его просто трясло от ярости.

Яобернулась, но никакого дыма не увидела, хотя пожарные сирены звучали уже где-то поблизости.

— Какой-то идиот включил систему пожаротушения, которая не остановится, пока не сбросит весь газ. — Он посмотрел на меня так сердито, словно именно я и была во всем виновата. — Я сам, чтобы предотвратить затопление, поставил это чертово реле на тридцатисекундную задержку.

— Что все равно не помогло бы, если бы в лаборатории случился химический пожар или взрыв, — не удержавшись, напомнила я, потому что едва ли не все его решения отличались такой же непродуманностью. — И к чему тогда была бы тридцатисекундная задержка?

— Ничего бы такого не случилось. Вы хотя бы представляете, во что нам это теперь обойдется?

Я подумала о документах на своем столе, приборах, инструментах и многом другом… Все это промокло, разбросано и, возможно, повреждено.

— Но почему кто-то включил систему?

— Послушайте, я в данный момент знаю не больше вашего.

— Тысячи галлонов химикалий сброшены на мои офисы, на морг, на анатомический отдел… — Мы поднимались по лестнице, и сдерживать раздражение становилось все труднее.

— Да вы там и не заметите ничего, — отмахнулся директор. — Газ просто исчезнет… как пар.

— Он осядет на приготовленные к вскрытию тела, в том числе и на тела жертв убийства. Нам остается уповать лишь на то, что защита не станет поднимать этот вопрос в суде.

— Вы лучше думайте о том, хватит ли вам средств расплатиться за все это. Только на заправку газовых баллонов потребуются сотни тысяч долларов. Так что бессонные ночи мне обеспечены.

На втором уровне парковки собрались десятки сотрудников. Обычно учебные тревоги и занятия по эвакуации служили своего рода поводом пошутить и посмеяться, и люди ничуть не возражали против непредвиденных перерывов, особенно если погода стояла хорошая. Но сегодня никто не веселился. День был холодный, ненастный, и голоса собравшихся звучали взволнованно и озабоченно. Директор остановился поговорить с одним из подчиненных, а я огляделась и уже заметила группку своих коллег, но тут кто-то тронул меня за плечо.

— Да что с тобой такое? — проворчал Марино, когда я вздрогнула. — Посттравматический стрессовый синдром?

— Похоже на то. Ты был в здании?

— В самом помещении — нет, был поблизости. Услышал, что у вас пожарная сигнализация сработала, вот и решил посмотреть, в чем тут дело.

Скользнув взглядом по толпе, Марино подтянул тяжелый, увешанный атрибутами своей профессии ремень.

— Не расскажешь, что тут вообще творится? Уж не случай ли самопроизвольного возгорания?

— Что именно творится, я не знаю. Мне только сказали, что кто-то по ошибке включил сигнализацию, приведя в действие систему пожаротушения во всем здании. А ты что тут делаешь?

— Вижу, Роза здесь. И Филдинг тоже. Все тут. — Он удовлетворенно кивнул. — А вот ты замерзла, даже посинела.

— Так ты просто так здесь оказался? — не отставала я. Марино вел себя как-то уклончиво, а значит, что-то произошло.

— Говорю же тебе, эту чертову сигнализацию и на Броуд-стрит слышно.

И тут, словно по какому-то знаку, жуткий лязг и звон прекратились. Я подошла к стене и посмотрела через нее на наше здание. Что нас ожидает там, когда нам позволят вернуться? Пожарные машины въехали, громыхая, на парковку, и пожарные в защитных костюмах устремились к дверям.

— Увидел, что тут происходит, и подумал, что ты здесь, — добавил Марино. — Вот, решил проверить.

— Правильно решил. — От холода у меня уже посинели ногти. — Пистолет сорок пятого калибра, из которого убили Дэнни, «зиг-зауэр Р220», оказывается, уже успел отметиться в округе Энрико. Тебе об этом что-нибудь известно? — спросила я, глядя на город.

— А почему ты думаешь, что я успел так быстро навести справки?

— Потому что тебя все боятся.

— Точно, боятся. И должны бояться.

Марино придвинулся ближе и тоже прислонился к холодной бетонной стене. Только смотрел он не на город, а в противоположную сторону, потому что не любил, когда за спиной кто-то есть. Хорошие манеры в данном случае были ни при чем. Марино еще раз подтянул постоянно сползающий ремень и сложил руки на груди. Он избегал смотреть мне в глаза, но я видела — капитан зол как черт.

— Дело было одиннадцатого декабря, на перекрестке Меканиксвилл-Тернпайк и Шестьдесят четвертой. Полицейский подошел к припаркованной машине. Сидевший за рулем парень выскочил и начал убегать. Полицейский бросился за ним. Все это происходило поздним вечером. — Марино достал сигарету. — Преследование закончилось на Уитком-Корт. — Он щелкнул зажигалкой. — Что именно случилось, никто толком не знает, но во время погони полицейский потерял оружие.

В памяти у меня что-то щелкнуло, и я вспомнила, что несколько лет назад в полиции округа Энрико сменили табельное оружие, перейдя с девятимиллиметрового на «зиг-зауэр Р220».

— Потерял этот самый пистолет? — уточнила я.

— Угу. — Марино затянулся. — Когда такое случается, данные об утерянном оружии поступают в базу «Драгфайр».

— Не знала.

— Копы — тоже люди. Они теряют оружие, иногда его у них крадут. Вполне понятно, что утерянный пистолет берут на заметку на тот случай, если его используют в преступных целях.

— Итак, пистолет, из которого убили Дэнни, есть тот самый, что был утерян полицейским в округе Энрико? — на всякий случай уточнила я.

— Похоже, что так.

— Оружие пропало не больше месяца назад, — продолжала я, — и вот теперь им воспользовались для убийства Дэнни.

Марино стряхнул пепел и повернулся ко мне:

— По крайней мере, в той машине возле «Хилл-Кафе» не было тебя.

Я промолчала — что тут скажешь?

— Район, где убили Дэнни, не так уж далеко от Уитком-Корта и других, не самых благополучных районов. Так что речь, в конце концов, вполне может идти о заурядной попытке угона.

— Нет. — С этим я согласиться не могла. — Машину ведь не тронули.

— Что-то могло спугнуть преступника, вот он и передумал.

Я не ответила.

— А случиться могло что угодно. Например, в доме включили свет. Или злоумышленник услышал сирену. Или где-то неподалеку сработала охранная сигнализация. Может быть, застрелив Дэнни, этот мерзавец испугался и не довел дело до конца.

— Чтобы угнать «мерседес», убивать Дэнни было вовсе не обязательно. — Я смотрела вниз, на медленно текущий поток машин. — Преступник мог запросто уехать на нем прямо от кафе. Зачем было уезжать с Дэнни в лес? — Я поймала себя на том, что повышаю голос. — Зачем усложнять себе задачу?

— Всякое бывает, — повторил Марино. — Не знаю.

— А что насчет дорожной службы в Вирджиния-Бич? Какие у них сведения?

— Дэнни забрал твою машину где-то в пятнадцать тридцать. Тебе ведь так и сказали, что автомобили будут готовы именно к этому времени.

— Что значит, мне так и сказали?

— Они назвали тебе это время, когда ты им звонила.

Я с удивлением посмотрела на него.

— Я никому не звонила.

Марино стряхнул пепел.

— Они сказали, что звонила.

— Нет. — Я покачала головой. — Звонил Дэнни. Это он имел с ними дело. И он же звонил мне на автоответчик.

— Значит, звонил кто-то, представившийся доктором Скарпеттой. Может, Люси?

— Очень сомневаюсь, что она стала бы выдавать себя за меня. А звонила точно женщина?

Марино замялся:

— Хороший вопрос. Но ты все-таки поинтересуйся у Люси. На всякий случай.

Пожарные выходили из здания. Это означало, что нам скоро разрешат вернуться. Я уже знала, что последует дальше: мы будем все проверять, строить предположения, жаловаться и надеяться, что до конца дня к нам никого больше не привезут.

— Что меня всерьез беспокоит, — продолжал Марино, — так это патроны.

— Думаю, Фрост вернется в лабораторию не позже, чем через час, — сказала я, но Марино только пожал плечами.

— Я ему позвоню, но сам в этот бардак лезть не собираюсь.

Расставаться со мной ему определенно не хотелось, и я видела, что волнует его не только расследование.

— Тебя что-то беспокоит?

— Да, док. Меня всегда что-то беспокоит.

— И что же на этот раз?

Он снова достал пачку «Мальборо», а я подумала о своей матери, постоянным спутником которой был кислородный баллон, потому что в свое время она курила не меньше.

— Не смотри на меня так, — предупредил Марино, шаря в кармане.

— Просто не хочу, чтобы ты себя убивал. А сегодня ты уж очень стараешься.

— Всем приходится когда-нибудь умирать.

— Внимание, — проблеял громкоговоритель одной из пожарных машин. — Говорит главное пожарное депо Ричмонда. Окончание пожарной тревоги. Вы можете вернуться в здание. — Сообщение сопровождалось повторяющимися писками и непрерывным гудением. — Внимание. Говорит главное пожарное депо Ричмонда. Окончание пожарной тревоги. Вы можете вернуться в здание…

— Лично я, — продолжал Марино, не обращая внимания на общую суету, — хотел бы помереть с банкой пива, за тарелкой начос и чили, с сигаретой и перед телевизором, по которому показывали бы бейсбол.

— А сексом при этом не хотел бы заниматься? — Я даже не улыбнулась, потому что ничего смешного в его отношении к собственному здоровью не видела.

— От секса меня Дорис излечила. — Говоря о женщине, с которой прожил в браке много лет, Марино переключился на серьезный тон.

Он отступил от стены, пригладил редеющие волосы и снова сердито поддернул ремень, словно питал неприязнь как к антуражу своей профессии, так и к грубо вторгшимся в его жизнь слоям жира. Я видела фотографии той поры, когда Марино служил полицейским в Нью-Йорке. На них он гарцевал на коне или восседал на мотоцикле, был крепким, жилистым и подтянутым, с густыми волосами, в высоких кожаных ботинках. Неудивительно, что в те дни Дорис сочла его привлекательным.

— Звонила вчера вечером. Ну, ты знаешь, она звонит мне время от времени. Обычно, чтобы поговорить о сыне, Рокки.

Он скользнул цепким взглядом по служащим, направившимся к лестнице, вытянул руки, пошевелил пальцами и глубоко вздохнул. Люди спешили; большинство замерзли и были не в духе и теперь хотели поскорее вернуться к работе и попытаться спасти то, что еще можно было спасти.

— Что ей от тебя нужно?

Марино еще раз огляделся.

— Ну, она вроде как вышла замуж. Такая вот тема дня.

Новость застала меня врасплох.

— Марино… мне так жаль…

— Теперь у нее хмырь на большой машине с кожаными сиденьями. Как тебе такое нравится? То она уходит. То заявляет, что хочет вернуться. Потом меня бросает Молли. А теперь еще и Дорис выходит замуж.

— Мне жаль, — повторила я.

— Давай-ка возвращайся, пока воспаление легких не подхватила. А я поеду в участок да позвоню Уэсли, расскажу, что у нас тут происходит. О пистолете ему точно надо знать. И, если начистоту, — он мельком взглянул на меня, — я уже знаю, что скажет Бюро.

— Скажет, что смерть Дэнни была случайной.

— А вот это, по-моему, не совсем так. Думаю, Дэнни мог пытаться разжиться крэком или чем-то еще, но нарвался не на того парня, у которого еще и полицейский ствол нашелся.

— Все равно не верю.

Мы пересекли Франклин-стрит. Я посмотрела на север — увидеть Черч-Хилл мешало внушительное, построенное в готическом стиле здание железнодорожного вокзала. От того места, где должен был находиться, Дэнни ушел сравнительно недалеко. Ничего такого, что указывало бы на его намерение купить отраву, я не обнаружила. Как не обнаружила, если уж на то пошло, и никаких свидетельств употребления наркотиков. Конечно, я еще не видела результатов токсикологического анализа, но знала наверняка, что и спиртным Дэнни не увлекался.

— Кстати, — сказал Марино, открывая дверцу «форда», — можешь забрать свой «мерс».

— С ним уже закончили?

— Да. Еще вчера вечером, чтобы утром сдать в лабораторию. Я им ясно дал понять: с этим делом тянуть нельзя! Все остальное идет своим чередом.

— Что нашли? — спросила я, думая о своей машине и обо всем том, что в ней произошло.

— Отпечатки, но пока что неизвестно, чьи. Собрали мусор пылесосом. Больше ничего. — Он опустился на сиденье, но дверцу закрывать не спешил. — В общем, я еще проверю, все ли там в порядке и можешь ли ты вернуться на ней домой.

Я поблагодарила Марино и повернула к зданию, уже зная, что никогда больше не буду ездить на этой машине, не смогу открыть дверцу, не смогу сесть за руль.

Клета мыла в фойе пол, секретарша вытирала полотенцем мебель. Я попыталась объяснить им, что в этом нет необходимости, что органический газ, в частности галон, безвреден для бумаги и инструментов.

— Газ испаряется, и никакого осадка не остается, — терпеливо наставляла их я. — Чистить и протирать ничего не надо. А вот картины на стенах стоит поправить, да и на столе у Меган полный беспорядок.

В приемной весь пол был усыпан бланками.

— А вот мне кажется, здесь до сих пор стоит какой-то странный запах, — упрямо заявила Меган.

— Глупенькая, это журналы так пахнут. Запах у них такой, — сказала Клета и повернулась ко мне. — А что с компьютерами?

— С компьютерами все должно быть в полном порядке. Меня куда больше полы беспокоят. Мокрые. Обязательно протрите насухо, чтобы никто не поскользнулся.

Ощущение безнадежности усилилось, пока я шла по мокрым плиткам. Пройдя по коридору к своему офису, я собралась с духом, открыла дверь и переступила через порог. Моя секретарша уже была на месте и занималась уборкой.

— Ну что? Насколько все плохо?

— Ничего страшного, если не считать ваших бумаг. Все разметало. Цветы я уже поправила. — Роза, представительная женщина предпенсионного возраста, посмотрела на меня поверх очков. — Вы же сами всегда хотели, чтобы в лотках ничего не было — ну и вот…

Я огляделась. Повсюду — на полу, на книжных полках и даже на ветках фикуса — лежали, словно сорванные ветром алюминиевые листья, свидетельства о смерти и отчеты о вскрытии.

— А еще я думаю, что, если вам кажется, будто сейчас все в порядке, это еще не значит, что так оно на самом деле. По-моему, кабинет нужно проветрить, а бумаги просушить на бельевом шнурке. — Свое мнение Роза излагала, продолжая работать. Седые волосы, схваченные на затылке резинкой, слегка растрепались.

— Думаю, мы вполне обойдемся без этого. Галон, высыхая, растворяется…

— И каска ваша как лежала на полке, так и лежит.

— Не успела…

— Плохо, что у нас нет окон. — Об окнах Роза вспоминала по меньшей мере раз в неделю.

— Вообще-то, единственное, что нам нужно, это просто все собрать. А вы все — параноики. Все до единого.

— Вас раньше этим газом травили?

— Нет.

— То-то, — пробурчала Роза, складывая в стопку полотенца. — Осторожность никогда не бывает лишней.

Я села за стол, выдвинула верхний ящик стола и достала коробочку бумажных скрепок. Сердце в груди трепыхалось, и я боялась, что развалюсь прямо здесь, у себя в офисе. Секретарша, которая знала меня лучше, чем моя собственная мать, и замечала малейшую перемену в моем настроении, какое-то время работала молча, но в конце концов не выдержала.

— Доктор Скарпетта, отправляйтесь-ка вы домой. Я здесь и сама приберусь.

— Мы сделаем это вместе, — упрямо ответила я.

— Невероятно. Чтобы охранник совершил такую глупость…

— Какой охранник?

— Тот, что включил сигнализацию. Ему, видите ли, показалось, что наверху какая-то радиация. — Роза подняла с пола свидетельство о смерти и двумя скрепками прицепила его к протянутому через комнату шнуру.

— Какая радиация? О чем вы говорите? — Я отодвинула бумаги и недоуменно уставилась на нее.

— Кто ее знает. Так на парковке говорили. — Она потянулась и потерла поясницу. — А и впрямь быстро высыхает. Даже не верится. Как в фантастическом фильме. Думаю, следов и в самом деле не останется.

Я промолчала. Мысли снова перескочили на машину. Я представила, как сажусь в нее, и от ужаса закрыла лицо руками. Роза растерялась, не зная, что делать. Плачущей она меня еще не видела.

— Может, кофе?

Я покачала головой.

— Как будто ураган пронесся. А завтра все будет так, словно ничего и не случилось, — попыталась успокоить меня Роза.

Через какое-то время она ушла, тихонько закрыв за собой обе двери. Я с облегчением откинулась на спинку кресла, подняла трубку и набрала номер Марино, но его на месте не оказалось. Я набрала другой, «МакДжордж мерседес», из последних сил надеясь застать Уолтера.

К счастью, ответил он сам.

— Уолтер? Это доктор Скарпетта. — Я сразу перешла к делу. — Не могли бы вы забрать мою машину? — Голос у меня дрогнул. — Мне, наверно, нужно объяснить…

— Никаких объяснений не нужно. Насколько сильно она пострадала? — спросил он, давая понять, что следит за последними событиями.

— Я в нее больше не сяду, а для других она почти новая.

— Понимаю и нисколько вас не виню. Что бы вы хотели?

— Вы можете обменять ее на какую-нибудь другую прямо сейчас?

— У меня есть почти равноценная машина. Но не новая.

— В каком она состоянии?

— В неплохом. Это машина моей жены. «S-500», черная, кожаная отделка.

— Вы можете попросить кого-нибудь привести ее на мою стоянку, чтобы мы там обменяли автомобили?

— Моя дорогая, я уже еду.

Уолтер приехал к 17.30, когда стемнело. Подходящее время для продавца, чтобы втюхать подержанный товар отчаявшемуся покупателю вроде меня. Но, сказать по правде, с Уолтером я имела дело не первый год и доверяла ему настолько, что взяла бы у него машину не глядя. Это был импозантный мужчина с безукоризненными усами и коротко постриженными волосами. Одевался он лучше многих знакомых мне адвокатов и носил золотой браслет «медик алерт», потому что у него была аллергия на укусы пчел.

— Мне очень жаль, что так случилось, — сказал Уолтер, когда я освободила багажник.

— Мне тоже жаль. — Я не стала ни любезничать, ни притворяться. — Ключ только один. Второй потерян. И, если вы не против, я хотела бы уехать. Прямо сейчас. Не хочу видеть, как вы садитесь в мою машину. Очень хочу уехать. Здесь специальное радиооборудование, но этим займемся позже.

— Понимаю. Обговорим детали в другой раз.

Мне на все было наплевать. Меня не интересовало, что я получаю и что теряю, и так ли уж хороша моя новая машина. Будь это цементовоз, я уехала бы и на нем. Я нажала кнопку на панели и засунула пистолет между сиденьями.

Я поехала на юг по Четырнадцатой улице, свернула на Канале к автостраде, по которой обычно возвращалась домой, миновала несколько съездов, а потом развернулась. Мне вдруг захотелось проехать тем же маршрутом, которым, скорее всего, проехал накануне Дэнни. Следуя из Норфолка, он наверняка оказался бы на Шестьдесят четвертой, и в таком случае самым простым вариантом для него было бы свернуть к Медицинскому колледжу, находящемуся неподалеку от ОГСЭ. Мне же представлялось, что он поступил иначе.

После долгой дороги он, вероятно, думал прежде всего о том, где бы перекусить, и в этом смысле район моего офиса был для него не интересен. Работая у нас некоторое время, Дэнни прекрасно об этом знал. По моим расчетам, он свернул на Пятой улице — я сделала бы то же самое — и проехал по ней к Броуд-стрит. Каркасы зданий и пустые пока еще участки на месте будущего Биомедицинского исследовательского парка, куда планировалось перевести и мою службу, уже тонули во тьме.

Мимо почти бесшумно проехали одна за другой пара патрульных машин. За одной из них, на перекрестке возле «Мариотта», я остановилась, ожидая, пока загорится зеленый. Сидевший в ней полицейский, совсем еще молодой блондин, включил подсветку и записал что-то на металлическом планшете. Потом снял микрофон. Я видела его губы, видела, как он смотрит на темное здание участка за углом. Закончив разговаривать, он сделал пару глотков из бумажного стаканчика «севен-илевен». Я уже поняла, что в полиции он недавно, потому что не научился еще чувствовать обстановку и даже не догадывался, что за ним наблюдают.

Проехав дальше по Броуд-стрит, я повернула налево и миновала «Райт эйд» и старый «Миллер&Родс», закрывшийся некоторое время назад и, похоже, навсегда — в центре покупателей становилось все меньше. С одной стороны улицы темнела гранитная готическая крепость, в которой когда-то размещалась мэрия, с другой — кампус Медицинского колледжа, хорошо знакомый мне, но не Дэнни. Вряд ли он знал и о «Черепе и костях», где любили перекусить преподаватели и студенты. Где здесь припарковаться, он тоже не знал.

Я предполагала, что Дэнни поступил так, как поступил бы каждый, кто не слишком хорошо знаком с городом и кто едет на дорогой машине босса. Он поехал прямо и припарковался у первого же приличного заведения. В данном случае таким заведением как раз и оказалось «Хилл-Кафе». Я объехала квартал, как объехал его и Дэнни, чтобы припарковаться с южной стороны, где мы и нашли пакет с остатками обеда. Остановилась под чудной раскидистой магнолией. Опустила в карман пальто пистолет. Вышла. И тут же за проволочным забором зашелся лаем пес. Судя по тембру, он был здоровущий и ко мне, как будто мы сталкивались не впервой, питал лютую ненависть. На втором этаже небольшого домика вспыхнул свет.

Перейдя через улицу, я вошла в кафе. Как обычно, в это время там было дымно и шумно. Дайго смешивала напитки и меня заметила лишь тогда, когда я подошла к стойке и выдвинула стул.

— Выглядите вы сегодня не очень, дорогуша, — сказала она, опуская в стаканы кружочки апельсина и вишенки. — Что-нибудь покрепче?

— Не отказалась бы, но я на работе.

Пес на другой стороне улицы наконец-то успокоился.

— У вас с капитаном одна и та же проблема. Вы все время на работе. — Дайго взглядом подозвала официанта.

Передав ему один заказ, она тут же взялась за другой.

— Вы слышите собаку? Ту, что во дворе дома на противоположной стороне Двадцать восьмой улицы? — негромко спросила я.

— Вы, должно быть, про Злыдня говорите. По-другому я его и не называю. Сколько клиентов отпугнул, не сосчитать. — Дайго сердито застучала ножом, нарезая лайм. — Он ведь наполовину овчарка и наполовину волк. Надоел, да? Или что-то еще?

— Он так злобно и громко лает, вот я и подумала… Не помните, лаял ли пес после того, как Дэнни Уэбстер вышел отсюда прошлым вечером? Мы полагаем, что он припарковался под той магнолией, которая растет во дворе, за забором.

— У меня такое чувство, что этот зверь вообще не умолкает.

— То есть вы не помните? Впрочем, я особенно и не надеялась…

Она жестом остановила меня и, пробежав глазами заказ, открыла бутылку пива.

— Конечно, помню. Говорю же, пес лает на всех и каждого. И тот бедняга не был исключением. Злыдень только что с цепи не сорвался, когда ваш парень вышел отсюда.

— А что было перед тем, как он вышел?

Дайго на секунду остановилась, нахмурилась.

— Да! — Глаза ее вспыхнули. — Вот сейчас я вспомнила. В начале вечера Злыдень лаял, как мне показалось, не переставая. Я даже сказала кому-то, что он с ума меня сведет. Хотела уже хозяину позвонить.

— Скажите, пока Дэнни был здесь, много народу пришло?

— Нет, — сразу же, без колебаний, ответила она. — Во-первых, он пришел сравнительно рано. Если не считать нескольких завсегдатаев, других клиентов не было. По-моему, до семи вообще никто не приходил. А к тому времени ваш паренек уже ушел.

— После того, как Дэнни вышел, собака еще долго лаяла?

— Как всегда, весь вечер. То лаяла, то замолкала.

— Значит, не постоянно.

— Ну, если бы постоянно, этого никто бы не вытерпел. Нет… — Дайго внимательно посмотрела на меня. — Думаете, если бы Злыдень лаял постоянно, это означало бы, что там кто-то есть, да? Что парня кто-то поджидал на улице? — Она, как указкой, едва не ткнула меня ножом. — Нет, не думаю. Если бы какой подонок там и появился, такое бы началось! Для того они пса и держат, чтоб чужие не ходили.

Я снова подумала об украденном «зиг-зауэре», припомнила, где именно полицейский потерял пистолет. Дайго была права. Обычный уличный преступник, несомненно, испугался бы большой злой собаки и постарался бы убраться поскорее, не привлекая к себе внимания. Я поблагодарила Дайго и вышла из бара. Постояла на тротуаре. Огляделась. Фонари, расположенные друг от друга на значительном расстоянии, казались в темноте грязно-желтыми пятнами, разбросанными вдоль узкой улицы. Пространство между домами заполняли плотные, неподвижные тени, где любой мог стать невидимкой.

Я посмотрела на свою новую машину, на дворик за ней, где притаился пес. Сейчас он молчал, и я прошла несколько ярдов по тротуару. Сначала пес не подавал голоса, потом глухо, угрожающе зарычал, и лишь от одного этого звука по моей спине пробежал холодок. К тому времени, когда я открыла дверцу, он уже стоял на задних лапах, злобно лая и сотрясая проволочную ограду.

— Ты ведь просто охраняешь свою территорию, да, малыш? Жаль, что не можешь сказать, кого видел здесь прошлым вечером.

Я посмотрела на домик за оградой, и тут верхнее окно вдруг отворилось, и в нем появился толстяк с взлохмаченными волосами.

— Замолчи, Бозо! — крикнул он. — Закрой пасть, тупая псина!

Рама со стуком закрылась.

— Все хорошо, Бозо, — сказала я, обращаясь к псу, которому кличка Злыдень подходила куда лучше. — Я ухожу и больше не буду тебя беспокоить.

Путь от ресторана до Франклин-стрит, где полиция нашла мою бывшую машину, занял не более трех минут. У спуска к Шугар-Боттом я развернулась — ехать вниз на машине, тем более на «мерседесе», было бы безумием.

Потом я подумала о другом.

Почему преступник решил передвигаться пешком в районе, где действовала широко разрекламированная программа «Сторож соседского дома»? В Черч-Хилле выпускали соответствующий информационный бюллетень, и местные жители без всяких колебаний звонили в полицию при обнаружении малейшего беспорядка. Разумеется, они подняли бы тревогу, услышав выстрелы. Учитывая все это, злоумышленнику стоило бы вернуться к машине и отъехать на безопасное расстояние.

Однако преступник поступил иначе. Может быть, прилично ориентируясь в этом районе города, он не знал его характера и культуры, потому что был нездешний. Может быть, он не взял мою машину, потому что припарковался где-то неподалеку и чужая его вовсе не интересовала — ни из-за денег, ни как средство эвакуации. Это предположение имело смысл, если за Дэнни следили целенаправленно, а не выбрали наугад. Пока он обедал, убийца мог оставить где-то машину, вернуться пешком к кафе и ждать в темноте возле «мерседеса» под лай Бозо.

Я проезжала мимо своего офиса, когда на боку завибрировал пейджер. Я взяла его, повернула к свету и, поскольку ни рации, ни телефона в машине не было, свернула на заднюю парковку ОГСЭ, откуда прошла к боковой двери и набрала код на панели. Лифт поднял меня наверх. Следы дневного переполоха исчезли, но развешанные Розой свидетельства о смерти представляли собой жутковатую картину. Я села за письменный стол и набрала номер Марино.

Он отозвался сразу.

— Ты где?

— В офисе. — Я посмотрела на часы.

— Ну конечно. Вот уж где тебе делать совершенно нечего. И, держу пари, одна. Поужинала?

— Что ты имеешь в виду? Почему это мне здесь нечего делать?

— Вот встретимся и объясню.

Встретиться договорились в «Линден-Роу-Инн», тихом, немноголюдном заведении в центре города. Зная, что Марино живет на другой стороне реки, я не стала торопиться, но, когда вошла, он уже сидел за столом у камина и, пользуясь тем, что находился здесь не по службе, пил пиво. Пожилой бармен с черным галстуком-«бабочкой» нес кому-то ведерко со льдом. В динамиках звучала музыка Пахельбеля.[58]

— Ну, что теперь? — спросила я, усаживаясь. — Что стряслось?

Марино был в черной рубашке-поло, с трудом удерживавшей его расплывшийся, переваливающийся через пояс живот. В пепельнице уже валялись окурки, и пиво, которое он пил, не было, как я подозревала, ни первой, ни последней порцией.

— Хочешь узнать, из-за чего сегодня подняли тревогу, или тебя уже ввели в курс дела? — спросил он, поднимая кружку.

— Нет, пока мне никто ничего не рассказал. Слышала только, что кто-то среагировал на радиоактивную угрозу. — Я повернулась к официанту, подошедшему к нам с фруктами и сыром. — «Пелегрино» с лимоном, пожалуйста.

— Похоже, все серьезнее, чем тебе показалось.

— Что? — Я посмотрела на него с недоумением. — И, кстати, почему ты лучше меня знаешь о том, что происходит на моей работе?

— Потому что ситуация с радиоактивностью связана с расследованием убийства. — Марино снова приложился к кружке. — А если точнее, с убийством Дэнни Уэбстера.

Он ничего больше не сказал, предоставив мне возможность переварить услышанное, но мое терпение имело свои пределы.

— Хочешь сказать, его тело было радиоактивным? — недоверчиво спросила я.

— Нет. Радиоактивным был тот мусор, который собрали в твоей машине. И знаешь, что я тебе скажу? Парни, проводившие вакуумный сбор, так перепугались, что чуть в штаны не наложили. Мне и самому, признаться, стало сильно не по себе. Я ж сидел с тобой рядом, на том самом месте. Некоторые терпеть не могут змей или там пауков, а у меня такая же проблема с этой чертовой радиацией. Как у тех парней, что хватанули «эйджент оранж»[59] во Вьетнаме, а теперь помирают от рака.

— Если я правильно понимаю, радиоактивный мусор находился на пассажирском сиденье моего черного «мерседеса»? — спросила я, глядя на него как на сумасшедшего.

— Точно. И я бы на твоем месте на нем больше не ездил. Ты же не знаешь, может, эта дрянь уже и к тебе прицепилась?

— Ездить на нем я больше не буду, так что не беспокойся. Но кто тебе сказал, что собранный в машине мусор радиоактивный?

— Та дамочка, что заведует этой штуковиной… СЭМ.

— Сканирующим электронным микроскопом.

— Вот-вот. В мусоре обнаружился уран, на него среагировал счетчик Гейгера. Говорят, ничего подобного раньше не случалось.

— Определенно.

— Потом запаниковала уже служба безопасности, — продолжал Марино, — и один из охранников принял решение эвакуировать всех, находящихся в здании. Все бы ничего, да только парень забыл, что, когда разбиваешь стекло на красной коробочке и поворачиваешь ручку, тем самым включаешь и систему пожаротушения.

— Насколько мне известно, этой системой никогда прежде не пользовались, так что его забывчивость вполне понятна. Допускаю, что он даже и не знал этого. — Я невольно вспомнила директора — представить его реакцию было нетрудно. — Боже мой. И все это случилось из-за моей машины. В некотором смысле из-за меня.

— Нет, док. — Марино поймал мой взгляд и решительно покачал головой. — Это случилось из-за того, что какой-то мерзавец убил Дэнни. Сколько раз нужно повторять тебе одно и то же?!

— Я, пожалуй, выпью вина.

— Прекрати. Не изводи себя. Я знаю, что ты делаешь, и знаю, как ты работаешь.

Я поискала взглядом бармена. В помещении стало жарко. Сидевшая неподалеку компания из четырех человек шумно обсуждала «Зачарованный сад» во дворе заведения, где мальчишкой играл Эдгар Алан По.

— Он написал здесь одно из своих стихотворений, — говорила одна женщина.

— Я слышала, крабовые котлетки здесь хороши, — заметила другая.

— Не люблю, когда ты такая, — продолжал Марино, наклоняясь над столом и тыча в меня пальцем. — Выпьешь, наделаешь глупостей, а что я? Не смогу уснуть.

Бармен наконец обратил на меня внимание и, изменив маршрут, подошел к нашему столику. Я попросила заменить шардоне на скотч и, сняв блейзер, повесила его на спинку стула.

— Дай-ка сигаретку.

Марино от удивления открыл рот.

— Пожалуйста. — Я протянула руку.

— Нет, тебе нельзя, — уперся он. — Да ты и не хочешь.

— Предлагаю уговор: одну сигарету выкуриваю я и одну ты, а потом мы оба бросаем.

— Ты меня разыгрываешь, — засомневался Марино.

— Ничего подобного.

— А мне-то от такого уговора какая польза?

— Никакой, кроме того, что проживешь подольше. Если, конечно, еще не поздно.

— Спасибо. Но никаких сделок я с тобой заключать не буду. — Он вытряхнул из пачки две сигареты и щелкнул зажигалкой. — Давно не курила?

— Не знаю. Может, года три. — Я не почувствовала вкуса сигареты, но держать ее в губах было приятно, как будто именно в этом и состояло их назначение.

Первая затяжка, и легкие словно полоснуло лезвием. Мгновенно закружилась голова. Примерно то же я почувствовала, когда закурила свой первый «Кэмел» в шестнадцать лет. Как и тогда, никотин окутал мозг, мир как будто затуманился, а мысли стали упорядочиваться.

— Господи, как же мне этого не хватало. — Я стряхнула пепел.

— Вот и не донимай меня больше.

— Кто-то же должен.

— Послушай, это же не марихуана или что-то там еще.

— Не знаю. Марихуану не курила. Но если бы закон разрешал, сегодня, наверно, попробовала бы.

— Дело дрянь. Ты меня пугаешь.

Затянувшись в последний раз, я потушила сигарету. Марино наблюдал за мной молча и как будто настороженно. Он всегда немного паниковал, когда я чуточку выходила из колеи.

— Послушай. — Я перешла к делу. — Думаю, что вчера за Дэнни следили, и его смерть вовсе не была следствием ограбления, угона или неудавшейся сделки по наркотикам. Думаю, убийца поджидал его под магнолией на Двадцать восьмой улице, может быть, около часа, а потом встретил, когда он, уже в темноте, возвращался к моей машине. Помнишь, там, в доме напротив, пес? Так вот, по словам Дайго, пес этот лаял все время, пока Дэнни был в кафе.

Секунду-другую Марино молча глядел на меня, потом вздохнул.

— Ну вот, о чем я и говорил. Ты ходила туда сегодня. Одна.

— Ходила.

Он отвернулся, играя желваками.

— Вот и я про то же.

— Дайго говорит, что пес лаял не умолкая.

Марино не отреагировал на эту информацию.

— Я была там раньше, но он не подавал голос. А потом, когда я подошла к забору, он чуть с цепи не сорвался. Понимаешь?

— И кто, по-твоему, будет шататься по улице целый час, когда рядом пес слюной брызжет? — Марино снова посмотрел на меня. — Перестань, док.

— Уж точно не какой-то случайный убийца. В том-то все и дело. — Официант принес напитки. Я подождала, пока он обслужит нас, и добавила: — Думаю, Дэнни убил профессионал.

— Ладно, пусть так. — Марино допил пиво. — Но зачем? Что такого мог знать мальчишка, если только не был связан с наркотиками или не имел отношения к организованной преступности?

— Он был связан с Тайдуотером. Жил там. Работал в моем офисе. Оказался причастен к делу Эддингса. А мы знаем, что убийца Эддингса — человек очень ловкий. Там тоже все было тщательно спланировано.

Марино задумчиво потер щеку.

— Так ты уверена, что здесь есть связь?

— Думаю, никто не хотел, чтобы мы об этой связи узнали. Расчет строился на то, что со стороны убийство будет выглядеть как результат разборок уличной шпаны или сорвавшегося угона.

— Угу. Между прочим, все до сих пор так и думают.

— Не все. — Я перехватила его взгляд. — Многие, но не все.

— И ты убеждена, что целью был именно Дэнни.

— Целью могла быть и я. Может быть, его убили, чтобы припугнуть меня. Этого мы никогда уже не узнаем.

— С Эддингсом уже закончили? — Марино сделал знак бармену — еще по одной.

— Ты же знаешь, какой сегодня был день. Надеюсь, результаты получим завтра. А теперь расскажи, как дела в Чесапике.

Он пожал плечами.

— Понятия не имею.

— Как это ты понятия не имеешь? У вас там триста полицейских. И что, никто не расследует смерть Эддингса?

— Да будь их даже три тысячи, это не важно. В данном случае важно то, что отдел убийств топчется на месте. И мы ничего сделать не можем, потому что упираемся в стену, и эта стена — детектив Рош. Расследованием по-прежнему занимается он.

— Не понимаю.

— Он и твоим делом занимается.

Слушать о Роше у меня не было ни малейшего желания, — он не стоил моего времени.

— Я бы на твоем месте приглядывал за тылом. Серьезно. — Марино прямо посмотрел мне в глаза и, помолчав, добавил: — Знаешь, копы тоже треплются, и до меня кое-что долетает. Поговаривают, что ты приставала к Рошу и что его шеф постарается уговорить губернатора уволить тебя.

— Пусть говорят что хотят, — нетерпеливо отмахнулась я.

— Не все так просто. Люди смотрят на Роша, видят красавчика и думают, а почему бы и нет, почему бы ей и не увлечься. — Он снова поиграл желваками. Я знала, что Марино ненавидит и презирает детектива и с удовольствием переломал бы ему кости. — Не хотелось бы говорить об этом, но лучше бы он не был таким смазливым.

— Харассмент[60] и внешность совершенно не связаны, имей это в виду. И вот что. Никакого дела против меня у него нет, так что и беспокоиться об этом не стоит.

— Проблема в другом. Рош хочет прижать тебя, док, и так просто не успокоится. Так или иначе, но он тебя достанет, если только сможет.

— Прежде пусть станет в очередь, желающих и без него хватает.

— Звонивший в дорожную службу в Вирджиния-Бич от твоего имени был мужчиной. — Марино выдержал паузу. — Это чтоб ты знала.

— Дэнни бы этого не сделал.

— Я тоже так думаю. А вот Рош, может быть, считает иначе.

— Чем займешься завтра?

Марино вздохнул.

— Долго рассказывать.

— Возможно, нам придется съездить в Шарлотсвилл.

— Зачем? — Марино нахмурился. — Только не говори, что Люси снова чудит.

— Нам надо туда по другой причине. Но, может, заодно и ее повидаем.

11

На следующее утро я прошла по лабораториям, занимавшимся вещественными уликами. Мой осмотр начался с лаборатории электронного сканирующего микроскопа, где Бетси Эклз занималась вакуумным напылением квадратного кусочка покрышки. Остановившись у нее за спиной, я наблюдала, как она кладет исследуемый образец на платформу, чтобы затем ввести его в стеклянную вакуумную камеру и покрыть атомными частицами золота. Разрез в центре образца показался знакомым, но ничего конкретного не пришло мне в голову.

— Доброе утро.

Бетси повернула голову от устрашающего вида консоли с датчиками давления, градуированными дисками и цифровыми микроскопами. Седеющая, подтянутая, в аккуратном лабораторном халате, она выглядела озабоченной и даже встревоженной.

— А, доктор Скарпетта… Доброе утро.

— Те самые порезанные покрышки? — спросила я.

Бетси осторожно ввела образец в камеру.

— Да, из лаборатории огнестрельного оружия попросили проверить. Говорят, нужно сделать как можно скорее. Зачем им это нужно, не знаю, так что даже не спрашивайте.

Задание, связанное, как она считала, с каким-то несерьезным преступлением, ей определенно не нравилось. Я тоже не понимала, почему именно оно получило приоритетный статус, но разбираться в чужих мотивировках не собиралась, потому что пришла не для этого.

— Мне нужно узнать об уране. Можете рассказать, что вам известно?

— Вообще-то я с таким сталкиваюсь впервые. — Бетси начала открывать пластиковый конверт. — За двадцать два года.

— Нам нужно выяснить, с каким изотопом мы имеем дело.

— Согласна, а поскольку ничего подобного нам еще не попадалось, то я и не очень понимаю, где этим следует заниматься. Скажу одно: здесь я это делать не смогу.

Пользуясь двусторонней клейкой лентой, она подбирала что-то похожее на пылинки и переносила все это на полоску, которую надлежало потом поместить в емкость для хранения.

— Где сейчас радиоактивный образец? — спросила я.

— Там, где ему самое место, в камере. Открывать ее мне бы не хотелось.

— Можно посмотреть, что у нас там?

— Конечно.

Бетси передвинулась к другому цифровому микроскопу, включила монитор, и его черный мир наполнился россыпью «звезд» различных размеров и форм. Одни сияли ярко, другие едва мерцали, но все они были невидимы для невооруженного глаза.

— Увеличиваю в три тысячи раз, — сказала Бетси, подкручивая регулятор. — Или еще добавить?

— Думаю, вполне достаточно.

Картина, представшая перед нашими глазами, напоминала вид звездного неба в астрономической обсерватории. Металлические сферы казались объемными, трехмерными планетами, окруженными маленькими звездами и лунами.

— Это из вашей машины, — пояснила Бетси. — Яркие частицы — уран. Тусклые — оксид железа, то, что повсеместно встречается в почве. Есть еще алюминий, который в наше время используется едва ли не везде. Ну и кремний, то есть песок.

— Вполне типичный набор, с которым можно вернуться домой после пешей прогулки, — заметила я. — За исключением урана.

— Обратите внимание вот на что, — продолжала Бетси. — Частицы урана встречаются в двух формах. Дольчатые или сферические получаются в результате некоего процесса плавки. Но здесь у нас, посмотрите, форма неправильная, многопрофильная, указывающая на то, что эти частицы подверглись обработке с помощью какой-то машины.

— Урановым топливом пользуется наша «Энергия и свет», — сказала я, имея в виду атомную станцию, обеспечивавшую электричеством всю Вирджинию и некоторые территории Северной Дакоты.

— Верно.

— А что еще может быть? Есть такие предприятия, где задействован уран?

Она ненадолго задумалась.

— Никаких шахт или перерабатывающих заводов поблизости нет. В университете, правда, есть реактор, но используется он только в учебных целях.

Я никак не могла отвести глаза от монитора, где бушевала метель радиоактивных частиц, которые принес в мою машину тот, кто убил Дэнни. Я думала о пуле «блэк тэлон» с ее острыми когтями, и о странном телефонном звонке в Сэндбридже, после которого кто-то перелез через забор, и чувствовала, что существует связь между этими событиями и Эддингсом с его интересом к неосионистам.

— Послушайте, тот факт, что сработал счетчик Гейгера, еще не означает, что радиоактивность представляет реальную опасность. И если уж на то пошло, уран безвреден.

— Проблема в том, что ни с чем подобным мы еще не сталкивались. Это беспрецедентный случай.

— Все просто, — терпеливо объяснила я. — Данный материал представляет собой вещественное доказательство в уголовном расследовании. Я участвую в нем в качестве судмедэксперта, а возглавляет следствие капитан Марино. Все, что вам нужно, это передать нам улику под расписку. Мы отвезем ее в лабораторию университета, а там уже физики-ядерщики определят, что это за изотоп.

Разумеется, передача улики была не таким простым делом, вот и на сей раз дело сдвинулось с мертвой точки только после телеконференции с участием директора Бюро криминалистических экспертиз иначальником управления здравоохранения, моим непосредственным боссом. Их беспокоил возможный конфликт интересов, поскольку уран нашли в моей машине, а Дэнни работал на меня. Я указала, что не являюсь подозреваемой, после чего они утихли, отказались от всех возражений и с облегчением сбыли с рук радиоактивный образец.

Я возвратилась в лабораторию, и, пока надевала хлопчатобумажные перчатки, Эклз достала из сейфа ту самую камеру, которая всех пугала. Липучка с радиоактивным мусором перекочевала в обыкновенный пластиковый пакет, запечатанный и снабженный соответствующим ярлычком. Прежде чем уйти, я заглянула в лабораторию огнестрельного оружия. Сидевший перед микроскопом сравнения Фрост разглядывал старый военный штык. Не знаю, почему — наверно, чутье подсказало — я спросила его о пробитом куске покрышки.

— В деле с вашими покрышками появился потенциальный подозреваемый, — сообщил он, фокусируя изображение.

— Вот этот штык? — Я знала ответ еще до того, как спросила.

— Верно. Появился сегодня утром.

— И откуда же? — Подозрения мои укрепились еще больше.

Фрост посмотрел на лежавший у него под локтем сложенный листок. Вверху значились номер дела, дата и фамилия — «Рош».

— Из Чесапика.

— А где его нашли, не знаете? — поинтересовалась я, чувствуя, что начинаю злиться.

— В багажнике машины. Больше мне ничего не сказали. Все делается в жуткой спешке, не знаю уж почему.

Последним пунктом моего обхода была лаборатория токсикологии, миновать которую я никак не могла. Но настроение к тому времени уже упало настолько, что его не подняла даже встреча с человеком, подтвердившим то, что моя интуиция подсказывала мне еще в норфолкском морге. Доктор Рэтбоун, крупный пожилой мужчина с черными, абсолютно не тронутыми сединой волосами, подписывал за столом лабораторные отчеты.

— Я вам только что звонил. — Он поднял голову и посмотрел на меня. — Как встретили Новый год?

— По-новому. А вы?

— У меня сын в Юте, так что мы все собирались там. Ей-богу, я бы туда перебрался, но, боюсь, у мормонов не найдется подходящей работы для меня.

— По-моему, на вашу профессию спрос есть везде. Я так понимаю, что результаты экспертизы по делу Эддингса уже готовы?

— Да. Содержание цианида в представленном образце крови 0,5 миллиграмма на литр, что, как вы прекрасно знаете, является смертельной дозой.

— А что хука? Входной клапан, шланги и прочее?

— Не обнаружено.

Я, в общем-то, не удивилась, да это и не имело значения, поскольку главный факт сомнению не подвергался: Эддингс был отравлен цианидом, так что о самоубийстве говорить не приходилось.

Вернувшись в кабинет, я позвонила прокурору Чесапика, которую знала лично, рассчитывая на то, чтобы она направила местную полицию в нужную сторону.

— Вам не следовало звонить мне по этому вопросу, — сразу же насторожилась она.

— Вы правы, не следовало.

— И даже не думайте, что сможете как-то на меня повлиять. — В ее голосе послышались сердитые нотки. — Что за идиоты! Получается, ФБР тоже во все это впуталось?

— Вы и без них справитесь.

— Господи. Можно подумать, что у них каждый день травят дайверов цианидом. Я позвоню вам позже.

Я положила трубку, забрала пальто и сумочку и вышла на улицу. День выдался чудесный. Марино ждал в машине на Франклин-стрит — с работающим двигателем и опущенным стеклом. Увидев меня, он открыл дверцу.

— Ну, где оно?

Я показала конверт, в котором лежал пакетик с образцом, и у него глаза полезли на лоб.

— Как? В конверте? — воскликнул он. — Могла бы, по крайней мере, в железную банку положить!

— Не смеши меня. Это уран, его можно держать на голой ладони, и никакого вреда он тебе не причинит.

Я положила конверт в багажник.

— Тогда почему счетчик Гейгера сработал? — не успокаивался Марино. — Раз счетчик сработал, значит, это дерьмо — радиоактивное, ведь так?

— Никто и не спорит. Конечно, уран радиоактивен, но сам по себе не опасен, потому что концентрация его совсем невелика. К тому же образец в твоем багажнике совсем маленький.

— Знаешь, нельзя быть немножко беременной или немножко мертвой. То же самое и с радиоактивностью. К тому же если этот образец так уж безопасен, то почему ты бросила свой «бенц»?

— Совсем по другой причине.

— В общем, если тебе все равно, то я облучаться не желаю, — недовольным тоном продолжал Марино.

— Ты и не облучишься.

Но мои заверения его не успокоили.

— Надо же, принесла мне в машину уран. Поверить не могу!

Я предприняла вторую попытку.

— Послушай, в морг попадают люди с самыми разными, в том числе очень серьезными, заболеваниями, такими как менингит, туберкулез, гепатит, СПИД. Ты много раз присутствовал со мной при вскрытии, и мы всегда соблюдали меры предосторожности.

Марино добавил газу, то и дело обгоняя попутные машины.

— Мне казалось, ты уже должен был понять, что я никогда не подвергну тебя риску.

— Сознательно — нет, не подвергнешь. Но, может быть, есть что-то такое, о чем ты сама не знаешь. Когда у тебя в последний раз было дело, связанное с радиацией?

— Во-первых, это дело совершенно не связано с радиацией. Есть только несколько микроскопических частичек мусора, контактировавших с радиоактивным веществом. Во-вторых, о радиоактивности я знаю немало. Как и о рентгеновских лучах, магнитном резонансе и изотопах вроде кобальта, йода и технеция, которые используют при лечении раковых заболеваний. Врачам о таких вещах многое известно. В том числе и о лучевой болезни. И, пожалуйста, убавь газу и не выскакивай из полосы.

Марино послушно сбавил скорость. Выглядел он далеко не лучшим образом: по вискам обильно стекал пот, лицо потемнело и налилось кровью, дыхание участилось.

— Съезжай на обочину, — сказала я.

Он сделал вид, что не слышит.

— Остановись. Сейчас же, — повторила я тоном, который Марино знал слишком хорошо.

Мы заехали в широкий «карман», и я, не говоря ни слова, вышла из машины, обошла ее спереди и, открыв дверцу со стороны Марино, жестом показала — вылезай. Возражений не последовало. Я заметила, что его мундир промок на спине до такой степени, что под ним проступил силуэт майки.

— Похоже, грипп подхватил, — проворчал Марино.

Я поправила сиденье и зеркала.

— Даже не знаю, что со мной такое, — добавил он, вытирая лоб носовым платком.

— У тебя паническая атака. Дыши глубже и постарайся успокоиться. Наклонись и постарайся дотянуться до носков ботинок. А теперь расслабься.

— Если тебя увидят за рулем моей машины, на меня тут же накатают рапорт, — проворчал Марино, протягивая через грудь ремень безопасности.

— Город должен быть благодарен, что ты сейчас не за рулем. Тебе бы вообще лучше отправиться к психиатру. — Я посмотрела на него, и он стыдливо отвел глаза.

— Что-то не так, а что, не пойму. — Марино уставился в окно.

— Расстроился из-за Дорис?

— Не знаю, рассказывал ли я тебе, но перед тем, как разойтись, мы с ней здорово поругались. — Он снова промокнул лоб. — Она притащила с распродажи блюдо, вот из-за него и сцепились. Понимаешь, Дорис давно собиралась купить новые блюда, и вот я прихожу однажды домой, а на столе в гостиной целый набор новых оранжевых тарелок. Слышала про «Фиеста вэйр»?

— Кое-что.

— Да. В этой партии было что-то такое… что-то особенное. Короче, счетчик Гейгера на них реагировал.

— Счетчику Гейгеру многого не надо, он на каждую мелочь реагирует, — напомнила я.

— В общем, про эту посуду много всякого писали, так что в конце концов ее изъяли из продажи, — продолжал он. — Но Дорис ничего и слышать не желала. Считала, что я на воду дую.

— Думаю, так оно и было.

— Ты же знаешь, у каждого человека свои фобии. Вот я, к примеру, боюсь радиации. Мне даже в рентген-кабинете не по себе делается, а когда микроволновку включаю, то стараюсь уйти из кухни. В общем, собрал я все эти блюда да и выбросил, а ей ничего не сказал.

Марино помолчал, снова утерся, прокашлялся.

— А через месяц она ушла.

— Послушай, я из той посуды тоже вряд ли стала бы есть. Даже если бы я знала, что никакой опасности не существует. Страх не всегда имеет рациональное объяснение.

— То-то и оно, док. В моем случае так, наверное, и есть. — Он чуть-чуть, на палец, опустил стекло. — Боюсь умирать. Каждый день об этом думаю. С утра, как только встаю. Только и жду, что инсульт разобьет или врач скажет, что у меня рак. Ложусь спать и боюсь, что не проснусь, умру во сне. — Его взгляд снова ушел в сторону, пауза затянулась, и продолжение разговора далось ему нелегко. — А вообще, если хочешь знать, все из-за того, что Молли перестала со мной встречаться.

— Не очень-то хорошо она с тобой обошлась. — Не знаю, почему, но меня его признание задело.

— Да… — Марино заерзал. Разговор определенно доставлял ему почти физические неудобства. — Она ведь намного моложе. А я последнее время чувствую, что не должен перенапрягаться.

— Другими словами, ты боишься заниматься с ней сексом.

— Ну вот, — обиделся он. — Ты еще закричи об этом, чтобы все услышали.

— Я врач. И хочу только одного: помочь тебе. Если, конечно, смогу.

— Молли сказала, что из-за меня чувствует себя отвергнутой.

— Ее можно понять. У тебя давно эта проблема?

— Не знаю… со Дня благодарения.

— Что-то случилось?

Он замялся.

— Ну, я… в общем, я перестал принимать лекарства.

— Какое лекарство? Адреноблокатор? Или финастерид?

— Оба.

— Зачем? Как можно делать такие глупости!

— Как? Да так, что из-за этих лекарств я себя мужиком не чувствую! — сердито выпалил Марино. — Короче, когда я начал встречаться с Молли, я от них отказался. А где-то ближе к Дню благодарения снова начал принимать. После того, как сдал анализы и прошел медосмотр. Оказывается, давление опять подскочило, и с простатой проблемы вернулись… Вот я и испугался.

— Ни одна женщина не стоит того, чтобы ради нее умирать, — сказала я. — Вот из-за этого у людей депрессия и случается, и ты, между прочим, идеальный кандидат для этого состояния.

— Когда ничего не получается, у любого депрессия начнется. Тебе не понять.

— Ну почему же, прекрасно понимаю. Когда организм подводит, когда тело не справляется с чем-то, как раньше, когда стареешь… да, это давит. В последние годы твоя жизнь серьезно менялась, а каждая перемена — фактор стресса.

— Нет, депрессия — это другое, — перебил Марино, и голос его зазвучал громче. — Тут дело не в этом. Вот иногда стараешься, а он не встает. А бывает, что встанет и стоит. Надо идти, а он стоит. Даже помочиться не можешь. Депрессия — это когда вдруг понимаешь, что подружка тебе в дочери годится. — Он уставился на меня даже не сердито, а зло, и на шее начали проступать вены. — Да, у меня депрессия. Ты права, черт возьми!

— Пожалуйста, не злись на меня.

Он отвернулся, сжав кулаки и тяжело дыша.

— Тебе надо сходить на прием к кардиологу и урологу.

— Ага. Не получится. — Марино покачал головой. — Ты, наверно, не знаешь, что теперь я приписан к урологу-женщине. Не могу же я все это женщине выкладывать.

— Почему? Мне ведь рассказал.

Он замолчал, долго смотрел в окно, потом взглянул в зеркало.

— Кстати, за нами какой-то хрен увязался в золотистом «лексусе». От самого Ричмонда.

Я проверила — мужчина, сидевший за рулем новой модели внедорожника, разговаривал по телефону.

— Думаешь, следят?

— Да откуда ж мне знать! Но вот быть на месте того, кто оплачивает его телефонные счета, я точно не хочу.

Мы подъезжали к Шарлотсвиллу, и спокойный, сглаженный пейзаж сменился мелькающими мягкими, округлыми холмами за серыми силуэтами зимних деревьев. Здесь было прохладнее, больше снега, но дорога стала суше. Я попросила Марино выключить сканер — надоело слушать полицейскую болтовню — и через некоторое время свернула на шоссе 29, к университету.

Какое-то время за окном виднелась лишь каменистая, с редкими деревцами, пустошь, растянувшаяся от леса до дороги, но через некоторое время, ближе к кампусу, появились обитаемые островки с пиццериями, круглосуточными магазинами и заправочными станциями. Рождественские каникулы еще не закончились, но моя племянница была не единственной, кто вернулся в университет до возобновления занятий. У стадиона имени Скотта я свернула на Маури-авеню. Студенты сидели здесь на лавочках и ездили на велосипедах с рюкзаками за спиной и сумками, полными книг. Было много машин.

— А ты на игры здесь ходила? — оживился Марино.

— На игры? Пожалуй, нет.

— Ну, не знаю. За такое штрафовать надо. У тебя здесь племянница, а ты даже «Хуз»[61] не видела? И что ж ты делала, когда здесь бывала? Чем вы с Люси занимались?

— Вообще-то мы почти ничего и не делали. Когда встречались, то либо гуляли по кампусу и разговаривали, либо сидели в ее комнате на Лужайке и опять же разговаривали. Были, конечно, и обеды в ресторанах, «Плюще» и «Кабаньей голове», встречи с ее преподавателями и даже посещения лекций. Но с друзьями Люси, которых у нее было немного, я не виделась. Она не хотела меня с ними знакомить и показывать те места, куда они ходили вместе.

— …я видел, как он играл, и никогда уже этого не забуду, — говорил в это время Марино.

— Извини, — прервала свой рассказ я.

— Ты только представь, семь футов ростом! А? И знаешь, он сейчас живет здесь, в Ричмонде.

— Так, давай-ка посмотрим. — Я пробежала глазами по фасадам зданий, мимо которых мы проезжали. — Нам нужен инженерный факультет, это где-то здесь. Теперь бы найти отделение машиностроения, авиационно-космических и ядерных технологий.

Я сбросила газ, увидев впереди сначала кирпичное строение с белой отделкой, а потом и доску на фасаде. С парковкой проблем не возникло, а вот найти доктора Альфреда Мэтьюза оказалось не так-то просто. Он обещал встретить меня в своем кабинете в 11.30, но, похоже, забыл об этом.

— Ну, и где он? — раздраженно проворчал Марино. Мысль о конверте, лежавшем в багажнике, не давала ему покоя.

— В реакторной установке. — Я села за руль.

— Отлично.

На самом деле я имела в виду лабораторию физики высоких энергий, находившуюся на вершине холма, по соседству с обсерваторией. Сама установка помещалась в громадном кирпичном бункере, окруженном зелеными посадками и надежным забором, при виде которых Марино снова занервничал.

— Перестань. Это же интересно, сам увидишь, — сказала я, открывая дверь.

— Мне совсем не интересно.

— Ладно, тогда оставайся здесь, а я пойду одна.

— А вот возьму и останусь!

Я захватила лежавший в багажнике образец, нажала кнопку звонка у главного входа, и замок щелкнул. Услышав, что мне нужен доктор Мэтьюз, молодой человек, сидевший за стеклом в крохотном фойе, сверился со списком и сообщил, что директор отделения физики находится сейчас у бассейна реактора. Потом он снял трубку внутреннего телефона и протолкнул под стекло пропуск гостя и детектор радиации. Я пристегнула и то, и другое к жакету, а молодой человек, оставив свой пост, провел меня за внушительную стальную дверь, красная лампочка над которой предупреждала о том, что реактор в данный момент работает.

Просторное помещение без окон, с высокими, обложенными керамической плиткой стенами. Все предметы снабжены ярко-желтыми бирками. Вода в конце подсвеченного бассейна отливала голубым свечением, вызванным мгновенным распадом нестабильных атомов в тепловыделяющей сборке ядерного реактора.

— Я почему-то думал, что вы приедете завтра. — Ученый огорченно развел руками.

— Нет, мы договаривались на сегодняшний день. Но в любом случае спасибо, что согласились принять. Образец у меня с собой. — Я показала конверт.

— Хорошо. Джордж? — Доктор Мэтьюз повернулся к студенту. — Сами справитесь?

— Да, сэр. Спасибо.

— Идемте, — кивнул мне доктор. — Спустимся вниз, там и посмотрим. Кстати, вы знаете, сколько у вас здесь?

— Только приблизительно.

— Если материала достаточно, проведем исследование прямо сейчас, так что долго вам ждать не придется.

По другую сторону двери мы повернули налево и задержались возле высокого металлического ящика, считавшего радиацию с наших рук и ног. Счетчик замигал зеленым светом, и мы спустились по лестнице в лабораторию нейтронной радиографии, размещавшуюся в подвале с механическими цехами, автопогрузчиками и предназначенными для отправки огромными бочками с ядерными отходами. На каждом углу я видела аварийное оборудование и диспетчерскую в металлической клетке. В отдельном помещении с толстыми бетонными стенами хранились пятидесятигаллоновые канистры с жидким азотом, германиевые детекторы, усилители и свинцовые слитки.

Сам процесс идентификации моего образца оказался на удивление прост. Надев лабораторный халат и перчатки — никакого защитного костюма, — доктор Мэтьюз поместил клейкую пленку в пробирку, пробирку — в алюминиевый контейнер с кристаллом германия, а контейнер обложил со всех сторон свинцовыми слитками для защиты образца от фонового излучения.

После простой компьютерной команды процесс активизировался, после чего счетчик на контейнере начал измерять радиоактивность. Наблюдать за этим было довольно странно — я привыкла иметь дело со сложными инструментами вроде сканирующего электронного микроскопа и газового хроматографа. Детектор же напоминал какой-то бесформенный свинцовый домик, охлаждаемый жидким азотом и определенно не отягощенный даже примитивным «разумом».

— Ну вот, — сказала я. — Вам нужно лишь подписать акт.

— Процесс может занять час, а то и два. Сейчас трудно сказать более определенно.

Доктор Мэтьюз подписал бланк, и я отдала ему копию.

— Загляну к племяннице и вернусь к вам.

— Я вас провожу. Хотя бы для того, чтобы удостовериться, что вы случайно не нажали не ту кнопку. — Мы прошли мимо детектора, который пропустил нас беспрепятственно. — Как она? Перешла в МТИ?

— Люси обучалась там в интернатуре прошлой осенью. По робототехнике. А сейчас снова здесь и пробудет по меньшей мере еще месяц.

— Не знал. Это замечательно. Что изучает?

— Виртуальную реальность, так она сказала.

Мэтьюз недоуменно посмотрел на меня.

— Разве она не этим занималась, когда была здесь?

— Насколько я поняла, речь идет о более продвинутом уровне.

— Да, наверное. — Он улыбнулся. — Я был бы счастлив иметь хотя бы по одному такому студенту в каждой группе.

Люси была единственной студенткой непрофильного факультета, записавшейся ради собственного интереса на курс ядерно-физического проектирования.

Марино ждал меня у машины с сигаретой.

— Что дальше? — угрюмо спросил он.

— Думаю преподнести племяннице сюрприз — пригласить на ланч. Буду рада, если составишь нам компанию.

— Я только заскочу на заправку «Эксон». Надо кое-кому позвонить.

12

Марино отвез меня к Ротонде — сиявшему в лучах солнца белоснежному зданию, спроектированному самим Томасом Джефферсоном.[62] Дорожка, выложенная потемневшими от времени кирпичами, пролегала под старыми деревьями, за которыми вытянулись двумя рядами корпуса общежитий под общим названием Лужайка.

Сам факт предоставления здесь места означал признание академических достижений студента, хотя некоторые считали такую честь довольно сомнительной. Душевые и туалеты находились в другом здании, а скудно меблированные комнаты трудно было назвать уютными. Но Люси на отсутствие комфорта никогда не жаловалась, потому что всем сердцем любила университетскую жизнь.

Сейчас она жила на Западной Лужайке, в третьем Павильоне, украшенном коринфскими капителями из каррарского мрамора, доставленного из далекой Италии. Деревянные ставни комнаты под номером 11 были закрыты, на коврике под дверью еще лежала утренняя газета. «Неужели еще спит?» — подумала я и постучала в дверь. В комнате кто-то зашевелился.

— Кто там? — послышался голос моей племянницы.

— Я.

Пауза, потом удивленное:

— Тетя Кей?

— Может, откроешь дверь? — Мое хорошее настроение быстро улетучивалось — похоже, мне здесь были не рады.

— Э… минутку… сейчас…

Замок щелкнул, дверь открылась.

— Привет, — сказала Люси, отступая в сторону.

— Надеюсь, не разбудила. — Я протянула ей газету.

— А, это Ти-Си получает, — кивнула она, имея в виду подругу, которая и предоставила ей свою комнату. — Уехала в Германию, а отменить подписку забыла. Я ее даже не открываю.

Комната, в которую я вошла, почти не отличалась от той, в которой моя племянница жила в прошлом году. Кровать, умывальник, забитые книгами шкафы. Голый пол из сосновых досок, голые, если не считать постера с Энтони Хопкинсом из «Страны теней»,[63] побеленные стены. На столах и даже стульях разложены непонятные технические штучки. На полу — факс и что-то похожее на маленького робота.

Проведенные, по-видимому, самой Люси дополнительные телефонные провода соединялись с модемами, весело помигивавшими зелеными глазками. И все же у меня не сложилось впечатление, что моя племянница живет здесь одна, — в стаканчике на раковине умывальника стояли две зубные щетки и флакон с раствором для контактных линз, которые Люси не носила. На широкой кровати определенно спали двое, а на одеяле лежал незнакомый мне кейс.

— Садись. — Убрав со стула принтер, она подвинула его к камину. — Извини за беспорядок. — На ней была ярко-желтая фуфайка с эмблемой Вирджинского университета и джинсы. Волосы еще не высохли. — Воды вскипятить?

— Если хочешь предложить чай, то да, пожалуйста.

Люси налила воды в чайник, сунула вилку в розетку. Продолжая осматриваться, я увидела на туалетном столике ее удостоверение, ключи и пистолет. На письменном столе валялись какие-то файлы и отдельные листочки с заметками. В шкафу висела незнакомая одежда.

— Расскажи мне о Ти-Си.

Люси открыла банку с чаем.

— Специализируется на немецком. Следующие шесть недель проведет в Мюнхене, вот и разрешила мне пожить здесь.

— Очень любезно с ее стороны. Может, помочь собрать ее вещи и освободить немного места для твоих?

— Ты вовсе не обязана что-то здесь делать.

Я услышала какой-то звук и повернулась к окну.

В камине затрещал огонь, поленья с шорохом осели. Дверь распахнулась, и в комнату вошла женщина. Если я чему и удивилась, то лишь тому, что это была Джанет. Впрочем, она тоже не ожидала увидеть меня здесь.

— Доктор Скарпетта? — Джанет вопросительно взглянула на Люси. — Вы такая молодец, что заглянули.

Судя по пакету с банными принадлежностями и мокрым волосам под бейсболкой, Джанет пришла из душа. В теплом спортивном костюме и кроссовках, стройная и миловидная, она казалась здесь, в университетском общежитии, еще более юной.

— Присоединяйся, — пригласила ее Люси, подавая мне чашку чаю.

— Мы сегодня бегали, — улыбнулась Джанет. — Извините, волосы еще не высохли. — Она опустилась на пол. — Что вас к нам привело?

— Нужна помощь в одном расследовании. — Я не стала вдаваться в детали. — А ты здесь тоже на курсе виртуальной реальности?

— Да, — ответила Джанет. — Мы с Люси вместе. Не знаю, слышали вы или нет, меня в конце прошлого года перевели в вашингтонское отделение.

— Люси говорила.

— Занимаюсь так называемыми преступлениями «белых воротничков», — продолжала она. — Преимущественно теми, что имеют отношение к ПС.

— А что это такое? — спросила я.

— Перехват сообщений, — пояснила Люси, садясь рядом со мной. — На всю страну есть только одна группа экспертов в этой области.

— Поэтому Бюро и направило вас сюда — на повышение квалификации, — кивнула я. — Мне другое непонятно — какое отношение имеет виртуальная реальность к хакерам, взламывающим базы данных?

Вместо ответа Джанет сняла бейсболку и, повернувшись к огню, пригладила волосы. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке, и я подумала, что это, может быть, как-то связано с недавним происшествием в Аспене.

Люси пересела поближе и камину и повернулась ко мне.

— Мы здесь оказались вовсе не из-за занятий, — негромко, по-взрослому заговорила она. — Занятия — это только для прикрытия, чтобы все так думали. Я бы и сейчас ничего тебе не сказала, но не хочу больше врать.

— Ты не обязана ничего мне объяснять. Я сама понимаю.

— Нет. — Люси впилась в меня глазами. — Я хочу, чтобы ты поняла, что происходит. Для ясности — короткое вступление. Осенью прошлого года в компании «Энергия и свет» обнаружили, что некий хакер пытается проникнуть в их компьютерную систему. В отдельные дни таких попыток регистрировалось до четырех и даже пяти. Идентифицировать нарушителя не удавалось, пока он не отметился в контрольном журнале после получения доступа и распечатки данных о клиентских счетах. Пригласили нас. Путь нарушителя привел в университет.

— Значит, пока еще вы его не поймали, — заметила я.

— Нет. — Джанет покачала головой. — Мы поговорили со студентом-выпускником, чьим I.D.[64] пользовались для входа, но он определенно был ни при чем. А нам нужно знать наверняка.

— Дело в том, — подхватила Люси, — что здесь отмечены уже несколько случаев похищения I.D. у студентов, а кроме того, хакер, о котором идет речь, пытался проникнуть в систему энергокомпании с университетского компьютера и еще с одного, в Питтсбурге.

— Пытался?

— Вообще-то в последнее время он притих, так что засечь его нелегко, — добавила Джанет. — По большей части мы охотимся на него через университетский компьютер.

— В системе компании он не появлялся почти неделю. Наверно, потому что сейчас каникулы.

— Но зачем ему это нужно? — спросила я. — У вас есть какие-то мысли на этот счет?

— Очевидно, демонстрация могущества. — Джанет пожала плечами. — Например, стремится показать, что может, если захочет, выключать и включать свет во всей Вирджинии и в Каролинах. Кто его знает?

— В чем мы уверены, так это в том, что действует он с территории кампуса — либо через Интернет, либо через другую сеть, Телнет, — добавила Люси. — Но мы его возьмем.

— А с чего вдруг такая секретность? — спросила я у племянницы. — Вы могли бы просто сказать мне, что ведете расследование, обсуждать которое не имеете права?

— Ты же сама здесь преподаешь, тетя Кей, — слегка замешкавшись, ответила Люси.

Она была права, хотя мое преподавание и сводилось лишь к чтению цикла лекций по судебной медицине и патологии. Подумав, я решила не винить племянницу в скрытности, для которой у нее была, впрочем, и другая причина. Люси стремилась к независимости, особенно важной для нее здесь, где хорошо знали о наших родственных отношениях.

Я внимательно посмотрела на нее.

— Ты поэтому так внезапно сорвалась прошлой ночью?

— Получила сообщение на пейджер.

— От меня, — добавила Джанет. — Я вылетала из Аспена, рейс задержали, ну и так далее. Люси приехала в аэропорт, а оттуда мы вернулись уже сюда.

— Какие-либо другие попытки взлома в последнее время были замечены?

— Да, несколько. Система под постоянным мониторингом. Этим делом занимаемся отнюдь не мы одни. Наша главная задача — провести расследование под прикрытием прохождения курса виртуальной реальности.

— Не проводишь меня до Ротонды? — Я поднялась, и они обе тоже вскочили. — Марино, наверно, уже ждет. — Я обняла Джанет. Ее волосы пахли лимоном. — Береги себя и почаще заглядывай. Мы же почти родственники. С удовольствием помогла бы вам с этим хакером.

После полудня потеплело, и я пожалела, что не могу задержаться в университетском городке подольше. Люси же явно хотела сократить нашу прогулку, опасаясь, наверно, как бы кто-нибудь не увидел нас вместе.

— Все как прежде, — сказала я, пряча обиду под легкомысленным тоном.

— Ты о чем?

— О твоих двойственных чувствах. Ты и хочешь, чтобы тебя увидели со мной, и осторожничаешь.

— Неправда. Я всегда этим гордилась.

— Прежде, но не сейчас.

— Может быть, мне хотелось бы, чтобы ты тоже мной гордилась. А получается всегда наоборот. Вот это я и имею в виду.

— Я горжусь тобой и гордилась раньше, даже когда ты вела себя так, что больше всего на свете мне хотелось запереть тебя в подвале.

— По-моему, это квалифицируется как жестокое обращение с ребенком.

— В твоем случае присяжные сошлись бы на жестоком обращении с тетей. Можешь не сомневаться. Рада, что вы с Джанет вроде бы неплохо ладите. Хорошо, что она вернулась из Аспена и теперь вы вместе.

Моя племянница остановилась и, щурясь от солнца, посмотрела на меня.

— Спасибо за то, что ты ей сказала. Для нее это много значит.

— Я сказала то, что чувствую. Может быть, когда-нибудь то же самое скажут и ее родные.

Мы подошли к машине. Марино сидел за рулем и, как обычно, попыхивал сигаретой.

— Привет, Пит, — сказала Люси. — Тачка в автомойку просится.

— Никуда она не просится. — Тем не менее он отбросил окурок, вышел и, подтянув брюки, придирчиво осмотрел свой «форд». Вид у него был при этом до того комичный, что нас разобрал смех, и сам Марино с трудом удержался от улыбки. Вообще-то ему даже нравилось, когда мы над ним подтрунивали. Потрепавшись с минуту, Люси ушла, а на дороге снова появился золотистый «лексус» последней модели. Солнце било в лобовое стекло, и рассмотреть водителя нам не удалось.

— Это начинает действовать мне на нервы, — проворчал Марино, провожая внедорожник взглядом.

— Может, стоит пробить номера, — предложила я.

— Уже пробил. — Он повернул ключ и сдал назад. — В ОТС компьютер накрылся.

Компьютер в Отделе транспортных средств накрывался, на мой взгляд, слишком часто. Мы вернулись к лаборатории, и Марино снова отказался войти вместе со мной, предпочтя оставаться на парковке. Молодой человек в проходной сказал, что на этот раз я могу пройти без сопровождения.

— Доктор в подвале, — сообщил он, не отрываясь от компьютера.

Я нашла доктора Мэтьюза в кабинете, перед экраном с развернутым черно-белым спектром.

— А, это вы, — протянул он, оглянувшись.

— Похоже, вам улыбнулась удача, — заметила я. — Хотя и не вполне понимаю, что вижу. Может, еще рано?

— Нет, нет, не рано. Вот эти вертикальные линии — видите? — указывают на энергии обнаруженных гамма-лучей. Одна линия равна одной энергии. Но большинство линий, которые мы здесь видим, — это фоновая радиация. От нее не спасают даже свинцовые слитки.

Я присела рядом.

— Что все это означает? А то, что принесенный вами образец не испускает высокоэнергетические гамма-лучи. Если вы посмотрите на энергетический спектр, то увидите, что вот этот гамма-луч характерен для урана-235. — Мэтьюз указал на один из импульсов.

— Хорошо. И как это понимать?

— Понимать нужно так, что материал у вас доброкачественный. — Он посмотрел на меня.

— То есть тот, что используют в ядерных реакторах? — уточнила я.

— Совершенно верно. Тот самый, который требуется для производства топливных таблеток или стержней реактора. Но, как вам, наверное, известно, только 0,3 процента урана — это уран-235. Остальное — обедненный.

— Да, все остальное — уран-238.

— Вот его вы и принесли.

— Если образец не испускает высокоэнергетические гамма-лучи, то как вы можете определить это по данному энергетическому спектру?

— Благодаря кристаллу германия, который обнаруживает именно уран-235. В данном случае его низкое процентное содержание указывает на то, что мы почти наверняка имеем дело с обедненным ураном.

— И он не может быть отработанным топливом из реактора, — заключила я.

— Нет, не может, — подтвердил Мэтьюз. — В представленном вами образце нет ядерного топлива. Нет стронция, цезия, йода, бария. Их вы увидели бы на сканирующем электронном микроскопе.

— Да, таких изотопов не обнаружилось, — согласилась я. — Только уран и другие элементы, естественным образом присутствующие в почве. В том, что они попали на подошву чьей-то обуви, нет ничего необычного.

Я еще раз взглянула на пики и впадины, которые вполне могли сойти за кардиограмму насмерть перепуганного человека. Мэтьюз делал какие-то пометки на листке.

— Вам сделать распечатку? — спросил он.

— Да, пожалуйста. А где используется обедненный уран?

— Вообще-то он ни на что не годен. — Доктор пробежал пальцами по клавиатуре.

— Если он не поступил с атомной станции, то откуда тогда?

— Скорее всего, с какого-то предприятия, занимающегося разделением изотопов.

— Такого, например, как Окридж в Теннесси? — предположила я.

— Не совсем. Они там больше этого не делают. Но, конечно, занимались этим на протяжении нескольких десятков лет. И у них наверняка есть склады металлического урана. Подобные предприятия есть также в Портсмуте, Огайо, и Падьюке, Кентукки.

— Послушайте, доктор. Ситуация такова: кто-то принес частички обедненного металлического урана в машину на подошвах обуви. Можете дать этому логическое объяснение? Как и почему?

— Нет, — бесстрастно ответил он. — Полагаю, что не могу.

Я подумала о сферических и многогранных частицах, которые обнаружила под электронным сканирующим микроскопом, и предприняла еще одну попытку.

— Зачем кому-то может понадобиться расплавить уран-235? И зачем обрабатывать его машинным способом?

И снова у доктора никакого объяснения не нашлось.

— Но ведь для чего-то же его используют?

— В принципе, в крупной промышленности металлический уран не используется. Даже на атомных электростанциях, потому что в этих стержнях и гранулах присутствует окись урана.

— Хорошо, тогда, наверно, вопрос следует сформулировать так: для чего, теоретически, может использоваться обедненный металлический уран?

— Одно время поговаривали о том, что Министерство обороны планирует делать из него танковую броню. Были и другие предложения — пули, снаряды. Так, что еще… Пожалуй, только одно — из него получается неплохая защита от радиоактивных материалов.

— Какого рода радиоактивных материалов? — Мои надпочечники выбросили в кровь дозу адреналина. — Отработанных тепловыделяющих сборок, например?

— Хорошая идея, если бы мы знали, как избавиться от накопившихся в этой стране ядерных отходов. — Доктор криво усмехнулся. — Понимаете, если бы мы нашли способ переместить отходы и закопать их на глубине в тысячу футов, к примеру, под Юккой, в штате Невада, то уран-238 пригодился бы для изготовления контейнеров.

— Другими словами, если отработанные агрегаты нужно будет увезти с атомной электростанции, их понадобится загрузить в какие-то емкости, и обедненный уран станет лучшим защитным экраном. Он будет надежнее, чем даже свинец.

Доктор Мэтьюз подтвердил, что я поняла его совершенно правильно, и передал мне образец — под расписку, поскольку он был теперь вещественной уликой и мог в один прекрасный день оказаться в суде. Оставить его здесь я не могла, хотя и знала, как отреагирует Марино, когда конверт снова вернется в багажник.

Марино расхаживал у машины, но, увидев меня, остановился.

— Что еще?

— Пожалуйста, открой багажник.

Он открыл и тут же добавил:

— Предупреждаю сразу, на моем участке для этой штуки места нет. И в управлении тоже. Никто его на хранение не примет, даже если я попрошу.

— Тем не менее принять придется. У тебя здесь упаковка пива.

— Я специально взял, чтобы нигде потом не останавливаться.

— Рано или поздно ты вляпаешься в серьезные неприятности, — сказала я, захлопывая крышку багажника.

— А почему бы тебе не держать эту штуку у себя на работе?

— Ладно. Так и сделаю.

Он сел за руль и повернул ключ.

— Ну, как все прошло?

Я коротко, избегая научных деталей, пересказала ему разговор с доктором Мэтьюзом.

— Хочешь сказать, кто-то затащил в твой «бенц» ядерные отходы? — недоверчиво спросил он.

— Похоже, что дело обстоит именно так. Мне нужно еще раз поговорить с Люси.

— Зачем? Она-то тут при чем?

— Пока еще не знаю, но есть одна идея. Хоть и безумная.

— Не нравится мне, когда у тебя такие идеи появляются.

Увидев нас с Марино у двери, Джанет заметно разволновалась.

— Все в порядке? — с тревогой спросила она, впуская нас в комнату.

— Думаю, мне нужна ваша помощь.

Люси, сидевшая на кровати с блокнотом в руке, посмотрела на Марино.

— Выкладывайте, но имейте в виду, бесплатных консультаций не даем.

Он сел поближе к камину, я устроилась рядом.

— Этот хакер, что проникает в компьютер энергосистемы, что еще его интересует, кроме клиентских счетов?

— Не могу сказать, что мы знаем о нем все, — ответила Люси. — О счетах известно наверняка, а в целом можно говорить о доступе к информации о клиентах.

— И что это значит? — спросил Марино.

— Такая информация включает в себя адреса, номера телефонов, виды спецобслуживания, показатели среднего энергопотребления. Кроме того, некоторые клиенты участвуют в программе сток-шэринга…

— Вот о сток-шэринге давай и поговорим, — вмешалась я. — Меня тоже подключили к этой программе, и теперь каждый месяц часть моих денег идет на покупку акций энергокомпании. Следовательно, компания владеет кое-какой информацией обо мне, включая номер счета и номер карточки социального страхования. Эти сведения могут представлять интерес для хакера?

— Теоретически, да, — кивнула Люси. — Надо иметь в виду, что такой базой данных, как у энергокомпании, вряд ли владеет кто-то еще. Есть у них и другие системы со шлюзами, которые ведут к ним. Вот, кстати, и объяснение того интереса, который хакер питает к мейнфрейму[65] в Питтсбурге.

— Для тебя, может, это и объяснение, — оборвал ее Марино, с трудом переносивший компьютерную лексику. — А вот мне ни черта не понятно.

— Шлюзы — это… это как большие коридоры на карте, — терпеливо начала объяснять Люси. — Что-то вроде I-95.[66] Теоретически, переходя с одного шлюза на другой, можно гонять по всей глобальной паутине. Другими словами, ты в состоянии попасть куда угодно.

— Например? — спросила я. — Приведи мне пример.

Люси положила на колени блокнот и пожала плечами.

— Ну, если бы я попала в питтсбургский компьютер, то моей следующей остановкой была бы АТТК.[67]

— Значит, этот компьютерный шлюз ведет в систему телефонной компании?

— Он один из многих. Одна из наших с Джанет версий заключается в том, что хакер пытается научиться воровать электричество и телефонное время.

— На данный момент это всего лишь теория, — добавила Джанет. — Пока что мы не нашли ничего, что прояснило бы его мотивацию. Но с точки зрения ФБР, любое проникновение незаконно, а это самое главное.

— Вам известно, к данным каких клиентов хакеру удалось получить доступ?

— У него есть доступ ко всем клиентам, и речь идет о миллионах. Тех, к кому он присматривался повнимательнее, совсем немного. И мы их знаем.

— Хотелось бы и мне взглянуть на этот список, — сказала я.

Люси и Джанет переглянулись.

— Тебе-то зачем, док? — посмотрел на меня Марино. — Ты к чему клонишь?

— К тому, что у АЭС и энергокомпании есть две ядерные энергоустановки в Вирджинии и одна в Делавэре. В их мейнфрейм кто-то прорвался. Тед Эддингс звонил мне в офис с какими-то вопросами насчет радиации. В его домашнем компьютере куча файлов по Северной Корее и ее предполагаемым попыткам получить оружейный плутоний на ядерном реакторе.

— И еще, — подхватила Люси. — Стоило нам только заняться Сэндбриджем, как появился незваный гость. Потом кто-то режет нам покрышки, детектив Рош пытается тебе угрожать. Дэнни Уэбстер приезжает в Ричмонд и погибает от пули, а тот, кто его убил, оставляет уран в твоей машине. — Она посмотрела на меня. — Скажи, что тебе надо.

Полный список клиентов мне был не нужен — в него попала бы буквально вся Вирджиния, включая мой офис и меня саму. Я попросила предоставить мне информацию о клиентах, которыми интересовался хакер. То, что показала Люси, было любопытно, но слишком скудно. Из пяти имен я узнала только одно.

— Кто такой Джошуа Хейз? У него абонентский почтовый ящик в Саффолке.

— Мы знаем только, что он фермер, — отметила Джанет.

— Ладно. — Я заглянула в распечатку и перешла к следующему. — У нас есть Бретт Уэст, какой-то администратор в энергокомпании. Точнее не помню.

— Исполнительный вице-президент, отвечает за производство, — сообщила Джанет.

— Живет неподалеку от тебя, док, — вставил Марино. — В одном из тех кирпичных особняков в районе Виндзор-Фармс.

— Точнее, жил, — поправила Джанет. — Посмотрите внимательнее, адрес сменился в прошлом октябре. Похоже, Бретт Уэст переехал в Уильямсберг.

В списке тех, чьи данные заинтересовали неизвестного хакера, значились еще два администратора компании «Энергия и свет». Один занимал должность исполнительного директора, другой — президента. Но самое сильное впечатление произвела личность пятой электронной жертвы. Мне даже стало не по себе.

— Капитан Грин… — Ошеломленная, я посмотрела на Марино.

Он пожал плечами.

— Понятия не имею, о ком ты говоришь.

— Капитан Грин находился на базе ВМФ, когда я поднимала тело Теда Эддингса. — Служит в следственном подразделении флота.

— Ага, понял, — мрачно бросил Марино.

Дело о компьютерном взломе, которым занимались Джанет и Люси, приобретало совсем другие очертания.

— В том, что нарушитель, проникший в базу данных крупной корпорации, проявляет интерес к ее руководителям, ничего удивительного нет, но при чем здесь флотский следователь? — Джанет покачала головой. — Не понимаю.

— Не уверена, что и я так уж хочу это знать, но, если иметь в виду все то, что Люси говорила про шлюзы, не кажется ли вам, что настоящей целью хакера были записи о телефонных переговорах вполне определенных лиц.

— Зачем они ему? — спросил Марино.

— Например, узнать, кому они звонят. — Я ненадолго задумалась. — Такая информация наверняка заинтересовала бы любого репортера.

Я не могла больше сидеть и, поднявшись со стула, прошлась по комнате. Страх уже играл на струнах моих нервов. Я думала об отравленном Эддингсе, об уране, о патронах «блэк тэлон». И о ферме Джоэла Хэнда где-то в Тайдуотере.

— Тот человек, Дуэйн Шапиро, которому принадлежала библия, найденная в доме Эддингса… — Я повернулась к Марино. — Считается, что он погиб приугоне автомобиля. У нас есть какая-то дополнительная информация об этом?

— На данный момент — нет.

— Дэнни тоже могли объявить жертвой неудавшейся попытки угона, — напомнила я.

— Как и вас, — парировала Джанет. — Тем более, если принять во внимание, на какой машине вы ездили. Угонщик мог и не знать, что доктор Скарпетта — женщина. Возможно, он полагал само собой разумеющимся, что вы и будете за рулем.

Я остановилась у камина.

— Или, может быть, киллер понял, что Дэнни — не вы, когда было уже слишком поздно. И тогда Дэнни пришлось убрать.

— Но зачем кому-то убирать меня? Из-за чего?

На этот вопрос ответила Люси:

— Очевидно, они считают, что ты что-то знаешь.

— Они?

— Может быть, это неосионисты. По той же причине убили и Теда Эддингса. Они думали, что он знает что-то или собирается о чем-то рассказать.

Я с тревогой посмотрела на Люси и Джанет.

— Ради бога, не предпринимайте ничего, пока не поговорите об этом с Бентоном или кем-то еще. Черт! Нельзя, чтобы они подумали, будто и вам тоже что-то известно.

Конечно, я знала, что уж кто-кто, а моя племянница все равно поступит по-своему и бросится к компьютеру, едва за мной закроется дверь.

— Джанет? — Мне не оставалось ничего другого, как только надеяться на ее благоразумие. — Ваш хакер может быть связан с убитыми.

— Понимаю, — твердо ответила она.

Мы отправились домой, и знакомый золотистый «лексус» следовал за нами до самого Ричмонда. Марино постоянно поглядывал в зеркало заднего вида. Он потел и злился, потому что компьютер в ОТС так и не заработал, и запрос по номеру внедорожника по-прежнему оставался без ответа. Мы знали только, что человек за рулем «лексуса» — молодой белый мужчина. Лицо его скрывали темные очки и бейсболка.

— Ему наплевать, знаешь ты, кто он такой, или нет. Держится открыто, ведет себя дерзко. Еще одна попытка устрашения, это ясно.

— Ну, мы еще посмотрим, кто кого напугает.

Кося глазом в зеркало, Марино стал понемногу сбрасывать газ, а когда «лексус» приблизился, резко вжал в пол педаль тормоза. Не знаю, для кого, меня или преследователя, этот маневр стал большей неожиданностью, но внедорожник заскрипел тормозами, взвизгнул сиреной и врезался в служебный «форд» Марино.

— О-хо-хо. Похоже, кто-то въехал полицейскому в зад.

Марино вышел из машины и, ловко расстегнув кобуру, направился к «нарушителю». Оправившись от шока, я достала пистолет, сунула его в карман пальто и, поскольку не представляла, что будет дальше, решила тоже выйти на улицу. Марино уже стоял у дверцы «лексуса» и что-то говорил в рацию.

— Держите руки так, чтобы я их видел, — громко, не терпящим возражений тоном произнес он. — Ваше водительское удостоверение. И без резких движений.

Подойдя к внедорожнику с другой стороны, я узнала нашего преследователя еще до того, как Марино получил права и взглянул на фотографию.

— Ну и ну, детектив Рош. Какая встреча. Выйдите из машины. — Он добавил в голос металла. — Живее. Оружие есть?

— Между сиденьями. Я его не прячу, — холодно бросил Рош, не спеша покидая «лексус». Высокий и стройный, в рабочих брюках, джинсовой куртке и сапогах. На запястье большие черные часы. Марино приказал ему повернуться и держать руки на виду. Я осталась на месте, и Рош, повернувшись, посмотрел на меня с самодовольной ухмылкой.

— А теперь скажите, детектив Кок-Рош,[68] на кого вы сегодня работаете? Уж не с капитаном ли Грином общались по переносному телефону? Докладывали, что мы делаем, где бываем и как вы нас напугали? Или просто ума не хватило не засветиться, а?

Рош стиснул зубы, но не промолвил ни слова.

— Вы и с Дэнни то же самое провернули? Позвонили в дорожную службу, представились доктором Скарпеттой, спросили, когда можно забрать машину, и передали информацию дальше. Да вот только неувязочка вышла — за рулем в тот вечер была не док. И вот результат — снесли парню полголовы, потому что какой-то стрелок принял Дэнни за нее. А может, и не знал, что доктор — женщина.

— У вас нет никаких доказательств, — ухмыльнулся Рош.

— Может, они и появятся, когда я получу распечатку ваших звонков. — Марино надвинулся на Роша, почти касаясь его животом. — А когда что-то найду, беспокоиться тебе придется уже кое о чем другом — это будет посерьезнее нарушения ПДД. Думаю, меньшее, что я тебе предъявлю, это соучастие в убийстве. Лет пятьдесят отхватишь. А пока, — он помахал перед носом Роша толстым пальцем, — сделай так, чтобы не приближаться ко мне ближе, чем на милю. И доктора Скарпетту рекомендую оставить в покое. Тебе лучше не знать, какая она бывает, когда у нее плохое настроение.

Марино снова включил рацию, но повторить запрос не успел — со стороны 64-й уже появилась патрульная машина. Подъехав ближе, она остановилась позади нас, припарковавшись в широком «кармане», и из нее вышла женщина-сержант.

— Добрый день, капитан. Что случилось?

— Этот человек, сержант Шредер, преследует нас на протяжении всего дня. К сожалению, внезапно мне под колеса бросился белый пес, и мне пришлось резко затормозить. А он ударил меня сзади.

— Белый пес, сэр? Тот самый? — без тени улыбки спросила сержант.

— Похоже, что тот, из-за которого у нас уже возникали проблемы.

Они продолжали в том же духе, и я вспомнила, что это старая полицейская шутка — когда в дорожном происшествии нужно кого-то обвинить, а обвинить некого, всегда появляется вездесущий белый пес. Появляется и исчезает, чтобы объявиться перед очередным незадачливым водителем.

— У него в машине огнестрельное оружие, — уже серьезно добавил Марино. — И я хочу, чтобы его как следует обыскали.

— Сэр, — сержант повернулась к Рошу, — расставьте ноги и разведите руки.

— Я — коп, — сердито бросил Рош.

— Да, сэр. И если так, то вы прекрасно понимаете, что я делаю, — бесстрастно возразила она.

Обыск Шредер провела со знанием дела, обнаружив на лодыжке у детектива кобуру.

— Сэр. — Она повысила голос, заметив еще одну остановившуюся неподалеку машину. — Мне придется попросить вас достать оружие из кобуры на ноге и положить его на сиденье.

Вышедший из автомобиля заместитель шефа полиции — в полной форме и блестящих кожаных ботинках — не выказывал восторга от того, что его вызвали на место происшествия, но существующая процедура требовала уведомления высшего начальства о любом, даже самом незначительном, эпизоде правонарушения с участием капитана. Не говоря ни слова, он наблюдал за тем, как Рош достает из черной нейлоновой кобуры «кольт 380», как кладет оружие в «лексус» и запирает дверь. Потом его, красного от злости, сопровождают в патрульную машину.

Пока детектива допрашивали, я ждала возле пострадавшего «форда».

Наконец Марино вернулся.

— Ну что? — спросила я.

— Предъявят обвинение в нарушении правил вождения и отпустят. — Он пристегнулся, явно довольный таким результатом.

— И все?

— Угу. Хорошая новость — день я ему испортил. Еще лучшая — теперь нам есть за что зацепиться и, может быть, все-таки отправить нашего приятеля в Мекленберг, где у такого красавчика наверняка найдется много друзей.

— Ты с самого начала знал, что это он?

— Нет. Даже и не думал.

Мы влились в поток движения.

— И что он вам сказал?

— Ничего особенного. Что я слишком резко остановился.

— Так оно и было.

— Да, но законом это не запрещено.

— А как он объяснил, что следил за нами?

— Сказал, что весь день ездил по делам и никого не преследовал, что вообще не понимает, о чем речь.

— Понятно. И, конечно, когда ездишь по делам, без оружия никак не обойтись.

— Ты лучше скажи, откуда у него такая тачка? На зарплату полицейского такую не купишь. Получает он примерно вдвое меньше моего, а этот «лексус» тысяч на пятьдесят тянет.

— «Кольт» тоже не дешевый. Похоже, есть дополнительный источник доходов.

— Как и у всех осведомителей.

— Думаешь, он только осведомитель?

— Да, наверное. Может, делает кое-какую грязную работу. Для Грина, например.

Рация вдруг ожила, затрещала и вторглась в разговор сигналом тревоги, после которого мы услышали то, перед чем бледнели все наши прежние опасения.

— Всем подразделениям. Нами только что получено сообщение из полиции штата, — повторил диспетчер. — Согласно поступившей информации, атомная электростанция в Олд-Пойнте захвачена террористами. Была перестрелка, есть жертвы.

Я замерла, шокированная этим известием, а диспетчер продолжал:

— Начальник полиции отдал приказ о введении в действие плана «А». До дальнейшего уведомления всем дневным сменам оставаться на своих постах. Всем начальникам подразделений незамедлительно прибыть на командный пункт в Полицейскую академию.

— Ни черта, — проворчал Марино, вдавливая в пол педаль газа. — Едем в твой офис, док.

13

Мы мчались по городу, молча слушая новости. Захват атомной электростанции в Олд-Пойнте случился так быстро, что в это верилось с трудом. В голосе репортера то и дело проскальзывали истерические нотки.

— Атомная станция в Олд-Пойнте захвачена террористами, — снова и снова повторял он. — Это произошло сорок пять минут назад, когда автобус, в котором находилось около двадцати мужчин, представившихся сотрудниками энергокомпании, прорвался к главному административному зданию. По некоторым сообщениям, погибли по меньшей мере трое гражданских служащих. — Голос его задрожал, и мы услышали шум вертолета. — Я вижу здесь несколько полицейских автомобилей и пожарных машин, но они держатся на расстоянии и не приближаются. Господи, это ужасно…

Марино припарковался около здания моего офиса. Пару минут мы сидели, слушая одну и ту же повторяющуюся информацию. Здесь, в Ричмонде, все было по-прежнему, стоял чудесный зимний день, и происходящее в Олд-Пойнте, менее чем в ста милях от нас, казалось чем-то нереальным. По улице, как обычно, проносились машины, люди шли по тротуарам, словно ничего и не случилось. Я смотрела перед собой, ничего не замечая и мысленно составляя план ближайших действий.

— Идем, док. — Марино выключил двигатель. — Мне нужен телефон, надо связаться с кем-то из лейтенантов, отдать распоряжения на случай, если в Ричмонде погаснет свет или произойдет что-то похуже.

У меня был свой мобилизационный план, выполнение которого я начала с того, что собрала всех в конференц-зале и объявила о введении чрезвычайного положения на всей территории штата.

— Каждому округу следует оставаться в состоянии готовности. Ядерная катастрофа может представлять опасность для всех округов. Наибольшей угрозе подвергается, как все понимают, округ Тайдуотер. Он же менее всего защищен. — Я повернулась к своему заместителю. — Филдинг, мне хотелось бы, чтобы вы взяли Тайдуотер на себя и во время моего отсутствии исполняли обязанности главного медэксперта округа.

— Сделаю все возможное, — твердо ответил он, хотя обрадоваться такому поручению мог в данной ситуации только сумасшедший.

— Где я сама буду находиться, заранее сказать невозможно. Здесь, в офисе, работаем как обычно. Все тела должны поступать в наш морг. Я имею в виду тех, что будут поступать из Олд-Пойнта, начиная с первых трех жертв.

— Как быть с другими делами по Тайдуотеру? — спросил Филдинг.

— Все остается без изменений. Пусть все идет своим чередом. Насколько я понимаю, у нас пополнение, к работе приступил еще один патологоанатом на временной основе.

— Те тела, которые мы должны принимать, они ведь не будут заражены? — с опаской поинтересовался администратор.

— Пока речь идет только о погибших от огнестрельного оружия.

— И они не облучены?

— Нет.

— А те, что поступят потом? — не унимался администратор.

— Легкая степень облучения — не проблема. Нужно будет лишь как следует отмыть тела и избавиться от одежды и мыльной воды. Иначе следует поступать с теми, которые подвергнутся более длительному воздействию радиации, особенно если тела сильно обгорели и загрязнены, как было в Чернобыле. Их придется помещать в специальный грузовик-рефрижератор. Для работы с ними персонал получит свинцовые защитные костюмы.

— Их кремируют?

— Я буду рекомендовать кремацию. И поэтому тела нужно доставлять в Ричмонд. В нашем анатомическом отделе есть крематорий.

Дверь приоткрылась. Марино просунул голову.

— Док?

Я поднялась и вышла в коридор.

— Бентон вызывает нас в Квантико.

— Не сейчас же.

Я заглянула в зал. Занявший мое место Филдинг что-то говорил, и люди слушали его внимательно, с тревогой и страхом.

— У тебя дорожная сумка с собой? — продолжал, не слушая меня, Марино.

— Это что, действительно так необходимо? — жалобно спросила я.

— Иначе я бы и не спрашивал.

— Ладно, подожди минут пятнадцать. Я только закончу здесь.

Стараясь не выдавать смятения и страха, я сообщила собравшимся, что уезжаю на несколько дней в Квантико, и добавила, что со мной всегда можно связаться по пейджеру. Потом мы с Марино сели в мою машину — его «форд» уже отправили в мастерскую, чтобы привести в порядок разбитый Рошем бампер, — и вскоре уже мчались по 95-й на север. По радио бесконечно повторяли одно и то же, так что в конце концов мы и сами могли бы рассказывать о случившемся не хуже репортеров.

За последние два часа в Олд-Пойнте никто больше не погиб, по крайней мере, о новых жертвах ничего не сообщалось. Террористы уже освободили несколько десятков заложников. В новостях говорили, что людей отпускают по двое-трое. Всех их задерживали, проводили медосмотр, а потом опрашивали.

В Квантико мы прибыли около пяти. Смеркалось. Морские пехотинцы в камуфляже рассаживались по машинам и собирались группами за защитным рубежом, сооруженным из мешков с песком. Проезжая мимо, я с болью всматривалась в юные лица. Дорога повернула, и над деревьями, как всегда неожиданно, выросли желто-коричневые здания. Сам комплекс выглядел обычно и мог бы сойти за университетский городок, если бы не обилие антенн на крышах. Путь нам преградила протянутая поперек дороги зубастая лента.

Вышедший из караулки вооруженный охранник улыбнулся — мы не были здесь чужими — и поднял шлагбаум. Мы припарковались на большой площадке напротив самого высокого из зданий — «Джефферсона», как его здесь называли, — бывшего центром Академии. В нем находились и почта, и тир, и столовая, и магазин, и даже спальные помещения на верхних этажах, включая специально оборудованные комнаты для взятых под защиту свидетелей и шпионов.

Агенты-новобранцы в хаки чистили, разбирали и собирали оружие в ружейной комнате, и в какой-то момент мне даже показалось, что я всю жизнь вдыхала запахи масла и растворителей, слышала шум вырывающегося из дула воздуха. Многое в моей судьбе переплелось с этим местом, где не было, наверно, уголка, не пробуждавшего тех или иных эмоций. Здесь я влюбилась, сюда приходила со своими самыми страшными делами. В этих классах я преподавала и консультировалась и сюда, по неосторожности, привела племянницу.

— Куда идем, бог его знает, — проворчал Марино, когда мы вошли в лифт.

— Давай не будем торопиться. Всему свое время.

Стальные дверцы закрылись, отрезав нас от агентов в новеньких форменных головных уборах.

Марино нажал кнопку нижнего уровня, создававшегося когда-то давно как бомбоубежище для Гувера.[69] Отдел профайлинга, как его по привычке называли во всем мире, находился на глубине в шестьдесят футов, и от ужасов, которые открывали для себя работавшие там люди, невозможно было отвлечься даже взглядом в окно, поскольку таковые просто-напросто отсутствовали. Признаться, я никогда не понимала, как Бентон работал в этих условиях год за годом, потому что я сама, когда консультации затягивались больше, чем на день, начинала сходить с ума и думала только о том, чтобы уйти, уехать, вырваться оттуда.

— Всему свое время? — проворчал Марино, когда лифт остановился. — При нынешнем сценарии времени у нас уже нет. Мы опоздали. Начали врубаться, когда чертова игра уже закончилась.

— Еще не закончилась.

Мы прошли мимо дежурного и свернули в коридор, который вел прямо к кабинету начальника отдела.

— Да уж, будем надеяться, что все это не кончится полным крахом. Вот же, дерьмо. Эх, нам бы сообразить раньше. — Как всегда, когда злился, Марино шагал быстрее.

— Мы не могли сообразить раньше, потому что мало знали.

— А я думаю, кое о чем следовало бы догадаться уже после того странного звонка. Да и потом…

— Ради бога, перестань. О чем мы могли догадаться после звонка? О том, что террористы планируют захватить атомную электростанцию?

Секретарша у Бентона была новая, и я никак не могла вспомнить, как ее зовут.

— Добрый день. Он у себя?

— Как вас представить? — с улыбкой спросила девушка.

Мы назвали свои имена и, набравшись терпения, подождали, пока она доложит о нас боссу. Разговор длился недолго.

Секретарша положила трубку и посмотрела на нас.

— Можете войти.

Уэсли сидел за столом, но при нашем появлении сразу же вскочил. Вид у него был, как обычно, серьезный и даже хмурый. Возможно, этому способствовали серый шерстяной костюм и черный с серым галстук.

— Можем пройти в конференц-зал, — предложил он.

— Зачем? — Марино уже усаживался на стул. — Ждешь кого-то еще?

— Вообще-то, да.

Я осталась стоять, позволив себе лишь на мгновение встретиться с Уэсли взглядом.

— Вот что я вам скажу. — Бентон на секунду задумался. — Давайте останемся здесь. Подождите минутку. — Он подошел к двери. — Эмили, найдется еще один стул?

Мы сели, секретарша принесла еще один стул, и все это время Бентон с трудом сохранял видимость спокойствия. Я знала, каким он бывает, когда нужно сосредоточиться на чем-то одном и принять решение. Знала, каким он бывает, когда страшно.

— Что происходит, вам уже известно.

— Нам известно то же, что и всем, — ответила я. — Мы слушали новости по радио. Одно и то же, по сто раз.

— Может, начать с начала? — предложил Марино.

— У энергокомпании есть окружной филиал в Саффолке, — начал Бентон. — Сегодня, после полудня, оттуда выехал автобус с группой в составе примерно двадцати человек. Заявленная цель — обучающий тренинг в аппаратной Олд-Пойнта. Все мужчины, белые, в возрасте от тридцати до сорока. Все представлялись служащими компании. Им удалось проникнуть в главное здание, где находится аппаратная.

— Они были вооружены, — вставила я.

— Да. На проходной, где стоят рентгеновские аппараты и другие детекторы, они достали полуавтоматическое оружие. Погибли люди; насколько нам известно, три служащих энергокомпании, включая физика-ядерщика, который пришел туда по какому-то делу и случайно задержался на проходной.

— Какие выдвинуты требования? — спросила я. — Они сказали, чего хотят?

Уэсли посмотрел на меня.

— Вот это нас и беспокоит. Мы не знаем, что им нужно.

— Но людей они отпускают, — подал голос Марино.

— Знаю. И это нас тоже беспокоит. Обычно террористы так себя не ведут. — Зазвонил телефон, и Бентон поднял трубку. — Да. Хорошо. Пусть заходит.

Вошедший в кабинет генерал-майор Линвуд Сешнз поздоровался с каждым из нас за руку. Чернокожий, лет сорока пяти, симпатичный мужчина в морской форме, он чинно опустился на стул и поставил на пол пухлый портфель.

— Спасибо, что пришли, — сказал Уэсли.

— К сожалению, повод не самый радостный. — Генерал наклонился и достал из кейса планшет и папку.

— Мы все в одинаковом положении. Познакомьтесь: капитан Пит Марино из полиции Ричмонда и доктор Кей Скарпетта, главный судмедэксперт Вирджинии. — Уэсли снова посмотрел на меня и на этот раз не стал отводить глаз. — Они работают с нами. Доктор Скарпетта, кстати, занимается делами, которые, как мы полагаем, имеют отношение к сегодняшнему происшествию.

Генерал кивнул, но от комментариев воздержался.

Уэсли перевел взгляд с меня на Марино.

— Для начала позвольте познакомить вас с информацией, не имеющей прямого отношения к данному происшествию. У нас есть основания считать, что суда, стоящие на базе ВМС в Норфолке, продаются в недружественные страны. В их числе Иран, Ирак, Ливия, Северная Корея и Алжир.

— А что за суда? — поинтересовался Марино.

— Главным образом подводные лодки. Мы также подозреваем, что верфь покупает их у России, а затем перепродает.

— Почему нам не сказали об этом раньше? — спросила я.

Уэсли на секунду замялся.

— Не было доказательств.

— Тед Эддингс умер, когда спускался там под воду. Его нашли возле подводной лодки.

Мне никто не ответил, потом долгое время молчавший генерал Сешнз произнес:

— Эддингс был репортером. Считается, что он мог искать артефакты времен Гражданской войны.

— А что делал Дэнни? — Мне уже надоело слушать одни и те же дурацкие аргументы. — Исследовал заброшенный туннель в Ричмонде?

— Что делал Дэнни Уэбстер, сказать трудно. Но, насколько мне известно, полиция Чесапика обнаружила в багажнике его машины штык, которым, по всей видимости, и порезали ваши шины.

Я повернулась к генералу.

— Не знаю, откуда у вас эта информация, но если это действительно так, то улику, скорее всего, предъявил детектив Рош.

— Вы правы, штык обнаружил он.

— Полагаю, все, кто здесь собрался, заслуживают полного доверия, — продолжала я, глядя генералу в глаза. — В случае ядерной катастрофы заниматься мертвыми телами по закону надлежит мне. В Олд-Пойнте уже есть погибшие. — Я перевела дух. — По-моему, генерал, пришло время сказать всю правду.

Некоторое время все молчали.

— Эта верфь уже привлекла внимание КВМС, — заговорил Сешнз.

— КВМС? Это еще что такое? — вмешался Марино.

— Командование военно-морских систем ВМС. Помимо прочего, они отвечают и за то, чтобы такие вот верфи соблюдали установленные стандарты.

— В программе факса Эддингса был ярлык КВМС, — вспомнила я. — Он поддерживал с ними какую-то связь?

— Он задавал вопросы. Мы знали, чем занимается мистер Эддингс, но предоставить ему ту информацию, в которой он нуждался, не могли. Как не могли и ответить на ваш, доктор Скарпетта, запрос, направленный по факсу. — Лицо генерала оставалось непроницаемым. — Полагаю, вы и сами это понимаете.

— А что такое МАР в Мемфисе? — спросила я.

— Еще один номер, по которому звонил Эддингс. Маркетинговое агентство реутилизации. Занимается продажей избыточных запасов. Разумеется, с одобрения КВМС.

— Тогда понятно, почему Эддингс поддерживал контакты с этими людьми. Он знал, что творится на верфи, знал о нарушениях тех самых стандартов и, по-видимому, собирал материал для статьи.

— Давайте о стандартах поподробнее, — вмешался Марино. — Какие именно правила должна соблюдать судоверфь?

— Ну, например: если Джексонвилл пожелает получить «Саратогу» или какой-то другой авианосец, КВМС обязан проверить, готов ли город обеспечить условия, соответствующие стандартам ВМС.

— Это какие же условия?

— Например, есть ли у города пять миллионов на ремонтные работы и в состоянии ли он тратить еще два миллиона ежегодно на обслуживание судна. Глубина бухты должна быть не менее тридцати футов. С другой стороны, проверяющий из КВМС, возможно штатский, обязан не реже одного раза в месяц посещать место стоянки и контролировать ход проводимых на корабле работ.

— И на верфи это все соблюдалось? — спросила я.

— Мы не уверены, что контроль осуществляется гражданским специалистом, — ответил генерал, глядя мне в глаза.

И лишь тогда в разговор вступил Уэсли.

— В этом-то и проблема. Таких гражданских специалистов сейчас великое множество, и некоторые из них покупают и продают все подряд, абсолютно не принимая в расчет интересы национальной безопасности страны. Как известно, и верфью в Норфолке управляет гражданская компания. Именно она инспектирует корабли, которые продаются городам или идут на утилизацию.

— А как обстоят дела с подлодкой «Эксплойтер»? — спросила я. — Той самой, возле которой нашли тело Эддингса.

— Это субмарина класса «Зулу», оснащена баллистическими ракетами. Десять торпедных аппаратов, две пусковые ракетные установки. Строилась с тысяча девятьсот пятьдесят пятого по тысяча девятьсот пятьдесят седьмой. Начиная с шестидесятых, все строящиеся в США подлодки — атомные.

— Значит, та, о которой идет речь, — старая, — прокомментировал Марино. — Не атомная.

— Поставить на нее атомный двигатель невозможно, — ответил генерал. — Но торпеду или ракету можно укомплектовать какой угодно боеголовкой.

— Вы хотите сказать, что подлодка, возле которой я спускалась, может быть переоборудована для стрельбы ядерными зарядами? — спросила я, чувствуя, как сгущается нависшая надо мной тень страха.

Генерал слегка наклонился ко мне.

— Доктор Скарпетта, у нас нет оснований предполагать, что эта подлодка была модернизирована здесь, на территории Соединенных Штатов. Достаточно просто вывести субмарину в море, где ее может перехватить нежелательный субъект. Переоснащение можно провести, например, в Алжире или в Ираке. Но чего не могут сделать ни Алжир, ни Ирак, так это произвести собственными силами оружейный плутоний.

— И где же его можно взять? — спросил Марино. — На электростанции плутоний не получишь. А если террористы считают иначе, то мы, получается, имеем дело с шайкой недоумков.

— Сделать это на станции Олд-Пойнт действительно очень трудно, — согласилась я. — Практически невозможно.

— Такой человек, как Джоэл Хэнд, о трудностях не думает, — заметил Уэсли.

— Да, это трудно, но шанс все-таки есть, — добавил Сешнз. — После установки новых топливных стержней плутоний можно получать из них в течение двух месяцев.

— А часто меняют эти стержни? — спросил Марино.

— На Олд-Пойнте замена топливных стержней происходит через каждые пятнадцать месяцев. Но меняют не все сразу, а только треть из них. Это восемьдесят сборок или три атомные бомбы.

— В таком случае Хэнд должен был знать график, — вставила я.

— Конечно.

Я подумала о хакере, проникшем в компьютерную систему энергокомпании.

— Значит, у них был там свой человек.

Генерал кивнул.

— Мы полагаем, что знаем, кто мог дать террористам информацию. Это высокопоставленный сотрудник компании. Достаточно влиятельный человек, чтобы было принято решение разместить периферийное отделение компании на участке, примыкающем к ферме Хэнда.

— Вы имеете в виду Джошуа Хейза?

— Да.

— Вот же дерьмо, — проворчал Марино. — Похоже, Хэнд готовился к захвату несколько лет, а значит, получал откуда-то большие деньги.

— Несомненно, — согласился генерал. — Операции такого масштаба планируются годами, и кто-то их финансирует.

— Не надо забывать, — добавил Уэсли, — что для фанатика вроде Хэнда само участие в религиозной войне имеет огромное значение. Он может позволить себе потерпеть.

— Скажите, генерал, — продолжала я, — если подводная лодка, о которой мы говорим, готовится для перехода в какой-то далекий порт, КВМС может об этом узнать?

— Должен.

— Каким образом?

— Возможностей немало. Например, когда корабли стоят на приколе, их торпедные и ракетные установки закрываются поверх корпуса стальными пластинами. Средства связи и вооружение снимаются.

— То есть нарушение, по крайней мере, некоторых из этих правил можно выявить, не поднимаясь на борт? — подхватила я.

Он взглянул на меня и, поняв, к чему я клоню, медленно кивнул.

— Да, можно.

— Можно спуститься под воду, обойти подлодку и обнаружить, например, что пусковые трубы не запечатаны, а стальные пластины не приварены.

— Да, это вполне вероятно, — повторил генерал.

— Так вот, именно этим и занимался Тед Эддингс.

— Боюсь, что да, — согласился Уэсли. — Водолазы нашли его фотоаппарат, и мы просмотрели пленку. — Кадров только три. Качество плохое, но на всех трех видны болты, которыми пластина крепилась к корпусу «Эксплойтера». Судя по всему, он недолго оставался под водой живым.

— И где эта подлодка сейчас?

Генерал на мгновение замялся.

— Сейчас мы, можно сказать, пытаемся преследовать ее.

— Значит, субмарина ушла.

— Она покинула порт примерно в то же время, когда террористы захватили атомную станцию.

Я обвела взглядом сидящих в комнате мужчин.

— Что ж, я думаю, теперь мы понимаем, почему Эддингс так волновался из-за своей безопасности.

— Его кто-то подставил, — произнес Марино. — Трудно поверить, что кто-то вдруг решил в последнюю минуту отравить его цианидом.

— Нет, это было расчетливое, тщательно спланированное убийство, совершенное кем-то, кому он доверял, — согласился Уэсли. — Эддингс не стал бы рассказывать первому встречному о своих планах.

Я подумала о еще одном ярлыке в программе факса Эддингса. КПТ могло означать «капитан». Например, капитан Грин.

Выслушав меня, Уэсли кивнул.

— Да, у Эддингса должен был быть, по крайней мере, один источник из персонала базы. Кто-то, кто сливал ему информацию. И я подозреваю, что этот кто-то либо подставил его сам, либо помог это сделать кому-то другому. — Он посмотрел на меня. — Из распечатки телефонных звонков следует, что в последние месяцы Эддингс часто общался с Грином. И началось это прошлой осенью, когда он готовил вполне безобидный материал о верфи.

— Но потом Тед копнул глубже… — подсказала я.

— Вообще-то его любопытство пошло нам на пользу, — признался Сешнз. — Мы тоже начали копать глубже. Расследование ведется дольше, чем вы предполагаете. — Он выдержал небольшую паузу и даже едва заметно улыбнулся. — В некоторых моментах, доктор Скарпетта, вы вовсе не были так уж одиноки.

— Надеюсь, вы скажете спасибо Джероду и Кай Су, — произнесла я, полагая, что эти двое из «морских котиков».

Но ответил мне не генерал, а Уэсли.

— Я так и сделаю. Или, может быть, поблагодаришь их сама, когда в следующий раз навестишь КСЗ.

— Генерал Сешнз. — Я вернулась к теме, представлявшейся мне более обыденной. — Вы случайно не знаете, крысы представляют проблему на списанном корабле?

— Крысы всегда проблема. На любом корабле.

— Дело в том, что цианид, помимо прочего, используется для уничтожения грызунов, и на верфи наверняка есть его запасы.

— Я уже дал вам понять, что капитан Грин очень нас беспокоит.

— В отличие от неосионистов? — спросила я.

— Нет, — ответил за генерала Уэсли. — Не в отличие, а в связи с ними. Мне представляется, что Грин выполняет для неосионистов роль связного, в данном случае с верфью, а вот Рош всего лишь был у него на подхвате. Запугивает, следит, подбрасывает улики.

— Но Дэнни он не убивал.

— Дэнни убил какой-то психопат, способный легко адаптироваться в нормальном обществе и поэтому не привлекший к себе внимания за время ожидания у «Хилл-Кафе». Полагаю, это белый мужчина, в возрасте между тридцатью и сорока, опытный охотник, знаток оружия.

— Смахивает на одного из тех придурков, что захватили Олд-Пойнт, — заметил Марино.

— Да. Убийство Дэнни, независимо от того, был он намеченной жертвой или случайной, воспринималось им в качестве своего рода охотничьего испытания, вроде как сурка подстрелить. И сорок пятый «зиг-зауэр» этот тип купил, скорее всего, на выставке оружия, там же, где и «блэк тэлон».

— Вы ведь вроде бы говорили, что «зиг-зауэр» принадлежал полицейскому? — напомнил генерал.

— Верно, но потом пошел по рукам и в конце концов оказался…

— У одного из последователей Хэнда, — сказал Марино. — Того же парня, что убрал в Мэриленде Шапиро.

— Именно.

— Вопрос в том, что, по их мнению, известно вам? — обратился ко мне генерал.

— Я думала об этом, но так ничего и не придумала.

— Поставь себя на их место, — предложил Уэсли. — Что такое ты можешь знать, чего не знают другие?

— Ну, они могут думать, что у меня Книга. — Ничего другого на ум не пришло. — И, похоже, эта Книга для них так же священна, как кладбище для индейцев.

— Но что в ней такого, о чем не должны знать посторонние? — спросил Сешнз.

— Самое опасное для них — разоблачение того самого плана, который они только что привели в исполнение.

— Ну конечно. Они не могли бы осуществить его, если бы кто-то о нем рассказал. — Уэсли посмотрел на меня, и я увидела в его глазах тысячи мыслей. — Что знает доктор Мант?

— Не спрашивала. На мои звонки он не отвечает, а я уже оставила ему кучу сообщений.

— Не странно ли?

— Согласна, странно. Но не думаю, что с ним что-то случилось, иначе бы мы уже узнали об этом. Предполагаю, что доктор Мант просто боится.

— Доктор Мант — медэксперт в округе Тайдуотер, — пояснил Уэсли.

— Тогда вам, пожалуй, стоит его повидать, — предложил мне генерал.

— Учитывая обстоятельства, время не самое подходящее.

— Напротив, самое подходящее.

— Возможно, вы и правы, — согласился Уэсли. — Наша единственная надежда — проникнуть в их мозги. Информация Манта может оказаться весьма полезной. Вполне допускаю, что именно поэтому он и прячется.

— Я — за то, что с ним нужно увидеться немедленно, — сказал генерал. — Сейчас нас беспокоит, не произойдет ли то же самое в Англии. Это, Бентон, мы с вами уже обсудили. Еще один человек лишним не будет, верно? Лишь бы в «Бритиш эйруэйз» не возражали. — Он покачал головой и криво усмехнулся. — А если все же будут против, я ведь всегда могу позвонить в Пентагон.

— Кей, нам нужно вам кое-что объяснить, — начал Уэсли, не обращая внимания на Марино, метавшего сердитые взгляды. — Не исключено, что нечто подобное Олд-Пойнту происходит и в Европе. Захват атомной станции в Вирджинии — событие далеко не спонтанное. Есть опасения, что ситуация может повториться в других крупных городах мира.

— Хочешь сказать, эти недоумки-неосионисты добрались и до Англии? — Марино уже закипал от злости.

— Точных сведений нет, но это не исключается. Их везде хватает.

— Ну так вот, у меня тоже есть мнение на этот счет. — Марино посмотрел на меня, как прокурор на обвиняемого. — У нас здесь угроза ядерной катастрофы. Не думаешь, что тебе лучше остаться?

— Я бы и сама это предпочла.

— Если вы поможете, то, будем надеяться, здесь для вас работы не будет, — заметил Сешнз.

— Это я тоже понимаю. И на превентивные меры полагаюсь никак не меньше остальных.

— Ты готова? — спросил Уэсли.

— Мои люди уже мобилизованы и готовы ко всему, что бы ни случилось. Другие доктора знают, что делать. Я помогу вам, чем только смогу.

Но Марино все равно не успокаивался.

— Это небезопасно. — Он угрюмо посмотрел на Уэсли. — Ее нельзя посылать в аэропорт и еще бог весть куда. Ведь мы не знаем, что там может произойти.

— Ты прав, Пит, — задумчиво сказал Уэсли. — И мы этого не сделаем.

14

Тем же вечером я вернулась домой, чтобы взять одежду и паспорт из сейфа. Нервничая, я укладывала вещи и ждала, когда запищит пейджер. Филдинг звонил несколько раз, чтобы услышать последние новости и озвучить свои тревоги. Тела убитых в Олд-Пойнте оставались, насколько нам было известно, там, где их бросили террористы, и мы не имели представления, сколько служащих остаются запертыми внутри.

Спалось плохо; под окном дежурила патрульная машина, и я резко подскочила, когда будильник зазвенел в пять утра. Через полтора часа «лирджет» ждал меня у терминала «Мильонер» в округе Энрико, где самые богатые представители местных бизнесменов ставили свои вертолеты и корпоративные самолеты.

С Уэсли мы поздоровались вежливо, но сдержанно; мне с трудом верилось, что мы вот-вот вместе полетим за океан. Но он запланировал посетить американское посольство еще до того, как мне тоже предложили отправиться в Лондон, а генерал Сешнз не был в курсе этой истории. По крайней мере, именно так я предпочитала видеть сложившуюся ситуацию, разрешить которую было мне не по силам.

— Не уверена, что доверяю твоим доводам, — сказала я Уэсли, когда самолет взмыл ввысь, словно крылатый гоночный автомобиль. — И как насчет этого? — Я огляделась. — С каких это пор Бюро пользуется «лирджетами»? Или Пентагон устроил и это тоже?

— Мы задействуем все необходимые средства, — ответил он. — Атомная электростанция готова предоставить любые ресурсы, которые помогут преодолеть сложившуюся ситуацию. «Лирджет» принадлежит им.

Самолет был белый, обтекаемый, с удобными сиденьями, обтянутыми зеленой кожей, но из-за сильного шума нам приходилось почти кричать.

— А вы не боитесь пользоваться их техникой? — полюбопытствовала я.

— Они так же, как и мы, крайне озабочены всем происходящим. Насколько нам известно, компания ни в чем не виновата. По сути дела, она и ее служащие пострадали больше всех. Кто же знал, что найдется пара паршивых овец…

Бентон устремил взгляд вперед, в сторону кабины и двух крепких пилотов в гражданской форме.

— Самолетом управляют пилоты из КСЗ. И мы проверили каждый винтик и болтик этой машины, прежде чем лететь. Не волнуйся. А по поводу того, что я еду с тобой, — он взглянул на меня, — повторю еще раз. То, что происходит сейчас, — оперативная разработка. Непосредственную работу на месте ведет КСЗ. Я понадоблюсь в том случае, если террористы выйдут на связь. Когда мы сможем, по крайней мере, установить их личности. Но, думаю, это произойдет не раньше, чем через несколько дней.

— Откуда ты знаешь? — Я налила кофе.

Он взял чашку, и наши пальцы соприкоснулись.

— Знаю, потому что понимаю, чем они заняты. Им нужны эти топливные сборки, а доставать их — задачка не из легких, на это уйдет время.

— Реакторы остановлены?

— Руководство компании утверждает, что террористы остановили реакторы сразу же после захвата станции. Следовательно, они знают, чего хотят.

— И их двадцать человек.

— Приблизительно столько прошло в аппаратную. Но на самом деле мы не знаем точно, сколько их сейчас.

— Это посещение, когда оно было запланировано?

— Энергетическая компания говорит, что первоначально оно было намечено на конец февраля.

— Значит, они перенесли ее на более ранний срок. Меня это не удивляет, если вспомнить, что произошло в последнее время.

— Да, — глухо отозвался Уэсли. — Тренинг неожиданно перенесли за пару дней до того, как был убит Эддингс.

— Судя по всему, они готовы на все, Бентон.

— И, по-видимому, безрассудны. Но не слишком хорошо подготовлены, — добавил он. — А для нас в этом есть и плюсы, и минусы.

— А что насчет заложников? Как, по-твоему, они их отпустят?

— Трудно сказать… — ответил Бентон, устремив застывший взгляд в иллюминатор. Лицо его выглядело угрюмым в мягком боковом свете.

— Боже, — пробормотала я, — если они попытаются вылить топливо, случится национальная катастрофа. И я не представляю, как они могут это сделать. Эти топливные сборки, вероятно, весят по нескольку тонн каждая… К тому же радиация… Если приблизишься к ним, умрешь на месте. И как они вывезут их со станции?

— Станция окружена водой для охлаждения реакторов. А неподалеку, на реке Джеймсе, мы ведем наблюдение за их баржей.

Я вспомнила, что Марино рассказывал о баржах, доставляющих ящики в лагерь неосионистов, и спросила:

— А мы не можем взять ее?

— Сейчас мы ничего не можем. До тех пор, пока не освободим заложников. — Он пил кофе маленькими глотками, а горизонт постепенно становился бледно-золотым.

— Значит, лучший сценарий мог бы быть таким: они берут, что хотят, и уходят, не убив больше ни одного человека, — предположила я, хотя и не думала, что такое возможно.

— Нет. Лучший сценарий — это остановить их там. — Бентон посмотрел на меня. — Нам не нужна баржа, полная высокорадиоактивного вещества ни на реках Вирджинии, ни в море. Что мы будем делать, угрожать затопить ее? Кроме того, полагаю, они заберут заложников с собой. — Он помолчал. — И рано или поздно всех их убьют.

Я представила этих бедных людей, испуганных, парализованных страхом. Я знала, как физически и психически проявляется страх, и рожденные знанием и воображением образы обжигали душу. Во мне поднималась волна ненависти к этим нелюдям, называвшими себя неосионистами; пальцы рук сами по себе сжимались в кулаки.

Уэсли взглянул на мои побелевшие костяшки на подлокотниках кресла и, наверно, подумал, что я страдаю аэрофобией.

— Осталось немного, всего несколько минут. Мы уже снижаемся.

Мы приземлились в аэропорту Кеннеди, где на взлетной полосе нас ждал автобус. Им управляли двое плотно сбитых мужчин в костюмах, и я не стала спрашивать про них Уэсли, потому что уже и так все знала. Один из них провел нас в здание аэровокзала, к окошечку «Бритиш эйруэйз», любезно согласившейся сотрудничать с Бюро — или, может, с Пентагоном — и предоставившей два места на ближайшем «Конкорде», вылетающем в Лондон. У стойки мы осторожно показали удостоверения личности и сказали, что не имеем при себе оружия. Агент, приставленный нас охранять, проследовал с нами в зал ожидания. Поискав его глазами через несколько минут, я заметила, что он просматривает стопку иностранных газет.

Мы с Уэсли сели на скамью перед широкими окнами, выходящими на взлетно-посадочную полосу, где стоял похожий на гигантскую белую цаплю сверхзвуковой самолет, в который заливали топливо через толстый, вставленный сбоку шланг. «Конкорд» больше походил на ракету, чем на любой из виденных мною коммерческих самолетов, и, судя по всему, большинство пассажиров уже утратили способность изумляться и восхищаться этой машиной. Они лакомились выпечкой и фруктами, а некоторые уже смешивали «Кровавые Мэри» и «Мимозы».

Мы с Уэсли разговаривали мало и постоянно оглядывали толпу, держа перед собой раскрытые газеты, прямо как пресловутые шпионы или беглецы. Я видела, что он обращает особое внимание на выходцев с Ближнего Востока, я же больше остерегалась людей, которые выглядят так, как мы, потому что вспомнила Джоэла Хэнда в тот день, когда столкнулась с ним в суде и нашла его привлекательным и благовоспитанным. Если бы сейчас он сидел рядом со мной и я не знала его, то подумала бы, что он гораздо лучше вписывается в атмосферу аэропорта, чем мы.

— Ну, ты как? — Уэсли опустил газету.

— Не знаю. — Я волновалась. — Так скажи мне: мы одни или твой друг все еще здесь?

Его глаза улыбнулись.

— Не вижу тут ничего смешного.

— Стало быть, ты думала, что секретная служба может быть где-то поблизости. Или, например,тайные агенты.

— Ясно. Догадываюсь, что тот мужчина в костюме, который привел нас сюда, из спецслужб «Бритиш эйруэйз».

— Позволь, я отвечу на твой вопрос так: если мы и не одни, Кей, я тебе этого все равно не скажу.

Мы еще с минуту смотрели друг на друга. Мы никогда не ездили вместе за границу, и сейчас время было не самое подходящее, чтобы начинать совместные путешествия. Он был в синем костюме, очень темном, почти черном, своей обычной белой рубашке и строгом галстуке. Я оделась с таким же тщанием и строгостью, и к тому же мы оба были в очках. Я подумала, что мы похожи на партнеров какой-нибудь юридической фирмы, и, разглядывая других женщин в зале, я в какой-то момент поняла, что сама никак не тяну на образ чьей-нибудь жены.

Зашуршав бумагой, он сложил «Лондон таймс» и взглянул на часы.

— Думаю, это касается нас. — Диктор снова объявил посадку на самолет, вылетающий рейсом № 2.

«Конкорд» вмещал сотню пассажиров в двух салонах по два сиденья с каждой стороны прохода. Внутренний декор — приглушенный серый ковер и кожа, а иллюминаторы слишком маленькие, в них много не увидишь. Стюардессы — безупречно вежливые англичанки, и если они и знали, что мы из ФБР, ВМС или даже ЦРУ, то никоим образом этого не показывали. Казалось, их волновало лишь то, что мы будем пить. Я заказала виски.

— Не рановато ли, а? — спросил Уэсли.

— Для Лондона — нет, — возразила я. — Там на пять часов позже.

— Спасибо. Я переведу часы, — сухо отозвался он, словно никогда в жизни никуда не летал, и, повернувшись к стюардессе, добавил: — Думаю, я выпью пива.

— Ну, теперь, когда мы в подходящей часовой зоне, пить легче, — заметила я, не сумев скрыть сарказма.

Он повернулся ко мне и заглянул в глаза.

— Ты, что, злишься?

— Вот потому ты и профайлер, что можешь определять подобные вещи.

Он украдкой огляделся, но мы сидели за перегородкой, через проход никого не было, и мне было практически плевать на тех, кто сидит позади нас.

— Мы можем поговорить разумно? — тихо спросил Уэсли.

— Трудно быть разумной, Бентон, если ты всегда говоришь постфактум.

— Не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Думаю, что потерялась какая-то связующая фраза.

Я не преминула восполнить этот пробел.

— Все, кроме меня, знали о том, что ты разъехался с женой. Люси рассказала мне, потому что услышала об этом от других агентов. Мне бы хотелось хоть раз в жизни принимать участие в наших отношениях.

— Господи, было бы с чего так расстраиваться.

— Полагаешь, не с чего?

— Я не сказал тебе, потому что не хотел, чтоб ты влияла на меня, — проворчал он.

Мы разговаривали тихими голосами, чуть наклонившись вперед, и наши плечи соприкасались. Несмотря на мрачные обстоятельства, я остро ощущала каждое его движение, каждое прикосновение ко мне. Я улавливала запах шерстяного пиджака и его любимого одеколона.

— Любое решение относительно моего брака не может тебя касаться, — продолжил он, когда принесли наши напитки. — Думаю, ты это понимаешь.

Мой организм оказался непривычным к виски в такой час, и результат не заставил себя ждать. Я сразу же как-то расслабилась, а во время взлета, пока самолет, отклонившись назад и сотрясаясь, с ревом взмывал в воздух, закрыла глаза. С этой минуты мир внизу стал не более чем расплывчатым пейзажем, даже если в иллюминатор и можно было что-то рассмотреть. Шум двигателей был таким громким, что, ведя наш непринужденный разговор, мы вынуждены были продолжать сидеть очень близко друг к другу.

— Я знаю, какие чувства испытываю к тебе, — говорил Уэсли. — Знаю уже давно.

— Ты не имеешь права, — сказала я. — Никогда не имел права.

— А как насчет тебя? Ты имела право поступить так, как поступила, Кей? Или это касается только меня одного?

— По крайней мере, я не замужем и ни с кем не встречаюсь. Но нет, я все равно не должна была так поступать.

Он все еще пил пиво, и ни меня, ни его не интересовали канапе и икра, которые, как я подозревала, были первым заходом в длинной гастрономической игре. Мы какое-то время помолчали, листая глянцевые и профессиональные журналы, как делали почти все в нашем салоне. Я заметила, что пассажиры «Конкорда» почти не разговаривают друг с другом, и решила, что быть богатым, знаменитым и родовитым, должно быть, довольно скучно.

— Стало быть, как я понимаю, мы решили этот вопрос, — снова начал Уэсли, наклоняясь ближе, чтобы взять спаржу.

— Какой вопрос? — Я отложила вилку, потому что я левша, а он мне мешал.

— Ты прекрасно меня понимаешь. Насчет того, что мы должны и чего не должны. — Он задел мою грудь, и потом рука его так и осталась на этом уровне, словно все, о чем мы до этого говорили, мгновенно развеялось.

— Да, — отозвалась я.

— Да? — В его голосе послышалось любопытство. — Что значит «да»?

— Мое «да» касается того, о чем ты только что сказал. — С каждым вздохом тело мое касалось тела Уэсли. — Насчет решений.

— Значит, так мы и поступим, — согласился он.

— Ну, разумеется, — подтвердила я, не вполне уверенная в том, на что именно только что согласилась. — И еще одно. Если ты когда-нибудь разведешься и мы захотим видеться, то начнем все сначала.

— Конечно. Это вполне разумно.

— А пока мы коллеги и друзья.

— Это именно то, чего и я хочу, — резюмировал Бентон.

В 18.30 мы мчались по Парк-Лейн, сидя на заднем сиденье «ровера», управлял которым офицер столичной полиции. В темноте я смотрела на мелькающие огни Лондона, и это зрелище дезориентировало и вселяло бодрость. Гайд-парк показался мне морем разлившейся черноты с вкраплениями желтых пятен фонарей вдоль извилистых дорожек.

Квартира, в которой мы должны были остановиться, находилась неподалеку от отеля «Дорчестер», и в тот вечер пакистанцы толпились вокруг этой роскошной старой гостиницы, горячо протестуя против своего премьер-министра, приехавшего в Лондон с визитом. Вокруг было полно полицейских и собак, но нашего водителя это, похоже, ничуть не волновало.

— Там привратник, — сказал он, остановившись перед высоким зданием, которое выглядело относительно новым. — Просто войдете и покажете документы. Он отведет вас в квартиру. С вещами помощь требуется?

Уэсли открыл дверцу.

— Спасибо. Справимся.

Мы вышли из машины и оказались в небольшой приемной; бдительный пожилой мужчина тепло улыбнулся нам из-за полированного стола.

— Очень хорошо. Я вас ожидал.

Он поднялся и взял наши сумки.

— Следуйте, пожалуйста, за мной к лифту. — Мы вошли в лифт и поднялись на пятый этаж, где привратник показал нам квартиру с тремя спальнями, широкими окнами и разными африканскими безделушками. Мне понравилась уютно обставленная спальня с типично английской ванной, такой огромной, что в ней можно было утонуть, и туалетным бачком с цепочкой. Мебель была в викторианском стиле, паркетный пол покрыт потертыми турецкими коврами. Я прошла к окну и включила отопление на полную мощность. Потом погасила свет и стала смотреть в окно на проносящиеся мимо машины и темные деревья в парке, раскачивающиеся на ветру.

Комната Уэсли была в дальнем конце коридора, и я не слышала, как он вошел.

— Кей? — Он ждал в дверях, и до меня донеслось тихое позвякивание льда. — Тот, кто здесь живет, держит превосходный скотч. И мне сказали, что мы можем угощаться.

Он вошел и поставил стаканы на подоконник.

— Пытаешься напоить меня? — спросила я.

— Раньше в этом никогда не было необходимости.

Он встал рядом со мной, и мы пили, прислонившись друг к другу, и вместе смотрели в окно. Долгое время мы обменивались короткими, тихими фразами, а потом он дотронулся до моих волос и поцеловал в ухо и в подбородок. Я тоже прикоснулась к нему, и наша любовь устремилась вглубь, вслед за поцелуями и ласками.

— Я так соскучился, — прошептал он, когда мы уже начали раздеваться.

Мы занимались любовью, потому что ничего не могли с собой поделать. Это было нашим единственным оправданием, которое не прошло бы ни в одном известном мне суде. Разлука далась нам слишком тяжело, поэтому мы всю ночь никак не могли утолить голод. Наконец, на рассвете, я уснула, а когда проснулась, Уэсли не было рядом, и мне показалось, словно все это случилось во сне. Я лежала под пуховым одеялом, и в моей голове рождались чувственные, романтические образы. Под закрытыми веками плясали блики света, и вдруг возникло такое чувство, будто меня укачивают, будто я опять маленькая, и папа не умирает от болезни, о которой я тогда ничего не понимала.

Я так и не смогла до конца преодолеть это в себе. Боюсь, все мои отношения с мужчинами как будто печально повторяли его уход от меня. Все начиналось как танец, в который я вступала без усилий, а потом обнаруживала себя в тишине пустой комнаты, один на один со своей собственной, от всех скрываемой, жизнью. Я понимала, как сильно мы с Люси похожи. Мы обе любили тайно и скрывали боль.

Одевшись, я вышла в холл и нашла Уэсли в гостиной. Он пил кофе и смотрел в окно. День был пасмурным. В костюме и галстуке, свежий и ничуть не уставший.

— Кофе горячий. Тебе принести?

— Спасибо, я сама. — Я пошла на кухню. — Ты давно встал?

— В общем, да.

Он сделал кофе очень крепким, и до меня вдруг дошло, как много существует всяких бытовых мелочей, которых я совсем не знаю. Мы никогда не готовили вместе, не ездили отдыхать и не занимались вместе спортом, хотя я понимала, что у нас достаточно общих интересов.

Я вошла в гостиную и поставила чашку с блюдцем на подоконник, потому что мне хотелось взглянуть на парк.

— Как ты? — Взгляд его задержался на моем лице.

— Хорошо. А ты?

— По тебе не видно, что хорошо.

— Ты всегда говоришь что-нибудь хорошее.

— Ты выглядишь невыспавшейся, я это имел в виду.

— Я практически не спала, и ты сам виноват в этом.

Он улыбнулся.

— И еще смена часовых поясов.

— Но вы больше, спецагент Уэсли.

Улицы постепенно оживали; громко шурша шинами, проносились машины, и общий шум периодически перемежался странной какофонией британских сирен. Этим ранним, холодным утром люди быстро шагали по тротуарам, а некоторые бежали трусцой. Уэсли поднялся из кресла.

— Нам скоро идти. — Он помассировал мою шею сзади, потом поцеловал. — Надо бы что-нибудь поесть. День будет длинным.

— Бентон, мне не нравится так жить, — сказала я, когда он закрыл дверь.

Мы прошли по Парк-Лейн мимо отеля «Дорчестер», где все еще протестовали пакистанцы. Потом по Маунт-стрит мы вышли на Саут-Одли, где нашли маленький ресторанчик под названием «Ришо». Там подавали французскую выпечку, а в витрине стояли коробки шоколада, такие красивые, что их можно было бы выставлять как произведения искусства. По-деловому одетые люди читали газеты за маленькими столиками. Я выпила свежевыжатого апельсинового сока и почувствовала, что проголодалась. Наша официантка-филиппинка была озадачена, потому что Уэсли заказал только тост, а я яичницу с беконом, грибами и помидорами.

— Желаете разделить порцию? — спросила она.

— Нет, спасибо. — Я улыбнулась.

Около десяти утра мы уже снова шли по Саут-Одли до Гросвенор-сквер, где находится американское посольство — ужасная гранитная махина архитектуры пятидесятых, защищаемая водруженным на крышу бронзовым орлом. Охрана оказалась суровая и плотная, повсюду стояли хмурые секьюрити. Мы предъявили паспорта и еще какие-то бумаги; нас сфотографировали. Наконец нас проводили на второй этаж, где мы познакомились с представителем ФБР при посольстве США в Великобритании. Из окна углового кабинета Чака Олсона открывался прекрасный вид на длинные очереди за визами и грин-картами. Это был коренастый мужчина в темном костюме, аккуратно подстриженные волосы почти такие же серебристые, как и у Уэсли.

— Рад познакомиться, — сказал он, когда мы обменялись рукопожатиями. — Прошу вас, присаживайтесь. Кто-нибудь хочет кофе?

Мы с Уэсли выбрали диван напротив стола, на котором не было ничего, кроме электронного блокнота и папок с файлами. На пробковой доске позади Олсона висели рисунки, сделанные, как я догадывалась, его детьми, а над ними — большая печать Министерства юстиции. Не считая книг с полками и различных благодарностей, кабинет представлял собой обычное пространство занятого человека, не выставляющего напоказ ни свою работу, ни самого себя.

— Чак, — начал Уэсли. — Уверен, ты уже знаешь, что доктор Скарпетта — наш консультирующий судмедэксперт, и хотя сейчас ситуация требует ее присутствия в Вирджинии, она все же приехала. Но позже ее вновь можно будет вызвать сюда.

— Не дай бог, — отозвался Олсон, — если бы ядерная катастрофа разразилась в Англии или где-то еще в Европе, то меня, скорее всего, призвали бы помочь уже с мертвыми.

— Думаю, что ты сможешь максимально прояснить для нас ситуацию, — закончил Уэсли.

— Все очевидно, — обратился ко мне Олсон. — Около трети электричества Англии вырабатывается на атомных электростанциях. Нас тревожит вероятность подобного террористического удара, и мы, в сущности, не знаем, не запланирован ли таковой теми же людьми.

— Но неосионисты окопались в Вирджинии, — возразила я. — Хотите сказать, что у них международные связи?

— В этом деле джвижущей силой являются не они, — ответил Олсон. — Плутоний нужен не им.

— А кому же тогда?

— Ливии.

— По-моему, это уже не новость. Миру давно об этом известно.

— Но сегодня уже начались действия, — напомнил Уэсли. — В Олд-Пойнте.

— Как вы, без сомнения, знаете, — продолжал Олсон, — Каддафи очень давно мечтает создать ядерное оружие, но все его попытки пресекались. Теперь, похоже, появился еще один способ. Его люди вышли на неосионистов в Вирджинии, и можно почти с полной уверенностью утверждать, что подобные экстремистские группы есть и здесь. У нас тоже много арабов.

— Откуда вы знаете, что инициатор — Ливия? — спросила я.

На мой вопрос ответил Уэсли:

— Во-первых, мы просмотрели телефонные записи Джоэла Хэнда, и среди них за два последних года сделано много звонков в Триполи и Бенгази.

— Но вы точно не знаете, готовит ли Каддафи что-то здесь, в Лондоне? — уточнила я.

— Мы очень этого опасаемся. Лондон — стартовая площадка для Европы, США и Ближнего Востока. Огромный финансовый центр. Если Ливия крадет у США огонь, это еще не означает, что его главная цель — США.

— Огонь? — спросила я.

— Помните, как в мифе о Прометее. «Огонь» — наше кодовое слово для плутония.

— Понимаю. В ваших словах есть опеределенный смысл. Пугающий смысл. Скажите, чем я могу помочь?

— Нам надо досконально изучить, как работает схема террористов, как возникает замысел, каковы внутренние механизмы. Нам нужно знать, что происходит сейчас, каковы нынешние цели террористов, и какими они могу стать позднее. Мы должны лучше понимать их образ мылей, а это, безусловно, уже по ведомству Уэсли. Ваше же дело — сбор информации. Насколько я понимаю, сейчас здесь ваш коллега, который может оказаться полезным.

— Можно только надеяться. Но я намерена поговорить с ним.

— А как насчет охраны? — спросил Уэсли. — Может, стоит приставить к ней кого-нибудь?

Олсон как-то странно, — словно оценивал мою силу и словно я была — не я, а какой-то предмет или борец, готовящийся выйти на ринг, — поглядел на меня.

— Нет, — подытожил он. — Думаю, здесь она в полной безопасности, если только ты не считаешь иначе.

— Не уверен, — отозвался Уэсли, тоже пристально поглядев на меня. — Может быть, нам все-таки надо отправить вместе с ней кого-то еще?

— Совершенно излишне. Никто не знает, что я в Лондоне, — возразила я. — А доктор Мант уже насторожен, если не смертельно напуган, поэтому наверняка не доверится мне, если со мной будет кто-то еще. И тогда поездка окажется бессмысленной.

— Ладно, — неохотно согласился Уэсли. — Только мы всегда должны знать, где ты находишься. И встречаемся здесь не позднее четырех часов, чтоб не опоздать на самолет.

— Позвоню, если буду задерживаться, — пообещала я. — Вы будете здесь?

— Если не здесь, то мой секретарь будет знать, где нас найти, — ответил Олсон.

Я спустилась в фойе, где в фонтане громко плескалась вода, и бронзовый Линкольн возвышался у стены, увешанной портретами бывших послов США. Суровые охранники по-прежнему придирчиво изучали паспорта и посетителей. Меня удостоили холодного взгляда, который я ощущала до самой двери.

Снова вдохнув холодного сырого утреннего воздуха, я поймала такси и назвала водителю адрес. Это было не очень далеко, в Белгравии, за Итон-сквер.

Старая миссис Мант жила в Эбери-Мьюз, в трехэтажном доме, разделенном на несколько квартир. Высоко на крыше, покрытой пестрой кровельной дранкой, громоздились оштукатуренные красные трубы, а на окнах, в ящиках, красовались нарциссы, крокусы и плющ. Я поднялась по лестнице на второй этаж и постучала в единственную дверь, но открыл мне вовсе не мой заместитель. Пожилая грузная женщина, глядящая на меня из-за приоткрытой двери, казалась озадаченной не меньше моего.

— Прошу прощения, — сказала я. — По-видимому, квартира уже продана.

— Нет, извините. Не продается, — твердо объявила она.

— Я ищу Филиппа Манта, — продолжала я. — Должно быть, ошиблась.

— А, Филипп — мой брат. — Она любезно улыбнулась. — Он только что уехал на работу. Вы разминулись буквально на несколько минут.

— На работу? — переспросила я.

— О да, он всегда выходит приблизительно в это время. Чтобы избежать заторов, знаете ли. Хотя я не думаю, что это возможно. — Она замялась, вспомнив, похоже, о бдительности. — Могу я передать ему, кто заходил?

— Доктор Кей Скарпетта, — сказала я. — И мне очень нужно найти его.

— Ну, разумеется. — Ее радушие равнялось ее удивлению. — Он рассказывал мне о вас. Он очень любит вас и будет страшно рад услышать, что вы заходили. Что привело вас в Лондон?

— Никогда не упускаю возможности побывать здесь. Пожалуйста, скажите, где я могу найти его.

— Конечно. В Вестминстерском муниципальном морге на Хорсферри-роуд. — Она заколебалась. — Мне думается, он должен был вам сказать об этом.

— Да. — Я улыбнулась. — И я очень за него рада.

Я толком не знала, о чем говорю, но ей это понравилось.

— Не говорите брату, что я еду. Хочу сделать ему сюрприз.

— Ой, замечательно. Он будет в полном восторге.

Я поймала еще одно такси, размышляя над тем, что узнала. По какой бы причине Мант ни сделал то, что сделал, я не могла не злиться.

— Вы едете в коронерский суд, мэм? — спросил водитель. — Это вон там. — Он указал на открытое окно в красивом кирпичном здании.

— Нет, я еду в здешний морг, — ответила я.

— А, ну тогда это здесь. Лучше войти туда самому, чем тебя занесут, — хохотнул таксист.

Когда он остановился перед довольно маленьким по лондонским меркам зданием, я вытащила деньги. Кирпичное, с гранитной окантовкой и каким-то странным парапетом вдоль крыши, оно было обнесено железным кованым забором, выкрашенным в цвет ржавчины. Судя по дате на дощечке у входа, моргу насчитывалось больше сотни лет, и я подумала, как ужасно, должно быть, было заниматься судебной медициной в те далекие дни. Очевидцев, которые могли бы поведать о тех временах, сохранилось мало. Подумав об этом, я задала себе вопрос: интересно, меньше ли люди лгали в прежние времена?

Приемная морга была небольшая, но приятно обставленная, как типичный вестибюль любой организации. За открытой дверью просматривался коридор, и поскольку я никого не увидела, то направилась туда, как раз когда из комнаты вышла какая-то женщина с охапкой толстенных книг.

— Прошу прощения, — сказала она, вздрогнув, — но туда нельзя.

— Я ищу доктора Манта, — сказала я.

На ней было длинное свободное платье и свитер, и она говорила с шотландским акцентом.

— А могу я узнать, кто его спрашивает? — вежливо поинтересовалась она.

Я показала ей свои документы.

— А, очень хорошо, понимаю. Значит, он ждет вас.

— Я так не думаю.

— Ясно. — Она в замешательстве переложила книги в другую руку.

— Мы вместе работали в Штатах, — объяснила я. — Мне бы хотелось сделать ему сюрприз, поэтому я предпочла бы сама найти его, если вы просто скажете, где он находится.

— Бог мой, он сейчас в «Вонючке». Идите вот в эту дверь. — Она помогла мне кивком. — А слева от главного морга увидите раздевалки, там все, что вам может понадобиться. Потом опять повернете налево, пройдете через еще одни двери, и прямо за ними увидите Манта. Понятно?

— Спасибо.

В раздевалке я надела бахилы, перчатки, маску и свободно подвязала халат, чтобы запах не пропитал одежду. Потом прошла через выложенную кафелем комнату, где стояли шесть стальных столов и блестела стена из белых холодильников. Доктора были в голубом, и было очевидно, что этим утром Вестминстер не оставил их без работы. Они лишь мельком взглянули на меня, когда я проходила мимо. Пройдя дальше по коридору, я наконец-то нашла своего зама. В высоких резиновых сапогах он стоял на невысокой скамеечке. Он работал с телом, которое уже сильно разложилось и, по всей видимости, долго пролежало в воде. Вонь стояла ужасная, и я притворила за собой дверь.

— Доктор Мант.

Он обернулся и с минуту смотрел в растерянности, не узнавая меня или не понимая, где находится. А потом растерянность сменилась потрясением.

— Доктор Скарпетта? Боже мой, будь я проклят. — Доктор Мант тяжело сошел со скамеечки, поскольку был далеко не маленького роста. — Какой сюрприз! У меня просто слов нет! — бессвязно бормотал он, и в глазах его отражался страх.

— Для меня тоже, — угрюмо произнесла я.

— Могу себе представить. Идемте. Незачем разговаривать в такой ужасной обстановке. Выловили в Темзе вчера днем. Судя по всему, заколот ножом, но личность установить пока не удалось. Идемте в комнату отдыха, — нервно бормотал он.

Филипп Мант был милым пожилым джентльменом, с густыми седыми волосами и тяжелыми бровями над проницательными светлыми глазами. Но симпатии он не вызывал. Мант провел меня к душевым за углом, где мы продезинфицировали обувь, сняли перчатки и маски и засунули халаты в бак. Потом прошли в комнату отдыха, которая выходила окнами на парковку. Как и все в Лондоне, застоявшийся запах дыма в этой комнате тоже имел долгую историю.

— Могу я угостить вас чем-нибудь? — спросил он, вытаскивая пачку «Плейерс». — Знаю, вы больше не курите, поэтому не предлагаю.

— Мне ничего не нужно. Кроме ответов, которые я надеюсь услышать от вас.

Когда он зажигал спичку, руки его едва заметно дрожали.

— Доктор Мант, что, во имя всего святого, вы здесь делаете? — начала я. — Считается, что вы отправились в Лондон, потому что умерла ваша мать.

— Так и есть. В том числе.

— В том числе? — переспросила я. — И что это значит?

— Доктор Скарпетта, я все равно собирался уехать, а потом внезапно умерла мама, и это решило все проблемы.

— Значит, вы не намеревались возвращаться, — сказала я, уязвленная таким признанием.

— Весьма сожалею. Но нет, не намеревался. — Он изящно стряхнул пепел.

— Вы могли, по крайней мере, сказать мне, чтобы я начала искать вам замену. Я несколько раз пыталась дозвониться до вас.

— Я не сказал вам и не звонил, потому что не хотел, чтоб они знали.

— Они? — Это слово, казалось, повисло в воздухе. — Кого конкретно вы имеете в виду, доктор Мант?

Он выглядел очень прозаично, когда вот так курил, скрестив ноги, с нависшим над ремнем круглым брюшком.

— Понятия не имею, кто они, но они, определенно, знают, кто мы. Это-то меня и пугает. Я могу вам точно сказать, когда это началось. Тринадцатого октября. Вы, возможно, помните тот случай, а может, и нет.

Я не представляла, о чем он говорит.

— Ну, ВМС делали вскрытие, потому что на их базе в Норфолке имел место несчастный случай с летальным исходом.

— Человек, которого случайно задавило в сухом доке? — Я начинала что-то смутно припоминать.

— Он самый.

— Вы правы. Но это был случай ВМС, а не наш, — сказала я, уже начиная догадываться, что будет дальше. — Расскажите, какое отношение это имеет к нам.

— Видите ли, спасатели допустили ошибку, — продолжил Мант. — Вместо того чтобы переправить тело в Портсмутский госпиталь ВМС, как и полагалось, они привезли его в мой офис, а юный Дэнни ничего не знал. Он начал брать образцы крови, делать записи и все такое прочее и в процессе обнаружил кое-что необычное среди личных вещей покойного.

До меня дошло, что Мант ничего не знает про Дэнни.

— У жертвы с собой была холщовая сумка, — продолжал он. — И спасатели просто положили ее сверху на тело и накрыли все простыней. При всем ее плохом состоянии, полагаю, им не пришло в голову, что мы не будем иметь ни малейшего понятия кое о чем.

— О чем?

— У этого парня был экземпляр весьма дурной библии, которая, как я потом узнал, связана с неким культом. Неосионисты. Это была совершенно жуткая книга, в ней описывались в подробностях пытки, убийства и прочие ужасы. Просто какой-то кошмар, на мой взгляд.

— Она называлась «Книга Хэнда»? — спросила я.

— Ну да. — Глаза его загорелись. — Действительно, именно так она и называлась.

— В черном кожаном переплете?

— Да, мне кажется. Но, как ни странно, пропечатанное на ней имя не было именем покойного. Шапиро или как-то так.

— Дуэйн Шапиро.

— Конечно. Значит, вы уже знаете об этом.

— Я знаю о книге, но не знаю, почему она оказалась у того человека, потому что его явно звали вовсе не Дуэйн Шапиро.

Доктор Мант потер лицо, вспоминая.

— Кажется, его звали Картлет.

— Но он мог быть убийцей Дуэйна Шапиро, — предположила я. — Вот как книга могла оказаться у него.

Мант ничего не ответил мне.

— Когда я понял, что в нашем морге «чужой» случай, случай ВМС, то велел Дэнни переправить тело в Портсмут. Ясное дело, личные вещи бедняги должны были отправиться вместе с ним.

— Но Дэнни оставил книгу себе, — сказала я.

— Боюсь, что так. — Он наклонился вперед и раздавил окурок в пепельнице на журнальном столике.

— Зачем он это сделал?

— Я как-то вошел к нему, увидел ее и спросил, для чего, ради всего святого, она ему понадобилась. Дэнни объяснил, что, поскольку на книге стоит имя другого человека, он подумал, что она могла оказаться на месте происшествия случайно. Возможно, сумка тоже принадлежала кому-то еще. — Доктор Мант помолчал. — Видите ли, он, в сущности, все еще новичок и, думаю, просто совершил оплошность.

— Скажите мне вот что. Никто из репортеров не звонил и не приходил в офис примерно в то же самое время? К примеру, никто не интересовался задавленным насмерть мужчиной на верфи?

— Ну, да. Приходил мистер Эддингс. Я помню, потому что он довольно придирчиво расспрашивал обо всех подробностях, что немного меня озадачило. Насколько мне известно, он никогда не писал ни о чем таком.

— Дэнни не разговаривал с Эддингсом?

Мант задумался, устремив взгляд в пространство.

— Сдается мне, я и в самом деле видел, как они разговаривали. Но юный Дэнни наверняка не настолько глуп, чтобы делиться с ним.

— А не мог он отдать Эддингсу книгу, если предположить, что тот собирал материал о неосионистах?

— Ну, вообще-то я не знаю. Ту книгу я больше не видел и решил, что Дэнни вернул ее ВМС. Как он, кстати? Как колено? Знаете, я звал его Попрыгунчиком. — Он рассмеялся.

Но я не ответила на его вопрос и даже не улыбнулась.

— Расскажите, что было потом. Почему вы начали бояться?

— Стали происходить какие-то странные вещи. Всякие неприятности. Я чувствовал, что за мной следят. Заведующий, как вы помните, внезапно уволился, толком ничего не объяснив. А однажды, придя на стоянку, я увидел, что все лобовое стекло моей машины в крови. Я отнес образец крови на анализ в лабораторию, и это оказалась кровь животного. Точнее говоря, коровы.

— Полагаю, вы знакомы с детективом Рошем? — спросила я.

— К сожалению. У меня не лежала к нему душа.

— Он никогда не пытался выудить у вас информацию?

— Заходил несколько раз. Не на вскрытия, конечно. Для этого у него кишка тонка.

— А что он хотел узнать?

— Ну, мы говорили о той смерти в доке. У него были вопросы.

— Он не спрашивал про личные вещи? Про сумку, которая по оплошности попала в морг вместе с телом?

Мант напрягся, пытаясь вспомнить.

— Сейчас, когда вы подстегиваете эту жалкую клячу, мою память, я, кажется, припоминаю, что он и вправду спрашивал про сумку. И я, кажется, направил его к Дэнни.

— Что ж, Дэнни явно ему ничего не отдал, — вслух подумала я. Или, по крайней мере, не книгу, потому что она потом снова всплыла во всей этой истории.

Больше я ничего не сказала Манту, потому что не хотела расстраивать его.

— Та чертова книга, должно быть, ужасно важна для кого-то, — задумчиво проговорил Мант.

Я помолчала, пока он снова закуривал. Потом спросила:

— Почему вы не рассказали мне? Почему просто сбежали, не сказав ни слова?

— Откровенно говоря, не хотелось втягивать в это еще и вас. Да и выглядело это довольно фантастично. — Доктор Мант заколебался, и я видела по его лицу, что он чувствует, что в его отсутствие случилось что-то нехорошее. — Доктор Скарпетта, я уже не молод. Хочу спокойно доработать до пенсии.

Я не хотела критиковать его, потому что понимала, что он сделал это не от хорошей жизни. Я совершенно не винила Манта и, более того, была рада, что он вовремя сбежал, ибо, тем самым, вероятно, спас себе жизнь. По иронии судьбы он не знал ничего важного, и если бы его убили, это было бы совершенно бессмысленно, как было бессмысленно и убийство Дэнни.

Потом я рассказала ему правду, старательно отодвигая в сторону воспоминания о коленной скобе, такой же ярко-красной, как вытекающая из тела Дэнни кровь, и листьях, и мусоре, прилипших к окровавленным волосам парня. Я помнила ослепительную улыбку Дэнни и никогда не забуду маленькую белую сумку, которую он вынес из кафе на холме, где полночи лаяла собака. В моей памяти навсегда останется печаль и страх в его глазах, когда он помогал мне с телом Теда Эддингса, которого, как я теперь понимаю, он знал. Эти двое молодых людей невольно подвели друг друга на шаг ближе к смерти.

— Господи помилуй, бедный мальчик, — только и смог вымолвить Мант.

Он прикрыл глаза платком и, когда я уходила, все еще плакал.

15

Мы вылетели в Нью-Йорк тем же вечером и прибыли раньше расчетного времени благодаря сильному, в сто с лишним узлов, попутному ветру. Быстро прошли таможенный контроль, забрали багаж и рейсовым автобусом доехали до частного аэропорта, где нас уже ждал «лирджет».

Погода вдруг переменилась, потеплело, и небо грозило дождем. Мы пробивались через густые черные тучи, в полном мраке, пронзаемом вспышками слепящих молний. Гроза бушевала вовсю; казалось, нас забросило в эпицентр какой-то жестокой схватки. Меня коротко ввели в курс последних событий. Помимо прочего, я узнала, что Бюро организовало собственный оперативный штаб — в дополнение к тем, что уже развернули полиция и спасатели.

Еще одна новость, встреченная мной с огромным облегчением, касалась Люси — ее перевели в проектно-исследовательский центр, где она была в безопасности. Мы подъезжали к Академии, когда Уэсли добавил, что моя племянница работает с КСЗ и в Квантико долго не задержится.

— Об этом не может быть и речи, — безапелляционно, как подобало бы строгой матери, отрезала я.

— Боюсь, в этом случае решать будешь не ты.

Уэсли помог мне перенести вещи в фойе «Джефферсона», где в этот субботний вечер не было ни души. Мы помахали дежурным у регистрационной стойки, все еще продолжая спорить.

— Бога ради, у нее же нет никакого опыта. Ты не можешь вот так бросать ее в эпицентр ядерного кризиса.

— Мы никуда ее не бросаем. — Он толкнул стеклянную дверь. — Люси нужна нам как технический специалист. Ей не придется ни стрелять из снайперской винтовки, ни прыгать с парашютом.

— Где она сейчас? — спросила я, когда мы вошли в лифт.

— Надеюсь, спит.

— Ах да. — Я посмотрела на часы. — Почти полночь. Думала, уже наступило завтра и пора вставать.

— Знаю. У меня такое же состояние.

Наши глаза встретились, и я отвела взгляд.

— Наверное, лучше сделать вид, что ничего не случилось. — Мы еще не обсуждали то, что произошло между нами, и теперь мое предложение прозвучало немного резко.

Мы вышли, и Уэсли набрал код на цифровой панели. Замок щелкнул, и он толкнул еще одну стеклянную дверь.

— А что в этом хорошего?

— Тогда скажи, что ты предлагаешь.

Я огляделась. Номер был знакомый, мне не раз доводилось оставаться здесь на ночь, когда работа или опасность не позволяли вернуться домой. Уэсли перенес вещи в спальню, а я, подойдя к окну в гостиной, раздвинула шторы. Все здесь было устроено незатейливо, но уютно и со вкусом. Не услышав ответа, я с опозданием вспомнила, что в таких номерах наверняка установлены микрофоны, и разговаривать на интимные темы небезопасно. Я вышла за Уэсли в коридор и повторила свой вопрос.

— Потерпи, Кей. — Он выглядел печальным или, может быть, просто усталым. — Послушай, мне нужно домой. Утром первым делом совершим облет на вертолете. Будут Марша Градецки и сенатор Лорд.

Марша Градецки занимала должность генерального прокурора Соединенных Штатов, сенатор Фрэнк Лорд был председателем комитета по юридическим вопросам и моим старым другом.

— Ты могла бы полететь с нами, потому что лучше других знаешь, что здесь происходит. Объяснила бы им, что это за библия, ради которой эти безумцы готовы убивать и умирать.

Уэсли вздохнул и потер глаза.

— А еще надо решить, что мы будем делать — не дай, конечно, бог, — с зараженными телами, если эти идиоты все же вздумают взорвать реакторы. — Он снова посмотрел на меня. — Будем стараться, ничего другого нам не остается.

— Я и стараюсь, Бентон, — сказала я, зная, что он имеет в виду не только ситуацию с террористами.

Вернувшись в номер, я позвонила на коммутатор и попросила соединить меня с комнатой Люси. Никто не ответил. Что это значит, догадаться было нетрудно. Моя племянница была в ИПЦ, а позвонить ей туда я не могла, потому что не знала, в какой именно части здания размером с футбольное поле она находится. О том, чтобы уснуть, не повидав Люси, не могло быть и речи. Я надела пальто, спустилась вниз и вышла.

Караульный пост находился неподалеку от входа в Академию, и большинство здешних фэбээровцев меня уже узнавали. Но часовой все же удивился, увидев меня, и вышел из будки узнать, что случилось.

— Вообще-то я ищу племянницу, она, похоже, задержалась…

— Да, мэм, — сказал он, не дослушав мои объяснения. — Она здесь.

— С ней можно как-то связаться?

— Хммм. — Караульный нахмурился. — У вас есть какие-то предположения, где она может находиться?

— Пожалуй, в компьютерной.

Попытка — и снова неудача. Он снова посмотрел на меня.

— Дело ведь важное?

— Да, конечно. — Я благодарно кивнула.

— Сорок второй базе, — проговорил караульный в рацию.

— Прием, сорок второй.

— У меня десять-двадцать пять.

— Десять-четыре.

После небольшого ожидания к посту подошел второй караульный, и первый провел меня в здание. Мы долго шли по длинным пустым коридорам, толкали запертые двери, за которыми находились лаборатории и мастерские. Удача улыбнулась минут через пятнадцать. Очередная дверь открылась в просторную комнату, которая вполне могла бы быть предпраздничной мастерской Санты.

Центром царящей здесь организованной суеты была Люси — с управляющей перчаткой на руке и нашлемным индикатором, соединенным со змеящимися по полу длинными и толстыми кабелями.

— Сориентируетесь? — спросил караульный.

— Да. И большое вам спасибо.

Коллеги Люси, все в лабораторных халатах и комбинезонах, на мгновение оторвались от компьютеров, блоков сопряжения и больших видеоэкранов и посмотрели на меня. И только племянница меня не видела, потому что в этот самый момент прокладывала виртуальный маршрут через (так, по крайней мере, я предположила) атомную станцию Олд-Пойнт.

— Наезжаю, — произнесла она, нажимая кнопку на внешней стороне перчатки.

Картинка на экране вдруг увеличилась, а фигурка — Люси в виртуальной реальности — остановилась у крутой решетчатой лестницы.

— Черт, отъезжаю, — раздраженно бросила она. — Не получается.

— Получится, обещаю, — бросил парень, сидевший перед каким-то большим черным ящиком. — Но дело это хитрое.

Люси подошла к нему и тоже что-то подкрутила.

— Не знаю, Джим, то ли сигнал некачественный, то ли проблема во мне?

— Думаю, в тебе.

— Может, у меня уже кибер-укачивание, — сказала моя племянница, поворачиваясь внутри того, что на видеоэкране напоминало транспортерные ленты и громадные турбины.

— Проверю алгоритм.

— Знаешь, — она стала спускаться по виртуальным ступенькам, — может, стоит просто ввести код «С» и увеличить задержку до трехсот четырех миллисекунд.

— Ага. Последовательности транспортных операций отменены, — подал голос кто-то еще. — Нужно подстроить циклы синхронизации.

— Нет у нас времени прожевывать одно и то же, — возразил другой. — Кстати, Люси, твоя тетя здесь.

Она замерла на секунду и тут же продолжила, словно и не слышала ничего.

— Послушай, кодом «С» я займусь попозже, к утру. Нам надо быть в форме, а иначе Тото просто уснет или свалится с лестницы. И тогда мы все облажаемся по-крупному.

Говоря о Тото, моя племянница, если я правильно поняла, имела в виду механическое существо футов трех ростом, с похожей на пузырь одноглазой головой, закрепленной на коренастом, напоминающем стальной ящик, туловище. Ноги — гусеницы, руки — захваты. Мне он напомнил маленький танк. Сейчас Тото стоял рядом со своей госпожой, которая снимала шлем.

— Надо заменить биоконтроллеры, — бросила она, осторожно стягивая перчатку. — Я привыкла к тому, что один палец означает вперед и два — назад, а не наоборот. В реале никакой путаницы быть не должно.

— Ну, это легко. — Парень, которого звали Джим, забрал у нее перчатку.

Люси завелась и могла вот-вот сорваться.

— Ты как сюда попала? — сердито спросила она, подходя ко мне.

— Караульный провел.

— Хорошо, что они тебя знают.

— Бентон сказал, что тебя вернули, что ты нужна КСЗ.

Она оглянулась — все работали, на нас никто не смотрел.

— Большинство ребят уже там.

— В Олд-Пойнте.

— У нас там и ныряльщики, и снайперы, и вертолеты наготове. Но толку от всего этого мало — надо, чтобы туда кто-то проник.

— И этот кто-то, очевидно, не ты, — с надеждой предположила я, уже зная, что, если она возразит, я просто пойду и уничтожу все ФБР.

— В некотором смысле именно я. То есть мне придется работать с Тото. — Она обернулась. — Эй, Джим, раз уж ты этим занимаешься, добавь на панель команду «флай».[70]

— И Тото получит крылья, — пошутил кто-то. — Отлично. Куда нам без такого ангела-хранителя.

— Ты представляешь, насколько опасны эти люди? — спросила я, потому что не могла не спросить.

Люси посмотрела на меня и вздохнула.

— А ты как думаешь, тетя Кей? Ты же не считаешь меня ребенком, играющим с оловянными солдатиками?

— Я очень беспокоюсь и ничего не могу с этим поделать.

— Мы здесь все беспокоимся. Послушай, мне надо работать, — устало сказала она и взглянула на часы. — Хочешь услышать, какой у меня план и что тут происходит?

— Да, пожалуйста.

— Начинаем вот так. — Люси села на пол, и я опустилась рядом с ней, спиной к стене. — Вообще-то робот наподобие Тото управляется с помощью радио, но в помещениях, где много бетона и стали, это не работает. Я придумала способ получше. По крайней мере, мне так кажется. Если коротко, он понесет катушку волоконно-оптического кабеля, который потянется за ним, как слизистый след за улиткой.

— И куда вы его направите? В здание станции?

— Это мы сейчас и пытаемся определить. Многое будет зависеть от дальнейшего развития ситуации. Действовать придется либо скрытно, как при сборе информации, либо открыто. Тото должен быть готов к любому варианту.

— Вот только по ступенькам подниматься он не может.

— Может. По одним лучше, по другим — хуже.

— И этот кабель, который он протянет, станет твоими глазами?

— Кабель будет подключен к моим управляющим перчаткам. — Люси подняла руки. — Я буду двигаться так, как будто иду сама. Виртуальная реальность создает эффект удаленного присутствия, поэтому я смогу мгновенно реагировать на все, что зарегистрируют сенсоры Тото. Между прочим, почти все они выполнены вот в таком милом оттенке серого. — Она посмотрела на своего механического друга так, словно и впрямь испытывала к нему какие-то чувства.

— Джанет вернулась с тобой? — спросила я.

— Нет, заканчивает работу в Шарлотсвилле.

— Заканчивает?

— Мы выяснили, кто вламывался в компьютерную систему энергокомпании. Это была женщина. Ассистент преподавателя ядерной физики. Сюрприз, сюрприз.

— Как ее зовут?

— Лорен… Лорен, что-то вроде этого. — Люси потерла ладонями лицо. — Господи, лучше бы не садилась. Знаешь, если долго оставаться в киберпространстве, начинает кружиться голова. В последнее время меня чуть ли не тошнит от всего этого. Уф. — Она несколько раз щелкнула пальцами. — Маккомб. Лорен Маккомб.

— Сколько ей лет? — спросила я, припоминая, что Клета в разговоре упоминала подружку Эддингса по имени Лорен.

— Около тридцати.

— Откуда она?

— Из Англии. Точнее, из Южной Африки. Она чернокожая.

— Понятно, почему миссис Эддингс говорила, что ей не место в ее доме.

— Что? — Люси посмотрела на меня с недоумением.

— Как насчет связи с неосионистами?

— Связь была. Вероятно, через сеть. Лорен очень воинственная, колючая. Настроена против правительства. Думаю, чем дольше она с ними общалась, тем сильнее ей промывали мозги.

— Послушай. Мне кажется, она была и подружкой Эддингса, и его источником, а в конце, возможно, помогла неосионистам убить его. Скорее всего, с помощью капитана Грина.

— Но зачем ей сначала помогать Эддингсу, а потом так с ним поступать?

— Может быть, Лорен посчитала, что выбора уже нет. Если она помогала ему собирать информацию, которая навредила бы делу Хэнда, то они могли убедить ее помочь им. Или же просто пригрозили.

Я снова вспомнила про бутылку шампанского в холодильнике Теда. Уж не с Лорен ли он собирался встретить Новый год?

— Чем, по-твоему, она могла им помочь?

— Вероятно, знала, какотключить сигнализацию. Может быть, как открыть сейф. — Следующая мысль поразила меня саму. — Я даже не исключаю, что она была с ним в лодке в ту ночь. И, если уж на то пошло, мы ведь не знаем, но… может быть, она его и отравила.

— Чтоб ей…

— Ты ведь с ней разговаривала.

— Не я — Джанет. Маккомб утверждает, что восемнадцать месяцев назад наткнулась в Интернете на одно объявление. Якобы некий продюсер сообщал, что работает над фильмом про то, как террористы захватывают атомную станцию для получения оружейного плутония по примеру Северной Кореи. Этот продюсер, по ее словам, искал технического консультанта и готов был заплатить за помощь.

— Она назвала его имя?

— Маккомб говорит, что он всегда называет себя Эйлисом, вроде как с намеком на свою известность.[71] Они сговорились, и дело пошло. Она посылала ему информацию из курсовых и дипломных работ, к которым имела доступ, расписывала сценарии захвата Олд-Пойнта и переправки тепловыделяющих сборок арабам.

— А что насчет контейнеров?

— Да, верно. План был такой. Украсть несколько тонн обедненного урана с Олд-Пойнта. Переправить его в Ирак, Алжир или куда-нибудь еще и изготовить из него стодвадцатипятитонные контейнеры. Потом переправить их сюда и хранить, пока не пробьет час. Кроме всего прочего, Маккомб еще и изложила в подробностях весь процесс перевода урана в плутоний в реакторе. — Люси посмотрела на меня. — Говорит, никогда и мысли не допускала, что такое может произойти наяву.

— Не допускала? Даже когда проникла в компьютерную систему энергокомпании?

— Этого она объяснить не может.

— Думаю, здесь все просто. Эддингса интересовали определенные люди и телефонные звонки в арабские страны. Список он получил через шлюз в Питтсбурге.

— По-твоему, Маккомб не понимала, как неосионисты отнесутся к тому, что она помогает своему приятелю-репортеру?

— Думаю, ей было наплевать, — сердито ответила я. — По-моему, ей доставляло удовольствие вести двойную игру. Наверное, она испытывала гордость от осознания собственной значимости. Возможно, ей этого не хватало в тихом академическом мире. Полагаю, всю серьезность игры она поняла только тогда, когда Эддингс стал копать под КВМС, капитана Грина и бог знает кого еще, и неосионисты пронюхали, что их источник, мисс Маккомб, создает угрозу для всей операции.

— Если бы Эддингс дошел до конца, у них уже ничего бы не получилось, — сказала Люси.

— Верно. Не получилось бы, если бы и мы сообразили раньше. — Женщина в лабораторном халате подвела Тото к коробке и попыталась поднять ее с помощью его «рук». — Как держалась Маккомб, когда Джанет ее допрашивала?

— Отстраненно. Абсолютно никаких эмоций.

— У Хэнда влиятельные партнеры.

— Наверное. Иначе как объяснить, что сегодня ты помогаешь своему бойфренду, а завтра его же убиваешь. — Моя племянница тоже наблюдала за роботом и, похоже, без особого удовольствия.

— Надеюсь, там, где Бюро держит сейчас Маккомб, люди Хэнда до нее не доберутся.

— Ее поместили… — Люси не договорила — Тото вдруг остановился как вкопанный, и коробка тяжело хлопнулась на пол. — Ты на какую частоту установила плечевой сустав? — крикнула она.

— На восемь.

— Понизь до пяти. Черт. — Она снова потерла лицо. — Этого только и не хватало.

— Ладно, мне надо возвращаться в «Джефферсон». — Я поднялась.

Люси как-то странно на меня посмотрела.

— Ты ведь на том, закрытом этаже, как всегда?

— Да.

— Это, наверно, не важно, но там сегодня и Лорен Маккомб.

Более того, вернувшись, я узнала, что ее номер находится рядом с моим, только, в отличие от меня, за дверь она выйти не могла. Сидя в постели и стараясь читать, я слышала, как Лорен за стеной переключает каналы телевизора. Через какое-то время оттуда донеслись знакомые звуки «Стартрека».[72]

Несколько часов мы оставались рядом, разделенные лишь стеной, но она об этом не знала. Я представляла, как она хладнокровно смешивает в пузырьке хлористоводородную кислоту и цианид и пускает газ во всасывающий клапан компрессора. Как дергается и бьется в воде длинный черный шланг. Как гаснут круги и все стихает.

— Чтоб тебе увидеть это все во сне, — сказала я, хотя она и не могла меня слышать. — Чтоб тебе видеть это до конца жизни. Каждую ночь.

Я сердито хлопнула по выключателю лампы.

16

Ранним утром следующего дня густой туман еще лежал под моими окнами. Квантико непривычно притих. Не слышно было даже выстрелов на стрельбище, как будто все морпехи еще спали. Выйдя из комнаты, я направилась к лифтам и на полпути услышала, как щелкнул замок соседнего номера.

Я нажала кнопку вызова и, оглянувшись, увидела двух неброско одетых женщин-агентов, сопровождавших темнокожую женщину, смотревшую на меня так, словно мы уже встречались. В дерзких темных глазах Лорен Маккомб горел огонь, в крови бушевала гордость, как будто это и были те источники, что питали ее силы и обеспечивали успех всех ее начинаний.

— Доброе утро, — бесстрастно произнесла я.

— Доброе утро, доктор Скарпетта, — без улыбки ответила одна из сопровождающих. Вчетвером мы вошли в кабину.

Пока лифт спускался, никто не произнес ни слова. Я ощущала несвежий запах, исходивший от той, которая научила Джоэла Хэнда делать бомбу. На ней были выцветшие облегающие джинсы, кеды и длинная белая блузка, под которой угадывалось крепкое, гибкое тело, вероятно, и подвигнувшее Теда Эддингса к фатальной ошибке. Я стояла за спиной Маккомб и агентов и видела только часть ее лица. Она смотрела прямо перед собой, то и дело облизывая губы, а я никак не могла дождаться, когда же откроются двери.

Молчание было таким же густым и давящим, как и белый туман под окном. Наконец кабина остановилась на первом этаже. Я нарочно задержалась, наблюдая, как агенты ведут арестованную через вестибюль, старательно избегая малейшего контакта с ней. Они прошли по длинному коридору, вышли из здания и свернули на одну из бесчисленных дорожек, но, прежде чем скрыться из виду, Лорен Маккомб обернулась и снова посмотрела на меня. Наши взгляды встретились, а потом она шагнула за угол, сделав первый шаг к длинному, как я надеялась, путешествию в страну несвободы.

Поднявшись по ступенькам, я вошла в кафетерий, украшенный свисавшими со стен флагами штатов. Уэсли уже сидел в уголке, под полотнищем Род-Айленда.

— Видела сейчас Лорен Маккомб, — сказала я, ставя на стол поднос.

Он взглянул на часы.

— Ее будут сегодня допрашивать.

— Думаешь, сможет рассказать что-то полезное?

— Нет. Уже поздно. — Он пододвинул солонку и перечницу.

Я съела болтунью из белков и сухой тост и выпила чашку черного кофе, наблюдая за тем, как новички-агенты и полицейские-курсанты Национальной академии расправляются с омлетами и вафлями. Некоторые делали сэндвичи с беконом и колбасой, и мне подумалось, как скучно стареть — ничего такого уже не хочется.

— Пора. — Я взяла поднос. Иногда еда не стоит даже того, чтобы ее есть.

— Подожди, я еще не закончил, — запротестовал Бентон.

— Ты уже съел мюсли.

— Может, я хочу еще.

— Не хочешь.

— Я думаю.

— Хорошо. — Я смотрела на него, ожидая, что же он скажет.

— Насколько важна эта «Книга Хэнда»?

— Очень важна. Отчасти вся эта история началась с того, что Дэнни, скорее всего, отдал один экземпляр Эддингсу.

— Почему, по-твоему, это важно?

— Ты же профайлер, ты и сам должен знать. Там сказано, как им надлежит себя вести. Следуя заповедям Книги, они становятся предсказуемыми.

— Ужас!

В девять часов мы прошли мимо стрельбищ к лужайке площадью примерно в пол-акра, где члены КСЗ проводили обычно свои тренировки. Сегодня никого из них видно не было — все, за исключением нашего пилота, Уита, отбыли в Олд-Пойнт. Как всегда молчаливый, Уит уже стоял в черном летном костюме рядом с бело-голубым «Белл-222», двухмоторным вертолетом, также принадлежащим энергокомпании.

— Привет, — кивнул ему Уэсли.

— Доброе утро, — поздоровалась я.

Внутри обнаружилось четыре сиденья. Второй пилот внимательно изучал карту. Сенатор Лорд целиком погрузился в чтение, сидевшая напротив него генеральный прокурор тоже просматривала какие-то бумаги. Сюда их доставили из Вашингтона, и оба выглядели так, словно не спали несколько ночей.

— Здравствуйте, Кей, — не поднимая головы, приветствовал меня сенатор. Он был в темном костюме и белой рубашке с тугим крахмальным воротничком и темно-красным галстуком. В манжетах — запонки. В отличие от него, Марша Градецки оделась просто: голубая юбка и жакет, в качестве украшения — жемчуг. Это была твердая, решительная дама, с лицом приятным для тех, кому по вкусу сильные, динамичные женщины. Карьера ее началась в Вирджинии, но знакомы мы не были.

Пока вертолет набирал высоту, поднимаясь в ясное голубое небо, Уэсли представил нас друг другу. Мы пролетели сначала над желтыми школьными автобусами, пустыми в это время дня, потом над постройками, быстро сменившимися болотами с силками на уток и растянувшимися на десятки акров лесами. Солнечные лучи скользили по макушкам деревьев, а когда вертолет полетел над рекой Джеймс, по воде заскользило его бесшумное отражение.

— Через минуту будем пролетать над губернаторской площадкой, — произнес Уэсли. Друг друга мы слышали и без головных телефонов, которые требовались только для обращения к пилотам. — Участок принадлежит компании «Энергия и свет», и там живет Бретт Уэст, вице-президент, отвечающий за оперативную деятельность. Дом оценивается в девятьсот тысяч долларов. — Он немного помолчал, а когда все посмотрели вниз, добавил: — Сейчас увидим. Вон оно, строение из красного кирпича с бассейном и баскетбольным кортом.

Кроме красного здания, на территории участка разместилось довольно много внушительных домов с бассейнами, спортивными площадками и зелеными насаждениями. Мы увидели также теннисный и яхт-клуб, где Уэст держал свою яхту.

— И где же сам мистер Уэст? — спросила генеральный прокурор, когда пилоты повернули на север, к месту слияния двух рек, Джеймс и Чикахомини.

— На данный момент его местопребывание неизвестно. — Уэсли продолжал смотреть в иллюминатор.

— Вы полагаете, он замешан в этом деле, — констатировал сенатор.

— Несомненно. Когда энергокомпания приняла решение открыть филиал в Саффолке, они построили его на земле, которую приобрели у фермера по имени Джошуа Хейз.

— Его данными в их компьютерной системе также интересовались, — вставила я.

— Хакер? — спросила Градецки.

— Да.

— Вы ее задержали.

— Задержали. Судя по всему, она встречалась с Тедом Эддингсом, и именно через нее он впутался в эту историю и в результате погиб. — Уэсли нахмурился. — Лично я убежден, что Уэст с самого начала был сообщником Джоэла Хэнда. Полюбуйтесь, вот он, окружной филиал. Бок о бок с лагерем Хэнда.

Окружной филиал представлял собой в первую очередь огромную парковочную площадку с грузовиками, прицепами, бензоколонками и модульными конструкциями с красными буквами «Э&C» на крыше. Мы уже пролетели над площадкой и небольшой рощицей, когда внизу вдруг появился лагерь Хэнда, обнесенный высоким металлическим забором, по которому, если верить слухам, был пропущен электрический ток.

Сам лагерь состоял из множества домиков и бараков и особняка хозяина с высокими белыми колоннами. Но не эти здания беспокоили нас, а деревянные строения, напоминавшие склады, вытянувшиеся вдоль железнодорожного полотна, ведущего к частной погрузочной платформе со стоящими в воде громадными кранами.

— Это не просто склады, — высказала сомнение генеральный прокурор. — Что отсюда вывозят?

— И что сюда привозят? — добавил сенатор.

Я напомнила им о том, что оставил у меня на коврике убийца Дэнни Уэбстера.

— Возможно, именно здесь они держат эти емкости и контейнеры. Постройки достаточно большие, и здесь не обойтись без кранов, грузовиков или поездов.

— В таком случае убийство Дэнни Уэбстера несомненно связано с неосионистами, — сказала мне генеральный прокурор, нервно теребя жемчужное ожерелье.

— По крайней мере, с кем-то, кто бывал на складах, где хранятся контейнеры или, фактически, обедненный уран.

— Получается, этот «кто-то» носил на подошвах обуви частицы урана, сам об этом не зная, — заметил сенатор Лорд.

— Бесспорно.

— Что ж, нужно проводить рейд, а там посмотрим, — сказал он.

— Да, сэр, — согласился Уэсли. — Когда сможем.

— Фрэнк, пока что у нас нет никаких доказательств, — напомнила Градецки. — У нас ничего против них нет. Неосионисты не взяли ответственность на себя.

— Да, я знаю, но нужно же что-то предпринимать. Все это выглядит как-то нелепо. — Лорд выглянул в иллюминатор. — Здесь никого нет, кроме собак. Где все? Я полагаю, ответ очевиден.

В загоне бесновались доберман-пинчеры.

— Господи, — сказал Уэсли, — мне и в голову не приходило, что они все в Олд-Пойнте.

Мне тоже не приходило это в голову.

— Мы считали, что в последние годы неосионисты поддерживали свою численность на определенном уровне, — продолжал Уэсли. — Но, может быть, мы и ошибались. Может быть, здесь оствались только те, кто готовился к операции.

— Включая самого Джоэла Хэнда. — Я посмотрела на Уэсли.

— Мы знаем, что он здесь живет. Думаю, есть основания полагать, что он сейчас там, с теми, кто приехал на автобусе. Возможно, он на станции. Он их лидер.

— Нет, — поправила я. — Их бог.

В салоне повисло молчание.

— Проблема в том, что Хэнд — безумец, — первой нарушила тишину Градецки.

— Нет, — не согласилась я. — Проблема в том, что он — не безумец. Хэнд — носитель зла, что неизмеримо хуже.

— А фанатизм накладывает определенный отпечаток на все, к чему имеет отношение, — добавил Уэсли и, тщательно подбирая слова, продолжал: — Если он там, угроза не только в вывозе радиоактивных материалов. Все это может в любой момент перерасти в катастрофу.

— Не понимаю, почему вы так говорите. — Градецки определенно не желала слышать ничего подобного. — Его намерения вполне ясны.

Я подумала о «Книге Хэнда». Непосвященным было трудно понять, на что способен написавший ее человек. Мы летели над старыми танкерами и транспортными кораблями, называвшимися «мертвым флотом». Они стояли на реке, и со стороны казалось, что вся Вирджиния взята в осаду. В каком-то смысле так оно и было.

— Даже не верится, что я все это вижу, — вздохнула генеральный прокурор, глядя вниз.

— Вы уж лучше поверьте, — язвительно заметил сенатор. — Это вы, демократы, несете ответственность за списание половины военного флота. У нас уже места не хватает для выброшенных кораблей. Разбросаны повсюду, как призраки, и никому нет дела, что они еще могут пригодиться. Пока мы выведем в океан одну из этих старушек, в Персидском заливе все будет решено.

— Фрэнк, ваша точка зрения ясна, — холодно сказала Градецки. — Полагаю, у нас есть на сегодня и другие дела.

Уэсли надел наушники, чтобы поговорить с пилотами. Некоторое время он сидел молча, слушая, вероятно, очередное донесение и глядя на Джеймстаун и застывший на реке паром. Потом он поднял голову и повернулся к нам взволнованным лицом.

— Через несколько минут мы будем в Олд-Пойнте. Террористы по-прежнему отказываются идти на контакт. О потерях ничего не известно.

— Вертолеты, — сказала я.

Все притихли, и через несколько секунд характерный рубящий звук был уже отчетливо слышен в салоне. Уэсли снова вышел на связь.

— Послушайте, черт возьми. ФАА[73] должно было ограничить полеты в этой зоне и… — Он замолчал, слушая. — Категорически нет. Никакой мильной зоны… Да, да… — И снова пауза. — Господи!

Шум усилился.

Четыре вертолета — два «блэк хоука» и два «хьюи» — с ревом пронеслись мимо, и Уэсли расстегнул пристяжной ремень, словно куда-то собрался. Красный от злости, он поднялся, шагнул к другому борту и приник к иллюминатору.

— Сэр, — обратился Уэсли, не поворачиваясь лицом к сенатору и, судя по голосу, едва сдерживая ярость, — вам не стоило вызывать национальных гвардейцев. Мы проводим очень деликатную операцию и не можем, повторяю, не можем допустить вмешательства ни в наши планы, ни в воздушное пространство. Позвольте также напомнить, что здесь распоряжается полиция, а не военные. Это Соединенные Штаты Америки. И…

— Я их не вызывал, — перебил его сенатор, — и с вами мы договаривались об этом.

— Тогда кто? — спросила Градецки, бывшая, формально, высшим начальником Уэсли.

— Возможно, губернатор. — Лорд посмотрел на меня, и я поняла, что сенатор тоже в ярости. — От него такой глупости вполне стоило ожидать — он ведь только о выборах и думает. Свяжите меня с ним. Немедленно.

Сенатор надел наушники и, когда его соединили, заговорил, не стесняясь в выражениях.

— Ради бога, Дик, ты что, спятил? Нет, нет, не корми меня этой чушью. Ты нам мешаешь, и, если твоя инициатива будет стоить еще нескольких жизней, будь уверен, я виновного назову.

Он ненадолго замолчал, и выражение его лица говорило об одном — желании спрятаться. Затем, высказав еще пару соображений относительно происходящего, сенатор распорядился немедленно отозвать Национальную гвардию. Их вертолеты, не успев приземлиться, резко развернулись, перестроились и ушли вверх. Внизу уже показался Олд-Пойнт.

— Прошу прощения, — извинился перед нами Лорд — джентльмен всегда джентльмен.

Сверху были хорошо видны силы, стянутые в Олд-Пойнт — десятки полицейских автомобилей, машин «скорой помощи» и пожарных, фургонов с антеннами и тарелками. Со стороны могло показаться, что все эти люди собрались здесь, чтобы с удовольствием провести чудесный солнечный денек. Уэсли сообщил нам, что место это, так называемый гостевой центр, превращено в командный пункт внешнего периметра.

— Как видите, он расположен более чем в полумиле от станции и главного здания, которое находится вон там. — Он указал рукой в сторону.

— Аппаратная в главном здании? — поинтересовалась я.

— Да. Это трехэтажная постройка из светлого кирпича. Они все там, включая заложников. По крайней мере, мы так считаем.

— Ну, они и должны быть там, если планировали сделать что-то с реакторами. Например, остановить их. Но ведь это уже сделано.

— А что потом? — спросила генеральный прокурор.

— На станции есть еще резервные генераторы, так что электричества хватит. И сама станция тоже обеспечена запасом энергии, — заявил Лорд, известный всем как ярый сторонник атомной энергии.

По обе стороны от станции пролегали два широких канала: один шел от реки Джеймс, второй — от искусственного озера неподалеку. Сейчас огромные территории были заняты не только трансформаторами и линиями электропередачи, но и множеством машин, принадлежавших как заложникам, так и добровольцам, прибывшим им на помощь. Попасть в главное здание незаметно представлялось делом нелегким, поскольку атомные станции с самого начала проектируются с учетом максимальных требований безопасности. Все здесь создавалось таким образом, чтобы не допустить на территорию посторонних, и сейчас, к сожалению, посторонними были мы. К примеру, чтобы проникнуть внутрь через крышу, требовалось просверлить дыры не только в металле, но и в бетоне. Естественно, незаметно проделать такую работу было невозможно.

Наблюдая за Уэсли, я подозревала, что у него зреет план с участием дайверов КСЗ, которые могли бы подобраться к зданию по каналам как со стороны реки, так и озера. В этом случае они вышли бы на расстояние примерно в двадцать ярдов от той самой двери, через которую на станцию попали террористы. Двадцать ярдов… Но как их преодолеть?

Ни с сенатором, ни с генеральным прокурором Уэсли своими задумками пока не делился. Да, они были союзниками и даже друзьями, но еще и политиками. Ни ФБР, ни полиция не желали, чтобы Вашингтон возглавил еще и эту миссию. Правительство и без того наделало достаточно глупостей.

— Видите большой белый автофургон поблизости от главного здания? Это командный пост нашего внутреннего периметра.

— Я думала, это машина службы новостей, — заметила Градецки.

— Оттуда мы пытаемся установить контакт с мистером Хэндом и его командой.

— Каким образом?

— Для начала, я хочу поговорить с ними, — сказал Уэсли.

— Так с ними еще никто не разговаривал? — удивился сенатор.

— Пока — нет, — ответил Уэсли, — они не заинтересованы в переговорах с нами.

Пока «Белл-222» медленно снижался, новые команды уже собрались возле вертолетной площадки через дорогу от гостевого центра. Захватив портфели и сумки, мы торопливо спустились под шум поднимающих ветер лопастей. Мы с Уэсли молча зашагали прочь. Оглянувшись, я увидела сенатора в окружении репортеров. Что касается генерального прокурора, то она уже выступала с какими-то эмоциональными заявлениями.

Первое, что бросалось в глаза в помещении гостевого центра, — это огромное количество мониторов, предназначенных для приезжающих на экскурсию школьников и любознательных граждан. Сейчас ни первых, ни вторых здесь не было, а все пространство было поделено между полицией — местной и штата. Кто-то пил «колу», кто-то подкреплялся фастфудом, примостив картонные тарелки рядом с картами. Глядя на всех этих людей, я невольно спросила себя, сможем ли мы как-то изменить ситуацию?

— Где твой пост? — спросил Уэсли.

— Где-то недалеко отсюда. Я видела с вертолета наш рефрижератор.

Уэсли скользнул взглядом по залу и остановился на двери мужской комнаты, которая в этот самый момент открылась. Марино, покинувший туалет, привычно подтянул брюки. Увидеть его здесь я никак не ожидала, хотя бы по причине его страха перед радиацией.

— Выпью-ка я кофе, — сказал Уэсли. — Кто еще желает?

— Мне двойной, — отозвался Марино.

Я повернулась к нему.

— Вот уж не думала встретить тебя здесь.

— Посмотри, сколько народу собралось. Мы здесь в составе оперативной группы. Каждый участок представляет, по крайней мере, один человек, так что всегда можно связаться со своими и рассказать, какая тут обстановка. А вообще-то меня сюда шеф вытащил. Сказать, что очень рад, не могу. Кстати, видел твоего приятеля Стилса. Могу обрадовать: Роша временно отстранили и лишили содержания.

Я не ответила — мне было сейчас не до Роша.

— Со мной тебе будет чуть полегче, — продолжал Марино.

Я посмотрела на него. Жесткий белый воротничок потемнел от пота, тяжелый кожаный ремень поскрипывал при каждом движении.

— Пока я здесь, буду за тобой присматривать, а ты уж, пожалуйста, не забреди случайно под прицел какого-нибудь идиота. — Он пригладил волосы своей большой, мясистой ладонью.

— Приму твое пожелание к сведению и постараюсь не соваться под прицелы. Надо своих повидать. Ты кого-нибудь встречал?

— Ага. Филдинг вон в том большом трейлере. Жарит себе яичницу в кухне, как будто в лагерь приехал. И рефрижератор тоже тут.

— Да, я знаю.

— Если хочешь, провожу, — нарочито беззаботным тоном предложил Марино.

— Рада, что ты здесь, — сказала я, зная, что он приехал сюда отчасти и из-за меня, хотя и никогда бы в этом не признался.

Уэсли вернулся с картонной тарелкой, на которой стояли пластмассовые стаканчики с кофе и лежало несколько пончиков. Марино тут же завладел своей порцией, а я повернулась к окну.

— Бентон, где Люси?

Он не ответил, и я все поняла. Мои худшие опасения мгновенно подтвердились.

— Кей, у каждого своя работа. — Он посмотрел на меня сочувственно, но твердо.

— Конечно. — Я отставила кофе, потому что нервы уже расшалились. — Пойду проверю, что и как.

— Подожди, — сказал Марино, принимаясь за второй пончик.

— Все будет хорошо.

— Да, обязательно. И я об этом позабочусь.

— Будь осторожна, — предупредил Уэсли. — У них там в каждом окне кто-то есть, и стрельбу могут открыть в любой момент.

Я посмотрела на главное здание и толкнула стеклянную дверь. Марино последовал за мной.

— Где КСЗ? — спросила я.

— Там, где ты их не видишь.

— Не говори загадками, я не в том настроении.

Я не видела ни террористов, ни их жертв, и в какой-то момент все происходящее вдруг показалось мне чем-то ненастоящим, какими-то масштабными учениями. Пожарные машины, рефрижератор, «скорые» служили всего лишь декорациями в этой постановке, и даже аварийные комплекты, разложенные Филдингом в большом белом трейлере, выглядели как-то несерьезно. Он открыл синий армейский контейнер со штампом ОГСЭ, и я обнаружила там все необходимое, от игл до желтых мешков, предназначенных для хранения личных вещей умерших.

Мой заместитель посмотрел на меня так, словно я никуда не уезжала и все время была здесь.

— Не знаете, где колышки?

— Должны быть в отдельных ящиках, вместе с топориками, плоскогубцами и стяжками.

— Где они, я тоже не знаю.

— А желтые мешки для тел? — спросила я, оглядывая ящички и коробки, сложенные в трейлере.

— Похоже, придется получать все у ФАУЧС, — сказал он, имея в виду Федеральное агентство по управлению в чрезвычайных ситуациях.

— А где они? — поинтересовалась я, потому что найти представителей нужной службы в этой сумятице, среди сотен людей, казалось невозможным.

— Как выйдете, их трейлер будет слева, рядом с ребятами из Форта Ли. Кстати, освинцованные костюмы тоже у них.

— Будем надеяться, что они нам не понадобятся.

— Есть новости о заложниках? — спросил Филдинг у Марино. — Известно, сколько их еще там осталось?

— Точных сведений нет, потому что мы не знаем, сколько сотрудников находилось в здании. Смена была маленькая, на что они, наверное, и делали ставку. Тридцать два человека вышли. Мы полагаем, что осталось еще около дюжины. Сколько из них живы, тоже неизвестно.

— Господи. — Филдинг сердито покачал головой. — Будь моя воля, расстрелял бы всех на месте.

— Да, тут я с вами спорить не стану, — согласился Марино.

— На данный момент, — обратился ко мне Филдинг, — мы можем принять пятьдесят тел. Это максимум, потому что морг в Ричмонде уже переполнен. Придется обращаться к коллегам.

— Дантисты и рентгенологи наверняка тоже мобилизованы, — предположила я.

— Верно. Дженкинс, Вернер, Силверберг, Роллинс. Все в полной готовности.

Я уловила запах яичницы с беконом, но так и не поняла, хочу ли есть или меня тошнит.

— Если понадоблюсь — на связи. — Я открыла дверцу и спустилась на улицу.

— Не так быстро, док, — пожаловался Марино.

— Ты уже проверил мобильный командный пункт? Большой сине-белый фургон? Я его видела, когда мы летели.

— Думаю, нам туда идти не стоит.

— Я все-таки пойду.

— Док, это внутренний периметр.

— Там КСЗ.

— Только предупреди сначала Бентона. Понимаю, ты ищешь Люси, но головы-то терять не надо.

— Голова у меня на месте, и да, я ищу Люси. — Злость на Уэсли росла с каждой минутой.

Марино взял меня за локоть. Мы посмотрели друг на друга с прищуром, словно каждому в глаза светило солнце.

— Док, послушай меня. То, что здесь происходит, — не личное дело. Всем наплевать, что Люси твоя племянница. Она, черт возьми, агент ФБР, и Уэсли не обязан отчитываться перед тобой за все, что она делает.

Я ничего не сказала, и он тоже, потому что мы оба знали правду.

— Так что не злись на него. — Марино все еще не отпускал мою руку. — Хочешь, скажу? Мне это тоже не нравится. Если с ней что-то случится, я этого не вынесу. И мне страшно так, как всю жизнь не было. Но у меня есть работа, и у тебя она тоже есть.

— Она на внутреннем периметре.

Он помолчал, потом осторожно потянул меня за рукав.

— Пошли, док. Потолкуем с Уэсли.

Потолковать с Бентоном, однако, не получилось. Войдя в гостевой центр, мы увидели, что он разговаривает по телефону. Судя по спокойно-холодному тону и напряженной позе, речь шла о чем-то серьезном.

— До моего прихода ничего не предпринимать. Крайне важно, чтобы они знали: я уже иду, — медленно и четко говорил он. — Нет, нет, нет. Не делайте этого. Воспользуйтесь мегафоном, но не приближайтесь. — Он взглянул на нас с Марино. — Стойте на своем. Передайте, что тот, кто придет, принесет телефон. Да, так.

Уэсли повесил трубку и направился к двери. Мы поспешили за ним.

— Что, черт возьми, происходит? — спросил Марино.

— Они пожелали выйти на связь.

— И как они это сообщили? Прислали письмо?

— Один из них прокричал это в окно. У них там неспокойно.

Мы прошли мимо вертолетной площадки. Вертолета уже не было, сенатор и генеральный прокурор давно улетели.

— Значит, телефона у них нет? — удивилась я.

— Мы отрезали все линии в этом здании. Теперь им нужен телефон, хотя раньше они и без него прекрасно обходились.

— Что-то случилось, — сказала я.

— Я тоже так думаю, — запыхавшись, проворчал Марино.

Уэсли промолчал, но я видела, что он весь ушел в себя. Такое случалось с ним нечасто. Узкая дорожка провела нас через людское море. Впереди уже маячило главное здание станции. Мобильный командный пункт сиял под солнцем. При желании я могла бы запустить в него камнем.

Я ни на секунду не сомневалась, что нас держат на прицеле, и кто-то в любой момент может спустить курок, если они решат убрать нас поодиночке. Окна, из которых за нами наблюдали, были открыты, но никаких фигур за сетками разглядеть не удавалось.

Мы подошли к фургону, где в окружении десятка полицейских и агентов в штатском стояла Люси. Мое сердце едва не остановилось. Она была в черных брюках и ботинках, с двумя перчатками на руках. Рядом расположился Тото, и его короткая, толстая шея соединялась с катушкой волоконно-оптического кабеля, которого, как мне показалось, вполне хватило бы для того, чтобы дотянуться до Северной Каролины.

— Ресивер лучше закрепить лентой, — говорила моя племянница людям, которых не видела, потому что на глазах у нее были очки со встроенной станцией управления.

— У кого лента?

— Держи.

Мужчина в черном комбинезоне порылся в ящике с инструментами и бросил кому-то рулон клейкой ленты. Поймавший ее оторвал полоску и прикрепил ресивер к обыкновенному черному телефону, стоявшему в коробке, которую надежно держал в своих «руках» робот.

— Люси, — заговорил Уэсли, — это Бентон. Я здесь.

— Привет, — сказала моя племянница, и я поняла, как сильно она волнуется.

— Как только ты передашь им телефон, я сразу же начну с ними разговаривать. Хочу, чтобы ты знала, что я буду делать.

— Мы готовы? — спросила она, не догадываясь о моем присутствии.

— Начинаем, — сдержанно сказал Уэсли.

Люси тронула кнопку на перчатке, и Тото мгновенно ожил, внутри у него что-то негромко зажужжало, а один глаз под сводчатым лбом повернулся, словно настраивая фокус. Люси нажала другую кнопку, и голова робота описала полукруг. Люди, столпившиеся вокруг, притихли, с изумлением наблюдая за ожившим творением моей племянницы. Тото двинулся вперед на своих резиновых гусеницах, держа перед собой коробку с телефоном. Катушка закрутилась, и кабель пополз по земле вслед за роботом.

Люси вела его, как дирижер ведет оркестр, вытянув руки и совершая мягкие, плавные движения. Робот благополучно катился по усыпанной гравием дорожке и траве, а вскоре удалился на такое расстояние, что одному из агентов пришлось раздавать наблюдающим полевые бинокли. Достигнув бетонных ступенек, ведущих к стеклянной двери в главное здание, Тото остановился, и Люси медленно перевела дыхание, словно говоря своему металлическому другу, что не оставила его, что по-прежнему рядом. Она нажала еще одну кнопку, и руки-захваты удлинились и опустили коробку на вторую ступеньку.

Дальше робот не пошел, зато все мы увидели, как стеклянная дверь открылась и из нее вынырнул бородатый мужчина в хаки и свитере. Схватив телефон, он мгновенно ретировался.

— Хорошая работа, — похвалил Уэсли, и я услышала в его голосе нотки облегчения. — А теперь, черт возьми, звоните, — добавил он, обращаясь уже не к кому-то из нас, а к захватчикам. — Люси, будешь готова, вступай.

— Есть, сэр, — отозвалась она, отправляя Тото в обратный путь.

Марино, Уэсли и я поднялись в мобильный командный пункт. Стены здесь были обтянуты серой и синей тканью, между сиденьями стояли столики. В задней части имелись кухонька и душевая, окна покрыты тонировкой. Радио и компьютерное оборудование группировалось в передней части, все пять настенных телевизоров были настроены на разные новостные каналы и передавали разные картинки. Мы еще шли по проходу, когда зазвонил красный телефон. Звонил он настойчиво и требовательно, и Уэсли поднял трубку.

— Да, — ответил он, нажимая на две кнопки — записи и громкой связи.

— Нам нужен доктор. — Судя по голосу, говорил белый мужчина, южанин. Дышал он тяжело.

— Хорошо, но этого мало. Дайте больше информации.

— Не дури мне мозги! — заорал незнакомец.

— Послушайте, — спокойно продолжал Уэсли. — Мы вас дурить не собираемся, ясно? Мы хотим помочь, но мне нужно знать более подробную информацию.

— Парень свалился в бассейн и теперь вроде как в коме.

— Кто он?

— Какая тебе, на хрен, разница?

Уэсли замялся.

— Он умирает, а у нас тут все подключено. Понял? Если ничего не сделаете, взорвем к черту всю эту лавочку!

Мы понимали, что он имеет в виду, так что задавать лишних вопросов Уэсли не стал. С Джоэлом Хэндом что-то случилось, и мне не хотелось даже думать, на что будут способны его последователи, если их лидер умрет.

— Он может передвигаться в воде? — спросил Уэсли.

— Он не умеет плавать! К тому же он вообще не двигается, черт побери!

— Давайте я уточню кое-что. Он что, утонул?

— Слушай. Вода радиоактивная. В ней эти штуки… топливные сборки. Ясно тебе?

— Он был внутри реактора?

Незнакомец опять закричал:

— Да заткнись ты со своими идиотскими вопросами! Лучше пришли кого-нибудь помочь. Он умирает. Все умирают. Доходит?

В трубке сухо треснул выстрел.

Все застыли. Где-то на заднем фоне прозвучал крик. Сердце бешено колотилось о ребра.

— Протянешь еще минуту, — произнес знакомый голос, — умрет еще один.

Я шагнула к телефону и, прежде чем меня успели остановить, сказала:

— Я — врач. Мне нужно знать, что именно произошло и когда он упал в реакторный бассейн.

Тишина. Потом я услышала:

— Я только знаю, что он едва не утонул. Мы его вытащили, пытались откачать, но он уже был без сознания.

— Он глотнул воды?

— Не знаю. Может быть. Изо рта немного вылилось. — Говоривший занервничал. — Но если вы, леди, не сделаете что-нибудь, я превращу Вирджинию в пустыню!

— Я помогу. Но прежде должна задать еще несколько вопросов. В каком он сейчас состоянии?

— Я же сказал. Он вырубился. Как будто в коме.

— Где он находится?

— В комнате, с нами. — Голос снова завибрировал от эмоций. — Он ни на что не реагирует, как мы ни стараемся.

— Я принесу лед и медикаменты. Но только за один раз я все не принесу. Придется заходить к вам несколько раз.

— Если только вы не из ФБР! — Незнакомец снова едва не сорвался на крик.

— Я — врач. Здесь много медработников. Итак, я приду и помогу, но только при условии, что вы не создадите мне проблем.

Он промолчал.

— Ладно. Но вы придете одна.

— Донести медикаменты мне поможет робот. Тот, что принес вам телефон.

Он положил трубку, и я тоже. Уэсли и Марино смотрели на меня так, словно я только что совершила самоубийство.

— Исключено, — сказал Уэсли. — Господи, Кей! Ты что, рехнулась?

— И никуда ты не пойдешь, — вступил Марино. — А понадобится, я тебя в камеру посажу.

— Так нужно, — спокойно сказала я. — Он умирает.

— Именно поэтому ты и не должна туда идти, — воскликнул Уэсли.

— У него лучевая болезнь. Спасти уже нельзя. Жить ему осталось недолго, а что за этим последует, можно только гадать. Не исключено, что они действительно все взорвут. Неужели вы не понимаете? — Я обвела взглядом Марино, Уэсли и командира КСЗ. — Я читала их Книгу. Он — их мессия. Они не повернутся и уйдут, когда его не станет. Они доведут дело до конца. Все это закончится, как ты и говорил, массовым самоубийством и невероятной катастрофой.

— Мы не знаем этого наверняка, — возразил Уэсли.

— Хочешь рискнуть?

— А если он очнется? — вмешался Марино. — Хэнд узнает тебя и скажет им, кто ты такая. Что потом?

— Он не очнется.

Уэсли уставился в окно. В фургоне не было жарко, но он выглядел так, словно провел день под горячим летним солнцем. Мокрая рубашка прилипла к спине, на лбу выступили бисеринки пота. Он не знал, что делать. У меня была идея, а другой никто не предлагал.

— Слушай меня, — сказала я. — Я не могу спасти Джоэла Хэнда, но смогу убедить их в том, что он не умер.

Все уставились на меня.

— Что? — спросил Марино.

— Он вот-вот может умереть. Мне нужно как можно скорее попасть туда и выиграть для вас немного времени.

— Но мы не можем туда войти.

— Может быть, что-то придумаете, пока я буду там. Попробуем использовать робота. Вы запустите его и на время отвлечете их, а сами попытаетесь проникнуть другим путем. У вас для этого есть все необходимое.

Уэсли хмурился. Марино выглядел несчастным. Я понимала, что они чувствуют, но знала, что необходимо действовать. В ближайшей «скорой помощи» мне дали медикаменты, кто-то принес лед, и мы с Тото, которым снова управляла Люси, тронулись в путь. Робот нес пятьдесят фунтов льда, я тащила сундучок с медикаментами. Как ни в чем не бывало, мы подошли к двери главного здания атомной станции. Я не думала о тех, кто наблюдает за мной через прицел, не думала о взрывчатке и даже о барже с грузом, который мог помочь Ливии построить собственную атомную бомбу.

Дверь открыли сразу. Нас встретил тот же бородатый, что принимал Тото с телефоном.

— Входите, — грубовато бросил он, указывая путь дулом автомата.

— Помогите со льдом, — попросила я.

Он недоверчиво, словно перед ним стоял готовый к прыжку питбуль, уставился на Тото, обвешанного пятью пакетами. Потом наклонился и взял пакет. Услышав команду Люси, робот разжал механические пальцы. Дверь закрылась. Мы остались в проходной. Разрушений здесь было достаточно. Рентгеновские аппараты и другие сканирующие устройства были перевернуты и изрешечены пулями. На полу тускло поблескивали пятна застывшей крови. Мы прошли по коридору, свернули, и я почувствовала запах трупов еще до того, как увидела убитых охранников, сваленных в ужасную, окровавленную кучу у стены.

Страх поднялся к горлу тошнотворной волной. Мы миновали красную дверь и оказались в помещении, заполненном глухим, пробирающим до костей рокотом. Бородатый что-то говорил, но я его не слышала. На поясе у него висел большой черный пистолет, и мне вспомнился Дэнни, хладнокровно застреленный из такого же оружия. Мы поднялись по красной решетчатой лестнице. Я старалась не смотреть вниз, боясь головокружения. Пройдя еще немного, мы остановились перед массивной металлической дверью, исписанной предупреждениями. Мой провожатый набрал код. Лед уже начал таять, и капли падали на пол.

— Делайте все необходимое, — словно из тумана донесся до меня голос бородатого. Мы вошли в аппаратную, и он подтолкнул меня прикладом в спину. — Понятно?

— Да.

В помещении было человек одиннадцать или двенадцать, все в слаксах и свитерах или куртках, все с оружием, полуавтоматическим и автоматическим. Злые и обеспокоенные, они не обращали внимания на сидевших у стены заложников. Руки им связали впереди, на головы натянули наволочки от подушек. В прорезях для глаз я видела страх. Под щелями, вырезанными в области рта, виднелись пятна от засохшей слюны. На полу здесь тоже краснели полоски крови, но свежей, и вели они за консоль, куда оттащили последнюю жертву. Сколько еще тел обнаружат здесь потом, и не будет ли среди них и меня? Эта мысль мгновенно пронеслась в моей голове.

— Туда, — приказал мой проводник.

Джоэл Хэнд лежал на спине, накрытый сорванной с окна шторой. Он был бледен, и одежда его еще не просохла после «купания», которое неминуемо должно было убить его, как бы я ни старалась. Я узнала его, скорее, по волосам; лицо постарело и распухло.

— Он давно такой? — обратилась я к бородатому.

— Часа полтора.

Мой провожатый закурил и принялся расхаживать взад-вперед, избегая моего взгляда и нервно теребя ремень автомата, направленного мне в голову. Я поставила на пол сумку с медикаментами, повернулась и посмотрела на него.

— Не цельтесь в меня.

— Заткнись! — Он остановился, сжав кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не ударить меня.

— Вы сами меня пригласили, и я пытаюсь помочь. — Глаза у него были словно стеклянные. — Не хотите, чтобы помогла, — тогда стреляйте или дайте мне уйти. Никто из вас ему не поможет. Я попытаюсь спасти ему жизнь и не хочу, чтобы меня отвлекали, целясь в голову.

Не найдясь, что сказать, он прислонился к консоли, кнопок на которой было столько, что хватило бы, чтобы отправить нас на Луну. Судя по видеодисплеям на стенах, оба реактора были остановлены. Вспыхивавшие то и дело красные огоньки оповещали об опасностях, но я не понимала, что это означает.

— Эй, Вутен, полегче, — подал голос один из террористов, закуривая сигарету.

— Давайте откроем пакеты со льдом, — сказала я. — Жаль, что нет тазика, но обойдемся. Здесь много книг и бумаги, соберите побольше. Несите все, что найдете.

Через несколько минут возле меня лежала горка толстенных руководств, груды бумаги и несколько кейсов, принадлежавших, должно быть, захваченным сотрудникам станции. Я устроила вокруг Хэнда что-то вроде прямоугольной ограды, потом обложила его пятьюдесятью фунтами льда, оставив свободными только лицо и руку.

— Это зачем? — Тот, кого звали Вутеном, подошел ближе. Судя по акценту, он был откуда-то с запада.

— Ваш человек получил дозу радиации. Весь его организм сильно подорван, и единственный способ остановить болезнь, — это замедлить все жизненные процессы.

Я открыла сумку, достала иглу и, введя ее в руку умирающего Хэнда, закрепила клейкой лентой. Потом соединила с капельницей, в которой был самый обычный солевой раствор, безобидный и ровным счетом ни на что не влияющий. Капля за каплей потекли в остывающее подо льдом тело.

Жизнь едва теплилась в Хэнде, и сердце мое тревожно стучало, когда я оглядывала этих усталых, потных мужчин, веривших в то, что человек, которого я якобы спасала, их бог. Один из них снял свитер, подкоторым оказалась почти серая нижняя рубашка, прохудившаяся от многолетних стирок. Некоторые отпустили бороды, другие давно не брились. Были ли у них жены и дети? Я подумала о барже на реке и о том, что могло происходить сейчас в других частях станции.

— Извините, — произнес дрожащий женский голос. — Мне надо в туалет.

— Маллен, отведи ее. Нам здесь только дерьма не хватает.

— Извините, но мне тоже надо, — произнес другой, уже мужской голос.

— И мне.

— Ладно, води их по одному, — смилостивился Маллен, еще молодой, крупный мужчина.

Теперь я знала кое-что, что было неизвестно ни полиции, ни ФБР. Неосионисты не собирались никого отпускать. Мешки на голову надевают в тех случаях, когда хотят убить. Расстреливать людей, у которых нет лиц, легче. Я достала из сумки еще пакетик с соляным раствором и ввела в капельницу следующие пятьдесят миллилитров — осторожно и бережно, словно давала умирающему некое чудесное снадобье.

— Как он? — громко спросил один из террористов, когда Маллен повел в туалет очередного заложника.

— На данный момент состояние стабилизировалось, — солгала я.

— И когда ж он очнется? — спросил другой.

Я измерила пульс, который почти не прощупывался. Внезапно какой-то человек опустился на пол рядом со мной и приложил палец к шее Хэнда. Потом, разбросав лед, приник к его груди. И наконец, выпрямившись, обжег меня полным ненависти и страха взглядом.

— Я не слышу пульса!

— Вы и не должны его слышать. Сейчас важно поддерживать больного в гипотермическом состоянии, чтобы остановить разрушение сосудов и органов. Я даю ему сильную дозу диэтилентриаминпентауксусной кислоты, и не волнуйтесь, пожалуйста, — он жив.

Мужчина с дикими глазами поднялся и шагнул ко мне, держа палец на спусковом крючке автомата.

— Откуда нам знать, что ты нас не дуришь? А может, делаешь ему хуже?

— Знать этого вы не можете, — стараясь не выказывать эмоций, ответила я. Мой последний день настал, и я, доверившись судьбе, уже не испытывала страха. — У вас нет иного выбора — только довериться мне. Я замедлила обмен веществ в его организме, но не ждите, что ваш товарищ скоро придет в себя. Моя задача — поддержать его жизнь.

Он отвел глаза.

— Эй, Медведь, уймись.

— Оставь леди в покое.

Я все еще стояла возле Хэнда на коленях, наблюдая за капельницей. Лед понемногу таял, и вода подтекала под возведенную баррикаду. Время от времени я снимала жизненные показатели, записывала их на листок, делая вид, что занимаюсь важным делом. И все же порой мои глаза устремлялись к окну, я думала о своих товарищах. Около трех часов дня жизненные системы Хэнда начали сдавать одна за другой, как адепты, потерявшие веру в вождя. Джоэл Хэнд умер без единого звука и жеста, и холодная вода продолжала растекаться по комнате маленькими ручейками.

— Мне нужны медикаменты и лед, — произнесла я, выпрямляясь.

— И что потом? — Тот, кого называли Медведем, подошел ближе.

— Рано или поздно его нужно будет отвезти в больницу.

Все промолчали.

— Если не дать необходимые препараты, я больше не смогу ничего для него сделать.

Медведь отошел к столу и, подняв трубку телефона, сказал, что нам требуются лед и медикаменты. Я понимала, что если Люси и ее группа не придумают ничего в ближайшее время, меня, скорее всего, застрелят. Я отодвинулась от лужицы и посмотрела на Хэнда. Как мог этот человек обладать такой властью над огромным количеством людей? Это казалось невероятным, но каждый из тех, кто здесь находился, был готов убить любого за своего лидера. А некоторые, наверное, и убивали.

— Все принесет робот. Я встречу. — Медведь выглянул в окно. — Уже ползет.

— Выйдешь, а тебя подстрелят.

— Пока она здесь, не подстрелят. — Медведь посмотрел на меня безумными, дикими глазами.

— Робот может войти сюда, — сказала я, немало всех удивив.

Медведь рассмеялся.

— Ты ступеньки помнишь? Думаешь, эта жестянка поднимется?

— Ему это вполне по силам, — сказала я, изо всех сил надеясь, что это так.

— Эй, пусть зайдет внутрь, тогда и вылезать никому не придется, — предложил кто-то.

Медведь снова взял трубку.

— Пусть робот занесет все в аппаратную. Мы не выйдем. — Он бросил трубку, так и не поняв, что сделал.

Я молча помолилась за племянницу, зная, что она чувствует сейчас и что ее ожидает. Что-то холодное врезалось мне в затылок, и я вздрогнула от неожиданности.

— Умрет он — и ты покойница. Поняла, дрянь?

Я не шелохнулась.

— Нам скоро поднимать паруса, так что ты уж постарайся, чтобы он отправился с нами.

— Я сохраню ему жизнь, если буду получать все необходимое.

Он убрал пистолет, и я ввела в капельницу последнюю дозу раствора. По спине катился холодный пот, низ халата, который я надела поверх одежды, начал промокать. Люси, наверное, уже стояла перед командным пунктом, подключенная к своей виртуальной реальности. Я представила, как она шевелит пальцами, как расхаживает, расставив руки, считывая показатели, изучая все особенности местности, все возможные препятствия. Ее телеприсутствие было единственной надеждой на то, что Тото не зацепится за угол или упадет.

Наблюдавшие в окна террористы сообщили, что робот уже поднялся по ступенькам.

— Я бы и сам от такого не отказался, — заметил один из них.

— Ты слишком туп, чтобы им управлять, — ухмыльнулся другой.

— А вот и нет. Этот малыш управляется не по радио. Здесь радио не работает. Ты хоть представляешь, какой толщины здесь стены?

— Пригодится игрушка, дрова носить в непогоду.

— Извините, мне надо в туалет, — снова робко попросил кто-то из заложников.

— Опять? Ну, нет.

От напряжения я не могла пошевелиться. Сейчас что-то должно произойти…

— Черт, хорошо бы окна закрыть, — пожаловался один из террористов. — Я здесь уже замерз.

— Имей в виду, в Триполи такого свежего и чистого ветерка не будет. Так что наслаждайся, пока есть возможность.

Несколько человек рассмеялись, и в этот момент дверь открылась, и в зал вошел человек, которого я прежде здесь не видела. Смуглый, бородатый, в толстой куртке и плотных брюках. С первого взгляда стало ясно, что он очень-очень зол.

— У нас только пятнадцать сборок, — твердо, хотя и с сильным акцентом, заявил он. — Этого мало. Нужно больше времени.

— Пятнадцати вполне достаточно, — отмахнулся Медведь.

— Нам нужно по меньшей мере двадцать пять! Такой был уговор.

— Со мной никто не договаривался.

— Договаривались с ним. — Смуглый взглянул на Хэнда.

— Ну, как ты видишь, сейчас он с тобой пообщаться не может. — Медведь бросил на пол окурок и раздавил его каблуком.

— Ты что, не понимаешь? — затрясся от злости иностранец. — Каждая сборка весит тонну. Кран должен поднять ее из реактора и перенести в контейнер. Это медленно и трудно. И очень опасно. Вы обещали по меньшей мере двадцать пять, а теперь отказываетесь. — Он сердито указал на Хэнда. — У нас договор!

— Мой договор — позаботиться о нем. Других у меня нет. Мы перевезем его на баржу и возьмем с собой доктора. А потом отправим в больницу.

— Чушь! Посмотрите, он уже мертв! Вы все здесь сумасшедшие!

— Он жив.

— Посмотри лучше. Весь белый и не дышит. Мертвец!

Поднялся крик. Все орали друг на друга, а Медведь направился ко мне.

— Он ведь не умер?

— Нет.

По его лицу катился пот. Он выхватил из-за пояса пистолет и направил сначала на меня, потом на заложников, которые съежились от страха. Кто-то заплакал.

— Пожалуйста… пожалуйста, не убивайте…

— Ну, кое-кому тут в сортир захотелось? — заревел Медведь.

Все разом притихли.

— Ты? — Он навел пистолет на одного из заложников.

Дверь в аппаратную осталась открытой, и я услышала знакомое жужжание — по коридору шел Тото. Он поднялся по ступенькам, преодолел все трудности… еще несколько секунд…

Я достала длинный металлический фонарик-вспышку, разработанный специалистами ФБР.

— Черт, хотел бы я знать, жив он еще или помер, — сказал невысокий террорист.

— Сейчас покажу, — сказала я, вслушиваясь в приближающееся жужжание.

Я направила фонарик на Медведя и нажала кнопку. Он вскрикнул, ослепленный вспышкой, и схватился за глаза. Я быстро повернулась, взмахнув фонариком, как бейсбольной битой. Кости его запястья захрустели, пистолет выпал из пальцев, и в ту же секунду в зал вкатился робот. Я плашмя бросилась на пол, закрыв глаза и уши. Ударная граната взорвалась, ослепив террористов невыносимо ярким белым светом прямо над головой Тото. С криками и проклятиями люди метались по залу, натыкаясь друг на друга, на стены и консоль.

Они даже не видели и не слышали, как в комнату ворвались агенты КСЗ.

— Стоять, гад!

— Не двигаться! Вышибу мозги!

— Всем на пол!

Грохот лопастей вертолетов сотряс окна; спустившиеся с неба агенты выбивали стекла и сетки и влетали внутрь. Щелкали наручники, лязгало оружие. Кто-то плакал, и я не сразу поняла, что это заложники.

— Все в порядке. Успокойтесь.

— Вы в безопасности.

— Спасибо… спасибо…

— Идемте, нам нужно вас вывести.

— Тетя Кей? — долетел до меня тревожный голос Люси.

Я перевернулась и медленно села. Руки и лицо онемели от холодной воды. Не в силах сориентироваться, я растерянно вертела головой. Меня трясло так, что стучали зубы. Люси опустилась рядом со мной на корточки и скользнула цепким взглядом по залу. Агенты в черном уже выводили террористов.

— Давай я тебе помогу.

Она взяла меня за руку, и я почувствовала, как дрожат мышцы. Озноб не проходил, в ушах звенело. Поднявшись, я увидела застывшего у стены Тото. Голова его почернела, глаз выгорел, макушку полностью снесло. Запутавшись в кабеле, он неподвижно стоял, и никто не обращал на него внимания.

Люси посмотрела на распростертое остывшее тело, лужу, капельницу и пустой пакетик из-под соляного раствора.

— Господи…

— Можно выходить? — На глаза навернулись слезы.

— Зараженная зона под контролем, баржу захватили одновременно со штурмом станции. Кое-кто отказался сдаться, пришлось уничтожить. Одного Марино уложил на парковке.

— Застрелил?

— Пришлось. Думаю, взяли всех… человек, наверно, тридцать. Но осторожность не помешает. Здесь повсюду взрывчатка. Ты идти можешь?

— Конечно.

Я сбросила промокший халат, швырнула на пол перчатки, и мы направились к выходу. Люси вытащила из-за пояса рацию.

— Двадцать первый мобильному один.

— Один.

— Мы выходим. Все чисто?

— Пакет[74] цел? — Я узнала голос Уэсли.

— Десять-четыре. Пакет в порядке.

— Слава богу. — Обычно сдержанный, голос дрогнул от нахлынувших эмоций. — Ждем пакет.

— Десять-четыре, сэр. Пакет знает.

Не задерживаясь, мы прошли мимо неподвижных тел и высохшей крови и свернули в вестибюль. Люси открыла стеклянную дверь, и мне в глаза ударило солнце, такое яркое, что я невольно вскинула руку и пошатнулась.

— Осторожно, ступеньки, — предупредила моя племянница, поддерживая под руку. — Держись за меня, тетя Кей.

-

Patricia Cornwell

CAUSE Of DEATH

Copyright © 1996 by Cornwell Enterprises, Inc.

© С. Самуйлов, перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013

Издательство Азбука®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Патриция Корнуэлл След Оборотня

Необычная татуировка с изображением желтых глаз олицетворяет зло. Так считает судмедэксперт Кей Скарпетта. Возможно, именно этот странный символ наведет на след жестокого убийцы, которого необходимо обезвредить, прежде чем он нанесет очередной удар.

Письмо

6 декабря 1996 г.

Ладингтон, штат Мичиган

Дорогая Кей!

Я сижу на крыльце, смотрю на озеро Мичиган и вспоминаю, как мы были здесь с тобой в последний раз. Кей, прошу, выслушай меня.

Ты читаешь эти строки, потому что меня нет в живых. Решив написать письмо, я попросил сенатора Лорда передать его тебе лично в руки в первых числах декабря через год после моей смерти. Я знаю, как нелегко тебе всегда на Рождество, а теперь, должно быть, совсем тяжко. Моя жизнь началась с любви к тебе. Она оборвалась, но ты должна продолжать жить, и это будет мне подарком.

От горя ты, конечно же, еще не оправилась. Мчишься как угорелая то на одно, то на другое место преступления, проводишь больше вскрытий, чем прежде. Безвылазно сидишь в суде, руководишь институтом, читаешь лекции, тревожишься за Люси, злишься на Марино, избегаешь соседей и боишься ночей.

Хватит прятаться от боли. Позволь мне утешить тебя. Представь, что держишь меня за руку, и вспомни, сколько раз мы говорили с тобой о смерти и соглашались, что болезнь, несчастный случай или рука убийцы не способны полностью уничтожить человека, ибо наши тела – всего лишь одежда, которую мы носим, а сами мы – нечто гораздо большее.

Кей, поверь, я неким таинственным образом приглядываю за тобой и вижу, как ты читаешь мое письмо. Поверь, что все будет хорошо. Хочу попросить тебя об одолжении. Позвони Марино и Люси. Пригласи их сегодня на ужин. Приготовь что-нибудь повкуснее и оставь за столом место для меня.

Я люблю тебя и всегда буду любить.

Бентон

Глава 1

Я не замечала ни синевы утреннего неба, ни красок осени. Глядя в окно на сгребавшего листья соседа, я чувствовала себя беспомощной, разбитой и потерянной.

Письмо Бентона воскресило в воображении кошмарные картины, которые я упорно загоняла в самые дальние закоулки памяти. Я вновь видела обгорелые кости, выхваченные прожекторами из месива размокшего мусора. Видела обезображенную голову без лица, клочья серебристо-пепельных волос.

Я сидела за кухонным столом и потягивала горячий чай, который заварил для меня сенатор Фрэнк Лорд.

– Опять листьев навалило. Нужно убрать, – проговорила я, обращаясь к своему старому другу. – Шестое декабря, а будто октябрь. Вы только посмотрите, Фрэнк, желуди огромные. Говорят, это к суровой зиме, а зимой пока и не пахнет.

Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Он поднялся из-за стола и подошел ко мне. Я, как и сенатор Лорд, выросла в Майами, училась в одной с ним школе – правда, много лет спустя после того, как он ее окончил. В его бытность окружным прокурором я работала в отделе судебно-медицинской экспертизы округа Дейд и часто свидетельствовала в суде по делам, которые он вел. Когда его избрали в Сенат США и затем назначили председателем Комитета по вопросам судоустройства, я стала главным судмедэкспертом Виргинии, и в те времена он неоднократно прибегал к моим услугам.

Вчера вечером он сообщил по телефону, что приедет ко мне, чтобы передать нечто важное. За всю ночь я почти не сомкнула глаз. Когда он вошел в дом и извлек из кармана пиджака простой белый конверт, я уже была на пределе.

Теперь я сидела с ним и думала, что понимаю, почему Бентон столь безгранично ему доверял. Он знал, что сенатор Лорд искренне привязан ко мне и никогда меня не предаст. Бентон не изменил себе: как всегда, придумал план, который, он не сомневался, и без его личного участия будет исполнен в совершенстве. И даже до малейших деталей предсказал мое поведение после своей смерти. Как же все это на него похоже.

– Кей.

Я все плакала.

– Понимаю, тебе сейчас очень тяжело. Прости, что никак не могу облегчить твою боль.

Я выдернула из коробочки салфетку и вытерла слезы.

– Спасибо, что приехали. Представляю, чего вам это стоило. У вас ведь каждая минута расписана.

– Не скрою, я прилетел из Флориды. И, кстати, там я справился о Люси. Она делает большие успехи.

Люси, моя племянница, которую я фактически вырастила, была агентом Бюро по контролю за продажей алкогольных напитков, табачных изделий и оружия (АТО). Несколько месяцев назад ее перевели в Майами, и с тех пор мы с ней не виделись.

– Она знает про письмо? – спросила я.

– Нет. Думаю, ты сама должна ей позвонить. И смею добавить, ей кажется, будто ты пренебрегаешь общением с ней.

– Я пренебрегаю? – удивилась я. – Это до нее вечно не дозвониться. Во всяком случае, не я под чужим именем гоняюсь за торговцами оружием и им подобными. Она даже по телефону нормально поговорить не может – только когда звонит из офиса или из автомата.

– Тебя тоже нелегко найти. После гибели Бентона вообще не сидишь на месте.

На глаза вновь навернулись слезы. Я поднялась со стула. Сенатор Лорд, я заметила, уже несколько раз украдкой взглянул на часы.

– Возвращаетесь во Флориду? – поинтересовалась я.

– Да нет, – отвечал он, – в Вашингтон. Снова выступаю в передаче «Лицом к народу». Меня уже тошнит от всей этой политики.

– Хотела бы я как-то вам помочь, – сказала я.

– Грязное это дело, Кей. Впрочем, зря я разнылся. У тебя своих забот хватает.

Я повела его к выходу мимо красивой мебели, мимо произведений искусства и старинных медицинских инструментов – я их коллекционировала. Все здесь отвечало моему вкусу, но не все было так, как во времена Бентона. Теперь я заботилась о доме не больше, чем о себе.

Сенатор Лорд не мог не заметить раскрытого портфеля на диване в большой комнате, разбросанных по полу блокнотов, бумаг, в беспорядке громоздившихся на журнальном столике, и грязной пепельницы – я снова начала курить.

– Боже, во что я превратила свой дом. Совсем разучилась убираться. А ведь была такая аккуратная. – Я горько рассмеялась. – Вечно с Бентоном ругались из-за порядка. Если он перекладывал что-то из моих вещей или совал не в тот ящик… Вот что происходит, когда тебе за тридцать, живешь одна и сама себе хозяйка.

Я остановилась в холле и бессильно махнула рукой.

– И что с того? Будь он проклят, этот дом! Пусть бы Бентон вывалил здесь кучу мусора. Пусть бы изодрал все в клочья. Какая разница, Фрэнк? Я хотела бы одного: чтобы вернулось прошлое. Я ни в чем бы его больше не упрекала. Каждое утро я просыпаюсь со светлой головой, но сразу накатывают воспоминания, и я с трудом поднимаюсь с постели.

– Бентон был счастлив с тобой, – мягко сказал сенатор Лорд. – Он всегда так тепло отзывался о тебе, говорил, что ты понимаешь его, знаешь, с какими ужасами он сталкивается по долгу службы.

Бентон работал психологом в ФБР и считался крупным специалистом по прогнозированию поведения преступников.

– И я знаю, он хотел бы теперь видеть тебя счастливой, – продолжал сенатор Лорд. – И если ты заживо погребешь себя, значит, любовь к Бентону Уэсли не принесла тебе ничего, кроме страданий. Значит, твоя любовь к нему была ошибкой. Хоть это-то тебе ясно?

– Да, – согласилась я. – Конечно. Я знаю, чего хотел бы он. Знаю, чего хочу я сама. Я не желаю жить, как сейчас. Это почти невыносимо. Порой мне кажется, что я вот-вот сорвусь.

– Нет, не сорвешься. – Он взял меня за руку. – Ты справишься с любыми трудностями. Всегда справлялась.

– Спасибо, – прошептала я, обнимая его. – За то, что не похоронили письмо в какой-нибудь папке. За то, что не забыли, взяли на себя труд.

– Если понадоблюсь, позвони, ясно? – приказным тоном сказал он, когда я открыла входную дверь. – В офисе всегда знают, где меня найти.

Он сел в черный «линкольн» и покатил прочь. Я проводила его взглядом и вернулась в большую комнату. Перечитала письмо Бентона. В голове у меня звучал его голос.

Его слова несли одновременно успокоение и муку. Я с одержимой настойчивостью анализировала их, выискивала подтекст во фразах и тоне. Порой я почти верила, что Бентон иносказательно дает мне понять, будто на самом деле он не погиб, будто его мнимая смерть – часть какого-то замысла, какого-то плана, разработанного ФБР или ЦРУ.

Но я твердо знала: перед смертью Бентона пытали, а потом бросили гореть в адском огне. Анализ ДНК, данные стоматологической карты, личные вещи подтвердили, что останки принадлежат ему. Убийцам Бентона – Кэрри Грезен и Ньютону Джойсу – отомстила моя племянница Люси, сбив их вертолет над Атлантикой.

Я задумалась, как выполнить просьбу Бентона. Рассчитывать на то, что Люси прилетит ужинать в Ричмонд, штат Виргиния, было смешно. Но я все равно сняла трубку и попробовала связаться с ней. Она перезвонила по сотовому минут через пятнадцать.

– Из офиса передали, ты меня ищешь. В чем дело?

– Трудно объяснить, – начала я. – Мне так надоело каждый раз выуживать тебя через твою контору.

– Мне тоже это надоело.

– Я понимаю, что сейчас не могу…

– Что случилось? – перебила она меня.

– Бентон оставил письмо…

– Поговорим в другой раз, – отрезала она.

Я поняла почему. По крайней мере думала, что поняла: сотовый телефон легко прослушать.

– Поворачивай прямо туда, – приказала кому-то Люси и вновь обратилась ко мне: – Извини.

– Он хотел, чтобы я прочитала его именно сегодня. Просил, чтобы ты… Ладно, не бери в голову. Глупости все это.

– Мне пора, – заявила Люси.

– Может, позже позвонишь?

– Обязательно, – все тем же раздраженным тоном пообещала она.

– Ты с кем? – Я пыталась продлить разговор, потому что мне очень нужно было слышать ее голос.

– С напарницей.

– Передай ей привет.

– Тебе привет, – сказала Люси своей напарнице Джо – сотруднице Администрации по борьбе с наркотиками (АБН).

Сейчас они вместе занимались расследованием серии совершенных с особой жестокостью квартирных грабежей. Джо и Люси были партнерами не только по работе, но не афишировали свои отношения.

– Пока, – попрощалась Люси и отключила телефон.

С капитаном полиции Питом Марино мы были знакомы так давно, что казалось, между нами существовала телепатическая связь. Поэтому, когда он позвонил – раньше, чем я успела связаться с ним, – я не удивилась.

– Голос у тебя какой-то странный, – заметил он. – Простыла, что ли?

– Нет. Хорошо, что позвонил. Я как раз собиралась искать тебя. Ты где?

– Езжу по городу, слушаю эфир. В порту Ричмонда только что обнаружили протухший труп. Полагаю, ты в курсе?

Я в курсе не была и потому, переложив трубку к другому уху, прошла в кабинет и села за стол. В трубке раздался щелчок: кто-то звонил по параллельной линии.

– Марино, подожди секунду, – попросила я, услышав повторный щелчок. – Еще кто-то звонит. – Я переключилась на вторую линию. – Скарпетта на проводе.

– Это Джек, – раздался голос моего заместителя Джека Филдинга. – В порту в грузовом контейнере обнаружили труп. Сильно разложившийся.

– Слышала. Марино только что сообщил, – сказала я. – С какого судна контейнер?

– С «Сириуса». Какие будут указания?

– Выезжаю, – не раздумывая бросила я, хотя в голове у меня пульсировали слова Бентона. Я опять торопилась занять себя работой.

– Нет необходимости, доктор Скарпетта, – возразил Филдинг. – Я сам туда отправлюсь. У вас же выходной.

Филдинг на протяжении многих месяцев умолял меня устроить себе передышку – поехать куда-нибудь недели на две или даже взять годичный академический отпуск. Я устала ловить на себе обеспокоенные взгляды, бесилась, когда намекали, будто после смерти Бентона я стала хуже справляться с работой, начала чураться коллег, постоянно выгляжу измотанной и рассеянной.

– К кому там обратиться, когда приеду? – спросила я.

– Нас уведомила детектив Андерсон. Она уже на месте происшествия.

– Кто такая?

– Должно быть, из новеньких. В самом деле, доктор Скарпетта, я и сам прекрасно справлюсь.

– Как туда добраться?

Филдинг объяснил. Тут я вспомнила, что до сих пор держу на проводе Марино и, переговорив со своим офисом, переключилась на его канал, но он уже повесил трубку. С письмом Бентона в руке я поспешила в спальню. Куда бы его положить? Не оставлять же в ящике стола или в картотечном шкафу.

Наконец мой взгляд упал на маленький сейф внизу стенного шкафа. Я заперла письмо туда и позвонила Роуз, моей секретарше, попросив ее направить в порт, куда я намеревалась прибыть через полтора часа, санитарную команду.

– Как вы туда доберетесь? – поинтересовалась Роуз. – Я предложила бы вам взять джип, но Чак уехал на нем менять масло.

– Значит, поеду на своей машине. Роуз, мне понадобятся «Лумалайт» и тридцатиметровый удлинитель. Пусть кто-нибудь встретит меня с ними на стоянке у морга. Я позвоню, когда буду подъезжать.

Роуз работает моим секретарем с тех самых пор, как меня назначили главным судмедэкспертом. А это значит, что я уже много лет нахожусь в полной зависимости от нее.

– Будьте осторожны, доктор Скарпетта. Не забудьте переодеться, прежде чем вновь сядете в свою машину, – напутствовала она так, будто мне никогда не приходилось иметь дела с разложившимися трупами.

– Спасибо, Роуз, – поблагодарила я.

Я поставила дом на сигнализацию, заперла входную дверь и включила свет в гараже. Там я держу туристические ботинки, болотные сапоги, толстые кожаные перчатки, непромокаемый плащ, теплые носки, нательное белье, комбинезоны и прочие предметы одежды, которые никогда не заношу домой. Эти вещи после очередного использования попадают сначала в большую раковину из нержавеющей стали, затем в стиральную машину и сушилку, не предназначенные для моей обычной одежды.

Я бросила в багажник комбинезон, черные кроссовки «Рибок» и бейсболку, потом заглянула в большой алюминиевый чемодан, с которым обычно отправляюсь на место происшествия. В нем было все, что мне могло понадобиться: несколько пар резиновых перчаток, прочные мешки, одноразовые простыни, фотоаппарат и пленка. В путь я тронулась с тяжелым сердцем. В голове снова звучали слова Бентона. Я пыталась заслониться от его голоса, от его глаз и улыбки, пыталась стереть из памяти ощущение его кожи. Я хотела забыть его, но еще больше хотела не забывать никогда.

Я замедлила ход перед контрольным постом на скоростной автостраде, когда в машине зазвонил телефон. Это был Марино.

– Хотел предупредить, что заеду к тебе, – сказал он.

Я свернула на Девятую улицу и сообщила Роуз, что буду через две минуты. На стоянке меня ждал Филдинг с ящиком и удлинителем.

– Джип, конечно, еще не вернулся? – уточнила я.

– Нет, – подтвердил он, укладывая оборудование в багажник моего автомобиля. – Представляю, как вы появитесь там на этой тачке. У докеров глаза на лоб повылезают при виде симпатичной блондинки в черном «мерседесе».

Перед Питерсбергом я свернула, переехала через железнодорожные пути и покатила по узкой дороге, тянущейся через участок бесхозной земли. Дорога обрывалась у контрольно-пропускного пункта, за которым находился погрузочный терминал. Из будки вышел охранник. Я опустила стекло.

– Чем могу служить, мэм? – спросил он по-военному.

– Доктор Кей Скарпетта, главный судмедэксперт штата Виргиния, – представилась я и показала ему свое удостоверение.

Охранник вернулся в будку и связался с кем-то по телефону. Выйдя, он дал мне расписаться в журнале.

– Видите вон там кривую сосну? – показал он. – Возле нее повернете налево и дальше прямо.

Я миновала несколько зданий из красного кирпича. Судя по надписям на их фасадах, там размещались таможня и администрация порта. Далее шли ряды огромных складов, вдоль которых, словно скот возле кормушек, выстроились водруженные на погрузочные платформы оранжевые контейнеры, каждый размером с товарный вагон. У причала на реке Джеймс были пришвартованы два контейнеровоза – «Евро-клип» и «Сириус».

Рядом с контейнером, обнесенным желтой предупреждающей лентой, никого не было. Полиции я тоже нигде не заметила. Только чуть поодаль стоял синий «шевроле-каприс» без опознавательных знаков. Водитель переговаривался через окно с мужчиной в белой рубашке с галстуком.

Я набрала номер своего офиса и попросила к телефону Филдинга.

– Когда нас известили о трупе? – осведомилась я.

– Сейчас проверю. – Он зашелестел бумагами. – В десять пятьдесят три.

– А когда его обнаружили?

– Э… Андерсон, похоже, не знает.

– Что она сказала тебе, когда сообщала о происшествии?

– Прибыл труп. Разложившийся. Попросила, чтобы вы приехали на место происшествия.

– Она просила приехать именно меня?

– Ну да. В первую очередь всегда зовут вас.

Я вылезла из машины и извлекла из багажника алюминиевый чемодан, комбинезон и кроссовки. Сопровождаемая любопытными взглядами портовых рабочих, я направилась к синему автомобилю.

– Я ищу того, кто отвечает за охрану места происшествия, – сказала я.

– Я отвечаю, – отозвался из «каприса» женский голос.

Я нагнулась к окну машины и увидела за рулем молодую женщину – загорелую, с коротко стриженными каштановыми волосами, волевым подбородком и резко очерченным носом. Потертые джинсы, черные кожаные ботинки, белая футболка. На бедре – кобура с пистолетом, с шеи на цепочке свисает бляха полицейского.

– Полагаю, вы детектив Андерсон, – уточнила я.

– Рин Андерсон. Единственная и неповторимая. А вы, наверно, та самая доктор, о которой я столько слышала, – надменным тоном произнесла она.

– А я – Джо Шоу, начальник порта, – представился мужчина. – Должно быть, это о вас мне докладывал охранник.

– Почему полиция не оцепила место происшествия? – обратилась я к Андерсон.

– В этом нет необходимости, – отвечала она. – Как вы сами могли убедиться, сюда просто так не пройдешь.

Я поставила алюминиевый чемодан на землю. Андерсон выбралась из машины. Меня удивило, какая она маленькая и хрупкая.

– Детектив Андерсон, – начала я, – при каких обстоятельствах был обнаружен труп? В котором часу? Вы его видели? Кто-нибудь вертелся возле него? Появлялись ли на месте происшествия посторонние? Отрицательный ответ на последний вопрос избавит вас от серьезных неприятностей.

Андерсон рассмеялась. Я стала натягивать комбинезон.

– Никто и близко не подходил, – заверила она меня.

– От него страшно смердит, – добавил Шоу.

Я переобулась в кроссовки и надела бейсболку. Андерсон тем временем разглядывала мой «мерседес».

– Может, и мне пойти поработать на правительство штата, – съязвила она.

Я смерила ее ледяным взглядом и заметила:

– Вам следовало бы переодеться, прежде чем пойдете туда.

– Мне надо позвонить, – бросила она, удаляясь.

– Мистер Шоу, какой груз везли в этом контейнере? – поинтересовалась я.

– Киноаппаратуру. Кстати, пломба на контейнере не была повреждена. Значит, груз, по всей видимости, не тронут.

– Пломбировали его за рубежом?

– Так точно.

– Значит, жертва, живая или мертвая, попала в контейнер до того, как его опломбировали?

– Похоже на то. Номер на пломбе соответствует указанному в декларации. Собственно груз был растаможен еще пять дней назад.

– Откуда прибыло судно? – спросила я у Шоу.

– Из Бельгии. Вышло из Антверпена две недели назад, – ответил он, поглядывая на «Сириус» с «Евроклипом».

На правом борту «Евроклипа» стоял мужчина и наблюдал за нами в бинокль. Мне показалось странным, что в такую теплынь он одет в брюки и рубашку с длинными рукавами.

– Может, это был безбилетник? – высказала я догадку. – Хотя, конечно, трудно представить, чтобы кто-то решился на две недели замуровать себя в контейнере.

– Я тоже о таких не слышал. Это не первый порт захода. Судно заходило в Честер, штат Пенсильвания. Безбилетник наверняка сошел бы на берег там. Зачем плыть до Ричмонда?

Я в изумлении смотрела на Пита Марино, выбиравшегося из полицейского автомобиля, который затормозил у моей машины. Сколько я знаю Марино, он всегда был детективом, и мне еще не случалось видеть его в форме.

К нам вернулась Андерсон.

– Слава Богу, что мне не приходится больше напяливать этот наряд, – сказала она, жуя жвачку.

– Почему он в форме?

– Получил новое назначение. За последние несколько месяцев, с тех пор как заместителем начальника стала Брэй, в департаменте произошло много перемен, – почти с гордостью объяснила Андерсон.

Я не представляла, зачем кому-то понадобилось понижать в должности столь ценного специалиста. Мне было больно, что Марино скрыл это от меня, и одновременно я злилась на себя за то, что сама не дозналась о его неприятностях. Последний раз я интересовалась его делами несколько недель назад, может быть, даже месяц.

– В чем дело? – рявкнул Марино вместо приветствия. – Андерсон, тебе вздумалось поработать в одиночку? Или просто не нашлось никого, кто бы пожелал связываться с тобой?

Она ответила ему сердитым взглядом.

Марино был утянут в белую рубашку с короткими рукавами, застегнутую по самое горло. Как и полагается, ее украшал пристегивающийся галстук. Его огромный живот был втиснут в темно-синие форменные брюки и опоясан жестким кожаным ремнем. На ремне болтались пистолет «зиг-зауэр» 9-го калибра, наручники, запасные обоймы, баллончик со слезоточивым газом и прочие атрибуты патрульного полицейского. Лицо его раскраснелось.

– Нам нужно поговорить, – сказала я и попыталась отвести Марино в сторону, но тот не двинулся с места.

– О моем новом обличье? – усмехнулся он, вынимая сигарету из пачки «Мальборо». – Заместитель начальника Брэй сочла, что мне следует сменить форму одежды.

– Марино, в твоем присутствии нет необходимости, – заявила Андерсон. – В сущности, думаю, ты и сам не желаешь, чтобы кто-нибудь прознал про твою инициативу.

– Для тебя я капитан Марино. – Он затянулся и выпустил облако дыма. – И вообще, детка, выбирай выражения, когда разговариваешь со старшим по званию.

– С некоторых пор женщин-полицейских больше не называют «детками», – парировала Андерсон.

– Я должна осмотреть труп, – вмешалась я.

– Пойдемте, – сказал Шоу.

– Что ж, за дело, – кивнула я.

Мы с Шоу, Марино и Андерсон подошли к контейнеру и остановились у открытой двери, перетянутой желтой лентой. В контейнере жужжали мухи.

– Внутрь никто не входил? – еще раз уточнила я.

– Даже не сомневайтесь, мэм, – заверил меня Шоу.

Я откинула крышку алюминиевого чемодана, бросила в него ключи от машины, затем натянула на руки несколько пар перчаток, на лицо нацепила хирургическую маску. К фотоаппарату «Никон» я прикрепила вспышку и 28-миллиметровый объектив.

Надев поверх кроссовок бахилы, я поднырнула под ленту и ступила в темный контейнер. Аккуратно уложенные белые коробки заполняли его только наполовину. Я медленно пошла вглубь, поводя из стороны в сторону фонарем.

Возле дальней стенки контейнера луч фонаря выхватил из темноты туфли, потом колени, туловище и, наконец, распухшее бородатое лицо с выпученными белесыми глазами. Мертвец словно насмехался надо мной.

Труп был усажен в углу, металлические стенки контейнера не давали ему упасть. Ноги вытянуты, ладони на коленях. Я осмотрела тело, выискивая ушибы, синяки, сломанные ногти, которые свидетельствовали бы о том, что жертва защищалась или пыталась вырваться на свободу. На одежде не было ни пятнышка крови. Явных повреждений и прочих признаков борьбы я тоже не заметила.

Пробираясь на полусогнутых ногах между рядами коробок, я в поисках следов освещала фонарем пол. Разумеется, отпечатки ботинок были всюду. Я обследовала каждый сантиметр, но нашла только пустую мусорную корзину и две серебряные монеты. Одна оказалась немецкой маркой, вторую я не узнала. Трогать я ничего не стала.

– Возьми в чемодане ключи от машины, – крикнула я Марино, который стоял у открытой двери контейнера. – Принеси, пожалуйста, «Лумалайт». Захвати переходник и удлинитель. Мистер Шоу, надеюсь, подскажет тебе, куда его подключить. Только чтоб розетка была с заземлением.

«Лумалайт» – это мощная дуговая лампа. В ее лучах становятся хорошо заметными следы крови, спермы, наркотиков, а также отпечатки пальцев и еще многое другое, чего не видно при обычном освещении. Чтобы случайно не занести в контейнер частицы, налипшие на лампу на предыдущем месте преступления, я сунула ее алюминиевый штатив в одноразовый пластиковый чехол.

Появился Марино. Он принес две пары защитных очков с янтарными стеклами. Я заметила, что Марино не надел комбинезон – только перчатки и бахилы.

– Неужели собираешься в этом наряде ехать домой? – поинтересовалась я.

– В багажнике есть запасная форма. На случай, если на меня что-нибудь прольется и так далее.

– На случай, если ты что-нибудь прольешь на себя и так далее, – поправила я его.

– Заметила, как Андерсон ловко ретировалась? Я понял, что так будет, в ту самую минуту, когда узнал про труп.

– С чего это ей стали поручать расследования убийств?

– Лижет задницу Брэй. Говорят, Андерсон у нее на побегушках: гоняет на мойку ее новенький «форд-краун-виктория», а может, еще точит карандаши и чистит туфли.

– Все готово. Можно приступать, – сказала я.

Янтарные стекла очков преобразили внутренности контейнера в непроницаемо-черное пространство. Под синеватым светом лампы то тут, то там вспыхивали яркие пятна, флюоресцирующие всевозможными оттенками белого и желтого. Следов было очень много. Другого я и не ожидала, ведь при погрузке в контейнере успело перебывать множество людей.

Я перенесла «Лумалайт» глубже в контейнер.

– Передай, пожалуйста, оптико-волоконный щуп, – попросила я Марино.

Направляясь ко мне, он задел коробки.

– Осторожно! – воскликнула я, забирая у него прибор. – Я тут сама все доделаю. Санитарная команда прибыла?

Марино поднес ко рту рацию:

– Вызывает «девятый».

– Говорите, «девятый», – отозвался диспетчер.

– Свяжитесь с Рин Андерсон, – приказал Марино. – Не знаю ее позывного. Передайте ей, пусть, если это ее не затруднит, пришлет сюда санитарную команду.

– Вас понял, «девятый».

Я прикрепила кабель оптико-волоконного щупа к «Лумалайту». Голубой луч сузился до толщины карандашного грифеля. Держа щуп, как паяльник, я принялась внимательнейшим образом изучать поверхности, которые оставались недоступными для широкого луча. Я наклонила вперед труп, чтобы проверить стенки контейнера у него за спиной, обследовала пол между его ногами, затем ладони, но ничего интересного не обнаружила.

– Держу пари, он попал сюда уже мертвым, – сказал Марино.

– Отвезем его в город, тогда и будем делать выводы.

Я выпрямилась, и луч упал на угол коробки, которую по неосторожности сдвинул с места Марино. В темноте неоново-зеленым светом сверкнул как будто бы хвостик буквы «Y».

– Марино, – окликнула я, – взгляни-ка.

Буква за буквой я высветила слова, выведенные по-французски от руки. Я не сразу уловила смысл написанного.

– «Bon voyage, le loup-garou», – прочитала я. Марино склонился надо мной.

– Что еще за «loup-garou», черт побери? – спросил он.

– Не знаю. – Я тщательно осмотрела коробку.

– На коробке есть отпечатки пальцев?

– Отпечатков уйма, как и всюду здесь, – ответила я.

– Думаешь, тот, кто писал это, хотел, чтобы его послание обнаружили?

– Возможно. Что ж, попробуем изучить отпечатки. Коробку возьмем в лабораторию и волосы с пола тоже – на случай, если возникнет необходимость в анализе ДНК. Потом сделаем снимки и можем уезжать.

– И монеты надо прихватить, – сказал Марино.

– Да, пожалуй.

Спустя час мы закончили и вышли из смердящей темноты на свет. Неподалеку от контейнера стояла Андерсон и разговаривала с мужчиной, в котором я узнала Эла Карсона, заместителя начальника управления полиции. Заметив возле припаркованного чуть в стороне темно-синего фургона двоих мужчин в комбинезонах, я вздохнула с облегчением – они были из санитарной команды. Мужчины беседовали с Шоу.

– Как дела, Эл? – обратилась я к Карсону.

– Да так, потихоньку, – ответил он. – Был в городе, вот и решил заскочить – посмотреть, все ли в порядке.

На место происшествия Карсон никогда просто так не «заскакивал». Сейчас вид у него был встревоженный и подавленный, а главное, на Андерсон он обращал не больше внимания, чем мы с Марино.

– Уже заканчиваем, – заявила Карсону Андерсон, бесцеремонно нарушая субординацию. – Я разговаривала с начальником порта… – Заметив Марино, она осеклась.

– Привет, Пит. – Лицо Карсона прояснилось. – Какие новости?

– Детектив Андерсон, – начала я, – почему санитарная команда прибыла так поздно? И почему вы не пошли в контейнер собирать вещественные доказательства и вообще не стали нам помогать?

– Я перед вами не отчитываюсь.

– Если есть труп, вы отчитываетесь лично передо мной.

– Эл, что происходит? – спросил Марино. – Почему не подъехал никто из нормальных детективов?

Вдалеке показался блестящий черный «форд-краун-виктория».

– Мне пора, – неожиданно заявил Карсон Марино. – Давай как-нибудь встретимся, выпьем. Твоя очередь ставить пиво. Помнишь, старина, ты его проиграл, когда «Шарлотт» продул «Луисвиллу»?

С этими словами Карсон удалился, даже не взглянув на Андерсон. Было ясно, что он над ней не властен.

– Эй, Андерсон. – Марино хлопнул ее по спине. – Как тебе нравится работать на Карсона? Приятный парень, верно?

Она попятилась, но Марино не отступал.

– Оставь меня в покое!

Марино не послушался. Она металась из стороны в сторону, но он надвигался на нее, как гора, пока не припер к мешкам, предназначенным для отправки в Вест-Индию.

– Что ты о себе возомнила? – рявкнул он. – Это ж твое первое дело. В грузовом контейнере на территории международного порта найден разлагающийся труп, и ты думаешь самостоятельно вести расследование?

На подъездной дорожке захрустел гравий – черный «форд» быстро приближался.

– Я доложу о твоем поведении в отдел служебных расследований, – взвизгнула Андерсон, – и ты – труп!

– Нет. Труп там. – Марино махнул рукой в сторону контейнера. – А вот тебе точно не жить после выступления по этому делу в суде.

– Марино, перестань, – сказала я.

«Краун-виктория» тем временем нагло выскочил на причал, где машинам было не место.

– Эй! – за автомобилем бежал Шоу. – Здесь парковка запрещена!

– Ты всего лишь неотесанный мужлан и конченый неудачник, – бросила Андерсон Марино и поспешила прочь.

Марино сдернул с рук перчатки и стащил с ботинок бахилы из синей бумаги с пластиковой пропиткой. Я молча подобрала их и вместе со своими бросила в красный мешок для заразных вещей.

Андерсон торопливонаправлялась к подъехавшей машине. Портовые рабочие во все глаза смотрели на выбравшуюся с заднего сиденья красивую женщину в форме, сияющей медными пуговицами и пряжками. Она обвела взглядом зрителей. Кто-то присвистнул. Потом кто-то еще. Вскоре причал стал похож на футбольное поле, на котором, протестуя против всех мыслимых нарушений, разом свистят все арбитры.

– Полагаю, не ошибусь, – сказала я Марино, – если предположу, что к нам пожаловала мисс Брэй.

Глава 2

Работники санитарной команды ждали меня с носилками.

– Ну и ну, – протянул один из них, с отвращением поморщившись.

– Знаю, знаю, – отозвалась я, надевая чистые перчатки и бахилы. – Я пойду первой. Управимся быстро. Обещаю.

Мужчины последовали за мной в контейнер, крепко держа ручки носилок на уровне пояса, словно несли паланкин. Мы переложили труп на носилки и обернули в простыню. Я застегнула молнию на мешке, и санитары унесли нашего клиента прочь. Они отвезут его в морг, а уж там я выпытаю у него все, что смогу.

Вслед за санитарами я вышла на солнечный свет. Марино беседовал с Андерсон и Брэй. Похоже было, что в присутствии Брэй он старался держать себя в руках. Она заметила мое приближение, но не представилась, поэтому я, не подав руки, назвалась первой.

– Я – доктор Скарпетта. Главный судмедэксперт.

Брэй кивком отозвала меня в сторону. Мы оставили Марино с Андерсон и удалились на край причала.

– Мне следовало бы раньше познакомиться с вами, но я была очень занята. Так или иначе, мы наконец встретились. И как раз вовремя, надо признать. – Она улыбнулась.

Темноволосая Диана Брэй обладала идеальными чертами лица и потрясающей фигурой.

– Видите ли, – продолжала она все тем же холодным тоном, – возникло небольшое недоразумение. Капитан Марино находится в моем подчинении, но почему-то считает, что работает на вас.

– Ничего подобного, – сказала я. – А вот вы лишили город опытного и порядочного детектива.

– Пора дать дорогу молодым следователям, которые не чураются компьютера. Вам известно, что Марино даже не умеет работать с текстовым редактором? И учиться не желает. Он позорит все полицейское управление.

– Что привело вас сюда? – спросила я.

– Мне сообщили, что здесь Марино, – ответила она. – Он уже получил предупреждение. Я хотела лично убедиться, что он снова нагло ослушался моего приказа.

– Он прибыл, потому что здесь нужно кому-то быть.

– Он здесь, потому что ему так захотелось. – Она посмотрела мне в лицо. – И потому, что так захотелось вам. Верно, доктор Скарпетта? Марино – ваш личный детектив. Является таковым на протяжении многих лет.

– Оставьте его в покое, – сказала я. – Весь сыр-бор из-за того, что вы не способны его контролировать.

– Его вообще никто не способен контролировать, – возразила она. – А следователь Андерсон – свежий человек. Управлению полиции нужны молодые специалисты, Кей.

– Следователь Андерсон – неквалифицированный и неопытный работник. К тому же трусиха. – Я больше не могла сдерживаться. – Впредь даже не думайте вызывать на место происшествия меня или кого-то из моих людей, если назначаете такого «помощника», который не берет на себя труд собирать вещественные доказательства. И не смейте обращаться ко мне по имени.

– Как-нибудь пообедаем вместе, – сказала она и подала знак своему водителю.

Я направилась к своей машине. Марино нагнал меня.

– Видала, как задается? – спросил он.

– Заметила. Расскажи о ней.

– Замужем никогда не была, не нашла достойного. Говорят, путается с женатыми из влиятельных. Ей нужна власть, док. Молва гласит, она надеется стать министром общественной безопасности штата.

– Мечтать не вредно.

– А я всякое допускаю. Ходят слухи, у нее есть друзья на самом верху. Наверняка и план какой-нибудь разработала. Гадюки вроде нее все делают по плану.

Открыв багажник, я стала высвобождаться из комбинезона и бахил. Марино наблюдал за мной.

– Приходи на ужин. Меня просили пригласить тебя.

– Кто? – подозрительно спросил он.

– Придешь – узнаешь. Прими душ и приезжай. К половине седьмого.

– К твоему сведению, я работаю. На этой неделе с трех до одиннадцати, через неделю с одиннадцати до семи. Меня ставят и в вечерние смены, и в ночные, и на выходные, а это значит, что отныне ужинать я могу только в своей машине.

– У тебя есть рация, – напомнила ему я. – А я живу в городе, в пределах твоего района патрулирования. Приезжай. Вызовут – так вызовут.

– Даже не знаю.

Я села за руль и завела мотор.

– Меня попросили… – Я замолчала, опасаясь, что вновь разревусь. – Я как раз собиралась звонить тебе, когда ты сам позвонил.

– И кто же тебя попросил? Неужто Люси в городе?

– Если бы. Жду тебя в половине седьмого.

Марино колебался.

– Марино, обязательно приходи, – сказала я. – Для меня это очень важно.

Признание далось мне с трудом. Я еще никогда не говорила ему, что нуждаюсь в нем не только как в коллеге.

– Ладно. Только приготовь что-нибудь вкусненькое, – ухмыльнулся он.

Я остановила машину у своего дома, извлекла из багажника пакет с грязной одеждой и приступила к обычному ритуалу дезинфекции. В гараже я вскрыла пакет, бросила его вместе с бахилами в раковину с кипятком, добавила туда моющее средство и отбеливатель, помешала вещи длинной деревянной ложкой и прополоскала. Продезинфицированный пакет я вложила в два чистых и убрала в большую жестяную коробку, а бахилы положила сушиться на полку.

Все, что было на мне – от комбинезона и джинсов до нижнего белья, – я кинула в стиральную машину и голая поспешила через дом в ванную, под душ. Там я тщательно выскребла себя физодермом.

Надев брюки цвета хаки, мокасины и рубашку в синюю полоску, я поставила на проигрыватель Моцарта, навела порядок в доме и убрала с глаз долой все, что могло напоминать о работе.

В кабинете я обвела взглядом книжные полки, уставленные изданиями по медицине, естествознанию и астрономии. Наконец я нашла французско-английский словарь и села с ним за стол. «Loup» в переводе означало «волк», но слово «garou» в словаре отсутствовало. Немного подумав, я поняла, что надо делать.

«Маленькая Франция» считается одним из лучших ресторанов в городе. В понедельник вечером он не работает, но шеф-повар этого заведения и его жена – мои приятели. Я позвонила им домой. Трубку снял шеф-повар.

– Что-то вы нас совсем забыли, – посетовал он.

– Да я вообще редко хожу в рестораны, – ответила я.

– Вы слишком много работаете, мисс Кей.

– Мне нужно кое-что перевести, – перешла я к делу. – Что означает «loup-garou»?

– Мисс Кей, вам, должно быть, кошмар привиделся! – воскликнул он. – Слава Богу, что сейчас не полнолуние. «Le loup-garou» – это оборотень!

Позвонили в дверь. Я глянула на часы. Шесть пятнадцать. Марино явился раньше времени.

– Спасибо, – поблагодарила я шеф-повара. – До скорой встречи.

Звонок повторился.

– Иду, – сказала я Марино в домофон.

Я отключила сигнализацию и впустила его в дом.

– А ты прибралась в своей халупе, – прокомментировал он, следуя за мной на кухню.

– Давно пора было.

На кухне Марино занял свое обычное место у окна. Я вытащила из морозилки чеснок и дрожжи. Он не спускал с меня глаз.

– Так что у нас на ужин?

– Вот, решила испечь пиццу.

Я достала из буфета томатную пасту и муку.

– Те монеты – английские и немецкие, – сообщил Марино. – Два фунта и немецкая марка.

Я налила в миску теплой воды с медом, растворила в ней полпачки дрожжей, взболтала и потянулась за мукой.

– «Loup-garou» – это оборотень, – в свою очередь поведала ему я. – Человек-волк.

– Терпеть их не могу.

– Я и не знала, что ты знаком с кем-то из этой породы.

– Помнишь, как у Лона Чейни в полнолуние лицо шерстью обрастало? Жуть. Так что, когда будешь возиться с нашим покойным оборотнем, повесь на шею чеснок или еще что-нибудь. Ведь тот, кого он цапнет, тоже становится оборотнем. Зараза вроде СПИДа.

– СПИД тут ни при чем.

– Думаешь, это он оставил автограф на коробке?

– Еще не факт, что коробка и надпись на ней имеют какое-то отношение к трупу, Марино. – Я принялась замешивать тесто. – Давай лучше поговорим о Брэй и твоем новом назначении. Чем ты ее прогневил?

– Все началось через две недели после ее появления. Помнишь, тогда еще тот парень повесился?

– Да.

– Она прикатила на место происшествия и давай распоряжаться. Будто она – детектив. Стала допрашивать вдову.

– Ничего себе.

– Я попросил ее удалиться, сказал, что она мешает. А на следующий день она вызвала меня к себе. Спросила, что я думаю о следственном отделе. Я видел, что на самом деле ей от меня что-то нужно другое. Работу следователей она не курирует, так с какой стати спрашивать о них?

– И что же ей было нужно?

– Хотела поговорить о тебе. Сказала, ей известно, что мы с тобой давно являемся «сообщниками», как она выразилась. Спросила, что думают о тебе в полиции.

Я положила тесто в миску и приготовила томатный соус.

– И что ты ответил?

– Сказал, что твой коэффициент умственного развития выше, чем моя зарплата, что все полицейские от тебя без ума. Потом она спрашивала про Бентона, про то, как его гибель отразилась на твоей работе.

Во мне заклокотал гнев.

– Потом Брэй начала допытываться, почему Люси ушла из ФБР, – продолжал Марино. – Я сказал, что НАСА предложило ей стать астронавтом, но на какой-то стадии подготовки к полетам Люси осознала, что вертолеты ей нравятся больше, и нанялась пилотом в АТО. Вот и все. Неделю спустя я уже был патрульным полицейским.

В дверь позвонили.

– Кто это? – спросил Марино. – Ты кого-то ждешь?

Я глянула на монитор видеоохранной системы и промолвила в недоумении:

– Я грежу наяву.

Каких-то восемь часов назад Люси и Джо еще колесили по улицам Майами, а теперь я держала их в своих объятиях.

– Даже не знаю, что сказать, – наверное, раз пять повторила я.

– Что происходит, черт побери? – прогремел Марино, преграждая нам дорогу в комнату. – Что ты тут делаешь? – потребовал он отчета у Люси, будто та совершила что-то предосудительное.

Марино не умел выказывать теплые чувства, как это делают нормальные люди. Люси было десять лет, когда она познакомилась с Марино. Если бы не он, она, возможно, никогда бы не пошла служить в полицию. Марино учил ее стрелять, брал с собой на работу.

– Неужто тебя уволили? – спросил он.

– А это что, розыгрыш? – в тон ему воскликнула Люси, дергая его за рукав форменного кителя. – Прикидываешься настоящим копом?

– Марино, – сказала я. – По-моему, ты еще не знаком с Джо Сандерс.

– Нет, – подтвердил он, обратив взгляд на Джо – атлетичную рыжеватую блондинку с синими глазами.

Я догадалась, что она ему понравилась.

– Он знает, кто ты, – объяснила я Джо. – Не обращай внимания на его грубость. Он всегда такой.

– Работаешь? – спросил у нее Марино.

– Только когда иначе нельзя, – ответила Джо.

– И чем занимаешься?

– Спуск с вертолета. Облавы на наркоторговцев. Обычные дела.

– Только не говори, что ты напарница Люси.

– Она работает в АБН, – сообщила Люси.

– Вообще-то для АБН ты хиловата, – заметил он, обращаясь к Джо.

– Такая пришла разнарядка, – парировала та.

Марино достал из холодильника бутылку пива, открыл и стал пить прямо из горлышка.

– Марино, ты что делаешь? – возмутилась я. – Ты ведь на работе.

– Уже нет.

Он поставил бутылку на стол и позвонил лейтенанту Мэнну. Тот согласился его подменить.

Я нарезала грибы, зеленый перец, лук и натерла сыр. Люси молча наблюдала за мной. Наконец она сказала тихо:

– Утром, сразу же после тебя, позвонил сенатор Лорд. Он велел немедленно садиться в самолет и лететь сюда. Сказал, что я тебе нужна.

– Не могу выразить, как я рада… – У меня сорвался голос. Я вновь покатилась в леденящую темную пустоту.

– Почему ты сама не сказала, что я нужна тебе?

– Не хотела нарушать твои планы. У тебя столько дел.

– Я хочу прочитать письмо.

Я кивнула и повела Люси в спальню. Там я вытащила из сейфа письмо, и мы сели на кровать. Я заметила, что на правой лодыжке у нее из-под штанины выпирает кобура «зиг-зауэра». Люси всегда любила оружие, а после гибели Бентона совсем с ним не расставалась.

– Мы же в доме, – заметила я. – Могла бы и отстегнуть.

– Есть только один способ привыкнуть к этой штуковине: как можно реже снимать ее.

– Люси, и долго ты намерена продолжать этот ненормальный образ жизни? – выпалила я.

– Тетя Кей, я тебя прошу, ладно?

Она держала в руках кремовый лист бумаги. Слова Бентона звучали так же живо и волнующе, как и сегодня утром. Люси медленно прочитала письмо и замолчала, на мгновение утратив дар речи.

– Ради чего он сделал это? – Ее голос дрожал. – Чтобы лишний раз расстроить тебя.

Она встала с кровати.

– Люси, ты же прекрасно понимаешь, чего он хотел. – Я вытерла слезы и обняла ее.

Я отнесла письмо на кухню. Марино с Джо тоже прочитали его. Марино отвернулся к окну, устремив взгляд в ночь, а Джо поднялась и стала ходить взад-вперед, не зная, куда себя деть.

– Пожалуй, мне лучше уйти, – наконец нарушила молчание Джо. – Он просил, чтобы здесь собрались вы трое. Я тут лишняя.

– Он бы и тебя пригласил, если б вы были знакомы, – возразила я.

– Никуда ты не уйдешь, – властно заявил Марино. – Здесь все свои.

– Давайте поставим пиццу, – промолвила я.

Мы вышли во внутренний дворик. Я положила тесто на жаровню, полила его соусом и посыпала кусочками мяса, овощей и сыра. От помощи Марино, Люси и Джо я отказалась. Они сидели в креслах-качалках и пытались вести беседу, но без особого энтузиазма.

– По-моему, он собрал вас не для того, чтобы вы горевали, – наконец не выдержала Джо.

– Я и не горюю, – запротестовал Марино.

– Горюешь, – сказала Люси.

– По крайней мере я не скрываю, что мне его очень не хватает.

Люси взглянула на него.

– Не верю своим ушам. Ты ли это говоришь?

– А ты поверь. Он заменил тебе отца – другого ты не знала. Но я ни разу не слышал, чтобы ты призналась, что тебе его не хватает. Ты ведь до сих пор винишь себя в его гибели?

– Ты, видать, спятил.

– А я так скажу, агент Люси Фаринелли, – продолжал Марино. – Твоей вины в том нет. Виновата Кэрри Грезен. И хоть сто раз убей ее, тебе все будет мало. Так всегда бывает, когда кого-то сильно ненавидишь.

– Будто ты сам не ненавидишь ее, – огрызнулась Люси.

– Я ненавижу ее еще сильнее, чем ты.

– Бентон вряд ли хотел, чтобы мы сегодня сидели и рассуждали о том, кого и как мы ненавидим, – вмешалась я.

– Как вам удается мириться с его смертью, доктор Скарпетта? – поинтересовалась Джо.

– Зови меня Кей. – Я уже просила ее об этом. – Жизнь продолжается, я живу, работаю. Вот и все.

– Но как вам это удается? – допытывалась Джо. – Мы каждый день сталкиваемся с ужасами, но все это происходит не с нами. Закрыв за собой дверь, мы больше не видим кровавое пятно на полу там, где зарезали чью-то жену. Мы убеждаем себя, что сами никогда не станем жертвами. Как вам это удается? – повторила она свой вопрос.

– Человек – существо выносливое, – ответила я.

– Но ведь вы каждый день видите смерть, – не отступала Джо. – Разве чужая смерть не напоминает вам о собственном горе?

Пицца поднялась и запузырилась.

– Пахнет вкусно, – сказал Марино. – Думаешь, готова? Я сделала еще две порции, потом развела огонь в камине, и мы сели перед ним в большой комнате, не зажигая света. Марино пил пиво. Мы с Люси и Джо неторопливо потягивали белое бургундское.

– Нашла бы себе кого-нибудь, – сказала мне Люси.

– Она сама, если захочет, поделится с тобой своими личными делами, – взорвался Марино. – А совать нос в чужую личную жизнь некрасиво.

– Жизнь вообще некрасивая штука, – отвечала Люси. – Вспомни время, когда тебя бросила Дорис. Что, если бы никому не было дела до того, как ты переживаешь ее уход? То же и с идиотками, с которыми ты путаешься с тех пор. Едва у тебя случается прокол с очередной из них, твоим друзьям приходится немедленно вызывать тебя на откровенный разговор.

– Подожди, вот сама доживешь до тридцати и поймешь, какая ты была дура, – проворчал Марино. – Думаешь, если летаешь на вертолетах, знаешь компьютер и занимаешься культуризмом, значит, ты лучше меня?

– Я на это и не претендую! – перешла на крик Люси. – Но я делаю то, что мне нравится. И в этом вся разница между тобой и мной. Я не терплю ограничений.

– Ты вся из них состоишь.

– Прекратите! – воскликнула я. – Хватит! Как вам не стыдно? Нашли время ругаться…

Мой голос дрогнул, на глазах выступили слезы. Я дала себе слово впредь никогда не терять выдержки, но сейчас ничего не могла с собой поделать.

– Ненавижу Рождество, – сказала Люси.

Люси с Джо улетали рано утром. Я боялась, что не вынесу пустоты, которая вновь поселится в комнатах, как только за ними закроется дверь, и потому вышла из дому вместе с ними. Меня ждал кошмарный день. В этом я не сомневалась. Все трое измученные, неприкаянные, мы остановились на подъездной аллее.

– Жаль, что вы уезжаете, – сказала я. – Но полагаю, Майами не переживет, если вы на день задержитесь у меня.

– Майами не переживет в любом случае, – отозвалась Люси. – Но такая уж у нас работа – вести заведомо проигранные войны. Разве что «стошестидесятипятники» от нас никуда не денутся.

– Кто никуда не денется? – переспросила я.

– Торговцы оружием, за которыми мы гоняемся. Мы их так окрестили, потому что они используют только патроны «Спир» массой 165 гран. Убойные штуки, для настоящих профессионалов. Поступают контрабандой из Бразилии, Венесуэлы, Колумбии и Пуэрто-Рико небольшими партиями на морских контейнеровозах. Владельцы судов и не подозревают, какой товар у них на борту. Возьмем порт Лос-Анджелеса. Там каждые полторы минуты разгружают по грузовому контейнеру. Разве все обыщешь?

– Да, конечно. – У меня застучало в висках.

– Мы гордимся, что нам поручили это дело, – добавила Джо.

– Я – Терри, – доложила моя племянница. – Она – Брэнди. – Люси улыбнулась Джо. – Студентки Университета Майами, которые за время изнуряющих семестров активных любовных развлечений и употребления наркотиков узнали несколько интересных адресов, где можно неплохо поживиться. Мы завязали милые отношения с парочкой «стошестидесятипятников». В настоящий момент мы пасем одного парня. У него оружия хватит на целый специализированный магазин, а кокаина столько, что можно устроить настоящий снегопад.

Люси выудила из заднего кармана бумажник и показала мне водительские права. Фотография в них была ее, все остальное – чужое.

– Терри Дженнифер Дейвис, – прочитала она. – Так непривычно выступать под чужим именем. Ты бы видела мой классный домик на Саут-Бич и «мерс», конфискованный у наркоторговца из Сан-Паулу.

– Хватит трепаться, – одернула подругу Джо. – Кей же не тащит тебя с собой на вскрытие. Не всегда хочется знать всю подноготную.

– Она раз пять или шесть брала меня на вскрытия, – похвасталась Люси. – Правда, тела не были изуродованы.

Ее бесчувственность потрясла меня.

– Надеюсь, кривлянье не войдет у тебя в привычку, – холодно бросила я ей в лицо. – И давай сразу уточним, я показывала тебе три вскрытия. Между прочим, те трупы прежде были людьми. Кто-то любил их, и они сами когда-то умели чувствовать: любить, грустить, радоваться жизни. Они ели, пили, ездили на работу, отдыхали.

– Я не хотела… – начала Люси.

– Уверяю тебя, при жизни те люди представить себе не могли, что кончат свой путь в морге, где на их вспоротые тела будут с ухмылками пялиться два десятка новобранцев. Тебе хотелось, чтобы они услышали твои разглагольствования?

На глазах Люси заблестели слезы.

– Прости, тетя Кей.

– Кто знает, может быть, мертвые слышат нас?

– Тетя Кей…

– Неправда, что словом нельзя ранить. Своим витийством ты только что обидела меня до глубины души, – сказала я племяннице. – Возвращайся в Майами.

Люси онемела. Я села за руль, завела мотор и помчалась прочь. В зеркале заднего обзора я увидела, как Люси и Джо садятся в арендованный автомобиль.

Не дожидаясь, пока они нагонят меня, я свернула на Девятую улицу, представляя, как девушки мчатся к автостраде, чтобы успеть на самолет, который унесет их туда, где они живут под чужими именами.

Сердце бешено колотилось.

– Иди ты к черту, Люси. – Я расплакалась.

Глава 3

Мой офис и морг находятся в одном здании с недавно образованным Виргинским институтом криминалистики и судебной медицины – первым учебным заведением подобного типа не только в стране, но и в мире.

Я вошла в стеклянный вестибюль с мозаичным полом и, подойдя к двери, за которой размещался мой офис, сунула в замок электронный ключ. Замок трижды щелкнул, дверь отворилась, и я увидела своих подчиненных, Клету и Полли. Они печатали, о чем-то переговариваясь между собой.

– Где все? – спросила я.

– В морге, – доложила Клета. – Сегодня восемь трупов. По длинному коридору я проследовала к своему кабинету.

Моя секретарша Роуз стояла перед выдвинутым ящичком картотечного шкафа и быстро перебирала формуляры.

– Как дела? – спросила она. – Вас искал Марино.

– Он звонил из дома?

– Он здесь. Во всяком случае, был здесь.

Я прошла в кабинет, сняла и повесила на стул пиджак, поставила на пол портфель, надела белый халат. Роуз мелькала в открытом дверном проеме.

– Если позвонит Люси, обязательно найди меня, – наказала я ей.

В приемной появился Марино.

– Какой вы сегодня нарядный, капитан, – заметила Роуз. Марино крякнул. Я посмотрела на часы.

– Роуз, пожалуйста, передай всем: летучка через несколько минут. Марино, пойдем поговорим.

Под курилку был отведен уголок, где стояли два кресла, автомат с кока-колой и грязная щербатая урна. Мы закурили.

– Зачем явился? – спросила я. – Мало неприятностей вчера нажил?

– Я сам знаю, что мне делать, док, – помолчав, отвечал Марино. – Я – детектив. Был им почти всю свою сознательную жизнь. Если я решил расследовать какое-то дело, значит, я буду его расследовать.

– Марино, я не хочу, чтобы тебя уволили или сместили с должности.

– С должности меня и так сместили, – отозвался он. – Более противного назначения им уже не придумать, а понизить меня в звании они не имеют права. Пусть увольняют, если захотят. Только ведь не уволят. И знаешь почему? – Марино подался всем телом вперед. – Кроме нас с тобой, никого больше не интересует вонючий труп, который лежит там. – Он указал на дверь, ведущую в морг. – Держу пари, Андерсон сюда носа не сунет.

Неопознанные останки в морге, как правило, называют «труп мужчины» или «труп женщины». Эти обозначения обезличивают мертвеца, лишают его биографии, навечно хоронят в безвестности все, совершенное им при жизни. Это меня угнетало, и, если не удавалось установить личность покойника, я воспринимала неудачу как личное поражение.

Труп, обнаруженный в порту, окрестили «Человеком из контейнера».

– Не понимаю, как ты это выносишь, – ворчал Марино.

В раздевалке рядом с помещением морга, куда мы отправились сразу же после совещания, ни закрытая дверь, ни бетонная стена не спасали от всепроникающего зловония.

– Твое присутствие здесь вовсе не обязательно, – напомнила я ему.

– Не хочу лишать себя удовольствия.

Мы надели комбинезоны, перчатки, нарукавники, бахилы, колпаки и маски с защитными экранами. Фильтрующими тампонами мы не пользовались – я в них не верила, и, если замечала, что кто-то из моих подчиненных украдкой смазывает ноздри «Виксом», он мог смело рассчитывать на увольнение. Судмедэксперт вынужден постоянно копошиться в грязи и вони, и тот, кто не способен пересилить себя, пусть ищет себе другую работу.

Трупная, как мы называем помещение, где проводим экспертизу разлагающихся тел, оборудована автономной системой охлаждения и вентиляции, а также передвижным столом и большой раковиной. Все, включая шкафы и двери, сделано из нержавеющей стали. Двери автоматически открываются при нажатии на крупные железные кнопки, на которые удобно надавливать не только ладонями, но и локтями.

Войдя в трупную, я вздрогнула, увидев там Андерсон. Она стояла прислонившись к рабочему столу, а на полу посреди комнаты лежали носилки с запечатанным в мешок трупом. Я никогда не оставляю полицейских наедине с необследованным трупом, поскольку с недавних пор в судах вошло в моду подвергать сомнению работу всех участников разбирательства, за исключением защиты.

– Что вы здесь делаете? И где Чак? – осведомилась я.

Чак Раффин был старшим санитаром морга, и я, естественно, ожидала найти его на рабочем месте. Ему надлежало проверить комплектность хирургических инструментов, наклеить на пробирки ярлыки и подготовить для меня все необходимые документы.

– Он впустил меня и куда-то ушел.

– Давно?

– Ну, может, минут двадцать назад, – ответила Андерсон.

– Сдается мне, ты «Виксом» нос намазала, – заметил Марино.

Над верхней губой Андерсон блестела мазь.

– Знаешь, Андерсон, – продолжал Марино, – когда мешок расстегнут, тебя ожидает пренеприятнейшее зрелище.

– Я сейчас ухожу, – заявила она, обращаясь ко мне. – Просто хотела предупредить вас, что буду допрашивать свидетелей. Так что передайте мне информацию о трупе, как только она у вас появится.

– Каких свидетелей? Неужто Брэй командирует тебя в Бельгию? – съязвил Марино.

– Позвоните мне, – распорядилась Андерсон.

Как только двери за ней сомкнулись, я связалась с Роуз.

– Где Чак?

– Кто его знает? – ответила Роуз, пытаясь не выдать неприязнь, которую она испытывала к старшему санитару.

– Пожалуйста, найди его. Пусть немедленно идет сюда.

Я положила трубку и пожаловалась Марино:

– Скоро мое терпение лопнет, и я его уволю. Ленивый и совершенно безответственный. Раньше он таким не был.

– Скажем так: стал более ленивым и безответственным, чем был прежде, – поправил меня Марино. – Этот парень себе на уме и, к твоему сведению, налаживает связи в полицейском управлении.

– Вот и замечательно. Забирайте его себе.

Я начала расстегивать мешок. Нам в лица пахнуло одуряющим зловонием. Марино выругался. Я развернула простыни, в которые был завернут труп.

– Он не по собственной воле дошел до такого состояния, – напомнила я Марино. Тот смазывал ноздри «Виксом». – А вот это уже лицемерие, – прокомментировала я.

Двери трупной раздвинулись, и в комнату ступил Чак Раффин с рентгеновскими снимками в руках.

– Почему ты впустил сюда постороннего, а сам исчез? – попеняла я Раффину. – Тем более что этим посторонним оказался неопытный детектив.

– Я не знал, что она неопытна, – ответил Раффин.

– Лиц, не наделенных специальными полномочиями, наедине с необследованными трупами мы не оставляем. Это касается и полицейских. Всех без исключения – с опытом и без.

Раффин был высоким стройным молодым человеком с томными карими глазами и непокорной белокурой шевелюрой. Из-за нее он выглядел так, будто только что поднялся с постели. Женщины находили его неотразимым, но я на его чары не реагировала. Он это быстро понял и оставил попытки покорить меня.

– В котором часу явилась Андерсон? – спросила я. Раффин молча вытаскивал негативы из больших бумажных пакетов.

– Чак, в котором часу пришла Андерсон? – повторила я свой вопрос.

– Полагаю, где-то в четверть девятого.

– И ты впустил ее, зная, что все будут сидеть на совещании? – возмутилась я. – Зная, что в морге никого не будет. Да здесь же всюду документы, личные вещи, трупы.

– Она никогда не была в морге, поэтому я устроил для нее короткую экскурсию. К тому же я никуда не уходил – считал таблетки, пока выдалось время.

Со многими трупами к нам поступают запасы лекарств, которые требуется пересчитать и после выбросить в раковину. Это нудное занятие входило в обязанности Раффина.

– Вы только взгляните! – воскликнул он.

Рентген черепа выявил на левой стороне челюсти металлический шов.

– У «Человека из контейнера» сломана челюсть, – констатировал Раффин. – По такой примете вполне можно установить личность, верно, доктор Скарпетта?

– Если найти его старые снимки, – отвечала я.

– Да, всегда есть какое-нибудь существенное «если». – Понимая, что ему грозят крупные неприятности, Раффин вовсю старался отвлечь мое внимание от своей персоны.

Я внимательно изучила рентгеновский снимок, но никаких других деформаций черепа не заметила.

– Здесь и здесь пломбы, – объявила я, указывая на коренные зубы. – Похоже, он заботился о своих зубах. Давайте-ка его на стол.

Глаза мертвеца были выпучены, как у лягушки, волосы и борода отслаивались вместе с потемневшей кожей. Я обхватила его за колени, Раффин взял под мышки. Марино придерживал носилки.

– Я слышал, малыш, ты к нам намылился, – сказал он.

– Откуда такие вести? – Раффин насторожился.

Мы со стуком опустили тело на металлическую поверхность стола.

– Земля слухом полнится, – ответил Марино.

Я принялась фотографировать труп. Раффин молчал.

– Только учти, – добавил Марино. – Теперь правила изменились.

Заработал кондиционер, зашумела вода. Я набросала схему металлических швов.

– Красивые шмотки, – отметил Раффин. – «Ар-ма-ни». Никогда не видал их вблизи.

– Ботинки и ремень из крокодиловой кожи одни стоят не меньше тысячи долларов, – сказала я.

– Возможно, это его и сгубило, – прокомментировал Марино. – Жена сделала ему подарок на день рождения, а когда он узнал, сколько она заплатила, с ним случился инфаркт. Не возражаешь, если я закурю?

– Возражаю. Какая температура была в Антверпене в день отплытия корабля? Ты уточнял у Шоу?

– Утром – около десяти, днем – около двадцати, – ответил Марино. – Необычно теплая погода, как и везде.

Джинсы под ремнем были сосборены.

– Брюки велики на размер или два, – констатировала я. – Когда-то он был полнее. С учетом потери жидкости можно предположить, что при жизни он весил килограммов шестьдесят-семьдесят. На одежде какие-то странные волоски. Сантиметров пятнадцать длиной, бледно-желтого цвета.

Я вывернула левый карман джинсов и обнаружила в нем еще волоски, а также серебряные щипчики для сигар и зажигалку. Все это я осторожно переложила на чистый лист белой бумаги. В правом кармане лежали две пятифранковые монеты, английский фунт и пачка свернутых купюр неизвестной мне иностранной валюты.

– Ни бумажника, ни паспорта, ни драгоценностей, – подытожила я.

– Очень похоже на ограбление, – сказал Марино. – Но содержимое карманов сводит эту версию на нет. Вор по идее должен был их обчистить.

– Чак, ты вызвал доктора Боутрайта? – осведомилась я.

Я имела в виду стоматолога из Виргинского медицинского института, к услугам которого мы регулярно прибегали.

– Как раз собирался.

Раффин стянул перчатки и направился к телефону. Я услышала, как он выдвигает ящики стола.

– Вы не видели список телефонов? – спросил он.

– По-моему, за этим должен следить ты, – раздраженно отозвалась я.

– Сейчас вернусь. – Раффин торопливо покинул трупную.

– Тупой, как пробка, – пробурчал Марино.

– Даже не знаю, что с ним делать.

– Такое впечатление, как будто у него расстройство памяти, внимания или еще чего-то. Вспомни, как он в прошлом месяце уронил в сток раковины пулю, а виноватой выставил тебя.

Мы осторожно стянули с мертвеца джинсы, черные трусы, носки и футболку. Я заметила, что сзади брюки гораздо грязнее, чем спереди. Задники туфель были покарябаны.

– Джинсы, черные трусы и футболка от Армани и Версаче. Трусы надеты наизнанку, – говорила я, продолжая инвентаризацию. – Туфли, ремень и носки от Армани. Грязь и царапины, возможно, следствие того, что его волокли по земле, держа под мышки.

– Я тоже об этом подумал, – вставил Марино.

Через пятнадцать минут двери трупной раздвинулись, и вошел Раффин со списком телефонов в руке. Он прикрепил листок к дверце шкафа.

– Я пропустил что-нибудь интересное? – спросил он.

– Обследуем одежду с помощью «Лумалайта», потом, когда просохнет, отдашь ее в трасологическую лабораторию, – проинструктировала я Раффина. – Личные вещи просуши и убери в мешок.

– Вас понял, – ответил он.

– Видать, и впрямь готовишься в академию, – уколол его Марино. – Молодец, малыш.

– Нам известно, где конкретно на корабле располагался контейнер? – спросила я у Марино.

– В третьем ряду.

– Какая была погода, когда судно находилось в открытом море?

– В основном теплая. В среднем около пятнадцати градусов. Выше двадцати одного температура не поднималась.

– Думаете, этот парень скончался на борту, и его потом засунули в контейнер? – подал голос Раффин.

– Нет, Чаки, я так не думаю, – отозвался Марино. – Ну-ка расскажи, как запихнуть труп в контейнер, если они стоят плотно прижатые друг к другу и в каждом тонны груза. Даже дверцу не откроешь. К тому же пломба была цела.

Я придвинула поближе лампу и стала собирать волокна и остатки органических веществ.

– Интересно, в тот день, когда судно вышло из Антверпена, какая была фаза луны – случайно не полнолуние? – промолвил Марино.

– Сегодня новолуние, – сказала я. – Бельгия находится в Восточном полушарии, но лунный цикл там такой же.

– Значит, все-таки не исключено, что тогда было полнолуние, – заключил Марино.

Я догадывалась, куда он клонит, и молчанием дала понять, что не желаю разговаривать об оборотнях.

Двери раздвинулись, и в трупную вошел Нилс Вандер. Он принес с собой краску, валик и карточки для снятия отпечатков пальцев.

Вандер возглавлял отдел дактилоскопии. Он надел резиновые перчатки, осторожно приподнял ладони мертвеца и оглядел их со всех сторон.

– Проще снять кожу, – решил он.

У трупа в той стадии разложения, в какой находился наш клиент, верхний слой кожи снимается с ладоней, как перчатка. Вандер стянул с обеих рук мертвеца «перчатки» и надел их поверх резиновых перчаток. Потом он по очереди окунул каждый «палец» покойника в краску и запечатлел их отпечатки на специальной карточке. После этого Вандер освободился от «ладоней» мертвеца, снял резиновые перчатки и удалился к себе в лабораторию.

– Чак, положи кожу в формалин, – распорядилась я. – Сохраним для дальнейших исследований. А теперь давайте перевернем его.

Марино помог нам опрокинуть труп лицом вниз. Никаких повреждений я не заметила, только один участок на правой лопатке показался мне темнее, чем остальная кожа. Я взглянула на него через лупу.

– Ты тоже видишь, Марино? Или мне просто кажется?

– Возможно, – сказал он, присмотревшись. – Не знаю.

Я протерла кожу влажным полотенцем. Внешний слой, эпидермис, мгновенно отслоился. Ткань под ним, собственно кожа, напоминала испачканную чернилами мокрую гофрированную бумагу.

– Татуировка. – Теперь я почти не сомневалась. – Но рисунок различить нельзя. Просто большое неровное пятно. Давайте посмотрим в ультрафиолете.

Мы притушили свет, и я поднесла к интересующей меня области ультрафиолетовую лампу. Ничего не высветилось. Раффин вновь зажег верхний свет.

– Я думал, что татуировочная краска сияет, как неоновые огни, – сказал Марино.

– Это люминесцентная краска сияет, но ее больше не используют – высокие концентрации йода и ртути опасны для здоровья.

К вскрытию я приступила только после полудня. Как я и ожидала, органы оказались мягкими и рыхлыми. Крови не было – только гнилая жидкость, так называемые сальные выделения, образцы которых из плевральной полости я взяла на анализ. Мозг превратился в разжиженную массу.

– Пробы мозга и выделений немедленно к токсикологам. Пусть проверят на алкоголь, – приказала я Раффину, не отрываясь от работы.

Моча и желчь вытекли из прохудившихся пузырей, а от желудка вообще ничего не осталось. Но когда я отслоила мягкие ткани черепа, мне показалось, я нашла причину его смерти. На выступах височных костей и сосцевидных отростках воздухоносных полостей имелись затемнения. Поставить точный диагноз до получения результатов токсикологической экспертизы я не могла, но была абсолютно уверена в том, что передо мной утопленник.

– Видишь затемнения? – Я показала Марино темные пятна. – Сильное кровоизлияние. Возможно, случилось, когда он тонул. Наверно, сопротивлялся. Когда ты последний раз имел дело с Интерполом?

– Пять, может, шесть лет назад.

– Если он числится пропавшим без вести во Франции, Англии, Бельгии или где-то еще, если он скрывается от международного правосудия, мы не установим его личности, пока Интерпол не найдет данные о нем в своих компьютерах.

– Не хочу связываться с Интерполом, – сказал Марино. – Боюсь его не меньше, чем ЦРУ. Не хочу, чтобы там даже подозревали о моем существовании.

– Бред несешь. Ты хоть знаешь, что такое Интерпол?

– Знаю. Там работают засекреченные идиоты.

Вернулся Раффин. Он сел на высокий табурет перед металлической раковиной, ко мне спиной, вскрыл бумажный пакет с номером одного из трупов и извлек пять бутылочек с таблетками.

– Чак, а почему ты занимаешься этим здесь?

– Не успеваю. Еще никогда не поступало с мертвецами столько лекарств. Совсем зашился. Едва досчитаю до шестидесяти или семидесяти, как звонит телефон, я сбиваюсь, и все приходится начинать сначала.

– Да, тяжелый случай, – прокомментировал Марино. Зазвонил телефон.

– Эй, Марино, ответь, ладно? – попросил Раффин. – Я считаю.

– Надорвался, бедный, – отозвался Марино.

Я возилась с позвоночником. Его следовало обработать серной кислотой и после передать в трасологическую лабораторию для выявления диатомей – микроорганизмов, которые есть во всех водоемах мира.

– Доктор Скарпетта! – окликнул меня Чак, повесив трубку. – Звонил доктор Купер. Содержание алкоголя в выделениях – ноль целых восемь сотых, в мозге – ноль.

Восемь сотых – очень мало, тем более что в мозге алкоголя вообще не обнаружено. Возможно, алкоголь выработали бактерии уже в мертвом организме.

– Ну и каково будет твое заключение? – поинтересовался Марино.

– Непосредственная причина смерти точно не установлена, – отвечала я. – Но мы, безусловно, имеем дело с убийством. Это явно не портовый рабочий, случайно запертый в контейнере. Чак, мне нужна хирургическая кювета. Поставь ее сюда на стол. Я хочу поговорить с тобой, сегодня же.

Я стянула перчатки и позвонила Роуз.

– Найди, пожалуйста, одну из моих старых пробковых досок, – попросила я.

Согласно нормативам, все разделочные доски должны иметь тефлоновое покрытие, потому что пористые поверхности загрязняются. Вполне уместное требование, если работаешь с живыми пациентами. Инструкциям я подчинялась, но свои прежние орудия труда никогда не выбрасывала.

– Еще мне нужны заколки для волос, – добавила я.

– Без проблем. Что-нибудь еще?

– Люси не звонила?

– Пока нет. Если позвонит, я вас найду.

– Пошли ей в контору цветы, – сказала я. – С запиской «Я люблю тебя и прошу прощения. Тетя Кей».

Кожа эластична. Пришпиливая к пробковой доске вырезанный кусок, я должна была растянуть его до прежних размеров, чтобы не исказить узор татуировки.

Марино ушел. Мы с Раффином остались в трупной вдвоем. Я настроилась на серьезный разговор.

– Если хочешь перейти в полицейское управление, я не возражаю, – начала я. – Но если ты намерен остаться здесь, Чак, будь добр, выполняй правила, как-то: ты должен находиться на рабочем месте, добросовестно относиться к своим обязанностям, проявлять уважение к коллегам.

– Может, я и не идеальный работник, но к своим обязанностям отношусь ответственно.

– В последнее время – нет. Мне нужны еще зажимы.

– У меня куча проблем, – стал оправдываться Раффин, перекладывая мне под руку зажимы. – Жена, дом недавно купили. Вы даже не представляете.

– Я тебе сочувствую, но на моем попечении целое ведомство. И если ты не будешь выполнять свою долю обязанностей, у нас возникнут серьезные проблемы.

– Серьезные проблемы уже возникли, – заявил он, будто только и ждал подходящего момента. – Вы просто не в курсе.

– Что ж, рассказывай.

Раффин наблюдал, как я фиксирую края кожи.

– Все ужасно опечалены тем, что произошло в прошлом году, – начал он. – Уму непостижимо, как вам удается мириться с гибелью спецагента Уэсли.

Бентона Раффин всегда величал не иначе как «спецагент», что вызывало у меня недоумение и улыбку. Старший санитар, должно быть, благоговел перед опытным агентом ФБР, который к тому же был экспертом по составлению психологических портретов. Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, примерное поведение Раффина в прежние дни объяснялось скорее влиянием Бентона, а не моим.

– Мы все тоже скорбим о нем, – продолжал Раффин. – Ведь он приходил сюда, шутил с нами, болтал о том о сем. Такой важный человек. С тех пор все при вас чувствуют себя как на иголках. Слово лишнее боятся сказать. Думают, что вы не в себе, и потому делают вид, что не замечают вашей рассеянности. Вы стали иначе относиться к работе. Не один я обратил на это внимание. И вы знаете, что я не преувеличиваю. Согласны?

– С чем я должна согласиться, Чак?

– У вас появилось много странностей. Работаете до изнеможения, выезжаете даже на те места происшествий, где вашего присутствия не требуется. Вам звонят убитые горем люди, но вы не находите времени поговорить с ними.

– Это ты о чем? Я всегда беседую с родственниками погибших. Беседую с любым, кто попросит, если он вправе получить информацию.

– Тогда поинтересуйтесь у Филдинга, сколько раз он отвечал за вас, скольким семьям ваших подопечных давал объяснения. И потом, ваши выступления в Интернете. Это же вообще ни в какие ворота не лезет.

Я опешила.

– Какие такие выступления в Интернете?

– Ну, консультации или как их там еще. Честно говоря, сам не читал – у меня дома нет компьютера. Я не хотел вас расстраивать. Я все понимаю. После того что вы пережили…

– Благодарю за сочувствие, – перебила я.

– Труп из Пауатана должны бы уже доставить. Если хотите, я проверю, – вызвался Раффин.

– Да, проверь, а этот потом убери в холодильник.

– Непременно.

Двери за Раффином закрылись, и в трупной наступила тишина. Мной овладевали неуверенность и беспокойство. Я переставилапробковую доску с растянутым куском кожи в хирургическую кювету, накрыла ее салфеткой и убрала в холодильник. После прошла в раздевалку, приняла душ и устроила себе длительный перерыв за чашкой кофе.

– Джин, ты читаешь консультации, которые я якобы даю в Интернете? – спросила я у администратора моего офиса.

Она смущенно мотнула головой. С этим же вопросом я обратилась к Клете и Полли.

– Иногда, – созналась Клета, краснея.

– А ты, Полли?

– Не всегда. – Она тоже покраснела.

– Это не я. Кто-то выступает под моим именем, – объяснила я. – Жаль, что я не узнала об этом раньше.

Обе женщины смешались. Я видела, что они мне не верят.

– Я хорошо понимаю, почему вы при мне не заикались про мои так называемые «консультации», – продолжала я. – Наверно, на вашем месте я поступала бы так же. Но мне нужна ваша помощь. Если вы подозреваете кого-то, кто мог бы писать от моего имени, очень прошу, скажите мне.

Женщины вздохнули с облегчением.

– Это ужасно, – взволнованно заговорила Клета. – За такое в тюрьму надо сажать.

– Понимаете, когда читаешь, очень похоже на вас. В этом-то все дело, – добавила Полли. – Советы, как избежать несчастного случая, какие меры безопасности соблюдать, прочие медицинские тонкости.

– Вы хотите сказать, что это пишет врач или человек с медицинским образованием? – уточнила я.

– Во всяком случае, не дилетант, – подтвердила Клета.

– Вы не знаете, где доктор Филдинг? – спросила я.

– Недавно ходил где-то здесь, – ответила Полли. Своего заместителя я нашла в медицинской библиотеке. Он листал журнал «Питание, физкультура и спорт». Увидев меня, Филдинг улыбнулся.

– Джек, мне надо с тобой поговорить.

Я закрыла дверь библиотеки и передала ему свой разговор с Раффином. По грустному взгляду своего заместителя я поняла, что мое сообщение не явилось для него новостью.

– Ходят слухи, будто министр Вагнер намерен избавиться от вас, – сказал Филдинг. – Думаю, это обычная утка, и мне очень жаль, что она достигла ваших ушей. Чак – идиот.

Синклер Вагнер возглавлял Министерство здравоохранения и социальных служб. Только он и губернатор имели право уволить главного судмедэксперта штата.

– И на каком же основании он намерен меня уволить? – спросила я.

– Говорят, вы смущаете Вагнера своими выступлениями в Интернете.

Я наклонилась к Филдингу и положила руку ему на плечо.

– Это не я. Кто-то выступает под моим именем.

– Вы шутите? – Он озадаченно посмотрел на меня.

– Мне сейчас не до шуток. Ты-то почему молчал, Джек? Если считал, что я поступаю недостойно… Неужели я настолько отдалилась от всех, что никто не осмеливается мне слова лишнего сказать?

– Дело не в этом. Никто вас не чурается. Наоборот, мы все очень беспокоимся за вас и потому, наверно, стараемся вас беречь.

– От чего вы меня бережете?

– От горя никто не застрахован, и никому не заказано горевать, – спокойно отвечал Филдинг. – Никто не требует, чтобы вы работали в полную силу. Я – тем более.

– Мое горе касается только меня. Я не могу допустить, чтобы мои личные проблемы мешали делу. И не допускаю этого.

– Вы ведь очень его любили. Мне казалось, единственное, чем я могу помочь вам, это взять на себя часть ваших забот.

– Ты отвечал за меня по телефону родственникам погибших? – прямо спросила я.

– Мне это совсем не трудно, – сказал он. – Хоть какая-то помощь вам.

– Просто в голове не укладывается, Джек. Я здесь каждый день с утра до ночи, разве что в суд иногда отлучаюсь. Почему тебе направляли звонки, адресованные мне?

Филдинг сконфузился.

– Неужели ты не понимаешь, что я просто не могу отказывать в утешении растерянным, убитым горем людям, проявлять равнодушие к их беде? Как я могу не проявить сочувствие к горю человека, не попытаться сгладить его боль, не сделать все от меня зависящее, чтобы отправить убийцу на электрический стул? – Мой голос дрожал, я едва сдерживала слезы. – И часто ты отвечал за меня?

– В последнее время часто. Практически по каждому второму делу, – неохотно сознался Филдинг.

– В таком случае, полагаю, на меня поступали жалобы, – сказала я. – В глазах скорбящих людей я – надменное, бессердечное чудовище. И я их хорошо понимаю.

– Да, кое-кто жаловался.

По лицу Филдинга я догадалась, что жаловались многие. И очевидно, губернатору тоже писали.

– Кто направлял тебе эти звонки? – спросила я.

– Роуз, – со вздохом ответил он.

Глава 4

Когда я появилась в своей приемной, Роуз застегивала плащ, собираясь уходить.

– Я провожу тебя до машины, – предложила я.

– Ну что вы, зачем?

Черты ее лица застыли в напряжении. Она поняла, что ее ожидает неприятный разговор, и, по-моему, догадалась, на какую тему. Обмениваясь ничего не значащими фразами, мы направились к выходу.

На душе у меня было тяжело. Я не могла определить, злюсь ли я или чувствую себя подавленной.

– Люси так и не звонила? – спросила я, когда мы ступили в безлюдный вестибюль.

– Нет, – ответила Роуз. – Я сама несколько раз пыталась связаться с ней через ее контору.

Мы вышли на темную пустую автостоянку.

– Мое воинство рассеяно, – пробормотала я. – Убив Бентона, Кэрри Грезен уничтожила и всех нас, верно, Роуз?

– Конечно, его смерть подкосила всех. Не знаю, как вам помочь, но я делаю все, что в моих силах.

– Люси сердится на меня. Марино больше не детектив. А теперь вдруг я узнаю, что ты без спросу направляешь Джеку адресованные мне звонки. Обезумевшие родственники погибших не могут связаться со мной. Зачем ты это делаешь, Роуз?

Мы дошли до ее автомобиля, Роуз открыла дверцу, завела мотор и включила печку.

– Я выполняю ваше распоряжение.

– Я никогда не давала подобных распоряжений. Наоборот, всегда требую, чтобы людям был обеспечен доступ ко мне. Когда я, по-твоему, говорила такое?

– Вы не говорили. Указание было в письме, которое я получила от вас по электронной почте в конце августа.

– Ничего подобного я не писала. Ты сохранила письмо?

– Нет, – с сожалением в голосе ответила Роуз. – Электронную переписку я не храню.

– И что же говорилось в том письме?

– «По возможности направляй звонки от родственников погибших другим сотрудникам. В настоящее время мне тяжело общаться с ними. Надеюсь, ты понимаешь меня».

– И тебя это не насторожило? – изумилась я.

– Конечно, насторожило, – отвечала Роуз. – Я сразу послала вам запрос, а вы ответили, чтобы я исполняла указание и больше не поднимала этот вопрос.

– Никаких запросов я от тебя не получала.

– Даже не знаю, что сказать. – Роуз пристегнулась ремнем безопасности. – Может быть, вы просто забыли?

– Нет, этого не может быть.

– Выходит, кто-то работает в сети под вашим именем.

– Работает? Значит, были и другие сообщения?

– Несколько. С выражениями благодарности за сочувствие и поддержку. Так, подождите… – Роуз задумалась. – Еще вот что. На прошлой неделе министр Вагнер просил вас о встрече, и я по вашему указанию передала ему, что вы заняты.

– Что?! – вскричала я. – И опять по электронной почте?

– Порой это единственный способ связаться с нужным человеком. Помощник министра прислал мне сообщение по электронной почте, я таким же образом связалась с вами – вы были в суде. Вечером я получила от вас ответ. Полагаю, вы направили его из дома.

– Бред какой-то.

Адрес моей электронной почты имелся у всех моих подчиненных, но пароль по идее должна была знать я одна. Писать от моего имени мог только тот, кто владеет моим паролем. Роуз думала о том же.

– Не знаю, как такое могло случиться, – промолвила она и добавила: – Подождите-ка. Подключением сотрудников к Интернету занимается Рут.

Рут Уилсон была главным в нашем ведомстве специалистом по компьютерным системам.

– Ну да, конечно. И она, разумеется, знает мой пароль. Но, Роуз, она никогда на это не пойдет.

– Ни за что на свете, – согласилась моя секретарша. – Но, наверно, пароли у нее где-то записаны. Она ведь не может помнить их наизусть.

– И то верно, – ответила я. – Ладно, езжай домой и отдохни немного. Я тоже поеду.

– Так я вам и поверила, – проворчала Роуз. – Вернетесь в кабинет и попытаетесь решить эту головоломку.

Роуз была права. Как только она уехала, я вернулась в здание, открыла дверь в свое крыло, прошла в кабинет и позвонила Рут домой. Она сняла трубку.

– Алло?

– Извините, что беспокою вас дома.

– Доктор Скарпетта? – удивилась Рут. – Всегда рада вас слышать.

– У меня к вам один вопрос, – с ходу приступила я к делу. – Вы где-то храните все наши пароли доступа в Интернет?

– Что-то случилось? – спросила она.

– Судя по всему, кто-то знает мой пароль и работает в сети под моим именем. Каким образом посторонний мог получить мой пароль?

– А вы сами никому его не называли?

Я задумалась. Нет, мой пароль неизвестен даже Люси.

– Только вам. Больше ни единой живой душе.

– Все адреса и пароли записаны в файле, к которому никто не имеет доступа.

– А распечатка этого файла существует?

– Да. Хранится под замком в картотечном шкафу.

– Всегда под замком? Рут замялась:

– Разумеется, в нерабочее время он заперт, но большую часть дня открыт. Но я редко покидаю свой кабинет, разве что выхожу попить кофе или перекусить в комнате отдыха.

– Как называется этот файл? – спросила я, нервничая все больше.

– «Электронная почта», – сказала она, понимая, что ее ответ меня не обрадует. – Доктор Скарпетта, у меня тысячи файлов. Я запутаюсь, если откажусь от точных обозначений.

– Да, конечно. У меня такая же проблема.

– Давайте я завтра же утром поменяю вам пароль?

– Хорошая идея. И, Рут, пожалуйста, на этот раз спрячьте распечатку в более укромное место. Не кладите в ту же папку, хорошо?

– Вы ведь меня не накажете? – встревожилась Рут.

– Вас – нет, но кое у кого будут крупные неприятности.

Я сразу заподозрила Чака Раффина. Он был не дурак и к тому же не очень-то жаловал меня. Ему ничего не стоило проскользнуть в кабинет Рут, когда та отлучалась в комнату отдыха.

– О нашем разговоре никто не должен знать, – сказала я.

– Клянусь.

– Какой пароль у Чака?

– П-Е-Т-У-Х. Я запомнила его, потому что он меня очень раздражал. Тоже мне, курятник нашел, – проворчала Рут. – Имя пользователя – Ч-А-К-У-С-М-Э. Его имя плюс начальные буквы нашего ведомства: Управление судебно-медицинской экспертизы.

– А что, если кто-то попытается войти в сеть под моим паролем в то время, когда я сама буду работать в ней?

– Он получит от ворот поворот. Машина посоветует ему правильно набрать пароль, но тот, кто уже работает в сети, ничего не заметит.

– То есть я, работая в сети, даже не узнаю, что кто-то хотел в это же время воспользоваться моим паролем?

– Нет.

– У Чака есть дома компьютер?

– Он как-то спрашивал меня, где можно купить хорошую и недорогую машину. Я дала один адрес: «Диск Трифт». Владелец магазина – мой приятель.

– Можете выяснить, купил у них Чак что-нибудь?

– Попробую.

– Я пока никуда не ухожу.

В Интернет я вошла без проблем. Значит, меня еще никто не опередил. Возникло искушение набрать пароль Раффина и посмотреть, с кем он ведет переписку, но залезть в чужой почтовый ящик я не решилась.

Я послала Марино сообщение на пейджер и, когда он позвонил, объяснила ситуацию.

– Черт, – выругался он. – А где гарантия, что он не фильтрует твою почту, уничтожая сообщения?

– Ты прав, – согласилась я, приходя в ярость.

Рут перезвонила через несколько минут и взволнованно доложила:

– В прошлом месяце он купил компьютер и принтер.

– Положение складывается очень серьезное. Смотрите не проболтайтесь, – напомнила я ей.

– Чак мне никогда не нравился.

– Другим тоже ни слова.

Я повесила трубку и стала надевать плащ. Конечно же, Роуз расстроилась. Наверно, клянет себя последними словами за то, что навредила мне. По дороге к машине я решила заехать к Роуз. Я хотела успокоить свою верную секретаршу и попросить ее о помощи. Электронная почта Чака подождет.

Роуз жила в старом трехэтажном доме из красного кирпича, ютившемся под сенью больших дубов. Паркуясь рядом с ее «хондой», я заметила неподалеку «форд-таурус» темного цвета.

За рулем кто-то сидел, но фары и двигатель были выключены. Большинство полицейских автомобилей без опознавательных знаков в Ричмонде были марки «форд-таурус», поэтому я резонно предположила, что в машине притаился сотрудник полиции. Я посмотрела на передний номерной знак и, пока запоминала его, почувствовала устремленный на меня взгляд.

Квартира Роуз находилась на третьем этаже. Подниматься к ней приходилось по полутемной лестнице, другого пути не было. Объятая тревогой, я часто останавливалась и прислушивалась, не идет ли кто за мной.

– Боже мой! – воскликнула Роуз, впустив меня. – Что случилось?

– Ты посмотрела в глазок, прежде чем открыть? – поинтересовалась я. – По крайней мере, хотя бы спрашивай, когда к тебе кто-нибудь рвется.

Роуз рассмеялась. Она часто подначивала меня за излишнюю осторожность.

– Я просто хотела убедиться, что с тобой все в порядке, – объяснила я.

– Конечно, в порядке, – ответила она таким тоном, будто была застрахована от всех без исключения неприятностей.

– Я разговаривала с Рут, – сообщила я. – Мы нашли пару зацепок и подозреваем…

– Очевидно, Чака, – вставила она. – Я всегда считала его негодяем. Таким, как он, меня не провести.

– Тебя никто не проведет. Роуз, пожалуйста, выясни, что он задумал, ладно. Во что бы то ни стало.

– Что задумал этот выродок? Да у него одно на уме – навредить вам.

– Нужны доказательства, – сказала я. – Ты же знаешь законы штата. Легче море вплавь переплыть, чем уволить кого-то с работы.

– Его нельзя недооценивать, – предупредила Роуз. – Он хоть и не настолько умен, как думает сам, но далеко не дурак. Неприятно то, что он знает вашу работу лучше других, даже лучше меня – ведь я не помогаю вам в морге. А это ваше главное поле деятельности. Вот где он может погубить вас.

Роуз была права. Раффину ничего не стоило поменять ярлыки на трупах или подделать результаты экспертизы. Он мог дать лживые сведения журналистам на условиях анонимности. Он мог сделать что угодно.

Внезапно я вспомнила про автомобиль, стоявший рядом с моей машиной.

– Кто-нибудь из вашего дома ездит на «таурусе»? – спросила я.

Роуз озадаченно нахмурилась:

– Да нет, не знаю таких.

– Возможно, это пустяки, но я заметила, что в припаркованном возле дома «таурусе» кто-то сидит, а фары и двигатель выключены. Номер я запомнила.

– Отлично, – одобрительно отозвалась Роуз. – Другого я от вас и не ожидала.

Я попрощалась с Роуз и вышла на лестницу. Прежде чем ступить на улицу, в холодную ночь, я нащупала в кобуре пистолет. Темного «тауруса» видно не было. Озираясь по сторонам, я направилась к своей машине.

Автостоянка была освещена плохо. Голые деревья пугающе шумели на ветру. Мне всюду мерещились зловещие тени. Я заперла дверцу машины изнутри и, тронувшись с места, вызвала по пейджеру Марино. Он сразу же перезвонил.

– Можешь проверить для меня номер машины? – без лишних церемоний спросила я, услышав в трубке его голос.

– Валяй.

Я назвала номер.

– Я только что от Роуз. Заезжала к ней домой, – объяснила я. – У меня возникло неприятное ощущение, когда я увидела ту машину возле ее дома.

– Хочешь, я заскочу к тебе?

– Хочу.

Когда я добралась до своего дома, Марино уже ждал меня на подъездной дорожке. Он вылез из машины, и мы поднялись на крыльцо. Я открыла входную дверь, ввела код и вновь включила сигнализацию.

– В этом доме есть кофе? – поинтересовался Марино.

Я сварила крепкий «эспрессо», и мы с чашками прошли в мой кабинет. Под паролем Раффина я легко вошла в Интернет.

– Путь свободен, – объявила я. Раффин получил восемь сообщений.

– Что будет, если их открыть? – спросил Марино.

– Если сохранить их как новые, останутся в ящике. Четыре сообщения были от жены Чака. В них содержались подробные указания относительно домашних дел, вызвавшие у Марино смех. Пятое послание за подписью «МАЙЦВЕТ» гласило: «Нужно поговорить».

– А вот это уже интересно, – прокомментировала я. – Давай-ка посмотрим, что Чак писал этому Майскому Цветку.

Я открыла папку «Отправленные сообщения» и обнаружила, что на протяжении последних двух недель Чак писал этому человеку ежедневно. Я пробежала взглядом тексты его записок. Как выяснилось, мой санитар регулярно встречался со своим адресатом.

– Неплохо бы узнать, кто эта женщина, – промолвил Марино.

– Неплохо бы.

Я вышла из сети и с облегчением перевела дух. У меня было такое ощущение, будто я только что благополучно улизнула из чужого дома, в который проникла тайком.

– Теперь залезем в конференцию.

Я ввела свое имя пользователя и выбрала режим, позволявший мне читать сообщения, оставаясь незамеченной для участников разговора. Просмотрев список конференций, я щелкнула мышкой на окошке «Уважаемая доктор Кей». Доктор Кей собственной персоной председательствовала на дискуссии, в которой участвовало шестьдесят три человека.

– Дай закурить, Марино, – отрывисто бросила я.

Он вытряхнул из пачки сигарету, взял стул и сел рядом со мной.

<Трубочник> Уважаемая доктор Кей, это правда, что Элвиса смерть настигла, когда он сидел на унитазе, и вообще, часто ли люди умирают в туалете? Дело в том, что я – сантехник. Этим, как вы понимаете, и объясняется мой интерес. Заранее благодарю. Житель штата Иллинойс.

<Уважаемая доктор Кей> Уважаемый житель штата Иллинойс, к сожалению, это правда. Элвис действительно умер, сидя на унитазе. И это довольно распространенный случай. У многих от натуги просто не выдерживает сердце. Неправильное питание и лекарственные препараты, которым на протяжении многих лет пичкал себя Элвис, в конце концов сделали свое дело. В один прекрасный день в роскошной ванной в Грейсленде у него остановилось сердце. Для всех нас это хороший урок.

Беседа продолжалась. И вопросы и ответы были отвратительны. Меня так и подмывало вклиниться и объявить во всеуслышание, что «Уважаемая доктор Кей» – это не я.

– Как-нибудь можно выяснить, кто выступает в роли «Уважаемой доктор Кей»? – спросил Марино.

– Нет. Ведущему могут быть известны имена собеседников, но его собственное – тайна для всех.

<Студент-медик> Уважаемая доктор Кей, почему вы решили посвятить свою жизнь трупам, а не живым пациентам? Патологоанатом из штата Монтана.

<Уважаемая доктор Кей> Уважаемый патологоанатом из штата Монтана, я не умею ухаживать за больными, а за самочувствие моих пациентов мне тревожиться незачем. Живые же доставляют много хлопот. Это я усвоила, еще будучи студенткой мединститута.

– Все, довольно! – вскричала я. – Я убью эту «доктор Кей». – Я порывисто вскочила на ноги, злясь на собственное бессилие. – Не позволю, чтоб чернили мое доброе имя!

Стиснув кулаки, я заметалась по комнате.

– Посмотрим еще, чья возьмет.

– Как ты собираешься бороться, если даже не знаешь, кто твой противник? – спросил Марино.

– Поживем – увидим. Ладно. Проверь-ка лучше ту подозрительную машину.

Марино отцепил с ремня рацию и настроился на полицейскую волну.

– Какой, говоришь, номер?

– RGG-7112, – на память повторила я.

Он передал запрос в базу данных. Через несколько минут ему по рации сообщили, что вызвавшая у меня подозрения машина – не «форд-таурус», а темно-синий «форд-контур» 1998 года выпуска. Принадлежит фирме «Эвис», сдающей автомобили в аренду. В угоне не числится.

На следующий день, в среду, в восемь часов утра я с трудом втиснула свой автомобиль на стоянку напротив здания законодательного собрания штата. Построенное в восемнадцатом веке, оно белело в тумане за железной оградой. За ночь сильно похолодало. Моросил мелкий колючий дождь.

Доктор Синклер Вагнер, другие члены кабинета министров и генеральный прокурор штата работали в административном здании на Девятой улице. Я поднялась на шестой этаж в офис доктора Вагнера.

Приемную министра здравоохранения и социальных служб украшали флаги и красивая мебель колониального стиля. В тесном кабинете царил беспорядок. Видно было, что его хозяин слишком погружен в работу и не придает особого значения данной ему власти.

Доктор Вагнер был психиатром с юридическим образованием. Он осуществлял надзор за деятельностью психиатрических и наркологических лечебниц, социальных служб и клиник системы медицинского страхования. Я всегда относилась к нему с глубоким уважением.

– Кей… – Доктор Вагнер поднялся из-за стола. – Как ваши дела?

Он жестом предложил мне сесть на диван, а сам закрыл дверь и вернулся за свой стол, что я сочла недобрым знаком.

– А я все думал, где вы, как вы, – продолжал министр. – Совсем потерял вас из виду.

– Что вы такое говорите? – отвечала я. – Я как работала, так и работаю. Пожалуй, даже больше, чем прежде.

– Да, знаю, у вас много работы. Нет даже времени встретиться со мной.

– Я только вчера узнала, что на прошлой неделе вы пытались со мной связаться.

– Неужели вам не передали мою просьбу о встрече? Если это так, значит, у ваших подчиненных хромает дисциплина.

– Дело не в дисциплине, – объяснила я. – Кто-то пользуется электронной почтой от моего имени. Очевидно, получил доступ к файлу с паролями.

– Да-а, вот вам и система безопасности.

– Синклер, система безопасности тут ни при чем. Кто-то из сотрудников пытается навлечь на меня неприятности, возможно, даже добивается моего увольнения. Ваш секретарь по электронной почте сообщил моему, что вы хотите встретиться со мной. Мой секретарь таким же образом передал вашу просьбу мне, и я будто бы ответила, что очень занята.

Доктор Вагнер, судя по выражению его лица, был сбит с толку и не знал, верить ли моему заявлению.

– Это еще не все, – продолжала я. – Моя секретарша получила якобы от меня указание направлять адресованные мне звонки моему заместителю. Ну а самое отвратительное – это консультации в Интернете.

– Да, слышал, – мрачно подтвердил Вагнер. – То есть вы утверждаете, что «Уважаемая доктор Кей» и человек, посылающий от вашего имени электронные письма, – это одно и то же лицо?

– Мне кажется, здесь не обошлось без моего помощника по моргу.

– Почему вы так решили?

– Он странно ведет себя, постоянно куда-то исчезает, настроен враждебно и так далее. У меня к нему много претензий. Как только я докажу его причастность, сразу приму соответствующие меры.

Доктор Вагнер поднялся из-за стола и пересел в кресло возле дивана, ближе ко мне.

– Я много лет вас знаю, Кей, – мягко заговорил он. – И мне хорошо известна ваша репутация. Но вы пережили тяжелую трагедию, причем не так давно.

– Вы разговариваете со мной, как психиатр, Синклер.

– Вы ведь не машина.

– Но и не сумасшедшая. Я ничего не выдумываю. Кто-то действительно плетет интриги. Возможно, я и впрямь теперь менее уравновешенна, чем раньше, но это не имеет никакого отношения к тому, что я вам рассказала.

– Откуда такая уверенность, Кей? Большинство людей на вашем месте на какое-то время, если не навсегда, и думать бы забыли о работе. А вы вернулись к своим обязанностям уже через десять дней. Да еще к каким обязанностям! Вас постоянно окружают чужое горе и смерть.

Я с трудом сохраняла самообладание.

– Синклер, кто-то увидел в моей трагедии возможность погубить меня, – сказала я.

– С какой целью?

– Чтобы получить власть. Лишить меня полномочий.

– Что вы имеете в виду?

– Я использую свои полномочия на благо общества, – начала объяснять я. – Тот, кто пытается навредить мне, стремится присвоить данную мне власть для корыстных целей. А таким людям, как вы понимаете, давать власть опасно.

– Не спорю, – задумчиво промолвил Вагнер. – Пожалуй, мы вот как поступим. Сделаем заявление для прессы и скажем, что кто-то выступает в Интернете от вашего имени. Так или иначе положим конец этому безобразию.

Доктор Вагнер поднялся. Я тоже встала.

– Спасибо, Синклер. Я крайне признательна вам за поддержку.

– Будем надеяться, что новый министр тоже станет помогать вам.

– Новый министр? – вновь встревожилась я.

– Комиссия по уголовным делам при губернаторе штата рассматривает вопрос о переводе вашего ведомства в систему Министерства общественной безопасности.

– Как же так, Синклер?! – вскричала я.

– Знаю, знаю. – Он поднял руку, успокаивая меня.

Министерству общественной безопасности подчинены полиция и криминалистические лаборатории. Если и мое ведомство попадет под его юрисдикцию, система сдержек и противовесов автоматически перестанет существовать, а я окажусь в полной зависимости от полицейского управления.

– Почему эта идея возникла именно теперь?

– Думаю, ее проталкивает член законодательного собрания Коннорс под давлением высоких чинов из правоохранительных органов, – ответил Вагнер.

Пока я ехала на работу, в голове у меня все четче вырисовывался возможный сценарий. Кто-то добивается моего увольнения, чтобы я не смогла воспрепятствовать передаче моего управления в ведение Министерства общественной безопасности. Ходили слухи, что нынешний министр общественной безопасности, которому я искренне симпатизировала, собирается на пенсию. Уж не Диана ли Брэй метит на его место?

Войдя в свою приемную, я с улыбкой поприветствовала Роуз и осведомилась:

– Где Чак?

– Понес мозги в мединститут, – кисло доложила она.

– Сообщи мне, как только он вернется. Нужно установить в трупной «Лумалайт».

– Вынуждена сообщить, что он прихватил «Лумалайт» с собой в институт. Их прибор в ремонте, а у них занятие по обследованию места преступления.

– Что ж, придется проводить экспертизу в лаборатории Вандера.

Я прошла в свой кабинет и села за стол. Пожалуй, пора устроить встречу Чака и Брэй, решила я и направила Брэй приглашение от имени Раффина.

У меня есть для вас информация. Давайте встретимся в 5.30 возле торгового центра «Беверли-Хиллз». Припаркуйтесь в дальнем ряду у ресторана «Бакхедз». Поговорим в вашей машине. Так безопаснее. Если не сможете приехать, сообщите мне на пейджер. В противном случае буду ждать вас.

Чак

– Готово, – довольно произнесла я.

Зазвонил телефон.

– Привет, – раздался в трубке голос Марино. – Чем занимаешься после работы?

– Работаю. Помнишь, я грозилась вывести своих врагов на чистую воду? Повезешь меня в «Бакхедз». Понаблюдаем за свиданием милых нашим сердцам людей. Пойдем поужинать и случайно на них наткнемся.

Как и было запланировано, Марино встретил меня на автостоянке морга. Мы сели в его громоздкий «додж-рэм». Свою машину я брать не стала – Брэй могла опознать мой «мерседес». По проспекту Паттерсон мы покатили к Пархэм-роуд, главной артерии города, вдоль располагались рестораны и магазины.

Торговый центр «Беверли-Хиллз» состоял из нескольких ничем не примечательных магазинчиков. Если не знать, ни за что не догадаешься, что здесь же находится лучший в городе мясной ресторан.

– Что-то их не видать, – сказал Марино, осматриваясь вокруг. – Правда, еще рановато.

Он остановил пикап чуть в стороне от ресторана и заглушил мотор. Через несколько минут я заметила темный автомобиль «краун-виктория». Брэй припарковалась в назначенном месте и выключила фары. Я была уверена, она не рассчитывала приехать первой, и хорошо представляла себе ее негодование. Пешки вроде Раффина не имеют права опаздывать на встречу с заместителем начальника полицейского управления.

Марино выбрался из пикапа и не таясь зашагал к машине Брэй. Она разговаривала по сотовому телефону и не видела нас. Марино постучал ей в окошко. Она повернулась, вздрогнув от неожиданности, потом что-то быстро сказала в трубку, отключила телефон и опустила стекло.

– Мисс заместитель начальника? Значит, не обознался, – произнес Марино.

Он нагнулся к окну и заглянул в салон. Брэй сделала вид, будто не находит ничего необычного в нашем внезапном появлении, но было ясно, что мы застали ее врасплох.

– Добрый вечер, – учтиво поздоровалась я. – Какая нечаянная встреча.

– И вы здесь, – сухо произнесла она. – Как дела? Значит, вам известен маленький секрет Ричмонда?

– Мне уже известны почти все маленькие секреты Ричмонда, – с иронией отвечала я. – А их наберется порядочно, надо только знать, где искать.

– Я приехала поужинать, – заявила Брэй.

– Мы побудем с вами, дождемся вместе вашего гостя, – сказал Марино. – Поди, неприятно сидеть одной в темноте.

– Я никого не жду, – раздраженно бросила Брэй. – Вы позволите?

Она открыла дверцу и вышла из машины. Я обратила внимание, что на ней вельветовые брюки и кроссовки. Самомнения у Брэй, конечно, не отнять, но не думаю, чтобы она решилась вырядиться подобным образом, направляясь в роскошный ресторан.

Я тщательно подбирала выражения. Прямо обвинить Брэй я не могла, но намеревалась иносказательно предупредить, что с рук ей просто так ничего не сойдет и не поздоровится, если она не прекратит строить козни.

– Вы ведь детектив, – начала я задумчиво, – а у меня возникла небольшая проблема. Кто-то похитил мой пароль и посылает за меня сообщения по электронной почте. А еще кто-то – очевидно, то же самое лицо – от моего имени ведет в Интернете идиотскую конференцию под названием «Уважаемая доктор Кей». Может, объясните мне, как такое возможно?

– Какой кошмар. Мне очень жаль, но помочь вам не в моих силах. Я не специалист по компьютерным системам, – с улыбкой отвечала Брэй. – Одно могу посоветовать: поищите виновника в своем ближайшем окружении. Возможно, вам мстит кто-то из недовольных подчиненных или приятель, с которым вы раздружились.

Она заперла дверцу машины и зашагала прочь.

– Пошли отсюда, – сказала я.

Мы залезли в «додж» Марино. Мои подозрения подтвердились, но я не чувствовала удовлетворения. На душе было мерзко и горько, будто я потерпела крах. Марино искоса поглядывал на меня, догадываясь о моем настроении.

– Все же мы не зря это затеяли, – промолвил он. – Держу пари, она сидит сейчас в ресторане и с горя накачивается виски. Мы же вывели ее на чистую воду.

– Мы не вывели ее на чистую воду, – возразила я. – Бороться с ней можно только одним способом – упреждать ее шаги. – Я опустила стекло, и в салон ворвался холодный ветер. – А Чак, значит, не приехал.

– Приехал. Просто ты его не заметила. Он первым увидел нас и поспешил смыться.

– Ты уверен?

– Я видел, как его «миата» сворачивала к торговому центру. А на полпути к стоянке он резко развернулся и умчался на всех парах.

– Чак – прямой канал от меня к Брэй. Не исключено, что у нее есть и ключи от моего кабинета.

Глава 5

Марино отвез меня назад к моргу и дождался, пока я пересела в свой автомобиль. Со стоянки он выехал первым.

Съезжая с автострады, я заметила, что за мной едет какая-то машина. Она держалась на удалении, поэтому я не могла разглядеть, кто сидит за рулем. Инстинктивно я сбавила ход. Следовавшая за мной машина поехала медленнее. Я свернула направо и позвонила Марино. Та машина тоже повернула направо.

– Слушаю! – оглушил меня голос Марино.

– Марино, меня кто-то преследует.

– Что значит «преследует»?

– А то и значит, что преследует.

– Быстро давай ко мне, – приказал он. – Номер видишь?

– Нет. Он слишком далеко.

Я вернулась на автостраду и поехала в сторону Поуайт-паркуэй. Мой преследователь отстал и куда-то свернул. Я набрала номер своего домашнего автоответчика и прослушала сообщение:

«Говорит Брэй. Рада была встретить вас у «Бакхедза». Кей, мне нужно обсудить с вами некоторые процедурные вопросы. Давайте пообедаем в «Клубе Содружества». Кстати, если вы еще не в курсе, довожу до вашего сведения: сегодня ушел в отставку начальник отдела расследований Эл Карсон. Грустная новость. Временно исполняющим обязанности назначен майор Инмэн из управления патрульно-постовой службы».

Я сосредоточилась на дороге, размышляя над тем, что сообщил мне Синклер Вагнер. Член законодательного собрания Коннорс под давлением кого-то из высоких лиц добивался перевода моего управления из системы Министерства здравоохранения и социальных служб в ведение Министерства общественной безопасности, что ставило меня в зависимость от департамента полиции.

Женщин не принимали в члены «Клуба Содружества»: там авторитетные мужи из знатных семей заключали, наверно, половину коммерческих и политических сделок, влиявших на судьбы Виргинии. Брэй могла попасть в клуб только в качестве гостьи кого-либо из его членов. Это подтверждало мои подозрения относительно ее планов. Она обрабатывала членов законодательного собрания и бизнесменов, чтобы получить пост министра общественной безопасности и добиться перевода моего ведомства под свое начало. После ей ничто не помешает уволить меня.

От поворота на Мидлотиан я увидела дом Марино. Украшенный к Рождеству тысячами лампочек, он сверкал, как парк аттракционов. Деревья, будто утыканные неоновыми леденцами, переливались всеми цветами радуги. Во дворе мерцали санта-клаусы, снеговики и игрушечные солдатики. На крыше горело поздравление с Рождеством.

– Каждый раз, как вижу это, убеждаюсь, что ты – сумасшедший, – сказала я, когда Марино открыл мне дверь. – В прошлом году было не лучше.

– У меня в доме теперь три распределительных щита, – похвастался он.

Через гостиную Марино повел меня на свою маленькую кухню. Я бросила взгляд вокруг. Разумеется, комнаты он тоже украсил. Возле камина сияла наряженная елка.

– Мне звонила Брэй, – известила его я. – Кто-то дал ей мой домашний телефон.

– Понятно кто.

– Сегодня вышел в отставку Карсон. Его обязанности будет исполнять майор Инмэн.

– Знаешь, что это означает? – спросил Марино. – Отныне Брэй возглавляет не только патрульную службу, но и отдел расследований, то есть весь департамент. И соответственно контролирует весь бюджет. Объясни, как эта женщина, не проработав здесь и трех месяцев, добилась столь грандиозных успехов?

– Видать, имеет хорошие связи.

Раздался телефонный звонок. Я вздрогнула. Марино поднял трубку, послушал с минуту и передал ее мне.

– Да?

– Доктор Скарпетта? – обратился ко мне незнакомый голос. – С вами говорит Тед Франциско из отделения АТО в Майами. Люси сказала, что капитан Марино, возможно, знает, как связаться с вами. Вы можете поговорить с ней?

– Конечно, – ответила я, объятая тревогой.

– Тетя Кей? – услышала я голос племянницы. – Не знаю, известно ли тебе уже о том, что здесь произошло… Наша операция провалилась. Это был кошмар. Мне пришлось убить двоих. Джо ранена.

– О Боже! – выдохнула я. – Что с ней?

– Не знаю, – отвечала Люси неестественно ровным тоном. – Она в больнице Джексон-Мемориал, под чужим именем. Я не могу позвонить ей. Меня держат в изоляции. Боятся, что картельщики попытаются отомстить нам. Мне известно только, что, когда ее увозили на «скорой», она истекала кровью.

– Я выез… – начала я, но меня перебил Франциско, вновь взявший трубку:

– Я знаю, вы услышите о происшествии в новостях, и хотел заранее предупредить, что Люси не пострадала.

– Физически нет.

– Я объясню вам, что будет дальше…

– А дальше будет следующее, – оборвала я его. – Я немедленно вылетаю. Если надо, найму частный самолет.

– Не торопитесь, – сказал Франциско. – Это очень опасная группировка, и Люси с Джо слишком много о ней знают. Через несколько часов после перестрелки наши саперы обнаружили под их машинами взрывные устройства.

Я вся похолодела, в глазах потемнело.

– Сейчас делом занимается полиция округа Дейд, – продолжал он. – Обычно мы сразу же вызываем команду экспертов, оценивающих обоснованность применения оружия, и людей, обученных работе с агентами, оказавшимися в подобной ситуации. Но опасность столь велика, что мы отправляем Люси в Вашингтон. Там до нее не доберутся.

– Спасибо за заботу о ней, – поблагодарила я, не узнавая свой голос. – А как АБН поступит с Джо?

– Ее переправят в больницу далеко от Майами.

– Может быть, в Виргинский мединститут? – предложила я. – Ее семья живет в Ричмонде. И врачи и оборудование у нас замечательные, к тому же я сама здесь работаю.

– Спасибо, – чуть помедлив, отвечал Франциско. – Я передам ваше предложение начальству. Мы его обсудим.

Он повесил трубку, а я все стояла и смотрела на телефон.

– Что случилось? – спросил Марино.

– Операция прошла неудачно. Люси застрелила двоих.

– Толковая была перестрелка?

– Перестрелка не бывает толковой!

– Ты знаешь, что я имею в виду. В применении оружия была необходимость? Или она случайно убила двоих человек?

– Нет, конечно. Джо ранена. Насколько серьезно, не знаю.

– Проклятье! – выругался Марино. – Люси просто требовалось на ком-то сорвать злость. Ее вообще нельзя было допускать к операции! Ведь она только и ждала, чтобы пристрелить кого-нибудь, пощеголять пистолетами, как ковбой!

– Марино, прекрати.

– После гибели Бентона она превратилась в психопатку, – не унимался он. – Только бы мстить и мстить. Казалось бы, уж подбила вертолет с его убийцами. Ан нет, ей все мало.

– Перестань. Прошу тебя, Марино. Люси – профессионал, и ты это знаешь. Иначе АТО никогда не поручила бы ей такого задания. После того что случилось с Бентоном, они проверяли и оценивали ее со всех сторон. И, увидев, как стойко она переносит горе, стали уважать ее еще больше – и как агента, и как человека.

Марино откупорил бутылку «Джек Дэниэлс».

– Да, но мы-то с тобой знаем, что она с тех пор сама не своя, – сказал он, плеснув виски в бокал. – Год назад убила двоих, теперь еще двое. Многие за всю карьеру пистолета из кобуры не вынимают. Уверяю, на этот раз ее поведение будет расценено иначе. В Вашингтоне могут подумать, что заполучили в свои ряды стрелка с наклонностями маньяка. – Марино подал мне виски.

– Люси не такая.

– Нет, конечно. Просто родилась с приветом.

Себе он тоже налил виски, и мы прошли в его захламленную гостиную. Марино плюхнулся в старое кресло, в протершихся местах заклеенное клейкой лентой. Я устроилась в углу зеленого вельветового дивана.

– Из Интерпола есть известия? – спросила я, меняя тему.

– Ничего стоящего – они просто запросили дополнительную информацию.

– Значит, ничего не раскопали, – разочарованно произнесла я. – Застарелая трещина в челюсти, отпечатки пальцев, – ничего похожего в их досье не оказалось.

– Да, тоска, – согласился Марино, подливая себе виски.

На следующий день, уложив на тележку накрытую салфеткой хирургическую кювету и прочие вещественные доказательства, я отправилась в лабораторию Нилса Вандера. Его подчиненные изучали пятна крови, отпечатки пальцев и волокна. В вотчине Вандера имелись система автоматизированной идентификации отпечатков пальцев и цифровое оборудование для улучшения качества аудио– и видеозаписей. Он также заведовал фотолабораторией, где ежедневно проявлялось свыше ста пятидесяти рулонов пленки. Я нашла Вандера в лаборатории специальных источников освещения.

– Хорошо, что ты здесь, – сказала я.

Пока я выкладывала на лист бумаги одежду покойника, Вандер установил на треногу и включил в сеть «Лумалайт». Спустя минуту он включил излучатель, положил возле меня защитные очки и закрепил на объективе синий светофильтр. Мы надели очки и погасили верхний свет.

Вандер взялся за найденную в контейнере пластмассовую урну и сразу обнаружил на ней слабо выраженные отпечатки пальцев. Он присыпал их красным красителем, и в темноте закружили искрящиеся пылинки.

– Хорошее начало, – сказала я. – Так держать, Нилс.

Он придвинул треногу к черным джинсам мертвеца. Вывернутый правый карман засиял тусклым красным цветом. Я расправила ткань пальцем – на руках у меня, естественно, были резиновые перчатки – и увидела переливающиеся оранжевые пятна.

Еще с час мы обследовали одежду «Человека из контейнера», но больше ничего примечательного не обнаружили.

– Безусловно, мы выявили два разных вещества, – заговорил Вандер, когда я включила свет. – Следов красителей нет. Только тот, что я использовал для отпечатков на урне.

Я позвонила в морг. Трубку снял Филдинг.

– Пришли сюда все, что мы извлекли из карманов нашего неопознанного клиента.

– Деньги, щипчики для сигар и зажигалка?

– Да.

Мы вновь потушили свет и скоро нашли на одежде покойника странные длинные волоски непонятного белесого цвета.

– Это с его головы? – уточнил Вандер.

– На голове у него волосы темные и жесткие, – ответила я. – Полагаю, эти вообще не его.

– Похожи на кошачьи. Длинношерстной породы.

Вошел Филдинг с поддоном в руках. Мы включили свет. Филдинг снял с поддона салфетку.

– Фунты и немецкие марки я узнал, а вот это что за медяки, ума не приложу.

– Думаю, бельгийские франки, – сказала я.

– И банкноты такие впервые вижу. Похоже, на них какой-то храм. Дирхемы чья валюта?

– Попрошу Роуз уточнить.

– Интересно, зачем человеку в кармане четыре разные валюты? – спросил Филдинг.

– Возможно, за короткий промежуток времени он успел посетить несколько стран, – высказала я догадку. – Давайте-ка исследуем этот клад.

Мы надели защитные очки и потушили свет. На нескольких банкнотах засияли уже знакомые нам тускло-красные и переливчатые оранжевые пятна. Мы тщательно осмотрели каждую купюру с обеих сторон и в верхнем левом углу банкноты достоинством сто дирхемов обнаружили отпечаток пальца.

– Есть, – возликовал Вандер. – Отлично! Дам задание кому-нибудь из своих приятелей. Пусть покопается в базах данных, проверит все сорок или пятьдесят миллионов отпечатков.

Затем он направил «Лумалайт» на мерзкий кусок кожи, пришпиленный к разделочной доске. На нем замерцали два ярких желтых пятнышка размером со шляпку гвоздя.

– По-моему, это татуировка, – сказала я.

– Да, – согласился Вандер. – Больше ни на что не похоже. Филу не хочешь отнести? Пусть поколдует.

Лаборатория Фила Лапойнта больше напоминала киносъемочный павильон. Фил – добросовестный и опытный профессионал – был одним из первых выпускников нашего института.

– Что тут унас? – Он снял с кюветы салфетку. – Должно быть, кусочек «Человека из контейнера». Думаешь, татуировка?

– Возможно.

Лапойнт извлек из ящиков цветные светофильтры и перчатки. Зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Держи. – Лапойнт протянул трубку мне. – Это тебя. Звонила Роуз.

– Я проконсультировалась в отделе иностранной валюты банка «Крестар», – сообщила она. – Банкноты, про которые вы спрашивали, – марокканские дирхемы. Курс – девять тридцать за доллар. То есть две тысячи дирхемов – это двести пятнадцать долларов.

– Спасибо, Роуз.

Я повесила трубку и взяла пробковую доску. Фил поместил ее под объектив соединенной с компьютером видеокамеры.

– Нет, – произнес он. – Слишком сильное отражение.

Лапойнт направил луч по косой и настроил камеру на черно-белое изображение. Потом он начал крепить к объективу разные светофильтры. Синий не дал никаких результатов, но, когда он поставил красный, на куске кожи проявились два пятна. Лапойнт увеличил их. Они были идеально круглой формы и сразу напомнили мне о полной луне и оборотнях со зловещими желтыми глазами.

– Более четкого изображения я уже не получу. Придется зафиксировать это, – разочарованно протянул Лапойнт.

Он сохранил изображение на жесткий диск. Специальная программа позволяла различать около двухсот оттенков серого цвета, невидимых невооруженным глазом. Пользуясь клавиатурой и мышью, Лапойнт менял контрастность и яркость, корректировал очертания. Вскоре мы уже видели поры кожи, а потом заметили и пунктир, оставленный татуировочной иглой. На темном фоне постепенно обозначались черные волнистые линии, изображающие то ли мех, то ли перья, а черный контур с ответвлениями в виде лепестков маргаритки сложился в когтистую лапу.

– Что скажешь? – спросила я Лапойнта.

– Думаю, это все, на что способна наша техника.

– Знаешь кого-нибудь, кто разбирается в татуировках?

– Начни с гистолога, – посоветовал он.

Глава 6

Джорджа Гара я нашла в его лаборатории. Он как раз вынимал пакет с обедом из холодильника, на котором висела табличка «Не для пищевых продуктов». В этом холодильнике хранились красители, в том числе азотнокислое серебро, кармин и другие вещества, несовместимые ни с чем, что употребляется в пищу.

– Это ты не очень умно придумал, – заметила я.

– Извините, – пробормотал Джордж, кладя пакет на стол.

– У нас в комнате отдыха прекрасный холодильник. Тебе никто не запрещает им пользоваться.

Гара промолчал, и я догадалась, что он не случайно пренебрегает комнатой отдыха. Джордж Гара был на редкость стеснительным и робким. Возможно, этим и объяснялось его пристрастие к татуировкам, которыми он постепенно разукрашивал свое тело. Видимо, татуировки помогали ему ощущать себя неординарной личностью.

– Джордж, позволь задать тебе вопрос о татуировках?

– Конечно, – неуверенно произнес он.

– Ты ведь, наверно, пользуешься услугами какого-то одного специалиста? Он хорошо знает свое дело? Просто я и ищу человека, у которого могла бы получить ответы на ряд вопросов.

– Обратитесь к Питу, – выпалил Джордж. – К Джону Питу. Специалист что надо. Хотите, я ему позвоню?

– Буду очень признательна.

Гара вытащил из заднего кармана записную книжку и отыскал нужный номер. Связавшись по телефону с Питом, он сказал, кто я такая, и тот, судя по репликам Джорджа, охотно согласился помочь.

– Вот. – Гара передал мне трубку. – Объясните сами. Мне это удалось не сразу, поскольку звонок Джорджа поднял Пита с постели.

– Так вы полагаете, шансы есть? – спросила я.

– Я видел много всяких кадров.

– Простите, не поняла.

– Так мы называем трафареты, рисунки, которые выбирают заказчики. У меня все стены от пола до потолка завешаны кадрами. Поэтому лучше, если не я к вам приеду, а вы ко мне.

– В котором часу?

– Если не возражаете, прямо сейчас.

Я повесила трубку и вздрогнула, увидев в дверном проеме наблюдавшего за мной Раффина. У меня создалось впечатление, что он уже некоторое время стоит в дверях и слышал мой разговор. Вид у него был усталый, глаза покраснели.

– Ты плохо выглядишь, Чак, – прокомментировала я без тени участия.

– Я хотел домой отпроситься. Кажется, заболеваю.

– Глубоко тебе сочувствую. Сейчас ходит новый вирус. Говорят, распространяется через Интернет. Называется «вирус 6.30». Люди несутся домой с работы, чтобы засесть за компьютеры. Если у них есть компьютеры.

Раффин побелел.

– Не понял. Почему «6.30»? – спросил Гара.

– В это время полмира входит в Интернет, – ответила я. – Конечно, Чак, езжай домой. Отдохни. Я тебя подвезу. Только зайдем сначала в трупную, заберем татуировку.

Кусок кожи с татуировкой лежал в сосуде с формалином, куда я переложила его после экспертизы. Я вошла в трупную. Там трасолог Лэрри Познер исследовал одежду «Человека из контейнера».

– Всегда рада тебя видеть, – поприветствовала я его.

– Ты опять подбросила мне нестандартную задачку, – отозвался Познер, скальпелем счищая грязь с туфли мертвеца. – Как дела, Чак? Жаль, что с полицией тебя прокатили.

Раффин переменился в лице:

– Извини, не понял.

Познер смутился:

– Я слышал, тебя не взяли в академию. Просто хотел сказать, чтоб ты не падал духом.

Взгляд Раффина метнулся к телефону. Познер опустил на лицо защитный экран.

– Хочу показать тебе кое-что, доктор Скарпетта, – обратился он ко мне.

Познер отложил скальпель и подошел к тому месту, где лежали черные джинсы. Они были вывернуты наизнанку.

– Смотрите, какая чертовщина. Я насобирал десятки волосков. Как и ожидалось, в промежности обнаружил лобковые волосы, а потом вот эти светлые. И чем ниже, тем их больше. Бред какой-то.

– Действительно, – согласилась я.

Раффин достал из шкафа пластиковую бутылку с формалином, в которой лежал кусок кожи с татуировкой, и положил ее в пластиковый пакет. Мы покинули трупную и молча пошли по вестибюлю.

– Что-то случилось? – наконец не выдержал Раффин, когда мы вышли на стоянку.

– Почему ты вдруг спрашиваешь? – невинно поинтересовалась я, отпирая машину. Я убрала пакет в багажник, села за руль и завела мотор. – Садись, Чак.

Он постоял с минуту в нерешительности, потом обошел машину и занял пассажирское сиденье.

– Жаль, что тебе не удалось добраться до «Бакхедза». У нас состоялась интересная беседа с Брэй.

Раффин от неожиданности открыл рот.

– Я наконец получила ответы на многие свои вопросы, – продолжала я. – Относительно электронной почты, Интернета, слухов о моем увольнении, утечки информации. Это такое облегчение.

Я немало удивилась, когда Раффин произнес:

– Значит, вот почему меня не взяли в академию. Вы встретились с ней накануне вечером, а сегодня утром я получил плохие известия. Вы оговорили меня.

– О тебе речь вообще не заходила.

– Наглая ложь. Я всю жизнь мечтал работать в полиции. А вы все испортили!

– Нет, не я. Ты сам все испортил. Зачем ты должен был вчера встретиться с Брэй?

– Она меня вызвала. Послала по электронной почте сообщение с указанием ждать ее в пять тридцать на автостоянке.

– А ты не явился. Так, может, поэтому ты и получил сегодня утром плохие известия? Как думаешь?

– Наверно, – промямлил Раффин.

– Тебе лучше не стало? А то я еду в Питерсберг, и, если ты не прочь составить мне компанию, по пути мы могли бы закончить наш разговор.

– Я хочу его закончить, – сказал Чак.

– Тогда начни с того, как ты познакомился с Брэй. Меня, например, очень удивляет, что ты запросто общаешься с самым влиятельным лицом в департаменте полиции.

– Два месяца назад мне позвонила детектив Андерсон. Она сказала, что хотела бы получить представление о работе Управления судебной медэкспертизы и попросила встретиться с ней в «Ривер-Сити Дайнер». Конечно, мне следовало сообщить вам о ее звонке, но вы были заняты, и я не хотел вас беспокоить. Поэтому я сказал Андерсон, что буду рад помочь ей. Когда я вошел в «Ривер-Сити Дайнер», у меня глаза на лоб полезли. Она сидела за столиком с Брэй. Та заявила, что желает знать все о работе нашего ведомства.

– Почему ты сразу не поставил меня в известность?

– Не знаю. Боялся.

– Что потеряешь шанс стать полицейским?

– Разве я мог пренебречь таким знакомством? – спросил Раффин. – Брэй сказала, что с моим опытом я мог бы стать экспертом-криминалистом. Не отрицаю, после того разговора я размечтался и потерял интерес к работе. Брэй снова связалась со мной только через две недели по электронной почте. Распорядилась, чтобы я приехал к ней домой в пять тридцать. Предупредила, что разговор будет конфиденциальным.

– И что же произошло, когда к ней ты приехал?

– Она угостила меня пивом и придвинула свое кресло к дивану, на котором я сидел. Почти вплотную ко мне. Сказала, что я должен знать о вас всю правду.

– И что же это за «правда»?

– Она сказала, что вы неуравновешенный человек. Что «хватка у вас уже не та» – это ее слова. Сказала, что все полицейские на вас жалуются. За исключением Марино. А он прикрывает вас, и потому ей рано или поздно придется с ним что-то делать.

– И она, разумеется, сделала, – констатировала я.

– Потом она сказала: «Чак, твоя начальница тебя погубит. Она намерена уничтожить всех, кто ее окружает, и в первую очередь тебя». Я спросил: «Почему именно меня?» И она ответила: «Ты для нее – пустое место. Такие люди, как она, только строят из себя порядочных и принципиальных, но в душе считают себя богами и презирают челядь». Она уточнила, известно ли мне слово «челядь». Я сказал, что нет. Тогда она объяснила, что так называют прислугу. Я пришел в бешенство.

– Ни тебя, ни кого другого я никогда не держала за прислугу, Чак.

– Я знаю. Знаю!

Я догадывалась, что в рассказе Чака – лишь доля истины. Большинство фактов он переврал, чтобы выгородить себя.

– И я стал вредить по ее указке, – продолжал Раффин. – На первых порах по мелочи. И с каждым разом это давалось мне все легче и легче. Потом ее задания стали более серьезными. В частности, она велела проникнуть в вашу электронную почту. Только уже не сама, а через Андерсон. Брэй очень скользкая.

– И что же еще ты делал по ее указке? – спросила я.

– Спустил в сток пулю. Это было ужасно. Меня в дрожь бросало при мысли о том, что она может потребовать в следующий раз.

– И что же она могла потребовать?

Раффин замялся:

– Уничтожить или фальсифицировать улики, связанные с «Человеком из контейнера». Она хотела с моей помощью подставить вас – так, чтоб вы уже не выпутались. А лучше случая не придумаешь. Тут ведь Интерпол замешан, да и вообще.

– А вещдоки по другим делам уничтожал?

– Только пулю ту выбросил. Больше ничего, мэм.

– Ты, разумеется, понимаешь, что подлог или уничтожение вещественного доказательства – это уголовное преступление, – сказала я.

– Прошу вас, не отдавайте меня под арест, не отправляйте в тюрьму. – В голосе Раффина слышались неубедительные панические нотки, и я подумала, что актер он никудышный. – У меня жена. Ребенок на подходе. Я застрелюсь. Правда.

– И думать об этом не смей.

– Застрелюсь. Все равно я погиб. Сам себя угробил. Впрочем, теперь все это не имеет значения, – пробормотал Раффин, и я начала опасаться, что он не притворяется.

Заведение Пита находилось сразу же за «Салоном красоты Кейт». Дверь отворилась, и мне навстречу вышел жилистый бородатый мужчина с забранными в хвост длинными седыми волосами. Все открытые взору части его тела украшали татуировки. Джон Пит оказался старше, чем я ожидала.

– Вы, должно быть, Пит? – спросила я.

– Добро пожаловать. – Он и повел нас с Раффином в свои владения. – Я не знал, что с вами будет кто-то еще. Как тебя зовут?

– Чак.

– Мой помощник, – объяснила я. – Если у вас найдется местечко, где присесть, он подождет.

– Конечно, найдется. – Пит указал на кресло в углу комнаты. – Как же без этого? Располагайся, Чак.

В заведении Пита моему взору предстал совершенно незнакомый мне мир, а ведь за многие годы я посетила немало странных мест. Здесь все стены были завешаны «кадрами» – индейцы, драконы, рыбы, лягушки, символы, значения которых я не понимала. С полок скалились пластмассовые черепа, всюду лежали тематические журналы, предназначенные для отважных сердец, ожидающих операции.

– Зачем люди украшают себя татуировками? – спросила я Пита.

Он постучал пальцем по фотографии в рамке. На ней была обнаженная женщина, ее живот украшал закатный морской пейзаж с маяком.

– Видите эту даму? Она явилась сюда со своим приятелем, чтобы я сделал ей татуировку ко дню рождения. Начала с маленькой бабочки на бедре. Первый раз боялась до смерти. И с тех пор каждую неделю приходит за новой татуировкой.

– Почему?

– Это своего рода наркотик.

– То есть, если у человека всего одна татуировка, и та на спине, значит, он вкладывает в нее какой-то важный смысл?

– Пожалуй, что так. Изображение на спине никто из посторонних не увидит, если он не снимает рубашку. Думаю, да, такая татуировка содержит в себе какой-то смысл. – Пит обратил взгляд на пакет, который я положила на стол. – Значит, у вашего подопечного была татуировка на спине?

– Два круглых желтых пятнышка. Каждое размером со шляпку гвоздя.

Пит задумался.

– А зрачки есть? На глаза похоже?

– Нет.

– Странно. Сдается мне, это вообще не кадр. Возможно, индивидуальный заказ – оригинальное творчество татуировщика.

Пит провел меня в помещение, напоминавшее смотровой кабинет врача. Он расстелил на столе полотенце, и мы натянули перчатки. Я извлекла из розового раствора кусок кожи, на ощупь достаточно эластичный. Пит немедленно забрал у меня лоскут, поднес его к свету и со всех сторон рассмотрел в лупу.

– Ага, вижу, – произнес он. – Вот они, эти крошечные паразиты. И когти есть, цепляются за ветку.

– Птица?

– Птица, птица, – ответил Пит. – Смахивает на сову. Только глаза настораживают. Думаю, раньше они были чуть больше, чем сейчас. Как будто их затушевали. Вот здесь. – Он провел пальцем по коже. – Ретушь едва различима. Вокруг глаз темные круги; проведены не очень умелой рукой. Кто-то пытался их уменьшить. Не зная техники нанесения татуировки, ни за что об этом не догадаешься. Но, если присмотреться, замечаешь вокруг глаз темные обводы. Точно. Кто-то не слишком удачно попытался превратить желтые пятна в глаза совы.

Пит продолжал разглядывать кожу.

– Ваш подопечный зачем-то хотел замаскировать желтые пятна новым рисунком. Этот рисунок – сова – отслоился вместе с верхним слоем кожи. А полностью затереть старую татуировку нельзя.

– Разрешите воспользоваться вашим телефоном?

– Пожалуйста.

Я шагнула к телефону, стоявшему на столе.

– Можно как-то определить, фрагментом какого изображения были желтые пятна? – спросила я у Пита. – Мог это быть волк? Или оборотень?

– Ну, вообще-то волки пользуются спросом. Но переделать волка в сову очень сложно.

– Да, – раздался в трубке голос Марино.

– Это могло быть что угодно, – громко говорил Пит. – Койот, собака, кошка. Любая тварь с шерстью и желтыми глазами без зрачков.

– Кто это там толкует про шерсть? – рявкнул Марино. Я объяснила ему, где и с какой целью нахожусь.

– Отлично, – взбесился Марино. – Заодно уж и себе что-нибудь нарисовала бы.

– В другой раз. Что случилось, Марино?

– Ничего, разве что меня оставили без зарплаты.

– На каком основании? – рассердилась я.

– Брэй нашла основания. Полагаю, я вчера испортил ей ужин. Грозилась уволить, если еще раз выкину что-нибудь подобное.

– Ладно, разберемся, – пообещала я Марино и повесила трубку.

На душе было неспокойно и муторно, как никогда. Я хотела, чтоб обнаруженная мной татуировка оказалась изображением волка или оборотня, но на самом деле это могло быть, да, наверно, и было что-то совсем другое.

Я стала рассматривать «кадры» на стене. Они словно бы надвигались, напрыгивали на меня, как демоны. Сердца, пронзенные кинжалами, черепа, надгробия, скелеты, злобные хищники, уродливые вампиры.

– Почему кому-то хочется облачаться в смерть? – громко спросила я. – Разве недостаточно того, что мы живем бок о бок с ней?

Пит пожал плечами:

– Если подумать, док, кроме самого страха, бояться нечего. Люди наносят татуировки смерти, чтобы изжить в себе страх перед смертью. Многие до ужаса боятся змей, а в зоопарке трогают их. Так вот это примерно то же самое. Я не психолог, но уверенно могу сказать, что в каждом случае за выбором нательного рисунка кроется нечто очень важное. Возьмем, например, вашего мертвеца. Что-то происходило в его душе, чего-то он боялся. Думаю, о причинах его страха больше рассказала бы та татуировка, что была под совой.

Я перевидала тысячи татуировок на трупах, но никогда не воспринимала их как символ страха. Пит постучал по сосуду с формалином.

– Ваш парень чего-то боялся, – сказал он. – И как выяснилось, небезосновательно.

Едва я успела войти к себе домой, как зазвонил телефон. Часы показывали двадцать минут девятого. Я сразу же подумала о Люси. На тот момент мне было известно только, что Джо в ближайшие выходные доставят в Виргинский медицинский институт.

Я схватила трубку и с удивлением услышала голос бывшего заместителя начальника департамента полиции Эла Карсона.

– Не следовало бы мне этого делать, но кому-то надо предупредить вас, – сказал он. – Произошло убийство, в «Квик Кэри». Это небольшой магазинчик возле Либби. Представляете, где это?

– Да, – ответила я. – Рядом с моим домом.

– Ограбление. Кто-то обчистил кассу и застрелил продавщицу. Я звоню, потому что в вашем офисе еще ни о чем не знают. Марино я тоже сообщил. Мне теперь терять нечего.

– Что значит – в моем офисе «еще ни о чем не знают»?

– Отныне судмедэксперта вызывают только после того, как место преступления обследуют криминалисты. То есть через несколько часов.

– Чье это распоряжение? – спросила я, хотя знала ответ.

– Доктор Скарпетта, меня вынудили уйти в отставку, но я бы все равно скоро сам уволился, – сказал Карсон. – В департаменте насаждаются перемены, с которыми я не могу мириться. Брэй обновляет штат. А то, как она поступила с Марино… Одного этого достаточно, чтобы тут же написать заявление об уходе. Но сейчас главное – найти убийцу. Не хватало еще, чтоб на корню загубили расследование.

Я помчалась на машине к указанному магазину, слушая по пути радио. Убийство продавщицы стало главной темой новостей. Передавали репортаж с места происшествия.

– Что вы можете сказать об этом убийстве?

– В настоящее время детали уточняются, – зазвучал в салоне моего автомобиля голос Брэй. – Нам известно, что несколько часов назад преступник, личность которого не установлена, вошел в «Квик Кэри», ограбил кассу и застрелил продавщицу.

Зазвонил телефон.

– Ты где? – спросил Марино.

– Подъезжаю к Либби.

– Я на стоянке торгового центра «Кэри Таун». Хочу сообщить тебе суть дела, потому что там ты объяснений ни от кого не добьешься.

– Это мы еще посмотрим.

Вскоре я остановилась у торгового центра, возле которого в своем пикапе меня ждал Марино.

– Все под контролем, – с недоброй усмешкой доложил он, пересев в мой автомобиль. – На месте происшествия Андерсон.

– И Брэй.

– Устроила пресс-конференцию перед магазином, – с отвращением произнес он. – Поехали.

Я вновь выехала на Кэри-стрит.

– Значит, так, – начал Марино. – Жертва находилась за прилавком. Убийца выстрелил ей в голову, потом, похоже, повесил табличку «Закрыто», запер дверь, оттащил ее в складское помещение и там добил.

– Каким образом полиция узнала о случившемся?

– В семь пятнадцать сработала сигнализация. Черный ход всегда на сигнализации, даже когда магазин открыт. По тревоге приехали полицейские, увидели табличку «Закрыто». Они обошли магазин, вошли через черный ход. Она на полу, всюду кровь. По предварительным данным, жертва – Ким Люонг, азиатка тридцати лет.

– В магазине есть сейф? – осведомилась я.

– В складском помещении, где нашли ее тело. Он не был вскрыт.

«Квик Кэри» – маленький магазинчик. Он не отличался ни яркой иллюминацией, ни выгодным местоположением и потому во все дни, кроме праздничных, закрывался очень рано – в шесть часов.

Стоянка перед магазином переливалась красными и синими огнями, а посреди машин, полицейских, работников Службы спасения и телевизионных камер блистала Брэй в длинном красном плаще и туфлях на высоких каблуках. В ушах у нее сверкали бриллиантовые серьги. Судя по наряду, она прибыла прямиком с торжественного ужина.

Когда я вытаскивала из багажника свой чемодан с принадлежностями для работы на месте преступления, пошел мокрый снег. Брэй заметила меня раньше, чем журналисты. Потом она увидела Марино, и ее лицо исказил гнев.

– …преданы огласке только после того, как будут уведомлены родные погибшей, – вещала она в микрофоны.

В магазине первой нам на глаза попалась Андерсон. Она стояла перед прилавком и оборачивала в бумагу пустой ящик кассы, в то время как эксперт-криминалист Эл Эглстон снимал отпечатки пальцев с кассового аппарата.

– Что ты здесь делаешь? – с вызовом спросила она у Марино.

– Пивка зашел купить. Как дела, Эглстон?

– Как всегда, Пит. По-старому.

– Вы рано приехали. Мы еще не готовы, – заявила мне Андерсон.

Я пропустила ее реплику мимо ушей. Меня больше волновало, не напортила ли она чего-нибудь своими неумелыми действиями. Слава Богу, всю важную работу выполнял Эглстон.

За прилавком я заметила опрокинутый стул. Там же на стене виднелись алые пятна – свидетельства артериального кровотечения. От прилавка, огибая его, в глубь магазина тянулся кровавый след.

– Марино, иди сюда, – позвала я.

Я показала на пятна крови, покрывавшие стену ближе к полу. Кровью были забрызганы и полки с бумажными полотенцами, туалетной бумагой и прочими хозяйственными принадлежностями.

Марино тут же постиг смысл увиденного и выругался.

– Значит, он тащил ее еще живую и истекающую кровью?

– Да.

Дальше от прилавка кровавые полосы становились менее густыми. Следуя по ним, мы по проходу между полками дошли до двери, ведущей в складское помещение. Там работали эксперт Гари Хэм и еще один сотрудник полиции. Первый возился у трупа, стоя на коленях, второй фотографировал.

Приблизившись к ним, я оторопела. Синие джинсы и трусики на Ким Люонг были спущены до колен, из заднепроходного отверстия торчал термометр.

– Что ты делаешь, черт возьми? – возмутилась я.

– Меряю температуру, – ответил Хэм.

– Ты смазал отверстие, прежде чем вставить термометр? А что, если ее изнасиловали в задний проход? – все так же гневно спросила я.

Хэм стушевался.

– Нет, мэм, – сознался он.

– Если выяснится, что у нее травмирована прямая кишка, вправе ли я буду показать под присягой, что ссадина образовалась не в результате применения термометра?

Хэм покраснел.

– Я действовал очень осторожно.

– Пожалуйста, отойди в сторону. Быстро.

Разъяренная, я открыла свой чемодан и рывком натянула перчатки, потом вручила Марино фонарь. Кладовую освещала тусклая лампочка. Сотни упаковок содовой и пива были забрызганы кровью. Признаков того, что здесь убийцу интересовало что-то еще, кроме жертвы, я не заметила. Свитер и бюстгальтер на Ким Люонг были разодраны, туфли и носки валялись в стороне.

– Когда ее обнаружили, штаны были на ней? – осведомилась я у Хэма.

– Да, мэм.

– А туфли и носки?

– Лежали там же, где сейчас.

На горле мертвой женщины зияла огнестрельная рана. Я повернула ее голову и обнаружила на шее выходное отверстие. Пуля прошла насквозь, перебив ей сонную артерию.

– Пулю нашли? – спросила я у Хэма.

– Вытащили из стены за прилавком, – ответил он, пряча глаза. – Слева от того места, где должен был стоять стул, если она сидела за кассой. Правда, гильзы не обнаружили.

И не обнаружим, подумала я, если стреляли из револьвера.

– Выходное отверстие тоже смещено влево, – сказала я. – Если в момент выстрела они находились лицом друг к другу, значит, нужно искать левшу.

Лицо Ким Люонг было изуродовано каким-то инструментом или инструментами, оставлявшими закругленные вытянутые насечки.

– Ты только штаны с нее стянул, когда мерил температуру? Больше ничего не делал? – уточнила я у Хэма.

– Нет, мэм, – отвечал он. – Она абсолютно в том же положении, в каком мы ее обнаружили. Я только джинсы снял.

– Свитер и лифчик разодрал голыми руками. – Марино присел на корточки рядом со мной. – Черт, силен, сволочь. Она ведь, наверно, уже скончалась к тому времени, когда он приволок ее сюда?

– Не совсем. Ткани организма еще реагировали на повреждения.

– Но он действовал наверняка, избивал неподвижное тело, – рассудил Марино. – Я хочу сказать, она ведь не сопротивлялась, верно? Ведь следов борьбы нет.

– Он ее знал, – раздался позади нас голос Андерсон. – Иначе просто застрелил бы, взял деньги и убежал.

Марино, с фонарем в руке, все еще сидел на корточках рядом со мной, упираясь локтями в свои массивные колени. Он насмешливо глянул на Андерсон.

– Я и не подозревал, что ты у нас тоже специалист по составлению психологических портретов, – съязвил он. – На курсы ходишь или как?

– Марино, посвети сюда, – попросила я. – Плохо видно. В свете фонаря я разглядела, что все тело жертвы заляпано кровавыми разводами и мазками так, будто ее разрисовывали пальцем. На кровь налипли волоски – уже знакомые мне длинные белесые волоски.

Я указала на них Марино. Он склонился ближе.

– Немедленно перешли это в Интерпол, – шепнула я ему, чтобы не слышали остальные.

В комнату осторожно вошел Эглстон.

– Я нашел гильзу. – Он передал находку Марино.

В помещении было тесно и душно. По лицу Марино струился пот.

– Здесь слишком много народу, – громко сказала я.

– Патрон «Спир» тридцать восьмого калибра. Когда-нибудь слышал о таких? – спросил Эглстон у Марино.

– Да. Убойная штука, – ответил тот.

Про них упоминала Люси, вспомнила я, доставая химический термометр, чтобы измерить температуру воздуха в помещении.

– Я уже замерял температуру, – доложил Хэм. – Двадцать четыре и три десятых. Тепло.

– Простые люди не пользуются патронами «Спир», – говорил Марино. – Это ж десять баксов за двадцать штук. И пушка должна быть классная. Иначе разорвет в руке.

– Значит, оружие приобретено не у уличных торговцев, – заключила Андерсон. Ее голос прозвучал почти над самым моим ухом. – Наркотики.

– Дело раскрыто, – прокомментировал Марино. – Молодчина, Андерсон. Большое тебе спасибо.

– Не может быть, чтобы смерть наступила всего лишь два часа назад. Она уже вся окоченела, – сказала я. – Марино, подержи-ка ее вот так, я сделаю снимок.

Он сунул свои огромные руки в перчатках под левый бок жертвы. Я сфотографировала рану под ее левой подмышкой. Со всех сторон доносились шаги, тихие разговоры, чей-то кашель. Под хирургической маской лицо у меня покрылось испариной.

– Мне нужно больше места, – заявила я.

Меня будто и не слышали. Я глянула на появившуюся в дверях Брэй.

– Мне нужно больше места, – сердито повторила я, обращаясь к ней. – Уберите отсюда своих людей.

Резким движением головы она приказала удалиться всем, кроме меня. Полицейские побросали перчатки в красный мешок для заразных вещей и вышли. Марино вел себя так, будто Брэй вовсе не существовало.

– Чтобы это было в первый и последний раз, – сказала я ей. – Ни ваши офицеры, ни ваши эксперты, никто – подчеркиваю, никто – не смеет прикасаться к трупу до моего появления на месте происшествия.

– На месте преступления распоряжаемся мы, Кей, – возразила Брэй.

– Чушь! – бросил ей в лицо Марино.

– Не лезьте не в свое дело, капитан, – осадила она его.

– Это вы лезете не в свое дело.

– Согласно законам штата Виргиния труп поступает в распоряжение судмедэксперта. – Я закончила фотографировать и встретилась с холодным взглядом Брэй. – Кроме меня, никто не вправе касаться трупа, менять его положение или делать с ним что-либо еще. Я ясно выражаюсь? – Я стянула перчатки и опустила их в красный мешок. – Марино, вызови санитарную команду.

– Марино не имеет права никого вызывать, – отчеканила Брэй так, словно захлопнула крышку металлического ящика.

– И что же вы мне сделаете, уволите? – усмехнулся Марино. – Что ж, вперед. А я дам пресс-конференцию и объясню всему миру, за что меня выгнали.

– Увольнение – слишком мягкая для тебя мера, – парировала Брэй. – А вот служба без жалованья – в самый раз. И поверь, так может продолжаться очень и очень долго. – Она развернулась на каблуках и, блеснув красным плащом, удалилась.

– Неувязочка вышла, – крикнул ей вдогонку Марино. – Кажется, я забыл сообщить вам, что больше в полиции не работаю!

Он взял рацию и велел Хэму прислать на склад санитарную команду. Я тем временем производила в уме расчеты. Сигнализация сработала в семь шестнадцать вечера, а сейчас часы показывали половину десятого. Однако температура тела Ким Люонг, трупные пятна, окоченелость, подсохшая кровь – все свидетельствовало против того, что она умерла всего лишь два часа назад.

– Хорошо я ее отбрил, а? – самодовольно произнес Марино, но я его не слушала.

– Она скончалась семь-восемь часов назад.

Марино вытер рукавом потное лицо.

– То есть часа в два? Что же он тут делал все это время?

– Полагаю, много чего делал.

– Похоже, я окончательно себе все испортил, – сказал Марино.

Из магазина донеслись шаркающие шаги, лязг носилок и приглушенные голоса.

– Надеюсь, она не расслышала твоей последней дипломатичной реплики. И ты поступишь мудро, если не станешь ее повторять, – заметила я.

Вошли два санитара в комбинезонах. Я взяла с носилок свернутые одноразовые простыни, и Марино помог мне расстелить одну из них на полу.

– Так, ребята, приподнимите тело, а мы просунем под него эту простыню, – распорядилась я. – Ага. Отлично.

Мы переложили труп в красный мешок и застегнули его.

– На улице холодает, – предупредил нас санитар. Я вышла из магазина и направилась к своей машине.

Глава 7

Марино решил остаться с Эглстоном и Хэмом, а я поехала домой. Деревья и траву покрывала ледяная глазурь, и я подумала, что для полного счастья мне не хватает только, чтобы у меня дома выключили электричество. Что просила, то и получила.

Я вытащила все свечи, какие были в моем жилище, расставила их по комнатам, потом разложила в удобных местах фонари и растопила камин.

Температура в доме медленно падала. Я пыталась заснуть, но никак не могла согреться. Мои мысли вновь и вновь возвращались то к Люси, то к Бентону, то к ужасному зрелищу на месте преступления. Всю ночь я проворочалась.

Утром позвонил Марино.

– Во сколько за тобой заехать? – спросил он.

– А куда ты собрался меня везти?

– На работу. Ты в окно смотрела? Твой драндулет с места не сдвинется.

Я подошла к окну и отдернула шторы. Деревья заледенели, трава лежала на земле толстым твердым ковром, с карнизов свисали острые зубья сосулек. Я поняла, что в ближайшее время в мою машину садиться не стоит.

– Да-а, – протянула я. – Пожалуй, воспользуюсь твоими услугами.

На пикапе Марино мы добирались до моего офиса почти час. Машин на автостоянке не оказалось. В кабинете я повесила пальто на стул, и мы с Марино разошлись по раздевалкам.

Санитары доставили Ким Люонг в морг прямо на передвижном секционном столе, поэтому нам не пришлось перекладывать ее с носилок. Мы расстегнули мешок и развернули простыни. При верхнем рассеянном освещении изуродованное тело жертвы выглядело еще ужаснее. Кожу покрывала потрескавшаяся корка засохшей крови, тут и там зияли глубокие рваные раны.

Я собрала волоски, десятки волосков, светлых и мягких, как волосы ребенка. На теле несчастной женщины было много кровоподтеков. Разглядывая их через лупу, я заметила на их фоне более темные отметины.

– Укусы, – констатировала я. – Следы от укусов. Забиты сильными ударами.

Марино подошел, чтобы взглянуть на отметины.

– Черт возьми, что же это такое? – уныло спросил он.

Два укуса я обнаружила на тыльной стороне ее правой ладони, один на подошве левой ступни и два на подошве правой. Отпечатки укусов были затерты до неузнаваемости.

– Выходит, он имеет представление об уликах, – сказал Марино.

– Да, похоже, знает, что по следам зубов можно установить личность, – согласилась я, быстро делая скальпелем обычное рассечение от ключиц до грудины и вниз до таза.

– Когда соседка Ким Люонг вчера вечером вернулась домой, она еще не знала об убийстве. И вдруг звонит телефон, и какой-то тупой журналист заявляет ей: «Ваша реакция на случившееся?»

Марино замолчал. Я подняла голову и увидела, что он смотрит на вскрытое тело – на переливающуюся красным грудную полость, на бледные ребра, ответвляющиеся грациозными дугами от идеально ровного позвоночного столба.

– Подруга утверждает, что среди знакомых жертвы не было таких, кто вызывал бы подозрение. Никто не преследовал ее, не угрожал, – продолжал Марино. – Такое впечатление, будто он внезапно выскочил из ада.

К часу дня дороги подтаяли, и в институт стали съезжаться сотрудники, спешившие наверстать упущенное за полдня. Я решила, что настало время наведаться в биологическую лабораторию. Нажав кнопку переговорного устройства, я спросила, на месте ли Джеми Кун.

– Сейчас поищу, – ответил мне чей-то голос.

Кун открыл дверь и сразу же протянул мне чистый длинный белый халат, перчатки и маску.

– Ужасно неудобно беспокоить тебя, – извинилась я.

– Ты всегда так говоришь, – ответил Кун. – Проходи.

– Похоже, я нашла еще волосы, подобные тем, что мы обнаружили на «Человеке из контейнера», – сообщила я. – На этот раз на теле женщины, убитой вчера в «Квик Кэри».

– Подожди-ка. Я не ослышался? Ты утверждаешь, что волоски, собранные с одежды «Человека из контейнера», идентичны тем, что прилипли к ее телу?

– Похоже на то. Теперь ты понимаешь, почему я не могла отложить визит к тебе.

– Сейчас ты забегаешь еще быстрее, – сказал он. – Потому что те волосы не принадлежат ни кошке, ни собаке. Они человеческие.

– Не может быть.

– И тем не менее. Мягкие, непигментированные, рудиментарные. Может быть, волосы младенца?

– У младенцев не бывает волос длиной пятнадцать сантиметров, – возразила я. – А я собрала с ее тела именно такие.

– Не все из тех волос такие длинные. Некоторые – как сбритая щетина.

– Так их сбрили? – спросила я.

– Одни сбрили, другие – нет. Одно могу тебе сказать: визуально все волоски идентичны, структура у них одинаковая.

– Все волоски, найденные на убитой, тоже внешне идентичны.

– Извини, но больше мне нечего добавить, – сказал Кун.

– Поверь мне, Джеми, ты и так сообщил достаточно. Просто я пока не знаю, что все это может означать.

Далее я наведалась в трасологическую лабораторию. Лэрри Познер рассматривал что-то в микроскоп.

– Лэрри, что с нашим неопознанным телом? – обратилась я к нему, даже не удосужившись поздороваться. – Есть какие-нибудь новости?

– Диатомей куча, куда ни ткни. Но вот что удивительно: среди тех, что взяты с пола контейнера и с лицевой стороны одежды, есть и пресноводные диатомей, и такие, которые водятся только в соленой воде.

– Вполне объяснимо, если учесть, что корабль выходил из Антверпена по реке Шельде, – заметила я.

– Да, но как же тогда быть с диатомеями на изнанке одежды? Это все обитатели пресных вод. Он что, стирал одежду, туфли, носки и белье в реке или в озере? Пресноводные диатомеи найдены также на его коже, что весьма странно.

– А на позвоночнике какие? – спросила я.

– Пресноводные. Как будто его утопили в пресном водоеме. Например, в антверпенской реке. И в волосах на голове – только пресноводные диатомеи. Ни одной морской. Как ты это объясняешь?

– Возможно, его голову погружали в пресную воду, – рассудила я. – Например, в бочонок с пресной водой.

– Мне скоро кошмары начнут мерещиться.

– Не торчи здесь допоздна. Не жди, пока дороги снова заледенеют, – напутствовала я его.

Марино отвез меня домой. Покидая морг, я прихватила с собой сосуд с формалином в надежде выпытать у хранившегося в нем куска кожи еще какую-нибудь ценную информацию. Я решила, что разложу его на своем рабочем столе и буду изучать, как археолог, пытающийся прочесть неразборчивые письмена на древнем камне.

– Зайдешь? – спросила я Марино.

– Перекушу что-нибудь, если предложишь. Потом мне нужно ехать.

Едва мы переступили порог моего дома, у Марино на поясе засигналил пейджер. Он снял его и прочел сообщение.

– Что это за номер – пять три один? Не знаешь?

– Это номер Роуз, – ответила я.

Роуз очень тяжело переживала смерть мужа, но на людях она всегда старалась держаться с достоинством и никогда не теряла самообладания. Однако, когда она узнала из утренней сводки новостей об убийстве Ким Люонг, она впала в истерику.

– Если бы только… если бы только… – причитала она, рыдая в кресле.

– Роуз, успокойся, – увещевал ее Марино.

Роуз часто делала покупки в «Квик Кэри» и была знакома с Ким Люонг. Накануне вечером она тоже заезжала туда, возможно, когда убийца еще находился внутри. Слава Богу, что дверь оказалась заперта.

– Ким – такая милая девочка. Никому слова грубого не скажет, трудилась в поте лица. Кто мог сотворить с ней такое? Она мечтала стать медсестрой! Хотела помогать людям!

Я принесла в гостиную две чашки женьшеневого чая. Марино пил кофе. Лицо Роуз распухло от рыданий.

– Я не смотрела телевизор. Я читала и потому только утром узнала о случившемся, – повторяла она одно и то же на разные лады. – Я понятия не имела, сидела в постели и читала, думала про Чака. Этот парень негодяй, хуже некуда.

– Роуз, – перебил ее Марино, – о Чаке мы поговорим в другой раз.

– Нет, вы уж послушайте меня! – воскликнула Роуз. – Он ненавидит доктора Скарпетту. Вы должны избавиться от него, пока не поздно. От него один вред.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Марино.

– Лекарства, – ответила Роуз. – В минувший понедельник к нам доставили женщину, скончавшуюся от передозировки лекарств, и так случилось, что я в этот день решила приехать пораньше. Вас на работе не было, – продолжала она, обращаясь ко мне. – А свою книгу записей вы положили куда-то в другое место. Я искала ее всюду, а потом решила посмотреть в морге. А Чак сидит за столом, выставив в ряд десятки бутылочек с таблетками. Увидев меня, он смутился, будто я застигла его без штанов. Эти таблетки привезли вместе с трупом – им занимался доктор Филдинг, – и я из любопытства заглянула в отчет. При женщине нашли транквилизаторы, антидепрессанты, наркотики. В общей сложности – вы не поверите – тысячу триста таблеток.

– К сожалению, верю, – сказала я.

Вместе с трупами людей, скончавшихся от передозировки лекарственных средств, к нам привозили таблетки, которые эти люди приобретали на протяжении многих месяцев, а то и лет. Их приходилось пересчитывать, чтобы установить, сколько таблеток недостает.

– Выходит, он тащит таблетки, – заключил Марино.

– Доказательств у меня нет, – отвечала Роуз. – Но с тех пор Чак старается по возможности избегать меня, а я все думаю, не в его ли карман, вместо раковины, попадают наркотические препараты.

– Давайте установим скрытую камеру и поймаем его с поличным, если он действительно этим занимается, – предложил Марино.

– Только этого нам не хватало! – сказала я. – Представляю, какую вакханалию устроит пресса. Особенно если кто-то из репортеров дознается про мои отказы давать объяснения родным умерших, выступления в Интернете и даже про «случайную» встречу с Брэй на автостоянке.

– А тебе не кажется, что здесь замешана сама Брэй? – поинтересовался Марино.

– Только в том смысле, что она наставила Чака на путь, который он теперь благополучно осваивает. Он сам мне говорил, что с каждым разом ему все легче преступать закон.

– Думаю, крошка Чаки крадет лекарства по собственной инициативе, – сказал Марино. – Таким подонкам, как он, трудно удержаться от соблазна. Меня другое интересует: куда он сбывает все это добро? Если он путается с наркоторговцами, значит, он далеко замахнулся. Речь ведь идет о солидных суммах. Ты только представь, сколько таблеток привозят с некоторыми трупами. Не исключено, что он связан с какой-нибудь преступной организацией.

– На этих лекарствах он может зарабатывать по нескольку тысяч долларов в неделю. Спасибо, что предупредила, Роуз. Не дай Бог, если из нашей конторы что-то попадает в руки людей, которые наносят вред другим или даже совершают убийства.

Я продолжала размышлять над тем, что поведала нам Роуз, и после того, как мы с Марино покинули ее квартиру. Дороги опять обледенели, и Марино с помощью рации отслеживал аварии.

– Когда ты сдашь эту штуку? – спросила я, когда он свернул к моему дому.

– Пусть попробуют отобрать, – ответил он.

– К этому все и идет, – заметила я, выходя из машины.

Выходные выдались безотрадными и студеными. Во второй половине дня в воскресенье я сидела дома перед пылающим камином и работала над статьей, которую давно обещала одному журналу, но все не находила в себе ни сил, ни желания взяться за перо. На улице по-прежнему свирепствовала непогода, мне все труднее было сосредоточиться на работе. Джо, думала я, вероятно, уже доставили в Виргинский мединститут, а Люси должна быть где-то в Вашингтоне. Наверняка я не знала. Не сомневалась я только в одном: Люси рассержена. Потому что она, если злилась, всегда отгораживалась от меня.

Я позвонила доктору Грэму Уорту, заведовавшему ортопедическим отделением.

– Грэм, мне нужна твоя помощь, – обратилась я к нему. – У тебя есть пациентка под вымышленным именем. Она – сотрудник АТО, ранена в Майами.

Он не отвечал.

– Моя племянница, Люси, тоже участвовала в той перестрелке, – продолжала я. – Это я попросила начальника Джо Сандерс переправить ее в Виргинский мединститут. Я пообещала, что лично присмотрю за ней.

– Послушай, Кей, – заговорил он. – Родители Джо просили меня ни при каких обстоятельствах не впускать к ней никого, кроме близких родственников.

– Никого? – удивилась я. – Даже мою племянницу?

– Нехотелось бы огорчать тебя, но особенно ее. У Джо раздроблена левая бедренная кость, – объяснил он. – Мне пришлось вставить металлическую пластину. Она на вытяжке. Ей колют морфин. Состояние тяжелое. Ее навещают только родители.

– А Люси вообще была в больнице? Может, она ждет под дверью палаты?

– Она заходила сегодня утром. Но сейчас ты ее вряд ли найдешь там.

– По крайней мере предоставь мне возможность хотя бы переговорить с родителями Джо. – Он молчал. – Ради Бога, ведь они же лучшие подруги. Джо, возможно, даже не знает, что Люси жива.

– Джо прекрасно известно, что твоя племянница цела и невредима. Она не желает ее видеть.

В девять часов вечера я услышала, как хлопнула дверца машины. Я взглянула на экран камеры наблюдения. От моего дома отъезжало такси, в дверь звонила Люси.

Она вошла с маленьким чемоданом и спортивной сумкой, бросила свой багаж на пол и, не обнимая меня, захлопнула дверь. Ее левая щека представляла собой один багровый синяк. Я видела много подобных ушибов и сразу поняла, что ее били по лицу.

– Думала, вообще никогда тебя не увижу, – сказала я.

Я усадила племянницу перед камином и подбросила в огонь еще одно полено. Вид у Люси был ужасный – под глазами темные круги, джинсы и свитер висят, рыжевато-каштановые волосы падают на лицо. Она закинула ногу на журнальный столик.

– В этом доме найдется выпить? – спросила Люси. Я подошла к бару и налила ей виски.

– Тетя Кей, я должна с ней увидеться.

Я вручила племяннице бокал, села рядом и принялась массировать ей плечи.

– Она там и не знает, что я жду ее. Может, она думает, что мне на нее плевать?

– С какой стати она должна так думать? Что у вас там произошло в Майами?

– Когда мы на моем роскошном «мерсе» ехали к дому, где собирались наркоторговцы, – невыразительным голосом заговорила Люси, – Джо сказала, что у нее плохое предчувствие. Я ответила, что плохое предчувствие перед операцией – вполне нормальное явление, и даже подшутила над ней. Потом мы приехали. Джо вошла первой. Там их оказалось не трое, а шестеро. Мы сразу поняли, что попались. Один из них приставил пушку к голове Джо и потребовал сказать, где устроена засада. Я повела себя так, будто мне все равно, выбьют ей мозги или нет. Ничего другого в той ситуации я не могла придумать. Они держат Джо на прицеле, а я ору на нее, как сумасшедшая. Этого они никак не ожидали.

Люси отхлебнула виски. Она пьянела на глазах.

– Я подошла к марокканцу, который держал ее на мушке, и заявила, чтобы он пускал ее в расход, потому что она набитая дура и достала меня своей тупостью. Он мне не поверил, и я набросилась на Джо. Никогда не забуду ее взгляд. Такой спокойный, отрешенный, потому что… – Ее голос задрожал. – Потому что она уже смирилась со смертью. Вот тогда-то я и начала кричать на нее и хлестать по щекам. А она уставилась на меня, и все. Даже не плачет. Забыла свою роль, навыки, все, чему ее учили. Я схватила ее, со всего размаху швырнула на пол и уселась верхом, колотя ее, проклиная, ругая. И что самое ужасное, тетя Кей, в тот момент я не притворялась. Я так разозлилась на нее за то, что она бросила меня, отказалась от борьбы. Она ведь покорилась смерти!

– Как Бентон, – спокойно вставила я. Люси, похоже, не слышала моей реплики.

– Я так устала от того, что близкие мне люди постоянно отказываются от борьбы, бросают меня, – хриплым голосом произнесла она.

– Бентон боролся до последнего, Люси.

– Я сидела на Джо верхом и ругалась на нее, лупила, орала, что убью ее. Джо это немного встряхнуло, она начала отбиваться. Плевалась мне в лицо кровью, размахивала кулаками. Парни к этому времени уже смеялись и улюлюкали… и не заметили, как я вытащила пистолет из кобуры на лодыжке. Я начала стрелять. Стреляла, стреляла, стреляла… – Ее голос постепенно затих. – А потом откуда ни возьмись агенты, я тащу Джо к двери. У нее из головы хлещет кровь. Ее кровь на моих руках.

Люси тихо заплакала. Я гладила ее по волосам.

– Ты спасла ей жизнь. И себя спасла от смерти, – наконец сказала я. – Джо это знает и понимает, почему ты действовала именно так, а не иначе.

– На этот раз у меня большие неприятности, тетя Кей, – произнесла она. – Та пуля, что вытащили из ее ноги. Она такая же, как в моем оружии. Это я ее подстрелила.

Я не знала, что сказать.

– Даже если ты…

– А вдруг она никогда не сможет ходить?

– Люси, выслушай меня, – решительно заговорила я. – Ты спасла ей жизнь. И то, что ты при этом убила двоих – у тебя не было выбора.

Зазвонил телефон. Люси схватила трубку с надеждой и страхом в глазах.

– Да, сейчас, – ответила она, передавая мне трубку. На ее лице отразились разочарование и мука.

– Доктор Скарпетта? – услышала я незнакомый мужской голос, по выговору принадлежавший американцу.

– Кто спрашивает?

– Я должен удостовериться, что говорю именно с вами. – Он назвал номер телефона, и я узнала код Франции.

– Во Франции сейчас три часа ночи, – заметила я.

– Это не имеет значения. Мы прогнали полученную от вас информацию через наши компьютеры. Я звоню из секретариата в Лионе. Наберите номер, который я дал. Вам ответит наш автоответчик.

Я нажала на сброс и набрала указанный номер.

– Bonjour, здравствуйте, – раздался на другом конце провода записанный на магнитофон женский голос с сильным французским акцентом, после приветствия сообщивший на обоих языках часы работы данного учреждения. Я набрала названный мужчиной добавочный номер и вновь услышала его голос.

– Bonjour, здравствуйте, – передразнила я. – По-вашему, это дает мне представление о вас или вашем ведомстве? Где гарантия, что я разговариваю не с работником ресторана?

– Пожалуйста, пришлите мне по факсу ваш именной бланк. Подробности я сообщу, когда увижу его.

Он назвал номер факса. Я перевела его линию в режим ожидания, прошла в кабинет и направила ему по факсу свой бланк. Люси осталась сидеть перед камином – локоть на колене, подбородок в ладони, на лице равнодушие.

– Меня зовут Джей Талли. Я – представитель АТО при Интерполе, – объяснил мой абонент, когда я вновь вышла на связь с ним. – Вы должны немедленно прибыть в Лион. Вы и капитан Марино.

– Ничего не понимаю, – сказала я. – Вы же получили мои отчеты. Новой информацией я пока не располагаю.

– Это очень важно. Иначе мы не стали бы просить вас.

– Меня не волнуют ваши важные дела, – заявила я. – Во Францию я лететь не намерена.

– Вам с Марино надо быть в частном аэропорту Миллионер в четыре тридцать утра по вашему времени.

– Я не могу лететь прямо сейчас.

– Не опаздывайте. Время вылета из Нью-Йорка – восемь тридцать.

Глава 8

Марино заехал за мной без пятнадцати четыре. Термометр на здании аэропорта Миллионер показывал шесть градусов мороза. Два пилота встретили нас и по бетонированной площадке проводили к реактивному самолету «лир». На одном из кресел лежал адресованный мне толстый конверт. Едва мы поднялись в ясную холодную ночь, я погасила свет над сиденьем и заснула. Пробудилась я только в Нью-Йорке.

На рейс авиакомпании «Эр Франс» я зарегистрировалась сама, потому что боялась доверить Марино паспорта и билеты. Наш самолет вылетел через час. В салоне «конкорда» я вновь почувствовала, что очень устала.

Наши с Марино места были рядом, но самолет оказался заполнен лишь наполовину, и потому я пересела на соседний ряд. Марино обиделся и продолжал дуться, пока я не поделилась с ним своим завтраком – кусочком курицы, пирожным с ванильным муссом и плиткой шоколада. Мы летели со скоростью, вдвое превышающей скорость звука, и приземлились в аэропорту имени Шарля де Голля в шесть двадцать вечера. У здания вокзала нас ждал синий «мерседес».

Париж к Рождеству был украшен скромно. На бистро и магазинах парижане развесили неброские гирлянды и еловые лапы. В холле «Гранд-отеля», где нам забронировали номера, атмосфера была более праздничной.

Телефоны беспрерывно тренькали, к администратору тянулась удручающе длинная очередь.

– Я даже банку пива не смогу себе здесь позволить, – сказал Марино, разглядывая мраморные колонны и огромную люстру.

– Если вообще доберешься до бара, – отозвалась я. – Боюсь, мы проторчим в этой очереди всю ночь.

Только я сказала это, как кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась и увидела мужчину в темном костюме.

– Мадам Скарпетта, мсье Марино? – Он жестом предложил нам выйти из очереди. – Меня зовут Иван. Вас уже разместили. Прошу за мной. Я провожу вас в ваши номера.

Нам отвели два соседних номера. Я с беспокойством отметила, что наши вещи уже доставлены на место. Иван быстро откланялся, не дав мне возможности отблагодарить его чаевыми. Мы с Марино стояли перед открытыми дверями своих номеров и рассматривали интерьер.

– Так и свихнуться недолго, – произнес Марино. – Не нравится мне все это. Откуда мы знаем, кто он такой?

– Марино, давай не будем обсуждать это в коридоре.

– Когда пойдем ужинать? – спросил он.

– Я позвоню.

Я вошла в свой номер и закрыла дверь. Приняв ванну, в которой я нежилась довольно долго, я позвонила Марино и спросила, не хочет ли он поужинать в номере. Марино выбрал пиццу, хотя я и предупредила его, что в Париже ее готовить не умеют. Себе я заказала только устрицы.

На следующее утро я проснулась рано. Марино встретил меня в холле. Перед гостиницей нас снова ждал «мерседес».

На Лионском вокзале мы были в двадцать минут восьмого. Купив билеты, мы с Марино отправились пить кофе в «Эмбаркадер». Нам подали «эспрессо» в крошечных коричневых чашечках.

– Что она мне налила? – проворчал Марино. – Я хочу обычный кофе, – заявил он женщине за стойкой бара.

– Он просит cafe creme, – объяснила я ей.

Она кивнула. Марино выпил четыре чашки кофе и съел два больших бутерброда с ветчиной, прежде чем мы заняли места в заполненном всего лишь на треть вагоне скорого поезда.

Здание штаб-квартиры Интерпола – стеклянная крепость среди зеркальных прудов – уединенно возвышалось в парке Тет-д'Ор. Вывески «Интерпол» на фасаде я не заметила. Там вообще не было никаких вывесок.

Я нажала кнопку переговорного устройства на воротах центрального входа. Чей-то голос попросил нас представиться.

Когда мы назвали свои фамилии, замок щелкнул, и ворота отворились. По асфальтированной дорожке мы с Марино подошли к небольшому строению, возле которого нас встретил охранник. Он забрал наши паспорта, выдав взамен гостевые удостоверения, и пропустил наши личные вещи через сканирующее устройство.

Мы ждали уже довольно долго, когда в крытой галерее, соединяющей помещение охраны с главным зданием, появился мужчина – внешне совсем не такой, какого я ожидала увидеть. Он направлялся к нам легкой пружинящей походкой. Дорогой черный костюм подчеркивал красоту его статной спортивной фигуры. Подойдя, мужчина крепко пожал нам руки.

– Джей Талли. Это я звонил вам, – сказал он.

– И с тех пор я забыла про сон, – ответила я, не в силах отвести от него глаз.

– Прошу следовать за мной.

Его карие глаза пронизывали насквозь. Я даже почувствовала себя оскорбленной. Подобный тип мужчин был мне хорошо знаком: все красавчики одинаковы. Марино, я догадалась, он тоже не понравился.

Меня озадачил возраст Талли. Длительные загранкомандировки обычно достаются в награду заслуженным агентам со стажем. Талли же на вид было не больше тридцати. Он ввел нас в залитый солнечным светом холл высотой четыре этажа. Здесь даже лифты были стеклянные. Мы поднялись на третий этаж.

– Мы идем на встречу с генеральным секретарем, – сообщил Талли.

Он открыл дверь, и нас поприветствовал мужчина, говоривший с британским акцентом. Получив указание принести кофе, он доложил о нашем прибытии генеральному секретарю Жоржу Миро и спустя несколько минут провел нас в его кабинет. Миро, импозантный седовласый мужчина, поднялся и пожал нам руки.

– Пройдемте туда. Там нам будет удобнее, – сказал он, приглашая нас к маленькому столику. Талли тем временем забрал с письменного стола толстую папку.

– Мы подвергли вас тяжелому испытанию. Вы, должно быть, очень устали. – Миро выражался на грамотном английском языке. – Спасибо, что согласились приехать. Я вам крайне признателен. – Лицо его оставалось непроницаемым.

Миро опустился в кресло, мы с Марино устроились на диване. Талли сел напротив меня, положив папку на пол.

– Агент Талли, начните вы, – предложил Миро.

– Сначала я объясню, почему ваш неопознанный труп заинтересовал АТО, – заговорил Талли. – Вы, наверно, слышали про специальное подразделение по борьбе с наркотиками? К примеру, от вашей племянницы?

– Моя племянница тут ни при чем, – смутилась я.

– Вам также должно быть известно, – продолжал Талли, оставив без внимания мою реплику, – что в особо трудных случаях ФБР, АБН, полиция и, разумеется, АТО действуют сообща. С год назад мы сформировали сводную бригаду по раскрытию серии убийств, совершенных в Париже предположительно одним и тем же лицом.

– Мне ничего не известно о серийных убийствах в Париже, – сказала я.

– Во Франции мы с большим успехом, чем вы, контролируем средства массовой информации, – объяснил генеральный секретарь. – Об убийствах сообщалось в новостях, но лишь вкратце, чтобы не сеять панику среди населения. Парижан оповестили о том, что в городе орудует убийца, и женщинам посоветовали не открывать двери незнакомым людям. И все.

– Откуда взялась кличка Loup-garou? – спросила я.

– Он себя так назвал, – ответил Талли. Я почти кожей ощущала его взгляд.

– Кто? Убийца? – уточнила я. – Он называет себя оборотнем?

– Да.

– Откуда у вас такие сведения? – спросил Марино. Талли в нерешительности глянул на Миро.

– Он сообщил свое имя в письме, – сказал тот.

– В письме к кому? – допытывался Марино.

– Ко мне, – ответил Талли. – Год назад. После своего четвертого убийства.

Он развязал папку и вручил мне письмо. Оно было написано по-французски. Я узнала почерк: буквы имели ту же странную пузатую форму, что и обнаруженные на коробке в контейнере.

– «За грехи одной расплатятся они все. Оборотень», – перевел Талли. – Меня удивило, как он узнал о моей причастности к расследованию. Со временем у нас появились все основания полагать, что убийца происходит из влиятельной семьи. Что его родные знают, чем он занимается, и следят за тем, чтобы он не попался.

– Это они поместили его в контейнер? – осведомилась я.

– Скорее всего, нет, – ответил Талли. – Поначалу мы тоже так решили, поскольку все указывало на то, что труп, обнаруженный в порту Ричмонда, это и есть парижский убийца: надпись «Loup-garou», приметы трупа, дорогая одежда. Но, когда вы сообщили нам о татуировке, добавив, что «возможно, была предпринята попытка уменьшить рисунок желтых глаз»…

– Стоп, стоп, стоп, – перебил его Марино. – Вы хотите сказать, что у Оборотня были вытатуированы желтые глаза?

– Нет, – сказал Талли. – Я хочу сказать, что такая татуировка была у его брата.

– Была? – спросила я.

– Сейчас все объясню, – сказал Талли, – и тогда вы поймете, какое отношение имеет ко всему этому ваша племянница. Вы слышали о международном преступном картеле, именуемом «стошестидесятипятниками»? Название им дали по их излюбленным боеприпасам. Они их провозят контрабандой. Только для собственного пользования. Поэтому, когда на месте происшествия объявляется пуля от патрона «Спир», мы сразу знаем, что это их рук дело.

Я вспомнила, что в «Квик Кэри» тоже была найдена гильза от патрона «Спир».

– Когда вы прислали нам информацию об убийстве Ким Люонг, картина начала проясняться, – сказал Талли.

– У всех членов картеля, – заговорил Миро, – есть татуировка с изображением двух ярко-желтых пятен. Это символ принадлежности к мощной и жестокой организации и одновременно напоминание о том, что любой вступивший в нее повязан на всю жизнь, поскольку избавиться от татуировки невозможно. Единственный выход из картеля – смерть.

– Если только не удастся уменьшить пятна и превратить их в глазки совы, – вставил Талли. – А потом тайком сбежать в такое место, где тебя никто не станет искать. Например, в укромный порт города Ричмонд, штат Виргиния.

– Почему этот парень порвал с картелем и сбежал? – поинтересовался Марино.

– Перешел картельщикам дорогу, – ответил Талли. – Мы полагаем, что у вас в морге находится труп Тома Шандона. Его отец – глава «стошестидесятипятников». Тома решил начать свой собственный бизнес. С его стороны это было ошибкой. Он обманул свою семью.

– Шандоны с семнадцатого века живут на острове Сен-Луи, – добавил Миро, – в одном из старейших и самых аристократических районов Парижа. Многие вообще не считают этот остров частью Парижа, хотя он находится на Сене в самом сердце города. Вот оттуда-то они и руководят деятельностью одного из самых крупных и опасных преступных картелей в мире.

– Нам никак не удается припереть их к стенке. Не можем собрать достаточно улик, – сказал Талли. – Но, если вы согласитесь помочь, у нас появится шанс на успех.

– Каким образом мы можем вам помочь? – задала я вопрос.

– Установите личность вашего мертвеца. Необходимо доказать, что этот труп – тело Тома.

– У вас есть результаты анализов ДНК, отпечатки пальцев, снимки? Хоть что-нибудь для сравнения? – спросила я, заведомо зная, каким будет ответ.

– У себя мы ничего не нашли, – признался Талли. – Но по ДНК Оборотня можно идентифицировать его брата.

– Вы что же, предлагаете через объявление в газете пригласить Оборотня зайти к нам и сдать кровь на анализ? – съязвил Марино, все больше мрачнея.

– Как мы полагаем, произошло следующее, – продолжал Талли, не обратив внимания на его реплику. – Двадцать четвертого ноября, за два дня до того, как «Сириус» отплыл в Ричмонд, Оборотень предпринял последнюю попытку совершить убийство в Париже. Заметьте, я сказал «попытку». Той женщине повезло.

Примерно в половине девятого вечера к ней в дом постучали. Она открыла дверь и увидела на крыльце мужчину. Его лица она не разглядела в темноте. Он вежливо объяснил ей, что попал в аварию, и попросил разрешения воспользоваться ее телефоном, чтобы вызвать полицию. Она уже хотела впустить его, но в это время из комнаты ее окликнул муж. Гость сорвался с места и убежал.

Спустя два дня «Сириус» отплыл в Ричмонд. Одновременно из Антверпена вышел другой корабль, «Эксодус». Это марокканское судно регулярно доставляет в Европу фосфат, – рассказывал Талли. – Тома Шандон устроил так, что «Эксодус» с грузом оружия, спрятанным в мешках с фосфатом, причалил в Майами. Теперь вы улавливаете, при чем здесь подразделение по борьбе с наркотиками? И операция, в которой участвовала ваша племянница? Это один из побочных результатов деятельности Тома.

– О которой его родные, разумеется, догадались, – заметил Марино.

– Мы полагаем, ему довольно долго удавалось безнаказанно обманывать их. Тома выбирал необычные маршруты, подделывал финансовые документы и так далее, – отвечал Талли. – Что конкретно произошло, мы не знаем, но, очевидно, что-то случилось. Он изменил татуировку и под чужим именем нанялся матросом на «Сириус», намереваясь сойти в Ричмонде. «Эксодус» должен был отправиться в Майами без него.

– А при чем тут Оборотень? – спросил Марино.

– Мы можем только строить предположения, – сказал Миро. – После неудачной попытки убийства Оборотень становится неуправляемым. Возможно, родственникам надоело возиться с ним, и они решили избавиться от него, а он об этом догадался. Вероятно, он каким-то образом узнал о намерении брата покинуть страну на «Сириусе». Он утопил Тома, запер труп в контейнере и попытался выдать себя за брата.

– Если он вознамерился занять место Тома на судне, явиться туда в одежде от Армани он, разумеется, не мог. Сколько человек было в команде «Сириуса»?

Мне ответил Марино:

– В списке значилось семь.

– Все матросы были знакомы между собой? – спросила я.

– Нет, – сказал Талли. – Состав команды постоянно меняется.

– В Антверпен возвращались те же семь человек? – уточнила я.

– Нет, – ответил Талли. – Один матрос получил тревожные известия от родных и должен был срочно лететь домой. Экспедитор отвез его в аэропорт, но сел тот в самолет или нет, он не видел. В списке команды этот матрос значился как Паскаль Леже. Такого человека, как выяснилось, не существует. Возможно, под этой фамилией нанялся на корабль Тома, а Оборотень унаследовал ее, после того как утопил брата.

– Я пока не поняла, что убеждает вас в том, что именно брат Тома Шандона – серийный убийца.

– Во-первых, измененная татуировка, – отвечал Талли. – Во-вторых, обстоятельства убийства Ким Люонг, о которых вы нам сообщили. Побои, укусы, то, как она была раздета, – весьма своеобразный «почерк». В детстве Тома говорил одноклассникам, что его брат – глупая безобразная обезьяна, которую родители вынуждены держать дома. Каких-либо свидетельств о существовании этого брата нам найти не удалось, но мы уверены, что он существует.

– Думаю, вы согласитесь с нами, когда ознакомитесь с материалами дел об убийствах, – добавил Миро.

– Мне бы хотелось взглянуть на них прямо сейчас, – сказала я.

Талли извлек из папки кипу толстых подшивок и положил их передо мной на журнальный столик. Я просмотрела документы. Все жертвы подверглись избиению. В отчетах фигурировали синяки и рваные раны, нанесенные каким-то орудием, но, на мой взгляд, не тем, которым была изуродована Ким Люонг. На теле всех жертв обнаружены множественные следы укусов. Все они были найдены полуголыми, с разодранной до пояса одеждой и без обуви.

– Точное количество жертв мы назвать не можем, – сказал Талли. – Возможно, нам известно не про все случаи. Последние два, о которых мы знаем, произошли в октябре, потом последовала та неудавшаяся попытка. То есть в течение пяти недель он трижды выходил на охоту.

– Здесь нет заключений экспертов-криминалистов, – заметила я. – Это весьма странно. Неужели ни одно из вещественных доказательств не подвергалось экспертизе? Волосы, волокна, отпечатки пальцев?

Миро глянул на часы и встал с кресла.

– Агент Талли, пожалуйста, отведите наших гостей в кафе. Боюсь, я не смогу составить вам компанию.

Миро проводил нас до порога своего кабинета.

– Еще раз позвольте поблагодарить вас, – сказал он нам с Марино. – Надеюсь, вы поможете нам положить конец этим ужасным преступлениям.

Генеральный секретарь повернулся и закрыл за собой дверь.

Столики в кафе занимали мужчины и женщины в деловых костюмах. Все они были сотрудниками полиции, прибывшими сюда из разных концов света. Мы с Талли заказали по порции жареной курицы с салатом, Марино – жареные ребрышки.

– Обычно генеральный секретарь непосредственно не вмешивается в ход расследования, – сказал Талли. – Это я к тому, чтобы вы осознали всю важность данного дела.

– Полагаю, мы должны чувствовать себя польщенными, – буркнул Марино.

– Мы, разумеется, очень хотели бы, чтобы тот неопознанный труп оказался Тома Шандоном, – продолжал Талли.

– Представляю, какой выйдет конфуз, если выяснится, что наш мертвец вовсе не Шандон, а в роли Оборотня выступает местный американский маньяк. Если окажется, что между трупом в Ричмонде и маньяком нет никакой связи, – с издевкой произнес Марино. – Пожалуй, тогда Интерпол может недосчитаться членских взносов, как вы думаете?

– Капитан Марино, дело не в членских взносах. Необходимо обезвредить людей, прикрывающих эту мразь. Уничтожить всех до одного.

– Тогда позвольте спросить, – не унимался Марино. – Если дело не в членских взносах, кто в таком случае платит за «конкорды» и роскошные отели?

– Средства на «конкорды» и дорогие гостиницы выделяет не Интерпол, – ответил Талли.

– А кто же?

– Цель организованной преступности – деньги, и большую часть этих денег преступники забирают у честных людей, честных корпораций, которые не меньше нас с вами желают покончить с преступными синдикатами. Думаю, не ошибусь, если скажу, что для любой из пятисот крупнейших компаний мира пара билетов на «конкорд» – небольшая цена, когда речь идет о потере миллионов из-за контрабанды электронного оборудования и даже оружия.

– То есть за все платит какая-нибудь «Майкрософт»? – уточнил Марино.

Терпению Талли пришел конец. Он не стал отвечать. Вместо этого обратился ко мне:

– Доктор Скарпетта, вы знакомы с французской системой магистратуры?

– Я знаю о ней достаточно и рада, что у нас в Виргинии таковая отсутствует.

– Магистраты назначаются пожизненно. Судмедэксперта назначает магистрат, и именно магистрат решает, какие из вещественных доказательств подлежат экспертизе. Даже причину смерти устанавливает он, – объяснил Талли.

– Это наша система коронеров в ее наихудшем варианте, – заметила я. – Интересы политиков, выборы…

– Власть, – перебил меня Талли. – Коррупция. Одни и те же органы не должны заниматься одновременно политикой и уголовным сыском.

– От этого никуда не деться. Это повсеместная практика. Возможно, даже здесь, в вашем ведомстве, – сказала я.

– В Интерполе? – переспросил он, очевидно сочтя мое предположение абсурдом. – Не хотелось бы прослыть лицемером, но у Интерпола нет оснований нарушать закон. Своих агентов у Интерпола нет. Он работает с представителями разных правоохранительных органов. Мы не берем кредиты, не рекламируем себя, не заводим машин со своей эмблемой, не имеем своей формы. Многие даже не подозревают о нашем существовании.

– Вы употребляете слово «мы» так, будто состоите в штате этого ведомства, – прокомментировал Марино. – Ничего не понимаю. Сначала называете себя сотрудником АТО, потом выясняется, что вы из этих засекреченных идиотов.

Талли вскинул брови.

– Из засекреченных идиотов?

– А как вообще вы оказались здесь? – все тем же недружелюбным тоном вопрошал Марино.

– Мой отец – француз, мать – американка. Почти все детство я провел в Париже, потом моя семья переехала в Лос-Анджелес.

– А дальше?

– Юридический институт. Мне там не понравилось. Пошел работать в АТО.

– Давно? – продолжал допрос Марино.

– Я агент с пятилетним стажем.

– Вот как? А здесь сколько находитесь?

– Два года.

– Чудеса. Каких-то три года в полиции, и вот вы уже разгуливаете по огромному стеклянному замку, смакуете вино.

– Мне очень повезло. Полагаю, не последнюю роль тут сыграло то, что я владею четырьмя языками, а также прошел в Гарварде курсы информатики и международных отношений.

Марино внезапно поднялся из-за стола.

– Мне нужно в туалет.

– Про Гарвард он уже не перенес, – заметила я, глядя вслед удаляющемуся Марино.

– Я не хотел его злить, – сказал Талли.

– Ну конечно. Агент Талли, зачем меня вызвали сюда?

– Меня зовут Джей. – Он помолчал. – Если убийца – псих из семьи Шандонов, его родные вряд ли пожелают, чтобы о его варварских привычках стало известно широкой общественности. Судя по всему, они вообще стараются скрыть его существование.

– В таком случае откуда вы знаете, что он существует?

– Его мать родила двоих сыновей, и нигде не значится, что кто-то из них умер. Есть и другие способы сбора информации. Полиция опросила обитателей острова Сен-Луи. Все они в один голос утверждают, что иногда по ночам или рано утром видят на берегу Сены какого-то человека.

– И этот таинственный незнакомец купается в реке? – осведомилась я, вспомнив про пресноводные диатомеи на изнанке одежды найденного в контейнере мертвеца.

Талли удивленно взглянул на меня.

– Странно, что вы об этом спросили. Да, были сообщения о том, что какой-то мужчина купается обнаженным в Сене у берегов Сен-Луи. И всегда в темное время суток.

– И вы верите этим слухам?

– Верить или не верить – не моя работа. Я не специалист по составлению психологических портретов, Кей.

Значит, ему известно про Бентона, догадалась я. Разумеется, известно.

– Я понятия не имею ни о его внешности, ни о походке или манере речи. Знаю только, что он говорит по-французски и еще на нескольких языках, – сказал Талли. – Возможно, он хорошо одевается. Тома имел репутацию денди, и не исключено, что его спрятанный в подвале брат донашивает за ним одежду. Ведь если этот пресловутый брат действительно с большими странностями, как утверждает молва, вряд ли он сам ходит по магазинам.

– Вы и впрямь полагаете, что после очередного убийства он всегда возвращается домой, под защиту родителей, которые стирают его окровавленную одежду?

– Защитники у него есть, – отвечал Талли. – Вот почему расследование парижских убийств всегда прекращается у дверей морга. Что происходит за теми дверями, мы не знаем. Кроме материалов, что вы видели, другой информацией мы не располагаем.

– Думаете, это магистрат?

– Какое-то влиятельное лицо. Или влиятельные лица.

– А как вы получили отчеты о вскрытии?

– Обычным путем. Запросили у парижской полиции. И это все, что у нас есть. Никаких анализов, ни одного подозреваемого, ни одного судебного процесса.

– Если вам действительно удастся доказать, что Оборотень – это ненормальный сын Шандонов, каким образом рассчитываете с помощью этой информации разделаться со «стошестидесятипятниками»?

– Во-первых, мы надеемся, что Оборотень даст показания… В общем, рычаги найдутся. Не говоря уже о том, – Талли улыбнулся, – что, установив личность каждого из сыновей мсье Шандона, мы получим разрешение на обыск его трехсотлетнего особняка на острове Сен-Луи.

– Но сначала надо поймать Оборотня, – заметила я.

– Мы обязаны его поймать. Кей, нам необходимо доказать, что убийца – брат Тома. Полиция не может явиться в морг с расспросами. Интерпол тем более.

– Почему? Почему полиция не имеет доступа в морг?

– Потому что судмедэксперт, проводившая вскрытие, не станет с ними разговаривать. Она никому не доверяет, но вы, вероятно, не вызовете у нее подозрений.

Я молчала. Он посмотрел мне в глаза и накрыл мою руку своей ладонью.

– Кей, вы проводили вскрытие трупа, обнаруженного в контейнере, и тела Ким Люонг, – сказал Талли. – Вам известны все детали, вы знаете, какие задать вопросы. Почему бы вам не встретиться с ней?

– С ней? – Я отдернула руку.

– С мадам Штван. Руфь Штван – начальник Управления судебной медицины и главный судмедэксперт Франции. Вы с ней знакомы.

– Я знаю, кто она такая, но мы никогда не встречались.

– Встречались в Женеве, в 1988 году. Она – швейцарка. Тогда она еще не была замужем. Ее девичья фамилия – Дюренматт.

Он не сводил с меня глаз. Я тоже не могла отвести взгляда от его лица.

– Вы согласны встретиться с ней? – спросил он. – Что странного в том, если, наведавшись в Париж, вы захотели навестить давнюю знакомую? Это никого не насторожит. Собственно, это и есть цель вашего визита.

– Спасибо, что наконец сообщили.

– Возможно, вам ничего не удастся узнать. Возможно, у нее нет нужной информации. Но мы уверены в обратном.

– Что вы о себе возомнили? – вспыхнула я. – Думаете, можно вот так просто снять трубку, вызвать меня и предложить заскочить в парижский морг?

Талли промолчал и даже глазом не моргнул.

– Вы не имеете права подвергать опасности меня, Руфь Штван или Марино, – продолжала я.

– Марино в морг не поедет. Если вы отправитесь туда в его сопровождении, это вызовет подозрения.

– А если вещественные доказательства все-таки существуют, что тогда?

Талли не ответил, и я догадалась почему.

– Вы предлагаете мне выкрасть вещественные доказательства, не так ли? Не знаю, как это называется здесь, но у нас в Соединенных Штатах подобные действия квалифицируются как уголовное преступление.

Я отодвинулась от стола и встала.

– Вам ничто не угрожает. Если вы попадетесь, выполняя просьбу доктора Штван, мы придем на помощь.

– Чушь. Если у меня возникнут неприятности, вы поступите как любая другая спецслужба. Заявите, что не знаете, кто я такая.

– Нет, Кей, ни в коем случае. Прошу вас, поверьте мне.

– Я вам не верю.

Талли вздохнул и, поднявшись из-за стола, взял подносы с остатками нашего обеда.

– А где же Марино? – опомнилась я. – Он ушел уже давно.

– Я и сам в недоумении, – отозвался Талли, шагая рядом со мной по залу. – Кажется, я ему не понравился. По-моему, ему вообще не нравится, когда вам оказывают внимание другие мужчины.

На это я не нашлась что ответить.

– Так вы позвоните ей?

– Надеюсь, доктор Штван не забыла английский.

Глава 9

Доктор Штван ждала моего звонка. Она сразу же меня вспомнила и предложила встретиться.

– Можете приехать утром? Я на работе в восемь, – сказала она.

– Восемь пятнадцать – для вас удобно?

– Вполне. Могу я чем-то помочь вам, пока вы в Париже? – спросила она. По ее тону я поняла, что наш разговор, вероятно, прослушивается.

– Мне хотелось бы побольше узнать о французской системе судебной медэкспертизы, – подыграла я ей.

– Так заезжайте завтра, – ответила она. – Мы находимся у Лионского вокзала, чуть в стороне от набережной Рапе.

– Спасибо, – сказал Талли, когда я повесила трубку.

– И все-таки где, по-вашему, может быть Марино? – спросила я.

Мы нашли его в вестибюле на первом этаже. Он с насупленным видом сидел возле горшка с пальмой. Очевидно, он заплутал и, потыкавшись в разные двери, спустился на лифте вниз, не удосужившись обратиться за помощью к охранникам.

Таким раздраженным я его давно не видела. Мрачное настроение не оставляло Марино и всю дорогу до Парижа. Переночевав в парижской гостинице, я в половине восьмого утра отправилась в такси на встречу с Руфь Штван.

В Институте судебной медицины охранник проводил меня в зал, где проводились вскрытия. Я застала Руфь Штван у весов – она взвешивала чье-то легкое. На секционных столах лежало три тела, поэтому рядом работали еще два врача в белых халатах.

Доктор Штван, живая, энергичная ширококостная блондинка, была старше меня. Она накрыла недообследованный труп простыней, сняла перчатки и подошла ко мне.

– Пойдемте со мной. Поговорим, пока я буду приводить себя в порядок.

Я проследовала за ней в раздевалку. Доктор Штван сняла рабочую одежду и бросила ее в специальную корзину. Мы обе тщательно вымыли руки с дезинфицирующим мылом.

– Доктор Штван, – обратилась я к ней, – вы ведь понимаете, что цель моего визита – вовсе не знакомство с вашей системой судебной медицины.

– Конечно, – подтвердила она. – Когда вы позвонили, я сразу догадалась, зачем вы здесь. Это я попросила вызвать вас. Мы с вами делаем общее дело. Злу нужно положить конец. Нельзя допустить, чтобы женщины продолжали погибать столь ужасной смертью. Теперь вот беда докатилась до Америки, до Ричмонда. Этот Оборотень – чудовище.

Мы прошли по коридору к ее кабинету.

– Присаживайтесь, прошу вас. Я пододвинула стул к ее столу.

– Это обусловливалось отчасти нашей системой. Судебные патологоанатомы держатся во Франции очень обособленно, – сказала доктор Штван, закрывая дверь. – Нам не дозволено ни с кем разговаривать. Я составляю перечень нанесенных повреждений, а уж полиция, если пожелает, делает выводы. Если случай серьезный, я лично докладываю магистрату, а дальше все зависит от него. Иногда вещественные доказательства вообще не направляются на экспертизу. В каждом отдельном случае магистрат поручает мне установить причину смерти, и это все.

– То есть вы, по сути, расследованием не занимаетесь.

– Нет. Я вправе докладывать только магистрату, который меня назначил. Поэтому влиять на ход расследования я не могу. Магистрат делает с моим отчетом все, что сочтет нужным. Если я констатирую убийство, а он не согласен с моим выводом, значит, так тому и быть.

– Он вправе по своему усмотрению вносить коррективы в ваш отчет? – возмутилась я.

– Конечно. Как бы то ни было, я уважаю назначившего меня магистрата. Но на него давят. Кто конкретно, не знаю, но по совершенным Оборотнем убийствам лабораторная экспертиза не проводилась. Свидетельств изнасилования нет. Я сняла отпечатки укусов, собрала волоски и прочее. Но давайте вернемся к первому случаю, с которого началась вся эта чехарда.

Магистрат распорядился, чтобы я передала вещественные доказательства в лабораторию. Шли недели, месяцы – ответа нет. С тех пор я стала умнее. Если поступал труп, изуродованный в манере Оборотня, я про экспертизу даже не заикалась. – Доктор Штван замолчала, словно готовилась сообщить мне что-то очень неприятное. – Прошу вас, будьте осторожны, доктор Скарпетта. Он попытается убить вас, как пытался убить меня. Дело в том, что это я была жертвой его неудавшегося покушения.

От изумления я утратила дар речи.

– Мой муж – шеф-повар. Вечерами его дома почти не бывает, несколько недель назад, когда это существо явилось ко мне, муж был болен и лежал в постели. Лил дождь. Он сказал, что попал в аварию и хотел бы вызвать полицию. Я собиралась впустить его, но Поль, услышав голоса, поинтересовался из комнаты, кто пришел. Мужчина убежал. Я его не разглядела, потому что свет на крыльце не горел. Как позже выяснилось, он вывернул лампочку.

– Почему вы решили, что это был убийца?

– Он источал зло. Запах мокрого зверя. Его лица я не видела. Заметила только блеск глаз.

– Запах мокрого зверя? – переспросила я.

– Вонь. Как от собаки, которую долго не купали. А на следующий день я получила от него записку. Сейчас покажу.

Доктор Штван поднялась и достала из шкафа папку. Внутри лежал забрызганный кровью клочок оберточной бумаги.

– «Pas la police. Ça va, ça va. Pas de problème, tout va bien. Le Loup-garou», – прочитала она. – Что значит: «Не надо полиции. Все в порядке. Не надо проблем. Все хорошо. Оборотень».

Я смотрела на знакомые пузатые буквы.

– Почему он решил убить вас? – спросила я.

– У меня только одно объяснение: он видел меня возле своих жертв на местах преступлений. И я поняла, что он наблюдает. После убийства спрячется где-нибудь в темноте и наблюдает. Оборотень знает, что нет смысла показывать его записку полиции. Поэтому он просто предупредил меня, чтобы я не тратила зря время.

Доктор Штван подошла к другому картотечному шкафу и извлекла из него коробку из-под обуви. Когда она сняла крышку, я увидела на дне восемь маленьких коробочек с отверстиями для воздуха и столько же небольших конвертиков.

– К сожалению, слепков с укусов не сделали, – сказала она. – Но я сняла отпечатки. Может, хоть это как-то поможет.

– Укусы на теле Ким Люонг он попытался затереть, – сообщила я ей. – Слепки с них было сделать невозможно.

– Меня это не удивляет. По такому прикусу, как у него, ничего не стоит установить его личность. Зубы у него весьма необычные – заостренные и редкие. Как у зверя.

Мною овладевало странное ощущение.

– На всех жертвах я обнаружила волоски, – продолжала доктор Штван. – На вид кошачьи. Может, он разводит ангорских котов?

– Вы сохранили их? – Я подалась вперед на стуле. Пинцетом она вынула из конвертика несколько волосков.

– Все одинаковые, видите? Светлые, девять-десять сантиметров длиной. Очень мягкие, как волосы младенца.

– Доктор Штван, это не кошачьи волосы. Человеческие. Точно такие же мы нашли на неопознанном мертвеце из контейнера. Эти же волосы были на теле Ким Люонг.

Она вытаращила глаза.

– Отсылая на экспертизу вещественные доказательства с места первого убийства, вы приложили эти волоски? – спросила я.

– Да.

– И ответа не получили?

– Насколько мне известно, ни одно из тех вещественных доказательств анализу подвергнуто не было.

– Держу пари, их исследовали, – возразила я. – Уверена, они знают, что это волосы человека, и отнюдь не младенца. Ведь у младенцев не бывает таких длинных волос. Это волосы не с его головы. Они выпадают с его тела.

Я только раз в жизни видела случай гипертрихоза, когда проходила стажировку в одной из больниц Майами. Одна мексиканка родила девочку, а спустя два дня та покрылась мягким светло-серым пушком сантиметров пять длиной, густые пучки волос торчали у нее из ноздрей и ушей.

У большинства людей, страдающих гипертрихозом, волосяной покров не затрагивает только слизистые оболочки, ладони и подошвы ног. Другие признаки – аномалии зубов, недоразвитые гениталии, ненормальное количество пальцев на руках и ногах, асимметрия черт лица. В прежние века таких уродцев обычно продавали в бродячие цирковые труппы. Некоторых же принимали за оборотней.

– Мокрые грязные волосы. Как шерсть мокрого грязного зверя, – произнесла доктор Штван. – Наверно, когда он постучался ко мне в дом, все его лицо было покрыто волосами. Потому-то я и заметила только глаза. Пожалуй, мог бы и побриться.

– Некоторые из обнаруженных нами волосков, похоже, были сбриты, – сказала я. – Не мог же он явиться на корабль в облике обезьяны.

Незадолго до полудня я покинула доктора Штван со страхом в сердце и не вполне законным образом добытыми вещественными доказательствами в портфеле. Я вышла через черный ход и быстро зашагала по набережной Сены, рисуя в воображении ужасные картины. Вот зловещее лицо Оборотня возникает из темноты, когда женщина открывает ему дверь. Вот он, словно хищник, бродит по улицам, намечая очередную жертву, потом подкрадывается к ней и убивает…

Я остановилась и огляделась. Мимо бесконечным потоком неслись машины. Где взять такси, я не знала. Меня обуяла паника. Я села на ближайшую скамейку и закрыла глаза, ожидая, когда уляжется сердцебиение.

– По-моему, вам требуется добрый друг, – раздался надо мной голос Талли.

Я вздрогнула от неожиданности.

– Извините, если я вас напугал, – сказал он, усаживаясь рядом.

– Что вы здесь делаете? – спросила я.

– Разве я не говорил, что мы присмотрим за вами?

– Вы также сказали, что вам и вашим коллегам здесь появляться не следует. Слишком опасно, – сердито напомнила я ему. – Я сделала всю грязную работу, и вы тут как тут. Что за игру вы затеяли?

Из кармана кашемирового пиджака Талли извлек телефон, набрал номер и что-то сказал в трубку по-французски.

– Я подумал, вам нужна машина. Вызвал такси, – объяснил он.

Мы прошли в тихий переулок, и спустя несколько минут возле нас затормозило такси. Мы сели. Талли глянул на чемоданчик, который я положила на колени.

– Да, – ответила я на его молчаливый вопрос.

В гостинице я пригласила его к себе в номер, потому что только там мымогли поговорить, не опасаясь чужих ушей.

– Мне нужно вернуться в Виргинию, – сказала я.

– Это легко устроить. Назовите любое время.

Талли вывесил за дверь табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ».

– Я лечу завтра же утром.

Мы устроились в креслах возле окна, и я рассказала ему все, что узнала от доктора Штван.

– Рад, что она открылась вам.

– Почему вы утаили от меня, что уцелевшая жертва – сама доктор Штван? – спросила я. – И вы, и генеральный секретарь говорили о некой везучей женщине, прекрасно зная, о какой женщине идет речь.

Талли молчал.

– Вы боялись отпугнуть меня, не так ли? Раз Оборотень пытался убить ее, значит, попытается убить и меня?

– Кей, мы скрыли от вас этот факт по настоянию самой доктор Штван. Она сама хотела вам все рассказать. Подробностями она ни с кем, кроме вас, не делилась.

– Почему?

– Боялась, что покровители убийцы могут как-то навредить ей или ее семье. А вы, считала она, никому не проболтаетесь. Правда, она сразу предупредила, что только при встрече определит, насколько откровенной с вами ей быть.

– На тот случай, если я все-таки не вызову у нее доверия.

– Я знал, что она поверит вам.

– Понятно. Значит, моя миссия окончена.

– Почему вы сердитесь на меня? – спросил Талли.

– Не люблю самонадеянных.

– Я не самонадеянный. Просто не хочу, чтобы этот маньяк еще кого-нибудь убил.

– Это вы заплатили за нашу поездку, не так ли, Джей? А вовсе не какая-то там крупная корпорация. – Я взглянула на него. – Вы свели меня с доктором Штван, все спланировали, все устроили, за все заплатили. И смогли это сделать, потому что вы очень богаты. Потому что у вас богатые родители. Потому-то вы и пошли работать в правоохранительные органы – чтобы отмежеваться от мира богатых. Верно? И все равно вы ведете себя как богач.

Талли оторопел.

– Вы правы, я не хотел быть таким, как мой отец. – Он тоже поднялся. – Престижный университет, брак по расчету, идеальные дети.

Мы теперь стояли бок о бок и смотрели в окно.

– Вы просто возомнили себя бунтовщиком. Решили, что бляха полицейского и пистолет на поясе несовместимы с гарвардским образованием и миллионным состоянием.

– Зачем вы мне все это говорите? – Он повернулся ко мне. Мы стояли почти вплотную друг к другу. Я ощущала запах его одеколона, чувствовала на себе его дыхание.

– Затем, что я не желаю участвовать в игре, которую богатый испорченный мальчишка затеял из желания насолить родителям.

– Я не испорченный мальчишка, Кей.

Я вспомнила про табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ» на наружной стороне двери и тронула его за шею, погладила волевой подбородок, задержав пальцы на уголках его губ. Больше года я не касалась мужской щетины. Я притянула его к себе и поцеловала. Талли тем временем начал раздевать меня.

– Ты такая красивая, – пробормотал он.

Я потянула его в спальню. Бентон меня бы за это не осудил.

Текли минуты, часы, день клонился к вечеру. Мы смотрели, как меняются тени на потолке. Когда зазвонил телефон, я не ответила. Когда Марино забарабанил в дверь, я притворилась, будто меня нет в номере.

Стемнело. Талли пошутил по поводу нашей разницы в возрасте. Сказал, что случившееся между нами – еще одно проявление его бунтарского духа. Я сказала, что надо бы пойти поужинать.

– Может, в кафе «Рунц»? – предложил он. – Заодно прогуляемся.

– Сначала нужно найти Марино. Он, наверно, в баре.

– Давай я поищу.

– Он будет тебе крайне признателен, – усмехнулась я. Марино нашел меня раньше, чем Талли разыскал его. Я как раз вышла из душа и сушила волосы. По выражению его лица я поняла, что он догадался, почему до меня нельзя было дозвониться и достучаться.

– Ты где была? – спросил он.

– В Институте судебной медицины.

– Весь день?

– Нет, не весь.

Марино глянул на кровать. Мы с Талли застелили ее, но не так, как горничная утром. – Я собираюсь на… – начала я.

– С ним. – Марино повысил голос. – Так и знал. Как ты могла опуститься до такого? Я думал, ты выше…

– Марино, это не твое дело, – устало сказала я. Он, подбоченясь, встал у двери.

– Что с тобой? – воскликнул он. – Путаешься с каким-то самовлюбленным сопляком! Как ты могла предать Бентона?

– Марино, остынь.

– Кто показывал нам с Люси письмо Бентона? Ты просто начала все сначала, будто ничего и не было? Да еще с кем! С распутным молокососом! Слава Богу, что Бентона нет в живых, да? Сразу видно, как ты его любила!

– Пожалуйста, закрой дверь с той стороны. – Мое терпение лопнуло.

– Ты такая же, как все! Интересно, чем ты занималась, когда Бентона не было рядом? Вот что я хотел бы знать!

– Вон из моего номера, – не выдержала я. – Не смей даже заикаться о моих отношениях с Бентоном! Он погиб, Марино. Больше года назад. А я – живой человек. Как и ты.

– Лучше б ты умерла.

– Ты рассуждаешь, как Люси в десять лет. Мужчин, достойных меня, не существует на белом свете, так ведь?

Марино задумался.

– Как не существует женщин, достойных тебя. Кроме Дорис. Ты тяжело переживал развод с ней, верно? Но нельзя же заживо хоронить себя. Мы должны искать, должны жить.

Талли встретил меня в холле, и мы пошли в кафе «Рунц». Улицы Парижа просыпались, оживали. Холодный воздух приятно обжигал лицо. И зачем только я встретила Джея Талли?

Он взял меня за руку.

– Я хочу, чтобы ты знала: для меня это не мимолетное увлечение, Кей. Я не имею привычки заводить интрижки на одну ночь.

– Только не вздумай влюбляться в меня.

По молчанию Джея я поняла, что мои слова ранили его.

– Джей, я же не говорю, что ты мне безразличен. Я никому не хочу причинять боль. И тебя не хотела обижать. Но получается, что обидела.

– За что мне на тебя обижаться? Сегодняшний день был просто сказкой.

– Для меня тоже. Но…

Он остановился посреди людского потока и посмотрел мне в глаза:

– Я же не просил, чтобы ты любила меня.

– О любви не просят. Мы пошли дальше.

– Я знаю, ты не раздариваешь любовь направо и налево.

– После смерти Бентона я впервые позволила себе близость с мужчиной. Утром я улетаю.

– Останься еще.

– У меня ведь задание, если помнишь, – сказала я. – Точнее, мне предстоит тайком вернуться на родину с незаконно добытыми вещественными доказательствами, сделать анализы ДНК с мазков, сравнить их с результатами экспертизы неопознанного трупа и установить, что это труп старшего брата убийцы. А полиция тем временем, если повезет, поймает где-нибудь на улице Оборотня, и тот снабдит вас сведениями о картеле Шандонов. До тех пор пострадают всего-то какие-нибудь две-три женщины.

– Не злобствуй, ладно?

– Не злобствовать? Почему же? Меня ведь вызвали сюда, отведя роль пешки в игре, о которой я понятия не имела.

– Жаль, что ты так к этому относишься, – сказал Талли.

Кафе «Рунц» оказалось небольшим тихим заведением. На столах, застеленных скатертями в зеленую клетку, стояли бокалы зеленого стекла и красные лампы. Талли заказал бутылку красного бургундского.

– Попробуй что-нибудь из эльзасских блюд, – посоветовал он, глядя в меню. – Так, а на закуску… салат из сыра «грюйер». Тертый сыр и помидоры на листьях салата. Довольно сытное блюдо.

– Пожалуй, только его и возьму. – Есть я не хотела. Талли вынул из кармана пиджака сигару, прикурил и выпустил дым.

– Если я вернусь в Штаты, у меня будет шанс вновь увидеть тебя? Что, если я переведусь… скажем, в Вашингтон?

– Не надо переворачивать из-за меня свою жизнь. На его глазах выступили слезы, и он отвернулся.

– Прости, – тихо произнесла я. – Джей, ты ведь еще так молод. Когда-нибудь поймешь…

– Я же не виноват, что молод, – запальчиво прервал он меня. На нас начали оглядываться. – Но я не ребенок. Что это было сегодня, Кей? Жалость? Благотворительность?

– Давай не будем обсуждать это здесь.

– Или, может, ты просто использовала меня?

– Я слишком стара для тебя. И не кричи, пожалуйста.

– Старые – моя мама, моя тетя. Старая – глухая вдова, что живет со мной по соседству. И ты становишься похожа на старуху, когда берешь снисходительный тон и ведешь себя как трусиха.

– Меня по-всякому называли, но трусихой – впервые.

– Ты – впечатлительная трусиха. – Он с жадностью осушил бокал, словно пытался загасить бушевавший внутри огонь. – Потому и держалась Бентона. С ним было спокойно.

– Не говори о том, чего не знаешь, – предупредила я и отодвинулась от стола.

– Не уходи, прошу тебя, – тихо сказал Талли, взяв меня за руку.

Я отдернула руку и зашагала к выходу из ресторана. Вслед мне раздался чей-то смешок, сопровождаемый комментарием, смысл которого был ясен без перевода: красивый молодой человек повздорил с увядающей любовницей.

Время близилось к половине десятого. Талли не стал догонять меня. Расстроенная, запыхавшаяся, я остановилась у входа в гостиницу. В Париже у меня оставалось еще одно дело, и я намеревалась заняться им в одиночку. Отчаяние притупило во мне страх – я поймала такси.

– Куда, мадам? – спросил таксист.

– На остров Сен-Луи.

Шины гремели по булыжнику как литавры, фонари по берегам Сены мерцали косяком золотых рыб. За мостом Луи-Филиппа я протерла запотевшее стекло: вокруг высились особняки семнадцатого века, некогда принадлежавшие высокородному дворянству. В освещенных окнах я успевала разглядеть книжные шкафы и картины, но людей нигде видно не было. Создавалось впечатление, будто живущие здесь богачи незримой стеной отгородились от ока простых смертных.

– Вы слышали о семье Шандонов? – спросила я водителя.

– Конечно. Показать, где они живут?

– Будьте так любезны.

Мы выехали на набережную Бетюн и покатили к восточной оконечности острова. Я порылась в сумке и достала пузырек с болеутоляющими таблетками.

Такси остановилось. Я поняла, что близко к дому Шандонов водитель подъезжать не желает.

– Там повернете направо, – проинструктировал он, – и сразу увидите дом с сернами на дверях. Серны – родовой герб Шандонов.

Особняк, в котором на протяжении нескольких веков жили Шандоны, представлял собой четырехэтажное здание со слуховыми окнами, трубами и «бычьим глазом» – круглым окном под крышей. Его потемневшие деревянные двери украшали искусные резные фигуры серн.

Я прошла с полквартала и оказалась на самой оконечности острова. Глядя на Сену, я представляла, как убийца купается здесь, поблескивая в свете луны длинными белесыми волосами. К реке с улицы вела каменная лестница. Я сняла колпачок с пузырька и высыпала таблетки на землю, потом осторожно спустилась по скользким ступенькам, наполнила пузырек холодной водой, закрыла его и вернулась к такси.

«Конкорд» вылетел из Парижа в одиннадцать часов утра и сел в Нью-Йорке в восемь сорок пять по местному времени, то есть раньше, чем мы поднялись в воздух во Франции. До дому я добралась уже после обеда. Погода портилась, синоптики предсказывали снег с дождем.

От Люси известий по-прежнему не было. В мое отсутствие она не звонила и дома не появлялась. Я решила, что она, возможно, в больнице, но, позвонив в ортопедическое отделение, узнала, что со вчерашнего дня Люси там не показывалась. Я запаниковала. Около десяти я села в машину и поехала в больницу.

У кровати Джо сидели мужчина и женщина – очевидно, родители. Голова Джо была в бинтах, нога – на вытяжке, но она не спала и, когда я вошла, сразу уставилась на меня.

– Мистер и миссис Сандерс? – обратилась я к ее родителям. – Я – доктор Скарпетта.

– Рад познакомиться. – Мистер Сандерс пожал мне руку.

– Мне хотелось бы побеседовать с больной наедине. Вы не возражаете? – спросила я.

– Нет, – ответила миссис Сандерс.

Едва я закрыла за ними дверь, глаза Джо наполнились слезами. Я наклонилась и поцеловала ее в щеку.

– Ты так всех нас напугала, – сказала я.

– Как Люси? – прошептала она.

– Не знаю. Я не знаю, где она. Твои родители сказали ей, что ты не желаешь ее видеть, и…

Джо затрясла головой.

– Я так и знала, – подавленным голосом сказала она. – Мне они сказали, что она не желает видеть меня, потому что очень расстроена из-за случившегося. Я им не поверила, но они не пустили ее ко мне, и она уехала.

– Она винит себя за то, что с тобой произошло, – объяснила я. – Велика вероятность, что пуля, угодившая в твою ногу, выпущена из ее пистолета.

– Пожалуйста, привезите ее ко мне. Прошу вас.

– Ты знаешь, где ее искать? В какой-нибудь гостинице? У подруги?

– Может быть, в Нью-Йорке, – предположила Джо. – В Гринич-Виллидж есть один бар. Называется «Рубифрут».

– Думаешь, она отправилась в Нью-Йорк?

– Хозяйку зовут Энн. Она раньше работала в полиции. – Голос Джо задрожал. – Не знаю, не знаю. Мне так страшно, когда она вдруг исчезает. Она сейчас ничего не соображает.

– Тебя на днях должны выписать, – сказала я с улыбкой. – Куда бы ты хотела перебраться?

– Домой я не хочу. Вы ведь найдете ее, да?

– Поедем ко мне? – спросила я.

– Мои родители – неплохие люди, – пробормотала она, погружаясь в медикаментозный сон. – Они не понимают. Думают…

Она заснула, не договорив фразы, и я вышла из палаты. Родители Джо ждали за дверью. Вид у них был измученный.

– Как она? – спросил мистер Сандерс.

– Не очень хорошо. Миссис Сандерс заплакала.

– Вы вправе поступать так, как считаете нужным, – начала я, – но, запрещая Люси видеться с Джо, вы только вредите своей дочери.

Сандерсы молчали.

– Я – тетя Люси, – объяснила я.

– Мы хотели как лучше, – сказал мистер Сандерс.

– Джо это понимает, – ответила я. – Она любит вас.

Они не попрощались со мной, но по дороге к лифту я чувствовала на себе их взгляды. Вернувшись домой, я сразу же позвонила в бар «Рубифрут» и попросила к телефону Люси.

– Она не в форме, – сообщила Энн, – но сейчас позову.

– Я видела Джо, – сказала я Люси, когда та взяла трубку.

– О, – только и произнесла она.

Я поняла, что моя племянница пьяна.

– Люси! Приезжай домой.

– А дальше что?

– Дальше мы перевезем Джо из больницы ко мне, и ты будешь выхаживать ее. Ясно?

Сон не шел. В три часа ночи я села в постели и стала сочинять письмо Талли, комкая листы один за другим. Ни один из вариантов меня не устраивал. Я не ожидала, что буду так сильно скучать по нему. Меня это пугало.

Скомкав очередной лист бумаги, я посмотрела на телефон, высчитывая в уме, который теперь час в Лионе. Я представила, как Талли, в элегантном костюме, занимается делами, разговаривает с кем-то по телефону, сидит на совещании, напрочь забыв обо мне. Я вспомнила его мускулистое тело, подарившее мне столько наслаждения. Интересно, где он научился искусству любви?

После утренней летучки Роуз доложила, что меня хотел видеть Лэрри Познер.

– Не знаю, даст ли тебе это что-нибудь, – заявил Познер, когда я переступила порог его лаборатории. – Взгляни в микроскоп. Это диатомеи с твоего неопознанного трупа.

Я приникла к окуляру, рассматривая микроорганизмы. Одни напоминали формой лодки, другие – цепи, зигзаги, ущербную луну.

Познер заменил предметное стекло.

– А это твой образец из Сены, – объяснил он. – Симбелла, мелозира, навикула, фрагилария. Самые обычные виды. Все пресноводные. Но интересно процентное соотношение данных видов. Пятьдесят один процент – мелозиры, пятнадцать – фрагиларии. Я не стал бы докучать тебе такими подробностями, но это соотношение наблюдается в обеих пробах. Я даже назвал бы пробы идентичными. Между тем в двух местах, отдаленных одно от другого всего на какие-нибудь три-четыре десятка метров, флора может различаться самым кардинальным образом.

Я с содроганием вспомнила берег острова Сен-Луи и рассказы о голом мужчине, купающемся под покровом темноты возле особняка Шандонов.

– Если это диатомеи с его одежды, значит, после купания в Сене он не принимает душ. – А какие диатомеи обнаружены на теле Ким Люонг?

– Флора иная, чем в Сене, – отвечал Познер. – Но почти та же, что в пробе воды из реки Джеймс, которую я взял неподалеку от твоего дома.

Мне в голову пришла странная мысль.

– Мертвое море, Иордан, – взволнованно произнесла я. – Считается, что эти водоемы чудодейственно исцеляют больных.

– Думаешь, он купается в реке в это время года? – изумился Познер. – Должно быть, сумасшедший.

– Гипертрихоз неизлечим, – сказала я.

– А что это такое?

– Очень редкая аномалия. Врожденная волосатость всего тела. Волосы могут достигать в длину десяти-пятнадцати сантиметров.

– Брр!

– Может, он решил, что, купаясь голым в Сене, избавится от своего недуга. А теперь пытается излечиться купаниями в реке Джеймс, – предположила я.

У себя в кабинете я застала Марино.

– Марино, – сказала я, – похоже, убийца ищет исцеления от своего уродства в купании в реках. Возможно, он и здесь остановился где-нибудь поблизости от реки Джеймс.

Марино задумался. Тут в кабинет влетел Филдинг.

– Мы еще не успели прибыть на место происшествия, а ты уже известил прессу! – набросился он на Марино.

– Эй, потише, успокойся. О чем это я известил прессу?

– О том, что убита Диана Брэй, – сообщил Филдинг. – Во всех новостях передают. Задержана подозреваемая. Детектив Андерсон.

Глава 10

Небо заволокли свинцовые тучи, начинался дождь. На узкой улице, где жила Диана Брэй, всюду мелькали репортеры. Их легковушек и фургонов с телеоборудованием было здесь втрое больше, чем полицейских автомобилей.

– Ближе не подобраться, – сказала я Марино.

Он схватил меня за руку: перед домом Брэй стоял темно-синий «форд-контур», а за ним – патрульная машина, в которой сидели двое полицейских и Андерсон. Она что-то быстро говорила сердитым, истеричным голосом. Слов я не слышала.

– Доктор Скарпетта? – ко мне направлялся телерепортер.

– Узнаешь нашу арендованную машину? – тихо спросил Марино, глядя на «форд» со знакомым нам номером RGG-7112. По его лицу стекали струйки дождя.

– Доктор Скарпетта, вы можете сказать… – кричали со всех сторон журналисты.

– Нет, – бросила я, взбегая на крыльцо.

Мы поднырнули под желтую ленту. Дверь перед нами распахнулась, и полицейский по фамилии Баттерфилд впустил нас в дом.

– Рад вас видеть, – поприветствовал он нас. Мы надели перчатки. Баттерфилд затворил дверь.

– Рассказывай, что здесь, – скомандовал Марино.

– Из таксофона кто-то позвонил на номер «911». Мы прибыли на место и обнаружили вот эту картину. Кто-то забил ее до смерти, – сообщил Баттерфилд.

– Что еще? – спросил Марино.

– Изнасилование и, по-видимому, ограбление. На полу – бумажник, но пустой. Сумочка тоже пустая.

– Черт, у нее ведь были немалые бабки, – заметил Марино, восхищенно рассматривая богатый интерьер.

– Ты еще ничего не видел, – сказал ему Баттерфилд. Брэй любила английский антиквариат. В гостиной взгляд приковывал массивный сервант черного дерева. Расшитые золотом шторы из тяжелого полотна были задернуты. На стенах ни единой картины. Убранство дома выдавало в Брэй холодную, властную натуру.

– Откуда у нее столько денег? – спросила я.

– Понятия не имею, – ответил Марино.

– В гараже – красный «ягуар», – вставил Баттерфилд. – Девяносто восьмого или девяносто девятого года. Даже не представляю, сколько такой может стоить.

– Примерно две твои годовые зарплаты, – сказал Марино.

Они обсуждали вкусы и богатство Брэй так, словно в доме не лежал ее изуродованный труп. В гостиной следов борьбы я не заметила. Кухня имела нежилой вид. Столы и плита блестели. В шкафах, кроме пачки кофе, никаких продуктов.

Марино открыл холодильник.

– Похоже, она вообще не готовила, – заключил он, осмотрев полупустые полки, на которых лежали небольшой пакетик молока, мандарины и пакет с сухим завтраком.

После он занялся мусорным ведром, в котором обнаружил разодранную коробку от пиццы, одну бутылку из-под вина и три из-под пива. Марино сложил обрывки чека.

– Одна пицца с колбасой и сыром, – пробормотал он. – Заказано вчера вечером в пять пятьдесят три.

Он еще порылся в ведре и нашел грязные салфетки, три недоеденных кусочка пиццы и штук пять окурков.

– Брэй не курила. Очевидно, вчера у нее были гости.

– Когда поступил сигнал? – спросила я.

– В девять ноль четыре. Где-то полтора часа назад. И, сдается мне, утром она кофе не варила.

– К утру она уже была мертва. Я на сто процентов уверен, – заявил Баттерфилд.

Мы направились в спальню, расположенную в глубине дома. У ее открытой двери мы остановились как вкопанные. Беленые стены, пол и потолок были густо забрызганы кровью. Большая кровать, почему-то без постельного белья, тоже была вся в крови.

Диана Брэй, избитая до неузнаваемости – я даже не смогла бы определить ее расу, – лежала на спине. На полу валялись содранные с нее зеленая атласная блузка и черный бюстгальтер. Подошвы ног и ладони были изжеваны, и на этот раз Оборотень даже не потрудился уничтожить следы зубов.

– Марино, дай, пожалуйста, фонарь.

Я нагнулась осмотреть залитый кровью пол и заметила возле кровати длинные белесые волосы. На теле Брэй они тоже были.

– Нам приказано никого не пускать на место происшествия до появления начальства, – подал голос один из находившихся в комнате полицейских.

– Какого начальства? – уточнил Марино.

– Должен прийти сам начальник департамента Харрис, – объяснил Баттерфилд.

– Сколько человек сюда заходило? – спросила я.

– Не знаю, – ответил один из полицейских.

– Значит, много, – сказала я. – Медлить нельзя. – Я вынула из чемоданчика тампоны и химический термометр.

– Здесь слишком много народу! – заявил Марино. – Купер, Дженкинс, идите займитесь чем-нибудь полезным.

Он ткнул большим пальцем в сторону двери. Купер с Дженкинсом уставились на него, один из них начал было что-то возражать.

– Не трудись, Дженкинс, – оборвал его Марино. – И дай мне свою рацию.

– Как же так… – запротестовал Дженкинс.

– Дай рацию, – повторил Марино. Дженкинс неохотно вручил ее Марино.

– Иди, – скомандовал тот.

– Капитан, я не могу уйти без рации.

– Я разрешаю.

Никто не посмел напомнить Марино о том, что он больше не детектив. Дженкинс с Купером торопливо удалились.

Я повернула тело Брэй на бок. Она уже полностью окоченела. Значит, смерть наступила как минимум шесть часов назад.

– Пришлите сюда детектива и криминалистов, – распорядился по рации Марино.

– Вас понял, «девятый», – отозвался диспетчер.

– Каким образом убийца проник в дом? – спросила я.

– Сейчас проверю окна и двери, – отозвался Марино.

– Продолговатые разрывы тканей, – констатировала я, ощупав раны Брэй. Всюду. Но вот чем они проделаны?

Из холла донеслись голоса.

– Надеюсь, это Хэм и Эглстон, – сказал Марино.

Те появились в дверях с большими чемоданами в руках и застыли на месте.

– Что здесь произошло? – наконец спросил Эглстон.

– Мы знаем не больше вашего, – ответил Марино. – Почему так долго ехали?

– Да нам только что сообщили, – объяснил Хэм. Эксперты раскрыли чемоданы и принялись устанавливать осветительную аппаратуру. Из рации, которую Марино конфисковал у Дженкинса, раздался его позывной.

– «Девятый» на связи, – отозвался он, чертыхнувшись.

– «Девятый», вас просят выйти.

– Не могу, – сказал Марино.

Хэм и Эглстон начали делать замеры, вооружившись лупами, как у ювелиров, поскольку некоторые брызги крови были совсем крохотными.

– Вас вызывают. Срочно, – опять протрещало из рации.

– Я занят, – ответил Марино диспетчеру.

Я догадывалась, кто его вызывает, и через минуту мои подозрения подтвердились – в проеме спальни выросла фигура начальника департамента полиции Родни Харриса.

– Капитан Марино, – сказал он суровым тоном, от которого многих бросило бы в дрожь, – вы осмелились ослушаться моего приказания?

– Да, сэр, – отозвался Марино, продолжая осматривать пол возле ванной.

Харрис, стиснув зубы, смотрел на кровать. Невысокий, с редеющими рыжими волосами, он не отличался внушительной статью.

– Что с ней случилось? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Забита до смерти каким-то орудием или инструментом. Чем конкретно – не знаем, – ответила я.

– Что-нибудь… – начал было он и осекся, быстро переменившись в лице. – Кому понадобилось сотворить такое?

– Как раз пытаемся выяснить, – сказал Марино. – Пока одни вопросы, но, может быть, вы сумеете пролить свет. Вам известно что-нибудь о ее личной жизни?

– Нет, – ответил Харрис. – По-моему, у нее вообще таковой не было.

– Вчера вечером она принимала гостей. Они ели пиццу, возможно, немного выпили. Ее гость, судя по всему, курил, – доложил Марино.

– Я не слышал, чтобы она с кем-то встречалась. – Харрис отвел взгляд от кровати. – Правда, мы с ней не были, так сказать, дружны. А что говорят соседи?

– Мы еще не успели опросить соседей, – сказал Марино.

Харрис повернулся и вышел. Я посмотрела на Марино. Я была уверена, он только что окончательно поставил крест на своей карьере.

– Нужно отвезти ее в морг, – промолвила я.

– Не понимаю, как преступник мог войти в дом, – подал голос Хэм. – Ведь она сотрудник полиции. Знала же, что нельзя открывать двери незнакомым людям.

– Если это был незнакомец.

– Наверно, тот же самый маньяк, что убил девчонку в «Квик Кэри».

– Доктор Скарпетта! – окликнул меня Родни Харрис из холла. – Можно вас на минутку?

Я вышла к нему. Он отвел меня подальше от спальни, чтобы нас никто не слышал. Гнев на его лице сменился страхом, который, я догадывалась, он хотел скрыть от своих подчиненных. Харрис задыхался.

– Вам плохо? – спросила я.

– Астма.

– Препарат с собой?

– Только что принял.

– Успокойтесь, мистер Харрис.

– Ходят слухи, – сказал он, – будто она занималась какими-то сомнительными делами. Я ничего об этом не знал, когда брал ее на работу. Ума не приложу, откуда у нее деньги. И, насколько я знаю, Андерсон всюду бегала за ней по пятам как собачонка.

– Думаю, в данном случае виновата не Андерсон. Брэй убил тот же садист, что прикончил Ким Люонг. Почерк одинаковый. Улик, указывающих на то, что кто-то сработал под него, недостаточно.

Харрис тяжело дышал.

– Вы понимаете, зачем я все это говорю? – спросила я. – Хотите, чтобы еще кто-то пострадал таким же образом? А жертвы будут. И очень скоро.

– Что вы предлагаете?

– Сделать сообщение для прессы. Причем немедленно. Нам известно, что убийца говорит по-французски. Возможно, его тело покрыто длинными белесыми волосами, а прикус деформированный – зубы мелкие, редкие и заостренные.

– Вы хотите посеять в городе панику? – Харрис хватал ртом воздух.

– Успокойтесь. – Я отвела Харриса в гостиную и заставила его сесть.

– Незачем вам самому влезать в это дело, – сказала я. – Убийства должен расследовать Марино. А вы заставляете его по ночам патрулировать улицы.

Харрис кивнул, поднялся и вернулся в спальню. Марино копался в шкафу.

– Капитан Марино, – окликнул его Харрис. Марино отвлекся от своего занятия. – Поручаю это дело вам. Дайте знать, если что-нибудь понадобится.

– Мне нужно поговорить с Андерсон.

Под взглядами журналистов и фоторепортеров мы с Марино подошли к патрульной машине. Марино открыл дверцу со стороны, где сидела Андерсон.

– Разговор есть. Выходи, – скомандовал он.

– Я не хочу, чтобы меня фотографировали! – воскликнула Андерсон, но на нее уже со всех сторон целились объективы фотокамер.

– А ты натяни на голову куртку, как по телевизору показывают, – саркастически посоветовал Марино.

Я пошла дать распоряжения санитарам.

– Когда приедете на место, труп препроводить в морг в присутствии доктора Филдинга, – наказала я, ежась под холодным дождем.

– Да, мэм.

Санитары сели в фургон и начали разворачиваться. Я зашагала к дому. Марино и Андерсон сидели в гостиной. Джинсы на Андерсон промокли, она дрожала от холода.

– Как тебе известно, мы можем определить ДНК по отпечаткам на пивной бутылке, – говорил ей Марино. – Или на сигаретном окурке. Даже на огрызке пиццы.

Андерсон безвольно откинулась на спинку дивана.

– А при чем тут…

– Окурки сигарет «Салем» с ментолом. Ты, кажется, такие куришь? – продолжал он допрос. – Это я говорю к тому, что ты была здесь вчера вечером незадолго до убийства Брэй. Она не сопротивлялась, – очевидно, знала своего убийцу. – Марино ни на секунду не верил в то, что Андерсон убила Брэй. – Теперь понимаешь, в какой переплет ты угодила?

– Да, я была здесь вчера, – безжизненным голосом призналась она. – Заскочила после работы, и мы заказали пиццу.

– И частенько ты сюда заскакивала?

– Да заезжала время от времени.

– О своих визитах ты заранее не предупреждала? Андерсон задумалась. По ее глазам я видела, что она готовится выдать очередную ложь. Марино откинулся в кресле.

– Не мудри. Лучше скажи правду. Я ведь так или иначе докопаюсь. И учти, мы знаем, зачем ты арендовала тот «форд».

– Детективу не запрещено пользоваться арендованной машиной. В этом нет ничего особенного.

– Есть, если он использует ее для незаконной слежки.

– Вы сидели в ней возле дома моей секретарши, – вставила я. – Вы или кто-то еще. Я видела там эту машину.

Андерсон промолчала.

– А не вам ли принадлежит адрес электронной почты «МАЙЦВЕТ»? – спросила я.

– Точно. Забыл, – сказал Марино. – Ты же родилась в мае. Десятого числа. В Бристоле, штат Теннесси. Могу назвать и твой номер социального страхования, если хочешь.

– Мне все известно про Чака, – сообщила я ей.

– Дело в том, – добавил Марино, – что мы сняли на пленку, как старина Чаки тащит из морга лекарства. Ты в курсе?

Андерсон глубоко вздохнула. Марино, разумеется, блефовал: видеозаписи у нас не было.

– Это ведь большие деньги. Хватит на хорошую жизнь и ему, и тебе, и даже Брэй.

– Он же их крал – не я, – отозвалась Андерсон.

– Ты когда-то работала в полиции нравов, – напомнил ей Марино, – и знаешь, где сбывать такой товар. Держу пари, весь план разработала ты. При всей моей нелюбви к Чаку я знаю, что наркотиков он не касался, пока не связался с тобой.

– Вы следили за мной, пытались запугать, – сказала я.

– По долгу службы мне приходится всюду ездить. Если я ненароком оказалась за вами, это вовсе не значит, что я за вами следила.

Марино молчал, испытующе глядя на Андерсон, словно решал в уме написанную на доске математическую задачу.

– Насчет Чака вы правы, – продолжала она. – Но идея принадлежала не мне. Это все она придумала.

– Брэй? – Я понимала, к чему она клонит.

– Она перевела меня из полиции нравов в отдел расследования убийств. Ты ей мешал, – сказала она Марино. – Она получала доходы от лекарств и еще Бог знает от чего на протяжении довольно долгого времени. – Андерсон посмотрела на меня. – От вас она тоже хотела избавиться.

– Это было очевидно.

– Она использовала тебя, верно? – вновь заговорил Марино. – Сделала из тебя девочку на побегушках, такую безотказную Золушку. Ходили слухи, что ты мыла ей машину, да? Она превратила тебя в шестерку, которую никто не принимает всерьез. Жаль.

Лицо Андерсон запылало гневом.

– Я ненавижу ее, – сказала она. – Она мешала меня с грязью. Я носила в химчистку ее одежду, заправляла ее «ягуар» и… Она постоянно унижала меня! Но я ее не убивала.

– Что же произошло вчера вечером? Итак, ты заехала…

– Она знала, что я приеду. Я должна была привезти ей таблетки и деньги.

– Сколько денег ты привезла?

– Две с половиной тысячи. Наличными. Мы заказали пиццу, выпили немного, поговорили. Она была в дурном настроении. Узнала, что вы уехали во Францию, в Интерпол. Она считала, что ехать туда следовало ей. Только об этом и талдычила. Потом начала ругаться, обвинять меня во всех грехах. И за ту встречу на стоянке у ресторана, и за электронную почту, и за «Квик Кэри».

– В котором часу вы уехали? – осведомилась я.

– Где-то в девять.

– Она ходила за покупками в «Квик Кэри»?

– Может, иногда и забегала туда, – ответила Андерсон. – Она не имела привычки готовить, да и вообще редко ела дома.

– И продукты в этих редких случаях, очевидно, приносила ты, – предположил Марино.

– Она никогда не возвращала за них деньги. А ведь я не так много зарабатываю.

– А как же «премия» за таблетки? – напомнил Марино. – Или она тебя обделяла?

– Мы с Чаком брали по десять процентов от выручки. Остальное я раз в неделю отдавала ей.

– Ты когда-нибудь перечила ей? – спросил Марино.

– Да, иногда мы спорили.

– Вчера вечером тоже?

– Пожалуй.

– Из-за чего?

– Мне не понравилось ее настроение.

– А потом?

– Потом я уехала. Последнее слово, как всегда, осталось за ней.

Убийца, очевидно, заметил, как она уходила. Он наблюдал за домом, прячась где-то в темноте. И Брэй и Андерсон обе были в порту, где стоял «Сириус». Вероятно, он видел там ее, видел Брэй. Он запомнил всех, кто приехал на место преступления, в том числе и меня с Марино.

– Детектив Андерсон, – обратилась я к ней, – после ваших стычек с Брэй вы когда-нибудь возвращались, чтобы попытаться выяснить отношения?

– Да, – призналась она.

– Как вы давали знать о своем приходе?

– Не поняла.

– Что вы делали: звонили в дверь или стучали?

– Стучала.

– Как? Два, три раза? Громко, тихо?

– Три раза. Громко.

– И она вас впускала?

– Не всегда. Иногда приказывала убираться домой.

– Она спрашивала, кто стучит, или сразу открывала?

– Если знала, что это я, открывала не спрашивая. Андерсон уловила направление моей мысли и замерла, не в силах продолжать. Эта мысль была ей невыносима.

– Но вчера вечером вы не стали возвращаться, так? – уточнила я.

Андерсон не возвращалась к Брэй – ее условным знаком воспользовался убийца, и Брэй открыла ему дверь.

– В общем, ты отправилась домой и попыталась связаться с ней по телефону, чтобы помириться? – спросил Марино.

– Да. Но она не ответила. Я потом звонила еще несколько раз, решила, что она просто не желает со мной разговаривать. Когда после полуночи мне снова ответил автоответчик, я забеспокоилась. Утром, около половины седьмого, я приехала к ней. Постучала – никто не открывает. Дверь была не заперта. Я вошла… – Андерсон содрогнулась. – И убежала. Я так испугалась.

– Испугалась?

– Да. Того, кто ее убил… Я ощущала его присутствие. Мне казалось, он все еще там. Я выскочила на улицу, села в машину и помчалась прочь, потом остановилась у таксофона и позвонила по «911». А вдруг он теперь охотится за мной? Я ведь иногда заходила в «Квик Кэри», разговаривала с Ким Люонг. Мне страшно.

– Спасибо, что хоть теперь сказала, – буркнул Марино.

Я теперь поняла, почему пострадала Ким Люонг. Убийца, наверно, следил за Андерсон, и она, сама того не подозревая, привела его в «Квик Кэри», к его первой жертве в Ричмонде.

– Если боишься, мы спрячем тебя в тюрьме, – заявил Марино, и он не шутил. – За сговор с целью распространения наркотиков.

Я извлекла из сумки телефон и позвонила Филдингу.

– Ее только что доставили, – доложил он.

– Где Чак? – спросила я.

– Он не пришел на работу.

– Этого следовало ожидать, – сказала я. – Если появится, усади его в своем кабинете и никуда не выпускай.

Около двух часов дня я подъехала к моргу, карточным ключом открыла боковую дверь и ступила в ярко освещенный коридор. В комнате отдыха Роуз раздраженно тыкала кнопки торгового автомата, который никак не хотел выдавать ей банку диетической колы.

– Я думала, его уже починили. – Не сумев вернуть опущенные в автомат деньги, Роуз громко вздохнула.

– Все будет хорошо, – успокоила я ее. – Чак у нас больше не работает. Его арестуют, если еще не арестовали.

– Да, полиция уже была здесь.

– Я иду в морг. Чем там буду заниматься, ты знаешь, поэтому никаких звонков, только срочные, – наказала я ей.

– Люси звонила. Сегодня вечером она забирает Джо из больницы.

Я переоделась и прошла в анатомический зал. Филдинг как раз расстегнул мешок с трупом и теперь разворачивал окровавленные простыни. Вдвоем мы переложили Диану Брэй на секционный стол. Вооружившись лупой, я принялась обследовать ее тело, собирая с него длинные мягкие волоски монстра.

– Он даже не таится от нас, – заметила я.

– Думаете, ему известно, что вы летали в Париж? – спросил Филдинг.

– Вероятно, поддерживает связь с семьей. А уж те наверняка в курсе всех событий.

Повреждения на теле Брэй имели характерный четкий рисунок, особенно на лбу и левой щеке, где от сильных ударов каким-то предметом образовались глубокие борозды.

– Будто бы от трубы с резьбой, – сказал Филдинг.

– Нет, на трубу не похоже, – не согласилась я.

Вместе с Филдингом мы тщательно замерили, зарисовали и сфотографировали каждую рану. Обследование тела Брэй заняло у нас два часа.

В семь часов в морге никого, кроме меня, не осталось. Я приняла душ и вышла из раздевалки, вытирая полотенцем волосы. Вдруг мне навстречу из моего кабинета выступил Марино. От неожиданности я едва не закричала.

– Ну и напугал же ты меня!

– Извини, не хотел. – Вид у него был мрачный.

– Как ты проник сюда?

– Охранник пропустил. Мы с ним приятели. Я не хотел, чтобы ты шла к машине одна.

Марино последовал за мной в кабинет. Там я повесила полотенце на спинку стула и начала собирать вещи, которые намеревалась взять домой. Роуз оставила на моем столе отчет о результатах анализа ДНК. К нему прилагалась записка от биолога-криминалиста Джеми Куна.

– ДНК неопознанного трупа соответствует ДНК убийцы, что указывает на их близкое родство, – сказала я Марино, прочитав записку.

– Соответствует, – с отвращением произнес он. – Терпеть не могу вашу ученую болтовню о всяких там соответствиях! Сказала бы проще: эти два психа – родные братья.

Я в этом не сомневалась.

– Я полдня таскался по богатым особнякам, что стоят вдоль реки, – доложил Марино. – Есть хорошая новость – среди их обитателей пропавших нет. Есть и плохая – мы так и не выяснили, где он околачивается.

– Гостиницы проверяли?

– Волосатый мужчина с уродливыми зубами и французским акцентом ни в одну из них не заселялся.

Мы вышли на стоянку.

– Давай провожу тебя до дома? – предложил Марино.

– Сама прекрасно доеду.

– Ладно, только обязательно позвони, если Люси еще не у тебя. Даже не думай сидеть одна, пока этот ублюдок рыщет на свободе.

Я уже почти подъехала к дому, когда мне пришло в голову съездить на Уэст-Брод-стрит, в магазин скобяных изделий «Плезантс».

Я не знала, какой инструмент искать и долго бродила между полками, разглядывая гвозди, гайки, крепежные детали, крюки, петли, защелки. Ничто меня не заинтересовало даже в отделе, где торговали клещами и молотками.

Трубы я отмела сразу, потому что резьба на них не настолько выпуклая и широкая, чтобы оставить рисунок, который мы обнаружили на матрасе Брэй. Когда я приблизилась к отделу инструментов для строительства, мне на глаза наконец попался предмет, при виде которого у меня чаще забилось сердце.

Этот инструмент напоминал кирку с петлеобразной рукояткой. Я взяла его в руку. Он оказался тяжелым. Один его рабочий конец имел форму острия, другой – зубила. Я прочла надпись на ярлыке: инструмент назывался камнетесным молотком и стоил шесть долларов девяносто пять центов. Я поинтересовалась у продавца, что делают камнетесным молотком.

– Его используют при сварочных работах, чтобы сбивать шлак, – объяснил он, – но чаще применяют при кладке стен. Это многоцелевой инструмент.

– То есть его можно найти на любой стройке? Должно быть, это не очень известный инструмент, – сказала я.

– Если вы не каменщик и не сварщик, вы могли о нем и не слышать.

Купив камнетесный молоток, я отправилась домой. Остановив машину на подъездной аллее, я отметила, что Люси еще не вернулась. Наверно, она поехала за Джо в больницу, и в скором времени они будут здесь. Я прямиком прошла на кухню и сунула в микроволновую печь куриные грудки, потом облила камнетесный молоток томатным соусом, петлеобразную рукоятку особенно обильно, и прислонила его к белой наволочке. На ней отпечатался уже знакомый мне рисунок. Я позвонила Марино. Дома его не оказалось. Я послала ему сообщение на пейджер.

– Ты где? – спросила я, когда он перезвонил.

– Езжу по городу. Полицейский вертолет кружит над рекой, ощупывая прожектором каждый пятачок.

– Брэй убили камнетесным молотком, – сообщила я.

– Это что такое?

– Используется для кладки стен. Где-нибудь у реки есть стройплощадка? Возможно, Оборотень прячется на ней и там же подобрал орудие убийства.

– Интересно, а для шиферной крыши он годится? – задумчиво промолвил Марино. – Прямо на берегу стоит большой старый дом. У него перестилают крышу.

– В том доме кто-нибудь живет?

– Нет. Он выставлен на продажу.

– Не исключено, что днем Оборотень отсиживается внутри, а с наступлением темноты выходит на промысел.

– Все, я поехал.

– Марино, не езди туда один, прошу тебя.

– Да здесь всюду люди из АТО, – сказал он.

Я разожгла огонь в камине. В комнате работал телевизор. Местные телекомпании через каждые полчаса передавали новости, содержание которых, как я со злорадством подумала, не должно было радовать Оборотня, если, конечно, он смотрел телевизор или слушал радио.

«…рост – шесть футов. По словам главного судмедэксперта доктора Скарпетты, он страдает редкой болезнью, вызывающей избыточное развитие волосяного покрова, деформацию лица и зубов…»

Премного тебе благодарна, Харрис, подумала я, понимая, что он не мог не сослаться на меня.

«…призываем к крайней осторожности. Не открывайте дверь, не выяснив, кто за ней стоит».

Около десяти зазвонил телефон.

– Привет. – Давненько не слышала я в голосе Люси столько оптимизма.

– Вы все еще в больнице? – спросила я.

– Сейчас выезжаем. Видела, что творится на улице? Настоящая метель. Приедем примерно через час.

– Будь осторожна за рулем.

Я подбросила в огонь еще два полена. На душе стало тревожно, хотя дом мой был надежно защищен от вторжения посторонних. Я попыталась отвлечься и переключилась на кабельный канал, по которому показывали фильм с Джимми Стюартом. Потом я вспомнила о Талли и совсем приуныла.

Когда вновь зазвонил телефон, я аж подскочила на месте.

– Да?

– Все верно, его логово в этом доме! – взволнованно доложил Марино. – Но сейчас его нет на месте. Всюду мусор, объедки, испражнения. На постели волосы. Простыни воняют мокрой псиной.

Меня будто током ударило.

– Подразделение по борьбе с наркотиками прислало в город свой отряд, я вокруг выставил полицейских. Как только сунется в реку, он наш.

– Люси уже везет Джо домой, – сообщила я.

– Ты что, одна? – вскричал Марино.

– Сижу взаперти, сигнализация включена, пистолет передо мной на столе.

– Носу из дома не высовывай, слышишь!

– Не волнуйся.

Повесив трубку, я начала щелкать пультом, переключаясь с канала на канал, но ни одна программа меня не заинтересовала. Тогда я поднялась, прошла в свой кабинет и взяла сосуд с формалином. Я поднесла его к свету, разглядывая маленькие желтые глазки. Сколько же ошибок я допустила! Теперь вот погибли еще две женщины.

Я перенесла сосуд с формалином в большую комнату и поставила на журнальный столик. В одиннадцать по Эн-би-си начинались новости. Вдруг загудела охранная сигнализация. Я вскочила на ноги, сбросив пульт на пол, и помчалась в глубь дома. Сердце едва не выпрыгивало из груди. Запершись в спальне, я схватила свой «глок» и стала ждать телефонного звонка. Через пару минут телефон зазвонил.

– Служба охраны. Сигнал поступил из шестой зоны. Гараж, – доложил дежурный. – Полицию прислать?

– Да! Немедленно!

Я села на кровать, напряженно вслушиваясь в тишину. Казалось, я даже различаю беззвучный шорох падающего снега. Через десять минут раздался стук в дверь. Я поспешила в холл.

– Полиция, – донесся с крыльца громкий голос.

Я положила пистолет на стол в столовой и открыла дверь. На пороге стояли двое полицейских – молодая женщина и мужчина постарше. Судя по нагрудным табличкам, женщину звали Дж. Ф. Батлер, ее напарника – Р. И. Макэлуэйн.

– Пойдемте проверим гараж, – сказал Макэлуэйн.

Ворота гаража были приподняты сантиметров на пятнадцать. На снегу виднелись две цепочки следов: одна тянулась к гаражу, другая – от него.

Макэлуэйн и Батлер сфотографировали ворота и следы и сняли отпечатки пальцев. Единственное, что еще могли бы предпринять полицейские, – это выяснить, куда ведут следы. Но они убегали к дороге, на проезжую часть, где колеса автомобилей превратили снег в грязное месиво.

– Мы предупредим все полицейские патрули в вашем районе, – сказал Батлер на прощание. – Будем держать дом под наблюдением. В случае чего сразу набирайте «911». Даже если просто услышите какой-то подозрительный звук, хорошо?

Я послала сообщение на пейджер Марино. Часы показывали полночь.

– Что случилось? – спросил он, перезвонив. Я рассказала.

– Сейчас приеду.

– Слушай, со мной все в порядке, – возразила я. – Что ты будешь тут сидеть! Лучше попробуй его разыскать.

– Есть новость, – помедлив, произнес Марино. – Хотя не знаю, стоит ли тебе говорить. Приехал Талли.

Я опешила.

– Он возглавляет отряд, который прислало сюда подразделение по борьбе с наркотиками.

– И давно он здесь?

– Уже пару дней.

– Привет передавай, – беспечно бросила я, будто Талли для меня ничего не значил.

Мой беззаботный тон не обманул Марино.

– Жаль, что он оказался подонком.

Поговорив с Марино, я позвонила в ортопедическое отделение Виргинского медицинского института, но дежурная медсестра отказалась дать какую-либо информацию. В этот момент я так остро чувствовала отсутствие Бентона, что думала, не выдержу. Мысли о смерти захлестнули меня. Я сидела на диване, уткнувшись лицом в ладони, когда в дверь опять громко постучали.

– Полиция, – крикнул с улицы мужской голос. И вновь удар в дверь – то ли палкой, то ли полицейской дубинкой.

– Я не вызывала полицию, – отозвалась я.

– Мэм, нам сообщили, что возле вашего дома замечен подозрительный человек. С вами все в порядке?

– Да, да, – ответила я, открывая дверь.

Свет на крыльце не горел. Мне и в голову не приходило, что убийца может говорить без французского акцента. Он переступил через порог и пинком захлопнул за собой дверь. В нос мне ударил запах псины. При виде безобразной ухмылки на его лице крик застрял у меня в горле. Он протянул волосатую руку к моей щеке, словно испытывал ко мне нежные чувства.

Одна половина его лица была уже другой. Ее покрывала мягкая светлая щетина. Асимметричные сумасшедшие глаза горели злобой и похотью. Он сорвал с себя длинный черный плащ, намереваясь набросить его мне на голову. Я кинулась прочь. Все это произошло за считанные секунды.

Паника погнала меня в большую комнату. Убийца мчался за мной по пятам, издавая гортанные звуки, совсем не похожие на человеческие. Меня объял ужас. В отчаянии я искала, чем бы запустить в него. Взгляд мой упал на сосуд с формалином, в котором лежал кусок кожи его брата, им же убитого.

Я схватила сосуд и стала торопливо снимать крышку. Убийца уже держал в руке свое смертоносное орудие – тот самый молоток с петлеобразной ручкой. Когда он замахнулся, я плеснула формалин ему в лицо.

Убийца взвизгнул, хватаясь за глаза и горло, – ядовитый препарат обжег ему лицо и слизистую. Зажмурившись, он начал срывать с себя влажную рубашку. Я схватила со стола пистолет и выскочила на улицу. На обледеневших ступеньках я поскользнулась и упала на левую руку. Я попробовала встать, но поняла, что рука сломана. Убийца тем временем, шатаясь, вывалился следом за мной на улицу.

Цепляясь за перила, он с ревом, вслепую спускался с крыльца. Его торс был густо покрыт длинными белесыми волосами. Он упал на колени и, загребая ладонями снег, стал растирать им лицо.

Убийца был совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Еще немного, и он набросится на меня. Я вскинула пистолет, но не смогла отвести затвор. Встать не удавалось: едва приподнявшись, я вновь соскальзывала на землю. Убийца услышал мою возню и подполз ближе. Вдруг, хватая ртом воздух, он зарылся лицом в снег. Он плакал. Голый по пояс, он дрожал от холода, корчился и выл. Я почти жалела его.

Из-за пронизывающей боли в руке я не слышала, как подъехала машина. Я увидела Люси. Она бежала, утопая в снегу. Упав на колени рядом с убийцей, Люси приняла боевую стойку, направив дуло пистолета ему в голову.

– Люси, не стреляй! – крикнула я.

Она тяжело дышала, держа палец на спусковом крючке.

– Я избавлю тебя, гадина, от твоего уродства!

Я поползла к ней. Участок перед моим домом огласился шумом шагов, голосов, стуком автомобильных дверей.

– Люси! Не смей! – крикнула я. – Не надо! Ради всего святого!

Она будто не слышала меня, находясь где-то в своем мире, сотканном из ненависти и злости.

– Люси… – я придвигалась к ней ближе и ближе, – опусти пистолет.

Она не повиновалась. Вокруг мелькали люди в темном боевом обмундировании с автоматами и пистолетами.

– Люси, опусти пистолет, – услышала я голос Марино.

Она не шевелилась. Пистолет дрожал в ее руках.

– Люси, посмотри на меня, – сказала я. – Посмотри на меня!

Она глянула в мою сторону. По ее щеке катилась слеза.

– Не надо больше убивать, – увещевала я. – Прошу тебя, не надо. Это будет неоправданным применением оружия. Это не самооборона. В машине сидит Джо, она ждет тебя. Не стреляй. Мы тебя любим.

Она сглотнула. Я осторожно протянула к ней руку.

– Отдай пистолет, – попросила я. – Прошу тебя. Отдай мне свой пистолет.

Она швырнула его в снег. Сталь засеребрилась на белом фоне. Люси продолжала стоять на коленях, склонив голову. Марино подошел к ней и начал что-то говорить, но из-за пульсирующей боли в локте я не могла сосредоточиться на его словах. Чьи-то уверенные руки подхватили меня.

– Вставай, – ласково сказал Талли.

Он привлек меня к себе. Так странно было видеть его в форме сотрудника АТО. Я не верила своим глазам. Казалось, я грежу наяву или вижу кошмарный сон. Неужели все это происходит со мной? Нет, не может быть. Оборотня не существует, Люси никого не убивала, Бентон жив. Я теряла сознание, но Талли крепко держал меня.

– Тебе нужно в больницу, Кей, – произнес он.

– Надо вытащить Джо из машины. Она, наверно, замерзла, – пробормотала я.

– С ней все будет хорошо.

Он повел меня к автомобилю. Я с трудом передвигала одеревеневшие ноги.

– Я вел себя непростительно. Извини, – сказал он.

– Я первая начала, – с трудом выдавила я.

– Я мог бы вызвать «скорую», но хочу сам отвезти тебя.

– Отвези. Я не возражаю.

Патриция Корнуэлл Точка отсчета

Каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть.

Первое послание к коринфянам, 3:13

С любовью — Барбаре Буш

Эй, ДОК,

Тик-ток.

Пламя, пила и кости.

Дома одна?

Вот тебе на!

Или ждешь ФИБА в гости?

Помнишь темный свет,

Страх и поезд, нет?

Поездпоездпоезд.

ГНКГ ждет фото.

Приходи навести.

Третий этаж мой.

Ты мне, я тебе.

Люси еще с тобой?

На ТВ Люси-Бу.

Садись на мою трубу.

Потанцуем, попоем,

А потом крылом махнем.

Шшшшшшш,

Слышишь, ДОК,

Тик-ток,

Тик-так.

Подожди, увидишь, так?

Кэрри

Фазаний Двор

Женское отделение «Кирби»

Остров Уорд, Нью-Йорк

Глава 1

Бентон Уэсли снимал кроссовки у меня на кухне, когда я прибежала к нему, дрожа от страха, ненависти и напомнившего о себе ужаса прошлого. Письмо Кэрри Гризен оказалось в стопке писем и прочих бумаг, где и пролежало до того момента, когда я решила спокойно выпить чаю с корицей в тиши своего дома. Было воскресенье, восьмое июня, и часы показывали тридцать две минуты шестого.

— Полагаю, она прислала это в твой офис, — сказал Бентон, стягивая белые найковские носки.

Похоже, случившееся нисколько его не взволновало.

— Роуз не читает письма, если они помечены «лично» или «конфиденциально», — заметила я, хотя в таком напоминании и не было необходимости — он прекрасно об этом знал.

— А может быть, и зря. У тебя здесь, как выясняется, куча поклонников.

Лишенные сочувствия слова резали, словно бумага.

Бентон сидел, опустив на пол бледные босые ноги, упершись локтями в колени и опустив голову. По плечам и рукам с хорошо развитой для мужчины его возраста мускулатурой стекали капельки пота, и мой взгляд соскользнул с колен и бедер на голени с полоской от резинки носков. Проведя ладонью по влажным серебристым волосам, он откинулся на спинку стула, вытер лицо и шею полотенцем и пробормотал:

— Господи, я слишком стар для всей этой ерунды.

Он глубоко вздохнул и с нарастающей злостью выдохнул. Потом взял лежавшие на столе часы «Брейтлинг-аэроспейс» в корпусе из нержавеющей стали — мой подарок на Рождество — и защелкнул их на запястье.

— Черт бы побрал их всех! Ну что за люди — хуже рака. Дай взглянуть.

Письмо было написано от руки нарочито неуклюжими красными печатными буквами, а вверху листа красовался хохолок какой-то птички. Нацарапанное под ним загадочное латинское слово ergo, или следовательно, не говорило мне в данном контексте совершенно ничего. Взявшись за уголки, я развернула лист простой белой печатной бумаги и положила на старинный французский столик. Бентон даже не прикоснулся к письму, хотя оно в скором времени могло стать вещественной уликой, но я видела, с каким вниманием его взгляд сканирует каждое слово странного послания Кэрри Гризен.

— Судя по почтовому штемпелю, отправлено из Нью-Йорка, а там много писали о ее процессе, — сказала я, продолжая рационализировать и отыскивать причины, которые позволяли бы надеяться, что письмо написано не ею. — Одна сенсационная статейка появилась всего лишь две недели назад. Так что именем Кэрри Гризен мог воспользоваться кто угодно. А что касается моего адреса, то он и вовсе не является какой-то закрытой информацией. Весьма вероятно, что письмо написано совсем и не Кэрри Гризен. Наверное, какой-нибудь сумасшедший.

— Весьма вероятно, что оно от нее, — продолжая читать, бросил Бентон.

— По-твоему, письма пациентов психиатрической больницы никто не просматривает? — попробовала возразить я, чувствуя, как сгущается страх, обволакивающий мое сердце.

— "Сент-Элизабет", «Бельвью», «Мидхадсон», «Кирби». — Он и головы не поднял. — Кэрри Гризен, Джон Хинкли-младший, Марк Дэвид Чепмен[75] — все они пациенты, а не заключенные. Люди, находящиеся в исправительных заведениях и психиатрических центрах, пользуются такими же, как мы, гражданскими правами. Они создают доски объявлений для педофилов и продают информацию серийным убийцам. Ну и, конечно, пишут язвительные письма главным судмедэкспертам.

Теперь в голосе Уэсли чувствовалась злость, в словах — четкость, даже резкость. В глазах, когда он поднял голову и посмотрел на меня, горела ненависть.

— Кэрри Гризен смеется над тобой, док. Над ФБР. Надо мной.

— Над фибом, — пробормотала я.

Наверное, в других обстоятельствах это показалось бы мне смешным.

Уэсли поднялся и накинул полотенце на плечи.

— Ладно, предположим, письмо написала она, — снова начала я.

— Она.

У него не было на этот счет никаких сомнений.

— Пусть так. Но тогда в письме не только насмешка.

— Конечно. Ее цель — напомнить нам о том, что они с Люси были любовницами. Широкая публика этого еще не знает. Пока не знает. Вывод ясен: Кэрри Гризен намерена и дальше ломать чужие жизни.

Кэрри Гризен. Я не могла слышать это имя. Меня бесило, что она пробралась в мой дом и была сейчас здесь. Казалось, Кэрри сидит вместе с нами за дубовым столиком и отравляет воздух уже одним своим мерзким, зловещим присутствием. Представляя себе ее снисходительную улыбочку и горящие глаза, я думала о том, как она выглядит сейчас, после пяти лет за решеткой и общения с безумцами, на счету которых самые отвратительные преступления. Кэрри не была сумасшедшей. Никогда. Она была психопатом, человеком с раздвоенным сознанием, воплощением жестокости и не знала, что такое совесть.

Я посмотрела в окно на раскачивающиеся под ветром японские клены и недостроенную каменную стену, которая, как ни тщилась, не могла укрыть меня от соседей. Внезапно зазвонил телефон, и я неохотно сняла трубку:

— Доктор Скарпетта.

Звонок отвлек Бентона лишь на мгновение — в следующее его взгляд снова вернулся к покрытой красными буквами странице.

— Привет, — послышался из трубки знакомый голос Питера Марино.

Я достаточно хорошо знала капитана управления полиции Ричмонда, чтобы понять: ничего хорошего этот звонок мне не сулит.

— Что случилось?

— Прошлой ночью в Уоррентоне сгорела коневодческая ферма. Может быть, слышала, об этом говорили в новостях. Конюшня, около двадцати дорогих лошадей и дом. Ничего не осталось. Все сгорело дотла.

Но она-то здесь при чем? Непонятно.

— Марино, почему ты звонишь мне из-за какого-то пожара? Во-первых, Северная Виргиния не твоя территория, а...

— Уже моя.

Кухня вдруг странным образом съежилась. Дышать стало трудно.

— Что-то еще?

— Да. АТО только что вызвало ГОР.

— То есть нас.

— Точно. Тебя и меня. Быть готовыми к утру.

ГОР, или Группа оперативного реагирования, как одно из подразделений Бюро по контролю за алкоголем, табаком и огнестрельным оружием, или сокращенно АТО, привлекалась к работе, когда горели церкви или предприятия, когда речь шла о намеренном подрыве, а также в других случаях, подпадающих под юрисдикцию АТО. Мы с Марино не имели к АТО прямого отношения, однако Бюро, как, впрочем, и другие правоохранительные органы, нередко привлекало нас к расследованию, когда в этом возникала необходимость. В последние годы мне приходилось работать после взрывов во Всемирном Торговом центре[76] и в Оклахоме[77], на месте падения «Рейса 800»[78]. Я помогала проводить идентификацию в Вако[79] и изучала последствия взрывов, устроенных Унабомбером[80]. АТО включило меня в список специалистов, подлежащих вызову только в крайних случаях, когда речь идет о гибели людей, а если они задействовали еще и Марино, то это означало только одно: есть подозрение на убийство.

— Сколько?

Я потянулась к блокноту.

— Дело не в том, сколько, док, а в том, кто. Владелец фермы — крупный медийный магнат Кеннет Спаркс. Тот самый, один-единственный. И в данный момент все выглядит так, что он ни при чем.

— О Господи! — пробормотала я. В глазах вдруг потемнело, словно мой мир погрузился в ночь. — Ты уверен?

— Ну, по крайней мере его там не было.

— А не хочешь объяснить, почему мне сообщают об этом только сейчас?

При всем том, что меня переполняла злость, никаких других претензий я предъявить не могла, поскольку все случаи насильственной смерти в штате Виргиния входили в сферу моей компетенции. Марино вовсе не был обязан информировать меня о случившемся, и адресовать недовольство и раздражение следовало не ему, а моим коллегам в Северной Виргинии, не удосужившимся поставить меня в известность.

— Только не спускай собак на своих ребят в Фэрфаксе, — будто прочитав мои мысли, сказал Марино. — В АТО обратились власти округа Фокер, так что...

Мое настроение вовсе не улучшилось, но что толку злиться? Дело есть дело.

— Полагаю, тел пока не обнаружено, — сказала я, беря ручку и записывая.

— Точно. Тебя ждет веселенькая работа.

Ручка повисла в воздухе над блокнотом.

— Послушай, Марино, сгорела всего лишь ферма. Даже если подозревается поджог, даже если в деле замешан такой человек, как Кеннет Спаркс, я все же не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет АТО?

— Виски, автоматическое оружие, торговля дорогими лошадками — это все квалифицируется как бизнес, — ответил капитан.

— Отлично, — пробормотала я.

— Ты права. Настоящий кошмар. Начальник пожарной команды собирался позвонить тебе еще до вечера. Советую сложить вещи, потому что птичка прилетит за нами до рассвета. Время, конечно, не самое лучшее, но у нас по-другому и не бывает. Думаю, на отпуск тебе не стоит и рассчитывать.

Мы с Бентоном как раз собрались отправиться в Хилтон-Хед, провести недельку на берегу океана. Год выдался трудным для обоих, мы оба устали и едва таскали ноги. Повесив трубку, я не сразу решилась посмотреть ему в глаза.

— Извини, мне очень жаль. Ты уже понял, что у нас очередное несчастье.

Как будто и не слыша, что я сказала, Бентон продолжал смотреть на письмо Кэрри.

— Мне придется поехать. Вертолет заберет нас рано утром. Может быть, я еще успею присоединиться к тебе в середине недели.

Он не слушал меня, потому что не хотел ничего этого слышать.

— Пожалуйста, пойми.

Бентон по-прежнему не реагировал, и я видела, что он ужасно огорчен.

— Пила и кости. У тебя были дела с расчлененными телами. В Ирландии и здесь. Она думает о Люси, фантазирует и мастурбирует. Интересно, сколько раз за ночь можно достичь оргазма под одеялом. Если только у нее что-то получается.

Говоря это, он продолжал смотреть на лист, как будто говорил сам с собой.

— Она пытается сказать, что между ними до сих пор что-то есть, между ней и Люси. Использование местоимения «мы» — это ее попытка представить себя жертвой расщепления личности. Ее не было там, на месте всех этих преступлений. Их совершил кто-то другой. Другие. Довольно предсказуемый и не очень интересный ход. Расчет на то, что ее признают невменяемой. Честно говоря, я ожидал от нее большей оригинальности.

— Она вполне дееспособна, чтобы предстать перед судом.

Во мне всколыхнулась новая волна гнева.

— Это знаем мы с тобой. — Бентон поднес к губам бутылку «Эвиана». — Откуда эта Люси-Бу?

Капля воды скатилась с губы на подбородок, и он вытер ее тыльной стороной ладони.

— Это я так ее называла, когда она ходила в детский сад. Люси кличка не очень нравилась, и потом я от нее отказалась, но иногда проскакивало. — Перед глазами встала та Люси. — Наверное, она рассказала об этом Кэрри.

— Да, теперь-то мы знаем, что в свое время Люси много о чем ей рассказала, — констатируя очевидное, проговорил Уэсли. — Первая любовь. Всем известно, первая любовь не забывается, какой бы грязью все ни закончилось.

— Только не все выбирают на эту роль психопата, — возразила я.

Мне до сих пор не верилось, что Люси, моя племянница, влюбилась когда-то в Кэрри Гризен.

— Психопаты — это мы, Кей, — сказал Бентон, как будто я ни разу не слышала эту лекцию. — Умные, симпатичные люди. Психопатом может оказаться каждый. Он может сидеть рядом с тобой в самолете, стоять позади тебя в очереди, болтать с тобой в Интернете. Братья и сестры, школьные товарищи и любовники, сыновья и дочери. Они такие же, как ты или я. У Люси не было ни единого шанса. Она не могла противостоять Кэрри Гризен.

В траве на моем заднем дворе выросло слишком много клевера, но весна выдалась необыкновенно прохладной, что не самым лучшим образом сказывалось на розах. Они трепетали и дрожали на ветру, роняя на землю бледные лепестки. Уэсли, отставной шеф профильного отдела ФБР, не замечал всего этого.

— Кэрри нужны фотографии Голта. Все. Сделанные на месте его гибели. Сделанные во время вскрытия. Ты отдаешь их ей, а взамен получаешь информацию, то, что полиция, как она предполагает, пропустила, то, что, возможно, поможет обвинению, когда в следующем месяце начнется суд. Вот на что Кэрри рассчитывает. На то, что ты что-то пропустила. И это что-то неким образом связывает ее с Люси.

Бентон наклонился и поднял с коврика очки.

— Кэрри Гризен хочет, чтобы ты навестила ее в «Кирби».

Он выжидающе посмотрел на меня.

— Это ее работа. — Бентли показал на письмо и устало добавил: — Я так и знал, что она еще напомнит о себе.

— Темный свет. Что это, по-твоему? — спросила я, поднимаясь, потому что не могла больше сидеть.

— Кровь, — уверенно ответил Уэсли. — Ты ударила Голта ножом в бедро и перерезала ему бедренную артерию. Он умер от потери крови. Точнее, умер бы, если бы раньше его не прикончил поезд. Темпл Голт...

Бентон снял очки, и я поняла, что он взволнован, но пытается скрыть это.

— Мы не избавимся от него, пока не избавимся от Кэрри Гризен. Эти двое — настоящие близнецы-чудовища.

* * *

Вообще-то они не были близнецами, хотя одинаково обесцвечивали волосы, носили похожие короткие стрижки, предпочитали одежду в стиле унисекс и отличались подростковой худобой. Они и преступления совершали вместе, пока мы не схватили ее в Бауэри, а его я убила в туннеле подземки. У меня не было ни малейшего желания ни видеть Голта, ни разговаривать с ним, ни уж тем более дотрагиваться до него, потому что моя миссия в этой жизни не в том, чтобы ловить нарушителей закона или самой вершить правосудие. Однако Голт придерживался другого мнения и устроил все так, чтобы умереть от моей руки и таким своеобразным образом навсегда связать себя со мной. Темпл Голт умер пять лет назад, но я никак не могла избавиться от него. В памяти навсегда отпечаталась жуткая картина: разбросанные по рельсам куски человеческого тела и крысы, осторожно выходящие из мрака, чтобы попробовать свежей крови.

В ночных кошмарах передо мной вставали его глаза с холодными зрачками, а в ушах стоял грохот приближающегося поезда, фары которого напоминали две ослепительно яркие луны. После того случая я несколько лет не проводила вскрытие жертв железнодорожных происшествий. Занимая должность главного судебно-медицинского эксперта штата Виргиния, я могла перепоручить это другим. И перепоручала. Даже сейчас я не могла с былой холодной отстраненностью смотреть на сверкающие анатомические скальпели, потому что он вынудил меня воткнуть в него одно из таких орудий. В городской толпе мне мерещились похожие на него мужчины и женщины, и я никогда не ложилась спать, не убедившись в наличии под рукой заряженного пистолета.

— Бентон, почему бы тебе не принять душ? А потом мы могли бы обсудить наши планы на неделю, — предложила я, отгоняя невыносимые воспоминания. — Побудешь несколько дней один, почитаешь, погуляешь по берегу — это как раз то, что тебе и надо. Ты же так любишь кататься на велосипеде. Может быть, оно и к лучшему, что тебе никто не станет надоедать.

— О письме надо сообщить Люси. — Уэсли тоже поднялся. — Даже находясь в клинике, Кэрри способна наделать гадостей другим. Как раз это она тебе и обещает.

Он вышел из кухни.

— На сколько же дерьма способен один человек! — в отчаянии воскликнула я, чувствуя, как навертываются на глаза слезы.

— Ей ничего не стоит втянуть твою племянницу в судебное разбирательство. — Бентон остановился у порога. — Выплеснуть побольше грязи на страницы газет. Представляю, каким удовольствием для нее станет увидеть имя Люси на первой странице «Нью-Йорк таймс». За такую новость многие ухватятся. «Агент ФБР была любовницей сумасшедшей серийной убийцы...»

— Люси ушла из ФБР со всеми его предрассудками, ложью и озабоченностью прежде всего тем, как Бюро выглядит в глазах общественности. — Я смахнула слезы. — Они ничего больше не смогут ей сделать.

— Кей, дело не только в ФБР.

— Бентон, не начинай...

Я не смогла договорить.

Он замер, прислонившись к косяку двери, за которой находилась гостиная, где в камине горел огонь. В глазах его застыла боль. Бентон не любил, когда я начинала разговаривать с ним таким вот образом, и не хотел заглядывать в темные уголки своей души. Как и у меня, у Уэсли не было желания обсуждать возможные шаги Кэрри Гризен, и он тоже беспокоился обо мне. Мы оба знали, что так или иначе меня вызовут в суд для дачи показаний в качестве эксперта. Но я тетя Люси, и мои свидетельства могут быть поставлены под сомнение, а репутация безнадежно погублена.

— Давай сходим куда-нибудь сегодня, — мягко предложил Уэсли. — Куда бы ты хотела? К Бенни на барбекю с пивом?

— Я разогрею суп. — Слезы остановились, но голос еще дрожал. — У меня и аппетита что-то нет. Ты как?

— Иди сюда, — негромко сказал он.

Я шагнула к нему, и он прижал меня к груди. Мы поцеловались. Губы у Уэсли были соленые, тело по-прежнему крепкое и плотное. Я положила голову ему на плечо, чувствуя под щекой жесткую щетину. В его волосах мелькала седина, словно кто-то обсыпал их белым песком. Песком с пляжа, увидеть который, как я знала, мне в ближайшие дни не доведется. Не будет ни долгих прогулок, ни разговоров за столиком в «Ла Полла» или «Чарли».

— Наверное, мне лучше съездить и узнать, что ей нужно, — прошептала я в теплую влажную шею.

— Ни в коем случае.

— Аутопсию Голта проводили в Нью-Йорке. У меня нет тех фотографий.

— Кэрри Гризен прекрасно осведомлена о том, кто именно проводил вскрытие.

— Если она знает, то почему обращается ко мне?

Прежде чем ответить, Уэсли поцеловал меня в макушку и еще раз погладил по волосам.

— Ты и сама знаешь почему. Она хочет манипулировать тобой, хочет заставить тебя нервничать. У таких, как Кэрри, это лучше всего получается. Ей нужно заставить тебя раздобыть для нее те фотографии. И тогда она будет смотреть на них, будет представлять Голта в виде кусков порубленного мяса, будет фантазировать и заводить себя этими картинами. Кэрри что-то замыслила, и самое худшее, что ты можешь сейчас сделать, это пойти у нее на поводу.

— А Фазаний Двор? Что бы это значило?

— Не представляю.

— ГНКГ?

— Не знаю.

Мы еще долго стояли так, обнявшись, не спеша выходить из дома, который я продолжала считать только своим собственным. Бентон жил у меня, когда не уезжал с консультациями по особенно запутанным случаям в другие города и штаты. Я знала, что ему было неприятно слышать "я" или «мое», хотя он не хуже меня понимал, что мы не женаты и ничто из того, чем мы владеем по отдельности, не принадлежит нам обоим. Я прожила полжизни и не стремилась делиться нажитым ни с кем, будь то любовник или родственники. Возможно, кто-то считал меня эгоисткой, а может, я и есть эгоистка.

— Ты завтра уедешь, а чем заняться мне?

Бентон вернулся к более безопасной теме.

— Поезжай в Хилтон-Хед и накупи продуктов, — посоветовала я. — Главное, возьми побольше пива и виски. То есть больше, чем обычно. Не забудь про солнцезащитный крем. Запасись орехами, помидорами, луком.

Слезы снова напомнили о себе, и я откашлялась.

— Как только все закончится, я сразу же сажусь на самолет и прилетаю к тебе. Но кто знает, что там, в Уоррентоне, и на сколько это затянется. Такое с нами уже случалось. То ты не можешь, то меня дела не пускают.

— Дерьмовая жизнь, — прошептал мне в ухо Бентон.

— Так уж получилось, — сказала я и почувствовала вдруг, что меня клонит ко сну. — Сами выбирали.

— Может быть. — Уэсли потянулся к моим губам, руки скользнули мне под одежду. — Суп потом, мы еще успеем поваляться.

Мне бы и хотелось ответить ему тем же, но тело отказывалось реагировать на его ласки.

— Мне почему-то кажется, что на суде нас ожидают большие неприятности.

— Мы ведь все там будем: Бюро, ты, Люси. Нисколько не сомневаюсь, что последние пять лет Кэрри только тем и занималась, что строила планы мщения.

Я отстранилась — из какого-то темного уголка мозга выскочило вдруг резкое, осунувшееся лицо Кэрри. В памяти осталась одна сцена из прошлого, невольной свидетельницей которой мне довелось оказаться. Люси и Кэрри сидели поздно вечером за столиком неподалеку от стрельбища Академии ФБР в Квонтико, не догадываясь о моем присутствии, и я слышала их негромкие голоса, их игривые шутки. Я видела, как они обнимались, как целовались в губы. Странное чувство овладело мной тогда, однако я заставила себя повернуться и уйти. Кэрри только начала обрабатывать мою племянницу, а теперь то, что начиналось так романтично, заканчивалось уродливым гротеском.

— Бентон, мне надо собрать вещи.

— Твои вещи всегда собраны. Ты же сама знаешь.

Подгоняемый желанием, он уже принялся расстегивать мои крючки и пуговицы. Странно, но сильнее всего Бентон хотел меня тогда, когда я его не хотела. Иногда такое отсутствие синхронизации раздражало нас обоих.

— Я знаю, что ты обеспокоен, но у меня нет для тебя ободряющих слов. Я не могу сказать, что все будет в порядке, потому что все будет плохо. Защита и пресса нас просто так не отпустят. О нас с Люси будут вытирать ноги, а Кэрри, не исключено, окажется на свободе. Вот так-то! Истина и справедливость по-американски.

— Прекрати. — Он пристально посмотрел мне в глаза. — Не начинай снова. Раньше я не замечал в тебе подобного цинизма.

— Это не цинизм, и я ничего не начинала. — Злость, собиравшаяся во мне после получения письма, готова была выплеснуться. — Разве я срезала кожу с одиннадцатилетнего мальчика, а потом оставила его совершенно раздетого и с простреленной головой у мусорного контейнера? Разве это я убила шерифа и тюремного охранника? А Джейн, сестра Голта... Ты помнишь ее, Бентон? Помнишь следы босых ног на снегу и ее замерзшее окровавленное тело в фонтане?

— Конечно, помню. Я был там. Все, что видела ты, видел и я.

— Нет, Бентон, не все.

Не глядя на него, я отступила и застегнула расстегнутую им блузку.

— Ты не погружаешь руки в их истерзанные тела, не прикасаешься к их ранам и не измеряешь их. Ты не слышишь, о чем говорят мертвые. Не видишь лиц их близких и родных, которые с замиранием сердца ожидают в коридорчике, и тебе не приходится говорить им то, что говорю я. Нет, Бентон Уэсли, ты не видишь того, что вижу я. Ты видишь чистенькие папки, глянцевые фотографии и остывшие места преступлений. Ты проводишь больше времени с убийцами, чем с теми, кого они лишили жизни. И может быть, ты лучше спишь. Может быть, ты даже не боишься видеть сны.

Бентон вышел из моего дома, не сказав ни слова, потому что я зашла слишком далеко. Я была несправедлива и жалка. Он тоже плохо спал: ворочался, метался, бормотал, и к утру простыни промокали от его холодного пота.

Я положила письмо Кэрри Гризен на стол и поставила на уголки солонку и перечницу, чтобы оно не сминалось. Ее насмешливые, неприятно дергающие за нервы слова превратились теперь в улику, прикасаться к которой не полагалось.

Вполне возможно, что на дешевой белой бумаге обнаружатся отпечатки ее пальцев, а почерк совпадет с уже имеющимися образцами. Тогда мы докажем, что именно Кэрри Гризен написала это послание накануне рассмотрения дела по обвинению ее в убийстве Верховным судом города Нью-Йорка. Жюри присяжных поймет, что она так и не изменилась за пять лет лечения в психиатрическом заведении, пребывание в котором оплачивалось деньгами налогоплательщиков. Не раскаялась в том, что сделала.

Я не сомневалась, что Бентон где-то неподалеку, потому что не слышала, как отъезжала его «БМВ». Я прошлась по вымощенным улицам, по обе стороны которых красовались недавно возведенные особняки, и в конце концов обнаружила его под деревьями, откуда открывался вид на Джеймс-Ривер. Холодная вода казалась стеклом; в бледнеющем небе белели неясные полоски перистых облаков.

— Я сейчас вернусь и сразу поеду в Южную Каролину. Приготовлю домик и куплю тебе побольше виски, — не оборачиваясь, сказал он. — Об остальном тоже постараюсь не забыть.

— Тебе вовсе не обязательно уезжать сегодня. — Я остановилась в паре шагов, боясь подойти ближе. Косые лучи солнца придавали его волосам золотистый оттенок. — Мне завтра рано вставать. Проводишь — и уезжай.

Он молчал, наблюдая за орлом, следовавшим за мной в вышине от самого дома. Выходя, Бентон надел красную штормовку, но так и остался в спортивных шортах и теперь сидел, обхватив себя руками. Боль как будто сочилась из некоего потаенного места, о существовании которого позволялось знать мне одной. В такие моменты я плохо понимала, почему он вообще терпит меня.

— Я не машина, Бентон.

Он слышал эти слова, наверное, миллион раз с тех пор, как мы полюбили друг друга, но все равно молчал. Внизу с унылым журчанием лениво катилась река, необдуманно неся свои воды к кипящей пропасти плотины.

— Нельзя принять больше, чем можешь, — попыталась объяснить я. — На мою долю приходится больше, чем на долю многих других, но не жди, что я вынесу все.

Орел парил над вершинами тянущихся в небо деревьев, и когда Бентон наконец заговорил, голос его прозвучал спокойно и устало.

— Я тоже принимаю на себя больше, чем прочие. Отчасти потому, что беру пример с тебя.

— А я с тебя.

Я подошла сзади, обняла его и уткнулась подбородком ему в спину.

— За тобой следят, — сказал Бентон. — Кто-то из соседей. Я вижу его через стекло. Оказывается, даже в таком шикарном районе водятся любители подглядывать. — Он положил свою руку на мою. — Конечно, если бы я жил здесь, то тоже подглядывал бы за тобой.

— Ты и так здесь живешь.

— Нет. Только сплю.

— Давай обсудим, что будем делать утром. Как обычно, меня подберут у Института глаза около пяти. Так что если встать в четыре, то... — Я вздохнула. Неужели жизнь никогда не изменится? — Тебе лучше переночевать здесь.

— К тому же я не собираюсь вставать в четыре, — добавил он.

Глава 2

Следующее утро застало меня на летном поле, совершенно плоском и едва голубеющем под первыми лучами солнца. Я встала в четыре, и Бентон тоже, решив, что ему лучше уехать одновременно со мной, чем задерживаться в пустом доме. Мы поцеловались и едва взглянули друг на друга, отправляясь каждый к своей машине, потому что оба предпочитали не затягивать расставание. Но уже по дороге, когда я только ехала по Уэст-Кэри-стрит к мосту Гугенотов, на душе почему-то стало грустно и неспокойно, а по телу расплылась неприятная тяжесть.

По собственному горькому опыту я уже знала, что вряд ли увижу Уэсли на этой неделе и что не будет больше ни отдыха, ни чтения, ни неспешного утра в постели. Работать на месте пожара всегда нелегко, а тут еще ко всему прочему примешивался влиятельный персонаж, что неизбежно означает наличие политического контекста и необходимость удовлетворять интерес газетчиков. Чем большее внимание привлекала к себе чья-либо смерть, тем более сильного общественного давления следовало ожидать.

Институт глаза, вовсе не являющийся центром медицинских исследований и называющийся так отнюдь не в честь какого-то благодетеля по имени Глаз, еще чернел стеклами окон. Несколько раз в год я приходила сюда подобрать очки или проверить зрение и всегда испытывала странное чувство, паркуясь рядом с аэродромом, с которого меня так часто поднимали в воздух и уносили к хаосу. Открыв дверцу, я сразу услышала знакомый, раскатывающийся над темными волнами деревьев звук вертолета и мгновенно представила разбросанные по залитому водой черному пепелищу обгоревшие кости. Вспомнились дорогие костюмы Спаркса, его мужественное лицо, и я поежилась, как будто от пробравшегося под одежду тумана.

Напоминающий головастика силуэт пролетел под далеким от идеального диском луны. Я достала из машины несколько сумок из водоотталкивающего материала и поцарапанный алюминиевый кейс, в котором хранились медицинские инструменты и все необходимое, включая фотооборудование. Ехавшие по Гугенот-роуд две легковые и пикап замедлили ход — ранние путешественники не смогли устоять перед соблазном полюбоваться заходящим на посадку вертолетом.

— Должно быть, Спаркс прилетел, — прокомментировал старичок, прибывший на заржавевшем «плимуте».

— А может, орган кому привезли на пересадку, — заметил водитель пикапа, ненадолго переводя взгляд на меня.

Их слова разлетелись, как сухие листья, и потерялись в сдержанном рокоте черного «Белл лонгрейнджера», мягко приземлившегося на бетонную площадку. Управляла вертолетом моя племянница Люси. Завихрившееся облако свежескошенной травы, кажущееся белым в свете посадочных огней, опустилось на землю. Я собрала вещи и зашагала к вертолету, отворачиваясь от бьющего в лицо ветра. Рассмотреть что-либо через затемненный плексиглас было невозможно, но, потянув на себя заднюю дверцу, я без труда узнала высунувшуюся оттуда большую руку, которая подхватила мой кейс. Тем временем еще несколько водителей остановились на дороге, чтобы посмотреть на загадочных чужаков, а в просветах между макушками деревьев заблестели золотистые нити.

— Где тебя подобрали? — громко, перекрывая шум двигателя, спросила я, закрывая за собой дверцу.

— В аэропорту, — ответил Марино, указывая на соседнее с ним место. — Так ближе.

— Нет, не ближе.

— По крайней мере у них там есть кофе и туалет, — возразил он, меняя приоритеты местами, и для большего эффекта добавил: — Бентон, надо понимать, отправился в отпуск без тебя.

Люси вывела двигатель на полную мощность, и лопасти завертелись быстрее.

— Скажу откровенно, у меня такое чувство, — ворчливо продолжил Марино, дождавшись, когда вертолет оторвется от земли, — что нас ждут большие неприятности.

Хотя Марино и занимался расследованиями обстоятельств смерти других людей, возможность собственной гибели нервировала его. Он не любил летать, особенно на вертолетах, у которых не было крыльев и на борту которых за ним никто не ухаживал. О нынешнем состоянии Марино свидетельствовали валявшаяся у него на коленях смятая газета и взгляд, упорно уходивший от быстро отдаляющейся земли и вырастающего на горизонте города.

Первая страница «Ричмонд таймс диспетч» содержала рассказ о пожаре, дополненный сделанной с самолета фотографией, на которой смутно проступали дымящиеся руины. Я внимательно прочитала репортаж, однако не обнаружила ничего нового. Речь шла в основном о предполагаемой гибели Кеннета Спаркса, его могуществе и влиянии и том образе жизни, который он вел в Уоррентоне. Прежде я ничего не знала ни о его лошадях, ни о том, что одна из них, по кличке Ветер, участвовала в прошлогоднем Кентуккском дерби и оценивается в миллион долларов. Впрочем, новость меня не удивила. Спаркс всегда отличался предприимчивостью, а его самомнение не уступало разве что его гордыне. Я отложила газету на свободное сиденье и только тогда заметила, что Марино не пристегнулся, а его привязной ремень собирает пыль на полу.

— Представляешь, что с тобой будет, если мы попадем в зону повышенной турбулентности?

— Наверное, пролью кофе. — Он поправил висящий на боку пистолет и пристроил на обтянутом хаки колене готовую лопнуть сосиску. — На случай, если ты, разрезав столько тел, еще не поняла, скажу: если эта птичка рухнет, док, ремень тебя уже не спасет. И воздушная подушка тоже, даже если бы она у нас и была.

Вообще-то причина заключалась в другом: Марино не выносил, когда что-то сжимало его живот, и даже брюки носил так низко, что оставалось только удивляться, как они еще держатся на бедрах. Зашуршав бумагой, он извлек из промасленного, с серыми пятнами пакета два бисквита и тоже разложил их перед собой. В кармане рубашки у него лежала пачка сигарет. Раскрасневшееся лицо выдавало гипертоника. Когда я переехала в Виргинию из Майами, Марино занимал должность детектива в отделе убийств и отличался не только несомненной одаренностью, но и абсолютной несносностью. Сталкиваясь со мной в морге, он неизменно называл меня миссис Скарпетта, третировал моих подчиненных и весьма вольно обращался с уликами. Чтобы позлить меня, он забирал пули еще до того, как я успевала их пометить. Он курил сигареты, держа их в обтянутых окровавленными перчатками пальцах, и отпускал неуместные шуточки по поводу тел, бывших когда-то живыми людьми.

Глядя в окно на плывшие по небу облака, я думала о том, как быстро бежит время. Мне до сих пор не верилось, что Марино уже пятьдесят пять. Выходило, что мы с ним защищали и раздражали друг друга уже более одиннадцати лет.

— Хочешь?

Он протянул завернутый в промасленную бумагу холодный бисквит.

— Даже смотреть не хочу, — не церемонясь ответила я.

Пит Марино прекрасно знал, как беспокоят и бесят меня его нездоровые привычки, и просто пытался привлечь мое внимание. Осторожно размешивая сахар в пластмассовом стаканчике с кофе, он то привставал, то снова садился, придерживаясь за кресло свободной рукой.

— Как насчет кофе? Я налью.

— Нет, спасибо. Как насчет новой информации?

Напряжение во мне нарастало, и я торопилась перейти к делу.

— Пожар еще не потушили, кое-где тлеет. Восновном в конюшнях. Лошадей там было больше, чем мы думали. Зажарилось штук двадцать, включая племенных, скаковых и двух жеребят с отменной родословной. Ну, и тот, что участвовал в дерби. Можно представить, на какие денежки они застрахованы. Один так называемый свидетель сказал, что животные кричали, как люди.

— Какой свидетель?

Об этом я услышала впервые.

— Ну, ты же сама знаешь, как бывает, когда дело привлекает к себе повышенное внимание. Звонят всякие бездельники; одни якобы что-то видели, другие вроде бы что-то слышали. И не надо быть очевидцем, чтобы догадаться, что лошади ржали и метались по стойлам. — Благодушный тон сменился резким, в нем зазвучали угрожающие нотки. — Ничего, доберемся до того сукина сына, что все устроил, и посмотрим, каково ему придется, когда загорится его задница.

— Пока о каком-либо сукином сыне говорить еще рано, фактов ведь нет, — напомнила я. — О поджоге тоже пока никто не упоминал, хотя нетрудно догадаться, что нас с тобой позвали не ради прогулки.

Марино повернулся к окну.

— Ненавижу типов, которые способны так поступить с животными. — Стаканчик в его руке подпрыгнул, и кофе выплеснулся на колено. — Черт! — Он посмотрел на меня так, как будто это я была в чем-то виновата. — С животными и с детьми. Меня от одной мысли тошнит.

Со стороны могло показаться, что ему нет никакого дела до местной знаменитости, которая тоже могла погибнуть в огне, но я достаточно знала Марино, чтобы понять: он просто направляет свои чувства туда, где еще может их контролировать. Судя о нем поверхностно, многие полагали, что Марино недолюбливает людей, и капитан никогда не пытался убедить их в обратном. Я представила нарисованную им картину и содрогнулась от ужаса.

Сцену можно было дополнить тревожным ржанием, стуком копыт, разносящих в щепки деревянные стены и двери, ревом растекающегося подобно лаве огня, но это было выше моих сил. Пламя уничтожило Уоррентон с его особняком, конюшней, запасами выдержанного виски и коллекцией оружия. Оно не пощадило ничего, кроме каменных стен.

Я посмотрела за спину Марино, в кабину, где Люси вела радиопереговоры с диспетчером, одновременно переглядываясь со вторым пилотом. Вдали, над горизонтом, висел еще один вертолет, «Чинук», а еще дальше полз по небу третий, напоминавший серебристую капельку стекла. Солнце поднималось все выше, а я смотрела на племянницу и снова переживала за нее.

Люси ушла из ФБР, потому что ничего другого ей не оставалось. Она ушла, оставив разработанную ею самой компьютерную программу искусственного интеллекта, запрограммированных ею роботов и вертолеты, летать на которых она научилась ради своего разлюбезного Бюро. Она ушла, оставив то, что любила, и оказалась теперь вне сферы моего контроля. Я не хотела разговаривать с ней о Кэрри Гризен.

Чтобы хоть чем-то себя занять, я откинулась на спинку сиденья и начала перечитывать материалы по Уоррентону. Привычка концентрировать внимание в любой обстановке, вне зависимости от настроения, выработалась у меня давно. Между тем рассеянно смотревший на меня Марино дотронулся до пачки сигарет, вероятно, проверяя, не забыл ли он их дома, и опустил стекло.

— Нет, — твердо предупредила я. — Даже не мечтай.

— Что-то я не вижу здесь таблички «Не курить», — парировал он, вытряхивая сигарету из пачки.

— Ты никогда их не видишь, даже если ими оклеены все стены. — Я просмотрела сделанные накануне заметки и остановилась на одной, показавшейся мне странной. — Начальник пожарной службы упомянул о поджоге ради выгоды. Что он хотел этим сказать? Что Кеннет Спаркс случайно стал жертвой собственноручно устроенного пожара? На чем основано такое предположение?

— Имя для поджигателя у него самое подходящее. Спаркс[81]. Должен быть виновен. — Марино глубоко и с наслаждением затянулся. — В таком случае злодей получил по заслугам. Знаешь, этих парней можно увести с улицы, но улицу из них не вытолкнешь.

— Спаркс воспитывался не на улице, — сказала я. — И между прочим, он был родсовским стипендиатом[82].

— Невелика разница, — продолжал Марино. — Хорошо помню, как этот сукин сын в пух и прах разносил полицию в своих газетах. Всем известно, что он занимается кокаином. Но мы не могли ничего доказать, потому что никто не хотел давать показания.

— Все верно, никто не смог ничего доказать, — вздохнула я. — И ты не можешь считать человека поджигателем только потому, что у него подходящая фамилия или тебе не нравится его редакционная политика.

— Послушай, так уж случилось, что ты разговариваешь с экспертом по всяким там говорящим фамилиям. К некоторым их имена подходят так, что начинаешь видеть в этом руку судьбы. — Не вынимая сигареты изо рта, Марино налил себе еще кофе. — Приведу несколько примеров. Коронер Гор. Серийный убийца Слотер. Педофил Чайлдс. Мистер Бэри хоронил своих жертв на кладбище. Есть еще судьи Гэллоу и Фрай. А как тебе Фредди Гэмбл? Парня взяли на махинациях со счетами в его собственном ресторане. Доктор Фаггарт убил пять мужчин-гомосексуалистов. Выколол им глаза. А помнишь Криспа[83]? — Он посмотрел на меня. — В него ударила молния. Бедняга сорвал с себя одежду, разбросал по автостоянке возле церкви и намагнитил бляху на ремне.

Слушать такое рано утром способен не каждый, поэтому я подтянула к себе наушники, чтобы узнать, о чем говорят в кабине, и хоть немного заглушить Марино.

— Не хотел бы я, чтобы в меня попала молния, — не умолкал капитан, подливая еще кофе, как будто у него не было проблем ни с простатой, ни с чем другим. — Все эти годы я составлял список. Никому не говорил. Даже тебе, док. Такое дерьмо, если не записать, обязательно забудешь. Думаю продать кому-нибудь. Знаешь, есть такие книжечки, они всегда валяются возле касс в магазинах.

* * *

Я надела наушники. Внизу сельские фермы и сонные поля постепенно сменялись домами с большими коровниками и длинными вымощенными подъездными дорожками. Коровы и телята на огороженных лугах выглядели черно-белыми пятнами, а по усыпанному сеном полю медленно, поднимая пыль, полз комбайн.

Аграрный пейзаж постепенно трансформировался в городок Уоррентон, городок, где преступность практически отсутствовала, а раскинувшиеся на сотни акров владения включали в себя гостевые домики, теннисные корты, бассейны и чудесные конюшни. Мы пролетали над частными взлетно-посадочными полосами и озерами с утками и гусями. Марино смотрел на все это, разинув рот.

Наши пилоты некоторое время молчали, ожидая, видимо, пока вертолет окажется в радиусе действия средств связи ГОР. Затем Люси переключилась на другую частоту, и в наушниках зазвучал ее голос:

— Эхо-один, вертолет девять-один-девять Дельта-Альфа. Тьюн, ты меня слышишь?

— Подтверждаю, девять Дельта-Альфа, — отозвалась командир группы Т.Н. Макговерн.

— Мы в десяти милях к югу, идем с пассажирами. Расчетное время прибытия восемь ноль-ноль.

— Вас поняла. У нас тут что-то вроде зимы, и теплее не становится.

Люси переключилась на службу автоматического погодного наблюдения Манассаса, и я еще долго слушала утомительное перечисление самых разных характеристик ветра, видимости, облачности, температуры, влажности и чего-то еще. Больше всего меня огорчило то, что температура со времени моего отъезда из дома опустилась на пять градусов по Цельсию, и я с завистью представила мчащегося к теплому солнцу и воде Бентона.

— У нас там дождь, — сказал в микрофон второй пилот.

— Это же по крайней мере на двадцать миль западнее, и ветер тоже западный, — ответила Люси. — Вот тебе и июнь.

— Похоже, у нас появился еще один «Чинук». Под горизонтом.

— Давай-ка напомним им о себе. — Люси снова переключилась на другую частоту. — Это девять-ноль-девять Дельта-Альфа. Вызываю «Чинук» над Уоррентоном. Мы у вас на трех часах, две мили к северу, тысяча футов.

— Наблюдаем вас, Дельта-Альфа, — ответил пилот военного вертолета, названного в честь одного из индейских племен. — Удачной вам посадки.

Моя племянница дважды щелкнула переключателем. Ее спокойный, уверенный низкий голос казался незнакомым. Какое-то время я еще подслушивала, потом, как только представилась возможность, вмешалась в разговор:

— Что насчет ветра и температуры?

— Западный, двадцать, порывами до двадцати пяти, — отозвалась Люси. — И будет еще хуже. У вас там сзади все в порядке?

— В полном, — ответила я и не в первый уже раз подумала о письме Кэрри.

Люси была в синем рабочем комбинезоне АТО, глаза защищали темные очки. Она отрастила волосы, и они изящными завитками ложились на плечи, напоминая отполированное экзотическое красное дерево джарра. Не то что мои короткие серебристые пряди. Я представила, как легко и уверенно касаются ее руки рычагов управления, как она работает педалями, удерживая вертолет в наклонном положении.

Летное мастерство далось Люси так же, как и все прочее, что она пробовала. Она быстро, за минимально требуемое время, набрала необходимое количество баллов как пилот частных и коммерческих рейсов, а затем получила удостоверение пилота-инструктора, потому что ей доставляло радость передавать свои знания и умения другим.

То, что наш полет подходит к концу, было ясно и без дополнительных объявлений: мы пролетели над рощей с наспех поваленными деревьями. Грязные черные дорожки пересекали свежую зелень склона, а с другой стороны невысоких пологих холмов вертикально поднимались, смешиваясь с серыми облаками, такие же серые струйки усталого дыма, оставшиеся от недавно бушевавшего внизу ада. Ферма Кеннета Спаркса представляла собой жуткое черное пятно, выжженную землю с дымящимися руинами строений.

Пожар оставил свой след, и с воздуха было, наверное, легче всего проследить, как началось и где закончилось уничтожение прекрасных каменных зданий, конюшни и амбара. Огонь прошелся здесь точно косарь, каждый взмах которого оставлял широкую черную полосу опаленной земли. Окружающая владения белая ограда была проломлена в нескольких местах пожарными машинами, вспахавшими акры тщательно подстриженной травы. Вдали виднелись безмятежные зеленые луга, узкая лента шоссе, Виргинская электростанция и снова дома.

Мы вторглись в частные владения Кеннета не в восемь ноль-ноль, а с небольшим опозданием и приземлились на некотором удалении от руин, чтобы их не потревожил поднятый лопастями ветер. Марино выбрался первым и направился к пепелищу, даже не взглянув на меня. Я подождала, пока остановятся винты, и только тогда поднялась с сиденья.

— Спасибо, что подбросили.

— Пилотировала она, — ответил специальный агент Джим Моуэри, выполнявший в этом полете обязанности второго пилота. Открыв заднюю дверцу, он добавил: — Вы, ребята, идите, если вам надо поговорить, а я привяжу нашу птичку.

— У тебя, похоже, неплохо получается, — заметила я, когда мы отошли на несколько шагов.

— Стараюсь, как могу, — ответила Люси, забирая у меня алюминиевый кейс, который казался почти игрушечным в ее крепкой руке.

Мы шли рядом, одинаково одетые, хотя у меня не было оружия и рации. Наши сапоги настолько истерлись, что приобрели одинаковый серый цвет. Пройдя десятки метров по чавкающей под ногами грязи, мы повернули к серой надувной палатке, которая на ближайшие дни должна была стать нашим командным пунктом. Неподалеку припарковался большой белый «Пирс» министерства финансов.

Люси на шаг опередила меня, и я не видела ее лица, скрытого тенью от полей синей форменной шляпы. Мы уже знали о ее переводе в Филадельфию и предстоящем в ближайшее время отъезде, и, думая сейчас об этом, я чувствовала себя старой и никому не нужной. Люси выросла и стала независимой, как и я сама в ее возрасте, но мне все равно не хотелось, чтобы она уезжала.

— Плохи дела. — Она заговорила первой. — Подвал, правда, на нулевом уровне, но дверь только одна. Большая часть воды из бассейна ушла туда. Скоро должен подойти грузовик с насосами.

— Какая глубина?

Я подумала о тысячах галлонов воды из пожарных шлангов и представила холодный густой черный суп, в котором плавает разного рода неприятный мусор.

— Зависит от того, куда ступишь. Я бы на твоем месте отказалась лететь, — сказала Люси.

— Ты бы, наверное, так и сделала, — ответила я.

Люси никогда не скрывала, что предпочитает работать без меня. Нет, она не была со мной груба, однако вела себя так, словно мы с ней едва знакомы. Особенно в присутствии своих коллег. Когда несколько лет назад я навестила ее в кампусе Виргинского университета, Люси сделала все возможное, чтобы другие студенты не увидели нас вместе. Не то чтобы она стыдилась чего-то, но воспринимала меня как постоянно висящую над ней тень, которую я изо всех сил старалась не отбрасывать на ее жизнь.

— Ты уже приготовила вещи к отправке? — с нарочитой небрежностью поинтересовалась я.

— Пожалуйста, не напоминай мне об этом.

— Но ты же сама хочешь уехать в Филадельфию.

— Конечно. Для меня это отличный шанс.

— Согласна. И рада за тебя. Как Джанет? Ей, наверное, трудно...

— Я же уезжаю не на край земли, — резко возразила Люси.

Мы обе понимали, что не все так просто. Джанет была агентом ФБР. Любовницами они стали еще тогда, когда проходили курс начальной подготовки в Квонтико. Сейчас обе работали в разных федеральных агентствах, и теперь жизнь разводила их по разным городам. Поддерживать отношения в таких условиях не очень легко.

— Ты сможешь сегодня выделить мне несколько минут для разговора? — спросила я, обходя лужу.

— Конечно. Когда закончим, можно будет выпить пива, если удастся найти в этом лесу хотя бы какой-то бар.

Ветер заметно усилился.

— Мне все равно когда, — добавила я. — Даже поздно вечером.

— Ну вот и все, — со вздохом пробормотала Люси, когда мы приблизились к палатке. — Эй, а где все?

— Все уже здесь, перед тобой.

— Эй, док, вы сегодня работаете на выезде?

— Нет, она нянчится с Люси.

Помимо меня и Марино, команда ГОР включала в себя еще девятерых мужчин и двух женщин, в том числе начальника группы Макговерн. Все были в одинаковых синих рабочих комбинезонах, поношенных, потертых, заплатанных и бесформенных. Перебрасываясь шуточками, агенты толпились у открытого фургона, сияющие алюминиевые внутренности которого были разделены на полки и откидные сиденья, тогда как внешние отсеки были заполнены катушками с желтой оградительной лентой, совками для мусора, кирками, прожекторным оборудованием, метлами, ломами и пилами.

В нашем мобильном штабе имелись компьютеры, факс, фотокопировальное устройство, гидравлический подъемник и резак, с помощью которого можно при необходимости разрезать металлические конструкции. В общем, здесь было все, за исключением разве что туалета. Я бы, пожалуй, добавила еще и повара.

Несколько агентов уже начали обрабатывать сапоги, лопаты и скребки в наполненных мыльной водой пластмассовых ваннах. Делать это приходилось постоянно, и в такую ветреную и холодную погоду руки и ноги никогда не успевали ни просохнуть, ни согреться. Даже выхлопные трубы надлежало очистить от гари и копоти. Все инструменты работали только на электричестве или гидравлике, но не на бензине, потому что любое обнаруженное здесь вещественное доказательство могло быть впоследствии представлено в суде, где защита предъявила бы к нему самые строгие требования.

Макговерн сидела на столе в палатке, расстегнув сапоги и держа на коленях блокнот.

— Ладно, ребята, — обратилась она к группе. — У вас уже была возможность потрепаться на пожарной станции. А кто там не был, тот остался без кофе и пончиков. — Под последними имелись в виду те, кто только прибыл. — Слушайте меня еще раз. На данный момент нам известно лишь то, что пожар начался позавчера, вечером седьмого июня, предположительно в двадцать ноль-ноль.

Макговерн была примерно моего возраста и работала в филадельфийском отделении, так что, глядя на нее, я видела будущего наставника Люси. Меня это почему-то не радовало.

— По крайней мере именно в это время в доме сработала пожарная сигнализация, — продолжала Макговерн. — Когда сюда прибыла пожарная бригада, весь дом был уже в огне. Горели конюшни. Подъехать ближе не представлялось возможным, так что им ничего не оставалось, как только окружить объекты и сбить пламя из шлангов. Точнее, попытаться сбить. По нашим оценкам, в подвале около тридцати тысяч галлонов воды. Это шесть часов непрерывной работы для наших четырех насосов при условии, что не возникнет никаких помех, на что я рассчитывать бы не стала. Кстати, электричество отключено, и наши друзья-пожарные хотят установить прожекторы внутри.

— Сколько времени они сюда добирались? — спросил Марино.

— Семнадцать минут. Нужно было забрать работающих. Здесь все добровольцы.

Кто-то застонал.

— Не надо относиться к ним слишком сурово. С водой у них проблем не было, и они сделали все, что могли. — Макговерн укоризненно посмотрела на своих подчиненных. — Дом вспыхнул, как бумажный, а использовать пену они не сумели из-за сильного ветра. Впрочем, на мой взгляд, это и не помогло бы. — Она встала и направилась к фургону. — Все произошло очень быстро, и температура была очень высокая.

Макговерн открыла окрашенную в красный цвет дверцу и начала раздавать лопаты и грабли.

— У нас нет никаких указаний на то, что послужило причиной возгорания и где находился его очаг, однако есть предположение, что владелец, Кеннет Спаркс, медиамагнат, находился в доме и не покинул его. Вот почему с нами судмедэксперт.

Она посмотрела прямо на меня пронзительным взглядом человека, от которого трудно что-то скрыть.

— На чем основано предположение, что Спаркс находился в доме? — спросила я.

— Во-первых, его, похоже, можно считать пропавшим без вести. Во-вторых, рядом с домом обнаружен сгоревший «мерседес». Номера еще не проверили, но, вероятнее всего, автомобиль принадлежал ему. Кузнец, подковывавший его лошадей, был здесь за два дня до пожара, в четверг, пятого июня. Спаркс тогда находился дома, и нет никаких свидетельств того, что он куда-то собирался.

— Кто ухаживал за лошадьми в отсутствие Спаркса?

— Мы не знаем.

— Мне бы хотелось узнать имя кузнеца и номер его телефона.

— С этим проблем нет. Курт?

Макговерн повернулась к одному из своих следователей.

— У меня все есть.

Он открыл блокнот, и я обратила внимание на большие, загрубевшие от многолетней работы руки.

Макговерн раздала всем ярко-синие защитные шлемы и перешла к распределению обязанностей.

— Люси, Робби, Фрэнк, Дженнифер, работаете со мной. Билл, на тебе общие поручения. Мик, поможешь Биллу, потому что он на пожаре впервые.

— Вот счастливчик.

— Да уж, можно сказать, девственник.

— Эй, приятель, отпусти меня на денек, — сказал тот, кого называли Биллом. — У моей жены день рождения. Сорок лет. Она перестанет со мной разговаривать, если я не вернусь домой.

— Расти, отвечаешь за фургон, — закончила Макговерн. — Док и Марино занимаются своими делами.

— Спарксу угрожали? — спросил Марино, потому что его обязанностью было предполагать убийство.

— В данный момент нам известно не больше, чем вам, — ответил Робби.

— Говорилось о каком-то свидетеле. Его нашли? — поинтересовалась я.

— Нам позвонили, — объяснил Робби. — Говорил мужчина, свое имя он не назвал, установить, откуда был сделан звонок, не удалось. В общем, у нас ничего по нему нет.

— Но он слышал лошадей.

— Да, сказал, что они кричали, как люди.

— Чтобы услышать конское ржание, нужно было подойти довольно близко. Он объяснил, как оказался здесь?

Отсутствие информации огорчало меня.

— По его словам, увидел огонь издалека и подъехал поближе, чтобы посмотреть, что тут происходит. Наблюдал минут пятнадцать, а потом услышал пожарные сирены и уехал.

— Я этого почему-то не знал, — мрачно заметил Марино. — То, что он сказал, совпадает по времени с прибытием пожарных. Когда что-то горит, вокруг всегда ошиваются всякие темные личности. Что-нибудь еще?

— Я разговаривал с ним не более тридцати секунд. — Робби пожал плечами. — Акцента не заметил. Говорил он негромко и очень спокойно.

Последовала минутная пауза. Все явно расстроились из-за отсутствия каких-либо сведений о свидетеле, тем более что, возможно, никакого настоящего свидетеля и не было вовсе. Потом Макговерн продолжила распределять обязанности:

— Джонни Костелло будет работать с репортерами и местными шишками вроде мэра Уоррентона, который уже звонил несколько раз. Не хочет, чтобы его город плохо выглядел. — Она подняла глаза от блокнота и оглядела собравшихся. — Сюда уже едет один из наших аудиторов. И еще. Нам на помощь высылают Перчика.

Новость о Перчике, собаке-ищейке, специализирующейся на поджогах, вызвала одобрительный свист.

— К счастью, Перчик равнодушен к алкоголю. — Макговерн надела шлем. — Потому что здесь хранилось около тысячи галлонов бурбона.

— А нам что-нибудь об этом известно? — спросил Марино. — Может быть, Спаркс нелегально производил или продавал спиртное? Я хочу сказать, что для одного парня тут чертовски много выпивки.

— Судя по всему, Спаркс занимался коллекционированием. — Макговерн говорила о владельце фермы так, как будто уже вычеркнула его из списка живых. — Бурбон, сигары, автоматическое оружие, дорогие лошади. Нам неизвестно, насколько легальными были все эти увлечения, и в этом одна из причин того, что вызвали не федералов, а вас.

— Не хотелось бы вас огорчать, но федералы уже шныряют поблизости. Хотят знать, не нужна ли нам их помощь.

— Какая любезность!

— Может, покажут, что и как надо делать.

— Где они? — спросила Макговерн.

— В белом «субурбане» примерно в миле отсюда по дороге. Их там трое, в этих идиотских фэбээровских куртках. И они уже разговаривают с репортерами.

— Вот черт! Где камеры, там и они.

Кто-то застонал, кто-то презрительно рассмеялся — в АТО недолюбливали фэбээровцев, называя их не иначе как фибами. Не было секретом, что оба федеральных агентства относятся друг к другу, мягко говоря, без особой симпатии. Причины неприязни крылись, очевидно, в том, что ФБР нередко приписывало себе чужие заслуги.

— Кстати, это не единственное шило в заднице, — подал голос еще один агент. — Мотель «Баджет» отказывается принимать карточки «Американ экспресс». Мы тут будем копаться по колено в грязи, а потом еще не сможем ничего купить, так, что ли, босс?

— Плюс к тому обслуживание номеров только до семи.

— Там все равно воняет.

— Может, переберемся в другое место?

— Я этим займусь, — пообещала Макговерн.

— За что мы вас так сильно и любим.

* * *

По проселочной дороге протащился, разбрасывая пыль и гальку, красный пожарный автомобиль. Пожарники приехали, чтобы помочь нам откачать воду. Два парня в плащах и высоких резиновых сапогах коротко посовещались о чем-то с Макговерн, после чего развернули шланги с прикрученными к ним фильтрами, спустились с ними к руинам особняка и опустили в воду в четырех разных местах. Затем возвратились к машине и установили на земле четыре тяжелые переносные помпы «Проссер», подключив последние к генератору с помощью удлинителей. Насосы громко загудели, и через некоторое время шланги стали распухать от хлынувшей по ним грязной воды.

Я взяла прочные холщовые перчатки и плащ, подогнала по размеру шлем и отправилась мыть свои верные ботинки «Ред уингз». Мыльная холодная вода, несмотря на все мои старания, все же просачивалась внутрь через старую кожу язычков и шнуровку. Понадеявшись на лето, я не стала надевать шелковое белье и только теперь поняла, что допустила ошибку. Ветер не только не ослабел, но еще и переменился на северный, и каждая капля влаги, казалось, понижала температуру тела еще на градус. Мне никогда не нравилось работать в холод. Не нравилось, потому что я не могу положиться на свои руки, когда на них перчатки или когда они немеют и теряют чувствительность. Я как раз пыталась согреть их своим дыханием, когда подошла Макговерн.

— Долгий будет денек, — сказала она, ежась. — Разве это лето?

— Тьюн, из-за вас я пропускаю отпуск. Вы лишаете меня личной жизни.

— По крайней мере у вас есть и то, и другое.

Макговерн тоже принялась мыть ботинки.

Ее имя, Тьюн, было на самом деле неким странным гибридом инициалов Т. Н., за которыми стояло что-то ужасно отдающее югом, вроде Тина Нола. Не ручаюсь за точность, но так мне говорили. На протяжении всей моей работы ее называли Тьюн, так что я тоже пользовалась этим именем. Квалифицированный специалист, разведенная, крепкая, сильная, с твердым взглядом, Макговерн могла быть жесткой и умела проявить власть. Я сама была свидетельницей того, как быстро вспыхивал и больно обжигал ее гнев, но с жесткостью и властностью, как говорили, в ней прекрасно уживались доброта и щедрость. Макговерн специализировалась на поджогах и, если верить легенде, могла интуитивно установить причину пожара, выслушав лишь описание пожарища.

Я натягивала латексные перчатки. Макговерн, пройдясь взглядом по горизонту, остановила его на котловане с торчащими обломками гранита. Мои же глаза почему-то повернулись к конюшне, и в голове снова зазвучали отчаянно-тревожное ржание и стук копыт по стенкам стойл. На мгновение стало трудно дышать. Мне приходилось видеть скрюченные пальцы погребенных заживо и раны жертв, до конца боровшихся со своими убийцами. Я знала, как жизнь бьется за то, чтобы не умирать, и яркая сцена, разыгравшаяся в моем воображении, была невыносима.

— Чертовы репортеры!

Макговерн посмотрела на небольшой вертолет, только пролетевший едва ли не над самыми нашими головами.

Это был белый «швайцер» без опознавательных знаков и, насколько я могла судить, без установленных на нем камер. Макговерн шагнула вперед и протянула руку, указывая на видневшийся вдали фургончик.

— Радио. Какая-то местная станция, работающая в коротковолновом диапазоне. Ведущая, некая Иезавель, любит рассказывать душещипательные истории «про жизнь», про своего сыночка-калеку и хромого песика по кличке Спорт. Вон там, — ее указующий перст сдвинулся влево, — тоже радио. Тот «форд-эскорт» принадлежит одному гребаному сукину сыну из какого-то таблоида. Дальше у нас «Пост». — Она показала на «хонду». — Вы бы на нее посмотрели! Брюнетка с ногами. Представляете, кем надо быть, чтобы напялить мини-юбку в такую погоду. Наверное, думает, что мои ребята сами ей все расскажут. Только они в отличие от фэбээровцев знают, что к чему.

Она отступила и, прихватив латексные перчатки, покачала головой. Я поглубже засунула руки в карманы плаща. Макговерн постоянно метала стрелы в адрес тенденциозной, лживой прессы, так что ее уже никто не слушал.

— И это только начало, — продолжала она. — Они будут ползать здесь, как червяки после дождя. Не надо быть бойскаутом, чтобы догадаться, как возник пожар и как сгорели все эти бедные животные.

— Вы сегодня веселее обычного, — сухо заметила я.

— Мне совсем не до веселья.

Она поставила ногу на сияющий откидной борт старенького «универсала». Ищейка Перчик был довольно милым черным Лабрадором со значком АТО на ошейнике. Уютно свернувшись на теплом переднем сиденье, он преспокойно отдыхал и явно не собирался вылезать, пока мы не подготовим для него площадку.

— Я могу чем-то помочь? Кроме как стоять в стороне и ждать?

— На вашем месте я бы прогулялась с Перчиком или посидела в кабине. Там хотя бы тепло.

Макговерн работала со мной не впервые и знала, что при необходимости я могу прыгнуть в реку, пройти через огонь или разгрести кучу мусора. Она знала, что я могу взять в руки лопату и не буду сидеть в стороне. Мне не понравилось ее предложение, и я уже собралась было ответить и тут, повернувшись, увидела, что Макговерн неотрывно смотрит куда-то вдаль с застывшим на лице выражением недоуменного удивления.

— Господи...

Проследив за ее взглядом, я обнаружила черного жеребенка, стоящего примерно в сотне ярдов к востоку от нас, за курящимися развалинами конюшни. С того места, где мы стояли, великолепное животное казалось вырезанным из эбенового дерева, и я даже могла различить, как подрагивают его мускулы и хвост.

— Черт! — восхищенно пробормотала Макговерн. — Как ему удалось выбраться из конюшни?

Она достала рацию.

— Тьюн вызывает Дженнифер.

— Слушаю.

— Повернись к конюшне. Видишь то, что вижу я?

— Есть. Обнаружен четвероногий субъект.

— Сообщи местным. Нужно установить, откуда этот субъект взялся, спасся ли из огня или просто сбежал из какой-то другой конюшни.

— Будет сделано.

Вооружившись лопатой, Макговерн спустилась в вонючий котлован и заняла место там, где когда-то, по всей вероятности, находился главный вход. Вода здесь доходила ей до колен. Я еще раз посмотрела на застывшего в отдалении черного жеребенка — он слегка подрагивал, словно был сотворен не из плоти и костей, а из пламени, — и тоже потащилась к пепелищу. Ботинки уже промокли, пальцы становились все менее и менее послушными, и я знала, что вскоре мне потребуется туалет. В полевых условиях его роль чаще всего выполняли либо какое-нибудь дерево, либо холмик — короче, любой укромный уголок, где я была надежно защищена от мужских глаз.

Прежде чем спускаться к обгоревшим руинам, я неспешно обошла все пепелище по периметру. В местах столь внушительных катастроф главную и первостепенную опасность представляет оседание и обрушение оставшихся строительных структур, и, хотя стены бывшего двухэтажного особняка выглядели достаточно прочными, я бы предпочла, чтобы их обрушили краном и оттащили в сторону. Оглядывая котлован, ежась от пронизывающего ветра и чувствуя на себе взгляд Макговерн, которая, наверное, заключила сама с собой пари насчет того, надолго ли меня хватит, я с ужасом представляла, как возьму сейчас грабли и начну разгребать жуткий мусор. При одной мысли об этом у меня уже болела спина.

Через зияющие проемы окон и дверей я видела черную от сажи яму, заполненную мутной водой, в которой виднелись тысячи стальных обручей от бочонков с виски. Вероятно, когда дубовые десятигаллонные емкости начали взрываться, пылающая река разлившегося бурбона вырвалась через дверь и устремилась вниз по склону холма к конюшням, где содержались лошади, еще одно ценное имущество Кеннета Спаркса.

Первой задачей следователей было определить место, где начался пожар, и, если повезет, причину возгорания. Предоставив им заниматься своим делом, я отправилась по своему маршруту, обходя лужи и становясь на все, что выглядело достаточно надежно, чтобы выдержать мой вес.

Повсюду торчали гвозди, и я даже вытащила один из подошвы левого ботинка, мысленно поблагодарив Люси за ее подарок — универсальные плоскогубцы. Моей первой целью был прямоугольный каменный свод главного входа в бывший особняк. Достигнув его, я постояла несколько минут, осматривая ту же картину с другой точки. До сего момента я еще ни разу не воспользовалась фотоаппаратом. Годы работы научили меня не торопиться и дать глазам присмотреться. Вот и сейчас, оглядывая котлован, я замечала немало странностей.

С того места, где я стояла, открывался прекрасный вид. Вероятно, тот, кто смотрел в окно верхнего этажа, мог видеть и деревья, и пологие склоны зеленых холмов, и пасущихся на лугу лошадей, которых хозяин покупал, растил и продавал. Предполагалось, что в ночь пожара, седьмого июня, Кеннет Спаркс находился в доме, и я вспомнила, что погода в тот день была немного теплее, ветер дул не так сильно, а в небе стояла полная луна.

Я еще раз обвела взглядом то, что осталось от прекрасного здания: выступающие из грязной жижи остовы диванов, куски металла, стекла, расплавившиеся внутренности телевизоров и еще каких-то аппаратов. Тут и там виднелись обгоревшие книги, картины, матрасы, предметы мебели. Все это упало с верхних этажей и слоями осело в подвале. Где мог находиться Спаркс в тот момент, когда сработала пожарная сигнализация? Может быть, стоял у окна в гостиной, любуясь открывавшимся оттуда видом. Может, был на кухне и готовил ужин. Но чем больше я думала об этом, тем меньше находила причин, которые могли бы помешать ему покинуть горящее здание, если только он не был пьян, не накачался наркотиками или не пытался справиться с огнем самостоятельно, пока не потерял сознание, надышавшись угарным газом.

Люси с товарищами работала на другой стороне ямы, стараясь разобраться в распределительной коробке.

— Похоже, пожар начался не здесь, — донесся до меня голос подошедшей к ним Макговерн.

Продолжая говорить, она перевернула ногой почерневший каркас с остатками проводов и с раздражением отшвырнула пару стальных обручей.

— Обратили внимание на окна? Разбитое стекло упало внутрь. Может быть, кто-то вломился в дом снаружи?

— Не обязательно, — ответила ей Люси, которая, опустившись на корточки, разглядывала осколки. — При тепловом ударе изнутри внутренняя сторона стекла нагревается и расширяется быстрее, чем внешняя. Возникает неравное напряжение, и на стекле появляются тепловые трещины, заметно отличные от тех, которые вызваны механическим ударом.

Она подняла и протянула Макговерн кусок стекла.

— Дым выходит из помещения, а атмосферный воздух входит, — продолжала моя племянница. — Давление уравнивается. Так что тот факт, что осколки оказались внутри, еще не означает, что кто-то разбил его снаружи.

— Получи четверку с плюсом, — сказала Макговерн.

— Ну уж нет. Только пятерку.

Кто-то из агентов рассмеялся.

— Я согласен с Люси, — заметил один из них. — Пока что никаких следов внешнего проникновения не видно.

Макговерн кивнула и продолжила то, что скорее напоминало практическое занятие для будущих дипломированных специалистов.

— Помните, мы говорили о том, как дым проникает через кирпич? — Она указала на участок стены, выглядевший так, словно его скоблили стальными щетками. — Или, может быть, это эрозия от удара водяной струи?

— Нет, судя по тому, что цемент частично разъело, это от дыма.

— Верно. Цемент разъел пробивающийся через швы дым. — Голос Макговерн звучал сухо, как будто на лекции в аудитории. — Огонь прокладывает собственные пути. Здесь, внизу, и там, на стенах, — она показала пальцем, где именно, — не осталось ни сажи, ни следов неполного сгорания. Мы видим расплавленное стекло и расплавившиеся медные трубы.

— Пожар начался на первом этаже, — добавила Люси. — В жилой зоне.

— Похоже, что так.

— И пламя поднялось достаточно высоко, чтобы захватить второй этаж и крышу. Футов на десять.

— Для чего потребовалось изрядное количество какого-то топлива.

— Катализаторы. Но в этом дерьме вряд ли что найдешь.

— Искать надо всегда, — напомнила Макговерн. — И мы пока не знаем, нужны ли были катализаторы, потому что не знаем, какой горючий материал использовался.

Так, переговариваясь, обсуждая, роясь в грязи, они продолжали работать на фоне постоянно капающей воды и рокота насосов. Заинтересовавшись попавшими под грабли пружинами, я присела и принялась вручную разгребать камни и обугленные куски дерева. При работе на месте пожара всегда надо помнить, что жертва могла погибнуть в постели. Однако ничего такого, что пусть даже отдаленно напоминало бы человеческие останки, не попадалось — только промокший, отдающий гарью хлам, бывший когда-то прекрасными вещами, заполнявшими богатый особняк Кеннета Спаркса. Кое-где выступающие из воды кучи еще курились, но большая часть добычи, попадавшей в мои грабли, представляла собой холодные, отдающие тошнотворным запахом сгоревшего виски куски мебели и домашней утвари.

В работе прошло все утро. Закончив с одним участком, я переходила на другой и делала там то же самое: разгребала кучи граблями, ощупывала непонятные предметы руками, а когда находила что-то подозрительное, то снимала тяжелые пожарные рукавицы и проверяла находку пальцами, защищенными лишь только тонким латексом. Группа разбрелась по участкам, каждый занимался своим делом.

Примерно в полдень ко мне подошла Макговерн.

— Еще держитесь? — спросила она.

— Еще держусь.

— Неплохо для детектива, привыкшего решать проблемы, не вставая с кресла. — Она улыбнулась.

— Принимаю как комплимент.

— Кое-что вырисовывается, верно? — Макговерн указала в угол котлована. — Пламя было очень сильное, температура высокая, и держалась она достаточно долго. Началось оттуда. Огонь уничтожил два верхних этажа и почти все, что на них находилось. Это не короткое замыкание, не оставленный включенным утюг и не загоревшаяся лужица жира или масла. За всем стоит что-то большое и хитроумно устроенное.

Я уже давно заметила, что люди, сражающиеся с огнем, говорят о нем как о живом существе, наделенном собственной волей и характером. Макговерн начала работать рядом со мной, загружая все, что могла поднять, в стоящую неподалеку тачку. Мне попался камень, который отдаленно напоминал пальцевую кость, и пока я его очищала, она указала граблями наверх.

— Последним обрушился верхний уровень. Другими словами, сверху лежит то, что осталось от крыши и второго этажа. Именно в этом мы сейчас и копаемся. — Она постучала черенком об изогнутую стальную балку, которая, вероятно, поддерживала крышу. — Точно, поэтому здесь так много изоляции и шифера.

Мы работали и работали, и никто не брал перерыв больше пятнадцати минут. Ребята из местного пожарного депо снабжали нас кофе, содовой и сандвичами и установили по периметру кварцевые лампы, чтобы в нашей мокрой яме было хоть чуточку светлее. Расставленные по всем четырем сторонам помпы без устали всасывали воду и изрыгали ее на траву за гранитными стенами, но и после того, как они откачали тысячи галлонов, условия работы не стали лучше. Прошло несколько часов, прежде чем ландшафт заметно изменился.

* * *

В половине третьего я почувствовала, что не могу больше терпеть, и выбралась из котлована. Вполне устраивавшее меня неприметное место обнаружилось неподалеку от дымящихся развалин конюшни, под широко раскинувшейся кроной большого дерева. Руки и ноги у меня окоченели, но тело под тяжелой спецодеждой покрылось потом. Наконец я, нервно оглядываясь, опустилась на корточки. Потом решила пройти к стойлам. Запах смерти ударил в нос и, пробравшись внутрь меня, остался там, отложившись в каких-то потаенных уголках.

Лошади лежали кучей, одна на другой, с подогнутыми под себя ногами и лопнувшей от набухшей, сварившейся плоти шкурой. Жеребцы, кобылы, мерины сгорели до костей, и от их обугленных трупов еще поднимались струйки дыма. Хотелось думать, что они умерли от удушья еще до того, как до них добралось пламя.

Я насчитала девятнадцать тел, включая двух годовалых жеребят и одного постарше. Жуткая вонь от сгоревшего конского волоса окутала меня подобно тяжелому покрывалу. Прибавив шагу, я миновала конюшню и поспешила к руинам особняка. Издалека, четко выделяясь на фоне серого неба, на меня снова смотрел неподвижно застывший жеребенок, единственный выживший, одинокий и печальный.

Макговерн по-прежнему орудовала то граблями, то лопатой, убирая мешавший ей мусор. Было заметно, что она тоже устала, и это доставило мне странное, отдающее злорадством удовольствие. Небо потемнело, ветер стал резче и колючее.

— Жеребенок все еще там, — сказала я.

— Жаль, он не может говорить.

Она выпрямилась и стала массировать поясницу.

— Думаю, его выпустили. Невозможно представить, чтобы он смог выбраться оттуда сам. Надеюсь, кто-нибудь о нем позаботится?

— Мы тоже об этом думаем.

— А соседи? Неужели никто не пожелал помочь?

Я не могла остановиться, потому что присутствие жеребенка действовало на нервы.

Макговерн задумчиво посмотрела на меня и указала пальцем вверх.

— Спальня хозяина и ванная находились прямо над нами, — сообщила она и, наклонившись, подняла с земли треснувший квадратик белого мрамора. — Краны из латуни, мраморный пол, джакузи. Нашли раму от потолочного окошка, которое, кстати, было открыто во время пожара. Слева от вас, дюймах в шести, то, что осталось от ванны.

Помпы продолжали изливать на траву ручейки грязной воды, и ее уровень в котловане упал примерно еще на один фут. Неподалеку двое ребят вытаскивали кусочки дубового паркета, прогоревшие почти на всю толщину. Эта находка стала еще одним свидетельством в пользу того, что пожар начался на первом этаже в районе хозяйских апартаментов, где мы обнаружили ручки от ящиков, остатки мебели из красного дерева и сотни металлических вешалок для одежды. Порывшись, мы нашли обугленные мужские туфли и кое-какие обрывки костюмов и рубашек, которые, вероятно, хранились в сделанном из кедра шкафу.

К пяти часам уровень воды упал еще на фут, и перед нами обнажился печальный ландшафт, напоминающий сгоревшую мусорную свалку с почерневшими от копоти приборами и каркасами диванов. Расчищая зону ванной, мы с Макговерн наткнулись на десятки пузырьков и флаконов из-под лосьонов и шампуней.

Вот тогда я наконец и наткнулась на первое свидетельство присутствия смерти.

— Думаю, здесь что-то есть, — сказала я, осторожно стирая копоть с зазубренного куска стекла, и мой голос почти утонул в нескончаемом шуме работающих насосов и капающей воды.

Макговерн посветила фонариком на то, что было под моей рукой, и застыла на месте.

— О Господи!

Через водянистое потрескавшееся стекло на нас смотрели затуманенные мертвые глаза.

— Стекло, может быть, оконное или от двери душевой кабинки, упало на тело и таким образом помешало ему сгореть до костей, — объяснила я.

Мы убрали лишний мусор, и Макговерн ахнула, увидев жуткие останки человеческого тела, которое, как мне сразу стало ясно, никак не могло быть телом Кеннета Спаркса. Верхняя часть лица сплющилась под тяжестью толстого, испещренного трещинами куска стекла. Глаза казались мутно-голубовато-серыми, но это, конечно, не был их настоящий цвет. Они смотрели на нас из-под обгоревшей лобной кости. Пряди длинных светлых волос жутковато шевелились в оседающей грязной воде. Ни носа, ни рта не было, лишь мертвенно-бледная прокаленная кость и зубы, горевшие до тех пор, пока в них не осталось ничего органического.

Шея сохранилась практически в нетронутом виде, туловище закрывало разбитое стекло, а в сварившуюся плоть вплавилась какая-то темная ткань, бывшая, возможно,блузкой или рубашкой. Я даже рассмотрела узор. Нижняя часть туловища тоже оказалась под стеклом. Жертва носила джинсы. Ноги обгорели до костей, но кожаные ботинки уберегли от огня ступни. Кисти и предплечья отсутствовали, и я не смогла обнаружить даже следов костей.

— Кто это, черт возьми? — пробормотала Макговерн, явно пораженная увиденным. — Разве он с кем-то жил?

— Не знаю, — ответила я, отгребая лишнюю воду.

— Вы можете определить пол? Женщина это или мужчина?

Она наклонилась, чтобы рассмотреть останки получше.

— Утверждать под присягой я бы не стала до более тщательного осмотра, но, по-моему, это женщина.

Я посмотрела в пустое небо, представляя ванную комнату, в которой, по всей вероятности, и умерла эта женщина, и достала из кейса фотоаппарат. Под ногами хлюпала холодная вода. Перчик и его проводник уже стояли у бывшего входа, а с разных сторон к нам подходили агенты — известие о находке успело облететь весь котлован. Я вспомнила о Спарксе. Все здесь казалось мне бессмысленным, за исключением того, что в ночь пожара в особняке находилась женщина. Я боялась, что и его останки могут быть где-то рядом.

Агенты уже окружили находку. Кто-то принес пластиковый мешок. Я развернула его и сделала несколько фотографий. Плоть приварилась к стеклу, и их еще предстояло разъединить. Сделать это можно было в морге, поэтому я попросила собрать и окружающий тело мусор.

— Мне понадобится помощь. Давайте принесем носилки и несколько простыней. Надо позвонить в местную похоронную службу. Дальше. Нам потребуется фургон. Осторожнее со стеклом. Положить ее надо не переворачивая, лицом вверх. И поменьше нагрузок на тело, чтобы не сломать кости и не порвать кожу. Так... хорошо. Теперь откройте пошире мешок. На всю ширину.

— Не пройдет.

— Может, попробуем обрубить стекло по краям? — предложила Макговерн. — У кого-нибудь есть молоток?

— Нет-нет. Давайте просто накроем ее. — Я отдала еще несколько указаний. — Накиньте это на нее и подложите по краям. Берегите руки. Все в рукавицах?

— Да.

— Те, кто свободен, посмотрите вокруг. Возможно, где-то здесь есть еще тело.

Ожидание раздражало, но наконец два агента принесли носилки и пару синих простыней.

— Хорошо. Сейчас попробуем поднять ее. На счет три.

Четыре человека расположились по обе стороны от тела. Под ногами хлюпала вода, подошвы скользили, так что сохранить равновесие было трудной задачей. К тому же удержать мокрое и острое стекло, которое могло прорезать рукавицы, оказалось не так легко.

— Начинаем. Раз, два, три. И...

Мы положили тело на носилки. Я накрыла его простынями и потуже затянула ремни. Мелкими, осторожными шажками, стараясь не поскользнуться, мы направились к тому месту, где когда-то был вход. Полностью сосредоточившись на нашей страшной ноше, я поймала себя на том, что даже не слышу не прекращающегося вот уже несколько часов гула насосов и генератора. В нос бил запах горелого мяса и смерти, гниющей ткани, продуктов и всего прочего, что сгорело в доме Кеннета Спаркса. День быстро сменялся сумерками, и я чувствовала страшную усталость. Руки и ноги почти совсем онемели от напряжения и холода. Даже дышалось с трудом.

Мы опустили тело на землю. Оставшиеся в котловане уже возобновили работу. Я отвернула простыни и долго смотрела на жалкие, изуродованные останки человеческого существа, потом открыла алюминиевый кейс и достала фонарик и лупу. Стекло вплавилось в голову на переносице, в волосах смешались обрывки какого-то розоватого материала и пепел. Вооружившись фонариком и лупой, я внимательно осмотрела сохранившиеся участки плоти и, к немалому своему удивлению, обнаружила в обуглившихся тканях левой височной области, на расстоянии примерно одного дюйма от глаза, то, что больше всего напоминало кровоподтек.

— Нашла что-нибудь? — спросила незаметно подошедшая Люси.

Я подняла голову и увидела приближающийся к нам синий фургон похоронной службы.

— Наверняка сказать сложно, но, похоже, у нее кровоподтек на левом виске. Впрочем, не исключено, что это десикация, возникающая при разрыве кожи.

— Ты имеешь в виду разрыв кожи от огня?

— Да. Плоть сваривается и расширяется, разрывая кожу.

— Примерно то же самое происходит, когда готовишь в духовке цыпленка.

— Верно.

Повреждения кожи, мышц и костей часто ошибочно принимают за результат насилия, хотя на самом деле они являются следствием воздействия огня. Люси опустилась на корточки рядом со мной.

— Ничего больше не подвернулось? — спросила я. — Надеюсь, других тел нет?

— Пока нет. Скоро уже стемнеет, так что нам ничего не остается, как поставить ограждение. Завтра с утра продолжим.

Вышедший из подъехавшей машины мужчина в полосатом костюме натягивал латексные перчатки. Потом достал складные носилки и опустил ножки.

— Начнете сегодня, док? — спросил он, и я поняла, что уже видела его где-то раньше.

— Отправим ее в Ричмонд, а начну я утром.

— В последний раз я видел вас после перестрелки у Мозера. Та девушка, из-за которой они стрелялись, так и не успокоилась. Как бы снова чего не случилось.

— М-м... — Я кивнула, смутно припоминая что-то. Сколько их было, перестрелок и девушек, из-за которых вечно возникают неприятности. — Спасибо за помощь.

Мы подняли тело, ухватившись за края плотного винилового мешка, перенесли его на носилки и задвинули их в кузов. Мужчина захлопнул заднюю дверцу.

— Надеюсь, это не Кеннет Спаркс, — сказал он.

— Личность пока не установлена.

Он со вздохом уселся на водительское место.

— Ладно, но вот что я вам скажу: мне плевать, что там о нем болтают. Кеннет Спаркс был хорошим человеком.

Провожая глазами отъезжающий фургон, я почувствовала на себе взгляд Люси. Она дотронулась до моей руки.

— Ты устала. Почему бы тебе не переночевать здесь? Утром я доставлю тебя в Ричмонд на вертолете. Если обнаружим что-то еще, сразу же дадим знать. Какой смысл топтаться на пепелище?

Впереди меня ждала трудная работа, и разумнее всего было бы вернуться в город сейчас. Но, по правде говоря, мне совсем не хотелось входить в пустой дом. Бентон, вероятно, уже добрался до Хилтон-Хед, а моя племянница оставалась в Уоррентоне. Звонить друзьям было уже поздно, да и на пустые разговоры не оставалось сил. Иногда в моей жизни случаются моменты, когда я просто не знаю, что может меня успокоить.

— Тьюн уже договорилась о том, что нам выделят место получше, и в моей комнате есть свободная кровать. Так что, тетя Кей?

Люси вынула из кармана ключи от машины и с улыбкой посмотрела на меня.

— Значит, теперь я снова тетя Кей?

— Пока никого нет рядом.

— Надо купить что-то поесть.

Глава 3

По дороге мы остановились у «Бургер кинг», где купили чизбургеров и жареной картошки. Было уже темно и холодно. Свет встречных фар резал глаза, и даже двойная доза мотрина не избавила меня ни от горячей боли в висках, ни от тяжелого чувства в душе. Мы ехали через Уоррентон на арендованном черном «форде», и из динамиков доносились громкие звуки барабанов и флейт — Люси захватила с собой несколько компакт-дисков.

— Что такое ты слушаешь? — спросила я, подпустив в голос нотку легкого недовольства.

— Джим Брикман, — беззаботно ответила она.

— Не похоже. По-моему, звучит как что-то индейское. А не сделать ли нам чуточку потише?

Разумеется, она сделала громче.

— Дэвид Аркенстоун. Альбом «Дух ветра». Прислушайся, тетя Кей. Вот эта вещь называется «Судьба».

Мы и сами мчались по улице словно ветер, и у меня уже кружилась голова.

— Как-то странно он на меня действует, — сказала я, представляя волков и костры в ночи.

— Его музыка о том, что все мы связаны друг с другом, о том, что каждый должен найти свой путь, и о позитивной силе, — стала объяснять Люси. — Ты не находишь?

Я невольно рассмеялась, услышав столь витиеватое объяснение. Люси всегда стремилась знать, как и почему все происходит. Однако в доносящихся из колонок звуках и впрямь было что-то успокаивающее, и я почувствовала, как в темных уголках внутри меня, где таился страх, становится светлее и спокойнее.

— Что все-таки там случилось, тетя Кей? — спросила моя племянница. — Что ты думаешь?

— В данный момент сказать что-то определенное трудно, — ответила я, выбрав нейтральный вариант. — Мы не должны делать скоропалительных выводов, пока не соберем больше информации. Я не могу наверняка определить даже пол жертвы, не говоря уже о том, находился ли в доме кто-то еще.

— Тьюн думает о поджоге, и я тоже, — сухо заметила Люси. — Странно только то, что Перчик не обнаружил ничего в тех местах, которые мы взяли на заметку.

— Например, в спальне на первом этаже?

— Да. Бедняжка Перчик рыл землю носом, но так и не получил косточку.

Лабрадора едва ли не с первых дней жизни обучали находить бензин, керосин, жидкость для заправки зажигалок, разбавители и растворители для красок, масло. Именно эти средства обычно берут на вооружение преступники, когда хотят, чтобы пожар возник быстро, от одной спички. При использовании катализаторов жидкость либо растекается, либо образует лужицы. Она проникает в ткани, постельное белье, половое покрытие. Она затекает под мебель или просачивается в трещины в полу. Катализаторы не растворяются в воде, поэтому смыть их довольно трудно, так что если Перчик ничего не обнаружил, то, вполне вероятно, ничего и не было.

— Наша главная задача — выяснить, что именно было в доме, чтобы начать рассчитывать топливный коэффициент, — продолжала Люси. — Тогда мы сможем лучше представлять, сколько чего требовалось, чтобы получить такой результат.

— Мы видели расплавленный алюминий и стекло. Видели, как сильно обгорели участки тела, не защищенные стеклянной дверью, — сказала я. — Судя по всему, жертва находилась внизу, предположительно в ванной, когда ее настиг огонь.

— Надо иметь богатое воображение, чтобы представить, как такой пожар мог начаться в отделанной мрамором ванной.

— А как насчет электричества? Короткое замыкание или что-то в этом роде? — спросила я.

Над шоссе, примерно в миле от нас, появились желтые и красные огни мотеля.

— С электричеством там все было в порядке. Когда огонь добрался до проводов и изоляция не выдержала высокой температуры, произошло короткое замыкание, и сработали предохранители. На мой взгляд, произойти должно было именно это, независимо от того, был поджог или нет. Сейчас определить что-либо трудно, предстоит еще многое изучить, и, конечно, надо дождаться результатов лабораторных анализов. Но что бы ни вызвало возгорание, огонь распространился очень быстро. Достаточно посмотреть на пол. Есть четкая разделительная линия между глубоко прогоревшим деревом и тем, которое лишь покорежилось и почернело сверху.

— Опять первый этаж? — спросила я, уже предчувствуя, что самые мрачные мои подозрения, те, которыми я ни с кем еще не делилась, получают дополнительное обоснование.

— Вероятно. Кроме того, о скорости распространения и силе пожара можно судить по той картине, которую увидели пожарные, когда прибыли на место через семнадцать минут после срабатывания сигнализации. — Люси помолчала, потом продолжила: — Ванная, возможный кровоподтек на виске у левого глаза. Может, она принимала ванну или душ? Надышалась угарным газом, потеряла сознание, упала и разбила голову?

— Судя по всему, в момент смерти она была полностью одета и обута, — напомнила я. — Если сигнализация срабатывает, когда человек принимает ванну или душ, он не станет терять время на одевание. Да и вряд ли успеет.

Люси добавила звука и подстроила басы. Звон колокольчиков почему-то вызвал ассоциацию с ладаном. Как бы мне хотелось устроиться сейчас на солнышке рядом с Бентоном и уснуть. Как бы мне хотелось неспешно прогуливаться утром по пляжу, чувствуя подкатывающую к ногам океанскую волну. Как бы мне хотелось вспоминать Кеннета Спаркса таким, каким я видела его в последний раз.

— А вот эта вещь называется «Охота на волка», — сообщила Люси, сворачивая к белокаменному зданию «Шелл фуд март». — Может, именно этим мы и занимаемся, а? Охотимся на большого серого волка.

— Нет. — Я покачала головой. — Боюсь, мы имеем дело с драконом.

Люси обтянула ветровку, чтобы прикрыть висящую на поясе кобуру с пистолетом, и, повернувшись ко мне, шепнула:

— Ты ничего не видела. Если Тьюн узнает, мне достанется по первое число.

— Общение с Марино явно не пошло тебе на пользу, — заметила я.

Капитан действительно славился тем, что плевал на инструкции и правила и нередко возил домой пиво в багажнике служебной машины.

Люси вошла в мотель, а я с сомнением покачала головой. Вряд ли ей удастся кого-то обмануть в грязных ботинках, потертых синих брюках с множеством карманов да еще и с прочно въевшимся во все это крепким запахом дыма. В ожидании племянницы под звуки клавишных и колокольчика я поймала себя на том, что начинаю клевать носом. Она вернулась на удивление быстро, с шестибаночной упаковкой «Хайнекена», и мы поехали дальше в сопровождении флейт и перкуссии. Я снова начала засыпать, как вдруг увидела прямо перед собой оскаленные белые зубы и мертвые глаза серовато-голубого цвета вареных яиц. В черной воде колыхались, струясь, шелковистые, с золотистым отливом волосы, а то, что осталось от тела, обволакивала тонкая блестящая паутина, хитроумно сплетенная из нитей расплавленного стекла.

— Все в порядке? — обеспокоенно спросила Люси, бросая на меня внимательный взгляд.

— Да. Кажется, я просто уснула.

Мотель «Джонсон» уже маячил на другой стороне шоссе. Это было кирпичное строение с полосатым красно-белым навесом и подсвеченной желтыми и красными лампочками вывеской, которая сообщала, что заведение открыто круглосуточно и снабжено кондиционерами. Табло «МЕСТ НЕТ» на слове «нет» было погружено во тьму, что вселяло надежду в усталых путешественников, ищущих хоть какого-нибудь пристанища. Мы вышли из машины, и Люси позвонила. Первым к двери подошел громадный черный кот, затем из полумрака фойе материализовалась внушительных размеров женщина.

— Нам должны были зарезервировать два места, — сказала Люси.

— Контрольное время — одиннадцать утра, — заявила женщина, занимая свое место за стойкой. — Могу дать пятнадцатый номер. Это в конце коридора.

— Мы из АТО.

— Об этом, милочка, я уже догадалась. Ваша главная была здесь. Все оплачено.

Табличка над дверью извещала, что чеки не принимаются, но поощряется использование «Мастер кард» и «Виза», и я с благодарностью подумала о предусмотрительности Макговерн.

— Вам нужны два ключа? — спросила женщина, открывая шкафчик.

— Да, мэм.

— Пожалуйста, милочка. Там у вас две хорошие кровати. Если не застанете меня на месте, когда будете уходить, просто положите ключи на стойку.

— Приятно, что вы заботитесь о безопасности, — шутливо сказала Люси.

— А как же! В каждом номере двойные двери.

— А как с обслуживанием? — продолжала моя племянница.

— Обслуживаем, пока автомат с колой не сломается, — хитро подмигнув, ответила хозяйка.

Лет шестидесяти, с крашеными рыжими волосами и вставными зубами, коренастая, она с трудом помещалась в коричневые слаксы и желтый свитер. Ее слабым местом были, очевидно, черно-белые коровы. Резные и керамические, они стояли на полках и столиках и даже висели на стене. Небольшой аквариум населяла разносортная мелюзга, включая головастиков.

— Разводите сами? — не удержавшись, спросила я.

Она смущенно улыбнулась.

— Ловлю в пруду на заднем дворе. Один недавно превратился в лягушку и утонул. А я и не знала, что лягушки не живут в воде.

— Мне нужно позвонить по автомату, — сказала Люси, открывая дверь кабинки. — И кстати, куда исчез Марино?

— Думаю, они отправились пообедать.

Люси исчезла вместе с пакетом из «Бургер кинг», и я подумала, что звонить она будет Джанет и что есть нам придется остывшие чизбургеры. Прислонившись к стойке, я заметила на столе нашей хозяйки местную газету, первую страницу которой украшал броский заголовок: «ФЕРМА МЕДИАМАГНАТА УНИЧТОЖЕНА ПОЖАРОМ». Среди разбросанных по столу бумажек я заметила повестку, пару извещений, обещавших денежное вознаграждение за информацию о преступниках, и несколько афишек с бледными фотографиями насильников, убийц и воров. И все же округ Фокер оставался типичной сельской глубинкой, где люди, убаюканные тишиной, до сих пор ощущают себя в безопасности.

— Надеюсь, вы по ночам работаете не одна, — как бы вскользь заметила я, уступая неистребимой привычке всегда и везде предостерегать людей от возможной беды.

— У меня есть Пикуль, — ответила она, с теплой улыбкой показывая на черного кота.

— Интересная кличка.

— Только оставьте где-нибудь открытую банку с пикулями, и он тут как тут. Запустит лапу и вылавливает, как рыбку. Еще котенком повадился.

Пока мы разговаривали, Пикуль сидел на пороге комнаты, где, вероятно, проживала его хозяйка. Кот не сводил с меня желтых, похожих на золотые монетки глаз, его пушистый хвост едва заметно подрагивал. Вид у любителя солений был усталый.

В дверь позвонили, и моя собеседница впустила мужчину в безрукавке с перегоревшей лампочкой.

— Я снова к тебе, Хелен.

Будто некое вещественное доказательство, он протянул лампочку.

Она достала из шкафчика коробку. Люси все еще разговаривала, и я не стала торопить ее, хотя тоже хотела позвонить. Бентон наверняка уже добрался до Хилтон-Хед.

— Держи, Джим. — Хозяйка обменяла сгоревшую лампочку на новую. — Шестьдесят ватт? Угу. Задержишься?

В ее голосе проскользнула надежда.

— Будь я проклят, если знаю.

— Ох, дорогуша, — покачала головой Хелен. — Значит, все по-прежнему?

— А с чего бы чему-то меняться?

Он вздохнул и вышел, растворившись в темноте.

— Не ладится у него с женой, — прокомментировала Хелен и опять покачала головой. — Конечно, он любил сюда захаживать. Отчасти из-за этого они и воюют. Никогда бы не подумала, что на свете столько людей, которые обманывают друг друга. Почти весь бизнес держится на тех, кто живет поблизости.

— Но вас-то им не провести.

— Ну уж нет. Только не мое это дело — лезть в чужие дела. Лишь бы мебель не ломали.

— От вас ведь и ферма недалеко, — сказала я. — Та, что сгорела.

Хелен заметно оживилась.

— Да, я как раз работала в ту ночь. Вы бы видели, какой был огонь. Выстреливало, как из вулкана. — Она развела руками. — Все, кто здесь был, высыпали на улицу и смотрели. Пламя до небес, сирены воют. Лошадей жалко. Бедные животные.

— А вы Кеннета Спаркса знаете? — полюбопытствовала я.

— Лично не видела.

— А что за женщина могла быть в доме в ту ночь? Слышали что-нибудь?

— Только то, что другие говорят.

Хелен бросила взгляд в сторону двери, как будто опасаясь, что ее могут услышать.

— Например? — не отставала я.

— Ну, знаете, мистер Спаркс, он ведь настоящий джентльмен. Не скажу, что его здесь все любят, но фигура он заметная. Таким подавай молоденьких да хорошеньких. — Она подумала, потом едва заметно подмигнула мне. — Есть и такие, кому сильно не по нраву, когда он появляется с новой. Знаете, что бы там ни говорили, но Юг останется Югом.

— И кому же это особенно не по нраву?

— Ну, например, Джексонам. Эти парни постоянно ищут неприятности на свою голову. — Хелен снова посмотрела на дверь. — Цветных они просто не терпят. И когда он привозит к себе белую, да юную, да красивую, то... В общем, всякое говорят. Я бы так сказала.

Я представила куклуксклановцев в белых капюшонах с прорезями для холодных ненавидящих глаз, с винтовками и горящими крестами. Мне доводилось видеть ненависть. Большую часть жизни я только тем и занималась, что запускала руки в тела ее жертв. Грудь вдруг сдавило, дышать стало трудно, и я поспешила пожелать Хелен спокойной ночи. Мне не хотелось делать далеко идущие выводы относительно поджога и того, кто должен был стать добычей огня. Вполне возможно, что расправиться хотели только со Спарксом, а вовсе не с женщиной, тело которой везли сейчас в Ричмонд. Не исключено, что злоумышленников интересовали лишь ценности особняка и они просто не знали, что в доме кто-то есть.

Когда я вышла, телефон снова оказался занятым. Рассеянно крутя в руке новую лампочку, мужчина в безрукавке негромким, напряженным голосом разговаривал с кем-то. В тот момент, когда я проходила мимо, гнев его прорвался наружу.

— Черт возьми, Луиза! Именно это я и хочу сказать. У тебя же рот не закрывается...

Я решила позвонить Бентону позже.

* * *

Люси делала вид, что не ждет меня. Она сидела в кресле, склонившись над лежащим на коленях блокнотом, и делала какие-то вычисления. Но ужин остался нетронутым, а я знала, что она голодна. Я достала из пакета чизбургеры и жареную картошку и постелила на ближайшем столике салфетки.

— Все уже остыло.

— К этому привыкаешь, — не поворачивая головы, бросила Люси.

— Пойдешь в душ первой? — вежливо спросила я.

— Нет, иди ты, — ответила она, не отрываясь от расчетов.

Комната, отведенная нам Хелен, оказалась на удивление чистой, если принимать во внимание цену. Стоявший у стены телевизор «Зенит» был, наверное, ровесником Люси. Китайские лампы под широкими абажурами, фонарики с длинными кисточками, фарфоровые фигурки, статичные картины на стенах, пестрые покрывала на кроватях — обычный интерьер провинциального мотеля. На полу толстый ковер с индейским орнаментом. Мебель настолько густо покрыта шеллаком, что мне не удалось рассмотреть даже текстуры дерева.

Ванная была отделана розовыми и белыми плитками, напоминавшими о давно канувших в прошлое пятидесятых, на полочках пенопластовые чашечки и крохотные кусочки туалетного мыла. Но больше всего меня тронула красная искусственная роза в окне. Кто-то сделал все возможное, чтобы люди, остановившиеся здесь, может быть, на одну ночь, чувствовали себя желанными гостями, хотя большинство завсегдатаев, вероятно, и не замечали этой трогательной заботы. Возможно, когда-то, лет сорок назад, такая предусмотрительность и внимание к деталям имели значение, но тогда и люди, как мне кажется, были более цивилизованными, чем теперь.

Я опустила крышку унитаза, села и начала снимать ботинки. Потом, с трудом справившись с крючками и петлями, сбросила с себя одежду и встала под горячую струю. А потом стояла под водой, пока не согрелась и не смыла с себя запах пепелища и смерти.

Люси работала на ноутбуке, когда я, надев старую майку медицинского колледжа Виргинии, опустилась наконец на диван и открыла банку пива.

— Чем занимаешься?

— Проверяю кое-что. Слишком мало информации, чтобы делать выводы. Но вот что я скажу тебе, тетя Кей. Пожар был чертовски сильный. И похоже, бензин в нашем случае не использовали.

Я промолчала.

— Столько вопросов! Кто погиб? Где? В ванной? Может быть, но почему там? Как это случилось? Когда? В восемь вечера?

Ответов у меня не было.

— Предположим, она была там, чистила зубы, когда сработала сигнализация. — Люси посмотрела на меня. — И что? Просто стояла, а потом умерла? — Она помассирована плечи. — Что ты молчишь? Ты же эксперт.

— У меня нет объяснения.

— Вот так, леди и джентльмены. Всемирно известный эксперт доктор Кей Скарпетта не знает ответа. — Люси говорила громче обычного, и я поняла, что она раздражена. — Девятнадцать лошадей. Кто должен был присматривать за ними? Неужели у Спаркса не было конюха? И как получилось, что одна уцелела? Тот черный жеребчик?

— Откуда ты знаешь, что это он? — спросила я, и в этот момент кто-то постучал в дверь. — Кто там?

— Это я, — громко сообщил Марино.

Едва он переступил порог, как я поняла — у него есть новости.

— Кеннет Спаркс жив и здоров.

— Где он? — растерянно спросила я.

— Как выясняется, его не было в стране. Он вернулся, когда услышал о пожаре. Сейчас находится в Бивердаме и, похоже, понятия не имеет о том, что могло случиться и кто мог оказаться в его доме.

— А почему в Бивердаме? — поинтересовалась я, прикидывая, сколько потребуется времени, чтобы попасть в этот уголок округа Ганновер.

— Там живет его тренер.

— Его тренер?

— Тренер лошадей. Не его. То есть это не такой тренер, как, например, в тяжелой атлетике, а такой...

— Понятно.

— Я отправляюсь утром, около девяти. Хочешь, возвращайся в Ричмонд, хочешь, поезжай со мной.

— У меня неопознанное тело, так что в любом случае, что бы он там ни утверждал, мне необходимо поговорить с ним. Наверное, поеду с тобой, — сказала я, ловя взгляд Люси. — Рассчитываешь на нашего бесстрашного пилота или раздобудешь машину?

— Никаких вертолетов. — Марино махнул рукой. — Нужно ли напоминать, чем закончилась твоя последняя дружеская беседа со Спарксом?

— Не помню.

Я пожала плечами, потому что действительно не помнила. Наши со Спарксом отношения не были безоблачными, а разговоры часто заканчивались на повышенных тонах, когда мы не могли согласовать позиции в отношении тех или иных деталей, которые стали бы достоянием прессы.

— Не помнишь? А вот я прекрасно помню, док. Пивом угостите или как?

— Трудно представить, что вы о себе не позаботитесь, — усмехнулась Люси, поворачиваясь к ноутбуку и возобновляя работу.

Марино сам подошел к холодильнику и достал банку.

— Хотите услышать мое мнение по результатам дня? Оно осталось прежним.

— И в чем же оно заключается? — не поднимая головы, поинтересовалась моя племянница.

— За всем стоит Спаркс. — Капитан поставил банку на кофейный столик и остановился у двери, взявшись за ручку. — Во-первых, слишком уж подозрительно, что он вдруг оказался за границей, когда все случилось. — Он зевнул и даже не позаботился прикрыть рот ладонью. — Понятно, что грязную работу проделал кто-то другой. Все дело в деньгах. — Марино достал из нагрудного кармана рубашки помятую пачку и вытряхнул сигарету. — Больше этому ублюдку ни до чего нет дела. Деньги и собственный хрен.

— Марино, ради Бога! — раздраженно пробормотала я.

Мне хотелось, чтобы он замолчал, а еще лучше ушел. Однако мой намек остался незамеченным. Точнее, Марино просто проигнорировал его.

— А самая плохая новость — это то, что теперь у нас на руках, помимо прочего, еще и убийство. — Капитан наконец открыл дверь. — И ты, док, от этого дела уже не увильнешь. Вы обе попались, как мухи на липучку. Вот же фигня, верно?

Он вытащил зажигалку и перекинул сигарету из одного уголка рта в другой.

— В последнюю очередь хотел бы я заниматься такой хренью. Знаете, сколько народу в кармане у этого говнюка? — Марино никак не желал останавливаться. — Судьи, шерифы, пожарные инспектора...

— Послушай, не торопись с выводами. — Пришлось вмешаться, потому что каждое лишнее слово только делало ситуацию еще хуже. — У тебя нет никаких оснований...

Он ткнул в меня незажженной сигаретой.

— Подожди — и увидишь. Связаться с таким — все равно что сесть в терновый куст.

— Мне не привыкать.

— Тебе только так кажется.

Марино вышел, с силой захлопнув за собой дверь.

— Эй, поосторожнее, не свороти косяк! — крикнула ему вслед Люси.

— Надеюсь, ты не собираешься работать на компьютере всю ночь? — спросила я.

— Всю — нет.

— Уже поздно, а мне нужно кое-что обсудить с тобой, — продолжала я, предвидя, что разговор о Кэрри Гризен окажется не из легких.

— А если я скажу, что у меня нет настроения обсуждать с тобой это «кое-что»?

— Не важно. Нам все равно придется поговорить.

— Знаешь, тетя Кей, если ты собираешься обсуждать Тьюн и мой переезд в Филадельфию...

— Что? — озадаченно переспросила я. — При чем тут Тьюн? Что ты имеешь в виду?

— Я же знаю, что она тебе не нравится.

— Что за нелепость!

— Я тебя насквозь вижу.

— Ничего не имею против Тьюн. К тому же говорить с тобой я собираюсь вовсе не о ней.

Моя племянница замолчала и принялась снимать ботинки.

— Люси, я получила письмо от Кэрри.

Наверное, она ожидала какой-то реакции, однако ее не последовало.

— В сущности, не письмо, а довольно странная записка с угрозами, шантажом и туманными намеками. Прислано из психиатрического центра «Кирби» в Нью-Йорке.

Я подождала, пока Люси снимет ботинок.

— Суть послания в том, что Кэрри обещает доставить всем как можно больше неприятностей во время судебного разбирательства. Нельзя сказать, что это такая уж неожиданность, но я... ну... — Она занялась носками, потом стала массировать ступни. — Нам нужно быть готовыми к этому... ко всему. Такие вот дела.

По-прежнему молча, делая вид, что ничего не слышит, Люси расстегнула ремень, сняла брюки, стащила через голову грязную футболку и тоже бросила ее на ковер. Теперь на ней остались только спортивный бюстгальтер и хлопчатобумажные трусики. Она направилась в ванную, прекрасная, гибкая, как лоза, а я так и осталась сидеть, ошеломленно глядя ей вслед, пока за дверью не полилась вода.

Неужели я никогда не замечала ее полных губ и груди, ее изящных и сильных, как охотничий лук, рук и ног? Или просто никогда не смотрела на нее глазами постороннего, не желала видеть в Люси женщину, потому что не стремилась понять ни ее саму, ни то, как она живет? На какое-то мгновение я представила свою племянницу в горячих, жадных объятиях Кэрри и стыдливо закрыла глаза. Оказалось, не так уж и трудно почувствовать себя женщиной, жаждущей прикоснуться к Люси.

Она не спешила, давая понять, что не хочет продолжать начатый мной разговор. Наверное, думала. Наверное, злилась. И готовилась выплеснуть свою злость на меня. Однако когда спустя какое-то время моя племянница вышла из ванной в футболке с эмблемой филадельфийской пожарной службы, то именно эта деталь почему-то испортила мне настроение. Свежая, собранная, Люси принесла с собой аромат лимона.

— Наверное, это не мое дело, — начала я, глядя на вышитый на ее груди логотип.

— Это мне Тьюн подарила.

— А...

— И ты права, тетя Кей, это не твое дело.

— Мне просто непонятно, почему ты до сих пор не усвоила... — Я едва не задохнулась от злости.

— Не усвоила что? — с притворно-невинным выражением туповатого подростка спросила Люси, прекрасно отдавая себе отчет в том, как это ёрничество раздражает, бесит и убивает меня.

— Что нельзя спать с тем, с кем работаешь.

Эмоции снова подвели меня, подтолкнув на опасный путь. Я была несправедлива к Люси и спешила с выводами, не имея достаточных доказательств. Наверное, потому, что боялась за нее.

— Кто-то дает мне футболку, и я уже, оказывается, сплю с этим человеком. Ты ведь это хотела сказать? Хм-м. Ничего себе дедукция, доктор Скарпетта. — Ее тон предвещал близящуюся бурю. — И уж если на то пошло, вряд ли тебе пристало указывать мне, с кем спать. На себя посмотри, с кем ты сейчас живешь, а?

Будь Люси одета, наверняка бы ушла в ночь. Вместо этого она села спиной ко мне, уставившись в занавешенное окно, и смахнула злые слезы. Я же попыталась спасти то, что еще осталось от ситуации, которая помимо моего желания превратилась в тупиковую.

— Мы обе устали. День был тяжелый, и в результате получается, что Кэрри добилась, чего хотела. Мы уже обвиняем друг друга.

Никакой реакции. Она лишь снова вытерла слезы. Мои слова отскакивали от спины Люси, как от глухой стены.

— Я вовсе не имею в виду, что ты спишь с Тьюн. Мне лишь хочется предупредить тебя о возможных последствиях, о той боли, том хаосе... Просто я лучше представляю, что может случиться.

Люси наконец повернулась и с вызовом посмотрела на меня:

— Что ты хочешь сказать? Что, по-твоему, может случиться? Тьюн — лесбиянка? Не помню, чтобы она говорила мне об этом.

— Может, у тебя сейчас не ладится с Джанет? — продолжала я. — Люди есть люди.

Люси пересела на край моей кровати, ясно дав понять, что намерена поддержать разговор.

— То есть? Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что сказала. Я ведь не в пещере родилась. Мне безразлично, какого пола Тьюн. Я абсолютно ничего не знаю о ее наклонностях и предпочтениях. Но предположим, вас потянет друг к другу? Почему бы и нет? Вы обе привлекательны, умны, неотразимы. Я лишь хочу напомнить, что она твоя начальница. — Голос мой звучал все напряженнее, кровь стучала в висках. — И что потом? Ты так и будешь переходить из одного федерального ведомства в другое, пока окончательно не погубишь свою карьеру? Вот о чем речь, и вот что я пытаюсь донести до тебя, хочешь ты того или нет.

Люси продолжала смотреть на меня, и глаза ее снова наполнились слезами. Только теперь она не стала вытирать их, и слезы, скатываясь со щек, падали на подаренную Тьюн Макговерн футболку.

— Извини, Люси, — мягко сказала я. — Знаю, жизнь у тебя нелегкая.

Какое-то время мы обе молчали, потом она отвернулась, шмыгнула носом и глубоко, порывисто вздохнула.

— Ты когда-нибудь любила женщину?

— Я люблю тебя.

— Я о другом.

— Нет, не любила. Наверное, нет.

— Довольно уклончивый ответ, тебе не кажется?

— Я не совсем точно выразилась.

— А могла бы?

— Могла бы что?

— Полюбить женщину, — не отставала она.

— Не знаю. Я вообще начинаю думать, что ничего не знаю. — Мне хотелось быть искренней и честной. В меру сил. — Может быть, какая-то часть меня просто наглухо закрыта. Может, мой мозг устроен не так, как твой.

— Мозг здесь ни при чем.

Я не знала, что сказать.

— К твоему сведению, я спала с двумя мужчинами и знаю разницу.

— Люси, ты вовсе не обязана оправдываться передо мной.

— Моя личная жизнь никого не касается. И мы не в суде.

— Пока нет, но можем там оказаться, — возразила я, возвращаясь к той теме, с которой мы начали. — Как думаешь, что станет делать Кэрри?

Люси открыла еще одну банку пива.

— Разошлет письма в газеты и телекомпании? — предположила я. — Солжет под присягой? Или пойдет напролом и выложит суду все детали ваших отношений? Ей это может понравиться, смаковать подробности. О чем вы разговаривали, что делали, о чем мечтали.

— Откуда мне знать? — вспылила Люси. — У нее было пять лет. Чем она занималась? Какие строила планы? Я не знаю. Мы ведь в отличие от нее не сидели сложа руки.

— Знает ли она что-то такое, что может всплыть на суде? — с тяжелым сердцем спросила я.

Моя племянница поднялась и начала расхаживать по комнате.

— Ты доверяла ей, ты о многом ей рассказывала, а она все это время была сообщницей Голта. Люси, ты была их источником. Они знали о нас все.

— Я слишком устала, чтобы обсуждать это.

Да, она устала, но я не собиралась заканчивать разговор, не доведя его до конца. Я поднялась и выключила верхний свет, потому что мне всегда было легче разговаривать в полумраке, в атмосфере не света, а теней. Потом взбила подушки на обеих кроватях и откинула покрывала. Поначалу Люси не отреагировала на мое молчаливое предложение и продолжала расхаживать из угла в угол, будто посаженный в клетку зверь, потом нехотя опустилась на кровать и откинулась на подушку.

— Давай пока не будем касаться твоей репутации, — спокойно начала я. — Попробуем представить ход суда в Нью-Йорке.

— Тут и представлять нечего.

У меня было на сей счет свое мнение, и я подняла руку, призывая ее послушать.

— Темпл Голт убил в Виргинии по крайней мере пять человек, и мы знаем, что Кэрри Гризен причастна как минимум к одному из убийств, потому что у нас есть видеопленка, на которой она пускает пулю в голову жертве. Ты это знаешь.

Молчание.

— Ты была в комнате, когда мы просматривали ту страшную запись.

— Знаю. Зачем повторять? — Она опять начинала злиться. — Мы говорили об этом, наверное, миллион раз.

— Ты видела, как она убивает. Женщина, ставшая твоей любовницей, когда тебе едва исполнилось девятнадцать, когда ты была наивной девчонкой и интересовалась только программированием.

Люси опустила глаза — мой монолог явно причинял ей боль. Она служила в научно-техническом отделе ФБР, занимавшемся разработкой компьютерных систем. Одна из программ, СКИИ, или «Сеть криминального искусственного интеллекта», была фактически ее детищем. После ухода из Бюро Люси даже слышать не желала о СКИИ.

— Ты видела, как убивает твоя любовница, но еще раньше она хладнокровно и расчетливо подставила тебя. Кэрри манипулировала тобой как хотела.

— Зачем ты это делаешь? Зачем напоминаешь мне о том, что было пять лет назад? — Голос звучал приглушенно — Люси говорила, уткнувшись лицом в подушку.

— Хочу убедиться, что ты не забыла и отдаешь себе отчет в том, с кем мы имеем дело.

— Мне не нужны такие напоминания.

— А я думаю иначе. Между прочим, мы не станем сейчас выяснять, что именно узнали обо мне Кэрри и Голт. Идем дальше. В Нью-Йорке Голт убил свою сестру и по крайней мере одного полицейского. Так вот, экспертиза установила, что он проделал это не в одиночку. На личных вещах Джейн Голт были позднее обнаружены отпечатки пальцев Гризен. Когда Кэрри схватили в Бауэри, на ее брюках нашли кровь Джейн. Насколько нам сейчас известно, она тоже нажимала на спусковой крючок.

— Возможно. Но и это я уже знаю.

— Зато не знаешь об Энди Хите. Помнишь батончик и банку супа, которые он купил в «Севен-илевен»? Помнишь мешок, в котором нашли его изувеченное тело? На нем тоже есть ее отпечатки.

— Не может быть! — воскликнула Люси.

— Но и это еще не все.

— Почему ты ничего не рассказывала мне раньше? Она была его сообщницей. И бежать из тюрьмы, наверное, тоже она помогла.

— Мы в этом не сомневаемся. Задолго до встречи с тобой эти двое уже изображали из себя Бонни и Клайда. Ты еще и целоваться не пробовала, когда Кэрри уже убивала людей.

— Откуда тебе знать, когда я впервые поцеловалась? — не к месту поинтересовалась Люси.

На сей раз молчание длилось не долго.

— Значит, ты полагаешь, что она целых два года готовилась, искала подходы, изобретала способ познакомиться со мной и делала то, что делала, только для того...

Голос ее дрогнул.

— Только для того, чтобы соблазнить тебя, — закончила я. — Не знаю, планировала ли Кэрри это заранее. И честно говоря, мне плевать! — Злость снова поднималась во мне. — Мы только что землю не перевернули, чтобы добиться ее выдачи в Виргинию, но у нас ничего не вышло. Нью-Йорк не желает ее отдавать.

Влажная и забытая, банка пива едва не выскользнула из моих пальцев, когда я закрыла глаза и передо мной замелькали мертвецы. Я увидела Энди Хита, прислоненного к мусорному контейнеру и истекающего кровью, которая смешивалась со струйками дождя. Увидела шерифа и тюремного охранника, убитых Голтом и, возможно, Кэрри. Я прикасалась к их телам и переводила их боль в диаграммы и протоколы вскрытия. Я ничего не могла поделать с собой. Мне хотелось, чтобы Кэрри Гризен умерла, была казнена за все, что сделала с ними, с моей племянницей и со мной.

— Она чудовище. Я постараюсь, чтобы Кэрри Гризен понесла заслуженное наказание.

— Почему ты постоянно читаешь мне наставления? — раздраженно воскликнула Люси. — Или думаешь, что я не хочу того же?

— У меня нет причин сомневаться в этом.

— Поверь, я не стану колебаться, если придется включить рубильник или воткнуть ей в руку шприц.

— Ваши прошлые личные отношения не должны мешать правосудию.

— Боже!

— Для тебя все происходящее уже огромное испытание. И если ты не сможешь верно оценивать ситуацию, Кэрри победит.

— Боже! — еще громче повторила Люси. — Перестань, я не хочу больше слушать.

Но я уже не могла остановиться, боль и ярость выталкивали из меня слова.

— Знаешь, чего она хочет? Я тебе скажу. Манипулировать. У нее это прекрасно получается. А знаешь, что будет потом? Кэрри Гризен признают невиновной по причине невменяемости, и судья отправит ее назад в «Кирби». Там она резко исправится и излечится, и местные врачи посчитают, что никакая она не сумасшедшая. Но ведь судить дважды за одно преступление нельзя. Закончится тем, что ее просто выпустят.

— Если Кэрри выйдет на свободу, — твердо сказала Люси, — я найду ее и вышибу ей мозги.

— Ну что ты такое говоришь!

Я видела, как она напряглась. Дыхание Люси стало громче, и мне показалось, что я ощущаю копящуюся в ней ненависть.

— Миру по большому счету наплевать, с кем ты спала или спишь. Думаю, присяжные сумеют понять, как и почему такое могло случиться. Она была старше тебя и опытнее. Она красива, умна и внимательна. К тому же Кэрри была твоей начальницей.

— Как Тьюн, — прошептала Люси, и я так и не поняла, говорит она серьезно или смеется надо мной.

— Тьюн не психопат.

Глава 4

Я уснула только на следующее утро во взятой напрокат машине, а когда проснулась, то по обе стороны дороги тянулись поля пшеницы и поднимались силосные башни. Мелькавшие за окном деревья, похоже, помнили Гражданскую войну. Марино сидел за рулем, и мы проезжали мимо растянувшихся на многие сотни акров невозделанных полей, огражденных колючей проволокой, телефонных столбов и двориков с почтовыми ящиками, раскрашенными в цвета американского флага. Пруды и речушки, фермы и пастбища, заросшие густой высокой травой, сменяли друга. То и дело попадались небольшие домики с покосившимися заборами и полощущимся на ветру застиранным бельем.

Прикрыв ладонью зевок, я отвернулась от Марино, потому что всегда считала проявлением слабости даже малейший намек на усталость или скуку. Через несколько минут мы свернули на шоссе номер 715, или, как его еще называли, Бивердамскую дорогу, и тут нам стали все чаще встречаться коровы, невнятного серого цвета амбары и сломанные, словно вросшие в землю трактора. Владелица Совиной фермы жила в большом доме из белого кирпича, окруженном необозримыми полями и бесконечными заборами. Судя по дощечке на фронтоне, дом был построен в 1730 году. Рядом с домом виднелся бассейн, а спутниковая тарелка на стене выглядела достаточно внушительной, чтобы принимать сигналы из других галактик.

Мы еще не вышли из машины, как навстречу нам поспешила Бетти Фостер, женщина лет пятидесяти, с четкими, выразительными чертами лица и глубокими морщинами, которые нередки у людей, проводящих много времени на солнце. Длинные седые волосы собраны в пучок. Несмотря на возраст, двигалась миссис Фостер легко, пружинисто, а рукопожатие ее было крепким и уверенным. В больших карих глазах, как мне показалось, затаилась боль.

— Я — Бетти, — сказала она. — А вы, должно быть, доктор Скарпетта и капитан Марино.

Быстрая и энергичная, она и одета была соответственно, в джинсы и джинсовую безрукавку. Истертые старыеботинки покрывал слой пыли, на подошвы налипла грязь. За несомненно искренним гостеприимством тем не менее чувствовались некоторое напряжение и даже скованность, как будто наш визит застал госпожу Фостер врасплох и она не знала, с чего начать.

— Кеннет во дворе. Он ждет вас. И вот что я вам сразу скажу: он очень расстроен. Кеннет любил своих лошадей, всех до единой, и, конечно, его ужасно огорчило, что в доме кто-то погиб.

По пыльной узкой дороге мы направились к конюшне.

— Какие у вас с ним отношения? — спросил Марино.

— Я выращиваю и тренирую его лошадей. Уже много лет. С тех самых пор, как он вернулся в Уоррентон. Морганы[84] у него лучшие во всем штате.

— Он отдает вам своих лошадей? — поинтересовалась я.

— Иногда. Может купить у меня годовалого жеребенка да и оставить на пару лет, чтобы я его подрастила. А потом переводит в свою конюшню. Выращивает скаковых, а потом продает, когда они уже готовы к скачкам. Я и сама часто бываю у него на ферме, два, а то и три раза в неделю.

— А разве у него нет конюха?

— Последний ушел несколько месяцев назад. С тех пор почти всю работу Кеннет делает сам. Да и нанять кого-то не очень легко. Ему приходится быть осторожным.

— Хотелось бы побольше узнать о последнем конюхе, — сказал, делая пометки в блокноте, Марино.

— Приятный пожилой мужчина, но у него что-то серьезное с сердцем.

— Одна лошадь, похоже, уцелела, — заметила я.

Женщина промолчала, а мы тем временем подошли к большому амбару из красного кирпича с предостерегающей табличкой «Осторожно, собака».

— По-моему, жеребенок лет двух, — добавила я. — Вороной.

— Он или она?

— Не знаю. Не смогла определить.

— С белым пятнышком на лбу?

— Так близко я не подходила.

— Ну, у Кении был жеребчик по кличке Песня Ветра. Его мать, Ветер, участвовала в дерби и пришла последней, но уже то, что ее туда допустили, говорит о многом. Отец выиграл несколько скачек. Так что этот конек был, наверное, самым дорогим в конюшне Кеннета.

— Похоже, ему удалось каким-то образом вырваться, — сказала я.

— Надеюсь, он не бегает там сам по себе.

— Полиции о нем уже сообщили.

Марино не проявил к выжившему жеребенку ни малейшего интереса.

Во дворе нас встретили стук копыт, кудахтанье цесарок и горделивые крики бантамских петухов. В воздухе висела густая красноватая пыль, поднятая копытами гнедой кобылы моргановской породы. Во всаднике, восседавшем в английском седле, я узнала Кеннета Спаркса, хотя и впервые видела его в грязных джинсах и сапогах. Держался он превосходно, а когда встретил мой взгляд, то не подал и виду, что узнал меня. Я сразу поняла, что наше появление его не обрадовало.

— Мы можем где-то поговорить? — спросила я, повернувшись к Фостер.

— Да, там, снаружи, есть стулья, — ответила она. — Или можете пройти в мой офис.

Спаркс, развернувшись, несся по направлению к нам, и куры, распустив крылья, с кудахтаньем разбежались в стороны.

— Знаете ли вы что-нибудь о женщине, которая, возможно, находилась в его доме в Уоррентоне? — спросила я, когда мы выходили на улицу. — Может быть, видели кого-то, когда приезжали ухаживать за лошадьми?

— Нет.

Мы расположились на пластиковых стульях, развернув их к лесу.

— У Кеннета бывало немало подружек, — заметила Фостер, — и я не всегда о них знала. — Она оглянулась. — Если не считать Песню Ветра, то у Кеннета осталась сейчас только одна лошадь. Черный Опал. Или просто Пал.

Мы с Марино тоже повернулись. Спаркс спешился и, потрепав лошадь по шее, отдал поводья одному из конюхов.

— Молодец, Пал, хорошо поработал.

— А почему Черный Опал не был в его конюшне? — спросила я.

— Ему три года, и я еще не всему его обучила. Вот почему он здесь, везунчик.

На мгновение лицо Фостер исказилось, в глазах блеснули слезы. Она отвернулась, откашлялась и поднялась со стула. Спаркс уже шел к нам, на ходу поправляя ремень и джинсы. Мы с Марино тоже поднялись и поздоровались с ним за руку. Его линялая красная рубашка промокла от пота, лицо Спаркс вытер желтой банданой, которую снял с шеи.

— Пожалуйста, садитесь, — любезно предложил он, как будто даровал нам аудиенцию в собственном кабинете.

Мы снова сели, Спаркс сел напротив. Я заметила морщинки у напрягшихся, покрасневших глаз.

— Прежде чем мы начнем, — решительно заговорил Спаркс, — я хочу сказать, что все произошедшее не было несчастным случаем.

— Мы здесь как раз для того, чтобы удостовериться в этом, сэр, — более вежливым, чем обычно, тоном ответил Марино.

— Полагаю, дело рук расистов. — Спаркс поиграл желваками. — Они — кто бы эти они ни были — намеренно убили моих лошадей и уничтожили все, что мне дорого.

— Если вы считаете главным мотивом преступления неприязнь к вам лично, вызванную расовой нетерпимостью, то почему эти люди не проверили, дома вы сами или нет?

— Есть вещи похуже смерти. Может быть, они хотели, чтобы я мучился. Не так уж трудно представить.

— Мы стараемся, — сказал Марино.

— И не думайте, что сможете повесить это на меня. — Он по очереди ткнул в каждого из нас пальцем. — Мне прекрасно известен образ мыслей таких, как вы. Я спалил свою ферму и лошадей ради денег. Ха. А теперь послушайте меня внимательно. — Спаркс подался вперед. — Говорю вам, я здесь ни при чем. Никогда бы не сделал и никогда не сделаю. Я не имею к этому никакого отношения. В данном случае я — потерпевший, и, возможно, мне еще крупно повезло.

— Давайте поговорим о еще одной жертве, — спокойно заговорила я. — Белая женщина с длинными светлыми волосами. Знаете кого-то, кто мог оказаться в вашем доме в ту ночь?

— В моем доме никого не было! — воскликнул он.

— Мы предполагаем, что она могла погибнуть в апартаментах на первом этаже, — продолжала я. — Возможно, в ванной.

— Кем бы ни была эта женщина, она проникла туда незаконно и без моего ведома. Может быть, это она и устроила пожар, а потом не смогла выбраться из дома.

— У нас нет оснований подозревать взлом, — ответил Марино. — Ваша охранная сигнализация по каким-то причинам не сработала. В отличие от противопожарной.

— Не понимаю. — Спаркс недоуменно пожал плечами. — Разумеется, уезжая из города, я всегда включаю охранную сигнализацию.

— Куда вы уезжали в этот раз? — закинул пробный камешек Марино.

— В Лондон. Я прилетел туда, и меня сразу же известили о случившемся. Я возвратился следующим рейсом, даже не покидал Хитроу. Потом сразу же выехал сюда.

Он опустил голову.

— На чем вы приехали, сэр?

— На своем «чероки». Я оставлял его в Даллесе[85] на долгосрочной стоянке.

— У вас есть квитанция?

— Разумеется.

— Как насчет «мерседеса» у вашего дома? — продолжал Марино.

Спаркс нахмурился:

— Какого «мерседеса»? У меня нет «мерседеса». Я всегда покупаю только американские машины.

— Мы обнаружили за домом «мерседес». Он тоже сгорел, поэтому никакой конкретной информации у нас пока нет. По-моему, модель не из последних. Такой приземистый седан.

Спаркс лишь покачал головой.

— Тогда остается предположить, что машина принадлежала жертве, — сделал вывод Марино. — Может быть, кто-то пожаловал, не предупредив заранее? У кого еще был ключ от вашего дома и кто мог знать код охранной системы?

— Боже! — Спаркс ненадолго задумался. — Джош. Это мой конюх, абсолютно честный парень. Он ушел от меня по нездоровью, но мне и в голову не пришло поменять замки.

— Где мы можем его найти?

— Джош бы никогда... — начал Спаркс, но вдруг остановился, как будто вспомнил что-то. — Господи! — прошептал он. — Господи... Вы, кажется, упомянули, что у нее светлые волосы?

Его встревоженный взгляд метнулся ко мне.

— Да.

— А что-нибудь еще сказать можете? Как она выглядела?

— Пожалуй, худощавая. Вероятно, белая. Одета в джинсы и какую-то рубашку. На ногах ботинки. Такие высокие, со шнуровкой.

— Рост?

— Не могу сказать. Мне еще нужно осмотреть тело.

— Как насчет украшений?

— У нее не было рук.

Спаркс снова тяжело вздохнул, а когда заговорил, в его голосе уже не было недавней уверенности.

— Волосы... Длинные, примерно до середины спины, и с бледно-золотистым оттенком?

— Мне так показалось, — ответила я.

— Была одна молодая женщина... — Он запнулся, откашлялся и покачал головой. — Боже... У меня есть дом в Райтсвилл-Бич, там я с ней и познакомился. Она студентка, училась, если можно так сказать, в университете. Наши отношения продолжались недолго, не более пяти или шести месяцев. Несколько раз она оставалась у меня на ферме. Там же мы встретились и в последний раз, когда я сказал, что больше у нас ничего не будет.

— У нее был старый «мерседес»? — спросил Марино.

Спаркс покачал головой и, пытаясь собраться, закрыл лицо руками.

— Нет. Она ездила на каком-то «фольксвагене» голубого цвета, — пробормотал он. — У нее совершенно не было денег. В конце, когда она уходила, я дал ей немного. Тысячу долларов наличными. Посоветовал вернуться в университет и закончить учебу. Ее зовут Клер Роули. Подозреваю, что ей ничего не стоило прихватить мои запасные ключи. Возможно, она смогла подсмотреть и код охранной сигнализации, когда я открывал дверь.

— И у вас не было никаких контактов с Клер Роули на протяжении года? — спросила я.

— Абсолютно никаких. Все это кажется таким далеким. Глупый порыв, не более того. Я увидел, как она пытается заниматься серфингом, и заговорил с ней там же, на пляже в Райтсвилле. Она была одной из самых красивых женщин, которых я когда-либо знал. Я потерял контроль над собой, но потом опомнился. Слишком много проблем и осложнений. Клер требовался человек, который заботился бы о ней, а я на эту роль не годился.

— Мне нужно знать о ней все, что вы можете рассказать. Откуда она, где живет ее семья. Пригодится любая информация, которая поможет либо опознать Клер Роули, либо вычеркнуть ее из списка потенциальных жертв. Разумеется, я свяжусь и с университетом.

— Должен признаться, доктор Скарпетта, что, как это ни печально, мне самому известно о ней очень мало. Наши отношения ограничивались главным образом сексом, и я лишь помогал Клер деньгами и по мере сил старался решать ее проблемы. Она действительно была дорога мне. — Он помолчал. — Но ничего серьезного я не планировал. То есть вопрос о браке не поднимался.

В дальнейших объяснениях не было необходимости. Спаркс обладал властью. Его могущество и влияние ощущал каждый, кто оказывался рядом с ним, особенно женщины. Он мог заполучить практически любую. Судить о том, как Спаркс пользовался ими, не входило в сферу моей компетенции.

— Мне очень жаль. — Кеннет Спаркс поднялся. — Могу лишь сказать, что она хотела быть актрисой, но при этом проводила большую часть времени, гуляя на пляже и осваивая серфинг. Спустя какое-то время после нашего знакомства я начал замечать, что с Клер что-то не так. Меня настораживало в ней отсутствие мотивации, да и в поведении стали проявляться определенные тревожные черты.

— Она злоупотребляла алкоголем? — спросила я.

— Не сказал бы. В нем ведь слишком много калорий.

— Наркотики?

— У меня были такие подозрения, и я не мог допустить, чтобы мое имя в какой-либо связи упоминалось рядом с именем наркомана. Не знаю.

— Пожалуйста, напишите ее имя.

— И прежде чем вы уйдете, сэр, — вставил Марино, и я распознала в его тоне нотки «плохого копа», — позвольте еще один вопрос. Вы уверены, что речь в данном случае не идет о самоубийстве? Предположим, она уничтожает, предает огню все, что у вас есть, и сама гибнет в пламени пожара? У нее не было причин совершить нечто в таком духе?

— Если уж на то пошло, я ни в чем не уверен, — ответил Спаркс, останавливаясь у двери.

Марино тоже поднялся.

— Что ж, не очень-то вы нам и помогли. Напоминаю, что мне нужно увидеть ваши билеты и квитанцию за парковку. И думаю, у АТО возникнут вопросы по поводу обнаруженного в вашем подвале виски и автоматического оружия.

— Я коллекционирую оружие периода Второй мировой войны, и все оно приобретено совершенно легально и зарегистрировано, — сдержанно выговорил Спаркс. — Что касается бурбона, то я купил его на одном заводике в Кентукки лет пять назад. Они сворачивали бизнес и, наверное, не имели права совершать такую сделку, а мне, видимо, не следовало его покупать. Но... что есть, то есть.

— Полагаю, у АТО есть дела поважнее, чем ваши бочки, — сказал Марино. — Так что, сэр, если квитанция и билеты у вас с собой, то будьте любезны передать их мне.

— Что дальше, капитан? — Тяжелый взгляд Спаркса уперся в Марино. — Прикажете мне раздеться и подвергнете обыску?

Марино выдержал его взгляд, не дрогнув.

— Сначала вам придется поговорить с моим адвокатом, — продолжал, не дождавшись ответа, Спаркс. — А потом я с радостью окажу вам любое содействие.

Я поняла, что пришло время вмешаться.

— Капитан, разрешите мне поговорить с мистером Спарксом наедине.

Не ожидавший такого подвоха с моей стороны и явно раздраженный, Марино молча повернулся и вышел за дверь. Несколько цесарок устремились за ним. Мы остались вдвоем. Спаркс был поразительно красив — высокий, подтянутый, с седыми волосами. Его глаза напоминали янтарь, черты лица отличались аристократизмом, прямой нос придавал некоторое сходство с Джефферсоном, а кожа была темная и гладкая, как у юноши. То, как он сжимал рукоять кнута, вполне соответствовало его настроению. Кеннет Спаркс был способен прибегнуть к насилию, но, насколько я знала, никогда не переходил опасную черту.

— Ну? Что вы задумали? — недоверчиво глядя на меня, спросил он.

— Я лишь хотела уверить вас, что разногласия между нами, имевшие место в прошлом...

Он покачал головой и не дал мне закончить.

— Прошлое — это прошлое.

— Нет, Кеннет. Уверяю вас, я не испытываю к вам никаких враждебных чувств. То, что происходит сейчас, никоим образом не связано с нашими спорами.

Однажды, в ту пору, когда Спаркс проявлял больше интереса к издаваемым на его деньги газетам, он обвинил меня в расизме после того, как я опубликовала статистические данные об убийствах в среде афроамериканцев. Мне лишь хотелось показать связь между убийствами и такими явлениями, как наркотики, проституция или обычная внутриобщинная ненависть.

Его репортеры вырвали несколько моих цитат из контекста, исказили остальное, и все закончилось тем, что вечером Спаркс вызвал меня в свой роскошный офис в центре города. Я до сих пор помню, как меня ввели в огромный кабинет с дорогушей обстановкой в колониальном стиле и свежими цветами в вазах. Магнат приказал мне, как будто имел на то полное право, демонстрировать в дальнейшем большее уважение к черному населению и публично опровергнуть собственные данные и оценки. Сейчас, глядя на человека с потным лицом и навозом на сапогах, я с трудом узнавала в нем того самоуверенного дельца. Руки Спаркса дрожали, а от самоуверенности не осталось и следа.

— Вы дадите мне знать, если что-то выясните? — спросил Спаркс, по-прежнему высоко держа голову, хотя в его глазах уже блестели слезы.

— Расскажу, что смогу, — уклончиво пообещала я.

— Мне лишь нужно знать, Клер это или нет и не страдала ли она.

— Большинство погибающих при пожарах людей не страдают. Они теряют сознание, надышавшись угарным газом, и уже ничего не чувствуют.

— Слава Богу. — Он посмотрел вверх. — Слава Богу...

Глава 5

Домой в тот день я попала к обеду, готовить который мне совершенно не хотелось. Бентон оставил три сообщения, и ни на одно из них я так и не ответила. Мной владело странное чувство, точнее, предчувствие чего-то ужасного, и вместе с тем я испытывала душевную легкость, которая и побудила меня пойти в сад. Я проработала там допоздна, выпалывая сорняки, а потом срезала несколько свежих роз для кухни. На сей раз выбор пал на розовые и желтые; тугие, еще не раскрывшиеся бутоны напоминали свернутые перед боем знамена. Наступили сумерки, и я вышла прогуляться, жалея, что у меня нет собаки, и размышляя о том, какую стоило бы завести, если бы обстоятельства позволили столь рискованный шаг.

Я остановилась на предпенсионного возраста борзой, спасенной от неминуемой смерти. Конечно, жизнь со мной не сулила домашнему питомцу частых радостей. Скорее, наоборот. Размышляя об этом, я и встретила одного из моих соседей, вышедшего из дому с маленьким белым песиком.

— Добрый вечер, доктор Скарпетта, — хмуро проговорил сосед. — Надолго в город?

— Сама не знаю, — ответила я; перед глазами стояла придуманная мной борзая.

— Слышал о пожаре. — Он покачал головой. — Бедняга Кеннет.

— Вы ведь, наверное, знали его, — заметила я, вспомнив, что сосед когда-то работал хирургом.

— Да, конечно.

— Неприятный случай. Скажите, а какой породы ваша собачка?

— Я называю ее винегретом. Всего понемногу.

Сосед пошел дальше, раскуривая на ходу трубку, поскольку супруга, несомненно, не разрешала ему курить в доме. Я миновала соседские дома, все разные и в то же время одинаковые — кирпичные или оштукатуренные и не очень старые. Чуть дальше, в конце квартала, по каменистому ложу неспешно, как и все последние двести лет, несла свои спокойные воды река, и эта неспешность как-то гармонировала с одинаковостью зданий. Ричмонд трудно назвать городом перемен.

Дойдя до места, где в последний раз уединился разозлившийся на меня Уэсли, я постояла немного у того же дерева, пока и орел в небе, и скалы у реки не стали расплываться в сгущающейся темноте. Квартал погружался в ночь, оставляя изолированные четырехугольники светящихся окон. Нужно было возвращаться, но я не могла сдвинуться с места, словно мысль о том, что Кеннет Спаркс может быть либо жертвой, либо убийцей, высосала из меня всю энергию.

За спиной послышались тяжелые шаги, и я резко повернулась, сжав пристегнутый к связке ключей баллончик с перечным газом.

Из темноты выступила коренастая фигура, и раздался знакомый голос:

— Тебе не следует разгуливать здесь в такое позднее время.

Наверное, в другой раз я бы напомнила ему, что имею полное право проводить вечер по своему усмотрению, но сейчас спорить не было сил.

— Как ты меня нашел?

— Подсказал один из соседей.

Я промолчала.

— У меня тут рядом машина, — продолжал Марино. — Пойдем, отвезу домой.

— Ты когда-нибудь оставишь меня в покое? — беззлобно возмутилась я, зная, что его назойливость объясняется заботой обо мне.

— Может быть, но только не сегодня. У меня плохие новости, и, думаю, тебе лучше присесть.

Первая мысль была о Люси, и у меня сразу же подогнулись колени. Сознание будто раскололось на миллион кусочков, я пошатнулась и ухватилась за его плечо. Я всегда знала, что однажды может прийти день, когда кто-то сообщит мне о ее смерти, и сейчас меня словно парализовало, захватило бурлящим водоворотом, втягивавшим, всасывавшим в свое темное, страшное нутро.

Наверное, я бы упала, если бы не Марино.

— Боже! — воскликнул он. — Давай-ка я отведу тебя к машине. Тебе надо сесть.

— Нет, — пробормотала я, потому что прежде должна была все услышать. — Как Люси?

Мой вопрос, похоже, несколько смутил его.

— Ну, думаю, она еще ничего не знает, если только не успела услышать в новостях.

— Что?

Застывшая было кровь снова пришла в движение, возвращая меня к жизни.

— Кэрри Гризен сбежала. Сегодня, во второй половине дня. Они спохватились только к вечеру, когда пришло время вести заключенных на обед.

Мы быстро прошли к машине.

— И при этом ты разгуливаешь здесь в темноте с каким-то баллончиком, — продолжал Марино, распаляясь от собственного страха. — Вот дерьмо! Черт бы ее побрал! Не делай так больше, слышишь? Мы понятия не имеем, где эта тварь, но одно я знаю наверняка: пока она на свободе, ты в опасности.

— Все в опасности, — пробормотала я, забираясь в машину и думая о Бентоне, одиноко разгуливающем по далекому пляжу.

Кэрри Гризен ненавидела его почти так же, как ненавидела меня. По крайней мере я так считала. Бентон работал над ее профилем и был разработчиком той игры, что завершилась в конце концов поимкой Кэрри и смертью Темпла Голта. Бентон использовал все ресурсы Бюро, чтобы убрать ее за решетку, и пока это срабатывало.

— Может ли она каким-то образом узнать, где сейчас Бентон? — спросила я, когда мы уже ехали домой. — Он же там совершенно один. Разгуливает по пляжу без оружия и думать не думает, что его кто-то ищет.

— Как и кое-кто еще, — вставил Марино.

— Приму во внимание.

— Не сомневаюсь, что Бентон уже знает, но я все же позвоню ему, — пообещал Марино. — По-моему, Кэрри и не догадывается о существовании такого места, как Хилтон-Хед. У вас же там ничего и не было, когда Люси рассказывала ей все ваши секреты.

Машина свернула на подъездную дорожку и остановилась.

— Ты несправедлив к Люси, — сказала я, открывая дверцу. — У нее и в мыслях не было ничего подобного. Она вовсе не хотела...

— В данный момент не важно, хотела она или нет, — перебил Марино, выпуская дым в окно.

— Как Кэрри удалось сбежать? Психиатрический центр находится на острове, и попасть туда, равно как и выбраться оттуда, не так-то легко.

— Никто ничего не знает. Ее исчезновение обнаружилось часа три назад, когда милых дам повели на обед. Охрана спохватилась, а ее уже и нет. Если помнишь, в миле от центра есть пешеходный мост через Ист-Ривер, который ведет в Гарлем.

Он швырнул окурок на дорожку.

— Возможно, Кэрри ушла именно этим путем. Других вариантов пока нет. Сейчас там повсюду копы. Патрулируют вертолеты на тот случай, если она еще прячется где-то на острове. Но я так не думаю. Уверен, побег был спланирован заранее и время выбрано точно. Держу пари, мы еще услышим о ней.

Войдя в дом, я тщательно проверила все двери и включила сигнализацию, после чего сделала то, что делала очень редко и что всегда меня нервировало: достала из ящика стола девятимиллиметровый «глок» и обыскала все комнаты на каждом этаже. Я переступала порог, держа пистолет в обеих руках и чувствуя, как гулко колотится сердце. К тому времени воображение превратило Кэрри Гризен в чудовище, наделенное сверхъестественными силами. Мне уже казалось, что она способна преодолевать любые охранные системы, проходить сквозь запертые двери и материализовываться из тени в тот самый момент, когда я чувствую себя в полной безопасности.

Удостоверившись в том, что в доме, похоже, нет никого, кроме меня самой, я налила стакан красного вина и переоделась в халат. Потом снова позвонила Бентону и ощутила неприятный холодок в груди, когда он снова не ответил. Вторая попытка, предпринятая ближе к полуночи, также не дала результата.

— Господи... — глухо прозвучал мой голос в пустой комнате.

В мягком свете настольной лампы трюмо и столики отбрасывали тени, кажущиеся на полу темными пятнами. Я никогда не покрывала их лаком, и мне нравилось видеть их трещинки, потертости и другие отметины времени. Вентиляторы легко шевелили бледно-розовые шторы, и каждое их движение как будто еще сильнее натягивало мои и без того дрожащие от напряжения нервы. Страх постепенно овладевал мной, и я тщетно пыталась отогнать связанные с Кэрри Гризен и настойчиво лезущие из памяти жуткие образы прошлого. Бентон не звонил. Снова и снова я говорила себе, что все в порядке и что нужно уснуть. На какое-то время мне удалось отвлечься чтением Шимуса Хини[86].

Телефон зазвонил в два двадцать. Я вздрогнула. Книга соскользнула на пол.

— Скарпетта.

Сердце уже колотилось, как бывало всегда, когда меня будили среди ночи.

— Кей, это я, — сказал Бентон. — Извини, что звоню так поздно, но ты, наверное, пыталась связаться со мной, а у меня, как назло, испортился автоответчик. Вечером я уходил поужинать, а потом прогулялся по берегу. Меня не было часа два. Ты, похоже, уже знаешь новость.

— Да.

Я напряглась. От сонливости не осталось и следа.

— Ты в порядке? — спросил Бентон — он хорошо знал меня.

— Прежде чем ложиться, обшарила все шкафы, заглянула за все шторы и обошла все комнаты. Пистолет у меня под рукой.

— Я так и подумал.

— Знаешь, у меня такое чувство, как будто мне по почте отправили бомбу.

— Не совсем так, Кей. Потому что мы не знаем ни откуда придет эта бомба, ни когда, ни в какой форме. Это часть ее игры. Заставить нас гадать.

— Бентон, ты знаешь, как она ненавидит тебя. Мне очень не нравится, что ты там один.

— Хочешь, чтобы я вернулся?

Я подумала, но так и не нашла что ответить.

— Давай я сейчас же сяду в машину и приеду. Если только ты этого хочешь.

И тогда я начала рассказывать о трупе, найденном в руинах дома Кеннета Спаркса, о встрече с магнатом на Совиной ферме. Я говорила, и говорила, и говорила. Рассказывала и объясняла, а он терпеливо слушал.

— Проблема в том, — заключила я, — что все ужасно осложняется и основная работа еще впереди. Какой смысл тебе прерывать отпуск. К тому же Марино прав. Кэрри не знает о Хилтон-Хед. Там ты в большей безопасности, чем здесь.

— А я бы хотел, чтобы она приехала сюда, — жестко сказал Бентон. — Я бы познакомил ее с моим «зиг-зауэром», и тогда мы бы раз и навсегда покончили со всем этим и закрыли проблему.

Я поняла, что он действительно, по-настоящему хочет убить ее, и в определенном смысле это было худшим из всего, что могла сделать с нами Кэрри Гризен. Бентон никогда не допускал, чтобы тень зла, с которым он боролся много лет, упала на его совесть и душу, он никогда не оправдывал насилие, и сейчас, слушая его, я тоже чувствовала себя виноватой.

— Видишь, что с нами происходит? Мы говорим о том, как было бы хорошо пристрелить ее, посадить на электрический стул или сделать ей смертельную инъекцию. Она победила, Бентон. Отравила нас своим ядом. Потому что, да, я тоже хочу видеть ее мертвой, хочу этого так, как не хотела ничего другого.

— Думаю, мне все-таки лучше приехать, — снова сказал он.

Мы поговорили еще немного и пожелали друг другу спокойной ночи. Никто не пришел ко мне из темноты, и моим единственным врагом оказалась бессонница. Она лишила меня тех немногих часов, что еще оставались до рассвета, разорвав их короткими, разрозненными видениями, объединенными лишь беспокойством и ужасом. Мне снилось, что я опаздываю на важную встречу, что я увязла в снегу и не могу набрать нужный номер. В том сумеречном состоянии я не находила ответов, проводя заурядное вскрытие, и мне казалось, что жизнь моя окончена, а потом я вдруг попадала в страшную автомобильную аварию и оказывалась окруженной окровавленными телами, не имея возможности ни помочь, ни даже пошевелиться. Я крутилась на кровати, перекладывала подушки и поправляла одеяло, пока небо не просветлело и на нем не появились звезды. Тогда я встала и сварила кофе.

Я ехала на работу с включенным радио, слушая повторяющиеся выпуски новостей, в которых снова и снова говорилось о пожаре в Уоррентоне и о найденном в руинах теле. Догадки высказывались самые разные, но большинство сводилось к тому, что жертвой стал знаменитый медиамагнат. Пытаясь представить реакцию Спаркса, я невольно задавалась вопросом, почему он не выступит с заявлением и не объявит миру о своем чудесном спасении, и сомнения снова омрачили мои мысли.

Красный «мустанг» доктора Джека Филдинга уже стоял за нашим новым корпусом на Джексон-стрит, между отреставрированными зданиями больницы Джексона и медицинским колледжем Виргинского университета. Новый корпус, в котором размещались также лаборатории судебной медицины, занимал площадь в тридцать четыре акра на территории быстро развивающихся исследовательских институтов, объединенных общим названием Био-тек-Парк.

Мы перебрались сюда всего два месяца назад, и я до сих пор не привыкла к современным стеклянным и кирпичным стенам и перемычкам над окнами, в которых отражался старый знакомый квартал. Изменился и интерьер: пространства стало больше, краски ярче, пол устилало прочное светлое покрытие. Многое еще предстояло распаковать, рассортировать и расставить, но к радости и приятному возбуждению от того, что у нас появился-таки современный морг, примешивались в это утро беспокойство и тревога. Солнце едва успело выглянуть из-за крыш соседних зданий, когда я поставила машину на закрытой стоянке на Джексон-стрит и открыла дверь.

Коридор встретил меня безукоризненной чистотой и запахом дезодоранта. У стен еще стояли банки с краской, коробки с электропроводами и выключателями. Филдинг уже открыл холодильник, размерами превышающий едва ли не любую гостиную, а также отпер дверь в прозекторскую. Положив в карман ключи, я прошла в раздевалку, где сменила жакет на лабораторный халат, а туфли-лодочки на довольно страшненькие черные кроссовки «Рибок», которые сама называла «покойницкими». Заляпанные, измазанные и покрытые пятнами, они определенно представляли немалую биологическую угрозу, но при этом вполне устраивали мои далеко не молодые ноги и никогда не покидали морг.

Новая прозекторская была не только больше прежней, но и гораздо лучше спроектирована с точки зрения использования пространства. Громадные стальные столы уже не крепились намертво к полу и при необходимости легко убирались в сторону. Пять новых столов были снабжены колесиками и без труда выезжали из холодильника, а укрепленные на стенах анатомические раковины рассчитывались не только на правшей, но и левшей. К тому же новые столы дополнялись подъемниками, так что нам больше не приходилось поднимать или переносить тела на собственных спинах. А ведь, помимо всего этого, появились еще современные респираторы, устройства для промывания глаз и специальный двойной вытяжной канал, соединенный с вентиляционной системой.

В общем, содружество даровало мне почти все необходимое для того, чтобы облегчить вхождение в третье тысячелетие, но, к сожалению, при всем этом отсутствовала такая вещь, как перемены. По крайней мере перемены к лучшему. С каждым годом все больше людей страдало от пуль и ножей, все большее число граждан подавало на нас жалобы в суд, и суды походя выносили несправедливые решения, потому что адвокаты лгали, а присяжных, похоже, уже не интересовали ни факты, ни улики.

Я открыла массивную дверь холодильника, поежилась от ударившей изнутри волны ледяного воздуха и прошла мимо мешков с трупами, мимо тел, укрытых окровавленными пластиковыми простынями, мимо торчащих из-под них закоченевших ног. Руки в коричневых бумажных мешках напоминали о насильственной смерти, а мешочки поменьше — о двух случаях с детьми, один из которых утонул в семейном бассейне, а другой умер от СВДС[87]. Останки, обнаруженные на пепелище, лежали в том виде, в каком их и оставили, то есть в стекле и прочем. Я выкатила тележку под безжалостно яркий свет флюоресцентных ламп, после чего снова переобулась и прошла в другой конец этажа, где находились отделенные от мертвых кабинеты и конференц-зал.

Было около половины девятого, и сотрудники еще пили кофе или прогуливались по холлу. Направляясь к кабинету доктора Филдинга, я рассеянно поздоровалась с кем-то и, постучав в открытую дверь, вошла как раз в тот момент, когда он, держа у уха телефонную трубку, поспешно записывал что-то на листке.

— Снова? — переспросил он резким, грубоватым голосом, проводя ладонью по непослушным темным волосам. — По какому адресу? Фамилия офицера?

На меня Филдинг еще и не взглянул.

— У вас есть номер местного телефона? — Он записал ряд цифр и на всякий случай прочел их вслух. — Вы можете хотя бы приблизительно назвать причину смерти? Ладно. Вы будете в патрульной машине? Хорошо.

Филдинг положил трубку и посмотрел на меня. Для раннего утра вид у него был чересчур встревоженный.

— Что мы имеем? — спросила я, понимая, что день начинается как обычно.

— Похоже на механическую асфиксию. Черная женщина. Спиртное, наркотики. Висит на кровати, голова уперта в стену, шея повернута под углом, несовместимым с жизнью. Обнаженная. Думаю, стоит взглянуть, чтобы убедиться, что там нет чего-то другого.

— Да, кому-то взглянуть определенно стоит, — согласилась я.

Филдинг моментально все понял.

— Если хотите, можно послать Ливайна.

— Вот и хорошо. Я собираюсь начать с жертвы пожара, и мне хотелось бы заручиться вашей помощью. По крайней мере на ранних стадиях.

— Понятно.

Филдинг отодвинул стул и поднялся. Одет он был в слаксы цвета хаки и белую рубашку с подвернутыми рукавами, узкую талию перехватывал старый плетеный кожаный ремень. Перейдя сорокалетний рубеж, он столь же тщательно следил за своими физическими кондициями, как и тогда, когда я взяла его к себе вскоре после вступления в должность. Чего ему не хватало, так это такого же внимания к тем, кто попадал к нему. Зато Филдинг всегда был верен мне, уважителен и, работая, может быть, немного медлительно, никогда не спешил с выводами, а потому редко ошибался. Меня вполне устраивали его надежность, покладистость и легкость в общении, а потому я никогда не променяла бы его на другого заместителя.

Мы вошли в конференц-зал, и я заняла место во главе длинного блестящего стола. Единственным украшением, если не считать взирающих на нас со стен бывших руководителей, этого помещения служили таблицы, модели мышц и органов и анатомические скелеты. На сей раз за столом расположились врач-ординатор, три моих заместителя, токсиколог и администраторы. Кроме них, здесь оказались студентка медицинского колледжа Виргинского университета, проходящая у нас факультативную практику, и судебный патологоанатом из Лондона, совершающий поездку по американским моргам с целью сбора материала по серийным убийствам и огнестрельным ранениям.

— Доброе утро, — начала я. — Давайте пройдемся по тому, что у нас есть, а потом поговорим о нашем случае с жертвой пожара.

Филдинг рассказал о женщине, причиной смерти которой стало, возможно, механическое удушение, потом Джонс, администратор центрального района, быстро перечислил прочие случаи. Нашими клиентами оказались: белый мужчина, выпустивший пять пуль в голову своей подружки, а затем продырявивший одной свой собственный мозг; двое детей, один из которых утонул, а второй умер от неизвестной причины; молодой человек, врезавшийся на красном «фиате» в дерево в тот самый момент, когда ему вздумалось переодеться прямо за рулем.

— Ну и ну, — прокомментировала студентка с редким именем Санфорд. — Интересно, как вы вычислили, что он именно переодевался.

— Майка наполовину снята, рубашка и галстук на соседнем сиденье, — объяснил Джонс. — Парень ехал с работы на встречу с приятелем в какой-то бар. Подобные примеры у нас уже были — кто-то переодевается, кто-то бреется, кто-то подкрашивает губы. И все это за рулем.

— Мне в таких случаях так и хочется поставить на свидетельство о смерти штамп «Причина смерти — глупость», — сказал Филдинг.

— Вероятно, вы все уже в курсе того, что прошлым вечером Кэрри Гризен совершила побег из психиатрического центра «Кирби», — продолжила я, стараясь сдерживать эмоции. — Прямой угрозы нашему учреждению нет, однако, думаю, нам всем следует быть более осторожными. Не исключаю и внимание прессы.

— Уже звонили, — глядя на меня через толстые стекла очков, отозвался Джонс. — У секретаря зарегистрировано пять звонков.

— Все по поводу Кэрри Гризен? — уточнила я.

— Да, мэм. И еще четыре по поводу уоррентонского пожара.

— Вот к нему давайте и перейдем, — сказала я. — Пока мы не даем никакой информации. Ни о побеге из «Кирби», ни о жертве пожара. Мы с Филдингом проведем большую часть дня внизу, и я не хочу, чтобы нас отвлекали. Только в самом крайнем случае. Дело далеко не простое и требует особой деликатности.

Мой взгляд скользнул по лицам присутствующих — все были серьезны, но не безразличны.

— В настоящий момент я не могу сказать, имеем ли мы дело с несчастным случаем, самоубийством или убийством. Останки пока не идентифицированы. Тим, — я повернулась к токсикологу, — возьмите пробы на алкоголь и угарный газ. Леди, возможно, употребляла наркотики, поэтому проверьте ее на опиаты, амфетамины, метамфетамины, барбитураты, каннабиноиды. Сделайте это как можно быстрее.

Он кивнул, делая пометки в блокноте.

Я задержалась, чтобы просмотреть газетные вырезки, подготовленные Джонсом, после чего вернулась по коридору в морг. В женской раздевалке я сняла блузку и юбку и достала из шкафчика пояс с передатчиком и микрофон, сделанные по моему специальному заказу Ланье. Пояс охватывал талию под синим хирургическим халатом таким образом, что микрофон, крепящийся к воротнику, оставался вне контакта с окровавленными руками. Переодевшись, я зашнуровала «покойницкие» кроссовки, надела сверху чехлы и повязала защитный козырек и хирургическую маску.

Филдинг вошел в комнату одновременно со мной.

— Давайте сначала просветим ее, — сказала я.

Мы перекатили стол в рентгеновский кабинет и, взявшись за уголки простыни, подняли тело вместе с окружающим его мусором. На вооружении у нас была «Мобильная система цифрового изображения», представляющая собой совмещенные и контролируемые компьютером рентгеновский аппарат и флюороскоп. Я провела установочные процедуры, подсоединила кабели и повернула ключ в рабочее положение. На контрольной панели зажглось табло времени. Я зарядила кассету с пленкой и, надавив на педаль, включила видеомонитор.

— Фартуки.

Филдинг протянул мне освинцованный синий фартук, показавшийся таким тяжелым, как будто в него насыпали песка. Сам он повязал такой же.

— Готовы.

Я нажала кнопку.

Поворачивая рычаг, мы могли рассматривать тело в режиме реального времени с самых различных углов, как в клинике. Единственное отличие состояло в том, что наши клиенты не дышали, не шевелились и не глотали. Статические отображения мертвых органов и костей предстали на экране черно-белыми, и я не увидела ни аномалий, ни пуль. Затем мы обнаружили несколько рентгенонепроницаемых форм, которые я сочла попавшими в мусор металлическими предметами. Наблюдая за экраном, мы прощупывали и просеивали этот мусор руками. В конце концов мои пальцы наткнулись на два твердых предмета. Один размером и формой напоминал пятидесятицентовую монету, другой был поменьше и квадратный. Захватив оба, я начала очищать их в раковине.

— Первое — это то, что осталось от металлической ременной бляхи, — сказала я, опуская находку в пластиковую коробку и помечая ее маркировочным карандашом.

Идентифицировать второй предмет оказалось намного легче — это были наручные часы. Ремешок сгорел полностью, закопченное стекло треснуло, но мое внимание привлек ярко-оранжевого, цвета циферблат с выгравированным на нем странным абстрактным рисунком.

— По-моему, часы мужские, — заметил Филдинг.

— Женщины тоже носят большие. Я, например.

— Может быть, какие-то спортивные?

— Может быть.

Продолжая менять положение тела, мы обнаружили некий предмет в форме кольца, находящийся почему-то под правой ягодицей. Я пошарила рукой, но ничего не нашла. Из-за того, что тело лежало на спине, его нижние участки сохранились почти нетронутыми и даже с одеждой. Просунув пальцы в задний карман джинсов, я извлекла сначала половинку морковки, а потом то, что на первый взгляд выглядело простеньким обручальным колечком из нержавеющей стали. Присмотревшись, однако, я поняла, что это платина.

— Мне оно тоже кажется мужским, — сказал Филдинг. — Если только у нее не очень уж большие пальцы.

Он взял у меня кольцо, чтобы рассмотреть его повнимательнее. Отвратительный запах разлагающейся плоти становился все сильнее. Склонившись над столом, я обнаруживала довольно странные свидетельства того, чем могла заниматься женщина незадолго до смерти. Так, к мокрому и грязному дениму приклеилось несколько грубых волосков какого-то животного, скорее всего лошади.

— Ничего нет, — сказал Филдинг, запечатывая кольцо в конверт для улик. — Никакой гравировки.

— Нет, — подтвердила я.

— Интересно, почему она носила его не на пальце, а в заднем кармане?

— Хороший вопрос.

— Может быть, делала что-то такое, для чего кольцо обычно снимают, — продолжал он. — Например, люди снимают украшения, когда моют руки.

— Возможно, она кормила лошадей. — Я сняла несколько волосков с помощью пинцета. — Того же вороного жеребенка, а?

— Ладно, пусть так, — с сомнением протянул Филдинг. — И что? Она обращает внимание на этого красавчика, угощает его морковкой и не отводит назад в конюшню? А немного погодя все загорается, в том числе и конюшня? Но жеребенок убегает? — Мой заместитель посмотрел на меня через стол. — Самоубийство? Получается, она пожалела этого... как его?

Вопросов было много, ответов гораздо меньше, и нам ничего не оставалось, как продолжать исследовать останки. Судя по предохранительным колпачкам, найденным в карманах джинсов, и внутриматочной спирали, девушка вела активную сексуальную жизнь. Мы также обнаружили застежку-молнию, почерневший предмет размером с футбольный мяч, оказавшийся стальным браслетом с маленькими звеньями и серебряным колечком с тремя ключами. Если не принимать во внимание конфигурацию пазух, которые столь же индивидуальны, как отпечатки пальцев, и фарфоровой коронки на правом верхнем резце, нам не попалось ничего, что могло бы помочь идентификации.

Ближе к полудню мы откатили стол в дальний угол прозекторской, к секционной ванне. Все другие места уже были заняты, отовсюду слышался громкий звук бьющей в стальные стенки воды и скрежет стремянок — это врачи отрезали, промывали и взвешивали различные органы, надиктовывая в микрофоны результаты своих изысканий под взглядами скучающих детективов. Разговоры ограничивались короткими фразами, звучавшими, на взгляд постороннего, бессвязно и бессмысленно и напоминавшими в этом отношении жизни наших клиентов.

— Извини, но мне надо стать именно на это место.

— Черт, мне нужна батарейка.

— Какая?

— Не знаю, но для вот этой камеры.

— Гони двадцатку и возьми в правом кармане.

— Это и ограблением назвать трудно.

— Доктор Скарпетта, у нас еще один клиент. Возможно, убийство, — громко сообщил врач-ординатор, вешая трубку телефона, предназначенного только для чистых рук.

— Пожалуй, придется отложить до завтра, — ответила я.

— У нас тут пистолет, — крикнул один из ассистентов.

— Разряженный?

— Да.

Я подошла к столу, чтобыубедиться лично. Самоубийца, он же убийца, был в выцветших джинсах с вывернутыми карманами. На руках — коричневые бумажные пакеты для защиты возможного порохового следа. Из носа, когда под голову мертвецу подложили деревянную колодку, вытекла струйка крови.

— Вы не станете возражать, если я возьму пистолет? — громко, перекрывая визг электрической пилы, спросила я.

— Пожалуйста. Отпечатки я уже снял.

Я взяла «смит-вессон», чтобы проверить обойму, но патронник был пуст. Неподалеку затачивал нож Чак Раффин, смотритель морга. Я сняла полотенце с огнестрельной раны на голове.

— Видите здесь черное? И вот это, отпечаток дула. — Детектив и врач-ординатор наклонились ближе. — А это мушка. Стрелявший — правша. Выходное отверстие здесь, и можно с уверенностью сказать, что он лежал на правом боку.

— Как раз в таком положении мы его и нашли, — подтвердил детектив.

Пила снова взвизгнула, в воздух поднялось облачко костной пыли.

— Не забудьте отметить калибр, марку и модель, — напомнила я, возвращаясь к своему столу.

За время моего отсутствия Филдинг подкатил второй стол и перегрузил на него ту часть мусора, которую мы уже просмотрели. Я начала измерять длину сильно обгоревших бедер девушки в надежде хотя бы приблизительно определить рост. Части ног от колена до лодыжки отсутствовали, а вот ступни сохранились благодаря высоким ботинкам. Полностью сгорели также предплечья и кисти, от которых остались лишь черные, обугленные обрубки. Мы собирали фрагменты материи и конские волоски, чертили диаграммы и наконец подошли к самой трудной части работы: отделению стекла от тела.

— Давайте пустим теплую воду, — предложила я Филдингу. — Может быть, стекло отвалится само, не повредив кожу.

— Черт, мне это напоминает пригоревший к сковородке ростбиф.

К нашему столу подошла Тьюн Макговерн в полном защитном облачении. В какой-то момент наши взгляды встретились, и я заметила, как она напряжена. В том, что АТО прислало на вскрытие своего следователя, не было ничего удивительного, но вот появление самой Макговерн стало для меня неожиданностью.

— Как дела в Уоррентоне? — поинтересовалась я.

— Работаем, — ответила она. — Тело Спаркса, к счастью, не обнаружено, и это хорошо, потому что он, как оказалось, и не умер.

— Неплохо сказано, — заметил Филдинг.

Макговерн встала напротив меня, достаточно далеко от стола — наверное, еще не привыкла к такого рода процедурам.

— Что именно вы собираетесь делать? — спросила она.

— Направим струю теплой воды между телом и стеклом, чтобы разделить их без дополнительных повреждений.

— А если ничего не получится?

— Тогда будем резать.

— Разделять скальпелем, — объяснила я.

Нам повезло. Через несколько минут я начала медленно и осторожно снимать толстый слой битого стекла с лица женщины. В некоторых местах кожа не выдерживала напряжения и лопалась, что никак не улучшало общую картину. Мы с Филдингом работали молча, собирая и перекладывая мелкие осколки и более крупные куски стекла в пластмассовую ванночку. На это ушло около часа, и когда мы наконец закончили, запах стал еще сильнее. Теперь то, что осталось от бедняжки, выглядело совсем уж жалким и каким-то съежившимся.

— Боже! — пробормотала Макговерн, делая шаг вперед. — Впервые вижу такую жуть.

В нижней части лица, лишенной кожи и плоти, с трудом угадывался человеческий череп с открытыми челюстями и обломками рассыпавшихся зубов. От ушей почти ничего не осталось, но над глазами и выше плоть спеклась и сохранилась настолько хорошо, что я смогла рассмотреть даже светлый пушок вдоль линии волос. Лоб выглядел совершенно нетронутым, хотя и не казался гладким из-за потертостей и ссадин, образовавшихся после снятия стекла. Если на нем и были когда-то морщины, теперь они исчезли.

— Не могу определить, что это за чертовщина, — сказал Филдинг, рассматривая смешанные с волосами кусочки какого-то материала. — Они тут везде.

Некоторые из этих кусочков напоминали обгоревшую бумагу, другие, помельче, сохранились в первозданном виде и имели ярко-розовый цвет. Я положила несколько в конверт.

— Пусть над ними поколдуют в лаборатории.

— Верно, — согласилась Макговерн.

Волосы достигали длины в восемнадцать дюймов, и я взяла прядь, имея в виду возможный анализ на ДНК, если отыщутся образцы для сравнения.

— Если у вас появятся сведения о пропавшей без вести, — сказала я Макговерн, — и если удастся найти, например, ее зубную щетку, то мы поищем щечные клетки. Они покрывают слизистую оболочку рта и могут быть использованы для сравнения ДНК. Кстати, расческа тоже подойдет.

Макговерн сделала пометку в блокноте. Я подвела хирургическую лампу поближе к левой височной области и, взяв лупу, попыталась рассмотреть то, что походило на кровоподтек в сохранившихся тканях.

— Похоже, у нас здесь рана. Определенно не разрыв кожи и не результат воздействия огня. Возможно, надрез. Причем в рану попали какие-то блестящие осколки.

— А могло быть так, что она надышалась угарным газом, упала и ударилась головой? — спросила Макговерн.

Я кивнула, зная, что этот же вопрос мне зададут и другие, и сделала фотографию.

— Если такое и случилось, то ей нужно было упасть на что-то очень острое.

— Позвольте посмотреть, — сказал Филдинг, и я передала ему лупу. — Так... рваных краев не видно.

— Нет, рана не рваная, — согласилась я. — На мой взгляд, удар нанесен каким-то очень острым инструментом.

Он вернул мне лупу, и я, вооружившись пластиковыми щипчиками, осторожно вынула из раны несколько блестящих кусочков и перенесла их на чистую хлопчатобумажную салфетку. Потом поместила находку под микроскоп и направила на нее свет лампы.

То, что я увидела в круге света, представляло собой серебристые сегменты с гладкой, плоской поверхностью металлической стружки, которая образуется при обработке детали на токарном станке. Я подсоединила к микроскопу «Полароид микрокам» и сделала несколько снимков.

— Взгляните.

Филдинг и Макговерн по очереди посмотрели в микроскоп.

— Видели когда-нибудь что-то подобное? — спросила я, проверяя полученные фотографии.

— Похоже на залежалую рождественскую мишуру, — сказал Филдинг.

Я убрала со стола салфетку, предварительно положив стружку в металлический контейнер.

— Это тоже отправим в лабораторию.

— Сколько времени займет анализ? — поинтересовалась Макговерн. — Потому что если есть какие-то проблемы, то образцы можно отдать в нашу лабораторию в Роквилле.

— Никаких проблем не будет. — Я повернулась к Филдингу: — Думаю, дальше справлюсь сама.

— Хорошо, — сказал он. — Я тоже без дела не останусь.

* * *

Я вскрыла шею, чтобы посмотреть, повреждены ли находящиеся там органы и мышцы, и для начала вынула язык. Макговерн стоически наблюдала за моими манипуляциями. Процедура была малоприятная, одна из тех, во время которых и происходит отсев слабых.

— Ничего, — сказала я, ополаскивая язык и промокая его полотенцем. — Следы зубов, которые могли бы указывать на припадок, отсутствуют. Других повреждений нет.

Посмотрев на гладкие, блестящие стенки дыхательных путей, я не увидела сажи, отсутствие которой говорило о том, что жертва уже не дышала, когда до нее добрался огонь. Зато обнаружилась кровь, и это было еще одним зловещим знаком.

— Тоже предсмертная травма, — констатировала я.

— Может быть, на нее свалилось что-то, когда она уже упала и была мертва? — предположила Макговерн.

— Так не бывает.

Я отметила повреждение на диаграмме и сказала несколько слов в микрофон.

— Кровь в дыхательных путях указывает на то, что она вдохнула ее или... захлебнулась ею. В любом случае это означает, что жертва еще дышала в момент нанесения повреждения.

— Что это могло быть за повреждение?

— Проникающее ранение. Ей проткнули или разрезали горло. Никаких других следов повреждения нет ни у основания черепа, ни на легких, ни на шее. Я не вижу ни контузий, ни сломанных костей. Гиоид не поврежден. Жертве, по всей вероятности, больше двадцати лет, и она, что еще вероятнее, не была задушена ни руками, ни ремнем или веревкой.

Кожа под подбородком и поверхностные мышцы сгорели, — продолжала я, поправляя прикрепленный к одежде микрофон. — Свернувшаяся под воздействием высокой температуры кровь обнаружена в дистальной трахее, первичных, вторичных и третичных бронхах. Гемоаспирация и кровь в пищеводе.

Я сделала Y-образный надрез на обезвоженном, обезображенном теле, и дальше все прошло в общем-то вполне рутинно. Внутренние органы, хотя и сварились, остались в пределах нормы, а репродуктивные лишь подтвердили пол жертвы. Кровь обнаружилась также и в желудке, который оказался пустым и нерастянутым. Вероятно, она очень мало ела. Никаких заболеваний, никаких повреждений.

Точно определить рост не представлялось возможным, но я могла рассчитать его с помощью регрессивной формулы Троттера-Глезера, которая учитывает соотношение длины бедра и роста жертвы. Сев за стол, я принялась листать «Остеологию человека» Басса, пока не нашла подходящую для данного случая таблицу, составленную на основе изучения белых женщин-американок. В соответствии с ней при длине бедра 50,2 сантиметра, или около двадцати дюймов, прогнозируемый рост женщины должен составлять пять футов и десять дюймов.

С весом обстояло хуже, потому что никаких таблиц, диаграмм или научных расчетов просто-напросто не существовало. В нашей работе вес чаще определялся по размеру сохранившейся одежды. Погибшая носила джинсы восьмого размера. Полагаясь на имеющиеся в моем распоряжении данные, я предположила, что она могла весить от ста двадцати до ста тридцати фунтов.

— Другими словами, она была очень высокая и очень худощавая, — сказала я Макговерн. — Мы также знаем, что у нее были светлые волосы, что она вела активную сексуальную жизнь, вероятно, не боялась лошадей и умерла в доме Спаркса до того, как до нее добрался огонь. И наконец, нам известно, что она получила два прижизненных повреждения: одно в верхней части шеи, другое на левом виске. Как они были нанесены, я сказать не могу.

Пока я собирала бумаги, Макговерн задумчиво смотрела на меня, потом сняла маску и защитный козырек и развязала лямки халата.

— Если у нее были проблемы с наркотиками, можно ли это каким-то образом определить? — спросила она, и в этот момент зазвонил телефон.

— Только в том случае, если их принимали незадолго до смерти. На легких могут остаться кристаллы или чужеродные гранулемы от таких материалов, как, например, тальк. К сожалению, участки, на которых можно было бы найти следы от иглы, отсутствуют.

— А мозг? Разве хроническое употребление наркотических веществ не причиняет видимых изменений? Я имею в виду, если она начала испытывать серьезные проблемы психического характера, неадекватно себя вести? Спаркс, похоже, считал, что у нее было какое-то нервное расстройство. Может быть, депрессия или даже маниакально-депрессивный психоз. Вы можете это определить?

К этому времени череп уже был вскрыт, и рассеченный мозг еще лежал на доске.

— Во-первых, мы не получим никакой информации, потому что мозг сварился, — ответила я. — Но даже в том случае, если бы этого не случилось, искать морфологический коррелят определенного психиатрического синдрома можно в большинстве случаев только чисто теоретически. Некоторого рода указателем на существование названной вами проблемы могло бы служить расширение борозд или уменьшение серого вещества как следствие атрофии, но лишь при условии, что нам был бы известен вес мозга в тот период, когда она была здорова. Тогда я сказала бы: «О да, ее мозг весит на сто граммов меньше, значит, она страдает от психического заболевания». Поэтому, если только у нее нет повреждения мозга или травмы головы, которые могли бы указать на существование проблемы, ответ на ваш вопрос звучит так: нет, я не могу это определить.

Макговерн молчала, очевидно, заметив, что с ней разговаривают далеко не дружеским тоном. Я же, сознавая, что веду себя неоправданно резко и сухо, ничего не могла с собой поделать. У крайнего стола уверенно работал Раффин, совсем еще молодой парень, прошедший подготовку в похоронной конторе. Поймав мой взгляд, он подошел ближе.

— Чак, пожалуйста, закончите здесь и уберите ее в холодильник.

— Конечно, мэм.

Он вернулся к своему столу, а я стянула перчатки и бросила их вместе с маской в красный контейнер для биологически опасных предметов.

— Пойдемте в мой кабинет и выпьем кофе, — предложила я, постаравшись проявить хоть немного любезности. — Там же и поговорим.

В раздевалке мы вымыли руки антибактериальным мылом, и я оделась. Мне хотелось задать Макговерн несколько вопросов и, откровенно говоря, узнать побольше о ней самой.

— Возвращаясь к возможности спровоцированного наркотиками психического заболевания, — заговорила она, когда мы вышли в коридор. — Многие из таких больных тяготеют к самоуничтожению, верно?

— В той или иной степени и форме.

— Они становятся жертвами несчастных случаев, совершают самоубийства, и это возвращает нас к самому главному вопросу. Не случилось ли нечто подобное и здесь?

— Не могу сказать ни да, ни нет. Я лишь знаю, что еще до того, как умереть, она получила два ранения, одно из которых весьма серьезное.

— Но ведь она могла нанести их сама, если была не в себе. Мы не раз видели, как уродуют себя душевнобольные.

Она была права. Я могла бы привести немало случаев, когда люди перерезали себе горло, пронзали себе грудь, ампутировали конечности, стреляли в половые органы или топились в реках и озерах. А также прыгали с высотных сооружений и устраивали самосожжение. Список того ужасного, что делали с собой человеческие существа, был достаточно велик, и каждый раз, когда я думала, что видела уже все, кто-нибудь изобретал что-то новое и жуткое.

Едва я открыла дверь, как на столе зазвонил телефон, и я поспешила снять трубку.

— Скарпетта.

— У меня для вас первые результаты, — сказал токсиколог Тим Купер. — Этанол, метанол, изопропанол и ацетон — ноль. Угарный газ — менее семи процентов. Продолжаю работу.

— Спасибо. Что бы я без вас делала? — Я повернулась к Макговерн: — Она умерла до пожара. Причина смерти — обескровливание и асфиксия, вызванные аспирацией крови, причиненной проникающим ранением в шею. Как именно оно было нанесено, я пока сказать не могу, ответить на этот вопрос предстоит дальнейшему расследованию, но полагаю, что у нас есть основания говорить об убийстве. Сейчас нам надо провести идентификацию, и именно этим я займусь в ближайшее время.

— А что делать мне? — В ее голосе послышались резкие нотки. — Представлять дело так, что она сначала подожгла дом, а потом, не дожидаясь, пока до нее доберется огонь, перерезала себе горло?

Я не ответила и занялась приготовлением кофе.

— Вам не кажется, что это уж чересчур притянуто за уши? — настаивала Макговерн.

Я налила воды из бутылки и нажала кнопку.

— Кей, об убийстве никто и слышать ничего не хочет. Никому не хочется связываться с Кеннетом Спарксом. Надеюсь, вы понимаете, с чем вам придется столкнуться.

— Не только мне, но и АТО.

Я села за стол, беспорядочно заваленный грудами бумаг.

— Послушайте, мне наплевать, кто он такой, — сказала она. — Я делаю свою работу и, если понадобится, произведу арест. Политика меня не интересует.

Я слушала ее не очень внимательно, потому что думала не о Спарксе и не о газетах. Я думала о том, что это дело взволновало меня на некоем более глубинном уровне, затронуло так, как я и представить себе не могла.

— Как долго ваша группа пробудет на ферме?

— Еще день. В крайнем случае два. Спаркс рассказал нам о том, что было внутри дома. Старинная мебель, дубовый паркет, панельная обшивка — уже одно это обеспечивает достаточное количество горючего материала.

— А как насчет ванной комнаты? — спросила я. — Если исходить из того, что пожар начался оттуда?

Макговерн замялась.

— В этом-то и проблема.

— Конечно. Если поджигатель не пользовался катализатором или по крайней мере бензином или чем-то в этом роде, как быть тогда?

— Ребята работают над этим, — уныло ответила она. — И я тоже. По словам Спаркса, там не было ничего горючего, кроме коврика и полотенец. Все остальное — из стали. Душевая — за стеклянной дверью, шторы на окне — синтетические. — Макговерн замолчала, прислушиваясь к урчанию кофеварки, потом продолжила: — О чем идет речь? О пятистах или шестистах киловаттах на комнату размером десять на пятнадцать футов. Конечно, есть и другие переменные величины, такие, как, например, объем проходящего в дверь воздуха...

— Но остальная часть дома? Вы только что сказали, что горючего материала было предостаточно, верно?

— Нас интересует только одно помещение. Комната, откуда все началось. Остальное не так важно.

— Понятно.

— Я знаю, что пламя в ванной поднялось до потолка, и знаю, насколько высоким оно должно быть и сколько нужно киловатт энергии для образования электрической дуги. Ничего подобного не получится, если у нас есть только коврик, пара полотенец и, может быть, штора.

У меня не было ровным счетом никаких оснований сомневаться в правильности ее математических расчетов. Но сейчас важно было не это. Меня заботила собственная проблема. Я полагала, что мы имеем дело с убийством и что в момент начала пожара тело жертвы находилось в ванной комнате в окружении негорючих мраморных полов, больших зеркал и стальных кранов.

— Открытое верхнее окно? Оно вписывается в вашу теорию?

— Возможно. И опять же, чтобы стекло лопнуло, огонь должен был быть очень сильным. В таком случае тепло устремилось в него, как в дымоход камина. Каждый пожар уникален, у каждого свой характер, но при этом все они объясняются законами физики и имеют общие поведенческие черты.

— Понимаю.

— Пожар проходит четыре стадии, — продолжила Макговерн, вероятно, полагая, что имеет дело с полным профаном. — Первая — огненный столб, или столб горячих газов и дыма, поднимающийся от огня. Так было бы, если в ванной воспламенился, скажем, коврик. Чем выше над огнем поднимаются газы, тем менее горячими и более плотными они становятся. Смешиваясь с побочными продуктами горения и несгораемыми частицами, горячие газы начинают опускаться. Цикл повторяется, создавая распространяющийся горизонтально турбулентный дым. Далее должно происходить следующее: слой горячего дыма продолжает опускаться, пока не находит некое вентиляционное отверстие — в нашем случае им могла стать открытая дверь. Дым выходит — свежий воздух входит. Если при этом достаточно кислорода, то температура может превысить шестьсот градусов по Цельсию. Вот тогда мы и получаем настоящий пожар.

— В ванной комнате, — уточняю я.

— Который распространяется на другие комнаты, где достаточно кислорода и горючего материала, чтобы особняк сгорел до основания. Так что меня беспокоит не распространение огня, а то, с чего все началось. Как я уже сказала, коврика, полотенец и шторы для этого недостаточно, если только там не было чего-то еще.

— Может быть, что-то и было, — сказала я, разливая кофе. — Вам как?

— Со сливками и сахаром. Только, пожалуйста, ничего искусственного.

Я пила черный.

Макговерн с любопытством осматривала мой новый кабинет. Он был, конечно, светлее и современнее прежнего, который я занимала в старом здании на Четырнадцатой улице, но места больше не стало. И, что еще хуже, меня почтили «директорским» угловым офисом с окнами, хотя каждый, кто хоть чуть-чуть знает врачей, понимает, что нам нужны стены для книжных полок, а не пуленепробиваемое стекло и вид на автомобильную стоянку и шоссе. Сотни журналов и книг по медицине и юриспруденции стояли, плотно прижавшись друг к другу, кое-где даже в два ряда. Моя секретарша Роуз не раз морщилась, слыша, как я ругаюсь, не находя нужного именно в данную минуту справочника.

— Тьюн, — сказала я, делая первый глоток, — хочу поблагодарить вас за заботу о Люси.

— Люси заботится о себе сама.

— Так было не всегда. — Я улыбнулась, стараясь быть более любезной и скрыть занозой сидящие в сердце обиду и ревность. — Но вы правы, с работой она справляется великолепно. Уверена, перевод в Филадельфию пойдет ей на пользу.

Макговерн прекрасно уловила посланный сигнал, поняв, очевидно, даже то, что я не хотела бы выдавать.

— Кей, что бы я ни делала, у нее не будет легкой дороги. — Она покачала чашку, как будто собиралась не пить кофе, а пробовать некое редкое вино. — Я ее начальница, но не мать.

Ее реплика сильно задела меня, и мое раздражение проявилось уже в том, что я сняла трубку и попросила Роуз никого со мной не соединять. Потом встала и закрыла дверь.

— Хотелось бы надеяться, что она переходит к вам не потому, что нуждается в матери, — холодно ответила я, возвращаясь к столу, который превратился теперь в разделяющий нас барьер. — Люси прежде всего высококвалифицированный профессионал.

Макговерн подняла руку.

— Конечно, кто бы сомневался! Я просто не собираюсь ничего обещать. Люси большая девочка, но ей многое и мешает. В первую очередь фэбээровское прошлое. Некоторые относятся к ней предвзято, считая, что у нее уже сложилось определенное негативное отношение к нашей службе и что она не имеет опыта практической работы.

— Такой стереотип долго не продержится, — сказала я, неожиданно для себя обнаружив, как мне трудно объективно говорить о своей племяннице именно с этой женщиной.

— О, он продержится ровно столько, сколько им понадобится, чтобы увидеть, как она управляется с вертолетом или программирует робота на устранение заложенной бомбы. Или производит в уме расчеты, для которых нам нужен калькулятор.

Я понимала, о чем идет речь. Агентам пожарной службы часто приходится оперировать сложными математическими формулами для расчета физических и химических параметров прямо на месте пожара или даже со слов очевидца. Сомнительно, чтобы способность производить в уме такого рода вычисления помогла Люси обзавестись друзьями.

— Тьюн, — произнесла я, смягчая тон, — Люси отличается от других, и это не всегда идет ей на пользу. Во многих отношениях быть гением так же плохо, как и быть инвалидом.

— Вы абсолютно правы, и я понимаю это даже лучше, чем вы можете себе представить.

— Что ж, раз вы понимаете...

Я чувствовала себя бегуном, с неохотой передающим эстафетную палочку другому.

— А вам надо понять, что с ней обращались и будут обращаться так же, как и со всеми остальными. Никто не станет защищать Люси от реакции других агентов на ее прошлое. Никто не станет защищать ее от слухов о том, почему она ушла из ФБР, и о ее личной жизни.

Я посмотрела на Тьюн в упор, размышляя о том, что ей известно о моей племяннице. Если только у Макговерн не было своего человека в Бюро, она не могла знать ни о связи Люси с Кэрри Гризен, ни о том, какие проблемы могут возникнуть, когда дело последней будет передано в суд, разумеется, при условии, что Кэрри поймают. День и без того получился мрачный, и при мысли о Кэрри настроение у меня совсем упало, так что Макговерн, наверное, почувствовала необходимость заполнить возникшую паузу.

— У меня есть сын, — тихо сказала она, глядя в чашку. — Я знаю, каково это, когда дети вырастают и внезапно исчезают. Они идут своим путем, и они так заняты, что не находят времени ни навестить, ни даже позвонить по телефону.

— Люси давно выросла, — быстро сказала я, потому что мне не хотелось ее сочувствия. — Она в общем-то никогда и не жила со мной постоянно. Люси, если так можно выразиться, всегда отсутствовала.

Макговерн только улыбнулась и поднялась со стула.

— Мне еще надо проверить свое войско. Я, пожалуй, пойду.

Глава 6

В четыре пополудни работа в прозекторской еще не закончилась. Я поискала взглядом Чака Раффина. Он и еще двое врачей-ординаторов трудились над телом погибшей при пожаре женщины, очищая скелет от плоти с помощью специальных пластмассовых шпателей, потому что более твердый и острый инструмент мог бы поцарапать кости.

Чак соскребал ткань с черепа. Лицо его под хирургической маской и шапочкой покрылось потом, а темно-карие глаза под защитным козырьком казались несколько остекленевшими. Он был высокого роста, худой и жилистый, с короткими, песочного цвета, волосами, которые неизменно торчали в разные стороны независимо от того, сколько геля он на них наносил. По-юношески симпатичный, Чак проработал у нас год, но работа все еще приводила его в ужас.

— Чак? — повторила я, наблюдая за одной из самых неприятных операций, какие только могут выпасть на долю судебного медицинского эксперта.

— Да, мэм?

Он выпрямился и настороженно посмотрел на меня. Запах с каждой минутой становился все нестерпимее по мере того, как извлеченная из холодильника плоть продолжала разлагаться, и то, что еще предстояло сделать, не добавляло энтузиазма.

— Мне бы хотелось кое-что уточнить, — сказала я, глядя на него снизу вверх. Раффин был так высок, что у него вошло в привычку сутулиться, и, когда он смотрел на того, с кем разговаривал, голова у него выступала вперед, как у черепахи. — Похоже, наши старые горшки и сковородки так и не добрались до нового места, затерявшись где-то при переезде.

— Их, видимо, выбросили.

— И наверное, правильно сделали. А значит, нам с тобой предстоит отправиться за покупками.

— Сейчас?

— Сейчас.

Чак не стал тратить время попусту и исчез в мужской раздевалке ровно на столько времени, чтобы успеть сбросить грязную, вонючую одежду, принять душ и смыть шампунь. Когда мы встретились в коридоре, он все еще потел, а на лице розовели следы жесткой мочалки. Я подала ему ключи. Темно-красный служебный «тахо» находился на внутренней стоянке, но садиться за руль мне не хотелось.

— Поедем в магазин торгового оборудования Коула, — сказала я, когда Раффин повернул ключ зажигания и мощный мотор отозвался низким рыком. — Это в двух кварталах к западу от Парэма, на Броде. Выезжай на шестьдесят четвертую и поворачивай к развязке на Вест-Брод. Дальше я покажу.

Чак нажал на кнопку пульта дистанционного управления, и тяжелая дверь гаража отъехала в сторону, впуская солнечный свет, который я не замечала на протяжении всего дня. Наступил час пик, так что ближайшие полчаса не обещали приятной езды. Раффин вел машину, как осторожная старушка, надвинув на глаза темные очки, подавшись вперед и держа скорость на пять миль в час ниже разрешенной.

— Можно немного побыстрее, — негромко сказала я. — Магазин закрывается в пять, так что нам не помешает поторопиться.

Он надавил на газ, и мы прыгнули вперед.

— Можно, я спрошу вас кое о чем, доктор Скарпетта?

— Пожалуйста. Спрашивай.

— Вам это может показаться немного странным.

Чак взглянул в зеркало заднего вида и, пошарив в «бардачке», вытащил несколько жетонов для проезда по площади.

— Ничего.

— Знаете, я много всякого повидал, в больнице, в похоронной конторе и вообще, — нервно начал он, опуская стекло. — Но меня это не проняло, понимаете?

Мы притормозили, и Чак бросил жетон в корзину. Бело-красный шлагбаум поднялся. Чак снова поднял стекло.

— Если то, что ты видишь в морге, как-то действует на тебя, в этом нет ничего ненормального, — попыталась успокоить его я.

Однако Чак покачал головой:

— Дело в другом. Понимаете, чаще всего я прихожу утром в морг еще до вас. Раньше всех. Я отвечаю на звонки, я там все подготавливаю, так? Потому что я один.

Я кивнула, совершенно не понимая, к чему он клонит.

— Ну вот. Началось это пару месяцев назад, когда мы были еще в старом здании. Представляете, я прихожу примерно в половине седьмого, и тут же звонит телефон. Я снимаю трубку — никого. Тишина.

— Часто это случалось?

— Ну, раза три в неделю. Иногда звонили каждый день. И звонят до сих пор.

— То есть звонки продолжаются и после того, как мы переехали в новое здание? — уточнила я.

— Конечно, номер ведь у нас остался прежний, — напомнил он. — И кстати, последний звонок был как раз сегодня. Знаете, мне как-то не по себе. Может быть, попробовать отследить звонок, узнать, в чем тут дело?

— Расскажите подробнее, что происходит, когда вы снимаете трубку.

Я бросила взгляд на спидометр — мы ехали на предельно разрешенной скорости.

— Я говорю: «Морг». Тот, кто звонит, не произносит ни слова. Тишина такая, как будто связь прервалась. Я несколько раз говорю: «Алло?» — и потом кладу трубку. Я даже не знаю, есть ли кто-то на другом конце, но чувствую — кто-то есть.

— Почему ты не сказал мне об этом раньше?

— Хотел убедиться, что все именно так и есть, что мне ничего не мерещится. По утрам, когда солнце еще не взошло и в морге, кроме тебя, никого нет, ощущения бывают не самые приятные.

— Значит, все началось два месяца назад?

— Примерно. Знаете, на первые звонки я в общем-то и внимания не обратил.

Мне не понравилось, что Раффин протянул столько времени, прежде чем решился поделиться со мной, но упрекать его за это сейчас не было смысла.

— Что ж, я передам капитану Марино, а ты, Чак, отныне сразу же сообщай о таких звонках мне, хорошо?

Он кивнул, не отводя глаз от дороги.

— После следующего светофора начинаем искать большое бежевое здание. Оно будет на левой стороне.

Когда мы подъехали, до закрытия оставалось всего пятнадцать минут, и на стоянке было лишь две машины. В огромном, с длинными рядами уходящих под потолок металлических стеллажей помещении гулял прохладный ветерок. На стеллажах лежало все, что только могло пригодиться в ресторанном бизнесе, начиная от больших половников и ложек и заканчивая гигантскими кофеварками и миксерами. Но меня интересовали кастрюли, и нужный отдел я обнаружила в самом конце, рядом с секцией мерных емкостей и электрических сковород.

Я уже взялась за громадный алюминиевый бак, когда откуда-то появился продавец. Это был лысеющий толстячок, на обнаженном правом предплечье которого красовались играющие в карты обнаженные женщины.

— Помочь? — обратился он к Раффину.

— Мне нужна самая большая из всех кастрюль, которая только у вас есть, — ответила я.

— Есть на сорок кварт.

Он привстал на цыпочки и, сняв с верхней полки чудовищный бак, подал его Раффину.

— И мне нужна крышка.

— Придется заказывать.

— А как насчет чего-нибудь глубокого и прямоугольного? — спросила я, представляя длинные кости.

— Есть на двадцать кварт.

Он повернулся к другому стеллажу и снял с полки бак, в котором можно было сварить несколько ведер картошки, овощей или приготовить бочку кобблера[88].

— Для нее, как я понимаю, у вас тоже крышки нет.

— Есть. — Гора металла угрожающе зазвенела, когда продавец вытащил из ее глубин то, что мне требовалось. — Здесь даже выемка имеется для ковша. Ковш тоже нужен?

— Нет, спасибо. Просто что-нибудь длинное, чтобы помешивать. Пластмассовое или деревянное. И жаропрочные рукавицы. Две пары. Что еще? — Я посмотрела на Раффина. — Может быть, взять еще и емкость на двадцать кварт? Для работ поменьше?

— Неплохая мысль, — одобрительно кивнул он. — Большой бак, когда его зальешь водой, будет просто неподъемный. Да и какой смысл пользоваться большим, если сойдет и поменьше? Но не для сегодняшней работы; сегодня все не войдет.

Продавец, растерянно слушавший наш разговор, в конце концов не выдержал и снова обратился к Раффину:

— Скажите, что вы собираетесь варить, и, может быть, я смогу что-то посоветовать.

— Разное, — уклончиво ответила я.

— Понятно, — пробормотал толстяк, хотя явно ничего не понял. — Ладно. Надо что-нибудь еще?

— Нет, все, — с улыбкой ответила я.

Пока я искала «Мастер кард», он насчитал сто семьдесят семь долларов.

— У вас предусмотрены скидки для правительства штата? — спросила я, подавая ему карточку.

— Нет. — Продавец задумчиво потер двойной подбородок, рассматривая кредитку. — Я, кажется, слышал ваше имя в новостях. — Он недоверчиво посмотрел на меня и вдруг щелкнул пальцами. — Знаю. Вы — та самая леди, которая несколько лет назад баллотировалась в сенат. Или на место заместителя губернатора?

— Только не я. Стараюсь держаться подальше от политики.

— Тогда нас уже двое, — крикнул он нам вслед. — Они там все мошенники. Все до единого!

* * *

Вернувшись в морг, я попросила Раффина достать останки жертвы из холодильника и перевезти их вместе с новыми баками в декомпозиционную. Потом прослушала оставленные на автоответчике сообщения — звонили главным образом репортеры. Мне было не по себе, и это не укрылось от внимания Роуз, которая вошла в мой кабинет со стопкой бумаг.

— Похоже, день был не самый удачный.

— Не хуже, чем обычно.

— Как насчет чашечки чаю с корицей?

— Нет, спасибо.

Роуз положила на стол с десяток свидетельств о смерти, увеличив вечную гору документов, которые мне следовало подписать. На ней были симпатичный брючный костюм темно-синего цвета и сиреневая блузка, на ногах — черные кожаные ботинки со шнуровкой.

Роуз давно достигла пенсионного возраста, но это никак не сказалось на ее исполненном достоинства лице с искусно наложенным макияжем. Только волосы стали еще тоньше и полностью побелели, да артрит вцепился в пальцы, поясницу и бедра, отчего ей с каждым днем становилось все труднее сидеть за столом и заботиться обо мне так, как она делала это с первого дня моего пребывания в должности.

— Уже почти шесть, — с доброй улыбкой сообщила Роуз.

Я бросила взгляд на часы и со вздохом потянулась за ручкой.

— У меня обед в церкви, — дипломатично известила Роуз.

— Прекрасно, — кивнула я и нахмурилась, читая очередной документ. — Черт возьми, сколько раз надо повторять доктору Кармайклу, что мы не используем выражение «остановка сердечной деятельности». Господи, да ведь все умирают от остановки сердца. Человек умирает, сердце останавливается, верно? Или вот это — остановка дыхания. Боже, мне каждый раз приходится за ним исправлять. — Я раздраженно поставила подпись. — Сколько лет он занимает свое место? Двадцать пять, не меньше, да?

— Доктор Скарпетта, не забывайте, что он акушер. И притом очень старый, — напомнила Роуз. — Милый человек, который уже не способен учиться новому. Он еще и сейчас печатает свои отчеты на стареньком «Ройяле». Кстати, причина, по которой я упомянула об обеде в церкви, заключается в том, что мне надо быть там через десять минут. — Она посмотрела на меня поверх очков. — Но могу и задержаться, если вам что-то нужно.

— У меня еще остались кое-какие дела. И уж меньше всего мне хочется отвлекать вас от обеда в церкви. У меня и без того хватает проблем с Богом.

— Тогда спокойной ночи, — сказала Роуз. — До завтра.

* * *

Звук ее шагов растворился где-то в конце коридора, и меня обступила тишина, нарушаемая лишь шорохом перекладываемых с места на место бумаг. В какой-то момент я вспомнила Бентона, но отогнала желание позвонить ему, потому что расслабляться было еще рано или, может быть, потому что я еще просто не была готова снова почувствовать себя человеком. Трудно все-таки ощущать себя нормальной личностью с нормальными эмоциями, когда собираешься сварить человеческие останки в том, что, по сути дела, представляет собой большую кастрюлю. В начале восьмого я прошла по коридору в декомпозиционную, находящуюся неподалеку от холодильника.

Я открыла дверь и вошла в небольшое помещение, представлявшее собой прозекторскую с морозильником и специальной вентиляцией. Останки лежали на передвижном столе, прикрытые простыней. Неподалеку на электрической плите стоял наполненный водой сорокаквартовый бак. Я надела маску и перчатки и включила плиту, поставив регулятор на минимальную мощность, чтобы не повредить кости еще больше. В воду я положила две мерные ложки стирального порошка и чашку отбеливателя для ускорения процесса отделения волокнистых мембран, хрящей и жира.

Я отвернула простыню — передо мной лежал очищенный от тканей скелет с обезображенными, похожими на обгорелые обрубки конечностями. Сначала я положила в бак берцовые и бедренные кости, потом тазовые, затем части черепа. За ними последовали позвоночник и ребра. Вода стала нагреваться, и над баком поднимался едкий пар. Мне нужно было увидеть ее голые, обнаженные кости, потому что они могли сказать мне кое-что, а сделать это как-то по-другому было невозможно.

Некоторое время я сидела в комнате, слушая, как вытяжной колпак всасывает насыщенный парами воздух. Я устала. Я чувствовала себя опустошенной и одинокой. Вода закипала, и то, что осталось от женщины, которая, по моему мнению, была убита, начало перерабатываться в нечто недостойное и унизительное для человека.

— О Господи, — прошептала я, как будто Бог мог меня слышать. — Благослови ее, где она ни есть.

Трудно представить себе человеческое существо, от которого остались варящиеся в котле кости, и чем больше я думала об этом, тем сумрачнее становилось у меня на душе. Кто-то любил эту женщину, и она достигла чего-то в жизни, прежде чем ее тело и все, что составляло ее сущность, было безжалостно и грубо отобрано у нее. Я всегда старалась отгонять ненависть, не допускать ее в сердце, но сейчас ничего не могла с собой поделать. Да, я ненавидела тех злобных садистов, чьей целью было калечить жизнь и забирать ее у других, как будто эта жизнь принадлежала им. Да, я тяжело переносила казни, но лишь потому, что они воскрешали жестокие, бесчеловечные преступления и напоминали о жертвах, которых общество уже почти забыло.

Горячий, влажный пар наполнял воздух тошнотворной вонью, и, глядя на этот пар, я представляла худенькую и высокую женщину со светлыми волосами, в джинсах и высоких ботинках со шнуровкой. В заднем кармане у нее лежало платиновое кольцо, но ее кисти сгорели, и мне подумалось, что я, может быть, так никогда и не узнаю размер ее пальцев. И все же последнее казалось мне маловероятным. Судя по всему, Филдинг прав, и мне придется задать Спарксу еще один вопрос.

Размышляя о ее ранах, я попробовала представить, как несчастная могла получить их и почему вообще оказалась в ванной в не совсем подходящем для этой комнаты виде. На ней были джинсы, найденная молния оказалась застегнутой. По вплавившейся в плоть синтетической ткани я сделала вывод о том, что и грудь ее не была обнажена. Два этих обстоятельства если и не исключали возможность сексуальной агрессии, то, во всяком случае, служили серьезными аргументами против нее.

Я разглядывала кости сквозь завесу пара, когда зазвонил телефон. Первой мыслью было, что звонят из какого-то похоронного бюро, но потом я вспомнила о таинственных утренних звонках, настороживших Раффина. Снимая трубку, я почти ожидала молчания.

— Да.

— Ага, — ответил Марино.

— Ох, — вздохнула я. — Извини, подумала, что кто-то снова взялся за свои штучки.

— Какие еще штучки?

— Потом объясню. Что случилось? Почему звонишь?

— Сижу на твоей стоянке. Надеюсь, меня впустят?

— Уже иду.

Честно говоря, мне даже стало легче. Находиться одной в морге, да еще заниматься малоприятным делом — не самое веселое времяпрепровождение. Я поспешила в гараж и нажала кнопку на стене. Громадная дверь стала медленно подниматься, и Марино, не дожидаясь, пока она поднимется полностью, проскользнул под ней. За его спиной мутно светили фонари. Небо снова заволокло предвещавшими дождь тучами.

— Почему так задерживаешься? — как обычно, ворчливо спросил Марино, затягиваясь сигаретой.

— В моем офисе не курят, — напомнила я.

— Можно подумать, здешние клиенты такие уж противники пассивного курения, — усмехнулся он.

— Кое-кто здесь еще дышит.

Капитан бросил окурок на бетонный пол и раздраженно растер его каблуком, как будто впервые в жизни встретил такой, по его мнению, бездушный прием. Вообще же наше рутинное препирательство давно превратилось в стандартную процедуру, которая неким не поддающимся логическому объяснению образом закрепляла нашу привязанность друг к другу. Я не сомневалась, что Марино может даже обидеться, если я не стану придираться к нему.

— Пойдем в декомпозиционную, — сказала я, закрывая дверь. — У меня там небольшое дело.

— Надо было так и сказать, — жалобно простонал он. — Я бы лучше поговорил с тобой по телефону.

— Не беспокойся, все не так уж плохо. Я просто очищаю косточки.

— Тебе, может, и ничего, но я никак не привыкну к запаху вареной человечины.

В декомпозиционной я вручила Марино маску и, заглянув в бак, уменьшила температуру, чтобы вода не забурлила и кости не бились ни друг о друга, ни о стенки бака. Капитан тем временем повязал маску и надел одноразовые перчатки. Мне всегда казались смешными такие меры предосторожности в отношении внешних угроз здоровью, тогда как главную опасность для Марино представлял как раз тот самый образ жизни, который он вел и от которого упорно не желал отступать. Одетый в брюки цвета хаки и белую рубашку с галстуком, он тем не менее привычно потел, а судя по пятну на воротничке, еще и подвергся нападению со стороны кетчупа.

— У меня для тебя кое-что интересненькое, док, — сказал Марино, прислоняясь к сияющей белизной раковине. — Мы навели справки о сгоревшем возле дома Кеннета Спаркса «мерседесе» и установили модель — «Бенц-240Д» синего цвета. Спидометр перекручивали по крайней мере дважды. Зарегистрирован на имя некоего доктора Ньютона Джойса из Уилмингтона, штат Северная Каролина. В телефонной книге он есть, но я попал только на автоответчик.

— В Уилмингтоне Клер Роули ходила в школу. Там же неподалеку и загородный домик Спаркса, — напомнила я.

— Верно. Так что пока все указывает в одном направлении. — Он уставился на кипящий бак. — Она приезжает на чужой машине в Уоррентон, проникает в дом Спаркса, когда хозяина нет дома, там ее убивают, а потом дом поджигают. — Марино потер виски. — Ну и как тебе это, док? Воняет, верно? Не меньше, чем здесь у вас. Мы упускаем что-то крупное, поэтому все остальное не имеет никакого смысла.

— В районе Уилмингтона есть какие-нибудь Роули? — спросила я. — Может, у нее там родственники?

— Есть двое, но ни один не слышал ни о какой Роули по имени Клер.

— Как насчет университета?

— Еще не проверил. Думал, ты сама захочешь.

— Утром.

— Ясно. Но ты же не собираешься оставаться здесь на всю ночь с этим дерьмовымваревом?

Я выключила плиту.

— Нет. Я поеду домой, а это должно отстояться за ночь. Кстати, который сейчас час? О Господи, уже почти девять. И утром мне еще надо в суд.

— Пойдем отсюда, — сказал он.

Я заперла декомпозиционную, и мы прошли на внутреннюю стоянку. По небу, то и дело скрывая блестящий диск луны, неслись огромные, похожие на парусники темные тучи. Порывистый ветер шевелил какой-то мусор, и из погруженных во тьму углов доносились напоминающие шорох сухих листьев звуки. Марино проводил меня до машины и, неторопливо достав сигарету, закурил.

— Не хотелось бы беспокоить тебя, док, но есть кое-что, о чем мне надо тебе рассказать.

Я открыла дверцу и села за руль.

— Боюсь даже спрашивать.

Мне действительно было не до шуток.

— Сегодня в четыре тридцать мне позвонили из газеты. Рекс Уиллис, обозреватель...

— Мы знакомы.

Я застегнула ремень безопасности.

— Так вот, он, похоже, получил некое письмо. Что-то вроде заявления для прессы. Дело дрянь.

— О чем речь?

Моя внутренняя сигнализация уже сработала, и кровь разносила тревогу по всему телу.

— Письмо предположительно от Кэрри Гризен. Она сообщает, что сбежала из «Кирби», потому что федералы подставили ее и хотят обвинить в том, чего она не совершала. Заявляет, что в тот период, когда происходили убийства, у тебя был роман с шефом профильного отдела, Бентоном Уэсли, и что все так называемые улики против нее сфабрикованы вами двумя с целью представить Бюро в выгодном свете.

— Откуда отправлено письмо? — спросила я, чувствуя, что начинаю закипать от злости.

— Из Манхэттена.

— И адресовано именно Рексу Уиллису?

— Да.

— И он, конечно, не собирается давать ему ход.

Марино замялся.

— Послушай, док. Ты знаешь хотя бы один случай, когда репортер не давал чему-то ход?

— О Господи! — простонала я, поворачивая ключ зажигания. — Они же там все просто рехнулись! Получают письмо от психопата и печатают его в газете! Уже или еще нет?

— Еще нет. У меня есть копия письма. Хочешь взглянуть? Он достал из заднего кармана сложенный лист бумаги и протянул мне.

— Это факс. Оригинал уже в лаборатории. Ребята посмотрят, что он может дать.

Я дрожащими руками развернула лист. Письмо было написано аккуратным почерком и совсем не походило на то странное послание с красными печатными буквами, которое я получила от Кэрри раньше, — четкие слова, ясный смысл. Пропустив начало, в котором она утверждала, что ее подставили, я перешла к последнему абзацу.

Что касается специального агента Люси Фаринелли, то удачливой карьерой она обязана в первую очередь главному судебному медэксперту, доктору Скарпетта, которая на протяжении ряда лет прикрывала ошибки и правонарушения своей племянницы. Когда мы с Люси были в Квонтико, это она стала инициатором наших отношений, а не наоборот, как будет утверждаться в суде. Хотя мы и были какое-то время любовницами, она использовала меня в качестве прикрытия при неудачах компьютерной программы СКИИ. А потом присвоила результаты работы, которой никогда и не занималась. Я говорю правду и клянусь в этом именем Господа. Прошу опубликовать это письмо, чтобы его прочли все. Я не хочу прятаться до конца жизни, осужденная обществом за ужасные деяния, которых не совершала. Моя единственная надежда на свободу и справедливость в том, что люди увидят правду и сделают что-то, чтобы она восторжествовала.

Кэрри Гризен

Пока я читала, Марино спокойно курил.

— Тот, кто написал это, знает слишком много. У меня сомнений нет — это та сучка.

— Она пишет мне послание, которое может показаться бредом сумасшедшего, а потом отправляет в редакцию вполне разумное письмо. — Я так расстроилась, что меня даже затошнило. — Какой в этом смысл?

Капитан пожал плечами. Упали первые капли дождя.

— Я скажу тебе, что думаю по этому поводу. Она посылает сигнал. Показывает, что начала новую игру и собирается всех одурачить. Эта стерва жива не будет, если не испоганит кому-нибудь жизнь. И прежде всего тебе, док.

— Бентон знает?

— Пока еще нет.

— И ты полагаешь, газета опубликует это письмо? — спросила я с тайной надеждой, что на сей раз ответ будет другим.

— Ты же и сама все понимаешь.

Он отбросил окурок, который ударился о землю и рассыпался искрами.

— Они подадут это так, что вот печально знаменитая Кэрри Гризен, убийца-психопат, связалась с ними в тот момент, когда половина правоохранительных органов страны безуспешно ищет беглянку. Есть и еще одна плохая новость: никто не знает наверняка, отправила ли она такие же письма в другие газеты.

— Бедная Люси, — пробормотала я.

— Да уж. Бедные все, — сказал Марино.

Глава 7

Косой дождь бил иголками в ветровое стекло. Я выключила радио, потому что не хотела больше никаких новостей — день принес их слишком много, и взвинченные нервы не обещали спокойной ночи. Дважды мне пришлось сбрасывать скорость до тридцати миль в час — мой тяжелый «мерседес»-седан расплескивал лужи, как спущенная на воду яхта. Выбоины на Уэст-Кэри-стрит превратились в маленькие озера, а пробивающиеся сквозь пелену ливня красные и синие огни напоминали о том, что спешить не стоит.

Часы показывали почти десять, когда я наконец свернула на подъездную дорожку, но сердце тут же сжалось от страха — сенсоры движения на двери гаража никак не отреагировали на мое приближение. Тьма окутывала дом, и лишь ворчанье двигателя и шум дождя не позволяли забыть, в каком мире я нахожусь. На мгновение меня охватило сомнение: открывать ли гаражную дверь или развернуться и уехать.

— Это просто смешно, — громко сказала я и нажала кнопку дистанционного управления.

Дверь не открылась.

— Черт!

Я переключила передачу и подала машину назад, совершенно не видя ни дорожки, ни каменного бордюра, ни даже живой изгороди. Попавшее под задний бампер деревце «мерседесу» не повредило, зато лужайка перед домом пострадала от моих маневров куда больше. В конце концов я таки выехала к переднему входу и с облегчением отметила, что таймеры все же сработали, включив лампы у двери и свет в холле. Что касается сенсорной сигнализации, то она, похоже, отключилась во всем доме. Успокаивая себя, я сказала, что ничего страшного не случилось и дело в непогоде, вызвавшей, по-видимому, короткое замыкание.

Открыв дверцу, я схватила портфель и в одно мгновение взлетела по ступенькам. За те несколько секунд, которые понадобились, чтобы открыть дверь, дождь промочил меня до нитки. Дом встретил молчанием, всколыхнувшим недавние страхи. Беспокойный световой зигзаг на панели у двери означал, что охранная сигнализация отключилась, возможно, по причине того же короткого замыкания. Впрочем, это уже не имело значения. Страх парализовал меня. Я стояла неподвижно в холле, стараясь вспомнить, где находится пистолет.

Вернула ли я «глок» в ящик кухонного стола или оставила в кабинете или спальне в дальнем конце дома? Ветер и дождь осаждали дом, стуча в каменные стены и барабаня в окна, и я напрягала слух, пытаясь расслышать за этим шумом другие, посторонние звуки, как, например, скрип половиц наверху или поступь шагов по ковру. В какой-то момент паника подтолкнула меня к действию, и я, выронив портфель, сорвалась с места и, промчавшись через столовую, влетела в кухню. Рванула на себя нижний правый ящик стола и едва не вскрикнула от радости, увидев «глок».

Вооружившись, я снова обошла весь дом, заглянула в каждую комнату. Убедившись в отсутствии непрошеных гостей, проверила распределительную коробку и щелкнула выбитыми предохранителями. После того как порядок был восстановлен, а сигнализация включена, я приготовила стакан ирландского виски «Блэк буш» со льдом и опустилась в кресло, дав нервам несколько минут на то, чтобы прийти в норму. Следующим пунктом стал звонок Люси в мотель «Джонсон». Там ее не оказалось, и я набрала номер ее квартиры в округе Колумбия. Трубку сняла Джанет.

— Привет, это Кей. Надеюсь, я никого не разбудила.

— Здравствуйте, доктор Скарпетта. — За время нашего знакомства Джанет так и не привыкла называть меня по имени. — Нет, никого. Я вот пью пиво и жду Люси.

— Понятно, — разочарованно протянула я. — Она, наверное, еще не вернулась из Уоррентона?

— Да. Вы бы посмотрели, что у нее здесь. Повсюду ящики, коробки. Просто разгром.

— Как вы себя чувствуете? Привыкаете к новой ситуации?

— Пока еще не знаю. — Мне показалось, что ее голос дрогнул. — Придется как-то приспосабливаться. Нам ведь это не впервые.

— Не сомневаюсь, что вы и на этот раз справитесь. — Я отпила виски. Мне и самой плохо верилось в сказанное, но все равно слышать человеческий голос было приятно. — Когда я была замужем — сто лет назад! — мы с Тони существовали как будто в совершенно разных плоскостях, но все равно находили время друг для друга. В каком-то отношении так даже лучше.

— Но вы все же развелись, — вежливо напомнила Джанет.

— Не сразу.

— Люси вернется не раньше чем через час, доктор Скарпетта. Что ей передать?

Я молчала, не решаясь выкладывать неприятное известие.

— Все в порядке? — спросила Джанет.

— Вообще-то нет. Вы еще, наверное, не слышали. Да и она, похоже, тоже.

Я коротко пересказала содержание письма Кэрри Гризен в газеты.

Джанет не произнесла ни звука.

— Я рассказываю об этом потому, что вам нужно быть готовыми ко всему. Вы можете проснуться завтра утром и увидеть ее письмо в газетах. Не исключено, что о нем сообщат уже сегодня в вечерних новостях.

— Вы правильно поступили, что рассказали, — тихо, так что я едва ее расслышала, ответила Джанет. — И я, конечно, передам все Люси, как только она приедет.

— Пусть, если не очень устала, позвонит мне.

— Я ей скажу.

— Спокойной ночи, Джанет.

— Нет, никакой спокойной ночи уже не будет. Эта дрянь столько лет портит нам жизнь. Так или иначе. Я сыта по горло ее гребаными фокусами! Извините.

— Ничего. Мне тоже приходилось пользоваться этим словом.

— Я же сама была там и все видела. — Она всхлипнула. — Эта стерва манипулировала ею как хотела. Люси ничего не могла ей противопоставить. Она же была еще ребенком, и ей бы следовало учиться в колледже, а не проходить интернатуру в чертовом Бюро. Я, конечно, и сама оттуда, но я же вижу. И они поступили с ней совершенно несправедливо, оставив фактически беззащитной.

От моего виски почти ничего не осталось, да и никаких запасов его не хватило бы, чтобы развеять тревогу.

— Ей только этого недоставало, — с внезапной откровенностью, которой я никогда раньше в ней не замечала, продолжала Джанет. — Не знаю, говорила ли вам Люси, скорее всего нет, но она уже почти два года посещает психиатра.

— Хорошо. Рада это слышать, — скрывая обиду, сказала я. — Нет, она не рассказывала мне об этом. Да и зачем?

Боль в сердце стала еще сильнее, и спокойный тон давался мне с трудом.

— Она даже хотела покончить с собой, — откровенничала Джанет. — И не раз.

Слезы подступили к глазам. Почему Люси ничего не рассказала мне? Почему не пришла за помощью?

— Я рада, что Люси обратилась к специалисту. Темные секреты были и есть даже у самых великих. Разумеется, с этим нужно что-то делать. Она принимает какое-то лекарство?

— Велбутрин. Прозак действует на нее не лучшим образом: она то едва ноги волочит, то вдруг предпринимает затяжной поход по барам.

— О! — вырвалось у меня.

— Стрессы, потрясения — ей это совсем ни к чему. Вы бы видели, какой она иногда бывает. Что-то выбивает ее из колеи, и тогда она неделями пребывает в депрессии. Как маятник, вверх-вниз. То несчастна, угрюма и пассивна, то активна и деятельна, как Майти-Маус.

Джанет прикрыла трубку ладонью и высморкалась. Мне хотелось узнать имя психиатра, но я боялась спрашивать.

— Доктор Скарпетта... — Джанет шмыгнула носом. — Я не хочу, чтобы с ней что-то случилось. Не хочу, чтобы она погибла.

— С ней ничего не случится. Обещаю.

Мы попрощались, и я еще какое-то время сидела на кровати, не раздеваясь, боясь того, что может принести сон. В голове царил хаос. Люси могла сделать мне больно, могла обидеть так, как никто другой, и понимала это. Она могла разбить мне сердце, и то, что рассказала Джанет, уже стало для меня сильнейшим ударом. Я вспомнила беседу с Тьюн Макговерн, ее сочувственные взгляды. Похоже, та знала о проблемах и трудностях моей племянницы больше меня самой. Неужели Люси доверила ей то, что не доверила мне?

Я ждала звонка, но она не позвонила. Около полуночи позвонил Бентон.

— Кей?

— Ты уже слышал? — с тяжелым чувством спросила я. — Слышал, что устроила Кэрри?

— О ее письме? Да.

— Будь оно все проклято, Бентон. Будь оно проклято.

— Я в Нью-Йорке, — сообщил он. — Вызвало Бюро.

— Что ж, это не так уж и плохо. Может быть, им стоило сделать это раньше. Ты же хорошо ее знаешь.

— К сожалению.

— Я рада, что ты там. Наверное, так безопаснее. Тебе это не кажется смешным? С каких пор Нью-Йорк стал безопаснее?

— Ты очень расстроена.

— Есть что-нибудь новое? Насчет того, где она может быть?

Я покачала стакан с растаявшим льдом.

— У нас есть зип-код ее последнего письма. 10036. Это Таймс-сквер. Дата отправления — десятое июня, четверг, то есть вчера.

— День побега.

— Вот именно.

— И мы по-прежнему ничего не знаем о том, как она сбежала из психиатрического центра.

— Пока не знаем. Как будто превратилась в луч и перенеслась через реку.

Мне было не до шуток.

— Нет, кто-то что-то видел, и, вполне возможно, кто-то помогал ей. Кэрри Гризен всегда умела заставлять людей делать то, что ей нужно.

— У ребят из профильного отдела много работы, — сказал Бентон. — Кэрри успела разослать письма во все крупные газеты, включая «Пост» и «Нью-Йорк таймс».

— И?..

— Для них это слишком лакомый кусок, чтобы вот так запросто выбросить в корзину. Охота на нее наделала немало шуму, Кэрри получила известность не меньшую, чем Унабомбер или Кунанан, а теперь она вдруг обращается к средствам массовой информации. Соблазн слишком велик. Черт возьми, они готовы опубликовать любую мелочь. Для них она — золотая жила. Вот увидишь, ее фотографии будут на обложках журналов, а Голливуд снимет о ней фильм.

— Не хочу ничего больше слышать.

— Я скучаю по тебе.

— Был бы рядом, не скучал.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, после чего я взбила подушку и подумала, не выпить ли еще виски. Идея эта, впрочем, так и осталась нереализованной, а я постаралась представить, что станет делать Кэрри. Все варианты так или иначе вели к Люси, потому что движущей силой ее поступков была зависть. Люси была умнее, одареннее, благороднее, она превосходила свою бывшую любовницу буквально во всем, и я знала, что та не успокоится до тех пор, пока тем или иным образом не присвоит эту вызывающую зависть красоту и не высосет из Люси всю ее жизненную силу до последней капли. Понимала я и то, что для достижения своей цели Кэрри даже не обязательно быть рядом. Мы все уже двигались к ней, как к некоей черной дыре, и сила ее притяжения была огромна.

Страх и беспокойство отравили сон. Мне снились разбивающиеся самолеты и промокшие от крови простыни. Сначала я была в машине, потом оказалась в поезде, и кто-то преследовал меня. Когда я проснулась в половине шестого, солнце уже возвестило о своем приходе величественно голубым небом, а на траве поблескивали лужицы. Захватив с собой «глок», я прошла в ванную, заперла дверь и быстро приняла душ. Выключив воду, прислушалась, не сработала ли охранная сигнализация, а потом проверила панель в спальне, лишний раз убедившись, что система включена. Иногда человек ничего не может с собой поделать, даже если полностью осознает параноидальность и иррациональность своего поведения. Мне было страшно.

Кэрри мерещилась мне в каждом встречном: в идущей по улице худощавой женщине в солнцезащитных очках и бейсбольной кепочке, в водителе, подъехавшем вслед за мной к шлагбауму, в бездомной женщине в бесформенном пальто, уставившейся на меня, когда я переходила Брод-стрит. Она могла оказаться панком с розовыми волосами и пирсингом, бесполым существом в странной одежде или вообще кем угодно, и каждый раз я напоминала себе, что не видела Кэрри более пяти лет, что не имею представления о том, как она выглядит, и, вероятнее всего, узнаю ее только тогда, когда будет слишком поздно.

Дверь гаража была уже открыта, и служащий похоронной конторы Блайли загружал тело в кузов сияющего черного катафалка.

— Хорошая сегодня погода, — сказала я мужчине в аккуратном темном костюме.

— Доброе утро, — рассеянно обронил он, не обращая на меня внимания.

Второй мужчина в таком же костюме выпрыгнул из кабины, чтобы помочь товарищу. Ножки тележки лязгнули о борт, кузов закрылся. Я подождала, пока они отъедут, и только потом въехала в гараж.

Часы показывали четверть девятого, и я заглянула к Филдингу.

— Как дела?

— Входите.

Филдинг просматривал книги на полках, и лабораторный халат с трудом удерживал в себе его мощные плечи. Жилось моему заместителю нелегко, ему редко удавалось найти одежду по размеру, потому что талия и бедра у него практически отсутствовали. Я вспомнила, как впервые увидела его на пикнике у меня дома, когда он в одних плавках растянулся на шезлонге. Изумленная и слегка смущенная, я едва отвела от него глаза, но не потому, что подумала о постели, а потому, что на мгновение оказалась захваченной столь редким примером откровенной физической красоты. Мне было совершенно непонятно, как можно найти время, чтобы поддерживать себя в такой великолепной форме.

— Полагаю, вы уже видели газету, — проговорил он.

— Письмо.

Настроение моментально испортилось.

— Да. На первой странице ваша фотография и ее старый снимок. Очень жаль, что вам приходится иметь дело с таким дерьмом. — Он отложил одну книгу и потянулся за другой. — Телефоны не умолкают с самого утра.

— Что у нас сегодня нового? — спросила я, меняя тему.

— Автомобильная авария на Мидлотиан-Тернпайк. Водитель и пассажир погибли. Ими занимается Димайо. Больше ничего.

— Достаточно и этого. Мне надо в суд.

— Я думал, у вас отпуск.

— Я тоже так думала.

— Нет, серьезно. Так продолжаться не может. Вы же собирались вернуться в Хилтон-Хед, разве нет?

— Меня ждет судья Баулс.

— Ха! — фыркнул Филдинг. — Он ведь не первый раз поступает с вами подобным образом, да? По-моему, ему доставляет удовольствие назначать судебные заседания на те дни, когда у вас выходной.

— Если что, у меня с собой пейджер.

— Попробуйте догадаться, чем займусь я. — Он показал на заваленный бумагами стол. — Ничего не успеваю. Так отстал, что, наверное, не обойтись без зеркала заднего вида.

— Ну, тогда не стану вас отвлекать.

* * *

До здания суда не более десяти минут пешком, и я решила, что небольшая прогулка не повредит. Утро выдалось ясное, воздух был прохладен и свеж, и я, повесив на плечо сумочку и сунув под мышку папку с бумагами, неспешно прошлась сначала по Лей-стрит, потом повернула на Девятую улицу и миновала полицейское управление.

Рассматривавшееся нынешним утром дело не представляло особенного интереса — речь шла об убийстве одного наркодилера другим, — а потому меня удивило присутствие на третьем этаже по меньшей мере дюжины репортеров, которые толпились у двери зала заседаний. Сначала я решила, что это Роуз допустила какую-то ошибку в моем расписании, и мне даже в голову не пришло, что вся эта компания явилась по мою душу.

Но едва я подошла ближе, как они устремились ко мне, нацеливая телекамеры, размахивая микрофонами и щелкая фотоаппаратами. Недоумение быстро сменилось злостью.

— Доктор Скарпетта, что вы можете сказать по поводу письма Кэрри Гризен? — спросил репортер первого канала.

— Без комментариев.

Я в отчаянии огляделась, отыскивая взглядом прокурора, вызвавшего меня для дачи показаний в качестве эксперта.

— Как вы прокомментируете ее заявление о существовании сговора?

— Между вами и вашим любовником из ФБР?

— Это ведь Бентон Уэсли, да?

— А как отреагировала ваша племянница?

Сердце как будто сорвалось и полетело вниз. Я отодвинула плечом настырного оператора, вошла в маленькую, без окон, комнату для свидетелей, захлопнула за собой дверь и опустилась на жесткий деревянный стул. Как можно было бездумно отправляться в суд, совершенно не предвидя чего-то подобного после публикации письма Кэрри? Чувствуя себя загнанной в западню, я открыла папку и принялась перечитывать отчеты и рапорты, представляя оказавшиеся смертельными входные и выходные отверстия. За этим занятием спустя полчаса меня и нашел прокурор штата. Мы поговорили несколько минут, после чего прошли в зал заседаний.

То, что последовало, стало продолжением начатого в коридоре. Пожалуй, еще никогда раньше мне не приходилось становиться объектом более бесцеремонного и грубого нападения.

— Доктор Скарпетта, — начал представлявший сторону защиты Уилл Лампкин, сражавшийся со мной в суде на протяжении нескольких лет, — сколько раз вы давали показания в качестве эксперта?

— Возражаю, — вмешался прокурор.

— Возражение отклоняется, — сказал судья Бауле, мой давний поклонник.

— Не считала, — ответила я.

— Но хотя бы приблизительно вы сказать можете? Более десяти раз? Более ста раз? Миллион?

— Более ста раз.

Я уже чувствовала его охотничий азарт, его жажду крови.

— И вы всегда говорили правду присяжным и судьям? — спросил Лампкин, расхаживая по залу с заложенными за спину руками.

На его румяном лице застыло ханжески-благочестивое выражение.

— Я всегда говорила правду.

— И вы не считаете зазорным или нечестным спать с человеком, работающим в ФБР?

— Протестую!

Прокурор вскочил со стула.

— Поддерживаю. — Судья повернулся к защитнику, но совсем не для того, чтобы остановить его. — Объясните, мистер Лампкин, с какой целью вы об этом спрашиваете?

— С удовольствием объясню, ваша честь. Мы наблюдаем здесь конфликт интересов. Хорошо известно, что доктор Скарпетта состоит в интимной связи по меньшей мере с одним сотрудником правоохранительных органов и что она оказывала влияние на два таких органа, ФБР и АТО, когда речь шла о карьере ее племянницы.

— Протестую!

— Протест отклонен. — Судья потянулся к стакану с водой. — Пожалуйста, мистер Лампкин, переходите к сути дела.

— Спасибо, ваша честь. — Лампкин отвесил Баулсу почтительный поклон. — Я лишь стараюсь показать, что в данном случае мы сталкиваемся с той же, уже известной, моделью поведения.

Четверо белых и восемь темнокожих присяжных вежливо следили за происходящим, переводя взгляды с меня на Лампкина и наоборот, как будто наблюдали за теннисным матчем. Некоторые хмурились. Один чистил ногти. Еще один, похоже, спал.

— Доктор Скарпетта, разве вы не пытаетесь манипулировать ситуацией в собственных целях?

— Протестую! Это травля свидетеля!

— Протест отклонен, — сказал судья. — Доктор Скарпетта, пожалуйста, отвечайте на вопрос.

— Нет, я не пытаюсь манипулировать ситуацией.

Лампкин, только и ждавший такого ответа, подошел к столу, за которым сидел его клиент, и поднял газету.

— А вот в статье, опубликованной в сегодняшней утренней газете, утверждается, что вы на протяжении многих лет манипулировали правоохранительными органами...

— Ваша честь! Я протестую! Это возмутительно!

— Протест отклонен, — холодно произнес судья.

— Здесь черным по белому написано, что вы вступили в сговор с ФБР, чтобы отправить на электрический стул невинную женщину!

Лампкин подошел к присяжным и помахал перед ними фотокопией статьи.

— Ваша честь, ради Бога! — воскликнул прокурор, лицо которого уже покрылось каплями пота.

— Мистер Лампкин, продолжайте, пожалуйста, — сказал судья Бауле, обращаясь к грузному толстяку.

Все, что я говорила о расстояниях и траекториях, о пораженных девятимиллиметровыми пулями жизненно важных органах и прочих деталях, смешалось для меня в одно размазанное пятно. Торопливо спускаясь по ступенькам лестницы и стараясь не смотреть по сторонам, я не помнила уже ни слова из своих показаний. Два надоедливых репортера попытались преследовать меня, но отстали через полквартала, поняв, что легче разговорить камень. Несправедливость произошедшего переходила все разумные границы. Кэрри дала лишь первый залп, и я уже выбита из строя. Что же будет дальше?

Войдя в здание морга через заднюю дверь и оказавшись в прохладном и тихом гараже, я на мгновение остановилась, потом открыла внутреннюю дверь и с облегчением увидела спешащего мне навстречу Филдинга. Судя по свежему халату, к нам только что поступил очередной клиент.

— Все в порядке? — спросила я, снимая и пряча в сумочку солнцезащитные очки.

— Самоубийца из Поухатана. Пятнадцатилетняя девчонка выстрелила себе в голову. Папаша запретил ей встречаться с приятелем. Вы ужасно выглядите, Кей.

— Легче пережить нападение акулы.

— Чертовы адвокаты. Кто на этот раз?

Он сжал кулаки, готовый обрушить их на моего обидчика.

— Лампкин.

— Вон оно что! Старина Лампкин. Вот уж проходимец! — Филдинг положил руку мне на плечо. — Ничего, все поправится. Правда. Надо просто постараться не думать об этом дерьме и делать свое дело.

Я улыбнулась.

— Знаю. Если понадоблюсь, буду в декомпозиционной.

Не хотелось, чтобы кто-то из подчиненных заметил мою подавленность и страх, а в таких случаях нет ничего лучше неспешной работы в одиночестве, требующей терпения и сосредоточенности. Я включила свет и закрыла дверь. Потом надела халат, натянула на руки две пары перчаток, подняла крышку бака и вооружилась деревянной ложкой. Череп вскрыли еще раньше, во время аутопсии, и теперь я осторожно вытащила из теплой жирной воды сначала свод, потом лицевые кости с кальцинированными зубами и положила их на застеленный непромокаемой скатертью стол для просушки.

Чтобы очистить кости от тканей, я всегда пользовалась деревянными депрессорами, отдавая им предпочтение перед пластмассовыми шпателями. О металлических инструментах не могло быть и речи, потому что они могут повредить кость и помешать обнаружению следов физического воздействия. Я работала очень осторожно, а в это время прочие останки скелета продолжали вариться в баке. Через два часа пальцы и кисти уже болели от напряжения. Время ленча давно миновало, да я и не думала о еде. Около двух часов пополудни я обнаружила зазубрину на кости чуть ниже височного отдела, где находился кровоподтек.

Некоторое время я с удивлением рассматривала странную отметину, потом подвинула лампу, чтобы получше рассмотреть то, что привлекло мое внимание. Зазубрина была ровная и узкая, не более дюйма в длину, и такая мелкая, что заметить ее мог лишь тот, кто искал. Похожую я видела всего один раз на черепах тех, кто подвергся скальпированию. Правда, в тех случаях повреждения обычно не относились к височной кости, но сейчас это не имело никакого значения.

Скальпирование нельзя отнести к хирургическим процедурам, так что возможно было все. Я не располагала какими-либо свидетельствами в пользу того, что с уоррентонской жертвы сняли скальп, но могла поклясться, что дело обстояло именно так. Голова найденной на пепелище женщины не осталась полностью неповрежденной, к тому же, если настоящее скальпирование предполагает снятие кожи с большей части черепа, в нашем случае речь вполне могла идти об одном локоне.

Прикасаться перчатками к чему-либо чистому я уже не могла, а потому обернула руку полотенцем и подняла заинтересовавшую меня кость. Потом отправила сообщение на пейджер Марино и еще добрых десять минут работала, ожидая, когда же он позвонит. Несмотря на все мои старания, других насечек или зарубок обнаружить не удалось. Это, конечно, ничего не значило, потому что из двадцати двух костей по меньшей мере треть просто-напросто сгорели. Не зная, что делать, я стащила перчатки, швырнула их в мусорный бак и уже достала из сумочки записную книжку, когда позвонил Марино.

— Черт возьми, где ты?

— В «Либерти валанс». Ем.

— Спасибо за то, что так быстро перезвонил, — раздраженно сказала я.

— Вот дела. Знаешь, твое сообщение заплутало где-то в пространстве, потому что я его только что получил. Какие проблемы?

До меня доносился фоновый шум: люди пили и ели, и, зная Марино, можно было с уверенностью предположить, что едят они вкусно, не заботясь о калориях и жирах.

— Звонишь по платному?

— Да. И между прочим, у меня сегодня выходной.

Он отпил что-то. Я могла бы поклясться, что это пиво.

— Еду завтра в Вашингтон. Обнаружилось кое-что важное.

— Охо-хо. Как мне не нравится, когда ты так говоришь.

— Повторяю, я нашла нечто интересное.

— Расскажешь, или хочешь помучить до утра?

Марино выпивал, и мне не хотелось говорить с ним о делах в такой момент.

— Послушай, ты поедешь со мной? Надо посоветоваться с доктором Весси.

— Это тот парень в Смитсоновском институте, который занимается костями?

— Да, я позвоню ему домой прямо сейчас.

— Ладно, я завтра свободен, так что могу составить компанию.

Глядя на кипящий бак, я уменьшила нагрев.

— В общем, можешь на меня рассчитывать, — повторил Марино, снова прикладываясь к кружке.

— Заезжай за мной в девять.

— Буду на месте ровно в девять.

Затем я позвонила доктору Весси в Бетесду. Трубку сняли после первого звонка.

— Слава Богу. Алекс? Это Кей Скарпетта.

— О! Как дела?

Люди, потратившие свою жизнь на что-то иное, а не на составление человеческих останков, могли принять доктора Весси за вечно пребывающего под кайфом, далекого от реального мира чудака. На самом же деле он был одним из лучших в мире антропологов, и я прибегала к его помощи не раз и не два.

— Будут намного лучше, если ты скажешь, что никуда завтра не уезжаешь.

— Так и есть. Завтра я, как всегда, на своем месте.

— Мне нужна твоя помощь. След на черепе. Ты слышал об уоррентонском пожаре?

— О нем, наверное, каждый слышал.

— Отлично. Значит, ты понимаешь.

— Я появлюсь к десяти. Имей в виду, на парковке свободных мест нет, — предупредил он и, не меняя тона, продолжал: — Мне тут недавно попался свиной клык с застрявшей алюминиевой фольгой. Наверное, жарили поросенка в одном из соседних дворов. Так коронер решил, что произошло убийство и какому-то парню выстрелили в рот. — Он откашлялся и что-то выпил. — Ребята даже медвежьи лапы принимают за человеческие руки.

— Знаю, Алекс, — сказала я. — Все по-старому. Ничто не изменилось.

Глава 8

Марино подъехал к моему дому рано, потому что хотел выпить кофе и позавтракать. Официально у него был выходной, поэтому он явился в джинсах, футболке с эмблемой ричмондской полиции и ковбойских сапогах, проживших долгую и богатую приключениями жизнь. С гладко прилизанными редкими волосами он походил на располневшего от любви к пиву холостяка, собирающегося прокатить свою женщину за город.

— Мы едем на родео? — спросила я, открывая ему дверь.

— Умеешь ты испортить человеку настроение, — обиженно пробормотал Марино, но я не обратила на его реплику ни малейшего внимания.

— Как сказала бы Люси, выглядишь ты просто клёво. Проходи, у меня есть кофе и тосты.

— Сколько раз тебе говорить, что я не ем эти чертовы тосты, — простонал он, следуя за мной в глубь дома. — Мне надо что-нибудь посущественнее.

— Извини, но я не делаю бисквиты со стейком и яичницей.

— Вот и зря. Если в делала, то, может, не проводила бы столько вечеров в одиночестве.

— Вот об этом я как-то не подумала.

— Твой знакомый не сказал, где мы там припаркуемся? В округе Колумбия, если тебе известно, парковок просто нет.

— Ни одной в целом округе? Президенту следовало бы этим озаботиться.

Выходящие на восток окна кухни золотились в свете солнечных лучей, а в южном поблескивала сквозь деревья река. Ночь прошла для меня спокойнее предыдущей, хотя я и не знала почему. Наверное, мозг так устал, что предпочел просто-напросто отключиться. Если мне что-то и снилось, я этого, к счастью, не помнила.

— У меня есть парочка пропусков на VIP-стоянку. Остались со времени прошлого приезда Клинтона, — сообщил Марино, наливая себе кофе. — Раздавали в мэрии.

Он налил кофе и мне и подтолкнул чашку в мою сторону, словно кружку с пивом.

— Может быть, копы увидят эти пропуска и твой «бенц» и решат, что мы какие-нибудь дипломаты или кто-то в этом роде.

— Главное, чтобы они увидели твои сапоги. — Я разрезала булочку с маком и открыла дверцу холодильника. — Так, есть чеддер, швейцарский, ветчина. Сливочного сыра, к сожалению, нет, так что извини. Но зато могу предложить мед.

— А как насчет лучка? — спросил он, заглядывая мне через плечо.

— Тебе повезло.

— Тогда швейцарский сыр, ветчина и немного лука. Как раз то, что доктор прописал, — довольно заулыбался Марино. — Вот это я и называю завтраком.

— И никакого масла, — твердо сказала я. — Мне не хочется чувствовать себя виновной в твоей внезапной смерти.

— Ладно, меня устроит и горчица.

Я полила булку ароматной желтой горчицей, положила ветчину, добавила кольца лука и покрыла все сыром. К тому времени как духовка согрелась, я уже глотала слюнки. Пришлось соорудить то же самое для себя, а тосты убрать. Потом мы сидели за столом, пили колумбийский кофе, ели сандвичи, а солнце раскрашивало цветы у меня во дворе, и небо становилось все голубее и голубее.

К половине десятого мы выехали на северную автостраду И-95 и без проблем добрались до Квонтико. Проезжая мимо поворота к Академии ФБР и базе морской пехоты, я с грустью вспомнила те навсегда ушедшие дни, когда мы с Бентоном еще только познакомились, и то, с какой тревожной гордостью воспринимала когда-то успехи Люси в Бюро, оставшемся, по сути, таким же политкорректным мужским клубом, каким было в эпоху Гувера. Только теперь предрассудки и властные амбиции Бюро прикрывались куда изощреннее, а само оно все больше напоминало марширующую в ночи армию, захватывающую все новые права, присваивающую чужие заслуги и постепенно превращающуюся в официальную полицейскую силу Америки.

Осознание этого давно и глубоко угнетало меня, однако я держала свои мысли при себе, не желая оскорблять подозрениями тех оперативных агентов, которые отдавали все силы и вкладывали всю душу в служение тому, что они считали благородным делом. Почувствовав на себе взгляд Марино, я повернулась к нему.

— Знаешь, тебе пора в отставку, — сказал он, стряхивая пепел с сигареты в открытое окно.

Я понимала, что речь идет о моей многолетней работе на Бюро в качестве эксперта-патологоанатома.

— У них ведь есть сейчас и другие, — продолжал капитан. — Я знаю немало случаев, когда Бюро привлекало их, не обращаясь к твоей помощи. Подумай сама, ты не была в академии более года, и это не случайность. Они не желают иметь с тобой никаких дел из-за того, что произошло с Люси.

— Я не могу уйти в отставку, потому что не работаю на них. Я работаю на копов, которым требуется помощь в конкретных делах и которые просят об этой помощи Бюро. Уйти невозможно. Кроме того, жизнь ведь идет по кругу. Директора и генеральные прокуроры приходят и уходят, так что, может быть, положение еще изменится к лучшему. Ты ведь тоже их консультируешь, и тебя, похоже, тоже зовут не часто.

— Да. Наверное, мы с тобой в одинаковом положении. — Он выбросил окурок, и тот закувыркался в воздухе. — Дерьмовая ситуация, верно? Ты приезжаешь туда, работаешь с хорошими ребятами, пьешь с ними пиво. Лично меня, если хочешь знать, это достает. Люди ненавидят копов, и копы ненавидят их. Когда я только начинал, старики, дети, родители — все были мне рады. Я гордился тем, что ношу полицейскую форму, и каждый день начищал до блеска ботинки. Прошло двадцать лет, и вот в меня бросают камни, а горожане не здороваются со мной по утрам. Я рву задницу вот уже двадцать шесть лет, а меня производят в капитаны и назначают руководить учебным центром.

— Возможно, это то самое место, где от тебя больше всего пользы, — сказала я.

— Может быть, но я задержался там по другой причине. — Он отвернулся к окну, за которым один за другим пролетали зеленые указатели. — Они ведь отправили меня на тихую лужайку в надежде, что я взбрыкну и подам в отставку или помру. Должен сказать, я много об этом думал, док. Купить катер, удить рыбу, повидать всякие интересные места вроде Большого каньона, Йосемити, озера Тахо. Я ведь нигде не был. Но как только доходит до дела, меня начинают мучить сомнения — я не представляю, чем стану заниматься. Так что, наверное, самое лучшее — это сдохнуть в седле.

— До этого тебе еще далеко, — сказала я. — И кстати, если уйдешь на пенсию, то сможешь пойти по стопам Бентона.

— При всем к нему уважении я из другого теста. Какой из меня консультант. Можешь представить, что Институт юстиции или «Ай-би-эм» наймут такого хама и неряху? Пусть даже в голове у меня что-то и есть.

Я не стала ни возражать, ни предлагать что-то другое, потому что в данном случае Марино сказал правду. Бентон был совсем другим человеком, видным, элегантным, невольно внушавшим уважение, и в этом, пожалуй, состояло единственное реальное различие между ним и Питом Марино. Честность, сострадание, профессионализм в своей области были присущи обоим.

— Итак, нам надо свернуть к площади Конституции, — вслух рассуждала я, рассматривая указатели и не обращая внимания на подпирающие мой «мерседес» машины. Ехать в этом городе можно было только на максимально разрешенной скорости. — Главное — не проскочить нужный поворот и не выскочить на Мэйн-авеню. Однажды со мной такое уже случилось. — Я показала правый поворот. — В пятницу вечером, когда я спешила к Люси.

— В такой толчее и ограбить могут запросто, — заметил Марино.

— Меня однажды едва не ограбили.

— Не шутишь? — Он повернулся ко мне. — И как ты от них отделалась?

— Они начали меня окружать, и я просто ударила по газам.

— Сбила кого-нибудь?

— Почти.

— А если бы сбила, остановилась бы?

— Да их же было человек десять — двенадцать. Конечно, нет, клянусь твоими сапогами.

Марино посмотрел на ноги.

— Знаешь, что я тебе скажу: они столько не стоят.

Минут через пятнадцать мы выехали на площадь Конституции, миновав министерство внутренних дел. С другой стороны виднелся памятник Вашингтону. В парке установили палатки по случаю праздника афро-американского искусства, повсюду шла бойкая торговля крабами с восточного побережья и разноцветными футболками прямо с маленьких грузовичков. Траву устилал вчерашний мусор, то и дело проносились машины «скорой помощи». Мы еще немного покружили, пока вдалеке не появилось похожее на темно-красного дракона здание Смитсоновского института. О свободном для парковки месте не приходилось и мечтать, улицы имели одностороннее движение или просто обрывались на середине квартала, другие же оказывались забитыми машинами, и никто никому не уступал.

— Вот что мы сделаем, — сказала я, поворачивая на Виргиния-авеню. — Оставим машину на мойке возле Уотергейта и возьмем такси.

— Неужели кому-то еще хочется жить в таком городе? — проворчал Марино.

— К сожалению, очень многим.

— Отвратительное место. Добро пожаловать в Америку.

Служащий мойки оказался очень любезным парнем и нисколько не удивился, когда я, отдав ему машину, попросила вызвать такси. Мой драгоценный груз лежал в картонной коробке, заполненной пенопластовыми шариками.

Таксист высадил нас с Марино на Двенадцатой улице около полудня, и мы медленно поднялись по ступенькам Национального музея естественной истории. После взрыва в Оклахоме власти приняли дополнительные меры безопасности, и охранник сообщил, что нам придется подождать доктора Весси внизу, а уже потом подняться вместе с ним.

Несколько минут ожидания мы потратили на знакомство с выставкой, названной «Сокровища моря». Рассматривая атлантических колючих устриц, я почувствовала на себе чей-то взгляд и, подняв голову, увидела на стене череп утконосого динозавра. В ящичках лежали окаменелые рыбы и крабы, древесные улитки и даже обнаруженная в меловом слое Канзаса морская ящерица мозазавр. Марино начал уже позевывать от скуки, когда сияющие латунью дверцы кабины лифта открылись и вышел доктор Алекс Весси. Он почти не изменился с тех пор, как я видела его в последний раз, оставшись таким же подтянутым и суховатым. Взгляд Алекса, как это часто бывает у гениев, блуждал в каком-то неведомом нам далеке. Морщин на смуглом от загара лице стало еще больше, а глаза прикрывали знакомые мне очки в толстой черной оправе.

— Выглядишь посвежевшим, — заметила я, здороваясь с ним за руку.

— Только что вернулся из отпуска. Был в Чарлстоне. Ты ведь, кажется, тоже там бывала?

Мы втроем вошли в кабинку.

— Да, — ответила я. — И хорошо знаю тамошнего вождя. Помнишь капитана Марино?

— Конечно.

Мы поднялись на три уровня над стоящим на ротонде восьмитонным африканским слоном. Снизу подобно струйкам дыма поднимались детские голоса. Музей представлял собой, по сути, огромный гранитный склад. В зеленых деревянных ящиках, занимавших пространство от пола до самого потолка, хранилось около тридцати тысяч человеческих скелетов. Это была редкая коллекция, позволявшая изучать прошлое население Америки, в особенности индейцев, которые в последнее время стали все настойчивее требовать возвращения костей предков. Им удалось добиться принятия соответствующих законов, и теперь работа, которой Весси посвятил едва ли не всю свою жизнь, оказалась под угрозой: в любой момент останки могли оказаться за дверью и отправиться на не-столь-уж-Дикий Запад.

— У нас есть рабочая группа, которая собирает информацию и уведомляет соответствующие племена о том, что здесь есть, — рассказывал он, ведя нас по длинному, немного сумрачному и далеко не пустынному коридору, — а уж они сами решают, что делать дальше. Не исключено, что через пару лет весь наш материал по североамериканским индейцам снова окажется в земле только для того, чтобы его выкопали в следующем столетии.

Все этнические группы в наше время настолько возбуждены, что просто не осознают, какой вред наносят самим себе. Если мы не станем учиться на примере мертвых, то у кого же тогда учиться?

— Алекс, кому ты это рассказываешь? — сказала я.

— Ну, если бы в одном из этих ящиков лежала моя прабабушка, я тоже, может быть,не сильно бы этому радовался, — хмыкнул Марино.

— В том-то все и дело, что мы не знаем, кто в них лежит. Не знают этого и те, кто так сильно переживает за умерших. Зато, изучая эти останки, мы очень многое узнали о болезнях индейского населения, а это только идет на пользу тем, кому кажется, что их культура и даже жизнь под угрозой. Впрочем, стоп, мне нельзя заводиться.

Место, где работал Весси, представляло собой несколько крохотных комнат-лабораторий, беспорядочно заставленных черными длинными столами, с тысячами книг, коробок со слайдами и профессиональных журналов. Тут и там были представлены засушенные головы, разбитые черепа и всевозможные кости животных, ошибочно принятые за человеческие. К пробковой плите были приколоты большие фотографии с пепелища в Вако, где Весси провел три недели, восстанавливая и идентифицируя разложившиеся и обгоревшие останки членов секты «Ветвь Давидова».

— Давайте посмотрим, что у вас там, — предложил Весси.

Я поставила на стол коробку, и он вскрыл ее с помощью перочинного ножа. Разворошив пенопластовые шарики, я вытащила верхнюю часть черепа, потом осторожно достала более хрупкие кости, включая кости лица. Все это мы разложили на чистой голубой скатерти, после чего Алекс включил лампы и вооружился лупой.

— Вот здесь. — Я показала на едва заметную отметину на височной кости. — Соответствует кровоподтеку в височной области. Ткани вокруг были сильно обожжены, так что определить тип ранения мне не удалось. В общем, у меня не было ничего, пока я не обнаружила этот вот порез.

— Очень ровная насечка, — сказал Весси, медленно поворачивая череп и разглядывая отметину под разными углами. — И разумеется, мы уверены, что ее не сделали во время вскрытия, когда, например, снимали крышку?

— Разумеется, — ответила я, ставя крышку черепа на место. — Как ты и сам можешь видеть, порез находится на полтора дюйма ниже линии, сделанной при вскрытии. Да и угол совсем другой. Видишь?

Передо мной вдруг возник мой собственный огромный указательный палец, оказавшийся под увеличительным стеклом.

— Порез скорее вертикальный, чем горизонтальный.

— Верно. Рассматривать надрез в качестве артефакта аутопсии можно только в том случае, если твой помощник был не вполне трезв.

— А это не может быть след борьбы? — предположил Марино. — Кто-то бросается на нее с ножом, она сопротивляется и...

— Конечно, такой вариант возможен, — согласился Весси, внимательно изучая каждый миллиметр кости. — Но меня смущает то, что надрез очень тонкий и ровный. Он имеет одинаковую глубину по всей длине, от одного края до другого, что необычно для простого удара ножом. В большинстве случаев порез глубже в начале, там, где лезвие ударило в кость, а потом делается мельче.

Алекс сопроводил свой комментарий наглядной демонстрацией с рассеканием воздуха воображаемым ножом.

— Нужно также помнить, что многое зависит от положения нападающего по отношению к жертве в момент удара, — дополнила я. — Стояла ли жертва или лежала? Где находился ее противник — позади, сбоку или над ней?

— Вот именно, — сказал Весси и, отойдя к шкафчику из темного дуба, открыл стеклянную дверцу и снял с полки старый череп. Вернувшись к столу, он протянул его мне и указал на отчетливо заметную грубую рану, захватывающую как левую теменную, так и затылочную области, то есть нанесенную высоко над левым ухом. — Ты спрашивала насчет скальпирования. Это череп ребенка восьми или девяти лет. Его сначала оскальпировали, потом сожгли. Пол определить не удалось, но я знаю, что у бедняги была больная нога. Так что убежать он не мог. Именно такого рода порезы типичны при скальпировании.

На мгновение я закрыла глаза, представляя, как это могло произойти: ковыляющий ребенок, стекающая на землю кровь, крики соплеменников, пылающий поселок.

— Вот скоты! — сердито выругался Марино. — Как можно делать такое с ребенком!

— А как можно делать такое вообще? — Я повернулась к Весси: — Значит, порез на нашей кости не характерен для скальпирования.

Алекс сделал глубокий вдох, потом медленно выпустил воздух.

— Знаешь, Кей, одинакового ничего не бывает. У индейцев было много способов снятия скальпа. Чаще всего кожу надрезали кругом, чтобы легче содрать ее с черепа. В некоторых случаях довольствовались скальпом со свода черепа, в других снимали также уши, глаза, лицо и шею. Иногда с одной жертвы снимали несколько скальпов. Один прием часто можно увидеть в старых вестернах: жертву хватают за волосы и кожу срезают ножом или саблей.

— Для трофея, — пробормотал Марино.

— Да, но снятие скальпа — это еще и демонстрация умения и храбрости. Символ мачо, как сказали бы в наше время. И конечно, присутствовали и другие мотивы: культурные, религиозные, даже медицинские. В данном случае попытка снять скальп, если таковая и имела место, не удалась, потому что волосы у нее остались. И еще. На мой взгляд, надрез был сделан весьма аккуратно и с использованием очень острого инструмента. Исключительно хорошо заточенного ножа. Лезвия бритвы или резака. Даже скальпеля. В момент совершения операции жертва была жива и умерла не от этого.

— Нет, причиной смерти было ранение в шею, — сказала я.

— Других отметин я не обнаружил, за исключением, может быть, вот этой. — Он переместил лупу к скуловой кости. — Есть тут что-то очень слабое. Настолько слабое, что наверняка и не определишь. Видишь?

Я наклонилась поближе.

— Да, может быть. Вроде паутинки.

— Верно. Интересно, пожалуй, лишь то, что эта паутинка, как ты выразилась, проходит под тем же углом, что и надрез. Скорее вертикально, чем горизонтально.

— Что-то меня уже тошнит, — хмуро сказал Марино. — Без обид, но давайте ближе к делу. Что у нас получается? Какой-то подонок перерезает девчонке горло и уродует лицо? А потом поджигает дом?

— Это один из возможных вариантов, — согласился Весси.

— Обезображивание лица подразумевает что-то личное, — продолжал Марино. — При условии, что речь не идет о каком-нибудь помешанном. Обычно убийцы не уродуют лицо жертвам, если между ними нет никакой связи.

— Как правило, это так, — согласилась я. — На основании личного опыта могу сказать, что когда дело обстоит не так, то мы имеем дело со спонтанным нападением со стороны психически неуравновешенного человека.

— Как хотите, но тот, кто поджег дом Спаркса, действовал далеко не спонтанно, — заметил Марино.

— То есть вы рассматриваете и вариант так называемого домашнего убийства, — пробормотал Весси, продолжая разглядывать череп через лупу.

— Нам приходится рассматривать все варианты, — сказала я. — Но никак не могу представить, чтобы такой человек, как Спаркс, убил собственных лошадей.

— Может, он был вынужден пойти на это, чтобы скрыть убийство. Может, он на это и рассчитывал. Что люди именно так и будут думать.

— Алекс, — сказала я, — кто бы ни проделал это с ней, он позаботился о том, чтобы мы никогда не обнаружили следов его работы. Если бы на нее не упала стеклянная дверь, от нее не осталось бы буквально ничего, за что мы могли бы зацепиться. Не имея, например, тканей, мы никогда бы не узнали, что она умерла еще до пожара, потому что не смогли бы определить уровень угарного газа. И что тогда? Случайная смерть, потому что доказать умышленный поджог нам пока не удается.

— Лично я нисколько не сомневаюсь, что перед нами классический случай убийства с поджогом, — сказал Весси.

— Тогда на кой черт терять время на то, чтобы порезать кому-то лицо? — спросил Марино. — Почему бы просто не убить ее, поджечь дом и смыться побыстрее? К тому же, когда эти психи уродуют кого-то, они делают все так, чтобы люди увидели результат их работы. Да вы и сами знаете! Оставляют тела в парке, на холме поблизости от дороги, на дорожке, посреди гостиной.

— Может быть, наш убийца не хотел, чтобы мы что-то увидели. Он очень постарался, чтобы никто не узнал об оставленной им подписи. Думаю, следует провести компьютерный поиск, посмотреть, не было ли где-то чего-то даже отдаленно похожего.

— О таком поиске будут знать десятки людей, — возразил Марино. — Программисты, аналитики, техники в ФБР и крупных полицейских управлениях вроде Хьюстона, Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. Гарантирую, что кто-то из них проболтается и все это дерьмо просочится в газеты.

— Не обязательно, — сказала я. — Все зависит от того, к кому обратиться.

* * *

На площади Конституции мы поймали такси и попросили водителя отвезти нас к Белому дому, точнее, на Пятнадцатую улицу, к моему любимому ресторану «Олд эббит гриль». Никакой очереди в половине шестого не было, и нас сразу провели в обитую зеленым бархатом кабинку. Мне всегда нравилась атмосфера, создаваемая цветным стеклом, зеркалами и медными газовыми лампами с подрагивающим в них пламенем. Стену над баром украшали черепахи, кабаны и антилопы, и бармены никогда не заставляли себя ждать, независимо от времени суток.

За столиком позади нас безукоризненно одетая супружеская пара говорила о билетах в Центр Кеннеди и о поступающем осенью в Гарвард сыне; двое молодых мужчин спорили о соответствии качества ленча количеству выложенных за него долларов. Я поставила коробку на свободный стул. Весси перевязал ее несколькими ярдами скотча.

— Надо было попросить столик на троих, — заметил Марино. — Уверена, что от нее не будет вонять? А если кто-то что-то унюхает?

— Не беспокойся, вонять там нечему. — Я раскрыла меню. — И раз уж мы пришли поесть, то давай сменим тему. Бургеры здесь настолько хороши, что даже я не удержусь.

— А я бы заказал рыбу, — с гримасой заявил Марино. — Что посоветуешь?

— Иди к черту!

— Ладно, уговорила. Пусть будет бургер. Жаль, сейчас не вечер, — я бы взял пива. Сущая пытка сидеть в таком заведении без бутылочки «Блэк Джека». Держу пари, здесь делают мятный джулеп. Знаешь, его подают в таком высоком стакане из матового стекла. Давненько не пробовал. Пожалуй, с тех пор, как встречался с той девчонкой из Кентукки, Сабриной. Помнишь ее?

— Может, и вспомню, если опишешь, — рассеянно ответила я, оглядываясь по сторонам и стараясь расслабиться.

— Бывало, водил ее в ресторан. Однажды туда заглянули вы с Бентоном, и я ее вам представил. У нее были рыжеватые волосы, голубые глаза и красивая кожа. Она еще участвовала в соревнованиях на роллер-скейтах. Неужели не помнишь?

Я понятия не имела, о ком он говорит.

— Да... — Марино никак не мог оторваться от меню. — В общем, все продолжалось не очень долго. Она бы на меня, наверное, и внимания не обратила, если бы не мой грузовичок.

Бывало, сидит в кабине и машет всем встречным, как на параде «Роуз Боул»[89].

Я рассмеялась, а он посмотрел на меня с таким странным выражением, что остановиться было уже невозможно. Я смеялась и смеялась, пока из глаз не потекли слезы, а подошедший было официант не замер в нерешительности.

— Да что это с тобой? — с обидой спросил Марино.

— Наверное, просто устала, — ответила, отсмеявшись, я. — Кстати, если хочешь пива, валяй, заказывай. У тебя же сегодня выходной, а машину поведу я.

Это предложение решающим образом улучшило его настроение, и вскоре Марино в ожидании своего бургера с сыром уже опустошал первую пинту «Сэмюэля Адамса». Я заказала салат «Цезарь» с цыпленком. Потом мы ели, а вокруг говорили, говорили и говорили.

— Я у нее спрашиваю, ты хочешь уехать на свой день рождения? — рассказывал один бизнесмен другому. — Ты же всегда поступаешь по-своему.

— Моя жена такая же, — ответил второй, не переставая жевать. — Ведет себя так, как будто мы с ней никуда не ходим. Черт, я же каждую неделю вывожу ее в ресторан.

— В программе у Опры говорили, что каждый десятый должен больше денег, чем в состоянии отдать, — доверительно сообщала компаньонке пожилая леди, чья соломенная шляпа висела на крючке у нее над головой. — Разве это не возмутительно?

— А я уже ничему не удивляюсь. Сейчас все так.

— Припарковаться, конечно, можно, — продолжал бизнесмен, рассказывавший о жене, — но я предпочитаю ходить пешком.

— Даже вечером?

— Ты что, шутишь? В округе Колумбия? Только если у тебя жажда смерти.

Я извинилась и спустилась в просторную дамскую комнату, выложенную бледно-серым мрамором. Кроме меня, там никого не было. Вымыв руки и ополоснув лицо, я попыталась дозвониться до Люси по сотовому, но сигнал, похоже, отскакивал от стен, так что пришлось воспользоваться телефоном-автоматом.

— Складываешь вещи? — спросила я.

— А ты разве не слышишь эхо?

— М-м-м. Может быть.

— А я слышу. Ты бы видела, что здесь творится.

— Кстати, вы не против гостей?

— Ты где?

В ее голосе появились нотки подозрительности.

— В «Олд эббит гриль». Если точнее, в туалете. Звоню из автомата. Мы с Марино навещали Весси. Мне бы хотелось заглянуть к вам. Не просто повидаться — надо обсудить одну профессиональную проблему.

— Конечно, приезжай. Мы никуда не собираемся.

— Что-нибудь купить?

— Ага. Поесть.

Забирать машину не имело смысла, потому что Люси жила в северо-западной части города, неподалеку от Дюпон-серкл, где ситуация с парковкой не лучше, чем в других районах города. Марино остановил такси возле ресторана, мы сели и поехали. День неспешно клонился к вечеру, флаги над крышами и на лужайках бессильно обвисли, где-то никак не могла утихнуть автомобильная сирена. Чтобы попасть в квартал, где жили Люси и Джанет, нам пришлось проехать мимо Университета Джорджа Вашингтона и «Ритца».

Район считался богемным, населенным преимущественно представителями нетрадиционной сексуальной ориентации, и обычными посетителями мрачных баров вроде «Фэрплейс» и «Мистер Пи» были здесь накачанные парни с пирсингом по всему телу. Я не в первый раз навещала свою племянницу, и сейчас, например, заметила отсутствие на прежнем месте сориентированного на лесбиянок книжного магазина и появление нового магазина здорового питания напротив «Бургер кинг».

— Мы выйдем здесь, — сказала я водителю.

Он сбросил газ и свернул к тротуару.

— Что за черт! — пробормотал Марино, глядя вслед голубому такси. — Как ты думаешь, в этом городе еще остались американцы?

— Если бы в таких вот городах не было неамериканцев, нас с тобой здесь тоже не было бы, — напомнила я.

— Итальянцы — это совсем другое.

— Неужели? Чем же они отличаются? — спросила я, направляясь к «Кафе Д. К.»

— Да всем. Во-первых, когда наши предки сошли на Эллис-Айленд, они прежде всего научились говорить по-английски. И они не садились за руль такси, если не знали города. Эй, смотри-ка, а здесь очень даже неплохо.

Кафе работало круглосуточно, и в воздухе стоял неистребимый запах лука и жареного мяса. На стенах висели постеры с изображением нанизанных на вертел цыплят. Другие рекламировали ливанское пиво и зеленый чай. Взятая в рамку газетная вырезка с гордостью сообщала, что однажды здесь ели «Роллинг стоунз». Какая-то женщина протирала стекло с таким торжественным видом, словно в этом заключалась миссия ее земного существования. На нас она не обратила ровным счетом никакого внимания.

— Отдохни, — сказала я Марино. — Это не займет больше минуты.

Он уселся за свободный столик и сразу закурил, а я подошла к прилавку и попыталась разобраться в подсвеченном меню над грилем.

— Слушаю, — сказал повар, ловко поворачивая плюющий жиром кусок говядины и бросая на него поджаренные кольца лука.

— Один греческий салат. Один цыпленок-гриль в пите и... минутку, сейчас посмотрю. — Я прошлась взглядом по меню. — Один кюфта-кебаб. Думаю, по-вашему это звучит именно так.

— Навынос?

— Да.

Я вернулась к столу. В кафе был телевизор, и Марино рассеянно наблюдал за разворачивающимися за пеленой помех событиями очередной серии «Стар трек».

— Все будет иначе, когда она переберется в Филадельфию, — сказал он.

— Да, все будет иначе.

На экране капитан Кирк направил фазер на клингона или кого-то еще.

— Не знаю. — Марино выпустил струйку дыма. — Что-то здесь не так, док. У нее все было в порядке, и она добилась этого сама. И что бы она там ни говорила о переводе, я думаю, что уезжать ей не хочется. Просто она не верит, что у нее есть выбор.

— Я тоже не уверена в этом.

— Черт возьми, у человека всегда есть выбор. Ты не видишь, где тут пепельница?

Я оглянулась и подала ему стеклянное блюдечко с соседнего столика.

— Ну вот, теперь я соучастница.

— Ты ворчишь только потому, что больше тебе и заняться нечем.

— Это ты мне говоришь? Да я же половину своего времени трачу на то, чтобы не дать тебе умереть.

— Звучит довольно забавно, принимая во внимание, на что ты тратишь другую половину своего времени.

— Ваш заказ! — крикнул повар.

— Как насчет того, чтобы угостить меня пахлавой? С фисташками.

— Нет.

Глава 9

Люси и Джанет жили в десятиэтажном здании, называвшемся «Западный парк» и расположенном в одном из дальних кварталов Р-стрит. На маленьких балкончиках стояли велосипеды, молодые люди курили и пили вино, наслаждаясь приятным вечером, кто-то играл на флейте. Голый по пояс мужчина закрывал окно. Я нажала кнопку под номером 503.

— Кто там? — голосом Люси ответил интерком.

— Мы.

— Кто мы?

— Мы, с вашим обедом. Открывай, здесь не жарко.

Замок щелкнул, впуская нас в холл, и мы прошли к лифту.

— За те деньги, которые она платит здесь, в Ричмонде можно было бы, наверное, снять пентхауз, — заметил Марино.

— Пятнадцать сотен в месяц за квартиру с двумя спальнями.

— Ну и ну! И как Джанет собирается оплачивать эти апартаменты одна? Не думаю, что Бюро платит ей больше сорока сотен.

— У нее небедная семья. А об остальном не спрашивай — не знаю.

Он покачал головой. Дверцы лифта открылись.

— Вот что я тебе скажу, не хотелось бы мне начинать все заново. В Джерси, когда я был еще совсем молодой, пятнадцати сотен хватало на целый год. Преступность была не та, что сейчас, а люди добрее, даже в нашем дерьмовом квартале. А что мы имеем теперь? Взять, к примеру, наше дело. Какую-то бедняжку порезали ножом, а потом еще и сожгли. Мало того, когда мы закончим с ней, обязательно подвернется кто-нибудь другой. Мне это все напоминает того парня, который закатывал камень на гору. Стоило ему подняться к вершине, как камень скатывался. Иногда мне кажется, что мы зря стараемся, док. Зачем?

— Ты и сам знаешь. Без нас было бы еще хуже, — ответила я, останавливаясь перед знакомой бледно-оранжевой дверью и нажимая кнопку звонка.

Внутри лязгнула задвижка, и на пороге появилась Джанет. На ней были спортивные шорты с эмблемой ФБР и тенниска с надписью «Грейтфул дэд», сохранившаяся, похоже, со времен колледжа. Из-за ее спины доносился голос Энни Леннокс.

— Входите, — с улыбкой сказала она, отступая в сторону. — Пахнет чем-то вкусненьким.

Квартира состояла из двух спален и двух ванных комнат, втиснутых в крошечное пространство с видом на Р-стрит. Кресла, столы, кровати завалены стопками книг и одеждой, дюжины две коробок стояли на полу вдоль стен. Люси была в кухне, откуда слышался звон посуды. Вернувшись, она расчистила место на кофейном столике, разложила салфетки и взяла у меня пакеты с едой.

— Вы спасли нас от голодной смерти. У меня уже гипогликемия. Кстати, Пит, я тоже рада тебя видеть.

— Черт, жарковато у вас здесь, — сказал он.

— Жарко — не холодно, — ответила Люси, вытирая со лба пот.

Молодые женщины быстро разложили еду по тарелкам и расположились прямо на полу. Я опустилась на краешек дивана, а Марино принес с балкона пластиковый стул. Люси была в найковских шортах и топе и грязная с головы до ног. Обе выглядели до крайности уставшими, даже измученными, а уж о том, что они чувствовали, не хотелось и думать. Обе тяжело переживали происходящие в их жизни перемены. Каждый опустошенный ящик, каждая заклеенная коробка становились еще одним ударом, маленькой смертью, концом того, что их связывало.

— Вы сколько здесь прожили? — спросила я. — Года три?

— Около того, — ответила Джанет, подбирая вилкой греческий салат.

— Ты собираешься здесь и остаться?

— Какое-то время. Не вижу пока смысла переезжать. К тому же и Люси будет где остановиться.

— Не хотелось бы затрагивать неприятную тему, — подал голос Марино, — но может ли быть, что Кэрри известно, где вы живете?

Некоторое время они молча ели. Я протянула руку к проигрывателю и уменьшила звук.

— Может ли так быть? — повторила Люси. — А почему она может что-то знать о моей теперешней жизни?

— Будем надеяться, что и не знает, — сказал Марино. — Но хотите вы, девочки, или нет, мы должны думать об этом. Вы живете в таком квартале, где она чувствует себя как рыба в воде. Вот я и задаю себе вопрос: будь я на месте Кэрри, захотелось бы мне узнать, где живет Люси?

Ему никто не ответил.

— Полагаю, мы все знаем ответ, — продолжал он. — Выяснить, где живет док, не проблема. Для этого достаточно пролистать газеты. А кто найдет ее, тот найдет и Бентона. Но тебя... — Марино ткнул пальцем в Люси. — Найти тебя — для нее дело чести. Когда ты переехала сюда, Кэрри уже несколько лет провела за решеткой. Но теперь ты уезжаешь в Филадельфию, а Джанет остается одна. И скажу откровенно, мне это ни черта не нравится.

— Вы ведь не значитесь в телефонной книге? — спросила я.

— Нет, — коротко ответила Люси.

Аппетит у нее, похоже, пропал, и она равнодушно ковырялась в салате.

— А если кто-то придет сюда и станет наводить справки?

— Информация о жильцах не подлежит разглашению, — сказала Джанет.

— Не подлежит разглашению. — Марино саркастически усмехнулся. — Ну конечно. Нисколько не сомневаюсь, что с безопасностью здесь все в порядке. В таком-то доме.

— Не можем же мы все время сидеть и дрожать от страха. — Люси начинала злиться. — Может, поговорим о чем-то другом?

— Например, об уоррентонском пожаре, — предложила я.

— Почему бы и нет?

— Я пойду паковать вещи, — поспешно вставила Джанет — уоррентонское дело ее не касалось.

Я проводила ее взглядом.

— При вскрытии обнаружилось кое-что необычное и настораживающее. Жертва была убита. Она умерла еще до начала пожара, что определенно указывает на поджог. Удалось ли выяснить, с чего именно все могло начаться?

— Некоторое продвижение есть, но пока только чисто теоретическое, — медленно начала Люси. — Прямых вещественных улик, которые указывали бы на поджог, до сих пор не обнаружено, есть лишь косвенные. Наша единственная надежда — компьютерное моделирование пожара. Я потратила кучу времени, но прогнозы постоянно указывают на одно и то же. Симулятор...

— Симулятор? Это еще что за чертовщина? — спросил Марино.

— Существует программа, которой мы пользуемся для компьютерного моделирования пожара, — терпеливо объяснила Люси. — Например, мы предполагаем, что температура достигла шестисот градусов по Цельсию. Мы вводим всю известную информацию — наличие воздуховода, площадь поверхности, энергия топлива, виртуальный источник воспламенения, данные о горючих материалах и так далее — и получаем прогностическую оценку в отношении подозреваемого или, как в данном случае, пожара. И знаете что? Какие бы алгоритмы мы ни задавали, какие бы процедуры ни использовали, ответ всегда один и тот же. Логического объяснения тому, как пожар мог, начавшись в ванной, распространиться с такой скоростью и достичь такой температуры, не существует.

— И при этом мы абсолютно уверены, что начался он именно там, — добавила я.

— Абсолютно, — подтвердила Люси. — Как вы, вероятно, знаете, ванная комната была относительно недавно пристроена к спальне. И если посмотреть на мраморные стены, каменный сводчатый потолок и сложить одно с другим, то получится V-образная структура, вершина которой указывает на середину пола, по всей вероятности, на то самое место, где лежал коврик. Это означает, что пожар начался как раз там и что пламя быстро достигло высокой температуры и быстро распространилось по дому.

— Давайте остановимся на этом знаменитом коврике, — сказал Марино. — Мы поджигаем его, и что? Что получаем?

— Получаем так называемое ленивое пламя, — ответила Люси. — Примерно в два фута высотой.

— Из такого пожар не получится, — заметила я.

— Что еще более показательно, — продолжала Люси, — это разрушение крыши, находящейся непосредственно над ним. Речь должна идти о пламени по меньшей мере в восемь футов и температуре не менее тысячи восьмисот градусов, при которой расплавилось стекло слухового окна. Восемьдесят восемь процентов всех пожаров начинаются с пола; другими словами, радиантное тепловое излучение...

— Что еще за радиантное излучение? — перебил ее Марино.

— Радиантное тепловое излучение — это форма электромагнитной волны, исходящей от пламени во всех направлениях. Пока ясно?

— Ясно, — сказала я.

— Пламя также испускает тепло в форме горячих газов, которые, будучи легче воздуха, поднимаются. Происходит так называемый конвективный перенос тепла. На ранних стадиях пожара перенос тепла носит преимущественно конвективный характер. Оно направлено вверх от точки возгорания. В нашем случае от пола. Но через некоторое время образуются горячие газодымовые слои, и доминантной формой теплового переноса становится радиантный. Именно на этой стадии, как мне представляется, дверь душевой кабинки не выдержала и упала на тело.

— А что же само тело? — спросила я. — Где оно находилось все это время?

Люси взяла листок бумаги и ручку и быстро нарисовала комнату с ванной и душевой кабинкой и узкий, высокий столб огня, бьющий в потолок.

— Если пожар был достаточно сильным, чтобы выбросить пламя до потолка, то мы имеем дело с высоким радиантным потоком. Тело неизбежно очень пострадало бы, если только между ним и пламенем не было какого-то препятствия. Чего-то такого, что поглощало бы радиантное тепло и энергию. Таким препятствием могла стать ванна или дверь душевой кабинки. Я также думаю, что тело находилось на небольшом удалении от точки возгорания. Несколько футов, может быть, один или два ярда.

— Да, другой вариант трудно представить, — согласилась я. — Ясно, что оно было чем-то защищено.

— Верно.

— Но как, черт возьми, можно получить такое пламя без катализаторов? — спросил Марино.

Моя племянница пожала плечами:

— Остается лишь надеяться, что в лаборатории что-то обнаружат. Вы же понимаете, что если имеющиеся горючие материалы не могли дать пожар такой силы, значит, что-то было добавлено или модифицировано. Что-то, указывающее на поджог.

— Вы, конечно, проводите финансовый аудит? — поинтересовался Марино.

— Разумеется, почти все документы Спаркса сгорели. Но надо отдать должное, его бухгалтеры оказали нам всю возможную помощь. Пока что нет никаких указаний на существование денежных проблем.

На душе стало немного легче. Все, что я знала об этом деле, свидетельствовало в пользу того, что Кеннет Спаркс не более чем жертва случившегося. Но знала я и то, что это мнение разделяют далеко не все.

— Люси, полагаю, мы согласны с тем, что почерк преступника выражен достаточно отчетливо.

— Определенно.

— Давайте предположим, что нечто подобное уже случалось раньше где-то в другом месте. Что уоррентонский пожар представляет собой лишь один из серии специально устроенных пожаров, целью которых является сокрытие убийства. Что все эти пожары организованы одним и тем же человеком.

— Вполне возможно, — согласилась Люси.

— Можем ли мы провести компьютерный поиск? Существует ли база данных, с помощью которой мы могли бы установить похожие случаи?

Она поднялась и бросила пустую коробку в большой мешок для мусора.

— У вас есть желание, у нас — возможности. И «Система поиска поджогов».

* * *

Мне уже приходилось слышать об этой системе, как и о сверхскоростной компьютерной сети АТО, созданной по поручению конгресса. К сети были подключены двести двадцать сайтов, и каждый агент АТО, где бы он ни находился, мог получить доступ к центральной базе данных и воспользоваться системой при условии наличия у него, помимо ноутбука, модема или защищенной линии сотовой связи.

Люси провела нас в свою узенькую спальню, угнетающе голую, если не считать паутины по углам и шариков пыли на потертом деревянном полу. Из пустого остова кровати высовывались пружины, матрас, все еще застеленный смятой, персикового цвета, простыней, уже стоял, прислоненный к стене, а в углу ютился свернутый цветной шелковый коврик, мой подарок к ее последнему дню рождения. Ящички комода лежали на полу, а на картонной коробке покоился офисный «Панасоник» в сером стальном корпусе и со всеми современными наворотами. Он отвечал всем предъявляемым военным требованиям, то есть был пыле-, водо-, паро— и прочее непроницаемым и, наверное, мог выдержать столкновение с танком.

Люси уселась перед ним на полу, по-индейски поджав ноги, как будто собиралась обратиться к великому богу технического прогресса. Вскоре монитор ожил, по нему пробежали голубые строчки, потом ненадолго появилась карта Соединенных Штатов Америки. Моя племянница ввела имя пользователя и пароль, ответила на какие-то запросы и, войдя в систему, побежала по тайным коридорам Сети, перескакивая с одного уровня на другой. Добравшись до репозитария, она жестом пригласила меня садиться рядом.

— Если хочешь, я принесу стул.

— Нет, спасибо, мне и так хорошо.

Пол был твердый, что не очень согласовывалось с требованиями моей поясницы, но я не привыкла жаловаться. Люси ввела еще какую-то кодовую фразу, и система начала поиск.

— Насчет формата можно не беспокоиться, — сказала Люси. — Поисковая машина способна справиться даже с потоком сознания. Попробуем все, начиная от размера пожарного шланга и заканчивая строительными материалами, применявшимися при возведении дома. Или же проведем отбор информации по ключевым словам.

— Давай попробуем смерть, умышленное убийство, подозрение на поджог, — предложила я.

— Женщина, — внес дополнение Марино. — Деньги.

— Надрез, кровоподтек, быстрый, высокотемпературный, — продолжила я, размышляя вслух.

— Как насчет неустановленный?

— Хорошо, — сказала я. — И наверное, ванная.

— Черт, впечатай еще и лошади, — хмыкнул Марино.

— Пусть начинает, — предложила Люси, — а мы при необходимости всегда можем добавить другие слова.

Она вытянула ноги и начала массировать шею. С кухни доносился звук падающей воды и звон — Джанет мыла посуду.

Менее чем через минуту поиск был завершен. Компьютер просмотрел 11 873 отчета и обнаружил 453 ключевых слова.

— Это с 1988 года, — сообщила Люси. — Включены и отчеты по тем делам за границей, в которых участвовало АТО.

— Мы можем распечатать четыреста пятьдесят три отчета? — спросила я.

— Знаешь, тетя Кей, принтер уже упакован, — развела руками Люси.

— Тогда, может быть, перебросить на мой компьютер? — предложила я.

Она неуверенно пожала плечами:

— Можно, конечно, если только... Ладно, все в порядке, сделаем.

— Не беспокойся, мне не впервой иметь дело с конфиденциальной информацией. Никто ничего не узнает.

Едва сказав это, я поняла, что сморозила глупость.

— Будь у них что-нибудь в голове, сидела в ты здесь и занималась этой компьютерной ерундой, — сказал Марино.

— Я стараюсь просто делать свое дело, а где — не имеет значения. — Люси повернулась ко мне: — Конечно, тетя Кей, я перешлю тебе эти файлы.

Она вышла из комнаты, и мы последовали за ней в кухню, где Джанет аккуратно заворачивала в газеты стеклянные стаканы и складывала их в коробку.

— Ты не против прогуляться? — обратилась я к племяннице. — Мне ведь пора уходить.

Она посмотрела на меня недоверчиво.

— Что?

— Мы, наверное, не скоро увидимся.

— Можно просто посидеть на балконе.

— Вот и отлично.

Мы устроились на белых пластиковых стульях на открытом воздухе, прямо над улицей, ожившей с наступлением вечера. Внизу, не останавливаясь, проносились такси, за окном «Пламени» плясали отблески камина, и люди, сидевшие в темноте, разговаривали и пили вино.

— Хочу узнать, как твои дела. У меня такое впечатление, что ты о многом мне не рассказываешь.

— Ты тоже, — с невеселой улыбкой ответила Люси.

Я видела ее четкий профиль.

— У меня все в порядке. Как всегда. Наверное, слишком много работаю. Что еще изменилось?

— Ты всегда беспокоишься обо мне.

— С тех пор, как ты появилась на свет.

— Почему?

— Потому что кто-то должен.

— Я не упомянула, что мама сделала подтяжку?

При одном упоминании о единственной сестре сердце мое превратилось в камень.

— В прошлом году она поставила новые коронки, в этом делает лифтинг, — продолжала Люси. — Ее нынешний приятель, Бо, болтался здесь целых полтора года.

— Люси!

— О, только не будь такой праведницей, тетя Кей. Ты относишься к ней так же, как и я. Ну чем я так провинилась, что получила в матери такой кусок дерьма?

— Ты не должна ее ненавидеть, Люси, — тихо сказала я. — От этого легче не станет.

— Она ни слова не сказала о моем переезде в Филадельфию. Ее это ни хрена не интересует. Она никогда не спрашивает, как дела у Джанет. Или, если уж на то пошло, у тебя. Выпью-ка я пива. Хочешь?

— Пей, я не буду.

Тьма сгущалась, и в ней растворялись проплывающие внизу фигуры людей, шумные и молчаливые, одинокие и держащиеся друг за друга. Я хотела расспросить Люси о том, что рассказала Джанет, но боялась поднимать эту тему. Люси расскажет все сама, уверяла я себя, но тут же другой голос, голос врача, требовал взять все под контроль. Вернувшись на балкон, моя племянница открыла бутылку «Миллера».

— Давай поговорим о Кэрри, — сухо сказала Люси, делая глоток, — может, тебе действительно станет легче. Так вот, у меня есть браунинг «хай-пауэр», есть служебный «зиг» и есть дробовик — двенадцатый калибр, семь патронов. Скажи, что еще нужно, и я куплю. Но думаю, если она только посмеет появиться, мне вполне хватит голых рук. Знаешь, с меня достаточно. — Она снова подняла бутылку. — Рано или поздно человек просто принимает решение и живет дальше.

— Какое решение?

Люси пожала плечами:

— Ты решаешь, что не можешь дать кому-то больше власти над собой, чем уже дал. Нельзя жить в постоянном страхе или постоянной ненависти. В некотором смысле ты просто перестаешь об этом думать. Занимаешься своим делом, зная, что если чудовище когда-либо встанет на твоем пути, то пусть все решит схватка не на жизнь, а на смерть.

— Что ж, мне нравится такое отношение. Возможно, единственно правильное. Правда, я не уверена, что ты действительно прониклась им, но будем надеяться.

Некоторое время моя племянница молча смотрела на урезанный диск луны, сдерживая, как мне показалось, подступившие к глазам слезы.

— Знаешь, тетя Кей, решать их компьютерные задачки для меня все равно что орешки щелкать.

— Думаю, ты могла бы щелкать эти орешки и в Пентагоне, — мягко сказала я, чувствуя, как сжимается от боли сердце.

— Мне просто не хочется слишком уж высовываться.

Я промолчала, не зная, что сказать.

— Не всем нравится, что я умею управлять вертолетом и... Ну, ты понимаешь.

— Я знаю, что ты умеешь, и этот список наверняка еще вырастет. Тебе, наверное, очень одиноко.

— Ты когда-нибудь чувствовала что-то подобное? — шепотом спросила она.

— Всю жизнь, — прошептала в ответ я. — И теперь ты знаешь, почему я люблю тебя так, как люблю.

Она посмотрела на меня, потом протянула руку и мягко коснулась моего запястья:

— Вам пора ехать. Я не хочу, чтобы ты садилась за руль в таком состоянии.

Глава 10

Было уже около полуночи, когда я притормозила у поста охраны нашего квартала и дежурный сделал мне знак остановиться. Такое случалось не часто, и я подумала, что либо моя сигнализация сработала среди ночи и перебудила соседей, либо какой-нибудь чудак попытался прорваться на территорию, чтобы взять у меня интервью. Проспавший последние полтора часа Марино проснулся в тот самый момент, когда я опустила стекло.

— Добрый вечер. Как поживаете?

— У меня все в порядке, доктор Скарпетта, — ответил он, наклоняясь к окну. — Просто за последний час с небольшим случилось кое-что довольно необычное. Я решил, что дело нечисто, и попытался связаться с вами, но вас не было дома.

— Что же необычное тут у нас произошло? — поинтересовалась я, пытаясь представить возможные неприятности.

— Два разносчика пиццы. Появились примерно в одно время, чуть ли не один за другим. Три такси. Вроде бы вы собирались ехать в аэропорт. Потом кто-то попытался занести вам во двор мусорный контейнер. Вас не было, поэтому я всех завернул. И все сказали, что заказ делали вы сами.

— Нет, никаких заказов я не делала. И когда это все началось?

— Грузовик с контейнером подъехал, если память мне не изменяет, где-то около пяти. Все остальное уже позже.

Том, пожилой мужчина лет шестидесяти, вряд ли смог бы защитить наш квартал в случае возникновения реальной угрозы, но он был любезен и, вероятно, считал себя настоящим служителем правопорядка. Обо мне он заботился особенно внимательно.

— Вы записали имена тех ребят с пиццей? — громко спросил Марино.

— Один из «Домино», второй — из «Пицца-Хат». — Живое лицо Тома закрывала тень от козырька надвинутой на лоб бейсболки. — Такси из «Колониал», «Метро» и «Йеллоу кеб». Контейнер прислала строительная компания «Фрик». Я позволил себе сделать несколько звонков. Все приняли заказы на ваше имя. Я записал время.

Том с нескрываемой гордостью достал из заднего кармана сложенный вдвое листок и протянул мне. Сегодня на его долю выпала особая роль, и аромат приключения почти опьянил его. Я включила свет в салоне, и мы с Марино просмотрели список. Заказы на такси и пиццу вмещались в промежуток от десяти минут одиннадцатого до одиннадцати, тогда как заказ на контейнер был сделан раньше, еще днем, но с указанием произвести доставку ближе к вечеру.

— В «Домино» сказали, что звонила женщина. Я поговорил с диспетчером. Совсем еще юнец. По его словам, вы попросили доставить большую пиццу к воротам, где вы сами ее и заберете. Имя диспетчера я тоже записал, — важно добавил Том. — Значит, вы лично ничего не заказывали, доктор Скарпетта?

— Нет, сэр, — ответила я. — И если ночью появится что-то еще, пожалуйста, сразу же позвоните мне.

— Да, и мне тоже. — Марино достал из кармана визитку и нацарапал на ней номер своего домашнего телефона. — В любое время.

Я подала Тому карточку, и он внимательно изучил ее, хотя и видел Марино у этих ворот, наверное, уже тысячу раз.

— Будет сделано, капитан, — с поклоном сказал Том. — Не сомневайтесь, я сразу же дам знать. И, если хотите, задержу любого до вашего прибытия.

— А вот этого не надо, — покачал головой Марино. — Парнишка из пиццерии все равно ни черта не знает. И уж если случится что-то серьезное, держитесь подальше и не ввязывайтесь.

Я поняла, что он думает о Кэрри.

— Списывать меня еще рано, но я вас понял, капитан.

— Вы отлично поработали, Том, — сказала я. — Не знаю как вас и благодарить.

— Для этого я здесь и нахожусь, доктор Скарпетта.

Он направил пульт дистанционного управления на ворота и поднял руку.

Мы проехали.

— Ну, слушаю.

Я повернулась к Марино.

— Какой-то придурок пытается сыграть на твоих нервах. — В пульсирующем свете уличного фонаря его лицо показалось мне угрюмым. — Цель ясна: расстроить, запугать, отравить тебе жизнь. И должен добавить, у него это неплохо получается.

— Ты же не думаешь, что Кэрри...

Я свернула к дому.

— Не знаю, — перебил меня Марино. — Но я бы не удивился. Про то, где ты живешь, в газетах писали не раз.

— Может быть, попробовать выяснить, откуда были сделаны заказы? — предложила я. — Если звонки были местные...

— Господи! Надеюсь, что нет. Если только это не кто-то из твоих здешних тронутых почитателей.

— Их тоже хватает.

Я припарковалась рядом с его машиной и выключила двигатель.

— Могу прилечь у тебя на диване, если только ты не против, — предложил Марино, открывая дверцу.

— За меня не беспокойся. Лишь бы не привезли еще один контейнер. Соседи этого не переживут.

— Я вообще не знаю, почему ты здесь живешь.

— Знаешь.

Он вытащил сигарету, всем своим видом демонстрируя нежелание уходить.

— Ну да. У вас же здесь охранник. Тоже мне...

— Послушай, если ты не очень хорошо себя чувствуешь и не хочешь садиться за руль, для меня будет великой честью предоставить тебе свой диван.

— Это кто себя плохо чувствует? Я? — Марино щелкнул зажигалкой и выпустил струйку дыма в открытую дверцу. — Я не о себе беспокоюсь, док.

Я вышла из машины и остановилась, поджидая его. Он неловко выбрался из салона, большой и уставший, и на меня вдруг накатила теплая волна грусти и любви. Марино был одинок и, вероятно, глубоко несчастен. В его жизни было мало хорошего, и вспомнить он мог разве что жестокость и насилие, с которыми сталкивался на работе, и неудачные связи, оставшиеся в далеком прошлом. Пожалуй, единственной константой в жизни была я, однако, довольствуясь моей вежливостью, он редко получал от меня тепло. Это было просто невозможно.

— Пойдем. Я приготовлю тебе пунш. И ехать никуда не надо. Ты прав. Мне не очень хочется оставаться одной, и еще неизвестно, не готовит ли ночь сюрпризы вроде пиццы и такси в аэропорт.

— Вот и я об этом думаю, — с напускной озабоченностью сказал Марино.

Я открыла дверь, отключила сигнализацию, и через несколько минут Марино уже сидел на диване в гостиной, потягивая бурбон со льдом. Я принесла ему свежие простыни и одеяло из чистого хлопка.

— Тебе никогда не приходило в голову, что мы все же можем проиграть? — сонно пробормотал он.

— Проиграть? Что ты имеешь в виду?

— Ну, знаешь, как говорят в кино, хорошие парни всегда выигрывают. Но насколько это реально? Вряд ли с этим согласилась бы та женщина, которую сожгли в доме Спаркса. В жизни хорошие парни выигрывают не всегда. Охо-хо, док. Нет, не всегда. — Он откинулся на подушку, точно больной, и, отхлебнув бурбона, устало вздохнул. — И Кэрри ведь тоже думает, что выиграет она. Ты об этом не думала? У нее было целых пять лет, чтобы все спланировать. Целых пять гребаных лет!

Марино всегда начинал ругаться, когда уставал или выпивал. В его устах крепкие слова никогда не звучалиоскорбительно, они просто выражали то, что он в данный момент чувствовал. Я много раз объясняла ему, что это вульгарно, что некоторые воспринимают ругательства слишком буквально, но Марино был неисправим.

— Не могу думать о том, что такие, как она, победят, — тихо сказала я, делая глоток красного бургундского. — И даже не стану пытаться.

— Боишься?

— Нет. Просто верю, что такого не случится.

— Да. — Он снова приложился к стакану. — Ты веришь. Гребаная вера. А знаешь, сколько парней на моей памяти умерли от сердечных приступов или погибли на работе? Многие ли из них, по-твоему, верили? Возможно, все, черт бы их побрал! Никто не думает, что он умрет. И мы с тобой тоже не думаем, хотя знаем, как оно может случиться. У меня, например, хреновое здоровье, верно? Думаешь, я не понимаю, что каждый день вдыхаю яд и проглатываю отраву? Могу ли я что-то с собой сделать? Нет. Я просто старый неотесанный чурбан, который должен жрать стейки и пить виски и пиво. Я уже давно перестал слушать, что говорят врачи. Наплевать. Так что в седле мне сидеть осталось недолго. Понимаешь?

Голос у него стал хрипловато-сентиментальным.

— И придут на похороны лишь горстка копов, а ты скажешь, что работать со мной было не так уж и плохо, — продолжал Марино.

— Давай-ка спать. И ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Не могу даже представить, что с тобой что-то случится. А если ты так думаешь, то только потому, что дурак. Большой старый дурак.

— Ты серьезно? — с надеждой спросил он.

— Ты и сам знаешь.

Марино допил бурбон и покачал стаканом, но я не отреагировала.

— Знаешь что, док? — хрипло сказал он. — Я все-таки тебя люблю, хотя ты и зануда, каких мало.

— Спасибо. Спокойной ночи.

Он снова потряс стаканом с нерастаявшим льдом.

— Спи, — сказала я.

* * *

Я выключила настольную лампу только в два часа ночи. Слава Богу, в субботу дежурить в морге должен был Филдинг. Около девяти, когда я наконец поднялась с кровати, в саду уже вовсю распевали птицы и солнечные зайчики прыгали по двору, как футбольные мячики. Залитая ярким светом кухня казалась почти белой. Я приготовила кофе и постаралась очистить голову от посторонних мыслей, зная, что меня ждут сотни переброшенных на мой компьютер файлов.

Я прошла в гостиную. Марино спал так же, как и жил, сражаясь с самим собой, словно со злейшим врагом, — одеяло свесилось на пол, подушка загнана в самый угол, простыни обмотались вокруг ног.

— Доброе утро.

— Пока еще нет, — простонал он и, повернувшись, кулаком вернул подушку на место. На нем были синие боксерские трусы и майка, которая задралась на грудь, обнажив распухший живот. Меня удивляло то, с каким равнодушием, в отличие от жен-шин, воспринимают мужчины свою полноту. Я всегда старалась держать себя в форме, и когда одежда начинает жать в талии, настроение у меня падает, увлекая за собой и либидо.

— Можешь поваляться еще немного.

Я поправила сползшее одеяло, и Марино тут же засопел, как раненый кабан.

Пришло время позвонить Бентону в его нью-йоркский отель.

— Надеюсь, не разбудила.

— Вообще-то я уже почти ушел. Как дела?

Он был внимателен, но думал, похоже, о чем-то своем.

— Были бы лучше, если бы ты был здесь, а она за решеткой.

— Проблема в том, что я знаю ее приемы, а она знает, что я это знаю. Поэтому может так получиться, что я ничего не знаю, если ты понимаешь, что я имею в виду, — сдержанно ответил он. Мне был знаком этот тон, и он означал, что Бентон чем-то недоволен или злится. — Прошлой ночью мы, несколько человек, прошлись к туннелю в Бауэри. Прекрасный способ провести время. Побывали на том месте, где погиб Голт.

Бентон всегда осторожничал в выборе слов и вместо того, чтобы сказать «где ты убила Голта», говорил «где погиб Голт».

— Уверен, что она уже побывала там и снова вернется. И не только потому, что скучает, но и потому — и главным образом, — что напоминание о совершенных ими вместе преступлениях возбуждает ее. Ее возбуждает мысль о его крови. Для нее это что-то вроде сексуального оргазма, она пристрастилась к этому, как к наркотикам. Жажда власти. Опьянение властью. Мы с тобой знаем, что это такое. Доза потребуется скоро, если только она уже не получила ее, о чем мы, возможно, просто не знаем. Извини, звучит несколько мрачно, но у меня такое чувство, что на сей раз все будет куда хуже, чем раньше.

— Мне трудно представить, что может быть хуже, — сказала я, не совсем, впрочем, искренне.

Каждый раз, когда я сталкивалась с чем-то ужасным и думала, что хуже быть уже не может, люди словно спешили доказать обратное. Хотя, возможно, дело лишь в том, что примитивное, откровенное, неприкрытое зло просто выглядит более шокирующим в высокоразвитой цивилизации человеческих существ, которые путешествуют на Марс и общаются в киберпространстве.

— Значит, пока никаких следов. Даже намеков на след.

— У нас сотни ниточек, ведущих в никуда. Департамент полиции Нью-Йорка, как ты знаешь, сформировал специальную оперативную группу. Есть и командный центр, куда круглосуточно поступают звонки.

— Сколько еще ты намерен там пробыть?

— Не знаю.

— Я уверена, что если Кэрри там, то ей прекрасно известно, где ты. Нью-Йоркский атлетический клуб, например. Это же всего в двух зданиях от того дома, где они снимали комнату. — Мне снова стало не по себе. — Насколько я понимаю, идея Бюро заключается в том, чтобы посадить тебя в клетку в надежде, что акула приплывет сама.

— Хорошая аналогия, — сказал он. — Будем надеяться, что план сработает.

— А если сработает? — Страх уже вошел в мою кровь, и оттого я злилась все сильнее. — Лучше бы ты вернулся домой и предоставил ФБР делать свою работу. В конце концов, ты в отставке! И они не вспоминали о тебе до тех пор, пока им не понадобилась наживка!

— Кей...

— Как ты можешь позволять им использовать тебя?

— Все не так. Я сам принимал решение. Мне нужно закончить работу. Это я занимался ею с самого начала, а потому она и сейчас остается моим делом. Не по мне нежиться на пляже, зная, что Кэрри Гризен на свободе и готова убивать. Как я могу поступить иначе, когда всем вам — тебе, Люси, Марино — угрожает опасность?

— Только не превращайся в капитана Ахава, ладно? Не позволяй этому овладеть тобой, стать навязчивой идеей. Пожалуйста.

Бентон рассмеялся.

— Черт возьми, относись ко мне серьезно.

— Обещаю держаться подальше от белых китов.

— За одним ты уже гонишься.

— Я люблю тебя, Кей.

Идя по коридору, я спрашивала себя, почему всегда говорю ему одни и те же слова. Мы знали друг друга как самих себя, и представить, что Бентон поступил бы в данной ситуации иначе, было так же невозможно, как и то, что я отказалась бы от уоррентонского дела, передав его другому патологоанатому только потому, что женщина в моем возрасте имеет право не принимать происходящее слишком близко к сердцу.

Я включила свет в просторном, отделанном деревянными панелями кабинете и открыла жалюзи. Кабинет примыкал к спальне, и даже моя домработница не знала, что окна в этих помещениях, как и на работе, из пуленепробиваемого стекла. Беспокоили меня не только такие, как Кэрри. Десятки осужденных убийц небезосновательно считали меня виновницей того, что они оказались за решеткой, и большинство из них рано или поздно выходили на свободу. Я получала немало писем, авторы которых обещали навестить меня сразу после того, как за ними закроются тюремные ворота. Им не нравилось, как я одеваюсь, разговариваю и выгляжу. Им хотелось что-то поправить в одном, другом или третьем.

Горькая правда заключается, однако, в том, что человеку вовсе не обязательно быть детективом или судмедэкспертом, чтобы стать потенциальной целью хищников. Большинство жертв беззащитны просто потому, что оказываются в неподходящем месте в неподходящее время: в машине, на парковочной стоянке, по пути из магазина домой.

Я включила компьютер и, обнаружив отправленные Люси файлы из архива АТО в своем почтовом ящике, ввела команду «печать», после чего вернулась на кухню, чтобы выпить еще кофе.

Марино появился в тот момент, когда я раздумывала над тем, что бы съесть. Он оделся, но рубашка уже выехала из-под ремня, а лицо казалось грязным из-за щетины.

— Вот и я, — сообщил он, зевая.

— Кофе будешь?

— Нет. Перекушу по дороге. Может быть, заеду в «Либерти валанс».

Все мои предупреждения относительно его нездоровых привычек отскакивали от Марино как от стенки горох.

— Спасибо, что остался.

— Без проблем.

Выходя, он помахал рукой, а я закрыла дверь и снова включила сигнализацию. Растущая в кабинете гора бумаг настроения не улучшила. После первых пятисот страниц я заправила новую порцию и оставила принтер еще на тридцать минут. Информация содержала знакомые имена, даты, названия мест и отчеты следователей. Были здесь также диаграммы, описания мест пожаров, результаты лабораторных тестов и в некоторых случаях отсканированные фотографии. Я знала, что работа с такой грудой документов займет по меньшей мере весь оставшийся день и, весьма вероятно, окажется пустой тратой времени.

Мне не удалось продвинуться дальше первой дюжины дел, когда в дверь позвонили. Я никого не ждала, а незваные гости в нашем квартале были большой редкостью, так что единственным вариантом оставались местные мальчишки, продающие лотерейные билеты, подписки на журналы или сладости. Однако меня ждал сюрприз: камера наружного наблюдения захватила в объектив стоящего у двери Кеннета Спаркса.

— Кеннет? — спросила я, наклонившись к интеркому.

— Доктор Скарпетта, прошу меня извинить, — проговорил он, глядя в камеру. — Мне совершенно необходимо поговорить с вами.

— Сейчас выйду.

Я поспешно прошла через весь дом и открыла дверь. В помятых слаксах цвета хаки и зеленой, с пятнами от пота, рубашке-поло Спаркс выглядел усталым. К ремню были пристегнуты сотовый телефон и пейджер, а в руке он держал портфель из крокодиловой кожи.

— Пожалуйста, входите.

— Я знаком с большинством ваших соседей, — сказал он. — Это на случай, если вас заинтересует, как мне удалось миновать охрану.

— У меня готов кофе.

Мы направились в кухню.

— Надеюсь, вы извините меня за столь неожиданный визит. Доктор Скарпетта, я не знаю, к кому еще обратиться. Хотел предварительно позвонить, но подумал, что вы просто откажетесь со мной встречаться.

— Возможно, так бы и случилось. — Я достала из шкафчика две чашки. — Вы как пьете?

— Черный, без сахара.

— Тост или что-нибудь еще?

— Нет, спасибо.

Мы сели за столик у окна, и я открыла дверь наружу, потому что в доме стало вдруг жарко и душно. В конце концов, никто не снимал со Спаркса подозрений в убийстве, в расследовании которого я принимала активное участие. Субботнее утро, нас только двое... В общем, в голове вертелись самые разные мысли.

Мой гость поставил портфель на пол и расстегнул замок.

— Полагаю, вы представляете, как идет расследование.

— Хочу лишь сказать, что вы ошибаетесь, если думаете, что мне известно все. Так не бывает. — Я отпила кофе. — И не считайте меня уж совсем наивной, Кеннет. Если бы не ваша известность, никто бы не пропустил вас на территорию квартала и вы не сидели бы сейчас здесь.

Он достал из портфеля плотный конверт и положил на стол передо мной.

— Здесь фотографии Клер.

Я нерешительно посмотрела на конверт.

— Нашел в своем доме на берегу, — объяснил Спаркс. — Мне пришлось провести там последние ночи.

— Вы ночевали в Райтсвилл-Бич?

— Да. И вспомнил об этих снимках. Они лежали в столе, и я не вытаскивал их с тех пор, как мы расстались. Не знаю, где Клер фотографировалась, но помню, что она дала их мне, когда мы только начали встречаться. По-моему, я упоминал, что она подрабатывала в каком-то модельном агентстве.

Я вытряхнула из конверта около двадцати цветных фотографий размером восемь на десять и буквально застыла, заглядевшись на верхнюю. Спаркс был прав, когда рассказывал о своей знакомой на Совиной ферме. Клер Роули поражала физической красотой. Фотограф запечатлел ее на пляже — она стояла на песке в коротких шортах и узком топике, едва прикрывавшем грудь, и ее длинные, до середины спины, волосы казались золотыми нитями. На правом запястье я рассмотрела большие водонепроницаемые часы на черном пластмассовом ремешке и с оранжевым циферблатом. Больше всего Клер Роули напоминала скандинавскую богиню — резкие, выразительные черты лица, атлетическое и чувственное загорелое тело. За ее спиной виднелась лежащая на песке желтая доска для серфинга, а еще дальше искрился голубой океан.

Для других фотографий Клер выбрала не менее драматический фон. Она сидела на веранде полуразрушенного готического особняка или на скамье среди запущенного кладбища или сада; изображала из себя усталую рыбачку в окружении просмоленных ветрами и волнами парней на борту одного из уилмингтонских траулеров. Некоторые из ее поз можно было бы назвать банальными и неестественными, но это не имело значения. Потому что Клер Роули являла собой шедевр женской плоти, произведение искусства с глазами, наполненными непостижимой грустью.

— Не знаю, пригодятся ли они вам, — произнес после долгого молчания Спаркс. — Мне ведь неизвестно, что вы там видели... то есть я имею в виду... Да.

Он нервно постучал по столу указательным пальцем.

— В подобных случаях, — спокойно сообщила я, — визуальная идентификация просто невозможна. Но кто знает, что может пригодиться. По крайней мере я не увидела в этих снимках ничего такого, что указывало бы на то, что Клер Роули не может быть жертвой.

Я еще раз просмотрела фотографии, обращая внимание на украшения.

— У нее интересные часы.

Он улыбнулся, потом вздохнул.

— Это я их ей подарил. Они очень популярны среди серфингистов. У них еще какое-то своеобразное название...

— Такие вполне могла бы носить моя племянница. По-моему, они относительно недорогие? Долларов восемьдесят или девяносто?

— Даже не помню, сколько я заплатил. Купил в магазинчике на пляже, где Клер часто проводила свободное время. Сейчас вспомню... да, магазин называется «Свитуотер серф шоп» и находится на Саут-Лумина. Она жила неподалеку с несколькими другими женщинами в старом кондоминиуме на Стоун-стрит.

Я записала.

— Можно было бы найти квартиру и получше, но ей там нравилось. Наверное, из-за близости к пляжу.

— Как насчет украшений? Вы не помните, Клер носила что-нибудь необычное?

Спаркс задумался.

— Не припоминаю.

— Может быть, браслет?

— Вроде бы нет.

— Брелок для ключей?

Он покачал головой.

— Тогда кольцо?

— Да, иногда она надевала что-то броское, но недорогое. Чаще всего из серебра.

— А платиновое?

Спаркс заколебался, явно застигнутый врасплох моим вопросом.

— Платиновое?

— Да. И довольно большого размера.

Он посмотрел на свои руки.

— Вообще-то оно могло подойти и вам.

Спаркс откинулся на спинку стула и уставился взглядом в потолок.

— Боже! Она все-таки взяла ее. У меня есть простенькая платиновая печатка, которую я надевал, когда мы были вместе. Клер шутила, что я женат на самом себе.

— Она забрала печатку из вашей спальни?

— Из кожаной шкатулки. Да, похоже, что так.

— А что-нибудь еще пропало? Или вы пока не знаете?

— Не удалось обнаружить один автомат из моей коллекции. Все остальное оружие нашли. Конечно, оно уже ни на что не годно.

Гость мрачнел у меня на глазах.

— Что за автомат?

— "Калико".

— Надеюсь, он не оказался где-то на улице.

Мне приходилось видеть «калико» — очень похожий на «узи» автомат с большим цилиндром сверху. В минуту такой делает сто выстрелов.

— Вам нужно сообщить в полицию и АТО.

— Кое-что я уже сообщил.

— Не кое-что, Кеннет. Все.

— Понимаю, — со вздохом сказал он. — Так и сделаю. Но, доктор Скарпетта, мне нужно знать, Клер там или нет. Поймите, что сейчас я не могу думать ни о чем другом. Признаюсь, я уже звонил ей на квартиру. Ее не видели более недели. В последний раз Клер ночевала там в пятницу, другими словами, за сутки до пожара. Молодая женщина, с которой я разговаривал, сказала, что Клер показалась ей огорченной чем-то. Но она не упоминала о том, что собирается куда-то уехать.

— Вижу, вы пытаетесь провести собственное расследование.

— А разве вы на моем месте вели бы себя по-другому?

— Наверное, нет.

Наши взгляды встретились, и меня поразила застывшая в его глазах боль. На лбу выступили капельки пота, а голос звучал так, словно у него пересохло во рту.

— Давайте вернемся к фотографиям, — сказала я. — Зачем Клер фотографировалась? Кому она позировала? Вы знаете?

— Кому-то из местных, но, боюсь, имени я не помню, — глядя мимо меня, ответил Спаркс. — Клер упоминала что-то вроде Торговой палаты, кто-то хотел рекламировать пляж.

— А почему она отдала все эти фотографии вам? — спросила я, снова перебирая глянцевые снимки. — Просто потому, что вы ей нравились? Или хотела произвести впечатление?

Он невесело усмехнулся:

— Если бы только поэтому. Клер знает, что я пользуюсь влиянием, знаком с людьми из киноиндустрии и так далее. Пожалуйста, оставьте эти фотографии себе.

— То есть она хотела, чтобы вы помогли ей с карьерой, — сказала я, глядя на него.

— Конечно.

— А вы?

— Доктор Скарпетта, я давно взял за правило проявлять особую осторожность в отношении тех, кому помогаю. Не думаю, что было бы правильно, если бы я раздавал знакомым фотографии своей красивой молодой белой любовницы в расчете таким образом посодействовать ее карьере. Предпочитаю не смешивать частные отношения с бизнесом.

Его негодование показалось мне искренним.

— Я не из тех, кто повсюду трубит о своей личной жизни. Никогда этим не занимался. И советую вам не верить всему, что обо мне пишут.

— Я и не верю. И мне понятно, о чем вы говорите. Скажу откровенно, меня не интересует ваша личная жизнь. Мне бы хотелось знать другое: почему вы принесли снимки мне, а не передали их в АТО или в полицию округа?

Прежде чем ответить, Спаркс пристально посмотрел на меня.

— Прежде всего потому, что идентификацией занимаетесь вы, а не полиция. Но не только. Я доверяю вам, и это самый важный элемент уравнения. При всех наших разногласиях вы не станете ни выдвигать ложные обвинения, ни проталкивать свое мнение.

— Понятно.

С каждой секундой разговора я чувствовала себя все более неловко и понимала, что, если гость не уйдет сам в ближайшие минуты, мне придется попросить его об этом.

— Видите ли, для многих было бы удобнее обвинить во всем меня. Есть немало людей, которые годами охотятся за мной и были бы счастливы увидеть меня за решеткой или, еще лучше, мертвым.

— Никто из тех, с кем я работаю, не питает к вам никакой враждебности.

— Я не опасаюсь ни вас, ни Марино, ни АТО, — быстро отреагировал Спаркс. — Речь идет о людях, облеченных политической властью, тех белых расистах, которые давно уже действуют заодно с известными вам личностями. Можете мне поверить, я знаю, что говорю. — Он отвернулся. — Расклад не в мою пользу. Если кто-нибудь докопается до сути того, что здесь произошло, мои дни сочтены. Вне всяких сомнений. Тот, кто смог сжечь ни в чем не повинных животных, способен на все. — Губы у него задрожали, в глазах блеснули слезы. — Сжечь заживо! Каким же надо быть чудовищем!

— Страшным чудовищем, — сказала я. — И таких сейчас в мире, похоже, очень много. Расскажете о жеребенке? Том, которого я видела возле пепелища. Это ведь один из ваших?

— Да. Песня Ветра. — Спаркс вытер салфеткой глаза. — Прекрасный мальчик. Родился у меня на ферме, и родители очень хорошие скаковые лошади. Они погибли при пожаре. — У него перехватило дыхание. — Понятия не имею, как ему удалось выбраться из конюшни. Это просто чудо.

— Может быть, Клер, если там была Клер, выпустила его из конюшни, а потом не смогла вернуть на место, — предположила я. — Она видела жеребенка в свои прошлые визиты на ферму?

Спаркс глубоко вздохнул и потер глаза.

— Нет, думаю, он тогда еще не родился. Да, верно, мы только ожидали его.

— Но она могла как-то догадаться?

— Могла.

— Где сейчас ваш любимец?

— К счастью, его поймали и переправили на Совиную ферму. Там о нем позаботятся.

Спарксу было тяжело говорить о лошадях, и я верила, что он не притворяется. Будучи публичной фигурой, Спаркс так и не научился играть на публику. Вероятно, не желая демонстрировать свою эмоциональную уязвимость перед посторонним в общем-то человеком, он отодвинул стул и поднялся из-за стола.

— Я должен сказать вам еще кое-что. Если бы Клер была жива, она наверняка попыталась бы связаться со мной. В крайнем случае письмом. Трудно представить, что до нее не дошло бы известие о пожаре. При всех ее проблемах Клер была очень отзывчивым и добрым человеком.

Мы остановились у двери.

— Когда вы видели ее в последний раз? — спросила я.

Спаркс посмотрел мне в глаза, и мне снова стало не по себе: взгляд выражал всю силу, всю значительность его личности, и эти сила и значительность не только притягивали, но и отпугивали.

— Примерно год назад или около этого.

Серебристый джип «чероки» стоял на дорожке, и я, прежде чем закрыть дверь, подождала, пока он тронется с места. Трудно сказать, что подумали об этом визите те из соседей, которые узнали моего гостя. В другое время я бы просто посмеялась, но сейчас мне было совсем не до смеха. Почему Кеннет Спаркс явился ко мне лично вместо того, чтобы прислать фотографии с посыльным? Ответа на вопрос у меня не было.

Вместе с тем он не проявил неуместного любопытства, не воспользовался своей властью и своим влиянием, чтобы манипулировать мной или оказать на меня давление. Он даже не попытался вызвать у меня сочувствие или жалость к себе. По крайней мере так мне показалось.

Глава 11

Я подогрела кофе и вернулась в кабинет, где села в эргономически правильное кресло и еще раз просмотрела оставленные Спарксом фотографии Клер Роули. Если ее убийство было спланировано заранее, то почему оно случилось в таком месте, где Клер не должно было быть?

Даже если в смерти девушки виновны враги Спаркса, не слишком ли странно, что они нанесли удар именно в тот момент, когда она без всякого приглашения явилась в его дом? И какой расист способен сжечь заживо лошадей, чтобы досадить их владельцу?

Ответов не было, и я снова занялась документами АТО, проглядывая страницу за страницей, пока буквы на мониторе не начали расплываться. Передо мной проходили сгоревшие церкви, жилые дома и промышленные предприятия. Квартиры, спиртзаводы, химические компании и нефтеперегонные заводы, превратившиеся в пепелища. И во всех случаях следователи подозревали умышленный поджог, однако при этом ничего не могли доказать.

Что касается убийств, то их чаще всего совершали либо относительно неопытные грабители, либо супруги, так и не понявшие, что в случаях исчезновения целых семей и обнаружения среди руин костных человеческих останков пожарные всегда вызывают полицию. Убийцы не учитывали, что мертвые не вдыхают угарный газ, а у задохнувшихся не появляются ни с того ни с сего пули, которые легко обнаруживает рентгеновский аппарат.

Тем не менее к десяти вечера я натолкнулась на две привлекшие мое внимание смерти. Одна случилась в марте текущего года, другая шестью месяцами раньше. Второй жертвой стал двадцатипятилетний житель Балтимора Остин Харт, студент четвертого курса медицинского колледжа Джона Хопкинса, погибший при пожаре у себя дома.

Судя по полицейскому рапорту, пожар начался в воскресенье вечером и к моменту прибытия пожарной бригады бушевал уже вовсю. Харт обгорел так сильно, что опознали его только по зубам, прижизненные снимки которых имелись в медицинской карте. Возгорание произошло в ванной комнате на первом этаже, но никаких следов электрической дуги или катализаторов обнаружено не было.

АТО привлекли к расследованию по приглашению пожарного департамента Балтимора, и меня заинтересовал тот факт, что из Филадельфии прилетела сама Тьюн Макговерн. Расследование затянулось на несколько недель, в течение которых следователи просеяли груды мусора, опросили десятки свидетелей и провели множество тестов в роквиллской лаборатории АТО. Собранные улики позволили сделать вывод о том, что в доме имел место поджог, а следовательно, и смерть была квалифицирована как убийство. Но доказать ни первое, ни второе не удалось, так как следствие не смогло найти ответ на вопрос: как мог возникнуть такой силы огонь в облицованной керамической плиткой ванной, где не было ничего, кроме унитаза, умывальника, оконной занавески и занавешенной пластиковой шторой ванны.

Предыдущий пожар произошел в октябре в городке Венис, в Калифорнии, в доме на берегу океана, неподалеку от легендарного гимнастического клуба «Масл-Бич», и тоже ночью. В огне сгорела Марлен Фарбер, двадцатитрехлетняя актриса, зарабатывавшая на жизнь эпизодическими ролями в мыльных операх и съемками в телевизионной коммерческой рекламе. Детали пожара, до основания уничтожившего дом, так же, как и в случае с Остином Хартом, не позволяли определить причину возгорания и особенности распространения пламени.

Сердце застучало, когда я прочитала, что, согласно официальной версии, пожар начался в ванной комнате. Жертва обгорела так сильно, что от нее остались только белые обожженные фрагменты, и идентификацию проводили путем сравнения прижизненных и посмертных снимков грудной клетки. Опознали ее главным образом по ребру. Следов катализаторов не нашли. Никто не смог также объяснить, каким образом в ванной могло появиться пламя высотой в восемь футов, от которого загорелся второй этаж. Туалетных шкафчиков для этого было явно недостаточно. По данным Национальной службы погоды, никакой грозы в указанном районе не наблюдалось, так что молния стать причиной возгорания не могла.

Я все еще сидела перед компьютером со стаканом темного пино, когда около часа ночи позвонил Марино.

— Не разбудил?

— Разве это важно? — Я улыбнулась, потому что он всегда задавал этот вопрос, когда звонил в неурочное время.

— За Спарксом числилось четыре «мак-10» с глушителями, которые он купил якобы по шестнадцать сотен за штуку, мина «клеймор» за одиннадцать сотен и «МП-40». И еще девяносто гранат без заряда.

— Я слушаю.

— Говорит, что собирал всякое барахло времен Второй мировой, как и бочонки с бурбоном, которые прикупил по дешевке на заводике в Кентукки. Кстати, этот заводик пять лет назад отдал концы. Впрочем, за бурбон его разве что пожурят, потому что в свете всего прочего до таких мелочей никому и дела нет. Оружие зарегистрировано, налоги уплачены. В общем, по этим статьям наш герой полностью чист. Правда, уоррентонский следователь вбил себе в голову, что Спаркс занимается нелегальной продажей оружия антикастровским группировкам в южной Флориде.

— У него есть для этого какие-то основания?

— Нет ни черта, но для тамошних копов он все равно что почтальон для собак. Нынешняя теория состоит в том, что сгоревшая девчонка прознала о его махинациях и у Спаркса не оставалось другого выхода, как только избавиться от нее, даже ценой потери всего имущества, включая лошадей.

— Если бы он занимался оружием, то не ограничился бы парой старых автоматов и кучкой болванок.

— Они там нацелились на него, док. Он давно мозолит им глаза, так что вопрос только во времени.

— Что слышно насчет пропавшего «калико»?

— А ты, черт возьми, откуда об этом знаешь?

— Насколько я понимаю, никаких следов, да?

— Ну, так он говорит, но откуда ты...

— Спаркс приезжал ко мне сегодня.

Марино надолго замолчал.

— И о чем шла речь? — спросил он наконец растерянным, как мне показалось, тоном. — Кстати, куда он приезжал?

— Ко мне домой. Без приглашения. Привез фотографии Клер Роули.

Марино снова замолчал, причем так надолго, что я уже испугалась, не оборвалась ли связь.

— Не обижайся, док, но ты уверена, что этот парень не пытается...

— Уверена, — коротко отрубила я.

— Ну и как? Ты можешь сказать что-то определенное исходя из этих фотографий?

Он отступил.

— Только то, что его подружка была необычайно красива. Волосы соответствуют волосам жертвы, рост и вес примерно тоже. Она носила часы, похожие на те, что я нашла на пепелище. В квартире, где она жила, ее не видели со дня, предшествующего пожару. В общем, для начала кое-что есть, однако выводы делать преждевременно.

— Уилмингтонская полиция пока смогла выяснить только то, что в университете есть некая Клер Роули. Точнее, появлялась там до прошлой осени.

— Что примерно совпадает по времени с разрывом между ней и Спарксом.

— Если только он не соврал, — уточнил Марино.

— Как насчет ее родителей?

— Никакой другой информации о ней университет не дал. Этого и следовало ожидать. Придется обращаться за судебным решением. Ты и сама знаешь, как бывает. Может быть, ты поговорила бы с деканом или кем-то еще, постаралась бы подойти помягче. Люди более склонны общаться с врачами, чем с полицейскими.

— Что известно о владельце «мерседеса»? Я так понимаю, он еще не объявился?

— Уилмингтонские копы установили наблюдение за его домом. Заглянули в окна, понюхали через почтовую щель, не пахнет ли чем. Пока ничего. Парень как будто сквозь землю провалился, а у нас нет законного основания взломать дверь.

— Сколько ему лет?

— Сорок два. Каштановые волосы, карие глаза, рост пять футов одиннадцать дюймов, вес сто шестьдесят фунтов.

— Да, но должен же кто-то знать, где он сейчас. Или хотя бы где его видели в последний раз. Нельзя же вот так запросто исчезнуть, и чтобы никто ничего не заметил.

— Нельзя, однако ему, похоже, удалось. К нему, как было назначено, приезжали клиенты. Их никто ни о чем не предупреждал. Не было ни звонков, ничего. Соседи не видели ни его самого, ни его машину по крайней мере неделю. Никто не заметил, как он уехал, был ли при этом один или с кем-то. Последней его, судя по всему, видела соседка, пожилая леди. Это было утром пятого июня, в четверг, перед пожаром. Они одновременно забирали газеты, помахали друг другу и поздоровались. По ее словам, он спешил и вел себя не так дружелюбно, как обычно. Вот и все, что у нас есть.

— Интересно бы узнать, не числилась ли среди его пациентов Клер Роули.

— Надеюсь, он еще жив.

— И я тоже.

* * *

Судебный патологоанатом не страж порядка, он объективный предъявитель улик, детектив-интеллектуал, чьи свидетели мертвы. Однако бывали ситуации, когда я не обращала внимания на статуты или определения.

Я всегда считала, что правосудие есть нечто большее, чем просто свод законов, особенно когда никто не обращает внимания на факты. В то воскресное утро у меня не было никаких оснований отправляться с визитом к Хьюи Дорру, кузнецу, который подковывал лошадей Кеннета Спаркса за два дня до пожара. Кроме разве что интуиции.

Я ополоснула чашку в раковине под звук колоколов первой пресвитерианской церкви, потом, порывшись в бумагах, отыскала номер телефона, который дал мне кто-то из пожарных инспекторов, и позвонила кузнецу. Самого Дорра застать не удалось, зато я попала на его жену.

— Он в Крозьере, — сказала она, услышав мое имя. — Будет весь день в Ред-Фезер-Пойнт. Это рядом с Ли-роуд, на северной стороне реки. Мимо не проедете.

У меня на сей счет было совсем другое мнение. Речь шла о том районе Виргинии, который состоял едва ли не из одних коневодческих ферм, и, говоря откровенно, на мой взгляд, они все походили друг на дружку. Я попросила женщину назвать хотя бы несколько ориентиров.

— Ну, на другой стороне реки, как раз напротив фермы, есть тюрьма. Та, знаете, где заключенным разрешено работать на молочных фермах.

К сожалению, я знала это исправительное учреждение слишком хорошо, потому что неоднократно бывала там раньше, когда кто-то из заключенных вешался у себя в камере или убивал товарища по несчастью. Получив от жены Дорра номер телефона, я позвонила на ферму, чтобы предупредить о своем визите и убедиться, что хозяева ее не станут возражать. Никто не проявил к моему делу ни малейшего интереса, что вообще-то характерно для людей, работающих с лошадьми. Мне лишь сообщили, что конюха можно будет найти на скотном дворе, крыша которого имеет зеленый цвет. Возвратившись в спальню, я надела тенниску, джинсы и высокие ботинки со шнуровкой и позвонила Марино.

— Можешь поехать со мной, или я прекрасно обойдусь одна.

Судя по доносящимся из трубки звукам, Марино смотрел по телевизору бейсбол. Несколько секунд он молчал, и я слышала его тяжелое дыхание.

— Черт!

— Знаю. Я тоже устала.

— Дай мне хотя бы полчаса.

— Я подберу тебя по пути, так что ты еще сэкономишь на времени.

— Так и сделаем, — согласился он.

Марино жил на южном берегу реки Джеймс, в районе с лесистыми участками, чуть в стороне от растянувшейся на пару миль насыпи, известной под именем Мидлотианское шоссе, где можно было без особого труда купить оружие, мотоцикл или перекрасить машину. Обшитый алюминиевыми панелями домик Марино стоял на углу Рутерс-роуд. Передний дворик украшал большой американский флаг, задний был окружен забором из металлической сетки, а место гаража занимал обычный навес.

В солнечных лучах поблескивали гирлянды рождественских огней, растянутых по стенам жилища Марино. Разноцветные лампочки прятались в кустах живой изгороди и между ветвями в листве деревьев. Если бы кто-то взял за труд посчитать их, то, наверное, сбился бы после первой тысячи.

— И все-таки не думаю, что тебе стоит оставлять их на улице, — сказала я, когда он открыл дверь.

— Конечно. Сейчас сниму, а потом придет День благодарения, и мне снова их развешивать, — ответил он, как отвечал всегда. — Ты хотя бы представляешь, сколько на это надо времени, тем более что каждый год я еще добавляю что-то новенькое.

Болезненная одержимость Марино наглядно проявилась год назад, когда он устроил отдельный распределительный щит для своих рождественских декораций, в которые входили Санта-Клаус в санях, влекомых восьмеркой оленей, снеговики с растянутыми в счастливой улыбке ртами, громадные леденцы и посреди двора Элвис, проникновенный голос которого изливался из динамиков. Отблеск огней был виден на расстоянии нескольких миль, а скромное жилище Марино даже вошло в официальный ричмондский путеводитель «Тэки-тур». Для меня оставалось полнейшей загадкой, как столь асоциальный тип способен мириться с бесконечными очередями машин и терпеть пьяные шуточки праздных бездельников.

— Все пытаюсь понять, что на тебя нашло, — сказала я, когда он уселся рядом. — Два года назад тебе и в голову не пришло бы устроить нечто подобное. И вдруг, когда этого никто не ждет, превращаешь свой дом в сцену для карнавала. Скажу честно, меня это беспокоит. Я уж не говорю об угрозе пожара от электрического замыкания. Мне уже приходилось высказывать тебе свое мнение, но сейчас у меня такое чувство...

— То-то и оно, док, у меня, может, тоже чувство.

Марино пристегнулся и сразу полез в карман за сигаретой.

— Как бы ты отреагировал, если бы я украсила свой дом новогодними гирляндами и не снимала их круглый год?

— Точно так же, как если бы ты купила велотренажер, устроила на лужайке бассейн и начала каждый день есть бисквиты. Я бы решил, что ты совсем свихнулась.

— И был бы прав.

— Послушай. — Он покрутил в пальцах незажженную сигарету. — Может быть, я дошел до такой точки в жизни, когда ты либо делаешь вещь, либо не делаешь. Плевать, что подумают люди. Я не собираюсь жить больше одного раза, и, черт бы все побрал, никто не знает, много ли мне еще осталось.

— Марино, ты болен. У тебя нездоровые мысли.

— Я не болен. Это правда жизни. Реальность.

— Реальность состоит в том, что если ты умрешь, то попадешь ко мне на стол. Такая перспектива должна дать тебе дополнительный стимул не торопиться покидать этот свет.

Он не ответил и отвернулся к окну. Мы ехали по шоссе номер 6 через округ Гухланд. Лес вдоль дороги стал гуще, а машин почти не было. Утренний воздух был еще чист, но день обещал тепло и влажность. Иногда нам попадались неприметные дома под жестяными крышами, с красивыми верандами и птичьими ваннами во дворе. Кряжистые ветви склонялись под тяжестью зеленых яблок, и подсолнухи стояли с опущенными, словно кающиеся грешники, головами.

— Это вроде предчувствия, — снова заговорил Марино. — Я как будто вижу, как истекает время. Думаю о своей жизни и о том, что сделал. Даже если бы я не сделал ничего другого, то и того, что я сделал, уже достаточно. Мысленно я вижу перед собой стену, за которой для меня ничего уже нет. Моя дорога заканчивается. Я ухожу. Вопрос лишь в том, когда и как. Так что теперь я вроде как делаю все, что пожелаю. По крайней мере могу.

Я не знала, что ответить, а при мысли о безвкусно разукрашенном доме к глазам подступили слезы. Хорошо еще, что Марино не видел их за солнцезащитными очками.

— Не забивай себе голову такими мыслями. Иногда люди слишком много думают о чем-то, доводят себя до стресса, и тогда то, чего они боялись, случается.

— Как со Спарксом.

— Не понимаю, при чем здесь Спаркс.

— Может быть, он тоже слишком много думал о чем-то и навлек на себя беду. Думал о том, сколько у него завистников и врагов, боялся, что однажды они придут и все отнимут, а закончил тем, что сам же все и сжег. Убил своих лошадей, а заодно и белую подружку. И остался ни с чем. Никакие страховки не заменят то, чего он лишился. Никоим образом. Так что как ни крути, а Спарксу конец. Либо он уже потерял все самое дорогое, либо закончит свои дни в тюрьме.

— Я бы подозревала его, если бы речь шла только о поджоге. Но ведь убита молодая женщина и сожжены заживо лошади. Так что мне картина представляется далеко не такой ясной.

— А по-моему, наш случай напоминает ситуацию с О. Джеем[90]. Богатый и влиятельный черный парень. Бывшая белая подружка с перерезанным горлом. Тебя не тревожат такие очевидные параллели? Послушай, мне надо покурить. Подымлю в окно, ладно?

— Если Кеннет Спаркс убил свою бывшую любовницу, то почему не сделал это в каком-то другом месте, которое никак не ассоциировалось бы с ним? Зачем уничтожать все, чем обладаешь, и при этом навлекать на себя подозрения?

— Не знаю, док. Может быть, где-то что-то вышло из-под контроля и полетело ко всем чертям. Может, он не хотел убивать ее и поджигать особняк.

— В пожаре нет ничего такого, что говорило бы в пользу его спонтанности или непредумышленности, — возразила я. — Полагаю, тот, кто поджигал ферму, прекрасно сознавал, что делает.

— Кто знает. А может, ему просто повезло.

Пятна света на дороге чередовались с тенями, а рассевшиеся на проводах птицы почему-то напомнили ноты. Подъезжая к ресторану «Северный полюс» с вывеской, на которой красовался белый медведь, я вспомнила, что именно сюда частенько заезжала на ленч после заседаний суда округа Гухланд. Перед глазами встали лица детективов и судмедэкспертов, многие из которых уже давно ушли в отставку. Я плохо помнила детали прошлых дел, потому что убийств было слишком много, и мысль об этом, а также об ушедших коллегах на мгновение отдалась печалью. Ред-Фезер-Пойнт находился в самом конце длинной, посыпанной гравием дороги, которая выходила к внушительного вида ферме на берегу реки Джеймс. Оставляя за собой облако пыли, я свернула к белой ограде, за которой расстилались зеленые луга с разбросанными кое-где клоками сена.

Белый трехэтажный дом казался немного покосившимся и как будто перебравшимся в наше время из другого столетия. Далеко за домом паслись несколько лошадей, но больше никого видно не было. Мы вошли в большую конюшню под зеленой крышей. Из глубины ее доносился металлический стук. Прекрасные лошади выглядывали из стойл, вытягивая великолепные шеи, и я не удержалась от соблазна прикоснуться к бархатистому носу замечательного арабского скакуна и задержаться у соседнего стойла, откуда на меня смотрели большие темные глаза совсем маленького жеребеночка и его матери.

Не разделявший моих чувств Марино держался на расстоянии от лошадей и отмахивался от осаждающих его мух.

— Одно дело на них смотреть, и совсем другое — когда тебя цапнут за руку, — прокомментировал он. — Мне и одного раза хватило.

Если не считать ударов молотка, вокруг было тихо. На деревянных стенах висели смотанные шланги и грабли, сушились одеяла. Первой, кого мы встретили, была женщина в костюме для верховой езды, со шлемом на голове и английским седлом в руках.

— Доброе утро, — сказала я. — Мы ищем кузнеца. Я — доктор Скарпетта.

— Он там. — Она кивнула, но не остановилась. — И раз уж вы здесь, посмотрите Черного Шнурка. Мне он показался горячим.

Я поняла, что меня приняли за ветеринара.

Свернув за угол, мы увидели Дорра, который сидел на табурете, зажав между коленями правую переднюю ногу здоровенной белой кобылы. Кузнец был лысым, с мощными плечами и руками, в кожаном фартуке, похожем на кожаные гетры ковбоев. Пот обильно стекал по раскрасневшемуся лицу, оставляя грязные подтеки.

— Здравствуйте, — бросил он, вытаскивая гвоздь из алюминиевой подковы.

— Здравствуйте, мистер Дорр. Я доктор Скарпетта, а это капитан Пит Марино. Ваша жена подсказала, где вас найти.

Он поднял голову и посмотрел на нас.

— Меня все называют просто Хьюи, потому что такое у меня имя. Вы ветеринар?

— Нет, я судебный патологоанатом. Мы с капитаном Марино расследуем уоррентонское дело.

Глаза кузнеца потемнели. Дорр перевернул старую подкову и, достав из кармана фартука нож, начал зачищать копыто.

— Того, кто это сотворил, следовало бы расстрелять, — сказал он, доставая из другого кармана плоскогубцы.

— Мы делаем все возможное, чтобы найти этого человека, — сообщил Марино.

— Моя задача в том, чтобы установить личность погибшей при пожаре женщины, — объяснила я, — и попытаться прояснить, что именно с ней случилось.

— А для начала, — добавил Марино, — хорошо бы узнать, почему она там оказалась.

— Я о ней слышал. Странное дело, — сказал Дорр, взявшись за напильник. Лошадь втянула губы. — Уж и не знаю, с какой стати там кто-то оказался.

— Вы, если не ошибаюсь, были на ферме за несколько дней до пожара? — спросил Марино, открывая блокнот.

— Пожар случился в субботу вечером. — Кузнец почистил копыто проволочной щеткой. — Я пробыл там почти весь четверг. Все как обычно. Подковалвосемь лошадей. У одной, белой, загноилось копыто, так я смазал формальдегидом... Ну да вы знаете. — Он посмотрел на меня, отпустил правую ногу и поднял левую. Лошадь взмахнула хвостом. Дорр постучал ее по носу. — Это ей, чтобы подумала хорошенько. Плохой день. Они ж как дети малые, так и норовят устроить тебе проверку. Ты-то думаешь, что они тебя любят, а им только и надо, чтобы ты их покормил.

Лошадь закатила глаза и оскалила белые зубы. Кузнец вытаскивал гвозди, работая с неимоверной быстротой и при этом не прекращая говорить.

— Возможно, вы видели у Спаркса молодую женщину? — спросила я. — Высокая, с длинными светлыми волосами, очень красивая.

— Нет. Когда я там бываю, мы обычно проводим время с лошадьми. Кеннет всегда помогает как может. Он от них без ума. — Дорр снова открыл нож. — А что касается женщин, то сам я никого не видел, хотя слышал всякое. Не знаю. Мне он всегда казался немного одиноким. Удивительно, верно? Учитывая, кто он такой.

— Вы долго у него работали? — спросил Марино, выдвигаясь немного вперед и показывая тем самым, что берет на себя первую роль.

— Почти шесть лет. Приезжал пару раз в месяц.

— Когда вы видели его в тот четверг, он не говорил, что собирается куда-то уезжать?

— Да, конечно. Поэтому я и приезжал. Кеннет собирался на следующий день в Лондон, а на ферме никого не оставалось, вот он меня и позвал.

— Мы предполагаем, что жертва приехала в старом голубом «мерседесе». Вы не видели на его ранчо такую машину?

Дорр пересел на скамеечку пониже и взялся за левую заднюю ногу.

— Нет, такую не помню. Стой смирно! Не видел. — Он уже снимал очередную подкову. — У нее тоже плохие ноги.

— Как ее зовут? — поинтересовалась я.

— Молли Браун.

— Вы ведь не местный?

— Родился и вырос в южной Флориде.

— Я тоже. В Майами.

— Ну, теперь это все равно что Южная Америка.

Глава 12

Неизвестно откуда взявшаяся гончая неслышно протрусила по усеянному сеном полу и остановилась, привлеченная, вероятно, запахом костной стружки. Молли Браун грациозно подняла заднюю ногу и поставила ее на стойку, как будто готовилась к сеансу педикюра в косметическом салоне.

— Хьюи, — сказала я, — в этом пожаре много, очень много непонятного. Есть, например, тело, хотя в доме Спаркса вроде бы никого не должно было быть. На мне лежит определенная ответственность, и я намерена сделать абсолютно все, чтобы выяснить, почему женщина там оказалась и как получилось, что она не покинула дом, когда начался пожар. Вы, похоже, последний, кто побывал на ферме до трагедии, поэтому я прошу вас поднапрячься и вспомнить все, включая самые мелкие детали. Может быть, что-то показалось вам необычным.

— Именно так, — добавил Марино. — Например, не разговаривал ли Спаркс в тот день с кем-то по телефону. Или, может, у вас сложилось впечатление, что он ожидал кого-то. Кстати, не упоминал ли он в вашем присутствии имени Клер Роули?

Дорр поднялся и потрепал кобылу по крупу. Я же из осторожности отступила, стараясь держаться подальше от задних ног животного. Гончая вдруг зарычала, как будто только теперь признала во мне чужака.

— Иди сюда, малышка.

Я наклонилась и протянула руку.

— Вот что я вам скажу, доктор Скарпетта. Вы доверяете Молли Браун, и она доверяет вам. — Дорр повернулся к Марино: — А что касается вас, то вы боитесь животных, и они это чувствуют. Чтоб вы знали.

Кузнец направился к выходу, и мы последовали за ним. Обходя лошадь, рост которой достигал по меньшей мере четырнадцати ладоней[91], Марино почти прижался к стене. Свернув за угол, мы оказались у грузовичка, на котором, очевидно, и приехал Дорр. Это был красный пикап, в кузове которого стоял работающий на пропане кузнечный горн. Кузнец повернул ручку, и из сопла вырвалось голубое пламя.

— Ножки у нее небольшие, так что приходится пользоваться заклепками. Это вроде протезирования у людей, — объяснил Дорр, зажимая алюминиевую подкову клещами и поднося ее к пламени. — Обычно я считаю до пятидесяти. Столько времени надо, чтобы горн разогрелся до нужной температуры. — В воздухе запахло нагревающимся металлом. — А вообще хватает и тридцати. Алюминий цвет не меняет, так что я просто нагреваю его до состояния ковкости.

Дорр перенес подкову к наковальне и проделал в ней дыры. Потом вставил заклепки и забил их молотком. Включил шлифовальный станок, взвывший не хуже страйкеровской пилы. Обточил края. Я не сомневалась, что он делает все это нарочно, чтобы потянуть время, а может быть, придумать, как вообще не отвечать на наши вопросы. У меня не было ни малейших сомнений в его исключительной преданности Кеннету Спарксу.

— По крайней мере, — сказала я, — семья погибшей имеет право знать. Мне нужно уведомить родных о ее смерти, а сделать это я не могу до тех пор, пока не выясню наверняка, кто она такая. И они, конечно, спросят, что с ней случилось. Так что я просто должна все знать.

Он промолчал, и мы вернулись к Молли Браун. За время нашего отсутствия лошадь успела навалить целую кучу и к тому же наступить на нее ногой, так что Дорру ничего не оставалось, как взять в руки изрядно послужившую щетку и заняться не самым приятным делом. Собака продолжала бродить поблизости.

— Для лошади самое верное спасение — убежать, — сказал наконец Дорр, помещая очищенное копыто между коленей. — Вы думаете, что она вас любит, а она все равно старается держаться подальше. — Он забил гвозди и подогнул прошедшие насквозь острые концы. — Люди, если загнать их в угол, поступают примерно так же.

— Надеюсь, вы не думаете, что я пытаюсь загнать в угол вас, — заметила я, опускаясь на корточки и почесывая гончую между ушей.

Не спеша с ответом, кузнец взялся за напильник.

— Тпру! — пробормотал он. В воздухе стоял сильный запах металла и навоза, и у меня уже начала кружиться голова. — Дело-то ведь вот в чем, — продолжат кузнец, постукивая легким молоточком. — Вы двое приходите сюда, думая, что я могу доверять вам. Вы думаете, что это так же легко, как подкову положить.

— Если вы так считаете, то я вас не виню, — сказала я.

— А уж я подковывать эту лошадку ни за что бы не взялся, — вставил Марино. — Да у меня и желания такого нет.

— А она и укусить может, и лягнуть, и хвостом по физиономии съездить. Так что пусть каждый своим делом занимается, иначе хлопот не оберешься.

Дорр выпрямился, потер поясницу и отправился к горну. Мы снова потянулись за ним.

— Послушайте, Хьюи, — сказал Марино. — Я прошу у вас помощи, потому что думаю, что вы и сами хотите помочь. Вам же были дороги те животные. И вам не наплевать, что в доме погиб человек.

Кузнец открыл ящик с инструментами, достал новую подкову и зажал ее клещами.

— Я только одно могу: сказать, что лично я думаю по этому поводу.

Он поднес подкову к огню.

— Внимательно слушаю, — проворчал Марино.

— Так вот. На мой взгляд, там работал профессионал, а женщина в этом как-то участвовала, но по какой-то причине не смогла смыться.

— По-вашему, она и подожгла ферму?

— Может быть, она и была с поджигателями, но ее почему-то подставили.

— Почему вы так считаете? — спросила я. Кузнец зажат нагревшуюся подкову тисками.

— Знаете, то, как жил Спаркс, здесь многим не нравилось, особенно всяким нацистам.

— Мне все-таки неясно, почему вы полагаете, что женщина имела к поджогу какое-то отношение, — сказал Марино.

Дорр потянулся и потер спину. Потом повертел головой, и в шее у него захрустело.

— Может, тот, кто это сделал, не знал, что Спаркс собирается уехать из города. А девчонка им требовалась, чтобы заставить его открыть дверь. Может, у него с ней что-то было. Раньше.

Мы с Марино слушали его, не перебивая.

— Спаркс не из тех, кто не впустит в дом того, кого знает. Вообще, на мой взгляд, он всегда был слишком добрым, а это в наших краях к добру не приводит.

Молоток стучал все сильнее, выдавая настроение кузнеца, и подкова, словно почувствовав это, предупредительно зашипела, когда он окунул ее в ведро с водой.

Дорр молча вернулся на место и, опустившись на скамеечку, принялся прилаживать вторую подкову. Лошадь вела себя немного нервно, но мне показалось, что ей просто наскучила эта утомительная процедура.

— Есть и еще один факт, который укладывается в мою теорию, — заговорил кузнец, не прекращая работать. — В тот четверг, когда я был на ферме, там кружил какой-то вертолет. Мы думали, он что-то распыляет, но нет. Кто его знает, что он там делал. Может, неполадки какие возникли и он искал место, где бы сесть. В общем, покружил минут пятнадцать, а потом улетел на север.

— Какого он был цвета? — спросила я, вспоминая, что тоже видела вертолет, когда была на пепелище.

— Белый. Похож на белую стрекозу.

— С поршневым двигателем? — спросил Марино.

— Я в этих птичках особо не разбираюсь, знаю только, что небольшой. По-моему, двухместный. И кстати, без номера. Интересно, да? Словно кто-то проводил что-то вроде воздушной разведки.

Гончая уже положила голову мне на ногу и прикрыла глаза.

— А раньше вы этот вертолет никогда там не видели? — спросил Марино, и я поняла, что он тоже вспомнил белый вертолет, но не хочет открыто проявить свой интерес.

— Нет, сэр. В Уоррентоне такого рода любителей нет. Они только лошадей пугают.

— Но здесь же есть авиапарк, есть воздушный цирк, несколько частных взлетных полос, — добавил Марино.

Дорр снова поднялся.

— Я вам рассказал то, что знаю и как это понимаю. Лучшего у меня нет. — Он вытащил из заднего кармана платок и вытер вспотевшее лицо. — Все. Черт, я уже весь взмок.

— Еще одно, последнее, — сказал Марино. — Спаркс — человек важный и занятой. Ему же наверняка приходится пользоваться вертолетами. Ну, например, попасть побыстрее в аэропорт. Ферма-то от дорог далеко, можно сказать, в глуши.

— Конечно, вертолеты к нему прилетали. Садились прямо на ферме.

Дорр поднял голову и с сомнением посмотрел на Марино, как будто подозревая его в чем-то.

— И белого среди них вы не видели?

— Я уже сказал: раньше он мне на глаза не попадался. — Он уставился на нас обоих и отвел взгляд только тогда, когда Молли Браун натянула поводья. — И вот что вам еще скажу. Напоследок. Если думаете наехать на мистера Спаркса, то сюда больше не показывайтесь.

— Наезжать мы ни на кого не собираемся, — с вызовом ответил Марино. — Мы заняты выяснением правды, а она, как известно, говорит сама за себя.

— Неплохо бы было услышать этот голосок, — проворчал Дорр. — Для разнообразия.

По дороге домой я большей частью молчала, глубоко обеспокоенная тем, что узнала, и пытаясь разобраться в услышанном. Марино ограничился несколькими замечаниями, после чего тоже впал в молчание. Настроение его по мере приближения к Ричмонду становилось все мрачнее и мрачнее. Мы свернули к его дому, когда у него сработал пейджер.

— Вертолет ни с чем не согласуется, — бросил он, когда я припарковалась за его грузовичком. — И может быть, не имеет ко всему этому никакого отношения.

Я кивнула — всякое возможно.

— А это еще что за чертовщина? — Он поднял пейджер и посмотрел на дисплей. — Вот дерьмо. Похоже, что-то стряслось. Тебе, пожалуй, стоит зайти.

Мне не часто доводилось бывать у Марино дома. В последний раз это, кажется, случилось, когда я заглянула к нему проездом с домашним хлебом и моим фирменным рагу. Иллюминация, разумеется, была включена, да и внутри повсюду висели гирлянды лампочек, а елка едва выдерживала тяжесть навешенных на нее игрушек. До сих пор помню бегающий по полу паровозик и припорошенный снегом рождественский городок. Марино приготовил эггног[92], пустив в дело целую бутылку самодельного кукурузного виски, и, честно говоря, домой я потом добралась не без проблем.

Сейчас гостиная выглядела уныло пустой с одиноко стоящим посреди комнаты креслом-качалкой. На каминной полке теснились вазы и кубки, которые Марино регулярно получал за победы в соревнованиях по боулингу, но единственной приличной вещью так и остался телевизор с большим экраном. Пройдя за хозяином в кухню, я увидела грязную плиту, переполненное мусорное ведро и раковину с небрежно сваленными в нее тарелками. Пока Марино набирал номер, я взяла губку и принялась за уборку.

— Ты вовсе не обязана это делать, — прошептал он.

— Кто-то же должен.

— Да, Марино, — громко сказал он в трубку. — Что случилось?

Некоторое время он внимательно слушал, и я видела, как темнеет его напряженное лицо и сдвигаются к переносице брови. Почистив плиту, я перешла к тарелкам. Их было много.

— Проверили как следует? — спросил Марино. — Да? Вот даже как? И на этот раз все было так же? Да, да. Никто не помнит. В этом хреновом мире полно людей, которые ни хрена ничего не помнят. И конечно, они ничего не видели, так?

Я аккуратно ополоснула стаканы и поставила их на полотенце, чтобы просохли.

— Согласен, вопрос с багажом требует дополнительной проверки, — продолжал Марино.

В бутылке с моющим средством уже ничего не осталось, и мне пришлось воспользоваться высохшим кусочком мыла, обнаружившимся под раковиной.

— Раз уж вы там, — говорил Марино, — то постарайтесь выяснить, что за белый вертолет летал в районе фермы Спаркса. — Он помолчал, потом добавил: — Может быть, раньше и определенно позднее, потому что я видел его своими глазами, когда был на месте.

Марино снова замолчал, а когда я уже перешла к вилкам и ложкам, вдруг сказал:

— Ладно. И пока я не положил трубку, не хочешь ли поздороваться со своей тетей?

Я посмотрела на него.

— Здесь.

Он протянул мне трубку.

— Тетя Кей?

Люси, похоже, была удивлена не меньше, чем я.

— Что ты делаешь в доме Марино? — спросила она.

— Убираюсь.

— Что?

— У тебя все в порядке? — спросила я.

— Марино введет тебя в курс дела. Насчет вертолета я проверю. Должен же он был где-то заправляться. Попробую узнать кое-что в Лизберге, но шансов мало. Ладно, мне надо идти.

Я повесила трубку и вдруг почувствовала, что меня переполняет злость.

— Похоже, док, у Спаркса большие проблемы.

— Что случилось?

— Как выясняется, за день до пожара, в пятницу, он появился в Даллесе и зарегистрировался на рейс в девять тридцать вечера. Сдал багаж, но в Лондоне его так и не получил. Спаркс мог сдать багаж, отдать билет у выхода на посадку, а потом развернуться и уйти из аэровокзала.

— На международных рейсах пассажиров считают по головам, — возразила я. — Его отсутствие на борту не осталось бы незамеченным.

— Может быть. Но такой парень, как Спаркс, не стал бы тем, кем стал, если бы не был хитер.

— Марино...

— Подожди. Дай мне закончить. Спаркс утверждает, что ребята из службы безопасности уже ожидали его в Хитроу в момент прибытия рейса в Англию в девять сорок пять на следующее утро, то есть в субботу. Речь идет об английском времени, у нас это четыре сорок пять утра. Ему сообщают о пожаре, он садится в самолет и возвращается в Вашингтон, так и не потрудившись захватить багаж.

— Думаю, ты на его месте тоже мог бы расстроиться и забыть о вещах.

Марино пристально посмотрел на меня. Я положила обмылок на раковину и вытерла руки.

— Док, тебе надо прекратить защищать его.

— Я и не защищаю. Просто стараюсь быть более объективной, чем некоторые. И конечно, сотрудники службы безопасности в Хитроу должны помнить, что видели Спаркса, не так ли?

— Пока что мы этого не знаем. И вообще трудно представить, как они там успели прознать о пожаре. Понятно, что у Спаркса на все найдется объяснение. Он может, например, сказать, что всегда уведомляет службу безопасности аэропорта о своем прибытии и его каждый раз встречают прямо у трапа. Очевидно, что известие о пожаре уже попало в утренний выпуск новостей и бизнесмен, с которым он должен был встретиться, позвонил в аэропорт и попросил поставить Спаркса в известность о случившемся.

— С этим бизнесменом кто-нибудь уже разговаривал?

— Еще нет. Не забывай, это версия Спаркса. Не хотелось бы говорить, док, но разве не найдется людей, которые готовы соврать ради такого человека? Если Спаркс стоит за пожаром, то, конечно, он все продумал до мелочей. Гарантирую. И позволь напомнить, что к тому времени, когда он прибыл в аэропорт Даллес, чтобы сесть в самолет до Лондона, ферма уже горела, а женщина была мертва. Кто может сказать, что он не убил ее, а потом не установил какой-то таймер, чтобы пожар начался после его отъезда?

— Никто и не скажет, — согласилась я. — Но и доказательств у нас нет. И не будет, если только эксперты не найдут материальное подтверждение того, что пожар был вызван с помощью некоего дистанционного устройства, спровоцировавшего возгорание в доме.

— В наше время в качестве таймера можно использовать все, что угодно. Электрический будильник, видеомагнитофон, компьютер, цифровые часы.

— Верно. Но должно быть и кое-что еще. Нечто, что вызвало бы взрыв, замыкание, искру. Это мог бы быть капсюль-детонатор, например. — Я помолчала, потом сухо добавила: — Ладно, если тебе не надо что-нибудь еще почистить, то я ухожу.

— Не заводись, — примирительно сказал Марино, — ты же знаешь, я здесь ни при чем.

Я остановилась у двери и посмотрела на него. Тонкие седые пряди прилипли к влажному лбу. В спальне у Марино наверняка валялась грязная одежда, и вообще этот дом уже миллион лет не видел настоящей уборки. Я вспомнила Дорис, его жену, представила ее многолетнее терпеливо-покорное служение в этом доме, продолжавшееся вплоть до того дня, когда она вдруг влюбилась в другого мужчину и уехала с ним. Иногда мне казалось, что в Марино влили кровь не той группы. Какими бы благими ни были его намерения, какими бы замечательными ни были успехи на работе, он постоянно вступал в жуткие конфликты с окружающей средой. И та постепенно и неумолимо убивала его.

— Сделай мне хотя бы одно одолжение, — попросила я, уже взявшись за дверную ручку.

Он вытер лицо рукавом рубашки и достал сигарету.

— Не подталкивай Люси к преждевременным выводам. Ты не хуже меня знаешь, что главная проблема здесь в местной политике и местной полиции. Не думаю, что мы приблизились к пониманию случившегося, а потому давай не будем навешивать ярлыки.

— Ты меня удивляешь. После всего, что этот сукин сын сделал против тебя. Он что, по-твоему, святой?

— Я не говорю, что он святой. Если откровенно, я вообще не знаю ни одного святого.

— Спаркс тот еще дамский угодник, — продолжал Марино. — Не знай я тебя, подумал бы, что ты к нему неравнодушна.

— Не хочу даже отвечать на такую глупость.

Я вышла на крыльцо, с трудом подавляя желание хлопнуть дверью.

Марино последовал за мной.

— Ну да. Виноватые всегда так говорят.

— И не думай, что я ничего не знаю. Когда у вас с Уэсли не ладится...

Я повернулась и ткнула пальцем ему в грудь:

— Все, хватит. Ни слова больше. Не суй нос в мои дела и не смей сомневаться в моем профессионализме. Заруби это себе на носу, черт бы тебя побрал!

Я сбежала по ступенькам, села в машину и нарочито медленно и осторожно дала задний ход. Выезжая со двора, я даже не оглянулась.

Глава 13

Утро понедельника принесло жуткий ветер и проливной дождь. Я добиралась до работы с бешено мечущимися «дворниками» и включенным кондиционером. За пару секунд, которые понадобились мне, чтобы бросить в автомат жетон, рукав костюма успел промокнуть почти насквозь. На этом неприятности не закончились: у подъезда уже стояли две машины похоронной службы, так что парковаться пришлось снаружи. Следующие пятнадцать секунд — за это время я промчалась через стоянку и открыла заднюю дверь — завершили ниспосланное небом наказание. Я шла по коридору, роняя капли воды, в противно хлюпающих при каждом шаге туфлях.

Заглянув в дежурку, я просмотрела журнал, чтобы узнать, не случилось ли чего за ночь. Умер ребенок, спавший в постели с родителями. Какая-то пожилая дама приняла убийственную дозу снотворного. И разумеется, не обошлось без перестрелки из-за наркотиков, случившейся едва ли не в центре города. За последние несколько лет Ричмонд вошел в список городов США с самым высоким уровнем насилия: за год здесь совершается сто шестьдесят убийств при численности населения менее четверти миллиона человек.

Во всем обвиняли полицию. И даже меня, если статистические данные, накопленные моим учреждением, не устраивали политиков или суды затягивали с принятием обвинительных решений. Иррациональность всего этого порой пугала, порой приводила в полное смятение, потому что власть, похоже, даже не догадывалась о существовании такой вещи, как профилактическая медицина, а она, что бы там ни говорили, и есть единственный способ остановить смертельное заболевание. Действительно, гораздо легче сделать прививку, к примеру, против полиомиелита, чем бороться потом с ним самим.

Я закрыла журнал, вышла из дежурки и поспешила дальше по пустынному коридору в своих мокрых, поскрипывающих туфлях, потом, чувствуя, что начинаю замерзать, свернула в раздевалку и попыталась побыстрее избавиться от сырого костюма и липнущей к телу блузки. Как всегда, чем больше спешишь, тем хуже получается. Натянув наконец рабочий халат, я вытерла волосы полотенцем и пригладила ладонью растрепавшиеся пряди. На лице женщины, смотревшей на меня из зеркала, отпечатались обеспокоенность и усталость. В последнее время я плохо ела и спала и злоупотребляла кофе и алкоголем. Все это проявилось возле глаз. Главными причинами были бессилие и страх, связанные с Кэрри. Мы понятия не имели, где она, но мне казалось, что она повсюду.

Я вошла в комнату отдыха, где Филдинг, избегавший кофеина, готовил травяной чай. Его маниакальная озабоченность собственным здоровьем совсем не улучшила мне настроения. Зарядку я не делала уже более недели.

— Доброе утро, доктор Скарпетта, — бодро приветствовал меня Филдинг.

— Будем надеяться, что таким оно и останется, — ответила я, беря кофейник. — У нас сегодня, похоже, спокойно, так что оставляю все на вас, в том числе и совещание. У меня еще куча дел.

Мой помощник выглядел свежим и жизнерадостным в желтой рубашке с отложными манжетами, ярком галстуке и тщательно отутюженных черных слаксах. Он был чисто выбрит и распространял запах хорошего одеколона. Даже туфли у него блестели, потому что в отличие от меня Филдинг никогда не позволял жизненным обстоятельствам влиять на свой внешний вид и не переставал заботиться о себе.

— Не понимаю, как у вас это получается, — сказала я, оглядывая его с головы до ног. — Послушайте, Джек, почему вы никогда не страдаете от таких обыденных вещей, как депрессия, стресс, неодолимая тяга к шоколаду, сигаретам или выпивке?

— Я склонен к импульсивной реакции на внешнюю агрессию, — ответил он, прихлебывая чай и глядя на меня через поднимающиеся клубы пара. — Вот тогда со мной что-то и случается. — На лице Филдинга появилось задумчивое выражение. — Самое плохое, наверное, заключается в том, что я отгораживаюсь от жены и детишек. Изобретаю причины, чтобы не оставаться дома. На самом деле я бесчувственный ублюдок, и они порой ненавидят меня. Так что, да, я тоже иду по пути самоуничтожения. Но уверяю, если вы только найдете время пробежаться, прокатиться на велосипеде, поотжиматься или хотя бы сделать пару упражнений на растяжку, то почувствуете себя гораздо лучше. Обещаю. — Филдинг поднялся и, уже выходя, добавил: — Природные морфины, верно?

— Спасибо, — бросила я ему вслед, уже пожалев, что завела этот разговор.

Не успела я расположиться за столом, как в кабинет вошла Роуз, как обычно, аккуратно причесанная, в элегантном темно-синем костюме.

— Вы уже здесь? — удивилась она, кладя на стол стопку отпечатанных протоколов. — Только что звонили из АТО. Макговерн.

— Да? По какому поводу?

— Сказала, что была в округе Колумбия и хочет повидаться с вами.

— Когда?

Я взяла ручку и начала подписывать бумаги.

— Скоро будет здесь.

Я удивленно посмотрела на нее.

— Она звонила из машины и просила передать, что подъезжает к Кингс-Доминион и заглянет к нам минут через двадцать — тридцать.

— Должно быть, что-то важное, — пробормотала я и, повернувшись, открыла ящик со слайдами, сняла пластиковую крышку с микроскопа и включила лампу.

— Вы вовсе не обязаны бросать все ради нее, — заметила вечно старающаяся защитить меня Роуз. — Она же не договаривалась о встрече и даже не спросила, есть ли у вас время, чтобы ее принять.

Я установила слайд и, прильнув к окуляру, уставилась на срез поджелудочной железы, представленный розовыми съежившимися клетками.

— Токсемии не обнаружено, — сказала я, вставляя другой слайд. — Чисто, если не считать ацетона. Побочный продукт неадекватного метаболизма глюкозы. И почки показывают гиперосмолярную вакуолизацию проксимальных спиралевидных трубчатых подкладочных клеток. То есть они не розовые кубические, а бесцветные и увеличенные.

— Опять Сонни Куин, — недовольно проворчала Роуз.

— Плюс к этому мы имеем историю болезни, в которой отмечены дыхание с фруктовым запахом, потеря веса, жажда и частое мочеиспускание. Ничего такого, с чем не справился бы инсулин. А вот в молитвы я не верю, что бы там семья ни говорила репортерам.

Сонни Куину было одиннадцать лет, и его родители были приверженцами Христианской науки[93]. Мальчик умер восемь недель назад, и, хотя у меня не было никаких сомнений в отношении причины смерти, я воздерживалась от каких-либо заключений до получения результатов лабораторных анализов. Говоря коротко, Сонни умер потому, что не получил должной медицинской помощи. Его родители яростно протестовали против вскрытия. Они даже выступили по телевидению и обвинили меня в религиозном преследовании и надругательстве над телом их ребенка.

Роуз хорошо знала о моем отношении к этим людям.

— Хотите позвонить им?

— Не хочу связываться. Впрочем, да.

Она порылась в папке и написала на листке номер телефона.

— Удачи.

Роуз повернулась и исчезла за дверью.

Как ни тяжело было на сердце, я все же набрала номер.

— Миссис Куин?

— Да.

— Доктор Скарпетта. У меня есть результаты по Сонни и...

— Вам мало? Мало тех неприятностей, которые вы нам причинили?

— Я лишь подумала, что вам захочется узнать, почему умер ваш сын...

— Это не ваше дело, — зло бросила она.

Я услышала, как кто-то забирает у нее трубку. Сердце у меня уже стучало.

— Это мистер Куин, — произнес мужской голос.

Мистер Куин защищался от мира щитом религии, результатом чего и стала смерть его сына.

— Смерть Сонни наступила в результате острой пневмонии, ставшей следствием острого диабетического кетоацидоза, вызванного острым диабетическим меллитом. Примите мои соболезнования, мистер Куин.

— Это все ошибка. Диагноз неверен.

— Ошибки быть не может. И диагноз верен, мистер Куин, — ответила я, изо всех сил сдерживая нарастающую злость. — Могу лишь посоветовать следующее: если у других ваших детей проявятся симптомы, подобные тем, что наблюдались у Сонни, незамедлительно обратитесь за медицинской помощью. Тогда вам не придется проходить через испытания...

— Я не нуждаюсь в указаниях какого-то патологоанатома относительно того, как мне воспитывать собственных детей, — холодно сказал он. — Увидимся в суде.

Это уж точно, подумала я, зная, что прокурор предъявит ему и его жене обвинение в насилии над ребенком и преступном небрежении.

— И не звоните нам больше.

Мистер Куин повесил трубку.

На душе стало тяжело. Я положила трубку и, подняв голову, увидела стоящую в дверях Тьюн Макговерн. Судя по выражению ее лица, она все слышала.

— Проходите, — сказала я.

— А мне-то всегда казалось, что это у меня неблагодарная работа. — Она выдвинула стул и уселась напротив. — Знаю, вам, наверное, постоянно приходится заниматься этим, но я впервые поняла, как нелегки такие разговоры. Да, я тоже часто разговариваю с членами семьи, но, слава Богу, мне не нужно сообщать людям, что именно произошло с трахеями и легкими их родных и близких.

— Это самое тяжелое, — ответила я, чувствуя себя так, словно под сердцем повисла гиря.

— Вы выступаете в роли того самого гонца, который приносит дурные вести.

— Не всегда, — сказала я, зная, что жесткие, злые слова Куина до конца дней будут звучать у меня в ушах.

Голоса, крики, молитвы, ярость, боль и раздражение — все это скапливалось во мне, потому что я прикасалась к ранам, потому что я слушала. Но говорить об этом с Макговерн мне не хотелось. Мне не хотелось подпускать ее к себе.

— Я должна сделать еще один звонок. Не хотите кофе? Или просто подождите минутку. Думаю, вам будет интересно узнать, что нам удалось обнаружить.

Я позвонила в Университет Северной Каролины, и, хотя еще не было девяти, секретарь оказался на месте. Держался он исключительно вежливо, но ничем мне не помог.

— Хорошо понимаю, почему вы звоните. Уверяю, мы были бы рады вам помочь, но без судебного распоряжения это невозможно. Мы просто не имеем права разглашать какую-либо информацию, имеющую отношение к нашим студентам. И уж определенно такого рода сведения не предоставляются по телефону.

— Мистер Шедд, речь идет об убийстве, — с раздражением напомнила я.

— Понимаю.

И так далее. В итоге я так ничего и не получила и в конце концов повесила трубку и переключила внимание на Макговерн.

— Они перестраховываются, прикрывают собственные задницы на случай, если потом к ним обратится семья.

Я знала это и без нее, а потому просто пожала плечами.

— Хотят, чтобы мы загнали их в угол судебным решением. Думаю, именно так мы и сделаем.

— Точно, — устало сказала я. — Так что вас сюда привело?

— Насколько я знаю, результаты лабораторной экспертизы уже готовы, по крайней мере некоторые. Я звонила сюда вечером в пятницу.

— Вот как? Для меня это новость.

Слова Макговерн стали для меня неприятным сюрпризом. Эксперт не должна была звонить ей, не уведомив предварительно меня. Я подняла трубку и набрала номер Мэри Чен, работавшей у нас сравнительно недавно.

— Доброе утро. Насколько я понимаю, у вас готовы для меня отчеты?

— Да, и я как раз собиралась их принести.

— Это те самые отчеты, которые вы отправили в АТО?

— Да, те самые. Я могу либо переслать их по факсу, либо принести сама.

Я продиктовала ей номер факса, но не излила на нее свое раздражение. Только намекнула.

— Мэри, в будущем ставьте меня в известность о такого рода вещах до того, как начнете рассылать результаты лабораторных экспертиз другим.

— Извините, мне очень жаль, — сказала она, и, судя по голосу, ей действительно было очень жаль. — Следователь позвонила в пять, когда я уже выходила.

Пару минут спустя отчеты уже лежали на моем столе, и Макговерн достала из потрепанного дипломата свою копию. Пока я читала, она не спускала с меня глаз. Первый лист содержал результаты анализа металлоподобных опилок, найденных в ране убитой. С помощью электронного сканирующего микроскопа и рентгеноспектрального анализатора эксперты установили, что предъявленный материал состоит главным образом из магния.

Что касается обнаруженных в волосах жертвы крупинок, то заключение по их поводу тоже ничего не прояснило. Просветив их на инфракрасном спектрофотометре, специалисты выяснили, что они представляют собой химический полимер под названием полисилоксан, более известный как силикон.

— Немного странно, вам не кажется? — спросила Макговерн.

— Давайте начнем с магния. Первое, что приходит на ум, — это морская вода. В ней очень много магния. Или шахты. Может быть, тот, кого мы ищем, работает в химической промышленности или исследовательской лаборатории? А как насчет взрывчатки?

— Если обнаружится хлористый калий, то да. Или свинцовый стифнат, окись свинца ртутного фульмината, гремучей ртути. Тогда можно говорить, например, о капсюле-детонаторе. Или азотная кислота, серная кислота, глицерин, аммиачная селитра, натриевая селитра. Нитроглицерин, динамит и так далее. Добавлю только, что такие взрывчатые вещества Перчик обязательно бы обнаружил.

— А магний?

— Пиротехника, фейерверки. То, что используется для получения яркой вспышки. Например, в сигнальных ракетах. — Она пожала плечами. — Хотя алюминиевая пудра предпочтительнее, потому что лучше хранится. Впрочем, если частицы магния покрыть чем-то вроде льняного масла...

— Осветительные ракеты... Их можно зажечь, разместить в нужных местах и оставить. В таком случае поджигатель выигрывает несколько минут, верно?

— Да, но не забывайте о горючем материале.

— Это все равно не объясняет наличия в ране несгоревших стружек или опилок, которые, как представляется, были занесены туда неизвестным острым инструментом.

— В производстве ножей магний не используется, — заметила Макговерн.

— Разумеется. Он слишком мягок. А как насчет аэрокосмической промышленности?

— Возможно. Но тогда при анализе обязательно обнаружились бы какие-то примеси.

— Верно. Что ж, перейдем к силикону. На мой взгляд, тоже полная бессмыслица. Разве что у нее были грудные силиконовые имплантаты, поставленные еще до их запрета, но это вряд ли.

— Могу сказать, что силиконовая резина применяется в электроизоляции, в гидравлических жидкостях и для гидрофобности. Ничто из этого к нашему случаю не подходит, если только в ванной не было чего-то такого... чего-то розового... Нет, не знаю.

— Может быть, коврик? Или что-то другое, резиновое и розовое?

— Мы только-только начали работать со Спарксом. Но он утверждает, что декор в ванной состоял из двух цветов — черного и белого. Мраморный пол и стены — черные. Раковина, ванна, шкафы — белые. Дверь душевой европейского производства и не из закаленного стекла, потому она и не рассыпалась миллионом стеклянных шариков, когда температура превысила четыреста градусов по Фаренгейту.

— Это объясняет, почему она расплавилась и накрыла тело, — сказала я.

— Да, вроде как саваном.

— Не совсем.

— Дверь висела на латунных петлях, рамы не было. Пока все сходится. Так что ваш приятель медиамагнат не соврал по крайней мере по одному пункту.

— А по другим?

— Одному Богу известно, Кей.

Она расстегнула жакет, как будто вдруг решила немного расслабиться, но при этом зачем-то посмотрела на часы.

— Мы имеем дело с очень умным и изобретательным человеком. Помимо этого, нам ничего не известно.

— А вертолет? Что вы об этом думаете, Тьюн? Полагаю, вам уже рассказали, что за день до пожара кузнец видел какой-то маленький белый вертолет. То ли «швайцер», то ли «робинсон». Может быть, тот самый, который видели и мы с вами два дня спустя?

— Это всего лишь предположение. Не более того. Согласны? — Она пристально посмотрела на меня и продолжила: — Предположим, он планирует устроить пожар, а потом побыстрее добраться до аэропорта. За день до пожара над фермой появляется вертолет. Зачем? Ответ очевиден: пилоту нужно посмотреть, где можно безопасно приземлиться после наступления темноты. Далее понятно, да?

Я кивнула.

— Наступает пятница. Спаркс убивает девушку и поджигает особняк. Потом бежит к вертолету, который доставляет его в какое-то место возле аэропорта Даллеса, где уже стоит «чероки». Он приезжает в аэропорт и прокручивает фокус с билетом и багажом. Затем исчезает, отсиживается где-то и объявляется уже на Совиной ферме.

— А как в таком случае объяснить появление вертолета в понедельник? Что он мог там делать?

— Пироманьяки любят понаблюдать со стороны. Черт возьми, может быть, Спаркс сам находился на борту и смотрел, как мы там надрываемся. Параноик. Рассчитывал, что мы примем его пташку за вертолет телевизионщиков. В общем-то мы так и подумали.

Я поняла, что услышала достаточно.

— Это все голые предположения. Спекуляции.

Я начала перекладывать бумаги, поток которых никогда не прекращался и которые постоянно скапливались на моем столе. Макговерн снова изучающе посмотрела на меня. Потом встала и закрыла дверь.

— Ладно, думаю, нам пора поговорить. Похоже, я вам не очень нравлюсь. Может быть, если вы откровенно расскажете, в чем дело, мы сумеем найти какой-то выход.

— Честно говоря, определенного мнения о вас у меня еще не сложилось. — Я ответила ей таким же пристальным взглядом. — Самое важное, чтобы каждая из нас продолжала делать свое дело, иначе мы потеряем перспективу.

— А вот теперь вы пытаетесь меня разозлить.

— У меня и в мыслях такого нет, можете поверить.

— Хотите представить все так, словно мне безразлично, кого там убили. Словно я уже ничего не чувствую. Вы ведь к этому клоните? Неужели вы всерьез полагаете, что я добилась бы чего-то в жизни, если бы мне было наплевать, кто устроил пожар и почему?

Она подтянула рукава, как будто готовясь к рукопашной.

— Тьюн, я не хочу тратить время на подобные разговоры, потому что не считаю их конструктивными.

— Это ведь из-за Люси, да? Вы думаете, что я подменяю вас или бог знает что еще. В чем проблема, Кей?

Теперь уже я начала злиться.

— Мы же и раньше вместе работали, правда? — продолжала Тьюн. — И никаких особых проблем у нас не возникало. Поневоле встает вопрос: что изменилось в этот раз? Ответ, на мой взгляд, очевиден. Именно сейчас, когда мы с вами разговариваем, ваша племянница переезжает на новую квартиру в Филадельфии. Она будет работать в моей команде, под моим началом. Моим, а не вашим. Именно это вам не нравится. И знаете что? Будь я на вашем месте, мне, наверное, это тоже не понравилось бы.

— Не думаю, что у нас есть время для дискуссии, — твердо сказала я. — И место тоже неподходящее.

— Ладно. — Макговерн поднялась, застегивая жакет. — Пойдемте куда-нибудь еще. Я намерена покончить с этим до того, как поеду на север.

В какой-то момент мне показалось, что я не смогу покинуть империю своего письменного стола с ее десятниками файлов, гвардией, принуждающей к труду журнальные статьи, и легионами писем и сообщений, которые никогда не отпустят меня на свободу. Я сняла очки и помассировала лицо. Мне стало легче, когда Макговерн расплылась, превращаясь в неясное пятно.

— Приглашаю на ленч, — сказала я. — Если вы не прочь поболтаться здесь еще часа три. А пока, — я встала со стула, — мне надо заняться костями. Если у вас крепкий желудок, можете пойти со мной.

— Такими штуками меня не отпугнуть, — удовлетворенно заметила Макговерн.

* * *

Как оказалось, Макговерн была не из тех, кто привык слоняться без дела. После того как я включила нагреватель под баком с костями и над ним стал подниматься пар, она уехала в ричмондское отделение АТО и вернулась примерно через час. Я сразу заметила, что Макговерн запыхалась и напряжена, но продолжала тщательно помешивать варящиеся кости.

— Еще один, — с порога бросила она.

— Еще один? — спросила я, откладывая длинную пластиковую ложку.

— Еще один пожар. На этот раз в округе Лихай, примерно в часе езды от Филадельфии. Поедете со мной?

Я моментально перебрала возможные варианты развития событий в том случае, если брошу все и отправлюсь с ней. Больше всего мне не нравилась перспектива провести пять часов наедине с этой женщиной в машине.

— Сгорел жилой дом, — продолжала Макговерн. — Пожар начался вчера рано утром. Тело уже обнаружено. Женщина. В ванной комнате.

— О Боже!

— Уже ясно, что дом был подожжен с целью уничтожить следы убийства, — добавила Макговерн и стала объяснять, в чем видит возможную связь пожара в Лихае с тем, что произошел в Уоррентоне.

После обнаружения тела полиция штата Пенсильвания незамедлительно обратилась за помощью в АТО. Пропустив информацию через компьютеры, следователи АТО сразу же заметили совпадения. К прошлому вечеру дело о пожаре в Лихае приобрело настолько огромное значение, что ФБР предложило прислать на место своих агентов и Бентона и полиция штата согласилась.

— Дом был построен на твердой породе, — рассказывала Макговерн, ведя машину по автостраде И-95 на север. — Так что никакого подвала нет, а значит, и проблем куда меньше. Наши ребята работают там с трех часов утра и уже установили один довольно любопытный факт. Огонь уничтожил далеко не все. Кабинет, гостевая комната прямо над ним на втором этаже и гостиная внизу пострадали очень сильно. Потолок в ванной сгорел почти полностью. Бетонный пол в гараже потрескался.

Трещины в бетоне образуются при быстром и сильном нагревании, когда находящаяся в бетоне влага закипает и раскалывает поверхность.

— Где был расположен гараж? — спросила я, стараясь представить то, о чем рассказывала моя спутница.

— На той же стороне дома, где и кабинет. И снова быстрое и очень сильное пламя. Но, как я уже говорила, сгорело не все. Во многих местах отмечено лишь поверхностное обугливание и растрескивание. Остальная часть дома больше пострадала от дыма и воды. Это не совпадает с тем, что было в особняке Спаркса. Однако есть одно важное обстоятельство. До сих пор не обнаружено никаких свидетельств применения какого-либо катализатора, а горючего материала в ванной было слишком мало, чтобы получилось пламя нужной высоты.

— Тело нашли в ванной комнате?

— Да. Как подумаю, у меня волосы дыбом встают.

— Неудивительно, — кивнула я и задала главный вопрос: — В каком она была состоянии?

Служебный «форд-иксплорер» уже мчался со скоростью, превышающей допустимую на десять миль в час.

— Обгорела, конечно, сильно, но не настолько, чтобы судмедэксперт не смог определить, что ей перерезали горло.

— Значит, вскрытие уже проведено, — заключила я.

— Честно говоря, я не знаю, что именно успели сделать. Но ее никуда не увезли. В общем, ею займетесь вы. Мое дело — пепелище.

— То есть мне не придется разгребать мусор лопатой? — спросила я.

Макговерн рассмеялась и включила плейер. То, что она слушает «Амадея», стало для меня немалым сюрпризом.

— Делайте что хотите. Можете даже помахать лопатой. — Ее добродушная улыбка помогла ослабить напряжение. — Кстати, у вас это неплохо получается для человека, который вспоминает про бег только тогда, когда за ним гонятся, и напрягается лишь для того, чтобы решать интеллектуальные задачи.

— Тому, кто занимается аутопсией и каждый день ворочает трупы, не обязательно поднимать тяжести, — ответила я, сознавая, что отступаю от истины.

— Покажите руки.

— Пожалуйста.

Она посмотрела на мои ладони изапястья, ухитрившись при этом перестроиться из одного ряда в другой.

— Черт возьми, мне и в голову не приходило, что, орудуя скальпелем, пилой и секатором, можно поддерживать такой мышечный тонус.

— Но при чем здесь секатор?

— А как называется та штука, которую вы используете, когда вскрываете грудную клетку?

— Косторез.

— Может быть, но в некоторых моргах я видела и обычные садовые ножницы, и простые иголки, которыми сшивали раны.

— Только не у меня. В нашем нынешнем морге такое уже не применяется. Хотя, да, раньше приходилось импровизировать, — призналась я.

— В каждом ремесле есть свои маленькие секреты, которые лучше не раскрывать в зале суда, — согласилась Макговерн. — Некоторые пожарные прикарманивают конфискованное виски. Копы берут на сувениры трубки для марихуаны или какое-нибудь необычное оружие. А патологоанатомы, возможно, оставляют себе искусственные бедра или части черепа, которые по инструкции должны идти в могилу вместе с телом.

— Не стану отрицать, некоторые из моих коллег иногда ведут себя неподобающим образом. Но если вам интересно мое мнение, то украденная бутылка виски — совсем не то, что похищенная часть тела.

— Знаете, Кей, вы ужасно правильная и прямолинейная, не так ли? В отличие от нас вы никогда не выносите поспешных суждений и не отступаете от правил. И честно говоря, люди побаиваются подходить к вам близко, боятся вашего неодобрительного взгляда или слов осуждения.

— Господи, ну и образ вы нарисовали! — воскликнула я. — Надеюсь, другие воспринимают меня совсем не так. По крайней мере так мне кажется.

Макговерн промолчала.

— Нет, я определенно не могу с вами согласиться. Может быть, я излишне замкнутая и сдержанная, потому что мне приходится быть такой в силу обстоятельств. Может, я не очень общительная, потому что была такой всю жизнь. И да, я совершенно точно не отношусь к числу тех, кто склонен публично каяться в грехах. Но поверьте, к себе я намного требовательнее, чем, например, к вам.

— Мне так не показалось. Думаю, вы уже рассмотрели меня со всех сторон и даже вывернули наизнанку, решая, подходящая ли я особа, чтобы командовать Люси, и не окажу ли на нее пагубного влияния.

Ответить на это обвинение мне было нечем, потому что Макговерн попала в яблочко.

— Я даже не знаю, где она сейчас.

— Могу вас успокоить. Люси в Филадельфии и, наверное, разрывается между новой квартирой и работой.

Некоторое время мы молчали, и разговор заменяла звучащая из динамиков музыка. Макговерн свернула на окружную дорогу в объезд Балтимора, а мои мысли повернули к студентке медицинского колледжа, погибшей при подозрительных обстоятельствах.

— Тьюн, у вас много детей?

— Сын.

Судя по тону, тема эта не вызывала у нее радостных чувств.

— Сколько ему? — спросила я.

— Двадцать один год.

— Живет где-то неподалеку?

Повернувшись к окну, я смотрела на дорожные знаки, обозначающие въезд на балтиморские улицы, хорошо знакомые мне по временам, когда я изучала медицину в колледже Джона Хопкинса.

— Сказать по правде, я не знаю, где он живет, — ответила после паузы Макговерн. — Мы никогда не были особенно близки. Сомневаюсь, что кто-либо вообще был когда-то близок с ним. Или имел желание сблизиться. Он не из тех, общение с кем доставляет большое удовольствие.

Я не решилась расспрашивать, но ее потянуло выговориться.

— Я поняла, что с ним что-то не так, еще тогда, когда в десять лет Джо потянуло к алкоголю. Он залезал в бар, пил джин, водку, все, что попадалось, а в бутылки подливал воду, думая, что мы ничего не заметим. К шестнадцати годам он уже превратился в завзятого алкоголика и несколько раз проходил курс лечения. Потом начались другие проблемы: драки, воровство, аресты. Не одно, так другое. В девятнадцать лет Джо ушел из дома, некоторое время скитался поблизости, а потом вообще прекратил всякие контакты. Не знаю, может быть, мой сын живет где-то на улице.

— Тяжелая у вас жизнь, — сказала я.

Глава 14

В семь часов вечера Макговерн высадила меня у отеля «Шератон» на Сосайети-Хилл, где в это самое время остановились «Атланта брейвс». Поклонники и поклонницы, юные и не очень, в бейсбольных курточках и шапочках толпились в коридорах и барах с приготовленными для автографов огромными фотографиями своих героев. Какой-то мужчина с ошалелыми глазами остановил меня в тот самый момент, когда я прошла через вращающуюся дверь.

— Вы их видели? — спросил он, дрожа от возбуждения.

— Кого?

— Их! «Брейвс»!

— А как они выглядят?

Потом я отстояла в длинной очереди, думая только о том, как бы поскорее забраться в ванну. В Филадельфию мы прибыли с двухчасовым опозданием — к югу от города столкнулись пять легковушек и фургон, и все шесть полос были усеяны битым стеклом и кусками искореженного металла. Было уже поздно, и мне не хотелось тратить еще час на поездку в окружной морг, который вполне мог обойтись без меня до утра. Поднявшись на лифте на четвертый этаж, я просунула пластиковую карточку в электронный замок и вошла в номер. Окна выходили на реку Делавэр с неподвижными мачтами стоящей у пристани Пенна «Мошулу».

Мигающий огонек автоответчика извещал о поступлении сообщений, и я, нажав кнопку, услышала записанный голос Бен-тона. Он собирался остановиться в этом же отеле и обещал прибыть, как только вырвется из Нью-Йорка. Ожидать его следовало к девяти. Люси оставила свой новый номер телефона, но еще не знала, сможем мы увидеться или нет. Марино просил перезвонить — у него появилась для меня какая-то информация. Фил-динг поделился последней новостью: Куины выступили в вечерней телепрограмме с заявлением о том, что подают в суд на службу судмедэкспертизы и на меня лично за нарушение закона об отделении церкви от государства и причинение непоправимого морального ущерба.

Я села на край кровати и сняла туфли. На колготках образовалась затяжка, так что их пришлось отправить в мусорную корзину. Белье из-за долгой носки словно въелось в кожу, а волосы, так по крайней мере мне казалось, пропахли запахом вареных человеческих костей.

— Черт! — раздраженно пробормотала я. — Что же это за жизнь?

Я стащила костюм, блузку и все остальное и бросила тряпки на кровать. Потом закрыла дверь на защелку и начала наполнять ванну. Мерный шум льющейся воды действовал успокаивающе, пенный гель распространял аромат спелой малины. Я не знала, с каким чувством встречу Бентона. Любовники, коллеги, друзья — все эти аспекты наших отношений соединились, смешались, как картины на песке. То, что получилось в результате, напоминало сложный и хрупкий узор мягких оттенков и тонких линий.

Он позвонил, когда я вытиралась.

— Извини, что так поздно, — сказал Бентон.

— Как ты?

— Сходим в бар?

— Там, наверное, шумно. Здесь остановились «Брейвс».

— "Брейвс"?

— Почему бы тебе не прийти в мой номер? У меня мини-бар.

— Буду через пару минут.

Как обычно на работе, Бентон был в темном костюме и белой рубашке, которые несли на себе отпечаток тяжелого дня. Ему очень не помешало бы побриться. Он обнял меня, и мы долго стояли, не говоря ни слова.

— От тебя пахнет фруктами.

— Мы собирались отдыхать в Хилтон-Хед, — пробормотала я. — А оказались в Филадельфии. Как это случилось?

— Теперь уже не разобраться.

Он отстранился, снял пиджак, повесил его над кроватью и открыл мини-бар.

— Как обычно?

— Немного «Эвиана».

— А вот мне надо что-нибудь покрепче. — Бентон откупорил бутылку «Джонни Уокера». — Пожалуй, двойной будет даже лучше. И к черту лед.

Он передал мне «Эвиан», выдвинул стул и сел к столу. Я поправила подушки и устроилась на кровати.

— Что не так? — спросила я. — Помимо прочего?

— Обычные проблемы, возникающие, когда АТО и ФБР сходятся на одном деле, — ответил Бентон, делая глоток. — Лишний раз убеждаюсь, что правильно сделал, подав в отставку.

— Что-то ты не очень похож на отставника, — усмехнулась я.

— Это уж точно. Мало мне было одной Кэрри, так они еще и это убийство подкинули. Честно говоря, у АТО и своих спецов хватает. Не думаю, что Бюро стоит повсюду совать свой нос.

— Это ты мне рассказываешь, Бентон? Мне трудно представить, чем они могут оправдать свое вмешательство, если только не объявят, что смерть той женщины — дело рук террористов.

— Объяснение у них есть. Возможная связь с убийством в Уоррентоне. Ты и сама знаешь. Позвонили в полицию штата, пообещали всю возможную помощь, и вот я уже здесь. На месте пожара уже побывали два агента, и в результате все недовольны, все чувствуют себя обиженными.

— Послушай, Бентон, мы ведь все на одной стороне. Отчего же так получается?

Мы обсуждали эту тему не раз, и все же каждый новый случай отзывался во мне всплеском злости.

— Один парень из филадельфийского отделения Бюро попытался скрытно пронести обойму. Хотел проверить Перчика. — Бентон повернул стакан, разглядывая виски на свет. — Разумеется, Перчик никак не прореагировал, потому что не получил команды. Агенту это показалось смешным, и он отпустил шуточку в том смысле, что пса пора отдать в починку.

— Вот же идиот! — воскликнула я. — Ему еще повезло, что проводник, наверное, попался спокойный. Надо же такое ляпнуть!

— Вот так-то, — со вздохом продолжал он. — Всегда одно и то же. В старые добрые времена агенты ФБР были посмышленее. Они не размахивали значками перед камерами и не хватались за дело, не имея должной квалификации. Стыдно. И не только стыдно. Меня бесит, когда я вижу, как эти тупицы губят мою репутацию заодно со своей собственной. А ведь я отслужил двадцать пять лет... Да. Даже и не знаю, что делать, Кей.

Наши взгляды встретились.

— Просто делай свою работу, Бентон, — тихо сказала я. — Как ни тривиально звучит, это все, что каждый из нас должен делать. Мы ведь делаем ее не ради Бюро, не ради АТО и не ради полиции штата, а ради жертв, действительных и потенциальных. Всегда ради них.

Бентон допил виски и поставил стакан на стол. За рекой мигали огни Кэмдена.

— Не думаю, что Кэрри в Нью-Йорке. — Его взгляд тоже ушел куда-то в ночь.

— Приятно это сознавать.

— У меня нет никаких доказательств, если не считать того, что ничто не указывает на обратное. Например, ей нужны деньги. Где она их берет? Зачастую след начинается именно с этого.

Кража, грабеж, использование чужих кредитных карточек. Пока что у нас нет ничего, что пусть даже косвенно свидетельствовало бы о ее нахождении в городе. Разумеется, отсутствие таких свидетельств еще не доказывает, что ее там нет. Кэрри разработала план, и я нисколько не сомневаюсь, что сейчас она четко этот план исполняет.

Его профиль резко вырисовывался на фоне прямоугольника окна. Голос звучал глухо и устало, как у человека, который потерпел поражение и не знает, что делать дальше.

— Нам нужно поспать. — Я встала, подошла к нему и начала массировать его напряженные плечи. — Мы оба устали, поэтому нам все и видится в мрачном свете.

Бентон слабо улыбнулся и закрыл глаза. Я прикоснулась губами к его шее.

— Сколько ты берешь за час? — пробормотал он.

— Боюсь, я тебе не по карману.

Комнаты были маленькие, и нам обоим требовался отдых, поэтому спали мы не вместе. Мне нравилось принимать утренний душ, зная, что я никого не задерживаю, и Бентон тоже не любил спешить. Мы знакомы слишком давно, а потому предпочитаем комфорт всему остальному. Когда-то, в самом начале знакомства, мы могли не спать всю ночь, утоляя любовный голод, потому что работали вместе, потому что он был женат, потому что страсть пожирала нас. Те чувства остались в прошлом, и я уже никогда не ощущала себя такой живой, такой жадной до жизни. Теперь, когда мы были вместе, мое сердце часто оставалось равнодушным или замирало от сладкой боли, и я понимала, что старею.

В начале восьмого утра мы с Бентоном уже ехали по Уолнат-стрит. Небо оставалось серым, улицы не успели высохнуть, из-под решеток и люков поднимался пар, а воздух дышал сыростью и прохладой. На тротуарах и в парках спали, укрывшись тонкими одеялами, бездомные, а один, похожий на мертвеца, пристроился прямо напротив управления полиции под запрещающим знаком. Я сидела за рулем, Бентон копался в бумагах, делая заметки в новеньком блокноте и размышляя о вещах, недоступных моему пониманию. После поворота на 76-ю автостраду машин стало больше, и их задние огни напоминали красные бусы, растянувшиеся едва ли не до горизонта. За спиной у нас уже вставало солнце.

— Почему наш поджигатель выбирает в качестве исходного пункта именно ванную? — спросила я. — Почему не какое-то другое место?

— Очевидно, ванная комната имеет для него некое особое значение, если, конечно, мы говорим о серийных преступлениях, — ответил Бентон, переворачивая страницу. — Возможно, символическое. Может быть, это место просто удобно для него по каким-то неизвестным нам причинам. На мой взгляд, если мы имеем дело с одним и тем же преступником и ванная комната именно то звено, которое связывает все пожары, то более предпочтительна версия о символическом значении. Например, ванная может оказаться исходным пунктом всех его преступлений. Может быть, в детстве там с ним что-то случилось. Что-то такое, что травмировало его психику. Возможно, он подвергся там насилию или стал свидетелем чего-то ужасного.

— Жаль, что мы не можем просмотреть уголовные дела.

— Проблема в том, что в поле нашего зрения попала бы половина заключенных. У большинства все началось именно с этого. Тот, кто пострадал от насилия в детстве, часто отыгрывается на других, когда вырастает. Повторяет то же самое по отношению к другим.

— Не могу с тобой согласиться. Убийца ведь не погибает от насилия, совершенного по отношению к нему в детстве.

— В каком-то смысле — да, погибает. Те, кто избивает или насилует тебя в детстве, убивают твою душу. Конечно, психопатия объясняется не только этим. Впрочем, чем ее объяснить, я и сам не знаю. Проще всего верить в существование зла и то, что люди сами выбирают между добром и злом.

— Именно в это я и верю.

Он посмотрел на меня.

— Знаю.

— Что нам известно о детстве Кэрри? Почему она сделала тот выбор, который сделала?

— Она отказалась разговаривать на эту тему, — напомнил Бентон. — В отчетах психиатров толкового материала мало. Она может быть совершенно разной, в зависимости от того, какие цели перед собой ставит. Сегодня одна, завтра совсем другая. Диссоциативное поведение. Все черты депрессии. Отказ сотрудничать. Или вдруг — образцовый пациент. У этих ребят гражданских прав больше, чем у нас с тобой, Кей. А в психиатрических клиниках и тюрьмах их защищают так, что можно подумать, будто это мы плохие парни.

* * *

Небо светлело, его уже перечеркнули почти идеально параллельные горизонтальные полосы. Мы ехали мимо зеленеющих полей с выступающими кое-где глыбами розового гранита. Туман над озерцами напомнил мне о кипящих котлах с варящимися в них костями, а высокие трубы с медленно поднимающимися клубами дыма ассоциировались с огнем. Вдалеке сизой тенью стояли горы, и водонапорные башни казались повисшими в воздухе яркими воздушными шарами.

Примерно через час мы подъехали к больнице, помещавшейся в широко раскинувшемся и еще не достроенном бетонном комплексе с ангаром для вертолетов и травматологическим центром на первом этаже. Я припарковалась на гостевой стоянке. В новом, еще сияющем свежими красками холле нас уже встречал доктор Абрахам Герд.

— Кей. — Он по-доброму улыбнулся и пожал мне руку. — Кто бы мог подумать, что вы навестите меня здесь. А вы, наверное, Бентон? У нас здесь хороший кафетерий, так что, если хотите, можете перекусить и выпить кофе.

Мы вежливо отказались. Герд был молодым патологоанатомом с темными волосами и пронзительными голубыми глазами. Три года назад он стажировался у меня и в силу неопытности до сих пор не получал приглашения участвовать в судебных заседаниях в качестве эксперта. Я знала его как человека скромного и педантичного, что в данный момент имело для меня гораздо большее значение, чем опыт. Если только Герд не изменился с тех пор, как мы виделись в последний раз, то он вряд ли прикасался к телу, узнав о моем приезде.

— Расскажите, что вы успели сделать, — попросила я, когда мы вступили в широкий, выложенный блестящими серыми плитами коридор.

— Я взвесил ее, измерил и проводил внешний осмотр, когда позвонил коронер. Он сказал, что делом занялось АТО и что вы уже в пути, и дальше я не пошел.

Должность коронера в округе Лихай была выборной, и именно коронер решал, в каких случаях для установления причины смерти нужно проводить вскрытие. К счастью для Герда, коронером их округа оказался бывший полицейский, который не вмешивался в дела медэкспертов и обычно полагался на их решения и выводы. В других штатах и округах Пенсильвании ситуация складывалась иначе, и вскрытия иногда проводились в похоронных конторах на столах для бальзамирования, а коронерами были закоренелые политики, не только неспособные отличить входное отверстие от выходного, но и не обращающие внимания на такие «мелочи».

Наши шаги эхом отдавались в пустом коридоре. Герд открыл дверь, и мы оказались в складском помещении, заставленном пустыми картонными коробками, между которыми сновали люди в защитных строительных касках. За складом, уже в другой части здания, открылся очередной коридор, а уже за ним находился морг. Это была маленькая комната с выстеленным розовой плиткой полом и двумя стационарными столами из нержавеющей стали. Открыв шкафчик, Герд вручил нам стерильные одноразовые халаты, пластиковые фартуки и одноразовую обувь. Надев все это поверх одежды, мы повязали маски и натянули перчатки из тонкого латекса.

Жертва, идентифицированная как Келли Шепард, тридцати двух лет, чернокожая, работала медсестрой в той самой больнице, которая теперь стала ее предпоследним приютом. Она лежала в черном мешке на выдвижной каталке в небольшой холодильной камере. Компанию ей составляли ярко-оранжевые пакеты с хирургическими образцами и несколько мертворожденных младенцев, которых ждала кремация. Мы вывезли каталку на середину комнаты и расстегнули мешок.

— Вы уже провели рентгеноскопию? — спросила я.

— Да. И сняли отпечатки. Вчера дантист снял слепок с зубов и тоже сравнил с имеющимся в медицинской карте.

Вместе с Гердом мы отвернули окровавленные простыни, обнажив изувеченное тело. Застывшая и холодная, женщина лежала на спине с открытыми, невидящими глазами на изрезанном лице. Ее еще не обмыли, и кожу во многих местах покрывала корка засохшей черно-красной крови. Слипшиеся волосы напоминали мочалку. Ран было так много, что они, казалось, испускали ауру гнева. Представляя, насколько жестокой была борьба, я словно ощущала ярость и ненависть убийцы.

Пальцы и ладони на обеих руках были изрезаны до крови — вероятно, пытаясь защититься, женщина хваталась за лезвие ножа. О том же свидетельствовали и глубокие порезы на задней стороне предплечий и запястьях и на обеих ногах, которыми она отбивалась, по-видимому, уже лежа на полу. Колотые раны покрывали не только груди, живот и плечи, но и ягодицы и спину.

Некоторые раны имели неправильную форму, что могло стать следствием поворота ножа или движений уклоняющейся от него жертвы. Судя по конфигурации ран, убийца пользовался односторонним ножом с гардой, оставившей квадратной формы ссадины. Одиночный и относительно неглубокий порез шел от правой челюсти через щеку, а горло было вскрыто в направлении из-под правого уха вниз через среднюю линию шеи.

— Судя по всему, ее зарезали сзади, — сказала я, повернувшись к Бентону, который молча записывал что-то в блокнот. — Голову оттянули назад, горло открылось...

— Думаю, это произошло уже в конце, — заметил Герд.

— Да. Если бы она получила такое ранение в начале, то быстро потеряла бы много крови и не смогла долго сопротивляться. Наверное, убийца действительно перерезал ей горло уже в финале схватки, возможно, когда женщина лежала на полу. Что с одеждой?

— Сейчас принесу, — сказал Герд. — Знаете, у меня здесь такие невероятные случаи бывают. Вот произошла недавно жуткая авария, а виновником оказался какой-то парень, у которого прямо за рулем случился сердечный приступ. Сам на небеса отправился да и еще троих или четверых с собой прихватил. И убийство по Интернету у нас уже есть. Кстати, мужья здесь жен уже не стреляют, а душат, забивают насмерть или обезглавливают.

Продолжая говорить, он направился в дальний угол комнаты, где над неглубокой раковиной сохла на вешалках одежда убитой. Каждый предмет был отделен от соседних пластиковыми шторами, чтобы сохранить трассеологические улики. Я накрывала непромокаемой простыней второй стол, когда в комнату вошла Тьюн Макговерн в сопровождении женщины в медицинском халате.

— Решила заглянуть перед тем, как отправляться к своим. Медленно осмотрев лежащую на столе женщину, она покачала головой.

— Господи...

Я помогла Герду расстелить на столе пропахшую дымом и перепачканную сажей и кровью пижаму. Определить ее цвет было практически невозможно. Спереди и сзади пижама была изрезана и проколота.

— Сюда поступила в одежде? — на всякий случай спросила я.

— Да, — ответил Герд. — Все крючки и пуговицы на месте и застегнуты. Я вот думаю, нет ли на одежде и его крови. В такой схватке он вполне мог порезаться.

Я улыбнулась.

— Вы прошли хорошую школу.

— Да, у одной леди в Ричмонде.

— Картина примерно ясна, — заговорил Бентон. — Она дома, переоделась в пижаму. Предположительно вечер. Классический случай. Такого рода убийства нередки в ситуации, когда двое связаны некоего рода отношениями. Что немного выпадает из картины, — он шагнул поближе к столу, — так это ее лицо. Посмотрите сюда. На рану не похоже. Обычно, когда убийца состоит в отношениях с жертвой, насилие направлено на лицо, потому что лицо — это личность.

— Порез на лице не такой глубокий, как другие. — Я провела вдоль раны пальцем. — Глубже у челюсти, на щеке почти царапина.

Я отступила от стола и снова посмотрела на пижаму.

— Интересно, что пуговицы и крючки на месте. И никаких порывов, что было бы естественно при такой борьбе, когда убийца хватает жертву и пытается удержать ее.

— Вот именно, — кивнул Бентон. — Все произошло очень быстро. Что-то зацепило этого парня, и он пришел в ярость. Очень сильно сомневаюсь, что именно убийство входило в его планы. Это подтверждает и характер пожара. Похоже, ситуация просто вышла у него из-под контроля.

— На мой взгляд, убив ее, он не стал долго задерживаться, — сказала Макговерн, — и поджег дом, уже уходя. Думал, что огонь покроет следы. Но вы абсолютно правы, сработал он плохо. К тому же пожарные прибыли на место менее чем через пять минут после срабатывания противопожарной сигнализации, так что урон удалось свести к минимуму.

На спине и ногах у Келли Шепард были ожоги второй степени.

— А что охранная сигнализация? — спросила я.

— Отключена, — ответила Макговерн.

Она открыла конверт и разложила на столе несколько фотографий. Мы склонились над ними. На одной из них женщина в перепачканной кровью пижаме лежала лицом вниз на полу в ванной комнате. Одна рука под телом, другая вытянута вперед, как будто жертва тянулась к чему-то. Ноги вытянуты и прижаты одна к другой. Покрывавшая пол грязная вода скрывала кровавые следы, но на сделанных с близкого расстояния фотографиях дверной рамы и прилегающей части стены были отчетливо видны оставленные ножом отметины.

— Пожар начался отсюда, — сказала Макговерн, указывая на снимок, сделанный в ванной комнате. — Вот в этом углу возле ванны, под открытым окном со шторой. А здесь, как видите, то, что осталось от деревянной мебели и диванных подушек. — Она постучала пальцем по фотографии. — Так что у нас имеются открытая дверь и открытое окно. Огонь вспыхивает на полу и захватывает штору, но на этот раз энергии слишком мало, и потолок не сгорел полностью.

— Как вы думаете, почему? — спросила я.

— Причина может быть только одна, — ответила Макговерн. — Он допустил просчет. То есть я хочу сказать следующее. Понятно, что убийца затащил в ванную мебель, диванные подушки и прочее, чтобы устроить настоящий пожар. Но все пошло не так, как надо. Собранный горючий материал не воспламенился полностью из-за открытого окна, к которому потянулось пламя. Конечно, если бы преступник задержался, то понял бы, в чем дело, и исправил ошибку, но он поспешил уйти. Поэтому огонь лишь облизал тело, как язык дракона.

Пока Макговерн говорила, Бентон молчал, застыв, точно статуя, и только взгляд его перебегал с одной фотографии на другую. Я знала, что он уже сделал какие-то свои выводы, но не торопится их высказывать. Бентон никогда еще не работал с Тьюн Макговерн и не знал доктора Абрахама Герда.

— Мы здесь будем еще долго, — сказала ему я.

— А я пойду посмотрю на место, — ответил он.

Лицо Бентона как будто окаменело, как случалось каждый раз, когда он ощущал присутствие зла, как другие ощущают едва заметный сквозняк. Я повернулась к нему, и наши глаза встретились.

— Я еду туда же, так что можете следовать за мной, — предложила Макговерн.

— Спасибо.

— И еще одно, — сказала Макговерн. — Задняя дверь была не заперта, а возле ступенек в траве стояла кошачья коробка.

— Думаете, она выходила, чтобы опорожнить кошачью коробку или что-то в этом роде? — спросил Герд. — А парень поджидал ее там?

— Это всего лишь предположение, — ответила Макговерн. — Одно из возможных.

— Не знаю, — покачал головой Уэсли.

— Тогда получается, что убийца знал про кошку? И про то, что хозяйка откроет заднюю дверь, чтобы очистить коробку? Сомнительно.

— Мы не знаем, когда именно она открыла заднюю дверь. Что касается кошачьей коробки, то она могла стоять там, например, с прошлого вечера, — заговорил Бентон, стаскивая с себя халат. — Нельзя исключать, что она отключила сигнализацию и открыла дверь либо поздно вечером, либо рано утром по каким-то другим причинам.

— А кошка? — спросила я. — Ее никто не видел?

— Пока еще никто, — ответила Макговерн, и они с Бентоном направились к выходу.

— Что ж, начнем, — сказала я Герду.

Он взял фотоаппарат, готовясь снимать, а я поправила лампу и, склонившись над телом, внимательно осмотрела царапину на лице жертвы. Сначала мне попался вьющийся темный волос длиной четыре с половиной дюйма, принадлежавший, очевидно, самой женщине. Потом я увидела и другие, рыжеватые и короткие и, судя по темному корню, недавно окрашенные. Разумеется, хватало и кошачьей шерсти, попавшей на тело после того, как жертва уже упала на пол.

— Кажется, персидская, — предположил Герд. — С длинной, очень тонкой шерстью.

— Вполне возможно, — согласилась я.

Глава 15

Первоочередной и самой важной нашей задачей был сбор трассеологических улик. Обычно люди даже не представляют, сколько микроскопического мусора они носят на себе, пока кто-то вроде меня не берется за дело и не начинает очищать их одежду и тело от едва заметных частиц. Я обнаружила мелкие деревянные щепки, по-видимому, от пола и стен, кошачью шерсть, кусочки растений и частички насекомых, а также пепел от пожара. Но самое важное открытие я сделала, изучая через лупу страшную рану на шее, где мое внимание привлекли два блестящих металлических пятнышка. Я подцепила их кончиком пальца и осторожно перенесла на чистую белую тряпочку.

На старом металлическом столе стоял анатомический микроскоп, и я поставила увеличение на двадцать и подстроила подсветку. В ярком круге света отчетливо виднелись изогнутые серебристые стружки. В это невозможно было поверить!

— Сейчас мы поместим их в контейнер, — быстро заговорила я. — И нужно очень тщательно осмотреть все остальные раны. Это очень важно. То, что мы ищем, имеет тусклый серебристый цвет.

— Думаете, они были занесены оружием? — взволнованно спросил Герд, подходя ближе и разглядывая находки.

— Я нашла их в ране на шее. Точно такие же были обнаружены в ранах женщины, убитой в Уоррентоне.

— Что нам о них известно?

— Магниевые опилки. Об этом еще никто не знает. Мы не хотим допустить утечки информации в прессу. Надо сообщить Бентону и Макговерн.

— Действуйте.

Всего мы насчитали двадцать семь ран, но даже самые тщательные поиски не дали результата: ни в одной из них блестящих стружек не обнаружилось. Мне это показалось немного странным, потому что, согласно нашей теории, шею жертве убийца перерезал в последнюю очередь. Если металлические опилки были занесены ножом, то почему они не попали в другие раны, более ранние? На мой взгляд, такое обязательно должно было случиться при глубоком проникновении лезвия в мышечные ткани.

— Возможно, но нелогично, — пробормотала я, начиная измерять рану на горле. — Длина — шесть и три четверти дюйма. Наименьшее проникновение под правым ухом, затем углубляется, проходит через подъязычную мышцу и трахею... снова мельче... поднимается по другой стороне шеи... Судя по характеру раны, убийца находился сзади и держал нож в левой руке.

Часы показывали два, когда мы начали наконец обмывать тело, и еще несколько минут стекавшая со стола вода была ярко-красной, будто земляничный сок. Я оттирала кровь большой мягкой губкой, и, когда закончила, раны, уродовавшие чистую смуглую кожу, предстали перед нами еще более страшными. Келли Шепард была красивой женщиной, с высокими скулами и безупречной, гладкой, как полированное дерево, кожей. При росте в пять футов восемь дюймов она имела отличную фигуру, подтянутую и рельефную, как у спортсменки. Ногти были не накрашены, украшения отсутствовали.

Вскрыв грудную полость, мы обнаружили, что она наполнена почти литром крови, излившейся из крупных сосудов, идущих от сердца и легких. С такими повреждениями она неминуемо умерла бы от кровопотери максимум через несколько минут, поэтому я сделала вывод, что раны эти жертва получила на заключительной стадии схватки, когда ослабела и почти перестала сопротивляться. Угол, под которым наносились удары, указывал на то, что женщина лежала на полу почти неподвижно, а убийца располагался над ней. Потом ей все же удалось перевернуться на живот, возможно, в последней отчаянной попытке защититься от смертоносного лезвия, и, очевидно, именно тогда он перерезал ей горло.

— На нем должно было быть чертовски много крови, — заметила я, измеряя раны на руках.

— Согласен.

— Ему нужно было где-то умыться и почиститься. Нельзя же вот так запросто выйти на улицу или появиться в мотеле в окровавленной одежде.

— Если только он не живет где-то поблизости.

— Или не уехал оттуда на машине, надеясь, что полиция не остановит его из-за какой-нибудь мелочи.

— В желудке некоторое количество неизвестной коричневатой жидкости.

— Она не ела, возможно, с обеда. Надо бы узнать, была ли расстелена постель.

Картина случившегося поздним вечером в субботу или ранним утром в воскресенье постепенно приобретала очертания. Женщина спала, когда ее что-то разбудило. По какой-то непонятной причине она встала, отключила охранную сигнализацию и открыла заднюю дверь. В начале пятого мы с Гердом закрыли Y-образный разрез на груди с помощью хирургических скоб, после чего я прошла в раздевалку, где валялся демонстрационный манекен, используемый для наглядности в судебных заседаниях, сняла с себя одежду и приняла душ.

Поджоги в округе Лихай случались крайне редко; разве что тинейджеры порой предавали огню старые заброшенные фермы. О преступлениях в крохотном, уютном квартале Уэскосвилл, населенном представителями среднего класса, тоже давно не слышали. Преступлений более серьезных, чем кража — когда вор замечал оставленный на видном месте кошелек или сумочку и забирался в дом, — здесь не случалось уже много лет. Полицейского участка в Лихае не было, так что к тому времени, когда патрульные реагировали на звон охранной сигнализации, вор давно успевал смыться.

Я переоделась в компании манекена, и Герд любезно предложил подбросить меня до места происшествия. Вдоль дороги высились роскошные ели, за которыми мелькали сады и ухоженные, хотя и непритязательные церкви. Мы свернули на Ганновер-драйв с современными кирпичными и деревянными домами, двухэтажными и просторными, с баскетбольными щитами, велосипедами и другими приметами присутствия детей.

— Какие же здесь цены? — поинтересовалась я.

— От двухсот до трехсот тысяч, — ответил Герд. — Здесь живут инженеры, медсестры, биржевые брокеры, администраторы. К тому же через Лихай-Вэлли проходит трасса И-78, а по ней до Нью-Йорка не более полутора часов. Некоторые так и ездят туда-сюда.

— А что еще здесь есть?

— В десяти — пятнадцати минутах езды отсюда много промышленных комплексов — «Кока-Кола», «Эйр продактс», «Нестле», «Перье». Ну и, конечно, фермы.

— Но она работала в больнице.

— Верно. И на дорогу у нее уходило минут десять.

— Вы раньше ее видели?

Герд задумался. В конце улицы в воздухе уже ползли тонкие струйки дыма.

— Уверен, что видел ее в кафетерии. Такую женщину трудно не заметить. Возможно, она сидела за столом с другими медсестрами. Точно не помню. Но мы никогда не разговаривали.

Дом, в котором жила Келли Шепард, был выкрашен в желтый цвет с белой окантовкой, и, хотя огонь, возможно, не создал больших проблем, топоры пожарных, вырубивших в крыше огромные отверстия, и вода нанесли ему непоправимый урон. То, что осталось, напоминало печальное, перепачканное сажей лицо с унылыми, безжизненными глазами разбитых окон. Цветники затоптаны, аккуратно подстриженный газон превратился в грязь, а припаркованный на дорожке «камри» последней модели покрывал густой слой золы. Внутри работали пожарные инспектора и следователи АТО, а агенты ФБР в бронежилетах патрулировали периметр.

Я нашла Макговерн на заднем дворе, где она разговаривала с молодой женщиной в джинсах, сандалиях и футболке.

— И когда это было? — спрашивала Макговерн. — Около шести?

— Да, примерно в это время. Я готовила обед и видела, как она приехала и остановилась как раз там, где сейчас стоит машина, — взволнованно ответила женщина. — Келли вошла в дом, а минут через тридцать вышла и занялась прополкой. Ей нравилось работать в саду, подрезать кусты и все такое.

— Познакомьтесь, это миссис Харви, — сказала Макговерн, когда я подошла ближе. — Живет по соседству.

— Здравствуйте.

Я заметила, что глаза миссис Харви блестят от возбуждения, граничащего со страхом.

— Доктор Скарпетта — судмедэксперт, — пояснила Макговерн.

— О! — произнесла миссис Харви.

— А еще раз в тот вечер вы ее видели? — спросила Тьюн.

Женщина покачала головой:

— Нет, она вернулась в дом и больше не выходила. Работа у нее тяжелая, так что допоздна Келли не задерживалась.

— А мужчины? Она с кем-нибудь встречалась?

— Никого постоянного, насколько я могу судить. Иногда появлялся какой-нибудь врач, приходили коллеги из больницы. Помню, в прошлом году Келли начала встречаться с мужчиной, который был ее пациентом. На мой взгляд, долгих романов у нее не было. Келли такая красивая, в этом ее проблема. Мужчины всегда хотели одного, а у нее на уме было совсем другое. Я знаю, потому что она сама об этом говорила.

— Но в последнее время никого? — уточнила Макговерн.

Миссис Харви задумалась.

— Только подруги. Пара девочек с работы. Иногда они собирались у нее, иногда ходили куда-то вместе. Но прошлым вечером я ничего такого не заметила. То есть наверняка я, конечно, не знаю. Может быть, у нее кто-то и был, но я ничего не слышала.

— Ее кошку нашли? — спросила я.

Макговерн не ответила.

— Эта чертова кошка, — прошептала миссис Харви. — Совершенно избалованная. — Она улыбнулась, и глаза ее наполнились слезами. — Заменяла ей ребенка.

— Домашняя?

— О, абсолютно. Келли никогда не выпускала ее из дома, ухаживала за ней, словно за оранжерейным цветком.

— Кошачью коробку нашли на заднем дворе, — сообщила ей Макговерн. — Вы не знаете, Келли выносила ее по вечерам? Оставляла на улице на ночь? Была ли у нее такая привычка? Могла ли она, на ваш взгляд, выйти поздно вечером из дому, не закрыв дверь, с отключенной сигнализацией?

Женщина смущенно улыбнулась, и я поняла, что она еще не знает о том, как умерла ее соседка.

— Ну да, я видела, как Келли опорожняла кошачий туалет, но всегда в мешок для мусора, который выбрасывала потом в контейнер. Не могу представить, зачем ей могло понадобиться делать это ночью. Может, она просто выставила коробку проветриться, а потом забыла забрать? В любом случае кошка знала, как пользоваться туалетом, и вполне могла бы обойтись одну ночь без коробки.

Она перевела взгляд на проезжавшую мимо полицейскую машину.

— Никто не сказал, как начался пожар, — продолжала миссис Харви. — А вы знаете?

— Мы пытаемся это установить, — сказала Макговерн.

— Келли ведь не... то есть... она ведь умерла быстро, правда? — Миссис Харви прищурилась, глядя на солнце, и закусила губу. — Не хочется думать, что она страдала.

— Большинство из тех, кто погибает при пожаре, не страдают, — ответила я, избегая прямого ответа. — Обычно они теряют сознание от угарного газа и ничего не чувствуют.

— Слава Богу... — облегченно пробормотала миссис Харви.

— Я буду в доме, — сказала Макговерн.

— Миссис Харви, вы хорошо знали Келли?

— Мы были соседями почти пять лет. Не то чтобы проводили вместе много времени, но я определенно знала ее.

— Может быть, у вас есть какие-нибудь фотографии мисс Шепард или вы знаете, у кого они есть?

— У меня, наверное, кое-что найдется.

— Они нужны мне для идентификации, — добавила я, хотя думала совсем о другом. Мне хотелось посмотреть, какой была погибшая в жизни. — И если можете рассказать о ней что-то еще, я буду благодарна. Например, где живет ее семья.

— Здесь у нее никого нет. — Миссис Харви никак не могла отвести взгляд от руин соседнего дома. — Келли издалека. Ее отец служил в армии, а потом они жили где-то в Северной Каролине. Постоянные переезды пошли Келли на пользу, она набралась житейского опыта. Я часто говорила, что хотела бы быть такой же умной и сильной. Она ничего не боялась. Однажды я увидела змею у себя на столе, испугалась и позвала Келли. Она пришла, выгнала змею во двор и убила лопатой. Наверное, стала такой, потому что мужчины не оставляли ее в покое. Я всегда говорила, что она могла бы сделаться кинозвездой, но Келли только смеялась: «Сандра, я ведь не умею играть». А я отвечала: «Но большинство из них тоже не умеют!»

— Похоже, ваша соседка знала, как вести себя в таких ситуациях.

— Это уж точно. Потому она и поставила охранную сигнализацию. Смелая и решительная наша Келли. Пойдемте со мной, посмотрим, что там у меня найдется.

— Если вы не против.

Мы поднялись по ступенькам в ее большую, яркую кухню. Я сразу поняла, что Харви любит готовить. Кухня была оборудована всем необходимым, на крючках висела разнообразная утварь, а то, что стояло на плите, распространяло густой соблазнительный запах, в котором угадывались говядина и лук. Может быть, бефстроганов. Или рагу.

— Посидите здесь, у окна, а я поднимусь в комнату, — сказала Харви.

Я села к столу и стала смотреть на дом Келли Шепард. За разбитыми окнами ходили люди, кто-то установил прожектор, потому что солнце уже садилось.

Разумеется, ее не могла не интересовать жизнь такой экзотичной и красивой женщины, и вряд ли кто-то мог войти в дом Келли, оставшись при этом незамеченным. Мне хотелось бы о многом расспросить хозяйку, однако приходилось проявлять осторожность, потому что посторонние еще не знали о том, что мисс Шепард умерла насильственной смертью.

— Поверить не могу! — воскликнула Харви, возвращаясь в кухню. — Тут у меня нашлось кое-что получше фотографий. Знаете, на прошлой неделе телевизионщики были в больнице, снимали репортаж о травматологическом центре. Его потом показали в вечерних новостях, а я записала. Даже и не знаю, почему это я сразу не вспомнила. Вы уж извините, но из-за случившегося у меня голова работает не так, как надо.

В руке у нее была видеокассета. Мы прошли в гостиную, и Харви вставила кассету в видеомагнитофон. Пока она перематывала пленку, я сидела в синем кресле, и под ногами у меня был синий ковер. Наконец хозяйка нажала кнопку, и на экране появилась больница Лихай-Вэлли. Съемки велись с борта вертолета «скорой помощи». Только тогда я поняла, что Келли Шепард была не простой медсестрой, а членом бригады парамедиков, не только выезжавшей, но и вылетавшей на вызовы.

Дальше мы увидели Келли бегущей по коридору вместе с коллегами по бригаде.

— Извините, извините, — повторяла она, проскакивая между попадавшимися на пути людьми.

Келли Шепард и вправду была прекрасным человеком, и оператор с удовольствием следовал за каждым ее шагом, ловил каждое движение тела, наслаждался каждой черточкой лица. Не приходилось сомневаться, что пациенты были от Келли без ума.

Потом мы увидели Келли в кафетерии уже после возвращения с вызова.

— Нам приходится соперничать с временем, — говорила она в микрофон. — Каждая минута опоздания грозит обернуться смертью. Вот вам и адреналин.

Интервью шло по довольно банальному сценарию, но в какой-то момент камера сдвинулась с места.

— Я редко что-то записываю, — рассказывала Харви, — но ведь не каждый день по телевизору показывают кого-то знакомого.

Дошло не сразу.

— Остановите пленку! — попросила я. — Перемотайте назад. Да, хватит. Еще. Остановите.

В кадре застыла женщина на заднем плане.

— Нет, — прошептала я. — Невозможно.

Кэрри Гризен была в джинсах и застиранной рубашке. Она сидела за обеденным столом вместе с другими работниками больницы. Я узнала ее не сразу, потому что волосы у нее отросли и были перекрашены в рыжий цвет, тогда как при последней нашей встрече они были короткие и светлые. Меня привлекли ее глаза. Глаза, похожие на черные дыры. Не переставая жевать, Кэрри смотрела прямо в камеру, и они, ее глаза, привычно поразили меня холодной злобой.

Никогда мне не забыть этот взгляд.

Я встала, подошла к видеомагнитофону и вынула кассету.

— Извините, мне придется забрать это. Обещаю вернуть.

— Хорошо. Вы только не забудьте. Другой у меня нет. — Сандра Харви тоже поднялась. — С вами все нормально? У вас такое выражение, словно вы увидели призрак.

— Мне нужно идти. Еще раз спасибо.

Я добежала до соседнего дома, поднялась по ступенькам и вошла в комнату, по щиколотку залитую холодной водой, которая все еще капала с крыши. Вокруг меня ходили агенты, кто-то разговаривал, кто-то фотографировал.

— Тьюн! — позвала я.

Передвигаться по дому было нелегко, приходилось всматриваться под ноги, чтобы не наступить на что-нибудь или не упасть. Я лишь мельком заметила, как один из агентов опускает в пластиковый мешок обгоревший труп кошки.

— Тьюн!

Ее уверенные шаги прозвучали совсем рядом, и в следующее мгновение она уже держала меня за руку.

— Осторожнее, здесь...

Я перебила:

— Нам необходимо найти Люси.

— Что-то случилось?

Она повела меня к выходу.

— Где Люси?

— На пожаре в Филадельфии. Какой-то бакалейный магазин или склад. Возможно, поджог. Кей, какого черта...

Мы оказались на лужайке. Я сжимала видеокассету, как будто в ней заключалась моя единственная надежда.

— Тьюн, пожалуйста. — Я встретила ее взгляд. — Отвезите меня в Филадельфию.

— Хорошо, — сказала она.

Глава 16

Мы доехали до Филадельфии за сорок пять минут, поскольку Макговерн спешила. Она также связалась по радио со своей штаб-квартирой и, пользуясь защищенным оперативным каналом, передала мою информацию и просьбу нацелить работающих на улице агентов на поиски Кэрри Гризен. Пока Макговерн разговаривала со своими, я по сотовому позвонила Марино.

— Она здесь. Прилетай.

— Вот сука! Бентон и Люси уже знают?

— Мне еще нужно найти их.

— Скоро буду.

Ни я, ни Макговерн не верили, что Кэрри задержалась в округе Лихай. Она должна была быть там, где можно нанести удар по самому незащищенному из нас, и я не сомневалась, хотя и не могла объяснить почему, что Кэрри уже узнала о переезде Люси в Филадельфию. Если предчувствия не обманывали меня, за моей племянницей уже следили. И еще я была убеждена — хотя это тоже могло показаться кому-то бессмыслицей, — что убийства в Уоррентоне и здесь имели своей целью каким-то образом заманить в западню тех из нас, кто помог отправить Кэрри за решетку.

— Но ведь убийство в Уоррентоне случилось еще до того, как ваша приятельница сбежала из «Кирби», — напомнила Макговерн, сворачивая на Честнат-стрит.

— Знаю, — ответила я, чувствуя, как страх сдавливает сердце. — Мне и самой ничего не понятно, но я уверена, что Кэрри имеет к нему какое-то отношение. И то, что она промелькнула в новостях, тоже не случайность и не совпадение. Кэрри Гризен знала, что после убийства Келли Шепард мы начнем изучать все, что с ней связано, и рано или поздно увидим эту запись. Она все предусмотрела, черт бы ее побрал!

Пожар, о котором упоминала Тьюн, случился на западной окраине Пенсильванского университета. Уже стемнело, и мигающие огни были видны на расстоянии в несколько миль. Полиция блокировала два квартала улицы. Мы увидели по меньшей мере восемь пожарных машин, четыре или пять грузовиков и несколько пожарных вертолетов, кружащих над горящим зданием на высоте примерно семидесяти футов и обстреливающих дымящуюся крышу из водометов. Урчали двигатели, барабанили по деревянным стенам упругие струи воды, лопалось и звенело разбитое стекло. Там и тут улицу пересекали похожие на распухших змей шланги, и вода подступала уже к колпакам колес припаркованных неподалеку автомобилей.

Сгрудившиеся на тротуаре фотографы и репортеры заметно оживились, когда мы с Макговерн вышли из машины.

— АТО расследует этот случай? — спросил какой-то телевизионщик, выставив вперед микрофон.

— Мы просто приехали посмотреть, — на ходу ответила Макговерн.

— Значит ли это, что вы подозреваете поджог?

— Выясняем. И пожалуйста, мистер, держитесь немного подальше.

Репортер остался у пожарной машины, а мы с Макговерн подошли поближе к складу. Огонь перекинулся на расположенную неподалеку парикмахерскую, и пожарные, орудуя топорами и ломами, пробивали отверстия в крыше. Агенты АТО опрашивали потенциальных свидетелей, у входа в подвал сновали следователи в защитных касках. До меня долетали обрывки разговоров, в которых упоминались тумблеры, счетчики и какое-то украденное оборудование. Из окон вырывались клубы черного дыма.

— Люси, должно быть, внутри, — прошептала мне на ухо Макговерн.

Я последовала за ней. Стеклянная витрина была разбита, и стремительный поток холодной воды выносил на улицу банки с консервированным тунцом, гроздья почерневших бананов, гигиенические салфетки, пакеты с картофельными чипсами и бутылки с соусами. Пожарный выхватил из воды банку с растворимым кофе и, пожав плечами, бросил ее в машину. Мощные лучи прожекторов обшаривали задымленное, закопченное пространство разоренного склада, выхватывая из темноты покореженные балки и спутанные нити проводов, свисающие с прогнувшихся опор.

— Люси Фаринелли здесь? — крикнула Макговерн.

— В последний раз, когда я ее видел, она разговаривала с хозяином, — ответил из глубины мужской голос.

— Поосторожнее там, — сказала Макговерн.

— Ладно. У нас тут проблема с отключением электропитания. Фидер, похоже, где-то под землей. Может, вы попробуете что-то сделать?

— Попробую.

— Так вот чем занимается моя племянница, — пробормотала я, когда мы с Макговерн побрели к выходу, стараясь держаться подальше от проплывающих мимо банок и бутылок.

— Да, это когда повезет. Ее номер, по-моему, 718. Попробую вызвать. — Она включила рацию. — Вызываю 718. Повторяю...

— Что там? — донесся искаженный помехами голос Люси.

— Ты занята?

— Заканчиваю.

— Можешь выйти к витрине?

— Уже иду.

Я облегченно вздохнула, и Макговерн ободряюще улыбнулась мне. Вокруг нас по-прежнему пульсировали огни мигалок и шумела вода. Черные от копоти, с мокрыми от пота лицами, пожарные устало перетаскивали на плечах тяжелые шланги и пили зеленого цвета жидкость, которую разводили в пластиковых кувшинах. В кузове одного из грузовиков установили мощный прожектор, и вся сцена в его резком холодном свете приобрела какой-то сюрреалистический оттенок. Из темноты начали вылезать любители экстремальных зрелищ с фотоаппаратами-"мыльницами" и предприимчивые дельцы, рассчитывающие поживиться легкой добычей.

К тому времени, когда Люси подошла наконец к нам, дым уже стал не таким густым и более белым, что указывало на увеличившееся присутствие в нем пара. Вода добралась до очага возгорания.

— Вот и хорошо, — прокомментировала Макговерн. — Похоже, скоро закончим.

— Крысы перегрызли провода. По крайней мере так считает владелец, — сообщила нам Люси и как-то странно посмотрела на меня. — А тебя что сюда привело?

— Есть основания считать, что Кэрри имеет отношение к поджогу и убийству в Лихае, — ответила за меня Макговерн. — Весьма вероятно, что она еще где-то поблизости. Возможно, даже в Филадельфии.

— Что? — удивилась Люси. — Как? А Уоррентон?

— Знаю, — ответила я. — Это кажется необъяснимым. Но определенные параллели налицо.

— Тогда мы имеем дело с имитацией, — сказала моя племянница. — Кэрри прочла в газетах о пожаре в Уоррентоне и теперь водит нас за нос.

Я подумала о металлических опилках и об очаге возгорания. В новостях об этом не сообщалось. Никто из посторонних не знал, что Клер Роули убили острым режущим инструментом. Кроме того, я успела заметить и еще одно сходство. Обе жертвы, Клер и Келли, были красавицами.

— Ее уже ищут, — сообщила моей племяннице Макговерн. — Все, что от тебя требуется, — быть настороже, понятно? И, Кей, — она повернулась ко мне, — для вас это тоже не самое безопасное место.

Я не ответила ей, а вместо этого обратилась к Люси:

— Бентон связывался с тобой?

— Нет.

— Никак не пойму, — пробормотала я. — Где же он может быть?

— Когда ты разговаривала с ним в последний раз? — спросила Люси.

— В морге. Уходя, он сказал, что отправляется на место пожара. А дальше? Сколько он там пробыл?

Я посмотрела на Макговерн.

— Не больше часа. Может быть, вернулся в Нью-Йорк или Ричмонд?

— Уверена, он бы мне сообщил. Я несколько раз посылала ему сообщения на пейджер. Может быть, у Марино будут какие-то новости.

Марино вошел в мой номер около полуночи, однако никаких новостей не принес.

— Не думаю, что тебе следует находиться в отеле одной, — с порога заявил он.

Вид у него был растрепанный и взъерошенный.

— А ты знаешь место, где я буду в большей безопасности? Я не понимаю, что происходит. Бентон не выходит на связь, от него нет никаких сообщений.

— Вы, случайно, не поругались, а?

— Бога ради, перестань, — раздраженно бросила я.

— Послушай, не обижайся. Ты попросила, и я здесь.

— Знаю. Мне просто надо немного успокоиться.

— Где Люси?

Марино присел на край моей кровати.

— Возле университета большой пожар. Она, наверное, еще там.

— Поджог?

— Никто еще ничего не знает.

Мы немного помолчали. Напряжение ощущалось почти физически.

— Послушай, мы можем остаться здесь и ждать бог весть чего. Или можем пойти куда-нибудь. Мне все равно не уснуть. — Я встала и прошлась по комнате. — Черт возьми! Мы сидим, а Кэрри, может быть, где-то совсем рядом.

Слезы выступили на глазах, и мне пришлось сделать усилие, чтобы не расплакаться.

— Может, Бентон уже в Филадельфии, рядом с Люси.

Я отвернулась от Марино и уставилась на бухту. В груди колотилось сердце, а руки замерзли так, что даже ногти посинели.

Марино поднялся. Я знала, что он смотрит на меня.

— Пойдем. Ты права, надо проверить.

* * *

Ко времени нашего прибытия активность на месте пожара на Уолнат-стрит значительно снизилась. Большая часть машин уже уехала, немногие оставшиеся пожарные сворачивали шланги. Над пострадавшим складом еще поднимался дымок, но пламени уже не было. Доносящиеся изнутри голоса звучали громче и отчетливее, тьму прорезали лучи фонариков, под ногами невидимых людей хрустело битое стекло. Поток воды потерял недавнюю силу и уже словно нехотя выносил продукты и мусор. Дойдя до входа, я услышала голос Макговерн.

— Давайте его сюда! — рявкнула она. — И поосторожнее. Постарайтесь ничего не раздавить.

— У кого-нибудь есть фотоаппарат?

— Так... Мужские часы в корпусе из нержавеющей стали. Стекло разбито. И пара наручников.

— Что ты сказал?

— Ты же слышал. Наручники. «Смит-Вессон». Не подделка. На замке. Как будто были на ком-то.

— Что за чушь?!

Крупные капли холодной воды скатились по шлему и упали мне на шею. Я узнала голос Люси, но не разобрала слов. Внезапно она вскрикнула, и тут же до меня донесся всплеск, как будто что-то упало.

— Держись! — приказным тоном произнесла Макговерн. — Люси! Эй, кто-нибудь, выведите ее отсюда!

— Нет! — вскрикнула Люси.

— Ну, ну, — заговорила Макговерн. — Вот так. Я держу тебя за руку. Успокойся, ладно?

— Нет! — снова крикнула Люси. — НЕТ! НЕТ! НЕТ!

Снова всплеск и вскрик.

— Господи, ты в порядке?

Я прошла примерно полпути, когда увидела бредущих навстречу Люси и Макговерн. Тьюн поддерживала мою племянницу, обняв ее за плечи. По лицу Люси катились слезы, рука была в крови, но она ничего не замечала. При виде их сердце у меня сжалось и кровь стала вдруг холодной, как вода под ногами.

— Дай-ка мне взглянуть. — Я взяла ее окровавленную руку и подняла фонарик. — Когда тебе в последний раз делали укол от столбняка?

— Тетя Кей, — простонала она. — Тетя Кей...

Люси обхватила меня за шею, и мы едва не упали. Она рыдала и не могла говорить, а ее руки сжимали меня, будто обруч.

— Что случилось?

Я повернулась к Макговерн.

— Давайте сначала выйдем отсюда.

— Скажите мне, что случилось!

Она замялась, потом, видя, что я не собираюсь выходить, неохотно заговорила:

— Мы нашли останки. Обгоревшие останки. Кей, пожалуйста.

Она взяла меня за руку, но я вырвалась.

— Нам нужно выйти, — повторила Макговерн.

Я отступила и перевела взгляд на сгрудившихся в дальнем углу следователей, которые, продолжая работу, негромко переговаривались между собой.

— Здесь еще кости, — сказал один, направляя луч фонарика прямо перед собой. — Нет, черта с два. Дерево. Сильно обуглилось.

— А вот и не дерево, — отозвался другой.

— Вот дерьмо. Где гребаный судмедэксперт?

— Я займусь этим сама, — сказала я Макговерн, как будто имела полное право распоряжаться здесь. — Выведите Люси и оберните руку чистым полотенцем. Ничего больше не делайте, подождите меня. Люси, все будет хорошо.

Я разжала ее руки и почувствовала, что дрожу. Я уже знала.

— Кей, не ходите туда! — повысила голос Макговерн. — Не ходите!

Но что-то уже вело меня туда, и я побрела на слабеющих ногах, едва не падая, по темной воде. Следователи затихли и поднялись. Поначалу я ничего не увидела, а потом наклонилась и в лучах их фонариков разобрала что-то почерневшее, обугленное, смешанное с мокрой, раскисшей бумагой и изоляцией, что-то лежащее на обвалившейся штукатурке и кусках обгоревшего дерева.

Присмотревшись, я разглядела то, что осталось от ремня, пряжку и выступающее бедро, похожее на толстую черную палку. Сердце подпрыгнуло и полетело вниз еще до того, как неясная форма превратилась в сгоревшее человеческое тело с лишенной индивидуальных черт головой, на которой сохранился лишь клок заляпанных золой серебристых волос.

— Покажите часы, — проговорила я, ошалело глядя на следователей.

Один из них протянул мне находку. Это были мужские часы в корпусе из нержавеющей стали. «Брейтлинг-аэроспейс».

— Нет! — прошептала я, опускаясь на колени. — Господи, нет...

Я закрыла лицо руками и покачнулась. В глазах стало темно. Кто-то подхватил меня под локоть. К горлу подступил горький, тошнотворный комок.

— Пойдемте, док, — мягко произнес мужской голос, и чьи-то руки подняли меня.

— Это не он! — крикнула я. — Это не может быть он! Пожалуйста, Господи, пусть это будет не он! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Наверное, я уже не могла сохранять равновесие, поэтому наружу меня вывели два агента. Ни на кого не глядя и ни с кем не разговаривая, я двинулась к «иксплореру» Макговерн, которая сидела сзади с Люси, обернув полотенцем ее кровоточащую левую руку.

— Мне нужна аптечка, — услышала я собственный незнакомый голос.

— Может быть, лучше отвезти ее в больницу?

В глазах Макговерн блестели страх и жалость.

— Давайте аптечку.

Перегнувшись через спинку, она достала оранжевый чемоданчик и расстегнула защелки. Люси находилась в близком к шоку состоянии: ее трясло, лицо побелело.

— Ей нужно одеяло.

Я сняла полотенце и обмыла ей руку водой из бутылки, потом обильно смазала рану бетадином. Запах йода ударил в нос, но не вернул к реальности — все происходящее казалось страшным кошмаром, потому что не могло быть правдой.

— Надо наложить швы, — сказала Макговерн.

На самом деле ничего не произошло. Сон.

— Нужно ехать в больницу, чтобы ей наложили швы.

Но я уже достала стерильный бинт и бензойный клей, потому что швы в данном случае не помогли бы. Наложив сверху несколько слоев марли, я подняла голову и увидела стоящего у дверцы Марино. Гнев и боль исказили его лицо почти до неузнаваемости. Я вышла из «иксплорера» и взяла племянницу за руку.

— Люси, ты поедешь со мной. — Мне всегда нравилось заботиться о ком-то. — Выходи.

Свет бил мне в лицо, но ночь и люди существовали как бы отдельно от меня. Марино захлопнул за нами дверцу в тот самый момент, когда к складу подъехала машина с судмедэкспертом. Будет рентгеноскопия, будет сравнение зубов по медицинской карте, может быть, даже идентификация по ДНК. Этот процесс потребует какого-то времени. Но для меня все это не имело никакого значения. Я уже знала: Бентон умер.

Глава 17

Реконструкция событий того дня позволяла сделать однозначный вывод: Бентона заманили в ловушку, где он и встретил свою жуткую смерть. Мы не имели ни малейшего представления о том, что привело его в небольшой бакалейный склад на Уолнат-стрит; вполне возможно, что его захватили где-то в другом месте, а уже затем привезли к неприметному зданию в не пользующейся хорошей репутацией части города. В какой-то момент на него надели наручники, а возможно, и связали ноги, потому что неподалеку от места, где он умер, нашли скрученную восьмеркой проволоку.

Следователи также наткнулись на его ключи от машины, а вот «зиг-зауэр» и золотая печатка исчезли бесследно. Его оставленную в отеле одежду и портфель проверили и передали мне. Ночь я провела в доме Тьюн Макговерн, который уже был взят под наблюдение агентами АТО.

Мы не сомневались, что Кэрри где-то неподалеку, что она закончит начатое и вопрос лишь в том, на кого будет направлен следующий удар и достигнет ли он цели. Марино перебрался в квартирку Люси и нес дежурство, лежа на диванчике. Все молчали, потому что говорить было не о чем.

Несколько раз Макговерн пыталась достучаться до меня, принося чай или еду в мою маленькую комнату с завешенным голубыми занавесками окном, из которого открывался вид на старые кирпичные дома с террасами и медными фонарями. Ей хватило благоразумия ничего не навязывать, а я не могла ни есть, ни пить, ни вообще делать что-либо и только спала. Просыпаясь, я чувствовала тошноту, а потом вспоминала... Не знаю, что мне снилось, но лицо распухло от слез.

Утром в четверг я приняла душ и зашла в кухню. Макговерн в ярко-синем костюме пила кофе, одновременно читая газету.

— Доброе утро, — сказала она, удивленная и вместе с тем обрадованная тем, что я отказалась от добровольного заточения и отважилась выйти из комнаты. — Вы как?

— Расскажите мне обо всем.

Я села напротив нее. Макговерн отставила чашку и отодвинулась от стола.

— Выпейте кофе.

— Расскажите мне, что сейчас происходит, — повторила я. — Мне нужно знать, Тьюн. Вы нашли что-нибудь еще? Я имею в виду — в морге.

Несколько секунд она смотрела в окно на старую, усыпанную крупными влажными цветами магнолию, потом кивнула, как будто приняла какое-то решение, и заговорила:

— С ним еще работают. Судя по тому, что уже известно, ему тоже перерезали горло. На лицевых костях обнаружены следы какого-то инструмента. Здесь и здесь. — Она показала на левую челюсть и переносицу. — Трахея чистая, ни сажи, ни ожогов, ни углекислого газа. Так что, когда начался пожар, Бентон уже был мертв. Извините, Кей, мне... В общем, это все.

— Как могло получиться, что его никто не видел? — спросила я, как будто весь ужас сказанного ею остался за пределами моего понимания. — Его привели на склад, наверное, под угрозой оружия, и никто ничего не заметил?

— Склад закрылся в пять часов вечера, — объяснила Макговерн. — Мы не обнаружили признаков насильственного проникновения, а охранную сигнализацию по каким-то причинам не включили. С такими складами у нас всегда проблем хватает — их поджигают, чтобы получить страховку. И каждый раз в деле замешана какая-нибудь пакистанская семья. — Макговерн отпила кофе и продолжила: — Модель везде одна и та же. Поступает небольшая партия товара, пожар начинается вскоре после закрытия, и никто ничего не знает.

— Но здесь-то страховка ни при чем! — крикнула я, поддавшись накатившей вдруг злости.

— Конечно, ни при чем, — спокойно сказала Макговерн. — По крайней мере страховые выплаты играют здесь второстепенную роль. Если хотите, я расскажу, как это могло быть.

— Расскажите.

— Предположим, что пожар организовала Кэрри...

— Кто же еще!

— В таком случае она вполне могла сговориться с владельцем склада. Не исключено, что он даже заплатил ей за работу, не имея представления о том, что она в действительности задумала. Разумеется, ей понадобилось какое-то время, чтобы все спланировать...

— У нее было на это целых пять лет.

К горлу снова подступил комок, глаза наполнились слезами, и я отвернулась.

— Я возвращаюсь домой. Мне нужно сделать кое-что. Я не могу оставаться здесь.

— Думаю, вам лучше... — запротестовала было Макговерн, но я не дала ей продолжить.

— Я должна вычислить, что она собирается делать дальше. Я должна понять ее план. Во всем этом есть некий смысл, которого мы пока не видим. Как насчет металлических стружек, их нашли?

— Там почти ничего не осталось. Он находился рядом с очагом возгорания, и горючего материала было очень много. Мы не знаем, что именно, если не считать пенопластовых шариков, которые плавали везде. Вот они горят очень хорошо. Что касается катализаторов, то их присутствие не обнаружено.

— Тьюн, мне нужны образцы металлической стружки из дома Шепард. Их надо отвезти в Ричмонд и сравнить с уже имеющимися. Ваши следователи могут передать их Марино.

Она посмотрела на меня глазами, в которых были усталость, скептицизм и печаль.

— Кей, вам нужно отдохнуть. Все остальное мы сделаем сами.

— Этим займусь я. — Я поднялась со стула и посмотрела на нее. — Помогите мне, Тьюн. Пожалуйста.

— Вы не должны принимать участия в расследовании. А Люси я на неделю отправлю в административный отпуск.

— Меня вы с дела не снимете. Ни за что.

— Вы не в состоянии быть объективной.

— А что бы вы делали на моем месте? Как бы поступили? Заперлись бы дома и сидели сложа руки?

— Но я не на вашем месте.

— Отвечайте.

Макговерн кивнула:

— Меня бы отстранить не смогли. Я дошла бы до конца. Я бы делала все то же самое, что собираетесь делать вы. — Она тоже встала. — Я помогу вам всем, чем смогу.

— Спасибо, Тьюн.

Несколько секунд Макговерн молча рассматривала меня, прислонясь к стойке.

— Кей, не казнитесь. И не вините себя.

— Я виню Кэрри, — ответила я, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы. — Именно ее я виню во всем.

Глава 18

Через несколько часов мы с Люси уже возвращались в Ричмонд в машине Марино. Худшей поездки у меня еще не бывало: все трое угрюмо молчали, глядя перед собой, и даже воздух словно пропитался нашим тяжелым, подавленным настроением. Я старалась не думать о том, что случилось, но каждый раз, когда страшная правда проникала в сознание, на меня как будто обрушивалась лавина. Бентон вставал перед глазами, такой живой, такой реальный. Я не знала, была ли то милость высших сил или жуткая трагедия, что мы не провели нашу последнюю ночь вместе.

Иногда мне казалось, что я не вынесла бы свежих воспоминаний о его ласках, прикосновениях, объятиях. А потом меня захлестывало острое желание быть с ним, любить его. Мысли закатывались в некие темные уголки, где реальность напоминала о себе практическими вопросами: что делать с находящимися в моем доме его вещами, например с одеждой?

Его останки должны были доставить в Ричмонд. Странно, но при всей моей привычке иметь дело со смертью мы с Бентоном никогда не задумывались о том, какой должна быть похоронная служба или где мы хотим покоиться. Занимаясь чужими смертями, мы не желали говорить о собственной кончине и не говорили.

Шоссе И-95 превратилось в сплошное бесконечное пятно, бегущее через остановившееся время. Когда слезы подступали к глазам, я отворачивалась к окну, пряча лицо от спутников. Люси молча сидела сзади, и ее злость, горе и страх давили на меня бетонной стеной.

— Я уйду, — сказала она наконец, когда мы проезжали через Фредериксберг. — С меня хватит. Займусь чем-нибудь другим. Может быть, компьютерами.

— Чушь! — отрезал Марино, поднимая глаза к зеркалу заднего вида. — Как раз этого она и добивается. Чтобы ты ушла. Чтобы признала себя слабаком.

— Так оно и есть. Я облажалась. Я слабак.

— Чушь.

— Она убила его из-за меня, — тем же безжалостно-равнодушным тоном продолжала Люси.

— Она убила его, потому что хотела убить его. И у нас два варианта: либо сидеть, изображая из себя придавленных горем родственников, либо просчитать, что она собирается делать дальше, и принять меры прежде, чем эта дрянь нанесет очередной удар по кому-то из нас.

Но Люси не желала ничего слушать, твердо уверовав в то, что косвенным образом подставила всех нас.

— Кэрри хочет, чтобы ты винила в случившемся себя, — сказала я.

Люси не ответила, и я обернулась. Она сидела в грязном комбинезоне и сапогах, с растрепанными, слипшимися волосами. От нее пахло дымом, потому что Люси не мылась. Насколько я знала, она также не ела и не спала. Взгляд жесткий, холодный и хмурый. Мне знаком этот взгляд, он появлялся всегда, когда моя племянница принимала решение, когда безнадежность и враждебность толкали ее на путь в никуда. Какая-то часть ее жаждала смерти или, может быть, уже умерла.

Мы подъехали к дому в половине шестого, и хотя солнце уже клонилось к горизонту, его косые лучи грели по-прежнему, а затянувшееся дымкой небо оставалось безоблачным. Я подняла лежавшие на ступеньках газеты и снова испытала неприятное, тошнотворное чувство, увидев на первых страницах сообщения о смерти Бентона. Хотя официальные результаты идентификации еще не были объявлены, сообщалось, что он погиб на пожаре при подозрительных обстоятельствах, помогая ФБР в охоте за сбежавшей из заключения убийцей Кэрри Гризен. Следователи не говорили, почему Бентон оказался в сгоревшем бакалейном складе на окраине, как не упоминали и о том, что его могли заманить туда.

— Что ты собираешься со всем этим делать? — спросил Марино, открывая багажник, в котором лежали три больших коричневых бумажных мешка с личными вещами Бентона из номера отеля.

Я еще не решила, а потому только пожала плечами.

— Если хочешь, я могу отвезти их в твой офис, — предложил Марино. — Или сам в них разобраться.

— Нет, оставь здесь.

— Хорошо.

Марино забрал похрустывающие мешки и вошел в дом. Его медленные, усталые шаги замерли где-то в глубине коридора, а когда Марино вернулся, я все еще стояла возле распахнутой двери.

— Поговорим позже. И если будешь выходить, не оставляй дверь открытой. Ты меня слышишь?

Я кивнула.

— Не выключай сигнализацию. И вообще будет лучше, если вы с Люси посидите дома.

— Не беспокойся.

Люси отнесла сумку в свою комнату рядом с кухней и, стоя у окна, смотрела вслед уезжающему Марино. Я подошла к ней сзади и осторожно положила руки ей на плечи.

— Не уходи.

Я опустила голову, прикоснувшись лбом к ее шее. Она не обернулась. Мои пальцы чувствовали ее напряжение, ее боль.

— Мы вместе в этом горе, — продолжала я. — Мы — то, что осталось. Ты и я. Бентон не хотел бы, чтобы ты уходила. Не хотел бы, чтобы ты сдавалась. И потом, что я буду делать без тебя? Если ты сдашься, то подведешь и меня.

Моя племянница всхлипнула.

— Ты нужна мне, — с трудом выговорила я. — Нужна, как никогда прежде.

Люси повернулась и прижалась ко мне, как часто делала в детстве, когда оставалась одна и отчаянно искала кого-то, кто мог и хотел обратить на нее внимание. Ее слезы катились по моей шее, и некоторое время мы стояли посреди комнаты, заполненной компьютерным оборудованием и школьными учебниками и оклеенной плакатами с героями ее юности.

— Это все из-за меня, тетя Кей. Все из-за меня. Я его убила!

— Нет, — сказала я, прижимая ее к себе.

— Ты никогда не простишь меня. Это я забрала его у тебя!

— Не говори так, Люси. Ты ни в чем не виновата.

— Я не могу жить с этим.

— Можешь и будешь. Мы поможем друг другу.

— Я тоже любила его. Он все для меня делал. Помог попасть в Бюро, дал мне шанс. Всегда поддерживал. Во всем.

— Все будет хорошо.

Люси разжала руки и устало опустилась на кровать, вытирая заплаканное лицо полой грязной голубой рубашки. Опершись локтями о колени, повесив голову, она сидела и смотрела на свои собственные слезы, словно капли дождя падающие на деревянный пол.

— Послушай, что я тебе скажу, тетя Кей. Я не уверена, что смогу продолжать так и дальше. У каждого есть свой предел. — Голос Люси дрогнул. — Лучше бы Кэрри убила меня вместо него. Сделала бы мне одолжение.

Я молчала, собираясь с силами, понимая, что должна пробудить в ней желание жить.

— Если со мной что-то случится, тетя Кей, ты должна понять и не винить себя ни в чем.

Я подошла к Люси, взяла ее за подбородок и заставила поднять голову.

— Ты послушай меня, — сказала я тоном, который, наверное, испугал бы ее раньше. — Выкинь из головы дурацкие мысли. Ты должна радоваться тому, что не умерла, а не думать о самоубийстве, если ты именно это имеешь в виду. Знаешь, что такое самоубийство? Это злость. Это расчет со всеми. Это последнее пошли вы все... Ты поступишь так по отношению к Бентону? Предашь Марино? Бросишь меня?

Я сжала пальцы, и она наконец посмотрела на меня.

— Ты хочешь уйти в сторону и позволить этой дряни Кэрри взять над тобой верх? Где твоя гордость? Где твой боевой дух? Где та Люси, которую я знаю?

Она лишь вздохнула в ответ.

— И не смей ломать мою жизнь. Видит Бог, ее и так уже поломали. Не смей оставлять меня с чувством вины за то, что я не остановила тебя. Я не хочу до конца своих дней слышать эхо выстрела. И я не думала, что ты такая трусиха.

— Я не трусиха.

— Завтра мы перейдем в контрнаступление. — Люси с натугой сглотнула и кивнула. — А сейчас иди и прими душ.

Я подождала, пока из ванной не донесся шум льющейся воды, и лишь тогда прошла в кухню. Надо было поесть, пусть и без желания. Я достала из холодильника куриные грудки, разморозила их и приготовила со свежими овощами, использовав весь имеющийся запас. В ход пошли розмарин, лавровый лист, вишневые листья, но ничего сильнее, никакого перца, потому что нам нужно было расслабиться и успокоиться. Пока мы ели, Марино дважды осведомлялся, все ли у нас в порядке.

— Можешь приехать, — сказала я. — У нас есть суп, хотя и немного жидкий, по твоим стандартам.

— Обойдусь, — ответил он, и я поняла, что ему тоже нелегко.

— Места хватает, так что можешь остаться на ночь. Извини, что не пригласила раньше.

— Нет, док, не могу. У меня дела.

— Утром я сразу поеду в офис.

— Уж и не знаю, как ты только можешь, — с оттенком осуждения сказал он, как будто, собираясь на работу, я поступала вопреки неким правилам и вела себя не так, как следовало.

— У меня есть план. И что бы ни случилось, я намерена довести его до конца.

— Не нравится мне, когда ты начинаешь что-то планировать.

Я повесила трубку и собрала со стола пустые тарелки, ловя себя на том, что все больше проникаюсь пришедшей на ум идеей.

— Насколько трудно будет достать вертолет?

— Что?

Люси изумленно вскинула голову.

— То, что сказала. Ты слышала.

— Ты не обидишься, если я спрошу зачем? Знаешь, вертолет ведь нельзя заказать, как такси.

— Позвони Тьюн. Скажи, что я собираюсь заняться этим делом и мне нужна ее помощь. Скажи, что если все пойдет так, как я надеюсь, то мне нужно, чтобы она с группой встретила нас в Уилмингтоне, в Северной Каролине. Когда — я пока не знаю. Может быть, даже сегодня. Но командовать буду я. Им придется довериться мне.

Люси встала и с пустым стаканом подошла к раковине.

— Ты сошла с ума.

— Так ты можешь достать вертолет или нет?

— Если получу разрешение, то да. Они есть у пограничного патруля. Мы обычно обращаемся к ним. Возможно, мне удастся получить машину в округе Колумбия.

— Хорошо. Попробуй решить эту проблему как можно быстрее. Утром я отправлюсь в лабораторию. Нужно проверить кое-какие предположения. Потом мы, возможно, слетаем в Нью-Йорк.

— Зачем?

Люси смотрела на меня с интересом, изрядно разбавленным скептицизмом.

— Наша цель — «Кирби». Я намерена докопаться до сути.

* * *

Марино позвонил около десяти, и я еще раз заверила его, что у нас с Люси все в порядке, что мы в полной безопасности за закрытыми дверями, с включенной охранной системой, заряженными пистолетами и зажженным светом. Судя по голосу, Марино уже успел приложиться к бутылке.

— Мне нужно, чтобы ты встретил меня в лаборатории в восемь, — напомнила я.

— Знаю, знаю.

— Это очень важно, Марино.

— Можешь не напоминать, док.

— Ладно, ложись спать.

— И ты тоже.

Но уснуть не получалось. Я сидела за столом в кабинете, заново просматривая привлекшие мое внимание случаи смерти при пожарах. Сравнивая дело в Венисе с балтиморским, я пыталась понять, что еще объединяло их, помимо очага возгорания и предполагаемого поджога. Звонок в уголовный отдел управления полиции Балтимора напрашивался сам собой. Мне повезло: мужчина, снявший трубку, похоже, был не прочь поболтать.

— По этому делу работал Джонни Монтгомери, — сказал мой собеседник, и я услышала, как он затягивается сигаретой.

— А вы что-нибудь об этом знаете?

— Вам лучше поговорить с ним. А ему нужно будет удостовериться, что вы та, за кого себя выдаете.

— Пусть утром позвонит мне в офис и получит подтверждение. — Я назвала свой номер. — Буду там не позже восьми. Как насчет электронной почты? У детектива Монтгомери есть адрес, на который я могу послать письмо?

— Записывайте.

Я услышала, как он открывает ящик стола.

— Кажется, я о вас что-то слышал, — задумчиво сказал детектив. — Если вы та судмедэксперт, о ком я думаю. Вас ведь показывали по телевизору? Хм-м-м. В Балтиморе когда-нибудь бывали?

— В вашем прекрасном городе я училась в медицинском колледже.

— А, ну тогда я точно вас знаю.

— Остин Харт, парень, который погиб при пожаре, тоже учился в колледже Джона Хопкинса.

— И еще он был гомосексуалистом. Лично я считаю, что его потому и убили.

— Вообще-то мне нужны его фотография и кое-какие детали личной жизни: привычки, увлечения, круг общения.

Я подумала, что могу воспользоваться минутной слабостью собеседника.

— Да-да. — Он затянулся. — Парень из тех, кого называют милашками. По-моему, подрабатывал моделью, чтобы оплачивать колледж. Рекламировал нижнее белье и что-то еще в том же роде. Может, какой-то ревнивый любовничек его и уделал. Приезжайте в Балтимор, док. У нас тут многое изменилось. Вы же про новый стадион слышали?

— Конечно, — ответила я, переваривая только что полученную информацию.

— Если хотите, я могу и билеты взять.

— Было бы прекрасно. Спасибо вам огромное. Я обязательно свяжусь с детективом Монтгомери. Вы мне очень помогли.

Мне удалось повесить трубку раньше, чем он поинтересовался, за какую бейсбольную команду я болею, и я сразу же отправила электронное письмо Монтгомери, хотя чувствовала, что главное уже получила. Далее у меня на очереди было Тихоокеанское отделение управления полиции Лос-Анджелеса, занимавшееся случаем в Венис. И снова мне повезло. Следователь, работавший по делу Марлен Фарбер, только что вышел в вечернюю смену. Звали его Стакки, и ему не понадобилось долго объяснять, кто я такая и чем обусловлен мой интерес.

— Был бы только рад, если бы кто-нибудь решил эту задачку за меня, — сразу же сказал он. — Шесть месяцев — и ничего. Зацепиться абсолютно не за что.

— Что вы можете рассказать о Марлен Фарбер?

— Снималась в «Больнице». Вы, наверное, видели?

— Мне не часто удается посмотреть телевизор. В основном государственный канал.

— Что еще? Что еще? А, да, «Эллен». Больших ролей ей не давали, а что было бы дальше, сказать трудно. Очень симпатичная. Встречалась с каким-то продюсером, но мы точно знаем, что он ни при чем. У этого парня в жизни два интереса: «кокс» да девочки. Перетрахал всех молоденьких актрис, которым давал роли. Знаете, после того как меня поставили на это дело, я просмотрел кучу фильмов, и могу сказать определенно: талант у нее был. Жаль.

— Что-нибудь неожиданное или необычное на месте преступления? — спросила я.

— Там все было необычное. Пожар начался в ванной на первом этаже, но мы так и не смогли понять, что послужило причиной возгорания. У АТО тоже ничего не получилось. Там и гореть-то было совершенно нечему, кроме туалетной бумаги да полотенец. Следов взлома не обнаружено, а охранная сигнализация не сработала, потому что ее отключили.

— Скажите, жертву, случайно, нашли не в ванне?

— Точно. И это еще одно странное обстоятельство. Если, конечно, девочка не покончила с собой. Но тогда получается, что она сначала развела огонь, потом легла в ванну и перерезала себе вены на запястьях или сделала что-то еще в таком же духе. Ну, вы и сами знаете.

— Трассеологические улики?

— Мэм, о чем вы говорите! От нее же почти ничего не осталось. Как будто побывала в крематории. Идентифицировали по уцелевшему участку туловища, а больше и говорить не о чем — несколько зубов, куски костей и немного волос.

— Она не имела отношения к модельному бизнесу? — спросила я.

— Было такое. Снималась в телевизионной рекламе и для нескольких журналов. Ездила на черном «вайпере» и жила в премиленьком домике с видом на океан.

— Вы не могли бы переслать по электронной почте какие-нибудь ее фотографии и копии отчетов?

— Назовите мне свой адрес, и я посмотрю, что можно сделать.

— Мне нужно очень быстро, детектив Стакки.

* * *

Я повесила трубку и попыталась привести в порядок разбегающиеся мысли. Все жертвы были привлекательны физически и имели отношение к телевидению или рекламе. Игнорировать такой общий знаменатель я не могла. Получалось, что Марлен Фарбер, Остин Харт, Клер Роули и Келли Шепард были выбраны жертвами по некоей очень важной для убийцы причине. Именно здесь лежал ключ к разгадке. Серийный убийца всегда выбирает жертв, следуя собственной логике. Банди[94], например, убивал женщин с длинными прямыми волосами, напоминавшими ему бывшую подружку. Но при чем здесь Кэрри Гризен? Первые три убийства произошли, когда она находилась в «Кирби». Да и почерк не ее.

Мое расследование зашло в тупик.

Я немного поспала в кресле, но в шесть вечера проснулась. Шея затекла от долгого пребывания в неудобной позе, спина болела. Я медленно встала и потянулась, уже понимая, что нужно сделать, но не зная как. При одной мысли о предстоящем меня охватил ужас, сердце заколотилось. Взгляд переместился на бумажные мешки, оставленные Марино перед книжным шкафом, заполненным книгами по юриспруденции и папками с отчетами по делам, которыми занимался Бентон. Каждая была заклеена скотчем и снабжена ярлычком. Я собрала их и вышла в коридор.

Обычно мы проводили ночи в моей спальне, но вообще второе крыло дома было закреплено за Бентоном. Там он работал, там хранил свои вещи, потому что с годами мы все больше убеждались в том, что именно пространство — наш самый надежный друг. Крови проливается куда меньше, если схватившиеся стороны имеют возможность отступить, а дневные разлуки добавляют пикантности вечерним воссоединениям. Дверь комнаты была открыта — так он ее оставил. Свет выключен, шторы задернуты. У порога я замерла, не смея сделать шаг вперед, всматриваясь в пустоту. Мне пришлось собрать всю смелость, чтобы повернуть выключатель.

Кровать с синим покрывалом была аккуратно заправлена, потому что Бентон всегда отличался любовью к порядку, педантичностью и никогда ничего не упускал, даже если спешил. Он не ждал, пока я сменю ему постельное белье или отнесу в стирку рубашки, и в этом проявлялись свойственные ему независимость и чувство достоинства, которые наблюдались в отношении ко всем, не исключая и меня. Он всегда шел своей дорогой, и в этом отношении мы походили друг на друга до такой степени, что порой я удивлялась, как это мы еще ухитряемся жить вместе.

Оглядевшись, я взяла с туалетного столика щетку для волос, которая могла понадобиться для проведения идентификации по ДНК, и перешла к маленькому прикроватному столику, чтобы взглянуть на лежащие на нем книги и папки.

В свой последний вечер здесь Бентон читал «Холодную гору», пользуясь в качестве закладки оторванным клапаном конверта. Рядом с книгой лежали листки с его замечаниями по поводу последнего справочника-классификатора преступлений, за редактирование которого он взялся совсем недавно. Я осторожно перевернула страницу, испещренную знакомым мелким почерком, провела пальцами по летящим строчкам, и слова задрожали и расплылись в призме накативших слез.

Потом я положила на кровать бумажные мешки и развязала первый из них.

Полицейские, работавшие в номере отеля, спешили, а потому второпях собрали все, что нашли в ящиках стола и в шкафу, и запихали это в мешки. Я достала, развернула и аккуратно повесила на спинку стула белые рубашки из чистого хлопка, три галстука и две пары подтяжек. Бентон брал с собой два легких летних костюма, и оба обнаружились теперь на дне мешка, смятые, будто куски гофрированной бумаги. В другом мешке были туфли, спортивный костюм, носки и шорты. Но мое внимание привлек несессер с бритвенными принадлежностями.

Кто-то уже открывал его. Кто-то методично перебрал era содержимое, предмет за предметом. Кто-то отвинтил крышечку с флакона «Дживанши III» и оставил его открытым. Знакомый резкий мужской запах отозвался приливом чувств и воспоминаний. Я как будто ощутила прикосновение чисто выбритой, гладкой теплой щеки и вдруг увидела его за столом в кабинете Академии ФБР. Четкие, выразительные черты его лица, тщательно отутюженный костюм, его запах — все, что запомнилось с той волшебной поры, когда я безнадежно влюблялась в него, но еще не сознавала этого.

Сложенная стопка одежды перекочевала на стол, а за вторым мешком пришла очередь третьего. Покончив с ним, я положила на кровать черный кожаный дипломат и откинула крышку.

Мне сразу бросилось в глаза отсутствие «кольта-мустанга» тридцать восьмого калибра, который Бентон иногда носил на лодыжке. То, что в день смерти он взял этот пистолет с собой, показалось мне примечательным. Стандартный девятимиллиметровый всегда лежал у него в плечевой кобуре, но «кольт» Бентон брал лишь тогда, когда ситуация представлялась потенциально опасной. Уже одно это указывало на то, что после посещения места пожара он отправился отнюдь не на прогулку. Я склонялась к предположению, что Бентон собирался встретиться с кем-то, но не могла понять, почему он не известил никого о своих планах. Безответственность и беззаботность не были его слабостями.

В надежде отыскать хоть какую-то зацепку я пролистала его записную книжку в потертом кожаном переплете. В ней значились визит к дантисту, посещение парикмахерской, расписание поездок на ближайшие дни, но ничего такого, что появилось бы в последний момент и могло бы указать на внезапно открывшееся обстоятельство, заставившее его изменить свои планы. Единственная запись, не имевшая отношения к привычной повседневной рутине, касалась дня рождения его дочери, Мишель. Я представила его бывшую жену Конни и дочерей, и мнестало не по себе. Рано или поздно мне предстоит встретиться с ними и разделить их боль и печаль, независимо от того, как они относились к той, ради кого Бентон оставил их.

Листая записную книжку, я наткнулась на заметки, касавшиеся Кэрри Гризен, чудовища, ставшего причиной его смерти. Вероятно, Бентон потратил немало времени в попытке проанализировать поведение Кэрри, чтобы предугадать ее дальнейшие действия. Занимаясь этим, он, несомненно, думал о том, что Кэрри не выпускает его из виду. У меня уже не осталось ни малейших сомнений в существовании некоего дьявольски изощренного плана, разработанного ею в «Кирби» и осуществляемого сейчас. В этом плане были и пожар в округе Лихай, и видеопленка.

Мое внимание привлекли подчеркнутые фразы: отношения преступник — жертва/фиксация, слияние личности/эротомания, жертва воспринимается как существо более высокого статуса. На другой стороне страницы он написал: жизнь после. Выбор жертв? «Кирби». Подход к Клер Роули? Никакого. Несоответствие. Другой преступник? Сообщник? Голт. Бонни и Клайд. Изначальный МО[95]. Обратить внимание. Кэрри не одна. Белый мужчина от 28 до 45. Белый вертолет?

Холодок пробежал по спине, когда я поняла, о чем думал Бентон в морге, наблюдая за нашей с Гердом работой. То, о чем он начал догадываться, предстало вдруг передо мной со всей очевидностью. Кэрри была не одна. Она обзавелась напарником, партнером. И сделала это, вероятно, в «Кирби». Я уже не сомневалась, что зловещий союз сложился до ее побега. Не исключено, что именно там она встретила еще одного пациента-психопата, который освободился раньше. Возможно, Кэрри общалась ним, делая это так же свободно и дерзко, как общалась с прессой и со мной.

Примечательно было и то, что дипломат, который Бентон брал с собой в морг, оказался в номере отеля. Это означало, что после посещения места пожара он еще возвращался в свою комнату. Куда и почему Бентон отправился потом, оставалось загадкой. Я снова вернулась к записям, посвященным убийству Келли Шепард. Подчеркнутыми оказались слова: резня, исступление, потерял контроль, неожиданная реакция жертвы. Нарушение ритуала. Так не должно было случиться. Ярость. Скоро убьет снова.

Я закрыла дипломат, положила его на кровать, вышла из спальни и захлопнула дверь, зная, что в следующий раз приду сюда, чтобы убрать из шкафов и ящиков вещи Бентона.

Люси спала в своей комнате. На столе рядом с кроватью лежал пистолет. Бесцельно слоняясь по дому, я вышла в прихожую и на минуту отключила сигнализацию, чтобы взять лежащие на крыльце газеты. Потом вернулась в кухню и приготовила кофе. В половине восьмого, когда пришло время отправляться на работу, Люси все еще спала. Солнечные лучи уже просачивались через щели жалюзи, осторожно трогая ее лицо.

— Люси?

Я положила руку ей на плечо.

Она вздрогнула и резко села.

— Я ухожу.

— Мне тоже пора вставать.

Люси отвернула покрывало и спустила ноги на пол. Я заметила, что спала она в шортах и футболке.

— Выпьешь со мной кофе?

— Конечно.

— Тебе не мешало бы и поесть.

Она молча, как кошка, поплелась за мной в кухню.

— Как насчет хлопьев?

Люси снова ничего не ответила.

Я достала с полки и открыла банку с хлопьями, которые Бентон обычно ел на завтрак со свежими бананами или ягодами. Одного этого воспоминания оказалось достаточно, чтобы горло сжалось, а в груди вспыхнул огонь. Я замерла с ложкой в руке, словно парализованная.

— Не надо, тетя Кей. Я все равно не хочу есть, — сказала Люси.

Рука у меня задрожала, крышка выскользнула из онемевших пальцев и покатилась по полу.

— Тебе не следует здесь оставаться.

Она налила себе кофе.

— Я здесь живу.

Я открыла холодильник и протянула племяннице пакет с молоком.

— Где его машина?

— Наверное, на стоянке в аэропорту Хилтон-Хед. Он прилетел в Нью-Йорк прямиком оттуда.

— Что ты собираешься с ней делать?

— Не знаю. — Настроение падало, и я ничего не могла с этим поделать. — Машина не самое главное. У меня в доме все его вещи. Не могу думать обо всем сразу.

— Избавься от них сегодня же. — Прислонясь к стойке, с чашкой в руке, Люси наблюдала за мной с тем же равнодушным выражением. — Я серьезно, — добавила она сухим, лишенным эмоций голосом.

— Нет. Не буду ничего трогать, пока его не привезут домой.

— Могу помочь, если хочешь.

Люси отпила кофе. Я начинала злиться на нее.

— На сей раз все будет по-моему. — Боль во мне разрасталась, захватывая каждую клеточку тела. — Я не стану хлопать дверью. Не стану убегать, как делала всегда, начиная с того дня, когда умер отец. Потом ушел Тони. Потом погиб Марк. Я отсекала себя от каждого из них. Старалась забыть их, как забывают старый дом, переезжая в новый. И знаешь что? Это не сработало.

Люси опустила глаза.

— Ты разговаривала с Джанет?

— Она знает. И злится, потому что у меня нет никакого желания ее видеть. Я вообще никого не хочу видеть.

— Можно бежать и в то же время оставаться на месте. Если ты ничему у меня не научилась, запомни хотя бы это. Не жди, пока жизнь пройдет мимо.

— Я многому научилась у тебя. — Солнце уже поднялось, и в кухне стало светлее. — Очень многому. — Люси долго смотрела в пустой дверной проем, ведущий в гостиную, потом добавила: — Мне все время кажется, что он вот-вот войдет.

— Знаю. И мне тоже.

— Я позвоню Тьюн. Как только что-то выясню, пришлю тебе сообщение на пейджер.

* * *

Солнце припекало уже вовсю, обещая еще один безоблачный, жаркий день, и спешащие на работу люди щурились, поглядывая на поднимающийся на востоке пылающий диск. Я влилась в густой поток машин на Девятой улице, миновала заключенную в железную ограду Капитолийскую площадь с ее старинными белыми зданиями и памятниками Джексону и Вашингтону. Что-то, может быть, вид этих монументов, навело меня на мысль о Кеннете Спарксе, о его политическом влиянии. Я вспомнила, как боялась его и восхищалась им, когда он звонил, предъявляя требования и высказывая жалобы. Сейчас мне было ужасно жаль его.

Случившееся в последние дни не очистило его имя от подозрений по той простой причине, что даже те из нас, кто знал, что мы, возможно, имеем дело с серийным убийцей, были не вправе разглашать эту информацию. Конечно, Спаркс ничего не знал. Мне отчаянно хотелось поговорить с ним, снять камень с его души, как будто, сделав это, я и сама вздохнула бы с облегчением. Депрессия давила, сжимая грудь холодными, безжалостными щупальцами, и, когда я свернула с Джексон-стрит, вид катафалка, из которого выгружали закутанное в черное тело, потряс меня, как никогда раньше.

Я старалась не думать о том, что останки Бентона скоро будут лежать в таком же черном мешке или в темном, холодном стальном ящике за закрытой дверцей холодильника. Ужасно знать то, что знает патологоанатом. Смерть не абстракция, и я представляла все, что его ждет, все звуки и запахи того места, где нет любящего прикосновения, а есть только клиническая объективность и подлежащее расследованию преступление.

Я выходила из машины, когда подъехал Марино.

— Ты не против, если я приткнусь сюда? — спросил он, хотя и знал, что внутренняя стоянка не для полицейских.

Марино всегда нарушал правила.

— Валяй, — кивнула я.

Он захлопнул дверцу и стряхнул пепел. Похоже, капитан вернулся в свое обычное состояние, когда мог наплевать на весь мир, и меня это почему-то ободрило.

— Зайдешь в кабинет? — спросил он, поднимаясь вместе со мной к двери, которая вела в морг.

— Нет, сразу наверх.

— Тогда я скажу, что, возможно, ждет тебя на столе. Мы получили официальное заключение по идентификации Клер Роули. Ответ положительный. Помог волосок из расчески.

Я не удивилась, но подтверждение, пусть и ожидаемое, снова наполнило меня грустью.

— Спасибо. По крайней мере теперь мы знаем наверняка.

Глава 17

Лаборатория трассеологических улик находилась на третьем этаже. В первую очередь меня интересовал здесь электронный сканирующий микроскоп (ЭСМ), в котором образец, например, металлические опилки из дела Шепард, попадал под пучок электронов. Составляющие образец элементы испускали электроны, и на видеоэкране появлялись соответствующие образы. Короче говоря, электронный сканирующий микроскоп распознавал все сто три химических элемента, будь то углерод, медь или цинк, а благодаря глубине фокуса микроскопа, высокому разрешению и сильному увеличению трассеологические улики, такие, как мельчайшие частицы пороха или волоски листа марихуаны, представали перед вами с поразительной ясностью.

Местом пребывания предмета нашей гордости была небольшая, лишенная окон комната с бежевыми встроенными шкафчиками и полочками, столом и раковинами. Ввиду того, что чрезвычайно дорогостоящий прибор очень чувствителен к механической вибрации, магнитным полям и электрическим и температурным колебаниям, окружающая его среда контролировалась самым тщательным образом.

Система вентиляции и кондиционирования воздуха работала независимо, а освещение обеспечивалось за счет не создающих электрических помех ламп накаливания, которые были направлены строго в потолок, так что помещение освещалось тусклым отраженным светом. Стены и потолки из толстого железобетона не реагировали ни на людскую суету, ни на движение транспорта по проходящей неподалеку скоростной автостраде.

Когда мы вошли, миниатюрная, с бледной, почти прозрачной кожей Мэри Чен, первоклассный знаток своего дела, разговаривала по телефону. ЭСМ, с его внушительной панелью управления, блоками питания, электронной пушкой, рентгенографическим анализатором и вакуумной камерой, вполне мог сойти за прибор с космического корабля. Увидев нас, Чен кивнула и показала, что сейчас освободится.

— Еще раз измерь температуру и попробуй дать тапиоку. Если ничего не получится, перезвони мне, ладно? — говорила кому-то Мэри. — Я сейчас занята.

Она положила трубку и со смущенной улыбкой повернулась ко мне:

— Дочка. Расстройство желудка. Похоже, переела вчера мороженого. Стоило мне только отвернуться...

Голос ее звучал устало, и я подумала, что Мэри, наверное, провела на ногах всю ночь.

— Я бы и сам от мороженого не отказался, — сказал Марино, протягивая ей пакет.

— Еще один образец металлических стружек, — объяснила я. — Извините, Мэри, но не могли бы вы взглянуть прямо сейчас? Это очень важно.

— Оттуда же или уже другие?

— Пожар в округе Лихай, Пенсильвания. Слышали?

— Кроме шуток? — Она покачала головой, вскрывая скальпелем пакет. — Господи, судя по тому, что говорили в новостях, это просто ужас. И тот парень из ФБР. Жуть, жуть, жуть!

Я промолчала — Мэри ничего не знала о моих отношениях с Бентоном.

— Столько пожаров, здесь и в Уоррентоне, — продолжала она. — Поневоле начинаешь думать, не дело ли это рук какого-нибудь пироманьяка.

— Именно это мы и пытаемся выяснить, — сказала я.

Чен сняла крышку с металлического контейнера и, вооружившись пинцетом, убрала слой ваты, под которым лежали две крохотные блестящие стружки. Потом откатилась на своем кресле к находящейся у нее за спиной стойке и, взяв квадратный кусочек клейкой ленты, положила его на маленькую алюминиевую подставку. Затем, вернувшись к столу, перенесла на клейкую ленту две стружки, каждая из которых была не больше половины ресницы. Прежде чем исследовать образцы с помощью ЭСМ, Мэри решила взглянуть на них через окуляр оптического стереомикроскопа при небольшом увеличении.

— Вижу две различные поверхности, — сказала она, подстраивая фокус. — Одна блестящая, другая тускло-серая.

— Те, из Уоррентона, выглядели иначе, не так ли? У тех обе поверхности были блестящими, верно?

— Верно. Я бы предположила, что одна поверхность подверглась атмосферному окислению.

— Позвольте?

Мэри отодвинулась, и я прильнула к окуляру. При четырехкратном увеличении металлические стружки напоминали полоски смятой фольги с едва различимыми бороздками, оставленными неизвестным инструментом. Мэри несколько раз щелкнула «Полароидом», после чего перекатилась к электронному сканирующему микроскопу и нажала кнопку вентиляции камеры.

— На все уйдет несколько минут. Можете подождать здесь, или прогуляйтесь.

— Я выпью кофе, — заявил Марино, который никогда не был почитателем сложных технологий и, по всей вероятности, просто хотел покурить.

Чен открыла клапан, чтобы наполнить камеру углеродом и очистить ее от возможных загрязнений, например, влаги, и положила образцы на электронно-оптический столик.

— Сейчас нам нужно давление от десяти до шести миллиметров ртутного столба. Это уровень вакуума, необходимый для включения луча. Обычно на установку требуется две или три минуты. Но у нас это займет чуть больше, потому что я хочу получить по-настоящему хороший вакуум, — объяснила она, протягивая руку к чашке с кофе. — На мой взгляд, в новых сообщениях много странного. Недосказанного.

— Что вас смущает? — сухо спросила я.

— Знаете, когда я читаю протоколы с моими свидетельствами в суде, у меня всегда возникает впечатление, что с ними выступал кто-то другой. К чему я это говорю? А вот к чему. Смотрите. Сначала они берутся за Спаркса. Признаюсь, я и сама думала, что, может быть, это он спалил свой особняк и заодно какую-то девицу. Возможно, ради денег и чтобы избавиться от нее, если она что-то знала. Потом случаются два пожара в Пенсильвании. Погибают еще двое. Появляется предположение, что все три пожара связаны. А где в это время находился Спаркс?

Она поставила чашку.

— Извините, доктор Скарпетта, я даже не предложила. Хотите?

— Нет, спасибо.

Давление постепенно понижалось, о чем свидетельствовал и ползущий по шкале зеленый огонек.

— А разве не странно, что та психопатка... как же ее? Кэрри... сбежала из психбольницы в Нью-Йорке? И фэбээровец, который занимался расследованием, вдруг погибает во время пожара. О, думаю, мы готовы.

Мэри включила электронный луч и видеодисплей. Увеличение было поставлено на пятьсот, поэтому она уменьшила его, и на экране стала проявляться картинка. Сначала возникло что-то похожее на волну, потом изображение сплющилось. Чен снова нажала какие-то кнопки, понизив увеличение до двадцати.

— А вот и наши стружки. Похожи на завившиеся ленты.

То, что мы видели перед собой сейчас, представляло всего лишь увеличенную версию того, что показывал оптический микроскоп. Мэри убрала помехи, напоминавшие на экране снежную бурю.

— Ну вот, здесь ясно видны две поверхности, блестящая и серая, — сказала она.

— И вы полагаете, что это следствие окисления.

Я пододвинула стул поближе.

— Я бы рискнула предположить, что серая сторона дольше контактировала с воздухом, чем блестящая.

— Что ж, смысл в этом есть.

Свернувшаяся металлическая стружка напоминала подвешенную в пространстве шрапнель.

— В прошлом году у нас был такой случай, — продолжала Чен, нажимая кнопку, чтобы сделать несколько фотографий. — Парня избили трубой. А в тканях обнаружились металлические опилки, какие получаются при обработке на токарном станке. — Она перевела взгляд на экран. — Ладно, попробуем определить, что это за вещество.

Картинка исчезла, экран стал серым. Мэри ввела новую команду, и перед нами вдруг возник ярко-оранжевый спектр, отчетливо выделяющийся на синем фоне. Она сместила курсор, увеличив то, что напоминало некий психоделический сталагмит.

— Посмотрим, есть ли другие металлы.

Ее пальцы пробежали по панели.

— Нет. Никаких примесей. Похоже, у нас здесь то же, что и в прошлый раз. Выведем спектр магния и проверим чистоту совпадения.

Она вывела на экран спектр магния и совместила его со спектром образца. Совпадение получилось полным. Хотя я и не ожидала ничего другого, результат поражал.

— Вы можете объяснить, каким образом чистый магний оказался в ране? — обратилась я к Мэри, и в этот момент в комнату вошел Марино.

— Ну, я же рассказала вам свою историю, — ответила она.

— Что за история? — поинтересовался Марино.

— Мне на ум приходит только слесарная мастерская, — продолжала Мэри. — Но я не представляю, для чего может использоваться чистый магний.

— Спасибо, Мэри. Мне нужно заглянуть еще в одну лабораторию. Вы не могли бы дать мне образцы стружки из уоррентонского дела?

Она бросила взгляд на часы, потом на снова зазвонивший телефон, и я подумала, что ей сейчас совсем не до нас.

— Подождите минутку, — со вздохом сказала Мэри.

* * *

Лаборатория огнестрельного оружия располагалась на том же этаже. Помещение, отведенное под нее в новом здании, казалось стадионом по сравнению с тем, что было в старом, и это служило еще одним печальным доказательством продолжающейся деградации общества.

Нет ничего необычного в том, что школьники приносят оружие в учебное заведение, прячут его в шкафчиках для одежды, хвастают им в душевых или берут с собой в школьный автобус, а потому никто не удивляется, что преступниками все чаще оказываются одиннадцати— и двенадцатилетние дети. Пистолеты и ружья по-прежнему остаются наиболее предпочтительным инструментом, когда дело доходит до того, чтобы покончить с собой или второй половиной, а то и разобраться с соседом, у которого постоянно лает собака. Еще большую опасность представляют безумцы, которым ничего не стоит заявиться в какое-нибудь общественное место и расстрелять всех без разбору. Именно поэтому мой офис и коридор защищало пуленепробиваемое стекло.

Рабочий кабинет Рича Синклера оставлял приятное впечатление: ковровое покрытие на полу, хорошее освещение, окна с видом на Колизей, который всегда напоминал мне готовый к полету металлический гриб. Едва переступив порог, мы услышали сухой звук — Рич проверял работу спускового механизма пистолета «таурус». Я была не в том настроении, чтобы болтать о пустяках, а потому, стараясь не показаться грубой, сразу выложила ему, что и когда мне надо.

— Здесь металлическая стружка из Уоррентона. — Я открыла первый контейнер. — А здесь та, которую обнаружили на погибшей при пожаре в Лихае. — Я открыла второй контейнер. — На обеих есть бороздки, ясно различимые в ЭСМ.

Цель моего визита к Синклеру заключалась в том, чтобы сравнить бороздки или следы инструмента на обоих образцах и определить, могут ли они быть оставлены одним инструментом. Металлические полоски были очень маленькие и хрупкие, поэтому Рич подцепил их пластиковой лопаточкой. Вероятно, желая вернуться в полюбившееся ложе из ваты, стружки сопротивлялись и подпрыгивали. В конце концов он все же справился с ними и положил оба образца на предметное стекло микроскопа.

— Да, кое-что есть. — Синклер поправил стружки лопаточкой и установил увеличение на сорок. — Использовалось лезвие. Возможно, бороздки — результат некоей чистовой обработки. Судя по результату, производитель может быть доволен — поверхность получилась гладкая.

Он подвинулся, чтобы мы тоже могли посмотреть. Первым к окуляру приник Марино.

— Похоже на следы лыж на снегу. И их оставило какое-то лезвие, так? Или что?

— Их оставил тот инструмент, которым строгали этот металл. Бороздки — то же, что отпечатки пальцев. Видите, они совпадают на обоих образцах.

Марино пожал плечами.

— Док, взгляните сами.

Синклер поднялся со стула.

То, что я увидела, вполне годилось для суда: дорожки на уоррентонской стружке в одном поле света соответствовали дорожкам на втором образце. Ясно, что в обоих случаях некий предмет из магния строгали одним и тем же инструментом. Неясным оставался лишь вопрос относительно инструмента. Учитывая, насколько тонкими были стружки, он должен был быть очень острым. Сделав для меня несколько фотографий, Синклер положил их в конверт.

— Ладно, куда теперь? — спросил Марино, опасливо поглядывая на двух экспертов, обрабатывающих окровавленную одежду под колпаками биозащиты.

За другим столом несколько человек внимательно рассматривали крестообразную отвертку и мачете.

— За покупками, — бросила я на ходу.

Мне хотелось бежать, лететь, потому что я чувствовала, что приближаюсь к разгадке тайны, реконструкции того, что делали Кэрри и ее сообщник или кто-то еще.

— Что ты имеешь в виду? За какими еще покупками? За стеной, в тире, слышались приглушенные выстрелы.

— Почему бы тебе не проверить Люси? А я вернусь позже, примерно через час.

— Мне не нравится, когда ты начинаешь так говорить. Позже. Что еще за хреновина! — возмутился Марино, протискиваясь вслед за мной в кабину лифта. — Я знаю, что ты надумала. Будешь носиться по городу и совать свой нос куда не следует. А сейчас для этого не самое лучшее время. Ты не должна шастать по улицам в одиночку. Мы до сих пор не знаем, где может быть Кэрри.

— Да, не знаем. Но надеюсь, это скоро изменится.

Мы вышли на первом этаже, и я сразу направилась к гаражу, где стояла моя машина. Марино плелся за мной с таким несчастным видом, что мне почти стало жаль его.

— Ты можешь сказать, куда, черт возьми, поедешь?! — рявкнул он наконец, не выдержав моего молчания.

— В магазин спортивных товаров. Самый большой, какой только смогу найти.

Таковым оказался «Джамбо спортc» на южной стороне реки Джеймс, совсем близко к району, где обитал Марино. Собственно, именно поэтому я и знала о существовании магазина, потому что никогда не покупала ни баскетбольные мячи, ни клюшки для гольфа, ни тарелочки фрисби.

«Джамбо спортс» помещался в большом здании из красного кирпича, переднюю стену которого украшали нарисованные краской фигуры атлетов. Стоянка была забита машинами, что казалось несколько удивительным, учитывая время дня, и я невольно подумала о том, что место, похоже, пользуется популярностью у тех, кто может позволить себе тратить часы на поддержание мышц в должном тонусе.

Я не имела ни малейшего понятия, где что находится, поэтому для начала решила изучить указатели. Потом двинулась вдоль растянувшихся, как казалось, на мили, рядов. Справа шла распродажа боксерских перчаток, слева красовались тренажеры, больше похожие на средневековые орудия пыток. Спортивные костюмы всех возможных размеров и самых немыслимых расцветок покачивались на вешалках, шеренга которых уходила за горизонт. Глядя на них, я обратила внимание на полное отсутствие белого цвета и решила, что безнадежно отстала от жизни, до сих пор облачаясь в него в тех редких счастливых случаях, когда мне выпадала возможность поиграть в теннис.

Логика подсказывала, что ножи следует искать в отделе туристского и охотничьего снаряжения, который занимал немалое пространство у дальней стены и мог похвастать луками и стрелами, мишенями и палатками, каноэ, комплектами столовых принадлежностей и камуфляжем. Я оказалась единственной женщиной, проявившей интерес к такого рода вещам. Возможно, именно поэтому поначалу никто не проявил ко мне никакого интереса.

Неподалеку загорелый мужчина искал духовое ружье для своего десятилетнего сынишки. Другой, постарше, в белом костюме, расспрашивал о средствах от москитов и аптечках на случай укуса змеи. В конце концов мое терпение истощилось, и я вмешалась в неторопливый разговор:

— Извините.

Продавец, парень студенческого возраста, сделал вид, что не слышит.

— Дело в том, что прежде, чем применять препараты из этой аптечки, вы должны проконсультироваться с врачом, — говорил он мужчине в белом костюме.

— И как, по-вашему, я это сделаю, если буду находиться в лесу? Где, черт возьми, искать врача, если меня только что укусила какая-нибудь медноголовка?

— Я имею в виду другое, сэр. Вам нужно проконсультироваться с врачом перед походом.

Слушать этот бред было невозможно.

— Аптечки такого рода не только бесполезны, но и вредны. Жгуты и надрезы, высасывание яда и прочее лишь усугубят ситуацию. Если вас укусит змея, — я повернулась к мужчине в белом, — нужно обеспечить неподвижность укушенной части тела и побыстрее добраться до больницы.

Мужчины повернулись и удивленно уставились на меня.

— Значит, брать с собой ничего не нужно? — спросил покупатель. — Вы это имеете в виду? Не надо ничего покупать?

— Ничего, кроме пары хорошей обуви и длинной палки. Держитесь подальше от высокой травы и не суйте руки в норы и ямы. Яд передается по телу посредством лимфатической системы, поэтому помогут широкий жгут и доска, чтобы зафиксировать руку или ногу.

— Вы врач? — спросил продавец.

— Мне приходилось иметь дело со змеиными укусами. — Я умолчала о том, что в моих случаях жертвы не выжили. — Меня интересуют приспособления для заточки ножей, у вас есть что-нибудь?

— Кухонные или походные?

— Давайте начнем с походных.

Он кивнул в сторону стены, где на крючках висели самые разные точильные камни и прочие предметы того же назначения. Металлические и керамические. Нужная мне информация на упаковке отсутствовала — производители охраняли свои секреты. Я просмотрела несколько, пока взгляд не наткнулся на маленький пакетик внизу. Прозрачный пластиковый мешочек содержал четырехугольный кусок серовато-серебристого металла. Он назывался зажигательницей и был сделан из магния. Мое волнение усилилось после ознакомления с инструкцией. Чтобы развести огонь, нужно было только поскрести ножом по поверхности куска и сложить из стружек кучку размером с монету в двадцать пять центов. Спички не требовались, потому что к магнию прилагался пьезоэлектрический разрядник.

Купив дюжину зажигательниц, я поспешила к выходу и, разумеется, заблудилась. Я кружила по секциям, натыкаясь на бейсбольные кепки, хоккейные рукавицы и шары для боулинга, и в итоге оказалась в отделе для любителей плавания, где мне сразу бросились в глаза яркие купальные шапочки. Одна из них была ярко-розовая. Я вспомнила крохотные шарики в волосах Клер Роули. С самого начала я полагала, что в момент убийства у нее было что-то на голове.

Шапочка для душа рассматривалась в качестве одного из вариантов, потому что она слишком тонка и не продержалась бы и пяти секунд. А вот мысль о купальной шапочке меня не посетила. Быстро просмотрев несколько десятков, я убедилась, что все они изготовлены из лайкры, латекса или силикона.

Розовая была из силикона, который, как известно, более термостоек, чем другие материалы. Я купила несколько штук и помчалась в офис. К счастью, обошлось без штрафных талонов, потому что неслась я, не разбирая полос. Мысли, приходившие в голову, были слишком ужасны, и я лишь надеялась, что моя теория не верна.

— О, Бентон, Бентон. Господи, пожалуйста, пусть все будет не так.

Глава 20

В половине второго я загнала машину в гараж, быстро прошла к лифту и поднялась на третий этаж. Мне была нужна Джерри Гэрмон, которая исследовала розовые крупинки в самом начале и сделала вывод, что это силикон.

Приоткрыв дверь, я увидела комнату, заполненную самым современным оборудованием, используемым для анализа всевозможных органических веществ, от героина до связующих красок. Джерри держала в руке шприц, собираясь ввести какой-то образец в камеру газового хроматографа, и заметила меня только тогда, когда я обратилась к ней.

— Джерри, извините, — запыхавшись, сказала я. — Не хотела бы вас отвлекать, но у меня есть кое-что интересное.

Увидев розовую купальную шапочку, она поначалу никак не отреагировала.

— Силикон.

В ее глазах вспыхнул огонек.

— О! Купальная шапочка? Ну и ну! Кто бы мог подумать. Лишний пример того, что в наше время за всем не уследишь.

— Мы можем ее сжечь?

— А почему бы и нет? Давайте. Мне и самой любопытно.

Трассеологическая лаборатория, где вещественные улики проходили первоначальное изучение, занимала довольно просторное помещение, в котором, однако, свободного места становилось все меньше и меньше. Десятки герметичных алюминиевых контейнеров с хранящимся в них мусором с места пожаров и горючими остатками лежали пирамидами на полках рядом с чашками Петри, лабораторными стаканами и большими бумажными мешками. Тест, который я хотела провести, не отличался сложностью и не занимал много времени.

Стоявшая в углу муфельная печь напоминала небольшой керамический крематорий бежевого цвета размером с гостиничный мини-бар и могла разогреваться до температуры в две с половиной тысячи градусов по Фаренгейту. Джерри включила ее, и вскоре тепловая шкала показала подъем температуры. Положив шапочку в белую фарфоровую емкость, похожую на чашку для каши, Джерри достала из ящика стола толстую асбестовую рукавицу, защищавшую руку до локтя, и вооружилась клещами. Температура уже поднялась до сотни градусов. Подождав, пока столбик поднимется до двухсот пятидесяти, она проверила наш образец. С шапочкой ничего не случилось.

— Могу сказать, что латекс и лайкра уже начали бы расползаться. А эта штука даже цвет не изменила.

Дымок появился только при пятистах градусах. При семистах пятидесяти края стали сереть, материал плавиться. На подходе к тысяче шапочка вспыхнула, и Джерри пришлось искать рукавицу потолще.

— Удивительно, — пробормотала она.

— Теперь понятно, почему силикон используется для изоляции, — сказала я.

— Вам бы лучше отступить.

— Не беспокойтесь.

Я все же отступила от печи. Джерри подтянула фарфоровую чашу клещами и перенесла в химический шкаф. Пока она включала вытяжку, свежий воздух дал пищу пламени, и чашку пришлось накрыть крышкой.

В конце концов огонь погас, и мы с любопытством склонились над чашей. Сердце дрогнуло — на дне лежали хлопья серовато-белой золы и розовые комочки несгоревшего силикона. Шапочка не расползлась, не превратилась в клейкую, вязкую субстанцию, а просто начала распадаться на составные элементы. Процесс не завершился только из-за понижения температуры или нехватки воздуха, как в нашем случае. Конечный продукт эксперимента полностью совпадал с тем, что я обнаружила в волосах Клер Роули.

Воображение нарисовало ее лежащей в ванне с розовой купальной шапочкой на голове, и мне пришлось сделать усилие, чтобы убрать эту ужасную картину. Теперь я лучше представляла, как все произошло. Когда температура в ванной поднялась, дверь душевой кабинки обрушилась. Пламя метнулось к потолку, но тело оказалось защищенным от него краями ванны и расплавившимся стеклом. Температура в самой ванне не превысила тысячу градусов, и часть силиконовой шапочки сохранилась благодаря тому, что дверь душевой была старой и состояла из толстого листа обычного стекла.

* * *

Движение, захватившее меня в час пик, стало как будто агрессивнее, хотя, может быть, мне так только казалось из-за собственной спешки. Несколько раз я едва не хваталась за телефон, чтобы позвонить Бентону и рассказать о своем открытии. Потом перед глазами вставали темный угол сгоревшего бакалейного склада, черная холодная вода и плывущий мусор. Я видела, что осталось от часов, подаренных ему на Рождество. Видела, что осталось от него самого. Представляла его со связанными проволокой ногами, прикованного наручниками к какой-то трубе. Теперь я знала, что случилось и почему. Бентона убили так же, как и других, но убили из злобы, мести, дьявольского желания Кэрри утолить свою ненависть к нему, сделать из него свой трофей.

Слезы слепили меня. Я свернула к дому, проехала по дорожке, вывалилась из машины и, взбежав по ступенькам, захлопнула за собой дверь. Дикие, примитивные звуки рождались во мне, поднимались к горлу и рвались наружу. Из кухни вышла Люси. На ней были брюки хаки и черная футболка. В руке — бутылочка соуса.

— Тетя Кей! — воскликнула она, спеша мне навстречу. — Что? Что случилось? Где Марино? Боже, с ним все в порядке?

— Это не из-за него, — задыхаясь, выдавила я.

Она обхватила меня за плечи и помогла дойти до дивана в гостиной.

— Бентон. Его убили как других. Как Клер Роули. Шапочка была нужна, чтобы спрятать под ней волосы. Чтобы они не мешали. Ванна. Это делали в ванне.

— Что?

Люси непонимающе уставилась на меня.

— Им было нужно ее лицо!

Я вскочила с дивана.

— Не понимаешь? — Я сорвалась на крик. — Отметины на костях, у виска, на челюсти. Это как скальпирование, только хуже! Он устраивал пожары не для того, чтобы скрыть убийства, а для того, чтобы никто не знал, что он с ними сделал! Украл их красоту, отобрал самое прекрасное, что у них было! Лишил их лиц!

Люси беззвучно открыла рот. Потом, запинаясь, пробормотала:

— Но Кэрри? Разве теперь это делает Кэрри?

— Нет. Не совсем так.

Я прошлась по комнате.

— С ним у нее как с Голтом. Ей нравится наблюдать. Может быть, помогать. С Келли Шепард у нее что-то не получилось. Может быть, Келли просто сопротивлялась, потому что Кэрри женщина. Они схватились и дрались, пока не вмешался ее напарник. Это он перерезал Келли горло, и это с его ножа в рану попали частички магния. Он устраивал пожары. Он, а не Кэрри. И он не взял ее лицо, потому что оно оказалось испорченным, пострадало, когда они дрались.

— Ты же не думаешь, что они сделали то же самое с... с...

Люси не смогла договорить.

— С Бентоном? — громко спросила я. — Думаю ли я, что они сделали это с Бентоном?

Я пнула стену и тут же бессильно прислонилась к ней. Все внутри меня замерло, и моя душа как будто погрузилась в холод и тьму.

— Кэрри знала, что Бентон может догадаться обо всем, потому что он хорошо изучил ее. — Мой голос звучал негромко, слова рождались медленно, словно выходили из трясины. — Для нее это было огромным удовольствием. Она дразнила его, играла с ним, мучила его. Да, я думаю, что они поступили с ним так же. Более того, я знаю это. Знаю... — Мне не хватило сил закончить. — Надеюсь, он к тому времени был уже мертв.

— Должно быть, да, тетя Кей. — Люси подошла и обняла меня за шею. — Они не стали бы рисковать, потому что кто-нибудь мог услышать его крики.

* * *

Через час я рассказала обо всем Тьюн Макговерн, и та согласилась, что наша первейшая задача — найти сообщника Кэрри или по крайней мере узнать его имя и выяснить, как они познакомились. Макговерн едва смогла сдержать гнев, когда я поделилась с ней своими подозрениями. Нашей единственной надеждой была психиатрическая клиника «Кирби», и Тьюн согласилась с тем, что нанести туда визит лучше мне, а не ей. Она представитель закона, я — врач.

Пограничный патруль выделил нам вертолет «Белл джет-рейнджер», который находился неподалеку от Ричмондского международного аэропорта. Люси хотела отправиться за ним сразу же, чтобы без промедления вылететь в Нью-Йорк, но я сказала, что об этом не может быть и речи, потому что в Нью-Йорке нам просто негде остановиться. Мой план заключался в том, чтобы уже утром предупредить администрацию «Кирби» о нашем визите. И не просить принять нас, а именно поставить в известность. Марино, заявившийся около десяти вечера, предложил составить нам компанию, но я об этом не желала и слышать.

— Никаких копов.

— Ты просто рехнулась.

— А если бы и так?

Он опустил голову и уставился на свои изношенные, разбитые кроссовки, которые так ни разу и не получили шанса выполнить свою изначальную функцию.

— Люси ведь почти что коп.

— В данном случае она мой пилот.

— Ха.

— Я сделаю все по-своему.

— Черт возьми, док. Не знаю, что и сказать. Не представляю, как ты еще можешь что-то делать.

Он поднял на меня усталые, налитые кровью глаза, в глубине которых таилась боль.

— Я хочу сам отправиться туда, потому что хочу найти этих сволочей. Бентона подставили. Ты еще не знаешь, да? Бюро только что получило запись разговора. Какой-то парень позвонил им во вторник в четверть четвертого. Сказал, что у него имеется некая информация по делу Шепард, но он отдаст ее только Бентону Уэсли. Они ответили ему обычной песней, мол, да, конечно, все так говорят. Но тот парень сказал, что будет говорить только с Бентоном, а потом добавил следующее: Передайте ему, что это касается одной странной женщины, которую я видел в больнице округа Лихай. Она сидела за столом неподалеку от Келли Шепард.

— Черт!

Ярость уже стучала в виски, и я не могла сдерживаться.

— Насколько мы знаем, Бентон позвонил по телефону, номер которого оставил этот информатор. Платный телефон возле того склада. Наверное, Бентон отправился на встречу с ним, с этим психом, напарником Кэрри. Наверное, и не подозревал, с кем имеет дело, пока...

Я вздрогнула.

— Ему приставили пистолет к спине или нож к горлу. Надели наручники. Да еще и замкнули их на ключ. Почему? Потому что знали, с кем имеют дело. Обычно полицейские только защелкивают наручники, и если у задержанного есть булавка или что-то в этом роде, он может сдвинуть собачку и освободиться. Но замок без ключа не откроешь. Наверное, тогда Бентон и понял, с кем имеет дело.

— Все. Хватит, — сказала я. — Иди домой. Пожалуйста.

У меня разболелась голова. Начиналась мигрень. Она всегда начиналась с шеи и головы, потом добавлялась тошнота. Я проводила Марино до двери, зная, что обидела его. Марино переполняла боль, и он не мог выплеснуть ее, стреляя в тех, кого назвал сволочами. И еще он не умел выражать свои чувства. Может быть, даже не умел их распознавать.

— Знаешь, он ведь не умер, — сказал Марино, когда я открыла дверь. — Не верю. Я этого не видел и потому не верю.

В саду стрекотали цикады, и мошки кружились возле лампы над крыльцом.

— Его скоро привезут домой, — сказала я с твердостью, удивившей меня саму. — Бентон мертв. Не отбирай его у меня. Дай мне принять его смерть.

— Он еще появится, — повысил голос Марино. — Подожди, и сама увидишь. Я же знаю его, тот еще сукин сын. Он бы не ушел так легко.

Если бы. Но в том-то и дело, что люди уходят так легко. Версаче возвращался домой, купив кофе и журналы, и не дошел. Леди Ди не пристегнула ремень безопасности.

Марино уехал, и я закрыла дверь. Включила сигнализацию, что уже вошло в привычку. Вернулась в гостиную. Свет был погашен, Люси лежала на диване и смотрела телевизор. Я села рядом и положила руку ей на плечо.

Мы не разговаривали. Шел документальный фильм о гангстерах в период раннего Лас-Вегаса. Я гладила Люси по голове и думала о том, что у моей племянницы жар. Какие мысли бродили в ее голове? Меня это беспокоило. То, что происходило в ее мозгу, всегда оставалось для меня загадкой. Мысли Люси не поддавались интерпретации ни с помощью психотерапии, ни с помощью интуиции. Я поняла это, еще когда она была ребенком. Люси говорила о второстепенном и умалчивала о главном. Меня беспокоило то, что она больше не упоминает о Джанет.

— Нам завтра рано вставать, мадам Пилот, так что давай ложиться.

— Я, наверное, посплю здесь.

Люси подняла пульт и выключила телевизор.

— В одежде?

Она пожала плечами.

— Если успеем в аэропорт к девяти, позвоню в «Кирби» оттуда.

— А если они откажутся нас принимать?

— Скажу, что уже в пути. В Нью-Йорке сейчас у власти республиканцы. Если понадобится, обращусь за помощью к моему другу, сенатору Лорду, а уж он выведет на тропу войны мэра и председателя комиссии по здравоохранению. Не думаю, что администрации «Кирби» это нужно. Лучше уж принять таких гостей, как мы.

— У них там, случайно, нет ракет «земля — воздух»?

— Есть. Их называют пациентами, — сказала я, и мы рассмеялись.

Впервые за несколько последних дней.

Не знаю почему, но спала я хорошо и проснулась только в шесть утра, когда зазвонил будильник. Раньше мне редко удавалось уснуть до полуночи, и теперь я восприняла сон как намек на исцеление, на некое возрождение, в котором отчаянно нуждалась. Депрессия была покровом, через который начала просвечивать надежда. Я собиралась сделать то, что отвечало бы ожиданиям Бентона, то, что он понял бы и одобрил. Я собиралась сделать это не для того, чтобы отомстить за него.

Бентон всегда стремился защитить других: Марино, Люси, меня. И от меня он ждал бы того же: чтобы я защитила жизни тех, кого знаю и кого не знаю, тех, кто, ни о чем не догадываясь, работал в больницах и снимался в рекламных роликах и кто был приговорен к ужасной смерти чудовищем, в чьих глазах их красота воспламенила зависть.

Люси отправилась на пробежку, и, хотя мне не очень нравилось, что она одна, я успокаивала себя тем, что у нее с собой пистолет. Мы не могли допустить, чтобы жизнь остановилась из-за того, что Кэрри сбежала из психбольницы. Уж лучше умереть, продолжая жить по-прежнему, чем затаившись от страха.

— Надеюсь, там все тихо? — спросила я, когда моя племянница вернулась и нашла меня в кухне.

Люси села к столу. Пот катился по ее лицу и плечам, и я бросила ей полотенце. Она сняла кроссовки и носки, а мне на память снова пришел Бентон. Он всегда приходил сюда после утренней пробежки и делал то же самое. Ему нравилось здесь, нравилось навещать меня, прежде чем удалиться к себе, принять душ, переодеться и погрузиться в работу.

— Пара человек прогуливают своих собачек в Уиндзор-Фармс. В нашем квартале никого. Я спросила парня на посту, не заметил ли он чего странного, и он сказал, что нет. Никто не вызывал такси для доктора Скарпетта, никто не заказывал пиццу, никто не звонил и не пытался проникнуть в дом.

— Рада слышать.

— Это все чушь. Не думаю, что Кэрри занималась бы такой ерундой.

— Тогда кто? — удивленно спросила я.

— Не обижайся, но есть немало других, кто хотел бы подергать тебя за нервы.

— Пожалуй, немалая часть тех, кто побывал за решеткой.

— И не только они. Например, те адепты Христианской науки, у которых умер ребенок. Им ведь вполне могло прийти в голову попугать ненавистного патологоанатома, верно? Прислать такси или мусорный контейнер, позвонить рано утром в морг. Бедняга Чак. Чего тебе не хватало, так это нервного ассистента, который уже боится оставаться в здании один. Парень может не выдержать и уйти. Так что это все чушь. Изощрения мелкого, отравленного ненавистью и злобой ума.

Почему-то раньше мне это и в голову не приходило.

— Чаку все еще звонят?

Она посмотрела на меня поверх чашки. Солнце за окном походило на апельсин, поднимающийся над затянутым серой дымкой горизонтом.

— Сейчас узнаю.

Я подняла трубку и набрала номер морга. Чак ответил без промедления.

— Морг, — нервно произнес он.

На часах еще не было семи, и он, наверное, был там совсем один.

— Доктор Скарпетта.

Он облегченно выдохнул.

— Доброе утро.

— Чак, что с теми звонками? Не прекратились?

— Нет, мэм.

— И по-прежнему ничего не говорят? Вы вообще слышите хоть какие-то звуки?

— Иногда мне кажется, что я слышу шум машин. Возможно, звонят с платного телефона.

— Есть идея.

— Отлично.

— В следующий раз, когда вам позвонят, скажите: «Доброе утро, мистер и миссис Куин».

— Что? — растерянно спросил Чак.

— Просто скажите это. У меня есть предчувствие, что звонки прекратятся.

Я повесила трубку и повернулась к Люси.

— Туше! — рассмеялась она.

Глава 21

После завтрака я вернулась в спальню, потом прошла в кабинет, решая, что взять с собой. В последнее время меня повсюду сопровождал алюминиевый кейс, и отказываться от неизменного спутника у меня не было никаких оснований. Я взяла также слаксы, рубашку, туалетные принадлежности и положила в сумочку «кольт». Мне нередко приходилось носить оружие, но раньше я и не подумала бы взять револьвер в Нью-Йорк, где за это запросто и без вопросов отправили бы в тюрьму. В машине я сообщила об этом Люси.

— Ситуационная этика. Лучше попасть за решетку, чем быть убитым.

— Вот и я так подумала, — ответила доктор Скарпетта, в недавнем прошлом законопослушный гражданин.

Чартерная вертолетная служба располагалась чуть западнее Ричмондского аэропорта, где несколько крупных компаний имели собственные терминалы. «Белл джетрейнджер» стоял в ангаре, и, пока Люси оформляла полетный лист, я, воспользовавшись любезностью одного из служащих, позвонила в администрацию судебно-психиатрического центра «Кирби».

Директор, женщина-психиатр по имени Лидия Энсор, начала разговор с большой осторожностью, однако прервала меня, когда я пустилась в объяснения.

— Мне хорошо известно, кто вы. Я полностью в курсе нынешней ситуации и окажу вам все возможное содействие, хотя не вполне понимаю, что вас интересует, доктор Скарпетта. Вы ведь главный судебно-медицинский эксперт штата Виргиния, не так ли?

— Так. К тому же я консультирую в качестве судебного патологоанатома ГОР и ФБР.

— Понимаю. Со мной уже связывались и предупреждали о вашем визите. — Похоже, мой ожидаемый приезд действительно стал для нее малоприятным сюрпризом. — Итак, вам нужна информация, имеющая отношение к одному из ваших дел? Точнее, к кому-то, кто уже умер?

— Доктор Энсор, в настоящий момент я пытаюсь связать ряд дел, и у меня есть основания подозревать, что Кэрри Гризен так или иначе, прямо или косвенно, вовлечена в них. Не исключено, что она была вовлечена в них еще тогда, когда находилась в вашем учреждении.

— Невозможно.

— Вы, вероятно, плохо знаете эту женщину, — твердо ответила я. — Что же касается меня, то я занимаюсь ею очень давно, еще с той поры, когда она вместе со своим сообщником Темплом Голтом совершила ряд преступлений сначала в Виргинии, а затем в Нью-Йорке, где Голт впоследствии был убит. Кэрри Гризен замешана в пяти убийствах. Как минимум.

— Я тоже хорошо знакома с историей мисс Гризен, — как будто оправдываясь, заявила доктор Энсор. — Уверяю вас, с ней обращались так, как того требуют наши инструкции, то есть с соблюдением всех мер безопасности.

— Ничего полезного в журнале наблюдения я не обнаружила.

— Как вы получили доступ к журналу?..

— Напоминаю, что я работаю с АТО, которое занимается расследованием нескольких пожаров с человеческими жертвами, и контактирую по этим вопросам с ФБР. Все дела, о которых мы сейчас говорим, находятся в сфере моей юрисдикции, потому что, как консультант правоохранительных органов, я имею статус федерального уровня. Однако в мои обязанности не входит ни арестовывать кого бы то ни было, ни бросать тень на ваше учреждение. Мой долг — восстановить справедливость в отношении мертвых и обеспечить безопасность живых. Для этого мне нужно получить ответы на несколько вопросов. И самое важное — я должна сделать все возможное, чтобы уберечь от смерти еще одного человека. Кэрри не перестанет убивать. Возможно, она уже сделала это после побега.

Директор ответила не сразу. Я выглянула в окно — синий вертолет уже стоял на бетонированной площадке перед ангаром.

— Доктор Скарпетта, что вам от нас нужно? Что вы хотите? — спросила наконец доктор Энсор усталым и напряженным голосом.

— У Кэрри был социальный работник? Кто-то, кто оказывал ей юридическую помощь? Кто-то, с кем она не просто разговаривала, но и общалась?

— Разумеется, мисс Гризен проводила довольно много времени с судебным психиатром, но он не состоит в нашем штате. Его задача в том, чтобы оценивать ее психическое состояние и давать рекомендации.

— Тогда вполне вероятно, что она манипулировала им, — сказала я, наблюдая за тем, как Люси забирается на колесо и начинает предполетный осмотр. — Кто еще? С кем еще она могла сблизиться?

— Может быть, со своим адвокатом. Да, пожалуй. Если хотите поговорить с ней, это можно устроить.

— Я сейчас отправляюсь в аэропорт. Мы приземлимся примерно через три часа. У вас есть вертолетная площадка?

— Не помню, чтобы к нам прилетал кто-то на вертолете. Здесь поблизости есть несколько парков. Я с удовольствием за вами приеду.

— Думаю, в этом нет необходимости. Мы сядем где-нибудь поближе.

— Хорошо. Буду вас ждать.

— Я бы хотела также увидеть камеру Кэрри Гризен и посмотреть, где она обычно проводила свободное время.

— Все, что пожелаете.

— Вы очень любезны.

Люси уже проверяла уровень жидкости, электропитание и все прочее, что следовало проверить до взлета. Она попала в свою стихию и делала то, что знала и в чем была уверена. Наблюдая за племянницей, я думала о том, что катастрофы с вертолетами происходят, наверное, не только в воздухе, но и на земле.

Выйдя из офиса, я забралась в кабину, заняла место второго пилота и с удивлением обнаружила на крючке за спиной Люси автомат. Вторым сюрпризом стало то, что средства управления на моей стороне не были блокированы. По инструкции пассажиры не должны иметь доступа к управлению, а потому педали рулевого винта отводились назад с тем, чтобы непосвященный ненароком не задел их ногами.

— Что это? — спросила я, застегивая ремень.

— Полет у нас долгий. — Она пошевелила педалями.

— Понимаю.

— У тебя будет время поупражняться.

— Поупражняться в чем? — с нарастающей тревогой спросила я.

— В управлении машиной. Все, что от тебя потребуется, — это держать высоту и скорость и не позволять ей заваливаться.

— Ну нет.

Люси вдавила кнопку стартера, и двигатель заурчал.

— Да.

Рев мотора стал громче, и лопасти начали вращаться.

— Раз уж ты собираешься лететь со мной, — громко, перекрывая шум, сказала Люси, — то я хочу знать, что смогу при необходимости положиться на тебя. Согласна? И между прочим, я не только пилот, но и дипломированный летный инструктор.

Я не ответила. Моя племянница добавила газу, увеличивая скорость вращения винта, потом проверила проблесковые огни и включила радио. Мы надели костюмы. Легко, словно сила гравитации просто перестала существовать, вертолет оторвался от площадки. Люси развернула машину против ветра и направила ее вперед. Набрав скорость, вертолет будто воспарил на крыльях. Мы поднялись над деревьями, оставляя солнце на востоке, а когда контрольная башня и город скрылись из виду, Люси приступила к первому уроку.

Я уже неплохо знала приборную доску и функции большинства органов управления, но весьма смутно представляла, как они работают вместе. Я не знала, например, что при подаче ручки от себя и увеличении скорости вертолет отклоняется вправо и что в таком случае пилот должен утопить левую педаль управления рулевым винтом, чтобы компенсировать вращающий момент главного ротора и удержать машину от дифферента. Новостью стало для меня и то, что при наборе высоты, когда ручка берется на себя, скорость снижается. И так далее. В каком-то смысле управление вертолетом напоминало мне игру на ударных, только в данном случае приходилось следить за глупыми птицами, вышками, антеннами и многим другим.

Люси оказалась терпеливым наставником, так что время летело быстро, и мы мчались к цели со скоростью в сто десять узлов. К тому времени, когда южнее показался Вашингтон, я уже довольно неплохо держала вертолет в нужном положении, одновременно управляя гироскопом направления и не теряя из виду компас. Наш курс был 50 градусов, и, хотя я так и не освоила работу с ГСН, или Глобальной системой навигации, Люси удостоила меня похвалой.

— Небольшой самолет на три часа, — сказала она в микрофон. — Видишь?

— Да.

— К тому же он над горизонтом. А когда что-то над горизонтом, значит, оно и над нами. Это важно, потому что если оба воздушных средства над горизонтом и то, на которое мы смотрим, кажется неподвижным, это означает, что оно находится на нашей высоте и либо уходит от нас, либо идет прямо на нас. Хитро, верно? Тут нужно быть внимательным.

Люси инструктировала меня, пока на горизонте не показался Нью-Йорк. Мы пролетели мимо статуи Свободы и Эллис-Айленд, куда когда-то, давным-давно, прибыли мои итальянские предки, чтобы начать с нуля в мире новых возможностей. Вскоре город уже был вокруг нас, и громадные здания финансового района вырастали со всех сторон. Мы держались на высоте пятисот футов, и тень нашей «птички» бежала под нами по воде. День был ясный и жаркий, и в поле зрения то и дело появлялись другие вертолеты: экскурсионные неспешно шли по знакомому маршруту, тогда как другие мчались к намеченной цели на полной скорости, перенося тех, у кого есть все, кроме времени.

Люси вела радиопереговоры с диспетчерским пунктом, который никак не хотел замечать нас из-за плотности воздушного движения, и диспетчеров не очень интересовал вертолет, идущий на высоте семисот футов. Как сказала моя племянница, в Нью-Йорке на этой высоте действует одно правило: смотри и уворачивайся. Ориентируясь на Ист-Ривер, мы прошли над Бруклинским, Манхэттенским и Уильямсбергским мостами. Внизу ползли баржи с мусором, танкеры с топливом и белые туристские пароходики. Подлетая к Рузвельт-Айленд, с его разрушающимися строениями и старыми больницами, Люси уведомила Ла-Гуардиа о наших планах. К этому времени остров Уорд уже виднелся прямо перед нами. Примечательно, что часть реки у юго-западного выступа носит название Адские Ворота.

Все, что я знала об острове Уорд, было следствием моего интереса к истории медицины. В давние времена он, как и многие острова Нью-Йорка, был местом ссылки для заключенных, больных и психически неполноценных. Этому району Нью-Йорка вообще не везло: до середины девятнадцатого века там не было ни отопления, ни проточной воды, туда отправляли заболевших тифом и там же держали в карантине эмигрировавших из России евреев. В начале нынешнего столетия на остров Уорд перенесли городской сумасшедший дом. Условия содержания умалишенных с тех пор значительно улучшились, хотя современные обитатели психиатрической клиники отличались от прежних не в лучшую сторону. В камерах появились кондиционеры, пациенты пользовались услугами адвокатов и имели возможность предаваться своим увлечениям. Их лечили, за ними ухаживали, с ними занимались психотерапией, им создавались условия для занятий спортом.

Войдя в воздушное пространство острова Уорд, мы снизились. Внизу потянулись зеленые парки, за которыми уже виднелись корпуса Манхэттенского психиатрического центра. У проходящей через середину острова автострады расположился небольшой цирк с яркими куполами палаток, пони и раскатывающими на одноколесных велосипедах акробатами. Зрителей было немного, и я видела детей со сладкой ватой, которые почему-то не сидели за партой в школе. Еще дальше к северу находились очистная станция и тренировочный центр пожарной службы Нью-Йорка, по парковочной стоянке которого разъезжал, отрабатывая повороты, длинный пожарный автомобиль.

Судебно-психиатрический центр представлял собой одиннадцатиэтажное здание с зарешеченными окнами и затемненными стеклами. Над прогулочными дорожками и рекреационными зонами нависала колючая проволока, наличие которой должно было предотвратить побеги, что, однако, не помешало Кэрри Гризен. Ширина реки в этом месте достигала примерно мили, а учитывая скорость течения и неприступность берегов, она выглядела серьезным препятствием, штурмовать которое отважился бы разве что безумец. Насколько я знала, остров связывал с городом пешеходный мост. Окрашенный под цвет окисленной бронзы, он находился примерно в миле к югу от «Кирби». Я попросила Люси пролететь над ним и увидела идущих в обоих направлениях людей.

— Не представляю, как она могла пройти здесь средь бела дня, — заметила я. — Кто-нибудь бы да заметил. Но если даже и перешла и никто ее не заметил, что дальше? Здесь же повсюду была полиция. И как она попала в округ Лихай?

Люси медленно кружила на высоте пятисот футов. Внизу виднелись остатки парома, некогда связывавшего остров с Ист-Ривер-драйв на Сто шестой улице, и руины пирса, представленного теперь кучкой выступающих из воды кусков дерева. Протянувшееся до берега поле выглядело вполне подходящим местом для посадки. При этом вертолет находился бы ближе к воде, чем к огороженным колючей проволокой дорожкам и скамейкам клиники.

Пока Люси проводила воздушную рекогносцировку, я рассматривала людей на земле. Все они были в обычной гражданской одежде, некоторые сидели или лежали на траве, другие на скамейках, третьи прохаживались по дорожкам между ржавыми мусорными баками. С высоты в пять сотен футов я различала бесформенные, неряшливо надетые платья и нетвердую походку тех, чья психика не поддавалась исцелению. Замерев на месте с поднятыми лицами, словно впав в транс, они следили за нами. Нам же тем временем следовало убедиться, что внизу нет высоковольтных линий, столбов и опасных неровностей.

Осмотрев площадку еще раз уже с меньшей высоты, Люси подтвердила, что посадке ничто не угрожает. К этому времени за нами наблюдало уже несколько десятков человек, часть которых вышла из корпусов, другие же смотрели из окон.

— Может быть, нам все же следовало приземлиться в парке, — сказала я. — Остается только надеяться, что наш визит не приведет к бунту.

Вертолет завис в пяти футах над землей. Лопасти продолжали рассекать воздух. Встревоженная шумом двигателя и поднявшимся ветром, откуда-то из высокой травы выскочила и устремилась прочь пара фазанов. Соседство этих мирных, таких уязвимых птиц с далеко не самыми спокойными представителями человечества показалось мне странным и неестественным. В памяти вдруг всплыла фраза, точнее, адрес, указанный Кэрри в ее письме ко мне из «Кирби»: Фазаний Двор. Что она хотела этим сказать? Что тоже видела фазанов? И если да, то какое это имело значение?

Вертолет мягко опустился, и Люси сбросила обороты. До полной остановки прошло еще две долгих минуты. Секунды медленно сменялись на цифровом табло, лопасти крутились, пациенты и персонал смотрели на нас. Некоторые стояли совершенно неподвижно, вперив в нас остекленелые взгляды, другие, словно ничего не замечая, сидели на траве или продолжали свой маршрут по дорожкам. Какой-то старик скручивал сигарету, женщина с кудряшками бормотала что-то себе под нос, молодой парень с наушниками принялся — возможно, ради нас — двигать коленями в ритм только одному ему звучащей музыке.

Наконец Люси выключила двигатель и открыла дверцу. Мы выбрались наружу, а из толпы психически больных и тех, кто заботился о них, вышла женщина в симпатичном костюме. Несмотря на жару, она не сняла жакет. Ее короткие волосы были стильно уложены. Я сразу поняла, что передо мной доктор Лидия Энсор. Она, по всей видимости, тоже поняла, кто из нас кто, и сначала протянула руку мне, потом Люси и затем представилась сама.

— Должна признать, вы вызвали у нас немалый переполох, — с едва заметной улыбкой сказала доктор Энсор.

— Приношу извинения, — ответила я.

— Не беспокойтесь.

Люси тронула меня за руку:

— Я останусь с вертолетом.

— Уверена?

— Да, — сказала она, оглядывая собравшихся, вид которых не вызывал прилива благодушия.

— Многие из них — амбулаторные пациенты вон того психиатрического центра.

Доктор Энсор кивнула в сторону небольшого кирпичного здания за пределами «Кирби» с несколько запущенным садом и асфальтовым теннисным кортом, который пересекала порванная сетка.

— Наркотики, снова наркотики и еще раз наркотики, — добавила она. — Они приходят на консультацию, а уже уходя, сворачивают «косячок».

— Я буду здесь, — повторила Люси, повернувшись ко мне. — Или слетаю на дозаправку.

— Лучше подожди здесь, — сказала я.

Сопровождаемые взглядами, в которых черная злоба и ненависть сливались с невыразимой болью, мы с доктором Энсор пошли к «Кирби». Мужчина со спутанной бородой, прыгая на одной ноге и размахивая руками, словно птица, прокричал, что хочет отправиться на небеса. Я видела пустые лица, с которых болезнь стерла всякое выражение; лица тех, кто пребывал в иных, рожденных вывихнутой психикой мирах; лица, искаженные горькой завистью к нам, пришедшим с той стороны, не порабощенным наркотиками или слабоумием. Мы были другими, привилегированными. Мы были живыми. Мы были богами для тех беспомощных, которые не могли делать ничего, кроме как уничтожать себя и других, и в конце дня мы уходили отсюда домой.

Здание судебно-психиатрического центра «Кирби» представляло собой типичный образчик государственного учреждения, стены которого были окрашены той же краской, что и пешеходный мост над рекой. Доктор Энсор завела меня за угол и нажала кнопку.

— Подойдите к интеркому, — прозвучал голос, напомнивший мне Волшебника страны Оз.

— Это доктор Энсор.

— Да, мэм. — В голосе появились человеческие интонации. — Входите.

Чтобы проникнуть в сердце «Кирби», нужно было миновать две герметически закрывающиеся двери, которые никогда не открывались одновременно. На каждой из них висел список запрещенных к проносу на территорию центра предметов, в число которых попали огнестрельное оружие, взрывчатые вещества, боеприпасы, алкоголь, а также стеклянные предметы. Как бы ни упорствовали политики, деятели здравоохранения и активисты АСГС[96], «Кирби» не был больницей. Его пациенты имели статус заключенных. Они содержались в учреждении с особым режимом, потому что насиловали и убивали. Они расстреливали свои семьи, сжигали матерей, выпускали кишки соседям и расчленяли любовников и любовниц. Они были чудовищами, ставшими знаменитостями, вроде Роберта Чамберса, прославившегося как «убийца яппи», Раковица, прикончившего и сварившего свою приятельницу, а потом, как предполагали, скормившего ее по частям бездомным и нищим, или Кэрри Гризен, худшей из всех.

Зарешеченная дверь открылась с характерным сухим щелчком электронного замка, и нас любезно встретили полицейские в синей форменной одежде, очевидно, признавшие во мне гостью доктора Энсор. Тем не менее это не избавило нас от обязанности пройти через металлоискатель и предъявить для проверки сумочки. Я испытала немалое смущение, когда мне напомнили, что проносить на территорию «Кирби» разрешается только то количество медицинских препаратов, которое не превышает одной дозы, тогда как моего запаса мотрина, имодиума, тумса и аспирина хватило бы на целую камеру.

— Похоже, мэм, вам действительно сильно нездоровится, — добродушно заметил один из охранников.

— Так получилось, — ответила я, с облегчением думая о том, что оставила оружие в кейсе в багажном отсеке вертолета.

— Извините, но вам придется оставить это все здесь. Заберете, когда будете выходить, хорошо? Только не забудьте.

— Спасибо, — сказала я, как будто он оказал мне услугу.

Нас пропустили к следующей двери, на которой висела предупреждающая табличка «К решеткам не прикасаться». Затем мы оказались в голом, длинном, лишенном каких-либо красок коридоре и долго шагали по нему, проходя мимо закрытых дверей, за которыми слышались приглушенные голоса.

— Хочу напомнить, что оказывающие нашим пациентам бесплатную юридическую помощь адвокаты назначаются Обществом правовой помощи, частной некоммерческой организацией, имеющей договор с властями города Нью-Йорка. Так что работающие здесь люди не состоят в штате «Кирби».

Ей очень хотелось, чтобы я поняла это.

— Хотя, конечно, по прошествии ряда лет некоторые чувствуют себя здесь своими. — Наши каблуки гулко стучали по плитам коридора. — Адвокат, которого я вам представлю, работала с мисс Гризен с самого начала, так что, по всей вероятности, любой ваш вопрос придется ей не по вкусу. — Доктор Энсор посмотрела на меня. — Будьте к этому готовы. У меня в данном вопросе никакой власти нет.

— Понимаю. И хочу сказать, что, если бы мое появление пришлось по вкусу общественному защитнику или адвокату, я бы, наверное, удивилась и подумала, что попала в другой мир.

Кабинет правовой помощи затерялся где-то в лабиринтах «Кирби», и я запомнила только, что располагался он на первом этаже. Директор открыла деревянную дверь и ввела меня в небольшую комнатку, настолько забитую бумагами, что сотни пухлых папок просто лежали на полу. Адвокат сидела за письменным столом, и первое, что бросилось мне в глаза, были мелкие завитушки черных волос и неряшливое старомодное платье.

— Сьюзен, это доктор Кей Скарпетта, главный судебно-медицинский эксперт штата Виргиния, — сказала доктор Энсор. — Ей нужно поговорить с вами о Кэрри Гризен. Доктор Скарпетта — Сьюзен Блауштейн.

— Да.

Мисс Блауштейн, полная, с внушительной грудью, не выказала ни малейшего желания ни подняться, ни протянуть мне руку. Более того, продолжая листать бумаги, она не соизволила даже посмотреть на меня.

— Я оставляю вас, Сьюзен, и надеюсь, что вы покажете нашей гостье все, о чем она попросит. В противном случае мне придется поручить это кому-то из нашего штата.

Доктор Энсор взглянула на меня, и я поняла — легкого разговора не получится.

— Нет проблем.

Ангел-хранитель обитателей «Кирби» говорила с бруклинским акцентом, а ее грубый, низкий голос вызвал ассоциацию с тяжелогруженой мусорной баржей.

— Садитесь, — бросила она, когда за директором закрылась дверь.

— Когда Кэрри поступила сюда? — спросила я.

— Пять лет назад.

Она по-прежнему не отрывалась от бумаг.

— Вы хорошо знакомы с предъявляемыми ей обвинениями, в числе которых и обвинение в убийстве, совершенном в штате Виргиния?

— Я знаю ее дело.

— Кэрри совершила побег отсюда десять дней назад, десятого июня, — продолжала я. — Кто-нибудь смог объяснить, как такое могло случиться?

Блауштейн перевернула страницу и протянула руку за чашкой с кофе.

— Она не явилась к ужину. Вот и все. Для меня это стало таким же шоком, как и для всех остальных.

— Не сомневаюсь.

Еще одна страница. Блауштейн продолжала игнорировать меня, однако я не собиралась ей подыгрывать — у меня просто не было на это времени.

— Мисс Блауштейн,, при всем уважении к вашим клиентам не будете ли вы столь любезны уделить внимание и моим? Не хотите ли услышать о тех людях, мужчинах, женщинах и детях, которые были убиты Кэрри Гризен? Например, о маленьком мальчике, которого послали в магазин за банкой консервированных грибов и который был похищен по пути домой? Ему выстрелили в голову, с него содрали кожу, чтобы скрыть следы зубов, а потом его, в одних трусиках, бросили возле мусорного контейнера под проливным дождем.

— Я же сказала, что знакома с ее делом.

Адвокат продолжала работать.

— Предлагаю вам отложить бумаги и уделить внимание мне, — предупредила я. — Я не только патологоанатом, но и юрист, и со мной ваши уловки не пройдут. Так уж случилось, что вы представляете интересы психопата, убийцы, вырвавшегося на свободу и продолжающего убивать. Поверьте, вас ждут серьезные неприятности, если в конце дня выяснится, что вы утаили информацию, которая могла бы спасти человеческую жизнь.

Блауштейн наконец посмотрела на меня, холодно и дерзко, так как всю жизнь занималась лишь тем, что защищала проигравших и морочила голову таким, как я.

— Позвольте освежить вам память. С тех пор как ваш клиент сбежала из «Кирби», от ее руки или при ее соучастии погибли два человека. При этом преступники пытались замести следы убийств с помощью пожара. Этим преступлениям предшествовали другие, которые, как мы полагаем, связаны с вышеназванными, однако произошли в тот период, когда ваша подопечная находилась здесь.

Сьюзен Блауштейн молча смотрела на меня.

— Вы можете помочь мне?

— Все мои разговоры с Кэрри Гризен конфиденциальны и не подлежат разглашению. Не сомневаюсь, что вы знаете это не хуже меня, — ответила адвокат, и я поняла, что задела ее любопытство.

— Возможно, она контактировала с кем-то за пределами «Кирби»? Если да, то с кем и каким образом?

— У меня нет таких сведений.

— Она разговаривала с вами о Темпле Голте?

— Я не буду отвечать на этот вопрос.

— Значит, разговаривала. Конечно, разговаривала. Не могла не разговаривать. А вы знаете, мисс Блауштейн, что Кэрри Гризен написала мне письмо, в котором просила приехать и привезти ей посмертные фотографии Голта?

Она промолчала, но глаза ее ожили.

— Он попал под поезд в Бауэри. Его размазало по рельсам.

— Вы проводили вскрытие?

— Нет.

— Тогда почему Кэрри попросила вас об этом?

— Потому что она знала, что я могу их достать. Кэрри хотела увидеть фотографии, увидеть кровь, плоть и все прочее. Письмо пришло менее чем за неделю до побега. Интересно, а вы знали, что ваша подопечная рассылает такого рода письма? На мой взгляд, этот факт явно свидетельствует о том, что Кэрри спланировала все заранее.

— Нет. — Блауштейн наставила на меня указательный палец. — Она ничего не планировала и ни о чем таком не думала. Кэрри рассказывала, как ее подставили, потому что ФБР не знало, на кого бы им повесить те убийства.

— Вижу, вы читаете газеты.

— Я общалась с Кэрри на протяжении пяти лет, — зло бросила моя собеседница. — Она ведь не спала с фэбээровцами, не так ли?

Я подумала о Люси.

— Вообще-то спала. Но если откровенно, мисс Блауштейн, я прилетела сюда не для того, чтобы обмениваться мнениями о вашем клиенте. Моя цель — провести расследование совершенных убийств и сделать все возможное, чтобы защитить других.

Мисс Блауштейн снова опустила глаза.

— Я, кажется, догадываюсь, как Кэрри удалось продержаться здесь так долго. Причина в том, что каждый раз, когда подходило время давать заключение по ее психическому состоянию, вы признавали ее невменяемой. Это ведь означает, что она не может предстать перед судом, верно? Что она душевнобольная, которая не способна даже постичь суть предъявляемых ей обвинений? При этом вашей подопечной хватило ума сочинить легенду о том, как ее подставило ФБР. Или, может, это придумала не она, а кто-то другой? Уж не вы ли, мисс Блауштейн?

— Нам не о чем больше разговаривать. Хватит! — объявила адвокат, и, наверное, будь она судьей, сопроводила бы свои слова ударом молоточка.

— Кэрри — всего лишь симулянтка. Она манипулировала вами, играла. Я даже догадываюсь, чем она вас взяла. Разыгрывала депрессию, притворялась, что не может ничего вспомнить. Наверняка сидела на авитане. Однако же сил на письма ей хватало. Какими еще привилегиями она здесь пользовалась? Телефон? Фотокопирование?

— Пациентов никто не лишал гражданских прав, — ровным, бесстрастным тоном ответила Блауштейн. — Кэрри была очень спокойная. Много играла в шахматы и карты. Что касается преступлений, в которых ее обвиняют, то в момент их совершения она не отвечала за свои действия. Мисс Гризен очень сожалела о случившемся.

— Да, Кэрри — великая актриса. Ей всегда удавалось получить то, чего она хотела. Попав сюда, она хотела задержаться здесь подольше, чтобы обдумать следующий шаг. И, обдумав, сделала его.

Я открыла сумочку, достала копию письма и положила ее на стол перед Блауштейн.

— Обратите особое внимание на обратный адрес: Фазаний Двор. Женское отделение «Кирби». Можете объяснить, что она хотела этим сказать, или позволите мне высказать предположение?

— Понятия не имею, что она хотела этим сказать.

Озадаченное выражение, появившееся на лице Блауштейн, подтверждало: на сей раз адвокат говорит правду.

— Тогда давайте поговорим о фазанах. Возле реки, неподалеку отсюда, действительно живут фазаны.

— Я не замечала.

— А я заметила, потому что мы сели на поле. Вы правы, заметить их действительно трудно, для этого надо пробраться через заросший травой участок и выйти к самому краю воды у старого пирса.

Блауштейн молчала, но я видела — ей не по себе.

— Итак, я спрашиваю: как могла Кэрри узнать о том, что на острове живут фазаны?

Она по-прежнему молчала.

— Вы ведь знаете, верно?

Мне было не до церемоний.

Адвокат непонимающе уставилась на меня.

— Такой пациент, как Кэрри Гризен, пациент, требующий соблюдения особых мер безопасности, не мог оказаться на том поле, о котором я упоминала, — продолжала я. — Ей не разрешалось даже приближаться к нему. Хорошо, мисс Блауштейн. Если вы не желаете разговаривать со мной, вам придется иметь дело с полицией. Не думаю, что они станут с вами церемониться, потому что побег Кэрри Гризен — удар по их репутации. Я также не думаю, что вашему мэру доставляет удовольствие вся та реклама, которую он получил в связи с этим делом. Город, снискавший славу борца с преступностью, не потерпит, чтобы Кэрри Гризен оставалась на свободе слишком долго.

— Я не представляю, откуда Кэрри узнала об этих чертовых фазанах, — заговорила наконец Блауштейн. — Я лично слышу о них впервые. Может, ей рассказал кто-то из сотрудников. Или кто-то из службы доставки. Другими словами, кто-то посторонний.

— Что за служба доставки?

— Пациентам разрешено зарабатывать деньги, и они могут тратить их, делая заказы в магазин. Доставка заказов раз в неделю.

— Где Кэрри брала деньги?

Блауштейн молчала.

— Когда привозили заказы?

— Определенного дня не было. Обычно в начале недели, в понедельник или вторник. Во второй половине дня.

— Кэрри сбежала во вторник. Во второй половине дня, — напомнила я.

— Да, верно.

Ее взгляд стал жестче.

— Кто-нибудь проверял этого человека? Может быть, он имеет отношение к побегу? Или это была она?

— Он, — равнодушно ответила Блауштейн. — И отыскать его пока не удалось. Дело в том, что он подменял заболевшего и...

— Подменял? Ну конечно! — Я едва сдерживалась. — Очевидно, Кэрри интересовалась не только картофельными чипсами! Представляю, как все могло быть. Он приезжает, передает Кэрри форму, она переодевается и уезжает вместе с ним.

— Это лишь предположение. Мы не знаем, как она ушла отсюда.

— О нет, мисс Блауштейн. Думаю, вы знаете. И я вполне допускаю, что именно вы помогли ей деньгами. У вас ведь сложились с ней исключительно близкие отношения.

Адвокат вскочила.

— Если вы хотите сказать, что я помогла ей сбежать...

— Вы помогли ей. Так или иначе, — оборвала ее я, с горечью думая о том, что Кэрри разгуливает по улицам, тогда как Бентон... — Вы — чудовище. Мне бы хотелось, чтобы вы хотя бы один день провели с жертвами. Хотя бы один день. Прикоснулись к их ранам, смочили руки в их крови. Думаю, найдется немало людей, которые не очень обрадуются, узнав, что у Кэрри были не только привилегии, но и неучтенный источник дохода.

Дальнейшему разговору помешал стук в дверь. В комнату вошла доктор Энсор.

— Я подумала, что сама покажу вам то, что вы хотите увидеть. Сьюзен, похоже, занята. — Она повернулась к Блауштейн: — Вы уже закончили?

— Вполне.

— Очень хорошо, — с ледяной улыбкой проговорила директор.

Наверное, ей тоже стало ясно, что адвокат злоупотребила не только данной ей властью, но и доверием администрации. В конце концов Блауштейн манипулировала клиникой точно так же, как это делала Кэрри.

— Спасибо, — сказала я доктору Энсор и посмотрела на защитницу Кэрри Гризен.

Чтоб тебе гореть в аду!

Кабина лифта представляла собой большую стальную клетку, выйдя из которой мы очутились в коридоре с голыми, окрашенными в бежевый цвет стенами и тяжелой красной дверью, снабженной кодовым замком. Я заметила установленные под потолком камеры наблюдения. Кэрри, наверное, доставляло особое удовольствие работать по программе, предусматривавшей ежедневные визиты на одиннадцатый этаж, где в комнате с видом на обвитый колючей проволокой забор стояли несколько клеток с животными.

К тусклому освещению здесь добавлялись влажность, резкий запах и скрежет когтей. Среди обитателей зверинца я узнала длиннохвостых попугаев, морских свинок и хомячков. На столе стоял большой деревянный ящик с землей, из которой пробивались нежные зеленые ростки.

— Мы сами выращиваем здесь корм для птиц, — объяснила доктор Энсор. — Выращиваем и продаем. Конечно, о крупном производстве речь не идет, но свои потребности мы удовлетворяем. Пациенты привыкают кормить своих подопечных и заботиться о них.

— Кэрри поднималась сюда каждый день? — спросила я.

— Так мне сказали. Видите ли, после ее исчезновения вскрылись некоторые факты... — Она помолчала, оглядывая клетки со зверьками. — Очевидно, я не обо всем знала. Например, о том, что за те шесть месяцев, в течение которых Кэрри работала по этой программе, в зверинце резко увеличилось число случаев гибели и необъяснимой пропажи животных. То попугай улетит, то хомяка не могут найти, то морская свинка подохнет. Иногда клетки оставались открытыми на ночь. — Она вышла в коридор, и я последовала за ней. — Жаль, что вас здесь тогда не было. Возможно, вы смогли бы определить, от чего они умирали. Или погибали.

Из одного коридора мы перешли в другой, который привел нас в еще одну небольшую комнату, где я увидела относительно современный компьютер и принтер, установленные на деревянном столе. И еще я увидела то, что укрепило мои подозрения, переведя их в разряд уверенности: телефонную розетку на стене.

— Вот здесь Кэрри Гризен и проводила большую часть времени, — сообщила доктор Энсор. — Вы, конечно, знаете, что она очень хорошо разбирается в компьютерах. Вообще идея создать в клинике нечто вроде компьютерного класса и приобщить к этому делу других пациентов принадлежит именно ей. Она предложила, мы нашли спонсоров, поставивших устаревшее оборудование, и теперь на каждом этаже у нас есть компьютер и принтер.

Я подошла к терминалу, села за стол и включила компьютер. На экране появились значки программ.

— Когда пациенты работают здесь, за ними кто-то наблюдает?

— Нет. Их приводят, потом дверь закрывается и запирается на ключ. Через час их отводят в отделение. — На ее лице появилось задумчивое выражение. — Должна признать, успехи некоторых из наших подопечных произвели на меня сильное впечатление.

Я зашла на сайт «Америка онлайн».

— У нас нет доступа к Интернету, — сказала доктор Энсор, наблюдая за моими действиями.

— Откуда вы знаете?

— Компьютеры не подключены к линии.

— Но я вижу модем. Не знаю, снабжены ли ими другие компьютеры, но с этого пользователь имеет возможность войти в Сеть. Он просто не подключен к линии. — Я указала ей на розетку. — Кстати, не могло ли случиться, что линия была переброшена сюда из какого-то другого места? Может быть, из какого-то кабинета? Например, кабинета мисс Блауштейн?

Директор отвела глаза, лицо ее покраснело — похоже, она только теперь начала понимать, что я имею в виду.

— Боже...

— Конечно, нельзя исключать и возможности того, что все необходимое Кэрри получила извне. Например, через того человека, который приезжал с заказами из магазина.

— Не знаю.

— В том-то все и дело, доктор Энсор, что мы многого не знаем. Мы не знаем, чем она, черт возьми, занималась в этой комнате. Может быть, искала информацию о работниках клиники или друзей по переписке. Вы ведь в курсе того, что множество преступлений совершается в наше время с помощью Интернета? Педофилия, изнасилования, убийства, детская порнография.

— Вот почему им и не позволялось пользоваться Интернетом. Теперь я вижу...

— Думаю, именно так Кэрри готовила побег. Этот компьютер, он у вас давно?

— Его установили примерно год назад. И Кэрри Гризен разрешили пользоваться им только потому, что она вела себя просто идеально.

— Идеально, — повторила я, думая об убийствах в Балтиморе, Венис и последнем, в Уоррентоне.

Возможно ли, что Кэрри познакомилась со своим сообщником в Сети и поддерживала с ним связь с помощью электронной почты или через чат? Возможно ли, что она совершала преступления, находясь в заключении? Не ее ли советами пользовался, не на ее ли поддержку опирался неизвестный психопат, сдиравший кожу со своих жертв? Если так, то теперь Кэрри вышла из-за кулис и принялась за дело сама.

— Постарайтесь вспомнить, не было ли среди выпущенных в прошлом году из «Кирби» поджигателя, особенно такого, за кем числилось бы и убийство? Человека, с которым Кэрри могла познакомиться здесь? Например, на прогулке?

Я предполагала, что ответ будет отрицательный, но мне нужно было знать наверняка.

Доктор Энсор выключила верхний свет, и мы вышли в коридор.

— Нет, не припоминаю. Такого у нас определенно не было. К тому же мужчины и женщины у нас строго разделены, и общение между ними категорически воспрещено.

Хотя я не могла быть уверена на все сто процентов, мне все же представлялось более логичным, что сообщником Кэрри должен быть мужчина. Того же мнения придерживался и Бентон, писавший в конце своих заметок о белом мужчине в возрасте от двадцати восьми до сорока пяти лет. Несмотря на уверения доктора Энсор, у меня были серьезные сомнения в отношении четкого соблюдения предписаний и инструкций со стороны персонала центра. Если Кэрри нашла напарника по Интернету, об этом мог никто и не знать.

Мы снова воспользовались лифтом, но на сей раз вышли на третьем этаже.

— Женское отделение, — пояснила директор. — Сейчас у нас здесь двадцать шесть пациенток из общего числа в сто семьдесят человек. Вот комната для гостей.

За стеклянной стеной находилось просторное помещение с удобными стульями и телевизорами. Сейчас оно пустовало.

— К ней кто-то приходил? — поинтересовалась я на ходу.

— Нет, никто. Это, наверное, добавляло ей сочувствия. — Она невесело усмехнулась. — А вот и женская спальня.

В большой комнате, которую показала мне доктор Энсор, не было никакой другой мебели, кроме кроватей.

— Кэрри Гризен спала вон там, у окна.

Я вытащила из сумочки и еще раз прочитала письмо.

Люси-Бу...

На память пришла вдруг видеокассета с Келли Шепард. Актриса в Венисе снималась в эпизодических ролях, Остин — в рекламе. Фотосессии, кастинг, продюсеры, операторы... Связь где-то здесь. Но какое отношение ко всему этому имела моя племянница? Почему Кэрри написала про телевизор? Просто потому, что Люси могла летать, управлять вертолетом?

Из-за угла послышался шум. Оказалось, что женщин вели в отделение после свободного времени. Я увидела потные, разгоряченные лица, блестящие от возбуждения глаза. Одну из пациенток сопровождали два охранника. Похоже, она разбушевалась, потому что запястья и лодыжка у нее были скованы чем-то вроде наручников, соединенных с широким кожаным ремнем на талии. В глазах женщины, когда она посмотрела на меня, вспыхнула ненависть, губы скривились в презрительной ухмылке. Молодая, с короткими осветленными волосами и гибким телом неопределенного пола подростка, она походила на Кэрри и в моем воображении на мгновение стала Кэрри.

По спине пробежали мурашки. Другие пациентки шли мимо, причем едва ли не каждая старалась толкнуть меня плечом или локтем.

— Законница?

Полная чернокожая женщина была готова плюнуть мне в лицо.

— Да, — твердо ответила я, глядя ей в глаза, потому что давно научилась не бояться тех, кто ненавидит.

— Идемте. — Директор потянула меня за руку. — И извините. Я совсем забыла, что они возвращаются в отделение именно в это время.

— Ничего. — Откровенно говоря, я даже обрадовалась, что это случилось. Мне пришлось заглянуть в глаза Кэрри, и я не отвернулась. — Расскажите, что именно произошло в тот вечер, когда она сбежала.

Доктор Энсор набрала код на панели и открыла еще одни красные двери.

— Мы пытались реконструировать события, и получилось вот что: Кэрри вышла вместе со всеми на прогулку, потом получила доставленный заказ, что-то сладкое, и не появилась к ужину.

Мы спустились на первый этаж. Доктор Энсор посмотрела на часы.

— Сразу же были организованы поиски. Связались с полицией. Никаких следов. — Она покачала головой. — Меня это просто убивает. Как Кэрри смогла выбраться с острова? Почему ее никто не видел? Полицейские, собаки, вертолеты...

Я остановилась как вкопанная прямо посреди приемной.

— Вертолеты? Значит, их было несколько?

— Да.

— Вы их видели?

— Конечно. Они кружили здесь несколько часов. Я еще удивляюсь...

— Опишите их, — перебила я, чувствуя, как заколотилось сердце. — Пожалуйста.

Доктор Энсор удивленно посмотрела на меня.

— Ну, сначала их было три. Три полицейских вертолета. Потом налетели телевизионщики. Хуже шершней.

— Вы, случайно, не заметили, был ли среди них белый, маленький? Похожий на стрекозу?

— Да, был. Я прекрасно помню, что видела его. Решила, что кому-то просто захотелось посмотреть, из-за чего здесь такой переполох.

Глава 22

Мы поднялись в воздух при сильном ветре и низком атмосферном давлении, что значительно повлияло на маневренность нашего «Белл джетрейнджера», и, покинув остров Уорд, некоторое время шли вдоль Ист-Ривер. Первую остановку сделали в Ла-Гуардиа, где вертолет заправился горючим, а мы с Люси — сырными крекерами и содовой из автоматов. И еще я позвонила в Университет Северной Каролины. На сей раз меня соединили с директором консультационного совета, что показалось мне добрым знаком.

— Понимаю ваше желание защитить себя от возможных неприятностей, — сказала я, закрывая за собой дверь телефонной будки. — Но пожалуйста, подумайте еще раз и пересмотрите свое решение. После Клер Роули убиты еще двое.

— Вы можете приехать лично?

— Как раз собиралась это сделать.

— Тогда все в порядке.

Я тут же перезвонила Тьюн Макговерн и рассказала ей о своих открытиях и планах.

— Думаю, Кэрри сбежала из «Кирби» в том самом белом вертолете, который мы видели над фермой Кеннета Спаркса, когда работали на пожарище.

— Она летает? —удивилась Макговерн.

— Нет-нет.

— Тогда...

— Пилот — тот, другой. Ее напарник. Тот, кто помог ей сбежать. Тот, кто все это делает. Первые два дела были только разминкой. В Балтиморе и Венисе. Мы бы никогда не обратили на них внимания. Полагаю, Кэрри выжидала удобного момента, чтобы втянуть нас. Выжидала до Уоррентона.

— И вы считаете, что их целью был все-таки Спаркс, — задумчиво констатировала Тьюн.

— Да. Она хотела сделать так, чтобы на место прибыли мы.

— Как во все это вписывается Клер Роули?

— Чтобы выяснить это, я и лечу в Уилмингтон. По-моему, Клер в некотором смысле ключ к тому, что там произошло. Она — связующее звено между Спарксом и убийцей. Кем бы он ни был. И еще я считаю, что Кэрри ждет меня, потому что знает, о чем я думаю.

— То есть она там?

— О да. Уверена. Она рассчитывала, что Бентон приедет в Филадельфию, и он приехал. Теперь она рассчитывает, что мы с Люси прилетим в Уилмингтон. Кэрри знает о нас все.

— То есть вы — ее следующая цель?

От этой мысли у меня похолодело в желудке.

— Да.

— Мы не можем рисковать, Кей. Будем ждать вас там. На университетском стадионе. Не беспокойтесь, никто ничего не заподозрит. Когда приземлитесь, пошлите сообщение мне на пейджер.

— Нельзя допустить, чтобы Кэрри догадалась о вашем присутствии. Иначе все пропало.

— Доверьтесь мне. Она ни о чем не догадается.

Мы вылетели из Ла-Гуардиа с семьюдесятью пятью галлонами топлива, и впереди нас ждал невыносимо долгий путь. Три часа в вертолете всегда были для меня максимумом возможного. Тяжесть наушников, шум, вибрация... Казалось, голова лопнет от перегрева, а кости уже никогда не встанут на место. Нам повезло с попутным ветром, фактически увеличившим скорость со ста десяти до ста двадцати узлов.

Люси снова доверила мне управление, и на сей раз я работала спокойнее, без рывков, не сопротивляясь порывам ветра и восходящим и нисходящим потокам воздуха, трясшим нас, как сердитая мать трясет непослушного ребенка, а подстраиваясь под них. Мне нравилось то, что я делала. Нравилось наблюдать за птицами, и иногда я даже замечала самолет одновременно с Люси.

Время тянулось монотонно, будто размазанное пятно. Мы шли вдоль береговой линии до реки Делавэр, миновав которую сделали остановку для дозаправки возле Солсбери, штат Мэриленд, где я воспользовалась туалетом и выпила колы. Полет продолжился над Северной Каролиной с ее свинофермами, длинными алюминиевыми сараями и водоочистными отстойниками цвета крови. В воздушное пространство Уилмингтона мы вошли около двух часов. При мысли о том, что может ожидать нас там, нервы у меня начинали звенеть.

— Давай снизимся до шестисот футов, — сказала Люси. — И сбрось скорость.

— Хочешь, чтобы я это сделала?

— Ты же пилот.

Получилось, может быть, не совсем гладко, но я справилась.

— Думаю, университет будет не на воде. Как тебе вон те кирпичные строения?

Со всех сторон нас окружали вода, жилые комплексы, водоочистные сооружения и промышленные предприятия. К востоку сиял и пенился океан, казалось, не замечавший собравшихся над горизонтом темно-фиолетовых облаков. Шторм приближался, хотя, похоже, не спешил.

— Что-то не хочется мне здесь садиться, — сказала я в микрофон.

— Теперь уже придется, — ответила, оглядываясь вокруг, Люси. — Если она здесь.

— Там, где, по ее мнению, должны быть мы, — не совсем уверенно ответила я.

— Я возьму управление. — Она вздохнула. — Даже не знаю, на что я больше надеюсь: на то, что ты права, или на то, что ошибаешься.

— Зато я знаю. Ты надеешься, что встретишься с ней. Ты так этого хочешь, что мне становится страшно.

— Не я привела нас сюда.

— Не ты, — согласилась я. — Нас привела сюда она.

Мы оба знали это. Кэрри пыталась уничтожить Люси. Кэрри убила Бентона.

Университет был уже под нами, и мы быстро отыскали стадион, где нас обещала ждать Макговерн. На поле с десяток мужчин и женщин играли в футбол, но Люси обнаружила подходящую для приземления площадку рядом с теннисным кортом. Совершив над выбранным местом два круга, мы не обнаружили никаких препятствий, если не считать нескольких отдельно стоящих деревьев. Среди припаркованных в стороне автомобилей я заметила синий «иксплорер» с человеком за рулем, а в судье, бегающем по полю в шортах и рубашке и со свистком на шее, с удивлением узнала Тьюн Макговерн.

Я еще раз огляделась, как будто Кэрри наблюдала за всеми нами со стороны, но небо оставалось чистым, и взгляд мой не зацепился ни за что подозрительное. Едва колеса коснулись травы, как синий «иксплорер» сорвался с места и подлетел к площадке, остановившись все же на безопасном расстоянии от продолжающих вращаться лопастей. За рулем сидела незнакомая женщина, а рядом с ней мужчина, в котором я, к немалому для себя изумлению, узнала Марино.

— Не могу поверить.

— А он-то здесь откуда взялся?

Люси тоже была поражена.

Все две минуты, пока она не выключила двигатель, Марино смотрел на нас через лобовое стекло. Оставив Люси заниматься вертолетом, я прошла к машине и забралась на заднее сиденье. Марино встретил меня далеко не дружелюбно и не только не улыбнулся, но и вообще не сказал ни слова. Макговерн и ее команда продолжали играть, не обращая на нас никакого внимания, однако я заметила под скамейками спортивные сумки и поняла, что они готовы к худшему. Мы как будто ждали появления вражеской армии или неприятельской засады, и я невольно подумала о том, что Кэрри, если она где-то неподалеку, должно быть, смеется над нами.

— А ты здесь откуда взялся? — спросила я, обращаясь к Марино.

— Неужели ты думала, что можешь летать куда хочешь и никто о тебе ничего не узнает? — раздраженно проворчал Марино. — Я добирался сюда, наверное, так же долго, как вы.

Сидевшая за рулем женщина обернулась и протянула руку:

— Будем знакомы. Джинни Коррелл.

Очень симпатичная, лет сорока с небольшим, блондинка в строгом бледно-зеленом костюме вполне могла бы сойти за преподавательницу университета, если бы не пистолет в спрятанной под жакетом кобуре, не двусторонняя связь и сканер в машине.

Как только Люси оказалась в салоне, Джинни развернула «иксплорер».

— Объясняю ситуацию, — заговорила она. — Мы не знали, будет ли кто-то следить за вами или ловушку готовят здесь, а потому ожидали и того, и другого.

— Вижу.

— Люди Макговерн уйдут с поля через пару минут, но вообще наши парни здесь повсюду. Одни переодеты студентами, другие работают в городе, проверяют отели и бары и все такое. Сейчас мы отправляемся в университет, к заместителю директора, консультационного совета. Она работала с Клер Роули и приготовила все нужные документы.

— Хорошо.

— И еще, док, — добавил Марино. — Чтобы вы знали. Один полицейский полагает, что видел Кэрри вчера в кампусе.

— Точнее, в «Гнезде ястреба», — добавила Коррелл. — Это кафетерий.

— Короткие, перекрашенные в рыжий цвет волосы, странные глаза. Она покупала сандвич и едва не просверлила парня взглядом, проходя мимо столика. Когда мы начали раздавать фотографии, он сказал, что, кажется, видел именно ее. Хотя, конечно, полной уверенности нет.

— Пялиться на копа — в стиле Кэрри, — заметила Люси. — Выводить людей из себя — ее любимое занятие.

— Мы сейчас пытаемся установить, не покупал ли кто-то, подходящий под ее описание, оружие. Проверяем также случаи с кражей автомобилей. Если она или ее сообщник украли машину в Нью-Йорке или Филадельфии, вряд ли они рискнут появиться здесь.

Кампус представлял собой безупречно подобранную коллекцию модернизированных кирпичных зданий георгианского стиля, удачно расположенных между пальмами, магнолиями, миртами и пиниями. Повсюду цвели гардении, и, когда мы вышли из машины, от их растворившегося в горячем влажном воздухе аромата у меня закружилась голова.

Мне всегда нравились запахи юга, и сейчас, вдохнув их, я на мгновение забыла обо всем плохом, что могло ожидать нас здесь. Стояла пора летней сессии, так что кампус выглядел почти обезлюдевшим. Парковочные стоянки были заполнены едва ли наполовину, велосипедные пустовали. Некоторые из двигавшихся по Колледж-роуд машин везли доски для серфинга.

Консультационный центр располагался на втором этаже Уэст-Сайд-Холла, и наполненный светом зал ожидания для студентов переливался всеми оттенками синего и розовато-лилового. На столиках лежали огромные паззлы в разной стадии завершения, над которыми склонились те немногие, кто пришел сюда со своими проблемами. В приемной нас уже ждали и сразу отвели к доктору Крис Бут, энергичной женщине лет шестидесяти с добрыми, умными глазами. Возраст лишь отчетливее выявил черты ее характера, смуглая кожа покрылась выразительными морщинками, волосы побелели, а хрупкое тело сохранило гибкость и жизненную силу.

Доктор Бут была психологом и занимала угловой кабинет с видом на корпус изобразительных искусств и прекрасный зеленый дуб. Меня всегда интересовало, как личность хозяина проявляется в особенностях его офиса. Здесь на меня словно повеяло покоем и умеренностью, в то время как расстановка мебели, учитывающая интересы самых разных посетителей, свидетельствовала о проницательности и предусмотрительности. Тот, кто хотел уюта и был открыт для помощи, мог свернуться на диванчике с мягкими подушечками, другому предлагались на выбор кресло-качалка или стул с жесткой прямой спинкой. Преобладающим цветом был нежно-зеленый, на стенах висели картины с парусниками, в терракотовых горшках красовались антуриумы.

— Добрый день, — с улыбкой приветствовала нас доктор Бут. — Очень рада познакомиться с вами.

— А я очень рада познакомиться с вами, — ответила я.

Джинни уселась на стул, мне приглянулось кресло-качалка, а Марино, постояв в растерянности, направился к дивану и осторожно опустился на самый краешек, вероятно, опасаясь, что подушки могут запросто поглотить его. Доктор Бут вернулась к столу, на котором не было абсолютно ничего, если не считать баночки диетической пепси. Люси осталась стоять у двери.

— Я очень надеялась, что кто-нибудь обратится ко мне, — начата доктор Бут, как будто это она созвала нас на совещание. — Но, честно говоря, не знала, с кем связаться и вообще нужно ли это делать.

Она поочередно посмотрела на каждого из нас. У нее были чудесные серые глаза.

— Клер была особенная. Да, я знаю, что о мертвых все так говорят...

— Не все, — цинично возразил Марино.

Доктор Бут грустно улыбнулась.

— Я лишь хотела сказать, что за годы моей работы здесь побывали сотни студентов, а Клер глубоко запала в душу. Я возлагала на нее большие надежды, и известие о ее смерти стало для меня сильнейшим ударом. — Она помолчала, глядя в окно. — В последний раз мы виделись за две недели до трагедии, и я часто анализирую наш разговор, стараясь отыскать в нем ответ на вопрос, почему такое случилось.

— Вы виделись с ней, где? — спросила я. — Здесь, в кабинете?

Она кивнула:

— Да. Мы просидели целый час.

Люси нетерпеливо переступила с ноги на ногу.

— Прежде чем мы перейдем к теме вашего разговора, не могли бы вы рассказать немного о самой Клер? Кто она? Из какой семьи?

— Конечно. Кстати, если понадобится, у меня есть журнал регистрации, там отмечены даты и время всех консультаций. Вообще же я знаю Клер на протяжении трех лет. С перерывами.

— С перерывами? — переспросил Марино.

Решив устроиться поудобнее, он переменил позу и в результате сполз к спинке дивана.

— Видите ли, Клер сама оплачивала учебу в колледже. Она работала официанткой в Райтсвилл-Бич. Работала, откладывала деньги, оплачивала семестр, потом снова работала. В те периоды, когда Клер работала, мы с ней не встречались, и, наверное, именно в последний такой период у нее и начались проблемы.

— Извините, ребята, но мне придется вас оставить, — заявила вдруг Люси. — Хочу удостовериться, что возле вертолета кто-то есть.

Люси вышла, закрыв за собой дверь, а меня окатила волна страха. Я не была уверена, что она не устремится на улицы города искать Кэрри. По тревожному взгляду Марино я поняла, что он думает о том же. Что касается Джинни, то она, не догадываясь о нашем состоянии, спокойно сидела на стуле, всем своим видом выражая внимание к рассказу доктора Бут.

— Примерно год назад Клер познакомилась с Кеннетом Спарксом. Не думаю, что сообщаю вам нечто такое, чего вы уже не знаете. Она увлекалась серфингом, а у него дом в Райтсвилле. Короче говоря, у них случился бурный роман, конец которому положил Спаркс.

— Она в это время училась, — уточнила я.

— Да. Они расстались летом, и Клер вернулась в университет только к февралю. Тогда же преподаватель английского заметил, что она постоянно засыпает на занятиях и от нее пахнет спиртным. Профессор обратился к декану, и Клер дали испытательный срок с условием, что она будет приходить ко мне. Боюсь, все это было связано со Спарксом. Клер воспитывалась в приемной семье, так что ситуация сложилась неприятная. В шестнадцать лет она ушла из дому, приехала в Райтсвилл и соглашалась на любую работу, чтобы выжить.

— Где сейчас ее родители? — спросил Марино.

— Мы не знаем ее родителей.

— Я имею в виду приемных.

— Они в Чикаго. Никаких связей с ней не поддерживают с тех пор, как Клер ушла из дому. Но они знают, что она погибла. Я разговаривала с ними.

— Доктор Бут, вы можете как-то объяснить, почему Клер Роули поехала к Спарксу в Уоррентон?

— Она не могла примириться с тем, что ее отвергли. Возможно, отправляясь туда, Клер надеялась что-то исправить. Я знаю, что она перестала звонить ему прошлой весной, потому что Спаркс сменил номер телефона. Так что у нее оставался один вариант: приехать к нему самой.

— В старом «мерседесе», принадлежащем психотерапевту по имени Ньютон Джойс? — спросил Марино, возвращаясь в первоначальную позицию.

Доктор Бут удивленно посмотрела на него:

— Нет, этого я не знала. Значит, она приехала на машине Ньютона?

— Вы с ним знакомы?

— Не лично. Но его репутация мне хорошо известна. Клер начала посещать его, вероятно, потому, что ей не хватало общения с мужчиной. Она ходила к нему последние два месяца. Я бы его определенно не выбрала.

— Почему? — спросил Марино.

Ее лицо напряглось.

— Все это очень некрасиво, — сказала доктор Бут после долгой паузы. — Возможно, именно этим объясняется мое нежелание разговаривать, когда вы позвонили в первый раз. Ньютон — богатый, испорченный молодой человек, который никогда не работал, однако решил заняться психотерапией. Преследуя при этом не вполне благородные цели.

— Он, кажется, бесследно исчез, — то ли спросил, то ли констатировал Марино.

— Что ж, меня это не удивляет. Он часто уезжает, никого не предупредив, и отсутствует порой несколько месяцев, а то и лет. Я работаю в университете уже тридцать лет и помню его мальчишкой. Очаровательный был паренек, мог уговорить кого угодно на что угодно, но при этом всегда заботился о своих интересах. Меня очень обеспокоило то, что Клер начала посещать его. Скажем так, в высокой нравственности Ньютона никто бы не обвинил. У него свои правила. Впрочем, надо признать, его никогда не поймали за руку.

— Не поймали за руку? А что такого он делал? В чем вы могли бы его обвинить?

— В попытке контролировать пациентов, влиять на них, подчинять себе.

— Он вступает с ними в сексуальные отношения? — спросила я.

— Доказательств никто не предъявлял. Я бы сказала, что он видел в отношениях с пациентом нечто вроде игры, цель которой — установление полного контроля. Клер определенно находилась под его влиянием. Точнее, полностью зависела от него. Ему достаточно было щелкнуть пальцами... — Доктор Бут щелкнула пальцами. — Она приходила сюда, готовая говорить о нем часами. Вот почему я так удивилась, когда узнала, что Клер отправилась к Спарксу. Мне казалось, увлечение Ньютоном заставило ее забыть Кеннета.

— Как по-вашему, мог ли Джойс предложить ей отправиться к Спарксу? Обосновав такой визит терапевтическими причинами?

Доктор Бут иронично улыбнулась.

— Он мог, конечно, предложить ей повидаться с ним, но сомневаюсь, что его цели были бы чисты как первый снег. Если все было так, как вы предполагаете, то он просто хотел убедиться в своей способности манипулировать ею.

— Хотелось бы мне знать, как эти двое нашли друг друга, — пробормотал Марино, подаваясь вперед. — Наверное, кто-то порекомендовал ей этого Джойса.

— Нет. — Доктор Бут покачала головой. — Они познакомились на фотосессии.

Кровь застыла у меня в венах.

— Что вы имеете в виду?

— Ньютон большой поклонник Голливуда. Каким-то образом ему удалось втереться в доверие к тем, кто занимается продюсированием. Он часто бывает на съемочных площадках, фотосессиях. У нас в городе есть студия «Скрин Джемс», а Клер изучала кинопроизводство. Мечтала стать актрисой. Видит Бог, красоты ей было не занимать. На пляже она работала моделью для какого-то журнала. Ньютон же входил в состав съемочной группы в качестве фотографа.

— Вы упомянули, что этот парень часто и подолгу отсутствовал, — сказал Марино. — А где еще он может жить?

— Я действительно не настолько хорошо его знаю, — ответила доктор Бут.

* * *

Через час управление полиции Уилмингтона получило ордер на обыск дома Ньютона Джойса в историческом районе города, в нескольких кварталах от воды. Белое каркасное одноэтажное строение приютилось в конце тихой улочки, состоящей из старых, как будто уставших от времени домиков с верандами и крылечками.

Двор лежал в тени огромной магнолии, сквозь густую листву которой просачивались лишь тонкие лучи света, в воздухе роились насекомые. Мы с Макговерн стояли на покосившемся заднем крыльце, ожидая, пока детектив откроет дверь. Он сделал это просто: разбил стекло, просунул руку внутрь и открыл замок.

Первыми, с прижатыми к туловищу пистолетами, вошли Марино, Макговерн и детектив Скроггинс из полиции Уилмингтона. Я последовала за ними, безоружная, поеживаясь, словно от холода. Место, которое Ньютон Джойс называл своим домом, действительно было, мягко говоря, мрачным.

Первой комнатой оказалась небольшая гостиная, приспособленная для нужд ожидающих пациентов. Ее заполняли старый викторианский диван, обтянутый красным бархатом, угловой столик с мраморным верхом, украшенный лампой из матового стекла, и еще один столик, заваленный журналами многомесячной давности. За открытой дверью я увидела другую комнату, напоминающую кабинет и производящую еще более странное впечатление.

Желтоватые и сучковатые сосновые стены были увешаны фотографиями актеров и моделей (насколько я могла понять) в явно рассчитанных на публику позах. В отношении автора у меня сомнений не возникло: вся эта галерея, насчитывавшая сотни снимков, демонстрировала увлеченность одного человека, Ньютона Джойса. Представить пациента, излагающего свои проблемы в окружении стольких красивых тел и лиц, было невозможно. Большую часть письменного стола занимал компьютер, с которым соседствовали ежедневник и телефон. Пока детектив Скроггинс прослушивал записанные на автоответчик сообщения, я прошлась по комнате.

На книжных полках тома классики в дешевых и дорогих переплетах, покрытые многолетним слоем пыли. У стены еще один диван, старый, кожаный, вероятно, для пациентов. Рядом маленький столик, на нем стакан с водой. Воды осталось на самом дне, на ободке — пятно от помады бледно-персикового цвета. Напротив дивана — роскошное кресло с высокой, украшенной искусной резьбой спинкой, кресло, заставляющее подумать о троне.

Марино и Макговерн отправились проверять другие комнаты, а я прислушалась к записанным на автоответчик голосам. Все сообщения были оставлены после вечера пятого июня, то есть за день до смерти Клер Роули. Звонили в основном по поводу назначенных приемов. Турагент уведомил, что приобрел два билета в Париж.

— Как, говорите, выглядят эти зажигательницы? — спросил детектив Скроггинс, открывая ящик стола.

— Тонкий брусок серебристого металла, — ответила я. — Вы узнаете, если увидите.

— Пока ничего похожего. Но этот парень точно свихнулся на резиновых лентах. У него их здесь тысячи. Сворачивал из них клубки. Что-то вроде мании, наверное. — Он протянул предмет идеальной сферической формы. — Как ему, черт возьми, удавалось такое делать?

Скроггинс недоуменно покачал головой.

Я не ответила.

— Это какие ж мозги надо иметь, — продолжал детектив. — Как вы думаете, он занимался этим делом, слушая пациентов?

— Меня бы сейчас ничто не удивило, — ответила я.

— Ну и псих. Я уже нашел тринадцать, четырнадцать... девятнадцать таких клубков.

Скроггинс раскладывал их на столе, когда из соседней комнаты меня окликнул Марино:

— Док, подойди-ка сюда. Думаю, тебе будет интересно взглянуть.

Я прошла в заднюю часть дома и обнаружила Марино и Макговерн в крохотной кухне. В раковине, наполовину наполненной холодной жирной водой, высилась груда грязной посуды. Мусорное ведро не вместило всех отходов и издавало отвратительный запах. По части неряшливости Ньютон Джойс мог дать сто очков вперед даже такому грязнуле, как Марино, хотя еще недавно я бы просто не поверила, что такое возможно. К тому же неопрятность в кухне никак не вязалась с методичностью, терпением и аккуратностью, проявленными им в осуществленных преступлениях и подтверждавшимися фактом существования девятнадцати резиновых клубков. Впрочем, что бы ни писали авторы учебников по криминалистике и как бы ни вторили им создатели голливудских триллеров, люди плохо поддаются научному обобщению и далеко не всегда и не во всем последовательны. Убедительным примером этого тезиса стала находка, сделанная Марино и Макговерн в гараже.

Он соединялся с кухней дверью, запертой на тяжелый висячий замок, с которым Марино не без труда справился с помощью болтореза, принесенного Макговерн из машины. По другую сторону двери размещалась мастерская, выход из которой перекрывали шлакобетонные блоки. Вдоль выкрашенных в белый цвет стен стояли несколько пятидесятигаллонных канистр из-под авиационного керосина. Большой морозильник из нержавеющей стали тоже был заперт на висячий замок. В углу, на чисто подметенном бетонном полу, высилась горка из пяти алюминиевых коробок и пенопластовых ящиков разного размера. Центральное место занимал большой, покрытый фетром деревянный стол, на котором были представлены орудия преступлений Ньютона Джойса.

Шесть ножей в кожаных футлярах лежали на одинаковом расстоянии друг от друга, образуя идеальный ряд. Здесь же стоял небольшой ящичек из красного дерева с точильными камнями.

— Чтоб меня, — пробормотал Марино, указывая мне на ножи. — Хочешь, док, я тебе скажу, что это такое. Вот те, с рукоятью из кости, ножи для разделки животных. Их делает «Беретта». Коллекционные, у каждого свой номер, а стоят по шесть сотен баксов за штуку. — Глаза Марино горели от вожделения, но прикасаться к ножам он не решался. — Другие, вон те малышки из вороненой стали, с полыми рукоятками для хранения спичек, это так называемые ножи Криса Ривза. Каждый тянет по меньшей мере на четыре сотни.

Где-то в доме хлопнула дверь, и в мастерскую вошли Скроггинс и Люси. На детектива ножи произвели такое же впечатление, как и на Марино. Придя в себя, оба мужчины вместе с Макговерн начали открывать ящички с инструментами и шкафы, в которых обнаружились другие, не менее страшные свидетельства того, что мы попали в дом убийцы. В пластиковом пакете Макговерн нашла восемь силиконовых шапочек для купания, причем все розовые. Каждая лежала в прозрачном мешочке с приклеенным ценником, согласно которому Джойс уплатил за них по шестнадцать долларов за штуку. В другом пакете хранились четыре зажигательницы.

Имелся в этой бетонной пещере и компьютер, заниматься которым поручили Люси. Пока она щелкала клавишами, Марино, вооружившись болторезом, пытался открыть морозильник, оказавшийся, по странному и неприятному совпадению, той же модели, что и стоявший у меня дома.

— Здесь все очень просто, — комментировала Люси. — Он сбрасывал электронную почту на диск. Без всякого пароля. Здесь и входящие, и исходящие. Переписка за последние восемнадцать месяцев. Имя пользователя... так... «Кирби». Понятно от кого, да? Объяснять не надо?

Она саркастически усмехнулась.

Я подошла ближе и склонилась к ее плечу. На экране мелькали электронные письма: как те, что Кэрри отправляла Ньютону Джойсу, выбравшему для себя характерное имя Скиннер[97], так и те, которые он посылал ей.

Десятого мая Скиннер писал:

Нашел ее. Чудный контакт. Как тебе медиамагнат? Ну не молодец ли я?

Кэрри ответила уже на следующий день:

Ты МОЛОДЕЦ. Они нужны мне. А потом прилетай и забери меня отсюда, мой крылатый. Покажешь потом. Я так хочу посмотреть в их пустые глаза.

— Боже, — прошептала я. — Она хотела, чтобы он убил кого-то в Виргинии. Ей нужно было выманить меня. — Люси нетерпеливо и зло постучала по клавишам. — С Клер Роули Джойс познакомился случайно на фотосессии, и она оказалась той самой приманкой, на которую он намеревался взять Кеннета Спаркса. Они вместе отправляются на ферму, однако Спаркса дома не оказывается. Ему повезло. Джойс убивает Клер, снимает с нее лицо и поджигает особняк. — Я помолчала, глядя на экран. — И вот теперь мы здесь.

— Мы здесь, потому что она так хотела, — сказала Люси. — Кэрри хотела, чтобы мы нашли все это. — Она ударила по клавише. — Ты еще не поняла?

Я молчала.

— Кэрри привела нас сюда, чтобы мы увидели это все.

За спиной у меня громко щелкнул болторез. Дверь морозильника открылась...

— Что за хрень! — крикнул Марино. — Вот же!..

Глава 23

На верхней полке лежали две безволосые человеческие головы, мужская и женская, с холодными, ничего не выражающими лицами, перепачканными застывшей, почерневшей кровью. Только приглядевшись, я поняла, что это не головы. Для сохранения формы украденных лиц Джойс натягивал их на головы-манекены и затем замораживал в морозильнике. Уже готовые жуткие маски хранились здесь же в пластиковых пакетах, каждый из которых был снабжен ярлычком с указанием порядкового номера, места и даты.

Самая недавняя лежала наверху, и я механически взяла ее. В ту же секунду сердце заколотилось так сильно, что в глазах у меня потемнело. Наверное, я на мгновение потеряла сознание, потому что очнулась уже в объятиях Макговерн. Она помогла мне дойти до стула, на котором сидела Люси.

— Пусть кто-нибудь принесет ей воды. Все в порядке, Кей. Все в порядке.

Я перевела взгляд на морозильник с широко распахнутой дверцей, заполненный прозрачными пакетами. Марино расхаживал по гаражу, нервно приглаживая редкие, растрепанные пряди. Судя по цвету лица, ему грозил сердечный приступ.

— Где она? — спросила я, с трудом шевеля сухими, занемевшими губами.

— Пошла за аптечкой, — негромко ответила Макговерн. — Успокойся. Попытайся расслабиться. Сейчас мы уведем тебя отсюда. Тебе не нужно все это видеть.

Но я уже видела. Видела пустое лицо, растянутый, изуродованный рот и нос без переносицы. Видела пожелтевшую, искрящуюся льдинками плоть. На приклеенном к пакету ярлычке значились дата, семнадцатое июня, и место — Филадельфия. Информация успела поступить в мозг, так что теперь было поздно. Впрочем, я все равно, наверное, посмотрела бы, потому что должна была знать.

— Они были здесь, — сказала я и попыталась встать, но снова опустилась на стул из-за головокружения. — Они приезжали сюда, чтобы оставить это. Чтобы мы нашли и увидели.

— Чертов сукин сын! — крикнул Марино. — Долбаный ублюдок!

Он вытер глаза кулаком, но не остановился и продолжал ходить как заведенный. В гараж по ступенькам спустилась Люси, бледная, с остекленевшими глазами. Моя племянница была в трансе.

Детектив Скроггинс связался по радио с Коррелл и попросил вызвать экспертов. Страшная находка подействовала и на него, но все же не так, как на остальных. Для него в ней не было ничего личного. Он никогда не слышал о Бентоне Уэсли. Подойдя к морозильнику, детектив принялся считать пакеты с трофеями Ньютона Джойса; губы его едва заметно шевелились.

— Ну и ну. — Он покачал головой. — Здесь их двадцать семь.

— С датами и всем прочим, — сказала я, найдя в себе силы подняться и приблизиться к страшному хранилищу.

Скроггинс кивнул.

— Лондон, 1981-й, Ливерпуль, 1983-й, Дублин, 1984-й, и раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать. Одиннадцать из Ирландии. За 1987-й. Похоже, его начало затягивать по-настоящему, — возбужденно добавил детектив, и я машинально отметила высокие нотки в его голосе, появляющиеся у людей на грани истерики.

Убийства в Ирландии начались с Белфаста, затем продолжились по стране. Девять приходилось на Дублин и пригороды, такие, как Боллбоден, Сантри и Хоут. Еще одним он отметился в Галуэе. Затем Джойс перебрался в Соединенные Штаты. Здесь он «охотился» главным образом на западе, в малонаселенных районах Юты, Невады, Монтаны и Вашингтона. Одно место, Натчез, штат Миссисипи, показалось мне знакомым. Я вспомнила странное упоминание о костях и пиле в письме Кэрри.

— Вот оно что, — медленно произнесла я, начиная понимать. — В Ирландии было несколько случаев обнаружения расчлененных тел. Дела так и остались нераскрытыми. Потом о нем восемь лет ничего не было слышно, потому что он убивал на западе и тела не были обнаружены либо же о них не сообщали. Мы ничего не знали о тех убийствах, а он продолжал делать свое дело. И наконец перебрался в Виргинию, где его присутствие не могло не привлечь мое внимание.

Это случилось в 1995 году, когда полиция нашла два тела — одно возле Виргиния-Бич, другое в Норфолке. Год спустя появились еще два, на сей раз в западной части штата, одно в Линчберге, другое в Блэксберге, неподалеку от технологического колледжа. В 1997-м Джойс, похоже, затих, и, вероятно, именно тогда Кэрри и нашла его.

Находки расчлененных тел широко освещались средствами массовой информации, но опознаны были лишь два обезглавленных, с отпиленными конечностями тела. Их удалось идентифицировать путем сравнения прижизненных рентгеновских снимков пропавших впоследствии без вести людей. Оба оказались студентами колледжа. Обоими занималась я, и во многом из-за поднятого мной шума к расследованию привлекли ФБР.

Теперь мне стало ясно, что главной целью Джойса было не столько затруднить опознание личности жертв, сколько скрыть то, что он делал с ними. Убийца не хотел, чтобы мы знали о его «увлечении», о том, что он забирает у людей их лица для пополнения отвратительной коллекции. Возможно, он опасался, что, узнав всю правду, власти объявят на него настоящую, крупномасштабную охоту. Не исключено, что именно по этой причине Джойс переключился на пожары как средство сокрытия преступлений. Впрочем, я допускала, что на эту мысль его натолкнула Кэрри, с которой Джойс каким-то образом познакомился в Интернете.

— Не понимаю, — сказал Марино. Он уже немного успокоился и теперь вместе с нами перебирал пакеты с замороженными масками. — Как ему удалось собрать все это здесь? Привезти такой груз из Англии и Ирландии? Из Вениса и Солт-Лейк-Сити?

— Сухой лед, — объяснила я, переводя взгляд на алюминиевые коробки и пенопластовые ящики. — Он упаковывал их в емкости с сухим льдом и отправлял багажом.

Дальнейшие поиски привели к обнаружению дополнительных улик. В ордере перечислялись магниевые зажигательницы, ножи и части тел, и это давало полиции право не только досматривать ящики столов, но и сносить, если понадобится, стены. После того как местный судмедэксперт осмотрел содержимое морозильника и отправил страшный груз в морг, детективы вскрыли сейф, в котором нашли иностранную валюту и тысячи фотографий сотен людей, которым судьба подарила шанс остаться в живых.

В сейфе оказалось и несколько фотографий самого Джойса; на одних он сидел в кабине белого «швайцера», на других стоял, прислонившись к фюзеляжу, со сложенными на груди руками. Я долго рассматривала снимки, стараясь понять, что двигало этим человеком. Невысокого роста, далеко не атлетического телосложения, с русыми волосами, он был бы даже симпатичен, если бы не жутко изуродованное прыщами лицо.

Я представила, сколько насмешек и издевательств выпало на его долю в подростковом возрасте, какой стыд ему пришлось испытать. Я знала несколько таких, обезображенных при рождении или болезнью парней, которые росли вместе со мной без надежды на радости юношества и любовь.

Ньютон Джойс отбирал у других то, чего не имел сам. Изуродованный, он уродовал людей, уничтожал источник своих несчастий. У меня не было к нему жалости. И еще я не думала, что он и Кэрри по-прежнему находятся в этом городе или вообще поблизости. Она получила то, что хотела. В установленную мной ловушку попала я сама. Кэрри хотела, чтобы я нашла Бентона, и я нашла.

Сомнений не оставалось: последнее слово будет за Кэрри. Но мне было все равно. Все чувства во мне умерли. В поисках тишины я вышла во двор, где бегонии и смоковницы соперничали с буйно разросшейся травой в борьбе за солнце, и опустилась на старую мраморную скамейку.

* * *

Я нашла племянницу в узорчатой тени громадных дубов, возле запущенных, но не потерявших силу желтых и красных кустов гибискуса.

— Пора домой, Люси.

Мы сидели на твердом, холодном камне, всегда ассоциировавшемся у меня с кладбищем.

— Надеюсь, он умер до того, как они сделали это с ним, — снова сказала Люси.

Мне не хотелось ни о чем думать.

— Надеюсь, он не страдал.

Через окутывавшую сознание пелену неприятия и отупения начала проклевываться злость.

— Именно этого Кэрри и добивалась. Чтобы мы изводили себя такими вот мыслями. Тебе не кажется, что она и без того отобрала у нас слишком много? Может быть, хватит?

Люси не нашлась что ответить.

— АТО и полиция управятся здесь без нас, — продолжала я, беря ее за руку. — Пора домой. А потом будем жить дальше.

— Как?

— Еще не знаю, — честно ответила я.

Мы поднялись и вместе обошли дом, вернувшись к машине, возле которой Макговерн разговаривала с одним из агентов. При виде нас ее жесткий взгляд смягчился сочувствием.

— Если нас отвезут к вертолету, — твердо сказала Люси, — я отведу его в Ричмонд и передам пограничному патрулю. Надеюсь, вы не против.

— Не уверена, что тебе стоит садиться в вертолет. — В голосе Макговерн снова послышались начальственные нотки.

— Не волнуйтесь, я в полном порядке, — все так же твердо ответила Люси. — Кроме того, кто-то же должен вернуть его на место. Вертолет нельзя оставлять на футбольном поле.

Поколебавшись, Макговерн кивнула и открыла дверцу «иксплорера».

— Ладно. Залезайте.

— Я оставлю план полета, — сказана Люси, усаживаясь впереди, — так что вы сможете отслеживать нас, если захотите.

— Хорошо. — Макговерн включила двигатель и связалась по радио с кем-то из агентов в доме. — Позовите Марино.

Через несколько секунд мы услышали голос Марино:

— Что там?

— Они улетают. Вы с ними?

— Нет, останусь на земле. Надо помочь ребятам здесь.

— Понятно. Спасибо.

— Передайте им, чтобы соблюдали осторожность.

Полицейский, патрулировавший кампус на велосипеде, все еще стоял возле вертолета, когда мы остановились неподалеку от футбольного поля. На кортах играли в теннис, у ворот перекидывали мяч несколько парней. Голубое небо, легкий ветерок, едва трогающий листья деревьев. Как будто ничего и не случилось. Как будто ничего и не могло случиться. Пока Люси проверяла системы, мы с Макговерн сидели в машине.

— Что вы собираетесь делать?

— Опубликовать их фотографии, дать информацию через все возможные средства. Вероятно, кто-нибудь их опознает, — ответила она. — Им же надо где-то есть. Надо где-то спать. В конце концов ему необходимо авиационное топливо. Без него он много не налетает.

— Странно, что их не обнаружили раньше. При дозаправке, взлете, посадке. Непонятно, как такое могло случиться.

— Все указывает на то, что у него в гараже имелись большие запасы горючего. Кроме того, есть ведь немало маленьких аэродромов, где можно приземлиться и заправиться без всяких проблем. К тому же в неконтролируемом воздушном пространстве ему вовсе не обязательно связываться с наземными службами. Марка не такая уж редкая. И все-таки, — она взглянула на меня, — его заметили. Заметили мы, заметил кузнец, заметила директор «Кирби». Мы просто не понимали, на что смотрим и что видим.

— Да, наверное.

Настроение успело испортиться почти окончательно, на сердце было тяжело. Мне не хотелось возвращаться домой. Мне вообще никуда не хотелось. Все изменилось, словно небо затянули серые тучи, и в душу заполз холод, укрыться от которого было негде. В голове вертелись десятки вопросов и ответов, решений и догадок. В ушах стоял крик, а когда крик затихал, я видела его. В темном курящемся мусоре. Я видела его лицо под прозрачным пластиком.

— Кей?

Я вздрогнула.

— Как вы себя чувствуете? Что собираетесь делать?

Прежде чем заговорить, мне пришлось сделать глубокий вдох.

— Вы же сами видите, Тьюн. — Голос прозвучал сухо, глухо и незнакомо, как будто за меня говорила старуха. — Пока справляюсь. Дальше — не знаю. В том, что касается будущего, я ничего не знаю и ни в чем не уверена. Но я знаю, что все испортила, все провалила. Кэрри обыграла меня, и в результате Бентон мертв. Его нет, а они есть и готовы продолжать. Может быть, они уже убили кого-то еще. А у меня ничего не получилось.

Слезы затуманили глаза, и фигура племянницы, проверявшей крышку топливного бака, задрожала и расплылась. Люси стала освобождать лопасти винта. Тьюн протянула мне салфетку и нежно коснулась моей руки.

— Вы не правы, Кей. Если бы не вы, мы никогда бы не получили ордер на обыск дома Джойса. И что тогда? Да, мы их еще не поймали, но теперь нам известно, кого искать. И мы их найдем.

— Пока мы нашли только то, что они нам показали.

Люси закончила осмотр и повернула голову в мою сторону.

— Мне пора. Спасибо.

Мы пожали друг другу руки.

— Позаботьтесь о Люси, — сказала я.

— Думаю, она вполне в состоянии сама о себе позаботиться.

Я вышла из машины и направилась к вертолету, однако, сделав несколько шагов, повернулась и помахала рукой. Потом поднялась в кабину, заняла свое место и пристегнула ремень. Люси достала из кармашка проверочный лист, чтобы убедиться в готовности всех систем. Я молча наблюдала. Сердце билось ненормально быстро, дыхание оставалось неглубоким, и меня это немного беспокоило.

Наконец мы оторвались от земли и развернулись носом против ветра. Макговерн смотрела на нас снизу, заслонясь от солнца ладонью. Люси подала мне карту и сказала, что я должна помогать ей ориентироваться. Потом связалась со службой управления воздушным движением.

— Борт два-один-девять Сьерра-Браво вызывает Уилмингтон.

— Уилмингтон на связи, два-один-девять.

— Прошу разрешения на взлет с университетского стадиона. Прием.

— Взлет разрешаю. Свяжитесь с вышкой, когда выйдете на курс.

— Вас поняла.

Люси коротко взглянула на меня и заговорила в микрофон:

— Направление три-три-ноль. Твоя работа, после того как наберем высоту, следить за курсом и помогать мне с картой.

На высоте пятисот футов с нами снова связалась диспетчерская служба:

— Уилмингтон вызывает вертолет два-один-девять Сьерра-Браво. Неустановленный летательный аппарат у вас на шести часах. Высота триста футов. Сближается.

— Сьерра-Браво понял вас, Уилмингтон.

— Неустановленное воздушное судно в двух милях к юго-востоку от аэропорта, назовите себя, — потребовал диспетчер.

Ему никто не ответил.

— Неустановленное воздушное судно, назовите себя.

Молчание.

Люси увидела его первой, прямо у нас за спиной и ниже линии горизонта. Это означало, что неизвестный находился ниже.

— Уилмингтон, — сказала моя племянница. — Говорит борт два-один-девять Сьерра-Браво. Вижу низколетящий объект. Попробуем избежать сближения. — Она обернулась и еще раз посмотрела назад. — Здесь что-то не так.

Глава 24

Сначала это было темное пятнышко, летевшее вслед за нами по нашей траектории движения и сокращавшее дистанцию. Потом, приблизившись, оно стало белым. А затем превратилось в «швайцер» с сияющей в лучах солнца кабиной. Сердце подпрыгнуло и сжалось от страха.

— Люси!

— Вижу, — зло ответила она. — Черт! Поверить не могу.

Моя племянница потянула ручку на себя, и наш вертолет резко пошел вверх. «Швайцер», сохраняя прежнюю высоту, двигался быстрее, потому что наша скорость при подъеме упала до семидесяти узлов, и постепенно приближался к нам с правого борта.

Люси включила радио.

— Вышка. Наблюдаю агрессивные маневры со стороны неопознанного вертолета. Попробуем уклониться. Свяжитесь с местными полицейскими властями. Есть подозрение, что в неопознанном вертолете находится вооруженный и опасный преступник. Буду избегать густозастроенных районов. Ухожу в сторону воды.

— Вас понял. Связываюсь с местной полицией. — Диспетчер переключился на общую частоту. — Внимание всем воздушным судам. Это диспетчерский пункт службы контроля. Воздушное пространство закрыто для входящего движения. Повторяю, воздушное пространство закрыто для входящего движения. Наземное движение приостанавливается. Всем работающим на этой частоте переключиться на частоту точки подхода «Виктор 135.75» или «Юниформ 343.9». Повторяю, всем работающим на этой частоте переключиться на частоту точки подхода «Виктор 135.75» или «Юниформ 343.9». Сьерра-Браво, оставайтесь на этой частоте.

— Сьерра-Браво вас понял.

Я знала, почему мы отклоняемся к океану. Люси не хотела, если такое случится, упасть туда, где могут быть люди. Кэрри, конечно, предвидела такой маневр, потому что знала, с кем имеет дело. Люси всегда думала о других. Она повернула на восток. «Швайцер» сделал то же самое, сохраняя прежнюю дистанцию и не идя на сближение, как будто его пилот был уверен в том, что спешить ему некуда. Вот тогда я и подумала, что Кэрри, вероятно, уже давно следит за нами.

— Девяносто узлов — предел, — сказала Люси. Напряжение в кабине поднималось, как температура при пожаре. — Больше не выжать.

— Она следила за нами сегодня, — ответила я. — Знает, что мы не дозаправлялись.

Мы прошли над пляжем. В какой-то момент внизузамелькали яркие цветовые пятна: купающиеся и загорающие люди. Некоторые, остановившись, смотрели вверх на два мчащихся над ними в сторону моря вертолета. Удалившись от берега примерно на полмили, Люси начала сбрасывать скорость.

— Мы не сможем удержать такой ход, — обреченно сказала она. — Возвращаться уже поздно. И горючего у нас мало.

Судя по приборам, топлива оставалось двадцать галлонов. Люси резко развернула вертолет на сто восемьдесят градусов. «Швайцер» находился футов на пятьдесят ниже и двигался нам навстречу. Из-за солнца рассмотреть, кто сидит в кабине, было невозможно, но я и так это знала. Вертолеты разделяло не более пяти сотен футов, когда я ощутила несколько последовавших друг за другом толчков, словно кто-то колотил по кабине. Наш «джет рейнджер» дернулся в сторону. Люси выхватила из кобуры пистолет.

— Они стреляют в нас!

Я вспомнила об автомате «калико», пропавшем из коллекции Кеннета Спаркса.

Люси толкнула дверцу, и та, сорвавшись с петель, устремилась вниз.

— По нам ведут огонь! — закричала Люси в микрофон. — Отвечаем! Держите всех подальше от района пляжа!

— Понял! Какая вам требуется помощь?

— Направьте в указанный район машины «скорой помощи»! Возможна аварийная ситуация!

«Швайцер» пролетел непосредственно под нами, и я увидела вспышки выстрелов и высовывающееся со стороны второго пилота дуло автомата. Наш вертолет снова тряхнуло.

— Кажется, попали в шасси! — вскрикнула Люси, пытаясь занять положение, при котором можно было бы и стрелять из пистолета, и управлять вертолетом.

Я заглянула в сумочку, но чуда не произошло, мой «кольт» остался в кейсе, который лежал в багажном отделении. Люси подала мне свой пистолет и протянула забинтованную руку за спину, где висел автомат «АР-15». Тем временем «швайцер» снова устремился в атаку, оттесняя нас к берегу; его пилот прекрасно понимал, что мы ограничены в маневрах, потому что не станем рисковать безопасностью находящихся на пляже людей.

— Надо вернуться к воде, — сказала Люси. — Здесь стрелять в них нельзя. Открой дверцу. Сбей с петель и сбрось!

Не знаю, как мне это удалось, но дверца сорвалась вниз, а в меня вдруг ударил поток устремившегося в кабину воздуха. Земля рванулась навстречу. Люси начала новый разворот, и наш противник тоже. Я взглянула на панель — стрелка топливомера опустилась ниже. Мне казалось, что это продолжается целую вечность: «швайцер» пытался оттеснить нас к воде, мы же старались прорваться к суше, чтобы попробовать приземлиться. Стрелять вверх они не могли из опасения повредить лопасти, а потому выжидали момент, когда наша машина окажется в зоне поражения. Мы шли над водой на высоте одиннадцати сотен футов и со скоростью в сто узлов, когда пули попали в фюзеляж, и мы ощутили сильные удары за спиной, в районе задней левой дверцы.

— Я поворачиваю, — сказала Люси. — Ты сможешь удержать нас на этой высоте?

Мне стало страшно. Я поняла, что мы погибнем.

— Попытаюсь.

Вертолеты неслись навстречу друг другу. Нас разделяло не более пятидесяти футов по горизонтали и около сотни по вертикали. Люси передернула затвор.

— Вниз! Давай! — завопила она, поднимая автомат.

Я послушно исполнила приказ. Мы мчались вниз со скоростью в тысячу футов в минуту, и у меня уже не оставалось никаких сомнений в неизбежности столкновения. Я попыталась взять в сторону, но Люси остановила меня:

— Держи прямо! На них!

Я не слышала выстрелов Мы пролетели над «швайцером» так близко, что только чудом не попали под его лопасти. Люси стреляла и стреляла, и я видела вспышки, а потом она вдруг схватила ручку управления и резко подала влево, подальше от белого вертолета, превратившегося в огненный шар. Ударная волна отшвырнула нас в сторону, и я приготовилась к худшему.

Внезапно все изменилось, и передо мной снова было только чистое небо. Краем глаза я заметила объятые пламенем куски, которые падали в синеющий под нами Атлантический океан. Люси выровняла машину и перешла в широкий, плавный разворот. С изумлением и недоверием смотрела я на свою племянницу.

— Получи, сука, — сдержанно и сжато выругалась она, провожая взглядом рухнувшие в сияющую воду обломки.

Я уже и не помнила, когда в последний раз видела ее такой спокойной.

— Вышка, на связи Сьерра-Браво. Неопознанный вертолет взорвался. Упал в воду в двух милях от Райтсвилл-Бич. Выживших не вижу. Делаю облет.

— Понял. Требуется помощь? — с некоторым запозданием отозвался диспетчер.

— Позже. Иду к вам для срочной дозаправки.

— Уф! П-понял, — заикаясь, пробормотал диспетчер. — Идите прямым курсом. Внизу вас встретят.

Прежде чем возвращаться, Люси сделала еще два круга, опустившись до пятидесяти футов. Мы видели мчащиеся к пляжу пожарные машины и кареты «скорой помощи», слышали вой сирен. Испуганные купальщики спешили из воды, вскидывая ноги, размахивая руками, спотыкаясь и падая, как будто их преследовала громадная белая акула. Волны покачивали обломки и два оранжевых спасательных жилета, в которых никого не было.

Неделю спустя Остров Хилтон-Хед

Утро было пасмурное, серое небо сливалось с серым морем, когда мы, те немногие, кто знал и любил Бентона Уэсли, собрались на пустыре под названием Морские сосны.

Оставив машину на стоянке, мы прошли по дорожке к дюне и дальше по берегу, через песчаные наносы и вынесенные приливом пучки водорослей. Пляж в этом месте сужался до нескольких метров, песок был рыхлый и влажный, а валяющиеся там и тут деревяшки хранили память о прошлых штормах.

Мари но надел костюм в мелкую полоску, в котором ужасно потел, белую рубашку и темный галстук, и я думала, что, пожалуй, впервые вижу его в приличной одежде. Люси выбрала черное, но она должна была появиться позднее, потому что имела особое поручение.

Приехали Тьюн Макговерн и Кеннет Спаркс, которые не знали Бентона, но были знакомы со мной. Конни, бывшая жена Бентона, и трое их уже взрослых дочерей стояли чуть особняком у самой воды, и было странно, видя их, не чувствовать ничего, кроме печали. В нас не осталось ни злобы, ни враждебности, ни страха. Рожденное жизнью ушло со смертью.

Присутствовали и другие из далекого и недавнего прошлого Бентона, отставные агенты и бывший директор Академии ФБР, человек, одним из первых поверивший в то, что он предлагал много лет назад. Теперь изучение преступников в местах заключения и составление психологических портретов — обычная практика, рутина, тема, заезженная телевидением и кино, но когда-то все было не так, когда-то Бентон был пионером, творцом лучшего способа понимания людей — как настоящих психопатов, так и безжалостных и злобных убийц.

Бентон никогда не ходил в церковь, поэтому на похоронах присутствовал только лишь пресвитерианский капеллан, утешавший сталкивавшихся с проблемами личного характера агентов. Звали его Джадсон Ллойд, и он был сухощавый, высокий, с полумесяцем седых волос на макушке. В руке преподобный Ллойд держал маленькую черную Библию в кожаном переплете. Всего на берегу собралось человек двадцать.

Не было ни музыки, ни цветов, ни панегириков, потому что в завещании Бентон ясно дал понять, что не желает ни того, ни другого, ни третьего. Всю посмертную заботу о себе он возложил на меня, написав буквально следующее: «...у тебя это получится лучше всех, Кей. Я знаю, что ты в точности исполнишь мои пожелания».

Он не хотел никаких церемоний, не хотел военных похорон, на которые имел право, не хотел, чтобы его везли через город в сопровождении полицейских машин, не хотел ружейного салюта над могилой и накрытого флагом гроба. Просьба его была проста: Бентон хотел, чтобы его кремировали и пепел развеяли над местом, которое он любил больше всего на свете, над местом, куда мы стремились при первой возможности и где на краткий миг забывали о том, с чем сражались.

Мне было очень жаль, что свои последние дни Бентон провел здесь без меня, и я знала, что до конца дней буду вспоминать о том, что разлучила нас Кэрри Гризен. Ее письмо стало началом конца. И ее самой, и Бентона.

Но что толку в благих пожеланиях? Если бы не мне, то кому-то другому пришлось бы хоронить кого-то другого. Так было в прошлом, а зло и насилие вовсе не исчезли из нашего мира.

Начался дождь, холодными пальцами он касался моего лица.

— Бентон собрал нас вместе не для того, чтобы прощаться, — начал преподобный Ллойд. — Он хотел, чтобы мы взяли силу друг у друга и продолжали делать то, что делал он сам. Бентон укреплял добро и противостоял злу, боролся за падших и держал все в себе, переживая ужасы в одиночку, потому что не хотел ранить души других. Он сделал мир немного лучше. Он оставил нас лучшими, чем мы были до знакомства с ним. Друзья мои, будем же делать то, что делал он.

Преподобный Ллойд открыл Библию.

— Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем.

Слезы подступили к глазам, и я промокнула их салфеткой и опустила голову, глядя на песок, облепивший мои черные замшевые туфли. Преподобный Ллойд прикоснулся пальцем к губам и продолжал читать строфы то ли из послания Галатам, то ли из послания Тимофею.

Я плохо понимала, что он говорит. Слова превратились в бесконечный поток, журчащий ручей, и их значение не доходило до моего сознания, заполненного внезапно нахлынувшими образами. Снова и снова вспоминала я тот вечер, когда Бентон ушел из дома. Я видела его стоящим на берегу и глядящим на реку. Мои резкие, несправедливые слова ранили его, но все же он понял. Я знала, он понял и простил.

Перед глазами стоял его четкий профиль, его лицо, становившееся непроницаемым, когда он был не со мной, а с другими. Возможно, кто-то находил его холодным, тогда как в действительности кажущаяся отчужденность была панцирем, скрывавшим добрую и нежную душу. Может, если бы мы поженились, мои чувства были бы другими? Может, мое стремление к независимости родилось из ощущения нестабильности и ненадежности? Может, я была не права?

— Зная, что закон положен не для праведника, но для беззаконных и непокорных, нечестивых и грешников, развратных и оскверненных, для оскорбителей отца и матери, для человекоубийц, — продолжал капеллан.

Глядя на серое, ленивое море, я почувствовала движение воздуха у себя за спиной. Кеннет Спаркс встал рядом со мной, и наши руки едва ощутимо соприкоснулись. В строгом темном костюме, подтянутый и напряженный, он стоял, устремив взгляд вперед и решительно выдвинув волевой подбородок. Потом посмотрел на меня, и его глаза выразили сочувствие и симпатию. Я наклонила голову.

— Наш друг хотел мира и доброты...

Вдали послышался гул двигателя и глухой, тяжелый шум винтов, похоже, навсегда связанный в моем сознании с Люси. Я подняла голову. Солнце едва просвечивало сквозь облака, исполняющие танец пелен и завес, бесконечно скользя и смещаясь, позволяя заглянуть за них, но никогда не являя полностью того, что мы жаждем увидеть. К западу от нас, над горизонтом, за дымчатой вуалью проступила расколотая на фрагменты и сияющая, точно бриллиант, голубизна, и дюна за нашей спиной осветилась упавшими на нее лучами. Звук вертолета стал громче, и вот уже он сам скользнул над верхушками пальм и сосен, наклонившись вперед и постепенно снижаясь.

Прах Бентона поместился в небольшой бронзовой урне, которую я держала в руках.

— Давайте же помолимся.

Вертолет словно соскальзывал по невидимому плавному склону, и рассекаемый лопастями воздух все сильнее бил в уши. Спаркс наклонился и сказал что-то. Я ничего не разобрала, но близость его лица была приятна.

Преподобный Ллойд продолжал молиться, однако всем остальным было уже не до обращения к небесам. «Джетрейнджер» завис над берегом, и ветер доносил до нас отброшенные лопастями брызги.

Наши глаза встретились. Люси пристально смотрела на меня из кабины, и мне ничего не оставалось, как собрать в комок осколки разбитого духа. Я шагнула к ней, навстречу бьющему в лицо ветру, и вступила в воду.

— Благослови тебя Бог, Бентон. Да упокоится твоя душа. Мне будет не хватать тебя, — сказала я, и меня никто не услышал.

Я открыла урну и посмотрела на Люси, которая была здесь для того, чтобы творить энергию, в которой он так нуждался сейчас. Я кивнула ей, и она подняла большой палец. Сердце мое дрогнуло, хлынули слезы. Пепел на ощупь напоминал шелк, и, погрузив в него руку, я почувствовала мелкие частички костей. Я взяла пригоршню праха и бросила его по ветру, возвращая Бентона тому высшему порядку, который он создал бы, если бы это только было возможно.

Патриция Корнуэлл Черная метка

Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь.

Откровение Иоанна Богослова, 16:4

Посвящается Нине Солтер

Вода и слова

* * *

6 декабря 1996 года

Эпуорт-Хайтс

Ладингтон, штат Мичиган

Дорогая Кей!

Я сижу на крыльце, смотрю на озеро Мичиган, а прохладный ветерок напоминает, что мне нужно подстричься. Вспоминаю, когда мы оба именно на этом самом месте в последний раз забыли, кто мы и что мы, – на один драгоценный момент. Кей, мне нужно, чтобы ты меня выслушала.

Ты читаешь это письмо, потому что я мертв. Когда я решил его написать, то попросил сенатора Лорда лично доставить его тебе в начале декабря через год после моей смерти. Я знаю, что ты никогда не жаловала Рождество, а в этом году ты, наверное, воспримешь праздник особенно тяжело. Моя жизнь началась, когда я полюбил тебя. Теперь, после того как она закончилась, ты окажешь мне услугу, если продолжишь жить дальше.

Конечно же, ты еще не пришла в себя – сломя голову неслась на место преступления и делала больше вскрытий, чем прежде. Металась между заседаниями суда, чтением лекций и руководством в институте. Ты беспокоилась о Люси, злилась на Марино, уклонялась от встреч с соседями и боялась ночей. Ты не ходила в отпуск, не брала больничные, как бы они ни были нужны тебе.

Пора отбросить переживания и страдания, поэтому позволь мне утешить тебя. Представь, что держишь меня за руку, и вспомни, как мы много раз говорили о смерти, никогда не соглашаясь с тем, что болезнь, несчастный случай или акт насилия способны полностью нас уничтожить, потому что наши тела не что иное, как внешняя оболочка. А мы представляем собой гораздо большее.

Кей, я хочу, чтобы ты, читая это письмо, поверила, что я рядом, что я присматриваю за тобой, а значит, все будет хорошо. Прошу тебя сделать одну вещь, чтобы отпраздновать нашу с тобой жизнь, которая – я уверен в этом – никогда не закончится. Позвони Марино и Люси. Пригласи их сегодня на ужин. Приготовь для них, как обычно, что-нибудь вкусное и оставь одно место свободным – для меня.

Любящий тебя вечно, Бентон.

Глава 1

Позднее утро сияло великолепием синего неба и красок осени, но мне все было безразлично. Солнце и прелести утра были предназначены для других людей, потому что моя жизнь застыла в безрадостном одиночестве. Я смотрела в окно на соседа, который сгребал осыпавшиеся листья, и чувствовала себя беззащитной, сломленной и потерянной.

Слова Бентона воскресили в памяти все жуткие сцены, которые я стремилась забыть. Я увидела лучи фонариков, высвечивающие обугленные кости в раскисшем мусоре и лужах воды. Снова испытала шок, когда неразборчивая тень превратилась в обожженную до неузнаваемости голову с покрытыми копотью клоками серебристых волос.

Я сидела на кухне, прихлебывая горячий чай, который приготовил мне сенатор Фрэнк Лорд. После двух мучительных приступов тошноты, загнавших меня в туалет, я ощущала слабость и головокружение. Я чувствовала себя униженной, потому что всегда больше всего боялась потерять контроль над собой. И вот это только что произошло.

– Нужно опять собирать листья, – ни с того ни с сего сказала я своему старому другу. – Сегодня шестое декабря, а погода как в октябре. Посмотри туда, Фрэнк. Видишь, какие большие желуди? Говорят, это означает холодную зиму, но похоже, она вообще не собирается наступать. Не могу припомнить, есть ли у вас в Вашингтоне желуди.

– Есть, – ответил он, – если ухитриться отыскать дуб или два.

– Они большие? Я имею в виду желуди.

– Я обязательно посмотрю, Кей.

Я закрыла лицо ладонями и заплакала навзрыд. Он встал и подошел ко мне. Мы с сенатором Лордом выросли в Майами и ходили в школу в одной епархии, хотя я посещала среднюю школу Святого Брендана всего один год и намного позже его. И тем не менее это совпадение оказалось предвестником близкой дружбы.

Когда он был окружным прокурором, я работала судебно-медицинским экспертом округа Дейд и часто выступала свидетелем на его процессах. Когда его избрали в сенат Соединенных Штатов и назначили председателем юридического комитета, я стала главным судмедэкспертом штата Виргиния, и он начал приглашать меня на заседания комитета, чтобы я высказалась в поддержку борьбы с преступностью.

Я была потрясена, когда он вчера позвонил и сказал, что приедет ко мне с важной новостью. Всю ночь не могла заснуть. Мне стало не по себе, когда сенатор Лорд вошел на кухню и вытащил из кармана простой белый конверт.

Сейчас я понимала, что Бентон поступил очень разумно, доверив ему это письмо. Он знал, что сенатор относился ко мне с большой заботой и ни за что не покинул бы в беде. Как обычно, Бентон разработал идеальный план и воплотил в жизнь, хотя его уже не было с нами, чтобы увидеть это. Как обычно, он абсолютно верно предсказал мое поведение после его смерти, и каждая строчка письма была правдой.

– Кей, – сказал сенатор Лорд, стоя рядом, пока я плакала. – Понимаю, как тебе тяжело, и жалею, что ничем не могу помочь. Думаю, что принял одно из самых трудных решений, когда пообещал Бентону доставить это письмо. Не верилось, что этот день настанет, но он пришел, и вот я здесь, с тобой.

Он помолчал, потом добавил:

– Никто никогда не просил меня сделать такое, а ведь меня просили очень о многом.

– Он был не такой, как все, – тихо ответила я, заставив себя успокоиться. – Ты знаешь это, Фрэнк. И спасибо тебе за все.

Сенатор Лорд был высоким видным мужчиной с горделивой осанкой, как и пристало человеку его положения. Он обладал густыми седеющими волосами и пронзительными голубыми глазами. На нем, как всегда, был темный костюм классического покроя, подчеркнутый смелым, ярким галстуком с булавкой, запонками и карманными часами.

Я встала со стула и глубоко, судорожно вздохнула. Вытащила из коробки несколько салфеток и вытерла лицо.

– Очень мило с твоей стороны, что ты приехал ко мне.

– Что я еще могу для тебя сделать? – проговорил он с печальной улыбкой.

– Достаточно того, что ты здесь. Представляю, чего тебе это стоило, учитывая твою занятость и все такое.

– Должен признаться, что летел из Флориды и, кстати, навестил Люси. Она неплохо там устроилась, – сказал он.

Люси, моя племянница, работает в БАТ – Бюро по контролю за исполнением законов об алкогольных напитках, табачных изделиях и взрывчатых веществах. Некоторое время назад ее перевели в оперативное отделение в Майами, я давно ее не видела.

– Она знает о письме? – спросила я сенатора Лорда.

– Нет, – ответил он, любуясь великолепием дня. – Думаю, тебе решать, рассказывать ей или нет. И должен добавить: Люси считает, что ты ее забыла.

– Я? – удивленно вымолвила я. – Это ее никогда нельзя застать на месте. Ведь это не я работаю в полиции под прикрытием и гоняюсь за нелегальными торговцами оружием и другими легкомысленными личностями. Она даже не может поговорить со мной по телефону, кроме как из офиса или по автомату.

– Тебя тоже нелегко найти. После смерти Бентона ты бываешь где угодно, только не дома. Не думаю, что ты это осознаешь до конца, – заметил он. – Но я-то знаю. Я тоже много раз безуспешно пытался дозвониться до тебя.

На мои глаза снова навернулись слезы.

– А когда застаю тебя на месте, что слышу? "Все прекрасно. Очень занята". Не говоря уж о том, что ты ни разу меня не навестила. Прежде ты даже то и дело привозила свои особые бульоны. Ты не думаешь о тех, кто тебя любит. Не думаешь о себе.

За время монолога он несколько раз украдкой глянул на часы. Я поднялась со стула.

– Ты возвращаешься во Флориду? – спросила я нетвердым голосом.

– Боюсь, что нет. Лечу в Вашингтон, – ответил он. – Опять участвую в телепередаче "Лицом к нации". Все то же самое. Мне так это надоело, Кей.

– Жаль, что ничем не могу помочь.

– Там сплошная грязь, Кей. Если бы некоторые люди узнали, что я нахожусь здесь, наедине с тобой, то распустили бы злобные сплетни. Я в этом убежден.

– Тогда не нужно было приезжать.

– Меня ничего не смогло бы остановить. И я зря жалуюсь на Вашингтон. У тебя достаточно своих забот.

– Я засвидетельствую в суде о добропорядочности твоей натуры, – сказала я.

– Если мне придется туго, вряд ли это поможет.

Я показала ему безукоризненный дом, который сама спроектировала, антикварную мебель, картины и собранную мной коллекцию старинных медицинских инструментов, провела по ярким коврам и дорогому паркету. Все точно соответствовало моему вкусу, но воспринималось совсем не так, как в то время, когда здесь был Бентон. После его смерти я уделяла дому не больше внимания, чем себе. Сейчас это было видно всюду, куда бы я ни бросила взгляд.

Сенатор Лорд заметил мой открытый портфель на диване в большой комнате и листочки бумаги, письма и записки, разбросанные на кофейном столике, под которым валялись рабочие блокноты. Подушки лежали криво, пепельница была наполнена, потому что я опять начала курить. Он не стал читать мне нравоучения.

– Кей, ты понимаешь, что из-за того, о чем я только что говорил, наши встречи придется ограничить? – спросил сенатор Лорд.

– Господи, посмотри на этот беспорядок, – вырвалось у меня. – Похоже, я стала плохой хозяйкой.

– Уже поползли слухи, – осторожно продолжил он. – Звучат завуалированные угрозы. – Его тон стал раздражительнее. – И все из-за того, что мы друзья.

– А когда-то я была такой аккуратной. – Я с досадой рассмеялась. – Мы с Бентоном всегда ссорились из-за моего дома, моего дерьма. Моего идеально прибранного, идеально упорядоченного дерьма. – Скорбь и гнев, вспыхнувшие ярче, чем прежде, заставили меня повысить голос. – Если он что-то перекладывал или клал не в тот ящик... Вот что случается, когда достигаешь среднего возраста, всю жизнь прожив в одиночестве и привыкнув, чтобы все лежало на своем чертовом месте.

– Кей, ты меня слушаешь? Мне не хочется, чтобы ты подумала, будто я тебя забыл, если не смогу слишком часто звонить или приглашать на ленч, пытаясь узнать твое мнение о законопроекте, который стараюсь протолкнуть.

– Я даже не могу вспомнить, когда мы с Тони развелись, – с горечью сказала я. – Что? В восемьдесят третьем? Он ушел. Ну и что? Он мне оказался не нужен, как и все, кто был после него. Я могла устроить свой мир так, как хотела, и я это сделала. Карьера, имущество, вложения капитала. Вот взгляни.

Стоя в холле, я обвела рукой свой прекрасный каменный дом и все, что было внутри.

– Ну и что? Ну и что из того? – Я посмотрела в глаза сенатору Лорду. – Я позволила бы Бентону высыпать мусор посреди комнаты. Позволила бы разнести это проклятое место на кусочки. Я просто не обращала бы на это внимания, Фрэнк. – Я вытерла слезы отчаяния. – Мне хотелось бы начать все сначала и никогда не говорить ему ни слова в укор. Я просто хочу, чтобы он был здесь. О Боже, как я хочу, чтобы он был здесь. Каждое утро я просыпаюсь счастливой, но потом накатывают воспоминания и я едва могу подняться с постели.

По моему лицу бежали слезы. Казалось, что потревожен каждый нерв моего тела.

– Ты принесла Бентону счастье, – мягко и сочувственно произнес сенатор Лорд. – Ты для него была всем на свете. Он рассказывал мне, как ты была добра к нему, как понимала его трудности, когда Бентону приходилось заниматься этими отвратительными делами для ФБР. Я уверен, что ты знаешь об этом.

Он глубоко вздохнул и прислонился к двери.

– И я уверен, он хотел бы, чтобы ты была счастлива, вела нормальную жизнь. В противном случае твои отношения с Бентоном Уэсли окажутся разрушительными и неправильными, они испортят тебе жизнь. Проще говоря, твоя любовь будет ошибкой. Ты меня понимаешь?

– Да, – ответила я. – Конечно. Я знаю точно, чего ему сейчас хотелось бы. Знаю, что правильно для меня. Я не желаю такой жизни. Еще немного, и я этого не вынесу. Иногда думаю, что сломаюсь, просто развалюсь и попаду в какую-нибудь психушку.

– Нет, не попадешь. – Он взял мою руку. – Я убежден, что ты добьешься своей цели, несмотря ни на что. Ты всегда побеждала, и хотя сейчас ты переживаешь трудное время, скоро будет легче. Обещаю, Кей.

Я крепко его обняла и прошептала:

– Спасибо, что привез письмо, что не забыл его в какой-нибудь папке.

– Позвонишь, если буду тебе нужен? – не столько спросил, сколько скомандовал сенатор Лорд, когда я открыла дверь. – Помни, что я сказал, и обещай не чувствовать себя брошенной.

– Поняла.

– Если понадоблюсь, я к твоим услугам. Не забывай это. Помощники всегда знают, где меня найти.

После того как черный "линкольн" отъехал, я пошла в гостиную и разожгла камин, хотя было не слишком холодно. Мне отчаянно хотелось чего-то теплого и живого, чтобы заполнить пустоту, оставшуюся после отъезда сенатора Лорда. Снова и снова я перечитывала письмо Бентона и, казалось, слышала его голос.

Я представила, как он сидит в рубашке с закатанными рукавами, обнажив крепкие руки, и сильными пальцами держит серебряный перьевой "Монблан", авторучку, которую я подарила ему потому, что она была такой же совершенной и безупречной, как он сам. Я не могла перестать плакать и держала листок бумаги с выгравированными инициалами так, чтобы слезы не капали на него.

Стиль и манера Бентона выражать себя всегда были взвешенными и строгими, и слова письма одновременно утешали и причиняли боль, пока я одержимо вчитывалась в него, пытаясь найти хотя бы намек на многозначительность. Временами мне казалось, что Бентон каким-то таинственным образом сообщает, будто его смерть была ненастоящей, являясь частью интриги или какого-нибудь плана, составленного ФБР, ЦРУ или бог знает кем еще. Потом, остыв, я вспомнила правду. Бентона пытали и, в конце концов, убили. Анализ ДНК, зубной карты, личных вещей подтвердил, что неузнаваемые останки принадлежали ему.

Я постаралась заставить себя выполнить сегодня его просьбу. Смешно было даже думать о том, что Люси прилетит в Ричмонд на ужин. Но я все равно взяла трубку телефона и набрала ее номер. Она перезвонила мне по мобильному через пятнадцать минут.

– В отделе сказали, что ты меня разыскиваешь. Что случилось? – весело спросила она.

– Трудно объяснить, – начала я. – Жаль, что до тебя всегда приходится дозваниваться через офис.

– Мне тоже.

– И я знаю, что не могу говорить открыто... – Опять нахлынула грусть.

– Что случилось? – прервала меня Люси.

– Бентон написал письмо...

– Поговорим позже, – снова перебила она, и я поняла ее или по крайней мере подумала, что поняла. Разговор по сотовому могут подслушивать. – Поверни здесь, – сказала кому-то Люси. – Извини, – обратилась она ко мне. – Мы решили заехать в "Лос Бобос" выпить по "коладе".

– По "коладе"? Что это?

– Высококачественный кофеин с сахаром в маленьком стаканчике.

– Ну, он хотел, чтобы я прочитала письмо именно сегодня. Он хотел, чтобы ты... Ладно. Все это кажется такой глупостью. – Я заставляла себя говорить уверенно, не выдавая своего состояния.

– Мне нужно идти, – сказала Люси.

– Может быть, перезвонишь попозже?

– Хорошо, – ответила она тем же раздраженным тоном.

– Ты с кем? – продолжила я разговор, потому что мне нужно было слышать ее и не хотелось вешать трубку, когда в ушах еще звучал ее неожиданно холодный голос.

– Со своей сумасшедшей напарницей.

– Передавай ей привет.

– Тебе привет, – сказала Люси напарнице Джо, числившейся в УБН – Управлении по борьбе с наркотиками.

Они работали в составе спецподразделения, действовавшего в зоне интенсивного наркотрафика, и расследовали серию зверских разбойных нападений на частные дома. Отношения Джо и Люси продолжались также в другой области, не имевшей ничего общего с работой. Они были очень осторожны, поэтому не думаю, чтобы в БАТ или УБН знали об этих отношениях.

– Перезвоню, – проговорила Люси, и в трубке раздались гудки.

Глава 2

С капитаном полиции Ричмонда, Питом Марино, мы были знакомы так давно, что, кажется, даже думали одинаково. Поэтому я не удивилась, когда он позвонил за мгновение до того, как я успела снять трубку, чтобы найти его.

– Что-то ты гундосишь, – сказал он. – Простудилась?

– Нет. Рада, что ты позвонил, потому что я собиралась тебя разыскивать.

– Да ну?

Я поняла, что он или в своем грузовичке, или в полицейской машине. И там и там была установлена полицейская рация, которая в этот момент жутко шумела.

– Ты где? – спросила я.

– Езжу по округе, слушаю рацию, – заявил он, как будто наслаждался поездкой по берегу океана с опущенной крышей машины. – Считаю часы до пенсии. Разве жизнь не прекрасна? У меня есть все, кроме птицы счастья.

Сарказм в его голосе ощущался почти физически.

– Что у тебя случилось?

– Ты, наверное, уже знаешь о протухшем жмурике в порту Ричмонда? Говорят, людей рвет за милю от него. Я рад, что это не моя проблема.

Голова отказывалась работать. Я не представляла, о чем он говорит. Щелкнул сигнал режима ожидания. Я приложила трубку беспроводного телефона к другому уху и направилась в свой кабинет.

– Что за протухший жмурик? – спросила я, выдвигая кресло из-за письменного стола. – Марино, подожди, пока я отвечу на другой звонок. Не клади трубку.

Я нажала кнопку телефона.

– Скарпетта слушает.

– Это Джек, – услышала я голос моего заместителя Джека Филдинга. – В грузовом контейнере в порту Ричмонда нашли труп. Сильно разложившийся.

– Об этом мне только что рассказал Марино.

– Вы разговариваете так, словно простудились. По-моему, я тоже заболеваю. И Чак опаздывает, потому что плохо себя чувствует. По крайней мере он это говорит.

– Контейнер только что сгрузили? – прервала я.

– Сгрузили с "Сириуса". Очень непонятная ситуация. Как с ней прикажете разбираться?

Я начала лихорадочно записывать информацию на листке бумаги еще более неразборчивым почерком, чем обычно. Нервы были натянуты, как проволока канатоходца.

– Поеду сама, – немедленно решила я, хотя в голове еще звучали слова Бентона.

Я снова спешила на вызов. Может быть, с большей охотой, чем обычно.

– Не нужно, доктор Скарпетта, – пытался отговорить меня Филдинг, как будто стал моим начальником. – Я все сделаю сам. Ведь у вас отгул.

– К кому мне обратиться в порту? – спросила я, чтобы остановить его.

Филдинг месяцами умолял, чтобы я ушла в отпуск, съездила отдохнуть на пару недель или даже подумала о годичном академическом отпуске. Мне надоели все, кто пытался присматривать за мной. Я устала от намеков, что после смерти Бентона я стала хуже работать, что обособилась от подчиненных и окружающих, что выгляжу изможденной и рассеянной.

– Нас известила детектив Андерсон. Она на месте преступления, – продолжал Филдинг.

– Кто?

– Наверное, новенькая. Правда, доктор Скарпетта, я справлюсь. Почему бы вам не отдохнуть? Оставайтесь дома.

Я вспомнила, что на линии ждет Марино. Переключилась, чтобы сказать, что перезвоню, как только закончу разговор. Но он уже повесил трубку.

– Скажите, как туда попасть? – обратилась я к заместителю.

– Похоже, вы не собираетесь воспользоваться моим советом.

– Если из моего дома, то вначале надо ехать по Центральной автостраде, а потом?

Филдинг объяснил дорогу. Я положила трубку и, не выпуская из рук письмо Бентона, поспешила в спальню. Куда его спрятать? Не могла же я просто засунуть его в ящик стола. Не дай Бог, я его потеряю или его найдет горничная. Мне не хотелось также оставлять его там, где случайно могу на него наткнуться и опять расстроиться. Мысли бешено крутились в голове, сердце билось, адреналин переполнял кровь, когда я смотрела на жесткий кремовый конверт с надписью "Для Кей", сделанной скромным аккуратным почерком Бентона.

Наконец взгляд остановился на стальном сейфе, привинченном к полу платяного шкафа. Я лихорадочно пыталась вспомнить, где хранила записанную комбинацию сейфа.

– Я схожу с ума! – воскликнула я вслух.

Бумажка с цифрами оказалась там, где всегда: между страницами 670 и 671 "Справочника по тропическим заболеваниям" Хантера. Я заперла письмо в сейф, пошла в ванную и долго умывалась холодной водой. Позвонила своему секретарю Розе и дала поручение вызвать в порт санитаров морга, чтобы они встретили меня там часа через полтора.

– Предупредите, что тело в очень плохом состоянии, – особо подчеркнула я.

– Как вы туда доберетесь? – спросила Роза. – Я бы посоветовала заехать сюда и отправиться на фургоне, но Чак отвез его в мастерскую сменить масло.

– Я думала, он болеет.

– Он появился пятнадцать минут назад и уехал на фургоне.

– Ладно, придется ехать на своей машине. Роза, мне понадобятся "люма-лайт" и тридцати метровый удлинитель. Пусть кто-нибудь подвезет их на стоянку. Я позвоню, когда буду подъезжать.

– Наверное, вам интересно будет знать, что Джин рвет и мечет.

– В чем дело? – удивленно спросила я.

Джин Адамс, администратор офиса, редко демонстрировала свои эмоции и еще реже ходила расстроенной.

– По-видимому, исчезли все собранные "кофейные" деньги. Вы знаете, что это не первый раз.

– Черт возьми! Где они лежали?

– Как всегда, в запертом ящике Джин. Не похоже, чтобы замок взломали или что-то в этом роде, но когда она утром открыла ящик, денег не было. Сто одиннадцать долларов тридцать пять центов.

– Этому нужно положить конец.

– Не знаю, в курсе ли вы последних событий, – продолжала Роза. – Из комнаты отдыха начали пропадать завтраки. На той неделе Клета забыла на столе сотовый телефон, а утром его уже не было. То же самое произошло с доктором Рай-ли. Он оставил дорогую ручку в кармане халата, а утром она исчезла.

– Может быть, уборщицы?

– Может быть, – проронила Роза. – Однако скажу вам откровенно, доктор Скарпетта, я никого не хочу обвинять, но боюсь, что это кто-то из своих.

– Ты права. Не нужно никого обвинять. А хорошие новости сегодня есть?

– Пока нет, – сухо ответила Роза.

Она работала со мной с тех пор, как меня назначили главным судмедэкспертом, а это означало, что Роза руководила моей жизнью на протяжении почти всей карьеры. У нее была замечательная способность знать практически все, что делается вокруг, не будучи замешанной ни во что. Мой секретарь оставалась сторонним наблюдателем, и хотя сотрудники немного побаивались ее, они всегда бежали к ней, если возникала проблема.

– Поберегите себя, доктор Скарпетта, – продолжала Роза. – У вас ужасный голос. Почему бы вам не послать вместо себя Джека и хотя бы один день побыть дома?

– Я поеду на своей машине, – сказала я.

Роза уловила печаль в моем голосе и замолчала. Я слышала, как она шуршит бумагами. Знала, что она хочет хоть как-то утешить меня, но я никогда не позволяла ей это.

– Ладно, не забудьте переодеться, перед тем как приступить к делу.

– Во что переодеться?

– Сменить одежду. Прежде чем сесть в машину после осмотра, – сказала она, как будто я ни разу не осматривала разложившийся труп.

– Спасибо, Роза.

Глава 3

Я включила сигнализацию, заперла дом и спустилась в гараж, где открыла вместительный шкафчик из кедрового дерева с вентиляционными решетками сверху и снизу. Внутри стояли туристские ботинки, резиновые сапоги, лежали толстые кожаные перчатки и висел специальный комбинезон с водонепроницаемым покрытием, напоминавшим воск.

Здесь я держала носки, теплое белье и другие вещи, которые никогда не понадобятся дома. Они заканчивали свое путешествие в промышленной стиральной машине, не предназначенной для моей обычной одежды.

В багажник я бросила комбинезон, кроссовки и бейсболку с буквами ОГСМЭ, что означало "Отдел главного судебно-медицинского эксперта". Проверила большой алюминиевый чемодан с рабочими принадлежностями, чтобы убедиться в наличии достаточного количества хирургических перчаток, прочных и просторных мешков для мусора и посмотреть, на месте ли фотокамера и пленка. Я отправилась в путь с тяжелым сердцем, а в голове снова звучали слова Бентона. Я старалась отбросить воспоминания о его голосе, глазах, улыбке и прикосновениях. Больше всего мне хотелось забыть его, но я не могла.

На Центральной автостраде, когда подъезжала к шоссе номер 95, я включила радио. Впереди на фоне солнечного неба сияли очертания Ричмонда. Я притормаживала на Ломбарди-Толл-плаза, когда прозвучал вызов радиотелефона. Это был Марино.

– Подумал, тебе интересно будет узнать, что я подъеду.

Резко прозвучал автомобильный клаксон, когда я, меняя полосу, чуть не подрезала серебристую "тойоту". Водитель обернулся ко мне, осыпая ругательствами, которых я не слышала.

– Пошел к черту! – сердито бросила я ему вслед.

– Что? – громко спросил Марино.

– Какой-то идиот-водитель.

– Бывает. Ты знаешь что-нибудь о "дорожном бешенстве", док?

– Да, я им болею.

На Девятой улице я свернула, направляясь к своему отделу, и дала Розе знать, что подъезжаю. Когда въехала на стоянку, увидела Филдинга с ящиком и удлинителем.

– Похоже, фургон еще не вернулся, – заметила я.

– Нет, – сказал он, загружая оборудование в мой багажник. – Это будет то еще зрелище, когда вы покажетесь в порту на своей машине. Представляю, как разинут рты докеры при виде хорошенькой блондинки на черном "мерседесе". Может быть, вам лучше поехать на моем автомобиле?

Мой увлекающийся бодибилдингом заместитель только что развелся и отпраздновал это событие, поменяв "мустанг" на красный "корвет".

– Вообще-то хорошая идея, – сухо ответила я. – При условии, что у вас восьмицилиндровый мотор.

– Да-да, понимаю. В случае чего вызовите меня. Как туда добраться, знаете?

– Знаю.

Дорога привела меня на юг почти до Питерсберга, потом я повернула и, миновав дворы фабрики "Филип Моррис", переехала через железные пути. Узкое шоссе вывело меня к пустырю, заросшему травой и кустарником, который внезапно заканчивался пропускным пунктом охраны. Впечатление было такое, словно пересекаешь границу недружественной страны. За КПП тянулись железные подъездные пути и сотни грузовых оранжевых контейнеров, стоявших друг на друге в три-четыре ряда. Из будки вышел охранник, очевидно, слишком серьезно воспринимавший свою работу. Я опустила окно.

– Чем могу помочь, мэм? – спросил он по-военному твердо.

– Я доктор Кей Скарпетта.

– К кому вы?

– Приехала, потому что здесь обнаружили труп. Я судмедэксперт, – объяснила я и показала свои документы. Он взял их в руки и тщательно изучил. У меня возникло ощущение, что он не знает, что такое судмедэксперт, но не собирается об этом спрашивать.

– Значит, вы главная, – сказал он, отдавая потертый черный бумажник с удостоверением. – Главная где?

– Я главный судебно-медицинский эксперт штата Виргиния. Меня ждет полиция.

Он отступил в будку, начал куда-то звонить, а мое нетерпение росло. Каждый раз, когда попадаю в охраняемую зону, мне приходится проходить через эту процедуру. Раньше я считала, что причина заключается в том, что я женщина, и сначала это, вероятно, было правдой. Теперь я верю, что это из-за терроризма, преступности и судебных процессов. Охранник записал марку машины и номер. Он передал листок бумаги, чтобы я расписалась, и пропуск для посетителей, который я не пристегнула.

– Видите ту сосну? – произнес он, указывая рукой.

– Я вижу несколько сосен.

– Маленькая, изогнутая? Рядом с ней повернете налево и направитесь к океану, – пояснил он. – Счастливого пути.

Я поехала мимо огромных трейлеров, припаркованных тут и там, красных кирпичных зданий с надписями "Таможенная служба США" и "Федеральный морской терминал". Сам порт представлял собой ряды гигантских складов с оранжевыми контейнерами, выстроившимися у погрузочных платформ, как животные, кормящиеся у корыта. За пристанью, в устье реки Джеймс пришвартовались два контейнеровоза, "Евроклип" и "Сириус", каждый был вдвое длиннее футбольного поля. Над открытыми люками размером с хороший бассейн грохотали портовые краны высотой в несколько сот футов.

Желтые ленты, укрепленные на дорожных ограничителях, окружали стоявший на платформе контейнер. Рядом никого не было. Я почти не заметила признаков присутствия полиции, кроме служебного синего "шевроле" на бетонированной площадке перед доками. Водитель, сидя за рулем, разговаривал с мужчиной в белой рубашке и галстуке. Вся работа остановилась. Грузчики в касках и жилетах с отражательными полосами скучали, попивая газировку, минеральную воду, или курили.

Я набрала номер своего отдела и попросила Филдинга.

– Во сколько нас известили о трупе?

– Подождите. Сейчас проверю. – Послышался шелест бумаг. – В десять пятьдесят три.

– А во сколько его нашли?

– Гм, кажется, Андерсон этого не знала.

– Как она могла этого не знать?

– Как я уже говорил, она новенькая.

– Филдинг, я не вижу ни одного полицейского, кроме нее... по крайней мере я подозреваю, что это она. Что точно она сказала, когда сообщила о трупе?

– Разложился; она просила, чтобы на место выехали именно вы.

– Специально запросила меня?

– Ну конечно. Вас просят все. Здесь ничего нового. Но она сообщила, что вас посоветовал вызвать Марино.

– Марино? – удивленно спросила я. – Марино сказал, чтобы она вызвала меня?

– Да. Я подумал, он поступил достаточно бесцеремонно.

Я вспомнила, что Марино собирался появиться на месте преступления, и рассердилась еще больше. Он поручает какой-то новенькой практически командовать мной, а если он сочтет нужным, то подъедет и посмотрит, как мы справляемся.

– Филдинг, когда вы в последний раз разговаривали с ним? – спросила я.

– Несколько недель назад. Надо сказать, он меня разозлил.

– Но не так, как разозлюсь я, когда он наконец решит показаться здесь, – пообещала я.

Докеры наблюдали, как я вылезла из машины и открыла багажник. Я вынула чемодан срабочими принадлежностями, комбинезон с кроссовками и, пока шла к немаркированной полицейской машине, чувствовала, как меня словно ощупывают глазами, поэтому с каждым шагом все больше раздражалась. Неудобство доставлял и тяжелый чемодан, стучавший по ноге.

Мужчина в рубашке и галстуке, закрыв глаза от солнца, с несчастным видом смотрел, как медленно кружатся над портом два вертолета с телевизионщиками. Ему явно было жарко.

– Проклятые репортеры, – пробормотал он, переводя на меня взгляд.

– Я ищу детектива, который отвечает за место преступления.

– Это я, – раздался женский голос из "шевроле".

Я наклонилась и посмотрела в окно на сидевшую за рулем молодую женщину. У нее был темный загар, коротко остриженные, зачесанные назад каштановые волосы, прямой нос и твердый подбородок. Глаза смотрели жестко. Детектив Андерсон была одета в потертые джинсы-клеш, зашнурованные черные кожаные ботинки и белую футболку. Она носила пистолет на бедре, полицейский значок на цепочке был спрятан под футболкой. Вовсю работал кондиционер, легкий рок из радиоприемника смешивался с переговорами по рации.

– Детектив Андерсон? – спросила я.

– Рене Андерсон. Собственной персоной. А вы, наверное, док, о которой я так много слышала, – сказала она с высокомерием, свойственным, по моему мнению, большинству людей, не знающих своего дела.

– Я Джо Шоу, управляющий портом, – представился мужчина. – Должно быть, это насчет вас звонила охрана.

Он был примерно моего возраста, блондин с ярко-голубыми глазами и морщинами от слишком частого пребывания на солнце. По его виду можно было догадаться, что он ненавидит Андерсон и все, что случилось этим днем.

– Можете рассказать что-нибудь полезное, прежде чем я приступлю к работе? – спросила я у Андерсон, стараясь перекрыть шум кондиционера и рокот вертолетов. – Например, почему это место не охраняют полицейские?

– Они мне не нужны, – ответила она, открывая дверцу. – Сюда не так просто проникнуть, как вы могли заметить.

Я поставила рабочий чемодан на землю. Когда Андерсон подошла ко мне, я была поражена ее миниатюрностью.

– Я немногое могу рассказать, – заметила она. – Сами все видите. Контейнер с протухшим трупом внутри.

– Нет, вы многое можете мне рассказать, детектив Андерсон. Как было обнаружено тело и когда? Видели ли вы его? Подходил ли кто-нибудь к нему? Не уничтожены ли улики на месте преступления? На последний вопрос вам лучше ответить отрицательно, иначе будете виноваты лично.

Она рассмеялась. Я начала натягивать комбинезон.

– Никому и в голову не пришло подходить близко, – произнесла она. – На это просто нет охотников.

– Чтобы узнать, что находится в контейнере, необязательно в него заходить, – прибавил Шоу.

Я сменила обувь на черные кроссовки и натянула бейсболку. Андерсон широко раскрытыми глазами смотрела на мой "мерседес".

– Может, мне тоже пойти работать в полицию штата? – ухмыльнулась она.

Я смерила ее взглядом и посоветовала:

– Если собираетесь входить внутрь, предлагаю переодеться.

– Мне нужно сделать пару звонков, – сказала Андерсон и отошла.

– Не люблю советовать людям, как нужно выполнять их работу, – осторожно произнес Шоу, – но что, черт возьми, здесь происходит? У нас в порту покойник, а копы присылают эту маленькую дрянь!

Желваки у него играли, со лба скатывался пот.

– Знаете, в нашем деле много не заработаешь, если не крутиться. Однако прошло уже два с половиной часа, и ничего еще не крутится.

Он изо всех сил старался не выругаться при мне.

– Мне, конечно, жаль умершего, – продолжил он, – но очень хотелось бы, чтобы вы сделали все, что требуется, и уехали. – Шоу снова сердито посмотрел на небо. – Это касается и журналистов.

– Мистер Шоу, – спросила я, – что перевозили в контейнере?

– Немецкое фотооборудование. Вам следует знать, что пломба на контейнере не повреждена, поэтому не похоже, чтобы кто-то трогал груз.

– Контейнер пломбирует отправитель?

– Да.

– Это означает, что, когда корабль отплыл, тело, живое или мертвое, скорее всего находилось внутри?

– Похоже на то. Номера соответствуют зарегистрированным на таможне, внешне – ничего необычного. Кстати, груз растаможен пять дней назад. Поэтому мы сразу поставили его на платформу. Потом почуяли запах и поняли, что контейнер никуда не поедет.

Я оглянулась, стараясь охватить взглядом всю сцену. Легкий ветерок зазвенел цепями кранов, которые выгружали из "Евроклипа" стальные балки из трех трюмов одновременно, пока работа, как по команде, не прекратилась. Автопогрузчики и грузовые автомобили тоже были остановлены. Докерам и экипажам ничего не оставалось делать, кроме как глазеть на нас.

Некоторые смотрели с бортов и через окна корабельных надстроек. От покрытого нефтяными пятнами асфальта и разбросанных тут и там деревянных рам и растяжек поднимался жар, на переезде за складами лязгал и скрипел маневровый тепловоз. Всюду чувствовался сильный запах креозота, но и он не мог перебить витавшего как дым смрада гниющей человеческой плоти.

– Откуда прибыл корабль? – спросила я Шоу, заметив, что рядом с моим "мерседесом" припарковалась полицейская машина.

– Два месяца назад из Антверпена, – ответил тот, глядя на "Сириус" и "Евроклип". – Корабль под иностранным флагом, как и все остальные. Американский флаг мы видим, только если его поднимают из вежливости, – добавил он с некоторой долей огорчения.

Человек, стоящий на палубе по правому борту "Евроклипа", рассматривал нас в бинокль. Мне показалось странным, что в такую теплую погоду он одет в рубашку с длинными рукавами и длинные брюки.

– Черт, какое яркое солнце. – Шоу щурился от бьющего в глаза света.

– Что насчет безбилетников? – задала вопрос я, хотя не могла представить никого, кто захотел бы прятаться в запертом контейнере на протяжении двухнедельного путешествия в открытом море.

– Ни разу не слышал ни об одном безбилетнике. Кроме того, мы не первый порт, куда заходило это судно. Портом назначения был Честер, штат Пенсильвания. Большинство кораблей ходят из Антверпена в Честер, потом сюда, а от нас – прямиком в Антверпен. Безбилетник скорее всего сойдет в Честере, вместо того чтобы ждать до Ричмонда. У нас специализированный, малопосещаемый порт, доктор Скарпетта.

Я с изумлением увидела, как из только что припарковавшегося патрульного автомобиля выбрался Пит Марино.

– В прошлом году к нам зашли около ста двадцати океанских кораблей и барж, – продолжал говорить Шоу.

Марино был детективом все то время, которое я его знала. Мне никогда раньше не приходилось видеть его в форме.

– Если бы я оказался на его месте или был нелегальным иммигрантом, то стараясь покинуть судно, выбрал бы крупный порт, такой как Майами или Лос-Анджелес – там можно легко затеряться.

К нам, жуя резинку, подошла Андерсон.

– Дело в том, что мы срываем пломбу и открываем контейнер, только если подозреваем, что там находится нелегальный груз: наркотики, незадекларированные товары. Чтобы поддерживать порядок, мы время от времени выбираем корабль и проводим полный досмотр.

– Хорошо, что мне больше не приходится одеваться как он, – заметила Андерсон, когда Марино с самоуверенным воинственным видом направился в нашу сторону. Он всегда вел себя подобным образом, когда чувствовал нерешительность или находился в особенно отвратительном настроении.

– Почему он в форме?

– Его перевели в другой отдел.

– Ясно.

– С тех пор как управление возглавила заместитель шефа полиции Брей, у нас много перемен, – сказала Андерсон, как будто гордилась этим фактом.

Я не могла себе представить, зачем кому-то понадобилось переводить обратно в патрульные такого опытного полицейского. Интересно, когда это случилось? Мне было обидно, что Марино не поставил меня в известность, и стыдно, что я не узнала об этом сама. Прошло несколько недель, может быть, месяц, с тех пор, как я ему звонила в последний раз, чтобы узнать, как идут дела. Не могла вспомнить, когда приглашала заглянуть ко мне в отдел на чашечку кофе или домой на ужин.

– Что происходит? – угрюмо спросил Марино, вместо того чтобы поздороваться.

На Андерсон он даже не взглянул.

– Меня зовут Джо Шоу. Как поживаете?

– Как полное дерьмо, – недовольно ответил Марино. – Андерсон, ты одна решила расследовать это дело? Или остальные детективы просто не хотят иметь с тобой ничего общего?

Она с ненавистью посмотрела на него. Вынула изо рта резинку и отшвырнула, словно он испортил вкус.

– Забыла пригласить остальных на свой маленький праздник? – в ярости продолжал он.

Марино задыхался в рубашке с короткими рукавами, застегнутой на все пуговицы, и пристегивающемся галстуке. Живот его выпирал из темно-синих форменных брюк и нависал над жестким кожаным ремнем с полным набором полицейского снаряжения: девятимиллиметровым "ЗИГ-зауэр", наручниками, баллончиком с перцовым газом и так далее. Лицо было красным, по нему стекал пот, глаза скрывались за темными очками.

– Нам нужно поговорить, – сказала я Марино.

Попыталась отвести его в сторону, но он остался на месте и вынул сигарету из пачки "Мальборо", которую всегда носил с собой.

– Нравится моя новая форма? – насмешливо спросил он. – Заместитель шефа полиции Брей решила, что мне нужен новый гардероб.

– Марино, вы здесь не нужны, – сказала Андерсон. – Кстати, не вздумайте никому рассказывать даже о том, что собирались побывать здесь.

– Для тебя – капитан Марино. – Он произнес эти слова, выпустив клубы сигаретного дыма. – Выбирай выражения, крошка, потому что я старше тебя по званию.

Шоу безмолвно наблюдал за грубой перепалкой.

– Думаю, что женщин-полицейских уже не называют крошками.

– У вас такое телосложение, – сказала я.

– Чтобы попасть в контейнер, нужно пройти через склад, – вмешался Шоу.

– Пошли.

Он провел нас с Марино через ворота, выходящие на реку. Склад оказался гигантским, тускло освещенным помещением, где витал сладковатый запах табака. На деревянных поддонах лежали тысячи тюков джута и табака, высились горы песка, применяемого при производстве стали, и стояли запчасти, предназначенные для Тринидада, если верить надписям на ящиках, в которые они были упакованы.

Несколькими пролетами дальше, у погрузочной платформы, возвышался контейнер. Чем ближе мы подходили, тем сильнее ощущался запах. Мы остановились у предупреждающей ленты, натянутой поперек открытых дверей контейнера. Зловоние было почти осязаемым и горячим, как будто оно заменило весь кислород, и я приказала своим ощущениям не своевольничать. Начали собираться мухи, их зловещее жужжание напоминало звук радиоуправляемого игрушечного самолетика.

– Когда контейнер открыли, в нем были мухи? – обратилась я к Шоу.

– Не в таком количестве.

– Как близко вы подходили? – спросила я, когда к нам присоединились Марино и Андерсон.

– Достаточно близко.

– Никто не входил внутрь? – мне хотелось удостовериться.

– Гарантирую, мэм. – Его начинал донимать смрад разлагающегося тела. Марино казался к нему безучастным. Он выудил еще одну сигарету и что-то промямлил, щелкая зажигалкой.

– Ну, Андерсон, раз уж ты не посмотрела, надеюсь, это вряд ли может быть корова. А если крупная собака, которую случайно здесь заперли? Вот будет позору, если ты зря притащила сюда дока, не говоря уже обо всей пишущей братии, которая обнаружит, что здесь гниет какой-нибудь бродячий пес с причала.

Мы с ним прекрасно знали, что в контейнере лежит не собака, не свинья и не лошадь. Пока Марино с Андерсон препирались, я открыла чемодан с принадлежностями. Бросила туда ключи от машины и достала несколько пар перчаток и хирургическую маску. Установила на камеру "Никон" вспышку и объектив с фокусным расстоянием 28 миллиметров, зарядила пленку высокой чувствительности, чтобы фотографии получились не слишком зернистыми, и натянула на кроссовки стерильные бахилы.

– Это то же самое, если нас вызывают по поводу смрада в закрытом доме в середине июля. Вначале смотрим в окно. Если нужно, взламываем дверь. Убеждаемся, что там лежит человек, и только после этого вызываем судмедэксперта, – продолжал Марино инструктировать свою новую протеже.

Я поднырнула под желтую ленту ограждения и вступила в темный контейнер. С облегчением увидела, что он только наполовину заполнен аккуратно сложенными белыми коробками, оставляя достаточно места для свободного передвижения. Я водила лучом фонарика из стороны в сторону, перемещаясь в глубь контейнера.

У задней стенки луч осветил нижний ряд коробок, подмоченных красноватой жидкостью, вытекающей из носа и рта разлагающегося трупа. Бахилы неприятно чавкали при каждом шаге. Я повела фонариком выше – по ногам, бедрам, и из темноты возникло раздутое бородатое лицо. Вылезшие из орбит мертвые молочные глаза невидяще уставились в никуда, язык разбух так, что вылезал изо рта, как будто мертвец дразнил меня.

Мертвец был полностью одет, сидел в самом углу, подпираемый двумя стенками контейнера. Ноги вытянуты, руки сложены на коленях и закрыты упавшей сверху коробкой. Я откинула ее в сторону и осмотрела руки, ища травмы, которые говорили бы, что человек защищался, или порезы и сломанные ногти, которые могли означать, что он пытался выцарапать себе спасение. Я не увидела на одежде ни крови, ни признаков очевидных повреждений или борьбы. Поискала остатки пищи или воды, обшарила лучом фонарика стенки, надеясь найти вентиляционные отверстия или дырки, но ничего не обнаружила.

Прошлась между рядами коробок, тщательно осматривая металлический пол в поисках следов обуви. Разумеется, они были повсюду. Очень медленно двигалась на корточках, пока не заболели колени. Нашла пустую пластиковую мусорную корзину. Потом две серебристые монетки. Я нагнулась, чтобы рассмотреть их поближе. Одна была немецкой маркой. Вторую я не узнала.

Марино, стоящий у дверей контейнера, казался маленьким и далеким.

– Возьми ключи от машины – они в чемодане, – позвала я его сквозь хирургическую маску.

– И что? – спросил он, заглядывая внутрь.

– Принеси, пожалуйста, аппаратуру. Мне нужна оптоволоконная насадка и удлинитель. Может быть, мистер Шоу поможет найти заземленную розетку на сто пятнадцать вольт-ампер.

– Обожаю, когда ты ругаешься, – сказал он.

Глава 4

"Люма-лайт" – это осветительный прибор с дуговой лампой, которая излучает световой поток в пятнадцать ватт с волной четыреста пятьдесят нанометров и шириной спектра двадцать нанометров. Он может обнаруживать жидкости животного происхождения, такие как кровь или сперма, а также выявлять следы наркотиков, отпечатки пальцев, трасологические улики и прочие нежданные сюрпризы, невидимые человеческому глазу.

Шоу показал ближнюю к контейнеру розетку. Я обернула алюминиевые стойки прибора одноразовым пластиковым чехлом, чтобы ни одна улика с предыдущего места преступления, на котором я была, не попала сюда. Дополнительный источник света очень похож на домашний проектор. Я установила его в контейнере на картонной коробке и, прежде чем включить, с минуту вентилятором проветривала помещение.

Пока я ждала, когда лампа нагреется, Марино надел янтарно-желтые очки, чтобы защитить глаза от интенсивного излучения. Мух становилось все больше. Они пьяно наталкивались на нас и громко жужжали.

– Черт побери, как я ненавижу этих тварей! – жаловался Марино, отмахиваясь.

Я заметила, что он не надел комбинезон, а только бахилы и резиновые перчатки.

– Ты собираешься возвращаться обратно в этой же одежде? – спросила я.

– У меня в багажнике лежит запасная форма. На случай если меня чем-нибудь обольют или что-то в этом роде.

– На случай если ты чем-нибудь обольешься или что-то в этом роде, – поправила я, глядя на часы. – У нас еще одна минута.

– Заметила, как ловко исчезла Андерсон? Я знал, что так и выйдет, как только услышал об этом случае. Только не думал, что здесь никого не будет, кроме нее. Проклятие, действительно происходит что-то странное.

– Как вообще она смогла стать детективом в отделе убийств?

– Лижет зад Брей. Слышал, что она у нее на побегушках, вроде как возит ее новый супермодный "форд" на мойку и, наверное, точит ей карандаши и чистит ботинки.

– Мы готовы, – предупредила я и начала сканировать контейнер. Через цветные очки его внутренность стала восприниматься как непроницаемо-черная, с рассеянными повсюду флюоресцирующими белыми и желтыми пятнами разной формы и интенсивности. Испускаемый прибором голубой свет делал видимыми волокна и шерстинки, наличие которых можно было ожидать в районе с интенсивным грузовым движением и большим скоплением людей. Белые картонные коробки светились лунным сиянием.

Я переместила "люма-лайт" в глубь контейнера. Трупная жидкость не флюоресцирует, и тело выглядело унылой темной фигурой в углу.

– Если он умер естественной смертью, – сказал Марино, – почему он сидит вот так, со сложенными руками, будто в церкви или где-нибудь еще?

– Если он погиб от удушья, обезвоживания или жары, он мог умереть в такой позе.

– Все равно странно.

– Я просто говорю, что это возможно. Здесь становится тесно. Передай мне, пожалуйста, оптоволоконную насадку.

Пока Марино шел ко мне, он несколько раз натолкнулся на коробки.

– Можешь снять очки, пока находишься там, – предложила я, потому что через них не видно ничего, кроме высокочастотного излучения, которое в настоящий момент находилось вне его поле зрения.

– Ни за что на свете. Я слышал, что достаточно одного взгляда – и тебе обеспечены катаракта, рак и полный набор прочих удовольствий.

– Не говоря уже о том, что можно превратиться в камень.

– Что?

– Марино! Осторожней!

Он столкнулся со мной, и я до сих пор не поняла, как это произошло, но все коробки вдруг полетели на землю, и, падая, он чуть не сбил меня с ног.

– Марино? – Я была напугана. – Марино!

Выключила прибор и сняла очки, чтобы лучше видеть.

– Проклятый ублюдочный сукин сын! – заорал Марино, словно его укусила змея.

Он лежал навзничь на полу, распихивая и расталкивая картонные коробки. В воздух взметнулась пластиковая корзина. Я присела рядом с ним и строго приказала:

– Лежи спокойно! Не дергайся, пока мы не убедимся, что с тобой все в порядке.

– О Господи! Вот дерьмо! Я весь измазался этой дрянью! – вопил он в панике.

– У тебя где-нибудь болит?

– Господи Исусе, меня сейчас вырвет. О Боже! О Господи!

Марино вскочил и, отбрасывая коробки, бросился к выходу. Я услышала, как его рвет. Он застонал, и его снова вырвало.

– Сейчас ты почувствуешь себя лучше.

Марино рванул свою белую рубашку так, что полетели пуговицы. Давясь и задыхаясь, он стягивал рукава, торопливо разделся до майки, свернул в комок то, что осталось от формы, и швырнул за двери.

– А что, если у него СПИД? – Голос Марино звучал как набат в ночи.

– Ты не заразишься СПИДом от этого парня.

– К черту! – Он опять чуть не подавился рвотой.

– Я сама могу закончить работу.

– Дай мне только пару минут.

– Почему бы тебе не найти душ и не помыться?

– Ты никому об этом не скажешь, – предупредил Марино, и я поняла, что он имеет в виду Андерсон. – Интересно, что они будут делать с этим месивом?

– Перевозка еще не подъехала? – спросила я.

Он поднял рацию к губам.

– Черт! – Он сплюнул и опять судорожно сглотнул.

Яростно вытер рацию о штанину, закашлялся, старательно собрал слюну и снова сплюнул.

– Я – Девятый, – произнес он, держа рацию за полметра от лица.

– Слушаю, Девятый.

Диспетчером оказалась женщина. Я уловила теплоту в ее голосе и удивилась. Диспетчеры полиции и операторы службы спасения почти всегда оставались невозмутимыми и не выказывали своих эмоций независимо от срочности или сложности дела.

– Десять пять для Рене Андерсон, – продолжал Марино. – Не знаю ее позывного. Передайте, что нам хотелось бы увидеть здесь труповозку.

– Девятый, вы знаете название службы перевозки?

Марино отключился от эфира и обратился ко мне:

– Эй, док, как название службы?

– "Кэпитал транспорт".

Он передал название, добавив:

– Диспетчер, если она на десять два, десять десять или десять семь или если нам нужно десять двадцать два, дайте мне знать.

В рации раздалась канонада включаемых и выключаемых микрофонов: это патрульные полицейские выражали свое удовольствие и подбадривали Марино.

– Десять четыре, Девятый, – сказала диспетчер.

– Чем ты заслужил такую овацию? Я знаю, что "десять семь" – это "в данное время недоступен", но что значит остальное?

– Я попросил, чтобы она дала мне знать, если с Андерсон будет отсутствовать связь или если мы должны будем послать ее к черту.

– Неудивительно, что она так тебя любит.

– Она кусок дерьма.

– Кстати, не знаешь, что случилось с оптоволоконной насадкой? – спросила я.

– Она была у меня в руке.

Я нашла ее там, где Марино упал и сшиб коробки.

– А что, если у него СПИД? – опять начал ныть он.

– Если ты намерен о чем-то волноваться, подумай лучше о грамотрицательных бактериях. Или грамположительных: клостриды, стрептококки. Это в том случае, если у тебя имеются открытые раны, в чем я сомневаюсь.

Я присоединила один конец насадки к щупу, другой – к питающему устройству и затянула винты. Он меня не слышал.

– Чтобы кто-то подумал, что Марино треклятый гомик? Да я лучше застрелюсь, честное слово.

– Ты не заразишься СПИДом, Марино, – повторила я и снова подключила прибор. "Люма-лайту" нужно было разогреваться по крайней мере четыре минуты, прежде чем прибор сможет работать в полную мощность.

– Вчера я откусывал заусеницу, и у меня пошла кровь! Это открытая рана!

– Разве ты не в перчатках?

– Если заражусь какой-нибудь дрянной болезнью, я убью эту маленькую ленивую стукачку.

Наверное, он имел в виду Андерсон.

– Брей тоже свое получит. Я найду способ!

– Марино, успокойся.

– Что бы ты сказала, если бы сама вляпалась в это дерьмо?

– Не припомню, сколько раз это со мной случалось. Что, по-твоему, я делаю каждый день?

– Наверняка не валяешься в смертельно опасной жиже.

– Смертельно опасной?

– Мы ничего не знаем об этом парне. Что, если у них в Бельгии есть смертельные болезни, которые у нас не лечатся?

– Марино, успокойся, – повторила я.

– Нет!

– Марино...

– У меня есть причина для огорчений!

– Тогда уходи. – Мое терпение иссякло. – Ты мешаешь мне сосредоточиться. Ты мешаешь во всем. Поди прими душ и выпей пару стаканчиков бурбона.

"Люма-лайт" был готов, и я надела защитные очки. Марино молчал.

– Я остаюсь здесь, – наконец сказал он.

Я сжимала оптоволоконную насадку как паяльник. Яркий пульсирующий луч синего света был шириной с карандашный грифель. Я стала сканировать очень маленькие области.

– Что-нибудь есть? – спросил Марино.

– Пока ничего.

Он подошел поближе, липко чавкая бахилами, пока я медленно, дюйм за дюймом, обследовала места, куда не могло добраться освещение софита. Наклонила тело вперед, чтобы проверить поверхность за спиной, потом провела лучом между ногами. Проверила ладони трупа. "Люма-лайт" мог обнаружить такие выделяемые человеком жидкости, как моча, сперма, пот, слюна и, конечно, кровь. Но его свет опять ничего не обнаружил. Шея и спина уже болели.

– Голосую за то, чтобы признать его умершим до того, как он сюда попал, – заявил Марино.

– Мы узнаем гораздо больше, когда доставим его в морг.

Я выпрямилась, и пульсирующий луч высветил угол сбитой Марино коробки. Зеленым неоновым светом вспыхнула черта, напоминающая нижнюю часть буквы Y.

– Марино, посмотри сюда.

Буква за буквой я осветила написанные от руки французские слова. Они были высотой сантиметров десять и отличались странной квадратной формой, как будто их писала машина, а не живой человек, прямыми мазками. До меня не сразу дошло, что они означали.

– "Bon voyage, le loup-garou", – прочитала я.

Марино наклонился вперед, дыша мне в волосы:

– Счастливого пути... а что такое "loup-garou"?

– Не знаю.

Я тщательно изучила коробку. Верхняя ее часть промокла, нижняя оставалась сухой.

– Отпечатки пальцев? Ты видишь их на коробке? – спросил Марино.

– Я уверена, что отпечатков здесь полно, но ни один не виден.

– Думаешь, тот, кто это написал, хотел, чтобы кто-то еще нашел надпись?

– Возможно. Это какие-то флюоресцирующие несмываемые чернила. Отпечатки найдем позже. Коробку направим в лабораторию, и, кроме того, нужно собрать с пола волосы для анализа ДНК, если он понадобится. Потом сфотографирую это место, и мы уходим.

– А пока можно собрать монеты, – сказал Марино.

– Можно, – ответила я, вглядываясь в открытый проем контейнера.

Кто-то смотрел на нас. Человек был освещен со спины ярким солнцем на фоне ясного неба, и я не разобрала, кто это был.

– Где техники-криминалисты? – спросила я Марино.

– Понятия не имею.

– Черт их побери!

– В чем дело?

– На прошлой неделе было два убийства, и дела шли совсем по-другому.

– Ты не выезжала ни на одно из них, откуда тебе известно, как шли дела? – поинтересовался Марино.

– Выезжали мои сотрудники. Если бы возникли проблемы, они доложили бы мне.

– Только в том случае, если бы проблема была очевидной, – парировал он. – А проблемы наверняка не было, потому что именно это первое дело Андерсон. И теперь она очевидна.

– Как так?

– Брей продвигает нового детектива. Кто знает, может, она сама подкинула этот труп, чтобы ей было чем заняться.

– Она сказала, что это ты посоветовал обратиться ко мне.

– Точно. Вроде как мне некогда этим заниматься, поэтому я сваливаю все на тебя, чтобы ты потом на меня дулась. Она просто врунья.

Через час мы закончили. Вышли из зловонной темноты и вернулись на склад. Андерсон стояла в соседнем пролете и разговаривала с начальником следственного управления Элом Карсоном. Я догадалась, что это он заглядывал в контейнер. Не говоря ни слова, прошла мимо нее, поздоровалась с Карсоном и выглянула на улицу, чтобы посмотреть, приехала ли перевозка. С облегчением увидела двух мужчин в комбинезонах, стоящих рядом с синим фургоном и разговаривающих с Шоу.

– Как дела, Эл? – спросила я у заместителя шефа полиции Карсона.

Он служил в полиции столько же, сколько работала я. Это был мягкий, спокойный человек, выросший на сельской ферме.

– Да вот решил заехать, док, – ответил он. – Похоже, у нас неприятности.

– Похоже, – согласилась я.

– Проезжал мимо и заглянул, чтобы убедиться, что все в порядке.

Карсон не часто "заглядывал" на место преступления. Он выглядел встревоженным и подавленным. И что особенно бросалось в глаза, он обращал на Андерсон не больше внимания, чем все остальные.

– У нас все под контролем. – Андерсон грубейшим образом нарушила субординацию, сама ответив заместителю шефа полиции. – Я говорила с управляющим портом...

Ее голос оборвался, когда она увидела Марино. Или почувствовала по запаху.

– Привет, Пит, – весело произнес Карсон. – В чем дело, старик? У вас ввели новую форму одежды, о которой я не слышал?

– Детектив Андерсон, – сказала я, как только она отошла достаточно далеко от Марино, – мне нужно знать, кто отвечает за это дело. Где полицейские техники-криминалисты? И почему так долго ехала служба перевозки?

– Ну да. Теперь мы работаем без прикрытия, босс. Снимаем форму, – громко заявил Марино.

Карсон захохотал.

– И почему, детектив Андерсон, вы не собирали вместе с нами улики и не помогали в осмотре места происшествия? – продолжала допрашивать я.

– Я вам не подчиняюсь, – пожала плечами она.

– Позвольте кое-что вам напомнить, детектив, – произнесла я тоном, который заставил ее притихнуть. – Именно мне вы подчиняетесь, если обнаружен труп.

– ...спорю на что хочешь, Брей много работала без прикрытия, прежде чем поднялась наверх. Такие, как она, всегда выплывают наверх, – сказал Марино, подмигнув.

Огонек в глазах Карсона исчез. Он опять выглядел подавленным и усталым, как будто жизнь потеряла для него всякий интерес.

– Эл, – вдруг посерьезнел Марино, – что происходит? Как получилось, что на нашем маленьком празднике никого не было?

К стоянке подъезжал сияющий черный "форд" модели "краун-виктория".

– Ну, мне пора, – неожиданно проговорил Карсон. На его лице было написано, что в мыслях он уже где-то далеко отсюда. – Встретимся позже. Твоя очередь ставить пиво. Помнишь, когда "Луисвилл" проиграл "Шарлотт", ты мне проспорил, старик?

Карсон ушел, не обратив на Андерсон внимания, потому что стало очевидно, что он был над ней не властен.

– Эй, Андерсон, – сказал Марино, хлопая ее по спине.

Она ахнула и прижала ладонь к лицу, закрыв нос и рот.

– Как тебе нравится работать с Карсоном? Хороший парень, да?

Она отодвинулась, но Марино ее не отпускал. Даже я была шокирована видом Марино, его вонючими форменными брюками, грязными перчатками и бахилами. Его майка выглядела так, словно никогда не была белой, а кроме того, там, где она терлась о толстый живот, зияли две большие дыры. Марино стоял настолько близко к Андерсон, что казалось, он ее сейчас поцелует.

– От вас воняет! – Она старалась отодвинуться от него.

– Странно, что это так часто случается на нашей работе.

– Отойдите от меня!

Но Марино не отходил. Она металась то в одну сторону, то в другую, но он блокировал каждый ее шаг, пока наконец не прижал к мешкам с активированным углем, отправлявшимся в Вест-Индию.

– Ты чего себе позволяешь? – При этих словах она притихла. – У нас на руках разлагающийся труп в грузовом контейнере международного порта, где половина народу не говорит по-английски, а ты решила, что можешь вести это дело одна?

За стоянкой зашелестел гравий. Черный "форд" быстро приближался.

– Мисс Младший детектив получает свое первое дело и вызывает главного медицинского эксперта вместе с парой вертолетов, набитых репортерами.

– Я доложу в отдел внутренней безопасности! – завизжала Андерсон. – Я добьюсь, чтобы вас арестовали!

– За что? За вонь?

– Считайте себя покойником!

– Нет. Покойник лежит вот там. – Марино указал на контейнер. – И можешь оказаться покойницей сама, если будешь давать показания об этом деле в суде.

– Марино, перестань, – сказала я, когда увидела, что "краун-виктория" встала на запрещенном месте автостоянки.

– Эй! – К машине, размахивая руками, бежал Шоу. – Здесь нельзя парковаться!

– Вы всего лишь старый конченый неудачник! – прокричала Андерсон, отбегая.

Марино снял перчатки, вывернув наизнанку, и освободился от пластиковых бахил, поочередно наступив на пятку одной ноги носком другой. Он поднял свою форменную белую куртку за пристегнутый галстук, который не выдержал ее веса, и куртка упала на землю. Принялся топтать ее, словно тушил огонь. Я спокойно собрала одежду и положила вместе со своей в красный мешок, предназначенный для биологически опасных материалов.

– Ты закончил?

– Даже не начинал, – ответил Марино, внимательно наблюдая, как открылась дверца дорогого "форда" и из машины вышел полицейский в форме.

Андерсон обогнула склад и быстро направилась к автомобилю. Шоу тоже спешил к нему, когда из задней дверцы выбралась эффектная женщина в форме с начищенными пуговицами и знаками отличия. Она осмотрелась, а докеры со всех сторон уставились на нее. Кто-то засвистел. Ему отозвался другой. Через секунду причал стал напоминать состязание баскетбольных рефери.

– Давай угадаю, – сказала я Марино. – Это Брей.

Глава 5

Воздух был наполнен жужжанием голодных мух, количество которых возрастало прямо пропорционально жаре и времени. Санитары принесли носилки на склад и ждали меня.

– Ох ты, – произнес один из них, качая головой. – Господи упаси.

– Знаю, – ответила я, натягивая свежие перчатки и бахилы. – Я пойду первой. Обещаю, что это не отнимет много времени.

– Если хотите идти первой, я не возражаю.

Я вошла в контейнер, санитары последовали за мной, осторожно ступая, держа носилки на уровне пояса, чтобы видеть дорогу. За хирургическими масками слышалось их затрудненное дыхание. Оба были старыми, страдали излишним весом, им не следовало бы носить тяжелые человеческие тела.

– Возьмитесь за икры и лодыжки, – проинструктировала я. – Очень осторожно, потому что может лопнуть кожа. Там, где можно, поднимайте за одежду.

Они поставили носилки и нагнулись над ногами мертвеца.

– Господи упаси, – опять пробормотал один из них.

Я просунула руки ему под мышки. Они ухватились за ноги.

– Хорошо. Поднимаем вместе на счет "три!" – приказала я. – Раз, два, три.

Санитары с трудом удержались на ногах. Они, пыхтя, попятились к носилкам. Тело было податливым, потому что окоченение давно прошло, мы уложили его на носилки и обернули простыней. Я застегнула молнию мешка, и санитары потащили своего очередного клиента. Они отвезут его в морг, где я сделаю все возможное, чтобы "разговорить" его.

– Черт побери, – услышала я голос одного из них, – мне мало платят за такую работу.

– Мне тоже.

Я вышла за ними из склада на ослепительно яркий солнечный свет и свежий, чистый воздух. Марино в своей грязной майке разговаривал с Андерсон и Брей на причале. Я поняла, что присутствие Брей немного охладило его. Когда я подошла, взгляд Брей остановился на мне. Она не представилась, поэтому я сказала, не подавая руки:

– Я доктор Скарпетта.

Она рассеянно ответила, как будто не представляла, кто я и зачем здесь нахожусь.

– Думаю, нам надо поговорить, – добавила я.

– Как, вы сказали, ваше имя? И кто вы? – переспросила Брей.

– О Боже! – взорвался Марино. – Она же прекрасно знает, кто ты.

– Капитан! – Восклицание Брей было похоже на удар хлыстом.

Марино замолчал. Андерсон тоже молчала.

– Я главный медицинский эксперт, – объяснила я Брей то, что та уже знала. – Кей Скарпетта.

Марино закатил глаза. На лице Андерсон появилось выражение обиды и ревности, когда Брей жестом попросила меня отойти с ней. Мы подошли к краю причала, где высился "Сириус", едва заметно покачиваясь в мутной ряби течения.

– Мне жаль, что я не расслышала ваше имя.

Я не произнесла ни слова.

– Это было невежливо с моей стороны.

Я опять промолчала.

– Мне давно нужно было познакомиться с вами. Но я была занята. Но вот мы встретились, и это хорошо. Можно сказать, идеальный выбор времени. – Она улыбнулась.

Диана Брей была высокомерной красавицей брюнеткой с безукоризненными чертами лица и потрясающей фигурой. Докеры не могли отвести от нее глаз.

– Видите ли, – продолжила она тем же спокойным тоном, – у меня небольшая проблема. В моем подчинении находится капитан Марино, но кажется, он считает, что работает на вас.

– Чушь, – наконец сказала я.

Она вздохнула.

– Вы лишили город самого опытного, самого честного полицейского по расследованию убийств, шеф Брей. И мне следовало знать об этом.

– Разумеется.

– Чего вы добиваетесь? – спросила я.

– Подошло время освежить кровь молодыми детективами, которые умеют включать компьютер и посылать сообщения по электронной почте. Вам известно, что Марино даже не умеет пользоваться текстовым редактором? Все еще стучит двумя пальцами на пишущей машинке.

Я не могла поверить своим ушам.

– Не говоря уже о таких мелочах, как его недисциплинированность, неспособность к обучению и поведение, позорящее все управление.

Андерсон отошла, оставив Марино в одиночестве. Он курил, прислонившись к машине. У Марино мощные волосатые руки, его грязные брюки, подпоясанные под нависающим животом, готовы сползти еще ниже. Он отказывался смотреть в нашу сторону, и я поняла, что Марино чувствовал себя униженным.

– Почему на место преступления не приехали криминалисты? – спросила я Брей.

Один из докеров подтолкнул локтем соседа и, сложив ладони под грудью, словно удерживая воображаемый вес, кивнул в сторону Брей.

– Зачем вы приехали?

– Потому что мне сообщили, что Марино здесь. Его предупреждали. Я хотела сама убедиться, что он так нагло нарушил мой приказ.

– Он здесь потому, что кто-то должен был выехать на место преступления.

– Он здесь потому, что сам так решил. – Она пристально посмотрела на меня. – И потому что так решили вы. Именно поэтому он здесь, не так ли, доктор Скарпетта? Марино – ваш личный детектив. И был им много лет.

Ее глаза сверлили меня насквозь. Она осмотрела мое лицо, фигуру, вероятно, сравнивая со своей или оценивая то, что может пригодиться ей в будущем.

– Оставьте его в покое, – сказала я. – Вы пытаетесь сломить его, потому что не в силах контролировать.

– Его невозможно контролировать. Поэтому его передали мне.

– Передали?

– Детектив Андерсон – это свежая кровь. Бог свидетель, управление нуждается в ней.

– Детектив Андерсон – неквалифицированный, необученный и трусливый полицейский.

– Учитывая ваш огромный опыт, вы сможете принять нового человека и немного обучить его, не так ли, Кей?

– Невозможно обучить того, кто этого не хочет.

– Думаю, вы прислушивались к мнению Марино. Если верить ему, никто не обладает достаточной квалификацией и знаниями, чтобы делать то, что делает он.

Брей мне надоела. Я немного переместилась, чтобы ветер дул в ее сторону, и придвинулась ближе с намерением сбить с нее спесь.

– Не вздумайте снова проделать это со мной, шеф Брей. Не вздумайте вызывать меня или моих подчиненных на место преступления, чтобы приставить к нам какого-нибудь бездарного детектива, который даже не утруждает себя сбором улик. И не называйте меня Кей.

Она отступила, не выдержав зловония моего облачения, но я успела заметить, как она вздрогнула.

– При случае нам нужно пообедать вместе, – сказала она, подзывая водителя.

– Симмонс, во сколько у меня следующая встреча? – спросила Брей, глядя на корабль и явно наслаждаясь вниманием докеров и команды.

У нее была обольстительная привычка потирать нижнюю часть поясницы, расправив плечи и втиснув руки в задние карманы форменных брюк, или рассеянно разглаживать галстук на высокой груди.

Симмонс был симпатичным, хорошо сложенным парнем, но когда он вынул сложенный листок бумаги и развернул его, руки у него тряслись. Брей приблизилась к нему, и он прокашлялся.

– В два пятнадцать, шеф.

– Дай-ка мне посмотреть. – Она наклонилась ближе, касаясь грудью его плеча, не спеша прочитала расписание и воскликнула: – О Боже! Только не этот идиот из школьного совета!

Симмонс чуть сместился в сторону, и по его виску покатилась капелька пота. Он выглядел испуганным.

– Позвони и отмени встречу, – распорядилась Брей.

– Слушаюсь, шеф.

– Впрочем, не знаю. Может быть, мне стоит пересмотреть расписание.

Она взяла у него листок, прижавшись, как ласкающаяся кошка, а меня поразила ревнивая ярость, вспыхнувшая в глазах Андерсон. Марино нагнал меня, когда я шла к машине.

– Заметила, как она выставляет себя напоказ?

– Это невозможно не заметить.

– Не думай, что о ней не стоит разговаривать. Это та еще гадюка.

– Что она собой представляет?

Марино пожал плечами.

– Никогда не была замужем – не нашла себе достойных мужиков. Предположительно, напропалую спит с влиятельными женатыми типами. Ей нужна только власть, док. Говорят, она хочет стать следующим секретарем общественной безопасности, чтобы каждому копу в Содружестве штатов[98] пришлось целовать ее прелестную задницу.

– Этого никогда не случится.

– Не будь так уверена. Я слышал, у нее высокопоставленные друзья, связи в правительстве штата, и это одна из причин, почему нам ее навязали. У нее наверняка есть какой-то план. У таких сучек всегда есть план.

Чувствуя себя усталой и подавленной, я открыла багажник и вдруг вспомнила о случившемся утром. Позабытые переживания навалились так сильно, что я чуть не упала на машину.

– Ты будешь сегодня отмечать годовщину его смерти? – спросил Марино.

– Ни в коем случае, – тихо ответила я. – Это было бы нечестно по отношению к нему.

Марино вопросительно посмотрел на меня. Я чувствовала, что он наблюдает за мной, пока снимала комбинезон и кроссовки. Потом положила их в двойной мешок.

– Марино, дай, пожалуйста, сигарету.

– Ты опять начала курить?

– На этом складе примерно пятьдесят миллионов тонн табака. Наверное, подействовал его запах.

– Это не тот запах, который ощущаю я.

– Расскажи, что происходит, – попросила я после того, как он дал мне прикурить.

– Ты сама только что видела. Она наверняка все объяснила.

– Да, но я все равно не понимаю. Брей командует патрульными и другими полицейскими и не имеет отношения к расследованиям. Она говорит, что тебя невозможно контролировать, поэтому она сама взялась решить эту проблему. Зачем? Когда она пришла сюда, ты даже не числился в ее отделе. С какой стати она заинтересовалась тобой?

– Может, считает меня умным и привлекательным.

– Это само собой, – заверила я.

Марино выдохнул дым с такой силой, будто задувал свечки на торте, и посмотрел на свою майку, словно впервые ее видел.

– Знаешь, – сказал он, – я мог бы уйти на пенсию и получать около сорока тысяч в год.

– Приглашаю тебя на ужин, Марино.

– Если добавить это к тому, что я смог бы зарабатывать консультантом по безопасности и прочими делами, то получится приличная сумма. И не нужно каждый день копаться в этом дерьме и видеть возомнивших о себе всяких поганок.

– Меня попросили пригласить тебя на ужин.

– Кто попросил? – подозрительно осведомился он.

– Узнаешь, когда придешь.

– Что это еще значит? – спросил он нахмурившись.

– Иди помойся и надень что-нибудь, от чего не разбежится весь город. Потом приходи ко мне. Примерно в половине седьмого.

– Ну, если ты вдруг не заметила, док, я на работе. На этой неделе работаю с трех до одиннадцати. На следующей – с одиннадцати вечера до семи утра. Я свежеиспеченный начальник смены всего этого чертова города и работаю, когда отдыхают все другие начальники, – то есть в вечернюю и ночную смены, а также в выходные. А это означает, что теперь всю оставшуюся жизнь я буду ужинать в машине.

– У тебя есть рация, – напомнила я. – Мой дом находится вчерте города, а значит, в твоей юрисдикции. Приезжай, и если тебя вызовут, отправишься на вызов.

Я села в машину и включила зажигание.

– Не знаю, – сказал он.

– Меня просил... – начала я, но вновь навернулись слезы. – Собиралась тебе звонить, но ты меня опередил.

– Кто? Это какая-то бессмыслица. Кто тебя просил? Зачем? Неужели приехала Люси?

Мне показалось, он доволен тем, что Люси подумала о нем, объясняя этим мое приглашение.

– Мне жаль тебя разочаровывать. Так ты приедешь?

Он опять заколебался и начал отгонять мух, слетавшихся на ужасный запах.

– Марино, мне действительно нужно, чтобы ты приехал. Это очень личное и очень важное.

Мне трудно далась эта фраза. Я не предполагала, что когда-нибудь буду просить его о личном одолжении. Не могла вспомнить, кому в последний раз адресовала такие слова за исключением Бентона.

– Это правда, – добавила я.

Марино смял под каблуком сигарету так, что от нее осталось табачное пятно и искрошенная бумага. Он прикурил новую сигарету, отводя взгляд.

– Знаешь, док, мне действительно нужно бросить курить. И пить виски. Я глотаю сигареты одну за другой, как попкорн. Приеду, если приготовишь чего-нибудь вкусненького.

Глава 6

Марино пошел искать душ, а я почувствовала небольшое облегчение, как будто на время освободилась от жестокого давления. Подъехав к дому, вынула из багажника мешки с грязной одеждой и принялась за привычный дезинфекционный ритуал, который проводила почти всю свою жизнь.

В гараже разорвала мешки и бросила их вместе с обувью в чан с кипящей водой, моющей жидкостью и хлорной известью. Затолкала комбинезон в стиральную машину, помешала раствор с обувью и мешками длинной деревянной ложкой и прополоскала вещи. Потом вложила дезинфицированные мешки в два чистых пакета, которые отправились в мусорный контейнер, и поставила кроссовки сушиться.

Все, что было надето на мне, я тоже положила в стиральную машину. Добавив стиральный порошок и хлорку, я раздетой побежала через весь дом в душ, где тщательно оттерла все тело антисептиком – за исключением ушей, носа и кожи под ногтями – и почистила зубы.

Стоя под душем, чувствуя, как вода упругими струями льется на шею и голову, я вспоминала пальцы Бентона, массирующие мои плечи. Он всегда говорил, что их нужно разминать. Отсутствие Бентона причиняло боль, фантомную боль. Воспоминания были столь яркими, что мне казалось, Бентон рядом. Я не отпускала от себя свою потерю, потому что не хотела признать ее. Именно это я постоянно повторяла друзьям.

Я надела костюм цвета хаки, голубую рубашку в полоску, обулась в легкие кожаные туфли и поставила компакт-диск с музыкой Моцарта. Полила цветы и убрала омертвевшие листья, вытерла пыль, навела порядок, а все, что напоминало о недоделанной работе, убрала с глаз долой. Позвонила матери в Майами, зная, что по понедельникам она играет в лото и ее не будет дома, поэтому я смогу просто оставить сообщение. Я не стала смотреть новости, поскольку не хотелось напоминать себе о том, что я недавно с трудом с себя смыла.

Я налила двойную порцию виски, прошла в кабинет и включила свет. Книжные полки были забиты научными трудами и работами по астрономии, на них стояли тома Британской энциклопедии и разнообразные справочники по садоводству, флоре и фауне, насекомым, минералам и даже инструментам. Я вытащила словарь французского языка и отнесла его к столу. Слово "loup" означало "волк", но я не нашла "garou". Немного помедлив, я поняла, как решить проблему.

Ресторан "Маленькая Франция" был одним из лучших в городе, и хотя по понедельникам он был закрыт, я знала домашний телефон шеф-повара, потому что он и его жена были моими хорошими знакомыми. Я набрала номер. К телефону подошел сам шеф-повар.

– Вы давно к нам не заходили, – приветливо сказал он. – Мы часто вас вспоминаем.

– Была занята, – объяснила я.

– Вы слишком много работаете, мисс Кей.

– Мне нужно перевести пару слов, – попросила я. – И мне также надо, чтобы все осталось между нами. Никому ни слова.

– Разумеется.

– Что такое "loup-garou"?

– Мисс Кей, вас, должно быть, посещают кошмары! – удивленно воскликнул шеф-повар. – Я очень рад, что сегодня не полнолуние. "Loup-garou" – это "оборотень"!

Прозвучал дверной звонок.

– Сотни лет назад во Франции, если человека считали loup-garou, его вешали. Они очень часто встречаются в летописях.

Я посмотрела на часы: шесть пятнадцать. Марино пришел раньше, а у меня ничего не готово.

– Спасибо, – сказала я своему другу-французу. – Обещаю, что скоро вас навещу.

Снова прозвучал звонок.

– Иду, – крикнула я Марино через домофон.

Я выключила сигнализацию и впустила его. Он был в свежей форме, волосы аккуратно приглажены, и от него слишком сильно пахло одеколоном.

– Ты выглядишь немного лучше, чем в последний раз, когда мы виделись, – заметила я, направляясь на кухню.

– Похоже, ты прибралась в своей берлоге, – парировал он, когда мы проходили через зал.

– Уже пора.

На кухне он уселся на свое обычное место за столом у окна. Марино с удивлением смотрел, как я достаю из холодильника чеснок и "быстрые дрожжи".

– Итак, что мы имеем? Здесь можно курить?

– Нет.

– Но ты же куришь.

– Это мой дом.

– А если я открою окно и буду выдувать дым на улицу?

– Зависит от того, куда дует ветер.

– Можно включить вентилятор. Здесь пахнет чесноком.

– Я хочу приготовить пиццу.

Я перебирала банки в поисках томатной пасты и муки.

– Монеты, которые мы нашли, были английской и немецкой, – сказал Марино. – Два фунта и одна дойчмарка. Но здесь начинается самое интересное. Я оставался в порту дольше тебя, пока искал душ и все такое. И кстати, ребята не теряли времени даром: они вытащили все эти коробки и почистили их, как будто ничего не случилось. Вот увидишь, они быстро распродадут это фотооборудование.

Я смешала в миске полпакета дрожжей и мед и размешала в теплой воде, потом достала муку.

– Я голодный как волк.

Его рация стояла на столе, из нее доносились коды вызовов и позывные полицейских машин. Марино сдернул галстук и расстегнул ремень, на котором висели полицейские принадлежности. Я принялась месить тесто.

– Док, у меня чертовски болит поясница, – пожаловался Марино. – Ты не представляешь, каково носить на поясе десять килограммов всякого дерьма. Его настроение значительно улучшилось, когда я начала раскатывать тесто и посыпать мукой.

– "Loup-garou" означает "оборотень", – сообщила я.

– Что?

– Это человек, обращающийся в волка.

– Черт побери, как я ненавижу такие вещи!..

– Не знала, что ты с ними сталкивался.

– Помнишь фильм с Лоном Чейни, у которого вырастает мех на лице, когда восходит полная луна? Он испугал меня до смерти. Раньше Рокки нравилось смотреть "Театр ужасов", помнишь эту передачу?

Рокки был единственным ребенком Марино, и мне никогда не доводилось с ним встречаться. Я положила тесто в миску и накрыла теплым влажным полотенцем.

– Он тебе звонит? – осторожно спросила я. – Поздравляет с Рождеством? Вы с ним видитесь? – Марино нервно стряхнул пепел. – Ты хоть знаешь, где он живет?

– Да, – ответил он. – Да, черт возьми.

– Ты ведешь себя так, словно не любишь его.

– Может, и не люблю.

Я обследовала полку с выпивкой в поисках бутылки хорошего красного вина. Марино сделал затяжку и шумно выдохнул дым. Ему больше не хотелось говорить о Рокки.

– Как-нибудь ты мне о нем расскажешь, – заявила я, выливая томатную пасту в банку.

– Ты и так знаешь о нем столько, сколько следует.

– Ты же любишь его, Марино.

– Ая говорю, что не люблю. И вообще жалею, что он родился.

Он смотрел в окно на задний двор, медленно погружающийся в темноту. В этот момент мне показалось, что я совсем не знаю Марино. В моей кухне сидел незнакомый человек в полицейской форме, сына которого я никогда не видела. Марино избегал моего взгляда и не поблагодарил, когда я поставила перед ним чашку кофе.

– Хочешь орешков или чего-нибудь еще? – предложила я.

– Нет, – ответил он. – Думаю перейти на диету.

– Диета не поможет, если о ней только и думать. Доказано врачами.

– Наденешь ожерелье из чеснока, когда будешь вскрывать нашего мертвого оборотня? Знаешь, если он тебя укусит, ты тоже станешь оборотнем. Это похоже на СПИД.

– Не имеет ничего общего, и вообще советую выбросить из головы этот СПИД.

– Думаешь, он сам написал это?

– Нельзя предполагать, что надпись на коробке связана с трупом.

– "Счастливого пути, оборотень". Да, такое все время пишут на коробках с фотооборудованием. Особенно если рядом с ними лежат трупы.

– Давай вернемся к Брей и твоему новому гардеробу, как ты выразился. Рассказывай сначала. Что ты сделал, чтобы обратить на себя ее внимание?

– Все началось недели две назад, после того как ее сюда перевели. Помнишь повесившегося парня, который был помешан на эротике?

– Помню.

– Ни с того ни сего появляется Брей и начинает командовать всеми, будто она детектив. Принимается листать порножурналы, с которыми парень баловался, прежде чем надеть кожаную маску и вздернуть себя. Начинает задавать вопросы жене.

– Здорово, – сказала я.

– Поэтому я ее прошу уйти, говорю, что она мешает и все портит, а на следующий день она вызывает меня в свой кабинет. Я подумал, она задаст мне взбучку, так как я ее выгнал, но Брей не обмолвилась об этом ни словом. Вместо этого она начинает спрашивать, что я думаю о детективном отделе.

Он отпил кофе, положил еще две ложки сахара и размешал.

– Но дело в том, что Брей интересовало совершенно другое, – продолжил он. – Я понял, ей что-то нужно. Она не возглавляла следственное управление, но тогда какого черта говорила со мной о детективном отделе?

Я налила себе вина.

– И чего же хотела Брей? – спросила я.

– Она и тобой интересовалась. Задала мне кучу вопросов о тебе, сказала, знает, что мы долго были "напарниками", как она выразилась.

Я проверила тесто и соус.

– Она выуживала всю подноготную. Например, что думают о тебе рядовые полицейские.

– И как ты ответил?

– Объяснил, что ты врач, юрист и индейский вождь в одном лице, что у тебя коэффициент умственного развития больше, чем моя зарплата, что все копы в тебя влюблены, включая женщин. И о чем же еще Брей меня спрашивала? Дай подумать.

– Этого, наверное, достаточно.

– Она интересовалась Бентоном, тем, что с ним случилось, и как его смерть повлияла на твою работу.

Во мне начал закипать гнев.

– Спросила про Люси. Почему она ушла из ФБР, и не послужило ли причиной ухода ее поведение.

– Считай, что эта женщина нажила себе еще одного врага, – вставила я.

– Я сказал, что НАСА пригласило Люси в отряд астронавтов, – продолжал Марино. – Но когда та узнала о программе подготовки, то решила, что ей больше нравится пилотировать вертолеты, и поэтому пошла в БАТ. Брей хотела, чтобы я предупредил ее, когда Люси появится в городе, так как она планировала встретиться с ней и предложить работу. Я заметил, что это все равно что просить тяжелоатлета стать балериной. Конец истории. Брей не узнала от меня ничего, кроме того, что я не являюсь твоим секретарем на общественных началах. Через неделю меня назначили начальником смены патрульных.

Я достала сигарету и почувствовала себя наркоманкой. Молчаливые и расстроенные, мы сидели на кухне и курили, стряхивая пепел в одну пепельницу. Я старалась подавить в себе ненависть.

– По-моему, Брей просто завидует тебе, док, – наконец сказал Марино. – Она, крупная шишка, попадает сюда из столичного округа и только и слышит разговоры о великом докторе Скарпетте. И похоже, собирается задешево позабавиться, испортив нам жизнь. Тогда эта сучка почувствует себя большой начальницей.

Он раздавил окурок в пепельнице.

– Впервые с тех пор, как ты приехала, мы не работаем вместе, – проговорил Марино, и в этот момент второй раз за вечер раздался звонок входной двери. – Кто это может быть? – спросил он. – Ты кого-то пригласила и не сказала мне?

Я встала и взглянула на экран монитора, висевший на стене кухни. Широко открытыми глазами, не веря самой себе, я смотрела на изображение, передаваемое видеокамерой.

– Наверное, мне это снится, – произнесла я.

Глава 7

Люси и Джо казались привидениями, которые невозможно было представить здесь во плоти. Обе всего восемь часов назад ездили по улицам Майами. А теперь очутились в моих объятиях.

– Не знаю, что и говорить, – успела я сказать раз пять до того, как они занесли дорожные сумки в прихожую.

– Что, черт возьми, происходит? – заорал Марино, перехватывая нас в гостиной. – И что, по-твоему, ты здесь делаешь? – требовательным тоном осведомился он у Люси, словно она была в чем-то виновата.

Он не мог выражать свою привязанность так, как это делают нормальные люди. Чем более грубым и ироничным он казался, тем радостнее был на самом деле. Он любил мою племянницу.

– Тебя еще не уволили? – спросил он.

– Это что, шутка или торжественная встреча? – улыбнулась Люси, потянув Марино за рукав форменной рубашки. – Ты хочешь, чтобы мы поверили, что ты настоящий коп?

– Марино, – проговорила я, когда мы вошли на кухню, – ты знаком с Джо Сандерс?

– Пока нет.

– Я рассказывала о ней.

Он посмотрел на Джо отсутствующим взглядом. Она была спортивно сложенной рыжеватой блондинкой с темно-голубыми глазами, и я могла поклясться, что он считает ее привлекательной.

– Он прекрасно знает, кто ты, – объяснила я Джо. – Он не грубый. Он просто такой, какой есть.

– Ты работаешь? – спросил ее Марино, выуживая из пепельницы сигарету и делая последнюю затяжку.

– Только когда у меня нет выбора.

– Чем занимаешься?

– Лазаю по горам, арестовываю наркодельцов. Ничего особенного.

– Только не говори, что работаешь вместе с Люси в одном оперативном управлении по Южной Америке.

– Она работает в Управлении по борьбе с наркотиками, – объяснила ему Люси.

– Правда? Ты вроде как слишком слабенькая для работы в УБН.

– У них разнарядка на слабеньких, – сказала Джо.

Марино открыл холодильник и покопался в нем, пока не нашел бутылку пива. Открутил крышку и, пыхтя, начал пить.

– Выпивка за счет заведения, – объявил он.

– Марино! – вмешалась я. – Что ты делаешь? Ведь ты на дежурстве.

– Больше не на дежурстве. Сейчас докажу.

Он с треском поставил бутылку на стол и набрал номер.

– Манн, – заговорил он в трубку, – как делишки? Да-да. Послушай, я не шучу. Мне чертовски плохо. Может, прикроешь меня сегодня? Я твой должник.

Марино подмигнул нам. Он дал отбой, нажал кнопку громкоговорителя и набрал другой номер. Трубку подняли на первом звонке.

– Брей слушает, – раздался на кухне громкий голос Дианы Брей, заместителя шефа полиции по административным вопросам.

– Заместитель Брей, это Марино, – сказал мой гость голосом умирающего. – Извините, что беспокою вас дома.

Ответом ему было молчание, означавшее, что его непосредственную начальницу серьезно рассердило умышленное обращение "заместитель". В соответствии с протоколом к заместителям шефа полиции всегда обращались "шеф", а самого шефа называли "полковник". То, что Марино позвонил ей домой, тоже не прибавило ему популярности.

– В чем дело? – сухо спросила Брей.

– Я очень плохо себя чувствую, – проскрежетал Марино. – Рвота, жар и все такое. Мне нужно отпроситься и лечь в постель.

– Вы определенно не выглядели больным, когда мы расстались несколько часов назад.

– Это случилось очень неожиданно. Надеюсь, что не подхватил эти бактерии...

Я быстро написала на салфетке "стрептококк" и "клострида".

– ...Ну, понимаете, стре-пто-кокк и кло-сте-рида на месте преступления. Один врач, которому я позвонил, предупредил, что это возможно, потому что я так близко подходил к трупу и все такое...

– Когда заканчивается ваша смена? – прервала его Брей.

– В одиннадцать.

Мы с Люси и Джо покраснели от едва сдерживаемого смеха.

– Вряд ли я найду кого-нибудь, кто смог бы вас подменить, – холодно ответила Брей.

– Я уже позвонил лейтенанту Манну из третьего участка. Он любезно согласился поработать за меня до конца смены, – сообщил Марино, в то время как состояние его здоровья стремительно ухудшалось.

– Вы должны были предупредить меня раньше! – рявкнула Брей.

– Я надеялся, что могу продержаться, заместитель Брей.

– Отправляйтесь домой. А завтра зайдите ко мне.

– Обязательно зайду, если буду хорошо себя чувствовать, обязательно, заместитель Брей. А вы берегите себя. Надеюсь, вы не заразитесь тем, что подхватил я.

Она повесила трубку.

– Какая лапочка, – резюмировал Марино под общий смех.

– Неудивительно, – сказала Джо, отсмеявшись. – Я слышала, ее здесь ненавидят.

– Как ты могла это слышать? – Марино нахмурился. – Разве о ней уже говорят в Майами?

– Я родом отсюда. С Олд-милл, рядом с Ричмондским университетом.

– Твой отец там преподает? – спросил Марино.

– Он баптистский священник.

– О, это, наверное, интересно.

– Да, – вступила в разговор Люси. – Даже странно, что она выросла по соседству, а мы встретились только в Майами. И все же что ты собираешься делать с Брей?

– Ничего, – ответил Марино, приканчивая бутылку пива и залезая в холодильник за следующей.

– Ну, я бы на твоем месте обязательно что-нибудь предприняла, – сказала Люси с непреклонной уверенностью.

– Знаешь, ты думаешь всякую ерунду, пока молодая, – заметил Марино. – Правда, справедливость, американский стиль жизни... Подожди, пока дорастешь до моих лет.

– Я не доживу до твоих лет.

– Люси говорила, что вы детектив, – обратилась Джо к Марино. – Почему же вы в форме?

– Наступает время рассказывать истории. Хочешь ко мне на ручки?

– Сейчас угадаю. На вас кто-нибудь разозлился. Возможно, она.

– Это в УБН учат дедукции, или ты слишком догадлива для почти взрослой девочки?

Я порезала грибы, зеленый перец и лук и посыпала смесь настоящим итальянским сыром. Все это время Люси наблюдала за мной.

Наконец она поймала мой взгляд.

– После нашего разговора этим утром позвонил сенатор Лорд, – тихо произнесла она. – Нужно признаться, своим звонком он переполошил все управление.

– Еще бы.

– Он сказал, чтобы я немедленно прилетела...

Меня опять начинало трясти.

– Что ты нуждаешься во мне.

– Не могу передать, как я рада... – Голос сорвался, и я снова начала проваливаться в холодное, темное пространство.

– Почему ты сама не позвала меня?

– Не хотела мешать. Ты там слишком занята, и мне показалось, что не хочешь беседовать со мной.

– Все, что тебе нужно было, – это сказать: "Ты мне нужна".

– Ты разговаривала по сотовому.

– Покажи мне письмо, – попросила Люси.

Глава 8

Я положила нож на доску и вытерла руки. Посмотрела Люси в глаза и увидела в них боль и страх.

– Я хочу прочитать его с тобой, – сказала она.

Я кивнула. Мы пошли в спальню, где я вынула письмо из сейфа. Мы сели на край кровати, и я увидела, что из-под ее брюк на правой лодыжке виднеется пистолет "ЗИГ-зауэр-232" в кобуре скрытого ношения. Не могла не улыбнуться, подумав о том, что сказал бы Бентон по этому поводу. Естественно, он покачал бы головой. И конечно, пустился бы в пространные псевдопсихологические рассуждения, которые заставили бы нас умирать со смеху.

Но в его шутках была своя доля истины. Я вдруг посмотрела на все с другой, более темной, несущей дурное предчувствие стороны. Люси всегда была горячей поклонницей самообороны. Но с момента убийства Бентона ее увлечение приобрело экстремальные черты.

– Мы в моем доме, – сказала я ей. – Почему бы тебе не дать ноге отдохнуть?

– Единственный способ привыкнуть к таким вещам – не снимать их никогда, – ответила она. – Особенно это касается нержавейки. Она намного тяжелее.

– Тогда зачем ее носить?

– Мне она больше нравится. К тому же у нас большая влажность и соленая вода.

– Люси, сколько еще ты будешь работать под прикрытием?

– Тетя Кей. – Она посмотрела мне в глаза и положила ладонь на руку. – Давай не начинать все сначала.

– Я просто...

– Понимаю. Ты же не хочешь получить от меня такое же письмо.

Ее руки твердо держали кремовый листок бумаги.

– Не говори так, – попросила я со страхом.

– А я не хочу получить такое письмо от тебя.

Слова Бентона подействовали на меня с той же силой и остротой, как и этим утром, когда сенатор Лорд принес письмо. Я опять словно услышала его голос. Увидела его лицо и любовь в глазах. Люси читала очень медленно. Когда закончила, некоторое время молчала.

– Никогда не присылай мне такие письма, – наконец произнесла она. – Не хочу даже видеть их.

Ее голос дрожал от боли и гнева.

– Какой в них смысл? Еще раз огорчить любимого человека? – спросила она, вставая с кровати.

– Люси, ты знаешь, что он хотел им сказать. – Я вытерла слезы и обняла племянницу. – Глубоко внутри ты знаешь.

Я отнесла письмо на кухню, чтобы с ним ознакомились остальные. Прочитав письмо, Марино долго сидел, глядя в ночное окно, с безжизненно упавшими на колени руками. Джо, напротив, в нерешительности встала, не зная, что делать.

– По-моему, мне нужно выйти, – несколько раз повторила она. – Он хотел, чтобы присутствовали вы трое. Наверное, я лишняя.

– Если бы Бентон тебя знал, он наверняка захотел бы, чтобы ты осталась.

– Никто не уходит. – Марино произнес это так, словно навел пистолет на нескольких подозреваемых. – Это касается всех нас. Черт побери.

Он встал из-за стола и потер лицо руками.

– Вообще-то жаль, что он это сделал. – Марино посмотрел на меня. – Ты мне тоже отправишь такое письмо, док? Если у тебя есть насчет этого какие-нибудь идеи, забудь их раз и навсегда. Мне не нужны послания из склепа.

– Пошли готовить пиццу, – предложила я.

Мы вышли во внутренний дворик, и я, разложив тесто на противне, поставила его на решетку гриля. Полила соусом и разместила сверху кусочки мяса, овощей и сыр. Марино, Люси и Джо сидели в металлических креслах-качалках, поскольку я не позволила им помогать. Они пытались поддерживать беседу, но безуспешно, потому что разговаривать никому не хотелось. Я осторожно, чтобы не загорелись угли, побрызгала пиццу оливковым маслом.

– Вряд ли Бентон свел вас вместе, чтобы вы огорчались.

– Я не огорчаюсь, – сказал Марино.

– Нет, огорчаешься, – возразила Люси.

– Насчет чего, всезнайка?

– Насчет всего.

– По крайней мере я не боюсь говорить, что мне его не хватает.

Люси уставилась на него удивленными, широко раскрытыми глазами. Их перепалка превращалась в ссору.

– Не верю, что ты мог такое сказать, – обратилась она к Марино.

– Поверь. Он твой отец. Другого у тебя нет, а я ни разу не слышал, что его тебе не хватает. Почему? Потому что ты все еще считаешь, что это твоя вина, правильно?

– Что с тобой?

– Догадайтесь, агент Люси Фаринелли. – Марино не хотел останавливаться. – Но это не твоя вина. Во всем виновата Кэрри Гризен, и не важно, сколько раз ты ее похоронишь: она никогда не будет для тебя достаточно мертвой. Именно так происходит, если сильно кого-нибудь ненавидеть.

– А ты разве не ненавидишь ее? – парировала Люси.

– Черт возьми! – Марино жадно выпил остатки пива. – Я ненавижу ее еще больше, чем ты.

– Не думаю, что в планы Бентона входило собрать нас для обсуждения того, как мы ненавидим Кэрри или кого-нибудь еще, – сказала я.

– Но как же вы справитесь со всем этим, доктор Скарпетта? – спросила Джо.

– Называй меня Кей, – повторила я в который раз. – Буду продолжать жить. Это все, что мне остается.

Слова прозвучали очень банально – даже для меня. В свете гриля Джо посмотрела так, словно у меня были ответы на все интересовавшие ее вопросы.

– Как жить дальше? Как люди могут жить дальше? Каждый день мы встречаемся с человеческим несчастьем, но находимся на другой стороне беды. Это происходит не с нами. После того как закрывается за нами дверь, мы больше не видим пятна на полу, где была изнасилована и зарезана чья-то жена или убит чей-то муж. Успокаиваем себя, считая, что расследуем дела и никогда не станем жертвами подобных преступлений. Но вы-то понимаете, что это не так.

Джо помолчала, наклонившись к пламени гриля, и отсветы костра играли на лице, казавшемся слишком молодым и чистым для человека, который задает такие вопросы.

– Как жить дальше? – снова спросила она.

– Человек может приспособиться ко многому. – Я не знала, что еще ей ответить.

– Я боюсь, – сказала Джо. – Все время думаю, что буду делать, если с Люси что-нибудь случится.

– Ничего не случится, – успокоила Люси.

Она встала и поцеловала Джо в макушку. Люси обняла ее, и если это явное проявление их отношений и было новостью для Марино, он этого не показал. Он знал Люси с десятилетнего возраста и в некоторой степени повлиял на ее решение работать в правоохранительных органах. Он учил ее стрелять. Брал с собой на патрулирование и даже разрешал посидеть за рулем одного из своих неприкосновенных грузовичков.

Когда Марино впервые понял, что Люси не интересуют мужчины, он стал безжалостно издеваться над ней – возможно, потому, что боялся, что его влияние не распространялось на самые важные, по его стандартам, вещи. Даже размышлял, не виноват ли в какой-то степени он сам. Это было много лет назад. С тех пор я не могла вспомнить, когда в последний раз слышала от него недалекие замечания о его сексуальной ориентации.

– Вы каждый день встречаетесь со смертью, – настаивала Джо. – Когда вы видите чужую смерть, она не напоминает... то, что случилось с вами? Я не хочу сказать, что... ну, мне хочется просто не бояться смерти.

– Не могу предложить тебе волшебного средства, – заметила я, поднимаясь. – За исключением того, что ты разучишься слишком много думать.

Пицца пузырилась, и я поддела ее деревянной лопаткой.

– Пахнет хорошо, – озабоченно произнес Марино. – Думаешь, этого будет достаточно?

Я приготовила вторую, третью, потом разожгла камин, и мы, потушив свет, расположились в гостиной. Марино запасся пивом. Мы с Люси и Джо потягивали живительное тонкое бургундское.

– Может быть, тебе стоит кого-нибудь найти, – сказала Люси. На ее лице плясали отблески пламени.

– Черт побери! – взорвался Марино. – С чего вдруг ты это придумала? Если Кей захочет попросить твоего совета о чем-то личном, она это сделает. А лезть в личные дела неприлично.

– Жизнь вообще неприличная штука, – заявила Люси. – И какое тебе дело, будет она с кем-то встречаться или нет?

Джо молча смотрела на пламя. Мне все это начинало надоедать, и я думала, что, наверное, лучше бы провела этот вечер одна. Даже Бентон иногда ошибался.

– Помнишь, как ты потерял Дорис? – продолжала Люси. – Что, если бы тебя не спрашивали о ней? Что, если бы никому не было дела до тебя или твоего настроения? Ведь ты ни с кем не поделишься первым. То же самое касается дурочек, с которыми ты потом встречался. Каждый раз, когда одна из них тебе не подходила, друзья допытывались, что с тобой произошло.

Марино с такой силой поставил пустую бутылку на каминную полку, что я подумала, она разобьется.

– Может, тебе стоит задуматься о том, чтобы повзрослеть?! – воскликнул он. – Или будешь ждать до тридцати, пока перестанешь быть самодовольным надоедливым дитем? Я пошел за пивом!

Он направился на кухню.

– И позволь сказать тебе еще кое-что, – бросил он напоследок. – То, что ты летаешь на вертолетах, программируешь компьютеры и занимаешься прочим дерьмом, не означает, что ты лучше меня!

– Я и не говорила, что я лучше тебя! – закричала вслед ему Люси.

– Еще как говорила! – донесся его голос с кухни.

– Разница между тобой и мной в том, что я делаю что хочу! – выкрикнула Люси. – Не принимаю никаких ограничений.

– Ты несешь чепуху, мисс Идиотка.

– Вот теперь мы подошли к существу дела, – сказала Люси, когда он появился с бутылкой в руке. – Я федеральный агент, борющийся с серьезными преступлениями и опасными преступниками. А ты всю ночь ездишь и нянчишься с патрульными.

– А ты любишь оружие, потому что жалеешь, что не родилась мужиком с нормальным инструментом спереди!

– Чтобы походить на треножник?

– Все! – воскликнула я. – Достаточно! Вам должно быть стыдно за себя. Ругаться в такой день...

Голос дрогнул, когда глаза обожгли слезы. Я обещала себе сохранять спокойствие и испугалась, когда снова потеряла над собой контроль. Старалась ни на кого не смотреть. Повисло тяжелое молчание, только потрескивал огонь в камине. Марино встал, открыл каминную решетку, перемешал угли и бросил еще одно полено.

– Ненавижу Рождество, – сказала Люси.

Глава 9

На следующее утро Люси и Джо улетали рано, и я, понимая, что не смогу вынести пустоту, которая вернется, когда за ними захлопнется дверь, вышла с ними, захватив дипломат с документами. Я знала, что меня ожидает ужасный день.

– Жаль, что вы уезжаете. Но наверное, Майами не выживет, если вы задержитесь у меня еще на один день.

– Майами, возможно, в любом случае не выживет, – сказала Люси. – Но нам платят за то, чтобы мы вели уже проигранные войны. Если подумать, это похоже на Ричмонд. Боже, как я плохо себя чувствую!..

Обе девушки были одеты в неряшливые джинсы и мятые рубашки, пренебрегли косметикой и только нанесли немного геля на волосы. Мы все были измучены и чувствовали легкое похмелье. Небо постепенно становилось темно-синим, фонари уже не горели, и мы с трудом различали друг друга – лишь силуэты, глаза и пар от дыхания. Было холодно. На машинах кружевами застыл иней.

– А вот "снабженцы" долго не протянут, – хвасталась Люси, – и я с нетерпением жду их конца.

– Кто не протянет? – спросила я.

– Банда ублюдков – торговцев оружием, за которыми мы охотимся. Помнишь, я говорила, что мы называем их "золотыми снабженцами", потому что они обожают стрелять усиленными патронами "голд-дот" с десятиграммовой пулей. Самые лучшие, высший класс. На коробки с этими патронами нанесена специальная маркировка: два золотых кружочка. А еще штурмовые винтовки, карабины, русские и китайские автоматы. И все это приходит из Бразилии, Венесуэлы, Колумбии, Пуэрто-Рико. Дело в том, что оружие попадает сюда контрабандой на контейнеровозах, команда которых не имеет представления, что перевозит. Возьмем порт Лос-Анджелеса. Там каждые полторы минуты разгружается один грузовой контейнер. Обыскать каждый физически невозможно.

– Да-да, конечно. – У меня начинала болеть голова.

– Мы польщены, что нам поручили расследовать это дело, – сухо добавила Джо. – Несколько месяцев назад в Южной Флориде нашли труп одного парня, который, как оказалось, связан с этим картелем. При вскрытии его язык нашли в желудке, потому что соотечественники отрезали его и заставили проглотить.

– Не уверена, что мне приятно это слышать, – сказала я.

– Меня зовут Терри, – сообщила Люси. – А ее Бренди. – Она улыбнулась Джо. – Студентки Университета Майами, которым не очень-то нужно его окончить, поэтому в процессе учебы мы балуемся наркотиками и спим со всеми подряд, чтобы узнавать адреса для налетов на дома. У нас установились хорошие отношения с парой "снабженцев", которые вламываются в дома в поисках оружия, денег и наркотиков. Сейчас мы подставили им одного парня с Фишер-Айленд, у которого столько оружия, что он может открыть собственный оружейный магазин, и столько кокаина, что его хватит насыпать сугробы в Канаде.

Я не могу терпеть, когда она так говорит.

– Разумеется, жертва тоже работает под прикрытием, – продолжала Люси.

Вокруг, как по команде, закаркали крупные черные вороны, а в домах напротив стали зажигаться огни.

Я заметила свечи в окнах и еловые ветки на дверях. Я совсем забыла о Рождестве, а оно наступит меньше чем через три недели. Люси вынула из заднего кармана водительское удостоверение. Фотография была ее, все остальное – чужое.

– Терри Дженнифер Дейвис, – прочитала она. – Женщина, белая, рост сто семьдесят, вес пятьдесят шесть. Странно быть кем-то другим. Ты бы посмотрела, как я там живу, тетя Кей. У меня прекрасный домик на Саут-Бич и двенадцатицилиндровый "мерседес", конфискованный в облаве на наркодилеров в Сан-Паулу. Дымчато-серебристый. А видела бы ты мой "глок". Коллекционная модель. Сороковой калибр, маленький, с затвором из нержавеющей стали.

Ее слова начинали душить меня. В глазах поплыл багровый туман, кисти и ступни онемели.

– Люси, как насчет того, чтобы прекратить болтовню, – прервала ее Джо, почувствовав мое состояние. – Это все равно что смотреть, как она делает вскрытие, и увидеть больше, чем следует.

– Тетя разрешала мне присутствовать на вскрытиях, – похвасталась Люси. – Я была на пяти или шести.

Джо рассердилась по-настоящему.

– Это были демонстрационные вскрытия для курсантов полицейской академии, – пожала плечами моя племянница. – Не зверские убийства.

Меня поразила ее бесчувственность. Она говорила так спокойно, как будто речь шла о рядовых вещах.

– Обычные люди, умершие естественной смертью, или самоубийцы. Семьи жертвуют тела анатомическим театрам.

Ее слова окружали меня как ядовитый газ.

– Поэтому их не волнует, что дядю Тима или кузину Бет разрезают перед кучкой полицейских. В любом случае у большинства семей нет денег на похороны и им даже могут заплатить за тела для анатомички, правда, тетя Кей?

– Нет, им не платят, а тела, пожертвованные семьями для научных целей, не используются в демонстрационных вскрытиях. Что с тобой происходит? – набросилась я на племянницу.

На фоне облачного восхода раскинулись голые ветки деревьев. Мимо проехали два "кадиллака". Я заметила, что на нас обращают внимание.

– Надеюсь, игра в крутизну не войдет у тебя в привычку, – холодно бросила я ей в лицо. – Потому что это звучит достаточно глупо, даже если подобное делают невежды, подвергшиеся лоботомии. И для сведения, Люси: я разрешала тебе наблюдать за вскрытием три раза, и хотя на демонстрационных вскрытиях мы не препарируем жертв зверских убийств, все же это человеческие существа. Ведь кто-то любил этих троих, которых ты видела. Все они испытывали любовь, счастье, печаль. Они завтракали и ужинали, ходили на работу, ездили в отпуск.

– Я не хотела... – начала Люси.

– Можешь быть уверена, что, когда эти трое были живы, они не предполагали, что закончат в морге и на их обнаженные вскрытые тела будут смотреть двадцать полицейских и ребенок вроде тебя. Тебе бы хотелось, чтобы они услышали то, что ты только что сказала?

В глазах Люси заблестели слезы. Она нервно сглотнула и отвернулась.

– Простите, тетя Кей, – тихо ответила она.

– Я всегда верила, что, когда говоришь, нужно представить, будто тебя окружают души мертвых. Может быть, они слышат эти глупо-самодовольные шутки и замечания. Достаточно того, что мы, живые, их слышим. Как ты себя чувствуешь, когда подобное произносят окружающие?

– Тетя Кей...

– Я скажу, что с тобой произойдет, – сказала я с закипающей яростью. – Ты закончишь вот так. – Я обвела рукой то, что нас окружало, а Люси ошеломленно наблюдала за мной. – Закончишь тем, что я делаю сейчас. Стоя на дорожке к дому в зимнем рассвете. Представляя, что твой любимый лежит в распроклятом морге. Представляя, что над ним издеваются, насмехаются, отпускают шуточки по поводу размера пениса или вони, которая от него исходит. Может быть, они грубо свалили его на стол. Может быть, не завершив вскрытия, пошли обедать, оставив полотенце в пустой грудине. А может быть, копы, зашедшие по другим делам, обменяются замечанием о наркоманах, сгорающих на передозировках.

Люси и Джо смотрели на меня с изумлением.

– Не думайте, что я такая наивная и ничего не понимаю, – продолжала я, отпирая дверцу автомобиля. – Жизнь заканчивается в чужих руках и на холодном столе. Все вокруг холодно, холодно, холодно. Даже если человек умер в теплой постели, в конце его ждет один холод. Поэтому не нужно рассказывать мне о вскрытиях.

Я скользнула за руль.

– И больше не надо гнуть передо мной пальцы, Люси. – Я никак не могла остановиться.

Слышала свой голос как бы издалека. Мне никогда раньше не приходило в голову, что я могу сойти с ума. Может быть, именно это происходит, когда люди теряют рассудок? Они наблюдают за собой со стороны, как за чужим человеком, который может убить или шагнуть вниз с крыши высотного дома.

– Такие слова должны все время звучать в голове, как колокол, – сказала я племяннице. – Неправда, что слова не ранят, они очень больно меня задели. Возвращайся в Майами.

Люси стояла как парализованная, когда я нажала на газ так резко, что машина, выезжая на дорогу, сильно стукнулась задними колесами о мостовую. Я поймала отражение девушек в зеркале заднего вида. Они о чем-то спорили, потом сели во взятую напрокат машину. Руки так тряслись, что я не могла прикурить сигарету, пока не остановилась на красный свет.

Я не дала Люси и Джо догнать себя. Свернула на Девятую улицу и представила, как они мчатся по шоссе в аэропорт, а оттуда возвращаются к своей прежней жизни под прикрытием и борьбе с преступлениями.

– Черт тебя побери, – пробормотала я в адрес племянницы.

Сердце стучало так, словно хотело вырваться на волю.

– Будь ты проклята, Люси. – И я заплакала.

Глава 10

Новое здание, в котором я работала, появлялось в результате бурного строительства, его невозможно было предположить, когда я приехала сюда в семидесятых. Помню чувство разочарования, охватившее меня после переезда в Ричмонд из Майами. В то время местный бизнес устремился из города в соседние округа. Горожане прекратили ездить в центр за покупками и обедать в ресторанах, особенно после наступления темноты.

Исторический облик Ричмонда пал жертвой запущенности и разгула преступности, но в середине девяностых Виргинский университет Содружества штатов начал осваивать и восстанавливать то, что раньше было предано забвению и разрушению. Казалось, что красивые здания из кирпича и стекла вырастают за одну ночь. Мой отдел и морг находились в одном здании с лабораториями и недавно основанным Виргинским институтом криминалистики и судебной медицины – первым учебным центром такого рода в стране, если не в мире.

У меня было особое место для парковки рядом со входом в вестибюль здания. Именно там я остановила машину и сидела, собирая вещи и разбегавшиеся мысли. Я повела себя по-детски, выключив телефон, чтобы Люси не смогла дозвониться после того, как я умчалась. Теперь, пристально глядя на него, включила, надеясь, что услышу звонок. Последний раз я так поступила после жестокой ссоры с Бентоном, когда приказала ему уходить и никогда не возвращаться в мой дом. Тогда я тоже отключила все телефоны только для того, чтобы включить их часом позже и паниковать, что он не звонит.

Я посмотрела на часы. Люси сядет в самолет меньше чем через час. Я подумала о том, чтобы позвонить в "Ю-Эс эйр" и сбросить ей сообщение на пейджер. Мне стыдно было вспоминать о своем поведении. Я чувствовала себя беспомощной, потому что не извинилась перед девушкой Терри Дэйвис, не имевшей ни тети Кей, ни телефонного номера и которая жила на Саут-Бич.

Я вышла в стеклянно-мозаичный вестибюль в растрепанных чувствах. Меня сразу заметил сидевший за столиком охраны Джейк, молодой парень с беспокойными глазами и пальцами.

– Доброе утро, доктор Скарпетта, – поздоровался он. – Судя по вашему виду, на улице не жарко.

– Доброе утро, Джейк, – ответила я. – Как дела?

– Нормально. Вот только погода, похоже, собирается меняться в худшую сторону, а это мне не нравится.

Он снимал и тут же надевал колпачок на авторучке.

– Никак не могу избавиться от боли в спине, доктор Скарпетта. Прямо между лопатками.

Он пошевелил плечами и шеей.

– Что-то мешает, как будто застряло. Появилась на днях, после того как я поднимал тяжести. Как по-вашему, что мне сделать? Или я должен записаться к вам?

Я подумала, что он шутит, но он не улыбался.

– Сделай компресс. И воздержись от поднятия тяжестей.

– Спасибо. Вы дорого берете за советы?

– Тебе это по карману, Джейк.

Он усмехнулся. Я вставила магнитную карту в электронный замок своего отдела, он щелкнул, и дверь открылась. Я услышала, как печатают и одновременно разговаривают две мои сотрудницы, Клета и Полли. Телефоны уже звонили, хотя еще не было и половины восьмого утра.

– ...Это действительно ужасно.

– Думаешь, иностранцы пахнут по-другому, когда разлагаются?

– Брось, Полли. Это же глупо.

Они сидели на своих отгороженных рабочих местах, просматривая фотографии вскрытий и занося данные в компьютер.

– Лучше налейте себе чашечку кофе, – вместо приветствия предложила мне Клета с отсутствующим видом.

– Точно, – произнесла Полли, нажимая клавишу ввода.

– Я все слышала, – предупредила я.

– Буду держать рот на замке, – пообещала Полли, которая при всем желании не смогла бы этого сделать.

Клета приложила палец к губам, не забывая нажимать на клавиши.

– Где все?

– В морге, – ответила Клета. – На сегодня у нас уже восемь случаев.

– Ты заметно похудела, – сказала я Клете, забирая свидетельства о смерти из своего ящика для входящих документов.

– Сбросила почти шесть килограмм! – воскликнула она, раскладывая по номерам фотографии окровавленных трупов. – Спасибо, что заметили. Я рада, что хоть кто-то обратил внимание.

– Черт, – скривилась я, увидев верхнее в стопке свидетельство. – Думаете, мы когда-нибудь сможем убедить доктора Кармайкла, что "остановка сердца" не является причиной смерти? Если человек умирает, сердце всегда останавливается. Вопрос, почему это происходит. Ладно, это мы поправим.

Проходя по длинному коридору к своему кабинету, я просмотрела еще несколько свидетельств о смерти. Рабочее место Розы располагаюсь в просторном помещении с большими окнами. Направляясь к себе, я не могла пройти мимо нее. Роза стояла у открытого ящика картотеки, нетерпеливо перебирая карточки.

– Как вы? – поинтересовалась она не совсем внятно, потому что держала во рту карандаш. – Вас разыскивает Марино.

– Роза, соедините меня с доктором Кармайклом.

– Опять?

– Боюсь, что да.

– Ему пора на пенсию.

Моя секретарь говорила это вот уже несколько лет подряд. Оназакрыла ящик и выдвинула другой.

– Зачем Марино меня ищет? Он звонил из дома?

Она вынула карандаш изо рта.

– Он здесь. Или был здесь. Доктор Скарпетта, помните то письмо, которое вы получили в прошлом месяце от той отвратительной женщины?

– Какой отвратительной женщины? – спросила я, оглядывая коридор в поисках Марино.

– Из тюрьмы. Которая убила мужа сразу же, как застраховала его на миллион долларов.

– А-а, эта...

Войдя в кабинет, я сняла пиджак и поставила дипломат на пол.

– Зачем Марино меня ищет? – повторила я.

Роза не ответила. Я стала замечать, что она начинает плохо слышать. Меня пугало каждое напоминание об ожидающих ее недугах. Положив свидетельства о смерти на пачку других, которые еще не успела просмотреть, я повесила пиджак на спинку кресла.

– Дело в том, – громко сказала Роза, – что она послала другое письмо, на сей раз обвиняя вас с вымогательстве.

Я сняла свой халат, висевший на обратной стороне двери.

– Она утверждает, что вы сговорились со страховой компанией и поменяли причину смерти мужа с несчастного случая на убийство, чтобы страховщикам не пришлось выплачивать деньги. За это вы получили достаточно большой "откат", на который – по ее мнению – можете себе позволить содержать "мерседес" и покупать дорогие костюмы.

Я накинула халат на плечи и просунула руки в рукава.

– Знаете, доктор Скарпетта, я больше не могу иметь дело с этими сумасшедшими. Некоторые из них меня просто пугают, и мне кажется, что все дело в Интернете.

Роза заглянула ко мне.

– Вы меня не слушаете, – проговорила она.

– Я покупаю костюмы на распродажах, а вы во всем обвиняете Интернет.

Возможно, я меньше обращала бы внимания на одежду, если бы Роза не выгоняла меня за дверь каждый раз, когда магазины объявляли о сезонных распродажах. Я ненавидела делать покупки за исключением хорошего вина и еды. Ненавидела толпы. Ненавидела торговые центры. А Роза ненавидела Интернет и считала, что конец света наступит именно из-за него. Мне придется заставить ее пользоваться электронной почтой.

– Если позвонит Люси, проследите, пожалуйста, чтобы ее соединили со мной, где бы я ни находилась, – попросила я, когда в кабинет Розы вошел Марино, – и попробуйте дозвониться ей через управление. Можно попросить, чтобы она позвонила.

Мысль о Люси меня пугала. Я потеряла самообладание и наговорила лишнего. Роза украдкой взглянула на меня. Она каким-то образом догадалась о моем состоянии.

– Капитан, – обратилась она к Марино, – сегодня вы выглядите элегантно.

Марино хмыкнул. Зазвенело стекло, когда он открыл банку с лимонными леденцами, стоявшую на ее столе, и вынул горсть конфет.

– Что мне делать с письмом этой сумасшедшей леди? – Роза покосилась на меня через открытую дверь, глядя поверх сдвинутых на нос очков.

– Думаю, нужно отправить дело этой леди (если вы его найдете) прокурору, – сказала я. – На случай если она подаст в суд. Что, вероятно, скоро последует. Доброе утро, Марино.

– Ты говоришь об этой идиотке, которую я упрятал за решетку? – спросил он, посасывая конфету.

– Точно, – вспомнила я. – То дело расследовал ты.

– Поэтому, надо понимать, на меня тоже подадут в суд?

– Возможно, – пробормотала я, шурша пачкой вчерашних телефонных сообщений. – Почему все звонят, когда меня не бывает на месте?

– Мне уже почти нравится, что на меня подают в суд, – признался Марино. – Это придает мне значительности.

– Не могу привыкнуть к вашей форме, капитан Марино, – сказала Роза. – Мне нужно отдавать честь?

– Не искушай меня, Роза.

– Я думала, твоя смена начинается в три, – проговорила я.

– Когда на меня подают в суд, я утешаюсь тем, что за все платит город. Ха-ха. Пошли они к черту.

– Посмотрим на твое "ха-ха", когда тебе придется заплатить самому и ты потеряешь свой грузовик и надувной бассейн. Либо все елочные гирлянды или, Боже упаси, запасные предохранители для электрощитка, – предупредила Роза, в то время как я закрывала и открывала ящики письменного стола.

– Кто-нибудь видел мои авторучки? – спросила я. – У меня не осталось ни одной. Роза, где авторучки "Пайлот"? В пятницу у меня лежала по крайней мере одна коробка. Я хорошо помню, потому что в последний раз покупала их сама. И Боже мой, "Уотерман" тоже пропал! – Я же предупреждала, чтобы вы не оставляли в столе ничего ценного.

– Пойду покурю, – сказал Марино. – Я по горло сыт этими офисами для некурящих. В твоем заведении полно трупов, а государство беспокоится о курении. А как насчет паров формалина? Пара вдохов этой штуки убивает лошадь.

– Черт побери! – Я с грохотом задвинула один ящик и выдернула другой. – И догадайтесь, что еще пропало? Болеутоляющее, пудра и антиперспирант! – Теперь я разозлилась по-настоящему.

– Деньги на кофе, мобильный телефон Клеты, завтраки, а теперь ваши ручки и аспирин. Теперь я беру сумочку с собой, куда бы ни пошла. В офисе начинают называть этого вора "похитителем тел", – сердито проговорила Роза, – что я ни в коей мере не нахожу смешным.

Марино подошел и обнял ее.

– Дорогая, нельзя обвинять того, кто хочет похитить твое тело, – ласково прошептал он ей на ухо. – У меня возникло такое желание с тех пор, как я впервые положил на тебя глаз, когда начал учить дока всему, что она знает.

Роза с притворной застенчивостью чмокнула его в щеку и положила голову на его плечо. Неожиданно она показалась мне печальной и очень старой.

– Я устала, капитан, – тихо сказала она.

– Я тоже, дорогая. Я тоже.

Я взглянула на часы.

– Роза, сообщи, пожалуйста, всем, что совещание откладывается на несколько минут. Марино, пойдем поговорим.

Курилкой служил угол на лестничной площадке, где стояли два стула, автомат с кока-колой и старая, побитая пепельница, которую мы с Марино поставили между нами. Он закурил, и я испытала знакомый приступ стыда.

– Зачем ты пришел? – спросила я. – Разве вчера было мало проблем?

– Я думал о том, что вчера вечером сказала Люси. О моем теперешнем положении. О том, что меня перевели в патрульные, что я ни для чего не пригоден, что я конченый человек. Если хочешь знать правду, я не могу с этим смириться. Я детектив и был им почти всю жизнь. Не приучен работать в форме, док. Не могу работать на таких идиоток, как Диана Брей.

– Поэтому в прошлом году ты сдал экзамен по расследованиям на месте происшествия, – напомнила я. – Тебе не обязательно оставаться в полицейском управлении. Или вообще служить в полиции. У тебя более чем достаточно лет выслуги, чтобы уйти на пенсию. Ты сможешь работать по собственным правилам.

– Не обижайся, док, но мне не хочется работать и на тебя тоже. Ни на временной основе, ни в качестве привлеченного специалиста – ни в каком качестве.

Штат выделил мне две должности следователей, и они еще не были заняты.

– Я хочу сказать, что у тебя есть выбор. – Я была немного обижена его отказом, но старалась этого не показывать.

Марино молчал. Я подумала о Бентоне, увидела его глаза, а потом он исчез. Почувствовала холодную тень Розы и испугалась потерять Люси. Представила, что старею и как люди постепенно уходят из моей жизни.

– Не оставляй меня, Марино, – попросила я.

Он не ответил сразу, а когда повернулся, его глаза горели.

– Провались они все пропадом, док. Мне никто не может советовать, чем заниматься. Если я хочу расследовать дело, я, черт возьми, буду его расследовать.

Он сбросил пепел с сигареты, явно довольный собой.

– Мне не хочется, чтобы тебя уволили или понизили в должности.

– Мне не могут дать должности ниже той, которая у меня уже есть, – ответил он в новом приступе гнева. – Меня нельзя понизить в звании, а назначения хуже моего теперешнего просто не существует. Пусть увольняют. Но знаешь что? Меня не уволят. А знаешь почему? Потому что я уйду в Энрико, Честерфилд, Ганновер – в любой округ. Не представляешь, сколько раз меня просили возглавить отдел расследований в других управлениях.

Я вспомнила о незажженной сигарете в руке.

– Некоторые даже предлагали должность шефа полиции. – Марино, будучи оптимистом, в любых обстоятельствах умел находить светлую сторону.

– Не обманывай себя, – сказала я, ощутив терпкий вкус ментола. – О Боже, не могу поверить, что опять начала курить.

– Я никого не обманываю, – ответил он, и я почувствовала, как на него, словно грозовой фронт, надвигается депрессия. – Просто иногда кажется, что попал на другую планету. Никогда не встречался с существами вроде Брей и Андерсон. Кто они такие?

– Женщины, жадные до власти.

– У тебя есть власть. У тебя гораздо больше власти и возможностей, чем у них или кого-нибудь другого, включая большинство мужиков, но ты не такая, как они.

– Сейчас у меня не так много власти, во всяком случае, над собой. Этим утром не смогла даже сдержаться у себя во дворе, разговаривая с племянницей, на виду у ее напарницы и, возможно, нескольких соседей. – Я затянулась. – И мне от этого больно.

Марино наклонился ко мне.

– Мы с тобой единственные, кого волнует разлагающееся тело там, внизу. – Он показал на дверь, ведущую в морг. – Андерсон наверняка не соизволила прийти. Она не собирается смотреть, как ты его вскрываешь.

Его взгляд заставил меня похолодеть. Марино был доведен до отчаяния. У него не осталось ничего, кроме дела, которому он посвятил всю жизнь, да еще бывшей жены и сына, ставшего для него чужим. Он обладал телом, о котором не заботился и которое вскоре обязательно отплатит ему. У него не было ни денег, ни вкуса в том, что касалось женщин. Он не знал ничего о политкорректности, был неряшлив и ругался как сапожник.

– Ты прав в одном, – сказала я. – Тебе нельзя ходить в форме. По сути, ты позоришь управление полиции. Что это на твоей рубашке? Опять горчица? И галстук слишком короткий. Дай-ка посмотреть на твои носки.

Я нагнулась и подняла обшлага его форменных брюк.

– Так и есть. Они разные. Один черный, другой темно-синий.

– Не позволяй мне втянуть тебя в неприятности, док.

– У меня и так достаточно неприятностей, Марино, – ответила я.

Глава 11

Один из наиболее бесчеловечных аспектов моей работы заключался в том, что неопознанные останки становились "торсом", "женщиной из багажника" или "супермужчиной". Им присваивали обезличивающие имена, лишавшие человека индивидуальности так же беспощадно, как смерть. Если я не могла идентифицировать поступивший труп, то рассматривала это как личную неудачу. Я складывала кости в банковские ящики и хранила в шкафу в надежде, что когда-нибудь смогу определить, кому они принадлежат. Месяцами и годами держала неповрежденные тела и части тел в холодильниках и не передавала для похорон в безымянные могилы, пока не истекала последняя надежда выяснить, кто были эти люди, или не оставалось свободного места в морге. Мы не могли вечно хранить покойников.

Труп, предназначенный для вскрытия тем утром, назвали "человеком из контейнера". Он был в очень плохом состоянии, поэтому я предполагала, что его не придется долго держать. Когда труп уже настолько разложился, процесс гниения не может остановить даже холодильник.

– Иногда не представляю, как ты это выдерживаешь, – проворчал Марино.

Мы находились в раздевалке, примыкающей к патолого-анатомическому театру, и ни герметичные двери, ни бетонные стены не могли полностью блокировать запах.

– Тебе не обязательно присутствовать при вскрытии, – напомнила я.

– Не пропущу его ни за что на свете.

Мы облачились в двойные халаты, перчатки, бахилы, хирургические шапочки и маски с защитными стеклами. У нас не было противогазов, потому что я в них не верила. И кроме того, ни один из моих подчиненных не осмеливался тайно пользоваться носовыми фильтрами, хотя копы делали это постоянно. Если судебно-медицинский эксперт не может справиться с неприятными аспектами своей работы, он должен найти себе другое занятие.

Более того, запахи были важны. Каждый мог рассказать собственную историю. Сладковатый запах мог означать применение этилхлорвинола, а хлоралгидрат напоминал запах груш. Присутствие обоих препаратов могло указывать на передозировку снотворных, а запах чеснока – на мышьяк. Фенолы и нитробензол напоминали соответственно об эфире и гуталине, а этиленгликоль пахнет точно так же, как антифриз, потому что это он и есть. Выделение потенциально значимых запахов из ужасного зловония грязных тел и гниющей плоти очень напоминает археологические изыскания. Концентрируешься на том, что есть, а не на жалком состоянии материала.

Декомпозиционный зал, как мы его называли, был уменьшенной копией патологоанатомического театра. Там была установлена отдельная вентиляционная система, стоял свой холодильник и единственный передвижной патологоанатомический стол, который можно было пристыковывать к большой раковине. Все, включая шкафы и двери, было изготовлено из нержавеющей стали. Стены и пол облицованы водостойким акриловым покрытием, способным выдержать самую суровую мойку чистящими средствами и хлоркой. Автоматические двери открывались с помощью больших стальных кнопок, на которые можно было нажимать не пальцем, а локтем.

Когда за нами закрылись двери декомпозиционного зала, я испуганно вздрогнула, увидев там Андерсон, присевшую на краешек стола. Каталка с упакованным в мешок распухшим телом стояла в центре зала. Труп – это улика. Я никогда не позволяла детективам оставаться наедине с необследованным телом, по крайней мере после того, как в деле О. Джей Симпсона в ненадлежащем исполнении обязанностей обвинили всех, кроме подсудимого.

– Что вы здесь делаете, и где Чак?

Чак Раффин, отвечавший за работу морга, давно должен быть здесь, проверяя хирургические инструменты, маркируя пробирки и подготавливая все нужные документы.

– Он впустил меня и куда-то отошел.

– Впустил вас и куда-то отошел? Как давно это случилось?

– Минут двадцать назад, – ответила Андерсон, напряженно глядя на Марино.

– Неужели я вижу носовые фильтры, или это мне только кажется? – ласково осведомился тот.

На верхней губе Андерсон осталась капелька вазелина.

– Видишь промышленные дезодораторы там, наверху? – Марино небрежно указал на специальную вентиляционную систему в потолке. – И знаешь что, Андерсон? Она ни черта не поможет, когда расстегнут этот мешок.

– Я не собираюсь здесь оставаться.

Это было очевидно. Она даже не надела хирургические перчатки.

– Здесь нельзя находиться без защитной одежды, – сказала я.

– Я просто хотела предупредить, что буду разговаривать со свидетелями. Когда обнаружите причину смерти, сообщите мне по пейджеру, – заявила она.

– Каких свидетелей? Брей посылает тебя в Бельгию? – спросил Марино. Защитное стекло его маски запотело от дыхания.

Я ни на секунду не сомневалась, что она пришла сюда, в это не слишком приятное место, не для того, чтобы о чем-то меня предупредить. Андерсон появилась у нас с какой-то другой целью, не имеющей отношения к этому делу. Я посмотрела на темно-красный пластиковый мешок, надеясь убедиться в его нетронутости, и подумала, что у меня начинается мания преследования. Взглянув на настенные часы, увидела, что уже почти девять.

– Позвоните мне, – бросила Андерсон, словно приказывая.

За ней, зашипев, плотно закрылись двери. Я подняла трубку внутреннего телефона и вызвала Розу.

– Где Чак? – поинтересовалась я.

– Бог его знает, – ответила Роза, не пытаясь даже скрыть свое презрение к нему.

– Найдите его и скажите, чтобы немедленно явился сюда. Он меня уже достал. И отмечайте его телефонные звонки. Регистрируйте все.

– Я всегда так делаю.

– Он дождется, что я его уволю, – сказала я Марино, повесив трубку. – Ленивый и абсолютно безответственный, а раньше он таким не был.

– Он стал еще более ленивым и безответственным, чем раньше, – поправил меня Марино. – Этот парень что-то задумал, док. И кстати, к твоему сведению, он пытается поступить на работу в полицию.

– Вот и хорошо, – заметила я. – Можете забирать его.

– Он один из тех, кто сходит с ума по форменной одежде, оружию и мигалкам, – сказал Марино, когда я стала расстегивать мешок.

Голос Марино начал терять уверенность. Он изо всех сил пытался сохранить самообладание.

– Ты как? – спросила я.

– Нормально.

Оглушающе ударило зловоние.

– Черт возьми! – выругался Марино, когда я сняла покрывающие тело простыни. – Проклятый сучий ублюдок!

Иногда тела разлагались до такой степени, что становились сюрреалистичной смердящей смесью неестественных цветов и запахов, способной вывернуть человека наизнанку или послать в обморок.

Марино отбежал к столу, стараясь быть как можно дальше от каталки, и я едва смогла удержаться от смеха. Он выглядел очень смешно в хирургическом одеянии. Когда он натягивал бахилы, то шаркал, как бы скользя по полу, а поскольку хирургическая шапочка с трудом умещалась на его лысеющей голове, она сморщивалась, как гофрированная бумага. Через пятнадцать минут Марино, как правило, сдергивал ее.

– Он же не виноват, что находится в таком состоянии, – напомнила я.

Марино не обращал внимания на мои слова, запихивая в нос воздушные фильтры.

Двери открылись, и вошел Чак Раффин, держа в руках рентгеновские снимки.

– Не стоило приводить сюда постороннего, а потом исчезать, – сказала я Раффину гораздо сдержаннее, чем следовало бы. – Особенно начинающего детектива.

– Я не знал, что она начинающая.

– А ты что думал? – спросил Марино. – Она появляется здесь в первый раз и выглядит лет на тринадцать.

– Это точно, что она плоскогрудая. Позвольте доложить, что мне такие не нравятся, – заявил Раффин с важным видом. – Внимание, лесбиянки! Тревога! Тревога! Тревога!

– Мы не оставляем посторонних наедине с телами, не прошедшими исследования. В том числе полицейских. Опытных или неопытных. – Мне хотелось немедленно уволить его.

– Знаю. – Он хотел показаться сообразительным. – О. Джей Симпсон и подброшенные улики.

Раффин был высоким стройным юношей с апатичными карими глазами и непослушными, вечно растрепанными светлыми волосами, придававшими ему взъерошенный вид, который так нравится женщинам. Ему не удалось сразу очаровать меня, и он больше не пытался этого сделать.

– Во сколько пришла детектив Андерсон? – спросила я. Вместо ответа он прошелся по залу, щелкая выключателями проекторов. Они засветились тусклым светом.

– Извините, что опоздал. Я разговаривал по телефону. У меня болеет жена.

Он уже столько раз оправдывался нездоровьем жены, что она была или неизлечимо больна, или страдала синдромом Мюнхгаузена, или находилась при смерти.

– Наверное, Рене не осталась... – начал Раффин, имея в виду Андерсон.

– Рене? – прервал его Марино. – Не знал, что вы с ней так близко знакомы.

Раффин по одному начал вынимать рентгеновские снимки из больших коричневых конвертов.

– Чак, во сколько пришла Андерсон? – повторила я.

– Если точно... – он на мгновение задумался, – то где-то после восьми.

– И ты впустил ее в морг, зная, что все будут на совещании? – спросила я, в то время как он вставлял рентгеновские снимки в проекторы. – Зная, что в морге никого не будет, что на столах лежат документы и личные вещи?

– Она никогда не была в морге, поэтому я устроил ей короткую экскурсию. Кроме того, с ней был я. Заодно посчитал таблетки.

Он имел в виду бесчисленное количество таблеток, которые были прописаны и поступали к нам вместе с трупами. Раффин должен был подсчитывать их и отправлять в канализацию.

– Ух ты, – воскликнул он, – только посмотрите на это!

Рентгенограммы с разных углов показывали металлические скобки на левой стороне челюсти. Они были видны так же ясно, как швы на теннисном мячике.

– У "человека из контейнера" была сломана челюсть. Этого достаточно, чтобы его опознать, доктор Скарпетта?

– Если нам удастся раздобыть старые снимки.

– Это всегда нелегко, – сказал Раффин. Он делал все, чтобы отвлечь меня, поскольку понимал, что попал в неприятность.

Я просмотрела нечеткие формы носовых пазух и костей, но не увидела других переломов, деформаций или странностей. Однако, когда очистила зубы, обнаружила дополнительный бугорок Карабелли. На всех молярах имеется четыре центра кальцификации. На этом их пять.

– Что такое Карабелли? – осведомился Марино.

– Какой-то человек. Не знаю, кто он. – Я указала на зуб. – Верхняя челюсть. Лингвальные и мезиальные или направлены в сторону языка и вперед.

– Надо думать, это хорошо, – заметил Марино. – Хотя я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь.

– Необычная характеристика, – объяснила я. – Не говоря уже о строении носовых пазух и сломанной челюсти. У нас достаточно сведений, чтобы идентифицировать его хоть дюжину раз, если найдем пожизненные снимки.

– Мы разговариваем на разных языках, док, – напомнил мне Марино. – Черт побери, у тебя здесь лежат люди со стеклянными глазами, деревянными ногами, пластинками в черепе, перстнями-печатками – да хоть с чем, – но мы не можем их опознать, потому что не было заявлений об исчезновении. Или, может быть, они были, но пропали. Или мы не можем найти историю болезни или рентгеновский снимок.

– Здесь и здесь пломбы, – сказала я, показывая пару металлических пломб, ярко высвечивающихся на полупрозрачном фоне коренных зубов. – Похоже, он заботился о своих зубах. Ногти аккуратно пострижены. Давай переложим его на стол. Нужно поторапливаться. Он становится только хуже.

Глава 12

По-лягушачьи выпученные глаза, волосы и борода отслаивались вместе с верхним слоем потемневшей кожи. Голова безжизненно болталась, из тела вытекали остатки жидкости, когда я взяла труп под коленями, а Раффин под мышками. Мы с трудом переложили тело на передвижной стол, в то время как Марино удерживал каталку.

– По идее преимущество этих новых столов должно заключаться в том, чтобы избавить нас от подобного труда, – запыхавшись, сказала я.

Еще не все службы перевозки разобрались в нововведении. Они привозили тела на носилках и перекладывали их на любую подвернувшуюся под руку старую каталку, вместо того чтобы разместить труп на одном из столов для вскрытия, который можно подкатить к мойке. Пока что мои рационализаторские усилия были почти безрезультатными.

– Эй, Чаки-малыш, я слышал, что ты собираешься служить у нас, – заговорил Марино.

– Кто сказал? – Раффин явно испугался и немедленно перешел к обороне.

– Ходят слухи, – ответил Марино.

Раффин промолчал. Он промывал каталку водой. Потом насухо протер ее полотенцем и накрыл чистой простыней, в то время как я фотографировала тело.

– Позволь тебя предупредить, – продолжал Марино, – что это совсем не то, чем кажется.

– Чак, – сказала я, – нам нужны пленки к "Поляроиду".

– Несу.

– Действительность всегда немного другая, – говорил Марино снисходительным тоном. – Ты будешь ездить на дерьмовых автомобилях всю ночь напролет, и скоро тебе это до смерти надоест. На тебя будут плевать, ругаться, недооценивать, а в это время всякие уроды будут строить из себя политиков, целовать зады, сидеть в роскошных кабинетах и играть в гольф с разными шишками.

Сквозило, в кране капала вода. Я зарисовала металлические скобки и лишний бугорок и очень захотела, чтобы прошла депрессия. Несмотря на все мои знания о работе человеческого организма, я не понимала, как печаль может начаться в мозгу и распространиться на тело, как соматическая инфекция, разъедая и воспаляя организм, вызывая оцепенение и, наконец, разрушая карьеру и семью или, в некоторых печальных случаях, физическую личную жизнь.

– Хорошие шмотки, – пробормотал Раффин. – Ар-ма-ни. Никогда не видел такое вблизи.

– Одни его туфли и ремень из крокодиловой кожи стоят порядка тысячи долларов, – заметила я.

– Правда? – удивился Марино. – Наверное, это его и убило. Жена покупает ему подарок на день рождения, он узнает, сколько это стоит, и в результате получает инфаркт. Не возражаешь, если я закурю, док?

– Возражаю. Какая температура была в Антверпене, когда отплыл теплоход? Ты спрашивал Шоу?

– Ночью девять, днем семнадцать, – ответил Марино. – Та же дурацкая теплая погода, как и везде. Если не поменяется, с тем же успехом могу провести Рождество вместе с Люси в Майами. Или придется устанавливать пальму вместо елки в гостиной.

Упоминание о Люси заставило сердце сжаться. У нее всегда был сложный характер. Очень немногие понимали ее, даже если считали, что хорошо ее знают. За громадным интеллектуальным потенциалом, сверхвысокими достижениями и тягой к риску скрывался легкоранимый ребенок, воевавший с драконами, которых боялись остальные. В нее вселяла ужас возможность оказаться брошенной – реальная или мнимая. Люси всегда первой отвергала дружбу.

– Вы когда-нибудь замечали, что перед смертью люди одеваются небрежно? – спросил Чак. – Интересно почему?

– Слушай, я надену свежие перчатки и отойду в уголок, – сказал Марино. – Мне нужно покурить.

– За исключением прошлой весны, когда убили детей, возвращавшихся со школьного бала, – продолжал говорить Чак. – Парень в синем смокинге и с цветком в петлице.

Под ремнем морщился пояс джинсов.

– Брюки велики в поясе, – указала я, отмечая этот факт в форме. – Возможно, на один-два размера. Наверное, он похудел.

– Трудно сказать, какой размер он носил, – вставил Марино. – Сейчас его живот больше моего.

– Его распирают газы, – сказала я.

– Жаль, что у вас нет такого оправдания, – осмелел Раффин.

– Сто пятьдесят сантиметров, вес сорок пять килограммов. Если учесть потерю жидкости, он должен был весить порядка семидесяти килограммов, – подсчитала я. – Мужчина средних размеров, который, как я говорила, мог похудеть, судя по одежде. На одежде странные волосы длиной около двадцати сантиметров, бледно-желтого цвета.

Я вывернула левый карман джинсов и обнаружила те же волосы, серебряные щипцы для сигар и зажигалку. Осторожно положила их на чистый лист бумаги, чтобы не смазать вероятные отпечатки пальцев. В правом кармане лежали две пятифранковые монеты, английский фунт и множество свернутых иностранных банкнот, которые не были мне знакомы.

– Ни бумажника, ни паспорта, ни ювелирных изделий, – подытожила я.

– Определенно похоже на грабеж, – предположил Марино. – Если бы не содержимое карманов. Это не имеет смысла. Если бы его ограбили, отобрали бы все.

– Чак, ты еще не звонил доктору Боутрайту? – спросила я.

Это был один из одонтологов – судебных дантистов, которых мы обычно вызывали для консультаций из Виргинского медицинского колледжа.

– Позвони сейчас.

Он стянул перчатки и подошел к телефону. Я услышала, как он один за другим открывает ящики стола.

– Вы не видели телефонную книжку?

– Это тебя нужно спросить, – ответила я раздраженно, – поскольку ты за нее отвечаешь.

– Сейчас вернусь.

Раффин опять куда-то убежал, и Марино проводил его взглядом.

– Тупой как осел, – прокомментировал он.

– Не знаю, что с ним делать, – сказала я, – потому что в действительности он не тупой, Марино. В этом-то и проблема.

– Ты спрашивала, что с ним происходит? Ну, вроде как нет ли у него провалов в памяти, нарушений внимания или чего-нибудь подобного? Может, он ушибся головой или слишком часто занимается онанизмом.

– Специально не расспрашивала.

– Не забудь, что в прошлом месяце он спустил пулю в канализацию, док. Потом вел себя, как будто это была твоя вина, что, конечно же, чистейшая ерунда. Я хочу сказать, что при этом присутствовал.

Я боролась с мокрыми скользкими джинсами мертвеца, пытаясь их снять.

– Не хочешь мне помочь?

Мы осторожно стянули джинсы, сняли трусы, носки и футболку, и я положила их на покрытую простыней каталку. Я тщательно осмотрела их в поисках разрывов, дыр и других очевидных трасологических улик. Обратила внимание, что задняя часть брюк была намного грязнее, чем передняя. Задники туфель потерлись.

– Джинсы, черные трусы и футболка от Армани или Версаче. Трусы вывернуты наизнанку, – продолжала я опись. – Туфли, ремень и носки – от Армани. Видишь грязь и потертости? – показала я. – Возможно, его волочили под мышки.

– Мне тоже пришла в голову эта мысль, – сказал Марино.

Минут через пятнадцать открылась дверь, вошел Раффин с телефонной книжкой в руке и постучал ею по шкафу.

– Я что-нибудь пропустил?

– Сейчас мы обследуем одежду через "люма-лайт", потом высушим, чтобы ею могли заняться трасологи, – недружелюбно проинструктировала я Чака. – Обсуши его личные вещи феном и упакуй.

Он натянул перчатки.

– Десять четыре. Принято, – ответил он бодро.

– Похоже, ты уже готовишься к экзаменам в полицейскую академию? – поддразнил его Марино. – Молодец!

Глава 13

Я полностью погрузилась в исследование трупа, настолько разложившегося, что он едва напоминал человеческое тело.

Смерть сняла с этого человека всякую защиту, и бактерии из желудочно-кишечного тракта бесконтрольно наводнили организм, ферментируя, вызывая брожение и заполняя все пространство газами. Бактерии разрушали стенки клеток и превращали кровь в венах и артериях в зеленовато-черную кашицу, делая кровеносную систему, которая просвечивала сквозь обесцвеченную кожу, похожей на реки с притоками и ручьями.

Области тела, которые были скрыты под одеждой, были в гораздо лучшем состоянии, чем руки и голова.

– Не дай Бог встретить такого вечером в темном переулке, – произнес Раффин, глядя на мертвеца.

– Он в этом не виноват, – ответила я.

– Знаешь что, Чаки-малыш, – сказал Марино, – когда ты умрешь, тоже будешь страшным как смертный грех.

– Нам известно, в каком месте трюма находился контейнер? – спросила я Марино.

– На пару рядов вниз.

– А что насчет погодных условий во время двухнедельного плавания?

– Мягкая, от шестнадцати до двадцати одного. Проклятый ураган Эль-Ниньо. Народ ходит за рождественскими подарками в чертовых шортах.

– Значит, вы думаете, что этот парень умер на борту и кто-то засунул его в контейнер? – спросил Раффин.

– Нет, я так не думаю, Чаки-малыш.

– Меня зовут Чак.

– В зависимости от того, с кем ты разговариваешь. Вот в чем проблема, Чаки-малыш. Если у тебя в трюме тонны контейнеров, набитых как сельди в бочке, расскажи, как можно засунуть мертвеца в один из них, – произнес Марино. – Тебе не удастся даже открыть дверь. Плюс нетронутая пломба.

Я придвинула ближе хирургическую лампу и, глядя в увеличительное стекло, пинцетом и тампонами собрала волокна и инородные вещества.

– Чак, нужно проверить, сколько у нас осталось формалина, – сказала я. – Вчера его было мало. Или ты уже позаботился об этом?

– Еще нет.

– Не вдыхай его пары, – заметил Марино. – Они уже вредно сказываются на твоих мозгах.

Формалин, или раствор формальдегида, – химически активный реактив, который использовался для "фиксации" тканей и органов. Он убивал ткани и чрезвычайно сильно раздражал дыхательные пути, кожу и глаза.

– Пойду проверю формалин, – сказал Раффин.

– Не сейчас, – запретила ему я. – Подожди, пока мы закончим. Позвони Клете и спроси, ушла ли Андерсон. Мне не нужно, чтобы она здесь расхаживала.

– Я позвоню, – предложил Марино.

– Должен признаться, мне немного невдомек, почему такие девочки гоняются за убийцами, – обратился Раффин к Марино. – Когда вы начинали, они, наверное, занимались только проверкой парковочных счетчиков.

Марино направился к телефону.

– Сними перчатки, – бросила я вслед, потому что он всегда забывал это делать, сколько напоминаний "Только чистые руки" я бы ни вывешивала.

Я медленно передвинула увеличительное стекло и остановилась. Колени были испачканные, с содранной кожей, как будто человек стоял голыми ногами на шершавой грязной поверхности. Проверила локти. Они тоже были грязными и ободранными, но об этом трудно было говорить определенно, поскольку кожа почти полностью разложилась. Я обмакнула тампон в стерильную воду в тот момент, когда Марино повесил трубку. Услышала, как он разрывает упаковку новой пары перчаток.

– Андерсон ушла, – сообщил он. – Клета сказала, что с полчаса назад.

– А что вы думаете о культуристках? – спросил Раффин Марино. – Видели мышцы на руках Андерсон?

Я положила рядом с трупом шестидюймовую линейку, чтобы обозначить масштаб, и начала снимать тридцатипятимиллиметровой фотокамерой с макрообъективом. Нашла грязные области на внутренней части рук и промокнула их тампоном.

– Интересно, было ли полнолуние, когда корабль отошел от Антверпена? – произнес Марино.

– Я так думаю: если хочешь жить в мире мужчин, надо быть такой же сильной, как мужчина, – продолжал гнуть свое Раффин.

Журчала бегущая вода, звенели стальные инструменты.

– Сегодня будет новолуние, – сказала я. – Бельгия находится в Восточном полушарии, но лунный цикл у нас одинаковый.

– Значит, могло быть полнолуние, – заключил Марино.

Я понимала, куда он клонит, и мое молчание служило предостережением не затрагивать тему оборотней.

– Что между вами случилось, Марино? Ты проиграл свою должность в армрестлинг? – спросил Раффин, обвязывая бечевкой связку полотенец.

Марино уставился на него в упор.

– Ну конечно, раз она детектив, а вы опять ходите в форме, – продолжал Раффин, ухмыляясь.

– Ты со мной разговариваешь?

– Вы же слышали, что с вами. – Раффин открыл стеклянную дверцу шкафчика.

– Наверное, я старею. – Марино сорвал хирургическую шапочку и швырнул ее в мусорную корзину. – Слух у меня не тот, что был раньше. Но если я не ошибся, ты только что здорово разозлил меня.

– Что вы думаете о женщинах, которых показывают по ящику? Что насчет женщин, соревнующихся в армрестлинге? – говорил Раффин.

– Заткнись! – приказал Марино.

– Вы, одинокий человек, пошли бы гулять с такой женщиной?

Раффин никогда не любил Марино, а теперь имел шанс проявить свою нелюбовь, или считал, что имел шанс, потому что эгоцентрический мир Раффина вращался вокруг очень непрочной оси. С его ограниченной точки зрения, Марино проиграл, поэтому над ним можно издеваться. Пора его проучить.

– Вопрос в том, пойдет ли такая женщина с вами? – У Раффина не хватило ума выбежать прочь из зала. – Или вообще какая-нибудь женщина?..

Марино подошел к нему вплотную. Они стояли так близко, что чуть не соприкасались пластиковыми масками.

– Хочу дать тебе совет, придурок! – угрожающе проговорил Марино. – Заткни свою вонючую пасть, прежде чем она встретится с моим кулаком. И больше не показывай свой щенячий гонор, если не хочешь, чтобы он тебе навредил.

Чак покраснел как рак, и в это время двери раскрылись и вошел Нейлс Уандер с дактилоскопической краской, картой и валиком.

– Сейчас же прекратите, – приказала я Марино и Раффину. – Иначе выгоню обоих.

– Доброе утро, – сказал Уандер, словно оно и в самом деле было добрым.

– У него сильно отслоилась кожа, – сообщила я.

– Значит, будет проще.

Уандер заведовал дактилоскопической лабораторией и мало чему удивлялся. Ему нередко приходилось сбрасывать червей, чтобы взять отпечатки с разложившихся трупов, он не морщился, когда отрезал пальцы у обгоревших останков и относил их в банке к себе в лабораторию.

Я познакомилась с ним сразу, когда начала здесь работать, и с того времени он совсем не постарел и не изменился. Он был лысым, высоким и неуклюжим, всегда ходил в слишком просторных халатах, которые кружились и развевались, когда он торопливо шагал по коридору.

Уандер надел резиновые перчатки и подержал, изучая, ладони покойника, поворачивая их то в одну, то в другую сторону.

– Легче всего будет снять кожу с рук, – решил он.

Когда тело находится в таком плохом состоянии, верхний слой кожи соскальзывает как перчатки, и кстати, его и называют "перчатками". Уандер работал быстро, снимая кожу с каждой руки и натягивая ее на собственные руки в резиновых перчатках. Надев на себя, в каком-то смысле, руки покойника, он обработал каждый палец краской и накатал их на дактилоскопическую карту. Он снял кожу, аккуратно сложил ее на хирургическом подносе и стащил резиновые перчатки, прежде чем направиться к себе в лабораторию.

– Чак, положи это в формалин, – попросила я. – Кожу нужно сохранить.

Он угрюмо отвинтил крышку пластиковой банки.

– Давайте перевернем его.

Марино помог перевернуть тело лицом вниз. Там я тоже нашла грязь, в основном на ягодицах, и взяла с них мазки. Больше повреждений не было за исключением пятна на левой верхней части спины, которое казалось темнее, чем окружавшая его кожа. Я внимательно посмотрела на него через увеличительное стекло, стараясь заглушить собственные мысли, как делаю всегда, когда изучаю повреждения правильной формы, укусы или другие ускользающие от внимания улики. Этот процесс напоминал ныряние с аквалангом в условиях почти нулевой видимости. Все, что я могла сейчас разобрать, – это неясные тени и формы.

– Марино, видишь? Или это просто мое воображение? – спросила я.

Он поглубже вдохнул пары ментола из носовых фильтров и наклонился над столом. Долго вглядывался.

– Может быть, – ответил он. – Не знаю.

Я протерла кожу влажным полотенцем, и верхний слой – эпидермис – соскользнул. Плоть под ним, или собственно кожа, выглядела как намокшая коричневая рифленая бумага, запачканная пятнами чернил.

– Татуировка. – Я была почти уверена. – Чернила проникли в нижний слой, но я ничего не могу разобрать. Просто большое пятно.

– Как родимое пятно, – сказал Марино.

Я наклонилась, держа перед собой увеличительное стекло, и поудобнее установила хирургическую лампу. Раффин, надувшись, полировал металлическую поверхность стола.

– Давай попробуем ультрафиолет, – решила я.

Многополосная ультрафиолетовая лампа была очень простой в обращении и выглядела как ручной металлоискатель. Мы погасили свет, и я вначале попробовала длинноволновый ультрафиолет, держа лампу близко к интересующему меня месту. Ничто не засветилось, но показалось, что в пятне проскользнул оттенок пурпурного, и я подумала, что мы могли натолкнуться на "белые чернила". В ультрафиолетовых лучах все белое, например простыня на соседней каталке, светится, как снег в лунную ночь, и может приобретать синеватый оттенок из ультрафиолетового спектра. Я сдвинула переключатель вниз и попробовала поработать в коротковолновом диапазоне. Разницы я не обнаружила.

– Свет, – сказала я.

Раффин щелкнул выключателем.

– Я думал, татуировка будет светиться, как неоновая лампочка, – произнес Марино.

– Светятся флюоресцентные чернила. Но поскольку в них используются большие концентрации йода и ртути, вредные для здоровья, эти чернила больше не применяются.

Только после полудня я приступила к вскрытию, сделав Y-образный надрез, чтобы удалить грудину. Я увидела то, что и ожидала... Внутренние органы были мягкими и рыхлыми. Они буквально разваливались при первом же прикосновении к ним, и мне приходилось быть очень осторожной при их измерении и взвешивании. О коронарных артериях я могла сказать немногое за исключением того, что они не были закупорены. Крови не осталось – только гниющая жидкость под названием "кровянистый выпот", которую я собрала из плевральной полости. Мозг был разжижен.

– Образцы мозга и выпота нужно отнести в токсикологическую лабораторию для проверки на алкоголь, – приказала я Раффину, не отрываясь от работы.

Моча и желчь просочились сквозь клетки полых органов и исчезли, от желудка ничего не осталось. Но когда я отогнула мышечную ткань с черепа, мне показалось, я нашла ответ. У него были окрашены гребни и сосцевидные ячейки височной кости с обеих сторон.

Хотя нельзя было утверждать со всей определенностью, пока не поступят результаты токсикологической экспертизы, я почти точно могла сказать, что этот человек утонул.

– Ну как? – Марино вопросительно смотрел на меня.

– Видишь здесь пятна? – показала я. – Сильное мозговое кровоизлияние, случившееся, возможно, пока он боролся за свою жизнь, когда тонул.

Зазвонил телефон, и Раффин затрусил к нему.

– Когда последний раз ты имел дело с Интерполом? – поинтересовалась я у Марино.

– Пять, может быть, шесть лет назад, когда здесь высадился беглец из Греции и устроил драку в баре на Халл-стрит.

– В этом деле определенно есть зарубежные связи. Если он пропал во Франции, Англии, Бельгии или бог ведает где еще, в Ричмонде мы никогда этого не узнаем, пока Интерпол не проверит этого человека по своей базе данных.

– Ты говорила с ними? – произнес Марино.

– Нет. Это ваша работа.

– Ты не можешь представить, сколько полицейских надеются получить дело, связанное с Интерполом, но если спросишь их, что это за организация, они отвечают, что не имеют понятия, – сказал он. – Если хочешь знать, мне не нравится иметь дело с Интерполом. Они меня пугают – точно так же как ЦРУ. Мне даже не хочется, чтобы эти конторы вообще знали о моем существовании.

– Это смешно. Ты знаешь, что такое Интерпол, Марино?

– Ну да. Секретная служба.

– Это международная организация уголовной полиции. Страны-участницы совместно работают над раскрытием преступлений, советуются друг с другом. Вроде того, как работают детективы в твоем отделе.

– Тогда у них не должно быть дамочек вроде Брей.

Я наблюдала за Раффином, который держал в руках телефон. С кем бы он ни разговаривал, он старался, чтобы его не услышали.

– Телекоммуникация, закрытая всемирная сеть правоохранительных организаций... Не знаю, сколько смогу его терпеть. Он не только делает то, что хочет, но и гордится этим, – тихо сказала я, глядя, как Раффин вешает трубку.

Марино свирепо смотрел на него.

– Интерпол высылает закодированные цветом уведомления о разыскиваемых и пропавших, предупреждения и запросы, – продолжила я рассеянно, в то время как Раффин затолкал полотенце в задний карман хирургического костюма и выдвинул из шкафчика поднос для пилюль.

Он сел на табурет у сливной раковины спиной ко мне. Раскрыл пронумерованный коричневый пакет из плотной бумаги и вынул из него три флакона с болеутоляющим и два с сильнодействующим препаратом.

– Неопознанное тело помечается черным цветом. Черная метка, – объяснила я. – Обычно этоподозреваемые с международными связями. Чак, почему ты делаешь это здесь?

– Я уже говорил, что мне не хватает времени. Никогда не видел, чтобы с трупами присылали так много таблеток. У меня шестьдесят или семьдесят, но все время звонит телефон, я сбиваюсь со счета, и приходится начинать все сначала.

– Ага, Чаки-малыш, – сказал Марино. – Понимаю, почему ты так легко сбиваешься со счета.

Раффин начал насвистывать песенку.

– С чего ты вдруг такой счастливый? – раздраженно спросил Марино, вто время как Раффин пинцетом клал таблетки на голубой пластиковый поднос.

– Нам будут нужны отпечатки пальцев, стоматологическая карта и все, что сможем получить, – обратилась я к Марино, взяв мышечный образец из бедра для анализа ДНК. – Все, что нужно туда послать.

– Куда послать? – не понял Марино.

– В Интерпол! – сердито бросила я.

Снова зазвонил телефон.

– Эй, Марино, возьми трубку. Я считаю.

– Чертовски тяжелая работа, – ответил тот Раффину.

– Ты меня слушаешь? – Я посмотрела на Марино.

– Да, – сказал он. – Некоторое время назад офицером связи в уголовной полиции штата работал один парень, и я помню, что часто приглашал его выпить пива или перекусить в соседнем баре. Ну, знаешь, просто из вежливости, а он даже не менял тон голоса. Я уверен, что нас прослушивали.

Я работала над образцом позвоночной кости, которую позже очищу раствором серной кислоты и отдам трасологам, чтобы они проверили ее на наличие диатомовой водоросли – крохотных микроорганизмов, встречающихся в воде по всему миру.

– Жаль, что не помню, как его звали, – продолжал Марино. – Он принимал информацию, передавал ее в Вашингтон, а те связывались с Лионом, где сидят все секретные агенты. Слышал, они переехали в какое-то страшное здание на тайной дороге, вроде пещеры Бэтмена. Заборы под напряжением, колючая проволока, охрана с автоматами и все тридцать три удовольствия.

– Ты смотришь слишком много фильмов о Джеймсе Бонде.

– Не смотрю с тех пор, как его не играет Шон Коннери. Кино теперь паршивое, а по ящику тоже не передают ничего хорошего. Не знаю даже, зачем я его купил.

– Может, стоит иногда почитать книжку, – посоветовала я.

– Доктор Скарпетта, – сказал Чак, вешая трубку, – звонил доктор Купер. Анализ на алкоголь дал ноль целых восемь сотых в тканевой жидкости и ноль целых ноль десятых в мозге.

Количество 0,08 означало очень мало, поскольку в мозге алкоголь тоже не обнаружили. Возможно, этот человек выпил перед тем, как умереть, или это был посмертный алкоголь, выработанный бактериями. Выпот не с чем было сравнивать, так как у нас не было других жидкостей: ни мочи, ни крови, ни даже стекловидного тела. Если число 0,08 представляло собой настоящее содержание алкоголя, человек мог быть ослаблен и потому более уязвим.

– Какое заключение ты дашь? – спросил Марино.

– Острый приступ морской болезни, – предложил свою версию Раффин.

– Знаешь, ты действительно начинаешь действовать мне на нервы, – предупредил его Марино.

– Причина смерти не установлена, – сказала я. – Скорее убийство. Это не докер, случайно запертый в контейнере. Чак, мне нужна хирургическая кювета. Поставь ее сюда. И прежде чем ты уйдешь, нам нужно поговорить.

Его глаза метнулись в сторону. Я сняла перчатки и позвонила Розе.

– Зайдите, пожалуйста, в архив и найдите мою старую хирургическую доску, – попросила я.

Управление охраны труда решило, что все хирургические доски должны покрываться тефлоном, потому что пористая поверхность могла служить источником заражения. Такая мера годилась для врачей, работающих с живыми пациентами, или для резки хлеба. Я подчинялась указаниям свыше, но это не означало, что я выбросила все старые доски.

– Мне также понадобятся булавки, – продолжала я. – Они находятся в маленькой пластиковой коробочке в нижнем ящике моего стола. Если их тоже не украли.

– Нет проблем, – сказала Роза.

– По-моему, доски лежат на нижней полке у задней стенки архива, рядом со старыми учебниками по судебной медицине.

– Что-нибудь еще?

– Люси, наверное, не звонила? – поинтересовалась я.

– Еще нет. Если позвонит, я вас найду.

Я секунду подумала. Сейчас несколько минут второго. К этому времени она уже сошла с самолета и могла позвонить. На меня опять нахлынули страх и депрессия.

– Пошлите цветы в ее офис, – произнесла я. – С запиской "Спасибо за визит. С любовью, тетя Кей".

В ответ молчание.

– Вы меня слышите? – спросила я секретаря.

– Вы уверены, что хотите написать именно это?

Я заколебалась.

– Скажите, что я ее люблю и прошу прощения.

Глава 14

Обычно я обводила несмываемым маркером участок кожной ткани, который хотела вырезать с мертвого тела, но сейчас для этого не подошел бы никакой маркер.

С помощью шестидюймовой пластиковой линейки я отмерила область от правого основания шеи до плеча и вниз, до конца лопатки.

– Восемь с половиной на семь дюймов, – продиктовала я Раффину. – Кожа отличается эластичностью. После того как ее вырежут, она сожмется, поэтому важно натянуть ее на разделочную доску таким образом, чтобы она приобрела исходный размер, иначе все вытатуированные изображения будут искажены.

Марино ушел, а мои подчиненные трудились в своих кабинетах или в патологоанатомическом театре. Время от времени на экране телемонитора очередная машина привозила или забирала тело. Мы с Раффином вдвоем работали за закрытыми стальными дверями декомпозиционного зала. Я решила с ним поговорить.

– Если хочешь пойти служить в полицию, я не возражаю.

Звякнуло стекло, когда он вставил пробирки с кровью в штатив.

– Но если хочешь остаться здесь, Чак, ты должен будешь изменить отношение к работе: не отлучаться со своего места, быть ответственным и вести себя уважительно.

Я взяла с хирургического столика скальпель и пинцеты и взглянула на него. Казалось, он ожидал услышать это и заранее подготовил ответ.

– Может, я не идеальный работник, – сказал он, – но ответственный.

– Сейчас вряд ли можно назвать тебя ответственным. Мне нужны еще зажимы.

– У меня многое поменялось, – продолжал он, взяв с подноса зажимы и протянув их мне. – В личной жизни. Жена, дом, который мы купили. Вы не поверите, сколько у меня проблем.

– Сожалею о твоих трудностях, но у меня свои заботы: я руковожу системой медэкспертизы целого штата. У меня нет времени выслушивать оправдания. Если не будешь выполнять предписанные обязанности, считай, что у тебя появились большие неприятности. Не дай Бог мне войти в морг и обнаружить, что ты не подготовил работу. Не заставляй меня искать тебя еще раз.

– У нас уже появились большие неприятности, – быстро произнес он, словно давно ждал этого момента.

Я сделала надрез.

– Вы еще об этом не знаете, – добавил Раффин.

– Тогда расскажи, в чем заключаются эти неприятности, Чак? – спросила я, отгибая кожную ткань трупа до подкожного слоя.

Раффин смотрел, как я зажимами захватила кожу, чтобы она оставалась натянутой. Я остановилась и в упор посмотрела на него.

– Продолжай, – приказала я. – Рассказывай.

– Не знаю, вправе ли я говорить об этом, – произнес Раффин, и что-то в его глазах насторожило меня. – Послушайте, доктор Скарпетта, я понимаю, что был мальчиком на побегушках. Признаю, что во время рабочего дня уходил по своим личным делам и, наверное, не слишком ответственно выполнял свои обязанности. И мне не нравится Марино. Со всем этим я согласен. И все же скажу вам то, о чем все молчат, если пообещаете, что не накажете.

– Я не наказываю людей за честность! – воскликнула я, рассердившись на то, что он мог даже подумать такое.

Раффин пожал плечами, я уловила на его лице тень самодовольства. Он понимал, что разозлил меня.

– Не наказываю, – повторила я. – Я лишь надеюсь, что подчиненные все делают правильно; в противном случае они наказывают сами себя. Если не удержишься на своей работе, это твоя вина.

– Может быть, я подобрал не то слово, – ответил он, присев на каталку и скрестив руки на груди. – Я не так хорошо выражаю свои мысли, как вы. Просто не хочу, чтобы вы на меня обиделись за откровенность, хорошо?

Я промолчала.

– Все очень сожалеют о том, что случилось в прошлом году, – проговорил он. – Мы не представляем, как вы справились со своей бедой. Правда. Я хочу сказать, что если кто-то сделал бы такое с моей женой, не знаю, как я смог бы жить дальше; особенно такое, как со специальным агентом Уэсли.

Раффин всегда называл Бентона "специальным агентом", хотя я полагала это глупым. Если и был кто-то не обращавший внимания на должности и титулы и даже стеснявшийся их, то это Бентон. Но когда я вспомнила замечание Марино об одержимом желании Раффина работать в правоохранительных органах, начала понимать своего подчиненного. Вероятно, мой слабый, хрупкий смотритель морга преклонялся перед заслуженным агентом ФБР, который к тому же специалист по психологическому профилированию, и я подумала, что его усердие в работе в то время было вызвано скорее авторитетом Бентона, чем моим.

– Это повлияло на нас всех, – продолжал тем временем Раффин. – Вы знаете, что он приходил сюда, заказывал обеды, пиццу, шутил и болтал с нами. Такой важный человек вел себя как равный. Это не укладывалось в голове.

Слушая Раффина, я перебирала в памяти известные мне факты из его биографии. И вдруг все поняла. Его отец погиб в автомобильной катастрофе, когда Раффин был ребенком. Его воспитывала мать – прекрасная интеллигентная женщина, преподававшая в школе. Его жена тоже отличалась сильным характером, а теперь он работал под моим началом. Меня всегда поражало, сколько людей возвращаются в детские годы в поисках виноватого в своих неудачах, которым в данном случае была властная женщина.

– Все боялись лишний раз побеспокоить вас, – рассказывал Раффин. – Поэтому никто ничего не говорил, когда вы не обращали внимания на то или другое, а тем временем происходило и происходит многое, о чем вы не догадываетесь.

– Например? – спросила я осторожно.

– Ну, во-первых, у нас завелся вор, – резко ответил он. – И я бьюсь об заклад, что это кто-то свой. Воровство продолжается уже несколько недель, а вы ничего не делаете.

– Я узнала об этом лишь недавно.

– Что еще раз доказывает мою правоту.

– Это смешно. Роза ничего от меня не утаивает.

– С ней тоже обходятся осторожно. Откройте глаза, доктор Скарпетта: люди считают ее вашей стукачкой. Ей не доверяют.

Я заставила себя сконцентрироваться на своей работе, так как его слова меня задели. Я продолжала снимать кожу, стараясь не разрезать. Раффин ждал ответа. Я посмотрела ему в глаза.

– У меня нет доносчиков, я в них не нуждаюсь. Каждый мой сотрудник знает, что может всегда прийти ко мне и обсудить любой вопрос.

В его молчании я уловила злорадное торжество. Он не сменил свою вызывающую позу, наслаждаясь моментом. Я оперлась руками о металлический стол.

– Не думаю, что нуждаюсь в поучениях, Чак. Ты единственный, у кого со мной проблемы. Разумеется, я понимаю, из-за чего ты не ладишь с начальницами. Потому что всю жизнь тебе приходилось идти на поводу у женщин.

Блеск в его глазах пропал. На лице застыл гнев. Я продолжила снимать с трупа скользкую рыхлую кожу.

– Но хочу поблагодарить тебя за то, что не стал скрывать свои мысли, – сказала я спокойно и холодно.

– Это не только мои мысли, – грубо огрызнулся он. – Все считают, что вы больше не в состоянии нормально работать.

– Рада, что тебе известно, о чем думают все, – проговорила я, стараясь не выдать охватившую меня злость.

– Это нетрудно. Я не единственный, кто заметил, что вы не такая, как раньше. Вы сама это прекрасно понимаете и должны это признать.

– Расскажи, что я должна признать?

Наверное, он заранее приготовился к ответу.

– Несвойственные вам поступки: работаете до упаду, выезжаете на все преступления и поэтому так устаете, что не замечаете напряженную атмосферу в отделе. А когда вам звонят огорченные люди, у вас нет времени поговорить с ними так, как раньше.

– Какие огорченные люди? – Я готова была выйти из себя. – Я всегда беседую с родственниками, со всеми, кто обращается, если у них есть право получить информацию.

– Может, вам следует спросить доктора Филдинга, на какое количество звонков он отвечает, со сколькими приходящими к вам людьми разговаривает и как прикрывает. А потом, эта ваша штука в Интернете... Вы действительно зашли слишком далеко. Это последняя капля.

Я была в недоумении.

– Какая еще штука в Интернете?

– Ваш чат, или как его там называют. Честно говоря, у меня дома нет компьютера, я не пользуюсь Интернетом, поэтому сам не видел.

Странные тревожные мысли заметались у меня в голове, как стая испуганных птиц. Мириады подозрений всколыхнули рассудок.

– Я не хотел вас обидеть, – сказал Раффин. – Надеюсь, понимаете, я хотел сделать как лучше. После всего, что вам пришлось пережить.

Я не желала слышать больше ни единого слова об этом.

– Спасибо за понимание, Чак, – произнесла я, пристально глядя ему в глаза, пока он не отвел взгляд.

– К нам должны привезти кого-то из Пойнтатану, – быстро проговорил он, стремясь поскорее уйти. – Если хотите, я могу проверить.

– Да, пожалуйста. А потом засунь это тело назад в холодильник.

– Ну конечно, – ответил он.

За ним закрылись двери, и в зале воцарилась тишина. Я сняла остатки кожной ткани и положила на разделочную доску. Я чувствовала, как в мою уверенность закрадывается сомнение и на меня наваливается холодный параноидальный страх. Я наколола на доску булавками человеческую плоть и измерила ее. Положила доску с прикрепленной кожей в хирургическую кювету, накрыла ее зеленой тряпкой и поставила в холодильник.

Я вымылась, переоделась и попыталась избавиться от страхов и негодования. Устроила себе перерыв, достаточно длинный, чтобы выпить чашку кофе, который сварили так давно, что он весь осел на дно. Отдала двадцать долларов администратору офиса, положив начало новым "кофейным" деньгам.

– Джин, вы читали чат, который я якобы веду в Интернете? – спросила я.

Она отрицательно покачала головой, но выглядела смущенной. Я задала этот же вопрос Клете и Полли.

Клета покраснела, опустила глаза и тихо ответила:

– Иногда.

– Полли, а вы?

Она прекратила печатать и тоже покраснела.

– Изредка.

Я кивнула.

– Это не мое, – сообщила я. – Кто-то подделывается под меня. Жаль, я не знала об этом раньше.

Мне показалось, обе мои секретарши смутились. Я не была уверена, что они мне поверили.

– Я понимаю, почему вы ничего не сказали, когда узнали об этом так называемом чате, – продолжала я. – Наверное, на вашем месте я тоже бы молчала. Но мне нужна ваша помощь. Если у вас появятся мысли, кто может быть замешан в этом деле, скажите, пожалуйста, мне.

Они облегченно вздохнули.

– Это ужасно, – с чувством проговорила Клета. – Того, кто это делает, нужно посадить в тюрьму.

– Простите, что не сказала вам раньше, – сокрушенно добавила Полли. – Не имею представления, кто может такое писать.

– То есть, когда читаешь, это похоже на вас. В этом-то и проблема, – заметила Клета.

– Похоже на меня? – спросила я, нахмурившись.

– Ну, знаете, в чате высказываются советы по предупреждению несчастных случаев, безопасности, о том, как справиться с горем, и обсуждаются тому подобные медицинские вопросы.

– Вы считаете, что это пишет врач или человек с медицинским образованием? – поинтересовалась я с растущим недоверием.

– Кто бы это ни был, он знает, о чем говорит, – ответила Клета. – Но он пишет не научным языком. Не так, как составляют отчет о вскрытии или что-то подобное.

– А теперь, когда я подумала, мне кажется, что это совсем не похоже на вас, – сказала Полли.

Я заметила в пачке на ее столе фотографию мужчины, голова которого была наполовину снесена выстрелом из ружья. Этот снимок был мне знаком. Жена убитого человека писала письма из тюрьмы, обвиняя меня во всех грехах – от некомпетентности до вымогательства.

– Что это? – задала вопрос я.

– Очевидно, в офисе Генерального прокурора получили письмо от этой сумасшедшей. Недавно звонил Айра Герберт и спрашивал об этом деле, – ответила Полли.

Герберт был полицейским репортером местной газеты. Если он звонил, это скорее всего означало, что на меня подали в суд.

– А потом Розе позвонила Харриет Каммингс, чтобы она прислала копию дела, – объяснила Клета. – Похоже, жена-психопатка убитого теперь утверждает, что он вставил дуло в рот и нажал спусковой крючок пальцем ноги.

– Бедняга носил армейские ботинки. Он не мог нажать спусковой крючок пальцем ноги и был застрелен в затылок с близкого расстояния.

– Не понимаю, что происходит с людьми, – со вздохом сказала Полли. – Они только и делают, что лгут и обманывают, а если их сажают, они строчат жалобы и подают в суд. Меня от таких тошнит.

– Меня тоже, – согласилась Клета.

– Не знаете, где доктор Филдинг? – спросила я.

– Не так давно встретила его в коридоре.

Я нашла доктора Филдинга в медицинской библиотеке, где он листал журнал о правильном питании. Увидев меня, он улыбнулся, хотя выглядел уставшим и немного расстроенным.

– У меня нехватка углеводов, – сообщил он, постукивая указательным пальцем по раскрытой странице. – Все время повторяю себе, что, если не буду потреблять от пятидесяти пяти до семидесяти процентов углеводов от общего рациона, у меня снизится уровень гликогена. Последнее время ощущаю недостаток энергии.

– Джек! – воскликнула я, закрывая дверь библиотеки. – Мне нужно, чтобы ты был честен со мной, как никогда.

Я пересказала ему разговор с Раффином, и на лице моего заместителя засветилось понимание. Он закрыл журнал. Я села перед ним так, чтобы мы смотрели друг другу в глаза.

– Ходят слухи, что Вагнер хочет избавиться от вас, – сказал доктор Филдинг. – По-моему, это чепуха, но мне жаль, что вы вообще об этом узнали. Чак – идиот.

Синклер Вагнер занимал должность секретаря департамента здравоохранения и социального обеспечения. Только он и губернатор могли назначать или увольнять главного судебно-медицинского эксперта.

– Когда пошли такие слухи? – спросила я.

– Недавно. Пару недель назад.

– По какой причине меня собираются уволить? – продолжала я допрашивать Филдинга.

– Якобы по той, что вы с ним не ладите.

– Это смешно!

– Или он вами недоволен, а следовательно, губернатор тоже.

– Джек, пожалуйста, поконкретнее.

Он заколебался и смущенно поерзал на стуле. Он выглядел виноватым, как будто был в ответе за мои проблемы.

– Ладно. Если начистоту, доктор Скарпетта, говорят, что Вагнер недоволен чатом, который вы ведете в Интернете.

Я наклонилась к нему и положила ладонь на его руку.

– Это не я. Кто-то другой выступает от моего имени, – заверила я.

Он удивленно посмотрел на меня.

– Вы шутите?

– О нет, здесь нет ничего смешного.

– Господи Иисусе! – воскликнул он с отвращением. – Иногда мне кажется, что Интернет – это самое худшее, что могло с нами произойти.

– Джек, почему вы не спросили меня? Если думали, что я занимаюсь чем-то неуместным... Я хочу сказать, неужели я умудрилась так отгородиться от людей, что никто больше не хочет со мной делиться?

– Дело не в этом, – ответил Филдинг. – Это не отстраненность или безразличие. Наоборот, мы относимся к вам так хорошо, что, по-моему, стали чересчур оберегать вас.

– Оберегать от чего? – осведомилась я.

– Каждый имеет право переживать в одиночестве, – спокойно проговорил он. – Никто не ждал, что вы сразу же включитесь в работу. Я бы не смог этого сделать, точно. Мне едва удалось прийти в себя после развода.

– Я не переживаю в одиночестве, Джек. И я полностью включилась в работу. Это мое личное горе и ничего более.

Он долго смотрел мне в глаза, выдерживая паузу и не веря тому, что я сказала.

– Если бы все было так просто, – наконец произнес он.

– Я никогда не говорила, что это просто. Иногда утром мне приходится заставлять себя встать с постели. Но я не могу позволить, чтобы личные проблемы служили помехой работе.

– Честно говоря, я не представлял, что делать, и поэтому чувствовал себя отвратительно, – признался доктор Филдинг. – Не понимал, как помочь вам пережить его смерть. Знал, как вы его любили. Несколько раз хотел пригласить вас на ужин, но, как известно, у меня собственные проблемы. Поэтому полагал, что вряд ли сумею чем-то помочь, кроме как взять на себя как можно больше вашей рабочей нагрузки.

– Вы отвечали на звонки, когда родственники хотели говорить со мной? – спросила я откровенно.

– Это нетрудно, – заметил Филдинг, – это самое меньшее, что я мог для вас сделать.

– Боже мой, – простонала я, обхватив голову руками. – Не могу поверить.

– Я просто хотел...

– Джек, меня всегда можно найти на работе за исключением тех дней, когда я даю показания в суде. Почему мои звонки перенаправлялись вам? Меня никто не ставил в известность.

Теперь смутился Филдинг.

– Разве вы не понимаете, как бы глупо я выглядела, отказываясь отвечать на вопросы опечаленных, скорбящих родственников?

– Я просто думал, что...

– Это какой-то бред! – воскликнула я, начиная злиться. – Если бы вела себя подобным образом, я была бы недостойна своего места. Мне следовало бы уволиться! Как я могу не сопереживать потерям других людей? Как могу не чувствовать их горе, не выслушать вопросы, стараясь облегчить боль, и не сделать все возможное, чтобы отправить на электрический стул ублюдка, по вине которого они страдают?

Я готова была заплакать. Голос дрожал.

– Черт возьми, по-моему, нам надо вернуть публичные повешения.

Филдинг оглянулся на закрытую дверь, словно боялся, что меня могут услышать. Я глубоко вздохнула и начала понемногу успокаиваться.

– Как давно это продолжается? – спросила я. – Сколько раз вы отвечали на мои звонки?

– Последнее время их было много, – неохотно признался он.

– Много – это сколько?

– Возможно, в каждом втором законченном деле за последние два месяца.

– Этого не может быть, – возразила я.

Он промолчал, а я чем дольше думала над его словами, тем больше уверялась в его правоте. Последнее время родственники обращались не так часто, как раньше, но я не обращала на это внимания, потому что подобные звонки не отличались регулярностью, их невозможно было предсказать. Некоторые хотели услышать все подробности. Другие звонили, чтобы дать выход гневу. Некоторые вообще ничего не хотели знать.

– Тогда следует предположить, что на меня поступали жалобы, – сказала я.

Родственники считали меня высокомерной и бесчувственной. И я их не виню.

– Некоторые жаловались.

По выражению его лица можно было видеть, что жалоб было немало. Я не сомневалась, что некоторые люди написали обо всем губернатору.

– Кто переводил вам эти звонки? – спросила я сухо, боясь, что, как только выйду из библиотеки, начну крушить все на своем пути, как разъяренный торнадо.

– Доктор Скарпетта, нет ничего необычного в том, что вы не хотите обсуждать с родственниками некоторые мучительные для вас вопросы... мне это казалось разумным. Большинство звонивших надеялись просто услышать голос врача, поэтому, если меня не было на месте, отвечали Джил или Беннет, – пояснил Филдинг, имея в виду двух моих врачей. – Проблемы возникали в том случае, когда мы были в отъезде, а Дэну или Эми не удавалось уладить все сложности.

Дэн Чонг и Эми Форбс работали у нас посменно практикующими интернами. Их ни в коем случае не следовало и близко подпускать к членам семей покойных.

– Только не это, – простонала я, закрыв глаза и представляя себе кошмарные сцены.

– В основном это случалось после окончания рабочего дня, – сказал он.

– Кто переводил на вас звонки, когда я присутствовала? – повторила я, на этот раз тверже.

Филдинг вздохнул. Он казался хмурым и озабоченным, как никогда.

– Отвечайте, – настаивала я.

– Роза.

Глава 15

Роза застегнула пальто и уже накинула на шею шарф, когда я вошла к ней без нескольких минут шесть. Как обычно, она задерживалась. Иногда мне приходилось заставлять ее уходить домой в конце дня, и если раньше ее преданность производила на меня впечатление и трогала, то сейчас я чувствовала беспокойство.

– Я провожу вас до машины, – предложила я.

– О, не стоит. Я прекрасно дойду одна.

Ее лицо сморщилось, пальцы затеребили лайковые перчатки. Она поняла, что я хочу поговорить с ней на тему, которая ей не понравится, и мне показалось, Роза догадывалась, о чем пойдет разговор. Мы молча пошли по покрытому ковром коридору, почти физически ощущая неловкость.

На душе было тревожно. Я не знала, сердилась ли я или ощущала подавленность. Что еще Роза могла скрывать от меня? – размышляла я. Была ли ее фанатичная преданность выражением собственничества, которое я не распознала? Считала ли она, что я принадлежу только ей?

– Люси, наверное, не звонила? – поинтересовалась я, когда мы вышли в пустой холл, отделанный мрамором.

– Нет, – ответила Роза. – Я несколько раз сама пыталась ей дозвониться.

– Она получила цветы?

– О да.

Нам помахал ночной охранник.

– На улице холодно! Где ваше пальто? – спросил он меня.

– Ничего, не замерзну, – улыбнулась я и обратилась к Розе: – Люси их видела?

Она с недоумением посмотрела на меня.

– Цветы, – пояснила я. – Люси их видела?

– О да, – повторила мой секретарь. – Ее начальник сказал, что она пришла, увидела цветы и прочитала карточку, а после этого коллеги дразнили ее, расспрашивая о поклоннике, приславшем букет.

– Вероятно, вы не знаете, взяла ли Люси их домой?

Роза оглянулась, когда мы выходили из здания на темную пустую автостоянку. Она выглядела старой и опечаленной, и я не могла понять, почему на ее глазах блестели слезы – то ли из-за меня, то ли от холодного ветра.

– Не знаю, – ответила она.

– Мои разбежавшиеся войска, – пробормотала я.

Роза подняла воротник и уткнула подбородок в шарф.

– Это началось, – сказала я, – когда Кэрри Гризен убила Бентона. С ним умерли все мы. Не так ли, Роза?

– Конечно, смерть Бентона страшно повлияла на нас всех. Я не представляла, чем могу вам помочь, но я старалась. – Она искоса взглянула на меня, кутаясь от холода в пальто. – Старалась помогать изо всех сил и помогаю до сих пор.

– Все разбежались, – тихо повторила я. – Люси на меня сердится, а когда это происходит, она всегда делает одно и то же – выбрасывает меня из своей жизни. Марино больше не детектив. А теперь я узнаю, что вы без моего ведома переключали звонки на Джека. Родственники погибших людей не могли поговорить со мной. Зачем вы это делали, Роза?

Мы подошли к ее синей "хонде". Зазвенели ключи, которые она достала из сумочки.

– Интересно, – заметила она, – я как раз собиралась поговорить о вашем рабочем графике. Вы читаете в институте больше лекций, чем обычно, и когда я составляла расписание на следующий месяц, поняла, что вы страшно перегружены. Мне следовало подойти к вам раньше, чтобы не допустить такого.

– Сейчас это меньше всего меня беспокоит! – отрезала я, стараясь не показать, что я расстроена. – Почему вы так со мной поступили? – спросила я, не имея в виду рабочий график. – Вы не соединяли меня, когда звонили родственники. Вы оскорбили меня как человека и как специалиста.

Роза открыла дверцу и завела машину, включив печку, чтобы не замерзнуть в одинокой поездке домой.

– Я делаю то, что вы мне приказали, доктор Скарпетта, – наконец ответила она. От ее дыхания шел пар.

– Никогда не приказывала ничего подобного и не собираюсь этого делать в будущем! – воскликнула я, не веря собственным ушам. – И вы это знаете. Вам известны мои принципы относительно общения с родственниками погибших.

Разумеется, она знала. За последние пять лет я избавилась от двух судебных патологоанатомов за бездушное отношение к людям.

– Я это не придумала, – заявила Роза, вновь принимая привычный облик заботливой матери.

– И когда же я вам будто бы это сказала?

– Вы не сказали, а прислали по электронной почте. Это было в августе.

– Я никогда не отправляла подобного письма. Оно осталось у вас?

– Нет, – с сожалением ответила Роза. – Обычно я не храню электронные письма. Мне они ни к чему. Я вообще жалею, что приходится с ними работать.

– Что говорилось в сообщении, которое якобы пришло от меня?

– Что мне следует оберегать вас от звонков родственников. Вам сейчас слишком трудно. Вы знаете, что я вас пойму. Или что-то в этом роде.

– И вы приняли это как должное? – недоверчиво спросила я.

Роза немного убавила тепло в машине.

– Конечно, нет, – проговорила она. – Я сейчас же отправила вам письмо, где спрашивала, действительно ли вы хотите, чтобы я это делала. А вы написали – выполнять все, как приказано, и больше не обсуждать этот вопрос.

– Никогда не получала от вас таких писем, – произнесла я.

– Не знаю, что и сказать, – ответила Роза, пристегивая ремень безопасности. – А может, вы просто не помните? Я все время забываю про электронные письма. Говорю, что ничего подобного не писала, а потом обнаруживаю, что писала.

– Нет, это невозможно.

– Значит, кто-то подделывается под вас.

– Что, были другие письма?

– Не так много, – пробормотала Роза. – Время от времени, с благодарностями зато, что я вам помогаю. И еще кое-что...

Она покопалась в памяти. Свет на стоянке делал машину темно-зеленой, а не синей. Лицо Розы находилось в тени, глаз не было видно. Она стучала пальцами в перчатках по рулевому колесу, а я ждала. Было холодно.

– Вспомнила, – вдруг сказала она. – С вами хотел встретиться Вагнер, а вы написали, что не сможете, и просили ему сообщить об этом.

– Что? – воскликнула я.

– Это было в начале прошлой недели, – добавила Роза.

– Опять электронное послание?

– Иногда это единственный способ поймать человека. Его помощник отправил письмо мне, а я – вам, потому что вы были на каком-то судебном заседании. Вечером вы послали мне письмо – по-моему, из дома.

– Это какое-то сумасшествие, – проговорила я, лихорадочно отыскивая объяснение и не находя ни одного.

В нашем отделе у всех сотрудников были свои адреса электронной почты. Мой пароль был никому не известен, поэтому ни один человек не мог отправить письмо от моего имени. Роза думала то же самое.

– Не знаю, как такое могло случиться, – сказала она, но потом воскликнула: – Погодите-ка! Рут устанавливала Интернет на каждый компьютер в отделе.

Рут Уилсон работала у меня системным администратором.

– Конечно. Для этого она должна знать мой пароль, – продолжила я мысль. – Но она не может сделать ничего подобного.

– Никогда в жизни, – согласилась Роза. – Но Рут должна была где-то записать все пароли. Ведь их невозможно запомнить.

– Надо полагать, так и есть.

– Почему бы вам не сесть в машину, прежде чем совсем окоченеете? – предложила она.

– Поезжайте домой и отдохните. Я собираюсь сделать то же самое.

– Так я и поверила, – упрекнула меня Роза. – Сейчас вы вернетесь на работу и попытаетесь во всем разобраться.

Она меня знала. Когда Роза отъехала, я вернулась в здание, удивляясь, как могла быть такой глупой и выйти на улицу без пальто. Я промерзла до костей. Охранник покачал головой.

– Нужно одеваться теплее, доктор Скарпетта!

– Вы абсолютно правы, – призналась я.

Я вставила магнитный ключ в замок, и первые стеклянные двери, открывшись, щелкнули. Потом я открыла двери, ведущие в крыло, которое занимал мой отдел. Внутри царила абсолютная тишина. Я вошла в кабинет Рут и немного постояла, оглядывая компьютеры, принтеры и карту на одном из экранов, показывающую состояние интернет-подключений нашего отдела.

Пол около ее стола представлял собой густое сплетение кабелей, повсюду были разбросаны распечатки с листингами программ, в которых я ничего не понимала. Я осмотрела забитые книжные полки. Подошла к конторским шкафам и попробовала открыть ящики. Все были заперты.

– Молодец, Рут, – похвалила я.

Вернувшись в свой кабинет, я набрала ее номер телефона.

– Алло, – ответила Рут.

Ее голос показался мне усталым. В комнате кричал ребенок, муж что-то громко говорил о сковородке.

– Простите, что беспокою вас дома, – извинилась я.

– Доктор Скарпетта, – удивленно произнесла она. – Вы меня не беспокоите. Фрэнк, ты можешь отнести ее в другую комнату?

– У меня только один вопрос, – сказала я. – Где вы храните пароли к Интернету?

– Что-нибудь случилось? – быстро спросила она.

– Похоже, что кто-то знает мой пароль и выступает в Интернете от моего имени, – не пытаясь смягчить фразу, объяснила я. – Мне нужно знать, как посторонний мог получить доступ к моему паролю. Как вообще можно узнать чужой пароль?

– Никак, – испуганно ответила она. – Вы уверены?

– Да.

– Вы никому не говорили его? – спросила Рут.

Я на мгновение задумалась. Даже Люси не знала мой пароль. Но он был ей не нужен.

– Не могу представить, кто, кроме вас, может его знать.

– Вы же понимаете, что я никому не сообщаю пароли.

– Понимаю, – сказала я, и это было правдой.

Прежде всего Рут ни в коем случае не будет так рисковать работой.

– Я храню все адреса и пароли в компьютерном файле, к которому никто не сможет получить доступ.

– А на бумаге?

– В папке в шкафу, который я запираю.

– Всегда?

Она помедлила, потом произнесла:

– Ну, не всегда. Я запираю его, уходя с работы, но, как правило, шкаф открыт, если я ненадолго отлучаюсь. Но большую часть времени я провожу в кабинете. Выхожу только выпить кофе и пообедать в комнате отдыха.

– Как называется этот файл? – спросила я, в то время как параноидальный страх рос, как кучевые облака.

– "Электронная почта", – ответила она, зная, как я отнесусь к подобному названию файла. – Доктор Скарпетта, у меня на диске тысячи файлов с текстами программ, обновлениями, исправлениями, обзорами новых продуктов и всякой всячиной. Если я не буду присваивать им достаточно ясные имена, то не смогу найти быстро нужной информации.

– Понимаю, – сказала я. – У меня те же проблемы.

– Я сменю ваш пароль, как только приду на работу.

– Это хорошая мысль. Кроме того, Рут, давайте не будем хранить пароль там, где его может найти любой. Не в этом файле, ладно?

– Надеюсь, мне ничего за это не будет, – проговорила она неловко под неумолкающий крик ребенка.

– Вам нет, но кому-то сильно достанется, – пообещала я. – И возможно, вы поможете выяснить, кто это будет.

Мне не понадобилось сильно напрягать интуицию, чтобы немедленно подумать о Раффине. Он был умным парнем и явно не любил меня. Рут, как правило, закрывала дверь своего кабинета, чтобы ей не мешали сосредоточиться. Думаю, для Раффина не составило бы труда проникнуть в кабинет, пока она обедала в комнате отдыха.

– Этот разговор должен остаться между нами, – сказала я. – Не говорите даже друзьям и мужу.

– Можете на меня положиться.

– Какой пароль у Чака?

– R-O-O-S-T-R. Я хорошо запомнила, потому что рассердилась, когда он стал слишком настаивать. Его адрес, как вы знаете, – C-H-U-K-O-C-M-E, то есть "Чак из офиса судебно-медицинского эксперта".

– А что, если я нахожусь в Интернете, а в это время под моим именем туда пытается войти кто-то другой?

– Его выкинут из системы и заявят, что под этим именем уже работает другой пользователь. Появится сообщение об ошибке и предупреждение. Однако это не так в обратном случае. Если, скажем, в Сети работает злоумышленник, а вы хотите войти в Интернет, то хотя и выводится сообщение об ошибке, вы не получаете предупреждения о том, что кто-то уже зарегистрировался с вашим паролем.

– Значит, если кто-то хочет зарегистрироваться, когда я нахожусь в Интернете, я не узнаю об этом?

– Совершенно верно.

– У Чака есть домашний компьютер?

– Однажды он спросил меня, какой компьютер можно купить за умеренную цену, и я посоветовала один магазин распродаж.

– Какой?

– "Компьютерные товары для бережливых". Его хозяин – мой знакомый.

– Вы сможете позвонить ему домой и узнать, покупал ли у него Чак?

– Могу попробовать.

– Я еще побуду в отделе.

Я вывела на экран меню и нашла значок подключения к Интернету. Вошла в Сеть без проблем, а это означало, что злоумышленник в настоящий момент не сидит под моим именем в Интернете. У меня было искушение зарегистрироваться под именем Раффина, чтобы узнать, с кем он общался в Сети и что он затевает, но не стала этого делать. Меня пугала сама мысль о взломе чужого почтового ящика.

Я послала по пейджеру сообщение Мари но, а когда он позвонил, объяснила ситуацию и спросила, что я, по его мнению, должна делать.

– Черт побери, – ответил он не задумываясь, – на твоем месте я бы все выяснил. Всегда говорил, что не стоит доверять этому паршивцу. И знаешь, что еще, док? Как ты узнаешь, не удалял ли он письма из твоего почтового ящика и не отправлял ли сообщения другим людям, кроме Розы?

– Ты прав, – признала я, взбешенная этой мыслью. – Расскажу, что удалось сделать.

Через несколько минут позвонила взволнованная Рут.

– В прошлом месяце он купил компьютер и принтер, – сообщила она. – За шестьсот долларов. В компьютере был встроенный модем.

– А программы для подключения к Интернету в отделе есть?

– Сколько угодно. Если Чак не приобрел собственное подключение, он определенно мог воспользоваться нашим.

– Мы можем столкнуться с очень серьезной проблемой. Очень важно, чтобы вы молчали об этом, – еще раз напомнила я.

– Мне никогда не нравился Чак.

– Другим тоже не рассказывайте, – предупредила я Рут.

Повесив трубку, надела пальто и пожалела Розу. Я была уверена, что она переживает. Не удивлюсь, если узнаю, что она плакала всю дорогу до дома. У нее был твердый характер, она редко выражала свои чувства, и я знала, Роза огорчится, если будет думать, что причинила мне боль. Я вышла на стоянку. Мне хотелось, чтобы Роза не чувствовала себя виноватой; кроме того, мне нужна была ее помощь. Электронная почта Чака подождет.

Розе надоело управляться с домом, и она переехала в квартиру в Уэст-Энде на Гроув-авеню, недалеко от кафе "Дю Жур", где я иногда завтракала по воскресеньям. Роза жила в старом трехэтажном здании из темно-красного кирпича, расположенном в тени дубов. Это был относительно безопасный район города, но я всегда осматривалась, прежде чем выйти из машины. Когда припарковалась рядом с "хондой" Розы, заметила темный "форд-таурус", стоявший за несколько автомобилей от меня.

Двигатель не работал, фары были выключены, но в нем кто-то сидел. Я знала, что большинство служебных полицейских машин были "таурусами", и удивилась, по какой причине и кого мог караулить коп в темном холодном автомобиле. Возможно, человек в машине просто ждал, пока кто-то спустится, чтобы уехать, но обычно это не делается с погашенными фарами и выключенным двигателем.

Я почувствовала, что за мной наблюдают, поэтому достала из сумочки свой семизарядный револьвер "смит-вессон" и опустила его в карман пальто. Проходя по тротуару мимо "тауруса", я прочитала номерной знак на переднем бампере и запомнила его, спиной ощущая взгляд человека за рулем.

В квартиру Розы на третьем этаже можно было попасть только по лестнице, тускло освещенной единственной лампочкой в каждом пролете. Я тревожилась. Через каждые несколько шагов останавливалась, чтобы проверить, не идет ли кто за мной. Но никого не было. Роза повесила на дверь свежий рождественский венок, и его благоухание вызывало приятные ощущения. За дверью слышалась музыка Генделя. Я вынула из сумки ручку и блокнот и записала номер машины. Потом нажала на звонок.

– Боже мой! – воскликнула Роза. – Что привело вас ко мне? Заходите. Какой приятный сюрприз.

– Вы посмотрели в глазок, прежде чем открыть дверь? – спросила я. – По крайней мере спросили бы кто.

Она рассмеялась. Она всегда подшучивала над моей осторожностью, которая, по мнению ее и большинства наших знакомых, была чрезмерной, потому что они не жили моей жизнью.

– Пришли, чтобы проверить мои меры предосторожности? – поддразнила она меня.

– Возможно, мне придется это сделать.

Мебель в квартире Розы отличалась теплыми тонами и была тщательно отполирована, и хотя я не могла назвать ее вкус утонченным, обстановка казалась почти безупречной. На красивом паркете, который в наше время стал редкостью, лежали разноцветные восточные коврики. Газовый камин был включен, на подоконнике горели электрические свечи. Окна выходили на зеленую лужайку, судя по всему, используемую в теплую погоду для пикников.

Роза села в кресло, а я устроилась на кушетке. Мне дважды приходилось бывать у нее, поэтому сейчас странно было ощущать отсутствие домашних животных. Я знала, что двух подобранных грейхаундов она отдала дочери, потому что в этом доме не разрешалось держать собак, а кошка умерла. В квартире оставался только аквариум со скромным количеством гуппи, золотых рыбок и моллинезий, беспрестанно двигавшихся между растений.

– Я знаю, что вы скучаете по собакам, – сказала я, не упоминая о кошках, так как не любила их. Когда-нибудь я заведу грейхаунда. Моя проблема в том, что мне хочется спасти их всех.

Я вспомнила ее найденышей. Бедняги не позволяли дотрагиваться до своих ушей, так как были искалечены тренерами, и это было лишь частью того, что им пришлось пережить, выступая на собачьих бегах. В глазах Розы заблестели слезинки, она отвернулась от меня и потерла колени.

– Этот холод плохо действует на мои суставы, – кашлянув, заметила она. – Собаки были уже старые. Но хорошо, что их забрала Лорел. Я не переживу смерти еще одной. Мне хотелось бы, чтобы вы тоже взяли себе собаку; чтобы каждый хороший человек взял себе такую собаку.

Каждый год тренеры усыпляют сотни борзых, когда те больше не могут выступать на беговой дорожке. Я беспокойно заерзала на кушетке. В жизни очень много несправедливости.

– Заварить вам женьшеневый чай, который достает мне Саймон? – Она имела в виду своего любимого парикмахера. – Может, что-нибудь покрепче?

– Я не могу оставаться долго. Просто хотела заехать и убедиться, что с вами все в порядке.

– Ну конечно, все в порядке, – ответила Роза, словно в мире не было ни одной причины для беспокойства.

Ямолчала, а Роза смотрела на меня, ожидая, пока я объясню, почему пришла.

– Я разговаривала с Рут, – сказала я. – У нас появились первые зацепки и подозрения...

– Которые наверняка ведут прямо к Чаку, – заявила Роза, кивнув. – Я всегда считала его паршивой овцой. Он избегает меня как чумы, потому что знает: я вижу его насквозь. Скорее ад превратится в рай, чем такой, как он, сумеет меня очаровать.

– Вас никто не сможет очаровать, – сказала я. Послышались звуки "Мессии" Генделя, и на сердце легла печаль.

Роза пристально посмотрела на меня. Она знала, каким тяжелым для меня выдалось последнее Рождество. Я провела его в Майами, где старалась забыть о празднике. Но невозможно было убежать от музыки и света, даже если бы я очутилась на Кубе.

– Что вы собираетесь делать в праздники? – спросила она.

– Может быть, поеду на Запад. Если пойдет снег, будет полегче, но я не могу выносить серое небо. Ричмондская погода: дожди и холодные штормы. Знаете, когда я сюда переехала, раз или два за зиму ложился хороший снег.

Я представила белые ветви деревьев и снег, падающий на ветровое стекло, пока я добиралась на работу, хотя все остальные государственные организации были закрыты. Снег и тропическое солнце служили для меня антидепрессантами.

– Очень рада, что вы заехали меня проведать, – проговорила моя секретарша, вставая с темно-синего кресла. – Однако вы слишком обо мне беспокоитесь.

Она вышла на кухню, и я услышала, как хлопнула дверца холодильника. Роза вернулась в гостиную и протянула пластиковый замороженный контейнер.

– Мой овощной суп, – сказала она. – То, что нужно на сегодняшний вечер.

– Не представляете, насколько нужно, – ответила я с неподдельной благодарностью. – Сейчас же поеду домой и разогрею.

– Ну а что вы думаете делать с Чаком? – спросила она очень серьезно.

Я заколебалась. Мне не хотелось произносить следующую фразу.

– Роза, он говорит, что вы моя доносчица.

– Ну и что? Так оно и есть.

– Мне нужно, чтобы вы сделали все возможное и узнали, что он затевает, – продолжала я.

– Этот щенок хочет нам навредить! – воскликнула Роза, хотя я редко слышала, чтобы она ругалась.

– Нам нужны улики. Вы же знаете законы. Легче пройти по воде, чем кого-нибудь уволить. Но он проиграет.

Она не ответила сразу. Помолчав, сказала:

– Для начала его нельзя недооценивать. Чак не так умен, как хочет показаться, но и не дурак. У него достаточно времени, чтобы обдумывать свои шаги. К сожалению, он знает ваши особенности лучше, чем кто-нибудь другой, лучше даже, чем я, потому что помогает вам в морге – избави меня Бог от этого. А это ваше поле деятельности. Именно там он может серьезно навредить.

Роза права, хоть мне и не хотелось признавать его силу и возможности. Чак мог сменить этикетки на шкафах или бирки на ногах покойников либо подменить результаты анализов. Организовать утечку сведений, и репортеры ни за что его не выдадут. Я едва представляла, на что он еще способен.

– Кстати, – сказала я, вставая с кушетки, – мне известно, что дома у него есть компьютер, хотя он уверял меня в обратном.

Роза проводила меня к двери, и я вспомнила про автомобиль, припаркованный рядом с моим.

– Вы не знаете, у кого в вашем доме есть темный "форд-таурус"? – спросила я.

Она недоуменно нахмурилась.

– Ну, вообще-то их много. Но нет, я не могу вспомнить, у кого из соседей есть "таурус".

– Может быть, здесь живет полицейский, который время от времени приезжает на нем домой?

– Нет, мне ничего не известно. Не слишком увлекайтесь страхами, иначе они могут завладеть вами. Я твердо верю, что нельзя быть пессимистом. Помните старую поговорку о накликанной беде?

– Наверное, вы правы, но у меня появилось странное чувство, когда на стоянке я увидела парня, сидящего в машине без огней и с выключенными двигателем. Я записала номер машины.

– Молодчина. – Роза похлопала меня по плечу. – Меня это почему-то не удивляет.

Глава 16

Когда я вышла из квартиры и стала спускаться по лестнице, звук моих шагов показался мне слишком громким. Выйдя из подъезда в холодную ночь, я ощупала револьвер. Поискала "таурус" взглядом, пока шла к своей машине. Его не было.

Стоянка освещалась плохо. Голые ветки деревьев еле слышно шуршали, и мне этот звук казался зловещим. Тени скрывали угрозу. Я поспешно открыла дверцу, села в машину и, отъехав, по пейджеру вызвала Марино. Он перезвонил сразу, потому что патрулировал улицы и, разумеется, ему нечем было заняться.

– Можешь пробить автомобильный номер? – не тратя время на приветствия, спросила я.

– Диктуй.

Я продиктовала ему номер.

– Я отъезжаю от дома Розы, и у меня появилось странное ощущение насчет машины, которая была здесь припаркована.

Марино почти всегда принимал мои предчувствия всерьез. Он считал, что они возникают у меня не без оснований. У меня юридическое и медицинское образование. Если уж на то пошло, я склонна анализировать ситуацию только на основе фактов и не подвержена гиперреакциям и эмоциональному преувеличению.

– Есть и другое, – продолжала я.

– Хочешь, я заеду?

– Конечно, хочу.

Около своего дома я увидела, что Марино уже ждет меня в машине на подъездной дорожке. Он неуклюже выбрался с водительского места, так как ему мешали портупея и пояс, к которым он не привык.

– Черт побери! – выругался он, освобождая пояс. – Не знаю, сколько еще смогу это терпеть. – Он захлопнул дверцу ногой. – Дерьмовая машина.

– Как же ты добрался сюда первым на дерьмовой машине? – спросила я.

– Был ближе, чем ты. Эта поясница меня доконает.

Он продолжал жаловаться, пока мы поднимались по ступенькам и я открывала дверь. Меня поразила тишина. Индикатор сигнализации светился зеленым цветом.

– Так, – сказал Марино, – это уже нехорошо.

– Я помню, что утром включала сигнализацию.

– Домработница приходила? – спросил он, прислушиваясь.

– Она всегда ее устанавливает, – ответила я. – За два года, что у меня работает, она ни разу не забыла включить сигнализацию.

– Оставайся здесь, – приказал Марино.

– Ни в коем случае! – воскликнула я, потому что последнее, чего мне хотелось, – это быть здесь одной. Кроме того, очень плохо, если два встревоженных вооруженных человека находятся в разных концах одного дома.

Я переустановила сигнализацию и последовала за ним, переходя из комнаты в комнату, наблюдая, как он открывает все шкафы и заглядывает за каждую штору, занавеску и дверь. Мы обыскали оба этажа и не обнаружили ничего подозрительного, пока не вернулись обратно в холл, где я обратила внимание на коврик у входной двери. Половина его была вычищена пылесосом, а вторая оставалась грязной. В туалете для гостей Мэри, моя домработница, не заменила грязные полотенца для рук на свежие.

– Обычно она не такая забывчивая, – удивилась я. – Они с мужем содержат детей на очень маленькую зарплату, поэтому она работает старательнее, чем кто-либо.

– Надеюсь, меня никто сейчас не вызовет, – сказал Марино. – В твоей забегаловке подают кофе?

Я заварила крепкий эспрессо, который Люси прислала мне из Майами, и, глядя на яркую красно-желтую пачку, снова ощутила боль. Мы отнесли чашки с кофе в кабинет. Я попробовала войти в Интернет с именем и паролем Раффина и испытала неимоверное облегчение, когда все получилось.

– Путь свободен, – объявила я.

Марино подвинул стул и заглянул через мое плечо. Раффину пришла почта.

В почтовом ящике было восемь сообщений, но я не смогла понять, от кого.

– Что будет, если их открыть? – осведомился Марино.

– Они останутся в ящике, если сохранить их как новые.

– Я хочу сказать, он не узнает, что ты их открывала?

– Нет. Но отправитель сможет. Он может проверить состояние письма и увидеть, в какое время его открыли.

– Ха! – презрительно сказал Марино. – Ну и что? Сколько, по-твоему, людей будут проверять, в какое время открывалась их паршивая почта?

Я не ответила и вошла в папку "Входящие". Наверное, мне следовало стыдиться того, что я делала, но я была слишком сердита. Четыре письма пришли от жены, которая давала указания и домашние поручения, рассмешившие Марино.

– Да она не считает его за мужика, – с веселым злорадством сказал он.

Пятое письмо отправил человек под именем МЕЙФЛР – несомненно, имелось в виду "Мейфлауэр"[99], – который просто написал: «Нужно поговорить».

– Это интересно, – заметила я. – Давай проверим письма, которые Раффин отправлял этому Мейфлауэру, кто бы он ни был.

Я вошла в папку "Отправленные" и обнаружила, что Чак за последние две недели почти ежедневно посылал сообщения этому человеку. Мы с Марино быстро просмотрели письма, и нам стало совершенно очевидно, что мой смотритель морга встречался с отправителем, возможно даже – завел роман.

– Интересно, кто она? – сказал Марино. – Это будет хорошим способом приструнить сучонка.

– Вряд ли это будет легко.

Я быстро вышла из системы, чувствуя себя так, словно выбежала из дома, который только что ограбила.

– Давай заглянем на "Планету чатов", – предложила я.

Единственная причина, по которой я была знакома с чатами, заключалась в том, что иногда мои коллеги со всего мира использовали их для виртуальных встреч, прося о помощи в особенно трудных случаях или поделиться полезными сведениями. Я вошла в Интернет, загрузила программу и зашла на сайт "Планета чатов" анонимом, чтобы меня никто не "видел".

Просмотрела список чатов и выбрала тот, что назывался "Дорогая Доктор Кей". Сеанс, в котором участвовали шестьдесят три человека, вела сама Доктор Кей.

– Вот чертовщина. Дай мне сигарету, – напряженно обратилась я к Марино.

Он вынул сигарету из пачки, пододвинул стул и сел рядом, чтобы вместе со мной "подслушивать" разговор.

Трубочист. Дорогая Доктор Кей, правда ли, что Элвис умер в сортире и что там умирает много людей? Я водопроводчик, поэтому, естественно, интересуюсь. Заранее спасибо. Заинтересованные из Иллинойса.

Дорогая Доктор Кей. Дорогие Заинтересованные из Иллинойса, да, как ни прискорбно, Элвис умер на унитазе. Это не единичный случай, поскольку люди, сидя там, часто сильно тужатся и сердце не выдерживает. Элвиса доконали многие годы плохого питания и неразборчивый прием лекарств. Как ни жаль, он умер от остановки сердца в своем роскошном туалете в Грейсленде. Это должно служить уроком для всех нас.

Студмед. Дорогая Доктор Кей, почему вы решили работать с мертвыми пациентами, а не с живыми? Псих из Монтаны.

Дорогая Доктор Кей. Дорогой Псих из Монтаны, я плохо себя веду у постели больного, и мне не нужно беспокоиться, как себя чувствует пациент. Обучаясь в медицинской школе, я поняла, что живые пациенты хуже геморроя.

– Вот хреновое дерьмо! – выругался Марино.

Я тоже рассердилась не на шутку.

– Знаешь, – с негодованием произнес Марино, – лучше бы они оставили Пресли в покое. Мне надоело слышать, что он умер в сортире.

– Марино, успокойся, – сказала я. – Пожалуйста, успокойся. Дай мне подумать.

Сеанс чата продолжался, все в нем было отвратительно. У меня возникло искушение вломиться в разговор и сказать всем, что Дорогая Доктор Кей – это не я.

– Есть способ узнать, кто такая на самом деле Дорогая Доктор Кей? – спросил Марино.

– Если этот человек является модератором чата, то нет. Он или она знают участников сеанса, но не наоборот.

Джули В. Дорогая Доктор Кей, поскольку вы специалист по анатомии, можете ли рассказать о «точках удовольствия» – если понимаете, что я имею в виду. Моему парню скучно в постели, а иногда он даже засыпает, когда делает это! Ученица по эротике.

Дорогая Доктор Кей. Дорогая Ученица по эротике, не принимает ли твой парень препараты, которые делают его сонливым? Если нет, неплохой идеей может стать сексуальное белье. В наши дни женщины мало заботятся о том, чтобы мужчина почувствовал свою значимость.

– Все! – заявила я. – Я убью его или ее – кем бы ни оказалась эта Доктор Кей!

Я вскочила с кресла, но была расстроена и не знала, что можно предпринять.

– Ты не смеешь играть на моей репутации!

Сжав кулаки, я выскочила в гостиную, но внезапно остановилась и огляделась, как будто находилась здесь впервые.

– В эту игру можно сыграть вдвоем, – заявила я, возвращаясь в кабинет.

– Но как можно играть вдвоем, если ты даже не знаешь, кто такая Доктор Кей? – спросил Марино.

– Может быть, я ничего не смогу сделать с этим чертовым чатом, но в моем распоряжении всегда остается электронная почта.

– Какая электронная почта? – осторожно поинтересовался Марино.

– Я повторяю, в эту игру можно играть вдвоем. Просто сиди и смотри. Так. Как насчет того, чтобы проверить наш подозрительный автомобиль?

Марино отстегнул рацию от пояса и переключился на служебный канал.

– Повтори номер.

– RGG-7112. – Я помнила его наизусть.

– Номер виргинский?

– Извини, не обратила внимания.

– Ладно, начнем отсюда.

Он передал номер машины оператору сети Виргинской криминальной полиции, СВКП, и попросил код десять двадцать девять. Время перевалило за десять.

– Сделай мне пару бутербродов, пока я не уехал, – попросил Марино. – Умираю с голоду. Что-то СВКП сегодня запаздывает. Ненавижу ждать.

Я приготовила бекон с салатом, помидором и луком с горчицей в микроволновке, вместо того чтобы поджарить.

– Господи, док, зачем ты это сделала? – сказал Марино. – Он не готов и напоминает туалетную бумагу.

– У него достаточно вкуса, – заверила я. – Я не хочу, чтобы меня обвиняли в закупорке твоих артерий, хотя они и без того, наверное, полны холестерина.

Марино поджарил ржаной хлеб и намазал его маслом, русской горчицей и кетчупом. Сверху положил салат, нарезанный помидор, щедро посыпанный солью, и толстые ломти сладкого лука.

Он приготовил два таких бутерброда и заворачивал их в фольгу, когда пришел вызов по рации. Автомобиль оказался не "таурусом", а "фордом" 1998 года выпуска, темно-синего цвета. Он был зарегистрирован на фирму по прокату автомобилей "Эйвис".

– Это уже интересно, – сказал Марино. – Обычно в Ричмонде номера арендованных машин начинаются с R. Так делают, чтобы угонщики не сразу понимали, что автомобиль арендован приезжим.

За машиной не числилось ни неуплаченных штрафов, ни заявления об угоне.

Глава 17

На следующий день, в среду, в восемь часов утра я едва втиснулась на свободное место на платной автостоянке. На противоположной стороне улицы за коваными витыми решетками высился Капитолий Содружества, построенный в восемнадцатом веке.

Доктор Вагнер, другие члены правительства штата и окружной прокурор работали в административном здании на Девятой улице, и охрана стала такой строгой, что я, приходя сюда, чувствовала себя преступницей. Сразу за входной дверью стоял стол, на котором охранники Капитолия проверяли содержимое сумок.

– Если найдете что-то, – сказала я, – дайте знать, потому что мне это не удается.

Лицо улыбчивого полицейского показалось очень знакомым. Это был невысокий плотный человек лет тридцати пяти с редеющими волосами. Судя по всему, прежде чем начали сказываться годы и набранный вес, он был по-мальчишески бойким.

Он взял мое удостоверение, но лишь едва взглянул на него.

– Оно мне не требуется, – весело сказал он. – Не узнаете меня? Пару раз я выезжал к вам на вызовы.

Он махнул рукой в направлении нашего старого здания на Четырнадцатой улице, находившееся в пяти кварталах к востоку.

– Меня зовут Рик Ходжес. В то время все боялись радиоактивного заражения. Помните?

– Как я могу забыть? Не самый приятный момент моей жизни.

– Кроме того, мы иногда встречались с Уинго. Если здесь не происходило ничего особенного, я заходил к нему, и мы шли обедать.

Его лицо потемнело. Уинго был лучшим, самым ответственным смотрителем морга, с которым мне приходилось работать. Несколько лет назад он умер от оспы. Я положила руку Ходжесу на плечо.

– Мне его не хватает, – призналась я. – Не представляете, как не хватает.

Он оглянулся и, наклонившись ко мне, негромко спросил:

– Вы поддерживаете связь с его семьей?

– Время от времени.

Из-за моего тона он понял, что родители не желали говорить о своем сыне-гомосексуалисте и им не нравилось, когда я им звонила. И определенно им не хотелось, чтобы звонил Ходжес или бывшие друзья Уинго. Ходжес кивнул и улыбнулся, хотя в его глазах появилась боль.

– Вы безумно нравились Уинго, док. Я давно хотел сказать вам об этом.

– Это о многом говорит, – ответила я с чувством. – Спасибо, Рик.

Я спокойно прошла через металлоискатель, и он протянул мне сумочку.

– Не задерживайтесь.

– Не буду, – произнесла я, глядя в его голубые глаза. – С вами я чувствую себя в безопасности.

– Знаете дорогу?

– Наверное, знаю.

– Ну хорошо, только помните, что у нас капризный лифт.

Я поднялась по стертым гранитным ступеням на шестой этаж к кабинету Синклера Вагнера, который выходил окнами на площадь перед Капитолием. В это сумрачное дождливое утро конный памятник Джорджу Вашингтону был едва виден. За ночь температура упала градусов на шесть, моросил мелкий колкий дождик.

Приемная секретаря департамента здравоохранения и социального обеспечения была приятно обставлена изящной колониальной мебелью и украшена флагами, не совсем соответствуя стилю доктора Вагнера. В его тесном кабинете царил беспорядок, говоривший, что в нем напряженно работал человек, который недооценивал меру своей власти.

Доктор Вагнер родился и вырос в Чарлстоне, штат Северная Каролина. Он получил образование психиатра и юриста и курировал психиатрические клиники, службы, следящие за злоупотреблением алкоголя и наркотиков и занимающиеся социальным обеспечением и льготным медицинским страхованием инвалидов и пенсионеров. Перед назначением в правительство штата он преподавал в Виргинском медицинском колледже. Я всегда чрезвычайно его уважала и знала, что он тоже относится ко мне с уважением.

– Кей! – Он отодвинул кресло от стола и встал. – Как поживаете?

Он жестом пригласил меня сесть на диван, закрыл дверь и вернулся за баррикаду своего стола, что не было хорошим знаком.

– Я доволен тем, как идут дела в институте, а вы? – спросил он.

– Я тоже. Нам приходится трудно, но дела идут лучше, чем я ожидала.

Он поднял трубку и пакет с табаком с лежавшего на столе подноса.

– Мне интересно, что с вами происходит, – сказал он. – Похоже, что вы исчезли с лица земли.

– Не знаю, почему вы так говорите, – ответила я. – Я веду столько же дел, как всегда, если не больше.

– Да-да. Конечно. Я слежу за вами по новостям.

Он начал набивать трубку. В здании не курили, и Вагнер просто посасывал холодную трубку, когда ему было не по себе. Он знал, что я пришла не затем, чтобы обсуждать дела в институте или жаловаться на отсутствие времени.

– Разумеется, я прекрасно понимаю, как вы заняты, – продолжил он, – поскольку у вас даже не нашлось времени, чтобы приехать.

– Синклер, я только сегодня узнала, что на прошлой неделе вы меня вызывали.

Он внимательно посмотрел на меня, держа в руке трубку. Доктору Вагнеру было за пятьдесят, но он выглядел старше своих лет, словно на его лице отразились проблемы и тайны многочисленных пациентов, которые он хранил столько лет. У него были добрые глаза и профессиональная проницательность адвоката, о которой люди часто забывали.

– Если вы не получили мое сообщение о том, что я хотел вас видеть, Кей, значит, у вас проблемы с кадрами.

Он говорил неторопливо, низким голосом, всегда обдумывая слова, прежде чем произнести их.

– У меня есть проблемы, но не те, о которых вы, наверное, подумали.

– Слушаю вас.

– Кто-то проникает в мою электронную почту, – откровенно призналась я. – Очевидно, этот человек нашел файл с паролями и воспользовался моим.

– И это называется компьютерной безопасностью...

Я жестом остановила его.

– Синклер, компьютерная безопасность здесь ни при чем. Мне намеренно наносит вред кто-то из своих. Для меня ясно, что этот человек – или группа лиц – старается доставить мне неприятности. Возможно, добивается, чтобы меня уволили. Ваш секретарь отправила электронное письмо с вашей просьбой. Моя секретарша направила его мне и от моего имени получила ответ, что я слишком занята.

Я видела, этот рассказ привел доктора Вагнера в замешательство, но отнюдь не рассмешил.

– Есть и другое, – продолжила я, с каждой минутой испытывая все большее неудобство от этой на первый взгляд фантастической истории. – Электронное письмо с просьбой переводить телефонные звонки на моего заместителя и – что хуже всего – так называемый чат, который я якобы веду в Интернете.

– Слышал о нем, – мрачно произнес он. – И вы утверждаете, что Дорогая Доктор Кей и человек, укравший ваш пароль, – одно и то же лицо?

– Это совершенно точно один и тот же человек.

Он помолчал, посасывая трубку.

– Сильно подозреваю, что во всем этом участвует мой смотритель морга, – добавила я.

– Почему?

– Неустойчивое поведение, враждебность, исчезновения с работы. Он раздражен и что-то затевает. Список можно продолжить.

Молчание.

– Когда смогу доказать его вину, я решу проблему.

Доктор Вагнер положил трубку в пепельницу, встал из-за стола и подошел ко мне. Уселся в стоявшее рядом кресло, наклонился и пристально посмотрел на меня.

– Я знаю вас много лет, Кей, – сказал он добрым и одновременно жестким тоном. – Мне знакома ваша репутация. Вы – украшение Содружества штатов. Мне также известно, что не так давно вы пережили страшную трагедию.

– Пытаетесь играть со мной в психиатра, Синклер? – спросила я серьезно.

– Вы не машина.

– И не фантазерка. То, что я рассказываю, происходит в действительности. Вокруг меня творится что-то непонятное, и хотя мне на самом деле сейчас тяжело, то, о чем я говорю, не относится к переживаниям.

– Почему вы так уверены, Кей? Ведь вы, как вы выразились, переживаете. Большинство людей вообще не вернулись бы на работу после того, что вам пришлось испытать. Через сколько дней вы вышли на работу?

– Синклер, у каждого свой способ справляться с бедой.

– Позвольте мне самому ответить на вопрос. Через десять дней. И не слишком удачная среда для возвращения, нужно сказать. Трагедии, смерть.

Я не ответила, потому что изо всех сил старалась сохранить самообладание. Я жила без света в душе, словно в темной пещере, и едва помню, как разбрасывала прах Бентона над морем в Хилтон-Хеде – месте, которое он любил больше всего. Смутно припоминаю, как очищала его квартиру в кондоминиуме, а потом ящики и шкафы в своем доме. С маниакальной скоростью сразу выбрасывала все, от чего позже так или иначе нужно было бы избавляться.

Если бы не доктор Анна Циммер, я бы не смогла выжить. Эта немолодая женщина – психиатр и моя давняя подруга. Я не имела понятия, что она сделала с элегантными костюмами, галстуками, туфлями и одеколонами Бентона. Не хотела знать, что случилось с его "БМВ". Больше всего боялась услышать, куда делись полотенца из ванной и белье из нашей спальни.

Анна была достаточно мудрой женщиной, чтобы сохранить все самое важное. Она не тронула его книги и ювелирные мелочи. Оставила дипломы и благодарности в рамках на стенах его кабинета, где их никто не видел, потому что Бентон был очень скромным человеком. Она не дала мне убрать расставленные повсюду фотографии, сказав, что я должна научиться жить с ними.

– Ты обязана хранить память о нем, – говорила она со своим ярко выраженным немецким акцентом. – Это все еще в настоящем, Кей. От памяти нельзя убежать. Даже не пробуй.

– Как бы вы оценили свою депрессию по десятибалльной шкале, Кей? – раздался откуда-то издалека голос доктора Вагнера.

Я все еще была обижена и не могла простить Люси, что она ни разу не появилась у меня. В своем завещании Бентон оставил квартиру в кондоминиуме мне, и Люси была вне себя, когда я ее продала, хотя прекрасно понимала, что никто из нас не сможет войти туда. Когда я отдавала ей любимую летную куртку Бентона, которую он носил в колледже, племянница сказала, что куртка ей не нужна и она подарит ее кому-нибудь другому. Я знала, Люси никому ее не отдала. Она спрятала куртку у себя.

– Нет ничего зазорного, чтобы признаться в этом. По-моему, вам трудно признать, что ничто человеческое вам не чуждо, – донесся голос доктора Вагнера.

Мои глаза прояснились.

– Может быть, вам стоит попринимать антидепрессанты? Я помолчала, прежде чем ответить ему.

– Во-первых, Синклер, ситуационная депрессия – это нормально, волшебные таблетки вряд ли помогут горю. Во-вторых, у меня твердый характер. Возможно, мне трудно проявлять эмоции на людях и выставлять напоказ самые глубокие чувства. Мне легче сердиться, бороться и упорно работать, чем, ничего не делая, переживать свою боль. Но не нужно думать, будто я отказываюсь от всего на свете. У меня сохранилось достаточно здравого смысла, чтобы понять: горе должно исчерпать себя, его нужно пережить. А это нелегко, когда те, кому доверяешь, начинают отнимать то немногое, оставшееся у тебя в жизни.

– Вы только что перешли с первого лица на второе, – заметил он. – Интересно, осознаете ли вы...

– Не придирайтесь к словам, Синклер.

– Кей, позвольте обрисовать вам трагедию, которая не знакома тем, кто ее не пережил. Она живет собственной жизнью. Она продолжает вызывать ярость, хотя с менее явными проявлениями и менее заметной болью, по мере того как проходит время.

– Я вижу это каждый день.

– А если посмотреться в зеркало?

– Синклер, достаточно тяжело пережить потерю близкого человека, но когда тебе не доверяют и сомневаются в твоей способности полноценно работать, это равносильно избиению и издевательству над лежачим.

Он выдержал мой взгляд. Я только что снова говорила о себе во втором лице и поняла это по его глазам.

– Жесткость процветает там, где с ней мирятся, – продолжала я.

Я знала, что такое зло. Чувствовала его и узнавала, когда встречалась с ним.

– Кто-то воспользовался случившимся как долгожданной возможностью уничтожить меня, – закончила я.

– И вы не думаете, что это похоже на паранойю? – наконец спросил доктор Вагнер.

– Нет.

– Зачем кому-то понадобилось это делать, если, конечно, этот кто-то не красивая и ревнивая женщина?

– Ради власти. Чтобы похитить мою должность.

– Интересно. Объясните, что вы имели в виду.

– Я использую свою власть во благо, – пояснила я. – Тот, кто пытается меня уничтожить, хочет присвоить ее для своих эгоистичных целей, а власть в руках таких людей опасна.

– Согласен, – задумчиво сказал он.

Зазвонил телефон на столе. Доктор Вагнер снял трубку.

– Не сейчас, – ответил он кому-то. – Понимаю. Ему просто придется подождать.

Он вернулся на место, тяжело вздохнул, снял очки и положил на журнальный столик.

– По-моему, лучше всего разослать пресс-релиз, в котором указать, что кто-то выдает себя за вас в Интернете, и попытаться как можно быстрее уладить это дело.

– Мы положим этому конец, даже если потребуется постановление суда. После этого я буду счастлива.

Он встал, и я последовала его примеру.

– Спасибо, Синклер. Слава Богу, у меня есть такой защитник, как вы.

– Надеюсь, новый секретарь будет придерживаться ваших правил, – заметил он, как будто я знала, о чем он говорит.

– Какой новый секретарь? – спросила я, ощущая, как тревога нахлынула с новой силой.

На его лице появилось странное выражение. Потом он рассердился.

– Я отправлял вам несколько писем с грифом "Для служебного пользования". Черт побери! Это зашло слишком далеко.

– Я ничего от вас не получала.

Он сжал губы и покраснел. Одно дело перехватывать личную электронную почту, и совсем другое – служебные записки секретаря штата. Их не решалась читать даже Роза.

– По-видимому, Комиссия по борьбе с преступностью при губернаторе штата не может избавиться от мысли, что мы должны перевести ваш отдел из департамента здравоохранения и социального обеспечения в департамент общественной безопасности, – сказал доктор Вагнер.

– Боже мой, Синклер!

– Знаю, знаю. – Он успокаивающе поднял руку.

Такое же невежественное предложение поступило вскоре после моего вступления в должность. Полиция и криминалистические лаборатории находились в ведении департамента общественной безопасности, а это, среди прочего, означало, что, если мой отдел также переподчинят, перестанет существовать сбалансированная система взаимопроверок.

По сути, полицейское управление будет диктовать, как вести мои дела.

– Я уже излагала свою точку зрения по этому вопросу. Много лет назад мне удалось отбиться от этого предложения, вразумив прокурора и шефа полиции. Мне даже пришлось обращаться в коллегию адвокатов. Этого нельзя допустить.

Доктор Вагнер промолчал.

– Почему сейчас? – воскликнула я. – Почему этот вопрос поднят сейчас? Его не затрагивали более десяти лет.

– По-моему, его проталкивает конгрессмен Коннорс, потому что это нужно кому-то из высокого полицейского начальства, – объяснил он. – Не знаю кому.

Но это знала я, и пока ехала домой, меня переполняла энергия. Меня волновали оставшиеся без ответа вопросы, неочевидные факты и поиски истины. Интриганы вроде Чака Раффина и Дианы Брей не учли одного фактора: их козни раздразнили меня.

Я начала понимать сценарий, по которому они действовали. Он был очень простой. Некто хотел вывести меня из игры, чтобы впоследствии легко переподчинить отдел департаменту общественной безопасности. До меня доходили слухи, что начальник департамента, к которому я испытывала симпатию, собирается на пенсию. Вряд ли окажется совпадением, если его место займет Брей.

Поднявшись в офис, я улыбнулась Розе и весело пожелала ей доброго утра.

– Сегодня вы в хорошем расположении духа, – заметила она, необычайно довольная.

– Это все ваш овощной суп. Где Чак?

Одно упоминание его имени заставило Розу нахмуриться.

– Поехал в Виргинский медицинский колледж отвозить мозг, – ответила она.

Время от времени, в некоторых сложных или подозрительных случаях, я помещала мозг в формалин, и его доставляли в невропатологическую лабораторию для дополнительных исследований.

– Дайте мне знать, когда он вернется, – попросила я. – Нам нужно установить "люма-лайт" в декомпозиционном зале.

Она положила локти на стол, наклонилась вперед и покачала головой, не сводя с меня глаз.

– Не хочется вас огорчать, – сказала Роза.

– О Господи, что еще? И именно в тот день, который я считала удачным.

– В институте готовят учебную сцену преступления, а их "люма-лайт" в ремонте.

– Не может быть.

– Все, что мне известно – кто-то позвонил, и Чак, прежде чем уехать в колледж, взял наш прибор и отнес в институт.

– Тогда пойду скажу, чтобы его вернули.

– Эта учебная сцена преступления на местности милях в десяти отсюда.

– Кто разрешил Чаку распоряжаться оборудованием? – спросила я.

– Будьте довольны, что его не растащили, как все остальное, – заметила Роза.

– Наверное, придется подняться и поработать в лаборатории Уандера.

Я вошла в свой кабинет и села за стол. Сняла очки и помассировала переносицу. Мне показалось, что пришло время устроить встречу Брей и Чака. Я вошла в систему под именем Чака и отправила Брей электронное письмо.

"Шеф Брей, у меня есть кое-какие сведения, которые вы должны знать. Встретимся в торговом центре «Беверли-Хиллз» в 17:30. Припаркуйтесь в заднем ряду около ресторана «Бак-хед». Чтобы нас не увидели, поговорим в вашей машине. Если не сможете приехать, известите меня по пейджеру. В противном случае увидимся.

Чак".

Потом отправила ему сообщение через пейджер якобы от Брей с приглашением на встречу.

– Готово, – сказала я, поздравляя себя с успехом в тот момент, когда зазвонил телефон.

– Привет, – раздался в трубке голос Марино. – Говорит твой собственный сыщик. Что ты делаешь после работы?

– Работаю. Помнишь, я сказала, в эту игру можно играть вдвоем? Ты отвезешь меня в "Бакхед". Мы же не хотим пропустить встречу дорогих нам людей. Поэтому решила, что ты не откажешься пригласить меня на ужин, после которого мы случайно наткнемся на них.

Глава 18

Марино, как и планировалось, подъехал на нашу стоянку, и я залезла в его монстроподобный пикап "додж", потому что боялась, что Брей заметит мой "мерседес". На улице было темно и холодно, но дождь прекратился. Я сидела почти так же высоко, как встречные дальнобойщики.

Мы поехали по Паттерсон-авеню к Пархем-роуд, оживленной улице, на которой люди обедали, ужинали, делали покупки и толпились в "Ридженси-молл".

– Должен тебя предупредить, что там, где кончается радуга, не всегда закопан горшок с золотом, – заметил Марино и выкинул в окно окурок. – Кто-то из них может не появиться. Черт, они вообще могут обо всем догадаться. Но надо попробовать, так ведь?

Торговый центр "Беверли-Хиллз" представлял собой небольшой ряд салонов и магазин "Искусства и ремесла Бена Франклина". Казалось, что здесь вряд ли можно найти лучшие в городе рестораны.

– Я их не вижу, – сказал Марино, оглядывая стоянку, – но мы приехали на несколько минут раньше.

Он припарковался на некотором расстоянии от ресторана напротив "Бена Франклина" между двумя машинами и заглушил мотор. Я открыла дверцу.

– Куда это ты собралась? – требовательно спросил он.

– В ресторан.

– А что, если кто-то из них сейчас подъедет и увидит тебя?

– Я имею право сюда приехать.

– Что, если она сидит в баре? – забеспокоился Марино. – Что ты ей скажешь?

– Предложу выпить, а потом выйду к тебе.

– Господи, док, – Марино становился все непреклоннее, – я думал, наша задача – поймать ее с поличным.

– Расслабься и позволь мне поговорить с ней.

– Расслабиться? У меня желание сломать ей шею.

– Нам нужно быть хитрее. Если выскочим из укрытия и откроем огонь первыми, можем попасть под пули.

– То есть ты не дашь ей понять, что тебе все известно? Про письма Чака и все остальное?

Он взбешенно посмотрел на меня неверящими глазами.

– Тогда какого черта мы тут делаем?

– Марино, – попыталась успокоить я, – ты сам прекрасно знаешь. Ты опытный детектив и должен вести себя с ней подобающим образом. Она страшная женщина. Скажу тебе прямо, что силой ее не загонишь в угол.

Марино молчал.

– Наблюдай из машины, пока я проверю ресторан. Если заметишь ее раньше, отправь десять четыре и позвони в ресторан, чтобы вызвать меня – на всякий случай, если я вдруг не получу сигнал по пейджеру.

Он с сердитым видом прикурил, а я открыла дверцу.

– Это несправедливо, – заявил он. – Мы хорошо знаем, что она готовит. Я все равно считаю: нужно предстать перед ней и показать, что она не такая умная, как думает.

– Тебе же прекрасно известно, как расследуются дела. – Я снова начала убеждать его, беспокоясь, что он сорвется.

– Мы видели ее письма к Чаку.

– Возьми тоном ниже, – сказала я. – Мы не сможем доказать, что она – автор этих писем, точно так же как я не смогу доказать, что не отправляла сообщения, которые мне приписываются. Если уж на то пошло, я даже не докажу, что не вела этот ужасный чат.

– Может, мне лучше сменить работу?..

Он выпустил дым в зеркало заднего вида, осматривая территорию.

– Пошлешь сигнал по пейджеру или позвонишь, – напомнила я, вылезая из машины.

– А если ты не получишь сообщение вовремя?

– Тогда можешь переехать ее на своем грузовике, – раздраженно произнесла я и захлопнула дверцу.

По пути в ресторан я все время оглядывалась по сторонам, но не увидела Брей. Я не имела представления, на какой машине она ездит, но подозревала, что Брей ни в коем случае не появится в служебном "форде". Я с трудом открыла тяжелую деревянную дверь "Бакхеда" и услышала беззаботные голоса и звяканье льда в стаканах. За стойкой бармен смешивал напитки ловкими, рассчитанными на внимание публики движениями. На стене, в соответствии с названием ресторана, висела голова оленя. Приглушенный свет падал на темную обшивку стен и ящики с вином, возвышавшиеся почти до потолка.

– Добрый вечер. – С подиума мне удивленно улыбнулась хозяйка ресторана. – Мы давно не видели вас, но насколько я знаю из новостей, вы были немного заняты. Чем могу помочь?

– Заказан ли у вас столик на имя Брей? – осведомилась я. – А если заказан, то на какое время?

Она просмотрела толстую книгу заказов, водя карандашом по строчкам. Потом смущенно взглянула на меня. В конце концов, в хороший ресторан невозможно войти незамеченным, даже в выходные.

– Боюсь, такого заказа нет, – тихо сказала она.

– Хмм. Может быть, на мое имя?

Она опять внимательно просмотрела книгу.

– Извините, доктор Скарпетта. Сегодня свободных мест нет, потому что одна компания заказала весь передний зал.

Было без двадцати шесть. Столики накрыты скатертями в красно-белую клетку, на них горели маленькие настольные лампы. Зал абсолютно пустой, потому что цивилизованные люди ужинали в основном после семи.

– Я собиралась выпить с другом, – продолжила я игру. – Не могли бы вы приготовить для нас ранний ужин? Где-то около шести?

– Нет проблем, – ответила хозяйка, светлея лицом.

– Тогда запишите нас, – попросила я, беспокоясь все сильнее.

Вдруг Брей увидела, что машины Чака нет на стоянке, и заподозрила недоброе?

– Значит, в шесть...

Я напряженно ждала сигнала пейджера или звонка телефона.

– Прекрасно, – сказала я хозяйке.

Ситуация была противна до омерзения. Мое естество, воспитание и профессиональные привычки восставали против лжи, я не была приучена вести себя как хитрый продажный адвокат, которым могла стать, если бы проявила способность к махинациям, уверткам и склонность к работе на грани закона.

Хозяйка записывала в книге мое имя, когда пейджер завибрировал. Я прочитала на экране "10-4" и поспешила мимо бара обратно к машине. Мне ничего не оставалось, кроме как открыть переднюю дверь ресторана, потому что стекло в двери тонированное и через него ничего не видно. Заметила приближающуюся темную "краун-викторию".

Марино пока ничего не предпринимал. Волнение росло, пока Брей останавливала машину и выключала фары. Я была уверена, что она не будет долго ждать Чака, и уже представляла ее раздражение. Мелкие сошки вроде него не опаздывали на встречу с заместителем шефа полиции Дианой Брей.

– Я могу вам помочь? – спросил бармен, протирая стакан.

Я продолжала наблюдать через едва приоткрытую дверь, спрашивая себя, что будет делать Марино.

– Я жду человека, который не знает точно, где находится ваш ресторан, – ответила я.

– Скажите ему, мы рядом с салоном красоты "У Мишель", – посоветовал бармен, в то время как Марино выбрался из своего грузовичка.

Я вышла, и мы вместе с ним направились к серому автомобилю. Брей нас не заметила, поскольку разговаривала по сотовому телефону и что-то записывала. Когда Марино постучал в стекло, она испуганно повернулась к нам. Ее лицо окаменело. Она что-то сказала в телефон и отключила его. Окно поползло вниз.

– Заместитель шефа Брей? Так и думал, что это вы! – воскликнул Марино, словно они были старыми друзьями.

Он наклонился и заглянул внутрь. Брей была явно растеряна и лихорадочно пыталась сообразить, как вести себя, показывая, что в нашей встрече нет ничего необычного.

– Добрый вечер, – вежливо сказала я. – Какая приятная неожиданность.

– Кей, какая встреча, – произнесла она ровным голосом. – Как поживаете? Итак, вы раскрыли маленький секрет Ричмонда?

– Я знаю большую часть маленьких секретов Ричмонда, – насмешливо ответила я. – Кстати, их, оказывается, очень много, если понять, где искать.

– Я почти не ем мяса, – переключилась на другую тему Брей. – Но здесь прекрасно готовят рыбу.

– Это звучит так же, как зайти в бордель, чтобы разложить пасьянс, – заметил Марино.

Брей не обратила на него внимания и безуспешно попыталась смутить меня взглядом. За много лет войны с нечестными сотрудниками, лживыми адвокатами и безжалостными политиканами я поняла: если смотреть человеку в переносицу, он воспринимает это как взгляд в глаза и чувствует себя неудобно, а я могла смотреть так хоть весь день.

– Я здесь обедаю, – сказала она, как будто ей было некогда.

– Мы подождем, пока не появится ваш спутник, – предложил Марино. – Мы не оставим вас в одиночестве в темноте и не допустим, чтобы к вам приставали в ресторане. Вы же вроде как стали знаменитостью.

– Я ни с кем не встречаюсь, – ответила Брей, раздраженно повысив голос.

– У нас в управлении никогда не было такой высокопоставленной женщины, к тому же настолько красивой и обожаемой журналистами, – не останавливался Марино.

Она взяла с сиденья сумочку и пачку писем. Мы почти физически ощущали ее ненависть.

– А теперь, если позволите... – почти скомандовала она.

– Сегодня вам нелегко будет заказать столик, – сообщила я, когда она открыла дверцу машины. – Если вы, конечно, не заказали его заранее, – добавила, давая понять Брей, что знаю обо всем.

Самообладание и уверенность на секунду оставили ее, приоткрыв бушующую внутри злобу. Взгляд Брей ударил меня, а затем потух, когда она вышла из автомобиля и Марино преградил ей дорогу. Она не могла пройти, не обойдя его вокруг или не протиснувшись между ним и машиной, но ее чудовищное самомнение не позволяло это сделать.

Она была едва ли не прижата к дверце своего сияющего нового автомобиля. От меня не ускользнуло, что она была одета в вельветовые джинсы, кроссовки и куртку Ричмондского управления полиции. Такая тщеславная женщина, как она, ни за что не появилась бы в хорошем ресторане в подобной одежде.

– Разрешите пройти, – повелительно сказала она Марино.

– Ой, простите! – Он торопливо отступил в сторону.

Я тщательно обдумывала свои следующие слова. Мне нельзя было обвинить Брей в открытую, но я собиралась дать понять, что ей ничто не сойдет с рук и если она будет продолжать свои интриги, то проиграет и заплатит за них.

– Вы же служите в полиции, – произнесла я задумчиво. – Может быть, объясните, как кто-то мог завладеть моим компьютерным паролем и пользоваться моим почтовым ящиком, получая и отправляя электронные письма от моего имени? Азатем скорее всего тот же человек начал вести в Интернете глупый чат для идиотов под названием "Дорогая Доктор Кей".

– Это ужасно. Простите, что ничем не могу помочь. Компьютеры не моя специальность, – сказала она с улыбкой.

В свете неоновых фонарей ее глаза были похожи на черные дыры, зубы сверкали, как стальные кинжалы.

– Все, что могу предложить, – это чтобы вы поискали злоумышленника среди ближайших людей; возможно, вы кого-то рассердили, с кем-то поссорились, – продолжала она свою игру. – Не имею представления, кто это может быть, но догадываюсь, что это ваш человек. Я слышала, ваша племянница – специалист по компьютерам. Может быть, она сможет вам помочь.

Меня взбесило упоминание о Люси.

– Я хотела с ней поговорить, – заметила Брей якобы между прочим. – Знаете, мы внедряем систему "Компстат" и нуждаемся в компьютерном специалисте.

"Компстат", статистическая компьютерная система, была новейшей технологической разработкой Нью-Йоркского полицейского управления, облегчавшей работу полиции. Для ее внедрения требовались специалисты по компьютерам, но предложить такой проект человеку с опытом и знаниями Люси было оскорблением.

– Можете передать ей, когда увидитесь в следующий раз, – добавила Брей.

Марино тоже кипел яростью.

– Нам действительно нужно как-нибудь встретиться, Кей, и поговорить о некоторых аспектах моей работы в Вашингтоне, – сказала Брей, как будто я всегда работала только в провинциальных городишках. – Вы даже не можете себе представить, на что способен человек, если пытается свалить вас. Особенно если это женщина. Я была свидетелем не одного увольнения, казалось бы, лучших людей.

– Уверена, так оно и есть, – ответила я.

Она заперла машину и повернулась ко мне:

– Для сведения – здесь не нужно заказывать столик, чтобы посидеть в баре. Обычно я ужинаю именно там. Они великолепно готовят стейк, но я рекомендую попробовать омаров, Кей. А вам, капитан Марино, обязательно понравятся ломтики лука. Я слышала, что за них можно отдать жизнь.

Мы смотрели, как она идет к ресторану.

– Проклятая сука, – сказал Марино.

– Пойдем отсюда.

– Точно. Мне не хочется есть там, где побывала эта гадюка. Я даже не голоден.

– Скоро проголодаешься.

Мы забрались в его машину, и я погрузилась в глубокое уныние, увязнув в нем, как в дегте. Мне хотелось хоть маленькой, но победы, вернуть светлый луч оптимизма, который только что исчез. Я чувствовала себя побежденной. Хуже того, я понимала, что попала в глупое положение.

– Хочешь сигарету? – спросил Марино в темной кабине, нажав на прикуриватель.

– Давай, – тихо ответила я. – Скоро опять собираюсь бросить курить.

Он протянул сигарету и прикурил свою. Дал тлеющий прикуриватель. Марино поглядывал на меня, зная, как я себя чувствую.

– Все же думаю, что мы поступили правильно, – проговорил он. – Уверен, сейчас она опрокидывает стопку за стопкой, потому что мы ее уделали.

– Мы ее не уделали, – сказала я, щурясь на фары встречных автомобилей. – Боюсь, нам поможет только серебряная пуля. Теперь нам придется не только следить за их действиями, но и тщательно продумывать свои.

Я приоткрыла окно, и моих волос коснулся холодный ветер.

– Чак так и не появился, – заметила я.

– Он приезжал. Ты просто не заметила, потому что он увидел нас первым и быстренько убрался.

– Ты уверен?

– Я видел, как его дерьмовая "миата" повернула на дорогу к торговому центру, а потом на полпути к автостоянке он вдруг развернулся и вылетел отсюда. И это было как раз в тот момент, когда Брей что-то сказала по телефону, увидев нас.

– Чак – ее источник информации в отделе, – проговорила я. – Она даже может иметь ключ от моего кабинета.

– Черт, вполне может быть. Но знаешь, док, оставь Чаки-малыша мне.

– Не слишком увлекайся, Марино. Нам не нужны опрометчивые поступки. В конце концов, он работает у меня. Мне не нужны лишние проблемы.

– Именно это я и хочу сказать.

Он высадил меня у офиса и подождал, пока я не села в свою машину. Я вырулила со стоянки, а потом мы разъехались по домам.

Глава 19

В темноте лунным светом горели крохотные глазки мертвеца. Я понимала: они существовали только в моем воображении, – и казалось, эти глаза смотрят из недоступного пространства, где таились все мои страхи, которые не мог ощутить никто из тех, кого я знала. Ветер качал голые ветви деревьев, облака тянулись по небу, как развевающиеся стяги. Наступал холодный фронт.

По радио я услышала, что ночью температура может упасть чуть ли не до шести градусов, и это представлялось невероятным после нескольких недель теплой осенней погоды. Казалось, в моей жизни все пошло неправильно, не так, как нужно. Люси перестала быть Люси, поэтому я не могла ей позвонить, а она не звонила мне. Марино работал над раскрытием убийства, хотя больше не был детективом, а Бентон покинул меня и искать его было бесполезно. Я все еще не переставала надеяться, что он на своей машине подъедет к дому или зазвонит телефон и в трубке раздастся его голос, поскольку сердце отказывалось принимать то, что знал мозг.

Я свернула с Центральной автострады на Кэри-стрит и, когда проезжала мимо торгового центра и ресторана "Венеция", заметила автомобиль, следующий за мной. Он двигался очень медленно и на значительном расстоянии, чтобы можно было различить сидевшего за рулем человека. Инстинкт подсказал мне сбавить скорость, и автомобиль тоже замедлил ход. Я свернула направо, на Кэри-стрит, и он последовал за мной. Я выехала налево, на Виндзор-фармз, и следом появился он, соблюдая все ту же безопасную дистанцию.

Мне не хотелось углубляться в этот район, потому что дороги там были узкими, извилистыми и темными. Многие заканчивались тупиками. Я повернула направо и набрала номер Марино, в то время как следовавшая за мной машина тоже свернула направо, и я испугалась еще сильнее.

– Марино, – молила я в молчащую трубку, – пожалуйста, будь дома, Марино.

Нажала на отбой и снова набрала номер.

– Марино! Черт возьми, будь дома! – Я говорила в беспроводную гарнитуру, встроенную в приборную доску, а тяжелый домашний радиотелефон Марино все звонил и звонил.

Наверное, он, как обычно, положил трубку рядом с телевизором. Часто он не мог ее найти, потому что забыл поставить на место, в зарядное устройство. Может быть, его не было дома.

– Чего надо? – Его громкий голос испугал меня.

– Это я.

– Проклятие! Если я еще раз ушибу колено об этот хренов стол...

– Марино, послушай!

– Еще один раз, и я выкину его на помойку и разобью к чертовой матери на мелкие кусочки! Прямо по чашечке! Его ни хрена не видно, так как он стеклянный, и попробуй угадать, кто сказал, что он будет здесь прекрасно смотреться!

– Успокойся! – воскликнула я, глядя в зеркало заднего вида на преследующий меня автомобиль.

– Я выпил три пива и сейчас сижу голодный и уставший как собака. Чего надо? – повторил он.

– За мной кто-то следит.

Я свернула направо на Виндзор-уэй, направляясь обратно на Кэри-стрит. Я ехала с нормальной скоростью. Не делала ничего необычного, если не считать того, что удалялась от дома.

– Что значит, за тобой кто-то следит? – спросил Марино.

– А как ты думаешь, что я могу иметь в виду? – вспылила я, так как опять ощутила страх.

– Тогда немедленно поезжай в мою сторону, – сказал он. – Выбирайся из своего паршивого района.

– Я так и делаю.

– Можешь разобрать номер или что-нибудь еще?

– Нет. Он слишком далеко. Похоже, он не приближается, чтобы я не смогла увидеть номер или его лицо.

Я выехала обратно на скоростную автостраду, направляясь к Паувайт-паркуэй, и следящий за мной человек, по-видимому, сдался и отстал. Фары встречных машин и светящиеся огни реклам мешали сосредоточиться, сердце колотилось. Луна то появлялась, то исчезала в облаках, по стеклам хлестали порывы ветра.

Я набрала свой домашний номер, чтобы прослушать автоответчик. В трех случаях трубку повесили, а четвертое сообщение оказалось пощечиной.

"Говорит шеф Брей, – начиналось оно. – Приятно было встретить вас у "Бакхеда". Мне нужно обсудить с вами несколько процедурных вопросов. Расследование на месте преступления, работа с уликами и прочее. Мне хотелось бы встретиться с вами, Кей".

Меня взбесило, что Брей назвала меня по имени.

"Возможно, мы сможем на днях пообедать, – продолжал звучать ее записанный голос. – Чудесный частный ленч в клубе "Содружество"".

Моего телефонного номера не было в книге, я редко давала его посторонним, но для меня не было загадкой, как его могла узнать Брей. Его имели все мои сотрудники, включая Раффина.

"На случай если вы еще не слышали, – продолжалось сообщение Брей, – сегодня Эл Карсон подал в отставку. Вы его, конечно, помните. Начальник департамента расследований. Очень жаль. Его обязанности будет временно исполнять майор Инман".

Я притормозила у будки контролера и опустила жетон в приемный автомат. Поехала дальше. Из проезжавшей мимо видавшей виды "тойоты", набитой подростками, на меня нагло уставились мальчишечьи глаза. Один из подростков ни с того ни с сего отчетливо выругался в мою сторону.

Я сосредоточилась на дороге и вспомнила то, что сказал Вагнер. Кто-то давил на конгрессмена Коннорса с целью протолкнуть закон, по которому мой отдел перейдет из департамента здравоохранения и социального обеспечения в ведение департамента общественной безопасности.

Женщины не могли стать членами клуба "Содружество", в котором половину деловых и политических соглашений заключали представители старинных родов. Говорили, что эти мужчины, многих из которых я знала, собирались в закрытом бассейне – большинство в обнаженном виде. Они торговались и политиканствовали в раздевалке, и на этот форум женщин не допускали.

Поскольку Брей могла пройти в ворота этого элитного клуба, основанного в восемнадцатом веке, только в качестве гостя, мои подозрения насчет ее намерений практически подтвердились. Брей лоббировала интересы членов законодательного собрания штата и крупных бизнесменов. Она хотела стать главой департамента общественной безопасности и перевести мой отдел в свое подчинение. Тогда она могла уволить меня самостоятельно.

Я миновала платную автостраду и увидела дом Марино задолго до того, как подъехала к нему. Яркие, кричащие рождественские украшения, включая гирлянды из трехсот тысяч лампочек, светились на горизонте, как вход в парк с аттракционами. Оставалось только влиться в поток машин, следовавший к дому Марино, потому что в Рождество он превращался в главную достопримечательность Ричмонда. Люди не могли отказать себе в удовольствии посмотреть на действительно поразительное зрелище.

Между деревьев всеми цветами радуги сверкали огни. Во дворе сияли неоновые Санта-Клаусы, снежные бабы, паровозики и игрушечные солдатики. У боковых дорожек на карауле вытянулись разноцветные столбы, и на крыше гирляндами были выложены рождественские приветствия. В той части двора, где редко можно было встретить хоть один цветок, а трава круглый год оставалась бурой, Марино соорудил веселый парк. Там был Северный полюс, на котором Санта-Клаус с женой обсуждали предстоящие планы, рядом пел неоновый церковный хор, на трубе сидели белые фламинго, вокруг праздничной елки кружились фигуристы.

По улице прополз белый лимузин, за ним показался церковный микроавтобус, а я, освещенная со всех сторон, пойманная лучом прожектора, поспешила вверх по ступенькам.

– Каждый раз, как вижу это, убеждаюсь, что ты выжил из ума, – сказала я, когда Марино открыл дверь и я быстро скользнула в дом, прочь от любопытных глаз. – Прошлый год тебя ничему не научил.

– Я поставил три дополнительных предохранителя, – гордо заявил он.

На нем были джинсы, носки и не заправленная в брюки красная фланелевая рубашка.

– По крайней мере я могу прийти домой и хоть чему-то порадоваться, – сказал Марино. – Пиццу скоро привезут. У меня есть бурбон, если хочешь.

– Какую пиццу?

– Ту, что я заказал. В ней есть все на свете. Я всегда ее заказываю. В магазине даже не спрашивают адрес. Просто везут на огни моего дома.

– Как насчет горячего кофе без кофеина? – спросила я, уверенная, что он такого не держит.

– Ты что, издеваешься?

Проходя через гостиную на его маленькую кухню, я с интересом осмотрелась. Разумеется, он украсил дом и внутри. У камина стояла мигающая огоньками елка. Вокруг нее были навалены подарки, почти все бутафорские, а каждое окно обрамляли гирлянды лампочек в виде маленьких жгучих перчиков.

– Мне звонила Брей, – начала рассказывать я, наливая воду в чайник. – Кто-то дал ей мой номер.

– Догадайся кто. – Марино рывком открыл дверцу холодильника. Его хорошее настроение улетучивалось на глазах.

– И, по-моему, я знаю почему.

Я поставила чайник на плиту и включила горелку. Задрожало синее пламя.

– Сегодня уволился заместитель шефа Карсон. Или предположительно уволился.

Марино с хлопком открыл банку пива. Если он знал об этих новостях, то виду не показал.

– Ты знал, что он ушел? – спросила я.

– Я больше ничего не знаю.

– Очевидно, его обязанности будет исполнять майор Инман.

– Ну конечно, конечно, – громко заявил Марино. – И знаешь почему? Поскольку есть две майорские должности, одна для полиции в форме, другая для отдела расследований, Брей посылает своего мальчика из патрульной службы, чтобы тот подмял под себя расследования.

Он тремя глотками опрокинул в себя пиво, яростно смял банку и выбросил в мусорную корзину, но промахнулся и банка загремела по полу.

– Ты представляешь, что это значит? – спросил он. – Тогда позволь объяснить. Это значит, что Брей теперь заправляет и патрульной службой, и расследованиями, то есть всем бестолковым управлением полиции, и, возможно, будет контролировать его бюджет. А шеф полиции – ее страстный поклонник, так как она выставляет его в выгодном свете. Скажи, каким образом эта женщина смогла такое сотворить спустя всего три месяца после приезда?

– Несомненно, у нее есть связи. И вероятно, были до назначения на должность. Я не имею в виду только шефа полиции.

– Но с кем она связана?

– С кем угодно. Сейчас это не имеет значения. Слишком поздно выяснять. Нам приходится бороться с ней, а не с шефом. Именно с ней, а не с человеком, который стоит за всем этим делом.

Он открыл еще одну банку пива, сердито меряя шагами кухню.

– Теперь я знаю, почему Карсон появился на месте преступления. Он понимал, что происходит. Знал, как гнусно пахнет это дело, и, возможно, пытался по-своему предупредить нас или просто прощался. Его карьера закончена. Это конец. Последнее место преступления. Прощание с работой.

– Он очень хороший человек, – сказала я. – Черт возьми, Марино, не может быть, чтобы мы ничего не могли сделать.

Его телефон зазвонил, напугав меня. С улицы доносился непрерывный шум машин.

– Брей хочет поговорить со мной о так называемых изменениях, которые она навязывает.

– Естественно, – ответил он, шлепая по линолеуму мягкими носками. – И наверное, она хочет заставить тебя бросить все, когда решит пригласить тебя на ленч, чтобы съесть между первым блюдом и десертом.

Он схватил телефонную трубку.

– Чего надо? – заорал Марино на беднягу на другом конце линии. – Да, ага, да, – продолжал он, внимательно слушая.

Я покопалась на полках и нашла мятую коробку чайных пакетиков "Липтон".

– Я слушаю. Почему бы вам не поговорить со мной? – негодующе сказал Марино в трубку.

Он прижимал телефон к уху, вышагивая по кухне.

– Это веская причина, – согласился он. – Подождите, я спрошу ее.

Он закрыл рукой микрофон и шепотом спросил:

– Уверена, что ты доктор Скарпетта?

Вернулся к телефону.

– Она говорит, что была ею последний раз, когда проверяла свои документы, – и раздраженно сунул мне трубку.

– Да? – сказала я.

– Доктор Скарпетта? – произнес незнакомый голос.

– Слушаю.

– Меня зовут Тед Франсиско, я из оперативного отдела БАТ в Майами.

Я застыла, как под дулом пистолета.

– Люси сказала, что капитан Марино может знать, где вы находитесь, в случае если мы не застанем вас дома. Вы можете поговорить с ней?

– Конечно, – встревоженно ответила я.

– Тетя Кей? – донесся голос по телефонной линии.

– Люси! В чем дело? – воскликнула я. – С тобой все в порядке?

– Не знаю, слышала ли ты, что здесь случилось...

– Я ничего не слышала, – быстро сказала я, а Марино остановился и уставился на меня.

– Наша операция. Она провалилась. Слишком долго рассказывать, но все получилось очень плохо. Мне пришлось убить двух человек. Джо ранили.

– О Господи. Она жива?

– Не знаю. – Люси говорила с абсолютно неестественной монотонностью. – Ее положили в Мемориальный госпиталь Джексона под другой фамилией, и я не могу ей позвонить. Меня изолировали, так как начальство боится, что нас попытаются найти. Чтобы отомстить. Это картель. Я знаю только – она была без сознания, когда ее забрала "скорая", а голова и нога были в крови.

В голосе Люси не чувствовалось никаких эмоций. Она произносила слова подобно роботу или компьютеру с искусственным интеллектом, которые ей приходилось программировать.

– Я прилечу... – начала я.

Но агент Франсиско, неожиданно взявший трубку, перебил меня:

– Я понимал, вы услышите об этом в "Новостях", доктор Скарпетта, поэтому хотел, чтобы вы знали. Особенно учитывая, что Люси не пострадала.

– Возможно, не физически, – возразила я.

– Хочу сказать вам, как вести себя дальше...

– Я знаю, как вести себя дальше, – прервала я. – Я немедленно вылетаю к вам. Если нужно, закажу частный самолет.

– Просил бы вас не делать этого. Позвольте объяснить. Это очень опасная и жестокая банда. Люси и Джо знают слишком много о них и их делах. Через несколько часов после перестрелки мы отправили саперов округа Дейд в квартиры Люси и Джо, и собаки обнаружили бомбы под их автомобилями.

Чувствуя слабость во всем теле, я выдвинула стул из-под кухонного стола и села. В глазах было темно.

– Вы слушаете? – спросил агент Франсиско.

– Да-да.

– В настоящее время, доктор Скарпетта, над этим делом работает полиция округа Дейд, как и ожидалось. Кроме того, сюда скоро прибудет команда для расследования обстоятельств перестрелки и парни, которые побывали в подобных переделках и обучены для работы с агентами, пережившими такую ситуацию. Но из-за высокой степени угрозы мы отправляем Люси на север, в округ Колумбия, где она будет в безопасности.

– Спасибо, что позаботились о ней. Благослови вас Господь, – сказала я голосом, показавшимся мне чужим.

– Послушайте, я знаю, что вы чувствуете, – проговорил агент Франсиско. – Обещаю, что все будет хорошо. Я сам участвовал в штурме в Уэйко[100].

– Спасибо, – повторила я. – Куда УБН отправит Джо?

– Перевезет ее в другую больницу за сотни миль отсюда, как только представится возможность.

– Как насчет Виргинского медицинского колледжа? – спросила я.

– Я не совсем понимаю...

– Как вы знаете, ее семья живет в Ричмонде, но прежде всего больница медицинского колледжа славится на всю страну, а я там преподаю. Если переведете ее сюда, я позабочусь, чтобы она лежала в хороших условиях.

Он помедлил, потом сказал:

– Спасибо. Я воспользуюсь вашим советом и переговорю с ее начальством.

Он повесил трубку. Я стояла, глядя на телефон в руке.

– В чем дело? – произнес Марино.

– Операция провалилась. Люси застрелила двоих...

– Все прошло нормально? – прервал он меня.

– Никакая перестрелка не проходит нормально.

– Черт побери, док, ты знаешь, что я имею в виду. Стрельбу признали правомерной? Только не говори мне, что она по ошибке застрелила двух агентов в штатском!

– Нет. Конечно, нет. Ранили Джо. Я не знаю, в каком она состоянии.

– Проклятие! – воскликнул он, стукнув по столу так, что в мойке загремела посуда. – Люси просто нужно было выяснить отношения с кем-то, так? Ее нельзя было задействовать в такой операции! Мне важно было сказать им об этом! Она так и ждала случая застрелить кого-нибудь, выйти на улицу, как чертов ковбой с дымящимися револьверами, чтобы отплатить за все, что она ненавидит в жизни!..

– Марино, прекрати.

– Ты видела, в каком она была состоянии в тот вечер! – продолжал бушевать он. – Она стала законченным психом, с тех пор как убили Бентона. Недостаточно никакой расплаты, даже если бы она сбила тот поганый вертолет и по кусочку скормила рыбам останки Кэрри Гризен и Ньютона Джойса.

– Все, хватит! – воскликнула я. – Пожалуйста, хватит. Этим не поможешь. Люси профессионал, и ты это знаешь. В противном случае люди из БАТ никогда не направили бы ее на такую работу. Начальство прекрасно знает ее историю. После того, что случилось с Бентоном, ее тщательно оценивали и проверяли. Кстати, то, как Люси справилась с этим кошмаром, только укрепило ее авторитет как агента и человека.

Он молчал, открывая бутылку "Джек Дэниелс", потом сказал:

– Ну мы-то с тобой знаем, что она справилась не слишком хорошо.

– Люси всегда была склонна скрывать свои переживания.

– Да, но какой ценой для здоровья?

– Наверное, об этом нужно спросить нас с тобой.

– Я тебе точно говорю: на этот раз она не справится с собой, док! – воскликнул Марино. Он налил в стакан виски и бросил несколько кусочков льда. – Она убила двоих преступников меньше года назад, а сейчас это случилось опять. Большинство здоровых мужиков за всю службу ни разу ни в кого не стреляли. Именно поэтому я пытаюсь заставить тебя понять: на сей раз начальство рассудит по-другому. Крупные шишки в Вашингтоне подумают, что у них завелся ковбой-дуэлянт, психически неуравновешенная личность.

Он протянул мне стакан с виски.

– Я знал таких копов, – продолжал Марино. – У них всегда есть оправдательные причины для убийства, которые поддерживаются законом, но если как следует разобраться, начинаешь понимать: они подсознательно готовят такую ситуацию. Они этим живут.

– Люси не такая.

– Ага. Только она бесится с того самого дня, когда родилась. И кстати, ты сегодня никуда отсюда не уйдешь. Останешься со мной и с Санта-Клаусом.

Марино налил себе виски, и мы прошли в запущенную тесную гостиную с покосившимися торшерами, пыльными искривленными жалюзи и стеклянным кофейным столиком с острыми углами, вина за появление которого возлагалась на меня. Марино упал в откидывающееся кресло – такое старое, что приходилось заклеивать коричневую обивку скотчем. Я вспомнила, как первый раз вошла в его дом. Придя в себя после первоначального смятения, я поняла: он гордится изношенностью всего, что имел, за исключением грузовичка, бассейна и вот теперь – рождественского убранства во дворе.

Он заметил, как я печально смотрю на кресло, удобно устроившись в уголке обитого вельветом дивана, который я обычно выбирала для себя. Возможно, он был немного продавленным, но уютным.

– Когда-нибудь куплю себе новое, – уверил Марино, нажимая на рычаг, который выдвигал подставку для ног.

Он пошевелил пальцами ног в носках, словно их свела судорога, и включил телевизор. Я удивилась, когда он переключился на двадцать первый канал, "Сеть художественных и развлекательных программ".

– Не думала, что ты смотришь "Биографию", – сказала я.

– Ну да. И шоу про копов с места событий, которое они обычно показывают. Можешь считать, будто я нанюхался клея, но разве тебе не кажется, что весь мир пошел наперекосяк, с тех пор как к нам приехала Брей?

– Неудивительно, что тебе так кажется после всего произошедшего с тобой по ее вине.

– Ха! А с тобой она делает не то же самое? – бросил он, потягивая виски. – Я не единственный здесь, кого она пытается уничтожить.

– Не думаю, что в ее власти изменить все на свете.

– Позволь обрисовать тебе ситуацию, док, и напомнить, что все, о чем мы говорим, укладывается в трехмесячный срок. Она прибывает в Ричмонд. Меня переводят в патрульные. У тебя в отделе неожиданно объявляется вор. Ее стукач взламывает твою электронную почту и превращает тебя в Дорогую Доктор Кей. Потом появляется мертвый парень в контейнере и на горизонте неожиданно возникает Интерпол, а сейчас Люси убивает двоих, что, кстати, выгодно для Брей. Не забудь, она горела желанием заполучить Люси в Ричмонд, и если БАТ выкинет Люси со службы, ей нужно будет искать работу. И вот теперь кто-то за тобой следит.

Я смотрела, как молодой, эффектно одетый человек пел и играл на фортепьяно, а за кадром рассказывали, каким добрым и великодушным другом он был.

– Ты меня не слушаешь, – повысив голос, сказал Марино.

– Слушаю.

Он с возмущенным вздохом поднялся из кресла и зашлепал на кухню.

– Мы получили что-нибудь из Интерпола? – спросила я ему вслед, в то время как Марино начал громко шуршать бумагой и рыться в ящике для столовых приборов.

– Ничего достойного внимания.

Загудела микроволновка.

– Все равно можешь мне рассказать, – отозвалась я.

На экране телевизора свет от юпитеров поймал музыканта в тот момент, когда он посылал воздушные поцелуи аудитории, и блестки на костюме заблестели как фейерверк. Марино вернулся в гостиную с тарелкой картофельных чипсов и какой-то подливкой.

– Час назад в полицию штата пришло компьютерное сообщение, в котором они запрашивали дополнительную информацию, вот и все.

– Это говорит о многом, – возразила я. – Очевидно, это означает, что они не установили личность погибшего. Старый перелом челюсти, необычный лишний бугорок Карабелли, молчу уже об отпечатках пальцев. Интерпол не нашел соответствия ни с одним разыскиваемым или пропавшим человеком.

– Да. Это проблема, – сказал он с набитым ртом и протянул мне тарелку с чипсами.

– Нет, спасибо.

– Это правда вкусно. Нужно только расплавить сыр в микроволновке и добавить специи. Это гораздо лучше, чем луковая подливка.

– Наверняка лучше.

– Знаешь, он мне всегда нравился. – Марино показал грязным пальцем на телевизор. – Мне наплевать, что он был голубым. Нужно признать, у него был свой стиль. Если люди платят деньги за записи и билеты на концерт, они имеют право посмотреть на человека, непохожего на какого-нибудь охламона с улицы. Скажу тебе так, – продолжил он, – убийство в перестрелке – это полное дерьмо. Тебя проверяют со всех сторон, будто ты пытался застрелить президента, а потом наступает очередь психологов, которые так заботятся о твоем психическом состоянии, что потихоньку волей-неволей становишься ненормальным.

Он отпил виски и опять захрустел чипсами.

– Люси на время отстранят от работы. А детективы Майами будут расследовать это дело как обычное убийство. Это их обязанность. Все это чертовки неприятно.

Он посмотрел на меня, вытирая руки о джинсы.

– Я знаю, может, тебе это не понравится, но скорее всего ты – последний человек, которого она хочет сейчас видеть.

Глава 20

В нашем здании существовало правило: все улики, даже такие безобидные, как дактилоскопическая карта, нужно перевозить на служебном лифте. Служебный лифт, находившийся в дальнем конце коридора, ждали две уборщицы с тележками. Я собиралась подняться на нем в лабораторию Нейлса Уандера.

– Доброе утро, Мерль. Как дела, Беатриса? – улыбнулась я уборщицам.

Их глаза остановились на накрытой полотенцем хирургической кювете и бумажных простынях, закрывающих каталку, которую я толкала перед собой. Они работали достаточно долго, чтобы знать: если я несу или перевожу что-то закрытое от посторонних глаз, им лучше об этом не спрашивать.

– Здрасте, – сказана Мерль.

– Здрасте, хорошо, – присоединилась к ней Беатриса.

Я нажала кнопку лифта.

– Вы поедете куда-нибудь на Рождество, доктор Скарпетта?

По выражению моего лица они поняли, что мне не особенно хочется говорить об этом.

– Вы, наверное, слишком заняты в Рождество, – быстро произнесла Мерль.

Обеим женщинам стало неудобно по той же причине, по которой все остальные избегали говорить о том, что случилось с Бентоном.

– Я знаю, что в это время года всем некогда, – неуклюже сменила тему разговора Мерль. – Все эти пьяные за рулем. Больше самоубийств и драк.

Рождество наступит через две недели. В этот день будет дежурить Филдинг. Мне приходилось проводить праздники на работе несчетное количество раз.

– Люди сгорают при пожарах...

– Если в это время года случаются несчастья, – заметила я, когда открылись двери лифта, – мы первые узнаем о них. Это тяжелый груз.

– Наверное, так оно и есть.

– Про это не знаю, но помните пожар от электропроводки?..

Двери лифта закрылись, и я поехала на второй этаж, который был спроектирован специально, чтобы принимать экскурсии горожан и политиков, заинтересованных в нашей работе. Все лаборатории располагались за витринным стеклом, и сначала ученые, привыкшие проводить часы в уединении, испытывали неудобство. Со временем все изменилось: сотрудники изучали улики, работали с пятнами крови, отпечатками пальцев и волокнами, не обращая особого внимания на тех, кто находился по другую сторону стекла. Но сегодня здесь было пустынно.

Мир Нейлса Уандера представлял собой обширное пространство, где стояли лабораторные столы с необычными инструментами, приборами и приспособлениями. Вдоль одной стены размещались деревянные ящики со стеклянными дверцами. Уандер превратил их в клеевые камеры, где развешанные на бельевых веревках и прищепках предметы покрывались парами моментального клея, который разогревался на горячих плитках.

В прошлом полиции редко удавалось снять отпечатки пальцев с беспористых предметов, таких как пластиковые мешки, изоляционная лента и кожа. Затем по чистой случайности обнаружили, что пары моментального клея прилипают к волнистым выступам так же, как опудривающий порошок, отчетливо выявляя остаточный отпечаток. В углу стояла еще одна клеевая камера, которая могла вместить крупный объект – например ружье, винтовку или автомобильный бампер и, теоретически, человеческое тело.

Камеры влажности проявляли отпечатки на пористых предметах, таких как бумага или дерево. Их обрабатывали нингидрином, хотя Уандер иногда прибегал к быстрому методу: гладил обычным утюгом, – и пару раз даже сжег улики; во всяком случае, так утверждали злые языки. Тут и там стояли осветительные приборы "Недерман", оборудованные вытяжными устройствами для сбора паров и остатков наркотиков с одежды.

Другие комнаты владений Уандера занимали автоматическая система сравнения пальцевых отпечатков и лаборатория для цифровой обработки аудио– и видеоданных. Он лично следил за работой фотолаборатории, где с автоматической проявочной машины ежедневно сходило более ста пятидесяти катушек фотопленки.

Мне стоило труда обнаружить Уандера, но в конце концов я нашла его в оттисковой лаборатории, где у одной стены стояла выбитая кем-то дверь, а в углах были сложены коробки из-под пиццы. В этих коробках изобретательные копы перевозили гипсовые слепки отпечатков шин и обуви.

Уандер сидел перед компьютером, сравнивая на разделенном экране дисплея два отпечатка следов. Я оставила каталку за дверью.

– Приходится работать самому? – спросила я.

Его светло-голубые глаза, как всегда, казались отсутствующими, лабораторный халат запачкан пурпурными пятнами нингидрина, в нагрудном кармане протек фломастер.

– Это хороший отпечаток, – сказал он, указав пальцем на экран, и встал со стула. – Один парень купил новые туфли и, зная, какой скользкой может оказаться кожаная подошва, ножом вырезал на ней рубцы, потому что вскоре собирался жениться и ему не хотелось упасть, ведя невесту к алтарю.

Я была не в том настроении, чтобы выслушивать анекдотичные случаи.

– Потом его ограбили. Похитили обувь, одежду и все прочее. Через два дня по соседству изнасиловали женщину. На месте преступления полиция нашла эти странные отпечатки. Кстати, в последнее время в том районе много ограблений.

Мы вошли в лабораторию с альтернативными источниками света.

– Оказалось, что это мальчишка. Тринадцать лет. – Уандер покачал головой, включая свет. – Я больше ничего не понимаю в мальчишках. Когда мне было тринадцать, самое плохое, на что я был способен, – это стрелять в птиц из духового ружья.

Он водрузил "люма-лайт" на штатив.

– По мне, и это достаточно плохо, – сказала я.

Пока я раскладывала одежду на белой бумаге под химической вытяжкой, он включил "люма-лайт", и вентиляторы светильника начали вращаться. Через минуту Уандер зажег лампу, вывернув ручку интенсивности до отказа. Положил рядом со мной пару защитных очков и установил на светильник 45-на-нометровый оптический фильтр. Мы надели очки и погасили верхний свет. "Люма-лайт" отбрасывал на пол голубоватый отсвет. За Уандером двигалась его тень, ближайшие флаконы с реактивами светились яркими цветами радуги, разбросав по комнате созвездия неоновых звезд.

– Знаете, в полицейском управлении завелись идиоты, которые пользуются собственными "люма-лайтами" и с их помощью осматривают место преступления, – раздался в темноте голос Уандера. – Они обрабатывают следы на черном фоне, поэтому я опять должен фотографировать их с включенным "люма-лайтом", но на белом фоне.

Он начал осмотр с пластиковой мусорной корзины, найденной внутри контейнера, и был немедленно вознагражден слабым свечением смазанных отпечатков, на которые нанес красный дактилоскопический порошок.

– Хорошее начало, – подбодрила я его. – Продолжайте в том же духе, Нейлс.

Уандер придвинул штатив ближе к черным джинсам мертвеца, и вывернутый наружу карман начал светиться тусклым красновато-розовым цветом. Я несколько раз ткнула пальцем, защищенным резиновой перчаткой, в ткань и обнаружила на нем ярко светящиеся оранжевые мазки.

– Не помню, чтобы встречал такой оттенок красного, – задумчиво произнес Уандер.

Мы потратили целый час на одежду, в том числе ботинки и пояс, но больше ничего не нашли.

– Определенно это две разные субстанции, – сказал Уандер, когда я включила свет. – Две самостоятельно флюоресцирующие разные субстанции. Никаких пятен краски за исключением порошка, который я наносил на мусорную корзину.

Я подняла трубку телефона и вызвала морг. Ответил Филдинг.

– Мне нужно все, что было в карманах нашего неопознанного тела. Все его вещи сушатся на подносе.

– Там иностранные монеты, щипцы для сигар и зажигалка.

– Да.

Мы снова выключили свет, просканировали внешнюю сторону одежды и нашли несколько странных светлых волосков.

– Они с его головы? – спросил Уандер, когда я в холодном голубом свете пинцетом собрала волоски и положила их в конверт.

– У него на голове темные жесткие волосы, – ответила я. – Это не его.

– Похоже на кошачью шерсть. Какая-то длинношерстная порода, представителей которой я больше не разрешаю держать дома. Ангорская? Гималайская?

– Слишком редкие. Сейчас таких держат очень немногие.

– Моя жена обожает кошек, – продолжал говорить Уандер. – Одну она назвала Жемчужинкой. Проклятая тварь спала на моей одежде, а когда я собирался ее надевать, на ней всегда было полно шерсти.

– Уверены, что это кошачья шерсть?

– Слишком тонкая для собачьей, вам не кажется?

– Если только она не со скайтерьера. Длинная, прямая, шелковистая.

– Бледная палевая?

– Или рыжеватая. Может быть, подшерсток?

– Не знаю.

– Возможно, этот парень был заводчиком или общался с заводчиком, – предположил Уандер.

– А разве нет длинношерстных кроликов?

– Тук-тук, – послышался голос Филдинга за дверью. Он вошел с подносом в руках, и мы опять включили свет.

– Есть ангорские кролики, – вспомнила я, – из шерсти которых вяжут свитера.

– Вы выглядите так, словно опять начали заниматься собой, – обратился Уандер к Филдингу.

– Хотите сказать, что раньше я так не выглядел?

Уандер озадаченно посмотрел на Филдинга, будто не знал, что тот фанатик бодибилдинга.

– В одном кармане мы нашли остаточные следы, – пояснила я своему заместителю. – В том же кармане, в котором лежали деньги.

Филдинг снял с подноса полотенце.

– Мне знакомы фунты и немецкие марки, – проговорил он, – но не эти медные монеты.

– По-моему, это бельгийские франки, – сказала я.

– Но не имею представления, чьи вот эти бумажные деньги.

Банкноты были выложены рядком для просушки.

– Похоже, на них изображен какой-то храм и... что еще?

– Что такое дирхем? Арабские деньги?

– Скажу Розе, чтобы проверила.

– Зачем возить с собой четыре разные валюты? – спросил Филдинг.

– Если за короткое время нужно побывать во многих странах, – осмелилась предположить я. – Это все, что мне приходит в голову... Нужно как можно скорее отдать остаточные следы на анализ.

Мы надели защитные очки, и Уандер выключил свет. То же тусклое красновато-розовое свечение и сияющий оранжевый цвет на нескольких банкнотах. Мы просканировали все банкноты с обеих сторон и увидели встречающиеся то там, то здесь крапинки и пятна, а потом – едва заметные волнистые выступы смазанного отпечатка пальца на банкноте в сто дирхемов.

– Нам везет, – заметил Филдинг.

– Здорово! – возликовал Уандер. – Я сейчас же этим займусь. Попрошу одного из моих приятелей из Секретной службы пропустить их через все базы данных, чтобы сравнить с сорока пятью миллионами отпечатков.

Ничто не радовало Уандера больше, чем возможность сплести лассо из улик, которое можно забросить через киберпространство и заарканить преступника.

– Национальную базу данных ФБР уже запустили? – спросил Филдинг.

– У Секретной службы есть все образцы, которые имелись в ФБР, но, как обычно, бюро заново изобретает колесо. Тратит огромные деньги на создание собственной базы данных и использует разных поставщиков оборудования, чтобы они в конце концов оказались несовместимыми. Давайте работать, мне еще нужно подготовиться к ужину.

Он сфокусировал "люма-лайт" на разложившейся темной плоти, прикрепленной булавками к разделочной доске, и на ней немедленно засветились ярко-желтым два пятнышка. Они были немногим больше шляпки гвоздя, располагались симметрично и не смывались.

– Я уверена, это татуировка.

– Да, – согласился Уандер. – Не знаю, чем еще это может быть. Ничто другое не подходит.

В холодном голубом свете кожная ткань со спины мертвеца имела мрачный грязноватый оттенок.

– Видите, какая она темная на этом участке? – Уандер обвел пальцем область размером с мою ладонь.

– Интересно, что это? – сказал Филдинг.

– Не понимаю, почему она такая темная, – задумчиво произнес Уандер.

– Может быть, черный или коричневый цвет чернил, – предположила я.

– Ладно, дадим поразмышлять над этим Филу, – проговорил Уандер. – Сколько сейчас времени? Знаете, очень жаль, что Эдит пригласила на сегодня гостей. Мне нужно идти. Доктор Скарпетта, оставляю вас за главного. Черт, черт, черт. Ненавижу, когда Эдит собирается что-то отмечать.

– Да бросьте, – улыбнулся Филдинг. – Мы же знаем, что на вечеринках вы своего не упустите.

– Я больше помногу не пью. Пьянею.

– Пьют, чтобы пьянеть, Нейлс, – напомнила я.

Настроение Фила Лапойнта нельзя было назвать хорошим, когда я вошла в лабораторию компьютерной обработки изображений, больше похожую на цифровую художественную студию, чем на комнату, в которой сотрудники разбирались с пикселями и изучали контраст всех оттенков цвета, чтобы показать лицо зла. Лапойнт был одним из первых выпускников нашего института, обладал достаточными навыками и решимостью, но еще не научился продвигаться вперед наперекор всем трудностям.

– Черт возьми, – выругался он, запуская пальцы в свои густые рыжие волосы, и наклонился к большому, двадцатичетырехдюймовому, экрану.

– Мне жаль вас отрывать, – сказала я.

Он нетерпеливо застучал по клавишам, затемнив серым цветом стоп-кадр с видеопленки, запечатлевшей момент ограбления ночного магазинчика. Фигура в темных очках и шерстяной шапочке казалась почти незаметной, но изображение продавца выделялось из-за яркого пятна – брызнувшей из головы кровью.

– Настраиваю изображение и так и сяк, но все равно ничего не получается, – пожаловался Лапойнт со вздохом. – Я уже начал видеть этот кадр во сне.

– Невероятно, – поразилась я, глядя на экран. – Посмотрите, какая свободная поза. Как будто не происходит ничего особенного. Так, походя, выстрелил в человека.

– Да, это заметно. – Он потянулся в кресле. – Убил парня ни за что ни про что. Я этого не понимаю.

– Годика через два поймете, – ответила я.

– Не хочу становиться циником, если вы имеете в виду именно это.

– Нет, не это. Просто наконец придете к выводу, что не всегда есть причины.

Он смотрел на экран, на последнее прижизненное изображение Пайла Гэнта. Я производила его вскрытие.

– Посмотрим, что мы имеем, – сказал Лапойнт, сдергивая полотенце с кюветы.

Гэнту было двадцать три года и два месяца. Он работал сверхурочно, чтобы накопить деньги на подарок жене ко дню рождения.

– Это, должно быть, принадлежит "человеку из контейнера". Думаете, это татуировка?

Перед тем как получить пулю, Гэнт обмочился.

– Доктор Скарпетта.

Я поняла это, потому что задняя часть джинсов и сиденье стула были пропитаны мочой. Выглянув из окна, я увидела, как двое полицейских удерживали его жену, бьющуюся в истерике.

– Доктор Скарпетта!..

Она кричала и била себя. Она все еще носила скобы на зубах.

– Тридцать один доллар двенадцать центов, – пробормотала я.

Лапойнт сохранил файл изображения и закрыл его.

– Где? – спросил он.

– Эти деньги лежали в кассе, – пояснила я.

Лапойнт развернулся вместе с креслом, открывая ящики в поиске нужных светофильтров и хирургических перчаток. Зазвонил телефон, и он взял трубку.

– Да, здесь. – Он протянул мне телефонную трубку. – Это вас.

Звонила Роза.

– Я связалась с банком, с отделом иностранных валют, – сказала она. – Деньги, о которых вы спрашивали, – марокканские. В настоящий момент один доллар равен девяти и трем десятым дирхема. Поэтому две тысячи дирхемов будут составлять примерно двести пятнадцать долларов.

– Спасибо, Роза.

– Есть еще одна интересная деталь, – продолжила она. – Марокканские деньги запрещается вывозить или ввозить в страну.

– У меня такое чувство, что этот парень делал немало запрещенного, – сказала я. – Позвоните, пожалуйста, еще раз агенту Франсиско.

– Обязательно.

Желание понять существующие в БАТ порядки быстро перерастало в страх, что я не нужна Люси. Мне отчаянно хотелось ее увидеть. Я повесила трубку и взяла из кюветы разделочную доску. Лапойнт осмотрел ее под ярким светом.

– Я настроен не слишком оптимистично, – доложил он.

– Только не начинайте видеть эту штуку во сне, – предупредила я. – Надежды мало, но можно попытаться.

То, что осталось от верхнего слоя кожи, походило на темно-зеленую поверхность болота, а подкожные ткани потемнели и высушились, как при копчении. Мы отцентровали разделочную доску под фотокамерой с высоким разрешением, подключенной к видеоэкрану.

– Не пойдет, – сказал Лапойнт. – Слишком много отражений.

Он попробовал применить косое освещение, а потом переключился в черно-белый режим. Попытался устанавливать на объектив разные светофильтры. Синий не подошел, желтый тоже оказался бесполезным, но когда он установил красный, на коже снова появились светящиеся пятнышки. Лапойнт их увеличил. Пятна имели правильную круглую форму, напомнившую мне полную луну или злобные желтые глаза оборотня.

– Мне больше ничего не удастся сделать в реальном времени. Придется фотографировать это, – разочарованно произнес Лапойнт.

Он сохранил изображение на жестком диске и начал с ним работать. Программа позволяла нам улавливать более двухсот оттенков серого, которые невозможно было увидеть невооруженным глазом.

Лапойнт работал мышью и на клавиатуре, открывая и закрывая окна, используя настройки контраста и яркости, увеличивая и сжимая изображение. Он удалил фоновые шумы, или "мусор", как он их назвал, и мы начали различать волосяные поры, а потом – пунктир, оставшийся от иглы татуировщика. Начинал складываться рисунок. Из темноты выступили черные волнистые штрихи, ставшие шерстью или перьями. Черная линия с побегами лепестков превратилась в когтистую лапу.

– Что вы думаете об этом? – спросила я.

– Думаю, что лучше у нас не получится, – нетерпеливо ответил он.

– Мы знаем какого-нибудь специалиста по татуировкам?

– Почему бы вам не спросить своего гистолога?

Глава 21

Я нашла Джорджа Гара в его лаборатории – он извлекал пакет с ленчем из холодильника, надпись на котором гласила: "Не для пищевых продуктов". Внутри холодильник был испещрен пятнами от нитрата серебра и муциновой кислоты, в нем стояли реактивы Шиффа, малосовместимые с пищей. – Это никуда не годится, – сказала я.

– Извините, – заикаясь, произнес он, ставя пакет на стол и закрывая дверцу.

– У нас есть холодильник в комнате отдыха, Джордж, – напомнила я. – Вы вполне можете им пользоваться.

Он не ответил, и я поняла, что он, вероятно, стесняется заходить в комнату отдыха. Я глубоко сочувствовала ему. Трудно представить, через что он прошел в детстве, когда не мог говорить не заикаясь. Возможно, этим объясняется его увлечение татуировками. Может быть, благодаря им он чувствовал себя особенным и мужественным.

Я отодвинула стул и села.

– Джордж, можно задать вам вопрос о татуировках?

Он покраснел.

– Они меня восхищают, поэтому я решила обратиться к вам за помощью.

– Конечно, – неуверенно сказал он.

– Вы посещаете одного мастера? Настоящего специалиста с большим опытом?

– Да, – ответил он. – Я пойду не ко всякому.

– Он работает поблизости? Я спрашиваю, потому что мне нужно задать несколько вопросов, а мне не хочется попасть к темной личности – если вы понимаете, о чем я говорю.

– Пит, – не задумываясь, произнес он. – Это его имя. Джон Пит. Он хороший парень. Хотите, я ему позвоню? – спросил он, сильно заикаясь.

– Буду вам очень благодарна.

Гара вытащил из заднего кармана маленькую записную книжку и нашел номер. Дозвонившись до Пита, он рассказал, кто я, и по-видимому, Пит охотно согласился.

– Вот. – Гара протянул мне трубку. – Объясните ему все остальное.

Это оказалось нелегко. Пит был дома и недавно проснулся.

– Значит, вы можете помочь? – поинтересовалась я.

– Я видел достаточно много флешей.

– Простите, я не знаю, что это такое.

– Флеши – это трафареты. Знаете, которыми пользуются дизайнеры. У меня вся стена ими покрыта. Поэтому, я думаю, вам лучше прийти ко мне, а не мне к вам. Вы можете увидеть что-то дающее ключ к разгадке. Но предупреждаю, я не работаю по средам и четвергам. А пятницы вообще меня убивают без ножа. Я все еще прихожу в себя. Но вам открою, поскольку это важно. Вы приведете человека с этой татуировкой?

Он все же не понял, о чем идет речь.

– Нет, я принесу татуировку, но не человека.

– Погодите, – сказал он. – Ладно-ладно, теперь понятно. Вы срезали ее с трупа.

– Сможете это выдержать?

– Ну да, черт возьми. Я все выдержу.

– В какое время зайти?

– Чем скорее, тем лучше.

Я повесила трубку, повернулась и вздрогнула: стоя в дверях, за мной наблюдал Раффин. У меня было такое чувство, что он вошел некоторое время назад и слушал мой разговор. Я его не видела, так как находилась у стола, готовясь записывать. Его лицо было уставшим, с красными глазами, словно он пил полночи.

– Ты плохо выглядишь, Чак, – не слишком любезно поприветствовала его я.

– Я хотел отпроситься. Кажется, я заболеваю.

– Мне очень жаль. Сейчас распространяется опасный и заразный штамм, но он передается через Интернет. Называется "вирус шесть тридцать". Заключается в том, что люди спешат с работы домой и включают компьютеры. Если у них дома есть компьютеры.

Лицо Раффина побелело.

– Очень интересно, – сказал Гара. – Но я не понял, при чем здесь шесть тридцать.

– Это время, когда все подключаются к Интернету по домашним компьютерам, – пояснила я. – Конечно, Чак, ты можешь идти домой. Отдыхай. Я тебя провожу до машины. По дороге остановимся в декомпозиционном зале и захватим татуировку.

Я уже сняла ее с разделочной доски и поместила во флакон с формалином.

– Говорят, зима будет жуткой, – начал болтать Раффин. – Я слушал радио этим утром, пока ехал на работу, и там сказали, что ближе к Рождеству придут холода, а потом, в феврале, опять наступит весна.

Я открыла автоматические двери декомпозиционного зала и вошла. Здесь с одеждой "человека из контейнера" работали эксперт-трасолог Ларри Познер и студент нашего института.

– Рада вас видеть, ребята, – поприветствовала я.

– Должен признаться, вы задали нам задачку, – сказал Ларри Познер, отскребая скальпелем грязь с ботинка на лист белой бумаги. – Познакомьтесь с Карлайлом.

– Он у вас что-то преподает? – спросила я молодого человека.

– Иногда, – ответил он.

– Как дела, Чак? – проговорил Познер. – Что-то ты плохо выглядишь. Не заболел?

– Пока держусь. – Чак продолжал играть в больного.

– Жаль, тебе не повезло с Ричмондским управлением полиции, – сочувственно произнес эксперт.

На Раффина это произвело впечатление разорвавшейся бомбы.

– Что-что? – спросил он.

Познер с неловким видом ответил:

– Слышал, тебя не взяли в полицейскую академию. Знаешь, я просто хотел сказать, чтобы ты не отчаивался.

Взгляд Раффина метнулся к телефону.

– Пока это мало кто знает, – продолжал Познер, работая со вторым ботинком. – Я провалил первые два экзамена по химии в Виргинском университете.

– Неужели... – пробормотал Раффин.

– Надо же! – Карлайл поморщился с притворным отвращением. – А мне сказали, если поступлю сюда, у меня будут лучшие преподаватели в мире. Хочу получить свои деньги обратно.

– Мне нужно вам что-то показать, доктор Скарпетта, – сказал Познер, поднимая пластиковую маску.

Он положил скальпель, по-особому сложил лист бумаги и перешел к черным джинсам, с которыми работал студент. Джинсы были аккуратно разложены на покрытой простыней каталке. Брючины были отвернуты наизнанку до бедер, и Карлайл осторожно цеплял остроносым пинцетом отдельные волоски.

– Это чертовски непонятная вещь, – произнес Познер, указывая пальцем в перчатке, пока его ученик осторожно отворачивал джинсы еще на дюйм. – Мы собрали несколько десятков волосков, – продолжал Познер. – Когда начали отворачивать брюки, нашли, как и ожидалось, лобковые волосы в промежности, но потом появились эти светлые волосы. Чем ниже мы спускаемся, тем их больше. Это трудно объяснить.

– Похоже, так, – согласилась я.

– Может быть, какое-нибудь длинношерстное животное вроде персидской кошки? – предположил Карлайл.

Раффин открыл дверцы шкафа и вынул пластиковую банку с формалином, в котором хранилась татуировка.

– Например, если она спала на джинсах, когда они были вывернуты наизнанку? – продолжал Карлайл. – Знаете, когда мне неохота возиться с джинсами, я снимаю их как придется и бросаю на кресло. А мой пес обожает спать на одежде.

– Наверное, тебе не приходило в голову, что вещи можно складывать в ящики или вешать на вешалки, – заметил Познер.

– Это мое домашнее задание?

– Пойду найду пакет, чтобы положить эту штуку, – сказал Раффин, держа банку в руке. – На случай если она будет протекать или что-то в этом роде.

– Хорошая идея, – ответила я и обратилась к Познеру: – Как быстро вы сможете определить, чьи они?

– Отвечу вопросом на вопрос: как быстро вам это нужно?

Я вздохнула.

– Ладно-ладно.

– Ларри, мы отправили срочный запрос в Интерпол на идентификацию этого парня.

– Можете не объяснять. Я знаю: если вы говорите "надо", на это есть причины. Наверное, это был глупый вопрос.

– А что с Чаком? Похоже, он не знал, что его не приняли в полицейскую академию. Об этом болтают все в отделе.

– Во-первых, я не слышала, что его не приняли. А во-вторых, не понимаю, почему об этом известно всем.

Сказав это, я вспомнила слова Марино. Он хотел проучить Раффина, поэтому не исключено, что он каким-то образом узнал об этом и с радостью распространил известие.

– Говорят, Брей лично приложила к этому руку, – продолжал Познер.

Через секунду вернулся Раффин с пакетом в руке. Мы вышли из декомпозиционного зала и помылись каждый в своей раздевалке. Я не спешила, заставив Раффина ждать в холле и понимая, что с каждым мгновением его тревога возрастает. Когда я наконец появилась, мы молча направились к выходу. Он дважды останавливался, чтобы нервно попить воды.

– Надеюсь, у меня нет температуры, – сказал он.

Я остановилась, посмотрела на него и приложила тыльную сторону ладони к его щеке. Раффин невольно отдернулся.

– По-моему, ты в полном порядке, – уверила я.

Мы проследовали через холл на автостоянку, и к этому времени Чак явно испугался всерьез.

– Что-нибудь не так? – наконец не выдержал он, покашляв и надев солнцезащитные очки.

– Почему ты меня об этом спрашиваешь? – невинным тоном поинтересовалась я.

– Вы провожаете меня до машины и вообще...

– Я иду к своей машине.

– Мне жаль, что я рассказал вам о проблемах в отделе, про Интернет и прочее, – пробормотал он. – Я знаю, лучше было бы промолчать, чтобы вы не сердились.

– Почему ты думаешь, что я на тебя рассердилась? – спросила я, открывая свою машину.

Он замолчал. Я открыла багажник и положила в него пакет с пластиковой банкой.

– Здесь на кузове царапина. Наверное, от камня из-под колеса, но она начала ржаветь...

– Чак, я хочу, чтобы ты меня услышал, – спокойно произнесла я. – Мне все известно.

– Что известно? Не понимаю, о чем вы... – Он запнулся.

– Ты прекрасно понимаешь.

Я села на переднее сиденье и включила мотор.

– Садись, Чак, – сказала я. – Не стоит стоять на холоде. Особенно если ты болен.

Он заколебался, потом, почти физически излучая страх, обошел машину и сел рядом.

– Жалко, ты не смог приехать в "Бакхед". У нас был интересный разговор с заместителем шефа Брей, – сказала я, когда он захлопнул дверцу.

Раффин раскрыл рот от удивления.

– Мне стало легче после того, как я получила ответы на многие вопросы, – продолжила я. – Электронная почта, Интернет, слухи о моем увольнении, утечка информации...

Я замолчала в ожидании его ответа и удивилась, когда он выпалил:

– Поэтому меня ни с того ни с сего не взяли в полицейскую академию, так ведь? Вечером вы встречаетесь, а утром я получаю известие. Вы облили меня грязью, из-за вас я не попал в полицию, а потом вы всем это рассказали, чтобы унизить меня.

– Мы ни разу о тебе не вспомнили. И я определенно ничего о тебе не говорила.

– Ерунда. – Его сердитый голос задрожал, словно он собирался расплакаться. – Мне всю жизнь хотелось стать копом, а теперь вы все испортили.

– Нет, Чак, это ты все испортил!

– Позвоните ей и скажите что-нибудь. Вы же можете, можете, – заныл он, как расстроенный ребенок. – Пожалуйста.

– Зачем ты должен был встретиться с Брей вчера вечером?

– Она мне приказала приехать. Не знаю, что ей было нужно. Она просто послала сообщение по пейджеру и заставила быть на автостоянке напротив "Бакхеда" в семнадцать тридцать.

– И конечно, по ее мнению, ты так и не приехал. Возможно, именно поэтому утром тебя ждали плохие новости. Ты так не думаешь?

– Наверное, – пробормотал он.

– Как ты себя чувствуешь? Все еще нездоровится? Если все нормально, то я сейчас еду в Питерсберг и хочу, чтобы ты отправился со мной. Нужно закончить этот разговор.

– Ну, я...

– Ну что, Чак?

– Я тоже хочу закончить этот разговор, – вздохнул он.

– Начни с того, как ты познакомился с заместителем шефа полиции Брей. С моей точки зрения, твои на первый взгляд личные отношения с самым могущественным человеком в полиции кажутся весьма странными.

– Представьте, как я себя чувствовал, когда все это началось, – невинно ответил он. – Понимаете, пару месяцев назад мне позвонила детектив Андерсон и сказала, что она, как новичок, хотела бы поговорить со мной о судебно-медицинском отделе и мы можем встретиться за обедом в закусочной "Ривер-Сити". Тогда и начались мои злоключения. Теперь я понимаю, что должен был рассказать вам о ее звонке. Должен был предупредить. Но вы большую часть дня читали лекции, мне не хотелось вас беспокоить, а доктор Филдинг выступал в суде. Поэтому я ответил Андерсон, что буду рад помочь.

– Ну, достаточно очевидно, что многого она не узнала.

– Она меня подставила. Когда я вошел в "Ривер-Сити", то не поверил своим глазам. Рядом с Андерсон сидела заместитель шефа полиции Брей, и она тоже хотела знать все о том, как работает наш отдел.

– Понятно. Большой сюрприз для тебя.

– Кажется, я был действительно польщен, но нервничал, так как не понимал, что происходит. Вдруг ни с того ни с сего она предлагает мне пройтись с ней до полицейского управления.

– Почему ты не рассказал мне об этом с самого начала? – спросила я, поворачивая с Пятой улицы на шоссе.

– Не знаю... – неуверенно ответил он.

– А по-моему, знаешь.

– Я боялся.

– Может, это было связано с твоим желанием стать полицейским?

– Давайте говорить честно, – произнес он. – Для меня это была хорошая возможность. К тому же Брей откуда-то знала о моих интересах, и когда мы зашли к ней в кабинет, она закрыла дверь и усадила меня напротив себя.

– Андерсон присутствовала при этом?

– Нет, только мы с Брей. Она заявила, что с моим опытом я могу рассчитывать на должность техника-криминалиста. Я чувствовал себя так, словно выиграл в лотерею.

Я внимательно следила за дорогой, избегая маневров слишком агрессивных водителей, а Раффин продолжал рассказывать:

– Должен признаться, я после этого ходил как во сне и потерял интерес к работе. Мне жаль, – добавил он. – Но через две недели Брей прислала письмо по электронной почте...

– Откуда она узнала твой электронный адрес?

– Э-э, она его попросила. Итак, она прислала письмо, в котором предложила заехать к ней домой в семнадцать тридцать, чтобы обсудить что-то важное и конфиденциальное. Уверяю вас, доктор Скарпетта, мне не хотелось ехать. Я знал: случится что-то плохое.

– Например?

– Я думал, может, она ко мне неравнодушна или что-то вроде этого.

– Ну и как? Что произошло, когда ты приехал?

– Господи, мне трудно об этом говорить.

– Все же расскажи.

– Она предложила мне пива и подсела совсем рядом. Задавала разные вопросы обо мне, будто на самом деле интересовалась мной как личностью.

– И?..

Впереди остановился тяжело груженный грузовик, и мне пришлось объезжать его на скорости.

– Ненавижу грузовики, – сказала я.

– Я тоже, – поддакнул Чак.

Меня тошнило от его лизоблюдства.

– Что случилось дальше?

Раффин тяжело вздохнул. Он стал очень заинтересованно наблюдать за несущимися на нас машинами и дорожными рабочими, копошащимися у куч асфальта. Казалось, этот участок шоссе около Питерсберга постоянно ремонтировали, начиная с Гражданской войны.

– Она была не в форме, если вы понимаете, о чем я говорю, – возобновил он свой чрезмерно откровенный рассказ. – Она... Ну, на ней был деловой костюм, но, по-моему, без лифчика, иначе блузка... она казалась как бы прозрачной.

– Пыталась ли Брей соблазнить тебя или делать какие-нибудь предложения, если не считать того, как она была одета? – спросила я.

– Нет, но было похоже, она надеется, что я первый проявлю инициативу. Теперь я понимаю, почему она так вела себя. Она не совершала никаких действий, но и не допускала, чтобы это начал я. Это был еще один способ контролировать меня. Когда она предложила еще пива, то достигла того, чего добивалась. Брей сказала, важно, чтобы я узнал о вас правду.

– В чем она заключается?

– Она заявила, что вы неуравновешенны. Все знают, что вы потеряли хватку – я повторяю дословно, – что вы почти банкрот, так как вы компульсивная личность с маниакальным пристрастием к покупкам...

– Я компульсивная личность?

– Брей еще говорила о вашем доме и автомобиле.

– Что о моем доме? – спросила я, сознавая, что Раффин, среди прочего, знал и о доме, и об автомобиле.

– Не помню, – ответил он. – Но самое худшее, наверное, то, как она говорила о вашей работе. Что вы разваливаете дела и детективы жалуются за исключением Марино. Он покрывает вас, поэтому ей в конце концов придется что-то с ним делать.

– И она это сделала, – заметила я абсолютно бесстрастно.

– Нужно ли продолжать? Не хочу повторять все, что она о вас говорила!

– Чак, хочешь получить возможность начать все сначала?

– Господи, если бы я только смог! – воскликнул он, будто искренне.

– Тогда расскажи мне правду. Всю правду. Встань на верную дорогу, чтобы не беспокоиться о будущем, – подбодрила я.

Я знала, что этот ублюдок предаст любого, если это будет в его интересах.

– Она призналась, что ее перевели сюда, поскольку шеф полиции, мэр и городской совет хотят от вас избавиться, но не знают как, – продолжил Раффин таким тоном, словно эти слова причиняли ему боль. – Они не могут вас уволить, поскольку вы работаете не на город, поэтому сместить вас может только губернатор. Брей объяснила, это похоже на ситуацию, когда нанимают городского управляющего, чтобы снять продажного шефа полиции. Это было поразительно. Она говорила так убедительно, что я почти поверил. Потом – и я этого никогда не забуду – она встала с кресла и села рядом. Посмотрела мне в глаза.

Сказала: "Чак, твоя начальница испортит тебе жизнь, ты это понимаешь? Она разрушит карьеру всех, кто ее окружает, особенно твою". Я спросил, почему именно мою, и она ответила: "Потому что ты для нее – никто. Такие люди, как она, могут вести себя прилично, но в глубине души считают себя Господом Богом и презирают быдло". Брей спросила, знаю ли я, что такое "быдло", и я сознался, что не знаю. Она объяснила – так называют скот. Ну, это меня разозлило.

– Не сомневаюсь. Я никогда не обращалась ни с тобой, ни с любым другим человеком как со скотом.

– Знаю. Я знаю! Я подумал: некоторое из того, что она рассказала, правда, но многое – ложь. Поэтому начал работать на нее. Вначале мелкие услуги. И с каждой подлостью мне было легче совершить следующую. Как будто увязал все глубже и глубже и уговаривал себя верить, что все мои поступки были оправданы и даже правильны. Может быть, для того, чтобы по ночам меня не мучила совесть. Она хотела от меня все большего: например, перехватывать электронную почту, – только стала передавать эти задания через Андерсон. Брей слишком хитрая, чтобы ее поймать.

– Что еще она хотела?

– Избавиться от пули, и я уронил ее в канализацию. Это достаточно серьезно.

– Да, – согласилась я, пытаясь скрыть презрение, которое испытывала к нему.

– Я догадывался, она замышляет что-то серьезное, когда получил сообщение по пейджеру с приказом встретить ее у "Бакхеда" вчера вечером. Она просила не говорить никому ни слова и не отправлять ей ответ, если только не возникнет какая-нибудь проблема. Просто показаться на том месте. И все. К этому времени я был до смерти напуган, – признался он, и я этому охотно поверила. – Понимаете, я попался на крючок. Заглотил наживку и попался. Поэтому боялся того, о чем она может попросить меня в следующий раз.

– Чего же, например?

Он замолчал. Передо мной резко повернул грузовик, и я нажала на тормоза. Бульдозеры сгребали землю в дамбу, кругом висела пыль.

– Развалить дело "человека из контейнера". Я понимал, что все идет к этому. Она собиралась приказать мне уничтожить какую-нибудь улику, чтобы создать крупные неприятности и покончить с вами. А что может быть лучше дела, в котором задействован Интерпол и все такое? В котором заинтересованы все?

– Ты сделал что-нибудь для этого, Чак?

– Нет, ничего.

– Ты уничтожал улики в других делах?

– Никаких, кроме пули.

– Ты понимаешь, что совершил уголовное преступление, уничтожив улику? Понимаешь, что из-за Брей можешь сесть в тюрьму и она, вероятно, этого и добивается, надеясь устранить тебя с дороги после того, как разделается со мной?

– Я не верю, что она способна на это.

Для Брей Раффин был никем – простым лакеем, у которого не хватило ума избежать ловушки из-за чрезмерного самомнения и тщеславия.

– Ты уверен в этом? Уверен, что Брей не сделает тебя козлом отпущения?

Он заколебался.

– Это ты крадешь вещи в офисе? – напрямую спросила я.

– Они все лежат у меня. Брей хотела, чтобы я... чтобы все подумали, будто вы не можете руководить отделом. Вещи лежат у меня в коробке. Я собирался позже подкинуть ее в здание, чтобы все вещи вернулись к владельцам.

– Почему ты позволил ей получить такую власть над собой? Почему ты лжешь, крадешь и намеренно уничтожаешь улики?

– Пожалуйста, не дайте меня арестовать и посадить в тюрьму, – произнес он испуганным голосом, который вряд ли принес бы ему актерскую славу. – У меня жена. Скоро будет ребенок. Я покончу самоубийством, это точно. Я знаю много способов.

– Даже не думай об этом. Чтобы я больше этого не слышала.

– Я это сделаю. Я конченый человек, и виноват во всем только я и никто другой.

– Ты не станешь конченым человеком, пока сам этого не захочешь.

– Я не могу больше ничего исправить, – пробормотал он, и я испугалась, что он всерьез говорил о самоубийстве.

Он постоянно облизывал губы, рот у него пересох, и слова выходили малоразборчивыми.

– Жене все равно. А ребенок не должен расти, зная, что отец в тюрьме.

– Не смей об этом думать, – сердито откликнулась я. – Не дай Бог, я войду в морг и увижу твое тело на одном из столов.

Он потрясенно повернулся ко мне.

– Стань наконец взрослым человеком. Вышибив пулей мозги, ты не решишь ни одной проблемы, ты слышишь меня? Знаешь, что такое самоубийство?

Раффин смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

– Это слово становится ругательством. Я запрещаю тебе думать о нем, вот так-то.

Глава 22

Заведение "Привал у Пита" находилось между "Салоном красоты Кейт" и маленьким домиком с вывеской, на которой красовалась реклама экстрасенса. Я остановила машину возле побитого черного пикапа с наклейками на бампере, многое рассказывавшими о мистере Пите.

Дверь немедленно открылась: на пороге стоял человек, полностью покрытый татуировками – они украшали каждый открытый дюйм кожи, включая шею и голову. Многочисленные сережки и колечки на теле внушали благоговейный ужас.

Мужчина был жилистым, бородатым, с длинными седыми волосами, собранными сзади в пучок. Он оказался старше, чем я ожидала, – лет за сорок. Судя по лицу, ему не раз доставалось в драках, он носил черную кожаную жилетку и футболку. Из кармана джинсов, куда обычно кладут бумажник, свисала цепочка.

– Вы, наверное, Пит, – сказала я и открыла багажник, чтобы достать пластиковый пакет с татуировкой.

– Заходите, – спокойно пригласил он, как будто все в мире шло по заведенному порядку и не стоило его беспокойства.

Он вошел впереди нас и выкрикнул:

– Текси, сидеть, девочка! Не волнуйтесь, – заверил он. – Эта собака безобиднее младенца.

Я поняла: мне не понравится то, что я увижу внутри.

– Не знал, что вы приедете не одна, – заметил Пит, и я обратила внимание, что на его языке красуется продолговатая серебряная серьга. – Как тебя зовут?

– Чак.

– Он один из моих ассистентов, – объяснила я. – Он подождет, если у вас найдется место.

Текси оказалась питбультерьером – черно-коричневой квадратной глыбой мускулов на четырех лапах.

– Конечно. – Пит указал на уголок комнаты, где стоял телевизор и несколько кресел. – Это место для клиентов, ожидающих своей очереди. Присаживайся, Чак. Дай мне знать, если тебе понадобится мелочь для автомата с кока-колой.

– Спасибо, – подавленно сказал Раффин.

Мне не понравилось, как Текси смотрела на меня. Никогда не доверяла питбулям, даже если хозяева убеждали, что те очень добрые. С моей точки зрения, помесь бульдога и терьера создала собачьего Франкенштейна; к тому же я видела немало порванных ими людей, особенно детей.

– Ну что, Текси, почешем животик? – проговорил Пит ласково.

Текси перевернулась на спину, задрав четыре лапы, а хозяин присел и начал почесывать ей живот.

– Знаете, – оглянулся он на нас с Чаком, – эти собаки не такие плохие, если их правильно воспитывать. Это просто большие дети. Разве не так, Текси? Я назвал ее Текси, потому что год назад ко мне пришел водитель такси и заказал татуировку. Сказал, что подарит мне щенка питбуля, если я выколю старуху с косой и подпишу рисунок именем его бывшей жены. Я так и сделал, правда, девочка? Вроде как ирония судьбы: она пит и я. Как родственники.

Мастерская Пита оказалась неведомым мне миром, который трудно было представить, а ведь мне приходилось посещать самые невероятные места. Стены полностью были покрыты самыми разнообразными образцами татуировок. Здесь висели тысячи индейцев, крылатых коней, драконов, рыб, лягушек и культовых символов, которые не имели для меня никакого смысла. Повсюду виднелись лозунги "Никому не доверяй" и "Я там был и отметился". Со столов и полок строили гримасы пластиковые черепа, около телевизора были разложены журналы о татуировках, чтобы их могли пролистать самые отважные из ожидающих.

Странно, но то, что вначале мне показалось отвратительным, спустя час стало понятным. Это была форма жизненного кредо. Такие люди, как Пит, и, возможно, большая часть его клиентуры являлись изгоями, противостоящими всему, что отрицало право людей быть теми, кеми они были на самом деле. Неуместной здесь была только кожа мертвеца, которую я привезла в банке с формалином. Она принадлежала человеку, одевавшемуся в костюмы от Армани и крокодиловые туфли, который едва ли был дерзким представителем контркультуры.

– Как вы начали заниматься этим делом? – спросила я Пита.

Чак осматривал образцы татуировок, словно обходил картины в музее. Я поставила свой пакет на прилавок рядом с кассой.

– Настенные надписи, – ответил Пит. – Я использую многое из граффити, вроде как Грайм в "Основном инстинкте" в Сан-Франциско, но это ни в коем случае не значит, что я так же хорош, как он. Но если сочетать яркие, подобные граффити изображения со смелыми линиями старой школы, то это мой стиль.

Он постучал пальцем по фотографии в рамке, с которой улыбалась обнаженная женщина, соблазнительно прикрывающая грудь скрещенными руками. На животе был изображен закат на фоне маяка.

– Вот, например, эта девушка. Она пришла сюда с парнем, сделавшим ей подарок на день рождения – оплатившим татуировку. Начала с крошечной бабочки на бедре, была до смерти напугана. После этого каждую неделю приходит за следующей татуировкой.

– Почему?

– Это затягивает.

– Большинство накалывает несколько татуировок?

– Большая часть тех, кто накалывает одну, стремятся спрятать ее от посторонних глаз. Например, заказывают рисунок сердца на ягодице или женской груди. Иначе говоря, такая татуировка имеет особое значение. Или, может, человеку сделали наколку, когда был пьян; это тоже случается, но не в моей мастерской. Ни за что не возьму клиента, если от него пахнет алкоголем.

– А если у человека только одна татуировка на спине? Она для него важна? Может ли быть так, что он наколол ее не из бравады и не по пьянке?

– Я бы ответил – да. Татуировку на спине не спрячешь, если только никогда не снимать рубашку. Поэтому я думаю, она что-то означает.

Он бросил взгляд на пакет, стоящий на прилавке.

– Значит, вы принесли татуировку со спины? – спросил он.

– Два круглых желтых пятнышка, каждое размером со шляпку гвоздя.

Пит в раздумье помолчал, поджав губы, словно испытывая боль.

– У них есть зрачки, как в глазах? – поинтересовался он.

– Нет, – ответила я и оглянулась на Чака, проверяя, могли он слышать наш разговор.

Раффин сидел в кресле, листая журнал.

– Черт, – сказал Пит, – это нелегкая задача. Без зрачков. Не могу представить что-то без зрачков, если это животное или птица. Похоже, речь идет не о татуировке с помощью шаблона. Скорее авторская работа на заказ.

Он обвел руками мастерскую, будто дирижируя оркестром своих шаблонов.

– Все это образцы флешей, – сообщил он, – в отличие от авторской работы, как татуировки Грайма. Я утверждаю, что по татуировке можно узнать определенный стиль, как у Ван Гога или Пикассо. Например, я всегда могу узнать татуировку Джека Руди или Тин Тин – это самые красивые одноцветные работы.

Пит провел меня через мастерскую в помещение, которое выглядело как обыкновенная комната для обследования в кабинете врача. Оно было оборудовано автоклавом и ультразвуковым очистителем, на полке находилось хирургическое мыло, на столе – флаконы с антисептиком и мазями, в больших стеклянных банках – шпатели для отдавливания языка и пачки стерильных иголок. Машинка для татуировки выглядела как прибор для электрической акупунктуры, на сервировочном столике стояли квадратные бутылочки с яркими красками, лежали крышечки для перемешивания. В центре располагалось гинекологическое кресло. Наверное, на подставках было удобнее наносить рисунки на ноги и те части тела, о которых не хотелось даже думать.

Пит расправил на столике полотенце, и мы натянули хирургические перчатки. Он включил бестеневую лампу и пододвинул ее ближе, в то время как я открутила крышку банки, сморщившись от резкого запаха формалина. Вытянула из розоватой жидкости обрывок кожи. Законсервированная ткань стала похожей на резину. Пит без колебаний взял ее и посмотрел на свет. Повернул так и этак, изучил через увеличительное стекло.

– Да, – сказал он. – Вижу эти пятнышки. Там есть когти, держащиеся за ветку. Если выделить рисунок из фона, можно заметить перья хвоста.

– Птица?

– Точно, птица, – ответил он. – Может быть, сова. Прежде всего замечаешь глаза, и по-моему, они когда-то были больше. Их выдает штриховка. Вот здесь.

Я наклонилась ближе, наблюдая, как его палец мазками двигался над кожей.

– Видите?

– Нет.

– Очень слабое изображение. На глазах темные круги, вроде как маска, неровные, не слишком хорошо нарисованные, кто-то пытался сделать глаза намного меньше; а вот полосы, исходящие от желтых пятнышек. Неопытный глаз этого не заметит, потому что кожа слишком темная, плохо сохранившаяся, но если внимательно приглядеться, можно увидеть, что вокруг глаз она темнее, если это можно назвать глазами. Да. Чем дольше смотрю, тем больше уверен, что это сова, а желтые пятнышки – неудачная попытка тщательно прикрыть старую татуировку, превратив желтые кружочки в совиные глаза. Или что-то похожее на совиные глаза.

Я начинала видеть полосы, перья в темной штриховке, о которых говорил Пит, и яркие желтые глаза, заштрихованные по краям темными чернилами, как будто кому-то захотелось сделать их меньше.

– Некто хотел скрыть желтые кружочки, поэтому нарисовал поверх них темные окружности, – сказал Пит. – Поскольку верхний слой кожи пропал, с ним сошла большая часть новой татуировки – совы. Скорее всего ее накалывали не слишком глубоко. Но желтые пятнышки наколоты по-настоящему, намного глубже, чем нужно для рисунка. Это означает, что работали два разных мастера.

Он еще раз изучил обрывок кожи.

– На самом деле старую татуировку закрыть невозможно, – подвел итог Пит. – Но если знать свое дело, можно работать на ней и вокруг нее. В этом весь трюк. Наверное, это можно назвать оптической иллюзией.

– Есть ли способ узнать, частью чего могли быть желтые глаза? – спросила я его.

Пит разочарованно вздохнул.

– Жаль, что кожа в таком плохом состоянии, – пробормотал он, раскладывая ее на полотенце. Он заморгал. – Господи, эти химикалии меня достали. Как вы с ними работаете?

– Очень осторожно, – ответила я. – Можно воспользоваться вашим телефоном?

– Конечно, можно.

Я обошла стол, обеспокоенно поглядывая на Текси, которая подняла голову с подстилки. Она не отрываясь смотрела на меня, словно призывая меня отважиться на движение, которое ей не понравится.

– Все нормально, – успокаивающе проговорила я. – Пит, ничего, если я отправлю по пейджеру ваш номер?

– Пожалуйста, он не секретный.

– Ты хорошая девочка, – с надеждой на это сказала я Текси, обходя стол, чтобы позвонить.

Ее маленькие бесстрастные глаза напоминали акульи, тяжелая треугольная голова – голову змеи. Она выглядела как нечто первобытное, остановившееся в эволюции с самого начала времен, и я вспомнила надпись внутри контейнера.

– Может быть, это волк? – спросила я Пита. – Или даже оборотень?

Он опять вздохнул, в его глазах застыла усталость после тяжелой работы в выходные.

– Ну, изображение волков достаточно популярное. Вы понимаете – стадный инстинкт, одинокий волк... – объяснил он. – Но его трудно закрыть птицей, будь то сова или какая-то другая.

– Да! – донесся в трубке голос Марино.

– Это может быть что угодно, – продолжал громко говорить Пит, – койот, собака, кошка. Любое животное с густым мехом и глазами без зрачков. Но оно должно быть маленьким, чтобы его смогла закрыть сова. Очень маленьким.

– Кто это там распинается о густом мехе? – грубо спросил Марино.

Я рассказала, где нахожусь и зачем. Все это время Пит непрерывно говорил, указывая на многочисленные флеши с изображением мохнатых животных.

– Здорово! – тут же разозлился Марино. – Почему бы тебе заодно не сделать наколку?

– В другой раз.

– Не могу поверить, что ты одна поехала в такое заведение. Ты понимаешь, какого сорта люди туда ходят? Продавцы наркотиков, козлы, условно-досрочно освобожденные, рокеры и прочая шваль.

– Все нормально.

– Нет, не все нормально! – взорвался он.

Его беспокоило что-то не связанное с моим посещением салона татуировки.

– Что случилось, Марино?

– Ничего особенного, если не считать особенным неоплачиваемое отстранение от работы.

– Для этого нет оснований, – сердито сказала я, хотя все время этого боялась.

– Брей считает, что есть. По-моему, вчера я испортил ей ужин. Она говорит, в следующий раз меня уволят. Хорошая новость; я обдумываю, что могу сделать в тот самый следующий раз.

– Эй! Идите сюда, я кое-что вам покажу, – позвал Пит с другого конца комнаты.

– Мы что-нибудь предпримем, – пообещала я Марино.

– Ага.

Глаза Текси не отрывались от меня, когда я положила трубку и обошла ее. Я смотрела на образцы татуировок, вывешенные на стене, и только хуже себя чувствовала. Мне хотелось, чтобы татуировка представляла собой маленький рисунок волка, оборотня, в то время как в действительности она могла быть – и, возможно, была – совершенно другой. Я ненавидела, когда вопросы остаются без ответов, а наука и здравый смысл оказываются бессильными.

Я не могла припомнить, когда в последний раз чувствовала себя настолько обескураженной и расстроенной. Мне показалось, что стены сдвигаются, а из флешей выпрыгивают демоны. Вокруг меня возник хоровод кинжалов, вонзенных в сердца и черепа, могильных камней, оскаленных животных и страшных вампиров.

– Почему людям нужно носить на себе смерть? – Я повысила голос, и Текси тут же подняла голову. – Разве не достаточно жить рядом с ней? Почему им хочется провести остаток жизни, глядя на ее изображение на руке?

Пит пожал плечами и, казалось, ничуть не обеспокоился, что я подвергаю сомнению его ремесло.

– Понимаете, док, когда думаешь о смерти, не остается ничего, кроме страха. Поэтому люди заказывают такие татуировки, чтобы не бояться смерти. Это похоже на то, когда человек, до ужаса боящийся змей, стоит рядом с ними в зоопарке. В некотором смысле вы каждый день тоже стоите рядом со смертью. Разве вы не будете бояться смерти меньше, если постоянно ее видите?

Я не знала, что на это ответить.

– Понимаете, вот у вас в банке есть обрывок кожи, снятой с мертвеца, – продолжал он, – и вы ее не боитесь. Но если сюда войдет другой человек, он, наверное, закричит или его стошнит. Я не психолог, – говорил Пит, энергично жуя резинку, – но есть что-то действительно важное в том, как человек выбирает рисунок, который навечно останется на его теле. Возьмем этого мертвеца. Сова кое-что говорит о нем. О том, что происходило с ним, а главное, о том, чего он боялся; а это может быть связано с рисунком, который находился под совой.

– Похоже, многие ваши клиенты боятся роскошных обнаженных женщин, – заметила я.

Пит на мгновение задумался.

– Об этом я не думал, но все сходится. Большинство парней с обнаженной натурой на самом деле боятся женщин. Боятся в эмоциональном отношении.

Чак включил телевизор.

– Я видел тысячи татуировок на телах, но никогда не думал о них как о символах страха. – Пит постучал пальцем по банке с формалином. – Этот парень чего-то боялся, – сказал он. – Кажется, у него была на то веская причина.

Глава 23

Я едва успела зайти домой, повесить пальто и поставить дипломат у двери, когда раздался телефонный звонок. Было двадцать минут девятого, и прежде всего я подумала о Люси. Пока я знала только, что Джо переведут в клинику Виргинского медицинского колледжа к выходным.

Я была одновременно испугана и обижена. Независимо от того, что диктовали правила, протокол или приказы, Люси была в состоянии со мной связаться. Она могла дать мне знать, как себя чувствуют она и Джо. Могла сообщить, где находится.

Я быстро схватила трубку и была удивлена, когда зазвучал голос бывшего заместителя шефа полиции Эла Карсона. Я знала, что он может звонить мне, тем более домой, только в крайнем случае – если нужно сообщить важные или очень плохие известия.

– Я не обязан вам звонить, но кто-то должен это сделать, – сразу начал он. – В "Куик-Кэри" произошло убийство. Это ночной магазин около Кэри, рядом с Либби. Вы знаете это место? Продают повседневные товары.

Карсон говорил нервно и торопливо. Похоже, он был напуган.

– Да, – ответила я. – Это недалеко от моего дома.

Я взяла блокнот и стала записывать.

– Очевидное ограбление. Кто-то вошел, убил продавщицу и очистил кассу.

Я вспомнила видеопленку, которую вчера просматривала.

– Когда это случилось? – спросила я.

– Мы думаем, не более часа назад. Я звоню сам, потому что в вашем отделе еще ничего не знают.

Я помолчала, не понимая, что он хотел сказать.

– Я сообщил Марино, – продолжал Карсон. – Все равно они больше ничего не могут мне сделать.

– Что вы имеете в виду, говоря, что в отделе еще ничего не знают?

– Полиция больше не обязана вызывать судмедэксперта, пока не закончит обследование места происшествия. Пока криминалисты не закончат работу, а они только что приехали. Поэтому пройдет несколько часов...

– Кто отдал это дурацкое распоряжение? – воскликнула я, хотя знала ответ заранее.

– Доктор Скарпетта, меня вынудили подать в отставку, – сказал Карсон, – но я бы ушел сам. Не могу ужиться с некоторыми переменами. Вам известно, что мои парни всегда ладили с вашим отделом. Но Брей привела своих людей... того, как она поступила с Марино, было достаточно, чтобы немедленно подать в отставку. Но сейчас важно другое – за один месяц ограбили два ночных магазина и убили продавцов. Мне не нужно, чтобы кто-то все напортил. Если это один и тот же человек, он опять пойдет на это.

Я позвонила домой Филдингу и рассказала, что происходит.

– Вы хотите, чтобы я... – начал он.

– Нет! – отрезала я. – Я отправлюсь туда немедленно. Нам усиленно вставляют палки в колеса, Джек.

Я ехала быстро. Брюс Спрингстин пел "В город приходит Санта-Клаус", и я подумала о Брей. Раньше я ни к кому не испытывала ненависти. Это чувство отравляет человека. Я всегда ему противилась. Возненавидеть означало проиграть, и мне нужно постараться не отдаться этому чувству.

По радио начали передавать новости, первым прозвучал репортаж с места недавнего убийства.

"...второе убийство в магазине за последние три недели. Заместитель Брей, что вы можете нам сказать?"

"В настоящее время подробности неизвестны, – раздался ее голос в моей машине. – Мы знаем, что несколькими часами раньше неизвестный вошел в магазин "Куик-Кэри", ограбил его и убил продавщицу".

Зазвонил телефон в машине.

– Ты где? – спросил Марино.

– Подъезжаю к Либби.

– Я сворачиваю на стоянку в Кэри-таун. Нужно рассказать тебе, что случилось, потому что, когда приедешь, тебе никто не скажет даже, сколько сейчас времени.

– Встретимся там.

Через несколько минут я свернула в небольшой торговый центр и припарковалась напротив ювелирного магазина "Шварц-чайлд", рядом с грузовичком Марино. Он пересел в мою машину. На нембыли джинсы, сапоги и потрепанная кожаная куртка со сломанной молнией и меховой подкладкой, истершаяся до такой степени, что стала лысой, как и он. Собираясь, Марино не пожалел одеколона – это означало, он успел выпить пива. Он щелчком выбросил сигаретный окурок, и красный огонек прочертил в темноте плавную дугу.

– Все под контролем, – язвительно сказал Марино. – Расследование возглавляет Андерсон.

– И Брей.

– Она собрала пресс-конференцию перед магазином, – с омерзением произнес Марино. – Поехали.

Я направила машину обратно на Кэри-стрит.

– Начнем сначала, док, – сказал он. – Этот козел вошел в магазин и у кассы выстрелил продавщице в голову. Затем вывесил табличку "Закрыто", запер дверь, отволок продавщицу в заднюю часть магазина, на склад, и избил.

– Вначале выстрелил, потом избил?

– Да.

– Кто известил полицию?

– В девятнадцать шестнадцать сработала сигнализация. Она была установлена на задней двери и включена, даже когда магазин работал. Приехали копы и обнаружили переднюю дверь запертой и с вывешенной табличкой "Закрыто". Они обошли магазин сзади и заметили, что задняя дверь открыта настежь. Войдя, полицейские увидели женщину на полу и кругом следы крови. Убитая предварительно опознана как Ким Люонг, уроженка Азии.

Брей продолжала выступать по радио.

"Ранее вы говорили о свидетеле", – обратилась к ней репортер.

"Известно, что в этом районе видели человека в темной одежде приблизительно в то время, когда, по нашим сведениям, произошло убийство, – отвечала Брей. – Он нырнул в переулок в соседнем квартале. Свидетель его не рассмотрел. Всем видевшим этого человека просьба сообщить нам. Мы будем рады любым подробностям. Охрана правопорядка в нашем городе требует общих усилий".

– Что она делает? Проводит избирательную кампанию? – воскликнул Марино.

– В магазине есть сейф? – спросила я.

– В задней комнате, где нашли тело. Он не был открыт. Так мне сказали.

– А видеокамера?

– Нет. Может, преступник извлек урок после убийства Ганта и теперь нападает на заведения, где нет видеокамер?

– Возможно.

Мы понимали, что за неимением лучшего исходим из предположений, но Марино не собирался сдаваться просто так.

– Об этом рассказал тебе Карсон? – поинтересовалась я.

– Это не копы отстранили меня от работы. И я уже знаю: ты думаешь, почерк немного другой. Но это не наука, док. Ты сама это понимаешь.

Обычно этот спасательный круг бросал нам с кривой усмешкой Бентон. Он был специалистом по психологическим профилям, экспертом по почерку преступников, поведенческим шаблонам и прогнозированию. Каждое преступление совершается по-своему, поскольку все жертвы разные. Меняются обстоятельства и настроение, даже погода каждый день другая, поэтому убийца все время приспосабливается. Бентон постоянно смеялся над голливудскими интерпретациями того, на что способны специалисты по поведенческим реакциям. Он не был ясновидящим, а злодеи действовали не на компьютером экране, а в жизни.

– Может, она его разозлила или еще что-нибудь в этом роде, – продолжал рассуждать Марино. – Кто знает, может, он только что поссорился со своей матерью.

– Что будет, если тебе больше не будут звонить такие люди, как Эл Карсон?

– Это дело принадлежит мне, – сказал он, будто не слышал вопроса. – Дело Ганта расследовал я – значит, как ни посмотри, это тоже мое. Даже если это не один и тот же убийца, кто об этом догадается прежде меня, поскольку я единственный знаю все, что следует знать?

– Нельзя все время действовать как бульдозер. С Брей это не пройдет. Нужно найти способ заставить ее работать вместе, и тебе лучше придумать его в течение ближайших пяти минут.

Он молчал, когда я поворачивала на Либби-авеню.

– Ты умный, Марино, – заметила я. – Думай. Речь идет не о том, чья это территория. Речь идет об убитой женщине.

– Черт, – ответил он. – Что происходит с людьми?

"Куик-Кэри" был небольшим магазинчиком, у которого не имелось ни витрины из зеркального стекла, ни собственной заправки. Он не был ярко освещен или расположен в месте, привлекавшем посетителей. Он оставался открытым до шести утра, исключая выходные.

Стоянка перед магазином озарялась спецсигналами машин, а среди копов и урчащих автомобилей блистала Брей в ауре лучей телекамер и вспышек, которые кружили вокруг нее словно флотилия маленьких солнц. Она была в длинной красной шерстяной накидке, туфлях на высоких каблуках и бриллиантовых серьгах, сверкавших при каждом повороте ее красивой головки. Судя по внешнему виду, она только что вышла с официального приема.

Пошел мелкий дождь со снегом. Я выгрузила из багажника рабочий чемоданчик. Брей заметила меня прежде, чем пресса, а потом остановила свой взгляд на Марино, и на ее лице появилась гневная гримаса.

– ...не выдадим, пока не известим ее семью, – говорила она прессе.

– Теперь смотри, – негромко произнес Марино.

Он с деловым видом торопливо подошел к магазину и сделал то, чего никогда не делал: открыто предстал перед журналистами. Он пошел еще дальше, достав рацию и принявшись направо и налево раздавать распоряжения о том, что принимает командование, поскольку ему много известно.

– Двести второй, как поняли? – донесся до меня его голос, когда я закрывала машину.

– Двести второй понял, – пришел ответ.

– Я на месте, захожу внутрь, – сообщил по рации Марино.

– Встречаю вас.

Его мгновенно окружили по меньшей мере с десяток репортеров и операторов. Поразительно, как быстро они могли двигаться.

– Капитан Марино?

– Капитан Марино!

– Сколько денег было похищено?

Он не стал их отгонять. Взглядом Брей впилась в лицо Марино, когда все внимание переместилось на него, на человека, с которым она, казалось, покончила.

– У них в кассе было меньше шестидесяти долларов, как во всех других ночных магазинах?

– Вы не считаете, что в ночных магазинах в это время года должен дежурить охранник?

Марино, небритый и под завязку наполненный пивом, посмотрел в камеру и сказал:

– Если бы это был мой магазин, в нем наверняка был бы охранник.

Я заперла автомобиль. Брей повернулась ко мне.

– Значит, вы считаете, эти два убийства связаны с рождественскими праздниками? – спросил Марино другой репортер.

– Я считаю, их совершил мерзкий тип без чести и совести. Он будет делать это опять и опять. Поэтому мы обязаны остановить его, что мы и пытаемся сделать.

Брей встала передо мной, когда я, направляясь к магазину, начала обходить полицейскую машину. Она плотно завернулась в накидку и была такой же холодной и пронизывающей, как погода.

– Зачем вы позволили ему это сделать? – проговорила она.

Я остановилась и посмотрела ей в глаза. Изо рта вырывался пар как из паровоза, который был готов смести ее с пути.

– Марино нельзя позволить или запретить. По-моему, вы наконец начинаете понимать это.

Раздался голос репортера местной "желтой" газеты:

– Капитан Марино! Ходят слухи, вы больше не детектив. Что вы здесь делаете?

– Выполняю особое поручение заместителя шефа полиции Брей, – сурово сказал Марино в микрофон. – Я возглавлю это расследование.

– Ему конец, – сказала мне Брей.

– Он просто так не уйдет. Марино поднимет такой шум, какого вы не слышали никогда в жизни, – пообещала я.

Глава 24

Марино встретил меня у входа в магазин. Войдя внутрь, мы сразу же увидели Андерсон. Она стояла перед прилавком и заворачивала ящик кассы в плотную коричневую бумагу, а криминалист Эл Эгглстон кисточкой наносил на кассу дактилоскопический порошок, чтобы снять отпечатки пальцев. Заметив нас, Андерсон не обрадовалась.

– Что вы здесь делаете? – Она преградила путь Марино.

– Пришли купить пивка. Как дела, Эгглстон?

– Потихоньку, Пит.

– Мы еще не закончили, – сказала мне Андерсон.

Не обращая внимания на ее реплику, я подумала, сколько улик она успела уничтожить на месте преступления. Слава Богу, Эгглстон занимался важной работой. Я сразу обратила внимание на упавший стул у прилавка.

– Стул был перевернут, когда приехала полиция? – спросила я у Эгглстона.

– Насколько мне известно, да.

Андерсон решительным шагом вышла из магазина, очевидно, чтобы найти Брей.

– Ого, – произнес Марино. – Вот это следы.

– Правду говоришь.

На стене за прилавком виднелись разлетевшиеся дугой брызги крови.

– Рад, что ты здесь, Пит, но ты играешь с огнем.

Кровавый след огибал прилавок и вел по проходу между полками, самому дальнему от дверей.

– Марино, подойди сюда, – позвала я.

– Эй, Эгглстон, не пропусти образцы ДНК этого парня. Положи их в маленькую баночку, и, может быть, мы сумеем вырастить его клон, – сказал Марино, направляясь ко мне. – Тогда мы в конце концов узнаем, кто он такой.

– У тебя великий ум, Пит.

Я указала на кровь, которая вытекла из сонной артерии убитой Ким Люонг. След растянулся футов на двадцать вдоль полок, на которых лежали бумажные полотенца, туалетная бумага и другие товары для дома.

– Господи Иисусе, – пролепетал Марино, когда понял, что они означали. – Он волок ее, пока она истекала кровью?

– Да.

– Как долго она протянула бы с таким кровотечением?

– Несколько минут. Максимум десять.

Кроме этого, на полу заметны были легкая кровавая бахрома, прочерченная волосами, и параллельные следы пальцев. Я представила, как убийца волочет ее за ноги – руки женщины раскинуты как крылья, волосы стелются следом словно плюмаж.

– Он тянул ее за ноги, – сказала я. – У нее были длинные волосы.

Андерсон вернулась в магазин и наблюдала за нами. Мне было противно от того, что я должна обдумывать каждое слово, сказанное в присутствии полиции. Но это случалось и раньше.

В течение многих лет работы мне приходилось иметь дело с копами-доносчиками, и я работала с ними, хотя считала их врагами.

– Ставлю что угодно, она не умерла сразу, – произнес Марино.

– Ранение в сонную артерию не означает немедленную смерть, – объяснила я. – Тебе могут перерезать горло, и ты успеешь позвонить в Службу спасения. Она не должна была сразу потерять сознание, но очевидно, что произошло именно это.

Дальше в проходе крови стало меньше, и я обратила внимание, что небольшие пятна уже подсохли, а кровь в лужах начинала сворачиваться. Мы прошли мимо холодильных ящиков с пивом и открыли дверь на склад, где техник-криминалист Гарри Хэм стоял на коленях спиной ко мне, а второй криминалист фотографировал что-то, скрытое от моего взгляда.

Обойдя их, я пришла в ужас. Синие джинсы и трусики Ким Люонг были стянуты до колен, из прямой кишки торчал лабораторный термометр. Хэм оглянулся на меня и замер, словно пойманный за руку вор. Мы много лет проработали вместе.

– Какого черта вы делаете? – сказала я жестко.

– Замеряю температуру, док, – испуганно ответил Хэм.

– Вы взяли мазок, прежде чем вставлять градусник? На случай если она была изнасилована? – требовательно спросила я тем же тоном, в то время как Марино протиснулся мимо меня и уставился на труп.

Хэм заколебался.

– Нет, не взял.

Хэму было около сорока лет, это был высокий красивый мужчина с темными волосами и большими карими глазами, обрамленными длинными ресницами. Часто после небольшой практики люди, подобные ему, начинали думать, что могут выполнять работу судебно-медицинского эксперта. Но Хэм всегда соблюдал правила и уважительно относился ко мне.

– И как теперь прикажете толковать любое повреждение тканей, когда вы поместили твердый предмет в прямую кишку? – продолжала я.

Он смущенно отвел глаза.

– А если я найду повреждения в заднем проходе, то как смогу свидетельствовать в суде, что они не нанесены термометром? И если вы не можете гарантировать стерильность своего оборудования, любой образец ДНК тоже попадет под сомнение.

Хэм покраснел.

– Вы имеете представление, сколько артефактов вы только что оставили на месте преступления, полицейский Хэм?

– Я был очень осторожен.

– Очистите помещение. Сейчас же.

Я открыла рабочий чемодан и сердито натянула перчатки. Передала Марино фонарик и, прежде чем начать работу, изучила комнату. Склад был тускло освещен, множество ящиков с пивом и колой на расстоянии двадцати футов были залиты кровью. В нескольких футах от тела лежали гигиенические тампоны и бумажные полотенца, дно коробок пропиталось кровью. Пока не было никаких признаков того, что убийцу интересовало здесь что-то другое, кроме жертвы.

Я присела и стала изучать тело, обращая внимание на все: оттенки и текстуру тканей и крови, каждый нюанс дьявольских действий убийцы. Вначале я ни к чему не прикасалась.

– Боже мой, он действительно избил ее до смерти, – сказал полицейский, который делал снимки.

Создавалось впечатление, будто дикий зверь приволок раненого в свою берлогу и растерзал. Свитер и бюстгальтер женщины были сорваны, туфли и носки сняты и брошены рядом. Ким Люонг была упитанной женщиной с полными бедрами и грудью, но узнать, как она выглядела, я смогла только по водительским правам, которые мне показали. Она была миловидной женщиной с застенчивой улыбкой и длинными черными блестящими волосами.

– Когда ее нашли, на ней были трусы? – спросила я Хэма.

– Да, были.

– А туфли с носками?

– Они были сброшены и лежали точно так, как вы видите. Мы до них не дотрагивались, ведь мне не нужно поднимать туфли и носки. И так видно – они в крови.

– Почему он снял с нее туфли и носки, а не трусы? – задал вопрос один из полицейских.

– Да. Зачем кому-то поступать таким странным образом?

Я посмотрела на ступни Ким – на них также засохла кровь.

– Когда приедем в морг, нужно получше осмотреть ее при ярком свете, – сказала я.

На шее отчетливо виднелся след от пули, задевшей сонную артерию. Я слегка повернула ее голову и увидела слева выходное отверстие.

– Вы нашли пулю? – спросила я Хэма.

– Выковыряли из стены за прилавком, – ответил он, не смея смотреть мне в глаза. – Гильзы пока нет, если она вообще была.

Гильзы не будет, если преступник стрелял из револьвера. Пистолеты выбрасывали стреляные гильзы, и это была единственная полезная вещь, которую можно от них ожидать.

– В каком месте стены?

– Если стоять лицом к прилавку, то левее того, где она сидела бы на стуле за кассой.

– Выходное отверстие тоже слева. Если они находились лицом друг к другу, возможно, следует искать убийцу-левшу.

Убийца Ким Люонг нанес ей удары каким-то предметом, оставившим на лице девушки равномерные округлые и линейные рваные раны. Кроме того, она, по всей видимости, была избита кулаками. Когда я начала ощупывать лицо в поисках переломов, под пальцами захрустели обломки костей. Зубы были вдавлены внутрь.

– Посвети сюда, – попросила я Марино.

По моему указанию он переместил луч фонарика, и я осторожно повернула голову женщины направо и налево, ощупывая через волосы череп и проверяя заднюю и боковые части шеи. На ней виднелись следы кулаков, округло-линейные раны, а также несколько бороздчатых ссадин в разных местах.

– За исключением стянутых трусиков и попытки измерить температуру тела она находилась в точно таком же положении? – спросила я Хэма.

– Да, не считая того, что джинсы были застегнуты на молнию и пуговицу, – ответил он. – Свитер и бюстгальтер валялись точно так же, порванные посередине, – указал он рукой.

– Порвал голыми руками. – Рядом со мной присел Марино. – Черт возьми, он сильный парень. Док, она, наверное, уже была мертва, когда он приволок ее сюда, правильно?

– Не совсем. Ткани еще реагировали на побои. Вот следы.

– Но зачем забивать до смерти почти мертвое тело? – задал вопрос Марино. – Я хочу сказать, что она не сидела и не спорила с ним. Не сопротивлялась. Это очевидно. Нет ни следов борьбы, ни кровавых отпечатков.

– Он ее знал, – раздался за моей спиной голос Андерсон. – Это наверняка ее знакомый. В противном случае он бы просто застрелил ее, взял деньги и убежал.

Марино сидел рядом со мной, упершись локтями в колени и держа фонарик в руке. Он взглянул на Андерсон словно на клиническую идиотку.

– Не думал, что ты тоже спец в психологии. Ходила на курсы или изучала самостоятельно?

– Марино, посвети, пожалуйста, сюда, – проговорила я. – Здесь плохо видно.

Луч фонарика высветил на теле кровавый рисунок, который я сначала не заметила, потому что была занята ранами. Буквально каждый дюйм обнаженной плоти был испачкан завитками и мазками крови, будто нарисованными пальцами. Кровь засыхала и начала покрываться коркой. К ней прилипли волосы – те самые длинные светлые волосы.

Я показала их Марино. Он наклонился ближе.

– Спокойно, – предупредила я, потому что почувствовала его реакцию и знала, что именно показываю.

– А вот и ваш начальник, – сказал Эгглстон, осторожно входя в комнату.

В тесном помещении было тесно и душно. Оно выглядело так, словно здесь выпал кровавый дождь.

– Придется восстанавливать последовательность событий, – произнес Хэм.

– Нашел стреляную гильзу. – Эгглстон с довольным видом передал ее Марино.

– Марино, если хочешь отдохнуть, я могу ей посветить. – Хэм пытался искупить свою непростительную ошибку.

– По-моему, достаточно очевидно, что она лежала на этом самом месте, когда ей наносили удары. – Я сказала это, так как не считала, что в данном случае необходимо восстанавливать цепочку событий.

– Съемка покажет наверняка.

Это был старый французский метод, при котором вначале на пленку снимается пятно крови, а потом – геометрически вычисленный источник крови. После многократной съемки получается трехмерная модель, показывающая, сколько ударов было нанесено и в каком положении находилась жертва при каждом ударе.

– Здесь слишком много народу, – громко заметила я.

По лицу Марино стекал пот. Я чувствовала жар его тела и ощущала его дыхание, когда он работал рядом.

– Немедленно передай это в Интерпол, – сказала я тихо, чтобы никто не услышал.

– Понял.

– Патрон "спир" тридцать восьмого калибра. Когда-нибудь слышал о таких? – спросил Эгглстон Марино.

– Да. С пулей повышенной убойности. "Голд-дот", – ответил тот. – Сюда это никак не вписывается.

Я вынула химический термометр и установила его на коробке с одноразовыми тарелками, чтобы измерить температуру среды.

– Я и без этого могу сказать, док: двадцать четыре и три десятых градуса, – заявил Хэм. – Очень тепло.

Я осматривала и ощупывала тело, а Марино подсвечивал мне фонариком.

– Нормальные люди не покупают патроны "спир", – заметил он. – Нужно заплатить десять-одиннадцать баксов за коробку из двадцати штук. Не говоря уже о том, что ты должен стрелять не из какого-нибудь дерьмового пистолета, иначе он разорвется у тебя в руке.

– Скорее всего пистолет пришел с улицы. – Неожиданно рядом со мной оказалась Андерсон. – Значит, это наркотики.

– Преступление раскрыто, – съязвил Марино. – Вот спасибо, Андерсон. Ребята, можем расходиться по домам.

Я ощущала резкий, сладковатый запах свертывающейся крови. Вынула химический термометр, который установил Хэм. Ее внутренняя температура составляла 31,4 градуса. Я оглянулась. В комнате, кроме нас с Марино, находилось трое. Я почувствовала нарастающую злость и разочарование.

– Мы нашли ее сумочку и пальто, – продолжала говорить Андерсон. – В бумажнике шестнадцать долларов, поэтому вряд ли он туда залезал. И, кстати, рядом стоял бумажный пакет с пластиковым контейнером из-под пищи и вилкой. Похоже, она принесла ужин с собой и разогрела его в микроволновке.

– Откуда ты знаешь, что она его разогрела? – спросил Марино.

Андерсон была поймана врасплох.

– Два плюс два не всегда дает двадцать два, – добавил Марино.

Наступила ранняя стадия трупного окоченения. Подбородок Ким Люонг затвердел, мелкие мышцы шеи и рук – тоже.

– Она слишком одеревенела за два часа, – сказала я.

– Отчего это происходит? – задал вопрос Эгглстон.

– Мне тоже интересно. Я всегда этому удивлялся.

– У меня однажды был случай в Бон-Эр...

– Что ты делал в Бон-Эр? – спросил полицейский с фотоаппаратом.

– Это длинная история. Короче, у одного парня во время секса случился сердечный приступ. Подруга подумала, он просто заснул. На следующее утро просыпается, а он мертвее мертвого. Она испугалась: вдруг все узнают, что он скончался в постели, – и пыталась посадить его в кресло, а тот стоит, прислонившись к креслу, как гладильная доска.

– Я серьезно, док. Почему это происходит? – повторил Хэм.

– Мне тоже хочется об этом узнать, – раздался от двери голос Дианы Брей.

Она стояла в дверном проеме, сверля меня глазами.

– Когда человек умирает, его организм перестает вырабатывать аденозинтрифосфат, поэтому тело деревенеет, – ответила я, не удостаивая Брей взглядом. – Марино, можешь ее подержать, пока я снимаю?

Он приблизился ко мне, его крупные ладони в перчатках скользнули под левую половину тела женщины. Я вынула камеру и сделала снимок раны под левой мышкой, на мягких тканях левой груди и одновременно сравнивала температуру тела и среды, рассчитывая время появления как трупных пятен, так и трупного окоченения. Я слышала чьи-то шаги, негромкое бормотание и кашель. Из-под хирургической маски стекал пот.

– Я не могу работать в тесноте, мне нужно свободное место, – сказала я.

Никто даже не пошевелился.

Я посмотрела на Брей и остановилась.

– Мне нужно свободное место, – резко повторила я. – Уберите отсюда людей.

Она кивнула в сторону выхода. Полицейские, выходя за дверь, снимали хирургические перчатки и бросали их в красный мешок для биологически опасных отходов.

– Ты тоже, – приказала Брей Андерсон.

Марино работал, как будто бы Брей не существовало. Сама Брей не отводила от меня глаз.

– Я даже думать не хочу о том, чтобы еще раз выехать на подобное место преступления, – сказала я, не отрываясь от работы. – Ни ваши полицейские, ни криминалисты – никто, вы слышите, никто не должен дотрагиваться до тела, пока не прибуду я или один из моих людей.

Я в упор посмотрела на нее.

– Я ясно выражаюсь?

Казалось, она обдумывала мои слова. Я зарядила новую кассету с пленкой в свою тридцатипятимиллиметровую фотокамеру. Глаза устали, потому что освещение было тусклым, и я взяла фонарик Марино. Посветила им под углом на область вблизи левой груди Ким, а потом на правое плечо. Брей придвинулась ближе посмотреть, что я изучаю, и аромат ее духов пугающе смешался с запахом крови.

– Место преступления принадлежит нам, Кей, – произнесла она. – Я понимаю, что вы не привыкли работать таким образом – вероятно, все то время, которое вы находитесь здесь, вам приходилось действовать по-другому. Именно об этом я говорила, когда упоминала...

– Чушь собачья! – грубо бросил ей Марино.

– Капитан, держитесь от этого подальше! – взорвалась в ответ Брей.

– Это вам лучше держаться подальше! – повысил голос Марино.

– Заместитель Брей, – вмешалась я, – закон штата Виргиния устанавливает, что контроль над телом осуществляет судебно-медицинский эксперт. Тело входит в мою юрисдикцию.

Я закончила фотографировать и встретила взгляд ее голодных светлых глаз.

– Тела нельзя касаться, изменять его положение или мешать судмедэксперту любым другим образом. Вам ясно? – повторила я.

Я сняла перчатки и сердито швырнула их в красный мешок.

– Вы только что лишили это дело доказательной базы, заместитель шефа полиции Брей.

Я закрыла рабочий чемодан и защелкнула замок.

– Вы с прокурором быстро его закроете, – в ярости добавил Марино, срывая свои перчатки. – Такое расследование называется халявой.

Он обвиняющим жестом ткнул толстым пальцем в сторону мертвой женщины, как будто ее убила Брей.

– Вы позволили убийце остаться безнаказанным! – кричал он. – Вы, ваши игры в политику и большие сиськи! С кем вы трахнулись, чтобы получить это назначение?

Брей побагровела.

– Марино! – Я схватила его за руку.

– Вот что я вам скажу...

Марино, выйдя из себя, вырывался от меня, тяжело дыша, как раненый медведь.

– Ты знаешь, что разбитое лицо этой женщины не имеет отношения к политике, ты, хренова сучка! Как бы тебе понравилось, если бы на этом месте лежала твоя сестра? О, проклятие! Что я говорю? – Марино всплеснул обсыпанными тальком руками. – Ты ведь даже не представляешь, что можно кого-то любить!

– Марино, вызывай перевозку, – приказала я.

– Марино больше никого не будет вызывать. – Голос Брей напоминал звук захлопывающейся металлической двери.

– И что ты собираешься со мной сделать? Выгнать с работы? – не успокаивался Марино. – Давай, увольняй. А я расскажу всем репортерам – отсюда до Северного полюса, – почему ты меня выгнала.

– Увольнение для вас слишком мягкое наказание, – проговорила Брей. – Лучше продолжайте быть отстраненным от работы без сохранения содержания. Это может продлиться очень-очень долго.

Она гневно вышла, словно королева, готовая отдать приказ своим армиям пойти на нас войной.

– Ну нет! – громко закричал ей вслед Марино. – Ты ошибаешься, малышка. Наверное, я забыл сказать тебе, что подаю в отставку!

Он по рации связался с Хэмом и попросил прислать перевозку. Тем временем я в уме производила расчеты, которые никак не хотели приходить в соответствие с формулами.

– Я ей показал, где раки зимуют, а, док? – спросил Марино, но я не слушала.

Сигнализация сработала в девятнадцать шестнадцать, а сейчас едва минуло двадцать один тридцать. Время смерти трудно определять: можно легко ошибиться, если не принимать во внимание все переменные, но температура тела Ким Люонг, посмертная синюшность кожи, трупное окоченение и состояние пролившейся крови не соответствовали определенному полицейскими времени смерти, которая якобы наступила всего два часа назад.

– Мне кажется, будто эта комната тянет меня в могилу, док.

– Она мертва по меньшей мере четыре-пять часов, – сказала я.

Марино вытер рукавом пот, его глаза были тусклыми, почти безжизненными. Он не мог спокойно стоять и все время нервно постукивал по пачке сигарет в кармане джинсов.

– С двух часов дня? Ты шутишь. Что он делал все это время?

Его глаза постоянно метались к двери в ожидании, кто войдет в нее следующим.

– По-моему, он мог делать многое.

– Наверное, я только что сморозил глупость, – пробормотал Марино.

Из торгового зала донеслись звуки шаркающих шагов и стук носилок. Голоса звучали приглушенно.

– Скорее всего Брей не слышала твое последнее замечание, – ответила я ему. – Возможно, нужно все так и оставить.

– Считаешь, он так долго здесь ошивался, потому что не хотел средь бела дня появляться на улице в окровавленной одежде?

– Не думаю, что это единственная причина, – сказала я, в то время как два санитара поворачивали носилки боком, пытаясь протиснуть их в дверной проем.

– Тут много крови, – обратилась я к ним. – Обойдите здесь.

– Господи Боже мой! – воскликнул один из них.

Я сняла с носилок одноразовые простыни, и Марино помог развернуть их на полу.

– Вы, ребята, немного поднимите ее, а мы подсунем простыни, – скомандовала я. – Хорошо. Годится.

Женщина лежала на спине. Из покалеченных глазниц в никуда смотрели залитые кровью глаза. Зашуршала бумага, когда я накрыла ее второй простыней. Мы подняли женщину и застегнули молнию на темно-красном мешке.

– На улице начинает холодать, – доложил нам один из фельдшеров.

Марино обежал глазами интерьер магазина и посмотрел через открытую дверь на автостоянку, где все еще переливались красно-синие огни спецсигналов, но внимание репортеров значительно ослабло. Журналисты разбежались по отделам новостей и телеканалам, остались лишь криминалисты, собиравшие улики на месте преступления, и один полицейский в форме.

– Все правильно, – пробормотал он. – Я отстранен от работы, но разве здесь есть хоть один детектив, который будет расследовать это дело? Мне стоило бы плюнуть и послать всех к черту.

Мы подходили к моей машине, когда на стоянку въехал маленький синий "фольксваген". Водитель так резко отпустил педаль сцепления, что мотор заглох. Дверца тут же распахнулась, и девушка с бледной кожей и короткими темными волосами, быстро выпрыгнув из машины, стремглав бросилась к телу, которое санитары загружали в карету "скорой помощи". Она помчалась к ним, словно пытаясь остановить.

– Эй! – заорал Марино, устремляясь за девушкой.

Она добежала до "скорой помощи" в тот момент, когда захлопнулись задние двери. Ее схватил Марино.

– Дайте мне ее увидеть! – закричала девушка. – Пожалуйста, отпустите меня! Дайте мне ее увидеть!

– Я не имею на это права, – донесся голос Марино.

Санитары открыли передние дверцы и запрыгнули внутрь.

– Дайте мне ее увидеть!

– Все будет хорошо.

– Нет! Нет! О Боже! – От девушки исходила почти осязаемая аура горя.

Марино крепко держал девушку. Дизельный мотор зарычал, и я не слышала, что еще он ей говорил, но Марино отпустил ее, когда "скорая помощь" отъехала. Она упала на колени, обхватила голову ладонями и, подняв ее к ледяному, затянутому облаками небу, стала причитать и плакать, выкрикивая имя погибшей женщины:

– Ким! Ким! Ким!

Глава 25

Марино решил остаться с Эгглстоном и Хэмом, которые восстанавливали последовательность событий на месте преступления. Я отправилась домой. Деревья и трава покрылись льдом, и я подумала, что мне не хватает только отключения электричества. Именно это я и получила.

Когда я свернула на свою улицу, все дома стояли темными, а Рита, работавшая охранницей, была такой бледной от холода, словно побывала на спиритическом сеансе.

– Только не говорите, что это надолго, – взмолилась я.

За стеклом сторожевого помещения колыхалось пламя свечи, Рита куталась в форменную куртку.

– Свет выключили около половины десятого, – сказала она, недовольно качая головой. – Все, что осталось в этом городе, – холод.

Окна в домах были затемнены, как будто шла война, а небо полностью затянуто облаками. Я с трудом подъехала к дому и едва не упала на обледеневших ступеньках. Поднялась по ним, держась за перила, и каким-то чудом нашла нужный ключ от входной двери. Сигнализация работала, потому что питалась от резервного аккумулятора, но он продержится не больше двенадцати часов, а отключение электричества из-за налипания льда иногда длилось по нескольку дней.

Я набрала код и сняла дом с охраны. Мне нужно было помыться, но я не собиралась спускаться в гараж, чтобы бросить рабочий костюм в стирку, а мысль, что придется почти обнаженной идти в кромешной тьме и принимать душ без света, приводила меня в ужас. Тишина была почти абсолютной – слышался лишь монотонный шум падающего дождя.

Я собрала все свечи, которые смогла найти, и стала расставлять их в доме, стараясь осветить самое важное – с моей точки зрения. Нашла фонарики. Разожгла камин, и темнота в комнате рассеялась. К моей радости, работал телефон, но автоответчик, естественно, молчал.

Я не могла спокойно сидеть в сумраке. В спальне я наконец разделась и обтерлась мокрым полотенцем, надела халат и домашние тапочки и постаралась придумать, чем бы заняться. Я представила, будто Люси отправила мне сообщение, но пока оно недоступно. Написала несколько писем, но все их порвала и бросила в огонь. Я наблюдала, как бумага вначале коричневеет по краям, потом вспыхивает и превращается в черный пепел. Холодный дождь стучал в окно, я почувствовала озноб.

Температура в доме постепенно опускалась, часы медленно ползли. Я попыталась заснуть, но никак не могла согреться. Мысли не успокаивались. Они перескакивали от Люси к Бентону, а от него – к ужасной сцене в магазине. Я видела истекающую кровью женщину, которую волокут по полу, и маленькие совиные глаза, глядящие сквозь гниющую плоть. Я никак не могла найти удобную позу. Люси не звонила.

Выглянув из окна, чтобы посмотреть на погруженный в темноту задний двор, я испугалась. На стекле осталось туманное пятно от моего дыхания, а звон капель, когда я задремала, превратился в стук вязальных спиц. Мне показалось, что это мать сидит у постели умирающего отца и вяжет бесчисленные шарфы для обездоленных людей в каких-то холодных краях. Мимо не проезжал ни один автомобиль. Я позвонила Рите в сторожевой домик. Она не отвечала.

В три часа утра я все еще не могла уснуть. Ветки деревьев потрескивали, как выстрелы, вдалеке прогромыхал поезд, идущий вдоль реки. От его одинокого гудка и скрежещущего, стучащего и громыхающего шума вагонов мне стало еще неспокойнее. Я лежала в темноте, кутаясь в теплое ватное одеяло, и только когда горизонт осветился, ко мне вернулись силы. Марино позвонил через несколько минут.

– Во сколько тебя забрать? – пробормотал он охрипшим от сна голосом.

– Куда забрать? – Я изможденно направилась на кухню готовить кофе.

– На работу.

Я не понимала, о чем он говорит.

– Ты выглядывала в окно, док? – спросил он. – Ты никуда не проедешь на своем нацимобиле.

– Я предупреждала, чтобы ты так не говорил. Это не смешно.

Я подошла к окну и отодвинула шторы. Мир был покрыт белым прозрачным ледяным покрывалом, окутавшим каждое дерево и каждый кустик. Газон превратился в плотный жесткий ковер. С карнизов скалили зубы длинные сосульки, и я поняла, что на машине сегодня никуда не доеду.

– Да, – ответила я. – Наверное, меня нужно будет забрать.

Грузовик Марино с толстыми цепями на колесах почти час крутил по дорогам Ричмонда, прежде чем я добралась до работы. На стоянке не было ни одной машины. Мы осторожно дошли до здания, чуть не упав несколько раз из-за сильного гололеда, по которому мы прокладывали путь первыми. В кабинете я повесила куртку на спинку кресла, и мы с Марино переоделись в раздевалке.

Фельдшеры погрузили тело на передвижной стол для вскрытий, поэтому нам не пришлось перекладывать его с каталки. Я расстегнула молнию мешка в жуткой тишине пустого театра, где правила смерть, и откинула окровавленные простыни. Под ярким светом раны женщины выглядели еще ужаснее. Отрегулировав кронштейн флюоресцентной лампы с увеличительным стеклом, я пристально оглядела тело.

Ее кожа превратилась в безжизненную потрескавшуюся корку засохшей крови с порезами и провалами ран. Я собрала волоски – несколько десятков знакомых светлых, по-детски тонких волосков и разложила их по бумажным конвертам, чтобы высушить. Длина большинства волосков составляла пятнадцать – двадцать сантиметров. Они прилипли к ее животу, плечам и груди, но я не обнаружила их на лице.

Часы незаметно скользили, унося с собой утро, но сколько я ни старалась найти логичное объяснение, как были порваны плотно связанный свитер и бюстгальтер, оставалось только одно: убийца порвал их голыми руками.

– Никогда не видела ничего подобного, – сказала я. – Он должен обладать невероятной силой.

– Может, он подсел на кокаин, или "ангельскую пыль"[101], или еще какую-нибудь гадость в этом роде, – ответил Марино. – Это может объяснить то, что он с ней сделал. А также патроны «голд-дот», если он толкает наркоту на улице.

– По-моему, об этих патронах что-то говорила Люси, – вспомнила я.

– Ходовой товар у бандитов. Их очень любят наркоманы.

– Если бы убийца находился в наркотическом опьянении, – заметила я, убирая волоски в другой конверт, – то вряд ли он был так организован. Он вывесил табличку "Закрыто", запер дверь и не вышел через заднюю дверь, снабженную сигнализацией, пока не сделал все, что ему требовалось. И возможно, даже помыл руки.

– Улики этого не показывают, – сообщил мне Марино. – Никаких следов в раковине или туалете. Никаких окровавленных полотенец. Ничего. Нет даже отпечатков на двери, через которую он выходил со склада, поэтому я думаю, он чем-то – может быть, частью одежды или бумажным полотенцем – открыл дверь, чтобы не оставлять на ручке кровь и отпечатки пальцев.

– Это не похоже на спонтанные действия. Человек, находящийся под влиянием наркотиков, не ведет себя так.

– Мне все же хочется думать, что он наркоман, – мрачно сказал Марино. – Нас ожидают проблемы, если он окажется каким-нибудь Рэмбо или Терминатором. Жаль, что...

Он запнулся, и я поняла, о чем он жалеет – что с нами нет Бентона, который смог бы нам помочь. Все же легко полагаться на мнение другого человека, когда не все версии требуют экспертной оценки. Каждое преступление вызывает определенные эмоции. Создавалось впечатление, что это убийство произошло в результате бешенства и неистовства. Оно только усилилось, когда я обнаружила обширную травматическую область неправильной формы. Изучив ее через увеличительное стекло, я заметила маленькие криволинейные отметины.

– Следы укусов, – сказала я.

Марино подошел посмотреть.

– То, что от них осталось. Нанесены с грубой, свирепой силой.

В поисках других укусов я переместила лампу и обнаружила два следа на боковой поверхности правой ладони женщины, один на левой ступне и два на правой.

– Господи, – пробормотал Марино тоном, который я редко от него слышала.

Он, вытаращив глаза, уставился на ноги женщины.

– С кем мы имеем дело, док? – спросил он.

Все следы укусов были обезображены, я могла разглядеть только ссадины от зубов и не более. Выемки, необходимые для снятия слепка, оказались уничтожены. Нам ничто не могло помочь. Осталось слишком мало следов для идентификации.

Я взяла мазки на слюну и стала поочередно фотографировать следы, пытаясь представить, что чувствовал убийца, кусая ладонь и ступни женщины. Может быть, он все-таки знал ее? Возможно, ее руки и ноги являлись для него каким-то символом, напоминанием того, кем она была?

– Значит, он кое-что понимает в уликах, – сказал Марино.

– Похоже, он знает, что человека можно идентифицировать по отпечаткам зубов, – ответила я, обмывая тело водой из шланга.

– Бр-р, – поежился Марино. – Мне становится холодно каждый раз, когда вижу, как ты это делаешь.

– Она этого не чувствует.

– Очень хочется верить, что она не чувствовала ничего и вчера вечером.

– По всей видимости, к тому времени как он начал издеваться, она была мертва или при смерти.

Вскрытие обнаружило еще одну деталь, усиливавшую ужас произошедшего. Пуля, которая вошла в шею Ким Люонг и порвала сонную артерию, повредила также позвоночник между пятым и шестым шейными позвонками, мгновенно парализовав ее. Женщина была в состоянии дышать и говорить, но не могла двигаться, когда убийца волок ее по проходу и кровь лилась на полки с продуктами. Руки были беспомощно раскинуты, поэтому она не могла зажать рану на горле. Я представила ужас в ее глазах. Услышала тихие стоны умирающей женщины, подозревающей, что случится с ней дальше.

– Проклятый ублюдок! – произнесла я.

– Жаль, что теперь таких сволочей казнят при помощи инъекций, – зло сказал Марино. – Их нужно поджаривать. Они должны задыхаться в душегубках, пока не выскочат их хреновы глаза. Вместо этого мы провожаем их в спокойный вечный сон.

Я быстро сделала обычный Y-образный надрез от ключиц до грудины и дальше, к лобковой кости.

– Думаешь, любой человек сможет со спокойным сердцем всадить иглу со смертельным уколом ему в руку, док? Сможет пустить газ или, пристегнув преступника к электрическому креслу, включить рубильник?

Я не ответила.

– Я часто об этом думаю, – продолжал Марино.

– Я бы тебе этого не советовала, – заметила я.

– Я уверен, что сможет, – не успокаивался он. – И знаешь, что еще? Я думаю, некоторым это понравилось бы, только они боятся признаться в этом даже самим себе. Иногда мне и самому хочется кого-нибудь убить.

Я покосилась на него. Кровь забрызгала пластиковую маску и пропитала длинные рукава его халата.

– Вот теперь ты меня действительно беспокоишь, – сказала я, не покривив душой.

– Понимаешь, по-моему, многие чувствуют то же самое, только не признаются в этом.

Сердце и легкие Ким Люонг были в пределах нормы.

– По-моему, это чувствует большинство.

Марино становился все более воинственным, как будто ярость по поводу того, что случилось с этой женщиной, заставляла его ощущать себя таким же беззащитным, какой была она.

– Думаю, Люси испытывает такое же чувство, – произнес он. Я взглянула на него, отказываясь верить своим ушам.

– По-моему, она просто ждет возможности. И если она от него не избавится, то закончит официанткой в придорожном ресторане.

– Замолчи, Марино.

– Правда режет глаза, так ведь? По крайней мере я признаюсь в этом чувстве. Возьмем, например, козла, который это сделал. Что касается меня, то мне хочется привязать его к стулу за руки и за ноги, засунуть в глотку пистолет и спросить, есть ли у него дантист, потому что скоро он ему понадобится.

Селезенка, почки и печень тоже были в порядке.

– Потом я бы приставил пистолет к глазу и попросил посмотреть, не нужно ли мне почистить ствол.

В желудке женщины находились остатки пищи, скорее всего курицы с рисом и овощами, и я вспомнила пластиковый контейнер и вилку, найденные в бумажном пакете рядом с ее сумочкой и пальто.

– Черт побери, может, я даже отойду на несколько шагов, как в долбаном тире, прицелюсь и посмотрю, как ему это нравится.

– Прекрати! – воскликнула я.

Он замолчал.

– Черт возьми, Марино, что на тебя нашло? – спросила я, держа в одной руке скальпель, в другой – пинцет.

Некоторое время он не произносил ни слова, пока я старалась занять его, поручая сделать то или это.

Потом он сказал:

– Девушка, которая вчера подбежала к "скорой помощи", – подруга Ким, работает официанткой в "Шоуни", а по вечерам учится в Виргинском университете. Они вместе снимали квартиру. Она вернулась домой после лекций, не имея представления, что случилось, и вдруг звонит какой-то идиот-репортер и спрашивает: "Как вы расцениваете случившееся?"

Марино замолчал. Он не отрываясь смотрел на препарированное тело с раскрытой, отсвечивающей красным грудной клеткой и бледными ребрами, которые изящным изгибом нависали над идеально прямым позвоночником. Я включила хирургическую пилу.

– Подруга не могла назвать ни одного знакомого Ким, который показался бы ей ненормальным. Никто не заходил в магазин, не приставал к ней и не угрожал. На прошлой неделе, во вторник, сработала сигнализация на той же заднейдвери, но это часто случается. Люди забывают, что задняя дверь под охраной, – с отсутствующими глазами продолжал Марино. – Похоже, что убийца просто-напросто вдруг вырвался из ада.

Я начала пропиливать череп – через области, раздробленные и разбитые неистовыми ударами предмета или предметов, которые я не могла идентифицировать. В воздух поднялась сухая костная пыль.

Глава 26

К полудню дороги оттаяли достаточно для того, чтобы на работу приехали остальные прилежные, но безнадежно застрявшие в пути сотрудники криминалистической лаборатории. Я решила сделать обход комнат.

Прежде всего я зашла в отдел судебной биологии, огромное помещение площадью почти тысячу квадратных метров, куда имели доступ лишь несколько сотрудников, у которых были магнитные карты для электронных замков. Сюда люди не забегали поболтать. Следуя по коридору, они на ходу бросали взгляды на работавших за стеклом ученых в белых халатах, но редко приближались к самому стеклу.

Я нажала кнопку переговорного устройства и спросила Джейми Куна.

– Сейчас найду его, – отозвался голос.

Открыв дверь, Кун тут же протянул мне длинный новый лабораторный халат, перчатки и маску. Здесь огромное внимание уделяли заботе о чистоте образцов ДНК, особенно сейчас, когда в суде может быть подвергнута сомнению стерильность каждого микротома, холодильника, пипетки, перчатки и даже ручки, которой маркируют анализы. Меры предосторожности, принятые в лаборатории, были почти такими же суровыми, как процедуры стерилизации в операционной.

– Мне жаль вас отрывать, Джейми – сказала я.

– Вы всегда так говорите, – заметил он. – Входите.

Перед нами находились три шлюзовые камеры – при входе в каждую приходилось надевать свежий халат. Липкая бумага на полах предназначалась для очистки подошв. Процесс повторился еще дважды, чтобы вошедший не смог пронести грязь из одного шлюза в другой.

Сотрудники работали в просторном, ярко освещенном помещении, где стояли черные лабораторные столы с компьютерами, ванны, герметичные емкости и вытяжные ламинарные шкафы. На отдельных столах были аккуратно расставлены баночки с реактивами, автокапельницы, полипропиленовые пробирки в штативах. Реагенты, или вещества, нужные для работы, изготавливались в больших объемах из химических препаратов высокой чистоты. Их регистрировали под уникальными номерами и хранили в небольших емкостях отдельно от остальных реактивов.

Загрязнение сдерживали с помощью индексирования образцов, тепловой денатурации, ферментативного сбраживания, многопрофильного отбора, повторных анализов, ультрафиолетового и ионизирующего излучений, строгого контроля, а также проб, которые брали у здоровых добровольцев. Если что-то не срабатывало, исследователь просто прекращал работу над конкретными образцами. Через несколько месяцев он, возможно, проводил опыты над ними или больше никогда не возвращался к ним.

Полимеразная цепная реакция позволяла получать результаты анализа ДНК через несколько дней, а не недель, как было ранее. Теперь краткая тандемная дупликация давала Куну возможность завершить анализ за один день, если, конечно, имелся образец тканей для исследования, но в моем случае тканей не было – только светлые волоски с одежды неопознанного трупа в контейнере.

– Очень жаль, – сказала я, – потому что, кажется, я нашла похожие волоски в другом месте. На этот раз на теле женщины, убитой прошлым вечером в "Куик-Кэри".

– Погодите. Я не ослышался? Волосы с одежды "человека из контейнера" соответствуют волосам, найденным на ней?

– Похоже на то. Как видите, это срочно.

– Вынужден вас разочаровать, – заявил Кун. – Эти волосы не с кошки и не с собаки. Они человеческие.

– Не может быть, – ответила я.

– Это абсолютно верно.

Кун был крепким, энергичным молодым человеком, которого трудно было чем-то удивить. Не помню, когда в последний раз видела у него горящие глаза.

– Тонкие, непигментированные, рудиментарные, – продолжал он. – Младенческие. Может быть, у этого парня дома был ребенок. Но два случая? На убитой точно обнаружены те же волосы?

– У младенцев не бывает волос длиной пятнадцать сантиметров, – возразила я. – Именно такие я нашла на ее теле.

– Может, у детей в Бельгии они длиннее, – сухо сказал он.

– Давайте вначале поговорим о "человеке из контейнера". С какой стати на нем оказались детские волосы? – спросила я. – Даже если у него дома остался ребенок. И даже если у младенца отросли такие длинные волосы.

– Не все волосы длинные. Некоторые очень короткие. Как сбритая щетина.

– Есть ли принудительно удаленные волосы? – поинтересовалась я.

– Мне не встречались корни с фолликулярными тканями; в основном луковицеобразные корни, которые ассоциируются с естественно выпадающими волосами. Другими словами, сброшенными в линьке. Поэтому я не могу провести анализ ДНК.

– Но некоторые волоски были отрезаны или сбриты, – задумчиво сказала я, потерпев неудачу и пытаясь отыскать другую версию.

– Да. Некоторые срезаны, некоторые нет. Как эти странные современные прически. Вы их видели: длинные наверху и короткие по бокам.

– На младенцах я таких не видела.

– Что, если у него двойня или тройня, потому что его жена принимала лекарства для повышения оплодотворяемости? – предположил Кун. – Тип волос тот же самый, но если они с разных детей, это может объяснить различную длину. ДНК оказалась бы одинаковой, будь у вас материал для анализа.

У однояйцевых близнецов ДНК была идентичной, разные только отпечатки пальцев.

– Доктор Скарпетта, – произнес Кун, – все, что я могу сказать, – визуально волосы, снятые с "человека в контейнере", одинаковые – другими словами, у них сходная морфология.

– Ну, волосы, снятые с женщины, визуально тоже одинаковые.

– Среди них есть короткие, словно обрезанные?

– Нет, – ответила я.

– Простите, но мне больше нечего вам сказать.

– Поверьте, Джейми, вы рассказали мне достаточно много. Я просто не знаю, что это означает.

– Вы узнаете, – успокоил меня Кун. – Мы напишем отчет по ним.

Следующей я посетила лабораторию трасологии и даже не побеспокоилась поздороваться с Ларри Познером. Он рассматривал что-то в микроскоп, который, наверное, был четче сфокусирован, чем его взгляд, когда он взглянул на меня.

– Ларри, – начала я, – все летит к черту.

– Как всегда.

– Что насчет нашего неопознанного мужчины? Есть новости? – спросила я. – Мне они нужны, так как я в растерянности.

– Слава Богу. Думал, вы зашли спросить о той женщине, которая лежит внизу, – вздохнул он. – А уж я собирался сообщить, что она не Меркурий с крылышками на ногах.

– Между этими делами, возможно, существует связь, Ларри. Те же странные волосы найдены на обоих телах. Человеческие волосы.

Познер погрузился в размышления.

– Не понимаю, – наконец произнес он. – Не хочется огорчать вас, но у меня нет ничего существенного.

– А несущественное?

– Начнем с образцов грунта из контейнера. М ПС выдала обычные результаты, – сказал он, имея в виду микроскопию в поляризованном свете. – Кварцевый песок, тонкозернистая кремнистая порода и такие элементы, как железо и алюминий. Много мусора. Осколки цветного стекла, овощные отходы, шерсть грызунов. Можно только удивляться, сколько дерьма находится в таком контейнере. Везде встречаются диатомы, то есть микроскопические диатомовые водоросли. Но при исследовании мусора, собранного со дна контейнера, и образцов с поверхности тела и верхней одежды я обнаружил одну странность. Это смесь морских и пресноводных диатом.

– Логично, если корабль отчалил из Шельды в Антверпене, а потом шел по морю, – заметила я.

– А как насчет внутренней поверхности одежды? Там исключительно пресноводные диатомы. Я этого не понимаю, если только человек не мыл ботинки и не стирал джинсы, носки и даже нижнее белье в реке или в озере. А одежду от Армани и ботинки из крокодиловой кожи вряд ли будут полоскать в речной воде или в них плавать. Кроме того, пресноводные водоросли найдены на коже, что очень странно. Смесь морских и пресноводных водорослей на верхней одежде в данном случае можно объяснить. Когда человек ходит по порту, на одежду садятся диатомы, разносимые ветром, но они не проникают внутрь.

– Что можно сказать о позвоночных костях? – спросила я.

– Пресноводные диатомы. Объясняются, если человек утонул, возможно, в реке в Антверпене. И на его волосах только пресноводные водоросли без примеси морских.

Познер потер уставшие глаза.

– Сколько ни думаю, никак не могу найти решения. Разные диатомовые водоросли, странные детские волоски и позвоночная кость. Как печенье "Орео". На одной стороне шоколад, на другой ваниль, с шоколадом и ванилью в середине и с ложкой ванили наверху.

– Избавь меня от аналогий, Ларри. Я без них достаточно запуталась.

– Как же вы это истолкуете?

– Могу предложить только одно объяснение.

– Давайте.

– В волосы могли попасть только пресноводные диатомы, если голова была погружена в пресную воду, – сказала я. – Например, если человека засовывают вверх ногами в бочку с водой. При этом человек не может выбраться, точно так же как младенец, упавший головой вперед в полное ведро. Вполне подойдут, например, двадцатилитровые емкости от моющих средств – они высотой по пояс и очень устойчивые. Перевернуть невозможно. Либо человека можно утопить в обычном ведре, если удерживать голову под водой.

– Теперь по ночам мне начнут сниться кошмары, – произнес Познер.

– Поезжайте домой, пока дороги снова не подмерзли, – посоветовала я.

Марино довез меня до дома, а я взяла с собой банку с формалином, так как не переставала надеяться, что заключенная в ней плоть натолкнет меня на какую-нибудь мысль. Поставлю ее на стол в кабинете и время от времени буду надевать перчатки и изучать, словно археолог, пытающийся прочитать стертые временем символы, высеченные в камне.

– Зайдешь? – спросила я Марино.

– Знаешь, мой чертов пейджер то и дело срабатывает, но я не могу разобрать, кто меня вызывает, – сказал он, выключая зажигание.

Он поднял пейджер к глазам и прищурился.

– Может, включишь верхний свет? – предложила я.

– Наверное, какой-нибудь обкуренный стукач. Что-нибудь поем, если предложишь. А потом мне нужно будет идти.

Когда мы вошли в дом, пейджер снова дал о себе знать. Марино раздраженно сорвал его с пояса и, повернув к свету, прочитал номер.

– Опять неправильно! Что такое пять-три-один? Ты знаешь кого-нибудь, в чьем номере могут встречаться эти цифры? – сердито спросил он.

– Это домашний телефон Розы.

Глава 27

Роза очень страдала после смерти мужа, а когда ей пришлось усыпить одного из своих грейхаундов, я думала, она совсем потеряет голову от горя. Тем не менее она всегда сохраняла чувство собственного достоинства, одевалась строго и пристойно. Но когда этим утром она из "Новостей" узнала, что убили Ким Люонг, Роза билась в истерике.

– Если бы только, если бы только... – бесконечно повторяла она, плача в кресле-качалке рядом с камином в своей маленькой квартире.

– Роза, прекрати так говорить, – сказал Марино.

Она была знакома с Ким Люонг, потому что часто делала покупки в "Куик-Кэри". Роза пошла туда вчера вечером, вероятно, в то самое время, когда убийца все еще находился в магазине, избивая и кусая жертву, размазывая повсюду ее кровь. Слава Богу, входная дверь была заперта.

Я отнесла две чашки женьшеневого чая в гостиную и кофе для Марино. Розу трясло, ее лицо распухло от слез, седые волосы спадали на воротник домашнего халата. Она выглядела как неухоженная старуха в доме престарелых.

– Я не включала телевизор и узнала о ее смерти только из утренних "Новостей". – Она снова и снова на все лады повторяла ту же историю. – Я не имела представления, сидела в постели, читала и беспокоилась обо всех этих неприятностях в отделе. В основном о Чаке. По-моему, этот парень донельзя испорчен, и я хотела это доказать.

Я поставила перед ней чай.

– Роза, – сказал Марино, – мы поговорим о Чаке в другой раз. Нам нужно точно знать, что случилось прошлым...

– Но вы сначала должны меня выслушать! – воскликнула она. – Капитан Марино, вы должны заставить и доктора Скарпетту меня выслушать! Тот парень ее ненавидит! Ненавидит всех нас. Я хочу, чтобы вы поняли: нужно обязательно избавиться от него, пока не станет слишком поздно.

– Я позабочусь об этом, как только... – начала было я.

Но Роза уже качала головой.

– Он – абсолютное зло. По-моему, он следит за мной, или по крайней мере кто-то связанный с ним, – заявила она. – Возможно, даже в том автомобиле, который вы видели на стоянке или который следовал за вами. Откуда вы знаете, что это не он арендовал машину под вымышленным именем? Откуда вы знаете, что это не связанный с ним человек?

– Ну-ну, – прервал ее Марино, поднимая руку. – Зачем ему за кем-то следить?

– Все дело в наркотиках, – уверенно ответила Роза. – В прошлый понедельник к нам поступила погибшая от передозировки, а я случайно пришла на полтора часа раньше, так как в обед собиралась пойти в парикмахерскую.

Я не поверила, что Роза в тот день пришла раньше случайно. До этого я попросила ее помочь узнать о замыслах Раффина, и, конечно, она приняла это за секретное поручение.

– Вас в тот день не было, – сказала она. – Кроме того, в пятницу вы потеряли ежедневник; мы искали его, но не могли найти. Поэтому к понедельнику я вознамерилась найти его во что бы то ни стало, зная, как он вам нужен. Подумала, что надо посмотреть в морге.

Спустилась туда, даже не сняв пальто. Время было без пятнадцати семь, а там уже за столом сидит Чак с подносом для таблеток и десятком расставленных бутылочек. Он выглядел так, будто я его поймала на воровстве. Я спросила, почему он пришел так рано, а он ответил, что у него сегодня будет много дел и он хочет заранее выполнить часть из них.

– Его машина была на стоянке? – поинтересовался Марино.

– Он паркуется под эстакадой, – объяснила я. – Его машину не видно из нашего здания.

– Лекарства поступили от умершей, которую принимал доктор Филдинг, – продолжила Роза, – и ради любопытства я заглянула в отчет. Эта женщина принимала все известные мне лекарства: транквилизаторы, антидепрессанты, наркотики. Вы не поверите, но всего от нее привезли тысячу триста таблеток.

– К сожалению, верю, – вздохнула я.

Самоубийцы и те, кто погибал от передозировки, поступали к нам с месячным, а то и годовым набором лекарств; среди них кодеин, перкоцет, морфин, метадон, валиум и фентанил. Это была немыслимо трудоемкая задача – подсчитать, сколько таблеток должно быть во флаконах и сколько осталось.

– Значит, он крадет таблетки, вместо того чтобы избавляться от них, – сказал Марино.

– Я не могу этого доказать, – ответила Роза. – Но тот понедельник не был таким уж тяжелым днем, как обычно. Единственной поступившей была та женщина, умершая от передозировки. После этого Чак избегал меня как мог, и каждый раз, когда привозили лекарства, я задавала себе вопрос, не кладет ли он их себе в карман, вместо того чтобы смывать в канализацию.

– Мы можем поставить видеомонитор там, где он его не увидит. У вас там уже есть видеокамеры. Если он занимается кражей лекарств, мы его поймаем.

– Это помимо всего прочего, – напомнила я. – Отклики в прессе будут ужасными. Возможно, мне придется выступить по телевидению, особенно если репортеры начнут копать и обнаружат мой так называемый отказ разговаривать с родственниками, чат и западню, которую мы устроили Брей на автостоянке.

Меня охватил параноидальный страх, и я глубоко задышала. Марино внимательно наблюдал за мной.

– Ты не думаешь, что к этому причастна Брей? – скептически спросил он.

– Только в том смысле, что она помогла Чаку встать на скользкую дорожку. Он сам рассказывал мне, что чем больше гадостей делал, тем легче это получалось.

– Ну, я думаю, Чаки-малыш сам должен отвечать за кражу запрещенных медикаментов. Такая мразь, как он, не может сопротивляться искушению. Как и копы, прикарманивающие пачки наличных при арестах наркодилеров. Черт побери, такие лекарства, как лортаб, лорцет, не говоря уже о перкоцете, стоят на улице от двух до пяти баксов за дозу. Мне интересно, где он их толкает.

– Может быть, ты сумеешь узнать у жены, надолго ли он пропадает по ночам? – предложила Роза.

– Душечка, – ответил Марино, – такие типы прокручивают свои делишки среди бела дня.

Роза выглядела удрученно и немного смущенно, как будто боялась, что из-за сегодняшнего потрясения начинает брать на себя слишком многое. Марино встал, чтобы налить еще кофе.

– Думаешь, он тебя преследует, так как ты подозреваешь его в торговле наркотиками? – спросил он Розу.

– Думаю, мои доводы кажутся слишком натянутыми, когда слышу себя.

– Это может быть кто-то связанный с Чаком, если будем придерживаться этой версии. И по-моему, сейчас нельзя ничего отбрасывать, – добавил Марино. – Если знает Роза, то знаешь и ты, – сказал он мне. – Чаку наверняка это известно.

– Если это связано с наркотиками, то зачем Чаку нас преследовать? Чтобы причинить нам вред? Запугать? – не поняла я.

– Могу гарантировать и то и другое, – ответил Марино с кухни. – Он связался с людьми намного серьезнее, чем он. Ведь речь идет о больших деньгах. Подумайте, сколько таблеток поступает с некоторыми телами. Полицейские должны сдавать каждый флакон с лекарствами, который находят в доме. Вспомните, сколько неиспользованных обезболивающих и прочей дряни хранится в аптечке обычного человека.

Он вернулся в гостиную, сел и подул на чашку, как будто это могло мгновенно остудить кофе.

– Добавьте эти таблетки к куче другого дерьма, которое он принимает постоянно – или предположительно принимает, – и что получится? – продолжал Марино. – Это единственная причина, по которой Чаки-малышу нужна работа в морге, – чтобы воровать лекарства. Он не нуждается в зарплате и, возможно, именно поэтому последние несколько месяцев ни черта не хочет работать.

– Речь может идти о тысячах долларов в неделю, – сказала я.

– Док, у тебя есть основания полагать, что он не может быть связан с другими отделами и людьми, которые занимаются теми же делишками, что и он? Они несут Чаку таблетки – он с ними делится.

– Не имею понятия.

– У тебя четыре районных отдела. Крадешь лекарства из всех, получаешь действительно большие деньги. Черт возьми, этот маленький мерзавец даже может быть связан с организованной преступностью – еще один трутень, приносящий свою долю в общаковый улей. Проблема в том, что это не такая простая вещь, как делать покупки в супермаркете. Он думает, будто всего лишь совершает легкую сделку с парнем в дорогом костюме или прикинутой девицей. Этот человек переправляет товар следующему звену цепочки. Может быть, в конце концов его меняют на оружие, которое попадает в Нью-Йорк.

"Или Майами", – подумала я.

– Спасибо, Роза, за предупреждение. Я ни в коем случае не желаю, чтобы в отделе пропадали лекарства и в конце концов оказывались в руках тех, кто может вредить людям или даже убивать их.

– Не говоря уже о том, что дни Чака тоже могут быть сочтены, – сказал Марино. – Такие, как он, долго не живут.

Он встал и пересел на край дивана, поближе к Розе.

– Но, Роза, – мягко произнес он, – Почему ты считаешь, что рассказанное тобой имеет отношение к убийству Ким Люонг?

Она глубоко вздохнула и выключила торшер, стоявший рядом с ней, словно свет резал глаза. Ее руки затряслись так, что она, взяв чашку, пролила чай на колени. Пришлось промокнуть мокрое пятно салфеткой.

– По дороге с работы я решила купить песочного печенья и кое-что еще, – ответила она дрожащим от волнения голосом.

– Ты помнишь, во сколько это было? – спросил Марино.

– Было минут десять седьмого.

– Давай уточним, – сказал Марино, записывая. – Ты заехала в "Куик-Кэри" около восемнадцати часов. Магазин был закрыт?

– Да. Это немного разозлило меня, потому что он должен был работать до шести утра. Мне в голову приходили нехорошие мысли, и теперь я тоже об этом жалею. В магазине лежала мертвая продавщица, а я злилась на нее, потому что не могла купить печенья... – Она всхлипнула.

– Ты видела машины на стоянке? – продолжал Марино. – Или, может, встретила кого-нибудь?

– Никого.

– Подумай как следует. Роза. Возможно, что-то показалось тебе странным...

– О да! – воскликнула она. – Именно это я и пытаюсь сказать. С Либби-авеню я увидела, что магазин закрыт, так как свет был выключен, поэтому въехала на стоянку, чтобы развернуться, и увидела на двери табличку "Закрыто". Вернулась на Либ-би и не успела доехать до магазина "Эй-би-си", когда вдруг за моей машиной появился автомобиль с включенным дальним светом.

– Ты направлялась домой? – спросила я.

– Да. Вначале я ничего не заподозрила, пока не свернула на Гроув-авеню и он вплотную за мной, ослепляя меня своими проклятыми фарами. Встречные водители сигналили фарами, что у него включен дальний свет, на случай если он не знал. Но он явно не собирался выключать его. К этому времени я уже была напугана.

– Ты смогла разобрать, какая это была машина? Что-нибудь видела? – произнес Марино.

– Я была практически ослеплена и, кроме того, находилась в таком замешательстве! Я сразу подумала об автомобиле на стоянке во вторник, когда вы заезжали, – обратилась она ко мне. – А потом рассказали, что за вами следили. И я начала думать о Чаке, наркотиках и ужасных людях, которые этим занимаются.

– Итак, ты едешь по Гроув-авеню, – напомнил ей Марино.

– Разумеется, я проехала мимо своего дома, стараясь придумать, как оторваться. Не знаю почему, но я вдруг развернулась и направилась обратно. Потом доехала до конца Гроув, где стоит "Фри-чопс", и повернула налево, а он все еще преследовал меня. Следующий поворот направо вел к Виргинскому загородному клубу, я направилась туда и подъехала прямо к воротам, где дежурит охрана. Нет нужды говорить, что этот человек, кто бы он ни был, пропал.

– Ты поступила чертовски умно, – сказал Марино. – Чертовски умно. Но почему ты не позвонила в полицию?

– Это бесполезно. В полиции мне бы не поверили, и в любом случае я не смогла бы никого и ничего описать.

– Ну, могла бы позвонить мне, – проговорил Марино.

– Знаю.

– Куда вы поехали после этого? – спросила я.

– Сюда.

– Роза, вы меня пугаете! – воскликнула я. – Что, если он вас где-нибудь ждал?

– Я не могла ездить всю ночь, а кроме того, направилась домой другой дорогой.

– Во сколько примерно он исчез?

– Где-то между шестью и шестью пятнадцатью. О Господи, не могу поверить: ведь когда я подъехала к магазину, она была там. А если он тоже там был? Если бы я только знала!.. Не могу не думать о том, что должна была что-то заметить.

– Роза, ты не могла ничего знать заранее, если только ты не цыганка с хрустальным шаром, – сказал ей Марино.

Она глубоко, прерывисто вздохнула и плотнее завернулась в халат.

– Никак не могу согреться, – произнесла она. – Ким была такой славной девушкой.

Она опять замолчала, и ее лицо исказила гримаса страдания. Глаза наполнились слезами.

– Она никогда и никому не грубила и прилежно работала. Как с ней могло случиться такое?! Она хотела стать медсестрой. Хотела помогать людям! Помню, она беспокоилась, что так поздно ночью остается одна в магазине. Я тоже подумала об этом, когда приехала во вторник вечером, но так ничего и не сказала...

Голос Розы сорвался, словно упал с высоких ступенек. Я подошла к ней, встала на колени и прижала к себе.

– Это напоминает мне болезнь Сасси, когда она стала такой вялой, а я подумала, она съела что-то не то...

– Все хорошо, Роза. Все будет хорошо, – приговаривала я.

– А оказалось, что она проглотила кусочек стекла... У моей малышки открылось внутреннее кровотечение... А я даже не подозревала.

– Вы не знали об этом. Ведь нельзя знать все. – Я тоже ощутила приступ печали.

– Если бы я сразу отвезла ее к ветеринару... Никогда не прощу себя за это. Моя маленькая девочка сидела в клетке в наморднике, и какое-то чудовище ударило ее и сломало нос... на этих проклятых собачьих бегах! А потом я заставила ее страдать, и она умерла!

Она бессильно оплакивала свою потерю и жестокость, царившую в мире. Я держала ее сжатые кулачки в своих руках.

– Роза, послушайте меня, – сказала я. – Вы спасли Сасси от адских мук, как спасали многих других. Вы ничего не смогли бы для нее сделать, так же как были бессильны что-либо изменить, когда заехали купить печенье. Ким была мертва. Мертва уже несколько часов.

– А что насчет его? – воскликнула она. – Вдруг он еще был бы в магазине и вышел, когда я подъехала? Ведь он тоже убил бы меня, правда? Застрелил и выбросил куда-нибудь, как мешок с мусором. А может быть, издевался и надо мной тоже?

Она в изнеможении закрыла глаза, не замечая стекающих по щекам слез. Безвольно осела, ужасное напряжение спало. Марино наклонился и коснулся ее колена.

– Ты должна нам помочь, – произнес он. – Нам нужно знать, почему ты считаешь, что твой преследователь и убийство могут быть связаны?

– Вы переночуете у меня? – спросила я.

Глаза Розы прояснились, к ней постепенно возвращалось самообладание.

– А машина, которая остановилась за моей на месте убийства? Почему он не начал меня преследовать задолго до этого? – спросила она. – А сигнализация, которая сработала через час или полтора? Разве это не удивительное совпадение?

– Конечно, удивительное, – сказал Марино. – Но у меня в работе случалось много совпадений.

– Я чувствую себя идиоткой, – пролепетала Роза, глядя на руки.

– Мы все устали, – вмешалась я. – У меня в доме много комнат...

– Благодаря вам мы можем схватить малыша Чака за кражу наркотиков, – заметил Марино. – Ничего идиотского в этом нет.

– Я останусь здесь и лягу спать, – наконец проговорила Роза.

Пока мы спускались по лестнице и шли к стоянке, я продолжала думать о том, что она нам сообщила.

– Послушай, – сказал Марино, отпирая машину, – ты знакома с Чаком намного дольше, чем я, и знаешь его намного лучше, что тебя совсем не красит.

– Ты собираешься спросить, не он ли в арендованном автомобиле следил за нами? – догадалась я, когда мы выезжали на Рэнди-Тревис-стрит. – Ответом будет "нет". Он подлец. Он лжец и вор, но трус, Марино. Чтобы следовать за кем-то с включенным дальним светом фар, требуется немало самонадеянности. Кто бы ни ехал в той машине, он очень уверен в своих силах. Он не боится, что его поймают, так как считает себя слишком умным.

– Ты вроде как даешь определение психопатической личности. И теперь я начинаю беспокоиться. Черт побери. Не хочу даже думать о том, что парень, который прикончил Люонг, следил за вами с Розой.

Дороги снова подмерзли, и неосторожные ричмондские водители то тут, то там скользили юзом. Рация Марино работала, постоянно сообщая об авариях.

– Когда ты собираешься вернуть эту штуку? – спросила я.

– Пусть сами приходят и забирают, – ответил он. – Я ничего не собираюсь возвращать.

– Вот и молодец.

– Самое сложное в расследовании то, – сказал он, – что в нем не бывает ничего однозначного. Детективы стараются связать столько фактов, что к тому времени, когда преступление раскрывают, они могут написать биографию жертвы. Половина обнаруженных связей никуда не ведет. Например, муж поругался с женой. Она со злости уходит из дома, ее крадут со стоянки супермаркета, насилуют и убивают. Причиной послужила не ссора с мужем. Может, ей так или иначе нужно было в магазин.

Он свернул к моему дому и остановил грузовик перед крыльцом. Я пристально посмотрела на него.

– Марино, чем ты собираешься зарабатывать на жизнь?

– Как-нибудь заработаю.

Я знала, что это была неправда.

– Ты некоторое время мог бы помогать мне в качестве следователя, – предложила я. – Пока не разрешится проблема с отстранением от работы.

Он молчал. Пока в полиции работала Брей, эта проблема вообще могла не разрешиться. Отстранение от работы без сохранения содержания было лишь способом заставить его уйти в отставку. Если бы он это сделал, Брей удалось бы убрать его с дороги, как Эла Карсона.

– У меня есть две возможности взять тебя на работу, – продолжала я. – С оплатой за каждое расследование, в этом случае будешь получать по пятьдесят долларов за...

– К черту пятьдесят долларов, – фыркнул он.

– Или взять на неполный рабочий день. В этом случае мне нужно будет в конце концов заявить о вакансии и тебе придется подавать заявление наравне со всеми остальными.

– Не принимай меня за идиота.

– Сколько ты сейчас зарабатываешь?

– Около шестидесяти двух тысяч плюс премиальные, – сказал Марино.

– Лучшее, что я могу предложить, – это старший следователь. Тридцать часов в неделю. Без премиальных. Тридцать пять тысяч в год.

– Это хорошее предложение. Одно из самых смешных, которые я слышал за последнее время.

– Могу также предложить должность преподавателя и координатора по расследованию убийств в институте. Это еще тридцать пять тысяч. Итого семьдесят. Без премиальных. В действительности ты будешь зарабатывать больше.

Он некоторое время думал, посасывая сигарету.

– Пока что мне не нужна твоя помощь, – грубо ответил он. – И в мои планы не входит болтаться вокруг патологоанатомов и мертвых тел всю оставшуюся жизнь.

Я выбралась из грузовика и произнесла:

– Спокойной ночи.

Машина взвыла и уехала, и я поняла, что Марино в действительности сердился не на меня. Он злился, так как был расстроен и разочарован. Не мог смириться, что оказался не в состоянии скрыть от меня уязвленное чувство собственного достоинства. Но все равно его слова меня обидели.

Я бросила пальто на кресло в прихожей и сняла кожаные перчатки. Поставила на CD-плейер "Героическую симфонию" Бетховена и понемногу стала успокаиваться. Съела омлет и легла в постель с книгой, которую не смогла читать из-за усталости.

Заснула с включенным светом и проснулась в испуге оттого, что сработала сигнализация. Отогнав искушение выключить ее, вытащила из ящика "глок". Я не в состоянии была вынести оглушительный металлический перезвон и не понимала, почему поднялась тревога. Через несколько минут раздался телефонный звонок.

– Это охрана...

– Да-да – громко ответила я. – Не знаю, почему она сработала.

– Монитор показывает пятую зону, – сказал охранник. – Задняя дверь, ведущая на кухню.

– Я ее не открывала.

– Хотите вызвать наряд?

– Да, поскорее, пожалуйста! – воскликнула я, а сигнал тревоги в доме продолжал греметь.

Глава 28

Я предположила, что причиной тревоги мог стать сильный порыв ветра, и через минуту выключила сигнализацию, чтобы услышать, когда приедет полиция. Ждала ее, сидя на кровати. Я не стала заниматься пугающей процедурой проверки каждого квадратного метра дома: заходить в комнаты, душевые и страшные темные кладовки.

Вслушиваясь в тишину, я остро воспринимала все звуки: ветер, едва слышные щелчки сменяющих друг друга цифр в электронных часах, шелест вентиляторов, собственное дыхание. К моему дому свернул автомобиль, и я поспешила к входной двери, в которую один из полицейских постучал дубинкой, вместо того чтобы нажать звонок.

– Полиция, – объявил серьезный женский голос.

Я впустила их. Передо мной стояли двое: молодая женщина и мужчина постарше, оба в форме. На именной табличке девушки было написано "Дж. Ф. Батлер", что-то в ее лице привлекло мое внимание.

– Сработал датчик задней двери, которая ведет на кухню, – сообщила я. – Очень рада, что вы так быстро приехали.

– Как вас зовут? – спросил ее напарник, Р.И. Макэлвейн.

Он вел себя так, словно не знал, кто я; как будто я была очередной женщиной средних лет в домашнем халате, которой выпало жить в хорошем доме в районе, куда редко вызывают полицию.

– Кей Скарпетта.

Макэлвейн слегка расслабился и сказал:

– Не предполагал, что вы на самом деле существуете. Много о вас слышал, но, слава Богу, никогда не был в морге, ни разу за все восемнадцать лет.

– Это потому что раньше не нужно было ходить на демонстрационные вскрытия и вообще чему-то учиться, – подшутила над ним Батлер.

Макэлвейн не улыбнулся, с любопытством осматривая дом.

– Приходите на демонстрационное вскрытие в любое время, – пригласила я.

Батлер старалась не отвлекаться. Ее настороженность не успела притупиться, как у ее напарника, которого в данный момент больше интересовали мой дом и я. На протяжении многих лет он, наверное, остановил для проверки не менее тысячи автомобилей и ответил на столько же ложных вызовов, получая небольшую зарплату и еще меньшее признание.

– Нам нужно осмотреть дом, – сказала Батлер, запирая за собой входную дверь. – Начиная с первого этажа.

– Пожалуйста. Смотрите везде, где нужно.

– Оставайтесь здесь, – попросила она, направляясь на кухню, и тут неожиданно на меня нахлынули эмоции.

Она напоминала Люси. Похожими были глаза, прямой нос и манера жестикулировать. Люси не могла разговаривать, не помогая себе руками, как будто дирижируя разговором.

Я стояла в прихожей и слышала звуки их шагов по паркету, приглушенные голоса и стук открывающихся и закрывающихся дверей. Полицейские не спешили, и я предположила, что именно Батлер старалась не пропускать ни единого местечка, где может спрятаться человек.

Они спустились и вышли в ледяную ночь, обшаривая фонариками наружные окна. Это продолжалось еще минут пятнадцать, потом они постучались и мы прошли на кухню. Макэлвейн дул на покрасневшие, замерзшие руки. Батлер хотела сказать мне что-то важное.

– Вы уверены, что не прогнулся косяк кухонной двери? – спросила она.

– Нет, – удивленно ответила я.

Она открыла дверь рядом с окном и столом, за которым я обычно ела. Ворвался сырой, пронизывающий воздух, и я подошла к ней посмотреть, о чем она говорит. Батлер посветила фонариком на зазубренную вдавленность между планкой замка и деревянной рамой двери. Было похоже, что кто-то пытался взломать дверь.

– Возможно, это случилось некоторое время назад, а вы не замечали, – сказала она. – Мы не проверили эту дверь, когда приезжали во вторник, потому что сигнал тревоги поступил из зоны двери в гараж.

– Сигнализация срабатывала во вторник? – изумленно пробормотала я. – Мне об этом ничего не известно.

– Я пошел к машине, – произнес Макэлвейн, выходя с кухни и все еще растирая руки. – Сейчас вернусь.

– Я работала в дневную смену, – объяснила мне Батлер. – Наверное, ее случайно повредила ваша домработница.

Я не понимала, как Мэри могла нарушить сигнализацию в гараже, если только она по какой-то причине вышла оттуда и слишком долго не обращала внимания на предупреждающий сигнал.

– Она была довольно испуганной, – продолжала Батлер. – Даже не могла вспомнить код, пока мы не приехали.

– В какое время это произошло? – спросила я.

– Примерно в одиннадцать.

Марино не мог услышать вызов по рации, потому что в одиннадцать он находился со мной в морге. Я вспомнила отключенную сигнализацию, грязь на коврике и несвежие полотенца в ванной. Удивилась, почему Мэри не оставила записку с объяснением случившегося.

– У нас не было оснований проверять дверь, – сказала Батлер. – Поэтому не могу сказать, имелись ли во вторник следы взлома или нет.

– Даже если не было, – заметила я, – кто-то явно пытался проникнуть в дом.

– Экипаж двадцать три, – говорила по рации Батлер. – Вызов детектива по расследованию квартирных краж.

– Экипаж семь девять два, – пришел ответ.

– Можешь подъехать? Здесь попытка проникновения в дом, – передала она и продиктовала мой адрес.

– Принято. Буду минут через пятнадцать.

Батлер поставила рацию на кухонный стол и еще раз изучила замок. Порыв холодного ветра сбросил на пол раскрытую пачку салфеток и зашуршал страницами газеты.

– Он едет с Кэри-стрит, – объяснила она, как будто для меня это имело какое-то значение. – Теперь участок находится на углу Кэри и Мидоу-стрит.

Батлер закрыла дверь на улицу.

– Они больше не относятся к детективному отделу, – продолжила она, наблюдая за моей реакцией. – Поэтому переехали, поскольку их переодели в форму. По-моему, это случилось с месяц назад, – добавила она, и я начала подозревать, куда она клонит.

– Наверное, детективы по кражам со взломом теперь подчиняются заместителю шефа полиции Брей, – сказала я.

Она заколебалась, потом ответила с иронической улыбкой:

– Как и все.

– Хотите кофе? – спросила я.

– С удовольствием. Мне не хотелось вас затруднять.

Я вынула из холодильника пакет с кофе. Батлер села за стол и начала заполнять рапорт о преступлении, пока я вынимала кружки, сливки и сахар, а диспетчеры и копы по рации засыпали друг друга сообщениями. Прозвенел звонок входной двери, и я впустила детектива по квартирным кражам. Он был мне незнаком. Казалось, что мне незнаком никто с тех пор, когда Брей убрала знающих свое дело людей со своих должностей.

– Это та самая дверь? – спросил детектив у Батлер.

– Да. Эй, Джонни, у тебя есть ручка, которая пишет лучше?

Я почувствовала пульсирующую боль в голове.

– У тебя есть ручка, которая вообще пишет?

Я не могла поверить, что происходит такое.

– Назовите дату рождения, – попросил Макэлвейн.

– Люди редко ставят сигнализацию на гаражные двери, – заметила Батлер. – Контакты на них примыкают друг к другу слабее, чем у обычных. Легкий металл, большая площадь поверхности. Достаточно одного сильного порыва ветра...

– Сигнализация в моем гараже никогда не срабатывала от сильного порыва ветра, – сказала я.

– Но если ты взломщик и знаешь, что дом поставлен на охрану, – продолжала рассуждать Батлер, – можно предположить, будто в гараже сигнализации нет. А там может быть что-то ценное, которое можно украсть.

– Средь бела дня? – спросила я.

Детектив наносил на дверной косяк дактилоскопический порошок, и в дверь задувал холодный ветер.

– Так, док. – Макэлвейн продолжал заполнять рапорт. – Домашний адрес записал. Теперь диктуйте адрес офиса в центре, номер домашнего и служебного телефонов.

– Я не хочу давать свой незарегистрированный номер, – произнесла я, стараясь сдержать раздражение, вызванное этим вторжением, несмотря на благие намерения гостей.

– Доктор Скарпетта, у вас снимали отпечатки пальцев? – поинтересовался детектив, не опуская кисточку. На замке грязными разводами виднелся магнитный порошок.

– Да. Для служебного использования.

– Так и думал. Кажется, все криминалисты должны сдать отпечатки на случай, если тронут то, что не следует, – сказал он, не собираясь обижать меня, но тем не менее обидев.

– Вы слышите, что я говорю? – Я подождала, пока Макэлвейн оторвется от писанины и посмотрит на меня. – Я не желаю, чтобы это появлялось в газетах. Не хочу, чтобы каждый репортер и бог знает кто еще звонил мне домой, знал мой домашний адрес, номер карточки социального страхования, дату и место рождения, цвет кожи, пол, рост, вес, цвет глаз и фамилии ближайших родственников.

– Что-нибудь случилось недавно, о чем нам следует знать? – продолжал задавать вопросы Макэлвейн, а Батлер передала детективу ленту для снятия отпечатков.

– В среду вечером мою машину преследовал автомобиль, – неохотно ответила я и почувствовала, как на меня все посмотрели. – Похоже, моего секретаря тоже преследовали. Прошлым вечером.

Макэлвейн записал и это. Снова прозвучал звонок входной двери, и на мониторе видеокамеры, висящем на стене у холодильника, я увидела Марино.

– И не дай Бог, если прочитаю это в газетах, – предупредила я, выходя из кухни.

– Нет, мэм, мы включим это в приложение к рапорту. Он не предназначен для прессы, – донесся в спину голос Батлер.

– Черт возьми, сделай же что-нибудь, – сказала я, отперев дверь. – Кто-то пытался вломиться ко мне в дом, а теперь моя частная жизнь летит в тартарары.

Марино энергично жевал резнику и выглядел так, словно преступление совершила я, и никто другой.

– Было бы здорово, если бы ты сама рассказала мне, что к тебе пытались залезть. Тогда не пришлось бы слышать эту новость по рации, – сердито пробурчал он, бодрым шагом направляясь на звук голосов.

С меня было достаточно, и я ретировалась в свой кабинет, чтобы позвонить Мэри. На звонок ответил детский голос, потом подошла Мэри.

– Я только что узнала о том, что во вторник, пока вы были здесь, сработала сигнализация, – проговорила я.

– Прошу прощения, миссис Скарпетта, – умоляющим голосом произнесла она. – Я не знала, что делать. Я ничего не трогала. Просто пылесосила, и тут это произошло. Не могла вспомнить код, потому что очень испугалась.

– Понимаю, Мэри, – успокоила я ее. – Это меня тоже пугает. Сегодня вечером опять включилась тревога, поэтому я хорошо представляю, что вы имеете в виду. Но мне нужно, чтобы в следующий раз, если такое случится, вы обо всем рассказали.

– Полиция мне не поверила. Я в этом уверена. Я говорила, что не заходила в гараж и не могла...

– Все нормально, – перебила я.

– Я боялась, вы рассердитесь, потому что полиция... боялась, вы от меня откажетесь... Я должна была рассказать. Обещаю, такого больше не повторится.

– Не нужно бояться. В этой стране полиция вас не обидит, Мэри. Здесь она не такая, как у вас на родине. И я хочу, чтобы вы были очень осторожны, когда приходите ко мне. Всегда держите сигнализацию включенной и убедитесь, что она работает, когда уходите. Вы не заметили человека или машину, которая по той или иной причине привлекла ваше внимание?

– Я помню только, что шел дождь и было очень холодно. Я никого не видела.

– Если увидите что-нибудь подозрительное, дайте мне знать.

Глава 29

Каким-то образом приложение к рапорту о попытке взлома попало в руки прессы достаточно быстро, чтобы о нем объявили в шестичасовых "Новостях" в субботу вечером. Журналисты начали звонить домой мне и Розе и приставать с вопросами, как нас преследовали.

У меня не было сомнений, что за утечкой информации стояла Брей. Для нее это служило маленьким развлечением в холодные унылые выходные. Разумеется, ей было все равно, что моя шестидесятичетырехлетняя секретарша жила в неохраняемом доме.

Ввоскресенье ближе к вечеру я сидела в гостиной. Горел камин, и я писала статью в журнал, которую давно должна была сдать и к которой у меня не лежала душа. Погода все еще оставалась отвратительной, я то и дело отвлекалась от работы. К этому времени Джо скорее всего успели перевести в клинику Виргинского медицинского колледжа, а Люси должна была перебраться в Вашингтон.

Я не знала наверняка, но в одном была уверена: Люси сердита на меня, а когда это происходило, она рвала со мной связь. Иногда это тянулось месяцами, а могло продолжаться и целый год.

Я давно не звонила ни матери, ни своей сестре Дороти, что могло показаться невежливым с моей стороны, но мне не нужен был дополнительный стресс. Наконец в этот безрадостный воскресный вечер я сдалась. Дороти не оказалось дома. Тогда я позвонила матери.

– Нет, Дороти здесь нет, – сказала мать. – Она в Ричмонде, и, возможно, ты знала бы об этом, если бы побеспокоилась о своей сестре и матери. Люси участвовала в перестрелке, а тебя нельзя застать...

– Дороти в Ричмонде? – с недоверием повторила я.

– А что ты хотела? Она же ее мать.

– Люси тоже в Ричмонде? – Эта мысль резанула меня словно скальпелем.

– Поэтому туда и отправилась ее мать. Конечно, Люси в Ричмонде.

Вряд ли этому нужно было удивляться. Дороти была самовлюбленной любительницей покрасоваться. Где бы ни происходило драматическое событие, она обязательно должна была стать его центром. Если это означало неожиданно взять на себя роль матери ребенка, о котором она никогда не заботилась, Дороти с готовностью шла на это.

– Она уехала вчера и не хотела беспокоить тебя просьбами погостить, поскольку, судя по всему, ты не любишь свою семью.

– Дороти никогда не хотела у меня гостить.

Сестра очень любила гостиничные бары. А в моем доме у нее не было возможности встречаться с мужчинами, по крайней мере с теми, которых мне не хотелось видеть.

– Где она остановилась? Люси с ней?

– Мне никто ничего не рассказывает, у всех секретные дела, а я, ее бабушка...

Я не могла больше этого выносить.

– Извини, мама, мне нужно идти.

Я практически прервала ее на полуслове, повесив трубку, и позвонила домой заведующему ортопедическим отделением, доктору Грэхему Уорту.

– Грэхем, вы должны мне помочь, – сказала я.

– Только не говорите, что у меня в отделении умер пациент, – усмехнувшись, ответил он.

– Грэхем, вы знаете, я стану просить о помощи, только если это очень важно.

Легкомысленный настрой сменился молчанием.

– У вас лежит пациентка под вымышленным именем. Она из отдела по контролю за торговлей оружием, ранена в Майами. Вы знаете, о ком я говорю?

Он не ответил.

– Моя племянница Люси участвовала в той же перестрелке, – продолжала я.

– Я слышал об этой перестрелке, – сказал он. – О ней передавали в "Новостях".

– Это я попросила начальника Джо Сандерс перевести ее к нам. Обещала лично присмотреть за ней, Грэхем.

– Послушайте, Кей, мне даны указания не допускать к ней ни одного человека, кроме ближайших родственников.

– Никого? – недоверчиво спросила я. – Даже мою племянницу?

Он помолчал и ответил:

– Мне тяжело говорить вам это, но в особенности – ее.

– Но почему? Это же смешно!

– Это не мой приказ.

Я не могла представить себе реакцию Люси, если бы ей запретили навещать свою любовницу.

– У нее сложный осколочный перелом левого бедра, – начал объяснять доктор Уорт. – Мне пришлось наложить пластинку для соединения отломков. Она лежит на вытяжке, ей дают морфий, Кей. У нее сумеречное состояние. К ней допускают только родителей. Я даже не уверен, понимает ли она, где находится и что с ней случилось.

– Что можно сказать о ране головы?

– Касательное ранение с небольшим кровотечением.

– Люси ее навещала? Может быть, ждала у палаты? С ней должна быть ее мать.

– Она приходила. Одна, – произнес доктор Уорт. – Этим утром. Вряд ли она еще здесь.

– По крайней мере дайте мне поговорить с родителями Джо.

Он не ответил.

– Грэхем?

Молчание.

– Господи, они же напарницы. Они лучшие подруги.

Молчание.

– Вы меня слышите?

– Да.

– Черт возьми, Грэхем, они любят друг друга. Джо может даже не знать, жива ли Люси.

– Джо отлично знает, что с вашей племянницей все хорошо. Джо не хочет ее видеть.

Я положила трубку и уставилась на нее. Где-то в гостинице в этом дурацком городе остановилась моя сестра. Она знает, где Люси. Я взяла "Желтые страницы" и стала обзванивать гостиницы, начав с самых лучших – "Омни", "Джефферсон". Вскоре обнаружилось, что Дороти остановилась в "Беркли", в историческом районе города.

Она не подходила к телефону. В Ричмонде было слишком много мест, где она могла развлекаться в воскресенье вечером, поэтому я поспешно вышла из дома и села в машину. Небо было укутано саваном облаков. Служащий гостиницы припарковал мою машину перед "Беркли". Заходя внутрь, я уже знала, что не найду здесь Дороти. В маленькой элегантной гостинице имелся бар, в котором царила интимная атмосфера, а в кожаных креслах с высокими спинками сидели солидные гости. Бармен был одет в белый пиджак.

– Я ищу сестру, – сказала я. – Мне интересно, была ли она у вас?

Я описала Дороти, и он отрицательно покачал головой.

Я вышла на улицу и пересекла булыжную мостовую, направляясь к "Тобакко компани", старому табачному складу, превращенному в ресторан с огромными витринными окнами и внутренним двориком с пышной растительностью и экзотическими цветами и с отделанным старой медью лифтом, постоянно скользящим вверх-вниз. Сразу за входом находился танцевальный бар с пианино, и я тут же увидела Дороти за столиком в окружении пяти мужчин. Я деловито пошла к ним.

Люди за соседними столиками прекратили разговоры и уставились на меня, словно я была стрелком времен Дикого Запада, вошедшим через качающиеся двери салуна.

– Простите, – вежливо обратилась я к мужчине, находившемуся слева от Дороти. – Не возражаете, если я присяду?

Он возражал, но освободил стул и пошел к бару. Дороти и остальные присутствующие неловко задвигались.

– Я за тобой, – сказала я сестре, которая явно успела выпить не один бокал.

– Кто к нам пришел! – воскликнула она, приветственно поднимая бокал. – Моя старшая сестра. Разрешите представить вам, – обратилась она к спутникам.

– Успокойся и слушай меня, – негромко произнесла я.

– Моя легендарная старшая сестра.

Дороти всегда становилась несдержанной, когда пила. Язык у нее не заплетался, она не качалась и могла до умопомрачения соблазнять мужчин и беспрестанно язвить. Я стыдилась ее поведения и манеры одеваться, замечая в этом иногда намеренную пародию на меня.

Этим вечером на ней был красивый темно-синий деловой костюм, но под ним розовая вязаная кофточка открывала грудь почти до сосков. Дороти была помешана на своей маленькой груди. Когда мужчины то и дело бросали на нее взгляды, это почему-то прибавляло сестре уверенности.

– Дороти, – сказала я, наклонившись к ее уху и вдохнув густое облако "Шанель", – пойдем со мной. Нам надо поговорить.

– Знаете, кто она? – громко произнесла сестра, и я непроизвольно съежилась. – Главный судебно-медицинский эксперт нашего прекрасного Содружества штатов. Можете этому поверить? Моя старшая сестра – коронер.

– Ух ты, это, наверное, интересная работа, – заметил один из мужчин.

– Что будете пить? – предложил другой.

– Что вы думаете о деле Рамси? Считаете, это сделали родители?

– Мне хочется, чтобы кто-нибудь доказал, что найдены кости именно Амелии Эрхарт[102].

– Куда пропала официантка?

Я положила ладонь на руку Дороти, и мы встали из-за стола. Моей сестре нельзя было отказать в одном: она была слишком гордой, чтобы допустить сцену, в которой ей не удалось бы выглядеть умной и привлекательной. Я вывела ее на улицу, в унылую туманную ночь.

– Я не поеду к тебе домой, – тут же заявила она, поскольку нас никто не слышал. – И отпусти мою чертову руку.

Дороти тянула меня к гостинице, а я старалась отвести ее к своей машине.

– Ты поедешь со мной, и мы подумаем, что нам делать с Люси.

– Я видела ее утром в больнице, – сказала сестра.

Я посадила ее на пассажирское сиденье.

– Она ничего о тебе не говорила, – продолжала моя не слишком восприимчивая сестра.

Я села в машину и заперла дверцы.

– У Джо очень приятные родители, – добавила Дороти, когда мы отъезжали. – Меня поразило, что они не знали правду об отношениях Джо и Люси.

– Что ты сделала? Все рассказала?

– Не все, но на кое-что намекнула, так как считала, что они в курсе. Знаешь, здесь другое небо по сравнению с Майами.

Мне захотелось дать ей пощечину.

– В любом случае, поговорив с Сандерсами, я поняла: они придерживаются старых правил и не смирятся с тем, что их дочь лесбиянка.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты употребляла это слово.

– Но это правда. Они лесбиянки, потомки амазонок с острова Лесбос в Эгейском море. Это недалеко от Турции. Турчанки такие волосатые. Ты замечала?

– Ты когда-нибудь слышала о Сафо?

– Конечно, я о ней слышала, – ответила Дороти.

– Она была лесбиянкой, потому что жила на острове Лесбос. Была одной из величайших лирических поэтесс древности.

– Ха! Ничего поэтичного в этих проколотых мужеподобных телах, которые мне попадаются. И разумеется, Сандерсы не стали с порога радоваться, что Люси и Джо лесбиянки. Они объяснили, что Джо серьезно ранена, а свидание с Люси нанесет ей душевную травму. Нужно подождать. Они очень вежливо, но решительно отказали нам в посещении, а когда появилась Люси. Сандерсы по-доброму и с сочувствием сказали об этом ей.

Я проехала площадку, где заплатила за проезд по автомагистрали.

– Но ты же знаешь, какая Люси. Она стала спорить. Достаточно грубо и громко сказала, что не верит им. Я объяснила Сандерсам, что она просто переживает из-за произошедшего. Они были очень терпеливы, заверили, что будут молиться за нее, и в следующий момент медсестра попросила Люси уйти. Она выбежала из больницы, – закончила рассказ сестра. Она оглядела меня и добавила: – Естественно, Люси, как всегда, придет к тебе, пусть даже и злится на тебя.

– Как ты могла с ней так поступить? – спросила я. – Как могла встать между ней и Джо? Что же ты за человек?

Дороти была поражена. Я почувствовала, как она рассвирепела.

– Ты всегда ревновала меня к ней, потому что ты не мать, – ответила она.

Я свернула на Мидоу-стрит, вместо того чтобы продолжать ехать к дому.

– Давай договоримся раз и навсегда, – язвительно сказала Дороти. – Ты не более чем машина, компьютер, один из высокотехнологичных так любимых тобой механизмов. И нужно задать себе вопрос, можно ли считать нормальной женщину, которая по собственному желанию проводит все свое время с покойниками – замороженными, вонючими и гниющими покойниками, большинство которых из низов.

Я опять выехала на Центральную автостраду, направляясь в центр города.

– Сравни меня и себя. Я общаюсь с людьми, провожу свое время в творческих исканиях и раздумьях; я верю, что наше тело – это храм, который нужно почитать и гордиться им. А теперь посмотри на себя. – Она сделала эффектную паузу. – Ты куришь, пьешь и, могу спорить, даже не ходишь в фитнес-клуб. Не спрашивай меня, почему ты не толстая и дряблая; может, потому, что, не присаживаясь, копаешься в телах в морге и целыми днями носишься пешком с одного места преступления на другое. Но давай перейдем к самому худшему.

Она наклонилась, дыша водочным перегаром.

– Дороти, застегни ремень безопасности, – спокойно сказала я.

– Поговорим о том, что ты сделала с моей дочерью. С моим единственным ребенком. У тебя нет детей, так как ты слишком занята. Поэтому ты отобрала моего ребенка. Я проклинаю себя за то, что разрешала ей навещать тебя. О чем думала, когда отпускала к тебе на каникулы?

Она театрально обхватила голову руками.

– Ты загрузила ее всем этим дерьмом об оружии, патронах и расследовании преступлений. Ты заставила ее помешаться на компьютерах к десяти годам, когда девочки должны ходить на дни рождения, кататься на пони и знакомиться с мальчиками.

Я, не обращая на нее внимания, сосредоточенно следила за дорогой.

– Ты свела ее с этим уродливым неотесанным копом, и давай посмотрим правде в глаза: из мужчин он единственный твой близкий знакомый. Я очень надеюсь, что ты не спишь с этой свиньей. И должна тебе сказать: как мне ни жаль Бентона – он был слабаком. В нем тоже не было жизненных сил. Нисколечко. В нем не хватало стержня. Ха! В ваших отношениях ты играла роль мужика, мисс доктор-юрист-начальница. Я говорила тебе раньше и скажу еще раз: ты мужик с большими сиськами. Дуришь всех, потому что смотришься такой элегантной в своих шмотках от Ральфа Лорена и шикарной машине. Думаешь, ты чертовски сексуальная со своей большой грудью. Из-за тебя я всегда считала, что со мной не все в порядке, а ты смеялась надо мной, когда я заказывала большие лифчики и прочие приспособления. Помнишь, что сказала мама? Она показала мне фотографию волосатой мужской руки и заявила: "Вот что увеличивает размер женской груди".

– Ты пьяна, – заметила я.

– Мы были подростками, и ты надо мной смеялась.

– Я никогда над тобой не смеялась.

– Ты заставляла меня чувствовать себя глупой и некрасивой. А у тебя были светлые волосы и грудь, и все ребята говорили только о тебе. Особенно потому, что ты была умненькой. Да, ты всегда считала себя умнее всех, так как мне ставили хорошие оценки только по английскому.

– Прекрати, Дороти.

– Ненавижу тебя.

– Ты не права, Дороти.

– Но ты меня не обманешь. О нет.

Она качала головой из стороны в сторону, потрясая пальцем у моего лица.

– О нет. Ты не сможешь меня обмануть. Я всегда знала правду о тебе.

Я остановилась напротив гостиницы "Беркли", но она этого не замечала. Дороти кричала, по ее лицу бежали слезы.

– Ты тайная лесбиянка, – с ненавистью произнесла он. – И превратила в лесбиянку мою дочь! А теперь ее чуть не убили и она считает, что хуже меня на свете никого нет!

– Почему бы тебе не подняться в номер и не поспать? – промолвила я.

Дороти вытерла глаза, посмотрела в окно и удивилась, увидев гостиницу, словно она была космическим кораблем, неслышно спустившимся с небес.

– Я не высаживаю тебя на полпути, Дороти. Но сейчас, считаю, нам лучше расстаться.

Она шмыгнула носом, ее ярость исчезала на глазах, как огни фейерверка на темном небе.

– Я провожу тебя в номер.

Она покачала головой, беспомощно сложив руки на коленях, по печальному лицу поползли слезы.

– Она не захотела меня видеть, – тихо-тихо прошептала сестра. – Как только я появилась из лифта в больнице, она посмотрела на меня как на гадкое существо.

Из ресторана вышла группа людей. Я узнала спутников Дороти, сидевших с ней за одним столом. Они покачивались и слишком громко смеялись.

– Люси всегда хотела быть похожей на тебя, Кей. Ты хоть имеешь представление, как это неприятно? – воскликнула Дороти. – Я ведь тоже женщина. Почему она не хочет быть похожей на меня?

Неожиданно сестра обняла меня. Она плакала, уткнувшись мне в шею. Я пожалела, что не люблю ее. Но не смогла себя пересилить. Я никогда ее не любила.

– Мне хочется, чтобы Люси обожала и меня! – пьяно воскликнула Дороти, поддавшись собственным чувствам и склонности к драматизму. – Хочу, чтобы мной тоже восхищались! И Люси гордилась мной, как гордится тобой! Хочу, чтобы она считала меня умной и сильной, чтобы все поворачивались и смотрели на меня, когда я вхожу в комнату. Хочу, чтобы она говорила обо мне так, как говорит о тебе! Чтобы спрашивала у меня совета и стремилась походить на меня.

Я включила скорость и подъехала к входу гостиницы.

– Дороти, ты самая эгоистичная женщина, которую я знаю.

Глава 30

К тому времени как я добралась домой, было почти девять часов, и я переживала за Дороти, думая, что зря оставила ее в гостинице. Я бы нисколько не удивилась, если бы узнала, что она немедленно вернулась в ресторан через дорогу. Возможно, там остались мужчины, которых она могла бы развлечь.

Я проверила телефонные сообщения, негодуя каждый раз, когда кто-то молча вешал трубку. Таких звонков оказалось семь, при этом номер звонившего не определялся. Репортеры не любили оставлять сообщений, даже в моем офисе, потому что в этом случае я не могла им перезвонить. Услышала, как у крыльца хлопнула дверца автомобиля, и подумала было, что это Дороти, но когда подошла проверить, увидела отъезжающее такси и Люси, нажимающую кнопку звонка.

У нее с собой были чемоданчик и большая сумка, которые она бросила в прихожей. Люси захлопнула дверь и даже не подошла ко мне. На ее левой щеке расплылся один багровый синяк, несколько синяков поменьше уже пожелтели по краям. Мне приходилось видеть достаточно травм подобного рода, и я поняла, что ее били.

– Ненавижу ее, – начала Люси, свирепо глядя на меня, словно я была во всем виновата. – Кто ее сюда звал? Ты?

– Ты прекрасно знаешь, что я не сделаю ничего подобного. Заходи. Давай поговорим. Нам нужно многое сказать друг другу. Господи, я уже начала думать, что больше никогда тебя не увижу.

Я усадила ее перед камином и подбросила в очаг еще одно полено. Люси ужасно выглядела: под глазами темные круги, джинсы и свитер свободно висели, рыжевато-каштановые волосы закрывали лицо. Она закинула ногу на кофейный столик. Застежка-липучка затрещала, когда она начала снимать кобуру с лодыжки.

– У тебя в доме найдется выпивка? – спросила она. – Бурбон или что-нибудь еще? В такси не работала печка и не закрывалось окно. Я замерзла. Посмотри на мои руки.

Она протянула руки. Ногти были синими. Я взяла руки Люси в свои и крепко их сжала. Придвинулась ближе и обняла ее. Она была такой худенькой.

– Куда делось мясо? – попыталась пошутить я.

– Последнее время я мало ела... – Она непрерывно смотрела на огонь.

– В Майами исчезли продукты? Она не улыбнулась.

– Зачем приехала мама? Почему она не может оставить меня в покое? За всю мою жизнь она не сделала для меня ни черта, кроме как бесконечно знакомила со своими мужиками. Гуляла направо и налево, в то время как у меня никого не было. Черт возьми, у них тоже никого не было, только они об этом не знали.

– У тебя всегда была я.

Люси откинула волосы со лба и, казалось, не слышала моих слов.

– Ты знаешь, что она устроила в больнице?

– Откуда она узнала, где тебя найти? – Вначале мне нужно было получить ответ на этот вопрос, и она понимала, почему я его задала.

– Потому что она моя биологическая мать, – произнесла она, не меняя тона. – Поэтому занесена во все анкеты, нравится мне это или нет, и конечно, она знает, кто такая Джо. И вот мать находит здесь, в Ричмонде, ее родителей и все узнает, поскольку умеет ловко манипулировать людьми и всем кажется, будто она прекрасная женщина. Сандерсы говорят ей номер палаты Джо. Мама этим утром появляется в больнице, а я даже не знала, что она здесь, пока она не зашла в комнату ожидания, словно какая-нибудь примадонна.

Люси сжала и разжала кулаки, как бы разминая пальцы.

– Догадайся, что произошло потом, – продолжила она. – Мама разыгрывает спектакль с Сандерсами, якобы сочувствуя им. Приносит им кофе, сандвичи и кормит своими маленькими философскими мудростями. Они разговаривают и разговаривают, а я сижу, словно не существую для них, а потом мама подходит, похлопывает меня по плечу и говорит, что сегодня Джо никого не хочет видеть. Я спрашиваю, кем она себя возомнила, если говорит мне это. Она отвечает, что ее попросили Сандерсы, так как не хотят меня обидеть. И наконец, я ухожу. Насколько я знаю, мама все еще может быть там.

– Она не там, – выдохнула я.

Люси встала и пошевелила полено в камине. В воздух взвились искры.

– Она зашла слишком далеко. Этот раз был последним, – закончила моя племянница.

– Давай не будем о ней говорить. Я хочу поговорить о тебе. Расскажи, что случилось в Майами.

Она села на ковер, прислонилась спиной к дивану и уставилась на огонь. Я встала, подошла к бару и налила ей бурбона.

– Тетя Кей, мне надо ее увидеть.

Я протянула Люси стаканчик и, сев, помассировала ей плечи. Племянница начала понемногу расслабляться, в голосе появилась сонливость.

– Она лежит там и не знает, как я ее жду. Может быть, она считает, что меня нельзя беспокоить.

– С какой стати она должна так думать, Люси?

Она не ответила, потому что казалась поглощенной завитками дыма и пламени. Она отхлебнула бурбон.

– Когда мы ехали туда на моем шикарном двенадцатицилиндровом "мерседесе", – начала рассказывать она голосом, в котором не слышалось эмоций, – Джо обмолвилась, что у нее нехорошее предчувствие. Я ответила, что это нормально перед началом операции. Даже пошутила насчет этого.

Она помолчала, не отрываясь глядя на пламя, словно видя в нем что-то.

– Мы приблизились к двери квартиры, в которой эти козлы-"снабженцы" устроили что-то вроде своего клуба, и Джо вошла первой. Там оказалось шестеро вместо троих. Мы тут же поняли, что ситуация дрянь и что они собираются с нами еделать. Один парень схватил Джо и приставил к голове пистолет, пытаясь заставить ее рассказать, где находится дом на Фишер-Айленд, который мы хотели им подставить.

Она глубоко вздохнула и замолчала. Отхлебнула бурбона.

– Боже, что это за пойло? Может свалить с ног слона.

– Крепкое. Обычно я его не наливаю, но сегодня тебе неплохо свалиться с ног прямо сейчас. Некоторое время побудешь со мной, – сказала я.

– БАТ и УБН сделали все правильно, – сообщила она.

– Иногда случаются неприятности, Люси.

– Мне нужно было что-то быстро придумать. Я понимала одно: нужно вести себя так, будто мне все равно, вышибут ей мозги или нет. Они держали Джо под прицелом, а я стала изображать злость, и этого они не ожидали.

Люси сделала еще один глоток бурбона. Алкоголь уже ударил ей в голову.

– Подошла к марокканцу, державшему пистолет, и попросила прикончить ее, потому что она глупая сука и меня от нее тошнит, поскольку она вечно путается под ногами. Но если он ее замочит, то ему и всем остальным останется только пойти и повеситься.

Она смотрела на огонь широко раскрытыми, немигающими глазами, словно вновь прокручивая эту сцену в голове.

– Я сказала им: "Вы думаете, я не ожидала, что вы нас используете, а потом прикончите? Думаете, я совсем глупая? Но знаете что? Я забыла сообщить, что мистер Тортора ждет нас (тут я взглянула на часы) ровно через час шестнадцать минут. Мне показалось, нужно его развлечь, прежде чем вы, козлы, появитесь, вышибете ему мозги и заберете оружие, деньги и проклятый кокаин. Что будет, если мы не приедем? Думаете, он не занервничает?"

Я не могла отвести глаз от Люси. В голове возникали разные картины. Я представляла, как она играет в эту опасную игру, видела ее в боевом камуфляже на остатках пожарищ, в кабине вертолета и за рабочим столом, когда она программировала компьютеры. Я считала ее раздражительным, неугомонным ребенком, которого практически воспитала. Марино был прав. Люси полагала, ей нужно многое доказывать. Ее первым порывом всегда было броситься в драку.

– Не думаю, чтобы они мне поверили, – сказала Люси. – Поэтому я повернулась к Джо. Никогда не забуду выражение ее глаз, пистолет, приставленный к виску. Ее глаза... – Она замолчала. – Она так спокойно смотрела на меня – Голос Люси дрогнул. – Так как она хотела дать мне понять, что любит меня... – Люси задохнулась в рыданиях. – Она любит меня! Хотела, чтобы я знала, ведь она думала... – Ее голос поднялся и замолк. – Она думала, что умрет. Именно поэтому я начала кричать на нее. Назвала глупой долбаной сукой и ударила так, что онемела рука. А она просто смотрела на меня, как будто, кроме меня, там никого не было, а из носа и уголка рта стекала кровь и падала с подбородка на пол. Она даже не вскрикнула. Она забыла, где находится, чему ее учили, вышла из роли – забыла все, что нужно делать в таких ситуациях. Я схватила ее. Повалила на пол и стала бить, крича и ругаясь.

Люси вытерла глаза и невидящим взглядом уставилась на камин.

– И что самое ужасное, тетя Кей, отчасти я действительно ее ненавидела. Очень злилась за то, что оставила меня одну, сдалась. Она собиралась сдаться без драки и умереть, черт ее побери!

– Как однажды Бентон, – спокойно сказала я.

Люси вытерла лицо рубашкой. Казалось, она не слышала, что я говорила.

– Я чертовски устала от людей, которые не умеют бороться и оставляют меня в одиночестве, – произнесла она. – В то время как я в них нуждаюсь, они трусливо сдаются!

– Бентон не сдался, Люси.

– Я продолжала избивать Джо, ругаясь и крича, что убью; села на нее верхом, схватила за волосы и стала бить головой об пол. Это ее отрезвило, а может быть, испугало, и она тоже стала драться. Назвала меня кубинской вонючкой и плюнула кровью в лицо, ударила. К этому времени парни хохотали, свистели и хватались за ширинки...

Люси опять глубоко вздохнула и закрыла глаза, едва при этом не упав. Она прислонилась к моим ногам, на ее сильном красивом лице отражались всполохи пламени камина.

– Джо начата драться по-настоящему. Я так крепко сжимала ее коленями, что чуть не сломала ребра. Пока мы дрались, я порвала на ней рубашку, и парни завелись от этого еще сильнее, поэтому не видели, как я выхватила пистолет из кобуры на лодыжке. Я стала стрелять. Просто стрелять. Стрелять. Стрелять. Стрелять... – Ее голос замер.

Я наклонилась и обняла ее.

– Ты знаешь, чтобы пистолет не был виден, я ношу расклешенные джинсы. Говорят, я выстрелила одиннадцать раз. Я даже не помню, как опустошила магазин и вставила новый. Вдруг повсюду появились полицейские в штатском, и я потащила Джо к двери. У нее из головы хлестала кровь.

Нижняя губа Люси задрожала, голос стал далеким. Ее не было здесь. Она была там, заново переживая случившееся.

– Я стреляю. Стреляю. Стреляю. Ее кровь на моих руках.

Голос Люси стал тоньше.

– Я бью ее снова и снова. Чувствую боль в ладони после удара по щеке.

Она посмотрела на руку, как будто собиралась отрезать ее.

– Я все чувствовала. Мягкость ее кожи. Кровь из ее ран. Это я заставила ее течь. Кожа, которую я ласкала и любила. Это я пустила из нее кровь. А потом выстрелы, выстрелы, выстрелы и звон в ушах. Внезапно все закончилось, как будто не начиналось. Я знала, что ее убили.

Она наклонила голову и тихо заплакала, а я гладила ее волосы.

– Ты спасла ей жизнь. И свою тоже, – наконец произнесла я. – Джо понимает, для чего ты это сделала, Люси. Она полюбит тебя еще сильнее.

– Нет, тетя Кей, на этот раз у меня неприятности.

– Ты поступила правильно. Как герой.

– Нет. Ты не понимаешь. Не важно, что я перестреляла этих козлов. Не важно, если БАТ представит меня к медали.

Люси выпрямилась и поднялась на ноги. Она смотрела на меня сверху вниз, в глазах читалось поражение и что-то иное, чего я не могла понять. Возможно, это было страдание. Она не показывала своей боли, когда убили Бентона. Все, что я видела, – это ярость.

– Врачи вынули пулю из ноги. Это была сделанная по спецзаказу оболочечная экспансивная пуля. Шестиграммовая. От моих патронов.

Я не знала, что ответить.

– Это я ее ранила, тетя Кей.

– Даже если так...

– Что, если она останется инвалидом?.. Что, если из-за меня ей придется уйти из органов?

– Джо не скоро снова будет выпрыгивать из вертолета, – заметила я. – Но она поправится.

– Что, если я серьезно повредила ей лицо своим проклятым кулаком?

– Люси, послушай меня, – сказала я. – Ты спасла ей жизнь. Если для этого тебе пришлось убить двоих, пусть будет так. У тебя не было выбора. Ты не хотела этого.

– Нуда, не хотела, – фыркнула она. – Жалею, что не перестреляла всех.

– На самом деле ты так не считаешь.

– Может, стоит пойти в наемные убийцы? – с горечью воскликнула она. – У тебя есть убийцы, насильники, угонщики автомобилей, педофилы, торговцы наркотиками, которых нужно замочить? Для этого просто позвони Люси.

– Ты не можешь вернуть Бентона, убивая других людей.

Она все еще делала вид, что не слышит меня.

– Ему вряд ли понравилось бы твое настроение, – сказала я.

Зазвонил телефон.

– Он тебя не бросил, Люси. Не сердись на него за то, что он погиб.

Телефон прозвонил третий раз, и Люси не сдержалась, схватила трубку, будучи не в состоянии скрыть надежду и страх в своих глазах. Я не могла заставить себя передать ей слова доктора Уорта. Сейчас еще не время.

– Да, не кладите трубку, – произнесла она разочарованно и с болью на лице передала мне трубку.

– Да, – неохотно ответила я.

– Это доктор Кей Скарпетта? – прозвучал незнакомый мужской голос.

– Кто это?

– Главное – удостовериться, туда ли я попал. – Акцент был американский.

– Если вы очередной репортер...

– Сейчас я продиктую телефонный номер.

– А я даю обещание, если вы не представитесь, что брошу трубку.

– Позвольте дать вам этот номер, – сказал собеседник и назвал его прежде, чем я смогла возразить.

Я узнала телефонный код Франции.

– Во Франции сейчас три часа утра, – сказала я, как будто он этого не знал.

– Не важно, сколько сейчас времени. Мы получаем от вас информацию, которую прогоняем через компьютерную систему.

– Не от меня.

– Не в том смысле, что вы лично вводили ее в компьютер, доктор Скарпетта.

У него был гладкий, как полированное дерево, баритон.

– Я нахожусь в секретариате в Лионе, – сообщил мужчина. – Позвоните по номеру, который я дал, и по крайней мере выслушайте автоответчик.

– Для чего все это?

– Сделайте, пожалуйста, так, как я прошу.

Я повесила трубку, набрала номер и услышала, как женщина поздоровалась на французском и английском языках с сильным французским акцентом и сообщила о часах работы. Я набрала добавочный номер, который продиктовал звонивший, и мне ответил мужчина.

– Бонжур, хеллоу! Как, по-вашему, я узнаю, в какое заведение звоню? – спросила я. – Оно вполне может оказаться рестораном.

– Передайте мне, пожалуйста, факсом шапку вашего фирменного бланка. Когда я его увижу, сразу введу вас в курс дела.

Он продиктовал другой номер. Я переключила телефон в режим ожидания и пошла в кабинет. Люси тем временем безучастно сидела у камина, поставив локти на колени и уткнув голову в ладони. Я отправила факс с изображением фирменного бланка.

– Меня зовут Джей Телли, я офицер связи отдела по контролю за торговлей оружием в Интерполе. Нам нужно, чтобы вы немедленно приехали. Вы и капитан Марино.

– Не понимаю, – сказала я. – У вас есть мои отчеты. Пока что мне нечего к ним добавить.

– Мы бы не просили, если бы это не было важно.

– У Марино нет загранпаспорта, – заявила я.

– Он летал на Багамы три года назад.

Я забыла, что он постоянно выбирал разных спутниц жизни, приглашая их в трехдневный круиз, и каждый раз неудачно, поэтому дольше этого срока их отношения не длились.

– Мне все равно, насколько это важно, – сказала я. – Не собираюсь вылетать во Францию, когда не знаю...

– Подождите секунду, – вежливо, но решительно прервал Телли. – Сенатор Лорд! Вы здесь, сэр?

– Да.

– Фрэнк? – изумленно спросила я. – Ты где? Во Франции?

Мне стало интересно, сколько времени он нас слушал.

– Пойми, Кей. Это важно, – сказал сенатор Лорд тоном, который напомнил мне, кем он был. – Собирайся и выезжай немедленно. Нам нужна твоя помощь.

– Нам?

Затем заговорил Телли:

– Вам с Марино нужно быть в частном терминале в четыре тридцать утра по вашему времени. Менее чем через шесть часов.

– Я не могу уехать сию минуту... – пробормотала я, в то время как в дверях появилась Люси.

– Не опаздывайте. Вы должны вылететь из Нью-Йорка рейсом в восемь тридцать, – сообщил он.

Я подумала, что сенатор Лорд разъединился, но он неожиданно сказал:

– Спасибо, агент Телли. Теперь я поговорю с ней.

Я услышала, как Телли повесил трубку.

– Я хочу знать, как у тебя дела, Кей, – произнес мой друг сенатор.

– Не имею представления.

– Я беспокоюсь о тебе и не позволю, чтобы с тобой что-то случилось. Просто положись на меня. Теперь скажи, как ты себя чувствуешь?

– За исключением того, что меня вызывают во Францию, и собираются увольнять, и... – Я хотела было добавить о неприятностях с Люси, но она стояла в дверях.

– Все будет хорошо, – заверил сенатор Лорд.

– Как и все остальное, – ответила я.

– Положись на меня.

– Я всегда так делала.

– Тебя попросят сделать кое-что, от чего ты будешь отказываться. То, что тебя испугает.

– Меня нелегко испугать, Фрэнк.

Глава 31

Марино заехал за мной пятнадцать минут четвертого. Это были безжалостные часы раннего утра, напомнившие мне бессонные дежурства в больнице и начало карьеры, когда приходилось выезжать на вызовы, от которых отказывались все остальные.

– Теперь ты имеешь представление, что такое "собачья смена", – сказал Марино, ведя машину по обледеневшей дороге.

– Я и так знаю.

– Да, но есть разница: тебе не обязательно ездить на вызовы. Можешь послать подчиненного на место преступления, а сама остаться дома. Ты же начальник.

– Знаешь, Марино, я всегда бросаю Люси, когда она во мне нуждается.

– Говорю тебе, док, она все понимает. Возможно, ей придется ехать в Вашингтон, чтобы предстать перед комиссией и отвечать на всякие дерьмовые вопросы.

Я не стала говорить о приезде Дороти, так как не хотела беспричинно его злить.

– Ты преподаешь в медицинском колледже. Я хочу сказать, что ты настоящий доктор.

– Спасибо.

– Разве ты не можешь поговорить с кем-нибудь из администрации? – спросил он, нажимая на прикуриватель. – Разве не можешь воспользоваться связями, чтобы Люси туда попала?

– Пока Джо не в состоянии самостоятельно принимать решения, только семья определяет, кто может навешать Джо, а кто нет.

– Хреновы религиозные фанатики. Фашисты от Библии.

– Было время, когда и ты был недалеким человеком с массой предрассудков, – напомнила я. – Мне кажется, ты много рассуждал о "голубых" и однополой любви. Мне даже не хочется повторять некоторые твои слова.

– Да. Ну на самом-то деле я так не думал.

На частном аэродроме было холодно, ледяной ветер с силой обрушился на нас, как только мы вышли, чтобы забрать вещи из багажника. Нас встретили два неразговорчивых пилота, открывших ворота и проводивших нас к небольшому реактивному самолету, к которому был прицеплен тягач. На одном из сидений лежал толстый конверт из плотной бумаги на мое имя. Мы взлетели в ясную холодную ночь, я выключила освещение в пассажирском салоне и спала, пока мы не приземлились на аэродроме Тетерборо в штате Нью-Джерси.

К самолету мягко подъехал "форд-иксплорер", и мы спустились по металлической лестнице. Шел снег, снежинки кололи лицо.

– Копы. – Марино кивнул в сторону "иксплорера", остановившегося рядом с самолетом.

– Откуда ты знаешь?

– Я всегда все знаю.

Водитель был в джинсах и кожаной куртке, выглядел так, словно повидал в жизни все и был счастлив подвезти нас. Он уложил наши вещи в багажник. Марино сел впереди, и они с водителем принялись рассказывать друг другу истории, потому что водитель оказался из нью-йоркского полицейского управления, где Марино в свое время работал. Я в полудреме то слушала их разговор, то засыпала.

– ...Адамс из детективного отдела позвонил около одиннадцати. Наверное, Интерпол добрался до него первым. Не знал, что он был с ними связан.

– Да ну. – Голос Марино звучал сонно и приглушенно. – Бьюсь об заклад, какой-нибудь придурок...

– Нет. Он нормальный...

Я дремала, мимо проносились огни большого города, и я снова почувствовала боль утраты.

– ...однажды вечером так набрался, что, когда проснулся на следующее утро, не помнил, где оставил машину и целы ли кредитки. Я попросил разбудить меня...

До этого я летала на сверхзвуковом самолете только один раз, с Бентоном. Вспомнила его, прижимающегося ко мне, нестерпимый жар в моей груди, касающейся его, когда мы сидели в маленьких серых креслах, пили французское вино и смотрели на банки с черной икрой, которую не собирались есть.

Вспомнила, как мы обменивались обидными словами и наша ссора обернулась сумасшедшей любовной близостью в лондонской квартире около американского посольства. Наверное, Дороти была права. Возможно, я слишком глубоко хранила свои чувства и не была такой открытой, как хотелось бы. Но она ошибалась насчет Бентона. Он всегда был сильным и горячим мужчиной.

– Доктор Скарпетта?

Мужской голос вернул меня к жизни.

– Приехали, – сказал водитель, глядя на меня в зеркало заднего вида.

Я потерла ладонями лицо и подавила зевок. Здесь ветер был сильнее, температура ниже. Я сама зарегистрировалась у стойки "Эр Франс", поскольку не верила, что Марино может оформить билеты и паспорта или даже найти выход на посадку, не выставив себя полным дураком. Рейс отправлялся через полтора часа, и как только я уселась в зале ожидания, снова почувствовала себя обессиленной. Глаза смыкались сами собой. Марино ощущал благоговейный восторг.

– Посмотри туда, – слишком громко прошептал он. – В баре негде присесть. Вон тот парень пьет пиво, а времени-то всего семь часов утра.

Марино воспринял это как пример для подражания.

– Тебе что-нибудь принести? – спросил он. – Хочешь газету?

– В настоящий момент мне наплевать на мировые проблемы. – Мне хотелось, чтобы он оставил меня в покое.

Он вернулся с двумя тарелками, на которых высилась горы плюшек, сыра и крекеров. Под мышкой он держал банку "Хайнекена".

– Ты знаешь, – сказал он, ставя тарелку на соседний кофейный столик, – оказывается, во Франции уже почти три часа дня.

Он открыл банку пива.

– Они смешивают шампанское с апельсиновым соком; ты когда-нибудь слышала об этом? Я почти уверен, вон там сидит какая-то знаменитость. На ней солнечные очки, и все на нее смотрят.

Мне было все равно.

– Парень рядом с ней тоже выглядит знакомо, похож на Мэла Брукса.

– Женщина в солнечных очках напоминает Энн Бенкрофт? – пробормотала я.

– Да!

– Тогда это Мэл Брукс.

На нас посматривали другие пассажиры, одетые гораздо дороже, чем мы. Один мужчина шуршал газетой "Монд" и прихлебывал эспрессо.

– Я видел ее в "Выпускнике". Помнишь этот фильм? – спросил Марино.

Я полностью проснулась и жалела, что здесь негде спрятаться.

– Я об этом мечтал. Черт побери. Вроде как молоденькая школьная учительница после уроков проводит с тобой дополнительные занятия. А ты ерзаешь и не можешь сосредоточиться.

– Вон стоит "конкорд", на котором мы полетим, – показала я.

– Как жалко, что я не взял с собой фотоаппарат.

Он отпил очередной глоток пива.

– Пойди купи, – предложила я.

– Думаешь, здесь продаются одноразовые фотокамеры-"мыльницы"?

– Только французские.

Он немного подумал, потом как-то странно посмотрел на меня и пробормотал:

– Сейчас вернусь.

Разумеется, Марино оставил билет и паспорт в кармане куртки, которую положил на спинку кресла, и когда объявили посадку, я получила по пейджеру срочное текстовое сообщение, что его не пускают обратно в зал ожидания. Он ждал у стойки с красным от гнева лицом, рядом стоял охранник.

– Извините, – сказала я, передавая служащему аэропорта паспорт и билет Марино. – Давай не будем портить себе путешествие, – произнесла я тихо, когда мы шли через зал ожидания к самолету вслед за остальными пассажирами.

– Я говорил им, что пойду возьму документы. Банда французских недоумков. Если бы они разговаривали по-английски как полагается, этого дерьма не случилось бы.

Наши места находились рядом, но, к счастью, салон оказался полупустым и я пересела через проход от Марино. Он воспринял это как личное оскорбление, пока я не поделилась с ним половинкой курицы с лимонным соком, рулетом с ванильным муссом и шоколадками. Не знаю, сколько пива выпил Марино, но пока мы летели со сверхзвуковой скоростью, он часто вставал и по узкому проходу направлялся в конец салона. Мы прибыли в аэропорт Шарль де Голль в шесть двадцать пополудни.

У терминала нас ждал темно-синий "мерседес", и Марино попытался завести разговор с водителем, который не разрешил сесть ему на переднее сиденье и не обращал на него никакого внимания. Марино мрачно курил в окно, позволяя врываться в салон холодному воздуху. Долгая дорога мимо убогих домов, раскрашенных граффити, и сортировочных станций привела нас в залитый светом современный город. Великие корпоративные боги "Герц", "Хонда", "Текникс" и "Тошиба" взирали на нас в сиянии олимпийских высот.

– Черт побери, это как в Чикаго, – пожаловался Марино. – Как-то странно себя чувствуешь.

– Сказывается разница во времени.

– Я был на западном побережье, но так себя не чувствовал.

– Здесь большая разница во времени, – сказала я.

– По-моему, это из-за того, что мы очень быстро летели, – продолжал говорить он. – Подумай, ты выглядываешь из маленького иллюминатора, как будто сидишь в космическом корабле. Ты даже видишь чертов горизонт. На такой высоте нет облаков, невозможно дышать, а температура, наверное, сорок градусов ниже нуля. Ни птиц, ни обычных самолетов – ничего.

Полицейский в бело-голубом "ситроене" с красными полосами остановил нарушителя скоростного режима напротив здания Банка Франции. На бульваре Капуцинов магазинчики превратились в модные бутики для самых богатых, и я вспомнила, что забыла узнать обменный курс.

– Потому-то мне опять хочется есть, – продолжал Марино свои научные размышления. – При такой скорости увеличивается обмен веществ. Подумай, сколько потрачено калорий. С тех пор как мы прошли таможню, я ничего не чувствую, а ты? Ни опьянения, ни насыщения – ничего.

Город был почти не украшен к Рождеству, даже в центре. Парижане растягивали скромные гирлянды и вывешивали еловые ветки перед своими бистро и магазинчиками, но пока нам не встретился ни один Санта-Клаус за исключением надувного в аэропорту, который раскачивал руками, как будто делал зарядку. Немного больше праздник ощущался в мраморном холле "Гранд-отеля", в который нас привезли: он был украшен рождественскими венками и елями.

– Господи Иисусе, – пробормотал Марино, оглядывая колонны и огромные люстры. – Как по-твоему, сколько стоит номер в этом заведении?

Музыкальная трель телефонных звонков не умолкала, очередь у стойки портьенаводила грусть. Повсюду стояли чемоданы и сумки, и я с растущим унынием поняла, что регистрировалась только что прибывшая группа туристов.

– Знаешь что, док? – произнес Марино. – Здесь я вряд ли смогу позволить себе даже кружку пива.

– Если вообще доберешься до бара, – ответила я. – Похоже, мы пробудем здесь всю ночь.

Как только я это сказала, кто-то дотронулся до моей руки, и я увидела подошедшего к нам улыбающегося человека в темном костюме.

– Мадам Скарпетта, мсье Марино? – Он жестом позвал нас за собой. – Простите, но я только что вас заметил. Меня зовут Иван. Вы уже зарегистрированы. Прошу вас, я покажу ваши комнаты.

Я не могла определить его акцент, но он определенно не был французом. Он провел нас через холл к зеркальным лифтам, отделанным медью, и нажал кнопку третьего этажа.

– Откуда вы? – спросила я.

– Ниоткуда конкретно, но живу в Париже много лет.

Мы прошли за ним по длинному коридору к соседним, но не смежным комнатам. Меня немного обеспокоило то, что там уже находился багаж.

– Если что-нибудь потребуется, вызывайте лично меня, – сказал Иван. – Лучше, если вы будете есть в кафе, для вас приготовлен столик. Но, разумеется, еду можно заказать и в номер.

Он быстро повернулся и вышел, прежде чем я успела дать чаевые. Мы с Марино стояли в дверях своих комнат, оглядывая обстановку.

– Это меня нервирует, – заметил он. – Не люблю эти дурацкие игры в секретных агентов. Откуда мы знаем, кто он? Спорю, он даже не работает в этом отеле.

– Марино, давай не будем обсуждать наши дела в коридоре, – тихо проговорила я, почувствовав, что, если немедленно не избавлюсь от него, могу сойти с ума.

– Когда ты захочешь поесть?

– Я зайду к тебе в номер, – пообещала я.

– Давай, а то я сильно проголодался.

– Почему бы тебе не сходить в кафе, Марино? – предложила я, молясь, чтобы он согласился. – А я перекушу позже.

– Нет, по-моему, нам нужно держаться вместе, док.

Я вошла в комнату, закрыла дверь и с изумлением обнаружила, что чемодан распакован, вещи аккуратно разложены по ящикам. Брюки, рубашки и костюм висели в шкафу, туалетные принадлежности сложены в ряд на полочке в ванной. И тут же зазвонил мой телефон. У меня не было ни малейшего сомнения насчет личности звонившего.

– В чем дело? – спросила я.

– Они залезли в мои вещи и все разложили! – проревел Марино, как включенное на полную мощность радио. – Все, с меня довольно. Мне не нравится, когда копаются в моих чемоданах. Какого дьявола они себе позволяют? Это французский обычай или что? Въезжаешь в роскошный отель, а там обшаривают твой багаж.

– Нет, это не французский обычай, – сказала я.

– Тогда обычай Интерпола, – парировал он.

– Позвоню тебе позже.

На столе стояла корзина с фруктами и бутылка вина. Я порезала апельсин и налила фужер мерло. Отодвинула тяжелые занавески и стала наблюдать, как люди в вечерних платьях садятся в дорогие автомобили. Роскошные скульптуры на старом здании Оперы на другой стороне улицы гордо выставляли напоказ свое золотое великолепие, на крышах темной щетиной топорщились колпаки дымоходов. Я почувствовала тревогу, одиночество и обиду за навязчивое внимание.

Я долго лежала в ванне, думая, не стоит ли предоставить Марино самому себе на остаток вечера, но возобладали правила приличия. До этого он никогда не был в Европе, тем более в Париже, а если совсем честно, я боялась оставить его одного. Набрала его номер и спросила, не хочет ли он заказать легкий ужин. Марино выбрал пиццу, несмотря на предупреждение, что в Париже ее не готовят, и обшарил мой мини-бар в поисках пива. Я заказала устриц на половинке раковин и ничего больше и притушила свет, поскольку достаточно устала за этот день.

– Вот я о чем думал, – сказал он после того, как принесли ужин. – Мне не хочется поднимать этот вопрос, док, но у меня возникает чертовски странное чувство. – Он откусил кусок пиццы. – Я хочу сказать... Мне интересно, может быть, ты ощущаешь то же самое.

Я положила вилку на стол. За окном сверкали огни города, и даже в полумраке я видела, что он боится.

– Не имею понятия, о чем ты говоришь, – ответила я и протянула руку к вину.

– Ладно, я считаю, что нам нужно кое о чем крепко подумать.

Мне не хотелось его слушать.

– Смотри, сперва тебе привозит это письмо сенатор Соединенных Штатов, который заодно оказывается председателем юридического комитета, а это означает, что он такой же могущественный человек в федеральных правоохранительных органах, как самый большой начальник из правительства. Я хочу сказать, он знает все, что делается в Секретной службе, БАТ, ФБР и прочем дерьме.

В моей голове раздался тревожный сигнал.

– Ты должна признать, что сенатор Лорд очень удачно выбрал время для доставки тебе письма от Бентона, учитывая, что нас с тобой нежданно-негаданно отправляют в Интерпол.

– Давай не будем об этом, – прервала я, в то время как внутри что-то сжалось, а сердце заколотилось.

– Ты должна меня выслушать, док. В письме Бентон просит тебя перестать горевать, пишет, что все хорошо и он знает, чем ты занимаешься в этот момент...

– Прекрати, – громко сказала я и швырнула салфетку на стол. Меня переполняли эмоции, я была готова взорваться.

– Нужно смотреть фактам в лицо. – Марино тоже повысил голос. – Откуда ты знаешь... Я хочу сказать, правда ли письмо написано несколько лет назад? Что, если оно написано недавно?..

– Нет! Как ты смеешь! – воскликнула я, и мои глаза наполнились слезами.

Я резко встала из-за стола и потребовала:

– Уходи! Мне не нужны твои проклятые теории. Чего ты добиваешься? Хочешь, чтобы я опять пережила весь этот ад? Чтобы я надеялась на чудо после того, как едва свыклась с правдой? Убирайся из моей комнаты.

Марино оттолкнул стул так, что тот опрокинулся, вскочил и схватил со стола пачку своих сигарет.

– А если он все еще жив? – Он тоже почти кричал. – Ты же не знаешь наверняка, жив он или мертв. Может, он исчез на некоторое время из-за какой-нибудь заварушки в БАТ, ФБР, Интерполе или чертовом НАСА.

Я схватила бокал с вином, руки тряслись так, что я чуть не пролила его. Я опять находилась на грани срыва. Марино мерил шагами комнату и яростно жестикулировал с сигаретой в руке.

– Ты же не знаешь этого точно, – повторил он. – Все, что ты видела, – это черные обугленные останки в сгоревшей вонючей дыре. И часы, похожие на его. Ну и что из этого?!

– Ты сукин сын! – воскликнула я. – Ты проклятый сукин сын! После всего, что мне пришлось пережить, тебе нужно было...

– Ты не единственная, которой пришлось переживать его смерть. Знаешь, если ты с ним спала, это еще не означает, что ты его хренова владелица.

Я сделала несколько шагов вперед, но вовремя удержалась от того, чтобы дать ему пощечину.

– О Господи, – простонала я, глядя в его удивленные глаза. – О Господи!

Я вспомнила рассказ Люси о том, как она била Джо, и отошла от него. Он повернулся к окну и закурил. В комнате повисла мрачная тишина. Я прислонилась головой к стене и закрыла глаза. Я никогда в жизни не была так близка к тому, чтобы ударить человека, тем более человека, которого знала и любила.

– Ницше был прав, – тихо сказала я обреченно. – Будь осторожна в выборе врага, потому что скорее всего ты станешь таким, как он.

– Прости меня, – только и сказал Марино.

– Как мой первый муж, как моя идиотка-сестра, как все неконтролируемые, жестокие, эгоистичные люди, которых я знаю. Я стала такой же, как они.

– Нет, ты не такая.

Я прижалась лбом к стене, будто молилась, и была рада, что в комнате темно и я стою спиной к нему, поэтому он не может видеть мои мучения.

– Я не хотел тебя обидеть, док. Честное слово, не хотел. Не знаю даже, почему я это сказал.

– Все нормально.

– Я лишь хочу собрать картинку целиком, но некоторые ее кусочки не совпадают.

Он подошел к пепельнице и потушил окурок.

– Не знаю, зачем мы здесь.

– Не для того, чтобы ругаться, – заметила я.

– Не понимаю, почему мы не могли обмениваться информацией через компьютер, по телефону, как обычно. А ты?

– Нет, – прошептала я и глубоко вздохнула.

– Поэтому у меня возникли подозрения, что, может быть, Бентон... Что, если началась какая-то заварушка и он на некоторое время попал под программу защиты свидетелей? Сменил фамилию и все такое прочее. Мы не всегда знали, чем он занимался. Даже ты не знала, поскольку он иногда не имел права делиться с тобой; и кроме того, он ни в коем случае не захотел бы нанести нам вред, рассказав нам лишнее. Особенно нанести вред тебе или заставить тебя все время беспокоиться.

Я не ответила.

– Я не хотел с тобой ругаться. Просто говорю, что нам есть над чем подумать, – неловко добавил он.

– Нет, ты не прав, – ответила я, кашлянув. У меня ныло все тело. – Нам не о чем думать. Он был опознан, Марино, – всеми возможными способами. Кэрри Гризен не имитировала его убийство, чтобы Бентон мог скрыться на некоторое время. Разве ты не понимаешь, что это невозможно? Он мертв, Марино. Он мертв.

– Ты его вскрывала? Видела отчет о вскрытии? – не сдавался он.

Останки Бентона отправили в отдел главного судмедэксперта Филадельфии. Я не запрашивала отчет о его вскрытии.

– Нет, ты не присутствовала на вскрытии, в противном случае я считал бы тебя самой чокнутой из моих знакомых, – сказал Марино. – Значит, ты ничего не видела. Знаешь только то, что тебе сказали. Не хочу твердить одно и то же, но это так. А если кому-то было нужно выдать эти кости за останки Бентона, как ты об этом узнаешь, если не проводила экспертизу?

– Налей мне виски, – попросила я.

Глава 32

Я повернулась к Марино, прислонившись спиной к стене, словно у меня не хватало сил стоять на ногах.

– Вот это да! Ты знаешь, сколько здесь стоит виски? – изумился Марино, закрывая дверцу мини-бара.

– Мне все равно.

– В любом случае платит Интерпол, – решил он.

– И мне нужна сигарета, – добавила я.

Он прикурил для меня "Мальборо". Марино протянул высокий стакан неразбавленного виски со льдом, держа в другой руке банку с пивом.

– Я хочу сказать, – продолжил он, – если Интерпол может проделывать все эти штуки с электронными авиабилетами, шикарными отелями и "конкордами" – а мы тем временем не встретили ни одного человека, который поговорил бы с нами о деле, – почему ты думаешь, что эта контора не может подделать улики?

– Они вряд ли сфабриковали бы убийство Бентона психопатом, – ответила я.

– Но они могли это сделать. Может, идеально подошел расклад. – Он выпустил дым и отхлебнул пива. – Я хочу сказать, док, что если подумать, то сфабриковать можно все на свете.

– Анализ ДНК...

Я не смогла закончить предложение. Передо мной возникли образы, которые я слишком долго отгоняла от себя.

– Отчеты можно подделать.

– Прекрати!

Но под действием пива исчезли все барьеры, и Марино продолжал излагать свои фантастические версии, выводы и измышления. Он бубнил свое, но мне казалось, будто его голос начал отдаляться. Меня охватила дрожь. В темном, заброшенном уголке моего "я" начал разгораться огонек. Мне отчаянно хотелось верить, что домыслы Марино – правда.

В пять часов утра я все еще спала в платье на кушетке. Ужасно болела голова. Во рту ощущался отвратительный вкус перегара и сигарет. Я приняла душ и долго смотрела на телефон, стоявший около кровати. Задуманное пугало меня. Я была в замешательстве.

В Филадельфии сейчас была почти полночь, и я оставила сообщение доктору Вэнсу Харстону, главному судебно-медицинскому эксперту. Дала ему номер факса в своем номере и повесила на ручку двери табличку "Не беспокоить". Марино встретил меня в холле. Я ничего не сказала ему, лишь едва слышно поздоровалась.

Внизу звякали тарелки – в кафе накрывали столы, – служащий щеткой и тряпкой мыл стеклянные двери. Кофе еще не приготовили. Единственной гостьей в кафе была женщина, положившая свою норковую шубу на спинку кресла. Перед крыльцом нас ждал другой "мерседес".

На этот раз нам попался торопливый угрюмый водитель. Я потирала виски и смотрела, как мимо проносились мотоциклисты по собственным невидимым трассам, петляя между машинами и ревя моторами в туннелях. Мне стало грустно, когда я вспомнила автокатастрофу, в которой погибла принцесса Диана.

Помню, что, проснувшись, услышала о ее смерти в "Новостях" и не могла поверить, что нашим божествам может быть уготована земная, случайная смерть. В гибели по вине пьяного шофера нет ничего торжественного или величественного. Смерть – великий уравнитель. Ей безразлично, кто ты и что ты.

Небо было темно-синим. Тротуары мокрые после мытья. Вдоль улиц были расставлены зеленые мусорные баки. Мы продребезжали по брусчатке площади Согласия и поехали по набережной Сены, которую не было видно за высоким ограждением. Электронные часы на Лионском вокзале показывали семь двадцать, внутри звучал беспрестанный шум шагов: люди спешили за утренними газетами.

У билетной кассы я встала за женщиной с пуделем и внезапно обратила внимание на хорошо одетого седого человека с резкими чертами лица. Издалека он был похож на Бентона. Я невольно оглядела зал. Сердце стучало, будто не в состоянии перенести такое.

– Кофе, – сказала я Марино.

Мы сели за стойку вокзального кафе, и нам подали эспрессо в крохотных коричневых чашечках.

– Что это еще такое? – заворчал Марино. – Я просил нормального кофе. Как насчет сахара? – спросил он женщину за стойкой.

Она бросила перед ним несколько пакетиков.

– Будьте добры кофе со сливками, – попросила я.

Женщина кивнула. Марино выпил четыре чашки кофе, съел два багета с ветчиной и выкурил три сигареты менее чем за двадцать минут.

– Знаешь, – сказала я, когда мы сели в скоростной поезд, – мне не хочется, чтобы ты себя убивал.

– Не беспокойся, – ответил он, располагаясь напротив. – Если бы я заботился о своем здоровье, то уже помер бы от стресса.

Наш вагон был заполнен едва на треть, а пассажиров интересовали только новости в газетах. Скоростной поезд, не издав ни звука, неожиданно рванулся вперед, и тишина заставила Марино разговаривать очень тихо. Мы выскользнули со станции, мимо проносились деревья на фоне голубого неба. Я чувствовала усталость и очень хотела пить. Попыталась уснуть, хотя солнце светило в глаза.

Я очнулась, когда англичанка двумя рядами дальше стала разговаривать по сотовому телефону. Старик, сидевший через проход, отгадывал кроссворд, щелкая механическим карандашом. Встречный поезд встряхнул наш вагон. Когда мы подъезжали к Лиону, небо начало бледнеть и пошел снег.

Чем дольше Марино смотрел в окно, тем больше портилось его настроение, а когда мы сошли с поезда, он вел себя просто грубо. Во время поездки в такси он молчал, и я рассердилась на него, вспоминая необдуманные слова, которые он бросил мне накануне вечером.

Мы подъехали к старой части города, где сливались реки Рона и Сона. Дома и древние стены на склонах напомнили мне Рим. Я чувствовала себя ужасно. На душе было тяжело. Я ощущала одиночество, которого не испытывала никогда в жизни. Казалось, я не существую, а являюсь частью чьего-то ночного кошмара.

– Я ни на что больше не надеюсь, – наконец заговорил Марино ни с того ни с сего. – Может, что-то случится, но я уже не надеюсь. Нет смысла. Жена давно меня бросила, а я так и не нашел человека, который мне подходит. Теперь меня отстранили от работы и я подумываю о том, чтобы перейти к тебе. А если перейду? Ты перестанешь меня уважать.

– Разумеется, не перестану.

– Ерунда. Если я буду работать на тебя, все изменится, и ты это знаешь.

Он выглядел усталым и удрученным, на его лице и фигуре отражалось то напряжение, с которым он жил. На джинсовой рубашке темнело пятно от пролитого кофе, а мешковатые брюки цвета хаки смешно топорщились. Я заметила, что чем толще он становился, тем просторнее покупал брюки, как будто это могло обмануть его самого или окружающих.

– Знаешь, Марино, с твоей стороны не очень прилично намекать, что работа у меня будет самым плохим периодом в твоей жизни.

– Может, и не самым плохим, – ответил он, – но довольно близко к этому.

Глава 33

Штаб-квартира Интерпола находилась в отдельном здании в парке Золотой Головы. Это была крепость из зеркального стекла и стали, по виду которой трудно было догадаться о ее назначении. Название платановой аллеи, где оно стояло, не было указано, поэтому если не знать, что это такое, можно было вполне проехать мимо. Здесь не было вывески, гласившей, что это штаб-квартира Интерпола. Собственно говоря, здесь вообще не было никаких вывесок.

Спутниковые тарелки, антенны, цементные заграждения и камеры были почти незаметны, а зеленая металлическая ограда, по верху которой была протянута колючая проволока, скрывалась растительностью. Секретариат единственной в мире международной полицейской организации излучал надежность и покой, позволяя работавшим внутри сотрудникам смотреть наружу и не разрешая никому заглядывать внутрь. В этот облачный холодный день на приближение праздников здесь указывала небольшая рождественская елочка на крыше.

Нажимая на кнопку интеркома у въездных ворот, я не увидела человека, которому можно было бы сказать, что мы приехали. Нас попросили назвать себя, а когда мы это сделали, щелкнул, открываясь, замок. Мы с Марино прошли по дорожке к отдельно стоящему небольшому зданию, где открылась еще одна дверь и нас встретил охранник в костюме и галстуке, который выглядел достаточно сильным, чтобы схватить Марино и зашвырнуть обратно в Париж. Другой охранник сидел за пуленепробиваемым стеклом. Он выдвинул ящик, положил в него наши паспорта и выдал нагрудные знаки посетителей.

Лента конвейера пропустила наши личные вещи через рентгеновский аппарат, а приветствовавший нас охранник скорее жестами, чем словами приказал по одному встать внутрь прозрачной трубы, похожей на пневматическую. Я подчинилась, почти ожидая, что меня куда-то засосет, и изогнутая плексигласовая дверь закрылась. Другая дверь выпустила наружу, после того как была исследована каждая моя молекула.

– Что это за хреновина? Из научно-фантастического фильма? – спросил Марино, тоже прошедший исследование. – Откуда ты знаешь, что от этого не появится рак? Или, если ты мужчина, – другие проблемы?

– Успокойся, – сказала я.

Мне показалось, мы прождали очень долго, прежде чем из крытого прохода, соединяющего зону безопасности с главным зданием, показался человек, и он был совсем не таким, какого я ожидала увидеть. Он подошел легкой, пружинистой походкой спортсмена, дорогой угольно-серый фланелевый пиджак элегантно облегал крепкое красивое тело. На нем была накрахмаленная белая рубашка и яркий галстук фирмы "Гермес" в коричневых, зеленых и голубых тонах, а когда он крепко пожимал нам руки, я заметила золотые часы.

– Джей Телли. Извините, что заставил ждать, – произнес он.

Его светло-карие глаза смотрели так пронзительно, что я почувствовала себя неловко и немедленно узнала этот тип мужчин, поскольку такие бросающиеся в глаза красивые брюнеты были везде одинаковы. Я поняла, что он не слишком понравился Марино.

– Мы разговаривали по телефону, – сказал Телли, словно я этого не помнила.

– А я с тех пор не ложилась спать, – ответила я, не в силах отвести от него глаз, как ни старалась.

– Прошу. Пройдемте со мной.

Марино многозначительно посмотрел на меня и покрутил пальцами за спиной Телли, как делал всегда, если сразу же решал, что парень голубой. У Телли были широкие плечи и не было талии. Его профиль с полными губами и выступающим подбородком напоминал идеальные черты римского божества.

Я попыталась угадать его возраст. Обычно назначение за границу очень ценилось, им награждали заслуженных агентов в высоком звании, но Телли выглядел максимум лет на тридцать. Он провел нас через четырехэтажный внутренний двор, в центре которого была выложена и ярко освещена мозаика с изображением земного шара. Стеклянными были даже лифты.

После множества электронных замков, зуммеров, цифровых комбинаций и камер, следивших за каждым движением, мы вышли из лифта на третьем этаже. Я чувствовала себя так, словно нахожусь в ограненном кристалле. Телли сиял. Я испытывала ошеломление и немного возмущение, поскольку приехала не по собственной воле и не контролировала ситуацию.

– А что там? – показал пальцем Марино.

– Четвертый этаж, – невозмутимо ответил Телли.

– На кнопках ничего не написано, и похоже, что наверх поднимаются пешком, – продолжал Марино, глядя на потолок лифта. – Мне интересно, не там ли стоят все ваши компьютеры?

– Там живет генеральный секретарь, – сухо и прозаично заявил Телли, как будто в этом не было ничего необычного.

– Серьезно?

– В целях безопасности он с семьей живет в здании, – произнес Телли, пока мы проходили мимо обычных кабинетов, в которых работали обычные люди. – Сейчас мы идем к нему.

– Хорошо. Может, он скажет, какого черта мы тут делаем, – пробурчал Марино.

Телли открыл дверь из дорогого темного дерева, и с нами вежливо поздоровался мужчина, говоривший с британским акцентом и представившийся директором по связям с общественностью. Он принял наши заказы на кофе и дал знать генеральному секретарю Интерпола, Жоржу Миро, что мы прибыли. Через несколько минут он провел нас в личный кабинет Миро, где мы увидели импозантного седовласого мужчину за черным письменным столом с кожаным верхом в окружении шкафов с антикварным оружием, медалями и другими подарками разных государств. Миро встал и пожал нам руки.

– Устраивайтесь поудобнее, – сказал он и прошел к окну, выходящему на Рону, а Телли взял со стола толстую папку-архив, забитую документами.

– Знаю, путешествие было нелегким и вы, наверное, очень устали, – заговорил он на безупречном английском. – Не могу отблагодарить вас в достаточной мере за то, что приехали. Особенно за то, что так быстро откликнулись на нашу просьбу.

Непроницаемое лицо Миро не выражало никаких эмоций, военная выправка и авторитетная манера держаться заставляли окружающих чувствовать его превосходство. Он уселся в кресло с широкими подлокотниками и скрестил ноги. Мы с Марино выбрали диван, а Телли устроился напротив меня, положив папку на ковер.

– Агент Телли, – произнес Миро, – начните, пожалуйста. Извините, что перехожу сразу к делу, – обратился он к нам. – У нас очень мало времени.

– Прежде всего позвольте объяснить, почему отдел по контролю за торговлей оружием связан с вашим неопознанным мужчиной, – сказал нам Телли. – Вам известен термин "зона интенсивного наркотрафика"? Возможно, вы слышали его от своей племянницы Люси.

– Вряд ли это имеет к ней отношение, – смущенно предположила я.

– Как вы, вероятно, знаете, в зоне интенсивного наркотрафика работают несколько оперативных групп по борьбе с преступностью и нелегальными иммигрантами, – продолжал он, не обращая внимания на мое замечание. – ФБР, Управление по борьбе с наркотиками, местные правоохранительные органы и, конечно, БАТ объединяют свои ресурсы в некоторых особо опасных случаях.

Телли пододвинул кресло и сел напротив меня.

– Примерно год назад мы сформировали группу для расследования убийств в Париже, которые, по нашим данным, совершал один и тот же человек.

– Не слышала о серийных убийствах в Париже, – сказала я.

– Во Франции мы контролируем средства массовой информации лучше, чем вы, – заметил генеральный секретарь. – Понимаете, доктор Скарпетта, сведения об этих убийствах появлялись в печати, но без сенсационных подробностей и лишнего шума. Парижане узнают об убийстве, женщин предупреждают, чтобы они не открывали двери незнакомым людям, и так далее. Но это все, что сообщается. Мы считаем, обществу полезнее не знать о пролитой крови, раздробленных костях, порванной одежде, следах укусов, сексуальных извращениях.

– Откуда появилось название "оборотень"? – спросила я.

– От него самого, – ответил Телли.

– От убийцы? – удивилась я. – Вы хотите сказать, он называет себя оборотнем?

– Да.

– Как вы можете это знать? – вмешался Марино, и по его поведению я поняла, что он не собирается вести себя вежливо.

Телли заколебался и взглянул на Миро.

– Что делал этот сукин сын? – продолжал Марино. – Оставлял свою кличку на месте преступления? Может, прикалывал записки к телам жертв, как в кино? Не люблю, когда в это дерьмо встревает большое начальство. Надежней всего работают трудяги вроде меня, которые не боятся запачкать ботинки, шастая по грязи. Как только в дело ввязываются оперативные группы и компьютерные системы, все идет прахом. Дело усложняют, придумывают ему заумные объяснения, хотя причина совсем простая...

– Здесь вы ошибаетесь, – оборвал его Миро. – Оборотень очень умен. У него были собственные основания, чтобы сообщить свое имя в письме.

– Кому было отправлено письмо? – осведомился Марино.

– Мне, – сказал Телли.

– Когда это случилось? – спросила я.

– Около года назад. После четвертого убийства.

Он развязал папку и вынул письмо в прозрачном конверте-файле. Телли передал его мне, легко коснувшись пальцами моей руки. Письмо было написано по-французски. Я узнала тот же странный угловатый почерк, который обнаружила на коробке в контейнере. На листке почтовой бумаги, запачканном кровью, было написано женское имя.

– В нем говорится: "Они все умрут за грехи одного. Оборотень". Листок почтовой бумаги принадлежал жертве, это ее кровь. Но меня больше всего озадачило то, как он узнал, что я связан с расследованием. Этим отчасти объясняется причина вашего присутствия здесь. У нас есть веские основания полагать, что убийца принадлежит к могущественной семье, его родителям прекрасно известно, чем он занимается, и они всячески препятствуют его разоблачению. Не обязательно из-за сильной любви, а так как должны сделать все возможное, чтобы защитить себя.

– Поэтому они отправили сына через океан в контейнере? – спросила я. – Мертвым, неопознанным, за тысячи миль от Парижа?

Миро изучающе посмотрел на меня, поглаживая серебристую авторучку. Кожа кресла скрипнула, когда он повернулся в мою сторону.

– Вероятно, нет, – ответил мне Телли. – Вначале мы думали так же, поскольку все указывало, что труп в Ричмонде принадлежит убийце. Надпись об оборотне на коробке, описание тела, насколько позволяло его состояние... Дорогая одежда, в которую он был одет, но когда вы прислали нам дополнительные сведения о татуировке, цитирую: "Желтые глаза, заштрихованные темными чернилами в попытке сделать их меньше..."

– Помедленней, помедленней, – вмешался Марино. – Вы говорите, у этого оборотня была татуировка с желтыми глазами?

– Нет, – произнес Телли. – Мы говорим, что она была у его брата.

– Была? – спросила я.

– Мы подойдем к этому позже, и может, вы начнете понимать, почему то, что случилось с вашей племянницей, косвенно связано с этим делом, – сказал Телли, снова заставив меня мучиться. – Вам известен международный преступный картель, который мы называем "золотые снабженцы"?

– О Господи, – выдохнула я.

– Их называют так из-за любви к усиленным патронам "голд-дот", – объяснил Телли. – Они ввозят их контрабандой из-за границы и применяют исключительно для собственного оружия. Поэтому, как правило, мы отличаем их налеты от других преступлений по пулям "голд-дот".

Я вспомнила гильзу "голд-дот", найденную в "Куик-Кэри".

– Когда вы отправили нам информацию об убийстве Ким Люонг – слава Богу, вы это сделали, – все встало на свои места, – сказал Телли.

Затем заговорил Миро:

– У всех членов этого картеля имеется татуировка с двумя яркими желтыми пятнами.

Он нарисовал их на официальном бланке. Пятна были размером с десятицентовик.

– Символ членства в могущественном преступном клубе и напоминание, что, вступив в него, человек остается членом сообщества клуба навсегда, так как татуировку нельзя свести. Единственный выход из картеля "снабженцев" – смерть. Если только не сделать желтые кружочки меньше и не превратить их в глаза. Маленькие совиные глаза: просто и быстро. Потом сбежать куда-нибудь, где никто тебя не будет искать.

– Например, в специализированный порт в малопривлекательном городе Ричмонд, штат Виргиния, – добавил Телли.

Миро кивнул:

– Совершенно верно.

– Зачем? – спросил Марино. – Почему этот парень вдруг сорвался и побежал? Что он сделал?

– Он рассердил картель, – ответил Телли. – Другими словами, он предал свою семью. Мы полагаем, что неизвестный в вашем морге – Томас Шандонне, – сказал он мне. – Его отец является крестным отцом "снабженцев", если его можно так назвать. Томас совершил небольшую ошибку: стал самостоятельно переправлять наркотики и торговать оружием и таким образом обманывать семью.

– Имейте в виду, – заметил Миро, – что семья Шандонне жила на острове Сен-Луи начиная с семнадцатого века; это один из самых старых и богатых районов Парижа. Жители этого района называют себя "луизианцами" – это звучит очень гордо и элитарно. Многие не считают остров частью Парижа, хотя он находится посреди Сены, в самом сердце Парижа. Бальзак, Вольтер, Бодлер, Сезанн, – перечислил он, – вот лишь немногие из хорошо известных его жителей. Именно там семья Шандонне прячется за стеной благородного происхождения, показной филантропии и высокого положения в политической элите. Оттуда она руководит одним из самых крупных и кровавых картелей в мире.

– У нас недостаточно фактов, чтобы прижать их к стенке, – сказал Телли. – С вашей помощью мы можем получить такую возможность.

– Каким образом? – задала вопрос я, хотя не хотела иметь никакого отношения к такой кровожадной семейке.

– Прежде всего освидетельствование. Нам нужно доказать, что тело принадлежит Томасу. Я не сомневаюсь в этом. Но существуют те самые маленькие юридические нюансы, с которыми нам, представителям правоохраны, приходится считаться. – Он улыбнулся мне.

– Образцы ДНК, отпечатки пальцев, фотографии... У нас есть что-нибудь для сравнения? – спросила я, хорошо зная, каким будет ответ.

– Профессиональные преступники старательно избегают таких вещей, – заметил Миро.

– У нас ничего нет, – добавил Телли. – Но здесь в дело вступает Оборотень. По его ДНК можно опознать брата.

– Значит, предполагается дать объявление в газете с просьбой к Оборотню явиться и сдать анализ крови? – По мере того как шло время, Марино сердился все больше.

– Вот что, по нашему мнению, могло случиться, – сказал Телли, не обращая на него внимания. – Двадцать четвертого ноября, за два дня до того, как "Сириус" отплыл в Ричмонд, человек, называющий себя Оборотнем, предпринял последнюю, насколько нам известно, попытку убийства в Париже. Обратите внимание, что я сказал "попытка". Женщине удалось спастись. Это случилось в восемь тридцать вечера, – начал излагать события Телли. – В дверь постучали. Когда женщина открыла дверь, она увидела стоящего на пороге мужчину. Он был вежливым, речь правильной и изысканной, и, насколько она помнила, на нем было элегантное длинное черное пальто, возможно кожаное, и темный шарф под воротником. Мужчина сказал, что попал в аварию, и попросил воспользоваться телефоном, желая вызвать полицию. Он говорил очень убедительно. Она уже почти впустила его, когда муж что-то спросил из другой комнаты и мужчина неожиданно убежал.

– Она хорошо его рассмотрела? – спросил Марино.

– Пальто, шарф, возможно, шляпа. Достаточно четко помнит, как он держал руки в карманах и ежился от холода, – сказал Телли. – Она не могла разглядеть его лицо, так как уже стемнело. В общем и целом у нее создалось впечатление, что это был вежливый, приятный господин.

Телли помолчал.

– Хотите еще кофе? Или воды? – обратился он ко всем, глядя на меня.

Я заметила, что его правое ухо проколото, и увидела крохотный бриллиант, на котором заиграл свет, когда Телли нагнулся, чтобы налить мне воды.

– Через два дня после этой попытки убийства, двадцать четвертого ноября, "Сириус" должен был отплыть из Антверпена, как и другой корабль, "Исход" – марокканский сухогруз, регулярно доставляющий фосфаты в Европу, – продолжил Телли, вернувшись на место. – Но у Томаса Шандонне был приготовлен небольшой отвлекающий маневр, поэтому "Исход" причалил в Майами с грузом оружия, взрывчатки и подобного товара, спрятанного под мешками с фосфатом. Мы были в курсе этих дел, поэтому вам, наверное, становится ясной их связь со спецгруппой зоны интенсивного наркотрафика и операцией, в которой была задействована ваша племянница. Это был лишь один из многих эпизодов побочной деятельности Томаса.

– Понятно, его семья об этом узнала, – сказал Марино.

– Мы полагаем, ему долгое время удавалось скрывать свои делишки благодаря необычным маршрутам доставки, подделке отчетов и прочим мошенничествам, – ответил Телли. – На улице это называется "кинуть". В легальном бизнесе такую деятельность называют растратой или присвоением. В семье Шандонне это называется самоубийством. Мы не знаем точно, что произошло, поскольку думали, Томас плывет на "Исходе", но его там не оказалось. Почему? – Телли преподнес этот вопрос как риторический. – Потому что знал: его разоблачили. Он изменил татуировку. Выбрал маленький порт, где никто не обыскивает корабли в поисках беженцев. – Марино посмотрел на меня. – Ричмонд подходил по всем параметрам. В Соединенных Штатах осталось совсем немного специализированных портов, а Ричмонд постоянно отправляет и принимает суда из Антверпена.

– Поэтому Томас, используя вымышленное имя... – начала я.

– Одно из многих, – вставил Миро.

– Он нанялся на работу в составе команды "Сириуса". Идея заключалась в том, чтобы высадиться в безопасном порту Ричмонда, в то время как "Исход" шел в Майами без него, – сказал Телли.

– А какое отношение к этому имеет Оборотень? – осведомился Марино.

– Мы можем только предполагать, – ответил Миро. – Он все больше выходил из-под контроля, последняя попытка убийства провалилась по чистой случайности. Может быть, его видели свидетели. Возможно, семье это надоело, она планировала убить его, и ему стало об этом известно. Или он как-то узнал о намерениях брата отплыть на "Сириусе" в Соединенные Штаты. Не исключено, что он следил за Томасом, знал об измененной татуировке и тому подобное. Он утопил Томаса, запер изнутри двери контейнера и попытался выдать труп за свой, то есть за Оборотня.

– Он мог поменяться с братом одеждой? – Телли адресовал этот вопрос мне.

– Если Оборотень планирован занять место Томаса на корабле, он вряд ли пошел бы к Армани.

– Что нашли в карманах? – Телли стремился прислониться ко мне, даже когда сидел прямо.

– То, что туда переложили, – сказала я. – Зажигалку, деньги – одним словом, все. Оборотень опустошил свои карманы и набил карманы модельных джинсов своего брата, труп которого обнаружили в Ричмонде; если, конечно, это его брат.

– Личные вещи переложены, однако не найдено ничего, что могло бы идентифицировать человека?

– Да, – ответила я. – И мы можем предполагать, что они обменялись одеждой до того, как Томас умер. В противном случае нужно затратить слишком много усилий. Легче заставить жертву раздеться.

– Да. – Миро кивнул. – Я согласен. Обмен одеждой перед убийством. Оба раздеваются.

Я вспомнила вывернутое наизнанку белье, грязь на обнаженных коленях и ягодицах. Царапины на задниках ботинок могли появиться позже, когда Томас утонул и его тело перетаскивали в угол контейнера.

– Сколько человек в команде "Сириуса"? – поинтересовалась я.

Ответил Марино:

– В списке семеро. Всех допросили, но не я лично, потому что не знаю языка. Эта честь досталась какому-то парню из таможни.

– Члены экипажа знали друг друга?

– Нет, – произнес Телли. – Но в этом нет ничего необычного, если учесть, что корабль приносит деньги, только когда идет из порта в порт. Если постоянно проводить две недели в море, две дома, то команда должна быть сменная. Не говоря уже о том, что этот тип людей не задерживается долго на одном месте, поэтому в команде из семи человек только двое могли до этого вместе плавать.

– Та же команда из семерых матросов, когда корабль отплыл обратно в Антверпен? – спросила я.

– По словам Джо Шоу, – ответил Марино, – в ричмондском порту никто из них не сходил на берег. Ели и спали на корабле, разгрузились и отплыли.

– Ага, – сказал Телли. – Но это не совсем так. У одного из членов команды возникли непредвиденные обстоятельства в семье. Портовый агент отвез его в аэропорт Ричмонда, но не видел, поднялся ли тот на борт самолета. В списке команды он значится под именем Паскаль Леже. Этот мсье Леже в действительности никогда не существовал, и вполне возможно, это было вымышленное имя, под которым скрывался Томас и которое взял себе Оборотень, после того как утопил брата.

– Я с трудом представляю этого сумасшедшего серийного убийцу как брата Томаса Шандонне, – заметила я. – Что заставляет вас так думать?

– Измененная татуировка, как мы уже говорили, – произнес Телли. – Ваша последняя информация о подробностях убийства Ким Люонг. Избиение, укусы, сорванная одежда и все остальное. Очень необычный и ужасающий почерк преступника. Когда Томас был мальчиком, доктор Скарпетта, он рассказывал одноклассникам, что у него есть старший брат, напоминающий грязную гориллу. Тупая безобразная обезьяна, с которой он вынужден жить в одном доме.

– Этот убийца совсем не глупый человек.

– Едва ли его можно назвать глупым, – согласился Миро.

– Мы не можем найти никаких записей об этом человеке. Ни его имени – ничего, – признался Телли. – Но верим, что он существует.

– Вы все поймете лучше, когда мы просмотрим дело, – добавил Миро.

– Хотелось бы сделать это сейчас, – сказала я.

Глава 34

Джей Телли поднял с пола папку-архив, вынул из нее несколько толстых канцелярских папок и положил передо мной на кофейный столик.

– Мы перевели все документы на английский, – сказал он. – Все вскрытия производились в Парижском институте судебной медицины.

Я стала их просматривать. Каждая жертва была избита до неузнаваемости, отчеты и фотографии вскрытия показывали следы избиения и звездообразные рваные раны. Кожа на этих ранах была рассечена предметом, отличавшимся, с моей точки зрения, от того, которым была убита Ким Люонг.

– Раздробленные области черепа, – прокомментировала я, переворачивая страницы, – молоток или что-то подобное. Орудие убийства скорее всего не найдено?

– Нет, – ответил Телли.

Лицевые кости жертв были раздроблены. Имелись субдуральные гематомы с кровоизлиянием в мозг и грудину. Возраст погибших – от двадцати одного года до пятидесяти двух лет. У каждой были многочисленные следы укусов.

– "Массивные осколочные переломы левой теменной кости, вдавленные переломы, вызвавшие проникновение внутренних пластинок черепной кости в нижележащую мозговую ткань, – прочитала я вслух, листая один отчет о вскрытии за другим. – Билатеральная субдуральная гематома. Разрушение тканей головного мозга с сопутствующим субдуральным кровоизлиянием... трещины черепной части... раздробления правой фронтальной кости, переходящие по срединной линии в переломы теменной кости... Свертывание предполагает выживание по меньшей мере в течение шести минут со времени нанесения повреждений..."

Я оторвалась от отчетов и сказала:

– Бешеная ярость. Резня. Слепое уничтожение.

– Сексуальная мотивация? – спросил Телли, выдержав мой взгляд.

– Как и во всем, – покачал головой Марино.

Все жертвы были полураздеты, одежда разорвана сверху и до пояса. Всех нашли босыми.

– Странно, – заметила я. – Кажется, он не испытывал интереса к ягодицам и гениталиям.

– Похоже, его привлекали груди, – мягко произнес Миро.

– Это символ матери, – ответила я. – И если правда, что убийцу в детстве держали взаперти дома, здесь мы имеем весьма интересную патологию.

– Что насчет ограблений? – спросил Марино.

– Не слишком очевидно во всех случаях. Но в некоторых – определенно. То есть он брал только деньги, и ничего, что можно было бы отследить, как, например, драгоценности, которые можно заложить или продать, – сообщил Телли.

Марино похлопал по пачке сигарет, как делал всегда, когда ужасно хотел курить.

– Не стесняйтесь, закуривайте, – предложил ему Миро.

– Может быть, он нападал на людей еще где-нибудь, кроме Ричмонда? При условии, что это он убил Ким Люонг, – поинтересовалась я.

– Это наверняка он ее замочил, – проговорил Марино. – Никогда еще не встречал такого зверского почерка.

– Мы не знаем, сколько человек он убил, – пояснил Телли. – И где он их убивал.

Миро сказал:

– Если нужно установить связь между убийствами, наш компьютер сделает это за две минуты. Но всегда существует вероятность, что о некоторых случаях мы не знаем. В нашу организацию входит сто семьдесят семь стран-участниц, доктор Скарпетта. Некоторые сотрудничают с нами больше, некоторые меньше.

– Можно предположить, этот парень редко путешествует по миру, – добавил Телли, – учитывая, что он нетрудоспособен по той или иной причине. Она заставляла его оставаться дома, и я подозреваю, он все еще жил дома, когда начал убивать.

– Промежутки между убийствами становятся меньше? Или он ждет так же долго, прежде чем совершить следующее? – спросил Марино.

– Последние два, о которых нам известно, случились в октябре, потом произошла неудачная попытка. Это означает, он напал три раза за пять недель, – ответил Телли. – Это подкрепляет наши подозрения, что парень вышел из-под контроля, его прижали к стенке и он сбежал.

– Возможно, надеясь начать жизнь сначала и прекратить убивать, – добавил Миро.

– Так не бывает, – сказал Марино.

– Здесь не говорится об уликах, переданных в лаборатории, – произнесла я, начиная ощущать холодок нехорошего предчувствия. – Не понимаю. Разве в этих делах нет улик? Мазков человеческих выделений, волос, волокон, сорванных ногтей? Любых образцов.

Миро взглянул на часы.

– Даже отпечатков пальцев? – неверяще спросила я.

Миро встал.

– Агент Телли, отведите, пожалуйста, наших гостей в кафетерий, где они смогут пообедать, – попросил он. – Боюсь, я не смогу к вам присоединиться.

Миро проводил нас до двери своего впечатляющего кабинета.

– Должен поблагодарить вас за любезное согласие приехать, – сказал он нам с Марино. – Понимаю, что мы едва начали работать, но надеюсь, выбрали правильное направление, которое вскоре поможет закрыть это ужасное дело. Или по крайней мере нанести убийце чувствительный удар.

Его секретарь нажала кнопку на телефоне.

– Вас спрашивает заместитель секретаря Арвин. Теперь вы на месте? – спросила она. – Я могу вас соединить?

Миро кивнул. Он вернулся в кабинет и мягко прикрыл за собой дверь.

– Вы вызывали нас не для того, чтобы показать папки с делами, – обратилась я к Телли, который вел нас по лабиринту коридоров.

– Позвольте кое-что показать, – ответил он.

Он повернул за угол, где нас встретила страшная портретная галерея мертвых лиц.

– Неопознанные трупы, – сказал Телли. – Черные метки.

Плакаты с крупнозернистыми черно-белыми фотографиями включали отпечатки пальцев и другие идентификационные характеристики. Большинство этих безымянных людей умерли не по своей воле, сведения о них были напечатаны на английском, французском, испанском и арабском.

– Узнаете своего? – Телли показал на последнее добавление к галерее.

К счастью, мы увидели не гротескное лицо трупа, а невыразительную зубную карту, отпечатки пальцев и краткое изложение фактов.

– Если не считать плакатов, Интерпол – это организация, которая не нуждается в документации, – пояснил Телли.

Он повел нас к лифту.

– Бумажные документы сканируются и помещаются в электронное хранилище, они некоторое время хранятся, потом уничтожаются.

Он нажал кнопку первого этажа.

– Надеюсь, проблема двухтысячного года вас не затронула, – съязвил Марино.

Телли улыбнулся.

Перед входом в кафетерий посетителей встречали рыцарские доспехи и распростерший крылья бронзовый орел. За столиками сидели несколько сотен мужчин и женщин в деловых костюмах – все полицейские, собравшиеся здесь со всего мира, чтобы бороться с различными видами организованной преступности, начиная с кражи кредитных карт и кончая трафиком кокаина в Африке. Мы с Телли выбрали жареную курицу и салат. Марино наложил себе барбекю из ребрышек.

Мы уселись в углу.

– Генеральный секретарь обычно не участвует в расследованиях, – сообщил Телли. – Сейчас он просто хочет, чтобы вы поняли всю важность дела.

– Наверное, нам нужно чувствовать себя польщенными, – сказал Марино.

Телли отрезал кусочек курицы, положил нож и взял вилку в ту же руку, по-европейски.

– Не стоит даже говорить, как нам хочется, чтобы этот неопознанный труп оказался телом Томаса Шандонне, – продолжил он.

– Да, нехорошо получится, если вы удалите черную метку со своего крутого компьютера, а потом окажется, что сукин сын живой, а Оборотень – всего лишь местный дурачок, который продолжит убивать. И между ними нет никакой связи, – заметил Марино. – Может, тогда кое-кто перестанет платить членские взносы в Интерпол?

– Капитан Марино, дело не в членских взносах, – возразил Телли, глядя ему в глаза. – Я знаю, вы на протяжении своей карьеры расследовали множество трудных дел и понимаете, как много времени они отнимают. Нам нужно освободить своих сотрудников, чтобы они занимались другими преступлениями. Нужно разоблачить тех, кто прикрывает этого мерзавца. Мы хотим уничтожить всех их без остатка.

Он, не доев, отодвинул поднос и вынул пачку сигарет из внутреннего кармана пиджака.

– Вот что мне нравится в Европе, – улыбнулся он. – Курение вредит здоровью, но не запрещается в общественных местах.

– Хорошо, тогда позвольте спросить, – не унимался Марино. – Если дело не в членских взносах, кто платит за все это дерьмо – личные реактивные самолеты, роскошные отели и "мерседесы"?

– Здесь большая часть такси – это "мерседесы".

– Дома мы предпочитаем побитые "шевроле" и "форды", – с усмешкой заявил Марино. – Вы же знаете лозунг "Покупайте отечественное".

– Интерпол не предоставляет частные самолеты и роскошные отели.

– А кто предоставляет?

– Наверное, об этом нужно спросить сенатора Лорда, – ответил Телли. – Но разрешите кое-что вам напомнить. Организованная преступность держится на больших деньгах, а чтобы бороться с ней, тоже нужны крупные средства, и большая их часть поступает от честных людей, честных корпораций, которые так же, как и мы, заинтересованы в том, чтобы вытеснить из бизнеса все эти картели.

Марино заиграл желваками.

– Я могу только предположить, что для корпорации, входящей в пятьсот крупнейших компаний мира, два билета на "кон-корд" не так много по сравнению с миллионами долларов, которые она теряет из-за организованной преступности.

– Значит, за все заплатила какая-то компания типа "Майкрософт"? – произнес Марино.

Терпение Телли иссякало. Он не ответил.

– Я вас спрашиваю. Мне нужно знать, кто заплатил за мой билет. Мне нужно знать, какой хрен копался в моем чемодане. Какой-нибудь агент Интерпола? – настаивал Марино.

– У Интерпола нет агентов. У него есть связи с различными правоохранительными органами. БАТ, ФБР, почтовая служба, управления полиции и прочее.

– Ну да, ага. Вы еще скажите, что ЦРУ не убивает людей.

– Прекрати, ради Бога, Марино, – взмолилась я.

– Мне нужно знать, какой козел копался в моем чемодане, – повторил Марино, и его лицо побагровело. – Это злит меня больше, чем все, вместе взятое.

– Понимаю, – ответил Телли. – Может быть, вам следует пожаловаться в парижскую полицию. Но смею предположить, что, если она имеет к этому отношение, это делается ради вашего же блага. Например, если вы провезли с собой оружие.

Марино не ответил. Он занимался остатками жареных ребрышек.

– Ты не мог этого сделать, – не веря самой себе, сказала я.

– Если кто-то не знаком с нормами путешествий за границу, иногда случаются мелкие недоразумения, – добавил Телли. – Особенно с американскими полицейскими, которые привыкли всюду носить с собой оружие и, возможно, не понимают, что здесь это грозит им крупными неприятностями.

Марино по-прежнему хранил молчание.

– Подозреваю, что единственной причиной этого было нежелание причинить неудобство вам обоим, – улыбнулся Телли, стряхивая пепел с сигареты.

– Ну хорошо, хорошо, – проворчал Марино.

– Доктор Скарпетта, – обратился ко мне Телли, – вы знакомы с европейским институтом магистратов?

– Достаточно, чтобы радоваться его отсутствию в Виргинии.

– Магистрат назначается пожизненно. Судебно-медицинский эксперт назначается магистратом, и именно он решает, какие улики передаются криминалистам, и даже определяет причину смерти, – объяснил Телли.

– Как наш институт коронеров в самом худшем его виде, – сказала я. – Всякий раз, когда вмешивается политика и голоса избирателей...

– Власть, – перебил меня Телли. – Коррупция. Политика и расследование преступлений несовместимы, их нельзя объединять в одном лице.

– Но они объединяются, агент Телли. Постоянно. Может быть, даже здесь, в вашей организации, – предположила я.

– В Интерполе? – Он казался изумленным. – Интерпол не заинтересован в противозаконных действиях, и я говорю это совершенно искренне. Мы не приписываем себе никаких заслуг. Мы избегаем гласности, нам не нужны автомобили, оружие и форменная одежда, мы не боремся за юрисдикцию. У нас необычайно маленький бюджет, если учитывать то, чем мы занимаемся. Для большинства людей мы просто не существуем.

– Вы несете эту чушь, как будто один из них, – заявил Марино. – Вы сбили меня с толку. То относитесь к Бюро по контролю за торговлей оружием, то вдруг секретный агент.

Телли вопросительно поднял бровь и затянулся.

– Секретный агент? – спросил он.

– Как вы вообще сюда попали? – не сдавался Марино.

– Мой отец француз, мать американка. Детство по большей части провел в Париже, потом семья переехала в Лос-Анджелес.

– А потом что?

– Юридическая школа. Профессия юриста меня не устраивала, поэтому оказался в БАТ.

– Как долго служили? – продолжал допрос Марино.

– Около пяти лет.

– Да? И сколько же из них провели здесь? – С каждым вопросом Марино становился все воинственнее.

– Два года.

– Вот лафа. Три года на улицах, а потом вдруг пьете вино и ошиваетесь в большом хрустальном замке со всеми этими шишками.

– Мне исключительно повезло. – За вежливостью Телли скрывалась язвительность. – Вы абсолютно правы. Наверное, мне помогло знание четырех языков и богатый опыт путешествий. Кроме того, я изучал в Гарварде компьютеры и политологию.

– Я пошел в сортир. – Марино внезапно встал.

– Гарвард достал его окончательно, – сказала я Телли, когда Марино отошел.

– Я не хотел его обидеть, – попытался оправдаться он.

– А мне кажется, хотели.

– О, вы так быстро составили обо мне плохое мнение.

– Обычно он не такой, – продолжала я. – В управлении полиции назначили нового заместителя начальника, который вначале перевел его из детективов в патрульные, потом отстранил от службы и попытался всячески уничтожить.

– Как его зовут? – спросил Телли.

– Это не он, а она. Из опыта знаю, что женщины иногда хуже, чем мужчины. Они более ранимы, а потому острее ощущают угрозу – реальную или мнимую. Женщины склонны губить друг друга, вместо того чтобы помогать.

– Вы не похожи на такой тип женщины. – Он изучающе посмотрел на меня.

– Вредительство отнимает слишком много времени.

Телли не знал, как меня понимать.

– Я прямой человек, агент Телли, потому что мне нечего скрывать. Прежде всего меня интересует дело. Я или дерусь всерьез, или не дерусь вовсе. Если приходится кому-либо противостоять, я думаю о конечном результате и не проявляю жестокости, потому что не люблю, когда люди страдают. В отличие от Дианы Брей. Она медленно уничтожает человека и с наслаждением наблюдает за его агонией.

– Диана Брей. Ну-ну! – воскликнул Телли. – Отрава в облегающей юбке.

– Вы с ней знакомы? – удивленно спросила я.

– Значит, она наконец покинула столичный округ, чтобы разрушить очередное управление полиции. Перед тем как получить назначение в Интерпол, я какое-то время работал в столичной штаб-квартире. Она всегда старалась согласовать действия своих полицейских с остальными правоохранительными органами – ФБР, Секретной службой, нами и прочими. Я не против того, чтобы люди работали согласованно, но у нее была другая цель. Диана Брей просто хотела подружиться с сильными мира сего, и будь я проклят, если она в этом не преуспела.

– Не хочу тратить время на разговоры о ней. Я и без того израсходовала слишком много энергии из-за нее.

– Хотите десерт?

– Почему в парижских расследованиях так мало улик? – вернулась я к делу.

– Как насчет кофе?

– Мне больше хочется услышать ответ, агент Телли.

– Зовите меня Джей.

– Зачем нас вызвали?

Он помолчал, глянув на двери, словно беспокоился, что может войти кто-то, кого ему не хочется видеть. Я предположила, он думает о Марино.

– Если убийца – этот псих Шандонне, как мы подозреваем, то его семья будет заинтересована в том, чтобы его отвратительная привычка резать, избивать и кусать женщин не стала достоянием гласности. Кстати, – он многозначительно посмотрел мне в глаза, – похоже, его семья желает, чтобы о его существовании вообще забыли. И пусть это останется ее маленьким секретом.

– Тогда откуда вы знаете, что он существует?

– Мать родила двоих сыновей. Нам неизвестно о смерти одного из них.

– Кажется, вы говорили, что здесь никто ничего не регистрирует.

– Не на бумаге. Но есть другие способы выведывать секреты. Полиция затратила огромное количество времени, опрашивая людей, особенно тех, кто живет на острове Сен-Луи. Кроме того, бывшие одноклассники Томаса утверждают, что ходили упорные слухи о человеке, которого видели на берегах острова ночью или очень ранним утром, когда еще темно.

– Может быть, этот таинственный человек просто плавал или гулял по берегу? – спросила я и вспомнила о пресноводных диатомах на одежде мертвеца.

Телли удивленно посмотрел на меня.

– Интересно, что вы задали такой вопрос. Да. В отчетах упоминался белый мужчина, плававший обнаженным в Сене у берега Сен-Луи. Даже в очень холодную погоду. И всегда в темное время суток.

– Вы верите этим слухам?

– Моя работа состоит не в том, чтобы верить или не верить.

– Что вы хотите этим сказать?

– Наша задача заключается в том, чтобы облегчить и согласовать работу всех правоохранительных органов независимо от их принадлежности и местонахождения. Мы единственная организация в мире, способная это сделать. Я здесь не за тем, чтобы изображать из себя детектива.

Он долго молчал, вглядываясь мне в глаза, пытаясь найти в них то, чем я боялась поделиться с ним.

– Не буду притворяться, что я специалист по психологическим профилям, Кей, – сказал он.

Он знал о Бентоне. Конечно, он должен был знать.

– У меня нет этих навыков, и уж точно – опыта, – добавил он. – Поэтому я даже не буду пытаться нарисовать психологический портрет парня, который все это делает. Я не представляю себе, как он выглядит, как ходит или разговаривает, я только знаю, что он говорит на французском и, возможно, на других языках.

– Одной из его жертв была итальянка, – продолжал он. – Она не знала английского. Можно только предполагать, что он говорил с ней на итальянском, чтобы проникнуть в дом.

Телли откинулся на спинку стула и протянул руку к стакану с водой.

– У этого парня были большие возможности для самообразования, – сказал он. – Убийца мог хорошо одеваться, потому что Томас был известен тем, что любил быстрые автомобили, одежду от дорогих модельеров, драгоценности. Возможно, несчастный брат, которого прятали в подвале, носил обноски Томаса.

– Джинсы, которые оказались на неопознанном, были немного велики в поясе, – вспомнила я.

– Предположительно вес Томаса менялся. Ему очень хотелось остаться стройным, он весьма заботливо относился к своему внешнему виду. Поэтому кто знает? – заметил Телли, пожимая плечами. – Но ясно одно: если этот предполагаемый брат такой странный, как о нем говорят, сомневаюсь, что его отпустят ходить по магазинам.

– Вы действительно считаете, что, когда этот человек приходит домой после убийства, родители отмывают его от крови и продолжают защищать?

– Кто-то его наверняка защищает, – повторил Телли. – Именно поэтому расследование парижских убийств останавливалось у дверей морга. Мы не знаем, что там происходило, за исключением некоторых вещей, которые нам показали.

– В деле замешан магистрат?

– Кто-то из очень влиятельных людей. А таких много.

– Как вы получили отчеты о вскрытии?

– Обычным путем, – ответил он. – Запросили в парижской полиции. То, что вы видели, мы получили от нее. В лабораторию не передана ни одна улика, Кей. Нет ни одного подозреваемого. Нет судебных процессов. Ничего за исключением семьи, которая, возможно, устала прикрывать сына-психопата. Для нее он представляет собой не только обузу, но и потенциальную опасность.

– Если доказать, что Оборотень – сын семьи Шандонне, как это поможет уничтожить картель "снабженцев"?

– Прежде всего мы надеемся, что Оборотень заговорит. Если привязать его к серии убийств, особенно к убийству в Виргинии... Вообще-то у нас появится средство воздействия. Не говоря уже о том, – улыбнулся Телли, – что мы идентифицируем сыновей Шандонне и у нас будет повод обыскать милый трехсотлетний замок на острове Сен-Луи, комнаты и кабинеты, посмотреть документы и так далее и так далее.

– При условии, что мы поймаем Оборотня, – уточнила я.

– Нам придется это сделать.

Он поймал мой взгляд и долго его удерживал.

– Кей, нам нужно доказать, что убийца – брат Томаса.

Телли протянул мне пачку сигарет. Я отказалась.

– Вы, вероятно, наша последняя надежда, – добавил он. – И пока – лучшая возможность разоблачить убийцу.

– Нам с Марино может угрожать серьезная опасность, если мы займемся этим делом, – напомнила я.

– Полиция не может зайти в парижский морг и начать задавать вопросы, – сказал Телли. – Не может даже послать агента под прикрытием. И само собой разумеется, что на это не имеет права ни один служащий Интерпола.

– Почему? Почему полиция не может зайти в парижский морг?

– Потому что судебно-медицинский эксперт, которая производила вскрытие, не хочет с ними разговаривать. Она никому не доверяет, и я ее понимаю. Но похоже, она доверяет вам.

Я промолчала.

– У вас должно появиться желание отомстить банде, после того что случилось с Люси и Джо.

– Нечестно.

– Честно, Кей, и служит доказательством, что эти люди способны на все. Они пытались убить вашу племянницу. Ведь теперь для вас это не абстракция?

– Насилие никогда не было для меня абстракцией. – На висках выступил холодный пот.

– Но вам не все равно, когда дело касается близких людей, – сказал Телли. – Правильно?

– Не нужно подсказывать мне, как я себя чувствую.

– Абстракция или не абстракция, вы ощущаете холодные, жестокие объятия насилия, если оно хватает любимого вами человека, – не сдавался Телли. – Не позволяйте этим мерзавцам добраться до кого-то еще. За вами долг. Вы должны отплатить за Люси.

– Я должна быть дома рядом с ней.

– Ей больше поможет ваше присутствие здесь. И Джо тоже.

– Не нужно говорить мне, что больше поможет моей племяннице и ее подруге. Или мне, если уж на то пошло.

– Люси – одна из лучших наших агентов. Для нас не имеет значения, что она ваша племянница.

– Наверное, я должна чувствовать себя польщенной.

– Это верно.

Телли внимательно оглядывал меня. Его взор напоминал легкий ветерок, который касался только меня и ничего вокруг, а потом он опустил глаза на мои руки.

– Да, у вас сильные руки, – сказал он и взял мою руку в свои. – Труп в контейнере, Ким Люонг. Эти дела принадлежат вам, Кей. – Он внимательно рассматривал мои пальцы. – Вы знаете о них все. Знаете, какие вопросы задать и на что обратить внимание. Вам просто сам Бог велел навестить ее.

– Кого ее? – Я выдернула руку и украдкой оглянулась, чтобы посмотреть, не наблюдает ли кто за нами.

– Мадам Стван. Рут Стван. Директора департамента судебной медицины и главного судебно-медицинского эксперта Франции. Вы уже встречались.

– Разумеется, я знаю, кто она, но мы ни разу не пересекались.

– В Женеве в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году. Она из Швейцарии. Когда вы виделись, она была не замужем. Ее девичья фамилия – Дюренматт.

Он смотрел на меня и ждал, что я вспомню, но я не вспомнила.

– Вы обе входили в экспертную группу. Синдром внезапной младенческой смерти, СВМС.

– Откуда вы это можете знать?

– Из вашего резюме, – удивленно ответил он.

– В моем резюме она определенно не упоминается, – заявила я в свое оправдание.

Его глаза неотрывно смотрели на меня. Я тоже не могла оторвать от него взгляд, и это мешало думать.

– Вы увидитесь с ней, – сказал Телли. – Не будет ничего необычного в том, чтобы, будучи в Париже, зайти проведать старого друга, а она согласилась с вами встретиться. Вы здесь именно для этого.

– Очень мило с вашей стороны сообщить мне об этом, – произнесла я со все возрастающим раздражением.

– Возможно, вы ничего не сможете сделать. Возможно, она ничего не знает. Не исключено, что доктору Стван не известно ни единой малейшей детали, которая помогла бы решить нашу проблему. Но мы в это не верим. Это очень умная женщина с высокими моральными принципами, ей приходится бороться с системой, не всегда принимающей сторону правосудия. Вероятно, вам удастся ее разговорить.

– Какого черта вы себе позволяете? – спросила я. – Думаете, можете набрать номер и вызвать меня сюда, чтобы послать в парижский морг, пока не видит какой-то преступный картель?

Он ничего не сказал, но взгляда не отвел. Через окно в зал лился солнечный свет, в котором его глаза сделались янтарно-золотистыми.

– Мне наплевать, кто вы – Интерпол, Скотленд-Ярд или сама английская королева, – заявила я. – Я не позволю вам подвергать опасности меня, доктора Стван или Марино.

– Марино не пойдет в морг.

– Попробуйте сами сказать ему об этом.

– Если он отправится с вами, возникнут подозрения, особенно учитывая его стремление соблюдать внешние приличия, – заметил Телли. – Кроме того, он вряд ли понравится доктору Стван.

– А если я обнаружу улики, что тогда?

Он не ответил, и я знала почему.

– Вы просите меня исказить цепь доказательств. Просите украсть улики, не так ли? Не знаю, как относятся к этому здесь, но в Соединенных Штатах это называется преступлением.

– "Нанесение ущерба или фальсификация доказательств", в соответствии с новым уголовным законодательством. Здесь это так называется. Триста тысяч франков штрафа, три года тюрьмы. Возможно, вам вменят неуважительное отношение к покойникам, если кому-то захочется довести дело до конца, а это еще сто тысяч франков и год тюрьмы.

Я отодвинулась на стуле, намереваясь встать.

– Должна сказать, – холодно произнесла я, – что нечасто встречала федеральных агентов, уговаривавших меня нарушить закон.

– Я не прошу. Это дело ваше и доктора Стван.

Я поднялась, не слушая его.

– Может быть, вы не учились в юридической школе, но я ее закончила. Вы лишь цитируете уголовный кодекс, а я знаю, что он означает.

Телли не пошевелился. К моим щекам прилила кровь, солнце светило в лицо так ярко, что я почти ничего не видела.

– Я полжизни служила закону, соблюдая принципы науки и медицины. А вы, агент Телли, едва оперившись, сразу вошли в свой привилегированный мир.

– С вами не случится ничего страшного, – спокойно сказал Телли, словно не слыша моих оскорбительных слов.

– Завтра утром мы с Марино улетаем домой.

– Пожалуйста, сядьте.

– Так вы знакомы с Дианой Брей? Это она приготовила мне такой грандиозный финал? Придумала бросить меня во французскую тюрьму? – не унималась я.

– Сядьте, прошу вас.

Я неохотно подчинилась.

– Если вы сделаете то, что попросит доктор Стван, и попадетесь на этом, мы тут же вмешаемся – так же как вмешались, когда Марино пытался кое-что провезти через границу.

– Думаете, я этому поверю? – недоверчиво спросила я. – Французские полицейские с автоматами хватают меня в аэропорту, а я заявляю: "Все в порядке. Я выполняю секретное задание Интерпола".

– Все, что мы пытаемся сделать, – это свести вас с доктором Стван.

– Ерунда. Я точно знаю, что вам от меня нужно. И если я попаду на неприятности, вы, ребята, скорее всего поступите так, как поступают все полицейские и спецслужбы в этом дурацком мире: бросите на съедение властям.

– Никогда не сделаю ничего подобного.

Он не отводил от меня глаз. В комнате было жарко, мне не хватало свежего воздуха.

– Кей, мы никому не будем докладывать. Сенатор Лорд тоже. Пожалуйста, положитесь на меня.

– Ну уж нет.

– Когда бы вы хотели вернуться в Париж?

Я должна была подумать. Он привел меня в полное замешательство и заставил злиться.

– Билеты забронированы на вечерний поезд, – напомнил он. – Но если захотите остаться на ночь, я знаю один небольшой чудный отель на рю дю Беф. Он называется "Ла Тур роз" – "Путешествие в розах". Вам понравится.

– Нет, спасибо.

Он вздохнул, встал из-за стола и забрал оба подноса.

– Где Марино? – Я вдруг подумала, что его нет слишком долго.

– Сам удивляюсь, – ответил Телли, шагая рядом со мной к выходу. – По-моему, я ему не очень понравился.

– За весь день это самое верное и точное умозаключение с вашей стороны, – заметила я.

– Не думаю, что он в восторге, когда мужчины обращают на вас внимание.

Я не знала, как на это ответить.

Он положил подносы на стойку.

– Может, все-таки позвоните? – Телли был безжалостен. – Пожалуйста.

Он остановился посреди кафетерия и повторил вопрос, по-мальчишески коснувшись моего плеча.

– Надеюсь, доктор Стван еще говорит по-английски? – наконец произнесла я.

Глава 35

Когда я дозвонилась доктору Стван, она тут же вспомнила меня, что подтверждало слова Телли. Она ждала моего звонка и хотела встретиться.

– Завтра днем у меня занятия в университете, – ее английский звучал так, будто она давно не говорила на нем, – но вы можете зайти утром. Я встаю в восемь.

– Не возражаете, если я подъеду к восьми пятнадцати?

– Конечно, нет. Я чем-нибудь могу помочь вам, пока вы в Париже? – Она спросила это таким тоном, что мне показалось, будто нас могли слышать.

– Я интересуюсь работой судебно-медицинской системы во Франции, – подыграла я ей.

– Иногда она работает недостаточно хорошо, – прозвучал ответ. – Мы находимся рядом с Лионским вокзалом за набережной Ки де ла Рапе. Если поедете на машине, можно припарковаться у заднего входа, где принимают тела. Если пешком, то вход с улицы.

Телли оторвал взгляд от телефонных сообщений, которые просматривал.

– Спасибо, – сказал он, когда я положила трубку.

– Куда, по вашему мнению, мог деться Марино? – поинтересовалась я.

Я начинала волноваться, так как не надеялась на его благоразумие. Я не сомневалась, что в этот момент он с кем-нибудь ссорится.

– Куда угодно, – ответил Телли.

Мы обнаружили его внизу в вестибюле: мрачный, он сидел под комнатной пальмой. Похоже, он пытался прогуляться по зданию, но не мог попасть ни на один этаж. Поэтому вошел в лифт, нажал кнопку первого этажа и даже не удосужился обратиться за помощью к охране.

Я давно не видела его таким раздраженным, всю дорогу до Парижа он досаждал мне так, что я в конце концов пересела и отвернулась. Закрыла глаза и задремала. Я сходила в вагон-ресторан и купила пепси, даже не спросив, нужно ли ему что-то. Взяла сигареты, но ему не предложила.

Когда мы вошли в вестибюль нашего отеля, я наконец не выдержала:

– Может, хочешь что-нибудь выпить?

– Я иду к себе в номер.

– Что с тобой?

– Наверное, я должен спросить тебя об этом, – парировал он.

– Марино, я понятия не имею, о чем ты говоришь. Давай немного посидим в баре, подумаем, как выпутаться из ситуации, в которую мы попали.

– Единственное, что я собираюсь сделать, – это подняться в номер. Между прочим, не я втянул нас в эту историю.

Я пропустила его в лифт и осталась в холле, глядя, как его хмурое лицо скрылось за медными дверями лифта. Поднялась подлинной извилистой, покрытой ковровой дорожкой лестнице, немедленно ощутив вредные последствия курения. Я не была готова к тому, что увидела, открыв дверь.

Меня охватил холодный страх, когда, подойдя к факсу, уставилась в листок, присланный главным судмедэкспертом Филадельфии доктором Харстоном. Оцепенев, я села на кровать.

Через окно светилась огромная реклама винного завода "Гран-марни", внизу люди входили и выходили из "Кафе де ла Пе". Я вынула факс из аппарата, содрогаясь от ужасного предчувствия. Из мини-бара достала три бутылочки виски и вылила все три в стакан, даже не положив льда. Я не думала, что мне будет дурно на следующий день, поскольку знала: я лечу в никуда. На сопроводительном листе стояло имя доктора Харстона.

"Кей, я все время думал, когда же вы обратитесь ко мне с этой просьбой. Знал, что это произойдет, как только вы будете готовы. Дайте знать, если появятся вопросы. Всегда рад помочь. Вэнс".

Время остановилось. В оцепенелом состоянии я читала отчет судебно-медицинской экспертизы с места преступления, описание останков тела Бентона, найденных в разрушенном здании, где он погиб. Слова расплывались перед глазами подобно разлетающемуся по ветру пеплу. "Обугленное тело с переломами запястий, грудная клетка, а также брюшная полость, выгоревшие до мышечных тканей. Ладони отсутствуют".

Пуля оставила входное отверстие диаметром полдюйма. Она вошла за правым ухом, раздробив черепную кость и вызвав радиальные трещины, застряла в правой височной области.

У него была "легкая верхнечелюстная диастема". Мне всегда нравилась небольшая щербинка между его передними зубами – с ней улыбка Бентона становилась непосредственной. И за исключением этой щербинки его зубы были идеальными, так как чопорные и педантичные родители из Новой Англии следили, чтобы в детстве он всегда носил брекеты.

"...Незагорелые участки кожи, где остались следы плавок". Он уехал в Хилтон-Хед один, поскольку меня вызвали на осмотр места преступления. Если бы только я отказалась и отправилась с ним. Если бы только отказалась работать с первым в ряду ужасных преступлений, последней жертвой которых он в конечном итоге оказался.

Ни одно из доказательств его смерти не было сфабриковано. Это мог быть только Бентон. Только мы с ним знали о двухдюймовом шраме на его левом колене. Он порезался стеклом на Блэк-Маунтин в Северной Каролине, где мы первый раз занимались любовью. Шрам всегда казался символом прелюбодеяния. Как ни странно, но он остался невредимым, потому что на него упала промокшая теплоизоляция крыши.

Этот шрам всегда был напоминанием о грехе. Теперь же он обратил потерю Бентона в страдание: все, что было написано в отчете, я видела раньше, но сейчас эти образы заставили меня потерять самообладание – я сидела на полу и плакала, бормоча его имя.

Я не слышала стука в дверь, пока в нее не начали колотить.

– Кто? – спросила я охрипшим безучастным голосом.

– Что с тобой? – громко спросил за дверью Марино.

Я едва поднялась и чуть не потеряла равновесие, когда открывала ему дверь.

– Стучусь уже пять минут... – начал было он. – Господи Иисусе! Что случилось?

Я повернулась к нему спиной и направилась к окну.

– Что произошло, док? Что? – В его голосе послышался испуг. – Что-то случилось?

Он подошел и положил руки мне на плечи. Это было впервые за многие годы нашего знакомства.

– Объясни. Что это за рисунки и прочая хренотень на кровати? С Люси все нормально?

– Оставь меня, – произнесла я.

– Не уйду, пока не скажешь, в чем дело!

– Уходи.

Он убрал руки, и я ощутила холодок там, где они лежали. Почувствовала его недовольство. Марино прошел по комнате, и я услышала, как он зашелестел факсом. Воцарилось молчание.

Наконец он сказал:

– Какого черта ты делаешь? Хочешь свихнуться? Зачем тебе нужно читать эту ерунду? Зачем? Ты сошла с ума!

Я повернулась и бросилась к нему. Схватила факс и потрясла у него перед носом. Листки с рисунками человеческого тела, токсикологический отчет и свидетельские показания, свидетельство о смерти, бирка с трупа Бентона, снимки зубов, результаты исследования содержимого желудка – все это затрепетало и рассыпалось по ковру как облетевшие листья.

– Кто тебя тянул за язык? – закричала я. – Тебе нужно было открывать свою мерзкую пасть и говорить, что он, возможно, жив? Вот теперь мы знаем все наверняка, не так ли? Читай сам, Марино.

Я села на кровать, вытирая руками глаза и нос.

– Читай-читай и больше никогда не заикайся об этом! – воскликнула я. – Не вздумай говорить ничего подобного. Не ты ли сказал, что Бентон жив? Не ты ли твердил об этом снова и снова?

Зазвонил телефон. Марино схватил трубку.

– Что?! – рявкнул он. – Правда? Да, все в порядке. Мы немного пошумели, а вы посылаете дерьмовую охрану? Так вот: я отправлю их назад к чертовой матери, потому что я коп и у меня сейчас чертовски хреновое настроение!

Он бросил трубку. Сел рядом со мной на кровать. В его глазах тоже стояли слезы.

– Что нам делать, док? Что же нам делать?

– Он хотел, чтобы мы вместе поужинали, вспомнили его, поссорились и поплакали, совсем как сейчас, – пробормотала я, и слезы катились по моему лицу. – Он знал, что мы сцепимся, будем обвинять друг друга и ругаться. Ведь у нас нет другого способа дать выход эмоциям и продолжать жить дальше.

– Да. Похоже, он про нас все знал наперед, – согласился Марино. – Думаю, так оно и есть. Словно Бентон предвидел, что произойдет и как мы будем себя вести.

– Он понимал меня, – прошептала я. – О Господи! Он действительно понимал меня. Чувствовал, что мне будет хуже всех. Я не жалуюсь. Я не хочу жаловаться! Я научилась терпеть после смерти отца, потому что жаловаться – значит вновь пережить все это, и тогда придется слишком много переживать. Мне казалось, будто я высохла изнутри, как желтый стручок с гремящими внутри горошинами. Мои засохшие чувства тоже сморщились, стали такими мелкими... Внутри меня пустота, Марино. Не думаю, что когда-нибудь смогу успокоиться. Наверное, было бы лучше, если бы меня уволили. Или я сама ушла с работы.

– Этого не будет, – заявил Марино.

Я не ответила, тогда он встал и закурил, меряя шагами комнату.

– Хочешь есть?

– Мне нужно немного поспать, – сказала я.

– Может, лучше прогуляться где-нибудь?

– Нет, Марино.

Я отключилась с помощью снотворного и на следующее утро еле встала с тяжелой, затуманенной головой. Взглянув в зеркало в ванной, увидела измученное лицо, распухшие глаза. Плеснула на себя холодной водой, оделась и в семь тридцать села в такси, на сей раз без помощи Интерпола.

Институт судебной медицины, трехэтажное здание из красного кирпича и шероховатого известняка, находился в восточной части города. Скоростная дорога отделяла его от Сены, которая сегодня была янтарного цвета. Такси остановилось у ворот, и я прошла через небольшой красивый платановый парк с клумбами, засаженными примулами, анютиными глазками, ромашками и полевыми цветами. Молодая пара, обнимающаяся на скамейке, старик, выгуливающий собачку, казалось, не замечали запаха смерти, сочившегося сквозь оконные решетки института и черную железную входную дверь.

Руфь Стван была известна своей необычной системой, которую ввела в обиход. Когда убитые горем родственники входили в здание, их встречали участливые дежурные медсестры и провожали к врачам. Одна из таких медсестер подошла ко мне и повела по выложенному плиткой коридору, где в синих креслах ждали своей очереди судмедэксперты. Из медицинских терминов, которыми они перекидывались, я поняла, что этой ночью кто-то выбросился из окна.

Я шла за своим молчаливым проводником мимо небольшого похоронного зала с витражами, где супружеская пара оплакивала маленького мальчика, лежащего в открытом белом гробу. Здесь с мертвыми прощались совсем по-другому. В Америке попросту не было ни времени, ни средств на похоронные залы, часовни и оплакивание покойных: у нас каждый день в морги поступали жертвы перестрелок и о мертвых почти никогда не думали.

Доктор Стван работала в прозекторской, "Salle d'Autopsie", как значилось на табличке, укрепленной на автоматически открывающейся двери. Когда я вошла, мной вновь овладела тревога. Мне не следовало сюда приходить. Я не знала, что сказать. Руфь Стван взвешивала легкое, ее зеленый халат был забрызган кровью, на стеклах очков тоже виднелись капельки крови. Я поняла, что она работала над трупом мужчины, выбросившегося из окна. Его лицо было вмято, губы содраны до кости, большие берцовые кости вбиты до уровня бедренных.

– Подождите, пожалуйста, минутку, – обратилась ко мне доктор Стван.

В прозекторской лежали еще два трупа, работающие с ними врачи были одеты в белые халаты. Они распиливали череп электрической пилой, и ее визжание заглушало звук громко льющейся из крана воды. На школьной доске были написаны имена и номера трупов. Доктор Стван была живой, энергичной крупной женщиной со светлыми волосами, чуть старше меня. Я припомнила, что, когда мы были в Женеве, она ни с кем не общалась.

Доктор Стван закрыла простыней не исследованный до конца труп и стянула перчатки. Направляясь ко мне уверенными твердыми шагами, она развязывала на спине халат.

– Как дела? – спросила она.

– Трудно сказать, – ответила я.

Если ответ и показался ей странным, она не подала виду.

– Пожалуйста, идите за мной. Мы поговорим, пока я буду приводить себя в порядок. Потом выпьем кофе.

Она провела меня в небольшую раздевалку и кинула халат в корзину для белья. Мы обе вымыли руки дезинфицирующим мылом, а она, кроме того, помыла им лицо и вытерлась жестким синим полотенцем.

– Доктор Стван, – начала я, – очевидно, что я приехала не для дружеской беседы или ради интереса к вашей системе судебно-медицинской экспертизы. Мы с вами обе понимаем это.

– Разумеется, – ответила она, встретив мой взгляд. – Я не слишком подхожу для светских визитов. – Она слегка улыбнулась. – Да, мы виделись в Женеве, доктор Скарпетта, но не общались. Действительно досадно, тем более там было мало женщин.

Она говорила, пока мы шли по коридору.

– Когда вы позвонили, я знала, о чем пойдет речь, потому что это я попросила вызвать вас сюда, – добавила она.

– Вы заставляете меня волноваться, – произнесла я. – А мне в последнее время приходится нервничать достаточно часто.

– У нас одна цель. Если бы вы были на моем месте, я бы приехала к вам, понимаете? Я бы стала убеждать вас, что это необходимо прекратить и нельзя допустить продолжения подобного. Мы не можем позволить, чтобы умирали женщины. Сегодня в Америке, в Ричмонде. Этот Оборотень – чудовище.

Мы вошли в ее кабинет, где не было окон и всюду лежали груды папок, журналов и рассыпанные стопки листков с заметками. Она подняла трубку и, набрав внутренний номер, попросила кого-то принести кофе.

– Прошу вас, устраивайтесь поудобнее, если найдете место. Я бы с удовольствием убрала бумаги, но мне некуда их сложить.

Я придвинула стул поближе.

– В Женеве я чувствовала себя не в своей тарелке, – сказала она, закрывая дверь. – Причиной отчасти является здешняя французская система. Здесь судебно-медицинские эксперты абсолютно изолированы; это не изменилось, пока я работаю, скорее всего так и не изменится. Нам не разрешают делиться сведениями, и это не всегда плохо, потому что мне нравится работать одной.

Она закурила.

– Я составляю список повреждений, а полиция при необходимости рассказывает о случившемся. Если преступление требует особого отношения, я сама разговариваю с магистратом и, возможно, получаю то, в чем нуждаюсь, а нередко не получаю. Иногда, когда я поднимаю этот вопрос, мне не дают возможности проводить лабораторные исследования; понимаете, о чем я говорю?

– Значит, в каком-то смысле, – поняла я, – ваша работа заключается лишь в том, чтобы установить причину смерти.

Она кивнула.

– В каждом случае судья поручает мне определить причину смерти, и это все.

– Вы не занимаетесь расследованием?

– Не так, как у вас. И не так, как мне этого хотелось бы, – ответила она, выпуская дым. – Видите ли, проблема правосудия во Франции в том, что магистрат является независимым органом. Я никому не подотчетна – только назначившему меня судье. И только министр юстиции имеет право отозвать дело и передать его другому магистрату. Иначе говоря, если возникает проблема, у меня нет полномочий ее решить. Судья делает с моими отчетами все, что считает нужным. Если я говорю, это убийство, а он не согласен со мной, будет так, как он решил. И это не моя проблема. Это закон.

– Он может изменить отчет? – Меня возмутила сама мысль об этом.

– Именно так. Я одна против всех. Полагаю, вы тоже.

Мне не хотелось даже думать, насколько я одинока.

– Я убеждена, что у нас возникнут большие неприятности – особенно у вас, – если кто-то узнает о нашем разговоре, – сказала я.

Она жестом остановила меня. Дверь открылась, в комнату вошла та же молодая женщина, которая ранее сопровождала меня; она несла поднос с кофе, сливками и сахаром. Доктор Стван поблагодарила ее и сказала что-то по-французски, я не разобрала что. Женщина кивнула и тихо вышла, закрыв за собой дверь.

– Я попросила ее принимать все звонки, – пояснила доктор Стван. – Должна сразу вам сообщить, что я очень уважаю магистрат, который назначил меня на это дело. Но на них оказывают давление, если вы понимаете, о чем я говорю. Давят даже на министра юстиции. Не знаю, откуда оно исходит, но по этим делам не проводилось ни одного лабораторного исследования, и поэтому прислали вас.

– Прислали? Я думала, что приехала по вашей просьбе.

– С чем вы пьете кофе? – спросила доктор Стван.

– Кто сказал, что меня прислали?

– Конечно, вас послали выведать все мои секреты, и я с удовольствием поделюсь ими. Сахар, сливки?

– Черный.

– Когда в Ричмонде убили женщину, мне пообещали, что вас направят сюда, если я соглашусь поговорить с вами.

– Иначе говоря, вы не просили, чтобы я приехала?

– Я бы никогда об этом не попросила, потому что я и представить не могла, что мою просьбу выполнят.

Я подумала о частном самолете, потом "конкорде" и обо всем остальном.

– Можно сигарету? – попросила я.

– Извините, не предложила. Не знала, что вы курите.

– Я не курю. Это исключение. Исключение, которое длится около года. Вам известно, кто меня послал, доктор Стван?

Я подумала о сенаторе Лорде.

– У меня больше нет сил работать с жертвами Оборотня. Уже восемь женщин, – произнесла она, глядя вдаль. В ее застывшем взгляде читалась боль.

– Что я могу сделать для вас, доктор Стван?

– У нас нет доказательств того, что убитые были изнасилованы, – сказала она, – или имели анальные повреждения. Я взяла мазки со следов укусов: очень странные следы с отсутствующими молярами, неправильным прикусом и мелкими зубами. Я собрала волосы и все, что можно. Но вернемся к первому случаю с очень странными последствиями. Как можно было ожидать, судья отдал распоряжение предоставить все улики в лабораторию. Шли недели, месяцы, но результаты исследований так и не поступили. После этого я поняла, что к чему. Во всех последующих случаях, которые приписывались Оборотню, я уже не просила исследовать улики в лаборатории.

Она немного помолчала, думая о чем-то.

Затем продолжила:

– Он странный, этот Оборотень. Кусает ладони, ступни. Должно быть, для него это что-то значит. Никогда не встречала ничего подобного. А сейчас вы должны бороться с ним так, как это делала я.

Она остановилась, как будто ей было неловко произнести следующие слова.

– Пожалуйста, будьте осторожны, доктор Скарпетта. Он придет за вами, как пришел за мной. Видите ли, я та жертва, которая осталась в живых.

Я была потрясена так, что не могла произнести ни слова.

– Мой муж шеф-повар в ресторане "Ле Дом". Он почти не бывает дома по вечерам, но Богу было угодно, чтобы несколько недель назад он заболел именно в тот день, когда эта тварь подошла к моим дверям. Шел дождь. Оборотень сказал, что попал в аварию и ему нужнопозвонить в полицию. Естественно, первым желанием было помочь. Я хотела убедиться, что он не ранен. Я очень беспокоилась о нем. Это было мое слабое место, – продолжала она. – Думаю, у врачей комплекс спасителя. Мы можем браться за проблемы независимо от их сложности – на это он и рассчитывал, втягивая меня в свою игру. В нем не было абсолютно ничего подозрительного, поэтому он знал, что я впущу его. Я так и сделала. Но Поль, услышав голоса, поинтересовался, кто пришел. Оборотень убежал. Я не успела его разглядеть. Света на крыльце не было, потому что он выкрутил лампочку. Я обнаружила это позже.

– Вы вызвали полицию?

– Только детектива, которому доверяю.

– Почему?

– Нужно быть осторожной.

– Откуда вы знаете, что это был убийца?

Она отхлебнула кофе. Он уже остыл, и она долила в чашки горячего.

– Я чувствовала это. Я помню запах мокрого зверя, но сейчас мне кажется, я могла это придумать. Я ощущала зло и вожделение в его глазах. А он старался спрятать свое лицо, я видела только блеск глаз в падающем свете открытой двери.

– Запах мокрого зверя? – спросила я.

– Не такой, как у человеческого тела. Запах грязи, как у собаки, которую нужно помыть. Вот все, что я помню. Но это случилось так быстро – я не совсем уверена в произошедшем. На следующий день я получила от него записку. Она здесь. Сейчас покажу ее вам.

Она поднялась, отомкнула ящик металлического шкафа, в котором документы лежали настолько плотно, что она с трудом вытянула один из них. Он не был подписан, а внутри в прозрачном целлофановом пакете для улик лежал оборванный лист бумаги с коричневыми пятнами крови.

"Pas la police. Ca va, сa va. Pas de probleme, tout va bien. Le Loup-Garou", – прочитала она. – Это означает: "Не нужно полиции. Все нормально. Все в порядке. Не будет проблем. Все будет хорошо. Оборотень".

Я уставилась на знакомые прописные буквы. Они были написаны механическим, почти детским, почерком.

– Бумага похожа на рваный пакет из магазина, – сказала она. – Я не могу доказать, что это от него, но кто, кроме него, мог послать эту записку? Не знаю, чья это кровь, потому что не могу сделать анализы; о записке знает только мой муж.

– Почему именно вы? – спросила я. – Почему он пришел за вами?

– Могу лишь предположить: он видел меня на месте преступления. Поэтому я уверена, он следит за нами. Когда Оборотень убивает, он где-то рядом в темноте, наблюдает, чем мы занимаемся. Он очень умен и сообразителен. Не сомневаюсь, он точно знает, что происходит, когда его жертвы попадают ко мне.

Я посмотрела записку на свет, выискивая возможные невидимые следы, оставленные какой-нибудь поверхностью, на которой писалось послание. Но ничего не нашла.

– Когда я прочла записку, для меня стало очевидно, что в нашей системе царит коррупция, хотя я не сомневалась в этом и раньше, – говорила доктор Стван. – Оборотень знал: если я покажу записку в полиции, сдам ее в лабораторию, это ни к чему не приведет. Этой запиской он предупреждал меня не предпринимать никаких шагов. И пусть это звучит очень странно, но я думаю, он мне также сообщал, что больше не будет пытаться убить меня.

– Я бы не стала делать таких поспешных выводов.

– Как будто ему нужен друг. Одинокий зверь всегда нуждается в друге. Полагаю, в своих фантазиях он думает обо мне, так как я видела его и осталась жива. Но кто может знать, что делается в голове такого человека?

Она встала и открыла ящик в другом канцелярском шкафу. Вынула обыкновенную коробку из-под обуви, развязала тесьму и сняла крышку. Внутри лежали восемь маленьких вентилируемых картонных коробочек и столько же небольших плотных коричневых конвертов, на каждом из которых стоял номер и дата.

– К сожалению, не удалось сделать слепок следа от укуса, – посетовала она. – Для этого мне следовало бы вызвать стоматолога, чего мне никогда бы не разрешили. Но я взяла мазок – может, он поможет. А может, нет.

– В случае с убийством Ким Люонг он пытался уничтожить следы укусов, – сообщила я. – Мы не можем сделать слепок. Даже фотографии не помогут.

– Не удивляюсь. Он понимает, что сейчас его никто не защитит. Он, как говорится, играет на чужом поле. А я уверена, будет несложно установить Оборотня по расположению зубов. У него очень необычные острые и редкие зубы. Как у зверя.

У меня появились странные ощущения.

– Я собрала образцы волос со всех тел, – говорила она. – Напоминают шерсть кошки. Похоже, он разводит ангорских кошек или что-нибудь в этом роде.

Я подалась вперед.

– Кошачьи? – спросила я. – Вы их сохранили?

Из ящика стола она достала пинцет, отклеила скотч с клапана конверта и вынула из него несколько волосков. Они были такие мягкие, что колыхались, когда она опустила их на лист бумаги.

– Все одинаковые, видите? Девять-десять сантиметров длиной, светлые. Очень тонкие, по-детски тонкие.

– Доктор Стван, это не кошачья шерсть. Это волосы человека. Их нашли на одежде неопознанного мужчины, обнаруженного в грузовом контейнере. Они были и на теле Ким Люонг.

Ее глаза удивленно расширились.

– Когда вы предоставляли улики в первом случае, то включили в них эти волосы? – спросила я.

– Да.

– И из лаборатории не поступило ни одного отчета?

– Насколько я знаю, там даже не анализировали то, что я отправила.

– Держу пари, они провели исследования, – заметила я. – Готова спорить, им точно известно, что это волосы взрослого человека. И они прекрасно знают, что означают следы укусов, и возможно, даже взяли пробу на ДНК.

– В таком случае мы тоже должны получить образец ДНК из тех мазков, что я дала вам, – произнесла она, все больше волнуясь.

Для меня это было безразлично. Все остальное больше не имело значения.

– Конечно, по волосам многого не узнаешь, – сбивчиво заговорила она, переходя на другую тему. – Тонкие, непигментированные. Они просто будут похожи друг на друга, не так ли?..

Я не слушала. Думала о Каспаре Хаузере. Он провел первые шестнадцать лет в темнице, потому что принц Карл Баденский не хотел иметь конкурентов, претендующих на трон.

– ...полагаю, без волосяных луковиц проба на ДНК невозможна... – продолжала доктор Стван.

В шестнадцать лет его нашли у ворот с приколотой запиской. Он был бледен, как пещерная рыба, безмолвен, как животное. Блаженный. Он даже не мог самостоятельно написать своего имени.

– Печатные буквы начинающего писать, – вслух подумала я. – Кто-то огражденный от мира, никогда не показывающийся другим, не посещающий школу, но получающий образование дома.

Доктор Стван замолчала.

– Только семья может защитить его с самого рождения. Только очень влиятельная семья может обойти закон, позволяя такому уроду продолжать безнаказанно убивать. Она покрывает его, не желая привлекать к себе внимание.

Доктор Стван слушала затаив дыхание, словно каждое сказанное мной слово задевало ее и вызывало все большую тревогу.

– Семья Шандонне знает точно, что означают эти волосы и неправильно расположенные зубы, – сказала я. – И Оборотень знает. Конечно, знает и наверняка считает, что и вы располагаете информацией, даже если вам ничего не сообщают из лаборатории, доктор Стван. Думаю, он пришел к вам домой, поскольку вы увидели его отображение в том, что он делает с телами. Видели его позор, или он просто полагает, что видели.

– Позор?..

– Не думаю, что целью записки было заверить вас в том, будто это не повторится еще раз, – продолжала я, не обращая внимания на вопрос. – Полагаю, он издевался, подразумевая, что может делать все, обладая суверенитетом неприкосновенности. И он вернется опять, и тогда у него все получится.

– Но он вроде бы уехал к вам, – произнесла в ответ доктор Стван.

– Очевидно, что-то изменило его планы.

– А позор, о котором, по его мнению, я узнала? Я же не успела разглядеть его в темноте.

– Нам достаточно того, что он делает со своими жертвами. Волосы не с головы, – сказала я. – Они с его тела.

Глава 36

В жизни я встречалась только с одним случаем гипертрихоза, когда стажировалась в Майами и работала в педиатрическом отделении. Мексиканка родила девочку, а через два дня младенец покрылся мягким светло-серым пушком длиной почти в два дюйма; толстые пучки торчали из ноздрей и ушей. У нее была фотофобия: глаза слишком чувствительны к свету.

У многих людей, страдающих гипертрихозом, наблюдается избыточный рост волос на всем теле за исключением слизистых оболочек, ладоней и ступней, а в исключительных случаях, если их не сбривать, волосы на лице и брови могут достигать такой длины, что начинают завиваться и лезть в глаза. Другими симптомами могут быть аномальное формирование зубов, неразвитые гениталии, избыточное количество пальцев на руках и ногах, а также асимметричное лицо.

В древние времена некоторых подобных несчастных показывали в бродячих балаганах или продавали в королевские дворцы как шутов. Других считали оборотнями.

– Мокрые грязные волосы. Как у мокрого грязного животного, – предположила доктор Стван. – Интересно, неужели я увидела только его глаза, так как лицо было покрыто волосами и не отсвечивало? Вероятно, он держал руки в карманах, потому что на них тоже длинная шерсть?

– Разумеется, он не может появляться в обществе, – ответила я. – До тех пор пока не стемнеет. Стыд за свою внешность, светобоязнь, а теперь и убийства. В любом случае он должен ограничивать свою деятельность темным временем суток.

– Мне кажется, он мог бы бриться, – задумчиво заметила доктор Стван. – По крайней мере брить видимые участки тела: лицо, лоб, шею, руки.

– Некоторые волосы, обнаруженные нами, сбриты, – сказала я. – Если он был на судне, ему приходилось что-то предпринимать.

– Он, должно быть, раздевается, хотя бы частично, когда убивает, – подсказала она. – Ведь Оборотень оставляет волосы на месте преступлений.

Мне было интересно, насколько развиты его гениталии и имеет ли это отношение к тому факту, что он раздевает свои жертвы только до пояса. Возможно, вид половых органов взрослых женщин напоминает ему о своей несостоятельности как мужчины. Я могла лишь представить его унижение и ярость. Родители, как правило, склонны избегать младенца с врожденным гипертрихозом, особенно если это семья влиятельных Шандонне, живущая на элитном острове Сен-Луи.

Я представила этого мучимого стыдом ребенка, напоминающего обезьяну, живущего во мраке семейного средневекового дома и выходящего на улицу только ночью. Преступный картель или нет, состоятельная семья с уважаемым именем, вероятно, не хотела, чтобы мир узнал об их сыне.

– Всегда есть надежда на то, что во Франции ведется регистрация, которая даст возможность узнать, рождались ли дети с таким диагнозом, – сказала я. – Это не сложно проследить, поскольку гипертрихоз довольно редкое явление. Один на миллиард или около того.

– Никаких записей не будет, – сухо констатировала Стван.

Я ей поверила. Семья наверняка позаботилась об этом. Ближе к полудню я покинула доктора Стван со страхом в сердце и добытыми уликами в чемоданчике. Я вышла через черный ход, где в ожидании очередной печальной поездки стояли фургоны со шторками. Мужчина и женщина в темной траурной одежде ждали на черной скамейке напротив старой кирпичной стены. Он, уставившись в землю, держал в руке шляпу. Она подняла осунувшееся от горя лицо и посмотрела на меня.

Я быстро шагала по булыжной мостовой вдоль Сены, когда передо мной возникли ужасные образы. Я представила страшное лицо Оборотня, высвечивающееся из темноты, когда жертва открывала перед ним двери, как он крадучись бродит, словно ночной зверь, выжидая удобный момент, чтобы накинуться и искусать. Он мстит всем за свою жизнь, демонстрируя жертвам свою внешность. В их ужасе он чувствует власть.

Я остановилась и осмотрелась. Автомобили быстро двигались непрерывным потоком. Я почувствовала беспомощность, когда из-под колес рычащих машин мне в лицо полетел песок, я не имела понятия, как поймать такси. На трассе невозможно было остановиться. На прилегающих улицах, по которым я шла, машин почти не было, поэтому и там у меня не осталось надежды поймать такси.

Я запаниковала. Побежала назад вверх по каменным ступенькам в парк и села на скамейку, переводя дыхание, а запах смерти продолжал сочиться сквозь цветы и деревья. Я закрыла глаза и повернулась лицом к зимнему солнцу, ожидая, пока сердце не начнет биться спокойнее, а по телу под одеждой стекали капли холодного пота. Руки и ноги онемели, коленями я сжимала свой алюминиевый чемоданчик.

– Судя по вашему виду, вам нужна помощь, – неожиданно прозвучал надо мной голос Джея Телли.

Я испуганно подскочила.

– Простите, – мягко сказал он, садясь рядом. – Не хотел вас напугать.

– Что вы здесь делаете? – спросила я, а в это время в голове бешено путались мысли.

– Разве я не говорил, что мы будем присматривать за вами?

Он расстегнул кашемировое пальто табачного цвета и вынул из внутреннего кармана пачку сигарет. Прикурил свою и дал прикурить мне.

– Вы также говорили, что для вас слишком опасно здесь появляться, – обвинила я. – Поэтому я иду, делаю свою грязную работу, и вдруг появляетесь вы в этом дурацком сквере прямо перед входными дверями Института судебной медицины.

Я сердито выдохнула сигаретный дым и встала. Схватила чемоданчик.

– В какую игру вы со мной играете? – воскликнула я.

Он залез в другой карман и вытащил сотовый телефон.

– Я думал, вас нужно будет подвезти, – ответил он. – Ни в какую игру я не играю. Пойдемте.

Он набрал номер и что-то сказал по-французски.

– Что теперь? Подъедет "наш человек в Гаване"? – резко спросила я.

– Я вызвал такси. Полагаю, "наш человек в Гаване" уже много лет в отставке.

Мы двинулись к одной из тихих прилегающих улочек, и через несколько минут появилось такси. Мы сели, и Телли внимательно посмотрел на чемоданчик, лежащий у меня на коленях.

– Да, – ответила я на его молчаливый вопрос.

Когда мы добрались до отеля, я пригласила его в номер, потому что больше негде было поговорить без риска быть услышанными. Позвонила Марино, но он не отвечал.

– Мне нужно вернуться в Виргинию, – сказала я.

– Это достаточно легко устроить, – заверил он. – В любое время.

Он повесил снаружи табличку "Не беспокоить" и закрыл дверь на цепочку.

– Улетите первым же утренним самолетом.

Мы уселись за журнальный столик у окна.

– Полагаю, мадам Стван поведала вам все, – произнес он. – К вашему сведению, нам с большим трудом удалось уговорить ее встретиться с вами. До сих пор бедная женщина так боялась – по вполне понятным причинам, – и мы вообще не рассчитывали на ее помощь. Я рад, что не ошибся. Да. – Он остановил взгляд на мне. – Я знал: если кому-то удастся разговорить ее, то это будете вы. У вас прекрасная репутация, и мадам Стван не может не испытывать к вам глубокого уважения. Но помогло и мое личное отношение к вам. – Он помедлил. – Из-за Люси.

– Вы знакомы с моей племянницей? – недоверчиво спросила я.

– Мы в одно и то же время были на различных учебных курсах в Глинко, – ответил он, имея в виду Федеральный центр подготовки сотрудников правоохранительных органов в Глинко, штат Джорджия, где проходили обучение люди из Бюро по контролю за исполнением законов, Таможенного управления, Секретной и пограничной служб и еще шестидесяти организаций. – Я в некотором смысле жалел ее. У нас с Люси всегда возникали разговоры о вас, несмотря на то что и она сама обладает определенными достоинствами.

– Я не сделаю и десятой доли того, что умеет она, – ответила я.

– Как и большинство обычных людей.

– Какое отношение это имеет к ней? – требовательно спросила я.

– По-моему, глядя на вас, она думает, что, подобно Икару, тоже должна взлететь к солнцу. Надеюсь, она отбросит свое стремление быть похожей на вас, иначе упадет на землю и разобьется.

Это замечание заставило меня почувствовать страх. Я не имела понятия, чем занимается сейчас Люси. В словах Телли была своя правда. Моя племянница всегда хотела быть лучше, быстрее и бесстрашнее меня, будто стремилась победить в соревновании со мной и завоевать любовь, которую, по ее мнению, не заслуживала.

– В парижских случаях волосы убийцы, снятые с жертв, неидентичны волосяному покрову неопознанного мужчины, который лежит в моем холодильнике, – поменяла я тему и объяснила все остальное, что узнала.

– Но эти странные волосы были найдены на его одежде? – Телли пытался понять ситуацию.

– Внутри одежды. Можно выдвинуть такую гипотезу. Допустим, эту одежду носил убийца, тело которого покрыто густыми, длинными и тонкими, похожими на детские, волосами. Поэтому они попали на подкладку одежды, которую он снял и, прежде чем утопить жертву, заставил ее надеть.

– Жертва – тот парень в контейнере. Томас. – Телли помолчал. – Эти волосы растут на всем теле Оборотня? Значит, он их не сбривает.

– Нелегко постоянно брить волосы, покрывающие все тело. Вероятнее всего, он бреет лишь видимые участки тела.

– Эффективного лечебного средства нет? Лекарств или еще чего-нибудь в этом роде?

– С некоторым успехом применяется лазер. Но он может не знать об этом. Или, что более вероятно, его семья не позволяла ему показываться в клинике, особенно после того, как он начал убивать.

– Почему вы думаете, что он поменялся одеждой с мужчиной в контейнере? С Томасом.

– Если собираешься бежать из страны на корабле под видом моряка, – предположила я, – едва ли станешь одеваться в дорогую одежду, при условии верности версии, что Оборотень носил обноски Томаса. Он мог также испытывать злость или презрение к брату, желание оставить за собой последнее слово. Мы можем строить предположения весь день, но вряд ли докопаемся до истины.

– Я могу что-нибудь сделать для вас? – спросил он.

– Дать ответ на один вопрос: почему вы не сказали, что доктор Стван – это та жертва Оборотня, которой удалось спастись? Вы и генеральный секретарь сидели, рассказывая эту историю, и все это время знали, что говорите о ней.

Телли промолчал.

– Боялись, что это меня испугает? – продолжила я. – Оборотень видел ее на месте преступления и попытался убить, поэтому если он видел меня, то тоже попытается убить?

– Некоторые опасались, что вы не согласитесь на встречу с ней, если будете знать все.

– Значит, эти некоторые знают меня недостаточно хорошо, – заметила я. – Кстати, если бы я предполагала нечто подобное, наверняка пошла бы на встречу. Вы что, думаете, будто после одной-двух встреч с Люси знаете меня и можете предсказать мои поступки? Вы ошибаетесь.

– Кей, на этом настояла доктор Стван. Она сама хотела рассказать вам все – по вполне понятным причинам. Она никому не раскрыла всех подробностей, даже своему другу детективу. Он мог обрисовать ситуацию лишь в общих чертах.

– Почему?

– Опять же из-за людей, покрывающих убийцу. Если бы они каким-то образом узнали, как много ей известно и что она смогла его рассмотреть, они бы покончили с ней. Она боится именно этого. Или что-нибудь сделали с мужем и детьми. Считает, вы не выдадите ее, рассказав лишнее людям, от которых зависит. Мадам Стван сказала, она примет решение, когда познакомится с вами, и судя по тому, что она многое вам поведала, вы произвели на нее хорошее впечатление.

– Значит, она могла мне не довериться?

– Я на вас рассчитывал.

– Понятно. Итак, моя миссия выполнена.

– Почему вы сердитесь на меня?

– Потому что вы слишком самонадеянны.

– Вовсе нет, – ответил он. – Я просто хочу остановить этого Оборотня-маньяка до того, как он убьет или изувечит еще кого-нибудь. Мне интересно узнать, что им движет.

– Страх и замкнутость, – сказала я. – Страдание и ярость, так как его безвинно наказывали. Он страдает от одиночества. Ведь он достаточно умен, чтобы полностью сознавать свое безвыходное положение.

– Больше всего он должен ненавидеть свою мать, – предположил Телли. – Возможно даже, он во всем обвиняет ее.

В лучах солнечного света его волосы блестели как отполированное черное дерево, а в глазах мерцали золотистые крапинки. Я угадала его чувства, прежде чем он сумел скрыть их в глубине души. Я встала и выглянула в окно, потому что не хотела смотреть на него.

– Он, должно быть, ненавидит женщин, – заметил Телли. – Женщин, которых никогда у него не было. Женщин, которые вопили от ужаса при виде его тела.

– Больше всего он должен ненавидеть себя, – произнесла я.

– На его месте я бы так и делал.

– Эту поездку оплатили вы, Джей?

Он встал и прислонился к окну.

– Вы, а не крупная корпорация, которая охотится за картелем "снабженцев". – Я посмотрела на него. – Вы свели меня с доктором Стван. Это вы все устроили, организовали и оплатили. – С каждым словом я убеждалась в этом все больше. – Вы смогли это сделать, так как очень богаты. Потому что ваша семья очень богата. Вот почему вы пошли работать в правоохранительные органы, не так ли? Чтобы сбежать от богатства. А между тем ведете себя как состоятельный человек; во всяком случае, выглядите как богач.

На мгновение он почувствовал себя в ловушке.

– Вам не нравится, если вопросы задаете не вы, не так ли? – продолжала я.

– Это правда, что я не хотел походить на отца. Принстон, элитарные клубы, жена из состоятельной семьи, дети – все очень прилично и пристойно.

Мы стояли бок о бок, глядя на улицу, как будто там происходило что-то интересное.

– Не думаю, что вы выбросили из сердца отца, – сказала я. – Мне кажется, вы просто обманывали себя, поступая ему наперекор. А получить значок полицейского, иметь право на ношение оружия и проколоть ухо определенно означает, что вы действуете из чувства противоречия, если закончили Гарвард и имеете миллионное состояние.

– Зачем вы все это говорите мне?

Он повернулся, чтобы взглянуть мне в глаза, и мы оказались так близко, что я ощутила запах его одеколона и почувствовала дыхание.

– Так как не хочу проснуться завтра утром и осознать, что я часть придуманного вами сценария, разыгранного из чувства противоречия. Я нарушила закон и все свои присяги, поскольку вы оказались испорченным богатым мальчишкой, который из вредности приглашает меня тоже действовать наперекор, хотя это может повредить моей карьере. Или тому, что от нее осталось. И не исключено, что я в конце концов окажусь в какой-нибудь чертовой французской тюрьме.

– Я бы пришел к вам на свидание.

– Это не смешно.

– Я не испорченный мальчишка, Кей.

Я вспомнила о табличке "Не беспокоить" и дверной цепочке. Дотронулась до его шеи, провела ладонью по сильному подбородку, задержав палец в уголке рта. Я больше года не чувствовала мужской щетины на своей коже. Протянула к нему обе руки и запустила пальцы в густые волосы – они были теплые от солнца. Его глаза утонули в моих, и в них я увидела ожидание.

Я притянула его к себе. Исступленно целовала и касалась его крепкого, безупречно сложенного тела, пока он лихорадочно снимал с меня одежду.

– Боже мой, как ты прекрасна, – выдохнул он. – Господи, ты свела меня с ума!.. – Он оторвал пуговицу и погнул крючки. – Еще там, когда ты сидела напротив генерального секретаря, я так старался не смотреть на твою грудь!

Он взял ее в свои руки. Мне хотелось, чтобы он причинил мне боль. Хотелось, чтобы мое неистовство слилось с его мощью, потому что я не вынесу, если он напомнит мне Бентона, который вкрадчиво и медленно разжигал меня, а потом опускал в глубины страсти.

Я втолкнула Телли в спальню. Игру контролировала я, так как он не был мне ровней: я была опытнее и искуснее его. Я его вела. Упивалась им до изнеможения. В этой комнате не было Бентона. Но если бы он мог видеть, что я делала, он бы понял.

День близился к концу, мы пили вино и наблюдали за тенями на потолке от уставшего за день солнца. Когда зазвонил телефон, я не ответила. Когда Марино колотил в дверь и звал меня, я притворилась, будто в номере никого нет. Когда телефон зазвонил снова, я покачала головой.

– Марино, Марино, – сказала я.

– Твой телохранитель.

– На этот раз он действовал не лучшим образом, – говорила я, пока Телли целовал меня везде где мог. – Думаю, придется дать ему отставку.

– Хотелось бы.

Казалось, Марино ушел. Когда стемнело, мы с Телли приняли душ. Он вымыл мне голову и пошутил насчет разницы в возрасте. Сказал, что это был еще один поступок, совершенный из чувства противоречия. Я предложила пойти поужинать.

– Как насчет кафе "Рюнц"? – спросил Телли.

– Что это за кафе?

– Французы говорят о таких "chaleureux, ancien et familial" – уютное, старое, домашнее. Рядом театр "Опера комик", поэтому на стенах фотографии оперных певцов.

Я подумала о Марино. Нужно было предупредить его, что я не потерялась в Париже.

– Это будет чудная прогулка, – продолжал Телли. – Займет около пятнадцати минут. Самое большее – двадцать.

– Вначале мне нужно найти Марино, – сказала я. – Он, наверное, в баре.

– Хочешь, я разыщу его и отправлю наверх?

– Уверена, он тебя отблагодарит, – пошутила я.

Марино нашел меня прежде, чем его отыскал Телли. Я все еще сушила волосы, когда Марино показался в дверях моего номера; по его лицу было понятно: он догадывается, почему не мог меня застать.

– Где тебя носило? – спросил он, входя.

– В Институте судебной медицины.

– Целый день?

– Нет, не весь, – ответила я.

Марино посмотрел на постель. Мы с Телли заправили кровать, но не так, как это делала горничная по утрам.

– Я иду в... – начала было я.

– С ним? – Марино повысил голос. – Черт возьми, я так и знал, что это случится. Не верил, что ты клюнешь. Господи Иисусе. Я думал, ты выше...

– Марино, это не твое дело, – устало произнесла я.

Он решительно встал в дверях подбоченившись, как суровая нянька. Это было так смешно, что я расхохоталась.

– Что с тобой происходит? – воскликнул Марино. – То ты плачешь, читая отчет о вскрытии Бентона; в следующую минуту ты уже трахаешься с каким-то плейбоем – сопливым, самовлюбленным мальчишкой! Ты не могла потерпеть даже сутки, док! Как ты могла так поступить по отношению к Бентону?

– Марино, ради Бога, сбавь тон. В этом номере было достаточно криков.

– Как ты могла? – Он посмотрел на меня с отвращением, словно на проститутку. – Ты получаешь его письмо, зовешь меня и Люси, потом сидишь здесь и плачешь. И что? Ничего этого не было? Ты ведешь себя так, словно ничего не произошло. С каким-то изнеженным панком?

– Выйди, пожалуйста, из моего номера. – С меня было довольно.

– Ну уж нет! – Он шагнул, качая указательным пальцем. – Нет уж. Я никуда отсюда не уйду. Хочешь разводить шашни с этим прилизанным мальчиком, можешь делать это при мне. Угадай почему? Потому что я не позволю, чтобы это повторилось. Кто-то из нас должен быть в здравом уме, и, похоже, это буду я.

Он ходил взад-вперед, распаляясь с каждым словом.

– Не тебе решать, что случится, а что нет. – Во мне начинала закипать злость. – Кого ты из себя строишь, Марино? Не вмешивайся в мою жизнь.

– Да, бедный Бентон. Чертовски здорово, что он мертв, а? Вот доказательство, как сильно ты его любила.

Он остановился и ткнул в меня пальцем.

– А я-то думал, ты другая! Чем ты занималась, когда не видел Бентон? Вот что я хочу знать! И все это время я жалел тебя!

– Сейчас же убирайся вон из моего номера! – Мое терпение лопнуло. – Ты, чертов ревнивый сукин сын! Да как ты смел даже намекнуть о моих отношениях с Бентоном? Что ты знаешь? Ничего, Марино. Он мертв. Мертв уже больше года. А я жива, и ты жив.

– Вот сейчас мне хочется тебя убить.

– Ты рассуждаешь как Люси, когда ей было десять.

Он гордо вышел и хлопнул дверью так сильно, что картины на стене покосились, а люстра закачалась. Я подняла трубку и позвонила портье.

– Джей Телли в вестибюле? – спросила я. – Высокий, темноволосый, молодой. В бежевом кожаном пиджаке и джинсах.

– Да, я вижу его, мадам.

Секундой позже Телли уже был у телефона.

– Здесь только что буйствовал Марино, – сказала я. – Попытайся не столкнуться с ним. Он ненормальный.

– По правде говоря, он выходит из лифта. Да, ты права. Он немного не в себе. Мне пора.

Я выскочила из номера и помчалась изо всех сил по коридору, вниз по спиральной, покрытой ковром лестнице, не замечая странных взглядов неторопливо прохаживающихся, хорошо одетых цивилизованных людей, не устраивающих потасовки в парижском "Гранд-отеле". Оказавшись в холле, тяжело дыша, я замедлила шаг и, к своему ужасу, увидела, как Марино пытается ударить Телли, в то время как два посыльных и служащий гостиницы стараются его оттащить. Дежурный за стойкой лихорадочно набирал номер – вероятно, полиции.

– Марино, не делай этого! – громко и властно приказала я, подбегая к нему. – Марино, прекрати! – Я схватила его за руку.

У Марино были остекленевшие глаза, он взмок от пота и, слава Богу, не имел при себе оружия – я боялась, что в эту минуту он захочет им воспользоваться. Я продолжала держать его руку, пока Телли что-то говорил по-французски и жестикулировал, уверяя кого-то не вызывать полицию, так как ничего особенного не произошло. Я схватила Марино за руку, словно мать, наказывающая очень плохого маленького мальчика, и провела мимо швейцаров, мимо дорогих машин на тротуар, где мы остановились.

– Ты понимаешь, что делаешь? – спросила я.

Марино вытер лицо тыльной стороной руки. Он тяжело, с присвистом дышал. Я подумала, у него может случиться сердечный приступ.

– Марино, – потрясла я его за руку, – послушай меня. То, как ты себя ведешь, непростительно. Телли перед тобой ни в чем не виноват. Я перед тобой тоже ни в чем не виновата.

– Может, я защищаю Бентона, потому что сам он не может этого сделать. – Марино казался печальным и уставшим.

– Нет. Ты бил Кэрри Гризен, Джойс. Именно их ты хотел избить, изувечить, убить, и это вполне оправданно.

Он глубоко, сокрушенно вздохнул.

– Не думай, что я не знаю о твоих проблемах, – продолжала я напряженным, тихим голосом.

Люди как тени проходили мимо нас по тротуару. Свет струился из оживленных баров и кафе, уличные столики которых были полностью заняты.

– Тебе нужно на ком-то отыграться, – продолжала я. – Вот так все и делается. Кто следующий в твоем списке? Ведь Кэрри и Джойс мертвы.

– По крайней мере вы с Люси покончили с этими ублюдками. Отстрелили им задницы. – Марино начал всхлипывать.

– Брось ты, – проговорила я.

Я взяла его за руку, и мы медленно пошли по тротуару.

– Я не имела никакого отношения к их убийству, – сказала я. – Представься мне такой случай, не колебалась бы ни секунды. Но на курок нажала Люси. – И знаешь что? Ей не стало от этого лучше. Она все еще ненавидит, еле сдерживает свои чувства, мечется и пробивает дорогу в жизни стрельбой. Ей еще предстоит пережить час расплаты. А сегодня твой день. Пусть будет так, как есть.

– Зачем тебе нужно было связываться с ним? – спросил он тихим, обиженным голосом, вытирая слезы рукавом. – Как это получилось, док? Почему именно он?

– Для меня никогда не найдется подходящей пары, ты это хочешь сказать?

Он задумался.

– И для тебя тоже нет подходящей пары. Лучше, чем Дорис, нет. Когда она развелась с тобой, тебе было тяжело, правда ведь? Всегда думала, что ни одна женщина не будет так же близка, как Дорис. Но нужно продолжать жить, Марино. Нужно жить.

– Да, и все они тоже бросили меня. Те женщины, которые не были достаточно хороши для меня.

– Они ушли от тебя, потому что они бабочки-однодневки.

Марино улыбнулся в темноте.

Глава 37

Когда мы с Телли направились к кафе "Рюнц", улицы Парижа стали оживать и наполняться людьми. Воздух был свежим и приятно холодил лицо, но я опять начала сомневаться. Жалела, что вообще приехала во Францию. Когда мы вышли на площадь Оперы, он взял меня за руку, и мне стало жаль, что я повстречалась с Джеем Телли.

Его пальцы были сильными, тонкими и теплыми; я не ожидала от себя такого резкого неприятия, вызванного подобным выражением привязанности, хотя то, что происходило в моем номере несколько часов назад, даже не раздражало. Мне стало стыдно.

– Я хочу, чтобы ты знала: для меня это серьезно, – сказал он. – Я не донжуан, Кей, и не сторонник знакомств на одну ночь. Все произошедшее для меня важно, и ты это знаешь.

– Не влюбляйся в меня, Джей. – Я бросила на него короткий взгляд.

Молчание было красноречивым свидетельством того, как мои слова подействовали на него.

– Джей, я не хочу сказать, что мне все равно.

– Тебе понравится это кафе, – произнес он. – Вот увидишь. Там все говорят только на французском, а если не знаешь французского, указываешь на строчки в меню или достаешь разговорник, и хозяйку это развлекает. Одетта очень строгая и серьезная, но добрая.

Я едва понимала его слова.

– У нас с ней мирное соглашение. Если она ведет себя хорошо, я ее постоянный клиент, а если я веду себя хорошо, она разрешает мне быть ее постоянным клиентом...

– Я хочу, чтобы ты меня выслушал, – перебила я, положив ладонь на его руку и наклонившись к Телли. – Последнее, чего мне хочется, – это кого-нибудь обидеть. И в первую очередь тебя. Но тебя я уже обидела.

– Как ты могла меня обидеть? Этот вечер был незабываемым.

– Да, – ответила я. – Но...

Он остановился прямо на тротуаре и посмотрел мне в глаза. Люди обходили нас, огни витрин неровным светом рассеивали темноту. Мое тело до сих пор помнило его прикосновения.

– Я не просил тебя влюбляться, – прошептал он.

– Об этом не просят.

Мы снова зашагали вперед.

– Я понимаю, любовь нельзя предложить, Кей, – сказал он. – Любовь – это оборотень внутри тебя. Чудовище, которого ты боишься. И я знаю почему. Оно преследовало тебя всю жизнь и причиняло боль.

– Не пытайся строить из себя психоаналитика. Не пытайся изменить меня, Джей.

Люди толкались, проходя мимо.

Подростки с крашеными волосами и многочисленными колечками в ушах и на теле, смеясь, обогнали нас. Несколько человек, остановившись, смотрели на почти полноразмерный желтый биплан, прикрепленный к торцу здания Гран-Марнье с рекламой выставки часов "Брайтлинг". Пахло подгоревшими жареными каштанами.

– Я ни с кем не встречалась с тех пор, как умер Бентон, – призналась я. – Ты первый, Джей.

– Я не хотел причинить тебе боль...

– Утром я лечу домой.

– Мне не хочется отпускать тебя.

– У меня задание, разве ты не знаешь? – сказала я.

Злость выплеснулась наружу, и когда Телли снова попытался взять меня за руку, я выдернула пальцы из его ладони.

– Или, вернее сказать, я ускользну утром домой. С чемоданом незаконных улик, которые ко всему прочему представляют собой биологическую угрозу. Как послушная участница данного действа, я буду следовать приказам и по возможности получу образцы ДНК. Сравню их с ДНК неопознанного тела. В конце концов определю, что покойный и убийца являются братьями. Тем временем полиции, возможно, посчастливится найти бродящего по улицам Оборотня и он все расскажет про картель Шандонне. А перед тем как это случится, он, может, убьет еще двух-трех женщин.

– Прошу тебя, не обижайся, – произнес Джей.

– Не обижаться? Разве мне не на что обижаться?

Мы свернули с бульвара Итальянцев на рю Фавар.

– Не обижаться, когда меня послали сюда решать проблемы и я оказалась пешкой в какой-то игре, о которой ничего не знаю?

– Мне жаль, что ты смотришь на это с такой точки зрения, – проговорил Телли.

– Мы плохо действуем друг на друга, – предупредила я.

Кафе "Рюнц" оказалось маленьким и тихим, на столах лежали клетчатые скатерти, стояла зеленоватая стеклянная посуда. Горели красные лампы, люстра тоже была красной. Когда мы вошли, Одетта готовила за стойкой напитки. Увидев Телли, она всплеснула руками и принялась что-то выговаривать ему.

– Она ругает меня, так как я не появлялся два месяца и не позвонил, прежде чем прийти, – перевел он.

Пытаясь загладить вину, Телли перегнулся через стойку и поцеловал хозяйку в обе щеки. Несмотря на то что кафе было заполнено, благодаря обаянию Телли она умудрилась усадить нас за столик в углу, обычно не пустовавший.

Он привык получать то, чего хотел. Он выбрал красное бургундское, утверждая, будто я якобы заявила, что люблю это вино хотя я не помнила, когда это говорила и говорила ли вообще. К этому времени я уже не была уверена, что именно он знал обо мне заранее, а что я рассказала сама.

– Посмотрим, – произнес он, взяв меню. – Настоятельно рекомендую эльзасское фирменное блюдо. Но с чего начнем? Салат с грюйером – тертый грюйер, который выглядит как паста на латуке и помидорах. Хотя он слишком сытный.

– Тогда, наверное, мне только салат, – сказала я, не чувствуя аппетита.

Телли вынул из кармана пиджака маленькую сигару и щипцы.

– Помогает сократить количество сигарет, – объяснил он. – Хочешь попробовать?

– Во Франции слишком много курят. Мне пора опять бросить курить, – ответила я.

– Это очень хорошие сигары. – Он откусил кончик у одной. – Пропитанные сахаром. Эта с ванилью, но у меня есть с корицей и запахом самбука. – Он чиркнул спичкой. – Но больше всего мне нравятся коричные. – Он затянулся. – Тебе стоит попробовать.

Он протянул мне пачку.

– Нет, спасибо, – отказалась я.

– Я заказываю их оптом из Майами, – продолжал Телли, выставив сигару и отклонив голову назад, чтобы выдуть дым к потолку. – "Кохимар". Не путать с "Куаба" – замечательными сигарами, но контрабандными, если они с Кубы, а не из Доминиканской Республики. Контрабандными в США, во всяком случае. Я это знаю доподлинно, потому что служу в отделе по контролю за торговлей алкогольными напитками, табачными изделиями и оружием. Да-с, я кое-что понимаю в алкоголе, табаке и оружии.

Он уже закончил первый бокал вина. И снова наполнил его бургундским и долил мой.

– Если я вернусь в Штаты, мы увидимся? Просто ради интереса: что случится, если меня переведут... ну, скажем, обратно в Вашингтон?

– Я не хотела делать этого с тобой, – сказала я.

На глаза Телли навернулись слезы, и он быстро отвел взгляд.

– Это я во всем виновата, – мягко произнесла я.

– Виновата? – повторил он. – Виновата? Не знал, что нужно говорить о чьей-то вине, как будто мы совершили ошибку.

Он наклонился над столом и самодовольно улыбнулся, словно был детективом, поймавшим меня на крючок.

– Виновата. Гм-м-м, – задумчиво произнес он, выпуская дым.

– Джей, ты молод, – сказала я. – Когда-нибудь ты поймешь, что...

– Возраст здесь ни при чем, – оборвал он меня таким тоном, что на нас покосились из-за соседних столиков.

– Кроме того, ты живешь во Франции.

– Есть места похуже.

– Можешь сколько угодно жонглировать словами, Джей, – сказала я. – Но действительность всегда берет верх.

– Ты жалеешь, не так ли? – Он откинулся на спинку стула. – Я так много о тебе знаю и все равно совершаю глупости, подобные этой.

– Я никогда не говорила, что это было глупо.

– Ты отталкиваешь меня, так как не готова.

Я тоже почувствовала обиду.

– Ты никак не можешь знать, готова я или не готова. – Подошедший официант принял у нас заказ и неслышно удалился. – Ты потратил слишком много времени, чтобы разобраться во мне, но не разобрался в себе.

– Хорошо. Не волнуйся. Я больше никогда не буду угадывать твои мысли и чувства.

– Ага. Капризничаешь, – сказала я. – Наконец-то ты начинаешь себя вести в соответствии с возрастом.

Его глаза сверкнули. Я отхлебнула вина. Телли допил очередной бокал.

– Я тоже заслуживаю уважения, – отозвался он. – Я не ребенок. Как назвать то, что сегодня случилось, Кей? Общественная работа? Благотворительность? Сексуальное образование? Проявление родительских чувств?

– Наверное, не стоит говорить об этом здесь, – предложила я.

– А может, ты меня просто использовала?

– Я слишком стара для тебя. И говори, пожалуйста, потише.

– Это моя мать старая. И тетка тоже. А еще глухая вдова, которая живет по соседству.

Я поняла, что не имею представления, где живет Телли. Даже не знаю его домашнего телефонного номера.

– Старость – это манера поведения, когда ты становишься высокомерной, снисходительной и трусливой, – закончил он, приветственно поднимая бокал.

– Трусливой? Меня называли по-разному, но трусливой – никогда.

– Ты эмоциональная трусиха. – Он выпил вино, словно пытался потушить пожар внутри. – Именно поэтому ты жила с ним. Он был надежным человеком. Не имеет значения, что ты говоришь о своей любви к нему. Главное, за него можно было спрятаться.

– Не рассуждай о том, чего не знаешь, – предупредила я, начиная нервничать.

– Потому что ты боишься. Боялась с тех пор, как умер твой отец, с тех самых пор, когда почувствовала, что отличаешься от других, поскольку ты действительно другая, но за это надо платить. Мы платим, потому что мы особенные. Мы одиноки и редко догадываемся, что причина этого заключается в нашем отличии от остальных. Мы считаем, дело в нас самих.

Я положила салфетку на стол и отодвинула стул.

– Это обычная проблема со всеми козлами, которые владеют информацией, – сказала я тихим, спокойным голосом. – Вы присваиваете себе тайны, трагедии и радости людей, словно они ваши. По крайней мере я живу собственной жизнью и не подглядываю исподтишка за незнакомыми людьми. По крайней мере я не шпионю.

– Я тоже не шпионю, – отозвался он. – Мне поручили узнать о тебе как можно больше.

– Ты прекрасно справился со своей работой, – уязвленно заметила я. – Особенно этим вечером.

– Не уходи, пожалуйста, – тихо произнес он, протягивая ко мне руку.

Я отшатнулась от него и вышла из кафе под удивленные взгляды присутствующих. Кто-то засмеялся и сделал замечание, которое не нуждалось в переводе. Было очевидно, что этот красивый молодой человек и дама постарше устроили любовную ссору. А может, он ее альфонс.

Было почти половина десятого, и я решительно направилась к гостинице, в то время как парижане, похоже, только-только выходили на улицы. Женщина-полицейский в белых перчатках засвистела, пропуская машины, и мне вместе с толпой пешеходов пришлось ждать, пока можно будет перейти бульвар Капуцинов. Воздух был наполнен оживленными голосами и холодным светом луны. От аромата жареных пирожков и каштанов на маленьких грилях кружилась голова. Я совсем упала духом и торопилась, как беглец, спешащий от погони, и все же медлила, поворачивая за угол, так как хотела быть пойманной. Но Телли не побежал за мной. Когда, разгоряченная ирасстроенная, я подошла к гостинице, сама мысль, что сейчас я вернусь в номер или увижу Марино, была невыносимой.

Я остановила такси, потому что мне оставалось сделать еще кое-что. Я решила сделать это одна, ночью, поскольку была в отчаянии и не хотела думать о последствиях.

– Да? – сказал водитель, поворачиваясь ко мне. – Чего желает мадам?

Я попыталась собраться.

– Вы говорите по-английски? – спросила я.

– Да.

– Вы знаете город? Могли бы пояснить, что мы видим?

– Видим? Вы хотите сказать, что мы видим сейчас?

– Нет, что увидим по дороге, – сказала я.

– Разве я похож на экскурсовода? – Кажется, я его развеселила. – Я не экскурсовод, но я здесь живу. Куда поедем?

– Вы знаете, где находится морг? Это на набережной Сены, рядом с Лионским вокзалом.

– Вам нужно туда? – Он опять повернулся ко мне и нахмурился. Мы ждали, пока откроется брешь в сплошном потоке машин.

– Да, мне нужно туда. Но вначале мы заедем на остров Сен-Луи, – произнесла я, ища Телли, хотя надежда увидеть его почти умерла.

– Что? – Водитель засмеялся и посмотрел на меня так, будто я сошла с сума. – Хотите попасть в морг и на остров Сен-Луи? Какая между ними связь? Умер кто-то из богачей?

Мне это начинало надоедать.

– Поехали, – попросила я.

– Ладно-ладно. Как хотите.

Колеса застучали по булыжной мостовой, уличные фонари на набережной Сены отражались в воде мириадами серебристых рыбок. Я протерла окно со своей стороны и приоткрыла его, когда мы миновали мост Луи-Филиппа и въехали на остров. Я сразу узнала дома семнадцатого века, в которых когда-то обитало дворянство. Я уже была здесь с Бентоном.

Мы ходили по узким, вымощенным камнем улицам и разглядывали мемориальные таблички, на которых говорилось, кто жил в этих стенах. Мы останавливались в уличных кафе, а по дороге купили мороженое в "Бертильоне". Я попросила водителя обогнуть остров.

Он был плотно застроен великолепными каменными домами с железными коваными балконами. На всем лежал отпечаток времени. В окнах горел свет, то там то здесь взгляду открывались деревянные балки, книжные шкафы и прекрасные картины, но я не увидела ни одного человека. Казалось, жившая здесь элита была невидима взору простых смертных.

– Вы слышали о семье Шандонне? – спросила я водителя.

– Конечно, – ответил он. – Хотите посмотреть, где они живут?

– Да, пожалуйста, – сказала я, хотя предчувствовала самое плохое.

Он выехал на набережную д'Орлеан, мимо здания с задернутыми шторами, на втором этаже которого умер Помпиду, и на Ки де Бетюн, на северную оконечность острова. Покопавшись в сумке, я вынула бутылочку с болеутоляющими таблетками.

Такси остановилось. Я почувствовала, что водитель не желает подъезжать к дому Шандонне поближе.

– Поверните здесь за угол, – показал он, – и выйдите на Ки д'Анжу. Увидите резные двери с изображением серны. Это герб Шандонне. Даже водосточные трубы у них сделаны в виде серны. На это стоит посмотреть. Этот дом нельзя не заметить. Но держитесь подальше от моста на правом берегу, – предупредил водитель. – Под ним обитают бездомные и гомосексуалисты. Там опасно.

Семья Шандонне уже несколько сот лет жила в центре города в четырехэтажном каменном доме с несколькими мансардами, дымовыми трубами и круглыми слуховыми оконцами на чердаке. Передние двери из темного дерева были богато украшены резными изображениями серны, изваяния этих быстроногих животных служили основой для позолоченных водосточных труб.

От страха у меня зашевелились волосы. Я вжалась в тень и, широко раскрыв глаза, смотрела на противоположную сторону улицы, на логово, породившее чудовище, которое называло себя Оборотнем. В окнах сверкали люстры, стояли шкафы, забитые сотнями книг. Я вздрогнула, когда в окне неожиданно появилась женщина. Она была чудовищно толстой. На ней был темно-красный халат из дорогого материала с длинными рукавами. Я стояла, не в силах пошевелиться.

Лицо женщины выражало нетерпение, губы двигались, словно она с кем-то говорила, и почти тут же появилась служанка с серебряным подносом и рюмкой ликера. Мадам Шандонне, если это была она, отхлебнула напиток, зажгла сигарету серебристой зажигалкой и отошла от окна.

Я быстро направилась к северной оконечности острова, находившейся неподалеку, и из небольшого сквера едва смогла разобрать силуэт морга. Он располагался всего в нескольких милях вверх по реке. Окинула взглядом Сену и вообразила, что убийца, сын этой тучной женщины, которую я только что видела, годами купался здесь обнаженным, и лунный свет сиял на его длинных светлых волосах.

Представила, как он по ночам тайком выходит из своего благородного дома и погружается в воду, которая, он надеялся, исцелит его. Сколько лет он купался в этой ледяной грязной воде? Я спросила себя, не выходил ли он на правый берег, не наблюдал ли за живущими там людьми – такими же изгоями, как он сам. Может быть, даже общался с ними.

К воде вели ступеньки лестницы, а река поднялась так высоко, что лизала булыжник мостовой мутными волнами, пахшими канализацией. Сена переполнилась непрекращающимися дождями, течение было сильным, иногда проплывали утки, хотя уткам не положено плавать в темноте. Железные газовые фонари отбрасывали на воду золотистые отблески.

Я отвинтила крышку бутылочки с лекарством и высыпала таблетки. Осторожно спустилась по скользким ступенькам к воде. У ног плескалась вода, пока я промывала пластиковую бутылочку и наполняла ее холодной водой. Я завинтила крышку и вернулась к такси, несколько раз оглянувшись на дом Шандонне, чуть ли не всерьез ожидая, что за мной вдруг кинутся представители преступного картеля.

– Отвезите меня в морг, – попросила я водителя.

Было темно, на проезжавших мимо автомобилях вспыхивали отсветы рекламы.

– Остановитесь у заднего подъезда, – произнесла я.

Водитель свернул с Ки де ла Рапе на небольшую стоянку за домами, где днем были припаркованы фургоны, а на скамейке сидела печальная парочка. Я вышла из машины.

– Ждите меня здесь, – сказала я шоферу. – Я немного прогуляюсь вокруг.

Он выглядел изнуренным, а когда я присмотрелась, то заметила его морщины и отсутствие нескольких зубов. Он казался беспокойным и прятал глаза, словно хотел умчаться сию минуту.

– Все нормально, – заверила я, доставая из сумочки записную книжку.

– Вы журналистка, – проговорил он с облегчением. – Вы пишете статью?

– Да, статью.

Водитель усмехнулся и высунул голову в открытое окошко.

– Вы заставили меня поволноваться, мадам. Я чуть не принял вас за вурдалака.

– Подождите меня немного, – попросила я.

Я прошлась вокруг, ощущая сырой холод древних камней и ветерок с реки. Двигалась, стараясь спрятаться в глубокой тени и примечая любую деталь, как будто сама стала оборотнем. Это место произвело бы на него неизгладимое впечатление. Зал бесславия, в котором были выставлены призы за убийства и который напоминал бы Оборотню о его неприкосновенности. Он делал все, что хотел, везде, где хотел, и мог оставить любые улики – все равно его бы никто не тронул.

Он, вероятно, сумел бы дойти пешком до морга за двадцать или тридцать минут. Я вообразила, как он сидит в скверике, глядя на старое кирпичное здание и представляя себе, что творится внутри и как доктор Стван справляется с навалившейся на нее работой. Возможно, его волновал запах смерти.

Легкий ветерок пошевелил акации и коснулся моей кожи. Я вспомнила, что говорила доктор Стван о человеке, который подходил к ее дверям. Этот человек приходил, чтобы ее убить, но не смог. На следующий день он вернулся на то же самое место и оставил ей записку.

"Не будет полиции..."

Возможно, мы сами усложняли его поведение и образ действий.

"Не будет и проблем... Оборотень".

Возможно, им руководила яростная, убийственная похоть, которую он был не в состоянии контролировать. Как только кто-то будил спящее в нем чудовище, спасения от него не было. Наверняка, находись он до сих пор во Франции, доктор Стван была бы мертва. Вероятно, после побега в Ричмонд Оборотень некоторое время мог себя контролировать. Возможно, так и было на протяжении трех дней. А может, он, фантазируя все это время, наблюдал за Ким Люонг, борясь с дьявольским желанием.

Я поспешила вернуться к такси, окна которого настолько запотели, что я ничего не видела внутри, перед тем как открыть заднюю дверцу. Внутри вовсю работала печка. Водитель дремал. Он испуганно распрямился и выругался.

Глава 38

"Конкорд" вылетел из аэропорта Шарль де Голль в одиннадцать часов восточного поясного времени и приземлился в Нью-Йорке в восемь сорок пять, фактически опередив время. В середине дня, ужасно уставшая, я вошла в свой дом.

Внутренние часы организма были напрочь сбиты, эмоции отказывались повиноваться. Погода портилась: снова обещали дождь со снегом и гололед, а меня ждала масса дел. Марино поехал домой. В конце концов, у него был любимый пикап.

Продовольственный магазин "Укроп" был переполнен: каждый раз, когда обещали дождь со снегом, ричмондцы теряли голову. Они рисовали в своем воображении голодную смерть и гибель от жажды – к тому времени как я подошла к хлебной секции, там не осталось ни одного батона. В мясном отделе не было ни индеек, ни ветчины. Я купила все продукты, какие могла, так как надеялась, что Люси поживет у меня некоторое время.

Когда я направилась домой, шел уже седьмой час, и у меня оставалось мало сил, чтобы возиться с гаражом. Поэтому я припарковалась у переднего крыльца. Тонкие белые облака, затянувшие луну, несколько минут выглядели в точности как череп, потом поплыли дальше и стали бесформенной массой. Ветер дул все сильнее, заставляя деревья трепетать и перешептываться между собой. У меня ныло все тело, я чувствовала слабость, словно заболевала, и беспокоилась все больше, поскольку Люси не звонила и не возвращалась домой.

Я подумала, может, она в больнице, но когда позвонила в ортопедическое отделение, мне сказали, что она не появлялась со вчерашнего утра. Меня охватила паника. Я ходила по комнате и пыталась собраться с мыслями. Было почти десять часов, когда я опять села в машину и направилась к центру города, чувствуя, что готова сломаться от охватившего меня напряжения.

Я понимала, Люси могла уехать в Вашингтон, но не верила, что она так поступила, не оставив хотя бы записки. Каждый раз, когда она исчезала, никого не предупредив, это не означало ничего хорошего. Я повернула на Девятую улицу, проехала по опустевшему центру и нескольким уровням парковки больницы, прежде чем нашла свободное место. Схватила медицинский халат, лежавший на заднем сиденье.

Ортопедическое отделение находилось в новом здании больницы на втором этаже; подойдя к палате Джо, я накинула халат и открыла дверь. У кровати сидела пара, и я подошла к ним. Голова Джо была забинтована, нога висела на растяжке, но она была в сознании и сразу остановила взгляд на мне.

– Мистер и миссис Сандерс? – спросила я. – Меня зовут доктор Скарпетта.

Если мое имя им о чем-то говорило, они не подали виду, но мистер Сандерс вежливо встал и пожал мне руку.

– Рад познакомиться, – сказал он.

Он был совсем не таким, как я представляла. После рассказов Джо о строгих принципах своих родителей я ожидала увидеть суровые лица и глаза, критически оценивающие все вокруг. Но мистер и миссис Сандерс были полными, старомодно одетыми и совсем не пугающими. Они были очень вежливыми, даже застенчивыми. Джо не отрывала от меня глаз, и ее взгляд молил о помощи.

– Вы не будете возражать, если я поговорю с пациенткой наедине? – произнесла я.

– Хорошо, – ответил мистер Сандерс. – Джо, делай то, что скажет доктор, – уныло обратился он к дочери.

Сандерсы вышли, и в тот же момент, когда за ними закрылась дверь, глаза Джо наполнились слезами. Я наклонилась и поцеловала ее в щеку.

– Мы так за тебя волновались.

– Как Люси? – прошептала она всхлипывая. По ее щекам текли слезы.

Я положила салфетки в руку, к которой вели трубки от капельницы.

– Не знаю. Не знаю, где она, Джо. Твои родители сказали, ты не хочешь ее видеть, и...

Джо энергично закачала головой.

– Я так и знала, что они это сделают, – проговорила она угрюмо. – Так и знала. Мне они сказали, это она не хочет меня видеть. Якобы Люси слишком расстроена из-за того, что произошло. Я им не поверила. Понимала, она никогда такого не сделает. Но они прогнали Люси, и теперь ее нет. И может быть, она поверила родителям.

– Она винит себя за случившееся с тобой, – произнесла я. – Вполне вероятно, что это она выпустила пулю, которая попала тебе в ногу.

– Прошу вас, приведите ее ко мне. Пожалуйста.

– Ты знаешь, где она может быть? – спросила я. – Куда может поехать, когда слишком расстроена? Может, обратно в Майами?

– Уверена, что она туда не поедет.

Я села на стул у кровати и измученно вздохнула.

– Может быть, в гостиницу? – продолжала задавать вопросы я. – К подруге?

– Возможно, в Нью-Йорк, – сказала Джо. – В Гринич-Виллидж есть один бар... "Рубифрут".

– Думаешь, она уехала в Нью-Йорк? – не поверила я, ужаснувшись.

– Хозяйку зовут Энн, она бывший коп. – Голос Джо задрожал. – Я не знаю. Не знаю. Люси пугает меня, если вот так неожиданно уезжает. Когда она в таком состоянии, то не может нормально мыслить.

– Знаю. А учитывая все, что происходит, она вряд ли может здраво рассуждать. Джо, ты выпишешься отсюда через пару дней, если будешь хорошо себя вести, – сказала я с улыбкой. – Куда отправишься?

– Я не хочу возвращаться домой. Вы ведь найдете Люси, правда?

– Хочешь остаться со мной? – спросила я.

– Мои родители не такие плохие люди, – пробормотала она сонно, потому что начинал действовать морфин. – Они просто не понимают. Думают... Что плохого?..

– Ничего, – ответила я. – В любви не бывает ничего плохого. Я вышла из палаты, когда Джо стала засыпать.

Ее родители стояли за дверью. Оба выглядели измученными и печальными.

– Как она? – спросил мистер Сандерс.

– Не слишком хорошо.

Миссис Сандерс заплакала.

– У вас есть право на собственные убеждения, – сказала я. – Но препятствовать Люси и Джо видеться друг с другом не самая полезная вещь для вашей дочери. Страх и угнетенное состояние мешают ей выздороветь. Сейчас нужно поддерживать ее жажду к жизни.

Родители Джо молчали.

– Я – тетка Люси.

– Ведь наша дочь уже вернулась к жизни, – наконец произнес мистер Сандерс. – Мы не можем ей запретить видеться с тем, с кем она хочет. Мы просто старались помочь ей.

– Джо это понимает, – покачала головой я. – И любит вас за это.

Они не попрощались со мной, но смотрели вслед, когда я села в лифт. Как только я приехала домой, тут же позвонила в "Рубифрут" и попросила к телефону Энн, в то время как из трубки доносились громкие голоса и звуки оркестра.

– Она не слишком хорошо себя чувствует, – сказала Энн, и я поняла, что она имеет в виду.

– Вы о ней позаботитесь?

– Уже забочусь. Не кладите трубку. Я сейчас ее позову.

– Я виделась с Джо, – сообщила я Люси, когда она подошла к телефону.

– Да? – По одному этому слову стало понятно, что она пьяна.

– Люси!

– Сейчас я не хочу с тобой разговаривать, – ответила она.

– Джо тебя любит. Возвращайся домой.

– И что я буду делать?

– Мы привезем ее из больницы ко мне, и ты будешь за ней ухаживать. Вот что ты будешь делать.

Мне едва удалось заснуть. В два часа ночи я встала и пошла на кухню, чтобы приготовить чашку фруктового чая. Все еще шел сильный дождь, вода стекала с крыши во внутренний дворик. Я никак не могла согреться. Думала об образцах ДНК, волосках и фотографиях следов укусов, запертых в моем чемоданчике, и почти физически ощущала убийцу в своем доме.

Чувствовала присутствие этого человека, как будто его частички излучали зло. Я подумала о чудовищном парадоксе. Во Францию меня пригласил Интерпол, но после всего, что там произошло, единственной законной уликой оставалась бутылочка из-под лекарства с водой, которую я набрала в Сене.

В три часа утра я сидела в постели, в очередной раз переписывая письмо к Телли. Все слова звучали фальшиво. Я была испугана тем, как сильно по нему скучала и какую боль причинила. Теперь он отыгрывался, и я это заслужила.

Я скомкала еще один лист бумаги и взглянула на телефон. Посчитала время в Лионе и вообразила Телли за рабочим столом в одном из его дорогих костюмов. Представила, как он разговаривает по телефону или сидит на совещании, а может быть, провожает кого-то домой, даже не думая обо мне. Вспомнила его мускулистое тело, гладкую кожу и спросила себя, где он научился быть таким искусным любовником.

Я поехала на работу. Когда во Франции было почти два, я решила позвонить в Интерпол.

– Бонжур, хеллоу...

– Попросите Джея Телли, – произнесла я.

Меня переключили на другой номер.

– Отдел по контролю за торговлей оружием, – ответил мужской голос.

Я в замешательстве запнулась:

– Это телефон Джея Телли?

– Кто его спрашивает?

Я сказала.

– Его нет, – ответил мужчина.

Меня пронзил страх. Я ему не поверила.

– С кем я разговариваю? – осведомилась я.

– Агент Уилсон. Офицер связи ФБР. Мы в тот день не встречались. Джея нет на месте.

– Вы не знаете, когда он вернется?

– Не могу сказать.

– Понимаю, – протянула я. – Его можно где-нибудь застать? Или попросить перезвонить мне?

Я знала, что голос выдает мою нервозность.

– Я действительно не знаю, где он, – ответил мужчина. – Но если появится, я передам, что вы звонили. Может быть, я чем-нибудь могу помочь?

– Нет, – ответила я.

Повесив трубку, я почувствовала, что впадаю в панику. Я была убеждена: Телли не хочет разговаривать со мной и попросил коллег отвечать на мои звонки, что его нет на месте.

– О Боже, Боже, – прошептала я, проходя мимо стола Розы. – Что же я наделала?

– Вы разговариваете со мной? – Роза оторвалась от клавиатуры и посмотрела на меня поверх очков. – Вы опять что-то потеряли?

– Да, – ответила я.

В половине девятого я зашла в комнату для совещаний и заняла свое обычное место во главе стола.

– Что мы имеем?

– Черная женщина тридцати двух лет из округа Албемарл, – начал Чонг. – Перевернулась на машине. Очевидно, пыталась повернуть и потеряла управление. Перелом правой ноги, перелом основания черепа. Судмедэксперт округа, доктор Ричарде, хочет, чтобы мы произвели вскрытие. – Он посмотрел на меня. – Интересно почему? Причина смерти не вызывает ни сомнений, ни подозрений.

– Потому что закон гласит: мы должны помогать местным судмедэкспертам, – ответила я. – Если они просят, мы делаем. Можем произвести вскрытие за один час сейчас или потом потратить десять часов, выясняя, что к чему, если возникнут проблемы.

– Далее: восьмидесятилетнюю белую женщину последний раз видели вчера около девяти утра. Прошлым вечером в восемнадцать тридцать знакомый обнаружил ее...

Мне приходилось бороться с собой, чтобы не отвлекаться.

– ...не замечена в приеме наркотиков и причастности к преступлениям, – продолжал бубнить Чонг. – На месте преступления присутствуют следы нитроглицерина.

Телли занимался любовью, словно изголодался по ней. Никогда бы не поверила, что меня будут донимать эротические фантазии посреди рабочего совещания.

– Необходима травматологическая и токсикологическая экспертиза, – говорил Филдинг. – Нужно за этим проследить.

– Кто-нибудь знает, что я читаю в институте на следующей неделе? – спросил токсиколог Тим Купер.

– Наверное, токсикологию.

– Да, действительно, – вздохнул Купер. – Мне нужна секретарша.

– У меня сегодня три слушания в суде, – сказал мой помощник Райли. – Я не смогу появиться на всех, потому что они в разных местах.

Дверь открылась, заглянула Роза и жестом пригласила меня выйти в холл.

– Ларри Познеру через некоторое время нужно уехать, – сообщила она. – Поэтому он просит вас немедленно зайти к нему в лабораторию.

– Бегу, – ответила я.

Когда я вошла, Познер готовил микропрепарат, капая пипеткой на край покровного стекла и размазывая каплю другим стеклом.

– Не знаю, поможет ли это, – сразу начал он. – Посмотрите в микроскоп. Диатомовые водоросли с неопознанного парня. Учтите, что единственное, о чем может рассказать отдельная диатома, за редким исключением, – это ее происхождение: морское или пресноводное.

Я посмотрела в окуляр на микроорганизмы, выглядевшие так, словно были сделаны из прозрачного стекла, и имевшие всевозможные очертания, напоминавшие цепочки, зигзаги, полумесяцы, полосы, кресты и даже столбики фишек для покера. Под стеклом виднелись частички, походившие на конфетти, а разноцветные песчинки, вероятно, были частицами минералов.

Познер убрал с предметного столика микропрепарат и заменил его другим.

– Образец, который вы привезли из Сены, – пояснил он. – Цимбелла, мелозира, навикула, фрагилария. И так далее и так далее. Ничего необычного. Все пресноводные – по крайней мере хоть это хорошо, – но сами по себе они ничего не говорят нам.

Я откинулась на спинку стула и посмотрела на него.

– Вы позвали меня, чтобы рассказать лишь это? – разочарованно спросила я.

– Ну, я не Роберт Маклафлин, – сухо ответил он, имея в виду ученого с мировым именем, у которого учился.

Он наклонился над микроскопом, установил тысячекратное увеличение и начал рассматривать препарат за препаратом.

– Нет, я попросил вас зайти не просто так, – продолжил он. – Нам удалось установить процентное соотношение каждого вида флоры.

Флорой он называл совокупность видов растений, в данном случае – видов диатомовых водорослей.

– Пятьдесят один процент мелозиры, пятнадцать процентов фрагиларии. Не буду утомлять подробным перечислением, но образцы весьма единообразны по составу. В действительности я бы назвал их идентичными, что похоже на чудо, поскольку флора в том месте, где вы взяли пробу, может полностью отличаться от той, которая находится в сотне футов вниз или вверх по реке.

У меня вызвало дрожь воспоминание о береге Сен-Луи и историях об обнаженном мужчине, плавающем после темноты недалеко от дома Шандонне. Я представила, как он одевается, не приняв душ и не обтершись, и таким образом переносит диатомы на одежду.

– Если он плавает в Сене и диатомы имеются на всей его одежде, – сказала я, – значит, он не смывает их перед тем, как одеться. А как насчет тела Ким Люонг?

– Определенно другая флора по сравнению с Сеной, – ответил Познер. – Но я взял пробы из реки Джеймс – кстати, недалеко от вашего дома. И опять почти одинаковое распределение частотности.

– Флора на ее теле и флора из Джеймс совпадают? – уточнила я.

– Остается последний вопрос, – продолжал Познер. – Насколько общими являются диатомы реки Джеймс для этой местности?

– Давайте посмотрим, – ответила я.

Взяла ватные палочки и промокнула руку, волосы и подошвы, пока Познер готовил микропрепараты. На моих образцах не оказалось ни единой диатомовой водоросли.

– Может быть, в водопроводной воде? – спросила я.

Познер покачал головой.

– Значит, они не должны покрывать все тело человека, если он не купался в реке, озере, океане...

Я замолчала, обдумывая неожиданную странную мысль.

– Мертвое море, река Иордан, – произнесла я.

– Что? – спросил сбитый с толку Познер.

– Родник в Лурде, – сказала я взволнованно, – священная река Ганг – все это по поверьям места чудес, где слепые, хромые и парализованные могут излечиться, войдя в воду.

– Он плавает в Джеймс в это время года? – не понял Познер. – У парня определенно не все в порядке с головой.

– Гипертрихоз не излечивается, – сообщила я.

– А это еще что такое?

– Ужасная, чрезвычайно редкая болезнь, при которой волосы от рождения покрывают все тело. Тонкие нежные волосы длиной до шести, семи или девяти дюймов. Не считая прочих аномалий.

– Так вот в чем дело!

– Вероятно, он купался в Сене обнаженным, надеясь излечиться чудесным образом. Может быть, делает то же самое в реке Джеймс, – предположила я.

– Господи! – воскликнула Познер. – Что за дурацкая мысль?

Когда я вернулась в кабинет, в кресле рядом с письменным столом сидел Марино.

– Ты выглядишь так, словно не спала всю ночь, – заметил он, прихлебывая кофе.

– Люси сбежала в Нью-Йорк. Я разговаривала с Джо и ее родителями.

– Что сделала Люси?

– Она возвращается. Все нормально.

– Ей лучше вести себя прилично. Сейчас не слишком удачное время для сумасшедших выходок.

– Марино, – торопливо проговорила я, – возможно, убийца купается в реке в надежде, что это поможет ему излечиться. Не живет ли он рядом с рекой?

Он немного подумал, на его лице появилось странное выражение. В коридоре послышались быстрые шаги.

– Будем надеяться, что никто из владельцев старых поместий не пропал, – покачал головой Марино. – Их много вдоль реки. У меня плохие предчувствия.

В кабинет ворвался Филдинг и заорал на Марино:

– Что вы себе позволяете?!

Лицо Фиддинга стало ярко-красным, жилы на шее напряглись. Я никогда не слышала, чтобы он повышал голос на кого-нибудь.

– Вы допустили чертовых репортеров на место происшествия, прежде чем мы его обследовали! – набросился он на Марино.

– Ладно-ладно, – отозвался тот, – успокойтесь. На место какого происшествия я допустил чертовых репортеров?

– Убита Диана Брей! – воскликнул Филдинг. – Эти новости передают по всем каналам. Подозреваемый арестован. Это детектив Андерсон.

Глава 39

Когда мы повернули на Виндзор-фармз, небо затянулось тучами, снова начинался дождь. Современный автомобиль, на котором мы ехали, выглядел инородным телом среди каменных домов поздней английской готики, удобно располагавшихся под старыми деревьями.

Я не слишком хорошо знала своих соседей, чтобы волноваться за их безопасность. Мне казалось, потомственное богатство старинных семей и элегантные дома на улицах с английскими названиями сами по себе являются надежной крепостью. Я не сомневалась, что скоро все изменится.

Диана Брей жила на окраине этого района, где за кирпичной стеной беспрестанно шумела Центральная автострада. Повернув на узкую улочку, я ужаснулась: ее наводнили репортеры. Машины и грузовики телевизионщиков блокировали движение. Полицейские автомобили, которых было меньше раза в три, скопились перед одноэтажным деревянным коттеджем под двухскатной крышей с массивной каминной трубой, который словно был привезен из Новой Англии.

– Ближе я не подъеду, – сказала я Марино.

– Посмотрим, – ответил он, дергая ручку дверцы.

Он вышел под дождь и решительно направился к радиофургону, наполовину въехавшему на газон дома Брей. Водитель опустил окно и имел глупость выставить микрофон.

– Пошел вон! – яростно заревел Марино.

– Капитан Марино, вы можете подтвердить?..

– Убери свой хренов фургон! Немедленно!

Закрутились колеса, выбрасывая траву и грязь, и фургон сдвинулся с места. Он остановился посреди улицы, а Марино пнул заднее колесо другой машины.

– Убирайся! – приказал он.

Водитель отъехал, включив "дворники" на полную скорость, и припарковался на чьем-то газоне двумя домами дальше. Когда я вышла из машины, захватив с заднего сиденья рабочий чемодан, в лицо хлестнул дождь, а порыв ветра толкнул в грудь с почти человеческой силой.

– Очень хочется верить, что твой последний акт милосердия не попадет на экраны телевизоров, – заметила я, подойдя к Марино.

– Какой козел здесь командует?

– Надеюсь, что ты, – ответила я, наклонив голову от ветра.

Марино взял меня за руку. На подъездной дорожке дома Брей стоял синий "форд-контур". За ним припарковалась патрульная машина. Один полицейский сидел на переднем сиденье, второй – на заднем вместе с Андерсон. Она выглядела рассерженной и истеричной, качала головой и быстро что-то говорила.

– Доктор Скарпетта? – Ко мне подходил телерепортер, позади которого снимал оператор.

– Узнаешь свой арендованный автомобиль? – тихо спросил Марино. По его лицу стекали капли дождя, он смотрел на темно-синий "форд" со знакомыми номерами: RGG-7112.

– Доктор Скарпетта?

– Никаких комментариев.

Когда мы проходили мимо машины, Андерсон на нас не взглянула.

– Можете сказать?.. – не отставали репортеры.

– Нет, – ответила я, поднимаясь по ступенькам.

– Капитан Марино, по слухам, в полицию поступило сообщение...

Шелестел дождь, урчали двигатели автомобилей. Мы поднырнули под желтую оградительную ленту, протянутую между перилами крыльца. Дверь неожиданно открылась, и нас впустил в дом полицейский по имени Баттерфилд.

– Рад вас видеть, – сказал он нам обоим. – Я думал, ты в отпуске, – добавил он, глядя на Марино.

– Да. Все правильно, меня ушли в отпуск.

Мы надели перчатки, и Баттерфилд затворил за нами дверь. Его лицо было напряжено, глаза внимательно осматривали все вокруг.

– Рассказывай, – предложил ему Марино, оглядывая прихожую и видимую часть гостиной.

– Из телефонной будки неподалеку поступил звонок в девять-один-один. Мы приезжаем и находим ее. Кто-то сделал из нее котлету, – сказал Баттерфилд.

– Что еще? – спросил Марино.

– Изнасилование и, похоже, ограбление. Бумажник на полу, денег в нем нет, сумочка выпотрошена... Смотрите, куда ступаете, – добавил полицейский, как будто мы сами не знали.

– Черт побери, у нее были деньги, большие деньги! – восхитился Марино, разглядывая необыкновенно дорогую мебель в роскошном доме Брей.

– Это еще цветочки, – произнес Баттерфилд.

Прежде всего меня поразила коллекция часов в гостиной. Здесь были настенные и каминные часы, отделанные розовым и красным деревом, часы с календарями, часы с сюрпризами – все антикварные и показывающие одно и то же время. Они громко тикали и свели бы меня с ума, приведись мне жить среди их монотонного постоянного напоминания о быстротечности жизни.

Она любила старинные английские вещи, великолепные и бездушные.

Напротив телевизора располагалась софа и вращающаяся книжная полка с перегородками из искусственной кожи. Повсюду были расставлены жесткие кресла с богато украшенной обивкой, стояла ширма из атласного дерева. Возвышался массивный буфет, отделанный черным деревом. Тяжелые, расшитые золотом дамастовые шторы были задернуты, бантовые складки балдахина затянуты паутиной. Я не увидела ни одного произведения искусства, ни единой скульптуры или картины, каждая деталь отражала холодную, властную натуру Брей. Она нравилась мне все меньше. Неприятно чувствовать подобное к забитому насмерть человеку, но это было так.

– Откуда у нее деньги? – спросила я.

– Понятия не имею, – пробурчал Марино.

– Мы все этому удивлялись, когда ее сюда перевели, – сказал Баттерфилд. – Вы видели ее машину?

– Нет, – ответила я.

– Ха! – возразил Марино. – Она каждый вечер приезжала домой на новой "краун-виктории".

– У нее дьявольский "ягуар", красный, как пожарная машина. Стоит в гараже. Модель девяносто восьмого или девяносто девятого года. Страшно подумать, сколько он стоит. – Полицейский покачал головой.

– Примерно две твои годовые зарплаты, – заявил Марино.

– Скажешь тоже.

Они начали обсуждать вкусы и богатство Брей, словно забыв о ее мертвом теле. Я не нашла свидетельств встречи с убийцей в гостиной. Вряд ли комната вообще использовалась, или кто-то ее тщательно убрал.

Кухня находилась справа от гостиной, я заглянула туда в поисках следов крови или насилия, но ничего не обнаружила. Кухня тоже не производила впечатления обжитой. На столах и полках не было ни пятнышка. Я не заметила никаких продуктов, кроме пакета кофе из "Старбакса" и трех бутылок сухого вина.

Сзади подошел Марино, протиснулся мимо меня к холодильнику и открыл его.

– Не похоже, что она любила готовить, – сказал он, осматривая полупустые полки.

В холодильнике стоял пакет двухпроцентного молока, лежали мандарины, пачка маргарина, коробка шоколадных батончиков и приправы. В морозильнике было пусто.

– Кажется, она мало бывала дома или всегда ела в ресторанах, – заметил он, наступая на педаль мусорного ведра.

Из него он вытащил порванную коробку из-под пиццы, винную и три пивные бутылки. Сложил фрагменты квитанции о доставке.

– Половинка пепперони, двойная порция сыра, – прочитал он. – Доставлено вчера вечером в пять пятьдесят три.

Он опять покопался в ведре и вытащил смятые салфетки, три ломтика пиццы и по меньшей мере с полдюжины сигаретных окурков.

– Теперь мы подошли к самому интересному, – произнес он. – Брей не курила. Похоже, вчерашний вечер она провела в компании.

– Во сколько поступил звонок в полицию?

– В девять ноль четыре. Примерно полчаса назад. И мне не кажется, что этим утром она готовила кофе, читала газету или что-нибудь в этом роде.

– Уверен, этим утром она уже была мертва, – высказался Баттерфилд.

Мы двинулись по покрытому ковровой дорожкой коридору в хозяйскую спальню, находившуюся в задней части дома. Подойдя к распахнутым дверям, остановились. Нам показалось, что и свет и воздух наполнились насилием. Оно заглушало все звуки; следы жестокости и разрушения были видны повсюду.

– Ну дела, – тихо пробормотал Марино.

Побеленные стены, пол, потолок, мягкие стулья, шезлонг были залиты кровью, которая казалась частью замысла дизайнера. Но эти капли, пятна и потеки не были краской, это были следы страшной ярости психопата. Высохшие брызги и капли испещрили старинные зеркала, на полу толстым слоем темнели густеющие лужи крови.

Огромная двуспальная кровать пропиталась кровью, и, как ни странно, постельное белье было сдернуто.

Диана Брей была избита так, что невозможно было определить, к какой расе она принадлежит. Брей лежала на спине, зеленая атласная блузка и черный прозрачный бюстгальтер валялись на полу. Я подняла их. Они были сорваны с тела. Каждый дюйм ее кожи покрывали высохшие пятна и разводы, опять напомнившие мне рисунки пальцем. Лицо представляло собой кашу из раздробленных костей и измочаленной плоти. На левом запястье болтались разбитые золотые часы. На правой руке золотое кольцо вдавлено в кость.

Мы долго смотрели на эту ужасную сцену. Брей была раздета до пояса. На первый взгляд черные вельветовые брюки и пояс не были повреждены. Ступни и ладони были искусаны, и на этот раз Оборотень не позаботился уничтожить следы укусов. На ступнях и ладонях остались отпечатки широко расставленных узких зубов, непохожих на человеческие. Оборотень кусал, лизал кровь и избивал: увечья и повреждения Брей – особенно на лице – кричали о неизбывной ярости. Возможно, она знала убийцу, как и другие жертвы Оборотня.

Только он не знал их. Оборотень и его жертвы не встречались лицом к лицу до тех пор, пока он не подходил к их дверям. Их встречи существовали лишь в адских фантазиях убийцы.

– Что с Андерсон? – спросил Марино Баттерфилда.

– Она услышала об убийстве, и у нее поехала крыша.

– Интересно. Это значит, у нас здесь нет детектива?

– Марино, дай мне свой фонарик, – попросила я.

Я посветила на кровать. На передней спинке и ночнике виднелись брызги крови, разлетавшиеся, когда убийца наносил удары. Пятна крови остались и на ковре. Я нагнулась, осмотрела окровавленный пол рядом с кроватью и нашла светлые длинные волосы. Такие же обнаружила на теле Брей.

– Нам приказали оцепить место происшествия и ждать начальника, – сказал один из полицейских.

– Какого начальника? – спросил Марино.

Я посветила под углом на кровавые следы от ботинок рядом с постелью. На них отчетливо различался рисунок подошвы, и я подняла взгляд на полицейских.

– Э-э, наверное, самого шефа. Думаю, он хочет оценить ситуацию, прежде чем что-то предпринять, – говорил Баттерфилд Марино.

– Хреново, – произнес Марино. – Когда он появится, будет мокнуть под дождем.

– Сколько человек входили в эту комнату?

– Не знаю, – сказал один из полицейских.

– Если не знаете, значит, слишком много, – заметила я. – Кто-нибудь из вас дотрагивался до тела? Как близко вы подходили?

– Я не подходил.

– Нет, мэм.

– Чьи это следы? – показала я на отпечатки. – Мне нужно знать. Ведь если они не ваши, то убийца находился здесь достаточно долго, чтобы кровь успела засохнуть.

Марино взглянул на обувь полицейских. Оба в черных форменных ботинках. Марино присел на корточки и посмотрел на едва различимый рисунок подошвы на паркете.

– Мне нужно начинать, – заявила я, доставая из чемодана тампоны и химический термометр.

– Здесь слишком много народу! – объявил Марино. – Купер, Дженкинс, пойдите займитесь чем-нибудь полезным.

Он ткнул большим пальцем в сторону открытой двери спальни. Они удивленно смотрели на него. Один начал было что-то говорить.

– Заткнись, Купер, – предложил ему Марино. – И оставь мне камеру. Если у тебя был приказ оцепить место преступления, это не означает, что ты должен работать на нем. Что, не можете отказать себе в удовольствии полюбоваться на свою начальницу в таком виде? В этом причина? Сколько еще козлов заходило сюда поглазеть?

– Погодите... – запротестовал Дженкинс.

Марино выхватил у него из рук фотокамеру.

– Давай сюда рацию!

Дженкинс неохотно снял ее с пояса и протянул Марино.

– Идите, – сказал тот.

– Капитан, нам не положено расставаться с рацией.

– Разрешаю нарушить правила.

Марино не стал напоминать, что он отстранен от должности. Дженкинс и Купер поспешно вышли.

– Вот сукины дети! – бросил Марино им вслед.

Я повернула тело Брей на бок. Трупное окоченение уже наступило, а это означало, что она была мертва не менее шести часов. Перед тем как вставить термометр в анальное отверстие, я стащила с нее брюки и взяла мазок на семенную жидкость.

– Нужен детектив и техники-криминалисты, – говорил Марино по рации.

– Девятый, назовите адрес.

– Адрес прежний, – загадочно ответил Марино.

– Принято, Девятый, – сказала женщина-диспетчер.

– Минни, – пояснил Марино.

Я недоуменно посмотрела на него.

– Мы начинали с ней вместе. Она мой агент в диспетчерской.

Я вынула термометр и взглянула наделения.

– Тридцать шесть и одна десятая. Первые восемь часов тело остывает примерно на градус в час. Но она остывала немного быстрее, потому что наполовину раздета. Какая температура в комнате?

– Не знаю. Лично мне жарко, – ответил Марино. – Она была убита прошлым вечером, это мы можем сказать наверняка.

– Содержимое ее желудка расскажет нам больше. Мы можем определить, как убийца попал в дом?

– Я проверю окна и двери после того, как мы закончим здесь.

– Длинные линейные рваные раны, – говорила я, касаясь ран в поисках остаточных улик, которые могут исчезнуть, прежде чем тело попадет в морг. – Нанесены орудием наподобие монтажной лопатки. Имеются также вдавленные области. По всему телу.

– Возможно, от рукоятки монтажной лопатки, – заметил Марино, вглядываясь.

– Но что оставило эти следы? – спросила я.

В нескольких местах матраса остались бороздчатые окровавленные следы от какого-то предмета. Длина полос составляла дюйма полтора, между ними виднелся промежуток шириной примерно в одну восьмую дюйма, размер области был приблизительно равен моей ладони.

– Проследи, чтобы проверили сток в ванной на кровь, – напомнила я, когда в коридоре зазвучали голоса.

– Надеюсь, это посланцы богов, – произнес Марино, имея в виду Хэма и Эгглстона.

Они появились с рабочими чемоданчиками.

– Вы имеете представление, что случилось? – спросил их Марино.

Оба криминалиста уставились на кровать широко открытыми глазами.

– Матерь божья, – наконец прошептал Хэм.

– Кто-нибудь может сказать, что здесь произошло? – попросил Эгглстон, не отрывая взгляд от того, что осталось от Брей.

– Мы знаем столько же, сколько вы, – ответил Марино. – Почему вас не вызвали раньше?

– Мне интересно, как вы узнали об этом, – сказал Хэм. – Нам никто ничего не говорил.

– У меня свои источники информации.

– Кто сообщил журналистам? – спросила я.

– Наверное, у них тоже есть свои источники информации, – предположил Эгглстон.

Они с Хэмом начали открывать чемоданы и устанавливать оборудование. Из конфискованной Марино рации неожиданно раздался его позывной, напугав всех нас.

– Проклятие, – пробормотал он. – Девятый на связи, – сказал он в рацию.

Хэм и Эгглстон надели бинокулярные увеличительные стекла.

– Девятый, десять пять от Триста четырнадцатого, – отозвалась рация.

– Триста четырнадцатый, вы подъехали? – выкрикнул Марино.

– Нужно, чтобы вы вышли к крыльцу, – послышался голос.

– Десять десять, – отказался Марино.

Криминалисты начали проводить измерения в миллиметрах с помощью дополнительных увеличительных очков, напоминавших ювелирные. Бинокуляры увеличивали всего в три с половиной раза, а некоторые брызги крови были слишком малы для такого увеличения.

– Вас хотят видеть. Немедленно, – не умолкала рация.

– Господи, здесь повсюду разбросы. – Эгглстон имел в виду брызги крови от взмахов орудия убийства.

– Не могу, – ответил Марино по рации.

Триста четырнадцатый не ответил, и я заподозрила, что усилия Марино были напрасны. Я оказалась права. Через пару минут в коридоре прозвучали шаги, и вошел шеф полиции Родни Харрис. Он остановился в дверях с каменным лицом.

– Капитан Марино?

– Да, сэр, слушаю. – Он изучал пол у входа в ванную.

Хэм с Эгглстоном – в черных комбинезонах, резиновых перчатках, с увеличительными приборами на голове – только усиливали холодный ужас от места преступления. Они работали с углами, осями и точками схождения, чтобы геометрически реконструировать сцену убийства и каждый удар.

– Сэр, – произнесли оба.

Харрис не отрываясь смотрел на постель, играя желваками. Он был невысоким невзрачным человеком с редеющими рыжими волосами, время от времени объявлявшим войну своему излишнему весу. Не знаю, возможно, таким его сделали постоянные поражения в этой войне и другие невзгоды, но Харрис был тираном. Агрессивным и сразу давал понять, что не любит женщин, не знающих своего места, и именно поэтому я не понимала, зачем он взял на работу Брей. Возможно, он думал, она улучшит его имидж.

– Предупреждаю со всем возможным к вам уважением, шеф, – проговорилМарино, – не приближайтесь ни на шаг.

– Мне хотелось бы знать, капитан, кто сообщил об этом журналистам, – сказал Харрис тоном, который испугал бы большинство людей, которых я знала. – Вы делаете это назло или просто игнорируете мои приказы?

– Скорее последнее, шеф. Не имею ничего общего с прессой. Когда мы с доком подъехали, они уже были здесь.

Харрис взглянул на меня, словно только что заметил. Хэм и Эгглстон забрались на стремянки, прячась за своей работой.

– Что с ней произошло? – спросил меня Харрис слегка изменившимся голосом. – Боже мой!

Он закрыл глаза и покачал головой.

– Забита до смерти неизвестным предметом – возможно, строительным инструментом. Мы пока не знаем, – ответила я.

– Я хочу сказать, есть ли хоть что-то?.. – пробормотал он, и его неприступность стала быстро рушиться. – Ну... – Он кашлянул, не отрывая глаз от тела Брей. – Кто мог это сделать? Зачем?

– Мы работаем над этим, шеф, – произнес Марино. – Пока у нас нет ни одной зацепки, но, может, вы ответите на пару вопросов?

Техники-криминалисты начали старательно приклеивать скотчем ярко-розовый топографический шнур на капли крови, оставшиеся на белом потолке. Харрис побледнел.

– Вы что-нибудь знаете о ее личной жизни? – спросил Марино.

– Нет. На самом деле я даже не знаю, была ли у нее личная жизнь.

– Прошлым вечером у нее кто-то был. Они ели пиццу, может, немного выпили. Кажется, ее гость курил, – сообщил Марино.

– Ни разу не слышал, чтобы она с кем-нибудь встречалась. – Харрис оторвал взгляд от постели. – Я не назвал бы наши отношения дружескими.

Хэм остановился, держа конец шнура в воздухе. Эгглстон посмотрел вверх через бинокуляры на следы крови на потолке, надвинул на них измерительную шкалу и начал записывать показания.

– Что насчет соседей? – поинтересовался Харрис. – Кто-нибудь что-то слышал или видел?

– Простите, но у нас еще не было времени опросить соседей, особенно учитывая то, что никто не вызвал ни детективов, ни криминалистов, пока этого не сделал я, – ответил Марино.

Харрис внезапно повернулся и вышел. Я посмотрела на Марино, но он отвел взгляд. Я была уверена: он только что потерял все, что оставалось от его работы.

– Как идут дела? – спросил он Хэма.

– У нас уже кончаются подручные материалы. – Хэм приклеил конец шнура на маленькую каплю в форме запятой. – Ладно, а куда мне клеить второй конец? Переставь этот торшер в сторону. Спасибо. Оставь там. Прекрасно, – бормотал Хэм, приклеивая шнур к набалдашнику торшера. – Вам нужно завязывать со своей работой, капитан, и переходить на нашу.

– Вам она жутко не понравится, – пообещал Эгглстон.

– Это точно. Нет ничего хуже, чем тратить время впустую, – согласился Марино.

Реконструкция событий не была пустой тратой времени, но она представляла собой изнуряюще скучную работу, если только человек не был влюблен в транспортиры и тригонометрию и не обладал мелочно-дотошным складом ума. Идея заключалась в том, что каждая капля крови имела свою индивидуальную траекторию и в зависимости от скорости, расстояния и угла падения обладала определенной формой, которая могла о многом рассказать.

Хотя сегодня те же результаты могли дать компьютеры, работа на месте преступления требовала такого же времени, и все мы, кому приходилось давать показания в суде, знали, что присяжным больше нравились яркие, разноцветные нити на осязаемой трехмерной модели, чем пересечение линий на схеме.

Но вычисление точного положения жертвы при нанесении каждого удара было излишним, если не имело большого значения, как в данном случае. Мне не нужны были измерения, чтобы понять: здесь произошло убийство, а не самоубийство, и преступник убивал беспощадно.

– Нам нужно отвезти ее в город, – сказала я Марино. – Вызывай перевозку.

– Непонятно, как он сюда попал, – покачал головой Хэм. – Она ведь коп. Она же понимала: нельзя открывать дверь незнакомым людям. Если предположить, что они были незнакомы.

– Черт возьми, это тот же маньяк, который убил женщину в "Куик-Кэри". Должен быть он.

– Доктор Скарпетта? – донесся из прихожей голос Харриса.

Я удивленно обернулась. Думала, он уже ушел.

– Где ее пистолет? Кто-нибудь его нашел? – поинтересовался Марино.

– Пока нет.

– Вы могли бы выйти на минуту? – попросил Харрис.

Марино нехорошо покосился в сторону Харриса, заглянул в ванную и нарочито громко сказал:

– Вы, ребята, не забудьте проверить сток и водопроводные трубы, ладно?

– Все сделаем, босс.

Я вышла к Харрису в прихожую, и он встал подальше от двери, чтобы никто не мог услышать его слов. Шеф полиции Ричмонда не смог совладать с нервами после случившегося. Гнев перешел в страх, и я предполагала, он не хотел показывать его своим подчиненным. Пиджак Харриса был переброшен через руку, воротник рубашки расстегнут, галстук приспущен. Он тяжело дышал.

– С вами все в порядке? – спросила я.

– Это астма.

– У вас есть ингалятор?

– Только что пользовался.

– Не волнуйтесь, шеф Харрис, – спокойным голосом произнесла я, потому что приступ астмы может быстро стать опасным, а стресс мог сделать его еще сильнее.

– Послушайте, – сказал он, – ходили слухи, что она вовлечена в какие-то дела в столичном округе. Когда я пригласил ее в Ричмонд, я об этом не подозревал. Где она берет деньги, – добавил он, словно Диана Брей была еще живой. – И я знаю, что Андерсон следует за ней по пятам как щенок.

– Возможно, она была рядом с Брей, когда та об этом не догадывалась, – сказала я.

– Она у нас в патрульной машине, – сообщил Харрис, будто я этого не знала.

– Мне не нравится давать советы детективам относительно того, кто виновен, а кто нет, – заметила я, – но не думаю, чтобы Андерсон совершила это убийство.

Он опять вынул ингалятор и два раза вдохнул.

– Шеф Харрис, мы имеем садиста, который убил Ким Люонг. Почерк тот же самый. Его нельзя спутать с другим. Его совершил не подражатель, поскольку многие детали известны только Марино и мне.

Он дышал с большим трудом.

– Вы слышите меня? – спросила я. – Хотите, чтобы так же погибли другие люди? Потому что это случится опять. И скоро. Этот парень теряет контроль со скоростью гоночного автомобиля. Возможно, потому, что он оставил свое парижское райское прибежище, а теперь ведет себя как загнанный волк. Он в ярости, он доведен до отчаяния. Может, чувствует: мы ему бросили вызов – и насмехается над нами, – добавила я, спрашивая себя, что в этом случае сказал бы Бентон. – Никто не знает, что у него на уме.

Харрис прокашлялся.

– Что вы от меня хотите?

– Пресс-релиз, и как можно скорее. Мы знаем, что он говорит на французском. Имеет врожденное заболевание, ведущее к чрезмерной волосатости. Возможно, его тело покрыто длинными светлыми волосами. Он бреет лицо, шею и голову, у него деформированный зубной ряд: широко расположенные маленькие заостренные зубы. Скорее всего его лицо тоже выглядит странновато.

– Боже мой!

– Это дело должен вести Марино, – заявила я Харрису, словно имела право приказывать.

– Подумайте, что вы сказали. Мы должны во всеуслышание объявить о розыске мужчины с волосатыми телом и острыми зубами? Хотите, чтобы в городе поднялась неимоверная паника? – Он никак не мог отдышаться.

– Успокойтесь. Прошу вас.

Я дотронулась до его шеи и проверила пульс. Сердце стучало так сильно, что я испугалась за жизнь Харриса. Провела его в гостиную и усадила. Принесла стакан воды и помассировала его плечи, тихо, мягко упрашивая успокоиться, пока он не расслабился и не задышал спокойнее.

– Вам не нужно волноваться, – заметила я. – Марино должен не ездить по ночам в патрульной машине, а расследовать подобные дела. В противном случае всем нам придется ждать помощи только от Бога.

Харрис кивнул. Он поднялся и медленно пошел к дверям спальни, где накануне разыгралась ужасная трагедия. Марино копался в большом стенном шкафу с одеждой.

– Капитан Марино, – сказал Харрис.

Тот остановился и вызывающе посмотрел на своего начальника.

– Вы назначаетесь старшим. Дайте мне знать, если вам что-то понадобится.

Руки Марино перебирали ряд юбок, висящих в шкафу.

– Я хочу поговорить с Андерсон, – ответил он.

Глава 40

Лицо Рене Андерсон оставалось каменным, когда мимо нее на носилках пронесли тело Дианы Брей, упакованное в черный пластиковый мешок. Все еще шел дождь.

Настырные репортеры и фотографы напряглись, как изготовившиеся к прыжку пловцы, увидев, как мы с Марино вышли и направились к патрульной машине. Марино открыл пассажирскую дверцу со стороны Андерсон и наклонился.

– Нам нужно поболтать, – сказал он.

Ее глаза испуганно прыгали с его лица на мое.

– Вылезай, – приказал Марино.

– Мне нечего ей сказать, – кивнула в мою сторону Андерсон.

– А док считает, что есть, – ответил он. – Давай вылезай. Не заставляй меня тебя вытаскивать.

– Я не хочу, чтобы меня фотографировали! – воскликнула Андерсон, но было поздно.

Объективы уже нацелились на нее как готовое к бою оружие.

– Накинь куртку на голову, как показывают по ящику, – посоветовал Марино с долей сарказма.

Я подошла к фургону перевозки, надеясь поговорить с санитарами, которые уже захлопнули задние двери.

Дождь намочил волосы, и холодные капли поползли по моему лицу.

– Когда приедете в морг, пусть тело положат в холодильник в сопровождении охраны. Я свяжусь с доктором Филдингом и попрошу его проследить.

– Да, мэм.

– И не нужно никому говорить об этом.

– Мы никогда не болтаем лишнего.

– Но это особый случай. Ни единого слова, – предупредила я.

– Понятно.

Они забрались в фургон и отъехали, а я пошла в дом, не обращая внимания на вопросы, нацеленные объективы и фотовспышки. Марино с Андерсон сидели в гостиной, часы Дианы Брей показывали половину двенадцатого. Джинсы Андерсон промокли, туфли облеплены грязью и травой, как будто она падала. Она дрожала от холода.

– Ты же знаешь, мы можем получить образцы ДНК с пивной бутылки, – говорил ей Марино. – И с окурка сигареты тоже, ведь так? Черт возьми, мы можем взять их с засохшей пиццы.

Андерсон сидела сгорбившись на диване, и, судя по всему, настроение у нее было не слишком боевое.

– Это не имеет отношения к... – начала отвечать она.

– Окурки ментоловых "Салем" в мусорном ведре на кухне, – перебил он. – По-моему, ты такие куришь, так ведь? И вот еще что. Это имеет отношения к делу, Андерсон. Так как я подозреваю, ты была здесь незадолго до убийства Брей. А кроме того, я подозреваю, что она не сопротивлялась, поскольку знала человека, который вышиб ей мозги в спальне.

Я была уверена: Марино ни на секунду не верил, что Андерсон убила Брей.

– Что произошло? – спросил он. – Она тебя дразнила, и ты больше не могла терпеть?

Я вспомнила сексуальную атласную блузку и кружевное белье Брей.

– Она съела пиццы и отправила тебя домой, потому что ты ей надоела? Прошлым вечером у тебя кончилось терпение? – допытывался Марино.

Андерсон молча смотрела на свои неподвижные руки. Она все время облизывала губы, стараясь не заплакать.

– Я хочу сказать, что это можно понять. У всех у нас есть свой предел, не правда ли, док? Например, когда кто-то портит тебе карьеру. Но мы вернемся к этому позже.

Марино наклонился вперед, упершись большими руками в колени, пока Андерсон не подняла на него свои покрасневшие глаза.

– Ты хоть понимаешь, во что влипла? – спросил он.

Она покачала головой и отбросила волосы с лица.

– Я была здесь вчера вечером, но рано. – Она говорила подавленным, безжизненным тоном. – Я зашла, и мы заказали пиццу.

– Это твоя привычка? – поинтересовался Марино. – Заходить просто так, без приглашения?

– Я часто здесь бывала. Иногда заходила.

– Иногда заходила без приглашения. Ты это имеешь в виду?

Она кивнула и опять облизала губы.

– Вчера вечером ты именно так и сделала?

Андерсон молчала. По глазам было видно, что она обдумывает очередную ложь. Марино откинулся в кресле.

– Проклятие, оно слишком неудобное. – Он пошевелил плечами. – Сидишь как в могиле. По-моему, тебе лучше говорить правду. Иначе знаешь что? Я все равно все узнаю, а если соврешь, я так надеру тебе задницу, что ты не сможешь сидеть весь срок, который проведешь в тюрьме. Ты думаешь, мы не знаем о тебе и этой хреновой арендованной машине, стоящей перед домом?

– Детективам не запрещается ездить на арендованных машинах. – Она попалась и поняла это.

– Ну конечно, если только они не следят за законопослушными гражданами, – парировал Марино, и теперь наступила моя очередь говорить:

– Вы припарковали ее у дома моей секретарши. Или припарковал тот, кто находился в этой машине. Следили за мной. Следили за Розой.

Андерсон молчала.

– Не вы ли, случайно, скрываетесь под именем М-Е-Й-Ф-Л-Р. – Я произнесла это слово по буквам.

Она подула на руки, чтобы согреть их.

– Ах да. Я забыл! – воскликнул Марино. – Ты родилась в мае. Десятого мая в Бристоле, штат Теннесси. Я могу назвать номер твоего полиса социального страхования и адрес, если хочешь.

– Я все знаю о Чаке, – предупредила я.

Вот теперь она занервничала и испугалась.

– Дело в том, – вмешался Марино, – что мы записали на видеопленку, как Чаки-малыш крадет из морга запрещенные лекарства. Тебе об этом известно?

Она тяжело вздохнула. На самом деле мы еще не успели это записать.

– Они стоят кучу денег. Достаточно, чтобы ты, он и даже Брей ни в чем себе не отказывали.

– Это он воровал, а не я, – заговорила Андерсон. – Это была не моя идея.

– Ты работала в полиции нравов, – сказал Марино, – и знаешь, куда сбывать эту дрянь. Ставлю на то, что ты придумала эту дерьмовую схему, ведь, хоть я и не люблю Чака, он не торговал наркотиками, пока в городе не появилась ты.

– Вы следили за Розой и за мной, чтобы запугать нас, – заявила я.

– В мою юрисдикцию входит весь город, – возразила Андерсон. – Я езжу повсюду. Если я ехала за вами, это не означает, что я преследовала какую-то цель.

Марино жестом выразил свое возмущение.

– Ладно, – согласился он, – почему бы нам не пойти в спальню Брей? Поскольку ты такой хороший детектив, может, посмотришь на разбрызганные по всей комнате кровь и мозги и скажешь, что там произошло? Если ты ни за кем не следила и не продавала наркотики, можешь вернуться к работе и помочь мне, детектив Андерсон.

Она побледнела. В глазах появился смертельный ужас.

– Что? – Марино сел рядом с ней на диван. – У тебя с этим проблемы? Хочешь сказать, что не поедешь в морг и не будешь присутствовать при вскрытии? Не желаешь выполнять свою работу?

Он передернул плечами, встал и начал расхаживать по комнате, то и дело качая головой.

– Да, надо признаться, зрелище не для слабонервных, это точно. У нее лицо похоже на котлету...

– Прекратите!

– А груди так изжеваны, что...

Глаза Андерсон наполнились слезами, и она закрыла лицо ладонями.

– Как будто кто-то не смог удовлетворить свое желание и взорвался сексуальной яростью. Настоящее садистское убийство на почве страсти. А если уродуют лицо жертвы, то тут кроются уже личные мотивы.

– Прекратите!.. – завизжала Андерсон.

Марино замолчал и изучающе посмотрел на нее, словно на математическую задачку на классной доске.

– Детектив Андерсон, – произнесла я. – Во что была одета заместитель шефа полиции Брей, когда вы пришли к ней вчера вечером?

– В легкую зеленую блузку. Вроде как атласную. – Ее голос задрожал, но она справилась с собой. – Черные вельветовые брюки.

– Что насчет обуви?

– Высокие сапоги. Черные. И черные носки.

– Какие украшения на ней были?

– Кольцо и часы.

– Какое белье, бюстгальтер?

Андерсон посмотрела на меня, и я заметила, что у нее течет из носа. Она говорила так, будто простудилось.

– Это важно для меня, – пояснила я.

– Про Чака – все правда, – сказала она, не ответив на мой вопрос. – Но это была не моя идея, а ее.

– Это идея Брей? – Я позволила увести допрос в сторону.

– Она перевела меня из полиции нравов в отдел по расследованию убийств. Хотела убрать вас как можно дальше, – обратилась она к Марино. – Она долгое время зарабатывала на таблетках и бог знает на чем еще, да и сама принимала много таблеток.

Андерсон снова переключила внимание на меня и вытерла нос тыльной стороной ладони. Я открыла сумочку и протянула ей салфетки.

– Она и от вас хотела избавиться, – прошептала Андерсон.

– Это было очевидно, – сказала я и подумала, как тяжело поверить, что человек, о котором мы говорим, превратился в изуродованные останки, найденные в задней комнате этого дома.

– Я знаю, что на ней был бюстгальтер, – продолжала Андерсон. – Она всегда его надевала, так как носила блузки с глубоким декольте или расстегивала верхние пуговицы рубашек. А потом наклонялась так, чтобы можно было увидеть грудь. Она все время это делала, даже на работе, поскольку любила наблюдать за реакцией.

– Чьей реакцией? – спросил Марино.

– Ну, люди всегда на нее реагировали. А кроме того, юбки с разрезом, которые выглядели обычно, пока она не скрещивала ноги... Я говорила ей, нельзя так одеваться.

– Чьей реакцией? – повторил Марино.

– Я ей все время говорила, что так одеваться неприлично.

– Скромному детективу нужна большая смелость, чтобы говорить заместителю шефа полиции, как нужно одеваться.

– Я думала, полицейские не должны видеть ее в таком виде и так смотреть на нее.

– Может быть, ты ревновала?

Андерсон не ответила.

– Спорю, она знала, что ты ревнуешь и злишься и это унижает и огорчает тебя, так ведь? Брей получала от этого удовольствие. Она такая. Заведет тебя, а потом смотрит, как ты мучаешься, и веселится.

– На ней был черный бюстгальтер, – сказала мне Андерсон. – С кружевами. Не знаю, что еще на ней было надето.

– Она тебя использовала как хотела, – заметил Марино. – Превратила тебя в наркокурьера, в девочку на побегушках, послушную собачку. Что еще она просила тебя сделать?

Андерсон начинала понемногу злиться.

– Заставляла мыть машину? Об этом ходили разговоры. Она делала тебя никчемной сумасшедшей подхалимкой, которую никто не воспринимал всерьез. Печально, но факт: возможно, ты была бы хорошим детективом, если бы она оставила тебя в покое. У тебя даже не было на это шансов, потому что Брей держала тебя на коротком поводке. Вот что я тебе скажу. Брей не сталд бы спать с тобой одной – ни за что на свете. Такие, как она, спят со всеми подряд. Они холоднокровные, как змеи. Им не нужно, чтобы их кто-то согревал.

– Ненавижу ее, – произнесла Андерсон. – Она обращалась со мной как со скотиной.

– Тогда зачем ты продолжала приходить сюда? – спросил Марино.

Андерсон смотрела на меня, как будто не слышала вопроса.

– Она садилась в кресло, где сидите вы. И приказывала готовить ей напитки, разминать плечи, руки и ноги. Иногда заставляла делать массаж.

– И ты делала? – воскликнул Марино.

– Она накидывала халат на голое тело и ложилась на кровать.

– На ту, в которой была убита? Брей снимала халат, когда ты ее массировала?

Глаза Андерсон сверкнули, когда она обернулась к Марино.

– Она едва прикрывалась! Я носила ее одежду в химчистку, заправляла ее вонючий "ягуар" и... Она надо мной издевалась!

Андерсон была похожа на ребенка, который злится на мать.

– Это точно, – сказал Марино. – Она издевалась над всеми.

– Но я ее не убивала! Не дотрагивалась до нее, когда она не просила меня об этом, как я вам уже рассказала.

– Что случилось прошлым вечером? – спросил Марино. – Ты зашла, потому что хотела повидаться с Брей?

– Она меня ждала. Я должна была принести таблетки и деньги. Ей нравился валиум, ативан, буспар. Лекарства, от которых она расслаблялась.

– Сколько денег ты принесла?

– Две с половиной тысячи долларов. Наличными.

– Ну, теперь их здесь нет, – сказал Марино.

– Они лежачи на столе. На столе в кухне. Не знаю. Мы заказали пиццу... Немного выпили и начали разговаривать. Она была в плохом настроении.

– Почему?

– Услышала, что вы уехали во Францию, – сказала Андерсон. – В Интерпол...

– Интересно, как она об этом узнала?

– Наверное, в офисе. Может, Чак разузнал. Не знаю. Брей всегда получала то, чего хотела, и узнавала информацию, которая была ей нужна. Она надеялась сама туда поехать. Я хочу сказать, в Интерпол. Она говорила только об этом. А потом начала обвинять меня во всех неудачах: встрече на стоянке у ресторана, электронных письмах, в том, как стала развиваться ситуация в "Куик-Кэри". Во всем.

Все часы вдруг начали отбивать время. Наступил полдень.

– Во сколько вы ушли? – спросила я, когда прекратился перезвон.

– Примерно в девять.

– Брей когда-нибудь делала покупки в "Куик-Кэри"?

– Возможно, она туда заезжала, – ответила Андерсен. – Но как вы убедились на кухне, она редко готовила или ела дома.

– А ты, наверное, все время приносила продукты, – добавил Марино.

– Она никогда не платила за них. А я зарабатываю не так много.

– А как насчет дохода от продажи лекарств? Что-то я не понимаю, – сказал Марино. – Ты хочешь сказать, что она с тобой не делилась?

– Мы с Чаком получали по десять процентов. Остальное я приносила ей в конце недели, в зависимости от того, когда поступали лекарства из морга. А иногда я забирала кое-что с места преступления. Когда приходила, никогда не оставалась надолго. Брей всегда спешила. Вдруг у нее появлялась куча дел. А мне нужно выплачивать кредит за машину. На это уходили мои десять процентов. Ей-то было все равно. Она не знает, что такое выплачивать кредит за автомобиль.

– Вы с ней ссорились? – спросил Марино.

– Иногда. Мы спорили.

– Вчера вечером вы поспорили?

– Наверное.

– О чем?

– Мне не понравилось ее настроение.

– А потом что?

– Я ушла. Я уже говорила. У нее были срочные дела. Она всегда первой решала, когда прекратить спор.

– Вчера ты ездила на арендованной машине? – осведомился Марино.

– Да.

Я представила, как убийца наблюдает за отъездом Андерсон. Он прятался неподалеку, где-нибудь в темноте. Они с Брей были в порту, когда пришел "Сириус", и убийца приплыл на нем в Ричмонд под личиной моряка Паскаля. Возможно, он ее видел. Наверное, видел Брей. Его наверняка заинтересовали все, кто приехал расследовать его преступление, в том числе Марино и я.

– Детектив Андерсон, – сказала я. – Вы когда-нибудь возвращались, чтобы еще раз поговорить с Брей?

– Да, – призналась она. – С ее стороны было несправедливо просто так выставлять меня за дверь.

– Возвращались часто?

– Когда сердилась.

– Что вы делали? Звонили в дверь? Каким образом давали знать, что вернулись?

– Что?

– Мне кажется, полиция всегда стучится, во всяком случае, когда приходит ко мне, – сказала я. – Они не звонят в дверь.

– Все потому, что в половине хибар не работают звонки, – вставил Марино.

– Я стучалась, – ответила она.

– Как стучались? – спросила я, в то время как Марино закурил, позволяя мне вести допрос.

– Ну...

– Два, три раза? Громко, тихо? – пояснила я.

– Три раза. Громко.

– И Брей вас впускала?

– Иногда не впускала. Иногда просто открывала дверь и говорила, чтобы я шла домой.

– Она спрашивала, кто там или что-нибудь в этом роде? Или просто открывала дверь?

– Если она знала, что это я, просто открывала.

– Ты хочешь сказать, если она думала, что это ты, – заметил Марино.

Андерсон поняла, куда мы клоним, и замолчала. Она не могла продолжать. У нее перехватило горло.

– Но вы не возвратились вчера вечером, не так ли? – спросила я.

Ее молчание было ответом, который мы надеялись получить. Она не вернулась. Не постучала сильно три раза. Это сделал убийца, и Брей не раздумывая открыла дверь. Возможно, она уже начала что-то говорить, продолжая начатый спор, когда чудовище неожиданно вломилось в дом.

– Я ничего ей не сделала, клянусь, – сказала Андерсон. – Я не виновата, – повторяла она снова и снова, потому что не в ее привычке было брать на себя ответственность.

– Тебе чертовски повезло, что ты вчера не вернулась, – заметил Марино. – Если предположить, что ты говоришь правду.

– Я говорю правду. Клянусь Богом!

– Если бы ты зашла в дом, то могла стать следующей жертвой.

– Я не виновата!

– Ну, в какой-то степени виновата. Брей не открыла бы дверь...

– Это несправедливо! – воскликнула Андерсон и была права. Какие бы отношения ни существовали у них с Брей, они не были виновны в том, что на одну из них убийца устроил охоту.

– Итак, ты отправились домой, – сказал Марино. – Позже пыталась ей позвонить? Чтобы помириться?

– Да. Ее телефон не отвечал.

– Во сколько это было?

– Может быть, через двадцать минут после того, как я ушла. Позвонила еще несколько раз, потому что думала, она не хочет со мной разговаривать. Потом я начала волноваться, когда несколько раз позвонила после полуночи, но отвечал только автоответчик.

– Вы оставляли сообщения?

– Нет, не оставляла. – Она замолчала и сглотнула слезы. – А этим утром, примерно в половине седьмого, приехала проверить. Я постучала, но мне не открыли. Дверь была не заперта, и я вошла.

Она опять начала дрожать, глаза наполнились слезами.

– Я заглянула туда... – Ее голос поднялся и замолк. – И убежала. Я испугалась.

– Испугалась?

– Там кто-то был... Я чувствовала его ужасное присутствие в той комнате и боялась, что он все еще где-нибудь прячется... У меня в руках был пистолет, но я убежала и сразу уехала, однако по дороге остановилась у телефона-автомата и позвонила девять-один-один.

– Ну, нужно отдать тебе должное, – устало сказал Марино. – По крайней мере ты назвалась и не пыталась разыграть дурацкую комедию с анонимным звонком.

– Что, если теперь он придет за мной? – пробормотала Андерсон, которая сейчас выглядела маленькой и совершенно разбитой. – Я бывала в "Куик-Кэри". Иногда останавливаюсь там по дороге. Разговаривала с Ким Люонг.

– Очень любезно с твоей стороны рассказать нам об этом, – заметил Марино, и я поняла, каким образом Ким Люонг могла быть связана с этим делом.

Если убийца наблюдал за Андерсон, она могла непреднамеренно привести его к "Куик-Кэри" и первой ричмондской жертве. А может, это сделала Роза. Наверное, он наблюдал за нами, когда я провожала ее из офиса на стоянку или когда приезжала к ней домой.

– Мы готовы тебя посадить, если это поможет почувствовать себя в безопасности, – заявил Марино без тени иронии.

– Что мне делать? – заплакала Андерсон. – Я живу одна... Мне страшно, мне страшно.

– Преступный сговор с целью сбыта сильнодействующих препаратов и их фактический сбыт, – высказал мысль Марино. – Плюс их незаконное хранение. Это все твои преступления? Посмотрим. Поскольку вы с Чаки находитесь на государственной службе и положительно характеризуетесь, вам не назначат высокий залог. Вероятно, две тысячи пятьсот баксов, которые вы можете себе позволить, учитывая доходы от таблеток. Так что все нормально.

Я достала из сумочки сотовый телефон и позвонила Филдингу.

– Ее тело только что привезли, – сообщил он. – Хотите, чтобы я начал вскрытие?

– Нет, – ответила я. – Вы не знаете, где Чак?

– Он не пришел.

– Я так и знала. Если придет, усадите его у себя в кабинете и никуда не отпускайте.

Глава 41

Около двух часов дня я въехала на закрытую стоянку и остановилась рядом со старомодным черным катафалком, в задние двери которого двое служащих похоронной службы загружали тело, завернутое в пластиковый мешок.

– Добрый день, – сказала я.

– Добрый день, мэм. Как поживаете?

– Кого увозите? – спросила я.

– Строителя из Питерсберга.

Они захлопнули дверцы и начали снимать резиновые перчатки.

– Который попал под поезд. – Они говорили одновременно, не слушая друг друга. – Вот не повезло. Не хотел бы я так расстаться с жизнью. Всего вам хорошего.

С помощью магнитной карты я открыла боковую дверь и вошла в залитый светом коридор с покрытым обеззараживающим эпоксидным составом полом. На стенах были укреплены телевизионные камеры, позволявшие наблюдать за всеми, кто входит и выходит. Когда я заглянула в комнату отдыха, надеясь выпить кофе, Роза раздраженно нажимала на кнопки автомата с колой.

– Проклятие! – выпалила он. – Я думала, его починили. Она безуспешно нажала на рычаг возврата монет.

– Все то же самое. Что-нибудь когда-нибудь будет работать как следует? – пожаловалась она в пустоту. – Нажмите туда, нажмите сюда, и никакого результата – совсем как госслужащие.

Оно громко, безнадежно вздохнула.

– Все будет хорошо, – сказала я без особой веры. – Все нормально.

– Мне бы хотелось, чтобы вы отдохнули, – произнесла Роза.

– Мне бы хотелось, чтобы мы все отдохнули.

Кружки сотрудников висели на крючках рядом с кофеваркой, и я безуспешно попыталась найти свою.

– Ищите в своем туалете на раковине, где обычно ее оставляете, – посоветовала Роза.

Напоминание о суете нашего обычного мира вызвало долгожданное утешение, пусть даже короткое.

– Чак не вернется, – сообщила я. – Его арестуют, если уже не арестовали.

– Полиция уже побывала здесь. Я не стану о нем плакать.

– Я буду в морге. Вы знаете, чем я займусь, поэтому никаких телефонных звонков, если они не срочные.

– Звонила Люси. Сегодня она забирает Джо из больницы.

– Мне хотелось бы, чтобы вы некоторое время пожили У меня, Роза.

– Спасибо. Я лучше останусь у себя.

– Я буду чувствовать себя спокойнее, если вы будете рядом.

– Доктор Скарпетта, всегда что-то случается, разве не так? Всегда найдется какой-нибудь злодей. Я должна жить собственной жизнью. Не следует быть заложником страха и старости.

В раздевалке я надела пластиковый передник и хирургический халат. Пальцы не слушались: я никак не могла справиться с завязками и постоянно что-то роняла. Было зябко, меня лихорадило, словно я заболевала гриппом. Меня радовало, что я могла надеть предохранительный щиток, маску и шапочку, натянуть несколько пар перчаток и бахилы и почувствовать себя защищенной от биологических угроз и своих эмоций. Я не хотела сейчас никого видеть. С меня было достаточно разговора с Розой.

Когда я вошла в прозекторскую, Филдинг фотографировал тело Брей, два моих заместителя и три стажера работали с другими трупами, поскольку они поступали весь день. Журчала вода, был слышен металлический перестук инструментов и приглушенные голоса. Телефоны не умолкали.

Это помещение, сплошь обитое сталью, казалось бесцветным, если не принимать во внимание оттенки смерти. Экстравазат и гиперемия были красного цвета, а посмертная синюшность кожи отливала желтизной. На фоне желтого жира ярко выделялась кровь. Грудные клетки были вскрыты и опустошены, на весах и разделочных досках лежали внутренние органы; в этот день особенно чувствовался запах разложения. Два других трупа – останки подростков, латиноамериканца и белого. Оба испещрены грубыми татуировками, на телах зияли множественные раны. На их лицах, обычно выражавших ненависть и гнев, царило спокойствие, с которым они, очевидно, жили бы, доведись им родиться в другом районе и с другими генами. Их семьей была банда, домом – улица. Они умерли так же, как жили.

– ...глубокое проникающее ранение. Четыре дюйма на левой боковой поверхности спины, через двенадцатое ребро и аорту, более полутора литров крови в левой и правой полостях грудной клетки, – диктовал Дэн Чонг в микрофон, прикрепленный к костюму хирурга, а Эми Форбс помогала ему за хирургическим столом.

– Есть кровь в дыхательных путях?

– Очень мало.

– И ссадина на левой руке. Может быть, от последнего падения? Я тебе говорил, что учусь нырять с аквалангом?

– Ха! Желаю удачи. Подожди, пока тебя не заставят нырять в открытом карьере. Вот это действительно здорово. Особенно зимой.

– Боже, – прошептал Филдинг. – Господи Боже.

Он открыл мешок с телом и расправлял окровавленную простыню. Я подошла к нему и снова ощутила шок, когда мы полностью освободили тело.

– Господи Боже мой, – тихо повторял Филдинг.

Мы положили труп Брей на стол, и он упрямо принял то же положение, что и на кровати. Мы справились с окоченением, расслабив мышцы.

– Что, к черту, происходит с людьми? – Филдинг зарядил фотопленку в камеру.

– То же, что и всегда, – ответила я.

Мы прикрепили передвижной анатомический стол к одной из вделанных в стену омывочных раковин. На какой-то момент вся работа в прозекторской прекратилась, так как остальные врачи подошли посмотреть на труп. Они тоже не смогли спокойно вынести этого зрелища.

– Господи Иисусе, – пробормотал Чонг.

Форбс потеряла дар речи, потрясенно глядя на стол.

– Прошу вас, – сказала я, вглядываясь в их лица. – Это не демонстрационное вскрытие, мы с Филдингом с ним справимся.

Я начала осматривать труп через увеличительное стекло и собирать длинные тонкие дьявольские волосы.

– Ему все равно, – бормотала я. – Его не побеспокоит, даже если мы все будем о нем знать.

– Думаете, ему известно, что вы летали в Париж?

– Если так, то не понимаю, как ему это удалось – ответила я. – Предположим, он поддерживает связь с семьей. А ей, наверное, известно все.

Я вспомнила большой дом Шандонне, хрустальные люстры. Вспомнила, как набирала воду в Сене – возможно, в том самом месте, где убийца входил в реку с намерением излечиться. Вспомнила доктора Стван, надеясь, что она в безопасности.

– У него и мозг потемневший. – Чонг вернулся к своей работе.

– Да, у второго то же самое. Наверное, опять героин. Четвертый случай за шесть недель, и все только в городе.

– Может ли это быть одна партия наркотика, доктор Скарпетта? – окликнул меня Чонг со своего места, как будто это был обычный день и я работала над обычным телом. – Та же татуировка: саморучно выколотый прямоугольник на перепонке левой ладони. Судя по всему, было чертовски больно. Одна банда?

– Сфотографируйте ее, – попросила я.

У Брей имелось несколько отличительных повреждений, особенно на лбу и левой щеке, где сокрушительные удары разорвали кожу, и бороздчатые ссадины слева, которые я вначале не заметила.

– Может быть, резьба на трубе? – высказал предположение Филдинг.

– Не похоже на трубу, – ответила я.

Внешнее изучение трупа Брей заняло еще два часа, в течение которых мы с Филдингом скрупулезно измеряли, зарисовывали и фотографировали каждую рану. Кости лица раздроблены, мышечная ткань разорвана на костных выступах. Зубы сломаны. Некоторые выбиты с такой силой, что застряли в гортани. Губы, уши и мягкие ткани подбородка сорваны с кости; рентгеновский снимок обнаружил сотни переломов и перфорированных повреждений, особенно костей черепа.

В семь часов вечера я принимала душ, и стекавшая вода была бледно-розовой от оставшейся на мне крови. Я чувствовала слабость и головокружение, поскольку не ела с раннего утра. В офисе никого не осталось, кроме меня. Я вышла из раздевалки, вытирая голову полотенцем, как вдруг из моего кабинета появился Марино. Я чуть не закричала. Положила руку на грудь, чтобы остановить приток адреналина.

– Как ты меня напугал! – воскликнула я.

– Я не хотел. – Он выглядел мрачным.

– Как ты попал сюда?

– Пропустил ночной охранник. Мы приятели. Хотел тебя проводить на всякий случай. Знал, что ты еще не ушла.

Я провела пальцами по мокрым волосам и направилась к себе в кабинет. Марино последовал за мной. Я повесила полотенце на спинку кресла и стала собирать все, что хотела забрать с собой домой. Заметила лабораторные отчеты, которые Роза оставила на моем столе. Отпечатки пальцев, найденные на корзине в контейнере, соответствовали отпечаткам мертвеца.

– Нам это ни черта не дает, – сказал Марино.

Кроме того, здесь же лежал отчет об анализе ДНК с запиской от Джейми Куна. Он применил краткую тандемную дупликацию и уже получил результаты.

– "...найден профиль... напоминающий... с очень небольшими отличиями, – пробежала я глазами без особенной надежды, вслух читая записку. – ...соответствует донору биологического образца... близкий родственник..."

Я посмотрела на Марино.

– Короче говоря, ДНК неизвестного мужчины и убийцы согласуются так тесно, что их можно считать родственниками. И все.

– Согласуются, – с отвращением произнес Марино. – Ненавижу все эти научные словечки о согласованиях! Два козла оказались братьями.

Я в этом не сомневалась.

– Чтобы доказать это, нам нужны образцы крови родителей, – сказала я.

– Давай позвоним и спросим, нельзя ли заехать в гости, – цинично предложил Марино. – Славные детишки Шандонне. Ура, мы их раскусили.

Я бросила отчет на стол.

– "Ура" – это правильно, – заметила я.

– Кого это волнует?

– Меня волнует, каким орудием он действовал.

– Я весь вечер обзванивал эти аристократические усадьбы на реке, – сменил Марино тему. – Хорошие новости: похоже, что все на месте и никто не пропал. Плохие новости заключаются в том, что нам неизвестно, где он скрывается. А на улице минус три градуса. Он никак не может где-то гулять или спать под деревом.

– Что насчет гостиниц?

– Ни одного волосатого мужчины с французским акцентом или плохими зубами. Никто даже близко не подходит к описанию. А в дешевых мотелях недружелюбно разговаривают с полицейскими.

Марино шел со мной по коридору и не спешил, словно его беспокоило еще что-то.

– В чем проблема? – спросила я. – Не считая нам известных?

– Вчера Люси должна была приехать в Вашингтон, док, чтобы появиться перед комиссией. Я пригласил четырех крутых парней, попросил ее консультировать и все такое прочее. А она хочет остаться здесь, пока не поправится Джо.

Мы вышли на стоянку.

– Всем все понятно, – продолжал он. Я начинала все больше тревожиться. – Но это не пройдет с директором бюро, когда он засучив рукава принимается за дело, а Люси не приходит на слушание.

– Марино, я уверена, она их предупредила... – стала я защищать племянницу.

– Ну да. Позвонила и пообещала, что приедет через несколько дней.

– Они не могут подождать несколько дней? – удивилась я, открывая свою машину.

– Вся чертова сцена была записана на видеопленку, – сказал он, когда я усаживалась в кожаное водительское кресло. – Они просматривают ее снова и снова.

Я завела машину, и ночь вдруг показалась мне еще более темной, холодной и пустой.

– У них масса вопросов. – Он засунул руки в карманы куртки.

– О том, была ли стрельба правомерной? Разве спасение жизни Джо, ее собственной жизни не служит достаточным оправданием?

– По-моему, вопросы возникают по поводу ее отношения, док. Ты знаешь это сама. Люси в любой момент готова ввязаться в драку. Это видно во всем, что она делает. Именно поэтому она чертовски хороша в работе. Но это может стать грандиозной проблемой, если такое отношение выйдет из-под контроля.

– Садись в машину, чтобы не замерзнуть.

– Я поеду за тобой до дома, а потом займусь своими делами. Люси будет у тебя?

– Да.

– Иначе я бы не оставил тебя одну, когда этот козел рыскает неизвестно где.

– Что мне с ней делать? – спокойно спросила я.

Я этого больше не знала. Чувствовала, что племянница отдаляется. Иногда я даже не была уверена, любит ли она меня.

– Все дело в смерти Бентона, – сказал Марино. – Конечно, она злится на свою жизнь и регулярно съезжает с катушек. Может, тебе нужно показать ей отчет о вскрытии Бентона, поставить ее перед фактом, чтобы она больше себя не мучила и не загоняла в могилу.

– Я не сделаю этого, – покачала головой я, почувствовав прежнюю боль, но не такую острую.

– Господи, как холодно. И близится полнолуние, которое сейчас совсем не к месту.

– Полнолуние означает, что, если Оборотень попытается убить, его будет легче увидеть, – возразила я.

– Давай провожу тебя.

– Не нужно, доеду сама.

– Ладно, позвони, если Люси не окажется дома. Тебя нельзя оставлять одну.

Направляясь домой, я почувствовала себя как Роза. Теперь я точно знала, о чем она говорила, когда утверждала, что не хочет быть заложницей страха, старости или печали. Не хочет быть заложницей никого и ничего. Я почти доехала до своего района, когда решила свернуть на Уэст-Броуд-стрит и зайти в "Приятные мелочи". Это был старый хозяйственный магазин, который с годами разросся и предлагал больше, чем обычные инструменты и садовые принадлежности.

Я никогда не заезжала сюда раньше семи вечера, когда магазин посещали в основном мужчины, которые бродили между полок с товарами с видом детей, жаждущих игрушек. На стоянке было много машин, грузовичков и фургонов. Я торопливо прошла мимо выставленной садовой мебели и нескончаемых прилавков с электроинструментами. На видном месте, с объявлением о сезонной распродаже, были выложены луковицы весенних цветов, рядом стояла пирамида банок с синей и белой краской.

Я не знала, какой инструмент искать, хотя подозревала, что Брей была убита чем-то вроде садовой мотыги или молотка. Я ходила между рядами, осматривая все полки подряд – с гвоздями, шурупами, зажимами, крюками с резьбой, дверными петлями, засовами и замками. Шла мимо километровых прилавков с веревками, шнурами, проводами и оборудованием для водопроводных систем. Я не увидела ничего, что привлекло бы внимание. В арматурном и слесарном отделах тоже ничего не нашла.

Трубы не подходили, так как резьба была недостаточно широкой или редкой, чтобы оставить бороздчатые следы, которые мы нашли на матрасе Брей. Инструменты для монтажа шин даже близко не напоминали то, что я искала. Я почти отчаялась, но подходя к строительному отделу, заметила инструмент, висящий на отдаленном стенде, и сердце сильно забилось.

Он выглядел как маленькая черная железная кирка с рукояткой, обмотанной по спирали резиной. Я подошла и взяла его в руки. Он был тяжелым, заостренным с одного конца, другой конец напоминал стамеску. На ярлычке говорилось, что это обрубочный молоток, и стоил он шесть долларов девяносто пять центов.

Молодой человек, пробивший чек, не имел представления, для чего предназначался обрубочный молоток.

– В магазине есть человек, который может мне помочь? – спросила я.

По внутренней связи он попросил помощника менеджера по имени Джули подойти к кассе. Она появилась сразу же, но казаласьслишком хорошо и аккуратно одетой, чтобы разбираться в инструментах.

– Им можно отбивать окалину при сварке, – сообщила она. – Но чаще всего его используют в строительстве, при кладке кирпичных или каменных стен. Это универсальный инструмент, как вы уже, наверное, поняли по его виду. А оранжевая метка на ярлыке означает, что он продается со скидкой десять процентов.

– Значит, его можно найти в любом месте, где работают каменщики? Но раньше я его не замечала, – призналась я.

– Вы вполне можете не знать о нем, если не работаете каменщиком или сварщиком.

Я купила обрубочный молоток с десятипроцентной скидкой и отправилась домой. Когда я подъехала, увидела, что Люси не было. Я подумала – может, она в больнице, забирает Джо. Откуда-то надвигалась громада облаков. Похоже, собирался пойти снег. Я поставила машину в гараж и вошла в дом, направившись сразу в кухню. Положила в микроволновку оттаивать пакет куриных грудок.

Обмазала кетчупом обрубочный молоток, обращая особое внимание на спиральную рукоятку, потом положила и обжала белой наволочкой. Узор следов знакомый. Побила куриные грудки обоими концами зловещего черного инструмента и сразу узнала форму вмятин. Я позвонила Марино. Его не было дома, и я вызвала его по пейджеру. Он не откликался минут пятнадцать. К этому времени мои нервы были на пределе.

– Извини, – сказал он. – В телефоне села батарейка, и мне пришлось искать телефонную будку.

– Ты где?

– Езжу вокруг. Мы подняли в воздух полицейский планер, он кружит над рекой, освещая берега прожектором. Может, глаза этого ублюдка горят в темноте, как собачьи. Ты смотрела на небо? Черт побери, обещают шесть дюймов снега. Он уже пошел.

– Марино, Брей убили обрубочным молотком, – сообщила я.

– Это еще что такое?

– Им работают каменщики. Ты знаешь о каком-нибудь строительстве вдоль реки, где кладут кирпичные или каменные стены? Вдруг он живет там и украл молоток со стройки.

– Где ты нашла обрубочный молоток? Я думал, что ты едешь домой. Терпеть не могу, когда ты так себя ведешь.

– Я дома, – торопливо произнесла я. – И он, возможно, тоже – прямо сейчас. Может быть, где-то мостят дорогу или ставят стену.

Марино помолчал.

– Интересно, используют ли эту штуку, когда кладут шифер на крышу? Недалеко от Виндзор-фармз у самой реки стоит старый большой дом. Его кроют новым шифером.

– Там кто-нибудь живет?

– Не думаю, поскольку там весь день ползают строители. Наверное, его выставили на продажу.

– Оборотень может прятаться внутри и выползать вечером, когда уходят строители, – сказала я. – Сигнализация может быть отключена из-за строительства.

– Еду.

– Марино, прошу тебя, не езди туда один.

– По всей округе кишат люди из БАТ.

Я разожгла в камине огонь, а когда вышла, чтобы принести дров, валил сильный снег, луна едва была видна за низкими облаками. Я набрала поленьев в одну руку, крепко сжимая в другой свой "глок", внимательно всматриваясь в тени и прислушиваясь к каждому звуку. Ночь ощетинилась страхом. Я поспешила в дом и включила сигнализацию.

Я работала над схемами в большой комнате, где языки пламени лизали закопченную горловину дымохода. Пыталась сообразить, как убийце удалось завлечь Брей в заднюю часть дома, в спальню, не нанеся ей ни одного удара. Хотя Брей последние годы работала администратором, она все же получила полицейскую выучку. Каким образом убийца смог так легко с ней справиться? По телевизору каждые полчаса передавали местные новости.

Так называемому Оборотню не понравилось бы то, что о нем говорили, если бы он, конечно, мог слушать радио или смотреть телевизор.

– ...описывают как плотного мужчину ростом примерно шести футов, возможно, бритого наголо. По словам главного судмедэксперта, доктора Скарпетты, он может страдать редким заболеванием, вызывающим излишнее оволосение, а кроме того, иметь деформированные лицо и зубы.

"Спасибо, Харрис, – подумала я. – Теперь он должен прийти ко мне".

– ...призывают соблюдать крайнюю осторожность. Не открывайте дверь, пока не увидите, кто за ней стоит.

Однако Харрис был прав водном: поднималась паника. Около десяти зазвонил телефон.

– Привет, – сказала Люси. Ее голос наконец-то зазвучал намного бодрее.

– Ты все еще в больнице? – спросила я.

– Заканчиваем оформлять выписку. Видишь, какой снег? Падает сплошной стеной. Мы должны быть дома примерно через час.

– Осторожнее веди машину. Позвони, когда будешь подъезжать: я выйду и помогу Джо подняться.

Я подбросила пару поленьев в огонь и, несмотря на то что считала свой дом надежной крепостью, впервые ощутила страх. Попробовала отвлечься, сев смотреть старый фильм с Джимми Стюартом по кабельному телевидению и одновременно заполняя счета. Вспомнила Телли и опять упала духом, хотя была рассержена на него. Он действительно дал мне шанс, несмотря на противоречивость моего поведения. Но после того как я попыталась связаться с ним, он так и не побеспокоился перезвонить.

Когда снова зазвонил телефон, я вскочила, и пачка счетов, лежавших на коленях, разлетелась по комнате.

– Да?

– Этот сукин сын действительно обитал там! – воскликнул Марино. – Но сейчас его нет. По всему дому разбросан мусор, обертки от еды и прочее дерьмо. И волосы на постели. От простыней воняет как от грязной мокрой собаки.

Меня передернуло.

– У реки работает спецгруппа по борьбе с наркотрафиком. Как только он нырнет в воду, он наш.

– Марино, Люси везет Джо домой, – сказала я. – Она тоже в том районе.

– Ты одна в доме? – взволнованно спросил он.

– Я внутри, дом заперт, сигнализация включена, пистолет лежит на столе.

– Оставайся на месте, слышишь?

– Не беспокойся.

– Единственная хорошая новость – идет сильный снег. Уже навалило три дюйма, а ты ведь знаешь, как снег освещает все вокруг. Сейчас для него не время появляться на улице.

Я повесила трубку и стала переключать телевизор с канала на канал, но не нашла ничего интересного. Поднялась, пошла в кабинет, чтобы проверить электронную почту, но отвечать на письма не хотелось. Подняла к свету банку с формалином и стала вглядываться в маленькие желтые глаза, которые на самом деле были уменьшенными золотыми кружочками. Я ощутила острую тоску из-за того, что не спешила предпринимать верные шаги. И вот теперь убиты еще две женщины.

Я поставила банку с формалином на кофейный столик в большой комнате. В одиннадцать включила Эн-би-си, чтобы посмотреть новости. Разумеется, говорили только о злодее, об Оборотне. Как только я переключилась на другой канал, сработала сигнализация, и я испуганно вздрогнула. Я вскочила, выронив из рук пульт дистанционного управления, и побежала в заднюю часть дома. Сердце колотилось. Я заперлась в спальне и схватила "глок", ожидая телефонного звонка. Он раздался через пару минут.

– Зона шесть, дверь гаража, – сообщили мне. – Хотите, чтобы подъехала полиция?

– Да! И немедленно!

Я сидела на кровати и слушала бьющий по ушам зуммер сигнализации. Все время посматривала на монитор видеокамеры, потом поняла, что он не заработает, пока в дверь не позвонят полицейские. Но, как я хорошо знала, полицейские всегда стучат. У меня не было выбора, кроме как выключить сигнализацию и снова ее включить. Я ждала в такой тишине, что почти слышала, как падает снег.

Десятью минутами спустя в дверь сильно постучали, и я поспешила в прихожую, в то время как голоса на крыльце громко повторяли:

– Откройте, полиция!

С огромным облегчением я положила пистолет на стол в столовой и спросила:

– Кто там?

Мне не хотелось ошибиться.

– Полиция, мэм. У вас сработала сигнализация.

Я открыла дверь, и вошли двое полицейских, отряхивавших на крыльце снег с ботинок. Это были те же самые копы, которые приезжали несколько дней назад.

– Последнее время вам не везет, не так ли? – сказала Батлер, снимая перчатки и внимательно оглядывая помещение. – Можно даже сказать, что мы приняли вас под личную опеку.

– На этот раз – двери гаража, – добавил ее напарник, Макэлвейн. – Ладно, пошли посмотрим.

Я последовала за ними через тамбур в гараж и сразу увидела, что тревога не была ложной. Гаражная дверь была приоткрыта дюймов на шесть, а когда мы подошли к ней, то увидели следы на снегу, ведущие к гаражу. Очевидных следов взлома не было за исключением царапин на полосе резины под дверью. Следы были слегка припорошены снегом. Они были оставлены недавно, и это совпадало со временем, когда раздался сигнал тревоги.

Макэлвейн вызвал по рации детектива по кражам со взломом, который появился через двадцать минут и сфотографировал дверь и следы, а кроме того, попытался снять отпечатки пальцев. И опять полиция не смогла сделать ничего, кроме как пройти по цепочке следов. Они вели по краю моего двора на улицу, где снег был примят шинами проезжающих автомобилей.

– Все, что мы можем сделать, – это чаще патрулировать ваш район, – сказала Батлер, когда они уезжали. – Мы будем следить за вашим домом, и если что-нибудь случится, немедленно набирайте девять-один-один. Даже если вас побеспокоит подозрительный шум, хорошо?

Я позвонила Марино. К этому времени уже наступила полночь.

– Что случилось? – спросил он.

Я ему все рассказала.

– Немедленно выезжаю.

– Послушай, со мной все в порядке. Понервничала, но теперь все нормально. Лучше продолжай искать Оборотня, чем нянчиться со мной.

Он в нерешительности помолчал. Я знала, о чем он думает.

– Вламываться в дома не его стиль, – добавила я.

Марино заколебался, потом сказал:

– Есть кое-что, о чем ты должна знать. Стоит ли тебе об этом говорить? Приехал Телли.

Я ошеломленно замолчала.

– Он возглавляет посланную сюда спецгруппу.

– Он давно здесь? – Я постаралась, чтобы в голосе звучало любопытство и ничего более.

– Пару дней.

– Передавай ему привет, – произнесла я, словно Телли мало что для меня значил.

Но обмануть Марино было не так-то просто.

– Жаль, что он оказался таким козлом, – откликнулся он.

Повесив трубку, я тут же набрала номер больницы колледжа, но дежурная сестра не знала, кто я такая, и отказалась давать какую-либо информацию. Мне хотелось поговорить с сенатором Лордом. Мне хотелось поговорить с доктором Циммер, с Люси, с кем-нибудь, кто мог бы обо мне позаботиться, но больше всего я скучала о Бентоне и не могла думать больше ни о чем. Я представила свою смерть на обломках собственной жизни. Мне захотелось умереть.

Попыталась опять разжечь огонь, но он упрямо не горел, потому что поленья, которые я принесла с улицы, были сырыми. Бездумно уставилась на пачку сигарет, лежавшую на кофейном столике, но не было сил дотянуться до них и закурить. Я сидела на диване, закрыв лицо ладонями. Когда снова раздался повелительный стук в дверь, я едва вздрогнула, потому что слишком устала.

– Полиция, – раздался мужской голос снаружи, и он опять постучал чем-то твердым – фонариком или дубинкой.

– Я не вызывала полицию, – ответила я через дверь.

– Мэм, к нам поступил звонок о подозрительном человеке в вашем саду, – сказал он. – У вас все нормально?

– Да-да, – проговорила я, отключая сигнализацию и открывая дверь, чтобы впустить его.

Свет на крыльце не горел, а мне даже не приходило в голову, что Оборотень может разговаривать без акцента. Я почувствовала запах грязной мокрой собаки, после того как он вломился в дверь и не оборачиваясь захлопнул ее пинком. Я задохнулась криком, когда он с отвратительной улыбкой протянул волосатую лапу, чтобы дотронуться до моей щеки, как будто испытывал ко мне нежные чувства.

Одна часть его лица, покрытого тонкой светлой щетиной, была ниже другой. Сумасшедшие глаза горели адской яростью, вожделением и издевкой. Он сорвал свое длинное черное пальто, чтобы, словно сеть, накинуть на мою голову, и я бросилась бежать. Все остальное случилось в течение нескольких секунд.

В панике я кинулась в большую комнату, Оборотень бежал за мной, издавая гортанные звуки, которые показались мне нечеловеческими. Нахлынувший ужас мешал думать. Я по-детски начала кидать в него все, что попадется под руку, и первой оказалась банка с формалином, в которой лежала частичка плоти его брата.

Я схватила ее с кофейного столика, прыгнула на диван, потом за диван, стараясь быстрее открыть крышку, а убийца уже вытащил свое орудие – молоток с витой рукояткой, – замахнулся и потянулся ко мне, когда я выплеснула литр формалина ему в лицо.

Оборотень пронзительно закричал и схватился за глаза и горло, когда химикат обжег лицо и затруднил дыхание. Он крепко зажмурился, визжа, задыхаясь и хватаясь за рубашку, чтобы вытереть жгучий как огонь формалин, и я сорвалась с места. Схватила пистолет с обеденного стола, нажала тревожную кнопку и выскочила через переднюю дверь на снег. На ступеньках нога подвернулась, и я попыталась смягчить падение левой рукой. Когда попробовала встать, догадалась, что сломала локоть, и с ужасом увидела, что убийца, пошатываясь, идет за мной.

Он ухватился за перила, слепо спускаясь по ступенькам и все еще визжа, а я в панике пыталась отползти от крыльца. Верхняя часть тела Оборотня была покрыта длинными светлыми волосами, свисавшими с рук и закручивающимися кольцами на позвоночнике. Он упал на колени и принялся собирать горстями снег и, задыхаясь, снова и снова втирать его в лицо и шею.

Он находился на расстоянии вытянутой руки, и я представила, как это чудовище прыгает на меня. Подняла пистолет, но не сумела оттянуть затвор, чтобы загнать патрон в патронник. Попыталась несколько раз, но сломанный локоть и порванные связки не давали согнуть руку.

Я не могла подняться на ноги, они все время скользили. Оборотень услышал меня и стал подбираться, а я отползала, поскальзывалась, а потом попыталась перекатиться. Он, тяжело дыша, бросился в снег лицом вниз, пытаясь утолить боль от химических ожогов. Раскопал снег, как собака, навалил его на голову и горстями прижал к шее. Убийца протянул ко мне руку, покрытую спутанными волосами. Я не понимала по-французски, но догадывалась, что он просит меня о помощи.

Оборотень плакал. Дрожал от холода, потому что был без рубашки. Его ногти были грязными и обгрызенными, он носил рабочие ботинки и брюки, вероятно, оставшиеся после путешествия на корабле. Он корчился и кричал, и мне стало почти жалко его. Но я к нему не приближалась.

Моя сломанная рука распухла и пульсировала тупой болью, и я не услышала, как подъехала машина. Потом вдруг увидела, как, поскальзываясь и несколько раз чуть не упав, ко мне бежит Люси, на ходу передергивая затвор "глока", который она так любила. Она упала на колени рядом со мной и прицелилась, направив стальное дуло в голову Оборотня.

– Люси, не надо!.. – приказала я, пытаясь подняться на колени.

Она тяжело дышала, держа палец на спусковом крючке.

– Ты, проклятый сукин сын! – воскликнула она. – Ублюдочный кусок дерьма!

А он продолжал стонать и вытирать глаза снегом.

– Не надо, Люси! – закричала я, в то время как она увереннее перехватила пистолет.

– Я избавлю тебя от мучений, вонючий выродок!

Я ползла к ней, а вокруг вдруг послышались голоса и захлопали дверцы автомобилей.

– Люси! – орала я. – Нет! Ради Бога, не надо!

Было похоже, она не слышит ни меня, ни всего, что происходит вокруг. Она находилась в собственном мире ненависти и гнева. Она сглотнула комок, а Оборотень корчился от боли, прижимая руки к глазам.

– Не двигайся! – закричала ему Люси.

– Люси, опусти пистолет.

Он не мог перестать двигаться, но она застыла, а потом чуть дрогнула.

– Люси, не нужно этого делать, – повторила я. – Прошу тебя. Опусти пистолет.

Она не слушалась. Не ответила и даже не посмотрела на меня.

Вокруг я видела людей в темных спецкостюмах, опущенные винтовки и пистолеты.

– Люси, положи пистолет на землю, – услышала я голос Марино.

Она не двигалась. Пистолет трясся в ее руке. Несчастный человек, которого все звали Оборотнем, задыхался и стонал. Он был в нескольких дюймах от меня, а я была в нескольких дюймах от Люси.

– Послушай, Люси, посмотри на меня, – сказала я. – Посмотри на меня!

Она искоса глянула на меня, и по ее щеке скользнула слеза.

– Хватит убийств, – проговорила я. – Прошу тебя. Не нужно больше. Это нечестная перестрелка, Люси. Это не самооборона. Тебя ждет в машине Джо. Не делай этого. Пожалуйста, не делай этого. Мы все любим тебя.

Она сглотнула. Я осторожно протянула руку.

– Дай мне пистолет. Пожалуйста. Я люблю тебя. Отдай пистолет.

Она опустила его, затем бросила в снег, где сталь засияла серебром. Люси осталась, где была, с опущенной головой, потом рядом с ней оказался Марино, говоря что-то, на чем я не могла сконцентрироваться, так как локоть пульсировал тупой болью. Чьи-то сильные руки подняли меня на ноги.

– Успокойся, – мягко произнес Телли.

Он притянул меня к себе, и я, подняв голову, заглянула ему в лицо. Он выглядел совсем по-другому в спецкостюме БАТ. Я даже не была уверена, что вижу его. Все случившееся казалось сбывшейся мечтой и кошмарным сном. Этого просто не могло произойти. Не было Оборотня, Люси никого не убивала, Бентон не умер. Я почти теряла сознание, но меня крепко держал Телли.

– Тебе нужно в больницу, Кей. Держу пари, ты знаешь лучшие в округе, – сказал он.

– Надо вытащить Джо из машины. Она, наверное, замерзла. Она не может ходить, – пробормотала я.

Губы онемели. Я едва могла говорить.

– С ней все хорошо. Мы обо всем позаботились.

Ноги показались деревянными, когда он вел меня к дому. Движения Телли были свободными, словно ему не мешали ни снег, ни гололед.

– Я вел себя глупо, – прошептал он.

– Я начала первой, – с большим трудом произнесла я.

– Можно вызвать "скорую", но я лучше сам тебя отвезу.

– Да-да, – сказала я. – Я согласна.

Патриция Корнуэлл Последняя инстанция

Посвящается Линде Фэрстайн — прокурору, писательнице-романистке, наставнице, лучшей подруге.

(Эта книга тебе в подарок)

Пролог Постфактум

Синюшные сумерки заката сменились непроглядной тьмой. Хорошо хотя бы, что в спальне плотные шторы, — никто с улицы не увидит, как я суечусь, собирая чемоданы. Такой ненормальной жизни у меня еще не было.

— Сейчас бы выпить, — заявляю я, выдвигая ящик комода. — Развести огонь в очаге, налить бокальчик вина, приготовить пасту. Представляешь, полоски широкой лапши, желтые и зеленые, сладкий перец, туда же и колбасы. Le papparedelle del cantunzein[103]. Всегда мечтала взять отпуск этак на годик под предлогом научных изысканий, уехать отсюда в Италию, выучить язык — нет, по-настоящему, хорошо выучить, чтобы свободно изъясняться, а не просто знать названия блюд. Или, скажем, во Францию. Все, поеду во Францию. Вот, может, прямо сию минуту и сорвусь, — добавляю я с пикантным оттенком беспомощности напополам с яростью. — Я вполне способна прожить в Париже. Запросто. — Такая у меня манера отрекаться от Виргинии со всем ее населением вместе взятым.

Капитан полиции Ричмонда Пит Марино могучим маяком возвышается в моей спальне. Стоит, спрятав огромные лапищи в карманы джинсов. Он прекрасно знает, какой я человек, а потому помощь даже и не предлагает — вещи я всегда предпочитаю собирать сама (у меня чемодан и объемные сумищи). Пит Марино на первый взгляд покажется вам неотесанной деревенщиной: говорит как простачок, а ведет себя еще хуже. На самом же деле он умен как чертяка, соображает быстро и по существу, очень восприимчив и легко угадывает настроение. Сейчас, к примеру, он прекрасно понимает одну простую вещь: не далее как двадцать четыре часа назад некий человек по имени Жан-Батист Шандонне прокрался по снегу к моему дому в свете полной луны и обманом проник внутрь. Я уже успела досконально изучить его способ совершения преступления, так называемый «модус операнди», и потому в состоянии представить, какая бы меня постигла участь, получи поганец хоть один шанс. Впрочем, пока я не решаюсь воображать анатомически верную раскладку собственного поруганного трупа, хотя в этой области специалистов лучше меня не сыщется. Все очень просто: я судебный патологоанатом с высшим юридическим образованием и главный судмедэксперт штата Виргиния. Я делала аутопсию двух последних жертв Шандонне, упокоившихся в Ричмонде, и разбирала дела по остальным семи, убитым в Париже.

Мне проще описать, что он сделал с другими своими жертвами. А именно: зверски избил, кусал за груди, руки и ноги, баловался с их кровью. Убийца не обязательно каждый раз пользуется одним и тем же оружием. Вчера, к примеру, при нем был обрубочный молоток, который столь любят профессиональные строители, — замысловатый инструмент, сильно смахивающий на кирку. Мне доподлинно известно, во что можно превратить человеческое тело с помощью подобной штуковины, ведь я делала вскрытие Дианы Брэй, второй ричмондской жертвы, убитой два дня назад, в четверг.

— Сегодня у нас что? — спрашиваю капитана Марино. — Суббота, что ли?

— Ага. Суббота.

— Восемнадцатое декабря. Через неделю Рождество. Ничего себе празднички. — Расстегиваю молнию на боковом кармане чемодана.

— Точно, восемнадцатое декабря.

Марино с меня глаз не спускает — думает, можно ожидать чего угодно: вот-вот сорвусь и вытворю что-нибудь этакое. В его налитых кровью глазах отражается тревога, накрепко обосновавшаяся в моем доме. Все вокруг, точно пылью, пропитано недоверием. Оно чувствуется как озон, осязается как влага. Слякотное шуршание шин за окном, беспорядочный гул шагов, голосов и болтовни по радио — адская дисгармония, а правоохранительные органы по-прежнему оккупировали мою собственность. Сплошное попрание прав. Теперь каждый дюйм моего дома выставлен на всеобщее обозрение, обнажен каждый аспект моей жизни. С таким же успехом я могла бы лежать на металлическом столе в морге. Поэтому Марино правильно делает, что зря меня не беспокоит. Да уж, он прекрасно знает, что и пальцем не коснется ни одной вещи, ни одной туфли. Не говоря уже о носках, расческах и пузырьках с шампунем. По просьбе полиции я вынуждена оставить свою надежную каменную «крепость», дом моей мечты, который я лично построила в тихом охраняемом местечке в Уэст-Энде. Вы только вообразите. Да уж, с Жан-Батистом Шандонне, или Le Loup-garou, что в переводе с французского значит «оборотень» (так он себя называет), сейчас обращаются не в пример лучше. Для таких людей закон предусматривает соблюдение всех возможных прав человека: комфорт, конфиденциальность, личная комната, бесплатная еда и питье заодно с безвозмездной медицинской помощью в палате для арестантов при Медицинском колледже Виргинии, членом преподавательского состава которого являюсь и я.

За последние сутки капитан глаз не сомкнул, не нашлось у него времени и принять душ. Когда я прохожу мимо Марино, в нос ударяет кошмарный запах, так напоминающий Шандонне. В приступе невыносимой тошноты крутит желудок, отчего полностью отказывает соображение и прошибает холодный пот. Выпрямляюсь, делаю глубокий вдох, пытаясь развеять обонятельную галлюцинацию, и тут мое внимание привлекает шорох шин за окнами. За долгое время жизни здесь я уже навострилась различать, когда к дому подъезжает кто-то из соседей, когда просто притормаживает машина. К этому ритму я прислушивалась часами. Любопытные таращатся из окон. Зеваки в автомобилях останавливаются посреди дороги. Голова кружится от водоворота нахлынувших переживаний: недоброе удивление резко сменяется страхом. Меня бросает из утомления в безумие, от депрессии к безмятежности, а за всем этим кровь почти шипит от беспокойства, словно переполненная газом.

Перед домом хлопнула дверца машины.

— Ну что еще? — сокрушаюсь я. — Кого там принесло? ФБР? — Выдвигаю следующий ящик. — Все, Марино, меня доконали. — Взмахом руки посылаю всех к чертям собачьим. — Пусть выметаются из моего дома. Сию же минуту. Все до последней сволочи. — Злоба дымится как мираж на раскаленном асфальте. — Сейчас кончу паковаться, и ноги моей здесь не будет. Неужели нельзя подождать, пока я отчалю? — Трясущимися руками перебираю носки. — Да, здорово, совсем мой дворик заполонили. — Швыряю пару носок в большую дорожную сумку. — И вообще нечего им здесь делать. — Следующая пара отправляется туда же. — Пусть вернутся после моего отъезда. — Швыряю третью пару и, промахнувшись, иду ее подбирать. — Дожили, по собственному дому передвигаться нельзя... Дали бы тихо-мирно собраться и уйти. — Кладу пару назад в ящик. — И какого черта они на кухне забыли? — Тут я решаю выложить только что брошенные в комод носки. — Что они делают в кабинете? Я же сказала: ноги его там не было.

— Нам надо осмотреться, док. — Это единственное оправдание Марино.

Усаживается в изножье моей кровати, и это тоже неправильно. Так и хочется рявкнуть на него, чтобы немедленно встал с постели и вообще выметался из комнаты. С трудом удается не вышвырнуть его из дома и заодно из своей жизни. И меня сейчас совершенно не волнует, как долго мы уже знакомы и сколько вместе пережили.

— Как локоть, док? — показывает на левую руку: она совершенно неподвижна в гипсе, будто зажата в трубе.

— Перелом. Свербит адски. — Яростно задвигаю ящик.

— Лекарства пьешь?

— Да уж как-нибудь переживу.

Глаз с меня не спускает, следит за каждым шагом.

— Надо бы принимать что прописали.

Мы вдруг поменялись ролями. Я веду себя как грубый полицейский, а он — олицетворение логики и спокойствия, присущих профессиональному врачу с юридическим образованием, которым, собственно говоря, являюсь я.

Вернувшись к обитому кедром платяному шкафу, начинаю собирать блузки, укладывать их в чемодан, застегивая верхние пуговки и разглаживая здоровой рукой шелк и тонкий хлопок. Сломанный локоть пульсирует, как больной зуб, а под слоем гипса зудит кожа от соленой влаги. Почти целый день потеряла в больнице; не скажу, что накладывать гипс на сломанные члены очень уж долго, только докторам почему-то вздумалось устроить мне осмотр, что называется, «с пристрастием», дабы убедиться в целости всего остального. Я несколько раз объясняла, что выбежала из дома и упала на лестнице, сильно ударившись локтем, — и больше ничего. Жан-Батист Шандонне меня и пальцем не тронул. Я спаслась, со мной все в порядке, твердила я, пока мне делали рентген того и рентген сего. В больнице пришлось проторчать до самого вечера, в кабинеты то и дело заглядывали полицейские. У меня забрали всю одежду, и Люси, моя племянница, была вынуждена специально тащиться в больницу, дабы я не оказалась на улице голой. Я так и не поспала.

Тишину резко пронзает телефонный звонок. Беру трубку подведенного к кровати аппарата.

— Доктор Скарпетта, — говорю в трубку; слышу собственный голос и тут же вспоминаю, сколько раз звонок посреди ночи возвещал дурные новости: найден очередной труп. Обычная деловитость, с которой я представляюсь, возбудила в воображении картину, которую до сих пор как-то удавалось избегать: мой изуродованный труп на постели, комната залита кровью, вызывают моего заместителя. Вижу его лицо, когда он рассказывает полицейскому — вероятно, Марино — о том, что меня убили, а теперь самому невезучему придется выехать на место преступления. При моем участии был разработан лучший план на случай катастрофы или стихийного бедствия в любом штате нашей страны. Мы справимся и с авиакатастрофой, и с бомбежкой в Колизее, и с наводнением. Но что предпринять, если роковой выбор судьбы падет на меня? Позаимствовать патологоанатома у соседей? Скажем, пригласить из Вашингтона? Вся сложность в том, что я знакома почти с каждым судмедэкспертом на восточном побережье и очень сочувствую бедняге, которому придется работать с моим мертвым телом. Невероятно тяжело вскрывать тех, кого знал лично. Вот такие мысли стайкой перепуганных птиц порхают в моей голове, а тем временем Люси интересуется по телефону, не нужно ли чего. Заверяю, что у меня все прекрасно (а это уже полная нелепость).

— Да уж куда там, прекрасно, — отвечает она.

— Упаковываю вещи, — отчитываюсь. — Здесь Марино рядом, и я собираю вещички, — повторяю я, застывшим взглядом уставившись на полицейского. Его глаза блуждают по комнате, и до меня вдруг доходит, что он в моей спальне впервые. Страшно представить, что сейчас у него на уме. Мы с ним знакомы много лет, и я всегда понимала, что уважение, которое он ко мне питает, в немалой степени замешано на его чувстве незащищенности и сексуальном притяжении. Марино — крупный мужчина с раздутым пивным животом и широким лицом, на котором застыло выражение извечного неудовольствия. Бесцветные волосы, некогда росшие на голове, самым безобразным манером мигрировали на другие части его тела. Слушаю, что говорит по телефону племянница, и слежу за взглядом чужого в моем доме человека, путешествующим по моему личному пространству: по ящичкам с бельем, по шкафу для одежды, по отобранным в поездку вещам и по моей груди. Когда Люси завозила в больницу одежду — теннисные туфли, носки, спортивный костюм, — ей и в голову не пришло добавить к этом списку лифчик, и теперь самое лучшее, до чего я смогла додуматься, — это прикрыться старым необъятным лабораторным халатом, который надеваю для работы по дому.

— Вроде бы ты им там тоже не нужна... — звучит на линии голос Люси.

Рассказывать долго. В двух словах: моя племянница — агент Управления по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия[104]. Когда полиция выехала на место, они первым же делом постарались быстренько ее спровадить. Наверное, все-таки информированность — вещь опасная. И они решили, что федеральный агент обязательно будет совать нос в расследование. Не знаю, конечно, но, по-моему, племяшку мучит вина из-за того, что прошлой ночью она не сумела меня защитить, и теперь Люси опять не может оказаться рядом. Я, конечно, даю понять, что ее вины тут нет ни капли. Сама же тем временем прикидываю, как сложилась бы моя судьба, если бы Люси, вместо того чтобы ухлестывать за подружкой, оказалась рядом, когда появился Шандонне. Может, маньяк просек бы, что я не одна, и где-нибудь сидел, выжидая. Или от неожиданности, что я не одна, он поспешил бы убраться восвояси. А может, отложил бы убийство до завтра или послезавтра, либо перенес коварный замысел на Рождество или на новое тысячелетие...

Шагаю по комнате, слушаю по беспроводному телефону неугомонный лепет Люси и ненароком замечаю себя в большом, во весь рост, зеркале. Светлые, коротко остриженные волосы всклокочены, голубые глаза стали безжизненными и впалыми от усталости и переживаний, лицо хмурое и несчастное. Мешковатый запачканный халат отнюдь не подобает истинному шефу и руководителю. Я страшно бледна. Невыносимо хочется выпить и покурить — редкое по силе желание, почти нестерпимое, словно, едва избежав смерти, я превратилась в безнадежного наркомана. Представляю, как будто сижу дома одна и ничего не произошло. Греюсь у очага, выкуриваю сигаретку, смакую французское вино — может, бордо, потому что бордо не столь замысловато, как бургундское. Оно сродни старинному другу, которого не надо вычислять... Радужные фантазии рассеиваются, и на смену им приходит голая правда жизни: не важно, как Люси могла бы поступить и не поступила. Шандонне все равно нашел бы способ со мной расправиться. Такое чувство, будто надо мной всю жизнь дамокловым мечом висел страшный приговор, точно мне вручили «черную метку». Даже странно, что я до сих пор на этом свете.

Глава 1

Голос у Люси боязливый, хотя моя сильная неотразимая племянница, которая помешана на спорте, гоняет на вертолете да еще работает на спецслужбу, пугается редко.

— Дурные у меня предчувствия, — то и дело повторяет она по телефону; Марино упорно не сдает позиций, рассевшись на моей кровати, а я вышагиваю по комнате.

— Ничего страшного, — утешаю ее. — Полиции здесь посторонние не с руки, да и тебе самой тут делать нечего. Вы ведь сейчас наверняка с Джо, вот и прекрасно. — Говорю так, словно для меня не имеет никакого значения, с кем она, будто меня нисколько не беспокоит, что ее нет рядом и я целый день ее не видела. Мне отнюдь не все равно. Просто я стараюсь всегда оставлять человеку лазейку. Хотя и очень не люблю, когда мне отказывают, когда забывают про меня. Особенно если это Люси Фаринелли, которую я вырастила и воспитала как собственную дочь.

Она колеблется: говорить ли.

— Вообще-то я сейчас в центре, в «Джефферсоне» остановилась.

Что-то у меня это в голове не укладывается. «Джефферсон» — самый шикарный отель в городе. И к тому же что ей вообще делать в отеле, а уж тем более в таком дорогом? Глаза защипало от слез, сглатываю их, прочищаю горло, стараясь не вскармливать обиду.

— М-м... — протягиваю. — Что ж, очень хорошо. Значит, я полагаю, Джо вместе с тобой, в отеле.

— Нет, она к своим уехала. Слушай, тетя Кей, я только что вселилась. У меня есть свободная комната. Давай за тобой заскочу.

— Наверное, сейчас для тебя отель не самый лучший вариант. — Надо же, племяшка обо мне подумала, хочет, чтобы я была рядом. Так куда легче. — Анна пригласила меня погостить. Полагаю, в свете данных обстоятельств лучше мне переехать к ней. Тебя, кстати, приглашение тоже касается. Только ты, надо понимать, уже устроилась.

— А она откуда узнала? — интересуется Люси. — В «Новостях» передавали?

Куда там, в новостях — покушение на меня произошло в столь поздний час, что инцидент попадет лишь в утренние газеты. Впрочем, подозреваю, в эфире могли запросто выдать что-нибудь этакое в сводке экстренных сообщений. А вообще-то интересно... Действительно, откуда она узнала?

Племяшка говорит, ей еще надо устраиваться, но обещает заскочить вечерком. Мы прощаемся.

— Ну погоди, репортеры только разнюхают, что ты в отеле, шагу спокойно не ступишь, — говорит Марино, чуть ли не свирепея. — Так где она остановилась?

Повторяю слово в слово, что поведала Люси, уже пожалев, что вообще с ней разговаривала. От этих новостей только хуже стало. Я как в ловушке, буквально в ловушке, будто меня замуровали в подводную посудину, в водолазный колокол, и погрузили в океан, этак футов на тысячу. И вот я вишу там, одна, оторванная от живого мира, в голове пусто, и все вокруг какое-то невозможное, неузнаваемое. Я вроде как оцепенела, а внутри пламя бушует.

— В «Джефферсоне»? — поражается Марино. — Вот так отчудила! Она что, в лотерею выиграла? И что, ее нисколько газетчики не беспокоят? Они же в два счета вычислят. О чем только думает эта девчонка?

Я молча упаковываюсь. Ответа на его вопросы я не знаю, да и устала от объяснений.

— Надо же, и к Джо не поехала. Ишь ты, — не унимается он, — интересно. Я сразу понял: это у них ненадолго. — Оратор громко зевает, потирая ладонями поросшее щетиной грубое лицо, а сам смотрит, как я развешиваю на стуле костюмы, выбирая одежду для работы. Надо отдать капитану должное: с тех пор как я вернулась из больницы, он действительно проявляет терпение и даже заботу. Вообще-то ему всегда было трудно сохранять равновесие, вести себя подобающим образом, даже в лучшие времена, а теперь-то уж и говорить не о чем. Во-первых, он раздражен, давно не спал, сидит на кофе и бутербродах, а еще я в своем доме курить не разрешаю. С самого начала было понятно, что потеря самоконтроля в его случае — лишь вопрос времени и рано или поздно он снова станет самим собой: горластым грубияном. Мне сразу вдруг полегчало, когда я заметила, как Марино скатывается к себе прежнему. Сейчас нужно, чтобы вокруг все было знакомое, пусть и неприглядное.

Детектив пускается в разглагольствования о картине, представшей вчера его глазам, когда он подрулил к моему дому и обнаружил в заснеженном дворике под окнами нас с Жан-Батистом Шандонне, и что при этом выделывала Люси.

— Нет, я, конечно, ее не виню. Мне ее желание вышибить мозги из этого паскудника вполне понятно, — любезно комментирует Марино. — Да только тут всплывает вопрос подготовки. Не важно, чья жизнь поставлена на карту, будь то тетушка или собственный ребенок, твой долг делать то, на что ты натаскан. А она на это наплевала. Совершенно точно тебе говорю. Сваляла дурака.

— Знаешь, я парочку раз застала тебя за тем же самым, — напоминаю ему.

— Нельзя ее было пускать в Майами, на эту секретную операцию. — Люси работает в периферийном отделении своей организации, которое располагается в Майами, и сюда приехала на праздники. — Бывает, некоторые слишком близко подходят к плохим ребятам и их делишкам, и им начинает казаться, что так и надо себя вести. Люси включилась в режим убийства. Она за пистолет хватается по поводу и без повода.

— Ты к ней несправедлив. — Соображаю, что столько обуви мне не понадобится. — А если бы ты приехал первым, а не она, ты бы как поступил? — Бросаю упаковку и устремляю на него взгляд.

— Ну, я как минимум потратил бы долю секунды и оценил ситуацию, а не стал бы сразу горячиться и размахивать у него перед носом пистолетом. Кошмар. У кретина от боли ум за разум зашел. Поганец даже не видел, что делает. Вопил как резаный от этой химии, которую ты ему в глаза плеснула. К тому же он не был вооружен и никому бы зла не причинил. Ясно как божий день. А вот ты поранилась. Я бы на месте твоей ненаглядной первым делом вызвал «Скорую». Так ей же это и в голову не пришло. Слетела с катушек. Чего угодно от нее можно ожидать. И уж я точно при таком раскладе в дом бы ее не пустил. Специально забрали девочку в участок, чтобы снять с нее показания в нейтральной обстановке — пусть успокоится.

— Знаешь, по мне, так следственный изолятор место отнюдь не нейтральное.

— Да уж получше, чем дом, где только что чуть не замочили любимую тетушку Кей.

Спорить с ним я бы не стала, если бы не жгучий сарказм, с которым изъясняется этот неисправимый упрямец. Потому я и завелась.

— Думай как хочешь, но мне не нравится, что она сейчас в отеле совершенно одна, — добавляет Марино, опять растирая лицо. Пусть говорит про мою племянницу что угодно, все равно здоровяк души в ней не чает, любому за нее глотку перегрызет. Этот полицейский знал мою племяшку еще десятилетней девочкой. Именно он открыл ей мир грузовиков и паровозов, оружия и всего того, что называют мужскими интересами, за что сам же теперь ее критикует.

— Могу заехать проведать ее, только отвезу тебя к Анне. Есть тут недобрые соображения, только они, похоже, никого не интересуют. — Марино перескакивает с мысли на мысль. — Я имею в виду Джея Талли. Нет, меня, конечно, не касается, однако этот индюк думает только о себе.

— Этот индюк целый день прождал меня в больнице, — в очередной раз защищаю Джея: в Марино бурлит слепая ревность. Джей наш сотрудник, представитель Интерпола в АТФ. Мы практически не знакомы, если не считать, что четыре дня назад переспали в Париже. — А меня там, между прочим, продержали часов тринадцать, а то и все четырнадцать, — продолжаю я. У капитана буквально вылезли глаза из орбит. — Это называется «думает только о себе»?

— Бог ты мой! — восклицает Марино. — Кто тебе эту сказочку рассказал? — Его взор горит негодованием. Он Джея возненавидел с первого взгляда, при первой же встрече во Франции. — Невероятно. И он что, дал тебе понять, будто все это время прождал у твоей койки? Да ничего подобного! Чушь собачья. Отвез тебя на белом коне и галопом сюда. А потом позвонил, поинтересовался, когда выписка, проскользнул в больницу и забрал тебя.

— Что ж, вполне здравое решение. — Ни за что не покажу, как я разочарована. — Нет смысла терять столько времени. К тому же он и не говорил, что ждал меня. Я сама ошибочно предположила.

— Да что ты? Так-таки и сама? А почему? Потому что он на такое предположение намекнул. Он тебя за нос водит, и это пустяки? Знаешь, есть такое слово: вранье. Плохая черта характера. Кто там? — Марино резко меняет тон. Кто-то стоит в дверях.

В спальню заходит женщина в полицейской форме со значком, на котором начертано: «М.И. Келлоуэй».

— Простите, — обращается она к Марино с порога. — Капитан, я не знала, что вы опять здесь.

— Теперь знаете, что дальше? — Тот сверлит ее взглядом.

— Доктор Скарпетта, я должна задать вам несколько вопросов про ту баночку. — Глаза у женщины большие и круглые, как шарики от пинг-понга — будто прыгают туда-сюда, отскакивая от нас с Марино. — Где был химикат, формулин...

— Формалин, — вполголоса поправляю я.

— Ах да, — говорит она. — Верно. То есть где конкретно находилась банка, когда вы ее схватили?

Капитан и не думает ретироваться с моей постели. Пристроился, точно это самое естественное для него место. Шарит по карманам в поисках сигарет.

— В большой комнате на кофейном столике, — отвечаю на вопрос. — Ведь я все уже рассказывала.

— Понятно, мэм. Только где именно на столике? Он довольно большой. Извините, что вынуждена вас снова побеспокоить. Просто мы пытаемся воссоздать полную картину, иначе потом будет сложнее вспоминать.

Капитан медленно вытрясает сигарету из пачки «Лаки страйк».

— Келлоуэй? — Он на нее даже не смотрит. — С каких пор вы считаете себя детективом? Что-то я не припомню вас среди своих гвардейцев. — Марино возглавляет отдел ричмондской полиции по расследованию насильственных преступлений, более известный как отдел «Альфа».

— Просто мы не знаем, где конкретно находился сосуд, капитан. — У визитерши пылают щеки.

Как видно, копы решили, что дополнительный допрос я легче стерплю от женщины, чем от мужчины. Может, товарищи послали ее сюда по этой причине, а может, просто потому, что никто другой не хотел со мной связываться.

— Заходите в большую комнату, перед вами кофейный столик. Ближний правый угол, — говорю ей. Я уже много раз это повторяла. Никакой ясности. Все помню как в тумане, действительность будто раскручена под каким-то диким углом.

— И примерно там вы стояли, когда плеснули на него химикат? — спрашивает меня Келлоуэй.

— Нет. Я находилась по другую сторону дивана. Возле вращающейся стеклянной двери. Он погнался за мной, и я оказалась загнанной в тупик.

— А потом вы сразу выбежали из дома?.. — Келлоуэй строчит в своем блокнотике.

— Через столовую, — перебиваю я. — Там у меня лежал пистолет. Незадолго до случившегося я оставила его на столе. Согласна, место неподходящее. — Голова идет кругом, меня качает будто после долгого авиаперелета. — Включила сигнал тревоги и удрала из дома. Вместе с пистолетом, с тем самым «глоком». Нечаянно поскользнулась на льду и сломала руку. Затворвзвести уже не смогла — одной-то рукой...

Это она тоже записывает. В который раз устало пересказываю все то же. Если мне опять придется отвечать на эти вопросы, я попросту выйду из себя, а еще ни один коп на свете такой сцены не лицезрел.

— Вы так и не выстрелили? — Она подняла на меня взгляд и облизала пересохшие губы.

— Я взвести его не смогла.

— Так вы не пытались выстрелить?

— Не знаю, что вы понимаете под словом «пытались». Я не смогла взвести курок.

— Но пробовали?

— Вам что, без переводчика непонятно? — взрывается Марино. У капитана такой злодейский взгляд, что при виде его на ум приходит красная точка лазерного прицела, которая касается жертвы непосредственно перед выстрелом. — Курок не был взведен, и она не выстрелила, дошло, нет? — медленно и грубо повторяет он. — Сколько было зарядов в магазине? — Это вопрос уже ко мне. — Восемнадцать? У тебя семнадцатый «глок», у него восемнадцать пуль в магазине и одна в патроннике, так?

— Не знаю, — отвечаю я. — Может, и не восемнадцать. Точно не восемнадцать. Там, в магазине, пружина тугая: тяжело взводится, когда много патронов.

— Ну да. Ты не вспомнишь, когда вообще последний раз из него стреляла? — вдруг спрашивает он.

— Последний раз на стрельбищах. Несколько месяцев прошло.

— Ты ведь каждый раз перед стрельбищами его хорошенько чистишь, правда, док? — Он даже не спрашивает, а утверждает. Марино прекрасно осведомлен о моих привычках.

— Да. — Я застыла посреди спальни, моргаю. Голова разболелась, и свет по глазам бьет.

— Вы видели пистолет, Келлоуэй? Я имею в виду, вы его досконально проверили, верно? — Он снова устремляет на нее свой лазерный прицел. — Так в чем проблема? — вскинул руку, точно отмахиваясь от какой-то досадливой мошки. — Рассказывайте, что удалось выяснить.

Та колеблется. Чувствую: не хочет передо мной разглашать следственную информацию. Вопрос Марино повис в воздухе, как туча, готовая низвергнуться на наши головы проливным дождем. Я останавливаю свой выбор на двух юбках: темно-синей и серой, вешаю их на спинку стула.

— В магазине четырнадцать патронов, — по-военному механически рапортует ему Келлоуэй. — В патроннике пусто. Затвор не взведен. На вид хорошо вычищен.

— Так-так. Значит, он не был взведен и она не выстрелила. «Была темная ночь, неистовствовала непогода, у костра сидели три индейца». Будем и дальше сказочки рассказывать или уже к делу наконец перейдем? — Марино вспотел и от жары исходит тяжким духом.

— Слушайте, мне больше нечего добавить, — говорю я. Меня вдруг совсем самообладание покинуло от этого запаха. Вспомнилось, как гадко воняло от Шандонне, даже дрожь пробила.

— Зачем вы держали дома этот сосуд? И что именно в нем находилось? Какой-то раствор, каким вы пользуетесь в морге, что ли? — Келлоуэй переместилась в комнате так, чтобы не находиться на линии взгляда капитана.

— Формалин там был. Десятипроцентный раствор формальдегида, который обычно называют формалином, — отвечаю я. — В морге он используется для консервации тканей или фрагментов органов. В данном случае кожи.

Я плеснула едкое вещество в глаза живому человеку. Покалечила его. Может быть, он ослеп навсегда. Представляю, как злодей лежит в ремнях, пристегнутый к кровати на девятом этаже Медицинского колледжа Виргинии, где у нас имеется тюремная палата. Я спаслась от смерти и не испытываю от этого факта особого удовольствия. Моя жизнь попрана.

— Значит, вы держали в своем доме человеческие ткани. Кожу. Татуировку. С того неопознанного трупа, который в порту нашли? В грузовом контейнере? — Голос Келлоуэй, скрип ручки по бумаге, шелест страниц — все напоминает о репортерах. — Не поймите меня превратно, только зачем вам понадобилась держать такое у себя дома?

Начинаю ей объяснять, что труп из порта опознать оказалось очень трудно. Кроме татуировки, по сути, и улик-то больше не было. Поэтому на прошлой неделе я специально поехала в Петерсберг, чтобы на кожу посмотрел опытный татуировщик. Оттуда сразу направилась домой, вернулась поздно и, соответственно, емкость с формалином захватила с собой.

— Обычно я не держу такие вещи дома, — добавляю я.

— И банка у вас хранилась целую неделю? — недоверчиво интересуется собеседница.

— Неделя была богата на события. Убили Ким Льонг. Племянница чуть не погибла в перестрелке в Майами. Меня вызвали за границу, пришлось поехать во Францию, в Лион. У Интерпола была информация об остальных семи женщинах, с которыми он (имею в виду Жан-Батиста) предположительно расправился в Париже; еще было подозрение, что погибший из грузового контейнера — Томас, брат убийцы. Они оба из преступной группы Шандонне, которую безуспешно пытается прижать половина правоохранительных органов вселенной. Потом убили заместителя шефа полиции Диану Брэй. Должна я была вернуть татуировку в морг? — В голове гулко стучит. — Да, вне всяких сомнений. Но мне было некогда, я попросту забыла! — почти рявкаю на нее.

— Просто забыли, — повторяет офицер Келлоуэй, пока Марино слушает наш диалог со все нарастающей злобой: с одной стороны, понятно, что женщина лишь выполняет свои обязанности, а с другой — терпения уже никакого.

— Доктор Скарпетта, а какие еще части тела хранятся в вашем доме? — выдает Келлоуэй.

Острая боль пронзает мой правый глаз. Началась мигрень.

— Это что за вопросы? — Капитан повышает голос на несколько децибел.

— Я просто хочу знать, если обнаружатся еще какие-нибудь биологические жидкости, или химикаты, или, скажем...

— Нет, больше ничего, — качаю головой и переключаю все внимание на стопку аккуратно сложенных слаксов и спортивных рубашек. — Слайды — и все.

— Что за слайды?

— По гистологии, — вяло отмахиваюсь я.

— Как-как?

— Все, Келлоуэй, тебе конец, — отрезает Марино, поднимаясь с постели.

— Мне надо удостовериться, что все безопасно в плане биологической угрозы, — лепечет офицер, заливаясь жаром; злобный блеск в глазах выдает ее чувства. Капитана она презирает, как и многие, но вынуждена ему подчиняться.

— Главная биологическая угроза сейчас стоит прямо перед тобой, — рявкнул тот. — Может, оставим доктора в покое хоть на минутку, ей передохнуть пора от тупых вопросов.

Келлоуэй — непривлекательная женщина с отсутствующим подбородком, толстыми ляжками и узкими плечиками. Она вся напрягается от злости и стыда, разворачивается и демонстративно выходит из комнаты, неслышно ступая по персидской дорожке.

— Она что, решила, будто ты трофеи коллекционируешь? — поражается капитан. — Сувениры в дом приносишь, как этот хрен Джеффри Дамер[105]? Боже ты мой!

— Все, я больше этого не вынесу. — Уминаю идеально сложенные рубашки в большую дорожную сумку.

— Док, тут никуда не денешься, дело только началось. А на сегодня хватит с тебя. — Он устало опускается на мою постель.

— Скажи своим следователям, пусть прыть-то поубавят, — предупреждаю его. — Чтобы мне на глаза больше не показывались: я ничего плохого не делала.

— Если у них еще что-нибудь всплывет, сам буду разбираться. Я здесь веду расследование, если идиоты вроде Келлоуэй этого еще не поняли. И насчет меня можешь быть спокойна. Тут столько народу горит желанием с тобой пообщаться, что прямо номерок на ладошке пиши, как в магазине деликатесов.

Укладываю слаксы поверх рубашки, потом в обратном порядке, чтобы не помялись.

— Ну естественно, до него тебе еще далеко, — имеется в виду Шандонне. — Тут с ним переговорить полно охочих: профайлеры, судебные психиатры, СМИ — сам черт ногу сломит. — Марино перечисляет особо отличившихся деятелей.

Прекращаю паковаться. Не намерена перебирать личные принадлежности у него на виду.

— Оставь меня на пару минут, пожалуйста.

Марино пристально на меня смотрит, глаза красные, лицо вспыхнуло пунцово-бордовым цветом. У него даже лысину на макушке припекло. Сидит в своих потрепанных джинсах и растянутом свитере, пузо выпирает на девять месяцев, на огромных ботинках ломти грязи. Видно, соображает. Оставлять меня одну не хочет и взвешивает в уме «за» и «против», явно не собираясь делиться ими со мной. Сознание затуманивается параноидальной мыслью: а ведь старина мне не доверяет. Наверное, решил, что я собираюсь свести счеты с жизнью.

— Слушай, Марино, просто постой за дверью и никого не пускай, а я здесь быстренько закончу. Знаешь что, прогуляйся-ка до моей машины и достань из багажника чемоданчик с рабочим инструментом. Если на вызов придется ехать, он мне понадобится. Ключ возьмешь на кухне, в самом верхнем ящике справа — я там все держу. Прошу тебя. И кстати, мне машина нужна. Я даже лучше просто ее заберу, так что инструмент можешь там и оставить.

Марино колеблется.

— Тебе нельзя забрать машину.

— Да к чертям собачьим! — ругнулась я. — Только не говори, что они и машину мою будут обыскивать. Бред какой-то.

— Слушай. Первый раз сигнализация сработала потому, что кто-то пытался забраться к тебе в гараж.

— То есть как это «кто-то»? — подкалываю я; виски пронзает жгучая боль, перед глазами поплыло. — Нам же прекрасно известно, чьих это рук дело. Он специально повозился с гаражной дверью, чтобы сигнализация сработала. Ему и надо было, чтобы стражи порядка подкатили, и тогда полицейский, заявившийся чуть позже, не вызвал бы никаких подозрений. А то вдруг соседи заметят постороннего.

Вторично в роли полицейского пришел как раз Жан-Батист Шандонне собственной персоной. Поверить не могу, как легко он меня провел.

— Не все так легко объяснить, — отвечает Марино.

— Странное у меня ощущение, будто ты мне не веришь...

— Да, тебе надо поскорее попасть к Анне и хорошенько выспаться.

— Мою машину он не трогал, — утверждаю я. — Маньяк в гараж даже не заходил. Пусть и не думают касаться моей машины. Сегодня же ее заберу. Так что оставь инструменты в багажнике.

— Сегодня не получится.

Марино выходит, прикрывает за собой дверь. Страшно хочется выпить, залить чем-нибудь электрические разряды, прошибающие мозги. Нервы ни к черту. Ну что, внаглую пройти к бару и послать полицейских ко всем чертям, пока буду виски искать? Головную боль выпивка не снимет, только теперь это не важно. Мне совсем невмоготу, и совершенно не волнует, что сейчас можно, а что нельзя. Пока шарила в шкафчике в ванной комнате, рассыпала косметику. Тюбики с помадой упали на пол и закатились между унитазом и ванной. Шатко склоняюсь, чтобы их подобрать, неловко шаря по полу правой рукой. Тяжко это, особенно для левши. На туалетном столике у раковины аккуратно расставлены пузырьки с духами. Остановилась, задумавшись, взяла с полки маленькую золотистую бутылочку «Гермес-24 Фабург». Приятно холодит ладонь. Подношу флакончик к носу, а на глаза наворачиваются слезы: Бентон Уэсли так любил этот пряный эротичный аромат. Сердце колотится в груди: больше года ими не душилась, ни разу после его смерти. «Меня ведь тоже с тобой на тот свет хотели отправить, — стучит в мозгу гнетущая мысль. — А я все еще здесь, Бентон, топчу земной шарик. Ты — эксперт, работал на ФБР, составлял психологические характеристики стольких преступников, раскладывал по полочкам психику стольких монстров, разъяснял поведение и продумывал ходы на сто шагов вперед. Ты же знал, что тебе уготовано, ведь знал же? Все просчитал, так почему же не предотвратил? А, Бентон? Да будь ты здесь, у меня не было бы этих проблем».

Слышу, кто-то стучит в дверь спальни.

— Минуточку, — кричу я, прочищая горло и отирая глаза. Плещу в лицо холодной воды, прячу духи в большую дорожную сумку. Направляюсь к двери в полной уверенности, что это Марино. Однако взгляду предстает Джей Талли в форме спецслужбы АТФ, лицо покрыто ночной щетиной, придающей его смуглой красоте зловещее очарование. Таких красавцев я, пожалуй, больше не встречала: фигура как у греческого изваяния, из пор мускусом сочится чувственность.

— Хотел тебя проведать, пока не уехала. — Он впивается в меня горящими глазами, будто ощупывая. Четыре дня назад, во Франции, по мне путешествовали его руки и губы.

— Что ты хочешь услышать? — Пропускаю гостя в спальню, неожиданно озаботившись своим обликом. Не хочу, чтобы он видел меня такой. — Бросаю свой дом в канун Рождества. Рука болит. На душе муторно. А в остальном — лучше не бывает.

— Я сам отвезу тебя к доктору Зеннер. Мне будет приятно, пожалуйста.

На границе сознания пронеслось, что ему откуда-то известно, где я сегодня обретаюсь. А ведь Марино обещал, что мои перемещения останутся в секрете.

Джей закрывает дверь и берет меня за руку, а я все забыть не могу, что в больнице он подождать не удосужился. Теперь же вот воспылал желанием куда-то со мной ехать.

— Позволь тебе помочь. Ты мне небезразлична, — говорит он.

— Что-то вчера ты не больно тревожился, — отвечаю я, припомнив, что не далее как прошлым вечером, когда Джей подвез меня из больницы, он даже не намекнул, что не стал дожидаться. А между тем я его за это особо поблагодарила. — Вы там со своей группой захвата рыщете по всему городу, а поганец берет и прямиком ко мне направляется, — продолжаю я. — Ты через океан сюда прилетел отлавливать этого негодяя, объединенный спецназ под твоим руководством пытается загнать добычу в сетку, и вот — на тебе. Как в плохом кино: в городе облава, вышколенные ребята вооружены до зубов, а зверюга прямиком ломится ко мне в дверь.

Глаза Джея блуждают по моим интимным местам, словно он считает себя в полном праве вторично насладиться желанным зрелищем. Я поражена: как же противно, что в такое нелегкое время он способен думать обо мне только так. Тогда, в Париже, я решила, что сильно увлеклась. Теперь же, в собственной спальне, лицезрея, с какой неприкрытой наглостью он интересуется тем, что скрыто под лабораторным халатом, я понимаю, что нисколечко этого человека не люблю.

— Ты просто расстроилась. И вполне понятно. Я волнуюсь, специально приехал. — Он протягивает руку, а я отстраняюсь.

— Мы просто хорошо провели время. — Я все уже объясняла; теперь решимость порвать с ним еще более окрепла. — Несколько часов. Это просто случайная встреча, Джей. Ошибка.

— Ошибка? — Горечь сквозит в его тоне. Взгляд вспыхивает черной злобой.

— Не пытайся превратить минутное увлечение в лебединую привязанность. У меня к тебе ничего нет, прости. И ради Бога, прекрати. — Внутри закипает возмущение. — Не надо ничего от меня требовать. — Я отхожу от него, жестикулируя здоровой рукой. — Что тебе, в конце концов, от меня нужно?

Джей вскидывает руку и опускает голову, словно загораживаясь от ударов и признавая свою ошибку. Не думаю, что он это искренне.

— Не знаю, что я делаю. Просто веду себя как дурак, — говорит он. — Мне ничего от тебя не надо. Какой же я глупец. Ты меня с ума сводишь, только не злись, пожалуйста. — Бросает на меня напряженный взгляд и открывает дверь. — Я всегда буду рядом, Кей, только позови. Je t'aime[106].

У этого мужчины своеобразный способ прощаться: каждый раз складывается впечатление, что ты его больше не увидишь. В глубинах психики просыпается атавистический страх, и приходится буквально превозмогать потребность броситься ему вслед, звать, просить вернуться, обещать скорую встречу... Закрываю глаза, массирую виски, облокотившись на столбик кровати. Говорю себе: лучше сейчас не торопиться с решениями. Ни к чему спешить.

Марино ждет в коридоре, зажав в уголке рта нераскуренную сигарету. Вглядывается в мое лицо, будто пытаясь понять, что же произошло за дверью, пока мы с Джеем были наедине. Мой взгляд задерживается на пустой прихожей. Сама того не желая, я почти надеюсь, что Джей вернется, и в то же самое время страшусь этого. Капитан принимает из моих рук сумки. Копы при виде меня умолкают, отводят взгляд, словно с головой погрузились в дела: расхаживают по большой комнате, щелкают и бряцают оборудованием, на поясах покашливают рации. Следователь фотографирует кофейный столик, ярко полыхая вспышкой. Еще кто-то снимает место покушения на видеокамеру, эксперт устанавливает источники дополнительного освещения «люма-лайт», люминесцентная подсветка который высвечивает то, что не видно невооруженным глазом: отпечатки пальцев, следы лекарственных средств, жидкую органику. У меня на работе тоже есть такая подсветка; я обычно пользуюсь ею, когда выезжаю на место, или непосредственно в морге. Словами не выразить, что чувствуешь при виде включенной «люмы» в своем собственном доме.

Мебель и стены запачканы темным сажистым порошком для дактилоскопии, яркий персидский ковер отогнули, обнажив старинный французский дуб. Лампу, которая была у меня прикручена к ребру столешницы, сняли, и теперь она бесхозно валяется на полу. От подушек, которые раньше лежали на разборной софе, остались одни лишь вмятины, в воздухе висит слабый запах формалина, жирный и едкий. Из большой комнаты заметно, что происходит в столовой; моему взгляду открылся вид на оклеенный желтой полицейской лентой пакет из темной бумаги, с датой, подписью и маркировкой: «Скарпетта, одежда». В нем лежат мои слаксы, свитер, носки, ботинки, бюстгальтер и трусики — все то, в чем я вчера вечером попала в больницу. И вот этот пакет, улики, фонарики, рабочее полицейское оборудование разложены на моем любимом обеденном столе, будто бы так и нужно. Копы повесили на стулья верхнюю одежду, повсюду отпечатки грязной обуви. Во рту пересохло, от злости руки опускаются.

— Эй, Марино! — рявкнул какой-то тип. — Тебя там Райтер обыскался.

Буфорд Райтер — генеральный прокурор Виргинии. Верчу головой, ищу Джея. Его нигде не видно.

— Пусть займет очередь и ждет. — Марино возвращается к своему привычному жаргону и раскуривает сигарету. Я открываю входную дверь, и в дом врывается ледяной вихрь, жжет щеки, щиплет глаза.

— Ты мой чемоданчик с инструментом захватил? — спрашиваю капитана.

— Уже в грузовичке, — говорит он снисходительным тоном мужа, которого жена послала сгонять за сумочкой.

— А Райтер зачем звонил? — интересуюсь я.

— Извращенцы, все бы им чужое белье поворошить, — бормочет он.

Марино припарковал свою махину на улице перед самым домом, две толстенные шины зажевали глубокие борозды на заснеженно-грязном от ног и колес газоне. Мы с Буфордом Райтером много лет вместе проработали, раскололи не одно преступление, и меня несколько задело, что он не спросил сам, можно ли приехать осмотреть дом. Не удосужился позвонить и хотя бы поинтересоваться моим самочувствием.

— Знаешь, народ так просто и тянет посмотреть твое жилище, — говорит Марино. — Вот и придумывают разные предлоги, чтобы к тебе заглянуть: один то хочет проверить, другой — это.

В туфли просачивается снежная жижа; осторожно выбирая дорогу, иду по дорожке к воротам.

— Ты не представляешь, как часто меня расспрашивают про твою крепость. Можно подумать, ты не патологоанатом, а леди Ди. А Райтеру обязательно надо во все нос сунуть! Этот проходимец всех тут замучил своей любознательностью.

Вдруг прямо перед носом вспыхнула целая череда ярких белых вспышек, и я опять чуть не поскользнулась. Выругалась вслух. Каким-то образом, в обход охраны на воротах, сюда пробрались фотографы. Вот уже трое торопятся ко мне, щелкая камерами, а я все никак не могу забраться в высокий салон мариновского пикапа, ведь действовать-то приходится одной рукой, тут уж не до проворства.

— Эй ты! — заорал мой спутник на ближайшую из нарушительниц частных владений. — Вот поганка! — Марино бросается вперед, чтобы загородить рукой объектив фотоаппарата, как вдруг журналистка тяжело плюхается на скользкий тротуар и неудачно роняет камеру.

— Гад! — орет она. — Урод недоделанный!

— Садись в машину! Быстро! — кричит мне Марино.

— Недоумок!

Сердце бешено заколотилось, готово вырваться из груди.

— Я на тебя в суд подам, ты у меня за это ответишь, придурок!

Опять вспышки, а я зажала дверью пальто, приходится его высвобождать. Марино бросает мои сумки на заднее сиденье, прыгает за руль, двигатель с ревом оживает. Фотограф, с которой у нас произошла стычка, пытается подняться на ноги, и мне приходит в голову, что неплохо бы поинтересоваться — вдруг пострадала?

— Надо посмотреть, как она, цела? — говорю я, выглядывая из бокового окна.

— Какое там! Забудь. — Пикап, вильнув, выходит на улицу и набирает ход.

— И кто это такие? — По жилам струится живой адреналин, перед глазами плывут синие круги.

— Поганцы, вот кто. — Марино хватает рацию. — Девятый, — объявляет он в эфире.

— Девятый, — слышится ответ диспетчера.

— Я не хочу, чтобы меня фотографировали, и мой дом... — повышаю голос. Я до последней клеточки возмущена несправедливостью происходящего.

— Говорит десять пять. Три двадцать, ответьте, попросите, пусть соединится по мобильному. — Марино прижимает к губам микрофон. Три двадцать тут же перезванивает: как большой жук, завибрировал телефон. Полицейский откидывает крышку и сообщает: — СМИ каким-то образом проникли на охраняемую территорию. Фотографы. Думаю, они припарковались где-то в Виндзор-фармс, прошлись пешком и перелезли через забор, там за охранным пунктом открытая травянистая зона. Направь кого-нибудь на предмет незаконной парковки, пусть отбуксируют. А будут еще шляться по частной собственности Скарпетты — арестовать. — Окончил разговор, захлопнул крышку телефона, будто он не Марино, а капитан Джеймс Кирк, который только что отдал приказ атаковать команде звездолета «Энтерпрайз».

Притормаживаем у поста охраны, и навстречу выходит Джо. Джо — престарелый охранник, добродушный и обходительный человек. Единственное «но»: если речь пойдет о ситуации более серьезной, чем набег любопытствующих, я не стану полагаться ни на него, ни на его бравых напарников. Ничего удивительного, что на нашу территорию проник Шандонне, а теперь еще и репортеры. На дряблом морщинистом лице Джо изобразилось беспокойство, когда он увидел меня в незнакомом пикапе.

— Слушай, отец, — неприветливо обращается Марино, высунувшись в окно, — как сюда фотографы проникли?

— Что? — Джо немедленно занял оборонительную позицию, сузил глаза, пристально осматривая вылизанную пустую улицу, залитую желтым светом натриевых фонарей на высоких столбах.

— Они у дома доктора. По меньшей мере трое.

— Здесь они не проходили, — объявляет Джо. Ныряет к себе в будку и хватает телефонную трубку.

Мы отъезжаем.

— А больше тут ничего и не предпримешь, док, — говорит Марино. — Можешь с таким же успехом нырнуть головой в песок, теперь везде твои фотографии будут, и такой погани понапишут...

За окном мелькают очаровательные дома в георгианском стиле, украшенные к празднествам.

— Хреново дело, еще и за страховку накрутят, — вещает капитан прописные истины, которые меня именно сейчас совершенно не интересуют. — Твой милый домик увидят все на солнечной стороне земного шара и точно прознают, где ты живешь. Но самое страшное — другие извращенцы будут плодиться как грибы после дождя, и это меня волнует куда больше. Начнут представлять тебя жертвой и заводиться на этом. Знаешь ведь, кругом полно гнилья: специально выискивают, где будет очередное разбирательство по изнасилованию, и сидят, слушают.

Автомобиль мягко притормаживает на пересечении Кентербери-роуд и Уэст-Кери-стрит, и к нам разворачивается темный седан-малолитражка, заливая салон фарами и замедляя ход. Из окна выглядывает узкое безжизненное лицо Буфорда Райтера. Водители опускают стекла.

— Уезжаете?.. — начинает было Райтер и осекается, к своему изумлению, заметив меня в кабине пикапа. Да, мою физиономию он здесь увидеть не ожидал. — Сочувствую, что у вас такие неприятности. — Престранная фраза адресована мне. Как будто то, что сейчас творится, — неприятность, не более.

— Ага, сваливаем. — Марино посасывает сигарету, вовсе не собираясь приходить мне на выручку. Он уже сказал, что думает про Райтера и его участие. Прокурору необязательно появляться в моем доме, а если действительно приспичило лично на все поглазеть, так достаточно времени было, пока меня в больнице держали.

Райтер потуже кутается в пальто, свет уличных фонарей отражается в стеклах его очков. С кивком он обращается ко мне:

— Будьте осторожнее. Рад, что обошлось, — решил, видно, признать, что у меня действительно так называемые неприятности. — Нам всем нелегко. — Тут его явно посетила какая-то мысль, но высказывать он ее не стал. Что бы там у него на языке ни крутилось, это было не для посторонних ушей. — Мы еще поговорим, — обещает он Марино.

Поднимаются стекла. Мы отъезжаем.

— Дай сигарету, — говорю Марино. — Я так понимаю, что он у меня еще не был...

— А вот как раз таки и был. Часов в десять утра заявился. — Спутник протягивает мне пачку «Лаки страйк» без фильтра и предлагает зажигалку, которая тут же выплевывает столбик огня.

Затылок печет, голова невыносимо тяжелая. Голодной бестией внутри заворочалась злоба. Марино так и сидит с горящей зажигалкой в вытянутой руке, а я решила принципиально воспользоваться прикуривателем.

— Спасибо, что вовремя оповестил. А можно полюбопытствовать, кто еще в мой дом наведывался? И сколько раз? Как долго они там сидели и что брали в руки?

— Слушай, на мне отыгрываться не надо, — предупреждает он.

Знакомая интонация. Марино на пределе, вот-вот сорвется. Мы с ним сейчас как два спутника-зонда, готовых столкнуться, хотя именно этого и не нужно. Еще только войны с Марино недоставало. Легонько касаюсь сигаретой ярко-оранжевых завитков и полной грудью втягиваю в себя дым. Крепкий чистый табак кружит голову. Несколько минут едем в напряженной тишине; ситуация так накалилась — искорки хватит, чтобы взорваться. Наконец решаю заговорить. Голос глухой, воспаленный мозг будто покрыт коростой, как заледенелые улицы, а по ребрам растекается волна тяжелой, гнетущей боли.

— Я понимаю, ты просто делаешь что должен. Ценю, — приходится из себя выдавливать слово за словом. — Хотя по мне, может, и не видно.

— Не объясняй ничего. — Он посасывает сигарету, оба окна приоткрыты, и мы дымим как паровозы. — Я прекрасно понимаю, каково тебе сейчас.

— Очень сомневаюсь. — Обида желчью поднимается по горлу. — Я и сама-то еще не разобралась.

— Знаешь, я соображаю куда лучше, чем тебе кажется, — говорит Марино. — Когда-нибудь сама убедишься. Готовься, жареным еще только запахло, не рассчитывай, что в скором времени все прояснится. Как минимум пару недель тебе маяться. Всегда так. Уж я-то насмотрелся, что бывает с людьми, которых приносят в жертву.

Не хочу больше слышать ни единого слова на эту тему.

— Просто замечательно, что ты туда едешь, — говорит он. — В самый раз, тебе прийти в себя не помешает.

— Я еду к Анне не здоровье поправлять, — вскидываюсь я. — Я у нее поживу, потому что она мой друг.

— Слушай, ты сейчас жертва обстоятельств, и тебе придется с этим как-то разбираться. Без посторонней помощи тут не обойтись. Будь ты хоть сто раз доктором, адвокатом, вождем индейского племени — кем угодно. — Марино разошелся, на драку нарывается. Ему нужен повод; он ищет виноватого, на кого излить гнев. Я уже предвижу, какая буря надвигается. Горячей волной обдало, от злости кожу жжет. — Когда ты жертва, с тобой любой может поступить, как ему заблагорассудится.

Цежу слова. Голос дрожит, точно каждое слово лижут языки пламени.

— Я не жертва. Быть жертвой и когда тебя пытаются сделать жертвой — разные вещи. И я не собираюсь стать закуской для какого-нибудь маньяка. — Голос угасает. — Не получилось у него сделать то, что он хотел, — разумеется, я опять о Шандонне, — а если бы вышло, как он задумал, меня бы сейчас уже не было. Я бы не изменилась, не стала хуже, а просто умерла.

Чувствую, Марино вздрогнул во мраке на своей половине ревущей громадины. Он не понимает, что я имею в виду; наверное, никогда не поймет. Этот человек ведет себя так, будто я дала ему пощечину или пнула между ног.

— Я режу правду-матку, — лупит он в ответ. — Кто-то же должен.

— Правда в том, что я жива.

— Ага, чудом.

— Ну естественно, чего еще от тебя ожидать, — успокаиваясь, говорю я с прохладцей. — Все вполне предсказуемо: виновата всегда жертва, а не хищник. Ей больше достается. — Дрожу в темноте. — Да катись ты, Марино...

— У меня до сих пор в голове не укладывается, что ты ему открыла! — От беспомощности он переходит на крик.

— А вы где были, а? — Я снова напоминаю полицейскому о неприятном факте. — Мог бы кто-нибудь для разнообразия и присматривать за моей собственностью. Вы же опасались, что он попытается меня достать.

— Ты помнишь, я тебе звонил? — Марино нападает с другого фланга. — Что ты мне ответила, а? Все, мол, в порядке. Я же попросил тебя сидеть и не высовываться. Мы напали на след, знали, что он где-то прячется, выжидает, а может, снова ищет, кого бы закусать до смерти. И что ты вытворяешь, доктор из правоохранительных органов? Кто-то стучится, а ты и рада! Побежала открывать. И это в полночь!

— Я думала, что пришел полицейский. Он назвался полицейским.

— Но почему? — снова возопил Марино, колошматя кулаками руль, точно неуправляемый ребенок. — Ну? Что молчишь? Отвечай!

Мы уже несколько дней знали, что убийца — моральный и физический урод Шандонне. Было известно, что он француз и что его семейка, авторитетная в преступных кругах, проживает в Париже. А тот человек, за дверью, говорил совершенно чисто, безо всякого намека на акцент.

(«Полиция». — «Я полицейских не вызывала», — отвечаю через дверь. «К нам поступил звонок, мэм, на вашей территории замечено подозрительное лицо. У вас все в порядке?»

У него не было акцента. Мне и в голову прийти не могло, что он способен говорить без акцента. Я и не помышляла об этом. К тому же полицейские действительно только что заходили, когда сработала сигнализация. Ничего странного в том, что они решили вернуться и перепроверить, не было. А я жестоко заблуждалась: думала, вот как хорошо меня охраняют. Все случилось очень быстро. Я открыла дверь, свет на крыльце не горел, и среди стылой полуночной темноты в нос ударил грязный запах мокрого животного.)

— Алло. Есть тут кто? — вопит Марино, больно ткнув меня в плечо.

— Руки! — резко пришла в себя. Вздрогнув, беззвучно хватанув ртом воздух, отпрянула от него, а автомобиль пошел юзом. Салон наполнила тяжелая тишина, как будто я погрузилась на сотню футов под воду. Я словно нырнула в небытие, и перед глазами стали всплывать ужасные картины, одна за другой. На сигарете нагорел такой длинный столбик пепла, что я даже не успела донести его до пепельницы. Отряхиваю колени. — Можешь свернуть к торговому центру, если хочешь, — говорю Марино. — Так быстрее.

Глава 2

У Анны солидный дом в стиле греческого Возрождения. Подсвеченная снизу громадина на берегу реки Джеймс будто упирается в небо. Особняк, как называют ее жилище соседи, украшен коринфскими колоннами и представляет собой местный пример архитектурной политики Томаса Джефферсона и Джорджа Вашингтона: новая архитектура страны должна провозглашать собой величие Древнего мира. Анна — сама представительница Древнего мира, истинная немка. Кажется, она действительно родом из Германии. Хотя если подумать, то я не помню, чтобы подруга когда-нибудь упоминала о своей родине.

На деревьях перемигиваются белые праздничные лампочки, в многочисленных окнах теплым светом горят свечи. Сразу вспоминается Рождество в Майами в конце пятидесятых, когда я еще была ребенком. В тех редких случаях ремиссии, когда лейкемия отца отступала, он с радостью катал нас по Корал-Гейблз, и мы, разинув рты, глазели на дома, которые он называл виллами — будто бы сама возможность показать нам такие места делала его причастным к красивой жизни. Помню, мы пытались представить людей, которые живут в особняках, ездят на «бентли» и каждый день на воздухе жарят креветки. Такие люди не могут быть бедными или больными; их не считают отребьем те, кто не любит итальянцев, или католиков, или иммигрантов по фамилии Скарпетта.

О происхождении столь необычной фамилии мне известно немногое. Скарпетты жили в этой стране на протяжении двух поколений — во всяком случае, так утверждает моя мать, хотя я лично не знаю других Скарпеттов. Никогда их не видела. Мне рассказывали, что наши предки обитали в самой Вероне: держали скот, работали на железной дороге. Наверняка мне известно только то, что у меня есть сестра, Дороти. Предположительно, ее скоропалительный и скоротечный брак с неким бразильцем, годящимся ей в отцы, привел к появлению на свет Люси. Предположительно потому, что когда речь заходит о Дороти, пожалуй, только анализ ДНК может убедительно показать, кто был с ней в постели на момент зачатия моей племянницы. Четвертым мужем сестрицы был некий Фаринелли, тогда же Люси сменила фамилию в последний раз. Если не считать матери, то, насколько мне известно, я — последняя Скарпетта в нашем роду.

Марино тормозит перед устрашающего вида железной решеткой, высовывает из окна ручищу и жмет на кнопку вызова внутренней связи. Жужжит электронный звонок, что-то громко щелкает, и медленно, подобно крыльям ворона, раскрываются черные ворота. Не знаю, почему Анна бросила родину и переехала в Виргинию, так и не выйдя замуж. Я никогда не спрашивала, отчего она осела здесь, в скромном южном городке, когда могла заняться психиатрической практикой где угодно.

С чего вдруг меня заинтересовали подробности ее личной жизни — непонятно. Мысли скачут, упорно отклоняясь от заданного курса. Осторожно выбираюсь из мариновского крупноразмерного пикапа и ступаю на гранитные плитки. У меня будто программное обеспечение в мозгу зашкалило: сами собой открываются и закрываются файлы, мигают системные предупреждения. Я точно не знаю, сколько Анне лет — семьдесят с гаком явно будет. Лично мне она никогда не рассказывала, где училась и что закончила — институт или медицинское училище. Мы много лет обсуждаем самые разнообразные вещи и делимся информацией, однако редко когда касаемся ахиллесовых пят и подробностей.

Почему-то теперь мне особенно неприятно, что я так мало знаю о своей близкой подруге. Превозмогая внезапно нахлынувший стыд, поднимаюсь по чисто выметенному крыльцу, ступенька за ступенькой, придерживаясь здоровой рукой за холодные железные перила. Хозяйка открывает входную дверь, и ее проницательное лицо смягчается.

— Кей, я так рада тебя видеть, — говорит она, приветствуя меня по своему обыкновению.

— Как житье-бытье, доктор Зеннер? Шевелимся помаленьку? — возвещает Марино. Его переполняют раздутая обходительность и радость жизни. Из кожи вон лезет, чтобы изобразить, как он популярен в обществе и как мало я для него значу. — М-м-м, чудесные ароматы!.. Вкусненькое для меня состряпали?

— Только не сегодня, капитан. — Анне сейчас не до Марино с его глупой бравадой. Она целует меня в щечки и, стараясь не потревожить больную руку, осторожно обнимает, хотя в касании ее пальцев чувствуются душа и сердечная теплота. Марино опускает сумки на роскошный шелковый ковер в фойе, который залит хрустальным светом будто составленной из крошечных кристалликов льда люстры.

— Могу налить с собой супа, — обращается Анна к Марино. — Тут всем хватит. Очень полезно для здоровья. Ни капли жира.

— Нет уж, обезжиренная еда не стыкуется с моим вероисповеданием. Отчаливаю. — Он старательно избегает моего взгляда.

— А где же Люси? — Анна помогает мне снять пальто, и я судорожно пытаюсь стянуть с гипса рукав и тут, к своему стыду, обнаруживаю, что забыла перед выходом снять рабочий халат.

— Я смотрю, никаких автографов, — говорит Анна. Да уж, никто не подписался и не подпишется на моем гипсе. У хозяйки дома своеобразное, суховатое чувство юмора. Она может отпустить остроту без тени улыбки на лице, и если слушаешь ее не слишком внимательно или просто не восприимчив к тонкому юмору, даже не заметишь, что было смешно.

— У нас уровень не тот. Люси теперь только в «Джефферсоне» гостит, — саркастично замечает Марино.

Анна заходит в гардеробную, вешает пальто. Моя нервозность быстро сходит на нет, вот только тоска костлявой рукой сжала сердце и в груди тесно. Марино все делает вид, будто не замечает моего присутствия.

— Пусть даже не сомневается, я рада ее видеть. Люси здесь долгожданная гостья, двери моего дома всегда для нее открыты, — говорит мне Анна. За несколько десятков лет, что она живет в Америке, ее жесткий немецкий акцент так и не смягчился. Она по-прежнему произносит тяжелые штампованные фразы так, будто мозгу приходится преодолевать массу поворотов, прежде чем мысль дойдет до языка. Сокращения Анна использует редко, и мне всегда казалось, что она в душе предпочитает немецкий, а по-нашему изъясняется лишь в силу необходимости.

Через открытую дверь видна удаляющаяся спина Марино.

— Анна, а почему ты сюда переехала? — ни с того ни с сего переключаюсь на эту тему.

— Куда именно? Почему я живу в этом доме? — Она внимательно меня изучает.

— В Ричмонд.

— Тут все просто: по любви. — Это прозвучало безо всякой интонации, непонятно, что подруга чувствует.

Ночь входит в свои права, и за окном холодеет. Большие ботинки капитана хрустят по снежному насту.

— А что за любовь такая? — любопытствую я.

— К человеку, который оказался напрасной тратой времени.

Марино стучит по порожку, отряхивая снег. Забирается в подрагивающий пикап, который ревет как внутренности огромного корабля, изрыгая выхлоп. Ведь спиной чувствует мой взгляд — и все равно изображает, будто остается в неведении и его это нисколечко не волнует. Захлопнул дверь и приводит своего бегемота в движение. Огромные шины плюются снегом: машина отъезжает. Анна закрывает входную дверь, а я стою в проходе и молча смотрю перед собой, потерявшись в водовороте мыслей и чувств.

— Давай-ка устраиваться, — предлагает она, касаясь моей руки.

Прихожу в себя.

— Разозлился как черт.

— Хорошо, что не наоборот, а то как бы не заболел. Для него злиться и грубить — нормальное состояние.

— Сердится на меня из-за покушения. — Я безмерно устала. — Почему-то у всех я виновата.

— Ты просто вымоталась. — Она останавливается в прихожей, слушая, что я отвечу.

— Я теперь должна перед всеми извиняться за то, что кому-то вздумалось на меня напасть? — Возмущение перекипает через край. — Я что, напрашивалась? Что-то не так сделала? Ну да, открыла ему. Никто не совершенен, но ведь обошлось же? Все живы-здоровы, так в чем проблема-то? Зачем на меня всех собак вешать?

— Да никто на тебя собак и не вешает, — отвечает Анна.

— Чем я виновата?

— А ты считаешь себя виноватой? — Внимательно изучает меня; выражение на ее лице правильнее всего охарактеризовать словом «рентген». Она будто просвечивает меня насквозь, до самых косточек.

— Нет, конечно, — отвечаю. — Я тут вообще ни при чем.

Анна закрывает дверь на засов, включает сигнализацию и ведет меня на кухню. Пытаюсь вспомнить, когда я ела последний раз и какой теперь день недели. Наконец доходит: суббота. Я ведь уже несколько раз об этом спрашивала. С тех пор как я чуть не погибла, прошло двадцать часов.

Стол накрыт на двоих, на плите дымится большая кастрюля с супом. Чувствую запах печеного хлеба. Неожиданно накатывает тошнота, и в то же время просыпается волчий аппетит. Впрочем, несмотря на все это, рассудок регистрирует одну деталь: если Анна ждала и Люси, почему приборов только два?

— Когда Люси возвращается в Майами? — Анна словно мысли мои прочла. Поднимает крышку и помешивает суп длинной деревянной ложкой. — Что тебе налить? Виски будешь?

— Да, обязательно.

Вытаскивает пробку из бутылки виски и разливает ее драгоценное розовое содержимое по граненым хрустальным стопочкам, заполненным кусочками льда.

— Не знаю, когда Люси ждут. Понятия не имею, честно. — Я начинаю рассказывать то, чего Анна, возможно, не знает: — У АТФ в Майами одна операция прогорела, плохо дело вышло. Завязалась перестрелка. Люси...

— Да-да, Кей, я помню. — Анна протягивает мне выпивку. Временами, даже когда она совершенно спокойна, ее голос выражает нетерпение. — Об этом трубили в «Новостях». И я тебе звонила, помнишь? Мы разговаривали про Люси.

— Ах, ну да, — пробормотала я.

Анна усаживается на стул прямо передо мной, кладет локти на стол и, склонившись вперед, внимательно слушает. На удивление подтянутая женщина, высокая и крепкая, этакая Лени Рифеншталь, которую не страшат годы. Синий спортивный костюм подчеркивает потрясающие васильковые глаза, серебристые волосы зачесаны назад в аккуратный конский хвост, затянутый черной вельветовой лентой. Наверняка не скажу, делала ли она подтяжку лица и вообще прибегала ли к помощи пластической хирургии, хотя подозреваю, что современная медицина имеет некоторое отношение к ее внешности. Анна легко сойдет за пятидесятилетнюю женщину.

— Я так понимаю, Люси приехала к тебе погостить, пока ведется расследование по тому делу, — рассуждает она. — Представляю, какая у них там волокита.

Облава прошла хуже не бывает. Люси убила двух членов международной группы, занимавшейся контрабандой оружия, которая, как мы теперь уверены, связана с криминальным семейством Шандонне. А также она непредумышленно ранила Джо, руководительницу отдела по контролю за оборотом наркотиков. И ее любовницу. Так что «волокита» — еще мягко сказано.

— Ты вряд ли в курсе того, что случилось с Джо, — рассказываю, — ее партнером по ХИДТА.

— Просвяти-ка, что это.

— Зона интенсивного оборота наркотиков. Группа, составленная из нескольких правоохранительных структур, которые занимаются расследованием особо тяжких преступлений. АТФ, ДЕА[107], ФБР, — объясняю ей. — В ту провальную операцию, две недели назад, Джо прострелили ногу. Позже выяснилось, что пуля была выпущена из пистолета Люси.

Анна слушает, потягивая виски.

— Люси нечаянно подранила Джо, и, разумеется, это отразилось на личных отношениях, — продолжаю я. — А они и без того были очень напряженными. Сказать по правде, что там у них, я теперь не знаю. Но Люси здесь. И думаю, до конца праздников пробудет в городе.

— А я ни сном ни духом, что они с Джанет расстались, — замечает Анна.

— И довольно давно.

— Как жаль. — Она искренне расстроена. — Мне очень нравилась Джанет.

Опускаю взгляд, смотрю в суп. Мы о Джанет уже давно не разговаривали. Это тема закрытая. Мне Джанетсильно не хватает, я до сих пор считаю, что она очень по-взрослому влияла на мою племянницу. И если уж быть до конца откровенной, я Джо недолюбливаю. Не знаю отчего — скорее всего просто потому, что она не Джанет.

— А Джо сейчас где? В Ричмонде? — Анна жаждет подробностей.

— Знаешь, вот что забавно. Она — девчушка из наших мест, хотя с Люси и познакомилась довольно далеко отсюда. Встретились в Майами по работе. Думаю, Джо поживет у родителей, в Ричмонде, пока не поправится. Не спрашивай меня, как там все обстоит. Родители у нее христиане-фундаменталисты и не слишком одобряют образ жизни дочурки.

— Да, Люси умеет находить на свою голову неприятности, — совершенно справедливо замечает Анна. — Пальба сплошь и рядом. У нее прямо рок какой-то — стрелять в людей. Спасибо хоть опять грех на душу не взяла.

Тяжесть в груди не отпускает. Кажется, кровь течет по жилам жидким металлом.

— Что у Люси за пристрастие такое — убивать? — докапывается подруга. — Свежий инцидент — довольно серьезный повод для беспокойства. Если, конечно, верить всему, что вещают с голубого экрана.

— Я телевизор вообще не включала. Не знаю, что там они заливают. — Потягиваю выпивку и снова думаю о сигаретах. Сколько раз в своей жизни пыталась бросить...

— Она же его чуть не убила, того француза, Жан-Батиста Шандонне. Девочка даже оружие на него навела, просто ты ее остановила. — Анна точно сверлит меня глазами, прощупывая секреты. — Рассказывай.

Описываю ей подробно, что тогда произошло. Люси заехала в Виргинский мединститут, чтобы забрать из тамошней больницы Джо. После полуночи они решили заскочить ко мне. Подъезжают к дому и видят во дворе нас с Шандонне. Сейчас припоминаю, Люси показалась тогда совсем неузнаваемой. Передо мной стоял чужой, жестокий человек: лицо искажено злобой, она держит убийцу на прицеле, палец на курке, и я молю ее не стрелять. Племянница вопит, проклинает гаденыша, а я все пытаюсь до нее докричаться: «Нет, Люси, не надо, не стреляй!» У Шандонне боль страшная — не выразить словами; он ослеп, катался, втирал снег в обожженные глаза, выл, молил о помощи...

Тут Анна прерывает мой рассказ:

— Он говорил по-французски?

Я даже растерялась — неожиданный вопрос. Пытаюсь припомнить.

— По-моему, да.

— Значит, ты знаешь французский язык.

Я снова помедлила, задумалась.

— Ну, в старших классах у нас были уроки. Я поняла, что он просит помочь. До меня доходил смысл.

— Ты пробовала что-нибудь для него сделать?

— Я спасала его жизнь, пытаясь помешать Люси осуществить задуманное.

— Но делала это не ради него, а ради племянницы. На самом-то деле ты не собиралась спасать его жизнь, ты просто пеклась о Люси.

Мысли перемешались, сбились в кучу, вычеркивая друг друга. Не отвечаю.

— Она собиралась убить, — продолжает Анна. — Ее намерения были ясны как на ладони.

Киваю, отведя взгляд, прокручиваю в уме пережитое. «Люси! Люси!» Я несколько раз окликнула ее, чтобы развеять убийственный раж, в который та вошла. «Люси!» Я ползла по снегу, стараясь подобраться к ней поближе. «Опусти пистолет. Люси, ты же не хочешь этого делать. Пожалуйста, опусти пистолет». Шандонне катался и корчился в снегу, издавая кошмарные завывания раненого животного, а Люси стояла перед ним в боевой стойке, сжимая в трясущихся руках нацеленный ему в голову пистолет. И тут вокруг нас стали собираться копы. Агенты АТФ и полицейские в темных полевых комбинезонах, с винтовками и пистолетами в руках, наводнили мой дворик. Никто из них не знал, что делать, а я все умоляла племянницу остановиться и не доводить дело до хладнокровного убийства. «Достаточно с нас смертей», — уговаривала я ее, подобравшись на несколько дюймов; левая рука была сломана и совершенно бесполезна. «Не делай этого, Люси, не надо, пожалуйста. Ты хорошая».

— А ты точно уверена, что Люси намеревалась его убить? Даже не ради самообороны? — снова спрашивает Анна.

— Да, — отвечаю. — Уверена.

— Значит, есть повод предполагать, что и тех людей в Майами не было необходимости убивать?

— Там совсем другой случай, Анна, — отвечаю я. — Не мне ее винить за то, как она отреагировала, увидев Шандонне перед моим домом: мы с ним лежим в снегу, меньше чем в десяти футах друг от друга. Она же прекрасно знала о том, что здесь случилось, какая участь постигла Ким Льонг и Диану Брэй. Ясно было, зачем он притащился к моему дому. Что бы ты чувствовала на месте Люси?

— Понятия не имею.

— Вот именно. Думаю, такое никто себе представить не в силах, пока это фактически не произойдет. Знаю только, что если бы я подъехала к дому и увидела во дворе Люси, которую он пытался бы убить, то... — Умолкаю, анализирую — мысль еще сырая.

— Ты бы его убила. — Анна предполагает, как я могла бы поступить.

— Не исключено.

— Даже если бы он не представлял опасности? Ослепший и беспомощный, испытывающий страшные муки...

— Знаешь, со стороны не всегда легко понять, насколько человек беспомощен. Я тогда лежала в снегу, в темноте, напуганная до смерти, со сломанной рукой...

— Да. Но только ты прекрасно соображала, когда уговаривала Люси. — Моя собеседница встает и снимает черпак с подвешенной над головой металлической стойки для кастрюль и сковородок. До краев наливает в большие глиняные миски дымящегося ароматного супа. Ставит их на стол, предоставив мне время на обдумывание последней фразы.

— Тебе никогда не приходило в голову, что твоя жизнь похожа на очень сложный отчет о вскрытии? — вдруг заявляет Анна. — «В связи с тем-то, вопреки тому-то, в результате того-то». — Она взмахивает руками, точно дирижирует своим собственным оркестром акцентов и ударений. — И то, что происходит с тобой сейчас, вызвано такими-то обстоятельствами, вытекающими из таких-то событий, а первопричина одна: пережитая когда-то потеря. Смерть отца.

Экстренно роюсь в памяти, припоминая, что же я успела рассказать подруге из своего прошлого.

— Ты стала такой потому, что когда-то, в очень нежном возрасте, смерть преподала тебе урок, — продолжает она. — Долгая и медленная кончина отца поглотила большую часть твоего детства.

У нас овощной суп с курицей, чувствуется лавровый лист и херес. Кажется, я не смогу съесть ни ложки. Анна надевает специальные рукавицы и вытаскивает из печки противень с дрожжевыми пышечками. Подает горячий хлеб на пирожковых тарелках, с маслом и медом.

— Такое чувство, что тебе кармически предназначено возвращаться к смерти снова и снова, — анализирует она. — Смертное ложе отца, место первоначальной потери. Будто каким-то образом ты способна все исправить, повернуть вспять. Только вот ты вместо этого повторяешь ту же ошибку. Я сталкиваюсь с этим каждый день. Древнейшая проблема человечества.

— Дело не в моем отце. — Я беру ложку. — Ни при чем тут мое детство, и, сказать по правде, меня сейчас меньше всего волнуют события столь отдаленного прошлого.

— В том-то и беда. Ты научилась не чувствовать. — Хозяйка дома выдвигает стул и усаживается. — Потому что это причиняет слишком много боли. — Такой горячий суп есть невозможно, Анна сидит и задумчиво помешивает его тяжелой серебряной ложкой с гравировкой. — В детстве над тобой постоянно нависала боязнь неизбежного, в доме витало ожидание горя. Тебя это тяготило, и ты закрылась.

— Временами приходится так поступать.

— От этого только вред. — Она качает головой.

— А иначе не выжить, — не соглашаюсь я.

— Ты прячешься в песок, закрываешь глаза на проблему. Человек, отрицающий прошлое, обречен повторять его снова и снова. И ты тому живое доказательство. После той, первой утраты ты переживаешь одну потерю за другой. По иронии судьбы ты даже выбрала связанную со смертью профессию; доктор, который говорит с мертвыми, прислуживает у смертного одра. Развод с Тони. Смерть Майка. В прошлом году убили Бентона. Теперь Люси попала в перестрелку, и ты ее чуть не потеряла. И вот, наконец, ты сама. В твой дом пришел этот ужасный человек, и мы едва тебя не лишились. Потери, сплошные потери.

Гибель Бентона до сих пор причиняет мне невыносимые мучения. Боюсь, эта рана так никогда и не заживет до конца и постоянно придется избегать эха пустых комнат в доме моей души и отчаяния в сердце. Я в который раз негодую, вспоминая, как полицейские не задумываясь трогали вещи, принадлежавшие Бентону, топали грязными башмаками по тончайшему коврику в столовой, который возлюбленный подарил мне как-то на Рождество. Им невдомек. Им безразлично.

— В таких случаях, — поясняет Анна, — если болезнь не остановить, она набирает обороты и затягивает тебя, будто в черную дыру.

Я отвечаю, что моя жизнь — вовсе не черная дыра. Спорить, что у меня не тот случай, даже не пытаюсь. Не знаю, какой надо страдать непрошибаемой тупостью, чтобы этого не заметить. Впрочем, в одном я непоколебима.

— Меня злит, что ты думаешь, будто я сама его к себе зазвала, — говорю подруге, имея в виду Шандонне (вряд ли когда-нибудь смогу назвать этого человека по имени). — Будто я каким-то образом сама напросилась, чтобы ко мне прокрался убийца. Если я, конечно, правильно тебя поняла.

— Вот и меня то же самое интересует. — Намазывает булку маслом. — Я именно об этом тебя и спрашиваю, Кей, — угрюмо повторяет она.

— Ради всего святого, Анна, как ты можешь думать, будто я намеренно навлекала на себя собственную смерть?

— Просто не ты первая, не ты последняя. Все делается неосознанно.

— Осознанно — неосознанно... я не того поля ягода, — заявляю с полной уверенностью.

— Достаточно только подумать, и механизм запущен. Ты. Потом Люси. Она чуть не превратилась в то, против чего сама же борется. Осторожнее выбирай врага, ибо мы превращаемся во врагов своих. — Анна походя цитирует Ницше.

— Я не хотела, чтобы ко мне пришел убийца, — решительно повторяю я. Я по-прежнему избегаю произносить имя вслух, дабы не облекать его владельца некой властью надо мной. Не хочу признавать его существование.

— Откуда он знает твой адрес? — продолжает расспросы Анна.

— Мой дом то и дело показывают по телевизору, к сожалению, — предполагаю я. — Не знаю, где он его раздобыл.

— Да? Пошел в библиотеку и прочел твой адрес. Это безобразное создание, столь сильно изуродованное природой, что редко выползает на свет среди бела дня. Эта врожденная аномалия с собачьей мордой, у которой свободного места на теле не найдешь — все волосами поросло, длинным зародышевым пушком безо всякого пигмента. Он наведался в публичную библиотеку? — Анна умолкает, чтобы я прочувствовала всю абсурдность сказанного.

— Не знаю, как он выяснил, — повторяю я. — Маньяк прятался где-то неподалеку. — Я все больше расстраиваюсь. — Не переноси вину на меня. Почему я для всех крайняя?

— Мы творцы своей судьбы. Мы же и ее разрушители. Все просто, Кей.

— Невероятно, что ты вообще допускаешь, будто я могла желать его визита. Уж я-то... — Перед глазами вспыхнул образ Ким Льонг. Помню, как под моими пальцами в латексных перчатках хрустели размозженные кости ее лица. Помню одуряющий приторный запах спекшейся крови в душной застойной подсобке, куда Шандонне оттащил умирающую, чтобы удовлетворить свою безумную похоть, кусая, избивая и пачкаясь кровью. — И те несчастные тоже не навлекали на себя подобной участи.

— С теми женщинами я не была знакома, — говорит Анна. — И не мне судить об их поступках и промахах.

Вот я вижу Диану Брэй, ее поруганную горделивую красоту, жестоко выставленную на всеобщее обозрение на голом матрасе в ее собственной спальне. К тому времени, когда убийца с ней закончил, она стала практически неузнаваема. Складывается впечатление, что он питал к ней более жгучую ненависть, чем к Ким Льонг. Куда более жгучую, чем к тем женщинам, которых, как мы полагаем, он убил в Париже до отбытия в Ричмонд. Вероятно, Шандонне почувствовал в Брэй нечто близкое, и его ненависть к себе достигла апогея. Диана Брэй была существом хитрым и хладнокровным. Жестокая женщина с легкостью пользовалась своим положением в собственных интересах, власть была для нее как воздух.

— И у тебя имелись веские основания ее ненавидеть. — Таков был ответ Анны.

Заявление подруги прервало мои мысленные рассуждения. Я задумалась, не решаясь ответить сразу. Говорила ли я когда-нибудь, что кого-то ненавижу или, хуже того, повинна в таком грехе? Ненавидеть себе подобного — грех. Так нельзя. Ненависть — преступление духа, ведущее к преступлению плоти. Ненависть — то, что приводит многих моих «клиентов» на стол для аутопсии.

Заверяю Анну, что я не испытывала к Диане Брэй ненависти, несмотря на то что она готова была жизнь положить, лишь бы меня растоптать и уничтожить. Несмотря на то что она чуть не добилась моего увольнения. Брэй страдала патологической завистью и амбициозностью. Но нет, я не испытывала к ней ненависти. Диана Брэй была нехорошим человеком, злодейкой, однако даже она не заслужила такой жестокой расправы. И разумеется, сама Диана на такое не напрашивалась.

— Ты правда так считаешь? — Анна все готова оспорить. — А тебе не кажется, что в некотором смысле Шандонне поступил с ней так же, как она поступала с тобой? Ведь Брэй действовала как одержимая. Влезала в твою жизнь, когда ты была наиболее уязвима. Нападала, унижала, рвала в клочья — она подавляла тебя, испытывая от этого огромное возбуждение, возможно, даже сексуальное. Ты сама все время твердишь: люди умирают так, как живут.

— Очень многие.

— А она?

— Как ты выразилась? В некотором смысле? Наверное.

— А ты, Кей? Ты ведь тоже чуть не умерла так же, как и жила?

— Я не умерла, Анна.

— Почти умерла, — повторяет она. — Ты сдалась еще до того, как он постучался в дверь. Ты почти попрощалась с жизнью, когда умер Бентон.

К глазам подступили слезы.

— А что с тобой было бы, будь сейчас Диана Брэй жива, как думаешь? — вдруг спрашивает собеседница.

Брэй возглавляла полицейское управление Ричмонда, дурача всех, кто занимал важные посты. В очень короткий срок ее имя стало греметь по всей Виргинии, и именно этот нарциссизм, неутолимая жажда власти и признания, судя по всему, сыграли с ней злую шутку. Шандонне положил на нее глаз. Наверное, сначала он ее выследил. «Интересно, выслеживал ли он меня?» Что-то мне подсказывает, что на оба вопроса ответ утвердительный.

— Думаешь, ты до сих пор возглавляла бы отдел судмедэкспертизы, будь Диана Брэй жива? — Анна смотрит на меня в упор.

— Я бы не допустила ее победы. — Пробую суп, и желудок начинает крутить. — Пусть она была сущим дьяволом, я бы ей не позволила себя растоптать. Моя жизнь принадлежит мне. Только я по своему усмотрению могу лепить ее или ломать.

— Ты, видимо, рада, что этой страшной женщины больше нет, — предполагает Анна.

— Без нее мир только стал чище. — Отодвигаю от себя клеенчатую подставку под блюдо. — Это правда. Без таких, как она, будет только лучше.

— И без таких, как Шандонне?

Киваю.

— Так, может быть, тебе жаль, что Люси его не убила? — тихо предполагает собеседница; Анна умеет доискиваться до правды, не напирая и не вставая ни на чью сторону. — Ты бы, как это говорят, потянула за ручку выключателя?

— Нет, — качаю головой. — Я ни для кого не хочу быть палачом. Знаешь, что-то я уже расхотела есть. Прости, что из-за меня одни проблемы. Мне только захворать не хватало...

— Пожалуй, на сегодня разговоров достаточно. — Анна вдруг перевоплотилась в заботливую родительницу, которая отправляет дочку в постель. — Завтра воскресенье, посидим дома, отдохнем в тишине. Поворошу календарь, отменю встречи на понедельник. А потом, если потребуется, на вторник, среду и остаток недели.

Попыток воспротивиться Анна не принимает.

— Чем хорош преклонный возраст — можно делать все, что только не придет в голову, — добавляет она. — Я всегда готова выехать к тяжелому пациенту. Но в остальном с меня взятки гладки. А сейчас мой самый тяжелый пациент, Кей, — это ты.

— Никакой я не тяжелый пациент.

Встаю из-за стола.

Анна берет часть сумок и сопровождает меня по длинному коридору, ведущему в западное крыло ее величественного дома. В комнате для гостей, где мне предстоит жить неопределенное время, стоит большая тисовая кровать, бледно-золотая, из би-дермайеровской коллекции, как и многие предметы обстановки в этом доме. Декор выполнен в сдержанном стиле, прямые незамысловатые линии. А вот пышные облака пуховых одеял и подушек, тяжелая драпировка, ниспадающая шелковыми водопадами шампанского на пол, наводят на мысль об истинной природе хозяйки. Смысл всей жизни Анны в том, чтобы окружать других комфортом и удобством, заживлять раны, изгонять боль и чтить истинную красоту.

— Тебе еще что-нибудь понадобится? — Она развешивает мою одежду.

Я помогаю разбирать сумки, раскладываю вещи в ящички комода, и вдруг меня снова как дрожью пробивает.

— Тебе дать что-нибудь для сна? — Она выставляет в ряд мою обувь на нижней полке платяного шкафа.

Очень соблазнительно было бы сейчас принять ативан или какое-нибудь другое успокоительное, но я отказываюсь.

— Всегда боялась пристраститься, — неопределенно отвечаю я. — А то войдет в привычку, как с сигаретами. Я человек ненадежный.

Анна глядит на меня.

— Кей, тебе сейчас обязательно надо заснуть. Лучшего средства от депрессии пока не изобрели.

Не вполне ее слышу, однако смысл понятен. У меня действительно депрессия. И скорее всего она будет только усиливаться со временем, а недостаток сна при таких делах — вещь серьезная. Сон — мое слабое место, и когда недужится, меня сковывает, как артритом. Поэтому с тех пор, как я стала врачом, я стараюсь не пользоваться медицинским загашником, дабы не впасть в пагубную зависимость. У любого врача в аптечке всегда найдутся наркотические средства ограниченного доступа. А я держалась от них подальше.

Анна уходит. Я сижу на кровати с включенным светом, уткнувшись неподвижным взглядом в темноту, почти в полной уверенности, что, когда настанет утро, я проснусь и пойму: это был страшный сон, кошмар, выбравшийся из темных глубин подсознания. Мой разум пытается осветить внутреннее содержимое, как фонарик, так и не вскрыв ничего важного. Я не в силах осознать то, что меня пытались изуродовать и убить и как теперь свершившийся факт отразится на дальнейшем моем существовании. Не чувствую, не понимаю. Боже, помоги. Поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Теперь буду засыпать. Порой мать вместе со мной молилась, но я всегда думала, что ее мольбы предназначены скорее отцу, который лежал и болел в другой комнате. Временами, когда мать уходила и я оставалась одна, я вставляла в молитву местоимения мужского рода и засыпала в слезах. «Если он умрет, так и не проснувшись, возьми его к себе, Господи».

Глава 3

На следующее утро просыпаюсь от каких-то голосов, с тревожным чувством, что всю ночь трезвонил телефон. Не знаю, может, мне это и приснилось. Один страшный миг я не могу понять, где нахожусь, и вдруг — доходит. От этого словно накатывает тошнотворная волна. Приподнимаюсь на подушках и на миг остаюсь неподвижной. Сквозь задернутые шторы холодно проглядывает солнце, день опять обещает быть серым.

Кое-как влезаю в толстый махровый халат, висевший на двери ванной, натягиваю носки и отваживаюсь наконец выйти посмотреть, кто там еще в доме. Надеюсь, нежданный визитер — Люси.

И верно. Они с Анной сидят на кухне. За широкими окнами, выходящими на задний двор и тягучую оловянную реку, сверкают снежинки. На фоне блеклого дня видны голые силуэты деревьев, покачивающиеся на ветру, а из трубы соседнего дома клубится белый дровяной дым. На Люси выцветший тренировочный костюм, оставшийся еще с тех времен, когда она изучала компьютеры и роботостроение в Эм-ай-ти[108]. Она взлохматила с гелем коротко остриженные золотисто-каштановые волосы и на удивление подавлена: остекленевшие глаза налиты кровью, что наводит на мысль о бурной ночи.

— Только что приехала? — обнимаю племяшку.

— Вообще-то еще вчера вечером, — отвечает та, крепко в меня вцепившись. — Не могла устоять перед искушением. Решила заскочить и надраться вдрызг. Жаль, на тебя рассчитывать не пришлось. Я сама виновата, не надо было тянуть.

— Эх, да как же так. — Настроение опускается. — Что же ты меня не разбудила?

— Ну уж нет. Рука не болит?

— Терпимо, — слукавила я. — Так ты из «Джефферсона» уехала, что ли?

— Не-а, пока номер за мной. — У Люси по лицу невозможно прочитать, что она думает. Племянница опускается на пол, стягивает с себя трико, под которыми яркие беговые велосипедки.

— Знаешь, твоя племяшка — настоящий змий-искуситель, — говорит Анна. — Она прихватила прелестную бутылочку «Вдовы Клико», и мы засиделись. А в город я ее уже не отпустила, за рулем как-никак.

Кольнуло обидой, а то и ревностью.

— Шампанское, значит, распивали? Есть повод что-то отметить? — спрашиваю я.

Вместо ответа Анна лениво пожимает плечами. У нее все мысли о другом. Чувствую, у подруги на сердце какой-то камень и выкладывать, в чем дело, она не торопится. Как видно, телефон ночью действительно звонил.

Люси расстегивает куртку, под которой виднеется следующий слой бирюзово-черного нейлона. Костюм, облегающий ее складное спортивное тело, сидит плотно и гладко, как краска.

— Ага. Было что отпраздновать, — отвечает Люси с привкусом досады в голосе. — Отправили меня в административный отпуск.

Неужели я не ослышалась? Административный отпуск — примерно то же самое, что временное отстранение от должности. Ты уже на краю пропасти, того и гляди уволят.

— Отправили весла сушить. — Специальное выраженьице, характерное для спецагентов. — На следующей неделе получу письмо со всеми своими прегрешениями. — Люси храбрится, но я-то знаю ее достаточно, меня бравадой не одурачишь. Последние месяцы и годы она исходит злобой; прикрытая плотными слоями, в душе у нее кипит ярость. — Перечислят массу причин, почему я подпадаю под сокращение, и мне останется только апеллировать. Если, конечно, я не пошлю все к чертям и сама не уйду. Не исключен и такой вариант, сдались они мне.

— А с чего вдруг? Не из-за него же. — Я имею в виду Шандонне.

С редкими исключениями общая процедура отстранения такова: если специальный агент попадает в перестрелку или критическую ситуацию, его берут на поруки или переводят на более щадящие условия, нежели трудная и опасная работа, которой занималась Люси в Майами. Находят менее стрессовое занятие — скажем, ставят расследовать предумышленные поджоги. Если человек не способен самостоятельно справиться с эмоциональной травмой, его могут даже отправить на восстановительный отдых. Что же касается административного отпуска — это дело совсем иного порядка. Это наказание, наказание чистой воды.

Люси поднимает на меня глаза: она сидит на полу вытянув ноги и опершись на закинутые за спину руки.

— Один черт: сделал, не сделал — все одно крайней окажешься, — резко отвечает племянница. — Если бы я его пристрелила, с меня бы три шкуры содрали. Не пристрелила — на тебе: отвечай.

— Видишь, просто ты сначала угодила в мясорубку в Майами и, почти тут же приехав в Ричмонд, опять кого-то чуть не пристрелила. — Анна сообщает нелицеприятную правду. Тут уже не важно, что этот «кто-то» — серийный маньяк-убийца, который вломился в мой дом. У Люси подмоченная репутация, она неоднократно прибегала к ненужному насилию, и неприятный случай в Майами тому лишнее подтверждение. В кухне Анны грозовым фронтом повисло неспокойное прошлое моей племяшки.

— Просто я первая честно призналась, — отвечает Люси. — Каждому хотелось вышибить этому поганцу мозги. Спросите Марино. — Мы встречаемся взглядами. — Да каждый коп, каждый федерал, который там был, мечтал спустить курок. А меня выставляют не пойми кем, сорвиголовой, будто я психопатка, хожу по улицам и думаю, кого бы мне пришить ради хохмы. Во всяком случае, они на это намекают.

— Тебе и вправду отдых не повредит, — напрямик заявляет Анна. — Может, ты просто устала, и все.

— Да ни при чем здесь это. Ладно вам, если бы кто-нибудь из них сделал то, что я сделала в Майами, его бы уже лаврами обвешали. А если один из них чуть не убил бы Шандонне, вашингтонские шишки стоя бы аплодировали его выдержке, а не прищучивали за то, что он едва что-то не сделал. Как вообще можно наказать человека за то, что он что-то «едва не сделал»? По правде говоря, надо еще доказать это «едва».

— Да, пусть-ка попробуют. — Во мне заговорил следователь. И в то же время Шандонне тоже «едва» со мной не расправился. На деле у него ничего не вышло, а что до его намерений — дело спорное, на это и будет напирать защита.

— Пусть решают что хотят, — продолжает Люси, сама не своя от обиды и негодования. — Пусть увольняют. А то ведь, так уж и быть, позволят остаться, только сплавят с глаз долой в комнатушку без окон в Южной Дакоте или на Аляске — бумажки разбирать. Или замуруют в каком-нибудь пакостном отделе вроде аудио-видеонаблюдения.

— Кей, а ведь ты еще кофе не пила. — Анна попыталась развеять нарастающее напряжение.

— А, так вот в чем дело. То-то с утра все из рук валится. — Направляюсь к кофеварке, которая стоит возле раковины. — Еще кто будет?

Желающих со мной покофейничать не нашлось. Наливаю себе чашечку. Люси тем временем разминается на полу, делая глубокие приседания и наклоны. Мне всегда нравилось наблюдать, как ее движения плавно перетекают друг в друга, упругие мышцы привлекают к себе внимание без излишней помпезности или настоятельности. Рыхлая и неповоротливая девочка годами трудилась и создала из своего тела машину, которая с готовностью исполнит все, что ей прикажешь, совсем как вертолеты, которыми она управляет. Может быть, бразильская кровь подбавила темного огня ее красоте, но Люси просто электрифицирует окружающих. Куда бы она ни попадала, на ней останавливаются все взгляды. А в ответ она самое большее лишь пожимает плечами.

— Не представляю, как ты собираешься бегать в такую погоду, — говорит Анна.

— Самоистязание — штука хорошая. — Люси защелкивает напузник, в котором лежит пистолет.

— Надо хорошенько обсудить твои планы. — Кофеин растормошил мое сонное сердце, вернулась ясность мышления.

— После пробежки заскочу в спортзал, — сообщает Люси. — Так что скоро не ждите.

— Сплошное самоистязание, — размышляет Анна.

Когда передо мной стоит племянница, я могу думать лишь о том, насколько экстраординарный она человек и сколько на ее долю выпало несправедливых лишений. Своего биологического отца она не знала; потом в мою жизнь вошел Бентон, заменив ей родителя, которого у нее никогда не было. И его она тоже потеряла. Мать ее — эгоцентричная женщина, которая слишком старается переплюнуть свою талантливую дочурку, а потому о любви здесь вообще речи нет. Да я и сомневаюсь, что моя сестрица Дороти вообще способна на такое чувство. Пожалуй, Люси — самый умный и непостижимый человек из всех, с кем я встречалась на своем веку. И потому любят ее очень немногие. Неотразимая женщина, она стартует из кухни подобно олимпийской чемпионке, вооруженная и опасная. А я помню, как эта девчушка в четыре с половиной года пошла в первый класс и получила «неуд» по поведению.

— Как вообще можно получить двойку за поведение? — спрашивала я Дороти, когда негодующая сестрица звонила мне, дабы пожаловаться на тяжелейшее ярмо, лежащее у нее на плечах.

— Она разговаривает на уроках, перебивает других учеников и постоянно тянет руку, вызываясь отвечать! — выпаливала Дороти. — Знаешь, что учительница написала в ведомости? Вот, пожалуйста! Я тебе прочту! «Люси не хочет работать и играть с детьми как полагается. Она хвастунья и корчит из себя всезнайку; постоянно разбирает всевозможные предметы: точилки для карандашей, дверные ручки».

Люси — лесбиянка. Наверное, в этом заключается самая большая несправедливость, потому что такое не перерастешь. Гомосексуальность — это несправедливо, так как она порождает несправедливость. А потому я сильно горевала, когда мне открылась эта сторона жизни племянницы. Я на все была готова, лишь бы оградить ее от страданий. Теперь надо признать очевидное, на что до сей поры удавалось закрывать глаза: АТФ не окажется добрым и всепрощающим дядечкой, и Люси это тоже прекрасно понимает. Вашингтонское руководство будет подслеповато щуриться, разглядывая ее заслуги, и устремит на нее пристальный взгляд сквозь увеличительное стекло предрассудков и зависти.

— Устроят они охоту на ведьм, — говорю, когда Люси уже ушла.

Анна разбивает в миску яйца.

— Ее попросту хотят выгнать, Анна.

Она швыряет скорлупу в раковину, открывает холодильник и вынимает из него пакет молока, проверив срок годности.

— Некоторые считают ее героиней, — сообщает подруга.

— У стражей порядка женщины не в почете — отличившихся мигом наказывают. Просто широко об этом не говорят: кому охота грязное белье на публике ворошить.

Анна яростно взбивает вилкой яйца.

— Та же самая история, — продолжаю я. — Помню, в мое время, когда мы учились в мединституте, приходилось извиняться, что занимаем мужские места. Бывало, нас саботировали, затирали. На первом курсе в нашем классе было всего три женщины. А вас сколько?

— В Вене все было иначе.

— В Вене? — Другие мои мысли тут же испарились.

— Я там училась, — сообщает Анна.

— Вот как. — Укол совести: узнаю новую деталь из жизни своей самой близкой подруги.

— Когда я сюда приехала, так и было, как ты рассказываешь: женщин вниманием не баловали. — Анна плотно сжала губы, выливая взбитую яичную смесь в чугунную сковороду. — Помню, как меня встретили в Виргинии.

— Да уж, поверь, я тебя прекрасно понимаю.

— Кей, это было за тридцать лет до тебя. Ты даже понятия об этом не имеешь.

Яйца брызгают и шипят на сковороде. Облокотившись на стойку, попиваю черный кофе. Так хотелось, чтобы Люси меня застала вчера, обязательно надо было с ней переговорить. А тут я узнаю такие новости как бы между прочим.

— Она тебе что-нибудь рассказала? — спрашиваю Анну. — Ну, об этих своих неприятностях.

Подруга переворачивает омлет, снова и снова.

— Она пришла с шампанским, потому что хотела именно тебе все рассказать. Неуместный жест, учитывая, какие у нее новости. — Из тостера выскакивают английские гренки из нескольких злаков. — Почему-то считается, что психиатры со всеми разговаривают по душам, а на самом деле ситуация выглядит совсем иначе. Мне вообще редко рассказывают о своих чувствах, даже если я беру почасовую оплату. — Анна несет к столу тарелки. — В основном люди говорят о мыслях. В этом-то вся проблема. Мы слишком много думаем.

— Будут воду мутить. — Меня не оставляют думы об АТФ. — Нападут исподтишка, так же как из ФБР ее выгоняли. Сказать по правде, федералы вытурили Люси по той же причине. Как же, восходящая звезда, компьютерный гений, управляет вертолетом, первая женщина в спецгруппе освобождения заложников! — с жаром пробегаю послужной список Люси, так, словно Анна с ним не знакома. Подруга смотрит на меня со все нарастающим скептицизмом: незачем вдаваться в такие подробности, ведь Люси она знает с самого детства. — И тут разыграли другую карту: лесбиянка она у нас, — не унимаюсь я. — Хорошо, взяли в АТФ — и все пошло по новой. Опять двадцать пять, история повторяется. Что ты на меня так смотришь?

— Ты заводишься из-за проблем Люси, а над тобой самой горища зависла. Больше Монблана.

Внимание переключается на вид из окна. У кормушки для птиц усердно суетится голубая сойка — перья взъерошены, роняет в снег семечки, и те свинцовыми пулями устилают белоснежную гладь. Бледные пальцы солнечного света робко касаются затянутого облаками утра. Я нервно кручу кофейную чашечку, выписывая на скатерти маленькие круги. Локоть отзывается редкой глухой пульсацией, мы едим. Каковы бы ни были мои проблемы, я отказываюсь их обсуждать, словно если я расскажу о них вслух, они сами собой оживут. Можно подумать, сейчас их нет... Сидим молча. О тарелки бряцает столовое серебро, за окном густо валит снег, запорошив мерзлые кусты и деревья и туманом зависнув над рекой.

Я ухожу к себе в комнату и долго отпариваюсь в горячей ванне, свесив забинтованный локоть за борт «стального судна». С трудом одеваюсь, понимая, что одной рукой завязывать шнурки мне уже не научиться. Вдруг кто-то звонит в дверь. Несколько секунд спустя ко мне стучится Анна и спрашивает, в состоянии ли я принимать гостей.

Тяжелым грозовым фронтом наползают тревожные мысли: я не жду посетителей.

— Кто там? — выкрикиваю из ванны.

— Буфорд Райтер, — отвечает она.

Глава 4

Прокурора нашего округа за глаза как только не называют: Хуба-буба (пустомеля), Буфер-шухер (изрядно труслив), Загребуфер (нечист на руку). Он неизменно вежлив, неизменно учтив. Райтер — истинный виргинский джентльмен, вышколенный в Каролине, лошадиной стране своего детства. Его никто не любит, хотя никто и не пылает к нему ненавистью. Его не боятся, но и не уважают. Райтер — человек без огня. Не припомню, чтобы он когда-нибудь проявлял яркие эмоции, с каким бы страшным, душераздирающим преступлением ни приходилось иметь дело. Что еще хуже — он прячет голову в песок, как только дело доходит до моей специальности, стараясь переключить всеобщее внимание на пункты закона, вместо того чтобы сосредоточиться на плодах его нарушения, на пугающем человеческом безобразии.

Райтер брезгливо избегает морга и в результате не настолько сведущ в судебно-медицинской экспертизе, как следовало бы человеку на его должности. По правде говоря, он — единственный многоопытный прокурор из всех, кого я знаю, который не прочь обойтись без судмедэксперта в зале заседаний. Пусть за специалиста говорят бумаги. А это пародия на правосудие, преступное пренебрежение обязанностями. Если на процессе нет патологоанатома, вскрывавшего тело и, в некотором смысле, говорящего от имени жертвы, тогда присяжные не смогут понять, через что прошел человек, когда его предавали смерти. Клинические слова протоколов не возбудят в умах всего ужаса и страданий жертвы, и по этой причине защита так любит прибегать к зачитыванию отчета о вскрытии.

— Буфорд? Как дела? — протягиваю руку, и Райтер, бросив взгляд на мой гипс и перевязь, замечает развязанные шнурки и выпущенные полы рубашки. Как правило, он видит меня обычно при костюме и в подобающем моему профессиональному статусу окружении, так что на лице его появляется некое выражение. По идее оно должно показывать благовоспитанное сострадание и сочувствие существа высшего, вкупе со смиренной заботой Божьего избранника, коему предписано направлять нас, недостойных, на пути праведном. Такой типаж чрезвычайно распространен среди первых фамилий Виргинии, привилегированных, ушлых людей, до совершенства доведших умение скрывать свое высокомерное отношение к окружающим под маской тяжкого бремени. Якобы быть элитой — само по себе нелегкий труд.

— Надо спросить, как у вас? — отвечает он, устраиваясь в уютной овальной гостиной со сводчатым потолком и видом на реку.

— Не знаю, Буфорд, как ответить. — Я предпочитаю кресло-качалку. — Когда меня об этом спрашивают, у меня мозг перезагружается. — Похоже, Анна развела огонь и поспешила убраться восвояси; меня не покидает нелегкое чувство, что ее отсутствие — нечто большее, чем просто нежелание проявлять назойливость.

— Не представляю, как вы работаете после всего, что произошло. — Райтер говорит с приторной виргинской протяжностью. — Мне очень неловко вот так вклиниваться, Кей... Увы, дело в том, что произошло нечто непредвиденное... А здесь уютно, правда? — Он осматривается. — Она сама этот дом строила или поселилась в готовом?

Не знаю, да мне и безразлично.

— А вы, как я погляжу, довольно близкие подруги, — добавляет гость.

Не пойму, то ли он сказал это для красного словца, то ли выуживает информацию.

— Анна преданный и надежный товарищ.

— Она о вас прекрасного мнения. Собственно говоря, к чему я и клоню, — продолжает он. — По-моему, вы сейчас в отличных руках.

Мне донельзя противно, что Райтер считает, будто я в чьих-то руках, как пациент на койке, о чем я ему не преминула сказать.

— Ах, ну да. — Он тем временем рассматривает холсты, развешанные на бледно-розовых стенах, художественное стекло, скульптуры и мебель. — Тогда, надо думать, вы никогда не вступали в профессиональные отношения?

— В прямом смысле нет, — раздражаюсь я. — Сеансов я не брала.

— Она никогда не выписывала рецептов? — вкрадчиво продолжает он.

— Что-то не припомню.

— Надо же, Рождество на носу. Невероятно. — Райтер вздыхает, отвлекшись было на реку, а затем возвращает все свое внимание ко мне.

Как в таких случаях выражается Люси, он похож на шута в своих зеленых шерстяных штанах на пуговицах а-ля баварский бюргер, заправленных в резиновые, подбитые овчиной боты на толстой подошве. Кофта из шотландки застегнута на пуговицы по самый подбородок. Из его облика складывается впечатление, что джентльмен еще не решил, что ему сегодня делать: то ли заняться альпинизмом в Альпах, то ли в гольф сыграть на шотландском лужочке.

— Итак, — говорит он, — пожалуй, настала пора поведать, что меня сюда привело. Пару часов назад позвонил Марино. В деле Шандонне возникло непредвиденное развитие обстоятельств.

Меня словно ножом пырнули. Какое предательство, ведь мне Марино и словом не обмолвился! Даже не потрудился узнать, как я сегодня себя чувствую.

— Попытаюсь изложить все наилучшим образом. — Райтер кладет ногу на ногу и кротко опускает руки на колено. В свете лампы сверкнули два кольца: обручальное и кольцо выпускника Виргинского университета. — Кей, я уверен, вы знаете, что известия о происшествии в вашем доме и последующем аресте Шандонне распространяются в СМИ с бешеной скоростью. Заметьте, с бешеной. Наверняка вы следите за выпусками новостей и сумеете оценить всю значимость того, что я намерен сейчас изложить.

Страх — занимательное чувство. Я не устаю его изучать и часто привожу в пример ситуацию, когда вы резко перед кем-то вырулили и тут же притормозили — так работает страх. Панический ужас мгновенно сменяется гневом, человек, которого вы подрезали, жмет на клаксон, делает непристойные жесты или, в наши дни, палит из пистолета. Я полностью, без запинки преодолела этот путь: острый приступ страха сменился яростью.

— За выпусками новостей я намеренно не слежу и уж точно не собираюсь оценивать всю их значимость, — отвечаю я. — Я не ценю беспардонных покушений на свою частную жизнь.

— Убийства Ким Льонг и Дианы Брэй привлекли широкое внимание общественности, но покушение на вас — нечто беспримерное, — продолжает Райтер. — Надо полагать, вы не читали утреннюю «Вашингтон пост»?

Молча гляжу на него, закипая от негодования.

— На первой полосе — Шандонне на каталке завозят в машину «Скорой помощи», из-под простыни торчат волосатые плечи, как у длинношерстной собаки. Разумеется, лицо перебинтовано, и все равно можно вообразить, насколько это гротескное зрелище. Бульварная пресса тоже внакладе не осталась. Вы бы видели заголовки! «Оборотень в Ричмонде», «Красавица и Чудовище» и остальное в том же духе. — В его тоне сквозит такое презрение, будто чувства вообще вещь непристойная, и у меня волей-неволей перед глазами возникает картина, как он занимается любовью с женой. Представляю: прокурор сношается в носках. Секс он скорее всего считает грязным действом, первобытным судьей от биологии, который берет верх над его высшим "я". У нас ходят слухи, будто в туалете он принципиально не пользуется писсуаром или унитазом в присутствии посторонних. Мытье рук для него превратилось в настоятельную необходимость. Все это крутится у меня в мозгу, по мере того как он сидит, такой правильный, и пересказывает отрывки из публичного разоблачения, которое мне учинил Шандонне. Уши вянут.

— Вы не знаете, фотографии моего дома где-нибудь фигурируют? — через «не хочу» спрашиваю я. — Вчера вечером, когда я отъезжала от дома, рядом крутились фотографы.

— Ну, вообще-то мне доподлинно известно, что где-то в вашем районе летали вертолеты. Кто-то рассказывал, — отвечает он, и у меня моментально закрадываются подозрения, что прокурор опять наведывался к моему дому и видел все собственными глазами. — Снимали с воздуха. — Райтер смотрит на парящие за окном снежинки. — При такой-то погоде не полетаешь. Охранники на въезде довольно много машин разрулили. Пресса, любопытствующие. Неожиданно получилось, но сейчас вам всего лучше пожить у доктора Зеннер. Забавно все-таки мир устроен. — Он снова отводит взгляд на реку. Над водой нарезает круги стая диких гусей, будто ожидая разрешения диспетчера на посадку. — В обычной ситуации я бы не советовал вам возвращаться домой до суда.

— До суда? — перебиваю его.

— Если бы суд состоялся здесь... — Он подводит меня к следующему откровению, и я рефлекторно понимаю, что речь идет о смене места действия.

— Вы хотите сказать, что суд, вероятнее всего, состоится не в Ричмонде? И как понимать «в обычной ситуации»?

— Я к тому и веду. Марино звонили из прокуратуры Манхэттена.

— Сегодня утром? Так это и есть обещанный поворот событий? — Я окончательно сбита с толку. — А Нью-Йорк-то тут при чем?

— Решение было принято пару часов назад. Дело передано начальнице отдела по расследованию преступлений на сексуальной почве, некой Хайме Бергер. Причудливое имечко. Вы, возможно, о ней слышали. Не удивлюсь, если вы даже знакомы.

— Нет, лично мы не встречались, — отвечаю я. — Хотя я действительно о ней наслышана.

— Два года назад, пятого декабря, в пятницу, — продолжает Райтер, — в Нью-Йорке, на квартире в районе пересечения Второй авеню и Семьдесят седьмой, в Верхнем Ист-Сайде, было обнаружено тело двадцативосьмилетней афроамериканки. Очень скоро открылось, что эта женщина работала телевизионным метеорологом... э-э, вела прогноз погоды на Си-эн-би-си. Наверное, вы слышали об этом деле?

Сами собой просыпаются ассоциации.

— Рабочий день у них начинается рано, и когда она не объявилась на телестудии и трубку не подняла, кто-то догадался ее проведать. Жертву звали, — Райтер вынимает из заднего кармана брюк крохотную записную книжку в кожаном переплете и начинает листать страницы, — ...звали Сьюзан Плесс. Так вот, покойную обнаружили в собственной спальне, на коврике у кровати. Одежда выше талии содрана, лицо так сильно изувечено, будто несчастная попалав авиакатастрофу. — Он поднимает на меня взгляд. — Буквально: «авиакатастрофа». Подозреваю, Бергер так выразилась в разговоре с Марино. А вы как это называете? Помните дело, когда пьяные подростки устроили гонки на пикапе и какой-то парень в самый неподходящий момент решил высунуться из окна? И встретился с деревом?

— Ввинтился, — хмуро отвечаю я, потихоньку понимая, к чему он клонит. — Удар был такой силы, что лицо вдавило внутрь; такое еще встречается, когда падает самолет или когда люди прыгают или падают с высоты, приземляясь лицом вниз. Два года назад? — Мысли бешено завертелись. — Как же такое возможно?

— В кровавые подробности вдаваться не буду. — Райтер пролистывает еще несколько страниц. — На теле обнаружены следы от укусов, в том числе на кистях рук и стопах, масса длинных, странного вида волос, совершенно бесцветных, налипших на кровоподтеки. Поначалу их приняли за шерсть животного. Скажем, длинношерстной ангорской кошки или еще кого-нибудь в таком же духе. — Он поднимает взгляд. — Вы меня понимаете?

До сих пор мы считали ричмондские проделки Шандонне первыми в США. Мы воображали его неким подобием Квазимодо, которого всю жизнь прятали от мира в подвале семейного парижского особняка. Разумных причин предполагать иное у нас попросту не было. Еще бытовала версия, что он приплыл в Ричмонд из Антверпена в то же самое время, когда мертвое тело его брата прибило к нашим берегам. Неужели и здесь мы ошиблись? Подкидываю Райтеру эту мыслишку.

— В любом случае нам известно мнение Интерпола, — комментирует он.

— Иначе говоря, он пробрался на борт «Сириуса» под вымышленным именем, — припоминаю я. — Некто Паскаль по прибытии на берег немедленно направился в аэропорт. Предположительно, ему потребовалось срочно вернуться в Европу по семейным обстоятельствам. — Повторяю информацию, переданную мне Джеем Талли, когда я на прошлой неделе была в Лионе, в штаб-квартире Интерпола. — Только на борту самолета его не видели и потому вполне резонно приняли Паскаля за Шандонне, который никуда не полетел, а остался в Америке и начал убивать. Правда, если наш клиент запросто путешествует в Штаты и обратно, невозможно сказать, как долго он находится в нашей стране и когда в нее прибыл. Хватит домыслов.

— Да уж, многое еще придется пересмотреть, прежде чем мы доберемся до сути. Со всем уважением к Интерполу. — Райтер меняет положение ног, явно чем-то довольный.

— Его обнаружили? Этого Паскаля?

Фактами Райтер не располагает, но на его взгляд, кем бы тот настоящий Паскаль ни оказался (при условии, что он существует), это наверняка очередная паршивая овца из преступной группы Шандонне.

— Человек под вымышленным именем, может быть, даже приятель или товарищ покойника из грузового контейнера, — рассуждает Райтер. — Наверное, еще один брат, Томас, который, как известно, тоже занимается семейными делишками и нечист на руку.

— Я так поняла, до Бергер дошли новости о поимке преступника и здешних убийствах, вот она и позвонила, — говорю я.

— Узнала модус операнди[109], точно. Говорит, дело Сьюзан Плесс из головы не выходит. Так руки и чешутся ДНК сравнить. У них, судя по всему, есть семенная жидкость, они сделали ее анализ и уже два года его держат.

— Значит, с семенной жидкостью по делу Сьюзан уже поработали, — размышляю я, несколько удивившись. Обычно лаборатории слишком загружены работой при больших финансовых затратах и не торопятся делать анализ ДНК, пока не будет подозреваемого для сравнения. В особенности если в их распоряжении нет развернутой базы данных, которую можно проштудировать в надежде на случайную удачу. А в 1997 году в Нью-Йорке вообще такой базы данных не существовало.

— Надо понимать, у них с самого начала был подозреваемый? — спрашиваю я.

— Думаю, некто имелся, однако в итоге дело не выгорело, — отвечает Райтер. — Наверняка мне известно лишь то, что они сделали анализ и сейчас их прокуратура ждет результатов по ДНК — образцы уже в пути. Само собой разумеется, прежде чем Шандонне предъявят обвинение здесь, в Ричмонде, неплохо было бы, чтобы пробы совпали. Дабы сразу прищучить его по всем статьям. Благо нам выпало лишних несколько дней из-за его недомогания... Я имею в виду химические ожоги глаз. — Он говорит это так, словно я тут вообще ни при чем. — Вроде как «золотой час», как вы выражаетесь — короткий период, когда можно спасти пострадавшего после страшного несчастного случая или еще чего. Теперь и нам выпал «золотой час». Сравним ДНК и посмотрим, на самом ли деле наш красавчик — тот самый человек, который два года назад расправился с дамочкой в Нью-Йорке.

У Райтера противная привычка повторять только что сказанное мною. Можно подумать, если он будет выставлять себя на посмешище, ему простят незнание действительно важных вопросов.

— А что насчет следов от укусов? Какая-нибудь информация поступила? У Шандонне очень нестандартный прикус.

— Знаете ли, Кей, я, честно говоря, в такие подробности не вникал.

Ну конечно, куда там. Пытаюсь выжать из него правду, истинную причину для нынешнего визита.

— Ну а если ДНК укажет на задержанного? Вам это надо знать до предъявления обвинения. Почему? — Вопрос риторический: ответ мне известен. — Потому что не хотите, чтобы ему предъявляли обвинение здесь. Предпочитаете сдать его на милость Нью-Йорка. Чтобы Шандонне сначала осудили там.

Прокурор отводит взгляд.

— Объясните, ради всего святого, зачем вам это, Буфорд? — продолжаю я, все больше убеждаясь, что раскусила его планы. — Хотите умыть руки? Отправить его на Райкер-Айленд и чистеньким остаться? А здесь никто правосудия не увидит? Давайте будем откровенны друг с другом. Если на Манхэттене вынесут приговор по убийству первой степени, вы уже не станете судить его здесь, ведь так?

Райтер одаривает меня полным искренности взглядом.

— Мы всегда вас так уважали, — к моему величайшему удивлению, говорит он.

— Уважали? — Тревога холодной волной прокатилась по телу. — То есть теперь не уважаете?

— Вы поймите, я знаю, каково вам сейчас — все эти несчастные, и вы тоже, заслуживают, чтобы он в полной мере ответил перед...

— Выходит, подонку сойдет с рук то, что он пытался со мной сделать, — пылко обрываю его. Как больно. Больно от неприятия. Больно от того, что нас бросили. — Выходит, ему простят то, что он сделал с этими несчастными, как вы выразились. Я права?

— Смертной казни в Нью-Йорке никто не отменял, — отвечает он.

— О, ради Бога! — восклицаю я в порыве негодования. Впиваюсь в собеседника глазами, точно пытаясь прожечь взглядом, как бывало в детстве, когда я с помощью увеличительного стекла прожигала дырки в бумаге и сухой листве. — Они хоть раз кого-нибудь осудили?

Ответ ему прекрасно известен: «никогда». На Манхэттене не умерщвляют людей.

— Я не гарантирую, что и в Виргинии вынесут смертный приговор, — взвешенно отвечает Райтер. — Подсудимый не является гражданином Америки и страдает редким заболеванием, уродством или как это назвать. Нам даже неизвестно, говорит ли он по-нашему.

— Когда этот тип сунулся в мой дом, то изъяснялся он запросто.

— И кстати говоря, его еще могут признать невменяемым.

— А вот это, знаете ли, зависит от умения прокурора, Буфорд.

Райтер моргнул. Напряг скулы. Он напоминает голливудскую пародию на бухгалтера — сдержанного, застегнутого на все пуговицы человечка в крохотных очках, который вдруг унюхал неприятный запах.

— Вы с Бергер уже переговорили? — спрашиваю я его. — Наверняка. Ведь не в одиночку же вы до такого додумались. Спелись, значит.

— На нас оказывают давление, Кей. Вы сами должны это понимать. С одной стороны, он француз. Вы хоть представляете себе, как отреагируют его соотечественники, если мы здесь, в Виргинии, попытаемся казнить подданного их страны?

— Боже правый, — вырвалось у меня. — Речь идет не о смертной казни, а о наказании, и точка. Вы прекрасно знаете, Буфорд, что я сама противница электрического стула и с возрастом в этом убеждении только крепну. Однако за то, что он натворил здесь, преступник обязан ответить, черт побери.

Райтер безмолвствует, устремив взгляд в окно.

— Значит, вы с нью-йоркской прокуроршей договорились, что, если по ДНК будет совпадение, Манхэттен его забирает.

— Вы сами подумайте. Лучшего места для рассмотрения дела не найдешь. — Райтер снова взглянул мне в глаза. — А вам отлично известно, что в Ричмонде этот суд не состоится, учитывая огласку и прочее. Скорее нас всех отправят в какой-нибудь провинциальный суд за миллион миль отсюда и будут держать там несколько недель, а то и месяцев. Как вам это понравится?

— Ну и хорошо. — Я встаю и ворошу кочергой поленья; лицо обдает жаром, в камине стайкой перепуганных скворушек взлетают искры. — Боже упаси, чтобы нам причинили неудобства.

Сильно орудую здоровой рукой, будто желая убить огонь. Усаживаюсь на место, разгоряченная, готовая расплакаться. Я отлично знаю, что такое посттравматический синдром, и готова согласиться, что он не обошел меня стороной. Меня одолевает беспричинное беспокойство, я легко пугаюсь. На днях настроилась на местную радиостанцию, где крутили классику, услышала Иоганна Пачелбела, мне стало грустно, и я разрыдалась. Знакомые симптомы.

Тяжело сглатываю, успокаиваюсь. Райтер молча наблюдает за мной, на его лице — усталое выражение благородной печали, как у генерала Роберта Ли, припоминающего кровавую битву.

— А со мной что будет? — спрашиваю я. — Или мне жить так, словно я и не занималась этими ужасными убийствами? Не вскрывала жертв и не боролась за свою жизнь, когда убийца ворвался в мой дом? Положим, его будут судить в Нью-Йорке. Какая роль отводится мне, Буфорд?

— Этот вопрос будет решать миссис Бергер, — отвечает он.

— Даром погибли, задарма. — Я всегда употребляю это слово в отношении жертв, которым не суждено узреть правосудия. По раскладу Райтера, я, к примеру, тоже буду «даровым угощением», потому что в Нью-Йорке маньяку не предъявят обвинение за то, что он намеревался сделать со мной в Ричмонде. А при самом бессовестном повороте дел за совершенные в Ричмонде зверства его даже по попке не отшлепают.

— Все, вы кинули город волкам на расправу, — говорю я прокурору.

До нас одновременно доходит двоякий смысл этой фразы. По глазам вижу, он понял. До сих пор в Ричмонде охотился только один волк, Шандонне: когда он только начал убивать, еще во Франции, то неизменно оставлял записки с автографом «Le Loup-garou» — «оборотень». Теперь вершить правосудие будут незнакомцы. То есть, если говорить без обиняков, правосудия здешние жертвы вообще не увидят. Ждать можно чего угодно, и это «что угодно» наверняка произойдет.

— А если Франция будет добиваться его выдачи? — допрашиваю я Райтера. — Что, если Нью-Йорк согласится?

— Можно до посинения перечислять «если бы да кабы», — говорит он.

Смотрю на него с откровенной неприязнью.

— Не принимайте все так близко к сердцу, Кей. — Райтер снова одаривает меня исполненным печальной набожности взглядом. — Не пытайтесь воевать в одиночку. Мы просто хотим списать этого подлеца со счета. Не так уж важно, кто это осуществит.

Поднимаюсь со стула.

— Для меня — очень важно, — говорю ему. — Буфорд, вы трус. — Разворачиваюсь и демонстративно выхожу из комнаты.

Через пару минут из-за закрытой двери в моем крыле здания слышу разговор: Анна провожает гостя. Очевидно, этот тип довольно долго не желал уходить, занимая ее разговорами; интересно, что он ей про меня наговорил.

Присела на кровати, совсем потерявшись. Не припомню, когда мне в последний раз было так одиноко и страшно. С облегчением слышу приближающиеся по коридору шаги. Анна тихонько стучится в дверь.

— Входи, — говорю неровным голосом.

Хозяйка стоит в дверях и смотрит на меня, а я чувствую себя как девчонка, беспомощная и глупенькая.

— Я Райтера оскорбила, — говорю ей. — Пусть даже и сказав правду, не важно. Трусом его обозвала.

— Буфорд считает, что на тебя сейчас нельзя полагаться, — отвечает та. — Сильно обеспокоен. Ты права, он действительно «ein Mann ohne Rьkgrat» — «человек без хребта», как говорят там, откуда я родом. — Ее губ коснулась тень улыбки.

— Анна, на меня можно положиться.

— Зачем тут сидеть, пошли к огню.

Подруга настроена на разговор.

— Хорошо, — уступаю я. — Твоя взяла.

Глава 5

Я никогда не лечилась у Анны. Раз уж на то пошло, я вообще ни разу не ходила к психотерапевту, что вовсе не означает, будто мне никогда не требовалось вмешательство специалиста. Сейчас, пожалуй, и не найдется человека, которому повредила бы консультация хорошего врача. Просто натура у меня замкнутая, я с трудом поверяю людям сокровенное, да и то исключительно по веской причине. Я тоже медик, все мы давали клятву Гиппократа ни при каких обстоятельствах не нарушать врачебной тайны. Однако такого понятия, как «абсолютная скрытность», все-таки не существует. Врачи общаются друг с другом, с родными и близкими. И уста, на которые наложена печать молчания, открываются.

Анна выключает свет. Позднее утро, темное, как сумерки, небо заволокло облаками, от выкрашенных в розовый цвет стен отражается огонь камина, создавая в гостиной невероятно уютную атмосферу. Меня охватывает непривычная робость. Все готово для моего разоблачения. Выбираю кресло-качалку, хозяйка придвигает поближе оттоманку, усаживается на самом ее краешке и устремляет на меня взгляд пернатого хищника, склонившегося над своим гнездом.

— Если будешь безмолвствовать, это никогда не закончится. Жесткая прямота.

К горлу подступает горький ком, сглатываю.

— Ты травмирована, — продолжает она. — Мы не железные. Даже ты не в состоянии вынести такое как ни в чем не бывало. Сколько я тебе звонила, когда убили Бентона, а ты ни разу не нашла времени со мной пообщаться. Знаешь почему? Ты избегала этого разговора.

Все, больше прятать чувства мне не под силу. По щекам катятся слезы, капая на колени как капельки крови.

— Я каждому пациенту говорю: если вы вовремя не разберетесь со своими проблемами, потом будете жестоко раскаиваться. — Анна сидит, подавшись вперед, точно всем телом обрушивая на меня слова, так жестоко ранящие сердце. — Сейчас пришла твоя очередь расплачиваться. — Она указывает на меня пальцем, упорно не отводя взгляда. — Рассказывай, Кей Скарпетта.

Смотрю сквозь дымку на свои колени. Слаксы испещрены темными капельками слез, и в голове против воли проносится: капли круглые, потому что падали под углом в девяносто градусов.

— Это вечно будет меня преследовать, — в отчаянии выдыхаю я.

— Что тебя будет преследовать? — У Анны мгновенно просыпается интерес.

— То, чем я занимаюсь. Все вокруг напоминает о работе. Да ну, что рассказывать.

— Мне как раз хочется послушать, — говорит она.

— Глупости все это.

Она ждет, как терпеливый рыбак, зная, что я уже заглотила наживку. И тут — подсечка. Привожу Анне примеры из жизни, на мой взгляд, нелепые. Скажем, я не пью томатный сок и «Кровавую Мери», потому что, когда начинает таять лед, получается очень похоже на сворачивающуюся кровь, которая отделяется от сыворотки. В медицинском училище я перестала есть печень, да и сама мысль употребить в пищу какой-нибудь внутренний орган кажется мне дикостью. Помню, однажды утром мы с Бентоном гуляли по берегу на острове Хилтон-Хед и отхлынувшая волна обнажила морщинистую гладь серого песка, которая до невозможности походила на внутреннюю поверхность желудка. Мысли выписывают замысловатые кульбиты, крутятся и куролесят, как им заблагорассудится, и на память впервые за многие годы приходит поездка во Францию. Это был один из тех редких случаев, когда мы с Бентоном решили плюнуть на все и проехаться по лучшим бургундским винодельням, где нас приняла в свои объятия блаженная обитель Друэна и Дуката. Мы пробовали вино прямо из бочонков: шамбертен, монтраше, мюзини и бон-романе.

— Некоторые вещи меня невыразимо трогали. — Я и не думала, что где-то в глубине памяти запрятаны такие воспоминания. — Помню, как свет весеннего солнца менялся на склонах и шишковатых хребтах зимних виноградников, которые точно в ряд стояли, протягивая вверх плети, готовые отдать нам лучшее, что у них есть: свою суть. А мы, бездушные, часто даже не пытаемся распробовать их, раскусить их характер, нам вечно некогда увидеть гармонию в мягких полутонах, услышать симфонию, которую изысканный напиток исполняет на нашем языке. — Голос уходит куда-то вдаль. Анна безмолвно ждет, когда я вернусь. — Вот и меня так же спрашивают только об убийствах, — продолжаю я. — Людей занимают только ужасы, которые я вижу изо дня в день, а у меня есть и другие интересы. Я не какая-нибудь извращенка со съехавшей крышей.

— Тебе одиноко, — мягко замечает Анна. — Тебя не понимают. Возможно, ты обезличена, так же как и твои мертвые «клиенты».

Я продолжаю проводить аналогии, описывая нашу с Бентоном поездку по Франции. Мы отдыхали несколько недель и доехали до Бордо. Чем дальше к югу, тем краснее становились крыши. Нежное касание первых весенних лучей пробудило к жизни нереальную зелень первой листвы, к морю устремились мелкие вены источников и крупные артерии рек, совсем как в живом существе: все кровеносные сосуды начинаются и заканчиваются у сердца.

— Удивительно, как симметрична природа; с высоты птичьего полета речушки и притоки похожи на кровеносную систему, а скалы напоминают старые раздробленные кости, — продолжаю я. — Мозг рождается гладким, со временем обрастая складками и извилинами. Вот так же и горы. Только им на развитие требуются тысячелетия. Мы подчиняемся одним и тем же законам физики. А с другой стороны, не совсем. Например, мозг внешне совсем не похож на свою сущность. Если в нем как следует покопаться, он так же увлекателен, как любой гриб.

Анна кивает. Спрашивает, поверяла ли я свои мысли Бентону. Отвечают: нет. Ей интересно, почему я не испытывала потребности поделиться на первый взгляд невинными наблюдениями с возлюбленным, и я заявляю, что мне надо подумать. Я не готова ответить на этот вопрос.

— Нет, — подталкивает она. — Не думай. Почувствуй.

Размышляю.

— Нет же, Кей, чувствуй. Ощути. — Она прикладывает руку к сердцу.

— Мне надо подумать. Всем, что у меня есть, я обязана рассудку, — отвечаю, как бы себе в защиту, почти огрызаясь. Выхожу из непривычного пространства, в котором только что пребывала. Теперь я снова в гостиной, перевариваю все, что со мной произошло.

— Ты добилась многого благодаря знанию, — говорит моя собеседница. — Знание мы постигаем, а чтобы его постичь, надо мыслить. Мысли часто скрадывают правду. Почему ты не хотела открывать Бентону свою поэтическую сторону?

— Потому что я ее не признаю, эту поэзию. Она бесполезна. Если я буду в суде сравнивать мозг с грибом, то ничего не добьюсь.

— Ах. — Анна снова кивает. — Ты постоянно прибегаешь в суде к аналогиям. Поэтому ты мощный свидетель. У тебя в голове рождаются образы, понятные среднему человеку. Почему ты не рассказывала Бентону про те ассоциации, которыми только что поделилась со мной?

Прекращаю раскачиваться в кресле, перекладываю сломанную руку поудобнее, опустив гипс на колени. Отворачиваюсь от Анны и гляжу на реку. Вдруг во мне проснулась уклончивость, я даже почувствовала себя сродни Буфорду Райтеру. Вокруг старого платана расположились несколько десятков диких гусей. Они расселись в траве, как длинношеие тыквы, надулись, распушились на холоде и что-то поклевывают вокруг себя.

— Не надо рассматривать меня через лупу, — говорю ей. — Дело не в том, что я не хотела рассказывать Бентону. Я вообще никому такого не рассказывала. Мне не надо, чтобы кто-то знал. А если озвучивать непроизвольные видения и ассоциации, тогда... ну, тогда...

Анна снова кивает, теперь уже с большим пониманием.

— Отказываясь от своих образов, ты не позволяешь подключиться воображению, — заканчивает она мою мысль.

— Я должна быть объективной, полагаться на факты. Ты сама прекрасно знаешь.

Изучив меня взглядом, она замечает:

— Дело только в этом? А может быть, ты не хочешь подвергать себя страшным мучениям, которые непременно грядут, лишь только ты дашь волю воображению? — Она подается ближе, опершись локтями о колени и жестикулируя. — Что, если, к примеру, — Анна делает многозначительную паузу, — опираясь на научные и медицинские факты и подключив воображение, ты воспроизведешь во всех подробностях последние минуты жизни Дианы Брэй? Если бы ты была способна просматривать образы как фильм — видеть, как на нее напали, как она истекает кровью, как ее бьют и кусают? Видеть, как она умирает?

— Непередаваемый ужас, — едва дыша отвечаю я.

— Зато какое мощное воздействие на присяжных...

Нервные мурашки пронеслись под кожей, как стайка мелких рыбешек.

— Если все же, как ты выразилась, взглянуть на тебя через увеличительное стекло, — продолжает Анна, — куда мы упремся? Возможно, тебе придется просмотреть и «киноленту» со смертью Бентона.

Закрываю глаза. Сопротивляюсь. Нет, только не это. Боже, лишь бы не видеть. Вспышкой мелькнуло перед глазами: в темноте лицо Бентона, на него направлено дуло пистолета, кто-то взводит курок, щелкает сталь — его заковывают в наручники. Насмешки. Они его наверняка поддразнивали: «Ну что, мистер ФБР, ты же у нас такой умненький. Что теперь будешь делать, судебный психолог? Прочтешь мои мысли, а?» Он бы не стал отвечать. Не стал бы задавать вопросов, пока похитители тащили его в маленький продуктовый магазинчик на западной окраине университета штата Пенсильвания. Бентон готовился умереть. Его наверняка пытали и мучили, именно на этом он и сосредоточил усилия: как вычеркнуть уготованные ему боль и унижение, которым он непременно подвергся бы, будь у убийц достаточно времени. Мрак, вспыхивает огонек спички. В свете крохотного пламени, дрожащего от малейшего шороха, колеблется его лицо, а подонки, два свихнувшихся психопата, передвигаются в пустоте загаженного пакистанского ларька с продуктами. Покончив с Бентоном, они подпалят эту жалкую забегаловку.

Глаза сами собой широко распахнулись. Анна что-то мне говорит. По вискам, как насекомые, ползут капельки холодного пота.

— Прости, ты что-то сказала?

— Очень болезненно, очень. — Ее лицо смягчается от сострадания. — Я вообразить себе такое не могла.

Бентон снова входит в мой разум. На нем любимые брюки-хаки и кроссовки «Saucony». Он только эту фирму носил. Я даже его, бывало, поддразнивала фирмачом — уж если ему что нравилось, тут он оказывался страшно разборчив. И еще на нем была старая толстовка, которую ему когда-то подарила Люси — ярко-оранжевые буквы на темно-синем фоне; с годами она выгорела и стала мягкой. Бентон отрезал рукава, потому что они были коротковаты. Я всегда им любовалась, когда он надевал эту старую заношенную футболку. Вот он: седые волосы, точеный профиль, а в напряженных темных глазах прячутся тайны. Пальцы слегка сжимают подлокотники кресла. Пальцы пианиста, длинные и тонкие, очень выразительные в разговоре и нежные, когда касаются меня (в последнее время все реже и реже). Проговариваю это вслух, чтобы Анна слышала, описываю его как живого — человека, которого уже год нет на свете.

— Как ты думаешь, какие секреты он от тебя утаивал? — спрашивает Анна. — Какие тайны ты читала в его глазах?

— О Боже! Да в основном по работе. — Голос дрожит, сердце пустилось вразлет от страха. — Он много чего держал при себе. Подробности некоторых дел: считал, будто они слишком ужасны, чтобы кому-нибудь рассказывать.

— Даже тебе? Уж ты-то на своем веку достаточно повидала.

— Я не вижу боли умирающих, — тихо говорю я. — Мне не приходилось сталкиваться с их ужасом. Меня не вынуждают слышать их крики.

— Но ты воссоздаешь все это в воображении.

— Это далеко не одно и то же. Многие убийцы, с которыми Бентону приходилось иметь дело, фотографировали свои жертвы, записывали на пленку, а иногда снимали на видеокамеру то, что с ними делали. И ему приходилось это смотреть. Слушать. Он знал все до конца. Бывало, домой возвращался серым. За обедом молчал, едва касался пищи. В такие вечера он пил больше обычного.

— И все же тебе не рассказывал...

— Ни разу, — с чувством перебиваю я. — Никогда. Для него это была «священная земля», ступать на которую сродни святотатству. Я проходила курс в Сент-Луисе по расследованию убийств — в самом начале своей карьеры, до переезда сюда, еще на должности замначальника полиции Майами. Специализировалась по утопленникам и решила, раз уж я все равно тут, заодно пройду недельное обучение целиком. Однажды днем у нас было занятие по преступлениям на сексуальной почве. Судебный психиатр стал показывать слайды живых жертв. Одна женщина сидела, привязанная к стулу, а мучитель обвязал веревкой ей грудь и втыкал в сосок иголки. До сих пор помню ее глаза — черные дыры, исполненные адской боли; она широко открыла рот и кричала. А еще я видела видеозаписи, — монотонно продолжаю я. — Ее связали, подвергли пыткам и уже готовились выстрелить в голову. Она плакала, звала мать. Молила, хныкала. Видимо, ее держали в подвале, там было плохо видно. Раздался выстрел. Тишина.

Анна молчит. В камине потрескивают поленья.

— Я была одна на шестьдесят мужчин-полицейских.

— Сложная ситуация, ведь обычно жертвы — представительницы твоего пола, — говорит Анна.

Злость берет, как вспомню выражение лиц некоторых мужланов, смотревших слайды и видеозаписи.

— Кое-кто и возбуждался при виде поруганных половых органов, глядя, как женщине наносят увечья, — говорю я. — У них на лицах это было написано. Даже некоторые профайлеры, с которыми Бентон работал, страдали этим. Один любил рассказывать, как Банди насиловал сзади подвешенную к потолку женщину — глаза выкатились, язык выпал. Он кончал в тот момент, когда она умирала. Коллегам Бентона порой слишком нравилось разговаривать о подобных сценах. Ты можешь себе представить, каково работать в такой среде? — Я устремляю на нее пронзающий взгляд. — Каково смотреть на мертвое тело, видеть на пленке, как расправляются с живым человеком, видеть его ужас и мучения, зная при этом, что сидящие рядом втайне смакуют такие страсти? Зная, что для них это сексуально?

— А Бентону такие вещи нравились? — спрашивает Анна.

— Нет. Он каждую неделю видел такое, иногда и несколько дней подряд. Но чтобы находить притягательным — нет. Ему приходилось слышать их крики. — Я уже начинаю тараторить. — Слышать их мольбы и плач. Ведь несчастные не знали. Да если бы и знали, не смогли бы сдержаться.

— О чем ты? Чего эти несчастные не знали?

— Что сексуальных садистов крик и слезы только раззадоривают. Мольбы, страх.

— Как тебе кажется, Бентон плакал, когда его похитили и отвезли в то темное здание? — Пошли финальные минуты «матча», развязка близка.

— Я видела отчет о вскрытии, — прячусь за медицинскую терминологию. — У нас нет фактов, чтобы с определенностью описать последние минуты его жизни. Он сильно обгорел при пожаре. Сгорело столько ткани, что нельзя было даже сказать, к примеру, наличествовало ли у него кровяное давление на тот момент, когда его резали.

— На голове была огнестрельная рана, так? — спрашивает Анна.

— Да.

— Как ты думаешь, что произошло раньше: его застрелили или порезали?

Я отупело гляжу на собеседницу. До сих пор я ни разу не воссоздавала последовательность приведших к его гибели событий. Не могла себя заставить.

— Представь, Кей. Рисуй в воображении, — говорит Анна. — Ты же знаешь, ведь так? Ты слишком много смертей повидала и способна вычислить, что произошло.

В голове темно и пусто, как в том продуктовом магазинчике в Филадельфии.

— Он ведь что-то предпринял, правда? — Психиатр подталкивает меня к размышлениям. Анна сидит на самом краешке оттоманки, склонилась ко мне, будто в душу хочет заглянуть. — Он победил, ведь так?

— Победил? — Я прочищаю горло и восклицаю: — Ха! Ему лицо отрезали, потом спалили труп, и это называется «победил»?

Она терпеливо выжидает, пока я поставлю точки над i. Молчу, тогда она встает и подходит к очагу, попутно легко коснувшись моего плеча. Подбрасывает в огонь поленце, поднимает на меня взгляд и говорит:

— Кей, можно тебя спросить?.. Зачем было стрелять, разделавшись с ним?

Протираю глаза и вздыхаю.

— В их модус операнди неизменно присутствовало одно: отрезать жертвам лица. Это была фишка Ньютона Джойса. — Анна имеет в виду злодея, с которым якшалась не менее извращенная Кэрри Гризен. В сравнении с этой психопатической парочкой Бонни и Клайд — герои субботних мультиков времен моей юности. — Они срезали у жертв кожу с лица и хранили ее в морозильнике наподобие сувениров. У Джойса ведь была настолько изуродованная физиономия, испещренная угревыми шрамами, — продолжает Анна, — что он воровал у других то, чего ему недоставало. Улавливаешь?

— Пожалуй. Насколько вообще можно теоретизировать о мотивах чужих поступков.

— Джойс намеренно осторожничал с ножом, боялся повредить лица. Поэтому он не стрелял в жертвы. Во всяком случае, никогда не стрелял в голову. Не дай бог скальп повредишь. Взять и застрелить — слишком просто. Легкий конец. В некотором смысле даже милосердный. Ведь куда лучше, если тебе выпалят в голову из пистолета, чем истекать кровью с перерезанной глоткой. Почему же тогда Ньютон Джойс с Кэрри Гризен застрелили Бентона?

Анна стоит, склонившись надо мной.

Поднимаю на нее глаза.

— Он что-то им сказал, — наконец, словно нехотя, отвечаю я. — Как видно, спровоцировал.

— Да. — Собеседница усаживается на место. — Да, и еще раз да. — Она жестикулирует, подбадривая меня продолжать повествование, будто направляет транспортный поток на перекрестке. — Что он сказал, что?

Не знаю, что выдал Бентон перед смертью своим убийцам. Ясно одно: словом или действием он спровоцировал кого-то из них потерять над собой контроль. И тот, повинуясь импульсу, без долгих раздумий приставил пистолет к голове пленника и спустил курок. Паф! Конец веселью. Бентон ничего не почувствовал и с того момента оставался в неведении, что творилось дальше. Не важно, что они с ним выделывали после того, не имеет никакого значения. Он был мертв или уже умирал. Сознание его покинуло. Ножа мой возлюбленный так и не почувствовал. Может быть, он его даже не видел.

— Ты ведь хорошо знала Бентона, — говорит Анна. — Знала его убийц, по крайней мере Кэрри Гризен, вы же в прошлом пересекались. По-твоему, что мог сказать Бентон и кому предназначались его слова? Кто выпустил пулю?

— Не получится...

— Постарайся.

Смотрю на нее.

— Кто из них двоих потерял самообладание? — Она толкает меня в запретную зону, туда, куда я не смела входить.

— Она, — вытягиваю откуда-то из глубин подсознания. — Кэрри. Это было что-то личное. Она давно вокруг Бентона крутилась, с самого начала, когда еще работала в Квонтико, на базе ФБР, занимаясь инженерными разработками.

— И там давным-давно, лет десять назад, познакомилась с Люси.

— Да, Бентон знал Кэрри, изучил ее змеиную натуру, насколько возможно изучить пресмыкающегося, — добавляю я.

— Что он ей сказал? — Анна не сводит с меня глаз.

— Наверно, что-нибудь про Люси. И Кэрри сочла это оскорбительным. Он стал над ней издеваться, поддразнивать на тему былой любви, так я полагаю. — Мысли напрямую текут из подсознания, тут же облекаясь в слова. Мне даже думать не приходится.

— В Квонтико Кэрри и Люси стали любовницами. — Анна добавляет очередную порцию дегтя. — Они вместе работали над проблемой искусственного интеллекта.

— Люси была тогда совсем девчонкой, стажером, и Кэрри ее совратила. Я сама ее туда устроила, — горестно добавляю я. — Собственными руками. Влиятельная тетушка с правильными связями.

— Получилось не совсем так, как ты предполагала, верно? — угадывает Анна.

— Кэрри ею воспользовалась...

— Сделала Люси лесбиянкой?

— Ну уж нет, вывод слишком смелый, — говорю я. — Лесбиянками рождаются, а не становятся.

— Итак, Кэрри убила Бентона? Это не слишком смелое предположение?

— Анна, я не знаю.

— Мимолетное прошлое, личная история. Да. Бентон что-то сказал про Люси, Кэрри вышла из себя и сгоряча его пристрелила. Так что он умер не так, как планировали его умертвить преступники. — В голосе Анны звучит триумф. — Не вышло.

Я безмолвно покачиваюсь в кресле, глядя, как серое утро разражается бурей. Ветер жестокими порывами взметает голые ветви и плети плюша в заднем дворике, и тут же вспоминается, как сердитая яблоня швырялась плодами в Дороти из книжки «Волшебник из страны Оз». Анна без единого слова встает, будто давая знак, что сеанс окончен. Пошла заняться делами по дому. Я остаюсь одна. На сегодня достаточно наговорились. Я решаю ретироваться в кухню, где около полудня меня находит Люси, вернувшаяся из спортзала. Когда племяшка появляется в дверях, я как раз открываю банку с помидорами, а на плите булькает кислый соус в начальной стадии приготовления.

— Помочь? — Люси окидывает взглядом репчатый лук, перец и грибы, уже подготовленные на разделочной доске. — С одной рукой-то не больно ловко управляться.

— Бери табурет, — говорю ей. — Ты удивишься, насколько я самостоятельна. Вполне могу о себе позаботиться. — С напускной храбростью я без посторонней помощи открываю наконец банку, а Люси с улыбкой придвигает с дальнего конца рабочего стола табурет и усаживается. Одежду для пробежек она снять не потрудилась, в глазах светится хитрый огонек — так рано поутру на водной глади играют солнечные зайчики. Придерживая луковицу двумя пальцами обездвиженной руки, начинаю строгать.

— Помнишь, как мы играли? — Раскладываю луковые колечки на доске и начинаю их крошить. — Тебе тогда лет десять было. Или такую давность из головы выкинула? Ну уж я-то нипочем не забуду, — говорю ей таким тоном, словно желая напомнить, какой несносной девчонкой она была. — Ты себе не представляешь, сколько раз я готова была устроить тебе выговор и отправить с глаз долой при удобном случае, — смело давлю на больную мозоль. После разговора с Анной будто море по колено: меня теперь ничем не пронять.

— Ну не так уж я была и безнадежна. — Игривый огонек у Люси в глазах сверкает не случайно: обожает слушать, каким ходячим кошмаром она была в детстве, когда приехала ко мне жить.

Бросаю в соус пригоршни рубленого лука, помешиваю.

— А помнишь, как мы в сыворотку правды играли? — спрашиваю я. — Бывало, приду домой с работы, а у тебя лицо такое плутоватое — точно что-то натворила. Помнишь большое красное кресло в гостиной? У камина, в моем старом доме на Виндзор-фармс. Ты в него усаживалась, я наливала тебе стакан сока и говорила, что это сыворотка правды. Ты выпивала и тут же сознавалась.

— Вроде как в тот раз, когда я, пока тебя не было, отформатировала компьютер. — Она заходится смехом.

— Ребенку десять лет, а он уже форматирует жесткий диск. Меня чуть инфаркт не хватил! — припоминаю я.

— И зря, я ведь сначала все файлы сохранила в специальном месте. Просто хотелось посмотреть, как ты разозлишься. — Ее здорово все это забавляет.

— Да уж, я тебя тогда чуть домой не отправила. — Обтираю пальцы левой руки вафельным полотенцем, опасаясь, как бы гипс не пропах луком. Душу пронзила сладкая тоска по минувшему. Не помню, почему именно в ту первую поездку в Ричмонд Люси осталась погостить у меня, но с детьми я никогда не умела возиться, да еще и жутко уставала на работе. У Дороти тоже что-то не ладилось; вроде сестра заново вышла замуж. Может быть, я сама дала слабинку. Люси меня обожала, а я — человек, любовью не избалованный. Когда я приезжала навестить девчонку в Майами, она ходила за мной как привязанная, неотступно следуя по пятам, словно за мячом на футбольном поле.

— Все равно ты бы меня не отослала. — Люси вызывает на спор, хотя в ее глазах и мелькает искорка сомнения, страх остаться ненужной, подпитанный обстоятельствами ее жизни.

— Просто мне казалось, что я недостаточно уделяю тебе внимания и плохо о тебе забочусь, — отвечаю я, опершись на раковину. — Так-то я души в тебе не чаяла, маленькая безобразница. — Она снова смеется. — Нет, конечно, никуда бы ты от меня не делась. Что бы мы друг без друга делали? — качаю головой. — Слава Богу, что у нас была такая игра. Как бы я еще узнала, что ты затеваешь и в какую передрягу угодила, пока я на работе пропадаю? Ну так что, соку или, может быть, винца? Выложишь наконец, что с тобой стряслось? Я же не маленькая, Люси. Ты ведь не ради забавы в отеле поселилась. Тут явно что-то нечисто.

— Знаешь, не я первая, не я последняя. Не терпят они нашу братию, — начинает племяшка.

— Да уж, не последняя — это точно, — отвечаю.

— Помнишь Тиун Макговерн?

— До конца жизни не забуду. — Тиун Макговерн была наставником Люси в филадельфийском отделении АТФ. Женщина сама по себе неординарная, она после гибели Бентона серьезно мне помогала. — Ради Бога, с ней-то ничего не стряслось? — обеспокоилась я.

— Она уже где-то с полгода как ушла оттуда, — отвечает Люси. — Видно, АТФ хотело перевести ее в Лос-Анджелес, поставить ответственной над тамошними подразделениями. Хуже участи не придумаешь. В Лос-Анджелес нашего брата калачом не заманишь.

А согласись Тиун — стала бы называться специальным ответственным агентом; мало кому из женщин федеральных правоохранительных органов выпадает руководить целыми подразделениями. Дальше Люси рассказывает, что Макговерн написала прошение об отставке и начала практиковать в частном порядке, устроив собственное сыскное бюро.

— «Последняя инстанция», — говорит Люси, все больше и больше оживляясь. — Крутое названьице, правда? Основную деятельность развернули в Нью-Йорке. Тиун свела всех в одну большую бригаду: следователи по поджогам и бомбам, копы, адвокаты, всякий полезный народец на случай неприятностей. Не прошло и полгода, а у нее уже своя клиентура. Вроде как не фирма, а тайное общество образовалось. И молва пошла: припекло — звони в «Последнюю инстанцию», туда все отправляются, когда больше идти некуда.

Помешиваю булькающий на плите томатный соус, снимаю пробу.

— Я так поняла, вы с Тиун плотно контачите с тех пор, как ты уехала из Филадельфии. — Вливаю в кастрюльку пару чайных ложек оливкового масла. — Эх. Ладно, сюда подойдет, а для салата не годится. — Беру в руку бутылочку и хмурюсь. — Давить оливки вместе с косточками — все равно что выжимать сок из апельсина в кожуре: получай по заслугам.

— Почему у меня складывается такое чувство, что Анна не горячая поклонница итальянской стряпни? — прозаично замечает Люси.

— Что ж, придется взяться за ее образование. Список покупок. — Киваю на блокнот и ручку возле телефона. — Первое — оливковое масло сверхчистого отжима, по-итальянски, без косточек. «Мишн олив супримо» — тоже неплохое, если сумеешь разыскать. Ни намека на горечь.

Люси за мной записывает.

— Да, мы с Тиун тесно контактировали, — сообщает она мне.

— Ты к ее занятиям имеешь какое-то отношение? — Понятно, что разговор затеян ради этого.

— Можно сказать и так.

— Дальше — давленый чеснок. В холодильниках ищи, в маленьких баночках. Я нынче ленивая. — Беру миску с постной говядиной, с которой самолично срезала жир и тщательно прокрутила. — Давильщик чеснока из меня сейчас никакой. — Помешивая соус, добавляю фарш. — Насколько у вас это серьезно? — Направляюсь к холодильнику, выдвигаю ящички. Ну конечно, о свежей зелени Анна тоже не позаботилась.

Люси вздыхает.

— Эх, тетя Кей. Боюсь, вам мои новости придутся не по вкусу.

В последнее время по душам мы с племянницей разговариваем редко. Да и видимся редко. Она переехала в Майами, а после смерти Бентона мы обе отгородились от мира прочной стеной. Пробую угадать, что же скрывается в задорном взгляде Люси, прокручивая в голове возможные варианты. Похоже, у них с Макговерн успело что-то завязаться еще в прошлом году, когда нас вызвали расследовать один страшный поджог, настоящую катастрофу, в виргинском городе Уоррентоне, подстроенный, дабы скрыть убийство. Как выяснилось позже, это было первое из преступлений, за которыми стояла Кэрри Гризен.

— Листья мяты, базилик, петрушка, — диктую дальше список покупок. — Кусочек пармезана реггиано. Люси, скажи мне правду. — Ищу специи. Макговерн женщина моего возраста, одинокая — по крайней мере была, когда мы последний раз виделись. Захлопнув дверцу шкафчика, оборачиваюсь к племяшке: — У вас с Тиун близкие отношения?

— Ну, поначалу все было не в том смысле, который ты имеешь в виду.

— То есть поначалу не было, а потом?..

— Знаешь, давай-ка лучше сама рассказывай, — беззлобно парирует Люси. — Что у вас с Джеем?

— Он на меня не работает, — отвечаю я. — И я уж точно не хожу у него в подчиненных. И вообще мне эта тема неприятна. Мы говорили о тебе.

— Терпеть не могу, когда ты затыкаешь мне рот, тетя Кей, — тихо произносит она.

— Я не затыкаю. Просто меня беспокоит, когда деловые отношения перерастают в личные. Во всем нужно придерживаться меры.

— Вы с Бентоном тоже работали вместе. — Она указывает мне на другое нарушение моих же собственных правил.

Постукиваю ложкой по кастрюле.

— Я много чего такого сделала в жизни, что тебе делать бы не советовала. И не советую как раз потому, что сама однажды обожглась.

— Ты когда-нибудь подрабатывала? — Люси потягивается нижней частью позвоночника и крутит плечами.

Хмурюсь.

— В смысле, по совместительству? Что-то не припомню.

— Ну хорошо, пришло время испробовать сыворотку правды. Я — злоумышленная халтурщица и главный спонсор Тиун, основной держатель акций «Последней инстанции». Вот так. Теперь тебе все известно.

— Давай-ка присядем.

Направляюсь к обеденному столу, и мы берем стулья.

— Все само собой случилось, — начинает Люси. — Пару лет назад я придумала поисковую программу для собственных нужд. Тогда все твердили, что люди на интернет-технологиях здорово зарабатывают. Ну, я плюнула и продала свое изобретение за три четверти миллиона.

Уму непостижимо. Способности Люси зарабатывать деньги ранее ограничивались лишь избранной ею профессией.

— После одного рейда меня посетила другая мыслишка. Мы конфисковали большую партию компьютеров, — рассказывает она, — и восстанавливали электронную почту владельцев, которую те предусмотрительно стерли. Меня поразила уязвимость нашейличной переписки. Ведь почта за нами всю жизнь волочится, как призрачный хвост. Вот я и придумала, как ее подчищать; комар носа не подточит. Образно выражаясь, рвешь ее в клочки. Это теперь уже создано несколько программных пакетов для сей надобности. А тогда я поднапрягла мозги и еще кучу денег заработала.

Следующий мой вопрос начисто лишен всякой дипломатии: АТФ известно, что она изобрела технологию, помогающую свести на нет усилия правоохранительных органов? Что Люси фактически помогает плохим ребятам шифровать переписку? Племяшка отвечает, будто все равно рано или поздно кто-нибудь додумался бы. К тому же что делать простым законопослушным гражданам? В АТФ о ее предпринимательской деятельности не знают, как не знают и того, что у агента Фаринелли имеются инвестированные средства. Вплоть до сегодняшнего момента лишь ее личному консультанту по финансовым вопросам да Тиун Макговерн известно, что Люси располагает многомиллионным состоянием и личным вертолетом.

— Так вот как Тиун удалось открыть собственное дело в таком непомерно дорогом городе, как Нью-Йорк, — размышляю я.

— Совершенно верно, — отвечает Люси. — По той же причине я не собираюсь бороться с АТФ. Если начнутся дрязги, тогда, вероятнее всего, всплывет правда о моих досужих подвигах. Тут же все пустятся копать: отдел внутренних расследований, ревизоры. Меня распнут, принесут в жертву своим бредовым бумагомарательским идеалам. Мне оно нужно?

— Люси, из-за твоего нежелания выступить против несправедливости пострадают другие. Те, у кого нет миллионов долларов, вертолета и собственной фирмы в Нью-Йорке. А это, согласись, неплохое подспорье для начала.

— С несправедливостью борется «Последняя инстанция», — отвечает она. — Будем своими способами побеждать зло.

— Формально тебя не обвиняют в подработке. — Во мне заговорил адвокат.

— Согласись, то, что я подрабатываю на стороне, характеризует меня не лучшим образом. Ну, в плане надежности. — Люси выступает от имени противной стороны.

— А что, АТФ обвиняет тебя в недостатке профессионального рвения? Тебе когда-либо инкриминировали бесчестные поступки?

— Ну нет. В формальной отписке этого уж точно не будет. Только ведь правда в том, тетя Кей, что я действительно пошла против правил. Если ты работаешь на правоохранительные органы, будь то АТФ или ФБР, у тебя не должно быть посторонних источников заработка. А я с этим запретом не согласна. Так несправедливо. Если копам разрешается дополнительно подрабатывать, то чем мы хуже? Я, наверное, с самого начала знала, что мои дни у федералов сочтены. — Она встает из-за стола. — Поэтому сама позаботилась о своем будущем. А может, меня все просто доконало. Не хочу до конца своих дней быть у кого-то в подручных.

— Если ты решила уйти из АТФ, пусть это будет твой выбор, а не их.

— А это и так мой выбор, — говорит она с легким раздражением. — Все, я в магазин отправляюсь.

К двери идем, взявшись за руки.

— Спасибо. Для меня очень важно, что ты мне все рассказала.

— Я тебя еще и вертолетом научу управлять. — Люси надевает пальто.

— Эх, где наша не пропадала!.. Я в последнее время и так будто в безвоздушном пространстве болтаюсь. Вылетом больше — вылетом меньше...

Глава 6

Уже много лет в народе ходит грубая шутка: виргинцы едут в Нью-Йорк за искусством, в то время как нью-йоркский интерес к Виргинии связан исключительно с отходами. Из-за этого язвительного замечания мэра Рудольфа Джулиани чуть не разразилась очередная гражданская война. На тот момент у них с Джимом Гилмором, тогдашним губернатором Виргинии, были серьезные разногласия по поводу права Манхэттена сгружать в наших портах мегатонны северного мусора, предназначенного для южных свалок. Представляю, что начнется, если пройдет слушок, будто и за правосудием нам надо обращаться к «старшему брату».

Все то время, что я возглавляю отдел судмедэкспертизы при прокуратуре штата Виргиния, Хайме Бергер руководила отделом по расследованию сексуальных преступлений при Манхэттенской прокуратуре. И хотя мы с ней не знакомы лично, наши имена нередко упоминают в связке. Меня называют самой известной женщиной-паталогоанатомом, а ее — самой известной женщиной-прокурором. На подобные заявления я всегда реагировала единственно верным способом: во-первых, мало того что я сама к славе не стремлюсь, но еще и не доверяю тем, кто на ней помешан, а во-вторых, слово «женщина» здесь неуместно. Самцы и самки. Ведь никто не называет добившихся успеха представителей сильного пола «мужчина-врач», или «мужчина-президент», или «мужчина — исполнительный директор».

Последние дни в доме Анны я занималась тем, что выискивала в Интернете информацию о Бергер. Человек я не из впечатлительных, однако здесь не поразиться не могла. К примеру, для меня стало новостью, что Бергер — стипендиат Родса и что после избрания Клинтона президентом ее хотели поставить министром юстиции. Как писали в журнале «Тайм», когда на эту должность вместо нее назначили Жанет Рено, Бергер вздохнула с облегчением. Не хотелось ей бросать прокурорскую работу. Полагают, по той же самой причине она не стала судьей и отклоняла потрясающе выгодные предложения со стороны частных юридических фирм. В своей среде Хайме уважают настолько, что в ее честь в Гарварде, где нынешняя знаменитость в свое время училась, утвердили государственную стипендию. А вот про ее личную жизнь известно очень мало, кроме того, что она играет в теннис — разумеется, бесподобно. Три раза в неделю по утрам она занимается с личным тренером в одном нью-йоркском спортклубе и пробегает три-четыре мили в день. Ее любимый ресторан — «Примула». Надо полагать, любит итальянскую кухню.

Сегодня среда, вечереет, мы с Люси устроили предпраздничный поход по магазинам. Пересмотрела массу всего, накупила столько, сколько за неделю не приготовить; на душе печаль и треволнения, под гипсом безумно чешется, и непреодолимо хочется курить. Люси носится где-то в «Редженси», занимаясь своим собственным списком, а я ищу тихое, спокойное местечко, где можно спрятаться от снующих толп. Тысячи людей тянули до последнего, чтобы за три дня до Рождества с душой подыскать своим дорогим и любимым нужные подарки. Бубнеж и бесконечное шарканье безликой массы перекрывают мысли и голоса, вести беседу в этом беспрерывном гаме попросту невозможно: перед глазами мелькают лица, люди, откуда-то доносятся гнусавые праздничные мелодии, окончательно выводя из себя — нервы и так напряжены до предела. Бездумно смотрю на витрину, отвернувшись от беспокойного диссонанса снующих покупателей, которые, подобно неопытным пальцам на клавишах, срываются с места, останавливаются замерев, напирают — и все без особого чувства. Прижав к уху сотовый телефон, придаюсь новой страсти: сегодня, наверное, уже раз десять прослушивала голосовую почту. Теперь это моя единственная колея, ведущая к прежней жизни. С домом меня соединяют, пожалуй, лишь телефонные сообщения.

Итак, четыре звонка. Сначала Роза, моя секретарша: интересовалась, боевое ли у меня настроение. Мамуля нудно и долго сетовала на жизнь. Звонили из телефонной компании по поводу какой-то оплаты. Ну и горел желанием поговорить Джек Филдинг, мой заместитель. Не откладывая в долгий ящик, набираю его номер.

— Тебя почти не слышно, — раздается раздраженный голос в одном ухе — другое я прикрываю рукой. Где-то на заднем плане плачет какой-то малыш.

— Мне здесь общаться несподручно.

— И мне. Моя бывшая нагрянула. То-то радости привалило.

— Что стряслось? — спрашиваю я.

— Только что позвонила какая-то нью-йоркская прокурорша.

Потрясающе. Силой заставляю себя успокоиться, чтобы голос не выдал волнения, и с напускным равнодушием интересуюсь ее фамилией. Выясняется, что Хайме Бергер несколько часов назад отыскала его по домашнему номеру: хотела знать, ассистировал ли он на вскрытиях Ким Льонг и Дианы Брэй.

— Интересно, — высказываю свое мнение. — А разве твой номер есть в телефонном справочнике?

— От Райтера узнала, — сообщает он.

Меня охватывает необъяснимый страх. Это уже попахивает предательством. Почему Райтер сразу не дал ей мой телефон, а направил к Джеку?

— Почему он не попросил ее перезвонить мне? — спрашиваю я.

На другом конце линии возникло замешательство: к громкоголосому хору присоединилось очередное дитя.

— Понятия не имею. Я заявил, что официально не ассистировал. Вскрытия проводила ты, я как свидетель на протоколах не подписывался. Сказал, мол, лучше обратиться к тебе.

— Ну и как она отреагировала?

— Стала задавать вопросы. У нее, видно, есть копии отчетов.

Опять Райтер подкузьмил. Копии первичных отчетов судмедэкспертов, как и протоколы о вскрытии, направляются в прокуратуру штата.

Голова идет кругом. Похоже, за меня взялись целых два прокурора, а это уже дело нешуточное. Неясное беспокойство сгустилось облаком насекомых, заполонивших все внутри и жалящих в самую душу. Жуть, что происходит, и как жестоко. В самых страшных кошмарах мне такого и не снилось. Голос Джека доносится откуда-то издалека, сквозь помехи на линии; вот и в голове у меня так же шумно и путано. До помутневшего рассудка доходят его слова: Бергер — дамочка, с которой на противоположных сторонах баррикады столкнуться не хотелось бы. Говорила она вроде бы как по сотовому телефону. Вскользь упомянула о прокурорах по особым расследованиям.

— Я почему-то всегда считал, что они занимаются президентским делами, или случаями вроде «Уэйко»[110], или еще чем-то подобным, — говорит он. Тут связь неожиданно проясняется, и слышно, как он кричит, видимо, бывшей жене: — Да забери ты их, ради Бога, в другую комнату, я по телефону разговариваю!.. Боже мой, — выпаливает, обращаясь ко мне, — не вздумай заводить детей.

— Как понять «прокурор по особым расследованиям»? — интересуюсь я. — Что за специальный прокурор такой?

Джек умолкает.

— Похоже, ее вызвали в суд, потому что Райтер не хочет руки марать, — отвечает он с неожиданной нервозностью, будто чего-то недоговаривает.

— Я так поняла, у них в Нью-Йорке было одно дельце, — осторожно подбираю слова, — поэтому ее и привлекли. По крайней мере, я так слышала.

— То есть как у нас?

— Два года назад.

— Кроме шуток? Вот это новости. А ведь она, между прочим, ни словом не обмолвилась. Только о наших делах вопросы и задавала, — говорит Джек.

— Что у нас на утро? — интересуюсь загруженностью по моргу.

— Пока пятеро. Плюс с одним что-то нечисто. Ох, чует мое сердце, придется повозиться. Молодой человек белой расы — возможно, латиноамериканец; обнаружен в комнате мотеля. Судя по всему, комнату кто-то пытался спалить. Удостоверения личности при нем не обнаружено. В вене шприц, так что причина смерти неясна — то ли передозировка, то ли от дыма задохнулся.

— Давай-ка оставим это, не телефонный разговор, — перебиваю я, осматриваясь. — С утреца поболтаем. Я сама им займусь.

Последовала долгая пауза: мой помощник удивлен.

— Серьезно? Просто я думал...

— Вполне, Джек. — На работе меня не было целую неделю. — Все, увидимся.

Мы с Люси договорились в полвосьмого встретиться у входа в «Уолден буксторс»: приходится снова нырнуть в скопище снующих туда-сюда людей. Не успела я закрепиться на означенном месте, как вдруг замечаю знакомую фигуру: крупный мужчина с кислой физиономией поднимается вверх по эскалатору. Марино. Откусывает от мягкого кренделька с солью и облизывает пальцы, не сводя глаз с расположившейся ступенькой выше молоденькой девицы. Тугие джинсы и свитерок в обтяжку не оставляют тайн относительно ее изгибов, впадинок и выпуклостей, и даже мне с довольно приличного расстояния видно, как Марино мысленно прокладывает путь по ее формам, воображая себе, каково было бы заняться их изучением вплотную.

Вот он едет вверх на тесных металлических ступеньках, наводненных народом; весь ушел в свой кренделек, жует, не закрывая рта. Воплощенное чревоугодие. Вылинявшие мешковатые джинсы некогда синего цвета приспущены под раздутым животом, из рукавов красной ветровки с надписью «NASCAR»[111], подобно бейсбольным рукавицам, торчат массивные ручищи. На лысеющей голове примостилась кепка с той же аббревиатурой, а на глазах — нелепые, огромные, как у Элвиса, очки в проволочной оправе. На мясистом лице застыло привычное выражение извечного недовольства, а дряблая, с жаркими пятнами румянца кожа говорит о хроническом несварении. Меня вдруг поразило, насколько этот человек несчастен в своем теле: массу сил тратит, борясь с собственной плотью, которая будто в отместку отказывается ему уступать. Бывают такие владельцы автомобилей: сначала не занимаются машиной, водят без особой осторожности, а когда та окончательно проржавеет и начнет разваливаться на куски, проникаются к ней лютой ненавистью. Так и вижу: Марино хлопает крышкой капота и пинает шины.

Вскоре после моего переезда из Майами сюда мы вместе расследовали наше первое дело. Он и тогда был угрюмый, мрачный, относился ко мне как будто даже снисходительно; об учтивости и речи не шло. Я даже пришла к печальному выводу, что, согласившись возглавить отделение судмедэкспертизы в Виргинии, я совершила самую большую ошибку в своей жизни. В Майами я пользовалась заслуженным уважением в правоохранительных кругах, среди медиков и ученых. Пресса ко мне относилась вполне благосклонно, и я стала своего рода маленькой звездочкой, что придавало уверенности в себе и подстегивало желание двигаться дальше. О том, что пол, оказывается, может быть проблемой, я не подозревала до того, как встретилась с Питером Рокко Марино. Он родился в семье итальянских работяг из Нью-Джерси, патрулировал ночной Нью-Йорк, пребывал в разводе со своей первой любовью, о своем единственном чаде предпочитал помалкивать.

Он — будто яркий свет в примерочной; ты вполне собой доволен — до той поры, пока не увидишь свое отражение. А сейчас я расстроена и с готовностью приму за правду все, что он заявит. И вот возле стеклянной витрины он замечает меня с кучей пакетов на полу. Сунув в рюкзачок телефон, машу ему рукой. Некоторое время Марино требуется, чтобы лавировать грузным телом среди поглощенных неурядицами людей, которым в данный момент совершенно наплевать на убийства, верховные суды и нью-йоркских прокуроров.

— Ты что здесь делаешь? — с вызовом спрашивает меня он, будто я нарушила чужую территорию.

— Подыскиваю тебе подарок к Рождеству.

Марино отхватывает очередной кусман от своего лакомства. Судя по всему, он ничего, кроме этого кренделя, не купил.

— А ты? — интересуюсь я.

— Пришел сфоткаться у Санта-Клауса на ручках.

— Не смею задерживать.

— С Люси списался. Объяснила мне, где тебя искать в этом дурдоме. А то, я смотрю, сумки-то с одной рукой трудновато будет нести. И как ты, кстати, собираешься вскрытия делать с такой-то бандурой? — показывает на гипс.

А ведь я знаю, зачем он пожаловал. От него струятся потоки информации, за милю учуешь, будто ледник на тебя ползет. Вздыхаю. Медленно, но верно примиряюсь с непреложной истиной, что в ближайшем будущем перемен к лучшему в жизни не предвидится.

— Ну как там? — спрашиваю его. — Что на этот раз?

— Завтра, док, об этом все газеты кричать будут. — Склоняется к сумкам. — Недавно Райтер позвонил. Так вот, ДНК совпадают. Как видно, наш Волчара пару лет назад замочил-таки ту дамочку из метеорологии, и, судя по всему, его величеству Виргинский медколледж пришелся не по вкусу и он совсем не против экстрадиции в Большое Яблоко. Рад-радешенек смотаться из Виргинии куда подальше. Только вот забавное совпадение: ублюдку вздумалось уехать из города именно в тот день, когда будут служить заупокойную по Брэй.

— У нее будет заупокойная служба? — В голове началась канитель: мысли путаются, сбиваясь в одну кучу.

— Да, в церкви Святой Бригитты.

Для меня новость, что Брэй была католичкой и волей судьбы ходила в ту же церковь, что и я. От жуткой догадки мурашки побежали по спине. Похоже, в каком бы мире я ни находилась, ей непременно нужно влезть в него и меня затмить. А то, что она пыталась это сделать в храме Господнем, где вообще всякие притязания неуместны, лишний раз говорит о ее беспощадном высокомерии.

— Значит, Шандонне вывезут из Ричмонда в тот момент, когда мы по идее будем прощаться с последней женщиной, которую он укокошил, — продолжает Марино, не пропуская ни одной проплывающей мимо макушки. — Ни на минуту не поверю, будто это совпадение. У этого паршивца ничего случайного не бывает. Прессы соберется — пруд пруди. Так что Брэй он затмит, украдет ее звездный час. Потому что СМИ куда интереснее безумцы, чем те, кто придет отдать дань уважения одной из убитых. Ну уж меня там точно не будет. После того как она меня облагодетельствовала — ни за что. Ах да, кстати, пока мы тут разговариваем, Бергер уже на подходе. Мне бы такую фамилию, меня бы тоже Рождество не касалось, — добавляет он.

Люси мы заметили одновременно с ватагой шумных, неуемных парнишек. Модные броские прически, тяжелые непомерные штаны на щупленьких бедрах; они перегоняют ее, вертятся рядом, с интересом оценивая мою племянницу. Та в черных трико, поношенных армейских ботинках и пилотской куртке давних времен, которую раздобыла в каком-то магазинчике старомодной одежды. Марино одарил ее обожателей таким взглядом, который сразил бы их наповал, если бы лютая ненависть могла проникать из глубины сердца через кожу и поражать жизненно важные органы. Шумная компания тут же легла на другой курс, подпрыгивая и шаркая огромными баскетбольными кроссовками, как щенки-недоростки с большими лапами.

— Какой мне подарочек приготовила? — спрашивает Марино Люси.

— Годовой запас корня липидии.

— А это еще что за хрень такая?

— Когда в следующий раз зафутболишь с какой-нибудь горячей штучкой, мой подарок тебе очень пригодится, — отвечает она.

— Неужели ты и вправду!.. — Ушам своим не верю.

Марино фыркает. Люси смеется, и вид у нее слишком радостный для человека, которого вот-вот уволят, будь ты хоть сто раз миллионером.

Выходим на парковку; воздух сырой, промозглый. Темноту разрывают слепящие фары машин, куда ни кинешь взгляд — везде автомобили, люди куда-то торопятся. На фонарных столбах мерцают серебристые гирлянды, водители по-акульи кружат, выискивая свободные места поближе к входам на ярмарку, будто пройти пару сотен шагов — худшее, что может приключиться с человеком.

— Терпеть не могу это время года. Лучше бы я родилась еврейкой, — сообщает Люси, будто слышавшая недавний намек Марино на национальность Бергер.

— Ты в Нью-Йорке при Бергер начинал? Она тогда уже была окружным прокурором? — спрашиваю у полицейского, пока тот укладывает мои сумки и свертки в доисторический зеленый «субурбан» Люси.

— Только вступила в должность. — Закрывает задний борт. — Лично так ни разу и не пересеклись.

— Но ты о ней наслышан?

— Горячая штучка с большими титьками.

— Ух, Марино, какой ты заводной, — говорит Люси.

— А что? — Он кивает ей на прощание. — Неинтересно — не спрашивай.

Провожаю взглядом массивный силуэт; все вокруг вперемежку: фары, тени, люди. Небо залито млечным светом ущербной луны, на землю неторопливыми маленькими хлопьями падает снег. Люси выезжает с парковочного места и как по маслу вписывается в тянущуюся вереницу машин. На цепочке для ключей у нее висит серебряный медальончик с выгравированным логотипом «Wirly-Girls»[112], на первый взгляд фривольным названием очень солидной Международной ассоциации женщин-вертолетчиц. Люси, отрицающая любые формы объединения людей, — ярая приверженница этой группы, и на фоне общей неразберихи в моей жизни одна мысль здорово радует: рождественский подарок, который я успела для нее подготовить, аккуратненько упрятан в одной из сумок. Несколько месяцев назад я вошла в тайный сговор с ювелирной фирмой «Шварцчайльд», чтобы они изготовили мне золотое ожерелье с кулончиком «Whirly-Girls». В свете недавних откровений о планах племяшки на жизнь по времени тоже получается удачно.

— А что именно ты собираешься делать со своим личным вертолетом? Он ведь уже на подходе? — спрашиваю я. Отчасти мне хочется сменить тему: поговорить о чем-нибудь, кроме Нью-Йорка и Бергер. Я все еще раздосадована после разговора с Джеком, и на душе как-то нехорошо. И еще что-то беспокоит, только пока не пойму, что именно.

— «Белл четыреста седьмой». Так точно. — Люси ныряет в бесконечный поток красных габаритных огней, лениво текущий по Пархэм-роуд. — Что буду с ним делать? Летать. И по работе в том числе.

— Да, о новой работе. Ты мне так и не дорассказала.

— Ну, Тиун живет в Нью-Йорке. Соответственно, там и будет размещаться моя новая контора.

Люси — водитель серьезный, смотрит только на дорогу, настоящий пилот.

— Давай-ка чуть назад отмотаем. Посвящу тебя в предысторию, тетя Кей. Как только Тиун услышала о той перестрелке в Майами, она со мной связалась. Потом пару недель назад я поехала в Нью-Йорк и здорово там выпила.

Уж это я помню отлично. Люси исчезла, пропала, оставив меня в полной растерянности. По телефону мне все-таки удалось разыскать беглянку; выяснилось, что она в Гринич-Виллидже, в какой-то популярной в народе забегаловке. Люси была расстроена и напилась. Я решила, что она злится и переживает из-за проблем с Джо. Теперь же история меняется на глазах. С прошлого лета племяшка была повязана с Макговерн общими деньгами, однако решение изменить свою жизнь она приняла только после недавнего инцидента в Нью-Йорке.

— Тогда Энн спрашивает, можно ли кому-нибудь позвонить, — объясняет Люси. — Я была в несколько неподходящем умонастроении, чтобы самостоятельно добираться до отеля.

— Кто такая Энн?

— Раньше в полиции работала. Теперь у нее свой бар.

— Ах вот как.

— Должна признаться, набралась я порядком и сказала Энн, чтобы та позвонила Тиун, — продолжает рассказ Люси. — Не успела глазом моргнуть — в бар входит Макговерн собственной персоной. Накачала меня под завязку кофе, и мы всю ночь проговорили. В основном о личном: Джо, АТФ, обо всем. Нерадостно мне тогда было. — Люси взглянула на меня. — Знаешь, я, наверно, уже давно готова была к переменам. А в ту ночь решилась. На тот момент, как все произошло, — она имеет в виду покушение на мою жизнь, — я уже знала, как поступлю. Слава Богу, что Тиун оказалась рядом. — Люси имеет в виду не сцену в баре. Макговерн была готова помочь вообще. Чувствуется исходящая из глубины ее души радость. Общая психология учит, что человеку не приносят радости ни работа, ни окружающие; каждый кует свое счастье собственными руками. Это не вполне верно. Похоже, Макговерн и «Последняя инстанция» осчастливили-таки девчонку.

— И ты уже некоторое время занимаешься кое-чем в «Последней инстанции»? — подталкиваю ее к продолжению рассказа. — С прошлого лета? Тогда у вас зародилась сама идея?

— Давным-давно, еще в Филли[113], мы с Тиун бесились, когда нам не давали заниматься делом: всякие бюрократы с лоботомией все время вмешивались. Мы видели, как ни в чем не повинных людей перемалывает в жерновах системы. Началось все с шутки. Мы придумали фантастическую организацию, которую я окрестила «Последней инстанцией». Куда обратиться, когда перед тобой закрылись все двери? В последнюю инстанцию.

Улыбка Люси напряженная, натянутая; чувствую, что ее оптимистические новости вот-вот приобретут сомнительную окраску. Племяшка готова поведать нечто, что мне будет неприятно услышать.

— Понимаешь, это значит, что мне придется переехать в Нью-Йорк, — выдает она. — Притом очень скоро.

Райтер передал мое дело в Нью-Йорк, теперь еще и Люси туда отправляется. Включаю печку на полную, кутаюсь в пальто.

— Вроде бы Тиун подыскала для меня квартиру в Верхнем Ист-Сайде. До парка пробежаться — пять минут. На пересечении Шестьдесят седьмой и Лексингтона, — говорит Люси.

— Быстро, — комментирую я. — И близко к тому месту, где убили Сьюзан Плесс, — добавляю, видя тут недобрый знак. — А почему именно в этой части города? У Тиун офис где-то рядом?

— В нескольких кварталах. Там рукой подать до Девятнадцатого участка; видимо, она знакома с парнями, которые патрулируют ее район.

— А Тиун что-нибудь слышала про Сьюзан Плесс? Вообще про то убийство? Странно все-таки, что она оказалась в каких-то нескольких улицах оттуда. — Меня не отпускают мрачные чувства. И тут ничего не поделаешь.

— Да так, наслышана об убийстве постольку-поскольку: мы обсуждали твои дела, — отвечает Люси. — А прежде — ни слухом ни духом. И я тоже. У нас в районе сейчас все только ист-сайдским насильником заняты; и мы в стороне не остались, кстати говоря. У них уже пять лет какой-то маньяк по улицам шастает. Один почерк: выбирает блондинок чуть за тридцать, которые выходят из бара немного навеселе. Он идет за ними по пятам и нападает в дверях квартиры. Первый анализ ДНК неизвестного в Нью-Йорке: профиль имеется, а человека нет.

Все дороги ведут к Хайме Бергер. Ист-сайдский насильник наверняка в списке первоочередных задач ее прокуратуры.

— Осветлю волосы и буду по ночам возвращаться из баров, — плутовато говорит Люси. Чувствую, слово у нее не разойдется с делом.

Тут бы сказать, что я за племяшку невероятно рада и что направление деятельности она выбрала крайне увлекательное, да язык не поворачивается. Она часто покидала Ричмонд и жила во многих других местах. Только вот теперь по какой-то причине кажется, будто ее отъезд — не к добру, хотя девочка и стала взрослой. Тут же во мне проснулась материнская черта: вечно критиковать, указывать на недостатки и недочеты. Моя мать заглядывала под коврик, чтобы указать на то единственное место, которое я пропустила при уборке; просматривая ведомость дочери, круглой отличницы, она сокрушалась, что у меня нет друзей; пробовала приготовленную мной пищу и перечисляла, чего в ней не хватает.

— А как же вертолет? Будешь его в Нью-Йорке держать? — слышу свой голос будто со стороны. — Похоже, тут у тебя неувязочка вышла.

— Возможно, в Тетерборо[114].

— Так что ж, каждый раз, когда тебе надо лететь, придется в Нью-Джерси добираться?

— Не так уж и далеко.

— Жизнь там дорогая. А вы с Тиун... — не унимаюсь я.

— Что у нас с Тиун не так? — Приподнятое настроение Люси быстро испортилось. — Почему ты ко мне придираешься? Она ушла от федералов и больше мне не начальница. В нашей дружбе нет ничего плохого.

Люси разочарована, ей обидно, и во всем повинна я: на месте преступления повсюду отпечатки моих пальцев. Но что еще хуже, я слышу в своем голосе интонации Дороти. Как стыдно.

— Прости, Люси. — Потянувшись, беру ее ладонь в кончики торчащих из гипса пальцев. — Я не хочу тебя отпускать. Эгоизм. Прости.

— Я тебя не бросаю, буду приезжать. На вертолете до Ричмонда каких-то два часа лету. Все нормально. — Она глядит на меня. — А почему бы тебе к нам не присоединиться, тетя Кей? — Люси высказала наконец эту мысль, явно не сырую. Очевидно, они с Макговерн часто обо мне беседовали, в том числе обсуждали мою вероятную роль в их компании. Осознание этого дает особое ощущение. До сих пор я принципиально не думала о своем будущем, а тут оно неожиданно встало передо мной большим темным экраном. С одной стороны, умом я понимаю, что прежняя моя жизнь осталась в далеком прошлом, а с другой — это еще надо принять сердцем.

— Разве тебе не хочется поработать на себя, чтобы государство не диктовало, что делать? — продолжает Люси.

— Ну, разве что потом, — отвечаю я.

— Знаешь, «потом» уже настало, — говорит она. — Двадцатый век заканчивается ровно через девять дней.

Глава 7

Уже почти полночь. Сижу у огня в украшенном ручной резьбой кресле-качалке, в единственным сельском предмете мебели в доме Анны. Свое кресло она намеренно поставила так, чтобы я находилась в поле зрения, тогда как мне не обязательно постоянно ее видеть, если вдруг нахлынет особая восприимчивость и я начну открывать запрятанные в глубинах души секреты. В последнее время я узнала, что в разговоре с Анной может всплыть что угодно; так и вижу себя свежим местом преступления, на которое выезжают впервые.

Свет в гостиной выключен, огонь в камине проходит финальную стадию агонии и вот-вот погаснет. Раскаленные угли пышут жаром, который с каждым вздохом переливаются разными оттенками оранжевого. Я рассказываю Анне об одном воскресном вечере. Дело было чуть больше года назад, в ноябре; на Бентона тогда нашла какая-то непонятная, совершенно для него нехарактерная озлобленность.

— В каком смысле нехарактерная? — тихим голосом спрашивает Анна.

— Бывало, мне не спалось и я засиживалась допоздна за работой. Он привык к моим ночным бдениям. В тот день Бентон заснул в постели с книгой. Вполне типичный случай, который для меня служил сигналом, что можно встать и заняться собой. Мне страсть как недостает тишины, хочется остаться в полном одиночестве, когда остальной мир погрузился в забытье и никому ничего от меня не нужно.

— Ты всегда испытывала такую потребность?

— Всегда, — отвечаю я. — Тогда у меня начинается настоящая жизнь. Я становлюсь самой собой только в полном одиночестве. Мне нужно личное время. Оно мне необходимо.

— Так что произошло в ту ночь, о которой ты начала рассказывать? — интересуется Анна.

— Я встала, забрала у него книгу, выключила свет.

— Что он читал?

Своим вопросом Анна застала меня врасплох. Надо подумать. Точно не помню; почему-то кажется, в ту пору Бентон читал о Джеймстауне, первом из постоянных английских поселений на территории Америки, которое находится менее чем в часе езды к востоку от Ричмонда. Он очень любил историю, в университете специализировался сразу по двум направлением: история и психология, а интерес к Джеймстауну в нем разгорелся, когда там начались археологические раскопки и были найдены остатки первого форта. Медленно, но все-таки я припоминаю: перед сном Бентон читал сборник рассказов, по большей части написанных Джоном Смитом. Название вылетело из головы. Книга наверняка до сих пор валяется где-нибудь в доме; больно кольнула мысль о том, что когда-нибудь я на нее наткнусь. Продолжаю рассказ:

— Я вышла из спальни, тихонько прикрыла за собой дверь и направилась в кабинет, который расположен чуть дальше по коридору. Знаешь, когда я провожу вскрытия, то делаю срезы некоторых органов, иногда вскрываю ранения. Ткани отправляются в лабораторию гистологии, где их снимают на пленку. Снимки я впоследствии рассматриваю, записывая наблюдения на диктофон. Времени на записи всегда не хватает, и я частенько забираю папки со слайдами домой. Полицейские об этом уже расспрашивали. Вот что забавно: занимаешься рутинными делами, нисколько не сомневаясь, что так и надо, все нормально, но как только о них начинают спрашивать другие... тут-то и доходит, что живешь не как все остальные люди.

— Почему полицейские интересовались слайдами, которые ты держишь в доме? — спрашивает Анна.

— Ну, они всем интересовались. — Возвращаюсь к той истории с Бентоном, описываю, что сидела в кабинете, склонившись над микроскопом. Я была полностью поглощена нейронами с пятнышками прикрепившихся металлов — уж очень они походили на стайку одноглазых пурпурно-золотистых существ со щупальцами. Почувствовала, что за спиной кто-то есть, обернулась и увидела в дверях Бентона. Лицо его излучало какое-то неестественное негодование, горело зловещим светом, как огни святого Эльма.

— Не спится? — с издевкой поинтересовался он, что было совсем на него не похоже.

Я откатилась в кресле от мощного микроскопа «Никон».

— Если бы эту штуковину можно было научить трахаться, ты бы и без меня спокойно обошлась! — Бентон злобно сверкнул на меня горящим, точно бушующие под микроскопом клетки, взглядом. Он стоял бледный в пижамных брюках, его профиль был резко очерчен светом настольной лампы, грудь вздымалась и блестела от пота, на руках вздулись вены, седые волосы прилипли ко лбу. Я поинтересовалась, чего ради он так негодует, и Бентон, яростно тыча в меня пальцем, скомандовал, чтобы я немедленно отправлялась в постель.

Тут Анна меня останавливает:

— Что-нибудь предшествовало этому случаю? Какая-нибудь ситуация, предупреждение? — Она тоже неплохо знала Бентона. Этот человек не мог так себя вести; возникало ощущение, будто его телом овладел пришелец.

— Ничего подобного. Никаких предупреждений. — Я медленно, без остановки раскачиваюсь в кресле. В камине потрескивают тлеющие угли. — И уж где меньше всего мне хотелось оказаться в тот момент, так это с ним в постели. Бентон, может, и был лучшим судебным психологом ФБР, однако со всем своим умением читать мысли других порой он становился чужим и холодным как камень. Я не собиралась всю ночь пялиться в потолок и слушать, как он молчит, отвернувшись от меня, и почти не дышит. Но чего я за ним прежде не замечала, так это жестокости. Никогда в жизни он не допускал по отношению ко мне такой оскорбительной требовательности. Может, чего-то другого в наших отношениях и недоставало, а вот взаимного уважения всегда было вдоволь.

— Он объяснил, что ты сделала не так? — Анна заставляет меня анализировать.

Кисло улыбаюсь:

— Когда про микроскоп рявкнул, я все поняла. — Мы с Бентоном прекрасно уживались в моем доме, однако он чувствовал себя в нем только гостем. Дом принадлежит мне, как и все, что в нем находится. В последний год своей жизни Бентон разочаровался в работе. Теперь, когда я оглядываюсь на те времена, понимаю, что он устал, в его жизни исчезла цель, он боялся надвигающейся старости. Все это подрывало нашу близость. Секс в отношениях стал сродни заброшенному аэропорту, который на расстоянии выглядит функционирующим, однако в диспетчерской никого нет и нет ни взлетов, ни посадок; мы в него наведывались лишь эпизодически, из чувства долга и по привычке, наверное.

— А когда вы занимались сексом, кто обычно был инициатором? — спрашивает Анна.

— В последнее время он. Скорее из отчаяния, чем по желанию. Может быть, даже от разочарования жизнью. Да, пожалуй, так, — решаю я.

Анна за мной наблюдает, лицо ее остается в тени, сгущающейся по мере того, как остывает уголь. Рукой она опирается на подлокотник, опустив подбородок на указательный палец. Это ее привычная поза, которая неизменно связана с тяжелыми разговорами, изобилующими в последнее время. Ее гостиная превратилась в затемненную исповедальню, где я могу эмоционально переродиться, обнажить всю себя, не испытывая стыда. Наши беседы я не назвала бы лечением, скорее я воспринимаю их как дружеское священнодействие, безопасное и неприкосновенное. Здесь я способна поведать другому живому существу, каково это — быть мной.

— Давай вернемся к той ночи, когда Бентон разозлился, — направляет меня Анна. — Не припомнишь, когда конкретно это случилось?

— За несколько недель до его гибели, — спокойно говорю я, зачарованно глядя на сияющие, словно кожа аллигатора, угли. — Он знал, что мне нужно личное пространство. Даже в те ночи, когда мы занимались любовью, я частенько, дождавшись, когда он уснет, выскальзывала из постели и воровато, словно совершаю клятвопреступление, проскальзывала в кабинет. Он с пониманием относился к моим маленьким изменам. — Чувствую: Анна улыбается в темноте. — Бентон почти никогда не жаловался, если, протянув руку на мою часть постели, нащупывал лишь пустоту. Уважал мои потребности. Знал, что временами мне надо побыть одной. Во всяком случае, так казалось. Я и не подозревала до той ночи, когда он ко мне ворвался, что его бесят мои ночные повадки.

— Просто ночные повадки? — спрашивает Анна. — Или вернее это назвать отчужденностью?

— Да я бы не сказала, что испытывала к нему отчуждение.

— Ты считаешь себя человеком, который легко сходится с людьми?

Я стала размышлять, пытаясь докопаться до столь пугающей правды.

— Ты была открыта с Бентоном? — продолжает Анна. — Давай-ка начнем с него. Он был самой серьезной твоей привязанностью. Во всяком случае, с ним ты оставалась дольше, чем с кем бы то ни было другим.

— Была ли я с ним открыта? — Поигрываю вопросом, как мячом, готовясь его подать, решая, под каким углом бросить, с какой силой размахнуться. — И да и нет. Бентон был лучшим и добрейшим из тех, с кем мне приходилось общаться. Чуткий. Вдумчивый, умный человек. С ним легко было говорить на любые темы.

— И вы разговаривали? У меня сложилось впечатление, что нет. — Анна крепко за меня взялась.

Я вздыхаю.

— Не припомню, чтобы хоть с кем-нибудь разговаривала совершенно обо всем.

— Может, тебе с Бентоном было спокойно? — подкидывает она предположение.

— Пожалуй, — отвечаю. — Но точно знаю, что были у меня свои больные точки, которых мы не касались. Я и не хотела так сближаться, напрягать его. Пожалуй, отчасти в том повинны обстоятельства, при которых начались наши отношения. Бентон был женат и всегда от меня возвращался домой к жене Конни. Так продолжалось долго. Нас будто стена разделяла, мы жили порознь, соприкасаясь лишь время от времени, когда выпадал случай. Боже, никогда так больше ни с кем не поступлю.

— Вина мучает?

— Еще бы, — отвечаю я. — Любому католику знакомо чувство вины. Особенно поначалу совесть здорово грызла. Для меня нарушить правила — смерти равносильно. Я ведь не такая, как Люси. Вернее сказать, она не такая, как я. Если племяшка сталкивается с бездумными правилами, то запросто преступает их. Да о чем тут говорить, Анна, мне даже штрафов за превышение скорости ни разу не выписывали.

Тут она подается вперед и поднимает ладонь. Это сигнал: я сказала нечто важное.

— Правила... А что такое правила?

— Тебе интересно определение?

— Что такое правила для тебя? Как ты это понимаешь?

— Плохо — хорошо, — отвечаю я. — Законно и незаконно. Что морально, а что аморально. Одно гуманно, другое — нет.

— Переспать с женатым человеком аморально, плохо, бесчеловечно?

— Ну, во всяком случае, глупо. Да, плохо. Конечно, не смертный грех, ничего незаконного, но бесчестно. Да уж, бесчестнее некуда. Нарушение правил.

— Значит, ты признаешь, что способна на бесчестный поступок.

— Я признаю, что способна на глупость.

— А повести себя нечестно? — Она не дает уйти от ответа.

— Люди на все способны, и я не исключение. Наша с Бентоном связь была неблаговидна. Косвенно я обманывала, скрывая свои действия и недоговаривая. Держала фасад, создавала обманчивую видимость, в том числе и перед Конни. Ложь. Значит, получается, я способна врать?..

Это признание здорово меня расстроило.

— А как насчет убийства? Что правила говорят об убийстве? Это плохо? Аморально? Запретное действие? Ты лишила человека жизни, — говорит Анна.

— При самообороне. — Тут я совершенно уверена. — Так поступают, когда нет выбора, потому что человек собирается убить тебя или кого-то другого на твоих глазах.

— Ты совершила грех? Ибо сказано — «не убий».

— Ничего подобного. — Теперь я испытываю нечто вроде разочарования, я недовольна собой. — Легко судить о поступках других с отдаленной позиции морали и идеализма. А вот когда убийца приставляет нож к горлу или тянется к пистолету, чтобы тебя застрелить, тогда совсем другое дело. В этом случае грехом будет как раз бездействие, ты совершишь клятвопреступление, позволив погибнуть невинному или себе. Я не испытываю раскаяния, — говорю Анне.

— А что ты тогда испытываешь?

Прикрываю на миг глаза, по векам промчалось красное пламя.

— Тошноту. Каждый раз, как вспомню, наизнанку выворачивает. Я не сделала ничего плохого, у меня ведь выбора не было. Но и правильным это тоже не назвать, если понимаешь, в чем разница. Когда передо мной корчился Темпл Голт, истекая кровью, и молил меня о помощи, словами не описать, каково мне было. Вспомнить страшно.

— Это произошло в тоннеле нью-йоркского метро. Лет пять назад? — спрашивает она, и я отвечаю кивком. — Бывший напарник преступницы Кэрри Гризен. Вроде как ее учитель. Ведь так?

Я снова киваю.

— Занятно, — говорит она. — Ты убила вторую половину Кэрри, а потом она убила твою. Что, если это не случайность?

— Понятия не имею. Никогда в таком ключе не рассуждала. — Удивительно, что такая простая мысль до сих пор мне не приходила в голову.

— Как ты думаешь, Голт заслужил смерть? — вдруг спрашивает Анна.

— О нем кое-кто сказал, что он и свое право на жизнь обманом получил, без него всем только лучше. И все же, упаси Господи, не по своему выбору я стала палачом, Анна, не по своему. У него кровь из пальцев сочилась. В глазах такой ужас застыл, неописуемый, зло его покинуло. Передо мной умирало живое существо, и я тому была причиной. Он плакал, умолял остановить кровотечение... Да, мне по сей день иногда кошмары снятся.

— А Жан-Батист Шандонне?

— Я никому больше не хочу причинять боль.

Гляжу на умирающий огонь.

— Ну он хотя бы остался в живых.

— И что? Такие типы никогда не перестанут причинять людям вред, даже в тюрьме. Зло каленым железом не выжечь. Сложная дилемма. С одной стороны, я не желаю ему смерти, и в то же время он, пока он жив, будет вредить людям.

Анна безмолвствует. У нее свой метод работы: отвечать молчанием, не высказывая свое мнение. Грудь сдавило от горя, сердце частит пугливым стаккато.

— Все одно мне достанется: убила бы Шандонне — виновата, — добавляю я. — И уж точно придется отвечать за то, что я его не убила.

— Ты не могла спасти Бентона от смерти. — Пространство между нами заполняет голос Анны. Качаю головой, к глазам подступили слезы. — Думаешь, ты должна была его защитить? — спрашивает она. Сглатываю ком в горле, спазмы прорывающихся рыданий не дают заговорить. — Ты его подвела, Кей? Может быть, ты наложила на себя епитимью — истреблять монстров? Ради Бентона, потому что позволила его убить, не уберегла?

Беспомощная ярость перекипает через край.

— Он сам себя не защитил, черт побери! Бентон намеренно ушел умирать. Как уходит собака или кошка, потому что время настало. Господи!.. — Меня прорвало. — Он постоянно жаловался на морщинки, на то, что живот отвис, на боль, на беспокойство. С самого начала. Он ведь старше меня, сама помнишь.

Может, еще и поэтому боялся стареть. Не знаю. Только когда ему за сорок перевалило, в зеркало спокойно не мог смотреться:подойдет и головой качает. «Как же не хочется стареть, Кей». Так, бывало, и говорил.

Помню, однажды мы вдвоем лежали в ванной, и Бентон выказал недовольство своим телом. Я ответила, что никто не желает стареть. А он: «Да нет, мне на самом деле не хочется, я этого просто не переживу». «Придется, — говорю я. — Нельзя думать только о себе, дорогой. И кроме того, мы ведь как-то пережили молодость, правда?» Ха, он решил, что я иронизирую. А я-то серьезно. Спрашиваю: когда он был молодым, часто ли ждал завтрашнего дня? Ведь всегда кажется, что завтра будет лучше. Он задумался, притянул меня к себе, лаская под дымящейся пеленой горячей лавандовой воды... Да, в те времена он знал, как меня завести, чтобы все клеточки загудели от одного касания. Хорошие были деньки. «А ведь правда, я всегда ждал завтра, думал, все изменится к лучшему. Это закон выживания, Кей. Если не ждешь перемен к лучшему — завтра ли, через год или десять лет, зачем вообще жить?»

Я умолкаю, покачиваясь в кресле, а затем говорю:

— Ну вот он и перестал ждать и стремиться. Потому и умер: в будущем больше не видел утешения. Не важно, пусть смерть нашел от чужих рук, решение-то он принял сам. — Слезы пересохли, стало пусто на душе, я побеждена и негодую. Смотрю на отблески потухшего пламени, и слабый отсвет касается моего лица. — Пошел ты, Бентон, — бормочу, глядя на курящиеся угольки. — Сдался, слабак.

— Ты поэтому переспала с Джеем Талли? — спрашивает Анна. — В отместку Бентону? Отплатить ему за то, что он умер и оставил тебя одну?

— Если и так, то неосознанно.

— Что ты чувствуешь?

Пытаюсь прочувствовать.

— После того, как убили Бентона?..

Размышляю.

— Я умерла. Просто умерла. Ничего не чувствовала. Думаю, и с Джеем переспала потому, что...

— Не думай. Меня интересует, что ты чувствуешь, — мягко напоминает Анна.

— В том-то и дело. Я хотела почувствовать, мне отчаянно надо было почувствовать хоть что-нибудь, — говорю я.

— Ну и как, с Джеем получилось?

— Получилось понять, какая я дешевка.

— Не надо думать, — снова напоминает Анна.

— Не знаю. Я ощущала голод, желание, злость, эгоизм, свободу. Вот именно, свободу.

— Ты освободилась от смерти Бентона или, может быть, от него самого? Он был человеком сдержанным, правда? С ним было безопасно. Рассудительный, обстоятельный, всегда все делал правильно. На что был похож секс с ним? Он был правильным? — интересуется Анна.

— Рассудительным, — говорю я. — Мягким, внимательным.

— Рассудительным, вот как. Это многое объясняет. — В голосе Анны угадывается ирония, и я волей-неволей обращаю внимание на произнесенные слова.

— Мы не сгорали от страсти. — Я открываюсь все больше. — Должна признать, очень часто в постели я думала о чем-то своем. Знаешь, Анна, ты даже в ходе беседы не разрешаешь думать. Хотя когда люди занимаются любовью, мыслей действительно быть не должно. Только наслаждение, нестерпимое удовольствие.

— Тебе секс нравится?

Я засмеялась от неожиданности. Меня еще о таком никто не спрашивал.

— О да. Естественно, бывает по-разному. Бывало и хорошо, и очень хорошо, и плохо, скучно, утомительно — по-всякому. Секс штука странная. Не знаю даже, что я о нем думаю. Только вот надеюсь, премьер гранд-крю я еще не попробовала, — провожу аналогию с лучшим бордо. Секс во многом напоминает вино, и, говоря по правде, мои любовные встречи до сих пор ограничивались не лучшими сортами: растущими в низине, достаточно распространенными и по умеренной цене. — Думаю, главного удовольствия я еще не испытала, не достигла глубочайшей сексуальной гармонии с другим человеком. Нет, пока еще нет. — Начинаю забалтываться, говорю прерывисто, бросая мысли, тут же опровергая то, что еще только собиралась сказать. — Наверное, не помешает сначала разобраться, насколько это важно, какое ему отводить место.

— Учитывая, чем ты зарабатываешь на жизнь, Кей, тебе должно быть прекрасно известно, насколько он важен. Секс — это власть. Это жизнь и смерть. — Анна констатирует факт. — Разумеется, перед твоими глазами в основном проходят чудовищные злоупотребления такого рода властью. И Шандонне тому ярчайший пример. Он получает сексуальное удовлетворение, причиняя другим страдания, унижая, подавляя; он строит из себя Бога, решая кому жить, а кому умереть и каким образом.

— Вот именно.

— Его эротически возбуждает власть. Как и многих.

— Самый сильный афродизиак, — соглашаюсь я. — Правда, не все согласны это признать.

— У нас и другой пример перед глазами: Диана Брэй. Красивая соблазнительная женщина эксплуатировала собственную сексапильность, дабы подавлять людей и руководить ими. По крайней мере у меня такое сложилось впечатление, — говорит Анна.

— Такое впечатление она и производила, — киваю я.

— А ее к тебе не тянуло? — спрашивает Анна.

Пытаюсь дать беспристрастную оценку. От одной такой мысли уже становится не по себе, я отстраняюсь и смотрю на вопрос со стороны, будто это орган на операционном столе.

— Мне такое никогда не приходило в голову. Так что скорее всего ничего не было, иначе я бы хоть какие-то признаки заметила.

Анна не отвечает.

— Хотя, может, что-то и было... — увиливаю я.

Собеседница не покупается на уловку.

— Не ты ли сама мне рассказывала, что она пыталась сойтись с тобой с помощью Марино? Хотела вместе где-нибудь перекусить, пообщаться, узнать тебя поближе, и все это пыталась устроить его руками?

— Да, так Марино рассказывал, — отвечаю я.

— Может быть, ты ее все-таки интересовала в эротическом плане? Если бы ты клюнула, она полностью подчинила бы тебя своей воле, так? Ей мало было испортить тебе карьеру, она хотела попутно угоститься твоим телом и таким образом присвоить все стороны твоего существования. Разве не то же самое делают Шандонне и ему подобные? Они, между прочим, тоже испытывают к жертве притяжение. Просто действуют иначе, не так, как остальные. Нам с тобой известно, что ты с ним сделала, когда он попытался осуществить свои желания. И совершил огромнейшую ошибку. Жан-Батист взглянул на тебя с вожделением, и ты его ослепила. По крайней мере на время. — Анна умолкает, опершись подбородком на руку и не сводя с меня глаз.

Смотрю на нее в упор. Меня вновь посетило то странное чувство — можно сказать, предостережение, хотя точного слова не подберешь.

— А если бы Диана Брэй все-таки стала добиваться от тебя взаимности, ты как бы тогда поступила? — продолжает раскапывать Анна.

— У меня есть способ отвадить неподходящие притязания, — отвечаю я.

— Применимый и к женщинам?

— К представителям обоих полов.

— Надо понимать, от женщин все-таки были предложения?

— Бывало от случая к случаю, на протяжении многих лет. — Простой вопрос, на который имеется очевидный ответ. Я ведь не в пещере живу отшельницей. — Ну разумеется, некоторые женщины проявляли ко мне чувства, на которые я ответить взаимностью не могла.

— Не могла или не хотела?

— И то и другое.

— А что ты чувствуешь, когда женщина испытывает к тебе желание?

— Ты пытаешься выяснить, как я отношусь к однополым связям?

— Ну так как?

Размышляю. Заглядываю в самую суть себя, пытаясь понять, не испытываю ли я отвращения к гомосексуалистам. Люси я неизменно заверяла, что к однополой любви отношусь совершенно спокойно, если, конечно, не принимать во внимание связанных с ней осложнений.

— Да нет, вроде бы все в порядке, — отвечаю Анне. — Честно. Просто я предпочитаю другие формы общения. Это не мое.

— А разве такие вещи выбирают?

— В некотором смысле да. — Тут я совершенно уверена. — Точно знаю — людей часто тянет не к самым лучшим вариантам, и поэтому они предпочитают не давать чувствам ход. Я прекрасно понимаю Люси. Я пристально наблюдала за ее отношениями с любовницами и даже в некотором смысле завидовала их близости. Пусть таким людям трудно идти против большинства, зато их дружба особенно прочна. Такая бывает только у женщин. Представителям противоположного пола труднее достичь полного душевного контакта, стать настоящими друзьями. Это я осознаю. По-моему, главное различие у нас с Люси в том, что я жду, когда мужчина разглядит во мне родственную душу; ее же сильный пол подавляет. Настоящая близость возможна лишь при балансе сил между индивидуумами. Поскольку у меня подобных сложностей нет, я предпочитаю сближаться именно с мужчинами. — Анна молчит. — Больше я об этом не думала, — добавляю. — Не все на свете поддается объяснению. Вот и Люси с ее привязанностями и предпочтениями тяжело объяснить. Как и меня.

— Ты на самом деле считаешь, что не способна к душевному сродству с мужчиной? Может, у тебя слишком низкие ожидания? Возможно такое?

— Запросто. — Я чуть не рассмеялась. — Если уж у кого и низкие ожидания, так это у меня, после всех романов, которые я завалила.

— Ты никогда не испытывала притяжения к женщине? — Наконец Анна подбирается к главному вопросу. Я так и знала, что она к этому клонит.

— Ну нет, бывали, конечно, женщины крайне притягательные, — соглашаюсь я. — Помню, еще в юности я западала на учительниц.

— Это твое «западание» носило сексуальную окраску?

— В том числе. Хотя увлечения были невинными и наивными. Многие девчонки вожделеют к своим учительницам, особенно в приходских шкалах, где преподают в основном женщины.

— Монахини.

Улыбаюсь.

— Да уж, представь, каково это — одуреть от монахини.

— Кстати, и монахини друг от друга «дуреют», — замечает Анна.

Какое-то неприятное, сквозящее неуверенностью чувство пеленой наползает на рассудок, и где-то в глубине осознания зажигается предупреждающий огонек. Не знаю, почему Анна так сосредоточилась на сексе, в особенности на однополом. Даже закралось подозрение, уж не лесбиянка ли она, раз так и не вышла замуж. А что, если после стольких лет знакомства она собралась раскрыться, поведать о себе правду и прощупывает возможную реакцию? Обидно, если Анна могла, пусть из страха, утаить от меня столь немаловажную деталь.

— Помнится, ты рассказывала, что в Ричмонд тебя занесло по любви. — Теперь моя очередь докапываться. — Тот человек оказался пустой тратой времени. Так почему же ты не вернулась в Германию? Зачем осталась здесь, Анна?

— Я училась в Венском медицинском колледже, я австрийка, а не немка, — говорит она. — Я выросла в замке, по-нашему это называется «шлосс», который принадлежал моей семье сотни лет. Мы жили неподалеку от Линца на Дунае и во время войны принимали в своем доме нацистов. Мать, отец, две старшие сестры и младший братишка. Из окон мы видели дым, поднимавшийся от крематория, который располагался милях в десяти от нас, в Маутхаузене, печально известном концлагере. Заключенных заставляли работать на каменоломне и поднимать огромные глыбы гранита на сотни ступенек вверх. Если кто-то оступался или падал, их избивали, а то и сталкивали в пропасть. Там держали евреев, испанских республиканцев, русских, гомосексуалистов.

Изо дня в день смертные клубы дыма чернили горизонт. Я часто заставала у окна отца; он смотрел и вздыхал, думая, что никто его не видит. Чувствовалось, что ему больно и стыдно. Предпринять он все равно ничего не мог, куда легче было делать вид, что ничего не происходит. Так поступали большинство австрийцев: мы изображали, будто не видим, что творится в нашей маленькой прекрасной стране. Отец был влиятельным богатым человеком, однако выступить против нацистов означало оказаться в лагере или быть расстрелянным на месте. До сих пор слышу смех и звон бокалов в нашем доме: мы принимали этих чудовищ как лучших друзей. Один из пьяной компании начал приходить по ночам ко мне в спальню. Мне тогда было семнадцать. Это продолжалось два года. Отцу я не рассказывала — он все равно был не в силах ничего изменить. К тому же, подозреваю, он и сам прекрасно знал о происходящем. Да, я больше чем уверена... После войны я закончила образование и повстречалась с американцем, который учился в Вене музыке. Он был замечательным скрипачом, неотразимым остроумным человеком, и я поехала с ним в Штаты. Главным образом потому, что не считала возможным оставаться в Австрии. Я больше не могла жить с осознанием того, что моя семья шла против веления совести. И даже теперь, когда я вижу сельский пейзаж моей родины, в глазах стоит тот страшный черный дым.

В гостиной стало прохладно, рассыпавшиеся угольки с красными тлеющими точками похожи на дюжину беспорядочно разбросанных глазок, мерцающих в темноте.

— А куда делся американский скрипач? — спрашиваю я.

— Наверное, вмешалась горькая правда жизни. — В ее голосе сквозит грусть. — Одно дело влюбиться в молоденькую австрийку-психиатра в одном из красивейших и романтичных городов мира. Совсем другое — привезти ее в Виргинию, в бывшую столицу Конфедерации, где люди до сих пор вешают у себя на домах стяги южан. Сначала я устроилась в ординатуру при Виргинском медколледже, а Джеймс несколько лет играл в Ричмондском симфоническом оркестре. Потом он переехал в Вашингтон, и мы расстались. Я благодарна судьбе, что до свадьбы так и не дошло. По крайней мере обошлось без осложнений — детей у нас не было.

— А твои родные? — спрашиваю я.

— Сестер нет в живых. В Вене у меня остался брат. Он, как и отец, занимается банковским делом. Пора бы ложиться, — говорит Анна.

Забираюсь под одеяло, ежась от холода. Подтягиваю к себе коленки и подкладываю под больную руку подушку. После разговора с Анной я сама не своя, точно старые раны разбередила. Части моей души, которые давно ушли в небытие, отзываются фантомной болью, из-за рассказа о делах давно минувших на сердце добавилось тяжести. Конечно, такие факты из прошлого Анна не станет рассказывать первому встречному. Быть пособником нацистов — страшное клеймо даже в наше время. Теперь ее привилегированный образ жизни и манера держаться видятся совершенно под другим углом. Пусть у Анны не было возможности решать, кому гостить в их семейном особняке, а кому — нет, как и решать, с кем семнадцатилетней девушке ложиться в постель, от чужих прощения ей все равно не будет.

— Боже мой, — бормочу я, лежа в гостевой комнате и глядя в темный потолок. — Боже ты мой.

Поднимаюсь с кровати и, снова минуя гостиную, направляюсь по темному коридору в восточное крыло здания. Комната хозяйки расположена в самом конце, дверь приоткрыта, из окна просачивается слабый лучик лунного света, мягко очерчивая фигуру под одеялом.

— Анна? — тихонько зову я. — Ты не спишь?

Она шевелится, затем усаживается на кровати. Подхожу ближе, едва различая ее лицо. По плечам рассыпались седые волосы. Она выглядит лет на сто.

— Все в порядке? — спрашивает Анна заспанным, чуть встревоженным голосом.

— Прости, — говорю я, — ты не представляешь, как мне жаль. Я никудышная подруга.

— Ты — моя самая надежная подруга. — Она тянется за моей рукой и пожимает ее, и я чувствую под тонкой кожей хрупкие кости, будто Анна вмиг стала древней слабенькой старухой, а не титаном, каким я ее всегда представляла. Наверное, это потому, что теперь я знаю ее тайну.

— Ты столько выстрадала, носила в себе столькие годы, — шепчу я. — Прости, что меня вовремя не оказалось рядом. Прости, — повторяю я. Склоняюсь к ней и неуклюже, из-за гипса, обнимаю, а потом целую в щеку.

Глава 8

Случаются не лучшие времена, когда я перегружена работой и на жизнь уже сил не остается. Однако даже в такие моменты я очень ценю то, чем занимаюсь, ведь система судмедэкспертизы, возглавляемая мною, пожалуй, самая лучшая в стране, если не в мире. Так же приятно осознавать себя одним из руководителей Виргинского института судебно-медицинской экспертизы, который является первой академией по подготовке такого рода специалистов. Кроме того, к моим услугам одна из ведущих экспертных лабораторий. Новое здание стоимостью тридцать миллионов долларов под названием «Биотех-2» занимает площадь в сто тридцать тысяч квадратных футов и располагается посреди Парка биотехнологических исследований. Благодаря ему центр Ричмонда меняется с поразительной быстротой: брошенные универсамы и заколоченные халупы неотступно вытесняются новенькими стеклянно-кирпичными постройками. Благодаря «Биотеху» город, который втаптывали в грязь с тех самых пор, как прозвучал последний выстрел северных агрессоров, обретает новую жизнь.

Когда я сюда только переехала, в конце восьмидесятых, Ричмонд на голову опережал остальные города Америки по числу убийств на душу населения. С нами никто не хотел иметь дела, в предутренние часы улицы пустели. Теперь это ушло в небытие. Надо отметить, что Ричмонд мало-помалу превращается в обитель науки и просвещения. И по правде говоря, я даже не считала возможной подобную метаморфозу. Поначалу я Ричмонд ненавидела (по причинам куда более веским, чем размолвки с Марино и тоска по Майами).

Я глубоко убеждена, что у каждого города, как и у человека, есть свой характер, своя личность. Он пропитывается энергией обитателей и управителей. В нелегкие периоды своей жизни Ричмонд был созданием упрямым и ограниченным, держался с болезненным высокомерием человека, некогда наделенного властью и авторитетом, но с которым перестали считаться даже бывшие подчиненные. Он приводил в бешенство своими претензиями на исключительность, из-за которой такие, как я, казались себе обделенными существами второго сорта. Окружающее пространство покрыто шрамами былых обид и унижений, проступающих на теле города так же ясно, как раны на теле трупа. Печально созерцать скорбное марево, которое в летние месяцы, подобно дыму на поле битвы, курится над болотами и бесконечными грядами костлявых сосен, тянется вдоль реки, окутывая хребты кирпичных нагромождений, литейных цехов и лагерей, оставшихся со времен той чудовищной войны. Я всегда сострадала Ричмонду, надеясь, что город еще воспрянет. Я не теряла в него веры. Только вот с сегодняшнего утра во мне все больше крепнет убеждение, что сам он оставил меня на произвол судьбы.

Верхушки наводнивших центр высоток теряются в облаках, в воздухе висит снежная пелена. Гляжу из окна своего кабинета, мимо парят крупные белые хлопья, где-то трезвонит телефон, по коридору ходят люди. Как бы мэрия не закрылась в такую непогоду. Надо же, первый день вышла — и на тебе.

— Роза! — окликаю секретаршу, разместившуюся в соседнем кабинете. — Погоду не слышала?

— Снег, — доносится ее голос.

— Сама вижу, что снег. Надеюсь, центр еще не перекрыли? — Беру кофе, молча поражаясь белоснежной буре, которая мертвой хваткой вцепилась в наш город. Сказочная, заснеженная зима — явление вполне обычное для тех, кто живет западнее Шарлотсвилла и севернее Фридериксберга; до нас же снег, как правило, не доходит. Бытует мнение, что всему виной река Джеймс, протекающая в самой непосредственной близи от города. Дело в том, что вода в ней не остывает, воздушные массы, проходящие выше, нагреваются и вместо снега на нас войском Гранта обрушивается ледяной дождь, точно желая парализовать своим холодом все живое.

— Возможно выпадение осадков до восьми дюймов. Ближе к вечеру снегопад прекратится и температура упадет до двадцати градусов. — Видно, Роза считывает сводку погоды из Интернета. — Следующие три дня температура не поднимется выше нуля. Похоже, Рождество будет снежное. Как вам это нравится?

— А у тебя какие планы на праздники?

— Да особенно никаких, — доносится до меня ее ответ.

Окинув взглядом кучу папок с накопившейся работой, свидетельств о смерти, записочек, сообщений и прочей организационной мути, опускаю руки: не знаю, за что и взяться.

— Надо же, целых восемь? Как бы на чрезвычайное положение не перевели, — рассуждаю я. — Надо выяснить, что там еще, кроме школ, закрыли. У нас по графику остались неотмененные дела?

Роза устала перекрикиваться через стену. Заходит ко мне в кабинет, одета с иголочки: серый брючный костюм, белый свитер с воротником хомутиком, седые волосы заколоты на макушке во французский пучок. Она редко появляется без большого ежедневника. Вот и теперь секретарша открывает свой неизменный аксессуар, ведет пальцем по строчке и, всматриваясь в написанное через очки для чтения, сообщает перечень дел на сегодня.

— Ну, первым делом шесть новых поступлений. А ведь еще и девяти нет, то-то еще будет, — комментирует она. — Дальше — повестка в суд. Только у меня предчувствие, что отменят они заседание.

— Какое дело слушают?

— Так... Майо Браун. Что-то его не припомню.

— Эксгумация, — подсказываю я. — Отравление. Предумышленное убийство. Вообще дельце хлипкое. Где-то здесь на столе лежала папка... — Пытаюсь ее отыскать; плечи и шею ломит. Помню, мы с Буфордом Райтером последний раз виделись как раз по этому случаю: многообещающее дельце — путаницы в суде не оберешься. Я Райтеру четыре часа кряду рассказывала о свойствах растворов химических веществ. Объясняла, как бальзамирование влияет на уровень содержания препаратов в крови. Вообще надежного метода расчетов степени разложения забальзамированных тканей еще не придумали. Я проштудировала отчеты токсикологов и подготовила Райтера к основательной речи в суде. Вдалбливала ему, что бальзамирующая жидкость замещает собой кровь и растворяет содержащиеся в тканях лекарства. Соответственно если по кодеину у нас по шкале смертельной дозы самый низкий показатель, то до бальзамирования он был гораздо выше. Четко объяснила, во всех подробностях, что именно это его главный аргумент, потому что защита как пить дать начнет мутить воду с разницей между кодеином и героином.

Мы сидели у меня в приемной, перед ним на овальном столе были разложены все необходимые бумаги. У Райтера есть своеобразная черта: когда он чего-то не понимает, растерян или расстроен, то начинает пыхтеть. Он сидел, хмуро вертя в руках бумаги, и беспрестанно пыхтел как паровоз.

— Да тут сам черт ногу сломит! Ну и как, скажите на милость, вдолбить в головы присяжным, что моноацетилморфин является маркером героина, и поскольку его не обнаружили, то это еще не значит, что и героина не было. Зато если он все-таки присутствовал, значит, героин тоже был в наличии. А вовсе не кодеин в лекарственной форме. Почему просто не сказать, что он принял кодеин в таблетках?

Я сказала, что в том-то весь и смысл.

— Не надо отклоняться от дисбаланса пропорций раствора: содержание препарата до бальзамирования будет обязательно выше, чем после, — пыталась втемяшить я. — Морфин — производная героина, метаболит. Он же — метаболит кодеина, и когда кодеин усваивается кровью, лаборатория покажет очень низкий уровень морфина. Тут не скажешь ничего определенного за исключением того, что маркера для героина у нас нет, а следы кодеина и морфина присутствуют. Значит, все указывает на то, что человек перед смертью, добровольно или по принуждению, принял какой-то препарат, — пытаюсь донести до его ума. — Причем доза была куда выше, чем показали анализы, по причине бальзамирования, — вновь подчеркиваю я. — Например, если взглянуть в отчет, становится понятно, что этого человека отравила жена, скажем, тайленолом? Нет. Тут важно не попасться на уловку: не прицепляйтесь вы к этому моноацетилморфину, — повторяю я.

Сижу за столом, сердито перебираю бумаги и злюсь на себя за то, что столько времени и сил убила на Райтера. Рассчитывала, что в свое время он мне отплатит тем же. Увы, он не горит желанием меня выручать. Так что покушение на мою жизнь сойдет Шандонне с рук. Остальные виргинские жертвы тоже возмездия не увидят. Пропали задаром. Нет уж, с такой постановкой вопроса я мириться не собираюсь, и Хайме Бергер мне прямо-таки противна.

— Давай-ка созвонись с судом, — прошу Розу. — Кстати, утром его вывезли из медколледжа. — Отказываюсь произносить вслух имя и фамилию Жан-Батиста Шандонне. — Наверняка газетчики примутся названивать.

— Между прочим, в «Новостях» сообщили, будто приехала маститая прокурорша из Нью-Йорка. — Роза листает блокнот, где ведется запись назначенных встреч, и, не поднимая взгляда, продолжает: — Хоть бы ее снегом завалило.

Поднимаюсь из-за стола, снимаю белый лабораторный халат, вешаю его на спинку стула.

— Насколько я в курсе, она еще не звонила?

— Во всяком случае, сюда — нет. — Надо понимать так, что с кем-то из офиса Бергер все-таки беседовала.

Я — настоящий дока, когда требуется уйти от разговора на нежелательную тему: с головой ныряю в дела.

— Придется пропустить собрание — надо с накопившимся разобраться, — сообщаю я Розе, упреждая ее многозначительный взгляд. — «Клиенты» ждут; отправим их, пока дороги не завалило.

Роза уже десять лет мой бессменный секретарь. Она знает меня как облупленную, однако знанием своим не пользуется, не рискуя подталкивать меня на нежелательные поступки. Ей так и неймется от любопытства, все ее мысли крутятся вокруг новоприбывшей знаменитости. В глазах читаются вопросы, которые она не смеет задать. Роза прекрасно знает, что я думаю по поводу отбытия Шандонне в Нью-Йорк и связанных с этим разговоров.

— Что у нас с докторами... Чонг и Филдинг уже работают, — сообщает она, — а вот Форбс еще не видела.

Мне пришло в голову, что если суды сегодня не закроют по причине непогоды и слушание по делу Майо Браун все-таки состоится, то Райтер попросту не удосужится мне позвонить. Подошьет к делу мой отчет, в лучшем случае пригласит токсиколога. Да уж, после того как я в глаза назвала Райтера трусом, он будет всячески избегать личных встреч — знает ведь, что правда. И, кстати говоря, в голову закралась шальная мыслишка: а чем все это обернется для меня?

Открываю дверь женской уборной и, минуя раздевалки, направляюсь в морг. Цивильная обстановка с коврами и деревянными плинтусами постепенно сменяется царством обнаженных трупов и биологических отходов, где все нещадно поражает твои органы чувств. По пути скидываю обувь и верхнюю одежду, запираю их в шкафчике чайно-зеленого цвета. У двери в аутопсический зал стоят мои кроссовки, приспособленные специально для этих целей; ступить в мир живых им не суждено: обувь, отслужившую свой срок, я сжигаю. Гипс стесняет движения, в локте гулко отдается болью. Неловко вешаю белую шелковую блузку, слаксы и пиджак. Втискиваюсь в длинный, во весь рост, халат с противовирусной защитой и плотно облегающим шею воротничком на липучках. Бахилы — на ноги; следом чепец, хирургическая маска. И последний штрих — щит на лицо, который защитит глаза от зараженных вирусом гепатита или ВИЧ-инфекцией брызг.

Автоматически отворяются нержавеющие двери, и я мягко ступаю на темный виниловый пол покрытого эпоксидной смолой зала аутопсии. Шаги отдаются бумажным шорохом. В зале пять металлических раковин у стальных столов, над каждым из которых склонились врачи в синих комбинезонах. Струится вода, хлюпают шланги. На световых табло закреплены рентгеновские снимки, галерея из черно-белых картин с органами и тканями. На фоне матовых костей светятся крохотные яркие осколки: фрагменты пуль, которые, попав в живой механизм, разрушают его изнутри, вызывают утечки и застопоривают жизненно важные устройства — так же, как металлическая стружка, нечаянно попавшая в механизм летательного аппарата. В вакуумных шкафах висят на прищепках карточки с пробами ДНК, запачканные кровью. Они сушатся под специальным навесом, похожим на чудной флагшток с крохотными японскими стягами. В углах подвешены мониторы закрытой телесистемы.

Взревел двигатель: в погрузочно-загрузочный отсек прибыли из службы ритуальных услуг — забрать или привезти очередной груз.

Это мой театр. Здесь я выступаю, и здесь меня охватывает безмерное облегчение. По силе оно, пожалуй, сравнится лишь с неприязнью обычных людей, попадающих сюда: их встречают смрад, жуткое зрелище и звуки.

Врачи отрываются от работы, кивками меня приветствуют, и на душе становится легче. Здесь я как рыба в воде. Я дома.

В продолговатом, с высокими потолками зале стоит кислый запах гари; на покрытой простыней каталке лежит голый стройный мужчина, покрытый слоем сажи. Его откатили с прохода, чтобы можно было свободно перемещаться. Холодное мертвое тело безмолвно ждет своей очереди. Ждет меня. Я — последняя, с кем он будет говорить на сколь бы то ни было значимом языке. На большом пальце ноги — бирка с жалкими каракулями, нацарапанными несмываемым маркером: «Дхон До»[115]. Неопознанный труп. Да уж, не могли написать без ошибок. Разрываю пакет с новыми перчатками из латекса; к моей превеликой радости, удалось натянуть перчатку поверх гипса до не пропускающей влагу манжеты. Повязку я сняла, поэтому придется какое-то время обходиться одной правой. В нашем правостороннем мире трудновато быть левшой, хотя в этом есть и свои преимущества: многие из нас умеют пользоваться обеими руками с одинаковой ловкостью, ну или по крайней мере кое-как обходятся. Одно «но»: хоть я и ушла с головой в работу, переломанная кость постоянно давала о себе знать, посылая в мозг болевые импульсы.

Я неторопливо разворачиваю к себе тележку, склоняюсь над «клиентом», чтобы лучше его рассмотреть. В сгибе правой руки торчит шприц, торс изуродован очерченными красным пузырями: ожоги второй степени. Сажа везде: на коже, во рту, в ноздрях. По всему видно, когда начался пожар, мужчина был еще жив, ведь чтобы в носоглотку попал дым, необходимо сделать вдох, сердце должно гнать к коже кровь, чтобы она вздулась и покраснела. Схема самоубийства налицо: шприц в вене, сгоревшая кровать. Одно непонятно: на правом бедре пунцовая шишка, пожалуй, с мандарин. Прощупываю: твердая как камень. Похоже, свежий ушиб. Интересно, при каких обстоятельствах «клиент» им обзавелся? Игла воткнута в сгиб правой руки, значит, по идее покойный был левшой, если предположить, что сделал он это сам. Нет же, мускулатура правой руки развита сильнее, значит, он все-таки правша. Почему его нашли без одежды?

— Личность так и не установили? — повышаю голос, дабы докричаться до Джека Филдинга.

— Никакой сопутствующей информации. — Он устанавливает в нож сменное лезвие. — Ждем следователя, уже в дороге.

— Его обнаружили в таком виде? Голым?

— Вроде так.

Провожу перчаткой по черным от сажи волосам покойника — выяснить, каков же их изначальный цвет. Все равно точно не узнаю, пока не вымою голову, однако, судя по волосам на лобке и теле, он брюнет. Чисто выбрит, скуласт, острый тонкий нос, квадратная челюсть. Если дойдет до объявления в розыск, придется морговским косметологам поработать: надо замазать ожоги на лбу и подбородке, прежде чем делать снимки. Труп полностью окоченел, руки вытянуты вдоль тела, пальцы чуть согнуты. На теле — трупные пятна: боковая часть бедер и ягодицы пунцовые — сюда притянуло всю кровь силой гравитации, когда он умер. В самом низу — светлые, точно выбеленные пятна, там, где тело касалось стены и пола уже после смерти. Переворачиваю его на бок и придерживаю рукой, изучая спину на предмет повреждений. На лопатках параллельными полосами содрана кожа. Его тащили волоком. Между лопаток и в основании шеи ожоги. К одному из красных вздувшихся пузырей прилип обрывок чего-то наподобие полиэтилена или плавкой фольги: узкий, пару дюймов в длину, и на нем синим по белому какие-то надписи. Очень похоже на кусок пищевой обертки. Снимаю обрывок пинцетом и подношу к мощной хирургической лампе. Сильно напоминает тонкую плавкую фольгу от шоколадного батончика или конфеты. Даже читаются обрывки фразы: «Этот продукт... 9-4 EST» — и номер бесплатной телефонной службы на пару с электронным адресом в Интернете, правда, не полным. Обрывок отправляется в пакет для сбора улик.

— Джек! — кричу своему помощнику, попутно собирая бланки, диаграммы, кое-что устанавливаю на пюпитре.

— Ты что, действительно собираешься работать в гипсе? — Он проходит через весь аутопсический зал, направляясь ко мне; под короткими рукавами комбинезона вздуваются бицепсы. О моем заме легенды слагают, и все благодаря его дивной мускулатуре. Только вот сколько бы он ни работал с отвесами, сколько бы ни ел высокопротеиновых добавок из модных склянок, главная проблема его не отпускает: у Джека нещадно выпадают волосы. По какой-то необъяснимой причине его светло-каштановая шевелюра стала на глазах редеть. Волосы везде: на одежде и даже пухом парят в воздухе — настоящая линька.

Заметил ошибку на ярлычке, хмурится.

— Это что за грамотей такой в ритуальных услугах завелся? Азиат, что ли? «Дхон До».

— Кто ведет расследование? — спрашиваю я.

— Детектив Стэнфилд. Не знаю, кто такой. А ты смотри перчатку не проткни — две недели будешь биологический мусор на руке носить. — Кивает на мой гипс, обтянутый латексной перчаткой. — Кстати, что тогда будешь делать?

— Старый разрежу и пойду новый накладывать.

— Может, пора обзавестись одноразовыми гипсами?

— Жутко хочется снять его, надоело уже. Посмотри, какие ожоги, — говорю. — Известно, на каком расстоянии от очага пожара он обнаружен?

— Метрах в трех от кровати. Мне сказали, что там обгорела; только кровать, да и то не полностью. А он голым сидел на полу, спиной к стене.

— Я вот не пойму, почему у него только верхняя часть тела обожжена. — Показываю на обособленные ожоги, по форме и размеру напоминающие серебряные доллары. — Руки, грудь. Вот здесь, на левом плече. И на лице. Несколько на спине. Если он прислонился к стене, тогда задняя часть тела не должна бы пострадать. А ссадины на лопатках?

— Насколько я понял, пожарные его волоком вытащили на парковку. Ясно одно: когда начался пожар, неизвестный был или без сознания, или не мог самостоятельно передвигаться, — говорит Джек. — Иначе не стал бы сидеть в дыму, обожженный, и задыхаться. Да, ну и празднички. — Мой зам какой-то утомленный, похоже на похмельный синдром — видно, ночка выдалась бурная. Интересно, не с бывшей ли женой в который раз буянили? — Все вокруг на себя руки накладывают. Вот та, молоденькая, — кивает на первый стол, над которым, поднявшись на стремянку, застыла с фотоаппаратом Чонг: делает снимки, — найдена мертвой на кухне. Соседка услышала выстрел. Мать наткнулась на тело. Прощальная записка имеется. Посетитель номер два, — Джек переводит взгляд на второй по счету стол, — автодорожная авария со смертельным исходом; подозревают самоубийство. В дерево влетела на полном ходу.

— Одежду подвезли?

— Угу.

— Давай-ка сделаем рентген стоп, и пусть в лаборатории проверят подошву обуви: на какую педаль жала в момент аварии — тормоз или газ. — На анатомической карте заштриховываю места, запачканные сажей.

— И еще один, диабетик с отравлением. — Джек перечисляет утренние поступления. — Найден во дворе собственного дома. Вопрос: наркотики, алкоголь или передозировка лекарственных препаратов?

— Либо и то и другое в комбинации.

— Точно. Я, кстати, тоже про ожоги хотел тебе сказать. — Он склоняется взглянуть поближе и часто моргает. В который раз вспоминаю, что у него контактные линзы. — Вот так новости: по форме и размеру один в один. Давай я с ним повожусь?

— Да ладно, сама управлюсь. Как ты-то? — Отрываюсь от пюпитра со схемами.

Взгляд у него усталый, по-мальчишески симпатичная физиономия напряжена.

— Может, как-нибудь кофейку выпьем? — говорит он. — У тебя тоже дела неважнецкие...

Похлопала его по плечу — мол, переживу.

— Да ничего, обошлось, Джек, — добавляю я.

Начинаю внутренний осмотр Джона Доу с помощью так называемого «Перка» (это комплект приспособлений для взятия биологических улик). Однозначно неприятная процедура: приходится делать соскобы из всех отверстий тела, стричь ногти, выщипывать волосы на голове, теле и лобке. «Перком» мы пользуемся всегда, когда есть основания подозревать неестественную смерть, и я неизменно проверяю все обнаженные трупы, за исключением тех, у которых было веское основание почить голым — скажем, принимал ванну или умер на операционном столе. Я почти никогда не щажу интимных мест; наиболее ценные улики зачастую прячутся как раз в темных, недоступных уголках, под ногтями и в волосах. Пробравшись в самые личные места этого мужчины, обнаруживаю заживающие разрывы на анальном кольце. В уголках рта ссадины. На языке и внутренней части щек налипли волокна тканей.

Рассматриваю каждый дюйм его тела под увеличительным стеклом, и история становится все более подозрительной. На локтях и коленях чуть заметные стертости и ссадины, покрытые грязью и волокнами, которые я со всем усердием собираю, прижимая к ним клеевую сторону липкой бумаги, а потом запечатываю в полиэтиленовые мешочки. На костистых выпуклостях запястий — периферические подсыхающие потертости красновато-коричневого цвета и чуть заметная бахромка на коже. Беру пробу крови из подвздошных вен и стекловидного тела глаза; пробирки поднимаются на кухонном лифте на третий этаж, в токсикологическую лабораторию, где их проверят на содержание алкоголя и угарный газ.

В половине одиннадцатого я как раз сделала у-образный надрез и оттянула кожу, когда в зал вошел высокий пожилой человек и направился ко мне. У него широкое усталое лицо, он сторонится моего стола, сжимая под мышкой объемистый пакет из темной оберточной бумаги с завернутым верхним краем, заклеенным красной полицейской пленкой. Перед глазами мелькнул такой же мешок с моей одеждой, что стоял в моем собственном доме на красном обеденном столе.

— Надеюсь, вы детектив Стэнфилд? — Оттягиваю пинцетом кожу покойника и, легонько орудуя скальпелем, отделяю пласт от ребер.

— Доброе утро. — При виде трупа он торопливо отводит глаза. — Да уж, только не для него.

Стэнфилд не удосужился накинуть защитную одежду на перетянутый, сшитый не по мерке костюм. Ни перчаток, ни бахил. Кинул взгляд на раздутый рукав моей левой руки и не спрашивает, как я заработала перелом — значит, уже сам знает. Лишний раз вспоминаю то, что теперь подробности моей жизни раструбили повсюду, транслируют в «Новостях», которые я с таким упорством отказываюсь смотреть и слушать. Анна намеком обвинила меня в трусости, насколько для психиатра вообще допустимо обвинять. Пожалуй, выразилась она иначе — мол, голову в песок прячу. Ну и пусть. Стараюсь держаться подальше от прессы. Я не хочу ни видеть, ни слышать, что там обо мне говорят.

— Извините за задержку — дороги кошмарные, еле сюда добрался, — говорит Стэнфилд. — Теперь лучше на цепях ездить, того и гляди застрянешь. Пришлось вызывать автобуксировщик, еле вытянули, поэтому раньше и не добрался. Что-нибудь обнаружили?

— По угарному газу у него семьдесят два процента. Заметили, кровь вишневого цвета? Типично при высоких уровнях содержания СО. — Беру с подноса реберные ножницы. — По алкоголю — ноль.

— Значит, погиб при пожаре, уже точно?

— В руке торчала игла, но смерть наступила в результате отравления угарным газом. Боюсь, это мало что проясняет. — Прорезаю реберные кости. — Обнаружила тоннелирование заднего прохода, свидетельство гомосексуальной деятельности, иначе говоря. И еще: незадолго до смерти его запястья были связаны. Судя по всему, во рту был кляп. — Указываю потертости на запястьях и в уголках рта. Стэнфилд выпучил глаза. — Ссадины на запястьях не покрылись корочкой, — продолжаю я. — Иными словами, не успели застареть. А о том, что во рту у него был кляп за некоторое время до гибели, сужу по обнаруженным во рту волокнам. — Подношу увеличительное стекло к сгибу локтевого сустава и показываю Стэнфилду две крохотные кровяные точки.

— Следы свежих инъекций, — объясняю я. — Что интересно — никаких признаков, что он употреблял наркотики ранее. Возьму часть печени, проверю на хроническое воспаление желчных протоков, артерий и вен. И еще посмотрим, что покажет токсикология.

— У него, наверное, СПИД. — Похоже, детектива Стэнфилда только это и беспокоит.

— Проверим и на ВИЧ-инфекцию, — отвечаю я.

Стэнфилд отступает на шаг, глядя, как я извлекаю из грудной клетки треугольную грудину с ребрами. На этой стадии обычно подключается Лора Тюркел, которую мы позаимствовали из отдела регистрации захоронений при военной базе в Петерсберге. Она неожиданно материализуется у дальнего конца стола, при виде меня чуть ли не вскинув руку в приветствии. Турчанка, как ее здесь нарекли, неизменно называет меня шефом. Видно, «доктор», на ее взгляд, звание недостаточно почетное.

— Шеф, череп мне на вскрытие подготовили? — Вопрос риторический, ответа не требует. С нами работает много женщин, воспитанных в военной среде, и Турчанка — одна из них: подтянутая и смелая, без колебания затмит любого мужчину, среди которых, сказать по правде, немало нежных ранимых созданий. — Там доктор Чонг с женщиной работает, — говорит Турчанка, подключая мощную страйкеровскую пилу к подвесной катушке шнура. — Та составила завещание и даже некролог не поленилась написать. Все привела в порядок: страховки, бумаги. Сложила в папочку, оставила на обеденном столе, обручальное кольцо туда же. Потом легла на одеяло и выстрелила себе в голову. Можете себе представить?

— Да, печально. — Вынимаю мерцающую на свету секцию органов и кладу на разделочную доску. — Если вы здесь собираетесь задержаться, тогда вам лучше что-нибудь на себя накинуть. — Это в адрес Стэнфилда. — Вам не показали, где у нас раздевалка?

Он тупо уставился на пропитанные кровью рукава моего халата, который на этот момент тоже уже весь забрызган.

— Мэм, если не возражаете, я бы хотел показать вам, что принес, — говорит он. — Может, присядем на минутку? А то мне бы назад возвращаться, пока погода совсем не испортилась. Тут скоро на санях придется ездить.

Турчанка берет скальпель и делает разрез по задней части головы, от уха до уха. Подхватывает пальцами верхнюю кромку скальпа и оттягивает его вперед, лицо обвисает в трагической маске протеста и сморщивается, как пустой носок. Обнаженный купол черепа блестит девственной белизной, и я принимаюсь его рассматривать. Гематом нет. Ни зарубок, ни трещин. Электропила жужжит, как гибрид циркулярки и стоматологической бормашинки. Стягиваю перчатки и бросаю их в красную корзину для биологических отходов. Подзываю к себе визитера, и мы проходим к длинному рабочему столу, тянущемуся во всю противоположную стену зала. Берем стулья.

— Буду с вами откровенен, мэм, — начинает Стэнфилд, медленно, словно нехотя качая головой. — Мы понятия не имеем, с какого конца распутывать это дело. Одно могу сказать с полной уверенностью, — детектив указывает на тело на столе, — вчера в три пополудни он зарегистрировался в мотеле «Форт-Джеймс».

— Вы можете датьточные координаты этого мотеля?

— Почти у самой магистрали, оттуда до Вильяма и Мери рукой подать, минут десять, не больше.

— Вы говорили с администратором?

— Да, опросил. — Открывает большой желтый конверт и высыпает пригоршню мгновенных снимков. — Ее зовут Бев Киффин. — Он диктует по буквам, чтобы я записала, вынимает из внутреннего кармана пиджака очки для чтения. Подрагивающими пальцами перелистывает страницы блокнота. — По ее словам, этот мужчина сказал, что ему нужен специальный номер с услугой шестнадцать ноль семь.

— То есть? Что это за номер такой? — Кладу шариковую ручку на свои записи.

— Сто шестьдесят долларов семьдесят центов. Проживание с понедельника по пятницу, пять ночей. Получается тысяча шестьсот семь. Обычно за ночь берут сорок шесть долларов — для такого места дороговато. Грабят туристов, обирают безбожно.

— Тысяча шестьсот седьмой? Год основания Джеймстауна? — Странно вновь услышать о Джеймстауне. Мы о раскопках только прошлой ночью с Анной вспоминали, когда я рассказывала о Бентоне.

Стэнфилд задумчиво кивает.

— Да, как дата основания Джеймстауна. Тысяча шестьсот седьмой. Это у них бизнес-расценки, так они сказали. Сумма за рабочую неделю. Позвольте сказать, мэм, местечко не из лучших. Настоящая дыра.

— Как насчет сводок по преступности?

— Все чисто, мэм.

— Значит, просто убогое местечко.

— Просто убогое, — кивает он.

Детектив Стэнфилд отличается особой манерой разговаривать: с каким-то напряженным ударением, словно учит не слишком сообразительного ребенка, которому все надо повторять дважды и важные моменты выделять особо. Аккуратно раскладывает фотографии на столе ровным рядком, и я их изучаю.

— Это ваши снимки? — высказываю предположение.

— Да, мэм, чьи же еще?

Его фотографии отсняты с толком, с расстановкой: дверь номера с надписью «14», сам номер, вид из коридора через открытую дверь, обгоревшая постель, закопченные от дыма шторы и стены. В номере стоит единственный комод и платяная ниша у двери, которая представляет собой самую обыкновенную выемку в стене с горизонтальной перекладиной. На матрасе лежат остатки покрывала и белых простыней, и больше ничего. Спрашиваю Стэнфилда, не сдавал ли он постельное белье в лабораторию, чтобы проверили на катализаторы. Отвечает, что кровать была не застелена, так что, кроме обгоревшего матраса, сдавать в лабораторию оказалось нечего. Вырезал обгоревшие места и упаковал их в алюминиевую банку от краски — «строго по инструкции», как он выразился. Слова эти выдают его с головой: в следственной работе Стэнфилд новичок. Кстати, отсутствие постельного белья тоже показалось ему подозрительным.

— А когда постоялец въезжал, постель была застелена? — интересуюсь я.

— Миссис Киффин говорит, будто она в номер его не провожала, но точно знает, что кровать была заправлена по всем правилам. Поскольку лично прибиралась в номере после предыдущего жильца, который съехал несколько дней назад, — повторяет он ее слова. Положительный знак, хорошо, что сам догадался спросить.

— А что с багажом? — задаю следующий вопрос. — У жертвы были с собой вещи?

— Я вещей не обнаружил.

— Когда приехали пожарные?

— Их вызвали в пять двадцать две вечера.

— Кто позвонил?

— Человек, который проезжал мимо на машине, не назвался. Он увидел дым и позвонил прямо из автомобиля. В это время года мотель пустует, если верить миссис Киффин. Говорит, на вчерашний день мотель был заполнен на четверть. Рождество, да и погода, сами знаете. По снимкам-то видно, что, кроме постели, огнем ничего не тронуто. — Толстым грубым пальцем детектив тычет в фотографии. — Когда пожарные прибыли, он уже потухал сам собой. Огнетушителями залили, даже шланги не пришлось разворачивать. Нам только на руку. А вот одежда...

Стэнфилд показывает фотографию, где изображена какая-то темная куча на полу у самой двери в ванную. Вижу брюки, футболку с пиджаком и ботинки. Следующие снимки сделаны в ванной комнате. На раковине — пластиковое ведерко для льда, пластиковые очки в целлофане и маленький кусочек мыла, так и оставшийся нераспечатанным. Стэнфилд вынимает из кармана маленький ножичек, откидывает лезвие и разрезает полицейскую ленту на бумажном пакете.

— Я тут его одежду принес, — поясняет он. — Ну, я так решил, что это его.

— Подождите-ка, — говорю ему. Встаю, накрываю пустую каталку чистой простыней, надеваю новые перчатки и спрашиваю, не было ли обнаружено бумажника или других личных вещей. Отвечает, ничего такого. Вынимаю одежду из пакета специально над простыней — если что-нибудь упадет, точно не потеряется. Беру в руки черные, пропитанные мочой трусики-бикини и кашемировые брюки от Армани.

— Он обмочился в штаны, — говорю я Стэнфилду.

Тот только качает головой и пожимает плечами, в глазах промелькнуло сомнение, может, даже испуг. Да, чувство у меня возникает вполне определенное. Этот человек зарегистрировался в мотеле один, но в какой-то момент на сцену вышел некто другой. Вот интересно, не от страха ли парень потерял контроль над мочевым пузырем.

— А та администраторша, миссис Киффин, не помнит, случайно, что на нем было, когда он въехал? — спрашиваю я, проверяя содержимое карманов. Пусто.

— Да как-то не спросил, — бурчит Стэнфилд. — Значит, в карманах ничего? Надо же, как необычно.

— Разве на месте никто не проверил?

— Ну, я не сам одежду упаковывал, сказать по правде. Там кто-то за меня справился, только при мне никто по карманам не лазил. Во всяком случае, я бы знал, если бы нашли личные вещи. Принес бы тогда.

— Ну так как, может, позвоните миссис Киффин? Вдруг она помнит, в чем постоялец приехал? — вежливо прошу Стэнфилда заняться своими обязанностями. — Кстати, что насчет машины? На чем он добирался до мотеля?

— Пока транспортное средство не обнаружено.

— Что-то не вяжется такая одежда с дешевым мотелем, детектив Стэнфилд. — Я отмечаю брюки на бланке-схеме.

Черный пиджак, черная футболка, ремень, ботинки и носки — дорогая дизайнерская одежда. Сразу вспомнился Жан-Батист Шандонне: разлагающийся труп Томаса, обнаруженного в начале месяца в ричмондском порту, был усыпан младенчески тонкими волосами. При Стэнфилде вслух подмечаю сходство в одежде. На данный момент преобладает теория, объясняю я дальше, что Жан-Батист Шандонне убил своего брата Томаса, вероятно еще в Антверпене, в Бельгии, переоделся в его одежду и спрятал труп в грузовой контейнер, который отправляли в Ричмонд.

— Потому что он весь был в волосах? Я читал в газете. — Стэнфилд пытается объять то, что не сразу поймет опытный следователь, который сам осматривал место преступления.

— Да, и еще обнаруженные на теле микроскопические частицы, родственные диатомовым водорослям, сходны с теми, что обитают в Сене неподалеку от дома семейства Шандонне на острове Святого Людовика, — продолжаю рассказ. Стэнфилд совершенно растерялся. — Послушайте, детектив, главное, этот человек, я имею в виду Жан-Батиста Шандонне, страдает очень редким врожденным пороком. Говорят, что он купался в Сене, видимо, верил в целебные свойства воды. У нас есть основания полагать, что одежда, обнаруженная на теле его брата, изначально принадлежала Жан-Батисту. Улавливаете? — Я вынимаю из общей кучи ремень, рассматриваю его, чтобы понять, каким отверстием на коже пользовались чаще всего.

— Сказать вам по правде, — отвечает Стэнфилд, — сейчас только об этом странном деле и талдычат. Стоит телевизор включить или открыть газету. Да, и, кстати, я хотел вам посочувствовать. Такое на вашу долю выпало... Удивительно, как вы вообще работаете и думать в состоянии. Боже всемогущий! — Он качает головой. — Да если бы такое чудовище к нам заявилось, жена бы тут же замертво упала от разрыва сердца. Говорит, ему бы и делать ничего не пришлось.

Пожалуй, этот человек питает на мой счет неоправданные опасения. Полагает, что я не вполне рационально мыслю или выдумываю. Будто бы преломляю все происходящее вокруг в свете событий с Жан-Батистом.

Я снимаю с пюпитра линейку для одежды и кладу в папку с бумагами по Джону Доу, а Стэнфилд тем временем набирает какой-то номер из своего блокнота. Затыкает ухо пальцем и прищуривается, будто ему даже смотреть больно в сторону Турчанки, вскрывающей очередной череп. Не слышу, что он там говорит. Вешает трубку и снова подходит ко мне, считывая что-то с экранчика пейджера.

— Так-так, одна хорошая новость и одна плохая, — объявляет он. — Та дамочка, миссис Киффин, помнит, что на посетителе был очень добротный темный костюм. Это хорошо. Плохо то, что она видела в его руке ключ дистанционного замка, какие бывают у дорогих новых автомобилей.

— Но самой машины не обнаружено, — отмечаю я.

— Никак нет, пропала машина. И ключ, кстати, тоже. Как видно, помогли ему уйти на тот свет, проводили. Думаете, одурманили бедолагу наркотиками, а потом хотели заживо сжечь? Чтобы скрыть улики?

— Думаю, надо рассматривать это как убийство, — заявляю очевидное. — Снять отпечатки пальцев и проверить на совпадения по единой национальной базе.

Речь идет об автоматизированной системе установления личности по отпечаткам пальцев. Мы сканируем отпечатки, запускаем их в сводную базу данных всех штатов, где выискивают идентичные пары. Если покойник когда-нибудь в этой стране засветился — имел судимость или попал в базу данных по какой-то другой причине, — очень вероятно, что его личность мы определим.

Надеваю новую пару перчаток, особенно аккуратно прикрывая обмотанную бинтом нижнюю половину ладони и большой палец. Для того чтобы снять отпечатки с пальцев мертвого тела, требуется нехитрое приспособление под названием «ложечка». Это всего-навсего выгнутая металлическая болванка, формой сильно напоминающая пустую трубку, разрезанную вдоль. Сквозь прорези ложечки продета полоска белой бумаги так, что поверхность получается изогнутой и полностью соответствует очертанием негнущихся пальцев, теперь неподвластных воле своего владельца. Сняв один пальчик, перемещаешь полоску вперед, чтобы брать отпечатки уже на чистом участке. Процесс несложный, особого ума не требуется. Однако когда я сообщаю Стэнфилду, где у нас находятся ложечки, он хмурится, будто я говорю с ним на иностранном языке. Спрашиваю, случалось ли ему когда-нибудь снимать отпечатки пальцев у покойника, и он отвечает, что нет.

— Тогда подождите, — говорю я, подхожу к телефону и набираю внутренний номер лаборатории дактилоскопии. Никто не подходит. Пробую через селекторную. Выясняется, что всех сотрудников отпустили из-за непогоды. Тогда сама беру ложечку, вынимаю из ящика стола штемпельную подушку. Турчанка протирает руки покойника, я макаю его пальцы в чернила и по очереди прижимаю к вогнутой полоске бумаги.

— Могу вам помочь, если хотите, — говорю Стэнфилду, — только попрошу запустить эти отпечатки в единую базу данных поскорее, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. — Помещаю в ложечку большой палец и надавливаю; Стэнфилд следит за процедурой с застывшим на лице выражением неприязни. Он принадлежит к числу тех людей, которые морг на дух не переносят.

— Только сейчас в лаборатории никого, а нам бы надо поскорее выяснить, кто этот приятель на самом деле, — поясняю я. — Хотелось бы передать отпечатки с сопутствующей информацией в Интерпол на случай, если наш «клиент» пользовался международной популярностью.

— Хорошо. — Стэнфилд в который раз кивает и смотрит на часы.

— Вам приходилось иметь дело с Интерполом?

— Пожалуй, нет, мэм. Они вроде как шпионы?

Набираю номер пейджера Марино. Через сорок пять минут он заскакивает в морг. Стэнфилд к этому времени уже исчез, а Турчанка раскладывает срезы органов Джона Доу по толстым полиэтиленовым пакетам, которые поместит в тело, прежде чем зашивать у-образный разрез.

— Здорово, Турчанка, — приветствует ее Марино, проходя сквозь открытые металлические двери. — Остатки прежней роскоши заначиваем?

Она поднимает на него взгляд, приподняв бровь и скривив рот в улыбочке. Марино Турчанка нравится. Настолько, что он не упускает случая, чтобы не сказать ей какую-нибудь гадость. Внешность ее отнюдь не соответствует прозвищу. Это миниатюрная женщина с очаровательным личиком и светлой кожей, длинные светлые волосы собраны в пучок наподобие конского хвоста. Она вдевает толстую вощеную нить в хирургическую иглу номер двенадцать, а Марино продолжает подкалывать.

— Знаешь что, если когда-нибудь порежусь, к тебе ни за какие коврижки зашиваться не пойду.

Она улыбается, погружая в плоть большую загнутую иглу и протягивая сквозь нее нить.

У Марино такой вид, словно он накануне перепил: глаза красные, заплывшие. И хотя он шутит и прикалывается, настроение у него явно ниже среднего.

— Опять вчера до постели не добрался? — спрашиваю я.

— Да так, более-менее. Долго рассказывать. — Пытается не обращать на меня внимания, наблюдая за Турчанкой с нехарактерной для него рассеянностью, словно ему не по себе.

Развязываю лямки халата, снимаю с лица защитную маску, чепец.

— Попробуйте с этим поторопиться, внести в компьютер, — говорю ему деловито, без особого дружелюбия. У Марино от меня секреты, а меня раздражает, когда взрослые люди петушатся, словно безмозглые подростки. — У нас неприятности.

Он переключает внимание с Турчанки на меня. Мигом посерьезнел.

— Я, пожалуй, перекурю, а ты мне расскажешь, какая тут у вас заваруха, — говорит Марино, впервые за много дней встретившись со мной взглядом.

Я работаю в здании для некурящих, что вовсе не значит, будто никто из неофициальных авторитетов не пытается закурить прямо в кабинете в присутствии людей, которые точно на них не накапают. В морге же я не иду ни на какие уступки: здесь не курят, и точка. Меня не здоровье «постояльцев» волнует, я забочусь о живых: в морге недопустимо подносить что-либо ко рту, будь то выпивка, еда или жвачка. Для курения в погрузочно-разгрузочном отсеке отведено специальное место возле аппаратов с газированной водой: два кресла и пепельница на подставке. В холодное время года здесь холодно и неуютно, зато можно уединиться. Убийство в округе Джеймс-Сити не входит в рамки прямых обязанностей Марино, однако мне необходимо рассказать ему об одежде.

— Знаешь, меня не покидают дурные предчувствия.

После этого вступления ввожу Марино в курс дела. Он небрежно стряхивает пепел мимо пепельницы; Марино едва умещается в пластмассовом креслице. Холодно, видно, как изо рта пар выходит.

— Ага, вот и я о том же, — говорит он. — Совпадения, конечно, всякие бывают. Но факт остается фактом: страшные штучки выделывает эта семейка Шандонне. Вот бы еще знать, что нам грозит, если гадкого утенка посадят в Штатах за убийство — особенно теперь, когда такая шумиха поднялась вокруг его крестного папочки. Знаешь, нехорошие это люди, от них чего угодно можно ожидать. Я лишь теперь по-настоящему их разглядел: очень, очень плохие, — загадочно добавляет он. — Не нравится мне эта шайка. Я когда только начинал, они всем заправляли. — При этих словах его взгляд становится жестким. — Черт, да они и по сей день карты сдают с одной лишь разницей: игра идет без правил, никто никого не уважает. Не знаю, какого черта наш жмурик забыл возле Джеймстауна, да только не достопримечательности он смотреть приехал, это точно. И Шандонне в больнице, в каких-то шести километрах оттуда. Да, дела.

— Марино, давай-ка Интерпол подключать, — говорю я.

Для этого Марино придется связаться с представителем международной организации в полиции штата, который, в свою очередь, передаст информацию по делу в Центральное управление в Вашингтоне. От Интерпола мы хотим, чтобы нашего покойничка объявили в международный розыск и протрясли внушительную разведывательную базу данных Генерального секретариата, который заседает в Лионе. Извещениям присваивают цветовые коды: красный подразумевает немедленный арест с возможностью выдачи государственного преступника; синий используется для розыска тех, чья личность до конца не установлена; зеленый — предупреждение о преступниках-рецидивистах, таких, как растлители малолетних и распространители порнографии; желтый — для розыска пропавших без вести. Черным помечают неопознанные трупы. Это дело будет уже вторым черным извещением за год; первым был Томас Шандонне, обнаруженный в ричмондском порту, в грузовом контейнере.

— Ладно, посылаем в Интерпол фото, отпечатки и информацию по вскрытию, — делает для себя заметки Марино. — Сейчас же и займусь. Надеюсь, Стэнфилд не заподозрит, что я его хлеб отнимаю. — Больше похоже на предупреждение. Марино не боится обойти в чем-то Стэнфилда, просто не хочет занудства.

— Он вообще ничего не заподозрит.

— Эх, а ведь полно в их округе хороших копов, — вздыхает Марино. — Видишь ли, у Стэнфилда шурин — член палаты представителей, Мэтью Динвидди, вот и пожалуйста, нашему голубчику уважение и почет. Да из него такой же следователь, как из Винни Пуха.

— Посмотрим, что получится у тебя, — говорю я Марино.

Он раскуривает очередную сигарету, блуждая по помещению взглядом: котелок варит, сразу видно. Ни за что не закурю, хотя жуть как хочется. Какая же я дура, что с первого раза не бросила. Это только кажется, что одна сигаретка не повредит, а там — пошло, одна за другой...

Повисло неловкое безмолвие. Наконец я поднимаю вопрос о Шандонне, а также сообщаю новости, которыми меня в воскресенье Райтер «осчастливил».

— Может, расскажешь наконец, что тут происходит? — тихо намекаю Марино. — Насколько я в курсе, утром его вывезли из больницы, и, надо понимать, ты там присутствовал. И с Бергер уже встречался.

Он делает затяжку, не торопясь с ответом.

— Верно, док. Настоящий гадюшник. — Слова выплывают с облачками дыма. — Репортеры даже из Европы притащились. — Марино взглянул на меня, и стало ясно, что расскажет он далеко не все. Как печально. — Я бы таких в Бермудском треугольнике сбрасывал, чтобы ни одна живая душа с ним не говорила. Не то чтобы на память щелкать... Не поверишь: его так цепями обмотали, на линкор бы хватило, и вели как слепца. На глазах бинты, он корчится, будто боль снести не в силах. Эх, да что там...

— Ты с ним говорил? — главное, что меня интересует.

— Ну уж нет, не я тут звезда ток-шоу, — невнятно отвечает Марино, глядя куда-то в пустоту. — Ему вроде как новые роговицы собираются пересадить. Столько людей даже очки себе позволить не могут, а этой волосатой погани роговицы подавай!

Валяйте, налогоплательщики, скинемся, что нам, жалко, что ли? Оплачиваем же мы всех этих докторов и медсестер, которые вокруг него крутятся. — Яростно смял в пепельнице сигарету. — Пойду, пожалуй. — Он неохотно встает. Слова на языке вертятся, а сказать не решается. — Мы с Люси попозже договорились пивка хлопнуть. У нее для меня вроде какие-то сногсшибательные новости.

— Ладно, передай, я разрешила.

Он искоса на меня взглянул.

— Так что, теперь мне в ожидании томиться?

Хотела было сказать, что, мол, первым пусть выкладывает.

— Даже не намекнешь? К чему хотя бы готовиться-то? Только не говори, что она беременна, — иронизирует Марино, придерживая передо мной дверь. Мы выходим.

В аутопсическом зале Турчанка уже обмывает из шланга мое рабочее место. Слышится плеск воды, громко бряцают железные инструменты: она протирает губкой стол. Видит нас и, перекрикивая шум, сообщает, что меня обыскалась Роза. Направляюсь к телефону.

— Суды закрыты, — сообщает секретарь. — Но в прокуратуре сказали, что Райтер так и так твои показания сам будет зачитывать. Поэтому не суетись попусту.

— Вот обида. — Как его Анна назвала? Бесхребетный.

— И еще из банка беспокоили. Некто по фамилии Гринвуд просил перезвонить. — Секретарша диктует номер.

Каждый раз, когда звонят из банка, мною овладевает паника. Либо инвестиции накрылись, либо карточка погорела из-за того, что у них там компьютер загнулся, или еще какие-нибудь проблемы. Соединяюсь с мистером Гринвудом из отдела частных вкладов.

— Мне очень жаль, — холодно говорит он. — Произошло недоразумение, доктор Скарпетта. Извините за беспокойство.

— Значит, для меня никакой информации? Все в порядке? — Я совершенно сбита с толку. С Гринвудом я знакома не первый год, но он ведет себя так, словно я совершенно чужой человек.

— Извините за ошибку, — повторяет он все тем же отстраненным тоном. — Еще раз прошу прощения. Всего хорошего.

Глава 9

Следующие несколько часов провожу за письменным столом: диктую отчеты о вскрытии Джона Доу, перезваниваюсь с теми, с кем не удалось поговорить, оформляю входные документы, и с работы получается уехать уже ближе к вечеру.

Сквозь дыры в облаках нехотя проглядывает тусклое солнце, ветер срывает с деревьев пожухлую листву, и та, неторопливо порхая, опускается на землю. Снегопад прекратился, температура пошла на подъем, повсюду капель, а из-под колес брызжет слякоть.

Направляюсь на запад в серебристом «линкольне-навигаторе», принадлежащем Анне. Еду в сторону Третьей Чопт-роуд и слушаю новости. По радио беспрестанно передают, что Жан-Батиста Шандонне спецтранспортом отправляют из нашего города. Особенно замусолили тему химических ожогов и повязки на глазах. История о том, как я его искалечила, борясь за жизнь, набирает обороты. Репортеры сели на любимого конька: правосудие жестоко. Доктор Скарпетта осуществила на практике классический пример телесного наказания.

— Ослепить человека, — слышится голос в эфире. — Кого там у Шекспира ослепили? Помните, ему выкололи глаза? Видели фильм по «Королю Лиру»? Старик вставлял в глазницы сырые яйца и что-то в этом духе, чтобы боль унять. Жуть какая.

Выхожу на тротуар, направляюсь к двойным коричневым дверям церкви Святой Бригитты. Под ногами хлюпает талый от соли снег. На парковке — от силы машин двадцать. Марино в своих предсказаниях не ошибся: почетных полицейских патрулей не видно, никакой прессы. Наверное, непогода отбила охоту желающим присутствовать на похоронах, а может, причиной тому прижизненное поведение самой покойницы. Ну вот я, к примеру. Сегодня в эту готическую церковь меня привело отнюдь не почтение и не привязанность, и уж конечно, не боль утраты. Расстегиваю пальто и ступаю под священные своды, стараясь не смотреть в лицо непривлекательной правде: я терпеть не могла Диану Брэй и появилась здесь исключительно по велению совести: она занимала высокий пост в полицейском управлении, мы знали друг друга лично, и я обслуживала ее мертвое тело. На столе стоит большая фотография Дианы Брэй. В который раз поражаюсь ее самовлюбленной, царственной красоте: ни дорогая камера, ни уловки с освещением, ни опыт фотографа не способны скрыть жесткого, ледяного мерцания глаз. По каким-то не вполне понятным причинам Диана Брэй пылала ко мне лютой ненавистью. Она ревностно следила за моими успехами, мое положение в обществе не давало ей покоя. Мне, конечно, не взглянуть на себя ее взором. И когда начались эти нападки, я даже не сразу сообразила, что происходит: мне объявили неправдоподобно жестокую войну, кульминацией которой стало то, что Диана Брэй даже попыталась получить должность в правительстве штата.

Интриганка заранее все вычислила. Она помогла бы организовать перевод подразделения судмедэкспертизы из-под юрисдикции отдела здравоохранения под крылышко Управления госбезопасности, чтобы затем, если все пойдет по плану, манипуляциями заставить губернатора назначить ее секретарем сего органа. А уж там я стала бы лично держать перед ней ответ, и она даже смогла бы доставить себе удовольствие и уволить меня. Ради чего? Все пытаюсь выискать разумную на то причину и не нахожу ни одной удовлетворительной. В первый раз я услышала об этой женщине год назад, когда ее перевели в ричмондскую полицию. Однако новенькая, судя по всему, на тот момент определенно знала о моем существовании и приехала в наш замечательный город, вынашивая планы разоблачения доктора Скарпетты. Медленного и садистского разоблачения. Подстроив целую серию скандальных провалов и срывов, она чинила препятствия моей карьере. Все ее устремления сводились к тому, чтобы смешать меня с грязью. Думаю, в фантазиях в качестве итога своих хладнокровных махинаций Брэй видела следующее: меня с позором выгоняют с работы, и я накладываю на себя руки. А получилось наоборот: я здесь, а ее больше нет. Какая жестокая ирония судьбы, что именно мне выпало заниматься ее изуродованными останками.

Полицейские в парадных мундирах тихо переговариваются, а неподалеку от входа в святилище беседуют глава полицейского управления Родни Харрис и отец О'Коннор. Тут собрались и гражданские; среди прочих какие-то люди в штатском, совсем мне незнакомые. Стоят, растерянно озираются — сразу видно, приехали издалека.

Жду удобного случая перекинуться словцом с начальством и священником.

— Да-да, я понимаю, — говорит отец О'Коннор. На нем длинная светлая ряса, придающая ему безмятежный и величественный вид. Стоит, пальцы переплетены на животе. Я ощутила укол совести, ведь мы не виделись с самой Пасхи.

— Святой отец, я не могу согласиться, — повторяет Харрис. У него дряблое некрасивое лицо, рыжие редеющие волосы зализаны на макушку. Шеф полиции — невысокий человек с рыхлым телом, генетически запрограммированным на полноту, этакий поваренок Пиллсбери в синем пекарском комбинезоне. Харриса не назовешь милым человеком, он далеко не добр и терпеть не может властных женщин. Мне с самого начала было непонятно, почему он назначил своим замом Диану Брэй; могу лишь заподозрить не вполне праведные мотивы.

— Воля Господня непостижима, — говорит отец О'Коннор и тут замечает меня. — Доктор Скарпетта! — Он с улыбкой берет мою руку в свои ладони. — Замечательно, что вы пришли. Я был с вами в мыслях и молитвах. — Пожатие его пальцев и свет в глазах выдают осведомленность о том, что происходит в моей жизни, и сострадание. — Как рука? Может, выберете время и заглянете ко мне?

— Спасибо, святой отец. — Протягиваю руку Харрису. — Ваш отдел переживает не лучшие времена, — говорю ему. — И лично вы, в частности.

— Очень грустно, очень, — отвечает тот, посматривая на других пришедших и сухо, торопливо пожимая мне руку.

Последний раз мы с Харрисом виделись в доме Брэй, когда он вошел в ее спальню и его взгляду предстало чудовищное зрелище. С этого момента между нами будто стена выросла. Зря он туда явился. Для его визита не было особых причин, а видеть труп своей заместительницы в таком виде, униженной и растоптанной, некрасиво. Я испытываю особую неприязнь к людям, до которых не доходит, что к месту преступления надо относиться уважительно. Для Харриса взглянуть на мертвую Брэй было все равно что вытереть об нее ноги, показать, кто здесь главный, лицезреть униженного соперника. Я быстро просекла его натуру, и от него это не укрылось.

Прохожу к святилищу, спиной чувствуя на себе взгляд.

Трубы органа выдувают торжественный церковный гимн, на передних скамьях рассаживаются люди. Богатые витражи пылают ликами святых и сценами распятия, мерцают мраморные и латунные кресты. Скоро начинается служба. Торжественно одетые незнакомцы, которых я заметила чуть раньше, входят вместе со священником. Молодой крестоносец поднял большой серебряный крест, а какой-то мужчина в черном костюме — глазурованную золотую с красным урну с кремированными останками Дианы Брэй. Следом идет пожилая пара, держась за руки и утирая слезы.

Всех собравшихся приветствует отец О'Коннор, и я узнаю, что почтить память покойной приехали из Нью-Йорка, Делавэра и Вашингтона родители и два брата, которые очень любили Диану.

Служба прошла быстро и без особых премудростей. Отец О'Коннор окропляет урну святой водой. Произнести панегирик и слова прощания вызвался лишь один из присутствующих, Харрис, да и то его речь звучала сухо и косноязычно.

— Диана с радостью отдалась профессиональному долгу и не жалела себя во благо общества. — Он неловко застыл на кафедре и зачитывает по бумажке. — Каждый день она выходила на службу, зная, что подвергает свою жизнь опасности, ибо такова работа полиции. Мы учимся смотреть смерти в глаза и не бояться.

Мы знаем, каково быть одному, когда тебя ненавидят, и все равно нам не страшно...

Поскрипывают деревянные скамьи, присутствующие ерзают. Отец О'Коннор, склонив голову набок, с доброй улыбкой на устах слушает оратора. Я уже не обращаю на Харриса внимания, думаю о своем. Еще никогда мне не доводилось бывать на столь бесплодной службе, даже коробит. Сама литургия, хор, отпевание и молитвы как-то не звучат, исполнены без чувства, потому что Диана Брэй никого не любила, в том числе и себя. Отпущенное она прожила быстро и бурно, ничего не оставив в душах близких.

Мы молча расходимся в сырой темной ночи, разбредаемся по автомобилям, чтобы укатить прочь. По своему обыкновению, когда я не хочу лишних встреч и разговоров, я иду торопливо, уставившись под ноги. Вот и теперь стремлюсь скрыться, как вдруг спиной ощущаю чье-то присутствие. Оборачиваюсь, отпирая машину, и кто-то выходит из темноты мне навстречу.

— Доктор Скарпетта? — Неверный свет уличных фонарей подчеркивает изящные черты, глаза скрыты глубокой тенью. На женщине длинная шуба из норки, ее лицо как будто знакомо. — Честно говоря, не рассчитывала, что вы здесь появитесь, хотя, поверьте, очень тому рада, — добавляет она.

У нее нью-йоркский говор. И тут до меня доходит...

— Я — Хайме Бергер, — говорит она, протягивая мне руку в лайковой перчатке. — Хотелось бы с вами побеседовать.

* * *

— Вы разве были на службе? — сами собой вылетели слова. Я ее в церкви не приметила. Уж не поджидала ли меня приезжая прокурорша на парковке, пока шла служба? — Вы были знакомы с Дианой Брэй?

— Нет, только теперь начинаю узнавать. — Бергер поднимает воротник, изо рта клубами выходит пар. Бросает взгляд на часы, подталкивает винтик взвода. Люминесцентное табло загорается бледно-зеленым. — Вы сейчас не на работу?

— Вообще-то не собиралась, но если дело того требует, могу и заехать, — без особого энтузиазма сообщаю я. Она хочет поговорить об убийствах Ким Льонг и Дианы Брэй. И, разумеется, по поводу найденного в порту тела, предположительно брата Шандонне. Впрочем, если покойному и суждено узреть правосудие, то не в этой стране. Так она дает понять, что Томас Шандонне тоже пропал зазря. Ладно, забираюсь на водительское сиденье «навигатора».

— Как находите машину? — Вопрос прозвучал жутко нелепо при данных обстоятельствах. Такое чувство, что меня проверяют, примеряются ко мне. С первого взгляда ясно, что Бергер никогда ничего не делает без веской на то причины. Она с любопытством разглядывает внедорожник, который мне одолжила Анна, пока мой седан по странному стечению обстоятельств остается вне досягаемости.

— Я ее позаимствовала. Наверное, вам лучше следовать за мной, — говорю ей. — В некоторых кварталах в темное время нельзя теряться.

— Я тут хотела отыскать Пита Марино. — Она направляет дистанционный ключ на свой белый джип «Мерседес ML 430» с нью-йоркскими номерами. Мигают фары, щелкает дверной замок. — Пожалуй, лучше встретиться и переговорить сразу всем вместе.

Завожу мотор, поеживаясь от холода. Ночь выдалась сырая, с веток капает ледяная влага. Под гипс пробирается промозглый холод и, нащупав трещинки в моем несчастном локте, просачивается в самые нежные, чувствительные места, где обитают нервные окончания. Те начинают ныть, напоминая о себе болезненными раскатистыми толчками. Посылаю Марино сообщение на пейджер, и только сейчас до меня доходит, что я не знаю, какой номер телефона в машине Анны. Придерживая руль пальцами сломанной руки и поглядывая в зеркало заднего обзора, не потерялась ли Бергер, пытаюсь нашарить в ранце мобильник. Долгие минуты ожидания, и Марино перезванивает. Рассказываю ему о происшедшем, и тот реагирует со свойственным ему цинизмом, за которым, впрочем, угадывается некое более сильное чувство: злость или недоброе возбуждение.

— Ясненько. Ну, в совпадения я не верю, — рубит он сплеча. — Ты пошла на похороны Брэй, и как бы случайно там оказывается Бергер? Ее-то с какой стати туда занесло, хотелось бы знать?

— Понятия не имею. Только вот если бы я была на ее месте, в чужом городе, и понятия не имела, кто есть кто, тоже первым делом отправилась бы на похороны Брэй и посмотрела, кому местная знаменитость небезразлична, — делаю логическую выкладку. — А она разве тебя в известность не поставила? При личной встрече вчера вечером? — Выдаю как есть. Интересно, до чего они там договорились.

— И словом не обмолвилась, — отвечает он. — Других забот было по горло.

— Например? Или это тоже секрет? — с вызовом добавляю я.

Марино довольно долго безмолвствует. Наконец отвечает:

— Слушай, док, меня все это не касается. Проблемы нью-йоркские, я просто делаю, что велят — и все. Если тебя что-то волнует — спроси сама. Она как раз ждет. — Он говорит жестко, с обидой в голосе. — Знаешь, я сейчас в очаровательном местечке, Мосби-Корт, и у меня других дел по горло, кроме как бегать, поджав хвостик, за важной фифой!

Мосби-Корт — далеко не королевское предместье, а один из семи спальных районов города. Там стоят дома по новым проектам, четыре из которых названы в честь выдающихся жителей Виргинии: актера, просветителя, преуспевающего владельца табачной фабрики и героя Гражданской войны. Надеюсь, Марино занесло в район новостроек не из-за очередной перестрелки.

— Ты мне, случаем, не собираешься работенку подкинуть? — спрашиваю я.

— Опять понтового пришили. — Ничего смешного в этом зашифрованном послании не вижу. Циничные слова Марино означают, как правило, что на улице убили молодого чернокожего мужчину. Возможно, расстреляли в упор — из-за наркотиков или просто из-за того, что он посмел появиться в безлюдном месте в дорогом спортивном костюме и баскетбольных кроссовках. И как обычно, никто ничего не видел.

— Встретимся в терминале, — мрачно говорит Марино. — Через пяток минут подъеду.

Снегопад совсем прекратился, на улице довольно тепло — по крайней мере, город еще не заиндевел под слоем мерзлой слякотной жижи. Повсюду в центре развешаны праздничные украшения, над головой горят белые гирлянды, в которых щербинками проглядывают потухшие лампочки. Перед Джеймс-центром понаставили машин: любопытные созерцают светящуюся громаду вылепленного из огней оленя, а на Девятой сквозь голые ветви вековых деревьев выступает залитый светом округлый купол Капитолия; по соседству — нежно-желтый особняк, в каждом окне которого мягко мерцают свечи. Из стоящих у парадного подъезда машин выходят разодетые парочки в вечерних нарядах. И тут я, к своему ужасу, вспоминаю, что сегодня губернатор устраивает рождественский ужин для местного руководства. Я самолично, уже месяц с лишним назад, выслала ему визитку с подтверждением о прибытии. Боже ты мой. Губернатор Майк Митчелл и Эдит, его жена, непременно заметят мое отсутствие. Повинуясь мимолетному импульсу, я уже собралась было свернуть к особняку, но тут вспомнила про Бергер. Лучше не дергаться. Нет, не смогу заскочить даже на четверть часа. Куда мне Бергер девать? Не с собой же... Горестно улыбаюсь и качаю головой. Сидя в темной кабине, представляю, как на меня там посмотрят, а уж если пресса пронюхает — и подумать страшно.

Я всю свою жизнь работаю в государственной организации и потому прекрасно знаю: важность светского общения недооценивать нельзя. Телефон губернатора имеется в любом справочнике; платишь пятьдесят центов, и тебя автоматически соединяют с его обителью. Пара секунд, и я на проводе, говорю с человеком из службы охраны. Я всего-то хотела передать сообщение, а меня тут же соединяют с Самим. Через равные промежутки времени раздается гудок, как при платном соединении; интересно, у них, случайно, разговоры не прослушиваются? На другой стороне Брод-стрит более старую часть города сменяет новая империя «Биотех», здания из кирпича и стекла, где и расположен мой морг. Бросаю взгляд в зеркало заднего обзора: Бергер не отстает.

Упорно едет следом и беззвучно шевелит губами, беседуя с кем-то по телефону. Как-то не по себе, когда видишь разговор, а слов не разобрать.

— Кей? — неожиданно раздается голос губернатора Митчелла: у Анны в машине телефон с громкой связью.

Прерывистым от неожиданности голосом торопливо объясняю, что не собиралась его беспокоить и очень сожалею, однако прийти не смогу. Отвечать он не торопится, и уже по этой заминке понятно: губернатор считает отказ с моей стороны крупной ошибкой. Митчелл — человек, знающий цену случаю и умеющий им распорядиться. С его точки зрения, упускать возможность побыть в кругу властей предержащих — непростительная глупость, особенно в моем нынешнем положении.

— Приехала прокурор из Нью-Йорка. — Можно даже не объяснять, по какому поводу. — Я сейчас еду с ней на встречу. Надеюсь, вы меня поймете.

— На мой взгляд, нам с вами тоже не помешало бы встретиться. — Он непреклонен. — Я хотел перекинуться словцом где-нибудь в сторонке.

У меня такое чувство, будто я иду по битому стеклу, а под ноги посмотреть страшно — боязно увидеть кровь.

— Всегда к вашим услугам, губернатор Митчелл, — почтительно отвечаю я.

— А если вам заскочить сюда, когда будете возвращаться?

— Я скорее всего освобожусь через пару часов.

— Вот и увидимся. Привет от меня госпоже Бергер, — продолжает он. — В мою бытность генеральным прокурором мы тесно контактировали по одному делу. Обязательно вам расскажу при случае.

* * *

В проулке на съезде с Четвертой улицы — огороженная площадка, крытый терминал для труповозок. Он напоминает прямоугольную, серого цвета эскимосскую хижину-иглу, которая аппендиксом приросла к боковой стенке здания, где я работаю.

Подъезжаю к эстакаде, останавливаюсь перед массивной гаражной дверью, и тут меня с досадой кольнуло: внутрь не попасть. Пульт остался в машине, а та — у меня в гараже, куда теперь путь заказан. Набираю номер ночного дежурного. На шестом гудке он берет трубку.

— Арнольд, ты? Откроешь мне ворота на терминале?

— Ну да, мэм. — Такое чувство, что он со сна: голос сиплый, растерянный. — Бегу, мэм. У вас ключ не срабатывает?

Стою, терпеливо жду. Арнольд принадлежит к числу людей, которыми правит инерция. Он постоянно борется с гравитацией и неизменно проигрывает. То и дело себе напоминаю, что злиться на него нет никакого резона: активные и целеустремленные на такую работу не идут.

Позади притормозила Бергер, следом подъехал и Марино. Ждем, когда поднимутся ворота, даруя нам путь в царство мертвых.

У меня звонит мобильный телефон.

— Как мило, не находишь? — раздался в ухе голос Марино.

— Судя по всему, они с губернатором друг друга неплохо знают.

За полуночно-синей «краун-викторией» Марино пристраивается темный фургон. С жалобным скрипом начинает подниматься дверь в терминал.

— Думаешь, без него тут не обошлось? Что Волчару в Большое Яблоко отправляют?

— Уже не знаю, что и думать, — сознаюсь я.

Въезд достаточно широк, рассчитан сразу на несколько автомобилей. Мы выходим из машин одновременно, рев моторов и хлопанье дверей многократно усиливает эхо асфальтовых джунглей. Промозглый холод снова цепляет за локоть, и я, к своему удивлению, замечаю, что Марино в костюме и при галстуке.

— Неплохо выглядишь, — сухо говорю я.

Он закуривает, впившись взглядом в укутанные мехами формы Бергер, которая склонилась над задним сиденьем своего «мерса» и забирает поклажу. Двое в длинных темных пальто открывают заднюю дверь фургона, и взору предстает каталка, к которой ремнями пристегнут зловещий, спрятанный в мешок груз.

— Хочешь верь, хочешь нет, — говорит Марино, — собирался послать все к чертям и почтить покойницу своим присутствием, да этот бедолага некстати предпочел расстаться с жизнью. — Тычет пальцем на труп в кузове фургона. — Похоже, все не так просто, как вначале показалось. Дело будет посерьезнее программы обновления городов.

С охапкой книг, папок и пухлым кожаным портфелем в руках к нам направляется Бергер. Марино окидывает ее пустым взглядом. Щелчок — раскрылись алюминиевые ножки каталки. Двери фургона захлопываются.

— Очень признательна, что вы так быстро откликнулись, — говорит Бергер.

В залитом светом помещении заметны тонкие морщинки на ее лице и шее, легкая впалость щек, безбожно выдающие возраст нашей спутницы. Когда ее мельком показывают по телевизору, при соответствующем макияже, этой женщине не дашь больше тридцати пяти. Теперь я вижу, что она на пару лет старше меня и ей под пятьдесят. Точеный профиль, короткие темные волосы и безупречные зубы дают в совокупности знакомый облик. Этого эксперта я видела по каналу «Из зала суда». Постепенно нахожу сходство с теми фотографиями, которые выудила из Интернета (решила на досуге покопаться в киберпространстве на ее счет, дабы подготовиться к этому, как теперь кажется, чуть ли не внеземному вторжению).

Марино не поспешил принять ношу из рук дамы. Принципиально ее игнорирует, как иногда ведет себя и со мной, если задет, обижен или ревнует. Отпираю внутреннюю дверь, и ассистенты вкатывают следом каталку. Знакомые лица, а вот имен не припомню. Один из них уставился на Бергер восхищенным взглядом: признал знаменитость.

— Так я же вас по телевизору видел, — взволнованно толкует он. — Задави меня блоха. Вы та самая судья...

— Боюсь, вы ошибаетесь. Я вовсе не судья. — Бергер глядит ему в лицо и посмеивается.

— Как же, выходит, та дамочка-судья не вы? Правда, что ль? — В дверной проем с клацаньем въезжает каталка. — Его, ясно дело, в холодильник? — Парень обращается уже ко мне.

— Да, — отвечаю. — Сами оприходуете. Здесь где-то Арнольд должен быть.

— Будьте покойны, мэм, свое дело знаем. — Ни словом, ни взглядом не дают понять, что в прошлые выходные и я могла бы оказаться на их каталке, не распорядись провидение иначе. У меня складывается впечатление, что сотрудники похоронных бюро и моргов со временем теряют способность поражаться. Как видно, этих работяг больше впечатлил визит прославленной Бергер, чем горестная участь, которая едва не постигла главного судмедэксперта.

— Готовитесь к Рождеству? — спрашивает один из них.

— Нет такой привычки, — отвечаю я. — А вам — радости и всего-всего на праздники.

— Да уж, нам-то куда веселее будет, чем этому бедолаге. — Парень кивает в сторонузастегнутого на молнию мешка и катит того в направлении морга. Там поступившему прикрепят на большой палец ноги бирку и впишут «клиента» в журнал прихода, присвоив персональный номер.

Нажатием кнопки пропускаю визитеров через несколько пар металлических дверей; ступаем по тщательно дезинфицированным полам, минуя холодильные камеры и зал, где проводится вскрытие.

По ходу дела Марино посвящает нас в подробности недавней находки. Бергер вопросов не задает, хотя Пит, судя по всему, уверен, будто ей очень интересно его повествование. А может, просто хочет выделиться.

— Поначалу картина складывалась определенная: наехали, измордовали, бросили. Его нашли на дороге, голова в луже крови. Только теперь я больше склоняюсь к версии, что его сбила машина, — сообщает полицейский.

Открываю двери в административное крыло — там тихо, горит приглушенный свет. Марино соловьем заливается, посвящает Бергер в подробности, совершенно новые для меня.

Провожаю их в свой личный маленький конференц-зал, где я обычно провожу совещания, и мы скидываем верхнюю одежду. На Бергер темные шерстяные слаксы и черный свитер из толстой пряжи, который, не подчеркивая ее пышных форм, отнюдь их не скрадывает. У прокурора крепкое сложение, она по-спортивному подтянута; ботинки местами сбиты — по долгу службы где только не приходится бывать. Гостья берет стул и начинает аккуратно выкладывать содержимое портфеля (папки и книги) на круглый деревянный стол.

— У него ожоги, тут и тут. — Марино показывает себе на щеку и шею и вынимает моментальные снимки, сделанные «Поляроидом». Он правильно расставил приоритеты и сначала протянул фото мне.

— Говоришь, сбила машина? Тогда откуда ожоги? — недоверчиво спрашиваю его: что-то недобрые у меня предчувствия.

— Беднягу протащило по дороге, вот и припалило из выхлопной трубы, — безразличным тоном предполагает капитан: у него сейчас на уме совсем другое.

— Сомневаюсь, — хмуро отвечаю я.

— Черт побери, — оправдывается Марино, взглянув на меня уже осмысленно: начало доходить, что к чему. — Я покойника не видел, к моему приезду его упаковали. Сужу по тому, что парни рассказывали. Чтоб им, — снова ругнулся он, взглянув на Бергер. Та на глазах мрачнеет: ей явно не по душе словесные вольности. — Надо же быть такими тупицами, нет, ну вот идиоты!

На снимке изображен светлолицый мужчина с приятными чертами лица и короткими волосами, выкрашенными в ярко-оранжевый цвет яичного желтка. В левом ухе — маленькая золотая серьга колечком. Сразу ясно, что никакая выхлопная труба отношения к его ожогам не имеет, в противном случае они были бы эллиптической формы. Эти же ровные и круглые, размером с серебряный доллар, вздувшиеся пузыри с красными краями, а значит, пострадавший получил ожоги при жизни. Мы с Марино многозначительно переглядываемся. Он тяжко вздыхает, качая головой.

— Кто он такой, известно? — спрашиваю.

— Никаких намеков. — Приглаживает ладонью жидкую прядку на широкой лысой макушке — все, что осталось от юношеской шевелюры. Лучше бы наголо обрился — приличнее смотрелось бы. — Местные прежде этого парня не видели, мои патрульные тоже говорят, будто никого похожего на улице не встречали.

— Надо бы его осмотреть. — Поднимаюсь из-за стола.

Бергер устремляет на меня пронзительный взгляд голубых глаз, прекратив раскладывать бумажки на столе.

— Вы не против, если я буду присутствовать?

Я-то против. Очень даже против. Только возражения сейчас неуместны: она здесь, она специалист в своем деле, и с моей стороны будет непростительной грубостью предполагать, что эта женщина недостаточно знакома с профессиональной этикой, а то и вовсе напрямую выказывать ей свое недоверие. Захожу в соседний кабинет за лабораторным халатом.

— Полагаю, на данном этапе его ориентация нам неизвестна. Был ли он гомосексуалистом? Насколько я понимаю, в этот район они не часто заглядывают? — расспрашиваю Марино на выходе из конференц-зала. — А мужчины-проститутки в Мосби-Корт, случайно, не околачиваются?

— Кстати, он и впрямь на «голубого» смахивает, — отвечает Марино. — Один коп мне обмолвился, мол, парень хорош, накачанный такой, крепенький. Серьга в ухе. Хотя сам-то я покойника не видел, говорю же.

— Да, вам определенно надо вручить первую премию за стереотипное мышление, — обращает на себя внимание Бергер. — А я-то еще своих парней ругаю.

— Вот как? Что же за парни у вас такие? — Марино на волосок от того, чтобы нахамить.

— Моя команда, — смело, с вызовом говорит она. — Следственная группа.

— Даже так? У вас собственная группа в нью-йоркской полиции? Вы только поглядите. Большая?

— Около пятидесяти человек.

— И все работают на вашу прокуратуру? — Голос выдает его с головой: Марино в бешенстве.

— Да. — Гостья так запросто это сообщает, никакой снисходительности, никакого самолюбования, просто констатация факта.

Марино ее обгоняет и походя бросает через плечо:

— Ух ты, как серьезно-то все.

Работники из похоронного бюро уже стоят в кабинете, болтают с Арнольдом. Завидев меня, он меняется в лице, словно его застали за неким непозволительным занятием. Что поделать, таков наш Арнольд, тихое застенчивое существо. Я сравниваю его с мотыльком, который меняет окраску, подстраиваясь под окружающую среду. У этого человека мертвецки серый цвет лица. Красные глаза вечно слезятся — он хронический аллергик.

Второго за сегодняшний день Джона Доу уже откатили на середину коридора. Труп в мешке бордового цвета, на котором выбито название службы ритуальных услуг «Братья Уиткин». Ну вот и фамилия этих парней. Конечно же, они и есть братья Уиткин.

— Я им займусь. — Значит, везти покойника в холодильник не потребуется.

— Как скажете, — с нервозной поспешностью соглашаются братья, точно я их обвиняю в чем-то непристойном.

— Прекрасно, надо с ним поработать, — говорю я и толкаю каталку сквозь пару стальных дверей. Выдаю посетителям бахилы и перчатки. Пару минут вожусь, так сказать, по хозяйству: заношу новое поступление в журнал прибытия, присваиваю ему порядковый номер, делаю снимки. От трупа пахнет мочой.

* * *

Аутопсический зал, состоящий из нескольких отсеков, блестит чистотой. Сегодня тут не встретишь обычных в рабочее время зрелищ и звуков, царят блаженная тишина и покой. За долгие годы я устала от беспрестанного шума: клацанья инструментов, визга пилы, плеска стекающей в стальные раковины воды. В морге бывает на удивление шумно. Мертвые порой умеют громко заявлять о себе. Судя по всему, и новый «клиент» легко в руки не дастся. Он совершенно окоченел и даже раздеть себя так запросто не позволит. Трудно будет разжать челюсти, чтобы взглянуть на зубы и язык. Расстегиваю молнию мешка, и в нос бьет запах урины. Подтягиваю поближе хирургическую лампу и пальпирую голову: переломов не прощупывается. На челюсти размазанные подтеки, куртка закапана спекшейся кровью — значит, когда началось кровотечение, он находился в вертикальном положении. Подсвечиваю ноздри.

— Носовое кровотечение, — докладываю Бергер и Марино. — Явных повреждений головы нет.

Склоняюсь над телом с увеличительным стеклом, чтобы осмотреть ожоги. Бергер придвигается поближе, хочет понаблюдать. На обожженную кожу налипли какие-то волоски и грязь, в углах рта и на внутренней поверхности щек обнаруживаю трещинки и потертости. Закатываю рукава красной спортивной куртки трупа и осматриваю запястья. На коже явно выраженные отметины от пут. Расстегнув куртку, обнаруживаю два строго симметричных ожога: на пупке и на левом соске.

Бергер так близко склонилась, что касается моего халата рукавом.

— Не прохладно ли сейчас в костюмчике прогуливаться? Даже футболку не поддел, — обращаю внимание Марино. — Что в карманах, смотрели?

— Уж лучше подождать и здесь все проверить — вдруг что дельное уроним, — отвечает он.

Сую руку в карманы брюк, куртки — ничего. Стягиваю с трупа трико. Синие спортивные трусы пропитаны мочой; едкий запах аммиака ударяет в ноздри, и какая-то тревога возбуждает нервы: волосы по всему телу встали дыбом, как часовые. Я редко боюсь покойников, но этот меня напугал. Проверяю его кармашек на поясе и вынимаю металлический ключ с гравировкой «копию не делать» и надписью несмываемым маркером «233».

— От дома или номера в мотеле? Может, от сейфа? — вслух размышляю я, пряча ключ в прозрачный полиэтиленовый пакетик. Вдруг меня поражает параноидальная мысль. Детство мое прошло в Майами, и у нас номер почтового ящика был 233. Не скажу, что с тех пор этот номер приносит мне удачу, просто он всюду меня сопровождает: коды, комбинации на замках — я частенько пользуюсь привычной цифрой, поскольку никогда ее ни с чем не спутаю, а никто другой о ней попросту не догадается.

— Какие-то предположения о причине смерти? — спрашивает меня Бергер.

— Рановато делать выводы. А в единой базе отпечатков, надо полагать, нет? И Интерпол молчит? — спрашиваю Марино.

— На поверку пусто. Кем бы он ни был, в базе отпечатки отсутствуют. Интерполовцы тоже помалкивают, и радоваться пока нечему. Если бы что-то явное было, мы бы уже через час узнали, — отвечает он.

— Давай-ка снимем пальчики и при первой возможности отправим в базу данных. — Стараюсь скрыть волнение в голосе. Осматриваю через лупу ладони, тыльную сторону — не потеряем ли очевидные улики, пока будем снимать отпечатки. Остригаю ногти, прячу их в конверт, делаю надпись и отправляю на стол рядом с отчетом. Затем окунаю кончики пальцев покойника в чернила, и Марино помогает разобраться с ложкой. Снимаю отпечатки пальцев с обеих рук.

Бергер молча и любознательно следит за моей работой, точно согревая все вокруг своим вниманием. Прислушивается к каждому слову, наблюдает за каждым движением. Стараюсь особенно на нее не отвлекаться, хотя прекрасно осознаю, что меня контролируют, и где-то на дальних рубежах моего сознания отмечается факт, что женщина эта все оценивает. Укутываю тело простыней, застегиваю молнию на мешке и знаком подзываю к себе присутствующих. Отвожу каталку к холодильной камере у противоположной стены и открываю дверь из нержавейки. Запах смерти ударяет в нос мощной волной. Сегодня у нас «постояльцев» немного — в общей сложности шестеро. Проверяю ярлычки на молниях мешков, ищу Джона Доу из мотеля. Обнаружив, открываю его лицо и указываю Бергер на ожоги и ссадины в уголках рта и на запястьях.

— Господи, — говорит Марино, — что ж такое у нас завелось? Серийный убийца разгулялся: отлавливает народ и феном пытает?

— Надо немедленно оповестить Стэнфилда, — отвечаю я. Ясно, что смерть Джона Доу из мотеля и смерть найденного в Мосби-Корт имеют много общего. Взгляд упал на Марино — у того все мысли на лице написаны. Пит даже не пытается скрыть недовольства, уж очень не хочется ему информировать болтливого полицейского, незнакомого с профессиональной этикой. — Все равно надо, — добавляю я.

Выходим из холодильного отсека, и Марино направляется к настенному телефону.

— Вы доберетесь до конференц-зала? — спрашиваю Бергер.

— Само собой. — Она будто зачарована или, может, чем-то озадачена: думает о своем.

— Я скоро подойду, — говорю ей. — Простите, мы ненадолго прервемся.

Прокурор помедлила в дверях, развязывая на спине лямки хирургического халата.

— Странно. У меня пару месяцев назад было дело: женщину пытали струйной сушилкой. Ожоги очень похожи на те, что мы сейчас видели. — Она нагибается, стягивает бахилы и опускает их с мусорную корзину. — Кляп. Руки связаны, раны на лице и груди.

— Преступника взяли? — поспешно интересуюсь я: подобная аналогия отнюдь не радует.

— Да, им оказался строитель, который работал в жилой высотке. Глупо вышло: сам опростоволосился. Влез к ней в квартиру около трех утра, изнасиловал, задушил. Несколько часов спустя выходит из здания, а грузовичок его угнали. Добро пожаловать в Нью-Йорк!.. Вызывает копов. Сидит в патрульной машине со спортивной сумкой на коленях и описывает угнанный автомобиль. Тут к убитой заявляется домработница, видит труп, поднимает визг. Звонит девять-один-один. Примчались следователи с мигалками, а наш герой — давай деру. Вот вам и подозреваемый. В сумке обнаружили и бельевую веревку и сушилку.

— В «Новостях» сообщали? — спрашиваю я.

— Только местного значения. «Таймс», таблоиды.

— Будем надеяться, никто не позаимствовал идейку.

Глава 10

Предполагается, что я должна запросто сносить любые виды, звуки и запахи — легко, глазом не моргнув. Проявлять нормальную для живого человека реакцию на кошмарные сцены мне непозволительно. У меня работа такая: воссоздавать боль, не принимая ее на себя, представлять ужасы и не уносить их с собой. Мне вроде как положено погружаться в садистские изыски Жан-Батиста Шандонне и не брать в голову, что его следующей изувеченной жертвой запросто могла стать я.

Он один из немногих убийц, чья внешность наглядно отражает внутреннюю суть. Шандонне выглядит тем, что он есть на самом деле: чудовищем. Нет, это не персонаж Мери Шелли, он — настоящий. Внешность его ужасна: лицо будто склеено из двух неровных половинок. Один глаз ниже другого; маленькие, по-звериному заостренные зубы широко посажены. Тело поросло длинными и тонкими, как младенческий пушок, волосами, совершенно бесцветными. Но больше всего поражают глаза. Когда такой страшила ворвался в мой дом и пинком захлопнул за собой дверь, его глаза будто адским пламенем горели, в них сверкали неудержимая похоть и злоба. Его звериное чутье и человеческий интеллект почти осязаемы. Я хоть и не желаю испытывать сострадание к этому недочеловеку, все равно кажется, что муки, причиняемые им другим людям, лишь отражение его собственной никчемности; словно он каждый раз передает жертвам частичку того кошмара, которому подвергается с каждым ударом своего сердца.

Бергер ждала меня в конференц-зале, откуда мы направились в лабораторию. По пути я объяснила, что Шандонне страдает редким заболеванием, так называемым врожденным гипертрихозом. Если верить существующей статистике, болезнь поражает одного человека на миллиард. До нашего знакомого мне встречался только один сходный случай. Я тогда жила в Майами и по роду деятельности была связана с педиатрией. Одна мексиканка произвела на свет страшнейшее из виденных мною созданий. Все тельце новорожденной, за исключением слизистых оболочек, ладоней и стоп, было покрыто длинным серым волосом. Из ноздрей и ушей торчали пучки шерсти, а на груди было три соска. Страдающие от такого чудовищного недуга порой чрезмерно чувствительны к свету; им присущи аномалии зубов и гениталий, лишние пальцы на руках и ногах. В прежние времена несчастных продавали бродячим циркам или в королевские апартаменты. Некоторых объявляли оборотнями.

— Значит, судя по вашим словам, есть некий смысл в том, что он кусает ладони и стопы своих жертв? — спрашивает Бергер. У нее зычный, хорошо поставленный голос. Я бы даже сказала, как у телеведущей: низкий чистый тембр, сразу привлекает внимание. — Может, потому, что ладони и стопы — единственное, что у него не покрыто волосами? Хотя не знаю... — Она идет на попятную. — Думаю, здесь многое замешано на эротических ассоциациях — что-то родственное фетишизму. Правда, таких извращенцев, чтобы руки и ноги кусали, мне еще встречать не доводилось.

Зажигаю свет в приемной, провожу электронной карточкой-ключом по считывающему устройству на двери несгораемого склепа, так называемого «склада улик». Здесь двери и стены бронированные, и все, кто сюда заходит, регистрируются в компьютерном журнале под собственным кодом: время прихода, отбытия и продолжительность пребывания. Мы редко повторно работаем с запертым здесь имуществом. Обычно полиция забирает вещи в камеру хранения личной собственности граждан, а то и вовсе возвращает родственникам владельцев. Мне же эта комната понадобилась по простой причине: в любом здании случаются всевозможные утечки, а мне требуется надежное место, где можно спрятать особо важные вещдоки и документы.

Вплотную к черной стене примыкают тяжелые стальные шкафы. Отперев один из них, достаю две толстые папки, опечатанные плотной лентой, — я придумала этот фокус, чтобы посторонние без моего ведома не подглядели ценную информацию. Ввожу кодовые номера Ким Льонг и Дианы Брэй в электронный журнал, который только что отбарабанил мой личный код и время прибытия. За беседой возвращаемся в конференц-зал: Марино совсем заждался.

— А почему вы не показали эти дела штатному психологу? — спрашивает Бергер, когда мы заходим в комнату.

Положив папки на стол, я взглянула на Марино. Пусть сам отвечает: не моя обязанность направлять дела на анализ судебным психологам.

— А зачем нам психолог? — отвечает он на вопрос, точно вызывая прокурора на спор. — Смысл всей его работы — выяснить, что за птицу мы ищем, а наша пташка уже в клетке.

— Но как узнать мотивы преступника? Символы, эмоции, значения? Хочется послушать, что скажет специалист. — Она не , обращает на Марино внимания. — Особенно руки и ноги. Как все-таки странно. — Бергер будто зациклилась.

— По мне, так все это шарлатанство: подышали на зеркальце, взглянули на кофейную гущу, — выступает полицейский. — Я, конечно, ничего не имею против, может, среди экспертов и есть одаренные люди, таланты от природы, но по большей части это чушь. Возьмем какого-нибудь подонка наподобие Шандонне, который руки и ноги кусает. И без всякого психолога ясно — фишка у него такая, особое пристрастие. Может, у него самого какая-нибудь странность с этими частями тела приключилась или, наоборот, у нашего голубчика только там волосы и не растут. Там да разве что еще во рту. И в заднице, пожалуй.

— Я бы поняла его тягу уничтожать в других то, что он ненавидит, — скажем, лица жертв. — (Да уж, Марино не удалось «опустить» Бергер). — Но руки и ноги... тут что-то другое. — И в жестах, и в интонации ее сквозит полное неприятие соображений оппонента.

— Ага. В курочке вкуснее всего белое мяско, — напирает Марино. У них с Бергер будто любовная перепалка, стычка, которой они только тешатся. — На большие титьки он западает. Мальчик ищет мамочку.

Молча одариваю его многозначительным взглядом. Ну что тут скажешь? Строит из себя бездушного остолопа; так ему охота эту женщину под себя подмять, что он уже перестает думать, что говорит. И ведь знает, что так же к делам подходил и Бентон, который был в своей области гением. Он пользовался обширными знаниями, располагал огромной базой данных, которую по сей день собирает ФБР, занося в нее тысячи преступников. И кстати, мне эти намеки Марино на типы внешности тоже не по вкусу, ведь выбор маньяка недавно пал и на меня.

— Знаете, мне слово «титьки» не нравится. — Бергер размышляет вслух, как бы между прочим, словно просит официанта подать другой соус. Не мигая смотрит на Марино. — Вы хоть понимаете значение того, что только что сказали, капитан?

У Пита Марино в кои-то веки нет слов.

— О-о, у этой лексической единицы много значений. Знаете, говорят даже «титька тараканья», — продолжает Бергер, энергично перебирая ворох бумаги, и лишь движения ее рук выдают гнев. — Этимология — наука о происхождении слова. Не путайте с энтомологией, пишется через "н". Энтомология изучает насекомых. А я говорю о словах. Бывает, они обидны, вылетит — не поймаешь, но ответить можно. Скажем, яйца — это нечто из области орнитологии. А еще этим жаргонизмом можно обозначить ограниченный участок мозга, располагающийся между ног мужских особей, которые любят рассуждать про титьки. — Бергер взглянула на Марино и многозначительно помолчала. — Ну что, языковой барьер мы преодолели? Теперь займемся делом?

Марино красен как рак.

— Вы получили копии отчета о вскрытии? — Ответ я и так знаю, просто хочется услышать из ее собственных уст.

— Я уже много раз их просмотрела, — отвечает Бергер.

Снимаю с папок ленту и подталкиваю их к ней, пока Марино щелкает костяшками пальцев, упорно пряча глаза. Бергер вынимает из конверта цветные снимки.

— Что скажете? — обращается она к нам.

— Ким Льонг, — деловито начинает Марино. Мне сразу вспомнилось, как он обходился с Келлоуэй, как упорно ее унижал. Теперь сам, пристыженный, кипит от злости. — Тридцатилетняя азиатка, подрабатывала на неполную ставку в круглосуточном магазинчике «Квик Кери». По всей видимости, Шандонне дождался, пока магазин опустеет. К вечеру его терпение было оплачено с лихвой.

— Четверг, девятое декабря, — говорит Бергер, рассматривая изуродованное полуголое тело Льонг на фото — такой ее нашли.

— Ага. Сигнализация сработала в девятнадцать шестнадцать, — отмечает Марино, а я сижу и гадаю, о чем же тогда вчера вечером они с Бергер беседовали, если не о недавних преступлениях? Я-то решила, что эти двое встретились обсудить следственные подробности по схожим делам, однако теперь ясно, что убийств Льонг и Брэй они не касались.

Бергер хмурится, глядя на фото.

— Семь шестнадцать вечера? В этот час он зашел в магазин или вышел из него, уже расправившись с жертвой?

— Вышел. Покинул помещение через черный ход, стоявший на постоянной охране. Там своя система. Значит, в магазине наш приятель оказался еще раньше, вошел через парадную дверь, едва только стемнело. В руке держал пистолет, сразу же, с нахрапу, пальнул в жертву — она так из-за прилавка и не поднялась. Повесил табличку «закрыто», запер дверь, втащил раненую в кладовку, чтобы там с ней творить свои гадости. — Марино лаконичен, лишнего не болтает, паинька. Однако за маской благопристойности бурлит такое месиво, которое я уже научилась распознавать. Впечатлить, принизить, поставить на место, затащить в постель Хайме Бергер — и все лишь бы унять ноющую боль одиночества и незащищенности, забыть о неоправдавшихся надеждах на мой счет. Смотрю, как он корчится, пытаясь скрыть разочарование и неловкость за стеной безразличия. Жаль его, ведь сам все портит, сам. Не надо было напрашиваться на неприятности.

— Шандонне бил и кусал еще живую жертву? — Вопрос адресован мне. Бергер неторопливо перебирает снимки.

— Да.

— На основании чего вы делаете выводы?

— Учитывая, что ткани лица активно реагировали на наносимые повреждения, избивать он начал еще живую. Нам неизвестно, была ли она в сознании. И как долго, — говорю я.

— У меня есть пленка с места преступления, — подсказывает Марино таким тоном, точно утомился донельзя.

— Мне нужно все, — требует Бергер.

— Во всяком случае, у нас отснят материал по делам Брэй и Льонг. Насчет братца Томаса — пусто. Мы не снимали его в грузовом контейнере. Легко отделались, надо сказать. — Марино подавляет зевок. Теперь он не действует на нервы, а, скорее, веселит.

— Вы на все вызовы лично выезжали? — спрашивает меня Бергер.

— Да.

Берет в руки следующую фотографию.

— Больше сыр с плесенью я не ем... Уж увольте, после того как покопался со стариной Томасом... — Враждебность опять так и брызжет из уст Марино: он вот-вот сорвется.

— Я тут подумываю кофейку выпить, — говорю ему. — Ты не возражаешь?

— Против чего? — Упорно не желает встать с кресла.

— Поставить воды. — Взглядом ему показываю, что нам с Бергер надо переговорить наедине.

— Ох, боюсь, с твоей кофеваркой мне не разобраться.

— Я совершенно уверена, ты разберешься.

— У вас тут полное взаимопонимание, как погляжу, — не без иронии замечаю я, когда Марино скрывается за дверью и теперь нас не слышит.

— У нас была масса времени познакомиться. С раннего утра, должна добавить. — Бергер бросает на меня взгляд. — В больнице, до этой карусели с допросом Шандонне.

— Позвольте заметить, миссис Бергер, что если вы собираетесь здесь пробыть еще какое-то время, то для начала неплохо бы попросить нашего уважаемого коллегу не отклоняться от основной задачи. Похоже, ему хочется вас побороть и он ни о чем другом думать не способен. Дело от этого не выигрывает.

Она безо всякого выражения на лице просматривает снимки.

— Господи, их будто зверь в клочья рвал. Совсем как в моем деле со Сьюзан Плесс. Запросто можно принять за ее фото. Я уже готова поверить в существование нечистой силы. Есть теория, что легенды про оборотней так и зародились и основаны они на реальных историях о людях, страдающих гипертрихозом.

Не знаю, то ли она пытается щегольнуть передо мной своими познаниями и подготовкой, то ли уйти от разговора про Марино. Встречает мой взгляд.

— Ваш совет я ценю. Вы с ним бог знает сколько уже вместе работаете, так что Марино наверняка не такой уж и пропащий.

— Да нет, лучшего следователя здесь не сыскать.

— Дайте-ка угадаю: при первой встрече он был так же несносен.

— Несносен по сей день, — отвечаю я.

Бергер улыбается.

— Мы с Марино не все успели проработать, а по некоторым вопросам не пришли к общему знаменателю. Он явно не привык прислушиваться к советам. У нас в Нью-Йорке все иначе. К примеру, копы не имеют права арестовать подозреваемого в убийстве, не заручившись согласием окружного прокурора. Мы сами всем заправляем, и, говоря по чести, — она берет в руки отчеты из лаборатории, — в результате дело только выигрывает. А Марино испытывает крайнюю потребность за все отвечать, быть главным и чрезмерно вас опекает. Ревностно относится ко всем чужакам, вторгающимся в вашу жизнь, — подводит она итог, пробегая глазами отчеты. — Алкоголь по нулям, только у Дианы Брэй три сотых. Перехватила баночку пива с пиццей незадолго до того, как к ней заявился убийца. Как думаете? — Она раскладывает фотографии на столе. — Еще не видела, чтобы человека так изувечили. Да, его обуяла ярость, невероятная похоть, вожделение... Не знаю, есть ли такое слово, чтобы описать то, что им двигало.

— Злоба им овладела, вот что.

— А по наркотикам можно его проверить?

— Проведем обычные тесты. Но это займет несколько недель, — говорю ей.

Она сортирует фотографии, раскладывая их, будто пасьянс.

— А каково вам? Вы представляете, что могли бы оказаться на их месте?

— Стараюсь об этом не думать.

— О чем же тогда думаете?

— Изучаю ранения, смотрю, что они мне скажут.

— И что же?

Беру в руки фотографию Ким Льонг — красавица, талант, со всех сторон примечательная особа, работала, чтобы оплатить учебу в медицинском колледже.

— Рисунок кровью, — описываю я. — Открытые участки тела до последнего дюйма покрыты кровавыми завитками. Такой у него ритуал: пальцами рисует.

— Умертвив жертву.

— Предположительно да. На этом снимке отлично просматривается огнестрельная рана на передней части шеи. Задеты сонная артерия и позвоночник. Когда убийца волок Ким в подсобку, тело ниже шеи у нее было парализовано.

— Женщина истекала кровью из перебитой артерии.

— Бесспорно. Вот, он тащил ее мимо этих полок; здесь все забрызгано, как бывает при артериальном кровотечении. Хлестало словно из фонтана. — Склоняюсь ближе и придвигаю к Бергер еще несколько фотографий. — Размашистые мазки; чем дальше он ее волок, тем они ниже и слабее становились.

— Жертва была в сознании? — Бергер помрачнела.

— Травма позвоночника не обязательно смертельна.

— Сколько жертва могла прожить при кровотечении такой интенсивности?

— Счет идет на минуты.

Подбираю фото со вскрытия: позвоночник уже извлечен из тела и лежит поверх зеленого полотенца, рядом — белая пластмассовая линейка для масштаба.

— Позвоночный столб по всей длине гладкий, кремового цвета, за исключением места контузии между пятым и шестым шейными позвонками: здесь кость яркая, пурпурно-синяя и частью расчленена в месте огнестрельной раны, там, где пуля попала в шею. Ее моментально парализовало, — поясняю я, — но контузия означает, что у нее все еще было кровяное давление, сердце билось, судя по тому, что на месте убийства все забрызгано артериальной кровью. Так что, возможно, пока он ее тащил за ноги по рядам в подсобку, жертва находилась в сознании. Единственно, не скажу, долго ли.

— Значит, Ким Льонг видела, что происходит и как из шеи хлещет кровь, пока не истекла до смерти? — Бергер стремится понять случившееся, глаза горят.

— И опять же все зависит от того, как долго несчастная находилась в сознании, — напоминаю я.

— Вдруг она была в сознании все то время, пока убийца тащил ее по проходу?

— Не исключено.

— Она могла говорить или кричать?

— Вряд ли раненая была способна на какие-то действия.

— Однако то, что никто не слышал криков, еще не значит, что она была без сознания?

— Да, вовсе не обязательно, — отвечаю я. — Если у вас рана в шее, вы истекаете кровью и вас волокут...

— Особенно некто с его внешностью...

— Да. Тут голоса лишишься с перепугу. Если уж на то пошло, он мог на нее и прикрикнуть.

— Хорошо. — Бергер, похоже, удовлетворена. — Откуда нам известно, что маньяк тащил Льонг за ноги?

— От волос остался след на полу — кровь размазалась, и от пальцев — она руки за голову закинула. Если вы парализованы и вас тащат за лодыжки, то руки раскинутся в стороны. Вы когда-нибудь в детстве изображали «снежных ангелов»? Ну, когда падаешь спиной в сугроб?

— Послушайте, естественной реакцией было бы схватить себя за горло, зажать рану, разве нет? — спрашивает Бергер. — А она этого сделать не может; она вообще бессильна что-либо предпринять. Зато все понимает и страшится уготованной участи. — Прокурор смолкает, чтобы придать весомости словам. Она всегда держит в уме присяжных, и, надо сказать, свою репутацию заслужила по праву. — Эти женщины испытывали неописуемые мучения, — тихо добавляет моя собеседница.

— Вне всяких сомнений. — Блуза на мне вымокла от пота, и стало зябко.

— Вы ожидали той же участи? — Она смело глядит на меня, будто вызывая на откровенность: что пронеслось у меня в мозгу в миг, когда Шандонне ворвался в дом и попробовал набросить мне на голову свое пальто? — Вы помните, о чем тогда думали? Что почувствовали? Или все случилось слишком внезапно?..

— Внезапно, — хватаюсь за мысль. — Да, очень быстро. Мгновение — и вечность. Когда мы напуганы и боремся за жизнь, ощущение времени нас покидает. Это не научный факт, а мое личное наблюдение, — добавляю я, оживляя в памяти обрывочные воспоминания.

— Значит, для Ким Льонг минуты тянулись часами, — произносит Бергер. — Видимо, гонка с Шандонне по вашей большой комнате продолжалась несколько минут. А сколько вам тогда показалось по времени? — Ее сильно занимает этот вопрос.

— Как будто... — мучительно силюсь найти подходящее определение. Сравнить не с чем. — Как миг... взмах ресниц. — Дар речи меня покинул; я стою, вспотевшая и озябшая, и смотрю в пустоту перед собой.

— Как взмах ресниц? — в легком недоумении вопрошает Бергер. — Не объясните, как это понять?

— Реальность вроде как идет рябью, словно ветер по воде. Все чувства вдруг обостряются. Ты не думаешь, есть только животный инстинкт самосохранения. Ощущаешь колебания воздуха, будто видишь их. Все как в замедленной съемке, наслаивается кадр за кадром. И ты все примечаешь, каждую мелочь, любой пустяк. Кажется, будто... хм...

— Продолжайте: кажется, будто... — помогает мне Бергер.

— Да. Ты видишь, — ищу нужные слова, — у него каждый волосок на руке — прозрачный, как хирургическая мононить, как леска. И он... вроде как счастлив.

— Счастлив? Даже так? — тихо спрашивает Бергер. — Шандонне улыбался?

— Я бы не назвала это улыбкой. Скорее радостный оскал животного при виде свежего мяса, дикий голод, вожделение, первобытное счастье. — Делаю глубокий вдох, сосредоточившись на противоположной стене, где висит календарь с заснеженным рождественским пейзажем. Бергер замерла, неподвижно сложив на столе руки. — Тут трудность не в том, чтобы заметить, а в том, чтобы не забыть, — продолжаю уже вразумительнее. — Потрясение испытываешь дикое, в голове будто переклинивает что-то, и не можешь вспомнить все в тех же подробностях. Или инстинкт самосохранения так срабатывает. Кое-что приходится забыть, выбросить из головы, чтобы не переживать вновь и вновь. Исцеляешься забвением. Как та женщина, которая решила пробежаться в Центральном парке, а на нее напали, избили, изнасиловали и бросили подыхать. К чему ей такие воспоминания? Вы же об этом случае наслышаны, — иронично добавляю я. Разумеется, Бергер сама вела расследование.

Помощник окружного прокурора поерзала в кресле.

— Но вы-то все помните, — тихо возражает она. — И видели, что Шандонне выделывает со своими жертвами. Тяжелые разрывы тканей лица, — зачитывает фрагменты из отчета о вскрытии Льонг. — Обширные осколочные переломы правой теменной кости, распространяющиеся вниз, к средней линии черепа... двустороннее субдуральное кровоизлияние... Разрыв мозговой ткани, сопровождающийся субарахноидальным кровоизлиянием... Вдавленные переломы черепа, при которых внутренняя поверхность черепа вошла в низлежащие слои мозга... Паутинные трещины... Свертывание крови...

— Спекшаяся кровь, или кровяные сгустки, обнаруженные в местах повреждений, означают, что жертва была жива как минимум шесть минут с момента нанесения удара. — Беру на себя привычную роль посредника, выступающего от лица покойного.

— Чертовски долго, — замечает Бергер; представляю, как она просит присяжных посидеть в бездействии шесть минут, чтобы стало понятно, какой это срок.

— Кости лица раздроблены, а здесь, — касаюсь фотографии, — осколки кости и разрывы кожи, нанесенные неким инструментом, оставляющим округлые вытянутые отметины.

— Бил пистолетом наотмашь.

— Да, в случае Льонг мы имеем дело именно с пистолетом. С Брэй он использовал специальный инструмент.

— Обрубочный молоток.

— Я вижу, вы неплохо информированы.

— Такая уж у меня забавная привычка.

— Он готовился к преступлениям заранее, — продолжаю я. — Не схватил что под руку подвернулось, а принес инструмент с собой. А здесь явственно отпечатались, — выбираю очередную сцену ужаса, — синяки от костяшек. Маньяк приложился кулаками. С этого ракурса видны бюстгальтер и свитер, валяющиеся на полу. Складывается впечатление, что он сорвал их голыми руками.

— На основании чего такие выводы?

— Под микроскопом заметно, что волокна тканей не разрезаны, а разорваны, — отвечаю я.

Бергер изучает общую сводку телесных повреждений.

— Да, пожалуй, я еще не встречала столько следов от укусов, нанесенных человеком. Как обезумел. Грыз до остервенения. А нет причин подозревать, что он действовал под воздействием наркотиков?

— Не могу сказать. Недостаточно информации.

— А при личной встрече как вы его нашли? — спрашивает она. — В субботу, когда на вас напал Шандонне вскоре после полуночи? И, кстати говоря, насколько я понимаю, у него был тот самый молоток. Обрубочный, если не ошибаюсь?

— Это вы хорошо сказали — остервенение. В самую точку. А насчет наркотиков не уверена... Да, с собой у него был обрубочный молоток, когда он пытался на меня напасть.

— Пытался? Будем придерживаться фактов. — Бергер устремила на меня внимательный взгляд. — Этот человек не просто попытался на вас напасть, а фактически напал. Однако вы спаслись. Вы молоток хорошо разглядели?

— Придерживаться фактов? Хорошо. Это был какой-то инструмент. Впрочем, я знаю, как выглядит обрубочный молоток.

— Что вы помните? «Взмах ресниц». — Она ссылается на мои недавние ассоциации. — Бесконечные минуты, волосы на руках мерцают на свету, как хирургическая мононить.

Перед глазами встала витая черная рукоять.

— Точно помню спираль, — изо всех сил стараюсь я. — Врезалась в память — такая необычная. У обрубочного молотка рукоятка как толстая черная пружина.

— Уверены? Именно это вы видели, когда он за вами погнался? — Она толкает меня на откровенность.

— Смутновато, но припоминаю.

— Нам бы лучше, чтобы вы припоминали не смутно, а яснее.

— Я видела кончик, острие, как большой черный клюв. Он уже замахнулся, чтобы меня ударить. Да, точно. Обрубочный молоток, нисколько не сомневаюсь.

В голове проснулась ясность.

— В пункте первой помощи у Шандонне взяли кровь на анализ, — делится информацией Бергер. — Наркотики, алкоголь — по нулям.

Проверяет меня. Ведь она не только что узнала результаты анализов, а все это время помалкивала — слушала, каковы мои впечатления. Хочет убедиться, что я способна объективно выступать по собственному делу. В состоянии ли строго придерживаться фактов.

В коридоре слышатся шаги Марино, и он входит с тремя стаканчиками горячего кофе. Ставит их на стол и подталкивает мне.

— Ваших предпочтений не знаю, так что получайте со сливками, — грубо обращается он к Бергер. — А я, с вашего позволения, заправлюсь по полной, с сахарком. Не собираюсь себя голодом морить.

— Насколько серьезно положение человека, которому в глаза попал формалин? — спрашивает меня Бергер.

— Смотря как быстро их промыть, — честно отвечаю я, будто рассуждаем мы теоретически и речь не идет о том, что я кого-то покалечила.

— Боль, должно быть, адская. Это кислота, ведь так? Видела я, что после формалина с тканями делается.

— Если достаточно долго выдержать ткань в формалине или ввести ее шприцем, скажем при бальзамировании, — поясняю я, — тогда да, ткань твердеет, на бесконечно долгий срок сохраняя свои свойства.

Только вот не слишком-то Бергер интересует теория формалинизации. Вряд ли ее волнует и тяжесть нанесенных Шандонне увечий. Такое чувство, что сейчас для нее главное — как я отношусь к тому, что причинила ему боль и, наверное, сделалгаинвалидом. Она ничего не спрашивает: смотрит и примечает. Непростой у нее взгляд, осязающий, как пальцы хорошего хирурга, который ощупывает плоть в поисках аномалий или слабого места.

— Кто-нибудь знает, кого ему назначили в адвокаты? — напоминает о своем существовании Марино.

Бергер пригубила кофе.

— Вопрос на миллион.

— Значит, не имеете представления. — В словах Марино сквозит подозрительность.

— Очень даже имею. И знаю наверняка, что лично вас это не порадует.

— Ага, — произносит он. — Легко предугадать. Не было еще такого адвоката со стороны защиты, от которого я был бы без ума.

— Во всяком случае, это не ваша проблема, а моя. — Она снова ставит Марино на место.

Тут уже и я ощетинилась.

— Знаете что, — говорю, — я тоже не приветствую того, что Шандонне будут судить в Нью-Йорке.

— Прекрасно вас понимаю.

— Очень сомневаюсь.

— Мы тут кое-что обсудили с вашим дорогим мистером Райтером. Я могу в точности рассказать вам, как будет проходить суд над монсеньором Шандонне, если он останется в Виргинии. — Бергер говорит спокойно, со знанием дела и самую малость с издевкой. — Суд закроет глаза на то, что он выдавал себя за полицейского, а покушение на жизнь низведет до проникновения в жилище с преступными намерениями. — Она помедлила, наблюдая за моей реакцией. — Он ведь вас пальцем не тронул, вот в чем загвоздка.

— Было бы куда хуже, если бы тронул, — отвечаю я, стараясь демонстрировать пробуждающуюся неприязнь.

— Да, он, может, и занес молоток для удара, но фактически так вас и не коснулся. — Не сводит с меня глаз. — За что мы все ему очень признательны.

— Знаете, есть поговорка: почитают тебя только в гробу. — Беру чашку кофе.

— Райтер готов сильно расстараться, чтобы все обвинения вынести на единое слушание. К тому же вы кем себя видите на суде? Экспертом? Свидетелем? Или жертвой? Тут вопиющее противоречие. Вы либо будете выступать как судмедэксперт, и тогда нападение на вас вообще никто рассматривать не станет, либо будете фигурировать как уцелевшая жертва, и тогда по вашему делу будет свидетельствовать кто-то другой. А то и хуже. — Она умолкла для пущей значимости. — Райтер просто будет ссылаться на ваши отчеты. У него это, похоже, входит в привычку, насколько я наслышана.

— У этого клоуна поджилки дырявые, как носки, — говорит Марино. — А док права: нельзя Шандонне спускать с рук того, что он сделал с ней и с теми двумя беднягами. По нему электрический стул плачет. Уж тут бы мы его точно поджарили.

— При условии, что доктора Скарпетту не дискредитируют как свидетеля. Знаете, капитан, шустрый защитник быстренько воду замутит: свидетель пребывает в стрессе и сторона заинтересованная.

— Да не важно, — говорит Марино. — Шандонне все равно здесь судить не будут. Я же не маленький. Быстренько его умыкнули, теперь засадят где-нибудь, и можно умничать сколько угодно, нас к суду и на пушечный выстрел не подпустят.

— А что он там натворил в Нью-Йорке, два года назад? — спрашиваю я. — Ты наслышан?

— Ха, — изрекает Марино, поражая своей осведомленностью. — Это отдельная история.

— Может ли статься, что у его семейки есть лапа и в моем любимом городе? — незатейливо предполагает Бергер.

— Да у них наверняка свой пентхаус, — кривится Марино.

— А в Ричмонде? — продолжает Бергер. — Ведь Ричмонд — перевалочный пункт у контрабандистов по трассе Нью-Йорк — Майами.

— Еще какой, — отвечает Марино. — Пока их хорошенько не прижали, Ричмонд они здорово обрабатывали. А теперь пойман с наркотой или оружием — получай срок в федералке. Впрочем, если группа и в Майами развернулась — а это нам доподлинно известно благодаря Люси, которая здорово там набедокурила, — и если у них есть связи с Нью-Йорком, тогда ничего удивительного, что товар и в Ричмонд когда-то заносило.

— «Заносило»? — вопрошает Бергер. — А может, и по сей день «заносит»?

— Думаю, Управлению по борьбе с контрабандой здесь еще порядком работы. Разгребать и разгребать, — говорю я.

— Ага, — хмыкает Марино.

Многозначительная пауза, которую нарушает Бергер:

— Ладно, раз уж вы сами об этом заговорили. — Судя по всему, она намерена поведать нечто, что мне придется не по вкусу. — Как видно, у АТФ появились проблемы. А заодно и у ФБР, И у французской полиции. Они намеревались под предлогом ареста Шандонне получить ордер на обыск семейного особняка. Надеялись найти там что-нибудь незаконное и прикрыть всю шарашку. Только вот есть одно «но»: непонятно, как привязать Шандонне к семье. Мы ничем не можем доказать его личность: ни паспорта, ни свидетельства о рождении, ни водительских прав — никаких свидетельств того, что этот нелепый человек вообще существует. Только ДНК — настолько сходная с ДНК найденного в вашем порту человека, что есть основания считать их родственниками. Вероятно, даже братьями. Однако присяжных это не убедит. Нужнонечто более осязаемое.

— А семейка, разумеется, ни за что на свете не признает оборотня своим отпрыском. — Марино ужасно картавит по-французски.

— Потому и записей о нем не существует ни в каких источниках. Как же, в семье могущественных Шандонне родился урод с волосатой задницей, маньяк и серийный убийца!

— Подождите-ка, — вклиниваюсь я. — Разве он не назвался при аресте? Откуда всплыло это имя, Жан-Батист Шандонне?

— Конечно, назвался. — Марино потирает лицо ладонями. — Эх, покажите ей видеопленку, — вдруг выпаливает он. Не представляю, что у них там за пленка, но Бергер отнюдь не рада, что про нее зашла речь. — Доктор имеет право знать, — добавляет капитан.

— У нас здесь новый виток информации по обвиняемому с неопределенной личностью, но совершенно четким профилем ДНК. — Бергер пытается обойти тему, которую только что попытался протолкнуть Марино.

«Что еще за пленка?» — думаю я, проникаясь примитивным ужасом.

— Она у вас при себе? — Марино с неприкрытой враждебностью созерцает Бергер. Они сидят и поедают друг друга глазами, точно пытаясь раздавить противника силой мысли.

Марино помрачнел. С возмутительной наглостью хватает портфель, швыряет перед собой на стол, будто намереваясь позариться на его содержимое. Бергер опускает руку поверх портфеля и упреждающе смотрит на Марино.

— Капитан! — Ее тон обещает серьезные неприятности.

Пит отдергивает руку, горя злобой. Бергер расстегивает замок, и все ее внимание устремляется на меня.

— Я намерена показать вам запись. — Она взвешивает каждое слово. — Просто не собиралась делать это сию минуту... — Прекрасно держит себя в руках, хотя и чувствуется, что страшно разозлена. Вынимает из плотного конверта кассету, встает и вставляет ее в магнитофон. — Кто-нибудь знает, как пользоваться этим приспособлением?

Глава 11

Включив телевизор, протягиваю Бергер пульт.

— Доктор Скарпетта, — начинает она, не обращая на Марино ни малейшего внимания, — прежде чем перейти к делу, не помешает вкратце обрисовать организацию окружной прокуратуры в Манхэттене. Как я уже говорила, кое-что в нашей работе отличается от того, к чему привыкли здесь, в Виргинии. И мне хотелось бы просветить вас, прежде чем вы посмотрите запись. Вы знакомы с нашими процедурами на случай убийства?

— Нет, — отвечаю я. Нервы напряжены до предела, в ушах шумит.

— Если в городе произошло убийство или задержан подозреваемый, помощник окружного прокурора в любое время суток, в любой день недели обязан быть на связи. В Манхэттене наши ребята не имеют права произвести арест, не получив санкцию прокурора. Это необходимо для того, чтобы все, начиная с выдачи ордера на обыск, производилось должным образом. Уже стало практикой то, что прокурор либо его помощник выезжает на место, где было совершено преступление, или, в случае ареста подозреваемого, если тот выразил желание дать показания.

Капитан Марино, — холодно обращается она, — вы начинали в полицейском управлении Нью-Йорка. Впрочем, возможно, эту процедуру вы еще не застали...

— Не застал, — глухо говорит Пит; физиономия его пылает после недавнего инцидента.

— О вертикальном правосудии слышали?

— Что-то из «Камасутры»? — язвит Марино.

Бергер пропускает реплику мимо ушей.

— Изобретение Моргентхау, — добавляет она, обращаясь ко мне.

Роберт Моргентхау — окружной прокурор Манхэттена вот уже без малого четверть века. Он легенда, и Бергер явно нравится работать под его началом. Что-то кольнуло в душе. Неужели зависть? Нет, скорее, тоска. Я устала. Мной все больше овладевает чувство собственного бессилия. У меня только и есть один Марино; ярких идей и инициативы от него вовек не дождешься, персонаж не легендарный, порой меня раздражает одно его присутствие.

— Делом с самого начала и до конца занимается прокурор. — Бергер объясняет принципы устройства вертикального правосудия. — Не возникает недоразумений вроде таких: начинаешь допрашивать свидетеля или пострадавшего, а с ним до тебя поработали три, а то и четыре специалиста. К примеру, если за дело берусь я, то, в прямом смысле слова, начинаю на месте преступления и заканчиваю в суде. И тут уж никаких сомнений в аккуратности исполнителя. Если повезет, мне удастся переговорить с обвиняемым до того, как ему назначат защитника; само собой, ни один адвокат не позволит, чтобы я общалась с его клиентом. — Она нажимает кнопку «пуск» и включает запись. — На этот раз мне повезло: я перехватила Шандонне до того, как ему успели назначить адвоката. Поступившись гуманностью, я начала допрос в три утра, прямо в больнице, мы разговаривали уже несколько раз.

Скажу вопиющую банальность, однако, услышав подобную новость, я была потрясена: невероятно, все-таки Жан-Батист Шандонне пошел на контакт.

— Да, я застигла вас врасплох, — риторически замечает Бергер, будто за ее словами стоит скрытый смысл.

— Можно сказать и так, — отвечаю я.

— Вероятно, вы не до конца осознаете, что покушавшийся на вас преступник способен ходить, говорить, пользоваться жвачкой, пить пепси? Не исключено, что в ваших глазах он даже не совсем человек? — предполагает она. — А что, если вы на самом деле считаете Шандонне оборотнем?

Вообще-то я не видела его, когда он стоял по ту сторону двери и вполне убедительно изображал представителя власти: «Полиция. У вас все в порядке?» Секунду спустя передо мной предстало чудовище. Именно чудовище. Монстр, который набросился на меня, сжимал в руке черную железку, напоминавшую орудие пыток из лондонского Тауэра. Он рычал и вопил, изрыгая нечеловеческие звуки. Зверь.

Губы Бергер тронула усталая улыбка.

— Теперь вы понимаете, в чем состоит вся трудность, доктор Скарпетта. Шандонне не безумен. Он не сверхъестественное существо. Нам не хотелось бы, чтобы присяжные применяли особое мерило к обвиняемому в столь плачевном состоянии здоровья. А кроме того, я хочу, чтобы они увидели его таким, каков этот тип сейчас, пока он не отмоется и не предстанет перед ними в костюме-тройке. Присяжные должны оценить в полной мере, какой ужас испытывали жертвы. Вы со мной согласны? — Она взглянула мне прямо в глаза. — Может, тогда в их умах шевельнется тень подозрения, что ни одна женщина в здравом уме не пригласила бы его в свой дом.

— Что? Он утверждает, будто его пригласили? — У меня во рту пересохло.

— И не только это, — отвечает Бергер.

— Я за всю жизнь столько чуши собачьей не слышал. — В голосе Марино сквозит отвращение. — Накануне вечером захожу в его палату. Ну, сказать, что с ним хочет побеседовать госпожа Бергер. Так он спрашивает, какая она из себя. Ничего не добавляю, все слово в слово. Я говорю: «Не многим в ее присутствии удается сохранять присутствие духа. Ты понял, чувачок? Кроме шуток».

«Чувачок». Я ошеломлена. Наш здоровяк назвал убийцу «чувачком».

— Проверка. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три. — Пошла запись, и экран заполняет стена из шлакобетона. Камера фокусируется на пустом столе, к которому придвинут стул. Где-то за кадром звонит телефон.

— Поганец поинтересовался, как у нее фигурка. Я надеюсь, госпожа Бергер, вы мне простите эту вольность. — В тоне Марино слышится неподдельный сарказм: он все еще злится на нее по каким-то неведомым мне причинам. — Я только повторяю, что сказал этот гаденыш. Ну, я ему и отвечаю: «Слушай, я уже сказал, в ее присутствии крыша у многих съезжает. По крайней мере у тех, у кого есть чему съезжать».

Руку даю на отсечение, не было у них такого разговора. Сомневаюсь, что Шандонне интересовала внешность Бергер. Скорее всего капитан сам намекнул на сексапильность заезжей прокурорши, чтобы убийце захотелось с той пообщаться. Вспомнился вчерашний вечер, когда, направляясь к машине Люси, Марино сыпал пошлыми комментариями в адрес Бергер — мне даже противно стало. Сил нет терпеть этого мачо с его мужланскими выходками и тупым скотством.

— В чем дело, в конце-то концов? — Я взорвалась; так и хотелось окатить Марино холодной водой, остудить пыл. — Неужели в каждый разговор обязательно надо вклинивать части женского тела? Марино, ты мог бы сосредоточиться на деле и оставить свои навязчивые идеи о размере женских сисек?

— Проверка: раз, два, три, четыре, пять, — снова звучит голос оператора. Телефон умолк. Слышится шарканье. Приглушенные голоса. — Вы будете сидеть за этим столом. Вот стул, сюда. — Узнаю знакомые интонации Марино; кто-то стучится в дверь.

— Дело как раз в том, что задержанный заговорил. — Наша собеседница снова взглянула на меня, точно прощупывая глазами, пытаясь определить мои слабые места, воспаленные участки. — И рассказал немало.

— Но чего нам это стоило... — Капитан злобно уставился на телеэкран. Так вот в чем дело. Марино помог устроить их беседу, хотя главное — у него и самого был повод пообщаться с преступником.

Вот картинка остановилась, и я вижу только то, что находится прямо передо мной. В поле зрения появился большой живот Марино — капитан выдвигает из-за стола деревянный стул; некто в темно-синем костюме с сочным красным галстуком помогает ему усадить на стул Жан-Батиста Шандонне. Тот в синей больничной пижаме с короткими рукавами, с рук свисают спутанные пряди вьющегося шелковистого меха цвета светлого меда. Волосы выглядывают из треугольного выреза рубашки, тянутся вверх по шее омерзительными длинными завитками. Он опускается на стул, и в кадр попадает его голова, укутанная в марлю от середины лба до кончика носа. Из-под повязки видны полоски выбритой кожи, белесой как молоко, будто никогда не видевшей солнца.

— Будьте добры, можно мне пепси? — спрашивает Шандонне. Он без наручников, ничто не сковывает его движений.

— Крышку отвинтить? — спрашивает Марино.

Ответа не последовало. Перед камерой проходит наша гостья в костюме шоколадно-коричневого цвета, с накладными плечами. Садится напротив задержанного. Я вижу только ее затылок и плечи.

— Еще хочешь, чувачок? — Так Марино обращается к человеку, который посягал на мою жизнь.

— А можно закурить? — интересуется тот.

У него французский акцент, мягкий, тягучий. Шандонне — сама любезность, олицетворение спокойствия. Я смотрю на экран, но мне с трудом удается следить за происходящим. Будто электрический ток по всему телу прошел. Это посттравматический синдром: меня трясет, нервы дергаются, точно брызжет горячее сало на сковороде; голова опять раскалывается.

Темно-синий рукав с белой манжетой на миг заслоняет стол, и перед французом появляется пачка «Кэмела», а также прохладительное. Знакомый бумажный стаканчик, синий с белым, из больничного кафетерия. Со скрипом отодвигается стул, и «синий рукав» подносит огонек к сигарете Жан-Батиста.

— Мистер Шандонне. — Бергер говорит спокойно и деловито, точно ей каждый день доводится общаться с мутантами и серийными убийцами в одном лице. — Для начала представлюсь. Меня зовут Хайме Бергер, я обвинитель от окружной прокуратуры Нью-Йорка на Манхэттене.

Шандонне подносит к лицу руку и касается повязки. Наружная сторона его пальцев покрыта бледным, бесцветным, как у альбиноса, пухом. Длиной, пожалуй, с полдюйма, будто он совсем недавно обрился. Перед глазами пронеслись мимолетные воспоминания: эти же самые руки, пытающиеся меня схватить, грязь под нестрижеными ногтями. Только теперь я обратила внимание на угадывающиеся под одеждой мышцы — довольно крепкие, но не выпирающие, как у культуристов, помешанных на снарядах, а жесткие и узловатые, как у животного; физическая оболочка человека, использующего, подобно дикому зверю, свое тело для добывания пищи, борьбы и бегства, для выживания. Его сила опровергает наше предположение, что он вел затворнический и довольно оседлый образ жизни, таясь от мира в элегантном особняке на острове Святого Людовика.

— С капитаном Марино вы уже встречались, — замечает Бергер. — Инспектор Эскудеро из прокуратуры нашего округа будет снимать разговор на камеру, а это — специальный агент Джей Талли из полицейского Управления по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия.

Визитерша пристально за мной наблюдает — стараюсь не смотреть на нее, всеми силами сдерживая вопрос: «Как здесь оказался Джей?» В мозгу проносится мимолетная мысль, что его привлекают, прямо-таки безудержно притягивают, именно такие женщины, как она. Достаю из кармана своего жакета платок, чтобы смахнуть со лба холодный пот.

— Вы знаете, что наша беседа записывается на видеопленку, не так ли? Возражений не имеете? — говорит Бергер с экрана.

— Не имею. — Убийца со смаком затягивается сигаретой и снимает крошку табака с кончика языка.

— Сэр, сейчас я буду задавать вам вопросы, связанные с гибелью Сьюзан Плесс пятого декабря тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

Шандонне никак не реагирует. Берет пепси в стаканчике и нащупывает розовыми бесформенными губами соломинку, пока прокурор сообщает ему адрес жертвы, проживавшей в нью-йоркском Верхнем Ист-Сайде. Она в который раз напоминает задержанному о его правах. Тот слушает. Может, это игра воображения, но сдается мне, он здорово проводит время. Боль его, похоже, не мучает, да и запуганным этого человека не назовешь. Не слишком говорлив, любезен, не лезет на рожон, держит свои чудовищные мохнатые руки на столе, то и дело касаясь повязок, будто желая напомнить, до чего мы (а вернее, я) его довели.

— Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде, — продолжает Бергер. — Вы понимаете? Вы меня очень обяжете, если не будете качать головой, а ответите «да» или «нет».

— Я понимаю. — Он сама любезность, всегда готов сотрудничать.

— У вас есть право проконсультироваться с адвокатом, прежде чем отвечать на вопросы, либо требовать его присутствия на допросе. Вы понимаете?

— Да.

— Если у вас нет адвоката или вы не можете оплатить его услуги, вам будет предоставлен бесплатный защитник. Вы понимаете?

При этих словах Жан-Батист снова тянется к пепси. Бергер неотступно продолжает, желая убедиться, что и Шандонне, и весь окружающий мир полностью осознают: процедура проводится на законном основании, по всем правилам, задержанный в курсе происходящего и дает показания по собственной воле, без принуждения с чьей-либо стороны. — Теперь, когда вы полностью осведомлены о своих правах, — она убедительно, без лишних проволочек подводит к заключению вступительную часть, — вы готовы рассказать нам всю правду о том, что случилось?

— Я всегда говорю правду, — мягко замечает Шандонне.

— Вам зачитали права в присутствии инспектора Эскудеро, капитана Марино и специального агента Талли, и вы все поняли?

— Да.

— Не расскажете ли мне своими словами, что произошло со Сьюзан Плесс? — говорит Бергер.

— Хорошая была девушка, — к немалому моему изумлению, отвечает Шандонне. — До сих пор все внутри переворачивается.

— Ага, кто бы сомневался, — язвительно бормочет Марино в моем конференц-зале.

Бергер моментально нажимает кнопку «пауза».

— Капитан, попрошу без комментариев. Спасибо.

Марино сидит угрюмый, источая недоброжелательность. Наша гостья направляет пульт на экран: она спрашивала Жан-Батиста, как они повстречались со Сьюзан Плесс. Тот отвечает, что познакомились они в одном ресторане под названием «Люми», который находится на Семидесятой улице, между Третьей и Лексингтон-авеню.

— Чем вы там занимались? Ели, работали?

— Ел в одиночестве. Зашла она, с ней тоже никого не было. Я как раз заказал отличнейшее итальянское вино массолино бароло тысяча девятьсот девяносто третьего года. Она была так; очаровательна.

Больше всего из итальянских вин я люблю как раз его. Бутылочка такого вина — удовольствие не из дешевых, не всякому по карману. А между тем Жан-Батист продолжает:

— На столе стояло множество закусок. Crostini di polenta con funghi trifolati e olio tartufato[116], — говорит он на безупречном итальянском. — Тут я заметил, как в ресторан вошла поразительной красоты афроамериканка в гордом одиночестве. Метрдотель встретил ее как важную особу и постоянную клиентку и усадил за угловой столик.

Одета она была дорого и со вкусом. Сразу видно, не проститутка. Я попросил метрдотеля узнать, не пожелает ли незнакомка составить мне компанию, и она оказалась очень легка в общении.

— Как понимать «легка в общении»? — спрашивает Бергер.

Шандонне неопределенно пожимает плечами и снова берет пепси. Неторопливо потягивает из соломинки.

— Знаете, я бы еще выпил. — Протягивает кому-то стаканчик, который тут же принимает у него «темно-синий рукав». Джей Талли. Шандонне вслепую шарит волосатой рукой по столу в поисках пачки сигарет.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что Сьюзан была легка в общении? — повторяет вопрос Бергер.

— Уговаривать ее не пришлось. Она с готовностью подошла к моему столику и села. Мы очень мило поговорили.

Не узнаю его голоса.

— О чем вы разговаривали? — спрашивает Бергер.

Шандонне снова притрагивается к повязке на глазах, а я представляю этого пугающего человека с телом, обросшим длинными волосами, который сидит в общественном заведении, ест изысканную пищу, пьет дорогие вина и снимает женщин. В голове проносится чудная мысль: уж не предполагал ли он, что его собеседница покажет эту запись мне? Интересно, на кого рассчитаны итальянская еда и вино? Он что, меня поддразнивает? Что ему обо мне известно? Да ничего, уговариваю я себя. С какой стати этому человеку располагать подробностями из моей личной жизни? Теперь он рассказывает, что за обедом они со Сьюзан Плесс беседовали о политике и музыке. Бергер задала вопрос, был ли он осведомлен о занятиях своей новой знакомой. Тот ответил, что, по ее словам, Сьюзан работала на какой-то телестудии.

— Я сказал: «Так значит, вы знаменитость», — и она засмеялась, — вспоминает Шандонне.

— Вы когда-нибудь видели ее по телевизору? — спрашивает Бергер.

— Я не часто смотрю телевизор. — Он неторопливо выдыхает дым. — Разумеется, теперь я вообще ничего не смотрю. У меня повреждены глаза.

— Отвечайте на поставленный вопрос, сэр. Я не спрашивала, часто ли вы смотрите телевизор, я спросила, видели ли вы по телевидению Сьюзан Плесс.

Усилием пытаюсь припомнить его голос, и тут же ледяная волна страха захлестывает тело, руки начинают дрожать. Это говорит совершенно незнакомый человек. Его голос нисколько не похож на тот, что я слышала. «Полиция. Мэм, нам поступил звонок, что возле вашего дома замечена подозрительная личность».

— Не припоминаю, чтобы я видел ее по телевизору, — отвечает задержанный.

— Что произошло потом? — спрашивает Бергер.

— Мы ели, пили вино. Я предложил ей куда-нибудь прогуляться и продолжить ужин с шампанским.

— Куда-нибудь — это куда? Где вы остановились?

— В отеле «Барбизон», под вымышленным именем. Я совсем недавно приехал из Парижа и находился в Нью-Йорке всего несколько дней.

— Под каким именем вы зарегистрировались в отеле?

— Не припомню.

— Как расплачивались?

— Наличными.

— А по какой причине вы прибыли в Нью-Йорк?

— Я был страшно напуган.

Марино, уже здесь, в моем конференц-зале, невольно ерзает и с отвращением фыркает. Он снова принимается комментировать:

— Держитесь за стулья, народ. Сейчас начнется самое интересное.

— Напуганы? — голос Бергер на кассете. — Чего вы боялись?

— Тех, кто на меня охотится. Правительства вашей страны. Вот в чем кроется настоящая причина происходящего. — Шандонне в который раз касается повязки, теперь свободной рукой; в другой — сигарета. Дым колечками вьется над его головой. — Меня используют... использовали с самого начала, чтобы подобраться к семье. Из-за всех несправедливых слухов о моих родных...

— Погодите минуту, — перебивает Бергер.

Краем глаза замечаю, что капитан сердито качает головой. Откидывается на стуле и складывает на раздутом животе руки.

— Напрашивались? Получите, — бормочет он; могу лишь предположить, что это относится к Бергер, которой, по его мнению, вообще не стоило разговаривать с Шандонне. Ошибочка вышла. Теперь от записи больше вреда, чем пользы.

— Прошу вас, капитан, — настоящая Бергер в комнате деловито обращается к полицейскому, а тем временем на пленке звучит следующий вопрос:

— Сэр, кто вас использует?

— ФБР, Интерпол. Может, даже ЦРУ. Точно не скажу.

— Ну да, — саркастично гнусавит Марино из-за стола. — Жаль, что об АТФ ничего не слышал, а то бы он и их туда приписал.

На этот раз прокурор смолчала, решив попросту игнорировать выходки капитана. На кассете она продолжает допрашивать Шандонне. Тут ярче проявляется ее непреклонная натура.

— Сэр, я хочу, чтобы вы понимали, как важно для вас именно теперь говорить правду. Вы понимаете, что в ваших же интересах быть со мной совершенно откровенным?

— Я говорю правду, — смиренно отвечает тот. — Вам это покажется невероятным, но все здесь происходящее замешено на чьем-то неприятии моих родных. Во Франции нашу семью знают все. Наши предки много столетий жили на острове Святого Людовика, и тем не менее кто-то породил слухи, будто мы имеем некое отношение к организованной преступности; нас считают чуть ли не мафиози. А это неправда, злой вымысел. Хотя тут-то и начинается путаница: я никогда не жил с ними.

— Однако вы принадлежите к этому могущественному клану. Кто вы им? Сын Тьерри Шандонне?

— Да.

— У вас есть братья или сестры?

— У меня был брат, Томас.

— Был?

— Да, он мертв. И вам это прекрасно известно. Поэтому я здесь и оказался.

— Чуть позже мы вернемся к данной теме. А сейчас давайте поговорим о вашей семье в Париже. Вы хотите сказать, что не живете с ними и никогда не жили?

— Никогда.

— Почему так вышло? Почему вы никогда не жили со своей семьей?

— Зачем им такой? Когда я был совсем маленьким, они платили одной бездетной паре, которая обо мне заботилась. Чтобы никто не знал.

— О чем именно?

— Что я сын монсеньора Тьерри Шандонне.

— Зачем вашему отцу понадобилось скрывать, что вы его сын?

— И вы, глядя на меня, смеете задавать такой вопрос? — Он гневно сжимает губы.

— Я только спрашиваю. Почему ваш отец скрывал, что вы его сын?

— Ну хорошо. Сделаем вид, что моей наружности вы не заметили. Очень мило с вашей стороны. — В его тоне угадывается издевка. — Я страдаю серьезным наследственным заболеванием. Близкие меня стыдятся.

— Где живет та бездетная пара? Те, кто, по вашим словам, заботился о вас?

— Quai de l'Horloge[117], очень недалеко от Conciergerie[118].

— От тюрьмы? От той, где держали Марию Антуанетту во время Французской революции?

— Conciergerie — знаменитое местечко. Тамошняя достопримечательность. У меня складывается впечатление, что люди получают особое удовольствие от тюрем, камер пыток, обезглавливания. Особенно американцы. Я же никогда не питал тяги к насилию. А вы меня убьете. Запросто. Штаты на все способны: вы всех убиваете, всех кого не лень. Это часть одного большого плана заговора.

— А где именно в Quai de l'Horloge? Мне казалось, что весь квартал занимают Palais de Justice[119] и Conciergerie. — У Бергер восхитительное произношение, как у человека, знакомого с Францией с детства. — Да, есть и жилые здания, из дорогих. Вы хотите сказать, что ваши приемные родители жили именно там?

— Очень неподалеку.

— А какую фамилию они носили?

— Жобо, Оливер и Кристин. К сожалению, их нет в живых. Уже много лет.

— Чем они занимались? Кем были по профессии?

— Он был boucher[120]. Она — coiffeureuse[121].

— Мясник и парикмахер? — Бергер явно не верит ни единому его слову и знает прекрасно, что он морочит нам всем головы. Жан-Батист — сам мясник и страшный сон парикмахера.

— Да, мясник и парикмахер, — подтверждает тот.

— Вы когда-нибудь виделись со своим семейством, с Шандонне, пока воспитывались у тех людей, живших неподалеку от тюрьмы?

— От случая к случаю я пробирался в дом. Но только с наступлением темноты, чтобы меня никто не заметил.

— Так вас не видели? Почему вы не хотели показываться?

— Да все по той же причине. — Он вслепую смахивает пепел с сигареты. — Родные не хотели, чтобы люди узнали, будто в их семействе есть паршивая овца. Из этой мухи такого бы слона раздули!.. Ведь отец — очень, очень известный человек. Я не вправе его винить. Так что я ходил туда поздно ночью, когда улицы темны и пустынны. Иногда мне перепадало деньжат или что-нибудь из вещей.

— Вас впускали в дом? — Прокурор отчаянно ищет подступы к семейному особняку, чтобы у властей появилась хоть какая-то мало-мальски веская причина выдать ордер на обыск. Впрочем, со стороны сразу понятно, что в этой игре хозяин — Шандонне. Он прекрасно знает, почему собеседница так стремится поместить его в невообразимый замок семейства Шандонне на острове Святого Людовика; я собственными глазами видела этот домище во время недавней парижской командировки. Прокурору не получить вожделенный ордер.

— Случалось. Правда, в доме я никогда подолгу не задерживался и по комнатам не ходил, — говорит он, спокойно покуривая. — В нашем фамильном особняке есть немало помещений, где я вовсе не бывал. Пожалуй, только кухню мне доводилось видеть, да в крыло обслуги захаживал и в залы сразу возле входа. Знаете ли, я все опасался...

— Скажите, сэр, когда в последний раз вы посещали дом своей семьи?

— О, во всяком случае, в последнее время меня там не было. Года два как минимум. Точнее и не припомню.

— Не припомните? Если не знаете, так и скажите. Я не прошу вас угадывать.

— Не знаю. Точно давно. Совершенно уверен.

Бергер нажимает кнопку «пауза» на пульте, и картинка замирает.

— Видите, что он затеял, — обращается она ко мне. — Сначала сообщает информацию, которую невозможно проверить. Какой с мертвых спрос? В отеле зарегистрировался под вымышленным именем и к тому же расплатился наличными. И в довершение всего у нас нет основания для обыска его семейного особняка, потому как он никогда там не жил — едва переступал порог родительского дома, в прямом смысле слова. И уж точно не в ближайшее время. А потому и свежих улик оставить не мог.

— Черт! Основания для обыска отсутствуют, и точка, — добавляет Марино. — Если только не отыщется свидетель, который видел, как он входил в семейный дом или покидал его.

Глава 12

Бергер снова включает запись.

— Вы ходите на работу? У вас когда-нибудь было постоянное занятие?

— От случая к случаю, — кротко отвечает задержанный. — Когда удавалось устроиться.

— И тем не менее вы можете позволить себе остановиться в шикарном отеле и отобедать в дорогом нью-йоркском ресторане? Купить бутылку хорошего итальянского вина? Откуда у вас деньги на такую роскошь, сэр?

Француз не спешит с ответом. Зевнул, выставив на обозрение пугающие нечеловеческие зубы: мелкие, заостренные, почему-то серые и довольно широко расставленные.

— Прошу прощения, я очень утомлен, я не в силах продолжать наш разговор. — И в который раз касается повязки.

Тут собеседница напоминает, что говорить он согласился сам, никто его не принуждает и не оказывает давления. Далее прокурор предлагает сделать перерыв, на что Жан-Батист заявляет: он в состоянии поговорить еще немножко — пожалуй, еще несколько минут.

— Когда не удавалось найти работу, промышлял наркотиками, — откровенничает Шандонне. — Иногда милостыню просил, но чаще что-нибудь да перепадало. Брался за все: посуду мыл, подметал улицы. Как-то раз даже работал на «торопыжке».

— Это что такое?

— Мотокрот. Знаете, такие зеленые мотоциклетки в Париже ездят, тротуары чистят. Собачью кучку как пылесос втягивают.

— У вас есть водительские права?

— Нет.

— Как же вам тогда доверили «торопыжку»?

— Чтобы ее водить, права не нужны. К тому же мотокрот развивает от силы километров двадцать.

Да, чушь пороть он, как видно, мастак. Снова над нами насмехается.

Рядом в кресле зашевелился Марино.

— У этого лапшевеса ни один вопрос без ответа не останется.

— Вы не имели каких-либо дополнительных источников дохода? — продолжает Бергер.

— Ну, иногда меня спонсировал слабый пол.

— Каким же образом вы получали деньги от женщин?

— Бывало, сами дарили. Признаю, женщины — моя слабость. Люблю их — красивые тела, гладкая кожа; люблю их вкус, запах. — Каково слушать это любовное воркование из уст человека, который погружал в нежную плоть клыки, жестоко мучил, убивал? Посмотришь со стороны — сама невинность. Начал разминать пальцы, будто у него руки онемели; сжимает — разжимает, неторопливо, и волосы лоснятся на свету.

— Вам нравится их вкус? — Собеседница все напористее, все агрессивнее. — Вы поэтому их кусаете?

— Я никого не кусаю.

— А Сьюзан Плесс вы не кусали?

— Нет.

— Она вся была покрыта отметинами от зубов.

— Я тут ни при чем. Это они. Ходят за мной по пятам и убивают. Расправляются с моими любовницами.

— Кто это «они»?

— Я же сказал. Правительственные агенты. ФБР, Интерпол. Чтобы добраться до моей семьи.

— Если ваша семья столько сил положила, чтобы скрыть от всех свою причастность к вашему появлению на свет, тогда откуда людям, о которых вы говорите — ФБР, Интерполу, называйте как угодно, — известно, что вы Шандонне?

— Должно быть, временами видели, как я выхожу из дома, и садились на хвост. Или кто-то им рассказал.

— Однако вы утверждаете, что не были в родном доме по крайней мере два года? — Она снова забрасывает удочку.

— Как минимум.

— И как давно, по-вашему, вас преследуют?

— Многие годы. Может быть, пять лет. Трудно сказать. Они очень осмотрительны.

— Тогда каким же образом вы сумеете вывести этих людей на свою семью? — интересуется Бергер.

— Если меня выставят в страшном свете, будто я убийца, тогда полиция сможет попасть в дом семьи. Найти они ничего не найдут: мои родные невиновны. Все — чистой воды политика. Отец очень влиятельный человек. Кроме этого, мне добавить нечего. Я говорю только за себя, о том, что происходит в моей жизни. И уверяю вас: в эту страну я попал по воле заговорщиков. Они намерены арестовать меня и предать смерти. Потому что вы, американцы, убиваете людей направо и налево, даже невиновных. Любой подтвердит. — Эта реплика его явно утомила. Такое чувство, что наш клиент устал объяснять очевидное.

— Сэр, где вы выучились говорить по-английски? — спрашивает Бергер.

— Да сам как-то помаленьку. В юности отец подкидывал книжонки, когда я дома появлялся. Я много прочел.

— На английском?

— Да. Хотел выучить его как следует. Папа у меня настоящий полиглот. Как же иначе? Он ведь в международном судоходстве, у него бизнес с иностранными державами.

— И в Штатах тоже?

— Еще бы.

В кадре снова появляется рука Талли с очередным стаканчиком пепси. Шандонне жадно захватывает губами соломинку и смачно сосет, громко причмокивая.

— Какого сорта книги вы читали? — продолжает прокурор.

— Массу исторической литературы проштудировал, хотел больше узнать. Я, видите ли, самоучка — в школу не ходил.

— А где они теперь, ваши книги?

— О-о, если бы знать. Порастерялись. У меня то есть жилье, то нет, часто переезжаю с места на место. Вечный скиталец, приходится постоянно ухо востро держать — они же следуют по пятам неотступно.

— А на каких-нибудь других языках, кроме французского и английского, вы способны изъясняться? — интересуется Бергер.

— Итальянский знаю. Чуть-чуть немецкий. — Сдавленная отрыжка.

— Их вы тоже выучили без посторонней помощи?

— В Париже легко найти газеты на иностранных языках; да, так тоже учился. Иногда на газетах спать приходилось, когда жилья не было.

— Ой, я щас заплачу. — Марино не в силах сдерживаться. Тем временем Бергер на пленке продолжает:

— Давайте вернемся к Сьюзан и ее гибели. Итак, пятое декабря, два года назад, Нью-Йорк. Расскажите поподробнее, что случилось той ночью. Вы встретились в «Люми», а потом?

Жан-Батист вздыхает, словно его силы с каждым словом угасают. Он то и дело подносит к бинтам трясущиеся руки.

— Мне надо перекусить. Боюсь упасть в обморок, совсем ослаб.

Бергер нажимает «паузу», и на экране замирает размытое изображение.

— Мы прервались где-то на час, — поясняет она. — Достаточно, чтобы поесть и отдохнуть.

— Да, наш красавчик, смотрю, неплохо подкован, — комментирует Марино, будто я сама не просекла, что к чему. — Кстати говоря, чушь он порет. Якобы воспитывался у чужих людей, сиротка: семью свою выгораживает, мафиози!

Бергер между делом спрашивает меня:

— А вы имеете представление о ресторане «Люми»?

— Навскидку не скажу.

Когда два года назад началось расследование смерти Сьюзан Плесс, случилась интересная вещь. Официант, который обслуживал ее столик, услышал о несчастье в «Новостях» и тут же связался с участком. Так мы и узнали о трапезе в «Люми». Ко всему прочему, при вскрытии судебно-медицинский эксперт обнаружил в содержимом желудка следы недавней трапезы, а это привело нас к заключению, что покойница ела за несколько часов до гибели.

— В ресторане с ней кто-нибудь был? — задаю вопрос.

— Вошла без компании и вскоре подсела за столик к мужчине, который тоже обедал в одиночестве. И это был далеко не урод. Высок, широкоплеч, одет со вкусом, хорош собой. Явно не стеснен в средствах; по крайней мере у свидетеля создалось такое впечатление.

— Удалось выяснить, что он заказывал? — продолжаю я.

Впервые за то время, что мы знакомы, Бергер, похоже, заколебалась. Честно говоря, я бы сказала, даже встревожилась.

— Кавалер заплатил наличными, зато официант запомнил, что он подавал за тот столик. Поленту... ну, эту кашу из ячменя или из кукурузной муки, грибы, бутылку «Бароло» — в точности как описывал Шандонне. Сьюзан заказала итальянскую закуску «антипасто» из поджаренных овощей с оливковым маслом и ягненка — кстати говоря, в полном соответствии с содержимым ее желудка.

— Боже правый, — изрекает Марино. Об этом он явно узнал только теперь. — Как такое возможно? У нас же не Голливуд, в конце концов. Никаких спецэффектов не хватит, чтобы превратить этого мохнатого ящера в любимца дамских салонов.

— Да уж. Разве что в ресторане был не он, — говорю я. — Может, это его брат Томас? А Жан-Батист за ним следил? — Сама не ожидала от себя такого прогресса: решилась-таки назвать страшилище по имени.

— Вполне логично было бы предположить, — соглашается Бергер. — Однако нам в колеса кто-то сунул здоровенную дубину. Портье в доме Сьюзан видел, как она заходила в квартиру в сопровождении того самого человека, которого описывает официант. Случилось это около девяти вечера. Портье сменяется в семь утра, так что наш свидетель прекрасно помнит, как около половины четвертого, в то самое время, когда Сьюзан должна бы собираться на работу, ночной гость ее покинул. Телевещание начинается в пять, так что на студии она появлялась за полчаса-час до эфира. Труп обнаружили около семи утра, и, по словам патологоанатома, на тот момент Сьюзан была мертва уже несколько часов. Подозрения, естественно, пали на ее ресторанного знакомца. Говоря по чести, я до сих пор не вижу других версий: это мог быть лишь он. Положим, он ее убивает. Некоторое время глумится над трупом. В три тридцать отчаливает — и ни слуху ни духу. Скажем, подозреваемый невиновен; почему тогда он не связался с представителями властей, когда узнал обо всем? В «Новостях» трубили на весь свет о страшной гибели знаменитости.

Тут до меня начинает доходить, что и я об этом дельце слышала в первые же дни после убийства. Неожиданно на память стали приходить сенсационные подробности, о которых писали тогда в прессе. Меня как громом поразило: надо же, ведь ни сном ни духом не подозревала, что это дело в конечном счете коснется и меня, да еще таким жутким образом.

— Что, если он из другого города, а то и вовсе иностранец? — подкинул предположеньице Марино.

Бергер вяло пожимает плечами: кто знает? Вздымает ладони кверху — мол, сдаюсь.

Пытаюсь свести воедино только что изложенные факты и, признаться, хоть сколь удобоваримого ответа не нахожу.

— Если она перекусила между семью и девятью вечера, тогда пища должна бы перевариться по большей части часам к одиннадцати, — рассуждаю я. — Пусть отправной точкой будет отчет судмедэксперта: смерть наступила за несколько часов до обнаружения тела — скажем, к часу или двум утра она уже была мертва. Пища к тому времени должна была покинуть желудок.

— Все объясняется стрессом. Жертва испытала стресс, а потому пищеварение вполне могло замедлиться, — поясняет Бергер.

— Это верно для внезапного испуга: кто-то пробрался в дом и набросился на нее, едва она переступила порог. В нашем же случае она сама пригласила этого человека к себе и, следовательно, ему доверяла, — рассуждаю я. — И он, в свою очередь, совершенно открыто вошел, да и, покидая квартиру, нисколько не беспокоился о том, что его увидит портье. А что дали мазки?

— Присутствие семенной жидкости.

— Наш клиент, — я указываю на Шандонне, — не увлекается влагалищным контактом, и у нас нет свидетельств, что он извергает семя. Ни в парижских убийствах, и уж точно не здесь. Ниже пояса повреждений нет, даже одежда на месте — один почерк. Похоже, его вообще не интересуют гениталии и ноги, за исключением стоп. У меня сложилось впечатление, что и Сьюзан Плесс ниже талии была одета.

— Совершенно верно, ее нашли в брюках от пижамы. И в то же время присутствует семенная жидкость, все указывает на половой акт по взаимному согласию... по крайней мере сначала. Дальнейшее происходило явно не по доброй воле, учитывая, в каком она была найдена состоянии, — поясняет Бергер. — Анализ спермы показал ДНК Шандонне. К тому же на месте преступления обнаружены какие-то странные длинные волосы, которые чертовски мне о ком-то напоминают. — Она обращает взгляд на экран. — Кстати, вы ведь сами занимались Томасом, его братом? Их ДНК не идентичны, так что вряд ли сперма принадлежала Томасу.

— Профили очень близки, хотя и не один в один, — соглашаюсь я. — Чтобы такое произошло, они должны быть однояйцевыми близнецами.

— На все сто? — хмурится Марино.

— Будь так, врожденный гипертрихоз, то есть избыточная волосатость, наблюдался бы у обоих, а не у одного, — говорю я.

— И как вы это объясняете? — спрашивает Бергер. — Генетическое совпадение по всем статьям, и все-таки, судя по описанию, они просто физически не могут быть одним и тем же человеком.

— Если ДНК в деле Сьюзан Плесс соответствует ДНК Жан-Батиста, тогда единственное объяснение таково: человек, выходивший из ее квартиры в три тридцать утра, не является убийцей, — отвечаю я. — Ее убил Шандонне, а видели Сьюзан с другим.

— Так может, наш оборотень от случая к случаю и не гнушается клубничкой? — добавляет Марино. — Или делает попытки, а мы не в курсе, потому что он не оставляет сока.

— И что дальше? — возражает Бергер. — Натягивает на них штанишки? Набаловавшись вдоволь, снова их одевает?

— Слушайте, мы же не о нормальном человеке говорим. Ах да, чуть не забыл. — Он переводит взгляд на меня. — Тут одна сестричка подсмотрела, что он там себе в портки закладывает. Не купировали кобелька. — С подачи Марино надо понимать «необрезанный». — Меньше венской колбаски, хрен бы его побрал, — и показывает нам. — Настоящий мальчик-с-пальчик. Немудрено, что у этого психа крышу так снесло.

Глава 13

Нажатие кнопки — и я снова оказываюсь в четырех стенах конференц-зала судебного отделения Медицинского колледжа штата Виргиния. И снова лицезрю Жан-Батиста Шандонне, который пытается нам внушить, что он неким образом способен трансформироваться из редкостного Квазимодо в изысканного красавчика, когда ему только вздумается отобедать в ресторане и подцепить женщину. В голове не укладывается. Тут экран заполняет его торс в струящихся завитках волос: Шандонне усаживают в то же кресло, и, когда в кадре появляется голова, я вздрагиваю от ужаса. Повязки сняли, и глаза прикрывают лишь темные очки, вокруг которых виднеются ярко-розовые полосы раздраженной кожи. На оправу ниспадают длинные космы бровей, будто кто-то взял и прилепил ему на переносицу полоску похожего на пух меха. И лоб, и виски покрыты все теми же шелковистыми волосками.

Мы с Бергер обосновались в конференц-зале; хотя время еще детское, Марино нас уже покинул. По двум причинам: на пейджер пришло сообщение о предполагаемом опознании трупа, найденного на улице в Мосби-Корт, и Бергер дала понять, что капитану можно не возвращаться — мол, у нас с ней конфиденциальный разговор. Скорее всего полицейский попросту ее доконал; впрочем, я эту женщину не виню. Марино откровенно дал понять, что его в высшей степени не устраивает, как она беседовала с Шандонне, и главное, что она вообще стала с ним разговаривать. Причиной тому отчасти зависть. На планете Земля, пожалуй, не найдется ни одного следователя, который не горел бы желанием лично допросить этого отъявленного, извращенного убийцу. Просто так вышло, что выбор Чудовища пал на Красавицу, и Марино кипятится.

Вот Бергер перед камерой напоминает Шандонне, что он осведомлен о своих правах и дал согласие на дальнейший разговор, а я вдруг испытываю странное чувство осознания. Я — маленькая мушка, которая барахтается в паутине зла, окутывающей земной шар подобно параллелям и меридианам. Попытка меня убить стала для Шандонне лишь случайным эпизодом на пути к его глобальной задумке. Я была развлечением. И если он просчитал, что я буду смотреть запись его интервью, то опять же просто развлекался. Мне вдруг стало ясно: если бы дельце со мной выгорело, сейчас его интересовала бы другая потенциальная жертва, а я осталась бы в памяти не более чем кратким кровавым приключением, пережитой ночной поллюцией в рутине ненавистной жизни.

— Инспектор принес вам попить и поесть, сэр, верно? — Бергер спрашивает Шандонне.

— Да.

— Что именно вы ели?

— Гамбургер и пепси.

— И жареный картофель?

— Mais oui[122]. Картошку. — Похоже, беседа его забавляет.

— Итак, вам предоставили все, что нужно? — очередной вопрос.

— Да.

— Врач снял бинты и подобрал вам специальные очки. Вам удобно?

— Немного побаливает.

— Вам что-нибудьдали для снятия боли?

— Да, похоже на то. Две таблетки.

— И ничего больше? Никаких препаратов, которые могли бы затруднить мыслительный процесс?

— Нет, только это. — Глаза в черных очках устремлены на нее.

— Никто не принуждает вас со мной разговаривать, никто не давал вам никаких обещаний, верно? — Вижу из-за ее плеча, как она переворачивает страницу блокнота.

— Да.

— Сэр, не вынуждала ли я вас дать показания угрозой или обещаниями?

И в том же ключе: Бергер прорабатывает свидетеля по своему списку. Она делает все возможное, чтобы впоследствии, на суде, Шандонне не выставил ситуацию в таком свете, будто на допросе его запугивали, шантажировали или каким-либо образом ущемляли в правах. Он сидит в кресле прямо, сложив перед собой руки одна на другую, так что кажется, будто на столе перед ним лежит мохнатый комок; из коротких рукавов больничной робы свисают спутанные лохмы грязного кукурузного цвета. Вообще вся его анатомия — сплошная ненормальность. Сразу приходит на ум, как пустоголовые игривые парнишки из старых фильмов закапывают друг друга в песок, а потом рисуют глаза на макушке и раскладывают волосы наподобие бороды, или надевают солнцезащитные очки на затылок, или, согнувшись в три погибели, напяливают на колени ботинки и выхаживают будто карлики. Люди ради забавы изображают из себя уродливые карикатуры — так они понимают юмор. Только Шандонне отнюдь не смешон. И жалости не пробуждает. Чувствую, как где-то в глубине, под ровной гладью моей стоической физиономии мутит воду огромная акула — хищница-злоба.

— Давайте вернемся к тому вечеру, когда вы, по вашим словам, познакомились со Сьюзан Плесс, — говорит Бергер на видеокассете. — В «Люми». Ресторанчик на углу Семидесятой и Лексингтон?

— Да-да.

— Вы говорили, что вместе отужинали, а затем предложили ей зайти и выпить с вами шампанского. Сэр, вы осознаете, что описание человека, с которым в тот вечер ужинала Сьюзан, даже отдаленно не схоже с вашей внешностью?

— Не берусь судить.

— Вы же отдаете себе отчет, что из-за серьезного недуга, которым вы страдаете, ваша внешность сильно выделяется среди остальных, а потому трудно себе представить, как вас можно перепутать с человеком полностью в этом отношении нормальным. У вас гипертрихоз, правильно?

Шандонне прикрыл веки — едва различимо под темными очками, но я заметила. Бергер задела-таки за живое. На лице застыло напряженное выражение. Он снова начал разминать пальцы.

— Ведь так называется ваше заболевание? Или вы используете какой-то другой термин? — говорит ему Бергер.

— Я знаю, чем болен. — В голосе Шандонне сквозит напряжение.

— Вы страдаете им всю свою жизнь?

Он молча глядит на нее.

— Прошу вас отвечать на вопрос, сэр.

— Естественно. По-моему, и спрашивать глупо. Вы думаете, такие вещи подхватывают как грипп?

— Я хочу сказать, что вы не похожи на остальных людей, и мне, честно говоря, не ясно, как вас могли принять за гладко выбритого красавца. — Она умолкает. Хочет его спровоцировать. — За ухоженного человека в дорогом костюме. — Снова пауза. — Не вы ли несколько минут назад рассказывали, что практически вели жизнь бездомного человека? Как вы и этот человек из «Люми» могли оказаться одним лицом, сэр?

— На мне был черный костюм, рубашка и галстук. — Ненависть. Истинная личина Шандонне начинает просвечивать через непроходимую ложь подобно далекой холодной звезде. Я уже готова к тому, что он вот-вот выскочит из-за стола и схватит собеседницу за глотку или размажет ее лицом о стену, а никто не успеет и глазом моргнуть. Сижу затаив дыхание. Приходится себе напоминать, что Бергер рядом, в конференц-зале, жива и невредима. Уже четверг, вечер. Через четыре часа исполнится ровно пять дней с тех пор, как Жан-Батист силой проник в мой дом и попытался насмерть забить меня обрубочным молотком.

— Выпадали деньки, когда мое состояние было не столь плачевно, как сейчас. — Шандонне взял себя в руки. В тоне снова обходительность. — Обострения происходят на нервной почве. Я пребываю в таком напряжении... Все из-за них.

— Из-за кого «из-за них»?

— Американских ищеек, которые меня подставили. Как только я понял, что происходит, что меня пытаются выставить убийцей, я тут же пустился в бега. Стало, как никогда, плохо со здоровьем, и чем хуже становилось, тем старательнее я был вынужден прятаться. Я же не всегда так выглядел. — Теперь он не смотрит в камеру: взгляд под темными очками устремлен прямо на Бергер. — Когда мы со Сьюзан познакомились, я нисколько не походил на себя теперешнего. Получалось бриться. Находил работу от случая к случаю, на жизнь хватало, даже умудрялся неплохо выглядеть. Иногда мне перепадали деньги и одежда — брат помогал.

Бергер останавливает запись и лично для меня поясняет:

— Возможно то, что он сказал насчет стресса?

— Стресс вызывает рецидивы многих заболеваний, — отвечаю я. — Но этот человек никогда хорошо не выглядел. И пусть говорит что хочет.

— Вы упомянули Томаса. — На пленке Бергер возобновляет беседу. — Брат дарил вам одежду, деньги, может быть, еще что-нибудь?

— Да.

— Вы сказали, что в тот вечер в «Люми» на вас был черный костюм. От Томаса?

— Да. Он любил изысканно одеваться. Носил почти тот же размер.

— Итак, вы со Сьюзан поужинали. А дальше? Что произошло, когда вы завершили трапезу? Вы сами расплатились по счету?

— Конечно. Я все-таки воспитанный человек.

— Сколько вы отдали?

— Двести двадцать один доллар плюс чаевые.

Не сводя глаз с экрана, Бергер подтверждает его слова:

— Тютелька в тютельку. Мужчина заплатил по счету наличными и оставил на столе две банкноты по двадцать долларов.

Я подробнейшим образом выспрашиваю у Бергер, что именно из этого дела было предано огласке: ресторан, счет, чаевые.

— Что-то могло просочиться в «Новости»? — интересуюсь я.

— Нет. Значит, если это был не он, как же тогда, черт возьми, пройдоха узнал, на сколько они посидели? — В ее голосе сквозит разочарование.

Снова запись: она спрашивает Шандонне о чаевых. Тот убежденно заявляет, что оставил сорок долларов.

— Две двадцатки, если мне не изменяет память.

— А что было после? Вы ушли из ресторана?

— Мы решили продолжить вечер у нее на квартире, — отвечает убийца.

Глава 14

Тут Шандонне не скупится на подробности. Да, из ресторана они ушли вдвоем. Ночь выдалась прохладной, и все-таки они решили пройтись — до ее квартиры было всего ничего, пара кварталов от ресторана. Он с чувством, почти как поэт, описывает луну и облака. Небо перечеркивали широкие млечно-голубые полосы, из-за которых выглядывало ночное светило. Говорит, полная луна всегда пробуждала в нем эротический настрой — она напоминает оплодотворенное чрево, ягодицы или женскую грудь. Порывы ветра метались между жилыми высотками, и он даже снял с себя шарф и закутал Сьюзан, чтобы она не продрогла. Утверждает, что был в длинном темном пальто из кашемира, и мне сразу вспомнилась Руфь Ствон, судебный медик из Франции (ей довелось пережить встречу с самим, как мы полагаем, Шандонне).

Еще двух недель не прошло со времени моей поездки во Францию, где я но поручению Интерпола встречалась с доктором Ствон из Institut Medico-Legal[123], чтобы вместе поработать над парижскими убийствами. Мы разговорились, и она рассказала, как однажды ночью к ней позвонил человек, у которого якобы сломалась машина. Попросил воспользоваться телефоном. Он тоже был в длинном темном пальто и производил впечатление очень приличного человека. Потом, уже наедине, доктор призналась мне еще кое в чем: не выходит из головы непривычный, крайне неприятный запах, который исходил от незнакомца. От него разило мокрой шубой, точно от бродячего животного. Она сразу почуяла неладное, нутром уловила. И все равно вполне могла бы его впустить, или, что более вероятно, он сам ворвался бы в дом, если бы не одно чудесное обстоятельство.

Муж доктора Ствон — шеф-повар знаменитого парижского ресторана «Ле Дом». В тот день ему нездоровилось, и он остался дома, а когда жена открыла дверь, окликнул ее из соседней комнаты, желая знать, кто пришел. Нежданный гость в черном пальто пустился наутек. На следующий день доктор Ствон получила записку: печатные буквы на окровавленном обрывке оберточной бумаги с подписью «Le Loup-garou». Мне еще предстоит смириться с тем, что я не пожелала понять очевидного: доктор Ствон производила аутопсию французских жертв Шандонне, а потом он заявился за ней. Я вскрывала павших от его руки американок и не предприняла серьезных мер безопасности. А следовало бы подвести жирный общий знаменатель под этими двумя событиями. Впрочем, люди склонны верить, что беда обойдет стороной — может случиться что угодно с кем угодно, только не с тобой.

— Вы не могли бы описать, как выглядел консьерж? — На пленке Бергер продолжает беседу с Шандонне.

— Тонкие усики. Мундир, — говорит Шандонне. — Она назвала его Жаном.

— Секундочку, — подаю голос я.

Бергер в который раз нажимает «паузу».

— От него пахло? — спрашиваю я. — Сегодня утром вы находились с ним в одной комнате, — я указываю на экран. — Во время беседы вы что-нибудь чувствовали?

— Если серьезно, — перебивает она, — от него страшно разило псиной. Вонь мокрой шерсти и давно не мытого тела. Меня едва наизнанку не вывернуло. Подкузьмили медики: могли бы и подготовить пациента.

Существует расхожее заблуждение, что людей сразу же по поступлении в больницу моют. Нет, как правило, обработают раны — и в палату, если только пациент не из тяжелых.

— А два года назад, при расследовании смерти Сьюзан, кто-нибудь из «Люми» жаловался на запах? Не припоминали, что ее спутник испускал скверный душок? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Бергер. — Никоим образом. Повторюсь, я не представляю, как они могут быть одним и тем же лицом. Однако не отвлекайтесь. Сейчас начнется еще более странное.

Следующие десять минут я смотрю, как Шандонне потягивает пепси, курит и повествует о своем мнимом визите к Сьюзан Плесс. С поразительной точностью он описывает ее жилье, начиная от ковриков на деревянном полу и обивки с цветочными мотивами и заканчивая лампами а-ля Тиффани. Его, мол, не сильно впечатлили ее художественные вкусы, все увешано довольно прозаичными репродукциями с музейных выставок, фотографиями с морскими пейзажами и лошадьми. Она любила лошадей, добавляет Шандонне. Говорила, что выросла среди лошадей и теперь страшно по ним скучает. Бергер, каждый раз, когда из уст Жан-Батиста вылетает выверенная, подтвержденная информация, отстукивает по столу в конференц-зале. Описание обстановки в доме Сьюзан определенно наводит на мысль, что он там побывал. Да, девочкой она действительно много общалась с лошадьми. Да, да, все верно.

— Боже мой, — только и сказала я. Качаю головой, а внутри медленно ворочается страх. Страх перед тем, куда все это ведет. Даже думать не хочется. А что делать? Мыслей из головы не выбросишь. То есть Шандонне клонит к тому, что я сама его пригласила в свой дом?!

— Который теперь час? — Голос Бергер звучит с экрана. — Вы остановились на том, что Сьюзан откупорила бутылку белого вина. Когда примерно?

— Часов в десять-одиннадцать. Точно не скажу. И вино оказалось не из лучших.

— Сколько на тот момент вы уже выпили?

— Ну, с полбутылки, в ресторане. А после, хоть она мне и подливала, я особенно и не пил. Дешевое калифорнийское пойло.

— Значит, пьяны вы не были.

— Я вообще не пьянею.

— Вы мыслили трезво.

— Разумеется.

— А как по-вашему, Сьюзан была пьяна?

— Разве что слегка. Я бы даже сказал, она была счастлива, просто счастлива. Мы сидели у нее в гостиной, на диване. Окна выходили на юго-запад, и вид открывался чудесный. Из гостиной видны красная вывеска отеля «Эссекс-Хаус» и парк.

— Все верно, — говорит Бергер, снова отстукивая по столу. — И уровень содержания алкоголя в крови у нее был одиннадцать сотых. Она действительно пропустила пару бокальчиков, — добавляет подробности из отчета патологоанатома.

— Что произошло потом? — Она допрашивает Шандонне.

— Мы держимся за руки. Она берет в губы мои пальцы, один за другим, так возбуждающе. Мы начали целоваться.

— Вы можете сказать, в котором часу?

— У меня не было причин уточнять время.

— У вас были часы?

— Да.

— У вас они по-прежнему есть?

— Нет. Жизнь моя стала хуже из-за этих. — Он так и сплюнул с презрением: «Этих!» Слюна брызжет каждый раз, когда он вспоминает своих обидчиков с неподдельным, казалось бы, отвращением. — У меня и денег больше нет. Часы я заложил, наверное, с год назад.

— Вы имеете в виду тех же самых людей? Полицию? Правоохранительные органы?

— Американских федералов.

— Вернемся к Сьюзан. — Бергер не дает отклоняться от темы.

— Я смущаюсь. Не знаю, захотите ли вы знать, что было дальше, во всех подробностях. — Берет стаканчик пепси и зажимает в сероватых, похожих на червей губах пластиковую соломинку.

Неужели кому-то захотелось поцеловать эти губы?! Не представляю, как к такому мужчине вообще можно прикоснуться.

— Прошу вас рассказать мне все, что только припомните, — говорит Бергер. — Правду.

Шандонне опускает на стол стаканчик, и меня несколько выводит из равновесия рукав Талли, который снова появляется в кадре: он подносит зажигалку к очередной сигарете в губах убийцы. Интересно, нашему подозреваемому вообще-то приходит в голову, что Джей — тоже агент федеральной службы, один из тех, кто, по его словам, неотступно следит за ним и калечит его жизнь?

— Ладно, я все вам расскажу, пойду навстречу. Хотя лично предпочел бы этого не делать. — Изо рта вырывается струйка дыма.

— Прошу вас, продолжайте. Как можно подробнее.

— Какое-то время мы целовались, а затем быстро перешли к следующей стадии. — Он умолкает.

— Что вы подразумеваете под следующей стадией?

При нормальных обстоятельствах допрашиваемому достаточно сказать, что у него был секс, и все. В рядовой ситуации следователь либо прокурор, который снимает показания или производит первоначальный или перекрестный допрос, на том и поставит точку; особые подробности не имеют значения. Однако в нашем случае жертвы (Сьюзан Плесс и остальные женщины, в гибели которых мы подозреваем Шандонне) подверглись такому жесточайшему насилию на сексуальной почве, что возникает необходимость выяснить детали, узнать, как Жан-Батист вообще представляет себе половую близость.

— Мне бы этого не хотелось. — Он снова играет с Бергер. Желает, чтобы его упрашивали. — О таких вещах с посторонними я не разговариваю, и уж тем более в присутствии дамы.

— Для общего блага будет полезнее, если вы перестанете воспринимать меня как представительницу противоположного пола и увидите во мне прокурора, — говорит Бергер.

— Не могу говорить с вами и не думать «женщина», — мягко отвечает он, еле заметно улыбнувшись. — Вы очень хороши.

— Вы меня видите?

— Вообще-то я едва различаю предметы. Зато точно знаю, что вы хороши собой. Наслышан.

— Сэр, я бы попросила вас обойтись без дальнейших комментариев в мой адрес. Тут мы достигли ясности?

Он кивает, не сводя с нее взгляда.

— Сэр, что конкретно вы делали после того, как начали целовать Сьюзан? Вы ее касались, ласкали, раздевали? Касалась ли она вас, ласкала, снимала с вас одежду? Что именно? Вы помните, что в ту ночь было на ней из одежды?

— Коричневые кожаные брючки. Я бы сравнил их с цветом бельгийского шоколада. В обтяжку, но дешевкой она не выглядела. На ногах — полуботинки из коричневой кожи. Черный топ наподобие гимнастического костюма, с длинными рукавами. — Возводит взгляд к потолку. — Овальный вырез. Такие топы застегиваются между ног. — Он изображает, будто защелкивает кнопки. Гляжу на его пальцы, покрытые короткими бледными волосками, и сразу приходят в голову кактусы и ершики для бутылок.

— Это называется трико, — подсказывает Бергер.

— Сначала я даже немного растерялся: хотел коснуться ее кожи и не смог вытащить из-под брюк топ.

— Вы пытались сунуть руки под ее топ, но не смогли, потому что на ней было трико, которое застегивается между ног?

— Совершенно верно.

— Как она отреагировала на вашу попытку вытащить ее топ?

— Мое замешательство здорово ее повеселило. Она посмеялась надо мной.

— Высмеяла?

— Нет, в другом смысле. Сказала, что я забавный. Даже пошутила что-то о пресловутой прозорливости французских мужчин.

— Значит, она знала, что вы из Франции.

— Ну разумеется, — мягко отвечает Шандонне.

— Она знала французский?

— Нет.

— Это по ее словам или вы предполагаете?

— За ужином я поинтересовался, говорит ли она по-французски.

— Итак, она поддразнила вас насчет трико.

— Да. Поддразнила. Просунула мою руку к себе в штанишки и помогла расстегнуть кнопки. Помню, она сильно возбудилась, я даже немного удивился, что ее так легко привести в волнение.

— Как вы узнали, что она была возбуждена?

— Мокренькая, — отвечает Шандонне. — Знаете, мне не очень-то приятно вам все это рассказывать. — Его лицо оживилось. На самом деле он явно обожает говорить на такие темы. — Вы уверены, что я должен продолжать с такими подробностями?

— Прошу вас, сэр. Все, что сможете вспомнить. — Бергер тверда и неэмоциональна. Шандонне с таким же успехом мог бы рассказывать, как он разбирает часы.

— Я стал трогать ее груди и расстегнул лифчик.

— Вы помните, как он выглядел?

— Черный.

— В комнате горел свет?

— Нет. Но мне кажется, что лифчик был темным. Возможно, я ошибаюсь. Во всяком случае, не светлый.

— Как вы расстегнули его?

Шандонне умолкает, его глаза за темными стеклами сверлят видеокамеру.

— Просто расстегнул. — Его руки расцепляют невидимые крючки.

— Вы разорвали бюстгальтер?

— Конечно же, нет.

— Сэр, ее бюстгальтер был разорван спереди. Буквально содран.

— Это не моих рук дело. Видимо, после моего ухода пришел кто-то другой.

— Хорошо, давайте вернемся к тому моменту, когда вы сняли бюстгальтер. Брюки были уже расстегнуты?

— Расстегнуты, хотя все еще на ней. Я поднял ее топ. Видите ли, для меня большое значение имеет оральный контакт. Ей это очень нравилось. Ее было трудно остановить.

— Пожалуйста, объясните, что вы подразумеваете, говоря «ее было трудно остановить».

— Она начала хватать меня, шарить между ног, старалась стянуть с меня брюки, а я не был готов. Мне еще многое предстояло сделать.

— Многое предстояло сделать? Что еще вам предстояло сделать, сэр?

— Я не был готов подвести дело к завершению.

— Что вы подразумеваете под завершением? Секс или что-то другое?

«Завершение ее жизни».

— Окончить заниматься любовью, — отвечает он.

Ненавижу. Не перевариваю все это: слушать его фантазии, особенно если предположить, будто он знал, что я буду их слушать, что он выливает на меня свои откровения так же, как он выливает их на Бергер. Плохо, что присутствует Джей: сидит прямо там и наблюдает. Он по большому счету не многим отличается от пойманного маньяка: оба втайне ненавидят женщин, пусть даже и сгорают по ним неуемной страстью. Я до последнего не подозревала об истинной природе Джея, пока он не оказался в моей постели в номере парижского отеля, когда было уже слишком поздно. Представляю, как он сидел рядом с Бергер в тесной больничной приемной. Могу себе вообразить, что творится у него на уме, пока Шандонне выкладывает подробности о ночи любви, которой у него, возможно, ни разу и не было за все его существование.

— У нее было прекрасное тело, и мне хотелось вкушать его подольше, но она почти настаивала. Ей так не терпелось. — Рассказчик смакует каждое слово. — И мы пошли в спальню. Легли на ее кровать, разделись и занялись любовью.

— Она сама раздевалась, или вы сняли с нее одежду? — В тоне Бергер сквозит глубочайшее, всепоглощающее неверие в его правдивость.

— Я сам снял всю одежду. А она сняла мою.

— Она ничего не сказала по поводу вашего тела? — спрашивает Бергер. — Вы целиком выбрились?

— Да.

— И она ничего не заметила?

— Я был очень гладкий. Она не заметила. Поймите же, с тех пор многое переменилось, и все из-за этих.

— Что же с вами произошло?

— Меня преследовали, ходили по пятам, избивали. Через несколько месяцев после того, как я провел ночь со Сьюзан, какие-то люди напали на меня на улице. Мне изуродовали лицо. Разбили губу, раздробили кости вот здесь. — Он касается очков, указывая на глазницы. — В детстве у меня были сложности с зубами из-за болезни; пришлось сильно постараться, чтобы устранить дефекты. На передних зубах стояли коронки, так что выглядели они более-менее нормально.

— А за работу стоматологов платили те люди, у которых вы, по вашим собственным словам, жили?

— Семья помогала деньгами.

— Вы брились перед походом к дантисту?

— Я обривал те области, которые выглядывали из одежды. Например, лицо. Обязательная процедура перед выходом на улицу. А когда меня избили, пострадали зубы, коронки стали непригодны — ну и, в конце концов, вы видите, на что похожи мои собственные зубы.

— Где на вас напали?

— Я по-прежнему жил в Нью-Йорке.

— Вам оказали медицинскую помощь? Может быть, вы заявили о нападении в полицию? — спрашивает Бергер.

— О, непозволительная роскошь. Само собой разумеется, приказ был отдан сверху: тут замешано руководство правоохранительных органов. Я ни о чем не мог заявить. И за медицинской помощью не обращался. Стал вести кочевую жизнь, вечно в бегах. Мою жизнь уничтожили.

— Не припомните фамилию своего дантиста?

— Ох, так давно все было. Сомневаюсь, что он вообще жив. Его звали Трупп. Морис Трупп. Кажется, он принимал на улице Шишаг.

— Трупп? Наподобие трупа? — спрашиваю я Бергер. — А Шишаг — переиначенное гашиш? — С отвращением, не в силах поверить подобному цинизму, качаю головой.

— Итак, вы со Сьюзан перешли в спальню и занялись сексом, — возвращается к основной теме Бергер. — Прошу вас, продолжайте. Сколько времени вы находились в постели?

— Часов до трех утра. Потом она сказала, что мне пора, поскольку ей надо собираться на работу. Так что я оделся, и мы решили снова встретиться вечером. Договорились на семь в «Абсенте», одном приятном французском бистро неподалеку от ее дома.

— Вы сказали, что оделись. А она? Она была одета, когда вы уходили?

— На ней была черная сатиновая пижама-двойка. Сьюзан ее надела, и мы поцеловались у двери.

— И вы спустились вниз? По дороге вы никого не заметили?

— Только Жана, портье. Я вышел и какое-то время передвигался пешком. Набрел на кафе и позавтракал. Проголодался как волк. — Он умолкает. — «Нейлс». Так оно называлось. Прямо через дорогу от «Люми».

— Вы помните, что заказывали?

— Эспрессо.

— Вы сильно проголодались и решили ограничиться кофе? — Бергер демонстративно привязывается к слову «проголодался»: она понимает, что он ее дразнит, дурачит, пытается обвести вокруг пальца. Шандонне было не до еды. Он вкушал образы только что свершенного насилия, разорванной плоти, чуял запах крови — мерзавец сейчас оставил после себя женщину, избитую и закусанную до смерти. И что бы он ни говорил, дело обстояло именно так. Негодяй, каких свет не видывал.

— Сэр, когда вы узнали о трагичной гибели Сьюзан? — спрашивает Бергер.

— Вечером она не пришла, как было условлено.

— Да уж, думаю, нет.

— Не появилась и на следующий день...

— Пятого декабря или шестого? — спрашивает Бергер, наращивая темп, словно желая показать, что пришло время играть по ее правилам.

— Шестого, — отвечает Шандонне. — Наутро после нашего несостоявшегося свидания я узнал обо всем из газеты. — Напускает на себя наигранную грусть. — Я был потрясен. — Всхлипывает.

— Она, само собой разумеется, так и не появилась в «Абсенте» накануне вечером. Но вы, по вашим словам, пришли.

— Пропустил бокальчик вина в баре и ждал. В конце концов, ушел.

— Вы кому-нибудь в ресторане говорили, что ждете ее?

— Да. Поинтересовался у метрдотеля, не заходила ли она — вдруг, думаю, оставила для меня записку. Сьюзан постоянно мелькала на экране, так что ее все знали.

Бергер очень подробно опросила его насчет метрдотеля, в чем был одет сам Шандонне, сколько он заплатил за вино и как — наличными или чеком, представился ли, когда наводил справки о подруге. Разумеется, нет. На все про все ушло пять минут. Бергер заметила, что кто-то из бистро позвонил в полицию и сообщил — к ним заходил человек и ждал Сьюзан Плесс. Тогда, два года назад, все тщательно проверили. Оказалось правдой. Описание интересующего следствие человека полностью совпадало с тем, как описывает себя Жан-Батист. Посетитель действительно заказал в баре бокал красного вина, спрашивал, не заходила ли Сьюзан, не оставила ли записку, и не представился. А кроме того, его внешность идентична внешности человека, который накануне вечером ужинал с убитой в «Люми».

— Вы кому-нибудь говорили, что провели с ней ночь, когда она погибла? — задает вопрос Бергер.

— Нет. Когда я узнал, что произошло, просто не смог.

— И что же, по-вашему, произошло?

— Это они сотворили. Они с ней такое сделали. Чтобы снова меня подставить.

— Снова?

— Еще до того, в Париже, у меня тоже были женщины. С ними произошло то же самое.

— У вас были любовницы до смерти Сьюзан?

— Одна или две. Потом еще и после. Со всеми происходит то же самое, потому что за мной следят. Я снова и снова пускался в бега, прятался от людей, переживал немыслимое напряжение и трудности, и состояние мое ухудшалось. Я живу в постоянном кошмаре... Нет, я никому ничего не говорил. Кто бы мне поверил?

— Интересный вопрос, — отрезала Бергер. — Я, кстати, вам не верю, сэр. Вы убили Сьюзан, ведь правда, сэр?

— Нет.

— Вы ее изнасиловали, сэр, так?

— Нет.

— Били и кусали ее, сэр, верно?

— Нет. Вот поэтому я никому и не стал ничего рассказывать. Кто бы мне поверил? Кто поверит, что на меня объявлена настоящая охота только потому, что отца моего считают преступником, крестным отцом мафии?

— Вы не пошли в полицию и не стали рассказывать, что вы, возможно, последний, кто видел Сьюзан живой, потому что сами ее и убили. Не правда ли, сэр?

— Я действительно не стал рассказывать. А если бы и решился, то меня тут же обвинили бы, как и вы. Я уехал в Париж. Скитался. Тешил себя надеждой, что обо мне забудут... Не тут-то было. Эти так легко не отступятся.

— Сэр, вы в курсе, что тело Сьюзан было покрыто следами от укусов, в которых обнаружена ваша слюна, и что ДНК слюны и семенной жидкости из ее влагалища совпадает с вашим генным профилем?

Черные стекла очков устремлены на Бергер.

— Надеюсь, вам не надо объяснять, что такое ДНК?

— Полагаю, тема моей ДНК должна была всплыть.

— Потому что вы ее кусали.

— Я не кусал. Я придаю большое значение оральным ласкам. Я... — Он умолкает.

— Вы в чем-то хотели признаться? Каким вашим действием можно объяснить присутствие на следах от укусов вашей слюды, если вы их не наносили?

— Я люблю любовные игры, — снова говорит он. — Обсасываю, лижу.

— Где конкретно? Вы хотите сказать, что буквально облизываете каждый дюйм кожи?

— Да. Всю целиком. Мне нравится женское тело. До последнего дюйма. Может, потому что сам я лишен... Потому что оно так прекрасно, а красота — то, чего я всегда был лишен, понимаете? Я их боготворю. Моих женщин. Их плоть.

— К примеру, стопы? Лижете и целуете их?

— Да.

— Щиколотки?

— Везде.

— Вы когда-нибудь кусали грудь этой женщины?

— Нет. У нее была очень красивая грудь.

— Но вы сосали ее, лизали?

— О, как одержимый.

— Грудь для вас важна?

— Да, очень. Честно.

— Вы выбираете женщин с большой грудью?

— У меня есть склонность к определенному типажу.

— Опишите, пожалуйста, свои пристрастия.

— Очень пышная. — Он складывает ладони чашечкой и подносит к груди, на лице застывает сексуальное напряжение: он описывает тип женщин, которые его возбуждают. Может, это только игра воображения, но под черными очками от солнца сверкнул недобрый огонек. — Не толстые; не терплю толстых женщин. Стройная талия и пышные бедра. — Он снова складывает ладони чашечкой, будто сжимая волейбольные мячи; вены на руках вздулись, играют мускулы.

— Сьюзан, надо полагать, принадлежала к вашему любимому типажу? — Бергер невозмутима.

— Меня к ней сразу потянуло, едва только она вошла в ресторан.

— В «Люми»?

— Да.

— Кроме всего прочего на ее теле были обнаружены волосы, — вдруг говорит Бергер. — Вы в курсе, что на трупе нашли необыкновенно длинные, тонкие, как пух младенца, волосы, совпадающие с вашими? Как такое возможно, если вы, по вашим собственным словам, были выбриты? Не вы ли сами только что сказали, что выбрили все тело?

— Их специально подложили. Я уверен.

— Те самые люди, которые объявили на вас охоту?

— Да.

— А откуда у них могли взяться ваши волосы?

— Одно время, лет пять назад, когда я жил в Париже, у меня нередко появлялось чувство, будто меня преследуют, — говорит он. — Будто за мной наблюдают, ходят по пятам. Я тогда понятия не имел почему. Тогда я был моложе и не всегда полностью брился. Ну, представьте, к чему брить спину? До нее трудно дотянуться, по правде говоря, невозможно; к тому же, видите ли, в молодости я стеснялся женщин, редко осмеливался заводить знакомства. Так что я не придавал особого значения бритью, прятал волосы под брюками и длинными рукавами, а брил только руки, шею и лицо. — Он провел по щеке. — Однажды я пришел домой — в квартиру, где жили мои приемные родители...

— На тот момент ваши приемные родители были еще живы? Та пара, о которой вы упоминали? Те, чей дом находился рядом с тюрьмой? — добавляет Бергер с ноткой иронии в голосе.

— Нет. Но какое-то время мне удавалось там жить. Расходы были вполне скромными, иногда я подрабатывал. Бывало, приду домой, и такое чувство, что здесь кто-то побывал. Странно как-то. Ничего не пропадало, кроме покрывал с постели. Ну, думал я, ничего страшного, хорошо, хоть все не унесли. Такое случалось несколько раз. Теперь-то я понимаю: это они. Им понадобились мои волосы. А на белье много волос, сообразили? — Подносит руку к клубкам волос на голове. — Если не бриться, они постоянно падают. Цепляются за мебель, если слишком длинные отрастут. — Он вытягивает руку, чтобы продемонстрировать свои длинные невесомые лохмы.

— Так значит, вы хотите сказать, что, когда повстречались со Сьюзан, у вас не было длинных волос? Даже на спине?

— Вообще нигде. Если на ней обнаружили длинные волосы, значит, их туда намеренно подложили. Понимаете, к чему я клоню? И все равно я признаю, что повинен в ее смерти.

Глава 15

— Почему вы берете на себя вину за ее гибель? — спрашивает Бергер. — Почему вы сказали, что повинны в ее смерти?

— Потому что им был нужен я, — отвечает Шандонне. — Видимо, они пришли сразу после моего ухода и такое с ней сотворили.

— Эти люди проследовали за вами и в Ричмонд, сэр? Зачем вы сюда приехали?

— Я приехал сюда из-за брата.

— Поясните поподробнее, — просит Бергер.

— Узнал о найденном в порту трупе и тут же понял, что это мой брат Томас.

— Чем зарабатывал на жизнь ваш брат?

— Они с отцом занимались грузоперевозками и судоходством. Он был на несколько лет старше меня. Томас всегда хорошо ко мне относился. Виделись мы не часто, зато брат отдавал мне свою одежду, когда она становилась ему не нужна, и всякие другие вещи. Я уже вам рассказывал. И деньги. Помню, когда мы встретились в последний раз, месяца два назад, в Париже, он предчувствовал недоброе.

— Где именно в Париже вы встречались с Томасом?

— Предместье Сент-Антуан. Ему нравилось, что там много молодых художников и ночных клубов, и мы встречались в каменной аллее. У «Двора трех братьев», где обретаются ремесленники, или у «Американского бара», где за деньги к вам подсядут девочки. Он дал мне денег и сказал, что собирается в Бельгию, в Антверпен, а оттуда — в вашу страну. И с тех пор я о нем ничего не слышал, пока не узнал про труп на корабле.

— Как до вас дошли печальные известия?

— Я уже упоминал, что мне легко раздобыть газеты. Люди выбрасывают, я подбираю. Многие туристы, которые не говорили по-французски, читали международные выпуски «Ю-Эс-Эй тудей». Там опубликовали небольшую заметку о найденном в порту трупе, и я сразу понял, что это мой брат. У меня даже сомнений не оставалось, вот и поехал в Ричмонд. Хотел убедиться.

— Как вы сюда добрались?

Шандонне вздыхает. На его лице снова написана усталость. Касается воспаленного рубца возле носа.

— Неприятно о таком рассказывать.

— Почему же вам неприятно?

— Не хочу, чтобы информацию использовали против меня.

— Сэр, вам лучше быть со мной откровенным.

— Я — карманник. Достал бумажник из пальто, которое один человек по неосмотрительности повесил на какой-то памятник на Пер-Лашез, знаменитейшем кладбище Парижа, где похоронены некоторые из членов моей семьи, — гордо заявляет он. — Американский болван. Большой бумажник; в таких помещается и паспорт, и билет на самолет. Вынужден признаться, я часто так поступал. Такова плата за бродячую жизнь, а с тех пор как на меня объявили охоту, я оказывался на улице все чаще.

— Охотились за вами те самые люди? Агенты федеральных служб?

— Да-да. Спецагенты, судьи — да кто угодно. Я тут же отправился в аэропорт, пока этот человек не успел сообщить в полицию о пропаже документов, а то взяли бы меня тепленьким прямо у трапа.

— Когда вы вылетели и из какого аэропорта?

— Из аэропорта Шарля де Голля. Так-так, скажем, в прошлый четверг.

— Шестнадцатого декабря?

— Да. Прилетел рано, сел на поезд до Ричмонда. В бумажнике еще оставалось семьсот долларов.

— Тот бумажник с паспортом у вас до сих пор при себе?

— Что вы. Я не так глуп, чтобы носить с собой ворованный паспорт. Сразу выбросил его в мусорный бак.

— Где именно?

— На вокзале в Нью-Йорке. Где именно, не скажу. Сел на поезд...

— И за все время этих перемещений никто на вас не смотрел? Вы не брились, сэр? Попутчики на вас не обращали внимания?

— Волосы я уложил в сетку и надел шляпу. Длинные рукава, поднятый воротник. — Он на миг заколебался. — Еще у меня есть один трюк, к которому я частенько прибегаю, когда выгляжу как теперь, если не успел освободиться от волос. Надеваю маску. Такую, знаете, которую надевают аллергики, чтоб закрывала рот и нос. И еще ношу черные хлопчатобумажные перчатки и большие очки с затемненными стеклами.

— И в таком облачении вы летели в Нью-Йорк, а потом ехали на поезде?

— Да. Срабатывает безотказно. Люди сами отворачиваются, со мной даже рядом никто не захотел сидеть. Зато я прилег и отоспался.

— У вас по-прежнему есть эта маска, шляпа, перчатки и очки?

Не найдясь, он долго молчит. Да, такую крученую подачу с ходу не отбить.

— Возможно, где-то и завалялись, — уклончиво отвечает Шандонне.

— Что вы предприняли, оказавшись в Ричмонде? — задает вопрос Бергер.

— Сошел с поезда.

Несколько минут она расспрашивает его о прибытии в Ричмонд. Где находится вокзал? Поехал ли он дальше на такси? Как передвигался по городу? Что решил предпринять по поводу смерти брата?

Шандонне вразумительно отвечает. Все, что он рассказывает, звучит вполне правдоподобно; возможно, что этот человек действительно присутствовал там и видел все своими глазами. На железнодорожной станции Амтрак, что на Стейплз-Милл-роуд, и в синем такси, которое довезло его до паршивенького мотеля на Шамберлен-авеню; там он отдал двадцать долларов за номер, опять же расплатившись наличными и под вымышленной фамилией. Тут он заявляет, что позвонил в нашу прокуратуру, дабы получить информацию о неопознанном трупе якобы своего брата.

— Я хотел поговорить с врачом, но никто не пошел мне навстречу.

— С кем вы общались? — спрашивает она.

— С какой-то женщиной. Может быть, с секретарем.

— Она назвала вам фамилию доктора?

— Да. Доктор Скарпетта. И когда я спросил, нельзя ли с ним пообщаться, секретарша ответила, что доктор Скарпетта — женщина. Так что я сказал: хорошо, можно с ней поговорить? А она как раз была занята. Я, естественно, не стал оставлять ни фамилии, ни номера телефона — не мог позволить себе подобной расхлябанности. Вполне вероятно, что за мной все еще следили. Потом под руки попалась газета, и я прочел о произошедшем накануне убийстве: за неделю до моего приезда расправились с одой женщиной из магазина. Я был потрясен, страшно испугался. Они снова здесь.

— Те самые злодеи? Которым от вас что-то нужно, как вы говорите?

— Они, они! Как же вы не понимаете? Убили моего брата и знали, что я обязательно за ним приеду.

— А они странные, эти ваши «друзья», вам не кажется, сэр? Вбили себе в голову, что, узнав из выброшенной газеты о каком-то трупе, вы решите, что это ваш Томас, украдете паспорт с бумажником и немедленно двинетесь в Ричмонд.

— Они знали, что я приеду. Я любил своего брата. Он единственный относился ко мне по-человечески. Мне обязательно надо было узнать, что произошло. Ради папы. Бедный папочка.

— А как же ваша мать? Она что, нисколько не огорчилась бы, узнав о смерти Томаса?

— Она так много пьет...

— Ваша мать алкоголичка?

— Сколько ее помню, она всегда пьяна.

— Каждый день?

— Изо дня в день, изо дня в день. А потом срывается на всех или плачет.

— Вы с ней не живете — и все-таки знаете, что она регулярно, изо дня в день пьянствует?

— Мне Томас рассказывал. Она такая с самого моего рождения. Мне всегда говорили, что моя мать — пьянчужка. И когда я захаживал в дом, она была под градусом. Мне даже кто-то сказал, что моя болезнь вызвана тем, что, вынашивая меня, она предавалась своему пагубному пристрастию.

Бергер вопросительно переводит на меня взгляд:

— Такое возможно?

— Фетальный алкогольный синдром? — размышляю я. — Вряд ли. Хотя при хроническом алкоголизме матери врожденное слабоумие и физические уродства — обычное дело, и гипертрихоз в этом случае еще меньшее из зол.

— Однако это не мешает ему искренне считать ее виноватой.

— Не исключено, — соглашаюсь я.

— Понятно, почему он ненавидит женщин.

— Если подобного сорта ненависть вообще можно оправдать, — отвечаю я.

На пленке Бергер снова допрашивает Шандонне на предмет его предполагаемого звонка в здешний морг.

— Значит, вы пытались связаться с доктором Скарпеттой по телефону, но не смогли. Что потом?

— На следующий день, в пятницу, я сидел в своем номере в мотеле и услышал по телевизору, что убили еще одну женщину. На этот раз какую-то полицейскую шишку. В экстренном выпуске новостей показывали дом погибшей, а потом подрулила черная машина — как сказали, автомобиль судмедэксперта. Той самой доктора Скарпетты. Ну и я сразу же решил поехать. Хотел дождаться ее и поговорить наедине. Взял такси и отправился туда.

Тут феноменальная память его подводит. Он не помнит ни фирму, владеющую такси, ни цвет машины, у него даже выскочило из головы, не был ли водитель чернокожим. Скажу вам, что процентов восемьдесят ричмондских таксистов — афроамериканцы. Шандонне утверждает, что, пока его везли на место преступления — адрес он узнал из «Новостей», — передали очередной экстренный выпуск. Граждан попросили проявлять бдительность: убийца, вполне возможно, страдает редким заболеванием, с которым связана его очень необычная внешность. И дали описание гипертрихоза точь-в-точь как у Шандонне.

— Теперь не остается ни малейших сомнений, — продолжает он. — Они расставили ловушки, и теперь весь мир считает, что я убил этих несчастных из Ричмонда. Меня охватила паника, сижу на заднем сиденье такси и пытаюсь сообразить, что же делать. Спрашиваю у таксиста: «Ты не знаешь доктора, о которой только что говорили? Скарпетта?» Тот ответил, что в городе ее все знают. Я спросил, где она живет, — мол, путешествую и хотел бы увидеть местную знаменитость. Мы доехали до ее коттеджного городка, но внутрь попасть не получилось, поскольку там ворота и охрана. Только мне непременно надо было ее найти. Я вышел из такси, не доезжая до места несколько кварталов. Решил разыскать доктора во что бы то ни стало, пока еще не поздно.

— Для чего не поздно? — спрашивает Бергер.

— Пока еще кого-нибудь не убили. Я должен зайти к ней и как-то убедить открыть дверь, чтобы спокойно переговорить. Боялся, что следующей будет она. Понимаете, у них такая схема. В Париже случилось все то же самое. Эти люди уже покушались на судмедэксперта, на женщину. Хорошо, хотя бы ей повезло.

— Сэр, давайте не будем отклоняться от темы. Сейчас мы говорим о том, что произошло здесь, в Ричмонде. Расскажите, что было дальше. Итак, пятница, семнадцатое декабря, позднее утро. Что вы делали после поездки на такси? Чем занимались остаток дня?

— Скитался по округе. Наткнулся у реки на заброшенное здание и зашел внутрь укрыться от непогоды.

— Вы знаете, где находится этот дом?

— Точно не скажу, где-то по соседству.

— Рядом с коттеджным городком, где живет доктор Скарпетта?

— Да.

— Вы сможете найти тот дом, где вы пережидали непогоду, сэр?

— Он не достроен. Очень большой. Особняк, где пока никто не живет. Я его узнаю.

Бергер обращается ко мне:

— Тот самый, где он предположительно обитает с тех пор, как прибыл в Ричмонд?

Киваю. Знаю этот дом. Думаю, несчастные хозяева теперь вряд ли захотят в нем жить. Шандонне говорит, что прятался в заброшенном особняке дотемна. В тот вечер он решил предпринять вылазку, а чтобы стража на воротах его не увидела, пробирался вдоль реки и проложенных за ней железнодорожных путей. Утверждает, что еще раньше стучался в мою дверь, однако никто не отозвался. Тут Бергер спрашивает меня, когда я в ту ночь вернулась домой. Отвечаю, что после восьми. Закончив работу, заехала в магазин скобяных товаров. Хотела взглянуть на инструменты — меня сильно заинтриговали необычные раны, обнаруженные на теле Дианы Брэй, и кровавые отпечатки на матрасе, оставшиеся от инструмента, которым убийца наносил удары. Именно тогда-то я наткнулась на обрубочный молоток и прикупила один для себя, а потом отправилась домой.

Шандонне продолжает: его начали терзать сомнения, приходить ли ко мне. Стало страшно: повсюду сновали полицейские машины. Один раз, когда уже стемнело, он подошел к моему дому и увидел у парадного крыльца две патрульныемашины. (Они приехали после того, как Жан-Батист пытался взломать гаражные ворота, чтобы приехала полиция. Он, естественно, утверждает, что к сработавшей сигнализации не имеет никакого отношения. «Это все они — больше некому», — заявляет Шандонне. Между тем дело близилось к полуночи. Разыгралась метель.) Он спрятался за деревьями возле моего дома и ждал там, пока не уехала полиция. Теперь, по его словам, выпал последний шанс повидаться со мной. Он был твердо убежден, что его недруги уже проникли в квартал и тогда пощады мне не ждать. Так что он решился: подошел к двери и постучал.

— Чем вы стучали? — спрашивает Бергер.

— Припоминаю, там был дверной молоток. Наверное, им. — Он осушает последние капли пепси в стаканчике, и Марино на экране спрашивает, не налить ли еще. Шандонне, зевнув, качает головой. Этот мерзавец рассказывает, как он пришел в мой дом, чтобы вышибить мне мозги, и умудряется при этом зевать!

— Почему вы не воспользовались звонком? — интересуется Бергер. Это важно. Звонок активизирует систему слежения. Если бы Шандонне все-таки позвонил, я бы увидела его на экране, не открывая двери.

— Не знаю, — отвечает тот. — Увидел молоток и постучал.

— Вы обратились к хозяйке с какими-нибудь словами?

— Сначала промолчал. Потом до меня донесся женский голос: «Кто там?»

— И что же вы ответили?

— Представился. Сказал, что располагаю сведениями о неопознанном трупе, чьим делом она занимается. Попросил разрешения переговорить с ней.

— Вы сказали, как вас зовут? Назвались Жан-Батистом Шандонне?

— Да. Я сообщил, что приехал из Парижа и заезжал к ней на работу, но не застал. — Он снова зевает. — И тут происходит прямо-таки что-то невероятное, — продолжает он. — Внезапно дверь открывается, и передо мной предстает она. Приглашает войти. Едва я успел ступить на порог, как дверь за мной захлопнулась, у нее в руке откуда-то оказался молоток, и она попыталась меня ударить.

— Вдруг оказался молоток? Она его схватила? Или он сам собой возник, из воздуха?

— По-моему, эта женщина схватила его со столика в прихожей. Не знаю. Все произошло так быстро. Я пытался спастись, побежал в гостиную, молил ее остановиться, и тогда случилось самое кошмарное. Быстро, как молния. Помню только, что я оказался по одну сторону дивана, она по другую, да как запустит чем-то мне в лицо. Будто жидким огнем в глаза метнула. Никогда не чувствовал такой, такой... — Он снова всхлипывает. — Боли. Я кричал, пытался прочистить глаза. Казалось, она точно меня убьет, и вдруг в голове как вспышка молнии пронеслось: она одна из этих. Это они. Теперь-то я точно в их лапах. Надо же, сам угодил в ловушку! Все было запланировано, чтобы мой погибший брат попал именно к ней, потому что она — одна из них. Теперь меня арестуют, чтобы получить наконец то, за что они так долго боролись.

— И что же этим людям от вас нужно? — спрашивает Бергер. — Расскажите снова, потому что мне очень трудно понять, а тем более поверить в то, что вы пытаетесь объяснить.

— Им нужен мой отец! — За все время разговора Жан-Батист впервые проявил сильные эмоции. — Они хотят добраться до папы! Найти предлог, чтобы схватить его, унизить, уничтожить. Выставить все так, будто мой папуля породил убийцу, и тогда подобраться вплотную к моей семье. И все это продолжалось годы! Годы! Я — Шандонне. Посмотрите, на что я стал похож! Смотрите! Смотрите же!

Он вытягивает руки в позе распятого Христа: с его тела свисают клоки длинных волос. Сама не своя от потрясения, я вижу, как он срывает с себя черные очки и свет пронзает его слабые обожженные глаза. Я лишилась дара речи. Похоже, он ничего не видит перед собой, только слезы струятся по щекам.

— Я уничтожен! — кричит он. — Я урод, слепец, меня обвиняют в преступлениях, которых я не совершал! А все потому, что вам, американцам, захотелось казнить француза! Разве не так?! Чтобы другим неповадно было! — С громким скрипом отодвигаются стулья, Марино и Талли устремляются к подозреваемому, удерживая того в кресле. — Я никого не убивал! Эта мерзавка хотела со мной расправиться! Смотрите, что она со мной сделала!

Слышу спокойный голос Бергер, которая обращается к задержанному:

— Мы беседовали целый час. Теперь прервемся. Достаточно. Успокойтесь, не надо так волноваться.

Кадры замелькали, экран пересекли черные полосы, сменившиеся голубизной ясного дня. Бергер выключает видеомагнитофон. Я сижу, от потрясения не в силах вымолвить ни слова.

— Вынуждена признаться, — прокурор нарушает пугающую тишину в умолкшей, словно зачарованной безумной речью Шандонне, комнате, — что некоторые антиправительственные, параноидально настроенные идиоты, коих в мире немало, сочтут его откровения вполне правдоподобными. Будем надеяться, никто из них не попадет на скамью присяжных. Тут и одного хватит, чтобы все дело завалить.

Глава 16

Я опешила, когда Бергер обратилась ко мне со словами:

— Итак, Джей Талли.

Теперь, избавив нас от присутствия Шандонне бесхитростным нажатием кнопки на пульте дистанционного управления, нью-йоркская знаменитость без долгих предисловий переводит пристальный взгляд на меня. Мы снова в уютной реальности — в скромном конференц-зале, всю обстановку которого составляют круглый деревянный стол, встроенные книжные шкафы в том же стиле и погасший телеэкран. Перед нами разложены папки из судебного архива и фотографии, о которых все уже благополучно позабыли: последние два часа всеобщее внимание занимала исключительно фигура Шандонне.

— Желаете сами выступить или сначала выслушаете мою версию? — без обиняков начинает Бергер.

— Боюсь, я не совсем улавливаю предмета предстоящего «выступления». — Столь неожиданное начало застигло меня врасплох; злоба стала разбирать при мысли о том, что Джей присутствовал на взятии показаний с Шандонне. И Бергер, само собой разумеется, общалась с агентом Талли как до допроса, так и в перерывах, когда наш подопечный отдыхал и подкреплялся. Да, у нее было полно времени, чтобы поговорить и с ним, и с Марино.

— И, кстати говоря, — добавляю я, — мне непонятно, какое отношение это имеет к вашему нью-йоркскому делу?

— Доктор Скарпетта. — Гостья лениво откидывается на спинку кресла. Такое чувство, что я сижу с ней в этой комнате половину жизни и уже опоздала... безнадежно опоздала на встречу с губернатором. — Я знаю, что ситуация не из легких, но все же прошу вас мне доверять. Как думаете, вам такое под силу?

— Знаете, я теперь вообще не пойму, кому здесь доверять, а кому нет, — искренне отвечаю я.

Ее губы трогает улыбка, и Бергер вздыхает.

— Спасибо за откровенность. Что ж, у вас действительно нет веских оснований передо мной откровенничать. Как, впрочем, и перед кем-то другим. Однако сомневаться во мне как в профессионале у вас нет причин. Все мои устремления сейчас направлены на то, чтобы заставить Шандонне заплатить за свои преступления. Разумеется, при условии, что именно он убил тех несчастных.

— Вот как, «при условии»? — переспрашиваю я.

— Нам еще предстоит это доказать. Кроме того, любая деталь о том, что произошло здесь, в Ричмонде, сейчас для нас на вес золота. Поверьте, мне неинтересно ворошить ваше грязное белье или иным способом посягать на вашу частную жизнь. Я хочу видеть полную картину всего здесь происходящего. Скажу прямо: мне надо знать, с чем я столкнулась, с кем имею дело и что представляет собой каждый из действующих лиц, а если кто-то из них мог хоть косвенно фигурировать в нью-йоркском убийстве, мой долг это выяснить. Ну, к примеру, вдруг пристрастие Дианы Брэй к некоторым ограниченным в обращении лекарственным средствам выведет нас на группу Шандонне? Возможно, станет яснее, каким образом труп Томаса занесло в Ричмонд.

— Кстати, — меня не отпускает другая тема: усомнились в моей правдивости, — как Шандонне объясняет то, что в моем доме обнаружили два обрубочных молотка? Да, один я купила в скобяной лавке. Так откуда же мог взяться второй? Только от него. И еще: если я хотела его убить, то почему не воспользовалась пистолетом? Пожалуйста, «глок» лежал под рукой, на обеденном столе.

Следует заминка. Бергер попросту игнорирует мои вопросы.

— Если я не узнаю всей правды, мне будет сложно откинуть несущественные детали и обстоятельства и решить, что же главное.

— Я понимаю.

— Нельзя ли для начала выяснить, насколько серьезны ваши с Джеем отношения?

— Он довез меня до больницы. — Сдаюсь. В такой ситуации вопросы задаю уж точно не я. — Когда я сломала руку. Он прибыл вместе с остальными: полицией, АТФ... В субботу днем, когда полиция осматривала мой дом, мы перебросились словцом — и все.

— У вас есть предположения, почему он счел необходимым срочно вылететь из Франции и лично принять участие в готовящейся облаве на Шандонне?

— Могу лишь предположить, что он достаточно знаком с делом.

— Или это предлог повидаться с вами?

— Вопрос не ко мне.

— Вы встречаетесь?

— После субботы — нет.

— Почему? Вы считаете, что ваши отношения зашли в тупик?

— У нас не начиналось ничего такого, что могло бы куда-то зайти.

— И тем не менее вы переспали. — Собеседница приподнимает бровь.

— Да. Вся моя вина в том, что я не разбираюсь в людях.

— Он хорош собой, привлекателен. И молод. Вас скорее можно обвинить в хорошем вкусе. Джей одинок. Как и вы. Так что супружеской измены вы, во всяком случае, не совершили. — Она выдерживает паузу. Видимо, намек на Бентона, на то, что в прошлом я повинна в прелюбодеянии. — У Джея Талли немало денег, верно? — Бергер постукивает фломастером по блокноту: словно метроном отмеряет мгновения ада, через который я вынуждена проходить. — Возможно, унаследовал. Обязательно проверю. И, кстати говоря, вам не помешает знать, что мы с Джеем переговорили. Довольно обстоятельно.

— Сдается мне, вы успели опросить всех на свете. Удивительно только, как нашлось время.

— В больнице при Виргинском медколледже пришлось долго сидеть и ждать.

Представляю, как они на пару с Талли и Марино попивают кофеек, пока Шандонне предается отдыху и всяким изыскам. Бергер держит руки на блокноте с официальной «шапкой» прокуратуры. Не сделала ни пометки, не записала ни слова за все время, пока мы находились в этой комнате. Бергер уже готова к тому, что защита будет пыжиться и фыркать по поводу и без повода. Все записи по делу должны быть предъявлены стороне защиты. Выход прост: не записывай. Иногда она машинально что-то рисует в блокноте. С тех пор как нью-йоркская прокурорша переступила порог моего конференц-зала, каракулями покрылись уже две страницы. Где-то в подсознании колыхнулся сигнал опасности: она обращается со мной как со свидетелем. А я не могу свидетельствовать. По крайней мере точно не могу в деле о нью-йоркском убийстве.

— У меня создается впечатление, что вы подозреваете, будто Джей имеет какое-то отношение... — начинаю я.

Бергер отмахивается, не дослушав.

— Лишний раз перестраховаться не помешает. А это невозможно? Сейчас я уже готова поверить во что угодно. Веселенькое дельце. Да уж, если Талли в сговоре с семейством Шандонне, он точно внакладе не останется. А для преступной группировки какая находка — свой человек в Интерполе! Он вам звонит, вызывает во Францию — вероятно, хочет выяснить, что вам известно о пустозвоне Жан-Батисте. Сам же спонтанно оказывается в Ричмонде и участвует в облаве. — Скрестив на груди руки, прокурор устремляет на меня пристальный взгляд. — Не нравится мне этот фрукт. Удивительно, как он умудрился вас к себе расположить.

— Послушайте, — говорю я, не в силах скрыть разочарования. — Наша с Джеем близость в Париже продолжалась от силы сутки.

— Инициатором были вы. В тот вечер в ресторане у вас вышла ссора. Он нечаянно посмотрел в сторону какой-то женщины, и вы в припадке дикой ревности вскочили и убежали...

— Что? Джей так сказал?

Бергер хранит молчание. Эта дамочка ведет себя со мной так же, как вела себя с Шандонне, — ужасным монстром. Теперь она допрашивает меня.

— Ревность тут вообще ни при чем. — Какая-то женщина, вот глупость!.. Он вел себя несдержанно, прямо скажем, по-хамски, и я не выдержала.

— Кафе «Рунц» на улице Фавард. Вы устроили ему некрасивую сцену. — Бергер продолжает раскрывать то, что ей стало обо мне известно со слов Талли.

— Я не устраивала сцен. Встала из-за стола и вышла. Точка.

— Оттуда вы возвратились в отель, вызвали такси и поехали на остров Святого Людовика, где проживает семейство Шандонне. Вы бродили там в темноте, рассматривали их особняк, а потом взяли образец воды из Сены.

То, что я услышала, пробрало меня до костей — будто электрическим током ударило. Под блузкой щекотно пополз холодный пот. Я никогда не рассказывала Джею, чем занималась после ресторана. Откуда Бергер узнала? Если он ей поведал, тогда кто рассказал ему? Марино. Интересно, насколько откровенен был тот?

— С какой целью вы разыскивали дом Шандонне? Только без отговорок. Какую подсказку вы ожидали там найти? — спрашивает Бергер.

— Если бы подсказки сыпались на меня справа и слева, то и расследовать ничего не приходилось бы, — отвечаю я. — Ну а что касается проб воды, то вам из лабораторных анализов должно быть известно, что на одежде неопознанного тела, найденного в ричмондском порту, а именно трупа Томаса, были обнаружены диатомовые микроскопические водоросли. Я решила проверить, нет ли сходных диатомов в той области Сены, рядом с которой расположен дом Шандонне. Вот и взяла пробу. Как выяснилось, не зря. Оказывается, пресноводные кремневые водоросли, обитающие в Сене, идентичны найденным на внутренней поверхности одежды покойника. Впрочем, теперь это не важно. Вы же не собираетесь судить Жан-Батиста за убийство его предполагаемого брата, поскольку преступление, вероятнее всего, было совершено в Бельгии. Судя по вашим словам, это яснее ясного.

— Однако проба воды для нас действительно важна.

— Почему?

— Все произошедшее тем или иным образом характеризует ответчика и его намерения. И что особенно важно, становятся понятнее его личность и мотивация.

«Личность и мотивация». Слова локомотивом прогрохотали в мозгу. Как юрист, я прекрасно понимаю их значение.

— И все-таки зачем вы взяли пробы воды? Для вас в порядке вещей слоняться по городу и собирать улики, которые напрямую не связаны с трупом? Я хочу сказать, сбор проб воды не входит в ваши функции, особенно в чужой стране. Для чего вы вообще поехали во Францию? Подобные поступки несколько выходят за рамки непосредственных обязанностей судмедэксперта.

— Меня вызвал Интерпол. Вы же сами об этом говорили.

— Точнее говоря, Джей Талли.

— Он является представителем Интерпола. Осуществляет связь с АТФ.

— Я просто пыталась понять его истинные мотивы: зачем ему понадобилось ваше присутствие во Франции. — Бергер умолкает, и леденящая волна ужаса окатывает мой мозг. Что-то мне подсказывает, что Джей по неким причинам мною манипулировал.

— Талли — человек многослойный, — таинственно добавляет прокурор. — Если бы Жан-Батиста судили здесь, боюсь, наш приятель выступал бы скорее на стороне защиты, чем обвинения. И не исключено, что попытался бы дискредитировать вас как свидетеля.

По шее прокатилась жаркая волна. Лицо горит. Все тело пронзает шрапнелью страха, разрывая на части забрезжившую надежду, что ничего подобного не произойдет.

— Можно кое о чем вас спросить? — Меня охватило возмущение. С трудом сохраняю ровный тон. — Какая-то часть моей жизни скрыта от вас завесой тайны?

— Причем порядочная.

— Скажите, госпожа Бергер, почему меня не оставляет чувство, будто мне готовятся предъявить какие-то обвинения?

— Не знаю. А вам так кажется?

— Я пытаюсь так не думать, однако, поверьте, с каждой минутой это дается все с большими усилиями.

Бергер не улыбнулась. Решимость сверкает кремнем в ее глазах и твердостью в голосе.

— На личности мы перейдем очень скоро. Хотя настоятельно советую вам не принимать сложившуюся ситуацию слишком близко к сердцу. Вы и сами знаете, чем это может обернуться. Не так страшно преступление, как зыбь, которую оно вокруг себя создает. Ворвавшись в ваш дом, Жан-Батист Шандонне не нанес вам ни единого удара. А вот теперь он в силах причинить нешуточный урон. Собственно, уже причиняет. Пусть даже он сидит за семью замками, его удары вы будете ощущать на себе ежедневно и ежечасно. Он запустил страшную, гадкую махину, запрограммированную на то, чтобы сломать жизнь Кей Скарпетты. И это лишь начало. Мне очень жаль. Впрочем, вы вкусили от жизни сполна, не вам удивляться ее превратностям.

Я молча выдерживаю ее пристальный взгляд. Во рту пересохло, даже сердце, похоже, отказывается держать ритм.

— Несправедливо, скажете? — Здорово резанула по живому, будто отточенным движением скальпеля. — Так ведь если бы ваши клиенты знали, что они будут лежать голышом на столе, пока вы выворачиваете их карманы и суете пальцы в интимные отверстия, они бы тоже, наверное, на это не согласились. Да, я знаю о вашей жизни чертовски мало. И вам, само собой, придутся мои исследования не по душе. И еще одно: если вы действительно тот человек, о котором я наслышана, то пойдете на сотрудничество. Признаюсь, мне отчаянно нужна ваша помощь, иначе дело покатится ко всем чертям.

— И вы, как миленькая, вытянете на свет божий остальные его темные делишки, не правда ли? — Смело подкидываю предположение. — Ходатайство Мулинекс[124].

Бергер колеблется. Задержала на мне взгляд, и ее глаза загорелись, точно что-то из сказанного мною заставило ее порадоваться или проникнуться ко мне особым уважением. И тут же она будто намеренно перестает замечать меня и говорит:

— Пока точно не скажу, как я собираюсь поступить.

Не верю: блеф. Я — единственная, кто остался в живых. Единственная свидетельница. Уж она-то использует меня в полной мере: выставит на обозрение суда все преступления Шандонне, ярко высвеченные на фоне убийства несчастной женщины из Манхэттена. Конечно, чертов сукин сын умен. Но на кассете он, кажется, допустил фатальную ошибку: дал Бергер два козыря, без которых ходатайство Мулинекс применить бы не удалось. «Личность и мотивация». Я могу опознать Шандонне. Я чертовски хорошо знаю, с каким намерением он ворвался в мой дом. И я единственная из живых, кто может опровергнуть его ложь.

— А теперь будем закалять у вас стальную самоуверенность.

Столь безвкусный каламбур здесь вполне уместен. Она набросилась на меня, так же как и Шандонне, хотя, разумеется, совершенно по иной причине. Бергер не собирается меня уничтожать. Она хочет убедиться, что я устою перед нападками всех остальных.

— Зачем вы переспали с Джеем Талли? — Не отпускает больную тему.

— Черт, потому что он оказался в нужном месте в нужное время, — парирую я.

Взрыв смеха. Гортанного хриплого хохота, из-за которого ей пришлось откинуться на спинку кресла.

Я вовсе не собиралась хохмить. Мне вообще противно, раз уж на то пошло.

— Такова проза жизни, миссис Бергер, — добавляю я.

— Зовите меня Хайме. — Она вздыхает.

— Порой я не нахожу ответов даже там, где должна была бы. Скажем, почему у нас все случилось с Джеем. Еще несколько минут назад я чувствовала вину, боялась, что воспользовалась им и он страдает. Зато теперь я хотя бы не оговариваю бывшего любовника.

На это ей нечего ответить.

— Я не предусмотрела, что он станет кичиться своими подвигами направо и налево, — продолжаю вне себя от негодования. — Да он оказался ничем не лучше мальчишки-сорванца из тех, которые тут на днях в торговом центре слюни пускали по моей племяннице. Ходячий заряд гормонов. Значит, надо понимать, Джей все всем рассказал. Знаете, вам не помешает знать... — Умолкаю. Сглатываю. Ком в горле от злобы. — Некоторые стороны моей жизни вас не касаются. Как профи, окажите мне любезность и не суйтесь не в свое дело.

— Боюсь, остальные откажутся блюсти вашу территориальную неприкосновенность.

Снова демонстративно смотрю на часы. Впрочем, ретироваться, не задав ей главного вопроса, я не собираюсь.

— Вы верите, что он на меня напал? — Бергер прекрасно понимает, что теперь я имею в виду Шандонне.

— А что, имеется повод для сомнений?

— Само собой разумеется, что мои свидетельские показания полностью опровергают ту собачью чушь, которую он здесь порет. Не было никаких «этих». Не было и нет. Чертов негодяй под видом полицейского пришел к моему порогу с молотком, чтобы со мной разделаться. Мне очень интересно, как он сам это объяснит. Вы не спросили, как в моем доме оказалось два обрубочных молотка? Я могу предъявить чек из магазина скобяных изделий, что купила только один. — Я снова проталкиваю эту мысль. — Так откуда же взялся второй?

— Позвольте вас спросить. — Она упорно избегает отвечать на мои вопросы. — Вы допускаете вероятность, что только предположили, будто он собирается на вас напасть? Запаниковали, увидев его, испугались? Вы уверены, что у него в руке действительно был молоток и что он погнался за вами?

Я изумленно смотрю на нее.

— Я предположила, что он на меня напал?.. А существует ли хоть сколь разумное объяснение, почему он вообще оказался в моем доме?

— Ну, вы открыли дверь. Это-то известно доподлинно, верно?

— Вы хотите знать, не пригласила ли я его в гости, я правильно вас понимаю? — Вызывающе смотрю на нее, во рту слиплось. Руки дрожат. Ответа не последовало, поднимаюсь из-за стола. — Знаете что, я не обязана тут сидеть и терпеть подобное. С каждой минутой ситуация становится все более нелепой.

— Доктор Скарпетта, как бы вы себя чувствовали, если бы прокурор прилюдно предположил, что на самом-то деле вы действительно пригласили Шандонне в дом, а потом на него напали? Без особой на то причины, от испуга. Или еще хуже: что вы участвуете в заговоре, о чем он заявил на записи. Вы на пару с Джеем Талли. И тогда, кстати, легко объясняется ваша поездка в Париж, где вы встретились с доктором Ствон и забрали из морга вещественные доказательства.

— Как бы я себя почувствовала? Ну не знаю, что тут еще добавишь.

— Вы — единственный свидетель, единственный живой человек, который четко знает: слова Шандонне — ложь чистой воды. Если вы говорите мне правду, тогда от вас зависит исход дела. И только от вас.

— Я по нью-йоркскому убийству свидетельницей не прохожу, — напоминаю ей. — Не имею никакого отношения к расследованию убийства Сьюзан Плесс.

— Мне нужна ваша помощь, и времени понадобится уйма.

— Я вам помогать не стану. До тех пор, пока вы будете оспаривать мою правдивость или состояние рассудка.

— Вообще-то я не оспариваю ни то ни другое. А вот защита не преминет себя потешить. Кроме шуток. Они из вас все жилы вытянут. — Бергер аккуратно прокладывает путь в новой реальности, в которую мне еще предстоит погрузиться. Адвокат противной стороны... Подозреваю, она уже знает, кто будет выступать против нас. Прекрасно осведомлена, кто возьмется завершить начатое Шандонне: меня разоблачат и унизят на потеху толпе. Сердце стучит тяжелыми гулкими ударами. Я будто омертвела. Только что, у меня на глазах, закончилась моя жизнь.

— На каком-то этапе нам придется съездить в Нью-Йорк, — говорит Бергер. — Вероятнее всего, довольно скоро. И, кстати, будьте осторожнее в разговорах, осмотрительно выбирайте собеседников. К примеру, советую ни с кем не обсуждать эти убийства, предварительно не посовещавшись со мной. — Она начинает складывать в портфель бумаги и книги. — С Джеем Талли будьте побдительнее. У меня такое подозрение, что к Рождеству нас ожидает подарочек, который никому не понравится.

Мы поднимаемся из-за стола и глядим в лицо друг другу.

— Кто? — устало спрашиваю я, не в силах больше ждать. — Вы же знаете, кто будет его защищать, верно? Потому и просидели с Шандонне всю ночь. Хотели добраться до него, пока адвокат не хлопнул перед нашим носом дверью.

— Именно. — В ее голосе сквозит раздражение. — Вопрос в том, не втянули ли меня в это дело намеренно.

Мы смотрим друг на друга через блестящую поверхность необъятного стола.

— Не слишком ли большое совпадение, что спустя час после нашего последнего разговора с Шандонне до меня доходит новость, что он нанял адвоката, — добавляет она. — Подозреваю, к тому времени он уже знал, кто будет его защищать, и мог, по правде говоря, попросить некоторое время не вмешиваться. Значит, Шандонне и тот подонок, с которым он повязан, считают, что эта кассета, — она похлопывает по портфелю, — повредит нам и поможет ему.

— Потому что присяжные ему или поверят, или решат, что он свихнувшийся параноик, — подвожу итог я.

Она кивает.

— Ну да. Если вдруг остальное не сработает, попробуют прокатить умопомешательство. А нам ведь не нужно, чтобы мистер Шандонне оказался в Керби, верно?

Керби — злополучная судебно-психиатрическая клиника в Нью-Йорке. Там отбывала заключение Кэрри Гризен до того, как сбежала и убила Бентона. Бергер посыпала соли на другую мою рану.

— Надо полагать, вам известно о Кэрри Гризен, — говорю я голосом поверженного человека, когда мы выходим из конференц-зала, который больше никогда не будет для меня прежним. Теперь и он превратился в место преступления. Похоже, весь окружающий меня мир скоро станет одной кровавой бойней.

— Я навела о вас кое-какие справки, — почти извиняющимся тоном говорит Бергер. — И вы правы, я действительно знаю, кто будет защищать Шандонне. Здесь мало приятного. По правде говоря, это просто ужасно. — Мы выходим в коридор, и она походя накидывает норковую шубу. — Вы знакомы с сыном Марино?

Останавливаюсь и ошеломленно смотрю на нее.

— Не слышала, чтобы кто-нибудь из наших вообще его знал, — отвечаю я.

— Ну так я вам сейчас все подробно объясню. Давайте только выйдем сначала. — Бергер берет в охапку книги и папки, медленно передвигаясь по бесшумному ковру. — Рокко Марино, любовно прозванный Рокки. Адвокат по криминальным делам с редкостно сомнительной репутацией, который представляет всякий сброд, бандитов и жуликов. Поможет выкрутиться любому, лишь бы хорошо платили. Вульгарен и очень любит работать на публику. — Она бросает на меня взгляд из-за стопки бумаг. — А больше всего ему нравится причинять людям душевную боль. Получает от этого особый кайф.

Щелкаю выключателем, свет в коридоре гаснет, и мы на миг погружаемся в темноту, стоя у самых первых нержавеющих дверей.

— Несколько лет назад — насколько я слышала, еще в юридической школе, — продолжает она, — Рокки сменил фамилию. Стал Каджиано. Тем самым окончательно изгнал из своей жизни отца, которого он горячо презирает, как я полагаю.

Я пребывала в нерешительности, глядя на нее во мраке. Не хотелось, чтобы она заметила выражение на моем лице и раскусила, что я окончательно пропала. Мне давно уже известно, что Марино ненавидит своего сына, и на этот счет у меня была масса предположений. Может, парень «голубой», или наркоман, или неудачник по жизни. Однозначно было ясно: Рокки — крест для отца, и теперь мне ясно почему. Поразительно, насколько горька бывает жизнь и как постыдно себя ведут люди. Боже мой.

— Так этот Рокки Каджиано прослышал о дельце и проявил инициативу? — спрашиваю я.

— Не исключено. Вполне возможно, семейство Шандонне по собственным криминальным связям навело его на своего преступного сына, или — чем черт не шутит! — может, Рокки давно на них работает. Зато как эффектно: стравить отца с сыном на арене Колизея. Отцеубийство на глазах всего мира, хоть и косвенное. Правда, нет никаких гарантий, что Марино будет свидетельствовать на суде Шандонне в Нью-Йорке, но и такую вероятность отбрасывать нельзя, учитывая, к чему все идет.

Тут уж ясно как божий день. Бергер приехала в Ричмонд с однозначным намерением усилить нью-йоркское убийство ричмондскими, подать их на суде в одной связке. Не удивлюсь, если ей каким-то образом удастся подключить и парижские дела.

— Впрочем, не важно, — говорит она. — Шандонне все равно останется подопечным Марино. Такие копы всегда пекутся о деле до последнего. Лично мне очень неудобно, что обвиняемого представляет именно Рокки. Будь разбирательство в Ричмонде, я бы попросту взяла бы да и пошла к судье в отсутствии другой стороны. Указала бы на самый очевидный конфликт интересов. Пусть меня бы и выкинули из кабинета судьи и объявили выговор, однако я как минимум донесла бы информацию до его чести, чтобы сын не допрашивал на перекрестном допросе отца.

Нажимаю очередную кнопку, и открываются следующие стальные двери.

— Я бы такую бурю протеста подняла, — продолжает Бергер. — И может быть, склонила бы суд на свою сторону. Или хотя бы извлекла выгоду из ситуации и расположила к себе присяжных: вот смотрите, какие плохие люди этот Шандонне со своей сворой защитников.

— Как бы ни разворачивалось ваше дело в Нью-Йорке, Марино все равно не будет давать свидетельских показаний. — Я уже понимаю, к чему она клонит. — Так что от Рокки не избавиться.

— Совершенно верно. Никакого конфликта интересов, и я бессильна против системы. Ну и стервец же этот Рокки.

За разговором мы прошли в бокс-гараж и стоим на холоде у своих автомобилей. Голый бетон, окружающий нас, кажется символическим отражением реальности, в которой я теперь оказалась. Жизнь вдруг стала немилосердной и суровой. В поле зрения пустота, никакого выхода. Не представляю, что будет с Марино, когда он узнает: монстра, которого он сам ловил, будет защищать его блудный сын.

— Надо думать, Марино еще не в курсе, — говорю я.

— Может, я зря не поспешила ему сообщать, — отвечает она. — Просто он и так мрачен дальше некуда. Я хотела подождать денек, а потом уже подкинуть ему сенсацию. Знаете, он не в восторге от той беседы с Шандонне, — добавляет Бергер с победным блеском в глазах.

— Да, я заметила.

— Несколько лет назад мне уже приходилось выступать против Рокки. — Бергер отпирает дверь машины, склоняется к замку зажигания и заводит двигатель. — Один богатей приехал в Нью-Йорк по делам бизнеса, и тут на него напал подросток с ножом. — Она выпрямляется и глядит мне в лицо. — Человек стал обороняться, сумел повалить парня на тротуар, тот ударился головой и вырубился, но все-таки ткнул беззащитного противника ножом в грудь. Предприниматель умер. Нападавший попал в больницу, где скоро оправился. Рокки попытался обернуть все так, будто тот применил нож в целях самообороны. К счастью, присяжные не купились.

— Да, и с тех пор мистер Каджиано ваш кумир.

— Тогда он от имени парня подал гражданский иск на десять миллионов долларов якобы за нанесение невосстановимого морального ущерба и подобную лабуду. Тут я оказалась бессильна ему помешать. В итоге родственники убитого согласились заплатить. Почему? Они устали от всего этого. Вы не знаете, что происходило за кулисами — запугивания, домогательства и непонятные происшествия, темные штучки. Для начала у них обчистили дом. Потом угнали машину. Отравили их щенка, джек-рассел-терьера. Много еще чего; я нисколько не сомневаюсь, что всем заправлял Рокки Марино-Каджиано. Просто мне не удалось это доказать. — Она забирается в свой высокий внедорожник. — Его модус операнди предельно прост. Творит что хочет, и все сходит ему с рук. Осуждает всех, кроме самого обвиняемого. И еще Рокки очень не любит проигрывать.

Помню, когда-то давно Марино признался, что предпочел бы видеть сына мертвым.

— Так может, отчасти потому он и взялся за наше дело? — предполагаю я. — В отместку. Не только отцу подгадить, но и на вас отыграться? С максимальной оглаской.

— Вполне допускаю, — отвечает Бергер из салона джипа. — Что бы им ни двигало, хочу, чтобы вы знали: я все равно буду апеллировать. Не повредит, ведь нарушения этики здесь нет. А решать судье. — Она тянется к ремню безопасности и застегивает его поперек груди. — Что будете делать в сочельник, Кей?

Значит, я уже Кей. Дайте-ка подумать. Сочельник у нас завтра.

— Поработаю с новоприбывшими — с теми, которые с ожогами, — отвечаю я.

Она кивает.

— Обязательно надо еще раз наведаться на места преступления Шандонне, пока они еще сохранились.

И в том числе мой дом.

— Что, если выкроить время завтра днем? — спрашивает она. — Когда вам удобнее? Я все праздники буду работать, да вот вам портить отдых не хотела.

Я даже улыбнулась: какая ирония судьбы. Праздники. Да уж, поздравляю с Рождеством! Бергер только что сделала мне подарок и даже не подозревает об этом. Она помогла принять решение; важное решение, быть может, самое важное решение в моей жизни. Я брошу эту работу, и первым об этом узнает сам губернатор.

— Как только закончу дела в округе Джеймс-Сити, — говорю я Бергер, — сразу позвоню. Предварительно договоримся часа на два.

— Я за вами заеду, — отвечает она.

Глава 17

Без малого в десять я свернула с Девятой на Капитолийскую площадь, промчалась мимо подсвеченной статуи Джорджа Вашингтона, запечатленного верхом на жеребце, и обогнула южный портик здания, спроектированного Томасом Джефферсоном, где за ухватистыми белыми колоннами светилась тридцатифутовая елка, украшенная стеклянными шарами. Вспомнилось, что у губернатора проходит не званый ужин, а встреча без особого официоза. Судя по всем признакам, гости уже разъехались: на парковочных местах, предназначенных для авто законодателей и прочей публики, не осталось ни одной машины.

Резиденция губернатора, построенная в начале девятнадцатого столетия, с белым цоколем и колоннами, снаружи покрыта бледно-желтой штукатуркой. Легенда гласит, что, когда в самом конце Гражданской войны жители Ричмонда подожгли родной город, здание заливали ведрами. И только в Виргинии на Рождество обожают зажигать свечи, вывешивать на окнах венки из свежих цветов и украшать черные железные ворота веточками вечнозеленых растений.

К машине подошел полицейский из губернаторской охраны, и я опускаю окно.

— Чем могу помочь? — спрашивает он с подозрительным видом.

— Мне надо встретиться с губернатором Митчеллом. — Я уже не раз бывала в особняке, но в такой поздний час — впервые. Тем более на большом «линкольне». — Меня зовут доктор Скарпетта. Я немного запаздываю. Если губернатор уже не принимает, ничего страшного. Пожалуйста, передайте ему мои извинения.

Лицо охранника озаряется улыбкой.

— Не узнал вас в этой машине. Решили отдохнуть от своего «мерса»? Не могли бы вы минутку подождать, я наведу справки.

Он звонит по телефону в будке охраны, а я смотрю из окна на Капитолийскую площадь, и на меня находит какая-то неопределенная, невнятная грусть. Теперь этот город не для меня. Назад пути нет. Можно винить во всем Шандонне, однако, если не лукавить перед собой, дело не в нем одном. Настало время серьезных перемен. Благодаря Люси во мне проснулась решимость. Может, она просто дала понять, во что я превратилась: в закостенелую, не видящую ничего, кроме службы, старую каргу. Я уже больше десяти лет работаю на штат Виргиния судмедэкспертом. Мне скоро пятьдесят. Я не питаю нежных чувств к своей единственной сестре. Моя мать — человек тяжелый, у нее плохо со здоровьем. Люси уезжает жить в Нью-Йорк. Бентона больше нет. Я одинока.

— С Рождеством вас, доктор Скарпетта. — Охранник склоняется к окошку и понижает голос. На латунном бедже написано «Ренквист». — Знаете, мне страшно не нравится, что с вами произошло. Здорово, что этого мерзавца все-таки отловили. Молодцом вы, не растерялись.

— Очень признательна, офицер Ренквист.

— С первого числа нового года вы меня здесь не увидите, — продолжает он. — Переводят в следователи.

— Надеюсь, перемена места пойдет вам во благо.

— О да, мэм.

— Нам будет вас не хватать.

— Быть может, увидимся во время какого-нибудь расследования.

Нет уж, увольте. Если мы с ним пересечемся, значит, опять кто-то умрет.

Офицер живо машет мне вслед, пропуская в ворота.

— Можете припарковаться прямо перед парадным входом.

Перемены. Да, перемены. Как-то неожиданно они оказались повсюду. Через год и месяц уйдет губернатор Митчелл, и это тоже печально. Мы с ним одного поля ягоды, и его жене, Эдит, я симпатизирую. У нас в Виргинии губернаторам запрещено участвовать в выборах на второй срок, а потому каждые четыре года наступает настоящий конец света. Сотни служащих переводят на другие места, увольняют и нанимают. Меняются телефонные номера. Форматируют компьютеры. Возникают новые обязанности. Пропадают и уничтожаются файлы. Меню в столовых переделывают или делят на порции. Единственное, что остается неизменным, — обслуга резиденции. Те же тюремные заключенные подстригают лужайки и исполняют мелкие поручения, те же люди готовят и прибираются, а уж если их и сменяют, то к политике это не имеет никакого отношения. К примеру, Аарон служит здесь дворецким с тех пор, как я поселилась в Виргинии. Это высокий симпатичный афроамериканец, подтянутый и грациозный, в длинном, безукоризненно чистом белом мундире и накрахмаленной черной бабочке.

— Как поживаешь, Аарон? — спрашиваю я, заходя в парадный холл, откуда до самого конца дома простирается блестящий ряд хрустальных люстр. Между двумя бальными залами стоит новогодняя елка, украшенная красными шарами и белыми гирляндами. Стены с фризами из штукатурки и орнаменты недавно перекрасили в первоначальный серый с белым цвет, под веджвудский фарфор.

Аарон принимает мое пальто. Он дает понять, что у него все прекрасно и он рад меня видеть — кратко и немногословно: этот человек довел до совершенства искусство быть обходительным, не производя много шума.

По обе стороны от холла располагаются две внушительные гостиные с брюссельскими коврами и увесистым антиквариатом. Стены мужского зала оклеены обоями с бордюром в греко-римских мотивах. В женском — цветочные темы. Психологический смысл зон отдыха прост: губернатор может принимать гостей, не показывая им остальную часть особняка. Посетитель получает аудиенцию у порога и надолго при всем желании не задержится. Аарон препровождает меня мимо этих безликих исторических залов вверх по лестнице, устланной ковром с мотивами флага войск северян: черные звезды на темно-красном фоне. Лестница ведет в личные покои высокопоставленного семейства. Передо мной зона отдыха с полом из твердых хвойных пород, удобными креслами и диванчиками, где меня поджидает Эдит Митчелл в брючном костюме из струящегося красного шелка. Она даже обняла меня; от нее исходит едва уловимый экзотический аромат.

— Когда снова сыграем в теннис? — спрашивает моя хорошая знакомая, глядя на гипс.

— О-о, этот спорт наказывает очень строго, если год не тренируешься, носишь руку на перевязи и в который раз пытаешься побороть пагубную тягу к курению, — отвечаю я.

Она прекрасно поняла, к чему я упомянула год. Друзья знают: после смерти Бентона я перестала выходить в свет. Я не развлекалась и никого не приглашала к себе. Зациклилась на работе, не замечая, что происходит вокруг. Не слышала, что мне говорят, — я вообще перестала чувствовать. У пиши пропал вкус. Для меня исчезло понятие погоды. Как выразилась бы Анна, я стала сенсорным инвалидом, лишилась способности ощущать. Каким-то образом мне удавалось не допускать ошибок в работе. Ничто, кроме расследований, меня не интересовало. Но вот на служебных отношениях моя самоизоляция сказалась пагубно. Я перестала быть хорошим руководителем, и скоро это отразилось на деле. И уж точно я стала плохим другом для своих знакомых.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает она с нежной заботой в голосе.

— Примерно так, как любой бы чувствовал себя на моем месте.

— Присаживайся. Майк сейчас освободится: по телефону заболтали, — сообщает Эдит. — Видно, на приеме не наговорился. — Она с улыбкой закатывает глаза, будто речь идет о шаловливом ребенке.

За эти годы моя подруга так и не вжилась в роль первой леди — она, конечно, достаточно представительна, но не в таком смысле, как всегда было принято в Виргинии. Эдит тоже пытались оклеветать, очернить, и тем не менее ее все знают как сильную современную женщину. По профессии она историк-археолог и работу не бросила, даже когда муж вступил в должность. И хотя Эдит избегает официальных мероприятий, носящих развлекательный характер — ей попросту жалко терять столько времени, — для Митчелла она верная и преданная супруга. Воспитала троих детей, которые теперь сами стали взрослыми или учатся. Ей под пятьдесят, в ровно остриженных под воротничок темно-каштановых волосах, которые она зачесывает назад, нет седины. Живые, почти янтарного цвета глаза полны осмысленности, и в них поблескивают вопросы. У нее явно что-то на уме.

— Я хотела отвести тебя в сторонку на приеме, переброситься словцом. Кей, как же хорошо, что ты заскочила. Знаешь, не в моих привычках копаться в чужих делах, — продолжает она, — хотя, должна признать, меня сильно расстроила печальная находка в мотеле неподалеку от Джеймстауна. В газете прочла. И Майк тоже немало озабочен. Ведь, понимаешь ли, тут явно прослеживается связь...

— А вот я связи что-то не улавливаю. — Я озадачена. Первое, что приходит в голову: в прессу просочилась какая-то новая для меня информация. — К археологическим раскопкам это никакого отношения не имеет. По крайней мере насколько известно мне.

— А ты подумай о реакции общественности, — попросту отвечает собеседница.

Эдит Митчелл к Джеймстауну, мягко говоря, неравнодушна. Город — ее страсть. Много лет назад зов сердца привел ее на раскопки, которыми она с тех пор и занимается. При своем нынешнем положении в обществе Эдит — активная защитница древнего города. Первая леди в свое время находила ямы с когда-то врытыми в них столбами старинных построек, извлекала на свет божий бренные людские останки и без устали привлекала потенциальных финансовых покровителей, подогревая интерес средств массовой информации.

— Я вижу этот мотель чуть ли не каждый раз, когда выбираюсь в город: к центру удобнее проехать по Пятой автостраде, чем тащиться по Шестьдесят четвертой.

Ее лицо на миг омрачилось.

— Настоящая дыра. Неудивительно, что там произошло нечто столь страшное. Не внушает доверия, притон какой-то. Ты выезжала на место?

— Не успела.

— Может, что-нибудь налить, Кей? У меня есть бутылочка отличного виски: в прошлом месяце протащила через ирландскую таможню. Ты же любительница ирландского виски, я знаю.

— Ну, буквально капельку, если не затруднит.

Она тянется к телефону и просит Аарона принестибутылочку «Блэк Буш» и три бокала.

— Как поживает старичок Джеймстаун? — интересуюсь я. В комнате висит сизая пелена табачного дыма, неприятно дурманящего мой изголодавшийся по куреву организм. — Давненько я там не была. Года три, а то и четыре.

— Мы как раз тогда нашли Джей-эр, — припоминает она.

— Да.

— Неужели уже столько лет прошло?

— В девяносто шестом, кажется.

— Что же, тебе обязательно надо как-нибудь нас проведать. Посмотришь, чем мы занимаемся. С высоты птичьего полета форт смотрится теперь совсем по-другому. Много новых находок, сотни тысяч артефактов — да ты, наверное, и сама слышала, в «Новостях» часто передают. А некоторые останки мы исследуем изотопным методом, тебе это особенно интересно, Кей. Тайна Джей-эр по-прежнему остается неразгаданной. Невероятно: судя по его изотопному профилю, парень не питался ни кукурузой, ни пшеницей; мы не знаем, что и думать. Единственное предположение, что он вообще не англичанин. Мы даже отправили в Англию его зуб, на анализ ДНК.

Джей-эр обычно расшифровывается как «Джеймстаунские раскопки». Эти две начальные буквы индекса присваиваются всем находкам, обнаруженным в зоне раскопок, хотя в нашем случае Эдит имеет в виду объект номер сто два, извлеченный из третьего слоя почвы (С). Экспонат «Джей-эр 102 С» — это могила, захоронение. Почему именно эта могила получила столь широкую огласку? Предполагают, что в ней был захоронен некий молодой человек, прибывший в Джеймстаун с Джоном Смитом в мае 1607 года и погибший от пули осенью того же года. При первом же подозрении на то, что внутри глины с останками гроба находится жертва насильственной смерти, Эдит на пару с руководителем археологической группы вызвали на место раскопок меня. Мы вместе счищали кисточками грязь с мушкетной пули шестидесятого калибра, которая раздробила большую берцовую кость и развернула ее в месте разлома на сто восемьдесят градусов так, что стопа смотрела назад. В результате такого ранения была разорвана подколенная артерия, и Джей-эр, как его с тех пор любовно именуют, вероятно, вскоре скончался от потери крови.

Естественно, эта находка, которую тут же окрестили первым убийством в Америке, вызвала живейший интерес общественности, хотя столь самонадеянное утверждение не имеет под собой реальной почвы: мы не можем утверждать, что это было убийство, и, кроме того, Новый Свет того времени вряд ли являлся Америкой. Проведенные судмедэкспертизой опыты доказали, что в Джей-эр действительно попал боевой заряд, выпущенный из европейского оружия, мушкета с фитильным замком, и что, судя по распространению повреждений, выстрел был произведен с расстояния примерно в пятнадцать футов. Вероятность того, что человек угодил сам в себя в результате несчастного случая, таким образом, отпадает. Правомерно сделать вывод: повинен в преступлении один из поселенцев. Предположение, что на Америке лежит печальная карма, не так уж далеко от истины: мы беспрестанно убиваем себе подобных.

— На зиму все разместили в закрытых помещениях. — Эдит элегантно снимает жакет и накидывает его на спинку дивана. — Так что теперь можно заняться каталогизацией артефактов, описанием находок и всем тем, до чего попросту не доходят руки на раскопках. Ну и, само собой, сбором денег. Да, эта тяжелая обязанность в последнее время лежит в большей мере на моих плечах. К чему я, кстати, и клоню. Один телефонный разговор вызвал у меня сильное беспокойство: звонил человек, вращающийся в законодательных кругах. Сказал, будто он прочел об убийстве в мотеле и теперь пребывает в полной растерянности. Прискорбный факт, доложу тебе, поскольку он вопреки своей воле должен предпринять очень неприятную вещь: привлечь к делу об убийстве внимание общественности.

— О чем речь? — хмурюсь я. — В газете не так уж много сказано.

В чертах Эдит проступило напряжение. Не знаю, кто ей звонил, однако хозяйке дома тот человек явно не симпатичен.

— Он проживает в районе Джеймстауна, — объясняет Эдит. — И, похоже, решил, что убийство совершено на почве ненависти. Будто бы расправились с гомосексуалистом.

Слышатся мягкие шаги по устланной ковровой дорожкой лестнице, и появляется Аарон с подносом, на котором стоят бутылка и три бокала с гравировкой герба штата.

— Думаю, без слов понятно, что такой поворот событий может серьезно повредить нашему делу. — Она тщательно подбирает слова в присутствии дворецкого, пока тот разливает по бокалам «Блэк Буш».

Открывается одна из выходящих в гостиную дверей; из своего кабинета, в поволоке сигаретного дыма, смокинге и без бабочки, выходит губернатор.

— Кей, простите, что заставил ждать, — говорит он и крепко меня обнимает. — Местные дрязги. Против нас строят козни. Наверное, Эдит уже намекнула.

— Мы как раз подобрались к самому главному, — отвечаю я.

Глава 18

Губернатор Митчелл явно не на шутку встревожен. Его жена встает, чтобы дать нам поговорить с глазу на глаз, и супруги обмениваются коротким диалогом — мол, надо непременно позвонить одной из дочерей. Эдит желает мне доброй ночи и уходит. Губернатор раскуривает очередную сигарету. Этот крепкий мужчина с телосложением бывшего футболиста и белыми, как песок на Карибском пляже, волосами и по сей день довольно хорош собой.

— Собирался отловить вас завтра с утра, хотя и не был уверен, не отправились ли вы куда-нибудь на праздники, — начинает он. — Спасибо, что сами заскочили.

С каждым глотком виски в горле теплеет; мы ведем светский разговор о планах на Рождество и как идут дела в Виргинском институте судмедэкспертизы. С каждым вдохом я мысленно ругаю детектива Стефилда. Вот дурак! Судя по всему, это он допустил утечку засекреченной информации по делу об убийстве. Проболтался зятю, а тот, как на грех, политик, черт бы его побрал, член палаты представителей Динвидди. Губернатор — человек проницательный, быстро вычислил, что к чему. К тому же она сам начинал прокурором. От него не укрылось, что я вне себя от злости, и он понимает, на кого.

— Член палаты представителей, любитель поворошить осиные гнезда. — Губернатор подтвердил, кто у нас главный смутьян. Динвидди — острый гвоздь в мягком месте; этот не упустит случая напомнить всему миру, что ведет свою родословную, пусть и не напрямую, от самого вождя Поутахана, отца Покахонтас.

— Детектив допустил промах, не надо было ничего рассказывать Динвидди, — отвечаю я, — а тот сделал ошибку, что сообщил вам и остальным. Это заурядная уголовщина, убийство, никак не связанное с четырехсотлетней годовщиной Джеймстауна.

— Бесспорно, — отвечает Митчелл. — Однако дело может принять оборот, на который нельзя закрывать глаза. Если преступление было совершено на почве ненависти того или иного рода, а кто-то усмотрит в том связь с раскопками, последствия будут катастрофическими.

— Я не вижу ничего общего со старым городом, кроме того, что жертва проживала в мотеле, предлагающем специальную услугу под названием «тысяча шестьсот семь». — Этот разговор меня окончательно извел.

— Джеймстаун уже так раскручен, что хватит и такого неприятного случая, как труп в мотеле, чтобы журналисты насторожили ушки. — Он катает между кончиками пальцев сигару и неторопливо подносит ее к губам. — По нашим расчетам, намеченная прибыль от годовщины две тысячи седьмого года может пополнить бюджет штата на миллиард долларов. Это наша собственная Всемирная выставка, Кей. Годом позже за поездку в Джеймстаун никто не даст и четвертака. А сейчас телевизионщики на раскопки стаями слетаются.

Он встает, чтобы поворошить угли в камине, а я мысленно возвращаюсь в то время, когда он еще носил мятые костюмы и работал в окружном суде, где ютился в душном кабинете, заваленном папками и книгами. Мы вместе разбирали массу дел, многие из которых отложились в памяти страшными вехами. Случайные жестокие преступления, чьи жертвы до сих пор стоят перед глазами: разносчица газет, которую похитили среди бела дня, изнасиловали и оставили на медленную погибель; старуха, которую застрелили ради забавы, пока та вешала белье; убиенные, с которыми расправились костоломы Брайли. Мы на пару мучительно переживали бесчисленные проявления насилия и жестокости людей к своим братьям по крови, и когда Митчелла перевели в высший эшелон власти, я долго не могла свыкнуться с мыслью, что его больше нет рядом. Успех разлучает друзей. Политика губительна для любых отношений, потому что самая ее суть предполагает перековку человека. Тот Майк Митчелл, которого я знала, исчез; теперь вместо него существует политик, государственный деятель, научившийся пропускать пламя собственных убеждений по дотошно просчитанной программе. У него разработан некий план. План, как поступить со мной.

— Я, как и вы, не в восторге от той истерии, которую разжигают СМИ, — говорю ему.

Он опускает кочергу на специальную латунную подставку и курит, повернувшись спиной к огню; его лицо налилось кровью от жара. В камине потрескивают и шипят поленья.

— Так что же нам предпринять, Кей?

— Приказать Динвидди, чтобы держал рот на замке.

— Мистеру Броские Заголовки? — Он криво улыбается. — Который все уши прожужжал, что имеется мнение, будто бы Джеймстаун — воплощение ненависти к коренным жителям Америки?

— Знаете, губернатор, убивать людей, снимать с них скальпы и обрекать на голодную смерть — действительно довольно жестокое занятие. Похоже, здесь с начала времен ненависти было не приведи Господь. И не мне навешивать ярлыки. Я вообще не заполняю ни ярлыков, ни пустых строк на свидетельстве о смерти. Вам и самому прекрасно известно, что подобные функции — в руках прокурора или следователей, если хотите. К судмедэксперту они не имеют никакого отношения.

— А как насчет вашего личного мнения?

Я рассказала ему о втором покойнике, обнаруженном в Ричмонде уже ближе к вечеру. Меня беспокоит, что эти две смерти связаны между собой.

— Имеются какие-то основания прослеживать связь? — В пепельнице тлеет его недокуренная сигара. Губернатор потирает лицо и массирует виски, точно у него болит голова.

— Садистские убийства, — отвечаю я. — Ожоги.

— Ожоги? Но первый сгорел в пожаре. Почему же и у второго ожоги?

— Подозреваю, что его пытали.

— «Голубой»?

— У второй жертвы явных тому свидетельств не имеется.

Впрочем, не исключаю.

— Нам известно, кто он и отсюда ли?

— Пока нет. При жертвах не обнаружено личных вещей.

— Значит, кое-кто не хотел, чтобы тела опознали. Либо имело место ограбление. Или и то и другое.

— Вполне вероятно.

— Про ожоги поподробнее, — просит губернатор.

Я описываю их. Упоминаю нью-йоркское дело, о котором обмолвилась Бергер; беспокойство губернатора становится все более ощутимым. В глазах сверкнула злоба.

— Подобные рассуждения не должны выйти из пределов этой комнаты, — говорит он. — Нам еще не хватало нью-йоркских наводок. Господи Исусе.

— Никакой связи с нью-йоркским убийством не прослеживается. Разве что кто-то мог услышать о преступлении в «Новостях» и загореться идеей, — отвечаю. — И я еще не до конца уверена, что был использован именно сушильный пистолет, если уж на то пошло.

— Вам не кажется несколько необычным, что убийства Шандонне тоже связаны с Нью-Йорком? Туда переносится суд. И вот теперь у нас снова два убийства, некоторым образом похожих на нью-йоркское преступление?

— Что верно, то верно. Очень странно. Знаете, губернатор, главное, что я вам скажу наверняка: я не намерена позволить, чтобы отчеты о вскрытии попадали в списки неотложных дел политиков. По своему обыкновению, я буду придерживаться фактов и избегать лишних домыслов. А сложившуюся ситуацию предлагаю исправлять, а не подавлять.

— Проклятие. Полетит все к чертовой бабушке, — бормочет он в клубах табачного дыма.

— Надеюсь, обойдется.

— А как продвигается ваше дело? В народе того типа уже прозвали Французским Оборотнем. — Митчелл наконец добрался-таки до главного. — Хм, чем-то это для вас обернется?.. — Он устремляет на меня серьезный взгляд.

Я неторопливо потягиваю виски, размышляя, как все ему объяснить. Честно говоря, обойтись экивоками не удастся.

— Чем оно обернется для меня? — уныло улыбаюсь я.

— Представляю, каково это все. Ужасно. Хорошо, что вы пришпилили этого сукина сына.

В его глазах блеснули слезы, и он тут же отвернулся. Узнаю прежнего Митчелла: он снова прокурор. Хорошо с ним, спокойно. Мы — старинные коллеги, старые друзья. Я очень тронута и в то же время подавлена. Что было, то прошло. Митчелл теперь губернатор. Теперь, видимо, все его устремления нацелены на Вашингтон. Я — главный судмедэксперт штата Виргиния, а он — мой босс. И я вот-вот ему сообщу, что не могу больше занимать свою должность.

— Полагаю, продолжать работу на прежней должности больше не входит в мои интересы. Так же как и в интересы штата.

Ну все, решилась.

Он молча смотрит на меня.

— Разумеется, я представлю все в письменной форме, как того требует протокол. Решение я приняла окончательно и бесповоротно. С первого января. Разумеется, вам потребуется некоторое время на поиски замены, поэтому до тех пор, пока вы не найдете возможным меня освободить, я буду выполнять свои текущие обязанности.

Не знаю, ожидал ли он такого поворота. Может, теперь ему легче. А может, нет.

— Вы не из тех, кто легко сдается, Кей, — говорит он. — Уж этого за вами никогда не было. Не поддавайтесь на уловки мерзавцев. Держитесь, черт возьми.

— Я не бросаю профессию. Просто решила сменить сферу деятельности. Не думайте, никто не перебегал мне дорогу.

— Ах да, сферу, — замечает губернатор, откидываясь на подушки и внимательно изучая меня. — Похоже, перспектива стать свободным художником показалась заманчивой?

— Пожалуйста. — Мы разделяем крайнюю неприязнь к профессионалам, которые руководствуются соображениями выгоды в ущерб справедливости.

— Вы меня поняли. — Он раскуривает сигару, пристально глядя в сторону — явно выстраивает новый план действий.

— Я действительно буду работать по частному найму, — говорю я, — но никогда не стану наемницей. А первое дело, которое требует моего участия, вообще не принесет мне ни гроша, Майк. Я должна помочь разобраться в том нью-йоркском случае, и времени для этого потребуется уйма.

— Ну хорошо. Тогда все гораздо проще. Раз найм, тогда следующим заказчиком будет штат. Будете исполнять обязанности руководителя, пока не найдется лучшее решение в интересах Виргинии. Надеюсь, ваши гонорары в пределах разумного, — шутливо интересуется он.

Да уж, никак не ожидала услышать такое.

— Я вижу, кто-то удивлен, — замечает Митчелл.

— Не то слово.

— Почему же?

— Думаю, Буфорд Райтер мог бы кое-что прояснить, — начала было в негодовании. — В нашем городе чудовищно расправились с двумя женщинами, и что бы ни говорили, я не считаю правильным, что их убийца сейчас находится в Нью-Йорке. Не могу избавиться от ощущения, что виновата в этом я. Из-за того, что Шандонне пытался со мной покончить, я теперь к этим делам не имею доступа. И даже стала бременем для прокурора.

— А-а, Буфорд... — тянет Митчелл. — Знаете, Кей, то, что он неплохой человек, не мешает ему быть провальным прокурором. По мне, не так уж и дурно, если сначала с Шандонне поработают в Нью-Йорке. В свете сложившихся обстоятельств. — Губернатор говорит авторитетно. За его словами стоят долгие раздумья, и мне сдается, что реакция Европы на казнь подданного французской державы не последний из доводов. Виргиния известна тем, что ежегодно несколько человек здесь предают смерти. Я лично делаю вскрытие каждого из казненных и знаю статистику, как никто.

— Даже я был бы в некотором замешательстве от этого дела, — добавляет Митчелл после затянувшейся паузы.

Такое чувство, что сейчас обрушатся небеса. Секреты раскрываются с громким чпоканьем один за другим, но выуживать информацию пока бессмысленно. Если она еще не созрела, губернатор Митчелл никогда ее не выдаст.

— Я бы советовал не принимать то, что сейчас происходит, близко к сердцу, Кей, — увещевает он. — Я вас поддерживаю и буду на вашей стороне и впредь. Я очень долго работал с вами бок о бок и, поверьте, знаю, с кем имею дело.

— Все, как один, советуют не принимать близко к сердцу. — Я улыбаюсь. Недоброе предчувствие все крепнет. Губернатор будет на моей стороне! Будто бы есть какие-то причины, по которым он не должен бы так поступать.

— Мне все твердят одно и то же: Эдит, дети, сотрудники, — говорит он. — А я все равно принимаю дела близко к сердцу. Просто стараюсь не показывать, что у меня творится на душе.

— Тогда, значит, вы не имеете никакого отношения к Бергер; я имею в виду столь резкую смену места рассмотрения дела, так скажем?

Он медленно вращает сигару в пепельнице, пока пепел на кончике не становится острым, как карандаш; затягивается, тянет время. Да, тут без него не обошлось. Он имеет к приезду Бергер самое непосредственное отношение, я уверена.

— Она очень хороша, Кей, поверьте.

Хотя собеседник деликатен, ответ на свой вопрос я получила.

И приняла. Я отказываюсь докапываться. Спросила только, откуда он с ней знаком.

— Видите ли, мы вместе учились в Виргинском университете на юридическом факультете. А потом, когда я был генеральным прокурором, мне попалось одно дельце... Вы должны его помнить, ваша контора тоже им занималась. Женщина из высоких кругов застраховала жизнь мужа на огромную сумму, а через месяц убила его в отеле «Фэйрфакс». Попыталась все обставить как самоубийство.

Помню, как же не помнить. Потом она подала на нас в суд, обвинив, среди всего прочего, в вымогательстве и сговоре со страховой компанией. Будто бы мы подделали документацию, чтобы она не получила выплаты.

— Бергер пришлось подключиться, потому что, как выяснилось, первый муж той самой женщины умер в Нью-Йорке за несколько лет до этого при очень подозрительных обстоятельствах, — поясняет Митчелл. — Похоже, он был человеком престарелым и не отличался здоровьем. Он утонул в ванне через месяц после того, как жена оформила на него полис страхования жизни на огромную сумму. На теле покойного судмедэксперт обнаружил синяки, возможно, указывающие на борьбу, и приостановил рассмотрение дела на долгий срок в надежде, что следователи раскопают что-нибудь более убедительное. Ничего найдено не было. Прокурору просто не за что было зацепиться, чтобы возбудить дело. Тогда женщина подала в суд на нью-йоркского патологоанатома. За клевету, эмоциональный нажим и прочую чушь. Я несколько раз консультировался с тамошними специалистами, главным образом с Бобом Моргентхау, прокурором округа, но и с Хайме тоже. Обменивались наблюдениями. Сверяли записи.

— Думаю, уж не рассчитывают ли федералы, что Шандонне сорвется и выложит все о своем семейном картеле? Ладно, вы пошли на уговор, — размышляю я вслух. — А потом что?

— Определенный расчет, — серьезно отвечает Митчелл.

— Так вот в чем дело. — Теперь все понятно. — Ему пообещают, что смертной казни не будет.

— Моргентхау известен своей мягкостью в отношении смертных приговоров, — говорит он. — А вот я — нет. Воробей стреляный, всякое бывало.

Губернатор только что намекнул на цель идущих переговоров. Федералы обрабатывают Шандонне. В обмен тот отправляется в Нью-Йорк, где его на смертную казнь точно не осудят. В любом случае губернатор Митчелл остается чистеньким, и камень с плеч. Теперь это не наша проблема. И, в случае чего, он международного скандала не инициировал, на эвтаназию Шандонне не посылал.

— Какая жалость, — подвожу итог я. — Я, конечно, не большая сторонница смертной казни, Майк, поймите меня правильно. Просто печально, что снова в дело замешана политика. Я только что несколько часов подряд слушала вранье Шандонне. Он никогда и никого не подпустит к своей семье. Поверьте. Более того, если он попадет в психиатрическую клинику, то найдет способ как-нибудь выбраться на свободу как пить дать. И снова начнет убивать. Так что, с одной стороны, конечно, хорошо, что процесс поведет человек, знающий свое дело, а не наш Райтер. Трус он. А с другой — так не хочется упускать эту птаху.

Митчелл наклоняется вперед и кладет руки на колени, готовый подняться — а значит, наш разговор подошел к концу.

— Спасибо, что заскочили, Кей, — говорит он. Выдерживает мой взгляд. Это его способ дать понять, что дальнейшие расспросы неуместны.

Глава 19

Аарон провожает меня вниз по лестнице и с легкой улыбкой открывает переднюю дверь. Миную ворота, и охранник машет рукой на прощание. Проезжаю по Капитолийской площади, и меня охватывают покой, умиротворенность и чувство выполненного долга, когда в зеркале заднего обзора исчезает дом губернатора. Я что-то потеряла, перешагнула порог, за которым осталась прошлая жизнь, и прониклась некоторой подозрительностью к человеку, которым много лет восхищалась. Нет, Митчелл не замарал своих рук нечестным поступком, однако то, что он не был со мной до конца откровенен, точно. Он, непосредственно он виновен в том, что Шандонне вышел из-под нашей юрисдикции, и причина тому — политика, а не жажда справедливости. Даже не сомневаюсь. Майк Митчелл больше не прокурор. Он губернатор. Чему тут удивляться? К этому все и шло.

Как недружелюбно в центре, все такое чужое. Еду по Восьмой, чтобы выбраться на скоростную трассу. Рассматриваю лица проезжающих мимо: все они где-то витают, отстранены от момента. Люди держатся за руль, смотрят в зеркало, тянутся к чему-то на сиденье, теребят магнитолу, болтают по телефону или с пассажирами. Никто не замечает, что за ними наблюдает посторонний человек. Мне отлично все видно, даже легко разобрать, кто хорош собой, а кто — нет, у кого оспочки на лице, а у кого крепкие здоровые зубы. Мне вдруг приходит в голову, что между убийцей и жертвой имеется по меньшей мере одно очень важное различие: убийца всегда настороже. Он живет в текущем моменте и замечает все: обстановку, каждую деталь и мелочь, чтобы обезопаситься от досадного промаха или не упустить располагающих обстоятельств. Хищники наблюдают за незнакомыми людьми. Цепким взглядом выхватывают лицо из толпы и решают, пойти ли за ним до дома. Я все думаю, почему, по каким признакам выбрали именно тех двух парней, моих последних «клиентов». Хочется раскусить породу существа, с которым мы имеем дело. Интересно, зачем на самом деле губернатору понадобилось со мной встретиться и почему они с первой леди интересовались делом об убийстве в округе Джеймс-Сити. Что-то тут нечисто. Все далеко не так просто, как кажется на первый взгляд.

Набираю свой домашний номер и прослушиваю сообщения. Семь штук, из них три от Люси (она так и не сказала, почему звонит, но пыталась меня разыскать). Набираю ее сотовый. Племяшка берет трубку, и я чувствую явное напряжение в голосе. Похоже, она не одна.

— У тебя все в порядке? — спрашиваю ее.

Молчит в нерешительности.

— Тетя Кей, можно мы к тебе заскочим с Тиун?

— Макговерн сейчас в Ричмонде? — спрашиваю удивленно.

— Мы минут через пятнадцать можем подъехать к Анне, — говорит Люси.

Какой бешеный напор. Что-то не так, а что именно — не пойму. Очень важная правда ждет, когда я ее замечу.

Сзади сигналит машина; я не увидела, что сигнал светофора уже сменился зеленым. Сердце екнуло, меня так и тряхнуло от неожиданности. Ущербная луна укутана облаками, река Джеймс раскинулась черной долиной под мостом Гугенотов. Я еду в южную часть города, припарковываюсь у дома Анны возле «субурбана» Люси, и тут же открывается дверь. Похоже, Люси с Макговерн только что приехали. Они с хозяйкой стоят в холле под сверкающей хрустальной люстрой. Мы с Тиун встречаемся взглядами, и она улыбается, пытаясь меня подбодрить: мол, все образуется. Старая знакомая коротко подстриглась, хотя все такая же красавица, по-мальчишески стройная в своих черных ле-гинсах и длинной кожаной куртке. Мы обнимаемся, и я в который раз понимаю, что пусть человек она жесткий и занимает высокий пост, она не лишена мягкости и радушия. Хорошо все-таки с ней встретиться. Я очень рада.

— Входите, входите, — приглашает Анна. — Уже почти сочельник. Разве не замечательно! — Впрочем, выражение ее лица как нельзя меньше соответствует столь радостному восклицанию: под глазами синяки от беспокойства и усталости. Заметив, с каким напряжением я ее рассматриваю, хозяйка дома пытается улыбнуться. Вчетвером мы направляемся в кухню, как по команде. Анна расспрашивает, что будем пить и есть. Никто не проголодался? Люси с Макговерн собирались переночевать? На сочельник жить в гостинице — преступление. И в том же духе. Она дрожащими руками вынимает из шкафчика бутылки, выставляя их в ряд: виски, ликеры. Все вокруг изобилует знаками. Настолько, что я уже не различаю, кто что говорит. И тут с быстротой молнии в мозгу проносится понимание! Ах вот оно что! Догадка внедряется в ум толчками, потоком, как скотч, который наливает мне Анна.

Я сказала Бергер, что не держу на душе ничего потаенного. Я имела в виду, что все держу при себе: не рассказываю направо и налево такого, что могло бы хоть как-то быть использовано против меня. Только вот одно беспокоит: я в последнее время много беседовала с Анной. Мы часами исследовали потаенные уголки моей души. Я поверяла ей такие события из своей жизни, о которых, может, и сама не догадывалась. За сеансы денег с меня она не брала, а значит, врачебная тайна на меня не распространяется. Возможно, Рокки Каджиано сподобится вызвать Анну в суд. Теперь, когда я на нее смотрю, все больше понимаю: именно это и произошло. Принимаю из ее рук стопку со скотчем, и наши взгляды встречаются.

— Что-то стряслось, — догадываюсь я.

Она отводит глаза, а я мысленно проигрываю вероятный сценарий событий. Бергер признает повестку недействительной. Глупость какая-то, это же нелепо. Каджиано пытается меня запугать, хочет кровь пососать. Только ничего у него не выйдет. К черту. Прикидываю расклад, принимаю решение — да, вот так запросто, я же настоящая профи в отрицании очевидного (уж если что угрожает напрямую моему внутреннему равновесию, благосостоянию, чувствам, то я сразу голову в песок прячу).

— Выкладывай, Анна, — начинаю я.

В кухне повисает тишина. Люси с Макговерн умолкли. Ко мне подходит Люси, обнимает за плечи.

— Мы тебя в беде не оставим, — говорит.

— А то. — Макговерн поднимает вверх большие пальцы: «Не вешай нос».

Еще больше разбудив во мне дурные предчувствия попытками успокоить, подруги удалились в гостиную. Тут Анна поднимает взгляд, и впервые в жизни я вижу: в глазах нашей стоической австрийки блеснули слезы.

— Я совершила очень нехороший поступок, Кей.

Прочищает горло и негнущимися пальцами бросает в бокал лед из морозилки. Скользкий кубик падает на пол и исчезает за ведром для мусора.

— Этот зам шерифа... Сегодня утром, когда домофон у ворот прозвонил, я поверить не могла. А он стоит у ворот с повесткой. Надо же, повестку прямо домой доставили. Думаю: «Плохо дело». Обычно, когда меня вызывают, приносят в офис. Ничего удивительного, меня время от времени вызывают, когда нужны показания эксперта на суде, сама знаешь. В голове не укладывается, что он мог со мной так поступить. А я ему еще доверяла.

Сомнение. Как не хочется верить. Нервы уже не выдерживают, к глазам подступили слезы.

— Кто это был? — спрашиваю я. — Рокки?

— Что-что? — Она явно удивлена.

— О Господи, — бормочу я. — Боже ты мой. — Облокачиваюсь на рабочий стол. Это не из-за Шандонне. Не может быть. Если Каджиано не вызывал в суд Анну, тогда остается лишь один вариант. И это не Бергер. У обвинения к Анне вопросов быть не может. Вспомнился тот странный звонок из банка, сообщение из телефонно-телеграфной службы, как вел себя Райтер и как он на меня посмотрел, когда в прошлую субботу увидел в пикапе у Марино. Я мысленно прокрутила встречу с губернатором, когда ему вдруг так срочно понадобилось со мной встретиться, как он был уклончив; вспомнились кислый вид Марино и его упорное нежелание откровенничать. Все вдруг образовало единую картину, в которую было невероятно поверить. У меня неприятности. Боже правый, куда же я вляпалась!

Анна тараторит, запинается, путаясь в словах, словно вопреки своей воле сейчас перейдет на язык, который выучила в жизни первым. В ее душе происходит борьба. Весь ее вид подтверждает то, что я вынуждена заподозрить: моя подруга получила повестку в Верховный суд. Специальное жюри присяжных Ричмонда будет решать, достаточно ли у следствия улик, чтобы обвинить меня в убийстве Дианы Брэй. Анна говорит, будто ею воспользовались. Ее подставили.

— Кого ты подозреваешь? Райтера? Буфорд причастен? — спрашиваю я.

Та утвердительно кивает.

— Никогда этого не прощу. Уж будь покоен, Райтер, — клянется она.

Мы переходим в гостиную, где на элегантной подставке из тисового дерева стоит беспроводной телефон. Я беру трубку.

— Анна, ты понимаешь, что ничего не обязана мне рассказывать? — Пробую дозвониться Марино. Усилием воли мне удается добиться удивительного спокойствия. — Да, Буфорду это точно не понравится. Может, тебе не стоило со мной разговаривать.

— Как только мне вручили повестку, он сам позвонил, собственной персоной, и объяснил, что от меня требуется. Я тут же позвонила Люси. — Анна по-прежнему говорит на ломаном английском, уставившись на Макговерн бессмысленным взглядом. Такое чувство, словно до нее не доходит, кто это такая и что делает в этом доме.

— А в котором часу заявился этот типчик с повесткой? — спрашиваю хозяйку. У Марино сразу включается голосовая почта. — Черт побери, — бормочу я. Он перевел телефон на автоматический прием. Оставляю сообщение, чтобы он перезвонил. Срочно.

— Часов в десять утра, — отвечает на мой вопрос австрийка.

— Интересно, — отвечаю я. — Примерно в это же время Шандонне перевозили отсюда в Нью-Йорк. Потом все дружно повалили на заупокойную службу Брэй, и тогда же я познакомилась с Бергер.

— Ну и как, по-вашему, все это связано? — Макговерн слушает мои размышления, сосредоточив на мне цепкий взгляд проницательных, опытных глаз. Раньше она была одной из самых одаренных дипломированных следователей по пожарам, пока ее не повысили в должности и не перевели в службу надзора те самые люди, из-за которых она в конечном итоге была вынуждена бросить работу.

— Точно не скажу, — отвечаю я. — Бергер хотела посмотреть, кто заявится почтить память покойной. Подозреваю, ее интересовало, приду ли я, а значит, вполне возможно, что она знала о расследовании и решила проверить меня сама.

Тут затрезвонил телефон Анны.

— Дом Анны Зеннер, — отвечаю я.

— Ну, что стряслось? — Марино пытается перекричать включенный телевизор.

— Я как раз это и хочу выяснить.

Он сразу смекнул, что вопросы задавать теперь не время — надо прыгать в машину и газовать сюда. Настал момент истины.

Мы ждем его перед камином в гостиной у Анны; рядом стоит елка в белых огнях, закутанная в гирлянды и украшенная стеклянными зверушками и деревянными фруктами. Внизу лежат подарки. Я тихо перебираю в уме каждое слово, когда-либо сказанное в разговорах с Анной. Пытаюсь вспомнить то, что она непременно передаст, когда Райтер будет задавать ей вопросы у скамьи присяжных. Сердце сжимают ледяные пальцы страха, и все же слова мои звучат вполне разумно. Внешне я спокойна, пока Анна распространяется в подробностях, как ее подставили. Все началось с того, что во вторник четырнадцатого декабря с ней связался Райтер. Минут пятнадцать она объясняет, что тот позвонил ей на правах друга. Обо мне ходили разговоры. Он кое-что услышал и счел своим долгом навести справки, раз уж, как известно, мы с Анной близкие подруги.

— Что-то не вяжется, — говорит Люси. — Тогда Диана Брэй еще была жива. Зачем Райтеру понадобилось разговаривать с Анной столь заблаговременно?

— Я тоже не просекаю, — соглашается Макговерн. — Чем-то тут нехорошим попахивает.

Они с Люси сидят на полу перед камином; я, по своему обыкновению, устроилась в кресле-качалке, а Анна неподвижно застыла на оттоманке.

— А когда Райтер звонил, четырнадцатого, что именно он сказал? — спрашиваю Анну. — Конкретно, как начал разговор?

Мы встречаемся взглядами.

— Он сразу, с ходу заявил, что серьезно обеспокоен состоянием твоего рассудка.

Киваю. Нет, я не оскорблена. После того как убили Бентона, я действительно в некотором отношении съехала с колеи, хотя душевнобольной никогда не была. Уж в собственном здравомыслии я не сомневаюсь. Единственное, в чем меня можно обвинить, — в попытке убежать, скрыться от боли.

— Да уж, смерть своей половины я перенесла не с гордо поднятой головой, — признаю я.

— Нет-нет. Буфорд совсем не это имел в виду, — говорит Анна. — Его вовсе не интересовало, как ты справляешься с горем, Кей. Тут другое. Он хотел знать, как развиваются ваши отношения с Дианой Брэй.

— Какие еще отношения? — Тут же приходит в голову, что, наверное, сама Брэй позвонила Райтеру — поставить очередной капкан. — Мы с ней едва были знакомы.

Анна устремила на меня усталый взгляд. На ее лице плясали блики пламени, и я в который раз за сегодня удивилась, насколько подруга постарела в одночасье — словно не день прожила, а десять лет.

— Ты сама рассказывала, что вы с ней регулярно ссорились и что у вас был ряд стычек, — отвечает она.

— Да, но начинала неизменно Брэй, — спешу оправдаться. — А лично мы знакомы не были. Даже не общались как следует.

— По мне, если ты с кем-то воюешь, это уже личное. К тебе, Кей, она явно прониклась особыми чувствами. Слухи распускала, лгала про тебя. Даже завела в Интернете поддельную медицинскую страницу, якобы от твоего имени, в которой выставляла тебя дурой. У тебя из-за этого начались проблемы с министром здравоохранения и даже с губернатором.

— Ну уж с губернатором я только что разговаривала. Ничего особенного: никаких дурных знамений. — Сказала и тут же подумала, что все-таки это любопытно. Если Митчелл знал, что я под следствием и мной интересуется специальная комиссия (а от него это наверняка не укрылось), тогда почему бы ему попросту не дать мне отставку и с легким сердцем не умыть руки? Нет ведь, нужна я ему для чего-то со своими проблемами.

— А поскольку Марино — твой закадычный дружок, то и его карьера поставлена под угрозу, — продолжает Анна.

Сразу прошибает мысль: уж что-что, а такой отзыв Марино не понравится. Закадычный дружок!.. И тут как по команде раздается сигнал внутренней связи: Пит, собственной персоной, у ворот.

— Иными словами, Брэй пыталась тихим сапом подорвать твою карьеру. — Анна поднимается с оттоманки. — Я права? Не так ли ты сама говорила? — Хозяйка с внезапным приливом сил нажимает кнопку на стенном пульте. Она обозлена, от депрессии и следа не осталось. — Да? Кто там?

— Я, крошка. — Грубый голос Марино на пару с хриплым ворчанием его крупного автомобиля наполняют гостиную.

— Брр. Если он еще раз назовет меня «крошка», я его прикончу. — Анна вскидывает руки.

Проходит к двери, и вскоре в гостиную заваливается Марино. Он, видно, настолько спешил, что не потрудился надеть пальто — так и примчался в сером трико и в кроссовках. Онемел от изумления при виде Макговерн, когда та подняла на него взгляд (она сидела на полу у камина в позе индийского йога).

— Ух ты, черт меня подери, — говорит новоприбывший. — Ну ты даешь, старина, кого затащила.

— Я тоже рада тебя видеть, Марино, — отвечает Макговерн.

— Может, кто-нибудь удосужится мне объяснить, какого дьявола здесь происходит? — Он подтаскивает кресло-качалку поближе к огню и, усевшись, обводит нас взглядом, одну за другой, пытаясь прочесть на лицах, что произошло. Делает вид, что, как последний тупица, совсем не в курсе происходящего. Хотя уж он-то точно знает, я уверена. Ну, теперь ясно как божий день, почему Марино в последнее время так странно себя вел.

Постепенно мы подбираемся к сути. Анна рассказывает, что предшествовало приезду в Ричмонд Хайме Бергер. Нью-йоркская знаменитость по-прежнему доминирует в разговоре, будто сама сидит среди нас. А я ей не доверяю. Хотя не могу не признать, что, возможно, моя жизнь находится в ее руках. Сама пытаюсь припомнить, где же я была в тот памятный день, четырнадцатого декабря. Мысленно отматываю назад, от двадцать третьего, то есть сегодня, и оказываюсь в прошлом вторнике. Я была в Лионе, во Франции, в штаб-квартире Интерпола, где впервые повстречалась с Джеем Талли. Вспоминаю ту первую встречу, воссоздавая в воображении, как мы сидим и беседуем в служебном кафетерии. Только мы двое — Марино его сразу невзлюбил и предпочел удалиться. Во время ленча я рассказала Джею о Диане Брэй и нашей взаимной неприязни, что она всеми силами пытается досадить Марино, никак не оставит его в покое и даже загнала в обычные постовые. Как Джей ее назвал тогда? Ходячая радиация в обтягивающих штанишках. Как видно, ей не удалось избежать стычек и с ним, одно время приписанным к штабу АТФ. Похоже, он все про нее знал. Неужели это простое совпадение, что в тот самый день, когда я открылась Джею насчет Брэй, Райтер звонил Анне и наводил справки о наших отношениях, намекая на мое душевное нездоровье?

— Я не собиралась всего этого рассказывать, — продолжает Анна. — Не хотела зря портить настроение. Теперь, учитывая, что меня однозначно будут против тебя использовать...

— Не понял, о чем вы тут базарите? — перебивает Марино.

— Поначалу я собиралась помочь тебе, направить разговор в нужное русло, чтобы отвести неоправданные обвинения — мол, у тебя не все в порядке с психикой, — говорит Анна. — Сама я не верила. А если я хоть сколько и сомневалась, совсем чуточку, то лишь потому, что мы так давно не виделись. К тому же мне все равно хотелось с тобой побеседовать — меня ведь по-дружески беспокоит твоя судьба. И Буфорд заверил, что он вообще не будет касаться того, что я выясню. Предполагалось, что все эти разговоры останутся между нами. А уж о том, что тебя обвиняют, я вообще ни сном ни духом...

— Райтер? — оскалился Марино. — Он тебя вроде как доносчицей сделал?

Анна качает головой.

— Консультантом.

Она упорно держится за это слово.

— Невелика разница. Какая крыса! — Марино так и кипит от злости.

— Его интересовала душевная устойчивость Кей. Интерес вполне оправданный, если учесть, что она фигурирует на суде главной свидетельницей. Я искренне была уверена, что ты будешь давать показания. Мне и в голову ни приходило, что ты — подозреваемая! Дикость какая-то.

— Подозреваемая, черт побери... Держи карман шире! — хмурится Марино. Он даже не пытается ничего скрывать, маски сорваны: он прекрасно осведомлен о происходящем.

— Марино, я знаю, ты не обязан был мне ничего рассказывать; говорить, что я под следствием, и про специальную комиссию, — ровным тоном начинаю я. — Мне просто любопытно, давно ты сам-то узнал? Скажем, когда выпроваживал меня в субботу из моего собственного дома, ты уже был в курсе? Потому-то и глаз не спускал с меня, сидел зыркал как ястреб. Как бы чего не вынесла подозрительного, а то вдруг от улик избавиться решу или еще что учудить вздумаю. И машину мне не разрешили оставить. Хотели убедиться, что там улик нет, на всякий случай. А то вдруг там кровь Дианы Брэй присохла? Ткани, волосы? Какое угодно доказательство моего присутствия в ее доме в ночь убийства. — Я хладнокровно его обличаю.

— Хрень господня! Да знаю я, что ты тут ни при чем, — взрывается Марино. — А то, что у Райтера совсем крыша поехала, так я ему это уже сказал. Каждый день готов говорить. А ты тоже хороша. Что ты ему сделала, что он так взъелся? А? Скажешь или нет?

— Знаешь, — уставилась я на него, — не собираюсь тут вновь выслушивать, будто я же во всем и виновата. Ни черта я Райтеру не сделала. Понятия не имею, кто его клюнул в задницу, чтобы выделывать здесь такие кульбиты. Разве что Джей воду мутит.

— Ага, с ним ты тоже не виновата. Сама небось в койку легла?

— Он вовсе не потому мне гадит, что я с ним переспала, — выпаливаю я. — Скорее потому, что больше не стала.

Макговерн хмурится, облокотившись на камин.

— А-а, старина Джей. Чистюля, смотреть тошно. Он мне сразу не понравился, наш красавчик.

— Я сказала Буфорду, что ты психически здорова. — Анна упрямо стиснула зубы и яростно глядит на меня. — Он хотел знать мое мнение, достаточно ли ты вменяема, чтобы выступить в роли помощницы. Значит, соврал. Выставил все так, будто речь идет о суде Шандонне. Кто бы мог подумать. В голове не укладывается: чтобы Буфорд взял да спровоцировал меня на откровенность вот так вот, запросто! Змеюка подколодная... — Она опускает руку на грудь, будто сердце расшалилось, и прикрывает ненадолго глаза.

— Тебе нехорошо? — Я хотела вскочить с места.

Анна отрицательно качает головой.

— Мне теперь никогда хорошо не будет. Знать бы, что такое случится, я бы вовсе не стала с тобой разговаривать.

— Вы записывали сеанс на пленку, делали заметки? — интересуется Макговерн.

— Конечно, нет.

— Уже лучше.

— Но если меня попросят... — начинает Анна.

— Пожалуйста, не переживай, — говорю я. — Сделанного не воротишь. Теперь я просто хочу рассказать Марино другие новости. Раз уж у нас тяжелые разговоры пошли, пусть до конца выслушает. Твой сын Рокки...

Интересно посмотреть, может, Марино и тут в курсе.

Он словно в камень обратился.

— Ну?

— Он будет представлять Шандонне в суде, — отвечаю я.

Лицо Марино залил жаркий, пунцовый румянец. На какой-то миг все смолкли. Да, видно, он не знал. И тут капитан заговорил глухим, жестким голосом:

— Этого стоило ожидать. Не исключено, что каша вокруг тебя заварилась не без его участия. Знаешь, забавно, я ведь начал подумывать: а не приложил ли он руку к визиту Шандонне.

— Откуда вдруг такие подозрения? — удивленно спрашивает Макговерн.

— Он всегда якшался с плохишами. Вполне возможно, что и с папочкой Шандонне из Парижа знаком, а уж подгадить мне он не преминет.

— Не кажется ли тебе, что нам пора узнать о Рокки побольше? — говорю я.

— А в этом доме бурбон имеется? — спрашивает Анну единственный среди нас мужчина.

Она встает и выходит из комнаты.

— Тетя Кей, тебе нельзя здесь больше оставаться, — тихо, но настоятельно говорит Люси.

— Вам нельзя больше общаться с Анной, — добавляет Макговерн.

Что тут ответишь? Разумеется, они правы. Теперь в довершение ко всему прочему я осталась без подруги.

— Ты ей что-нибудь рассказала? — обращается ко мне Марино обличительным тоном.

— Ага, что мир станет чище без таких, как Диана Брэй, — отвечаю я. — Иными словами, я практически призналась, что рада ее смерти.

— Как и все, кто ее знал, — парирует капитан. — И я с радостью засвидетельствую это перед целой сворой присяжных.

— Да, не слишком удачное заявление. Однако оно еще не доказывает, что ты ее убила, — говорит Макговерн.

— В самую точку, куда уж неудачнее, — бормочет про себя Марино. — Эх, надеюсь, Анна не додумалась сказать Райтеру, будто ты рада, что Брэй укокошили.

— Идиотизм какой-то...

— Ну-у, — цедит капитан, — и да и нет, док.

— Не надо так со мной разговаривать, Марино, — отвечаю ему. — Хоть себя-то не компрометируй.

— Опять двадцать пять! — сердится он. — Конечно, не убивала ты эту чертовку. Просто сама подумай, как со стороны все смотрится. Она строила тебе козни, пыталась добиться твоего увольнения. А надо сказать, после смерти Бентона ты вообще нос задрала. По крайней мере так люди говорят, верно? На парковке вы поссорились. Кое-кто считает, что ты завидовала этой новой леди-полисменше. Она выставляла тебя в неприглядном свете, жаловалась на тебя. Поэтому наша умница судмедэксперт ее убила и все выставила так, будто это дело рук маньяка, который замочил Ким Льонг. Уж тебе-то все карты в руки, согласна? Кто еще способен совершить идеальное убийство? У тебя и доступ есть — все улики сразу тебе везут. Ты могла забить ее до смерти, а потом усыпать шерстью этой образины и даже мазки поменять, чтобы ДНК совпала. И то, что ты забрала из парижского морга улики и сюда привезла, тоже не в твою пользу. И пробы воды. А Райтер решил, что у тебя крышу повело, как ни прискорбно. И еще надо добавить, он тебя всегда на дух не переносил, с самого начала. Наш кастратик вообще сильных женщин не любит. Кстати говоря, Анна в ту же категорию попадает. И чертову Бергер он пригласил, чтобы на тебе отыграться.

Все молчат.

— Я вот думаю, уж не ждать ли и мне повестки, — говорит Люси.

Глава 20

— Уж в чем я с Райтером согласен, так это в том, что ты тоже у нас сумасшедшая, — сообщает Марино моей племяннице.

— Так есть вероятность, что Рокки повязан с семейством Шандонне? — интересуется Макговерн. — Или был в прошлом? Вы всерьез сказали, что это вам уже в голову приходило?

— Хм, — крякнул Марино. — Рокки большую часть своей никчемной жизни водится с бандитами. Где он коротает дни, я не в курсе, конечно; на Библии не поклянусь. Просто знаю, какая он мразь. Ублюдок. Видно, не мой сын.

— Нет уж, ты его породил, — говорю я.

— Да не в меня пошел отпрыск. В нашей семье была поганая ветвь, вот он как раз в них, — настаивает Пит. — Марино еще в Нью-Джерси разделялись на плохих и хороших. Один дядька у меня с поганью якшался, а второй копом служил. Родные братья, а разные как день и ночь. Когда мне исполнилось четырнадцать, дядюшка Луи, чтобы ему провалиться, пришил братца-то. Так и не стало у меня дядьки-полицейского... Его тоже Питом звали. Меня и нарекли-то в честь дяди. Пристрелили беднягу у собственного порога. Называется, сходил газету забрать. Доказать, что это дело рук дядюшки Луи, не смогли, да все и так знали. И я до сих пор в этом убежден.

— А где сейчас твой дядя Луи пребывает? — спрашивает Люси, как раз когда входит Анна с выпивкой для Марино.

— Да вроде загнулся он пару лет назад. Мы не поддерживали отношений. Я не хотел иметь с ним ничего общего. — Принимает бокал из рук хозяйки. — Зато Рокки вылитый дядюшка получился. Сорванец даже внешне на него походил, с самого первого дня был вралем. С чего, по-вашему, он взял фамилию Каджиано? Это девичья фамилия моей матери: нет лучшего способа мне досадить, чем изгадить доброе имя мамы. Да что уж, горбатого могила исправит. Просто, бывает, люди рождаются плохими. И не спрашивайте почему. Что мы с Дорис для парня ни делали — все не впрок. Отправили в военное училище — так он во вкус вошел, стал такое там с другими ребятами выделывать... Понравилось ему над людьми издеваться. Он-то сам крупным вырос, как я, никто к нему не цеплялся.

— Так чем руководствуется Рокки, берясь за это дело? — Я знаю, что сказала Бергер. Просто мне хочется услышать версию самого Марино. — Желанием напакостить папаше?

— Он балдеет от внимания, а тут скоро такой балаган начнется! — Марино не хочется признавать очевидное: Рокки мечтает унизить отца, хоть в чем-нибудь его переплюнуть.

— Он вас ненавидит? — спрашивает Макговерн.

Марино снова фыркает, и тут начинает вибрировать его пейджер.

— Так что с ним дальше-то было? — интересуюсь я. — Вы отправили его в военное училище, а потом?

— Вышвырнули гаденыша из дома. Я заявил, что, если он не хочет жить по моим правилам, пусть выметается. Это было на первом году его учебы в училище. И знаешь, что сопляк сделал? — Марино смотрит на дисплей пейджера и поднимается с места. — Подался в Джерси, стал жить с этим мафиози, дядюшкой Луи. А потом у него хватило наглости вернуться сюда учиться. Поступил на юрфак университета.

— Так он присягал в Виргинии? — спрашиваю я.

— Присягал здесь, практикует повсюду. Я семнадцать лет сына не видел. Анна, можно позвонить? По сотовому с этим тугодумом общаться... — В дверях гостиной бросает взгляд на меня. — Стэнфилдом.

— Так насчет удостоверения личности что-нибудь выяснили? — спрашиваю я.

— Надеюсь, он как раз нам сообщит, — отвечает Марино. — Час от часу не легче.

Пока Марино разговаривал, хозяйка исчезла из гостиной. Я предположила поначалу, что Анна отлучилась в уборную. Возвращаться она не торопилась; могу только представить, каково ей сейчас. В некотором отношении о ней, пожалуй, я беспокоюсь даже больше, чем о себе. Теперь, когда я наслышана о печальных подробностях ее жизни, ясно, насколько Анна уязвимый, тонкий человек и насколько жестоко изуродован ее эмоциональный ландшафт.

— Так нечестно, — начинаю терять самообладание. — Это несправедливо по отношению ко всем. — Все, что накопилось за последние дни, готово выплеснуться, обрушиться лавиной. — Кто-нибудь, объясните же наконец, как такое произошло? Я что, в чем-то провинилась в прошлой жизни? Неужели я заслужила подобное обращение?

Люси с Макговерн молча слушают, как я возмущаюсь. У них наверняка имеются собственные мысли и планы, но пока делиться ими они не намерены.

— Ну же, не молчите. Давайте высказывайтесь. — Главным образом я рассчитываю на племяшку. — Вся жизнь насмарку. Я все провалила, за что ни бралась. Простите меня. — К глазам подступили слезы, вот-вот расплачусь. — Покурить бы сейчас. Ни у кого сигаретки не найдется?

Курево всегда есть у Марино, но он на кухне, висит на телефоне, а я ни за какие коврижки не потащусь туда, перебивать его разговор своей сигареткой, будто используя ее как предлог.

— Знаете, что больнее всего? Когда тебя обвиняют в том, чему ты самый непримиримый враг. Я не злоупотребляю служебным положением, черт побери. И никогда не смогла бы хладнокровно расправиться с живым существом, — продолжаю я. — Мне ненавистна сама смерть. То, с чем я сталкиваюсь каждый божий день. И теперь все будут думать, что я способна на убийство? Начали профессиональное расследование, будто я могла поднять руку на человека? — Вопрос повисает в комнате. Люси с Макговерн молчат.

С кухни доносится зычный голос Марино, такой же мощный и пробивной, как и он сам. Наш капитан из тех людей, кто действует силой, а не убеждением, кто скорее упрется лбом, чем пойдет на попятную.

— Это точно его любовница? — гремит смачный голос. По всей видимости, беседует с детективом Стэнфилдом. — Либо просто друзья? Почем тебе знать? Так, так. Угу. Что я должен был получить? Нет же, Стэнфилд, ничего мне не присылали. Совсем не вяжется, полная галиматья. — Марино беспокойно курсирует по кухне, крепко прижав к уху трубку. Такое впечатление, что он готов собеседнику голову открутить. — Знаешь, что я обычно отвечаю таким, как ты, Стэнфилд? — рявкает капитан. — Не лезь под руку, зашибу. И плевать я хотел на твоего шурина, понял? Я ему язык знаешь куда засуну? Вот то-то же. — По всей видимости, детектив пытается вклинить в горячую тираду Марино хоть пару словечек — безрезультатно.

— Ну и угораздило, — вполголоса замечает Макговерн. — Он что, расследует гибель тех двоих, которых запытали до смерти? Ну, тот, с кем Марино разговаривает?

Я смотрю на нее и силюсь понять, в чем здесь подоплека.

— Откуда такая осведомленность? — Пытаюсь найти ответ и не нахожу: что-то я, видимо, упустила. Макговерн до недавнего времени была в Нью-Йорке. Я еще даже не произвела вскрытие второго Джона Доу. Откуда вдруг такое всезнание? Вспомнилась встреча с Хайме Бергер. Потом губернатор Митчелл, член палаты представителей Динвидди, Анна... Вокруг все захлестнуло омерзительно разящей волной страха, надо мной словно пронеслось смердящее дыхание Шандонне. Нервная система непроизвольно среагировала: меня начало трясти как после целого чайника крепкого кофе, будто я выпила за раз с полдюжины приторных кубинских эспрессо, которые называют «коладас». Никогда в жизни мне не было так страшно. Теперь уже мерещится такое, что никогда бы и в голову не пришло при обычных обстоятельствах: словно бы в словах Шандонне есть здравый смысл, когда он обвиняет власти во всеобщем заговоре. Ясно, это паранойя. Надо рассуждать здраво. В конце концов, надо мной висит подозрение в убийстве коррумпированной женщины-полицейского, которая, вполне возможно, имела связи в мафиозных кругах.

Тут вдруг понимаю, что ко мне обращается Люси. Она оставила свое местечко у очага и придвинула стул, склонилась и взяла меня за здоровую руку.

— Тетя Кей? — говорит моя племяшка. — Вам нехорошо?

Пытаюсь сосредоточить на ней внимание. Марино по телефону обещает Стэнфилду встретиться утром — звучит как угроза.

— Мы с ним встретились «У Филла», выпили по кружечке пива. — Она бросает взгляд на кухню, и я вспоминаю, что не далее как этим утром Марино действительно упомянул, что они с Люси неплохо поладили, поскольку она принесла ему добрые вести.

— Мы в курсе про парня из мотеля. — Она дает объяснения от имени Макговерн, которая тихо, не шелохнувшись, сидит у камина и смотрит на меня, пытаясь уловить, какую реакцию вызовут дальнейшие известия. — Тиун в Виргинии с субботы, — продолжает Люси. — Помнишь, я звонила тебе из «Джефферсона»? Она была у меня. Я срочно ее вызвала.

— А-а... — Вот и все, на что я оказалась способна. — Ну, тогда хорошо. Мне было грустно думать, что ты в отеле одна. — На глаза накатились слезы; я отвела взгляд, чтобы подруги не подсмотрели. Ведь я же сильная. Это я обычно вытаскиваю племяшку из переделок, в которые она попадает по собственной глупости. Я всегда была для нее проводником, указывала верное направление, освещала путь. Мы вместе прошли нелегкое время студенчества. Я покупала ей книги, подарила первый компьютер, оплачивала любые курсы, которые девочке хотелось посещать, в какой бы части страны они ни находились. Однажды летом взяла ее с собой в Лондон. Я мужественно вставала на защиту племяшки, когда кто-нибудь пытался вмешаться в ее жизнь, включая мать. А та вознаграждала мои старания оскорблениями...

— Я хотела, чтобы ты мной гордилась, — говорю я племяннице, отирая слезы ладонью. — Как меня теперь уважать?

Люси поднимается и смотрит на меня сверху вниз.

— Ох, какой бред, — с чувством заявляет она, и Марино снова появляется в гостиной с очередным бокалом бурбона. — Уважение тут ни при чем. Господи, да тут все тебя уважают по-прежнему, тетя Кей! Просто тебе требуется помощь. Хотя раз в жизни прими помощь от других. В одиночку с такой заварухой даже тебе не разобраться; давай забудем на время о самолюбии, пусть за тебя поработают. Я не десятилетняя девочка. Мне уже двадцать восемь, не забыла? И я далеко не наивна. Работала с ФБР, я агент АТФ, у меня денег куры не клюют. Могу работать на любую организацию, какую только захочу. — Она явно разбередила свежую рану: все-таки переживает девчонка, что ее отправили в административный отпуск, а как иначе? — Теперь я работаю на себя и поступаю, как сочту нужным, — продолжает Люси.

— Я сегодня попросила отставку, — говорю ей.

Присутствующие ошеломлены и молчат.

— Как-как? — переспрашивает Марино, который потягивал выпивку, стоя у камина. — Что ты попросила?

— Я сообщила об отставке губернатору. — На меня вдруг накатывает необъяснимое спокойствие. Как же хорошо, что я не стала попросту созерцать, как другие ломают мою судьбу, а сама предприняла что-то действенное. Пусть на меня покусился Шандонне; единственный способ выйти из этого состояния — закончить начатое им: положить конец прежней жизни и начать с чистого листа. Дикая, поразительная мысль. Поверяю присутствующим подробности своего разговора с Майком Митчеллом.

— Притормози-ка. — Марино усаживается у камина. Близится полночь, Анны не слышно — я даже на время забыла о том, что она где-то в доме. Наверное, спать пошла.

— Надо понимать, с тебя снимут дела? — спрашивает капитан.

— Ну уж нет, — отвечаю я. — Буду временно исполнять обязанности, пока губернатор считает это целесообразным. — Присутствующие не спрашивают, чем я буду заниматься всю оставшуюся жизнь. Какой смысл беспокоиться о туманном будущем, когда неизвестно, что у нас в настоящем. И я им благодарна. Наверное, по мне видно, что не стоит сейчас задавать вопросы. Обычно люди чувствуют, когда лучше промолчать. А если кто и не просекает, я всегда сумею увести разговор в сторону, отвлечь их, да так, что они даже не поймут, что я хитрю, намеренно не желая касаться определенных тем. Я еще смолоду отточила это искусство — не хотелось распространяться перед излишне любознательными одноклассниками: сильно ли папа страдает, поправится ли когда-нибудь, каково это — жить под одной крышей с умирающим отцом. Последние три года его жизни все, включая и самого больного, упорно делали вид, будто ничего не происходит. В особенности он. Папа сильно походил на Марино: оба — настоящие мужики, итальянские мачо, которым и невдомек, что когда-нибудь они расстанутся с бренными оболочками, пусть даже больными и потерявшими форму. Я все вспоминаю отца, а Люси с Макговерн и Марино тем временем обсуждают планы на ближайшее будущее и что необходимо предпринять в настоящем, дабы облегчить мое положение.

Только я ничего не слышала. Для меня их голоса были посторонним шумом, как карканье ворон; я вспоминала сочные луга Майами, где проходило мое детство, засохшие шкурки клопов и лаймовое дерево на заднем дворике. Папа учил меня колоть кокосы на подъездной дорожке, орудуя молотком и отверткой, и я часами готова была копаться, выуживая сочную сладкую мякоть из крепкой, укутанной волосами скорлупы. А как он веселился, глядя на мои неутомимые старания! Затем белая мякоть отправлялась в широкий приземистый холодильник, и потом уже никто, и я в том числе, к ней даже не прикасался. Частенько летом, когда на улице невыносимо парило, папа притаскивал из соседнего магазинчика пару больших глыб льда, чем приводил нас с Дороти в восторг. У нас был надувной бассейник, который мы с сестрицей заполняли из шланга, а потом усаживались на лед и пеклись на солнышке, отмораживая филейные части. Мы то и дело выскакивали из воды, чтобы немного оттаять, и тут же снова взгромождались на холодные скользкие троны, восседая там как королевы, а папа глядел из окна гостиной и смеялся над нами, тыча пальцем в стекло и врубив на полную мощность магнитофон.

Хороший у меня был отец. Когда он еще чувствовал себя более-менее, то вечно шутил и источал добродушие. Он был довольно привлекательным мужчиной среднего роста, светловолосым и широкоплечим, пока его не начал изъедать рак. Кей Марсель Скарпетта-третий; он настаивал, чтобы первенца назвали в его честь (имя это восходило к далеким веронским предкам и передавалось из поколения в поколение от отца к сыну). И не важно, что первой родилась я, девочка. Кей — имя, не приписанное к определенному полу. Правда, мама всегда называла меня Кэтти. Отчасти потому, по ее собственным словам, чтобы избежать путаницы между отцом и дочерью. Позже, когда вопрос отпал, поскольку я стала единственной Кей в нашем роду, она по-прежнему называла меня Кэтти, отказываясь принять смерть отца и забыть о своем горе. Она до сих пор не переболела тем, что его не стало. Все никак не хочет отпустить. Папа умер тридцать лет назад, когда мне исполнилось двенадцать, но мать ни с кем больше не встречалась. Она по-прежнему носит обручальное кольцо и зовет меня Кэтти.

* * *

Люси и Макговерн полуночничали: обсуждали планы. Они уже махнули на меня рукой и не пытались вовлечь в свои разговоры. Похоже, даже перестали замечать, что я давно ускользнула в страну воспоминаний, молча смотрю на огонь и рассеянно тереблю обездвиженную левую руку, пытаясь просунуть пальцы под гипс, дабы почесать изголодавшуюся по солнцу и воздуху кожу.

Наконец Марино разевает рот в широком медвежьем зевке и неимоверным усилием поднимается на ноги. Он чуть покачивается от принятого внутрь бурбона, источает затхлый сигаретный запах и созерцает меня нежным взглядом, который я, пожалуй, отнесла бы на счет несчастной любви, если бы готова была принять его истинные чувства.

— Пойдем, док, — обращается он ко мне. — Проводишь меня до машины.

Так он пытается воззвать к перемирию. Марино вовсе не бесчувственный грубиян. Ему и самому не в радость, как он со мной обращался в последнее время, с тех пор как меня чуть не убили.

Ночь выдалась прохладная и безветренная, за рваными облаками тускло сияли звезды. В окнах дома Анны светились сотни рождественских свечей, лишний раз напоминая, что завтра сочельник, последний в уходящем тысячелетии. В тишине звякнули ключи: Марино отпер пикап, хотя и не торопился открывать водительскую дверь.

— Столько работы. С утра пораньше заскочу к тебе в морг. — Пустые слова, думает он совсем о другом. Устремил взгляд в ночное небо и вздохнул. — Ладно, док. Знал я все, причем давно. Ты и сама меня вычислила. Скажем так, я был в курсе, что замышляет гаденыш Райтер. Ну не мог я вмешиваться, не мог.

— И когда же ты собирался меня просветить? — любопытствую я: что толку теперь от взаимных обвинений.

Пожимает плечами.

— Знаешь, я рад, что Анна успела до меня. Ради Бога! Я-то знаю, что ты Диану Брэй не убивала. Но если по чести, то я бы не сильно переживал. Таких мерзавок на всем свете не сыщешь. Если бы ты ее уделала, я бы счел это самообороной.

— Ну уж нет, такого просто не могло произойти. — Хоть он рассуждает гипотетически, я такую ситуацию даже в теории не допускаю. — Даже не думай, Марино. — Пристальным взглядом окидываю его силуэт в тусклом отсвете подвесных фонарей и праздничных гирлянд на деревьях. — Ты ведь никогда по-настоящему не предполагал, что... — Оставила вопрос недосказанным. Наверное, мне не так уж и хочется услышать ответ.

— Черт, док. Я в последнее время не знаю, что и думать, — говорит он. — Нет, правда. Только что мне теперь делать, а?

— В смысле? — Не понимаю, к чему Пит клонит.

Тот пожимает плечами и сдерживает тяжелый вздох. Невероятно, что творится! Марино вот-вот заплачет.

— Ну, если ты уйдешь.

У него срывается голос; он закашливается и нашаривает в кармане сигареты. Стоя ко мне вплотную, прикуривает; я ощущаю прикосновение его грубой кожи, волосы на тыльной стороне запястий касаются моего подбородка.

— Да, что тогда? Представляешь, мне нужно ехать в морг, а там тебя больше нет? Черт, думаешь, стал бы я постоянно околачиваться в этой жуткой дыре, если бы тебя там не было, док? При тебе морг оживает. Нет, кроме шуток.

Я обнимаю своего давнего друга. Моя макушка едва достает до его груди, а биение наших сердец разделено надутым животом. Марино взрастил по жизни собственные барьеры, и меня переполняет нестерпимое чувство сострадания и потребность быть рядом. Похлопав по широкой груди, довожу до его сведения:

— Знаешь, Марино, мы давно друг друга знаем. И так просто ты от меня не отделаешься.

Глава 21

Зубы способны поведать собственную историю. То, как вы за ними ухаживаете, частенько характеризует вас больше, чем ювелирные украшения и дизайнерская одежда. Они демонстрируют вашу исключительность по сравнению с остальными людьми. При наличии прижизненных записей об их состоянии зубы поведают мне, насколько вы были чистоплотны. Шепнут на ушко все ваши тайны: пристрастие к наркотикам, прием антибиотиков в раннем детстве, болезни, травмы и как много значила для вас внешняя сторона жизни. Я раскушу вашего дантиста-мошенника, который выписывал на ваш полис счета за невыполненную работу. И раз уж на то пошло, узнаю, насколько он компетентен как специалист.

На следующее утро, едва первые лучи солнца коснулись бренной земли, Марино ждал меня в морге. Он захватил стоматологическую карту некоего двадцатидвухлетнего жителя округа Джеймс-Сити, который вчера вышел пробежаться в окрестностях университета Вильгельма и Марии, а домой так и не вернулся. Звали его Митч Барбоза. Университет находится всего в каких-то милях от мотеля «Форт-Джеймс». Помню, когда накануне вечером Марино разговаривал со Стэнфилдом и тот по телефону давал отчет о последних событиях, мне сразу подумалось: все это неспроста. Сын Марино, проныра и юрист, Рокки Каджиано тоже учился в университете Вильгельма и Марии. Жизнь подкинула очередное зловещее совпадение.

Шесть сорок пять. Я выкатываю покойника из рентгеновского кабинета и везу на свое рабочее место, в лабораторию, на вскрытие. В который раз замечаю, как здесь тихо. Сочельник, все государственные учреждения закрыты. Марино облачился в специальный комбинезон, будет мне помогать — что ж, здесь, пожалуй, кроме судебного дантиста-эксперта, ни одна живая душа не появится. Полицейский будет на подхвате: поможет раздеть окостеневшее тело и переложить на стол для аутопсии. В большей степени я бы никогда ему не позволила ассистировать при медицинской процедуре (да он никогда особенно и не рвался). Делать записи его не просила и в будущем делать этого не стану, поскольку он способен учинить латыни, коей изобилует медицина, такой погром, что подумать страшно.

— Придержи его с обеих сторон, — направляю новоиспеченного ассистента. — Вот так. Отлично.

Марино зажимает голову покойника с боков, пытаясь закрепить ее в неподвижном положении, а я тем временем просовываю плоское долото в уголок рта, между коренных зубов, и, действуя им как рычагом, норовлю разжать челюсти. Сталь со скрипом проскальзывает по эмали. Главное — не порезать губы, а вот дальние зубы, как ни старайся, поцарапаешь.

— Знаешь, отлично, что ты выделываешь такие штуки с людьми только после их смерти, — говорит Марино. — Готов поспорить, ждешь не дождешься, когда сможешь орудовать обеими руками.

— Не сыпь соль на рану. — Мне уже так этот гипс надоел, что я подумывала собственноручно срезать его страйкером[125].

Наконец челюсти мертвеца поддаются. Я включаю хирургическую лампу и направляю белый свет покойному в рот. На языке обнаружились остатки волокон, собираю их. Марино помогает избавиться от трупного окоченения в руках — надо снять куртку и рубашку, потом мы разуем покойника, стянем носки, а там дело дойдет до трико и спортивных трусов. Проверяю интимные отверстия. Никаких свидетельств повреждения заднего прохода, так что пока нет оснований предполагать гомосексуализм.

У помощника запищал пейджер: опять Стэнфилд. С самого утра Марино и словом не обмолвился о Рокки, но дух его непокорного сына будто витает в воздухе. Кажется, все мысли отца крутятся вокруг блудного отпрыска, и пусть это с первого взгляда почти незаметно, но воздействует на него ощутимо. Полицейский, будто жар, испускает черную, беспомощную злобу. Мне бы сейчас о себе побеспокоиться (что там Рокки для меня уготовил?), а у меня все мысли — что будет с Марино.

Ну вот, теперь перед нами обнаженный «клиент», и я могу составить для себя полную картину его физического состояния. Рост — пять футов семь дюймов, при такой высоте довольно худощав: сто тридцать восемь фунтов. Ноги крепкие, и в то же время мускулатура верхней части тела развита слабо, как и бывает у бегунов. Татуировок нет, обрезан, и общее впечатление, что человек заботился о внешности: ногти на руках и ногах аккуратно подстрижены, лицо чисто выбрито. Пока что не нахожу следов внешних повреждений, и, судя по рентгеновским снимкам, все в порядке: ни пулевых отверстий, ни переломов. Застарелые шрамы на коленях и левом локте, никаких свежих травм, если не считать ссадин в тех местах, где его связывали, и от кляпа. Что же с тобой стряслось? Почему ты умер? В ответ — безмолвие. Только Марино без умолку болтает, громко, лишь бы не показать, что творится у него на душе. Стэнфилда он считает болваном и обращается с ним соответственно. А сейчас наш друг переплюнул самого себя в нетерпимости и грубит больше обычного.

— Ах, ну да. С твоей стороны действительно будет очень мило навести справочки. — Саркастические флюиды плывут в трубку настенного телефона. — А вот смерть работает без выходных, — добавляет он через секунду. — Говори, к кому мне идти, откроют как миленькие. — И тут же: — Да-да-да, самое время. И еще, Стэнфилд, держи язык за зубами, ясно? Хоть раз увижу что-нибудь подобное в газетах... Да что ты, ричмондская газета на глаза не попадалась? Не волнуйся, я обязательно раздобуду для тебя статейку. Все то джеймстаунское дерьмо, убийство на почве ненависти. Одно словцо — и я кое-кому намылю задницу. Ты еще не видел, как я умею отдраивать, — поверь мне, зрелище не из приятных.

Поговорив, чистюля натягивает свежие перчатки и возвращается к операционному столу.

— Час от часу не легче, док. Если этот товарищ на столе — тот самый пропавший бегун, получается, мы имеем дело с неким доморощенным садистом. У нашего «клиента» никаких приводов, чистенький. Проживал в квартире с подругой, которая опознала его по фотографии. Вчера вечером Стэнфилд с ней разговаривал, а вот сегодня она что-то с утра трубку не берет. — Тут у Марино появляется рассеянное выражение на лице, точно он пытается припомнить, что мне рассказывал, а что нет.

— Давай перенесем его на стол, — говорю я.

Приставляю каталку к столу для вскрытий. Марино хватает покойника за ноги, я берусь за руку, и мы тянем. Мертвое тело тяжело ударяется о сталь, из носа капает кровь. Включаю воду, и та с гулким барабанным плеском стекает в стальную раковину. На стене, на фоне ярко освещенной панели, развешаны рентгеновские снимки покойного: совершенно чистые, непопорченные кости, череп в нескольких ракурсах, молния на спортивной куртке змеится по обеим сторонам элегантно изгибающихся ребер.

Раздается звонок с наружного входа, как раз тогда, когда я делаю скальпелем надрезы: от плеча к плечу, затем вниз, к тазу, минуя пупок. На мониторе внутреннего слежения возникает лицо доктора Сэма Терри. Нажимаю локтем кнопку, и дверь отворяется. Сэм Терри — один из наших одонтологов, иначе говоря, судебно-медицинский дантист, которому выпало несчастье дежурить в сочельник.

— Пожалуй, заскочу на всякий случай к ней по пути, проведаю, — продолжает Марино. — У меня есть адрес квартиры, где они живут. — Он мельком взглянул на труп и счел нужным оговориться: — Жили то есть.

— И ты считаешь, Стэнфилд способен держать язык за зубами? — Я отделяю мышечную ткань, оттягивая ее назад и нанося короткие острые удары скальпелем.

— Ага. Говорит, будет ждать нас в мотеле. Надо сказать, тамошнее население особо не в восторге — самый пик туризма, сочельник, а селиться никто не хочет из-за всей этой истории. Так что излишнее внимание они не приветствуют. На забронированные номера уже десять отказов с тех пор, как в «Новостях» передали. Ага, вот и я говорю, жареным попахивает. Правда, нынешние постояльцы, как видно, не прослышали еще, какой кошмар у них под боком происходит, а кому-то, может, попросту плевать.

Входит доктор Терри с потертым черным чемоданчиком; чистый хирургический халат с лямками на спине развязан и развевается при ходьбе. Он наш самый молодой одонтолог. Ростом Терри почти семь футов. Ходят легенды, что ему светила карьера в национальной баскетбольной лиге, да только он решил продолжить образование. По правде говоря — и парень сам это с готовностью подтвердит, если вы спросите, — в университете Виргинии он был довольно посредственным защитником, и единственное кольцо, в которое Терри попадал, было нарисовано на мишени. Хорошие кидает он только с женщинами, а в стоматологию подался лишь потому, что не смог поступить в медицинский колледж. Терри отчаянно хотелось стать патологоанатомом. И то, чем он занимается сейчас практически на добровольных началах, — предел его скромных способностей.

— Благодарю, благодарю, — обращаюсь к Терри, пока он укрепляет снимки на пюпитре с зажимом. — Ты молодец, Сэм, что пришел сегодня спозаранку нам на помощь.

Он усмехается и протягивает с преувеличенно-вальяжным акцентом коренного жителя Нью-Джерси:

— Как поживаешь, Марино?

— Видел когда-нибудь, как Гринч украл Рождество? Если еще нет, то обожди маленько: у меня сегодня как раз то настроение — забрать у малышей игрушки и похлопать их мамочек по попкам, прежде чем исчезну в каминной трубе.

— Даже думать не пытайся про камины. Застрянешь как пить дать.

— А ты только залезь в камин, у тебя голова из трубы торчать будет. Растешь мало-помалу?

— Ну уж не с такой скоростью, как ты, приятель. На сколько теперь потянешь-то?

Терри просматривает стоматологические карты, которые захватил с собой полицейский.

— Так, тут все ясно. Разворот правой верхней двойки, дистальная поверхность язычной кости. Ну и масса ремонта. Поясняю для тугодумов: этот парень, — он протягивает нам снимки, — и ваш жмурик — одно и то же лицо.

— Шикарно «Рэме» луисвиллцев разгромили, скажи? — говорит Марино, перекрикивая шум льющейся воды.

— Сам, что ли, ходил посмотреть?

— Не-а. Я вижу, Терри, и без тебя там не обошлось; считай, тебе победой обязаны.

— Твоя правда.

Беру с подноса хирургический нож, и в эту минуту звонит телефон.

— Сэм, возьми, а? — прошу я.

Он бежит за угол, хватает трубку и важно произносит:

— Морг.

Я прокладываю путь через реберно-хрящевые соединения и извлекаю треугольник грудины с примыкающими ребрами.

— Минуточку, — обращается Терри к собеседнику. — Доктор Скарпетта? Вас Бентон Уэсли к телефону.

Кабинет будто наполняется вакуумом, который затягивает в себя свет и звуки. Я замираю, потрясенно глядя перед собой и крепко сжав в окровавленной руке хирургический нож.

— Какого хрена? — Марино широкими шагами подходит к стоматологу и вырывает из его руки телефон. — Кто это? — орет он. — Черт. — Швыряет трубку. Как видно, звонивший дал отбой.

Эксперт-дантист потрясен. Он понятия не имеет, что произошло, мы с ним не так давно знакомы, и он недостаточно осведомлен о подробностях моей жизни. Да и откуда ему знать про Бентона? Разве что от других... Но, как видно, просветить Сэма еще не успели...

— Что конкретно сказали? — спрашивает его Марино.

— Надеюсь, я не сделал ничего дурного.

— Да нет, нет. — Я обретаю способность говорить. — Ты здесь совсем ни при чем, — спешу заверить бедолагу.

— Какой-то человек, — отвечает он. — Только сказал, что хочет с вами поговорить, и назвался Бентоном Уэсли.

Марино снова поднимает трубку, ругается, кипит от злости — да, не установлен у нас определитель. В морге в нем просто нет необходимости. Пит нажимает несколько кнопок и слушает. Записывает номер, набирает его.

— Да. Кто это? — требовательно обращается он к собеседнику на противоположном конце линии. — Где? Ладно. Вы видели, кто пользовался телефоном секунду назад? Тем, по которому вы разговариваете. Ага. Сейчас. Так я тебе и поверил, поганец. — Швыряет трубку.

— Выясняете, откуда этот человек позвонил? — спрашивает ничего не понимающий Терри. — Вы что, набрали шестьдесят девять, службу автоматического определителя номера?

— Телефон-автомат на заправке «Тексако», магистраль на Мидлотиан... Предположительно. Какой был голос? — Марино буравит парня взглядом.

— Ну, мне показалось, молодой. Хотя точно не знаю. А кто этот Бентон Уэсли?

— Он умер. — Протягиваю руку к скальпелю, надавливаю кончиком на доску для резки, в паз со щелчком входит новое лезвие; негодное выбрасываю в ярко-красный пластиковый контейнер для биологических отходов. — Он был моим другом. Близким другом.

— Какой-то извращенец решил пошутить. Откуда они вообще этот номер узнали? — Марино в бешенстве. Только и мечтает, что разыскать мерзавца и хорошенько надрать ему уши. И еще в голове бродит шаловливая мыслишка, что тут попахивает кознями сынка. У Марино все на лице написано: Рокки.

— Телефонный справочник, раздел «Номера административных служб и организаций». — Я начинаю разрезать кровеносные сосуды, рассекая сонные артерии с самого начала, от верхушек легких, а потом спускаясь к артериям подвздошной области и венам таза.

— Ой, только не говори, будто в телефонной книге так и написано: «Морг», черным по белому. — Ну вот, опять у него я виновата.

— Думаю, надо искать в «Ритуальных услугах». — Разрезаю тонкую плоскую мышцу диафрагмы, высвобождая целый блок органов, отделяю его от позвоночного столба. Легкие, печень, сердце, почки и селезенка переливаются разными оттенками красного у меня в руках, я кладу их на доску для резки и омываю под слабой струей холодной воды из шланга. Сердце и легкие будто исколоты иголками, усыпаны крохотными точками запекшейся крови: петехиальные кровоизлияния. Я наблюдала такое у людей, которые на момент смерти испытывали трудности с дыханием.

Терри подносит черную сумку к моему рабочему месту и ставит на каталку с хирургическим инструментом. Вынимает зубное зеркало и заглядывает покойнику в рот. Работает он молча, все еще под впечатлением недавнего инцидента. Беру нож побольше и разрезаю органы на секции, делаю профильный кривой срез сердца. Коронарные артерии чисты, ничем не забиты, артерия левого желудочка шириной в сантиметр, клапаны нормальные. Если не считать нескольких полосок жира в аорте, то сердце и сосуды здоровые. Единственная неполадка говорит сама за себя: по какой-то причине оно остановилось. Перестало работать. Куда ни сунусь — не нахожу тому объяснений.

— Как я уже сказал, тут все просто, — говорит Терри, делая пометки в зубной карте. Его голос напряжен: парень мысленно себя проклинает за то, что взял эту несчастную трубку.

— Тот, кого мы ищем?

— На все сто.

Сонные артерии, как рельсы, бегут вдоль позвоночника. Между ними — мышцы языка и шеи; их-то я и решила изучить попристальнее. Делаю тонкий срез и кладу их на доску. В глубинных тканях никаких кровоизлияний. Крохотная и хрупкая, У-образная подъязычная кость цела и невредима. Значит, его не душили. Смотрю под скальпом и не нахожу ни ушибов, ни трещин. Подключаю мощную хирургическую пилу к розетке над головой и тут понимаю, что одной рукой мне не справиться. Сама погружаю вибрирующее полукруглое лезвие в череп, а Терри крепко держит голову покойника. В воздухе висит горячая костная пыль; скоро костяная макушка с хлюпаньем отваливается, обнажив извилистые просторы мозга. При беглом осмотре и там ничего выходящего за пределы нормы не обнаружилось. Полусферы промываю на доске, они лоснятся, напоминая кремовый агат с серыми бороздчатыми краями. Мозг и сердце приберегу, чтобы потом с ними отдельно поработали специалисты: помещу в формалин и отправлю в Виргинский медколледж.

Да, сегодняшний диагноз выходит за рамки привычного. Явных причин смерти и патологических изменений обнаружить не удалось, а потому придется исходить из того, что доносит молва. Крохотные кровотечения на сердце и легких, ожоги и ссадины от веревки наводят на предположение, что Митч Барбоза умер от аритмии, стремительно развившейся на почве сильного потрясения. Также я допускаю, что в какой-то момент он либо задерживал дыхание, либо в его дыхательных путях возникла преграда потоку воздуха — либо по какой-то причине его дыхание было затруднено в такой степени, что вызвало частичную асфиксию, или удушение. Не исключено, что виной тому кляп, разбухший от слюны. Как бы там ни было, нам представляется незамысловатая, хоть и ужасающая картина, требующая наглядной демонстрации. И в этом мне помогут Терри с Марино.

Для начала готовлю несколько отрезков толстой белой бечевки, какой мы обычно сшиваем У-образные разрезы. Марино по моей просьбе заворачивает рукава хирургического халата и вытягивает руки в стороны. Один кусок бечевки обвязываю вокруг одного его запястья, другой затягиваю на другом — не слишком туго, но прочно. Теперь мой помощник поднимает руки вверх, а Терри должен схватить один из свободных концов бечевки и подтянуть на себя. Наш судебный стоматолог достаточно высок, и ему не требуется ни стула, ни табурета. Путы немедленно врезаются во внутреннюю сторону запястий Марино и образуют острый угол в узле. Мы проделываем то же самое с разных позиций, для разнообразия сведя руки вместе и разведя в подобии распятия. Разумеется, ноги испытуемого прочно стоят на полу. Он ни в коем случае не висит и даже не покачивается.

— Масса тела, висящего на вытянутых руках, мешает дыханию, — объясняю я. — Вдыхать у вас получается, а вот выдыхать уже сложнее, потому что межреберные мышцы не могут полноценно сокращаться. И это через некоторое время приводит к удушению. Прибавьте сюда шок, вызванный болью от пыток, страх, панику — аритмия обеспечена.

— А кровь из носа? — Марино протягивает мне запястья, и я внимательно рассматриваю отметины, которые оставила на коже бечевка. Они легли примерно под тем же углом, что и следы на теле покойного.

— Повышенное внутричерепное давление, — поясняю я. — Когда приходится задерживать дыхание, часто течет из носа кровь. Учитывая, что видимых повреждений мы не обнаружили, версия удачная.

— Вопрос в другом: его намеренно пытались убить? — сбит с толку Терри.

— Мало кто станет связывать человека и подвергать пыткам, чтобы потом отпустить на все четыре стороны, дабы жертва трепалась о случившемся направо и налево, — отвечаю я. — Пока воздержусь высказывать предположения относительно мотивов и метода. Подождем, что скажут токсикологи. — У меня загорелся недобрый огонек в глазах. Я взглянула на Марино. — Но можете смело считать это убийством, причем совершенным с особой жестокостью.

Позже утром мы еще раз обсудили этот вопрос. Ехали в сторону округа Джеймс-Сити. По настоянию Марино мы отправились на его транспорте, и я предложила сократить путь по Пятой автостраде, через округ Чарльз-Сити. От самой дороги веером отходят старинные, восемнадцатого века, плантации, широкие поля под паром, доходящие до кошмарных кирпичных особняков с дворовыми постройками Шервудского леса, Вестовера, Беркли, Ширли и Бел-Эйра. В пределах видимости ни одного туристического автобуса, нет ни лесовозов, ни ремонтников, да и сельские магазины закрыты. Сочельник. Сквозь бесчисленные своды старых деревьев просвечивает солнце, тени ложатся на тротуары круглыми пятнами, и «Копченый мишка» взывает о помощи с вывески в одной из чудеснейших частей света, где совсем недавно зверски расправились с двумя молодыми людьми. Казалось, что здесь не может случиться подобной гнусности, однако, когда мы добрались до мотеля «Форт-Джеймс» с примыкающим к нему кемпингом, я готова была поверить во что угодно. Эта грязная дыра запрятана в лесочке, на съезде с Пятой автострады, где беспорядочно расположились избушки, трейлеры и облупившиеся домики самого мотеля. Сразу вспомнилась аллея Хогана, сооруженная возле академии ФБР: дешевенькие фасады-декорации, обитель темных личностей, на которых вот-вот устроят облаву.

Контора расположилась в небольшом каркасном домике, затерявшемся среди чахлых сосен, которые устлали крышу и землю коричневыми шишками. За давно не стриженным кустарником перед домом проглядывают холодильники с газировкой и машины для льда. В листве валяются брошенные детьми велосипеды, а старинным качелям уже вряд ли можно доверять. Некрасивая собачка, помесь кого-то с кем-то, влачащая на себе тяжкую историю бесконечных пометов, поднимается на дряхлые ноги и смотрит на нас с перекошенного крыльца.

— Странно, мне казалось, нас должен встретить Стэнфилд. — Открываю дверь.

— Пойду разведаю, как там и что. — Марино вылезает из пикапа, внимательно разглядывая окрестности.

Из каминной трубы выползает тонкая струйка дыма, от ветра стелющаяся почти горизонтально; за окном перемигиваются кричащие рождественские гирлянды. Чувствую, за нами наблюдают. Заколебалась штора, где-то в доме зазвонил телефон. Мы ждем на крыльце, когда откроют. Собака понюхала мою ладонь и лизнула. Тут Марино решил-таки заявить о себе: мощно заколотил в дверь и заорал:

— Эй, кто-нибудь дома? — Отчаянно молотит кулаком. — Откройте, полиция!

— Иду, иду, — пропел нетерпеливый женский голос. Недружелюбное усталое лицо показалось в щелке приоткрытой двери: цепочка от воров все еще в замке и туго натянута.

— Миссис Киффин — это вы? — спрашивает Марино.

— А вы кто? — отвечает вопросом на вопрос.

— Капитан Марино, ричмондская полиция. Это доктор Скарпетта.

— А доктора зачем с собой привели? — Она нахмурилась и подняла на меня взгляд из своей темной щели. Какое-то шевеление у нее в ногах: из-за юбки выглянуло детское личико и хитровато, как гномик, улыбнулось. — Зак, марш в дом. — Маленькие голые ручки с грязными ногтями обвились вокруг маминой коленки. — Пошел! — Малыш отцепился и исчез.

— Нам понадобится осмотреть номер, в котором случился пожар, — говорит Марино. — Сюда должен был подъехать детектив Стэнфилд из округа Джеймс-Сити. Не видели его?

— Никаких полицейских с утра не показывалось. — Она хлопает дверью, раздается позвякивание дверной цепочки, дверь снова открывается — на этот раз широко, и хозяйка выходит на порог, попутно запихивая руки в рукава красной клетчатой куртки, какие носят лесорубы; в пальцах позвякивает кольцо с ключами. Она оборачивается и громко командует: — Чтобы из дома ни шагу! Зак, в тесто не лазить! Скоро вернусь. — Закрывает дверь. — Еще не видела, чтобы кто-нибудь так обожал сдобное тесто, как этот мальчишка, — сообщает она, пока мы спускаемся по ступенькам. — Бывает, покупаю готовое тесто. Однажды оставила на столе, прихожу — хитрец отвернул упаковку, как шкурку убанана, и сидит уплетает. Уже половину умял, когда я подоспела. Вот и говорю: ты что делаешь-то? Здесь же сырые яйца, ясно тебе?

Бев Киффин лет сорок — сорок пять. Она хороша кричащей красотой, как официантка в придорожной забегаловке или круглосуточном кафе. Волосы у нее осветлены до предела и завиты, словно кудряшки на французском пуделе, на щеках глубокие ямочки, фигура полная, раздавшаяся. Похоже, женщина пробивная, точно постоянно на стреме и готова защищаться — так бывает у людей, которых сильно потрепала жизнь. И еще я бы сказала, дамочка себе на уме — ни одному ее слову не поверю.

— Мне здесь, знаете, проблемы не нужны, — поверяет нам хозяйка. — Вот еще забот недоставало. Так и едут, так и едут. Пялятся, а то и фотографируют. Спасения нет: утром, днем, даже ночью им не спится.

— О ком вы? — спрашивает Марино.

— Да просто народ всякий в машинах, притормозят у дорожки, смотрят. Некоторые вылезают побродить по окрестностям, разнюхивают что-то. Вот прошлой ночью меня шум разбудил: проехал кто-то. В два ночи-то.

Марино раскуривает сигарету. Мы идем вслед за Киффин по заросшей, тенистой от сосен дорожке, хлюпающей снежной грязью, мимо старых домов-автоприцепов, ржавеющих тут, как негодные к плаванию корабли. Возле столика для пикников раскиданы чьи-то пожитки, и с первого взгляда может показаться, будто кто-то из отдыхающих не потрудился за собой убрать перед отъездом. Однако при ближайшем рассмотрении в глаза бросаются совершенно необычные вещи: странное сочетание игрушек, кукол, книжек в мягкой обложке, простыней, двух подушек, одеяла и двойной детской коляски — все промокло и перепачкано в грязи. Да только не кажутся эти вещи бесполезными предметами, с которыми сознательно распрощались хозяева. Их будто случайно оставили на расправу всем ветрам. Повсюду разбросаны мелкие клочки от хрустящих оберток, которые я тут же связываю с прилипшим к обожженной спине первой жертвы фрагментом. Когда-то это было оберткой в синем, белом и ярко-оранжевом тонах, порванной на узкие полоски, словно ее теребили в руках, пытаясь успокоить нервы.

— Кто-то очень торопился съехать, — замечает Марино.

Киффин глядит на меня.

— Смылись, не заплатив за место? — предполагает полицейский.

— О нет. — Такое чувство, что она торопится поскорее увести нас к маленькому, кричаще оформленному административному зданию мотеля, проглядывающему сквозь деревья прямо по курсу. — Уплатили, как и положено, заранее. Здесь в палатке жила семейка с двумя малышами, да вдруг взяли да и припустили отсюда. И вещи почему-то побросали. Не понимаю. Ну, например, детская колясочка очень неплохая. А потом, само собой, все снегом завалило.

Внезапный порыв ветра взметнул в воздух цветные обрывки, как конфетти. Я подошла ближе и поддала ногой подушку, чтобы перевернуть ее. Присела на корточки, взглянуть поближе, и в нос ударил едкий кислый запах. На подушку налипли волосы — длинные, тонкие и очень бледные, почти совсем без пигмента. Сердце вдруг опустилось, будто рядом ударили в гулкий басовый барабан. Беру клочки обертки в руку, верчу в пальцах. Гибкий, податливый, но прочный материал — сразу не порвешь, если только не потянуть за рельефный запаянный шов. Тут попадаются и крупные куски. Ясно, от шоколадного батончика с арахисом и карамелью, «Пей-Дей» называется; даже читается адрес сайта «Хершис». И на одеяле тоже волосы: черные, короткие — как видно, паховые. И еще несколько длинных и бледных.

— Батончики «Пей-Дей», — сообщаю Марино. Расстегиваю сумку, а сама поглядываю на Киффин. — Случайно, не знаете любителя шоколадок, который пустые обертки рвет?

— Во всяком случае, у меня дома таких нет, — отрезает сухо, словно я ее в чем-то обвиняю. Или Зака-сладкоежку.

Алюминиевого чемоданчика для выезда на место преступления у меня с собой не было — трупа-то нет. Зато я всегда держу в рюкзаке набор инструментов на непредвиденный случай: мощный морозильник с одноразовыми перчатками, пакетики для улик, тампоны, крохотную пробирку дистиллированной воды и среди прочего — набор для гильз. Снимаю с него крышку. Это ведь просто-напросто маленькая прозрачная капсула из пластика. В нее-то и кладу три волоска с подушки и два с одеяла. Запечатываю капсулу в прозрачный пластиковый пакет для сбора улик.

— Можно кое-что спросить? — обращается ко мне Киффин. — Зачем это вам?

— Да я сейчас тут все соберу и в лабораторию отправлю. — Марино вдруг заговорил вполголоса, спокойно, как бывалый картежник. Он прекрасно знает, как надо управляться с Киффин, а сейчас настало самое время ее спровадить, потому что ему тоже слишком хорошо известно, как выглядят волосы страдающих гипертрихозом. Похожи на детские, длинные, без пигмента, недоразвитые... Только вот у младенцев они не бывают шести-семи дюймов длиной, как волосы Шандонне, рассыпанные на сценах его преступлений. Не исключено, что Жан-Батист побывал в этом палаточном лагере.

— Вы сами здесь заправляете? — спрашивает хозяйку мой напарник.

— Да в основном.

— Когда исчезло семейство из палатки? Погодка сейчас уж больно не подходящая для отдыха на открытом воздухе.

— Жили еще до снега. На прошлой неделе.

— Вы так и не выяснили, почему эти люди неожиданно решили съехать? — продолжает Марино вкрадчивым голосом.

— Не слышала о них с тех пор. И след простыл.

— Нам потребуется осмотреть брошенные вещи.

Киффин дует на голые озябшие руки, чтобы согреться, ежится, прячась от ветра. Она оглядывается на свой домик, гадая, какую еще неприятность уготовила для нее и ее семьи судьба. Марино машет мне рукой, приглашая идти за ним.

— Ждите здесь, — велит он Киффин. — Мы сейчас вернемся. Надо кое-что забрать из машины. Только ничего не трогайте, поняли?

Она смотрит нам вслед. Мы идем, тихо переговариваемся. За несколько часов до того, как Шандонне объявился на моем пороге, Марино во главе группы быстрого реагирования прочесывал местность в поисках Оборотня. Тогда же они и обнаружили его ричмондское логово: негодяй прятался в перестраивающемся особняке возле реки Джеймс, совсем неподалеку от моего коттеджного городка. Мы полагали, что в дневное время маньяк выходил редко, если вообще выходил, и определить его перемещения не удавалось, поскольку он отсиживался в доме и обходился тем, что имелось там. До сего момента никому из нас и в голову не приходило, что у Шандонне было еще одно лежбище.

— Думаешь, он их распугал, чтобы самому воспользоваться палаткой? — Марино отпирает пикап и тянется в заднюю часть кабины, где, как мне известно, он держит, кроме всего прочего, и помповое ружье. — Потому что должен тебе сказать, док, в том доме на Джеймсе повсюду валялись обертки. Все было завалено фантиками от шоколадных батончиков. — Он вытаскивает красный ящик для инструментов и захлопывает дверь. — Похоже, серьезно на сахар подсел.

— А ты не рассмотрел, какие именно? — Вспомнилось, как Шандонне хлестал пепси на допросе.

— Да сладкие батончики. Не помню, может, и «Пей-Дей». Карамель, арахис. Такие маленькие пакетики. И знаешь, что самое интересное? Все обертки порваны в клочья.

— Господи, — бормочу я: мороз пробрал до самых костей. — Не исключено, что у него пониженный сахар в крови. — Строгий научный подход убережет меня от паники. Тут же стаей летучих мышей в душе взметнулся страх.

— Какого черта здесь понадобилось этому подонку? — гадает Марино, пристально глядя в направлении Киффин, ждущей нас в некотором удалении. — И как он сюда добрался? Может, у него все-таки есть машина?

— А в доме, где скрывался Шандонне, был какой-нибудь транспорт? — задаю встречный вопрос, направляясь к одинокой фигурке в красной шотландке, у которой пар изо рта выходит — такая холодина.

— Владельцы особняка не стали оставлять машины. Решили подождать, пока работы закончатся, — разъясняет Марино так, чтобы не услышала хозяйка мотеля. — Может, угнал что-нибудь, а потом оставил в неприметном местечке? Я-то думал, что поганец даже водить не умеет, учитывая, что большую часть жизни он прятался в парижских подземельях семейного особняка.

— Н-да. Сплошь одни предположения, — бормочу я, припомнив рассказ Шандонне о том, как он управлял одной из тех зеленых мотоциклеток для уборки французских тротуаров. Тогда эта история показалась мне невероятной, хотя во всем остальном я даже не усомнилась.

Мы снова у столика для пикников, Марино ставит на землю свой ящик и открывает его. Вытаскивает рабочие кожаные перчатки, надевает их и встряхивает один за другим сразу несколько прочных, рассчитанных на пятьдесят галлонов, мешков для мусора. Три пакета мы наполняем, а четвертый он разрезает и в куски черного полиэтилена обертывает детскую коляску, после чего заклеивает все скотчем. Попутно он объясняется с Киффин: мол, не исключено, что семейство, проживавшее в палатке, кто-то спугнул. Он подкидывает идею — мол, незнакомец, возможно, решил самовольно использовать местечко для своих нужд, хотя 5ы даже и на одну ночь. Не сложилось ли у хозяйки ощущения, что здесь творится что-то необычное? Не появлялась ли поблизости какая-нибудь незнакомая машина? Капитан излагает все это с таким видом, точно ему и в голову прийти не могло, будто управляющая мотелем способна исказить факты или попрать истину.

Естественно, мы знаем, что Шандонне не мог здесь быть после субботы; он тогда уже сидел за решеткой.

Киффин нам не помощница. Говорит, ничего необычного не заметила. Разве что однажды утром пошла за дровами, и палатки уже не было, а пожитки по-прежнему валялись, ну, во всяком случае, некоторая их часть. Поклясться она не может, однако чем больше мой спутник напирает, тем больше ей кажется, что заметила она исчезновение палатки что-то около восьми утра в прошлую пятницу. Накануне ночью Шандонне расправился с Дианой Брэй и потом скрылся в округе Джеймс-Сити. Решил затаиться? Представляю, как он появился у палатки, когда там находилась молодая пара с двумя ребятишками. Одного взгляда на него достаточно, чтобы побросать пожитки и смыться на машине от греха подальше. Тут уж не до сборов.

Несем мусорные мешки к мариновскому пикапу и укладываем их в задней части кузова. Киффин тем временем поджидает нашего возвращения, руки держит в карманах куртки, лицо порозовело на холоде. До мотеля рукой подать, он за сосновой рощицей, маленькое белое строение, больше напоминающее коробку: два этажа и двери, выкрашенные под цвет вечнозеленой хвои. За мотелем — снова лес, а за ним — речушка, берущая свое начало от Джеймс-Ривер.

— А сейчас у вас сколько постояльцев? — обращается Марино к владелице этой кошмарной дыры для туристов.

— Сейчас-то? Человек тринадцать, если еще кто-нибудь не выселился. Многие просто оставляют в комнате ключ, и я узнаю, что они уехали, только когда прихожу убираться. Слушайте, у меня курево дома осталось, — обращается она к полицейскому, не глядя на него. — Не угостите?

Марино опускает ящик с инструментом на дорожку. Вытряхивает из пачки сигарету и подносит зажигалку. Верхняя губа Киффин морщится, как гофрированная бумага: она втягивает дым, глубоко забирая воздух, и выдувает его, скривив набок рот. Как хочется курить! Сломанный локоть ноет от холода. Из головы не выходит то семейство из палатки: какой ужас им довелось пережить — если перед ними действительно предстал Шардонне и семья вообще существует. Если он пришел туда сразу после убийства Брэй, то куда делась его одежда? Наверняка маньяк вымазался кровью с ног до головы. Так что же, он вышел из дома покойницы и прямиком сюда, весь в крови, спугнул людей из палатки, и никто не догадался позвонить в полицию и даже словечком ни с кем не перемолвился?

— А сколько постояльцев здесь было позапрошлой ночью, когда начался пожар? — Марино берет свой ящик, и мы вновь пускаемся в путь.

— Не могу сказать точно. — Она отвечает уклончиво. — Не знаю, кто оставался в мотеле. Въехало одиннадцать, включая его.

— Вы имеете в виду того человека, который погиб при пожаре? — Теперь моя очередь задавать вопросы.

Киффин бросает на меня косой взгляд.

— Вот-вот.

— Расскажите поподробнее, — просит Марино, когда мы приостановились, чтобы осмотреться, а потом пошли дальше. — Вы видели, как он приехал? Так же как и нас? Судя по всему, здесь подъезд прямо к вашему дому.

Она останавливается и качает головой:

— Нет, сэр. Машины не видала. В дверь постучали, и я открыла. Попросила его пройти в соседнее помещение — контора у меня там — и вышла к нему. Приятный такой мужчина, хорошо одет, не похож на обычную клиентуру.

— Он назвался? — спрашивает Марино.

— Платил наличными.

— Значит, если кто-то платит наличными, вы не заставляете его ничего заполнять?

— По желанию могут. Но не обязательно. У меня специальный формуляр для въезжающих: заполняете его, и я отрываю квиток. Так этот сказал, что квитанция ему не нужна.

— Акцента не заметили, ничего такого?

— Говорил он как-то... не местный будто.

— А откуда он, вы не смогли бы определить? С севера? Или иностранец? — продолжает Марино, приостановившись под соснами.

Хозяйка осматривается, думает и курит, а мы идем вслед за ней по грязной размытой тропинке, которая ведет на парковку у мотеля.

— Ну, не совсем ярко выраженный южанин, — решает она. — Хотя и на иностранца не похож. И вообще он не очень-то был общителен. Только по мере надобности. Знаете, похоже, словно он торопился куда-то или нервничал. Очень неразговорчивый тип. — Звучит надуманно, слишком неестественно. У нее даже интонация другая стала.

— А в этих прицепах кто-нибудь живет? — спрашивает Марино.

— Сдаю их. Сейчас на своих никто не приезжает. Кемпинговый сезон закрылся.

— Может быть, снимают?

— Нет. Все пустые.

Перед мотелем, возле автомата с кокой, кто-то выставил кресло с рваной обивкой. На стоянке несколько машин, американских, не первой свежести: «гранада», «эл-ти-ди» и «понтиак-файерберд». И никакого намека на владельцев.

— Кого обычно принимаете в такой сезон? — интересуюсь я.

— Всех вперемешку, — отвечает Киффин; мы идем напрямик через парковку к южному концу здания.

Осматриваю мокрый асфальт.

— Бывает, с женой кто повздорит. В это время года полно таких. Люди суетятся, бывает, кто-то сам уходит, кого-то из дома выгоняют, вот и нужно перекантоваться. Или кто-нибудь едет издалека родных навестить и по пути останавливается переночевать. Или когда река разливается, как пару месяцев назад было, приезжают с домашними животными — я пускаю. Да и туристы заглядывают.

— А посмотреть Уильямсберг и Джеймстаун приезжают? — спрашиваю я.

— Порядком. Всем интересно на Джеймстаун поглазеть. С тех пор как там начали могилы раскапывать... Удивляюсь, что их туда так тянет?

Глава 22

Номер семнадцать расположен на первом этаже в самом конце коридора. Через всю дверь тянется ярко-желтая полицейская лента, которой опечатывают место преступления. Это крыло здания ближе к опушке дремучего леса, отделяющего мотель от магистрали.

Что меня сейчас интересует, так это заросли и любая растительность на асфальте прямо перед окнами номера, откуда спасатели, судя по всему, вытаскивали тело. Тут грязь, опавшая листва, сигаретные окурки. Я все думаю: тот кусок обертки от шоколадного батончика, который прилип к спине погибшего, изначально находился в номере или подобран здесь, на парковке? Если он прилип еще в комнате, значит, его туда занес убийца. Либо преступник прогуливался рядом или непосредственно на покинутой площадке для кемпинга в какой-то момент времени, предшествующий убийству. Правда, не исключено, что этот клочок бумаги некоторое время пролежал в номере — вдруг сама Киффин его туда занесла, когда пришла убраться после предыдущего жильца. Вещдоки — дело тонкое. Надо непременно учитывать их происхождение и не делать поспешных выводов, судя лишь по месту, где улика была обнаружена. К примеру, волокна ткани на теле могли попасть туда с одежды убийцы, который подцепил их где-нибудь на ковре, где они остались после какого-нибудь другого постояльца. Тот же, в свою очередь, мог их подцепить на сиденье автомобиля.

— Особые пожелания к номеру были? — спрашиваю я Киффин, пока она перебирает ключи на кольце.

— Просил что-нибудь тихое и уединенное. А семнадцатый — как раз такой: соседние номера пустуют, верхний тоже не занят. Что у вас с рукой?

— Поскользнулась. Гололедица.

— Ой-ой. Гипс-то надолго?

— Да скоро уже снимут.

— У вас не сложилось впечатления, что он был не один? — спрашивает ее мой спутник.

— Никого не видела. — С Марино она откровенно неприветлива, а вот со мной — куда дружелюбнее. Хозяйка то и дело заглядывает мне в лицо, и я все больше проникаюсь уверенностью, что она меня видела либо в газетах, либо по телевизору. — Так вы сказали, вы по каким болезням? — любопытствует она.

— Я судмедэксперт.

— А-а. — Ее лицо проясняется. — Как Куинси. Обожаю этот сериал. Помните серию, как он все узнал о человеке по одной-единственной косточке? — Она поворачивает ключ в замке и открывает дверь. В нос ударяет едкий запах недавнего пожара. — Мне так эта серия больше всего понравилась. Вы только представьте: угадал пол, расу и даже чем на жизнь парень зарабатывал. А уж о фигуре я вообще молчу. И главное, как он умер, когда — и все по какой-то несчастной косточке! — Нашему взгляду предстала темная, прокопченная, как шахта, комната. — Вы не представляете, сколько мне теперь убытков, — жалуется хозяйка, когда мы, минуя ее, проходим внутрь. — Страховка на такое не распространяется. Деловые все стали.

— Я бы вас попросил подождать снаружи, — говорит ей Марино.

Свет сюда проникает лишь из коридора через дверной проем, и в темноте удается различить очертания двойной раздвижной кровати. В центре — будто кратер, матрас прогорел до самых пружин. Капитан включает фонарик, и комнату рассекает длинный белый луч, освещая сначала платяной шкаф по правую руку от дверного проема, где стою я. На деревянной рейке болтаются две гнутые проволочные вешалки для одежды. Санузел — слева от входа, а у стены прямо напротив кровати — комод с зеркалом. На нем что-то лежит, какая-то книга. Открыта. Марино подходит поближе, светит на страницы.

— Гидеоновская Библия, — говорит он.

Свет движется в дальний угол комнаты, где примостились два стула и небольшой столик у окна. Тут же и черный ход. Полицейский раздвигает шторы, и тусклый солнечный свет лениво просачивается в комнату. Похоже, при пожаре пострадала только кровать, которая тлела, испуская тяжелый едкий дым и зачернив все вокруг густой копотью. Неожиданный подарок для судебной экспертизы.

— Всю комнату прокоптило, — изумленно произношу я.

— М-м? — Марино шарит фонариком по углам, а я выуживаю мобильный телефон. Никаких следов того, что Стэнфилд пытался отыскать в этой комнате пальчики, нет. Впрочем, ему простительно. Большинство следователей на его месте посчитали бы, что толстый слой сажи и густой дым уничтожат любые следы, хотя в действительности дело обстоит с точностью наоборот. Жар и сажа способствуют проявлению скрытых отпечатков; я даже знаю старый лабораторный метод, который так и называется — «окуривание». Его используют для непористых поверхностей, таких как полированные металлы. При наложении традиционных опудривающих средств, как правило, срабатывает тефлоновый эффект. Фактически скрытые отпечатки переносятся на объект, поскольку на кожном рисунке пальцев и ладоней имеются сальные частицы. Именно они-то и остаются на дверной ручке, бокале, оконном стекле. Жар размягчает сальные частицы, и к ним накрепко пристают копоть и сажа. А остывая, частички твердеют и запечатлеваются на поверхности; легким движением кисти с них легко удаляется сажа, совсем как обыкновенный пыльный порошок. Когда еще не изобрели специальных напылителей и не было альтернативных источников света, отпечатки пальцев нередко проявляли, сжигая смолянистые сосновые опилки, камфару и магний. Очень вероятно, что под слоем сажи в этой комнате скрыта целая галактика следов, уже за нас обработанных.

Звоню на домашний номер шефу отдела дактилоскопии Нейлсу Вандеру, вкратце обрисовываю ситуацию, и он обещает через пару часов подъехать в мотель. Марино нашел себе другое занятие: его внимание привлек пятачок света над кроватью, куда он направил свой фонарик.

— Хрень господня, — бормочет он. — Док, не подойдешь сюда? — Луч осветил два закопченных рым-болта, вкрученных в потолок на расстоянии примерно трех футов друг от друга.

— Эй! — Пит окликает Киффин сквозь дверной проем.

Та заглядывает в номер и смотрит на освященное фонариком пятно на потолке.

— Вы не в курсе, зачем тут эти болты?

Хозяйка меняется в лице, начинает писклявить — я уже заметила, так бывает, когда она пытается увильнуть от ответа:

— Впервые вижу. Интересно, как они туда попали?

— Вы когда последний раз заходили в этот номер? — интересуется Марино.

— Да за пару дней до того, как вселился клиент. Я здесь прибирала за последним постояльцем — в смысле, который до него тут жил.

— А тогда болтов не было?

— Я не заметила, даже если и были.

— Миссис Киффин, пока попрошу вас не уходить — на случай, если возникнут еще вопросы.

Мы с Марино надеваем перчатки. Он расправляет пальцы: резина растягивается и с хлопком садится на место. Из окна открывается вид на бассейн с грязной мутной водой. Напротив кровати — маленький телевизор «Зенит» на подставке с приклеенной к нему запиской-памяткой гостям: «Уходя, выключи из сети». В общем, номер как раз такой, как и описывал Стэнфилд; только вот он забыл упомянуть раскрытую гидеоновскую Библию на комоде. Да еще ни словом не обмолвился о том, что справа от кровати есть электрическая розетка, а рядом на ковре валяются два выдернутых шнура: один — от лампы на ночном столике, а другой — от магнитолы с часами. Старый прибор, даже еще не цифровой. Когда выдернули провод, стрелки показывали 3:12.

Марино просит Киффин снова зайти в номер.

— Как вы сказали, в котором часу въехал постоялец? — спрашивает он.

— Ох, ну где-то в три. — Она тупо глядит на часы. — Он, видать, как только вселился, сразу выключил часы и лампу, так, что ли? Странно. Разве что розетка понадобилась. Бывает, публика деловая нахлынет, с переносными компьютерами.

— Вы видели у него ноутбук?

— Да при нем вроде вообще ничего не было, кроме ключей от машины. И еще бумажник.

— Вы про бумажник не упоминали.

— Он вытащил его, когда расплачивался. Черный, кожаный, кажется. Дорогой на вид. На нем все было дорогое. Наверное, крокодил или еще какая пакость, — добавляет рассказчица.

— Сколько он вам заплатил наличными и в каких купюрах?

— Одна сотенная и четыре двадцатки. Сдачу оставил. По счету выходило сто шестьдесят долларов семьдесят центов.

— А, ну да. Тариф тысяча шестьсот семь, особый, — монотонно проговорил Марино.

Не нравится ему Киффин. Он явно ни в грош ее слова не ставит, но пока предпочитает помалкивать, разыгрывая ее как колоду карт. Не знай я этого типчика как облупленного, сама повелась бы.

— У вас стремянки не найдется? — спрашивает Марино.

Хозяйка заколебалась.

— Ну, вроде была. — Снова уходит, открыв дверь нараспашку.

Марино опускается, чтобы взглянуть на розетку и выдернутые шнуры.

— Думаешь, сюда подключали сушилку? — Он будто бы вслух размышляет.

— Не исключено. Если предположить, что использовали именно ее.

— Помнится, я такой штуковиной трубы отогревал и лед на пороге плавил. — Он с фонариком заглядывает под кровать. — Никогда еще не видел, чтобы такую хреновину на человеке пробовали. Господи. Ему, наверное, кляп в самую глотку забили, раз никто ничего не слышал. Не пойму только, зачем оба разъема понадобилось освобождать?

— Может, чтобы пробки не выбило?

— Ага, в таком гадючнике все может быть. Здесь и фен вполне может свет вырубить.

Подхожу к комоду взглянуть на Библию. Она открыта на шестой и седьмой главах Экклезиаста, страницы усыпаны сажей. Под Библией чисто, значит, так и лежала, когда разгорелся пожар. Вопрос — в каком положении она находилась, когда жертва въехала в номер, и вообще отсюда ли она, раз уж на то пошло? Глаза блуждают по строчкам и останавливаются на первой строфе седьмой главы: «Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти — дня рождения». Зачитываю вслух, чтобы слышал Марино. Поясняю, что этот раздел посвящен суетности и тщеславию.

— Вроде как по случаю, тебе не кажется? — замечает он, но тут из коридора раздается скрип алюминия и с потоком морозного воздуха возвращается Киффин. Марино принимает у хозяйки забрызганную краской, погнутую лестницу и устанавливает ее. Взбирается и светит фонариком на болты.

— Черт бы побрал мои глаза. Пора очки новые заказывать, — жалуется он. Я стою рядом, придерживаю для него стремянку.

— Давай посмотрю, — предлагаю я.

— Прошу. — Пит спускается.

Достаю из ранца небольшое увеличительное стекло и поднимаюсь. Капитан протягивает мне фонарик, и я разглядываю болты. Волокон не видно. Если что и было, нам это собрать уже не посчастливится. Вся сложность в том, как взять один тип улик, не повредив другой, а тут, на болтах, по всей вероятности, присутствуют аж три разновидности: отпечатки пальцев, волокна тканей и отметины от инструмента. Если станем снимать сажу, чтобы добраться до отпечатков, есть риск уронить налипшие волокна соединения, которое, возможно, было пропущено через болты. Их мы тоже не можем открутить, не оставив своими инструментами новых отметин (если будем пользоваться, предположим, плоскогубцами). Самая большая проблема — случайно не уничтожить возможные отпечатки пальцев. На месте осматривать ничего нельзя, уж слишком темно и неудобно. И тут у меня появилась идея.

— Не подашь пару пакетиков? — прошу Марино. — И скотч.

Он протягивает мне два прозрачных полиэтиленовых пакета. Я надеваю каждый поверх болта и аккуратно заклеиваю верхушки липкой лентой, стараясь не касаться ни болтов, ни потолка. Потом спускаюсь, пока помощник возится со своим ящичком для инструментов.

— Поверьте, я и сам не рад, да придется, — говорит он Киффин, чей силуэт вырисовался у двери: стоит, руки в карманах греет. — Надо вырезать часть потолка.

— Теперь-то уж никакой разницы, — смиренно отмахивается она, а может, ей и вовсе безразлично. И добавляет: — Делайте что хотите.

Я все никак не пойму, почему огонь так и не разгорелся — подымило и перестало. В тупик зашла, не знаю, что и думать. Спрашиваю Киффин, какие были на постели белье и матрас.

— Ну, зеленые, — тут уж она села на своего конька. — Покрывало темно-зеленое, под цвет, каким двери выкрашены. А куда белье делось, ума не приложу. Белые были простыни-то.

— А из какого материала?

— Ну, покрывало однозначно из полиэстера.

Полиэстер настолько легко воспламеняется, что я даже завела себе специальный пунктик: никогда не надевать синтетику в полет. Не дай бог, самолет упадет и загорится, полиэстер на теле мне меньше всего нужен. Уж лучше сразу бензином облиться. И если постель была заправлена таким покрывалом, вся комната вспыхнула бы ярким пламенем, и быстро.

— Где вы покупаете матрасы? — интересуюсь я.

Она колеблется.

— Хм, ну, — наконец подбирается к неприятной истине, — новые-то жуть как дорогие. По возможности покупаю пользованные.

— Где именно?

— Э-э, знаете, в Ричмонде пару лет назад тюрьма закрылась...

— На Спринг-стрит?

— Вот-вот, она самая. Только не подумайте, я не держу такого, на чем бы сама не стала спать, — защищает хозяйка свой выбор постельных принадлежностей. — Самое новье беру.

Теперь понятно, почему матрас тлел, да так и не загорелся. В больницах и тюрьмах постели пропитывают огнезащитными составами. И еще напрашивается вывод, что тот, кто устроил пожар, и не подозревал, будто пытается спалить матрас, обработанный специальной пламегасящей жидкостью. Здравый смысл подсказывает: этот человек не стал ждать, пока пламя разгорится, иначе бы знал, что огонь погас сам собой.

— Миссис Киффин, — говорю я, — а Библия у вас в каждой комнате?

— Единственное, что не воруют. — Она избегает прямого ответа, снова заговорив подозрительным голосом.

— Вы не знаете, почему эта Библия открыта на Экклезиасте?

— Ну уж я не хожу по номерам, чтобы Библии открывать. Просто оставляю на комоде. Я не открывала. — Она колеблется и все же заявляет: — Никак убили парня. А то с чего вдруг столько возни поднялось.

— Мы обязаны рассмотреть все версии, — замечает Марино, снова поднимаясь на стремянку с небольшой ножовкой, которая нередко помогает в схожих обстоятельствах, поскольку у нее твердые и неизогнутые зубья. Такая что хочешь вырежет, так сказать, «на месте» — хоть штукатурку распиливай, хоть плинтус, и трубу возьмет или, как в нашем случае, балку.

— Эх, тяжко в последнее время дела идут, — говорит миссис Киффин. — Все одна управляюсь: муж-то в разъездах.

— А чем занимается ваш супруг? — интересуюсь я.

— Баранку крутит, дальнобойщик в «Сухопутных перевозках».

Марино принимается выковыривать плитки из потолка, обступая те, куда вкручены рым-болты.

— Видимо, он дома редко появляется, — говорю я.

Ее нижняя губа еле заметно дрогнула, и во взгляде слезой блеснула обида.

— Еще убийства мне тут не хватало. Бог ты мой, тяжелехонько же теперь придется.

— Док, фонариком не подсветишь? — Марино нисколько не тронут столь внезапным требованием сочувствия.

— Убийство многим вред приносит. — Я направляю фонарик в потолок, здоровой рукой придерживая лестницу. — Печально, но факт, миссис Киффин.

Полицейский начинает пилить, на голову сыплется древесная пыль.

— У меня здесь еще никто не умирал, — снова плачется хозяйка. — Худшего для гостиницы и не придумаешь.

— Да ладно, — подкалывает Марино, перекрикивая шум пилы, — от такой раскрутки никто внакладе не останется.

Киффин бросает на него злобный взгляд.

— А такая братия пусть даже не думает сюда соваться!

* * *

Узнаю часть стены, к которой было прислонено тело — Стэнфилд показывал снимки, — и теперь имею общее представление, где обнаружили одежду. Так и вижу, как несчастный лежит раздетым на постели, руки связаны веревкой, пропущенной через рым-болты, и подняты к потолку. Возможно, он стоял на коленях или даже сидел — поднята лишь часть тела. Однако поза распятия и кляп во рту мешали дышать. Он задыхался, боролся за воздух, сердце колотилось в груди от страха и боли, когда у него на глазах втыкали в розетку штепсель струйной сушилки, когда с нажатием кнопки зашумел горячий воздух. Мне никогда не удавалось проникнуться желанием людей пытать себе подобных. Я знаю этапы развития подобной тяги: начинается с жажды все лично контролировать и кончается предельным злоупотреблением властью. Но мне непонятно, как человек способен получать удовлетворение, злорадствовать и тем паче испытывать сексуальное удовольствие, причиняя боль живому существу.

— Миссис Киффин, — говорю я, пока Марино машет пилой, — пять дней, специальный тариф? В это-то время года? — Умолкаю: на ее лице промелькнуло замешательство. Она не может знать, что творится у меня в голове, не видит того, что вижу я. Ей не по силам вообразить тот ужас, который я воспроизвожу, стоя в этом дешевом мотеле со старыми тюремными матрасами. — Зачем он въехал на пять дней в рождественскую неделю? Постоялец что-нибудь рассказывал в ту ночь такого, что могло бы навести на мысли о цели его визита, занятиях, откуда он родом? Кроме того, что говор был нездешний.

— Я стараюсь не расспрашивать. — Киффин наблюдает за работающим Марино. — Может, и стоило бы. Бывает, некоторые разговорятся, не остановишь. Кто-то, наоборот, не любит, чтобы в их дела лезли.

— Какое у вас сложилось о нем впечатление?

— Ну, Мистер Арахис сразу его невзлюбила.

— Что еще за Мистер Арахис? — Марино нагибается с потолочной плиткой, которая была привернута рым-болтом к четырехдюймовому куску балки.

— Собачка наша. Вы, наверное, заметили ее, когда заходили. Странная кличка для девочки, у которой было столько щенков, да Зак ее так прозвал. Мистер Арахис чуть не охрипла от лая, когда он у нас на пороге появился. Сама пятится, а шерсть на загривке дыбом.

— А что, если ваша собака разлаялась и была не в себе, потому что почуяла поблизости еще кого-то? Того, кого вы не заметили? — предполагаю я.

— Может, и так.

Отвалилась вторая плитка, и лестница зашаталась: капитан спускается. Он снова открывает чемоданчик и достает оттуда рулон бумаги для заморозки и полицейскую ленту, после чего начинает заворачивать потолочные плитки в аккуратные сверточки. Я тем временем прохожу в санузел и осматриваюсь, подсвечивая себе фонариком. Повсюду казенная белизна, туалетный столик загажен желтыми пятнами — видно, постояльцы кладут на него зажженные сигареты, пока бреются, накладывают макияж или делают укладку. И еще я заметила нечто, укрывшееся от глаз Стэнфилда. Обрывок зубной нити повис через край унитаза и застрял под сиденьем. Рукой в перчатке я беру находку. Длиной где-то с фут, несколько дюймов промокли от туалетной воды; в середине нить розоватая, будто кто-то прочищал зубы и десны кровоточили. Мокрую в полиэтиленовый пакет ее класть не стоит. Завернула в бумагу для заморозки, а потом в маленький пакетик, какие используют ювелиры. Вероятно, у нас есть образец ДНК. Вопрос только чей?

Мы с Марино возвращаемся к пикапу в час тридцать, и только Киффин успела открыть входную дверь, чтобы зайти в дом, как оттуда выскакивает Мистер Арахис. Мы выруливаем, а собака мчится вслед и лает. Смотрю в боковое зеркало: Киффин у порога во всю глотку командует псине:

— Быстро домой, кому сказала! — Злобно хлопает в ладоши. — Ко мне, сейчас же!

— Какой-то поганец решил между пытками зубы почистить? — начинает мой спутник. — Что за черт? Знаешь, куда вероятнее, она там с прошлого Рождества висит.

Мистер Арахис уже у моей дверцы; пикап, покачиваясь на колдобинах, пробирается по проселочной дороге через лес к Пятой автостраде.

— Ко мне, быстро! — вне себя вопит Киффин, спускаясь с крыльца и похлопывая руками по коленям.

— Черт бы побрал эту псину, — сердится Марино.

— Стой! — Боюсь, как бы мы не переехали несчастное животное.

Капитан жмет на тормоза, и машина, дернувшись, останавливается. Мистер Арахис с лаем подпрыгивает, голова мелькает перед моим окном.

— Да что ей нужно? — Я окончательно сбита с толку. Несколько часов назад, когда мы только подъехали, эта собака на нас вообще никакого внимания не обратила.

— Домой! — Киффин сама отправилась забрать собаку. За ее спиной в дверях показался ребенок. Только это не тот мальчик, которого мы уже видели, а парень ростом не меньше хозяйки.

Стоило мне выйти из пикапа, как Мистер Арахис отчаянно замахала хвостом. Ткнулась носом в мою ладонь. Бедное никчемное создание, грязное, пахнет псиной. Беру ее за ошейник и тяну к домашним, однако та отнюдь не горит желанием нас покидать.

— Ну пошли, — говорю ей. — Давай я тебя домой заведу, пока под колеса не попала.

Торопливо приближается багровая от злости хозяйка. Со всей дури бьет собаку по голове. Мистер Арахис визжит, как раненая овечка, испуганно поджимает хвост, вся съежилась.

— Кто тут не слушается? — Киффин остервенело машет пальцем перед носом дворняжки. — Марш в дом!

Мистер Арахис прячется за меня.

— Кому сказано!

Собака садится в грязь позади, прижимаясь дрожащим тельцем к моим ногам. Тот, кого я заметила в дверях, исчез, а вместо него на крыльце появился Зак. Он в джинсах и свитере явно с чужого плеча.

— Сюда, Арашка, — тонким голоском зовет он, щелкая пальцами. Мальчик, похоже, напуган не меньше собаки.

— Зак! Я что, по пять раз должна повторять? Быстро в дом! — кричит на него мать.

Жестокость. Уедем — собаку побьют. Может, побьют и ребенка. Бев Киффин — неуправляемая, озлобившаяся женщина. Жизнь преподала ей суровые уроки, и она чувствует себя беспомощной, в душе все кипит от обиды и несправедливости. А может, она просто плохой человек и несчастная Мистер Арахис бежит за мариновским монстром, потому что хочет уехать с нами, спастись.

— Миссис Киффин, — говорю я спокойным властным тоном, какой обычно применяю в случае, если надо запугать кого-нибудь до полусмерти. — Больше к Мистеру Арахис не прикасайтесь, если только не захотите погладить. У меня особый пунктик по поводу людей, которые обижают животных.

Ее лицо мрачнеет, глаза блестят от злости. Смотрю ей прямо в зрачки.

— Законодательством предусмотрено наказание за жестокое обращение с нашими меньшими братьями, миссис Киффин. И избивая Мистера Арахис на глазах у детей, вы подаете им нехороший пример. — Даю ей понять, что заметила второго ребенка, о котором хозяйка пока что не удосужилась упомянуть.

Киффин отступает на шаг, разворачивается и уходит в дом. Мистер Арахис садится и смотрит на меня, задрав голову.

— Тебе надо домой, — говорю ей, а у самой сердце разрывается от жалости. — Иди, иди, малышка. Домой.

Зак спускается с крыльца и подбегает к нам. Берет псину за ошейник, садится рядом на корточки и почесывает ее между ушей, ласково бормоча:

— Веди себя хорошо, не зли маму, Мистер Арахис. Пожалуйста. — Он поднимает глаза на меня: — Просто ей не нравится, что вы увозите ее коляску.

Меня как громом поразило, однако виду не показываю. Присаживаюсь рядом с Заком и ласкаю Мистера Арахиса, отчаянно прогоняя от себя навеянные ее мускусным запахом воспоминания о Шандонне. Желудок тошнотворно скручивает, рот наполняется слюной.

— Так это ее коляска? — спрашиваю Зака.

— Когда у нее щенки, я их в ней катаю, — говорит мальчик.

— Почему же она лежала у столика для пикников, малыш? — спрашиваю. — Я подумала, что ее оставил кто-то из отдыхающих.

Мальчик качает головой, ласково ворошит шерсть Мистера Арахиса.

— Не-а. Это ее колясочка. Правда, Мистер Арахис? Я пошел, мама ждет. — Он встает, воровато оглядываясь на открытую дверь.

— Знаешь, что я тебе скажу? — Я тоже поднимаюсь. — Нам просто надо осмотреть коляску Мистера Арахиса, а потом я ее привезу обратно, договорились?

— Ладно. — Он тянет дворнягу за поводок, переходит на бег. Провожаю их взглядом. Наконец они зашли в дом и закрыли за собой дверь. Стою посреди грязной дороги в тени низкорослых сосен, сунув руки в карманы, и наблюдаю. Я ни на секунду не сомневаюсь, что Бев Киффин меня видит. На улице это называется «выступать» или «пижонить» — заявлять о своем присутствии. Я здесь не закончила. Сдается мне, мы еще увидимся.

Глава 23

Мы направляемся по Пятой автостраде на восток, и я то и дело поглядываю на часы. Даже если бы здесь волшебным образом материализовался вертолет Люси, я бы все равно не поспела к Анне раньше двух. Достаю бумажник, визитку, на которой Бергер нацарапала свои контактные номера. В отеле не отвечают, и я оставляю для нее сообщение: прошу заехать за мной в шесть вечера. Марино вопреки своему обыкновению молчалив, уставился прямо перед собой; пикап с ревом летит по вихляющей узкой дороге. Полицейский переваривает новости про детскую коляску, которыми я только что с ним поделилась. Разумеется, Бев Киффин нам солгала.

— Ну и местечко, бр-р, — наконец заговорил он, качая головой. — Жуть. Такое чувство, будто за каждым шагом следят: всюду глаза, глаза. Словно там поселилось нечто такое, о чем никто и не подозревает.

— Она подозревает. Ей однозначно кое-что известно, даже не сомневайся. Эта дамочка особо отметила коляску, сказала, что ее оставили люди, которые сбежали из палаточного лагеря. На одном дыхании выпалила. Ей нужно, чтобы мы так считали.

Вот только зачем?

— Никаких постояльцев из палатки попросту не существует. И если окажется, что волосы действительно принадлежат нашей образине, тогда у меня есть смутное подозрение, что она сама его и привечала. То-то фифа дергалась всю дорогу.

У меня воображение перемкнуло, когда я попыталась представить себе Шандонне: вот он стучится в киффиновскую дверь, дабы попроситься на ночлег. Дикая картина. Оборотень, как он себя называет, не стал бы так рисковать. Насколько нам известен его модус операнди, он объявляется на пороге дома, только если пришел убить. Вот именно: насколько. А известно-то нам, по правде говоря, куда меньше, чем две недели назад.

— Придется начать все заново, — говорю Марино. — Мы составили себе представление о человеке, не располагая о нем достаточной информацией, и что теперь? Мало того что мы сделали ложные выводы, так еще и сами в них поверили. А между тем у этой личности имеются грани, которые мы даже не брали в расчет.

Полицейский вынимает сигареты.

— Ты меня понимаешь? — продолжаю я. — Мы, по своему высокомерию, решили, что ведаем, каков он. Подвели под свои выводы научную базу и получили то, что, по правде говоря, всего лишь предположение. Карикатура. Никакой он не оборотень. Он — человек, и как бы ни был Шандонне дурен, у него есть разные грани, и лишь теперь мы до них начинаем докапываться... Что-то мне не хочется отправлять Вандера в этот могильник в одиночку.

— И правильно. — Марино тянется за телефоном. — Поеду с ним в мотель, а ты пригонишь мой пикап в Ричмонд.

— И еще, ты заметил? — говорю я. — Там кто-то стоял в дверях. Явно не малыш.

— М-м, — крутит головой. — Никого не видел. Только мальчонку. Как там его? Зак. И собаку.

— Кто-то промелькнул в дверях, — настаиваю я.

— Все проверю. Домашний Вандера знаешь?

Тот уже выехал, и жена диктует Марино номер сотового телефона. Пялюсь из окна на окрестности: зеленые новостройки с большими, «колониальными» домами, притаившимися вдалеке от дороги. Сквозь зелень проглядывают пышные рождественские украшения.

— Ага, что-то там нечисто, — рассказывает по телефону Марино. — Так что ваш покорный слуга прикроет вам задницу. — Дает отбой, и мы некоторое время едем молча. Такое чувство, что события прошлой ночи накрепко перемкнули между нами все контакты.

— Давно ты узнал? — Я наконец решаюсь спросить спутника еще раз, нисколько не удовольствовавшись отмазкой, которую он попытался скормить мне у ворот Анны. — Скажи, когда конкретно Райтер тебе сообщил, что собирает специальную следственную коллегию? Он объяснился, что за надобность такая?

— Когда ты еще Брэй даже и не вскрыла до конца. — Марино закуривает. — Она лежала у тебя на столе, в прямом смысле слова. Райтеротлавливает меня по телефону и говорит, чтобы ты не делала аутопсию. Я ему отвечаю: «Так что мне теперь, пойти в морг и сказать, бросай, мол, скальпель, руки вверх, ты арестована?» Тупица хренов. — Марино выдувает струю дыма, а у меня в голове все заволакивает туманом страха и отчаяния. — Потому он и стал без разрешения шарить в твоем доме, — добавляет капитан.

Ах да, обыск. Ну уж по крайней мере это я и сама успела сообразить.

— Думал, может, копы на что-нибудь наткнутся. — Он молча стряхивает пепел. — Наподобие обрубочного молотка. В особенности с пятнами крови Брэй.

— Что ж, на железяке, с которой Шандонне за мной погнался, тоже вполне могла остаться кровь Брэй, — резонно замечаю я, а у самой внутри так и свербит от беспокойства.

— Да, только проблема в том, что молоток-то найден в твоем доме, — напоминает очевидное.

— Разумеется, он для того и приволок его, чтобы на мне испробовать.

— Ну да, и на нем действительно ее кровь, — рассуждает вслух Марино. — Анализ ДНК сделали быстро. Еще не видел, чтобы лаборатории выдавали отчет с такой скоростью, и знаешь почему? Губернатор лично контролирует ход дела — вдруг его главный судмедэксперт окажется убийцей-психопаткой. — Он затягивается сигаретой, мельком взглянув на меня. — И еще, док. Не знаю, может, Бергер уже обмолвилась. Но только ты говоришь, будто молоток купила в скобяных товарах? Так вот, не нашли его.

— То есть как? — Невероятно, аж злость берет.

— Единственный молоток, обнаруженный у тебя, оказался с кровью Брэй. Один-единственный. В твоем доме. И на нем кровь убитой.

— Ты же знаешь, зачем я купила молоток, — отвечаю, будто желая что-то доказать. — Мне требовалось проверить, совпадет ли характер нанесенных увечий. Инструмент на самом деле был в моем доме. А если, все обыскав, вы его так и не обнаружили, значит, либо плохо смотрели, либо кто-то его забрал.

— Ты помнишь, где его последний раз видела?

— Последний раз я держала его в руках на кухне — хотела на курице проверить, как выглядят повреждения и какой отпечаток остается от спиральной рукоятки, если нанести на нее какую-нибудь субстанцию и крепко прижать к ткани.

— Ага, избитую курицу в мусоре мы нашли. И испачканную томатным соусом наволочку, на которой ты, по всей видимости, катала рукоятку своего молотка. — Подобные трюки вовсе не кажутся ему дикостью. Меня Марино давно знает: я не считаю зазорным проводить самые невероятные и диковинные эксперименты, если с их помощью удастся выяснить, что произошло с человеком. — А вот обрубочного молотка нет. Мы его не нашли. Ни с соусом, ни без соуса, — продолжает Марино. — И знаешь, мне интересно, уж не умыкнул ли его Талли, черная душонка. Не стоит ли подключить Люси с Тиун — пусть через свою секретную контору поворошат документы, может, что и на него найдется? Первое крупное расследование «Последней инстанции». Мне бы для начала ой как хотелось бы проверить, из какой тучки на нашего красавчика денежный дождь сыплется.

Поглядываю на часы, засекаю время. Квартал, где жил Митч Барбоза, в десяти минутах езды от мотеля «Форт-Джеймс». Темно-серые однообразные постройки возведены недавно, растительности нигде нет, только сырая землица с проглядывающей кое-где молоденькой мерзлой травой, чуть прикрытой снегом. На стоянке, где мы притормозили, уже стоят знакомые полицейские машины без специальной раскраски: три «краун-виктории» и «шевроле-люмина», припаркованные в рядок. От нашего с Марино внимания не ускользнуло также и то, что на двух из них — вашингтонские номера.

— Ни хрена себе, — говорит капитан. — За милю разит федералами. Плохо дело, — заявляет он мне, паркуя машину. — Ой как плохо.

По выложенной кирпичом дорожке мы направляемся к дому, где жил Барбоза со своей предполагаемой подругой. Тогда-то мне и бросилось в глаза кое-что необычное. В окне на верхнем этаже я заметила прислоненную к стеклу удочку. Не знаю, почему это меня так поразило — разве что время для рыбной ловли неподходящее, как, впрочем, и для отдыха в палатках. Снова вспомнилась мистическая, если не мифологическая история об отдыхающих, которые сбежали из собственной палатки, бросив все пожитки. Чувствую, что внедрилась в глубины некоего опасного пространства, где с невероятной скоростью движутся силы, которых я не вижу и не понимаю. Мы с Марино ждем у подъезда корпуса "Д", и он еще раз жмет кнопку звонка.

Открывший дверь детектив Стэнфилд рассеянно с нами здоровается, глазки бегают. Между ним и Марино — настоящая стена непонимания.

— Простите, что не подъехал в мотель, — коротко объявляет он, пропуская нас внутрь. — Были причины. Сейчас сами увидите, — заверяет он. На нем серые вельветовые брюки и свитер из толстой шерстяной пряжи. Мне в глаза он тоже избегает смотреть. То ли потому, что я знаю про позорную утечку информации, когда полицейский проговорился своему шурину, члену палаты представителей Динвидди, то ли по какой-то иной причине. И вдруг осенило: он, вполне вероятно, в курсе расследования, которое против меня возбудили. Впрочем, об этой грани реальности я стараюсь не думать. Сейчас лишние волнения мне отнюдь не на руку.

— Все уже наверху, — говорит Стэнфилд, и мы поднимаемся вслед за ним.

— Кто это все? — спрашивает Марино.

На устланном ковром полу почти не слышно шагов. Стэнфилд идет вперед и, не оборачиваясь и не делая паузы, с ходу отвечает:

— Управление по контролю за контрабандой алкоголя, табака и оружия. И ФБР.

Слева на стене развешаны фотографии в рамочках; я на мгновение замедлила шаг, кинула на них внимательных взгляд. Узнаю Митча Барбозу. Вот он в баре, сидит в компании каких-то подвыпивших людей с широкой улыбкой на лице. Вот выглядывает из машины. На одной из фотографий загорает на каком-то тропическом пляже — может, на Гавайях. В руке его бокал с неким напитком, чокается с фотографом. На нескольких других снимках он с хорошенькой женщиной; возможно, с ней он и жил в последнее время.

Чуть дальше — лестничная площадка с окном, к которому прислонена удочка.

Останавливаюсь. Внезапно, когда я осматривала удочку «Шекспир» из стекловолокна с катушкой «Шимано», меня посетило какое-то странное чувство. На леске есть и крючок, и грузило, на полу возле снасти стоит синяя пластмассовая коробка для наживки. Рядом — две пустые пивные бутылки; такое впечатление, будто кто-то, зайдя в дом, их тут оставил. Непочатая пачка сигар «Типарилло», горстка мелочи. Марино оборачивается ко мне посмотреть, где я застряла. Поднимаюсь за ним на лестничную площадку, и мы оказываемся в залитой ярким светом, эффектно отделанной жилой зоне. Над обстановкой тут явно поработал человек со вкусом: экономичная современная мебель, индийские ковры.

— Ты когда последний раз на рыбалку ездил? — спрашиваю Марино.

— Да, пожалуй, только на море. В наших краях давненько не рыбачил.

— Вот и я о том же. — Осеклась: до меня вдруг дошло, что я знаю одного из троих стоящих в гостиной у венецианского окна. Сердце екнуло, когда знакомая черноволосая голова повернулась и моему взгляду предстало лицо Джея Талли. Он не улыбается, глаза колючие, как наконечники стрел. Марино издает едва различимый гулкий стон, похожий на рык доисторического ящера. Так он дает мне понять, что Джей — последний человек, которого ему хочется видеть. Другой мужчина, в костюме с галстуком, молод, похож на латиноамериканца. Ставит на столик чашечку кофе, полы его пиджака расходятся, и я замечаю наплечную кобуру с пистолетом крупного калибра.

Третий собеседник — женщина. На истерзанную горем любовницу, недавно потерявшую избранника, не похожа. Да, она расстроена, но отлично держит себя в руках: глаза горят, зубы сжаты. Это мне знакомо. Подобный взгляд я встречала у Люси, Марино и всех остальных, переживающих утрату сильнее, чем кто бы то ни было. Копы. Копы, теряя своих, готовы мстить зуб за зуб, око за око. Подруга Митча Барбозы, тут же предполагаю я, работает в правоохранительных органах, вероятнее всего, под прикрытием. Всего несколько минут — а как резко изменилась картина.

— Это Бунк Пруэ из ФБР, — представляет незнакомцев Стэнфилд. — Джей Талли, Управление по борьбе с контрабандой. — Джей пожимает мне руку, словно мы впервые видимся. — И Джилисон Макинтайр. — Ее рука холодна, но тверда. — Мисс Макинтайр тоже из управления.

Берем стулья, рассаживаемся вкруг, чтобы во время разговора видеть друг друга. Воздух тяжелый, пропитан искрами злобы. Знакомая атмосфера. Сколько раз я в нее попадала, когда погибал кто-нибудь из своих. Установив декорации, Стэнфилд скрывается за занавесом угрюмого безмолвия. Инициативу берет на себя Бунк Пруэ, типичный федерал.

— Доктор Скарпетта, капитан Марино, — начинает Пруэ, — давайте взглянем правде в глаза. Дело чрезвычайной секретности. Говоря откровенно, я бы не стал разглашать факты, если бы у вас не было необходимости знать, с чем имеете дело. — Он поиграл желваками. — Митч Барбоза был нашим агентом и работал под прикрытием, занимаясь крупным расследованием в этом районе. Разумеется, теперь операцию придется свернуть, по крайней мере частично.

— Наркотики и оружие, — говорит Джей, переводя взгляд с Марино на меня.

Глава 24

— А что, это каким-то образом касается Интерпола? — Мне не понятно, как здесь оказался Джей Талли. Всего-то две недели назад он еще работал во Франции.

— Ну, вам виднее, — говорит Джей с оттенком сарказма. Впрочем, мне могло и показаться. — Вы запрашивали Интерпол на предмет неопознанной личности, того самого человека, обнаруженного в мотеле? У нас имеются некоторые предположения касательно его персоны. Так что да, Интерпол здесь тоже при деле. Вы удовлетворены моим ответом?

— И не подозревал, что ваши уже ответили. — Марино едва удается вести себя цивилизованно по отношению к Джею. — И вы хотите сказать, что тот парень из мотеля вроде как международный преступник, скрывающийся от наказания?

— Да, — отвечает Джей. — Россо Матос, двадцати восьми лет, уроженец Колумбии. Последний раз был замечен в Лос-Анджелесе. За мягкую поступь получил кличку Кот: подкрадывается и неслышно убивает. Такова его специальность. Киллер, наемник. Известен пристрастием к чрезвычайно дорогой одежде, машинам и молодым людям. Впрочем, теперь вернее говорить о нем в прошедшем времени. — Джей на миг умолкает. Все смотрят только на него. — Одного мы никак не можем понять: что он делал здесь, в Виргинии.

— В чем конкретно заключается операция? — спрашивает у Джилисон Макинтайр Марино.

— Четыре месяца назад один парень превысил скорость на Пятой автостраде, как раз в нескольких милях отсюда. Полицейский округа Джеймс-Сити его остановил. — Она смотрит на Стэнфилда. — Из-под одеяла на заднем сиденье автомобиля выглядывала рукоятка длинноствольного пистолета, как потом оказалось — «МАК-90» с подтертым серийным номером; нашей лаборатории в Роквилле удалось восстановить серию. Оружие было отгружено из Китая — регулярные поставки в Ричмонд. Как вам известно, «МАК-90» — популярная подделка под «АК-47». На улицах идет за штуку или две баксов. Бандиты любят «МАКи» китайской сборки, которые регулярно отгружают в порты Ричмонда или Норфолка, легально, в ящиках с соответствующей маркировкой. Другие «МАКи» провозят контрабандой из Азии, вместе с героином в самой разнообразной таре, маркированной как угодно — от электроники до восточных ковров.

Деловым тоном (лишь иногда проскальзывает нелегкий груз недавней потери) Макинтайр рассказывает о контрабандном круге, в который, помимо местных портов, входит компания грузоперевозок, где под прикрытием работал Барбоза, а она, по легенде, была его девушкой. Он, сам водитель, подыскал ей местечко в офисе компании, откуда исходили поддельные накладные и счета-фактуры для сокрытия очень прибыльной деятельности, включавшей в себя также транспортировку сигарет из Виргинии в Нью-Йорк и другие пункты назначения на северо-востоке страны. Кое-что из оружия продавалось на месте через теневого дилера, но основная масса уходила из-под полы на оружейных ярмарках.

— И всем нам хорошо известно, что Виргиния наводнена оружием, — говорит Макинтайр.

— Как называлась компания грузового автотранспорта? — интересуется Марино.

— «Сухопутные грузоперевозки».

Глаза коллеги метнулись ко мне. Полицейский запускает пальцы в редеющую шевелюру.

— Боже милосердный, — говорит капитан, не обращаясь ни к кому конкретно. — Там работает муж Бев Киффин.

— Бев Киффин — администратор мотеля «Форт-Джеймс», — поясняет собравшимся Стэнфилд.

— «Сухопутные грузоперевозки» — большая компания, и в незаконную деятельность вовлечены далеко не все сотрудники. — Пруэ спешит восстановить справедливость. — В этом-то вся загвоздка. Сама компания и большинство ее сотрудников закона не нарушают. Можно дни напролет тормозить их грузы, и ничего незаконного не найдешь. А в другой раз выезжает целая колонна якобы с бумагой, с телевизорами, с чем угодно, а коробки набиты автоматами и наркотой.

— Думаете, на Митча кто-нибудь навел? — спрашивает у Пруэ Марино. — И плохиши решили его убрать?

— Если так, то почему тогда и Матос умер? — заговорил Джей. — И, судя по всему, Матос умер первым, я не ошибаюсь? — Переводит взгляд на меня. — Он был обнаружен мертвым при очень странных обстоятельствах, в придорожном мотеле. И тут на следующий день тело Митча выбросили в Ричмонде. Кстати, Кота нанять дорого станет. Не вижу, какой у него мог быть здесь интерес. Если кто-то и заказал Барбозу, то не стал бы вызывать такого убийцу, как Матос. У него — своя ниша, его приберегают для крупной дичи в могущественных преступных группировках, для тех, к кому легко не подберешься, потому что у них надежный заслон из хорошо вооруженных головорезов.

— На кого работал Матос? — спрашивает Марино.

— На любого, кто заплатит, — отвечает Пруэ.

— По всему миру колесит, — добавляет Джей. — Южная Америка, Европа, здесь тоже. Он не принадлежит к какой-нибудь отдельной сети или картелю, вольный стрелок. Хотите кого-нибудь убрать — нанимаете Кота.

— Значит, кто-то заплатил ему, чтобы он сюда приехал, — делаю вывод я.

— Иначе не складывается, — отвечает Джей. — Вряд ли он прибыл окрестностями Джеймстауна любоваться или оценить рождественские убранства в Уильямсберге.

— Нам также известно, что Митча Барбозу он не убивал, — добавляет Марино. — Матос уже лежал мертвым на столе у доктора, когда Митч вышел на пробежку.

В комнате закивали. Стэнфилд ковыряет под ногтем. Он будто потерялся в пространстве, ему в крайней степени не по себе. Бедняга то и дело смахивает пот со лба и отирает пальцы о штанину.

Марино просит Джилисон Макинтайр рассказать, что произошло, все по порядку.

— Митч любил пробежаться перед ленчем, — начинает она. — Вышел ближе к двенадцати и не вернулся. Это случилось вчера. Около двух я села в машину и поехала его искать по окрестностям, но опять-таки ничего не обнаружила. Тогда я позвонила в полицию, ну и, разумеется, нашим. В управление и ФБР. Все посрывались с мест и тоже на поиски. Безрезультатно. Его засекли в районе юридического колледжа.

— Маршалл-Риз? — спрашиваю я, делая пометки.

— Верно, колледж при университете Вильгельма и Марии. Митч обычно бегал по одному и тому же маршруту, отсюда вдоль Пятой автострады, сворачивал на Францис-стрит и к Саут-Генри, а после возвращался. Обычно пробежка занимала час или около того.

— Вы не припомните, что на нем было? — спрашиваю ее.

— Красный тренировочный костюм и жилет. Пуховый, поверх костюма. М-м, серый. И напузник. Без него не выходил.

— Пистолет там держал? — заключает Марино. Рассказчица кивает, сглотнув, на лице стоическое выражение.

— Пушка, деньги, мобильный. Ключи от дома.

— Когда тело обнаружили, у него ничего не было поверх костюма, — доводит до ее сведения капитан. — Никаких сумочек. Опишите ключ.

— Ключи, — уточняет она. — От входной двери и от машины, на металлическом кольце.

— Как выглядит ключ от вашего дома? — интересуюсь я, боковым зрением уловив, что Джей не сводит с меня глаз.

— Обычный латунный ключ. Ничего примечательного.

— В кармане его спортивных трусов обнаружили ключ из нержавеющей стали, — говорю я. — На нем несмываемым маркером было выведено «двести тридцать три».

Агент Макинтайр хмурится.

— Да? Как странно. Понятия не имею, от чего он.

— Похоже, вашего напарника куда-то отвезли или отвели, — говорит Марино. — Связали, сунули кляп в рот, пытали, а затем притащили в Ричмонд и выбросили на улицу в одной из наших очаровательных новостроек, Мосби-Корт.

— Известной высоким уровнем обращения нелегальных наркотиков? — интересуется Пруэ.

— Еще бы. Эти микрорайоны привлекают много денег. Соответственно, оружие и наркотики. А еще в таких местах, как Мосби-Корт, живут удивительные люди: они ничего не видят. Хотите избавиться от мертвого тела? Валяйте. На глазах у пятидесяти человек выбросите труп — они ни сном ни духом. Временная слепота, амнезия.

— Значит, это был некто, хорошо знающий Ричмонд. — Стэнфилд наконец-то подал голос.

У Макинтайр расширились глаза от ужаса: она явно потрясена.

— Ничего не знала о пытках, — обращается ко мне. Ее профессиональная решимость пошатнулась, как подпиленное дерево, готовое вот-вот рухнуть.

Описываю ожоги Барбозы и повреждения на теле Матоса. Объясняю, на чем основаны мои догадки относительно кляпа и подвесного устройства, а затем Марино рассказывает об обнаруженных в потолке рым-болтах. У присутствующих складывается определенная картина. Теперь каждый способен себе представить, что сделали с этими двумя мужчинами. Мы имеем все основания подозревать в случившемся одного или нескольких людей. Только это никоим образом не проясняет, чьих рук дело и каковы мотивы для убийства. Мы не знаем, куда отвозили Барбозу, хотя у меня имеются кое-какие мысли на сей счет.

— Когда поедете с Вандером в мотель, — говорю Марино, — думаю, стоит проверить и другие комнаты. Вдруг где обнаружишь в потолке рым-болты...

— Сделаю. Все одно туда ехать. — Он бросает взгляд на часы.

— Сегодня? — спрашивает его Джей.

— Ага.

— У вас есть причины полагать, что Митча накачали наркотиками, как и того первого парня? — спрашивает меня Пруэ.

— Следов от иглы я не нашла, — отвечаю. — Подождем, что покажут анализы.

— Господи, — тихо проговорила Макинтайр.

— И оба они обмочились? — интересуется Стэнфилд. — Разве это не всегда случается, когда люди умирают? Контроль над мочевым пузырем ослабевает, и они мочатся в штаны? То есть, иначе говоря, это естественный процесс?

— Не скажу, что непроизвольные отправления — редкость. Но первый погибший, Матос, снял одежду. Он был обнажен. Складывается впечатление, что он сначала обмочился, а потом уже все с себя скинул.

— А значит, до того, как получил ожоги, — говорит Стэнфилд.

— Допускаю. Его пытали не через одежду, — отвечаю я. — Очень вероятно, что обе жертвы потеряли над собой контроль от испуга или паники. Если по-настоящему сильно испугаться, можно и в штаны наделать.

— Боже мой, — снова бормочет Макинтайр.

— А если при тебе какой-то гад закручивает в потолок мощные ремонтные болты, а потом втыкает в розетку струйную сушку, тут запросто обоссышься от страха, — выразительно живописует Марино. — Слишком хорошо представляешь, что с тобой сейчас произойдет.

— Господи! — срывается Макинтайр. — Что же это делается?

Все безмолвствуют.

— Какого хрена им понадобилось измываться над Митчем? Он же всегда был таким осторожным, никогда бы в чужую машину не сел, незнакомцам бы не дался.

Стэнфилд говорит:

— На Вьетнам похоже. Вспомнилось, как они над пленными издевались, клещами вытягивали сведения.

— Добыть информацию — лишь одна причина пытки, — отвечаю я на слова полицейского. — А еще есть желание получить заряд. Некоторые прибегают к пыткам, потому что попросту от этого балдеют.

— Думаете, мы именно с таким случаем столкнулись? — уточняет Пруэ.

— Не имею представления. — Я поворачиваюсь к Макинтайр: — Когда мы подходили к дому, я увидела в окне удочку.

Прореагировала она странно: на лице промелькнула тень сомнения. Тут до нее доходит, о чем я говорю.

— Ах да, удочка. Митч любил рыбачить.

— Где-то поблизости?

— В заливчике возле пристани у колледжа.

Гляжу на Марино. Этот самый заливчик как раз выходит на опушку лесистой кемпинговой зоны для отдыхающих, где расположен «Форт-Джеймс».

— Митч когда-нибудь упоминал про мотель у залива? — спрашивает ее Марино.

— Я только знаю, что ему нравилось там рыбачить.

— Он знаком с тамошней хозяйкой? Бев Киффин? И с ее мужем? Может быть, вы оба его знаете, раз уж он работает на «Сухопутные грузоперевозки»? — спрашивает Марино.

— Ну, во всяком случае, я знаю, что Митч частенько общался с ребятами. У них там два мальчика. Они иногда, когда тот приходил, тоже там рыбачили. Говорил, жаль ему сорванцов — без отца растут; редко папаша к ним захаживает. А вот фамилия Киффин мне не знакома, не знаю я таких дальнобойщиков. Хотя я именно бумагами и занимаюсь.

— Вы можете это выяснить? — спрашивает Джей.

— Не исключено, что она не стала брать его фамилию.

— Ну да.

Макинтайр кивает.

— Помните, когда Митч в последний раз там рыбачил? — спрашивает ее Марино.

— Еще до того, как снег лег, — отвечает она. — А тогда тепло долго держалось.

— Там на лестничной площадке кто-то оставил мелочь, пару пивных бутылок и сигареты, — говорю я. — Рядом с удочкой.

— Вы уверены, что он не выходил рыбачить, как выпал снег? — подхватывает мою мысль Марино.

По выражению ее глаз становится ясно, что она не так уж и уверена. Мне вообще интересно, все ли Макинтайр знает о своем подставном приятеле.

— Вы с Митчем, случайно, не вышли на что-либо подозрительное? Темные делишки в мотеле? — спрашивает ее Марино.

Макинтайр качает головой.

— Он ни о чем таком не говорил. Митч только рыбачить туда ходил и с мальчишками пообщаться. Да и то, когда их видел.

— Значит, если они оказывались поблизости... Когда он рыбачил? — Марино не упускает своего. — Есть какие-нибудь основания полагать, что он специально приходил туда с ними пообщаться?

Джилисон в нерешительности.

— Ваш партнер — отзывчивый человек?

— О да, еще какой. Вполне может статься, что и приходил навестить сорванцов. Он вообще-то детей любит. Любил то есть. — Она одергивает себя: оторвалась от реальности, а так не хочется верить.

— Как он представился тамошним жителям? Дальнобойщиком? Что он о вас сказал? По легенде, вы хороший специалист, делаете карьеру? Ну и вы ведь в действительности не были любовниками. Это, так сказать, только для проформы, для посторонних. Фасад. — Марино что-то нащупал. Он подался вперед, руки в замке, локтями оперся о колени и не сводит тяжелого взгляда с Джилисон Макинтайр. Когда капитан в таком состоянии, то буквально заваливает собеседников вопросами — так, что те и отвечать не успевают. Путаются и говорят такое, о чем потом жалеют. И именно теперь это произошло с нашей собеседницей.

— Слушайте, не надо говорить со мной как с подозреваемой, — огрызается она. — Не знаю, к чему вы подводите, но наши отношения были чисто профессиональными. Только вот нельзя жить с кем-то рядом под одной крышей, изображать, будто у вас что-то есть, и при этом не чувствовать его близким человеком.

— Однако вы близки не были, — говорит Марино. — По крайней мере он с вами не был близок. Вы ведь делали свое дело, так? В смысле, что если бы ему захотелось приударить за одинокой женщиной с двумя воспитанными мальчуганами, вы бы не стали запрещать. — Марино откидывается на спинку стула. В комнате стало так тихо, что, кажется, слышно, как муха пролетит. — Митч сильно ошибся, не стоило ему этого делать. Опасная, чудовищная глупость, в свете обстоятельств. Он был волокитой?

Макинтайр не отвечает. На глаза навернулись слезы.

— Знаете что, коллеги? — Марино обводит взглядом комнату. — Митч, как видно, вляпался в дерьмецо, которое никакого отношения к вашей операции не имеет. Оказался не в том месте не в то время.

— У вас есть предположения, где Митч был в среду около трех часов дня, когда в мотель вселился Матос и начался пожар? — Стэнфилд собирает разрозненные части в единое целое. — Он сидел дома или отсутствовал?

— Нет, здесь его не было. — Джилисон с трудом говорит, утирая слезы. — Ушел. Не знаю куда.

Марино так и фыркнул. Тут и говорить ничего не нужно — все сказано. Партнеры под прикрытием должны отслеживать перемещения друг друга, и если агент Макинтайр не всегда знала, где находится агент Барбоза, значит, он занимался чем-то, не имеющим отношения к расследованию.

— Понимаю, Джилисон, что вам даже думать об этом не хочется, — уже мягче продолжает Марино, — но Митча пытали и убили, ясно? Его запугали до смерти. В прямом смысле слова. То, что с ним делали, было так ужасно, что у него не выдержало сердце. Он обмочился прямо в штаны. Его где-то заперли, подвесили к потолку, заткнули рот кляпом и сунули в карман ключ непонятного происхождения. Интересно, для чего? Зачем? Он был замешан во что-то, о чем нам следует знать, Джилисон? Он ведь не только окуньков ловил, там, в заливчике у палаточного лагеря?

По щекам Макинтайр катятся слезы. Она неловко промокает их салфеткой и громко всхлипывает.

— Он любил выпивку и женщин, — еле слышно молвит она. — Довольны?

— Когда-нибудь уходил на ночь, по барам пошататься? — спрашивает Пруэ.

Кивает.

— У него легенда такая была. Понимаете... — В отчаянии она обращает ко мне молящий взгляд. — Вы же его видели. У него крашеные волосы, серьга и остальное. Митч изображал... ну вроде как гуляку, парня-оторву, и женщины ему действительно нравились. Он никогда и не притворялся, будто мне верен, своей так называемой подруге. Такова была часть его прикрытия — и часть его характера. Да, я волновалась. Только человека не переделаешь. Он был хорошим агентом. Вряд ли Митч способен на бесчестный поступок. Хотя и рассказывал он мне далеко не все. И если он на что-то наткнулся в кемпинге, к примеру, то вполне мог начать разнюхивать. Вполне мог.

— Не поставив в известность вас, — подтверждает Марино.

Снова кивок.

— У меня ведь и свои дела были. Не думайте, что я по пятам за ним ходила. Я работала в офисе в «Сухопутных грузоперевозках», пусть и не полный рабочий день. Так что мы не могли каждый час знать, кто и чем занят.

— Ну, значит, я вас просвещу, — решает Марино. — Митч на что-то наткнулся. Мне вот только интересно, не прогуливался ли он, случайно, в окрестностях мотеля, когда там объявился Матос. Может, когда Матос на свое нарвался, Митча, по несчастью, заметили. Проще простого, не исключено, что так и было. Его сочли свидетелем и пустили в расход.

Никто не возражает. Теория Марино — пока что единственное, что у нас есть на данный момент.

— И опять все упирается в Матоса. В цель его приезда, — комментирует Пруэ.

Смотрю на Стэнфилда. Он самоустранился из разговора. У него изнуренный вид, этот человек на нервной почве превратился в развалину. Совсем издергался. Останавливает на мне взгляд и тут же отводит его. Облизывает пересохшие губы и прочищает горло.

— Детектив Стэнфилд, — чувствую, просто необходимо сказать это ему перед всеми. — Только, ради Бога, не сообщайте о том, что здесь слышали, своему шурину.

У того глаза засверкали от злости. Я прилюдно его унизила, однако мне все равно.

— Будьте добры, — добавляю я.

— Знаете, что я думаю? — злобно отвечает он. — Я вообще не хочу в ваши гадости ввязываться. — Медленно поднимается и обводит взглядом комнату, мигает, глаза его подернулись поволокой. — Не знаю, что здесь происходит, но я не буду принимать в этом участия. Никакого участия. Вы, федералы, вляпались по самые уши, вот сами и расхлебывайте. Я ухожу. — Он кивает. — Слышали меня? Я ухожу.

И тут, к всеобщему изумлению, детектив Стэнфилд падает. Так тяжело, что пол дрожит от сотрясения. Я тут же вскакиваю. Слава Богу, дышит. Пульс частит как сумасшедший, но не на грани остановки сердца или другого какого-нибудь угрожающего жизни состояния. Просто упал в обморок. Ощупываю голову — убедиться, что бедолага не поранился. Все в порядке. Уже приходит в себя. Мы с Марино помогаем ему встать, ведем на кушетку. Заставляю детектива прилечь и подсовываю под шею несколько подушек. Сейчас самое мучительное для него — чувство неловкости, притом очень сильной.

— Детектив Стэнфилд, вы диабетик? — спрашиваю я. — У вас с сердцем все в порядке?

— Все нормально, мне бы только кока-колы выпить или еще чего, — вяло говорит он.

Встаю и направляюсь на кухню.

— Посмотрим, что тут у нас, — веду себя по-хозяйски. В холодильнике обнаруживаю апельсиновый сок. В шкафчике — арахисовое масло. Зачерпываю большую ложку. Я как раз искала бумажные полотенца, когда около тостера заметила пузырек с лекарством, отпускаемым строго по рецепту. На этикетке имя Митча Барбозы. Значит, он принимал прозак. Вернувшись в гостиную, упоминаю о своей находке Макинтайр, и та рассказывает, что Барбоза сел на антидепрессанты несколько месяцев назад, потому что страдал повышенной нервозностью и что-то его угнетало.

— Говорил, так сказывается нагрузка, — добавляет она.

— Любопытно, — немногословно замечает Марино.

— Помнится, вы собирались отсюда сразу в мотель заехать? — спрашивает его Джей.

— Ага. Вандер хотел проверить, вдруг повезет с отпечатками пальцев.

— С отпечатками? — вяло бормочет с ложа больной.

— Господи, Стэнфилд. — Марино теряет терпение. — Чему вас учили в школе детективов? Или твой идиотский шурин расстарался и тебя сразу в выпускной класс перевели?

— Да, браток, если хочешь знать, — пискляво мямлит Стэнфилд с таким остервенением, что все присутствующие засмеялись. Несчастный немного взбодрился. Приподнимается на подушках и говорит, глядя мне в глаза: — Да, вы правы. Не следовало ему рассказывать. Больше он от меня ни словечка не услышит; ему лишь бы свои политические шашни крутить. Чтобы вы знали, не я тут джеймстаунские дела приплел... не приплетал я.

Пруэ хмурится.

— Какие такие джеймстаунские дела?

— Ах, ну да, вы же не слышали. У нас здесь раскопки, и губернатор планирует закатить большое празднество по поводу предстоящей круглой даты. Правда, если хотите знать, индеец из Динвидди — что из меня балерина: ни капли индейской крови в нем нет. Тоже мне выдумал, поутаханский потомок! Тьфу! — Глаза Стэнфилда забегали от негодования, которому, подозреваю, он редко дает волю. Как видно, бедолага ненавидит своего шурина лютой ненавистью.

— Митч был индейцем, — угрюмо произносит Макинтайр. — Он наполовину коренной житель.

— Ну и ну, ради всего святого, будем надеяться, что газетчики об этом не пронюхают. — Марино явно не верит, что Стэнфилд будет держать рот на замке. — Мало нам «голубого», теперь еще индеец. Вот дела. — Качает головой. — Такую информацию политикам выдавать нельзя. Вообще нельзя разглашать, я серьезно. — Он упорно пялится на Стэнфилда, потом на Джея. — О том, что происходит, — никому ни слова, под строгий запрет. Крупная секретная операция, Митч — фэбээровец. Ни одной живой душе. И про Шандонне тоже. А если вдруг люди поверят, что тут действительно гуляет убийца, расправляющийся с представителями меньшинств, то как мы тогда будем объясняться перед публикой, если не имеем права разглашать правду?

— Я не согласен, — возражает Джей. — Я еще не готов делать выводы о мотивах этих преступлений. К примеру, не могу принять за данность, что Матос, а теперь и Барбоза не связаны с контрабандой оружия. Между убийствами прослеживается очевидная связь.

Все кивают. Нельзя закрывать глаза на модус операнди, способы свершения преступления; они слишком сходны, чтобы этого не заметить. А значит, эти преступления — дело рук одного и того же человека или группы людей.

— И еще я не собираюсь полностью отбрасывать предположение, что убийства были совершены на почве ненависти, — продолжает Джей. — Один — гомосексуалист. Другой — коренной житель Америки. — Он пожимает плечами. — Пытки — это страшно неприятный аспект. Гениталиям нанесены повреждения? — обращается он ко мне.

— Нет. — Выдерживаю его пристальный взгляд. Сейчас и представить невозможно, что когда-то мы были близки, и, глядя на его полные губы и грациозные руки, помнить их касание.

Когда мы гуляли по улицам Парижа, люди оборачивались ему вслед.

— Хм... — протянул Джей. — Думаю, это интересно и, возможно, даже имеет некий смысл. Я, конечно, не судебный психиатр, но, по-моему, преступники, действующие из ненависти, редко повреждают гениталии своих жертв.

Марино пораженно смотрит на него, кривоватая усмешка выдает откровенное презрение.

— Среди грубых неотесанных людей встречаются истые гомофобы — те и за милю не подойдут к мужским гениталиям, — добавляет Джей.

— Ну если мы и впрямь решили тут воду мутить, — язвительно отвечает ему Марино, — тогда давайте уж и Шандонне припомним. Он ведь тоже не касается гениталий своих жертв. Да какое там, он с них даже штаны не снимает. Просто бьет и кусает лица и груди. Единственное, что его интересует ниже пояса, — стянуть ботинки и носки да ноги погрызть. Спросите почему? Он боится женских гениталий, потому что у него все изуродовано, если хотите знать, включая и интимные места. — Марино всматривается в лица собравшихся. — Хотя бы потому стоило его изловить, чтобы взглянуть, как у него там все устроено. И знаете, у него вообще члена нет. Вернее сказать, то, что у него там висит, я бы членом не назвал.

Стэнфилд выпрямился, точно аршин проглотил, и глаза выпучил от удивления.

— Поеду с вами с мотель, — говорит Джей.

Марино поднимается и смотрит в окно.

— Черт возьми, где же Вандер запропастился...

Он отлавливает эксперта по мобильному, и уже несколько минут спустя мы устремляемся на парковку. Джей идет рядом со мной. Чувствую, его так и распирает от желания разобраться, прийти хоть к какому-то консенсусу. В этом смысле он действует по женскому стереотипу поведения. Нам свойственно желание поговорить, все уладить. Утрясти, прийти к заключению или восстановить отношения. Он готов пойти на все, лишь бы возобновить связь. Я же, со своей стороны, не хочу повторения.

— Кей, можно тебя на минутку? — говорит Джей на парковке.

Останавливаюсь и смотрю на него, застегивая пальто. Замечаю, что Марино глядит в нашу сторону — он как раз вынимал из кузова мусорные пакеты и коляску и укладывал их в машину Вандера.

— Я понимаю, что нам обоим неловко, но нельзя ли воспринимать все попроще? В конце концов, нам еще вместе работать, — говорит Джей.

— Знаешь, надо было раньше думать. Тогда, когда ты рассказывал Хайме Бергер мельчайшие подробности, — отвечаю я.

— Я не хотел тебя обидеть. — Так и сверлит взглядом.

— Ну разумеется.

— Ты же понимаешь, она задавала вопросы. У нее работа такая.

Я ему не верю. В этом заключается суть проблемы с Джеем Талли: я ему не доверяю, и мне жаль, что однажды я успела ему открыться.

— Что ж, забавно, — комментирую я. — Только почему-то у меня такое чувство, будто вопросы начались еще при жизни Дианы Брэй. А если точнее, когда мы с тобой были во Франции.

Джей мрачнеет. Не успел скрыть злобного взгляда.

— У тебя паранойя, Кей, — говорит он.

— Вот именно, Джей, — отвечаю я. — В том-то все и дело.

Глава 25

Я никогда еще не сидела за рулем мариновского пикапа «додж-рэм», и не попади я в столь стесненные обстоятельства, сама мысль управлять этой громадиной показалась бы мне уморительной. Человек я не крупный, едва дотягиваю до пяти футов пяти дюймов, отнюдь не выпендрежница и не экстремалка. Конечно, иногда ношу джинсы, но не сегодня. Думаю, я все-таки одеваюсь, как полагается руководителю и юристу. По обыкновению, использую либо строгий костюм с юбкой, либо фланелевые брюки с блейзером, если, конечно, не выезжаю на местность. У меня светлые волосы, короткая стрижка, чуть-чуть подкрашиваюсь, а об украшениях, если не считать часов и неизменного обручального кольца, к которому теперь уже нет пары, забываю. Татуировок нет. Одним словом, я совсем не выгляжу как человек, который будет нестись по дороге в ревущем монструозном джипе, выкрашенном в темно-синий цвет, прошитый тонкими контрастными полосками, с хромом, брызговиками и большими раскачивающимися антеннами радиосвязи.

Решила вернуться в Ричмонд по шестьдесят четвертому — так быстрее: уж очень много внимания поглощает такое вождение, нелегко управляться с мариновской махиной одной рукой. У меня еще не было подобного сочельника, и чем больше я в этом убеждаюсь, тем грустнее становится. Обычно к этому времени уже набиты холодильник и морозилка, я наготовила соусов, супчиков и украсила дом. А сейчас чувствую себя совсем бесприютной: мчусь в машине Марино по межштатке и не знаю, где сегодня буду ночевать. Вроде бы можно к Анне заехать, но пугают недоговоренность, отчуждение, возникшие между нами; утром мы с ней даже не виделись. На меня накатывает чувство беспомощной безысходности, еще глубже вжимающее в сиденье. Набираю Люси.

— С завтрашнего дня придется въехать к себе, — говорю ей по телефону.

— А может, с нами пока побудешь? Тиун будет рада, — предлагает она.

— Не лучше ли вам у меня погостить? — Так трудно попросить об одолжении, в котором действительно нуждаешься. Очень. И тому есть масса причин.

— Когда ты нас ждешь?

— Справим с утра Рождество.

— Спозаранок. — Еще не было рождественского утра, чтобы Люси к шести не вскочила.

— Прибуду в город, вместе и пойдем, — говорю ей.

Двадцать четвертое декабря. День самый короткий в году, и долго еще ждать, пока солнечный свет начнет мало-помалу проглядывать на небе, выжигая угрюмое беспокойство, которое в последнее время все больше мною овладевает. В центр Ричмонда я въехала в полной темноте, в пять минут седьмого подрулила к дому Анны и увидела, что там уже поджидает Бергер в своем джипе. Машина Анны исчезла. Анны дома нет. Это меня добило окончательно. Не знаю почему. Разве что я заподозрила, будто хозяйка каким-то образом прознала о визите прокурора и нарочно исчезла. Подобные обстоятельства лишний раз наводят на мысль, что подруга уже с кем только не разговаривала, и не исключено, что однажды ее просто вынудят выложить мои минутные откровения.

Бергер выходит из машины: ее, кажется, немало изумило средство передвижения, хотя показывать она этого не стала.

— Вам что-нибудь потребуется забрать в доме, прежде чем мы уедем? — спрашивает моя спутница.

— Секундное дело, — говорю ей. — Когда вы прибыли, Зеннер уже не было на месте?

Вижу, она немного напряглась.

— Я приехала за пару минут до вас.

Увиливает, думаю я, поднимаясь на крыльцо. Отпираю дверь и отключаю сигнализацию. В холле темно: и гирлянды на елке выключены, и огромная люстра не горит. Оставляю записку, в которой благодарю радушную хозяйку за гостеприимство и дружеское отношение. Завтра вернусь домой, и, я знаю, Анна поймет: это вынужденная необходимость. Главным образом хочу ее заверить, что она меня вовсе не расстроила и я прекрасно понимаю, что и Анна, подобно мне, в этой ситуации лишь жертва обстоятельств. Я говорю «обстоятельств», потому что теперь уже не знаю, кто держит револьвер у ее виска и заставляет выбалтывать мои личные откровения. Вполне возможно, в списке лидирует Рокки Каджиано, если только мне не предъявят обвинения. А если дойдет до такого, то я уже не фигура на суде над Шандонне.

Оставляю конверт на безупречно заправленной бидермайеровской постели Анны. Управившись, подсаживаюсь к Бергер в машину и начинаю рассказ о поездке в округ Джеймс-Сити, об оставленной палатке и длинных бесцветных волосах. Та внимательно слушает и ведет машину с таким знанием дела, точно всю жизнь провела в Ричмонде.

— Мы можем доказать, что они принадлежат Шандонне? — наконец спрашивает прокурор. — При условии, что, как обычно, у нас нет луковиц. Ведь найденные на местах преступления волосы были тоже без корня, так? На ваших местах преступления, где убили Льонг и Брэй.

— Без корней, — соглашаюсь я, хотя мне очень не по вкусу пришлось, что преступления оказывают «моими». Не мои они, безмолвно протестую. — Волосы выпадали сами, значит, без корней, — говорю Бергер. — Есть способ определить митохондриальную ДНК по стволам. В общем, да, можно с определенностью сказать, принадлежат ли ему волосы из палаточного лагеря.

— Вы не могли бы поподробнее, — просит собеседница. — Я не эксперт по митохондриальным ДНК. И в волосах не разбираюсь, раз уж на то пошло, особенно в таких.

ДНК — трудная тема. И объяснять человеческую жизнь с точки зрения ее молекулярного устройства... Не все способны или хотят объять это разумом. Копы и прокуроры обожают прибегать к ДНК-экспертизе, зато терпеть не могут рассуждать об этом с научной точки зрения. Очень мало кто понимает, как все устроено. Большинство даже произнести правильно не способны: дезоксирибонуклеиновая кислота. Я объясняю, что ядерная ДНК — то, что мы получаем, располагая клетками с ядром, такими как клетки крови, мягких тканей, семенной жидкости и корней волос. Она наследуется в равной степени от обоих родителей, поэтому, если взять пробу, мы в состоянии «прочесть» человека, фигурально выражаясь, сравнить его личный профиль с любым другим биологическим образцом, который он оставил, к примеру, на другом месте преступления.

— А разве нельзя попросту взять волосы из палаточного лагеря и под микроскопом сравнить их с найденными на местах преступлений? — недоумевает Бергер.

— С переменным успехом, — отвечаю. — Изучение микроскопических характеристик в данном случае мало что даст, поскольку образцы не пигментированы. Самое большее — можно будет подтвердить, что морфологически они совпадают или имеют много общего.

— Присяжных не убедит, — вслух размышляет прокурор.

— Ни в коей мере.

— Однако если мы не произведем микроскопического сравнения, защита поднимет этот вопрос, — рассуждает Бергер. — Они поинтересуются: «А по какой причине вы не сделали анализ?»

— В общем-то, если надо, мы можем провести микроскопическое сопоставление.

— Тех, что обнаружены на теле Сьюзан Плесс, и волос из ваших дел.

— Если надо, — повторяю я.

— Объясните про стволы. Как в их случае работает ДНК?

Рассказываю,что митохондриальные ДНК находятся в стенках клеток волос, ногтей, зубов и костей и представляют собой молекулы — так сказать, составляют наш фундамент, камень с цементом. К сожалению, такая молекула наследуется только по женской линии. Привожу аналогию с яйцом. Представим, что митохондриальная ДНК — белок, а ядерная — желток. Нельзя сравнить одно с другим. Но если вы заполучили ДНК из клетки крови, тогда считайте, что имеете в своем распоряжении целое яйцо и можете сравнивать митохондриальные ДНК с им подобными, белок с белком. Кровь у нас есть, поскольку Шандонне пойман. В больнице ему делали анализы. Так что мы располагаем полным профилем и готовы сравнить митохондриальную ДНК неизвестного волоса с той же молекулой из его крови.

Бергер внимательно слушает, не перебивая. Она впитывает все, что я говорю, и, похоже, успешно вникает в суть. Опять же никаких пометок. Затем спрашивает:

— У вас в доме его волосы остались?

— Не знаю, нашла ли что-нибудь полиция.

— Учитывая, что с него сыплется в изобилии, думаю, обязательно должно было что-то остаться. Или у вас в доме, или во дворе, когда он катался в снегу.

— Что ж, резонно.

— Я читала об оборотнях. — Бергер неожиданно перескакивает на другую тему. — По всей видимости, в истории действительно существовали люди, которые искренне считали себя оборотнями. Ведь есть ведовство, черная магия, сатанистские культы. Верят в укус оборотня, пьют чужую кровь. Думаете, возможно, чтобы Шандонне действительно считал себя нежитью?

— И, таким образом, не мог быть признан виновным ввиду невменяемости, — отвечаю я, сообразив, что защита вполне способна прибегнуть к такому трюку.

— В начале шестнадцатого века в Венгрии жила некая Алжбета Батори-Надасди, известная под прозвищем Кровавая Графиня, — продолжает Бергер. — Предполагают, что она пытками уморила около шестисот молодых женщин. Купалась в их крови, считая, что таким образом навсегда сохранит молодость и красоту. Припоминаете?

— Смутно.

— Согласно легенде, графиня держала молоденьких женщин в подземной темнице, откармливала их, потом пускала несчастным кровь и купалась в ней, а затем заставляла других пленниц слизывать ее со своего тела. Как многие полагают, она считала полотенца слишком жесткими для своей нежной кожи... Летописцы упустили очевидное. На мой взгляд, тут явно присутствует эротический момент. Убийства на почве вожделения. Даже если преступник действительно верит в магические силы крови, все равно многое замешано на власти и сексе. Будь то красавица графиня или какая-нибудь генетическая аномалия, взращенная в подземельях французского особняка.

Сворачиваем на Кентербери-роуд, въезжаем в лесистый зажиточный район Виндзор-фармс, на самом отшибе которого, отгородившись от шумной скоростной трассы высоченной стеной, жила Диана Брэй.

— Дала бы правую руку на отсечение, лишь взглянуть на библиотеку Шандонне, — говорит Бергер. — Уж очень хочется знать, на каких он воспитывался книгах — не считая исторической и научно-популярной литературы, которой якобы пичкал его отец. Болтун. Интересно, кстати сказать, знает ли он про Кровавую Графиню? Что, если наш приятель обмазывался кровью в надежде на волшебное исцеление?

— Есть версия, что он купался в Сене, а потом, уже здесь, в реке Джеймс, — отвечаю я. — Возможно, по той же самой причине.

— Что-то библейское, не находите?

— Вполне вероятно.

— Наверное, он и Библии начитался, — предполагает моя собеседница. — Не почерпнул ли Шандонне вдохновение у французского серийного убийцы? Был такой Жиль Гарниер; убивал мальчиков, съедал их и выл на луну. В средние века во Франции вообще много было так называемых оборотней. В общей сложности обвинили тридцать тысяч человек, можете себе представить? — Бергер провела серьезные изыскания, сразу чувствуется. — И еще одна чудная мыслишка, — продолжает она. — В фольклоре отмечено, будто от укуса оборотня человек становится таким же. Что, если Шандонне пытался превратить жертв в себе подобных? Хотел подыскать себе что-то вроде невесты Франкенштейна, пару, так сказать?

Столь необычные рассуждения в целом начинают составлять довольно ясную картину, куда более прозаичную, чем могло бы показаться на первый взгляд. Бергер просчитывает наперед, что в подобной ситуации станет делать защита. Первая и самая простая уловка — отвлечь присяжных от зверского характера преступлений, переключив их внимание на физические дефекты Шандонне, навести на мысль, что он якобы страдает психическим расстройством и в целом существо из ряда вон выходящее. Если удачно аргументировать мысль, что он истинно верит в свое сверхъестественное происхождение, считает себя оборотнем, чудовищем, присяжные вряд ли признают его виновным и осудят на пожизненное заключение.

— Защита серебряной пулей, — ссылается на расхожее суеверие Бергер. — У нас горы улик, как и в тот раз, когда мы проиграли дело... Для стороны защиты серебряной пулей будет то, что Шандонне безумен и жалок.

* * *

Дом Дианы Брэй — белый с мансардной крышей. Полицейские зачистили место преступления, даже Бергер не может войти сюда без разрешения владельца — того, в чье распоряжение переходит собственность покойной. Сидим в машине на подъездной дорожке к дому и ждем, когда появится брат Дианы Брэй, Эрик, с ключом от дома.

— Вы, возможно, обратили на него внимание на заупокойной службе. — Бергер напоминает, что Эрик — тот самый человек, который нес урну с прахом. — Вот объясните мне, каким образом Шандонне удалось вынудить опытного сотрудника полиции открыть ему дверь. — Моя собеседница запросто переключается от событий средневековой Франции к весьма реальному кровопролитию, свершившемуся буквально у нас на глазах.

— Это несколько выходит за рамки моей компетенции, миссис Бергер. Не лучше ли четко придерживаться специфики и полученных данных?

— Сейчас речь уже не идет о четких границах. Существуют только вопросы.

— Не потому ли, что я, на ваш взгляд, в суде не предстану? Во всяком случае, не предстану в Нью-Йорке, поскольку свидетель из меня теперь никуда не годный? — смело поднимаю наболевший вопрос. — По правде говоря, у меня сейчас так запятнана репутация, что хуже не бывает.

Умолкаю: жду, что она ответит. Бергер безмолвствует, я спрашиваю ее напрямик:

— Неужели Райтер и словом не обмолвился, что я могу не оказаться вам полезной? Против меня возбуждено расследование специальной комиссии, потому что кое-кто вбил себе в голову, будто я имею какое-то отношение к смерти Брэй.

— Не просто обмолвился, а даже наоборот, — тихо отвечает собеседница, глядя на темную громаду опустевшего дома. — Мы с Марино на эту тему уже переговорили.

— Вот тебе и секретное расследование, — язвительно замечаю я.

— Да, правила таковы, что из комнаты, где заседает специальное жюри присяжных, не должно выйти ни слова. И пока ни слова не вышло. На данный момент происходит вот что: Райтер всеми правдами и неправдами пытается с помощью комиссии получить ключ к управлению всем, что вас касается. Телефонные счета, банковский баланс, слухи и репутация. Вы знаете, как это работает. Уверена, что и сами вы внесли свою лепту в слушания спецкомиссии.

Это звучит в ее подаче настолько буднично, словно ничего из ряда вон выходящего и не происходит. Во мне закипает негодование — и тут же выливается через край в словесной форме.

— Знаете что, у меня тоже есть чувства, — говорю я. — Может, для вас обвинения в убийстве — обычное дело, а вот для меня — отнюдь. Незапятнанная репутация — единственное, что у меня осталось, и я не могу себе позволить ее потерять. Подумать только! Обвинить меня в том самом, против чего я выступаю каждую минуту своей жизни. Никогда я не превышала служебных полномочий. Никогда. Я ни за что сознательно не причиню человеку боль. И не собираюсь потакать такому безумию, миссис Бергер. Худшего со мной просто не может произойти. Просто не может.

— Хотите совет? — Она смотрит на меня.

— Всегда готова выслушать дельное предложение.

— Для начала: пресса так и так обо всем пронюхает. И вы сами это прекрасно понимаете. Я бы разгромила их всухую, собрав не откладывая в долгий ящик пресс-конференцию. У нас есть один плюс: вас не уволили. Вы не потеряли поддержку людей, распоряжающихся вашей профессиональной жизнью. Это чудо, черт побери. Непостижимое происшествие. Обычно политики сразу суют голову в песок, но здешний губернатор о вас очень высокого мнения. Он не верит, что вы убили Диану Брэй.

И если Митчелл выступит по вашему поводу с официальным заявлением, то все будет в полном порядке. При условии, если особая комиссия не выставит утвержденный проект обвинительного акта.

— Вы общались на эту тему с губернатором Митчеллом? — спрашиваю ее.

— Контактировали в прошлом. Мы знакомы. Вместе работали над одним делом, еще в его бытность генеральным прокурором.

— Наслышана. — И опять же я спрашивала не об этом.

Молчание. Она глядит на дом Брэй. Внутри темно, свет не горит, и я вслух замечаю, что в обычае Шандонне выкручивать лампочку на крыльце или перерезать провода, чтобы, когда жертва откроет дверь, он был скрыт во мраке.

— Хотелось бы знать, что думаете вы, — говорит Бергер. — Уверена, у вас уже сложилось собственное мнение. Вы очень наблюдательный и опытный следователь. И знаете, что преступник с вами сделал: вы знакомы с его модус операнди лучше всех ныне живущих.

По уху резанул ее намек на покушение. Пусть эта женщина всего лишь делает свою работу и вполне объективна, меня ее прямота оскорбляет. И еще действует на нервы ее уклончивость. Мне не нравится, что она решает, о чем мы будем говорить, когда и сколько. Ничего не могу поделать — я живой человек. Всегда ждешь от себе подобных хотя бы попытки сопереживать.

— Сегодня утром кто-то позвонил в морг и назвался Бентоном Уэсли, — преподношу ей очередную новость. — Рокки Марино-Каджиано еще не объявлялся? Что он затевает? — Голос стал резким от злости и страха.

— Ну, в ближайшее время он и не объявится, — говорит Бергер тоном знатока. — Не в его стиле. Но не удивлюсь, если он снова примется запугивать, причинять боль, оскорблять. Бьет по старым болячкам, чтобы предупредить — это самое невинное из его ассортимента. Вряд ли подлец будет контактировать с вами напрямую, по крайней мере до суда. Если вы вообще когда-нибудь увидитесь. Такова его мерзкая натура. Закулисные махинации.

На миг воцарилось безмолвие.

— Итак, мое мнение, — наконец говорю я. — Вы этого хотите? Прекрасно.

— Вот именно, я жду. Из вас получилась бы очень неплохая правая рука. — Намек на второго окружного прокурора, который будет адвокатом-консультантом, ее партнером на суде. Так что Бергер либо только что сделала мне комплимент, либо просто иронизирует.

— У Дианы Брэй была подруга, которая довольно часто к ней наведывалась. — Сбросив с себя путы сомнений, предпринимаю первый шаг. — Детектив Андерсон. Она была помешана на своей властной подруге. Та ее не в шутку поддевала. Не исключено, что преступник подсматривал за Брэй и собирал информацию. Периодические визиты Андерсон не стали для него секретом. В ночь убийства он дождался, когда гостья покинет дом, — подчеркиваю сказанное многозначительным взглядом, — подошел к крыльцу, выкрутил лампочку над входом и постучал в дверь. Хозяйка решила, что вернулась ее недавняя посетительница, желая продолжить спор, помириться или по какой-то иной причине.

— Потому что у них вышла размолвка. Они постоянно ссорились, — подхватывает собеседница.

— Судя по всему, их отношения были отнюдь не безоблачны, — углубляюсь в зону, так сказать, ограниченного доступа; не мое дело влезать в эту часть расследования, но я все-таки продолжаю: — И прежде случалось, что Андерсон в пылу гнева выскакивала из дома, а потом возвращалась.

— Вы присутствовали на допросе подруги покойной, когда было обнаружено тело. — Бергер хорошо осведомлена: кто-то ей рассказал. Видимо, Марино.

— Да, я все слышала.

— И рассказ о том, что случилось той ночью, пока гостья ела пиццу и пила пиво в доме Брэй?

— По словам подруги, они поспорили. Поэтому она разозлилась и ушла. И скоро последовал стук в дверь, в точности так, как делала ее подруга. Заявившись ко мне, Шандонне тоже изображал полицейского...

— Продемонстрируйте. — Бергер выжидающе на меня смотрит.

Стучу по консоли между передними сиденьями. Три раза, громко.

— А она всегда стучала? Звонком не пользовалась?

— Вы достаточно общаетесь с полицейскими: они редко когда пользуются звонком. Наша братия привыкла работать в кварталах, где о такой вещи, как звонок, знают лишь понаслышке.

— Интересно, что Андерсон не вернулась, — замечает Бергер. — А если бы она пришла? Как думаете, Жан-Батист каким-то образом просек, что посетительница не вернется?

— Меня это тоже здорово занимает.

— Может, он просто уловил нечто в ее поведении? Или настолько потерял контроль над собой, что забыл про осторожность? — размышляет Бергер. — Желание оказалось сильнее опасений, что его застанут.

— Вероятно, он заметил одну важную деталь, — говорю я. — У Андерсон не было ключа от дома Брэй. Та неизменно открывала сама.

— Верно, но когда на следующее утро приятельница вернулась и обнаружила убитую, дверь была не заперта, не так ли?

— Только это не значит, что, проникнув в дом, он не заперся. Ведь в случае с Ким Льонг, с которой наш приятель расправился в дежурном магазине, он догадался вывесить табличку «Закрыто» и запереть дверь.

— Однако наверняка сказать невозможно, был ли закрыт дом, когда он убивал Брэй, — повторяет Бергер.

— Да, наверняка не скажешь.

— И вполне возможно, Шандонне не заперся, — копает она. — Не исключено, что сразу, как он к ней ворвался, началась погоня. И вот он глумится в спальне над несчастной, а дверь все это время открыта.

— Значит, он вышел из себя и сильно рисковал.

— Хм, мне бы не хотелось слишком напирать на то, что он якобы был не в себе. — Кажется, что собеседница рассуждает сама с собой.

— Не в себе еще не значит невменяемый, — напоминаю я. — Каждый, кто совершает убийство, выходит из себя.

— Браво, браво, — кивает она. — Итак, хозяйка открыла, на крыльце темно, и он выскочил из мрака.

— Та же схема и с доктором Ствон из Парижа. Там тоже убивали женщин, один и тот же почерк, а в ряде случаев преступник оставлял на месте записки.

— Тут и всплыло Le Loup-garou, — вставляет Бергер.

— И еще он написал это на ящике в грузовом контейнере, где обнаружили тело его брата, Томаса. Да, — говорю я, — когда Жан-Батист начал убивать в Париже, то так и подписывался: «Оборотень». Однажды ночью он объявляется у двери доктора Ствон, не подозревая, что ее муж, работающий шеф-поваром в ночную смену, приболел и в тот день неожиданно остался дома, слава Богу. Женщина открывает, и тут Шандонне слышит, как из соседней комнаты зовет муж, и потому убегает.

— Она сумела его рассмотреть?

Припоминаю, что рассказывала мне доктор Ствон.

— Было темно. У нее сложилось впечатление, что одет он хорошо, в длинном темном пальто, с шарфом, руки держал в карманах. И говорил грамотно, как приличный человек. Сослался на то, что у него сломалась машина и ему надо позвонить.

— Еще ваша коллега что-нибудь запомнила?

— От него пахло. Сильный мускусный запах, как будто псиной разило.

Услышав это, Бергер издает чудной звук. Я уже потихоньку овладеваю языком ее тонких манер: при упоминании какой-то особенно дикой или отвратительной подробности она втягивает в себя щеки и издает тихий скрежещущий писк, будто птичка.

— Значит, сначала он пришел за главным парижским судмедэкспертом, а теперь ему понадобился здешний. Вы, — добавляет она для пущей ясности. — Зачем? — Развернулась вполоборота на сиденье и, опустив локоть на руль, смотрит на меня.

— Зачем? — удивляюсь я, словно на этот вопрос не могу дать ответа и о таком она вообще не должна бы спрашивать. — Кто бы мне объяснил? — Чувствую, на меня снова находит злоба.

— Умысел, — отвечает она. — Невменяемые преступники не планируют с такого рода тщательностью. Выбрать главного судмедэксперта в Париже, а теперь и здесь. Обе женщины. Обе вскрывали его жертв и, следовательно, неким извращенным образом вступили с ним в близость. Может, даже большую, чем у любовников, потому что вы, в некотором смысле, наблюдали. Вы видели, где он бил и кусал. Ваши руки касались того же тела. В каком-то смысле вы знали, как он занимается любовью, поскольку Жан-Батист Шандонне представляет себе любовь с женщиной именно так.

— Омерзительная мысль!.. — Ее психологическая интерпретация лично для меня глубоко противна.

— Схема. План. Никакого допуска на случайность. Нам очень важно понять его схему, Кей. Причем без антипатий и личной неприязни. — Она выжидающе молчит. — Вам придется взглянуть на Жан-Батиста беспристрастно. Ненависть теперь — непозволительная роскошь.

— Знаете, сложно не испытывать отрицательных эмоций к такому, как он.

— Просто когда мы искренне кого-то не приемлем или ненавидим, трудно перевести все внимание на него, как если бы он действительно заслуживал интереса. Сейчас наш долг — рассмотреть Шандонне под лупой. Мне очень нужно, чтобы для вас он на какое-то время стал самым важным человеком в жизни.

Согласиться с ней я не могу. Знаю, она говорит правду, притом очень важную, но внутри что-то противится.

— Я привыкла, что мой исходный пункт — жертва, а не тот мерзавец, который превратил ее в труп, — объясняю собеседнице.

— И ни с чем подобным, кстати говоря, вам еще не приходилось иметь дело, — добавляет она. — А еще на вас никогда не лежало подозрение в убийстве. Я могу решить некоторые ваши проблемы, однако сначала мне требуется ваше содействие кое в чем другом. Помогите проникнуть в ум Шандонне, в его суть. Мне надо, чтобы вы перестали ненавидеть этого человека.

Безмолвствую. Не хочу отдавать негодяю больше, чем он уже забрал. От бессильной злости к глазам подступают слезы.

— Как вы мне поможете? — спрашиваю Бергер. — Ваша юрисдикция не распространяется на Ричмонд, и вы не занимаетесь убийством Дианы Брэй. Мы способны подключить ее к ходатайству Мулинекс, и его будут разбирать в связке с насильственной смертью Сьюзан Плесс, но когда дело дойдет до комиссии по специальным расследованиям, всю кашу мне придется расхлебывать в одиночку. Особенно если учесть, что некоторые жизни не пожалеют, лишь бы обставить все так, будто именно я убила Брэй. Будто у меня не все дома.

Делаю глубокий вдох. Сердце бешено колотится в груди.

— Способ вернуть ваше честное имя и ключ к разгадке моей проблемы заключены в одном, — отвечает она. — Сьюзан Плесс. Вы ни с какой стороны не имеете отношения к ее смерти. Как вы могли подменить улики, фигурировавшие в ее деле?

Бергер ждет ответа, если у меня таковой имеется. Я от одной этой мысли лишаюсь дара речи. Ну разумеется, я никоим образом не связана со смертью телеведущей.

— Меня интересует вот что, — продолжает нью-йоркский спец. — Если ДНК, проходящая по делу Сьюзан, совпадет с тем, что вы имеете здесь, и не исключено, что с парижскими образцами, будет ли это означать, что во всех случаях убийца — один и тот же человек?

— Полагаю, у присяжных не возникнет серьезных оснований в этом сомневаться. Все, что им требуется, — вероятная причина, — отвечаю я, выступая в роли «адвоката дьявола» в своей собственной проблеме. — Молоток с кровью Брэй найден в моем доме — раз. Чек из магазина скобяных товаров, подтверждающий покупку, — два. И к тому же инструмент, который я на самом деле приобрела, бесследно исчез. Вам не кажется, это все равно что держать в руках «дымящийся» пистолет? Как ловко все сходится.

Она кладет мне на плечо руку.

— Ответьте на один вопрос, — просит Бергер. — Вы убивали эту женщину?

— Нет, никого я не убивала.

— Хорошо. Просто я не могу себе этого позволить, — произносит прокурор. — Вы мне нужны. Вы им нужны. — Она переводит взгляд на холодный пустой дом перед нашим автомобилем, подразумевая и других жертв Шандонне, тех, кто не выжил. — Ну хорошо. — Бергер возвращается к причине нашего визита — к Диане Брэй. — Вот он входит в ее дверь. Здесь нет следов борьбы, убийца не нападает, пока они не дошли до дальней части дома, где находится спальня. Очевидно, жертва не пыталась бежать или как-то защищаться. Почему она не воспользовалась оружием? Она же работает в полиции. Где ее пистолет?

— Могу только сказать, что, когда он вошел в мой дом, — отвечаю я, — сразу попытался накинуть мне на голову свое пальто. — Я делаю то, чего она от меня ожидает: отстраняюсь, словно речь идет о постороннем человеке.

— Тогда, возможно, он сковал ее движения, набросив на голову что-нибудь из верхней одежды, и силой затащил в комнату?

— Может быть. Пистолета Брэй полицейские так и не нашли. По крайней мере я об этом не слышала.

— М-да, интересно, куда он его дел? — размышляет Бергер. В зеркале заднего обзора моргнули фары, и я оборачиваюсь.

К особняку медленно подъезжает «универсал».

— Кстати, из ее дома исчезли деньги, — добавляю я. — Двадцать пять сотенных — деньги от наркотиков. Их тем вечером завезла Андерсон. Во всяком случае, так она утверждает. — «Универсал» останавливается позади нас. — Вырученные от продажи каких-то пилюль, если свидетельница не лжет.

— Думаете, она правду говорит? — интересуется Бергер.

— Всю правду? Не знаю. Получается, что Шандонне прихватил и деньги, и пистолет. Если только Андерсон сама их не забрала, когда на следующее утро вернулась в дом и обнаружила труп. Только вот после зрелища, которое предстало ее глазам в хозяйской спальне, честно говоря, любой здравомыслящий человек дал бы деру.

— Знаете, судя по тем фотографиям, которые вы мне показывали, я склонна с вами согласиться, — отвечает Бергер.

Мы выходим из машины. Не могу рассмотреть Эрика Брэя — из автомобиля он так и не вышел, — а потому его и не узнаю, хотя складывается впечатление, что перед нами хорошо одетый привлекательный мужчина, приблизительно ровесник своей убиенной сестры. Я бы сказала, ему около сорока. Он протягивает Бергер ключ с биркой из манильской бумаги.

— На нем код сигнализации, — поясняет Брэй. — Я вас подожду здесь.

— Мне очень жаль, что пришлось вас побеспокоить. — Прокурор забирает фотоаппарат и папку-гармошку с заднего сиденья. — Тем более в сочельник.

— Такая у вас работа, что поделаешь, — говорит он тихим бесцветным голосом.

— Вы сами внутрь уже заходили?

Он отвечает не сразу, долго глядит на дом.

— Не смог себя заставить. — От переполняющих его переживаний голос доходит до высокой ноты и обрывается. Беднягу душат слезы. Брэй качает головой. — Не знаю, сможет ли кто-нибудь из нас... сможет ли кто-нибудь из нас войти, чтобы там со всем разобраться. — Его взгляд останавливается на моем лице, и Бергер представляет нас друг другу. У меня нет ни малейших сомнений, что этот человек прекрасно осведомлен, кто я такая.

— У нас в городе есть специальные службы, занимающиеся профессиональной уборкой, — деликатно намекаю я. — Советую вам обратиться к их помощи, и пусть они сами все здесь приберут до вашего появления. Скажем, «Сервис-мастер». — Мне не раз доводилось сталкиваться с подобными ситуациями, когда человека настигала насильственная смерть в семейном доме. Не должны люди сами смывать со стен мозги недавно почивших близких.

— А они сумеют разобраться там без нас? — спрашивает Эрик Брэй. — Там не обязательно присутствовать членам семьи?

— Оставьте ключ в почтовом ящике на двери. Специалисты сами зайдут и позаботятся обо всем без вашего участия.

— Хорошо бы. Мы решили отказаться от дома, продать его, — сообщает Эрик моей спутнице. — Если вам он больше не понадобится.

— Я вас сразу оповещу, — отвечает Бергер. — И разумеется, вы имеете полное право поступать с собственностью по своему усмотрению, мистер Брэй.

— Эх, теперь уже и не знаю, согласится ли кто его покупать, когда тут такие дела творятся, — бормочет он про себя.

Мы с Бергер не отпускаем комментариев. Вероятно, этот человек действительно прав. Большинство потенциальных покупателей не позарятся на дом, где кто-то был убит.

— Я уже разговаривал с одним риелтором, — продолжает Брэй сдавленным голосом, выдающим его озлобленность. — Мне ответили отказом: мол, очень жаль, но этой собственностью они заниматься не хотят. Не знаю теперь, как быть. — Устало смотрит на темный, безжизненный дом. — Мы не поддерживали особенно тесных отношений с Дианой, с ней вообще никто из семьи не был близок. Я бы не назвал ее человеком, который сильно нуждается в родных или друзьях. Она в основном собой занималась. Мне, может, не стоит такого говорить, да только что греха таить...

— Вы часто виделись? — спрашивает его Бергер.

Он качает головой, мол, нет.

— Наверное, я знал ее лучше, потому что у нас разница всего в два года. Родные не находили разумного объяснения, откуда у нее деньги. Однажды сестренка подкатила к моему дому на красном «ягуаре» последней модели. — Он скорбно улыбается и снова качает головой. — Я тогда сразу понял, что она ввязалась в какие-то делишки, о которых ни черта не хочу знать. Так что, — рассказчик тихо вздыхает, — неудивительно, что с ней такое произошло.

— Вы знали о том, что она замешана в наркоторговле? — Бергер перекладывает папку с бумагами в другую руку.

Я уже замерзла стоять на улице; мрачный дом так и манит к себе, затягивает как черная дыра.

— Полицейские обмолвились. Диана никогда не рассказывала, чем занимается; да мы, честно говоря, и не спрашивали. Насколько мне известно, она даже завещания не оставила. Так что теперь нам и с этим еще разбираться, — жалуется Эрик Брэй. — И куда теперь девать ее веши?.. — Он поднимает на нас взгляд, и даже в полумраке видно, насколько этот человек подавлен. — Не представляю, что делать.

Насильственная смерть как воронка — вместе с убиенным засасывает в себя и его окружение. В кино не показывают, да и в газетах не пишут обо всем, что выпадает на долю живых, потерявших своих близких, о заботах, ложащихся тяжким бременем на их плечи. Оставляю Эрику Брэю свою визитку и прошу звонить на рабочий номер, если возникнут какие-то вопросы. Придерживаюсь уже наработанной практики: сообщаю, что в институте есть буклет, отличный источник информации под названием «Что делать после отъезда полиции», написанный Биллом Дженкинсом, чей малолетний сын пару лет назад был убит в кафе во время бессмысленного ограбления.

— В книге вы найдете ответы на многие вопросы, которые у вас возникнут, — добавляю я. — Мне очень жаль. Насильственная смерть не довольствуется одной жертвой и долго преследует тех, кто остался в живых. Многие страдают из-за этого косвенно.

— Да уж, мэм, что верно, то верно, — соглашается Брэй. — Я бы с удовольствием почитал вашу книжку. Не знаю, чего теперь ждать, за что браться, — повторяется он. — Я здесь посижу, в машине, вдруг понадоблюсь.

В горле ком. Меня сильно тронуло горе несчастного, но все-таки я не испытываю сожаления из-за его покойной сестры. Что-что, а обрисованная им картина не добавляет ей качеств, достойных уважения. Она даже с собственной плотью и кровью обходилась не по-людски.

Поднимаемся по лестнице, Бергер молчит — чувствую, изучает меня, непрерывно изучает. Ей интересно, на что и как я реагирую. Она видит, что я по-прежнему не испытываю к Диане Брэй теплых чувств, как и к ее прижизненным «подвигам». Я даже не пытаюсь ничего скрывать. Да и что толку?

Спутница взглянула на светильник над входной дверью, которую слабо видно в свете фар. Простенькая стеклянная вещица, маленькая, круглая. Вероятно, вкрученная в потолок винтами. Полицейские обнаружили этот стеклянный купол в траве у кустика самшита, куда, по всей видимости, его отшвырнул Шандонне. Плафон он снял, оставалось выкрутить лампочку.

— Лампа скорее всего была горячая, — замечаю вслух, чтобы Бергер слышала. — Значит, он чем-то ее прикрыл, чтобы не обжечься. Может быть, полой пальто.

— Отпечатков не обнаружено, — говорит она. — Во всяком случае, когда мы разговаривали с Марино, речь шла о пальчиках Шандонне. — Для меня это новая информация. — Впрочем, ничего удивительного, раз он накрыл лампочку, чтобы защитить кожу, — добавляет она.

— А на плафоне?

— Никаких отпечатков. Во всяком случае, его. — Прокурор вставляет ключ в замок. — Только ведь убийца мог прикрыть руки и когда плафон откручивал. Интересно, как он до светильника дотянулся. Тут высоковато. — Открывает дверь, срабатывает сигнализация: раздаются мерные гудки. — Думаете, на что-то взобрался? — Она проходит к панели с кнопками и набирает код.

— Может быть, влез на перила, — предполагаю я, неожиданно для себя став экспертом по поведению Жан-Батиста Шандонне и в одночасье невзлюбив эту роль.

— А как в вашем доме?

— Запросто, — отвечаю. — Влез на перила, придерживаясь о стену или крышу веранды.

— На вашем светильнике, как и на лампочке, тоже отпечатков не обнаружено, если вы не в курсе, — говорит она. — Во всяком случае, его.

В гостиной тикают часики. Помню, как я удивилась, впервые попав в дом Дианы Брэй, уже после ее гибели, и обнаружив коллекцию идеально отлаженных часов и внушительного английского антиквариата, пусть и не создающего теплой обстановки.

— Деньги. — Бергер стоит в гостиной, осматривается: раздвижной диван, вращающаяся этажерка с книгами, сервант из черного дерева. — Да уж, деньги, деньги, деньги. Полицейские так не живут.

— Наркотики, — подсказываю я.

— Да. — Она ощупывает взглядом окружающее пространство. — Наркоманка и дилер. Только пахали на нее другие. В том числе и Андерсон. И ваш бывший морговский смотритель, который подворовывал препараты строгого доступа, отправлявшиеся на списание. Чак, как там его... — Она касается штор из золотого дамаста и поднимает взгляд на оборки. — Паутина. Такой слой пыли за пару дней не нарастает. Как мало мы знали о покойной.

— Толкая на улице наркоту, на новый «ягуар» не заработаешь.

— Кстати говоря, у меня к вам один вопрос, который я задаю всем, кто готов пойти на контакт. — Бергер направляется на кухню. — Почему Диана Брэй переехала в Ричмонд?

Я ответа не знаю.

— Во всяком случае, что бы она ни говорила, не из-за работы. — Прокурор открывает дверцу холодильника. Содержимое его скудно: хлопья «Грейп натс», мандарины, горчица, низкокалорийный соус «Миракл уип». Двухпроцентное молоко с истекшим вчера сроком годности.

— Любопытно, — говорит Бергер. — Сдается мне, этой дамочки никогда дома не было. — Она открывает подвесной шкафчик и сканирует взглядом банки с кемпбелловским супом и коробки соленых крекеров. Еще стоят три жестянки с оливками «Гурман». — Мартини? И много она пила?

— Во всяком случае, не в ночь гибели, — напоминаю я.

— Верно. Уровень алкоголя в крови — ноль целых три десятых... — Бергер открывает другой шкаф и следующий в поисках запасов спиртного. — Бутылка водки, скотч, аргентинское каберне... На бар пропойцы не тянет. Возможно, слишком боялась испортить фигуру, чтобы предаваться возлияниям. От таблеток хотя бы не толстеют. Когда вы выехали на место преступления, то впервые оказались в ее доме? — спрашивает моя спутница.

— Да.

— Но вы сами живете в нескольких кварталах отсюда.

— Проезжала мимо, видела с улицы. Внутри никогда не была. Мы тесно не общались.

— Однако Брэй стремилась с вами сблизиться.

— Мне передали, что она хочет сходить вместе перекусить. Навести контакты, — отвечаю я.

— Марино.

— Да, он, — подтверждаю я, уже привыкнув к ее вопросам.

— Вы не считаете, что Диана испытывала к вам сексуальное притяжение? — Бергер задает вопрос как бы между делом, открывая дверцу шкафа. Внутри бокалы и тарелки. — Имеется масса указаний на то, что она играла, так сказать, по обе стороны сетки.

— Мне уже задавали этот вопрос. Не знаю.

— А если так, вы испытали бы неудовольствие?

— Скажем, мне стало бы не по себе.

— Она частенько куда-нибудь выходила перекусить?

— Надо понимать, так.

Я заметила, что Бергер задает вопросы, на которые, как мне кажется, для себя уже ответила. Теперь ей интересно. Иногда в ее словах слышатся отголоски того, о чем меня спрашивала Анна на наших неформальных исповедях перед камином. Задумываюсь, существует ли хоть отдаленная вероятность того, что прокурор успела переговорить среди прочих и с моей ближайшей подругой.

— Сильно смахивает на лавочку для прикрытия теневого бизнеса, — говорит Бергер, проверяя содержимое шкафчика под раковиной: бутылочки с чистящими средствами и несколько сухих губок. — Не берите в голову. — Она будто мысли мои читает. — Я не собираюсь задавать подобные вопросы в суде. Ну, касательно вашей личной жизни и сексуальных предпочтений. Я прекрасно понимаю, что это не вполне ваша специализация.

— Не вполне? — Странные у нее комментарии.

— Видите ли, в чем сложность. Кое-что из рассказанного вами не просто слухи, а информация, почерпнутая напрямую от самой убиенной. Диана Брэй действительно сказала вам, — Бергер выдвигает ящик, — что часто ходит одна в ресторан, засиживается в «Бакхеде».

— Да, она так сказала.

— Вернемся к тому вечеру, когда вы встретились на парковке у ресторана и у вас вышла ссора.

— Вот именно. Я тогда пыталась доказать, что она вступила в преступный сговор с моим морговским ассистентом, Чаком.

— И не ошиблись.

— К превеликому моему сожалению.

— И вы устроили ей разбирательство.

— Устроила.

— Хорошо хоть старину Чака упекли. Давно по нему каталажка плакала. — Бергер выходит из кухни. — И если это не слухи, — она возвращается к больной теме, — значит, Рокки Каджиано вас обязательно спросит, и возражать я не смогу. То есть смогу, конечно, но это нам ничего не даст. Сами понимаете, в каком невыгодном свете вы тогда предстанете.

— Сейчас меня больше волнует, как я буду выглядеть перед комиссией по специальным расследованиям, — многозначительно отвечаю я.

Она останавливается в коридоре. Кто-то беспечно оставил дверь в главную спальню приоткрытой, отчего окружающее пространство стало казаться еще более заброшенным и безразличным. Жуть. Мы с Бергер встретились взглядами.

— Я не знаю, какой вы человек, — говорит она. — И ни один из присяжных, которые там будут заседать, тоже не знаком с вами лично. Так что все решает ваше слово против убитой женщины-полицейского, и тут не разобраться, кто кому осложнял жизнь — она вам или вы ей. И имеете ли вы отношение к ее смерти. Ведь, по-вашему, мир без такого человека станет только чище.

— А об этом вы узнали от Райтера или от Анны? — с горечью спрашиваю я.

Бергер решительно направляется к приоткрытой двери.

— Скоро, доктор Кей Скарпетта, вы перестанете реагировать на уколы, — говорит она. — Именно этого я и добиваюсь.

Глава 26

Кровь ведет себя подобно живому существу.

Когда возникает брешь, прорыв в кровеносной системе, сосуды сжимаются в панике, делаясь меньше в попытке сократить поток проходящей живительной влаги и, соответственно, ее потерю вследствие раны или пореза. Немедленно слетаются тромбоциты, чтобы залатать дыру. Существует тринадцать коагулирующих факторов, и вместе они запускают собственную алхимию, нацеленную на остановку кровопотери. Я всегда считала, что кровь красна не просто так, на то имеются свои причины. Это цвет тревоги, аварии, опасности, бедственного положения. Будь кровь прозрачной жидкостью, подобно поту, мы бы порой даже не замечали травм и не знали бы, когда поранился кто-то ближний. Красная кровь провозглашает свою важность, это охранная сигнализация, которая срабатывает, если произошло тягчайшее из всех нарушений: когда человек покалечился или лишен жизни.

Кровь Дианы Брэй кричит струями и капельками, подтеками и мазками. Она нашептывает о том, кто, что и как сделал и, в некоторых случаях, почему. Жестокость ударов проявляется в скорости и объеме вылетающей в воздух кровяной струи. Отброшенные с орудия убийства капли при повторных замахах говорят о количестве ударов, которых в нашем случае было как минимум пятьдесят шесть. Точность подсчетов затрудняется тем, что временами одна струя накладывалась на другую, и выяснить количество этих наложений — все равно что узнать, сколько раз молоток ударил по гвоздю, пока тот окончательно не вошел в древесину. Карта ударов в этой комнате совпадает с тем, что я прочла на теле Брэй. Множество трещин и разрывов плоти попадали друг на друга, и порой кости были настолько раздроблены, что я сбилась со счета. Ненависть. Неукротимая жажда крови и ярость безумного желания.

Никто и не пытался убрать следы произошедшего в хозяйской спальне, и то, что предстает нашим взорам, кардинальным образом расходится со спокойствием и стерильностью остальной части дома. Для начала тут есть некое подобие массивной ярко-розовой паутины, сплетенной нашими техниками, которые работали на месте преступления. Они применили метод натяжки, наглядно демонстрирующий траектории полета капель, которые здесь повсюду. Делается это, чтобы определить расстояние, скорость и угол, а затем с помощью математической модели вычислить точное положение тела Брэй на момент нанесения каждого из ударов. В результате получился некий образчик модернистского искусства, странный рисунок, похожий на прожилки на листьях фуксии; он уводит взгляд к стенам, на пол и потолок, на антикварную мебель и четыре богато украшенных зеркала, перед которыми Брэй когда-то восхищалась своей яркой чувственной красотой. Лужицы свернувшейся крови на полу высохли и стали жесткими, точно густая черная патока, а огромная королевская постель, где тело хозяйки было столь грубо выставлено на всеобщее обозрение, выглядит так, словно кто-то банками плескал черную краску на голый матрас.

Бергер молча смотрит, не в силах отвести взгляда, и я прекрасно понимаю, что она при этом чувствует. Она безмолвно впитывает в себя то, что на самом деле ужасно и пониманию вообще не подлежит. Этого рассудок объять не в силах. Моя спутница заряжается особой энергией, которую по-настоящему способны оценить лишь люди, чья жизнь — борьба с насилием и жестокостью. Особенно — женщины.

— Где постельное белье? — Бергер открывает папку-гармошку. — Простыни отправили в лабораторию?

— Так и не обнаружены, — отвечаю я, и мне тут же вспоминается обгоревший номер в мотеле рядом с палаточным лагерем. Там тоже не было белья. Кстати, Шандонне утверждал, что из его парижской квартиры исчезало постельное белье.

— Сняли до или после того, как она была убита? — Бергер вынимает из конверта фотографии.

— До. Здесь на голом матрасе кровавые отпечатки. — Захожу внутрь комнаты, обходя нити, длинными тонкими пальцами изобличающие Шандонне. Показываю спутнице необычные пятна на матрасе, кровавые полосы, оставленные рукоятью обрубочного молотка. Бергер сначала не заметила рисунка. Смотрит, слегка нахмурившись, пока я, исполняя роль гида по ужасающим сексуальным фантазиям маньяка, расшифровываю для нее хаос черных пятен, отпечатков рук, размазанных потеков, где, как мне кажется, находились колени преступника, когда он навис над распластанным телом.

— На матрасе ничего не отпечаталось бы, если бы во время нападения на постели было белье, — поясняю я.

Бергер изучает фотографию: покойница лежит навзничь посреди матраса, на ней черные вельветовые штанишки и поясок, нет ботинок и носков, выше талии одежда отсутствует, а на левом запястье — разбитые вдребезги золотые часы. Золотое кольцо на размозженной правой руке вбито в палец по самую кость.

— Значит, либо на постели не было белья, либо он по какой-то причине белье снял, — добавляю я.

— Я все пытаюсь представить... — Бергер внимательно рассматривает матрас. — Он волочит ее по коридору в дальнюю часть дома. Втаскивает в спальню. Нигде нет следов борьбы, ничто не указывает на то, что он нанес ей какие-то повреждения, пока они не добрались сюда. И тут бац! — начинается мясорубка. Вопрос: он что, затаскивает ее сюда, а потом говорит: «Подожди, я постель разберу»? И неторопливо снимает белье?

— Сильно сомневаюсь, что на тот момент, как Брэй оказалась на постели, она была в состоянии бежать. Судя по тому, что мы видим здесь, здесь и здесь. — Я указываю на отрезки нити, прикрепленной к багровым подсохшим каплям, что налипли у входа в спальню. — Это кровь от замаха орудия, в нашем случае — обрубочного молотка.

Бергер рассматривает формы, образованные ярко-розовой нитью, и пытается сопоставить то, что они показывают, с виденным на фотографиях.

— Скажите мне правду, — говорит она. — Вы действительно верите в эффективность криминалистических методов? Кое-кто из полицейских считает, что это пустая трата времени.

— Только не в том случае, когда действуешь со знанием дела и строго придерживаясь научных выкладок.

— А что нам говорит наука?

Объясняю ей, что кровь на девяносто один процент состоит из воды. Ее физические свойства близки свойствам жидкости, они подчиняются законам гравитации и механики. Стандартная капля крови падает со скоростью 25,1 фута в секунду. Диаметр пятна увеличивается с увеличением дистанции. Там, где капли крови падают друг на друга, образуется корона брызг. Если кровь хлещет струей, то на поверхности она образует длинные узкие выхлесты, расположенные по центробежной вокруг главного пятна, а когда кровь высыхает, она меняет цвет с ярко-красного на красновато-коричневый, потом уже на коричневый и, наконец, становится черной. Я повидала на своем веку специалистов, которые всю трудовую жизнь занимались экспериментами. Брали больничные капельницы, заполненные кровью, устанавливали их на шарнирные опоры и с помощью отвесов всячески выдавливали кровь, капали, лили, распыляли на самые разнообразные поверхности, расположенные под самыми разными углами и на разной высоте, ходили по лужам, топали, шлепали. Кроме того, естественно, существуют математика, линейная геометрия и тригонометрия, с помощью которых вычисляются координаты.

Достаточно бросить взгляд на кровь в комнате Дианы Брэй — и будто просматриваешь видеозапись того, что произошло. Однако зашифрована она в таком формате, что без науки, опыта и дедуктивного метода мышления ее прочесть нельзя. Бергер ждет моих комментариев. Опять же ей надо, чтобы я вышла за рамки своей компетенции. Мыпроходим десятки нитей, соединяющих брызги на стене и дверном косяке и сходящихся в некоей точке в воздухе. Поскольку нитку в пустом пространстве не подвесишь, техники, работавшие на месте преступления, притащили из зала антикварную вешалку для верхней одежды и скотчем прилепили нить примерно в пяти футах от ее основания, отмечая таким образом начало координат. Показываю спутнице, где, по всей вероятности, стояла жертва, когда Шандонне нанес первый удар.

— Она уже сделала несколько шагов в глубь комнаты, — говорю я. — Видите пустую зону? — Указываю на участок стены, не запятнанный кровью: капли обрисовывают размытый силуэт. — Кто-то из них загородил стену, поэтому кровь сюда не попала. Значит, либо Брэй находилась в вертикальном положении, либо убийца. А если он стоял прямо, можно предположить, что и она стояла, поскольку невозможно ударить лежачего, не нагнувшись. — Я распрямляю плечи и демонстрирую замах. — Если, конечно, у вас руки не до колен. Начало координат находится на высоте более чем в пяти футах от пола, а значит, именно здесь орудие вошло в соприкосновение с мишенью. Ее телом. Вероятнее всего, головой. — Делаю несколько шагов по направлению к кровати. — Теперь она лежит.

Указываю на подтеки и капли на полу. Объясняю, что круглые лужицы получаются, когда капля падает под прямым углом. Например, если вы стоите на четвереньках и кровь капает прямо с вашего лица. На полу рассеяно много круглых капель. Кое-где они размазаны. Следовательно, на короткий промежуток времени Брэй опустилась на четвереньки — возможно, пыталась ползти, пока убийца размахивался.

— Он пинал ее в живот или бил ногой в спину? — спрашивает Бергер.

— Сказать не могу. — Интересный вопрос. Избиение ногами привносит новые оттенки в эмоциональную окраску убийства.

— Прикосновения рук — это нечто личное, в отличие от прикосновения ног, — замечает Бергер. — При подобных убийствах редко бьют ногами.

Отхожу в сторону и указываю на очередные брызги от замаха орудия и сопровождающие их пятна, а затем двигаюсь к застывшей луже в нескольких шагах от кровати.

— Здесь она истекала кровью. Возможно, тут преступник сорвал с жертвы блузку и бюстгальтер.

Прокурор перебирает фотографии, отыскивая нужную. Вот она: зеленая сатиновая блузка Брэй и черный бюстгальтер лежат на полу в нескольких футах от кровати.

— Мы довольно далеко от постели, а уже здесь обнаружена мозговая ткань, — расшифровываю кровавые иероглифы.

— Он кладет жертву на кровать, — вставляет свое наблюдение Бергер. — Либо принуждает лечь. Вопрос только в том, в сознании ли она на тот момент?

— Я, честно говоря, думаю, что вряд ли. — В подтверждение своих слов указываю рукой на крохотные кусочки почерневшей ткани, налипшие на изголовье кровати, на стены, торшер, потолок над кроватью. — Мозговая ткань. Она уже не в курсе происходящего. Но это просто мое мнение.

— Все еще жива?

— По-прежнему исходит кровью. — Указываю на пропитанные густо-черным участки матраса. — Это уже не мнение, а факт. На сей момент у пострадавшей все еще присутствует кровяное давление, хотя очень сомневаюсь, что она в сознании.

— И слава Богу. — Бергер достает фотоаппарат и начинает снимать. Похоже, она довольно опытный, хорошо обученный фотограф. Выходит из комнаты и делает снимки, постепенно продвигаясь внутрь, воссоздавая картину, через которую мы только что прошли, и запечатлевая ее на пленку. — Пришлю сюда Эскудеро, пусть запишет на видео.

— Полицейские уже записывали.

— Знаю, — откликается Бергер, без устали щелкая вспышкой. Ей не нужны чужие записи. Она любит все доводить до совершенства. Хочет, чтобы все было как надо, по ее понятиям. — Я бы предпочла, чтобы вы фигурировали на пленке и сами объясняли, но, к сожалению, не могу себе этого позволить.

А не может она по той причине, что тогда придется предоставить кассету на ознакомление адвокату противной стороны. Судя по тому, что и записей она не ведет, прихожу к выводу: Бергер не хочет, чтобы хоть одно слово, сказанное или написанное, дошло до сведения Рокки Каджиано; только то, что указано в моих официальных отчетах. Перестраховывается так, что жуть. На мне лежат подозрения, о которых и подумать-то как следует времени не было. В голове не укладывается, будто кто-то может всерьез подозревать, что разбрызганная повсюду кровь — моих рук дело.

* * *

Закончив с осмотром спальни, переходим в другие части дома, которым я почти не уделила внимания, выехав сюда по вызову. Осматриваю аптечку в хозяйской комнате. Обычное дело. Кто и чем снимает телесный дискомфорт способно о многом поведать. Я знаю, кто страдает мигренями, психическими расстройствами, помешан на здоровье. Брэй, к примеру, не брезговала валиумом и ативаном. Я обнаружила с сотню таблеток, которые она высыпала в бутылочки от нуприна и тайленола. У нее нашлось и немного буспара. Брэй нравились седативы, она жаждала обрести утешение.

Следующей мы исследуем гостевую спальню, расположенную дальше по коридору. В эту комнату я еще не заходила, и, что нисколько не удивительно, она нежилая. В ней даже мебели нет, завалена коробками, до которых у хозяйки, как видно, руки так и не дошли.

— У вас нет такого чувства, будто она не собиралась тут надолго задерживаться? — Теперь у Бергер интересная манера разговаривать со мной, точно я работаю с ней в одной следовательской группе. — Обычно, когда тебя назначают на ведущую должность в полицейском управлении, предполагается, что ты там закрепишься как минимум на пару лет. Даже если новая должность для тебя не более чем ступенька в карьерной лестнице.

Осматриваюсь в уборной и замечаю, что туалетной бумаги нет, нет салфеток, даже кусочка мыла. Зато в аптечке обнаружилась кое-что и вправду удивительное.

— Экс-лакс, — торжественно объявляю я. — Да тут никак не меньше десятка упаковок.

В дверях появляется Бергер.

— Ух ты, ничего себе, — говорит она. — Похоже, у нашей тщеславной знакомой были проблемы с пищеварением.

Частенько люди, страдающие волчьим аппетитом, прибегают к помощи слабительного или даже рвотных средств, чтобы освободить желудок после неумеренных трапез. Поднимаю крышку унитаза и обнаруживаю брызги рвотных масс, налипшие под ободком и внутри унитаза. Они красноватого цвета. Видимо, незадолго до смерти Брэй ела пиццу. Теперь припоминаю, что содержимое желудка было чрезвычайно скудно: следы мясного фарша и овощей.

— Если человека вырвало после еды и полчаса-час спустя он умер, как вы думаете, его желудок будет пуст? — Бергер предвосхищает картину, которая уже начинает складываться у меня в голове.

— На стенках желудка останутся следы пищи. — Опускаю крышку. — Желудок никогда полностью не очистить, если только не выпьешь огромное количество воды, чтобы вызвать рвоту. Как при промывании желудка или частом приеме жидкости, когда надо вымыть из организма яд.

Эта комната — грязный, постыдный секрет Брэй. Она находится в дальнем конце дома, вдали от посторонних глаз; никто, кроме хозяйки, сюда не заглядывал, так что можно было не бояться разоблачения. Я порядком наслышана о расстройствах пищеварения и пагубных привычках, поэтому прекрасно знаю, что подобные люди упорно скрывают свой постыдный ритуал от посторонних глаз. И наша красавица всячески старалась, чтобы ни одна живая душа не заподозрила, что она переедает, а потом опорожняет желудок. Возможно, из-за недуга она почти не держала дома еды, а лекарственные препараты помогали устранять нервозность, неизбежно возникающую при любом насилии над организмом.

— Наверное, отчасти поэтому она так торопливо спровадила гостью после того, как они перекусили, — заключает Бергер. — Брэй хотела избавиться от еды и поскорее остаться в одиночестве.

— Как минимум это одна из причин, уж точно, — киваю я. — Она так торопилась побыть наедине с собой и поскорее справить естественные потребности, что все остальное, как нередко бывает в таких случаях, ушло на задний план. И вот она в уборной, а тут заявляется преступник...

— И таким образом она еще более уязвима, — говорит Бергер, снимая на пленку аптечку с экс-лаксом.

— Да уж, меньше всего бедняга думала о неминуемой опасности — тут бы со своими неприятностями разобраться. Ритуал, так сказать.

— Она отвлеклась, голова была занята другим. — Моя спутница с камерой склоняется над унитазом и фотографирует.

— В крайней степени.

— Итак, ей не терпится опорожнить желудок, а тут внезапно посетитель, — воссоздает вероятный ход событий прокурор. — Она выскакивает из уборной, захлопнув за собой дверь, устремляется к парадному входу, решив, что вернулась Андерсон — ведь постучали три раза. Очень вероятно, что Брэй вышла из себя и начала с порога злобно что-то говорить, как вдруг... — Бергер отходит назад, в коридор, плотно сжав губы. — И теперь она мертва.

Она многозначительно умолкает, предоставив мне дорисовать в воображении вероятный исход той встречи, пока мы направляемся в бельевую. Бергер знает, что я, как никто другой, способна вообразить себе весь ужас, который испытала жертва, открыв дверь и увидев, как в дом стрелой метнулось из темноты это адское создание, Шандонне.

Задержавшись в коридоре, прокурор открывает дверцы встроенных шкафов и наконец натыкается на дверь, которая ведет в подсобные помещения. Бельевая-прачечная расположена внизу, в подвале, освещенном голыми лампочками со шнурами-выключателями, и мной овладевает недоброе предчувствие. В этой части дома я тоже впервые. И никогда еще не видела ярко-красного «ягуара», о котором столь наслышана. В этой темной, заваленной всяким барахлом дыре новенькая машина выглядит неуместно. Вот он: на капоте гордо реет символ того, до чего покойная была так жадна, — власти. Помню, с какой злостью Андерсон рявкнула, что она всегда была для Брэй «шестеркой». Сейчас я сильно сомневаюсь, что подруга хоть раз сама отвозила машину на мойку.

Подвальный гараж выглядит примерно так, как, на мой взгляд, и выглядел, когда хозяйка сюда только въехала: темная пыльная коробка из цемента, словно застывшая во времени. Вряд ли Брэй что-то пыталась изменить здесь к лучшему. На стене развешаны инструменты, газонокосилка совсем проржавела от старости. К стене прислонены сменные покрышки. Стиральная машина и сушка уже не новые, и хотя я уверена, что полицейские и в них порылись, следов чужого присутствия не замечаю. Обе машины забиты бельем. Как видно, в свою последнюю стирку Брэй не потрудилась освободить ни машину, ни сушку, и все, что там оставалось — белье, джинсы, полотенца, — безнадежно смято и закисло. Носки, полотенца и спортивная одежда в стиральной машине воды так и не увидели. Вынимаю из барабана фирменную футболку «Спидо».

— Она что, ходила в спортзал? — спрашиваю.

— Хороший вопрос. Даже такой самовлюбленный человек, как она, должен прилагать усилия, чтобы оставаться в форме. — Бергер перебирает вещи в стиральной машине и вытаскивает из общей кучи окровавленные в промежности трусики. — В прямом смысле копаемся в грязном белье, — уныло комментирует она. — Порой чувствуешь себя непрошеным гостем в чужой спальне. Значит, судя по всему, недавно у нее были месячные. Впрочем, погоды это обстоятельство не делает.

— А может, и делает, — отвечаю я. — Тут бабка надвое сказала. То, что у нее возникли проблемы с пищеварением, точно. Да и перепады настроения их и без того переменчивой дружбе с Андерсон не способствовали.

— Забавно все-таки, как такой пустячок может привести к катастрофе. — Бергер оправляет белье обратно в машину. — Однажды мне довелось расследовать интересное дельце. Мужчине срочно приспичило по малой нужде. Он решает свернуть с Бликер-стрит и облегчиться в переулке. Все идет своим чередом, как вдруг мимо проезжает автомобиль и в свете фар несчастный видит прямо перед собой окровавленный труп, на который он, собственно, и отливает. У нашего незадачливого героя инфаркт. Немного погодя патрульный замечает припаркованную в неположенном месте машину, идет разыскивать хозяина и видит мертвого латиноамериканца с множественными колото-резаными ранами. А рядом лежит бездыханный труп пожилого белого с выпавшим из расстегнутой ширинки членом. — Рассказчица подходит к раковине, полощет руки и стряхивает их. — Такой вот расклад. Ну и пришлось же голову поломать, пока разобрались, что к чему.

Глава 27

Осмотр дома Брэй мы закончили уже в половине десятого, и хоть я устала, даже мысль о сне казалась бредом.

Я на взводе. Мозг пылает, как огромный ночной город. Надеюсь, никогда не придется признать, что сотрудничество Бергер пошло мне на пользу. Профессионалка, ничего не упустит. И очень многое держит при себе. Рядом с ней ты постоянно заинтригована, гадаешь, что же будет дальше. Я вкусила запретный плод, выйдя за границы своей непосредственной компетенции, и мне он пришелся по вкусу. Хорошо размять разленившуюся мускулатуру: Бергер не блюдет свято личную территорию, и в то же время с ней безопасно. Может быть, я пытаюсь снискать ее уважение, ведь сейчас позиции мои слабы, а прежде у нее не было возможности так тесно меня наблюдать.

Моя спутница возвращает ключ от дома Эрику Брэю, которому, похоже, ничто уже не интересно; вопросов он не задает и, как видно, только и ждет возможности скорее отсюда уехать.

— Как настроение? — спрашивает меня Бергер, когда мы тоже отъезжаем от дома. — Пока держитесь?

— Держусь, — подтверждаю я.

Она включает верхний свет в салоне и бросает взгляд на пришлепнутый к «торпеде» листок блокнота. Набирает номер на мобильнике, включив громкую связь. Слышится ее собственный голос, приветственная запись, и она набирает код, чтобы проверить, сколько за время нашего отсутствия поступило сообщений. Восемь. Теперь Бергер поднимает трубку, так что содержания записей я не слышу. Странно. Она что, по какой-то причине хотела, чтобы я знала количество звонков? Следующие несколько минут мы едем по моему кварталу молча: она — прижав трубку к уху, я — погрузившись в свои мысли.

Спутница быстро переключается с сообщения на сообщение. Я тоже волынку тянуть не люблю: если запись длинная, я ее просто прерываю. Готова поспорить, эта привычка не чужда и моей новой знакомой. Едем по Салгрейв-роуд через самое сердце Виндзор-фармс, минуя Виргиния-хаус и Эйджкрофт-холл, особняки эпохи Тюдоров. В стародавние времена, когда эта часть города представляла собой одно большое поместье, состоятельная верхушка Ричмонда переправила нынешние памятники архитектуры в город из самой Англии, разобрав их по камню и загрузив в судовые контейнеры.

Приближаемся к сторожевому посту Локгрина, где я обретаюсь. Из будки выходит Рита, и по ее доброжелательной улыбке я делаю вывод, что она уже встречалась и с этим джипом, и с его водителем.

— Здравствуйте, — говорит ей Бергер. — Привезла вам доктора Скарпетта.

Светящееся лицо Риты склоняется к открытому окну. Она рада меня видеть.

— С возвращением. — В ее интонации угадывается облегчение. — Надеюсь, теперь вы к нам окончательно? Не дело здесь без вас. Тишина, будто все вымерло.

— Вернусь утром. — Какая-то на меня нашла неуверенность, граничащая чуть ли не со страхом. Я слышу собственные слова: — С Рождеством тебя, Рита. Похоже, сегодня у всех ночная вахта.

— Никуда не денешься: работа.

Отъезжаю с нелегким сердцем. Это первое Рождество, когда я не сделала хоть маленький подарочек охране. Обычно или хлеб пеку, или еду посылаю тому страдальцу, кому выпало в рождественскую ночь ютиться в тесной будке вместо того, чтобы праздновать дома с семьей.

Я примолкла. Бергер чувствует, что со мной неладно.

— Поделитесь переживаниями. Это очень важно, — тихо говорит она. — Да, тяжело поступиться жизненными принципами. — Едем по улице в сторону реки. — Как же я вас понимаю.

— Из-за убийства каждый думает только о себе, — говорю я.

— Кроме шуток.

— Становится невыносимо больно, и ты злишься на весь свет, — продолжаю я. — Как конченый эгоист. Я делала статистический анализ по нашей базе данных, потребовалось выудить информацию на одну женщину, над которой надругались, а потом убили. Щелкнула по трем сноскам с ее фамилией и обнаружила остальных членов ее семьи: брат умер от передозировки через несколько лет после ее гибели, потом несколькими годами позже отец покончил с собой, а мать погибла в автокатастрофе. Мы в институте серьезно взялись за этот вопрос: выясняем, что происходит с теми, кто пережил смерть близкого человека. Люди разводятся. Становятся наркоманами. Попадают в психиатрические клиники. Теряют работу. Переезжают.

— Жестокость и насилие — та же цепная реакция, — соглашается Бергер.

— Хотите знать, каково мне? Так я скажу: устала быть эгоисткой. Сочельник на дворе, а я ни о ком не позаботилась. Даже про Риту забыла. Уже за полночь, а она все здесь, работает. В несколько смен. Потому что детей кормить надо. Черт, как мне все опостылело. Шандонне уже стольким людям вред причинил. И тем ведь дело не закончится. У нас два из ряда вон выходящих убийства, оба несомненно связаны. Пытки. Иностранные подданные. Оружие и наркотики. В обоих случаях исчезло постельное белье. — Перевожу взгляд на Бергер. — Когда же мы вздохнем спокойно?

Она сворачивает на подъездную дорожку к моему дому — даже не пытается скрыть, что прекрасно осведомлена, где я живу.

— Посмотрим правде в глаза: не скоро.

Как и дом Брэй, мой коттедж утонул в полном мраке: кто-то «любезно» выключил весь свет, в том числе и уличные фонари. Я специально не направляла освещение в стороны, дабы собственность моя не походила на бейсбольную площадку и соседи не слишком переживали. Прожекторы у меня аккуратно спрятаны среди листвы, уставились в землю либо ненавязчиво подвешены под скатами крыши.

Боязно заходить в неприветливый дом. Страшно увидеть, что стало с моим гнездышком после визита Шандонне и работы полицейских, во что превратилось мое личное пространство. Совсем не хочется выбираться из машины. Смотрю в окно, а на душе кошки скребут. Обидно до слез.

— Как настроение? — спрашивает Бергер, выглядывая из окна на особняк.

— Настроение? — горестно вторю я. — Вот уж воистину: «Piu si prende e peggio si mangia». — Вылезаю из машины, яростно хлопнув за собой дверцей.

В вольном переводе эта итальянская пословица гласит: «Чем больше платишь, тем хуже ешь». Предполагается, что сельчане-итальянцы живут тихо и мирно. Не создают себе лишних сложностей. Готовят из свежих продуктов, и никто не вскакивает из-за стола оттого, что нужно срочно куда-нибудь мчаться. Не принято переживать из-за пустяков. Соседи считают мой крепкий надежный дом чуть ли не крепостью, оснащенной всеми известными роду человеческому средствами защиты. А по-моему, то, что я построила, — некая casa colonica[126], старомодный и изящный жилой фермерский дом из кремово-серого камня самых разных оттенков, с коричневыми ставнями, навевающий добрые упоительные мысли моего народа. Жаль, конечно, что в свое время я покрыла крышу шифером — мне куда больше по душе рельефная терракотовая черепица, но не хотелось водружать красный драконий гребень на древний рустикальный камень. Раз уж не удалось подыскать достаточно старых материалов, хотя бы подобрала те, которые гармонируют с землей.

Я потрясена до глубины души, до основания. Бесхитростная прелесть и безопасность моей жизни осквернены. Меня трясет. Глаза застилает пелена слез, я поднимаюсь на крыльцо и стою под выкрученным Шандонне светильником. Прохладный воздух жалит, луну поглотили облака. Такое чувство, что вот-вот снова пойдет снег. Смахнув слезы, несколько раз вдыхаю прохладный воздух, чтобы успокоиться и разогнать сдавившее грудь волнение. Хорошо, хотя бы Бергер смилостивилась и предоставила мне возможность побыть какое-то время наедине с собой. Я вставляю ключ в замок с мощным засовом и захожу в холодную мрачную прихожую. Набираю код, отключающий сигнализацию, и тут волосы на загривке зашевелились: до меня вдруг дошло. Нет, не может быть. Бред какой-то...

В дом неслышно заходит моя гостья. Осматривается: стены с лепниной, сводчатый потолок. Картины висят вкривь и вкось. Богатые персидские ковры сбиты и запачканы. Никто не потрудился вернуть все на свои места, будто мне в пику. Порошок для дактилоскопии, комки грязи с подошв чужих ботинок... Однако не поэтому я переменилась в лице, да так, что даже Бергер навострила ушки.

— Что стряслось? — Ее руки застыли на обшлагах пальто, которое она начала снимать.

— Мне нужно кое-куда звякнуть, — говорю в ответ.

Я не стала рассказывать Бергер, что случилось. Не хочу озвучивать свои страхи. И не стала распространяться о том, что, выйдя из дома, чтобы переговорить по сотовому телефону без свидетелей, я позвонила Марино и попросила его срочно приехать.

— Все в порядке? — спрашивает спутница, когда я вернулась и захлопнула за собой входную дверь.

Не отвечаю. Да какое там в порядке!

— С чего начнем? — напоминаю ей, что мы сюда приехали по делу.

Она хочет, чтобы я в точности воспроизвела события той ночи, когда меня пытался убить Шандонне, и мы переходим в большую комнату. Начинаю с белой секционной софы с чехлом из белого хлопка, которая стоит возле камина. Вечером в прошлую пятницу я здесь сидела, перебирала счета, звук у телевизора убавила. Временами передавали экстренные выпуски «Новостей», в которых зрителям сообщали о серийном убийце, называвшем себя Le Loup-garou, и просили соблюдать осторожность. Дальше говорилось о его предполагаемом генетическом нарушении, врожденном уродстве; насколько я помню, в тот вечер казалось даже нелепым, что каждый серьезный ведущий нашего местного канала рассказывает о некоем человеке предположительно шести футов ростом со странными зубами и длинными, по-детски тонкими волосами по всему телу. Зрителям советовали без особой надобности не впускать к себе посторонних.

— Где-то в одиннадцать, — повествую дальше, — я переключилась на Эн-би-си посмотреть последние известия, и почти сразу же сработала сигнализация. Судя по дисплею на клавиатуре, произошло нарушение периметра в зоне гаража. Я позвонила в службу охраны и попросила на всякий случай выслать полицейских, поскольку не имела представления, с чего вдруг эта штуковина раззвонилась.

— Итак, у вас в гараже установлена сигнализация, — повторяет Бергер. — Почему преступника заинтересовал именно гараж? Думаете, он пытался проникнуть внутрь?

— Нет, он специально запустил тревогу, чтобы приехала полиция, — повторяю свою версию. — Они приезжают. Потом отчаливают. И тут заявляется он. Изображает полицейского, и я ему открываю. И пусть утверждают что хотят, я и сама слышала его на видеопленке с вашим разговором, однако он говорил идеально, ни намека на акцент.

— Значит, не походил на человека с видеозаписи, — соглашается она.

— Никоим образом.

— То есть на пленке вы его голоса не признали.

— Не признала, — киваю я.

— Вы считаете, что он не планировал проникнуть в гараж. Значит, нацеливался на сигнализацию, — копает Бергер, как обычно ничего не записывая.

— Сомневаюсь. Думаю, он пытался сделать именно то, что я и сказала.

— И каким образом, по-вашему, ему стало известно, что у вас и гараж на охране? — вопрошает Бергер. — Довольно необычно. Мало кто так тщательно оборудует гараж.

— Понятия не имею, каким образом и откуда он узнал.

— Ведь было бы куда проще использовать, к примеру, черный ход — сигнализация как пить дать сработала бы, если она вообще включена. А я не сомневаюсь, что это от него не укрылось. Думаю, можно принять за данность, что Шандонне прекрасно осведомлен: вы осторожная и осмотрительная женщина, пекущаяся о собственной безопасности. Особенно в свете последних событий. Ну, всех этих убийств...

— Я понятия не имею, что творится у него в голове, — рублю сплеча.

Бергер меряет шагами комнату. Останавливается у каменного очага, зияющего темным провалом в стене, отчего дом кажется заброшенным и нежилым, как у недавней покойницы. Визитерша направляет на меня указующий перст.

— Неправда, вы прекрасно знаете, что у него на уме. Он собирал на вас информацию и учился понимать ваш образ мыслей и действий, чувствовать его. Так же и вы вникали в его способ мышления. Вы изучали его по ранам на трупах. Общались с ним посредством его жертв, мест его преступлений — здесь и во Франции.

Глава 28

Белая софа в традиционном итальянском стиле заляпана розовыми пятнами формалина. На подушках отпечатки ног; возможно, я сама наступила на нее, когда перепрыгивала через спинку, спасаясь от Шандонне. Никогда больше не сяду на эту софу: жду не дождусь, когда увезут. Примостилась на краешке кресла из гарнитура.

— Чтобы разобрать его в суде по кирпичику, я должна представлять, с кем имею дело, — продолжает Бергер; ее глаза светятся решимостью. — А узнать его преступную натуру я могу только с вашей помощью. Познакомьте меня с ним, Кей. — Она присаживается на каминную плиту и с мольбой возводит кверху руки. — Кто же он такой, Жан-Батист Шандонне? Почему именно гараж? Что в нем такого особенного?

На миг я задумалась.

— Не могу сказать, что в нем такого особенного на его взгляд.

— Ну хорошо. Тогда чем гараж примечателен для вас?

— Я храню в нем одежду, в которой выезжаю на места преступлений. — Пытаюсь вычислить, что же еще такого особенного связано у меня с гаражом. — Там стоят большая стиральная машина и сушка. Я принципиально не захожу в дом в тех вещах, в каких работаю, так что гараж по большому счету служит мне еще и раздевалкой.

В глазах Бергер что-то блеснуло: она или связь какую-то уловила, или нечто поняла. Встает и говорит:

— Идемте посмотрим.

Включаю на кухне свет; мы проходим через тамбур, из которого открывается дверь в гараж.

— Ваша домашняя гардеробная, — замечает Бергер.

Щелкаю выключателем, и — сердце екнуло: в гараже-то пусто. Исчез мой «мерседес».

— Где же, интересно знать, моя машина? — спрашиваю я. Обвожу взглядом стенные шкафчики, кедровый гардероб со встроенной вентиляцией, аккуратно прибранные инструменты и садовые принадлежности, инвентарь на все случаи жизни и нишу для стиральной машины и сушки с большой стальной раковиной. — Никто не предупреждал, что у меня автомобиль заберут. — Я с укором смотрю на Бергер, внезапно проникнувшись к ней недоверием. Однако она либо отличная актриса, либо сама не в курсе. Выхожу в середину гаража и осматриваюсь, будто ожидая увидеть нечто, что бы мне подсказало, куда делся «мерседес». Сообщаю Бергер, что еще в прошлую субботу здесь стоял мой черный седан, в тот день, когда я переехала к Анне. И с тех пор я «мерса» не видела. Я вообще здесь не появлялась.

— В отличие от вас, — добавляю я. — Машина еще стояла тут, когда вы здесь были в последний раз? Сколько раз вы сюда наведывались? — решительно направляюсь к посетительнице.

Она обходит помещение, присаживается на корточки у гаражной двери и пристально рассматривает какие-то царапины на резиновой прокладке — там, где, по нашим предположениям, Шандонне пытался приподнять дверь с помощью какого-то инструмента.

— Не могли бы вы открыть дверь? — мрачно произносит Бергер.

Нажимаю кнопку на стенной панели, и дверь с шумом заворачивается вверх. В гараже моментально падает температура.

— Нет, когда я здесь была, машина отсутствовала. — Она распрямляется. — Я вообще ее ни разу не видела. В свете обстоятельств подозреваю, вы и сами знаете, где она, — добавляет прокурор.

Ночная мгла заполняет пустоту помещения, и я подхожу к тому месту, где стоит Бергер.

— Вероятно, ее изъяли как вещдок, — говорю я. — Боже ты мой.

Она кивает:

— Мы с этим разберемся.

Поворачивается ко мне, и в ее глазах я замечаю выражение, которого раньше, кажется, не было. Сомнение. Нашей знаменитости не по себе. Может, я себя обманываю, но, по-моему, она за меня переживает.

— И что теперь? — бормочу я, осматриваясь в гараже, точно попала сюда впервые. — На чем мне ездить-то?

— Ваша сигнализация сработала в пятницу около одиннадцати вечера. — Моя гостья снова сама деловитость. Непоколебимая и собранная, она возвращается к основной задаче: шаг за шагом проследить действия Шандонне. — Приезжают копы. Вы их сюда проводите и обнаруживаете, что дверь приоткрыта примерно на восемь дюймов. — Бергер явно ознакомилась с отчетом о попытке взлома и проникновения. — На улице шел снег, и за дверью вы заметили чьи-то следы. — Она выходит, я за ней. — Отпечатки уже припорошило, но вы разобрали, что они ведут в обход дома.

Стоим на улице, в сырости, без пальто. Смотрю в непроглядное, затянутое тучами небо, и на лицо опускаются первые прохладные хлопья снега. Ну вот, опять повалило. Видно, зима страдает недержанием: сверху падает и падает — только тронь. За магнолиями и голыми стволами светятся окна соседей. Интересно, на сколько у жителей Локгрина хватит еще душевного равновесия, чтобы спокойно жить дальше. Шандонне и им существование омрачил. Не удивлюсь, если отсюда в скором времени начнут съезжать.

— Вы не припомните, где были те отпечатки? — спрашивает Бергер.

Показываю. Сначала по подъездной дорожке к дому, потом заворачиваю за угол, обхожу дом и напрямик через двор.

— В какую сторону он пошел? — Она глядит вправо, влево: улица темна и безлюдна.

— Не знаю, — отвечаю я. — Слякоть была, все забрызгало, и снег повалил. Мы так и не поняли, в какую сторону он отправился. Вообще-то я здесь не стояла и не разглядывала. Вы лучше у полицейских поинтересуйтесь. — Подумала про Марино: скорее бы уже подъехал; и тут же вспомнилось, почему я его так спешно вызвала. Мурашки по спине: надо же, кошмар какой-то. Смотрю на соседские дома. За то время, что я здесь живу, я уже научилась понимать, кто дома, а кто в отъезде, по косвенным признакам: припаркованные машины, газеты на крыльце. Надо сказать, дома жильцы бывают не часто. Многие уже на пенсию вышли и пережидают зиму во Флориде, греясь на пляже. Так уж вышло, по-настоящему мы ни с кем из соседей не сдружились — разве что махнем друг другу, разъезжаясь по делам.

Бергер идет обратно к гаражу, обхватив бока руками и поеживаясь от холода; изо рта вырывается пар, тут же леденея на морозе белым облачком. Помню, как ко мне в гости приезжала из Майами Люси. Она тогда зимы не знала — только в Ричмонде. Так племяшка, бывало, вырвет из блокнота листок, скрутит в трубочку и стоит на террасе, пускает облачка белого пара, будто курит, даже пепел стряхивает. И невдомек ей, что мне из окна все видно.

— Давайте отмотаем немного назад, — не останавливаясь говорит Бергер. — Итак, понедельник, шестое декабря. В тот день в ричмондском порту в одном из контейнеров было найдено тело. Как мы полагаем, труп Томаса Шандонне, убитого, вероятно, собственным братом, Жан-Батистом. Расскажите поподробнее, что происходило в тот день.

— Меня известили о найденном в порту трупе, — начинаю я.

— Кто именно известил?

— Марино. А потом, через несколько минут, позвонил мой зам, Джек Филдинг. Я сказала, что выезжаю на место.

— Но вы не обязаны выезжать на каждое место преступления, — прерывает Бергер мой рассказ. — Вы же могли послать своего, э-э, Филдинга или кого-нибудь другого.

— Да, вполне.

— Так почему же поехали сами?

— Дело с самого начала обещало быть сложным. Корабль прибыл из Бельгии, значит, мы не могли отбрасывать вероятность, что убитый — бельгиец. Таким образом, добавляются осложнения международного уровня. Я всегда стараюсь лично браться за тяжелые дела, которые наверняка получат широкую огласку.

— Любите быть в центре внимания?

— Напротив, шумихи не приветствую.

Теперь мы обе в гараже и к этому времени порядком промерзли. Закрываю ворота.

— А может, вы решили взяться за это дело потому, что утро не задалось? — Бергер подходит к большому кедровому шкафу. — Можно полюбопытствовать?

— Чувствуйте себя как дома, — отвечаю, в который раз поражаясь осведомленности этой женщины в моей личной жизни.

Черный понедельник. Утром ко мне заглянул хороший старый друг, сенатор Фрэнк Лорд, председатель юридического комитета палаты представителей. В его распоряжении имелся некий конверт для меня от Бентона, о котором я даже не подозревала. Оказывается, когда тот несколько лет назад отдыхал на озере Мичиган, то написал мне некое письмо и поручил сенатору Лорду передать его, если вдруг он, Бентон, умрет. Помню, беру у сенатора письмо, вижу знакомый почерк и... Я была сама не своя, потрясение неописуемое. Только теперь до меня дошло, что его нет. Такая тоска меня охватила, горе свалилось как снег на голову. Именно на это и рассчитывал Бентон. Он до самого конца остался блестящим психологом. Прекрасно знал, как я отреагирую, случись беда, и решил силой вытащить меня из трудоголического запоя.

— Как вы узнали про письмо? — ошеломленно спрашиваю я.

Она заглядывает в шкаф, где у меня хранятся рабочие комбинезоны, резиновые ботинки, болотные сапоги и плотные кожаные перчатки. Там же и длинное нижнее белье, носки, теннисные туфли.

— Вам придется еще некоторое время меня потерпеть. Прошу, отвечайте на мои вопросы, а потом я отвечу на ваши.

Потом — это еще непонятно когда.

— А почему письмо для вас так важно?

— Пока не знаю. Давайте исходить из вашего расположения духа.

Фраза повисает в воздухе. Состояние моего рассудка — ключевая позиция защиты, если мне суждено-таки предстать перед нью-йоркскими присяжными. Ну а на данный момент моя вменяемость, похоже, никого не оставляет безучастным.

— Давайте считать, что если информация известна мне, то известна и стороне защиты, — добавляет Бергер.

Киваю.

— Итак, как гром среди ясного неба это письмо. От Бентона. Я бы на вашем месте... — Она отводит взгляд. — Ну, я бы, скажем, была потрясена. Мне жаль, что вам такое пришлось пережить... — Встречаемся взглядами. Очередная уловка, чтобы я стала ей доверять? Чувствовать с ней сродство? — И через год после смерти Бентон напоминает, что вы, вероятно, не пережили еще свою потерю, бежите от того, что причиняет боль. Причем бежите так, что пятки сверкают.

— Вы же не видели письма. — Я поражена и негодую. — Оно заперто в сейфе. Откуда вам знать о его содержании?

— Вы показывали письмо другим людям. — Здравый ответ.

Сохранив еще способность рассуждать объективно, понимаю, что если Бергер еще не переговорила со всеми, кто меня знает, включая Люси и Марино, то непременно это сделает. Такова ее обязанность. Было бы глупо и неосмотрительно ею пренебречь.

— Шестое декабря. — Моя собеседница возобновляет цепочку рассуждений. — Он написал письмо шестого декабря девяноста шестого года и попросил сенатора Лорда доставить вам его шестого же декабря, после смерти. Что особенного значила для Бентона эта дата?

Колеблюсь с ответом.

— Держите себя в руках, Кей, — напоминает она.

— Точно не могу сказать, что именно для него значило шестое декабря; только вот Бентон в письме упомянул, что знает, как тяжело я переношу Рождество, — отвечаю я. — Он хотел, чтобы я получила письмо ближе к Рождеству.

— Тяжело переносите Рождество?

— А кому оно легко дается?

Бергер безмолвствует. Затем спрашивает:

— Когда ваши отношения с Бентоном переросли в близость?

— Много лет назад.

— Понятно. Значит, много лет назад осенью. Тогда у вас началась сексуальная связь. — Она говорит это так, будто я боюсь смотреть правде в глаза. — Когда у вас начался роман, он еще был женат.

— Все верно.

— Хорошо. Значит, шестого декабря вы получаете письмо и позже тем же утром выезжаете на место преступления в ричмондском порту. Затем возвращаетесь сюда. Расскажите поподробнее, шаг за шагом, что вы делали, приехав домой.

— В багажнике, в двух мешках, лежала одежда, в которой я осматривала место происшествия. Комбинезон и теннисные туфли. — Я все стою и смотрю на пустой пятачок, где по идее должна бы находиться машина. — Комбинезон я сразу отправила в стиральную машину, туфли — в раковину, в кипяток с дезинфицирующим раствором. — Показываю ей туфли. Они так и стоят на полке, где я более двух недель назад оставила их сушиться.

— Затем? — Бергер подходит к стиральной машине и сушке.

— Затем я разделась, — рассказываю. — Догола. Все с себя сняла, бросила в стирку, запустила машину и направилась в дом.

— Обнаженная.

— Да. Прошла в спальню, приняла душ, нигде по пути не задерживаясь. Я всегда смываю с себя грязь, приезжая домой с места преступления.

Бергер в восторге. У нее явно наметилась какая-то теория, и, что бы она ни придумала, спокойнее от этого не становится.

— Мне просто интересно, — размышляет прокурор. — Мог ли он каким-то образом узнать...

— Узнать?.. Я бы предпочла вернуться в дом, если вы не возражаете, — говорю. — Совсем окоченела.

— Предположим, Шандонне прознал о ваших привычках, — настаивает она, — и в гараже его как раз интересовали ваши процедуры. Значит, тут не просто вопрос сигнализации. Может быть, он на самом деле хотел проникнуть внутрь?! Ведь гараж — то самое место, где вы снимаете «мертвецкую» одежду — по сути, пахнущую смертью, которая явилась делом его рук. Вы наги и беззащитны, пусть и на краткий промежуток времени. — Она заходит со мной в дом, и я закрываю за нами дверь тамбура, ведущего в гараж. — У преступника вполне могли появиться эротические фантазии насчет ваших переодеваний.

— Не представляю, откуда преступник мог пронюхать, где и как я раздеваюсь, — отклоняю я ее гипотезу. — Он же не видел собственными глазами, чем я в тот день занималась.

Бергер приподнимает бровь и вопросительно глядит на меня.

— А вы в состоянии это доказать? Вдруг наш фрукт проследил за вами и узнал, где вы живете? Как нам известно, в какой-то момент времени он находился в порту, поскольку в Ричмонд добрался по морю, на борту «Сириуса». Облачился в белую униформу, обрил видимые участки тела и большую часть времени проводил на камбузе, где работал поваром, и никто его не трогал. Вроде бы такая бытует теория? Я вовсе не собираюсь покупаться на россказни, которые Жан-Батист поведал на допросе — будто бы он украл паспорт с бумажником и полетел пассажирским классом.

— Есть версия, что он прибыл в Ричмонд одновременно с телом своего брата, — отвечаю я.

— Значит, получается, наш любознательный приятель Жан-Батист все время околачивался возле корабля, пока следователи суетились вокруг неопознанного тела? Какая развлекуха! Да, эти подонки любят подсматривать, как мы работаем.

— Ну и как же он мог за мной проследить? — Я возвращаюсь к этой возмутительной мысли. — Как? У него что, была машина?

— Может, и была, — отвечает Бергер. — Знаете, я все больше прихожу к мысли, что Шандонне вовсе не такое одинокое несчастное создание, очутившееся в городе по воле случая или благодаря удачной ситуации. Я не знаю, насколько распространяются его связи, и даже задаюсь вопросом, не является ли он частью куда более грандиозного замысла, связанного с семейным бизнесом. А может, даже и с самой Брэй. Ведь она явно была замешана в какие-то нечистые делишки. К тому же у нас еще два убийства, где одна из жертв явно принадлежит к преступному миру. Наемный убийца. А другой погибший — агент ФБР, участвовавший в секретной операции, связанной с контрабандой оружия. И волосы, обнаруженные в палаточном лагере, тоже могут принадлежать Шандонне. Так что складывается куда более запутанная картина, чем просто извращенец, убивший собственного брата и занявший его место на корабле лишь затем, что ему надо было скрыться из Парижа. Мол, могущественной и авторитетной в преступном мире семейке не по вкусу пришлась дурная склонность уродливого сынка издеваться над женщинами. И тут он снова срывается и начинает убивать? Ну, не знаю. — Бергер облокачивается о кухонную стойку. — Уж слишком много совпадений. Каким же образом он добрался до палаточного лагеря, если у него не было машины? При условии, конечно, что эти волосы принадлежат ему, — опять же оговаривается она.

Сажусь за стол. В самом-то гараже у меня окон нет, зато в двери маленькие окошки. А вдруг действительно маньяк следил за мной до самого дома, потом заглядывал через гаражную дверь, пока я раздевалась и чистилась? Что, если и заброшенный дом у реки ему тоже помогли найти? Может быть, Бергер права и Шандонне действует не в одиночку, кто-то ему все время помогает...

Дело к полуночи, почти Рождество, Марино все еще не появился, а моя непрошеная гостья, судя по всему, готова разбираться до рассвета.

— Итак, сработала сигнализация, — подводит она итог. — Приехали и уехали копы. Вы возвращаетесь в большую комнату. — Манит меня в зал. — Где вы сидели?

— На софе.

— Так. Включен телевизор, вы просматриваете счета, и около полуночи...

— Стук в дверь, — отвечаю я.

— Опишите, на что он был похож.

— Будто постукивали чем-то твердым. — Пытаюсь припомнить мельчайшие детали. — Словно фонариком или полицейской дубинкой. Так обычно копы стучат. Встаю, говорю: «Кто там?» Да, вроде бы спросила. Точно не помню. Короче говоря, мужской голос отвечает, мол, полиция. Сказал, что на моей территории был замечен посторонний, и поинтересовался, все ли в порядке.

— Вполне логично, ведь как раз где-то час назад действительно засекли нарушение периметра, когда кто-то попытался открыть гараж.

— Вот именно, — киваю я. — Отключаю сигнализацию, открываю дверь и вижу его, — добавляю таким тоном, точно речь идет о самой невинной детской шалости.

— Показывайте, — говорит Бергер.

* * *

Прохожу через зал, минуя столовую, и направляюсь к прихожей. Открываю дверь, а саму всю колотит — тяжело заново переживать события, чуть не стоившие мне жизни. Откровенно дурно. Руки трясутся. Свет над крыльцом не горит (лампочку и плафон забрали полицейские, чтобы снять отпечатки пальцев, а вернуть не потрудились); с крыши свисают оголенные провода. Бергер стоит рядом, терпеливо ждет.

— Он бросается в дом, — говорю. — Ногой дверь за собой захлопывает. — Закрываю дверь. — На нем было такое черное пальто, он пытается накинуть его мне на голову.

— Пальто было на нем, когда он вошел, или он его сразу снял?

— На нем. Шандонне заскочил в дом и сорвал его с себя. — Стою, боясь пошевелиться. — И пытался меня потрогать.

— Пытался потрогать? — Бергер нахмурилась. — Обрубочным молотком?

— Нет, рукой. Он протянул руку и коснулся моей щеки. Или попыталсякоснуться.

— И вы просто стояли и смотрели?

— Все произошло очень быстро, — говорю я. — Так быстро... Я не поняла. Знаю лишь, что он попытался меня потрогать, скинул пальто и хотел накинуть его мне на голову, а я убежала.

— А что насчет молотка?

— Был у него в руках. Или он вытащил молоток откуда-то. Только он точно держал его, когда погнался за мной в зал.

— А с самого начала молотка не было? Он его не вынул сразу? — Бергер напирает именно на этот пункт.

Пытаюсь припомнить, нарисовать в памяти.

— Нет, сперва не было. Сначала он протянул ко мне руку. А потом хотел меня обездвижить, замотав в пальто. И вытащил молоток.

— Вы можете показать, что сделали дальше? — спрашивает она.

— Как я бегу?

— Да, как вы бежите.

— Не получится, — говорю. — Чтобы так рвануть, надо не знаю как испугаться, я же вся на адреналине была.

— Ну хорошо, Кей, тогда давайте просто пройдем этот отрезок.

Выхожу из прихожей, миную столовую и возвращаюсь в зал. Прямо перед нами — желтый кофейный столик из эвкалипта, который я отловила в одном замечательном нью-йоркском магазине. Благородная белая древесина, отсвечивающая медом, вся запачкана опудривающим средством для дактилоскопии, и кто-то оставил на ней кофейный стаканчик.

— Вот здесь, на углу, стояла банка с формалином, — говорю я.

— И оказалась она здесь потому...

— Потому что в ней лежала татуировка. Та самая, взятая со спины неопознанного трупа, который, по нашим предположениям, является Томасом Шандонне.

— Защита задаст вполне законный вопрос: почему человеческая кожа оказалась у вас дома?

— Ничего удивительного, меня все об этом спрашивают. — Как я устала объяснять. — Татуировка для нас важна. На ее счет возникло много, очень много вопросов, ведь мы так и не поняли, что там изображено. И не только из-за того, что тело сильно разложилось на момент обнаружения и ее вообще трудно было заметить. Просто татуировка оказалась маскировочной. Под ней находилась другая. Нам необходимо было добраться до первоначального изображения.

— Две золотые монетки под совой, — говорит Бергер. — Каждый, кто принадлежит к клану Шандонне, носит метку: две золотые монеты.

— Да, мне интерполовцы сообщили, — говорю я, на сей момент уже решив, что Бергер с Джеем Талли с пользой провели время.

— Брат Томас действовал за спиной семьи, у него был бизнес на стороне. Он контролировал корабли, подделывая транспортную документацию, сам приторговывал оружием и наркотиками. Сменил татуировку на сову и стал действовать под вымышленными именами, поскольку знал: если клан Шандонне его обнаружит, ему кранты, — пересказываю то, что рассказал Джей, когда мы были в Лионе.

— Интересно. — Бергер прикладывает палец к губам, осматривается. — Судя по всему, семья его все-таки вычислила и убила. Руками другого сына... Банка с формалином. Так почему вы принесли ее домой? Поясните-ка еще раз.

— Собственно говоря, я это сделала не нарочно. Ездила показать татуировку одному специалисту, художнику-татуировщику, в Петерсберг. Оттуда вернулась сразу домой и оставила кожу у себя в кабинете. Просто так случилось, что в тут ночь, когда он сюда заявился...

— Жан-Батист Шандонне.

— Да. В ту ночь, когда он объявился здесь, я взяла банку с собой в большую комнату и между делом ее рассматривала. Поставила на стол. Он врывается в дом, я бегу. У него в руках обрубочный молоток, и он занес его, чтобы меня ударить. Вижу банку. С перепугу хватаю ее. Ныряю за спинку дивана, откручиваю крышку и плещу в преследователя формалином.

— Рефлекс сработал, потому что вы прекрасно знаете, насколько он едок.

— Да. Когда такой раствор каждый день вдыхаешь, тут уже и во сне сообразишь. Профессионалы знают: если формалин попал на кожу, можно получить жуткое увечье, и поэтому все соблюдают осторожность, чтобы не брызнуло по случайности, — объясняю я, сообразив, что могут подумать о моей истории присяжные. Они просто не поверят. Абсурд какой-то.

— Вам в глаза когда-нибудь формалин попадал? — спрашивает Бергер. — Не обливались, не брызгало?

— Слава Богу, пронесло.

— Итак, вы плеснули ему в лицо. Что потом?

— Выскочила из дома. По пути схватила с обеденного стола «глок», который у меня там лежал. Уже на ступеньках поскользнулась — и перелом. — Демонстрирую гипс.

— А он что в это время делал?

— Погнался за мной.

— Сразу же?

— Похоже на то.

Бергер заходит за спинку дивана и смотрит на старинный дубовый паркет, где раствор разъел полировку. Потом идет к более светлым зонам твердой древесины. Очевидно, брызги формалина долетели почти до входа в кухню. Надо же, а я и не подозревала. Помню только, как он визжал, выл от боли, тер глаза.

Бергер стоит в дверном проеме и что-то пристально рассматривает. Подхожу к ней, желая выяснить, что привлекло ее внимание.

— Отклонюсь от темы. Должна признаться, я еще таких кухонь не видела, — поясняет она.

Кухня — это душа моего дома. Медные кастрюли и сковородки начищены до блеска и висят на крючках по обе стороны огромной плиты, разместившейся в самом центре комнаты и включающей в себя два гриля, мойку с горячей водой, две плитки с газовыми конфорками. А кроме того, угольную жаровню и непомерную горелку для огромных суповых кастрюль. Обожаю супы готовить. Приборы из нержавейки плюс низкотемпературный холодильник и заморозка. Вдоль стен рядами висят полочки для специй, и еще здесь стоит разделочный стол размером с двуспальную кровать. Пол у меня из чистого дуба, без покрытия, а в углу вертикальный охладитель для вин. У окна, из которого открывается вид на каменистый изгиб реки Джеймс, маленький столик.

— Профессионально оборудовано, ничего не скажешь, — бормочет Бергер, прохаживаясь по кухне, которая, должна признать, наполняет меня гордостью. — Сюда приходят работать и создавать предметы искусства. Я слышала, вы замечательно готовите.

— Обожаю кашеварить, — признаюсь я. — Здорово отвлекает.

— Откуда у вас деньги? — откровенно интересуется гостья.

— Я разумно с ними обращаюсь, — холодно отвечаю я: не в моем вкусе вести разговоры на тему финансов. — Мне многие годы везло с вложениями. Редкостная удача.

— Вы предприимчивая и ловкая женщина, — говорит Бергер.

— Стараюсь. Бентон оставил мне квартиру на Хилтон-Хед. — Умолкаю. — Я ее продала, не могла там одна жить. — Снова пауза. — Выручила шестьсот тысяч с гаком.

— Понятно. А это что? — Она показывает на бутербродницу «Милано» для итальянских сандвичей.

Объясняю.

— Знаете что, давайте, когда вся эта неразбериха закончится, я к вам приду хорошенько наесться, — говорит Бергер довольно бесцеремонно. — Ходят слухи, вы специалистка по итальянской кухне.

— Да. В основном итальянское я и готовлю. — Слухи тут ни при чем. Бергер знает меня лучше, чем я сама.

— Думаете, Шандонне мог сюда зайти и промыть под краном глаза? — вдруг спрашивает она.

— Понятия не имею. Знаю только, что выбежала из дома, упала, а когда подняла взгляд, увидела, что он, качаясь, вывалился из дверей. Спустился по ступенькам, не прекращая кричать, рухнул на землю и начал втирать в лицо снег.

— Пытался промыть глаза. Формалин — довольно маслянистая субстанция, правда? От нее тяжело избавиться.

— Да, так запросто не прополощешь, — отвечаю. — Нужно много теплой воды.

— И вы не предложили ему помощи? Даже не попытались?

Смотрю на Бергер.

— А вы сами-то как бы поступили? — Я закипаю от злости. — Я что, должна доктора из себя изображать, после того как этот подонок пытался мне мозги вышибить?

— Вам зададут этот вопрос, — как ни в чем не бывало отвечает Бергер. — Если честно, нет. Я бы не стала ему помогать, но это между нами. Итак, он перед вашим домом.

— Да, еще забыла сказать, что нажала кнопку тревоги, когда выбегала, — вспоминаю я.

— Вы схватили формалин. Взяли со стола пистолет. Нажали кнопку тревоги. Вы замечательно сохраняли присутствие духа, вам не кажется? — комментирует она. — Ладно, итак вы с Шандонне во дворе перед домом. Подъезжает ваша племянница, приставляет ему пистолет к голове, и вы уговариваете Люси не расстреливать мерзавца. Тут появляются бойцы из управления. Конец рассказа. Все, точка.

— Ах, если бы...

— Так, обрубочный молоток, — переключается Бергер. — Вы наведались в магазин скобяных товаров и искали там инструмент, который мог бы оставить раны, подобные обнаруженным на теле Брэй. Таким образом вы выяснили, что собой представляло орудие убийства. Так?

— Я могу развить эту тему гораздо дальше, — отвечаю я. — Мне было известно, что жертве наносили удары предметом, имеющим две разные поверхности. Одна довольно заостренная, другая — прямоугольная. На отдельных участках черепа четко запечатлелась форма орудия, которым били; более того, на матрасе остался отпечаток какого-то окровавленного инструмента. Скорее всего орудия убийства. Похоже было на киркомотыгу или молоток, только какой-то необычный. Я походила, поспрашивала...

— И конечно же, когда Шандонне заявился к вам, у него с собой был обрубочный молоток — скорее всего в пальто. — Она бесстрастно рассуждает, придерживаясь фактов.

— Да.

— Значит, в вашем доме одновременно находилось два обрубочных молотка. Тот, что вы купили в магазине, когда Брэй уже была убита, и второй, который он принес с собой.

— Да.

Я поражена: она только что указала на простую истину, которая дотоле не приходила мне в голову.

— Боже правый, — пробормотала я. — А ведь верно. Я же купила молоток после того, как погибла Брэй, а не до. — От всего, что происходило в последнее время, я потеряла способность ясно мыслить. — О чем я думала? Там же на чеке должна быть проставлена... — И тут я дара речи лишилась. Вспомнила: в магазине я платила наличными. Пять долларов, что-то около того. Чека у меня нет, точно.

Сижу, а в лице — ни кровинки. Бергер всю дорогу знала то, о чем я совершенно позабыла: я купила молоток уже после того, как Брэй до смерти забили, купила днем позже. Однако доказать этого не могу. Если только продавец в магазине скобяных товаров, который отпускал молоток, не предъявит контрольную ленту и не поклянется, что инструмент забрала именно я.

— И теперь один из них пропал. Молоток, который вы приобрели, бесследно исчез, — говорит Бергер.

Я уже ничего не соображаю. Отвечаю, что не в курсе находок полицейских.

— Так ведь обыск производился в вашем присутствии. Разве вы не находились в собственном доме, когда там работала полиция? — спрашивает собеседница.

— Я показывала им, что они хотели увидеть. Отвечала на вопросы. Я была дома в субботу и вечером сразу же уехала; не скажу, что наблюдала за всеми их действиями и видела, кто что взял. К тому же, когда я уехала, там еще не закончили. Говоря по правде, я даже не знаю, долго ли они пробыли в моем доме и сколько раз туда наведывались. — Объясняю, а саму злость берет, и Бергер это заметила. — Господи, да не было у меня обрубочного молотка, когда убили Брэй. Я запуталась, потому что купила его в тот день, когда обнаружили тело, а не когда она умерла. Ее убили за ночь до того, а нашли на следующее утро. — Я уже начала повторяться.

— Для чего конкретно используют обрубочный молоток? — теперь интересуется прокурор. — И кстати, вынуждена вам напомнить, что, когда бы вы ни сделали свое приобретение, Кей, остается одна маленькая загвоздка: у вас в доме нашли только один молоток, и на нем кровь Брэй.

— Этот инструмент используют в строительстве. Сейчас многие камень полюбили. И плитку кладут.

— Значит, вероятно, им работают кровельщики? А как насчет версии, что Шандонне взял обрубочный молоток в недостроенном доме, который избрал в качестве временного убежища? — неотступно подкидывает версии Бергер.

— Пожалуй, хорошая догадка, — отвечаю.

— Ваш дом сделан из камня, и крыша на нем шиферная, — говорит собеседница. — Вы присматривали за рабочими во время строительства? Просто у меня складывается впечатление, что вы человек педантичный.

— Глупо было бы не наблюдать, как вам строят дом.

— Мне пришло в голову, что вы, возможно, видели подобный инструмент у рабочего или на строительной площадке.

— Не припоминаю, хотя все возможно.

— И у вас не было молотка до того похода в магазин скобяных товаров в ночь на семнадцатое декабря? Ровно две недели назад и спустя почти сутки после гибели Брэй?

— Никогда прежде. По крайней мере если где-нибудь и валялся, то я не в курсе, — отвечаю.

— В котором часу вы сделали покупку? — спрашивает Бергер, а я уже слышу басовитый рокот мариновского пикапа, который подъехал к моему дому.

— Около семи. Между половиной седьмого и семью. В пятницу вечером, в ночь на семнадцатое декабря. — Мысли путаются. Я уже устала от постоянных расспросов; не представляю, кем надо быть, чтобы устоять перед напором Бергер и не запутаться во лжи. Главное — четко проводить границу между правдой и ложью, а я что-то не уверена, что она мне верит.

— И сразу же из магазина вы направились домой? — продолжает та. — Расскажите, чем занимались весь вечер.

Звонят в дверь. Бросаю взгляд на висящий в большой комнате домофон и вижу — на экране монитора вырисовывается лицо Марино.

Ну вот, Бергер наконец подошла к самому главному, она только что запустила химическую реакцию, которую обязательно использует Райтер, чтобы смешать меня с грязью. Она хочет установить мое алиби. Ей интересно, где я находилась на момент гибели Брэй. В четверг, шестнадцатого декабря.

— Утром того дня я прилетела из Парижа, — отвечаю. — Дальше занималась разными мелочами, вернулась домой около шести. А позже в тот же вечер, около десяти, поехала в медицинский колледж проведать Джо, бывшую подругу Люси — ту, которая была с ней в перестрелке в Майами. Хотела выяснить, можно ли им как-то помочь. — В дверь снова звонят. — И еще хотела узнать, где моя племянница. Джо сказала, что Люси в баре в Гринич-Виллидже. — Направляюсь к двери. Бергер не спускает с меня взгляда. — В Нью-Йорке. Она была в Нью-Йорке. Я вернулась домой и позвонила ей. Племяшка напилась в стельку. — Посетитель снова звонит и начинает колотить в дверь. — Так что на ваш вопрос, миссис Бергер, скажу, что алиби на вечер четверга у меня нет, поскольку я была либо дома, либо в машине. Одна, совершенно одна. Никто меня не видел. Я ни с кем не разговаривала. У меня нет свидетеля, который подтвердил бы, что между половиной восьмого и половиной одиннадцатого я не была в доме Дианы Брэй и не забивала ее до смерти этим несчастным обрубочным молотком.

Открываю дверь. Чувствую, Бергер сверлит меня взглядом. У Марино такой вид, будто он сейчас взорвется. Не знаю, то ли он так разозлился, то ли перепуган до смерти. Наверное, и то и другое.

— Какого черта вы не открываете? — спрашивает он, переводя взгляд то на меня, то на Бергер. — Что здесь происходит?

— Прости, что заставила ждать на холоде, — говорю я Марино. — Заходи, пожалуйста.

Глава 29

Марино так долго добирался потому, что сначала решил заглянуть в камеру хранения в центральном управлении. Я попросила его захватить ключ из нержавейки, который обнаружила в свое время в кармане спортивных трусов Митча Барбозы. Капитан рассказывает, что какое-то время пришлось повозиться, накрепко засев в этой комнатушке за проволочной сеткой, где компактные стеллажи «Спейссейвер» буквально забиты помеченными штрих-кодом мешками. В некоторых из них хранятся и мои вещи, которые полиция изъяла в прошлую субботу. Я уже бывала в камере хранения. Могу себе представить. В пакетах названивают телефоны, пикают пейджеры — ни о чем не подозревающие граждане пытаются наладить связь с людьми, которые либо сидят за решеткой, либо мертвы. Еще здесь есть холодильники с замками. В них хранятся пакетики со скоропортящимися уликами, как, скажем, та замороженная курица, которую я колошматила обрубочным молотком.

— Ну и зачем же вы били сырую курицу сим странным инструментом? — Бергер ждет дальнейших разъяснений относительно этой части моего довольно необычного повествования.

— Проверить, совпадут ли по форме зарубки с ранами на теле Брэй.

— Кстати, та курочка лежит в холодильнике для улик, — вклинивается Марино. — Надо сказать, ты ее забила до смерти.

— Опишите поподробнее, что конкретно вы делали с курицей, — подталкивает меня Брэй, будто я уже в суде.

Стою в прихожей и, глядя на своих собеседников, рассказываю, что положила сырые куриные грудки на разделочную доску и наносила удары под самыми разными углами и с разным наклоном молотка, чтобы определить характер наносимых повреждений. Обе рабочие части молотка, с тупым лезвием и заостренным концом, оставляли отпечатки, по конфигурации и размерам сходные с ранами на теле Брэй. В частности, с повреждениями хряща и черепа, которые отлично сохраняют форму или след от резца попавшего в них инструмента. Потом, продолжаю, я расстелила белую наволочку. Измазала спиральную ручку обрубочного молотка в соусе барбекю.

Разумеется, моя собеседница хочет знать, какого именно соуса для барбекю. Припоминаю, что это был «Копченый поросенок», который я развела водой до консистенции крови, а затем прижала покрытую им рукоятку к ткани, чтобы выяснить, как выглядит отпечаток. Получились такие же полосы, как на окровавленном матрасе Брэй. Марино поведал, что наволочку с отпечатками от соуса направили в лабораторию на анализ ДНК. Говорю, что это бессмысленная трата времени. Мы не тестируем помидоры. Не пытаюсь прослыть острячкой, но сейчас мне так пакостно, что волей-неволей сарказм проскакивает. Единственный ответ, который даст лаборатория, заверяю я, «не принадлежит человеку». Марино меряет шагами комнату.

— Я в бешенстве, — говорит он, — потому что молотка, который ты приобрела, нигде нет.

Не смог он его отыскать, где только ни смотрел. В базе данных по уликам инструмент не значится. Определенно в камеру хранения его не сдавали и судебные техники его не подбирали, так что в лабораториях его нет. Пропал. Исчез бесследно. И чека из магазина у меня нет. Теперь я в этом уверена.

— Я же тебе из машины звонила, когда только его приобрела, — напоминаю я.

— Ага, — говорит он.

Марино прекрасно помнит, что я звонила, как только вышла из магазина, где-то около шести тридцати или семи. Я тогда еще ему сказала, что подозреваю, будто с Брэй расправились при помощи обрубочного молотка. Сообщила, что удалось найти как раз нечто подобное. Но, подчеркивает он, это вовсе не значит, что я не купила молоток после убийства Брэй, чтобы сфабриковать алиби.

— Вроде как чтобы создавалось впечатление, будто у тебя молотка доселе не было и ты понятия не имела, чем ее убили.

— В конце-то концов, ты на чьей стороне? — спрашиваю я. — Поверил в треп Райтера? Господи, я больше этого не вынесу.

— Док, тут стороны ни при чем, — мрачно отвечает Марино под пристальным взглядом Бергер.

Мы опять вернулись к нашей загвоздке: один молоток. Тот самый, с кровью Брэй, оказался в моем доме. Точнее, в большой комнате на персидском ковре, ровно в семнадцати с половиной дюймах справа от кофейного столика. Я все повторяю, что инструмент принадлежит Шандонне, он вовсе не мой, а сама представляю, как он лежит на полке за проволочной сеткой в пакетике из дешевой оберточной бумаги с учетным номером и штрих-кодом, обозначающим доктора Скарпетту. Меня.

Прислонилась к стене в прихожей, а в голове легко-легко. Будто я покинула бренную оболочку и смотрю на себя сверху вниз, как если бы случилось что-то страшное и необратимое. Меня больше нет. Меня уничтожили, развенчали. Я — мертвец, как те люди, чьи пожитки хранятся в темных бумажных пакетах в специальной комнате для улик. Да нет, жива, конечно, но под следствием, а это, пожалуй, во сто крат хуже. Страшно даже себе представить, что будет дальше, какова следующая стадия моего унижения.

— Марино, — говорю, — вставь ключ в замок.

Он не решается, стоит хмурый. Затем сует руку во внутренний карман старой кожаной куртки с потертой меховой оторочкой и вынимает прозрачный полиэтиленовый пакетик. В дом врывается холодный ветер, когда он открывает входную дверь и вставляет стальной ключ — запросто так вставляет — в скважину, щелкает замком, и щеколда открывается и закрывается.

— На нем номер написан, — тихо поясняю присутствующим. — Двести тридцать три. У меня сигнализация этим кодом отключается.

— Что? — В кои-то веки нью-йоркская шишка едва не лишилась дара речи.

Мы, все трое, проходим в зал. Теперь уже я усаживаюсь на холодную каминную плиту, как несчастная Золушка. Гости не горят желанием сидеть на изуродованном диване и устраиваются в непосредственной близости от меня, смотрят, ждут разумных объяснений. В голову приходит только одно, самое очевидное.

— С субботы в мой дом наведывались — или полиция, или еще кто, — начинаю я. — Ящик в кухонном столе. В нем у меня все ключи. От дома, от машины, от кабинета, от картотеки — от всего. Так что, если кто-то хотел разжиться запасным ключиком, проблем у него не возникло. А вы ведь знаете код, да? — смотрю на Марино. — То есть ты ведь, уходя, поставил дом на сигнализацию. И когда мы сюда пришли, система была включена.

— Так, нам необходим список всех, кто был в доме, — мрачно решает Бергер.

— Могу назвать только тех, о ком знаю, — отвечает капитан. — Я не всех сюда сопровождал...

Со вздохом облокачиваюсь о каминную кладку. Начинаю называть копов, которых видела здесь собственными глазами. В том числе и Джея Талли, и Марино.

— Райтер здесь тоже был, — добавляю.

— Как и я, — сообщает Бергер. — Но меня впустили. Я вашего кода не знаю.

— Кто вас впустил? — спрашиваю.

Она молча переводит взгляд на полицейского. Что неприятно — Пит ни словом не обмолвился о том, что водил постороннего человека по моему дому. Обижаться теперь, конечно, глупо. Да и кто у меня есть ближе этого толстяка? Кому еще мне доверять, как не ему?

Марино заметно оживился. Он встает и направляется в сторону кухни. Слышу, как он выдвигает ящик, в котором я держу ключи, потом открывает холодильник.

— Н-да. Я ведь с вами рядом находилась, когда вы обнаружили этот ключ в кармане Митча Барбозы, — размышляет вслух Бергер. — Поэтому подложить его вы не могли. — Это она уже вычислила. — Поскольку на месте, где обнаружили погибшего, вас не было и без свидетелей вы тела не касались. В смысле вы расстегивали мешок при нас. — Она разочарованно выдувает воздух. — А Марино?

— Не стал бы, — устало отмахиваюсь. — Он никогда на такое не пойдет. Да, возможность у него была, да это не того сорта человек. К тому же, судя по отчету с места преступления, он даже не видел тела Барбозы. Его уже погрузили в труповозку, когда капитан приехал в Мосби-Корт.

— Значит, либо это сделал один из полицейских прямо на месте...

— Либо, что вероятнее, — заканчиваю за нее мысль, — ключ подложили в карман Барбозы, после того как убили. На месте преступления. А не там, куда его подбросили.

Входит Марино с початой бутылкой «Шпатена», которое, судя по всему, оставила Люси. Не припомню, чтобы я покупала пиво. Такое чувство, что дом вообще мне теперь не принадлежит. Сразу вспомнился рассказ Анны. Только сейчас начинаю понимать, как она себя чувствовала, живя в оккупированном фашистами особняке. Вдруг стало ясно, что человека можно довести до состояния, когда он будет не способен злиться, плакать, возмущаться и даже горевать. Просто ты погружаешься в топкую муть конформизма. Будь что будет. Прошедшего не вернуть. И ничего тут не поделаешь.

— Я больше не могу здесь жить, — говорю своим спутникам.

— Вот это ты верно решила, — злобно рявкает Марино; агрессивность в последнее время стала его второй натурой.

— Слушай, Марино, — говорю ему, — хорош на меня лаять. Тут всем сейчас несладко. Злость берет, устали донельзя. Я вообще не понимаю, что происходит; но только в наши ряды замешался чужак, ясно как белый день. Он причастен к убийству двух последних жертв, которых пытали. И тот, кто подложил мертвому Барбозе ключ от моего дома, намерен повесить эти убийства на меня. Или скорее всего подать весточку.

— Мне тоже кажется, что это предупреждение, — говорит полицейский.

Я чуть было не спросила его, где в последнее время обретается его сын.

— Ваш дорогой сын Рокки. — Бергер сказала за меня.

Пит заливает в глотку пива, отирает рот тыльной стороной ладони. Безмолвствует. Прокурор бросает взгляд на часы и обращается к нам:

— Ну что ж, с Рождеством, пожалуй.

Глава 30

К Анне я приехала почти в три утра. В доме темно и тихо. Она заботливо оставила свет в прихожей, а на кухне хрустальный бокал с плоским донышком и бутылку «Гленморанжи» — на случай, если мне понадобится успокоительное. В столь ранний час воздерживаюсь. Я отчасти мечтаю, чтобы Анна сейчас не спала. Пришлось побороть искушение громко позвякать посудой в надежде, что она выйдет посидеть со мной. Я до странности пристрастилась к нашим сеансам, хотя теперь и должна бы по идее мечтать, чтобы они никогда не состоялись. Направляюсь в гостевое крыло; хочется унестись куда-нибудь далеко-далеко отсюда. Правда, пережить такое состояние без Анны не получится. А может быть, мне просто одиноко и кошки на душе скребут из-за Рождества, когда я бодрствую и измождена? Нахожусь в чужом доме после того, как целый день расследовала насильственные смерти, включая и ту, в которой обвиняют меня...

На постели подруга оставила для меня записку. Беру в руки изящный, кремового цвета конверт; судя по весу и толщине, написала она от души. Одежда моя кучей валяется на полу в ванной комнате. Представляю, какой гадостью пропитана она до последней ниточки из-за того, где я была и чем занималась последние двадцать часов. К тому же, только выйдя из душа, я уловила сильный запах гари. Заматываю вещи тугим узлом в полотенце, чтобы забыть о них, пока не отправятся в чистку. Надеваю добротную ночную рубашку из плотной ткани, какие любит Анна, ложусь в постель и беру письмо. Не терпится его распечатать. Открываю конверт и разворачиваю шесть плотных листов особой почтовой бумаги с водяными знаками. Начинаю читать, буквально принуждая себя не торопиться. Анна — человек обстоятельный, она хотела, чтобы до меня дошло каждое ее слово, потому что на ветер их не бросает.

Дражайшая Кей!

Как дочь войны, я усвоила, что истина не обязательно правильно, хорошо и самое лучшее. Если в дверь вашего дома стучались солдаты СС и спрашивали, нет ли в доме евреев, вы не говорили правду, даже если их и прятали. Когда офицеры из дивизии «Мертвая голова» оккупировали наш австрийский дом, я не могла сказать правду: как сильно я их ненавижу. Когда эсэсовский офицер ночь за ночью ложился со мной в постель и спрашивал, нравится ли мне то, что он делает, я тоже не говорила правды.

Он отпускал сальные шуточки и шипел мне в ухо, изображая, с каким звуком впускают газ в камеру с евреями, а я смеялась, потому что мне было страшно. Иногда из концентрационного лагеря он возвращался сильно подпивший и как-то раз хвастался, что лично убил двенадцатилетнего деревенского сорванца во время облавы в близлежащем городке Лангенштайн. Позже я узнала, что он солгал, а паренька застрелил Лайтштелле, полицай из Линца, но тогда я ему поверила и прониклась неописуемым страхом. Ведь я тоже была почти ребенком. Никто не был в безопасности. В 1945-м этот офицер умер в Гузене, и его труп несколько дней был выставлен на всеобщее обозрение. Я смотрела на него и плевалась. Такова была правда о моих чувствах, та, в которой я не смела признаться раньше!

Так что истина — вещь относительная. Тут все решает, какие времена на дворе. И соображения безопасности. Правда — роскошь для привилегированных, тех, кто хорошо ест и не вынужден прятаться, потому что он еврей. Правда может разрушить чью-то жизнь, а потому говорить ее не всегда мудро и порой вредно для здоровья. Странно слышать такое из уст психиатра, да? Но у меня есть на то причина, Кей, надо преподать тебе этот урок. Когда ты прочтешь мое письмо, обязательно уничтожь его и никогда не признавайся, что оно вообще существовало. Я хорошо знаю, что ты за человек, и подобная мелочь дастся тебе с трудом — ведь ты не любишь врать и таиться. Если спросят, ничего не говори о том, что я тебе здесь поведала.

Я бы не смогла жить в этой стране, если бы стало известно, что моя семья давала пищу и кров эсэсовцам, пусть далее и не по велению сердца. Мы поступали так ради выживания. И еще я думаю, тебе сильно повредит, если люди вдруг узнают, что твоя лучшая подруга — нацистка, как меня наверняка окрестят. Ох как ужасно так называться, особенно если ненавидишь их, как я. Я еврейка. Отец мой был наделен даром предвидения, и он очень хорошо понимал, что замышляет Гитлер. В конце тридцатых папа воспользовался банковскими и политическими связями, чтобы выправить нам совершенно другие имена и фамилии. Мы стали Зеннерами и переехали из Польши в Австрию. Я была еще слишком мала и многого не понимала.

Можно сказать, что я жила во лжи сколько себя помню. Пожалуй, теперь тебе будет легче понять, почему я не хочу, чтобы меня допрашивали на судебном процессе, и буду всеми силами этого избегать. Впрочем, Кей, я пишу это длинное письмо не для того, чтобы рассказывать о себе. Наконец поговорим о Бентоне.

Я совершенно уверена, ты не знаешь, что какое-то время он был моим пациентом. Примерно три года назад он пришел ко мне на прием. Его мучили депрессия и многие сложности по работе, о которых он не мог ни с кем разговаривать, в том числе и с тобой. Бентон сказал, что за то время, пока он работал на ФБР, ему довелось повидать худшее из худшего — самые извращенные действия, которые можно себе представить, и хотя они его ужасали и он всячески переживал, сталкиваясь с тем, что сам он называл злом, по-настоящему этот человек страха не испытывал. Бентон сказал, что злодеям по большей части он не интересен. Лично ему преступники зла не желали, и более того, им даже было приятно внимание, которое он оказывал криминальным элементам, разговаривая с ними в тюрьме. В тех многочисленных делах, которые полиция с его помощью раскрыла, он не испытывал непосредственной угрозы. Серийные убийцы и насильники им не интересовались.

Но за несколько месяцев до того, как он пришел за помощью ко мне, с ним стали случаться непонятные вещи. К сожалению, я многого не помню, Кей, однако начались какие-то странные дела. Телефонные звонки. Кто-то вешал трубку, и номер определить было невозможно, потому что соединение происходило через спутник (думаю, он имел в виду сотовый телефон). Приходили извращенческие письма, в которых ты упоминалась в самых ужасных словах. Угрозы в твой адрес. И опять же невозможно было проследить их источник. Складывалось недвусмысленное впечатление, что автор писем лично знал вас обоих.

Главной подозреваемой, естественно, стала Кэрри Грешен. Бентон все повторял: «Мы еще об этой штучке услышим». Правда, на тот момент он просто не понимал, как она могла бы звонить и отправлять почту, поскольку все еще сидела в Керби, в Нью-Йорке.

Скажу, что за шесть месяцев наших бесед с Бентоном его не покидали опасения по поводу неизбежной смерти. Отсюда депрессия, тревога, паранойя, рука сама тянулась к бутылке. Он говорил, что скрывает от тебя запои, и от всех этих проблем ваши отношения покатились под гору. Судя по тому, что я узнавала из наших с тобой бесед, Кей, дома его поведение действительно изменилось. Думаю, теперь тебе отчасти понятно почему.

Я хотела посадить его на какой-нибудь мягкий антидепрессант, но он отказался. Его не отпускало беспокойство о вашей с Люси дальнейшей судьбе, если с ним что-нибудь случится. Он рыдал у меня в кабинете. Это я предложила ему написать письмо, которое несколько недель назад тебе передал сенатор Лорд. Я посоветовала Бентону: «Представь, что ты умер и тебе представился шанс последний раз поговорить с Кей». Он так и сделал. Сказал тебе те слова, которые ты прочла в его письме.

На наших встречах я периодически наводила Бентона на мысль, что он, вероятно, знает о своих мучителях больше, чем ему кажется, и просто не решается взглянуть правде в глаза. Он колебался. Я так хорошо это помню; мне казалось, он располагает информацией, которой не может или не хочет делиться. Теперь все больше думаю, что я могла бы и догадаться. Я пришла к выводу, что все случившееся с Бентоном несколько лет назад и происходящее ныне с тобой, имеет некое отношение к мафиозному сынку Марино. Рокки вращается в кругу криминальных авторитетов и отца своего на дух не переносит. Соответственно ему ничего не стоит возненавидеть всех, кто отцу небезразличен. Неужели бывают такие совпадения? Бентон получает письма с угрозами и погибает, затем в Ричмонде оказывается этот ужасный убийца, Шандонне, и порочный сын Марино — его адвокат? А ниточка-дорожка вьется к одной страшной цели: уничтожить, растоптать всех, кого любил Марино.

На сеансах Бентон частенько упоминал некую папку под названием «По инстанции». В ней хранились те странные письма с угрозами и прочие записи, сообщения, которые он получал, и происходившие с ним непонятные случаи. Несколько месяцев я заблуждалась, полагая, что он намерен пустить ее содержимое в оборот, так сказать. Однажды я заинтересовалась названием папки, тогда и всплыло ее полное имя: «Последняя инстанция». Я спросила, что он под этим подразумевает, и его глаза застлала пелена слез. Вот в точности, слово в слово, что он сказал: "Последняя инстанция — это то место, где я в конце концов окажусь, Анна. Там все для меня кончится".

Ты даже представить себе не можешь, что со мной было, когда Люси вскользь обмолвилась — мол, так называется следственно-консалтинговая фирма, на которую она теперь будет работать в Нью-Йорке. Так что вчера вечером я была так расстроена не просто из-за фокусов Райтера. Да, мне доставили повестку. Я позвонила Люси, потому что решила, будто она должна знать, куда тебя угораздило влипнуть. И та сказала, что ее «новый босс» (Тиун Макговерн) как раз сейчас в городе, и упомянула о «Последней инстанции». Я была в шоке. До сих пор в себя не пришла, все ломаю голову, что бы это могло значить. Может, Люси знает о папке Бентона?

И опять же: могут ли быть такие случайности, Кей? Неужели она спонтанно выдумала то же самое название, каким твой бывший назвал секретную папку? Неужели все эти нити — лишь совпадения? И вот теперь некая организация под названием «Последняя инстанция» существует, расположена в Нью-Йорке, и Люси переезжает туда же. Суд над Шандонне переносится в Нью-Йорк, потому что он совершил в этом городе убийство два года назад, в то время, когда Кэрри Гризен еще сидела за решеткой в том же Нью-Йорке. Бывший кровожадный спутник Кэрри, Темпл Голт, погиб (от твоей руки) в Нью-Йорке, и Марино начал службу тоже в Нью-Йорке. И Рокки живет в Нью-Йорке.

Позволь в заключение выразить, как сильно я раскаиваюсь в том, что, возможно, косвенно причинила тебе вред. Хотя в одном ты можешь быть уверена: я никогда не скажу о тебе ни одной двусмысленной вещи, ничего, что можно было бы переврать. Я достаточно пожила на свете. Завтра, на Рождество, поеду в свой дом в Хилтон-Хед, да там и останусь, пока тучи над Ричмондом не рассеются. Поступаю я так по нескольким причинам. Я не собираюсь облегчать Буфорду или кому-то еще другому задачу — пусть попотеет, чтобы до меня добраться. Однако, что более важно, тебе надо где-то жить. Кей, не советую возвращаться к себе.

Твоя преданная подруга

Анна

Читаю и перечитываю, снова и снова. Тошно становится, когда думаешь, как Анна подрастала в ядовитом воздухе Маут-хаузена, понимая, что происходит вокруг. Мне страшно жаль, что всю жизнь ей приходилось слушать дурацкие анекдоты о евреях, узнавать о зверствах, совершенных против евреев, хотя она сама принадлежит к этой нации. И можно приводить массу оправданий ее отцу, да все же поступил он плохо и как трус. Наверняка он подозревал, что Анну насилует тот самый эсэсовец, который пил и ел с ним за одним столом, и ничего по этому поводу не предпринял. Пальцем не пошевелил.

Теперь уже пять утра. Веки отяжелели, тело гудит, нервы на взводе. Смысла нет ложиться. Встаю и направляюсь на кухню сварить кофе. Какое-то время сижу у темного окна с видом на реку, которой не видно, и перебираю в уме откровения Анны. Теперь мне более-менее ясно поведение Бентона в год, предшествовавший его гибели. Припоминаю, как временами он жаловался на головную боль от перенапряжения, а мне казалось, будто бы у него похмелье, и теперь я понимаю истинную причину его недомоганий. Он все больше отчуждался, с каждым днем усиливалась его депрессия и разочарование в жизни. В чем-то я могу его понять — скажем, почему он не стал рассказывать о тех письмах и звонках, не обмолвился о папке «По инстанции», как он ее называл. Но вот согласиться с этим не могу. Зря он не раскрылся передо мной.

Когда Бентона не стало, я разбиралась в его вещах, да ничего похожего на секретную папку перед мысленным взором не всплывает. Впрочем, из того времени мне вообще мало что помнится. Я и жила будто под землей, каждое движение давалось с трудом, и не видно было, куда я иду и откуда возвращаюсь. Когда все случилось, Анна помогала разобраться в его личных вещах. Освободила шкафы, прибралась в ящиках, а я металась по комнатам как обезумевшее насекомое, пытаясь помочь и тут же разражаясь слезами и шумными тирадами. Интересно, не находила ли она эту папку. Я знаю, ее непременно надо отыскать, если она все еще существует.

Первые солнечные лучи расцветили небо темно-синим. Я готовлю Анне кофе и несу в ее спальню. Заходить не тороплюсь, прислушиваюсь: не проснулась ли хозяйка. Все тихо. Неслышно открываю дверь в ее комнату и заношу кофе. Ставлю его на овальный ночной столик. Подруга любит спать при включенных ночниках. Комната освещена, как взлетно-посадочная полоса: горит почти все, во что можно ввернуть лампочку. Поначалу мне казалось это странным. Зато теперь начинаю понимать. Вероятно, темнота ассоциируется у нее со страхом, с воспоминаниями о том, как она лежала в своей спальне и ждала, что вот-вот в комнату ввалится пьяный вонючий нацист, чтобы надругаться над ее юным телом. Ничего удивительного, что всю свою жизнь она помогает людям решать их проблемы: ей легко понять тех, кому несладко. Она столь же много почерпнула из своего трагичного прошлого, как, по ее словам, и я — из своего.

— Анна? — шепотом зову ее. — Анна? Это я. Я тебе кофе принесла.

Она рывком встает, прищурившись, смотрит на меня; седые волосы упали на лицо и местами взъерошены.

Хотела поздравить ее с Рождеством, но вместо этого сказала просто «с праздником».

— Все эти годы я отмечаю Рождество со всей страной, а сама втайне иудейка.

Она протягивает руку и берет кофе.

— На меня спозаранку сварливость нападает, — признается Анна.

Пожимаю ее ладонь, и подруга вдруг кажется такой старенькой и хрупкой.

— Я прочла твое письмо. У меня нет слов, Анна. Только уничтожить я его не могу. Нам обязательно надо все обсудить.

Мгновение она безмолвствует. В наступившей тишине мне даже показалось, что ей полегчало. Однако тут подруга снова решила проявить упрямство; молча отмахивается, будто простым жестом можно отогнать воспоминания прошлого и то, что она поведала мне о моей собственной жизни. Ночники отбрасывают глубокие длинные тени на гарнитур от Бидермайера, антикварные лампы и холсты в ее большой роскошной спальне. Окна завешаны шторами из тяжелого шелка.

— Не надо было, наверное, все это тебе писать, — решительно заявляет она.

— Напротив, жаль, что раньше не написала, Анна.

Подруга пригубила кофе, натянув на плечи одеяла.

— В том, что случилось с тобой в детстве, твоей вины нет, — говорю я ей. — Все решал отец, а от тебя ничего не зависело. В чем-то он смог тебя защитить, а в остальном — нет. Может, и выбора-то у него не было.

Она качает головой.

— Ты не знаешь. Ты просто не можешь знать, как все было.

Я не готова возражать.

— Это такие чудовища — хуже не придумаешь. Да, у моих родных не было выбора. Папа много пил. Почти всегда был пьян от шнапса; они вместе напивались. По сей день этот запах не выношу. — Она сжимает кофейную чашку обеими руками. — Когда офицеры из командования приехали проверить филиалы в Гузене и Эбене, они навестили наш «шлосс», наш маленький уютный замок. Родители устроили пышный банкет, пригласили из Вены музыкантов, подали лучшее шампанское, изысканные блюда, и все набрались допьяна. Помню, я спряталась в спальне — мне было страшно, что кто-нибудь придет. Всю ночь просидела под кроватью, и несколько раз в комнату заходили, я слышала шаги, а однажды кто-то отдернул одеяло и выругался. Я думала о музыке и мечтала об одном молодом человеке, в чьих руках так сладко пела скрипка. Он часто на меня посматривал, и я вспыхивала. Именно о нем я думала в ту ночь, под кроватью. Человек, который создает такую красоту, не может быть злым. Так я глаз и не сомкнула.

— Скрипач из Вены? — спрашиваю. — Тот самый, с которым вы впоследствии?..

— Нет-нет. — В полумраке Анна качает головой. — Это случилось за много-много лет до Руди. Хотя, наверное, тогда я в него и влюбилась, как бы авансом, еще с ним не встретившись. Смотрела на музыкантов в черных визитках и как зачарованная слушала творимое ими волшебство. И так хотелось, чтобы они унесли меня из этого ужаса. Я представляла, будто парю по нотам и улетаю в какое-то чистое место. Ненадолго я возвратилась в Австрию еще до каменоломен и крематория, когда жить было просто, когда люди знали, что такое порядочность, веселье, ухоженные сады, гордились своими домами. Едва наступала весна и пригревало солнце, мы вывешивали из окон одеяла на гусином пуху — проветрить на сладчайшем на свете воздухе. Мы играли на холмистых травяных лугах, которые уходят будто на самое небо, папа охотился в лесу на кабанов, а мать шила и стряпала. — Она умолкает, и на лице ее читается печаль о безвозвратно ушедшем времени. — Надо же, всего-то струнный квартет, а кошмарнейшая из ночей преобразилась. Уже потом мои мечты привели меня в объятия человека со скрипкой, американца. И вот я здесь. Убежала, но не спаслась.

* * *

Робкие лучи восхода раззолотили шторы медовым отливом. Признаюсь Анне: я рада, что она рядом. Благодарю ее за все разговоры с Бентоном, о которых подруга решилась мне поведать. Кое в чем прошлое более-менее прояснилось, хотя поняла я далеко не все. Не могу проследить четкой последовательности между сменаминастроения Бентона, предшествовавшими его трагической гибели. Примерно в то же время, когда он встречался с Анной, Кэрри Гризен как раз подыскивала нового партнера на смену Темплу Голту. Кэрри в свое время довелось много работать с компьютерами. Человеком она была талантливым и неотразимым, отличалась редкой способностью манипулировать людьми. Поэтому ухищрениями и уговорами так-таки добилась, чтобы ей позволили пользоваться компьютером в психиатрической больнице Керби. Вот так она раскинула сети, получила возможность общаться с миром. Связалась с неким новым единомышленником — очередным убийцей-психопатом по имени Ньютон Джойс, и все это посредством мировой паутины. Новый приятель устроил ее побег из Керби.

— Возможно, она и еще кое с кем познакомилась через Интернет, — подкидывает наводящую мысль Анна.

— С сыном Марино? С Рокки?

— Вот и я сразу о нем подумала.

— Слушай, Анна, ты, случайно, не знаешь, что сталось с той папкой? «По инстанции», так он ее называл?

— Никогда не видела. — Она усаживается ровнее, решив, что уже пора вылезать из постели, и одеяла опадают на ее талию. У Анны жалкие голые руки, тонкие и морщинистые, будто из них выпустили воздух; впалая грудь под черным шелком. — Помнишь, мы разбирались в его вещах? Так вот, тогда мне папка не попадалась. Зато к его кабинету я касательства не имела.

Это я и сама помню.

— Нет. — Анна подтягивает одеяло и опускает ноги на пол. — Я и не сунулась бы туда. Такие вещи не по моей части. Тут дела профессиональные. — Она встает из постели и накидывает халат. — Просто я думала, ты их сама пересмотришь. — Устремляет на меня внимательный взгляд. — Ты ведь добралась до них, да? И в Квонтико у него наверняка был свой кабинет или рабочий стол. Хотя к тому времени он уже ушел в отставку, и значит, все вычистил, я полагаю?

— Да, там все уже разобрано.

Мы направляемся на кухню.

— Может быть, и остались файлы по делам, которыми он в свое время занимался. В отличие от многих своих сотрудников, увольнявшихся из ФБР, Бентон не считал результаты работы своей собственностью, — уныло добавляю я. — Так что наверняка знаю, что из Квонтико он ничего не забирал. А вот что мне доподлинно неизвестно, так не оставил ли он папку «По инстанции» только в Бюро. И если так, можно о ней с тем же успехом забыть.

— Но ведь это была его собственная папка, — подчеркивает Анна, — с личной корреспонденцией. Когда Бентон мне рассказывал, он ни сном ни духом не ведал, что все с ним происходящее каким-то боком касается Бюро. Похоже, он воспринимал угрозы и полуночные звонки как нечто личное. Не скажу, делился ли он с другими агентами. Страдал навязчивыми страхами, всего боялся — и в основном потому, что угрозы были направлены и на тебя. По-моему, я вообще единственный человек, кого он посвятил в свои проблемы. Уверена. Я много раз ему говорила, что лучше бы рассказать все в ФБР. — Анна покачала головой. — Но он как уперся...

Выбрасываю в мусор спитую крупку из кофеварки и чувствую укол старой обиды. Бентон сколько всего от меня скрывал.

— Как жаль, — повторяю я. — Может, если бы он поделился с кем-нибудь из агентов, ничего такого бы и не произошло.

— Еще кофе будешь?

Мне напомнили, что за ночь я вообще глаз не сомкнула.

— Пожалуй, выпью.

— Венского кофе, — решает Анна, открывая холодильник и перебирая пакетики. — Раз уж у меня сегодня такое ностальгическое утро. — Говорит с юморком, будто упрекая себя в недавней откровенности. Насыпает зерна в кофемолку, и ненадолго кухня наполняется шумом.

— В конце Бентон совсем разочаровался в Бюро, — вслух размышляю я. — Вроде как перестал доверять тем, кто с ним работал. Конкуренция. Он был начальником подразделения и знал, что, стоит ему намекнуть, будто собирается в отставку, тут же за его место все перегрызутся. Насколько я его знаю, он решил разобраться с проблемами в полном одиночестве, никого не посвящая, — Бентон и дела так же расследовал. Уж в чем, в чем, а в скрытности ему равных не было.

Перебираю все возможные версии. Где он мог хранить эту папку? Куда спрятал? В моем доме у него была собственная комната, где находились его вещи и где он работал на лэптопе. Бентон вел собственную картотеку. Правда, я там все перерыла и ничего даже отдаленно напоминающего то, о чем рассказала Анна, не обнаружила.

Тут мне еще кое-что в голову приходит: Бентона убили в Филадельфии, там он жил в отеле. Мне прислали несколько мешков принадлежавших ему вещей, включая и «дипломат». Я открыла его и просмотрела содержимое уже после полицейских. И я точно знаю, что ничего похожего на вышеуказанную папку не обнаружила. Однако если Бентон по-настоящему подозревал, что Кэрри Гризен имеет какое-то отношение к тем звонками и угрозам, не захватил ли он документы с собой, когда поехал по делам, косвенно касавшимся ее? Вдруг ему вздумалось отвезти материалы в Филадельфию?

Подхожу к телефону и звоню Марино.

— С Рождеством, — говорю. — Это я.

— Что? — рявкает он со сна. — О черт. Сколько времени?

— Начало седьмого.

— Седьмого! — Отчаянный стон. — Даже Санта еще не приехал! Зачем в такую рань будить?

— Марино, я по делу. Слушай, ты был в филадельфийском отеле, когда полиция просматривала личные вещи Бентона?

Зевок и громкий выдох.

— Черт, нельзя так поздно засиживаться. Эти легкие меня доконают, пора курить бросать. Мы тут кое с кем раздавили бутылочку... — Снова зевок. — Сейчас, уже прихожу в себя. У меня так быстро переключалка не работает: то у нас Рождество, то Филадельфия.

— Вещи, обнаруженные в номере Бентона...

— А-а. Ну я сам там разбирался.

— Ты ничего с собой не прихватил? К примеру, из «дипломата»? Папку с письмами, скажем.

— Ну, была там парочка папок. А вам-то они зачем?

Я все больше завожусь. Синапсы так и летают, прочищая мысли и накачивая каждую клеточку энергией.

— Где теперь эти папки? — спрашиваю я.

— Да, письма... Гнильцой попахивало. Я еще решил, надо поподробнее ими заняться. А потом Люси расстреляла с воздуха Кэрри с Джойсом, расплющила их в рыбный паштет, и это здорово прояснило ситуацию. Черт. До сих пор поверить не могу, что у нее в этом гребаном вертолете была АР-15...

— Где папки? — повторно задаю вопрос, не в силах скрыть волнения. В висках стучит. — Мне надо посмотреть папку с «гнильцой». Бентон называл ее «По инстанции» или «Последняя инстанция». Может быть, Люси как раз оттуда почерпнула идею, как назвать фирму.

— «Последняя инстанция». То есть место, где Люси собирается работать? У Макговерн в Нью-Йорке? При чем здесь папка из «дипломата» Бентона?

— Мне бы тоже очень хотелось знать.

— Ладно. Есть такое, где-то припрятана. Разыщу — приеду.

Анна вернулась к себе в спальню, и мне выпал случай отвлечься до появления племяшки с подругой, занявшись предстоящей праздничной трапезой. Достаю из холодильника продукты, а в голове прокручиваю то, что поведала Люси про их с Макговерн новое нью-йоркское предприятие. По словам племяшки, название «Последняя инстанция» кто-то предложил просто в шутку. То место, куда ты отправляешься, когда уже нет выхода. В своем письме Анна тоже говорила, что Бентон выразился именно так: последняя инстанция — там, где он в конечном итоге очутится. Загадки. Шифры. Бентон считал, что его будущее каким-то образом связано с содержимым папки. Если так рассуждать, то последняя инстанция — это смерть. Где он собирался оказаться в конце пути? Бентон знал, что идет к смерти. Так это надо понимать? Куда еще человек может попасть?

На днях я пообещала Анне на Рождество итальянский ужин, если, конечно, она доверит кухню итальянке, которую к индейке и на пушечный выстрел нельзя подпускать, как и к разносолам, которыми в наши дни эту самую индейку нашпиговывают. Хозяйка совершила доблестную вылазку в магазин. У нее даже нашлось оливковое масло холодного отжима и свежая моцарелла из молока буйволицы. Ставлю на огонь полную кастрюлю воды и направляюсь в спальню Анны: она никуда не поедет, пока не попробует все мои фирменные блюда и не продегустирует винцо. Рождество — праздник семейный, внушаю подруге, когда та чистит зубы. И пока мы не отобедаем, меня не волнуют разбирательства специальной комиссии со всеми прокурорами вместе взятыми. А она, кстати, могла бы приготовить какое-нибудь австрийское блюдо. Анна чуть зубной пастой не подавилась, едва об этом услышала. Ни за что, говорит. Если мы окажемся на кухне одновременно, никто оттуда живым не выйдет.

На время даже настроение в доме приподнялось. Около девяти появились Люси с Макговерн, а под рождественской елкой — подарки. Начинаю взбивать яйца, смешиваю их с мукой и всю массу разминаю пальцами на деревянной разделочной доске. Когда тесто достигает нужной консистенции, пускаюсь на поиски специальной скручивающей машинки для пасты — Анна утверждала, что у нее и подобное приспособление где-то завалялось. А тем временем голова кружится от водоворота мыслей: я едва слышу, о чем болтают гостьи.

— Не то чтобы я не могла вылететь, когда правила визуального полета не позволяют. — Люси объясняет что-то о своем новом вертолете, который, судя по всему, недавно доставили прямехонько в Нью-Йорк. — У меня свой класс точности приборов. Просто мне неинтересно летать на машине с одним двигателем, где все решают приборы. Надо постоянно видеть землю. В плохую погоду над облаками лучше не подниматься.

— Опасно все это, — комментирует Макговерн.

— Да нисколечко. У них двигатели никогда не отказывают, просто привыкла рассчитывать на худшее.

Начинаю отбивать тесто. Это моя любимая часть в приготовлении пасты: я стараюсь не использовать машинку, потому что стальными лезвиями не добиться той текстуры, которую придает тесту тепло рук. Вошла в ритм, надавливаю, заворачиваю, раскручиваю и развертываю, сильно прижимая тесто запястьем здоровой руки, и тоже думаю о худшем варианте. Интересно, что Бентон подразумевал под плачевным исходом? Если он считал, что его метафорическая последняя инстанция — то место, где он окажется в конце концов, тогда где же это? Теперь я считаю, что он имел в виду не смерть, подразумевая последнюю инстанцию. Нет. Уж Бентон-то, как никто другой, знал: бывают вещи и пострашнее смерти.

— Я сама давала ей уроки. Вот что называется «схватывать на лету». Люди, которые работают руками, имеют преимущество. — Люси рассказывает Макговерн, как я училась летать.

В ушах звучат слова Бентона: «То место, где все для меня закончится».

— Вот именно. Тут нужна хорошая координация.

— Надо привыкнуть, что одновременно задействованы обе руки и ноги. В отличие от жесткого крыла вертолет по сути своей конструкция нестабильная.

— Вот и я о том же. Опасная машина.

«То место, где все для меня закончится, Анна».

— Да неправда, Тиун. Можно благополучно спуститься с высоты в тысячу футов с отказавшим двигателем. Воздух будет сам вращать лопасти. Слышала когда-нибудь о законе авторотации? Приземляешься на парковке или у кого-нибудь во дворе. Попробуй-ка на самолете такое проделать.

«Что же ты хотел сказать, Бентон? Эх, ну как тебя понять?» А я все мну и мну тесто, разворачивая его в одну сторону, по часовой стрелке, поскольку у меня теперь правая направляющая, из-за гипса.

— А мне показалось, ты говорила, у тебя никогда двигатель не отказывает. Хочу эггног[127]. Марино сегодня будет готовить свой знаменитый эггног? — спрашивает Макговерн.

— У него это фирменное блюдо в канун Нового года.

— Что? А на Рождество запрещено, что ли? Как она управляется...

— Терпение и труд...

— Да нет, я серьезно. А мы тут сидим сложа руки.

— Тебя к тесту никто и близко не подпустит, уж поверь. Закрытая зона. Тетя Кей, локоть не беспокоит?

Поднимаю на них взгляд и пытаюсь сфокусировать внимание. Тесто разминаю правой рукой, придерживая кончиками пальцев, выглядывающих из гипса. Бросаю взгляд на часы над раковиной, и до меня доходит, что я совсем потеряла счет времени и месила почти десять минут.

— Господи, ты что, с неба свалилась? — От безмятежности Люси не осталось и следа, и она мрачно вглядывается в мое лицо. — Не позволяй мыслям пожрать тебя заживо. Все еще наладится.

Она-то думает, будто я переживаю из-за спецкомиссии, хотя по иронии судьбы о грозящем разбирательстве я за все утро ни разу не вспомнила.

— Мы с Тиун тебя выручим. Уже кое-что предприняли. Думаешь, мы тут баклуши били? У нас план готов, надо бы обсудить.

— Только сначала эггног, — говорит Макговерн с добродушной усмешкой.

— Бентон когда-нибудь упоминал при вас последнюю инстанцию? — выкладываю я, яростно глядя на болтушек, будто те в чем-то провинились; судя по ответному выражению на их лицах, мои гостьи о недавних делах ни сном ни духом.

— Ты имеешь в виду то, чем мы сейчас занимаемся? — хмурится Люси. — Нашу нью-йоркскую контору? Неоткуда ему было проведать — разве что ты рассказала про кое-какие наметки. — Это уже к Макговерн.

Делю тесто на части и начинаю снова мять.

— Мне всегда хотелось на себя работать, — отвечает Тиун. — А с Бентоном разговора такого не заходило. У нас в Пенсильвании возни и так было по горло.

— Вот уж поскромничала так поскромничала, — мрачно замечает племяшка.

— Верно. — Ее подруга вздыхает и качает головой.

— Если Бентон даже не догадывался о частном предприятии, которое вы планировали организовать, — говорю я, — может быть, вы при нем хотя бы упоминали о последней инстанции? Ну, просто как о забавном замысле? В порядке шутки? Я пытаюсь вычислить, почему он так нарек свою папку.

— Что за папка? — Люси навострила ушки.

— Сейчас, Марино приедет, увидим. — Я заканчиваю месить первую порцию теста и туго оборачиваю ее пленкой. — Она лежала в «дипломате» Бентона, когда тот погиб в Филадельфии. — Пересказываю подругам то, что поведала в письме Анна, и Люси помогает прояснить по крайней мере кое-что. Она упоминала при нем, что стоит за идеей последней инстанции, расшифровала ее философию. Кажется, однажды в машине расспрашивала его про частные консультации, которые он стал давать, уйдя со службы. Тот ответил, что занятие это довольно прибыльное, хотя есть и сложности: приходится самому решать организационные проблемы, очень не хватает секретарши или помощника на телефоне. Люси с жаром ответила, что, может быть, нам всем стоит объединиться и организовать собственное дело. Тогда же она и использовала термин «последняя инстанция», вроде бы как «наш союз».

Расстилаю на рабочем столе чистые сухие полотенца.

— А Бентон не мог вычислить, что когда-нибудь ты задумку реализуешь? — спрашиваю я.

— Я сказала, что, если достану денег, сразу же брошу работать на это хмыревое правительство, — отвечает Люси.

— Вот как. — Вставляю в макаронницу ролики для раскатывания пластов, регулировку — на максимальную толщину пласта. — Любой, кто тебя хорошо знает, сообразит, что достать денег на какой-нибудь проект лишь вопрос времени. И Бентон всегда считал тебя слишком яркой индивидуалисткой и непоседой, чтобы извечно прозябать на государственной службе, и нисколько бы не удивился тому, что сейчас с тобой происходит, Люси.

— По правде говоря, все к тому и шло, — соглашается Макговерн. — Поэтому и с ФБР ты долго не протянула.

Люси не задета. По крайней мере она поняла, что наделала достаточно ошибок, и худшая из них — роман с Кэрри Гризен.

Она уже не винит ФБР за то, что ее пытались фактически выжить с работы. Приплюснув ладонью ломоть теста, пропускаю его через валики.

— Мне вот интересно: Бентон случайно использовал название вашей концепции или думал, что потом «Последняя инстанция», имея в виду нас, займется и его собственным делом? — подкидываю я предположение. — Что в конечном итоге он окажется в наших руках, потому как, раз машина раскрутилась, ее не остановить даже ценой жизни? — Снова пропускаю тесто через макаронницу, и еще раз, пока из насадки не выползает идеально плоская полоса укладывается на полотенце. — Он ведь знал. Каким-то образом Бентон просек.

— Он всегда знал. — На лице Люси читается глубокая печаль.

Бентон — с нами в кухне. Его присутствие осязаемо; я готовлю рождественскую пасту, и мы обсуждаем, как работал его ум. Он умел смотреть в глубь вещей, в самую суть. Всегда видел далеко вперед. Представляю, как он рисовал в воображении будущее после своей смерти и продумывал нашу возможную реакцию на различные события, включая и обнаруженные в его дипломате папки. Точно знал: если с ним что-нибудь случится — а он явно боялся, что это все-таки произойдет, — тогда я почти наверняка просмотрю и его «дипломат». Впрочем, одна мелочь ускользнула от его внимания: сначала в «дипломате» покопался Марино и экспроприировал папочку. Так что узнать о ней мне выпало только теперь.

К полудню автомобиль Анны забит всем необходимым для поездки на побережье, а столы устелены макаронами для лазаньи. На плите томится соус из помидоров. Пармезан уже натерт и разложен по тарелкам, а свежая моцарелла лежит на полотенце, отдавая ему часть излишней влаги. В комнатах пахнет чесноком и дымом древесной стружки, горят рождественские гирлянды, из камина выплывает дым. К прибытию долгожданного гостя, по обыкновению шумного и неуклюжего, в доме царит атмосфера радости, которой уже некоторое время в нашем кругу не наблюдалось. Марино нарядился в джинсы и джинсовую рубашку, в руках куча подарков и бутылка контрабандной водки.

Из сумки с празднично обернутыми коробочками выглядывает уголок папки.

— Хо! Хо! Хо! — провозглашает новоприбывший. — С Рождеством, так его растак! — обрушивает на нас свое любимое праздничное приветствие, а душой где-то далеко. Что-то мне подсказывает — последние несколько часов Пит не только шарил по шкафам. Поисками он не ограничился: Марино полюбопытствовал содержимым папки.

— Выпить налейте, — заявляет он.

Глава 31

Я на кухне, зажигаю плиту и готовлю пасту. Смешиваю тертые сыры с рикоттой и пересыпаю, вперемежку с мясным соусом, лапшу в глубокую посудину. Анна шпигует финики сливочным сыром, ставит полную пиалу соленых орешков. Остальные гости тем временем разливают пиво или вино, смешивают праздничные зелья — кто что. Сегодняшний выбор Марино — перченая «Кровавая Мери», которую он изготовил на основе своего левого спирта.

Настроеньице у нашего друга престранное, и он активно закладывает за воротник. Папка «По инстанции» — черная дыра, она так и лежит в сумке с подарками; по иронии судьбы, под елкой. Марино знает, что в ней, но я не спрашиваю. Как и остальные. Люси подготавливает ингредиенты для печенья с шоколадной крошкой и двух пирогов: с арахисовым маслом и с лаймом, будто мы весь город накормить собираемся. Макговерн откупоривает красное бургундское шамбертен гранкрю, а Анна накрывает на стол. Загадочная папка так и манит к себе, молча и неотступно. У нас будто негласная договоренность: сначала выпить хотя бы по одному бокалу и поесть, а уж потом обсуждать убийства.

— Кто-нибудь «Кровавую» будет? — зычно возглашает Марино, без особой надобности ошиваясь на кухне. — Слушай, док, давай-ка я намешаю для всех?

Он распахивает дверцу холодильника, загребает пятерней кучу баночек с соками и пускается хлопать крышечками, вскрывая жестянки-маломерки. Прикидываю, сколько Пит успел принять на грудь по дороге, и злость сменяется беспокойством. Для начала оскорбительно уже то, что он положил под елку эту папку, будто бы желая продемонстрировать свое нездоровое чувство юмора. Это что, намек? Подарочек на Рождество для меня такой? Или он уже совершенно отупел и до него попросту не доходит, что в столь бесцеремонно сунутом под елку пакете лежит злосчастная папка?

Здоровяк спотыкается, начинает выжимать половинки лимона в электрической давилке, отшвыривая кожуру в раковину.

— Ну, я вижу, никто ко мне не присоединится, так что опять самому все делать, — бормочет он. — Эй, народ! — зычно горланит неуемный страж порядка, будто мы в разных комнатах. — Никто не догадался хрен купить?

Анна бросает на меня взгляд. Атмосфера в доме медленно и неуклонно портится. Такое чувство, что даже на кухне стало тускло и зябко. Я готова в любую минуту взорваться и наорать на похабника, правда, пока умудряюсь держать себя в руках. Сегодня Рождество, твержу про себя, Рождество.

Марино хватает длинную деревянную ложку и начинает эффектно помешивать «Кровавую Мери», доливая спиртным сверх всякой меры.

— Гадость. — Люси качает головой. — Лучше бы «Серого гуся» налил.

— Французскую водку не принимаем ни при каких обстоятельствах. — Он помешивает, клацая ложкой, и отряхивает ее о край посуды. — Французское вино, французская водка... Вы что? Куда итальянское подевалось? — Он преувеличенно изображает акцент, каким говорят живущие в Нью-Йорке итальянцы: — Эй, что с нашим кварталом?

— Пойло, которое ты сейчас приготовил, уж точно Италией не пахнет, — говорит ему Люси, вынимая из холодильника баночку пива. — Если все это уделаешь за вечер, утром тетя Кей возьмет тебя с собой на работу. В мешке.

Марино залпом выдувает целый бокал своего опасного месива.

— Ах да, вспомнил, — говорит он, не обращаясь ни к кому конкретно. — Умру — чтобы она меня не резала. — Будто бы я не стою сейчас рядом. — Уговор? — Наливает еще бокал. Теперь уже все находящиеся на кухне оставили свои занятия. Мы молча глядим на разбушевавшегося компаньона. — Меня уже лет десять как от одной этой мысли трясет. — Очередной глоток. — Ух ты, как в ноги дало. Не хочу на ее железный столик, чтобы она меня разделала как рыбу на ярмарке. Ага. Я уже с девчонками договорился. — Имеет в виду помощниц в Главном полицейском управлении. — И чтобы никаких фотографий. Ни-ни. А то пойдут по кругу... Не думайте, мне сверху все будет видно. Они ведь сравнивают, у кого крендель больше. — Заливает в глотку полбокала и отирает рот ладонью. — Наслышаны мы. Особенно эта Клитторша. — Изобразил из имени Клитты непристойную шуточку.

Тянется к кувшину, хочет налить еще, и я упреждающе протягиваю руку. Злость одолевает; не выдержав, обрушиваю на него поток резкостей.

— Хватит уже. Что на тебя нашло? Мало того что пьяным заявился, так еще тут свинство устраиваешь. Пойди проспись, Марино. У Анны найдется для тебя свободная кровать. За руль ты не сядешь, а нам тебя терпеть надоело, уволь.

Пит вызывающе, даже насмешливо смотрит на меня, снова поднося к губам бокал.

— Я хотя бы честен, — парирует он. — А вы тут из кожи вон лезете, лишь бы притвориться, что денек выдался хороший, потому что Рождество. Ну так что с того, а? Люси уволилась, самая умная, да?

— Марино, не нарывайся, — предостерегает племяшка.

— И другая хороша: бросила работу, тоже, видно, какие-то свои заморочки, — тычет в Тиун большим пальцем, намекая, что к ней применимы те же аргументы. — Анна отсюда вообще съезжает, потому что ты здесь теперь пристроилась, подследственная наша. Мало того что убийство на тебя повесить решили, так еще и дверью хлопнула у босса перед носом. Ничего удивительного, знаешь ли. И мы еще посмотрим, надолго ли ты губернатору нужна. Частный консультант. Ага, конечно. — Язык заплетается, полицейский еле держится на ногах, лицо пошло багровыми пятнами. — Вот такой вот денек. Так что угадайте, кто остался? Я, собственной персоной. Я и еще раз я. — Он хлопает бокалом по стойке и выходит из кухни, натыкается на стену, потом ударяется об раму картины на стене и, запинаясь, бредет в гостиную.

— Господи. — Макговерн глубоко вздыхает.

— Медведь, — говорит Люси.

— Это все папка. — Анна смотрит ему вслед. — Неспроста он завелся.

* * *

Марино валяется в пьяной коме на кушетке в гостиной. На внешние раздражители не реагирует. Лежит недвижно, лишь гортанный храп служит сигналом того, что бедолага еще жив и не имеет ни малейшего представления о том, что сейчас происходит в доме Анны. Лазанья готова, томится в духовке, пирог с лаймом остывает в холодильнике. Хозяйка, вопреки моим протестам, все-таки пустилась в долгий путь до Хилтон-Хед: восемь часов на машине. Чего я только не делала, чтобы она осталась, но упрямица решила, что ей так будет лучше. Уже за полдень. Мы с Люси и Макговерн битый час сидим в столовой; приборы убраны, к подаркам под елкой так никто и не прикоснулся, перед нами разложена папка с уликами «По инстанции».

Бентон работал дотошно, материал подбирал до последней мелочи. Каждый экспонат запечатан в прозрачный пакетик, на некоторых письмах и конвертах — пунцовые пятна: обрабатывал нилгидрином, проявлял скрытые отпечатки пальцев. На конвертах манхэттенские почтовые штемпели и только три первые цифры индекса: 100. Так что определить, из какого именно отделения отправлено письмо, невозможно. Трехзначный номер дает нам лишь город — и убежденность, что почту обрабатывала не франкировальная машина, обслуживающая частные лица и предприятия, и не сельский почтамт. В этих случаях на штемпеле должно было стоять пять цифр.

На титульном листе папки дан перечень содержимого, в котором насчитывается в общей сложности шестьдесят три пункта, датированных начиная с весны 1996 года (где-то за полгода до того, как Бентон написал мне «письмо с того света») и кончая осенью 1998 года (когда Кэрри Гризен сбежала из Керби). Первый пункт назван «доказательство номер один», будто бы он предназначен для глаз присяжных в качестве вещественного доказательства. Это письмо без подписи, отправленное пятнадцатого мая из Нью-Йорка, отпечатанное на принтере витиеватым, трудным для восприятия шрифтом WordPerfect (Люси его определяет как Ransom).

Дорогой Бентон!

Пишет вам президент общества уродов. Вас избрали почетным членом! Ни за что не догадаетесь! У нас уродами становятся бесплатно! Разве не здорово? Подробности в следующем письме.

За этим письмом последовало еще пять, которые разделяло по несколько недель, и во всех говорилось об обществе уродов и посвящении Бентона. Бумага обычная, тот же шрифт, без подписи, тот же нью-йоркский индекс, и явно один и тот же автор. Причем человек очень умный и ловкий. До тех пор пока он не допустил одну ошибку в шестом письме. Довольно очевидную оплошность, какую опытный следователь легко заметит. Поэтому мне было особенно странно, что Бентон ее проглядел. На обороте обыкновенного белого конверта пропечатались буквы, хорошо различимые — достаточно только взять конверт в руки и поймать нужное освещение, поворачивая бумагу под разными углами.

Достаю из дежурного рюкзачка пару латексных перчаток и, надев их, отправляюсь на кухню в поисках фонарика. Вроде видела у Анны фонарь на столике рядом с тостером. Вернувшись в столовую, вынимаю конверт из полиэтиленового пакетика и, придерживая его за углы, наискось подсвечиваю лист. Угадывается продавленная ручкой надпись «почтмейстеру», и тут мне становится совершенно ясно, что проделал автор письма.

— Франклин Д, — различаю надпись. — В Нью-Йорке нет, случайно, почтового отделения Франклина Делано Рузвельта? Тут явно читается Н-Й.

— Имеется одно, как раз по соседству, — отвечает Макговерн, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Перебирается к моей части стола, чтобы взглянуть самой.

— Бывали на моем веку расследования, когда преступник пытался сфабриковать алиби, — говорю я, подсвечивая конверт фонариком под разными углами. — Простенький трюк, уже оскомину набил: изобразить, будто ты на момент убийства находился где-то далеко, а потому и совершить его не мог. Не составляет труда сделать так, что от твоего имени будет отправлено письмо из некоего отдаленного места приблизительно во время совершения преступления. И потому кажется, что ты не мог быть убийцей, поскольку нельзя находиться в двух местах одновременно.

— Третье авеню, — говорит Макговерн. — Отделение имени Франклина Рузвельта как раз там.

— Тут, кстати, еще и часть улицы пропечаталась; остальное не так отчетливо из-за клапана. Девять что-то. «Третье авен». Так и есть, Третья авеню. Ничего хитрого: пишешь на письме координаты получателя, запечатываешь его в конверт, адресованный почтмейстеру отделения, из которого отправят твою корреспонденцию. Теперь всю ответственность за письмо несет почтмейстер, и проштамповано оно будет в его же городе. Так что этот человек просто-напросто сунул письмо в еще один конверт, написав адрес на внешнем конверте, который тут у нас и отпечатался.

Люси подошла, смотрит из-за плеча.

— А ведь где-то рядом жила и Сьюзан Плесс, — говорит.

И не только. Это письмо, гнуснейшее из гнусных, датировано пятым декабря девяноста седьмого года, днем ее смерти.

Дорогуша Бентон!

Привет будущему уродику. Мне просто интересно — здорово, наверное, когда при виде себя в зеркале хочется свести счеты с жизнью? Пока не знаешь? Ну ничего, скоро. О-очень скоро. Разделаю тебя под рождественскую индейку вместе с Грязной Дыркой, которую ты трахаешь в перерывах между попытками вычислить таких людей, как наше с вашим. Ты не представляешь, как мне хочется поскорее вскрыть шовчики этой итальяшке своим бо-ольшущим клинком. Quid pro quo[128], так ведь? Когда ты только поймешь, что лезть в чужие дела нехорошо?

Представляю, как Бентон получал эти отвратительные послания. Вот он заперся в кабинете, сидит за столом с поднятой крышкой лэптопа, подключившись к модемной линии. «Дипломат» стоит рядом, кофе под рукой. Судя по его записям, он определил шрифт как Ransom и потом заглянул в толковый словарь. «Освобождение за плату. Выкуп. Искупление от греха», — читаю его каракули. Быть может, когда он анализировал письмо и искал значение слова «выкуп», я была рядом в кабинете или на кухне, а он ни разу и словом не обмолвился. Люси высказывает предположение, что Бентон просто не хотел вешать на меня груз забот; мое знание или незнание все равно ничего не решало. «Ты бы ничем не смогла помочь», — добавляет она.

— Кактус, лилии, тюльпаны, — просматривает страницы папки Макговерн. — Значит, кто-то посылал ему в Квонтико анонимные букеты.

Пролистываю десятки записочек с простенькой надписью «Бросили трубку», с датой и временем. Звонки направлялись на его личную линию в отделе изучения поведения, и ни один звонок проследить не удалось: «Недоступен». А значит, звонили скорее всего с сотового телефона. Единственная характерная черта, которую указал Бентон, «трубку кладет не сразу». Макговерн замечает, что цветы заказывали у флориста на Лексингтон-авеню, и наш Шерлок, судя по всему, это тоже вычислил. Люси набирает номер справочной, чтобы выяснить, существует ли магазин на данный момент. Как выясняется, да.

— Тут отметка по поводу оплаты. — Как больно видеть этот мелкий неразборчивый почерк. — Заказы производились по почте. Наличными. У него так написано: «нал». Судя по всему, кто-то посылал наличность вместе с заполненным бланком заказа. — Переворачиваю страницу перечня содержимого. Вещественные доказательства с пятьдесят первого по пятьдесят пятое — фактические бланки заказов, которые получили в цветочном магазине. Нахожу эти страницы. — Отпечатано на принтере, без подписи. Одна небольшая композиция из тюльпанов за двадцать пять долларов с указанием переправить на адрес в Квонтико. Один маленький кактус за двадцать пять долларов... И дальше в том же духе. На конвертах нью-йоркский штемпель.

— Вероятно, то же самое, — говорит Люси. — Заказы направляли через почтмейстера в Нью-Йорке. Вопрос в следующем: откуда они приходили изначально?

Этого без наружных конвертов не установить. А конверты, я больше чем уверена, как водится, после вскрытия сразу же отправлялись в мусорную корзину. И даже попади они к нам в руки, все равно вряд ли отправитель указывал свой обратный адрес. Большее, на что можно было бы рассчитывать, — штемпель.

— Скорее всего флорист подумал, что у человека тяжелый случай. Или он в кредитки не верит, — комментирует Макговерн. — Или какой-нибудь влюбленный.

— Или заключенный. — Я, разумеется, тут же подумала про Кэрри Гризен. Представляю, как она посылала свои сообщения из Керби. Запечатывала письмо в два конверта, писала адрес почтмейстера. Больничный персонал не мог увидеть, кому она шлет корреспонденцию — флористу или непосредственно Бентону. И воспользовалась услугами почтового отделения в Нью-Йорке она тоже неспроста. В ее распоряжении был телефонный справочник, и она могла обратиться в любое отделение страны. Хотя, если честно, мне кажется, Кэрри было совершенно наплевать, что кто-нибудь заподозрит, будто почта исходит из того же города, где она находится на принудительном лечении. Еще она не хотела вызвать подозрений со стороны персонала психиатрической клиники, и при том оставалась мастером манипуляции над людьми. Все, что бы эта бестия ни делала, имело свою причину. Она точно так же вычислила Бентона, как и он ее.

— Если это Кэрри, — безрадостно замечает Макговерн, — тогда мы не можем не задаться вопросом, уж не была ли она неким образом связана и с деяниями Шандонне.

— Ну, она бы от его штучек пришла в полный восторг, — злобно отвечаю я, отталкиваясь от стола. — Мерзавка прекрасно понимала, что если Бентон получит письмо, датированное днем убийства Сьюзан, он тут же все просечет, и вот тогда-то с ним начнется такое...

— А еще она выбрала почтовое отделение, которое находится в местах, где жила Сьюзан, — добавляет Люси.

Мы рассуждаем, прикидываем и всячески разглагольствуем до самого вечера, пока наконец не приходим к общему мнению, что настало время рождественского торжества. Разбудив Марино, рассказываем ему о своих находках и продолжаем разговор, закусывая зеленью с луком и помидорами, вымоченными в сладком красном уксусе с оливковым маслом холодного отжима. Наш отоспавшийся приятель так уплетает лазанью, будто несколько дней ничего не ел. Мы тем временем дискутируем и размышляем, разрабатывая вопрос: если Кэрри Гризен была автором угроз и каким-то образом связана с семейством Шандонне, считать ли убийство Бентона чем-то большим, чем поступком обезумевшего психопата? Не было ли его убийство организованным деянием, завуалированным так, чтобы казалось, будто спятивший негодяй совершил бессмысленное убийство, сводя личные счеты? А план с радостью привела в действие оказавшаяся под рукой Кэрри...

— Иными словами, — говорит с набитым ртом Марино, — была ли его смерть сродни тому, в чем обвиняют тебя?

За столом воцарилось молчание. Никто толком не понял, что Пит имеет в виду, и тут до меня доходит.

— Ты хочешь сказать, у убийства были серьезные мотивы, однако обставлено все было как деяние рук серийного убийцы?

Он пожимает плечами.

— В чем тебя и обвиняют. Якобы ты убила Брэй, а выставила так, будто это Волчара сделал.

— Так может, поэтому и интерполовцы зашевелились, — размышляет Люси.

Марино наливает себе превосходного французского вина и залпом осушает бокал, точно витаминный коктейль для спортсменов.

— Ах да, Интерпол. Что, если Бентон каким-то образом спутался с картелем и...

— Это Шандонне, — перебиваю я; у меня вдруг обострилось восприятие, словно я напала на след, уловила важную мысль, которая приведет меня к истине.

Хайме Бергер стала нашим непрошеным гостем. Заезжая прокурорша весь день отбрасывает тень на мои рассуждения. Никак не выкину из головы тот первый вопрос, который она задала мне в конференц-зале. Ей было интересно, делал ли кто-нибудь профильный анализ ричмондских убийств Шандонне. Она ведь сразу об этом спросила — Бергер убеждена в необходимости работы судебного эксперта-психолога. Эта хитрюга наверняка кому-то заказывала профиль убийства Сьюзан Плесс, и мне все больше кажется, что Бентон имеет к нему самое непосредственное отношение.

Поднимаюсь из-за стола.

— Пожалуйста, будь дома, — вслух молю Бергер и с нарастающим отчаянием копаюсь в рюкзачке в поисках ее визитки, на которой есть и домашний телефон. Звоню из кухни Анны, где никто меня не услышит. Отчасти мне неловко. А еще страшно. Если я ошибусь, то выставлю себя полной дурой. А если я права, тогда, черт побери, она могла бы быть со мной и пооткровеннее.

— Алло? — отвечает женский голос.

— Миссис Бергер? — спрашиваю.

— Минутку. — Зовут: — Мам! Тебя!

Едва Бергер берет трубку, я говорю:

— Что еще я о вас не знаю? Чем больше мы общаемся, тем меньше я вас понимаю.

— А, это Джил. — Видимо, она говорит о той девушке, которая взяла трубку. — Вообще-то это дети Грега от первого брака. Двое подростков. Сегодня они довели меня так, что я готова их продать первому желающему. Черт, я бы еще и приплатила.

— Нетушки! — слышится голос Джил и ее веселый смех.

— Секундочку, найду местечко поспокойнее. — Бергер говорит, передвигаясь в какую-то другую зону дома, где она живет с мужем и двумя детьми. За те долгие часы, что мы провели вместе, она даже не обмолвилась о семье. Во мне закипает негодование. — Итак, что стряслось?

— Вы с Бентоном знали друг друга? — рублю сплеча.

Молчание.

— Алло, вы меня слышите? — заговорила я.

— Я слышу, слышу, — говорит она тихим серьезным голосом. — Думаю, как лучше ответить...

— Почему бы не ответить как есть. Для разнообразия.

— Я всегда с вами откровенна.

— Вот презабавно. Я слышала, что все вы врете, когда чего-то хотите от человека добиться, даже самые честные. Как насчет детектора лжи или укольчика с сывороткой правды, чтобы признаться? А еще есть такая штука: «сокрытие фактов» называется. Колитесь. Все без утайки. Бентон имел какое-то отношение к делу Сьюзан Плесс?

— Имел, — отвечает Бергер. — Самое непосредственное, Кей.

— Расскажите. Я весь день перебирала письма и другие послания, которые он получал за некоторое время до смерти. Они были отправлены из почтового отделения в районе, где жила Сьюзан.

Пауза.

— Мы много раз встречались с Бентоном, и наше управление часто пользовалось услугами, которые предлагает отдел бихевиоризма. По крайней мере в ту пору. Разумеется, сейчас у нас имеется свой судебный эксперт-психиатр, здесь, в Нью-Йорке. Однако в прошлом возникали ситуации, когда мы работали вместе с Бентоном. И как только я услышала про Сьюзан, про то, что с ней проделали, и выехала на место, сразу же позвонила и вызвала его. Мы вместе осматривали ее квартиру. Точно так же, как мы с вами работали в Ричмонде.

— Он хотя бы намеком дал понять, что с ним происходит нечто странное: письма, звонки? И что просматривается некая связь между автором угроз и человеком, расправившимся со Сьюзан Плесс?

— Ах вот как. — Она немногословна.

— Вот так. А что именно?

— Теперь ясно, что вы обо всем узнали, — отвечает Бергер. — Хотелось бы только выяснить, каким образом?

Я поведала ей про папку. Рассказала, что Бентон, по всей видимости, отправлял документы на дактилоскопию, и мне было бы очень интересно узнать, куда, кому и каковы результаты.

Бергер говорит, что не имеет представления, и предлагает непременно пропустить проявившиеся пальчики через единую базу данных по отпечаткам.

— Кстати, марки на конвертах наклеенные, — добавляю я. — Если бы он собирался отправлять их на анализ ДНК, то отклеил бы.

Впрочем, лишь в последние годы анализ ДНК стал довольно тонкой и точной процедурой, допускающей массу возможностей. Все благодаря компьютерам. Так что теперь имеет смысл повозиться и со слюной. Ведь тот, кто наклеивал марки, вполне возможно, пользовался языком. В те времена, пожалуй, даже Кэрри не сообразила бы, что, лизнув марку, она расписывается под собственным приговором. Хотя я бы на ее месте смекнула. Эх, если бы Бентон только показал мне эти письма, я бы обязательно посоветовала ему проверить марки. А вдруг лаборатория да выдала бы результат. И может, он остался бы жив.

— В те времена очень многие, включая и правоохранительные органы, просто не задумывались о таких вещах. — Бергер рассуждает о почтовых марках. — Это теперь копы только тем и занимаются, что охотятся за стаканчиками от кофе и потными полотенцами. «Клинекс» да окурки. Удивительная жизнь пошла.

Она говорила, а я припомнила одно преступление в Англии, когда человека ошибочно обвинили в краже со взломом оттого, что на него указала бесстрастная машина, национальная база данных ДНК, хранящаяся в Бирмингеме. Защитник этого человека потребовал проведения повторного анализа ДНК материалов, взятых с места преступления, причем на этот раз проверив не по стандартным шести локусам, а по десяти. Прилегающие локусы, или аллеломорфы, — попросту специфические участки на генетической карте человека. Некоторые аллеломорфы встречаются чаще других, а потому чем они необычнее и чем больше исследовалось участков, тем выше шансы на совпадение. Не на полное совпадение в прямом смысле, а всего лишь на некую статистическую вероятность, благодаря которой почти невозможно предположить, что подозреваемый не совершал данного преступления. В том деле, в Великобритании, личность мнимого вора исключили из списка подозреваемых, проведя дополнительные тесты с добавочными локусами. Вероятность несовпадения была равна одной на тридцать семь миллионов, и все же она-то и случилась.

— Скажите, когда вы изучали ДНК в случае Сьюзан, вы использовали КТП? — спрашиваю я Бергер.

КТП — новейшая технология профилировании ДНК. Тут все просто: мы увеличиваем, усиливаем спираль с помощью специальных регистров управления процессорами и пропускаем их через селективную базу пар, называемых короткими тандемными повторами (КТП). Обычно для базы данных ДНК требуют подбора как минимум тринадцати проб, или локусов; таким образом почти исключается вероятность ошибочных совпадений.

— Я наслышана, что наши лаборатории делают анализы на самом высоком уровне, — говорит Бергер. — Они уже много лет как хорошо оснащены.

— Сейчас все работают со спецпроцессорами, если только лаборатория не настроена на старый метод, который надежен, да занимает кучу времени, — отвечаю я. — В девяносто седьмом все зависело от количества взятых проб, или локусов. И часто при первом сканировании образца бывало, что и не делали по десять, тринадцать или пятнадцать локусов. Слишком дорого. Если бы, к примеру, в деле Сьюзан взяли только четыре локуса, тогда вам бы выдали довольно необычное исключение из правил. Полагаю, у судмедэксперта и по сей день хранится замороженная выборка из источника.

— Что еще за странное исключение?

— Если речь идет о детях одних родителей. Братьях. Один оставил семенную жидкость, другой — волосы и слюну.

— Так вы жепроверяли ДНК Томаса, ведь так? Похоже на ДНК Жан-Батиста, но не идентично? — Бергер все больше оживляется.

— Да, и мы не далее как несколько дней назад делали анализы с тринадцатью локусами вместо четырех или шести, — отвечаю я. — Я так поняла, что в этих профилях имеется масса идентичных аллелей, однако есть и различия. Чем больше проверяешь, тем больше всплывает различий. В особенности это показательно для изолированных сообществ. И если взять семейство Шандонне, в их случае тоже, я полагаю, присутствует некоторая изолированность: эти люди живут на острове Святого Людовика сотни лет, и женились, вероятно, на себе подобных. В некоторых случаях единокровные браки, инбридинг между двоюродными и троюродными сестрами и братьями, могут повлечь за собой и такие врожденные дефекты, какими страдает Жан-Батист. Переженившись, родственники лишь увеличивают вероятность подобного генетического сбоя.

— Надо непременно провести повторный анализ семенной жидкости по делу Сьюзан, — решает Бергер.

— Ваши лаборатории и без того их проведут, поскольку Шандонне обвинен в убийстве, — отвечаю я. — Разве что вы можете поднажать на тамошних специалистов, чтобы поторопились.

— Эх, надеюсь, это не окажется кто-нибудь другой. — Бергер опускает руки. — Если при повторном анализе ДНК не совпадут, будет просто ужас. Плакал тогда мой процесс.

И она права. Такой исход полностью сведет на нет аргументацию обвинения. И даже Бергер, пожалуй, придется попотеть, дабы убедить присяжных, что именно Шандонне убил Сьюзан. Как же, ведь его ДНК не совпадает с ДНК семенной жидкости, извлеченной из ее тела.

— Пусть Марино сдаст в ричмондские лаборатории почтовые марки и все скрытые отпечатки, — добавляет она. — И еще, Кей, я бы попросила вас без свидетелей даже не касаться этой папки. Больше ничего не просматривайте. Будет лучше, если вещественные доказательства представит кто-нибудь другой, а не вы.

— Понимаю. — Снова напоминает, что и на мне лежит подозрение в убийстве.

— Ради вашего же собственного блага, — добавляет она.

— Миссис Бергер, а если бы вы узнали о тех письмах и о произошедшем с Бентоном, что бы вы подумали, услышав о его убийстве?

— Не говоря уже о том, что я была бы страшно потрясена и опечалена? Я бы решила, что его убил тот, кто угрожал. Да, это первое, что приходит в голову. Впрочем, когда стало ясно, кто его убийцы и когда их пристрелили, я не додумалась копать дальше.

— И учитывая то, что письма с угрозами посылала ему Кэрри Гризен, самое худшее она написала, судя по всему, в день гибели Сьюзан.

Молчание.

— Похоже, надо проверить, не выплывет ли что-нибудь в этой связи. — Тут моя позиция тверда. — Возможно, Сьюзан была первой жертвой Шандонне в нашей стране, и когда Бентон начал разнюхивать да копать, он подобрался слишком близко к кое-чему другому, имеющему отношение к преступной группе. Кэрри была жива, находилась в Нью-Йорке, когда Шандонне прибыл сюда и убил Сьюзан.

— И есть вероятность, что Бентон нечто заподозрил. — В голосе Бергер звучит нотка сомнения.

— Более чем вероятно, — отвечаю я. — Я знала, какой он и как мыслит. Для начала: с чего вдруг ему таскать с собой эту папку, везти ее в Филадельфию, если не было причин подозревать, что все странности имеют отношение к деяниям Кэрри и ее дружка? Они убивают людей и срезают им лица. «Посвящают в уроды». А из полученных писем, по-моему, ясно следует, что и он был в списках на «посвящение», как, черт побери, и вышло...

— Мне нужно снять копии с тех документов, — отрезает Бергер. По ее тону ясно, что она хочет поскорее закончить разговор и освободить телефон. — У меня дома есть факс. — Диктует номер.

* * *

Отправляюсь в кабинет Анны и следующие полчаса снимаю ксерокс с содержимого папки «По инстанции», потому что ламинированные документы в факсимильный аппарат не помещаются. Марино прикончил бургундское и снова улегся почивать на кушетку, где я его и обнаруживаю, вернувшись в гостиную. Люси с Макговерн сидят у очага и разговаривают, продолжая расписывать сценарии, которые час от часу становятся все более дикими: сказывается количество выпитого. Рождество набирает обороты и мчится прочь. Наконец, в половине одиннадцатого, доходит очередь и до подарков. Марино, покачиваясь во хмелю, изображает Санту, вручая коробки с дарами. Из кожи вон лезет, изображая веселость. Впрочем, сам он мрачен и шутки его с горчинкой. В одиннадцать раздается звонок. Бергер.

— «Quid pro quo»? — без долгих предисловий начинает она, цитируя выдержку из письма от пятого декабря девяноста седьмого года. — Много ли на свете не испорченных юридическим мышлением людей, которые будут использовать этот термин? Так, идейка сумасбродная, но мне просто интересно — нет ли какого способа обзавестись ДНК Рокки Каджиано? Может, не стоит гнать лошадей? Не слишком ли быстро мы приняли за данность, что Кэрри — автор писем. Может, конечно, и она. Хотя не исключено и иное.

Начинаю распаковывать сложенные под елкой рождественские подношения и не могу сосредоточиться. Пытаюсь улыбаться, изображаю безмерную благодарность, хотя и дурачить никого не собираюсь. Люси преподнесла мне часы «Брайтлинг» с корпусом из нержавеющей стали, модель «В-52»; Марино расщедрился на купон на годовой запас дров, которые он самолично пообещался доставить и порубить. Люси понравилось ожерелье, которое я лично для нее заказала, а кожаная куртка от нас с Люси вполне пришлась по вкусу нашему громиле. Анна наверняка бы залюбовалась расписной хрустальной вазой, которую я для нее раздобыла, только теперь она уже где-то на межштатке 195. Все как-то быстро расправляются с подарками, и слишком много осталось незаданных вопросов. Убирая скомканные ленточки и рваные обертки, делаю знак Марино, что мне нужно переговорить с ним с глазу на глаз. Уединяемся на кухне. Он весь день поддерживал себя в некой стадии опьянения: набирается Пит, надо сказать, регулярно. И не без оснований.

— Может, не надо так усердствовать? — говорю ему, наливая нам по стакану воды. — Так делу не поможешь.

— Ни в прошлом, ни в будущем. — Марино растирает руками лицо. — Все равно, упьешься вдрызг, а разницы никакой, не легче. Хреново на душе. Как же все тухло. — Он устремляет на меня туманный взгляд. Глаза красные, затекшие. У Марино такой вид, будто он вот-вот расплачется.

— У тебя, случайно, нет ничего, откуда можно было бы взять ДНК Рокки? — без обиняков спрашиваю я.

Он вздрагивает как от удара.

— Что тебе рассказала Бергер? Это ведь она сейчас звонила? Что там насчет Рокки?

— Она прорабатывает версии, и только, — отвечаю я. — Под подозрение попадают все, кто как-то связан с нами или Бентоном и мог быть замешан в темные делишки. Сразу приходит на ум Рокки. — И потом я рассказываю ему, что поведала мне Бергер о Бентоне и деле Сьюзан Плесс.

— Так ведь он получал эти извращенческие записочки и до убийства Сьюзан, — резонно замечает Пит. — С чего вдруг кому-то понадобилось парить ему мозги еще раньше? И зачем это, к примеру, тому же Рокки? Ты ведь подумываешь, будто Рокки слал ему всю эту гнусную корреспонденцию?

Не могу ответить. Я просто не знаю.

— Хорошо, можешь взять от нас с Дорис ДНК, потому что от Рокки у меня ничего не осталось. Ни волоска. Мы ведь подходим, да? Если взять ДНК матери с отцом, тогда можно сравнивать что-то наподобие слюны, верно?

— Можем проследить генеалогию и по крайней мере будем знать, стоит ли вычеркнуть твоего сына из списка вероятных кандидатов на те марки.

— Ладно, — выдыхает он. — Если вам нужно, значит, сделаем. Можно я закурю, раз уж Анна отчалила?

— Я бы на твоем месте не посмела, — отвечаю. — А как насчет пальчиков Рокки?

— Забудь. Кстати, я так понял, что Бентону с отпечатками не повезло. Смотри, ведь если он отдавал письма на дактилоскопию, то тем, судя по всему, дело и закончилось. И знаешь, есть во всем этом один неприятный момент. Тебе обязательно так уж надо здесь копаться? Устраиваешь охоту на ведьм только ради того, чтобы отплатить крысенышу, который посылал Бентону эту тухлятину и, возможно, запачкал руки его кровью. Может, не стоит? Смысла не вижу. Тем более если это делала Кэрри. Она мертва, док. Так пусть себе гниет.

— Нет, смысл как раз есть, — говорю я. — И я хочу узнать, кто посылал ему эти письма.

— Н-да. Как он и говорил, кончилось все «Последней инстанцией», — размышляет Марино. — Ведь это наша компашка, собственной персоной, разбирает дело о его насильственной смерти. Пожалуй, что-то в этом есть.

— Как думаешь, он взял с собой в Филадельфию эту папку, чтобы мы с тобой наверняка ее получили?

— При условии, что с ним что-то случится?

Киваю.

— Не исключено, — отвечает Марино. — Боялся, долго не протянет, и на крайний случай решил перестраховаться. Только уж очень все как-то странно. Не больно-то Бентон многословен. Он словно опасался, как бы кто другой не подглядел. Для чьих-то глаз это не предназначалось. Тебе не кажется забавным, что в папке ни одной фамилии? Будто он подозревал кое-кого, да вот никому не рассказывал?

— Тут все зашифровано, — соглашаюсь я.

— И кого, интересно, он опасался? Полицейских? Ведь знал же — случись с ним что, первыми в вещах копы будут копаться. Так-то дело и вышло. Филадельфийские стражи порядка все в номере перевернули, потом только меня подпустили. И еще он наверняка на тебя рассчитывал — мол, ты рано или поздно доберешься. И Люси, пожалуй.

— Думаю, он просто не знал, к кому еще в руки попадет папка. Простая осторожность, и точка. А уж Бентон перестраховщик еще тот был.

— Я уже не говорю, — продолжает Марино, — что он и с Управлением по борьбе с контрабандой частенько состыковывался. Вполне мог предположить, что и они папку посмотрят, так? Команда, где Люси работала. И Макговерн — та вообще руководила группой захвата, они разбирались на пожарах, устроенных Кэрри и ее ублюдочным прихвостнем. Хотели, поганцы, скрыть, что людям лица срезают. — Марино прищурился. — И Талли, кстати, тоже из их команды, — сказал он. — Может, и его ДНК проверить? Не нравится мне этот хмырь. Непрост он, ой непрост. — Опять этот странный взгляд. Кажется, Марино никогда не простит мне, что переспала с Джеем. — Кстати, кроме шуток, у тебя его чертова ДНК была под самым носом. В Париже. Может, пятнышко какое осталось — так, прополоскать забыла, а?

— Заткнулся бы ты, Марино, — мягко говорю я.

— Ну, тогда удаляюсь. — Он встает и направляется к бару. — Пора бурбончику хлебнуть. — Наливает в бокал «Букерса» и возвращается к столу. — То-то будет номер, если выяснится, что Талли тут во всем замешан, с начала и до конца. Может, он для того и заманивал вашу бесподобность в Интерпол. Хорошенько у тебя в мозгах порыться, дабы понять, много ли тебе муженек успел поведать. А знаешь почему? Что, если Бентон после убийства Сьюзан не успокоился, стал копать и влез в какие-то секреты, которые Талли хотел бы скрыть?

— О чем болтаем?

Люси на кухне. Как-то бесшумно материализовалась.

— Тут, похоже, для тебя работенка приспела. — Марино плещет в бокал бурбону и устремляет на вошедшую мутный взгляд. — Почему бы вам с Тиун не заняться Талли, не проверить этого типчика на вшивость? А то мне что-то сердечко подсказывает, такого грязнули свет еще не видывал. И, кстати говоря, — обращается ко мне, — на тот случай, если кто-то тут не знает: он ведь помогал конвоировать Шандонне в Нью-Йорк. Не находишь забавным? Присутствует на допросе, который учинила Бергер. Потом шесть часов проводит с образиной в машине. Они уже теперь считай что кореша. А может, и не теперь.

Люси, отвернувшись, смотрит в окно, руки сунула в карманы джинсов: видно, Марино ее здорово злит и находиться с ним рядом ей неловко. Потный, говорит гнусности, еле держась на ногах; то вдруг слюной брызжет от ярости, то мрачнеет и молчит.

— Хотите знать, что меня больше всего бесит? — не унимается капитан. — Когда плохому полицейскому все сходит с рук. Потому что вокруг одни сосунки, боятся копнуть, если что. А с Талли и вовсе пыль сдувают: как же, мальчик ходил в Гарвард, языки знает, многообещающий юноша, шишка...

— Ты не представляешь, что ты сейчас сказал, — говорит ему Люси; теперь к нам присоединилась и Макговерн. — Ошибаешься. Джей очень открытый парень, и ты на этой планете единственный человек, который в нем сомневается.

— Причем выдвигая довольно нешуточные обвинения, — вторит Макговерн.

Марино умолкает и облокачивается о кухонную стойку.

— Я тебе расскажу, что нам на данный момент удалось выяснить, — обращается ко мне Люси. Говорит она тихо и неохотно, избегая острых углов. Осторожничает: еще не раскусила моего нынешнего отношения к Джею. — Мне очень неприятно... Опять же утверждать наверняка пока не берусь. В общем, у нас ничего утешительного. — Смотрит на меня, будто пытаясь понять по лицу, что же я чувствую.

— Отлично, — говорю ей. — Тогда выкладывай.

— Валяй. Я весь внимание, — присоединяется Марино.

— Не одну базу данных просмотрела: ничего на него нет. Чист как стеклышко: не возбуждалось, не заводилось, не отбывал, не состоит. Я, разумеется, и не думала, что сейчас выяснится, будто он и насильник, и от алиментов уклоняется, и объявлен в розыск, и все в том же духе. Только знаете что? Ни в ФБР, ни в ЦРУ, даже в Управлении по борьбе с контрабандой на него ни одного файла во всей системе. Зато стоило только запустить простенький поиск по недвижимости — и опа! Забили тревогу. Начнем с того, что у него в Нью-Йорке имеется квартира, куда он пускает жить некоторых избранных друзей, включая довольно крутых чинов из законодательной сферы. Квартирка стоимостью три с лишним миллиона, битком набитая антиквариатом. Кстати, в районе Центрального парка. Джей даже хвастался, что он собственник квартиры. Так вот, ничего подобного. Зарегистрировано на юридическое лицо. Некая корпорация.

— Состоятельные люди нередко оформляют собственность на различные корпорации. По соображениям секретности или чтобы защитить активы от изъятия в случае тяжбы, — замечаю я.

— Знаю. Только эта корпорация не принадлежит Джею, — отвечает Люси. — Если он не владелец корпорации авиаперевозок.

— Странновато, согласитесь, — добавляет Макговерн. — Особенно учитывая, как сильно семейство Шандонне повязано с морскими перевозками. Может, и есть какая-то связь. Пока рано говорить.

— Неудивительно, — бормочет Марино, хотя глаза у него загорелись. — Ага, то-то у меня из головы не выходит его гарвардская поступь. Богатенький Буратино. Верно, док? Помнишь, я еще удивился, что нас вдруг на «лир джет» посадили. Глазом не успели моргнуть, а мы уже на «конкорде», летим во Францию. Сразу понятно, что Интерпол за такое не стал бы платить.

— Зря он своей квартирой похвалялся, — замечает Люси. — У него, видно, та же ахиллесова пята, что и у остальных засранцев: слишком раздутое эго. — Смотрит на меня. — Хотел на тебя впечатление произвести, вот на сверхзвуковом и прокатил. Говорил, билеты халявные достал, мол, пролет у них бесплатный в Интерполе. Нет, авиалинии, конечно, временами такую штуку выкидывают. Но у нас и это уже в процессе обработки: кто заказывал билеты и под каким соусом.

— А больше всего меня интересует, — продолжает Макговерн, — не владеет ли той квартирой семейство Шандонне. Правда, до них докопаться — семь потов прольешь.

— Да они, наверное, все здание скупили и половину Манхэттена в придачу, — говорит Марино.

— А среди руководящих постов корпорации? — спрашиваю я. — Что-нибудь интересненькое выплыло?

— Списки у нас на руках, но пока ничего значимого, — отвечает Люси. — С бумажками приходится долго возиться. Берем, проверяем все и вся, что с ними связано; конца и краю не видно.

— Ну а Митч Барбоза с Россо Матосом с какого боку припеку? — спрашиваю. — Или они вообще пташки залетные? Ведь кто-то же взял ключ от моего дома и положил его в карман Барбозе. Думаете, дело рук Джея?

Марино фыркает и отхлебывает бурбон.

— Я полностью «за». И ключик подложил, и молоток свистнул. Больше никто в голову не приходит. По пальцам пересчитаю тех, кто твой порог переступал. Ну разве что Райтер еще мог, да только труслив он сверх всякой меры и к тому же чистюля, пачкаться не стал бы.

Признаюсь, и мне мысли о Джее в последнее время не дают покоя. Известно, что он был в моем доме. В его истории имеются значительные пробелы. Только если он и вправду подложил ключ или украл его из моего дома и передал кому-то, тогда, значит, Джей самым непосредственным образом повинен в гибели Барбозы и, вероятнее всего, Матоса.

— А сейчас где Джей? Случайно, не объявлялся? — всматриваюсь в лица друзей.

— Так, он был в Нью-Йорке в среду. Вчера днем мы его видели в округе Джеймс-Сити. А где наш голубчик в данную минуту — не имею представления, — отвечает Марино.

— Еще кое-что тебе не помешало бы знать. — Это адресуется мне. — Есть одна странность, все ломаем голову, не сведем концы с концами. Проверяли его на кредитоспособность, задали в поиск. Система выдала двух Джеев Талли, живущих по разным адресам. Ну и, разумеется, разные номера страховок. Один оформлял соцстрахование в Фениксе в период 1960 — 1961 годов. Так что это не может быть наш Джей, если ему, конечно, не за сорок. Кстати, а ему сколько? Он ведь не намного старше меня, так? Тридцать с небольшим от силы, верно? Второй Джей Талли получил карточку соцстрахования в 1936 — 1937 годах. Дата рождения не указана, хотя, судя по всему, он был одним из первых, кто получил номер, сразу после того как в 1935-м был принят закон об обязательном социальном страховании. Так что одному Богу известно, сколько ему было лет на момент оформления полиса. Значит, сейчас этому Талли по меньшей мере за семьдесят. Много путешествует и никогда не указывает своего фактического адреса — неизменно пользуется абонентскими ящиками. Еще он накупил массу машин, а иногда меняет по паре автомобилей в год.

— Джей Талли, случайно, не обмолвился, откуда он родом? — спрашивает меня Марино.

— Сказал, детство его прошло по большей части в Париже, а потом всей семьей они переехали в Лос-Анджелес, — отвечаю я. — Это он мне в кафетерии поведал. Интерполовском.

— Судя по записям, ни один из этих двоих не жил в Лос-Анджелесе, — говорит Люси.

— Кстати, об Интерполе, — говорит Марино. — Джея наверняка должны были проверить, когда принимали в свои ряды?

— Конечно, что-то выясняли, да, видно, глубоко не копали, — отвечает Люси. — Он же агент. Предполагается, что чист.

— Ну а какое у него второе имя? — спрашивает Марино. — Нам оно известно?

— В личном деле АТФ такового не значится, — отвечает Макговерн с кривой усмешкой. — Как и у того Джея Талли, который получил номер соцстрахования еще до Всемирного потопа. Это уже само по себе необычно. У большинства людей есть второе имя. В его деле действительно говорится, что родился он в Париже, где и проживал до шести лет. А после этого, предположительно, переехал в Нью-Йорк вместе с отцом-французом и матерью-американкой. Никаких упоминаний о Лос-Анджелесе. В своем резюме он утверждает, что учился в Гарварде; мы и там пошарили. Так вот: никаких записей о Джее Талли; нога его в Гарвард не ступала.

— Господи, — восклицает Марино, — у нас что, эти анкетки вообще уже не проверяют? Просто верят человеку на слово: да, ходил в Гарвард, получил стипендию Родса, прыгал с шестом на олимпиаде?! И все — принят, получай значок и пистолет, так, что ли?

— Ну, во всяком случае, я не собираюсь наводить на него спецов по внутренним делам, — сообщает Макговерн. — Как бы его не предупредили: сложно сказать, кто у него там друг, а кто враг, в управлении.

Марино вскидывает руки и говорит:

— Опять проголодался.

Глава 32

Из гостевой спальни в доме Анны открывается прекрасный вид на реку, здесь я и соорудила самодельное рабочее место. Пододвинула к окну небольшой стол, покрыла его скатертью, чтобы не поцарапать тончайшую полировку, и позаимствовала в читальне яблочно-зеленое кожаное кресло на колесиках в английском стиле. Поначалу я была довольно раздосадована, что не прихватила с собой портативный компьютер, но потом открыла для себя неожиданное утешение в письме от руки: как, оказывается, здорово выводить слова обычной шариковой ручкой, когда мысли текут сквозь пальцы и выливаются на бумагу, поблескивая в черных чернилах. Почерк я здорово испортила — отчасти, пожалуй, по роду деятельности. Бывает, приходится ставить свою подпись или инициалы раз по пятьсот на дню, да и необходимость царапать развернутые описания и снятия показаний в окровавленных перчатках тоже здорово сказывается.

В доме Анны у меня выработался своеобразный ритуал. Каждое утро я проскальзываю в кухню и запускаю кофеварку: ровно в половине шестого меня ждет готовый напиток. Возвращаюсь в комнату, закрываю дверь и сажусь у окна писать перед темным квадратом стекла. В первое утро я делала конспекты лекций; скоро начну преподавать в Школе криминальных расследований при институте. Впрочем, смертность на дорогах, удушение и судебная радиология оставляют мой рассудок, едва первые лучи солнца золотят воды реки за окном.

Сегодня утром я с прежней трепетностью вновь наблюдаю знакомую картину. В половине седьмого тьма окрасилась угольно-серым, и через несколько минут я уже различаю силуэты голых платанов и дубов, а там и мглистая равнина обращается в воду и землю. Обычно по утрам река теплее воздуха, и над поверхностью Джеймс-Ривер клубится туман. Сейчас она похожа на Стикс; кажется, что вот-вот разгляжу среди тумана лодчонку и сухощавого человека в лохмотьях, который толкает в дно шестом. Животные раньше восьми не появятся; душа радуется, когда их вижу. Я буквально влюбилась в канадских гусей, которые надежно обосновались у спуска к воде, отходящего прямо от дома Анны, и громко гогочут. По деревьям снуют белки с загнутыми, как дымчатые облачка, хвостиками. Мимо окон парят птицы, заглядывая в глаза, будто силясь прочесть в моем взгляде, на что же я охочусь. В безлиственных зимних лесах на противоположном берегу скачут олени, стремительно пикируют вниз краснохвостые ястребы.

В редких случаях бывают и особенно лестные визиты: нет-нет да и почтит своим присутствием бесстрашный орел. Размашистое крыло, белый «шлемик» и «панталоны» безошибочно выдают породу; такая безмятежность охватывает, когда смотришь на этих хищных красавцев: парят высоко, в гордом одиночестве, и, казалось бы, совсем не интересуют их делишки других пернатых. Смотрю, как орлы кружат в небе или устраивают краткую передышку на дереве, никогда не задерживаясь подолгу на одном месте. Они взмывают, а я погружаюсь в эмерсоновские[129] раздумья: уж не считать ли их недолгое присутствие знаком свыше. Я поняла: природа добра в отличие от остального, что окружает меня в последнее время.

Теперь понедельник, семнадцатое января. Я все еще изгнанница в доме Анны. По крайней мере так я воспринимаю теперешнее свое состояние. Время ползет медленно, почти как стоячая вода за моим окном. Жизнь течет в определенном, едва уловимом направлении, и развернуть ее неизбежный ход нет ни малейшей возможности. Пролетели праздники, гипс сняли и руку зафиксировали повязкой. Езжу взятой напрокат машине, потому что мой «мерседес» изъяли для дальнейшего расследования, и теперь он скучает на стоянке конфискованных автомобилей на пересечении Халл-стрит и Коммерс-роуд, где нет ни круглосуточной охраны, ни хотя бы сторожевой собаки. В канун Нового года в машине выбили стекло и украли магнитолу с проигрывателем компакт-дисков. Вот вам и отношение к вещественным доказательствам, жалуюсь Марино.

В деле Шандонне кое-что новенькое. Как я и подозревала, когда в девяносто седьмом производили первоначальный анализ семенной жидкости по делу Сьюзан Плесс, взяли только четыре пробы. Нью-йоркские судмедэксперты и по сей день не снисходят до более сложных анализов, поскольку занимаются ими сами и извечно стремятся к экономии. Замороженную выборку проверили повторно уже с применением пятнадцати локусов и в результате получили несовпадение. Жан-Батист не был донором семенной жидкости, как не был и его брат, Томас. Однако среди аллелей наблюдается много сходства, и профили ДНК до неправдоподобия близки, что неизбежно наводит на мысль о третьем брате, занимавшемся сексом со Сьюзан Плесс в ночь убийства.

Мы все ошарашены. Бергер ходит на голове.

— Анализ ДНК вытащил на свет божий истину и послал нас ко всем чертям, — рассказывает она по телефону. Отметины от зубов принадлежат Шандонне, на окровавленном теле в изобилии обнаружена его слюна и волосы, а вот в вагинальный контакт с погибшей он не вступал. И присяжные усомнятся, в наш-то век всеобщей осведомленности. Решать, достаточно ли этого для вынесения приговора, придется специальной нью-йоркской следственной комиссии. Когда Бергер это сказала, мне вдруг подумалось, что большей иронии судьбы и не придумаешь. Не слишком-то много потребовалось, чтобы обвинить в убийстве меня! Слухи, мнимый умысел и факт, что я экспериментировала с обрубочным молотком и соусом для барбекю.

Несколько недель я ждала повестку, и вот наконец свершилось. Вчера ее доставили. Помощник шерифа как ни в чем не бывало источал дружелюбие, как видно, не подозревая, что на этот раз для дачи свидетельских показаний меня вызывают не в качестве эксперта, а в качестве обвиняемой. Мне предписано явиться в комнату 302 в здание суда имени Джона Маршалла[130], чтобы свидетельствовать перед Верховным судом присяжных. Слушание назначено на вторник, первое февраля, на два пополудни.

Уже начало восьмого, стою у платяной ниши, перебираю костюмы, блузки — ищу, во что сегодня одеться. Узнала от Джека Филдинга, что у нас шесть дел, а двое из докторов вызваны в суд. И еще: в десять часов телефонные переговоры с губернатором Митчеллом. Выбираю черный брючный костюм в тоненькую синюю полоску и синюю блузу с отложными манжетами. Заглядываю в кухню перехватить чашечку кофе и слопать миску хрустящих высокопротеиновых хлопьев, которые привезла Люси. Чуть зубы не обломала во имя здоровья, даже смешно стало. Племяшка, видно, задалась целью сделать из меня подтянутого феникса, который будет восставать из дымящегося пепла своей жизни. Сполоснув посуду, иду одеваться. Уже направляюсь к двери, как вдруг вызов по пейджеру. На дисплее номер Марино и вслед за ним «911» — его способ крикнуть «SOS!».

На подъездной дорожке у дома Анны припаркована самая свежая новинка моей жизни — взятая напрокат машина: темно-синий «форд-эксплорер», насквозь пропахший куревом. Пожалуй, придется все-таки внять совету Марино и пришлепнуть на приборную доску освежитель воздуха. Подсоединяю сотовый телефон к прикуривателю и набираю номер капитана.

— Ты где? — тотчас спрашивает он.

— Почти на улице. — Включаю печку и проезжаю в открывшиеся ворота. Я даже у газетного киоска не остановилась, а собеседник сообщает, что мне непременно нужно увидеть прессу. Видимо, я еще ничего не читала — не то давно бы уже ему звякнула.

— Теперь поздно, — говорю. — Я уже на Чероки. — Напрягаюсь, как мальчишка, который, втянув живот, ждет удара на спор. — Ну давай выкладывай. Что там в газетах? — Судя по всему, в прессу просочились новости о том, что я готовлюсь предстать перед особой следственной комиссией. Так и есть. Молоденькая зима млеет в лужах и каплях, липкий снег слякотно сползает с крыш.

— «Главный судмедэксперт подозревается в зверской расправе», — зачитывает Марино заголовок на первой странице. — Тут и твоя фотография, — добавляет он. — Похоже, это картинка той мерзавки журналистки, которая на льду поскользнулась у твоего дома. Ты влезаешь в мой пикап. Ничего я себе здоровяк, хорош. А вот ты какая-то вялая...

— Нельзя ли поближе к делу? — прерываю пустые разглагольствования.

Читает заголовки, а я, крепко вцепившись в руль, умудряюсь как-то вписываться в крутые повороты на Чероки-роуд. Верховный суд города Ричмонда расследует мое дело по подозрению в убийстве заместителя главы полицейского управления Дианы Брэй, говорится в газете. Дальше: вскрылись шокирующие факты, которые не укладываются в воображении, а правоохранительные органы нашего города сбились с ног. Хотя прокурор штата Буфорд Райтер отказался прокомментировать ситуацию, источники, пожелавшие остаться неизвестными, сообщают, что Райтер (крайне неохотно) был вынужден возбудить расследование, поскольку свидетели выступили с заявлениями и полицейские предоставили улики, которые невозможно игнорировать. Другой неупомянутый источник утверждает, что я горячо ссорилась с Брэй, которая считала меня лицом некомпетентным и не достойным занимать должность главного патологоанатома штата. Вторая рука главы нашей полиции стремилась сместить меня с должности и при жизни жаловалась на нападки и угрозы с моей стороны. Также имеются факты, указывающие на «предположительную вероятность» того, что я произвела подтасовку фактов, дабы выставить убийство Брэй как совершенное тем же лицом, которое зверски расправилось с Ким Льонг.

И в том же духе.

Теперь я на Гугенот-роуд, в плотном потоке транспорта: час пик. Прошу Марино прерваться ненадолго. Я уже достаточно наслушалась.

— Это можно читать бесконечно, — говорит он.

— Кто бы сомневался.

— Все праздники, наверное, строчили — тут вся твоя подноготная, включая знакомых и родственников. — Слышу, как он шуршит страницами. — Даже про гибель Бентона. И про Люси. Вставочку поместили с твоей биографией: где училась, что закончила. Корнеллский университет, Джорджтаунский университет, университет Джона Хопкинса. А на развороте ты хорошо смотришься. Симпатичная фотка, где мы с тобой осматриваем место преступления. Черт, это же в доме Брэй.

— А что там про Люси? — спрашиваю я.

Капитан будто околдован: столько внимания, и все ему. Видно, там какие-то огромные фотографии, где мы с ним вместе за работой.

— Что ж такое делается... — Переворачивает страницы. — Прямо ни начала, ни конца, док. Я уже насчитал пять разных авторов. Да они всю редакцию на амбразуру бросили, а мы тут ни о чем и не догадываемся. Ох, даже вид твоего дома с воздуха...

— Что там с Люси? — напираю я. — Каким боком ее приплели?

— Ого, ты погляди. Тут снимочек, как вы с Брэй выходите из магазина, где была убита Льонг. Обе на дух друг друга не переносите, такие лица у вас...

— Марино! — повышаю голос — последний способ сосредоточиться на дороге. — Все, хватит!

Пауза — и тут же:

— Прости, док. Понимаю, каково тебе, да просто я сам еще газеты не читал: как заголовки увидел — сразу тебе звонить. Кто бы мог подумать, что тут тако-ое. Эх, оплошал. Ажиотаж устроили, будто какая знаменитость скоропостижно почила.

Глаза щиплет от слез. Мне сейчас не до колкостей, я словно умерла.

— Посмотрим, что тут про Люси отчудили, — говорит собеседник. — Примерно так я и думал. Твоя племянница, но ты ей как вторая мать. Та-ак. Закончила... отличия-приличия, управление автомобилем под воздействием наркотических средств, повлекшее за собой аварию... упомянули, что она лесбиянка... летает на вертолете, ФБР, АТФ, так-так-так... Ага, чуть не застрелила Шандонне у твоего крыльца. Похоже, это и есть гвоздь программы. — Марино снова превратился в раздраженное воплощение самого себя. Да, он может сколько угодно к Люси придираться, но другим ее и пальцем коснуться не позволено. — Молчат и про административный отпуск, и про то, что ты решила пересидеть в доме Анны. Не все разнюхали, писаки.

Дорога забита транспортом, тащимся в час по чайной ложке.

— Ты где? — спрашиваю.

— В штаб-квартире. Сейчас в твою сторону поеду. Тебя ждет жаркий прием. — Он имеет в виду прессу. — Как погляжу, сопровождение не помешает. К тому же надо кое-что с тобой обсудить. Придумал один фокус. Сначала я подъезжаю к твоему офису и бросаю там свою машину. А ты с Четвертой на парковку не сворачивай, а притормози перед зданием на Джексон-стрит. Выпрыгивай, заходи к себе, а я твою тачку припаркую. Охрана поговаривает, тут человек с тридцать — газетчики, фотографы, телевизионщики — на парковке расположились, тебя поджидают.

Я уже готова с ним согласиться, но все-таки передумала. Нет, говорю. Не собираюсь устраивать прятки да бега, прикрывать лицо портфелем, в пальто кутаться, будто мафиози. Не пойдет. Отправлю капитана дожидаться в морге, а сама подъеду как обычно и разберусь со СМИ. Может и у меня хоть раз в жизни упрямство возобладать. Это во-первых. А во-вторых, терять мне нечего, буду заниматься своим обычным делом: попросту скажу людям правду. А состоит она в том, что я не убивала Диану Брэй. Мне даже в голову такого не приходило, хотя она и была самой отвратной бестией на свете.

На Девятой остановилась на светофоре и, пока ждала зеленого, надела пиджак от костюма. Посмотрелась в зеркало заднего обзора: не совсем ли расклеилась. Мазнула помадой по губам, пригладила ладонью прическу. Скрепя сердце, включаю радио: что там, в утренних «Новостях»? Да, сейчас однозначно все будут то и дело прерывать вещание горячими новостями, дабы общественность, не дай Бог, не забыла, что ваша покорная — скандал номер один наступающего тысячелетия.

— ...вот и я о том же, Джим. Подумать только, совершить идеальное убийство. Тут вам и карты в руки...

— ...куда как серьезно. Знаешь ли, я однажды брал у нее интервью...

Переключаюсь на другой канал, щелкаю дальше, один за другим: тут меня высмеивают, там втаптывают в грязь, где-то вскрываются новые факты, потому что кто-то сболтнул СМИ информацию, которая, по хорошему-то, должна бы сохраняться в крайней секретности. Мне вот интересно, кто столь дерзостно нарушил кодекс молчания; и что куда более печально — на ум приходят некоторые имена. Райтеру я не доверяю. И всем, кто предоставлял ему информацию по моим телефонным разговорам и банковским операциям. А еще на ум приходит другой подозреваемый: Джей Талли. Наверняка его вызовут свидетельствовать на процессе. Беру себя в руки, выруливаю на парковку, и моим глазам предстает еще то зрелище: телевизионные фургоны и техника с радиостанцией забили Четвертую улицу. Моего появления ждут десятки людей, кто с камерами, кто с микрофонами, а кто попросту с блокнотами.

На мой темно-синий «эксплорер» никто и внимания не обратил, этой машины они не ожидали. И тут я понимаю, что допустила серьезный промах. Уже не первый день передвигаюсь на арендованном автомобиле, и мне даже в голову не приходило, что сей факт еще придется объяснять. Въезжаю на свое обычное, зарезервированное место, и только тут меня замечают. Со всех сторон, словно ватага охотников на крупную добычу, ко мне слетаются репортеры, и я усилием воли вхожу в роль. Я здесь командую оркестром: собранна, спокойна и ничего не боюсь. Я не сделала ничего плохого.

Вылезаю из машины и неторопливо забираю с заднего сиденья портфель и стопку папок. Под слоями эластичной повязки побаливает локоть, вокруг щелкают фотоаппараты; на меня наводят крупнокалиберные дула микрофонов. Я под прицелом.

— Доктор Скарпетта? Вы не могли бы прокомментировать следующее...

— Доктор Скарпетта?

— Когда вы узнали, что против вас возбуждено уголовное дело и вы предстанете перед специальной следственной комиссией?

— Правда, что у вас с Дианой Брэй были разногласия по ряду...

— Где ваша машина?

— Вы подтверждаете, что фактически сбежали из собственного дома и даже не ездите на собственном автомобиле?

— Вы намерены оставить должность?

На тротуаре оборачиваюсь к ним. Безмолвна и непоколебима, жду, когда гомон уляжется. До собравшихся потихоньку доходит, что я намерена уделить им внимание и удовлетворить всеобщую любознательность; кое-кто озадачен, спадает агрессивный напор. Многие из этих лиц мне знакомы, только вот имен не припомню. Вернее всего, я даже не знаю всей этой публицистской армии, орудующей за кадром. Напоминаю себе: такова их работа, ничего личного за этим не стоит, и незачем переводить происходящее на себя. Вот так, ничего личного. Грубо, бесчеловечно, неправильно, безжалостно и в большей степени ошибочно, да конкретно ко мне не имеет никакого касательства.

— Я не подготовила официального заявления, — начинаю я.

— Где вы находились в ночь убийства Дианы Брэй?

— Пожалуйста, — перебиваю я. — Я, как и вы, узнала о расследовании специальной комиссии совсем недавно и прошу уважать конфиденциальность процесса. Поймите, я не вольна обсуждать с вами этот вопрос.

— Но вы...

— Правда, что вы приехали не на своей машине, потому что ваша конфискована?

Вопросы и обвинения рассекают утренний воздух, как шрапнель. Я направляюсь к подъезду. Больше сказать нечего. Я здесь командую оркестром: собранна, спокойна и ничего не боюсь. Я не сделала ничего плохого. Впрочем, один из репортеров мне и в самом деле знаком — как не запомнить высокого блондина-афроамериканца с точеными чертами лица, которого зовут Вашингтон Джордж? Он неотступно следует по пятам и проскальзывает за мной, когда я с силой открываю тяжелую стеклянную дверь, ведущую внутрь.

— Можно задать вам всего один вопрос? — говорит он. — Вы меня помните? Это не то, что я хотел спросить. — Улыбается. — Я — Вашингтон Джордж. Работаю на Ассошиэйтед Пресс.

— Я вас узнала.

— Давайте я вам помогу. — Он придерживает дверь, и мы заходим в вестибюль. На меня устремлены взгляды охранников. Как знаком теперь этот взгляд! По глазам видно, обо мне ходит дурная слава. Сердце екнуло.

— Доброе утро, Джефф, — говорю, проходя мимо поста.

Кивок.

Подношу к глазку электронного контролера пластиковое удостоверение личности, щелкает замок двери, ведущей в мою часть здания. Вашингтон Джордж по-прежнему рядом, говорит про какую-то информацию, которая, на его взгляд, должна меня заинтересовать, да только все мимо моих ушей пролетает. В приемной сидит незнакомка. Она съежилась в кресле, такая маленькая и печальная среди полированного гранита и стеклянных кубов. Плохое тут место, нельзя здесь людям находиться. Всегда жаль бедняг, которых волей случая занесло ко мне в приемную.

— Вами кто-то занимается? — спрашиваю я.

На посетительнице черная юбка и бахилы, она туго завернулась в темный плащ. Вцепилась в книжку, будто боится, как бы не отняли.

— Нет, просто жду, — отвечает она вполголоса.

— Вы кого-то пришли повидать?

— Ну, даже не знаю, — запинается, заплаканные глаза вновь заволокли слезы. В горле ком, из носа потекло. — Я про своего мальчика спросить. Вы не разрешите мне с ним повидаться? Мне просто непонятно, зачем вы его здесь держите. — Подбородок задрожал, и она утерла нос рукой. — Можно его увидеть?

Филдинг написал, какие у нас на сегодня дела; одно из них — мальчик-подросток, предположительно повесился. Как его фамилия? Уайт? Спрашиваю у матери, и она утвердительно кивает. Бенни, так зовут паренька. Я высказываю предположение, что она, видимо, миссис Уайт, и та снова кивает, объясняя, что они с сыном сменили фамилию, когда она несколько лет назад вторично вышла замуж. Приглашаю ее пройти со мной (теперь осиротевшая мать уже плачет вовсю), и мы отправляемся выяснить, где сейчас Бенни. Важная информация Вашингтона Джорджа подождет.

— Эти сведения нужны в первую очередь вам, а не мне.

— Хорошо. Проходите следом; как только освобожусь, переговорим. — Опять подношу к глазку удостоверение, и мы проходим вместе с репортером. Клитта сидит у компьютера, заносит в базу данных дела. Оторвалась от экрана, порозовела.

— Доброе утро. — Обычное дружелюбие дается ей с трудом. Снова в глазах то же выражение, пугающее и ненавистное. Представляю, какие сегодня с утра разговоры ходили по зданию. От взгляда не ускользнула свернутая в трубочку газета на столе Клитты, которую она тут же попыталась прикрыть свитером. За праздники моя ассистентка набрала вес, под глазами темные круги — видно, я причиняю окружающим одни неприятности.

— Кто занимается Бенни Уайтом? — навожу справки.

— По-моему, доктор Филдинг. — Клитта глядит на миссис Уайт и встает из-за рабочего стола. — Давайте я приму ваше пальто. Кофе не хотите?

Прошу помощницу проводить посетительницу в конференц-зал, а Вашингтона Джорджа устроить в медицинской библиотеке. Отправляюсь искать секретаршу Розу. При виде ее на душе стало легче, я даже забыла на миг обо всех неприятностях, а она — молодец, ни взглядом, ни словом не напомнила. Роза — это моя прежняя Роза. И уж что-что, а неприятностей не боится: все по плечу. Мы встречаемся взглядами, и она качает головой.

— До чего же противно... — говорит Роза, когда я показываюсь в дверях. — В жизни такого бреда не читала. — Берет газету и трясет ею перед моим лицом, будто делая выговор непослушной собачонке. — Не обращайте внимания, доктор Скарпетта. — (Ох, если бы это было так просто...) — А Буфорд Райтер вообще трус. Курица мокрая. Не мог открыто, в лицо сказать, тоже мне, нашел способ. — Снова машет непотребной прессой.

— Роза, Джек в морге? — спрашиваю я.

— Ой-ой, с тем несчастным малышом работают, — переключилась на другую тему, и ее негодование сменилось жалостью. — Боже ты мой, вы видели бедного мальчика?

— Только что подъехала...

— Такой миленький, как певчик из церковного хора. Глазки голубенькие, блондинчик. Ангелок. Не дай Бог с моим такое...

Услышав в коридоре шаги Клитты, которая ведет сюда мать покойного, подношу палец ко рту, дабы прервать излияния секретарши. Одними губами шепчу: «Его мать», — и Роза умолкает.

Не сводит с меня глаз. Она сегодня утром какая-то неугомонная, дергается, облачилась во все черное, по протоколу, заколола на затылке гладко зачесанные волосы. Этакая «американская готика» Гранта Вуда.

— Я в порядке, — тихо говорю.

— Что-то не верится. — Глаза увлажнились, и она нервозно стала перебирать на столе бумажки.

Жан-Батист Шандонне довел весь мой персонал. Те, кто меня знает, кто зависит от меня, в смятении и растерянности. Теперь между нами нет прошлого доверия, и каждый втайне страшится грядущих перемен. Мне вспомнилось то тягостное время, когда я была двенадцатилетней школьницей (как и Люси, я пошла в школу рано и была самой младшей в классе). В тот год, двадцать третьего декабря, умер мой отец. Надо сказать, со смертью он подгадал — упокоился, не дождавшись двух дней до Рождества, и повсюду царило оживление: соседи сидели по домам, готовили, стряпали. По доброй традиции итальянских католиков папу проводили пышно. Несколько дней наш дом гудел от плача, смеха, песен и застолий.

Вернувшись в школупосле новогодних праздников, я с остервенелой непреклонностью взялась за новые победы и исследования. Теперь мне было мало просто получать отличные оценки на самостоятельных работах. Я жаждала внимания, всеми силами старалась угодить, выпрашивала, чтобы сестры-монахини давали мне дополнительные задания, на любые темы, без разницы. Наконец дошло до того, что я целыми днями просиживала в приходской школе, вытряхивала на ее ступенях тряпки для стирания мела, помогала учителям проверять самостоятельные работы, составляла объявления. Отлично научилась обращаться с ножницами и степлерами. Когда возникала надобность вырезать буквы для алфавита или цифры, собирать их в слова или предложения, составлять календари, сестры обращались сразу ко мне.

Марта сидела передо мной на уроке математики, и мы никогда не разговаривали. Она частенько оборачивалась и кидала взгляд на сложенные в трубочку самостоятельные и домашние работы, с прохладным любопытством высматривая мои оценки, обведенные красным кружком. Уж очень ей хотелось учиться лучше меня. Однажды, когда мы сдали невероятно трудное задание по математике, я заметила, что сестра Тереза смотрит на меня куда прохладнее, чем обычно. Она дождалась, пока я буду заниматься со своими тряпками, присев на оштукатуренных ступенях и выбивая в лучах яркого зимнего солнца облачка меловой пыли. Поднимаю взгляд и вижу: она, по своей привычке, надменно возвышается надо мной, похожая на антарктическую птицу с распятием на шее, и хмурится. Как выяснилось, кто-то наябедничал, будто бы я жульничала на контрольной по алгебре. Хотя сестра Тереза не раскрыла источник этой лжи, я явственно поняла, кто доносчик: Марта. Доказать свою невиновность я могла одним-единственным способом: написать контрольную заново, и снова на «отлично».

После этого случая сестра Тереза глаз с меня не спускала. Я не смела посмотреть в сторону, дабы не вызвать подозрений, и сидела, уставившись строго в свою работу. Прошло несколько дней. Я как раз выносила мусор из класса, когда мы с учительницей в который раз остались наедине. И тогда она сказала, что я должна постоянно молиться Богу, дабы замолить свой грех. Должна благодарить нашего Небесного Отца за те великие дары, которыми он меня облагодетельствовал, и равняться на него: только тогда можно стать честной; ведь я так хитра, что мне сойдет с рук все, что угодно. Бог все видит, продолжала сестра Тереза. Отца нашего не одурачишь. Я возразила, сказав, что честна перед Богом и не пыталась его дурачить, пусть она сама его спросит. Из глаз хлынули слезы.

— Я не обманщица, — рыдала я. — Папулечка, забери меня отсюда.

Уже когда я поступила в медицинский колледж университета Хопкинса и училась на первом курсе, я написала сестре Терезе письмо. Я припомнила тот унизительный инцидент. Еще раз повторила, что невиновна — все никак не могла забыть, успокоиться из-за той подлой обиды, когда сестры даже не попытались встать на мою защиту и с тех пор уже относились ко мне с прохладцей.

Теперь прошло более двадцати лет, я стою в кабинете Розы и вспоминаю ту первую встречу с Хайме Бергер. Она обещала, что все еще впереди и я порядком намучаюсь. Так и вышло, Бергер оказалась права.

— Передай, пожалуйста, всем: сегодня вечером пусть сразу не уходят, — говорю секретарю. — Хочу переговорить с вами. Увидим, какой будет день — может, и выберем время. А сейчас посмотрю, что там с Бенни Уайтом. Пожалуйста, позаботься о его матери; я скоро к ней выйду.

Пока шла по коридору, заглянула в комнату отдыха и обнаружила там Вашингтона Джорджа, который расположился в библиотеке.

— У меня выдалась свободная минутка, — растерянно обращаюсь к нему.

Его взгляд блуждает по полкам с книгами, а на поясе, как заряженный пистолет, висит блокнот.

— Слушок долетел, — говорит он. — Если это достоверно и для вас не новость, тогда вы просто подтвердите факт. А если не знаете — что ж, от лишней просвещенности хуже не будет. На слушаниях по вашему делу Буфорд Райтер как прокурор не фигурирует.

— Ничего такого не знала, — отвечаю я, пытаясь скрыть возмущение, которое обуревает меня каждый раз, когда пресса узнает подробности раньше меня. — Впрочем, мы же вместе расследовали массу дел, — добавляю я. — Наверняка он не горит желанием ввязываться в эту переделку...

— Пожалуй, и так. Правда, я прекрасно понимаю, почему назначили прокурора со стороны. Вот к этому-то и подбираюсь. Вы уже в курсе? — Пытается разглядеть на моем лице ответ.

— Нет. — Я тоже вглядываюсь в его лицо, высматривая в нем обнадеживающие предзнаменования того, что позорное заклание все-таки не состоится.

— Доктор Скарпетта, вам никто не намекал, что Хайме Бергер будет выступать в роли обвинителя? — Глядит на меня в упор. — Насколько я знаю, это одна из причин, почему она приехала в город. Вы вместе занимались расследованиями смерти Льонг и Брэй, я понимаю, однако мне доподлинно известно, что все это одна большая подстава. У меня достоверный источник. Нью-йоркская прокурорша работает под прикрытием — так это, по-моему, у вас называется. Дело подстроил Райтер еще до того, как Лохматый якобы появился на пороге вашего дома. Я так понял, что ход ферзем, этой Бергер, был в планах уже несколько недель назад.

Я только и смогла сказать:

— Якобы?

Потрясающе.

— Та-ак, — говорит Вашингтон Джордж. — Судя по вашей реакции, вы об этом еще не слышали.

— Надо думать, вы, конечно, не раскроете мне свой «надежный источник», — отзываюсь я.

— Не-е. — Его губы тронула улыбка, несколько нерешительная. — Значит, это вы не подтверждаете?

— Нет, конечно, — говорю, собираясь с мыслями.

— Слушайте, я буду и дальше копать. Просто хочу, чтобы вы знали: вы мне симпатичны, всегда были ко мне добры. — Он продолжает, а я его едва слышу. Все думаю: ведь Бергер за мной неотступно ходила, целыми днями. Мы постоянно были рядом: в темноте, в ее машине, в моем доме, в особняке Брэй, и все это время она тихонько отмечала, что и как можно использовать против меня на заседании. Господи, то-то я смотрю, она так осведомлена о моей жизни. Наверняка потрясла и телефонную станцию, куда и кому я звонила, проверила счета и кредитки, всех моих знакомых опросила.

— Вашингтон, — говорю я. — Меня ждет мать одного несчастного, который умер совсем недавно, я не могу стоять здесь и болтать с вами. — Разворачиваюсь и ухожу. Пусть считает меня грубиянкой, переживу.

Торопливо миную дамские уборные, вот уже раздевалка, накидываю лабораторный халат, сую ноги в бумажные бахилы. В аутопсическом зале шумно, свободного стола нет — на каждом лежит какой-нибудь бедолага. Джек Филдинг забрызган кровью. Он уже вскрыл сына миссис Уайт и вставил в аорту шприц с иглой четырнадцатого калибра, чтобы взять пробу крови. Подхожу к столу, и помощник кидает на меня полоумный взгляд. По лицу видно, что он под впечатлением утренних новостей.

— Все потом. — Упреждающе поднимаю руку. — Его мать пришла. — Указываю на мальчика.

— Эх, — говорит Филдинг. — Что ж так все плохо-то.

— Она хочет на него взглянуть. — Беру с тележки на колесиках подвернувшуюся под руку тряпицу, промокаю лицо мальчика; симпатичный, тонкие черты. Медового цвета волосы и, если не считать синюшного цвета лица, кожа — кровь с молоком. Пушок над губой и первый намек на лобковые волосы — у паренька только начали пробуждаться гормоны, подготавливая мальчишку к взрослой жизни, которой ему не суждено вкусить. Темная узкая борозда вокруг шеи поднимается к правому уху, где находился узел веревки. А в остальном на крепком молодом теле нет ни следа насилия, ни намека на то, что у него был маломальский предлог проститься с жизнью. Порой трудно раскусить, почему человек решил умереть. В противоположность общепринятому убеждению самоубийцы редко оставляют записки. Люди при жизни-то не всегда готовы делиться с окружающими сокровенным; часто их мертвые тела столь же немногословны.

— Черт бы все это побрал, — бормочет Джек.

— Что нам известно? — спрашиваю я.

— В школе начал странно себя вести еще до Рождества. — Джек берет шланг и промывает грудную клетку, пока ее внутренняя часть не начинает блестеть, как бутон тюльпана. — Несколько лет назад отец умер от рака легких. — Струя воды течет на стол. — Проклятый Стэнфилд. За каких-то четыре недели подкидывает нам три запутанных дела. — Помощник промывает блок органов. Они лежат на разделочной доске, отливая темным, готовые к последнему надругательству. — Я все больше убеждаюсь, что полицейский из него негодный. — Джек берет с тележки большой хирургический нож. — В общем, парень вчера сходил в церковь, вернулся домой, а потом пошел в лес и повесился.

Чем больше Джек Филдинг бранится, тем сильнее он расстроен. Сейчас у него предельная стадия.

— Так что насчет Стэнфилда? — мрачно спрашиваю я. — Вроде он собрался увольняться.

— Как бы не так. Конченый недоумок. Звонят насчет этого мальчика, и знаешь, что дальше? Ясно, он выезжает на место. Ребенок висит на дереве, так этот болван берет и срезает веревку.

Кажется, я знаю, что будет дальше.

— Разрезает по узлу!

Так я и думала.

— Надеюсь, он догадался сначала сфотографировать.

— Там, полюбопытствуй. — Кивком отсылает меня к столу в дальнем конце комнаты.

Отправляюсь взглянуть на фотографии. Больно смотреть. Похоже, Бенни даже не стал переодеваться, когда забежал домой после церкви, а направился прямиком в лес, накинул на ветку нейлоновую веревку, сделал петлю и продел через нее другой конец. Потом скрутил веревку простым скользящим узлом и надел себе на шею. На фотографиях на мальчике темно-синий костюм и белая рубашка. Рядом, на земле, валяется галстук с пристежкой, в синюю полоску, — либо веревкой сорвало, либо он его сначала снял. Мертвый стоит на коленях, руки бессильно обвисли, голова набок — типичная поза самоубийц. Редко мне попадаются случаи, когда люди полностью висят на веревке и ноги не достают до земли. Тут главное создать в сосудах шеи такое давление, чтобы кровь, недостаточно обогащенная кислородом, сразу метнулась к мозгу. Чтобы перекрыть яремные вены, достаточно нажима всего в 4,4 фунта, а для сонной артерии нужно раза в два больше — и только. Давления, которое создает собственным весом голова в петле, вполне достаточно. Сознание человек теряет быстро. До наступления смерти счет идет на минуты.

— Давай-ка, — возвращаюсь к Джеку, — прикрой его пластифицированными простынями, чтобы кровь не просочилась. Предъявим матери, а потом продолжишь.

Тяжело вздохнув, он швыряет скальпель на тележку.

— Пойду поговорю с ней. Может, еще что всплывет. Когда будет готово, звякни Розе. Спасибо тебе, Джек. — Останавливаюсь, чтобы поймать его взгляд. — Попозже поговорим, ладно? Помнится, ты кофейку со мной обещал выпить.

Миссис Уайт ждет меня в конференц-зале. Плакать она уже перестала и погрузилась в глубокую прострацию: смотрит перед собой безжизненным взглядом. Захожу, прикрываю дверь — убитая горем мать едва меня видит. Я говорю, что была у Бенни, и через несколько минут ей представится возможность посмотреть на него. Ее глаза снова наполнились слезами, и она хочет знать, не страдал ли он. Отвечаю, что мальчик быстро потерял сознание.

— Он умер потому, что не мог дышать?

— Пока мы еще всего не знаем, — говорю я, — но, судя по всему, его дыхательные пути были свободны.

Вполне возможно, Бенни умер от гипоксии головного мозга, однако я склоняюсь к мысли, что сдавливание кровеносных сосудов повлекло за собой вазовагальную реакцию. Иными словами, пульс замедлился, и он умер от остановки сердца. Когда я упомянула, что покойный стоял на коленях, мать предположила, что тот, вероятно, молил Господа забрать его к себе. Может быть, отвечаю. Мальчика нашел охотник, который незадолго до этого подстрелил оленя и отправился на его поиски. Поэтому Бенни быстро обнаружили: он исчез сразу после церкви, около половины первого, а полиция к родителям постучалась около пяти. Сказали, будто отыскали его около двух. Значит, бедняжка недолго там один пробыл, все твердит она. И еще хорошо, что в кармане у него лежал Новый Завет, надписанный, с фамилией и адресом. Только так полиция и вычислила, кто он такой, и копы сразу же разыскали семью.

— Миссис Уайт, — спрашиваю я, — с Бенни в последнее время ничего необычного не происходило? Например, вчера утром в церкви? Вы что-нибудь знаете?

— Не в духе он был последнее время. — Мать уже обрела некую стойкость рассудка. Говорит о Бенни так, словно он сидит за стенкой в приемной и она к нему сейчас выйдет. — В следующем месяце ему двенадцать исполнится, сами знаете, какой возраст.

— Как понять «не в духе»?

— Уходит в свою комнату и запирается. Сидит там, музыку в наушниках слушает. Дерзит то и дело, а ведь раньше таким не был. Я беспокоилась. — У нее захватывает дух. Смаргивает, вдруг вспомнив, где и почему находится. — Не понимаю, зачем он с собой такое сделал? — Из глаз вот-вот хлынут слезы. — Конечно, в церкви есть мальчишки, которые ему покоя не дают. Дразнятся, красотулечкой обзывают...

— А вчера его дразнили? — спрашиваю я.

— Вполне может статься. Они там все в воскресной школе собираются. И знаете, много поговаривают про убийства эти, которые у нас тут случились. — Собеседница снова умолкает. Не хочет продолжать разговор на темы, которых не понимает и не приемлет.

— О тех двоих, которых убили перед Рождеством?

— Ага. О тех самых. Говорят, они прокляты, потому что когда Америка только зародилась, не занимались люди такими вещами.

— Прокляты? Кто говорит, что они прокляты?

— Молва ходит. Много судачат, — продолжает женщина, глубоко вздохнув. — Мол, до Джеймстауна от нас рукой подать. Поговаривают, видели люди привидения Джона Смита и Покахонтас, и все такое. И тут убивают этих двоих, по соседству, возле джеймстаунского острова, а про них такие разговоры ведут... ну, вы понимаете. Будто бы жизнь они вели... неестественную, и поэтому их кто-то убил, кажется. Слышала так, сама не знаю.

— А вы с Бенни на эти темы общались? — На сердце с каждой минутой все неспокойнее.

— Немножко. Ведь поговаривают, их жгли и пытали. Сейчас у нас на замки запираются. Подозрительными все стали, вот так вот. Ну, мы с Бенни и обсудили... да, побеседовали. Сказать по правде, с тех пор он куда задумчивее стал. Может, расстроился. — Тишина. Уставилась в крышку стола. Никак не решит, в каком же времени говорить теперь о своем покойном сыне. — Из-за этого, да еще что мальчишки его дразнили красавчиком. Бенни страшно злился, понятное дело. Я ему всегда говорила: «Потерпи, вырастешь ты у меня девчонкам на загляденье. За тобой еще бегать будут. То-то пакостники у нас посмотрят». — Улыбнулась с грустецой и вновь начала плакать. — Восприимчивый ребенок. А ведь дети так задразнить могут...

— А может быть, его вчера в церкви сильно дразнили? — направляю разговор в нужное русло. — Что, если мальчики отпускали колкости, разговорились про те преступления на почве ненависти, про гомосексуалистов. Может быть, как-то намекали...

— Ну уж!.. — выпаливает она. — Люди, которые совершают неестественные и дурные поступки, будут прокляты. Ибо сказано: «Не обымет нас напасть, и не погрязнем мы в пучине греховной и в тине страстей наших».

— Миссис Уайт, возможно ли, что Бенни сомневался в своей ориентации? — мягко, однако настойчиво продолжаю я. — Для детей, вступающих в пору полового созревания, это вполне естественно. Им пока еще трудно четко определить свою сексуальность, и на этой почве возникает замешательство. Тем более сейчас. Мир сложен, в нем куда труднее разобраться, чем было в наше время. — Раздается телефонный звонок. — Извините, я на минутку.

Джек сообщает, что Бенни готов к осмотру.

— И еще Марино тебя заискался. Какая-то у него важная информация.

— Скажи ему, что я здесь. — Вешаю трубку.

— Бенни и правда спрашивал, почему с этими людьми сделали такие ужасные вещи. Потому что они... странные, так он выразился, — рассказывает миссис Уайт. — Я сказала, что, возможно, Бог наказал их за прегрешения.

— И как он отреагировал? — спрашиваю ее.

— Не припомню. Вроде бы ничего не ответил.

— Когда это случилось?

— Наверное, недели три назад. Сразу после того, как обнаружили второго покойника и все стали поговаривать, что преступник ненавидел извращенцев.

Мне интересно, Стэнфилд вообще-то представляет себе, сколько зла он причинил, поделившись следственными подробностями со своим шурином? Миссис Уайт нервозно лепечет, с каждым шагом все больше проникаясь страхом. Я веду ее ко входу в свой рабочий кабинет, мы открываем дверь, ведущую в небольшую смотровую комнату. Здесь диван и столик. На стене — мирный английский пейзаж. Напротив зоны отдыха — стеклянная стена, занавешенная шторой. С другой стороны — малая холодильная камера.

— Проходите, располагайтесь, — говорю миссис Уайт, касаясь ее плеча.

Она напряжена, жалкая, перепуганная женщина, все внимание приковано к задернутой синей шторе. Присаживается на краешек кушетки, крепко сцепив на коленях руки. Отдергиваю штору, и нам предстает укутанный в синее Бенни; простыня подоткнута под самый подбородок, скрывая отметину на шее. Влажные волосы зачесаны назад, глаза закрыты. Мать точно застыла, замерла на краешке кушетки и, кажется, не дышит. Она тупо смотрит на него, словно не понимая. Хмурится.

— А почему у него лицо такое красное? — чуть ли не в вину мне вменяет.

— Веревка перекрыла доступ крови, и та не смогла отхлынуть к сердцу, — объясняю я. — Поэтому лицо переполнено кровью.

Она встает и подходит поближе к окну.

— Маленький мой мальчик... Крошка моя. Ты теперь на небесах. В раю с Иисусом. Смотрите, у него волосы мокрые, будто его только что окрестили. Вы, видно, его выкупали. Мне просто надо знать, что бедненький не мучился.

Этого я ей обещать не могу. Представляю: вот на его шее затягивается петля, в ушах звенит от давления устремившейся в голову крови, это очень страшно. Он решил расстаться с жизнью и запустил необратимый процесс, но довольно долго был жив, в сознании, и чувствовал наступление смерти. Да, он страдал.

— Бенни недолго страдал, — единственное, что я могу ответить миссис Уайт.

Мать закрывает лицо руками и рыдает. Я задергиваю штору и вывожу ее из комнаты.

— Что вы теперь с ним будете делать? — спрашивает посетительница, шагая за мной на негнущихся ногах.

— Закончим осмотр, сделаем анализы, просто чтобы проверить все, что нам нужно знать.

Кивает.

— Вы не хотите присесть, отдохнуть? Может быть, вам что-нибудь принести?

— Нет-нет. Я пойду.

— Мне очень жаль вашего мальчика, миссис Уайт. Словами не выразить, как жаль. Если возникнут вопросы, обязательно позвоните. А если меня не будет на месте, вам непременно поможет кто-нибудь из персонала. Крепитесь, будет нелегко, и многое придется преодолеть. Так что, прошу вас, звоните, как только потребуется наша помощь.

Она останавливается в прихожей и хватает меня за руку. Жадно всматривается в мое лицо.

— Вы точно знаете, что с ним это не сделали? Как можно судить наверняка, что это он сам?

— Сейчас у нас нет оснований считать его гибель делом чужих рук, — заверяю ее. — Однако мы рассмотрим все варианты. Следствие еще не закончено. Некоторых результатов придется ждать несколько недель.

— Вы что же, будете его так долго здесь держать?!

— Нет-нет, «клиент» будет готов через несколько часов. Похоронная служба сможет его забрать.

Мы в главной приемной, выпускаю ее через стеклянную дверь, в вестибюль. Визитерша колеблется, будто не зная, что делать дальше.

— Спасибо, — говорит. — Вы были очень любезны.

Меня не часто благодарят. Я с такими тяжелыми мыслями возвращалась к себе, что чуть не столкнулась с Марино, не заметив его. Он ждет меня у двери в кабинет, в руках какие-то бумаги, лицо светится воодушевлением.

— Ты просто не поверишь, — говорит он.

— Знаешь, мне кажется, сейчас я готова поверить всему, — мрачно отвечаю я, рухнув в большое кожаное кресло перед захламленным письменным столом. Вздыхаю. Не удивлюсь, если Марино пришел поведать, что Хайме Бергер назначена прокурором на специальном слушании. — Если ты насчет ее, то я уже знаю, — говорю. — Репортер из Ассошиэйтед Пресс рассказал, кого назначили обвинителем на моем процессе. Я пока не решила, плохо это или хорошо. Кажется, меня это даже не трогает.

Судя по выражению лица, капитан озадачен.

— Ты что это, серьезно? Бергер? А как она это собирается провернусь? У нее что, разрешение есть на юридическую практику в Виргинии?

— Этого и не требуется, — отвечаю. — Сработает в порядке исключения, pro hac vice. — Эта фраза означает «в единичном случае». И дальше поясняю, что по просьбе специальной комиссии возможна выдача разрешения адвокату другого штата на участие в процессе, даже если этот человек не имеет лицензии на осуществление юридической практики у нас.

— А Райтер тогда что же? — спрашивает Марино. — Он будет во всем участвовать?

— Прокуратура штата обязана назначить кого-то в помощники. Подозреваю, что он будет правой рукой, а все вопросы предоставит задавать ей.

— У нас тут нежданный оборот, прорыв по убийству в мотеле «Форт-Джеймс», — вещает он. — Вандер обнаружил в комнате отпечатки, трудился над ними не покладая рук. Угадай, кто у нас всплыл? Диана Брэй. Я тебе не вру, слушай. Проявился отличнейший пальчик у выключателя сразу при входе в номер — тут эта кукла и засветилась. Ну, само собой, и покойника отпечатки наличествуют, а больше никаких попаданий. Кроме Бев Киффин, само собой разумеется. И еще она кое-где наследила. На гидеоновской Библии, к примеру. Матос книги и не касался. Тоже странность, не находишь? Так что, вполне возможно, хозяйка сама открыла книгу на той странице, как там ее...

— Экклезиаста, — напоминаю я.

— Ага. Отпечаток на раскрытых страницах, киффиновский пальчик. А ведь помнишь, она утверждала, будто книги вообще не касалась. Так я по телефону снова ее спросил — по-прежнему отрицает. Уж не замешана ли тут в чем наша хозяюшка? Тем более, как теперь известно, и Брэй была в этой самой комнате до убийства того парня. Эта-то что в мотеле позабыла? Версию не подкинешь?

— Может, за партией приезжала, — отвечаю. — Больше ничего в голову не приходит. Не того уровня дыра, чтобы она там останавливалась.

— В яблочко. — Марино спускает воображаемый курок. — А муж Киффин, по ее словам, работает на ту же компанию грузоперевозок, куда и Барбозу закинуло, верно? Правда, пока не обнаружилось никаких документальных свидетельств того, что некто Киффин водит грузовик; вообще такого не нашли, и это странно, должен признать. И еще известно, что «Сухопутные грузоперевозки» впутались в контрабанду наркотиков и оружия, так? Может, картинка свяжется, если подтвердится, что волосы из кемпинга принадлежат Шандонне. А если тут вся семья повязана? Вдруг он для того и приехала в Ричмонд, по семейному делу? И лишь попутно, пока ошивался в окрестностях, не смог совладать с собой и жмуров наделал.

— Тогда проще объяснить, что здесь Матос забыл, — добавляю я.

— Кроме шуток. Может, они вообще друганами были с нашим Жан-Батистом. А может, кто-нибудь из семейства подослал наемника в Виргинию, чтобы тот убрал мальчика Джонни. Пустил его в расход, пока тот про семейные делишки не насвистел кое-кому.

Вероятностей море.

— Впрочем, это не объясняет, почему разделались с Матосом и чьих рук это дело. Или почему убили Барбозу, — уточняю я.

— Нет, только все равно уже теплее, — отвечает капитан. — Знаешь, свербит у меня одна мыслишка, есть кое-какие наводки. Уж не наткнемся ли мы на Талли? Может, он-то и есть недостающее звено.

— Что ж, они с Брэй пересекались в Вашингтоне, — говорю я. — И он какое-то время жил в том же городе, где закрепились Шандонне.

— И еще он каждый раз влезает в гущу событий, если рядом Жан-Батист, — добавляет Марино. — Знаешь, мне показалось, я его тут на днях видел. Стою на светофоре, жду зеленого, и тут смотрю — на соседней полосе большая черная «хонда», мотоцикл. Я этого молодчика сперва не узнал — шлем у него был и тонированный шит на лице. Да вот он на мой пикап уж больно подозрительно глазел. Я совершенно уверен, это Талли. Меня заметил, мигом отвернулся, пентюх.

По внутренней связи вызывает Роза: звонил губернатор, как и было условленно, в десять часов состоится телефонный разговор. Сделала рукой знак, чтобы капитан закрыл дверь, а сама жду, когда на линию выйдет Митчелл. Снова вмешивается реальность. Меня возвращают к тому, что предначертано и пущено в широкую огласку. Такое чувство, будто я точно знаю, какие у губернатора мысли на мой счет.

— Кей? — Голос Майка Митчелла суров. — Я очень расстроился, когда увидел утренние газеты.

— Я тоже их не приветствую, — сообщаю я.

— Я тебя поддерживаю и впредь буду на твоей стороне, — говорит он, вероятно, дабы подсластить ложку дегтя, которую он мне приготовил. Молчу. Не отвечаю. Еще у меня есть подозрения, что он осведомлен о Бергер, а то и сам приложил руку к ее назначению. Я вопрос не поднимаю: бессмысленно.

— Полагаю, в свете нынешних обстоятельств, — продолжает он, — тебе лучше оставить дела, пока ситуация не разрешится. Кей, не подумай, я не поверил ни единому слову. — Поостерегся сказать, что верит в мою невиновность. — Пока шумиха не уляжется, оставлять тебя на посту главы отдела судмедэкспертизы будет неразумно.

— Ты меня увольняешь, Майк? — напрямую спрашиваю я.

— Ну что ты, — торопливо заверяет он уже мягче. — Давай-ка сначала суда дождемся, а там видно будет. Я тебя не бросил, и идею твою работать в частном порядке тоже приветствую. Все будем решать после слушания.

— Естественно, я поступлю так, как вы считаете нужным, — говорю ему с уважением. — Только должна поставить вас в известность, что если я оставлю текущие дела, требующие самого пристального внимания с моей стороны, пострадают интересы штата.

— Кей, это невозможно. — Он политик. — Речь идет о какой-то паре недель, если, конечно, все пройдет гладко.

— Боже правый, — говорю я. — Будем надеяться.

— Не сомневайся.

Закончили разговор, перевожу взгляд на Марино.

— Ну вот и все. — Собираю вещички в портфель. — Надеюсь, они не бросятся сразу замки менять, едва за мной дверь закроется.

— А ты подумай, что ему еще оставалось? Правда, что? Сама посуди.

Марино примирился с неизбежным.

— Знаешь, мне очень интересно, от кого просочилась информация. Как газетчики разнюхали? — Закрываю портфель, щелкаю замками. — А ты уже получил повестку? — напрямую спрашиваю. — Это не секретная информация, можешь сказать.

— Ты же сама понимаешь, что меня непременно вызвали бы. — У него болезненное выражение лица. — Док, не сдавайся. Не дай им себя растоптать.

Беру портфель, открываю дверь.

— А я сдаваться и не собиралась. Более того, у меня масса дел.

Он безмолвно спрашивает: «Каких?» Мне ведь сам губернатор только что приказал воздержаться от дальнейших действий.

— Майк — хороший парень, — говорит Марино. — Не заставляй его идти на крайности. Не дай повода тебя уволить. Может, съездишь куда-нибудь на пару дней? Почему бы, скажем, с Люси не повидаться в Нью-Йорке? Она ведь туда направилась? Навестишь их с Тиун. Просто сматывай удочки отсюда, линяй, пересиди где-нибудь до суда, пожалуйста. Мне тогда не придется волноваться о тебе ежеминутно. Даже в доме Анны одной нельзя...

Делаю глубокий вдох, пытаясь подавить растущую злость и обиду. Он прав. Смысла нет подгаживать губернатору и только усугублять тем самым положение. Просто теперь, в довершение всех неприятностей, меня и из города гонят. И еще обидно, что Анна до сих пор весточки так и не подала. Сердце будто червь точит. Я вот-вот слезу пущу, а плакать на работе — против моих принципов. Отвожу взгляд, но полицейский все одно успевает уловить мои чувства.

— Слушай, — говорит, — у тебя есть все основания расклеиться. В серьезную передрягу ты вляпалась, док.

Пересекаю прихожую, миную женские уборные, направляюсь в морг. Турчанка зашивает Бенни Уайта, Джек сидит за столом, оформляя бумаги. Подтягиваю стул к своему заместителю и снимаю с его комбинезона несколько выпавших волосков.

— Давай-ка прекращай линять, — браво обращаюсь к нему, а на душе кошки скребут. — Скажи, почему у тебя волосы выпадают? — Уже не первую неделю хочу его спросить. И как обычно, столько всего произошло, что у нас так и не было возможности поболтать с глазу на глаз.

— А за ответом далеко ходить не надо, — говорит он, откладывая ручку. — Просто газету открой. — У него тяжелый взгляд.

Я киваю: намек понят. Примерно этого и ожидала. Джек уже какое-то время осведомлен о моих проблемах. Возможно, Райтер давно закидывал удочку, пытался выведать у него информацию, как случилось и с Анной. Спрашиваю зама, в этом ли дело, и он подтверждает. Говорит, совсем в выжатый лимон превратился. Политику он ненавидит и терпеть не может оставаться за главного. Джек никогда не стремился занять мое место, а сейчас оно и подавно ему не нужно.

— Я рядом с тобой хорошо выгляжу, — говорит он. — Всегда так было, доктор Скарпетта. Они теперь захотят меня руководителем назначить. И что тогда делать? Понятия не имею. — Запустил в шевелюру пятерню, на руке снова осталось несколько волосков. — Эх, было бы все как раньше...

— Мне тоже этого хочется, уж поверь, — говорю я. Тут звонит телефон, трубку берет Турчанка.

— Кстати, чуть не забыл, — заявляет Джек. — У нас тут какие-то странные звонки то и дело. Я не рассказывал?

— При мне тоже однажды звонили, — отвечаю. — Некто утверждал, что он Бентон.

— Как гнусно, — морщится от отвращения.

— А больше я не знаю, — добавляю я.

— Доктор Скарпетта? — зовет меня Тюрк. — Возьмете?

Это Пол.

Подхожу к телефону.

— Как дела, Пол? — спрашиваю Пола Монти, который руководит лабораториями судмедэкспертизы в масштабах штата.

— Во-первых, хочу, чтобы вы знали: все в этом чертовом здании за вас двумя руками, — говорит он. — Тоже мне, чертовы писаки. Прочел эту галиматью, чуть кофе не захлебнулся. А у нас тут запарка, трудимся не покладая рук. — Надо понимать, лаборатория активно проводит анализ вещественных доказательств. По идее обработкой улик занимаются на равных основаниях, не оказывая предпочтения отдельным делам, ведь нельзя же считать одну жертву важнее другой и ставить ее в первые ряды по очередности. Вместе с тем существует негласное правило, так же как и на спецоперациях: прикрывай спину товарищу. Это факт.

— У меня интересные результаты по анализам выплыли, хочу вам лично передать, — продолжает Пол Монти. — Те волосы из палаточного лагеря — ну, которые, как вы заподозрили, принадлежат Шандонне? Так вот, ДНК совпадает. И что куда интереснее — сравнительный анализ волокон показал, что хлопчатобумажное постельное белье, взятое из лагеря, идентично нитям с матраса из комнаты Дианы Брэй.

Ну вот, уже вырисовывается некий сценарий. Убив Диану Брэй, преступник забрал постельное белье и сбежал в палаточный лагерь. Может быть, спал на нем. Или попросту хотел избавиться от улики. В любом случае мы теперь можем четко привязать Шандонне к мотелю «Форт-Джеймс». На данный момент больше Полу доложить не о чем.

— А что показала зубная нить, которую я подобрала в туалете? — спрашиваю Пола. — В номере, где убили Матоса?

— По базе данных не прослеживается. ДНК не принадлежит ни Шандонне, ни Брэй, ни кому-либо из обычных подозреваемых, — говорит он мне. — Может быть, нить осталась от прошлого жильца? Не исключено, что тут вообще связи нет.

Возвращаюсь к стойке, и Джек возобновляет рассказ о непонятных телефонных звонках. Говорит, их было несколько.

— Однажды я сам подошел к телефону, и какой-то человек, мужчина, попросил доктора Скарпетту. Говорит, его зовут Бентон, и бросает трубку, — докладывает Джек. — Другой раз ответила Турчанка. Неизвестный попросил передать тебе, что он звонил и к обеду задержится на час, назвался Бентоном и повесил трубку. Ну и тому подобное в разных вариантах. Неудивительно, что я лысею.

— А мне почему не рассказал? — Рассеянно беру со стола моментальные снимки Бенни Уайта на каталке, до того, как его успели раздеть.

— Думал, у тебя и так проблем хватает. Хотя надо было сразу сказать. Промашка вышла.

То еще зрелище: юный мальчик в парадном воскресном костюме лежит на металлической каталке, в расстегнутом мешке для перевозки трупов. Глаз режет. Я с грустью замечаю, что парень уже немного перерос собственные брючки, носки надел разного цвета: синий и черный. Настроение совсем упало.

— Ничего примечательного у него не обнаружили? — Достаточно поговорили о моих проблемах. Когда видишь фотографии загубленной в расцвете сил жизни и думаешь об осиротевшей матери, которая ждет в смотровой, свои неприятности кажутся чем-то несущественным.

— Да, кое-что меня озадачило, — говорит Джек. — Я так понял, мальчик не заходил в дом, когда вернулся из церкви. Так мне передали. Вылез из машины, направился в сарай, сказав, что сейчас придет, и попытался отыскать свой перочинный ножик — решил, что он, наверное, остался в коробочке с крючками и леской (забыл достать, когда вернулся на днях с рыбалки). Дома он больше не появлялся. Иными словами, воскресного обеда так и не откушал. Только вот у паренька был полный желудок.

— Можешь сказать, что он предположительно ел? — спрашиваю я.

— Ага. Так, поп-корн. Похоже, хот-догами перекусил. В общем, звоню ему домой, спрашиваю отчима, мог ли Бенни поесть в церкви, так он отвечает — нет. Родитель понятия не имеет, откуда пища, — отвечает Джек.

— Как странно, — замечаю я. — Значит, ребенок приходит домой из церкви, потом идет вешаться, а по пути забегает куда-то слопать поп-корна с хот-догами? — Встаю из-за стола. — Что-то тут не вяжется.

— Если бы не содержимое желудка, я бы сказал, самоубийство налицо. — Джек не встает, смотрит на меня. — Стэнфилду руки мало оторвать за то, что узел перерезал. Олух царя небесного.

— Пожалуй, стоит взглянуть на окрестности, где висел паренек, — решаю я. — Поехали на место.

— Они живут на ферме в округе Джеймс-Сити, — говорит Джек. — У самой реки, и я так понял, лес, где его обнаружили, — на краю поля, около мили от дома.

— Пошли, — говорю я. — Может, Люси нас подбросит.

От ангара в Нью-Йорке до вертолетной базы в Ричмонде два часа лёта. Люси буквально горела желанием похвастаться своим новым воздушным судном. Мой план прост: племяшка подбросит нас с Джеком до фермы, там высадит, и мы втроем осмотрим место, где предположительно Бенни Уайт наложил на себя руки.

Еще меня интересует его спальня. Покончив с делами, высадим Джека в Ричмонде, а сами вернемся в Нью-Йорк, где я и буду находиться до самого слушания. Осуществление плана намечено на утро завтрашнего дня. Детектив Стэнфилд не особенно стремился составить нам компанию.

— Зачем? — изрек он. — Какой смысл туда тащиться?

Я чуть было не сболтнула про то, что содержимое желудка как-то не вяжется с ситуацией. Уже собиралась спросить, не заметил ли Стэнфилд чего-нибудь подозрительного, но вовремя сдержалась: что-то меня остановило.

— Будь добр, расскажи, как туда проехать.

Он описывает место, где живет семья Бенни Уайта: съезд с Пятой автострады не пропустите, там, на перекрестке сельский магазинчик, оттуда сразу свернуть налево. Дал ориентиры, которые с воздуха не будут заметны и мало чем помогут. Наконец я из него выудила-таки, что ферма находится меньше чем в миле от парома возле Джеймстауна. Тогда-то до меня и дошло, что от фермы, где жил Бенни Уайт, до мотеля «Форт-Джеймс» рукой подать.

— Ну да, — говорит Стэнфилд в ответ на мой вопрос. — Он как раз в том же районе, где произошли другие убийства. Потому-то и расстроился мальчишка, как мать сказала.

— А далеко ферма от мотеля? — спрашиваю.

— На противоположном берегу. Одно название, что ферма...

— Детектив Стэнфилд, а есть вероятность, что Бенни знаком с мальчиками Бев Киффин, с ее детьми? Насколько я поняла, паренек был заядлым рыболовом? — В памяти мелькнула удочка в окне верхнего этажа дома Митча Барбозы.

— Ну, я слыхал, сказывали, что он будто бы искал перочинный нож в коробке со снастями. Да только мне кажется, это отговорки. Предлог, чтобы остаться одному, — отвечает Стэнфилд.

— Удалось выяснить, где ребенок раздобыл веревку? — отклоняю его досадливые предположения.

— Отчим говорит, там полно всяких мотков, в амбаре-то, — отвечает Стэнфилд. — Это лишь так называется, амбар, а вообще они там всякое барахло держат. Я спросил, что в амбаре лежит, и он ответил: «Просто хлам». Знаете, что-то мне кажется, мог Бенни наткнуться на Барбозу, когда тот рыбачил; любил он ребятишек. Так что вроде как понятно становится. Мама его тоже поговаривает, кошмары мальчишке снились и очень он переживал из-за тех убийств. До смерти забоялся, так она выразилась. Ну так вот что: прямиком направляйтесь к заливчику. Увидите амбар на краю поля, и сразу налево в лес. Есть там заросшая тропка, он и повесился, наверное, футах в пятидесяти от нее. Там еще оленье стойло. Не пропустите. Я на него залезать не стал — ну, чтобы веревку срезать. Только перерезал конец, который вокруг шеи был обвязан. Так что веревка до сих пор там должна быть.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не показать, как мне омерзительно разгильдяйство Стэнфилда. Больше я его не расспрашиваю, даже намекать не стала, что ему самое время осуществить свою угрозу: уволиться. Звоню миссис Уайт, чтобы сообщить ей о моих планах. Она вся будто сжалась от горя. Сознание затуманено, и ей, похоже, трудно понять, что я хочу приземлиться на ее ферме на вертолете.

— Нам нужно открытое место. Ровное поле, чистое пространство без телеграфных проводов и не слишком заросшее деревьями, — объясняю я.

— У нас же нет посадочной полосы. — Она несколько раз повторила.

Наконец к телефону подходит ее муж. Его зовут Маркус. Говорит, между их домом и Пятой автострадой есть соевая плантация и силосное поле темно-зеленого цвета. В окрестностях больше такой сочной травы не растет. Так что не спутаем и спокойно можем приземляться.

Остаток дня тянулся долго. Я поработала в офисе, собрала сотрудников, пока те не разошлись по домам. Объяснила свое нынешнее состояние и всех заверила, что работы они не лишатся. Еще я совершенно ясно дала понять, что не совершила ничего предосудительного и уверена, что репутация моя останется чиста. О своем увольнении сообщать не стала. Их и так достаточно потрясло, и сейсмические происшествия нам тут не нужны. Я не стала забирать из кабинета личные вещи и ушла налегке — с одним только портфелем, как обычно: будто бы ничего особенного не произошло и мы увидимся утром.

Сейчас девять вечера. Сижу на кухне в доме Анны, пожевываю толстый кусок чеддера и попиваю красное вино из бокала. Все путем, незачем отравлять себе существование мрачными мыслями — только вот глотать почему-то тяжело. Вес сбросила. Не знаю сколько. Аппетита у меня нет, и я вернулась к пагубной привычке периодически выходить на улицу, чтобы перекурить. Где-то раз в полчаса пытаюсь связаться с Марино — безрезультатно. Из головы не выходит папка Бентона. С тех пор как на Рождество я просмотрела ее содержимое, все о тех письмах думаю. Ближе к полуночи раздается телефонный звонок, и я решила, что капитан наконец-то прочел мои сообщения.

— Скарпетта, — отвечаю.

— Это Хайме, — доносится до меня четкий, уверенный голос прокурора.

От удивления умолкаю. Хотя тут же вспоминаю, что персонаж она решительный. В любое время дня и ночи без колебания вызовет человека на разговор, если предполагает посадить его за решетку.

— Мы созванивались с Марино, — начинает она. — Так что, надо думать, вы осведомлены о моем положении. Или, пожалуй, вернее будет сказать, о нашем с вами положении. Вообще-то, вы, наоборот, должны радоваться, что этим делом занимаюсь я, Кей. Я вас не собираюсь натаскивать, но послушайте моего совета. Просто говорите перед присяжными то же, что и мне. И попробуйте не нервничать.

— По-моему, я уже разучилась нервничать.

— Главное, почему я звоню — у меня для вас информация. Мы проверили ДНК на почтовых марках. С писем из папки «По инстанции», — сообщает она, будто я вновь готова ее слушать. Надо понимать, ричмондские лаборатории выходят теперь напрямую на нее. — Похоже, тут у нас Брэй наследила. Во всяком случае, это она лизнула марки, и, надо полагать, она же занималась корреспонденцией. Голова у нее хорошо варила — ни одного пальчика. На нескольких письмах есть отпечатки Бентона: видно, открывал, еще не догадываясь об их содержании. Думаю, он знал, что наследил. Правда, непонятно, почему в папке не оговорился. Мне просто интересно: он когда-нибудь упоминал про Брэй? Есть ли какие-то основания предполагать, что их нечто связывало?

— Не припомню, чтобы о ней речь заходила, — отвечаю. Услышанное в голове не укладывается.

— Что ж, ну, во всяком случае, такой вероятности отбрасывать нельзя, — продолжает собеседница. — Она работала в округе Колумбия. Он — в нескольких милях ближе к центру, в Квонтико. Не знаю. Просто я поражаюсь, что эта женщина вообще стала посылать ему такое. И еще думаю, уж не отправляла ли она их из Нью-Йорка с целью пустить Бентона по ложному следу: будто бы эта гнусная корреспонденция исходит от Кэрри Гризен.

— И, как известно, он действительно взял ложный след, — напоминаю ей.

— Тогда нельзя исключать вероятности... пока еще просто вероятности, что Брэй имела отношение к его гибели. — Бергер ставит точки над i.

Тут в голове пронеслось, уж не проверяет ли она меня. Рассчитывает, что я сию минуту разражусь репликой, подписав себе приговор? Ляпну что-нибудь меня изобличающее? «Отлично. Туда ей и дорога. Ведьма получила по заслугам». А с другой стороны, не знаю. Может, у меня просто паранойя и все обстоит совсем иначе. Может, Бергер всего лишь со мной откровенна.

— Я так понимаю, Брэй в разговорах с вами ни разу не упоминала о Бентоне, — продолжает она.

— Да что-то не припомню, — отвечаю я. — Нет, ни разу речи не заходило.

— Вот что мне совсем непонятно, — продолжает собеседница, — так это при чем здесь Шандонне. Положим, Жан-Батист с покойницей был знаком, скажем, пересекались они по делам. Тогда зачем ему понадобилось ее убивать? Да тем более таким образом. Неувязочка. Не вписывается в модус операнди. Как вам кажется?

— Может, сначала «Мириндой» меня отпоите, а потом уже пообщаемся на тему убийства Брэй? — только и нашлась что ответить. — Илиотложите вопросы до слушания?

— Вы не арестованы, — отвечает Бергер. Поверить не могу: говорит со смешком, словно находит ситуацию занятной. — Обойдемся без прохладительного. — Тут она снова посерьезнела. — Я с вами не играю, Кей. Помощи вашей прошу. Радуйтесь, что в этом зале допрашивать свидетелей буду я, а не Райтер.

— Мне жаль, что вообще кто-то будет в этом зале. Там никому не место. Уж во всяком случае, в связи со мной.

— Итак, у нас два ключевых момента, в которых, кровь из носу, надо разобраться. Семенная жидкость по делу Сьюзан Плесс не принадлежит Шандонне. К тому же теперь появилась новая информация о Диане Брэй. Это просто инстинкт, да только мне не верится, что они с убийцей были знакомы. Во всяком случае, не лично. Я все-таки склоняюсь к мысли, что за своими будущими жертвами он наблюдал лишь издали. Смотрел, следил, фантазировал. И, кстати говоря, Бентон тоже так думал, когда изучал дело Сьюзан.

— Он придерживался мнения, что семенная жидкость принадлежит убийце? — спрашиваю я.

— Бентон и мысли не допускал, что в деле замешано более одного исполнителя, — признается Бергер. — До ричмондских убийств мы вообще искали хорошо одетого симпатичного человека, с которым Сьюзан ужинала в «Люми». О самопровозглашенном оборотне с генетическими аномалиями и речи не шло.

И что, предполагается, будто я после всего этого должна хорошо спать? Куда там. То и дело проваливаюсь в тягостную дремоту, просыпаюсь, хватаю будильник, смотрю на часы. Время течет еле заметно и неумолимо, точно сползающие ледники. Мне снится, что я у себя дома и у меня щенок, желтая девочка, лабрадор-ретривер. Очаровашка с длинными тяжелыми ушами, огромными лапами и уморительно-умильной мордочкой. Она похожа на плюшевых зверюшек, которых я видела в одном замечательном магазине игрушек в Нью-Йорке, «Шварц». Когда Люси была маленькой, я частенько туда заглядывала подыскать для нее какой-нибудь приятный сюрприз. Во сне, в этом сгустке фантастических образов, порожденных моим подсознанием, я играю со щенком, щекочу девочку, а она лижет мне лицо и отчаянно виляет хвостиком. И тут я вдруг каким-то образом снова захожу в свой дом, там темно, холодно и пусто — ни одного живого существа, полное безмолвие. Зову щенка (не помню ее имени), мечусь по комнатам, всюду пусто. Просыпаюсь я в гостевой спальне в доме Анны, плачу навзрыд.

Глава 33

Наступило утро, мы летим над деревьями, а внизу клубится туман. Мы с Люси в ее новой машине вдвоем: Джек проснулся с ломкой и в лихорадке, а потому остался дома. У меня смутные подозрения, что недужит он неспроста. Виною всему скорее всего похмелье; сильно опасаюсь, что проснулись в нем дурные наклонности как раз из-за меня — все те, с кем я работаю, подверглись нестерпимому напряжению. Он-то ведь в жизни был всем доволен, а теперь ситуация перевернулась вверх тормашками.

«Белл-407» — черный, с яркими полосами вертолет. В нем пахнет как в салоне нового автомобиля, и двигается он ровно, как по полосе тяжелого шелка. Мы направляемся на восток, восемьсот футов над землей. Я погрузилась в изучение местной карты, которая лежит у меня на коленях, и сличаю условные изображения линий электропередачи, дорог, железнодорожных путей с теми, что проносятся за бортом. Наше местонахождение известно точно: вертолет напичкан средствами навигации до отказа, лучше, чем у «конкорда». Просто сейчас хочется чем-то себя занять, чем угодно — лишь бы уйти в дело с головой.

— Две антенны по направлению час. — Указываю на карту. — Пятьсот тридцать футов над уровнем моря. Дается без поправки, визуально не наблюдаю.

— Вас понял, — отвечает племяшка.

Антенны, должно быть, значительно ниже линии горизонта, а значит, опасности они не представляют, даже если близко будем пролетать. Просто у меня какая-то редкая боязнь препятствий, а в наш век постоянно развивающейся связи их возникает на пути все больше и больше. В эфир вышла авиадиспетчерская служба Ричмонда, сообщила, что радиолокационное обслуживание завершено, и посоветовала переключаться на местную связь. Меняю частоту транспондера на тысячу двести, едва различая в нескольких милях прямо по курсу усики антенн. Мощной подсветкой они не оснащены и смотрятся издалека как призрачные, полупрозрачные росчерки карандаша в плотном сером тумане. Указываю на них.

— Вижу, — отвечает Люси. — Ненавистные антенны. — Жмет циклический правый, обходя препятствие значительно севернее — не желает связываться с антенными растяжками: эти тяжелые стальные кабели что снайперы: поражают первыми.

— Слушай, если губернатор прослышит, чем ты тут занимаешься, он сильно разозлится? — звучит в наушниках вопрос Люси.

— Сам сказал: возьми отпуск, отдохни от руководства, — отвечаю я. — А кто утверждает, что я на работе?

— Значит, в Нью-Йорк поедем вместе, — говорит она. — У меня погостишь. Знаешь, я рада, что ты ушла со службы, бросила руководить. Займешься собственным делом. Будешь работать на себя. Может, в Нью-Йорк подашься? К нам с Тиун?

Боюсь ранить чувства Люси: не буду признаваться, что я-то совсем не рада. Хочу здесь остаться. Хочу, чтобы все вернулось на круги своя: дом, прежняя работа — все то, что ушло безвозвратно. Я сейчас чуть ли не беженка, говорю племяннице. Люси же ни на секунду не отвлекается от управления. Знаете, разговаривать с человеком, который пилотирует вертолет, все равно что говорить по телефону. Собеседник тебя фактически не видит. Ни жестов, ни касаний.

Солнце все ярче, на востоке туманная дымка почти рассеялась. Внизу мерцают реки, как свежевскрытые внутренности земли. Джеймс-Ривер отсвечивает белым будто снежная равнина. Мы снижаемся, минуем «Сьюзан Констант», «Гадспид» и «Дискавери» в натуральную величину — модели кораблей, которые в 1607 году доставили в Виргинию ста четырех пассажиров. Вдалеке из-за макушек деревьев на острове Джеймстаун выглядывает обелиск, где археологи возрождают из пепла первое английское поселение Америки. По воде медленно движется паром, перевозя машины на тот берег.

— На девяти часах вижу зеленое силосное поле, — замечает Люси. — Думаешь, оно самое?

Прослеживаю направление ее взгляда и вижу небольшую ферму у самого пролива. На противоположной стороне узкой полоски воды из-за густого сосняка виднеются крыши домов и старые дома-автоприцепы: мотель «Форт-Джеймс» с прилегающим к нему кемпингом. Люси облетает ферму на высоте пятисот футов: убедиться, что приземление ничем непредвиденным не грозит (наподобие линии электропередачи). Оценивает зону посадки, выбирает чистый пятачок. Похоже, удовлетворена; до упора вжимает общий тормоз, и мы снижаем скорость до шестидесяти узлов. Начинаем приближаться к вырубке между двумя лесными массивами и к маленькому кирпичному домику, где Бенни Уайт провел двенадцать недолгих лет своей жизни. Из-под вертолета взмывают ввысь фейерверки сухой травы. Пилот мягко сажает машину, легонько прощупывая почву на случай каких-нибудь неровностей. Из дома выходит миссис Уайт. Смотрит на нас, держит ладонь козырьком, прикрываясь от слепящего солнца, затем к ней присоединяется высокий мужчина в костюме. Родители покойного не сходят с крыльца, пока мы выдерживаем двухминутную паузу, ожидая, пока замрут лопасти. Уже когда мы спрыгнули на землю и направились к дому, до меня доходит, что отчим и мать несчастного мальчика специально приоделись и выглядят, точно только что вернулись из церкви.

— Не думал, что такой аппарат когда-нибудь приземлится на моей ферме. — Мистер Уайт не сводит с вертолета серьезного взгляда.

— Пожалуйста, проходите, — говорит миссис Уайт. — Будете что-нибудь? Кофе?

Поболтали о полете, обменялись любезностями — все напряжены до предела. Чета Уайт уже поняла, что я здесь объявилась неспроста: как видно, дело приобрело серьезный оборот и я принесла недобрые вести. Люси они тоже приняли за следователя и в разговоре обращаются к нам обеим. В доме прибрано, приятная обстановка: большие уютные кресла, коврики с бахромой, латунные абажуры. Полы из широких сосновых досок, деревянные стены покрыты побелкой и увешаны акварелями с сюжетами Гражданской войны. В гостиной, у камина, полки с пушечными ядрами, комплект столовых принадлежностей пехоты и всяческие артефакты, вероятно относящиеся к тем же временам. Мистер Уайт, заметив мой интерес, поясняет, что он коллекционер, так называемый «охотник за сокровищами». Когда выдается свободное время, прочесывает местность с металлоискателем. А вообще он по профессии бухгалтер. Ферма дохода не приносит, но семья ею владеет уже более ста лет, поведал он нам с Люси.

— Пожалуй, можно сказать, что я помешан на истории, — продолжает Уайт. — Я даже нашел несколько пуговиц времен Американской революции. Представить страшно, чего здесь только нет, в наших краях.

Мы на кухне, миссис Уайт наливает Люси стакан воды.

— А как Бенни? — спрашиваю я. — Ему нравилось искать артефакты?

— А то, — отвечает мать мальчика. — Он всегда мечтал найти настоящий клад. С золотом. — Она уже начала понемногу привыкать к тому, что его больше нет, и говорит о сыне в прошедшем времени.

— Ну, знаете, все эти старинные поверья, будто конфедераты зарыли тут кучу золота, которое так до сих пор никто и не откопал. Так вот Бенни думал, что ему удача улыбнется, — говорит мистер Уайт, вцепившись в стакан воды, будто не знает, что с ним делать. Он ставит его на стол, даже не пригубив. — Нравилось мальчишке гулять, еще как. Я все жалел, что мы на ферме не работаем — пацану бы это ой как по душе пришлось.

— А еще он животных любил, — добавляет миссис Уайт. — Я таких людей больше не встречала. Добрый, отзывчивый мальчик. — В глазах обездоленной матери блеснули слезы. — Бывало, птичка о стекло разобьется, так он выбежит из дома, ищет ее, а потом возвращается весь в слезах — значит, шею себе сломала. Ведь редко когда глупышки выживают...

Отчим Бенни стоит у окна и горестно смотрит на улицу. Мать умолкает. Крепится.

— Ваш сын перед смертью принимал пищу, — сообщаю я. — Наверное, доктор Филдинг уже спрашивал, не давали ли мальчику в церкви еды.

Мистер Уайт качает головой, не отводя взгляда от окна.

— Нет, мэм. В церкви еду не подают, кроме как на ужинах в среду. Если Бенни где-то подкрепился, то я даже не знаю, что и предположить.

— Во всяком случае, дома он не ел, — многозначительно добавляет миссис Уайт. — Я как раз приготовила на воскресный обед жаркое, так вот он даже не прикоснулся. А ведь это его любимое блюдо.

— В желудке обнаружили попкорн и хот-доги. Судя по всему, он съел их незадолго до смерти. — Я хочу, чтобы родители поняли, как это странно и нелепо и само по себе требует объяснения.

Пожилая пара озадачена. Они удивлены, недоумевают. Говорят, что не имеют никакого представления, где Бенни нахватался всухомятку всякой гадости. Люси спросила про соседей, не могли парнишка заскочить к кому-нибудь в гости, прежде чем отправиться в лес. И опять же родители вообразить себе не могут, чтобы сын вытворил такое, там более в обед. Соседи у них по большей части люди почтенные, в годах, они обязательно сначала позвонили бы и поинтересовались, можно ли Бенни угостить или накормить обедом.

— Они бы не стали портить ему аппетит, не спросив разрешения. — Миссис Уайт совершенно в этом уверена.

— Вы не против, если мы осмотрим его комнату? — говорю я. — Иногда очень полезно увидеть, где потерпевший проводил свободное время.

Супруги несколько растерянны.

— Ну, полагаю, вреда не будет, — решает отчим.

Они ведут нас по коридору в дальнюю часть дома. По пути мы минуем комнату по левую руку, которая сильно смахивает на девичью спальню: светло-розовые занавески, розовое покрывало на кровати. На стенах плакаты с лошадьми. Миссис Уайт поясняет, что это комната Лори. Это сестренка Бенни, сейчас гостит у бабушки в Уильямсберге. Как каникулы начались, она дома не была и появится только после похорон, а те назначены на завтра. Хотя вслух этого сказано не было, я прихожу к умозаключению, что ребенку не стоит находиться в доме, когда с неба свалился судмедэксперт и начал задавать вопросы о насильственной смерти ее родного брата.

В комнате Бенни — настоящий зверинец плюшевых игрушек: драконы, мишки, птицы, белки, все такие пушистые и забавные, некоторые выглядят даже комично. Тут их десятки. Родители и Люси остаются в дверях, а вот я вхожу в центр комнаты. Осматриваюсь, вслушиваюсь в обстановку. К стенам приклеены яркие рисунки фломастерами — опять животные, выполненные с воображением и талантливо. Бенни был художником. Мистер Уайт говорит с порога, что мальчик частенько уходил куда-нибудь с альбомом и рисовал деревья, птиц... все, что видел. И еще, бывало, рисунки раздаривал. Мистер Уайт рассказывает, а его жена стоит рядом и тихо плачет, слезы катятся по щекам.

Мое внимание привлекает рисунок на стене, по правую руку от трюмо. Яркая занимательная картинка — рыбак в лодке: широкополая шляпа, удочка изогнулась в руках, будто рыболову улыбнулась удача. Бенни изобразил светлый солнечный день: по небу плывут облака, а на заднем плане, на берегу, прямоугольное здание со множеством окошек и дверей.

— Это тот пролив, за вашей фермой? — любопытствую я.

— Он самый, — отвечает мистер Уайт, положив руку жене на плечи. — Ну-ну, все будет хорошо, милая, — повторяет он, тяжело сглатывая.

— Бенни нравилось ходить на рыбалку? — доносится из коридора голос Люси. — Мне просто любопытно, потому что я слышала, будто люди, которые очень любят животных, не рыбачат. Или в крайнем случае отпускают все, что поймали.

— Интересное наблюдение, — говорю я. — Ничего, если я загляну в шкаф? — спрашиваю Уайтов.

— Валяйте, — без колебаний кивает мистер Уайт. — Да, Бенни не любил ловить рыбу. По правде говоря, ему просто нравилось поплавать на лодке, а то, бывало, найдет местечко на берегу да и сидит себе, рисует.

— Тогда, значит, рыбак — это вы, мистер Уайт. — Я снова обращаю взгляд на картинку с человеком в лодке.

— Нет, скорее всего его отец, — безрадостно отвечает хозяин дома. — Они часто с отцом на лодке плавали. Я-то, если честно, лодками пренебрегаю. — Умолкает на минутку. — Видите ли, я плавать так и не научился, поэтому побаиваюсь воды.

— Бенни стеснялся своей тяги к рисованию, — дрожащим голосом добавляет миссис Уайт. — Поэтому носил с собой удочку, чтобы не выделяться. Наверное, и наживку-то не брал. Он же червя не убьет, не то что рыбу.

— Хлеб, — продолжает ее супруг. — Он хлеб с собой брал, вроде как ловить на хлебный мякиш. А я все твердил ему: крупная рыба живца ест.

Осматриваю костюмы, брючки, рубашки на вешалках, на полу в ряд стоят ботиночки. Стиль в одежде консервативный, скорее всего родители одевали мальчика на свой вкус. К стенке шкафа прислонено помповое ружье. По словам мистера Уайта, Бенни любил упражняться на мишенях и жестяных банках. А в птиц или зверюшек никогда не стрелял. Ну что вы. Он рыбу из реки не выудил бы.

На письменном столе — стопка учебников и коробка фломастеров. Поверх всего этого добра лежит альбом для рисования. Я поинтересовалась у родителей, заглядывали они в него или нет.

Говорят — нет. Можно полюбопытствовать? Кивают. Стою у стола. Я не сажусь и никоим образом не пытаюсь устроиться в комнате их покойного сына. Уважительно листаю оставшийся после мальчика альбом, бережно переворачиваю страницы. Рисунки выполнены карандашом в мельчайших деталях. На первом листе изображена лошадь на пастбище, очень удачный рисунок. Потом идут наброски сидящего на сухом дереве ястреба на фоне воды, старый покосившийся забор, снежные пейзажи. Альбом заполнен наполовину, и все рисунки выполнены в одном духе, за исключением нескольких последних. Теперь настроение и тема решительно меняются. Вот ночное кладбище, полная луна проглядывает из-за голых стволов, мягко подсвечивая покосившиеся надгробия. Переворачиваю страницу и вижу руку, мускулистую, сжатую в кулак руку. И тут натыкаюсь на собаку. Толстая и некрасивая, она скалит зубы, шерсть вздыбилась на загривке, и пятится, будто в страхе.

Поднимаю взгляд на Уайтов.

— Бенни когда-нибудь рассказывал про собаку Киффинов? — спрашиваю их. — Ее зовут Мистер Арахис.

Отчим изменился в лице, в глазах блеснули слезы. Вздохнул.

— У Лори аллергия на собак, — говорит он, будто пытаясь оправдаться.

— Уж как он горевал, что мучают они псину, — приходит на выручку миссис Уайт. — Бенни спрашивал, можно ли взять Мистера Арахиса к себе. Собака ему нравилась, говорил, ее запросто отдадут, да мы не могли.

— Из-за Лори, — предполагаю я.

— Собака была старая, — добавляет миссис Уайт.

— Почему была? — спрашиваю.

— Ох, ну тут такая грустная история, — говорит она. — Мистер Арахис занедужила сразу после Рождества. Бенни сказал, несчастная зверюшка вся дрожала и вылизывалась, будто от боли, понимаете ли. А наверное, уже с неделю как пропала — никак умирать пошла. Знаете, ведь животные уходят. Мальчик каждый день ее искал. У меня сердце кровью обливалось. Как же ребенку нравилась эта зверюшка, — добавляет миссис Уайт. — Видать, он затем к ним и ходил, поиграть с Мистером Арахисом. Уж у кого только про нее не выспрашивал...

— Тогда же он и стал себя плохо вести? — предполагаю я. — После исчезновения Мистера Арахиса?

— Да, пожалуй, тогда, — отвечает ее престарелый супруг. Родители в комнату покойного сына войти не решаются: застыли в дверях, будто атланты, подпирающие стены.

— Неужели это все из-за собаки? — поражается мистер Уайт, и вид его в этот миг жалок.

Минут через пятнадцать мы с Люси направляемся в лес, оставив родителей несчастного мальчика в доме. То место, где повесился сын, Уайты не навещали. Глава семейства говорит, бывал там, частенько мимо проходил с металлоискателем, теперь же их с женой никакими коврижками туда не заманишь. Если только когда-нибудь, много позже. Я поинтересовалась, наслышаны ли в селении, где именно умер мальчик, — опасалась, как бы любопытствующие там все не вытоптали. Нет, в один голос заверяют, что никто из местных не знает, где конкретно обнаружили мертвого ребенка. Если, конечно, следователь, который тут работал, не рассказал, говорит мистер Уайт.

Поле, где мы приземлились, находится между домом и заливом: бесплодная пустошь, не видевшая плуга уже много лет. К востоку от него на мили раскинулся лес. Силосное поле у самой воды выступает темной ржавой косой; оно словно приподнимается над водными просторами, обозревая мотель и кемпинг. Если предположить, что Бенни ходил в гости к Киффинам, тогда возникает вопрос, как он туда добирался. Моста через залив нет, вода раскинулась на сотню футов, никакой плотины поблизости. Мы с Люси идем по лесной тропинке, внимательно глядя под ноги. Около воды в деревьях запуталась леска, на земле валяются несколько стреляных гильз от дробовика и пустые баночки из-под шипучки. Минутах в пяти ходьбы, не больше, обнаружилась и искомая постройка. Бесхитростное охотничье сооружение смахивает на шалаш с обвалившейся крышей, который кто-то наспех соорудил, приколотив к стволу несколько деревянных досок. На поперечной балке в дуновениях легкого ветерка с реки, играющего в безлиственных кронах, колышется обрывок желтой нейлоновой веревки.

Остановились и безмолвно осматриваемся. Мусора я не заметила — ни мешков, ни баночек от попкорна, никаких признаков, что Бенни здесь, возможно, трапезничал. Приближаюсь к веревке. Стэнфилд перерезал ее примерно в четырех футах от земли; поскольку Люси куда лучшая спортсменка, чем я, прошу ее вскарабкаться наверх и снять веревку как полагается. По крайней мере посмотрим, каким узлом она закреплена на ветке. Сначала делаю снимки. Пробуем доски, прибитые к дереву; они, похоже, достаточно прочные. На Люси объемистая пуховая куртка, которая, впрочем, нисколько не стесняет движений. Племяшка проворно взбирается на дерево и, добравшись до платформы, действует очень осторожно, пробует доски, прежде чем на них ступить, — выдержат ли.

— Порядок, — сообщает она.

Подкидываю ей рулон специальной полицейской пленки для улик, и Люси раскрывает свой чемоданчик с инструментом. Одно могу сказать об агентах АТФ — они неизменно носят с собой набор, в котором найдутся и всевозможные лезвия, и отвертки, и ножницы, и клещи. Такие вещи часто нужны на пожарах или на худой конец, чтобы вытащить гвозди из подбитой сталью обуви. Грязная у них работа. Куда эти профессионалы только не суются по долгу службы.

Люси перерезает веревку повыше узла и заново скрепляет концы при помощи ленты.

— Так, двойной квадратный узел, — говорит она и швыряет мне сверху трос и катушку с пленкой. — Самый настоящий бойскаутский. И, кстати говоря, конец оплавлен. Тот, кто отрезал веревку, оплавил ее, чтобы не расплелась.

Вот это уже интересно. Странное поведение: надо же, ребенок решил повеситься, отрезал кусок веревки и не поленился оплавить кончик.

— Нетипичное поведение, — делюсь своими соображениями с племяшкой, которая уже спускается вниз. — Знаешь, а я, пожалуй, и сама слажу полюбопытствовать.

— Только осторожнее, тетя Кей. Там гвозди ржавые торчат. Не пораньтесь, — предупреждает она.

Я подумала, что Бенни, возможно, приспособил эту старую охотничью клеть под своеобразную лесную крепость. Хватаюсь за посеревшие от времени и непогоды доски, одну за другой, и лезу вверх, радуясь в душе, что надела штаны-хаки и высокие башмаки. Внутри, за дощатой перегородкой — лавка, на которую может присесть охотник, прицеливаясь в ничего не подозревающего оленя. Подтолкнула ногой сиденье, проверяя его на прочность, — да, крепко. Сяду. Бенни был всего на дюйм повыше меня, так что теперь, если предположить, что и он сюда поднимался, у нас примерно одинаковый угол обзора. Я все-таки сильно подозреваю, что мальчишка тоже здесь бывал. В противном случае пол был бы устлан толстым слоем сухой листвы, а здесь ее вообще нет.

— Ты не заметила, как здесь чисто наверху? — кричу вниз Люси.

— Да наверняка сюда до сих пор охотники захаживают, — отвечает она.

— Думаешь, охотник в пять утра будет тут все выметать? — Обзор отсюда хороший: прекрасно видна гладь воды, задняя часть мотеля, темный от грязи бассейн. Из каминной трубы в доме Киффин клубится дым. Представляю, как здесь сидел Бенни, подсматривал сценки из жизни, делал наброски. Порой, может, взгрустнет при мысли об ушедшем из жизни отце. Помню, какими были мои молодые годы. Эта охотничья клетушка — идеальное место для одинокого одаренного мальчика. Тут рукой подать до высокого дуба у самой кромки воды, опоясанного кольцами чаги, словно устрицами.

— Гляди, вон то дерево. Мне кажется, он его нарисовал, — говорю я Люси. — Отсюда весь кемпинг как на ладони.

— Уж не подсмотрел ли он чего-нибудь этакого, — доносится до меня голос племянницы.

— Кроме шуток, — мрачно отвечаю я. — И некто, как назло, обернулся, — добавляю. — В эту пору деревья стоят голые, без листвы, так что человека здесь увидеть ничего не стоит. Особенно если у тебя бинокль и причина высматривать. — Сказала, и мороз по коже, будто поймала на себе чей-то взгляд. Сразу заторопилась вниз. — Слушай, у тебя ведь есть в напузнике пистолет? — на всякий случай любопытствую я, едва ноги коснулись земли. — Давай-ка эту тропку разведаем, куда-то заведет дорожка...

Подбирает веревку, сворачивает в моток и сует пластиковый пакет в карман пальто. Катушка с лентой отправляется в ранец. Мы с Люси идем по тропинке. Опять же гильзы — и даже стрела лежит еще с сезона лучников. Углубляемся в лес, тропинка огибает заливчик, кругом тишина — только деревья постанывают в порывах ветра да сухие ветки под ногами хрустят. Интересно, не переведет ли нас эта тропка на ту сторону залива? Так и есть. До мотеля «Форт-Джеймс» еще пятнадцать минут ходьбы, а мы уже в лесу, отделяющем мотель от Пятой автострады. Ясно, значит, Бенни запросто мог сюда заскочить после церкви. С полдюжины машин стоят на парковке у мотеля, какие-то явно взяты напрокат, а возле автомата с кока-колой красуется большой дорожный мотоцикл «хонда».

Мы с Люси направляемся к дому Киффин. Показываю ей лагерь, где были найдены постельное белье и детская коляска; тут же вспомнилась та сцена с Мистером Арахисом. Стало горько и досадно. Что-то мне не верится, будто собака ушла умирать. Боюсь, Бев Киффин совершила какой-то жестокий поступок, может, даже отравила животное. Непременно поинтересуюсь, куда пропала зверюшка, у меня к этой особе вообще много вопросов. И пусть ведет себя как душе угодно, мне все равно. Я дисквалифицирована, нетрудоспособна, временно отстранена от обязанностей. Неизвестно, вернусь ли вообще к судебной медицине. Может, меня на всю жизнь заклеймят позором. Эхма, а то и вовсе тюрьма?

Поднимаемся на крыльцо киффиновского дома: так и чувствую на себе чей-то взгляд.

— У-у, как здесь жутко, — говорит вполголоса Люси.

Из-за шторы выглядывает лицо и скрывается из виду: старший сын Бев Киффин просек, что я его заметила. Жму кнопку звонка, и дверь открывает мальчишка. Тот самый, которого я видела в конце первого визита сюда. Крупный паренек, плотно сбитый, злобное лицо все усыпано прыщами. Возраст точно не определю, но где-то лет двенадцать, может, четырнадцать.

— Помню вас, вы тут на днях наведывались. — Награждает меня жестким взглядом.

— Ты не ошибся, — отвечаю я. — Может, передашь матери, что пришла доктор Скарпетта? Мне бы ее на пару слов.

На его лице промелькнула злорадная улыбка, точно он знает какой-то нехороший секрет, забавный притом.

— Ее тут нет. Мать занята. — Жесткий взгляд сам собой указал в направлении мотеля.

— Как тебя зовут? — спрашивает парня Люси.

— Сони.

— Сони, а что произошло с Мистером Арахисом? — как бы между прочим спрашиваю я.

— А-а, эта вонючая охламонка, — говорит он. — Я так понял, ее украли.

Поверить в то, что кому-то понадобилась старая потрепанная собака, невозможно. И раз уж на то пошло, к незнакомцам она особой любви не проявляла. В крайнем случае я бы согласилась с тем, что ее сбила машина.

— Вот как? Печально, — молвит Люси. — А почему ты решил, что ее украли?

Тут Сони попался. Он сразу заскучал и пошел плести чушь, вранье на вранье, то и дело сам себя перебивая.

— Ну, как-то ночью притормозила машина. Слышу, ну вроде как дверью хлопнули и собака залаяла. И с тех пор — все, как в воду канула. Зак день и ночь хнычет.

— Когда именно она исчезла? — любопытствую я.

— Ну-у, не знаю, — пожимает плечами. — С неделю.

— Ты знаешь, Бенни тоже очень переживал, — комментирую я, внимательно наблюдая за его реакцией.

В глазах снова этот отчужденный взгляд.

— У нас парни в школе его маменькиным сынком прозвали. Было за что. Вот он и решил с собой покончить. Все так говорят, — сообщает Сони с поразительной бессердечностью.

— А мне кто-то сказал, что вы были друзьями... — Люси становится агрессивной с мальчишкой.

— Он меня достал, — отвечает Сони. — Постоянно тут торчал с этой уродской собакой. Нет, моим другом он не был. Это Зака приятель да псины той поганой. А я с сосунками не вожусь.

Тут взревел и зарокотал мотоцикл. В правом от двери окне показалось лицо Зака: малыш плакал.

— А в прошлое воскресенье Бенни, случайно, не приходил? — Решила, что хватит ходить вокруг да около. — После церкви, может быть, забегал? Где-то так в полпервого, в час. Вы хот-доги, кажется, ели?

Сони снова попался. Таких подробностей, про еду, он от меня не ожидал услышать и теперь оказался в тупике. Забыв про свою легенду, ради любопытства спрашивает:

— А как вы узнали про хот-доги?

Он хмурится: мотоцикл, который мы видели несколько минут назад, с рычанием подпрыгивает по грязной подъездной дорожке, ведущей к мотелю. Водитель направляет машину прямо к нам. На нем кожаный костюм, красный с черным, лицо скрыто темным шлемом с тонированным щитом. И все-таки что-то в нем знакомое...

Тут меня словно громом поразило. Бог ты мой!

Джей Талли останавливается, легко перекидывает ногу через объемистое седло.

— Сони, марш в дом, — командует Джей. — Сейчас же. — У него холодная, уверенная манера говорить, точно ребенка этого он очень хорошо знает.

Сони скрывается в доме, прикрыв за собой дверь. Малыш за окном исчез. Джей снимает шлем.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает Люси, а я тем временем замечаю вдалеке Бев Киффин, направляющуюся к нам с ружьем наперевес. Идет со стороны мотеля, где она, надо полагать, была вместе с Джеем. Мигом в голове пронеслось: тревога! Эх, как же я сразу не догадалась. Вот Джей расстегивает молнию тяжелой кожаной куртки, миг — и он лениво поигрывает перед нами пистолетом.

— Господи, — говорит Люси. — Ради Бога, Джей.

— Зря ты сюда притащилась, — обращается он ко мне спокойно, с холодцой в голосе. — Зря. — Машет дулом, указывая на мотель. — Пошли поболтаем.

Бежать некуда. Если я припущу, он Люси застрелит. Или меня в спину. Джей Талли поднимает оружие и наводит его Люси в грудь, попутно расстегивая ее напузник. Уж он-то, как никто другой, знает, что там внутри. Забирает мой рюкзачок и лапает меня, стараясь не пропустить ни одной интимной подробности: хочет унизить, поставить на место, смакует кипящую в Люси ярость.

— Не надо, — тихо говорю ему. — Джей, еще не поздно, остановись.

Он улыбается, сатанинская злоба играет на лице, которое вполне может принадлежать греку. Или итальянцу. Или французу.

К нам приближается Бев Киффин и, прищурив глаза, смотрит на меня. На ней та же куртка в красную клетку, которую я видела в прошлый раз, волосы всклокочены, будто она только что поднялась с постели.

— Ну-ну, — говорит хозяйка мотеля. — Кое до кого, похоже, плохо доходит: вас здесь не ждут, не понятно? — Взгляд ее скользит к Джею и задерживается на нем. Без слов ясно, что эти двое любовники, и все, что он мне рассказывал, все до единого слова, обращается в миф. Теперь понятно, почему агент Джилисон Макинтайр пришла в замешательство, когда я сказала, что муж Бев Киффин — водитель грузовика в «Сухопутных грузоперевозках». Макинтайр работала под прикрытием. Она вела бухгалтерию компании. И если бы среди сотрудников был некто Киффин, эта фамилия нет-нет да и проскочила бы где-нибудь. Единственная связь с этим бандитским муравейником, так называемой «компанией грузоперевозок», — ухмыляющаяся мне в лицо женщина. Контрабанду наркотиков и оружия они осуществляют через клан Шандонне. Вот ответы, которые я так жаждала получить; жаль, нашлись слишком поздно.

Люси подходит по мне вплотную, на застывшем лице не прочесть ни мысли. Она не демонстрирует чувств. Нас ведут под дулом пистолета мимо ржавых домов-автоприцепов, которые, как мне кажется, пустуют не без причины.

— Лаборатории, что ли? — обращаюсь к Джею. — Изготавливаете наркотики, да? Или просто храните винтовки, которые потом окажутся на улице и будут стрелять в невинных?

— Заткнись, Кей, — мягко говорит он. — Займись ею, Бев. — Он указывает на Люси. — Подбери подходящий номер и устрой со всеми удобствами.

Губы Киффин тронула улыбка. Прикладом она подталкивает Люси в филейную часть. Мы уже подошли к мотелю, и я всматриваюсь в припаркованные на стоянке машины: ни следа человеческого существования. В голове вспышкой мелькнуло лицо Бентона. Сердце бешено стучит, в мозгу проносится осознание страшной правды: Бонни и Клайд. Так мы называли Кэрри Гризен с Ньютоном Джойсом. Парочка убийц. И все это время мы были совершенно уверены, что они повинны в смерти Бентона. При этом точно не зная, с кем именно у него была назначена в тот день встреча. Почему он поехал один и никого из нас не предупредил? Воробьем он был стреляным, так с чего вдруг ему совершать подобный промах? Судебный психолог-эксперт никогда бы не согласился на встречу с Кэрри Гризен или Ньютоном Джойсом. Или даже с незнакомцем, если бы тот располагал информацией. Потому что Бентон никогда бы не доверился постороннему, якобы имеющему ценные сведения, находясь в городе, где пытался выследить хитрую дичь, серийную убийцу Кэрри.

Я остановилась на парковке: Киффин уже открывает дверь и пропускает вперед Люси, та входит в один из номеров. Четырнадцатый. Дверь захлопывается, племяшка даже не оглядывается.

— Это ведь ты убил Бентона, Джей. — Я уже не спрашиваю: я знаю.

Он опускает руку мне на спину, нацелив пистолет, останавливается позади и просит самой открыть дверь. Мы входим в номер пятнадцать, тот самый, который показывала Киффин, когда я поинтересовалась матрасами и бельем, бывшими в ходу в этом гадючнике.

— Вы с Брэй, — говорю ему. — Поэтому она и посылала письма из Нью-Йорка, чтобы казалось, будто они от Кэрри. Словно бы та отсылала почту из Керби.

Предатель закрывает дверь и, устало махнув пистолетом, будто мое общество его утомило, бросает:

— Садись.

Поднимаю взгляд на потолок, вижу рым-болты. Интересно, где он держит свою сушилку и постигнет ли меня участь остальных обожженных. Я стою, застыв около комода с гидеоновской Библией. Она пока не открыта ни на какой странице: ни о тщеславии, ни о чем-либо другом.

— Просто хотела удостовериться, что переспала с убийцей своего любовника. — Смотрю прямо на злодея. — Ты и со мной расправишься? Ну давай. Знаешь, только я уже давно мертвец, с тех самых пор, как ты подписал приговор Бентону. Так что можешь убить меня дважды, Джей. — Удивительно, но мне совсем не страшно. Я смирилась. Только за Люси душа болит, и я все вслушиваюсь: когда эти стены потрясет гром выстрела.

— А нельзя ее в наши дела не втягивать? — спрашиваю я, не уточняя; Талли прекрасно понимает, кого я имею в виду.

— Я твоего мужика не убивал, — говорит он. Лицо у него омертвело: передо мной человек, который может запросто подойти к президенту и застрелить его в упор. Бледная, без всякого выражения, маска зомби. — Это Кэрри со своей любимой образиной. Мое дело было звякнуть.

— Звякнуть?

— Да, я позвонил и договорился о встрече. Тут ничего сложного. Я же агент, — со смаком растягивает последние слова. — С меня взятки гладки, дальше все было в руках Кэрри с ее дружком, Резаной Мордой.

— Значит, ты просто подставил Бентона, — говорю я. — Скорее всего и Гризен сбежать тоже ты помог.

— Ей особой помощи не требовалось. Так, самую малость, — отвечает он без малейшей интонации в голосе. — С психами часто такое происходит. Вот и ее не миновала нелегкая: дорвалась до товара и загадила свои и без того гнилые мозги. Начала крутить собственные делишки на стороне. Много лет назад. Если бы ваши не решили эту проблему, мы бы сами с ней разобрались. Давно пора было пустить в расход эту крысу.

— Ты, надо думать, тоже в семейном бизнесе? — пронзаю его взглядом. Талли облокотился на дверь, поигрывает пистолетом — что меня бояться? Я же стою напротив, как натянутая до предела струна — еще чуть-чуть, и лопнет. Жду, прислушиваюсь к малейшему шороху в соседней комнате.

— А тех, что Шандонне разделал? Ты со многими сначала переспал? — Тряхнула головой. — Нет, просто интересно, ты сам его угощал или он тебя выслеживал и расправлялся с остатками пиршества?

Талли впился в меня взглядом: видать, задело за живое.

— И знаешь, ты ведь слишком молод для Джея Талли, кем бы он ни был, — говорю дальше. — Джей Талли без второго имени. И в Гарвард ты не ходил, и вряд ли жил в Лос-Анджелесе, во всяком случае, не в детстве, как ты мне сказал. Он ведь брат тебе, да, Джей? Эта ужасная генетическая аномалия, урод, который называет себя Оборотнем? Твой родной брат. У вас ДНК так сходны, что при рядовой проверке вас можно принять за однояйцевых близнецов. Ты знал, что ваши гены при обычном сканировании идентичны? На уровне четырех проб вы совершенно одинаковы, одно и то же лицо.

Как он разозлился! Наш красавец прекрасно знает себе цену; ой как не по вкусу пришлась ему мысль, что его ДНК даже отдаленным образом сходна с генной спиралью столь уродливого и безобразного существа, как Жан-Батист Шандонне.

— А труп в грузовом контейнере? Тот, который мы не без твоей помощи приняли за брата Жан-Батиста, Томаса? У них тоже много сходных пунктов, да не так, как у вас. Ты ведь сперму оставил в теле Сьюзан Плесс перед тем, как над ней жестоко надругались. Томас — ваш родственник? Не брат, а кто? Кузен? Ты его тоже собственноручно уделал? Сам топил его в Антверпене или Жан-Батист подсобил? И в Интерпол ты меня выманил не потому, что тебе помощь по делу понадобилась. Просто хотел выяснить, много ли я знаю. Убедиться, что мне неизвестно, до чего докопался Бентон. А веревочка-то вилась: ты — Шандонне. Ведь ты заправлял отцовскими делами, да? Видно, затем и стал работать на правоохранительные органы: как же, персональный шпион, секретный говнюк... Господи, да сколько же ты спецопераций под откос пустил? Все знал: что, где, когда — все планы. И играл за спинами.

Качаю головой.

— Отпусти Люси, — говорю я ему. — Сделаю все, что попросишь. Только отпусти ее.

— Не могу. — Он даже не пытается опровергать обвинения.

Талли бросает взгляд на стену, будто способен видеть сквозь нее. Наверняка гадает, что же происходит в соседней комнате, почему так тихо. Нервы напряжены до предела. «Господи, пожалуйста. Пожалуйста, Боже. Пусть она умрет быстро. Только бы не мучилась».

Подлец поворачивает запор, накидывает дверную цепочку.

— Раздевайся, — говорит он, больше не обращаясь ко мне по имени. Куда легче убить обезличенное существо. — Не волнуйся, — нелепо добавляет Джей. — Я не собираюсь ничего делать. Просто надо кое-что изобразить.

Поднимаю взгляд на потолок. Он знает, что у меня на уме. Бледное лицо взмокло от пота, он выдвигает ящик комода, вынимает оттуда несколько рым-болтов и красного цвета сушильный пистолет.

— Зачем? — спрашиваю я. — Почему именно их?

Я имею в виду тех двух мужчин, которых убил Джей.

— Поможешь мне закрепить там болты, — говорит тот. — Вон туда, в несущую балку. Полезай на кровать и делай что сказано. И без глупостей.

Он кладет болты на кровать, кивком приказывает их взять и исполнять приказание.

— Вот так бывает с людьми, когда они суют нос не в свое дело. — Из ящика достает тряпицу и веревку.

И не думаю двигаться с места, молча смотрю на него. На постели темным свинцом тускло сияют болты.

— Матос пришел по душу Жан-Батиста; пришлось немного поговорить с ним — не хотел крысеныш сразу сознаваться, что у него на уме и кто отдал приказ. Совсем не то, что ты думаешь. — Джей снимает кожаную куртку и вешает ее на спинку стула. — Не семья, а первый помощник, который боится, как бы Жан-Батист не запел да такую хорошую кормушку не выдал. Уж что семья блюдет свято...

— Твоя семья, Джей, — напоминаю ему о его принадлежности к преступному семейству и что я знаю его по имени.

— Ага. — Пристально на меня смотрит. — Моя семья, черт побери. Мы за своих горой. Что бы ты ни сделал, а семья есть семья. Жан-Батист, конечно, еще та ложка дегтя, ты и сама видела. Тут уж сразу ясно, откуда его проблемы.

Молчу.

— Мы не одобряем его штучек, — продолжает Джей, словно речь идет о расшалившемся сорванце, который бьет лампочки или увлекается пивом. — Но он — наша плоть и кровь, а наших — не трогать.

— Однако Томаса кто-то тронул, — говорю я, и не подумав забираться на кровать. Я не намерена пособничать собственному убийству.

— Хочешь правду? Это был несчастный случай. Томас не умел плавать. Запнулся о веревку и свалился с палубы, вроде того, — рассказывает Джей. — Это не при мне случилось. Жан-Батист хотел утопленника подальше от верфи отвезти, дела у нас там были, а если опознали бы его...

— Чушь собачья. К сожалению, Жан-Батист записочку при нем оставил: «Bon voyage. Le Loup-garou» — «Счастливого пути. Оборотень». Так он не хотел привлекать к трупу внимание? Стоило бы перепроверить рассказик братца, а? Семья, может, за своих и горой, да только вот Жан-Батист исключение. Сдается мне, плевать он хотел на родную кровь.

— Томас был кузеном. — Будто это уменьшает преступление. — Поднимайся и делай что сказано. — Обозлившись, он указывает на болты.

— Нет, — не соглашаюсь я. — Делай что собирался, Джей, — упорно обращаюсь к предателю по имени. Мы знакомы, и я не собираюсь облегчать ему задачу, буду называть его по имени и смотреть в глаза. — Я не стану помогать тебе со мной расправляться.

За стеной послышался тяжелый удар, будто что-то перевернулось или упало на пол, а потом грохот, и сердце замерло. Слезы душат. Джей скривился, и тут же его лицо снова стало безразличным.

— Садись, — говорит он.

Подчиняться я отказываюсь, тогда он подходит ближе и отшвыривает меня на кровать Я плачу по Люси.

— Ты, рожа поганая, — восклицаю я. — И мальчика тоже убил? Позвал Бенни погулять и повесил? Двенадцатилетнего сопляка?

— Зря он сюда заявился. И Митч тоже зря. Знал я Митча. Он меня увидел. Тут уж выхода не было.

Джей стоит надо мной и словно не знает, что делать дальше.

— И тогда ты убил мальчика. — Отираю глаза ладонями.

В его глазах промелькнуло замешательство: видно, с ребенком вышла неувязочка: мальчик дался ему тяжело. На остальных ему плевать, а вот мальчишку простить себе не может.

— И ты спокойно стоял и смотрел, как он умирает? Маленький мальчик в воскресном костюме?

Джей замахивается и с силой бьет меня по лицу. Все произошло так быстро, что я даже боли поначалу не почувствовала. Просто рот и нос онемели, кожу защипало, и с лица закапало что-то мокрое прямо мне на колени. Кровь. Капля за каплей, а я просто сижу и трясусь, не сводя глаз с обидчика. Процесс пошел, теперь ему легче. Швыряет меня на постель и усаживается сверху, сдавив коленями запястья, так что я ими и пошевелить не могу. Заламывает руки мне за голову. Ох как больно локтю! Подживающий перелом звенит от боли. Талли связывает мне веревкой руки, а сам все ворчит что-то про Диану Брэй. Издевается надо мной, говорит, что Бентона она знала близко, ближе не бывает. А разве он сам не рассказывал, как Брэй на него запала? Будь глупец чуток полюбезнее, может, и оставила бы его в покое. И меня тоже. В голове гулко стучит. Я с трудом понимаю слова.

Я что же, решила, будто у Бентона со мной одной романчик был? Неужели можно быть такой дурой и верить, что он изменял свой жене, но ни разу не изменил мне? Ха, какая идиотка. Джей встает с постели и направляется к сушильному пистолету. Горбатого могила исправит, говорит он. Так что в Вашингтоне у Бентона с Брэй тоже было, а потом он ее бросил, быстренько так подсуетился, надо отдать ему должное. А такого она спустить не могла — не того поля ягода.

Убийца пытается засунуть мне в рот кляп; я не даюсь, мотаю головой из стороны в сторону. Износа течет кровь, кляп мешает дышать. Брэй Бентона достала-таки, умняга. Она ведь и поэтому тоже решила переехать в Ричмонд, чтобы еще и мою жизнь с откоса пустить. И правильно, неповадно будет.

— Вот так, парочку раз сунешь куда не надо, а потом до конца жизни расплачивайся.

Джей снова поднимается. Вспотел, лицо бледное.

Отчаянно пытаюсь сделать носом вдох; сердце колотится, бьет, точно автомат, и каждая клеточка тела начинает паниковать. Усилием воли пытаюсь успокоиться. Учащеннбе дыхание не способствует обогащению мозга кислородом. Делаю вдох, и кровь стекает по горлу. Я закашлялась, давлюсь; сердце рванулось в грудной клетке, будто кто-то кулаками пытается вышибить дверь. Барабанит, барабанит, барабанит, комната поплыла, и я не могу пошевелиться.

Глава 34 Две недели спустя

Ради меня собрались самые обычные люди. Они сидят тихо, почтительно, пожалуй, даже потрясены. Они не могли не слышать, что произошло: последние известия раструбили повсюду. Наверное, надо жить где-нибудь в африканских джунглях, чтобы не знать, что происходило в последние недели, и особенно в округе Джеймс-Сити, где в протухшей дыре, называемой кемпингом, находилось средоточие коррупции и зла.

Казалось, все так тихо в этом Богом забытом местечке, поросшем травой и кустарником. Представляю, сколько здесь останавливалось туристов, в палатках или в самом мотеле, даже не подозревая о происходящей рядом закулисной возне.

Грозные силы скрылись, точно смерч, который унесся в океан и исчез там. Насколько нам известно, Бев Киффин жива. Джей Талли тоже. По иронии судьбы теперь его разыскивают те самые люди, с которыми он когда-то работал. Ищут день и ночь, агенты не смыкают глаз и не жалеют усилий: Интерпол присвоил беглецу красную метку, «особо опасный преступник, задержать с возможностью экстрадиции», как и его подружке Киффин. Предполагают, что злоумышленники покинули Штаты и затаились где-то за границей.

Передо мной стоит Хайме Бергер. Я — на свидетельской скамье, напротив присяжных: трех женщин и пятерых мужчин. Двое белых, пять афроамериканцев и один азиат. Волей случая здесь представлены расы всех жертв Шандонне. Думаю, руку к этому никто не приложил, но так по справедливости, и я рада случившемуся. Дверь зала заседаний опечатана коричневой бумагой, дабы оградить собравшихся от зевак и газетной братии. Нас с судьями и свидетелями провели в здание суда по подземному переходу, так же, как препровождают на суды заключенных. Все пропитано духом секретности, и судьи смотрят на меня точно на привидение. Мое лицо зеленовато-желтое, все в синяках, левая рука снова на перевязи и в гипсе, с запястий еще не сошли ссадины от веревки. Я осталась в живых лишь благодаря счастливому вмешательству провидения: на Люси был бронежилет. Понятия об этом не имела. Оказывается, она так и прилетела за мной, просто я под пуховой курткой его не видела.

Бергер расспрашивает меня о той ночи, когда была убита Диана Брэй. А я будто оказалась в доме, где в каждой комнате играет музыка. Отвечаю на ее вопросы, а сама думаю о другом, в голове витают иные образы, и в потаенных уголках души слышатся совсем посторонние отголоски. Чудом удается сосредоточиться на свидетельских показаниях. Вот упомянули контрольно-кассовую ленту, где указана моя покупка: обрубочный молоток. Затем Бергер зачитывает какой-то отчет из лабораторий, который передали в суд по протоколу, так же как и записи о вскрытии, результаты токсикологического анализа и другие документы. Бергер рассказывает присяжным, что собой представляет обрубочный молоток, и просит меня пояснить, каким образом поверхность инструмента совпала с чудовищными повреждениями на теле Брэй.

Некоторое время заседание идет в таком же ключе. Говорю, а сама гляжу на лица тех, кто здесь собрался судить меня. Присяжные, которые только что сидели с безучастными лицами, заинтригованы, потом поражены, шокированы. Когда я описывала сколы на черепе и практически вывалившееся глазное яблоко, которое болталось в глазнице, одной из присутствующих становится дурно. Здесь Бергер добавляет, что в соответствии с отчетом лаборатории инструмент, обнаруженный в моем доме, имел на себе следы ржавчины. Далее она задает мне вопрос, был ли ржавым молоток, приобретенный мною в магазине скобяных товаров после гибели Брэй. Отвечаю отрицательно.

— Реально ли, чтобы подобная вещь проржавела за каких-то несколько недель? — спрашивает она напрямик. — Как по-вашему, доктор Скарпетта, могло ли молоток проесть от оставшейся на нем крови настолько, что он оказался в таком состоянии, в каком был обнаруженный у вас инструмент? Тот самый, что вы видели в руках Шандонне, когда он напал на вас?

— На мой взгляд, такое маловероятно, — отвечаю я, зная, что в моих интересах ответить именно так. Хотя и не важно: я бы сказала правду, даже не будь это в моих интересах. — Кроме того, полицейские по идее должны убедиться, что молоток сух, прежде чем помещать его в пакет для сбора улик, — добавляю я.

— А сотрудники лаборатории, которые получили обрубочный молоток на исследование, отметили, что он ржавый, верно? Я правильно зачитываю отчет? — Она слегка улыбается. На Бергер сегодня черный костюм в тонкую голубую полоску; разбирая дело, она перемещается по залу мелкими шажками.

— Я не знаю, что говорится в отчете лаборатории, — отвечаю. — Не читала.

— Ну разумеется, не читали. Вас не было на службе около десяти дней. А этот отчет нам сдали позавчера. — Она бросает взгляд на распечатанную на протоколе дату. — Только здесь действительно говорится, что инструмент с кровью Брэй был ржавым. Он выглядел старым, а как я понимаю, продавец скобяных товаров утверждает, что молоток, который вы приобрели у него вечером шестнадцатого декабря — почти через двадцать четыре часа после гибели Брэй, — однозначно таковым не был. Вам продали совершенно новый инструмент. Правильно?

И опять же я не знаю, что утверждал продавец в магазине, и напоминаю об этом Бергер. Присяжные ловят каждое слово, каждый жест. Я вообще не участвую в даче свидетельских показаний. Бергер попросту задает мне вопросы, на которые я ответить не способна, дабы она сама рассказала присяжным то, что считает нужным. На любом заседании специальной комиссии есть одна замечательная и в то же время опасная вещь: здесь не присутствует ни судья, ни адвокат; вопросам Бергер возражать некому. Она может спрашивать меня о чем угодно, активно пользуясь своим правом, потому что теперь тот самый редкий случай, когда прокурор пытается доказать невиновность обвиняемого.

Бергер интересуется, в какое время я вернулась из Парижа и направилась по магазинам. Прокурор упоминает, что в тот вечер я зашла в больницу навестить Джо, не забыла она и о последующем телефонном разговоре с Люси.

Час «икс» все ближе: ситуация накаляется. Как бы мне хватило времени домчаться до дома Брэй, избить ее до смерти, подложить улики и сделать так, чтобы все выглядело по-другому? И зачем почти двадцать четыре часа спустя покупать обрубочный молоток, кроме как по той самой причине, о которой я твержу с самого начала: чтобы провести тесты? Вопросы повисают в воздухе, а Буфорд Райтер сидит за прокурорским столом и изучает какие-то записи в блокноте, усердно пряча глаза.

Отвечаю Бергер пункт за пунктом. Говорить мне все труднее. Во рту ссадины от кляпа, которые теперь воспалились. С детства оскомин не набивала, уже и забыла, как это больно. Временами какая-нибудь ранка на языке то и дело заденет о зуб, и слова коверкаются, будто у меня дефект речи. Я устала, в руке пульсирует боль, на мне снова гипс — когда Джей заломил мои руки и стал привязывать их к изголовью кровати, получился вторичный перелом.

— Я заметила, что вам трудно говорить. — Бергер замолкает, дабы обратить на сей факт особое внимание. — Доктор Скарпетта, я знаю, что к нашей теме это отношения не имеет.

Вот уж нет, для Хайме Бергер все имеет отношение к теме. У нее для каждого вздоха есть повод, для каждого шага, для каждого выражения на лице; важно все, абсолютно все.

— Однако я хотела бы на секундочку отклониться в сторону. — Она больше не вышагивает, вопросительно вздымает ладони. — Пожалуйста, расскажите присяжным, что с вами произошло на прошлой неделе. Я знаю, все сидящие в этом зале задаются вопросом, почему на вас следы побоев и слова даются вам с трудом.

Она прячет руки в карманах брюк и терпеливо подбадривает меня, дабы я поведала о случившемся. Прежде всего извиняюсь за то, что я нынче не лучшая пешка в игре, и присяжные улыбаются. Рассказываю им про Бенни, на лицах проступает мука. У какого-то мужчины в глазах блеснули слезы, когда я упомянула о рисунках мальчика. Говорю о том, как мы пришли на охотничью стоянку, где, как кажется, ребенок провел немалую часть своей короткой жизни, подсматривая картинки из жизни и запечатлевая их в альбоме для рисования. Так же я поделилась опасениями, что Бенни попал в нехорошую переделку. Содержимое его желудка, продолжаю я, нельзя объяснить тем, что нам доподлинно известно о последних часах его жизни.

— Иногда педофилы, растлители детей, заманивают свои жертвы конфетами, угощением, желая отвести их в какой-нибудь уединенный уголок. Ведь в вашей практике, доктор Скарпетта, бывали и такие случаи? — спрашивает Бергер.

— Да, — отвечаю. — К сожалению.

— Приведите, пожалуйста, пример, когда ребенка выманили пищей или лакомством.

— Несколько лет назад к нам поступил труп восьмилетнего мальчика, — рассказываю случай из собственной практики. — В ходе вскрытия выяснилось, что малыш задохнулся, когда насильник принуждал восьмилетнего ребенка к оральному сексу. Из желудка покойного я извлекла жевательную резинку — довольно большой комок жвачки. Оказалось, взрослый мужчина, живший по соседству, дал мальчику восемь пластинок жвачки «Дентин». Впоследствии преступник сознался в убийстве.

— Итак, когда вы обнаружили в желудке Бенни Уайта попкорн и хот-доги, у вас появились небезосновательные опасения, — подводит итог Бергер.

— Совершенно верно. Я была сильно обеспокоена.

— Прошу вас, продолжайте, доктор Скарпетта. Что произошло, когда вы ушли с охотничьей стоянки и углубились в лес?

В первом ряду, вторая слева, сидит женщина, которая сильно напоминает мне мать. Тучна, скорее уже за семьдесят, на ней черное старомодное платье с крупными красными цветами. Она глаз с меня не сводит, и я улыбаюсь в ответ. Кажется, это добрый здравомыслящий человек, и я очень рада, что здесь нет моей матери — она сейчас далеко, в Майами. Наверное, и понятия не имеет, что тут со мной происходит: я ничего ей не рассказывала. Матушка слаба здоровьем, и лишние волнения ни к чему. Описывая, что случилось в мотеле «Форт-Джеймс», я то и дело посматриваю на слушательницу в цветастом платье.

Бергер просит рассказать поподробнее о Джее Талли, как мы познакомились и сблизились в Париже. За ее просьбами и выводами явно прослеживается цепочка необъяснимых событий, всплывших на свет после нападения Шандонне. Прежде всего исчезновение обрубочного молотка, приобретенного для исследовательских целей. Кроме того, ключ от моего дома каким-то непостижимым образом оказался в кармане секретного агента ФБР Митча Барбозы, расставшегося с жизнью в жестоких муках. Его я впервые увидела на каталке в морге. Бергер спрашивает меня, бывал ли Джей в моем доме — разумеется, да. Значит, он знал, где лежит ключ и как обезвредить сигнализацию. И еще у него был доступ к вещественным доказательствам. Да, подтверждаю я.

Подставить меня и запутать дело брата так, чтобы его вину нельзя было доказать, тоже в интересах Джея Талли, верно? Бергер застывает на месте, перестав вышагивать, и устремляет на меня пристальный взгляд.

Не знаю, могу ли ответить на этот вопрос. Тогда она снова пускается в путь. Когда он напал на меня в номере мотеля и сунул в рот кляп, я поцарапала ему руки, не правда ли?

— Помню, что сопротивлялась, — отвечаю. — А после всего уже заметила, что под ногтями кровь. И кожа.

— Кожа не ваша? Может быть, вы сами себя поцарапали во время борьбы?

— Нет.

Она возвращается к столу и в кипе бумаг выискивает очередной отчет из лаборатории. Буфорд Райтер сидит с серым лицом, весь напрягся, насторожен. Проба тканей, извлеченных из-под моих ногтей, подтверждает, что кровь и кожа принадлежат не мне. ДНК соответствует генной спирали мужчины, который изверг семя в вагину Сьюзан Плесс.

— Получается, что это Джей Талли, — говорит Бергер, кивая, и снова пускаясь в путь. — Итак, у нас имеется штатный сотрудник правоохранительных органов, который вошел в половое сношение с женщиной непосредственно перед тем, как с ней жестоко расправились. Кроме того, ДНК этого человека настолько близка к ДНК Жан-Батиста Шандонне, что можно с уверенностью назвать их близкими родственниками — скорее всего родными братьями. Нам доподлинно известно, что Джей Талли не настоящее имя этого человека. Он ходячее олицетворение лжи. Преступник избивал вас, доктор Скарпетта?

— Да. Ударил по лицу.

— Он привязал вас к кровати с явным намерением пытать при помощи сушильного пистолета?

— Такое у меня сложилось впечатление.

— Приказал раздеться, связал, сунул в рот кляп и намеревался убить?

— Да. Он ясно дал понять, что в живых меня не оставит.

— Почему же этого не произошло, доктор Скарпетта? — спрашивает Бергер с таким видом, словно не верит ни единому моему слову. Только все это игра, постановка: она на моей стороне. Я точно знаю.

Смотрю на пожилую даму, напоминающую мне мать. Объясняю, что, когда Джей меня связал и заткнул рот, я почти не дышала. Испугалась, дыхание стало поверхностным, а кровь при этом насыщается кислородом недостаточно. Я потеряла сознание, а когда пришла в себя, рядом была Люси. Меня развязали, рот освободили, а Джей Талли с Бев Киффин исчезли.

— Показания Люси мы уже выслушали, — говорит Бергер, задумчиво направляясь к скамье присяжных. — Из ее показаний нам известно, как развивались события после того, как вы потеряли сознание. Доктор Скарпетта, что рассказала вам племянница, когда вы пришли в себя?

Пересказывать слова Люси на суде равнозначно распространению слухов или домыслов. Да, здесь, на этом в высшей степени уникальном разбирательстве, Бергер прощается почти все.

— Сказала, что на ней был бронежилет, — отвечаю на вопрос. — И что в номере состоялась беседа...

— Между вашей племянницей и хозяйкой мотеля, — разъясняет Бергер.

— Да. Люси стояла, прислонившись к стене, а Киффин навела на нее ружье. Выстрелила. Основную силу удара принял на себя бронежилет. Хотя у Люси остались сильные ушибы, она не пострадала, быстро выхватила у миссис Киффин ружье и выскочила из номера.

— Потому что на тот момент у нее была другая цель: спасти вас. Она не стала задерживаться у Бев Киффин, чтобы связать ее и пленить, поскольку первоочередной задачей были вы.

— Да. Дальше, по ее словам, она начала бить ногами в двери. Поскольку Люси не знала, в каком номере я нахожусь, она решила обежать мотель с тыла, где окна выходят на бассейн. Люси нашла номер, в котором меня держали, увидела, что я привязана к кровати, прикладом выбила стекло и ворвалась внутрь. Джей к тому времени успел сбежать. Люси говорит, что, пока она пыталась привести меня в чувство, где-то поблизости взревел мотоцикл. Видимо, злоумышленники на нем и скрылись.

— С тех пор Джей Талли не подавал о себе вестей? — Бергер умолкает, в упор глядя на меня.

— Нет, — говорю, и впервые за этот долгий день меня начинает трясти от злости.

— А про Бев Киффин вы не слышали? Где, по-вашему, она сейчас может находиться?

— Не имею представления.

— Итак, они пустились в бега. Хозяйка мотеля бросила двух малолетних детей и собаку, принадлежащую семье. Ту самую, которую так любил Бенни Уайт. Вероятно, возвращаясь из церкви, он заскочил в мотель именно ради несчастной псины. Кстати говоря, сын Киффин, Сони, не обмолвился, что частенько поддразнивал паренька? Он, кажется, сознался, что мальчик заскочил после церкви в мотель поинтересоваться, не нашлась ли Мистер Арахис. Вот его слова: «Собака пошла искупаться, а Бенни заходил, чтобы поиграть с Мистером Арахисом». После того как преступники пытались расправиться с вами и вашей племянницей, а потом скрылись в неизвестном направлении, с мальчиком беседовал детектив Марино, которому Сони все это и поведал?

— Не могу подтвердить, что рассказал Сони Питу Марино, — отвечаю, хотя Бергер и не ждет моего ответа. Она просто излагает информацию перед присяжными, завуалировав ее в форме вопроса. Глаза пеленой заволакивает, когда я вспоминаю несчастное животное и его жуткую гибель.

— Только ведь вы с Люси все-таки обнаружили собаку на территории кемпинга, пока ждали полицию, верно, доктор Скарпетта? — продолжает Бергер.

— Да. — Слезы стоят в глазах.

Собака нашлась за мотелем, на дне плавательного бассейна, к задним лапам кто-то привязал кирпичи. Присяжная в цветастом платье заплакала. Еще какая-то женщина на скамье, тяжко вздохнув, прикрывает рукой глаза. На лицах написано негодование, даже ненависть. В зале заседаний повисает тягостное молчание. Бергер держит паузу, безмолвствует, желая, чтобы картина жестокой расправы над животным накрепко запечатлелась в воображении тех, кто будет решать мою судьбу.

— Кто же способен на такое! — вскрикивает женщина, похожая на мою мать, вытирая глаза. — Нелюди!..

— Негодяи и мерзавцы.

— Господь защитил вас. — Один из присяжных качает головой, радуясь за меня.

Бергер делает три шага. Обводит присяжных внимательным взглядом. Долго смотрит на меня.

— Спасибо вам, доктор Скарпетта, — тихо говорит она. — В мире действительно есть злые, чудовищные люди. — Бергер произносит слова мягко, рассчитывая на присяжных. — Спасибо, что провели с нами время, невзирая на боль и муки ада, через которые вам довелось пройти. — Она оборачивается к присяжным. — Самого настоящего ада.

Все единодушно кивают.

— Вот уж точно пекло, — говорит мне присяжная в цветастом платье, будто я сама не знаю. — Через такое вам довелось пройти... Можно, я задам один вопрос? Нам ведь разрешается спрашивать, да?

— Прошу вас, — отвечает Бергер.

— В том, что я поняла, я не сомневаюсь. — Это относится ко мне. — Просто знаете что? В наши времена, когда я была маленькой девочкой, если ты не говорила правду, тебя как следует хлестали по мягкому месту. Как следует хлестали. — Она выпячивает подбородок в праведном негодовании. — Впервые услышала от вас, что люди способны на такое. Не знаю, смогу ли теперь спокойно спать по ночам. Но я не об этом...

— Да уж, прекрасно понимаю, — говорю я.

— Так значит, я вот к чему... — Она устремляет на меня пристальный взгляд, обхватив руками пухлую зеленую сумочку под локоток. — Признайтесь, вы это сделали? Вы убили ту женщину из полиции?

— Нет, мэм, — как никогда в жизни, уверенно заявляю я. — Я никого не убивала.

Ждем реакцию. Все замерли, сидят тихо, не переговариваются, не задают вопросов. Присяжные приняли решение. Хайме Бергер подходит к столу и начинает собирать бумаги. Разравнивает листки, постучав стопкой по столу. Немного выждав, поднимает голову. Поочередно встречается взглядом с каждым из собравшихся и, наконец, со мной.

— Более вопросов не имею, — говорит она. — Леди и джентльмены. — Подходит к самым перилам, окаймляющим скамью, склоняется к присяжным, будто стоит на палубе огромного корабля. Дама в цветастом платье и ее коллеги — мой фарватер в опасном, неспокойном море.

— Мой профессиональный долг — искать правду. — Впервые слышу подобные слова из уст прокурора. — Моя миссия — делать так, чтобы истина восторжествовала. Именно поэтому меня и пригласили в Ричмонд: вскрыть истину, единственную существующую в этом деле истину. Правосудие слепо, как все мы знаем. — Она ждет, присяжные согласно кивают. — Да, правосудие слепо в своей беспристрастности, оно одинаково для всех. Но, — всматривается в лица, — мы к правде не слепы, вы согласны? Мы прекрасно рассмотрели все, о чем нам сообщили в этом зале. Я вижу, вы не пропустили ни одной детали, в ваших умах сложилась ясная картина. Только слепец не сможет разглядеть очевидного. Эта женщина, — она оборачивается и указывает на меня, — доктор Кей Скарпетта, не заслужила дальнейших расспросов и сомнений. Мы достаточно покопались в ее душе. Я говорю это с легким сердцем — пора положить конец ее мучениям.

Бергер выжидающе молчит. Присяжные глядят на нее не моргая, будто зачарованные.

— Леди и джентльмены, благодарю вас за порядочность, за время, которого вы не пожалели, и за то, что прислушались к зову совести. Теперь возвращайтесь к труду, к родным, идите по домам. Вы свободны. Дело закрыто. Доброго вам дня.

Дама в цветастом платье вздыхает с улыбкой. Присяжные разражаются аплодисментами. Буфорд Райтер уткнулся взглядом в крепко сцепленные на столе пальцы. Я поднимаюсь с места и толкаю вращающуюся дверь свидетельской кабинки.

НЕСКОЛЬКО МИНУТ СПУСТЯ

Я будто бы вышла из какого-то забыться, избегаю устремленных на меня взглядов: репортеры и прочая публика собрались за оклеенной темной бумагой дверью, которая сначала прятала меня от внешнего мира, а теперь вновь в него выпускает.

Бергер ведет меня в небольшую, примыкающую к залу свидетельскую комнатушку, где ждут друзья: Марино, Люси, Анна. При виде нас они разом вскакивают с мест, в ужасе и волнении предвкушая известия, чутьем уловив, что произошло, и мне остается лишь утвердительно кивнуть и выдавить из себя:

— Ну-ну, все в порядке. Хайме — мастер своего дела.

Впервые, пожалуй, я осмелилась назвать Бергер по имени, подспудно удивляясь превратностям жизни. В этом самом зале мне доводилось бывать несчетное количество раз; я выступала у свидетельской стойки, объясняя присяжным подробности гибели того или иного несчастного. Однако мне и в голову не могло прийти, что однажды в здании суда я буду обвиняемой.

Люси подбежала, схватила меня и даже приподняла. Я морщусь — болью отозвалась поврежденная рука, — а сама не в силах сдержать смеха. Обнимаюсь с Анной, потом очередь Марино. Бергер стоит в дверях, ждет, в кои-то веки не вмешиваясь. Обнимаю и ее. Она начинает убирать папки в пузатый портфель, надевает пальто.

— Ну все, я пошла, — объявляет недавняя ораторша с прежней деловитостью, хотя в голосе и угадывается ликование. Черт побери, она собой гордится, причем по праву.

— Не знаю, как вас и благодарить. — Меня распирает от уважения и благодарности. — Послушайте, просто нет слов...

— Аминь! — восклицает Люси. Племяшка сегодня в темном костюме, одета с иголочки. Холеная, как адвокат, или врач, или кого там еще она хочет из себя изобразить. С Бергер она глаз не спускает: сразу заметно, очарована этой привлекательной женщиной. Не отходит от нее, осыпает поздравлениями. Племяшка необузданна в проявлении чувств. Да тут, пожалуй, самый настоящий флирт. Она заигрывает с прокурором по особо важным делам!

— Пора возвращаться в Нью-Йорк, — говорит Бергер. — Меня ждет еще одно крупное дело, не забыли? — Сьюзан Плесс, что же еще. — Надо поставить точку. Вы когда сможете подъехать, чтобы проассистировать по делу Сьюзан? — Полагаю, Бергер это серьезно.

— Поезжай-поезжай. — Марино, в своем мятом темно-синем костюмчике и мрачном, чуть коротковатом, красном галстуке, дает добро. На лице его печаль. — Поезжай в Нью-Йорк, док. Сейчас же и отправляйся. Тебе здесь пока делать нечего. Пусть страсти поулягутся.

Не отвечаю (до сих пор не обрела дара речи), хотя и согласна с ним.

— Вертолетов не боитесь? — спрашивает прокурора Люси.

— Ну уж меня ты туда никакими коврижками не затащишь, — оживляется Анна. — Эти вертушки летают вопреки всем законом физики. Я — пас.

— Однако и шмель летает вопреки законам физики, — добродушно отвечает Люси. — Жирная тушка с крохотными крыльцами. Ж-ж-ж. — Изображает полет шмеля, как сумасшедшая вертит локтями, даже в глазах зарябило.

Племянница обнимает меня за талию, и мы выходим из комнаты. Бергер уже успела добраться до лифта, стоит в полном одиночестве, зажав под мышкой портфель. Загорается стрелка, двери открываются. Из лифта высыпал довольно неаппетитный народец: кому-то предстоит свой судный день, иные явились понаблюдать, как кто-то другой отправится в ад. Бергер придерживает перед моими спутниками двери. Следом спешат репортеры, но не садятся на хвост: отмахиваюсь, давая понять, что сегодня комментариев не последует, и прошу оставить меня в покое. Пресса еще не знает, чем закончилось слушание специального суда присяжных. Мир пребывает в неведении. Заседание было закрытым, прессу не пускали — впрочем, журналисты, как видно, осведомлены, что в суде я должна была появиться сегодня. Утечки. Больше их не будет, уж я-то позабочусь. Может, теперь это и не важно, но Марино, пожалуй, прав: стоит уехать на время из города, хоть ненадолго. Лифт опускается, и вместе с ним падает мое настроение. Остановка, первый этаж. От реальности никуда не денешься: надо принимать решение.

— Я лечу с вами, — на выходе вполголоса сообщаю спутнице. — Садимся в вертолет и отправляемся в Нью-Йорк. Почту за честь оказать посильную помощь. Долг платежом красен, миссис Бергер.

В вестибюле шумно, всюду снуют люди; Бергер останавливается, перекладывает под руку пухлый потрепанный портфель с разъехавшейся молнией, и мы встречаемся взглядами.

— Зовите меня Хайме, — напоминает она. — Увидимся на суде, Кей.

Патриция Корнуэлл Мясная муха

Доктору Луи Каталди, судебному следователю восточного округа Батон-Руж.

Человеку чести, борцу за правду и справедливость.

Мир становится лучше оттого, что ты есть.

И они вместе будут лежать во прахе, и червь покроет их.

Книга Иова 21:26

1

Доктор Кей Скарпетта подносит крошечный стеклянный пузырек с раствором ближе к свету, чтобы лучше рассмотреть заспиртованную личинку. Судя по всему, она знает, на какой стадии метаморфоза находилась эта похожая на зернышко личинка, прежде чем ее поместили в пузырек и закрыли черной пробкой. Она могла бы превратиться в Calliphora vicina, трупную муху, которая откладывала бы яйца в мертвые человеческие тела или в страшные зловонные раны живых людей.

— Большое спасибо, — говорит Скарпетта, обводя взглядом четырнадцать полицейских и криминалистов — выпускников две тысячи третьего года Американской Академии судебной экспертизы. Ее взгляд останавливается на невинном лице Ник Робияр.

— Я не знаю, кто достал это для меня, и мы не будем обсуждать за столом, откуда, но...

Все в недоумении.

— Я впервые получаю в качестве подарка личинку.

Никто не сознается в содеянном, но Скарпетта уверена в одном — полицейский способен блефовать и при необходимости уличать во лжи.

Заметив ухмылку на лице Ник Робияр еще до появления пузырька, Скарпетта начала кое-что подозревать.

Пламя свечи играет на стекле крошечного сосуда, который Скарпетта держит кончиками пальцев. Ее ногти аккуратно подстрижены, изящная рука неподвижна, в ней чувствуется сила, накопленная за годы работы с трупами, с отмершими тканями и костями.

К несчастью для Ник, одноклассники не смеются, и она чувствует себя неуютно. После десяти месяцев работы с теми, кого, по идее, следует считать друзьями, она все еще остается простушкой Ник из Закари, штат Луизиана, городка с двенадцатью тысячами жителей, где до недавнего времени об убийствах даже не слышали. За много лет там не случилось ни одного, и это считалось вполне естественным.

Большинству одноклассников Ник до такой степени наскучило расследование убийств, что они придумали характеристики: настоящие убийства, судебно-наказуемые проступки, городские чистки. Ник не давала никаких характеристик. Убийство есть убийство. За свою восьмилетнюю карьеру она расследовала только два серьезных дела, и оба оказались бытовыми преступлениями. Ник было ужасно не по себе, когда в первый день занятий руководитель расспрашивал каждого полицейского о среднем количестве убийств, расследуемых его отделом. Ник тогда ответила: «Ни одного». Потом он спросил о численности персонала в отделе. «Тридцать пять», — сказала Ник. Или «меньше чем народу в восьмом классе», по выражению одного из ее новых одноклассников. То, что Ник оказалась в Академии, стало самой большой удачей в ее жизни, но с самого начала она прекратила попытки приспособиться, согласилась, что в соответствии с мировоззрением полицейских остается по ту сторону баррикад.

Ник с сожалением осознает, что ее проказа с личинкой что-то нарушила (она еще не знает, что). Несомненно, она не должна была дарить это, всерьез или в шутку, легендарному судмедэксперту, доктору Кей Скарпетте, женщине, которой Ник всегда восхищалась. Ее лицо вспыхивает, пока она следит за Скарпеттой, не в силах разгадать ее реакцию. Ник слишком напугана и смущена последствиями своего поступка.

— Итак, я назову ее Мэгги, хотя мы еще не можем определить пол, — решает Скарпетта. Тонкая оправа очков отражает пляшущие языки света. — Думаю, хорошее имя для личинки.

В комнате слышно потрескивание свечи, пламя внутри стеклянного колпака дрожит от прохладного дыхания вентилятора. Скарпетта поднимает пузырек.

— Кто мне скажет, на какой стадии метаморфоза находилась Мэгги до того, как кто-то, — она изучает сидящих за столом, снова задерживаясь на лице Ник, — не положил ее в баночку с этанолом? Кстати, я подозреваю, что Мэгги задохнулась и утонула. Личинкам нужен воздух, как и нам.

— Какой придурок утопил личинку? — не выдерживает один из полицейских.

— Ага, представь, нанюхался алкоголя...

— Ты о чем, Джоуи? Ты его весь вечер вдыхаешь.

Слышны раскаты темного, зловещего смеха, словно приближается шторм, и Ник не знает, как от него увернуться. Она откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди, и пытается казаться безразличной. Неожиданно в памяти всплывает одно из штормовых предупреждений отца: Ник, дорогая, когда сверкает молния, не стой одна, не думай, что тебя защитят деревья. Постарайся найти какой-нибудь ров или углубление в земле и лежи там.

Сейчас ей некуда спрятаться, только в молчание.

— Эй, Док, мы уже сдали последний тест.

— Кто принес на вечеринку домашнюю работу?

— Да уж, мы не на службе.

— Не на службе? Понятно, — размышляет вслух Скарпетта. — Значит, если вдруг найдут останки пропавшего человека, а вы окажетесь не на службе, то никто из вас и пальцем не пошевелит. Вы это хотели сказать?

— Я подожду, пока у меня виски не кончится, — говорит один из полицейских. Его лысая голова сверкает, словно полированная.

— Это идея, — отвечает она.

Теперь смеются все, кроме Ник.

— Это может случиться, — Скарпетта ставит пузырек около бокала с вином. — В любой момент нас могут вызвать. Это может стать самым ужасным вызовом за всю нашу карьеру, а мы... захмелевшие от нескольких бокалов вина, выпитых в нерабочее время, можем быть больны, или ругаться в это время со своими любимыми, друзьями, детьми.

Она отодвигает недоеденного тунца и облокачивается на край стола, покрытого клетчатой скатертью.

— Но расследования не могут ждать, — добавляет она.

— Но ведь есть же такие, которые могут и подождать? — спрашивает детектив из Чикаго. Одноклассники называют его Моряком из-за татуировки в виде якоря на левом предплечье.

— Например, кости в колодце или в подвале. Или труп под бетонной плитой. Они же никуда не денутся.

— Мертвые нетерпеливы, — говорит Скарпетта.

2

Ночь на излучине реки напоминает Джею Талли креольский джаз-бэнд, где на басах играют лягушки-быки, древесные лягушки — на истошно вопящих электрогитарах, а цикады и сверчки энергично и пронзительно пиликают на скрипках и скрежещут на стиральных досках.

Он направляет луч фонарика в темноту, на уродливо изогнутый старый кипарис, в черной воде вспыхивают и исчезают глаза аллигатора. Свет дрожит от тихого зловещего комариного звона. «Тайный приют» медленно скользит по воде, мотор выключен. Джей сидит за штурвалом и лениво наблюдает за женщиной в трюме. Когда он покупал себе катер несколько лет назад, «Тайный приют» восхитил его. Трюм под палубой достаточно вместителен, можно перевозить более ста двадцати фунтов льда и рыбы. Или женщину с красивой фигурой, как ему нравилось.

Ее расширенные от ужаса глаза блестят в темноте. При дневном свете они голубые, прекрасного глубокого цвета. Она болезненно зажмуривается, когда Джей направляет фонарь ей в глаза, освещая красивое лицо, проводит лучом по ее телу, до кончиков ярко накрашенных ногтей. Она блондинка, возможно, ей около сорока, но выглядит моложе, маленькая, с хорошими формами. Трюм, отделанный стеклопластиком, забросан оранжевыми подушками, грязными и почти черными от засохшей крови. Джей был внимателен, даже мил, связывая ей запястья и лодыжки так, чтобы не нарушить кровообращение. Он предупредил, что веревка не повредит ее нежную кожу, если она будет сидеть спокойно.

— Все равно нет смысла дергаться, — говорит он мягким баритоном, так хорошо подходящим к его красивой внешности. — Я даже не собираюсь затыкать тебе рот. Кричать тоже нет смысла, верно?

Она кивает, и это вызывает у него смех, ведь она кивает, отвечая «да», хотя на самом деле, конечно, хочет сказать «нет». Но он прекрасно знает, как нестандартно люди думают и ведут себя, когда напутаны. «Бояться», «страх» — слова, которые совершенно не подходят к данной ситуации. Это всегда его поражало. Джей полагал, что когда Самуэль Джонсон трудился над бесчисленными изданиями своих словарей, он понятия не имел, что чувствует человек, когда впереди его ждет лишь ужас и смерть. Это ожидание заставляет трепетать от страха каждую жилку, каждую клеточку тела, для такого не подходит слово «ужас», это что-то большее. Но даже Джей, хотя и знал много языков, не мог выразить словами, что чувствуют его жертвы.

Объятия ужаса.

Нет, не то.

Он изучает женщину. Она ягненок. Все люди делятся на два типа: волки и ягнята.

Желание Джея подобрать подходящее название тому, что чувствуют его ягнята, превратилось в навязчивую идею. Гормон эпинефрин — адреналин — как-то странно влияет на нормального человека, превращая его в низшее существо, у которого логики и самоконтроля не больше, чем у примитивной лягушки. И еще мгновенная психологическая реакция, ее могут вызвать определенные воспоминания из жизни жертвы или богатое воображение. В книгах, фильмах и новостях столько ужасов, что жертва способна легко представить, какой кошмар ее ждет.

Да, жертвы могут представить все, но не могут произнести слово. Точное слово. Оно опять ускользнуло от Джея сегодня.

Он садится на пол лодки и вслушивается в частое прерывистое дыхание своего ягненка. Ее трясет, и ужас, словно лава (за неимением лучшего определения), проникает в каждую молекулу ее тела, в душе царит невыносимая пустота. Он спускается в трюм и дотрагивается до ее руки. Она холодная как лед. Он прижимает пальцы к ее горлу, находит сонную артерию и считает пульс по светящейся секундной стрелке наручных часов.

— Сто восемьдесят, — говорит он. — Смотри, чтобы сердце не остановилось. А то был у меня случай...

Она неотрывно смотрит на него, ее верхняя губа дрожит.

— Я серьезно. Смотри, чтобы у тебя не остановилось сердце.

Он не шутит. Это приказ:

— Сделай глубокий вдох.

Она вздыхает, ее тело содрогается.

— Лучше?

— Да. Пожалуйста...

— И почему все маленькие ягнята так вежливы, черт их подери?

Ее грязная бордовая рубашка уже давно порвалась, он распахивает лохмотья, обнажая полную грудь. Она дрожит, ее бледная кожа мерцает в тусклом свете. Он спускается от округлых форм ее груди к ребрам, ниже, к впалому животу, к расстегнутой ширинке джинсов.

— Простите, — шепчет она. По ее испачканному лицу катятся слезы.

— Ну вот, опять, — он возвращается к штурвалу. — Неужели ты на самом деле думаешь, что твое «простите» способно изменить мои планы? — Ее вежливость только усиливает его ярость. — Ты понимаешь, что для меня значит вежливость?

Он ждет ответа.

Она пытается облизнуть губы, но во рту у нее пересохло. Ее пульс отчетливо бьется на шее, словно крошечная птичка в клетке.

— Нет, — выдыхает она.

— Это слабость.

Лягушачий оркестр зазвучал снова. Джей изучает наготу пленницы, ее бледная кожа поблескивает от крема против насекомых — его скромная человеческая услуга, оказанная из нелюбви к маленьким красным точкам, последствиям комариных укусов. Вокруг нее роятся комары, но ни один не садится. Он поднимается со стула и дает ей глоток воды. Как женщина она его совсем не интересует. Вот уже три дня, как он привез ее сюда. Он хотел уединения, хотел говорить с ней и любоваться ее наготой, надеясь, что ее тело станет телом Кей Скарпетты. И сейчас он вне себя, потому что это не Скарпетта, потому что Скарпетта не была бы вежливой, потому что Скарпетта не знает, что такое слабость. В глубине души он понимает, что совершает ошибку, потому что Скарпетта — волк, а он ловит только ягнят, и не может подобрать слово, то самое слово.

И он не сможет найти его с помощью этого ягненка, как не смог с теми, другими.

— Мне надоело. Я спрашиваю еще раз. У тебя есть последний шанс. Скажи мне, что это за слово.

Она сглатывает и пытается говорить, но язык прилипает к нёбу. Звук ее голоса напоминает ему испорченный механизм.

— Я не понимаю. Простите...

— На хрен вежливость, слышишь меня? Сколько раз повторять?!

Пульс яростно бьется на ее сонной артерии, глаза снова наполняются слезами.

— Назови мне слово. Скажи, что ты чувствуешь. Только не говори, что тебе страшно. Ты же, черт возьми, учительница. Словарный запас у тебя должен быть больше пяти слов.

— Я чувствую... чувствую смирение, — рыдает она.

— Что?

— Ты не отпустишь меня. Теперь я это знаю.

3

Тонкое остроумие Скарпетты напоминает Ник зарницу. Это не громкий треск и ослепительная вспышка обычной молнии, а тихое, умиротворенное сияние, которое, по словам матери Ник, означает, что тебя фотографирует Бог.

Он снимает все, что ты делаешь, Ник, ты должна вести себя хорошо, потому что в Судный День Он покажет эти снимки всем.

Ник не верила в эту чепуху со старших классов, но ее молчаливая спутница, как она привыкла думать о совести, наверное, никогда не перестанет предупреждать, что когда-нибудь ее грехи разоблачат ее. А Ник считала, что грехов у нее хватает.

— Следователь Робияр?

Ник вздрагивает от звука собственного имени. Голос Скарпетты возвращает ее в уютную полутемную комнату, где сидят полицейские.

— Скажите нам, что бы вы сделали, если бы в два часа ночи зазвонил телефон и вас, пропустившую пару стаканчиков накануне, вызвали на место преступления, где произошло серьезное убийство, — спрашивает Скарпетта. — Позвольте заметить, что никто из нас не хотел бы остаться в стороне, когда речь идет о действительно серьезном преступлении. Возможно, мы не хотим в этом сознаваться, но это так.

— Я не пью много, — отвечает Ник. Она слышит возгласы однокурсников и тотчас начинает жалеть о своих словах.

— Господи, где ты выросла, девочка, в воскресной школе?

— Я хотела сказать, что я правда не могу, у меня пятилетний сын.

Ник замолкает и чувствует, что сейчас расплачется. Как давно она его не видела!

За столом повисает неловкая пауза.

— Слушай, Ник, — говорит Моряк, — у тебя с собой его фото? Его зовут Бадди, — обращается он к Скарпетте. — Вы должны увидеть его. Потрясающий мелкий бандит верхом на пони...

У Ник нет ни малейшего желания показывать всем маленькую фотографию сына, почти стертую оттого, что она часто вытаскивает ее из бумажника и часами рассматривает. Лучше бы Моряк сменил тему или просто не заметил бы ее молчания.

— У кого из вас есть дети? — спрашивает Скарпетта.

Поднимается около десятка рук.

— Это одно из слабых мест нашей профессии, — замечает она. — Возможно, самое страшное в нашей работе — или в нашем призвании — то, что она делает с нашими близкими, как бы мы не старались их защитить.

Никаких зарниц, только бархатная темнота, странная и прохладная на ощупь, — думает Ник, наблюдая за Скарпеттой.

Она добрая. За непробиваемой стеной бесстрашия и сурового авторитета она добрая и понимающая.

— В нашей работе родственные отношения могут только навредить. Очень часто так и происходит.

Скарпетта продолжает поучать, ей легче сказать то, что она думает, чем попробовать проанализировать чьи-либо чувства. Что чувствует сама Скарпетта, всегда оставалось загадкой.

— Док, а у вас есть дети? — Реба, криминалист из Сан-Франциско, наливает себе новую порцию виски с содовой. У нее заплетается язык, и она уже не контролирует себя.

— У меня есть племянница, — после некоторых колебаний говорит Скарпетта.

— Ах да! Теперь припоминаю. Люси. Ее часто показывают в новостях, то есть показывали...

Пьяная идиотка, — возмущается про себя Ник.

— Да. Люси моя племянница, — отвечает Скарпетта.

— ФБР. Компьютерный гений, — не унимается Реба. — Так, потом что? Дайте-ка подумать... Что-то про вождение вертолетов и какое-то алкогольное Бюро...

Бюро по контролю за алкоголем, табачными изделиями и огнестрельным оружием, пьяная дура. — В душе у Ник бушует шторм.

— Уж не знаю. Там был пожар что ли, и кто-то погиб? Так чем она теперь занимается? — она осушает бокал с виски и глазами ищет официантку.

— Это было давно.

Скарпетта не отвечает на вопросы, и Ник слышит в ее голосе усталость и грусть, болезненную, неизменную, как остатки кипарисов в заводях Южной Луизианы.

— Разве это не странно? Я совсем забыла, что она ваша племянница. Теперь она стала кем-то... Или... надеялась стать, — снова заговаривает Реба, отбрасывая коротко стриженую челку со лба. — Опять попала в переделку, да?

Чертова шлюха, заткнись.

Молния рассекает черную пелену ночи, на секунду Ник замечает бледный свет нового дня на горизонте. Так рассказывал отец: Видишь, Ник, — говорил он, когда они следили в окно за яростными штормами, и молния вдруг вспыхивала зигзагом пламени, вонзаясь в темноту. — Вот оно, завтра, видишь? Ты должна смотреть внимательней, Ник. Этот яркий белый свет и есть завтра. Смотри,как быстро оно приходит. Так же быстро приходит успокоение.

— Ты бы возвращалась в отель, Реба, — сдержанно произносит Ник. Таким же твердым голосом она разговаривает с Бадди, когда тот злится. — На сегодня тебе хватит виски.

— Простите, мисс Любимица, — Реба еле ворочает языком, находясь почти в бессознательном состоянии.

Ник чувствует на себе взгляд Скарпетты и почти жалеет, что не может подать ей знак, чтобы извиниться за возмутительное замечание Ребы.

Образ Люси, как привидение, заполняет комнату, и Ник чувствует ревность и зависть, о которых никогда не подозревала, ведь воспоминание о Люси вызвало столько эмоций в душе Скарпетты, хотя та старалась этого не показывать. Ник чувствует себя никем по сравнению с суперплемянницей Скарпетты, чьи таланты полицейского и глубина миропонимания недостижимы для Ник. Ее сердце сжимается, внутри все холодеет. То же самое испытывала она, когда мать осторожно поправляла сбившуюся повязку на сломанной руке Ник.

Это хорошо, что тебе больно, детка. Если ты чувствуешь боль, значит, твоя ручка жива и скоро поправится. Ты же хочешь, чтобы она скорей поправилась?

Да, мама. Прости меня за то, что я сделала.

Что за глупость, Ники! Ты же не нарочно ушиблась.

Но я не послушала папу. Я побежала в лес и споткнулась...

Мы все поступаем неправильно, когда напуганы, милая. Может, и хорошо, что ты упала, ты была ближе к земле, когда сверкали эти ужасные молнии.

4

Детские воспоминания Ник о жизни на юге континента неизбежно связаны со штормами.

Кажется, что небеса посылали неистовые бури каждую неделю, взрываясь разъяренным громом, словно пытались оглушить или испепелить всех живых существ на планете. Едва раздавался первый раскат грома, и первые вспышки молний озаряли горизонт, отец говорил, насколько это опасно, а светловолосая красавица-мать стояла в дверях и махала Ник, чтобы она поскорее возвращалась в теплый уютный дом, в ее нежные объятия.

Отец всегда выключал свет, и они втроем сидели в темноте, пересказывая библейские истории или соревнуясь в чтении по памяти четверостиший и псалмов. За точное исполнение полагался четвертак, но отец давал монетку только после того, как заканчивалась буря, потому что монеты металлические, а металл привлекает молнию.

Не возжелай.

Радости Ник не было предела, когда она узнала, что один из преподавателей в Академии — доктор Кей Скарпетта, которая в последние две недели обучения будет читать лекции по расследованию обстоятельств смерти. Ник считала дни. Ей казалось, что все эти недели до начала лекций Скарпетты никогда не кончатся. Потом доктор приехала сюда, в Ноксвиль, и к величайшему замешательству Ник, первая их встреча произошла в женском туалете. Ник как раз спустила воду и выходила из кабинки, на ходу застегивая темные форменные штаны.

Доктор мыла руки, и Ник вспомнила, как впервые увидела ее фотографию и удивилась, что Скарпетта вовсе не походила на темноволосую испанку, какой Ник ее представляла. Это случилось около восьми лет назад, тогда она знала только имя Скарпетты и не предполагала, что та окажется голубоглазой блондинкой, чьи предки происходили из Северной Италии, ближе к австрийской границе, и обладали арийской внешностью.

— Здравствуй. Я доктор Скарпетта, — просто сказала она, словно и не заметила связи между сливающейся водой в бачке и Ник. — Позволь, угадаю... Ты, наверное, Николь Робияр.

Ник вспыхнула и не могла вымолвить ни слова.

— Как...

Прежде чем она успела сформулировать вопрос, Скарпетта объяснила:

— Я запросила копии заявлений всех студентов, включая фотографии.

— Да? — Не то, чтобы Ник поразило, что ей понадобились заявления студентов, она просто не могла понять — неужели Скарпетта действительно их просматривала. — Полагаю, теперь вы знаете и номер моей страховки, — решила пошутить Ник.

— Этого я не помню, — серьезно сказала Скарпетта, вытирая руки о бумажное полотенце. — Но я знаю достаточно.

5

— На второй ступени развития, — отвечает Ник на почти забытый вопрос о личинке по имени Мэгги.

Полицейские за столом переглядываются. У Ник удивительная способность раздражать коллег, чем она, в общем-то, и занимается последние два с половиной месяца. Иногда она напоминает Скарпетте Люси, которая провела первые двадцать лет своей жизни, упрекая людей в проступках, которых те не совершали, и выставляя напоказ свои таланты.

— Очень хорошо, Ник, — хвалит Скарпетта.

— Кто спрашивал нашу умницу? — когда Реба не клюет носом над столом, она становится невыносимой.

— Думаю, Ник мало выпила сегодня, у нее трясутся руки и повсюду мерещатся ползающие личинки, — говорит бритоголовый детектив.

По его взгляду можно понять, что Ник ему нравится, несмотря на ее репутацию в группе.

— А ты, наверное, считаешь, что ступень развития — это второй лестничный пролет в твоем подъезде.

Ник хочет пошутить, но настроение у нее на нуле:

— Видели эту маленькую личинку, что я подарила доктору Скарпетте?

— Ага! Наконец-то созналась.

— Это вторая стадия развития, — Ник уже не может остановиться. — Она уже полиняла один раз после вылупления.

— Да ладно, с чего ты взяла? Сама видела, как крошка Мэгги линяет? — не унимается бритоголовый.

— Ник снимает угол в Хранилище и ночует там со своими маленькими ползучими друзьями, — произносит кто-то.

— По необходимости — ночевала бы.

Никто не спорит. Всем известны отважные вылазки Ник в Университетский центр штата Теннеси, занимающийся исследованием трупов. Там изучают процесс разложения мертвого человеческого тела и устанавливают не только время наступления смерти, но и различные изменения, с ней связанные. Ходит шутка, что Ник настолько часто посещает это заведение, словно это дом престарелых, и она навещает родственников.

— Спорим, Ник там каждой личинке и жучку-паучку имя дала?

Все продолжают отпускать шуточки и остроты, пока Реба с громким звяканьем не роняет на пол вилку.

— Только не когда я ем отбивную! — громко заявляет она.

— Шпинат добавляет великолепный зеленый оттенок, дорогая.

— Жалко, у тебя нет риса...

— Эй, еще не так уж поздно! Официант! Принесите этой даме тарелку риса с подливкой.

— Как вы думаете, что это у Мэгги за две крошечных точки, похожие на глаза?

Скарпетта снова подносит пузырек ближе к свету, надеясь успокоить своих студентов, пока их не выставили из ресторана.

— Глаза, — говорит бритоголовый детектив. — Это ведь глаза, да?

Реба начинает ерзать на стуле.

— Нет, это не глаза, — отвечает Скарпетта. — Ну! Я уже вам подсказала пару минут назад!

— А по-моему, глаза. Маленькие черные бусины, похожие на глаза Макиллы.

За прошедшие два с половиной месяца сержант Мэгил из Хьюстона превратился в «Макиллу-Гориллу» из-за своего волосатого мускулистого тела.

— Но-но! — возражает он. — Можете спросить мою подружку, у меня что, глаза как у личинки? Когда она смотрит в мои глаза, — он выразительно моргает, — то падает в обморок.

— Вот я и говорю, Макилла. Если бы я посмотрел в твои глаза, тоже отбросил бы коньки.

— Нет, это наверняка глаза, чем еще личинка увидит, куда ползти?

— Это отверстия для дыхания, а не глаза, — отвечает Ник. — Эти черные бусинки — что-то вроде крошечных трубочек для воздуха, чтобы личинка могла дышать.

— Дыхательные трубочки?

— Минуточку. Доктор Скарпетта, передайте-ка мне пузырек, я хочу посмотреть, может, Мэгги еще носит маску и ласты?

Худощавый следователь из Мичигана держится за стул, чтобы не свалится от смеха:

— В следующий раз надо найти личинку повзрослее, чтобы поближе рассмотреть эти трубки...

Приступы гомерического хохота разносятся по комнате. Макилла почти съезжает со стула на пол.

— Черт, я сейчас лопну от смеха! — рыдает он.

— Трубочки для дыхания!

Скарпетта не участвует в общем веселье, молча сидит в стороне. Она уже не контролирует ситуацию.

— Эй, Ник, не знал, что ты была в отряде «морских котиков»!

Это продолжается до тех пор, пока менеджер ресторана не появляется в дверях, показывая тем самым, что они мешают другим.

— Ладно, девочки и мальчики, — беспокойно произносит Скарпетта. — Довольно.

Веселье прекращается так же неожиданно, как началось, запас шуток про личинку истощается. К тому же Скарпетте преподнесли другие подарки: шариковую ручку, «которой можно писать и в дождь и в снег, она не перестанет работать, даже если ее случайно уронить в тело трупа при вскрытии»; карманный фонарик «для исследования труднодоступных мест» и темно-синюю бейсболку, украшенную золотистой тесьмой, которой позавидовал бы и генерал.

— За здоровье Генерала Скарпетты!

Все выпивают, наблюдая за реакцией доктора и снова отпуская неуместные шуточки. Макилла наполняет стакан Скарпетты из четырехлитрового картонного бочонка с вином, для удобства снабженного маленьким краником. Дешевое «шардонне» наверняка сделано из некачественных сортов винограда, выращенного на низких склонах, думает Скарпетта, там ужасное водоснабжение. Если повезет, у этого вина выдержка хотя бы месяца четыре. Завтра ей точно будет плохо.

6

На следующее утро, чтобы пройти таможенный контроль в Нью-Йоркском аэропорту Кеннеди, Люси Фаринелли снимает огромные наручные часы марки Брайтлинг с нержавеющим покрытием, вынимает из карманов монеты и складывает все это на поднос.

Куртка, кроссовки и ремень вместе с сумкой отправляются на сканирование багажа, но сотрудники службы безопасности не находят в вещах Люси ничего подозрительного. Служащие Британских авиалиний, одетые все как один, в строгие синие костюмы и темные жакеты, весьма дружелюбны, но полиция в аэропорту начеку. Хотя рамка металлоискателя не подает сигнала, когда Люси проходит через нее в спортивных носках и джинсах без ремня, ее повторно сканируют ручным прибором. И тут ее бюстгальтер заставляет его противно запищать.

— Поднимите руки, — говорит ей коренастая женщина-полицейский.

Люси улыбается и вытягивает в стороны руки. Женщина обыскивает ее, начиная от подмышек, — пояс, бедра и ноги, — делает она это весьма профессионально. Другие пассажиры беспрепятственно проходят мимо, с любопытством разглядывая Люси. Особенно она привлекает внимание мужчин, симпатичная девушка с расставленными ногами и вытянутыми в стороны руками. Но Люси наплевать. Она через столько прошла, что тратить нервы на излишнюю скромность было бы глупо. Может, расстегнуть рубашку и показать, что это ее нижнее белье, а не какая не батарейка или тем более не взрывчатка?

— Это мой лифчик, — небрежно замечает она женщине-полицейскому, та вздрагивает от звука ее голоса. Они нервничают больше, чем думала Люси. — Черт, все время забываю вытащить вставки, сменить его на спортивный или вообще не носить. Мне правда очень неудобно, что доставила вам столько хлопот, офицер Вашингтон, — она прочитала имя на бэдже. — Спасибо вам за хорошую работу. Что за время! Я понимаю, боевая готовность на случай теракта.

Люси оставляет озадаченного офицера, забирает с подноса свои часы и монеты и легко подхватывает остальные вещи. Сидя на холодном полу, в стороне от проходящих пассажиров, она надевает кроссовки, даже не трудясь их зашнуровать. Готовая быть приветливой и дружелюбной с любым офицером полиции или служащим аэропорта, Люси достает из заднего кармана билет и паспорт, зарегистрированные на одно из ее вымышленных имен.

Она невозмутимо проходит по десятому терминалу, шнурки кроссовок болтаются, и садится в «Конкорд», рейс 01. Бортпроводница улыбается Люси, проверяя билет.

— Место 1С, — она указывает на первый ряд, сиденье с высокой спинкой возле прохода, словно Люси никогда не летала на «Конкордах».

Последний раз это было под другим вымышленным именем, тогда она носила очки и зеленые линзы, волосы ее были выкрашены легко смываемой сине-фиолетовой краской, чтобы соответствовать фотографии на паспорте. Она была музыкантом. Хотя никто в принципе не мог знать несуществующую техно-группу «Желтый Ад», многие сказали: «Да, я о ней что-то слышал! Крутая группа!»

Люси рассчитывает на неумение людей замечать, на их страх показаться несведущими, на то, что они легко принимают ложь за правду. Она рассчитывает на своих врагов, которые замечают все, что происходит вокруг, и, глядя на них, она тоже замечает все, что происходит вокруг нее. Например, когда на паспортном контроле офицер долго возился с ее документами, Люси не удивилась, она прекрасно понимала, почему службы безопасности стоят на ушах. Примерно в ста восьмидесяти двух странах в Интернете появилась информация о том, что Интерпол разыскивает некоего Рокко Каджиано, обвиняемого в убийстве. Заполучить Рокко хотели сразу две страны — Италия и Франция. Рокко и знать не знал, что он в розыске. Он не догадывается, что Люси послала сведения в Центральное бюро Интерпола в Вашингтоне, где информацию перепроверили, прежде чем она добралась по Интернету до штаба Интерпола в Лионе. Именно там информацию о розыске напечатали и разослали правоохранительным органам многих стран. Все это заняло лишь несколько часов.

Рокко не знаком с Люси, но знает, кто она. Она, в свою очередь, тоже очень хорошо знает его, хотя они никогда не встречались. Сейчас, когда Люси пристегивает ремни и воздух взрывается шумом моторов, она не может дождаться встречи с Рокко Каджиано. К тому времени как она приземлится в Восточной Европе, гнев, подогревающий ожидание, сменится нервным волнением.

7

— Надеюсь вам не так плохо, как мне, — говорит Ник.

Они сидят в гостиной роскошного номера Скарпетты в «Мариотте» и ждут заказанный завтрак. Девять часов утра, Ник уже дважды осведомилась о здоровье Скарпетты, до сих пор не веря, что все это происходит с ней. Польщенная приглашением, Ник все-таки не может понять, почему выбор пал на нее.

Почему я? — крутится у нее в голове. — Может, она меня жалеет?

— Бывало и лучше, — улыбается Скарпетта.

— Все Моряк со своим вином. Но это еще ничего, он приносил и похуже.

— Уж не знаю, что может быть хуже, — вздыхает Скарпетта. В дверь стучат. — Если только яд. Извини меня.

Она встает с дивана. Привезли завтрак. Скарпетта подписывает чек и не скупясь дает официанту чаевые.

— В номер Моряка, 106, кажется, можно ходить, как на водопой, — говорит Ник. — В любое время приходишь со своей выпивкой и сливаешь ее в ванную. Около восьми он притаскивает в комнату двадцатифунтовые мешочки со льдом. Слава богу, что он на первом. Я была там однажды.

— Один раз за два с половиной месяца? — Скарпетта внимательно смотрит на нее.

Когда Ник вернется в Луизиану, ее ждут расследования, возможно, самых страшных убийств в ее жизни. Пока она не обмолвилась о них ни словом, и Скарпетта беспокоится за нее.

— Когда я училась на медицинском факультете в университете Джонса Хопкинса, — рассказывает Скарпетта, разливая кофе, — у нас в классе было всего три женщины. Если где-нибудь и стояла ванная с пивом, могу тебя заверить, мне никогда не говорили. Что тебе положить?

— Побольше сливок и сахар. Что же вы мне прислуживаете, а я без дела сижу? — Она вскакивает со стула.

— Садись, садись, — Скарпетта передает Ник кофе. — Вот круассаны и сэндвичи. Не стесняйся.

— Но когда вы учились в медицинской школе, то не были...

Ник хотела сказать простушкой, но удержалась.

— Майами — это же не богом забытая Луизиана. Все ребята в моем классе из больших городов.

Ник задерживает взгляд на чашке доктора. Руки Скарпетты абсолютно спокойны, когда она подносит чашку ко рту. Она пьет черный кофе и даже не притрагивается к еде.

— Когда шеф сказал мне, что отделу предложили полностью оплаченное место в Академии и что я поеду, вы не представляете, что я почувствовала, — продолжает Ник, переживая, что слишком много говорит о себе. — Я, правда, не могла в это поверить, и мне пришлось через многое пройти, прежде чем я смогла покинуть дом почти на три месяца. Потом я приехала сюда, в Ноксвиль, и здесь мне очень повезло с соседкой по комнате, Ребой. Не могу сказать, что было весело, и сейчас я ужасно себя чувствую: сижу тут и жалуюсь... — Ник явно нервничает, ставит чашку на стол и снова хватает ее. — Особенно вам.

— Почему — особенно мне?

— Сказать по правде, я надеялась вас впечатлить.

— Тебе это удалось.

— Вы не производите впечатление человека, которому нравится нытье, — Ник смотрит на Скарпетту. — Хоть люди и к вам не всегда хорошо относятся.

— Что ты имеешь в виду? — смеется Скарпетта.

— Я неточно выразилась. Люди завистливы. У вас были свои войны. Я хотела сказать, что вы не жалуетесь.

— Скажи это Розе, — весело замечает Скарпетта.

Ник задумывается. Она точно знает, кто такая Роза, но никак не может вспомнить.

— Мой секретарь, — объясняет Скарпетта, отпивая кофе.

Повисает неловкая пауза.

— Что же случилось с остальными двумя? — спрашивает Ник.

Скарпетта недоуменно смотрит на нее.

— С теми двумя женщинами из вашего класса?

— Одна ушла. Другая, по-моему, вышла замуж и бросила медицину.

— Интересно, что они сейчас чувствуют? Может, сожаление.

— Им, наверное, тоже интересно, что чувствую я, — отвечает Скарпетта. — Тоже, видимо, думают, что сожаление.

— Сожаление? Вы? — удивляется Ник.

— Иногда чем-то приходится жертвовать. Трудно принять того, кто отличается от других, такова человеческая природа. Обычно ты этого не понимаешь, пока не добиваешься всего, чего хочешь в жизни. А когда это происходит, очень часто в награду получаешь ненависть, а не восхищение.

— Я не думаю, что я необычная и что меня ненавидят. Возможно, меня иногда несправедливо критикуют, но я не сбегу из-за этого обратно домой, — быстро отвечает Ник. — Если я из маленького участка, это не значит, что я тупая, — настроение у нее поднимается, она горячо продолжает: — Я им не какой-нибудь болотный лангуст...

— Кто-то в классе называл тебя лангустом?

— Господи, да никто из них и лангуста-то никогда не ел. Они, наверное, думают, что это какая-нибудь рыба, ползающая по дну, или что-то в этом роде.

— Понятно.

— Я знаю, что вы имеете в виду. Думаю, что знаю, — говорит Ник. — В Закари всего двое патрульных — и те женщины. И один следователь — я! И дело вовсе не в том, что наш шеф не любит представительниц слабого пола. У нас даже мэр — женщина. Но чаще всего, когда я нахожусь в столовой, готовлю кофе или, например, ем, я там единственная женщина. По правде сказать, я об этом не задумывалась. Но стала думать об этом здесь, в Академии. Я понимаю, что, наверное, слишком яростно пытаюсь доказать, что никакая не деревенщина, и это всех раздражает. Ну ладно, я знаю, вам пора идти, а то пропустите самолет. Наверное, вам еще вещи собрать надо.

— Не так быстро, — отвечает Скарпетта, — мы еще не договорили.

Напряжение Ник исчезает, и когда она начинает говорить, голос ее звучит более уверенно:

— Знаете, самые приятные слова, сказанные мне за эти два с половиной месяца, произнесла Реба. Она сказала, я чем-то похожа на вас. Конечно, она была пьяна тогда. Надеюсь, вы не считаете это оскорблением.

— Единственный человек, кого бы ты могла этим оскорбить, это ты сама, — скромно отвечает Скарпетта. — Я немного старше тебя, если верить тому, что написано в твоем заявлении.

— В августе мне тридцать шесть. Удивительно, как вы все запоминаете.

— Это моя работа, знать о людях как можно больше. Очень важно уметь слушать. Многие только и занимаются тем, что строят предположения, слишком поглощены собой, чтобы слушать. А в морге, где я работаю, мои пациенты говорят очень тихо и не прощают, если я не услышу и не выясню о них все.

— Иногда я не слушаю Бадди, как следует, например, когда злюсь или просто слишком устала, — глаза Ник становятся грустными. — А я должна знать лучше всех, как это бывает, когда тебя не слушают, ведь Рики почти никогда меня не слушал. Это одна из причин, почему мы не поладили. Одна из многих.

Скарпетта догадывалась, что у Ник были проблемы с мужем.

Люди, у которых не ладятся отношения, несут в себе частичку одиночества и неудовлетворенности. В случае с Ник все признаки налицо, особенно злость, которую она считает, что прячет.

— Так плохо?

— Разошлись, теперь на грани развода, — Ник протягивает руку к чашке, но передумывает. — Хорошо, что мой отец живет неподалеку, в Батон-Руж, а то не знаю, куда бы я пристроила Бадди. Рики взял бы его, только чтобы расквитаться со мной.

— Расквитаться? За что? — спрашивает Скарпетта. У нее есть причины для этих вопросов.

— Долгая история. Это продолжается уже больше года. Как по наклонной, все хуже и хуже, но в принципе хорошо-то никогда и не было.

— Как долго уже исчезают женщины в твоем округе? — Скарпетта, наконец, переходит к делу. — Просто хотела узнать, как ты справляешься с этим. Не позволяй чувствам сломить тебя в самый неподходящий момент. Я заметила, что ты не взяла ни одного дела, пока я здесь находилась. Десять женщин за четырнадцать месяцев. Исчезли из своих домов, машин, с парковок, и все в районе Батон-Руж. Все предположительно мертвы. Я могу точно сказать, что мертвы. Я также могу сказать, что все они убиты одним и тем же человеком, и он хитер, очень хитер. Достаточно умен и опытен, чтобы войти в доверие, потом похитить, и, наконец, правильно распорядиться телом. Он убивал раньше и продолжит это делать. Последнее исчезновение произошло всего четыре дня назад, в Закари, итого — два случая в этом городе. Первый — несколько месяцев назад. Вот почему ты должна вернуться домой, Ник. Серийные убийства. Уже десять.

— Не десять. Только два в Закари. Я не состою в рабочей группе, — с негодованием отвечает Ник. — И не работаю с суперкопами. Им не нужна помощь от мелких полицейских из глубинки, вроде меня. По крайней мере, так считает прокурор штата.

— Какое отношение к этому имеет прокурор штата? — спрашивает Скарпетта. — Этими делами занимаются не федералы. Мало того, что Уэлдон Винн — настоящий эгоист и осел, он еще и глуп. Ничего не может быть хуже, чем тупой высокомерный человек у власти. Это заметные дела, о них говорят в новостях. Он хочет быть их частью и когда-нибудь стать федеральным судьей или сенатором.

— Вы правы. Я знаю, что ждет меня дома, но все, что я могу сделать — это расследовать дело об исчезновениях в Закари, даже если уверена в том, что они имеют отношение к остальным восьми.

— Похищения сейчас происходят намного севернее Батон-Руж, — говорит Скарпетта. — Возможно, похититель считает, что этот район стал слишком рискованным.

— Единственная надежда на то, что Закари принадлежит к восточному округу Батон-Руж, тогда он вне юрисдикции окружной полиции. И всесильная рабочая группа не может мной командовать.

— Расскажи мне о делах.

— Так. Самое последнее. Все, что мне известно — что вообще кто-либо знает — оно произошло на второй день после Пасхи, то есть около четырех дней назад, — начинает Ник. — Гленда Марле, учительница, сорок лет. Она преподавала в школе, где я училась. Блондинка, голубые глаза, симпатичная, умная. Разведена. Детей нет. Вечером во вторник она пошла в придорожный бар и заказала там копченую свинину. У нее синяя «хонда-аккорд» девяносто четвертого года. Видели, как она ехала на юг по Мэйн-стрит. Затем она исчезает, ее брошенную машину находят на стоянке возле школы. Конечно, в рабочей группе полагают, что у нее было свидание с одним из студентов и дело никак не связано с другими, якобы, это имитация. Чушь!

— На стоянке возле школы, — задумчиво замечает Скарпетта. — Значит, он говорил с ней, выяснил все про нее, возможно, спросил, где она работает. Она ответила, затем они пересели в его машину. Или он подкрался к ней незаметно.

— Что наиболее вероятно?

— Я не знаю. Большинство серийных убийц подкарауливают своих жертв. Но они не придерживаются строгих правил, хотя многие знатоки хотели бы считать по-другому.

— Другая женщина, — продолжает Ник, — исчезла за день до моего приезда сюда. Иви Форд. Сорок два года, блондинка, голубые глаза, довольно привлекательная, работала кассиром в банке. Дети были в это время в колледже, муж в командировке в Джексоне, Миссисипи. Иви находилась одна в доме, когда кто-то позвонил в дверь. Снова никаких следов борьбы. Ничего. Исчезла бесследно.

— Не могла она исчезнуть бесследно, — говорит Скарпетта. Она прокручивает в голове все возможные сценарии, приходя к очевидному выводу: у жертвы нет причин бояться нападающего, пока не становится слишком поздно.

— За домом Иви Форд все еще наблюдают? — Скарпетта явно сомневается в последнем, ведь прошло столько времени.

— Ее семья живет в этом доме. Не представляю, как люди могут возвращаться туда, после того что произошло.

Ник хотела добавить, что она бы никогда не вернулась, но это ложь. Когда-то давно ей пришлось это сделать.

— А машину нашли? Я имею в виду дело Иви Форд. Осмотрели ее машину?

— Да, мы там... то есть, вы же знаете, я была здесь, — Ник недовольно морщится. — Но я получила подробный отчет и уверена, там хорошо поработали. Мои ребята сняли каждый отпечаток. Самые четкие проверили по базе данных ФБР. Никаких зацепок. Я думаю, это ничего не значит, кто бы ни похитил Гленду Марле, он не был в машине. Поэтому там не могло остаться его отпечатков. На дверных ручках тоже кое-что есть, но все отпечатки ее.

— А ключи, бумажник, например, какие-нибудь личные вещи?

— Ключи в замке зажигания, записную книжку и бумажник нашли на стоянке примерно в двадцати футах от машины.

— Деньги? — спрашивает Скарпетта.

Ник качает головой:

— Чековая книжка и кредитки на месте. Она не носила при себе много наличных. Все деньги из бумажника исчезли. Шесть долларов тридцать два цента там было точно, потому что в баре она заплатила десятку, и ей дали сдачу. Я попросила проверить, потому что пакета с едой в машине не оказалось. Чека, естественно, тоже. Мы поехали в этот бар и попросили найти ее чек.

— Получается, что похититель взял и еду?

Это странно. Больше похоже на ограбление, чем на серийное убийство.

— Есть данные, какую-нибудь из остальных восьми женщин ограбили? — спрашивает Скарпетта.

— Говорят, что бумажники всех восьми были пусты, брошены вблизи от места похищения.

— Отпечатки?

— Точно не знаю.

— Может, они смогли определить ДНК с отпечатков, если он оставил их на бумажнике?

— Я не знаю, что удалось сделать полиции Батон-Руж, они никому не говорят. Но ребята из моего отдела проверили, что могли, включая бумажник Иви Форд, и обнаружили ее ДНК и еще одну, которой нет в архивах ФБР. Вы же знаете, Луизиана только начала внедрять базы данных ДНК, поэтому остается еще много незарегистрированных образцов.

— Но у вас есть один неизвестный образец ДНК, — заинтересованно подытоживает Скарпетта. — Хотя он вполне может принадлежать кому угодно. Проверяли ее семью?

— ДНК не их.

Скарпетта кивает:

— Тогда нужно подумать, кому еще понадобился бумажник Иви Форд. Кому, если не похитителю?

— Я думаю об этом день и ночь.

— А самое последнее дело? Гленда Марле?

— У окружной полиции есть улики. Результаты экспертизы еще не готовы, несмотря на то, что дело спешное.

— При обыске машины использовали ультрафиолет?

— Да. Ни-че-го, — раздраженно отвечает Ник. — Ни места преступления, ни трупов, как в кошмарном сне. Если бы хоть удалось найти тело. У нас хороший судебный следователь. Вы о нем слышали? Доктор Сэм Ланье?

Скарпетта качает головой.

8

Окна кабинета судебного следователя восточного округа Батон-Руж выходят на Миссисипи, прямой линией уходящую вдаль. Рядом находится бывшее здание Конгресса, ставшее местом гибели коварного и бесстрашного Хью Лонга[131].

Стоя около окна своего кабинета на четвертом этаже правительственного здания, доктор Сэм Ланье задумчиво смотрит вниз, где Миссисипи несет свои серые воды мимо казино и военного эсминца Соединенных Штатов к старому мосту. Доктор Ланье — подтянутый мужчина шестидесяти лет, его седые волосы аккуратно расчесаны на пробор. В отличие от многих людей его положения, он старается не носить строгих костюмов, если не выступает в суде или не посещает политические собрания, где этого нельзя избежать.

Он бы мог состоять в политической партии, если бы не презирал политику и всех кто с ней связан. Противоречивый по природе, доктор Ланье носит одну и ту же одежду каждый день, даже если встречается с мэром: удобные ботинки, пригодные для любой погоды, темные свободные брюки, тенниску с вышитым значком судебного следователя Батон-Руж.

Привыкший все тщательно анализировать, он снова воскрешает в памяти строки письма, полученного вчера утром с рассылкой из Национальной Академии Юстиции. Он был ее членом вот уже много лет. Большой конверт с эмблемой Академии был запечатан. Доктор даже не догадался, что его вскрывали, пока не нашел внутри него еще один запечатанный конверт. Он был адресован ему, обратный адрес был написан от руки крупным почерком: Техас, Департамент юстиции, Полунская тюрьма. После долгих поисков в Интернете доктору удалось установить, что в этой тюрьме содержат приговоренных к смерти. В письме было следующее:

Здравствуйте, Monsieur Ланье

Конечно, Вы помните мадам Шарлотту Дард, которая так нелепо и неожиданно покинула этот мир 14 сентября 1995 года. Вы присутствовали при вскрытии, чему я, откровенно сказать, завидую, ведь мне ни разу не приходилось бывать на такого рода операциях. Очень скоро меня казнят, поэтому я могу открыть Вам некоторые секреты.

Тот, кто убил мадам Дард, очень умен.

Mais non[132]! Это был не я.

Интересующий Вас человек бежал в Палм-Дезерт вскоре после смерти мадам Дард. Но там его уже нет. Имя и местонахождение этого человека Вы должны узнать сами. Настоятельно рекомендую вам найти себе помощника. Я мог бы предложить кандидатуру великолепного детектива, Пита Марино. Мы с ним очень хорошо знакомы по моим приключениям в Ричмонде. Конечно, Вы о нем слышали.

Ваша фамилия, mon cher monsieur[133], указывает на ваше французское происхождение. Возможно, мы с Вами родственники.

A bientot[134],

Жан-Батист Шандонне

Доктор Ланье слышал о Жан-Батисте Шандонне. Он лишь не знал, кто такой Пит Марино, но вскоре он выяснил и это, послав несколько запросов по Интернету. Оказалось, что Марино действительно расследовал в Ричмонде убийства женщин, совершенные Жан-Батистом. Но больше всего доктора заинтересовал тот факт, что Марино известен своим сотрудничеством со знаменитым судмедэкспертом, доктором Кей Скарпеттой. Доктор Ланье всегда уважал Скарпетту, на него произвела сильное впечатление лекция, которую она читала на региональном собрании следователей. Большинство судебно-медицинских экспертов, особенно с таким статусом, как у Скарпетты, невысокого мнения о следователях, считают их всего лишь организаторами похорон, дорвавшимися до власти. Конечно, есть и такие.

Несколько лет назад Скарпетта попала в беду, она очень сильно пострадала, и доктор Ланье испытывал к ней искреннее сочувствие, потому что не проходило дня, чтобы опасность не подстерегала его самого.

Теперь какой-то печально известный серийный убийца думает, что доктору нужна помощь Марино. Что ж, возможно. А может, это ловушка. С момента выборов не прошло и полугода, и доктор Ланье с подозрением относится к любому отклонению от рутинной работы, а письмо Жан-Батиста Шандонне кажется ему очень подозрительным. Но он не может его игнорировать по одной простой причине: Жан-Батист Шандонне, если письмо действительно от него, знает что-то о Шарлотте Дард. Про ее дело давно забыли, да оно и не особо известно за пределами Батон-Руж. Причину ее смерти так и не установили, и доктор Ланье допускал мысль, что это может быть убийство.

Он всегда полагал, что самый простой способ нейтрализовать ядовитую тварь — первым напасть и свернуть ей шею раньше, чем она попытается укусить.

Точно так же он может проверить сведения и посмотреть, что выяснится. Сидя за рабочим столом, он набирает номер Марино и попадает на автоответчик. Кажется, детективу наплевать, кто пытается до него дозвониться. Если бы Марино ездил на «харлее», он бы наверняка не надевал шлем, — думает доктор. Автоответчик полицейского не сообщает, что Марино не может взять трубку, поскольку его нет или он сейчас разговаривает по смежной линии, порядочные люди оставляют именно такие сообщения. Здесь грубый мужской голос говорит: «Не звоните мне домой». И диктует другой номер, по которому можно попробовать его застать.

Доктор Ланье набирает предложенный номер. Мужской голос на другом конце провода похож на голос с автоответчика.

— Детектив Марино?

— Кто его спрашивает?

Он из Нью-Джерси и никому не доверяет, вероятно, ему вообще редко кто-то нравится.

Доктор Ланье представляется и взвешивает каждое слово, прежде чем произнести. Детектив Марино — человек непростой, с ним нужно держать ухо востро.

— Примерно восемь лет назад у нас умерла женщина при невыясненных обстоятельствах. Шарлотта Дард. Вы что-нибудь слышали о ней?

— Без понятия.

Доктор Ланье подробнее рассказывает детали дела.

— Нет. Позвольте спросить, какого черта я должен что-то знать о смерти от передозировки в Батон-Руж? — Марино не слишком приветлив.

— Я и себя о том же спрашиваю.

— Да ладно? С чего бы это? Звонит какой-то придурок и пытается меня подловить.

— Хотя многие часто отзываются обо мне нелестно, — отвечает доктор Ланье, — сейчас я не пытаюсь подловить вас.

Он спрашивает себя, стоит ли рассказывать Марино о письме. Но решает, что в этом нет необходимости. Он уже выяснил что хотел — Марино понятия не имеет о деле Шарлотты Дард и явно раздражен тем, что ему досаждает какой-то следователь.

— Один маленький вопрос и я больше не буду отнимать у вас время, — говорит доктор Ланье. — Вы уже давно работаете с доктором Кей Скарпеттой...

— Какое она имеет к этому отношение? — поведение Марино полностью меняется, теперь он откровенно враждебен.

— Как я понимаю, она консультирует по частным вопросам, — доктор Ланье прочел об этом в Интернете.

Марино молчит.

— Что вы о ней думаете? — Ланье специально провоцирует Марино.

— Вот что я вам скажу. Я достаточного о ней мнения, чтобы не говорить о ней с каким-то идиотом!

В трубке раздаются гудки.

Доктор Ланье не мог бы получить лучшего подтверждения своих догадок о характере Кей Скарпетты. Она будет здесь званым гостем.

9

Скарпетта ждет своей очереди у стойки портье отеля «Мариотт». У нее раскалывается голова, и нервная система ни на что не реагирует. На вино нужно было наклеить этикетку с черепом и костями, — думает она.

Ее состояние, ухудшающееся с каждой минутой, намного серьезнее, чем она призналась Ник. Это даже не похмелье (она и двух стаканов этого проклятого вина не выпила!). Скарпетта не может себе простить, что вообще посмотрела на эту дрянь в картонном бочонке.

Печальный опыт доказал, что когда Скарпетта попадает в такую неприятную историю, чем больше кофе она пьет, тем хуже ей становится. Но это не мешает ей заказывать в номер побольше кофе, «искать приключений на свою задницу вместо того, чтобы подумать головой», как говорит ее племянница Люси каждый раз, когда Скарпетта ошибочно полагается на свои чувства.

Наконец, она подходит к стойке. Администратор протягивает ей счет и маленький конверт:

— Только что принесли для вас, мадам.

Скарпетта идет за носильщиком, который толкает тележку с ее сумками и тремя огромными чемоданами, забитыми слайдами. Скарпетта не хотела обрабатывать слайды с помощью новой компьютерной программы, которую терпеть не могла, поэтому все возила с собой. Она вообще считала, что совершенно не обязательно использовать компьютер или специальные устройства, чтобы показать фотографии человека, стрелявшего себе в голову, или обгоревшего ребенка. Показ слайдов и раздача наглядного материала сегодня эффективна так же, как в начале ее карьеры.

В конверте Скарпетта обнаружила факс от Розы, своего секретаря, которая, очевидно, звонила в тот момент, когда Скарпетта, превозмогая головную боль, спускалась в фойе. Роза писала, что некий доктор Ланье, судебный следователь восточного округа Батон-Руж, очень хочет с ней поговорить. Здесь же были его рабочий и мобильный телефоны. Скарпетта сразу подумала о Ник Робияр, об их разговоре всего час назад.

Из такси Скарпетта звонит доктору на работу. Он отвечает сам.

— Как вы узнали, кто мой секретарь и как ее найти? — сразу спрашивает она.

— Ваше бывшее Управление в Ричмонде любезно продиктовало мне ваш номер во Флориде. Кстати, у вас очень хороший секретарь.

— Понятно. — Такси медленно отъезжает от гостиницы. — Я сейчас в такси, еду в аэропорт, мы можем уладить все поскорей?

Ее резкость скорее вызвана раздражением из-за чрезмерной услужливости Управления, чем нежеланием разговаривать с доктором. Давать кому-то ее личный номер — вопиющая бестактность. Конечно, это случалось и раньше. Некоторые люди, работающие в главном офисе медицинской экспертизы, все еще преданы боссу. Остальные — предатели, перебегают на сторону того, у кого больше власти.

— Поскорей так поскорей, — говорит Ланье. — Я бы хотел попросить вас о помощи, доктор Скарпетта. Дело восьмилетней давности, обстоятельства которого остаются невыясненными. Умерла женщина, предположительно от передозировки наркотиков. Вы слышали когда-нибудь о Шарлотте Дард?

— Нет.

— Сегодня мне удалось кое-что узнать, не уверен, хорошо это или плохо, но я бы не хотел обсуждать по телефону.

— Это дело округа Батон-Руж? — Скарпетта открывает сумку в поисках ручки и блокнота.

— Еще одно дело округа, да.

— Ваше?

— Да, я вел расследование. Я бы хотел прислать вам отчеты, слайды и все остальное. Что-то мне подсказывает, что надо вернуться к этому делу, — он медлит. — И, как вы, наверное, уже догадались, много денег на возобновление расследования отдел не выделит...

— Никому из тех, кто мне звонит, не выделяют денег на консультации, — перебивает Скарпетта. — Мне тоже не выделяли, когда я работала в Виргинии.

Она просит его переслать ей дело и диктует адрес.

— Вы случайно не знаете следователя из Закари, Ник Робияр? — добавляет Скарпетта.

— Кажется, говорил с ней по телефону примерно месяц назад. Уверен, вы знаете, что тут у нас происходит.

— Не могу не знать. В новостях только об этом и говорят, — отвечает Скарпетта, пытаясь перекричать гул транспорта.

Она и словом не обмолвилась о том, что получила частную информацию о делах. Ее доверие к Ник тает, как только Скарпетта представляет, что та позвонила доктору Ланье и рассказала о ней. Почему она это сделала — неизвестно. Может, Ник подумала, что Скарпетта может помочь доктору, если ему вообще нужна помощь? Может, она ему и правда нужна для расследования этого дела? Может, он пытается наладить с ней контакт, потому что не хочет заниматься этими серийными убийствами в одиночку?

— Сколько медицинских экспертов работает у вас? — спрашивает Скарпетта.

— Один.

— Ник Робияр звонила вам по поводу меня? — У Скарпетты нет времени на тонкости.

— С чего бы ей это делать?

— Это не ответ.

— Да нет же, черт.

10

За пыльным окном без умолку дребезжит кондиционер, не справляясь с духотой апрельского полдня. Джей Талли сидит за выщербленным деревянным столом и складывает разрубленные куски мяса в окровавленное пластиковое ведро на полу.

Старый уродливый стол, как, впрочем, и все остальное в этой рыбацкой лачуге, больше похож на хлам, который люди оставляют на обочинах дорог для мусорщиков.

Там, где он сейчас сидит, особое место, он терпеливо привязывает размотавшуюся ленту к ножкам стола, чтобы тот не шатался. Ему неудобно рубить на шатком столе, но баланс, стабильность — слова незнакомые его маленькому извращенному мирку. Сероватый деревянный пол лачуги так покат, что если на кухне положить на пол яйцо, оно докатится до самого причала, где некоторые доски прогнили, другие покорежились и потрескались.

Отмахиваясь от комаров, он допивает пиво, сминает банку и швыряет ее в открытую дверь, наблюдая за тем, как она отплывает на двадцать футов от причала и тонет. Скука придает определенный интерес самым обычным повседневным занятиям, например, проверке ловушек для крабов, подвешенных в пресной воде. Неважно, что крабы не водятся в пресной воде, зато водятся лангусты, и сейчас самый сезон. И если они не съедят сразу всю наживку, то что-нибудь покрупнее обязательно попадет в ловушку.

В прошлом месяце, например, там оказалась огромная морская щука, весившая около ста фунтов. Она двигалась со скоростью ракеты, оставляя позади себя рассеченный след на воде. Джей спокойно сидел в лодке и теребил козырек своей бейсболки, наблюдая за ней. Он никогда не ест то, что попадает в верши, но здесь его выбор невелик. В этом проклятом, богом забытом месте, которое он вынужден называть домом, водятся только зубатки, окуни, черепахи и лягушки, которых он обычно ловит по ночам. Иногда питается консервами, привезенными с материка.

Он мастерски орудует мясным ножом, разрубая кости. Еще несколько кусков сырого мяса попадают в ведро. В такой жаре мясо быстро протухает.

— Угадай, о ком я сейчас думаю, — говорит он Бев Киффин, своей подружке.

— Заткнись. Ты говоришь это, чтобы подразнить меня.

— Да нет, та cherie[135], я говорю это, потому что помню, как трахал ее в Париже.

В ней вспыхивает ревность. Бев не может контролировать себя, когда он напоминает ей о Кей Скарпетте. Умной, красивой, так подходящей Джею. Бев никак не поймет, что бесполезно соревноваться с женщиной, о которой Джей постоянно думает. Особенно в таком месте, где она только и делает, что подкармливает аллигаторов и лангустов на пристани. Если бы она могла, то давно бы уже свернула Скарпетте шею. Бев мечтает о том, что когда-нибудь ей представится такая возможность. Тогда Джей больше не будет говорить об этой шлюхе. Он не будет полночи пялиться на темную реку,думая о ней.

— Почему тебе все время надо о ней говорить?

Бев подходит ближе и наблюдает, как пот струйками стекает по его прекрасно сложенному телу, за пояс обтягивающих джинсов. Она смотрит на его крепкие бедра. Ее ярость вырывается наружу:

— Это, черт возьми, несправедливо! Давай заканчивай и поработай кое-чем другим. Да положи ты этот мясной топор!

— Это резак, дорогая. Если бы ты не была такой тупой, то знала бы.

Его красивое загорелое лицо блестит от пота, глаза горят холодным огнем.

Она наклоняется и кладет полную руку на бугорок между его ног. Джей спокойно раздвигает ноги и откидывается на стуле, чтобы ей было удобнее расстегнуть ширинку. Она не носит лифчик, дешевая блузка полурасстегнута так, что видна полная грудь, которая не вызывает в нем никаких чувств, кроме тупого желания обладать. Он разрывает блузку, пуговицы отскакивают на пол, и начинает ласкать Бев так, как она этого хочет.

— Не останавливайся, — она стонет и притягивает к себе его голову.

— Хочешь еще, детка?

Джей берет в рот ее сосок, соленый вкус кожи вызывает в нем омерзение, и он грубо отталкивает ее ногой.

Глухой звук падающего тела, ее изумленный вскрик не в первый раз нарушают зловещую тишину рыбацкой лачуги.

11

Из царапины на левом колене Бев сочится кровь.

— Почему ты больше не хочешь меня, малыш? — говорит она, осматривая рану. — Раньше ты так сильно хотел меня, что я не могла от тебя отделаться.

Из носа у нее тоже течет кровь. Она отбрасывает назад короткие темные волосы, уже начинающие седеть, и запахивает порванную блузку, неожиданно устыдившись своей уродливой наготы.

— Я хочу, когда я хочу.

Он снова начинает орудовать ножом. Крошечные кусочки сырого мяса и костей вылетают из-под тонкого, блестящего лезвия, прилипают к заляпанному столу и потной груди Джея. В душном тяжелом воздухе висит приторно-кислый запах гниющего мяса, и мухи, лениво жужжа, выписывают зигзаги, словно жирные аэропланы. Они кишат в окровавленной корзине, их маленькие черные и зеленые тела сверкают на солнце, напоминая пролитый бензин.

Бев поднимается с пола. Она наблюдает, как Джей рубит мясо и сбрасывает куски в корзину, отпугивая мух, которые через секунду с оглушительным жужжанием бросаются обратно.

— И теперь мы должны есть здесь...

Она всегда так говорит, но они никогда не едят за этим столом, это собственность Джея, и Бев хватает ума его не трогать.

Он злобно отмахивается от комаров:

— Черт, ненавижу этих тварей! Когда ты, наконец, пойдешь в магазин? В следующий раз попробуй только вернуться всего с двумя баночками мази от комаров.

Бев исчезает за дверью туалета. По размерам он напоминает нос маленькой лодки, там даже нет бака для отходов. В полу проделана небольшая дырка, а внизу между сваями, поддерживающими дом, стоит ванная, которою Бев опорожняет раз в день. Ее преследует навязчивая идея, что однажды в туалете окажется аллигатор или морской уж. Она часто вскакивает и заглядывает в дырку, ее толстые ноги дрожат от страха и напряжения.

Когда они впервые встретились с Джеем, она уже была довольно толстой. Это произошло случайно, в Вильямсбурге, куда Джея привели дела его семьи. Ему нужно было жилье, а у нее имелся домик, в грязном, заросшем местечке, с заброшенными ржавыми трейлерами и мотелем, где жили проститутки и торговцы наркотиками. Когда Джей впервые появился на ее пороге, Бев взволновала его сила, он сразу ей понравился. Она пришла к нему, как до этого приходила ко многим мужчинам, за грубым неумелым сексом, единственным для нее способом удовлетворить одиночество и злость.

В ту ночь шел сильный дождь, Бев приготовила ему тарелку говяжьего супа с овощами и тост с сыром. Ее дети прятались, наблюдая, как мать обхаживает очередного незнакомца. В то время она не задумывалась о своих детях. Она старается не думать о них и сейчас, не спрашивать себя, как они живут. Они на попечении государства и без нее им гораздо лучше. Это кажется смешным, но Джей относился к ним лучше, чем она сама. Он был совсем другим, когда в ту ночь впервые повел ее в постель.

Три года назад Бев была привлекательнее, но здесь, от нерегулярного питания, плавленого сыра и полуфабрикатов, располнела. Она не может весь день отжиматься и делать приседания, как Джей, поэтому не получает физической нагрузки. За лачугой трава кишит мидиями, вместо земли там навоз, который простирается на мили. Поэтому ходить почти негде, только на причале. Только направляя лодку Джея в узкие протоки, Бев может сжечь несколько калорий.

Для его лодки хватило бы и обычного, маленького мотора, но Джей хотел иметь лишь мотор в двести лошадиных сил и с нержавеющим покрытием. Он любил рассекать речные просторы, держа курс на известные лишь ему места, или тихо проплывать под кипарисами, затаившись каждый раз, когда над головой пролетал вертолет или маленький самолет. Он ни в чем не помогает Бев, он слишком отличается от нее и всей этой мерзости, слишком тщеславен, чтобы запятнать себя, свою красоту. На материк он отправляется только чтобы добыть денег, а не бегать по поручениям, как Бев. А она, в свою очередь, может отважиться пойти на материк в любое время, потому что сейчас едва ли походит на свою фотографию в списках тех, кого разыскивает ФБР. Выцветшая от солнца кожа, припухшее лицо, короткая стрижка.

— Почему мы не можем закрыть дверь? — спрашивает Бев, выходя из маленькой грязной ванной.

Джей подходит к старому, шестидесятых годов, холодильнику, в некоторых местах покрытому ржавчиной, и достает себе еще пива.

— Я люблю, когда жарко, — он шагает по старому проваливающемуся паркету.

— Вся прохлада от кондиционера выходит, — как всегда, жалуется она. — И у нас почти кончился бензин для генератора.

— Тогда тебе придется пойти достать еще. Сколько раз тебе повторять, подними свою жирную задницу и пойди достань еще.

Джей смотрит на нее странным взглядом, как обычно, когда поглощен своей игрой. Его плоть напрягается в тесных джинсах, но очень скоро он удовлетворит свое желание, это произойдет лишь когда решит он. Запах его тела, смешанный с гниющим зловонием, окутывает ее, когда он выносит корзину на улицу, мухи роем несутся следом. Он начинает проверять ловушки для крабов, вытягивая их по одной за желтые нейлоновые веревочки. У него много вершей. Куски мяса, которые слишком велики для ловушек, он просто выбрасывает в воду, где их тут же подхватывают щуки, унося на самое дно. С черепами всегда большая проблема, потому что их можно опознать. Джей предпочитает истолочь их в пыль и смешать с белым порошком, который держит в пустых банках из-под краски. Пыль, получившаяся из мела и раздробленных костей, напоминает ему подземные ходы Парижа, на глубине двадцати пяти метров.

Устроившись на узкой постели возле стены, он кладет руки под голову.

Бев скидывает с себя разорванную блузку, дразня его, словно стриптизерша. Но Джей умеет ждать, он не реагирует, когда она касается его губ, дрожа от желания. Это может продолжаться очень долго, несмотря на ее мольбы, и когда он будет готов, только тогда, он укусит, но не сильно, чтобы не осталось следов, потому что он не хочет быть похожим на Жан-Батиста, своего брата.

Раньше Джей был так опрятен, его мягкая кожа благоухала. Но теперь, в бегах, он редко моется, только иногда опрокидывает на себя несколько ведер воды из реки. Бев не смеет жаловаться на жуткое зловоние у него изо рта и паха. Единственный раз, когда она заикнулась об этом, он сломал ей нос и заставил заниматься с ним любовью, получая удовольствие от ее крови и боли.

Когда Бев убирается в лачуге, она всегда пытается оттереть пятно около кровати, но кровь упряма. Отбеливатель, которым Бев старалась его вывести, превратил пятно в небольшую коричневатую кляксу, напоминающую ей сцену из фильма ужасов. Джей постоянно ворчит на нее из-за этой грязи, словно не имеет никакого отношения к возникновению кровавого пятна.

12

Жан-Батист Шандонне, словно роденовский Мыслитель, сидит на унитазе в своей камере, белые штаны спадают с волосатых колен.

Тюремщики, как всегда, издеваются над ним. Жан-Батист чувствует это, пристально глядя на запертую железную дверь своей камеры. Створки крошечного окошка в двери притягивают его, притягиваются железом в его крови. Животный магнетизм — это научный факт, о котором мало кто слышал в наши дни. Много веков назад теорию магнетизма отвергли, несмотря на доказательства ее эффективности. Проводились опыты, магнитами пытались лечить различные болезни, в том числе ранения и другие повреждения кожи. Результаты оказались феноменальными: организм начинал работать в нормальном режиме, и человек выздоравливал. Жан-Батист хорошо разбирается в теории доктора Месмера, чей метод лечения красноречиво изложен в его труде «Memoire sur la Decouverte du Magn etisme Animal»[136].

Оригинальную работу опубликовали на французском в 1779, она стала для Жан-Батиста настоящей библией. До того как у него конфисковали радио и все книги, он заучивал длинные отрывки из Месмера наизусть. Жан-Батист свято верит в то, что всемирный магнетизм влияет на природу, то есть приливы, отливы, так же, как и на людей.

«Я обладал обыкновенным знанием о магните: о его воздействии на железо, и способности нашего тела правильно распределять магнетические флюиды...» — писал Месмер. И Жан-Батист, сидя на унитазе цитирует: «Я лечил пациентов путем постоянного использования какого-либо железистого источника».

Источник железа, или железистый тоник, не интересует в наше время никого, кроме Жан-Батиста. Если бы он сумел найти подходящий источник железа, он бы излечился. До того как попал в тюрьму, он пробовал класть железные гвозди в питьевую воду, есть ржавчину, держать железные пластины под подушкой и под кроватью, носить гайки, болты, магниты в карманах штанов. Он пришел к выводу, что нужный ему источник — это железо в человеческой крови, но не мог достать нужное количество крови, когда был на воле, и, конечно, не мог сделать этого сейчас. Иногда он кусает себя и пьет свою кровь, но это ничего не дает, все равно, что пить собственную кровь, чтобы вылечиться от анемии.

Религиозные и научные институты осмеяли Франца Антона Месмера тогда, так же, как над Жан-Батистом издевались теперь. Те, кто верили в метод доктора, не стремились выражать свое одобрение на публике, особо ярые сторонники пользовались псевдонимами, чтобы за ними не закрепилась слава шарлатанов. Например, Философия животного магнетизма, опубликованная в тысяча восемьсот тридцать седьмом году, была написана «Господином из Филадельфии», которым, по мнению многих, являлся Эдгар Аллан По. Эти книги позднее оказались в университетах, которые быстро исключили их из своих фондов. Это позволило Жан-Батисту собрать небольшую, но удивительную коллекцию буквально за гроши.

Мысль, что с его книгами что-то случилось, кажется ему невыносимой. Его сердце начинает яростно биться, он весь сжимается. Книги, которые он привез сюда из Франции, забрали у него в качестве наказания, когда распределительная комиссия тюрьмы понизила его с первого уровня на третий якобы за то, что он мастурбирует и нарушает режим питания. Жан-Батист много времени проводит на унитазе, а охранники называют это мастурбацией.

Когда-то давно он умудрился два раза за один день уронить подносы с едой, которые ему просунули в дверной проем. Еда оказалась на полу, и Жан-Батиста обвинили в преднамеренном нарушении режима. Его лишили всех вещей, в том числе книг. И теперь ему разрешен только час свободного времени в неделю. Но это не имеет значения. Он может писать письма. Охранников это удивляет.

— Черт, как он пишет эти письма? Он же слепой, — говорят они.

— Никто не знает наверняка, что этот ублюдок слепой. Такое ощущение, что иногда он слепой, а иногда — нет.

Камера Жан-Батиста достаточно просторна, он может сколько угодно отжиматься, приседать или прыгать. Количество посещений сократили, но это тоже не имеет значения. Кто может навестить его, кроме репортеров, этих ученых и психиатров, которые считают его новой формой вируса. Заключение Жан-Батиста, его унижения и неминуемая смерть очистят его душу.

Он постоянно ощущает себя во сне, и его ясновидение позволяет ему, слепому, видеть. У него есть слух, но он ему не нужен. Он может знать без знания, может пойти куда угодно без тела, которое было его наказанием с самого рождения. Жан-Батисту знакома только ненависть. До того как его поймала полиция при попытке убить женщину — патологоанатома из Виргинии — ненависть струилась из людей, из него, и он возвращал ее людям, этот замкнутый круг был бесконечен. Его жестокие нападения — неизбежность, и он не винит в них себя, его совесть спокойна.

После двух лет в тюрьме для смертников, Жан-Батист живет под постоянным влиянием магнетизма и больше не испытывает неприязни к живым существам. Но это вовсе не значит, что он больше не будет убивать. Если представится возможность, он снова начнет резать женщин на части, как раньше, но не из ненависти или похоти. Он продолжит уничтожать прекрасных женщин, потому что его высшим предназначением является завершить этот замкнутый круг, чистый и божественный. Его исступленный восторг испытают только избранные. Их боль и смерть будут прекрасны, и они будут вечно благодарны своему освободителю.

— Кто здесь? — говорит он в душную пустоту.

Он кидает рулон туалетной бумаги на пол, наблюдая, как перед ним расстилается белая дорога, которая освободит его от этих бетонных стен. Сегодня он, может быть, поедет в Кот-де-Бон[137], чтобы посетить свою любимую пещеру двенадцатого века во владениях мсье Камбре, и попробовать бургундского из бочек, которые сам выберет. И не надо будет церемонно пробовать вино на вкус, как это принято в краю этих бесценных сокровищ. Посмотрим, какое знаменитое бургундское вино на этот раз? Он задумчиво прикладывает указательный палец к своим изуродованным губам.

Его отец, мсье Шандонне, арендует виноградники в Кот-де-Бон. Он занимается производством вин и их экспортом. Жан-Батист хорошо разбирается в винах, несмотря на то, что ему не разрешали их пробовать, когда он жил в заключении в подвале, а позже вообще изгнан из родительского дома. Его привязанность к Кот-де-Бон — лишь фантазия, вызванная постоянными рассказами его красавца-брата о винах, чтобы лишний раз напомнить Жан-Батисту о его лишениях. Но Жан-Батисту не нужен язык, чтобы почувствовать вкус. Он знает дерзкий «Кло-де-Вужо» и мягкий нежный элегантный вкус красного вина «Кло-де-Муш». Тысяча девятьсот девяносто седьмой был прекрасным годом для «Кло-де-Муш», а у белого вина урожая тысяча девятьсот восьмидесятого — легкий, такой особенный привкус лесного ореха. А гармония «Эшезо»! Но больше всего он любит короля бургундских вин — «Шамбертен» в оригинальной бутылке. Из двухсот восьмидесяти бутылок этого вина, произведенных в девяносто девятом, мсье Шандонне оставил себе сто пятьдесят. Жан-Батисту не досталось ни капли. Но после одного из его убийств в Париже, он ограбил свою жертву и после отпраздновал вином «Шамбертен» девяносто восьмого. Это был вкус роз и минералов, так похожий на вкус ее крови. Что касается Бордо... «Премьер Крю», возможно, «Шато О'Брийон» урожая восемьдесят четвертого.

— Кто здесь? — спрашивает он.

— Заткнись и прекращай свои игры с туалетной бумагой. Подними.

Жан-Батисту не нужно зрение, чтобы увидеть злобный взгляд, пронзающий его из окошка камеры.

— Сверни все аккуратно, как было, и заканчивай заниматься своим маленьким дружком.

Окошко захлопывается, встревожив прохладный воздух. Жан-Батист должен вернуться в Кот-де-Бон, где нет злобных взглядов. Он должен найти следующую избранную и лишить ее зрения, погрузить ее в забвение, чтобы она никогда не вспомнила свое смятение при виде него. Только тогда ее сущность будет принадлежать ему. Долины и сочные гроздья винограда — его. Он может проникнуть в нее, словно в прохладную пещеру, пробираясь все глубже. Ее кровь — изысканное красное вино. Капли этого вина струятся по его рукам, его волосы становятся липкими, багровыми. Его зубы ноют от удовольствия!

— Кто здесь?

Ему редко отвечают.

Охранники тюрьмы для смертников, наблюдающие за Жан-Батистом вот уже два года, устали от этого сумасшедшего мутанта. Они с нетерпением ждут его казни. Ужасное волосатое животное с деформированным пенисом — отвратительное зрелище. Его лицо асимметрично, словно две половины еще во чреве матери сложили неправильно: один глаз ниже другого, слишком большое расстояние между мелкими заостренными зубами. До недавнего времени он брился каждый день. Теперь перестал. Это его право. За четыре месяца до смертной казни приговоренный может не бриться. Он может пойти на казнь с бородой и длинными волосами.

У других приговоренных нет таких волос, как у Жан-Батиста, покрывающих все тело, кроме слизистых оболочек, ладоней и стоп. Он не брился уже два месяца, и теперь его худое тело, лицо, шея, даже руки заросли густой шерстью длиной в три дюйма. Один из заключенных шутил, что жертвы Жан-Батиста умерли от страха прежде, чем он успел искусать их до смерти.

— Эй, зубастик!

Эти насмешки предназначены ему в устной форме, еще он получает что-то подобное в записках, или, как их называют, передачках. Их просовывают под дверь, из камеры в камеру, словно по цепочке, пока они не найдут того, кому предназначены. Он съедает эти записки, чувствуя каждое слово, написанное в них. Иногда он ест их по десятку в день.

— Хотелось бы увидеть его волосатую задницу на электрическом стуле, хорошо бы он поджарился, а, Фред? — подслушал он однажды разговор охранников.

— Паленой шерстью на всю тюрьму воняло бы.

— Все-таки жаль, что их не бреют наголо перед тем, как всадить иглу.

— Жаль, что их больше не поджаривают! Теперь это, черт возьми, слишком просто. Маленький укольчик — и спокойной ночки.

— Уж мы заморозим отраву как надо! Специально для этого гаденыша.

13

Жан-Батист холодеет при одной мысли об этом. Разговор охранников звучит в голове так явно, что он машинально прислушивается, но из-за двери не доносится ни звука. Замораживание препарата — маленький секрет тюремщиков, которые даже казнь пытаются превратить в развлечение. Яд хранится в запертом холодильнике и при транспортировке помещается в специальный контейнер со льдом. Жан-Батист подслушал разговор заключенных о том, что смертельное вещество слишком сильно охлаждают, почти до температуры замерзания. Тюремщики предвкушают, как ледяная ядовитая жидкость, способная моментально убить лошадь, вонзится в кровь заключенного. Они обычно бывают очень разочарованы, если тот не вопит на всю тюрьму.

— Этого, последнего, наверно, хорошо приморозило, — голоса заключенных звучно раздаются за стальными дверьми.

— Слышал, как он орал, когда ему вкололи эту дрянь?

— Звал маму.

— Многие шлюхи, которых я прикончил, звали маму. Последняя орала: «Мама! Мама! Мама!» — снова хвастается Зверь, как его называют остальные заключенные.

Он думает, что рассказывает что-то смешное.

— Вот урод, поверить не могу, что тебе подарили еще один месяц.

Зверь, в основном, и пересказывает все эти популярные среди заключенных истории о казнях. Однажды его уже отвозили в Хантсвиль, за сорок три мили от тюрьмы, где обычно происходит исполнение приговора. Он уже доедал обед, который должен был стать последним в его жизни, но неожиданно снова оказался в тюрьме. Губернатор, решивший дождаться анализа ДНК Зверя, продлил срок его заключения на месяц. Зверь отлично знает, что это пустая трата времени, но теперь, когда он вернулся, выжимает все что можно из последних дней на земле. Он вновь и вновь рассказывает о процедуре казни, которая, по идее, является секретом. Он знает имена тюремщиков, приводящих в исполнение приговор, и даже доктора, который давно должен был констатировать его смерть.

— Если я когда-нибудь выйду, хочу записать на видео убийство каждой шлюхи! — опять начинает Зверь.

— Жаль, эта идея не пришла мне раньше. Черт, я бы все отдал, чтобы посмотреть сейчас такую запись. Если бы психиатры и эти козлы из ФБР увидели такое, у них был бы повод поволноваться за своих жен и детишек.

Жан-Батист никогда не снимал свои убийства. Не было времени и он, глупец, никогда об этом не задумывался. Он постоянно упрекает себя за это. Редко случается, что он так неосмотрителен.

Espece de sale gorille...

Тупая обезьяна.

Жан-Батист закрывает ладонями уши.

— Кто здесь?

Если бы только он записал свое кровавое искусство или хотя бы сделал фотографии. Ах, это желание, страстное желание! Он никогда не сможет насытиться их смертью. Эта мысль заводит его напрягшуюся плоть. Он не знает, как положить конец своим страданиям. Он был рожден с желанием, которое никогда не утолить. Его тело дрожит от напряжения, Жан-Батист сидит на унитазе, пот струится по его лицу.

14

— Ты что там делаешь?

Охранник барабанит в дверь. Жан-Батиста вновь пронзает насмешливый взгляд темных глаз.

— Снова занят со своим дружком? Ну ничего, очень скоро тебе уже будет не до него.

Жан-Батист слышит удаляющиеся по коридору тяжелые шаги, другие заключенные начинают выкрикивать разные гадости. Помимо Жан-Батиста еще двести сорок пять человек ждут своей участи, пока адвокаты подают апелляции, пытаясь убедить суд округа или Верховный суд США в необходимости изменить приговор, или сделать анализы ДНК, чтобы хоть немного его отсрочить. Жан-Батист знает, что он сделал, он признал себя виновным, несмотря на спектакль, устроенный на суде адвокатом, Рокко Каджиано, которого наняла семья Жан-Батиста.

Защита Рокко Каджиано была плохо продумана и плохо сыграна, ну что ж, он следовал указаниям, так же как и Жан-Батист, с той лишь разницей, что Жан-Батист — великолепный актер. Его семья давно решила, что их отвратительному, позорящему имя сыну лучше умереть.

Неужели тебе хочется сидеть в камере смертников десять лет? — удивлялись они. — Неужели ты хочешь, чтобы тебя приняли обратно в общество, которое всегда будет считать тебя монстром?

Сначала Жан-Батист не мог смириться с тем, что его семья желает ему смерти. Теперь он принимает это. Все-таки в этом есть смысл. С чего бы его семье беспокоиться, что он умрет, если они вряд ли замечали, что он жил? У него нет выбора. Это очевидно. Если бы он не признал себя виновным, отец проследил бы, чтобы его убили во время процесса.

Тюрьма — такое опасное место, — мягко говорил по телефону отец. — Помнишь что случилось с каннибалом Джефри Дамером? Его до смерти забили шваброй... или это была метла?

Слова отца морально уничтожили Жан-Батиста, не осталось никакой надежды. Тогда он решил положиться на свой ум и по пути в Хьюстон принялся тщательно обдумывать сложившуюся ситуацию. Он прекрасно помнит табличку «Добро пожаловать в Хамбл» и гостиницу с маленьким кафе под названием «Лунка». Странное название для кафе, подумал тогда Жан-Батист, ведь там никто не играл в гольф. Вокруг одни сухие листья, голые деревья и нескончаемая полоса телефонных столбов, низкорослых сосен, магазинчиков, одноэтажных зданий и недостроенных домов. Процессия полицейских машин свернула на север, унося Жан-Батиста в неизвестность.

Он послушно сидел на заднем сиденье белого «форда», скованный цепями, словно великий маг, которому предстоит освободиться. Потом они свернули на пустынную дорогу, заросшую по обочинам кустарником, который далее превращался в густой лес. И, наконец, когда они достигли Полунской тюрьмы техасского Департамента юстиции, Жан-Батист увидел солнце, выглянувшее из-за серых туч, и принял это за добрый знак.

Теперь он терпеливо ждет. Он представляет, как по его воле начинается метеоритный дождь, или огромные армии идут ему на подмогу. Как просто! Люди дураки! Они придумывают такие глупые правила! Тюремщики могут забрать у него радио, могут истолочь его еду и сделать из нее несъедобное месиво, но никто не сможет остановить его магнетизм, никто не отберет его право писать и получать письма. Если он напишет на конверте «Адвокату» или «Прессе», то никто в тюрьме не имеет право вскрывать конверт. Жан-Батист посылает письма Рокко Каджиано, когда захочет. Он и сам то и дело получает письма. Это такое удовольствие, особенно он обрадовался недавно, когда мадам Скарпетта написала, что не может его забыть. Она была так близка к долгожданному освобождению, но как глупо получилось! Она лишила себя этого удовольствия. Как благородно с его стороны было желание освободить ее чудесное тело от души. Ее смерть была бы восхитительна. Теперь она поняла свою ошибку и хочет его увидеть.

Увидимся.

У Жан-Батиста достаточно сведений, чтобы уничтожить предприятие папочки.

Если это то, что ей нужно, почему бы и нет? Когда она придет, он найдет способ освободить ее, он осчастливит ее тем, чего она так жаждет. Восторг. Восторг!

Он рвет ее письмо на кусочки и съедает каждое слово, написанное ею, тщательно пережевывая, так, что начинают болеть челюсти.

Жан-Батист слезает с унитаза, даже не спустив воду. Натягивает штаны.

— Кто здесь?

Большие буквы КС (камера смертников) выведены черным на белом свитере Жан-Батиста. Это инициалы доктора. Еще один знак. Сейчас он принадлежит ей, но она его навсегда. Его одежда промокла от пота и воняет. Он постоянно потеет и пахнет, как грязное животное. Улыбка появляется на его безобразном лице при мысли о том, казненном несколько недель назад. Старик Пит, убивший полицейского в Атланте. Долгие годы Пит безнаказанно убивал проституток, оставляя их тела на парковках или прямо на дороге. Он нарушил закон только тогда, когда тринадцать раз ударил ножом полицейского.

Ходят слухи, что Пит умер ровно через две минуты и пятьдесят шесть секунд после того, как струя смертельной смеси, словно пуля, ворвалась ему под кожу. Три врача посменно приводят приговор в исполнение: врач-педиатр, хирург и женщина, несколько лет назад открывшая семейное дело в городе Лафкин. Это Жан-Батист узнал из писем своего адвоката и от тех заключенных, кому удалось вернуться из Хантсвилл живым. Эта женщина — самый суровый исполнитель приговора из всех троих. Она приходит со своей черной сумкой, делает свою работу и уходит, высокомерная, молчаливая, безразличная ко всему.

Жан-Батист часто представляет ее себе, невидимую в маленькой тайной комнатке, ждущую сигнала умертвить его связанное тело. Он не боится смерти своего тела, так как разум — это его душа, он бессмертен. Жан-Батист — электричество, жидкость. Он может отделить свой разум от тела. Он — частица Бога. Жан-Батист лежит на кровати и вздыхает, уставившись в потолок. Эта камера не может помешать его странствиям. Чаще всего он переносится в Париж, невидимкой пролетает по городу. Звуки приобретают новую окраску, до сих пор неуловимую для Жан-Батиста. Только недавно он побывал в Париже, как раз после легкого дождя: шорох шин по мокрому асфальту, гул машин вдалеке — все это напоминало какой-то утробный звук. На сиденьях припаркованных мотоциклов блестели, словно бриллианты, капельки дождя, Жан-Батиста окутала волна цветочного запаха, когда мимо прошла женщина с лилиями.

Какой он стал внимательный! Каждый раз, посещая самый красивый город на земле, Париж, он замечает очередное старое здание, заключенное в строительные леса, и рабочих, счищающих с него вековую пыль. Много лет понадобилось, чтобы отреставрировать серый облик Собора Парижской Богоматери. Жан-Батист определяет время по тому, как продвигается работа. Он никогда не остается в Париже дольше, чем на несколько дней, каждую ночь он отправляется на Лионский вокзал, потом на набережную Рапе, посмотреть на медицинский институт, где производили вскрытие нескольких его избранных. Он видит тела женщин, вспоминает их имена. Он ждет, когда проплывет гудя последний кораблик Бато-Муш, когда утихнет рябь на воде, ждет, чтобы догола раздеться на набережной Бурбон.

Всю свою жизнь, погружаясь в холодную Сену, он надеялся, что ее темные воды смоют с него проклятие нечеловека.

Оборотень.

Но его ночные купания не могли вылечить гипертрихоз, очень редкий врожденный дефект, из-за которого завитки детских волос покрыли все тело, делая его отвратительную внешность еще ужаснее. Жан-Батист погружается в реку. Он плывет мимо набережной Орлеан, мимо набережной Бетюн, к восточной части острова Сен-Луи. Здесь, на набережной Анжу, в четырехэтажном здании семнадцатого века, расположен hotel particulier[138], где в чрезмерной роскоши живут его знаменитые родители. Когда люстры мерцают серебряным светом — они дома, но обычно это невозможно угадать, потому что окна гостиной, где они принимают гостей или пьют коктейль перед сном, выходят во внутренний двор.

Во время таких путешествий Жан-Батист может заходить в любую комнату. Он делает что хочет. Прошлой ночью, когда он снова был на острове Сен-Луи, он видел мать, которая еще больше потолстела. На подбородке у нее прибавилось складок, и маленькие глазки-бусинки терялись на пухлом лице. Она завернулась в черный шелковый халат, на ногах у нее были тапочки из той же ткани, не переставая, она курила крепкие французские сигареты, разговаривая с его отцом. А месье Шандонне одновременно смотрел по телевизору новости, разговаривал по телефону и проглядывал бумаги.

Точно так же, как Жан-Батист может слышать без ушей, его отец умеет не слышать того, чего не хочет. Неудивительно, что он ищет удовольствие и покой в объятиях многочисленных молодых любовниц, но остается с мадам Шандонне. Так должно быть. Еще в детстве Жан-Батисту сказали, что его болезнь наследственная, но сам он уверен — причина в алкоголизме матери. Она даже не пыталась меньше пить, когда была беременна им и его братом-близнецом, который называет себя Джеем Талли. Он родился всего три минуты спустя после Жан-Батиста, и явился просто эталоном красоты. Словно маленький Аполлон, он был прекрасно сложен. Его золотистые волосы сияли на солнце, казалось, что его сотворил сам Господь. Он ослепляет всех своей красотой. Жан-Батист находит единственное утешение в том, что внешность Джея Талли, настоящее имя которого Жан-Поль Шандонне, обманчива. В этом случае, он еще хуже Жан-Батиста.

Несколько минут, разделяющие рождение братьев-близнецов — ровно столько ему понадобится, чтобы умереть седьмого мая. Несколько минут — примерно столько жили его избранные. Стены, забрызганные их кровью, напоминали Жан-Батисту картину одного абстракциониста, которую он очень хотел купить, но у него не было денег, да и вешать ее некуда.

— Кто здесь! — кричит он.

15

Река Чарльз отражает первую весеннюю зелень деревьев, высаженных на Бостонской набережной. Прогуливаясь под этим зеленым сводом, Бентон Уэсли лениво наблюдает за соревнованиями. По спокойной глади воды, словно по воздуху, летят байдарки, стремительно приближая своих молодых мускулистых гребцов к финишу. Слышны только громкие всплески от погружаемых в воду весел. Бентон может подолгу молча наблюдать за такими соревнованиями, тем более сегодня великолепный день, на небе ни облачка, и воздух прогрелся до двадцати двух градусов. Бентон привык к одиночеству и тишине. Общение утомляет его, посреди разговора он может внезапно замолчать и больше не произнести ни слова. Некоторых это пугает, других — раздражает. Чаще всего ему просто нечего сказать, словно он какой-нибудь отшельник, отрешенный от этого мира. Как-то раз он даже умудрился обидеть словоохотливого Макса, всегда шумного и веселого. Макс работает в кафе, где Бентон иногда покупает коктейль или сухарики. Недоразумение случилось при первом же разговоре.

— Доллар, — пробормотал тогда Бентон, кивнув головой.

Макс по происхождению немец, поэтому часто неправильно толкует английскую речь, и к тому же очень обидчив. Он подумал, что этот умник в темных очках и костюме, который висит на нем, как на вешалке, считает всех иностранцев обманщиками и требует сдачу с пяти долларов. Другими словами хочет сказать, что трудолюбивый Макс — вор.

На самом деле Бентон имел в виду, что сухарики и крекеры в этом кафе обычно упаковывают в бумажные пакетики, а не в коробки, и стоят они доллар, а не двадцать пять центов. В таких пакетах внутри есть игрушка-сюрприз, а на дешевой бумаге, из которой они сделаны, печатают какие-нибудь незатейливые игры, очень легкие. Прошло время, когда его детские пальчики пробирались через попкорн в глазури и орешки в поисках такого сокровища. Ему доставались пластиковые свистки, сборные фигурки, а однажды он нашел на дне пакета волшебное колечко. Это был самый чудесный сюрприз. Маленький Бентон носил кольцо на указательном пальце, притворяясь, что оно помогает узнать, о чем думают люди, что они собираются делать, и какого монстра он победит в своей следующей секретной миссии.

По иронии судьбы он и сейчас носит такое «волшебное кольцо», только теперь это золотой перстень с эмблемой ФБР. Бентону нет равных в разгадывании мыслей, намерений и поступков людей, которых общественность называет монстрами. Он родился с этим даром, способностью понимать и предчувствовать их действия. Его добычей были неуловимые нарушители закона, чьи жестокие преступления повергали в ужас офицеров полиции, которые приезжали в Виргинию, в Академию ФБР, даже из-за границы, чтобы посоветоваться с ним. Бентон Уэсли в строгом костюме, с внушительным золотым кольцом на пальце, знаменитый начальник штаба.

Говорили, что в показаниях, в леденящих душу фотографиях, Бентон мог увидеть что-то, чего никто не замечал. Словно требовалось найти какой-то волшебный приз, вырвать его из темноты, из холодного пространства, где единственными звуками были зловещие голоса, шуршание бумаги, приглушенные выстрелы где-то вдалеке. Миром Бентона во время его службы в ФБР являлось старое бомбоубежище Эдгара Гувера, душный бункер под землей, где соединялись трубы, ведущие из туалетов Академии. Очень часто они протекали, и маленькие капли стекали по бетонным стенам бомбоубежища, падали на протертый ковер.

Сейчас Бентону пятьдесят, он давно пришел к горькому выводу, что к составлению психологического портрета преступника психология не имеет никакого отношения, сейчас больше ценятся теории столетней давности, непрофессиональные и примитивные.

Академия ФБР превратилась в рекламу, в надувательство, это еще одна уловка, чтобы вытянуть побольше денег у государства. Его бесит эта пафосность, он не может смириться с тем, что люди не понимают, чем он занимается, не придают этому никакого значения. Его работа стала избитым клише Голливуда, основанным на устаревшей науке о поведении человека, на небылицах и дедуктивных предположениях. Сегодняшняя теория по выявлению преступников не индуктивна. Она обманчива так же, как физиогномика и антропометрия, как древняя нелепая вера в то, что убийца похож на неандертальца, и его можно определить по размеру черепа и длине рук. Для Бентона прийти к выводу, что дело его жизни превратили в шутку — все равно, что для священника перестать верить в Бога.

Неважно, что говорят, неважно, что показывает статистика и эпидемиологические данные, что утверждают мудрые специалисты. Единственная постоянная величина — это изменение. Сегодня люди совершают гораздо больше преступлений, грабежей, изнасилований, похищений, терактов, обычных бесчестных, эгоистических поступков по отношению к любому живому существу. Эта мысль не оставляет Бентона в покое, а времени на размышления у него много. Макс наверняка считает Бентона, имени которого он даже не знает, каким-нибудь профессором в Гарварде или Технологическом институте, эдаким снобом-интеллектуалом, начисто лишенным чувства юмора. Ему не уловить остроумия и иронии Бентона, которыми тот славился, когда был знаменит, теперь эти времена прошли безвозвратно.

Макс больше с ним не разговаривает, только берет деньги и демонстративно отсчитывает сдачу, прежде чем отдать ее этому «Scheifie Arsch»[139] вместе с сырной пиццей, содовой или крекерами.

Он всегда ищет повода о нем поговорить.

— Опять купил свои крекеры, — сказал однажды Макс Носмо Кингу, молодому человеку, развозившему еду. Своим оригинальным именем тот обязан матери, которая увидела, как двери в роддом разделили надпись «No Smoking»[140].

— Он там, — Макс махнул сигаретой на столик под сводом старых дубов, — ест крекеры и таращится на этого воздушного змея, — он вытянул руку, указывая на красного изорванного воздушного змея, зацепившегося за ветки. — Как будто это новый природный феномен или знак свыше. Может, НЛО?

Носмо Кинг остановился с бутылками минеральной воды в руках и, щурясь от солнца, посмотрел в указанном направлении.

— Помню, как это меня раздражало в детстве, — сказал он. — Только купишь себе нового воздушного змея, как через пять минут тот уже болтается на телефонных проводах или на дереве. И так всегда. Вроде все идет хорошо, а потом подует ветер и все к чертям.

Призраки прошлого не отпускают Бентона, куда бы он ни пошел, что бы ни делал. Он живет в своем замкнутом одиноком мирке, который угнетает и подавляет его до такой степени, что иногда ему становится на все наплевать, у него пропадает аппетит, и он только и делает, что спит. Бентон нуждается в солнце и боится зимы. Поэтому сегодня он благодарит Бога за то, что день выдался таким солнечным и ясным. На небо невозможно смотреть без солнцезащитных очков, которые уже давно стали неотъемлемой частью его самого.

Бентон отворачивается от молодых спортсменов и с горечью думает, что, отмерив полжизни, испытывает только равнодушие, бессилие и сожаление вместо смелости и жажды победы, как когда-то.

Я умер, — говорит он себе каждое утро, бреясь. — Мне все равно, я умер.

Меня зовут Том. Том Хэвиленд. Том Спек Хэвиленд. Я родом из Гринвича, Коннектикут. Родился двадцатого февраля 1955, родители родом из Салема, Массачусетс. Психолог, на пенсии, устал от выслушивания вечных проблем людей, номер социального страхования бла-бла-бла, не женат, гей, ВИЧ-инфицирован, люблю глазеть на мускулистых мальчиков в спортзале, дальше никогда не захожу, не начинаю разговор, не назначаю свидания. Никогда, никогда, никогда.

Все это ложь.

Бентон Уэсли вот уже шесть лет живет в изгнании с этой ложью.

Он садится на скамейку, кладет руки на колени, переплетя тонкие пальцы. Его сердце начинает нервно колотиться от страха и волнения. После стольких лет погони за справедливостью он получил в награду изгнание, вынужденную необходимость принять то, что не существует ни его, ни тех, кого он когда-то знал. Иногда он почти не помнит, кем был в прошлом, так как постоянно живет в своих мыслях, разнообразя жизнь лишь чтением философских и религиозных книг, истории и поэзии. Иногда он ходит в парк кормить голубей, или куда-нибудь еще, где с легкостью становится частью безликой толпы местных жителей и туристов.

Больше он не шьет одежду на заказ, бреет наголо свои густые седые волосы, носит аккуратно подстриженные усы и бороду, но его фигура и манера держать себя сводят на нет попытки выглядеть неряшливо и старше своих лет. У него загорелое гладкое лицо, офицерская выправка. Он хорошо сложен, в хорошей спортивной форме, сквозь загорелую кожу четко просвечивает голубой узор вен. Бентона знают во многих спортивных клубах здесь, в округе. Когда дело касается его физического состояния, он безжалостен к себе, ведь боль напоминает, что он еще жив. Бентон не позволяет себе ходить в одни и те же места постоянно, например, в одни и те же спортклубы, магазины, или рестораны, это может быть опасно.

Заметив краем глаза приближающуюся тучную фигуру Пита Марино, он оборачивается, умело сдерживая волнение и радость, которые испытывает при виде своего давнего друга и бывшего коллеги. Они не виделись с тех пор, как Бентон якобы умер, в соответствии с планом программы по защите свидетелей. Она была разработана специально для него, и ее секрет вместе хранили лондонская городская полиция, Вашингтон и Интерпол.

Марино усаживается возле Бентона, сперва проведя рукой по скамейке. Он достает пачку «Лаки Страйк» и после нескольких неудачных попыток прикурить наконец затягивается. Бентон замечает, что руки Пита дрожат. Они молча сидят на скамейке, наблюдая, как от причала отчаливает лодка.

— Был здесь когда-нибудь в концертном зале? — в голосе Марино слышится волнение, хотя он пытается его скрыть, покашливая и нервно затягиваясь.

— Слышал какую-то группу четвертого июля, — спокойно отвечает Бентон. — Я живу недалеко, оттуда все слышно. Как дела?

— Но сам ты не ходил, — Марино пытается говорить естественно, как в старые времена. — Могу тебя понять. Я бы, наверное, тоже не пошел. Толпа безмозглых фанатов. Вообще не люблю толпы. Прямо как в магазинах. Дошло до того, что я даже по магазинам не могу пройтись, — он выпускает облако дыма, сигарета дрожит в его толстых пальцах. — По крайней мере, ты не живешь там, где музыки вообще не слышно, приятель. Могло быть и хуже. Я всегда говорю, могло быть и хуже.

Худое симпатичное лицо Бентона не выдает мысли и чувства. Его руки спокойны. Он контролирует свои эмоции. Он никому не приятель, никогда им не был, его охватывает горькая печаль и гнев. Марино назвал его приятелем, потому что не знает, как еще его назвать.

— Я прошу тебя не называть меня приятелем, — сдержанно произносит Бентон.

— Конечно. Мне, черт возьми, все равно, — пожимает плечами Марино, глубоко уязвленный замечанием Бентона.

Для такого большого и жесткого полицейского, Марино слишком чувствителен и принимает все слишком близко к сердцу. Его привычка считать откровенное замечание оскорблением в свой адрес утомляет тех, кто его знает, и пугает незнакомых. Темперамент Марино — как пороховая бочка, его гнев не знает границ, когда он раздражен. Единственная причина, почему его до сих пор не убили во время одной из подобных вспышек в том, что его сила и способность к выживанию подкреплены богатым опытом и удачей. Но удача не бывает благосклонна всегда. Внимательно рассматривая Марино, Бентон почувствовал то же беспокойство за его будущее. Его убьют либо в перестрелке, либо в драке.

— Томом я тебя называть уж точно не буду, — продолжает Марино. — Разговаривать с тобой и называтьтебя Томом... Черта с два.

— Не волнуйся, я привык.

Лицо Марино заметно напряжено.

— Как идут твои дела с тех пор, как мы не виделись? — Бентон опускает глаза, разглядывая свои пальцы. — Хотя, наверное, ответ очевиден, — улыбается он.

По лысеющей голове Марино струится пот, его темно-синяя ветровка, впитывающая солнечный свет как губка, уже вся мокрая, и он испытывает непреодолимое желание ее снять. Марино выпрямляется, чувствуя под огромной левой рукой кобуру пистолета сорокового калибра, и выпускает облако дыма, надеясь, что оно не попадет на Бентона. Дым плывет прямо ему в лицо.

— Спасибо.

— Не за что. Я не могу называть тебя Томом.

Марино наблюдает за молодой девушкой пробегающей мимо в коротких шортах и спортивном топе, от бега ее грудь трясется. Он никак не может привыкнуть к женщинам, бегающим в топах. Для ветерана-детектива, расследующего бытовые убийства и повидавшего многих обнаженных женщин (большинство при вскрытии), ему странно видеть в общественном месте фривольно одетую девушку. Без труда можно представить, как она выглядит обнаженной, буквально до размера ее сосков.

— Если бы моя дочь бегала вот так, я бы ее убил, — бормочет Марино, глядя ей вслед.

— Слава богу, у тебя нет дочери, Пит, — замечает Бентон.

— Да уж, черт. Особенно если бы она была похожа на меня. Наверное, закончила бы каким-нибудь профессиональным борцом-лесбиянкой.

— Не уверен. Говорят, ты был ничего.

Бентон видел давние фотографии Марино в полицейской форме, когда тот еще служил в Нью-Йорке. Он был широкоплечим, симпатичным парнем, настоящим жеребцом, пока не махнул на себя рукой, потерял форму, бросил следить за собой, словно возненавидел свое тело и мечтал от него избавиться.

Бентон поднимается со скамьи, и они бредут к мосту.

— О, — виновато улыбается Марино, — совсем забыл, ты же у нас гей. Наверное, мне надо поосторожнее со всякими там борцами-лесбиянками, а? Только попробуй взять меня за руку, и я снесу тебе башку.

Марино всегда страдал гомофобией, но на этой стадии жизни чувствовал себя особенно подавленно. Его убеждение, что геи — извращенцы, а лесбиянок можно вылечить сексом с мужчиной раньше было непоколебимо, а теперь превратилось в сомнение. Он не знает, как относиться к людям, предпочитающим однополую любовь. И от этого его циничные неуклюжие замечания приобретают стальной отзвук. Он больше ни в чем не уверен, немногое может принять, закрыв глаза. По крайней мере, когда он свято верил в свое убеждение, у него не возникало вопросов. Раньше он жил по «Евангелию от Марино», но за последние годы превратился в агностика, в компас без магнитной стрелки. Его убеждения рушились, как карточный домик.

— Ну так как это — знать, что все люди думают... ну ты понимаешь, — спрашивает Марино. — Надеюсь, никто не пытался тебя побить или еще что-нибудь?

— Мне все равно, что кто-то обо мне думает, — тихо произносит Бентон, внимательно наблюдая за проходящими мимо людьми, за машинами, мчащимися под мостом, словно кто-нибудь может их подслушивать. — Когда ты последний раз ездил на рыбалку?

16

Они идут по тротуару в тени сакур, кленов и голубых сосен, высаженных вдоль дороги. Настроение Марино ухудшается.

Когда у него плохое настроение, особенно поздно вечером, после нескольких стаканов пива, он чувствует горькую обиду на Бентона Уэсли, почти презирает за то, что он испортил жизнь стольким людям. Окажись Бентон действительно мертв, было бы проще. Каждый раз Марино убеждает себя, что пора перестать мучить себя по этому поводу, но как оправиться от потери, которой на самом деле не было, и как продолжать жить с этим секретом?

Поэтому когда Марино сидит один в своей неряшливой гостиной, когда он пьян, в его душе бушует негодование, он проклинает Бентона, яростно швыряя в стену бутылки из-под пива.

— Посмотри, что ты с ней сделал! — кричит он в пустоту. — Посмотри, что ты с ней сделал, сукин ты сын!

Доктор Кей Скарпетта призраком появляется между ними. Она одна из самых блестящих и удивительных женщин, которых Марино когда-либо встречал. Когда умер Бентон, у нее словно вырвали сердце. Где бы она ни находилась, все напоминает о нем. И все это время, с самого начала, Марино знал, что ужасная смерть Бентона — миф, и что все, начиная с результатов вскрытия, лабораторных анализов, свидетельства о смерти, до пепла, который Скарпетта развеяла по ветру на острове Хилтон-Хэд, их с Бентоном любимом курорте, было сфабриковано.

Пепел и остатки костей взяли из крематория в Филадельфии. Кто знает, чьи они? Марино передал их Скарпетте в маленькой урне, которую ему вручили в Медицинском исследовательском центре Филадельфии. Все что он мог сказать в утешение: «Мне жаль, Док. Правда, очень жаль». Вспотев в костюме и галстуке, он стоял на мокром песке и смотрел, как Скарпетта развеивала пепел в воздушном урагане, который создавал вертолет Люси. Этот ураган, который яростно хлестал по лицу, взбаламучивая воду и растворяя в себе останки Бентона, в своем неистовстве походил на боль Скарпетты, потерявшей любимого.

Марино поймал тогда непроницаемый взгляд Люси, она выполняла просьбу тети, и она тоже знала.

— Думаю, что давно, — тем же ровным тоном продолжает Бентон.

— У меня никогда не клюет, — злоба, вспыхнувшая в душе Марино, с новой силой вот-вот вырвется наружу.

— Понятно. Неужели ни одной рыбки? А как насчет боулинга? Помнится, ты был вторым в Лиге. «Сшибающие кегли», так, кажется, называлась твоя команда?

— Да, в прошлой жизни. Я редко бываю в Виргинии. Только если приходится ехать в Ричмонд[141] по судебным делам. Я больше не в команде. Хочу поехать во Флориду и попроситься в команду Голливуда.

— Так ты редко бываешь в Ричмонде? — произносит Бентон. — Ясно...

Марино знает, что Бентон ему не поверил. Он постоянно думает о том, чтобы переехать из Ричмонда, но у него не хватает духа. Это его родной город, место боевой славы, так сказать, даже если там больше ничего не осталось для Марино.

— Я приехал сюда не для того, чтобы докучать тебе длинными рассказами, — говорит он.

— Что ж, вижу, ты очень по мне скучал, — холодно произносит Бентон, внимательно изучая Марино сквозь темные очки.

— Это ни черта нечестно! — взрывается Марино, сжимая кулаки. — Я больше не могу так, приятель. Люси так больше не может, приятель. Я бы хотел, чтобы твоя дерьмовая задница увидела, что ты сделал с ней, с доктором Скарпеттой. Или, может, ты даже имени ее не помнишь?

— Ты приехал сюда, чтобы сказать мне это?

— Просто подумал, что раз уж я здесь, могу сказать тебе лично, что ни черта не понимаю, как смерть может быть хуже жизни, которую ты ведешь.

— Помолчи, — тихо произносит Бентон, сохраняя завидное самообладание. — Поговорим внутри.

17

Среди почтенных кирпичных домов и изящных деревьев округа Бэкон-Хилл, Бентону Уэсли удалось найти подходящее в данных обстоятельствах место обитания. Уродливый блочный дом, в котором находилась его квартира, утыкан маленькими балконами, на каждом стояли пластиковые стулья. Двор, заросший и неухоженный, обнесен железным заборчиком. Они с Марино поднимались по тускло освещенной лестнице, на которой воняло мочой и застоялым сигаретным дымом.

— Черт, — задыхается Марино. — Не мог, что ли, найти дом с лифтом? Я это несерьезно, насчет твоей смерти... Никто не хочет, чтобы ты умер.

На пятом этаже Бентон отпирает исцарапанную металлическую дверь квартиры 56.

— Большинство людей уверены, что я умер.

— Чертов мой язык, — Марино вытирает пот со лба.

— У меня есть «Дос Эквис» и лаймовый сок, — Бентон захлопывает входную дверь. — Конечно, свежевыжатый.

— А «Бадвайзер»?

— Чувствуй себя как дома.

— У тебя же есть «Бадвайзер»? — с надеждой спрашивает Марино. Неужели Бентон все забыл?

— Я же знал, что ты придешь. Конечно, у меня есть «Бадвайзер», — голос Бентона доносится с кухни. — Полный холодильник.

Марино садится на дешевый цветастый диван, оглядывает комнату. Меблировка квартиры — потертые диваны, кресла — напоминают об одиноких легкомысленных жизнях, о людях, живших тут когда-то. С тех пор как Бентон умер и превратился в Тома, он, наверное, не жил в приличном месте. Марино иногда удивляется, как такой щепетильный, утонченный человек может это выносить. Бентон родился в состоятельной семье в Новой Англии и никогда не нуждался в деньгах, хотя, конечно, никакие деньги не могли освободить его от ужасов работы. Марино не представляет, как можно жить в этой квартирке, больше подходящей бедным студентам или представителям среднего класса. Как Бентон может ходить в потрепанной одежде, бриться наголо и даже не иметь возможности взять напрокат машину.

— По крайней мере, ты в хорошей форме, — зевая, замечает Марино.

— По крайней мере? То есть, это единственное, что ты можешь сказать обо мне хорошего? — открыв холодильник, Бентон достает два пива.

Холодные бутылки позвякивают в его руке, пока он ищет открывалку.

— Не возражаешь, если я закурю? — спрашивает Марино.

— Возражаю, — Бентон прикрывает дверь кабинета.

— Ладно, тогда у меня начнется припадок.

— Я не сказал, что ты не можешь здесь курить, — Бентон входит в полутемную гостиную с бутылками. — Я сказал, что возражаю.

Вместо пепельницы он дает Марино стакан.

— Ну ладно, даже если ты в хорошей форме, не куришь и все такое, — продолжает Марино, удовлетворенно отпивая из бутылки, — твоя жизнь — дерьмо.

Бентон усаживается в кресло напротив Марино, между ними стоит маленький журнальный столик с десятком аккуратно разложенных на нем журналов и телевизионным пультом.

— Какого черта ты появился? Сказать мне, что моя жизнь — дерьмо? — произносит Бентон. — Если ты за этим приехал, то убирайся к дьяволу. Ты нарушил программу, подверг меня опасности...

— И себя тоже, — замечает Марино.

— Я собирался это сказать, — взрывается Бентон, его глаза горят. — Ты прекрасно знаешь, что я стал Томом не из-за себя. Если бы дело касалось только меня, я бы с радостью поиграл с ними в мишень.

Марино начинает отдирать этикетку от бутылки:

— Наш Волчонок решил сдать свою славную семейку.

Бентон читает газеты несколько раз в день, ищет информацию в Интернете, пытаясь по кусочкам восстановить свою прошлую жизнь. Он знает, кто такой Жан-Батист, уродливый убийца, сын великого месье Шандонне, близкого друга всей знати Парижа, главы самой большой и опасной мафиозной группировки. Жан-Батист достаточно осведомлен о кровавом бизнесе своей семейки, о тех, кто исполняет приказы и устраняет неугодных Шандонне людей, запирает их в тюрьмах или камерах смертников.

Пока что Жан-Батист отсиживался в техасской тюрьме строгого режима и не изъявлял желания говорить. Именно из-за бандитской группировки Шандонне Бентон оказался здесь, и теперь, за тысячу миль от него, мсье Шандонне распивает свои изысканные вина, полностью уверенный, что Бентон заплатил за все сполна, заплатил своей смертью. Мсье Шандонне обрадовался, но в какой-то мере и огорчился. Бентон умер вымышленной смертью, чем спас себя и многих людей. Но цена, которую он платит, слишком велика. Словно Прометей, прикованный к скале, он не может залечить свои раны, потому что каждый день у него заново вырывают сердце.

— Наш Волчонок, — так Марино называет Жан-Батиста, — говорит, что сдаст всех помощников папочки, начиная с прислуги. Но у него есть некоторые условия, — Марино медлит. — Он не играет с нами, Бентон, кажется, тут все серьезно.

— Ты так уверен? — мягко спрашивает Бентон.

— Да.

— Как ты узнал о его намерениях? — Бентон воодушевляется, почуяв родную стихию.

— Он прислал мне письмо.

— Он кому-нибудь писал, кроме тебя?

— Доку. Ее письмо переслали мне. Я его не отдал, зачем?

— Кому еще?

— Люси.

— Ее письмо тоже переслали тебе?

— Нет, в ее офис. Не понимаю, как он узнал ее адрес и название «Особый отдел», она его не регистрировала. Все остальные думают, что у нее компания по обработке данных.

— Откуда он узнал, что вы с Люси входите в Особый отдел? В Интернете можно найти какие-нибудь сведения об отделе?

— Можно, но это будет не то, о чем мы говорим.

— А насчет компании по обработке данных?

— Конечно.

— Есть ее номер телефона? — спрашивает Бентон.

— Зарегистрирован только ее телефон, как специалиста по обработке данных.

— Может, он его узнал, позвонил в справочную, там дали адрес. Мне кажется, сейчас можно узнать все, особенно по Интернету, а за какие-то пятьдесят баксов купить незарегистрированные и мобильные номера.

— Не думаю, что у Волчонка в камере есть компьютер, — раздраженно говорит Марино.

— Рокко Каджиано мог достать для него любую информацию, — напоминает Бентон. — Одно время у него был номер Люси, он же собирался ее сместить. А Жан-Батист просто попросил.

— Кажется, ты не отстаешь от жизни, — Марино пытается увести разговор от Рокко Каджиано.

— Ты читал письмо, которое он прислал Люси?

— Она мне о нем сказала. Не захотела отправить его ни факсом, ни по электронной почте.

На самом деле, Марино это беспокоит. Люси не хотела, чтобы он видел письмо.

— Он писал кому-нибудь еще?

Марино пожимает плечами, отпивает глоток пива.

— Без понятия. Тебе, скорее всего, нет, — шутит он.

Бентон не смеется.

— Потому что ты умер, не понял, что ли? — объясняет свою шутку Марино. — Если осужденный помечает конверт «Адвокату» или «Прессе», охранники не имеют права его вскрывать. Так что если даже Волчонок кому-то пишет, эта информация закрыта.

Он снова начинает отрывать этикетку, рассказывая дальше, словно Бентон не знает, какие в тюрьме порядки, словно не допрашивал там сотни опасных преступников.

— Правда, можно посмотреть список его посетителей, потому что большинство людей, которым они пишут, навещают их. У Волчонка тоже есть такой список. Так, дай-ка подумать... губернатор Техаса, президент...

— Президент Соединенных Штатов? — особенность Бентона — все воспринимать всерьез.

— Ага, — кивает Марино.

Его раздражает видеть в этом человеке того Бентона из прошлого, с которым он работал, который был его другом.

— Еще кто? — Бентон берет блокнот и карандаш с аккуратно сложенной стопки бумаг и журналов возле компьютера.

Он надевает маленькие очки а-ля Джон Леннон, которые никогда не стал бы носить раньше. Снова садится в кресло и записывает время, дату и место на чистом листе бумаги. С дивана Марино различает только слово «правонарушитель», больше он ничего не может увидеть, тем более что у Бентона мелкий почерк.

— Его родители тоже в списке, — отвечает Марино. — Смешно, да?

Бентон перестает писать и поднимает глаза:

— А его адвокат? Рокко Каджиано?

Марино молча взбалтывает оставшееся на дне бутылки пиво.

— Ну так как насчет Рокко? — повторяет Бентон. — Может, расскажешь мне?

— Забудь, что он мой... — в глазах Марино вспыхивает гнев, смешанный со стыдом. — Забудь, что он со мной вырос, что я вообще его знаю. Не хочу о нем слышать, снес бы ему башку, как и любому говнюку.

— Он твой сын, нравится тебе это или нет, — деловым тоном отвечает Бентон.

— Я даже не помню когда у него день рождения, — отмахивается Марино, допивая «Бадвайзер».

Рокко Марино родился плохим парнем. Позже он сменил фамилию на Каджиано. Это был позорный секрет Марино, который тот не раскрывал никому, пока не появился Жан-Батист. Марино всегда думал, что ужасные поступки Рокко вызваны его презрением к отцу, что Рокко все делал ему назло. Как ни странно, он находил удовлетворение в этой мысли. Месть все-таки лучше, чем унизительная, горькая правда о том, что Рокко равнодушен к Марино. Но, поступая так или иначе, Рокко вряд ли задумывался об отце, он поступал, как считал нужным. Рокко смеется над отцом, считает его дубиноголовым копом, неудачником, который одевается как свинья, живет как свинья и на самом деле является свиньей.

Появление Рокко в жизни Марино было случайностью — «чертовски смешной случайностью», как выразился сам Рокко, когда они встретились около двери в зал суда после ареста Жан-Батиста. Рокко связался с мафией в совсем юном возрасте. Он стал раболепным исполнительным адвокатом семьи Шандонне задолго до того, как Марино впервые о них услышал.

— Ты знаешь, где сейчас находится Рокко? — спрашивает Бентон.

— Возможно, очень возможно, что мы скоро это узнаем, — взгляд Марино темнеет.

— Что ты имеешь в виду?

Марино откидывается на спинку дивана, словно этот разговор доставляет ему удовольствие и льстит его самолюбию.

— То, что он по уши в дерьме.

— Что ты имеешь в виду? — снова спрашивает Бентон.

— Интерпол объявил его в международный розыск, а он об этом ничего не знает. Мне Люси сказала. Уверен, что мы его найдем, а вместе с ним и еще парочку засранцев.

— Мы?

Марино пожимает плечами, он хочет еще пива, но в бутылке не осталось ни капли. Сходить за новой? — думает Марино.

— "Мы" в переносном смысле, — объясняет он. — Как «мы, хорошие парни». Рокко схватят, едва он покажется в каком-нибудь аэропорту. Появится информация о розыске, он опомниться не успеет, как на него наденут наручники, а может, и парочку револьверов к башке приставят.

— За какие преступления? До сих пор ему удавалось избежать наказания, наверное, благодаря своему шарму.

— Я знаю, что в Италии есть ордер на его арест.

— Кто тебе сказал?

— Люси. Все бы отдал, чтобы быть среди тех, кто возьмет его на мушку. Только я точно спустил бы курок, — Марино уверен, что так и поступил бы, только с трудом может представить себе эту картину.

— Он твой сын, — напоминает ему Бентон. — Попробуй себе представить, что ты будешь чувствовать, если с ним и правда что-нибудь случится по твоей вине. Не думаю, что ты имеешь право преследовать его или любого члена семьи Шандонне на законных основаниях. Или ты работаешь под прикрытием федералов?

Марино ненавидит федералов.

— Ничего я не почувствую, — отвечает он после короткой паузы. Он пытается сохранить самообладание, но все же где-то внутри притаились злоба и страх. — Я даже не знаю, где его носит. Его задержат и отправят в Италию, если он доживет. Хотя не сомневаюсь, что Шандонне вытащат его раньше, чем он успеет открыть рот.

— Кто еще? — продолжает Бентон. — Кто еще в списке?

— Двое репортеров. Никогда не слышал о них, насколько я знаю, их даже не существует. Ах да, совсем забыл братца, Жан-Поля Шандонне, известного как Джей Талли. Если бы он заглянул к Жан-Батисту, мы бы с радостью его прищучили, и он бы присоединился к Волчонку в камере смертников.

Бентон замирает при упоминании имени Джея Талли.

— Полагаешь, он еще жив?

— Почему бы и нет? Думаю, живет где-нибудь припеваючи, занимается семейным бизнесом, пока Шандонне прикрывают его задницу.

Марино приходит в голову, что наверняка Бентон знает историю с Джеем Талли. Тогда ему удалось выдать себя за американского агента и добиться тесного сотрудничества со штабом Интерпола во Франции. Марино пытается вспомнить, что обнародовали по делу Жан-Батиста. Он не знает, упоминалось ли о связи Скарпетты с Джеем Талли, когда все считали его красавцем-агентом, который учился в Гарварде и знает десять языков. Бентону не надо знать, что было между Скарпеттой и Талли. И Марино очень надеется, что Бентон никогда этого не узнает.

— Я читал кое-что о Талли, — говорит Бентон. — Он очень умный, коварный и чрезвычайно опасный. Сомневаюсь, что он умер.

Марино судорожно пытается сообразить, что может знать Бентон.

— Что ты о нем читал?

— Всем известно, что он брат-близнец Жан-Батиста, — лицо Бентона ничего не выражает.

— Странный случай, — Марино качает головой. — Представить не могу, что они родились почти одновременно. Одному брату не повезло, другой же, напротив, вытащил счастливый билет.

— Талли — психопат, — отвечает Бентон, — я бы не назвал это счастливым билетом.

— Их ДНК так похожи, — продолжает Марино, — нужно сделать много анализов, чтобы увидеть, что это ДНК двух разных людей. Только не проси меня объяснить все это, этим Док занималась.

— Кто еще в списке? — перебивает его Бентон. — В списке посетителей?

— Этот лист — полная чушь. Я уверен, что никто из тех, чьи имена там стоят, не приходил к Жан-Батисту, кроме его адвоката.

— Кроме Рокко Каджиано, твоего сына, — он не позволяет Марино игнорировать этот факт. — Еще кто-нибудь? — упорствует Бентон, продолжая что-то записывать в блокноте.

— Получается, что я. Какая прелесть! А потом мой новый дружок по переписке шлет мне письмо. Одно мне, а другое Доку. То, которое я ей не отдал.

Марино поднимается, чтобы взять еще пива:

— Тебе нужно?

— Нет.

Он вытаскивает из кармана куртки сложенные листы бумаги:

— У меня они с собой. Копии писем и конвертов.

— Список, — Бентон не собирается уходить от темы. — Ты же захватил с собой копию списка посетителей?

— Да не нужна мне копия этого чертового списка, — раздраженно отвечает Марино. — Что ты к нему привязался? Я могу тебе точно сказать имена. Все, кого я уже назвал, плюс два репортера. Карлос Гуарино и Эммануэль Ля-Флер.

Марино непонятно произносит имена и Бентон просит продиктовать их снова.

— Предположительно, один живет на Сицилии, другой — в Париже.

— Имена настоящие?

— Такие имена не зарегистрированы ни в одном газетном издательстве. Люси тоже искала.

— Раз Люси их не нашла, значит, их не существует, — подытоживает Бентон.

— Еще в списке есть Хайме Берген. Она бы задала Жан-Батисту жару, если бы присутствовала на суде в Нью-Йорке. Берген — хорошая знакомая Дока, они давно дружат.

Все это Бентон знает, поэтому никак не реагирует. Он продолжает писать.

— И, наконец, последний, некий Роберт Ли.

— Его имя кажется вполне реальным. На конце одно "и"? Мне кажется, господин Ли умер несколько столетий назад. Жан-Батист ему писал?

— Его имя в списке посетителей — это все, что я знаю. В тюрьме отказываются комментировать переписку заключенных с адвокатами, так что понятия не имею, кому еще Волчонок отправлял свои любовные послания.

18

Марино разворачивает письмо и начинает читать: Bonjour топ cher ami[142], Пит...

Он поднимает глаза, с негодованием замечая:

— Только подумай, он называет меня Питом. Это меня бесит.

— Тебе больше нравится мой дорогой друг? — сухо спрашивает Бентон.

— Не люблю, когда такие засранцы называют меня по имени. Такой уж я.

— Читай дальше, — нетерпеливо произносит Бентон. — Надеюсь, там больше нет французского, и тебе не придется так коверкать слова. Когда это написано?

— Меньше недели назад. Я постарался приехать как можно скорее. Чтобы увидеть тебя... Вот черт, буду называть тебя Бентон.

— Нет, не будешь. Читай дальше.

Марино зажигает очередную сигарету, глубоко затягивается и продолжает:

Решил сообщить тебе, что начал отращивать волосы. Почему? Да просто мне уже назначили день исполнения приговора. Седьмого мая, ровно в девять вечера. Ни минутой позже. Я надеюсь, ты будешь моим особым гостем. А пока, mon ami, у нас есть кое-какое дельце. Я делаю вам предложение, от которого трудно отказаться (как говорят в кино). Вам их никогда не поймать без меня. Вы будете пытаться выудить тысячу маленьких рыбок без сети. Эта сеть — Я. У меня есть два условия. Они очень просты.

Я расскажу все только мадам Скарпетте. Она просила у меня разрешения прийти, чтобы я начал говорить.

Больше никто не должен присутствовать.

Но у меня есть еще одно условие, о котором она не знает. Она должна быть доктором, который сделает мне укол. Мадам Скарпетта должна меня убить. Я полностью вам доверюсь, если она согласится, она не нарушит свое обещание. Вот видите, как хорошо я знаю ее.

A bientot,

Жан-Батист Шандонне

— А ее письмо? — неожиданно спрашивает Бентон, не осмеливаясь произнести имя Скарпетты.

— Почти то же самое, — Марино не хочет читать ему письмо.

— Оно же у тебя в руке, прочти.

Марино тушит сигарету, отводя взгляд от Бентона:

— Я перескажу тебе вкратце.

— Не надо меня щадить, Пит, — мягко говорит Бентон.

— Пожалуйста. Если хочешь его услышать, я прочту. Но не думаю, что это так важно и может тебе надо...

— Прочти, — голос Бентона звучит устало, он глубже усаживается в кресло.

Марино откашливается и разворачивает второй листок бумаги:

Mon cher amour[143], Кей...

Марино поднимает глаза, но Бентон лишь слегка побледнел.

Я очень расстроен, потому что Вы все не приходите меня навестить. Я не понимаю, почему? Уверен, Вы чувствуете то же, что и я. Я Ваш ночной похититель, Ваш любовник, я пришел тогда, чтобы украсть Вас, но Вы отказались. Вы не хотели со мной разговаривать, ранили меня. Как Вы, должно быть, сожалеете об этом сейчас, мадам Скарпетта, как хотите снова меня увидеть...

Вы всегда со мной, здесь, в моей камере, против Вашей воли, в моей власти. Вы должны это знать. Вы должны это чувствовать. Дайте подумать, сколько раз в день я разрываю Вашу прекрасную одежду, дорогую одежду мадам Скарпетты, доктора, адвоката, начальника. Я рву на Вас одежду и вонзаюсь зубами в вашу роскошную грудь, вы вздрагиваете и умираете от восторга...

— В этом есть какой-то смысл? — голос Бентона раздается, словно выстрел. — Мне неинтересно слушать эту порнографическую чушь. Чего он хочет?

Марино внимательно на него смотрит, затем переворачивает письмо. По вискам у него течет пот. Он читает то, что написано на другой стороне листа:

Я должен Вас увидеть! Вы не можете мне отказать, если только не хотите, чтобы умирали невинные люди. Конечно, не все люди невинны. Я скажу Вам все, что Вас интересует. Но я должен увидеть Вас лично, потому что я буду говорить правду. А потом Вы убьете меня.

Марино останавливается:

— Больше этой дряни тебе слышать не надо.

— Она ничего об этом не знает?

— Ну, — неопределенно отвечает Марино, — не совсем так. Я не показывал его, просто сказал, что получил письмо от Волчонка и что он готов говорить, если она придет к нему и если согласится сделать ему инъекцию.

— Обычно те, кто приводят в исполнение приговор — простые доктора из обыкновенных больниц, — задумчиво комментирует Бентон, никак не реагируя на слова Марино. — Ты пробовал нингидрин для определения отпечатков на листах? — он меняет тему разговора. — Это копии, я не могу по ним увидеть.

Нингидрин помогает увидеть отпечатки пальцев, реагируя на аминокислоту и окрашивая бумагу в темно-фиолетовый цвет.

— Не хотел портить письма, — отвечает Марино.

— А ультрафиолет? Или что-нибудь в этом роде, не повреждающее поверхности?

Марино молчит.

— Ты даже не проверил, действительно ли эти письма от Жан-Батиста Шандонне? Просто предположил? Господи!

Бентон закрывает глаза:

— Господи боже, ты приехал сюда, сюда, подвергая себя и меня такой опасности, и даже не выяснил, от него ли письма. Позволь, угадаю: ты не проверил ни марки, ни заклеенный конверт на ДНК. А почтовые штемпели? Обратный адрес?

— Обратного адреса нет, то есть, не его, почтовых штемпелей, которые могли бы нам сказать, откуда он его послал, тоже нет, — признается Марино. Его рубашка промокла от пота.

Бентон наклоняется вперед:

— Что? Он сам доставил письмо? Обратный адрес не его? О чем ты, черт возьми, говоришь? Как он мог прислать тебе письмо, на котором даже нет почтовых штемпелей?

Марино разворачивает еще один листок бумаги и протягивает ему. Это копия небольшого конверта рассылочной службы Национальной Академии Юстиции.

— Полагаю, мы видели это раньше, — говорит Бентон, разглядывая копию. — Ведь с самого начала были членами Академии. По крайней мере, я. Жаль, что меня больше нет в их списках.

Бентон замечает, что конверт аккуратно надорван чуть ниже почтовых марок:

— Впервые в жизни мне ничего не приходит в голову.

— Вот что я получил, — объясняет Марино, — конверт Академии. Внутри было два запечатанных письма, помеченных «Адвокату» — мне и Доку. Думаю, конверт Академии мог заинтересовать кого-нибудь в тюрьме, поэтому Волчонок перестраховался, сделав пометку «Адвокату». Еще на конверте были наши имена.

Он замолкает, выпуская облако сигаретного дыма. Бентон тоже молчит.

— В общем, единственное предположение... — нарушает тишину Марино. — Я проверил у начальника тюрьмы, пятьдесят шесть офицеров являются членами Академии Юстиции. Так что такие конверты могли валяться где угодно в тюрьме.

Бентон качает головой:

— Твой адрес напечатан, а не написан от руки. Как бы Шандонне это сделал?

— Черт, как ты здесь живешь? У тебя даже кондиционера нет. Да проверяли мы эти чертовы конверты, они самоклеящиеся, так что ему не надо было ничего лизать. Что еще я тебе возьму на пробу ДНК?

Это всего лишь увертка, и Марино это понимает. Кожные фрагменты могли приклеиться к липкой полоске на конверте. Он просто не хочет отвечать на вопрос Бентона.

— Как Шандонне умудрился отослать письмо в таком конверте? — Бентон показывает на копию. — И тебе не кажется странным, что такого рода рассылку вскрывают? С чего бы?

— Не у меня спрашивать надо, — грубо отвечает Марино, — я понятия не имею.

— Однако ты утверждаешь, что письма от Жан-Батиста, — Бентон взвешивает каждое слово. — Пит, без доказательств ты бы не стал этого утверждать.

Марино вытирает пот со лба:

— В общем, у нас нет никаких доказательств. Но не потому, что мы не пытались их найти. Мы пробовали ультрафиолет и на ДНК тоже проверяли. Но все стерильно, никаких следов.

— А митохондриальная ДНК? На это пробовали?

— Да зачем? Это займет много месяцев, к тому моменту, когда мы получим результаты, его уже в живых не будет. И это все равно ничего бы не дало. Тебе не кажется, что этот засранец просто издевается над нами? Вынуждает нас делать экспертизу, зная, что мы ни черта не найдем. А сам просто заматывает руки туалетной бумагой, прежде чем до чего-нибудь дотронуться.

— Возможно, — соглашается Бентон.

Марино вот-вот взорвется. Он очень раздражен.

— Спокойно, Пит. Я был бы не я, если бы не спросил об этом.

Марино отводит взгляд.

— Вот что я думаю, — продолжает Бентон, — он написал письма, специально стараясь не оставить следов. Я не знаю, как ему удалось использовать конверт Национальной Академии Юстиции, но ты прав, здесь он над нами просто издевается. Честно говоря, я удивлен, что он объявился только сейчас. Мне кажется, письма настоящие, во всяком случае, они в стиле Жан-Батиста. Мы знаем, что он питает слабость к женской груди. Вполне вероятно, у него есть информация, которая может уничтожить группировку Шандонне. Неудивительно, что он выдвигает все эти условия, зная его ненасытное желание быть главным во всем.

— А как насчет утверждения, что Док хочет его увидеть?

— Это ты мне должен объяснить.

— Она ему не писала, я спросил. Да и зачем бы она стала писать этому засранцу? Я рассказал ей о конверте Академии, в котором пришли оба письма, и показал копию.

— Копию чего? — прерывает его Бентон.

— Копию конверта из Национальной Академии Юстиции, — не выдерживает Марино. — Сказал, если она получит такой конверт, чтобы не открывала его и даже не притрагивалась. Ты думаешь, он правда хочет, чтобы Док стала исполнителем приговора?

— Если он собирается умереть...

— Если собирается? — перебивает Марино. — Не думаю, что в ситуации нашего Волчонка это уместное слово.

— Все может случиться, Пит. Вспомни, с кем он связан. Я бы не был на сто процентов уверен. Кстати, Люси получила письмо в таком же конверте?

— Угу.

— Да, образ женщины, готовящей ему смертельный коктейль и наблюдающей за его смертью, должно быть, его возбуждает, — задумчиво произносит Бентон.

— Не просто женщины. Речь идет о Скарпетте!

— Он преследует, пытается давить на человека до конца, вынуждая совершить поступок, который навсегда врежется в память.

Бентон задумывается и добавляет:

— Если ты кого-нибудь убьешь, то не забудешь этого никогда. Мы не должны игнорировать письма, я думаю, они действительно от него, черт с ними, с отпечатками.

— Мне тоже кажется, что письма писал Волчонок и что он говорит совершенно серьезно, поэтому я и приехал сюда, если ты еще не понял. Если нам удастся разговорить Волчонка, мы прищучим всех помощничков его папаши и выведем из игры всю группировку. И тебе больше не о чем будет волноваться.

— Кто это — «мы»?

— Может, хватит уже? — Марино снова поднимается, чтобы взять новую бутылку. В нем опять вскипает раздражение. — Ты еще не понял? — выкрикивает он, роясь в холодильнике. — После седьмого мая, после того как Волчонок отправится на тот свет, тебе больше не нужно будет оставаться этим чертовым Томом, или как там его.

— Кто это «мы»?

Марино громко фыркает, открывая бутылку, на этот раз «Дос Эквис».

— Мы — это я. Мы — это Люси.

— Люси знает, что ты поехал ко мне?

— Нет, я никому не сказал и не собираюсь.

— Хорошо, — Бентон сидит неподвижно.

— Волчонок развязывает нам руки, он жертвует пешками, — размышляет Марино, — может, его отказ от Рокко и есть первая жертва. Если Рокко вдруг превратился в беглого, значит, кто-то его сдал.

— Понятно. Если твой сын — его первая пешка, это, конечно, делает честь Шандонне. Пит, ты придешь к Рокко, если он окажется в тюрьме?

Марино яростно бросает бутылку с пивом в раковину, стекло разбивается вдребезги.

— Не говори мне о нем больше, понял? — Он подходит к Бентону вплотную. — Надеюсь, этот говнюк подхватит в тюрьме СПИД и подохнет! За все страдания, что он причинил! Теперь его очередь!

— Кому он причинил страдания? — спокойно спрашивает Бентон, не обращая внимания на гнев Марино. — Тебе?

— Начиная с его матери, и еще длинный список имен, — Марино все еще болезненно переносит воспоминание о бывшей жене, Дорис, матери Рокко.

Когда Марино был молод, он очень ее любил. Считал, что любит ее даже после того, как перестал обращать на нее внимание. Он был потрясен, когда она ушла к другому.

При мысли об этом, Марино кричит:

— Дурак, неужели ты не понимаешь, ты сможешь вернуться домой и жить нормальной жизнью!

Марино плюхается на диван тяжело дыша, его лицо раскраснелось и его цвет напоминает Бентону бордовую «феррари-маранелло», которую он видел в Кембридже. Неожиданно Бентон вспоминает Люси, которая всегда любила быстрые мощные машины.

— Ты сможешь увидеть Дока, Люси и...

— Неправда, — глухо произносит Бентон. — Жан-Батист Шандонне сам захотел оказаться в такой ситуации. Он там, где хочет быть. Подумай сам, Пит. Вернемся к тому моменту, когда его арестовали. Он всех шокировал признанием за собой еще одного убийства, на этот раз в Техасе. Почему? Да потому что он хотел, чтобы его передали в Техас. Это был его выбор, а вовсе не правительства Виргинии.

— Нет, — возражает Марино. — Наш честолюбивый губернатор Виргинии просто не хотел попасть в немилость Вашингтона из-за споров с Францией, поэтому Шандонне отдали Техасу.

Бентон качает головой:

— Нет, неправильно. Жан-Батист сам отдал себя Техасу.

— Да с чего ты взял? Разговаривал с кем-то? Я думал, тебе нельзя ни с кем общаться.

Бентон не отвечает.

— Я не понял, — продолжает Марино, — с чего Волчонок так стремится в Техас?

— Он знал, что там умрет быстро, он хотел умереть быстро. Это было частью его гениального плана. Он не собирался пятнадцать лет гнить в камере смертников. В Техасе его шансы на выигрыш увеличиваются. Под политическим давлением Виргиния могла отсрочить его приговор.

— В Виргинии следили бы за каждым его шагом. Он бы легко отделался, потому что правоохранительные органы и сотрудники тюрьмы зорко следили бы за его безопасностью и поведением. За ним бы очень пристально наблюдали. Только не говори мне, что в Виргинии его почту не проверяли бы, предназначалась бы она адвокату или нет. Виргиния захотела бы поджарить его задницу, — спорит Марино, — после всего, что он сделал.

— Он убил продавца магазина. Он убил полицейского. Он почти убил главного судмедэксперта. Теперь губернатор Виргинии стал сенатором и председателем в Национальном Демократическом Комитете. Он не разозлил Вашингтон, потому что и не собирался спорить с Францией. А губернатор Техаса — республиканец, переизбранный на второй срок, ему плевать, что кто-то будет им недоволен.

— Главный судмедэксперт? Ты даже не можешь произнести ее имя! — ошеломленно восклицает Марино.

19

Несколько лет назад тетя Люси Фаринелли, Кей, рассказала одну занятную историю о немецком солдате, погибшем во время Второй Мировой.

Его тело нашли в Польше, рассказывала она, так как оно находилось в сухих условиях, хорошо сохранились коротко стриженые светлые волосы, привлекательные черты лица и даже щетина на подбородке. Когда Скарпетта увидела его голову в Институте Судебной Медицины в Польше, куда она приехала с лекциями в качестве судмедэксперта, она тотчас подумала о музее мадам Тюссо.

— Его передние зубы были сломаны, — продолжала Скарпетта, объясняя, что, по ее мнению, это случилось не после смерти, так же как и не было следствием какой-то механической травмы до смерти. Просто у него было заболевание десен.

— Пулевое ранение в правый висок, — цитировала она причину смерти молодого немца. — По траектории прохождения пули можно узнать, как держали пистолет, когда стреляли. В этом случае пуля прошла вниз. Обычно при самоубийстве пистолет держат прямо либо направляют немного наверх. Следов пороха нет, потому что рану прочистили и волосы вокруг нее сбрили еще в морге. Мне сказали, они отправили останки туда, чтобы определить, действительно ли это убийство произошло во время Второй Мировой.

Люси вспомнила эту историю, наблюдая за симпатичным голубоглазым немецким офицером. Она находилась на северо-восточной границе Германии и сейчас терпеливо ждала, пока молодой офицер осматривает салон черного «мерседеса», взятого ею напрокат. Луч фонарика освещает кожаный кейс и две красные спортивные сумки фирмы «Найки» на заднем сиденье. Он осматривает переднее сиденье, но снова возвращается к сумкам. Открыв чемодан, он едва удостаивает взглядом его содержимое.

Если бы он потрудился открыть эти сумки и покопаться в одежде, он бы обнаружил там мощную полицейскую дубинку. Выглядит она, скорее, как резиновая рукоятка удочки, но легким движением руки превращается в тонкий стержень из прочной стали, длиной около двух футов. Ей запросто можно переломать кости или отбить внутренние органы.

Люси готова была объяснить наличие у нее этого оружия, которое вряд ли многим знакомо, ведь оно используется в основном правоохранительными органами. Она бы сказала, что ее заботливый парень достал ей дубинку для самозащиты, потому что она деловая женщина и ей иногда приходится путешествовать одной. Она бы с невинным видом сообщила, что и пользоваться-то ей не умеет, что это ее парень настоял взять дубинку и сказал, что ничего страшного в этом нет. Даже если бы полиция конфисковала дубинку, Люси было все равно. И все-таки она рада, что дубинку не нашли и что офицер в бледно-зеленой форме, проверяющий сейчас ее документы, вовсе не удивлен видом молодой американки, которая путешествует ночью одна в «мерседесе».

— Цель вашей поездки? — неуклюже произносит он по-английски.

— Geschaft[144].

Она не объясняет, по какому делу, но на всякий случай у нее заготовлен ответ.

Офицер снимает трубку и произносит что-то по-немецки. Люси не может понять, но чувствует, что речь не о ней, а если и о ней, то это не так важно. Она ожидала, что все ее вещи перероют, и была к этому готова. Она ожидала, что ее будут тщательно расспрашивать, но офицер, напомнивший ей о рассказе тети, быстро возвращает паспорт.

— Danke[145], — вежливо отвечает Люси.

В мире полно таких ленивых дураков, как этот молодой офицер.

Он поднимает шлагбаум.

Люси осторожно выезжает, пересекает польскую границу, и проходит ту же однообразную процедуру, только на другой стороне. Никаких тщательных проверок, обысков, лишних вопросов, только сон и скука. Это слишком просто, даже подозрительно. Она вспоминает, что никогда не должна доверять тому, что просто. Она представляет солдат Гестапо и СС, жутких призраков прошлого. В ней просыпается страх, безосновательный, глупый страх. Мурашки бегут по спине, когда она думает о побежденных поляках, лишенных имен и жизней в этой войне, о которой она знает только из книг.

Это так похоже на существование Бентона Уэсли. Люси спрашивает себя, что бы он подумал, если бы узнал, что она сейчас в Польше. Не проходит и дня, чтобы Люси его не вспоминала.

20

Опыт, который Люси приобрела за время своей карьеры, сам по себе незаметен, но в нужной ситуации она применяет его как оружие.

Она начала работать на ФБР еще в старших классах, создала для них компьютерную систему разведданных. Окончив университет в Виргинии, она стала специальным агентом ФБР в качестве компьютерного и технического эксперта. Она научилась водить вертолеты и стала первой женщиной в ФБР, которая вошла в специальный отряд Службы Спасения. На каждом задании, когда они совершали облавы или захваты, ее преследовала враждебность, домогательства, грубые намеки. Ее редко приглашали выпить пива в баре Академии с остальными. С ней не обсуждали неудачные облавы, не рассказывали ей о своих женах, детях, подружках. Но наблюдали за ней, говорили о ней в душе.

Карьера Люси в ФБР закончилась октябрьским утром, когда в тренировочном зале Академии она и ее напарник, Руди Мазл, упражнялись в стрельбе. Они стреляли боевыми девятимиллиметровыми патронами. Зал был заполнен грудами шин, из-за которых то и дело выскакивала очередная мишень.

Вспотевший Руди тяжело дышал. Притаившись за кучей шин и снова разрядив всю обойму в появившегося противника, он искал глазами своего напарника, Люси.

— Все в порядке. Чисто, — закричал он сквозь дым. — Какие у тебя предпочтения в сексе?

— Почаще этим заниматься! — она быстро перезарядила пистолет и перекатилась за другую кучу шин перед тем, как выстрелить в выскочившую мишень за девять метров от нее.Расстояние между пулями, попавшими в мишень, было такое маленькое, что они образовали узор в виде цветка.

— Правда?

Две пули просвистели в выскочившую мишень.

— Мы с ребятами поспорили, — голос Руди приближался, он осторожно полз по грязному бетонному полу.

Он рванулся через нагромождения шин и схватил ни о чем не подозревающую Люси за ноги.

— Попалась! — засмеялся он, положив пистолет на шину.

— Ты что, совсем рехнулся? — Люси вытащила патрон из пистолета, он звонко отскочил от пола. — У нас же боевые патроны, идиот!

— Ну-ка дай мне посмотреть твой пистолет, — голос Руди прозвучал серьезно. — Что-то с ним не так.

Он взял у нее пистолет и вытащил магазин.

— Плохая пружина, — Руди положил пистолет рядом со своим. — Правило номер один. Никогда не теряй свое оружие.

Он навалился на нее, смеясь, уверенный, что именно этого она хотела, несмотря на то, что сейчас брыкалась и кричала, чтобы он ее отпустил.

Наконец он смог сжать оба ее запястья своей сильной рукой. Другую руку он засунул под ее рубашку, снимая лифчик и пытаясь поцеловать ее.

— Ребята говорят, — выдохнул он, — что ты лесбиянка, — он начал расстегивать свой ремень, — только потому, что не могут поиметь тебя...

Люси прокусила его нижнюю губу и резко ударила его лбом в переносицу. Остаток дня он провел в больнице.

Адвокаты ФБР намекнули ей, что судебная тяжба никому не нужна, тем более, Руди полагал, что «она этого хотела» и что, возможно, некоторые обстоятельства позволили ему так думать. Люси сказала ему, «что хочет заниматься сексом почаще», неохотно заявил он в своем объяснительном заявлении, которое был вынужден написать.

— Это правда, — спокойно отвечала Люси под присягой в присутствии пяти адвокатов, ни один из которых не представлял ее. — Я так сказала, но я не говорила, что хочу этого с ним или с кем-либо еще там, в зале, во время боевой стрельбы.

— Но вы соблазняли агента Мазла и раньше. Вы спровоцировали его думать, что он вам нравится.

— Каким образом? — Люси недоумевала. — Предлагая ему жвачку, помогая чистить пистолет, преодолевая с ним желтую дорожку или другие препятствия, отпуская шуточки и все такое, вы это имеете в виду?

— Довольно близкие отношения, — в один голос прокомментировали адвокаты.

— Он мой напарник. Между напарниками должны быть близкие отношения.

— И все же, вы слишком много внимания и своего личного времени уделяли агенту Мазлу, например, интересуясь его выходными и праздниками, звоня ему домой, когда он болел.

— Возможно ваши шуточки, как вы выразились, заставили его думать, что вы с ним заигрываете.

Адвокаты вновь были единодушны. Что самое ужасное, среди них оказались две женщины. Мужеподобные женщины в юбках, на каблуках. Их тусклые глаза, которые ничего не замечали вокруг, казались неестественно пустыми, словно мертвыми.

— Извините, — произнесла Люси, избегая смотреть женщине-адвокату в глаза. — Вы форсируете события, повторите, — пробормотала она на жаргоне летчиков.

— Что? Кто форсирует события? — нахмурилась адвокат.

— Вы вмешались в мою связь с центром. О, а центра-то нет. Это неконтролируемое пространство и вы здесь делаете, что хотите, да?

Адвокаты обменялись удивленными взглядами.

— Ладно, забудьте, — добавила она.

— Вы привлекательная одинокая женщина, агент Фаринелли. Вы что, не понимаете, как агент Мазл мог понять ваши шуточки, звонки ему домой и так далее? Он мог подумать, что он интересует вас как мужчина.

— Мы так же выяснили, что вы называли агента Мазла и себя как «инь и иланг».

— Я тысячу раз повторяла Руди, что иланг — это дерево, точнее иланг-иланг. Дерево такое, с желтыми цветами, из которых делают духи... но он меня никогда не слушал, — улыбнулась Люси.

Адвокаты что-то записывали.

— Я никогда не называла Руди «иланг». Я называла его «янь», а он называл меня «инь», — объясняет Люси.

Пауза. Ручки застыли в воздухе.

— Это китайская философия, — Люси с таким же успехом могла обращаться и к дереву. — Уравновешенность, взаимодополнение и все такое.

— Зачем вы называли друг друга... так?

— Потому что мы в одной упряжке, это выражение вам знакомо?

— Думаю, что нам знакомо это выражение. Опять же, оно предполагает определенные отношения...

— Не те, о которых вы говорите, — спокойно ответила Люси, она совершенно не злилась на Руди. — Он и я в одной упряжке, и ни один из нас не подходит. Он австриец, остальные ребята называют его, цитирую, «куском дерьма», и он не считает это смешным. Я лесбиянка, мужененавистница, потому что ни одна нормальная женщина, которой нравятся мужчины, не захочет пойти в спасательный отряд.

Изучив глаза женщины, Люси посмотрела на другого адвоката, но решила, что его глаза такие же пустые. Единственным признаком жизни в них были отражения жалких крошечных существ, ненавидящих людей, таких, как Люси, потому что она осмелилась не бояться их.

— Этот допрос, показания, расследование, что бы это, черт возьми, ни было, все это чушь, — сказала Люси. — Я не собираюсь подавать иск. Я защищалась в тренировочном зале. Я не докладывала об инциденте. Руди сам доложил, ему пришлось объяснять свои синяки. Он взял на себя ответственность. Он мог соврать, но не сделал этого, и теперь вы натравили нас друг на друга.

Люси специально сказала «натравили», чтобы показать им их же бездушность, словно они могли понять это, увидеть реальность. Но они не видели, их глаза были мертвы. Люси в одиночку вела войну против пустых людей, которые уничтожали этот мир.

— Мы с Руди уже уладили это, — продолжала Люси. — Мы восстановили наши отношения в качестве напарников: один не делает того, чего не хочет другой и не совершает поступков, которые могут предать другого, или поставить его затруднительное положение. Он сказал, что сожалеет, он говорил это серьезно. Он плакал.

— Шпионы тоже говорят, что им жаль, и тоже плачут, — подхватила женщина-адвокат. Она была в форме, в сборчатых сапогах, которые напоминали Люси дряблую кожу. — И то, что вы приняли извинения — не выход, агент Фаринелли. Он пытался вас изнасиловать, — она специально подчеркнула этот факт, полагая, что этим унизит Люси, сделает из нее жертву в глазах адвокатов, которые представят ее голую на грязном бетонном полу зала, подвергающуюся насилию.

— Я не знала, что Руди обвиняют в шпионаже, — ответила Люси.

Она ушла из ФБР и ее взяли на работу в Бюро по контролю за алкоголем, табачными изделиями и огнестрельным оружием, которое ФБР несправедливо считает сборищем деревенских парней, вечно баламутящих воду.

Она стала главным полицейским следователем в Филадельфии, где помогла инсценировать убийство Бентона Уэсли. Она должна была достать тело, предоставленное медицинской школе для учебного вскрытия. Это был труп престарелого мужчины с густыми седыми волосами, когда он обгорел, опознать его было практически невозможно. Потрясенная Скарпетта увидела на месте аварии обугленное тело с обезображенным лицом и остатками седых волос и наручные часы, которые принадлежали Бентону Уэсли. Следуя секретному приказу из Вашингтона, главный судмедэксперт Филадельфии сфальсифицировал все результаты экспертизы. Официально Бентон мертв, просто еще одно убийство, вошедшее в статистику ФБР за девяносто седьмой год.

Когда он исчез в соответствии с программой по защите свидетелей, Люси перевели в Майами, где она стала работать под прикрытием, заниматься самыми опасными делами, несмотря на предложенное звание специального агента. У Люси было преимущество, она могла меняться. Никто из ее ближайших друзей не понимал, почему она этим занимается, никто, кроме Пита Марино. Даже Скарпетта не догадывалась о настоящей причине. Она думала, у Люси сейчас сложный период, потому что она не может смириться с тем, что Бентон умер. На самом деле, она не могла смириться с тем, что он жив. В первый же год службы в Майами она застрелила двух наркоторговцев во время сорвавшегося перехвата.

Несмотря на то, что видеозаписи четко доказывали, что она защищала себя и своего напарника, ходили разные слухи. Были неприятные сплетни и дезинформация, одно расследование за другим. Люси ушла из Бюро. Она ушла от федералов. Она успела обналичить свои акции до экономической дестабилизации 11 сентября. Она инвестировала часть сбережений, свой талант и опыт работы в правоохранительных органах в создание своего собственного агентства, которое называет Особым отделом. Сюда ты приходишь, когда больше некуда идти. Информация об этом отделе нигде не значится.

21

Бентон поднимается со стула, сует руки в карманы.

— Люди из прошлого, — говорит он. — Мы проживаем много жизней, Пит, прошлое — это смерть. То, что прошло, и чему нет возврата. Мы движемся вперед и заново придумываем себя.

— Что за чушь! Ты слишком много времени проводишь в одиночестве, — с отвращением говорит Марино, но сердце его сжимается от страха. — Меня от тебя тошнит. Я чертовски рад, что тебя не видит Скарпетта. Хотя ей лучше увидеть тебя таким, чтобы, наконец, избавиться от твоего образа, как ты избавился от ее. Проклятье, ты можешь, наконец, включить кондиционер в этой чертовой квартире?

Марино быстро шагает к кондиционеру и включает его на всю мощь:

— Ты знаешь, чем она сейчас занимается? Или тебе наплевать? Ничем. Она стала простым консультантом. Ее уволили с должности начальника. Ты можешь в это поверить? Этот сукин сын губернатор Виргинии избавился от нее из-за всего этого политического дерьма. А быть уволенной в середине скандала почти не оставляет шансов найти себе место. Ее никто не нанимает, только иногда в качестве консультанта, когда больше некого позвать, на какое-нибудь дрянное дельце, типа смерти от передозировки? Батон-Руж. Представить себе не могу, какое-то вонючее дельце о передозировке...

— Луизиана? — Бентон подходит к окну и выглядывает на улицу.

— Да, их следователь звонил мне как раз сегодня утром, перед тем как я уехал из Ричмонда. Какой-то Ланье. Старое дело. Я ничего о нем не знал, а потом он поинтересовался, берет ли Док частные дела, и вообще расспрашивал меня о ней. Просто вывел меня из себя! Вот до чего дошло. Ей стали нужны рекомендации, черт возьми!

— Луизиана? — снова спрашивает Бентон, словно в этом есть какая-то ошибка.

— Ты знаешь еще какой-то штат с городом Батон-Руж? — недовольно спрашивает Марино, пытаясь перекричать шум кондиционера.

— Не очень хорошее место для нее, — замечает Бентон.

— Что ты хочешь, ни Нью-Йорк, ни Вашингтон, ни Луизиана ее не зовут. Хорошо, что у нее есть деньги, иначе, она бы...

— У них сейчас серийные убийства... — начинает говорить Бентон.

— Рабочая группа, которая их расследует, не зовет Дока. Это дело, по поводу которого звонил Ланье, не имеет отношения к исчезновениям женщин. Какое-то старое всеми забытое дерьмо. Думаю, что он еще позвонит ей, а зная ее, она, конечно, поможет.

— Из округа, где пропали десять женщин, звонит следователь, который интересуется старым делом о смерти от передозировки? С чего бы?

— Не знаю. Может, у него появилась какая-нибудь информация.

— Какая информация?

— Да не знаю я!

— Я хочу знать, почему вдруг это дело так его интересует? — упорствует Бентон.

— Проклятье, ты что оглох? — Марино повышает голос. — Ты не улавливаешь сути! Ее жизнь катится к чертям. Док превратилась в ненужную пешку!

— Луизиана — не очень хорошее место для нее, — снова повторяет Бентон. — Зачем следователь звонил тебе? Ради рекомендаций?

Марино трясет головой, словно пытаясь очнуться от этого кошмара, Бентон совсем потерял хватку.

— Следователь хотел, чтобы я помог ему с этим делом, — говорит он.

— Чтобы ты помог?

— Что это, черт возьми, значит? Ты думаешь, я уже не могу помочь в таком простом деле? Я могу помочь любому чертову...

— Конечно, можешь. Так почему не помогаешь следователю из Батон-Руж?

— Потому что я знать не знаю ничего об этом! Господи, ты меня с ума сведешь!

— Особый отдел мог бы заняться этим.

— Да успокойся ты уже! Даже следователя это не так волновало, как тебя, он просто сказал, что ему, возможно, понадобится помощь Дока...

— Их правовая система основывается на кодексе Наполеона.

— При чем тут Наполеон? — Марино понятия не имеет, о чем говорит Бентон.

— Французская правовая система, — говорит Бентон. — Это единственный штат, правовая система которого основывается на французском кодексе, а не на английском. В Батон-Руж больше всего нераскрытых убийств женщин.

— Ладно, хорошо. Это не очень хорошее место.

— Она не должна туда ехать. Особенно одна. Ни при каких обстоятельствах. Проследи за этим, Пит, — Бентон все еще смотрит в окно. — Поверь мне.

— Поверить тебе, очень смешно.

— Самое меньшее, что ты можешь сделать, это позаботиться о ней.

Марино приходит в ярость.

— Она не должна быть так близко от него.

— Да о ком ты, в конце концов, говоришь? — раздражение Марино усиливается.

Бентон ему чужой. Он не знает этого человека.

— О Волчонке? О господи, я думал, мы говорим о передозе в Батон-Руж.

— Не пускай ее туда.

— У тебя нет права просить меня о чем-то, особенно если это касается ее.

— Он одержим ею.

— Каким образом он связан с Луизианой? — Марино подходит к Бентону внимательно изучая его лицо, словно пытаясь прочесть на нем что-то, чего он не понимает.

— Это продолжение их борьбы, которую он проиграл тогда. Теперь он намерен ее выиграть, пусть даже это будет последнее, что он сделает в этой жизни.

— Не думаю, что он сумеет что-то там выиграть, когда ему вколют лекарство. Оно способно убить стадо лошадей.

— Я не о Жан-Батисте. Ты забыл о втором брате? Особый отдел должен помочь следователю, только не она.

Марино не слушает. У него такое ощущение, будто он сидит на заднем сиденье мчащейся в никуда машины, которой никто не управляет.

— Док знает, чего от нее хочет Волчонок, — Марино снова говорит о том единственном, что он понимает и в чем есть хоть какой-то смысл. — Она не откажется сделать ему укол, и я буду рядом с ней, за стеклом, считать его последние секунды в этом мире и улыбаться.

— Ты спрашивал у нее, она согласилась? — Бентон наблюдает, как спокойно увядает еще один весенний день. Нежная зелень укутывается в золотистый отблеск заката, тени становятся длиннее.

— Мне не нужно ее спрашивать.

— Понятно. Ты даже не обсуждал это с ней. Я не удивлен. Она бы не стала говорить с тобой об этом.

Едва уловимое оскорбление пронзает Марино словно игла. У них с Кей Скарпеттой не такие близкие отношения. Ни с кем у нее не было таких близких отношений, как с Бентоном. Она не говорила Марино, что испытывает, когда представляет, что ей придется убить человека. Она не говорила ему о своих чувствах.

— Ты должен позаботиться о ней, Пит, я полагаюсь на тебя, — говорит Бентон.

Воздух словно раскалился от напряжения. Оба молчат.

— Я знаю, что ты чувствуешь, Пит, — говорит Бентон. — Я всегда знал.

— Ничего ты не знаешь.

— Позаботься о ней.

— Я приехал сюда, чтобы ты, наконец, смог заняться этим, — говорит Марино.

22

На пристани Картхейдж можно легко купить продукты и заправиться бензином, но Бев Киффин никогда там не останавливается.

Она не замедляет хода лодки, проплывая немного подальше, к другой пристани, где находится дорогой ресторан. Восстановить его из некогда старых развалин влетело владельцам в копеечку, но Бев все равно называет его дерьмовой дырой. Богатые люди могут попасть в этот ресторан с материка, через Спрингфилдский мост, они могут есть мясо и морепродукты, пить что захотят, им не надо возвращаться домой в лодке, пробираясь через зловещие сумерки. Полгода назад Бев попросила Джея отвести ее туда на ее день рождения. Сначала он посмеялся над ней, а потом его лицо исказила ненависть, и он обозвал ее тупой уродиной, вышедшей из ума. Как она могла подумать, что он отведет ее в ресторан, любой, даже самый дешевый.

Бев проплывает дальше, направляя лодку к пристани «У Джека». Она представляет, как Джей прикасается к другим женщинам, и в ней снова просыпается ревность.

Она помнит, как отец сажал к себе на колени других девочек, как постоянно просил ее приводить домой друзей, чтобы он мог взять их на колени. Он был симпатичным преуспевающим бизнесменом, когда Бев была подростком, все ее подруги влюбились в него по уши. Он дотрагивался до них ненавязчиво, почти незаметно. Всего лишь невинное прикосновение его пениса к их ягодицам, пока они сидели у него на коленях. Он ничем себя не выдавал, никогда не разговаривал грубо, не ругался. Хуже всего, ее подругам нравилось, когда он нечаянно задевал их грудь, иногда они сами первыми старались его коснуться.

Однажды Бев ушла от него и больше не вернулась, так же, как мать, которая оставила ее, ребенка, с отцом и его пошлыми желаниями. Бев пристрастилась к мужчинам, выросла, постоянно в них нуждаясь. Она переходила от одного к другому, но Джей — это другое дело, хотя она сама не знает, почему еще не ушла от него. Она не знает, зачем, даже испытывая страх за свою собственную безопасность, делает все, что он попросит. Мысль о том, что однажды он может уехать и больше не вернуться, ужасает ее. Если он уйдет, это послужит ей уроком, ведь именно так она поступила со своим отцом, который умер от сердечного приступа в 1997. Она даже не пошла на его похороны.

Когда Бев отправляется на берег, она то и дело думает о Миссисипи. При благоприятных обстоятельствах до реки можно добраться за шесть часов, но она чувствует, что Джей догадывается насчет ее желания сбежать. Он много раз повторял, что Миссисипи — самая большая река в Штатах, более тысячи миль грязной бурлящей воды и притоков, которые превращаются в заливы, болота и топи, «где человек может с легкостью потеряться, и ее скелет в лодке найдут через много лет» — как говорит Джей. Он специально говорит «ее скелет», это не простая оговорка.

И все равно, когда Бев плывет на лодке, то восхищается Миссисипи, кораблями, казино, фруктовыми коктейлями и холодным пивом в стеклянных стаканах, видом на реку из окон красивых отелей с кондиционерами. Она спрашивает себя, сможет ли есть нормальную еду теперь, когда так долго питалась отбросами. Наверное, она уже не сможет спать на удобной кровати, спина заболит с непривычки, ведь ночь она обычно проводит на вонючем сломанном матрасе, на котором даже Джей отказывается спать.

Бев проплывает мимо бревна, неожиданно испугавшись, что оно может оказаться аллигатором. Она начинает чесаться, особенно под пряжкой ремня.

— Вот черт!

Она берет руль одной рукой, а второй нервно царапает кожу под одеждой.

— Проклятье! Черт, что меня только что укусило?

Тяжело дыша, Бев в панике выключает мотор, открывает люк и достает пляжную сумку. Нашарив репеллент, она обрызгивает себя с ног до головы.

Джей говорит, что все это у нее в голове. Полоски на ее коже — вовсе не от укусов, это просто крапивница, от нервов, ведь она наполовину сумасшедшая. «Я не была сумасшедшей до того, как встретила тебя», — говорит она про себя. «У меня в жизни не было таких полос на коже. Никогда».

Лодка тихо плывет в бухте, пока Бев обдумывает дальнейший план действий. Она представляет лицо Джея, когда она принесет ему то, что он хочет. Но тут же представляет его лицо, если не сделает этого.

Бев заводит мотор и разгоняет лодку до сорока миль в час, что довольно опасно для этого отрезка реки и совершенно неразумно, учитывая ее страх перед темной водой. Повернув налево, она резко сбрасывает скорость и выключает мотор, медленно вплывая в узкий приток и причаливая к болотистой почве, которая ужасно воняет. Бев достает из-под брезента пистолет и зажимает его коленями.

23

Заходящее солнце освещает лицо Бентона, он все еще стоит у окна.

На какой-то момент повисает неловкая тишина. Кажется, словно воздух мерцает в лучах заката, и Марино трет глаза.

— Я не понял, ты же можешь стать свободным, вернуться домой, снова начать жить, — его голос дрогнул. — Я подумал, ты хоть спасибо мне скажешь за то, что я вообще сюда приперся, что мы с Люси все еще пытаемся придумать что-нибудь, чтобы вытащить тебя отсюда...

— Жертвуя ей? — Бентон поворачивается и смотрит ему в глаза. — Делая из Кей наживку?

Наконец он произносит ее имя, но так спокойно, словно в нем не осталось никаких чувств. Марино не может этого вынести. Он снова трет глаза:

— Наживку? Что...

— Тебе мало того, что этот ублюдок уже с ней сделал? — продолжает Бентон. — Он пытался ее убить.

Бентон говорит о Джее Талли.

— Он не сможет убить ее, сидя за пуленепробиваемым стеклом, в тюрьме строгого режима. — Они снова говорят о разных людях.

— Ты не слушаешь меня, — произносит Бентон.

— Это потому, что ты не слушаешь меня, — по-детски возражает Марино.

Бентон выключает кондиционер и открывает окно. Свежий ветерок касается его горящих щек, он закрывает глаза, вдыхает запах весны. Неожиданно воспоминание о тех днях, когда он был жив, когда был с Кей, всплывает в его памяти, и сердце разрывается от боли.

— Она знает?

Марино проводит рукой по лицу:

— Господи, давление меня доконало. Скачет, словно я градусник какой-то.

— Скажи мне, — Бентон подставляет лицо под свежий поток воздуха, затем снова поворачивается к Марино. — Она знает?

Марино вздыхает.

— Да нет же, черт. Она не знает. И никогда не узнает, если ты сам ей не скажешь. Я бы не смог сказать ей такое, Люси не смогла бы. Видишь, — он вскакивает с дивана, — кое-кто из нас жалеет ее и не может причинить ей такую боль. Представь, что бы она почувствовала, если бы узнала, что ты жив, и тебе на нее наплевать.

Он идет к двери, обуреваемый горем и яростью:

— Я думал, ты будешь мне благодарен.

— Я благодарен тебе. Я знаю, ты хотел как лучше, — Бентон идет за ним. По лицу невозможно понять, что он чувствует. Он обладает просто сверхъестественным умением сохранять самообладание. — Я знаю, ты не понимаешь, Пит. Может, когда-нибудь поймешь. Прощай, Пит. Я не хочу больше тебя видеть. Пожалуйста, не принимай это на свой счет. Ты здесь ни при чем.

Марино дергает ручку двери, чуть не вырывая ее:

— Отлично, пошел ты... Только не принимай это на свой счет.

Они стоят лицом к лицу, словно два человека, сошедшихся в битве, никто из них не хочет делать первый шаг, никто из них не хочет, чтобы другой ушел из его жизни навсегда. Темные глаза Бентона пусты, словно этот человек исчез. Сердце Марино бешено колотится, он осознает, что нет Бентона, которого он знал, и ничто не сможет его вернуть.

Марино придется как-то рассказать об этом Люси. Ему придется признать, что его мечта спасти Бентона, вернуть его Скарпетте, навсегда останется лишь мечтой.

— Это не имеет смысла! — срывается Марино.

Бентон прикладывает указательный палец к губам.

— Пожалуйста, иди, Пит, — тихо говорит он, — это и не должно иметь смысла.

Марино медлит, он стоит на тусклом лестничном пролете, перед квартирой 56.

— Хорошо.

Он нащупывает сигареты и, доставая их, роняет несколько на пол.

— Хорошо... — он хотел произнести имя Бентона, но осекся, наклонился за сигаретами и стал неуклюже подбирать их с пола.

Бентон смотрит на него с порога, не помогая собрать сигареты, не в силах двинуться с места.

— Береги себя, Пит, — ровным голосом говорит Бентон. Ни один мускул не дрогнул на его спокойном лице.

Марино поднимает на него глаза. Он стоит на лестничном пролете. Его брюки цвета хаки порвались, видна белая ткань шортов.

Он не выдерживает:

— Ты что, не понимаешь, ты можешь вернуться!

— Это ты не понимаешь, что мне не к чему возвращаться, — Бентон говорит так тихо, что его едва можно услышать. — Я не хочу возвращаться. А теперь убирайся к чертям из моей жизни и оставь меня в покое.

Он захлопывает дверь и бросается на диван, закрыв лицо руками. Снаружи Марино барабанит в дверь.

— Да, ну тогда наслаждайся своей хорошей жизнью, ты, засранец, — кричит он. — Я всегда знал, что тебе на всех наплевать, и на нее в том числе, чертов псих!

Шум внезапно прекращается.

У Бентона перехватывает дыхание, он тщетно прислушивается. Неожиданная тишина хуже любого шума. Молчание Пита Марино словно проклинает его. Все кончено. Тяжелые шаги его друга удаляются.

— Я умер, — бормочет Бентон, сжимая руками голову.

— Ничего не имеет значения. Я умер. Я Том. Том Хэвиленд. Том Спек Хэвиленд, — он тяжело дышит, его сердце бешено колотится. — Я родом из Гринвича, Коннектикут...

Он поднимается с дивана, подавленный и разбитый, комната становится темной, воздух — тяжелым. Бентон все еще чувствует запах сигарет Марино, и этот запах пронзает его, словно молния. Осторожно подойдя к окну, так, чтобы его не было видно, он наблюдает за Марино, медленно шагающим вдоль погружающейся в сумрак улице.

Тот останавливается, чтобы прикурить, оборачивается и смотрит на невзрачное здание, глазами пытаясь отыскать квартиру 56. Ветер подхватывает дешевые прозрачные занавески, и они вырываются из окна, словно белые призраки.

24

В Польше полночь.

Люси проезжает мимо старых русских грузовиков времен Второй Мировой, иногда ныряет в бетонные туннели и снова выезжает на скоростное шоссе, по бокам обсаженное деревьями. В голове вертится одна единственная мысль — как легко было объявить Рокко Каджиано преступником. Одного ее сообщения оказалось достаточно, чтобы поставить на уши правоохранительные органы стольких стран! Конечно, информация, которую она послала, законная. Рокко Каджиано действительно является преступником, это всем известно. Но до недавнего времени, пока она не получила доказательство хотя бы одного из его преступлений, у нее, как и у любого другого человека, так же заинтересованного в его аресте, были связаны руки. Оставалось лишь тихо его ненавидеть.

Один телефонный звонок.

Люси позвонила в Центральное бюро Интерпола в Вашингтоне. После того как она представилась — естественно, своим настоящим именем — ее соединили с главным офицером связи по имени МакКорд. Потом они проверили, есть ли у них что-нибудь на Рокко Каджиано, но, конечно, ничего не нашли, даже упоминания о том, что этому человеку стоит уделять больше внимания при обысках и проверке на границе и в международных аэропортах.

Сейчас Рокко Каджиано около тридцати пяти. Никогда не привлекался к уголовной ответственности, нажил состояние якобы благодаря своим скандальным адвокатским процессам, но, по сути, огромным богатством и властью он обязан своим настоящим клиентам — Шандонне. Хотя называть их его клиентами неправильно. Они владеют им. Они его прикрывают. Он еще жив только потому, что они этого хотят.

— Проверьте убийство тысяча девятьсот девяносто седьмого года, — сказала Люси МакКорду — Новый год на Сицилии. Журналист по имени Карлос Гуарино. Убит выстрелом в голову, тело сброшено в сточную канаву. Он работал над статьей о Шандонне, кстати, очень рискованное занятие. Незадолго до этого разговаривал с адвокатом, представляющим интересы Жан-Батиста Шандонне...

— Да, да. Я знаю об этом деле. Человек-волк, или как там его называют.

— Он работал в «Пипл» или «Таймс», неважно. Сейчас, я думаю, все знают о серийном убийце Жан-Батисте, — ответила Люси. — Гуарино убили через несколько часов после беседы с Каджиано.

— Потом журналист по имени Эммануэль Ля-Флер, работал на «Ле Монд». Тоже очень неосмотрительно освещал историю Шандонне.

— Почему такой интерес к Шандонне, кроме того, что они злополучные родители Жан-Батиста?

— Организованная преступность. Крупная группировка. Никто не может доказать, что мсье Шандонне возглавляет ее, но это так. Ходят слухи. Журналисты, которые занимаются расследованиями, обычно ослеплены желанием раскопать сенсацию. Ля-Флер также разговаривал с Каджиано за несколько часов до того, как его нашли мертвым в саду недалеко от бывшего замка художника Жана Франсуа Миле. Можете не проверять это имя, он умер сто лет назад.

Люси не шутила. Она никогда бы не поверила, что имя владельца Миле, и этот художник действительно как-то причастен к смерти журналиста.

— Ля-Флер был застрелен в голову из того же пистолета, каким убили Гуарино.

У Люси были еще сведения, которые она получила из письма Жан-Батиста Шандонне.

— Я немедленно перешлю вам письмо, — говорит Люси. Такой обмен информацией был немыслим до того, как в Интерполе появился Интернет.

Но информационная сеть международного полицейского управления отлично защищена различными кодами и паролями. Люси прекрасно это знала. Когда Интерпол начал пользоваться Интернетом, генеральный секретарь сам пригласил Люси попробовать взломать систему. Она не смогла. Ей не удалось взломать первый же пароль, и в душе она злилась на себя за это, хотя меньше всего на свете желала, чтобы у нее получилось.

Генеральный секретарь тогда вызвал ее к себе. Кажется, это его забавляло. Он прочитал ей весь список ее логинов, паролей, а также местонахождение компьютера, с которого она пыталась взломать систему.

— Не волнуйся, Люси. Я не вызову полицию, — сказал он.

— Merci beaucoup, monsieur Хартман, — ответила она ему, зная, что он американец.

Из Нью-Йорка — в Лондон, потом в Берлин, теперь через границу с Польшей. Полиция была начеку, она чувствовала это. Но ее не воспринимали всерьез, молодую американку, путешествующую на взятом напрокат «мерседесе» прохладной весенней ночью. Они определенно не видели в ней террористку. Да, она не представляла угрозы, хотя могла, и было глупо не принимать ее всерьез, купившись на ее молодость, внешность, национальность и улыбку, которая способна стать мягкой и пленяющей, по желанию.

Люси достаточно умна, чтобы не носить с собой оружие. Ей хватит и полицейской дубинки, если она попадет в неприятности. Нет, не с полицией, а с каким-нибудь придурком на дороге, который захочет ограбить или напасть на нее. Провести полицейскую дубинку в Германию было легко. Люси воспользовалась старым способом, который еще никогда не подводил: положила оружие в косметичку, заполненную всякой всячиной (щипцы для завивки волос, расческа, фен и так далее), она отправила все это в посылке в маленький дешевый отель, расположенный рядом с аэропортом. На одно из ее вымышленных имен в отеле была заказана и оплачена комната. Люси взяла напрокат машину, приехала туда, забрала у портье посылку, навела небольшой беспорядок в комнате и повесила табличку «Не беспокоить». Через полчаса она снова сидела в машине.

Если для задания необходимо оружие посерьезнее, то пистолет и запасные магазины к нему засовываются в якобы потерянный багаж, перевязанный прозрачной пленкой, его доставляет в отель один из помощников Люси, специально переодетый для этой роли. У нее много помощников, но большинство из них ее никогда не видели, только основная группа знает Люси. У нее есть они, у них есть она. Этого достаточно.

Она вытаскивает сотовый и нажимает повтор.

— Я еду, — говорит она, как только Руди Мазл берет трубку. — Буду через час, если не сильно гнать.

— Не гони.

На другом конце провода слышен шум работающего телевизора.

Люси смотрит на спидометр — около восьмидесяти миль в час. Может, она и ведет себя иногда вызывающе, но такую глупость не совершит. Сейчас, когда она направляется в один из портовых городов Польши, в самый знаменитый, но и самый опасный, проблемы с полицией ни к чему. Американцы редко посещают Щецин. Да и с чего бы им сюда ехать? Явно не в качестве туристов, если только они не хотят увидеть близлежащие концлагеря. Вот уже много лет немцы перехватывают иностранные суда, направляющиеся в порт Щецин, этим они каждый день крадут бизнес у города, разрушенного безработицей и экономическим застоем, продолжая уничтожать то, что было когда-то жемчужиной культуры.

Прежняя слава не вернулась к городу после Второй Мировой, когда Гитлер приказал стереть Польшу с лица земли и уничтожить ее народ. Здесь невозможно заработать на нормальную жизнь. Мало кто знает, что значит жить в хорошей квартире, иметь хорошую машину, носить хорошую одежду, покупать книги, ездить в отпуск. Говорят, что только у русской мафии и различных криминальных группировок есть деньги в Польше. Это правда, за некоторым исключением.

Люси внимательно смотрит на дорогу, ее улыбка исчезает, зрачки сужаются.

— Впереди свет фар. Мне это не нравится, — говорит она в трубку. — Кто-то останавливается, — она сбавляет скорость. — Прямо посреди дороги. Не могли у обочины встать?

— Не останавливайся. Объезжай их, — говорит Руди.

— У них лимузин сломался. Странно видеть здесь американский лимузин.

Люси объезжает белый «линкольн», заметив, как водитель и пассажир вылезают из машины. Люси с трудом подавляет в себе желание остановиться и помочь.

— Вот черт, — раздраженно произносит она.

— Даже не думай об этом, — предупреждает Руди, отлично зная своего рискового напарника и ее вечное желание спасти мир.

Люси прибавляет скорость, и лимузин с незадачливыми пассажирами сливается с ночным пейзажем позади.

— В такой час в фойе никого. Ты же знаешь, куда едешь, — напоминает он.

Нельзя допускать ошибок.

Люси несколько раз смотрит в зеркало заднего вида, вдруг лимузин ее преследует? Это было бы серьезной проблемой. Ее сердце сжимается. А вдруг этим людям действительно нужна была помощь? Она оставила их одних посреди трассы, в них запросто может въехать какой-нибудь грузовик.

На секунду она задумывается, не повернуть ли обратно? Она бы развернулась, если бы это была потерявшаяся собака, или черепаха, переползавшая дорогу. Она всегда останавливается, если дорогу перебегает белка или бурундук, выходит посмотреть, все ли в порядке с птицей, врезавшейся случайно в лобовое стекло. Но люди — это другое дело. Она не может рисковать.

— Ты не пропустишь «Рэдиссон», — говорит Руди. — Только не паркуйся на стоянке для автобусов, они этого не любят.

Он шутит. И речи быть не может о том, чтобы Люси припарковала машину возле гостиницы.

25

Флорида, Дэлрей-Бич. Шесть часов вечера. Кей Скарпетта отворачивается от окна, решив поработать еще часок, пока не спадет жара.

В последнее время она безошибочно угадывает час, когда приходит прохлада, когда можно выйти в сад, проверить фруктовые деревья или пройтись до пляжа. Ее, казалось бы, бесполезные расчеты и наблюдения за движением солнца позволяют ей верить, что она все еще контролирует свою жизнь.

Нынешнее место обитания Скарпетты всего лишь в часе езды от ее родного города, Майами, — желтый двухэтажный домик, довольно скромный по ее меркам. Белая шаткая ограда, капризный водопровод и телефон, старенький кондиционер. Иногда на кухне от стены отлетает плитка, а вчера в ванной отскочил вентиль от крана с холодной водой. Для того чтобы приспособиться к такой жизни, ей пришлось перечитать много книг по ремонту, зато теперь она может многое сделать сама. Следя за тем, чтобы дом окончательно не развалился, Скарпетта старается не думать о прошлой жизни, прошлой работе, за сотню миль отсюда. Прошлое умерло, а смерть — просто одна из форм существования. Это ее кредо, и время от времени она в это верит.

Земное время — всего лишь возможность развиваться. Потом люди двигаются дальше, другими словами, пересекают черту — понятие, которое само по себе не ново для Скарпетты, но она не тот человек, чтобы поверить во что-то, тщательно все не проверив. После долгих размышлений она пришла к довольно простым выводам о вечности: добрые и злые люди существуют всегда, жизнь — это энергия, а энергию невозможно создать или уничтожить, она может быть только переработана. Поэтому добро и зло есть и будут вечно. Скарпетта не верит ни в ад, ни в рай, она больше не ходит в церковь, даже по праздникам.

— Что случилось с твоим чувством долга? — как-то на Рождество спросила ее Люси. Они делали коктейль из взбитых яиц, сахара и рома, а поход в церковь даже не стоял на повестке дня.

— Не могу принимать участие в том, во что больше не верю, — ответила Скарпетта, потянувшись за свежими мускатными орехами. — Особенно если я больше с этим не согласна, что еще хуже, чем потерять веру.

— Во что? Ты говоришь о католицизме или о Боге?

— О политике и власти. Я могу с закрытыми глазами увидеть, что в них нет ничего живого, и этот запах... запах смерти. Они пропитаны им насквозь.

— Спасибо, что сказала, — произнесла Люси. — Может, мне лучше выпить неразбавленного рома? Сырые яйца меня что-то не привлекают.

— Не привередничай, — Скарпетта налила в стакан Люси коктейль, добавив немного мускатного ореха. — Пей, пока не пришел Марино. Потом ничего не останется.

Люси улыбнулась. Единственное, что может заставить ее заткнуть нос — это запах детских пеленок. По сравнению с ним смрад разлагающегося тела с кишащими на нем трупными мухами — просто благовоние. А таких тел Люси видела немало, учитывая специфику их с тетей профессий.

— Это значит, что ты больше не веришь в вечность? — спросила Люси.

— Я верю в нее больше, чем когда-либо.

Большую часть жизни Скарпетта заставляла мертвых говорить. Языком болезней, различных травм, ранений, которые можно было истолковать с помощью науки или собственного опыта, иногда дедукции, порой граничащей с интуицией — в этом заключался ее дар. Но люди меняются, и Скарпетте пришлось признать, что даже после смерти мертвые не оставляют этот мир, продолжая существовать в сердцах людей, оставшихся на земле, и влиять на их жизни. Она скрывает это убеждение от своих недоброжелателей и, конечно, не упоминает о нем ни в лекциях, ни в интервью, ни в суде.

— Я слышала по телевизору, что человек умирает и пересекает черту, что-то в этом роде, — заметила Люси, пробуя коктейль. — Не знаю. Это довольно интересно. С возрастом у меня становится все меньше уверенности в некоторых вещах.

— Я заметила твой своеобразный процесс старения, — ответила Скарпетта. — В тридцать у тебя начнутся видения, и ты увидишь ауры. Будем надеяться, у тебя нет артрита.

Разговор происходил в старом доме Скарпетты, в Ричмонде. Это была каменная крепость, которую Скарпетта обустраивала с большой любовью, не жалея денег на мебель из дорогого дерева, прочные двери, отштукатуренные стены. Интерьер кухни и кабинета был тщательно продуман, начиная с микроскопа в кабинете и заканчивая изысканной газовой плитой на кухне.

Жизнь была прекрасна. Потом все изменилось и уже никогда не будет как раньше. Все пошло не так. Все было испорчено, потеряно навсегда. Три года назад ее жизнь катилась в пропасть. Скарпетта ушла с должности председателя Национальной Ассоциации судмедэкспертов, и губернатор Виргинии собирался ее уволить. Однажды ей пришлось снимать со стен своего кабинета рамки с рекомендациями, благодарностями, званиями. Теперь все это пылится где-то в коробках. До катастрофы Скарпетта была безупречно умна, совершенно уверена в своих знаниях, своей правоте, способности докопаться до любых ответов. Для некоторых она стала легендой в правоохранительных органах и системе уголовного права, другие продолжали считать ее холодной и высокомерной. Теперь же из всех ее подчиненных осталась только Роза, секретарь, которая переехала с ней во Флориду, объяснив это своим желанием уйти на пенсию и поселиться на западе Палм-Бич.

До сих пор Скарпетта не может забыть Бентона Уэсли. Несколько раз она пыталась встречаться с другими мужчинами, которые вроде прекрасно ей подходили, но каждый раз сбегала. Их прикосновения были так непохожи на его, они только воскрешали образы, которые она старательно пыталась забыть. Образы аварии, пожара, его искалеченного тела. Не стоило читать отчет о вскрытии... Нет, она должна была это сделать. Зачем она развеяла его прах? Так было нужно. Скарпетта думает об этом постоянно. Все кончено, действительно кончено, твердит она себе, вспоминая серый пепел в своих руках. Она вернула Бентона воздуху, морю, которое он так любил.

Скарпетта бредет из кухни с кружкой горячего кофе, в который раз подогретого в микроволновке.

— Вам что-нибудь принести, доктор Скарпетта? — голос Розы раздается из второй спальни, которая служит ей кабинетом.

— Ничего не поможет, — шутит Скарпетта, направляясь к ней.

— Чепуха, — любимое возражение Розы. — Я много раз говорила, если бы вы стали работать на себя, только добавили бы себе хлопот и головной боли. У вас и так забот хватает.

— Не это ли я тебе говорила, когда ты захотела переехать сюда со мной?

Роза отрывается от своего отчета, наблюдая за тем, как в комнату неторопливо входит бульдог Скарпетты и плюхается на пол. Она сидит за компьютером, исправляя отчет о вскрытии. Мозг, пробел, 1200 грамм, в пределах допустимых размеров. Снова опечатка. Стук пальцев по клавиатуре напоминает Скарпетте азбуку Морзе.

— Ко мне, Билли-Билли, — весело зовет она.

Пес поднимает голову, устремляя на нее любопытный взгляд.

— Его зовут Билли, — напоминает Роза. — Если вы постоянно будете называть его Билли-Билли, он подумает, что у него раздвоение личности или что он живет с эхом.

— Ко мне, Билли-Билли.

Бульдог лениво встает с пола. Снова раздается стук клавиш.

На Розе костюм персикового цвета, как всегда, шерстяной. Даже в такую жару она предпочитает надевать строгую одежду с длинными рукавами, когда выходит на улицу, чтобы полить цветы, собрать лаймы или выловить лягушат из бассейна. Роза гордая женщина, за ее кажущимся высокомерием скрывается хрупкая и мягкая натура. Из уважения к себе и своему боссу, Скарпетте, она тщательно следит за тем, чтобы каждый день ее одежда была чистой и выглаженной.

Розе и самой в душе нравится, что ее стиль немного устарел. Некоторые из своих вещей она носила, еще когда начинала работать у Скарпетты, примерно десять лет назад. Прическа Розы тоже не изменилась с тех пор, она завязывает волосы в пучок и наотрез отказывается красить их, чтобы скрыть седину. Для ее возраста у нее прекрасная фигура. Даже сейчас, в шестьдесят семь, мужчины находят ее привлекательной, но со дня смерти мужа Роза ни с кем не встречалась. Скарпетта видела, как она флиртовала только с одним человеком — Питом Марино. Конечно, не всерьез, но это продолжалось с тех самых пор, как Скарпетту назначили главным судмедэкспертом в Виргинии. Кажется, что это происходило в прошлой жизни.

Билли тяжело дышит, высунув язык.Ему еще нет года, он белый, только на спине длинная коричневая полоска. Он сидит у ног Скарпетты, заискивающе смотрит ей в глаза.

— У меня нет...

— Не произносите это слово! — восклицает Роза.

— Я не собиралась. Я хотела сказать его по буквам.

— По буквам он уже тоже понимает.

Билли знает слова пока и угощение. Он также может различать нет и сидеть, но чаще всего притворяется, что не знает их. Упрямство присуще его породе.

— Лучше тебе перестать это жевать, понял? — предупреждает его Скарпетта.

В последнее время Билли полюбил грызть двери и плинтуса, особенно в комнате Скарпетты.

— Это не твой дом, и мне придется оплачивать тут ремонт, когда мы уедем, — грозит пальцем Скарпетта.

— Было бы еще хуже, если бы это был твой дом, — говорит псу Роза.

Он продолжает смотреть на Скарпетту, виляя хвостом.

— Со счетами я разобралась, — Роза протягивает Скарпетте свежую корреспонденцию. — Есть несколько личных писем, журналы и все такое. А это от Люси.

Она показывает большой конверт, на котором маркером аккуратно выведено имя Скарпетты, обратный адрес — офис Люси в Нью-Йорке — тоже написан маркером. На конверте крупными буквами помечено — «Лично». Давняя привычка Скарпетты — смотреть на почтовые штемпели, в этот раз они довольно необычные.

— У ее округа не такой почтовый код, — говорит она. — Люси всегда отправляет все по электронной почте. Так быстрее. Она не пишет обычных писем, последний раз это было еще в колледже.

Роза, похоже, не придает этому большого значения.

— Поверхностный человек верит в удачу или в обстоятельства. Сильный человек верит в причину и следствие, — цитирует она Ральфа Уолдо Эмерсона. Это одна из ее любимых цитат.

Роза встряхивает конверт.

— Кажется, ничего опасного, — дразнит она. — Если у вас опять приступ паранойи, я могу открыть сама, но тут написано «Лично»...

— Ладно, — Скарпетта берет письмо Люси и остальную корреспонденцию.

— Доктор Ланье из Батон-Руж оставил вам сообщение, — Роза снова начинает стучать по клавишам. — Это касается дела Шарлотты Дард. Он сказал, что в понедельник вы получите все материалы. Казался взволнованным. Просил срочно звонить, если вы что-то выясните.

Она поднимает глаза на своего босса, ее взгляд всегда напоминает Скарпетте взгляд учительницы, которая вот-вот задаст какому-нибудь недотепе-ученику коварный вопрос.

— Думаю, что с этим делом не все так однозначно. Это не простая передозировка.

Скарпетта чешет Билли за ухом:

— Причина ее смерти не такая явная. Это плохо. Еще хуже то, что дело восьмилетней давности.

— Не понимаю, почему это вдруг стало так важно, неужели им больше нечем заняться? Если я не ошибаюсь, у них там и без того забот хватает с этими загадочными убийствами и похищениями.

— Я тоже не могу понять, почему он этим интересуется, — отвечает Скарпетта. — Но факт остается фактом, и я обязана сделать все, что в моих силах.

— Потому что больше некого позвать.

— Можно позвать меня, правда, Билли-Билли?

— В общем, доктор Эхо, вот что я вам скажу. Этот следователь что-то не договаривает.

— Лучше бы ему этого не делать, — замечает Скарпетта, выходя из комнаты.

26

Люси срочно нужно в туалет.

Но останавливаться на бензоколонке или на любой другой стоянке нельзя. Она разгоняется до ста миль в час, игнорируя предупреждения Руди, пытается сосредоточиться на темной дороге и не думать о туалете. Путь занял у нее вдвое больше запланированного времени, но, несмотря на это, она успевает с запасом в тридцать пять минут. Люси звонит Руди.

— Приближаюсь, — говорит она. — Где-то надо припарковать эту штуковину.

— Заткнись, — приказывает кому-то Руди. На фоне его голоса громко работает телевизор. — Не заставляй меня повторять еще раз.

27

Излюбленное занятие Рокко Каджиано — часами сидеть в саду, потягивая пиво, которое обычно подают в высоких стаканах. Рокко предпочитает светлое пиво, пшеничное не любит. Он никогда не понимал, каким образом у него получается выпить три литра пива за один присест. Такое же количество воды он бы и за день не выпил, а может, и за все три. Его всегда интересовало, сколько же он может выпить пива, вина, шампанского или коктейля, если едва допивает стакан воды.

Рокко ненавидит воду. Возможно то, что ему однажды сказал экстрасенс, правда — он утонул в прошлой жизни. Ужасный способ умереть. Он часто думает об одном убийце в Англии, который топил своих жен в ванной, хватая их за ноги и погружая в воду с головой. Они не могли ничего сделать, только беспомощно били руками по воде, словно задыхающиеся рыбы плавниками. Это стало навязчивой идеей для Рокко, когда он начал ненавидеть свою первую жену, а потом и вторую. И все-таки здравый смысл победил, ведь если бы судмедэксперт обнаружил на шее его жены синяки, ему пришлось бы платить сумму, в несколько раз превышающую алименты. Даже если он правда утонул в прошлой жизни и думал, что утопить кого-то — хороший способ избавиться от человека, это не объясняло загадку, почти биологический феномен — сколько он может выпить алкоголя и почему не способен допить один стакан обыкновенной воды.

Никто не мог ответить ему на этот вопрос. Маленькие неразрешимые загадки всегда не давали Рокко покоя, словно камешек в ботинке.

— Видимо, когда пьешь пиво, чаще отливаешь, — Каджиано поднимает этот вопрос почти на каждой вечеринке. — Тогда место освобождается, так ведь?

— Если выпьешь три литра воды, тоже обмочишься, мало не покажется, — возразил таможенный инспектор из Голландии.

Это было несколько месяцев назад, когда Рокко и еще несколько человек из группировки Шандонне сидели в маленькой пивной в Мюнхене.

— Ненавижу воду, — сказал Рокко.

— Тогда как ты узнал, что от пива больше хочется отлить, чем от воды? — спросил капитан немецкого корабля.

— Он не знает.

— Да, Рокко, ты должен это проверить.

— Мы будем пить пиво, а ты давай воду, потом посмотрим, кто быстрей побежит в туалет.

Кто-то произнес пьяный тост, все засмеялись и чокнулись бокалами, расплескав пиво на стол. Это был отличный денек. До того как отправиться в пивную, они ходили в нудистский парк. Мимо проехал голый велосипедист. Таможенный инспектор орал ему на голландском, чтобы не гнал, капитан орал по-немецки, что у него слишком маленький член, а Рокко орал по-английски, что он может не волноваться о своем пенисе, который не попадет в спицы, потому что даже не свисает с седла. Велосипедист не обратил на них внимания.

Женщины загорали голыми в парке и, казалось, даже не замечали, что мужчины на них пялятся. Рокко и его дружки обнаглели до такой степени, что подходили к какой-нибудь женщине, мирно лежащей на полотенце, и начинали обсуждать ее интимные места. Обычно она переворачивалась на живот и продолжала спать, или читать журнал, а мужчины обсуждали ее попку, словно это был холм, на который они могли бы забраться. Возбуждение Рокко делало его подлым, и он говорил всякие мерзкие непристойности до тех пор, пока дружки не уводили его. Особенно Рокко раздражали геи, шныряющие по парку. Он считал, всех гомосексуалистов нужно кастрировать и казнить, сам бы с удовольствием сделал это и посмотрел, как они наложат в штаны от страха.

— Это научный факт, что когда тебя пытают или убивают, ты не можешь не обделаться, — сказал он уже в пивной.

— Какой еще научный факт? Я думал ты адвокат, а не ученый.

— Ты в этом так уверен? Откуда ты знаешь? Сам снимал с них штаны, чтобы посмотреть? Чтобы убедиться, обделались они или нет?

Взрыв хохота.

— Да, тогда ты точно это знаешь. Если это правда, то меня мучает один вопрос. Ты со всех мертвецов штаны снимаешь? Думаю, у нас есть право это знать. Если, к примеру, я умру, ты что с меня тоже штаны снимешь?

— Если ты умрешь, — ответил Рокко, — то уже ни черта не узнаешь.

Не вовремя вспомнились ему эта пьяная вечеринка и наставления врача. У Рокко гастрит и слабый кишечник из-за стресса, курения и пьянства. Все болезни в жизни происходят из-за стресса, курения и алкоголя, всегда ворчит Рокко, выходя из кабинета врача. Обычно он подает заявление о возмещении расходов за медицинское обследование и возобновляет свой образ жизни.

Рокко сидит в отеле, к голове приставлен кольт со взведенным курком. Его мочевой пузырь и кишечник непроизвольно расслабляются.

28

К пристани «У Джека» вперемежку пришвартованы трейлеры, мелкие суденышки, катера и лодки. Чтобы они не врезались в причал, по краям висят старые шины.

На берегу лежат несколько пирог или каноэ, и небольшой гниющий катер, которому больше не суждено катать водных лыжников. На стоянке для лодок очень грязно, на заправке два насоса, один для обычного бензина, другой для дизельного топлива. Джек работает с пяти утра до девяти вечера в своем офисе, на стене которого висят облупившиеся картинки с изображениями различных рыб. Календарь над старым столом пестрит глянцевыми фотографиями дорогих лодок, способных разгоняться до шестидесяти миль в час.

Без кондиционера и туалета позади здания, Джек оказался бы лишен всех современных удобств, что его совершенно не расстроило бы. Он родился, чтобы прожить сложную жизнь, вырос готовый принести любую жертву и остаться здесь, в своей родной стихии, рядом с водой и ее обитателями, рядом с деревьями, поросшими мхом.

Те, кто часто приезжают на его пристань за бензином, могут оставить свои лодки и спокойно отправиться за продуктами на материк. Есть люди, которые неделями рыбачат и живут на лодках, они также оставляют свои машины и прицепы для лодок на стоянке у пристани.

Джеку нет дела до того, оставят ли у него на стоянке джип «чероки» или простой побитый трейлер, он занимается своим делом, даже если догадывается, что некоторые люди нечисты на руку. Однако таких людей он угадывает легко, словно по запаху. Например, когда два года назад он впервые увидел Болотную Леди, сразу почуял неладное. Но вопросов он не задает.

Бев Киффин достает из люка пляжную сумку и перебирается на корму. Она бросает якорь, затем привязывает лодку к причалу. Джек быстро идет ей навстречу, машет рукой.

— Кто к нам пожаловал! Болотная Леди! — кричит он. — Помочь?

Пристань освещена фонарями, вокруг которых носятся стаи насекомых. Джек бросает канат.

— Оставлю ее здесь на пару часов, — Бев ловит веревку, делает петлю и привязывает лодку. Потом откидывает брезент и достает пустые канистры.

— Наполни их. Сколько сейчас стоит?

— Доллар восемьдесят пять.

— Черт, — Бев запрыгивает на пристань, она двигается довольно ловко для женщины ее габаритов. — Просто грабеж.

— Не я назначаю цены, — смеется Джек.

Он высокий, лысый, смуглый и сильный, словно кипарис. Сколько бы раз Бев сюда ни приезжала, на нем всегда была оранжевая бейсболка с эмблемой «Харлей Дэвидсон» и он постоянно жевал табак.

— Ты туда и обратно? — Джек сплевывает и вытирает рот грубой, обветренной рукой.

— Да, только на берег.

Бев роется в сумке в поисках ключа, привязанного к поплавку — на случай, если ключ упадет в воду. Глазами она ищет на стоянке джип «чероки».

— Пожалуй, заведу его, проверю, вдруг аккумулятор сдох.

— Ну если сдох, — говорит Джек, расставляя четыре канистры возле насоса, — можно и зарядить.

Бев наблюдает, как Джек садится на корточки и наполняет канистры бензином, счетчик мерно отсчитывает ее денежки. Его затылок почему-то напоминает притаившегося аллигатора. Раньше она приезжала сюда раз десять за год, сейчас стала наведываться чаще, а он и понятия не имеет, кто она такая. И слава богу. Она смотрит на внедорожник, вспоминая, заправляла его в прошлый раз или нет.

Бев залезает в кабину и поворачивает ключ зажигания, с облегчением заметив, что бензина еще половина бака. Если кончится, в конце концов, можно заправиться на любой стоянке. Она включает фары и подает назад, останавливаясь возле самой пристани. Пока она достает бумажник и отсчитывает деньги, Джек стоит возле двери, вытирая руки о тряпку.

— Сорок четыре доллара сорок центов, — говорит он. — Я отнесу канистры в лодку и присмотрю за ними. Вижу, ты взяла с собой маленького друга? — Он имеет в виду пистолет. — Собираешься оставить его в лодке? Я бы на твоем месте так его не бросал. Смотри, поосторожнее с этой штуковиной. Если стрелять из нее в аллигаторов, они только свирепеют.

Бев поверить не может, что чуть было не уехала, оставив пистолет в лодке. Что-то с ней сегодня происходит. Да еще колено болит.

— И еще одно, Джек, — добавляет она, наблюдая, как он спускается в ее лодку, — наполни трюм льдом.

— Сколько надо? — Джек приносит пистолет и осторожно кладет его на заднее сиденье джипа.

— Думаю, сто фунтов хватит.

— Видимо, собираешься хорошенько затариться сегодня, — он запихивает тряпку в задний карман старых засаленных джинсов.

— Продукты здесь быстро портятся.

— Значит, еще двадцать баксов. Три я тебе скинул.

Бев протягивает ему две десятки, даже не поблагодарив за скидку.

— В девять я ухожу, так что если опоздаешь...

— Не опоздаю, — говорит Бев, разворачивая машину.

Она никогда не опаздывает, ей не нужны напоминания.

На одной из передних дверей нет стеклоподъемника и ручки.

— Я мог бы тебе все починить, если оставишь ключи, — предлагает Джек.

Бев бросает взгляд на дверь.

— Неважно, — говорит она. — Все равно никто, кроме меня, на этой развалюхе не ездит.

29

В северном крыле дома находится комната для гостей, окна которой выходят на океан. Напротив окна стоит большой стол Скарпетты, обычный дешевый компьютерный стол, ничего особенного.

Вдоль стен — сплошь книжные шкафы, которые стоят настолько тесно, что до некоторых выключателей почти невозможно дотянуться, приходится использовать переходники. Светлая мебель с кленовым шпоном контрастирует с великолепными антикварными предметами интерьера — восточными коврами, стеклом, фарфором — которые Скарпетта коллекционировала на протяжении всей своей карьеры. Однако основная часть антиквариата и почти вся утварь находятся на хранении на складе ценной посуды в Коннектикуте. С этим хламом Скарпетта заперла там и свое прошлое.

С тех пор как два года назад Люси перевезла ее вещи на склад недалеко от Нью-Йорка, где жила и работала, Скарпетта больше их не видела. Скучает ли она по своей старой мебели? Нет, да и какой в этом смысл? Непонятно почему, но даже мысль об этом ее угнетает.

Конечно, кабинет Скарпетты в этом доме тоже весьма удобный, но его не сравнить с просторным и изысканно обставленным кабинетом в Ричмонде, где было много места для работы, горы аккуратно уложенных папок с файлами, массивный стол из вишневого дерева. Дом Скарпетты в Ричмонде был построен в модном итальянском стиле, стены оштукатурены под старину, отделаны западноевропейским эвкалиптом. Если он не выглядел красивым раньше, то стал просто великолепным после того, как Скарпетта его переделала, пытаясь избавиться от прошлого, от мыслей о Бентоне и Жан-Батисте. Но не помогло. Призраки прошлого не отпускали ее.

Ей снилось, что Бентон жив, что Жан-Батист снова пришел убить ее, каждую ночь она просыпалась в холодном поту. Любой скрип в доме или свист ветра за окном заставляли сердце бешено колотиться. Каждый раз рука сама тянулась за пистолетом. Однажды она вышла из своего великолепного дома и больше не вернулась, даже для того, чтобы забрать вещи. Об этом позаботилась Люси.

Скарпетта переезжала из одного отеля в другой, словно путник, у которого нет цели, она отгородила себя глухой стеной от боли, от несправедливого мира, лишь изредка принимая предложения выступить частным консультантом. Очень скоро она столкнулась с горькой реальностью: некомпетентностью следователей, безразличием полиции и судмедэкспертов. В конце концов ей пришлось поселиться в другом доме, просто потому что где-то надо было поселиться. Она больше не могла изучать дела, сидя на кровати в гостинице.

— Уезжай на юг, подальше, — заботливо сказала ей однажды Люси. Это было в Гринвиче, Коннектикут. Скарпетта жила там в маленькой гостинице, прячась от всего мира. — Ты еще не готова к Нью-Йорку, и ты точно еще не готова работать на меня.

— Я никогда не буду работать на тебя, — серьезно сказала Скарпетта, избегая смотреть в глаза племяннице.

— Это ниже твоего достоинства, да? — Люси тоже была уязвлена.

Через минуту они уже ругались.

— Я тебя вырастила, — кричала Скарпетта. Она сидела на кровати, выпрямившись, в явном возбуждении. — Моя чертова сестра, которой все так восхищаются, хваленая писательница детских книжек, а сама понятия не имела, как вырастить собственного ребенка. Подбросила меня на твой порог... То есть, наоборот.

— Ага, оговорка по Фрейду! Я была нужна тебе больше, чем ты мне!

— Ну уж нет. Ты была маленьким монстром. Когда ты, десятилетняя, ворвалась в мою жизнь, словно Троянский конь, я имела глупость впустить тебя. И что потом? Что потом? — рыдала Скарпетта, всегда логичная, сильный начальник, доктор, адвокат. — Тебе надо было обязательно стать гением, да? Несносный ребенок... — голос Скарпетты задрожал. — А я не могла тебя бросить, неблагодарный ребенок, — слезы мешали ей говорить. — Если бы Дороти захотела тебя вернуть, я бы судилась с этой дрянью и доказала бы, что она никудышная мать.

— Она была никудышной матерью и осталась ею, — Люси тоже начала плакать. — Ты называешь ее дрянью? Это все равно, что обвинять преступника в совершении преступления. Распад личности. Господи, почему твоя сестра сумасшедшая? — рыдает Люси.

Они сидят на кровати плечом к плечу.

— Она словно сказочный дракон, с которым ты борешься всю свою жизнь, — сказала Скарпетта. — Ты правда борешься с ней. Для меня она просто маленький кролик, путающийся под ногами. Я не трачу силы на кроликов, потому что у меня нет времени.

— Пожалуйста, уезжай на юг, — попросила Люси, вытирая глаза. — Ненадолго. Пожалуйста. Уезжай туда, где родилась, и начни все сначала.

— Я уже не в том возрасте, чтобы начинать все сначала.

— Что за ерунда! — засмеялась Люси. — Тебе всего сорок шесть, на тебя заглядываются на улице, а ты даже не замечаешь. Ты еще та кошечка!

Скарпетту называли кошечкой единственный раз, когда она подвергалась большой опасности и ей необходима была охрана. Общаясь по рациям, охранники называли ее кошечкой. Скарпетта не знала, что они имеют в виду.

Она переехала на юг, в Дэлрей-Бич. Теперь она жила недалеко от своей матери и сестры, но все же на безопасном расстоянии от них.

Кабинет Скарпетты завален бумагами, документами, слайдами, половина этого громоздилось на полу, можно запросто споткнуться, пробираясь к столу. Вот почему, входя в кабинет, Скарпетте, любящей порядок во всем, было трудно сохранить самообладание. Книжные полки забиты книгами, некоторые медицинские и правовые тома стоят в два ряда. Редкие же экземпляры, хорошо защищенные от солнца и влаги, хранятся в маленькой соседней комнате, видимо, спроектированной под детскую.

Скарпетта ест свежий салат из тунца, приготовленный Розой, и просматривает почту. В первую очередь она открывает конверт с пометкой «Лично». Письмо, скорее всего, от Люси, или от кого-нибудь еще в ее офисе. К изумлению Скарпетты, она обнаруживает внутри еще один маленький белый конверт, на котором каллиграфическим почерком написано «Мадам Кей Скарпетте, бак. юр. наук».

Она роняет конверт на стол и выскакивает из комнаты. Молча пробегает мимо Розы на кухню, чтобы взять бумагу для заморозки продуктов.

30

Такси напоминают Бентону насекомых.

За время своей ссылки он даже начал испытывать симпатию к некоторым их видам. Древесные клопы очень похожи на маленькие зеленые побеги. Прогуливаясь по парку, Бентон часто высматривает в кустах древесного клопа или богомола, увидеть которого считается хорошим предзнаменованием, хотя после того, как он нашел одного, его жизнь не спешила меняться в лучшую сторону. Может, когда-нибудь все станет по-другому. Божьи коровки приносят удачу, это всем известно. Если божья коровка нечаянно залетает в его квартиру, Бентон выносит ее на улицу и сажает на ближайший куст, сколько бы ступенек ему бы ни пришлось для этого преодолеть.

Однажды за неделю он спас десять божьих коровок, выдумав, что это одна и та же заигрывала с ним, прилетая к нему домой. Он верит, что любой добрый поступок будет вознагражден, как верит и в то, что зло будет наказано. До того как Бентон исчез из жизни Скарпетты, они часто об этом спорили. Скарпетта в это верила, Бентон — нет.

Сейчас, сидя в такси, направляющемся на юг, он вспоминает один из таких разговоров:

Часто мы не знаем, почему происходят те или иные вещи, Бентон. Но причина есть для всего.

Он слышит свой собственный голос:

Откуда ты знаешь?

Какая может быть причина для того, чтобы чью-либо сестру, дочь, брата, родственника, кого угодно, насиловали, пытали, убивали?

Тишина. Водитель такси слушает хип-хоп.

— Выключите, пожалуйста, — спокойно произносит Бентон, на этот раз вслух.

А как насчет старой женщины, которую убило молнией только потому, что ручка ее зонта была металлической?

Скарпетта не отвечает.

Хорошо, а семья, которая задохнулась от углекислого газа, потому что никто не сказал им, что в камине нельзя разводить огонь на древесном угле, особенно с закрытыми окнами? Какая причина, Кей?

Он продолжает ощущать ее, словно чувствует запах ее любимых духов.

Какова же причина того, что я умер и навсегда ушел из твоей жизни?

Этот спор затянулся, только теперь никто не может ответить на его вопросы. Какова же причина всего того, что случилось с ним? Через столько лет она наверняка ее придумала.

Ты слишком многое пытаешься объяснить логически, Кей. Ты забыла наши беседы об отрицании.

Мысли Бентона переключаются на другую тему. Такси, набитое его вещами, неторопливо пробирается сквозь сумерки по направлению к Манхэттену. Водитель даже не пытался скрыть свое неудовольствие, когда увидел, что у Бентона с собой куча багажа. Однако Бентон поступил очень умно: остановил такси на улице и в сумерках водитель даже не заметил багаж, пока не встал перед выбором — уехать, или принять довольно прибыльное предложение поездки в Нью-Йорк.

Водителя зовут Роберт Лири, белокожий брюнет с карими глазами, рост примерно пять футов десять дюймов, вес — восемьдесят фунтов. Все это, включая личный номер на карточке водителя, Бентон записал в кожаный блокнот, с которым никогда не расставался. Как только окажется в отеле, перепишет все это в ноутбук. С тех пор как Бентон участвует в программе по защите свидетелей, он записывает все свои действия, адреса, где жил, людей, которых встречал, особенно несколько раз, записывает погоду и даже то, что ест.

Роберт Лири уже несколько раз пытался завязать разговор, но Бентон молча смотрит в окно. Конечно, водитель и не догадывается, что этот загорелый человек с тонкими чертами лица, маленькой бородкой и бритой головой просчитывает вероятности, изучает и обдумывает тактические ходы со всех возможных позиций. Несомненно, этот парень жалеет, что взялся отвезти этого чудака, у которого, судя по истрепанному виду его багажа, сейчас не лучшие времена.

— Уверены, что сможете заплатить? — в третий раз спрашивает он. — Будет не дешево, все зависит от транспорта, от дорог, которые снова перекроют в городе. Сейчас никогда не знаешь, какие улицы они перекроют. Безопасность. Это что-то. Я, например, не любитель пистолетов и людей в камуфляже.

— Я могу заплатить, — отвечает Бентон.

Фары встречных машин освещают его мрачное лицо. Бентон уверен в одном, попытка Жан-Батиста убить Скарпетту не имеет значения, кроме того что она смогла выжить. Слава богу, слава богу. Другие попытки уничтожить ее тоже не имели значения, кроме того что они все провалились. Бентон хорошо осведомлен о деталях, конечно, он знает не все, но в новостях рассказали достаточно.

Каждый человек, участвующий в его плане, косвенно или напрямую связан с дьявольской запутанной группировкой Шандонне. Бентон знает, что делает эту группировку сильной и что отнимает у нее силы. Он знает местоположение всех источников энергии, без которых не может функционировать связь между ее членами. Решение вопроса всегда выглядело слишком сложным, никто не мог найти выход, но за шесть лет Бентону больше нечего было делать, кроме как искать его.

Решение, которое он придумал, простое: надрезать, оголить провода и разъединить, затем сплести, заново скрутить, так чтобы цепь соединилась, замкнула и группировка Шандонне взорвалась бы изнутри. Тем временем Бентон, которого не существует, незаметно наблюдает за своим планом, словно за видеоигрой, все игроки чувствуют, как что-то происходит, но никто не подозревает, что именно. Главные игроки должны умереть. Вину спишут на других, на тех, кого Бентон даже не знает, их обвинят в предательстве. Они умрут.

Таким образом, Бентон станет манипулировать своими врагами и постепенно нейтрализует их. По расчетам, его маленькая армия, состоящая из людей, которые ни о чем не подозревают, должна победить в течение нескольких месяцев, может, недель. Рокко Каджиано, скорее всего, уже мертв, или скоро умрет. Люси и Руди инсценируют его убийство, но даже они не знают о своей роли в этой игре.

Единственное, что Бентон не просчитал, о чем даже не подумал — что Кей Скарпетта окажется связана с Батон-Руж, самым главным стратегическим пунктом на воображаемой карте Бентона. По какой-то причине эта часть его почти идеального плана провалилась. Он не знает, почему и как это могло случиться. Прокручивая в уме все действия, заново изучая каждую деталь, Бентон ничего не находит. Теперь нужно торопиться, хоть это и против его правил. Скарпетта не должна оказаться в Батон-Руж. Там должен был быть Марино или Особый отдел.

Узнав о смерти сына, Марино захочет во всем разобраться, и след неизбежно приведет его в Батон-Руж, где Рокко вот уже несколько лет держит квартиру. В этом городе огромный порт, а побережье залива — золотоносная жила. Все виды ценных и опасных материалов изо дня в день путешествуют по Миссисипи. Это еще одно владение Шандонне, Рокко наслаждался там полным набором привилегий, включая иммунитет от полиции и заговоров. Именно он защищал Джея Талли и Жан-Батиста Шандонне после того, как однажды они на славу повеселились в Батон-Руж.

Джею и Жан-Батисту исполнилось шестнадцать, когда они впервые приехали туда. Жан-Батист тренировал свои дьявольские способности на проститутках. После того как брат воспользовался их услугами, Жан-Батист убивал. Связь между этими убийствами так и не установили, потому что бывший следователь Батон-Руж передал права на расследование другим агентствам, полиции нет дела до проституток.

Одно начнет цепляться за другое, пока, наконец, Марино не найдет Джея Талли и его подружку Бев Киффин. Вот его план. Скарпетта не должна была там оказаться. Бентон нервно подносит руку к глазам, но ему не видно время: на дешевых черных часах нет люминесцентных стрелок. Ему не нужно то, что светится в темноте.

— Когда мы приедем? — все так же монотонно спрашивает Бентон.

— Точно не знаю, — отвечает водитель. — Если обойдется без пробок, может, через два или два с половиной часа.

Сзади к ним приближается машина, ослепляя дальним светом водительское зеркало заднего вида. Водитель недовольно ругается. Черный «порш-911» проезжает мимо, его удаляющиеся красные огни напоминают Бентону ад.

31

Скарпетта внимательно смотрит на запечатанное письмо, в открытую дверь струится теплый воздух с улицы.

Тучи, словно черные соцветия, плывут низко над горизонтом, она чувствует, что еще до рассвета пройдет дождь, и утром снова придется вытирать запотевшие окна. Она терпеть не может, когда из окна ничего не видно. Соседи, наверное, считают ее сумасшедшей, наблюдая каждый раз, как она в семь утра нервно вытирает конденсат полотенцами. Скарпетта невольно представляет «его» в камере смертников, где нет окон, и эта мысль заставляет ее вытирать стекла еще яростнее. Между ними существует связь, как бы она это ни отрицала.

Запечатанное письмо, адресованное «мадам Кей Скарпетте, бак. юр. наук», аккуратно лежит посреди чистого белого листа. Во Франции официальное обращение к женщинам-врачам — мадам. В Америке — доктор, любое другое обращение сочтут оскорблением. Это напомнило ей изворотливых адвокатов защиты, которые называли ее в суде «миссис Скарпетта», а не «доктор», тем самым словно лишая в глазах присяжных и судей всех дипломов и званий. Они думают, что к миссис Скарпетте будут прислушиваться меньше, чем к Скарпетте, доктору медицинских наук, после окончания Медицинской школы изучавшей специализированный курс патологии и судебной патологии.

У Скарпетты действительно есть степень бакалавра юридических наук, но никто не прибавляет эту аббревиатуру к ее имени, это было бы дерзостью с ее стороны, к тому же могло ввести людей в заблуждение, ведь она не занимается правом. Скарпетта три года проучилась в юридической школе в Джорджтауне, чтобы проще было продолжать карьеру в правовой медицине. Добавлять к ее имени аббревиатуру бакалавра — просто насмешка.

Жан-Батист Шандонне.

Она знает, что письмо от него.

На мгновение ей кажется, будто она чувствует его отвратительный запах. Галлюцинация. Такое уже случалось с ней во время посещения музея Холокоста, тогда она почувствовала запах смерти.

— Я выгуливала Билли в саду. Он все сделал, теперь гоняется за ящерицами, — говорит Роза. — Я уже ухожу. Вам что-нибудь еще нужно?

— Нет, спасибо, Роза.

Пауза.

— Вам понравился салат из тунца?

— Думаю, пора тебе открыть свой ресторан, — говорит Скарпетта.

Надев медицинские перчатки, она осторожно берет письмо и скальпель, сверху разрезая конверт. Нержавеющая сталь легко рвет дешевую бумагу.

32

Рокко сидит на мягком удобном стуле.

Два или, скорее, три-четыре часа назад он сидел на этом же стуле, ужинал, когда в дверь постучали, спросив разрешения передать ему бутылочку шампанского от администрации отеля. И хотя Рокко страдает хронической паранойей, на этот раз он ничего не заподозрил. Он очень важный человек, всегда останавливается в «Рэдиссон», когда приезжает в Щецин. Это единственная приличная гостиница во всем городе. Услужливая администрация всегда посылает ему подарки, вроде кубинских сигар, или бутылочки дорогого коньяка, потому что Рокко расплачивается американскими долларами, а не бесполезными злотыми.

Рокко привык чувствовать себя в безопасности в гостинице, а парень с кольтом воспользовался этим и проник в его номер. Все случилось так быстро, он и шевельнуться не успел. Высокий официант без униформы, оказавшийся неизвестно кем, ввез в комнату столик с пустой бутылкой из-под шампанского. Вот засранец, как легко его обманул!

Рокко с отвращением отодвигает от себя тарелку, чувствуя, что его сейчас вырвет. В комнате душно и ужасно воняет испражнениями. Непонятно, как парень может это выносить, но, кажется, ему все равно он сидит на кровати, внимательно изучая Рокко. Он очень возбужден и при малейшем поводе со стороны Рокко наверняка убьет его. И уж точно не позволит ему поменять белье. После очередного короткого разговора с кем-то парень кладет сотовый на диван и подходит к столику, на котором стоит пустая бутылка из-под шампанского. Пытаясь вспомнить его лицо, Рокко наблюдает, как он тщательно вытирает бутылку салфеткой. Может, он уже видел его раньше, а может, ему просто кажется, потому что этот парень похож на федерального агента.

— Слушай, — Рокко пытается перекричать шум телевизора, — просто скажи мне, кто и почему, давай же. Ты говоришь мне, кто и почему, и, возможно, мы что-нибудь придумаем, может, мое предложение понравится тебе больше. Ты же агент? Агент? Ну, или что-то в этом роде. Мы что-нибудь придумаем.

Рокко повторяет эти слова уже в шестой раз с тех пор, как парень проник к нему с пустой бутылкой. Он просто зашел в номер, пнул ногой дверь и вытащил пистолет. Несколько раз этот человек открывал и захлопывал дверь, что ужасно нервирует Рокко. Непонятно, зачем он это делает, но Рокко и раньше приходило в голову, что двери в этой гостинице захлопываются слишком громко, с оглушительным звуком, похожим на выстрел.

— Придержи язык, — агент ставит на стол пустую бутылку. — Возьми ее, — он кивком головы показывает на бутылку.

Уставившись на бутылку, Рокко нервно сглатывает.

— Возьми ее, Рокко.

— Я все-таки хочу выяснить, откуда ты знаешь мое имя? — настаивает Рокко. — Да ладно тебе, ты ведь меня знаешь, так? Мы можем все уладить...

— Возьми бутылку.

Рокко протягивает руку. Агент хочет, чтобы на бутылке остались его отпечатки. Это плохо. Как будто Рокко сам заказал шампанское и выпил его. Это очень плохо. А когда парень подходит к кровати и достает из кармана пиджака кожаную флягу, предположение Рокко превращается в твердое убеждение.

Агент подходит к нему и щедро наливает в оставшийся коктейль водку:

— Пей.

Рокко проглатывает водку, по телу разливается тепло. На какое-то мгновение возникает безумная мысль, что агент хочет ему помочь, облегчить его страдания, что он сжалился, передумал, хочет договориться.

Рокко обдумывает ситуацию. Очевидно, что кто-то послал этого человека. Кто-то, кто знает, чем он занимается, и что раз в месяц приезжает в Щецин по делам Шандонне. Он в первую очередь отвечает здесь за полицию и других представителей власти. Это обычное дело, это легко. Даже пьяный, он может с этим справиться. Простая оплата взносов или, если надо, напоминание, как может быть опасен мир.

Только свой мог бы узнать расписание визитов Рокко, место, где он останавливается. Сотрудники гостиницы понятия не имеют, чем он занимается, знают лишь, что он из Нью-Йорка, по крайней мере, он сам так говорит. Никому нет дела до рода его занятий. Он всегда очень щедр. Он богат. Вместо того чтобы расплачиваться злотыми, он не скупясь отсчитывает долларовые бумажки, которые редко встретишь в городе, но которые бывают очень полезными на черном рынке. Его все любят. Бармены всегда удваивают ему порцию водки в коктейлях, когда он сидит в баре, покуривая сигару.

На вид этому агенту можно дать лет двадцать восемь или тридцать. Его короткие черные волосы пострижены «ежиком», как сейчас носят почти все молодые люди. Рокко отмечает выступающие скулы, прямой нос, темные голубые глаза, вены на мускулистых руках. Ему, наверное, и оружия не надо, чтобы кого-нибудь убить. Женщины его любят, глазеют на него. А Рокко никогда не был привлекательным. В юности он уже страдал частичным облысением, не мог отказать себе в удовольствии съесть пиццу и выпить пива. Его охватывает зависть. Всю жизнь он чувствовал зависть. Женщины спят с ним только потому, что у него есть власть и деньги.

— Ты не знаешь, во что ввязываешься, — с внезапной ненавистью говорит Рокко.

Агент не удостаивает его ответом, он осматривает комнату. Рокко вытирает лицо жирной салфеткой, его взгляд останавливается на ноже возле тарелки.

— Попробуй, — говорит агент, взглядом показывая на нож. — Давай, только попробуй, ты чертовски облегчишь мне жизнь.

— Я не собирался ничего делать. Просто отпусти меня, и замнем весь этот инцидент.

— Я не могу тебя отпустить. Не я это все придумал, так что у меня сейчас плохое настроение. Не зли меня. Ты хочешь себе помочь? Отлично, тогда можешь сделать свое последнее признание.

— О чем ты говоришь? Я не понимаю.

— Где Джей Талли? Попробуй только соврать, ублюдок.

— Я не знаю, — хнычет Рокко. — Богом клянусь, я не знаю. Я его тоже боюсь. Он псих. Он не с нами, никто не хочет иметь с ним дело. У него своя война, клянусь, он не с нами. Пожалуйста, можно я поменяю белье? Ты можешь за мной следить, я ничего не сделаю.

Руди встает с кровати и открывает шкаф, не забывая при этом держать испуганного Рокко на мушке. Бросает ему штаны.

— Ну, давай, — агент открывает дверь в ванную и садится напротив, держа перед собой пистолет.

На подгибающихся ногах Рокко бредет в ванную, снимает штаны с трусами, бросает их в ванну, берет полотенце, смачивает его водой и вытирается.

— Джей Талли, — снова повторяет агент, — настоящее имя Жан-Поль Шандонне.

— Спроси меня о чем-нибудь другом, — серьезно отвечает Рокко, опускаясь на другой стул.

— Хорошо. Вернемся к Талли позже. Ты собирался убить своего отца? — взгляд агента становится ледяным. — Ты же его ненавидишь.

— У меня нет к нему никаких претензий.

— Неважно, Рокко. Ты сбежал из дома. Ты изменил фамилию с Марино на Каджиано. Каков был план, и кто в нем участвует?

Рокко медлит, мысли так и скачут в голове. Агент поднимается с кровати, он дышит ртом, словно чтобы не чувствовать вонь, и приставляет дуло пистолета к правому виску Рокко.

— Кто, что, когда и где? — произносит он, с каждым словом все сильнее прижимая дуло к его виску. — Не шути со мной.

— Я не собирался с тобой шутить. Через несколько месяцев на рыбалке. Он всегда ездит на рыбалку в первую неделю августа на озеро Багз. План был накрыть его в каюте, инсценировать ограбление.

— Так значит, ты бы убил собственного отца? Знаешь кто ты, Рокко? Ты кусок дерьма, самый отвратительный из всех, кого я когда-либо встречал.

33

Каждый раз, когда Ник Робияр проезжает мимо «Мира сладостей» в центре Закари, ей хочется плакать.

Сегодня это место с завлекательными рекламками сливочных рожков сумрачно и пустынно. Если бы с ней был Бадди, он бы обязательно высунулся в окно, не поверив маме, что магазин уже закрыт, и сладостей купить нельзя. Ее малыш любит сливочные рожки больше всего на свете, и, несмотря на попытки отучить его от сладкого, он просит у нее виноградный или вишневый рожок каждый раз, когда они едут куда-нибудь на машине.

Сейчас Бадди живет с дедушкой в Батон-Руж. Ее отец берет Бадди к себе каждый раз, когда Ник нужно работать допоздна, а после возвращения из Ноксвиля она работает допоздна почти каждый день. Скарпетта ее вдохновляет. Желание произвести впечатление на доктора стало едва ли не самым главным в жизни Ник. Она всерьез собирается поймать серийного убийцу. Эти похищения приводят ее в бешенство, она знает, что, пока преступника не схватят, они будут продолжаться. Ее мучает чувство вины за то, что она совершенно забросила сына, и это после того, как она не видела малыша два с половиной месяца.

Если когда-нибудь Бадди пер станет ее любить или что-нибудь случится, Ник умрет от горя. Иногда, вернувшись в свой домик на Ли-стрит, расположенный неподалеку от католической церкви Святого Джона, она лежит в кровати, наблюдает за тенями, прислушивается к тишине и представляет Бадди, спящего в доме ее отца в Батон-Руж. Мысли о сыне и бывшем муже Рики порхают в темноте, словно мотыльки. Она решает, как лучше застрелиться — в голову или в сердце — если она потеряет все то, что так много для нее значит.

Никто не знает, что у Ник случаются депрессии. Никто не знает, что иногда она думает о самоубийстве. Только вера в то, что самоубийство — самый страшный из грехов, удерживает ее от необдуманного поступка. Воображение рисует ей ужасные последствия, и она пытается отогнать от себя страшную мысль, которая возвращается каждый раз, когда Ник охватывает отчаяние, чувство одиночества и бессилия.

— Черт, — шепчет она, проезжая мимо. — Мне так жаль, Бадди, милый.

Какой страшный выбор она должна сделать — наплевать на убийства женщин или на собственного сына.

34

Моп petit agneau prise!

«Мой маленький драгоценный ягненок», — переводит про себя Скарпетта. Ее сердце замирает при виде почерка Жан-Батиста, словно он сам присутствует в этом письме.

Она сидит на стуле с прямой спинкой возле распахнутого окна своей спальни. Столик напротив покрылся каплями от влажного морского воздуха. Скарпетта так долго не меняет позу, что поясница у нее затекла, и все мышцы напряжены до предела.

Письмо, письмо, письмо.

Она не без удивления отмечает, что у него красивый почерк, каллиграфический, строчки выведены черными чернилами. Нет ни одного зачеркнутого слова, на первый взгляд, ни единой ошибки. Должно быть, он долго писал это письмо, старательно выводил буквы, думая о ней, и эта мысль еще больше ужасает Скарпетту. Он думает о ней. Этим старательным почерком Шандонне открыто об этом заявляет.

Вы уже знаете о Батон-Руж, о том, что Вы должны поехать туда?

Но не торопитесь, сперва Вы приедете навестить меня. В Техасе.

Видите, я направляю Вас.

Ведь у Вас нет собственной воли. Можете думать по-другому, но это я управляю Вашим телом, каждое Ваше движение исходит от меня. Я внутри Вас. Почувствуйте!

Вы помните ту ночь? Вы свободно открыли мне дверь, а потом набросились на меня, не в силах смириться со своим желанием. Я простил Вас за то, что Вы лишили меня глаз, но Вы не можете отнять у меня душу. Она следует за Вами по пятам. Если захотите, сможете к ней прикоснуться.

Maintenant[146]! Maintenent! Время пришло. Батон-Руж ждет Вас.

Сначала Вы должны прийти ко мне, иначе будет поздно слушать мои истории.

Я поведаю их только Вам.

Я знаю, что Вы хотите, mon petit agneau prise! У меня есть то, что Вы хотите.

Через две недели меня не станет, и мне больше нечего будет сказать. Ха-ха.

Я хочу испытать восторг! Я хочу, чтобы Вы освободили меня!

Или я освобожу Вас, погружая зубы в Вашу мягкую округлую красоту.

Если Вы не придете ко мне, я приду к Вам.

С любовью и восторгом,

Жан-Батист

Ванная старого стиля с низким белым унитазом, белоснежными занавесками вокруг белоснежной ванны, светлые стены. Скарпетту рвет. Выпив стакан воды из-под крана, она возвращается в спальню, снова усаживаясь на стул. На белой бумаге письма вряд ли остались отпечатки. Он слишком умен, чтобы оставлять следы.

Скарпетта пытается забыть, как он ворвался в ее дверь, словно демон из ада, сейчас она уже не может вспомнить все детали той погони, погони за ней. В руках у него был железный молоток, такой же, каким она раскраивала кости тем женщинам, на вскрытии.

Тогда она была главным судмедэкспертом по делу убийств женщин в Ричмонде. Ей и в голову не приходило, что она может стать следующей. После того как Скарпетта чуть неумерла, ее воображение постоянно рисовало картину собственного искалеченного и избитого тела на столе для вскрытия, она не могла избавиться от этой мысли. Он бы не изнасиловал ее, потому что не способен на это, месть Жан-Батиста этому миру — убивать, уродовать, уподобляя всех своему собственному образу. Он — это воплощение ненависти к самому себе.

Она действительно спасла тогда свою жизнь, ослепив его. Ему повезло, что теперь он не видит своего собственного отражения в металлическом отполированном зеркальце, в которое, должно быть, смотрится каждый день в своей камере.

Скарпетта подходит к шкафу в холле, отодвигает от дверцы пылесос и вытаскивает чемодан на колесиках.

35

— Если что-нибудь понадобится, звони мне на мобильный.

Ник стоит перед парадной дверью белого кирпичного отцовского дома. Здесь, в районе Олд-Гарден, дома большие, живые навесы из магнолий и огромные дубы создают прохладную тень в душные солнечные дни.

Из-за этой постоянной тени дом ее детства всегда казался Ник мрачным и зловещим.

— Я почему не звоню по этим новым штучкам, — отец поворачивается к ней. — Даже если не я тебе звоню, то все равно плачу, да? Или у них есть безлимитные минуты?

— Что? — Ник хмурится, потом, рассмеявшись, добавляет: — Какая разница? На случай, если решишь позвонить, мой номер на холодильнике. Если я сразу не перезвоню, значит, занята. А ты, малыш, веди себя хорошо! Ты же у меня большой мальчик.

Ее пятилетний сынишка выглядывает из-за спины деда и строит рожицу.

— Попался! — Ник делает вид, что схватила его за нос. — Хочешь получить назад свой нос или нет?

Бадди похож на мальчика из церковного хора, и одежда снова стала ему коротка. Он дотрагивается до носа и показывает язык.

— Если будешь высовывать язык, то однажды он никогда не вернется на место, — предупреждает его дедушка.

— Тихо, — говорит Ник, — не говори ему таких вещей, пап, он же правда станет так думать.

Она наклоняется и подхватывает Бадди на руки.

— Попался! — Ник покрывает его лицо поцелуями. — По-моему, пора купить тебе новую одежду. Ты снова вырос из этой. Как же ты это делаешь?

— Я не знаю, — Бадди крепко обнимает Ник.

— Как ты думаешь, нам нужно сходить тебе за покупками? — шепчет она ему на ухо.

Бадди энергично кивает.

— Почему мне нельзя с тобой? — дуется он.

— Маме нужно работать. К тому времени как ты проснешься, я уже вернусь. Договорились? Иди спать, как послушный мальчик. А я привезу тебе сюрприз.

— Какой сюрприз?

— Если я тебе скажу, это уже не сюрприз, правда? — Ник целует его в макушку, а он уворачивается, недовольно взъерошивая себе волосы, словно стряхивает с головы жучка.

— Ой-ой, — говорит Ник отцу. — Кажется, здесь кто-то обиделся.

Ник ловит на себе его взгляд, в котором смешивается злость и обида. Когда он так на нее смотрит, она чувствует себя предателем. Когда ее бывший муж. Рики, работавший продавцом, получил повышение, с ним стало невозможно жить. Он постоянно находился в разъездах, а когда возвращался, всегда был не в духе. Сейчас он ушел из ее жизни, и Ник рада этому, она вздохнула с облегчением, когда все закончилось, но в душе осталась горькая обида, причину которой она не может объяснить даже самой себе. Трудности в жизни всегда к лучшему, если ты следуешь воле Господа, говорит отец. Он любит Ник, но считает, что в своем неудавшемся браке она виновата сама.

— Ты должна знать, что работа полицейского несовместима с браком, — сказал отец, когда Ник поступила в полицейскую академию восемь лет назад. До этого она работала бухгалтером в представительстве компании «Форд» в Закари. Там она познакомилась с Рики. Они встречались три месяца, а потом стали жить вместе. Еще один грех. Наконец она освободилась от своего дома, где ее преследовали неприятные воспоминания.

— Мама тоже работала, — возражает она каждый раз, как отец делает замечания по поводу ее брака.

— Милая, это не одно и то же. Она не носила пистолет.

— Возможно, если бы она его носила...

— Замолчи!

Она закончила это предложение только однажды. Тогда она только подала на развод, и отец ворчал на нее весь день, меряя шагами гостиную. Он не мог в это поверить, ругался и был очень зол.

Отец — крупный, высокий мужчина, казалось, что ему стоит сделать всего шаг, чтобы дойти до противоположной стены гостиной. От его тяжелой поступи даже старинная хрустальная лампа на столике возле дивана подпрыгивала и, в конце концов, опрокинулась и разбилась.

— Ну вот, посмотри, что ты наделала! — выкрикнул он. — Разбила лампу своей матери.

— Это ты ее разбил!

— Девушкам не нужно преследовать преступников и стрелять из пистолетов. Вот почему ты потеряла Рики. Он женился на симпатичной девушке, а не на Энни Оукли[147]. И какая мать...

Вот тогда Ник не выдержала:

— Если бы у мамы было оружие, этот чертов псих не зарезал бы ее прямо на пороге.

— Не смей говорить такое, — грозно сказал ее отец, ударяя пальцем по столу при каждом слове.

Они больше никогда не возвращались к этой теме. Эта недосказанность осталась между ними, и как бы часто Ник не приезжала к нему, она больше не чувствовала его теплоты и не могла вновь сблизиться с ним. У матери Ник было двое преждевременных родов, ни один из малышей не выжил. После родилась Ник, единственный ребенок своего отца. Уволившись из высшей школы, где преподавал социологию, отец стал вести тихую скучную жизнь. По утрам он обычно отгадывал кроссворды, если ему не надо было сидеть с Бадди, или подолгу гулял.

Она знает, что отец винит себя в случившемся. Мать Ник убили восемь лет назад, среди бела дня, когда они были на работе. Возможно, Ник тоже винит себя, только не в смерти матери, а в том, что задержалась с друзьями на работе в тот день, и отец один обнаружил тело своей жены, увидел кровь по всему дому, кровь и следы погони. К тому времени как Ник вернулась домой, немного пьяная от выпитого с друзьями пива, полиция уже приехала, а тело матери увезли. Ник его так и не увидела. Ее хоронили в закрытом гробу. Она до сих пор не может решиться посмотреть рапорт об этом преступлении, а так как дело остается незакрытым, следователь не может дать ей отчет с результатами вскрытия. Ей известно только, что мать избили и закололи, она умерла от потери крови. До сих пор этого знания было больше чем достаточно для Ник. Теперь же, по какой-то причине, ей необходимо узнать больше.

Она хочет поговорить с отцом, но это невозможно, пока здесь вертится Бадди.

— Хочешь немного посмотреть телевизор перед сном? — спрашивает она.

Это действительно серьезная привилегия.

— Да, — Бадди, все еще дуясь, вбегает в дом и включает телевизор.

Ник кивает отцу, и он идет провожать ее до калитки.

— Пойдем, — шепотом говорит Ник, пробираясь к их обычному месту под старым дубом.

— Надеюсь, ты хочешь поговорить о чем-то хорошем, — произносит ее отец.

В темноте она видит блеск его глаз, зная, что ему нравится этот их тайный полуночный разговор в саду.

— Я знаю, ты не хочешь об этом говорить, — начинает Ник, — но это о маме.

Она чувствует, как он вздрагивает и напрягается.

— Мне нужно узнать больше, пап. Я не понимаю, почему именно сейчас мне стало это нужно. Может, это связано с исчезновениями женщин. Я что-то чувствую. Даже не знаю, как это выразить, я просто что-то чувствую, что-то ужасное, — ее голос дрожит. — И это меня пугает, папа. Иногда меня это очень пугает.

Его молчание зловещее, живое, словно этот старый дуб.

— Помнишь, как однажды я взяла лестницу и залезла на это дерево, — она смотрит вверх, на темные ветви и листья. — Я застряла там, боялась подняться выше и не могла спуститься. Тебе пришлось снимать меня оттуда.

— Я помню, — глухо произносит он.

— Вот так же я чувствую себя сейчас, — продолжает она, пытаясь достучаться до той его части, которая словно закрылась от Ник после убийства жены. — Я не могу ни забраться наверх, ни спуститься вниз. Мне нужна твоя помощь.

— Я ничем не могу тебе помочь, — отвечает он.

36

Небо над Щецином пестрит антеннами, на улицах ни души, в целом, центр города производит удручающее впечатление.

Вывески магазинов выглядят непривлекательно, особенно в этот поздний час, немногочисленные машины, припаркованные на улице, больше похожи на старый металлолом. Наконец в поле зрения появляется кирпичное здание гостиницы «Рэдиссон», тротуары вокруг вымощены красной и серой плиткой, над входом висит огромный плакат, сообщающий о начале конференции по методам автоматизации жизни людей и внедрению роботов в производство. Люси повезло.

Чем больше в гостинице народу, тем лучше, к тому же Люси сама программировала роботов и может с кем угодно поговорить об этих технологиях. Но этого не потребуется, ведь у нее есть свой план, на первый взгляд, весьма удачный. Она находит место для парковки за несколько улиц до гостиницы.

Наклонив к себе зеркало, она быстро красится и надевает золотые кольца сережек, вместо кроссовок натягивает атласные ковбойские сапоги, которые могут оказаться весьма кстати, если кто-нибудь заметит ее в отеле. Затем следует черная плиссированная блузка, в рукав которой Люси засовывает свою маленькую полицейскую дубинку. Она расстегивает несколько пуговиц, чтобы приоткрыть грудь. Так, превратившись в сексуальную молодую девушку, Люси, немного растрепанная, привлекательная, может легко сойти за обычную постоялицу отеля, которая развлекалась где-то полночи. Она набрасывает на плечи ветровку и, проклиная чертовы каблуки, быстро шагает в тусклом свете фонарей по направлению к гостинице.

«Рэдиссон» относится к гостиницам самообслуживания, как их называет Люси. Сам приносишь свой багаж, используешь свой магнитный ключ, чтобы пойти в спортзал, если кончился лед — сам идешь за ним, в общем, здесь даже чаевые оставлять не принято. В такой час у дверей нет швейцара, только молоденькая девушка сидит за стойкой портье, читает какой-то польский журнал. Люси останавливается возле двери, оглядываясь по сторонам. Если кто-нибудь появится, она притворится, что ищет в сумочке ключ.

Прождав почти десять минут, Люси с облегчением замечает, что девушка собирается уходить, может, в туалет, а может, за кофе. Воспользовавшись моментом, Люси неторопливо направляется к фойе и исчезает в открывшихся дверях лифта.

Руди в номере 511. Конечно, номер не его. Он попал в гостиницу примерно тем же путем, что и Люси, только ему повезло больше, он вошел через главный вход с толпой бизнесменов, возвращающихся с ужина.

К счастью, ему хватило ума надеть костюм и галстук. Вообще, Руди — весьма своеобразный парень. Бывшие товарищи по отряду спасения завидовали его красивому мускулистому телу, уверенные, что он принимает стероиды, хотя он в жизни к ним не притрагивался. Люси бы узнала об этом. Руди может иметь свои недостатки, но он такой честный и искренний, что она иногда называет его своей подружкой. Люси знает все детали его диеты, все витаминные и протеиновые добавки, его любимые журналы и телепрограммы. Когда он последний раз читал книгу, Люси припомнить не может. Она также понимает, почему он напал на нее тогда, в тренировочном зале, и иногда даже сожалеет, что сломала ему нос.

— Я думал, что ты тоже хотела меня. Клянусь, — объяснял он с самым несчастным выражением на лице. — Я думаю, что перевозбудился, бегая среди этих шин, стреляя, а ты была там, со мной, и вокруг валялись патроны, мы оба были возбуждены. Ты мне показалась такой красивой, я просто не устоял и задал тебе этот вопрос, знаю, я не должен был, а потом ты ответила, что хочешь заниматься сексом как можно чаще. Я подумал, ты имела в виду прямо там.

— Ты действительно так подумал? — спросила Люси.

— Да, я подумал, что ты тоже меня хочешь.

— Тебе надо смотреть что-нибудь, кроме боевиков, и почаще, — ответила Люси. — Может, Уолт Дисней?

Этот разговор происходил в комнате Люси в Академии ФБР. Они сидели у нее на кровати бок о бок, ведь Люси никогда не боялась его. Руди наложили несколько швов на губу, сломанный нос потребовал услуг пластического хирурга.

— Кроме того, я знаю, это покажется тебе ерундой, но я хотел покончить со слухами о тебе. Может, я хотел что-то доказать, доказать, что они ошибаются, говоря все это.

— А, я поняла. Если бы мы занимались сексом, ты смог бы пойти к ним и все рассказать.

— Нет! Я бы ничего им не сказал. Это их не касается.

— Хм. Давай-ка разберемся. Если бы мы занимались сексом в тренировочном зале, это бы доказало другим, что я предпочитаю мужчин, даже если бы ты ничего им про это не рассказал из своего природного благородства.

— Вот черт, — Руди опустил глаза. — Я не это имею в виду. Я бы ничего им не сказал, но как только бы они снова начали говорить про тебя всякие гадости, вроде того, что ты лесбиянка или фригидная, я бы что-нибудь сделал, как-нибудь намекнул бы им, что они не знают, о чем говорят.

— Да, я оценила твои благие намерения, когда ты попытался сорвать с меня одежду и изнасиловать, — ответила Люси.

— Я не пытался тебя изнасиловать! Ради бога, не говори так! Я думал, что ты тоже меня хочешь. Черт, Люси. Что мне сделать?

— Никогда больше не пытайся это повторить, а то в следующий раз я сломаю тебе кое-что другое.

— Отлично. Я никогда так больше не сделаю, если ты этого сама не захочешь, мало ли, вдруг передумаешь.

Он ушел из Бюро и в конце концов начал работать на Люси в Особом отделе. В Руди сочетаются разные качества, иногда он становится обычным симпатичным парнем, неспособным надолго привязать себя к безумно любимой им женщине, как он сам говорит. Насколько может судить Люси, его выбор не всегда удачен. Но ловить преступников он умеет так же мастерски, как Люси — водить вертолет. К тому же, Руди начисто лишен эгоистических помыслов, он не страдает нарциссизмом, редко пьет и не притрагивается к наркотикам, даже к аспирину.

— Единственная радость от всего этого, — Руди поднял глаза на Люси, — когда врач вправлял мне нос, он выпрямил небольшую горбинку, — Руди осторожно коснулся носа. — Сказал, что у меня будет настоящий римский профиль. Так и сказал, римский профиль.

Руди помедлил, затем с сомнением прибавил:

— Что это хоть значит?

37

Люси стучится в номер 511.

На двери висит табличка «Не беспокоить», внутри грохочет телевизор: цоканье копыт и выстрелы. Словно Руди смотрит вестерн. На самом деле он смотрит за Рокко.

— Да, — раздается через некоторое время голос Руди.

— Посадка совершена, все чисто, — отвечает Люси на жаргоне вертолетчиков, оглядывая коридор и быстро надевая перчатки.

Дверь открывается ровно настолько, чтобы Люси смогла проскользнуть, что она и делает, закрывая за собой дверь. Руди тоже в перчатках, Люси слышит, как он щелкает замком у нее за спиной. В комнате она снимает ветровку и озирается, подмечая каждую деталь. Рокко сидит на стуле и смотрит на Люси покрасневшими глазами, кажется, он еще располнел с момента их последней встречи. В углу комнаты на полу стоит пустая бутылка из-под шампанского, около нее — ведерко со льдом, давно растаявшим. Огромная кровать, сбоку от нее, возле окна с задернутыми шторами — журнальный столик и два стула. На полу несколько английских журналов. Возможно, он недавно был в Англии. Рокко так и не удосужился выучить второй язык. Он мог купить эти газеты где угодно по пути сюда.

На маленьком столике, на котором Рокко привезли еду, остался недоеденный ужин. Обглоданная кость на тарелке, шкурка от печеного картофеля, блюдце с растаявшим маслом, пустая хлебница, стакан со свежим салатом, соус, выжатые лимонные дольки и шкурки от креветок. Кусок шоколадного торта Рокко съел, на блюдце остались следы от его жирных пальцев. Люси почему-то вспоминает Пита Марино, отца Рокко.

— Я на минутку.

— Чувствуй себя как дома.

Она убегает в ванную. Невыносимая вонь.

— Он трезвый? — спрашивает Люси, вернувшись.

— Относительно.

— Должно быть, это в генах.

— Что?

— То, как отец и сын следят за собой, — говорит она. — Это единственное, чем они похожи. Заехал в Щецин за новой партией оружия? — обращается она к Рокко. — Или, может, тебя интересуют боеприпасы, взрывчатка, а может электроника, или духи, дизайнерская одежда? Сколько отчетов о погрузке у тебя в чемодане?

Рокко внимательно смотрит на Люси, его взгляд падает на ее декольте.

— Убери от меня свои похотливые глаза, урод, — огрызается Люси, забыв, как одета. Она застегивается и снова повторяет свой вопрос. — Наверное, тысячи кораблей уже отчалили с грузами на борту, так, Рокко?

Он ничего не отвечает. Люси замечает следы его испражнений на ковре.

— Самое время тебе вляпаться в свое собственное дерьмо, Рокко, — говорит Люси, присаживаясь на край кровати.

— Что у тебя с рукой, — спрашивает Руди, не отводя глаз от Рокко.

Вспомнив о дубинке в рукаве ее блузки, Люси вытаскивает ее и кладет на тумбочку. Огромное окно выходит на улицу прямо над входом в гостиницу, поток воздуха от батареи колышет легкие занавески. В комнате жарко, Руди повысил температуру до двадцати двух градусов. Делать больше опасно, это может вызвать подозрения. Рокко жалобно смотрит на пистолет, глаза наполняются слезами.

— Ну вот, — качает головой Люси, — мы такие важные и значительные, а плачем! Кстати, твой отец никогда не плачет. Ты когда-нибудь видел, чтобы Марино плакал? — обращается она к Руди.

— Нет.

— А видел когда-нибудь, чтобы он обделался от страха?

— Нет. Ты знала, что Рокко планировал прикончить своего отца во время рыбалки? Ну, его обычной поездки на озеро Багз.

Люси никак не реагирует, только на ее щеках появляется пунцовый румянец. Она надеется, что Марино никогда не узнает, что Люси и Руди, возможно, спасли ему жизнь, приехав сюда. Рокко больше никого не сможет убить.

— Ты мог бы давно убить своего отца, почему именно теперь, в августе? — Люси знает, когда Марино ездит на рыбалку.

Рокко пожимает плечами:

— Приказ.

— Чей?

— Моего бывшего клиента. У него свои счеты.

— Жан-Батиста, — говорит Люси. — Так вы двое, оказывается, так близки? Очень трогательно, потому что именно из-за него тебе сегодня придется умереть.

— Я тебе не верю! — ошеломленно произносит Рокко. — Он бы никогда... Я нужен ему.

— Зачем? — спрашивает Руди.

— Я нужен ему, — повторяет Рокко. — Я все еще его адвокат. Он может посылать мне любую почту, может связаться со мной, когда захочет.

— Что он тебе присылает? — спрашивает Руди.

— Все, что угодно. Ему лишь нужно написать «Адвокату», и никто не откроет конверт. Поэтому если он хочет послать кому-нибудь письмо, то делает это через меня.

— Рокко, письмо, которое я получила от него, и в котором он тебя заложил, тоже было послано через тебя?

— Нет. Он никогда не присылал мне письма, адресованного тебе. Я их никогда не открываю, это слишком опасно. Если он узнает... — Рокко замолкает, ошарашено глядя на Люси. — Я не верю, что он прислал тебе письмо.

— Но мы же здесь, правда? — пожимает плечами Руди. — А как бы еще мы узнали всю необходимую информацию, если бы Шандонне не прислал нам письмо?

Рокко молчит.

— Почему он хочет убить твоего отца? — Люси не собирается уходить от темы. — Особенно сейчас. Какие счеты?

— Кто знает, очевидно, простая неприязнь. Можешь считать это хорошей причиной, — самодовольно ухмыляется Рокко.

— Одолжи-ка на минутку, — Люси протягивает руку за пистолетом Руди.

Тот вынимает магазин и перезаряжает пистолет, пустой патрон падает на кровать. Взяв пистолет, Люси подходит вплотную к Рокко, заряжая пустой патрон.

— Твой отец научил меня водить машину, — говорит она. — Когда-нибудь видел его пикапы? Я училась ездить на них, когда еще до руля не доставала.

Она взводит курок и направляет пистолет Рокко между глаз:

— И стрелять меня научил тоже он.

Она нажимает на курок — щелчок.

Рокко в ужасе подпрыгивает.

— О-о, — произносит Люси, засовывая обратно магазин, — совсем забыла, что он не заряжен. — Вставай, Рокко.

— Вы полицейские, — его голос дрожит от страха. — Полицейские не убивают людей. Они не могут это сделать!

— Я не полицейский, — говорит Руди. — А ты?

— Нет. Я не полицейский. Вообще не вижу ни одного копа в этой комнате, а ты?

— Вы какие-нибудь оперативники из ЦРУ. Они, наверное, посылали вас в Ирак захватить Саддама Хусейна. Я знаю, что делают такие люди как вы.

— Никогда не была в Ираке, а ты? — Люси поворачивается к Руди.

— Что-то не припомню такого.

38

По телевизору показывают очередной вестерн. Два ковбоя слезают с лошадей, разговаривая по-польски. Из губы двигаются не в такт переводу.

— Последний шанс, — говорит Руди. — Где Джей Талли? Не лги, я все равно узнаю.

— Он посещал курс ФБР по анализу речи, — небрежно замечает Люси. — Был лучшим в группе.

Рокко отрицательно качает головой. Совершенно ясно, что если бы он располагал такой информацией, давно все рассказал бы. Рокко — эгоистичный трус, а в данный момент он боится их больше, чем Джея Талли.

— Предлагаем тебе сделку, Рокко. Мы не будем тебя убивать, — Люси протягивает пистолет обратно Руди. — Ты совершишь самоубийство.

— Нет, — его колотит, словно в приступе болезни Паркинсона.

— Все кончено, Рокко, — говорит Руди. — Интерпол объявил тебя в международный розыск Ты не сможешь скрыться, тебя схватят. Если повезет, закончишь свои дни в тюрьме на Сицилии, я слышал, там несладко. Но ты сам проверишь. Шандонне доберутся до тебя очень быстро и, скорее всего, тебе больше не представится шанса умереть достойно. Так что подумай.

Подойдя к кровати, Люси вытаскивает из кармана сумки сложенный листок.

— Вот, — она протягивает листок Рокко.

Тот не двигается.

— Возьми. Информация о твоем розыске. Тебя это заинтересует.

Рокко не отвечает. Кажется, будто у него даже веки дрожат.

— Возьми, — повторяет Люси.

Рокко берет листок, оставляя на нем свои отпечатки. Вряд ли он сейчас задумывается об этом.

— Теперь читай вслух. Думаю, тебе полезно узнать, о чем там говорится. Уверена, после этого самоубийство в симпатичной гостиничной комнате покажется тебе лучшим выходом, — говорит Люси.

В верхнем правом углу листа ярко выделяется герб Интерпола. В центре — большая фотография Рокко, сделанная совсем недавно. Будучи тщеславным эгоистом, Рокко любил, когда его фотографировали во время скандальных процессов.

— Читай вслух, — приказывает Люси. — Время рассказывать сказки.

— Особые приметы, — голос Рокко срывается. — Рокко Каджиано, — продолжает он, откашлявшись, — от рождения Питер Рокко Марино-младший.

Он замолкает, кусает нижнюю губу, на глазах выступают слезы. Затем продолжает читать информацию о себе, пока не доходит до обвинения. Узнав, что его разыскивают по обвинению в убийстве сицилийского и французского журналистов, он поднимает глаза к потолку.

— Господи, — тяжело вздыхает он.

— Да уж, — соглашается Люси. — Ордер на арест номер 72бО за бедолагу мистера Гуарино и 7261 за месье Ля-Флера. Выписаны двадцать четвертого апреля две тысячи третьего года. То есть два дня назад.

— Господи боже!

— Подарочек от твоего преданного клиента, Жан-Батиста, — напоминает Люси.

— Ублюдок! — бормочет Рокко. — После всего, что я сделал для этого вонючего куска дерьма!

— Все кончено, Рокко, — повторяет Руди, небрежно бросая листок на стол.

— Шандонне могут быть очень изобретательными, — произносит Люси. — Пытки. Помнишь, как Джей Талли любил связывать людей, а затем сжигать заживо, пока их кожа не обуглится и не почернеет. Они ведь были в полном сознании, те люди. Помнишь, как он пытался сделать то же самое с моей тетей, пока эта сволочь, Бев Киффин, его сообщница, держала меня на мушке?

Рокко опускает глаза.

Люси подходит ближе, еле сдерживаясь, чтобы не схватить свою дубинку и не забить Рокко до смерти.

— Может, тебе больше понравится утонуть?

Рокко вздрагивает.

— Нет, — произносит он умоляющим голосом.

— Помнишь двоюродного брата Жан-Батиста? Утонул. Не очень приятная смерть, — она смотрит на Руди.

Тот тщательно вытирает пистолет о покрывало, его лицо сосредоточено, в глазах решимость, которая на самом деле помогает ему подавить неожиданную жалость к Рокко, хоть он отлично знает, что этот человек недостоин жить.

Взгляды Руди и Люси встречаются, словно две искры.

Ее бледное лицо блестит от пота, волосы прилипли к вискам. Руди видит, что все попытки Люси казаться спокойной и остроумной, наиграны, потому что сейчас она исполняет самую ужасную роль в своей жизни.

Он заряжает пистолет и подходит к Рокко.

— С правой руки, верно, напарник? — спокойно говорит Руди.

— Верно.

Люси не отрываясь смотрит на Рокко. Ее руки начинают дрожать, и она заставляет себя подумать о Джее Талли и его любовнице Бев Киффин.

Призраки прошлого.

Люси вспоминает убитую горем Скарпетту, развеивающую пепел своего любимого, и голову у нее сдавливает. Она никогда не страдала морской болезнью, должно быть, это похожее чувство.

— Твой выбор, — говорит она Рокко. — Я серьезно. Ты можешь умереть сейчас, безболезненно. Никаких пыток. Тебя не сожгут заживо, ты не утонешь. Бумага с информацией о твоем розыске будет найдена на столе, вполне понятное самоубийство. Или ты можешь уйти отсюда, не зная, когда и где тебя найдут. А они найдут тебя.

Он кивает. Конечно, они найдут его. Это неизбежно.

— Подними правую руку, — говорит Руди.

Рокко снова закатывает глаза.

— Видишь? У меня в руках пистолет. Я хочу помочь тебе, — продолжает Руди спокойным, безразличным тоном, пот каплями струится по его лицу.

— Смотри, чтобы пистолет был направлен вверх, — говорит Люси, вспомнив рассказ тети о немецком солдате.

— Давай, Рокко. Делай, что я говорю. Ты ничего не успеешь почувствовать.

Руди прислоняет пистолет к правому виску Рокко.

— Вверх, — снова напоминает Люси.

— Ты держишь пистолет, я держу твою руку.

Рокко закрывает глаза, его рука нервно трясется. Он сжимает рукоятку пистолета толстыми короткими пальцами и тут же сильная рука Руди ложится поверх его руки.

— Я должен тебе помочь, потому что ты не можешь держать пистолет прямо, — говорит Руди. — И потом, я же не могу позволить тебе держать пистолет самому, правда? Это было бы глупо, — голос Руди становится мягким. — Вот видишь, это просто. Теперь прижми пистолет плотнее к виску.

Рокко часто сглатывает, его грудь нервно вздымается, словно он задыхается.

— Вверх, — повторяет Люси, все еще думая о немецком солдате. Она старается не смотреть на бледное как мел лицо Рокко.

Он раскачивается на стуле, хватает ртом воздух, зажмуривается. И тут раздается оглушительный выстрел.

Рокко опрокидывается назад вместе со стулом, падает головой на английские журналы, разбросанные на полу. Звук вытекающей крови похож на шум воды. Воздух становится едким от дыма.

Руди присаживается на корточки, кладет руку Рокко с зажатым в ней пистолетом ему на грудь. Любые отпечатки, найденные на пистолете, будут принадлежать Рокко.

Люси приоткрывает окно и снимает перчатки, в это время Руди проверяет пульс на шее Рокко. Сердце бьется редко и скоро останавливается совсем. Руди кивает Люси, поднимается и достает из кармана стеклянную банку из-под горчицы с проделанными на крышке отверстиями. По стенкам банки ползают трупные мухи, питаясь остатками протухшего мяса, на которое были пойманы вчера возле мусорной свалки.

Руди отвинчивает крышку и встряхивает банку. Несколько десятков мух вылетают и начинают виться возле лампы, но, почуяв свежую кровь, устремляются к неподвижному телу Рокко. Трупные мухи — наиболее распространенные насекомые, которые питаются гниющими тканями. Несколько мух ползут по лицу Рокко, исчезают у него во рту.

39

В Бостоне всего лишь восемь вечера.

Пит Марино сидит в аэропорту и ест крекеры с шоколадной крошкой. Женский голос в который раз объявляет, что рейс задерживается на два часа десять минут. И это после того, как он уже проторчал здесь полтора часа с момента запланированного вылета.

— Черт! — громко восклицает Марино, не обращая внимания на людей рядом. — К этому времени я бы уже пешком дошел!

Редко ему предоставляется такой удобный случай поразмыслить над своей жизнью. Он думает о Бентоне, но, пытаясь подавить в себе горе и гнев, которые неизменно разрывают его сердце при этих мыслях, сосредотачивается на физической форме Бентона. Выглядит лучше, чем прежде, решает про себя Марино. Как такое возможно после шести лет заточения? Он не понимает. Марино открывает коробку с ореховым кексом, купленным в «Удивительных Десертах Гайнсвиля», и размышляет о том, как бы ему жилось, уйди он из отдела Люси, перестань гоняться за всеми этими ублюдками. Они как тараканы — прибей одного, пятеро других займут его место. Возможно, Марино поехал бы на рыбалку, а может, стал бы профессиональным игроком в боулинг (однажды у него был отличный результат), нашел бы себе хорошую женщину и построил домик в лесу.

Когда-то очень давно Марино тоже восхищались, тогда еще он не смотрел в зеркало с таким отвращением. Женщины провожают Бентона похотливыми взглядами, и не только женщины, вынужден признать Марино. Они не могут противостоять его привлекательности, уму и репутации большого босса ФБР, вернее, бывшего большого босса. Марино проводит рукой по седеющим волосам, осознавая, что мало кто встречает сейчас Бентона, и уж точно никто не знает его настоящего имени, не догадывается о прошлой славе. Он умер, превратился в Тома, то есть, в ничто. Тот факт, что Скарпетте так его не хватает, приводит Марино в отчаяние, воскрешая глухую боль в сердце. Ему очень жаль Скарпетту. Ему жаль самого себя. Если бы умер он, Скарпетта бы грустила, но недолго. Она никогда его не любила, никогда не полюбит. Конечно, кому может понравиться его жирное волосатое тело.

Марино заходит в очередной магазинчик и берет с витрины спортивный журнал. Поступок, совершенно ему не свойственный. На обложке «Мужской силы» красуется симпатичный молодой человек, этакий блестящий мускулистый Аполлон. Он, должно быть, сбрил все волосы с тела и отполировал его кремом. Марино возвращается в бар, занимает тот же столик, стряхивает с него крошки от пиццы и заказывает «Бадвайзер». Он кладет журнал перед собой, немного опасаясь его открывать. Наконец, отважившись, берет журнал в руки, но обложка прилипает к столу.

— Эй, — кричит он бармену, — здесь вообще кто-нибудь со стола вытирает?

Все посетители оглядываются на него.

— Только что с меня содрали три пятьдесят за разбавленное пиво, да еще этот отвратительный стол! У меня к нему журнал прилипает!

Все взгляды устремляются на журнал Марино. Несколько молодых людей подмигивают друг другу и ухмыляются. Раздраженный бармен, который сбивается с ног, выполняя заказы, кидает Марино влажное полотенце. Тот вытирает стол и бросает полотенце обратно, чуть не задев голову какой-то старушки. Она сидит, самозабвенно потягивая белое вино. Марино начинает листать журнал. Может, еще не поздно вернуть себе прежнюю форму? Распушить перья, так сказать, снова накачать внушительную мускулатуру. В Нью-Джерси, еще мальчишкой, он часто подтягивался, отжимался, поднимал самодельные штанги, сконструированные им из палки от швабры и камней. Он поднимал машины за бампер, тренируя спину и бицепсы, бегал по лестницам и приседал с набитой кирпичами сумкой в руках. Он боксировал с бельем, которое сушилось на веревке, особенно в ветреные дни, когда оно, подхватываемое ветром, словно тоже боролось с ним.

— Питер Рокко! Прекрати драться с бельем! Если уронишь его в грязь, будешь сам стирать!

Силуэт матери грозно виднелся за стеклянной дверью, она стояла, уперев руки в бока, и пыталась казаться строгой, глядя, как маленький Марино посылает майку своего отца в нокаут, и она плавно приземляется на соседний куст. Повзрослев, Марино начал обматывать кулаки несколькими слоями тряпок и боксировать старый матрас, который хранил под крыльцом. Если бы можно было убить матрас, тот умирал, наверное, тысячу раз, распростертый на крыльце. В конце концов матрас прорвался, и пружины выскакивали наружу при каждом ударе. Марино обходил в округе все мусорные баки, выискивая выброшенные матрасы. Он колотил своих грязных, тупых противников с такой ненавистью, словно они что-то ему сделали. Что-то, что он не мог им простить.

— Кого ты пытаешься победить, милый? — спросила однажды мать. Он пришел весь взмыленный, запыхавшийся, и сразу направился к холодильнику, где она всегда хранила воду со льдом. — Не пей из кувшина! Сколько раз тебе говорить! Знаешь, что такое микробы? Это такие маленькие букашки, которые заползают в кувшин, когда ты пьешь из горлышка! Даже если ты их не видишь, они все равно есть. Из-за этих микробов люди болеют гриппом, полиомиелитом, в конце концов, будешь ходить с искусственным легким и...

— Папа пьет из кувшина.

— Ну...

— Что — ну, мам?

— Он глава семьи.

— Интересно. Если он глава семьи, значит, на нем нет микробов и ему не надо беспокоиться о том, что он может заработать искусственное легкое.

— Кого ты пытаешься победить, когда дерешься с этими матрасами? У тебя одно на уме — драться, драться, драться.

Марино заказывает еще пива, утешая себя мыслью, что качки на страницах журнала не умеют бороться, они, как громоздкие скалы, стоят и не могут увернуться или нанести ответный удар. Они ничего не делают, только поднимают тяжелые железяки, позируют перед фотографами и травятся стероидами. И все-таки Марино не отказался бы от красивого, кубиками, пресса, и отдал бы все, чтобы остановить выпадение волос на голове и появление их в других местах. Прислушиваясь к оглушительному реву баскетбольных болельщиков по телевизору и перелистывая журнал, он неторопливо потягивает пиво и курит. На страницах начинает мелькать реклама «виагры», интервью с теми, кому это помогло, приглашения на закрытые вечеринки и все такое.

Дойдя до фотографии побритых парней в набедренных повязках и сетчатых шортах, Марино с отвращением захлопывает журнал. Бизнесмен, сидящий за два столика от Марино, встает и направляется в противоположный конец бара. Неторопливо допив свое пиво, Марино тоже поднимается, потягивается и зевает. Проходя мимо бизнесмена, он кидает свой журнал поверх его «Уолл-стрит».

— Позвони мне, — подмигивает ему Марино и выходит из бара.

40

Вернувшись к терминалу, Марино чувствует необъяснимое волнение и желание что-нибудь сделать.

Из-за тумана его рейс отложили еще на час. Внезапно к нему приходит осознание того, что он не хочет возвращаться домой, к Трикси, не хочет проснуться утром, вспоминая, что случилось в Бостоне. Мысли о маленьком доме с гаражом в рабочем квартале еще больше ухудшают его настроение, он чувствует непреодолимое желание бороться. Если бы он только мог определить врага! То, что он продолжает жить в Ричмонде, бессмысленно. Ричмонд принадлежит прошлому. То, что он позволил Бентону выпроводить себя, тоже не имеет смысла. Он не должен был так просто оставлять Бентона.

— Вы знаете, что значит «из-за тумана»? — спрашивает Марино у молодой рыжеволосой девушки, которая сидит рядом с ним и делает маникюр.

Марино не выносит двух вещей: когда портят воздух в общественном месте и когда подпиливают ногти. Девушка продолжает энергично работать пилочкой.

— Это значит, что они еще туманно представляют, отправлять нас к чертям из Бостона или нет. Понятно?

Пассажиров не хватает, поэтому им невыгодно лететь. Они теряют деньги, вот теперь и ждут, якобы из-за тумана.

Девушка отрывает взгляд от ногтей и осматривает десятки свободных сидений вокруг нее.

— Можем сидеть тут всю ночь, — продолжает Марино, — а можем найти комнатку на двоих в мотеле.

Недоуменно посмотрев на Марино, девушка встает и уходит.

— Свинья, — оскорбленно произносит она.

Марино довольно улыбается, ненадолго развеяв свою скуку. Не собирается он ждать вылета, который, вполне возможно, вообще не состоится, его мысли снова возвращаются к Бентону. Внутри все сжимается от обиды, раздражения, чувство собственного бессилия окутывает его, словно облако, вдруг наваливается тяжелая, тупая усталость, словно не спал несколько дней. Марино не может этого выносить. И не будет. Жаль, нельзя связаться с Люси. Знать бы, где она сейчас. Люси просто сказала ему, что ей необходимо уехать по делам.

— По каким делам? — спросил Марино.

— Просто по делам.

— Иногда я задумываюсь, почему, черт возьми, я все еще работаю на тебя.

— Меня это совершенно не удивляет. Все очень просто, — Люси говорила по телефону из своего офиса в Манхэттене. — Ты меня обожаешь.

На улице Марино размахивает руками и, не обращая внимания на несчастных людей, стоящих в очереди на такси, останавливает машину.

— На набережную, — говорит он водителю, — это около концертного зала.

41

Скарпетта тоже понятия не имеет, где находится Люси. Племянница не отвечает ни на городской и мобильный телефоны, ни на электронные письма. Скарпетта не может дозвониться до Марино, а рассказывать Розе о письме ей не хочется. Ее секретарь и так слишком за нее переживает. Скарпетта сидит на кровати, пытаясь собраться с мыслями. Билли вытягивается на коврике, достаточно близко от нее, чтобы до него можно было дотянуться. Скарпетта протягивает руку.

— Почему ты всегда садишься так далеко? — наклонившись, она треплет Билли за ухо. — А, понимаю, я должна сама к тебе подойти, да?

Она пересаживается на пол:

— Ты очень упрямый пес, знаешь об этом?

Билли лижет ей руку.

— Я должна уехать на несколько дней, — сообщает Скарпетта, — но Роза будет хорошо о тебе заботиться. Может, ты поживешь у нее дома, и она возьмет тебя на пляж. Обещай, что не станешь скучать.

Билли никогда не скучает. Он выбегает за ней во двор, когда она уезжает, лишь потому, что хочет прокатиться на машине. Если бы ему предоставили такую возможность, он бы, наверное, целый день катался. Скарпетта во второй раз набирает номер офиса Люси. Несмотря на поздний час, в трубке раздается бодрый голос человека, в обязанности которого входит находиться в офисе двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Сегодня эта обязанность выпала на долю Зака Мэнхема.

— Зак, — сразу начинает Скарпетта, — только не говори, что не знаешь, где Люси...

— Не то чтобы я не хотел вам сказать...

— Я понимаю, — перебивает она. — Ты знаешь, но не можешь сказать.

— Клянусь, я не знаю, — отвечает Мэнхем. — Иначе обязательно позвонил бы ей на международный мобильник и передал, что вы ее ищете.

— Она взяла с собой международный мобильный? Ее нет в стране?

— Она всегда берет его с собой. Знаете, тот, которым можно фотографии делать, записывать на диктофон, в Интернет входить. У нее последняя модель, на нем даже можно готовить.

Скарпетту сейчас трудно развеселить.

— Я звонила ей на сотовый, — говорит Скарпетта. — В стране она или нет, телефон не отвечает. Как насчет Марино? Про него тебе тоже нельзя говорить?

— Я несколько дней ничего о нем не слышал, — отвечает Мэнхем. — Не знаю, где он. Тоже не отвечает ни по сотовому, ни на электронные письма?

— Да.

— Можете проверить меня на детекторе лжи, Док.

— Хотелось бы.

Мэнхем смеется.

— Ладно, я вешаю трубку. Слишком устала все это выяснять, — говорит Скарпетта, поглаживая Билли по животу. — Если кто-нибудь из них объявится, передай, чтобы связались со мной немедленно. Это срочно. Настолько срочно, что я вылетаю завтра в Нью-Йорк.

— Что? Вы в опасности? — тревожно спрашивает Мэнхем.

— Я не хочу обсуждать это с тобой, Зак. Не обижайся. Доброй ночи.

Поставив дом на сигнализацию, Скарпетта запирает дверь спальни и кладет пистолет на тумбочку возле кровати.

42

Марино не слишком нравится водитель такси, и он спрашивает, откуда тот родом.

— Кабул.

— Где конкретно? — спрашивает Марино. — То есть я, конечно, знаю, в какой стране (неправда), просто географически — это где?

— Кабул — столица Афганистана.

Марино пытается представить себе Афганистан. Все, что приходит на ум, это диктаторы, террористы и верблюды.

— И чем ты там занимаешься?

— Я ничем там не занимаюсь. Я живу здесь, — водитель смотрит на Марино в зеркало заднего вида. — Моя семья работала на лесном заводе, я приехал сюда восемь лет назад. Вы должны побывать в Кабуле. Там очень красиво. Меня зовут Бэбор. Если возникнут какие-нибудь вопросы или понадобится такси, звоните в мою компанию, спрашивайте меня, — он улыбается, его белые зубы блестят в темноте.

Марино чувствует, что водитель над ним издевается, но не может понять, в чем подвох. Он безуспешно пытается прочесть водительское удостоверение, прикрепленное к спинке пассажирского кресла, но зрение уже не то. Несмотря на все настояния Скарпетты, он отказывается носить очки и слышать не желает о лазерной хирургии, утверждая, что после этого окончательно ослепнет.

— Что-то я не узнаю дорогу, — замечает Марино своим обычным недовольным тоном, наблюдая за незнакомым пейзажем, пролетающим за окном.

— Мы сократили путь, проехав по пристани, скоро выедем на набережную. Красивые виды, не правда ли?

Марино подвигается вперед, пытаясь увернуться от пружины, которая выскочила из обивки сиденья и уколола его в ногу.

— Мы движемся на север, мусульманский засранец! Может, я и не из Бостона, но знаю, где находится набережная, а ты даже не по правой стороне реки едешь!

Водитель такси, называющий себя Бэбором, не обращает внимания на пассажира. Он продолжает путь и показывает по дороге местные достопримечательности, включая городскую тюрьму и центральный госпиталь Массачусетса. К тому времени, когда он высаживает Марино на Сторроу-драйв, расположенную не так уж близко от дома Бентона, на счетчике замирает цифра 68.35. Марино открывает дверь и бросает на переднее сиденье скомканную долларовую бумажку.

— Эй, ты мне должен еще шестьдесят семь долларов тридцать пять центов, — кричит водитель такси, развернув долларовую бумажку. — Я вызову полицию!

— А я тогда тебя так отделаю! Ты и вякнуть не сможешь, ведь у тебя нет лицензии, так? Покажи мне ее, ты, засранец, изнаешь, что? Я сам из полиции, у меня тут пистолет под рукой, — он выхватывает бумажник, демонстрируя полицейский значок, который не вернул, уволившись из полицейского управления в Ричмонде.

Просто сказал, что потерял его.

Раздается визг тормозов, и водитель резко трогается с места, выкрикивая в открытое окно проклятия. Марино поворачивается к мосту Лонгфелло, сворачивает на юго-восток и шагает по аллее, где сегодня шел с Бентоном. Он оглядывается по сторонам, проверяя по старой привычке, нет ли «хвоста». Марино не думает о Шандонне. Сейчас он остерегается обычных ночных хулиганов, хотя еще не заметил ни одного в этом районе.

Когда перед ним возникает дом Бентона, он замечает, что в квартире 56 не горит свет.

— Черт, — бормочет Марино, бросая сигарету.

Должно быть, Бентон вышел поужинать или отправился в спортзал. Но это маловероятно, и беспокойство Марино усиливается с каждым шагом. Он прекрасно знает, что когда Бентон уходит, то оставляет включенным свет. Он не тот человек, чтобы входить в темную квартиру или дом.

На этот раз подъем на пятый этаж дается Марино с еще большим трудом, потому что адреналин и выпитое пиво заставляют сердце биться чаще, он почти задыхается, добравшись до квартиры. Постучав, Марино прислушивается, но из-за двери не доносится ни звука. Он стучит еще громче.

— Эй, Том!

43

Люси заводит «мерседес» и вдруг резко поворачивается к Руди, глядя на него в кромешной темноте.

— О господи! Не могу в это поверить! — Она ударяет кулаком по рулю, попадает по клаксону.

— Что? — Руди подпрыгивает неожиданности. — Какого черта? Что ты делаешь? — кричит он.

— Моя дубинка. Проклятье! Я оставила ее на тумбочке в номере. На ней мои отпечатки, Руди!

Как она могла допустить такую глупую ошибку? Все шло по плану, пока она все не испортила, пока не сделала тот единственный промах, который может стоить очень дорого. Плохо представляя себе, что делать дальше, Руди и Люси молчаливо сидят в работающей машине, припаркованной на углу темной улицы. Они свободны. Они сделали все, как надо. Никто в гостинице их не заметил, а теперь одному из них придется вернуться.

— Прости меня, — шепчет Люси. — Я тупая идиотка. Оставайся здесь.

— Нет, я все улажу, — страх Руди превращается в ярость, но он сдерживает себя.

— Я заварила эту кашу, я и буду расхлебывать, — она рывком открывает дверь.

44

В отделе женской одежды магазина «Уол-Март» Бев Киффин перебирает вешалки с дешевым нижним бельем.

Этот отдел расположен напротив отдела мужских кроссовок, куда она частенько наведывается. Однако она почти уверена, что работники магазина, одетые в дешевые синие жилетки с бэджами, не узнают ее. В этом бизнесе уставшие, измотанные продавцы не обращают внимания на обычных людей, таких, как Бев, которые приходят в отдел уцененных товаров за какой-нибудь выгодной покупкой.

Внимание Бев привлекает красный кружевной бюстгальтер, и она ищет пятый размер. Находится лишь черный, третьего размера, в комплекте с двумя трусиками. Бев быстро прячет их в рукав своего темного дождевика. Так легко красть белье или другую вещь, на которой нет сенсора. Бев удивляется, почему никто этого не делает. Она не боится последствий. Никакие сигнализации не могут остановить ее, когда она планирует преступление, даже самое маленькое. Она отмечает про себя различные варианты, которые появляются и исчезают. Одни более подходящие, чем другие, как, например, женщина, только что появившаяся в отделе «Все для дома». Кажется, ее заинтересовали эскизы для вышивания.

Мысль о таком бесполезном предмете, как вышивка, вызывает у Бев презрение, а то, что симпатичная светловолосая женщина в синих джинсах и голубой куртке заинтересовалась этим, говорит лишь о ее наивности.

Ягненок,

Продолжая рыться в дешевом белье, Бев незаметно наблюдает за своей жертвой, ладони становятся липкими, сердце нервно колотится.

Женщина кладет в тележку разноцветные клубки ниток и эскиз для вышивания, на котором изображен орел и флаг США. Патриотка, — думает Бев. Возможно, ее муж или друг служит в армии или в национальной гвардии, возможно, его убили, а может, он еще в Ираке. Женщине на вид лет тридцать пять или сорок.

Она входит в женский отдел.

Бев окутывает незнакомый запах духов, скорее всего, дорогих. У ягненка прекрасная фигура, хорошая походка, наверное, у нее полно свободного времени, и она занимается в спортзале. Если у нее есть дети, должно быть, она может себе позволить заплатить няне, пока она идет в спортзал или парикмахерскую.

Бев внимательно изучает свой список покупок, притворяясь, что не замечает женщину. Та останавливается, ее взгляд задерживается на вешалках с нижним бельем. Она хочет порадовать мужа.

Ягненок.

Симпатичная.

Бев отмечает про себя, что женщина умна.

Она видит, когда человек умен, ему не надо произносить для этого слов, все остальное говорит за него. Женщина подходит вплотную к Бев, запах духов становится еще резче. Она снимает с вешалки прозрачный красный лифчик и прикладывает его к груди.

Зависть и злоба охватывают Бев, она перебирается в отдел мужских кроссовок. Женщина достает сотовый и кому-то звонит.

— Милый? — нежно произносит она. — Да, еще здесь. Знаю. Такой большой магазин, — она смеется. — «Уол-Март» мне нравится больше, — она снова смеется. — Ну, может быть, если ты не против.

Женщина вытягивает руку, чтобы посмотреть на часы. Часы простенькие, спортивного стиля, Бев ожидала чего-то получше.

45

Люси осторожно пробирается к гостинице по темным туманным улицам Щецина. Моросит дождь.

На этот раз ей не приходится ждать, в фойе пусто. Люси открывает дверь и, как ни в чем не бывало, направляется к лифту. Только она подносит палец к кнопке, как двери распахиваются, и на нее наваливается какой-то пьяный мужчина.

— Прасссите! — громкий голос выводит Люси из ступора.

Что делать? Что делать?

— Никогда не видел такой милой крошки!

Слова и звуки сливаются, словно у него онемел язык, и он почти орет, разглядывая Люси с ног до головы, особенно заинтересованный вырезом блузки. У него в номере полным ходом идет вечеринка, она обязательно должна прийти. Он не может остановиться. Боже, какая она красивая и сексуальная, наверное, американка, а он из Чикаго, его недавно перевели в Германию, он одинок, развелся со своей женой, шлюхой.

В фойе вбегает служащий, за ним, почти сразу, охранник, который тут же обращается по-английски к пьяному мужчине.

— Может, вам лучше вернуться в номер? Уже поздно, вам нужно поспать, — твердо говорит охранник. Он подозрительно смотрит на Люси, скорее всего, полагая, что она вульгарная подружка этого пьяницы или проститутка, тоже, вероятно, пьяная.

Люси тыкает в кнопку лифта, несколько раз промахивается, покачиваясь и держась за руку пьяного мужчины.

— Пойдем, малыш, давай, — выговаривает Люси с русским акцентом, прижимаясь к нему.

— Ну надо же... Это так мило... — он уже собирается поделиться своим удивлением с охранником, но Люси целует его в губы.

Двери лифта открываются, и она заталкивает его внутрь, обнимая и продолжая страстный поцелуй, который отдает чесноком и виски. Охранник неотрывно на них смотрит, пока они не исчезают за дверями лифта.

Ошибка.

Охранник запомнит лицо Люси. Ее лицо трудно забыть, а у него было достаточно времени, чтобы хорошенько ее разглядеть, потому что ее застукали с этим пьяным придурком.

Большая ошибка.

Люси нажимает кнопку второго этажа, этот засранец все еще лапает ее. Он даже не замечает, что лифт остановился не на том этаже. Неожиданно его новая подружка убегает, он пытается побежать за ней, яростно размахивая руками, но спотыкается и падает.

Люси бежит, следуя стрелкам выхода, сворачивая в еще один коридор и наконец оказывается на лестнице. Она бесшумно добирается до пятого этажа, останавливается на тускло освещенном лестничном пролете и беспокойно прислушивается. По ее лицу струится пот, сексуальная черная блузка почти насквозь промокла. Она взяла тогда пластиковый ключ со стола Рокко скорее по привычке, чем инстинктивно. Выезжая из отеля, она всегда сохраняет пластиковый ключ, на случай если вдруг вспомнит, что забыла что-нибудь в номере. Однажды — Люси не любит вспоминать этот случай — она оставила пистолет в тумбочке возле кровати и вспомнила об этом, лишь когда садилась в такси. Слава богу, у нее сохранился ключ.

Табличка «Не беспокоить» по-прежнему зловеще висит на дверной ручке номера 511. Люси оглядывает коридор, надеясь, что больше никаких сюрпризов ее не ожидает. Подойдя к двери, она слышит громкий звук включенного телевизора. У Люси сводит живот. Воспоминание о том, что они с Руди только что сделали, само по себе ужасно, и теперь Люси снова придется увидеть это.

Зажигается зеленый огонек и ей приходится толкать дверь локтями, потому что она забыла надеть перчатки. Комнату наполняет отвратительная смесь запахов алкоголя, ужина, который съел Рокко, и его испражнений. Голова Рокко лежит в луже крови, загустевшей, словно пудинг, его глаза полузакрыты, стул перевернут, пистолет у него на груди, все так, как они с Руди оставили. Вокруг его разлагающегося тела жужжа летают трупные мухи, выискивая подходящее место для своих яиц. Люси, онемев, смотрит на пирующих насекомых.

Затем ее внимание переключается на дубинку, которая лежит на тумбочке возле кровати.

— Слава богу, — тихо произносит она, пряча дубинку в рукав.

Осторожно открыв дверь, Люси протирает дверную ручку рукавом блузки. На этот раз она спускается по лестнице на первый этаж, где до нее долетает звук голосов, возможно, из кухни. Вдоль стен стоят тележки с грязной посудой, завядшими цветами, пустыми бутылками из-под вина. Остатки еды затвердели на гостиничном фарфоре, грязные салфетки, заляпанные скатерти. Здесь, внизу, нет мух. Ни одной.

Люси часто сглатывает при мысли о мухах, которые ползают по мертвому телу Рокко и питаются его запекшейся кровью, к горлу подступает тошнота. Она представляет, что будет потом. В тепле отложенные яйца трупных мух превратятся в личинки, которые к тому моменту, как обнаружат тело, будут кишеть на нем, особенно в ране и других углублениях. Они обожают темные глубокие места.

Обилие этих ненасытных насекомых поможет отсрочить время смерти Рокко, на что, собственно, они и рассчитывали, выпустив в комнату мух. Патологоанатом, который будет исследовать тело Рокко, будет сбит с толку временем, когда Рокко привезли ужин, и стадией разложения тела с нехарактерным для столь короткого промежутка времени обилием личинок. Повышенный уровень алкоголя в крови станет свидетельством того, что в момент совершения самоубийства Рокко находился в состоянии опьянения. Смерть произошла от выстрела в висок, пуля проникла в черепную коробку, задев мозг и оставив после себя рваную рану. Отпечатки на пистолете принадлежат Рокко.

Температуру в комнате наверняка отметят, но подозрений это не вызовет. Отпечатки на пустой бутылке из-под шампанского тоже принадлежат Рокко, если полиция удосужится проверить это, ведь в списке заказанной им еды бутылка шампанского не значится. Но он мог купить ее где угодно. Если кто-то захочет проверить информацию о розыске Рокко — а Люси подозревает, что кто-нибудь ей все-таки заинтересуется — на бумаге тоже найдут только пальчики Рокко.

То, что Рокко заказал ужин в номер, могло помешать планам Люси, но она это предвидела, как предвидела и то, что официант наверняка получил чаевые долларами, в чем он, конечно, не сознается, не захочет ввязываться в это дело, тем более что будет вовлечена полиция. Даже если время смерти, определенное патологоанатомом, не совпадет со временем, которое назовет официант, подумают, что этот человек ошибается или врет. Никто в гостинице не признается, что взял чаевые валютой, тем более, если в этот раз Рокко расщедрился. Кто знает, что еще дарил обслуживающему персоналу беглый преступник Рокко Каджиано.

Кому есть дело до смерти Рокко? Никому, кроме, может, семейки Шандонне. Они удивятся, постараются узнать все. Возможно, им это удастся, а возможно, и нет. Его смерть признают самоубийством, и никто не огорчится, ведь никому нет до этого дела.

46

Люси бежит по темной улице Щецина, направляясь к машине. Ее сердце бешено колотится вовсе не от этой пробежки. Черный «мерседес» на обочине, кажется, погружен в безмолвие, Руди даже не видно за тонированными стеклами. Она дергает ручку и открывает переднюю дверь.

— Миссия выполнена? — мрачно осведомляется Руди. — Не заводи пока машину.

Она рассказывает ему о происшествии с пьяным верзилой. Руди молчит. Люси чувствует его неодобрение и раздражение.

— Поверь мне, думаю, мы в безопасности.

— Насколько это возможно в данных обстоятельствах, — признается Руди.

— Между мной и смертью Рокко нет никакой связи, — продолжает она. — Я готова поклясться, что персонал не сунется в его комнату. А за это время в открытое окно налетят еще мухи. Его найдут через три-четыре дня, к этому моменту личинки сожрут его до неузнаваемости. Если ты не знал, дерьмо тоже привлекает трупных мух.

— В его крови найдут повышенную концентрацию алкоголя, и другие версии его смерти, кроме самоубийства, отпадут. Администрация гостиницы захочет как можно скорее избавиться от его гниющего тела и личинок. Судмедэксперт констатирует, что смерть Рокко произошла задолго до того момента, когда, по словам персонала, он заказал ужин. Тем более, точного времени никто не знает, они не вносят заказы в компьютер. Я это точно знаю.

— Точно? — спрашивает Руди. — Как это, черт возьми, ты можешь знать точно?

— Ты за кого меня принимаешь? За тупую идиотку? Я звонила. Два дня назад. Сказала, что представитель «Хьюлетт-Пакард» и хотела бы проверить их компьютеры, в частности компьютер на кухне, который они используют для регистрации заказов. Они понятия не имели, о чем я говорю, сказали, что пользуются им на кухне только для переучета товара. Тогда я им рассказала обо всех преимуществах процессора «Интел-Пентиум», жесткого диска на восемьдесят гигабайт и привода для дисков — идеальный компьютер для оформления и регистрации обслуживания номеров... В общем, компьютерной записи о точном времени заказа Рокко нет, понятно?

Помолчав немного, Руди спрашивает:

— В этой гостинице пользуются «Хьюлетт-Пакард»?

— Очень легко выяснить, позвонив в их офис. Да, — отвечает Люси.

— Ладно. Хорошая работа. Значит, даже если этот пьяный придурок или еще кто-то обратил на тебя внимание, то, как мы инсценировали убийство Рокко, убедят всех, что он был мертв задолго до того, как ты якобы пошла на вечеринку с пьяным мужиком.

— Правильно, Руди. Все в порядке. Мы в безопасности. Тело Рокко уже начинает разлагаться, личинки усилят жару и еще ускорят процесс. Все будет выглядеть самоубийством, которое произошло раньше, намного раньше, чем кто-либо станет предполагать.

Она заводит машину, накрыв своей рукой руку напарника.

— Теперь, наконец, можем выбираться отсюда?

— Мы не должны больше совершать ошибок, Люси, — обреченно произносит он. — Не должны.

Люси сердито отъезжает от тротуара.

— По крайней мере, два человека в гостинице думают, что ты подружка того мужика или проститутка, а твое лицо очень трудно забыть, независимо от того, кто ты, по их мнению. Очень может быть, это не имеет никакого значения, но... — Он замолкает.

— Но может быть и наоборот, — Люси осторожно ведет машину, часто поглядывая в зеркало заднего вида.

— Вот именно.

Она чувствует на себе его взгляд, чувствует, как меняется его настроение. Он смягчается, сожалея, что был с ней так резок.

— Эй, Руди, — Люси протягивает руку, с нежностью касается его щеки. Щетина напоминает ей шершавый кошачий язык. — Мы убрались оттуда, все в порядке.

Она крепко сжимает его руку.

— Все пошло не так, Руди, но все будет хорошо. Все в порядке, — снова повторяет она.

Если кто-нибудь из них боится, то никогда этого не показывает, но другой все равно чувствует, потому что они нуждаются друг в друге, нуждаются в теплоте друг друга. Люси подносит его руку ко рту.

— Не надо, — говорит он. — Мы оба устали, вымотались. Не очень подходящее время чтобы... чтобы отрывать руки от руля. Люси, не надо, — бормочет Руди. Она целует его пальцы, ладонь, просовывает его вторую руку себе под блузку.

— Люси, хватит... Господи... это нечестно, — он отстегивает ремень безопасности. — Я не хочу чувствовать это к тебе, черт возьми.

Люси ведет машину.

— Ты чувствуешь это ко мне. По крайней мере, иногда, правда?

Люси взъерошивает его волосы, ласкает шею, просовывает руку под рубашку, гладит мускулы. Она не смотрит на него, потому что ведет быстро.

47

Уже несколько раз Ник посылала рабочей группе Батон-Руж рапорты, предупреждая об опасности, которую представляют такие гипермаркеты, как «Уол-Март». Там убийца может выследить очередную жертву, не вызывая подозрений.

Никто не обратит внимания на припаркованный на стоянке автомобиль, в какое бы время суток он там ни находился. А найденные в машинах жертв чеки свидетельствуют, что все женщины перед похищением были в «Уол-Марте», либо в том, который расположен возле университета Луизианы, либо в других, в Батон-Руж и Новом Орлеане. В субботу, еще до своего исчезновения, Иви Форд выехала из Закари и отправилась за покупками именно в «Уол-Март», тот, что возле университета.

Рабочая группа никогда напрямую не связывалась с Ник по поводу ее рапортов, но, видимо, кто-то оттуда позвонил ее шефу. Однажды, перед отъездом Ник в Ноксвиль, он подошел к ней со словами:

— Ник, большинство затоваривается в гипермар-кетах, таких, как «Уол-Март», «К-март», «Косткос» и других.

— Да, сэр, — ответила она. — Это так.

Батон-Руж находится не в ее юрисдикции и единственный человек, который может это изменить — генеральный прокурор штата. Но у Ник нет оснований требовать от него чего бы то ни было, а у него вряд ли найдутся основания пойти навстречу ее требованиям. Ник никогда не спрашивала разрешения, пока необходимость препятствием не возникала у нее на пути, когда перед ней вставал выбор — повернуть назад или нажать на тормоз. Сейчас она работает под прикрытием, следуя скорее своим инстинктам, которые чаще всего приводят ее к «Уол-Марту» около университета, в Олд-Гарден, недалеко от дома отца. Несложно вычислить, в какую часть магазина придет преступник, выслеживающий свою добычу. Женское нижнее белье возбудит его, особенно если потенциальная жертва будет прикладывать белье к себе, выбирая подходящий размер и фасон, как делала та полная женщина с короткими седеющими волосами перед тем, как выйти из отдела с краденой вещью в рукаве. Сегодня Ник не станет сообщать о краже, у нее есть дела поважнее. Она оставляет свою тележку и выходит из магазина, отмечает про себя каждого встреченного человека, внимательно наблюдает за всеми, невольно ощущая под рукой пистолет.

Снаружи парковка хорошо освещена фонарями. Ник замечает, что автомобилей немного, меньше сотни, и припаркованы они все рядом, словно чтобы составить друг другу компанию. Ник наблюдает за полной воровкой, которая быстро шагает к темно-синему «шевроле» с луизианскими номерами, и автоматически запоминает номер. На стоянке нет никого, кто хоть немного походит на потенциального серийного убийцу. Нет и намека на то, что кто-то подкарауливает жертву.

И снова Ник пронзает вина за то, что она чувствует разочарование. Мысль об этом настолько отвратительна, что она не признается даже себе, не говоря уже о том, чтобы поделиться ею с кем-то еще. Огорчена ли она тем, что на стоянке не происходит ничего подозрительного? Нет! Она настолько верит в свою искренность, что если бы на детекторе лжи у нее спросили, вызывает ли сожаление тот факт, что убийца не нападает при ней на жертву, Ник без колебаний ответила бы «нет», оставаясь при этом совершенно спокойной. Чем короче ответ, тем больше шансов, что нервы ее не подведут.

Она подходит к своей машине, темно-зеленому «форду-эксплореру», набитому всякой всячиной, которая может пригодиться. Например, полицейская сирена, оружие, аптечка, тросы, сигнальные ракеты, огнетушитель. В багажнике лежит сумка со спецодеждой, сапоги, дополнительные патроны и другие боевые принадлежности. Кроме этого у Ник с собой мини-сканер, адаптер к международному сотовому, который также используется в качестве рации. Большинство этих вещиц она купила на свои деньги. В жизни всегда нужно быть готовой к худшему.

Женщина стоит рядом с «шевроле» и копается в своей пляжной сумке. Она совершенно не подходит под общий тип женщин, ставших жертвами серийного убийцы, но Ник никогда не верила в закономерности. Она помнит слова Скарпетты о том, что не всегда словесные портреты и описания преступника соответствуют истине. Мало кто постоянно придерживается одного и того же правила. На темной пустынной стоянке около университетского городка нет ни души, и это делает женщину уязвимой.

Воровка из супермаркета достает наконец ключи и тут же роняет их на асфальт. Наклоняясь, чтобы подобрать их, она теряет равновесие и тяжело падает на левое колено.

Она беспомощно озирается, замечает Ник и кричит ей:

— Помогите!

Ник подбегает к женщине:

— Не шевелитесь. Что у вас болит?

Она чувствует запах ее тела, смешанный с едким запахом репеллента. Неожиданно, почти неосознанно к ней приходит мысль, что ключи на асфальте даже отдаленно не напоминают ключи от новенькой «шевроле».

— Думаю, я потянула ногу, — произносит женщина, глядя Ник прямо в глаза. — У меня больная нога.

У нее отчетливый южный акцент.

Она явно не местная, ее руки огрубели, видимо, от тяжелой физической работы, такой, как, например, чистка моллюсков. Ник не замечает никаких украшений, даже часов. Женщина задирает штанину и рассматривает малиновый синяк на колене, он явно появился не только что. Ник охватывает инстинктивное отвращение, от женщины противно пахнет и что-то в ее поведении беспокоит Ник. Только непонятно, что. Она поднимается и отступает на шаг.

— Я могу вызвать «скорую», — предлагает Ник. — Вряд ли я смогу чем-то еще помочь, мадам. Я не врач.

В тусклом свете фонарей лицо женщины становится суровым.

— Нет. Мне не нужна «скорая». Как я уже сказала, это часто случается, — она пытается подняться.

— Тогда почему у вас только один синяк?

— Я всегда падаю на эту ногу.

Ник держится от нее на расстоянии. У нее нет ни малейшего желания помогать этой грязной женщине, возможно, психически больной. Лучше не связываться с людьми такого типа. Они могут оказаться заразными, непредсказуемыми, даже агрессивными, если притронуться к ним. Наконец женщина поднимается, поджимая левую ногу.

— Все в порядке, — говорит она, — я сейчас выпью кофе и передохну немного.

Она медленно ковыляет обратно к магазину.

Смягчившись, Ник роется в кармане джинсов и бежит за женщиной.

— Вот, — она протягивает ей пятидолларовую бумажку.

Женщина улыбается, устремляя на Ник взгляд темных глаз.

— Да благословит вас Бог, — она берет деньги. — Вы ягненок.

48

Дверь напротив открывается и оттуда выглядывает престарелый мужчина в майке и штанах.

— По какому поводу весь этот шум? — с подозрением спрашивает он Марино, устремив на него взгляд припухших красных глаз. Его морщинистое лицо опасливо высовывается из-за двери, короткие седые волосы, стоящие торчком, напоминают Марино иголки ежа.

Марино отлично знает этот взгляд. Должно быть, мужчина пил с самого утра.

— Видел Тома? — спрашивает Марино, хватая ртом воздух. Пот льется с него ручьями.

— Не могу сказать, что хорошо его знал. У тебя сердечного приступа не будет? Я искусственное дыхание делать не умею, хотя немного знаю прием Хаймлиха[148].

— Он обещал встретиться со мной, — Марино переводит дыхание. — Ради этого я тащился сюда из Калифорнии.

— Да? — голос мужчина звучит уже более заинтересовано, и он выходит на лестничную клетку. — Зачем?

— Как это — зачем? — Марино достаточно отдышался, чтобы неодобрительно хмыкнуть на старика, словно все, что он скажет, может его касаться. — Потому что все, эта чертова золотая лихорадка прошла, мне надоело сидеть на запасном пути, быть жалким актеришкой.

— Если ты снимался в кино, то я тебя не видел ни разу, хотя частенько беру что-нибудь напрокат. Чего еще тут делать.

— Ты видел Тома? — настаивает Марино, дергая ручку двери.

— Я спал, когда ты начал весь этот сыр-бор, — отвечает мужчина. На вид ему лет шестьдесят, видно, что он уже немного не в себе. — Я не видел Тома и вообще не интересуюсь такими, как он, если ты понимаешь, о чем я.

Он пристально разглядывает Марино.

— Что значит — такими, как он?

— Гомиками.

— Вот это новость! Мне, конечно, наплевать, чем люди занимаются, пока это не касается меня. Он что, приводил сюда кого-нибудь? Потому что если это так, не думаю, что я хочу...

— Нет-нет. Никогда не видел, чтобы он приводил кого-нибудь сюда. Но еще один гомик в нашем подъезде, он, кстати, носит кожаную одежду и серьги, сказал мне, что видел Тома в одном из их баров. Ну, тех, куда ходят гомики.

— Слушай, я собирался снимать эту квартиру у сукина сына, — задушевно признается Марино. — Даже заплатил за три месяца вперед, сегодня приехал, чтобы забрать ключи и въехать. Внизу в машине все мое барахло.

— Да, меня бы это расстроило.

— Не то слово, Шерлок.

— Очень расстроило бы. Кто такой Шерлок? Ах да, сыщик такой, в шляпе и с трубкой. Я не читаю книги про жестокости.

— В общем, если услышишь хоть какой-то звук отсюда, не обращай внимания. Я попаду туда, даже если придется использовать динамит.

— Ты же пошутил? — беспокойно интересуется старик.

— Да уж, — язвительно замечает Марино. — Я тут гуляю с динамитом в кармане. И вообще, я террорист-смертник с акцентом Нью-Джерси. Знаю, как водить самолеты, только у меня проблема со взлетом и посадкой.

Старик безмолвно исчезает за дверью квартиры, слышно звяканье дверной цепочки.

49

Марино изучает металлическую дверь квартиры 56.

Немного выше ручки — глухая железная задвижка. Марино зажигает сигарету, рассматривает сквозь дым своего врага. Дешевая медная ручка с обычным дверным замком, дверная задвижка посложнее. На соседних дверях задвижек нет, это укрепляет в Марино уверенность в том, что Бентон сам ее поставил. Зная Бентона, он, скорее всего, выбрал задвижку, которую не возьмет никакая отмычка профессионального вора, не говоря о тяжелом кулаке разъяренного Марино. Здесь бы подошла металлическая пластинка с пружиной, которая легко проникла бы в задвижку и разладила механизм. Но вот с дверной коробкой — тонкой металлической планкой на деревянной основе — Бентон сделать ничего не смог.

Проще простого, — говорит про себя Марино, отстегивая от ремня кожаный чехол с универсальными инструментами.

Дверные петли самые обыкновенные, Марино выдвигает из набора плоскогубцы и принимается выковыривать из петель штыри, которые выскакивают с легкостью, словно пробка из бутылки. Сняв верхнюю петлю, Марино двумя мощными толчками выбивает дверь и входит в квартиру, затем приставляет дверь на место и включает свет.

Бентон съехал, оставив после себя лишь немного съестного в шкафу, полный холодильник «Бадвайзера» и полупустой мусорный мешок на кухне.

Раз уж я здесь, можно хоть пива выпить, — думает Марино. Открывалка лежит на том же месте, словно рождественский подарок, радушно приглашая воспользоваться ее услугами. Все остальное тоже на своих местах, даже посудомоечная машина пуста.

Странно.

Бентон хорошо постарался, следов не осталось ни на окне, ни на столе, ни на посуде. Марино подносит предмет за предметом к свету, но ничего не находит. Ковер явно пылесосили. Бентон вычистил всю квартиру, даже мусор не забыл. Марино залезает туда и обнаруживает лишь собственные пустые бутылки из-под «Бадвайзера» и разбитое стекло. Все чисто, никаких отпечатков.

— Что за черт? — восклицает Марино.

— Я не знаю, — мужской голос раздается из-за двери. — Там все в порядке?

Марино узнает соседа Бентона.

— Иди спать, — сурово произносит Марино. — Если хочешь со мной дружить, лучше тебе не совать нос в чужие дела. Как тебя зовут?

— Дэйв.

— Забавно, меня тоже. В смысле не имя такое — Тоже, а тоже Дэйв.

— Дэйв?

— Вот именно, — Марино заглядывает в проем между дверью и рамой.

Дэйв, кажется, совершенно не напуган, наоборот, в нем проснулось любопытство, и он пытается рассмотреть квартиру, но тучная фигура Марино загораживает весь вид.

— Поверить не могу, что этот ублюдок вот так просто слинял, — говорит Марино. — Как тебе это нравится? Взламываю собственную квартиру.

— Я бы не стал на твоем месте.

— Если бы только это, так нет, он еще устроил в квартире свинарник и смылся со столовым серебром, посудой, все мыло забрал, даже туалетную бумагу.

— Столовое серебро и посуда-то не его, — Дэйв неодобрительно качает головой. — Но насколько я вижу, квартира в полном порядке.

— Ага, ты просто оттуда ничего не видишь.

— Я всегда считал его странным. Зачем ему туалетная бумага?

— Я связался с ним всего пару месяцев назад, ответил на объявление о сдаче квартиры, — замечает Марино.

Он выпрямляется и отходит от двери, снова оглядывает квартиру. Дэйв не упускает возможности заглянуть внутрь. У него красноватые глаза, вислые щеки украшены узором из полопавшихся сосудов, и от этого кажутся розовыми. Возможно, все от пьянства.

— Да уж, — произносит он. — Он никогда не разговаривал, никогда, даже когда просто проходил мимо меня на лестнице, или нам случалось одновременно открыть дверь. Вот мы стоим друг напротив друга, а он только кивнет головой или улыбнется.

Марино не верит в случайности, он подозревает, что Дэйв просто подслушивал, когда приходил или уходил Бентон, и специально в это время открывал дверь.

— Где ты был сегодня днем? — спрашивает Марино, думая, слышал ли Дэйв их громкий спор с Бентоном.

— Хм, не знаю. После обеда я обычно крепко сплю.

Пьяный, — думает Марино.

— У него, похоже, совсем не было друзей, — продолжает Дэйв.

Марино все еще осматривается, стоя около снятой с петель двери, из-за которой пытается выглянуть Дэйв.

— Ни разу не видел у него гостей. А я живу тут уже пять лет. Пять лет и два месяца. Ненавижу это место. Кажется, иногда он куда-то уезжал. С тех пор как я ушел на пенсию с должности шеф-повара в «Лобстер-Хаус», я считаю каждую копейку.

Марино недоумевает, как это может быть связано с его загадочным соседом.

— Ты был там шеф-поваром? Каждый раз, когда приезжаю в Бостон, иду в «Лобстер-Хаус».

Это неправда. Марино и в Бостоне-то нечасто бывает.

— И не вы один, да, сэр. Не то, чтобы я был шеф-поваром, но уж точно был этого достоин. Обязательно приготовлю тебе что-нибудь на днях.

— Как долго этот чудак здесь жил?

— Ну, — Дэйв вздыхает, блестящими глазами уставившись на Марино, — примерно два года. А какое было твое любимое блюдо в «Лобстер-Хаус»?

— Черт, два года! Это интересно. Он мне сказал, что только въехал, и якобы его тут же перевели или что-то в этом роде, поэтому он и сдает квартиру.

— Что ж, возможно лобстер, — замечает Дэйв. — У нас все туристы обычно заказывают лобстера, при этом они кладут так много масла, что только его, наверное, и чувствуют. Я всегда говорил всем на кухне, зачем переводить свежих лобстеров, если все едят только масло.

— Ненавижу морскую еду, — говорит Марино.

— Ну тогда у нас есть отличные отбивные. Созревшее мясо первосортной абердин-ангусской породы.

— Созревшее... Меня всегда беспокоило такое обозначение. В бакалейной лавке «созревшее» значит «испорченное».

— Он здесь не все время жил, — говорит Дэйв. — Приходил, уходил, иногда неделями не возвращался.

Но уж точно не только что въехал. Я видел его на протяжении двух лет, я же говорил.

— Что-нибудь еще можешь мне сказать про этого гомика, оставившего меня с носом в полупустой квартире? — спрашивает Марино. — Когда я его найду, надеру ему задницу.

Дэйв с разочарованием качает головой:

— Жаль, но ничем не могу тебе помочь, я же говорил, что совсем его не знал, и, честно сказать, рад, что он уехал. Получается, мы теперь соседи с тобой, Дэйв Тоже?

— Да, дружные соседи. А теперь иди спать. Мне тут надо уладить кое-что, увидимся позже.

— Я так рад с тобой познакомиться. Буду называть тебя Дэйв Тоже, если ты не против.

— Спокойной ночи.

50

Бентон жил здесь два года, и никто его не знал, даже одинокий любопытный сосед Дэйв.

Нет, Марино вовсе не удивлен. Но осознание этого напомнило о пустой ограниченной жизни Бентона в этом заточении. Сама его теперешняя жизнь делает бессмысленным упрямое нежелание Бентона вернуться к своим друзьям, любимым, наконец, к самому себе. Марино садится на аккуратно застеленную постель Бентона, смотрит в зеркало над шкафом. Бентон знает его, он догадывался, что Марино вернется, что не оставит все, как есть. Больнее всего было сказать, что он не хочет больше видеть Марино, никогда.

Он рассматривает себя в зеркале, свое грузное тело, по лицу стекает пот. Внезапно ему приходит в голову мысль, что Бентон выключил кондиционер в гостиной, когда они спорили. Но сейчас кондиционер в гостиной работает, а в спальне, наоборот, выключен. Бентон никогда ничего не делает просто так. В этом он весь, и далеко не случайно то, что он оставил работать кондиционер в гостиной и выключил его здесь. Марино поднимается с кровати и идет к окну, заметив конверт, приклеенный к кондиционеру.

В центре конверта крупными буквами написаны инициалы — ПМ.

Марино приходит в возбуждение, но осторожность прежде всего. Он возвращается на кухню, берет острый нож, заходит в ванную, отрывает несколько длинных полосок туалетной бумаги и обматывает ей пальцы. Вернувшись в спальню, Марино аккуратно снимает конверт, обратив внимание, что полоска скотча, которой он прикреплен, свернута с концов так, чтобы соединились две липкие стороны. Этот прием используют полицейские, чтобы лента для снятия отпечатков пальцев не прилипала к перчаткам.

Он разрезает конверт и достает оттуда сложенный белый лист, на котором такими же большими буквами написано: Пожалуйста, будь в форме.

Сбитый с толку, Марино начинает думать, что записка предназначалась не ему, и вообще написана не Бентоном. Хотя конверт и скотч выглядят совсем новыми, а сложенные концы скотча указывают, что человек был в перчатках. Инициалы Марино — ПМ, к тому же Бентон знает, что по заглавным буквам нельзя идентифицировать почерк, если только не сравнивать с почерком конкретного подозреваемого. Бентон был уверен, что Марино станет жарко, и он обязательно включит кондиционер. Или, на крайний случай, наверняка заметит, что все кондиционеры, кроме одного, работают, это же неспроста.

— Мне что, спортом заняться? — раздраженно произносит Марино. На него вдруг наваливается тяжелая усталость.

Он возвращается на кухню, открывает ящик шкафа, где недавно видел пачку новых бумажных пакетов, берет один и кладет туда конверт.

— О чем ты, черт возьми, говоришь? Поиграть со мной решил, сукин ты сын?

Раздражение Марино усиливается при мысли о том, как Бентон с ним обошелся, будто стер из памяти времена, когда они были неразлучными друзьями, почти братьями, любившими одну женщину, только по-разному. В глубине души Марино считает, что они оба тогда были женаты на Скарпетте. Теперь у Марино появилось право на нее всю, но Скарпетта не любит его. Эта постоянно подавляемая боль только подливает масла в огонь, и к сердцу снова подступает паника.

На улице темно, такси не видно. Марино закуривает, обессилено опускается на скамейку. Он тяжело дышит, сердце бешено колотится в груди, словно боксер, который пытается его добить. Внезапно левую сторону пронзает острая боль, Марино в ужасе делает несколько глубоких вздохов, чтобы успокоить дыхание, но ему не хватает воздуха.

Мимо, словно проплывая в воздухе, проезжает пустое такси, но Марино сидит неподвижно на скамейке, пот струится по его лицу, руки лежат на коленях. Недокуренная сигарета выпадает из пальцев, долго катится по асфальту, сверкая красным огоньком и наконец замирает.

51

Бев не может ее забыть.

Она должна держаться подальше от этого ягненка, которая только что дала ей пятидолларовую бумажку на стоянке «Уол-Марта». Но Бев не может. Она не может подавить черные мысли. Ягненок унизила ее. Она отпрянула от Бев, словно та заразная, а затем посмела унизить ее еще больше, дав ей денег.

Внутри «Уол-Марта» Бев останавливается возле прилавка со средствами от насекомых и берет один баллончик в руки, притворяется, что читает этикетку, в то время как сама рассматривает стоянку. К ее удивлению, у ягненка старая машина, зеленый «форд-эксплорер», такой совершенно не подходит испорченной богатенькой девочке. Что еще любопытнее, она сидит в машине с включенным мотором и погашенными фарами. За пять минут Бев переодевается в примерочной в яркую майку и пляжные шорты. Она предварительно срезала сенсоры ножом и ни за что не платит. Ее ветровка вывернута наизнанку и теперь висит на руке, на голове — дешевая шапочка от дождя, хотя на небе ни облачка. Если люди и замечают ее, то, наверное, думают, что она сумасшедшая или просто покрасила волосы.

«Форд» все еще на стоянке. Бев идет к побитому «чероки» Джея, уверенная, что ягненок ее не замечает, и уж точно не узнает в ней ту женщину, с которой общалась меньше получаса назад. Бев выезжает со стоянки, сворачивает налево, на Перкинс-стрит, и паркуется возле кафе Кэтри, популярного в студенческой среде заведения. Она выключает двигатель и фары и ждет. Чем дольше ягненок сидит в своем темно-зеленом «форде» на стоянке «Уол-Марта», тем сильнее Бев нервничает.

Может, она разговаривает по телефону, и на этот раз ссорится с мужем, вместо того чтобы так слащаво с ним беседовать. В слежке за людьми Бев профессионал. Она постоянно этим занимается, когда водит «чероки». До того как она ушла в бега и поселилась с Джеем на реке, Бев часто следила за людьми, выполняя поручение, или просто от нечего делать. Тогда это занятие не выглядело бесцельным, это было средство для достижения чего-то нужного. Что бы ни делала Бев, она выполняла указания.

В какой-то мере, она и сейчас выполняет приказ Джея, но методы и настроение меняются, когда тебя просят выполнять одно и то же сто раз. Бев начала развлекаться, веселиться, выполняя его приказы. Это ее право.

«Форд-эксгоюрер» направляется в центр Олд-Гарден. Симпатичная блондинка за рулем не подозревает, что за ней следом едет та женщина со стоянки. Это забавляет Бев. Она улыбается. «Форд» замедляет скорость и сворачивает направо, на темную аллею, обсаженную высоким кустарником. Бев проезжает мимо, съезжает с дороги и вылезает из машины. Закутавшись в темную ветровку, Бев бежит назад, как раз вовремя, чтобы заметить, как женщина исчезает внутри белого кирпичного дома. Она возвращается к джипу, записывает адрес, затем выруливает на соседнюю улицу, чтобы снова не проезжать мимо дома. Она подождет.

52

Больше всего Жан-Батист хочет иметь биполярную антенну, но он лишен всех привилегий, уже не говоря о таких серьезных, как эта.

Остальные обитатели тюрьмы могут себе позволить купить антенны, наушники, радио и даже крестик с цепочкой. По крайней мере, некоторые заключенные могут. Например, Зверь любит хвастаться своим переносным радиоприемником, но вот биполярной антенны у него нет, разрешается иметь что-то одно из списка «Большой Десятки», как его называют. В тюрьме привилегии ограничены из опасения, что заключенные могут добыть оружие.

Жан-Батисту оружие не нужно. Если когда-нибудь оно ему понадобится, его тело — прекрасное оружие. Но сейчас в этом пока нет необходимости. Когда его, связанного, ведут в душ, нет смысла нападать на офицеров, что он мог бы с легкостью сделать благодаря своему магнетизму. Он проходит мимо огромного количества железных дверей с тяжелыми железными засовами и чувствует, как его магнетизм усиливается. Его сила растет, она словно поднимается из недр его тела и витает у него над головой. Он оставляет за собой почти осязаемый след искр. Охранники не понимают, чему он улыбается, такое поведение их только беспокоит.

В девять выключили свет. Дежурный офицер с наслаждением один за другим поворачивал выключатели, погружая заключенных в кромешную тьму. Жан-Батист подслушал однажды разговор двух охранников, которые рассуждали, что темнота заставляет заключенных думать о скором наказании за то, что они сделали, будучи свободными, когда они еще могли удовлетворить свою любовь. Тот, кто не убивает, не может понять, что конечная цель — освободить женщину, услышать ее крики и стоны, искупаться в ее крови, обладать ей, разделить с ней свой восторг, выпить из нее магнетизм навсегда, навечно.

Он лежит на кровати, одежда промокла от пота, душную крошечную камеру наполняет отвратительный запах. Все заключенные притихли, все, кроме Зверя, который разговаривает сам с собой, почти шепотом, не зная, что Жан-Батист может слышать без ушей. Ночью Зверь становится бессильным, слабым существом, каким всегда и являлся на самом деле. Ему будет лучше, когда смертельный коктейль проникнет в его слабое человеческое тело, которое больше ему не понадобится.

— Тихо, тихо. Хорошо, правда? Как хорошо! Перестань, пожалуйста, перестань. Перестань! Мне больно! Не плачь. Так хорошо. Ты что не понимаешь, маленькая дрянь. Хорошо! Мамочка! Да, мамочка, я тоже хочу к мамочке, но она шлюха. Хватит плакать, слышишь меня? Крикнешь еще хоть раз...

— Кто здесь? — кричит в темноту Жан-Батист.

— Заткнись. Заткни свой чертов рот. Это твоя вина. Тебе обязательно было кричать, правда? Я же тебя предупреждал. Все, ты не получишь больше жвачки. С корицей. Специально бросаешь сюда обертку, чтобы я знал, какой вкус ты любишь? Как это глупо! Оставайся здесь, в тени, понятно? Мне нужно бежать, нужно бежать.

Он начинает тихонько напевать:

— Мне нужно бежать, нужно бежать, бежать, бежать...

— Кто здесь?

— Тук-тук, кто здесь? — издевательскиотзывается Зверь. — Эй, волосатик, как там твой член, подрастает? Меньше носа моего, о да, и такое бывает, — негромко напевает Зверь. — Я поэт, ты что, не знаешь? Не знаешь, и твой крошечный друг тоже, но вы оба идиоты, что в принципе одно и то же. А я такой чувствительный, ла-ла, здесь запах отвратительный, ла-ла. Барабанная дробь!

— Кто здесь? — Жан-Батист оскаливает острые маленькие зубы. Он начинает их лизать, чувствуя металлический привкус собственной крови.

— Эй, волосатый засранец, это всего лишь я. Твой самый лучший друг. Твой единственный друг. У тебя кроме меня никого нет, ты знаешь это? Ты должен. Кто же еще с тобой разговаривает и передает тебе записочки, грязные мерзкие записочки, зачитанные всеми?

Жан-Батист слушает, высасывая кровь из языка.

— У тебя могу-щес-твен-ная семейка. Я слышал о ней по своему радио. О да, не один раз.

Тишина. Уши Жан-Батиста словно локаторы.

— Свя-зи. Где же эти долбаные охранники, когда они так нужны? — усмехается он в темноту.

Его зловещий голос летучими мышами проникает в камеру Жан-Батиста. Слова кружатся вокруг него, и он отмахивается от них неуклюжими волосатыми руками.

— Ты знаешь, что сходишь тут с ума, а, волосатый засранец? Если ты не выберешься, то сбрендишь здесь, как подопытный кролик с антеннками в башке. Ты знаешь об этом, вонючий придурок?

— Je ne comprendspas[149], — шепчет Жан-Батист. Капля крови стекает по подбородку, исчезает в шерсти.

Он вытирает кровь пальцем и облизывает его.

— О да, comprendez vous[150] прекрасно. Может, они уже приклеили что-нибудь к твоей заднице, а? — Зверь тихо смеется. — Видишь ли, если они прижмут тебя в этой камере, то сделают с тобой что захотят, а кто узнает? Если пикнешь, тебе будет еще хуже, а скажут, что ты сам это с собой сделал.

— Кто здесь?

— Ты уже задолбал меня этим вопросом, слышишь меня, дерьмо собачье? Ты прекрасно знаешь кто здесь. Это я, твой дру-уг.

Жан-Батист слышит дыхание Зверя. Даже на таком расстоянии он чувствует запах чеснока и красного бургундского, молодого «Кло-де-Муш». Жан-Батист называет его глупым вином, потому что оно не так долго пролежало в темном сыром месте, чтобы стать прекрасным и мудрым. В темноте камера Жан-Батиста становится его пещерой.

— Но вот проблемка, мой дорогой друг. Они собираются перевозить меня на этом грузовичке туда, где меня прикончат. В Хантсвиль. Что за название[151]! Час езды. Что, если что-нибудь случится между пунктом А и пунктом В?

Здесь все обсажено каштанами, цветут азалии и розы. Жан-Батисту не надо видеть, он по запаху знает, где он — «Бар-де-Каво» и ресторан «Поль», хороший ресторан. Люди за стеклянным окном не замечают его, они пьют и едят, улыбаются, смеются. Некоторые из них уйдут, будут заниматься любовью, не подозревая, что на них смотрят. Жан-Батист скользит по ночному воздуху, направляясь на остров Сен-Луи. Огни Парижа отражаются в глади Сены, они дрожат, словно испуганные зловещей ночью. Примерно через пять минут Жан-Батист оказывается в миле от морга.

— Я ничего не могу с этим поделать. А вот ты можешь. Ты остановишь этот грузовичок, когда меня повезут туда, и я за тобой вернусь, волосатик. Мое время истекло. Три дня. Слышишь меня? Три чертовых дня. Я знаю, ты можешь все организовать, спаси мою задницу, и мы станем напарниками.

Он сидел в ресторанчике на острове Сен-Луи, рассматривая балкон, заставленный цветочными горшками. На балкон вышла женщина, возможно, чтобы просто полюбоваться на реку и голубое небо. Она была очень красивая, все окна ее квартиры распахнуты, впуская свежий осенний воздух. Он вспоминает, что она пахла лавандой. Он действительно был в этом уверен.

— Она твоя после того, как я закончу, — произносит Джей, потягивая «Кло-де-Без». Это вино имеет вкус миндаля.

Он осторожно покачал стакан с красным бургундским, и вино закружилось в стакане, словно облизывая его стенки.

— Я знаю, ты тоже хочешь, — засмеявшись, Джей поднимает стакан. — Но ты ведь знаешь, что с тобой будет после этого, monfrere[152].

— Ты слушаешь меня, волосатик? Три чертовых дня, всего лишь за неделю до тебя. Я прослежу за тем, чтобы ты получил там всех сучек, каких захочешь. Я приведу тебе их, только сначала сам с ними повеселюсь, если ты не против. Раз уж ты не можешь, почему бы не поделиться, так?

Тишина.

— Ты меня слушаешь, волосатик? Свободные, как птицы, — голос Зверя становится зловещим.

— Ну что, поехали, — подмигивает Джей.

Он ставит на стол стакан, говорит, что скоро вернется. Жан-Батист, чисто выбритый, в надвинутой на глаза бейсболке, не должен ни с кем разговаривать, пока Джей... Нет, он не может называть его Джеем. Жан-Поль, пока Жан-Поль не придет. Через окно Жан-Батист видит, как его красавчик-брат окликнул женщину и начал показывать руками в разные стороны, словно спрашивая, как пройти куда-то. Она поддается его чарам и смеется над его представлением, потом исчезает в квартире.

Затем его братец уже сидит в ресторанчике.

— Уходи, — говорит он Жан-Батисту. — Ее квартира на третьем этаже, — кивком головы он показывает на балкон. — Ты видишь, где это. Спрячься где-нибудь, пока мы с ней немного выпьем. С ней будет довольно легко. Ты знаешь, что делать. А теперь иди отсюда и смотри, не напутай никого.

— Ты, вонючий волосатый кусок дерьма, — злобный шепот Зверя проникает в камеру Жан-Батиста. — Ты же не хочешь умереть, так ведь? Никто не хочет умирать, кроме тех, кого мы кончаем. Они уже не могут выносить и умоляют прикончить их, да? Свободные, как птицы. Только подумай, свободные, как птицы.

В голове Жан-Батиста возникает образ доктора Скарпетты. Она уснет в его руках, он будет смотреть на нее, останется с ней навечно. Он разглаживает письмо, которое она прислала, напечатанное, коротенькое письмо, где просит разрешения его увидеть, просит его помощи. Жаль, что она не написала от руки, тогда он смог бы изучить каждую буковку, каждую черточку ее чувственного почерка.

Жан-Батист представляет ее обнаженной и начинает сосать язык.

53

Гром грохочет, словно литавры где-то вдалеке, облака быстро плывут мимо тусклой луны.

Бев не собирается возвращаться в Голландскую заводь, пока не закончится шторм, если он вообще доберется так далеко на юго-восток, в любом случае, по радио об этом пока не говорили. Она еще не готова вернуться на пристань. За последние два часа ее ягненок на темно-зеленом «форде» исколесила полгорода, выбирая непонятные для Бев маршруты. Она кружила по разным улицам, часто заезжала на стоянки, это выглядело довольно странно.

Бев догадалась, что ягненок поссорилась с мужем и не хочет сейчас возвращаться домой, заставляет его немного поволноваться в ее отсутствие. Маленькая женская хитрость. Бев была очень осторожна, держалась на расстоянии от «форда», сворачивала на соседние улицы, сбрасывала и снова набирала скорость. Несколько раз Бев обгоняла «форд» слева, уезжая вперед и двигаясь так примерно десять миль, затем сворачивала с трассы и ждала, пока ее добыча снова не вырвется вперед. Скоро они уже проезжали маленький городок Бейкер, названия магазинчиков которого всегда удивляли Бев.

Городок исчезает, словно мираж, и позади остается лишь темная полоса дороги. Ничего нет, даже фонарей, только деревья и вывеска: Вам нужен Бог.

54

Глаза аллигаторов напоминают Бев перископы, они пронизывают насквозь и быстро исчезают в мутной воде.

Джей говорил, что аллигаторам нет до нее дела, пока она их не трогает. То же самое он говорит и про змей.

— Ты что, спрашивал у них? Почему тогда змеи так и норовят выскользнуть откуда-нибудь и попасть в лодку? Помнишь фильм, который мы однажды смотрели? Как он назывался?..

— "Лики смерти", — на этот раз ее вопросы даже позабавили Джея.

— Помнишь того парня, который свалился в реку? Его сожрал огромный аллигатор.

— Змея не попадет в твою лодку, если ее не пугать, — объяснил Джей. — Аллигатор сожрал парня, потому что тот сам к нему лез.

Это прозвучало довольно убедительно, и Бев почувствовала себя увереннее. Но от ее уверенности не осталось и следа, когда Джей улыбнулся своей заговорщицкой улыбочкой и начал рассказывать, как можно узнать является ли животное или рептилия хищником, то есть агрессивным и бесстрашным охотником.

— Это в глазах, детка. Глаза хищника находятся впереди, как у меня, — говорил он, показывая на свои красивые голубые глаза. — Как у аллигатора, змеи, тигра. Мы, хищники, всегда должны видеть нашу жертву. У нехищников глаза расположены по бокам, потому что как, черт возьми, кролик сможет защититься от аллигатора, правильно? Маленькому кролику нужно боковое зрение, чтобы увидеть опасность и удрать со всех ног.

— У меня глаза хищника, — довольно произнесла Бев, хотя вовсе не обрадовалась, узнав, что аллигаторы и змеи тоже считаются хищниками.

Бев поняла, что те, у кого такие глаза, вечные охотники, выслеживающие свою добычу. Хищники, особенно рептилии, не боятся людей. Черт! Она сама вряд ли сможет тягаться с аллигатором или змеей. Если она упадет в воду или наткнется на змею, кто выиграет? Уж точно не она.

— Люди — хищники самого последнего вида, — говорил Джей, — мы сложнее. Аллигатор — это всегда аллигатор, змея — всегда змея. А человек может быть волком и ягненком.

Она волк.

Бев чувствует, как закипает ее волчья кровь, когда лодка скользит у подножий кипарисов, выступающих из воды, словно скелеты морского чудовища. Симпатичная блондинка, связанная, лежит на полу, щурясь от еще несмелых, тонких лучей восходящего солнца. Там, где корни кипариса торчат из воды, глубина довольно маленькая, поэтому Бев правит лодкой очень осторожно, направляясь к хижине. Пленница пытается найти удобное положение, чтобы не так болели суставы, она часто дышит, от усилий ее ноздри раздуваются, но лента, которой замотан рот, остается неподвижной.

Бев не знает ее имени, она сразу предупредила, что не хочет ничего знать. Это было несколько часов назад, когда они еще ехали в джипе. Ягненок наконец поняла, что ей не удастся открыть переднюю дверь, перелезть на заднее сиденье она тоже не могла, Бев ее пристрелила бы. Тогда ягненок стала такой разговорчивой, стараясь понравиться Бев, даже хотела узнать ее имя. Они всегда так делают, а Бев всегда отвечает:

— Мое имя не твоего ума дело, о тебе я тоже ничего не желаю знать, ни имени, ни всего остального.

Женщина беспомощно замирает, понемногу осознавая, что не сможет заговорить Бев, что ей уже не спастись.

У имен две цели: можно использовать их, давая понять, что человеческая жизнь имеет ценность, и отказываться от них, демонстрируя тем самым, что жизнь не имеет никакой ценности. Кроме того, Бев и так узнает многое про этого маленького симпатичного ягненка, когда Джей поймает новости на своем приемнике.

— Пожалуйста, не причиняйте мне вреда, — умоляет ягненок. — У меня есть семья.

— Я не слушаю тебя, — говорит ей Бев. — Знаешь, почему? Потому что ты просто улов, попавший сегодня ко мне в сети.

Бев смеется, наслаждаясь собственной силой, очень скоро право голоса перейдет к Джею. Как только он получит ягненка, Бев больше нечего будет делать кроме того, что он велит. В основном Бев станет смотреть, и сейчас эта мысль наполняет ее желанием управлять и командовать, пока можно. Она связывает ягненка туже, чем это сделал бы Джей, привязывает запястья к лодыжкам за спиной, чтобы тело выгнулось, и ягненку было бы труднее дышать.

— Вот что я тебе скажу, милочка, — говорит Бев, управляя лодкой. — Мы бросим якорь вот под теми деревьями, и я побрызгаю тебя спреем от насекомых, потому что мой мужчина не любит, когда все тело в укусах.

Она смеется, глядя, как расширяются и наполняются слезами глаза ягненка. Она впервые услышала про мужчину.

— А теперь хватит кричать, дорогуша. Ты должна хорошо выглядеть, а в данный момент похожа на кусок дерьма.

Ягненок смаргивает слезы, часто и нервно глотая. Бев подплывает ближе к берегу, выключает мотор и бросает якорь. Она берет пистолет, всматривается в тени деревьев на берегу, проверяя, нет ли там змей. Удостоверившись, что единственная змея обезврежена и лежит связанная на полу, Бев убирает пистолет и бросает на пол подушку, которая приземляется всего в нескольких сантиметрах от ее «славного сегодняшнего улова», как она продолжает называть ягненка. Из пляжной сумки она достает пластиковый баллончик спрея от насекомых.

— Сейчас я собираюсь снять кляп и развязать тебя, — говорит Бев. — Знаешь, почему я вдруг стала такой добренькой? Потому что тебе некуда больше бежать, только за борт, а если подумать, что водится в этой воде, ты вряд ли захочешь поплавать там. Как насчет трюма?

Бев открывает крышку трюма, заполненного льдом.

— Это тебя охладит, если вдруг захочешь посопротивляться. Но ты же не собираешься шуметь, правда?

Женщина энергично мотает головой, и как только Бев снимает кляп, хрипло произносит: «Нет».

— Спасибо, спасибо, — говорит она дрожащим голосом, облизывая сухие губы.

— Наверное, у тебя адски болят суставы, — Бев не торопится развязывать ее. — Джей связал меня однажды, привязал запястья к лодыжкам за спиной так туго, что я согнулась в три погибели, примерно как ты сейчас. Это его заводило, представь, — она снимает веревку. — Хотя ты и сама все скоро узнаешь.

Женщина потирает запястья, судорожно ловя ртом воздух. Она напоминает Бев одну из хорошо сложенных симпатичных блондинок, которых она видела на обложке журнала «Севентин». Аккуратные очки придают ей умный вид, по возрасту она тоже подходит, не старше сорока.

— Ты ходила в колледж? — спрашивает ее Бев.

— Да.

— Хорошо. Это очень хорошо, — на полном обветренном лице Бев появляется задумчивое выражение.

— Пожалуйста, отвезите меня обратно. У нас есть деньги. Мы заплатим вам, сколько хотите.

В глазах Бев загорается жадность. Джей умен и у него есть деньги. Женщина умна и у нее тоже есть деньги. Воздух наполнен жужжанием москитов, где-то недалеко плещется в воде рыба. Солнце поднимается все выше, становится жарко и пляжная майка Бев уже насквозь пропитана потом.

— Деньги здесь ни при чем, — Бев наклоняется ниже. Ягненок смотрит на нее своими светло-голубыми глазами, в которых тает последняя надежда. — Ты что, еще не поняла?

— Я вам ничего не сделала. Пожалуйста, отпустите меня, я никому не скажу. Я никогда не попытаюсь причинить вам вреда, я даже вас не знаю.

— Что ж, скоро ты узнаешь меня, дорогуша, — Бев проводит своей грубой рукой по шее женщины. — Скоро мы познакомимся поближе.

Та моргает, облизывая запекшиеся губы. Рука Бев опускается ниже, проникая, куда хочет. Женщина вздрагивает, когда Бев просовывает руку ей под одежду, расстегивает лифчик, обрызгивает обнаженное тело ягненка спреем и втирает его, чувствуя, как она дрожит. Внезапно Бев вспоминает Джея, кровавое пятно возле кровати и с ненавистью толкает женщину к борту лодки.

55

На углу Восемьдесят третьей и Лексингтон грузовик сбил какую-то старушку.

Бентон Уэсли слышит возбужденные разговоры зевак, мимо, направляясь за оцепленное место происшествия, проплывает мигалка «скорой помощи». Несчастный случай произошел меньше часа назад, Бентон быстро проходит мимо, отводит глаза от изуродованного тела под колесами грузовика. За свою жизнь он видел достаточно крови.

Он слышит что-то про мозги, обезглавленное тело и челюсти, валяющиеся на дороге. Если бы дать людям волю, они, наверное, устроят из этого платное шоу: пять долларов за вход, и можешь любоваться на кровь и вывернутые кишки, сколько душе угодно. Когда он раньше приезжал на место преступления, все полицейские расступались, пропускали его, эксперта, вперед. Тогда он имел право удалять людей, не имеющих отношения к расследованию. Мог выражать свое мнение в какой угодно форме.

Бентон оглядывает территорию сквозь темные стекла очков, пробираясь через толпу на мостовой с проворностью рыси, черная бейсболка, низко надвинутая на лоб, скрывает лицо. Он вышел из такси в нескольких улицах от офиса Люси и теперь направляется туда. Он мог бы пройти мимо нее на улице и сказать «извините», она бы наверняка его не узнала. Шесть лет прошло с тех пор, как они виделись последний раз, и сейчас он многое готов отдать, чтобы увидеть ее вновь, поговорить с ней.

Волнение заставляет Бентона ускорить шаг, и скоро он уже приближается к современному высотному зданию на Семьдесят пятой улице. Около двери, заложив руки за спину, стоит консьерж. Видно, что ему очень жарко в серой форме, и он переминается с ноги на ногу, демонстрируя тем самым, что уже устал здесь стоять.

— Я ищу Особый отдел, — говорит Бентон.

— Чего? — консьерж смотрит на него, как на сумасшедшего.

Бентон повторяет еще раз.

— Вы говорите о каком-то полицейском отделе? — консьерж пристально разглядывает Бентона, бездомный чудак в черной бейсболке явно вызывает у него подозрение.

— Может, вы имеете в виду отдел на шестьдесят девятом?

— Двадцать первый этаж, офис 2103, — отвечает Бентон.

— А, теперь понятно. Но там у них компьютерная компания, что-то в этом роде.

— Ты уверен?

— Я же тут работаю, так? — консьерж начинает терять терпение, он неодобрительно косится на женщину, чья собачка забрела на газон напротив здания.

— Эй, — говорит он женщине, — никаких тут собак.

— Он же просто нюхает, — возмущенно отвечает женщина, дергая поводок и оттаскивая своего злополучного пуделя с газона.

Продемонстрировав таким образом свою значимость, консьерж перестает обращать внимание на женщину с собачкой. Бентон достает из кармана потертых джинсов бумажку, разворачивает ее и смотрит на номер телефона и адрес, который не имеет на самом деле никакого отношения к Люси, к этому зданию и организации под названием «Особый отдел», несмотря на утверждения консьержа. Если этот парень, пусть даже в шутку, расскажет ей, что какой-то чудак интересовался Особым отделом, она забеспокоится. Марино полагает, что Жан-Батист знает название компании Люси. Бентон хочет, чтобы и Марино, и Люси были начеку.

— Здесь написано офис 2103, — говорит Бентон, пряча бумажку обратно в карман. — Как называется компания? Может, у меня неверные сведения?

Консьерж исчезает за дверью, возвращается с книгой в руках, проводит пальцем по странице и отвечает:

— Так-так, офис 2103. Как я и говорил, компьютерное оборудование. Обработка данных. Если хотите подняться, я сначала должен им позвонить и проверить ваше удостоверение.

Удостоверение — пожалуйста, но звонить им необязательно, забавляясь, думает Бентон. Консьерж косо смотрит на него, неопрятного чужака, ведет себя подчеркнуто невежливо. Он, как и многие обитатели Нью-Йорка, давно забыл, что когда-то город с распростертыми объятиями приветствовал таких вот неопрятных серых людей, бедных иммигрантов, почти не говорящих по-английски. Бентон, когда хочет, может отлично говорить по-английски, он вовсе не беден, хотя его средства и регулируются.

Из кармана куртки он достает бумажник и показывает водительские права на имя Стивена Леонарда Гловера, сорок четыре года, родился в Итаке, штат Нью-Йорк. Имя Тома Хэвиленда Бентон использовать не может, потому что его знает Марино. Когда Бентону приходится в очередной раз менять имя, а делает он это при малейшей необходимости, на него наваливается депрессия и чувство бессмысленности происходящего. Каждый раз он злится непонятно на кого и снова превозмогает себя, не имея возможности выплеснуть наружу свою ненависть.

Ненависть уничтожает сосуд, хранящий ее. Ненавидеть — значит потерять ясность зрения и слуха. Всю свою жизнь он боролся с ненавистью, слишком просто ненавидеть обозленных безжалостных преступников, за которыми он гонялся, когда работал в ФБР.

Талант Бентона оставаться бесстрастным был бы невозможен, поддайся он ненависти или каким-либо эмоциям вообще.

Он стал любовником Скарпетты, будучи еще женат, возможно, это единственное, за что он не может себя простить. Он не в силах вынести мысль о том, что пришлось испытать Конни и детям, когда они узнали о его смерти. Иногда он думает, что его ссылка — наказание за то, что он сделал со своей семьей. Он был слаб, он поддался эмоциям, которые до сих пор не в силах сдержать. Скарпетта так на него действует, он знает, что ничего не изменил бы, вернись в те времена, когда они оба поняли, что чувствуют. Он смог придумать единственную отговорку — их желание, любовь не были преднамеренными, никто не знал, что так случится, но так вышло.

— Я позвоню им, — говорит консьерж, возвращая Бентону поддельное удостоверение.

— Спасибо... как тебя зовут?

— Джим.

— Спасибо, Джим, в этом нет необходимости.

Бентон поворачивается и, не обращая внимания на красный свет, пересекает Семьдесят пятую улицу, смешивается с безликой толпой людей, спешащих по Лексингтон-авеню. Он сворачивает в проход под строительными лесами, надвигает бейсболку глубже, но взгляд из-под темных очков не упускает ни единой детали. Если бы хоть один из этих людей прошел мимо него еще раз, всегда осторожный и внимательный Бентон вспомнил бы его лицо. Если кто-то встречался ему чаще двух раз, он снимал этого человека на портативную видеокамеру и выяснял о нем все. За последние шесть лет он записал сотни пленок, и пока они показывают лишь то, насколько мал мирок Бентона в очередном большом городе.

На улицах Нью-Йорка ощущается присутствие полицейских, они курсируют по дорогам на мотоциклах, беседуют друг с другом на улицах. Бентон спокойно проходит мимо них, глядя вперед, чувствует тяжесть пистолета в кобуре на лодыжке. Это серьезное нарушение, заметь полицейские оружие, наверняка набросились бы на него и прижали к стене. На него надели бы наручники, запихнули в полицейскую машину, допросили, потом проверили бы его отпечатки пальцев и привлекли к суду. Но это ничего не даст. Когда он работал в ФБР, его отпечатки внесли в автоматическую базу данных, но после его смерти изменили на отпечатки трупа из морга в Филадельфии. ДНК Бентона нет ни в одной базе данных мира.

Бентон заходит в арку и набирает номер справочной. Он звонит по сотовому, номер которого принадлежит Департаменту юстиции штата Техас. Сделать это не так уж сложно, у Бентона было достаточно времени, чтобы стать экспертом в компьютерах, научиться использовать киберпространство в своих целях, правда, не всегда законно. Незаметный телефонный звонок, появившийся в счетах Полунской тюрьмы, вряд ли привлечет внимание, и уж точно не приведет ни к кому, тем более к Бентону.

Он знает, что когда позвонит по этому телефону в офис Люси, ее система безопасности проследит звонок и определит номер Полунской тюрьмы. Конечно, все звонки записываются. Конечно, Люси проведет компьютерный анализ голоса звонившего. Конечно, у Бентона есть записанный голос Жан-Батиста, еще со времен давней секретной операции, в результате которой предполагалось уничтожить группировку Шандонне, но вместо этого была разрушена жизнь Бентона. Бентон так и не простил себя. Он не уверен, сможет ли вообще когда-нибудь простить себе эту вину и свое унижение. Он переоценил тех, кому слепо доверял, от чьей преданности зависела его собственная жизнь.

В детстве Бентон и его волшебное кольцо совершали множество ошибок в своих расследованиях. Когда Бентон вырос, он и его золотое кольцо ФБР тоже совершали ошибки, ошибки в суждениях, в психологических портретах преступников. Но единственный раз в своей карьере, когда ему как никогда требовался его дар, трезвый ум и интуиция, он оступился, и эта мысль не оставляет Бентона в покое, приводит в ярость и причиняет боль.

В самые тяжелые моменты он говорит себе: Никто в этом не виноват, ни Шандонне, ни их сообщники. Ты заварил эту кашу, тебе и расхлебывать.

56

— Обычная копировальная бумага, — отвечают Скарпетте в справочной Полунской тюрьмы. — Мы покупаем ее пачками, потом продаем заключенным по пенни за один лист. Конверты обычные, белые, по десять центов за штуку, три штуки по двадцать пять. Извините, что спрашиваю, но зачем вам это?

— Провожу исследование.

— А-а.

— Судебная экспертиза бумаги. Я ученый. А если заключенный не пользуется никакими привилегиями? — спрашивает Скарпетта Она разговаривает из своего кабинета в Дэлрей-Бич.

Телефон зазвонил, когда она уже выбегала из дома с чемоданами. Ответила Роза. Скарпетта нетерпеливо схватила трубку, хотя опаздывала на самолет в Нью-Йорк.

— Заключенный все равно может получить бумагу, конверт, марки и тому подобное. Это позволено всем. Вы же понимаете, адвокаты...

Скарпетта не упоминает ни о Жан-Батисте, ни о полученных от него письмах, ни о сомнениях по поводу того, что он надежно заперт.

Хватит, сукин сын.

С меня хватит, сукин сын.

Ты хочешь меня увидеть — ты увидишь меня, сукин сын.

Ты хочешь со мной поговорить, мы поговорим, сукин сын.

Если ты сбежал, я найду тебя, сукин сын.

Написал ты это письмо или нет, я найду тебя, сукин сын.

Ты больше не причинишь никому вреда, сукин сын.

Я хочу, чтобы ты сдох, сукин сын.

— Вы можете пристать мне образцы вашей бумаги? — спрашивает она.

— Вы получите их завтра.

57

В голубом небе низко кружат сарычи. Запах смерти и разложения привлекает их к болоту возле серого обшарпанного причала.

— Что ты делал? Опять бросал мясо в болото? — жалуется Бев, привязывая лодку. — Ты же знаешь, как я ненавижу этих чертовых падальщиков.

Джей улыбается, наблюдая за съежившейся на корме женщиной. Она трет запястья и лодыжки, ее одежда в беспорядке и наполовину расстегнута. На секунду в ее глазах появляется облегчение, словно этот симпатичный голубоглазый человек не может причинить ей вреда. На Джее только обрезанные джинсы, на загорелом теле при каждом движении играют мускулы. Он легко спрыгивает в лодку.

— Иди внутрь, — велит он Бев и обращается к женщине. — Привет, меня зовут Джей. Ты можешь успокоиться.

Она смотрит на него расширенными глазами, продолжая тереть запястья и облизывать пересохшие губы.

— Где я? — спрашивает она. — Я не понимаю...

Джей протягивает женщине руку, чтобы помочь встать, ноги ее не слушаются, и он поддерживает ее за талию.

— Вот так. Немного затекли ноги, да? — он прикасается к окровавленным волосам у нее на затылке, его глаза вспыхивают. — Она не должна была делать тебе больно. Тебе больно, да? Ладно, подожди. Я возьму тебя на руки. Вот так, — он поднимает ее на руки, словно пушинку. — Обхвати мою шею. Хорошо, — он сажает ее на причал и залезает сам. Затем снова поднимает ее и несет в хижину.

Бев сидит на грязной узкой кровати. Покрывала нет, просто мятая белая простыня и запачканная подушка, которая давно потеряла форму и стала совсем плоской. Бев наблюдает, как Джей опускает женщину на пол, поддерживая ее за талию, чтобы не упала.

— Кажется, я не могу стоять, — говорит она, избегая смотреть на Бев, словно ее там нет. — Ноги онемели.

— Она тебя слишком туго связала, да? — глаза Джея пылают. — Что ты с ней сделала? — спрашивает он Бев.

Та неотрывно на него смотрит.

— Слезай с кровати, ее нужно положить. Ей больно. Принеси влажное полотенце.

Затем он обращается к ягненку:

— У меня нет льда, прости. От него тебе стало бы полегче.

— В трюме есть лед и продукты, — безразлично отвечает Бев.

— Ты не принесла мне щенка.

— Я была занята, и все было закрыто.

— Их полно везде бродит, если бы ты не поленилась их поискать...

Она открывает холодильник и смачивает полотенце холодной водой.

— Все в порядке, — мягко произносит ягненок, немного успокоившись.

Джей симпатичный и милый. Он друг. И совсем не ужасный, не то, что эта женщина.

— Все нормально, мне не нужен лед.

— Нет, не нормально, — Джей осторожно поправляет подушку у нее под головой, и она вскрикивает от боли. — Не нормально.

Он просовывает руку ей под голову, касается затылка, и женщина снова вскрикивает.

— Что ты с ней сделала? — он оборачивается к Бев.

— Она упала в лодке.

Женщина молчит, избегая смотреть на Бев.

— Может, кто-то ей помог? — произносит Джей, сохраняя самообладание.

Он поправляет на женщине блузку и застегивает пуговицы, не касаясь ее кожи.

58

Бентон снимает пиджак и выбрасывает его в мусорный бак, через несколько кварталов то же самое проделывает с бейсболкой. Бентон останавливается в тени строительных лесов, достает из рюкзака черную бандану и куртку с вышитым на спине флагом США. Дожидаясь, как и все пешеходы, когда загорится зеленый свет, он быстро меняет очки на другие, с желтыми стеклами и в другой оправе. Сложив рюкзак, зажимает его подмышкой и сворачивает налево, на Семьдесят пятую, затем еще раз налево, на Третью, и снова оказывается на углу здания, где находится офис Люси. Джим не замечает Бентона, он прохаживается по прохладному фойе, наслаждаясь освежающими дуновениями кондиционера. Новые технологии — союзники и враги Бентона. Телефонные звонки можно отследить, выяснить не только кому принадлежит номер, но и где этот человек находился в момент звонка. Достигнув спутников, сигналы возвращаются в телефон, определяя его местонахождение, и пока эту технологию обмануть нельзя. Но у Бентона нет выбора. Телефонный номер принадлежит Полунской тюрьме, спутник определит, что звонили из Манхэттена, вплоть до названия улицы.

Однако даже это ему на руку. Препятствия тоже могут приносить пользу.

Бентон позвонит с угла Лексингтон и Семьдесят пятой, а это адрес Люси. Жан-Батист сейчас в тюрьме, это легко проверить. Рассуждая логически, находясь в тюрьме, Жан-Батист никак не мог позвонить из Манхэттена. Тогда кто это был? Люси будет озадачена этим звонком, сделанным, согласно анализу, из ее собственного офиса. Зная Люси, Бентон уверен, что она обязательно повторит звонок из офиса, чтобы убедиться, что координаты останутся теми же.

В конце концов она вынуждена будет признать, что система дала сбой и что вместо того, чтобы отследить место, откуда звонили, спутник выдал координаты места назначения звонка, то есть ее офиса. Конечно, она станет теряться в догадках, как такое могло произойти, ведь раньше ничего подобного никогда не случалось. Она будет вне себя, Люси не терпит ошибок. Она свалит все на телефонную компанию или на своих ребят, что вероятнее всего.

Если спросят Джима, он ответит, что не заметил около здания никого с мобильным телефоном. Это неправда. Почти весь Нью-Йорк ходит по улицам, разговаривая по сотовым. На самом деле, даже если Джим и вспомнит точное время, когда пошел проветриться в фойе, он в этом не признается.

Последнее препятствие — анализ голоса, который Люси проведет первым делом, чтобы удостовериться, что звонил действительно Жан-Батист Шандонне. Здесь опасности нет. Бентон несколько лет тщательно изучал, расшифровывал и редактировал записи голоса Жан-Батиста. Он перезаписывал их в виде цифровых файлов, используя высокочувствительный микрофон, который создавал звуковой эффект замкнутого пространства, в данном случае — тюремной камеры, на фоне самого голоса. Он редактировал и соединял фрагменты голоса на компьютере, пока из файлов со звуковыми байтами не получилась ровная запись, предназначенная для передачи на голосовую почту или в виде личного сообщения. В последнем случае исключалась возможность обмена репликами, только передача записанного сообщения. Бентон отыскивает в меню файл «Приманка» и еще раз проверяет готовность записи.

Затем вставляет микрофон в телефонную трубку и берет наушник.

Набирается номер компании по обработке данных или Особого отдела.

— Манхэттен. Звонок в компанию по обработке информации на семьдесят пятом, — говорит он в микрофон.

— Откуда?

— Полунская тюрьма.

— Не кладите трубку.

Оператор принимает вызов.

— Звонок из Полунской тюрьмы. Вы берете на себя расходы?

— Да.

— Добрый день. Кто говорит? — продолжает мужской голос. На определителе высвечивается номер Техасского Департамента юстиции.

Бентон выключает громкую связь, чтобы не было слышно шума улиц Нью-Йорка — все-таки, звонок из тюрьмы — нажимает кнопку, загорается зеленый индикатор и начинается воспроизведение.

— Когда мадемуазель Фаринелли вернется, скажите ей «Батон-Руж». — Голос Жан-Батиста настолько реалистичен, словно он сам произносит это.

— Ее сейчас нет. Кто говорит? Кто это? — допытывается мужчина в офисе Люси, не подозревая, что разговаривает с записью. — Ей что-нибудь передать?

Звонок завершился семь секунд назад. Бентон стирает «Приманку», чтобы никто и никогда не смог воспроизвести это сообщение.

Он быстро идет сквозь толпу, опустив голову, внимательный ко всему.

59

— Пожалуйста, не причиняйте мне вреда, — говорит ягненок.

Джей помогает женщине сесть. Она вскрикивает, пока он аккуратно вытирает кровь с ее затылка. Его беспокоит трещина на черепе, вызванная резким ударом о борт лодки. Но он убеждает ее, что рана совсем не опасна. У нее не двоится в глазах?

— Нет, — отвечает она, съежившись, когда он снова прикладывает влажное полотенце к ее затылку. — Я вижу нормально.

Доброжелательность и внимание Джея снова сыграло свою роль, теперь женщина сосредоточена только на нем. Она чувствует, что уже может рассказать, что это Бев, имени которой она, конечно, не знает, толкнула ее в лодке.

— Вот как я ударилась головой, — признается она.

Он бросает Бев окровавленное полотенце. Она не двигается, просто стоит в центре комнаты, уставившись на него, словно змея перед атакой. Полотенце падает к ее ногам, она не наклоняется, чтобы поднять его.

Джей велит ей поднять полотенце.

Она не двигается.

— Подними его и вымой в раковине, — говорит он. — Я не хочу видеть его на полу. Ты не должна была ее трогать. Вымой полотенце и сотри с нее весь спрей от насекомых.

— Не надо, чтобы она его с меня стирала, — умоляет женщина. — Может, лучше оставить его, здесь столько насекомых.

— Нет. Нужно его смыть, — Джей наклоняется к ней и принюхивается. — Слишком много спрея. Он ядовитый. Она, наверное, вылила на тебя всю бутылку. Это плохо.

— Я не хочу, чтобы она ко мне прикасалась.

— Она сделала тебе больно?

Ягненок не отвечает.

— Я здесь. Она тебя не тронет.

Джей поднимается с кровати, и Бев наклоняется за мокрым окровавленным полотенцем.

— У нас мало воды, — говорит она. — Бак почти пустой.

— Скоро пойдет дождь, — Джей внимательно рассматривает женщину, словно новую машину, которую собирается купить. — Бак наполнится. Вымой полотенце и принеси его сюда.

— Пожалуйста, не причиняйте мне вреда.

Женщина привстает на подушке, на которой остается свежее кровавое пятно. Из раны снова пошла кровь.

— Просто отвезите меня домой, и я никому не скажу. Никому, клянусь.

Она умоляюще смотрит на Джея, свою последнюю надежду, потому что он, такой симпатичный, был с ней пока так добр.

— Чего не скажешь? — Джей подходит ближе, садятся на грязный старый матрас. — А чего тут рассказывать? Ты поранилась, так? А мы, как добрые самаритяне, заботимся о тебе.

Она кивает, ее удивление уступает место страху.

— Пожалуйста, сделайте это быстро, — шепотом произносит она, рыдания сотрясают ее тело. — Если не собираетесь отпускать меня, сделайте это быстро.

Возвращается Бев, протягивает Джею полотенце. Капли воды падают на кровать и стекают по его голой мускулистой руке. Бев пробегает рукой по его волосам, целует его затылок, прижимаясь теснее, пока он расстегивает блузку женщины.

— Нет лифчика, — говорит он. — На ней был лифчик? — Джей поворачивается к Бев, он говорит мягким голосом, от которого у Бев по спине бегут мурашки.

Она скользит руками по его потной груди.

В глазах ягненка застыл ужас, Бев уже видела этот взгляд в лодке. Женщина нервно дрожит, ее обнаженная грудь трясется, изо рта вытекает ниточка слюны. С отвращением Джей поднимается с кровати.

— Раздень ее и вымой, — велит он Бев. — Тронешь ее еще раз, ты знаешь, что я с тобой сделаю.

Бев улыбается. Драма их отношений продолжается уже давно.

60

Следующим утром Скарпетта все еще находится во Флориде.

Уже второй раз она собиралась уезжать в аэропорт, но ее снова задержали: привезли две посылки, одну из справочной Полунской тюрьмы, другую, потолще, с делом Шарлотты Дард. В основном, это копии результатов вскрытия, лабораторных отчетов и образцы тканей.

Скарпетта помещает слайд с образцом левой вентикулярной стенки в микроскоп. Если сложить все часы, которые она провела за время своей карьеры, просматривая слайды, получилась бы цифра в десятки тысяч. Несмотря на то, что Скарпетта уважает работу гистологов, изучающих ткани и клетки, она не понимает, как можно постоянно сидеть внутри крошечной лаборатории, в окружении образцов сердца, легкого, печени, мозга и других органов, исследовать срезы кожных покровов, ставших почти резиновыми от формалина. Каждый такой образец помещают в парафин или смолу, делают тонкие, почти прозрачные срезы. Перед тем как срезы вставляют в стекло, чтобы сделать слайды, их протравляют множеством различных красителей, в большом количестве изобретенных современной текстильной индустрией.

В основном Скарпетта видит розовые и синие цвета, но есть и множество других, в зависимости от типа ткани, клеточного строения и возможных отклонений, которые Скарпетта должна исследовать. Красители, так же как и болезни, называют в честь ученого, открывшего их, здесь гистология становится чересчур запутанной, если не сказать нудной. Недостаточно назвать краситель синим или фиолетовым. Надо сказать: синий ультрамарин, фиолетовый ультрамарин, или прусский жемчужно-голубой, или гематоксилин Вейгерта (пурпурно-красный), или трихром Мэссона (голубой и зеленый), или Билыновский (натуральный красный), или ее любимый, серебряный метанамин Джоунса. Примером типичного эгоцентричного наследия патоанатомии можно считать окрашивание клеточного ядра шваномы красителем Ван Гизона. Скарпетта никогда не понимала, почему немецкий ученый Теодор Шванн захотел, чтобы в его честь назвали опухоль.

Скарпетта рассматривает в микроскоп срезы, сделанные с сердца Шарлотты Дард при вскрытии и окрашенные в розовый цвет. Некоторые клеточные волокна потеряли ядра, что говорит о некрозе, омертвении ткани, другие слайды показывают окрашенные в розовый и голубой воспаления, старые рубцы и сужение коронарных сосудов. Этой женщине из Луизианы было всего тридцать два года, когда она, с ключами в руке, замертво упала возле двери в комнате дешевого мотеля в Батон-Руж, собираясь уходить.

Тогда, восемь лет назад, ее лечащего врача обвинили, что он незаконно давал ей сильнодействующее обезболивающее оксиконтин, которое нашли у нее в сумочке. Рецепта на это лекарство у нее не обнаружили. В письме Скарпетте доктор Ланье предположил, что этот врач переехал в Калифорнию, в Палм-Дезерт. На чем основано его предположение, он не указал, как и не объяснил причину интереса к делу восьмилетней давности.

Дело, запутанное по нескольким причинам: во-первых, оно старое, во-вторых, нет доказательств того, что Шарлотта получала лекарство от своего доктора, но даже имейся они, его нельзя обвинить в убийстве, если только он не планировал убить Шарлотту оксиконтином. После ее смерти он отказывался говорить с полицией, а его адвокат утверждал, что, скорее всего, кто-то из друзей Шарлотты, принимавший оксиконтин, например, из-за разрыва связок, дал ей этот препарат, а она перепутала дозировку.

Также прилагаются несколько копий письма, посланного доктору Ланье адвокатом лечащего врача Шарлотты, Рокко Каджиано.

61

Солнце клонится к закату, за окном напротив рабочего стола Скарпетты появляются тени.

Тихо шевелятся огромные листья пальм, на пляже какой-то человек выгуливает своего желтого Лабрадора. Где-то вдалеке в дымке исчезает корабль, направляющийся на юг, возможно, в Майами. Если Скарпетта погружается в работу, она забывает про время, и скоро наверняка пропустит очередной рейс в Нью-Йорк.

— Алло, — хрипло отвечает по телефону доктор Ланье.

— У вас больной голос, — сочувственно произносит Скарпетта.

— Не знаю, что я подхватил, но чувствую себя ужасно. Спасибо, что перезвонили.

— Что вы принимаете? Надеюсь, пьете противовоспалительные и отхаркивающие? Держитесь подальше от антигистаминных препаратов, попробуйте какие-нибудь, не вызывающие сонливости, без антигистаминных добавок и доксиламина сукцината, от этого может быть воспаление. И воздержитесь от алкоголя, он снижает иммунитет.

Ланье шумно сморкается.

— Доктор Скарпетта, я врач, самый настоящий, а еще нарколог, то есть кое-что знаю о лекарствах, — произносит он без тени обиды. — Так что не беспокойтесь за меня.

Скарпетта приятно удивлена. Обычно судебными следователями назначают людей без медицинского образования.

— Я не хотела вас обидеть, доктор Ланье.

— Все в порядке. Кстати, ваш друг, Пит Марино, считает, что вы просто чудеса творите.

— Вы меня проверяли, — в замешательстве произносит Скарпетта. — Ладно. Теперь, надеюсь, мы можем поговорить о работе. Я закончила с делом Шарлотты Дард.

— Подождите, я возьму ручку. В моем доме просто Бермудский треугольник для ручек, видимо, опять жена делала уборку. Так, я слушаю.

— Дело довольно запутанное, — начинает Скарпетта. — Как вы, наверное, знаете из анализов на токсичные вещества, оксиморфон, вещество, получаемое при растворении в организме оксиконтина, представлено лишь четырьмя миллиграммами на литр крови, это не смертельная доза, анализ на наличие препарата в желудке отрицательный, уровень оксиморфона в печени не больше, чем в крови. Другими словами, смерть от передозировки оксиконтина довольно сомнительна. Общая клиническая картина очень плохая, не думаю, что этот препарат мог что-то усугубить.

— Согласен. С точки зрения гистологического анализа, ей вовсе не обязательно было принимать оксиконтин, чтобы умереть от случайной передозировки. Хотя результаты медицинского обследования не выявили следов внутривенного приема каких-либо наркотиков. Поэтому я предполагаю, что она пила таблетки,а не кололась.

— Она долго употребляла наркотики, — говорит Скарпетта. — Об этом свидетельствует состояние сердца — некроз, фиброз, хроническая ишемия, заболевание коронарных сосудов, кардиомегалия. В общем, кокаиновое сердце.

Это сочетание вовсе не значит, что человек принимал кокаин. Обычные наркотики, синтетические, оксиконтин, гидрокодон, перкосет, перкодан, любые другие препараты уничтожают сердце так же, как и кокаин. Печальный тому пример — Элвис Пресли.

— Хочу поинтересоваться у вас насчет провалов в памяти, — через некоторое время произносит доктор Ланье.

— А что насчет них? — наверное, именно об этом он так срочно хотел с ней поговорить. — В материалах, которые вы прислали, я не нашла ни одного указания на это.

Скарпетта сдерживает раздражение. В качестве частного консультанта она имеет доступ лишь к выборочной информации о деле, и очень часто ей не хватает осведомленности или мешают ложные сведения.

Это просто невыносимо. В Виргинии Скарпетта сама проводила все исследования или помогала своим патологоанатомам, но там она полагалась на себя, а здесь приходится полагаться на компетентность незнакомых людей.

— У Шарлотты Дард иногда случались приступы, после которых наступал провал в памяти, — объясняет доктор Ланье. — По крайней мере, мне так сказали.

— Кто?

— Ее сестра. Получается, — продолжает он, — то есть можно предположить, что она страдала регрессивной амнезией...

— Ее семья должна была знать об этом, если она жила не одна.

— Дело в том, что ее муж, Джейсон Дард, довольно сомнительный персонаж. О нем практически ничего не известно, только то, что он якобы очень богат и живет где-то на плантациях. Я бы не назвал миссис Гидон надежным свидетелем. Хотя, возможно, она говорит правду о сестре.

— Я читала полицейский рапорт, он весьма краток. Расскажите, что известно вам, — говорит Скарпетта.

Справившись с приступом кашля, доктор Ланье отвечает:

— Гостиница, где ее нашли, находится далеко не в самой лучшей части города. Обнаружила тело горничная.

— Как насчет анализов крови? В отчетах, которые вы мне прислали, я нашла только результаты анализов, сделанных после смерти. Поэтому я не знаю, возможно, из-за приема наркотических препаратов у нее был повышен уровень гамма-ГТП и углеродов в крови.

— Мне удалось достать результаты анализа крови, сделанного до ее смерти. Примерно за две недели до этого она лежала в больнице. У меня есть сотрудница, от которой, признаюсь, я бы с радостью избавился, но она может легко доставать такого рода информацию. Могу вас заверить, уровень гамма-ГТП и углеродов у Шарлотты был в норме.

— Зачем ее положили в больницу?

— Обследования, связанные с последним провалом в памяти. Очевидно, у нее случился очередной приступ за две недели до смерти. То есть, я хотел сказать, предположительно.

— Ну, если уровень был в норме, думаю, мы можем исключить алкоголь из возможных причин потери памяти, — отвечает Скарпетта. — Доктор Ланье, других предположений я высказать не смогу, пока не получу всю информацию.

— Да, мне бы тоже не мешало ее получить. Не хочу жаловаться на местную полицию...

— Каково было поведение миссис Дард во время приступов?

— Предположительно, буйное, разбрасывала вещи, ломала что-то. Однажды изуродовала свою машину — выбила молотком стекла, измолотила двери, облила кожаные сиденья отбеливателем. Это произошло в мае девяносто пятого, ремонт занял два месяца. Потом ее муж продал эту машину и купил ей новую.

— Это был не последний приступ? — Скарпетта переворачивает страницу, продолжает быстро и неразборчиво писать.

— Нет. Последний, за две недели до смерти, случился осенью. Первого сентября девяносто пятого года. Она изрезала бритвой картину, стоимостью более миллиона долларов. Предположительно.

— Это произошло у нее дома?

— Да, насколько я понял, в гостиной.

— Были свидетели?

— Нет, только свидетели последствий. Опять же, я опираюсь на информацию, полученную от ее сестры и мужа.

— Несомненно, тот факт, что она принимала наркотики, мог вызвать нарушения памяти. Другая возможность — временная фронтальная эпилепсия. Вы не знаете, у нее была травма головы?

— Насколько мне известно, нет. По крайней мере, рентген и общий осмотр этого не выявили. После второго приступа, который, как я уже сказал, произошел первого сентября, в больнице сделали ряд анализов, в том числе томографию и сканирование. Ничего. Конечно, временную фронтальную эпилепсию не всегда можно распознать, возможно, у нее действительно была травма головы, а мы просто об этом не знаем. Трудно сказать. Все-таки я склонен предположить, что здесь виноваты наркотики.

— Исходя из того материала, которым я располагаю, я тоже так думаю. Результаты обследования говорят о хроническом злоупотреблении наркотиками, а не об одной передозировке оксиконтина. Кажется, единственный способ узнать все наверняка — снова провести расследование.

— Господи, в этом-то и проблема. Копы, которые занимались этим делом, ни черта не делали, а сейчас тем более не станут. Как здесь все сложно!

— В общем, плохое сердце и хроническое злоупотребление наркотиками как усугубляющий фактор, — говорит Скарпетта. — Это единственное, что я могу вам предложить в качестве заключения.

— А еще этот идиот, Уэлдон Винн, прокурор штата, — продолжает жаловаться доктор Ланье. — С тех пор как появился этот чертов серийный убийца, все суют нос куда не надо. Политика.

— Я полагаю, вы входите в рабочую группу? — перебивает Скарпетта.

— Нет. Они говорят, что пока не нашли тела, я не нужен.

— А если тело найдут, вам разве не надо знать о ходе расследования? Даже если предполагается, что женщин убили? Все, что я узнаю, возмущает меня все больше и больше.

— Вы совершенно правы. Мне не позволили осмотреть ни одного места преступления. Я не видел ни их домов, ни машин.

— Вас должны были позвать, — отвечает Скарпетта. — Когда похищают человека, а тем более, если предполагается, что совершено убийство, полиция должна обратиться к вам. Вы должны быть в курсе расследования.

— Слово должен тут ничего не значит.

— Сколько похищено женщин из вашего округа?

— Пока семь.

— И вы не были ни на одном месте преступления? Извините, что задаю один и тот же вопрос, но я не могу в это поверить. А сейчас, я полагаю, осмотреть их уже не представляется возможным?

— Дела заморожены. Думаю, что машины все еще у полиции, хоть это хорошо. Но невозможно оградить надолго стоянку или дом, я даже не знаю, как полиция поступила с их домами, — он замолкает и долго кашляет. — Скоро это случится снова.

62

Небо покрывается темно-синей дымкой, поднимается ветер.

Разговаривая с доктором Ланье, Скарпетта перелистывает бумаги и только сейчас находит свидетельство о смерти. Документ не заверен, прилагать его к материалам дела без соответствующей печати было незаконно. Только заверенную копию можно посылать Скарпетте, да и любому специалисту. Когда Скарпетта была начальником, она и мысли не допускала, что кто-то из ее персонала мог допустить такую непростительную ошибку.

Она говорит об этом доктору Ланье, добавляя:

— Я не пытаюсь вмешиваться в то, как вы управляете делами, но вы должны знать...

— Черт возьми! — восклицает он. — Позвольте, угадаю, кто это сделал. Доктор Скарпетта, не думайте, что это ошибка. Некоторые люди здесь просто мечтают мне насолить.

В свидетельстве указана девичья фамилия Шарлотты — де Нарди, отец — Бернар де Нарди, мать — Сильви Гайо де Нарди.

Шарлотта де Нарди-Дард родилась в Париже.

— Доктор Скарпетта?

Задумавшись, она едва слышит его хриплый голос. Ее мысли возвращаются к пропавшим женщинам, к загадочной смерти Шарлотты Дард и ее странных провалах в памяти. Правовая система Луизианы погрязла в коррупции.

— Доктор Скарпетта? Вы меня слышите?

Жан-Батист Шандонне приговорен к смерти.

— Алло!

— Доктор Ланье, — наконец произносит она, — позвольте спросить. Как вы про меня узнали?

— О, слава богу, я думал, нас разъединили. Косвенная информация. Кое-кто посоветовал мне связаться с Питом Марино. Так я узнал о вас.

— Косвенная информация от кого?

Она ждет, пока Ланье справится с очередным приступом кашля.

— От одного типа из тюрьмы.

— Позвольте, я догадаюсь. Жан-Батист Шандонне.

— Я вовсе не удивлен, что вы догадались. Я проверял, признаю. У вас вышел с ним довольно неприятный инцидент.

— Давайте не будем об этом, — отвечает Скарпетта. — Я также полагаю, он снабдил вас информацией о Шарлотте Дард? Кстати, адвоката, представлявшего интересы лечащего врача Шарлотты, зовут Рокко Ка-гиано. Он также адвокат Шандонне.

— А вот этого я не знал. Вы думаете, что Шандонне имел какое-то отношение к смерти Шарлотты Дард?

— Он, кто-то из его семьи или окружения. Да, — говорит она.

63

Люси давно не принимала душ. Из-за переутомления и перенесенного стресса, чего она, конечно же, не признает, настроение у нее подавленное. Такой Люси не привыкли видеть в офисе.

Ее одежда помята, словно она в ней спала. Это на самом деле так, она спала в ней два раза — в Берлине, когда отменили рейс, и в Хитроу где они с Руди три часа прождали самолет, с которого сошли всего час назад в аэропорту Кеннеди. Хорошо, что им не надо было тратить время на получение багажа, все вещи запаковали в одну спортивную сумку, которую они брали с собой в салон. Перед тем как покинуть Германию, они приняли душ и избавились от одежды, которая была на них в номере 511 гостиницы «Рэдиссон» в Щецине.

Люси стерла все отпечатки с полицейской дубинки и, проходя по тихой узенькой улочке, забитой припаркованными машинами, на ходу сунула ее в приоткрытое окно «мерседеса». Владелец или владелица автомобиля очень удивится, кто и зачем положил эту дубинку в салон.

— С Рождеством, — пробормотала Люси, и они с Руди исчезли в предрассветной мгле.

Утро слишком темное и промозглое для трупных мух, но к обеду, когда Люси и Руди будут уже очень далеко, мухи проснутся. Эти омерзительные крылатые твари найдут приоткрытое окно в номере Рокко Каджиано и, нетерпеливо жужжа, налетят на его окостеневшее тело. Они отложат сотни, может, тысячи яиц.

Начальник кадров в команде Люси, Зак Мэнхем, давно научился распознавать, когда его босс не в духе. Что-то плохое случилось там, где она пропадала столько времени. От нее неприятно пахнет потом. Даже когда они с Люси занимаются в спортзале или бегают вместе, от нее так не пахнет. Здесь другой запах, скорее, страха и волнения. При таких чувствах пот выделяется слабо, в основном, подмышками, пропитывает одежду, и со временем запах становится все заметнее. Помимо этого, характерными признаками являются учащенное сердцебиение, бледность и суженные зрачки. Мэнхем не может дать точное определение физиологии этого состояния, которое научился распознавать, работая детективом на адвокатскую контору в Нью-Йорке, ему и не нужно знать точное определение.

— Иди домой, отдохни, — в который раз говорит он Люси.

— Слушай, перестань, — не выдерживает она, подозрительно изучая иконку аудиозаписи на мониторе его компьютера.

Надев наушники, Люси нажимает кнопку «пуск» и регулирует громкость.

Уже третий раз подряд она прослушивает загадочное сообщение, которое, судя по их суперсовременной опознавательной системе, поступило из Полунской тюрьмы. Спутниковая поисковая система показала, что звонивший находился чуть ли не напротив главного входа здания, если не в самом здании. Выключив запись, Люси устало опускается в кресло, она вне себя.

— Черт возьми! Черт! — восклицает она. — Ничего не понимаю! Ты что-нибудь трогал тут, Зак?

Она трет глаза, остатки водостойкой туши сводят ее с ума. Когда Люси играла роль симпатичной молодой девушки в гостинице «Рэдиссон», ей пришлось накрасить ресницы водостойкой тушью, которую она ненавидит. Средства для снятия макияжа у нее не было, потому что, по правде говоря, она никогда не пользовалась косметикой. Попытка смыть тушь мылом привела к тому, что Люси натерла глаза, они стали красными и припухшими, словно она пила всю ночь. За редким исключением, алкогольные напитки на работе запрещены, и когда Люси появилась меньше часа тому назад в офисе, распространяя вокруг себя отчетливый запах пота, то сразу заявила, что никакого запоя у нее не было, словно Мэнхем, или кто-либо еще мог подумать обратное.

— Ничего я не трогал, — спокойно отвечает Зак, сочувственно глядя на нее.

Заку под пятьдесят, он хорошо сложен, высокий, с густыми каштановыми волосами и легким намеком на седину на висках. Мэнхем вырос в Бронксе, его акцент, весьма заметный когда-то, сейчас немного сгладился, и при желании он может говорить с акцентом или без него. Он потрясающий приспособленец. Просто удивительно, как он может подстраиваться практически под любую обстановку. Женщины находят его невероятно привлекательным и забавным, а он использует это в своих целях. В Особом отделе не существует моральных предрассудков, если только ты не настолько глуп и эгоистичен, чтобы нарушить установленные нормы поведения. Твои личные интересы ни при каком условии не должны влиять на проведение той или иной операции, где каждый день кто-то рискует своей жизнью.

— Честно, я и понятия не имею, что тут произошло, и почему спутник упрямо показывает, что звонок сделан в непосредственной близости от нашего здания, — говорит Мэнхем. — Я связался с Полунской тюрьмой, Жан-Батист там. По крайней мере, мне так сказали. Не мог он вдруг очутиться здесь. Это невозможно! Не мог же он телепортироваться, в конце концов!

— Путешествовал вне тела — раздраженно замечает Люси. Она чувствует себя совершенно потерянной, и это еще больше злит ее. — Телепортировался, значит.

С точки зрения логики, это не поддается объяснению, и ощущение беспомощности усиливается еще и оттого, что ее не было здесь, когда все произошло.

— Ты уверена, что это он? — Мэнхем внимательно наблюдает за Люси.

Люси знает голос Жан-Батиста, мягкий, слащавый, с отчетливым французским акцентом. Она никогда его не забудет.

— Это он, — отвечает она. — Можно провести компьютерный анализ голоса, но я точно знаю результат. Думаю, Полунской тюрьме придется доказать, что они держат у себя именно Шандонне, пусть делают, что хотят, могут даже провести тест на ДНК Его чертова семейка наверняка опять что-то задумала. Если понадобится, я могу сама слетать туда, чтобы удостовериться.

Она ненавидит себя за то, что ненавидит Жан-Батиста. Хороший следователь не имеет права поддаваться эмоциям, это опасно, это ослепляет. Но Жан-Батист пытался убить ее тетю. За это она его презирает. За это он должен умереть. Ему должно быть больно. За все, что он намеревался сделать, он сам должен испытать тот ужас, который внушал своим жертвам и пытался внушить Скарпетте.

— Запросить тест на ДНК? Люси, для этого нам потребуется разрешение суда, — Мэнхем в курсе всех судебных и юридических ограничений. Он так долго жил по этим законам, что интуитивно начинает беспокоиться, когда Люси предлагает план, о котором в недалеком прошлом и речи не могло быть, и который неизбежно закончился бы обвинением в сокрытии информации и уничтожил все дело.

— Его может запросить Берген, — Люси имеет в виду заместителя окружного прокурора Хайме Берген. — Позвони ей и попроси приехать сюда как можно скорее. Можно прямо сейчас.

— Уверен, что ей нечего делать, и она с удовольствием примет предложение, для разнообразия, — улыбается Мэнхем.

64

Полученные из Полунской тюрьмы образцы бумаги Скарпетта увеличила в несколько раз и сфотографировала под ультрафиолетом. Разложив цветные фотографии перед собой, она сравнивает их с фотографиями письма, которое получила от Шандонне. Обыкновенная дешевая бумага, плохого качества, без водяных знаков, гладкая на вид.

Письмо Шандонне и бумага из Полунской тюрьмы легко могут оказаться одного и того же образца, но это не имеет значения. Если образцы идентичны, доказать это в суде, даже с помощью проведенного ей научного сравнения, практически невозможно. Защита сошлется на то, что бумаги выпускают очень много, поэтому велика вероятность попадания такого дешевого образца в пачку с продукцией высокого качества.

Честно говоря, эта бумага мало отличается от той, которую Скарпетта использует в своем принтере. Вполне возможно, защита станет утверждать, что якобы Скарпетта сама написала письмо и отослала его себе, как ни абсурдно это звучит.

Ей выдвигали и не такие обвинения. Не стоит себя обманывать. Если один раз это случилось, то повторится опять, а за всю карьеру ее обвиняли в стольких нарушениях закона, моральных и этических норм, что она всегда начеку, всегда готова дать отпор любому, кто вновь попытается ее уничтожить.

В комнату заглядывает Роза:

— Если не поторопитесь, снова пропустите рейс.

65

Старая привычка Хайме Берген покупать кофе на улице позволяет ей ненадолго забыть о повседневных заботах.

Она берет у Рауля сдачу, благодарит, а тот лишь кивает в ответ, с беспокойством оглядывая длинную очередь у нее за спиной. Каждый раз он спрашивает, класть ли ей масло, хотя на протяжении нескольких лет, что он держит магазинчик напротив здания окружной прокуратуры, она всегда отказывалась от масла. Хайме забирает кофе и свой обычный завтрак, богатый углеводами, — ватрушку, посыпанную маком, и две порции сливочного сыра в бумажном пакетике с салфеткой и пластиковым ножом. На поясе начинает вибрировать сотовый.

— Да? — она останавливается на тротуаре напротив гранитного здания прокуратуры, из окон которой 11 сентября 2001 года наблюдала, как во Всемирный торговый центр врезался второй самолет.

Эта трагедия оставила пустоту не только в окрестном пейзаже, но и пустоту в ее душе. Когда она смотрит в пустое пространство на то, чего уже давно нет, чувствует себя старше своих сорока восьми, понимая, что с каждой пройденной вехой она теряет частичку себя, которую уже никогда не сможет вернуть.

— Что ты делаешь? — спрашивает у нее Люси. — Я слышу шум, ты что, в гуще копов, адвокатов и головорезов, снующих вокруг здания суда? Как быстро ты сможешь добраться до моего офиса? У нас тут поспокойнее.

Люси не дает Берген вставить ни слова, пока не оказывается уже слишком поздно.

— Тебе сейчас не нужно в суд?

— Нет. Полагаю, я нужна тебе прямо сейчас? — говорит Берген.

Это прямо сейчас растягивается на сорок пять минут из-за пробок. Только к часу Хайме удается добраться до офиса Люси. Двери лифта открываются, и она попадает в приемную, отделанную красным деревом, с золотистыми буквами Обработка данных на стене позади стеклянного стола справочной службы. По бокам стола — стеклянные непрозрачные двери, одна из них, слева, автоматически открывается, когда уезжает лифт. Невидимая камера, спрятанная в люстре, записывает все движения Берген и выводит изображение и звук на мониторы, расположенные в каждом из кабинетов.

— Выглядишь ужасно, но меня больше интересует, как выгляжу я, — сухо отвечает она на приветствие Люси.

— Очень фотогенично, — саркастично замечает Люси. — Ты бы сделала потрясающую карьеру в Голливуде.

Хайме Берген — темноволосая женщина с запоминающимися чертами лица, у нее красивые зубы. Она всегда одета с безупречным вкусом, который подчеркивают дорогие украшения. Она может и не считать себя актрисой, но, как любой хороший прокурор, Берген делает из интервью и выступлений в суде настоящее представление. Она обводит взглядом приемную, смотрит на закрытые двери из красного дерева. Одна из дверей распахивается, появляется Зак Мэнхем со стопкой дисков в руках.

— Добро пожаловать в мое логово, — произносит Люси. — А вот и наш паучок, — шутя, добавляет она.

— Да, тарантул, — мрачно замечает Мэнхем. — Как поживаете, босс? — он пожимает Берген руку.

— Скучаешь по старым добрым временам? — весело улыбается та, но в ее глазах остается холодок.

Все еще обидно осознавать, что Мэнхем ушел из прокуратуры, из ее группы, или из «Команды А», как говорит Берген. В глубине души она, конечно, понимает, что так даже лучше, и иногда продолжает с ним работать, например, в таких случаях, как этот.

Еще одна пройденная веха.

— Пойдемте со мной, — говорит Мэнхем.

Берген проходит за ними в кабинет, который называется лабораторией. Просторная комната с шумоизоляцией, похожая на студию звукозаписи. Стены увешаны полками со звуковым и видеооборудованием, системами слежения и наблюдения, о которых Берген, возможно, даже не знает, и которые не перестают поражать ее каждый раз, когда она приходит в офис к Люси. Повсюду мелькают лампочки и экраны мониторов, передающие изображения с камер, расположенных внутри здания и снаружи.

На столе, заставленном модемами и мониторами, Берген замечает связку крошечных микрофончиков.

— Что за новое устройство? — спрашивает она.

— Последняя модель. Ультразвуковой микропередатчик, — Люси берет связку, вынимает из нее один крошечный микрофон с длинным тонким проводком. — Это в комплекте, — она показывает на черную коробочку с жидкокристаллическим экраном. Можем спрятать эту кроху в шов твоего пиджака от «Армани», и если тебя похитят, он точно определит твое местонахождение по высокочастотным сигналам.

— Частота — двадцать семь к пятистам мегагерцам. Каналы могут быть заданы простой клавиатурой, а вот это, — она показывает на черную коробку, — система слежения, она может определить, где ты находишься на своей машине, мотоцикле, велосипеде. Всего лишь кристаллический вибросигнал на никель-кадмиевой батарее. Может отображать до десяти целей одновременно, например, если твой муж развлекается с разными женщинами.

Берген никак не реагирует на это тонкое замечание, не понять которое просто невозможно.

— Водонепроницаем, — продолжает Люси. — Симпатичный маленький чемоданчик, можно носить через плечо. Наверное, стоит попросить кутюрье, чтобы они придумали какой-нибудь оригинальный дизайн, специально для тебя, может, из страуса или кенгуру. Есть воздушный передатчик, чтобы ты чувствовала себя в полной безопасности в самолете, ты же всегда в разъездах.

— В другой раз, — говорит Берген. — Надеюсь, ты меня позвала не за тем, чтобы рассказывать, что со мной случится, если меня похитят.

— Вообще-то, нет.

Люси садится перед большим монитором. Ее пальцы бегают по клавиатуре, на экране появляются окна системы и уносятся дальше, в пространства программного обеспечения судебной медицины, которое Берген не узнает.

— Это у тебя от НАСА? — спрашивает она.

— Возможно, — Люси наводит курсор на номер телефона, также неизвестного Берген. — Скажем так, НАСА занимается не только тем, что исследует поверхность Луны, — Люси замолкает и внимательно смотрит на экран. — У меня есть приятели среди специалистов по спутникам в Исследовательском центре Лэнгли, — она крутит колесико мышки. — Там много замечательных людей, которые не получают того, что заслуживают, — Люси снова стучит по клавиатуре. — У нас с ними намечается много отличных проектов. Так, — она кликает на файл с номером телефона и сегодняшней датой. — Теперь слушай.

— Добрый день. Кто говорит? — мужской голос на пленке принадлежит Заку Мэнхему.

— Когда мадемуазель Фаринелли вернется, скажите ей «Батон-Руж».

66

Берген переставляет свой стул поближе к монитору.

На экране висят две спектрограммы — две с половиной секунды записи мужского голоса на электронных частотах. На этих спектрограммах голос представлен в виде контрастных вертикальных и горизонтальных полос, которые то подскакивают вверх, то резко падают вниз, в зависимости от тональности и силы голоса. Глядя на них, словно на чернильные кляксы Роршаха, можно представить себе любую картину, и сейчас Люси представляет себе абстрактные черно-белые рисунки торнадо.

Она говорит об этом Берген и добавляет:

— Похоже, правда? Я, то есть компьютер нашел другую запись голоса Шандонне, сделанную на допросе после его ареста в Ричмонде, сопоставил их и сравнил некоторые похожие слова.

— Было непросто найти слова, которые этот ублюдок произносит в телефонном сообщении. В интервью, например, — продолжает Люси, — он не произносит «Батон-Руж», мое имя тоже не упоминает. Поэтому остаются только слова когда вернется, скажите ей. Не так уж много материала для сравнения. Чтобы проверить идентичность, нужно хотя бы двадцать речевых звуков. Однако даже по этим четырем словам есть некоторое сходство. Затемненные места на старой и новой спектрограмме означают идентичность частоты голоса, — она показывает на затемнения.

— По-моему, частота действительно одинаковая, — произносит Берген.

— Согласна, в четырех словах когда вернется, скажите ей — идентичность стопроцентная.

— Хорошо, меня вы убедили, — говорит Мэнхем. — Но в суде будет очень трудно это доказать, именно по той причине, которую указала Люси: у нас недостаточно материала для сравнения, чтобы убедить присяжных.

— Забудь хоть ненадолго о суде, — произносит самый уважаемый адвокат Нью-Йорка.

Люси нажимает клавишу и начинается воспроизведение другого файла.

«Я касаюсь ее груди, расстегиваю лифчик». — Голос Жан-Батиста, мягкий, учтивый, раздается из динамиков.

— Следующие три фрагмента с его допроса, где есть эти слова, — говорит Люси.

«Я был немного сбит с толку, когда попытался дотронуться до нее, но не мог снять с нее блузку».

Следующий:

«Скажите, Вы так красивы».

— И последний, — говорит Люси.

«Я думал, она вернется в Нью-Йорк».

— Все четыре слова практически совпадают, — объясняет Люси. — Как я уже сказала, они взяты из видеозаписи допроса, который ты проводила до суда, где тебя попросили быть обвинителем.

Люси тяжело слышать это. С одной стороны, она злится на Берген за то, что та заставила Скарпетту посмотреть видеозапись допроса, который больше напоминал несколько часов омерзительных порнографических выдумок. Но с другой стороны, Люси понимает, что Скарпетта должна была увидеть это, ведь она жертва и главный свидетель по делу. Жан-Батист откровенно лгал и наслаждался этим. Без сомнения, его возбуждал тот факт, что Скарпетта услышит его слова. Несколько часов она смотрела запись, слушала детальные описания его выдуманных приключений в Ричмонде, а также рассказ о так называемом романтическом знакомстве с Сьюзан Плесс, метеоролога с телевидения, жестоко убитой в своей нью-йоркской квартире.

Ей было двадцать восемь лет, красавице афроамериканке, которую Жан-Батист избил и покусал точно так же, как и остальных своих жертв. Но здесь обнаружили еще и сперму. Женщины, убитые раньше, в Ричмонде, были раздеты до пояса, и сперму не находили, только слюну. Это дало возможность предположить, отчасти основываясь и на анализе ДНК, что в убийстве Сьюзан Плесс принимали участие оба брата — красавчик Джей соблазнил и изнасиловал Сьюзан, после чего уступил место отвратительному импотенту Жан-Батисту. Группировка Шандонне — запутанная паутина организованной преступности для выгодного бизнеса и садистских развлечений, таких, как эти убийства. Жан-Батист и Джей Талли этими развлечениями и живут.

Люси, Берген и Мэнхем смотрят на спектрограммы, развернутые на экране. Хотя экспертиза голоса не самая точная наука, все трое уверены, что звонивший человек и Жан-Батист — одно лицо.

— Можно подумать, было это нужно, — Берген проводит пальцем по экрану монитора, остается нечеткий след. — Я бы узнала голос этого ублюдка где угодно. Торнадо. Это ты точно подметила, чертовски точно. Он крушит человеческие жизни, врываясь в них, словно ураган, и, черт возьми, именно это он сейчас и делает.

Люси объяснила ей, что спутник отследил звонок, и оказалось, что звонивший находился либо в здании офиса Люси, либо в непосредственной близости от него, хотя номер телефона, без сомнения, принадлежит Полунской тюрьме в Техасе.

— Как это понимать?

Берген пожимает плечами:

— Если только система дала сбой, больше в голову пока ничего не приходит.

— В общем, пока самое главное — узнать, действительно ли Жан-Батист Шандонне находится в тюрьме, и его ли должны казнить седьмого мая, — говорит Люси.

— Точно, — задумчиво произносит Мэнхем, нервно щелкая кнопкой ручки, дурацкая привычка, раздражающая всех, кто его знает.

— Зак! — Берген многозначительно смотрит на ручку.

— Извините, — он прячет ручку в карман белой накрахмаленной рубашки. — Если я вам тут не нужен, — Мэнхем смотрит на Люси и Берген, — то мне еще несколько звонков надо сделать, я пойду.

— Хорошо. Введем тебя в курс дела позже, — говорит Люси. — Если кто-то будет меня искать, скажи, что не знаешь, где я.

— Еще не готова появиться на публике? — улыбается Мэнхем.

— Что-то в этом роде.

Он уходит, слышен лишь приглушенный звук закрывающейся двери.

— А Руди? — спрашивает Берген. — Наверное, дома, принимает душ и отсыпается? Тебе бы тоже не помешало.

— Да нет, работает. Он в противоположном офисе, бродит в киберпространстве. Руди без Интернета не может, что на самом деле большой плюс. У него поисковиков по всему миру больше, чем в Англии труб.

— Чтобы получить ордер на обыск и провести анализ ДНК Шандонне, — говорит Берген, — мне нужны веские причины и доказательства необходимости этого. А один записанный телефонный звонок — не доказательство, тем более, я не знаю, готова ли ты к тому, чтобы об этом телефонном звонке стало известно еще кому-то. И вообще, пока непонятно, что все это значит...

— Нет, — перебивает Люси. — Ты же знаешь, я не допущу утечки информации.

— Непростительный грех, — улыбается Берген. При взгляде на решительное суровое лицо Люси, все еще дышащее свежестью и молодостью, на полные губы с темным алым оттенком, в глазах Берген появляется легкая грусть.

Если правда, что люди начинают умирать со дня появления на свет, Люси исключение. Она исключение среди всех живых существ на земле, и поэтому Берген боится, что Люси не будет жить долго. Она представляет ее красивое молодое лицо, сильное тело на стальном нержавеющем столе для вскрытия, с пулей в голове. Как бы ни старалась Берген, она не может выбросить из головы этот образ.

— Предательство, даже совершенное от бессилия, непростительный грех, — соглашается Люси, чувствуя себя не в своей тарелке под странным взглядом Берген. — Что случилось, Хайме? Ты думаешь, у нас утечка? Господи, мне об этом кошмары снятся, постоянный кошмар, с которым я живу. Я боюсь этого больше всего на свете, — Люси явно нервничает. — Если узнаю, что кто-нибудь предатель... хоть один Иуда в этой организации — и нам всем крышка. Поэтому я должна быть строгой.

— Да, Люси, ты строга, — Берген поднимается, даже не глядя на спектрограммы с голосом Шандонне на мониторе. — У нас незакрытое дело здесь, в Нью-Йорке — Сьюзан Плесс.

Люси тоже поднимается, неотрывно смотрит Берген в глаза и гадает, что она скажет.

— Шандонне обвинили в ее убийстве, и ты знаешь, почему я сдалась, не стала привлекать его к суду здесь, а отдала Техасу.

— Из-за смертной казни, — говорит Люси.

67

Они обе останавливаются перед звуконепроницаемой дверью, позади светятся экраны мониторов, переключаясь с одного изображения на другое, мигают крошечные огоньки — белые, зеленые, красные — словно Люси и Берген находятся в кабине летающей тарелки.

— Я знала, что в Техасе его приговорят к смерти, так оно и вышло. Седьмого мая, — тихо произносит Берген. — Здесь, в Нью-Йорке, ему бы ничего не сделали.

Она убирает блокнот в сумку:

— Возможно, скоро окружной прокурор и разрешит здесь смертную казнь, но только не пока я занимаю свою должность. Полагаю, что теперь вопрос стоит иначе: хотим ли мы, чтобы Шандонне умер? Вернее, хотим ли мы, чтобы того, кто находится в Полунской тюрьме, казнили, ведь теперь, когда у нас есть сообщения от этого оборотня, мы не можем быть уверены, что он все еще в камере.

Берген говорит мы, хотя сама никаких сообщений от Жан-Батиста не получала. Насколько известно Люси, только она, Марино и Скарпетта получали письма, а теперь еще и телефонный звонок, сделанный из Манхэттена, если только не произошел сбой в системе.

— Ни один судья не даст мне санкцию на проведение анализа ДНК, — как всегда спокойно говорит Берген. — Тем более, без веских причин. И все-таки я попробую вернуть Жан-Батиста в Нью-Йорк, чтобы провести судебное разбирательство по делу Сьюзан Плесс. Опираясь на анализ ДНК слюны, найденной на теле жертвы, ему, несомненно, выдвинут обвинение, несмотря на то, что сперма принадлежала его брату, Джею Талли. Уверена, если мы возобновим дело, адвокат Шандонне Рокко Каджиано опять придумает какие-нибудь грязные уловки.

Люси избегает говорить о Рокко Каджиано, но по ее лицу ничего нельзя прочесть. Она снова чувствует приступ тошноты и желает, чтобы он поскорей прошел. Все хорошо, — мысленно внушает она себе.

— Конечно, я предоставлю образец спермы Талли в качестве улики, и вот тут надо соблюдать осторожность. Защита будет утверждать, что это Джей Талли, находящийся в данный момент в бегах, изнасиловал и убил Сьюзан. Я могу бесспорно доказать лишь одно — что Жан-Батист ее покусал. Итак, подводя итоги, — она переходит на обычный деловой тон, — я надеюсь, что присяжных не заинтересует, чью сперму там обнаружили, ведь образцы слюны, найденной на теле жертвы в местах укусов принадлежат Жан-Батисту. Тот факт, что он ее мучил, должен произвести впечатление на присяжных. Но я не могу доказать, что он убийца, и даже то, что она была жива, когда он начал ее кусать.

— Черт, — произносит Люси.

— Возможно, его признают виновным. Возможно, присяжные решат, что жертва сильно страдала, и убийство по своей жестокости было ужасным и изощренным. Его могут приговорить к смертной казни, но ее никогда не приведут в исполнение в Нью-Йорке. Поэтому максимум, что он получит — это пожизненное заключение, и нам придется жить с этим, пока он не умрет в тюрьме.

— Я всегда хотела, чтобы он умер, — Люси берется за ручку двери и прислоняется к толстой резиновой обивке звукоизоляции.

— А я была рада, когда его отправили в Техас, — отвечает Берген. — Но я также хочу проверить его ДНК и удостовериться, что он не болтается здесь, выслеживая очередную жертву...

— Которой вполне можем оказаться и мы с тобой, — говорит Люси.

— Я позвоню кое-кому. Во-первых, надо проинформировать судью о том, что я собираюсь возобновить дело Сьюзан Плесс и хочу получить официальный ордер на проведение анализа ДНК. Потом позвоню губернатору Техаса. Без его санкции нам не вернут Шандонне. Я достаточно слышала о губернаторе Корли, чтобы ожидать некоторого противодействия с его стороны, но, по крайней мере, уверена, он меня выслушает. Он гордится тем, что его штат избавляет страну от убийц. Придется с ним договориться.

— Только правосудие может помочь им в период выборов, — цинично замечает Люси, открывая дверь.

68

Польша. Поздним утром сотрудник ремонтной службы стучится в номер 513 гостиницы «Рэдиссон». Его послали починить в ванной засорившуюся трубу, от которой идет неприятный запах.

Он несколько раз выкрикивает: «Ремонтные работы». Но никто не отзывается, и он заходит в номер. Гости уже съехали, оставив после себя скомканные простыни, запятнанные спермой, а также горы пустых бутылок из-под вина и пепельницы, до отказа набитые окурками.

Дверь туалета распахнута настежь, на полу валяются вешалки. Рабочий проходит в ванную, где наблюдает обычную картину: засохшая зубная паста на раковине, заляпанное зеркало. Вода в туалете не спущена, ванна наполнена пенной водой, огромные мухи ползают по тарелке с недоеденным шоколадом на столике возле раковины. С противным жужжанием они бьются о светящийся плафон над зеркалом и пикируют на голову рабочего.

Свиньи.

Как много на свете свиней.

Рабочий надевает длинные резиновые перчатки и погружает руки в холодную жирную воду, нащупывая дренаж, который забит длинными черными волосами.

Свиньи.

Вода начинает сливаться. Он бросает мокрый комок волос в унитаз и с отвращением стряхивает с лица мух. Несколько секунд рабочий смотрит, как они ползают по тарелке, снимает резиновые перчатки и начинает размахивать ими, отгоняя жирных черных паразитов.

Конечно, мухи для него вовсе не экзотика, он часто видит их на работе, но никогда в таком количестве в одном месте и не в такое прохладное время года. Он проходит мимо кровати, замечает приоткрытое окно, что совсем его не удивляет даже зимой, ведь многие из гостей курят. Протянув руку, чтобы закрыть окно, он видит еще одну муху на подоконнике. Муха поднимается в воздух, словно дирижабль и, жужжа, влетает в комнату. В открытое окно врывается воздух, который напоминает рабочему запах кислого молока или протухшего мяса. Он выглядывает наружу. Запах идет из соседнего номера, 511.

69

Машина припаркована на Сто четырнадцатой Восточной улице в Гарлеме, в квартале от «Рао».

В прошлой жизни Бентон мог по блату заказать столик в «Рао», потому что работал в ФБР и знал семью, которая уже сотню лет владеет знаменитым, или, скорее, печально известным итальянским рестораном. Раньше здесь любили собираться гангстеры, трудно сказать, кто приходит сюда сейчас. Знаменитости часто заказывают здесь столики, копы тоже обожают это местечко. Мэр Нью-Йорка предпочитает сюда не заглядывать.

Сидя в квартале от ресторана, в побитом черном «кадиллаке», купленном за две с половиной тысячи долларов наличными, Бентон думает, что ему никогда больше не удастся подойти к «Рао» ближе, чем сейчас.

Он вставляет шнур от мобильного телефона в разъем прикуривателя, мотор и кондиционер работают, двери в машине заперты. Бентон ни на минуту не прекращает смотреть в зеркало заднего вида и боковое, наблюдая за подозрительными людьми, которые шатаются по улицам в поисках неприятностей. Теперь сетевой адрес его телефона — почтовый номер женщины в Вашингтоне, которой на самом деле не существует. Данные спутника о местонахождении звонившего не имеют значения, и через несколько минут Бентон уже слышит голос сенатора Фрэнка Лорда, разговаривающего с одним из сотрудников. Последний и не подозревает, что, даже не касаясь своего международного сотового, сенатор активизировал на нем второй режим, и теперь может принимать звонки и транслировать разговор незаметно для окружающих, а звонящий, в данном случае, Бентон, будет слышать все, о чем они говорят.

Выступая в прямом эфире на каком-то собрании, сенатор посмотрел на часы и неожиданно попросил перерыв.

Бентон слышит шаги и приглушенные голоса.

— ...самая обструкционистская организация, это правда, — сенатор Лорд знаменит своей жесткостью и немногословностью. — Чертов Стивенс.

— Настоящий авантюрист, — в наушнике Бентон слышит еще один мужской голос.

Отправив сенатору сообщение с точным временем своего звонка, Бентон впервые за год вышел с ним на связь. Сенатор Лорд знает, что Бентон его слышит, если он помнит о звонке, и вообще получил сообщение. Бентон начинает сомневаться. Он пытается представить себе сенатора, человека с офицерской выправкой, всегда одетого с иголочки в строгий костюм.

Эту одностороннюю встречу, наверное, записывают и транслируют в реальном времени, ведь недаром сенатор попросил перерыв. Он бы не сделал этого без серьезной причины, не может оказаться простым совпадением, что сенатор вышел именно тогда, когда должен был звонить Бентон.

Он с облегчением отмечает, что сенатор все-таки включил второй режим на своем телефоне, иначе Бентон ничего не слышал бы. Не будь таким нервным, — говорит он про себя. — Ты не дурак, сенатор Лорд тоже. Успокойся.

Он очень хочет снова увидеть старых друзей и знакомых. Особенно остро он ощущает это сейчас, когда слышит голос сенатора Лорда, верного друга Скарпетты, который готов сделать для нее что угодно.

— Хотите что-нибудь выпить? — в наушнике раздается мужской голос, очевидно, какого-то из сотрудников.

— Не сейчас, — отвечает сенатор Лорд.

Бентон замечает, что к его ржавому побитому «кадиллаку», местами заляпанному краской, приближается мускулистый парень в расстегнутой рубашке. Бентон пристально смотрит на парня, и тот сворачивает в сторону.

— Его вряд ли назначат, сэр, — отвечает сотрудник, не догадываясь, что каждое его слово передается на мобильный телефон в Гарлеме.

— Я всегда настроен более оптимистично, чем ты, Джеф. Все может случиться, — говорит сенатор Лорд, председатель Судебного комитета и самый влиятельный политик в федеральных правоохранительных органах. Сенатор контролирует финансирования, от которых зависит расследование даже самого кровавого преступления.

— Я хочу, чтобы ты позвонил Дону Сабату, — сенатор имеет в виду главу ФБР. — Скажи, что он получит все необходимое для его новой программы борьбы с виртуальными преступлениями.

— Хорошо, сэр, — голос сотрудника звучит удивленно. — Вы его очень обрадуете.

— Он все правильно сделал, и теперь ему нужна моя помощь.

— Не уверен, что согласен с вами, председатель, в том смысле, что у нас и других проблем хватает, а это вызовет много...

— Спасибо за заботу, — перебивает его сенатор. — Думаю, пора вернуться обратно и попытаться заставить этих идиотов думать о людях, а не о чертовой политике.

— И мести. Некоторые люди вас недолюбливают.

Сенатор смеется:

— Это значит, я хоть что-то делаю правильно. Передай от меня привет Сабату и скажи, что все идет хорошо, что я в курсе его проблем, но сейчас мы должны быть осторожными, как никогда.

Связь обрывается. Через несколько часов деньги переведут на различные счета Нью-Йоркского банка, расположенного на углу Мэдисон и Шестьдесят третьей улицы, и Бентон сможет получить их по кредиткам, оформленным на вымышленные имена.

70

В офисе Люси светятся мониторы компьютеров.

Пресса смакует сенсационную новость: скандальный адвокат Рокко Каджиано предположительно совершил самоубийство в гостинице Польши. Его тело обнаружил сотрудник ремонтной службы, почувствовав подозрительный запах из гостиничногономера.

— Какого черта? — Люси наводит мышку на команду «печать».

Поисковые системы — ее специальность, они запрограммированы на поиск любой информации о Рокко Каджиано, которой полно в Интернете. Рокко любил читать о себе, быть в центре внимания. Скачивая какую-нибудь статью о нем или клиенте, которого он представлял, Люси чувствует себя неуютно: картина, как Руди помогает Рокко застрелиться, никак не выходит у нее из головы.

Вверх.

Пистолет должен быть направлен вверх.

Подсказка, которую Люси узнала от Скарпетты. Она не представляет, как отреагировала бы тетя, узнай она, что сделали Руди и ее драгоценная племянница.

— Даже двух суток не прошло, — Руди прислоняется к плечу Люси, она чувствует на шее его дыхание. От Руди пахнет его любимой жвачкой с корицей.

— Похоже, удача от нас отвернулась еще в Щецине. Скажи спасибо тому рабочему и засорившейся трубе, — Люси продолжает читать статью.

Руди садится напротив, подпирает щеку рукой. Он напоминает Люси мальчика, только что проигравшего свой первый бейсбольный турнир.

— Это после того, как мы все тщательно просчитали. Вот черт. Что теперь? Ты нашла отчет патологоанатома? Господи, только не говори, что он на польском.

— Подожди. Сейчас мы что-нибудь с этим сделаем, — она кликает мышкой. — Люблю Интерпол...

Обладая особым статусом, отдел Люси, бесспорно, является частью того единства, которое составляет огромную международную сеть Интерпола. За эту привилегию отдел должен получить специальное разрешение на доступ к секретной информации и ежегодно платить членские взносы, как маленькая страна. Она вводит параметры нового поиска, и через секунду на экране появляется подробная информация о смерти Рокко. Полицейский рапорт и отчет патологоанатома система автоматически переводит с польского на французский.

— О нет, — вздыхает Люси, поворачиваясь к Руди. — Как твой французский?

— Ты знаешь, как Моему языку, конечно, не привыкать усердно работать, но...

— Ты невыносим! У вас, парней, одно на уме, постоянно только об этом и думаете.

— Постоянно я об этом не думаю.

— Да, ты прав, прости, ты не всегда об этом думаешь, бывают и перерывы, когда ты этим просто занимаешься.

— А ты, mam-ouzelle Farinelli?

— Господи, у тебя отвратительный французский.

Она бросает взгляд на часы «Брайтлинг» с титановым покрытием и радиопередатчиком, позволяющим определить местонахождение в случае непредвиденной ситуации.

— Я думал, ты носишь их, только когда летаешь, — говорит Руди, постукивая по циферблату.

— Не трогай, а то еще передатчик включишь, — издевательски произносит Люси.

Руди берет ее за руку и смотрит на свое отражение в часах, наклоняет голову, строя рожи. Люси смеется.

— Я когда-нибудь его включу, — он снова постукивает по часам, не отпуская руку Люси. — Вытащу антенну и смотаюсь...

Сотовый Люси начинает вибрировать, и она снимает его с пояса.

— Умру со смеху, когда сюда ворвется спасательный отряд...

— Да? — резко говорит она в трубку.

— У тебя такая ласковая манера общения, — шепчет ей на ухо Руди. — Если я умру, ты выйдешь за меня?

На другом конце провода слышен шум.

— Кто это? — громко спрашивает Люси. — Я ничего не слышу.

Шум усиливается. Люси пожимает плечами и вешает трубку.

— Не знаешь, что это за телефон? — она протягивает Руди сотовый, где определился номер.

— Нет. Девять-три-шесть? Какой это округ?

— Сейчас узнаем.

Чтобы получить нужную информацию о номере телефона не требуется никаких особых поисковиков или Интерпола, Люси вводит номер в Google. На экране высвечивается сетевой адрес — Департамент юстиции Техаса, Полунская тюрьма. Предлагается посмотреть карту.

— Ты не ответила на мой вопрос, — Руди продолжает заигрывать с Люси, но в то же время осознает важность звонка.

— Зачем мне выходить за тебя, если ты будешь мертв, — небрежно произносит Люси, она его почти не слушает.

— Потому что ты не можешь жить без меня.

— Поверить не могу, — ошеломленно произносит Люси, уставившись на экран. — Что, черт возьми, происходит? Скажи Заку, чтобы позвонил тете и удостоверился, что с ней все в порядке. Попроси его передать ей, чтобы была осторожна, Шандонне может быть на свободе. Проклятье! Он с нами играет!

— Почему ты сама не позвонишь? — недоумевает Руди.

— Этот кусок дерьма с нами играет! — яростно восклицает Люси, ее глаза горят.

— Почему ты сама не позвонишь Скарпетте? — снова спрашивает Руди.

— Не могу с ней сейчас говорить, — мрачно отвечает Люси, — просто не могу, — она смотрит Руди в глаза. — А ты как?

— Ужасно, — отвечает он.

71

Бентон не стал звонить Люси в офис, потому что не хотел, чтобы этот разговор записали.

У нее полно технических новинок и спецсредств, без которых она жить не может, но вряд ли ее сотовый автоматически записывает разговор. Ее номер есть не у многих, а голоса тех, у кого он есть, Люси вряд ли хочет тайно записать. На этот раз все проще, Люси не придется проводить анализ голоса, чтобы выяснить, что хотел сказать Жан-Батист, который на самом деле ничего сказать не хотел.

Бентон просто пустил шумовой эффект поверх записи голоса Жан-Батиста и получилось, как будто кто-то пытается говорить при плохой связи. Скорее всего, она уже проверила номер, который, как и в первый раз, принадлежит Полунской тюрьме. Отследить звонок она не сумеет, потому что связь прервалась, и звонок затерялся в пространстве. Поэтому Бентон и не стал звонить ей в офис.

Люси будет вне себя. Когда она злится, ничто не способно ее остановить. Жан-Батист Шандонне играет с ней. Вот что она подумает, а Бентон хорошо ее знает, он знает, как она ненавидит Шандонне и как это мешает мыслить трезво. Она удивится, каким образом — если полагаться на ее технологии — Шандонне мог звонить и из тюрьмы, и из Нью-Йорка.

В конце концов, Люси всегда полагается на свои технологии.

После второго звонка из Полунской тюрьмы она действительно начнет думать, что у Шандонне есть мобильный телефон с сетевым адресом Департамента юстиции Техаса. Еще немного, и она поверит, что Жан-Батист Шандонне сбежал.

Скарпетта встретится с ним лицом к лицу в Полунской тюрьме, под защитой пуленепробиваемого стекла. Шандонне больше никого не захочет видеть, кроме нее, это его право.

Да, Кей, да. Это ради твоего же блага. Пожалуйста. Встреться с ним, пока еще не поздно. Пусть он говорит.

Бентона охватывает нетерпение.

«Батон-Руж», Люси!

Шандонне сказал — «Батон-Руж»!

Ты меня слышишь, Люси?

72

Жан-Батисту не нужно радио, чтобы узнать новости.

— Эй, Волосатик, — кричит Зверь. — Ты слышал? Наверное, нет, у тебя же нет радио, как у меня. Знаешь, что я сейчас услышал? Твой адвокат в Польше пустил себе пулю в лоб.

Твердой рукой хирурга Жан-Батист аккуратно выводит слова в камере смертников и в камере жизни.

Он проводит пальцем по шершавому листу бумаги, на котором пишет письмо Скарпетте. Жан-Батист собирался передать его через своего адвоката, который, как он только что узнал, совершил самоубийство. Если Рокко мертв, Жан-Батист не испытывает по этому поводу никаких эмоций, ему только любопытно, является ли его смерть чем-то большим, нежели простое самоубийство.

Эта новость вызывает еще больше колкостей, острот и вопросов среди заключенных.

Информация.

В тюрьме для приговоренных к смерти информация бесценна. Все новое пожирается вмиг. Люди изголодались по слухам, сплетням, информации. Поэтому сегодня у них великий день. Никто из заключенных не встречал Рокко Каджиано, но как только по радио упоминали имя Жан-Батиста, автоматически говорили про Рокко, и наоборот. Жан-Батист хорошо понимает, что смерть Рокко интересует прессу лишь потому, что он представляет его, печально известного Жан-Батиста, или Волка-оборотня, или Волосатика, или Мини-члена, или Волчонка, или... Каким еще именем его только сегодня назвал Зверь?

Лобковый враг номер один.

Он написал это на маленьком листе бумаги и послал Жан-Батисту вместе с волосами со своего лобка. Жан-Батист съел записку, чувствуя вкус каждого слова, и смахнул волосы в решетчатое окно, они приземлились на пол возле камеры.

— Если бы я был адвокатом Волчонка, я бы тоже не долго думал, — выкрикивает Зверь.

Раздается смех заключенных, в знак одобрения они начинают пинать двери своих камер.

— Заткнитесь! Что, черт возьми, тут происходит? Охранники быстро восстанавливают порядок, и пара коричневых глаз появляется в окошке Жан-Батиста.

Он чувствует слабую энергию взгляда, но никогда не оборачивается.

73

— Тебе нужно позвонить, Шандонне? — спрашивает голос в окошке. — Твой адвокат скончался. Его тело нашли в гостинице, в каком-то польском городе, не могу произнести название. Похоже, он там долго пролежал. Совершил самоубийство, потому что был беглым. Кажется, твой адвокат был преступником. Это все, что я знаю.

Жан-Батист сидит на кровати, водит пальцем по словам, написанным на бумаге.

— Кто вы?

— Офицер Дак.

— Monsieur Canard[153]? Coin-Coin — по-французски «кря-кря», monsieurДак.

— Ты будешь звонить или нет?

— Нет, merci.

Офицер Дак пытается понять, что так возмущает и раздражает его в словах Жан-Батиста каждый раз, когда тот открывает рот. Он словно не принадлежит этому месту, тюрьме, он будто выше всего этого, выше тех, в чьих руках находится его жизнь. В присутствии Жан-Батиста офицер Дак чувствует себя лишь тенью в форме. Он с нетерпением ждет дня казни, очень надеясь, что процедура будет болезненной.

— Спасибо скажешь потом, после того как тебе засунут маленькую иголочку со смертельным коктейлем. Не скучай, осталось всего десять дней, десять коротеньких дней, — огрызается офицер Дак — Да, кстати, я сожалею, что твой адвокат выбил себе мозги и почти сгнил в своем номере. Могу представить, как ты расстроился.

— Ложь, — отвечает Жан-Батист, поднимаясь с кровати и подходя к двери. Он обхватывает решетку своими волосатыми пальцами.

В окошечке появляется его ужасное лицо, и офицера Дака охватывает панический страх при виде ногтя на большом пальце Жан-Батиста длинной в дюйм. Это единственный ноготь, который тот по какой-то причине никогда не стрижет.

— Ложь, — повторяет Жан-Батист.

Невозможно понять, куда устремлен взгляд его косых глаз. Видит ли он что-нибудь? Офицер Дак испытывает неподдельный ужас, глядя на его волосы, которые покрываю лоб и шею, торчат из ушей.

— Отойди назад. Черт, воняешь хуже собаки, вывалявшейся в мертвечине. Мы тебе скоро отстрижем этот ноготь.

— Это мое законное право, отращивать волосы и ногти, — мягко отвечает Жан-Батист, улыбаясь и демонстрируя мелкие редкие зубы, напоминающих рыбьи.

Офицер представляет, как эти зубы погружались в тела женщин, как этот монстр кусал женскую грудь словно бешеная акула, и его волосатые кулаки превращали красивые лица в кровавое месиво. Шандонне охотился только на роскошных женщин с великолепными телами. Его фетиш — большая грудь и соски, именно эта одержимость частью женского тела, по словам судебного психолога, и заставляет его охотиться на женщин.

— Некоторые предпочитают туфли и ноги, — объяснял судебный психолог за чашечкой кофе всего месяц назад.

— Ага, про туфли я знаю. Эти сумасшедшие вламываются в дом и крадут женские туфли.

— Здесь дело даже не в этом. Сами туфли возбуждают маньяка. Очень часто он испытывает желание убить женщину, которая носит фетиш, или часть тела которой является для него фетишем. Многие серийные убийцы начали с краж, в поисках предмета своей страсти они проникали в дома и крали туфли, нижнее белье, что-нибудь еще. То, что вызывало у них определенные сексуальные фантазии.

— Значит, Волчонок в детстве крал лифчики?

— Вполне вероятно. Он свободно проникает в дома, а это характерно для серийного взломщика, превратившегося после в серийного убийцу. Проблема фетишистского взлома заключается в том, что жертва даже не подозревает, что в ее дом залезли и забрали некоторые вещи. Какая женщина, не найдя туфлю или нижнее белье, подумает, что в ее дом кто-то забрался?

Офицер Дак пожимает плечами:

— Моя жена никогда ничего не может найти. Вы бы видели ее шкаф. Если кто и страдает фетишизмом по туфлям, так это Сэлли. Но маньяк ведь не может забраться в дом и украсть грудь, хотя некоторым, наверное, не составляет труда расчленить тело.

— Это как цвет волос, глаз. Преступник страдает фетишизмом по тому, что вызывает в нем сексуальное желание, а иногда и садистскую потребность уничтожить фетиш. В случае с Жан-Батистом Шандонне — это женщина с большой грудью.

Офицер Дак понимает это по-своему. Ему тоже нравится женская грудь. И у него есть свои извращенные, низкие, даже иногда грубые фантазии, от которых он возбуждается.

74

Звук шагов в коридоре затихает.

Жан-Батист снова садится на кровать, на коленях у него лежит пачка белых листов бумаги. Он начинает сочинять очередную поэтическую фразу, извлекает ее из своего уникального мозга, словно победоносный красный флаг, который развевается в такт движениям ручки по бумаге. Его душа переполнена поэзией. Как просто создавать из слов образы, идеи, исполненные глубокого смысла, вращающиеся в идеальном ритме, как просто.

Вращающиеся в идеальном ритме. Он снова и снова выписывает эти строки своим изящным каллиграфическим почерком, сильно нажимая на шариковую ручку.

Кружащиеся в идеальном ритме.

Так лучше, — думает он, и снова ведет ручкой по бумаге, подчиняясь своему внутреннему ритму.

Он может писать быстрее, медленнее, сильнее или слабее нажимая на ручку, в зависимости от музыки в крови, которую вызывает в нем каждое совершенное убийство.

— Кружащиеся, — снова начинает он. — Mais поп.

Все кружится в идеальном ритме.

— Mais поп.

"Дорогой Рокко, — решает написать Жан-Батист, — вряд ли ты сказал какому-нибудь чужаку, что будешь в Польше. Ты слишком труслив".

"Но кто же тогда? Может, Жан-Поль, — пишет он своему мертвому адвокату.

— Эй, Волосатик! У меня тут радио работает, — кричит Зверь. — Ох, жаль, что ты этого не слышишь. Знаешь, что? Опять про твоего адвоката говорят. Еще одна свежатинка, новость прямо с пылу, с жару. Он оставил записку, слышишь? Написал, его убило то, что ты был его клиентом. Понял?

— Заткнись, Зверь.

— Достал уже, Зверь.

— Шуточки у тебя тупые, приятель.

— Я хочу курить! Почему, черт возьми, мне не разрешают курить?!

— Это вредно для здоровья, придурок.

— Курение тебя убьет, тупица. Даже на пачке написано.

75

Диета Аткинса отлично подходит Люси, она никогда особо не любила сладкое и спокойно может отказаться от макарон и хлеба.

Самая ощутимая жертва, которую ей приходится приносить ради диеты — отказ от пива и вина, что, собственно, она сейчас и делает, сидя в квартире Берген в районе Западного Центрального парка.

— Не буду тебя заставлять, — Берген возвращает бутылку «Пино-Грижо» в холодильник. — Мне, пожалуй, тоже лучше отказаться от этого, а то после него я уже не могу объективно представлять себе реальность, — произносит она, стоя посреди великолепной кухни с мебелью из каштана и гранитной отделкой.

— Я бы на твоем месте отказалась только после того, как начала бы забывать определенные вещи, — говорит Люси. — Мне как раз это сейчас и нужно.

Когда Люси была у нее последний раз, месяца три назад, муж Берген напился, и они с Люси начали спорить, после чего Берген попросила Люси уйти.

— Все, забыли, — улыбаясь, произносит Берген.

— Его же нет дома, правильно? — осторожно спрашивает Люси. — Ты сказала, что мне можно зайти.

— Я бы стала тебя обманывать?

— Ну... — дразнит ее Люси.

Обмениваясь этими милыми репликами, они обе представляют, что бы случилось. В тот вечер цивилизованного общения, на которое надеялась Берген, приглашая Люси, не получилось. Она действительно опасалась, как бы они не подрались. Выиграла бы, конечно, Люси.

— Он меня ненавидит, — Люси достает из заднего кармана джинсов свернутый листок бумаги.

Берген не отвечает. Наполнив два пивных стакана минеральной водой, она возвращается к холодильнику за блюдцем с кусочками лайма. Даже в дружеской обстановке, в белом хлопковом спортивном костюме и носках, Берген остается какой-то далекой, слишком официальной.

Люси чувствует себя немного неуютно, и засовывает листок обратно в карман.

— Думаешь, мы когда-нибудь сможем общаться так же непринужденно? — спрашивает она. — Все не так, как прежде...

— Все не может быть, как прежде.

Зарплата прокурора слишком мала. Муж Берген — настоящий вор в законе, может, он чем-то и лучше Рокко Каджиано, но суть одна.

— Серьезно, когда он придет? Потому что если скоро, то я лучше пойду, — Люси смотрит на Берген.

— Если бы он собирался скоро прийти, я бы не пригласила тебя. У него собрание в Скотсдейле. Скотсдейл, Аризона. Это в пустыне.

— С пресмыкающимися и кактусами. Там ему самое место.

— Перестань, Люси, — произносит Берген. — Мой неудавшийся брак не имеет отношения ко всем тем ужасным мужчинам, которых твоя мать приводила домой, когда ты была подростком. Мы это уже обсуждали.

— Я просто не понимаю, почему...

— Пожалуйста, не начинай. Прошлое есть прошлое, — вздыхает Берген, убирая бутылку «Сан-Пелегрино» в холодильник. — Сколько раз можно повторять.

— Да, прошлое есть прошлое. Тогда давай поговорим о том, что имеет значение сейчас.

— Я никогда не говорила, что это не имело... не имеет значения, — Берген входит в гостиную со стаканами. — Хватит. Ты здесь. Я рада, что ты здесь. Поэтому давай не будем, ладно?

Из окна открывается вид на Гудзон, эта сторона дома считается менее привлекательной, чем противоположная, оттуда виден парк. Но Берген любит воду. Она любит смотреть, как разгружают корабли в доках. «Если бы мне нужны были деревья, — говорила она Люси, — я бы не поселилась в Нью-Йорке». «Если ты любишь воду, — возражала обычно Люси, — Нью-Йорк — тоже не самое подходящее место».

— Отличный вид. Неплохой для дешевой стороны дома, говорит Люси.

— Ты невыносима.

— Я знаю, — отвечает Люси.

— Как бедный Руди с тобой уживается?

— Понятия не имею. Думаю, он просто любит свою работу.

Люси садится на кожаный диван, скрестив ноги. Ее мускулы живут, кажется, своей жизнью, откликаясь на каждое движение и нервный импульс. Люси не задумывается над тем, как выглядит, а постоянные физические тренировки помогают ей выпускать пар.

76

Жан-Батист вытягивается на тонком шерстяном одеяле, которое он усердно сосет каждую ночь.

Облокотившись на холодную каменную стену, Жан-Батист решает, что Рокко не умер, он не поддастся на очередную манипуляцию, хотя сам не может понять ее смысл. Ну конечно, страх. За этим стоит его отец. Он предупреждает Жан-Батиста, что за предательство полагается страдание и смерть, даже если предатель — сын могущественного месье Шандонне. Предупреждение.

Жан-Батисту лучше молчать, теперь, когда он приговорен к смерти.

Ха.

Каждый день и каждый час враг пытается заставить Жан-Батиста страдать и умереть.

Молчи.

Не буду, если захочу. Ха! Вот он я, Жан-Батист, правящий смертью.

Он мог бы с легкостью себя убить, свернув простынь и привязав шею к стальной ножке дивана. Люди многого не знают о повешении. Не требуется никакой высоты, только правильное положение — например, сесть на пол, скрестив ноги, изо всех сил наклониться вперед, чтобы увеличить давление в кровеносных сосудах. Через секунду человек теряет сознание, потом умирает. Жан-Батист не испугался бы сделать это, ведь убив себя, он просто переступит черту, и с этого момента им станет управлять душа.

Но Жан-Батист не стает заканчивать земную жизнь таким образом. Сейчас он полон ожиданий и надежд. Он с радостью покидает пределы камеры, и его душа переносится в будущее, он представляет, как сидит за пуленепробиваемым стеклом, наблюдает за доктором Скарпеттой и с жадностью поглощает все ее существо, освобождает ее великолепие, проникает в ее чудесный замок и поднимает молоток, чтобы размозжить ей голову. Она лишила себя восторга, лишила Жан-Батиста своей крови. Теперь, осознав какую глупость совершила, Скарпетта придет к нему униженная и любящая. Она лишила себя радости, искалечила его, сожгла ему глаза формалином, веществом мертвых. Скарпетта вылила это ему в лицо, ядовитая жидкость моментально лишила его магнетизма и заставила его тело испытать адскую боль.

Мадам Скарпетта теперь будет вечно поклоняться его духу. Его высшее существо распространит свое превосходство на всех людей во вселенной, как писал под псевдонимом Джентльмен из Филадельфии Эдгар По. На самом деле, автором является Эдгар По. Невидимый посланник, дух По, явился Жан-Батисту, когда тот лежал в бреду в госпитале Ричмонда. Именно в Ричмонде вырос По, его душа осталась там.

Он сказал Жан-Батисту: «Прочти мои вдохновенные работы, и ты отринешь разум, друг мой. Ты будешь движим силой, никакая боль и внутренние переживания не помешают тебе».

Страница пятьдесят шесть и пятьдесят семь. Конец ограниченного развития логики. Нет больше болезней и всевозможных жалоб. Только внутренний голос и чудесное свечение.

— Кто здесь?

Волосатая рука Жан-Батиста начинает двигаться быстрее под одеялом. От обильного потоотделения вонь становится нестерпимой, он кричит от ярости и обиды.

11

Берген садится напротив на диван, Люси снова достает из кармана сложенный листок бумаги.

— Полицейские отчеты и отчет о вскрытии, — говорит Люси.

Взяв компьютерные распечатки, Берген быстро, но тщательно их просматривает.

— Состоятельный американский адвокат, часто бывал в Щецине по делам и останавливался в гостинице «Рэдиссон». Выстрелил себе в голову, в правый висок, из мелкокалиберного пистолета. Одет, на ковре найдены испражнения, уровень алкоголя в крови 2,6 промилле, — она смотрит на Люси.

— Для такого алкоголика, как он, — говорит Люси, — это, наверное, ничто.

Берген читает дальше. Отчеты составлены очень детально, упоминается пустая бутылка из-под шампанского, полупустая бутылка водки, испачканные испражнениями трусы, штаны, полотенца.

— Похоже, ему стало плохо. Так, — продолжает Берген. — Две с половиной тысячи долларов наличными в носке в нижнем ящике комода. Золотые часы, золотое кольцо, золотая цепочка. Никаких следов ограбления. Никто не слышал выстрел, или, по крайней мере, никто о нем не докладывал.

— Обслуживание номеров. Стейк, запеченный картофель, салат из креветок, шоколадный торт, водка. Кто-то, не могу произнести имя, из персонала на кухне говорит, что Рокко заказал ужин примерно в восемь часов вечером двадцать шестого, но он не уверен. Происхождение шампанского неизвестно, но такой сорт в гостинице есть. На бутылке никаких отпечатков, кроме отпечатков самого Рокко... Комнату тоже проверили, обнаружили пистолет и магазин с патронами, все отпечатки принадлежат Рокко. На руках обнаружены остатки пороха, бла-бла-бла. С отчетом они постарались на славу, — она поднимает глаза на Люси, — я еще даже половину не прочитала.

— Как насчет свидетелей? — спрашивает Люси. — Есть что-нибудь подозрительное?

— Нет, — Берген листает страницы. — Отчет о вскрытии... ого, заболевание сердца и печени, почему это меня не удивляет? Атеросклероз и так далее... Смертельная рана от выстрела с рваными краями. Смертельная рана — твоя тетя была бы вне себя. Ты знаешь, она не выносит, когда говорят, что человек умер моментально. Никто не умирает моментально, да, Люси? — Берген смотрит на Люси поверх очков. — Как ты думаешь, Рокко умер за секунду, минуту, или, может, за час?

Люси не отвечает.

— Его тело нашли в девять пятнадцать утра двадцать восьмого апреля... — Берген озадаченно смотрит на Люси. — К тому времени он пролежал там менее сорока часов. Даже двух дней не прошло, — она хмурится. — Тело найдено... сотрудником ремонтной службы, каким-то... Не могу выговорить имя.

Высокая степень разложения... Обилие личинок, — она перестает читать. — Это слишком высокая степень разложения для тела, пролежавшего в относительно прохладной комнате всего сорок часов.

— Прохладной? Там указана температура? — Люси наклоняется, чтобы заглянуть в распечатанный отчет, который она не смогла перевести.

— Здесь говорится, что окно было приоткрыто, температура в комнате 19 градусов, регулятор температуры стоял на 22, но погода была прохладная, днем всего 15, а ночью где-то 12. Дождь... — Берген хмурится. — Начинаю забывать французский, так... Никаких других версий, кроме самоубийства. Ничего необычного в отеле не происходило в день, когда Рокко заказал ужин, если тот парень из ресторанного обслуживания правильно вспомнил число, так... — она пробегает глазами отчет. — Проститутка устроила сцену в фойе. Есть описание. Очень интересно. Хотела бы я допросить ее.

Берген снова смотрит на Люси.

— Ну что ж, — произносит она тоном, от которого Люси становится не по себе, — мы все знаем, что время смерти может ввести в заблуждение кого угодно. Получается, что полиция не уверена ни в точной дате, ни, тем более, времени, когда Рокко заказал ужин. Очевидно, они не регистрируют заказы в компьютере.

Берген наклоняется вперед, Люси знаком этот взгляд, и она начинает нервничать.

— Может, позвонить твоей тете, пусть попробует определить время смерти. Или позвонить нашему другу, детективу Марино, спросить, что он думает по поводу этой проститутки в фойе? Описание похоже на тебя. Только та была иностранкой, возможно, русской.

Поднявшись с дивана, Берген подходит к окну и выглядывает на улицу. Она качает головой и проводит рукой по волосам. Когда Берген поворачивается, ее взгляд кажется непроницаемым, словно его защищает невидимая пленка, которой она прикрывается каждый день и каждый час в своей жизни.

Допрос начался.

78

Точно так же Люси могла находиться в зале заседаний на четвертом этаже офиса окружного прокурора, могла так же смотреть в пыльные окна на старые обшарпанные дома внизу. А Берген попивала бы черный кофе из пластикового стаканчика, как делала всегда, на всех допросах, которые видела Люси.

А она видела немало, по разным причинам. Люси знает, когда этот механизм в Берген начинает закипать, как изменяется, усиливается или уменьшается его сила, пока она, словно охотник, преследует, настигает и, наконец, набрасывается на обвиняемого или свидетеля, дающего ложные показания. Сейчас весь этот механизм направлен на Люси, и она испытывает ужас и облегчение одновременно.

— Ты только что вернулась из Берлина, где брала напрокат черный «мерседес», — говорит Берген. — Обратно в Нью-Йорк с тобой летел Руди, по крайней мере, я полагаю, что Фредерик Муллинз, предположительно, твой муж, был никто иной, как Руди. Он летел с тобой «Люфтганзой», а потом «Британскими авиалиниями». Вы хотите спросить, как я все это узнала, миссис Муллинз?

— Отвратительное прикрытие, наверное, самое худшее из всех, что у меня были, — сдается Люси. — Я имела в виду имя. То есть... — она начинает смеяться.

— Отвечай на вопрос. Расскажи мне об этой миссис Муллинз. Зачем она ездила в Берлин? — лицо Берген непроницаемо, словно железная маска, а страх, который сначала читался в глазах, уступил место гневу. — У меня есть ощущение, что мне не понравится то, что я услышу.

Люси смотрит на свой запотевший стакан, на поверхности в пузырьках плавает кусочек лайма.

— Обратный билет и квитанция на аренду машины были в твоей сумке, которая, как всегда, открытая, лежала на столе, — говорит Берген.

Люси молчит. Она отлично знает, что Берген ничего не упускает из виду, даже если это ее не касается.

— Может, ты хотела, чтобы я их увидела?

— Не знаю. Я не думала об этом, — тихо отвечает Люси.

Берген наблюдает за тем, как по реке буксир тянет какой-то лайнер.

Люси нервно опускает с дивана ноги.

— Итак, Рокко Каджиано совершил самоубийство. Полагаю, вы с ним нигде случайно не столкнулись, пока ты была в Европе? Не могу утверждать, что вы были именно в Щецине, хотя знаю, что многие кто едет именно в эту часть северной Польши, точно так же, как вы с Руди, летят сначала в Берлин.

— У тебя блестящее будущее в прокуратуре, — произносит Люси, не поднимая глаз. — Я бы в жизни не смогла выдержать твой допрос.

— Господи, даже не хочу себе этого представлять. Итак, мистер Каджиано, бывший адвокат мистера Жан-Батиста мертв, с пулей в голове. Полагаю, ты рада.

— Он собирался убить Марино.

— Кто тебе сказал? Рокко или Марино?

— Рокко, — признается Люси.

Она зашла слишком далеко, но теперь уже поздно, ей нужно выговориться.

— В гостиничном номере, — добавляет она.

— Боже мой.

— Так было нужно, Хайме. Это то же самое что... Что солдаты делали в Ираке, понятно?

— Нет, непонятно, — качает головой Берген. — Как ты могла пойти на такое?

— Он хотел умереть.

79

Люси рассматривает самый красивый персидский ковер, который она когда-либо видела. Она часто приходила сюда, давно, в прошлом, когда у них с Берген были совсем другие отношения.

Они стоят друг напротив друга в разных концах гостиной.

— Трудно представить тебя одетой, как проститутка, и спорящей с каким-то пьяным мужиком, — продолжает Берген. — Плохая работа, Люси.

— Я совершила ошибку.

— Да уж.

— Мне нужно было вернуться за полицейской дубинкой, — говорит Люси.

— Кто из вас нажал на курок?

Этот вопрос приводит Люси в ужас. Она не хочет вспоминать.

— Рокко хотел убить Марино, собственного отца, — снова повторяет Люси. — Собирался прикончить его, когда Марино поедет на рыбалку. Рокко хотел умереть. Он сам себя убил, что-то вроде того.

Берген выглядывает в окно, стискивает руки.

— Он сам убил себя, что-то вроде того. Вы что-то вроде убили его. Что-то вроде мертв. Что-то вроде лжесвидетельства.

— Так было нужно.

Берген не хочет об этом слышать, но у нее нет выбора.

— Правда, нужно.

Берген молчит.

— Он был в розыске. Он был уже приговорен к смерти. Шандонне нашли бы его, и ему бы не поздоровилось.

— О да, убийство из милосердия, — наконец произносит Берген.

— Это то же самое, что наши солдаты делали в Ираке.

— Убийство ради мира во всем мире, ура!

— Дни Рокко были сочтены.

— Конечно, какая разница, он уже был мертв, Люси.

— Пожалуйста, перестань издеваться.

— Мне что, тебя поздравить? — продолжает Берген. — Ты еще и меня в это втянула, потому что теперь я все знаю. Я. Все. Знаю, — повторяет она, выделяя каждое слово. — С ума сойти! Господи, я сидела тут, — она поворачивается лицом к Люси, — и как дура переводила тебе эти чертовы отчеты. С таким же успехом ты могла заявиться ко мне в офис и признаться в убийстве, а я бы ответила: «Не беспокойся, Люси. Мы все совершаем ошибки», или «Это произошло в Польше, там не моя юрисдикция, поэтому все в порядке», или «Расскажи мне все, если тебе станет от этого легче». Видишь, я с тобой даже не могу быть настоящим окружным прокурором. Когда мы одни, в моей квартире — это не работа, Люси.

80

— Жидкость, белая, словно свет, искрящаяся. Страница сорок семь! Кто здесь!

— Господи боже! — в окошке, словно вспышка, появляются глаза, на этот раз другие.

Жан-Батист чувствует тепло взгляда, но это тепло слабое, тепло тлеющего угля.

— Шандонне, черт возьми, заткнись! Уже достал своими номерами страниц, меня тошнит от тебя. Ты что, книгу прячешь? — взгляд быстро, словно искра, скользит по камере. — И вынь, наконец, руку из штанов, Мини-член!

— Мини-член, Мини-член, — раздается, словно из ада, зловещий смех Зверя.

Однажды Жан-Батист был в шести метрах от него. Это расстояние от окошка в камере до зоны отдыха на первом этаже.

Заключенному с привилегиями разрешается часовая прогулка по прямоугольной клетке с деревянным полом и проволочным ограждением, словно в зоопарке. Там совершенно нечего делать, можно только бросать кольца или просто бродить по ней. Чтобы пройти милю, по подсчетам Жан-Батиста, нужно сделать семьдесят кругов. Но ему разрешен лишь один час прогулки в неделю. Обычно он бегает по кругу, равнодушный к злобным шуточкам заключенных и к их пристальным, обжигающим взглядам. Эти прогулки — единственная возможность поговорить и увидеть друг друга, хоть на расстоянии. Многие из этих разговоров довольно дружелюбные и даже смешные. Жан-Батиста не волнует, что с ним дружелюбно никто не разговаривает, а веселятся все, в основном, издеваясь над ним.

Он знает о Звере все. Хоть этот заключенный не из примерных, у него есть привилегии — ежедневные прогулки и, конечно, радио. Впервые Жан-Батист в полной мере ощутил присутствие Зверя, когда двое охранников вели того к прогулочной зоне. Жан-Батист почувствовал тогда всю нездоровую энергию Зверя, направленную на его камеру.

Настало время смотреть, и волосатое лицо Жан-Батиста появляется в окошке. Однажды Зверь может пригодиться.

— Смотри, придурок! — Зверь снимает рубашку и показывает мускулистые руки, сплошь покрытые татуировками. Он ложится на пол и начинает отжиматься на одной руке. Лицо Жан-Батиста исчезает, он тщательно изучил Зверя, его мускулистое тело со светлыми волосами на груди. Зверь привлекательный мужчина, опасно привлекательный, с широкими скулами, красивыми зубами, прямым носом и холодными карими глазами.

Он носит очень короткую стрижку, и, даже зная, что он частенько избивает своих женщин и любит грубый секс, невозможно предположить, что на самом деле он предпочитает похищать молодых девушек, мучить их до смерти, а потом совершать половой акт с мертвым телом. Иногда он возвращается туда, где похоронил их, выкапывает и снова извращается, до тех пор пока разложение не достигает той стадии, на которой даже он не сможет это выносить.

Его прозвали Зверем потому, что он закапывает трупы, словно животное. Говорят, что он еще и каннибал. Некрофилия, каннибализм и педофилия — вот что вызывает отвращение у здешних заключенных. Они могли насиловать, душить, убивать, расчленять, приковывать своих жертв в подвалах (лишь несколько примеров), но насиловать детей или тела мертвых девушек, поедать трупы — за такое многие заключенные мечтают убить Зверя.

Жан-Батист не тратит время на мысли о том, как бы он стал убивать Зверя — это пустые фантазии тех, кто не может подобраться к Зверю ближе, чем на три метра. Необходимость изолировать заключенных друг от друга вполне понятна. Когда люди приговорены к смерти, им больше нечего терять, им ничего не стоит снова убить. По мнению Жан-Батиста, ему всегда было нечего терять, и таким образом, нечего достигать, поэтому жизнь для него не существовала. С самого детства он был тем, кого прокляли, заклеймили и вынесли за рамки общества.

Посмотрим.

Он размышляет, сидя на металлическом унитазе, вспоминает, как мать вела его в ванную, откуда открывался вид на Сену. Поэтому для Жан-Батиста Сена связана с купанием. Он вспоминает, как мать намыливала его щуплое тельце душистым мылом, просила сидеть смирно, пока сбривала отцовской бритвой завитки нежных волос с лица, рук, спины, шеи.

Иногда, нечаянно порезав Жан-Батисту палец или несколько пальцев, она прикрикивала на него, словно в ее неуклюжести был виноват он. Пространство между пальцами брить было особенно трудно. От алкоголя у мадам Шандонне дрожали руки и часто случались приступы ярости, поэтому, когда однажды она чуть не отрезала Жан-Батисту левый сосок, этим процедурам пришел конец. Отцу пришлось вызывать семейного доктора, мсье Рейно, который успокаивал Жан-Батиста, уговаривал его вести себя как ип grand garcon[154], а малыш пронзительно кричал каждый раз, когда иголка пронзала его окровавленную кожу, пришивая бледный болтающийся сосок к пушистой груди.

Его мать-алкоголичка рыдала и заламывала руки, обвиняя le petit monstre vilain[155] в том, что он не мог посидеть смирно. Слуга вытирал кровь маленького монстра, а отец маленького монстра курил французские сигареты и жаловался, как тяжело иметь сына, носящего ип costume de singe — костюм обезьяны.

Мсье Шандонне мог открыто говорить и шутить с мсье Рейно, единственным врачом, который мог приближаться к Жан-Батисту, когда тот, маленький монстр, ипе espece d'imbecile, рожденный в костюме обезьяны, жил с семьей в hotel particulier и ночевал в своей комнате в подвале. Никаких медицинских карточек, даже свидетельства о рождении, о чем позаботился мсье Рейно. Его вызывали к Жан-Батисту только в чрезвычайном случае, такие пустяки, как болезни или травмы, например, ушные боли, высокая температура, ожоги, вывихнутая лодыжка или запястье, вросший ноготь и другие несчастья, из-за которых многие дети его возраста попадали к врачу, в случае с Жан-Батистом не считались. Сейчас месье Рейно уже очень старый человек, но он не посмеет заговорить о Жан-Батисте, даже если пресса выложит кругленькую сумму, чтобы выпытать секреты о его бывшем печально известном пациенте.

81

Люси охватывает стыд и неподдельный страх.

Она рассказала Берген все, что произошло в номере 511 в гостинице «Рэдиссон», но не сказала, кто именно застрелил Рокко.

— Кто спустил курок, Люси? — настаивает Берген.

— Неважно.

— Раз ты не хочешь отвечать на мой вопрос, полагаю, это была ты.

Люси молчит.

Берген смотрит на сверкающие огни города, которые внезапно обрываются, превращаются в темноту Гудзона, и снова становятся переливчатыми огнями городских просторов Нью-Джерси. Расстояние между ней и Люси кажется непреодолимым, словно она стоит в воздухе по ту сторону окна.

Люси осторожно подходит ближе, хочет дотронуться до плеча Берген и ужасается при мысли, что если сделает это, Берген может исчезнуть навсегда.

— Марино не нужно об этом знать, — говорит Люси. — Моей тете тоже.

— Я должна тебя ненавидеть, — произносит Берген.

От нее пахнет духами. Уловив этот насыщенный, и в то же время легкий запах, Люси понимает, что Берген надушилась не для мужа, ведь его здесь нет.

— Называй это как хочешь, — продолжает Берген, — но вы с Руди совершили убийство.

— Слова, — отвечает Люси. — Потери на войне. Самозащита. Судебно-наказуемые проступки. Защита частной собственности. Все слова, законные термины, прикрывающие проступки, которые нельзя прощать, Хайме. Клянусь тебе, это не доставило мне никакой радости, никакого сладкого чувства отмщения. Он был жалким трусом, слюнтяем, в своей ужасной бесполезной жизни он жалел только об одном — что пришел его черед расплачиваться. Как мог у Марино родиться такой сын? Какие клетки должны соединиться в человеческом организме, чтобы появился Рокко?

— Кто еще знает?

— Руди. Теперь ты...

— Кто-нибудь еще? Может, это было задание? — не унимается Берген.

Люси размышляет об инсценированном убийстве Бентона, о многих событиях и разговорах, о которых никогда не расскажет Берген. Годами это терзало Люси, приводило ее в отчаянье.

— В этом косвенно замешаны и другие. Но я не могу об этом говорить. Правда, — отвечает Люси.

Берген не знает, что Бентон жив.

— Черт, какие другие?

— Я сказала косвенно. Не могу больше ничего сказать, не могу.

— Те, кто отдают тайные приказы, остаются незамеченными. Это твои другие? Те, кто отдавал приказы?

— Не конкретно насчет Рокко, — Люси вспоминает сенатора Лорда, группировку Шандонне. — Скажем так, есть люди, которые хотели видеть Рокко мертвым. Просто раньше у меня было недостаточно информации. В письме Шандонне я получила нужные сведения.

— Понятно. Конечно, Жан-Батисту Шандонне можно верить, как любому другому психопату. Кто бы ни был косвенно вовлечен в это, Люси, он уже исчез, можешь мне поверить.

— Не знаю. Были задания по поводу группировки Шандонне, причем уже давно, много лет. Я делала, что могла пока работала на Бюро в Майами, но мало получалось. Сама понимаешь, там были свои правила.

— О да, конечно, правила, — холодно произносит Берген.

— До этого случая с Рокко все было безрезультатно.

— Ну на этот раз ты добилась большого результата, Люси. Скажи мне одну вещь, ты думаешь, вы сможете избежать наказания?

— Да.

— Вы с Руди наделали ошибок, — говорит Берген. — Ты оставила полицейскую дубинку, и пришлось за ней возвращаться, тебя видели несколько человек.

Плохо, очень плохо. Вы инсценировали самоубийство очень профессионально, тщательно. Может, слишком профессионально. Я бы удивилась идеальной чистоте комнаты, пистолета, бутылок, одни отпечатки Рокко, что за чудеса. Я бы удивилась высокой стадии разложения, несовпадающей со временем смерти. И еще эти мухи, трупные мухи, которые не любят прохладную погоду.

— В Европе обычная разновидность трупной мухи, они уже привыкли к прохладной погоде, даже до минус девяти. Конечно, теплая погода предпочтительнее.

— Наверное, ты научилась этому от тети. Она гордилась бы тобой.

— Ты бы удивилась, — Люси возвращается к ошибкам. — Ты всегда всему удивляешься, поэтому ты та, кто ты есть.

— Ты зря недооцениваешь польские власти и медэкспертов, Люси. Они не так уж плохи. Если что-нибудь укажет на тебя, я не смогу тебе помочь. Этот разговор останется между нами. Сейчас я твой адвокат, а не прокурор, и хоть это неправда, придется как-то с этим жить. Но кто бы ни дал тебе это задание, неважно как давно, он не ответит на твои звонки, забудет твое имя, просто пожмет плечами, услышав о тебе на каком-нибудь заседании, или за коктейлем, или еще хуже, превратит это в шутку или историю слишком усердного частного детектива.

— Такого не будет.

Берген поворачивается к Люси, хватает ее за руки:

— Как ты можешь быть уверена в этом, ты что, глупая? У тебя всегда была голова на плечах, что с тобой случилось?

У Люси горят щеки.

— На свете много людей, которые умеют использовать других. Они втянут тебя в грязную авантюру якобы ради мира и справедливости, а потом исчезнут, рассеются, словно дымка, окажутся выдуманными. А ты будешь гнить в какой-нибудь федеральной тюрьме, или тебя выдадут другой стране, и тыстанешь удивляться, а действительно ли они существовали, те люди и, наконец, сама поверишь в то, что это лишь плод твоего воображения, потому что все вокруг будут считать тебя сумасшедшей, которая совершила преступление, выполняя секретную миссию. Кого? ЦРУ? ФБР? Чертова Пентагона? Секретной службы Ее Величества? А может, Рождественского кролика?

— Перестань, — восклицает Люси. — Все не так.

Берген трясет ее за плечи:

— Хоть один раз в жизни послушай меня!

Люси смаргивает слезы.

— Кто? — спрашивает Берген. — Кто послал тебя на это проклятое задание? Я знаю этого человека?

— Пожалуйста, перестань! Я не могу тебе сказать и никогда не скажу! Так много всего... Хайме, тебе лучше не знать. Пожалуйста, поверь мне.

— Господи! — хватка Берген ослабляется, но она не отпускает Люси. — Господи, Люси. Посмотри на себя. Ты вся дрожишь.

— У тебя не получится, — Люси сердито отступает назад. — Я не ребенок. Когда ты прикасаешься ко мне... — она отступает еще на шаг. — Когда ты прикасаешься ко мне, это все еще что-то значит для меня. Поэтому не надо. Слышишь, не надо.

— Я знаю, что это значит, — произносит Берген. — Прости.

82

В десять вечера Скарпетта выходит из такси напротив дома Берген.

Она никак не может найти племянницу, ее тревога усиливается с каждым звонком. Люси не отвечает ни на городской, ни на мобильный. На работе сказали, что не в курсе, где она. Зная свою безрассудную упрямую племянницу, Скарпетта начинает воображать невесть что. Ее смешанные чувства по поводу новой работы Люси со временем стали еще противоречивее. Люси живет в постоянной опасности, в атмосфере секретности. Возможно, это подходит ее характеру, но пугает и беспокоит Скарпетту. Очень часто Люси невозможно найти, и Скарпетта почти никогда не знает, чем она занимается.

Внутри роскошного многоэтажного дома Берген Скарпетту приветствует консьерж.

— Я могу вам чем-то помочь, мадам?

— Хайме Берген, — отвечает Скарпетта. — Последний этаж.

83

Когда Люси узнает, что в квартиру Берген поднимается Скарпетта, ее первая мысль — убежать.

— Успокойся, — говорит Берген.

— Она не знает, что я здесь, — расстроено произносит Люси. — Сейчас я не могу с ней встретиться.

— Все равно когда-нибудь придется. Почему бы не сейчас?

— Но она не знает, что я здесь, — снова повторяет Люси. — Что я ей скажу?

Берген бросает на нее странный взгляд, пока они ждут лифта.

— А чем тебе не нравится правда? — злится Берген. — Можешь сказать ей правду. Знаешь, периодически не врать очень полезно.

— Я не вру, — говорит Люси. — Никогда, если только не ради работы, особенно если это работа под прикрытием.

— Проблемы возникают, когда эти границы стираются, — Берген подходит к лифту. — Посиди в гостиной, — говорит она Люси, словно та ребенок. — Сначала я с ней поговорю.

Фойе квартиры Берген отделано мрамором, напротив изящного лифта из желтой меди букет живых цветов в вазе на столе. Берген не видела Скарпетту несколько лет, и когда та выходит из лифта, она разочарована. Кей Скарпетта выглядит усталой, мятая одежда, беспокойный взгляд.

— Кто-нибудь вообще отвечает сегодня на звонки? — сразу говорит она. — Я пыталась дозвониться Марино, Люси, тебе. У тебя было занято целый час, и я подумала, что хоть кто-нибудь дома.

— Я отключила телефон... Не хотела, чтобы прервали серьезный разговор.

Скарпетта, кажется, ее не слышит.

— Извини, что врываюсь к тебе, Хайме. Я вне себя.

— Могу представить. Перед тем как ты войдешь, хочу сказать, что Люси здесь, — произносит она, как ни в чем не бывало. — Не хотела тебя шокировать, но думаю, я тебя успокоила.

— Не совсем. В ее офисе мне отказались помочь, то есть, даже для меня Люси не было.

— Пожалуйста, входи, Кей, — предлагает Берген.

Они проходят в гостиную.

— Привет, — Люси обнимает тетю.

Скарпетта ведет себя сдержанно.

— Почему ты так со мной поступаешь? — спрашивает она, не обращая внимания на присутствие Берген.

— Как поступаю? — Люси возвращается в гостиную и садится на диван. — Ну, идите сюда, чего там стоять? — приглашает она.

— Если ты не скажешь ей, — говорит Берген, — я не хочу участвовать в разговоре.

— Не скажет чего? — Скарпетта садится напротив Люси. — Что ты должна мне сказать, Люси?

— Думаю, ты слышала, что Рокко якобы совершил самоубийство в Польше? — спрашивает ее Берген.

— Я сегодня ни о чем не слышала, — отвечает Скарпетта. — Сначала обрывала телефоны, потом летела в самолете, потом поймала такси, чтобы приехать сюда. Что значит — якобы?

Люси молча опускает глаза. Берген стоит возле двери и тоже молчит.

— Ты пропала на несколько дней. Никто не хотел говорить мне, где ты, — тихо произносит Скарпетта. — Ты была в Польше?

— Да, — отвечает Люси после долгой паузы.

— О господи, — шепчет Скарпетта. — Предположительно совершил самоубийство, — повторяет она.

Люси рассказывает о письме Шандонне, в котором он предоставил информацию об убитых журналистах и сообщил местонахождение Рокко. Она рассказывает, как его объявили в розыск.

— И мы с Руди нашли его, нашли в гостинице, где он обычно останавливался, когда приезжал по своим грязным делишкам в Щецин. Мы сказали ему, что его ищут, и все. Конец. Потому что, так или иначе, о нем бы позаботились Шандонне.

— И он убил себя, — делает вывод Скарпетта, заглядывая Люси в глаза.

Люси не отвечает. Берген выходит из комнаты.

— Интерпол уже распространил эту информацию, — бессмысленно произносит Люси. — Полиция принимает версию самоубийства.

Это на время успокаивает Скарпетту, потому что сейчас у нее нет сил выяснять правду.

Она открывает сумку и протягивает Люси письмо от Шандонне. Люси сразу же идет в кабинет Берген.

— Пожалуйста, пойдем, — начинает говорить Люси.

— Нет, — отвечает Берген, в ее взгляде читается разочарование и осуждение. — Как ты можешь ей лгать?

— Я не лгала и никогда этого не делала.

— Верится с трудом. Как насчет всей правды, Люси?

— Я расскажу. Когда придет время. Она получила письмо от Шандонне. Ты должна на это посмотреть. Происходит что-то странное.

— Это точно, — Берген поднимается из-за стола.

Они возвращаются в гостиную, рассматривают письмо и конверты в защитной упаковке.

— Непохоже на письмо, которое получила я, — сразу говорит Люси. — Оно было написано заглавными буквами и отправлено по обычной почте. Думаю, его отправил Рокко. С чего бы Шандонне писать мне и Марино заглавными буквами?

— Как выглядела бумага? — спрашивает Скарпетта.

— Как из блокнота, разлинованная.

— В Полунской тюрьме бумага обычная, белая, двадцать фунтов упаковка. Такая же, какую многие используют в принтере.

— Если не он посылал письма мне и Марино, тогда кто? — Люси медленно соображает, ей кажется, что голова сейчас лопнет от избытка информации.

Именно благодаря письму Люси приговорила Рокко к смерти. Когда они с Руди пришли к Рокко, тот ведь не признался в этом преступлении. Люси вспоминает, как он поднял к потолку глаза, это была его единственная реакция. Она не может знать наверняка, что значил его жест. Она не может знать, правдива ли та информация, которую она послала в Интерпол. Этого было достаточно для ареста, но очень возможно, недостаточно для обвинения, ведь деталей Люси не знает. Правда ли, что Рокко встречался с теми двумя журналистами за несколько часов до их смерти? Даже если так, он ли их убил?

Люси несет ответственность за то, что Рокко был объявлен в розыск. По этой причине он знал, что его жизнь кончена, неважно, сознался он в чем-то или нет. Он стал беглым, и если не они с Руди, то Шандонне распорядились бы его жизнью. Он должен был умереть. Это было необходимо. Люси убеждает себя, что мир стал немного лучше после смерти Рокко.

— Кто написал мне это чертово письмо? — говорит Люси. — Кто написал Марино и то, первое письмо, тебе? — она смотрит на Скарпетту. — Помнишь, письма с рассылкой из Национальной Академии Юстиции? Я была уверена, что это он их написал, они в его стиле.

— Согласна, — говорит Скарпетта. — Следователь в Батон-Руж тоже получил письмо.

— Может, Шандонне просто изменил почерк, когда писал это? — Люси показывает на изящный почерк. — Может, этот ублюдок уже не в тюрьме?

— Я слышала о звонках в твой офис. Зак дозвонился до меня. Думаю, мы не можем быть на сто процентов уверены, что Шандонне все еще в тюрьме, — отвечает Скарпетта.

— Мне кажется, — говорит Берген, — он бы не смог раздобыть ни блокнотную бумагу, ни конверты Национальной Академии Юстиции, находись он по-прежнему в тюрьме. Сложно сделать копии этих конвертов на компьютере?

— Господи, я чувствую себя такой беспомощной, — говорит Люси. — Вы не представляете, что я чувствую. Это легко сделать, можно отсканировать конверт, потом напечатать любой адрес и распечатать на подходящем конверте. Я бы сделала это за пять минут.

— Это ты сделала, Люси? — спрашивает Берген, внимательно наблюдая за Люси.

— Я? Зачем мне это делать? — ошарашенно произносит та.

— Ты только что сказала, что могла бы, — мрачно говорит Берген. — Как оказалось, ты способна на многое. Очень удобно было бы использовать информацию в письме как предлог, чтобы поехать в Польшу и найти Рокко, который сейчас мертв. Я ухожу. Я все-таки прокурор и не хочу больше слышать ни лжи, ни признаний. Если вы с тетей хотите поговорить, пожалуйста. Я должна включить телефон, мне нужно сделать несколько звонков.

— Я не лгала, — говорит Люси.

84

— Садись, — Скарпетта обращается к Люси, словно та еще ребенок.

Свет в гостиной выключен, и очертания Нью-Йорка, маня и отталкивая, словно яркая порхающая над городом вспышка, окружают их. Скарпетта может часами смотреть на город, как из своего дома обычно смотрит на море. Люси садится напротив нее на диван.

— Мне нравится это место, — произносит Скарпетта, всматриваясь в ночной город.

Она ищет глазами луну, но не может увидеть ее за домами. Люси тихо плачет.

— Я часто думаю, какой бы ты была, окажись я твоей матерью. Выбрала бы тогда этот опасный путь, шла бы напролом так же упрямо, безрассудно? Или женилась и родила детей?

— Я думаю, ты знаешь ответ, — тихо отвечает Люси, вытирая глаза.

— Может, получала бы стипендию Родса[156], поступила в Оксфорд и стала, в конце концов, знаменитым поэтом.

Люси поднимает на нее глаза, желая удостовериться, что тетя шутит. Но Скарпетта говорит серьезно.

— Спокойная жизнь, — мягко произносит Скарпетта. — Я вырастила тебя, точнее, заботилась о тебе, как могла. Не знаю, какого ребенка любят больше, чем я тебе любила и люблю. Но из-за меня ты увидела уродство этого мира.

— Благодаря тебе я увидела благородство, человечность, справедливость, — отвечает Люси. — Я ничего не хотела бы менять.

— Тогда почему ты плачешь? — Скарпетта наблюдает за сигнальными огоньками самолетов, которые проплывают по небу, словно маленькие планеты.

— Я не знаю.

— Вот так ты говорила в детстве, — улыбается Скарпетта. — Когда тебе было грустно, и я спрашивала у тебя, что случилось, ты отвечала «не знаю». Но я видела, что ты грустила.

Люси вытирает слезы.

— Я не знаю, что случилось в Польше, — вдруг произносит ее тетя.

Скарпетта поправляет подушки на диване, им предстоит длинный разговор. Она смотрит словно сквозь Люси, на ночь, мерцающую за окном. Когда людям нужно серьезно поговорить, им трудно смотреть друг Другу в глаза.

— Мне не нужно, чтобы ты все рассказывала. Но я думаю, что это нужно тебе, Люси.

Ее племянница неподвижно смотрит на город внизу, думает о темной реке и освещенных кораблях. Корабли — это порты, а порты — это Шандонне, своего рода артерии, по которым они осуществляют незаконную торговлю. Рокко был лишь крошечным ответвлением, но имел отношение к Скарпетте, ко всем ним, так не могло оставаться.

Не могло.

Пожалуйста, прости меня, тетя Кей. Пожалуйста, скажи, что все в порядке. Пожалуйста, не презирай меня и не думай, что я стала такой же, как они.

— С тех пор как умер Бентон, ты превратилась в саму ненависть, в карающий меч, этот город стал слишком мал для тебя и не может утолить твою жажду силы, — мягко продолжает Скарпетта. — Это подходящее место, — говорит она. Обе смотрят на огни самого могущественного города на Земле. — Потому что однажды, когда пресытишься этой силой, ты поймешь, что невыносимо иметь так много.

— Ты говоришь это о себе, — без тени обиды произносит Люси. — Ты была лучшим медэкспертом в стране, может, и в мире. Ты была главной. Это невыносимо — сила, восхищение?

Красивое лицо Люси уже не такое грустное.

— Многое казалось невыносимым, — отвечает Скарпетта. — Многое. Нет, когда я была главной, моя сила не казалась невыносимой. А вот потерять ее... У нас с тобой разное отношение к силе. Я ничего не доказываю, а ты всегда пытаешься что-то доказать, даже если в этом нет необходимости.

— Ты ничего не потеряла, — говорит ей Люси. — Твое отстранение — всего лишь иллюзия. Политика. Не они дали тебе твою силу, поэтому не могут ее забрать.

— Что с нами сделал Бентон!

Ее восклицание поражает Люси, словно Скарпетта знает правду.

— С тех пор как он умер... Я все еще не могу заставить себя сказать это. Умер, — она замолкает. — С тех пор наши жизни рушатся, как осажденные города. Один город за другим. Ты, Марино, я. Особенно ты.

— Да, я сама ненависть, — Люси поднимается, подходит к окну и садится, скрестив ноги, на великолепный старинный ковер Хайме Берген. — Я мститель. Я признаю это. Я чувствую, что мир стал безопаснее, что ты в большей безопасности теперь, когда умер Рокко.

— Но ты не можешь изображать из себя Бога. Теперь ты даже не агент правоохранительных органов, Люси. Особый отдел — частная организация.

— Не совсем. Мы сотрудничаем с международными правоохранительными организациями, очень часто при поддержке Интерпола. Нас поддерживают и другие высокопоставленные лица, о которых я не могу говорить с тобой.

— Высокопоставленные лица, которые дали тебе законное право избавить мир от Рокко Каджиано? — спрашивает Скарпетта. — Люси, ты нажала на курок? Мне нужно знать. По крайней мере, хоть это.

Люси качает головой. Нет, она не нажимала на курок. Только потому, что Руди настоял на этом. Он не хотел, чтобы порох и кровь Рокко были на руках Люси. Поэтому он сделал все сам. Кровь Рокко на руках Руди. Это несправедливо. Люси говорит об этом тете.

— Я не должна была втягивать в это Руди. Я несу такую же ответственность за смерть Рокко, как и он. Честно сказать, я несу полную ответственность, ведь я потащила его с собой в Польшу.

Они разговаривают допоздна. Рассказав тете все, что случилось в Щецине, Люси ожидает свой приговор. Самым невыносимым наказанием будет исчезнуть из жизни Скарпетты, как исчез когда-то Бентон.

— Я чувствую облегчение оттого, что Рокко умер, — наконец говорит Скарпетта. — Что сделано, то сделано, — прибавляет она. — Когда-нибудь Марино захочет узнать, что действительно случилось с его сыном.

85

Голос доктора Ланье звучит бодро, словно он пошел на поправку, но это видимость, он на пределе сил, физических и моральных.

— Вы нашли для меня безопасное место, где я могу остановиться? — спрашивает по телефону Скарпетта из отеля «Мелроуз» на углу Шестьдесят третьей и Лексингтон.

Она предпочла не оставаться на ночь у Люси, несмотря на уговоры. Ей не удалось бы рано утром уехать в аэропорт без ведома племянницы.

— Самое безопасное место в Луизиане — мой загородный дом. Он не слишком велик, теперь вы понимаете, почему я не могу позволить себе иметь консультантов...

— Послушайте, — прерывает его Скарпетта, — сначала я должна попасть в Хьюстон, — она не уточняет детали. — Я могу быть у вас только послезавтра.

— Я встречу вас, только скажите, когда.

— Если сможете, достаньте мне машину, это будет лучше всего. Я сейчас еще ничего не знаю точно. Я слишком устала. Но я лучше как-нибудь сама доберусь, чтобы не утруждать вас. Только скажите, как доехать до вашего дома.

Она записывает адрес, решив, что легко найдет это место.

— Есть конкретные пожелания насчет машины?

— Надежную.

— Об этом я кое-что знаю, — отвечает следователь. — Я доставал много людей из ненадежных машин. Займусь этим сейчас же.

86

Трикси курит сигарету с ментолом и наблюдает, как Марино опустошает холодильник, забивая контейнер со льдом пивом, мясом, бутылками с горчицей и майонезом.

— Уже полночь, — Трикси вертит в руке бутылку пива, в горлышке которой застрял слишком большой кусок лайма. — Давай выспимся, а потом поедешь. По-моему, это гораздо благоразумнее, чем срываться среди ночи, полупьяным и в расстроенных чувствах.

Марино был в запое с тех пор, как вернулся из Бостона. Сидел напротив телевизора, отказывался отвечать на телефонные звонки, не хотел ни с кем разговаривать, даже с Люси и Скарпеттой. Около часа назад из офиса Люси пришло сообщение на его мобильный телефон, которое, наконец, протрезвило Марино ровно настолько, чтобы он смог встать с кресла.

Трикси поднимает бутылку, пытается вытолкнуть застрявший кусок лайма языком. Ей это удается, и пиво выплескивается ей в рот, стекает по подбородку. Раньше это показалось бы Марино смешным, но сейчас ничто не может заставить его улыбнуться. Он открывает дверцу морозилки, достает кубики льда и бросает их в свой контейнер. Настоящее имя Трикси — Тереза, ей тридцать лет, в дом Марино, расположенный в одном из рабочих кварталов Ричмонда, она переехала меньше года назад.

Марино зажигает сигарету и бросает взгляд на Трикси, на ее отекшее от выпивки лицо, на постоянно размазанную под глазами тушь. Ее светлые волосы настолько сожжены частыми окрашиваниями, что Марино противно к ним прикасаться. Он сказал ей об этом однажды, когда был пьян. Периодически ее оскорбленные чувства выплескиваются наружу, и когда он чувствует близкую бурю, то предпочитает уйти в себя или из квартиры.

— Пожалуйста, не уходи, — Трикси глубоко затягивается, и, едва вдохнув, выпускает дым. — Я знаю, что ты сделаешь. Ты просто не вернешься больше. Я видела, что ты запихивал в свой грузовик. Пистолеты, шар для боулинга, даже свои трофеи и рыболовные снасти, не говоря уже об одежде, которая тут висит бог весть сколько.

Она подходит к Марино и хватает его за руки. Тот щурится от дыма.

— Я тебе позвоню. Мне нужно в Луизиану, ты же знаешь. Док сейчас там, собирается там остаться, я ее знаю. Я ее слишком хорошо знаю, поэтому догадываюсь, что она хочет сделать. Даже если она мне ничего не говорит. Ты же не хочешь ее смерти, Трикси.

— Черт, я сыта ей по горло, не желаю больше слышать. Док то, Док это! — ее лицо становится злым, она отталкивает руку Марино, словно дотронуться до нее было его идеей. — С тех самых пор, как мы познакомились, ты не перестаешь твердить о ней. Она единственная женщина в твоей жизни. Я всего-навсего второсортный запасной игрок.

Марино морщится. Он не переносит экспрессивных определений Трикси, которые звучат из ее уст, словно фальшивые аккорды расстроенного пианино.

— Я всего лишь девушка, не приглашенная на праздник твоей жизни, — она продолжает разыгрывать драму. Драма — это все, что осталось от их отношений, плохо сыгранная мыльная опера.

Их ссоры происходят по большей части механически, и хотя Марино не любитель психологии, даже он понимает причину. Они с Трикси ссорятся из-за всего, потому что на самом деле ссорятся из-за ничего.

Трикси разворачивается и уходит, шлепая по полу босыми ногами с ярко-красным лаком на ногтях и размахивая толстыми руками. Пепел с сигареты падает на линолеум.

— Давай, катись в свою Луизиану к Доку, и может, когда ты вернешься, если вернешься, кто-нибудь другой будет жить на этой свалке, а я уйду. Уйду, уйду!

Час назад Марино попросил Трикси выставить дом на продажу. Она может тут жить, пока его не продадут.

Трикси выходит из комнаты, ее полная грудь, обтянутая цветастым синтетическим платьем подпрыгивает при каждом шаге. Марино испытывает чувство вины и в то же время злится на Трикси. Каждый раз, когда она попрекает его Скарпеттой, он выходит из себя, не в силах сдержать гнев, но не может защититься от ее нападок.

К сожалению, у него никогда ничего не было со Скарпеттой, и замечания Трикси еще сильнее ранят его задетое самолюбие. Марино плевать, что он потерял всех женщин, которые были в его жизни, для него важна лишь одна, которую ему никогда не получить. Вспышка гнева Трикси близится к пику и скоро пойдет на спад, приближая обычный неизбежный финал.

— Просто смотреть противно, до какой степени ты на ней помешан, — кричит Трикси. — Ты для нее всего лишь безотказный болван. Вот кем ты всегда для нее будешь. Здоровый, жирный, тупой болван! — ее голос срывается. — И мне плевать, умрет, она или нет! Смерть — это все равно единственное, что она знает.

Марино поднимает контейнер, словно пушинку, пересекает обшарпанную, захламленную гостиную и подходит к двери. Он окидывает взглядом комнату, останавливаясь на цветном телевизоре, уже не новом, но все-таки хорошем, фирмы «Сони». Он с грустью смотрит на свое любимое кресло, в котором провалялся, кажется, половину жизни, и сердце его сжимается. Марино представляет, сколько часов провел полупьяный, глядя футбол, как долго тратил время и силы на таких, как Трикси.

Она неплохая женщина, не злая. Ни одна из них не была злой, все они оказались просто жалкими, и сейчас он понимает, до какой степени жалок сам, потому что никогда не настаивал на большем, а мог бы.

— Я не буду тебе звонить, — говорит Марино. — Мне плевать, что станет с домом. Можешь его продать, сдать, жить в нем, плевать.

— Ты же это несерьезно, малыш, — Трикси начинает плакать. — Я люблю тебя.

— Ты не знаешь меня, — говорит с порога Марино. Он не чувствует в себе сил, чтобы уехать, он слишком устал, но сил на то, чтобы остаться, у него тоже нет.

— Конечно знаю, малыш, — она гасит об раковину сигарету и достает из холодильника еще одно пиво. — Ты будешь по мне скучать, — ее лицо, мокрое от слез, искажает улыбка. — Ты снова сюда притащишься. Я чуть с ума не сошла, когда ты сказал, что не вернешься. Ты вернешься, — она открывает бутылку. — И знаешь, почему? Знаешь, что заметила Детектив Трикси, а? Ты не берешь свои рождественские украшения. Все эти миллионы пластмассовых Санта Клаусов, оленей, снеговиков, гирлянд и остальных вещиц, которые ты так долго коллекционировал... Ты собираешься просто уехать и оставить все это в подвале? Ну уж нет, ни за что!

Она убеждает себя, что так оно и есть, Марино не уехал бы навсегда, не забрав любимые рождественские украшения.

— Рокко умер, — говорит он.

— Кто? — переспрашивает Трикси, ее лицо ничего не выражает.

— Вот видишь, именно это я имел в виду. Ты не знаешь меня, — произносит он. — Ну ничего, ты не виновата, — говорит Марино уходя. Из жизни Трикси, из Ричмонда. Навсегда.

87

Пропавшую женщину зовут Кэтрин Брусс.

Это последняя жертва серийного убийцы. Она считается похищенной, предположительно убитой. Ее муж, бывший пилот ВВС, сейчас работающий на компанию «Континенталь», был в отъезде. После того как на протяжении двух дней жена не отвечала на телефонные звонки, он забеспокоился и попросил друга зайти к нему домой. Кэтрин дома не оказалось, как и ее машины, которую впоследствии обнаружили на стоянке магазина «Уол-Март» возле университета Луизианы. Машина не привлекала внимания, потому что с таким количеством покупателей, стремящихся попасть в магазин, стоянка никогда не пустует, даже ночью. Ключи оказались в замке зажигания, двери не заперты, кошелек и бумажник исчезли.

Солнце только начинает всходить и постепенно освещает еще сонное небо, которое обещает сегодня быть ясным и голубым. До вчерашнего шестичасового выпуска новостей Ник ничего не знала о похищении. Она все еще не может в это поверить. Согласно имеющимся данным, друг Кэтрин Брусс сразу же обратился в полицию, то есть, вчера утром. Эта информация должна была тут же появиться в новостях. Чем занимаются эти идиоты в рабочей группе? Проверяли друга семьи, чье имя, кстати, не разглашается, на детекторе лжи, желая удостовериться, что Кэтрин действительно пропала? Или вскопали задний двор, чтобы убедиться, что муженек не прикончил ее перед отъездом?

Убийца получил дополнительные восемь часов, люди их потеряли, Кэтрин их потеряла. Она могла быть еще жива, а сейчас, скорее всего, уже мертва. Кто-то мог заметить ее и убийцу. Все может быть. Ник как одержимая ходит по стоянке в поисках хоть чего-нибудь, способного навести на след. Но место преступления не выдает своих тайн. Машину Кэтрин Брусс увезли, на стоянке повсюду валяется только мусор, жвачка и куча окурков.

Лишь в семь шестнадцать Ник повезло. Эта маленькая находка в детстве привела бы ее в восторг — две монеты по двадцать пять центов. Обе лежат решкой вверх. Когда выпадает решка — это к удаче, а сейчас удача нужна ей, как никогда. Услышав сообщение в новостях, она сразу примчалась сюда. Если эти две монетки и лежали здесь, фары их не высветили. И сегодня утром она их не увидела. Когда Ник приехала на стоянку, было еще темно. Она делает снимки монет и записывает их расположение, как ее учили в Академии. Надев перчатки, она кладет монеты в бумажный конверт и направляется в магазин.

— Мне нужно поговорить с менеджером, — обращается Ник к кассиру. Тот пробивает целую гору детской одежды, пока женщина с усталыми глазами, вероятно, мать, достает кредитку.

Ник думает о Бадди, и ей становится стыдно.

— Сюда, — кассир указывает на деревянную дверь.

Слава богу, менеджер на месте.

Ник показывает ему значок, спрашивая:

— Вы можете показать мне точное место, где нашли машину Кэтрин Брусс?

Менеджер, молодой приветливый парень, заметно расстроен.

— С радостью вам покажу. Я точно знаю, где это произошло. Полиция торчала тут несколько часов, пока машину не увезли. Это ужасно.

— Да, это ужасно, — соглашается Ник.

Когда они выходят на улицу, уже светло.

Монеты лежали примерно в семи метрах от того места, где нашли машину Кэтрин Брусс, черную «максиму» девяносто девятого года.

— Вы уверены, что именно здесь?

— Да, совершенно уверен, мадам. Именно здесь, в пятом ряду. Многие женщины, если приезжают вечером, предпочитают парковаться ближе к входу.

В ее случае это не помогло, но она хотя бы задумывалась о своей безопасности. А может, и нет. Большинство людей паркуются близко к входу, если не ездят на дорогих машинах и не боятся, что им поцарапают дверь. Обычно об этом волнуются мужчины. Ник никогда не понимала, почему женщины не интересуются машинами, и не заботятся о них так, как мужчины. Будь у нее дочь, она бы позаботилась о том, чтобы ее малышка знала название всех моделей машин. Ник говорила бы ей, что если она станет хорошо учиться и найдет хорошую работу, однажды будет ездить на «ламборгини». То же самое она говорит Бадди, у которого полно игрушечных спортивных машин, он любит катать их по стенам.

— Ничего необычного не заметили в тот вечер, когда она поставила машину на стоянку? Кто-нибудь вообще видел Кэтрин Брусс? — Ник обращается к менеджеру, с которым они осматривают стоянку.

— Нет. Не думаю, что она заходила в магазин, — отвечает тот.

88

«Белл-407» — самый красивый вертолет, который когда-либо видела Люси.

Естественно, ведь это ее вертолет, она разрабатывала в нем каждую деталь, за исключением изначального заводского набора компонентов. Четыре лопасти, мягкое планирование, максимальная скорость сто сорок узлов (чертовски здорово для гражданского вертолета) и компьютерный контроль за топливом — лишь часть основного оборудования. Плюс к этому — кожаные сиденья, баллонеты шасси для аварийной посадки на воду (что маловероятно), заземление, если вертолет врежется в высоковольтную линию (Люси обычно очень осторожно водит, чтобы допустить такое), запасной бак с горючим, система наблюдения за погодой, за воздушным пространством и компьютерная система позиционирования — все технические новинки, разработанные Люси.

Вертолетная стоянка находится на Гудзоне. На второй стартовой площадке Люси уже в четвертый раз обходит свою «ласточку», осматривает двигатель, проверяет уровень масла, фильтры, гидравлику. Если во время полета она потеряет гидравлику, ей придется вручную выравнивать вертолет. Слабой женщине это вряд ли удастся, именно поэтому Люси постоянно поднимает тяжести в спортзале.

Она с нежностью проводит рукой по хвостовой части и приседает, чтобы еще раз проверить антенны на днище вертолета. Люси залезает в кабину и глазами ищет Руди, ругая его за медлительность. Словно услышав ее, в дверях появляется Руди со спортивной сумкой в руках. Он направляется к вертолету и разочарованно смотрит на свободное левое сиденье. Сегодня он как всегда второй пилот. На Руди форменные штаны и тенниска, он выглядит простым симпатичным парнем.

— Знаешь, — говорит он, пристегиваясь, пока Люси быстро, но тщательно проводит предполетную проверку, проверяет предохранители, выключатели, дроссель. — Ты ужасно жадная, — говорит он. — Просто собственница какая-то!

— Потому что это мой вертолет, умник, — она заводит мотор. — Двадцать шесть ампер. Полный бак горючего. Не забывай, у меня больше часов и, кстати, больше свидетельств.

— Молчи, — добродушно говорит Руди, он всегда в отличном настроении, когда они летят вместе. — Слева чисто.

— Справа чисто.

89

Только во время полета с Люси Руди может испытать настоящий экстаз, почувствовать себя с ней единым целым.

Люси никогда не заканчивает то, что иногда начинает. Руди мог бы чувствовать себя использованным после того, как они уехали из Щецина, если бы не понимал, что произошло на самом деле. Простая реакция, характерная для большинства людей, видевших смерть или побывавших в любой стрессовой ситуации. Они нуждаются в тепле человеческого тела, для них секс — доказательство, что они живы. Руди иногда спрашивает себя, не поэтому ли он постоянно думает о сексе.

Он не влюблен в Люси, никогда бы не позволил этому случиться. Впервые увидев ее давным-давно, он и не собирался обращать на нее внимание. Она вылезала из огромного «Белл-412» после обычного показательного полета, который проводили каждый раз, когда эксперты из ФБР или какая-нибудь важная шишка посещала Академию. Руди полагал, что корректнее будет позволить молодой и привлекательной Люси, единственной женщине в Службе спасения, приветствовать какого-то там министра.

Он наблюдал, как она выключила двигатель громадного двухмоторного чудовища и вылезла из вертолета. На ней была темно-синяя форма и черные сапоги по щиколотку. Он удивился, увидев красивую девушку, которая уверенно и грациозно шагала к министру. Она выглядела очень женственно, и Руди начал сомневаться в правдивости слухов о ней. Ее тело притягивало взгляд, она двигалась, словно экзотическое животное, тигр, подумал Руди, наблюдая, как она подошла к министру юстиции и вежливо пожала ему руку.

Люси атлетического сложения, но при этом женственна, к ней очень приятно прикасаться. Руди научился не любить ее слишком сильно, он знает, когда остановиться.

Через минуту вертолет готов к взлету, электроника и наушники включены, шумно вращаются лопасти — самая чудесная музыка. Руди чувствует, как вместе с вертолетом поднимается настроение Люси.

— Мы взлетели, — говорит она в микрофон. — Вертолет четыре-ноль-семь Танго-Лима, направляется на юг с тридцать четвертой.

Больше всего на свете Люси нравится летать. Она может ровно держать вертолет даже при сильном ветре. Развернув вертолет, она отжимает рычаг и направляется на юг.

90

Скарпетта вылетает в Хьюстон самым ранним рейсом, и, учитывая разницу во времени, приземляется в аэропорту Джорджа Буша в пятнадцать минут одиннадцатого утра.

Путь на север в Ливингстон занял еще час сорок. Она не стала брать напрокат машину и самостоятельно искать дорогу к Полунской тюрьме, а наняла шофера, как оказалось, это было мудрое решение. По пути Скарпетта насчитала столько поворотов, что наверняка заблудилась бы, поехав одна. Мысли беспорядочно бродят в голове, Скарпетта не в силах сейчас ни о чем думать.

Она совершенно бесстрастна, обычное состояние при даче показаний в суде, когда адвокаты защиты нападают, словно хищники, с нетерпением ожидая запаха крови. Но редко удается ее ранить и никогда — ранить смертельно. Где-то в глубине, в спасительном убежище своего мозга, Скарпетта молчит всю дорогу. Она не разговаривает с водителем, сказав лишь, куда ехать. Водитель явно очень разговорчивая женщина, но Скарпетта сразу предупредила, что не хочет беседовать, ей нужно поработать.

— Хорошо, — ответила женщина, одетая в черную форму, кепку и галстук.

— Вы можете снять кепку, — сказала ей Скарпетта.

— Спасибо большое, — женщина с облегчением сняла кепку. — Не представляете, как я не люблю эту форму, но большинство пассажиров предпочитают, чтобы я выглядела, как подобает шоферу.

— Уж лучше не надо, — сказала Скарпетта.

Впереди появляется тюрьма, современная бетонная крепость, больше похожая на огромный плавучий корабль с рядом симметричных маленьких окошек. Двое рабочих на крыше что-то оживленно обсуждают. Вокруг здания разбит большой газон, по периметру тюрьму окружают толстые кольца колючей проволоки, они сверкают на солнце, словно полированное серебро. Охранники на постах то и дело осматривают территорию в бинокль.

— Брр, — содрогается шофер. — От этого места мне не по себе.

— Все будет нормально, — уверяет ее Скарпетта. — Они покажут вам, где припарковать машину, и вы подождете меня там. Не советую тут прогуливаться.

— А если мне понадобится в туалет? — беспокойно спрашивает шофер, останавливаясь у поста.

Началось. Это, наверное, самая опасная миссия, которую когда-либо брала на себя Скарпетта.

— Тогда, думаю, вам просто надо будет у кого-нибудь спросить, — отстраненно произносит она, опускает окно и передает охраннику свои водительские права, значок, бумажник с удостоверением личности и документами медэксперта.

Оставив работу в Ричмонде, она чувствовала себя так же ужасно, как и Марино. Скарпетта так и не вернула свой значок, и никто не подумал попросить его. Или никто не осмелился. Может, она и правда больше не главная, но Люси права — никто не может лишить Скарпетту природного дара, умения делать работу, которую она все еще любит. Скарпетта знает, что она хороший эксперт, даже если никогда в этом не признается.

— К кому? — спрашивает охранник, протягивая ей права и документы.

— К Жан-Батисту Шандонне, — отвечает Скарпетта, вздрогнув от звука его имени.

Кажется, будто охранник довольно небрежно относится к своим обязанностям, учитывая обстановку и ответственность, возложенную на него. Но его поведение и возраст говорят скорее о том, что он уже давно работает в тюремной системе и едва ли замечает атмосферу угрозы и опасности, неизбежно исходящую от мира, частью которого он становится каждый день, приходя на работу. Он заходит в будку и проверяет список.

— Мадам, — обращается он к шоферу, указывая на стеклянный фасад здания тюрьмы, — поезжайте вперед, вам скажут, где припарковать машину.

Развевающийся флаг Техаса словно провожает Скарпетту. Погода напоминает ей осень, небо кристально чистое, щебечут птицы. Природа живет своей жизнью, не зная зла.

91

Жизнь в тюрьме не меняется.

Приговоренные приходят и уходят, старые имена исчезают в безмолвии. Спустя несколько дней, а может, недель — Жан-Батист часто теряет счет времени — имена бывших заключенных забываются, их заменяют новые, прибывшие для ожидания смерти. Камера 30 — Жан-Батист. Камера 31 — справа от Жан-Батиста — Мотылек. Этого маньяка-некрофила так называют, потому что у него постоянно трясутся руки, словно он машет крыльями, и кожа у него серого цвета. Он любит спать на полу, просыпаясь, когда гасят свет, и его тюремная одежда всегда покрыта толстым слоем серой пыли, словно крылышки мотылька.

Жан-Батист бреет руки, длинные завитки волос медленно падают в раковину.

— Так, Волосатик, — в окошке появляются чьи-то глаза. — Твои пятнадцать минут почти истекли. Еще две минуты, и я забираю бритву.

— Certainment[157], — он намыливает другую руку дешевым мылом, осторожно выбривая пространство между пальцами.

Нелегко ему даются и пучки волос, торчащие из ушей, но кое-как он справляется и с ними.

— Время вышло.

Жан-Батист не спеша споласкивает бритву.

— Ты побрился, — Мотылек говорит так тихо, что другие редко его слышат.

— Oui, mon ami[158]. Я выгляжу прекрасно.

Из-под двери выезжает ящик, и охранник отступает назад, подальше от бледных голых пальцев, возвращающих пластиковую бритву.

92

Мотылек сидит на полу и катает мяч так, чтобы тот ударился о стену и вернулся по той же траектории.

Он молчит, кажется таким слабым. Единственное удовольствие, которое он получал от убийств, это секс с мертвым телом. У мертвой плоти нет энергии, кровь теряет магнетические свойства. Жан-Батист использовал очень эффективный метод, когда убивал — женщина с тяжелой травмой головы могла прожить довольно долго, достаточно долго, чтобы Жан-Батист успел укусить и выпить ее жизнь, ее кровь, подпитывая свой магнетизм.

— Прекрасный денек, не так ли? — тихое замечание Мотылька осторожно проникает в камеру Жан-Батиста. Он единственный может услышать этот голос. — Облаков нет, позже может появиться некоторая облачность, но после полудня она уйдет на юг.

У Мотылька есть радио, он как одержимый постоянно слушает прогноз погоды.

— Вижу, у мисс Джитльмэн новая машина, симпатичный маленький «БМВ-роудстер», серебряного цвета.

В каждой камере есть маленькое отверстие с решеткой, оно выходит на улицу, и заключенные могут увидеть парковку перед главным входом в тюрьму. В одиночных камерах смотреть больше не на что, поэтому заключенные весь день таращатся в это окно. В каком-то смысле, это их маленькая месть охранникам, ведь работники тюрьмы не любят, когда заключенные узнают какие-то детали из их личной жизни. Теперь жертвой стала мисс Джитльмэн, молодая симпатичная сотрудница информационной службы — сообщение про ее новенький «БМВ» будет передаваться из уст в уста, пока не обойдет всю тюрьму.

Жан-Батист, наверное, единственный, кто редко смотрит в эту щель, называемую окном. После того как он запомнил все машины, их цвета, модели, номера и, конечно, владельцев, Жан-Батист считает бессмысленным подходить к окну. Единственное, что там меняется — цвет неба. Он слезает с унитаза, даже не натянув штаны, и выглядывает в окно. Слова Мотылька показались ему интересными. Заметив на стоянке «БМВ», Жан-Батист задумчиво возвращается на унитаз.

Он думает о письме, которое послал прекрасной Скарпетте, представляет, как это письмо все изменило, и теперь она, наконец, должна подчиниться его воле.

Сегодня Зверю разрешат четыре часа общения со священником и семьей. Потом его отвезут в Хантсвиль, и в шесть часов он умрет.

Это тоже все меняет.

В правом углу двери появляется сложенный листок бумаги. Жан-Батист слезает с унитаза, снова не надев штаны, поднимает записку и возвращается на место.

Камера Зверя находится через пять камер слева от Жан-Батиста, поэтому он всегда может сказать, когда записка приходит от Зверя. Сложенный листок бумаги становится почти серым внутри и снаружи оттого, что каждый заключенный, к кому попадает записка, разворачивает и читает ее, некоторые даже добавляют свои комментарии.

Жан-Батист согнувшись сидит на унитазе, длинные спутанные волосы на его спине хорошо видны сквозь белую, мокрую от пота рубашку. Каждый раз, когда он чувствует магнетизм, ему становится жарко, а здесь, в тюрьме, он постоянно окружен магнетизмом. Его энергия проходит по металлическим решеткам камеры, возвращается в кровь и снова продолжает этот бесконечный круг.

"Сегодня, — пишет Зверь карандашом, — ты, наверное, обрадуешься, когда меня увезут. Ты будешь по мне скучать? Может, и нет".

Впервые Зверь не прибавил никаких оскорблений, хотя Жан-Батист уверен, что остальные заключенные все равно восприняли эту записку как насмешку.

«Тебе не придется скучать по мне, топ ami», — пишет в ответ Жан-Батист.

Зверь поймет, что он имеет в виду, но ничего не будет знать о том, каким образом Жан-Батист избавит его от свидания со смертью. За дверью раздаются громкие шаги охранников. Жан-Батист рвет записку Зверя на куски и запихивает их в рот.

93

Должно быть, убийца подошел сразу после того, как она припарковала машину. Кэтрин даже не успела вытащить ключи из зажигания.

Ник полагает, что кошелек и бумажник выбросили на стоянке, а за два дня их наверняка кто-нибудь подобрал. К сожалению, пока никто не сознался. Дело Кэтрин Брусс очень широко освещается на телевидении, поэтому тот, кто подобрал кошелек или бумажник, точно знает, что располагает уликой. Какой-нибудь слюнтяй, время от времени действующий из моральных соображений. Теперь он вряд ли позвонит в полицию и признается, что держал кошелек у себя, не предполагая, что он может принадлежать убитой женщине, если Кэтрин действительно убили.

Даже если она ее еще жива, то это ненадолго.

Неожиданно Ник приходит мысль, что этот человек мог позвонить рабочей группе Батон-Руж, а у тех, вне всякого сомнения, нашелся бы повод не разглашать информацию о находке. Ник постоянно думает об «Уол-Марте», о том, что сама находилась там примерно в то же время, когда похитили Кэтрин Брусс.

Убийца наверняка сразу увез женщину в тайное место, куда отвозил и предыдущих жертв.

Ник допускает вероятность, хоть и очень слабую, что Кэтрин могла зайти в «Уол-Март», пока она бродила там, как делала каждый день после возвращения из Ноксвиля.

Фотографии привлекательной блондинки часто мелькают на экране телевизора, появляются в ежедневных выпусках газет. Но Ник не видела ни одной женщины, даже отдаленнонапоминающей блондинку, пока бродила по «Уол-Марту» в тот день, разглядывала вышивание, которым никогда не занималась, и перебирала безвкусное яркое белье, которое никогда бы не надела.

Почему-то в памяти Ник постоянно всплывает образ той странной женщины с больным коленом. Что-то в этой женщине тревожит ее.

94

Во время приливов маленькие лодки могут заплывать в заводи, куда почти невозможно добраться при отливе и куда нормальные люди не поплывут даже в благоприятную погоду.

Даррен Ситрон обычно на полной скорости врывается в такие заводи на своей старой лодке, скользит по мелководью пока наконец нос лодки не уткнется в грязь. Сегодня прилив ниже, чем хотелось бы, но он все равно давит на газ, устремляясь вверх по Блайнд-ривер. Его лодка врезается в ил, который здесь может достигать полутора метров в глубину. Там запросто можно оставить свои ботинки, и хотя Даррену обычно удается вытащить лодку, он не любит бродить в воде, кишащей змеями.

Загорелый восемнадцатилетний парень, он занимается тем, что ищет новые места охоты на аллигаторов. Из-за этого занятия его не очень-то жалуют. Чтобы поймать больших аллигаторов, чью шкуру, мясо и голову можно выгодно продать, Даррену нужна крепкая веревка, большой стальной крючок и, конечно, наживка. Чем выше наживка висит над водой, тем длиннее должен быть аллигатор, чтобы достать ее. Самая лучшая наживка — собаки. Даррен добывает их в приютах, обманывая всех своим невинным видом. Он делает то, что должен, и убеждает себя в том, что собак все равно усыпят. Когда Даррен охотится, он думает только об аллигаторе, а не о наживке и о том, как добыл ее. Обычно они появляются ночью, особенно если Даррен сидит тихо в лодке, включив кассету с записью собачьего воя. Он научился не обращать внимания на наживку, а думать только об огромном аллигаторе, который появится из воды, сомкнет свои челюсти и попадется на крючок. Затем Даррен застрелит хищника в голову из ружья.

Он скользит в лодке по мутной воде, заросшей кувшинками, болотной травой и словно разлинованной тенями от кипарисов, одетых в испанский мох, которые выставляют из воды спутанные корни. Глаза аллигаторов то появляются, то исчезают, особенно если где-то поблизости самка отложила яйца. Длинные хвосты оставляют на земле заметные следы, и как только Даррен видит множество следов, он запоминает это место и возвращается ночью, если позволяет погода и прилив.

В воздух поднимается голубая цапля, недовольная вторжением человека. Даррен ищет на берегу следы, а за ним по пятам, переливаясь на солнце, следуют стрекозы. Глаза аллигаторов напоминают ему крошечные туннели, исчезающие под водой, как только он посмотрит на них. За поворотом он замечает огромное количество следов и желтую веревку на дереве. На огромном стальном крюке висит остаток приманки — человеческая рука.

95

Сегодня, впервые более чем за пять лет, Бентон разговаривает с сенатором Фрэнком Лордом из телефонной будки.

Ситуация представляется Бентону почти комичной — серьезный, безукоризненно одетый сенатор Лорд по пути в Конгресс останавливается на заправке, чтобы позвонить из телефона-автомата. Бентон устроил этот разговор после того, как вчера ночью получил от сенатора неожиданное электронное письмо.

"Проблемы, — говорилось в письме. — Завтра в 7:15. Скажи номер".

Бентон узнал номер автомата, по которому сейчас говорил, и немедленно отослал его сенатору. Если возможно, всегда выбирай простой, самый очевидный план. Слишком сложные и тщательно продуманные планы имеют обыкновение расстраиваться, теперь Бентон знает точно.

Он прислоняется к стене и следит, как бы кто не заинтересовался его побитым «кадиллаком». Бентон отмечает про себя каждую подозрительную деталь на улице, пока сенатор Лорд рассказывает ему о письме, которое Шандонне написал Скарпетте. О письме с каллиграфическим почерком.

— Как ты об этом узнал? — спрашивает его Бентон.

— Вчера вечером мне домой позвонила Хайме Берген. Она обеспокоена этим письмом, считает, что Шандонне устроил ловушку, а Скарпетта идет прямиком в нее. Она хочет, чтобы я вмешался и помог. Люди забывают, что и у меня есть некоторые ограничения. Зато мои враги всегда об этом помнят.

Сенатор с удовольствием послал бы в Батон-Руж федеральных агентов, но даже он не может нарушать закон. Рабочая группа Батон-Ружа должна сама попросить ФБР участвовать в расследовании, но только под контролем рабочей группы. В деле с этими похищениями, вернее, убийствами, есть непреодолимая проблема разграничения полномочий, но пока никакие законы не нарушены, хотя федералы и пытаются вмешаться.

— Черт бы побрал их невежественность, — говорит сенатор Лорд. — Черт бы побрал этих глупцов.

— Уже близко, — произносит Бентон. — Письмо означает, что развязка близится. Все идет не так, как я хотел. Это плохо, очень плохо. И я волнуюсь вовсе не за себя.

— Можно как-нибудь это уладить?

— Только я знаю, как. Но это потребует разоблачения.

— Думаю, что здесь ты прав, — говорит сенатор Лорд после долгой паузы. — Но назад дороги нет, мы не можем снова пройти через это. Ты правда?..

— Мне придется. Письмо значительно меняет дело, а ты ее знаешь. Он заманивает ее туда.

— Она сейчас там.

— В Батон-Руж? — у Бентона внутри все опускается.

— В Техасе. Я хотел сказать, она сейчас в Техасе.

— Черт. Это тоже не очень хорошо. Это письмо... на сей раз оно настоящее. В Техасе для нее небезопасно.

На мгновение он представляет себе, как Скарпетта разговаривает с Шандонне. Вначале у него были свои причины желать этой встречи, но, если честно, он никогда не думал, что она пойдет на это, никогда, несмотря на все усилия с его стороны. Сейчас она не должна быть там. Проклятье.

— Мы можем сколько угодно сокрушаться, но факт остается фактом, Бентон, она там.

— Фрэнк, он обязательно воспользуется этим.

— Сомневаюсь, что ему удастся. Только не оттуда. Даже если он очень умен. Я предупрежу их немедленно.

— Он более чем умен. Суть в том, что если Шандонне заманивает ее в Батон-Руж, он собирается быть там. Я его знаю. Я знаю ее. Она поедет туда, как только покинет Техас, если только он не перехватит ее где-нибудь в Техасе. Надеюсь, все произойдет не так быстро. Но в любом случае, она подвергается серьезной опасности. И это не только из-за него, но и из-за его сообщников. Наверное, они уже в Батон-Руж. Его брат должен быть там. Теперь эти убийства легко объяснить: это он, а его подружка помогает. Ее еще не поймали, поэтому у меня есть основания полагать, что они с Бев Киффин прячутся вместе.

— Похищать женщин — огромный риск для таких известных преступников, как они.

— Ему скучно, — замечает Бентон.

96

Сотрудники Полунской тюрьмы носят серую форму и черные бейсболки.

Двое охранников ведут Жан-Батиста через ряд железных дверей, которые оглушительно захлопываются за его спиной, напоминая ему звук выстрела. На поясах охранников тихонько бряцают наручники. Каждый звук отзывается в крови Жан-Батиста, тонны стали вокруг превращают его магнетизм в огромную энергию, которая с каждым шагом вспыхивает с новой силой. Он чувствует себя свободным, шагая в наручниках.

— Понять не могу, кого угораздило тебя навестить, — говорит ему один из охранников. — По-моему, первый твой посетитель, да?

Его зовут Филипп Уилсон. У него красный «мустанг» с буквами ХЗН на номерном знаке.

Хозяин, — решил про себя Жан-Батист в первый же день, как попал сюда.

Он молча проходит в очередную дверь, задыхаясь от жары.

— Ни одного посетителя? — вторит ему другой охранник, Рон Абрамс, высокий, с редеющими светлыми волосами. — Печально, не так ли, месье Шандонне? — с издевкой произносит он.

Здесь охранники меняются часто, Абрамс — новенький, Жан-Батист чувствует, как он радуется возможности отвести знаменитого монстра на встречу с загадочным посетителем. Новым охранникам всегда любопытен Жан-Батист, это потом, привыкнув, они начинают испытывать к нему отвращение. По словам Мотылька, Адаме ездит на черной спортивной «тойоте», а уж он-то знает каждую машину на стоянке, так же, как всегда знает самый последний прогноз погоды.

У крошечной камеры в зале для свиданий сзади крепкая сетчатая дверь из металлической проволоки, выкрашенной в белый цвет. Уилсон отпирает ее и, сняв с Жан-Батиста наручники, снова запирает. Внутри стоит стул, на маленькой полке — черный телефон с металлическим кабелем.

— Я бы хотел «пепси» и шоколадные пирожные, пожалуйста, — говорит сквозь стекло Жан-Батист.

— У тебя есть деньги?

— У меня нет денег, — тихо отвечает он.

— Ладно. На этот раз сделаю тебе одолжение, если уж тебя еще ни разу не навещали. Было бы глупо со стороны леди покупать что-нибудь такому засранцу, как ты, — бесцеремонно произносит Абрамс.

Через стекло Жан-Батист оглядывает просторную чистую комнату, видит торговые автоматы и все их содержимое. Трое других заключенных разговаривают по телефону с посетителями.

Ее здесь нет.

Энергия вокруг Жан-Батиста начинает потрескивать от гнева.

97

Как всегда бывает когда дело срочное, все усилия разбиваются вдребезги о мерное течение повседневной жизни.

Сенатор Лорд не страдал чрезмерным самомнением и вполне мог сам сделать звонок. Он считал, что намного удобнее уладить дело лично, чем объяснять кому-то, как это сделать. Повесив трубку в телефонной будке, сенатор садится обратно в машину и едет на север, набирает номер помощника.

— Джеф, мне нужен телефон коменданта Полунской тюрьмы, срочно.

Записывать информацию и одновременно вести машину по трассе в час пик — особое искусство, которому Фрэнку пришлось научиться много лет назад.

Но тут сигнал пропадает, связь обрывается.

Теперь сенатор либо вообще не может дозвониться, либо попадает на голосовую почту. Видимо, Джеф тоже ему перезванивает.

— Повесь трубку! — восклицает сенатор.

Через двадцать минут секретарша в Полунской тюрьме все еще ищет коменданта. Наверное, ей не верится, что человек на другом конце провода — действительно сенатор Фрэнк Лорд, один из самых влиятельных и заметных политиков страны. Обычно, такие люди, как он, договариваются о встречах и делают звонки через помощников.

Сенатор Лорд пытается сосредоточиться на еле ползущем транспорте и сердитых водителях. Он уже несколько минут ждет ответа. Ни один разумный человек, вернее, ни один человек, знающий, что разговаривает с сенатором Лордом, не осмелился бы заставить его ждать. Вот тебе и награда за скромность, за то, что иногда хочешь что-то сделать сам. Например, забрать вещи из химчистки, сходить за покупками или заказать столик в ресторане, несмотря на подозрительность метрдотелей, которые решают, что это какой-то розыгрыш или что звонивший просто пытается выбить лучший столик.

— Извините, — наконец произносит секретарша. — Я не могу найти коменданта. Сегодня он очень занят, вечером у нас казнь. Что-нибудь передать?

— Как ваше имя?

— Джоди.

— Нет, Джоди, вы не можете ничего ему передать. Дело срочное.

— Ну, — она колеблется. — Судя по номеру, вы звоните не из Вашингтона. Не могу же я вытащить коменданта с важного собрания, а потом окажется, что вы — не сенатор.

— У меня нет времени. Найдите его. Господи! А заместитель у него есть?

Связь обрывается, проходит пятнадцать минут, прежде чем он снова дозванивается до секретарши. Та девушка уже ушла, звонок принимает другая, но сигнал снова пропадает.

98

— Как мне это надоело, — говорит Ник отцу.

Она ездила в полицейское управление Батон-Руж, но смогла добраться лишь до фойе первого этажа. Наконец, когда она сказала, что, возможно, у нее есть улика по делу, появился детектив и тупо уставился на монетки в конверте. Посмотрел снимки, которые она сделала на стоянке «Уол-Марта», и равнодушно выслушал теорию Ник, все время поглядывая на часы. Она отдала ему монеты с твердой уверенностью, что стала посмешищем.

— Мы работаем над одним и тем же, а эти засранцы и говорить со мной не хотят. Извини, — Ник иногда забывает, что ее отец не выносит бранные слова. — Может быть, они знают что-то, что может помочь нам в Закари. Но нет, они рады выслушать меня, но на их помощь рассчитывать не приходится.

— Ты выглядишь усталой, Ник, — замечает отец, доедая омлет с сыром и кусочками колбасы.

Бадди увлеченно играет напротив телевизора, не замечая ничего вокруг.

— Хочешь еще овсяных хлопьев?

— Больше не могу, хотя, у тебя лучше всех получается заливать их молоком.

— Ты всегда это говоришь.

— Потому что это правда.

— Будь осторожна, эти люди в Батон-Руж не любят таких как ты, особенно женщин.

— Они меня даже не знают.

— Им не обязательно тебя знать, чтобы ненавидеть. Они хотят сохранить репутацию. В мое время хорошая репутация значила, что я могу прийти в магазин, взять что-нибудь и заплатить позже, когда будут деньги. Было доверие. А теперь один эгоизм. Эти ребята из Батон-Руж не хотят пачкаться.

— А об этом поподробнее. — Ник намазывает маслом еще одно печенье. — Когда ты готовишь, я слишком много ем.

— Они готовы на все, будут лгать, увиливать, красть, — говорит отец.

— А женщины продолжают умирать, — у Ник пропадает аппетит и она кладет печенье обратно на тарелку. — И кто хуже? Человек, который их убивает, или люди, которым нет дела ни до преступлений, ни до жертв?

— Два минуса никогда не дают плюс, Ник, — кивает он. — Я рад, что ты не работаешь там, иначе я бы волновался за тебя еще больше. И вовсе не из-за маньяка, разгуливающего на свободе, а из-за твоих коллег.

Ник обводит взглядом кухню, которую помнит с детства. С тех пор как умерла ее мать, здесь ничего не изменилось. Электрическая плита с четырьмя конфорками, белый холодильник, белые шкафчики. Ее мать хотела сделать кухню во французском стиле, поставить старинную мебель, купить бело-голубые занавески, может быть, какую-нибудь оригинальную настенную плитку. Но ей это так и не удалось. Поэтому кухня осталась белой. Даже если испортится какой-нибудь электроприбор, ее отец, наверняка, не захочет его заменить, пусть даже придется каждый день есть консервы. Ник беспокоит, что он не может расстаться с прошлым и продолжает жить, затаив горе и злость.

Ник поднимается из-за стола, целует отца в макушку. Ее глаза наполняются слезами.

— Я люблю тебя, па. Позаботься, пожалуйста, о Бадди. Обещаю, что скоро стану хорошей мамой.

— Ты и так хорошая мама. — Ковыряя вилкой яичницу, он поднимает глаза. — Важно не то, сколько времени ты проводишь с ребенком, а то, как ты его проводишь.

Ник думает о матери. Они провели вместе так мало времени, зато каждая минута была счастливой. Так ей теперь кажется.

— Ну вот, ты плачешь, — говорит отец. — Что с тобой происходит, Ник?

— Не знаю, не знаю. Задумалась, и вдруг — разревелась. Наверное, это из-за мамы. Все эти события напомнили мне о прошлом, затронули во мне какую-то невидимую струну, о которой я даже не подозревала, и которая отозвалась во мне странным, пугающим звуком. Мне страшно, папа. Пожалуйста, помоги мне. Пожалуйста.

Отец медленно поднимается из-за стола, прекрасно понимая, о чем она говорит.

— Не надо, Ник, — со вздохом произносит он. — Посмотри на меня. Я перестал жить. Когда я вернулся домой тем вечером и увидел... — Он откашливается, пытаясь побороть слезы. — Я почувствовал, что во мне что-то перевернулось, словно сердце оборвалось. Зачем тебе это, Ник?

— Потому что я хочу знать правду. Может быть, то, что я себе воображаю, намного страшнее правды.

Он соглашается и снова вздыхает:

— Поднимись на чердак. Там, под грудой старых ковров, ее маленький голубой чемоданчик.

— Я помню, — шепотом говорит Ник, вспоминая, как мама собирала этот чемоданчик перед отъездом в Нэшвиль к тете, перенесшей операцию на глазах.

— Она никогда не меняла код, потому что не могла его запомнить. Ноль, ноль, ноль, прямо как из магазина. — Он снова откашливается, отводя взгляд. — Все что тебе надо — там. Некоторые вещи достались мне незаконно, но я, как и ты, хотел знать все. У меня училась дочь начальника полиции, и, как ни стыдно это признавать, он сделал мне пару одолжений за то, что я поставил ей хорошую оценку и написал рекомендацию в колледж. Я получил, что хотел, и пожалел об этом, — продолжает он. — Только не приноси чемоданчик сюда, никогда не хочу больше этого видеть.

99

Сотрудница информационной службы Джейн Джитльмэн извиняется за то, что Скарпетте пришлось столько ждать.

Пятнадцать минут она стояла под дверью с надписью «Аллан Б., Полунская тюрьма». Яркое полуденное солнце жарило нещадно, так что Скарпетта даже вспотела. С дороги она чувствует себя совершенно вымотанной, ей хочется в душ. Она решила не давать воли эмоциям, но терпение начинает потихоньку иссякать. Больше всего на свете она мечтает, чтобы все поскорее закончилось, закончилось навсегда.

— Журналисты буквально оборвали нам телефон. Вечером казнь, — объясняет мисс Джитльмэн.

Она дает Скарпетте бэдж посетителя, и та прикрепляет его к одежде. Костюм она не меняла с тех пор, как выехала из Флориды. Правда, погладила его вчера в отеле, после того как они расстались с Люси. Слава богу, Люси не знает где она сейчас. Если бы Скарпетта сказала, куда направляется, племянница попыталась бы ее остановить или отправиться вместе с ней. Скарпетта поехала в Полунскую тюрьму, даже не договорившись о визите, и позвонила уже из Хьюстона. Как она и думала, Шандонне согласился ее принять. Однако было неприятно узнать, что он давно включил ее в список посетителей. По крайней мере, его дурацкая шутка оказала ей услугу. Теперь Скарпетта здесь. Возможно, даже хорошо, что у него не было времени подготовиться к их встрече.

Охранники проверяют документы Скарпетты, и мисс Джитльмэн проводит ее через тяжелые железные двери, затем через маленький садик — место отдыха для персонала тюрьмы. Миновав еще несколько автоматических дверей, Скарпетта решает, что поступает глупо. Не стоило сюда приходить — Шандонне ей манипулирует, она обязательно пожалеет об этом визите, потому что в итоге Жан-Батист получит то, что хочет.

Туфли Скарпетты звонко цокают по кафельному полу вестибюля — с точки зрения психологии, неверный ход. Строгий официальный костюм в полоску и белая рубашка с отворотами лучше бы соответствовали обстановке. И даже если бы этот ублюдок и не увидел разницы, в костюме бы она, по крайней мере, чувствовала себя не такой уязвимой.

При виде Жан-Батиста, спокойно сидящего во второй кабинке, у Скарпетты подкашиваются ноги. Гладко выбритый с головы до ног, он с наслаждением потягивает «пепси» и ест шоколадное пирожное, притворяясь, что не замечает посетительницу.

Скарпетта отказывается подыгрывать и смотрит на него в упор. Она удивлена, что он выбрит и одет во все белое. Без пучков торчащих во все стороны волос, он выглядит почти нормальным, даже со своим уродливым лицом. Шандонне допивает «пепси», облизывает пальцы. Усевшись напротив, Скарпетта берет трубку телефона.

Взгляд косых глаз Шандонне блуждает по комнате, на бледном как полотно лице появляется хищная улыбка. Рукава белой рубашки оторваны, и Скарпетта отмечает, какие у него мускулистые руки. Уродливые длинные волосы выбиваются из подмышек, торчат из ворота рубашки. Очевидно, Жан-Батист выбрил только те места, которые нельзя прикрыть одеждой.

— Как мило, — холодно говорит она в трубку. — Ты побрился для меня.

— Конечно. Хорошо, что вы пришли. Я знал, что вы придете. — Он поворачивается к ней, но, похоже, не может сфокусировать на ней взгляд.

— Сам брился?

— Да. Сегодня. Специально для вас.

— Это трудно, если не видишь, — ровным голосом замечает Скарпетта.

— Мне не нужны глаза, чтобы видеть. — Он проводит языком по мелким острым зубам, берет банку из-под «пепси». — Что вы думаете о моем письме?

— А что мне о нем думать?

— Что у меня талант, конечно.

— Ты научился каллиграфии в тюрьме?

— Я всегда умел красиво писать. Когда я был petit[159], родители запирали меня в подвале, и у меня было достаточно времени, чтобы развивать способности.

— Кто послал письмо? — продолжает расспрашивать Скарпетта.

— Мой дорогой покойный адвокат, — Жан-Батист щелкает языком. — Представить не могу, почему он решил себя убить. Но возможно, и к лучшему. Вы же знаете, он был совершенно никчемным. Может быть, дурная наследственность.

Скарпетта вытаскивает блокнот и ручку:

— Ты сказал, у тебя есть для меня информация. Поэтому я здесь. Если просто хочешь поболтать — я ухожу. У меня нет ни малейшего желания сидеть с тобой.

— Вторая часть сделки, мадам Скарпетта, — произносит он, блуждая взглядом по комнате, — это моя казнь.

— Я согласна.

Он довольно улыбается.

— Расскажите, — он подпирает щеку рукой. — Как это происходит?

— Безболезненно. Тиопентал натрия оказывает седативное действие, панкурониум-бромид — расслабляющее. Бертолевая соль останавливает сердце, — по-научному объясняет Скарпетта. Жан-Батист зачарованно слушает. — Довольно дешевое средство, со стопроцентным результатом. Смерть наступает через несколько минут.

— А мне не будет больно, когда вы сделаете укол?

— Ты никогда не испытаешь ту боль, которую причинял другим. Ты мгновенно заснешь.

— Вы обещаете, что станете моим доктором? — Он начинает поглаживать банку из-под «пепси». Ужасный длинный ноготь на правом большом пальце испачкан шоколадом, видимо, от пирожного.

— Хорошо, если ты поможешь полиции. Так что за информация?

Он диктует ничего не говорящие Скарпетте имена и адреса. Исписав страниц двадцать, она начинает подозревать, что Шандонне морочит ей голову. Информация бесполезна. Может быть.

Дожидаясь, пока он дожует пирожное, Скарпетта спрашивает:

— Где твой брат и Бев Киффин?

Жан-Батист вытирает рот и руки рубашкой, мускулы напрягаются при каждом движении. Шандонне очень силен и невероятно проворен. Скарпетте все труднее подавлять эмоции, в памяти упорно всплывает та ночь, когда этот человек, отделенный сейчас лишь стеклом, пытался ее убить. Она вспоминает лицо Джея Талли, который обманул ее, а потом тоже пришел за ней. Просто необъяснимо, как близнецы помешаны на Скарпетте. Она сама не верит в это. Удивительно, но сейчас Жан-Батист Шандонне вызывает у нее одно чувство — желание поскорее забыть ужасы прошлого. Здесь он безобиден. А через несколько дней будет мертв.

Скарпетта не вернется, чтобы сделать инъекцию, ее совершенно не волнует, что пришлось лгать.

Он не отвечает на ее вопрос, а вместо этого произносит:

— У Рокко есть небольшой chateau[160] в Батон-Руж, странное местечко, где живут гомосексуалисты. Прямо в центре города. Я бывал там много раз.

— Ты слышал о женщине из Батон-Руж, по имени Шарлота Дард?

— Конечно. Она была слишком некрасивой для моего брата.

— Ее убил Рокко Каджиано?

— Нет, — Шандонне вздыхает, словно ему вдруг стало скучно. — Я же сказал, она была слишком некрасивой для моего брата. Вам стоит внимательней меня слушать. Батон-Руж. — Он отвратительно ухмыляется, взгляд блуждает по комнате. — Знаете, жизнь человека можно прочитать по его рукам.

Ее руки лежат на коленях, она держит блокнот и ручку. Шандонне говорит о ее руках, словно может их видеть, хотя взгляд его остается бессмысленным, как у слепого.

Симулянт.

— Господь ставит знаки на руках сынов человеческих, чтобы они знали о поступках своих. Каждая мысль и деяние оставляет свой след. Рука может рассказать об уме и талантах человека.

Скарпетта внимательно слушает, удивляясь, к чему он клонит.

— Во Франции можно увидеть в основном точеные руки. Как мои. — Он поднимает вверх ладонь с длинными узкими пальцами. — И как ваши, мадам Скарпетта. У вас изящные руки художника. Теперь вы знаете, почему я не трогаю руки. «Психономия рук, или руки как показатель умственного развития». Monsieur Ричард Бимиш. Очень занятная книга, с примерами из жизни. Но вы, скорее всего, не найдете ее в обычной библиотеке, она старая, тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Там есть два типа рук, напоминающих ваш. Квадратная ладонь, точеная, но сильная. И ладонь художника, мягкая и гибкая, и, опять же, точеная. Обычно бывает у людей импульсивных.

Скарпетта молчит.

— Да, импульсивных. Вот вы пришли без предупреждения. Неожиданно. Вы — человек резкий. Хотя сангвиник.

Он смакует слово «сангвиник». В средневековой медицине так называли человека, у которого кровь преобладает над остальными жидкостями организма. Считается, что сангвиники — жизнерадостные и оптимистичные, но сейчас Скарпетта этого не чувствует.

— Значит, ты не трогаешь руки. Поэтому на руках твоих жертв нет следов укусов, — произносит Скарпетта.

— Руки — это душа. Я не трогаю средоточие того, что освобождаю. Я только облизываю руки избранных.

Он определенно пытается унизить ее, но Скарпетта еще не все выяснила.

— Следов укусов нет и на стопах ног, — замечает она.

Вертя пустую банку из-под «пепси», Шандонне пожимает плечами.

— Ноги меня не интересуют.

— Где Джей Талли и Бев Киффин? — снова спрашивает Скарпетта.

— Я устал.

— Зачем тебе защищать брата после того, как он обращался с тобой всю жизнь?

— Я мой брат, — странно отвечает Шандонне. Затем морщится и начинает тереть живот, взгляд бесцельно бродит по комнате.

— Кажется, меня тошнит.

— Тебе больше нечего сказать? Если нет, я ухожу.

— Я слепой.

— Ты притворяешься, — выдает Скарпетта.

— Вы лишили меня зрения, но я видел вас. — Он проводит языком по острым маленьким зубам. — Помните свой замечательный домик и гараж с душем?

Вернувшись из Ричмонда, с места преступления, вы пошли в гараж, чтобы переодеться. Вы были в душе.

Скарпетта пытается подавить гнев и стыд. Она ездила на место преступления, обследовала полуразложившийся труп, найденный на причале в Ричмонде. Вернувшись домой, она проделала в гараже обычную процедуру: сняла рабочую одежду, ботинки, завернула все в пластиковый мешок и пошла в душ. Скарпетта не могла войти в дом, не смыв с себя запах смерти.

— Маленькое окошко в двери вашего гаража так похоже на окошко в моей камере, — продолжает Шандонне, отрешенно блуждая взглядом по комнате. — Я видел вас.

Его губы искривляются в уродливой улыбке, из языка течет кровь.

У Скарпетты холодеют руки, по спине пробегают мурашки.

— Обнаженной. — Он начинает сосать язык. — Я смотрел, как вы раздевались. Это было прекрасно, словно изысканное вино. Вы были бургундским, округлым и терпким, со сложным букетом. Такое нужно пить сразу, одним глотком. А сейчас вы больше похожи на бордо, потому что становитесь насыщеннее, когда говорите. Не в физическом смысле, конечно. Мне нужно было увидеть вас обнаженной, чтобы прийти к этому выводу. — Он прижимает руку к стеклу, руку, способную превратить человеческое тело в кровавое бесформенное месиво. — Да, определенно красное вино. Вы всегда...

— Довольно! — голос Скарпетты срывается на крик, ярость выплескивается наружу, словно внезапная буря. — Заткнись, ты, грязный кусок дерьма. — Она вплотную подходит к стеклу. — Я не собираюсь выслушивать этот бред. Мне плевать, что ты тут говоришь. Мне плевать, что ты видел меня голой. Думаешь, ты меня испугал? Думаешь, мне есть дело до твоих извращенных фантазий? Мне плевать, что я сожгла тебе глаза, когда ты размахивал этим чертовым молотком перед моим лицом. И знаешь что самое смешное, Жан-Батист Шандонне? Ты здесь из-за меня. Так кто же победил? Должна тебя огорчить, но я не вернусь, чтобы сделать инъекцию. Это сделает посторонний человек. Каким и ты являлся для тех, кого убивал.

Вдруг Жан-Батист резко оборачивается к двери из кабинки.

— Кто здесь? — произносит он шепотом.

Скарпетта бросает трубку и уходит.

— Кто здесь?! — кричит он.

100

Жан-Батист любит наручники.

Толстые стальные браслеты на запястьях — словно кольца магнетической силы, которая волнами проходит сквозь него. Сейчас он спокоен, даже разговаривает с охранниками. Офицеры Абрамс и Уилсон ведут его через железные двери, на каждом посту предъявляют бэджи с фотографией и именем. Охранник по другую сторону двери открывает замок, и путешествие продолжается.

— Она очень меня расстроила, — произносит Шандонне своим мягким голосом. — Мне не нужно было давать волю чувствам. Она лишила меня глаз и даже не извинилась.

— Вообще не понимаю, зачем ей понадобился такой засранец, как ты, — размышляет вслух Абрамс. — Если кто и должен расстраиваться, так она, после того что ты пытался сделать. Я читал об этом и все знаю о твоей никчемной жизни.

Абрамс совершает ошибку, поддаваясь эмоциям. Он ненавидит Жан-Батиста. Он хочет его задеть.

— Меня тошнит, — слабым голосом произносит Жан-Батист.

Они останавливаются перед очередной дверью, и Абрамс показывает бэдж в стеклянное окошко. Дверь открывается. Жан-Батист смотрит в пол, отворачиваясь от охранников, которые пропускают их дальше в тюрьму.

— Я ем бумагу, — признается Жан-Батист. — Это нервное. А сегодня съел много бумаги.

— Пишешь себе письма, да? — усмехается Абрамс. — Неудивительно, что ты столько времени проводишь на унитазе.

— Вы правы, — соглашается Жан-Батист. — Но на этот раз мне совсем плохо. Я чувствую слабость, и у меня болит живот.

— Пройдет.

— Не волнуйся, если не пройдет, отправим тебя в лазарет, — вступает в разговор Уилсон. — Сделают тебе клизму. Думаю, ты оценишь.

Голоса заключенных отражаются эхом от стен и решеток. Шум стоит ужасный. Жан-Батист не знает, как бы вынес это, если бы не умел управлять своим слухом. Если и этого не достаточно, он мысленно отправлялся во Францию. Но сегодня он уедет в Батон-Руж, где воссоединится с братом. Со своим братом? Это кажется Жан-Батисту таким запутанным. Когда они вместе, он остро ощущает различие между ними, словно они ничем не связаны. Когда нет, их связь усиливается, и они сливаются в единое целое, выполняя свое предназначение. Жан-Батист знакомится с красивой женщиной, она страстно его желает. Они занимаются сексом. Потом он освобождает ее, пробуждая в ней восторг, и когда все заканчивается, и она свободна, Жан-Батист упивается ее кровью, наслаждаясь солоноватым вкусом с привкусом железа, которое ему так необходимо. Потом иногда у него болят зубы, и он массирует десны и моется.

Наконец показывается камера, и он смотрит, кто сегодня на дежурном посту. С этой женщиной могут возникнуть проблемы, но они преодолимы. Никто не может наблюдать одновременно за всем. Жан-Батист медленно проходит мимо, держась за живот. Женщина даже не поворачивается в его сторону. Этот полдень принадлежит Зверю. Сейчас он в комнате для свиданий, еще одной, расположенной в конце коридора. Она сделана специально для встречи с семьей или священником, поэтому выглядит поприличней. За последние три-четыре часа посетителей было много, женщина должна обратить внимание на то, что устроит Зверь. Почему бы и нет? Ему нечего терять.

Дверь помещения, в котором находится Зверь, прозрачная, поэтому охранники могут видеть каждое его движение, следить, чтобы он ничего не сделал добрым людям с грустными взглядами, которые пришли его навестить. Зверь смотрит через стекло на Жан-Батиста, тот останавливается напротив своей камеры, охранники снимают с него наручники и открывают дверь.

Неожиданно Зверь начинает истошно вопить, подбегает к двери и пытается залезть наверх, матерится, колотит руками по стеклу. Все внимание переключается на него. Жан-Батист с такой силой хватает Уилсона и Абрамса за широкие кожаные пояса, что отрывает охранников от земли. Их крики сливаются с оглушительными воплями беснующегося Зверя. Мощным ударом Жан-Батист впечатывает обоих в бетонную стену камеры, не забыв распахнуть дверь, чтобы та не захлопнулась. Длинным отвратительным ногтем он вырывает им глаза, и его сильные руки с легкостью переламывают им шеи. Лица охранников синеют, они перестают сопротивляться. Жан-Батист убил их почти без крови, если не считать маленьких струек из глаз и раны на голове Уилсона.

Жан-Батист снимает с Абрамса форму и переодевается. Все это занимает считанные секунды. Он надвигает на глаза черную бейсболку, надевает очки охранника. Он выходит из камеры, захлопывает дверь. Лязг теряется в криках Зверя, только что получившего в лицо струю из баллончика с перцовым газом. Но это только подхлестывает его, и он начинает сопротивляться по-настоящему.

Спокойно предъявляя бэдж Абрамса, Жан-Батист проходит одну дверь за другой. Он настолько уверен в успехе, что чувствует себя как рыба в воде. Его ноги словно оторвались от земли. Будто по воздуху, он беспрепятственно выходит на свободу, доставая из кармана ключи от машины Абрамса.

101

Прислонившись к стене, Скарпетта медленно пьет черный кофе в международном аэропорту Джорджа Буша.

Прекрасно зная, что от кофе станет хуже, она упрямо делает глоток за глотком. Аппетита нет, она только что купила гамбургер, но даже не смогла к нему притронуться. От кофеина у нее дрожат руки. Возможно, ее бы успокоил глоток виски, но эффект все равно будет недолгим. К тому же, сейчас нужно мыслить трезво. Она сможет справиться со стрессом и без ущерба для здоровья.

Пожалуйста, возьми трубку, — умоляет она.

Три гудка. Наконец:

— Да.

На другом конце слышен грохот мотора, Марино едет на грузовике.

— Слава богу! — восклицает Скарпетта, отходя в сторону от суетливых пассажиров. — Ради всего святого, Марино, где ты был? Я несколько дней пытаюсь дозвониться до тебя. Сожалею по поводу Рокко...

Она должна была это сказать ради Марино.

— Не хочу об этом говорить, — подавленно отвечает он. — Где я был? В аду. Побил собственный рекорд потребления бурбона и пива, не отвечал на телефон.

— О нет, опять поссорился с Трикси? Я столько раз говорила, что...

— Давай не будем, — обрывает ее он. — Не обижайся, Док.

— Я в Хьюстоне, — выдает она.

— О черт!

— Я все записала. Может, конечно, это всего лишь его выдумки. Он сказал, что у Рокко дом в Батон-Руж, в каком-то районе, где живет много голубых, в центре. Вполне возможно, дом оформлен на чужое имя. Соседи должны знать Рокко. Там могут быть улики.

— Да, кстати, если ты не слушаешь новости, Док. В одной из заводей нашли человеческую руку, — рассказывает Марино. — Сейчас проверяют ДНК. Возможно, это его последняя жертва, Кэтрин Брусс. Если так, парень совсем рехнулся. Руку нашли в правом притоке Блайнд-ривер, она впадает в озеро Морепа. Наш приятель должен знать там все закоулки, в эту заводь просто так не доберешься, туда почти никто не заглядывает. Он подвесил руку на крючок в качестве приманки для аллигаторов.

— Или для устрашения.

— Не думаю, — говорит Марино.

— Что бы там ни было, ты прав: похоже, он спятил.

— Должно быть, сейчас ищет новую жертву, — произносит он.

— Я еду в Батон-Руж, — сообщает Скарпетта.

— Я так и думал, что ты бросишься туда, — голос Марино теряется в оглушительном реве мотора. — И все из-за какого-то дурацкого передоза восьмилетней давности.

— Это не просто передозировка, и ты это знаешь.

— Что бы это ни было, там небезопасно, поэтому я направляюсь туда же. Выехал прошлой ночью, теперь заправляюсь кофе на каждой стоянке и постоянно останавливаюсь, чтобы сходить в туалет.

Скарпетта неохотно рассказывает Марино о причастности Рокко к делу Шарлотты Дард: тот представлял подозреваемого — ее лечащего врача.

— Осталось еще часов десять, — говорит Марино, словно не слыша ее. — И нужно где-то поспать, поэтому, скорее всего, увидимся только завтра.

102

По радио Джей слышит новость о своем брате-мутанте Жан-Батисте. В его затуманенном сознании возникают противоречивые чувства.

Потный, он лежит в душной рыбацкой хижине, ощущая, как его красота уходит с каждым днем. Во всем виновата Бев. Чем чаще она ездит на материк, тем больше привозит пива. Раньше Джей мог неделями обходиться без пива, сейчас холодильник не пустует никогда.

Ему всегда было трудно воздерживаться от алкоголя, с тех самых пор, как еще мальчиком он начал пробовать во Франции изысканные вина отца, вина богов, как говорил тот. Когда Джей ни от чего не зависел, он пил умеренно — он наслаждался винами, терпеливо их смаковал. А теперь стал заложником дешевого пива. Со времени последней поездки Бев, он пил по ящику в день.

— Думаю, придется смотаться еще раз, — говорит Бев, наблюдая, как Джей осушает очередную банку.

— Да уж, смотайся, — пиво стекает по его голой груди.

— Как хочешь.

— Да пошла ты. Этого, по-моему, ты чего-то хочешь. — Он подходит ближе, глаза пылают гневом. — Я опускаюсь на дно, — кричит он и в ярости швыряет пустую банку в стену. — Ты во всем виновата! Разве можно торчать здесь с такой тупой коровой и не спиться!

Он хватает из холодильника еще одну банку и выходит, пнув ногой дверь. Сдерживая улыбку, Бев спокойно смотрит ему вслед. Ничто так не радует ее, как пьяный, потерянный Джей. Наконец она нашла способ вернуть его. Теперь, когда его мерзкий братец на свободе, Джей станет еще невыносимей, попытается что-нибудь сделать, поэтому нужно быть начеку. Бев чувствует себя в безопасности, только когда он пьян. Странно, что она не додумалась до этого раньше, но тогда она нечасто бывала на материке и не покупала столько пива. Неожиданно Джей начал требовать, чтобы она ездила за выпивкой раз или даже два в месяц. Она возвращалась с ящиками пива и удивлялась, сколько он пьет. До недавнего времени он не напивался. Зато пьяный Джей не отталкивает ее. Теперь Бев вытирает его влажным полотенцем и ждет, когда он впадет в забытье. На следующее утро Джей не помнит, как она изобретательно удовлетворяла с его помощью собственные желания. Трезвый, он бы не стал этого делать.

Она наблюдает за тем, как он возится с радио, пытается включить последние новости. Джей уже порядком нализался. С тех пор как они знакомы, он не набрал ни грамма. Она всегда завидовала его великолепно сложенному телу. Но скоро все изменится. Вокруг талии появится жирок, и самооценка Джея падет под тяжестью набранного, несмотря на упражнения, веса. Это неизбежно. Может, и его божественное лицо перестанет быть таким красивым. Забавно, если Джей станет настолько уродливым, что даже она — по его мнению, отнюдь не красавица — перестанет его хотеть. Что там за история была в Библии? Самсон, могущественный, великолепный Самсон, поддался чарам... как же ее звали? Она срезала его волшебные волосы, или что-то вроде. И он потерял свою силу.

— Эй, ты, тупая дрянь! — кричит Джей. — Какого черта ты там стоишь? Мой брат едет сюда, если уже не здесь. Он найдет меня, он всегда находит.

— Я слышала, что близнецы мыслят одинаково. Они как бы настроены друг на друга. — Бев намеренно сказала «близнецы», чтобы его подколоть. — Он не тронет ни тебя, ни меня. Забыл, мы с ним уже встречались. Мне кажется, я ему даже нравлюсь, я на него хоть смотрю без отвращения.

— Ему никто не нравится. — Джей сдается и со злостью выключает радио. — Не выдумывай. Мне нужно найти его, прежде чем он выкинет какую-нибудь глупость. Например, найдет бабу и прикончит ее, проломив череп и оставив эти чертовы укусы.

— Ты когда-нибудь видел, как он это делает? — небрежно спрашивает она.

— Иди, приготовь лодку, Бев.

Она уже не помнит, когда он последний раз называл ее по имени. Какой сладкий звук! Но Джей тут же портит счастливый момент, добавляя:

— Еще эта чертова рука на крючке... Все из-за тебя, если бы ты привезла щенка, ничего бы не произошло.

С тех пор как Бев вернулась из последней поездки на берег, он только и упрекал ее, что она не достала наживку для аллигаторов. Ни слова благодарности за то, кого она вместо этого принесла.

Бев смотрит на матрас возле стены. «У тебя полно наживки, — на днях сказала она Джею. — Уже не знаешь, что с ней делать». Бев убедила его использовать человеческое мясо. Джей забавляется, мучая рептилий, которые даже больше него самого. Сначала смотрит, как аллигатор трепыхается на крючке, потом ему это наскучивает, и он убивает рептилию выстрелом в голову, но никогда не забирает добычу. Срезает веревку и наблюдает, как труп погружается в воду. Потом возвращается в хижину.

В этот раз все пошло не так. Джей с трудом помнит, как привязал веревку с крючком к огромной ветке кипариса. Затем, по его словам, он услышал мотор еще одной лодки — возможно, кто-то тоже охотился на аллигаторов или лягушек. Джей поспешил убраться, а крючок так и остался висеть на желтой веревке. Надо было его срезать. Джей совершил большую ошибку, но не хочет этого признавать. Возможно, там и не было никакого охотника, просто Джей напился, и ему почудилось. Если бы он соображал, до него бы дошло, что охотник может найти пойманного аллигатора и приманку — в пасти, или в желудке.

— Делай, что я сказал, черт возьми. Иди, приготовь лодку, — приказывает Джей. — Чтобы я с ним разобрался.

— И как ты собираешься это сделать? — спокойно интересуется Бев, злорадно наблюдая, как он бесится.

— Я уже сказал, он меня найдет, — говорит Джей, чувствуя пульсирующую боль в голове. — Он не может без меня жить. Даже умереть без меня не может.

103

Вечереет. Скарпетта сидит в самом хвосте самолета, в пятнадцатом ряду, ноги у нее затекли.

Слева от нее — маленький мальчик, симпатичный, светловолосый, со скобками на зубах, он уныло перекладывает карточки "Супер Юги[161]". Справа, возле иллюминатора — крупный мужчина, на вид лет пятидесяти. Шумно листая журнал «Уолл-стрит», он то и дело поправляет очки в огромной овальной оправе, почти как у Элвиса, и поднимает глаза на Скарпетту. Наверное, хочет поговорить. Но она продолжает его игнорировать.

Мальчик вытаскивает очередную карточку и кладет на столик.

— Кто выигрывает? — улыбается Скарпетта.

— Мне не с кем играть, — отвечает мальчик, не поднимая головы.

Ему лет десять, одет в джинсы, выцветшую рубашку с Человеком-Пауком и кроссовки.

— Чтобы играть, нужно иметь хотя бы сорок карточек, — добавляет он.

— Тогда я точно пас.

Он берет в руки карточку с изображением огромноготопора.

— Смотри, — говорит он, — моя любимая. «Топор ненависти». Отличное оружие для монстра. Стоит тысячу очков. — Он вытаскивает другую карточку, на которой написано «Охотник с топором». — А это очень сильный монстр с топором, — рассказывает он.

— Извини, — говорит Скарпетта, изучив картинку, — для меня слишком сложно.

— Хочешь научиться играть?

— Думаю, у меня не получится, — отвечает Скарпетта. — Как тебя зовут?

— Элберт. — Он снова принимается перекладывать карточки. — Только не Эл, — предупреждает он. — Все думают, можно называть меня Эл, но я Элберт.

— Очень приятно, Элберт. — Скарпетта не называет своего имени.

Мужчина поворачивается к ней, его плечо упирается ей в руку.

— Судя по вашему акценту, вы не из Луизианы, — констатирует он.

— Нет, — отвечает Скарпетта и отодвигается, задыхаясь от резкого запаха его одеколона.

— Я понял. Одно-два слова — и это ясно. — Он делает глоток «отвертки». — Дайте подумать. Не из Техаса, на мексиканку не похожи, — усмехается он.

Скарпетта продолжает читать статью по биологии в журнале «Сайнс», гадая, когда же он поймет ее прозрачный намек и оставит ее в покое. Скарпетта не любит разговаривать с незнакомцами. Минуты через две человек начинает интересоваться, куда она едет и зачем, и затрагивает щекотливую тему ее профессии. Если она говорит, что работает врачом или адвокатом, это не унимает любопытство соседа. Если признается, что одновременно и врач, и адвокат — последствия оказываются хуже. А признание, что она патологоанатом, вообще равносильно катастрофе. Всплывают разные подробности загадочных дел и судебных ошибок, и на высоте в тридцать тысяч футов Скарпетта чувствует себя в ловушке. Есть и другие. Этим нет дела до того, где она работает, зато они совсем не прочь поужинать с ней. Или выпить в баре, а потом отправиться в гостиничный номер. Их, как и ее подвыпившего соседа, больше интересует ее тело, а не резюме.

— Да, кажется, непростая статейка, — замечает он. — Наверное, вы учительница.

Скарпетта не отвечает.

— Видите, у меня хорошо получается. — Он прищуривает глаза, щелкая толстыми пальцами перед ее лицом. — Учительница биологии! Дети сейчас пошли совсем бестолковые. — Он поднимает пластмассовый стаканчик с напитком, взбалтывает лед. — Честно говоря, не представляю, как вы с ними управляетесь, — продолжает он, видимо, и вправду решив, что она учительница. — Могут и пистолет в школу запросто притащить.

Продолжая читать, Скарпетта чувствует на себе его взгляд.

— У вас есть дети? У меня трое подростков. Неудивительно, я женился в двенадцать, — смеется он, брызгая слюной. — Может, оставите мне свои координаты, на случай, если мне понадобятся уроки биологии, пока мы оба будем в Батон-Руж? Вы туда, или дальше? Я живу в центре. Уэлдон Винн, с двумя "н". Хорошее имя для политика, верно?

Скарпетта смотрит на часы, пытаясь изобразить на лице улыбку, имя Уэлдона Винна приводит ее в замешательство.

— Уже недолго осталось, — отвечает она.

— Представляете, если буду баллотироваться в правительство? Рекламные плакаты по всей Луизиане: «Истина в Винне». Поняли? Или «От Виннта всем оппонентам». Если повезет, моим соперником будет какой-нибудь мистер Маслоу. Когда его рейтинги упадут, про него скажут: «Мистер Маслоу растаял». — Он подмигивает Скарпетте.

— А вы не задумывались, что вашим соперником может быть женщина? — интересуется Скарпетта, не отрывая взгляд от журнала, словно ей неизвестно, что Уэлдон Винн — прокурор штата Луизиана. Это на него жаловалась Ник Робияр.

— Черта с два. Любая женщина побоится со мной соперничать.

— Понятно. Так вы политик? — наконец спрашивает Скарпетта.

— Прокурор округа Батон-Руж, красотка. Собственной персоной.

Он выдерживает эффектную паузу, допивает напиток и поворачивает голову в поисках стюардессы. Заметив ее, машет рукой.

Неужели это простое совпадение? То, что Уэлдон Винн сидит рядом в самолете, а Скарпетта как раз расследует загадочную смерть, которой прокурор, по словам Ланье, так интересуется в последнее время? То, что всего пару часов назад она виделась с Жан-Батистом Шандонне?

Скарпетта недоумевает, как Уэлдону Винну удалось перехватить ее в Хьюстоне. Может быть, он уже был там? Она не сомневается, он знает, кто она и зачем летит в Батон-Руж.

— В Новом Орлеане у меня уютный домик во французском квартале. Может, зайдете? Я буду там всего пару дней, надо уладить кое-какие дела с губернатором. Буду рад предложить свои услуги в качестве гида. Могу показать колонну, где сохранился след от пули, которой застрелили Хью Лонга.

Скарпетта знает все о печально известном убийстве сенатора Лонга. Когда в девяностых дело снова открыли, результаты повторного расследования обсуждались на всех симпозиумах судмедэкспертов. Все, хватит с нее напыщенной болтовни Винна!

— К вашему сведению, — начинает она, — так называемый «след» на мраморной колонне оставлен не пулей, предназначавшейся Хью Лонгу или кому бы то ни было. Вероятнее всего, это дефект камня или искусственное повреждение для привлечения туристов. Кстати, — добавляет она, наблюдая, как тает улыбка на лице Винна, — после убийства здание Конгресса ремонтировали и мраморные колонны заменили. Я удивлена, вы столько времени проводите в столице и не знаете этого, — закачивает Скарпетта.

— Меня должна встретить тетя, а если мы опоздаем, вдруг она уйдет? — Элберт спрашивает Скарпетту, словно они летят вместе. Он потерял интерес к своим карточкам, теперь аккуратно сложенным возле голубого сотового телефона. — Скажи, сколько времени? — спрашивает он.

— Почти шесть, — отвечает Скарпетта. — Если хочешь поспать — обещаю, что разбужу тебя, когда будем подлетать.

— Мне не хочется спать.

Она вспоминает, когда в первый раз заметила в аэропорту мальчика, играющего с карточками. Тогда он был со взрослыми, и Скарпетта решила, что он летит с семьей — просто сидят на разных местах. Ей и в голову не могло прийти, что маленького ребенка отпустили одного. Тем более, в такое время.

— Ничего себе. Мало кто так хорошо разбирается в следах от пуль, — произносит прокурор штата, забирая у стюардессы напиток.

— Вы правы. — Скарпетта думает о бедном мальчике. — Так ты что, один? — спрашивает она. — А почему не в школе?

— Сейчас весенние каникулы. Дядя Уолт подвез меня и передал стюардессе. И я не устал. Иногда я сижу дома допоздна, смотрю разные фильмы. У нас тысяча каналов. — Он делает паузу и пожимает плечами. — Ну, может, не тысяча, но очень много. У тебя есть домашние животные? У меня была собачка; ее звали Нестле, потому что она была коричневая, как шоколадка.

— Понятно, — отвечает Скарпетта. — Собачки цвета шоколадки у меня нет, зато есть английский бульдог, коричневый с белым, с очень большими зубами. Его зовут Билли. Знаешь, как выглядит английский бульдог?

— Как питбуль?

— Вовсе нет.

— Могу я спросить, где вы остановитесь в городе? — встревает в разговор Уэлдон Винн.

— Нестле по мне очень скучала, когда меня не было дома, — жалобно произносит Элберт.

— Еще бы, — отвечает Скарпетта. — Думаю, Билли тоже по мне скучает. Но мой секретарь о нем заботится.

— Нестле была девочкой.

— И что с ней случилось?

— Не знаю.

— Да уж, а вы — загадочная леди, — говорит прокурор, глядя на Скарпетту.

Поймав его холодный взгляд, Скарпетта поворачивается к нему, наклоняется и шепчет ему на ухо:

— Хватит с меня вашего дерьма.

104

Бентон — единственный пассажир на борту самолета службы внутренней безопасности.

Приземлившись в аэропорту Луизианы, он торопливо спускается по трапу, с небольшой спортивной сумкой в руках. Он совсем не похож на того, прежнего Бентона, каким его помнили друзья: щетина на лице, черная бейсболка с эмблемой Суперкубка и темные очки изменили его до неузнаваемости. Черный костюм, купленный вчера в мужском отделе «Сакс». Ботинки от «Прада» на резиновой подошве, пояс, тоже «Прада», и черная футболка. Хорошо на нем сидят только футболка и ботинки. Костюм он не носил уже несколько лет, и вчера в примерочной вдруг понял, как ему не хватает нового мягкого кашемира, шерсти и хлопка из прошлого, когда портные отмечали мелком, где нужно подправить.

Интересно, кому после его мнимой смерти Скарпетта отдала его дорогую одежду. Учитывая ее характер, скорее всего, она либо вообще не притрагивалась к его вещам, либо попросила кого-нибудь их забрать. Может быть, Люси — ей было бы проще избавиться от остатков его присутствия в доме, ведь она знала, что он жив. Но, опять же, все зависело от актерских способностей Люси и от конкретной ситуации. На секунду Бентон представляет боль Скарпетты, ее нескрываемое горе, и у него сжимается сердце.

Стоп! Пустая трата времени и сил на бесполезные размышления. Нужно сосредоточиться.

Быстро пересекая взлетную полосу, Бентон замечает «Белл-407», темно-синий вертолет с шасси для посадки на воду, заземлением и яркими полосками по бокам. Номер 407. Особый отдел.

От Нью-Йорка до Батон-Руж примерно тысяча миль. Если ей не повезло с ветром, она добралась сюда за десять часов, сделав несколько дозаправок по дороге. Если ветер был попутный — гораздо меньше. В любом случае, если она вылетела сегодня утром, то должна была прилететь после полудня. Он спрашивает себя, что она делала с тех пор, и с ней ли Марино.

Машина уже ждет Бентона на стоянке — темно-красный «ягуар», взятый напрокат в Новом Орлеане, одна из привилегий частных клиентов. Бентон подходит к девушке за стойкой, позади нее на экране отображаются прибывающие рейсы. Их немного, напротив его рейса написано — совершил посадку. Вертолета Люси не видно, значит, она прилетела давно.

— Для меня должна быть машина, — уверенно произносит Бентон: сенатор позаботился о каждой детали.

Девушка просматривает списки. Обводя взглядом фойе, Бентон замечает на диванчике пилотов, с интересом смотрящих выпуск новостей. На экране — старая фотография Жан-Батиста Шандонне. Неудивительно: он сбежал сегодня днем, переодевшись в форму одного из двух убитых им охранников.

— Господи, только посмотри на этого отвратительного парня, — комментирует один из пилотов.

— Смеёшься? Да разве это человек?

Эта фотография Шандонне сделана в Ричмонде, Виргиния, три года назад, после его ареста. Тогда он был небрит: все лицо, включая лоб, покрыто завитками волос. Глупо показывать такое старье: Шандонне не стал бы убегать из тюрьмы, не побрившись, — он был бы слишком заметен. Эти фотографии не помогут, особенно, если он наденет кепку и солнечные очки, или как-нибудь по-другому скроет свое уродливое лицо.

Девушка в ужасе смотрит на экран.

— Если бы я его увидела, тут же умерла бы от сердечного приступа! — восклицает она. — Он что, правда, такой, или это розыгрыш?

Бентон нетерпеливо смотрит на часы — обычный преуспевающий бизнесмен, который спешит по делам. Однако, верный своему призванию, он не может не сделать предостережение.

— Боюсь, правда, — говорит он девушке. — Я слышал о его зверствах несколько лет назад. Думаю, стоит быть бдительнее, пока его не поймали.

— Кошмар! — Она передает ему документы на машину. — Вашу кредитку?

Бентон достает платиновую карточку «Америкэн Экспресс» из бумажника, в котором лежат еще две тысячи долларов, в основном сотнями. Остальные деньги рассованы по карманам. Не зная, насколько затянется дело, Бентон готов ко всему. Он подписывает документы.

— Спасибо, мистер Эндрюс. Будьте осторожны на дороге, — широко улыбаясь, произносит девушка. Улыбка — неотъемлемая часть ее профессии. — Надеюсь, вам понравится в Батон-Руж.

105

Скарпетта и Элберт наблюдают за разгрузкой багажа в главном терминале аэропорта Батон-Руж. Ее тревога усиливается.

Сейчас уже около семи, и Скарпетта начинает не на шутку волноваться, что за мальчиком никто не приедет. Он забирает чемодан и подходит к Скарпетте, только что выловившей сумку.

— Похоже, вы нашли себе нового друга, — за ее спиной раздается голос Уэлдона Винна.

— Пойдем, — обращается она к Элберту. Они проходят сквозь автоматические стеклянные двери. — Я уверена, твоя тетя приедет с минуты на минуту. Наверное, не может поставить машину, здесь парковаться запрещено.

Вокруг ходят суровые солдаты в камуфляже с автоматами наготове. Элберт, похоже, их не замечает, лицо его раскраснелось.

— Нам нужно поговорить, доктор Скарпетта, — прокурор, наконец, произносит ее имя и обнимает за плечи.

— Лучше уберите руки, — тихо предупреждает она.

Он убирает.

— Думаю, вам стоит кое-что уяснить, — Винн рассматривает машины, припаркованные у тротуара. — Любая информация, связанная с расследованием, очень важна. И если кто-то ей обладает...

— Я не информатор, — перебивает она его возмутительный намек, что, если она не будет сотрудничать, он лишит ее полномочий. — И кто сообщил вам, что я приезжаю в Батон-Руж?

Элберт начинает плакать.

— Позвольте раскрыть вам маленькую тайну, красавица. Я всегда в курсе того, что здесь происходит.

— Мистер Винн, — говорит Скарпетта, — если у вас ко мне претензии, я буду счастлива поговорить с вами, но я не обязана выслушивать посреди улицы ваши недвусмысленные намеки.

— Мы с вами еще встретимся, — он поднимает руку и машет шоферу.

Скарпетта вешает сумку на плечо и берет Элберта за руку.

— Не беспокойся, все в порядке, — говорит она. — Я уверена, твоя тетя уже едет, но даже если она опоздает, я не брошу тебя одного.

— Я тебя не знаю. Мне не разрешают ходить куда-то с незнакомыми людьми, — хнычет мальчик.

— Мы же вместе сидели в самолете, верно? — отвечает Скарпетта. К обочине подъезжает белый лимузин Уэлдона Винна. — Так что мы с тобой знакомы. Обещаю тебе, все будет в порядке.

Винн садится на заднее сиденье, захлопывает дверь и исчезает за тонированным стеклом. У тротуара останавливаются такси, вещи кладут в багажники, люди обнимаются после разлуки. Элберт вертит головой, смотрит на подъезжающие машины, в его глазах читается страх, который вот-вот перерастет в истерику. Скарпетта чувствует на себе взгляд Уэлдона Винна, уезжающего на своем лимузине. Скарпетта лихорадочно соображает, что делать. Для начала она набирает номер справочной и выясняет, что в Новом Орлеане, где, по словам прокурора, у него домик, нет никакого Уэлдона Винна, и вообще какого-либо Винна. Номер в Батон-Руж на его имя не зарегистрирован.

— Почему-то меня это не удивляет, — тихо произносит она. Судя по всему, Винну сообщили, что сегодня вечером она летит в Батон-Руж. Он примчался в Хьюстон и позаботился о том, чтобы оказаться с ней на одном самолете. Более того, на одном ряду.

Помимо этого неприятного и загадочного происшествия, теперь у Скарпетты еще одна проблема — мальчик, которого, похоже, все бросили.

— У тебя есть телефон тети? — спрашивает она Эл-берта. — Давай ей позвоним. Кстати, — неожиданно вспоминает она, — я так и не спросила твою фамилию.

— Дард, — говорит Элберт. — Есть, в мобильнике, только у него сел аккумулятор.

— Прости? Как твоя фамилия?

— Дард, — он вытирает глаза.

106

Элберт Дард опускает глаза и тоскливо смотрит под ноги.

— Что ты делал в Хьюстоне? — спрашивает его Скарпетта.

— Пересаживался на другой самолет. — Он начинает всхлипывать.

— А откуда ты летел?

— Из Майами, — грустно отвечает Элберт. — Я был у дяди на весенних каникулах, а потом тетя сказала, что мне пора домой.

— Когда она это сказала? — Скарпетта берет его за руку, они возвращаются в аэропорт и направляются к терминалу.

— Сегодня утром, — отвечает Элберт. — Я, наверное, что-то натворил. Дядя Уолт разбудил меня сегодня утром и сказал, что я лечу домой. Нечестно, мне оставалось еще три дня.

Скарпетта садится на корточки, осторожно обнимает его за плечи.

— Элберт, а где твоя мама?

— С ангелами, — он кусает нижнюю губу. — Тетя говорит, ангелы всегда рядом, но я ни одного не видел.

— А папа?

— Его нет. Он очень занят.

— Скажи мне свой домашний номер, попробуем узнать, что случилось, — говорит она. — Или, может, ты знаешь номер мобильного тети? Как ее зовут?

Элберт называет имя и домашний номер. Скарпетта звонит. После нескольких гудков в трубке раздается женский голос.

— Могу я поговорить с миссис Гидон? — просит Скарпетта. Элберт стоит рядом, крепко сжимая ее руку.

— Кто ее спрашивает? — Женщина говорит с французским акцентом.

— Она меня не знает, но со мной ее племянник, Элберт. Мы в аэропорту, за ним никто не приехал, — Скарпетта протягивает трубку Элберту. — Держи.

— Алло, кто это? — настороженно спрашивает он. После некоторой паузы продолжает: — Потому что ты не приехала, вот почему. Я не знаю, как ее зовут, — хмурится мальчик.

Скарпетта до сих пор не представилась. Элберт отпускает ее руку, сжимает кулак и начинает стучать себе по ноге.

Женщина говорит быстро, слышен ее голос, но слов понять невозможно: Элберт разговаривает с тетей по-французски. Скарпетта изумленно смотрит на него. Элберт сердито выключает телефон и возвращает его Скарпетте.

— Где ты выучил французский? — спрашивает она.

— Мама научила, — мрачно произносит мальчик. — Тетя Эвелина постоянно заставляет меня на нем говорить, — он снова начинает плакать.

— Знаешь что, давай отыщем мою машину, и я отвезу тебя домой. Сможешь показать дорогу?

Он вытирает глаза, кивая головой.

107

На фоне темного неба проступает силуэт Батон-Руж, черные трубы различной величины выступают из жемчужных клубов смога. Вдалеке ночь расцвечена огнями нефтеперерабатывающих заводов.

Настроение Элберта Дарда улучшается, с новым другом, Скарпеттой, они проезжают по Ривер-роуд, мимо футбольного стадиона Луизианского университета, выруливают на набережную. Элберт показывает на железные ворота с кирпичными колоннами.

— Вот, — говорит он. — Здесь.

Дом расположен в четверти мили от дороги. Над густо посаженными деревьями виднеется массивная, покрытая шиферной плиткой крыша и несколько дымовых труб. Скарпетта останавливается. Элберт выходит из машины, набирает код и открывает ворота. Они медленно подъезжают к вилле в классическом стиле, с резными окнами и кирпичной верандой. Вокруг, словно охраняя дом, растут старые дубы. Единственный автомобиль возле виллы — старая белая «вольво».

— А папа дома? — спрашивает Скарпетта, паркуя взятый напрокат серебристый «линкольн» у обочины.

— Нет, — угрюмо отвечает Элберт.

Они вылезают из машины, поднимаются по крутым ступенькам. Элберт открывает дверь, выключает сигнализацию, и они оказываются в отреставрированном доме середины девятнадцатого века с мебелью красного дерева, наборным потолком и старыми восточными коврами. На окнах тяжелые портьеры, перехваченные плетеными шнурами с кисточками, сквозь них с улицы пробивается тусклый свет. Винтовая лестница ведет на второй этаж, откуда слышны чьи-то торопливые шаги.

— Это моя тетя, — говорит Элберт.

Держась за лакированные перила, вниз спускается хрупкая женщина с темными недобрыми глазами.

— Я миссис Гидон. — Она подходит к ним легкой стремительной походкой.

С чувственными губами и правильным носом, миссис Гидон можно было бы назвать симпатичной, если бы не каменное выражение лица и строгая черная одежда. Высокий воротник, украшенный золотой брошью, длинная юбка, тяжелые ботинки. Черные волосы заколоты наверх. На вид женщине лет сорок, но точный возраст определить сложно. На лице ни морщинки, бледная, почти прозрачная кожа, словно миссис Гидон никогда не была на солнце.

— Не хотите чашечку чая? — ее улыбка так же прохладна, как и неподвижный, спертый воздух в доме.

— Да! — Элберт хватает Скарпетту за руку. — Пожалуйста, давай выпьем чаю. У нас еще печенье есть. Ты теперь мой друг!

— А тебе сегодня придется остаться без чая, — говорит ему миссис Гидон. — Сейчас же ступай к себе вместе с чемоданом. Я позову, когда ты сможешь спуститься.

— Не уходи, — Эл жалобно смотрит на Скарпетту. — Ненавижу тебя, — кричит он миссис Гидон.

Она не обращает внимания, наверное, слышит такое не в первый раз.

— Какой непослушный мальчик, раскапризничался, потому что пора спать. Ладно, попрощайся с этой милой леди. Боюсь, вы больше не увидитесь.

Скарпетта с нежность говорит ему «до свиданья».

Элберт сердито топает по ступенькам, несколько раз оглядывается на нее. У Скарпетты щемит сердце. Мальчик исчезает на втором этаже, и Скарпетта с неприязнью смотрит на хозяйку дома.

— Как жестко вы обходитесь с ребенком, миссис Гидон, — говорит она. — Что же вы за люди, если надеетесь, что его привезет домой чужой человек?

— Вы меня разочаровываете, — с высокомерием произносит хозяйка. — Я думала, такой известный ученый, как вы, предпочтет не строить догадки, а сначала во всем разобраться.

108

Люси говорит с Марино по мобильному.

— Где она остановилась? — спрашивает Люси.

Они с Руди решили, что самый верный способ остаться незамеченными — поставить внедорожник «линкольн» на стоянку гостиницы «Рэдиссон», выключить двигатель и фары и сидеть тихо.

— У судебного следователя. Хорошо, что не одна в каком-нибудь отеле.

— Нам не стоит сейчас светиться в отелях, — говорит Люси. — Черт, выбрал бы грузовик еще погромче!

— Обязательно, если бы у меня было время.

— Ты проверил этого парня? Как его зовут?

— Сэм Ланье. Чист как стеклышко. Когда он звонил насчет Дока, мне показалось, с ним можно иметь дело.

— Даже если что-то не так, с ней все будет в порядке, потому что скоро у следователя появится еще трое постояльцев, — хмыкает Люси.

109

Скарпетта аккуратно опускает фарфоровую чашку на блюдце. Они с миссис Гидон сидят за кухонным столом, сделанным из старинной колоды мясника. Скарпетта находит это отвратительным. Она представляет, сколько животных было разделано на этом столе, на его блеклой потрескавшейся поверхности. В таком пористом материале, как дерево, почти невозможно до конца уничтожить бактерий. В силу своей профессии Скарпетта знает даже такие неприятные подробности.

— Сколько раз мне повторить этот вопрос? Зачем я здесь, и как вам удалось меня сюда заманить? — Скарпетта пристально смотрит на миссис Гидон.

— Забавно. Элберт решил, что вы его друг, — произносит та. — Я так стараюсь, чтобы он заводил побольше друзей, но он не хочет посещать ни школьные спортивные секции, ни другие мероприятия, где бывают его сверстники. Он предпочитает проводить время здесь, — она кладет бледную, почти прозрачную руку на стол, — и общается с нами, будто с ровесниками.

На протяжении долгих лет Скарпетте приходилось иметь дело с людьми, которые отказывались или не могли отвечать на ее вопросы, и она привыкла вычислять правду по неуловимым намекам.

— Почему он не общается с детьми своего возраста? — спрашивает она.

— Кто знает. Это загадка. Он всегда был слегка нестандартным, предпочитал сидеть и учиться дома, играть сам с собой в эти странные игры, в которые играют сейчас дети. Карточки с этими ужасными существами. Карточки, компьютер и снова карточки, — она говорит с сильным французским акцентом, картинно взмахивает руками. — И с возрастом это не проходит, он все больше замыкается в себе, сидит один в комнате, отказывается выходить, — неожиданно ее голос становится мягче, словно это на самом деле ее тревожит.

Все здесь кажется Скарпетте странным и неприятным. Эта старомодная кухня как нельзя лучше олицетворяет дом и его обитателей. Сзади расположился внушительный камин с впечатляющего размера подставкой ручной ковки — для дров. Подставка явно рассчитана на три таких кухни. Напротив двери — пульт охранной системы с монитором. Наверняка перед каждым входом — камеры наблюдения. С помощью второй панели можно управлять температурой, светом, влажностью, подачей газа и всевозможными бытовыми и электрическими приборами на кухне и в комнатах. Однако, все оборудование и термостаты — не самые современные, они устарели еще лет тридцать назад.

На кухне не видно ни одного ножа — ни в подставке на гранитном столике, ни в фарфоровой раковине. Зато над камином висит несколько шпаг девятнадцатого века, а на каминной полке, в черной кожаной кобуре, лежит револьвер с резиновыми накладками. Похоже, тридцать восьмого калибра.

Проследив за взглядом Скарпетты, миссис Гидон хмурится, плохо скрывая раздражение. Она допустила ошибку, револьвер явно не должен здесь находиться.

— Я думаю, вы заметили, что мистер Дард уделяет большое внимание безопасности. — Она вздыхает и пожимает плечами, словно намекая, что осторожность мистера Дарда смахивает уже на паранойю. — Батон-Руж город неспокойный, и вам это известно. Жить в таком доме, с таким состоянием требует определенных мер.

Скарпетта пытается скрыть неприязнь к миссис Гидон, она представляет, как тяжело здесь живется Элберту. Какие же тайны хранит это старинное поместье?

— Элберт показался мне очень несчастным, он скучает по своей собаке, — говорит Скарпетта. — Может, стоит купить ему другую собаку, если, как вы говорите, он не хочет общаться со сверстниками.

— Думаю, это наследственное. С его матерью, моей сестрой, тоже не все было в порядке. — Миссис Гидон делает паузу, потом добавляет: — Но вам, конечно, это известно.

— Почему бы вам не рассказать мне, что именно я знаю? Обо мне вы отлично информированы.

— А вы проницательны, — снисходительно отвечает миссис Гидон. — Но все же не так осторожны, как я предполагала. Элберт звонил мне с вашего мобильного, помните? При вашей репутации, весьма неосмотрительно.

— Причем тут моя репутация?

— По номеру легко определить имя. Как я понимаю, вы прилетели в Батон-Руж не на отдых. Дело Шарлотты весьма запутанное. Никто не понял, что с ней произошло, зачем она поехала в этот ужасный отель, где останавливаются одни дальнобойщики и отбросы общества. Значит, к вам обратился доктор Ланье? Что ж, я вам благодарна: как и было запланировано, Элберт сидел рядом с вами, и вы повезли его домой. И вот вы здесь. — Она поднимает чашку. — Ничего в мире не происходит просто так, вам ли этого не знать?

— Как вам удалось все это провернуть? — резко спрашивает Скарпетта — ей надоело играть. — А прокурор штата Уэлдон Винн — тоже часть вашего гениального плана? Потому что, случайно или нет, он тоже оказался моим соседом.

— Мистер Винн — близкий друг нашей семьи.

— Какой семьи? Отец Элберта не явился в аэропорт, Элберт даже не знает, где он. Вы представляете, что может случиться с мальчиком, который путешествует один?

— Он был не один. Он был с вами. И вы приехали ко мне. Все вышло как нельзя лучше.

— Друг семьи? — повторяет Скарпетта. — Но почему тогда Элберт не узнал Уэлдона Винна?

— Он никогда его не видел.

— По-моему, это бессмысленно.

— Не вам это говорить.

— Я буду говорить, что сочту нужным. Вы сами поручили мне Элберта, вы решили, что он будет в безопасности с посторонним человеком, что я привезу его домой. С чего вы взяли, что я возьму на себя такую ответственность, что мне можно доверять? — Скарпетта со скрежетом отодвигает стул и поднимается. — Он потерял маму, ничего не знает об отце, скучает по собаке, которая неизвестно где, он одинок и напуган. Вы о нем совсем не заботитесь, — в ней вспыхивает злость.

— Я сестра Шарлотты, — миссис Гидон тоже поднимается.

— Вы просто манипулировали мной. Я ухожу.

— Пожалуйста, давайте, сначала я покажу вам дом, — говорит миссис Гидон. — И наш le cave.

— О каком погребе может идти речь, если из-за подземных вод окрестные дома стоят на сваях? — спрашивает Скарпетта.

— Вы не слишком наблюдательны. Вилла построена на возвышенности, в тысяча семьсот девяносто третьем году. У первого владельца были грандиозные планы, и он нашел прекрасное место. Это был француз, знаток вин, он часто ездил во Францию. Его рабы соорудили винный погреб по образцу французских, я сомневаюсь, что где-нибудь еще в этой стране есть что-то похожее. — Она подходит к выходу и открывает дверь. — Вы просто обязаны увидеть секрет Батон-Руж.

— Нет. — Скарпетта не двигается.

Миссис Гидон понижает голос и мягко объясняет:

— Вы ошиблись насчет Элберта. Я была в аэропорту. Я видела, как вы с ним стояли на тротуаре. Если бы вы ушли, я бы его забрала. Но я знала, вы его не бросите. Вы отзывчивая и заботливая, боретесь за добро и справедливость во всем мире. — Она говорит это без эмоций, словно констатирует факт.

— Как вы могли оказаться в аэропорту, если я звонила вам домой?

— Звонок переадресуется на мой мобильный. Я видела, как вы набирали мой номер. — Это кажется ей забавным. — Я приехала домой всего за пятнадцать минут до вас, доктор Скарпетта. Я понимаю ваше недовольство, но мне хотелось поговорить с вами без Джейсона, отца Элберта. Поверьте, вам очень повезло, что его нет. — Она замолкает и нерешительно стоит у двери. — Когда он дома, поговорить не удастся. Пойдемте. — Она указывает на дверь.

Скарпетта бросает взгляд на панель сигнализации. На улице темные деревья, мрачные и унылые под убывающей луной, окутаны вуалью молодых листьев.

— Хорошо, я выведу вас через черный ход. До машин отсюда недалеко. Только пообещайте мне, что вернетесь посмотреть винный погреб, — решает она.

— Я выйду через парадную дверь, — и Скарпетта направляется обратно.

110

Бентон покатался по городу, доехал до гостиницы «Рэдиссон» и взял номер под вымышленным именем Тони Уилсон. А теперь сидит у себя на кровати и поглядывает на закрытую на замок и цепочку дверь. Он попросил администратора ни с кем его не соединять. Никаких вопросов не возникло: состоятельный бизнесмен из Лос-Анджелеса хочет отдохнуть. В Батон-Руж «Рэдиссон» — самая приличная гостиница. Здесь привыкли принимать людей из разных уголков земли. Постояльцы приезжают так же незаметно, как и исчезают, и предпочитают не пользоваться услугами коридорного. Они просят, чтобы их не беспокоили, и редко задерживаются надолго.

Бентон подсоединяет ноутбук к телефонной линии. Вводит код и открывает свой новый черный чемодан, который стал потрепанным в одночасье — после того как Бентон специально повозил его по полу.

Снимает кобуру с лодыжки, кладет на кровать «магнум-357», пятизарядный пистолет с двухрядным магазином, и патроны «шпеер голд дот» весом 126 гран.

Из чемодана достает еще два пистолета.

Компактный «глок-27» сорокового калибра, на десять патронов — девять в обойме и один в стволе. Пули — «гидрошок», 135 грэйн, полуоболочечные с выемкой и бронебойным сердечником, высокая начальная скорость — 1190 футов в секунду, отличное пробивное действие, входит в тело и раскрывается как цветок из лезвий.

Второй, самый удобный пистолет — девятимиллиметровый шестнадцатизарядный «зиг-зауэр П-226». Патроны — тоже «гидрошок», 124 грэйн, полуоболочечные с выемкой и бронебойным сердечником, начальная скорость — 1120 футов в секунду, входят в тело как в масло.

Иногда Бентон носит три пистолета одновременно: «магнум-357» на лодыжке, «глок» сорокового калибра в наплечной кобуре, а девятимиллиметровый «зиг-зауэр» сзади за поясом.

Запасные магазины и патроны лежат в специальном кожаном футляре. На Бентоне свободная ветровка, мешковатые джинсы, которые ему длинноваты, бейсболка, темные очки и туфли «Прада» на резиновой подошве. Он вполне может сойти за туриста. Или местного рабочего. В городе с сотней профессий, где полным-полно рассеянных студентов, эксцентричных профессоров и людей всевозможных возрастов и национальностей, на него вряд ли обратят внимание. Он может быть обычным человеком, может быть геем, кем угодно.

111

На следующее утро Скарпетта стоит возле окна, наблюдает за грязным течением Миссисипи, уносящейся вдаль к кораблику с вывеской «казино», к военному эсминцу «Кидд» и дальше, к Старому мосту. Скарпетта поворачивается к Сэму Ланье.

За те несколько минут, которые она видела его вчера, когда, наконец, добралась сюда, он, чтобы не будить жену, проводил Скарпетту через задний двор в домик для гостей. Скарпетта боялась, что Сэм ей не понравится, но он произвел на нее хорошее впечатление.

— Вы работали с семьей Дард? — спрашивает Скарпетта. — Насколько хорошо вам и вашим коллегам удалось с ними пообщаться?

— Меньше, чем хотелось бы, — поджимает губы Сэм. — Я говорил только с сестрой Шарлотты, миссис Гидон. Правда, недолго. Она немного странная. Ладно, давайте, расскажу вам о городе. — Ланье быстро меняет тему, словно кто-то может их подслушивать. Развернувшись к окну, он показывает на запад: — Со Старого моста в Миссисипи постоянно прыгают разные бедолаги. Не представляете, сколько раз нам приходилось вылавливать их тела, потому что, когда полиция пытается снять несчастных, люди вопят: «Давай, прыгай!» Потому что, видите ли, бедняги создают пробку. Представляете? А вон там, немного подальше, видите? Один парень в душевой занавеске и с автоматом Калашникова пытался захватить эсминец «Кидд» и поплыть на русских. Его остановили, — прибавляет Сэм. — И убийцами, и психами занимается один и тот же отдел. На ненормальных приходится три тысячи задержаний в год.

— И как это работает? — интересуется Скарпетта. — Члены семьи просят взять родственника под стражу?

— Да, почти всегда. Либо полиция. И если судебный следователь — в данном случае, я — решает, что человек представляет опасность для себя и окружающих и не желает или не может получать должное лечение, делу дается ход.

— Судебный следователь — выборная должность. Хорошо, если у него нормальные отношения с мэром, полицией, шерифом, Луизианским университетом, окружным прокурором, судьями, прокурором штата, не говоря уже о городских политиках, — она делает паузу. — Политики умеют влиять на людей и на их голоса. Но вот полиция советует поместить такого-то в психиатрическую лечебницу, и что следователю, соглашаться? Так происходит столкновение интересов.

— А еще следователь решает, в состоянии ли обвиняемый предстать перед судом.

— Значит, вы присутствуете при вскрытии жертв убийств, устанавливаете причину смерти, а затем, если подозреваемого задерживают, определяете, может ли он отвечать на процессе?

— Я провожу анализ ДНК, затем подозреваемого приводят ко мне в кабинет, и я — в присутствии копа и прокурора — веду допрос.

— Более странной системы судопроизводства, чем в этом штате, я не встречала, доктор Ланье. Если вы чем-то не понравитесь властям, вы совершенно беззащитны.

— Добро пожаловать в Луизиану. Но если кто-то будет указывать мне, как работать, я пошлю его в задницу.

— А уровень преступности? Насколько я знаю, с этим здесь плохо.

— Не просто плохо, а ужасно, — отвечает Сэм. — На сегодняшний день в Батон-Руж самый высокий процент нераскрытых преступлений по стране.

— Почему?

— Ну, Батон-Руж вообще неспокойный город. Не знаю, почему.

— А полиция?

— Знаете, я уважаю патрульных, многие прямо из кожи вон лезут. Но власти выгоняют хороших парней и набирают таких же уродов, как они сами. Политика. — Сэм откидывается на спинку стула. — А у нас тут серийный убийца. И за несколько десятков лет — явно не один. — Он качает головой. — Политика, снова политика.

— А организованная преступность?

— Мы — пятый по размеру порт в США. Второй по величине нефтеперерабатывающий центр — Луизиана добывает шестнадцать процентов нефти страны. Давайте лучше, — Ланье встает из-за стола, — пообедаем. Всем нужно есть, а у меня такое чувство, что вы давно этого не делали. Выглядите замученной, и брюки висят.

Скарпетта почти ненавидит свой черный костюм.

Они с доктором Ланье выходят из кабинета, все встречают их любопытными взглядами.

— Вас ждать? — холодно спрашивает у босса полная женщина с седыми волосами.

Скарпетта почему-то уверена, что это на нее тогда жаловался доктор.

— Кто знает... — отвечает ровным голосом Сэм, словно на даче показаний в суде.

Скарпетта видит, доктору не нравится эта женщина. Между ними пробегают почти видимые электрические разряды. И тут Сэм облегченно вздыхает — дверь открывается, и на пороге возникает высокий симпатичный мужчина в темно-синих брюках и куртке следователя. От него за несколько шагов веет силой. Как только он входит, седая женщина впивается в него недобрым взглядом.

Эрик Мерфи, следователь по уголовным делам, приветствует Скарпетту.

— Куда идем обедать? — спрашивает он.

— Вам нужно поесть, доктор Скарпетта, — повторяет Ланье у лифта. — А о ней я уже говорил, не могу от нее избавиться, — он кивает в сторону кабинета, нажимая кнопку нижнего этажа автостоянки. — Черт, она работает здесь дольше, чем я. Переходит от следователя к следователю по наследству.

Лифт открывается, и они оказываются на просторной автостоянке. То и дело хлопают двери, выпуская людей на обед. Доктор Ланье подходит к черному «шевроле-каприс», оснащенной мигалкой, рацией, системой позиционирования и мощным двигателем, «незаменимым при любой погоне», хвастается Сэм. Скарпетта занимает заднее сиденье.

— Вы не должны сидеть сзади, это неправильно, — озадаченно произносит Эрик, открывая переднюю дверь. — Вы же наша гостья, мэм.

— И, пожалуйста, только не мэм. Кей. И вообще, у меня ноги короче, поэтому я буду сидеть сзади.

— А меня можете называть как хотите, — весело замечает Эрик. — Все так и поступают.

— Ладно, тогда я — Сэм. Хватит с меня этого «доктора».

— Меня тоже так лучше не звать, — говорит Эрик. — Я не доктор. — Оставив попытки уговорить Скарпетту забраться вперед, он залезает в машину.

— Да, доктором ты был, — Ланье заводит машину, — лет в десять-двенадцать, когда облапал всех девочек в округе. Господи, терпеть не логу парковать машину между бетонными столбами!

— Они опять подкрадываются к тебе, да, Сэм? — подмигивает Эрик Скарпетте. — Так и норовят схватить его тачку. Смотрите, — он показывает на выбоину и следы черной краски на столбе. — Что бы вы могли сказать об этом месте преступления? — Эрик открывает упаковку жвачки. — Я вам намекну. Раньше это было местом парковки одного судебного следователя, но не так давно он — а он у нас, как вы понимаете, один — пожаловался, что оно слишком маленькое, заявив, что здесь невозможно парковаться.

— Ну хватит уже, а то выдашь все мои секреты, — Ланье аккуратно выруливает со стоянки. — Кроме того, это моя жена дел наделала. А из нее водитель...

— Она тоже следователь, по уголовным делам. — Эрик снова поворачивается к Скарпетте. — Работает за гроши. Впрочем, как и мы все.

— Черт, — Ланье переключает скорость. — Тебе платят намного больше, чем ты заслуживаешь.

— Теперь можно поговорить? — спрашивает Скарпетта.

— Теперь, да. Может, мой кабинет и прослушивают, черт знает. Но мою машину или «харлей» точно нет, — поясняет Сэм.

— Совершенно случайно в моем самолете оказались маленький Дард и ваш прокурор, Уэлдон Винн, — сообщает Скарпетта. — В конце концов, пришлось отвозить Элберта домой. Не знаете, что все это значит?

— Вы меня путаете.

— Мальчик гостил в Майами. Вчера утром его неожиданно отвезли в аэропорт и посадили на самолет с пересадкой в Хьюстоне. И он — случайно — оказался на моем рейсе в Батон-Руж. Видимо, так же случайно, как и Винн. А вы, Сэм, не похожи на человека, которого легко напутать.

— Вот что я скажу вам, вы не знаете меня и не знаете, что здесь творится.

— Где был Элберт восемь лет назад, когда умерла его мать? — спрашивает Скарпетта. — И где его отец, почему этого мистического персонажа никогда нет, как говорит мальчик?

— Этого не знаю. Могу только сказать, что знаком с Элбертом. В прошлом году мне пришлось обследовать его, без шума и пыли, учитывая богатую семью и загадочную смерть матери. Затем мальчика отправили в частную психиатрическую клинику в Новом Орлеане.

— Господи, что? — возмущается Скарпетта. — Он лежал в лечебнице, а его одного отправляют на самолете.

— Судя по тому, что вы рассказали, он был не один. Дядя оставил его на попечение стюардессы, а та, в свою очередь, проследила, чтобы он прилетел в Хьюстон. А потом с ним были вы. И вот еще что. Три года назад, в октябре, его тетя позвонила в Службу спасения и сообщила, что племянник — кажется, тогда ему было семь — весь в крови, говорит, что на него напали, когда он катался на велосипеде. Мальчик был в истерике и перепуган до смерти. Но никто на него не нападал, Кей. Вы сказали, я могу вас так называть? Так вот, он сам нанес себе увечья. Очевидно, незадолго до того, как я его обследовал. Неприятная картина.

Скарпетта вспоминает, что на кухне у миссис Гидон не было ножей.

— Вы абсолютно уверены, что он сам это сделал? — спрашивает она.

— Я ни в чем абсолютно не уверен, Кей, — отвечает доктор. — Я обнаружил много странных порезов, на первый взгляд — просто царапин. Первые попытки. Все порезы небольшие, в малозаметных местах — на животе, бедрах, ягодицах.

— Тогда понятно, почему я не видела шрамов, когда сидела с мальчиком, — кивает Скарпетта. — Я бы заметила.

— Меня больше тревожит другое, — говорит Сэм. — Кто-то хочет видеть вас в Батон-Руж. Зачем?

— Это вы мне скажите. Кто мог проговориться о моем приезде? Только вы или кто-то из вашего офиса.

— Исключено. Конечно, у меня было достаточно информации, и я мог такое провернуть, если бы мы с Винном были друзьями. Но я ненавижу сукиного сына. На нем столько грязи — вовек не отмыться. И куча денег. Он говорит, что вырос в богатой семье. Чушь. Винн из Миртл-Бич, Южная Каролина. Отец работал управляющим в гольф-клубе, мать, как каторжная, — медсестрой. С большими деньгами он вырос, верно?

— Откуда вы это узнали?

— Все вопросы к Эрику.

— Я начинал в ФБР, — улыбается тот. — Иногда удается оторваться от бумажной рутины и кое-что проверить.

— Дело в том, что Винн погряз в коррупции, — продолжает Ланье. — Можно ли это доказать — другой вопрос. Но я знаю, что кое-кто из тех, кого арестовывали за последние несколько лет в Батон-Руж, каким-то образом не попали под программу высылки и не получили лишние пять лет за использование огнестрельного оружия при совершении преступления. Прокурор почему-то не обратил на это внимания, так же как и контролирующий комитет. Я никомуне лижу задницу — одна из причин, почему меня так здесь не любят. В следующем году выборы, а у меня тут целая куча засранцев, которым очень не хочется снова увидеть меня в кресле следователя. Плохие парни меня не жалуют, и я с ними не общаюсь. Правда, их неприязнь делает мне честь.

— Мы говорили с вами по телефону, — напоминает Скарпетта. — Кто-то из ваших помощников заказал для меня машину.

— Это была ошибка. Ужасно глупо с моей стороны. Моему секретарю можно доверять, но эта сотрудница, которую вы только что видели, должно быть, подслушала. Вечно сует нос не в свои дела.

Они проезжают по непримечательному району Батон-Руж мимо университета — похоже, главного здания в городе. Доктор Ланье паркуется возле популярной студенческой забегаловки и вешает на приборную доску красную металлическую табличку с надписью «судебный следователь», словно они приехали не пообедать, а на место преступления.

112

Марино сворачивает на стоянку аэропорта и останавливается рядом с машиной Люси.

— Отлично. Ты избавился от своего грузовика, — Люси даже не поздоровалась. — Не стоит светить здесь твоего монстра с номерами Виргинии.

— Эй, я же не дурак, даже если езжу на этом дерьме, — он похлопывает по двери свою шестицилиндровую «тойоту». На машине даже нет стеклоочистителей.

— Куда ты его дел? — спрашивает Люси.

— Оставил на стоянке. Надеюсь, никто в него не залезет, там все мое барахло, пусть его и мало.

— Пошли.

Они паркуют машины подальше друг от друга.

— А где твой парень? — спрашивает Марино, пока они шагают к зданию аэропорта.

— Да так, пытается выяснить, как можно найти дом Рокко во Французском квартале.

Они останавливаются возле терминала.

— "Белл-407", — Люси называет только бортовой номер.

Больше ничего и не требуется, ведь ее вертолет — единственный на площадке. Женщина нажимает кнопку, дверь открывается, и на них обрушивается мощный поток воздуха и грохот моторов. Шум настолько нестерпим, что Люси и Марино зажимают руками уши, пока пробираются к вертолету. Они стараются не обходить самолеты сзади, чтобы не попасть под воздушную струю. Есть риск, что одежда провоняет бензином, а в маленькой кабине вертолета с этим запахом недолго заработать головную боль. Вертолетная площадка расположена подальше от самолетов, на самом краю летного поля, потому что люди, которые ничего не понимают в вертолетах, уверены, что их лопасти поднимают столько пыли и гравия, что могут поцарапать самолет.

Марино не интересуется вертолетами и не очень их любит. Он с трудом втискивается в кабину, пытается отодвинуть кресло подальше, у него не получается.

— Чертов сукин сын, — все, что он может сказать, оттягивая пристяжной ремень как можно дальше.

Завершив обычную предполетную проверку, Люси еще раз проверяет предохранители, выключатели и поворачивает ключ зажигания. Подождав немного, она заводит мотор и сбрасывает обороты двигателя до ста в минуту. На этот раз ей не пригодится система позиционирования, как и другие навигационные приборы. Поэтому она разворачивает на коленях карту Батон-Руж и проводит пальцем по шоссе 408, также известному как Хупер-роуд.

— На карте не обозначено место, куда мы летим, — говорит она в микрофон. — Озеро Морепа. Полетим в этом направлении к Новому Орлеану, надеюсь, не окажемся вместо этого на озере Пончартрейн. Это будет означать, что мы пролетели и озеро Морепа, и Блайнд-ривер, и Голландскую заводь. Но я думаю, все будет в порядке.

— Давай быстрей, — говорит Марино. — Ненавижу вертолеты, твой в том числе.

— Взлетаем, — Люси кладет руки на штурвал и поднимает вертолет в воздух.

113

В ресторанчике Скарпетта обращает внимание на грубый дощатый пол и старые музыкальные аппараты с пластинками, воздух пропитан запахом пива.

Сделав заказ молодому официанту, Эрик и доктор Ланье исчезают в мужском туалете.

— Говорю тебе, — произносит Эрик, открывая дверь в туалет, — я бы пригласил ее к себе в любое время. Как насчет сегодняшнего вечера?

— Ты ей неинтересен, — возражает доктор Ланье. В конце каждой фразы он повышает голос, что делает простые фразы похожими на вопросы. — Прекрати.

— Она же не замужем.

— Не приставай к моим консультантам, особенно к этой. Она тебя живьем съест.

— О господи, пусть так и будет.

— Каждый раз, как тебя бросает очередная подружка, у тебя сносит крышу.

Они продолжают разговор, стоя возле писсуаров. Это единственное место в мире, где они позволяют себе повернуться спиной к двери.

— Я пытаюсь понять, как ее охарактеризовать, — говорит Эрик. — Не симпатичная, как твоя жена, нет, в ней есть что-то посильней. А для меня нет ничего сексуальней прекрасного тела в строгой одежде или форме.

— Вытри слюни, Эрик. Забудь о ней, слышишь?

— Ее маленькие очки мне тоже нравятся. Интересно, она с кем-нибудь встречается? Ее одежда подчеркивает все, что нужно, заметил?

— Нет, я ничего не заметил, — доктор Ланье тщательно моет руки, словно перед операцией. — Я слепой. Не забудь руки помыть.

Рассмеявшись, Эрик подходит к раковине, выдавливает на ладонь жидкое мыло и ополаскивает руки горячей водой.

— Ну, я серьезно, шеф. Что если я приглашу ее? По-моему, ничего такого в этом нет.

— Может, стоит попытать счастья с ее племянницей? Она тебе по возрасту ближе. Весьма привлекательная особа и чертовски умна, хоть она тебе и не по зубам. Она приедет с парнем, но спят они в разных комнатах.

— Когда я увижу ее? Сегодня? Кто готовит, ты? Может, лучше сходим в ресторан?

— Да что с тобой?

— Переел устриц вчера.

Доктор Ланье берет бумажные полотенца, протягивает одно Эрику и выходит из туалета. Он наблюдает за Скарпеттой, отмечая про себя, что все в ней необычно, даже то, как она берет чашку, медленно, осторожно.

От нее веет уверенностью и силой, даже когда она просто сидит с чашкой кофе в простом ресторанчике. Она листает органайзер в черном кожаном переплете. Доктору Ланье приходит в голову, Скарпетта наверняка часто меняет блоки в своем органайзере, потому что производит впечатление человека, подмечающего даже самые незначительные детали, которые, на ее взгляд, могут оказаться важными впоследствии. Такая щепетильность, наверное, у нее в крови, этому сложно научиться. Он опускается на соседний стул.

— Советую заказать их фирменный суп, — говорит доктор Ланье.

Его мобильный издает тонкий однотонный звук пятой симфонии Бетховена.

— Когда ты, наконец, сменишь эту мелодию, — ворчит Эрик.

— Ланье, — произносит он в трубку. Несколько секунд слушает, все больше хмурясь и с тревогой глядя на Эрика. — Сейчас будем.

— Поехали, — говорит он. — Еще одна.

114

От аэропорта Батон-Руж до озера Морепа тянется однообразная болотистая местность со множеством заводей и речушек, от которых Люси становится не по себе.

Даже с надувными баллонетами здесь почти невозможно совершить аварийную посадку. Сможет ли кто-нибудь их тут найти? Хороший вопрос. Люси заставляет себя не думать об отвратительных опасных рептилиях, которые обитают в этих темных зловещих водах, на илистых берегах, прячутся в тени поросших мхом кипарисов. В багажном отделении у нее всегда с собой чемоданчик с вещами, необходимыми при аварийной ситуации. Рация, питьевая вода, белковые добавки, спрей от насекомых.

Сквозь сплошную стену деревьев то и дело виднеются стаи уток или рыбацкая хижина. Люси специально летит медленно и спускается ниже, чтобы разглядеть хоть какое-нибудь присутствие человека. В некоторых местах проходы такие узкие, что проплыть там может только маленькая лодка, с высоты они кажутся Люси тонкими сосудами на огромном теле мрачной реки.

— Видишь внизу аллигаторов? — спрашивает она Марино.

— Я не смотрю на аллигаторов. Там внизу ничего нет.

Наконец заводи превращаются в реки, на горизонте появляется едва различимая голубая полоса, они приближаются к цивилизации. Погода для прогулки по воде стоит отличная: день не слишком облачный, природа благоухает. Внизу можно заметить множество лодок, рыбаки и отдыхающие задирают головы, смотрят на вертолет. Люси осторожна, летит не слишком низко, чтобы не демонстрировать излишний интерес к этим местам. Просто вертолет куда-то летит. Люси поворачивает на восток и высматривает Блайнд-ривер, попросив Марино тоже смотреть.

— Знаешь, почему эту реку так называют? — говорит он. — Потому что ее ни черта не видно.

Чем дальше они летят на восток, тем больше попадается рыбацких хижин. Большинство из них обитаемы, к ним пришвартованы лодки. Люси замечает канал, поворачивает на юг и следует по его извилистому руслу, которое вскоре превращается в реку и, наконец, теряется в водах озера. Под ними от реки разбегаются многочисленные каналы, над которыми и кружит Люси, сбросив высоту. Но ни одной рыбацкой хижины не видно.

— Если это Талли привязал крючок с рукой, — говорит Люси, — тогда у меня такое чувство, что он должен прятаться где-то поблизости.

— Черт, если ты права, и мы будем тут кружить, он точно нас заметит, — отвечает Марино.

Люси поворачивает назад, следя за тем, чтобы не задеть антенну и не дай бог не залететь на территорию завода. Вдалеке она замечает несколько оранжевых вертолетов береговой охраны, которые с недавнего времени стали обеспечивать внутреннюю безопасность страны. Их задача — предотвращение террористических актов. Пролететь над нефтеперерабатывающим заводом считается сегодня очень неосмотрительным, а влететь в антенну, расположенную на трехсотметровой высоте, и того хуже. Люси сбросила скорость до девяноста узлов. Она не торопится возвращаться в аэропорт, ее терзает мыслью о том, не пора ли сказать Марино правду.

Ей не придется смотреть ему в глаза сейчас, когда они в воздухе и нужно внимательно следить за тем, чтобы не врезаться во что-нибудь. Внутри у нее все переворачивается, сердце яростно колотится.

— Не знаю, как тебе сказать, — начинает она.

— Тебе не надо ничего говорить, — отвечает Марино. — Я все знаю.

— Откуда? — Люси сбита с толку и напугана.

— Я же детектив, так? Шандонне послал два письма в конверте Национальной Академии Юстиции, одно тебе, другое мне. Ты мне свое так и не показала, сказала, что там полный бред. Я мог бы настоять, но что-то удерживало меня. Потом вы с Руди исчезаете, а через несколько дней выясняется, что Рокко мертв. Я хочу знать одно — Шандонне действительно написал, где найти Рокко и дал вам достаточно доказательств, чтобы Интерпол объявил его в розыск?

— Да. Я не показывала тебе письмо, боялась, что ты сам поедешь в Польшу.

— Зачем?

— А как ты думаешь? Если бы ты нашел его в этой гостинице, столкнулся бы с ним лицом к лицу, заглянул бы в глаза тому, кем он был... Что бы ты сделал?

— Наверное, то же самое, что и вы, — произносит Марино.

— Я могу тебе все рассказать.

— Не хочу.

— Возможно, ты не смог бы это сделать сам, Марино. И слава богу, что не сделал. Он был твоим сыном, и где-то в глубине души ты любил его.

— Знаешь, что самое страшное? — отвечает он. — Что это не так.

115

Уже в метре от входной двери можно заметить первую каплю крови, маленькую круглую точку с неровными краями, словно зазубринами у ножа.

Под углом в девяносто градусов, думает Скарпетта. Капля крови при столкновении с поверхностью сохраняет практически идеально круглую форму, если она летит по прямой, под углом в девяносто градусов.

— Она стояла, — говорит Скарпетта. — Или кто-то стоял.

Она медленно переводит взгляд на следующую каплю крови на терракотовом кафельном полу. Напротив дивана, прямо возле ковра — лужа крови, в которой отпечатался нечеткий след ботинка, словно человек, наступивший туда, поскользнулся. Скарпетта подходит ближе, внимательно изучает засохшую темно-красную каплю, затем смотрит на доктора Ланье. Он подходит ближе, и Скарпетта показывает на почти неразличимый частичный отпечаток ботинка, след подошвы напоминает ей детский рисунок океанских волн.

Эрик начинает фотографировать.

Следы борьбы видны на диване и стеклянном журнальном столике, немного перекошенном. Ковер под ним задрался, на противоположной стене видны следы удара.

— Отпечатки волос, — Скарпетта показывает на кровавый паутинчатый рисунок на светло-розовых обоях.

Дверь открывается, и входит молодой полицейский с темными редеющими волосами. Он переводит взгляд с доктора Ланье на Эрика, и, наконец, останавливается на Скарпетте.

— Кто она? — спрашивает он.

— Начнем с того, кто вы? — обращается к нему доктор Ланье.

Голос полицейского звучит угрожающе, видно, что он не в духе, его взгляд блуждает где-то за их спинами.

— Детектив Кларк из Закари, — он замахивается на муху огромной рукой в медицинской перчатке. — Меня перевели на расследования в прошлом месяце, — прибавляет он. — Поэтому я не знаю, кто она, — он снова кивает на Скарпетту которая неподвижно стоит у стены.

— Консультант, — отвечает доктор Ланье. — Если вы не слышали о ней, то все еще впереди. А теперь расскажите, что тут произошло. Где тело и кто им занимается?

— В спальне для гостей. Там Робияр, делает фотографии.

При упоминании Ник Робияр Скарпетта поднимает глаза.

— Хорошо, — говорит она.

— Вы ее знаете? — теперь детектив Кларк кажется немного смущенным. — Черт возьми, терпеть не могу эту мерзость, — говорит он, раздраженно отмахиваясь от еще одной мухи.

Скарпетта обводит взглядом капли крови на полу и стене, некоторые из них совсем крошечные. Здесь жертва упала, но ей все-таки удалось встать на ноги. Рисунок капель здесь не похож на тот, что она привыкла видеть. Когда жертву избивают, кровь разлетается в стороны каждый раз, как убийца замахивается на нее своим орудием.

В гостиной происходила упорная борьба, жертва сопротивлялась, царапалась, брыкалась, видны следы ног и ударов. Все слилось в этом кровавом месиве, но нигде нет признаков того, что кровь каплями отлетала от орудия. Возможно, и не было никакого орудия. По крайней мере, пока нет, думает Скарпетта. Может, когда убийца вошел в дом, единственным орудием был кулак, может, он не предполагал, что ему понадобится орудие, а потом потерял контроль над ситуацией.

— Эрик, проверь, чтобы никаких посторонних, — произносит доктор Ланье вглубь дома. — Мы будем здесь.

— Что известно о жертве? — обращается Скарпетта к детективу Кларку. — Вы знаете, что здесь произошло?

— Известно немного, — он листает свой блокнот. — Ребекка Милтон, тридцать шесть лет. Все что пока удалось установить — она снимает этот дом. Ее друг приехал примерно в половине первого, чтобы вместе с ней поехать обедать. Она не ответила на звонок, поэтому он вошел в дом и нашел тело.

— Дверь не была заперта? — спрашивает доктор Ланье.

— Нет. Он нашел тело и вызвал полицию.

— Значит, он опознал ее, — произносит Скарпетта, поднимаясь с корточек. У нее начинают болеть колени.

Кларк ничего не отвечает.

— Он уверен? — Скарпетта не доверяет визуальному опознанию. Не факт, что тело, найденное в доме, принадлежит кому-то, кто в нем жил.

— Не знаю, — отвечает Кларк. — Думаю, он недолго там оставался. Вы сами все поймете, когда увидите. Тело в ужасном состоянии. Но Робияр тоже полагает, что это Ребекка Милтон.

— Откуда Робияр может знать? — хмурится доктор Ланье.

— Она живет всего через два дома отсюда.

— Кто? — Скарпетта обходит комнату.

— Робияр живет поблизости, — детектив Кларк показывает в сторону улицы. — Через два дома.

— Господи, — говорит доктор Ланье. — Как странно. Может, она видела что-нибудь или слышала?

— Сейчас только обед, она патрулировала улицу, как и все мы.

Хозяйка дома была аккуратной женщиной с неплохим доходом и хорошим вкусом, отмечает про себя Скарпетта. Восточные ковры машинной работы, очень милые, а слева от двери — домашний кинотеатр из вишневого дерева, с современной стереосистемой и огромным телевизором. Яркие оригинальные рисунки на стенах бросаются в глаза сочной палитрой и примитивным изображением людей, рыб, воды, деревьев. Ребекка Милтон, если это действительно она, любила искусство и жизнь. Скарпетта рассматривает фотографии в причудливых рамках. На них изображена стройная загорелая женщина с блестящими черными волосами и красивой улыбкой. На других фотографиях рядом с ней стоит еще одна женщина, тоже темноволосая. Они вполне могут быть сестрами.

— Она точно жила одна? — спрашивает Скарпетта.

— Вроде она была одна, когда на нее напали, — отвечает Кларк, просматривая свой блокнот.

— Но мы не знаем этого наверняка.

— Нет, мадам, — он пожимает плечами. — Сейчас трудно что-нибудь сказать наверняка.

— Я спрашиваю, потому что на этих фотографиях две женщины, которые, очевидно, были очень близки. Снимки сделаны в этом доме, на парадном крыльце или на заднем дворе.

Она указывает на кровавые следы волос, отпечатавшиеся на стене:

— Вот здесь она упала, или кто-то упал. Видимо, у нее было обильное кровотечение, даже волосы в крови.

— Да, у нее тяжелая травма головы и сильно разбито лицо, — соглашается Кларк.

Напротив расположена столовая, в центре которой — стол из ореха, выполненный под старину, и шесть стульев того же стиля. За стеклянными дверцами шкафчика виднеются тарелки с золотой каймой. Дальше — кухня, но, похоже, ни убийца, ни жертва там не были, погоня продолжилась по коридору, устланному синим ковром, и закончилась в спальне, окна которой выходят на передний двор.

Кровь повсюду. Темно-красные пятна почти высохли, но в некоторых местах ковер промок насквозь. Скарпетта останавливается в конце коридора, рассматривает капли крови на стене. Одна капля круглая, темно-красная по краю и совсем светлая внутри. Вокруг нее множество крошечных кровяных точек.

— У нее есть колотые раны? — Скарпетта обращается к детективу Кларку, замешкавшемуся с камерой в начале коридора.

— Есть, — из спальни выходит мрачный доктор Ланье. — Около тридцати или даже сорока.

— На стене отпечаток, словно кто-то чихал или кашлял кровью, — говорит Скарпетта. — Смотрите, капли крови темные по краю и светлые внутри, здесь, здесь и здесь, — она показывает на следы. — Это пузырьки. Такое можно наблюдать у человека, у которого кровь в легких или трахее или просто во рту.

Скарпетта подходит к двери в спальню, здесь крови совсем мало. Кровавые отпечатки ладоней на ручке и отдельные капли на полу, ведущие в комнату. За доктором Ланье, Эриком и Ник Робияр ей не видно тела. Скарпетта входит в комнату и закрывает за собой дверь, не касаясь кровавых пятен и ручки.

Ник сидит на корточках, вытянув перед собой руки в медицинских перчатках, и фотографирует.

Если она и рада видеть Скарпетту, то не показывает этого. Пот стекает у нее по шее за воротник темно-зеленой майки с надписью «Полицейский Департамент Закари», заправленной в темные форменные штаны цвета хаки. Ник поднимается и отходит в сторону, давая Скарпетте возможность осмотреть тело.

— У нее очень странные колотые раны, — говорит Ник. — Когда я приехала сюда, температура в комнате была двадцать градусов.

Поставив жертве под мышку градусник, доктор Ланье наклоняется к телу, тщательно изучает его. Скарпетта с трудом узнает женщину с фотографии.

Хотя нельзя быть уверенной до конца. Волосы испачканы засохшей кровью, лицо разбито, опухло, обезображено синяками, ранами. Степень реакции ткани на травмы свидетельствует о том, что жертва некоторое время была жива. Скарпетта дотрагивается до ее руки — тело еще не остыло. Трупное окоченение не началось, нет пока и оседания крови, которое происходит из-за давления, когда останавливается кровообращение.

— Температура тела тридцать три градуса, — сообщает доктор Ланье.

— Она умерла совсем недавно, — произносит Скарпетта. — Хотя характер крови в гостиной, коридоре и даже здесь указывает на то, что борьба происходила несколько часов назад.

— Возможно, жертва скончалась от травмы головы, но не сразу, — Ланье осторожно ощупывает сзади голову женщины. — Трещины. Серьезная травма, ей разбили голову о стену.

Скарпетта еще не готова говорить о причинах смерти, но согласна с доктором, у жертвы была тяжелая травма головы, нанесенная тупым предметом. Если бы колотые раны задели и повредили одну из главных артерий, например, сонную, смерть наступила бы мгновенно, но в данном случае жертва некоторое время оставалась жива. Кроме того, Скарпетта не замечает на теле артериальных кровотечений. Женщина могла быть еще жива, когда ее друг нашел тело в половине первого, но скончалась к тому времени, как приехала «скорая».

Сейчас примерно час тридцать пять.

На жертве бледно-голубая сатиновая пижама, разорванная сверху. На животе, груди, шее видны колотые раны диаметром около шестнадцати миллиметров, неглубокие, их характер весьма необычен, их явно нанесли не простым ножом. Судя по отпечаткам, у орудия было два острых конца, один немного уже другого, в центре отпечатался след от перемычки, возможно, это какой-то инструмент с двумя колющими концами разной длины и ширины.

— Чертовски странно, — произносит доктор Ланье, изучая тело в увеличительное стекло. — Ни разу не видел подобного ножа. А вы? — он смотрит на Скарпетту.

— Нет.

Раны нанесены под разным углом, некоторые из них V— или Y-образные, смотря в каком положении наносили удар. Некоторые травмы представляют собой открытые раны, другие — глубокие порезы, в зависимости от того, было ли орудие воткнуто в мягкие ткани, или рассекло их.

Скарпетта аккуратно разделяет края раны руками в медицинских перчатках. Ее снова удивляет нетронутая полоса ткани между двумя острыми концами орудия. Что это могло быть, спрашивает она себя, изучая раны в увеличительное стекло. Скарпетта осторожно поправляет на женщине рубашку, пытаясь понять, как она была надета, когда наносили раны. На рубашке не хватает трех пуговиц, которые валяются в стороне.

Еще две пуговицы почти оторвались и болтаются на нитках.

Скарпетта поправляет рубашку так, как она могла бы быть надета, если бы женщина стояла. Конечно, в таком положении дырки на рубашке не совпадают с ранами, на одежде отверстий больше. Скарпетта насчитывает тридцать восемь дырок и двадцать две раны. Это слишком много, обычно такая жестокость характерна для убийств на сексуальной почве, но также, если убийца и жертва знакомы.

— Есть что-нибудь? — спрашивает доктор Ланье.

Скарпетта все еще пытается соотнести отверстия на пижаме с ранами, кажется, у нее что-то получается.

— Видимо ее рубашка была задрана, когда убийца наносил удары, видите? — она поднимает рубашку, которая от крови почти потеряла голубой цвет. — Некоторые отверстия проходят через несколько слоев сложенной ткани. Поэтому на рубашке больше дырок.

— Значит, он поднял рубашку до того, как начал колоть, или во время? И только потом порвал ее?

— Не уверена, — отвечает Скарпетта. Всегда очень трудно сказать наверняка, как все было, это потребует несколько часов кропотливой спокойной работы в морге, при хорошем освещении. — Давайте повернем ее немного, чтобы посмотреть спину.

Они с доктором Ланье приподнимают тело под левую руку и немного поворачивают его в сторону, из ран с новой силой начинает идти кровь. На спине обнаруживается еще около шести колотых ран и глубокий длинный порез около шеи.

— Он бежал за ней, замахивался сзади. По крайней мере, хоть раз ей удалось вырваться, — подытоживает Эрик. Они с Ник как раз вернулись в комнату с несколькими лампами.

— Возможно, — только говорит Скарпетта.

— Размазанный след на двери означает, что ее толкнули. Может, он толкнул ее, ударил ножом, а потом ей удалось убежать сюда, — предполагает Ник.

— Возможно, — повторяет Скарпетта. Они с доктором Ланье осторожно опускают тело на пол. — Сейчас могу сказать лишь одно — пижамная рубашка была задрана, когда убийца наносил ножевые ранения.

— Это означает убийство на сексуальной почве, — говорит Эрик.

— Это и есть убийство на сексуальной почве повышенной жестокости, — отвечает Скарпетта. — Даже если ее не насиловали.

— Это необязательно, — Доктор Ланье наклоняется ближе к телу, щипцами собирая улики. — Фрагменты ткани, — произносит он вслух. — Возможно, от пижамы. Несмотря на расхожее мнение, насилие не всегда имеет место. Некоторые из этих ублюдков импотенты, другие предпочитают мастурбировать.

— Она была твоей соседкой, — обращается Скарпетта к Ник. — Ты уверена, что это именно Ребекка, а не та, другая женщина на фотографиях? Они очень похожи.

— Это Ребекка. Та женщина ее сестра.

— Сестра живет с ней? — спрашивает доктор Ланье.

— Нет. Ребекка жила одна.

— Пока мы не провели экспертизу ее зубов, нам ничего не остается, как полагаться на визуальное опознание, — доктор Ланье наблюдет, как Эрик делает снимки, положив перед фотоаппаратом линейку.

Ник угрюмо смотрит на потускневшие глаза женщины, на ее разбитое в кровь лицо.

— Мы не были друзьями, — говорит она. — Никогда не общались, но я видела, как она работала в саду, гуляла с собакой...

— С какой собакой? — Скарпетта быстро поднимает голову.

— У нее желтый Лабрадор, совсем щенок, может, восемь месяцев, не знаю. Ей подарили его на Рождество, наверное, друг.

— Скажите детективу Кларку, чтобы полиция искала собаку, — говорит Ланье. — А еще передайте, пусть задействуют всех, кого могут, чтобы сюда не проник ни один посторонний. Мы еще побудем здесь некоторое время.

Доктор Ланье протягивает Скарпетте упаковку ватных палочек и маленькую бутылочку стерильной воды. Скарпетта открывает крышку и, смочив палочку, берет мазок с груди жертвы для проверки на наличие слюны, ватный наконечник сразу становится красным. Образцы из влагалища и прямой кишки могут подождать, пока тело не окажется в морге. Она начинает собирать улики.

— Я буду на улице, — говорит Ник.

— Нам нужно больше света, — голос доктора Ланье, как всегда, становится громче к концу фразы.

— Я могу принести сюда все лампы, которые есть в доме, — отвечает Эрик.

— Да, это могло бы помочь. Только сфотографируй сначала все, как есть, а то какой-нибудь чертов министр скажет, что это убийца принес в комнату лампы.

— Много волос, думаю, собачьих, наверное, от ее собаки... — Скарпетта осторожно помещает улики в прозрачный пакет. — Кто у нее? Желтый Лабрадор?

Ник уже ушла, Скарпетта и Ланье остались одни в комнате.

— Да, она сказала, желтый Лабрадор, — отвечает он.

— Собаку нужно найти по многим причинам. В том числе, чтобы удостовериться, что с бедняжкой все в порядке, — говорит Скарпетта. — Еще нужно сравнить образцы волос. Не могу сказать точно, но теперь мне кажется, что здесь полно собачьих волос.

— Да. Смотрите, — Доктор Ланье показывает на грудь жертвы, где особенно много волос, прилипших к крови. — Чаще всего собачью шерсть можно найти на руках или в волосах, если они попали на тело жертвы с ковра или с пола, но на груди?

Скарпетта хранит молчание. Она подбирает щипцами очередной волос и встряхивает пакет, в котором лежат уже около двадцати волосков, взятых с живота жертвы.

На улице кто-то начинает громко свистеть.

— Бэзил, ко мне! Бэзил, где ты, малыш? — раздаются голоса.

Слышно, как открывается и захлопывается дверь, кто-то торопливо идет по гостиной, направляясь к столовой. Затем раздаются голоса полицейских.

— Нет! Нет! Нет! Этого не может быть! — кричит женщина.

— Мадам, вы можете показать себя на этих фотографиях?

Скарпетта узнает голос детектива Кларка. Он старается говорить громко и не слишком скорбно. Чем громче кричит женщина, тем больше повышает голос детектив.

— Извините, но вам туда нельзя.

— Но она моя сестра!

— Мне правда очень жаль.

— Господи! Господи!

Голоса становятся тише, видимо, детектив и женщина вышли во двор. Привлеченные запахом смерти, в комнату проникают несколько мух, их громкое жужжание действует Скарпетте на нервы.

— Черт, скажите им, наконец, чтобы перестали открывать дверь! — говорит она Ланье. У нее болят ноги от долгого сидения на корточках, по лицу струится пот.

— Господи, да что там происходит? — Доктор Ланье кажется очень рассерженным.

— Бэзил, Бэзил! Ко мне! — раздается свист. — Эй, Бэзил! Ты где?

Парадная дверь открывается и захлопывается.

— Ну все, — доктор Ланье поднимается на ноги. Он выходит из комнаты, на ходу снимая перчатки, в то время как Скарпетта помещает в пакетик еще один волос, на этот раз черный. Эти волоски прилипли к телу жертвы, когда кровь еще не засохла. Их много на животе и груди, но на голых, испачканных кровью ступнях женщины, волос нет.

Под хирургической маской дыхание Скарпетты становится жарким, пот заливает глаза. Она продолжает рассматривать лицо жертвы, отмахиваясь от назойливых насекомых. В увеличительное стекло картина приобретает еще более ужасающий вид. Каждая рана и царапина выглядит рваной, зияющей. На голове к крови прилипли кусочки штукатурки, очевидно, со стены в гостиной, где она ударилась головой. Такое количество шерсти животного на теле жертвы о многом говорит Скарпетте.

— Мы нашли собаку, — говорит Ник, останавливаясь в дверях.

Скарпетта отворачивается от ужасного кровавого месива в увеличительном стекле.

— Бэзил — ее собака.

— Большая часть волос не от собаки. Тут их очень много, разных цветов и разного типа. Возможно, все они собачьи, потому что по структуре немного грубоваты, хотя я не уверена.

Возвращается доктор Ланье. Он протискивается в комнату между дверью и Ник, надевает новые перчатки.

— Все это заставляет меня предположить, что волосы попали сюда с одежды убийцы. Возможно, он лег на нее.

Скарпетта немного приспускает на жертве штаны, разглядывает след резинки на талии. Потом садится на корточки и снимает маску.

— Зачем кому-то садиться на нее, не сняв с нее штаны? — удивляется доктор Ланье. — Почему эти странные волосы есть только на животе и груди, а в других местах — ничего. И вообще, откуда он взял столько волос?

— Мы нашли Бэзила, — снова повторяет Ник. — Он прятался под домом на противоположной стороне улицы, съежился там и дрожал. Наверное, выбежал, когда убийца ушел. Кто же теперь о нем позаботится?

— Думаю, ее друг возьмет его, — отвечает доктор Ланье. — Если нет, то Эрик у нас очень любит собак.

Он открывает две упаковки с чистыми простынями. Пока Скарпетта расстилает одну из них на полу, Ланье с Эриком поднимают тело и кладут его посередине. Второй простыней они накрывают тело и заворачивают как мумию, чтобы не потерять улики.

116

Джей поднимает руку, чтобы ударить Бев, но передумывает.

— Тупая корова, — холодно произносит он. — О чем ты только думала?

— Все пошло не так, как должно было.

Они направляются к пристани «У Джека» и слушают по радио шестичасовые новости.

— ...Доктор Сэм Ланье, судебный следователь восточного округа Батон-Руж, еще проводит вскрытие, но, как нам стало известно, жертвой оказалась тридцатишестилетняя Ребекка Милтон из Закари. Официально о причине смерти еще не объявлено, но из достоверных источников известно, что жертва скончалась от множественных ножевых ранений. Полиция не связывает это убийство с предыдущими похищениями, произошедшими за последний год в Батон-Руж...

— Дураки, — Джей выключает радио. — Тебе повезло, если они действительно так думают.

В кузове джипа, греясь на солнце, спят четыре маленьких щенка разных пород. На заднем сиденье стоят пять ящиков пива. Бев сегодня хорошо потрудилась, она высадила Джея около озера в центре Луизианского университета. Она не знает, зачем он туда отправился и чем занимался весь день, он только велел забрать его на том же месте в половине пятого. Может, искал своего сбежавшего братца, приговоренного к смерти, а может, просто бродил по окрестностям, наслаждаясь свободой от Бев и тесных стен рыбацкой хижины. Наверное, нашел себе симпатичную студенточку и занимался с ней сексом. При этой мысли в Бев с новой силой разгорается ревность.

— Ты не должен был бросать меня одну на целый день, — говорит она.

— Чем ты думала? Собиралась похитить ее среди бела дня и отвезти на пристань?

— Сначала да, но потом я подумала, что тебе это не понравится.

Джей ничего не говорит, он сосредоточенно следит за дорогой, стараясь не гнать и вообще не нарушать правил, чтобы не попасть в лапы полицейских.

— Она была не такой. Черные волосы... Я даже не знаю, ходила ли она в колледж.

Бев не смогла побороть в себе желание найти того ягненка, ту симпатичную женщину из «Уол-Марта». Сегодня у нее было полно времени. В ту ночь она долго ездила за ней, выяснив, что та живет не в Закари, а в Олд-Гарден, около университета. Было темно, и Бев испугалась, что ягненок что-нибудь заподозрит, поэтому она свернула на соседнюю улицу, не успев хорошенько рассмотреть адрес.

Сегодня утром она объездила весь район в поисках зеленого «форда-эксплорера», но ничего не нашла и решила, если машина не припаркована возле дома, она может стоять в гараже. Очевидно, она перепутала адрес. Когда Бев вошла в дом, обратной дороги уже не было.

Но она не ожидала, что этот ягненок будет драться как волк. Как только черноволосая женщина открыла дверь, Бев достала из сумки пистолет и получила такой удар, что оружие вылетело у нее из рук. Бев упала на пол, но успела вытащить складной нож из-за пояса. Она открыла нож, по крайней мере, ей так показалось, и погоня началась. Кажется, что они пробежали не одну милю, женщина с криками убегала от нее. Один раз она упала, Бев сразу воспользовалась шансом, схватила ее за волосы и ударила головой о стену, а потом начала бить ногами.

Затем женщине удалось подняться, и она больно ударила Бев в плечо. Кажется, Бев тоже кричала, она не помнит. В голове у нее ужасно шумело, словно там мчался поезд, и она била ножом, преследовала свою добычу, кровь застилала ей глаза, и все это длилось целую вечность. На самом деле, не прошло, наверное, и нескольких минут, когда Бев добила ее в спальне на полу, она с ненавистью вонзала в нее нож еще и еще. Теперь она сомневается, было ли это на самом деле.

Но она слышит об этом по радио, помнит окровавленную открывалку для бутылок, которую вытащила из складного ножа вместо острого клинка. Она заколола женщину открывалкой.

Как это могло случиться?

Она смотрит на Джея. Они проезжают мимо ломбардов, прокатов машин, ресторанчиков, при виде которых Бев хочется остановиться.

Хрустящие кукурузные чипсы с сыром и соусом чили.

Пиццерии, автомастерские, прокаты машин, затем дорога становится уже, по краям видны почтовые ящики.

— Может, остановимся и купим карамели с арахисом — предлагает Бев.

Джей молчит.

— Ну как хочешь. Возвращайся опять в свой чертов Батон-Руж из-за этого монстра, твоего брата. Подожди, пока стемнеет, будет легче.

— Заткнись.

— А если его там нет?

Мертвая тишина.

— Даже если он там, наверняка сидит в этом жутком подвале, прячется, а может, берет деньги, которые там спрятаны. Мы можем взять еще немного денег, малыш. Все это пиво, которое я достала...

— Я сказал, заткнись!

Чем холоднее он с ней разговаривает, тем она больше гордится своими синяками, глубокими порезами на руках, ногах, груди и других частях тела.

Она заработала эти раны во время битвы, как она ее называет.

— Они найдут твою кровь под ее ногтями, — наконец произносит он, — и вычислят твое ДНК.

— У них нет образца моего ДНК ни в одной базе данных, — отвечает Бев. — Никто не брал у меня анализ на ДНК до того, как мы смотались оттуда. Я была всего лишь милой леди, управляла мотелем, ты что, не помнишь?

— Да уж, милой.

Бев улыбается. Ее раны — знаки смелости и силы. Она даже не знала, что может так драться. Что ж, может, однажды она сможет потягаться и с Джеем. Ее смелость неожиданно испаряется. Нет, она никогда не сможет его превзойти. Он может убить ее одним ударом в голову, он сам сказал ей. Один удар, и он раскроит ей череп, ведь у женщин они такие хрупкие. «Даже у таких тупых, как ты», — говорил он.

— Что ты с ней сделала? Ты знаешь, о чем я, — спрашивает он. — У тебя вся рубашка в крови, ты залезала на нее?

— Нет, — его это не касается.

— Тогда как ты умудрилась так испачкаться спереди, а? Залезла на бедную девочку, которая была вся в крови, и мастурбировала?

— Неважно, они все равно считают, что это не связано с предыдущими похищениями, — говорит Бев.

— Какое слово она сказала?

— Что значит, какое слово? — Бев подозрительно на него смотрит, как на сумасшедшего.

— Когда она умоляла тебя остановиться, какое слово она сказала, как она это выражала?

— Что выражала?

— Свой ужас перед болью и смертью, черт возьми! Какое слово она сказала?

— Не знаю, — Бев пытается вспомнить. — Кажется, она сказала: «Почему»?

117

Воздух в комнате прохладный, без запаха.

Ник уже пятый раз читает эту строчку. Возможно, ее мать убили всего за несколько минут до того, как пришел отец. Она спрашивает себя, слышал ли убийца, как машина подъехала к дому, или этот сукин сын убежал раньше?

Десять часов вечера. Ник, Руди, Скарпетта, Марино и Люси сидят у доктора Ланье, в домике для гостей, и пьют ароматный черный кофе, самый вкусный в округе.

— На лице многочисленные ссадины и порезы, — Скарпетта читает отчет о вскрытии.

Она сразу сказала, что не упустит из отчета ни одной детали, не станет щадить чувства Ник. Все равно это ничем ей не поможет.

— Ссадины и порезы на лбу, приокулярные кровоподтеки, трещины носовых костей, передние зубы шатаются.

— Он хорошенько поработал над ее лицом, — произносит Марино, поднося ко рту чашку с кофе. Как раз такое, как он любит — со сливками и большим количеством сахара. — Есть вероятность, что она знала убийцу? — спрашивает он Ник.

— Она открыла ему дверь. Ее нашли возле двери.

— Она всегда запирала дверь? — Люси напряженно смотрит на нее, вовлекая в разговор.

— И да, и нет, — Ник поднимает на нее взгляд. — Ночью мы запирали дверь, но тогда она знала, что скоро придет папа или я, думаю, она могла оставить дверь открытой.

— Убийца мог постучать или позвонить в дверь, — замечает Руди. — Похоже, твоя мама его не испугалась.

— Да, похоже, — говорит Ник.

— Травма головы, нанесенная тупым предметом. Рваная рана теменной части черепа три на четыре дюйма. Обширная гематома головного мозга и затылка. Пятьдесят миллилитров крови внутри черепной коробки...

Марино с Люси рассматривают снимки с места преступления. Ник пока на них даже не взглянула.

— Кровь на стене слева от двери, — замечает Марино. — Отпечатки волос. Какой длины были волосы у твоей мамы?

— По плечи, — Ник нервно глотает. — У нее были светлые волосы, почти как у меня.

— Что-то случилось в тот момент, когда он вошел. Он напал сразу, — говорит Люси. — Похоже на случай с Ребеккой Милтон: убийца нападает сразу, словно неадекватно реагирует на вид жертвы.

— Эти травмы от удара головой о стену? — спрашивает Руди.

Ник твердит про себя, что она полицейский и должна вынести все это.

— Я знаю, это трудно, Ник, — говорит Скарпетта, поймав ее взгляд. — Но мы пытаемся докопаться до правды. Если нам это удастся, возможно, у тебя не будет больше вопросов.

— У меня всегда будут вопросы, потому что мы никогда не узнаем, кто это сделал.

— Никогда не говори никогда, — отвечает Марино.

— Это точно, — кивает головой Люси.

— Осколочный перелом межтеменной и затылочной кости, перелом орбитального отдела головного мозга, двусторонние гематомы головного мозга, тридцать миллилитров крови в каждой... так, так, так... — Скарпетта переворачивает страницу напечатанного на машинке отчета. — У нее ножевые ранения, — добавляет она.

— Надеюсь, она ничего не чувствовала, — Ник закрывает глаза.

Никто не отвечает.

— То есть, — она поднимает глаза на Скарпетту, — она чувствовала это?

— Она чувствовала ужас. Что касается физической боли... трудно сказать. Когда все происходит так быстро...

— Знаешь, когда прищемишь палец или порежешься ножом, — перебивает Марино, — это ведь не больно, если только не происходит медленно, как пытка.

Сердце Ник замирает, словно останавливается на секунду.

— Ее не пытали, — обращается к ней Скарпетта. — Абсолютно точно.

— А что насчет колотых ран? — спрашивает Ник.

— Порезы на пальцах и ладонях, как если бы она защищалась, — Скарпетта снова поднимает глаза на Ник. — Проколы левого и правого легкого, двести миллилитров крови в каждом. Прости, я понимаю, как это тяжело.

— Это ее убило? Травма легких?

— В конечном счете, да. Но вместе с травмами головы это было просто неизбежно. Ногти на обеих руках сломаны, из-под ногтей извлечен непонятный материал.

— Думаете, они его сохранили? — спрашивает Люси. — Ведь тогда анализ на ДНК не был так распространен, как сейчас.

— Меня больше интересует, что значит непонятный, черт бы их побрал, — говорит Марино.

— Тип ножа? — спрашивает Ник.

— С укороченным лезвием, но насколько коротким, не могу сказать.

— Возможно, карманный нож, — предполагает Марино.

— Возможно, — соглашается Скарпетта.

— У моей матери не было карманного ножа. У нее вообще не было... — Ник уже готова дать волю эмоциям, но вовремя сдерживается. — Я хотела сказать, что она не держала дома оружия.

— Может, у нее было что-то, — мягко говорит Люси. — Но я думаю, если орудием убийства действительно был карманный нож, значит, убийца вообще не думал, что ему понадобится оружие. А нож просто случайно оказался под рукой, сейчас многие носят карманные ножи на поясе.

— Колотые раны отличаются от тех, что мы видели сегодня? — обращается Ник к Скарпетте.

— Абсолютно, — отвечает та.

118

Ник начинает рассказывать об антикварном магазинчике матери. Она работала там только половину дня, чтобы оставить время на семью. Ник говорит, что ее мать была знакома с Шарлоттой Дард.

— Если я еще раз подогрею это в микроволновке, — она смотрит на свою чашку кофе, — думаете, мне завтра будет плохо?

— Твоя мать дружила с Шарлоттой Дард? — спрашивает Марино. — Черт, что же ты раньше не сказала?

— Это правда, — отвечает Ник. — Я только чтовспомнила. Наверное, я просто старалась не думать об этом, но теперь, когда начали пропадать женщины... И, потом, сегодня... когда мы были на месте преступления. Что он сделал с Ребеккой Милтон...

Она поднимается, чтобы подогреть кофе. Слышен шум работающей микроволновки. Затем Ник возвращается в гостиную с кружкой горячего кофе, которое уже не пригодно к употреблению.

— Ник, — обращается к ней Скарпетта, — Робияр — это фамилия мужа?

Та кивает.

— А девичья?

— Мэйе. Моя мама Ани Мэйе. Поэтому почти никто не ассоциирует меня с ней. Со временем люди забывают. Полицейские, которые помнят ее смерть, и не подозревают, что я — ее дочь, а я им ничего не говорю, — она отхлебывает кофе, не обращая внимания на вкус. — В ее магазинчике можно было найти витражи, двери, ставни, в общем, полно всякого старого добра, но кое-что из этого оказывалось действительно стоящим. Надо только знать, что ищешь.

— В основном мебель была сделана вручную из кипариса. Шарлотта Дард была одной из ее частых клиентов, она как раз делала ремонт и покупала у моей мамы множество всяких вещей, так они и подружились, не близко, конечно, — она на секунду задумывается. — Моя мама часто говорила об этой богатой женщине, которая разъезжала на спортивной машине, о том, каким красивым станет ее дом, когда все будет закончено.

— Думаю, процветанию своего маленького бизнеса мама обязана миссис Дард. Отец работал школьным учителем и получал не так уж много, — Ник грустно улыбается. — А у мамы дела шли хорошо, большинство из того, что есть у нас в доме, мы смогли позволить себе только благодаря маминому бизнесу.

— Миссис Дард принимала наркотики, — говорит Скарпетта. — Она умерла от передозировки, случайной или намеренной, я больше склоняюсь к последнему. У нее были провалы в памяти, это произошло как раз незадолго до ее смерти. Ты что-нибудь об этом знаешь?

— Здесь все об этом знают, — отвечает Ник. — Это было самой главной сплетней Батон-Руж. Ее нашли в мотеле с названием, больше подходящим кладбищу, «Райский уголок». Он расположен в самой криминальной части города. Ходили слухи, что у нее была с кем-то интрижка, и в тот день она как раз встречалась там с этим человеком. Кроме того, что сообщили в новостях, я ничего не знаю.

— А ее муж? — спрашивает Люси.

— Хороший вопрос. Я пока не слышала ни о ком, кто хоть раз его встречал. Странно, правда? Говорят только, что он какой-то аристократ и все время путешествует.

— Ты когда-нибудь видела его фотографию? — спрашивает Руди.

Ник качает головой.

— Значит, его не показывали в новостях.

— Нет, он предпочитает оставаться неизвестным, — отвечает Ник.

— Что-нибудь еще? — спрашивает Марино.

— Между всем этим есть какая-то странная связь, да? — Руди смотрит на Скарпетту. — Потом появляется лечащий врач, главный подозреваемый, а его адвокатом становится Рокко Каджиано.

Марино исчезает на кухне, вроде за тем, чтобы приготовить себе еще кофе.

— Подумай, — Люси подбадривает Ник.

— Ладно, — она делает глубокий вздох. — Ладно. Есть! Шарлотта Дард пригласила маму на вечеринку. Я точно помню. Мама никогда не ходила на вечеринки, она не пила и была застенчивой, чувствовала себя не в своей тарелке среди людей такого положения. То, что она приняла приглашение, было своего рода маленькой сенсацией. Мама пошла к Дардам, чтобы поддержать свой бизнес и из уважения к своему лучшему клиенту, миссис Дард.

— Когда это было? — спрашивает Скарпетта.

— Незадолго до того, как ее убили, — немного подумав, отвечает Ник.

— Незадолго это как? — настаивает Руди.

— Не знаю, — Ник снова чувствует комок в горле. — За несколько дней, наверное. Ей пришлось специально покупать платье для вечеринки, — Ник закрывает глаза, еле сдерживая слезы. — Оно было розовым с белым кантом. Когда ее убили, это платье все висело у нее в шкафу, словно напоминая, что его нужно отнести в химчистку.

— Твоя мама умерла почти за две недели до Шарлотты Дард, даже меньше, — замечает Скарпетта.

— Интересно, — задумчиво произносит Марино. — Шарлотта Дард была наркоманкой, периодически припадочной, но никто не беспокоился, что она организует эту милую вечеринку.

— Я тоже об этом подумал, — говорит Руди.

— Вот что, — добавляет Марино, — я ехал за рулем двадцать часов, чтобы добраться сюда, потом Люси укачала меня в своем вертолете. Мне нужно в кровать, иначе я скоро найду повод арестовать Санта-Клауса.

— Я тебя не укачала, — говорит Люси. — Ладно, иди, поспи хорошенько. Я думала, Санта-Клаус — это ты.

Марино выходит из домика для гостей, идет к дому доктора Ланье.

— Я тоже больше не могу, — Скарпетта поднимается со стула.

— Мне пора, — говорит Ник.

— Ты можешь остаться, — Скарпетта пытается хоть как-то помочь.

— Можно спросить у вас еще кое-что? — говорит Ник.

— Конечно, — она так устала, что мозг отказывается работать.

— Зачем он избил ее до смерти?

— Зачем кто-то избил до смерти Ребекку Милтон?

— Все пошло не так, как он планировал.

— Твоя мама стала бы сопротивляться? — спрашивает Люси.

— Она бы выцарапала ему глаза, — отвечает Ник.

— Возможно, это и есть ответ на твой вопрос. Пожалуйста, прости. Боюсь, от меня сейчас никакой пользы, я очень устала.

Скарпетта выходит из гостиной, открывает дверь в свою спальню.

— Ну как ты? — Люси пересаживается ближе к дивану, смотрит на Ник. — Это тяжело, очень тяжело, не представляю, как ты выдерживаешь. Ты очень смелая, Ник Робияр.

— Моему отцу еще тяжелей. Он словно перестал жить. Забросил все.

— Что, например? — мягко спрашивает Руди.

— Ну, он любил учить. Он любит воду, то есть они с мамой любили. У них была рыбацкая хижина на реке, далеко-далеко, где они могли побыть одни, никто их не беспокоил. Он ни разу не был там с тех пор.

— Где это?

— В Голландской заводи.

Руди и Люси переглядываются.

— Об этом кто-нибудь знал? — спрашивает Люси.

— Думаю, все, с кем общалась моя мама. Она любила поговорить, в отличие от отца.

— Где находится Голландская заводь? — спрашивает Люси.

— Около озера Морепа, недалеко от Блайнд-ривер.

— Ты могла бы сейчас показать это место?

— Зачем? — Ник непонимающе смотрит на Люси.

— Просто ответь на вопрос, — она легонько касается руки Ник.

Та кивает, не отводя взгляд.

— Хорошо, — Люси продолжает смотреть ей в глаза, — тогда завтра. Ты когда-нибудь летала на вертолете?

— Все, я пошел, выжат, как лимон, — Руди поднимается с кресла.

Он знает. Где-то в глубине души он принимает это. Но не хочет смотреть.

Встретившись с ним глазами, Люси осознает, что он все понимает, но никогда не поймет до конца.

— Увидимся утром, Руди.

Он уходит. Его легкие шаги слышны на лестнице.

— Только не нужно безрассудства, — говорит Люси. — Мне кажется, ты склонна к этому.

— Я проводила свои операции, — признается Ник. — Одевалась как потенциальная жертва. У меня как раз такой типаж.

Люси внимательно на нее смотрит, оценивая, словно не делала это весь вечер.

— Да, со светлыми волосами, стройная, производишь впечатление умного человека. Но ты не могла стать жертвой. От тебя исходит другая энергия, более мощная. Хотя, с другой стороны, это могло только подстегнуть убийцу, раззадорить его.

— Я все делала неправильно, — упрекает себя Ник. — Больше всего на свете я хочу, чтобы его поймали, но, признаю, я слишком агрессивна, упряма, напрасно подвергаю себя опасности только потому, что рабочая группа не желает видеть во мне настоящего копа.

Даже несмотря на то, что я единственная, кто обучался в лучшей Американской Академии судебной экспертизы, и кого обучали самые лучшие, включая твою тетю.

— Ты замечала что-нибудь подозрительное во время этих твоих операций?

— Я была в «Уол-Марте», откуда пропала Кэтрин, всего за несколько часов до ее похищения. До сих пор думаю об этой женщине на стоянке, она как-то странно себя вела, упала, сказав, что подвернула ногу. Что-то меня насторожило, и я не стала ей помогать, словно внутренний голос велел не трогать ее. У нее был страшный взгляд. Она назвала меня ягненком. Меня по-разному называли, но ягненком... Думаю, какая-нибудь бездомная психопатка.

— Опиши ее, — Люси пытается оставаться спокойной, не подгонять факты под дело, не делать поспешных выводов.

Ник описывает женщину:

— Знаешь, самое странное это то, что она была похожа на женщину, которую я перед этим видела в магазине. Она копалась в дешевом белье и, кажется, украла несколько вещей.

Теперь Люси не на шутку разволновалась.

— Никому и в голову не приходило, что убийцей или сообщницей убийцы могла быть женщина. Бев Киффин, — говорит она.

Ник делает себе еще кофе. У нее дрожат руки, наверное, из-за кофеина.

— Кто такая Бев Киффин?

— Она в десятке самых опасных преступников, разыскиваемых ФБР.

— О боже! — Ник садится на диван, на этот раз ближе к Люси. Ей хочется быть к ней поближе, она сама не знает почему. Но от Люси исходит какая-то сила, притягательная сила.

— Пообещай мне, что не предпримешь ничего одна, — говорит Люси. — Считай, что ты в моей рабочей группе, ладно? И мы все делаем вместе, моя тетя, Руда, Марино.

— Обещаю.

— Ты же не хочешь наткнуться на Бев Киффин. Она наверняка отвозит похищенных женщин своему дружку, Джею Талли, номеру один в списке разыскиваемых ФБР.

— Они прячутся здесь? — Ник не может в это поверить. — Двое таких известных преступников прячутся здесь?

— Лучшего места не найти. Ты сказала, что у твоего отца есть рыбацкая хижина, в которой он не был с тех пор, как убили твою маму. Она еще цела? Могла Шарлотта Дард знать о ней?

— Папа ее так и не продал, должно быть, там все уже сгнило. Миссис Дард могла знать о хижине, ведь у моей мамы в магазинчике было столько всякого хлама. Она любила старое обветренное дерево, рекомендовала его для облицовки камина, внешних балок, для чего угодно. Особенно ей нравились массивные сваи, на которых строят рыбацкие хижины. Не знаю, что она рассказывала миссис Дард, но она всем доверяла, была уверена, что у каждого человека есть хорошие качества. Если честно, она слишком много говорила.

— Ты можешь показать, где находится хижина твоего отца?

— В Голландской заводи, недалеко от Блайнд-ривер. Я могу показать.

— С воздуха?

— Думаю, да, — кивает Ник.

119

Бентон оставил свой «ягуар» на стоянке возле церкви. Меньше полумили отделяют его от поместья Дардов, до которого предстоит добираться пешком, по мокрому от дождя шоссе. Каждый раз, когда приближается машина, Бентон сбегает с дороги и прячется за деревьями, чтобы его не увидели. Человек, одетый во все черное, шагающий один по дороге в проливной дождь привлечет к себе нежелательное внимание. Кто-нибудь может, остановиться, подумав, что у него сломался автомобиль.

Бентон видит ворота, мимо которых проезжал вчера. Он сворачивает в лес, осторожно пробирается вглубь. На его счастье, лес стоит влажный и молчаливый, ни одна веточка не трещит под ногами. Наконец перед ним возникает поместье. Вчера, когда Бентон исследовал окрестности, он не отважился зайти далеко в лес, потому что было темно, а использовать фонарь он не мог. Однако он все-таки перелез через забор, перепачкав, естественно, джинсы и куртку ржавчиной. Эта еще одна причина, по которой он снова надел сегодня эту одежду.

Интересно, изменилось ли это место с тех пор, как он последний раз приходил сюда? Трудно сказать, вчера было слишком темно. Бентон бросает камешек в кусты перед крыльцом, но датчики движения не срабатывают, он пробует еще раз — ничего. Если они еще функционируют, то сегодня утром их заметить практически невозможно, несмотря на то, что небо затянули тучи. Раньше за территорией наблюдали десятки камер, но Бентон не собирается проверять, станут ли они наблюдать за ним теперь, поворачиваясь на каждое движение, словно живые.

Около дома припаркованы две машины: белая «вольво» старой модели и «мерседес 500 АМС», которого вчера не было. Бентон не знает, кому он принадлежит, а возможности запросить данные на «мерседес» с луизианскими номерами у него нет. К тому же это отнимет драгоценное время. «Вольво» принадлежит Эвелине Гидон, по крайней мере, принадлежала шесть лет назад. Увидев, как открывается дверь, он быстро прячется за толстым ветвистым деревом, с которого стекают капли дождя. Благодаря Бога за то, что на нем черная одежда, Бентон осторожно крадется к дому.

На крыльцо выходит Уэлдон Винн, генеральный прокурор штата. Он располнел с тех пор, как Бентон последний раз видел его, но остался таким же громогласным. Наблюдая, как он спускается по ступенькам, Бентон обдумывает ситуацию. Он не планировал, что здесь окажется прокурор, но в какой-то мере это даже хорошо. Это означает, что Жан-Батист Шандонне искал или будет искать убежища в Батон-Руж, преступном оплоте своей семьи, в усадьбе, погрязшей в коррупции. О страшном секрете не знает никто, потому что люди, замешанные в этом, либо верны тайне, либо мертвы.

Бентон, например, мертв.

Он презрительно смотрит, как прокурор идет по мощеной булыжником дорожке к старому строению с темной готической дверью. Дверь ведет в винный погреб, старинную пещеру, которая представляет собой запутанную систему длинных туннелей, вырытых когда-то рабами. Как только Винн исчезает за этой дверью, Бентон начинает медленно продвигаться вперед, поглядывая то на дом, то на дверь винного погреба. Пот струится по его лицу. Следующий ход — самый рискованный. Он резко выпрямляется, поворачивается к дому спиной и, как ни в чем не бывало, идет в сторону погреба. Если кто-нибудь увидит из окна человека в черном, то наверняка примет за одного из друзей Шандонне. За толстой дубовой дверью Бентон с трудом различает голоса.

120

Мысли об Элберте Дарде не дают Скарпетте покоя. Она представляет шрамы на его худеньком тельце, прекрасно понимая, как трудно избавиться от привычки увечить себя. Если он не перестанет это делать, то снова и снова будет попадать в психиатрическую лечебницу, пока не станет похожим на больных, чей диагноз оправдывает их пребывание в этом заведении.

Элберт Дард не нуждается в госпитализации, ему нужна другая помощь. Ему нужен кто-то, кто хотя бы попытается выяснить, что случилось с ним год назад, почему он замкнулся в себе. Он так старается подавить чувства или какие-то воспоминания, что только боль может принести временное освобождение и заставить его вернуться к нормальной жизни. Скарпетта вспоминает, как он отстраненно играл в свои картинки в самолете, картинки с изображением топоров и монстров. Вспоминает, как он расстроился, узнав, что все его бросили, и никто не встречает в аэропорту. Наверняка, это случилось не в первый раз.

С каждой минутой ее неприязнь к людям, которые должны о нем заботиться, растет, она очень беспокоится за него.

Скарпетта пьет горячий черный кофе в домике для гостей и смотрит на бумажку с номером телефона Дардов. Она записала номер, когда они с Элбертом ждали его тетю, которая не собиралась его забирать, а подстроила все так, чтобы об Элберте позаботилась Скарпетта. Возможно, это была ловушка, чтобы заманить Скарпетту в дом и выяснить, что она знает о смерти Шарлотты. Как, наверное, радуется сейчас миссис Гидон, поняв, что Скарпетте ничего не известно. Она набирает номер. Как ни странно, к телефону подходит Элберт.

— Мы сидели вместе в самолете, помнишь? — произносит она.

— Привет! — в его голосе смешивается удивление и радость. — А тетя сказала, что ты не позвонишь.

— Где она?

— Не знаю. Она ушла.

— Уехала на машине?

— Нет.

— Я о тебе думала, Элберт, — говорит Скарпетта. — Я все еще в городе, но скоро уезжаю. Можно мне заехать к тебе ненадолго?

— Сейчас? — кажется, эта идея ему очень нравится. — Ты специально приедешь ко мне?

— Можно?

Он с радостью соглашается.

121

Осторожно приоткрыв дверь в винный погреб, Бентон прижимается к стене. Курок его «зиг-зауэра» взведен, он держит пистолет наготове.

Внизу лестницы слышен приглушенный разговор.

— Ты что, не закрыл ее? — раздается мужской голос.

Кто-то, скорее всего, Уэлдон Винн, подходит к двери, чтобы закрыть ее. В этот момент Бентон с силой толкает дверь вперед, она распахивается настежь, сбивая прокурора с лестницы. Тот ошеломленно лежит на каменном полу, корчась от боли. У его собеседника есть лишь доля секунды, чтобы перепрыгнуть через несколько ступенек и скрыться, что он и делает. Бентон слышит удаляющийся торопливый бег. Может, это Жан-Батист? Теперь ему не скрыться — у пещеры есть вход, но нет выхода.

— Вставай, — обращается Бентон к Винну. — Медленно.

— Я не могу. Кажется, я что-то сломал себе, — Винн смотрит, как Бентон, закрыв дверь, спускается по лестнице. Его пистолет все еще направлен в грудь Винну.

— Плевать я хотел, что ты не можешь, — говорит Бентон. — Вставай.

Бентон снимает бейсболку, швыряет ее Винну. Проходит какое-то время, прежде чем тот начинает его узнавать. Винн бледнеет как полотно и с ужасом смотрит на Бентона, открыв рот. Кажется, он запутался в собственном пальто.

— Нет, это не ты, — бормочет он. — Это невозможно!

Все это время Бентон вслушивается в тишину пещеры, тщетно пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук.

Узкое сумрачное пространство освещает одинокая тусклая лампочка на потолке, покрытая паутиной. В глубине можно заметить старинный кипарисовый стол с многочисленными красными кругами на поверхности. Сколько бутылок вина выпито здесь! Стены из голого камня, к одной из стен, слева от Бентона, прикреплены четыре железных кольца, старинных, отполированных так, что ржавчины на них почти не осталось. На полу валяется моток желтой нейлоновой веревки и адаптер.

— Вставай, — повторяет Бентон. — Кто еще здесь? С кем ты только что разговаривал?

Вдруг Уэлдон Винн выхватывает из-под пальто пистолет и перекатывается на живот.

Но не успевает он прицелиться, как раздаются два выстрела. Бентон попадает ему в грудь и в голову. Каменный пол приглушает выстрелы.

122

Веса Марино достаточно, чтобы замедлить скорость самолета на пять узлов.

Но сейчас это не имеет значения, потому что в такую погоду Люси все равно не стает разгоняться. Слишком велика опасность влететь в очередную антенну, которых здесь прорва, и которые каждые пять минут появляются из тумана, словно по волшебству. На расстоянии заметить их невозможно, поэтому Люси приходится быть осторожной. С тех пор как двадцать минут назад они вылетели из Батон-Руж, погода еще больше ухудшилась.

— Мне это не нравится, — Люси слышит в наушниках недовольный голос Марино.

— Ты тут не один летишь. Расслабься и наслаждайся полетом. Могу я вам что-нибудь предложить, сэр?

— Черт, как насчет парашюта?

Люси улыбается. Они с Руди продолжают сканировать воздушное пространство.

— Не возражаешь, если я передам тебе управление на минутку? — обращается она к Руди, ожидая реакции Марино.

— Эй, вы что, издеваетесь? — кричит тот.

— Ай, — Люси выключает звук в наушниках и передает управление Руди. — Корабль твой, — произносит она стандартную фразу, означающую, что вертолетом управляет второй пилот.

Нажав кнопку на часах, она переключает внешний дисплей на режим хронографа.

Ник никогда не летала на вертолете.

— Пожалуйста, прекратите, — говорит она Марино. — Если не с ними, то с кем еще можно чувствовать себя в безопасности? Кроме того, вероятность быть сбитым машиной намного больше, чем потерпеть катастрофу из-за плохой погоды.

— Что за бред. Здесь нет никаких машин. И было бы весьма любезно с твоей стороны не произносить больше слово «катастрофа».

— Внимание, — обращается ко всем Люси. Она больше не улыбается. — Мы, кажется, на месте, — говорит она, изучая данные системы позиционирования.

Снизившись до ста метров и уменьшив скорость до восьмидесяти узлов, она замечает внизу очертания озера Морепа. Они летят прямо над водой. Слава богу, над озером и впадающими в него речушками нет никаких антенн. Она еще больше замедляет скорость. Руди наклоняется вперед, пытаясь различить вдалеке берег.

— Ник? — спрашивает Люси. — Ты меня слышишь?

— Да, — тут же раздается голос Ник.

— Узнаешь что-нибудь?

Люси сбрасывает скорость до шестидесяти узлов. Если сбросить больше, вертолет зависнет в воздухе, но при такой плохой видимости этого лучше не делать.

— Ты можешь немного вернуться, чтобы мы смогли найти Блайнд-ривер? — спрашивает Ник. — Голландская заводь отходит от нее прямо к озеру.

— В каком направлении? — Люси осторожно разворачивает вертолет. Идея снова лететь над землей совсем ее не пугает, вчера ей хватило ума отметить расположение всех возможных препятствий.

— Ну, если следовать по реке в направлении озера, — произносит Ник после краткой паузы, — то Голландская заводь будет справа.

Вернувшись немного назад, Люси разворачивает вертолет и снова летит над водой.

— Вот она, — говорит Ник. — Это река. Видите, она уходит влево? Если бы мы летели выше, было бы лучше видно.

— Неважно, — говорит Руди.

— Думаю... да! — Ник взволнована. — Вот он, этот узкий пролив. Видите? Справа. Это Голландская заводь. До рыбацкой хижины еще около мили. Она будет слева.

Атмосфера накаляется. Руди достает из кобуры пистолет. Люси глубоко вздыхает, стараясь не показывать возбуждения. Она спускается до тридцати метров, летит прямо над заводью, густо заросшей кипарисами. В тумане они кажутся темными и зловещими.

— На такой высоте они уже нас слышат, — спокойно говорит Люси, пытаясь собраться с мыслями. Ситуация стремительно превращается в опасную авантюру.

Внезапно перед ними возникает старая полуразвалившаяся хижина. К причалу привязана белая лодка, которая разительно отличается от окружающего пейзажа.

— Ты уверена? Уверена? — кричит Люси, заводя вертолет над хижиной. Громкий голос выдает ее волнение.

— Да! Я узнаю крышу! Папа делал ее из синего металла, он все еще виден! То же крыльцо и дверь!

Люси снижается до пятнадцати метров, разворачивает вертолет так, чтобы лодка оказалась со стороны Руди, и зависает в воздухе.

— Стреляй! — кричит Люси.

Открыв окно, Руди без остановки стреляет в дно лодки. Неожиданно дверь хижины распахивается, и на причал выбегает Бев Киффин с пистолетом. Люси увеличивает обороты винта, чтобы скорость стала больше.

— Пригнитесь! Но оставайтесь на местах!

Руди уже перезарядил пистолет. Хотя задние сиденья расположены прямо над баком с горючим, Люси не волнуется. Топливо, которым заправлен ее вертолет, не так воспламеняемо, как бензин, поэтому единственное, что могут сделать пули — продырявить бак, и вертолет останется без горючего.

Руди высвобождает надувные баллонеты.

Пистолет Бев с сильной отдачей и вставными магазинами, она стреляет семь раз подряд. Пули задевают стекла, корпус, ударяются о лопасти и обшивку. Люси быстро сбрасывает скорость и снижает вертолет. Начинают мигать лампочки, различные сигналы сообщают о повреждениях. Нажав на правую педаль, Люси разворачивается по ветру. Места для посадки нет, вокруг только густые заросли осоки. Она дергает клапан, и спасательный жилет с громким свистом надувается. Вертолет наклоняется в сторону, Люси яростно пытается его выровнять, понимая, что баллонеты задело пулей.

Посадка получается довольно жесткой, срабатывают аварийные датчики, вертолет врезается в густую траву и темную грязную воду, тяжело накреняясь вправо. Люси открывает дверь и выглядывает наружу, два из трех баллонетов задели пули, но возгорания нет. Руди выключает мотор, все ошеломленно сидят несколько минут, молчат и вслушиваются в неожиданную тишину. Вертолет продолжает накреняться вправо, погружаясь в грязь. Не более чем в ста метрах от них уходит на дно лодка, последний раз показав над водой нос.

— По крайней мере, она никуда не убежит, — Руди снимает наушники.

— Пошли, — Люси активирует аварийный датчик на часах, — не можем же мы тут сидеть.

— Почему это, я могу, — отвечает Марино.

— Ник? — Люси оборачивается. — Ты не знаешь, здесь глубоко?

— Не очень, иначе не росла бы осока. Вся проблема в этой грязи, думаю, можно провалиться по колено.

— Я никуда не пойду, — говорит Марино. — Зачем? Лодка утонула, она все равно никуда не уйдет. У меня нет желания стать завтраком аллигатора или какой-нибудь болотной змеи.

— Вот что мы можем сделать, — продолжает Ник, словно не слышит Марино, сидящего рядом. — Осока растет отсюда до самой хижины и вокруг нее. Я точно знаю, там неглубоко, потому что мы просто надевали высокие сапоги и ловили мидий.

— Так, я первая, — Люси открывает дверь.

В хижине громко лают собаки.

Главная проблема для Люси — толстый спасательный жилет, который не позволит ей приземлиться на обе ноги. Она затягивает ремни на сапогах, которые доходят ей до щиколотки, передает Руди свой «глок» и запасные магазины.

— Я пошла, — говорит Люси, стоя в дверном проеме, словно собираясь прыгнуть с парашютом.

Она приземляется на воду, провалившись ненамного выше сапог. Это хорошо: если шагать быстро, то глубже не провалиться. Люси подходит к вертолету, забирает у Руди свой пистолет и засовывает его за пояс. Магазины кладет в карман.

Все по очереди вылезают из вертолета, стараясь не уронить пистолеты и боеприпасы. Руди, затем Ник выпрыгивают с той же стороны, что и Люси. Марино, надувшись, сидит сзади.

— Ждешь, пока вертолет совсем перевернется? — громко говорит Руди. — Идиот! Вылезай!

Марино перебирается на переднее сиденье, бросает Руди свой пистолет и прыгает, но теряет равновесие и ударяется головой о баллонет. Чертыхаясь, он поднимается на ноги, весь покрытый грязью.

— Тихо! — говорит Люси. — На воде голоса очень хорошо слышно. Как ты?

Марино сердито вытирает руки рубашкой Руди, забирает у него свой пистолет. Сигналы обоих аварийных датчиков уже наверняка появились на радарах, и теперь их может засечь любой пилот, проверяющий эту частоту.

Они с трудом бредут по воде, высматривая змей, которые шуршат в густой траве. Оружие все держат наготове. Когда до хижины остается около ста футов, распахивается дверь и наружу с громкими воплями выскакивает обезумевшая Бев, яростно размахивая пистолетом.

Она даже не успевает прицелиться, как Руди стреляет.

Бах-бах-бах!

Бев падает на причал, глухо ударяется о полусгнившие доски, и скатывается в воду, недалеко от затонувшей лодки.

123

Дверь открывает Элберт Дард, его рубашка спереди запачкана кровью.

— Что случилось? — Скарпетта входит в дом.

Она присаживается на корточки и аккуратно приподнимает рубашку мальчика. На животе у него неглубокие порезы. Тяжело вздохнув, Скарпетта поправляет рубашку и поднимается.

— Когда ты это сделал? — она берет Элберта за руку.

— Когда она ушла и не вернулась. Потом он тоже ушел. Человек из самолета. Он мне не нравится!

— Твоя тетя не возвращалась?

Подходя к дому, Скарпетта заметила во дворе белый «мерседес» и старую «вольво» миссис Гидон.

— Пойдем, надо что-то сделать с твоими порезами.

— Я не хочу с ними ничего делать, — качает он головой.

— А я хочу. И я доктор, пошли.

— Ты доктор? — ошеломленно произносит он, словно не представлял, что доктора могут быть женщинами.

Он ведет ее по лестнице в ванную, которую, как и кухню, давно не ремонтировали. Старомодная белая ванна, раковина и аптечный шкафчик, где Скарпетта находит йод, но не видит пластыря.

— Давай снимем твою рубашку, — она помогает ему снять ее через голову. — Ты у нас смелый? Я знаю, что смелый. Тебе же бывает больно, когда ты порежешься, правда?

Ее сердце сжимается, когда она замечает, как много шрамов у него на спине и плечах.

— Я ничего не чувствую, когда делаю это, — говорит он, с беспокойством наблюдая за тем, как она открывает пузырек с йодом.

— Боюсь, что это ты немножко почувствуешь, Элберт. Как будто комарик кусает, — она говорит неправду, как и все доктора в случаях, когда на самом деле должно быть ужасно больно.

Она быстро обрабатывает порезы. Элберт прикусывает губу, стараясь не заплакать, и машет на порезы руками, чтобы не так жгло.

— Ты очень смелый, — она опускает крышку унитаза и садится на нее. — Ты скажешь мне, почему начал это делать? Я знаю, что это началось несколько лет назад.

Он опускает голову.

— Мне ты можешь сказать, — Скарпетта берет его за руки. — Мы же друзья, правда?

Элберт медленно кивает.

— Эти люди пришли, — шепчет он. — Я слышал, как подъехали машины. Моя тетя вышла на улицу, и я тоже, только я спрятался. Она вытащили из машины ту женщину, и она пыталась кричать, но они ее связали, — он подносит руку ко рту, изображая кляп. — А потом они засунули ее в погреб.

— В винный погреб?

— Да.

Скарпетта вспоминает, как настойчиво миссис Гидон предлагала ей взглянуть на винный погреб. От страха по спине бегут мурашки. Она здесь, и неизвестно, кто еще здесь, кроме Элберта. Кто-нибудь может появиться в любой момент.

— Один человек с той связанной женщиной был настоящий монстр, — его голос срывается от страха, — прямо как я видел в ужастиках по телевизору, с длинными волосами и острыми зубами. Я так боялся, что он заметит меня за кустами!

Жан-Батист Шандонне.

— А потом моя собачка, Нестле. Она так и не вернулась! — Элберт начинает плакать.

Внезапно Скарпетта слышит, как внизу открывается дверь, и кто-то заходит в дом.

— Здесь, наверху, есть телефон? — шепотом спрашивает его Скарпетта.

Элберт дрожащими руками вытирает слезы.

Скарпетта настойчиво повторяет свой вопрос, но он лишь с ужасом на нее смотрит и молчит.

— Беги в свою комнату и запри дверь!

Элберт трет порезы на животе, они снова начинают кровоточить.

— Беги! Только не шуми.

Он тихо выходит в коридор и сворачивает в свою комнату.

Несколько минут Скарпетта ждет, нервно прислушиваясь к шагам внизу, пока они не замирают. Похоже, тяжелые шаги принадлежат мужчине. Сердце Скар-петты бешено колотится в груди, она слышит, что он направляется к лестнице. Он уже на первой ступеньке. Скарпетта быстро выходит из ванной, потому что не хочет, чтобы он, — она уверена, что это Жан-Батист Шандонне — нашел Элберта.

На лестничной площадке она останавливается как вкопаная, изо всех сил вцепляется в перила, чтобы не упасть. При виде него сердце вот-вот остановится. Скарпетта закрывает глаза и снова их открывает, ожидая, что призрак исчезнет. Затем начинает медленно спускаться с лестницы, все еще хватаясь за перила, и напряженно вглядывается в его лицо. В конце концов она опускается на ступеньку, ноги ее не держат.

Бентон Уэсли не двигается и внимательно наблюдает за Скарпеттой. В его глазах блестят слезы, которые он настойчиво смаргивает.

— Кто ты? — Скарпетта не узнает свой голос. — Это не ты.

— Это я.

Она начинает плакать.

— Пожалуйста, спускайся. Или хочешь, поднимусь я, — он не хочет прикасаться к ней, пока она не готова, пока он сам не готов.

Скарпетта встает и медленно идет вниз. Она останавливается перед Бентоном и пятится назад.

— Значит ты с ними, мерзавец. Проклятый мерзавец, — ее голос дрожит, она едва может говорить. — Теперь тебе придется пристрелить меня, потому что я все знаю. Я знаю, чем ты занимался все это время, пока я считала тебя мертвым. С ними! — она показывает на лестницу, словно кто-то стоит там. — Ты один из них!

— Это не так, — говорит он.

Порывшись в кармане куртки, он достает сложенный лист бумаги и показывает его Скарпетте. Это конверт Национальной Академии Юстиции, копию которого показывал Марино. Конверт, в котором приходили письма от Шандонне ей и Марино.

Он кладет конверт на пол, чтобы она его видела.

— Нет, — выдыхает она.

— Пожалуйста, давай поговорим.

— Ты сообщил Люси, где находится Рокко. Ты знал, что она сделает!

— Ты в безопасности.

— И ты заставил меня увидеть его. Я никогда ему не писала. Это ты написал ему письмо, якобы от меня. Сказал ему, что я хочу прийти и заключить с ним сделку.

— Да.

— Почему? Зачем ты сделал это со мной? Почему заставил увидеть этого человека, этого отвратительного монстра?

— Ты только что назвала его человеком. Ты права, Жан-Батист Шандонне человек, не монстр, не выдумка. Я хотел, чтобы ты посмотрела ему в глаза, прежде чем он умрет. Хотел, чтобы ты вернула себе силу.

— У тебя не было права так обращаться со мной, манипулировать моей жизнью!

— Ты жалеешь, что пошла?

Она молчит.

— Ты ошибся, — наконец произносит она. — Он не умер.

— Я не подумал, что если он увидит тебя, в нем проснется жажда жизни. Я должен был знать. Такие психопаты, как он, не хотят умирать. Он был приговорен к смерти в Техасе, он знал, что так случится, думаю, это ввело меня в заблуждение, и я подумал, он действительно хотел...

— Ты ошибся, — повторяет она. — У тебя было слишком много времени, черт возьми, чтобы играть в Бога. А теперь я не знаю, в кого ты превратился. В какого-нибудь, какого-нибудь...

— Да, я ошибся, я был неправ. Да, я превратился в машину, Кей.

Он произнес ее имя. Это потрясает ее до глубины души.

— Теперь ты в безопасности, — говорит он.

— Теперь?

— Рокко мертв. Уэлдон Винн и Джей Талли тоже.

— Джей?

— Сожалею, — тихо произносит Бентон, — если он тебе все еще небезразличен.

— Джей? — в воздухе повисает неловкая пауза. Ей кажется, что она вот-вот упадет в обморок. — Небезразличен мне? Как ты можешь. Ты все знаешь?

— Больше, чем все, — отвечает он.

124

Они сидят на кухне за тем же столом в стиле «колода мясника», за которым она разговаривала с миссис Гидон, когда-то очень давно, кажется, целую вечность назад.

— Я зашел слишком далеко, — говорит Бентон.

Они сидят друг напротив друга.

— Именно здесь, в этом доме, собирались главные игроки, приходили проворачивать свои грязные делишки. Рокко, Уэлдон Винн, Талли. И Жан-Батист.

— Ты видел его?

— Много раз, — отвечает Бентон. — Здесь, в этом доме. Он находил меня забавным, говорил, что я обращаюсь с ним лучше, чем остальные. Гидон здесь всем заправляла, была такой же, как они.

— Была?

— Я видел, как Винн пошел в погреб, — после некоторого колебания говорит он. — Не знал, что остальные тоже там, подумал, может, Жан-Батист прячется. А там оказалась она с Талли. У меня не было выбора.

— Ты убил их.

— У меня не было выбора, — повторяет Бентон.

Она кивает.

— Шесть лет назад со мной работал один агент — Минор, Рили Минор, якобы из этих мест. Так вот, он что-то не то сделал, я даже не знаю, что. Но они его накрыли, — Бентон кивает в сторону винного погреба. — Комната пыток, где они заставляли людей говорить. Там на стене есть железные кольца, оставшиеся еще со времен рабства. Талли любил применять раскаленное железо и другие способы добывания информации. Быстро.

— Когда я увидел, как они тащат Минора в погреб, понял, что операции конец и убрался отсюда.

— И даже не попытался ему помочь?

— Это было невозможно.

Она молчит.

— Если бы я не умер, мне бы все равно пришлось, Кей. Если бы я не умер, я бы все равно не смог быть с тобой, Люси, Марино. Никогда. Потому что тебя бы они тоже убили.

— Ты трус, — опустошенно произносит Скарпетта.

— Я понимаю, ты ненавидишь меня за то, что я заставил тебя страдать.

— Ты мог сказать мне! Я бы не так страдала!

Он долго смотрит на нее, вспоминая ее лицо. Она совсем не изменилась.

— Что бы ты сделала, Кей? Если бы я сказал тебе, что мою смерть необходимо сфабриковать, если бы я сказал тебе, что мы больше не увидимся? — спрашивает он.

У нее нет ответа, она не представляет, что сделала бы тогда. Но точно не позволила бы ему исчезнуть, и он это знает.

— Я бы постаралась, — ее сердце снова сжимается от горя. — Ради тебя постаралась бы.

— Тогда ты понимаешь. И если это тебя утешит, я страдал. Ни дня не проходило, чтобы я не думал о тебе.

Скарпетта закрывает глаза, пытаясь успокоить сбившееся дыхание.

— Потом я больше не смог это выносить. Чувствовал себя таким несчастным, черт, я был так зол. И я начал продумывать ходы, как в шахматах...

— Как в игре?

— Это не было игрой. Все было очень серьезно. Я должен был устранить главные опасности, зная, что если начну, дороги назад не будет, потому что, если все провалится, меня узнают. Или просто убьют.

— Я никогда не верила в наказание за двойную игру.

— Думаю, ты можешь поговорить об этом со своим другом — сенатором Лордом. Шандонне спонсируют терроризм, Кей.

— Это слишком, — она поднимается. — Для одного дня слишком, — Скарпетту охватывает беспокойство, когда она вспоминает Элберта. — Этот несчастный мальчик действительно сын Шарлотты Дард?

— Да.

— Только не говори, что ты его отец.

— Его отец Джей Талли. Элберт не знает об этом. Ему всегда рассказывали историю о деловом и вечно занятом отце, которого он никогда не видел. Это все вымысел. Но он до сих пор верит, что его всемогущий отец где-то существует. У Талли была интрижка с Шарлоттой. Однажды, когда я был здесь, у них была вечеринка, на которую она пригласила свою знакомую, владелицу антикварного магазина...

— Я знаю, — говорит Скарпетта. — По крайней мере, на этот вопрос нашелся ответ.

— Талли видел ее, говорил с ней, пошел к ней домой. Она стала сопротивляться, а он этого не любит, поэтому убил ее. Шарлотта видела их вместе, к тому же Талли устал от нее, она ему наскучила, и он позаботился, чтобы она тоже умерла. Он приносил ей лекарства.

— Бедный малыш.

— Не беспокойся, — говорит Бентон.

— Где Люси и Марино? Руди, Ник? — теперь она вспомнила о них.

— Их подобрал вертолет береговой охраны примерно полчаса назад. Они нашли убежище Джея Талли и Бев Киффин.

— Откуда ты знаешь?

— У меня свои источники, — он тоже поднимается.

Скарпетта вспоминает сенатора Лорда. Береговая охрана теперь занимается внутренней безопасностью. Да, сенатор Лорд знал бы.

— Если ты будешь меня ненавидеть вечно, я пойму, — Бентон подходит ближе, заглядывает ей в глаза. — Если не захочешь быть со мной, я пойму... да ты и не должна быть со мной. Жан-Батист все еще на свободе. Он придет за мной. Когда-нибудь.

Она молчит, все еще ожидая, что его призрак исчезнет, растает в воздухе.

— Можно прикоснуться к тебе? — спрашивает Бентон.

— Мне уже не важно, кто еще на свободе. Я столько вытерпела...

— Можно прикоснуться к тебе, Кей?

Она берет его руки и прижимает к своему лицу.

Патрисия Корнуэлл След

Рут и Билли Грэму – других таких нет, и я вас люблю.

Моя благодарность Джулии Кэмерон – за то, что провела меня Путем Художника.

Чарли и Марти, и Ирэн. Вы сделали это возможным.

Глава 1

Желтые бульдозеры сгребают землю и камни в старом городском квартале, видевшем на своем веку побольше смертей, чем многие современные войны, и Кей Скарпетта почти останавливает взятый напрокат внедорожник. Потрясенная чинимым на ее глазах разрушением, Кей долго смотрит на горчичного цвета машины, уничтожающие прошлое.

– И мне никто ничего не сказал, – говорит она.

Этим декабрьским утром Скарпетта руководствовалась вполне мирными намерениями и не желала ничего большего, как только предаться легкой ностальгии и проехать мимо старого корпуса. Она и понятия не имела, что этот самый старый корпус сейчас безжалостно стирают с лица земли. И ей никто ничего не сказал. А ведь что стоило хотя бы вежливо упомянуть: «Ах да, между прочим, то здание, где вы работали, когда были молоды, полны надежд и верили в любовь, так вот, его, это старое здание, по которому вы до сих пор скучаете, сейчас стирают с лица земли».

Бульдозер устремляется вперед с изготовленным для атаки отвалом, и этот шумный механический натиск воспринимается как предупреждение, как сигнал серьезной опасности. «Нужно было слушать», – думает Кей, глядя на потрескавшийся, раздолбанный бетон. Фасад ее старого корпуса уже наполовину обезображен. Нужно было, когда ее попросили приехать в Ричмонд, прислушаться к внутреннему голосу.

– У нас здесь случай, с которым, надеюсь, вы мне поможете разобраться, – объяснил доктор Маркус, нынешний главный судебно-медицинский эксперт штата Виргиния, человек, занявший место Кей. Разговор состоялся всего лишь вчера во второй половине дня, когда доктор позвонил по телефону, а она проигнорировала предчувствие.

– Конечно, доктор Маркус, – ответила Скарпетта из кухни своего дома в южной Флориде. – Чем могу помочь?

– Четырнадцатилетняя девочка обнаружена мертвой в постели. Это случилось две недели назад, около полудня. До этого у нее был грипп.

Вот тогда Кей и следовало спросить доктора Маркуса, почему он звонит ей. Почему именно ей? Но предупреждение осталось неуслышанным.

– То есть она была дома и в школу не ходила?

– Совершенно верно.

– Одна? – Прижав телефон плечом к уху, Кей помешивала смесь из бурбона, меда и оливкового масла.

– Да.

– Кто ее нашел и какова причина смерти? – Она полила маринадом стейк, уже лежавший в пластиковом контейнере.

– Девочку нашла мать. Что касается причины смерти, то таковая не установлена. Мы не обнаружили ничего подозрительного. Ничто не указывает на то, что девочка должна была умереть.

Скарпетта поставила пластиковый контейнер с бифштексом и маринадом в холодильник, выдвинула ящичек с картошкой и тут же, передумав, задвинула его на место. Вместо картошки лучше подогреть цельнозерновой хлеб. Стоять Кей не могла, сидеть тем более. Она нервничала и изо всех сил старалась сохранить спокойствие. Почему он позвонил ей? Нужно было спросить.

– Кто жил в доме вместе с ней?

– Я бы предпочел обсудить детали лично с вами, – ответил доктор Маркус. – Ситуация весьма деликатная.

Сначала Скарпетта едва не сказала, что уезжает на две недели в Аспен, но слова эти так и остались при ней, и сейчас они были бы уже ложью. Да, она планировала поехать в Аспен, но не поехала и уже не собирается. Солгать не получилось, а потому Кей прибегла к профессиональной отговорке, сославшись на то, что не может поехать в Ричмонд, поскольку на руках у нее очень трудное дело покончившего с собой, семья которого отказывается принимать версию самоубийства.

– И что за проблема? – спросил доктор Маркус. – Расовая?

– Парень забрался на дерево, сунул голову в петлю и сковал себя наручниками за спиной, чтобы не передумать в последний момент, – ответила Кей, открывая шкафчик в своей светлой, жизнерадостной кухне. – Когда он спрыгнул с ветки, шея сломалась, голова подалась назад, и выражение лица исказилось, получилось что-то вроде гримасы боли. Вот и попробуйте объяснить это и наручники его родным в Миссисипи, где камуфляж считается нормальным, а мужчины-геи – нет.

– В Миссисипи бывать не доводилось! – отрезал доктор Маркус, возможно, желая сказать, что ему нет никакого дела до повешенного и вообще какой-либо трагедии, если они не затрагивают его напрямую, но Кей этого не услышала, потому что не слушала.

– Я бы хотела вам помочь, – сказала Скарпетта, открывая новую бутылку оливкового масла, хотя необходимости в этом в тот момент не было. – Но приглашать меня заниматься вашим делом идея не совсем хорошая.

Она злилась, но отказывалась признавать это и, подавляя злость, расхаживала по своей большой, прекрасно оборудованной кухне с приборами из нержавеющей стали, полированными гранитными столешницами и большими окнами с видом на Береговой канал. Она злилась из-за Аспена, но не желала себе в этом признаваться. Злилась, но не хотела напоминать доктору Маркусу, что ее уволили с той самой должности, которую он теперь занимает, что из-за этого ей пришлось уехать из Виргинии с намерением никогда больше туда не возвращаться. Тем не менее затянувшееся молчание доктора вынудило ее продолжить и сказать, что она покинула Ричмонд отнюдь не по своей воле и что ему это обстоятельство прекрасно известно.

– Кей, это было так давно, – ответил он.

Соблюдая профессиональную этику и стараясь проявлять уважение, Скарпетта называла его доктором Маркусом, и вот, нате вам – он обратился к ней по имени. Кей даже удивилась, что это так ее задело, но напомнила себе, что нужно быть вежливой и дружелюбной, а не обидчивой и раздражительной, что, возможно, она просто завидует ему, что нельзя быть мелочной и злопамятной. Ничего особенного, ему просто удобнее называть ее Кей, а не доктором Скарпеттой, сказала себе Кей, упорно не желая прислушаться к внутреннему голосу.

– У нас теперь другой губернатор, – продолжал он. – И она скорее всего не знает, кто вы такая.

Понимать нужно было так, что Скарпетта не оставила никакого следа, что она не играла никакой роли и что новая власть даже не слышала о ней. Доктор Маркус оскорблял ее. Чепуха, возразила Кей самой себе.

– Ее больше волнует огромный дефицит бюджета и потенциальная угроза террористических атак. У нас, в Виргинии, столько потенциальных целей…

Скарпетта упрекнула себя за предвзятое отношение к человеку, занявшему ее место. Все, что нужно доктору Маркусу, – это квалифицированная помощь в трудном деле. И почему бы ему не обратиться к ней? Крупные компании нередко обращаются за советом и консультацией к уволенным директорам. К тому же, напомнила она себе, в Аспен ей все равно уже не ехать.

– …атомные электростанции, военные базы. Академия ФБР, тренировочный лагерь ЦРУ, что ни для кого не является секретом, федеральный резервный банк. С новым губернатором у вас никаких проблем не возникнет. Она очень амбициозна и, сказать по правде, слишком увлечена вашингтонскими играми, чтобы проявлять интерес к тому, что творится у нас, – продолжал доктор Маркус ровным голосом с легким южным акцентом. Он явно стремился уверить Скарпетту, что никаких проблем возвращение в город, из которого ее изгнали пять лет назад, не вызовет и что на нее саму никто не обратит внимания. Кей вовсе не разделяла его уверенности, но думала в тот момент об Аспене и Бентоне, уехавшем туда без нее. Она думала о том, что у нее вдруг появилось свободное время и ничто не мешает взять еще одно дело.

И вот теперь Скарпетта медленно объезжает корпуса учреждения, которым руководила когда-то, в той жизни, с которой, казалось, покончено раз и навсегда. Клубы серой пыли поднимаются в воздух – это машины предпринимают очередной штурм старого здания, нападая на него, будто огромные желтые насекомые на труп поверженной добычи. Металлические лезвия и ковши глухо клацают, ударяя в бетон. Тяжело ворочаются грузовики и экскаваторы. Скрипят шины. Грохочут стальные ленты.

– Что ж, – говорит Скарпетта, – я рада, что вижу это. Но могли бы и предупредить.

Ее пассажир, Пит Марино, угрюмо и молча наблюдает за уничтожением приземистого, обветшалого здания, расположенного на крайней границе делового района города.

– И рада, что ты, капитан, тоже это видишь, – добавляет Кей, хотя Марино больше не капитан, но она все еще называет его так, что случается не часто, лишь в минуту особого расположения.

– Как раз то, что доктор прописал, – бормочет он привычным язвительным тоном. Этот тон для Пита то же самое, что нота «до» для пианино. – И ты права. Должны были предупредить. И сделать это должен был тот мудак, что занял твое место. Умоляет прилететь, хотя ты в Ричмонд пять лет нос не совала, а про то, что твою старую контору сносят к чертям, даже не заикается.

– Наверно, ему это и в голову не пришло.

– Хрен недомеренный, – ворчит Марино. – Он мне уже не нравится.

Сегодня утром на нем черные рабочие штаны, черные полицейские ботинки, черная виниловая куртка и бейсболка с надписью «УПЛА» – недвусмысленное грозное послание. Скарпетта понимает его решимость выглядеть чужаком, крутым парнем из большого города, демонстрирующим презрение к жителям этого упрямого городишки, которые оскорбляли Пита, указывали ему и вообще всячески третировали, когда он был здесь детективом. Марино редко приходит в голову, что когда его отчитывали, отстраняли, переводили или понижали, происходило это потому, что он того заслуживал, что обычно люди грубы с ним, когда он сам их провоцирует.

В темных очках и бейсболке Марино, на взгляд Кей, смотрится немного смешно и глупо. Она знает, как ненавидит он знаменитостей вообще и индустрию развлечений в частности, а также людей, включая копов, которые из кожи вон лезут, чтобы стать частью блестящего мира. Бейсболку ему подарила ее племянница Люси, недавно открывшая в Городе Ангелов – или Городе Падших Ангелов, как говорит Марино, – собственную фирму. Вот так он и возвращается в свой потерянный город Ричмонд, приняв образ того, кем на самом деле вовсе не является.

– Ха! – добавляет Марино задумчиво, понизив голос. – Вот тебе и Аспен. Накрылся. Бентон, наверно, рвет и мечет.

– Вообще-то он там работает, – отвечает Скарпетта. – Так что если я и задержусь на пару дней, это только к лучшему.

– На пару дней… Черта с два. За пару дней никогда ничего не сделаешь. Попомни мое слово, не видать тебе Аспена. А над чем он там работает?

– Бентон не сказал, а я не спрашивала, – говорит Кей, давая понять, что больше на эту тему разговаривать не намерена.

Марино умолкает ненадолго и смотрит в окно, и Скарпетта почти слышит, как он размышляет об их с Бентоном Уэсли отношениях. Она знает, что он думает об этом часто, едва ли не постоянно, и скорее всего неодобрительно. Он знает – только вот откуда? – что Кей отдалилась от Бентона, отдалилась физически после того, как они снова начали жить вместе, и ее злит и оскорбляет, что для Марино это не секрет.

– Просто позор, что так получилось, – снова заводит Марино. – Я бы на месте Бентона…

– Посмотри-ка лучше туда, – перебивает Скарпетта, указывая на здание, которое сносят на их глазах. – Раз уж мы здесь… – У нее нет ни малейшего желания говорить о Бентоне или Аспене, о том, почему она не там, с ним, и о том, на что это похоже или не похоже. Когда Бентон пропал, какая-то часть Кей умерла. Когда он вернулся, та ее часть не возродилась, а почему – ей и самой неведомо.

– Ну, наверно, его время пришло, – замечает Марино, глядя в окно. – Думаю, это все из-за «Амтрака».[162] Слышал что-то такое. Вроде бы им нужна новая стоянка, потому что они открывают новую станцию на Мейн-стрит. Не помню, кто говорил. Уже давно.

– Мог бы и предупредить, – укоряет его Скарпетта.

– Говорю же, давно это было. Я и забыл, от кого слышал.

– Скрыл от меня такую информацию.

Марино смотрит на нее.

– Ты не в духе, но я не обижаюсь. И я тебя предупреждал. Не надо было приезжать. И посмотри теперь, что тут творится. Все разбито и развалено. Плохой знак, если хочешь знать мое мнение. Сколько у тебя на спидометре? Мили две в час? Может, стоит прибавить?

– Я в нормальном настроении. Но мне не нравится, когда от меня что-то скрывают. – Кей поворачивает, по-прежнему не отрывая глаз от своего старого офиса.

– Говорю тебе, это плохой знак, – повторяет Марино, отворачиваясь к окну.

Скарпетта едет дальше на той же скорости, наблюдая за происходящим, смысл которого постепенно укладывается у нее в голове. Бывший офис главного судебно-медицинского эксперта уступает место парковочной площадке для возрожденной железнодорожной станции на Мейн-стрит, где никогда за те десять лет, что они с Марино работали и жили здесь, не ходили никакие поезда. Прежний вокзал, нескладное готическое сооружение из камня цвета несвежей крови, дремал многие годы, пока, подергавшись в предсмертных судорогах, не превратился в магазины, которые скоро закрылись, а потом в государственные учреждения, которые тоже не продержались долго. Его высокая часовая башня вечно высилась на горизонте, присматривая за железнодорожными переездами и выездами на автостраду 1–95 – нездорово-бледное лицо циферблата с застывшими во времени тонюсенькими стрелками.

Ричмонд жил и шел дальше без Кей. Вокзал на Мейн-стрит восстал из мертвых и перешел на службу к Амтраку. Часы заработали и вот уже показывают время – шестнадцать минут девятого. Все те годы, пока она сновала туда-сюда, заботясь о мертвых, они не работали, хотя и маячили постоянно в зеркале заднего вида. Жизнь в штате Виргиния продолжалась, и никому не было дела до Кей Скарпетты.

– Даже не знаю, чего я ожидала, – говорит она, поглядывая в боковое окно. – Что переведут сюда архив или устроят склад. Но только не снесут.

– Пришлось. Ничего другого им не оставалось, – решает Марино.

– Не знаю. Я все-таки не думала, что с ним поступят вот так.

– Ну, это не архитектурное чудо света, – с внезапной враждебностью к старому зданию говорит Марино. – Все семидесятые – кусок бетонного дерьма. Подумай, сколько мертвецов здесь прошло. Убитых, больных СПИДом, обмороженных бомжей. Изнасилованных, задушенных, зарезанных. Взрослых и детей. Чокнутых, сиганувших с крыши или легших под поезд. Чего здесь только не видали. Я уж молчу про те розовые резиновые тела в ваннах в анатомичке. Вот где страх. Помнишь, как их вытаскивали из чертовых ванн? Все эти цепи и крюки в ушах… Все голые и розовые, как три поросенка. С подтянутыми ногами… – Он поднимает колени, обтянутые черными рабочими штанами, чуть ли не к щитку.

– А ведь не так давно ты их едва сгибал, – говорит Скарпетта. – Всего три месяца назад.

– Ха!

– Я серьезно. Хочу сказать, что ты неплохо выглядишь.

– Ногу задрать и собака может, – отшучивается Марино, явно обрадованный комплиментом, и Кей жалеет, что не говорила ему ничего приятного раньше. – При условии, конечно, что собака – пес.

– Нет, правда. Ты меня удивил. – Годами Скарпетта беспокоилась, что вредные привычки доведут Пита до могилы, а когда тот обратил наконец внимание на здоровье, месяцами не находила для него доброго слова. И только теперь, когда сносят ее старый офис, снизошла до похвалы. – Извини, что не сказала раньше. Надеюсь, ты не перешел на протеин и жиры.

– Я теперь южанин, – бодро заявляет Марино. – Придерживаюсь южной диеты, подержусь подальше от Саут-Бич. Ничего там нет, кроме педиков.

– Какой ужас. – Кей не нравится, когда он так говорит, и именно поэтому он так говорит.

– Помнишь ту печку? – Марино углубляется в воспоминания. – Как дым из трубы повалил, так сразу понятно – трупы сжигают. – Он указывает на возвышающуюся над развалинами черную трубу крематория. – Помню, я всегда старался отсидеться где-нибудь – не хотелось дышать тем воздухом.

Скарпетта проезжает позади старого корпуса, сохранившегося с этой стороны в неприкосновенности и выглядевшего точно так, как и пять лет назад. Стоянка пуста, если не считать большого желтого трактора, припаркованного примерно там, где обычно парковалась она, когда была здесь главной, справа от массивной металлической двери служебного входа. Кей слышит жалобный скрип этой двери, идущей вниз или вверх, когда кто-то изнутри нажимал зеленую или красную кнопку. Она слышит голоса, скрежет колясок, шум моторов, грохот дверей, шорох носилок и стук колес катафалка, на котором возят укрытых покойников; день и ночь, ночь и день одно и то же – мертвецы сюда, мертвецы отсюда.

– Посмотри-ка хорошенько, – говорит Скарпетта.

– Я уже посмотрел хорошенько, когда ты проезжала здесь в первый раз. Так и будем кружить весь день?

– Объедем дважды. Посмотри как следует.

Повернув налево на Мейн-стрит, Скарпетта чуть прибавляет газу, проезжая мимо развалин, которые уже выглядят как торчащий вверх обрубок. В поле зрения снова появляется стоянка, и она видит мужчину в буро-зеленых штанах и черной куртке, который стоит рядом с трактором и, похоже, возится с мотором. Наверно, проблемы с двигателем, думает Кей, с тревогой замечая, что он держится слишком близко от здоровенного черного колеса.

– Если хочешь, оставь бейсболку в машине.

– А? – Марино поворачивает к ней свое обветренное лицо.

– Ты слышал. Даю дружеский совет ради твоего же блага.

Трактор вместе с мужчиной в буро-зеленых штанах пропадает из виду.

– Ты всегда даешь дружеские советы ради моего блага, а получается наоборот. – Он снимает бейсболку и задумчиво смотрит на Кей. Его лысина блестит от пота. Скудный клочок седых волос, оставленных природой из милости, Марино убрал сам.

– Ты так и не сказал, почему начал брить голову, – говорит она.

– А ты и не спрашивала.

– Спрашиваю сейчас. – Скарпетта поворачивает на север, прочь от старых корпусов, в сторону Брод-стрит. Стрелка на спидометре быстро достигает разрешенной отметки.

– Если уж нет волос, то лучше избавиться от них совсем, – отвечает Марино.

– Наверное, разумно, – говорит Кей. – Как и все остальное.

Глава 2

Устроившись в кресле, Эдгар Аллан Поуг рассматривает пальцы своих голых ног. Он улыбается, представляя реакцию людей, которые узнали бы, что он сейчас у себя дома, в Голливуде. В своем втором доме, напоминает себе Поуг. У него, Эдгара Аллана Поуга, есть второй дом, куда можно приехать, чтобы погреться на солнышке и повеселиться вдали от посторонних глаз.

Никто, конечно, не спросит, в каком именно Голливуде. Стоит только сказать «Голливуд», и воображение сразу же рисует большую белую надпись на холме, особняки за высокими стенами, спортивные машины с откидным верхом и тех, благословенных и прекрасных, богов. Никому и в голову не придет, что Голливуд Эдгара Аллана Поуга находится в округе Броуард, примерно в часе езды от Майами, и туда вовсе не стремятся богатые и знаменитые. Он скажет об этом доктору, с легким сожалением думает Поуг. Да, доктор узнает первым, и в следующий раз у него не кончится вакцина от гриппа, думает Поуг с некоторым страхом. Ни один доктор больше не откажет своему голливудскому пациенту в вакцине от гриппа, независимо от того, какие у него запасы, решает Поуг с раздражением и даже злостью.

– Вот видишь, мамочка, мы здесь. Мы действительно здесь. Это не сон, – говорит Поуг не совсем четким голосом человека, который держит что-то во рту и это что-то мешает правильной артикуляции.

Ровные выбеленные зубы сжимают деревянный карандаш.

– А ты думала, что этот день не наступит, – продолжает он, удерживая в зубах карандаш, и капелька слюны срывается с нижней губы и ползет по подбородку.

«Ты ни на что не годен, Эдгар Аллан. Позор, позор, позор». Он приговаривает, подражая сварливым интонациям матери, язык у которой частенько заплетался после возлияний. Жидковат, Эдгар Аллан. Неудачник, неудачник, неудачник…

Раздвижное кресло стоит ровно посередине душной, непроветренной комнаты, а его квартирка с одной спальней находится на втором этаже домика, окна которого выходят на Гарфилд-стрит, названную в честь президента Соединенных Штатов и идущую с востока на запад, от бульвара Голливуд до Шеридан-стрит. Бледно-желтый двухуровневый комплекс называется – по неизвестным, если не считать очевидных, причинам – Гарфилд-корт. Никакого дворика здесь нет. Нет даже травинки. Только автомобильная стоянка и три пальмы с растрепанными кронами, напоминающими Поугу крылья бабочек, которых он в детстве прикалывал к картонке.

«Кишка тонка. Вот в чем твоя проблема».

– Перестань, мама. Прекрати. Сейчас же. Нехорошо так говорить.

Снимая две недели назад этот второй дом, Поуг не спорил из-за цены, хотя сумма в девятьсот пятьдесят долларов за месяц показалась возмутительной по сравнению с тем, что можно снять за такие деньги в Ричмонде. Но найти подходящее жилье в этих краях не так-то легко, и Поуг даже не представлял, с чего начать, когда оказался в округе Броуард после шестнадцатичасового перегона и, усталый, но окрыленный, приступил к поискам уютного местечка, не желая и на одну ночь останавливаться в отеле. Все его вещи лежали в стареньком белом «бьюике», и не хватало только, чтобы какой-нибудь сопливый придурок разбил окно и украл видеомагнитофон и телевизор, не говоря уж об одежде, туалетных принадлежностях, ноутбуке, парике, складном кресле, настольной лампе, белье, книгах, бумаге, карандашах, бутылочках с красной, белой и синей краской для подкрашивания его драгоценной биты и еще кое-каких жизненно важных принадлежностях, включая нескольких старых дружков.

– Это было ужасно, мама, – рассказывает он ей, чтобы отвлечь от пьяного нытья. – Обстоятельства требовали, чтобы я незамедлительно покинул наш милый южный городок, хотя и не навсегда, вовсе нет. Теперь, когда у меня есть второй дом, я буду разъезжать между Ричмондом и Голливудом. Мы же с тобой всегда мечтали о Голливуде, о том, как, словно первые переселенцы, отправимся в фургоне за удачей и богатством.

Хитрость удалась. Он перенаправил ее внимание, отвлек от пустой болтовни про то, какой рохля ее сын.

– Сначала мне, правда, не повезло. Свернул с Двадцать четвертой улицы и оказался в какой-то Богом забытой дыре под названием Либерия. Представь, там был грузовик с мороженым.

Он говорит, не выпуская из зубов карандаш, как будто тот уже стал частью рта. Карандаш заменяет курево, но не по причине вредного воздействия табака на здоровье, а по причине экономии. Слабость Поуга – сигары. Он мало в чем себе потакает, но не может отказаться от «Индиос», «Кубитас», «Фуэнтес», а самое главное – «Кохибас», волшебных сигар, контрабандой доставляемых с Кубы. Поуг без ума от «Кохибас», он знает, где их раздобыть, и, когда настоящий кубинский дымок касается легких, мир преображается. Добавки и примеси разрушают легкие и подрывают здоровье, но чистый кубинский табак целителен.

– Представляешь? Грузовичок с мороженым, колокольчик звенит, черные детишки бегут с монетками купить угощения, и посреди всего этого гетто, в самом эпицентре зоны боевых действий – мы. А солнце уже садится. Держу пари, ночью в этой Либерии палят из пушек. Я, конечно, сразу же оттуда уехал и чудом добрался до приличной части города. Доставил тебя, мамочка, в Голливуд в целости и сохранности. Так ведь, да?

Так Поуг оказался на Гарфилд-стрит и покатил мимо одноэтажных оштукатуренных домиков с коваными заборчиками, жалюзи на окнах, навесами для автомобилей и крохотными лужайками, на которых не хватало места для бассейна, – миленьких лачуг, построенных в пятидесятые или шестидесятые, переживших десятилетия жутких ураганов, демографических изменений и неумолимого роста налогов на собственность, которые и прогнали одних, сменив их на других, часто не говоривших на английском и даже не пытавшихся на нем заговорить. И тем не менее квартал выжил и устоял. А потом, когда Поуг как раз думал обо всем этом, прямо перед ним, словно видение, появился многоквартирный комплекс.

На дощечке перед домом значились его название – «Гарфилд-корт» – и номер телефона. Поуг свернул на парковочную стоянку, записал номер, а потом доехал до заправочной станции и позвонил по платному телефону. Да, ответили ему, одна свободная квартира еще есть, и через час он уже беседовал – надеясь, что в первый и последний раз – с Бенджамином Шупом, домовладельцем.

«Невозможно, невозможно, невозможно». Шуп повторял это раз за разом, сидя по другую от Поупа сторону стола в теплом, тесном и пропахшем отвратительным одеколоном офисе на первом этаже. Хотите кондиционер? Купите и поставьте. Решайте сами. Только имейте в виду, сейчас лучшее время года, то, что называют сезоном. Кому нужен кондиционер?

Бенджамин Шуп выставлял напоказ белые зубы, напоминавшие Поугу керамические плитки в ванной. Владелец золотоносных трущоб постукивал по столу жирным указательным пальцем, на котором красовалось кольцо с гроздью бриллиантов. «Вам еще повезло. Сейчас, в это время года, сюда стремятся все. В очереди на эту квартиру уже стоят десять человек». Шуп, король трущоб, сделал широкий жест, позволивший продемонстрировать золотой «Ролекс». Он и не догадывался, что в темных очках Поуга обычные стекла, а его взъерошенные длинные черные волосы на самом деле парик. «Через два дня очередь вырастет до двадцати человек. Мне бы вообще не следовало сдавать вам эту квартиру по такой цене».

Поуг заплатил наличными. Ничего больше не потребовалось – ни залога, ни каких-либо документов. Через три недели, если он решит сохранить за собой второй дом в Голливуде на январь, нужно внести очередной взнос. Тоже наличными. Но пока решать, что он будет делать после Нового года, еще рановато.

– Работа, работа, – бормочет Поуг, листая журнал для директоров похоронных бюро.

Открыв страницу с фотографиями памятных подарков и погребальных урн, он кладет журнал на колени и внимательно изучает цветные картинки, которые знает уже наизусть. Его любимая урна сделана в форме книжной полки с оловянным пером наверху, и он представляет, что книги на полке – это старинные фолианты Эдгара Аллана По, в честь которого его назвали. Интересно, сколько сотен долларов может стоить такая элегантная урна, если взять и набрать трехзначный номер?

– Я бы мог позвонить и оформить заказ, – мечтает Поуг. – Может, позвонить, а, мама? – Поуг поддразнивает ее, как будто у него и в самом деле есть телефон и нужно только снять трубку. – Тебе ведь нравится, да, мама? – Он трогает фотографию урны. – Тебе бы понравилась урна Эдгара Аллана, правда? Но вот что я тебе скажу: пока отмечать нечего, потому что дело идет не так, как планировалось. Да, да, ты меня слышала. Кое-что пошло не так, мама.

«Кишка тонка, вот в чем твоя проблема».

– Нет, мамочка, не тонка. – Он качает головой, листая страницы. – И не начинай. Мы в Голливуде. Разве плохо?

Поуг думает об оранжево-розовом, цвета лососины, особняке неподалеку отсюда, и его захлестывают противоречивые чувства. Особняк он нашел, как планировалось. Проник в него, как планировалось. А потом все пошло не так, и вот теперь ему нечего праздновать.

– Не продумано, не продумано. – Он щелкает себя по лбу двумя пальцами, как щелкала, бывало, мать. – Так не должно было случиться. Не должно. Что делать, что делать. Маленькая Рыбка сорвалась. – Поуг шевелит пальцами. – Большая осталась. – Он разводит перед собой руками, как будто плывет. – Маленькая Рыбка ушла, и я не знаю куда. Ну и ладно. Ну и ладно. Потому что Большая Рыба еще здесь. Маленькую я прогнал, и Большой Рыбе это не нравится. Не нравится. Мы еще отпразднуем. Скоро, скоро.

«Сорвалась? Ушла? Как же ты так сглупил? Упустил маленькую, а теперь думаешь, что поймаешь большую? Жидковат. Кишка тонка. И откуда только у меня такой сын…»

– Не говори так, мама. Это невежливо. – Поуг склоняется над журналом для управляющих похоронными бюро.

Она бросает на него взгляд. Таким взглядом можно приколотить вывеску к дереву. Отец даже назвал его по-особенному. Жуткий взгляд, вот как. Жуткий взгляд. Так не говорят. Он бы знал. На свете мало такого, чего он не знает. Эдгар Аллан роняет журнал на пол, поднимается с желто-белого стула и берет биту, что стоит в углу.

Жалюзи приглушают свет из единственного окна, и в комнате царит приятный полумрак, который лишь слегка раздвигает лампа на полу.

– Посмотрим. Что нам нужно сделать сегодня? – бормочет он, передвигая во рту карандаш и обращаясь к жестянке из-под печенья, что стоит под стулом. Он осматривает биту с красными, белыми и синими звездами и полосами, которые подрисовывал – сколько? – ровно сто одиннадцать раз. Он бережно протирает ее белым носовым платком, потом аккуратно вытирает платком руки. Вытирает и вытирает. – Сегодня нужно сделать что-нибудь особенное. Полагаю, у нас в программе прогулка.

Подойдя к стене, Поуг вынимает изо рта карандаш. С карандашом в одной руке и битой в другой он долго, слегка наклонив голову, рассматривает набросок на грязной, окрашенной в бежевый цвет стене. Осторожно касается тупым концом карандаша большого вытаращенного глаза и подводит ресницы. Рисуя, Поуг держит слюнявый, обгрызенный карандаш двумя пальцами, большим и средним.

– Вот так. – Он отступает и, снова склонив голову, любуется вылупленным глазом и изгибом щеки. Бита в другой руке подрагивает. – Я еще не сказал, что ты сегодня особенно хороша? Такой милый румянец на щеках, теплый и розовый, как будто загорала.

Поуг засовывает карандаш за ухо, поднимает руку на уровень лица, шевелит пальцами, поворачивает ладонь, рассматривает суставы, морщинки, бороздки, шрамы и аккуратные, коротко подстриженные ногти. Он массирует воздух, наблюдает за движением мышц под кожей, представляя, что растирает холодную кожу, вытесняет из подкожных тканей холодную застывшую кровь, разминает плоть, изгоняет смерть и вдыхает приятный розоватый румянец. Бита в другой руке подрагивает, и Поуг представляет, как натирает ладони белым меловым порошком и замахивается битой. Он дрожит от желания врезать ею по глазу на стене и бить, бить… но нет, нет. Нельзя, нельзя, нельзя. И он ходит и ходит перед стеной, и сердце скачет в груди, и ему плохо, досадно, скверно. Он разочарован и огорчен. Все не так.

В квартире беспорядок. На столе в кухне валяются салфетки и пластиковые тарелки, вилки и ножи, банки и пакетики с макаронами и пастой, которые Поуг не удосужился положить в шкафчик. В раковине, в холодной, жирной воде, мокнут кастрюлька и сковородка. На заляпанном синем коврике разбросаны сумки, одежда, книги, карандаши и дешевая белая бумага. В жилище Поуга все отчетливее ощущается несвежий запах еды и сигар. Да еще его собственный – резкий, тяжелый, кисловатый. В квартире тепло, и он без одежды.

– Думаю, стоит проверить миссис Арнетт. Она же нездорова, – говорит он матери, не глядя на нее. – Ты не против принять сегодня гостя? Наверно, нужно было сначала спросить у тебя, да? Но может быть, нам обоим станет лучше. Должен признаться, я немного не в настроении. – Поуг думает о Маленькой Рыбке, той, что ушла, и оглядывает неприбранную комнату. – Может быть, гость как раз то, что нам и надо, как ты думаешь?

«Было бы чудно».

– Правда? Ты тоже так думаешь? – Голос поднимается и опускается, как будто он говорит с ребенком или домашним любимцем. – Тебе будет приятно принять гостя? Вот и отлично! Замечательно.

Поуг идет через комнату и присаживается у картонного ящика с видеокассетами, коробками с сигарами и конвертами с фотографиями, помеченными ярлычками с его аккуратным почерком. Почти на дне ящика отыскивается сигарная коробка миссис Арнетт и конверт со сделанными «Полароидом» фотографиями.

– Мама, к тебе миссис Арнетт, – сообщает он довольным голосом и, открыв коробку, усаживается в кресло. Просматривает фотографии и откладывает любимую. – Ты ведь ее помнишь? Вы уже встречались. Такая упрямая старушка. Посмотри, у нее настоящие голубые волосы.

«Да уж точно».

– Д 'ушшш-точнаа, – повторяет он, копируя голос матери, медленный, тягучий, неуверенный, доносящийся словно из глубины. Из глубины бутылки.

– Тебе нравится ее новая коробка? – Эдгар Аллан тычет пальцем в коробку и сдувает с него белую пыльцу. – Ты только не сердись, но она потеряла в весе с прошлого раза. Интересно, в чем ее секрет? – Он снова сует палец в коробку и сдувает с него еще больше белой пыли – назло своей толстой, жирной матери – пусть обзавидуется. Потом вытирает руки белым носовым платком. – Думаю, наша дорогая миссис Арнетт выглядит чудесно, просто божественно.

Он всматривается в фотографию миссис Арнетт – мертвое розовое лицо в ореоле подкрашенных голубых волос. Губы у нее плотно сжаты, но заметно это только ему и лишь потому, что он сам это сделал. Во всех прочих отношениях придраться не к чему – следы хирургического вмешательства неразличимы, и непосвященный никогда не догадается, что округлые контуры глаз объясняются присутствием под веками колпачков. Он помнит, как укладывал их поверх запавших глазных яблок, как опускал веки и склеивал их вазелином.

– Пожалуйста, спроси миссис Арнетт, как она себя чувствует, – говорит он жестянке под шезлонгом. – У нее был рак. У них у всех был рак.

Глава 3

Доктор Маркус сдержанно улыбается, и Скарпетта пожимает его сухонькую, тонкую руку. Она чувствует, что могла бы невзлюбить его и даже проникнуться к нему презрением, будь на то причина, но, кроме этого неясного ощущения, которое лучше задвинуть поглубже, в темный уголок сердца, не чувствует ничего.

Кей узнала о Маркусе около четырех месяцев назад, узнала так же, как узнавала почти обо всем, что имело отношение к ее прошлой жизни в Виргинии. Помог случай, совпадение. Она летела в самолете и, читая «Ю-эс-эй тудей», наткнулась на короткую заметку, начинавшуюся такими словами: «После долгих поисков губернатор штата Виргиния назначает нового главного судмедэксперта…» Наконец-то. На протяжении всех последних лет ее мнением никто не поинтересовался, ее совета никто не спросил. И когда доктор Маркус стал кандидатом на ту должность, что Кей занимала когда-то, ее одобрение не потребовалось.

Впрочем, если бы и спросили, она бы призналась, что никогда о нем не слышала. За признанием последовало бы дипломатическое предположение, что они, наверное, встречались на каких-то конференциях, но его имя просто не осталось в памяти. Разумеется, мистер Маркус известный специалист, опытный патолог, добавила бы Скарпетта, поскольку в противном случае ему просто не предложили бы возглавить самое продвинутое подразделение судебно-медицинской системы в Соединенных Штатах.

Однако, пожимая руку доктору Маркусу и глядя в холодные глазки, Скарпетта понимает, что перед ней совершенно незнакомый человек. Ей сразу становится ясно, что ни в каких сколь-либо значительных комитетах он не работал, никаких лекций по патологии, судебной медицине или другим предметам на тех конференциях, где ей довелось бывать, не читал, а иначе бы она его запомнила. Имена – да, забываются; лица – очень редко.

– Кей, наконец-то мы встретились, – говорит доктор Маркус, снова оскорбляя ее, но только теперь сильнее, потому что он оскорбляет ее лично, в глаза, а не по телефону.

То, что с неохотой подмечала интуиция, когда они разговаривали по телефону, теперь, когда они стоят в фойе здания под названием «Биотек-2», предстаете полной, неизбежной очевидностью. Доктор Маркус – невзрачный, невысокого роста человечек с тонким сморщенным лицом и грязной полоской седоватых волос на затылке. Природа словно нарочно создала его таким мелким, не желая понапрасну тратить время и силы. На нем вышедший из моды узкий галстук, бесформенные серые брюки и кожаные туфли типа мокасин. Под дешевой белой рубашкой – футболка с растянутым, обтрепанным воротом, открывающим худую шею.

– Пройдемте. Боюсь, у нас сегодня полный сбор.

Кей собирается сообщить, что пришла не одна, когда из мужского туалета появляется, подтягивая черные рабочие штаны, Марино в надвинутой на глаза бейсболке. Скарпетта вежливо, но твердо и деловито представляет спутника, насколько это возможно объясняя его присутствие.

– Работал в департаменте полиции Ричмонда. Очень опытный следователь.

Лицо доктора Маркуса каменеет.

– Вы не предупреждали, что привезете с собой кого-то, – сдержанно говорит он, и слова эти звучат странно в просторном фойе из гранита и стекла, где Кей пришлось отметиться у дежурного, а потом простоять минут двадцать как статуя в ожидании, пока доктор Маркус – или кто-то еще – придет и заберет ее. – По-моему, я выразился достаточно ясно относительно того, что ситуация весьма деликатная.

– Не беспокойтесь, – сообщает во всеуслышание Марино, – я и сам парень деликатный.

Доктор Маркус делает вид, что не слышит, но хмурится. Скарпетта почти слышит, как шипит, разгоняя воздух, его злость.

– Эй, Брюс! – Марино поворачивается к охраннику в штатском, который только что вышел в фойе из комнаты вещественных доказательств. Расстояние между ними никак не меньше тридцати футов, но Марино это не смущает. – Как дела, приятель? По-прежнему катаешь шары за тех жалких неудачников? Команду не сменил?

– Разве я не упомянула? – говорит Скарпетта. – Извините. – Разумеется, она не упомянула и нисколько в этом не раскаивается. Когда она берется за дело, то занимается им, с кем ей угодно и как ей угодно. К тому же она еще не простила доктора за то, что он называет ее Кей.

Охранник Брюс выглядит сначала растерянным, но потом улыбается:

– Марино! Святые угодники, ты ли это? Просто призрак из прошлого.

– Нет, не упоминали, – повторяет доктор Маркус, явно не зная, как себя вести. Смятение его заметно невооруженным глазом и почти ощутимо на ощупь, как шум от стаи спугнутых птиц.

– Точно, он самый. И я не призрак, – с вызовом бросает Марино.

– Не уверен, что нам это позволят. Об этом речи не было, – говорит доктор Маркус, нервничая и по неосторожности выдавая тот неприятный факт, что некто, перед кем он ответствен, не только знает о приезде доктора Скарпетты, но и, возможно, является причиной ее появления здесь.

– Ты к нам надолго? – продолжают общаться на расстоянии старые знакомые.

Внутренний голос предупреждал, но она его не послушала. Теперь Скарпетта знает, что ее пригласили не просто так.

– Будет видно.

«Ошибка, – думает Кей. – Я допустила ошибку. Нужно было ехать в Аспен».

– Будет минутка, заглядывай.

– Обязательно, старина.

– Прекратите, пожалуйста! – бросает раздраженно доктор Маркус. – Здесь не пивная.

Ключ от королевства он носит на шнурке, и, чтобы поднести магнитную карточку к инфракрасному сканеру рядом с матовой стеклянной дверью, ему приходится немного наклониться. За дверью крыло главного судебно-медицинского эксперта. Во рту становится сухо. Подмышками проступает пот. В животе сосущая пустота. Кей входит в ту часть этого симпатичного здания, которую сама помогала проектировать, на оборудование которой изыскивала средства и в которую даже успела переехать, прежде чем ее уволили. Темно-синий диван, в пару к нему кресло, деревянный кофейный столик, сельский пейзаж на стене – все прежнее. Приемная не изменилась, если не считать исчезновения нескольких гибискусов. Кей сама ухаживала за ними, сама поливала, обрезала мертвые листья, переставляла на другое место в зависимости от сезонного освещения.

– Боюсь, присутствие гостя у нас не предусмотрено, – принимает решение доктор Маркус, когда они останавливаются на секунду у еще одной закрытой на замок двери, той, что ведет в административный отдел и морг, святая святых, некогда полностью и по праву принадлежавший ей.

Магнитная карточка совершает еще одно чудо – замок щелкает и открывается. Доктор Маркус входит первым, быстро, и его маленькие очки в металлической оправе на мгновение ловят флуоресцентный свет.

– Попал утром в пробку, потому и опаздываю. У нас сегодня полный сбор. Восемь случаев, – продолжает он, обращая комментарии к Скарпетте и как будто не замечая присутствия Марино. – Придется начать с общего разбора, так что вам, Кей, пожалуй, лучше выпить кофе. Я, возможно, задержусь. Джулия? – Доктор Маркус поворачивает голову к кому-то невидимому за перегородкой, откуда доносится частый, как треск кастаньет, стук клавиш. – Будьте добры, покажите гостям, где у нас кофе. Вам будет удобнее расположиться в библиотеке. Я приду, как только освобожусь. – Это уже для Кей.

С точки зрения профессиональной этики было бы вежливо пригласить ее на рабочее совещание и в морг, тем более что Кей позвали сюда не просто так, а для проведения экспертизы, как говорится, pro bono. К тому же она не посторонний человек, а на протяжении многих лет возглавляла эту самую службу. Нанести более сильное оскорбление доктор Маркус мог бы, разве что предложив ей подождать на парковке или закинуть в прачечную его белье.

– Боюсь, вашему гостю и впрямь нельзя здесь находиться, – напоминает он, нетерпеливо оглядываясь. – Джулия, вы не могли бы проводить джентльмена в фойе?

– Он не мой гость, и он не будет ждать в фойе, – спокойно говорит Скарпетта.

– Извините? – Доктор Маркус поворачивает к ней сморщенное личико.

– Мы вместе.

– Возможно, вы не понимаете ситуацию…

– Возможно, не понимаю. Давайте поговорим. – Это не просьба.

Докто Маркус почти вздрагивает, но выхода у него нет.

– Очень хорошо, – неохотно соглашается он. – Заглянем на минутку в библиотеку.

– Ты нас извинишь? – Кей улыбается Марино.

– Без проблем. – Он входит в закуток к Джулии, берет со стола стопку фотографий и начинает просматривать их, будто игральные карты. Потом выщелкивает одну большим пальцем, как делает крупье в блэкджеке. – Знаете, почему наркодилеры не такие жирные, как, скажем, вы или я? – Он роняет фотографию на клавиатуру.

Джулия, довольно привлекательная, хотя и немного полноватая девушка лет двадцати пяти, никак не больше, смотрит на фотографию мускулистого черного парня, голого, как в первый день жизни. Парень лежит на прозекторском столе со вскрытой грудью. Органы уже удалены, за исключением одного, весьма заметного и, вероятно, самого жизненно важного, по крайней мере в ту пору, когда жизнь еще представляла для него какой-то интерес.

– Что? – спрашивает она. – Вы меня подкалываете, да?

– Серьезен, как сердечный приступ. – Марино подвигает стул и садится рядом, очень близко. – Видишь ли, дорогуша, количество жира соотносится с весом мозга. Посмотри на нас с тобой. Вечно в борьбе, а?

– Нет, кроме шуток. Вы взаправду думаете, что те, кто умнее, всегда полнеют?

– Святая истина. Вот почему нам с тобой приходится больше работать.

– Только не говорите, что вы соблюдаете одну из тех диет… Ну, когда можно есть все, что хочется, кроме белого.

– Точно, малышка. Ничего белого, кроме женщин. Возьмем, к примеру, меня, а? Был бы наркодилером, разве бы о чем-то думал? Жрал бы все подряд. «Туинкиз», «Мун пайз», белый хлеб, желе. Но тогда бы у меня и мозгов не было, верно? Подумай сама, всех этих наркобаронов убивают только потому, что они тупы, а тупы они потому, что у них нет жирка, потому что лопают белую дрянь.

Их голоса и смех стихают, когда Скарпетта поворачивает в знакомый до мелочей коридор, застланный серой дорожкой с жестким ворсом, дорожкой, которую выбирала она сама, когда устраивалась на новом месте.

– Его присутствие абсолютно неуместно, – говорит доктор Маркус. – Одно из моих неукоснительных требований – это соблюдение приличий.

Стены обтерлись, репродукции Нормана Рокуэлла – Кей сама покупала их и вставляла в рамки – покосились, а две вообще отсутствуют. Проходя по коридору, Скарпетта заглядывает в открытые двери кабинетов, замечает неряшливые горки бумаг, разбросанные папки, сложные микроскопы, похожие на больших утомленных серых птиц, взгромоздившихся на заваленные хламом столы. Все эти картины и звуки тянутся к ней, как руки нуждающихся и забытых, и в глубине ее рождается ощущение утраты, и от этого ей так больно, как не было уже давно.

– Теперь припоминаю. К сожалению, ничего хорошего. Печально известный Питер Марано. Да уж, репутацию он себе заработал…

– Марино, – поправляет она.

Поворот направо, и доктор Маркус открывает тяжелую деревянную дверь в библиотеку. Кей встречают медицинские книги и справочники, забытые на столах и вкривь и вкось, как пьяные, притулившиеся на полках. Огромный, в форме подковы, стол завален журналами, клочками бумаги, грязными чашками и даже коробками из-под пончиков. Она оглядывается, и сердце тяжело бухает в груди. Скарпетта сама спроектировала это прекрасное помещение и гордилась тем, что нашла для него фонды, потому что учебники и сама библиотека обходятся безумно дорого, а власти скупятся на выделение средств для учреждения, чьи пациенты уже мертвы. Взгляд ее задерживается на собрании «Невропатологии» Гринфилда и подборке обзоров судебной практики, попавших сюда из ее личной коллекции. Тома стоят не по порядку. Один – вверх ногами. Злость выпускает шипы.

Кей переводит взгляд на доктора Маркуса.

– Думаю, нам стоит договориться об общих правилах.

– Боже, Кей, что вы такое говорите? Какие еще общие правила? – спрашивает тот, пытаясь изобразить недоумение и досаду.

Невероятно. Откуда такой покровительственный тон? Откуда эта снисходительность? Он напоминает адвоката, не очень хорошего, старающегося слукавить, обмануть, ввести в заблуждение суд, сделать вид, что за ее спиной нет семнадцати лет работы, и обращающегося к ней, стоящей на месте свидетеля, намеренно оскорбительно – «мэм», «миссис» или «мисс» или, что хуже всего, «Кей».

– Я чувствую, что мое присутствие здесь нежелательно… – начинает она.

– Нежелательно? Боюсь, не понимаю, что…

– Думаю, понимаете.

– Давайте не будем исходить из предположений.

– Пожалуйста, доктор Маркус, не перебивайте меня. Я вовсе не обязана здесь находиться. – Кей смотрит на захламленные столы и неполюбившиеся книги и думает, так ли он относится к собственным вещам. – Что, скажите мне, случилось с библиотекой?

Ему требуется некоторое время, чтобы понять, о чем речь, а когда озарение приходит, доктор Маркус сухо отвечает:

– Студенты. Былиздесь сегодня. По-видимому, их не научили убирать за собой.

– Сильно же они изменились за пять лет, – сдержанно замечает Кей.

– Возможно, вы неверно интерпретировали мое сегодняшнее настроение, – отвечает доктор Маркус тем же льстивым тоном, каким разговаривал накануне по телефону. – Допускаю, у меня много забот, но я рад, что вы отозвались на приглашение и приехали.

– Радости я не заметила. – Скарпетта смотрит доктору в глаза, он же старательно избегает встречаться с ней взглядом. – Давайте с этого и начнем. Не я вам звонила. Вы позвонили мне. Почему? – Спросить надо было вчера, думает она. Еще вчера.

– Мне казалось, Кей, я объяснил это достаточно ясно. Вы опытный и весьма уважаемый специалист, известный консультант. – Прозвучало фальшиво и неискренне. Так говорят о том, кого втайне терпеть не могут.

– Мы незнакомы. Мы ни разу не встречались. Трудно поверить, что вы позвонили мне только потому, что я уважаемый специалист или известный консультант. – Скарпетта складывает руки на груди и думает, что поступила правильно, надев деловой темный костюм. – Я не играю в игры, доктор Маркус.

– У меня определенно нет времени на игры. – Маскировка под сердечность отброшена, мелочность проступает в чертах лица как лезвие бритвы.

– Вам кто-то меня предложил? Вам приказали позвонить мне? – Она уже не сомневается, что здесь попахивает политикой.

Он бросает взгляд на дверь, не очень вежливо напоминая, что перед ней деловой человек, что у него восемь «случаев» и рабочее совещание. Или беспокоится, что их могут подслушивать?

– Все это контрпродуктивно. Думаю, нам лучше отложить разговор.

– Хорошо. – Скарпетта поднимает кейс. – Меньше всего я хотела бы быть пешкой в чьих-то сомнительных забавах. Или сидеть полдня в библиотеке за чашкой кофе. Мое первое правило, доктор Маркус, таково: учреждение, которому требуется моя помощь, должно быть полностью для меня открыто.

– Хорошо. Хотите начистоту – будь по-вашему. – За его наигранной уверенностью проглядывает страх. Он не хочет, чтобы она ушла. Действительно не хочет. – Откровенно говоря, идея пригласить вас сюда принадлежит не мне. Откровенно говоря, это глава департамента здравоохранения пожелал пригласить консультанта со стороны, и в разговоре как-то всплыло ваше имя, – объясняет доктор Маркус, словно бумажку с ее именем вытащили из шляпы.

– Ему следовало самому позвонить мне. Так было бы честнее.

– Я сказал, что сделаю это сам. Откровенно говоря, не хотел, чтобы вы приезжали. – Чем чаще звучит «откровенно говоря», тем меньше Кей верит доктору Маркусу. – Случилось следующее. Когда доктор Филдинг не смог установить причину, отец девочки, Джилли Полссон, позвонил в департамент здравоохранения.

Доктор Филдинг. Скарпетта не знала, здесь ли он еще, а спросить не успела.

– Как я уже сказал, глава департамента позвонил мне. Упомянул, что на него оказывают сильное давление. «Жесткий прессинг» – вот его точные слова.

Должно быть, отец девочки имеет немалое влияние, думает Кей. Телефонные звонки родственников умерших – дело обычное, но такого рода обращения редко заканчиваются тем, что высокий чиновник требует приглашения эксперта со стороны.

– Я понимаю, как вам это неприятно. Не хотел бы оказаться в вашем положении.

– И каково же мое положение, с вашей точки зрения, доктор Маркус?

– Кажется, у Диккенса есть «Рождественские повести». Думаю, вы помните «призрака прошлого». – Он противно улыбается, не замечая, что позаимствовал выражение у охранника Брюса, назвавшего Марино призраком из прошлого. – Возвращаться всегда нелегко. Должен признать, нервы у вас крепкие. Я бы такого благородства не проявил, если бы на прежнем месте со мной поступили так, как с вами здесь. Так что понимаю, каково вам.

– Дело не во мне, – отвечает Кей. – Дело в мертвой четырнадцатилетней девочке. Дело в этом учреждении… учреждении, да, с которым я хорошо знакома, но…

Он обрывает ее:

– Это все очень философично…

– Позвольте мне констатировать очевидное, – в свою очередь, обрывает его Кей. – В случае смерти ребенка, согласно федеральному закону, следствие обязано не только установить причину смерти, но и выяснить сопутствующие обстоятельства. Если окажется, что Джилли Полссон была убита, действия вашего учреждения будут изучены самым скрупулезным образом и получат квалифицированную оценку. И еще я буду признательна, если вы перестанете называть меня Кей перед вашими коллегами и подчиненными. А еще лучше, если вообще перестанете обращаться ко мне по имени.

– Полагаю, одним из мотивов решения департамента является стремление предотвратить возможные негативные последствия, – говорит доктор Маркус.

– Участвовать в каких-либо схемах с привлечением средств массовой информации я не соглашалась. Все, на что я согласилась вчера, – это помочь вам выяснить, от чего умерла Джилли Полссон. Я не смогу этого сделать, если вы не будете откровенны со мной и с теми, кого я попрошу помогать мне. В данном случае с Питом Марино.

– Откровенно говоря, мне и в голову не приходило, что вам захочется присутствовать на рабочем совещании. – Доктор Маркус снова смотрит на часы, старые, на узком кожаном ремешке. – Как пожелаете. У нас здесь секретов нет. С делом Полссон я познакомлю вас позже. Если захотите, можете провести повторную аутопсию.

Он открывает дверь. Скарпетта недоуменно смотрит на него.

– Девочка умерла две недели назад, а вы еще не отдали тело родителям?

– Они настолько убиты горем, что не сделали по этому поводу никаких распоряжений. Вероятно, рассчитывают, что мы оплатим похороны.

Глава 4

В комнате для совещаний Скарпетта выкатывает стул на колесиках и садится в конце стола, на дальнем рубеже бывшей империи. Рубеже, на котором не была ни разу, пока правила этим учреждением. Она не присаживалась там даже для того, чтобы просто перекинуться с кем-то парой слов за скорым ленчем.

Среди растревоженных мыслей появляется еще одна: садясь в самом конце длинного полированного стола, когда есть два свободных кресла в середине, Кей ведет себя демонстративно вызывающе. Марино находит стул у стены и опускается рядом, так что оказывается и не в стороне, и не вместе со всеми, а где-то в промежуточном положении – неуклюжий, ворчливый толстяк в черных штанах и бейсболке с надписью «УПЛА».

Он наклоняется к ней и шепчет:

– А его здесь не сильно любят.

Скарпетта не отвечает, но делает вывод, что источник информации скорее всего та самая Джулия. Марино пишет что-то в блокноте и подсовывает ей.

«ФБР в деле».

Должно быть, пока Кей выясняла отношения с доктором Маркусом в библиотеке, Марино успел сделать несколько звонков. Скарпетта недоумевает. Смерть Джилли Полссон не подпадает под юрисдикцию ФБР. В данный момент нельзя даже говорить о преступлении вообще, поскольку причина смерти не установлена, а есть только подозрения и грязные политические игры. Она мягко отстраняет блокнот, чувствуя, что доктор Маркус наблюдает за ними. Как в школе – записочки, перешептывания и грозный наставник. Марино же хватает наглости вытряхнуть из пачки сигарету и постукивать ею о край стола.

– Боюсь, у нас не курят, – пронзает тишину властный голос доктора Маркуса.

– И правильно делают, – отзывается Марино. – Пассивное курение, вот что убивает. – Он кладет сигарету на страницу с секретным сообщением про ФБР. – Приятно видеть, что старина Потрох еще здесь. – Последнее замечание касается анатомической модели человека мужского пола, стоящей на возвышении за спиной доктора Маркуса, который сидит во главе стола. – Есть на что посмотреть. – Потрох, как называет его Марино, представлен в целом виде, все съемные пластмассовые органы на месте. Интересно, думает Скарпетта, для чего его использовали последние пять лет? Для обучения? Или для наглядной демонстрации ран и повреждений родственникам и адвокатам? Второй вариант представляется маловероятным – в этом случае бедняга определенно лишился бы какого-то органа.

Знакомых за столом нет, кроме Джека Филдинга, который упорно избегает зрительного контакта с Кей и у которого за то время, что они не виделись, развилось кожное заболевание. Пять лет, думает она, глядя на своего бывшего заместителя и с трудом узнавая самоуверенного и немного тщеславного доктора, верного ее напарника и увлеченного бодибилдера. В административных делах толку от него было не много, особыми медицинскими талантами Филдинг не выделялся, но был лоялен, надежен, уважителен и внимателен все десять лет, что работал под началом Кей. Он никогда не пытался подсидеть ее или занять ее место, но и не выступил в ее защиту, когда клеветники и завистники, куда более смелые и решительные, захотели избавиться от Кей и преуспели. За пять лет Филдинг потерял едва ли не все волосы, его некогда приятное лицо выглядит отекшим, глаза слезятся. Он то и дело сопит и шмыгает носом. К наркотикам он никогда бы не прикоснулся, в этом Скарпетта уверена, а вот к бутылке, может быть, и потянулся.

– Доктор Филдинг? – Она смотрит на него через стол. – Аллергия? Раньше ее у вас не было. Не простудились? – В простуду ей не верится, как, впрочем, и в грипп или какое-либо другое инфекционное заболевание.

Может быть, похмелье. Может быть, проблема в гистаминовой реакции на что-то или даже на все. В вырезе куртки Скарпетта замечает полоску красноватой сыпи и, следуя взглядом по белым рукавам, доходит до расчесанных, шелушащихся запястий. Мускульной массы потеряно немало. Из плотного мужчины, накачанного приверженца здорового образа жизни Филдинг превратился в худого, почти тощего, человека, явно страдающего от аллергии. Люди зависимого типа считаются более подверженными аллергиям, инфекционным заболеваниям и дерматологическим расстройствам, и Филдинг определенно не пышет здоровьем и вообще не благоденствует. Может быть, так ему и надо, потому что его благоденствие и успешность подтверждали бы мнение о том, что ее изгнание и публичное унижение пошли на пользу как штату Виргиния в частности, так и человечеству в целом. Крохотная мерзкая тварь, находящая постыдное удовлетворение в жалком состоянии Филдинга, мгновенно уползает в свой темный уголок, а Кей уже терзают беспокойство и тревога. Она еще раз смотрит на Филдинга, который снова отводит глаза.

– Надеюсь, нам удастся поболтать до моего отъезда, – говорит Скарпетта ему со своего зеленого кресла в конце стола, как будто в комнате нет больше никого, только они вдвоем, как в далекие дни, когда она была здесь главной и такой знаменитой, что приходившие на практику студенты и копы-новобранцы выстраивались к ней за автографом.

Кей не в первый раз чувствует на себе взгляд доктора Маркуса – как будто в спину втыкают кнопки. На нем нет ни белой куртки, ни медицинского халата, но ее это нисколько не удивляет. Как и большинство бездушных начальников, которым давно бы следовало уйти из профессии и которые скорее всего никогда ее не любили, он войдет в прозекторскую и возьмет в руки пилу только в том случае, если рядом не будет никого другого.

– Давайте начнем, – объявляет доктор Маркус. – Боюсь, у нас сегодня полный сбор и к тому же гости. Доктор Скарпетта. И ее друг, капитан Марино… Или лейтенант? Или правильнее детектив? Вы ведь сейчас служите в Лос-Анджелесе?

– Смотря по обстоятельствам, – отвечает Марино, разминая в пальцах сигарету и пряча глаза за козырьком надвинутой на брови бейсболки.

– И где вы сейчас работаете? – спрашивает доктор Маркус, напоминая гостю, что он так и не объяснил свой официальный статус. – Извините, но доктор Скарпетта не предупредила, что будет с вами. – Теперь упрек адресован уже ей, причем в присутствии работников.

Кей уже знает, что будет дальше. Он продолжит шпынять ее при каждом удобном случае. Попытается заставить пожалеть о том разговоре в доведенной до ручки библиотеке. Марино, наверное, позвонил кому-то. Не может ли получиться так, что тот, с кем он разговаривал, предупредил потом доктора Маркуса?

– Ах да, конечно. – Память, похоже, возвращается к доктору Маркусу. – Она упоминала, что вы вроде бы работаете вместе, не так ли?

– Да, – подтверждает Скарпетта со своего места в конце стола.

– Что ж, не будем задерживаться. Попрошу покороче. – Доктор Маркус смотрит на нее. – Позвольте еще раз осведомиться, не хотите ли вы и вы – я все-таки буду называть вас мистером Марино – кофе? Или покурить, но только в коридоре? Вы вовсе не обязаны присутствовать на нашем совещании, хотя, разумеется, мы все только рады вас видеть.

Последние слова адресованы тем, кто не знает, что именно произошло в течение последнего часа, и в этих словах Кей слышится предупреждение. Хотела вмешаться – что ж, получи. Доктор Маркус – политикан, но не слишком ловкий. Возможно, пять лет назад, усаживая новичка на эту должность, власть имущие посчитали его послушным, покладистым и безобидным – в противоположность ей. Возможно, они ошиблись.

Он поворачивается к женщине справа от себя – крупной, грубоватой, с коротко подстриженными седыми волосами, вероятно, администратору – и кивает.

– Итак, – говорит администратор, и все смотрят на желтоватые фотокопии сегодняшнего расписания. – Доктор Рейми, вы были вчера на вызове?

– Конечно. Сейчас же самый сезон, – отвечает доктор Рейми. Никто не смеется. Комнату как будто накрывает тяжелый саван тишины, не имеющий никакого отношения к тем пациентам, которые ожидают последнего медицинского осмотра в этом суетном мире.

– Сиси Ширли, девяносто два года, афроамериканка, из округа Ганновер, страдала болезнью сердца, обнаружена мертвой в постели, – докладывает доктор Рейми, заглядывая в записи. – Жила на пособие. Я ее уже осмотрела. Затем… так, Бенджамин Франклин. Это его настоящее имя. Восемьдесят девять лет, афроамериканец, также найден мертвым в постели, страдал от сердечного заболевания и нервной недостаточности.

– Что? – прерывает ее доктор Маркус. – Что это такое, нервная недостаточность?

Кто-то смеется. Доктор Рейми краснеет. Это полненькая миловидная молодая женщина, и лицо ее разрумянилось, словно рядом с ней стоит включенный на полную мощность галогенный обогреватель.

– Не думаю, что нервная недостаточность является узаконенной причиной смерти. – Доктор Маркус спешит воспользоваться явным промахом своего заместителя, чтобы, как актер перед увлеченной публикой, подать себя в наилучшем виде. – Пожалуйста, не говорите мне, что мы привезли в нашу клинику какого-то бедолагу, потому что он якобы умер от нервной недостаточности.

Если он пытался пошутить, то получилось не слишком удачно. Клиники предназначены для живых, и бедолаги – люди, застигнутые нуждой, а никак не жертвы насилия или случая. В нескольких словах доктор Маркус выразил свое отношение, презрительное и пренебрежительное, к тем, кто лежит в конце коридора, – остывшим и окоченелым, спрятанным в виниловые мешки с подбивкой из искусственного меха или лежащим голыми на жестких стальных каталках, готовым к встрече со скальпелем или пилой Страйкера.

– Извините, – говорит пунцовая доктор Рейми. – Неправильно прочитала. У меня тут, конечно, почечная недостаточность. Я уже и сама в своих записях не разбираюсь.

– Выходит, старина Бен Франклин умер-таки не от нервной недостаточности? – с серьезным лицом спрашивает Марино, поигрывая сигаретой. – А то я уж подумал, что он, может, переволновался, когда запускал в небо змея. В вашем списке, док, есть кто-нибудь, кто умер от отравления свинцом? Или вы до сих пор называете это огнестрельным ранением?

Доктор Маркус встречает вопрос хмурым, холодным взглядом. Доктор Рейми продолжает:

– Его я тоже осмотрела. Так, дальше… Финки… э… Файндер…

– Только не Финки… Господи, – громогласно вздыхает Марино.

– Это ее настоящее имя? – Голос доктора Маркуса, с резкими металлическими нотками, на несколько октав выше голоса Марино.

Доктор Рейми не поднимает головы, и лицо у нее такое красное, что Скарпетта боится, как бы бедняжка не ударилась в слезы и не выскочила из комнаты.

– Я записала так, как мне сказали, – хмуро отвечает Рейми. – Двадцать два года, афроамериканка, обнаружена мертвой в туалете, со шприцем в руке. Скорее всего передозировка героина. В Спотсильвании второй случай за четыре дня. А вот это мне только что передали. – Она неловко разворачивает листок. – Позвонили перед самым совещанием. Мужчина. Сорок два года. Белый. Теодор Уитби. Получил травму при работе на тракторе.

– Да, – отзывается она, призрак из прошлого, и вспоминает мистера Уитби, человека в буро-зеленых штанах и черной куртке, теперь тоже ставшего призраком из прошлого. – Я начинала в том корпусе. Еще до вас. Потом переехала в это здание. – Кей напоминает ему, что и сама успела поработать здесь, и тут же чувствует, что поступила глупо, напомнив о факте, который никто не оспаривает.

Доктор Рейми продолжает зачитывать список: смерть заключенного в тюрьме, ничего подозрительного, но по закону все такие случаи рассматривает судмедэксперт; мужчина, обнаруженный мертвым на парковочной стоянке – возможно, переохлаждение; женщина-диабетик, скончалась внезапно, когда выходила из машины; внезапная смерть младенца; девятнадцатилетний парень найден мертвым на улице – возможно, убит выстрелом из проезжавшей машины.

– Меня вызывают в суд в Честерфилд, – заканчивает доктор Рейми. – А ехать не на чем, моя машина опять в ремонте. Если бы кто-нибудь подвез…

– Я вас подброшу, – вызывается Марино и подмигивает молодой женщине.

Доктор Рейми смотрит на него испуганно.

Все приходит в движение, присутствующие начинают отодвигать стулья, собирать бумажки и готовиться к выходу, но доктор Маркус останавливает коллег.

– Прежде чем вы разойдетесь, я хотел бы воспользоваться вашей помощью, а заодно дать вам возможность провести умственную разминку. Как известно, институт разрабатывает новую методику расследования смертельных случаев, и, как обычно, мне поручено прочитать лекцию о системе судебно-медицинской экспертизы, я решил, что, пользуясь присутствием среди нас известного эксперта, предложу вашему вниманию несколько тестовых заданий.

Вот же дрянь, думает Скарпетта. Значит, вот как теперь у нас будет. И к чертям разговор в библиотеке. Какая уж тут открытость и честность.

Доктор Маркус оглядывает сидящих за столом.

– Белая женщина двадцати лет на седьмой неделе беременности. Бойфренд бьет ее ногой в живот. Она вызывает полицию и едет в больницу. Через несколько часов у нее случается выкидыш. Полиция извещает меня. Что мне делать?

Никто не отвечает. Все молчат. Люди явно не привыкли к таким мыслительным разминкам и просто смотрят на него в недоумении.

– Ну же, ну, – с улыбочкой говорит он. – Представим, мне только что позвонили. Доктор Рейми?

– Сэр? – Несчастная женщина снова краснеет.

– Смелее, доктор Рейми. Подскажите, что я должен делать?

– Рассматривать ситуацию как случай срочного хирургического вмешательства? – наугад предлагает она, словно некая враждебная инопланетная сила высосала из нее все долгие годы специальной медицинской подготовки, а заодно и интеллект вообще.

– Кто-нибудь еще? Доктор Скарпетта? – Доктор Маркус говорит медленно, осторожно, чтобы не назвать ее по имени. – Приходилось сталкиваться с чем-то подобным?

– К сожалению, да.

– Расскажите нам, – вежливо предлагает он. – В чем здесь проблема?

– Прежде всего нужно понимать, что бить беременную женщину – преступление, я бы назвала смерть плода умышленным убийством.

– Интересно. – Доктор Маркус обводит взглядом сидящих за столом и снова нацеливается на нее. – Итак, вы написали бы в отчете, что речь идет об умышленном убийстве. Не слишком ли смелое заявление? Определять умысел – задача полиции, а не наша, не так ли?

Сукин сын, думает Скарпетта, еще язвит.

– Наши обязанности определены законом и состоят в определении причины смерти. Если помните, в конце девяностых формулировку закона изменили после того, как один мужчина выстрелил женщине в живот и она осталась в живых, но ребенок умер. В предложенном сценарии, доктор Маркус, вам придется исследовать плод. Проводите вскрытие, оформляйте все по правилам, с присвоением номера дела. В свидетельстве о смерти с желтой каймой, в графе «причина смерти», сделайте запись такого содержания: внутриматочная смерть плода вследствие физического насилия в отношении матери. Желтым свидетельством пользоваться нужно потому, что плод не родился живым. Копию сохраните, потому что через год таких свидетельств уже не будет.

– А что мы делаем с плодом? – уже без улыбки спрашивает доктор Маркус.

– Это решает семья.

– Плод не достигает и десяти сантиметров. Фактически и хоронить нечего.

– Сохраните его в формалине. Передайте семье. Окончательное решение за родственниками.

– И назовите это убийством, – холодно добавляет он.

– Новая формулировка закона, – напоминает Скарпетта. – В Виргинии нападение с целью убийства членов семьи, родившихся или нет, считается преступлением, караемым смертной казнью. Если нельзя доказать умысел, обвинение формулируется как злоумышленное нанесение ран матери. Наказание по этой статье то же, что за убийство. Дальше оно уже может быть квалифицировано как непредумышленное убийство и так далее. Важно то, что умысел здесь не главное. Плод даже не обязательно должен быть жизнеспособным. Важно, что имело место насильственное преступление.

– Замечания? – обращается к подчиненным доктор Маркус. – Вопросы?

Все молчат. Даже Филдинг.

– Тогда разберем еще один пример, – с натянутой улыбкой говорит доктор Маркус.

«Давай, – думает Скарпетта. – Валяй, ненасытный ублюдок».

– Молодой мужчина в хосписе умирает от СПИДа. Просит доктора отключить систему жизнеобеспечения. Если доктор выполнит просьбу и пациент умрет, как мы квалифицируем случившееся? Будет ли это умышленное убийство? Что скажет наш эксперт? Врач совершил убийство?

– Если только врач не выстрелил пациенту в голову, речь может идти исключительно о смерти вследствие естественных причин.

– Ага. То есть вы защищаете эвтаназию.

– Согласие, основанное на полученной информации, – понятие туманное. – Кей вовсе не собирается отвечать на смехотворное обвинение. – У пациента нередко бывает депрессия, а в состоянии депрессии люди не способны принять решение, основанное на полученной информации. В общем-то это вопрос социальный.

– Позвольте пояснить, что именно вы имеете в виду.

– Пожалуйста.

– Пациент в хосписе говорит: «Думаю, я хотел бы сегодня умереть». Как должен поступить врач? Помочь ему?

– Дело в том, что пациент в хосписе уже имеет такую возможность. Он в состоянии это решить, в хосписе дают морфий, и больной может попросить побольше, уснуть и умереть от передозировки. Он может носить браслет с надписью «Не оживлять». Итак, он умирает, и скорее всего никакие последствия никому не грозят.

– Но должны ли мы им заниматься? – требует ответа доктор Маркус, и лицо его уже белое от злости.

– Люди оказываются в хосписах, потому что хотят контролировать боль и умереть в мире и покое, – говорит она. – Люди, которые принимают осознанное решение носить браслет, хотят, по сути, того же. Передозировка морфия, отключение системы жизнеобеспечения, ношение браслета – все это не наши вопросы. Если вам предложат заниматься таким случаем, доктор Маркус, надеюсь, вы от него откажетесь.

– Вопросы? – сухо спрашивает доктор Маркус, собирая в стопку бумаги и собираясь уходить.

– У меня, – подает голос Марино. – Не пробовали составлять вопросы для «Своей игры»?

Глава 5

Бентон Уэсли прохаживается от окна к окну в своем большом городском доме в Аспене. Сигнал то появляется, то исчезает, и голос Марино то доносится ясно, то пропадает.

– Что? Извини, я не расслышал. Повтори, пожалуйста. – Бентон отступает на три шага и замирает.

– Я сказал, это еще далеко не все. Ситуация куда хуже, чем ты думал. Можно подумать, он только для того ее и позвал, чтобы взгреть на глазах у всех. Или хотя бы попытаться. Подчеркиваю, попытаться.

Бентон смотрит на снег, улегшийся в развилках тополей и скопившийся на коротких иголках черных елей. Утро солнечное и ясное, впервые за несколько дней, и сороки резво перескакивают с ветки на ветку, слетают суетливо на землю и отряхиваются от снежинок. Наблюдая за длиннохвостыми пичугами и их акробатикой, Бентон пытается вычислить причину их столь бурной активности, как будто это имеет какое-то значение.

– Пытается, да. Пытается. – Бентон улыбается, представляя, что за этим кроется. – Но ты должен усвоить, что он пригласил ее не потому, что сам так решил. Ему приказали. За его спиной шеф департамента здравоохранения.

– А ты откуда знаешь?

– Достаточно было одного звонка после того, как она сказала, что едет.

– Плохо, что с Aспe… – Связь прерывается.

Бентон переходит к другому окну. В камине за спиной у него потрескивают дрова и прыгает пламя. Он смотрит через стекло на кирпичный дом с открытой дверью, что стоит на другой стороне улицы. Из дома выходят одетые для прогулки мужчина и мальчик. Их дыхание поднимается белыми облачками замерзшего пара.

– Теперь она все понимает, – говорит Бентон. – Понимает, что ее используют. – Он достаточно хорошо знает Кей, чтобы с относительной уверенностью предсказать дальнейший ход событий. – Она понимает, что там политика. К сожалению, дело не только в политике. Ты меня слышишь?

Мужчина и мальчик берут лыжи и палки. На ногах у них лыжные ботинки. Бентону прогулки сегодня не видать – нет времени.

– Ха. – В последнее время Марино часто употребляет это междометие, и Бентону это уже начинает надоедать.

– Ты меня слышишь?

– Да, теперь слышу. – Марино возвращается, и Бентон догадывается, что он тоже не стоит на месте, а ходит, ловя лучший сигнал. – Старается все на нее свалить, как будто только для того и пригласил. Больше сказать нечего. Вот узнаю побольше… Я имею в виду, о девочке.

Бентон знает о Джилли Полссон. Ее загадочная смерть еще не стала темой общенациональных новостей, но кое-что уже есть в Интернете, и к тому же у Бентона имеются свои возможности для получения конфиденциальной информации. Джилли Полссон используют, и если тебя хотят использовать некоторые люди, быть живым вовсе не обязательно.

– Я снова тебя потерял? Черт! – Связь была бы намного лучше, если бы он перешел на обычную, наземную, линию, но сделать это Бентон не может.

– Слышу, босс. – Голос звучит сильно и четко, как будто Марино где-то рядом. – Почему ты не пользуешься наземной линией? Это решило бы половину наших проблем, – говорит он, словно читая мысли собеседника.

– Не могу.

– Думаешь, прослушивается? – Марино вовсе не шутит. – Это можно выяснить. Обратись к Люси.

– Спасибо за предложение. – В услугах Люси Бентон не нуждается, и беспокоит его вовсе не то, что линия может прослушиваться.

Думая о Джилли Полссон, он наблюдает за мужчиной и мальчиком. Мальчик примерно того же возраста, что и Джилли. Лет тринадцати-четырнадцати. Только Джилли никогда не вставала на лыжи. Никогда не бывала в Колорадо или где-то еще. Она родилась в Ричмонде и там же умерла, а большую часть своей короткой жизни страдала. Поднимается ветер, и сметенный с деревьев снег заполняет лес, как дым.

– Передай ей вот что, – говорит Бентон, делая ударение на «ей», чтобы показать – речь идет о Скарпетте. – Ее преемник, если можно так выразиться… – он не хочет произносить имя доктора Маркуса, не хочет как-то его обозначать, не хочет даже думать о том, что кто-то, тем более такой червяк, как Джоэль Маркус, сменил Кей, – личность интересная. Когда она будет здесь, – добавляет он, – я обо всем поговорю с ней лично. А пока будьте очень, крайне осторожны.

– Что значит – «когда она будет здесь»? Она вполне может и застрять тут на какое-то время.

– Ей нужно позвонить мне.

– Крайне осторожны? – бормочет Марино. – Так и знал, что ты скажешь что-нибудь в этом роде.

– Пока она там, будь с ней рядом.

– Ха!

– Оставайся с ней, понятно?

– Ей это не понравится.

Бентон смотрит на крутые заснеженные склоны, на всю эту красоту, созданную суровыми, обжигающими ветрами и грубой силой ледников. Деревья – щетина на ликах гор, окружающих бывший шахтерский городишко подобно краям чаши. На востоке, далеко, за хребтом, на пронзительно-голубое небо наплывают серые тучи. К вечеру, наверное, опять пойдет снег.

– Да ей никогда не нравится.

– Сказала, что у тебя какое-то дело.

– Верно. – Обсуждать это Бентон не хочет.

– Жаль, жаль. Быть в Аспене и вот так… У тебя дело. У нее теперь тоже. И что? Останешься там и будешь работать, так?

– Пока да.

– Должно быть, что-то серьезное, если ты занимаешься им в отпуске да еще в Аспене, – закидывает удочку Марино.

– Рассказать не могу.

– Ха! Чертовы телефоны. Люси надо бы придумать что-нибудь такое, чтобы их нельзя было прослушивать. Загребла бы кучу бабок.

– Думаю, она и так уже загребла кучу бабок. Может быть, даже не одну кучу.

– Кроме шуток.

– Будь осторожен, – говорит Бентон. – Если я не позвоню в ближайшие дни, позаботься о ней. Прикрывай спину. И ее, и свою.

– Как будто я не знаю, – ворчит Марино. – Ты сам не расшибись, когда будешь играть в снежки.

Бентон заканчивает разговор и возвращается к дивану, стоящему напротив окон, около камина. На низеньком кофейном столике – блокнот и «глок». Достав из нагрудного кармана джинсовой рубашки очки для чтения, он присаживается на подлокотник дивана, открывает блокнот и начинает читать. Почерк такой, что постороннему в записях не разобраться. Страницы пронумерованы, в правом верхнем углу стоит дата. Бентон потирает подбородок и вспоминает, что не брился уже два дня. Щетина вызывает ассоциацию с колючими ветками замерзших деревьев. Он обводит кружком слова «коллективная паранойя», слегка отклоняется и смотрит через очки на кончик своего прямого тонкого носа.

На полях появляется приписка: «Сработает, когда заполним пробелы. Серьезные пробелы. Продолжаться не может. Настоящая жертва – Л., а не Г.Г. – нарцисс». Он трижды подчеркивает «нарцисс» и переворачивает страницу. Вверху заголовок – «Посттравматическое поведение». Бентон прислушивается к шуму бегущей воды и удивляется, что не слышал его раньше. «Критическая масса. Не позднее Рождества. Невыносимое напряжение. Убьет к Рождеству, если не раньше». Он ощущает ее присутствие прежде, чем слышит шаги, и поднимает голову.

– Кто это был? – спрашивает Генри. Генри – сокращенное от Генриетта. Она стоит на лестничной площадке, положив тонкую, изящную руку на перила. Генри Уолден смотрит на него с другой стороны гостиной.

– Доброе утро, – говорит Бентон. – Вы не в душе? Кофе готов.

Генри запахивает поплотнее скромный красный фланелевый халат. Зеленые глаза еще сонные, но уже настороженные, и смотрит она на Бентона изучающе, как будто между ними стоит прерванный спор или даже стычка. Ей двадцать восемь, и она по-своему привлекательна. Черты лица далеки от идеальных из-за слишком выразительного и, как ей представляется, слишком большого носа. Зубы тоже отнюдь не верх совершенства, но в данный момент никто не убедит Генри, что у нее чудесная улыбка и что она обворожительна и соблазнительна, даже когда не пытается пустить в ход свои чары. Бентон, впрочем, убеждать ее не пытался и не собирается – слишком опасно.

– Я слышала, вы с кем-то разговаривали. С Люси?

– Нет.

– О… – Уголки губ разочарованно опускаются, глаза зло вспыхивают. – Ладно. А кто звонил?

– Частный разговор, Генри. – Он снимает очки. – Мы говорили с вами о границах. Мы говорим об этом каждый день, верно?

– Знаю. – Она по-прежнему стоит на площадке, держась за перила. – Если не Люси, то кто? Ее тетя? Люси слишком много говорит о своей тете.

– Ее тетя не знает, что ты здесь, – терпеливо повторяет Бентон. – Об этом знают только Люси и Руди.

– Я знаю про вас. Вас и ее тетю.

– О том, что вы здесь, известно только Люси и Руди.

– Тогда это был Руди. Что ему нужно? Я всегда знала, что нравлюсь ему. – Генри улыбается, и на ее лице появляется особенное, неприятное, выражение. – Руди – красавчик. Надо было подцепить его. Я могла бы. Когда мы выезжали на «феррари». На «феррари» я могла заполучить любого. И Люси могла бы мне его не покупать – нашлись бы другие.

– Границы, Генри, – говорит Бентон, отказываясь мириться с поражением, с тем, что перед ним темное пятно и ничего больше и что пятно это только и делает, что темнеет и расширяется с того дня, как Люси доставила Генри в Аспен и вверила его заботам.

«На тебя я могу положиться, – сказала тогда Люси. – На других нет. Другие для нее опасны, другие воспользуются ситуацией и выведают у нее все обо мне и о том, чем я занимаюсь».

«Я не психиатр», – сказал Бентон.

«Ей нужен не психиатр, а судебный консультант-психолог, который поможет снять посттравматический стресс. Ты же этим занимаешься. У тебя получится. Ты можешь выяснить, что случилось. Нам обязательно нужно знать, что случилось», – говорила Люси, и она была сама не своя. Люси никогда не паникует, но тогда она паниковала. Люси убеждена, что Бентон может расколоть кого угодно. Но если даже и так, это еще не значит, что всех можно вылечить. Генри не заложница и не пленница и вольна уйти в любое время. Его очень беспокоит, что она не проявляет ни малейшего желания уходить и даже, похоже, получает удовольствие от пребывания здесь.

За те четыре дня, что они провели вместе, Бентон многое узнал о Генри Уолден. Генри – типичный случай характеропатии.[163] И началось расстройство еще до попытки убийства. Если бы не фотографии с места преступления и не факт проникновения постороннего в дом Люси, Бентон, наверное, усомнился бы в том, что покушение действительно имело место, и о чем думала Люси, когда с ней знакомилась? А она и не думала, отвечает он на свой вопрос. Возможно, это самый правильный ответ.

– Люси позволяла вам пользоваться ее «феррари»?

– Только не черным.

– Значит, серебристым?

– Не серебристым. Этот цвет называется «калифорнийский голубой». А машину я брала, когда хотела. – Она смотрит на него сверху вниз с лестничной площадки, держа руку на перилах – длинные волосы в беспорядке, глаза томные от сна, – словно позирует для мужского журнала.

– Вы сами водили машину, Генри? – Ему нужно знать точно. Пока остается непонятно, как именно нападавший вышел на Генри, а в то, что нападение было случайным, Бентон не верит. Уж слишком велико совпадение – красивая молодая женщина, чужой особняк, чужая машина и не самое подходящее время.

– Я же вам говорила. – Лицо у нее бледное и невыразительное. Только глаза живые, только в них энергия, и эта энергия смущает и беспокоит. – Черную она никому не доверяет, для себя бережет.

– Когда вы в последний раз ездили на голубом «феррари»? – Бентон задает вопрос спокойным, мягким тоном. Он знает, как добывать информацию, и умеет это делать. Сидит Генри в кресле или стоит на лестничной площадке, положив руку на перила, не важно. Как только что-то появляется, всплывает, Бентон старается как можно скорее забрать это у нее, пока оно не уплыло, не утонуло. Не важно, что случилось с ней тогда или происходит теперь, Бентону нужно знать, кто и с какой целью проник в дом Люси. К черту Генри, говорит он себе. Его забота – Люси.

– Вы бы видели меня в той машине, – отвечает Генри, и на бесстрастном, безжизненном лице вспыхивают холодные глаза.

– Вы часто на ней ездили?

– Когда хотела. – Она смотрит на него.

– Каждый день? До тренировочного лагеря?

– Когда хотела, тогда и ездила. – Бледное бесстрастное лицо смотрит на него, и в ее глазах злость.

– Можете вспомнить, когда садились за руль в последний раз? Когда это было, Генри?

– Не знаю. Перед тем, как заболела.

– Перед тем, как простудились? А когда это случилось? Недели две назад?

– Не знаю. – Она заупрямилась и не желает говорить о «феррари», а Бентон и не торопит, не подталкивает, потому что и молчание, и ложь несут в себе свою правду.

Бентон уже научился интерпретировать несказанное. Ясно, что она брала «феррари» в любое время, когда хотела, понимая, что привлекает в нем внимание, и получая от этого удовольствие, потому что для нее главное – быть «оком бури». Даже в свои лучшие дни Генри должна быть центром хаоса и творцом хаоса, звездой ее собственной безумной драмы, и именно поэтому – и только поэтому – полиция и судебные психологи пришли к выводу, что она спланировала и инсценировала покушение на убийство, а реального нападения вовсе и не было. И все же оно было. Ирония в том и заключается, что эта невероятная, странная и опасная драма реальна, и Бентон тревожится из-за Люси. Он всегда беспокоился за нее, но сейчас тревожится по-настоящему.

– С кем вы разговаривали по телефону? – Генри возвращается к прежней теме. – Руди скучает по мне. Надо было его подцепить. Столько времени растрачено впустую.

– Давайте начнем с того, что вспомним о границах. – Сидя на диване и делая записи, Бентон терпеливо повторяет то, что повторял накануне и двумя днями раньше.

– О'кей, – отвечает она с площадки. – А звонил Руди. Я знаю. Это он звонил.

Глава б

В раковине шумит вода, попискивают и перемигиваются приборы. Скарпетта наклоняется, чтобы получше рассмотреть рану, разорвавшую лицо тракториста.

– Я возьму пробу на алкоголь и углекислый газ, – говорит она доктору Джеку Филдингу, стоящему по другую сторону от тела на стальной платформе.

– Что-нибудь заметили? – спрашивает он.

– Запаха алкоголя не чувствую, и цвет лица обычный. Но на всякий случай. Повторяю, Джек, такие случаи всегда чреваты неприятностями.

На погибшем все еще те самые буро-зеленые штаны, испачканные красноватой глиной и порванные на бедрах. В ранах видны жир, мышцы и сломанные кости. Колесо проехало посередине туловища, но случилось это не у нее на глазах. Скорее всего после того, как они с Марино свернули за угол. Может быть, через минуту или пять минут. Скарпетта знает только, что видела именно его, мистера Уитби. Она старается не думать о нем как о живом, но он снова и снова возникает из памяти – стоит возле громадного колеса, копается в моторе.

– Эй, – обращается Филдинг к парню с выбритой головой, вероятно, солдату из похоронной команды, приписанной к Форт-Ли. – Тебя как зовут?

– Бейли, сэр.

Скарпетта замечает еще несколько человек, молодых мужчин и женщин, в операционных халатах и шапочках, с масками и бахилами на обуви. Скорее всего интерны, присланные из части набираться опыта работы с покойниками. Может быть, их готовят к отправке в Ирак. Армейская форма у них того же цвета, что и штаны мистера Уитби, буро-оливковая.

– Сделай одолжение похоронному бюро, перевяжи сонную артерию, – грубовато бросает Филдинг. Работая под началом Кей, он был куда как вежливее. Не командовал людьми, не придирался.

Солдат смущен и растерян, его мускулистая правая рука, богато украшенная татуировками, повисает в воздухе. В пальцах у него длинная изогнутая медицинская игла с хлопчатобумажной нитью № 7. Он помогает ассистенту из морга зашить У-образный надрез – вскрытие началось еще до совещания, и о том, что сонную артерию нужно перевязать, должен был вспомнить именно работник морга, а не солдат. Скарпетте жаль солдата, и если бы Филдинг работал у нее, она бы сказала ему пару слов насчет того, как следует вести себя в ее морге.

– Есть, сэр, – говорит солдат и невольно морщится. – Как раз собирался это сделать.

– Неужели? – спрашивает Филдинг, и все в морге слышат, что он говорит бедолаге солдату. – Знаешь, почему мы перевязываем сонную артерию?

– Никак нет, сэр.

– Потому что так принято. Знак уважения. Ты перевяжешь крупный кровяной сосуд, такой, как, например, сонная артерия, и парням, которые будут бальзамировать тело, не придется с ним возиться. Так принято, Бейли.

– Так точно, сэр.

– Господи! – раздраженно жалуется Филдинг. – Мне приходится сталкиваться с этим каждый день, потому что он пускает сюда всех и каждого, без разбору. Вы его здесь видите? Черта с два. Последний раз соизволил прийти четыре месяца назад. Ни одного вскрытия сам не провел. Ох! И если еще не заметили, любит заставлять людей ждать. Это у него на первом месте. Вам, наверно, о нем не рассказывали. Позвонили бы мне, так, может, и не приехали бы.

– Да, нужно было позвонить. – Краем глаза Скарпетта наблюдает за тем, как пять человек пытаются перегрузить с каталки на стол невероятных размеров женщину. Из носа и изо рта у нее течет кровь. – Придется повозиться, – добавляет она, имея в виду жировые складки в области живота, неизбежные у столь тучных людей, и тем самым давая понять Филдингу, что не желает обсуждать доктора Маркуса в его морге и в присутствии его подчиненных.

– Черт, это тоже на мои плечи, – ворчит Филдинг и слегка меняет тему разговора. – Когда девочку привезли, этот паршивец даже не пришел в морг, хотя всем уже было понятно, что дело дохлое. Извините за каламбур. У него это первый такой случай. Ох, ради Бога, доктор Скарпетта, не смотрите на меня так. – Он никак не может перестать называть ее по фамилии, хотя она и не возражала бы, потому что они работали вместе и она считала его другом. Но Филдинг так и не перешел на «Кей» тогда и не хочет делать этого сейчас. – Нас никто не слышит, а если бы и слышали, то мне наплевать. Какие у вас планы на обед?

– Надеюсь, пообедаем вместе. – Скарпетта помогает стащить с мистера Уитби грязные рабочие ботинки, развязать замасленные шнурки и вытащить язычки. Окоченение еще только началось, и члены теплы и податливы.

– И как только эти парни попадают под колеса! Вы можете объяснить? Я до сих пор не понимаю. Хорошо. У меня дома в семь. Я живу все там же.

– Я вам скажу, почему это обычно случается, – отвечает Скарпетта, вспоминая, как мистер Уитби стоял возле колеса. – Возникает какая-то техническая проблема – например, с двигателем. Они вылезают, встают возле заднего колеса и начинают проверять стартер, тычут куда-то отверткой и при этом забывают, что сцепление включено. К их несчастью, мотор заводится. В нашем случае колесо проехало по животу. – Она указывает на грязный след от шины на буро-зеленых штанах и черной виниловойкуртке с вышитым красной ниткой именем, «Т. Уитби». – Я сама видела его, когда он стоял возле колеса.

– Да. Там, где был наш старый корпус. Добро пожаловать в город.

– Его нашли под колесом?

– Нет. Трактор переехал парня и покатил дальше. – Филдинг снимает заляпанные глиной носки с больших белых ног, на которых остались следы от резинок. – Помните тот высокий желтый столб на тротуаре, напротив заднего входа? Трактор наехал на него и остановился, а иначе протаранил бы дверь. Да только теперь какая разница – все равно сносят.

– В таком случае он умер не от асфиксии. Обширное разрушение тканей. – Кей осматривает тело. Потеря крови. В брюшной полости ее наверняка собралось немало. Плюс разрыв селезенки, печени, мочевого пузыря, кишок, перелом таза. – В семь часов?

– А ваш приятель?

– Не называйте его так. Вы же знаете Марино.

– Приглашение распространяется и на него. Только вот бейсболка ему не к лицу. Глуповато выглядит.

– Я его предупреждала.

– Как по-вашему, что разрезало лицо? Что-то снизу или трактором? – Филдинг дотрагивается до почти сорванного носа, и по колючей щеке мистера Уитби стекает струйка крови.

– Может быть, это и не порез. Может быть, кожу сорвало колесом. Вот эта рана, – Скарпетта показывает на глубокую рваную рану, проходящую через обе щеки и нос, – может быть не порезом, а разрывом. Я бы посмотрела под микроскопом, нет ли там ржавчины или масла. К тому же при разрыве в отличие от пореза всегда наблюдается значительное уплотнение тканей. На вашем месте я бы постаралась найти ответы на все вопросы.

– Да уж. – Филдинг отрывается от планшета, на котором заполняет бланк. К стальной скобе привязана шариковая ручка.

– Семья наверняка захочет получить компенсацию. И шансы у них хорошие. Смерть на рабочем месте, да еще на каком.

– Да уж. Лучше места не найдешь.

Латексные перчатки забрызганы кровью. Филдинг снова и снова трогает свернутый набок нос, и из раны течет теплая кровь. Он переворачивает страницу и начинает отмечать повреждения на диаграмме тела. Потом наклоняется и внимательно рассматривает рану через пластиковые стекла защитных очков.

– Ни масла, ни ржавчины не видно. Но это не значит, что их нет.

– Правильная мысль. – Скарпетта согласна с ходом его мыслей. – Я бы промокнула тампоном и отдала в лабораторию – пусть все проверят. Нисколько не удивлюсь, если кто-то вдруг заявит, что жертву переехали, или толкнули под колесо, или, перед тем как толкнуть, ударили по лицу лопатой. Не угадаешь.

– Да уж. Денежки, денежки.

– Не только. Это адвокаты обычно сводят все к деньгам. Но в первую очередь нужно принимать во внимание шок, боль, чувство утраты, желание найти чью-то вину. Родственникам трудно поверить, что смерть произошла из-за глупости и невнимательности, что ее можно было легко предотвратить, что такой опытный тракторист допустил небрежность – встал около колеса, позабыв переключить сцепление или повернуть ключ зажигания. Но, к сожалению, такое случается сплошь и рядом. Люди забывают об осторожности, расслабляются, спешат и не думают о последствиях. Человеческая натура такова, что нам трудно поверить в вину того, кто нам близок и дорог. Мы не хотим допустить, что он сам навлек на себя смерть, умышленно или по неосторожности. Впрочем, вы мои лекции слышали не раз.

Когда Филдинг только начинал, он был одним из помощников Кей. Она учила его премудростям судебной патологии. Учила выполнять свою работу, проводить экспертизу и делать вскрытие не только компетентно, но и скрупулезно. Сейчас ей грустно вспоминать, с каким жаром Филдинг брался за дело, с каким желанием воспринимал ее советы и рекомендации, как во все вникал, ездил с ней при каждой возможности в суд, слушал ее показания, сидел в ее кабинете и работал над своими отчетами. Теперь он другой, усталый и измученный, у него проблемы с кожей, а Кей уволена, и они оба здесь.

– Нужно было позвонить, – снова говорит Скарпетта, расстегивая дешевый кожаный ремень и молнию на буро-зеленых штанах мистера Уитби. – Поработаем с Джилли Полссон и все выясним.

– Да уж, – говорит Филдинг.

А ведь раньше он не говорил «да уж» так часто.

Глава 7

На ногах у Генри Уолден замшевые, с шерстяной подкладкой, тапочки, и к коричневому кожаному креслу, что стоит напротив дивана, она проплывает почти неслышно, как черное привидение.

– Я приняла душ, – сообщает Генри, опускаясь в кресло и подбирая под себя изящные ножки.

Бентон успевает заметить не случайно мелькнувшую белизну свежей плоти и бледные тени, теряющиеся в потайных уголках между бедрами, но реагирует совсем не так, как отреагировали бы большинство мужчин на его месте.

– А какое вам до этого дело? – спрашивает она, повторяя тот же вопрос, что задает каждое утро с первого дня пребывания здесь.

– Вы ведь лучше чувствуете себя после душа, не так ли, Генри? – Она кивает, глядя на него неотрывно, как кобра. – Мелочи важны. Есть, спать, умываться, делать зарядку. Это помогает вернуть контроль.

– Я слышала, как вы с кем-то разговаривали.

– С этим у нас проблема. – Бентон смотрит на нее поверх очков, положив на колени блокнот, записей в котором добавилось за счет таких слов, как «черный «феррари»», «без разрешения», «скорее всего следили от тренировочного лагеря» и «цель контакта, черный "феррари"». – Частные разговоры – это частное дело каждого, так что давайте вернемся к нашему первоначальному соглашению. Вы его помните?

Девушка снимает тапочки и бросает их на пол. Голые ступни на подушке, и когда она наклоняется, чтобы посмотреть на них, полы красного халата слегка расходятся.

– Нет. – Голос едва слышен. Она качает головой.

– Вы его помните, Генри. Знаю, что помните. – Бентон повторяет ее имя так часто, чтобы напомнить ей, кто она такая, персонализировать то, что было деперсонализировано и, в некоторых отношениях, уничтожено. – Мы договаривались об уважении, помните?

Она наклоняется сильнее, трогает палец – ногти у нее не накрашены – и делает вид, что все остальное ее не интересует, одновременно предлагая Бентону любоваться обнаженной частью тела.

– Помимо прочего, уважение предполагает соблюдение приличий и невмешательство в частные дела другого человека. Мы уже много говорили о границах. Нарушение приличий есть нарушение границ.

Одна ее рука ползет вверх и запахивает разошедшиеся на груди полы.

– Я только что проснулась, – говорит она, словно это объясняет ее эксгибиционизм.

– Спасибо, Генри. – Ему важно убедить девушку, что он не испытывает к ней сексуального влечения, даже в фантазиях. – Но вы встали уже давно. Вы встали, пришли сюда, мы поговорили, а потом вы приняли душ.

– Меня зовут не Генри.

– Как мне вас называть?

– Никак.

– У вас два имени. Одно – то, что дали при рождении, и другое – то, которым вы пользовались в актерской карьере и пользуетесь сейчас.

– Ну, тогда я Генри. – Она снова принимается рассматривать пальцы на ногах.

– Значит, я буду называть вас Генри.

Она рассеянно кивает.

– А как вы называете ее?

Бентон понимает, кого она имеет в виду, но не отвечает.

– Вы спите с ней. Люси мне все рассказала. – Генри делает упор на слове «все».

Бентон гасит вспышку злости. Люси никогда бы не рассказала Генри о его отношениях с Кей. Нет, не рассказала бы, говорит он себе. Генри снова испытывает его. Проверяет прочность границ. Рвется через них.

– Как получилось, что ее с вами нет? – спрашивает Генри. – У вас ведь отпуск, так? А ее здесь нет. Многие через какое-то время перестают заниматься сексом. Вот почему я не хочу быть с кем-то долго. Никакого секса. Обычно через шесть месяцев интерес пропадает. Ее здесь нет, потому что я тут. – Генри поднимает голову и смотрит на него.

– Верно. Ее здесь нет из-за вас, Генри.

– Должно быть, сильно разозлилась, когда вы сказали ей не приезжать.

– Она понимает, – отвечает Бентон, но его словам недостает искренности.

Скарпетта поняла и не поняла. «Тебе нельзя приезжать сейчас в Аспен, – сказал он ей после панического звонка Люси. – Появилось одно дело, и мне придется им заняться».

«Так, значит, в Аспене тебя не будет?»

«Я не могу говорить о деле», – ответил он. Наверное, Скарпетта и сейчас думает, что он где угодно, только не в Аспене.

«Это несправедливо, Бентон, – сказала она. – Я специально выделила две недели. У меня тоже дела».

«Пожалуйста, потерпи. Я объясню все потом, обещаю».

«Как нарочно, именно сейчас. Мы так рассчитывали на этот отдых».

Да, рассчитывали. И вот теперь вместо того, чтобы быть здесь с ней, он здесь с Генри.

– Расскажите, что вам снилось прошлой ночью. Помните?

Генри осторожно ощупывает большой палец на ноге. Хмурится, словно ей больно. Бентон встает, мимоходом подбирает со стола «глок» и идет через гостиную в кухню. Кладет пистолет на верхнюю полку, достает две чашки и разливает кофе. Вкусы у обоих сходятся – они пьют черный.

– Может быть, немного крепковат. Могу сделать еще. – Бентон ставит чашку на край стола и возвращается на диван. – Позапрошлой ночью вам снился он. Вообще-то вы называли его Зверем. – Его проницательные глаза встречаются с ее несчастными. – Прошлой ночью вы тоже видели Зверя?

Девушка не отвечает. Настроение ее резко изменилось по сравнению с утром. В душе что-то случилось, но к этому он перейдет позже.

– Нам вовсе не обязательно говорить о Звере. Если не хотите, не будем. Но чем больше вы мне о нем расскажете, тем скорее я его найду. Вы ведь хотите, чтобы я его нашел?

– С кем вы разговаривали? – спрашивает Генри тем же глуховатым детским голосом. Но она не ребенок. Невинной ее никак не назовешь. – Вы говорили обо мне. – Узелок пояса слабеет, и полы халата снова расходятся, обнажая еще больше плоти.

– Я не разговаривал о вас. Никто не знает, что вы здесь. Никто, кроме Люси и Руди. Надеюсь, вы мне верите. – Он делает паузу, смотрит на нее. – Вы ведь доверяете Люси?

При упоминании Люси глаза ее делаются злыми.

– Думаю, вы нам доверяете, Генри, – спокойно говорит Бентон. – И я бы хотел, чтобы вы прикрылись.

Она поправляет халат, засовывает полу между ног и затягивает поясок. Бентон хорошо знает, какая она без одежды, но не пытается представить ее такой. Он видел фотографии, и у него нет желания рассматривать их еще раз без крайней на то необходимости с другими профессионалами и с ней самой, когда и если она будет к этому готова. Пока что Генри вольно или невольно избегает говорить о случившемся, скрывает или подавляет факты и ведет себя так, что другой, более слабый и менее выдержанный, кому нет до нее никакого дела и кто не понимает игры, уже поддался бы на ее провокации или вышел из себя. Ее непрекращающиеся попытки соблазнить Бентона есть не только перенесение, но и очевидная манифестация острых, хронических аутоэротических потребностей и желания контролировать и доминировать, унижать и уничтожать всех, кто рискнет приблизиться к ней, позаботиться и проявить участие. Все ее поступки и реакции – отражение ненависти к себе и гнева.

– Почему Люси отослала меня?

– Может быть, вы мне скажете? Почему бы вам самой не объяснить, почему вы здесь?

– Потому что… – Она вытирает глаза рукавом халата. – Из-за Зверя…

Бентон смотрит на нее с дивана, отделенный безопасным расстоянием. С того места, где сидит Генри, она не может ни заглянуть в его записи, ни выхватить блокнот. Он не подталкивает ее к разговору. Важно быть терпеливым, невероятно терпеливым, как охотник в лесу, который часами остается неподвижным и едва дышит.

– Он вошел в дом. Не помню…

Бентон молчит.

– Его впустила Люси.

Он не подталкивает ее, но и не собирается пропускать неточности или явную ложь.

– Нет. Люси его не впускала, – поправляет Бентон. – Его никто не впускал. Он вошел сам, потому что задняя дверь была открыта, а сигнализация отключена. Мы уже говорили об этом. Помните, почему дверь была открыта, а сигнализация отключена?

Она замирает, не отрывая глаз от пальцев на ноге.

– Мы говорили почему.

– У меня был грипп, – отвечает Генри, переводя взгляд на другой палец. – Я болела, а ее не было дома. Меня знобило, и я вышла погреться на солнце, а запереть дверь и включить сигнализацию забыла. Забыла из-за температуры. Люси винит меня.

Он отпивает уже остывший кофе. В горах штата Колорадо кофе остывает быстро.

– Люси сказала, что вы виноваты?

– Она так думает. – Генри смотрит мимо него, в окно над его головой. – Думает, что я во всем виновата.

– Мне она ни разу не сказала, что считает вас виноватой. Вы рассказывали о снах, что видели прошлой ночью. – Бентон возвращает ее к прежней теме.

Генри морщится и трет большой палец на ноге.

– Болит?

Она кивает.

– Сочувствую. Может быть, есть какие-то средства?

Она качает головой:

– Ничего не помогает.

Генри не имеет в виду палец на ноге, но проводит связь между тем, что он сломан, и ее нынешним положением здесь, на его попечении и под его охраной, за тысячу с лишним миль от Помпано-Бич, Флорида, где она едва не погибла.

– Я шла по тропинке. По одну сторону были скалы, по другую отвесный обрыв. В скалах было много всяких трещин, расщелин, и я, сама не знаю почему, втиснулась в одну такую расщелину. Втиснулась и застряла. – У нее перехватывает дыхание. Она отбрасывает прядь упавших на глаза светлых волос, и рука ее дрожит. – Я застряла между камнями… не могла шевельнуться… не могла даже дышать. И выбраться из той трещины тоже не могла. Помочь было некому. Я вспомнила этот сон в душе. Вода била в лицо, и когда я задержала дыхание, то сразу вспомнила сон.

– Кто-нибудь пытался вас вытащить? – Бентон никак не реагирует на ее ужас, не высказывает своего мнения насчет того, считает ли ее рассказ выдумкой или верит, что так все и было. Он и сам ничего пока не знает. Имея дело с Генри, сомневаться приходится почти во всем.

Она замирает, хватая мелкими глотками воздух.

– Вы сказали, что помочь было некому, – продолжает Бентон спокойным, бесстрастным голосом равнодушного консультанта, в роли которого выступает перед ней. – Там был кто-то еще? Какие-то другие люди?

– Не знаю.

Он ждет. Если дыхание не восстановится, придется что-то сделать, но пока он ждет. Терпеливо, как охотник.

– Не помню. Не знаю почему, но в какой-то момент я подумала, что кто-то… я подумала это во сне… что, может быть, кто-то прорубится ко мне. Разобьет камень топором. А потом я подумала, что нет… скала слишком твердая. Что никто уже не поможет. Что я умру. И когда терпеть стало невозможно, когда я поняла, что это все, сон оборвался. – Она останавливается так же резко, как и ее сон. Глубоко вдыхает. Выдыхает. Расслабляется. Она смотрит на Бентона. – Ужасно. Это было ужасно.

– Да. Должно быть, ужасно. Трудно придумать что-то более страшное, чем невозможность дышать.

Она прижимает к груди ладонь.

– Я как будто окаменела. Не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, понимаете? И не могла ничего сделать, просто не было сил.

– Сдвинуть скалу никому не под силу.

– Мне не хватало воздуха.

Возможно, нападавший пытался задушить ее. Бентон мысленно перебирает фотографии, рассматривает ее раны, а заодно пытается разобраться в том, что она рассказала. Он видит стекающую струйку крови, стекающую из носа, пересекающую щеку и заканчивающую путь на простыне, на которой Генри лежит лицом вниз.

Она голая, ничем не прикрыта, руки вытянуты над головой ладонями вниз, ноги согнуты, одна больше, чем другая.

Бентон изучает вторую фотографию, и, пока он это делает, Генри встает с кресла, бормочет, что хочет еще кофе и приготовит сама. Бентон соотносит сообщение с тем фактом, что пистолет лежит на кухне, но она не знает, в каком именно ящике, потому что, когда он убирал оружие с глаз, Генри сидела спиной к нему. Он наблюдает за ней и одновременно расшифровывает запись, касающуюся обнаруженных на ее теле следах. Покраснения на руках, выше локтя, это следы его – а может быть, ее – пальцев. С полом нападавшего Бентон еще не определился. Синяки остались и на спине, в верхней части. Сейчас эти следы еще свежие, но через пару дней покраснения на местах лопнувших кровеносных сосудов потемнеют, станут фиолетово-пурпурными, как грозовые тучи.

Генри наливает себе кофе. Бентон думает о фотографиях, сделанных в то время, когда она еще оставалась без сознания. Красота ее тела не имеет значения, но Бентон принимает во внимание, что какие-то детали внешности и поведения могли стать толчком для неизвестного, попытавшегося убить девушку. Генри худощава, но признаки пола выражены достаточно явно: у нее есть и грудь, и лобковые волосы, так что для педофила объект непритягательный. У нее активная сексуальная жизнь.

Генри возвращается к креслу, держа чашку обеими руками. Ее невнимательность не задевает Бентона. Вежливый человек поинтересовался бы, не хочет ли и он кофе, но она на редкость эгоистична и бесчувственна. Была такой до нападения и останется такой навсегда. Хорошо, если бы Люси никогда с ней больше не встречалась. Думая об этом, Бентон напоминает себе, что не имеет права выражать такого рода пожелания или предпринимать что-то в этом направлении.

– Генри, – говорит он, поднимаясь, чтобы налить себе кофе, – вы готовы поговорить о нападении?

– Да. Но я ничего не помню. – Ее голос летит за ним в кухню. – И я знаю, что вы мне не верите.

– Почему вы так думаете? – Он наливает кофе и возвращается в гостиную.

– Доктор же не поверил.

– Ах да, доктор. Да, он сказал, что не верит вам. – Бентон усаживается на диван. – Полагаю, вы знаете, какого я мнения об этом докторе. Я уже говорил, но выскажусь еще раз. Он считает всех женщин истеричками и не питает к ним ни симпатии, ни уважения, а значит, боится их. К тому же он врач «скорой помощи» и ничего не знает о насильниках и их жертвах.

– Он считает, я сама все это сделала, – сердито отвечает Генри. – Думает, я не слышала, что он сказал медсестре.

«Осторожнее, – предупреждает себя Бентон. – Генри выдает новую информацию. Остается лищь надеяться, что она ничего не сочинила».

– Расскажите. Мне бы очень хотелось знать, что такого он сказал медсестре.

– На этого придурка стоило бы подать в суд, – добавляет Генри.

Бентон ждет, попивая кофе.

– Может, я еще и подам. – Она презрительно фыркает. – Он думал, я не слышу, потому что когда вошел в комнату, я лежала с закрытыми глазами. Медсестра стояла у двери, а я сделала вид, что в отключке.

– Притворились, что спите, – вставляет Бентон.

Генри кивает.

– Вы это умеете. Вы были профессиональной актрисой.

– Я и сейчас ею остаюсь. Актерами быть не перестают. Просто сейчас я не снимаюсь, потому что занята другими делами.

– Мне кажется, у вас это хорошо получалось.

– Да.

– Вы умели притворяться. – Он делает паузу. – Вы часто притворяетесь, Генри?

Она смотрит на него, и взгляд ее становится жестким.

– Я притворялась в больничной палате, потому что хотела услышать, что скажет врач. Я слышала все, каждое слово. «Если на кого-то злишься, легче всего прикинуться изнасилованной. Страшней расплаты нет». Так он сказал, а потом рассмеялся.

– Что ж, если хотите подать на него в суд, я винить вас не стану. Это было в приемной «Скорой помощи»?

– Нет. В моей палате. Сначала они взяли анализы, а потом отправили меня в палату. Я уже не помню, на каком этаже.

– А вот это совсем плохо, – говорит Бентон. – Ему вообще не следовало заходить в палату. Он работает в «скорой помощи», и на этажах ему делать нечего. Скорее всего заглянул из любопытства, и это неправильно.

– Я подам на него в суд. Ненавижу. – Генри снова трет палец на ноге. Синяки на руках уже приобрели цвет никотиновых пятен. – А еще он упомянул о каких-то декстрохедах. Не знаю, что это значит, но прозвучало оскорбительно. Он насмехался надо мной.

Опять новая информация. Надежда возрождается. Может быть, если достанет времени и терпения, он узнает что-то еще, соберет какие-то крупицы правды.

– Декстрохед – человек, злоупотребляющий средствами от аллергии и гриппа или сиропами от кашля, в которых содержатся опиаты. К несчастью, популярное среди тинейджеров увлечение.

– Придурок, – бормочет Генри, подтягивая полу халата. – А вы можете устроить ему неприятности?

– Как по-вашему, почему доктор решил, что вас изнасиловали?

– Не знаю. Но меня никто не насиловал.

– Вы помните ту медсестру, что вас осматривала?

Она медленно качает головой.

– Вас привезли на каталке в смотровой кабинет и там обследовали с целью сбора вещественных улик. Вы ведь знаете, что это такое? После того как вам надоело быть актрисой, вы пошли на службу в полицию. Потом, несколько месяцев назад, прошлой осенью, вы познакомились в Лос-Анджелесе с Люси, и она предложила вам работать у нее. Так что вы знаете, как брать мазки, собирать волосы и нитки и все остальное.

– Мне не надоело. Я просто хотела отвлечься на какое-то время, заняться чем-то другим.

– Хорошо, пусть так. Но вы помните, как вас осматривали?

Генри кивает.

– А медсестру? Говорят, она очень приятная и внимательная. Ее зовут Бренда. Она осмотрела вас, чтобы получить свидетельства сексуального нападения. В этой же комнате осматривают и детей, поэтому там были чучела животных. Обои с Винни Пухом, медведями, деревьями. Бренда была не в форме, а в голубом костюме.

– Вас же там не было.

– Она рассказала мне по телефону.

Генри утыкается взглядом в свои голые ноги.

– Вы спрашивали, как она была одета?

– У нее карие глаза и короткие черные волосы. – Бентон пытается выяснить, что подавляет Генри – или она только делает вид, что подавляет, – к тому же пора поговорить и о нападении.

– Семенной жидкости не обнаружено. Никаких улик в пользу сексуального нападения тоже. Но Бренда нашла прилипшие к коже волокна. Похоже, вы пользовались лосьоном или каким-то кремом. Вы помните, чем натирались в то утро?

– Нет, – негромко отвечает она. – Но я не могу сказать, что не натиралась ничем вообще.

– Кожа была маслянистая, – продолжает Бентон. – Бренда даже уловила аромат. Приятный, как у ароматизированного лосьона.

– Он ничем меня не мазал.

– Он?

– Должно быть, он. А вы разве не думаете, что это был он? – спрашивает Генри с надеждой в голосе, но получается фальшиво – так звучит голос у тех, кто пытается обмануть себя или других. – Это не могла быть она. Женщины так не делают.

– Женщины делают все. Сейчас мы не знаем, кто это был, мужчина или женщина. На матрасе в спальне обнаружено несколько волосков с головы, черных, курчавых. Длиной пять-шесть дюймов.

– Но мы ведь узнаем, правда? Волосы годятся для теста на ДНК, а после теста сразу выяснится, что это не женщина.

– Боюсь, не все так просто. С помощью современных тестов ДНК установить половую принадлежность невозможно. Расовую – да, но не половую. И даже тест на расовую принадлежность займет не меньше месяца. Итак, вы полагаете, что нанесли лосьон сами.

– Нет. Но и не он. Я бы не позволила ему это сделать. Я бы сопротивлялась, дралась. Может быть, он как раз этого и хотел.

– Значит, вы лосьоном в то утро не пользовались?

– Я же сказала, что не пользовалась. И он меня им не натирал. Все, хватит. Это не ваше дело.

Бентон кивает. Лосьон не имеет никакого отношения к нападению, если, конечно, Генри говорит правду. Мысли перескакивают на Люси. Ему жаль ее, но к жалости примешивается злость.

– Расскажите мне все, – просит Генри. – Что, по-вашему, со мной случилось? Расскажите, а я либо соглашусь, либо не соглашусь. – Она улыбается.

– Хорошо. Люси пришла домой. – Это старая информация, и ему никак нельзя раскрыть слишком многое прямо сейчас. – Было начало первого. Она открыла дверь и сразу заметила, что сигнализация не включена. Позвала вас. Вы не ответили. Потом хлопнула задняя дверь, та, что ведет к бассейну. Она побежала туда. Через кухню. Дверь к бассейну была распахнута.

Генри смотрит широко открытыми глазами, но не на Бентона, а в окно.

– Жалко, что она его не убила.

– Люси никого не видела. Возможно, этот человек услышал, как она подъехала к дому на черном «феррари», и убежал…

– Он находился в моей комнате, а потом должен был пробежать по ступенькам, – прерывает его Генри, все так же глядя в окно, и в этот момент Бентон чувствует, что она говорит правду.

– Люси не подъехала к гаражу, потому что собиралась только заглянуть домой, проверить вас. Вот почему она быстро подошла к передней двери. Но преследовать его она не стала, потому что ее первой заботой были вы, а не тот, кто залез в дом.

– Не согласна, – почти радостно сообщает Генри.

– Объясните.

– Она приехала не на черном «феррари». Он стоял в гараже. Люси в тот день ездила на голубом.

Еще одна новость. Бентон сохраняет спокойствие.

– Вы ведь лежали в постели. Откуда вам знать, на какой машине она в тот день ездила?

– Я всегда знаю. На черном «феррари» она поехать не могла, потому что он был немного побит.

– Где это случилось?

– На парковочной стоянке. – Генри снова рассматривает палец на ноге. – На Атлантик-драйв, за Корал-Спрингс, есть спортзал. Мы бывали там иногда.

– Можете сказать, когда это произошло? – спокойно, не выказывая волнения, осведомляется Бентон. Сведения по-настоящему важные, и он уже чувствует, куда ведет эта информация. – Черный «феррари» пострадал, когда вы были в спортзале?

– Я не сказала, что была в спортзале, – бросает Генри, и ее враждебность подкрепляет его подозрения.

Генри взяла черный «феррари», очевидно, без разрешения Люси. На черном «феррари» не позволяется ездить никому, даже Руди.

– Расскажите о повреждении.

– Ничего особенного. Просто его кто-то поцарапал. Скорее всего ключом. Нацарапал картинку. – Она трогает желтоватый палец.

– Что за картинка?

– После этого она бы на нем не поехала. Кому захочется выезжать на поцарапанном «феррари».

– Люси, должно быть, рассердилась.

– Царапину можно было заделать. Все можно поправить. Если бы она его убила, я не была бы здесь. А теперь я буду жить в вечном страхе, что он меня найдет.

– Я делаю все возможное, Генри, чтобы вам не пришлось из-за этого беспокоиться, но мне нужна ваша помощь.

– Я, может быть, никогда ничего не вспомню. – Она смотрит на него. – Ничего не поделаешь.

– Люси пришлось подняться на три пролета, чтобы попасть в спальню. Вы были там. – Бентон внимательно наблюдает за ней. Генри слышала это и раньше, но как отреагирует сейчас? Все это время он опасался, что она, может быть, не играет, не притворяется. Что потрясение оказалось слишком серьезным. – Когда Люси нашла вас, вы были без сознания, полыхание и сердечный ритм соответствовали норме.

– На мне ничего не было. – Генри признается в этом легко. Ей нравится напоминать ему о своей наготе.

– Вы всегда спите голышом?

– Обычно.

– Вы снимали пижаму перед тем, как лечь в постель?

– Вроде бы снимала.

– То есть это сделал не он? Не тот, кто на вас напал?

– Не он. Хотя я уверена, что, будь на мне одежда, он бы меня раздел.

– Люси говорит, что когда видела вас в восемь утра, на вас была красная атласная пижама и купальный халат.

– Правильно. Потому что я собиралась выходить. Посидела на солнышке возле бассейна в шезлонге.

Еще один новый факт.

– Когда вы выходили?

– Наверное, сразу после того, как Люси ушла. Она уехала в голубом «феррари». Ну, может, не сразу, – поправляется Генри, глядя в окно на заснеженные, сияющие под солнцем горы. – Я на нее злилась.

Бентон неспешно поднимается и кладет в камин дрова. В трубу летят искры, пламя жадно облизывает сухие сосновые поленья.

– Оскорбила ваши чувства? – Он опускает задвижку.

– Люси не нравится, когда люди болеют. – Генри более сосредоточена, более спокойна. – Не хотела обо мне заботиться.

– А как же лосьон? – Бентон уже решил загадку, но удостовериться никогда не мешает.

– Ну и что? Большое дело. Любезность, не более того. Знаете, многие сделали бы это с большим удовольствием. Это я оказала ей любезность. Она всегда делает только то, что ее устраивает, не больше. У меня болела голова, и мы поругались.

– Вы долго сидели возле бассейна? – спрашивает Бентон, стараясь не отвлекаться на Люси – о чем она, черт возьми, думала, когда знакомилась с Генри Уолден? – и вполне отдавая себе отчет в том, какими обворожительными бывают психопаты, как умеют они втираться в доверие даже к тем, кто вроде бы должен все понимать.

– Не долго. Я не очень хорошо себя чувствовала.

– Минут пятнадцать? Полчаса?

– Около получаса.

– Вы еще кого-нибудь видели? Людей или лодки?

– Не заметила. Наверно, никого и не было. А что сделала Люси?

– Позвонила девять-один-один. Проверила ваши жизненные показатели, дождалась прибытия спасателей. – Подумав, Бентон решает рискнуть и добавляет: – Сделала снимки.

– А пистолет вытащила?

– Да.

– Жаль, что она его не убила.

– Вы постоянно говорите «он».

– Сделала снимки? Сфотографировала меня?

– Вы были без сознания, но вашей жизни ничто не угрожало. Люси сфотографировала вас до того, как появились спасатели.

– Потому что решила, что на меня напали?

– Потому что вы лежали в необычной позе. Вот в такой. – Он вытягивает руки над головой. – Вы лежали лицом вниз, с вытянутыми руками, ладонями вниз. Из носа шла кровь. На теле были видны следы ушибов. И – это выяснилось позже – у вас был сломан большой палец на правой ноге. Не помните, как это получилось?

– Может быть, ударилась, когда спускалась по ступенькам.

– Так вы помните? – Очередное откровение. – И когда это могло произойти?

– Когда я шла к бассейну. Там каменные ступеньки. Я, должно быть, оступилась. Температура, лекарства и все такое… Помню, что плакала. Потому что было больно. Я даже хотела ее позвать, но потом решила не беспокоить. Ей не нравится, когда я болею или когда мне больно.

– Вы сломали палец, когда спускались к бассейну, и хотели позвать Люси, но не позвали. – Нужно все прояснить.

– Да, точно, именно так, – насмешливо подтверждает Генри. – А где были мои пижама и халат?

– Лежали на стуле около кровати. Аккуратно сложенные. Вы их сложили?

– Может быть. Я была накрыта?

Бентон знает, к чему она клонит, но он должен говорить ей правду.

– Нет. Одеяла были у изножья кровати и свисали с матраса.

– На мне ничего не было, и она меня фотографировала. – Лицо Генри остается безучастным, но взгляд твердый, даже жесткий.

– Да.

– Все сходится. Чего еще от нее ждать. Коп всегда остается копом.

– Вы – коп, Генри. Что бы вы сделали?

– Чего еще от нее ждать, – повторяет она.

Глава 8

– Ты где? – спрашивает Марино, видя на дисплее завибрировавшего сотового номер Люси. – Где находишься? – Он всегда задает этот вопрос, даже если ответ не имеет значения.

Взрослую жизнь Марино провел в полиции, а хороший полицейский никогда не упустит такую важную деталь, как местонахождение. Что толку хвататься за радио и орать «Спасите!», если не знаешь, где находишься. Марино считает себя наставником Люси и не дает ученице забывать об этом, хотя она забыла давным-давно.

– На Атлантическом побережье, – звучит в правом ухе голос Люси. – Я в машине.

– Я не шучу, Шерлок. По-моему, ты в какой-то развалюхе. – Он никогда не упускает возможности отчитать ее за лихачество.

– Зависть человека не красит.

Марино отходит от кофейного киоска, оглядывается и с удовлетворением отмечает, что его никто не слышит.

– Послушай, дела тут не очень. – Он заглядывает в маленькое застекленное окошечко закрытой двери библиотеки – нет ли там кого. Никого нет. – В конторе черт знает что творится. – Телефон крошечный, и Марино постоянно двигает его вверх-вниз, от рта к уху и обратно, в зависимости от того, говорит он или слушает. – Это я так, ввожу в курс дела.

Люси отвечает после короткой паузы:

– Ни в какой курс дела ты меня не вводишь. Говори, что нужно.

– Черт! Это машина так шумит? – Он расхаживает взад-вперед, поглядывая по сторонам из-под козырька бейсболки, в шутку подаренной той же Люси.

– Ну вот, теперь уже я начинаю беспокоиться. – говорит Люси, повышая голос, чтобы перекрыть рев «феррари». – Как я сразу не поняла. Ясно же, что если ты говоришь «плевое дело», значит, дело совсем не плевое. Черт возьми, я тебя предупреждала. Я предупреждала вас обоих: не надо туда возвращаться.

– Проблема не только в девочке, – негромко отвечает Марино. – Я не говорю, что девочка не главная проблема. Главная, это точно. Но тут и еще что-то происходит. Наш общий друг, – он имеет в виду Бентона, – ясно дал понять. А ее ты знаешь. – Речь идет о Скарпетте. – Влезет в это дерьмо по уши.

– Говоришь, что-то еще происходит? Что? Намекни. – Тон меняется. Когда Люси становится серьезной, голос у нее неторопливый и жесткий и напоминает Марино застывающий клей.

«Если в Ричмонде возникнут проблемы, – думает он, – я точно влип». Люси приклеится и не отстанет.

– Слушай, Босс, что я тебе скажу. Одна из причин, почему я здесь, это потому, что у меня чутье. – Марино называет Люси Боссом, как будто вовсе не против, чтобы она была его боссом, но на самом деле такое положение ему совсем не нравится, особенно если то самое чутье предупреждает, что похвалы ему уж точно не видать. – И чутье мое. Босс, сейчас вопит во весь голос. – В глубине души Марино понимает, что Люси и ее тетя, Кей Скарпетта, видят его насквозь, и как только он начинает бодриться, похваляться своим чутьем и называть их Шерлоками и Боссами и другими менее приятными именами, они моментально чувствуют его беспокойство и неуверенность. Но переделать себя Марино не может, а потому продолжает, чем только усугубляет положение. – И вот что я тебе еще скажу. Ненавижу этот вонючий город. Ненавижу. А знаешь почему? Знаешь, что не так с этой вонючей дырой? У них нет уважения.

– Не буду напоминать, что я вам так и говорила, – напоминает Люси, и голос ее быстро приобретает характеристики клея. – Нам приехать?

– Нет, – ворчит Марино, раздраженный тем, что не может рассказать обо всем так, чтобы она не решила, что должна с этим что-то сделать. – Я просто ввожу тебя в курс. – Он уже жалеет, что позвонил и разболтался. Звонок был ошибкой. С другой стороны, если Люси узнает, что у тети проблемы, а он ничего ей не сказал, ему же придется туго.

Когда они познакомились, Люси было десять лет. Десять. Пухлая коротышка в очках, несносная и противная. Они сразу невзлюбили друг друга. Потом все изменилось, и Пит стал ее героем. Они подружились, а потом все снова изменилось. На каком-то этапе ему надо было остановиться, положить конец переменам, зафиксировать ситуацию, потому что лет десять назад все складывалось как нельзя лучше и он с удовольствием учил Люси водить грузовик и ездить на мотоцикле, стрелять, пить пиво, определять, когда человек лжет, – всему тому, что важно в жизни. Тогда Пит не боялся ее. Может быть, страх не совсем подходящее слово для того, что он чувствует сейчас, но она на подъеме, а он нет, и, закончив разговор с ней по телефону, он все чаще думает о себе как о неудачнике и какое-то время ходит будто в воду опущенный. Люси может делать, что хочет, и при этом быть при деньгах и командовать людьми, а он не может. Даже будучи полицейским, Марино не мог так, как она, непринужденно и уверенно, словно бравируя этим, пользоваться властью. Но все-таки он не боится ее, повторяет себе Марино. Не боится, черт возьми.

– Если нужно, мы приедем, – говорит Люси. – Но сейчас не самое лучшее время. Я тут кое-чем занимаюсь, так что момент неподходящий.

– Я же сказал, приезжать не надо, – раздраженно ворчит Марино, и когда он так ворчит, люди начинают волноваться и беспокоиться о нем и его настроении больше, чем о себе самих и своем настроении. – Просто сообщаю, что тут происходит, вот и все. Ты мне не нужна. Тебе тут нечего делать.

– Вот и хорошо, – отвечает Люси. Марино постоянно забывает, что на нее старые чары больше не действуют. – Ладно, мне надо ехать.

Глава 9

Средним пальцем левой руки Люси трогает переключатель скоростей, и двигатель с ревом перескакивает на тысячу оборотов в секунду. На панели вспыхивает красный глазок – где-то впереди полицейский радар.

– Я не гоню, – говорит она Руди Мазлу, который сидит на пассажирском месте, рядом с огнетушителем, и смотрит на спидометр. – Всего-то шесть миль сверху.

– Я ничего и не сказал. – Он бросает взгляд в зеркало заднего вида.

– Посмотрим, права я или нет. – Машина идет на третьей передаче, совсем немного превышая разрешенные сорок миль в час. – Их машина должна быть на следующем перекрестке. Там они нас и поджидают, тупых придурков, которым не терпится получить по заднице.

– Что у Марино? Подожди, не отвечай – сам догадаюсь. Паковать чемодан?

Они постоянно проверяются, поглядывают в зеркала, отмечают другие машины, не пропускают ни дерева, ни пешехода, ни здания. Движение на Атлантик-бульваре в Помпано-Бич, что к северу от Форт-Лодердейл, в этот час довольно умеренное.

– Да. Ату его, – говорит Люси, разглядывая через солнцезащитные очки синий «форд», который только что свернул вправо с Пауэрлайн-роуд на перекрестке с закусочной «Экерд» и мясным рынком. «Форд» пристраивается за ними палевой полосе.

– Ты его зацепила, – замечает Руди.

– Ну, ему за любопытство не платят, – бросает Люси, прекрасно понимая, что копу нужен малейший повод, чтобы врубить «мигалку» и проверить дорогую машину с молодой парочкой. – Ты только посмотри. Нас обходят по правой полосе, а у того парня вообще просроченный талон. – Она указывает на нарушителя. – Но копа интересую только я.

Люси уже не смотрит в зеркало. На нее действует мрачное настроение Руди. Он не в духе с тех самых пор, как она открыла отделение в Лос-Анджелесе. Похоже, ошиблась насчет его амбиций и жизненных потребностей. Судя по всему, Руди хотелось бы занимать офис в каком-нибудь небоскребе на Уилшир-бульваре с прекрасным видом, чтобы в ясный день созерцать остров Каталина. Ошиблась. Просчиталась. Приняла его за другого.

С юга накатывает океан. Небо разделилось на слои, от густого дыма до жемчужно-серого. Прохладный ветерок отогнал тучи, и дождь прекратился, оставив на дороге лужи, рассыпающиеся на брызги под колесами «феррари». Впереди, то пикируя к земле, то разлетаясь по немыслимым траекториям, над шоссе носятся чайки. Люси смотрит только перед собой, а за ней упрямо тянется «форд».

– Ничего особенного Марино не сказал, – отвечает она на заданный чуть раньше вопрос. – Только то, что в Ричмонде что-то не так. Моя тетя, как всегда, во что-то впуталась.

– А ты предложила ей наши услуги? По-моему, ее пригласили для обычной консультации. Что случилось?

– Я еще ничего не решила. Посмотрим. А случилось вот что. Ей позвонил тамошний шеф – забыла фамилию, – попросил помочь. Умерла какая-то девочка, и он не может установить причину. То есть его служба не может. Ничего удивительного. Он там всего четыре месяца и вот, как только возникла первая настоящая проблема, умывает руки и звонит ей. Привет, вы не могли бы приехать и покопаться малость в дерьме, чтобы мне не пришлось пачкаться? Понимаешь? Я говорила, не соглашайся, и вот теперь, кажется, возникли другие проблемы. Какой сюрприз. Говорили ей, не возвращайся в Ричмонд, тебе нечего там делать. Не послушала.

– Ты ее тоже не слушаешь, – замечает Руди.

– Знаешь что. Не нравится мне этот парень. – Люси бросает взгляд в зеркало заднего вида – «форд» все так же висит на хвосте.

За рулем кто-то смуглолицый, скорее всего мужчина, но точно определить трудно, а присматриваться, проявлять внимание и вообще замечать его Люси не хочет. Зато она замечает кое-что другое.

– Черт, ну и дура же я. – Она качает головой. – Радар-то не срабатывает. О чем я только думала? С тех пор как эта машина за нами увязалась, он даже не пискнул ни разу. Чтобы у полицейской машины не было радара – не могу поверить. И все-таки он увязался именно за нами.

– Успокойся, – советует Руди. – Не обращай внимания. Может, какому-то идиоту нравится смотреть на твою машину. А для чего еще на таких разъезжают? Чтобы не привлекать внимания? Сколько раз я тебе говорил. Тьфу!

Раньше Руди ее не отчитывал. Познакомившись несколько лет назад в Академии ФБР, они стали сначала коллегами, потом напарниками, потом друзьями, и он проникся к Люси таким уважением, как в личном, так и в профессиональном плане, что вскоре после нее ушел со службы и поступил на работу в ее компанию «Последняя инстанция», которую за неимением лучшего определения можно назвать частным сыскным бюро. Чем именно занимается «Последняя инстанция», того не знают даже многие ее работники, никогда в глаза не видевшие основателя и владельца фирмы, Люси. С Руди тоже знакомы не все, а те, кто знаком, не имеют представления, кто он и чем занимается.

– Пробей номер, – говорит она.

Руди достает карманный компьютер, но сделать ничего не может, потому что не видит номерного знака. Его на «форде» просто нет, и Люси мысленно корит себя за невнимательность – отдала приказ, который невозможно выполнить.

– Пропусти его вперед, – советует Руди. – Может, сзади есть.

Люси переключается на вторую передачу. Теперь ее скорость на пять миль в час меньше предельно допустимой, но «форд» все равно плетется в хвосте и отнюдь не торопится их обгонять.

– Ладно, поиграем, – говорит она и резко сворачивает вправо на стоянку торгового центра. – Не с теми связался, придурок.

– Черт! Зачем? Ну вот, теперь он знает, что ты с ним играешь, – досадует Руди.

– Спиши номер. Теперь-то ты его увидишь.

Руди оборачивается, но толку мало – «форд» тоже повернул на стоянку и медленно тащится за ними.

– Стой, – говорит Руди. Он раздражен и злится на Люси. – Останови машину. Сейчас же.

Она притормаживает, переключается на нейтральную, и преследователь тоже останавливается, едва не утыкаясь в них бампером. Руди выходит и решительно направляется к «форду», водитель которого уже опускает стекло.

Люси тоже опускает стекло, кладет на колени пистолет и наблюдает за происходящим в зеркало, стараясь не думать о плохом. Она растеряна, смущена, сердита и немножко напугана – как же глупо все получилось.

– У тебя какая-то проблема? – обращается Руд «к водителю – смуглому молодому парню.

– У меня проблема? Я просто смотрел.

– Может, мы не хотим, чтобы ты смотрел.

– Мы в свободной стране. И я могу смотреть, сколько, на хрен, захочу. Это у тебя проблема, мать твою!

– Хочешь смотреть, смотри в другую сторону. А теперь убирайся отсюда, – говорит, не повышая голоса, Руди. – Увижу тебя на хвосте, упеку за решетку. Понял, кусок дерьма?

Люси едва не прыскает со смеху, когда Руди тычет парню в нос фальшивое удостоверение. Люси вспотела, сердце колотится как сумасшедшее, ее распирает смех и желание выйти из машины и убить этого идиота в «форде», но она не понимает, что с ней такое, а потому остается за рулем и даже не шевелится. Парень в «форде» бормочет что-то неразборчивое, сердито разворачивается и резко, так что взвизгивают покрышки, вылетает со стоянки. Руди возвращается к «феррари» и садится на свое место.

– Поехали. – Машина трогается с места и плавно вливается в дорожный поток. – Какому-то идиоту захотелось поглазеть на твое авто, а ты уже готова превратить пустяк в международный инцидент. Сначала тебе показалось, что за нами увязался коп. Почему? Только потому, что это был черный «краунвик». Потом ты замечаешь, что у тебя не работает чертов радар, и думаешь… Что? Что ты решила? Что за нами гонится мафия? Киллер, готовый расстрелять нас прямо на людном шоссе?

Люси не винит Руди за несдержанность, но позволить ему такой тон не может.

– Не кричи на меня.

– Знаешь что? Ты себя не контролируешь. Ты ненадежна.

– Дело ведь не в этом, верно? – Она пытается сохранить спокойствие и продемонстрировать уверенность.

– Верно, не в этом. Дело в ней. Ты впускаешь ее в свой дом, позволяешь ей там оставаться, и посмотри, что в результате. Тебя могли убить. Ее могли убить. Должны были убить. И если ты не возьмешь себя в руки, случится что-нибудь похуже.

– За ней охотились, Руди. Не сваливай все на меня. Я ни в чем не виновата.

– Охотились? Да, черт возьми, охотились. Но виновата именно ты. Ездила бы на джипе… или «хаммере». У нас же есть несколько «хаммеров». Почему бы тебе ради разнообразия не поездить на одном из них? Ничего бы не случилось, если бы ты не дала ей свой чертов «феррари». Зачем? Покрасоваться. Повыпендриваться. Посмотрите на меня – мисс Голливуд! Господи. И в твоем идиотском «феррари»…

– Ты просто завидуешь. Мне не нравится…

– Да ни черта я не завидую! – орет он.

– Завидуешь. Или ревнуешь. С тех самых пор, как мы приняли ее на работу.

– Дело не в том, что ты приняла ее на работу. Вопрос – зачем? Она что, будет охранять наших лос-анджелесских клиентов? Не смеши меня! Тогда для чего? Что ей у нас делать?

– Не разговаривай со мной так, – негромко и на удивление спокойно говорит Люси. Впрочем, выбора у нее нет. Если ответит ему тем же, они запросто переругаются и Руди сделает что-нибудь ужасное. Например, уйдет. – Я никому не позволю распоряжаться моей жизнью. Я буду ездить на чем хочу и жить где хочу. – Она смотрит прямо перед собой, на бегущие впереди и сворачивающие на стоянки или в переулки другие машины. – И принимать у себя кого хочу. Я не разрешала Генри брать черный «феррари», и тебе это прекрасно известно. Но она взяла, и с этого все началось. Он увидел ее, проследил за ней, а потом случилось то, что случилось. Ничьей вины в этом нет. Даже ее. Она не просила его портить мою машину, выслеживать ее саму и убивать.

– Хорошо. Живи как знаешь, – пожимает плечами Руди. – Мы и дальше будем сворачивать на стоянки, и, может быть, в следующий раз я просто накостыляю какому-нибудь незнакомцу, который просто засмотрится на твой проклятый «феррари». Может быть, я даже подстрелю кого-то. Или кто-то подстрелит меня. Так ведь еще лучше, верно? Ты же этого хочешь? Чтобы меня застрелили из-за твоей дурацкой машины.

– Успокойся. – Она останавливается на красный свет. – Пожалуйста, успокойся. Согласна, я поступила немного опрометчиво. Можно было уладить проблему по-другому.

– Уладить? Что-то я давно не замечал, чтобы ты что-то улаживала. Ты ведь не думаешь. Ты просто реагируешь, как какая-нибудь идиотка.

– Руди, прекрати. Пожалуйста. – Она сдерживается, чтобы не разозлиться и не наделать глупостей. – Ты не должен так со мной разговаривать. Не должен. Не заставляй меня напоминать, кто здесь начальник.

Люси сворачивает налево, на автостраду, и медленно едет вдоль берега. Мальчишки на велосипедах оборачиваются ей вслед. Руди качает головой и пожимает плечами, словно говоря; «Ну, убедись сама». Но разговор о «феррари» уже не просто разговор о «феррари». Для Люси отказаться от поездок на этой машине, изменить стиль жизни означает сдаться, отступить, позволить ему победить. Для нее нападавший – он. Генри назвала его Зверем, и для Люси он – Зверь. Чудовище мужского рода. В этом у нее нет никаких сомнений. К черту науку, к черту улики, к черту все. Она знает, что Зверь – он.

Зверь самоуверенный или тупой, потому что он оставил два неполных отпечатка на стеклянном кофейном столике. Оставил либо по глупости, либо из самоуверенности. Может быть, ему просто наплевать. Поиски в автоматизированной системе идентификации отпечатков результата не дали, а значит, в базах данных нет его стандартной карточки со всеми десятью пальцами. Отпечатки снимают не только при аресте, но и в некоторых других случаях. С него не снимали. И может быть, ему наплевать, что на кровати остались три его волоса, три черных волоса. Да и с какой стати тревожиться? Даже в случаях первостепенной важности анализ митохондриальной ДНК занимает от тридцати до девяноста дней. И при этом нет никакой уверенности, что результат оправдает усилия, потому что централизованной базы данных по митохондриальной ДНК не существует. К тому же анализ митохондриальной ДН К волос и костей в отличие от анализа ядерной ДНК крови и тканей не определяет пол преступника. Оставленные улики – пустяк. И толк от них будет только в том случае, если Зверя удастся задержать как подозреваемого для проведения непосредственного сравнения.

– Ладно. У меня разболтались нервы. Я сама не своя. Я допустила промашку, – говорит Люси, стараясь сосредоточиться на дороге. Неужели Руди прав и она действительно теряет контроль над собой? – То, что случилось, не должно было случиться. Ни при каких обстоятельствах. Я слишком осторожна для такого дерьма.

– Ты – да. Она – нет. – Руди упрямо выпячивает подбородок и по-прежнему прячет глаза за зеркальными стеклами очков. Люси это задевает.

– Я думала, мы ведем речь о том парне в «форде».

– Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. Я говорю это с самого первого дня. Пускать постороннего в свой дом – опасно. Позволять кому-то пользоваться твоей машиной и вещами – опасно. Этот кто-то – как чужой самолет в твоем воздушном пространстве. Этот кто-то не знает правил, которые знаем мы с тобой, и у него нет такой, как у нас, подготовки. Может быть, ему вообще наплевать на то, что дорого нам, включая и нас самих.

– Не все в жизни сводится только к подготовке. – Ей легче говорить о чем-то постороннем, чем о том, есть ли дело до тебя тому, кого любишь. Ей легче говорить о смуглолицем парне в «форде», чем о Генри. – Я не должна была поступать так, как поступала, и я сожалею об этом.

– Может быть, ты просто забыла, что такое настоящая жизнь.

– Ох, вот только этого не надо. Не заводи свою бойскаутскую песню насчет «всегда готов». – Люси добавляет газу, и машина мчится на север, к Хиллсборо, где над проливом, соединяющим Береговой канал с океаном, высится ее оранжево-розовый особняк в средиземноморском стиле. – Ты необъективен. Ты даже не хочешь называть ее по имени. Только «кое-кто» да «такая-сякая».

– Ха! Я необъективен! Ха! Кто бы говорил! – В голосе Руди проскальзывают опасные, почти жестокие, нотки. – Эта тупая сучка испортила все. Абсолютно все. И ты не имела никакого права так поступать. Не имела права втягивать меня в эту бодягу.

– Руди, давай не будем ругаться, – примирительно говорит Люси и смотрит на него. – Зачем нам ссориться? Ничего ведь страшного не случилось.

Он молчит.

– Не люблю ругаться. Мне от этого тошно.

Раньше они не ссорились. Временами Руди дулся, хмурился, но никогда не набрасывался на нее так, как после открытия офиса в Лос-Анджелесе. После того, как Люси приняла на работу Генри, сманив ее из полиции. Гулкий сигнал сирены предупреждает, что мост вот-вот поднимется, и Люси притормаживает и останавливается. Мужчина в «корвете» приветствует ее одобрительным жестом. Люси грустно улыбается и качает головой.

– Да, глупости мне и своей хватает. Гены сказываются. Наверно, отцовские – папаша был немного сумасшедший. Надеюсь, не материнские – было бы куда хуже.

Руди по-прежнему молчит и смотрит на поднимающийся мост, под которым проходит яхта.

Давай не ругаться, – повторяет Люси. – Ну же. Все не так уж плохо. – Она протягивает руку, сжимает его пальцы. – Мир, ладно? Начнем заново? Может, пригласим Бентона для переговоров? Ты ведь теперь не только мой друг и напарник, но и заложник, верно? А я твоя заложница. Тебе нужна работа, а мне нужен ты. Такая вот ситуация.

– Я не обязан тебя караулить. – Руди так и не ответил на ее примирительный жест; его рука лежит как мертвая под ее ладонью. Она убирает свою.

– Отлично. – Задетая его холодностью, Люси сжимает баранку. – Я все эти дни живу в постоянном страхе, а ты собираешься помахать ручкой. Пока. Счастливо оставаться. Всего наилучшего.

Руди упорно смотрит на яхту, проплывающую под мостом в сторону океана. На палубе люди в «бермудах» и свободных рубашках. Все в их движениях и позах говорит о богатстве. Люси тоже богата, но самой ей в это как-то не верится. Глядя вслед яхте, она чувствует себя бедной и несчастной. А когда смотрит на Руди, ей становится еще хуже.

– Кофе? Выпьешь со мной кофе? Посидим у бассейна, которым я не пользуюсь. Я его даже не замечаю. И на что он мне сдался, этот дом? Зачем я его купила? Очередная глупость. – Она вздыхает. – Так ты выпьешь со мной кофе?

– Пожалуй. – Руди демонстративно, как капризный ребенок, смотрит в окно. Потом указывает на почтовый ящик: – Мы же собирались его убрать. Почту ты здесь все равно не получаешь. А если что-то и получишь, то вряд ли этому обрадуешься. Особенно сейчас.

– Придет дизайнер, попрошу убрать. Я ведь здесь редко бывала в последнее время. Знаешь, я и ощущаю себя другой Люси. Той, из фильма «Я люблю Люси». Помнишь? Она работает на кондитерской фабрике и никак не успевает за конвейером, потому что конфеты слетают с ленты одна за другой.

– Не помню.

– Да ты, наверно, ни разу его и не видел. А мы с тетей частенько смотрим Джеки Глисон – «Бонанзу», «Я люблю Люси», все то, что она смотрела, когда еще жила здесь, в Майами. – Она притормаживает у злополучного почтового ящика в конце дорожки. По сравнению с Люси Скарпетта живет скромно. И насчет дома она ее предупреждала.

Во-первых, он слишком шикарный для этого района, говорила Скарпетта. Покупка его была глупостью. Люси выложила за трехэтажный особняк общей площадью одиннадцать тысяч квадратных футов девять миллионов долларов. Площадь всего участка – около трети акра. Травы здесь не хватит даже накормить кролика, все камень и камень да еще крохотный бассейн, фонтанчик и несколько пальм. А ведь тетя Кей была против ее переезда. Место слишком открытое и небезопасное, сюда легко добраться на лодке, предупреждала Скарпетта, но Люси плохо ее слушала, потому что была поглощена обустройством новых владений, одержима мечтой осчастливить Генри. Ты еще пожалеешь, сказала Кей. Люси перебралась на новое место всего три месяца назад и уже жалеет. Жалеет так, как мало о чем жалела в жизни.

Она нажимает кнопку на пульте дистанционного управления – открыть ворота и гаражную дверь.

– Зачем? – спрашивает Руди, имея в виду ворота. – В этой чертовой дорожке не больше десяти футов.

– Без тебя знаю, – сердито отвечает Люси. – Как я ненавижу этот чертов дом.

– Не успеешь опомниться, как кто-нибудь проскочит вслед за тобой.

– Придется его убить.

– Это не шутка.

– А я и не шучу.

Гаражная дверь медленно опускается за ними.

Глава 10

Люси паркует «модену» рядом с черным «феррари», двенадцатицилиндровым «скальетти», которому так и не суждено познать всю свою мощь в мире, регулирующем скорость. Выходя вместе с Руди из машины, она старается не смотреть на черного красавца с разбитым капотом и уродливым изображением огромного глаза с ресницами, нацарапанным на капоте, покрытом чудесной, с отливом, краской.

– Не самая приятная тема, – говорит Руди, проходя между двумя «феррари» к ведущей в особняк двери. – Но ведь такое возможно, согласна? – Он показывает на изуродованный капот черного «феррари», хотя Люси и отворачивается. – И я вовсе не уверен, что это сделала не она сама, что она не устроила спектакль.

– Она ни при чем, – возражает Люси. – Знаешь, мне пришлось дожидаться этой машины целый год.

– Дело поправимое. – Руди засовывает руки в карманы и ждет, пока Люси деактивирует охранную систему, включающую всевозможные детекторы и камеры наблюдения, как внешние, так и внутренние. Только вот камеры не записывают. Люси не хочет фиксировать свою личную жизнь, и отчасти Руди ее понимает. Ему бы и самому не хотелось, чтобы каждый его шаг в собственном доме записывался скрытыми камерами, хотя в последнее время записывать особенно и нечего. Он живет один. Когда Люси решила, что не будет устанавливать в доме и вокруг него записывающие камеры, она жила не одна.

– Может, стоит заменить камеры на записывающие? – предлагает Руди.

– Нет. Я собираюсь избавиться от этого дома.

Он идет за ней в огромную гранитную кухню, оглядывает просторную обеденную зону, смотрит в широкое панорамное окно с видом на бухту и океан. Высокий, двадцать футов от пола, потолок расписан фреской в духе Микеланджело. С него свисает хрустальная люстра. Стеклянный обеденный стол – ничего подобного Руди в жизни не видел – словно высечен изо льда, о том, сколько она заплатила за стол, обтянутую кожей мебель или громадные полотна с зебрами, слонами, жирафами и гепардами, не хочется и думать. Он не может позволить себе ни лампу, ни шелковый коврик – почти ничего из этого дома, где Люси бывает только наездами.

– Знаю, – говорит она. – Я летаю на вертолете, а у себя дома не могу даже посмотреть кино. Ненавижу этот дом.

– Не напрашивайся на сочувствие.

– Эй, хватит. – Люси дает понять, что разговор окончен. Руди хорошо знает этот тон. В поисках кофе он открывает один из холодильников.

– Чем же ты здесь питаешься?

– Чили. Оно заморожено, но можно разогреть.

– Звучит неплохо. А потом можно сходить в спортзал, а? Скажем, около половины шестого.

– Обязательно.

И только теперь они обращают внимание на дверь. Ту самую заднюю дверь, что ведет к бассейну и через которую меньше недели назад он вошел в ее дом, а потом вышел из него. Дверь заперта, но на стекло с наружной стороны что-то наклеено. Прежде чем Руди успевает понять, что случилось, Люси уже подходит к двери и видит листок белой нелинованной бумаги, который держится на полоске скотча.

– Что это? – Руди закрывает холодильник и смотрит на нее. – Что за чертовщина?

– Еще один глаз. Такой же, как тот. Нарисован карандашом. А ты думал, что это сделала Генри. Она сейчас в тысяче миль отсюда, но ты все равно ее подозреваешь. Ну, теперь все ясно? Хочет, чтобы я знала, что он наблюдает за мной, – сердито говорит Люси, открывает дверь и выходит, чтобы получше рассмотреть рисунок.

– Не трогай! – кричит Руди.

– Ты что, за дуру меня принимаешь? – кричит она в ответ.

Глава 11

– Извините, – говорит, подходя к Кей, молодой человек в фиолетовом халате, маске, шапочке, с защитным козырьком и лишней парой перчаток на руках. Выглядит он пародией на астронавта. – Что нам делать с ее зубными протезами?

Скарпетта пытается объяснить, что не работает здесь, но умолкает, глядя, как два других молодых человека, одетых так, словно ожидают прихода чумы, заталкивают в пластиковый мешок тучную женщину, громадный вес которой не без труда выдерживала каталка.

– У нее зубные протезы, – говорит молодой человек в фиолетовом халате, обращаясь на этот раз к Филдингу. – Мы положили их в коробку, а потом забыли переложить в мешочек, когда зашивали.

– В мешочек класть не надо. – Скарпетта решает сама заняться неожиданной проблемой. – Их нужно вернуть на место, вставить в рот. Думаю, она и сама бы пожелала лечь в землю с зубами.

– Здесь? Где здесь?

– На тележке. – Солдат показывает на тележку с хирургическими инструментами для секционного стола номер четыре, известного также как Зеленый стол. В морге доктора Маркуса все еще пользуются введенной Кей системой учета инструментов с помощью полосок цветной ленты, чтобы хирургические щипцы или, например, пила, помеченные зеленым, не оказались на каком-то другом столе. – Коробка стояла на ее тележке, а потом кто-то перенес ее вместе с бумагами. – Он кивает в сторону полки с аккуратно сложенными стопками документов.

– На этом столе вскрывали кого-то еще, – припоминает Филдинг.

– Так точно, сэр. Старика, который умер дома, во сне. Так, может быть, зубы его? И тогда получается, что на тележке лежали его протезы?

Похожий на рассерженную голубую сойку, Филдинг пересекает прозекторскую, открывает стальную дверь огромного морозильника, исчезает в потоке холодного, настоянного на смерти воздуха и почти мгновенно появляется снова с парой протезов, очевидно, только что изъятых изо рта старика. Они лежат на его ладони, перепачканной кровью тракториста.

– Неужели никто не увидел, что они ему малы? – вопрошает Филдинг. – Кто засунул их в рот старику, даже не проверив, подходят или нет? – обращается он к шумной, заполненной людьми прозекторской с четырьмя мокрыми от крови стальными столами, раковинами и шкафчиками, аккуратными стопками документов и пакетами с личными вещами на полках, пробирками и коробочками.

Другие доктора, студенты, солдаты и сегодняшние покойники виновато молчат, потому что им абсолютно нечего сказать доктору Джеку Филдингу, первому после шефа человеку в этом учреждении. Скарпетта шокирована до такой степени, что почти отказывается верить собственным глазам. Ее бывший флагманский корабль, служба, которую она возглавляла и которой гордилась, образец организованности и порядка, вышел из-под контроля и потерял управление, как и весь его экипаж. Она смотрит на полураздетого тракториста, стынущего на липком от крови столе. Смотрит на зубные протезы в забрызганной кровью руке Филдинга.

Он протягивает их солдату в фиолетовом.

– Прежде чем ставить на место, отчистите их как следует, – говорит Скарпетта растерянному парню. – Ей не нужна чужая ДНК. Даже если случай ясный и смерть не вызывает подозрений. Так что займитесь ими.

Она стаскивает перчатки и бросает их в ярко-оранжевый мешок для биологически опасного мусора. Интересно, куда подевался Марино? За спиной у нее солдат в фиолетовом негромко спрашивает, кто она такая и что тут вообще случилось.

– Была здесь шефом, – отвечает Филдинг, позабыв добавить, что в те давние времена ничего подобного просто не могло случиться.

– Черт! – восклицает солдат.

Скарпетта тычет локтем в большую кнопку на стене, и стальные половинки двери расходятся в стороны. Она входит в раздевалку, идет мимо шкафов с рабочими халатами и куртками, сворачивает в туалет с умывальниками, зеркалами и флуоресцентными лампами, задерживается, чтобы вымыть руки, и видит аккуратную табличку, которую сама же здесь и повесила, с напоминанием персоналу не выходить из морга, не сменив обувь. Морг – источник потенциального биологического заражения, неустанно твердила Кей подчиненным. Теперь, похоже, на это предупреждение никто не обращает внимания. Она снимает обувь, моет подошвы антибактериальным мылом и горячей водой, вытирает бумажным полотенцем и выходит в другой, уже не столь стерильный коридор, застеленный серовато-голубой дорожкой.

Кабинет главного судмедэксперта находится тут же, за стеклянной дверью. Доктору Маркусу по крайней мере хватило сил немного его обновить. В приемной появились симпатичная мебель вишневого дерева и приятные гравюры, а на мониторе компьютера секретарши плавают яркие тропические рыбки. Самой секретарши нет, и Скарпетта стучит в дверь.

– Да, – доносится едва слышный голос.

Она толкает дверь, входит в свой бывший угловой кабинет и, не глядя по сторонам, все же отмечает порядок на книжных полках и письменном столе доктора Маркуса. Стерильное рабочее место. Хаос победил только на остальной территории крыла службы судебно-медицинской экспертизы.

– Вы вовремя, – говорит ее преемник из кожаного кресла за столом. – Садитесь, пожалуйста, и я коротко ознакомлю вас с делом Джилли Полссон, прежде чем вы сами на нее взглянете.

– Доктор Маркус, это больше не мой офис, и я прекрасно это понимаю. Не хотела бы вмешиваться, но я озабочена.

– Не нужно. – Он смотрит на нее маленькими жесткими глазами. – Вы здесь не в качестве инспектора. Ваше мнение требуется всего лишь по одному вопросу. Конкретно – по делу Джилли Полссон. Настоятельно рекомендую сосредоточиться на этом вопросе, а не на том, какие изменения произошли здесь за время вашего отсутствия. Вас не было в нашем городе долго. Сколько? Пять лет? И большую часть этого срока должность оставалась вакантной. Когда я пришел сюда несколько месяцев назад, временно исполняющим обязанности был доктор Филдинг, ваш прежний заместитель. Да, разумеется, изменилось многое. У вас свой стиль управления, у меня – свой, и это одна из причин того, что власти города отдали предпочтение мне.

– На основании собственного опыта я пришла к убеждению, что, если руководитель службы не бывает в морге, проблемы не заставят себя ждать. – Кей все равно, хочет он это слышать или нет. – Чувствуя отсутствие интереса к своей работе, даже врачи становятся неаккуратными, допускают небрежность, начинают лениться и устают от повседневного стресса.

Бесстрастные, равнодушные глаза цвета олова, рот, сжатый в узкую полоску. За его лысеющей головой чистое, прозрачное окно. Скарпетта замечает, что пуленепробиваемое стекло в нем заменено на обычное. Вдалеке виден похожий на бурый гриб «Колизей». Пошел дождик.

– Вам нужна моя помощь, и я не могу делать вид, что ничего не вижу. И не важно, что меня пригласили для консультации по одному-единственному делу. Вы должны отдавать себе отчет в том, что против нас будет использоваться все как в суде, так и за его пределами. Именно последнее меня и беспокоит более всего.

– Боюсь, я вас не понимаю. Вы говорите загадками. – Его взгляд остается таким же холодным. – Что значит «за его пределами»?

– Обычно скандал. Или обращение в суд. Или, что хуже всего, уголовное дело, проваленное из-за технической погрешности, из-за отказа принять улику, с которой обращались недолжным образом, из-за нарушения процедуры и так далее. Дело прекращается – преступник остается безнаказанным.

– Именно этого я и опасался, – цедит сквозь зубы доктор Маркус. – Я с самого начала говорил, что это плохая идея.

– Понимаю. Никому не нравится, когда у вас в офисе появляется бывший шеф и начинает все исправлять.

– Я предупреждал, что меньше всего нам нужен озлобленный, потерявший свой пост чиновник, который возьмется все поправлять, – говорит он, нервно перекладывая с места на место карандаш.

– Понимаю ваши чувства и…

– Особенно из тех, кого называют крестоносцами. Такие хуже всех. Особенно раненые.

– Вы намекаете…

– Но что есть, то есть. Поэтому давайте займемся делом.

– Буду признательна, если вы перестанете меня перебивать. Вы называете меня раненым крестоносцем. Для меня это комплимент. А теперь перейдем к зубным протезам.

Доктор Маркус смотрит на нее как на сумасшедшую.

– Я только что стала свидетельницей неразберихи и путаницы. Перепутали зубные протезы. Это следствие небрежности. Молодые солдаты из Форт-Ли предоставлены самим себе, над ними нет должного контроля. Между тем они не имеют надлежащей медицинской подготовки и должны учиться у вас. Предположим, семья получает своего умершего родственника из похоронного бюро и обнаруживает у него чужой зубной протез или вообще отсутствие такового. Дальше последует то, что очень трудно остановить. Пресса обожает такого рода истории. Если же путаница случится в деле об убийстве, адвокатам обвиняемого лучшего подарка и не надо, даже если протезы не имеют к сути вопроса никакого отношения.

– Чьи протезы? О каких протезах вы говорите? – хмурится доктор Маркус. – Доктор Филдинг обязан…

– У доктора Филдинга слишком много обязанностей.

– Ну вот, с чего начали, к тому и вернулись. К вашему бывшему помощнику. – Доктор Маркус поднимается с кресла. Скарпетта не выше его, но сейчас, за этим столом, он кажется ей мелким и незначительным. Доктор берет микроскоп в пластиковом футляре и распахивает дверь. – Уже десять. Вам пора взглянуть на Джилли Полссон. Она в декомпрессионном холодильнике, и работать с ней лучше всего там. По крайней мере никто не будет докучать. Полагаю, вы уже решили провести повторное вскрытие?

– Я не буду делать это без свидетеля, – говорит Скарпетта.

Глава 12

Спать Люси отправляется не в большую спальню на третьем этаже, а в маленькую, внизу. Она убеждает себя, что руководствуется интересами следствия, ведь именно там, наверху, на огромной кровати с расписанным вручную изголовьем, и лежала Генри, когда на нее напал неизвестный. Комната больше похожа на зал с видом на бухту. Все дело в уликах, повторяет Люси. Как бы тщательно они с Руди ни обследовали место преступления, всегда есть шанс, что какая-то улика осталась незамеченной.

Руди уехал на ее «модене». Сказал, что на заправку, но Люси подозревает, что это только предлог. Скорее всего у него другая программа. Руди собирается покружить по окрестностям, проверить, не наблюдает ли кто за домом и не увяжется ли кто за ним. Представить, что человеку в здравом рассудке вздумается следить за Руди, парнем внушительных размеров и недюжинной силы, довольно трудно, но, с другой стороны, тот, кто нарисовал глаз, определенно где-то рядом. Зверь наблюдает. Наблюдает за домом. Может быть, он еще не знает, что Генри здесь нет, и не спускает глаз с «феррари». Или затаился поблизости и ждет.

Люси обходит кровать и, ступая по мягкому рыжевато-коричневому ковру, идет к окну. Кровать еще не застелена, дорогие покрывала сбились и частично сползли на пол шелковым водопадом. Подушки сдвинуты в сторону. Все так и было, когда Люси взбежала по лестнице и обнаружила Генри без сознания. В первый момент Люси подумала, что она мертва. Потом все мысли вылетели вообще. Она и сейчас не знает, что думать, а тогда так испугалась, что в панике набрала 911. И что из этого вышло? Пришлось иметь дело с местной полицией, а меньше всего им нужно, чтобы полиция вторгалась в частную жизнь Люси и скрытую от посторонних глаз сферу их деятельности, в которой законные цели зачастую достигаются незаконными средствами. Неудивительно, что Руди и сейчас еще в бешенстве.

Он обвинил ее в том, что она запаниковала. Да, запаниковала. Нельзя было звонить 911. Руди абсолютно прав. Они и сами, своими силами, справились бы с ситуацией. Генри не какая-то Сьюзи Кью, сказал Руди. Генри – одна из их сотрудниц. Не важно, что она была голая и холодная. Она ведь дышала, так? Пульс не частил, давление не упало, так? Большого кровотечения не наблюдалось, верно? Чуть капало из носа, и все. И только когда Люси спешно отвезла Генри на частном самолете в Аспен, Бентон предложил объяснение, которое, к несчастью, представлялось вполне логичным. Да, на Генри напали, и она, возможно, на какое-то время потеряла сознание, но потом притворялась.

– Невозможно. Она абсолютно ни на что не реагировала, – попыталась возразить Люси, когда услышала это от Бентона.

– Генри – актриса.

– Уже нет.

– Перестань, Люси. Полжизни она была актрисой, а потом решила сменить карьеру. Не исключено, что попытка стать копом была еще одной ее ролью. Может быть, она вообще ни на что не способна, кроме как играть.

– Но зачем ей это делать? Зачем притворяться? Какой смысл? Я ведь ощупывала ее, разговаривала с ней, пыталась привести в чувство… Почему она так вела себя? Почему?

– Стыд и злость. Точно никто не скажет. Может быть, она не помнит, что случилось. Может быть, не хочет помнить. Может быть, пытается таким образом наказать тебя.

– Наказать меня? За что? Я же ничего не сделала. Ее едва не убили, и ей вдруг приходит в голову, а не воспользоваться ли случаем, чтобы наказать Люси?

– Люди способны на все, и тебя еще ждет немало сюрпризов.

– Нет. Невозможно, – сказала Люси Бентону, и чем чаще и упрямее она это повторяла, тем яснее понимала, что он скорее всего прав.

В спальне восемь окон, и все расположены так высоко, что верхнюю половину даже не приходится закрывать. Люси нажимает кнопку, и жалюзи на нижней половине сворачиваются с тихим жужжанием. За окном солнечный день, и она пробегает взглядом по прилегающей к дому территории. До сегодняшнего утра они с Руди были в Майами, а домой она не приезжала три дня, так что у Зверя было достаточно времени для наблюдения за домом. Вероятно, он вернулся ради Генри. Прошел через патио к задней двери и приклеил листок с рисунком. Напомнить ей о себе. Подразнить и напугать. И никто не позвонил в полицию. Люди в этом районе гадкие и подлые, думает Люси. Им наплевать, что тебя могут избить до смерти или ограбить, лишь бы ты своим поведением не осложнял жизнь всем остальным.

Люси долго смотрит на маяк на другой стороне залива. Достанет ли ей смелости и выдержки для визита к соседке? Женщина, что живет в доме напротив, никогда не выходит на улицу. Люси не знает ее имени, но знает, что она любопытна и фотографирует через стекло садовника, когда тот подстригает кусты или скащивает траву у бассейна. Скорее всего соседка собирает доказательства на тот случай, если Люси сделает нечто такое, что вызовет у нее эмоциональный стресс или от чего пострадает вид из окна. Конечно, если бы Люси разрешили дополнить трехфутовые стены еще парой футов железной решетки, преступнику было бы труднее попасть в патио, оттуда в дом, а затем уже в спальню, где лежала больная Генри. Но спор закончился победой докучливой соседки, и в результате Генри едва не убили, а на двери у Люси появился рисунок глаза, двойник того, что уже нацарапан на капоте ее «феррари».

Бассейн с третьего этажа почти не виден, но видна голубая лента Берегового канала, виден участок берега и за ним сине-зеленая гладь океана. Может быть, он подплыл на лодке? Оставил ее у плотины. Поднялся по приставной лестнице. И спрыгнул во двор. Такой вариант возможен, но ей почему-то кажется, что никакой лодки у него нет и к дому он подобрался не со стороны океана. Люси не знает, почему ей так кажется. Она отворачивается и подходит к кровати. В верхнем ящике столика лежит револьвер, «кольт-магнум», прекрасное оружие из нержавеющей стали. Люси купила его для Генри, потому что он не только элегантен и удобен, но и надежен и точен. Генри знает, как обращаться с оружием, и она не из трусливых. Люси убеждена, что если бы Генри услышала шум, она застрелила бы Зверя.

Жалюзи с тихим жужжанием закрываются. Люси выключает свет и выходит из спальни. Идет мимо небольшого спортивного зала, мимо двух чуланов, мимо просторной ванной с джакузи цвета агата. Каких-либо причин подозревать, что нападавший заглядывал в спортзал, чуланы или ванную, нет, но каждый раз, входя в них, Люси останавливается и пытается понять, что чувствует. Ни в спортзале, ни в чуланах она не чувствует ничего, а вот в ванной что-то есть. Она смотрит на ванну, на окна за ней, за которыми вода и небо, и видит все это его глазами. Каждый раз, глядя на глубокую ванну, она чувствует, что он тоже смотрел на нее.

Проверяя внезапную догадку, Люси возвращается к проходу, который ведет к ванной. Может быть, поднимаясь по каменным ступенькам на третий этаж, он повернул не вправо, а влево и вместо спальни попал в ванную. То утро было солнечным, и в окна лился свет. Может быть, прежде чем повернуть назад и бесшумно пройти в спальню, где в полутемной комнате с опущенными жалюзи лежала больная и несчастная Генри, он задержался на секунду и заглянул в ванную.

«Ты заходил в мою ванную, – говорит ему Люси. – Ты стоял здесь, на мраморном полу, и смотрел во все глаза. Может быть, ты никогда не видел такой ванны. Может быть, ты представлял лежащую в ней женщину, обнаженную и расслабленную. Может быть, ты подогревал себя фантазиями, прежде чем убить ее. Если так, то ты неоригинален».

Люси выходит из ванной и спускается по ступенькам на второй этаж, где находятся ее временная спальня и кабинет. За уютным домашним кинозалом расположена большая гостевая спальня, перестроенная в библиотеку – с книжными шкафами и плотными шторами. Даже в самый солнечный день здесь можно проявлять фотопленку. Люси включает свет, и из темноты выступают сотни справочников, папок и длинный стол с лабораторным оборудованием. У стены слева – стол с формирователем изображений, который напоминает кряжистый микроскоп на треножнике. Рядом с ним запечатанный пластиковый пакет для вещественных улик, а в нем листок с рисунком.

Люси берет из коробки пару перчаток. Есть надежда, что отпечатки остались хотя бы на скотче, но его она оставляет на потом, потому что для скотча понадобятся химические вещества, способные повредить как бумагу, так и ленту. Проверив с помощью порошка «Магнадаст» всю заднюю дверь и ближайшее к ней окно, Люси не обнаружила ни единого отпечатка, даже смазанного. Неудача ее не огорчила, потому что обнаруженные следы скорее всего принадлежали бы ей самой, Руди, садовнику или мойщику окон. Впрочем, следы внутри дома особого значения тоже бы не имели. Другое дело – отпечатки на листке с рисунком. Натянув перчатки, Люси отщелкивает замки на жестком черном кейсе с подкладкой из пенорезины, осторожно извлекает мощную лампу «SKSUV30», переносит ее на стол и подсоединяет к удлинителю с сетевым фильтром. Нажав на кулисный переключатель, включает коротковолновый ультрафиолетовый свет и затем формирователь изображений.

Люси открывает пластиковый пакет, берет за уголки листок, осторожно достает его и поднимает к свету. С белого листка на нее смотрит нарисованный карандашом глаз. Водяных знаков на бумаге не проступает, только миллионы волокон дешевой пульпы. Она кладет рисунок на середину стола. Когда Зверь приклеивал листок к двери, он приложил полоску скотча к задней стороне рисунка, чтобы глаз смотрел через стекло, внутрь дома. Люси надевает защитные очки с оранжевыми стеклами, поправляет листок под градуированными линзами и приникает к окуляру, открывая ультрафиолетовую апертуру и медленно поворачивая фокальное кольцо, пока не появляется ячеистый зрительный экран. Левой рукой она направляет свет на объект исследования, подстраивает угол и начинает медленно передвигать лист бумаги, отыскивая отпечатки, надеясь на успех, на то, что ей не придется прибегать к опасным химикалиям, таким, как нингидрин или цианоакрил. В ультрафиолетовом свете бумага отливает потусторонним, зеленовато-белым, светом.

Люси перемещает лист до тех пор, пока в поле зрения не появляется полоска скотча. Ничего. Ни пятнышка. Можно попробовать розанилиновый хлорид, но сейчас нет времени. Может быть, позже. Она смотрит на рисунок. Ничего особенного. Просто глаз. Карандашный контур, радужка, зрачок, длинные ресницы. Женский глаз, нарисованный карандашом номер два. Установив цифровую камеру, Люси фотографирует увеличенные участки рисунка, потом делает фотокопии.

Она слышит, как открывается гаражная дверь, выключает ультрафиолетовую лампу и убирает рисунок в пластиковый пакет. Видеоэкран на столе показывает Руди, въезжающего в гараж на «феррари». Закрывая дверь библиотеки и сбегая вниз по ступенькам, Люси пытается решить, что с ним делать. Представляя, как он уходит, чтобы уже никогда не вернуться, она не может и думать о том, что станется без него с ней самой и созданной ею тайной империей. Сначала будет удар, потом оцепенение, потом боль, а потом она все переживет. Именно это говорит себе Люси, открывая дверь из кухни. За дверью Руди с ключами в протянутой руке – держит их, как дохлую мышь за хвост.

– Думаю, нам все-таки стоит позвонить в полицию, – говорит Люси, забирая ключи. – С формальной точки зрения это происшествие.

– Я так понимаю, что ни отпечатков, ни чего-то важного ты не нашла.

– С этим микроскопом – нет. Если полиция не заберет рисунок, сделаю химический анализ. Я бы хотела, чтобы его не забрали. Вообще-то мы можем просто не отдавать им рисунок. Но позвонить следует обязательно. Видел кого-нибудь, пока катался? – Люси идет через кухню и берет на ходу телефон. – Я имею в виду, кроме женщин, которые при виде тебя съезжают на обочину. – Она набирает 911.

– Значит, пока никаких отпечатков. Что ж, ничто не закончено, пока не закончено. Что еще?

Люси качает головой.

– Здравствуйте, я хочу заявить о незаконном проникновении.

– Нарушитель сейчас на вашей территории, мэм? – спокойным, уверенным голосом спрашивает оператор.

– Кажется, нет. Но я думаю, что это может иметь отношение к недавнему происшествию, о котором вашему управлению уже известно.

Оператор уточняет адрес и спрашивает имя звонящего, потому что хозяином данной собственности значится некая компания с ограниченной ответственностью, название которой Люси уже не помнит. Объектов собственности у нее немало, и все они записаны на разные ООО.

– Меня зовут Тина Фрэнкс. – Именно этим именем назвалась Люси, когда, увидев лежащую на кровати Генри и поддавшись панике, допустила ошибку и позвонила по 911. Она называет свой адрес, точнее, адрес Тины Фрэнкс.

– Ждите, я уже отправляю к вам патрульную машину, – говорит оператор.

– Хорошо. Спасибо. Вы, случайно, не знаете, следователь Джон Далессио на дежурстве? – Люси разговаривает с оператором легко и без всякого страха. – Он приезжал в прошлый раз и уже знаком с ситуацией. Если бы вы смогли найти его… – Она берет из вазы с фруктами два яблока.

Руди закатывает глаза и показывает, что мог бы найти следователя Далессио куда быстрее, чем оператор Службы спасения. Люси улыбается шутке, трет яблоко о джинсы и бросает ему, а сама откусывает от другого. Держится она абсолютно спокойно, как будто звонит в химчистку или в «Хоум депо»,[164] а не в службу шерифа округа Броуард.

– Вы знаете, какой детектив приезжал по вашему первому вызову? – спрашивает оператор. – Обычно мы не связываемся со следователями, только с детективами.

– Я знаю только, что имела дело со следователем Далессио, – отвечает Люси. – По-моему, в дом никто из детективов не приезжал, они появились уже потом, в больнице. Когда туда отправили мою гостью.

– Его здесь нет, мэм, но я могу оставить для него сообщение, – немного неуверенно говорит оператор, и в этом нет ничего удивительного, поскольку ни о каком следователе Джоне Далессио она никогда не слышала. Сказать по правде, Джон Далессио существует только в киберпространстве, виртуальном мире, соединенном в данном случае с компьютером службы шерифа округа Броуард.

– У меня есть его карточка, так что я позвоню ему сама. Спасибо за помощь, – благодарит Люси и кладет трубку.

Они с Руди стоят в кухне, грызут яблоки и смотрят друг на друга.

– Забавно, если подумать, – говорит она, надеясь, что Руди воспримет ситуацию с местными копами как веселое приключение. – Мы вызываем полицию проформы ради. Или, что еще хуже, чтобы посмеяться.

Он пожимает широкими плечами, жует и вытирает с подбородка стекающий сок.

– Местных копов привлекать всегда полезно. В ограниченном, конечно, масштабе. Никогда не знаешь, что от них может потребоваться. – Руди видит возможность поиграть с полицейскими, а эта игра – его любимая. – Ты спросила насчет Далессио, поэтому имя уже зарегистрировано, а что его трудно найти, так это не наша вина. Вот увидишь, они теперь до пенсии будут выяснять, кто такой, черт возьми, этот Далессио и куда он подевался – ушел, получил под зад или что еще. Эй, кто-нибудь видел Далессио? Он станет легендой, о нем будут вспоминать.

– О нем и Тине Фрэнкс, – кивает Люси, хрустя яблоком.

– Вообще-то тебе будет намного труднее доказать, что ты Люси Фаринелли, а не Тина Фрэнкс или кто-то еще. На вымышленные имена у нас есть все необходимые документы, включая свидетельства о рождении. Черт, я уже не помню, где мое настоящее свидетельство.

– Я не вполне уверена, кто я такая на самом деле. – Она протягивает ему бумажное полотенце.

– Я тоже.

– И если уж на то пошло, не знаю, кто ты. В общем, когда появится коп, откроешь ему дверь и потребуешь, чтобы он позвонил следователю Далессио, который должен взять рисунок.

– Хороший план, – улыбается Руди. – В прошлый раз сработал как часы.

В стратегически важных пунктах, домах и машинах, у них всегда наготове сумки с формой и чемоданчики со всем необходимым для осмотра места преступления. С помощью высоких черных ботинок, черных рубашек-поло, черных брюк и темных курток с желтой надписью на спине «Судебная экспертиза» можно творить чудеса. Помогают также самые обычные фотоаппараты, кое-какое примитивное оборудование и, что самое главное, язык тела, поведение и манера держаться. Простейший план обычно самый лучший, и Люси, после того как обнаружила Генри, запаниковала и позвонила 911, вызвала Руди. Быстро переодевшись, Руди вошел в дом через переднюю дверь почти сразу за полицейскими, назвался новеньким в бригаде экспертов-криминалистов и сказал, что им вовсе не нужно ждать, пока он осмотрит помещения. Предложение устроило офицеров как нельзя лучше, потому что болтаться по дому вместе с экспертами для настоящего копа то же самое, что утирать нос младенцу.

Люси, назвавшаяся в тот ужасный день Тиной Фрэнкс, угостила полицейских своей порцией лжи. Генри, также проходившая под вымышленным именем, приехала из города погостить. Пока Люси принимала душ, гостья, страдавшая утром от похмелья, услышала вломившегося в дом насильника и лишилась чувств, а поскольку она склонна к истерии и могла пострадать, хозяйка вызвала «скорую помощь». Нет, она не видела нападавшего. Нет, в доме, похоже, ничего не пропало. Нет, она не думает, что ее гостья подверглась сексуальному насилию, но ведь ответ на этот вопрос должны дать медики после осмотра в больнице, не так ли? По крайней мере в телесериалахпро полицию всегда так делают.

– Интересно, сколько времени им потребуется, чтобы вычислить, что Джон Далессио нигде, кроме твоего дома, не появлялся? – усмехается Руди. – Нам повезло, что их участок занимает большую часть округа. Территория огромная, и никто никого толком не знает.

Люси смотрит на часы – полицейские должны вот-вот появиться.

– Что ж, главное – мы не забыли про мистера Далессио, так что ему не на что обижаться.

Руди смеется. Настроение его заметно улучшилось. Долго злиться он не может, особенно когда они работают вместе.

– О'кей. Копы будут здесь с минуты на минуту. Может, тебе лучше смотаться отсюда? Рисунок я им не отдам. Скажу, что познакомился с Далессио на прошлом вызове, дам его номер, а когда они уйдут, легендарный Джон Далессио позвонит им сам и скажет: отдыхайте, парни, я обо всем позабочусь.

– Не впускай их в мой кабинет.

– Дверь заперта?

– Да. Если возникнут проблемы, если прикрытие лопнет, позвони мне. Я сразу же приду и займусь копами сама.

– Куда собираешься? – спрашивает Руди.

– Думаю, пора познакомиться с соседкой, – отвечает Люси.

Глава 13

Декомпрессионный холодильник – это маленький морг с отдельным входом, холодильной камерой, двойными раковинами, шкафчиками из нержавеющей стали и специальной вентиляционной системой, поглощающей неприятные запахи и микроорганизмы через вытяжной вентилятор. Стены и пол выкрашены особенной, нескользящей, серой акриловой краской, обладающей повышенными водоотталкивающими свойствами и устойчивостью к химическому и физическому воздействию.

В центре помещения – передвижной секционный стол со снабженными тормозами роликовыми колесиками и подъемником, призванным поднимать и опускать покойников и таким образом избавлять людей современного мира от неприятной обязанности. В действительности все остается прежним. Работникам морга все еще приходится возиться с дедвейтом, и так будет всегда. Стол имеет небольшой наклон и оснащен стоком, но сегодня в этом нет необходимости. Телесные жидкости Джилли Полссон были собраны или смыты две недели назад, когда Филдинг проводил первое вскрытие.

Сейчас секционный стол стоит посередине выкрашенного акриловой краской пола, а тело Джилли Полссон лежит в черном, похожем на кокон мешке на его сверкающей стальной поверхности. Окон, выходящих наружу, в помещении нет, только смотровые окошечки, установленные слишком высоко, чтобы кто-то мог что-то увидеть. Скарпетта, переехав в новое здание восемь лет назад, на это упущение проектировщиков не жаловалась, потому что никто и не должен видеть, что происходит здесь, в зале с распухшими, позеленевшими, покрытыми червями или обожженными до такой степени, что они похожи на обгорелые головешки, покойниками.

Скарпетта только что вошла, задержавшись на несколько минут в раздевалке, где облачилась в костюм биологической зашиты.

– Извините, что отвлекаю от других дел, – говорит она Филдингу, а перед глазами встает мистер Уитби в буро-зеленых штанах и черной куртке. – Похоже, ваш шеф и впрямь считал, что я сделаю все без вас.

– Что он вам рассказал? – спрашивает Филдинг. Голос его звучит приглушенно из-за маски.

– Вообще-то ничего. – Скарпетта натягивает перчатки. – Я знаю не больше, чем знала вчера, после разговора с ним по телефону.

Филдинг хмурится. На лбу у него уже выступил пот.

– Вы же только что из его офиса.

Ей вдруг приходит в голову, что помещение вполне может прослушиваться. Но уже в следующее мгновение Кей вспоминает, как в бытность свою шефом пыталась установить в прозекторской диктофоны и как из этого ничего не получилось из-за слишком высокого уровня фонового шума, мешавшего нормальной работе самых лучших передатчиков и магнитофонов. Скарпетта идет к раковине и поворачивает кран – вода с шумом ударяет о сталь.

– А это еще зачем? – спрашивает Филдинг, расстегивая мешок.

– Думаю, такая музыка придется вам по вкусу.

Он поднимает голову и смотрит на нее.

– Здесь нас никто не слышит. Я в этом абсолютно уверен. Он не настолько сообразителен и к тому же вряд ли заходил сюда хоть раз. Не удивлюсь, если он даже не знает, где именно мы работаем.

– Недооценивать тех, кто нам не нравится, большая ошибка. – Скарпетта помогает развернуть полы мешка.

Двухнедельное пребывание в холодильной камере замедлило процесс разложения, тем не менее тело теряет влагу, высыхает и постепенно мумифицируется. Запах сильный, но Скарпетта воспринимает его как должное. Вонь – всего лишь еще один язык, которым говорит тело, и тут уж от Джилли Полссон ничего не зависит. Девочка бессильна что-либо изменить и в первую очередь тот факт, что она мертва. Кожа у нее бледная, с зеленоватым оттенком, лицо чахлое от обезвоживания, глаза напоминают щелочки, склера под веками высохла и почернела. Сухие, чуть приоткрытые губы стали коричневыми, длинные светлые волосы спутались за ушами и под подбородком. Внешних повреждений на шее не видно, включая и те, которые могли появиться во время вскрытия, например, так называемая петлица, возникающая, когда кто-то по неопытности или небрежности загибает внутрь ткань, чтобы извлечь язык из гортани, и случайно протыкает кожу на шее. Объяснить такие повреждения родственникам бывает весьма сложно.

У-образный разрез начинается под ключицами, идет через грудину, где зубцы вилки соединяются, спускается ниже, огибает пупок и заканчивается у лобка. Филдинг принимается резать нитки, как будто распускает швы на сшитой вручную тряпичной кукле. Тем временем Скарпетта берет с полки папку и бегло просматривает протокол аутопсии и первый отчет. Рост – пять футов и три дюйма, вес – сто четыре фунта, в феврале Джилли исполнилось бы пятнадцать. Глаза – голубые. В отчете то и дело встречается фраза «в пределах нормы». Мозг, сердце, печень, легкие были такими, какими и должны быть у здоровой девушки ее возраста.

И все же Филдинг нашел отметины, которые теперь, когда тело обескровлено, заметны еще отчетливее на фоне бледной кожи. Это синяки. Судя по значкам на диаграмме, они находятся в верхней части рук. Скарпетта откладывает папку и, пока Филдинг достает из грудной полости тяжелый пластиковый пакет с изъятыми органами, поднимает тонкую руку девочки. Сморщенную, бледную, холодную и немного липкую. Она поворачивает руку и рассматривает синяк. Окоченение уже прошло, и тело больше не сопротивляется, словно жизнь слишком далеко, чтобы противиться смерти. Синяк, темное красное пятно, четко проступает под мертвенно-бледной кожей, и покраснение распространилось от сустава большого пальца до сустава мизинца. Такое же покраснение и на другой руке.

– Странно, верно? – говорит Филдинг. – Как будто ее кто-то держал. Но для чего? – Он развязывает бечевку, раскрывает пакет, и вонь становится почти невыносимой. – Фу! Не знаю, что вы рассчитываете здесь увидеть, но, как говорится, добро пожаловать.

– Оставьте все на столе. Я потом сложу сама. Возможно, ее кто-то удерживал. В каком положении ее нашли? Можете описать? – Скарпетта отходит к раковине и натягивает пару прочных резиновых перчаток, доходящих почти до локтей.

– Не уверен. Мать, вернувшись домой, пыталась ее оживить. Говорит, что ничего точно не помнит. Не знает даже, лежала ли девочка лицом вниз или вверх, на спине, на животе или на боку. И насчет синяков тоже ничего сказать не может.

– Синюшность?

– Нет. Времени прошло слишком мало.

После того как кровь перестает циркулировать, она согласно закону притяжения останавливается и оставляет на поверхности тела что-то наподобие карты с темно-розовыми и бледными участками в зависимости оттого, какие места подвергались давлению. Картина проступает постепенно, в течение нескольких часов, и помогает, даже если тело потом перемещали, определить положение в момент смерти.

Скарпетта осторожно отводит нижнюю губу Джилли, проверяя, нет ли повреждений, которые могли появиться, если кто-то зажимал ей рот или давил на лицо, пытаясь задушить.

– Смотрите, но я ничего не нашел, – говорит Филдинг. – Никаких других повреждений.

– А язык?

– Следов укуса нет. Ничего похожего. Где был язык, про то и говорить не хочется.

– Думаю, догадаться нетрудно. – Скарпетта опускает руки в пакете холодными, скользкими органами и перебирает их на ощупь.

Филдинг подставляет руки под грохочущую о металлическую раковину струю воды и вытирает их полотенцем.

– Вижу, Марино вам компанию не составил.

– Я даже не знаю, где он.

– По-моему, разложившиеся трупы его и раньше не особенно привлекали.

– Если они кому-то интересны, это уже повод для беспокойства.

– Особенно мертвые дети, – добавляет Филдинг и, прислонившись к краю стола, наблюдает за ней. – Надеюсь, вы что-то найдете, потому что я не нашел ничего. Чертовски неприятно.

– Как насчет петехиального кровоизлияния? По глазам определить невозможно.

– Когда она поступила, кровотечение уже полностью прекратилось. Я по крайней мере петехиальных кровоизлияний не обнаружил, хотя сказать, что их не было, не могу.

Скарпетта представляет тело Джилли, когда оно только попало в морг, через несколько часов после смерти.

– Отек легких?

– Небольшой.

Вот и язык. Скарпетта отходит к раковине, ополаскивает его под струей, вытирает крохотным белым полотенцем, стопка которых лежит рядом – денег у штата хватает только на самые дешевые, – пододвигает лампу и включает свет.

– Возьмите. – Филдинг выдвигает ящик, достает лупу и протягивает ей. – Видите что-нибудь? Я не увидел.

– У нее случались приступы?

– Мне никто ничего не говорил.

– Что ж, повреждений не видно. – Она ищет свидетельства того, что Джилли, может быть, прикусила язык. – Вы, конечно, брали мазок во рту?

– Да. И не только. – Филдинг прислоняется к полке. – Ничего явного я не обнаружил. Еще до меня лаборатория не нашла ничего, что указывало бы на сексуальное насилие. Нашли ли они что-нибудь еще, я не знаю.

– В отчете сказано, что она поступила в пижаме. И что куртка была вывернута наизнанку.

– Точно. – Он берет папку и листает страницы отчета.

– И вы все сфотографировали. – Скарпетта не спрашивает, просто удостоверяется, что все делалось по правилам.

Филдинг смеется:

– А кто учил? От кого мне доставалось?

Кей бросает на него быстрый взгляд, думая, что учила его не только этому, но и многому другому.

– Рада сообщить, что с языком вы ничего не пропустили. – Скарпетта бросает язык в пакет, на бурую кучку других разлагающихся органов Джилли Полссон. – Давайте перевернем ее. Но только вытащим сначала из мешка.

Филдинг берет тело под мышки и приподнимает, а Скарпетта тянет мешок на себя. Потом он переворачивает покойницу, а она сворачивает жесткий винил и убирает его со стола. Синяк на спине проступает совершенно отчетливо.

– Вот черт! – вырывается у Филдинга.

Округлый, размером примерно с серебряный доллар синяк расположен на левой стороне спины, чуть ниже лопатки.

– Клянусь, его там не было, – говорит Филдинг, наклоняясь и поправляя лампу. – Черт! Поверить не могу. Как я мог его пропустить!

– Вы же знаете, как это бывает, – говорит Скарпетта, оставляя свой мысли при себе. Критиковать бессмысленно. Теперь уже поздно. – Синяки проступают отчетливее после вскрытия.

Она берет с тележки скальпель и делает глубокие прямые разрезы, чтобы проверить, не является ли изменение цвета кожи посмертным – и, следовательно, поверхностным – артефактом. Нет. Кровь распространилась в подкожных тканях, что указывает на повреждение кровеносных сосудов еще при наличии кровяного давления. Филдинг прикладывает к покрасневшему участку линейку и начинает фотографировать.

– Что с постельным бельем? – спрашивает Скарпетта. – Вы осматривали простыни?

– Я их не видел. Белье забрали копы и передали в лабораторию. Как я уже говорил, семенной жидкости не обнаружено. Черт, как же я его пропустил?

– Нужно узнать, нашли ли на простынях отечную жидкость, и если нашли, то брали ли соскоб на цилиарный респираторный эпителий. Если да, то мы получим еще одно подтверждение смерти от удушья.

– Вот же незадача. Как же так случилось… Пропустить синяк… Так вы думаете, можно говорить об убийстве?

– Думаю, кто-то был сверху. Она лежала лицом вниз. Кто-то уперся коленом ей в спину и удерживал руки над головой, ладонями вниз. Только так можно объяснить синяки на руках и под лопаткой. Думаю, речь идет о механической асфиксии, то есть об убийстве. Кто-то садится вам на грудь или спину, и вы не можете дышать. Страшная смерть.

Глава 14

Соседка живет в доме из бетона и стекла, в котором отражаются небо, земля и вода и который напоминает Люси дома в Финляндии. По ночам соседский дом похож на огромный горящий фонарь.

В переднем дворике – фонтан и украшенные по случаю праздника разноцветными гирляндами кактусы и пальмы. Возле двойной стеклянной двери парит надутый зеленый Гринч – забавная деталь, которую Люси сочла бы комичной, если бы в доме жил кто-то другой. Вверху, слева от двери, скрытая камера. Люси нажимает на кнопку звонка и представляет, какой видит ее соседка на видеомониторе. Ответа нет, и она нажимает на кнопку еще раз. И снова ничего.

«Ладно. Я знаю, что ты дома, потому что забрала газету и флажок на твоем почтовом ящике поднят. Знаю, что наблюдаешь за мной. Может быть, сидишь в кухне, смотришь на экран, держишь у уха трубку, слушаешь, дышу я или разговариваю сама с собой, и как раз так случилось, что я и дышу, и разговариваю. Так что открывай свою чертову дверь, или я буду стоять здесь целый день».

Время идет. Может быть, минут пять. Люси ждет у тяжелой стеклянной двери, представляя, что видит на видеомониторе хозяйка дома. Пожалуй, гостья не должна внушать опасений – в джинсах, футболке, с поясным кошельком «банан», в кроссовках, – а вот надоедливой показаться может. Снова и снова нажимает Люси на кнопку звонка. Может быть, хозяйка в душе. Может, вовсе и не смотрит на монитор. Люси звонит еще раз. Никто не подходит. «Я знаю, что ты не хочешь подходить, – говорит ей про себя Люси. – Ты не подойдешь, даже если я простою весь день и у меня случится сердечный приступ. Тебе наплевать. Что ж, раз не хочешь, придется заставить». Она вспоминает, как всего пару часов назад Руди нагнал страху на смуглого парня в «форде», помахав перед ним фальшивым удостоверением, и решает применить тот же прием. Посмотрим, что из этого выйдет. Она вытаскивает из заднего кармана джинсов тонкий бумажник, разворачивает его и подносит жетон к камере наблюдения.

– Здравствуйте, – громко говорит Люси. – Полиция. Не волнуйтесь и не тревожьтесь. Я живу по соседству, но работаю в полиции. Пожалуйста, подойдите к двери. – Она снова звонит, продолжая держать жетон перед крохотным глазком камеры.

Солнце светит в глаза. Проступает пот. Люси ждет и прислушивается, но не слышит ни звука. Она уже готова повторить заявление, но тут над головой у нее раздается бесплотный голос, как будто Господь – стервозная баба.

– Что вам надо? – спрашивает голос из невидимого громкоговорителя рядом с камерой над дверью.

– Случай незаконного проникновения, мэм, – отвечает Л юси. – Возможно, вам будет интересно узнать, что случилось у соседей.

– Вы же сказали, что работаете в полиции. – Голос звучит недружелюбно, почти обвиняюще, и в нем явно проступает южный акцепт.

– Так и есть. Я работаю в полиции, мэм, и в то же время живу по соседству. Меня зовут Тина. Вы бы подошли к двери, мэм.

Молчание. Затем, секунд через десять, из глубины дома появляется и подплывает к двери фигура, оказывающаяся в приближении женщиной лет сорока с лишним, в теннисном костюме и спортивных тапочках. Чтобы открыть все замки, нужна, кажется, вечность, но соседка все же справляется с этой нелегкой задачей, затем отключает систему сигнализации и открывает наконец двери. Поначалу она вроде бы даже не настроена впускать гостью в дом – стоит на пороге и смотрит на Люси холодными, без намека на симпатию глазами.

– Только давайте побыстрее, – говорит хозяйка. – Не люблю посторонних, и знакомиться с соседями у меня нет ни малейшего желания. Именно потому здесь и живу, что не люблю соседей. Если вы еще сами не догадались, здесь их никто не любит. Не тот район. Люди приезжают сюда отдохнуть и чтобы им не докучали.

– И что не так? – Люси нащупывает подход. Этот тип богатых, поглощенных лишь собой и закрытых для других, ей хорошо знаком, и она прикидывается наивной простушкой. – Что-то с домом или с соседями?

– Что не так? – Откровенную враждебность смягчает только недоумение. – Вы о чем?

– О том, что случилось рядом, в моем доме. Он вернулся, – отвечает Люси таким тоном, будто соседке прекрасно известно, что она имеет в виду. – Скорее всего сегодня утром, но точно сказать трудно, потому что меня не было почти весь вчерашний день и всю ночь. Я только что прилетела в Бока на вертолете. Кто ему нужен, это уже понятно, но я беспокоюсь за вас. Оставлять вас в неведении было бы несправедливо. Вы ведь понимаете, о чем речь?

– О… – Соседка, может быть, и не понимает, но ей есть о чем беспокоиться. – Если вы работаете в полиции, то откуда у вас такой дом? – спрашивает она, стараясь не смотреть в сторону шикарного оранжево-розового особняка в средиземноморском стиле. – И о каком вертолете вы говорите? Неужели у вас еще и вертолет есть?

– Похоже, от вас ничего не скроешь. – Люси обреченно вздыхает. – Вообще-то это долгая история. Это все связано с Голливудом. Понимаете, я совсем недавно переехала сюда из Лос-Анджелеса. Конечно, нужно было оставаться в Беверли-Хиллс. Но этот чертов фильм… Простите за грубость. Обычная история. Заключаешь договор, а потом выясняется, что у них в плане натурные съемки. Думаю, вам не нужно объяснять, что из этого получается.

– Натурные съемки? Здесь? – Глаза соседки округляются. – Хотите сказать, что съемки проходят прямо в вашем доме?

– Вообще-то для такого разговора место не самое лучшее. – Люси опасливо оглядывается. – Не против, если я войду? Только пообещайте, что все останется между нами, девочками. Если пойдут слухи, если кто-то хоть краем уха услышит… можете себе представить.

– Ха! – Соседка тычет в гостью пальцем и широко улыбается. – Я так и подумала, что вы какая-то знаменитость.

– Нет-нет! Пожалуйста! Только не говорите, что меня легко узнать! – в притворном ужасе восклицает Люси, проходя в гостиную, обставленную в минималистском стиле. Здесь все белое. Огромное, во всю стену, окно выходит на вымощенный гранитом внутренний дворик с бассейном. За ним – двадцатисемифутовый быстроходный катер, который, как подозревает Люси, ее самодовольная, кичливая соседка скорее всего не умеет даже заводить. А уж о том, чтобы поставить парус, нечего и говорить. Называется судно «Все решено». Порт приписки – вероятно, островок в Карибском море, где давно не слышали о таком понятии, как подоходный налог.

– Приличный катер, – замечает Люси, кладя на стеклянный столик свой сотовый и опускаясь вслед за соседкой на белый диван, словно подвешенный в воздухе между морем и небом.

– Итальянский. – Хозяйка сдержанно улыбается. Улыбка у нее неприятная.

– Напоминает о Каннах.

– Ах да! Кинофестиваль.

– Не совсем. Вилль-де-Канн, катера, яхты… За старым клубом, если повернуть к Первой набережной возле Посейдона и Амфитрита, всегда можно взять напрокат катер и прокатиться в Марсель. Там такие милые люди. Поль, например, на старом желтом «понтиаке». Довольно странное зрелище для юга Франции. А если пройти дальше и повернуть у Четвертой набережной, попадаешь к маяку. Никогда в жизни не видела столько «мустангов» и «леопардов». Я однажды выходила в море на «зодиаке». Мощная машина, двигатель «сузуки», но все же не такая большая, как эта. Как только у людей времени на все хватает. Ну, может быть, вы и можете себе это позволить. – Люси смотрит на катер. – Конечно, служба шерифа сразу берет на заметку каждого, кто разгонится больше десяти миль в час.

Подобрать к хозяйке ключик нелегко. Мила, но не во вкусе Люси. Судя по всему, очень богата, избалованна, привычна к ботоксу, коллагену, термальным процедурам – всем тем современным магическим средствам, что предлагает современная дерматология. Даже хмуриться себе не позволяет. С другой стороны, с чего бы ей хмуриться? К тому же такому лицу негативная мимика ни к чему – злоба и недоброжелательство проступают на нем сами собой, стараться не надо.

– Как я уже сказала, меня зовут Тина. А вы…

– Кейт. Для друзей я Кейт, – отвечает хозяйка. – Живу здесь седьмой год, и никогда никаких проблем не возникало. Если, конечно, не считать Джеффа. Прожигает жизнь где-то на Каймановых островах. Помимо прочего. Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что не имеете к полиции никакого отношения.

– Простите, если ввела вас в заблуждение, но я просто не знала, как еще до вас достучаться.

– Я видела жетон.

– Да, я специально его так держала. Он не настоящий. Но когда готовишься к роли, нужно вживаться в образ. Съемки будут проходить в этом доме, вот режиссер и предложил, чтобы я не только пожила в нем, но и делала все остальное, что полагается спецагенту: носила жетон, водила дорогую машину и все такое.

– Я так и знала! – Кейт снова тычет в нее пальцем. – Спортивные машины. Ах! Это ведь тоже часть вашей роли, верно? – Она устраивается поудобнее в большом белом кресле, вытягивает длинные ноги и кладет на колени подушечку. – И все-таки ваше лицо мне незнакомо.

– Стараюсь.

Кейт предпринимает попытку нахмуриться.

– Но почему я вас не помню? Как ни стараюсь, ничего не получается. Может быть, фамилия подскажет? Тина… а дальше?

– Мангуста. – Люси прикрывается названием своего любимого катера в полной уверенности, что соседка не свяжет ее вымышленную фамилию с недавним упоминанием о Каннах. Мангуста. Звучать должно знакомо, но не очень.

– Вообще-то… да, определенно слышала. Кажется. Может быть. – Кейт кивает, подавляя в себе сомнения.

– Я не очень много снималась, и больших ролей у меня пока нет, хотя некоторые фильмы имели успех. А сейчас, можно сказать, взяла паузу. Начинала в Нью-Йорке, хотя и не на Бродвее, потом подалась в кино. Бралась за все, что предлагали. И вот теперь… Боюсь, вам придется потерпеть, когда сюда нагрянет вся съемочная группа. Тут такое начнется. Но это, к счастью, не раньше лета. А может быть, и вообще ничего не получится. Из-за этого психа. Представляете, преследует нас повсюду.

– Какая неприятность. – Соседка подается вперед.

– И не говорите.

– И что же? – Глаза у Кейт темнеют, на лице появляется обеспокоенное выражение. – С Западного побережья? Он оттуда вас преследует? Вы сказали, что у вас есть вертолет?

– Да, оттуда. Вы даже не представляете, какой это кошмар. Такого никому не пожелаешь. Я думала, мы хотя бы здесь от него укроемся. Не знаю как, но он снова нас нашел. Это точно он, я совершенно уверена. Уж лучше пусть будет один, чем двое. Вы спрашивали о вертолете? Да, когда нужно, я пользуюсь вертолетом. Но разумеется, с Западного побережья в такую даль на вертолете не прилетишь.

– Хорошо еще, что вы не одна, – замечает Кейт.

– Да. С подругой. Она тоже актриса. Только приехала, и вот пришлось уехать. И все из-за него.

– А как же ваш бойфренд? Тот симпатичный парень? Вообще-то я сначала приняла его за актера, даже знаменитого. Все пыталась вспомнить, кто он такой. – Она хищно улыбается. – Сразу видно – Голливуд. Как у вас с ним?

– Откровенно говоря, от него одни неприятности.

– Знаете что, милая, если он вас обидит, приходите сюда, к Кейт. – Она похлопывает по лежащей на коленях подушке. – Уж я знаю, как справляться с неприятностями.

Люси смотрит на белый, сияющий на солнце борт катера. Интересно, не достался ли он ей от бывшего мужа? И не от налоговой ли службы скрывается тот на Каймановых островах?

– На прошлой неделе этот сумасшедший проник в мой дом. По крайней мере я предполагаю, что это был он. Вы, случайно…

На гладком лице Кейт никаких эмоций.

– О… нет, я его не видела. Здесь многие ходят. Кто-то на стройке работает, кто-то в порту. На них ведь и внимания не обращаешь. Но полицейские машины и «скорую помощь» я, конечно, видела. До смерти испугалась. Из-за таких вот случаев люди отсюда и уезжают.

– Вы, наверное, были в доме в тот день. Моя подруга, та, что уехала, немного перебрала накануне и осталась в постели. Возможно, она вышла посидеть на солнышке…

– Да, выходила. Я видела.

– Правда?

– Да, – уверенно кивает Кейт. – Я была наверху, в спортзале, и случайно выглянула в окно. Ваша подруга как раз выходила из кухни. Помню, на ней были пижама и халат. Я еще удивилась, но теперь понимаю. С похмелья…

– А во сколько это было, не помните? – спрашивает Люси, поглядывая на свой сотовый, который продолжает записывать разговор.

– Сейчас… подождите… В девять? Или около того. – Кейт указывает через плечо на дом Люси. – Она сидела возле бассейна.

– И что потом?

– Я занималась на тренажере. – Каждая мысль Кейт начинается с нее самой. – Наверное, меня отвлекло какое-то утреннее шоу. Нет, я звонила. Помню, что выглянула в окно, а ее уже не было. Очевидно, вернулась в дом. Это к тому, что долго она там не задержалась.

– Вы долго занимались на тренажере? И можно заглянуть в ваш спортзал? Хочу понять, где именно она была.

– Конечно, дорогуша, идемте. – Кейт поднимается с кресла. – Как насчет выпить? Полагаю, я имею право на глоток «Мимозы»? После всех этих разговоров о трейлерах, вертолетах, маньяках… Обычно я провожу на тренажере тридцать минут.

Люси берет со столика сотовый.

– С удовольствием составлю вам компанию.

Глава 15

Часы показывают половину двенадцатого, когда Скарпетта встречается с Марино на парковочной площадке у своего бывшего офиса. Мрачные тучи напоминают кулаки, которыми кто-то сердитый размахивает, грозя небу; солнце то выглядывает, то снова прячется за ними; а налетающие ни с того ни с сего порывы ветра хватают ее за одежду и волосы.

– Филдинг с нами? – спрашивает Марино, открывая взятый напрокат внедорожник. – Я так понимаю, что крутить баранку придется мне. Значит, какой-то сукин сын навалился на нее и задушил. Вот же дрянь. Так убить ребенка… Должно быть, здоровый, ублюдок, если она даже не шевельнулась. Ты как думаешь?

– Филдинг с нами не поедет. За руль садись сам. Когда человек не может дышать, он жутко паникует и отчаянно сопротивляется. Очень уж большой силы, чтобы удержать ее и не дать перевернуться, ему не понадобилось, но слабак бы не справился. Скорее всего причина смерти – механическая асфиксия.

– Вот и с ним бы так же разобраться, когда попадется. Посадить на грудь двух здоровяков из тюремной охраны, чтобы и шевельнуться не мог, и посмотреть, как ему это понравится. – Они садятся в машину, и Марино поворачивает ключ. – Я бы и сам вызвался, если б разрешили. Надо же, так поступить с ребенком.

– Вот что, давай без этих «убивай всех, а Бог потом разберется», – говорит Скарпетта. – У нас с тобой дел выше крыши. Что ты знаешь о мамочке?

– Раз Филдинг не с нами, значит, ты ей уже позвонила.

– Да. Сказала, что хочу с ней поговорить. На том разговор, по сути, и закончился. Мне она показалась немного странной. Считает, что Джилли умерла от гриппа.

– Ты ей расскажешь?

– Я еще не знаю, что ей сказать.

– А вот я кое-что уже знаю наверняка. Федералы будут плясать от радости, когда услышат, что ты, док, вернулась в родные края и сразу в гости. Их же хлебом не корми, а дай только сунуть нос в чужое дело, и тут появляешься ты и сразу с визитом. – Он улыбается, осторожно выезжая с забитой до отказа стоянки.

Кей наплевать, что подумают федералы, и она смотрит в окно на свое бывшее здание, Биотек-2, его серые, отделанные по краям темно-красным кирпичом стены и морг, напоминающий прилепившееся сбоку белое иглу. Она вернулась, и кажется уже, что никуда и не уезжала. И нет ничего странного в том, что Кей едет в дом, где случилась смерть, а скорее всего произошло убийство, и ей нет дела до того, как отнесутся к этому визиту ФБР, доктор Маркус или кто-то еще.

– У меня такое чувство, что твой приятель, доктор Маркус, тоже сильно обрадуется, – добавляет саркастически Марино, вторя ее мыслям. – Ты уже сообщила ему, что Джилли убили?

– Нет.

Закончив с Джилли Полссон, Кей переоделась, просмотрела несколько слайдов и не стала ни разыскивать доктора Маркуса, ни звонить ему. О результатах доложит Филдинг, он же передаст, что она готова обсудить детали вскрытия позже и что связаться с ней при необходимости можно по сотовому. Доктор Маркус, конечно, не позвонит. Судя по всему, он хочет, насколько это возможно, отстраниться от дела Джилли Полссон и, похоже, уже давно, еще до звонка ей во Флориду, решил, что ничего, кроме неприятностей, смерть четырнадцатилетней девочки ему не сулит, а раз так, то нужно как-то отвести удар, и лучшего громоотвода, чем предшественница, ему не найти. Наверное, Маркус и раньше подозревал, что Джилли убили, но по каким-то причинам не пожелал пачкать руки.

– Кто занимается расследованием? – спрашивает Скарпетта, когда они останавливаются, пережидая поток машин, поворачивающих с 1–95 на Четвертую улицу. – Кто-то из знакомых?

– Нет. В наше время его здесь не было. – Марино видит просвет и бросает внедорожник вперед, проскакивая на правую полосу. Вернувшись в Ричмонд, он ездит так, как и привык ездить в Ричмонде, то есть так, как ездил в Нью-Йорке в начале своей полицейской карьеры.

– Ты что-нибудь о нем знаешь?

– Достаточно.

– Так и будешь весь день таскать эту бейсболку.

– А почему бы и нет? У тебя есть что-то получше? к тому же Люси приятно, что я ношу ее подарок. Ты слышала, что управление полиции тоже переехало? Теперь оно уже не на Девятой улице, а возле отеля «Джефферсон», там, где раньше было Фермерское бюро. А в остальном у них все по-старому. Разве что разрешили ребятам носить бейсболки, как в Нью-Йорке.

– Бейсболки – это надолго.

– Ха! Так что ты меня за мою не сверли.

– Кто тебе сказал, что к делу подключилось ФБР?

– Тот самый детектив, что им занимается. Зовут его Браунинг. Вроде бы неплохой парень, но по убийствам работает недолго, да и то больше сталкивался с разборками в пригородах. Когда один придурок пристрелил другого, такого же. – Продолжая движение в сторону Брод-стрит, Марино открывает блокнот и мельком смотрит на испещренную записями страницу. – Четверг, четвертое декабря. Получил сообщение. Выехал по указанному адресу, куда и мы сейчас едем. Это возле бывшей больницы Стюарт-серкл, там теперь шикарное жилье. Или ты уже знаешь? Нет, это после тебя случилось. Хотела бы жить в бывшей больничной палате? Я ни за что. Спасибо, не надо.

– Так ты знаешь, почему ФБР заинтересовалось делом? Или мне еще подождать, пока ты со вступлением закончишь?

– Бюро пригласил город. Ты что-нибудь понимаешь? Я – нет. Тут вообще много непонятного. Зачем ричмондской полиции приглашать федералов, чтобы те совали нос в их дела? И почему Бюро согласилось?

– Что думает Браунинг?

– Его это не сильно волнует. Думает, у девочки случился припадок или что-то в этом роде.

– Неправильно думает. А мать?

– С ней дело немного другое. Я еще расскажу.

– А отец?

– Они разведены. Он живет в Чарльстоне, в Южной Каролине. Врач. Тоже странно, а? Уж врач-то должен понимать, что такое морг, а тут его дочка лежит в мешке две недели, и они никак не могут договориться и решить, где ее похоронить, или что там еще.

– Что бы я сделала, – говорит Скарпетта, – так это свернула вправо на Грейс. А дальше по прямой.

– Спасибо, Магеллан. Сколько ж лет я тут колесил… И как только без тебя обходился?

– Я вообще плохо представляю, как ты без меня обходишься. Ладно, расскажи еще о Браунинге. Что он обнаружил, когда приехал на место?

– Девочка была на кровати. Лежала на спине. В пижаме. Мать в истерике. Так что можешь себе представить.

– Она была накрыта?

– Одеяло отброшено, почти сползло на пол. Мать сказала Браунингу, что так и было, когда она вернулась домой из аптеки. Но у нее, как тебе, наверно, уже известно, проблемы с памятью. Думаю, она врет.

– Насчет чего?

– Пока не знаю. У меня же ничего нет, кроме того, что рассказал по телефону Браунинг. Вот поговорю с мамашей, тогда будет видно.

– Есть какие-то свидетельства, что в дом мог проникнуть посторонний?

– Очевидно, никаких, раз Браунинг так не думает. Как я уже сказал, его этот случай не зацепил. Равнодушие заразно. Эксперты, если их не подгоняли, тоже могли что-то пропустить. Если детектив сразу решает, что проникновения не было, то где, например, им искать отпечатки?

– Только не говори, что они и этого не сделали.

– Я уже сказал, что займусь всем сам. С самого начала.

Они ехали по району под названием Фэн, прихваченному городом вскоре после Гражданской войны и получившему свое название из-за схожести с веером. Узкие улочки разбегаются во все стороны, петляют и часто, без каких-либо причин, заканчиваются тупиком. Многие носят фруктово-ягодные названия: Земляничная, Вишневая, Сливовая. Дом Полссонов не столь эксцентричен, как большинство соседних, и представляет собой скромных размеров здание с прямыми линиями, плоским кирпичным фасадом, верандой и ложной мансардной крышей, напоминающей Скарпетте коробочку для пилюль.

Марино паркуется около синего мини-вэна, и они выходят. Выложенная кирпичом дорожка выглажена временем и местами даже скользкая. Время не раннее, но небо затянуто тучами, холодно, и Скарпетта с опаской ждет снега. Впрочем, уж лучше снег, чем отвратительный холодный дождь. Город так и не адаптировался к суровой зимней погоде, и при первом же упоминании о снегопаде ричмондцы устремляются в магазины и на рынки, где сметают с полок едва ли не все подряд. Электричество здесь поступает по проводам, которые часто не выдерживают сильных порывов ветра, мокрого снега и тяжести вырванных с корнями деревьев, и Кей остается лишь надеяться, что за время ее пребывания в городе погода не преподнесет нежелательных сюрпризов.

Латунный молоток на черной передней двери сделан в форме ананаса. Марино стучит три раза. Звук получается громкий, резкий и какой-то бездушный, учитывая причину, по которой они сюда пожаловали. За дверью слышны быстрые шаги, и вот она уже распахивается. За порогом женщина – невысокого роста, худенькая, с немного одутловатым лицом, как будто она плохо ест, много пьет и часто плачет. В иных обстоятельствах ее можно было бы назвать привлекательной – многим мужчинам нравятся грубоватые крашеные блондинки.

– Проходите, – говорит она и шмыгает носом. – У меня простуда, но я незаразная. – Водянистые глаза останавливаются на Скарпетте. – И кому я это объясняю? Вы же врач, да? Это с вами я, наверно, говорила по телефону. – Вычислить нетрудно, учитывая, что Марино – мужчина, одет в черное и носит бейсболку.

– Я доктор Скарпетта. – Кей протягивает руку. – Примите мои соболезнования.

Глаза миссис Полссон блестят от слез.

– Входите. Извините за беспорядок. Хозяйка из меня в последнее время никудышная. Но я приготовила кофе.

– А вот это мне нравится, – говорит Марино и называет себя. – Я разговаривал с детективом Браунингом, но подумал, что было бы нелишним начать все сначала. Если, конечно, вы не против.

– Вы какой кофе любите?

На сей раз у Марино хватило ума воздержаться от своего любимого: как и женщины, белый и сладкий.

– Черный, пожалуйста, – говорит Скарпетта, и они следуют за хозяйкой через обшитую старыми сосновыми панелями прихожую и поворачивают вправо, в уютную маленькую гостиную с обтянутой темно-зеленой кожей мебелью и камином. Налево – другая гостиная, обставленная более строго и какая-то нежилая; проходя мимо, Кей ощущает тянущий оттуда холодок.

– Позвольте вашу одежду, – говорит миссис Полссон и качает головой. – Ну вот, про кофе спрашиваю у порога, а раздеться предлагаю в кухне. Вы уж не обращайте внимания. Я сама не своя.

Они раздеваются, и она вешает пальто и куртку на деревянные крючки в кухне. На одном из крючков Скарпетта видит вязаный ярко-красный шарф, и ей почему-то приходит в голову, что его, может быть, носила Джилли. Кухня не обновлялась по крайней мере последний десяток лет – на полу линолеум в черно-белую клетку, шкафчики тоже старомодные, белые. За окошком – узкий дворик с деревянным заборчиком, еще дальше – низкая покатая крыша, в которой не хватает нескольких пластин шифера; на карнизах – жухлые листья, кое-где уже появился мох.

Миссис Полссон разливает кофе, и все садятся за деревянный стол у окна с видом на задний забор и крытую шифером крышу. В кухне чисто и прибрано, кастрюльки аккуратно расставлены на полках, сковородки и ковшики висят на железных крючках над разделочной доской, раковина сухая и чистая. На столе, рядом с полотенцем, Скарпетта замечает пузырек с сиропом от кашля. Она отпивает кофе.

– Даже не знаю, с чего начать, – говорит миссис Полссон. – Если на то пошло, я даже не знаю, кто вы такие. Сегодня утром позвонил детектив Браунинг. Сказал, что вы эксперты, не из нашего города. Спросил, буду ли я дома. А потом вы позвонили. – Женщина смотрит на доктора Скарпетту.

– Так, значит. Браунинг вам звонил? – уточняет Марино.

– Да. И был весьма любезен. – Хозяйка смотрит на гостя и, словно обнаружив в нем что-то интересное, задерживает взгляд. – Не знаю, почему все вдруг… Впрочем, я, наверно, многого не знаю. – Глаза ее снова наполняются слезами. – Вообще-то я так всем благодарна. Даже не могу представить, что бы делала одна. Когда всем наплевать…

– Вы не одна, – говорит Скарпетта. – И всем не наплевать. Поэтому мы и здесь.

– А вы откуда? – Миссис Полссон поднимает чашку, отпивает глоток, переводит взгляд и внимательно смотрит на Марино.

– Из южной Флориды, севернее Майами, – отвечает он.

– О… А я думала, что из Лос-Анджелеса. – Она уже обратила внимание на бейсболку.

– У нас и с Лос-Анджелесом связи есть.

– Интересно. – Скарпетта, впрочем, видит, что ей совсем неинтересно, как видит и кое-что другое, то, что живет в миссис Полссон скрытно, но все же проглядывает время от времени. – Знаете, так трудно, когда телефон звонит не переставая, когда возле дома постоянно репортеры… – Она кивает в сторону передней двери. – На днях снова приезжали. На таком большом фургоне с высокой антенной или что это там у них. Просто неприлично. Здесь была женщина из ФБР, так она объяснила, будто все из-за того, что никто не знает, что случилось с Джилли. Сказала, что все не так уж плохо, что могло быть и хуже. Не знаю, что она имела в виду. Сказала, что видела кое-что похуже. А что может быть хуже?

– Наверно, она имела в виду, как это подается, – объясняет Скарпетта.

– Что может быть хуже того, что случилось с моей девочкой? – словно не слыша ее, повторяет миссис Полссон, утирая глаза.

– А что, по-вашему, с ней случилось? – спрашивает Марино, поглаживая большим пальцем ободок чашки.

– Я вам скажу. Потому что знаю. Она умерла от гриппа. Господь забрал ее к себе. Вот только зачем? Если бы мне кто-то объяснил.

– Похоже, не все уверены, что она умерла от гриппа, – говорит Марино.

– Да уж. В каком мире мы живем. Всем нужна драма. Моя доченька болела… лежала в постели с гриппом. От него каждый год люди умирают. – Она смотрит на Скарпетту.

– Миссис Полссон, ваша дочь умерла не от гриппа, – отвечает Кей на безмолвный вопрос. – Не сомневаюсь, что вам об этом уже говорили. Вы ведь встречались с доктором Филдингом?

– Да, конечно. То есть мы разговаривали по телефону. Сразу после того, как это произошло. Только я не знаю, как можно потом определить, что человек умер от гриппа, если он уже не кашляет, у него нет температуры, он ни на что уже не может пожаловаться. Как? – Миссис Полссон всхлипывает. – А у Джилли была температура. Сто градусов. И она задыхалась от кашля. Поэтому, я и пошла в аптеку за сиропом. Только и всего. Села в машину и поехала на Кэрри-стрит.

Скарпетта снова смотрит на бутылочку с сиропом и вспоминает слайды, которые успела просмотреть в кабинете доктора Филдинга перед тем, как поехать сюда. Под микроскопом в легочной ткани обнаружились остатки фибрина, лимфоциты и макрофаги, а также открытые альвеолы. У Джилли была бронхопневмония, распространенное осложнение после гриппа, часто встречающееся у пожилых людей и детей, но дело уже шло на поправку и нарушением легочной функции заболевание не грозило.

– Миссис Полссон, мы смогли бы определить, если бы ваша дочь умерла от гриппа. По ее легким. – Вдаваться в детали и показывать, какими были бы легкие, если бы Джилли умерла от острой бронхопневмонии, Скарпетта не хочет. – Вы давали ей антибиотики?

– Да, разумеется. Всю первую неделю. – Хозяйка тянется за кофе. – И мне уже казалось, что ей стало лучше. Я думала, что у нее просто простуда.

Марино отодвигает стул.

– Ничего, если я оставлю вас двоих потолковать? – спрашивает он. – Хотелось бы оглядеться, если вы, конечно, не против.

– Не знаю, что тут смотреть, но если хотите… Вы не первый, сюда уже многие приходили. Ее спальня в задней части дома.

– Найду. – Он выходит, тяжело ступая в ботинках по старым деревянным половицам.

– Джилли выздоравливала, – говорит Скарпетта. – На это указывает состояние легких.

– И все равно… Она была еще такая слабенькая.

– Ваша дочь умерла не от гриппа, – твердо говорит Скарпетта. – Вам нужно это усвоить, миссис Полссон. Если бы она умерла от гриппа, меня бы здесь не было. Я пытаюсь помочь, и мне нужно, чтобы вы ответили на некоторые вопросы.

– Вы ведь нездешняя, да?

– Вообще-то я из Майами.

– А… И там же сейчас живете, да? По крайней мере где-то рядом. А я всегда мечтала съездить в Майами. Особенно когда здесь такая вот погода, холодно и сыро.

Хозяйка встает, чтобы налить еще кофе. Движения у нее медленные и неловкие. Она бредет к кофеварке, которая стоит рядом с бутылочкой из-под сиропа, и Скарпетта, наблюдая за ней, представляет, как миссис Полссон удерживает дочь на кровати лицом вниз. Вариант представляется маловероятным, но исключать его нельзя. Мать весит ненамного больше дочери, а тот, кто держал Джилли, был довольно массивен и силен, чтобы пресечь попытки сопротивления и не нанести при этом других повреждений, и все-таки миссис Полссон могла убить дочь. Скарпетта не имеет права отбросить эту версию, даже если верить в нее не хочется.

– Такая жалость, что я так и не свозила Джилли в Майами или Лос-Анджелес, – жалуется миссис Полссон. – Я боюсь летать, а в машине меня укачивает, поэтому мы так и не выбрались. Теперь уже поздно, надо было раньше…

Она берет кофейник, и он дрожит у нее в ее тонкой, хрупкой руке. Скарпетта смотрит на руки, обращает внимание на запястья и оголенные предплечья, но ни царапин, ни синяков, ни каких-либо других следов не видно. И неудивительно, ведь прошло уже две недели. Она делает в блокноте пометку – узнать, заметили ли что-то полицейские, когда приехали на вызов и допрашивали миссис Полссон.

– Да, жаль, – бормочет хозяйка. – Джилли так хотела побывать в Майами… все эти пальмы и розовые фламинго…

Она разливает кофе и ставит на место стеклянный кофейник, делая это неуклюже, нерасчетливым движением.

– Летом Джилли собиралась к отцу. – Женщина устало опускается на дубовый стул с высокой прямой спинкой. – Может быть, они бы тоже никуда не поехали и она бы так и просидела в Чарльстоне. Раньше она там не бывала. – Миссис Полссон опускает локти на стол. – И на побережье тоже. И океан не видела. Только в кино да по телевизору, хотя я и не позволяла ей долго его смотреть. Вы меня вините, да?

– Ее отец живет в Чарльстоне? – спрашивает Скарпетта, хотя и знает уже об этом.

– Да. Переехал туда прошлым летом. Работает врачом, живет в шикарном доме, чуть ли не на берегу. Этот дом что-то вроде местной достопримечательности. Даже включен в туристический маршрут. Знаете, люди платят, чтобы полюбоваться садом. Сам он, конечно, в этом саду ничего не делает, ему на такие вещи наплевать. Если что-то нужно, всегда можно нанять работника или поручить кому-то другому. Так и с похоронами. Я вам так скажу, это его адвокаты во всем виноваты. Они все устроили. Только чтобы досадить мне. Потому что я хочу, чтобы она осталась здесь, в Ричмонде, а он назло мне требует перевезти ее в Чарльстон.

– В чем он специализируется?

– Так, во всем понемногу. Вообще-то он врач общей практики и еще авиационный врач. Вы, наверно, знаете, у них там, возле Чарльстона, большая авиабаза, и Фрэнк проверяет пилотов. Сам мне говорил. Любит этим похвастать. Каждый осмотр – семьдесят долларов. Так что дела у него идут неплохо, у Фрэнка. – Она говорит и говорит, почти без пауз между предложениями, едва успевая глотнуть воздуха и слегка раскачиваясь на стуле.

– Миссис Полссон, расскажите про четверг, четвертое декабря. Начните с утра, как вы встали. – Скарпетта знает, к чему это приведет, но если не остановить хозяйку сейчас, она так и будет говорить и говорить о бывшем муже, обходя прочие темы и уклоняясь от вопросов. – Вы рано проснулись?

– Я всегда просыпаюсь в шесть. И тогда тоже в шесть проснулась. Мне и будильник заводить не надо – свой имеется. – Она дотрагивается до головы. – Знаете, я родилась в шесть утра, поэтому и просыпаюсь всегда ровно в шесть. Думаю…

– И что потом? – Перебивать невежливо, но, если не перебить, они не выпутаются из этого клубка отступлений до самого вечера. – Вы сразу встали?

– Конечно, сразу. Я всегда сразу встаю. Иду в кухню, делаю кофе. Потом возвращаюсь в спальню, читаю немного Библию. Если у Джилли занятия, то провожаю ее, смотрю, взяла ли с собой завтрак и все прочее. Обычно ее подвозит приятель. Хоть в этом повезло, у нее есть знакомый, и его мать не возражает, чтобы он за ней заезжал по утрам.

– Четверг, четвертое декабря, две недели назад. – Скарпетта подталкивает миссис Полссон в нужном ей направлении. – Вы встали в шесть, приготовили кофе и вернулись к себе почитать Библию. Так? Что потом? – спрашивает она, когда миссис Полссон отвечает утвердительным кивком. – Вы сидели и читали Библию. Долго?

– Не меньше получаса.

– А к Джилли заходили?

– Сначала я за нее помолилась, дала ей немножко еще поспать. Потом, примерно без четверти семь, зашла к ней. Она еще спала, и вся постель была такая взбитая. – Миссис Полссон снова всхлипывает. – Я сказала: «Джилли? Ах ты моя девочка. Просыпайся и давай съедим немножко манной кашки». И тогда она открыла глазки и прошептала: «Мама, я так кашляла ночью, что у меня вся грудь болит». И вот тогда только выяснилось, что у нас кончился сироп. – Женщина останавливается вдруг и смотрит прямо перед собой широко открытыми, затуманенными глазами. – Странно. Наша собачка тогда лаяла и лаяла. Я только сейчас и вспомнила.

– У вас есть собака? Какая? – Скарпетта делает пометку в блокноте. Она знает, как слушать, как смотреть и как не отвлекать того, с кем разговариваешь, а потому оставляет лишь короткую запись, разобрать которую могут немногие.

– И это еще тоже, – говорит миссис Полссон, и губы ее дрожат, голос срывается, а слезы уже текут по щекам. – Суити сбежала! Ох, Господи. – Она уже почти рыдает и раскачивается все сильнее. – Наша малышка, Суити… Когда я разговаривала с Джилли, она выбежала во двор, а потом пропала. Наверно, кто-то не закрыл калитку. Полиция или «скорая». Мало горя, так еще это… Одно к одному…

Скарпетта закрывает блокнот, кладет его вместе с ручкой на стол и смотрит на хозяйку.

– Суити, какой она породы?

– Ее принес Фрэнк, но какое ему до нее дело. Знаете, он ушел на мой день рождения, всего-то шесть месяцев назад. Как так можно поступать с людьми? И еще сказал: «Присматривай за Суити, если не хочешь, чтобы я отдал ее в собачий приемник».

– Какой породы Суити?

– Ему было наплевать на нее, а знаете почему? Потому что ему на всех наплевать, кроме себя самого, вот почему. Джилли так ее любит, бедняжку… так любит… Если бы вы только знали… – Она плачет и слизывает слезы с губ розовым язычком. – Джилли бы не выдержала, если бы узнала…

– Миссис Полссон, какой породы была ваша собака? Вы заявили о ее исчезновении?

– Заявила? – Миссис Полссон растерянно мигает, в ее глазах появляется осмысленное выражение, и она почти смеется. – Кому заявлять? Полицейским, которые ее и выпустили? Не знаю, как это делается, но одному из них я сказала. Не знаю, правда, кому именно. Так и сказала: «У меня пропала собака!»

– Когда вы в последний раз видели Суити? И еще, миссис Полссон. Я знаю, как вам тяжело, но, пожалуйста, соберитесь и отвечайте на мои вопросы.

– Да какое отношение имеет к этому моя собачка? В любом случае вас ведь собаки не должны интересовать, разве только мертвые. Да и то… Какое дело такому доктору, как вы, до мертвых собачонок.

– Мне до всего есть дело, и я хочу услышать все, что вы можете рассказать.

В этот момент в дверном проеме возникает Марино. Шагов его Скарпетта не слышит, и, когда грузная фигура в тяжелых ботинках возникает вдруг бесшумно, она невольно вздрагивает.

– Марино, ты слышал что-нибудь о собаке? У них пропала собака. Суити. Это… Какой породы? – Она обращается за помощью к миссис Полссон.

– Бассет… совсем еще малышка… – всхлипывает хозяйка.

– Док, – говорит Марино, – можно тебя на минутку?

Глава 16

Люси оглядывается, смотрит на дорогие тренажеры и окна расположенного на третьем этаже спортзала. У ее соседки Кейт есть все необходимое, чтобы поддерживать себя в форме, одновременно любуясь восхитительным видом на Береговой канал, здание Береговой охраны, маяк и раскинувшийся за всем этим океан. К тому же отсюда видна и большая часть владений самой Люси.

Южное окно выходит на заднюю стену соседнего дома, и Люси становится немного не по себе при мысли, что Кейт может легко наблюдать за всем, что происходит у нее в кухне, столовой, гостиной и даже дворике, у бассейна и вдоль плотины. Люси смотрит на узкую дорожку, проходящую у невысокой стены между двумя домами. Скорее всего именно по ней Зверь прошел к задней двери, той самой, что Генри оставила незапертой. Или же он приплыл на лодке. Последнее представляется маловероятным, но нужно учитывать и такой вариант. Обычно лестницу складывают и убирают под замок, но если кто всерьез задумает причалить к дамбе и перебраться на ее территорию, большого труда это не составит. Отсутствие лестницы остановит нормального человека, но только не грабителя, не насильника и не убийцу. Для таких существует оружие.

На столе около беговой дорожки лежит беспроводной телефон, подключенный к телефонной розетке. Рядом с телефонной розеткой – стандартная штепсельная. Люси расстегивает пояс-кошелек, достает передатчик, замаскированный под обычный адаптер, и втыкает его в розетку. Заметить его трудно – шпионское оборудование не бросается в глаза и имеет тот же грязновато-белый цвет, что и розетка. Впрочем, даже если Кейт и заметит его, то вряд ли обратит внимание, а если решит воткнуть в него что-то, хуже не будет – передатчик функционирует от переменного тока. Секунду-другую Люси стоит неподвижно, прислушиваясь, потом выходит из спортзала. Кейт все еще внизу, скорее всего в кухне или где-то еще на первом этаже.

Главная спальня находится в южном крыле – просторная комната с громадной кроватью под балдахином и широким телевизором с плоским экраном напротив кровати. Стены со стороны океана – стеклянные. Отсюда, сверху, открывается прекрасный вид на заднюю часть соседского дома. При желании можно даже заглянуть в верхние окна. Что не есть хорошо, думает Люси, оглядываясь и замечая на полу, около прикроватного столика, пустую бутылку из-под шампанского, высокий тонкий бокал и дамский роман. Ее богатенькая и любопытная соседка имеет возможность видеть слишком многое из того, что происходит в доме Люси, – при условии, конечно, что жалюзи открыты. Обычно они закрыты. Слава Богу.

Мысленно она возвращается в то утро, когда едва не убили Генри, и пытается вспомнить, были жалюзи открыты или нет, и, вспоминая, замечает телефонную розетку под прикроватным столиком. Хватит ли времени отвинтить и заменить пластинку? Люси прислушивается, не шумит ли лифт, неслышны ли шаги на лестнице, – ни звука. Она опускается на пол и достает из пояса маленькую отвертку. Шурупы завинчены не сильно, и их всего два – считанные секунды работы. Люси снова прислушивается и заменяет снятую пластинку точно такой же бежевой, внутри которой, однако, спрятан миниатюрный передатчик. Нехитрое приспособление позволит прослушивать все телефонные разговоры по данной линии. Еще несколько секунд, и Люси вставляет на место телефонный шнур, поднимается и выскальзывает из спальни как раз в тот момент, когда из кабины лифта выходит Кейт с двумя хрустальными бокалами, наполненными почтило краев бледно-оранжевой жидкостью.

– Это что-то, – говорит Люси.

– Ваш, должно быть, тоже что-то. – Кейт протягивает ей бокал. «А то ты не знаешь, – думает Люси. – Шпионишь, наверно, каждый день».

– Вы должны устроить для меня ознакомительную экскурсию, – говорит Кейт.

– В любое время. Только я ведь часто в разъездах. – Резкий запах шампанского бьет ей в нос. Люси больше не пьет. Она прошла свой путь, познала истину и больше не притрагивается к алкоголю.

Глаза у Кейт блестят, и держится она свободнее, чем всего лишь несколько минут назад. Она уже отъехала от станции и быстро приближается к пункту назначения. Наверное, пока была внизу, успела опрокинуть пару бокалов. Люси сильно подозревает, что если у нее шампанское, то у Кейт скорее всего что-то покрепче – возможно, шампанское с водкой.

Кейт делает глоток. Люси держит бокал у рта.

– Я выглянула из вашего окна в спортзале. Вы, наверно, могли бы увидеть каждого, кто появляется на моей территории.

– Вот именно, могла бы. В том-то и дело, милая. – Говорит Кейт медленно, слова растягивает – ее путешествие к счастью началось. – Нет привычки подглядывать. Куда за чужой жизнью наблюдать, если за своей не успеваешь.

– Я могу воспользоваться дамской комнатой? – спрашивает Люси.

– Конечно. Воспользуйся. Туда. – Она указывает в сторону северного крыла, немного покачиваясь на широко расставленных ногах.

Люси идет в ванную комнату – с парилкой, громадной ванной, двумя туалетами и биде. Половину содержимого бокала она выливает в унитаз и смывает. Потом, выждав несколько секунд, возвращается на площадку, где стоит, потягивая шампанское и кивая головой, Кейт.

– Какое у тебя любимое шампанское? – спрашивает Люси, вспоминая пустую бутылку около кровати.

– А оно бывает разное? – смеется соседка.

– Конечно. Почему бы и нет? Все ведь зависит от того, сколько ты хочешь потратить.

– Кроме шуток. Я не рассказывала, как мы с Джеффом отрывались в парижском «Рице»? Нет, не рассказывала. Я же тебя почти не знаю, да? Но чувствую, мы с тобой подружимся. – Кейт уводит в сторону, и она хватает Люси за руку и начинает ее поглаживать. – Мы были… нет, подожди. – Делает еще глоток, не выпуская руки Люси. – Конечно, мы остановились в «Отель де Пари» в Монте-Карло. Бывала там?

– Заезжала как-то на «энцо».

– На «энцо»? Подожди-ка. Это который, серебристый или черный?

– Нет, «энцо» – красный. Его здесь нет. – Люси лишь ненамного отступает от правды. «Энцо» действительно красный, и его действительно здесь нет, потому что у нее только черный и серебристый.

– Ага, значит, в Монте-Карло ты была. В «Отеле де Пари». – Кейт все еще мнет ей руку. – Ну так вот, мы с Джеффом отправились в казино.

Люси кивает и подносит бокал к губам, делая вид, что собирается выпить.

– И я совершенно случайно наткнулась на игровые автоматы. Ты не поверишь, но мне повезло сразу на двух! – Она допивает бокал, но не выпускает руку Люси. – Знаешь, а ты очень сильная. Ну вот… В общем, я сказала Джеффу: «Эй, милый, надо отметить…» Да, я тогда еще называла его милым, а не задницей. – Кейт смеется и смотрит на пустой хрустальный бокал. – В общем, вернулись мы в отель… помню, номер назывался апартаменты Уинстона Черчилля… и знаешь, что заказали?

Люси пытается решить, пора ли уходить сейчас или все же стоит подождать, пока Кейт сделает кое-что похуже того, что делает в этот самый момент. Ее прохладные костлявые пальцы впиваются в локоть, и она снова и снова тянет Люси к себе.

– «Дом»?

– Нет, нет, дорогуша. Только не «Дом Периньон». Mais non! Я тебе так скажу, это просто газировка с сиропом для богатеньких. Хотя, заметь, я не говорю, что оно мне не нравится. Но мы тогда так разошлись, что решили: а, будь что будет и заказали «Кристалл роз». Пятьсот шестьдесят с чем-то евро за бутылку. Это, конечно, цена «Отеля де Пари». Ну, ты его пила?

– Не помню.

– Значит, не пила. Иначе бы, поверь мне, запомнила. Кто попробовал «Роз», для того все остальное не существует. Остается только оно. Но слушай дальше. Нам показалось мало, и мы с «Кристалла» перешли на «Руж дю шато-Марго». – Название шампанского Кейт произносит на вполне приличном французском, что даже удивительно для человека, подъезжающего к конечной станции алкогольного путешествия.

– Допьешь мое? – Люси поднимает бокал, сдерживая натиск Кейт. – Давай поменяемся. – Она отдает соседке наполовину полный бокал и забирает у нее пустой.

Глава 17

Он помнит, как она пришла однажды поговорить с его боссом, посчитав то, что взбрело ей в голову, достаточно важным, чтобы совершить поездку на грузовом лифте. А уж на что мерзкое было устройство.

Железное, ржавое, и дверцы в нем закрывались не так, как в нормальном лифте, с боков, а сходились к середине сверху и снизу и щелкали, встречаясь, будто челюсти. Была, конечно, и лестница. Согласно требованиям противопожарной безопасности лестницы должны быть во всех государственных и муниципальных зданиях, но в анатомическом отделении лестницей вообще никто не пользовался, и уж, конечно, не Эдгар Аллан Поуг. Когда нужно было подняться в морг или спуститься под землю, в анатомичку, он каждый раз, захлопывая железные двери кабины с длинным железным рычагом внутри, чувствовал себя Ионой, проглоченным заживо. Поржавевший стальной пол был усыпан пылью, пылью из человеческого пепла и костей, а в углу проклятой тесной клетки стояла обычно каталка, и никому не было дела до того, что оставил в ней Поуг.

Кроме нее. К несчастью, ей до всего было дело.

В то утро, о котором думает Поуг, сидя в раздвижном кресле в своих голливудских апартаментах и полируя бейсбольную биту носовым платком, Скарпетта вошла в кабину в длинном белом халате поверх зеленой рабочей формы. Ему никогда не забыть, как тихо, бесшумно шла она по выстеленному коричневой плиткой коридору того подземного мира, в котором он проводил свои дни, а позднее и ночи, у нее были тапочки на резиновой подошве – наверное, чтобы не поскользнуться, – и легкая походка, что удивительно, потому что порой ей приходилось проводить на ногах по несколько часов кряду, вскрывая мертвецов у себя наверху. Странно, но к ее работе, заключавшейся в том, что она резала людей, все относились с уважением, потому что она врач, а он, Поуг, никто. Он не закончил школу, хотя в резюме написано, что закончил. Эта ложь, как и другие обманы, так и осталась нераскрытой.

– Это нужно прекратить. Нельзя оставлять каталку в лифте, – сказала она Дэйву, начальнику Поуга, странноватому сутулому парню с темными кругами под глазами и растрепанными крашеными волосами. – Вы, наверное, пользуетесь этой каталкой в крематории, поэтому в кабине полно пыли, а это нехорошо. И возможно, опасно для здоровья.

– Да, мэм, – ответил Дэйв, поднимая из вделанной в пол ванны с розовым формалином обнаженное розовое тело. Тела поднимали с помощью блока, цепляя покойника крючьями за оба уха. По крайней мере так делалось в те времена, когда там работал Эдгар Аллан. – Но каталка не в лифте. – Он указал глазами в сторону побитой, облезшей и местами ржавой тележки, которая стояла у стены, прикрытая мятой полупрозрачной накидкой.

– Я просто напоминаю вам, пока не забыла. Служебным лифтом здесь пользуются немногие, но это не значит, что мы не должны содержать его в чистоте и порядке. Нельзя оскорблять чувства людей.

Вот так Поуг узнал, что она считает его работу оскорбляющей чувства. А как еще, скажите на милость, понимать такое замечание? Да вот только покойников, завещавших тела науке, постоянно не хватает, студентам-медикам не на чем постигать премудрости профессии, и в конце концов где была бы сама Скарпетта без этих самых мертвецов? Где бы она была без трупов, поставляемых Эдгаром Алланом Поугом, пусть даже сама в бытность студенткой ни с одним из них лично и не познакомилась. В колледж Скарпетта ходила давно – она старше лет на десять – и не в Ричмонде, а в Балтиморе.

В тот раз она не разговаривала с Поугом, хотя в спесивости он ее обвинить не может. Каждый раз, спускаясь в анатомическое отделение по каким-то своим вопросам, Скарпетта здоровалась с ним: «Доброе утро, Эдгар Аллан», спрашивала, как дела и где Дэйв. Но в тот раз она к нему не обратилась, а быстро прошла по длинному коридору. Может быть, не заговорила, потому что не заметила его. Потому что искала не его. А если бы искала, если бы посмотрела по сторонам, то увидела бы его у печи, где он, как какая-нибудь Золушка, подметал пыль и кусочки костей, которые только что разбил своей любимой битой.

Так или иначе, важно то, что Скарпетта не посмотрела. Он же, укрывшись в полутемной бетонной нише у печи, смотрел туда, где Дэйв поднимал из ванны розовую женщину. Цепи шли ровно, слегка подрагивая, и женщина покачивалась в воздухе с приподнятыми руками и ногами, как будто все еще сидела в ванне, и тусклый флуоресцентный свет отражался от стальной опознавательной таблички, висевшей у нее на левом ухе.

Наблюдая за ней, Поуг испытывал нечто вроде гордости.

– В новом корпусе, Дэйв, ничего подобного больше не будет. Никаких цепей и крючьев. Будем забирать из холодильников и отвозить в крематорий на тележках. Это же варварство…

– Да, мэм, – сказал Дэйв. – Холодильники – это хорошо. Хотя в ванны помещается больше. – Он нажал кнопку, механизм остановился, и женщина стала раскачиваться, словно на качелях.

– Если, конечно, мне удастся найти немного места. Вы же знаете, как обстоят дела; отвоевывать приходится буквально каждый квадратный фут. Все зависит от площади. – С этими словами Скарпетта подняла голову и задумчиво оглядела свое королевство.

Эдгар Аллан Поуг до сих пор помнит, что подумал тогда: «Ладно, пусть это все: выстеленный коричневой плиткой пол, ванны, крематорий и комната для бальзамирования – сейчас твое королевство. Но когда тебя здесь нет, а это девяносто девять процентов времени, королевство принадлежит мне. И все те, кого сюда привозят, кого перегружают, кто сидит в ваннах, болтается на крючьях и отправляется на поддонах в печь, мои подданные и друзья».

– Я рассчитывала позаимствовать у вас кого-нибудь, кто еще не забальзамирован, – сказала Скарпетта, глядя на висящую на цепях розовую женщину. – Может быть, еще успела бы…

– Эдгар Аллан – парень проворный. Я и предупредить не успел, как он уже провел бальзамирование и отправил ее в ванну, – ответил Дэйв. – Свежих на данный момент нет.

– Ее никто не востребовал?

– Эдгар Аллан? – окликнул его Дэйв. – Эту женщину никто не востребовал?

Поуг солгал тогда, зная, что Скарпетта никогда не возьмет востребованное тело. Но он знал, что старухе было бы наплевать, как с ней обойдутся, – она всего лишь хотела посчитаться с Богом за кой-какие несправедливости.

– Что ж, пусть так. Не люблю менять график.

– Извините, – сказал Дэйв. – Понимаю, проводить демонстрацию на набальзамированном теле не самый лучший вариант.

– Не беспокойтесь. – Скарпетта похлопала его по плечу. – Знаете, сегодня у нас ни одного покойника. Редчайший случай. И надо же так случиться, что именно сегодня мы принимаем курсантов из полицейской академии. Что ж, пришлите ее наверх.

– Так и быть, сделаю одолжение, – подмигнул Дэйв, позволявший себе иногда флиртовать с Кей. – Раз уж пожертвования оскудели.

– Хорошо еще, что люди не видят, что с ними здесь делают, а иначе этих пожертвований и вовсе бы не было, – бросила она и повернула к лифту.

Потом Поуг помог Дэйву снять последнее жертвенное тело, и они положили его на ту самую каталку, что вызвала недовольство Кей. Он прокатил ее подлинному, выстеленному коричневой плиткой коридору, вкатил в кабину служебного лифта, поднял на один уровень и вывез в другой коридор, думая, что о такой прогулке старушка уж точно не мечтала. У нее такого и в мыслях не было. А ведь могла бы и догадаться. Он же разговаривал с ней. Рассказывал, что и как. Даже перед самой смертью.

Пластиковый саван тихонько шуршал, колеса поскрипывали, а он вез ее по коридору, вымощенному белой плиткой и пахнущему дезодорантом, до самых дверей прозекторской.

– Вот что случилось с миссис Арнетт, мама, – говорит Эдгар Аллан Поуг, перебирая разложенные на голых коленях фотографии старушки с крашеными волосами. – Знаю, звучит ужасно, но на самом деле все не так. Уверен, она предпочла бы компанию молодых полицейских обществу неблагодарного студента-медика. Чудная история, правда, мама?

Глава 18

Спальня не такая уж и маленькая – место нашлось и для кровати, и для небольшого столика слева от изголовья, и для комода с зеркалом возле встроенного шкафчика. Мебель дубовая, не антикварная, конечно, но и не новая и вполне симпатичная. Стена вокруг кровати оклеена живописными постерами.

Джилли Полссон спала у ступенек Дуомо в Сиене, а вставала под сенью дворца Домициана на Палатинском холме в Риме. Свои длинные светлые волосы девочка расчесывала, стоя перед высоким зеркалом возле флорентийской пьяцца Сайта-Кроче с известной статуей Данте. Там же она, наверное, и одевалась, не зная, возможно, кто такой Данте и где эта далекая страна Италия.

Марино стоит возле окна, которое выходит на задний двор. Объяснений не требуется, потому что все ясно без слов. Нижний край окна находится примерно в четырех футах от земли, а закрывается оно на две задвижки, которые, если их прижать, позволяют легко сдвинуть раму вверх.

– Они не держат, – говорит Марино, демонстрируя, как легко и просто можно открыть окно. На руках у него перчатки.

– Детектив Браунинг должен знать об этом, – говорит Скарпетта, тоже натягивая белые хлопчатобумажные перчатки, которые от постоянного пребывания в кармашке сумочки успели немного замызгаться. – Но ни в одном отчете упоминаний о сломанном оконном замке я не встречала. Замок ведь взломан, да?

– Нет. – Марино опускает раму. – Просто старый, вот и не работает. Интересно бы узнать, она хоть раз окно открывала? Трудно поверить, что все произошло случайно. Представь, кто-то идет мимо, видит, что девочка не пошла в школу и осталась дома, а мамаша куда-то убежала. Он останавливается, чешет затылок и говорит себе: эй, а не залезть ли в дом, потом толкает раму – ух ты, а мне подфартило, защелка-то сломана.

– По всей вероятности, кто-то заранее знал, что окно не закрывается.

– Вот и я так думаю.

– Значит, этот кто-то либо бывал в доме, либо имел возможность наблюдать за ним и собирать информацию.

– Угу. – Марино отходит к комоду и выдвигает верхний ящик. – Надо поразузнать насчет соседей. Самое удобное место для наблюдения – вон оттуда. – Он кивает в сторону окна со сломанной защелкой, из которого виден заброшенный домик с покатой, крытой шифером крышей и мхом на карнизах. – Выясню, узнавали ли копы, кто там. – Он с такой легкостью называет полицейских копами, как будто в полиции никогда не служил. – Может, сосед заметил кого-нибудь, может тут кто-то болтался. В общем, я подумал, что тебе будет интесно взглянуть.

Марино опускает руку в ящик комода и достает черный мужской бумажник из грубоватой кожи, уголки которого немного загнуты, как часто бывает, если его носят в заднем кармане. Он открывает бумажник – в нем просроченные водительские права на имя Франклина Адама Полссона, родившегося 14 августа 1966 г. в Чарльстоне, Южная Каролина. Права выданы в штате Виргиния.

– Отец, – говорит Скарпетта, вглядываясь в фотографию улыбающегося мужчины со светлыми волосами, твердым подбородком и серо-голубыми, цвета зимы, глазами. Мужчина довольно приятен, но Скарпетте трудно составить какое-то определенное мнение о человеке на основании одной лишь фотографии с водительских прав. Может быть, он холоден. Или равнодушен. Что-то в нем есть, но она не знает, что именно, а потому испытывает неясное беспокойство.

– Понимаешь, мне это показалось немного странным, – говорит Марино. – Верхний ящик будто какое-то святилище. Посмотри на футболки. – Он достает тонкую стопку аккуратно сложенных белых футболок. – Мужские. Большого размера. Возможно, отцовские. На некоторых пятна и дырки. А вот письма. – Марино протягивает ей с десяток конвертов, на которых значится адрес в Чарльстоне. – И еще вот это. – В толстых, неуклюжих пальцах появляется засохшая красная роза с длинным черенком. – Ты думаешь то же, что и я?

– Похоже, она не очень старая.

– Вот именно. – Он осторожно убирает розу в ящик. – Две или три недели, а? Сколько? Ты же выращиваешь розы. – Марино задает вопрос таким тоном, будто каждый, у кого в саду растут розы, должен непременно быть экспертом по засушенным цветам.

– Не знаю. По крайней мере ей не несколько месяцев. Она еще даже не совсем засохшая. Что ты хочешь? Проверить комнату на отпечатки? Ну уж это они должны были и сами сделать. Черт, чем только люди занимались?

– Строили предположения и из них исходили. Я схожу за чемоданчиком, он у меня в машине. Проверю на отпечатки окно, раму, подоконник, вот этот комод, особенно верхний ящик. Вот, наверно, и все.

– Ладно. Только имей в виду, теперь это место преступления, так что поаккуратней. Здесь и без того столько народу побывало. – Скарпетта ловит себя на том, что назвала спальню местом преступления – впервые за все время.

– Потом, наверно, прогуляюсь во дворе. Хотя… как-никак уже две недели прошло. Какие-то какашки от малыша Суити, может, и остались бы, если бы погода сухая стояла, но мы-то знаем, какие дожди здесь прошли. Мало всего остального, так еще и собака пропала. А Браунинг ничего не сказал.

Скарпетта возвращается в кухню, где оставила миссис Полссон. Женщина по-прежнему сидит за столом, на том же стуле, в той же позе, так же глядя перед собой в никуда. В душе она знает, что дочь умерла не от гриппа. Как можно всерьез верить в такую ерунду?

– Вам кто-нибудь объяснил, почему ФБР заинтересовалось обстоятельствами смерти Джилли? – спрашивает Скарпетта. опускаясь напротив нее. – Что сказала полиция?

– Не знаю. Я не смотрю такое по телевизору, – рассеянно бормочет хозяйка.

– Какое «такое»?

– Все эти полицейские шоу. Фильмы про ФБР. Криминальную хронику. Никогда не смотрела.

– Но вы ведь знаете, что к расследованию привлечено ФБР. – Чем больше Скарпетта общается с миссис Полссон, тем сильнее беспокоит ее психическое состояние этой одинокой женщины. – Вы разговаривали с кем-то из ФБР?

– Да, с той женщиной. Я же вам говорила. Ничего особенного она не спрашивала, задавала обычные вопросы, сожалела, что приходится меня беспокоить. Сидела там же, где вы сейчас, расспрашивала о Джилли и о Фрэнке, не видела ли я чего-то подозрительного. Ну, например, не знакомилась ли Джилли с чужими, давно ли встречалась с отцом, что у нас за соседи. Очень интересовалась Фрэнком.

– Как вы думаете, почему? Что она спрашивала о Фрэнке? – закидывает удочку Скарпетта, представляя улыбающегося блондина с твердым подбородком и серо-голубыми глазами.

Миссис Полссон смотрит на белую стену слева, как будто ее внимание привлекло что-то интересное и необычное, но на стене ничего нет.

– Я не знаю, почему она о нем расспрашивала. Женщины ведь всегда больше мужчинами интересуются. – Она заметно напрягается, и голос ее почти дрожит. – Так ведь всегда бывает.

– А где он сейчас? Я имею в виду, в данную минуту?

– В Чарльстоне. Иногда мне кажется, что мы развелись сто лет назад. – Она ковыряет под ногтем и снова смотрит на стену так, словно там что-то есть, но только там нет ничего, абсолютно ничего.

– Какие у них с Джилли были отношения?

– Она его боготворила. – Миссис Полссон вздыхает, медленно, глубоко и бесшумно, глаза ее становятся еще шире, а голова начинает вдруг покачиваться на тонкой шее, словно с трудом сохраняет на ней равновесие. – Он был для нее образцом и примером. В гостиной, под окном, стоит диван. Самый обычный диван, ничего особенного, если не считать, что там было его место. Там он читал газеты, оттуда смотрел телевизор. – Она снова глубоко вздыхает. – После того как Фрэнк ушел, Джилли с этого дивана почти не слезала. Мне даже приходилось ее сгонять. – Пауза. – Он плохой отец. Но ведь так всегда и случается, да? Мы любим то, чего у нас нет.

От спальни Джилли доносятся шаги. Теперь Марино снова ступает тяжело, не маскируясь.

– Мы любим тех, кто не любит нас, – вздыхает миссис Полссон.

После возвращения в кухню Скарпетта не сделала ни одной записи и теперь сидит, положив руки на блокнот.

– Как зовут эту женщину из ФБР?

– Сейчас… Карен. Сейчас вспомню. – Миссис Полссон закрывает глаза и трет лоб дрожащими пальцами. – Я уже ничего не запоминаю. Сейчас… минутку… Вебер. Да, Карен Вебер.

– Из ричмондского отделения?

В кухню входит Марино. В одной руке у него черная пластиковая коробка, в другой – бейсболка. Последнюю он снял, должно быть, из уважения к женщине, матери убитой девочки.

– Не знаю. Наверно. У меня где-то есть ее карточка. Только вот куда я ее положила?

– Вы знаете, откуда у Джилли красная роза? – спрашивает от порога Марино. – У нее в спальне красная роза.

– Что?

– Мы вам покажем. – Скарпетта поднимается из-за стола и с сомнением смотрит на хозяйку – как-то она отреагирует на то, что сейчас узнает? – И мне хотелось бы объяснить вам кое-что.

– Да? Конечно. – Миссис Полссон встает немного неуверенно. – Красная роза?

– Когда Джилли в последний раз видела отца? – спрашивает Скарпетта, когда они подходят к спальне вслед за Марино.

– На День благодарения.

– Она ездила к нему? Или он приезжал сюда повидаться с ней? – мягко продолжает Скарпетта, замечая, что в холле как будто потемнело и похолодало.

– Впервые слышу о красной розе. Никогда ее не видела.

– Мне пришлось заглянуть в ящики, – вставляет Марино. – Вы же понимаете, что так нужно.

– Нужно? Проверять ящики, когда ребенок умер от гриппа?

– Полиция их уже проверила. Может быть, вас просто не было в комнате, когда они осматривали там все и делали фотографии.

Марино отступает в сторону и пропускает миссис Полссон в комнату дочери. Она доходит до комода и останавливается у стены. Марино выуживает из кармана перчатки, натягивает на свои здоровенные руки, выдвигает верхний ящик и показывает хозяйке увядшую и почти засохшую розу, которая так и не раскрылась. Скарпетта часто видит такие в универсамах, где они продаются в прозрачных пластиковых упаковках по цене от одного до полутора долларов.

– Я не знаю, что это такое. – Миссис Полссон смотрит на цветок и заливается краской, становясь почти такой же пунцовой, как эта увядшая роза. – Понятия не имею, откуда она у нее.

Марино вроде бы никак не реагирует.

– Вы, когда вернулись домой из аптеки, видели розу в ее спальне? – спрашивает Скарпетта. – Может быть, ее принес кто-то, кто посещал Джилли во время болезни? Может быть, ее парень? У нее был бойфренд?

– Не понимаю, – отвечает миссис Полссон.

– Ладно. – Марино кладет розу на комод, чтобы она оставалась на виду. – Вернувшись домой из аптеки, вы прошли сюда. Давайте начнем сначала. С того, как вы припарковали машину. Где вы ее оставили?

– Перед домом. Прямо на дорожке.

– Вы всегда ее там оставляете?

Она утвердительно кивает и медленно, опасливо переводит взгляд на кровать, аккуратно застеленную серо-голубым, как глаза у ее бывшего мужа, покрывалом.

– Не хотите присесть? – спрашивает Скарпетта и выразительно смотрит на своего спутника.

– Я принесу стул, – предлагает Марино и выходит из комнаты, оставляя женщин с давно увядшей розой и образцово убранной кроватью.

– Я итальянка, – говорит Скарпетта, рассматривая постеры на стенах. – Родилась, конечно, здесь, но мои бабушка и дедушка жили в Вероне. Вы бывали в Италии?

– Фрэнк был в Италии. – Больше миссис Полссон о постерах сказать нечего.

Скарпетта смотрит на нее.

– Знаю, это тяжело, но чем больше вы нам расскажете, тем вернее мы сумеем помочь.

– Джилли умерла от гриппа.

– Нет, миссис Полссон. Она умерла не от гриппа. Я осмотрела вашу дочь. Я видела слайды. У нее была очаговая пневмония, но Джилли уже шла на поправку. На руках и на спине у вашей дочери обнаружены синяки. Вы можете объяснить, откуда они взялись?

Миссис Полссон шокирована.

– Нет. Но как это могло случиться? – Она смотрит на кровать, и глаза ее снова наполняются слезами.

– Может быть, она ударилась обо что-то? Свалилась? Например, с кровати.

– Нет, не помню.

– Давайте восстановим все шаг за шагом. Выходя из дома, вы заперли дверь на ключ?

– Да. Я всегда так делаю.

– И дверь была заперта, когда вы вернулись?

Марино выжидает, давая шанс Скарпетте. Он и действуют в унисон, легко и без предварительной подготовки, как будто исполняют хорошо знакомый обоим танец.

– Думаю, что да. Помню, что открыла дверь ключом. И сразу позвала ее, чтобы она знала, что это я вернулась. Джилли не ответила, и я подумала… подумала… что она уснула и что это хорошо, потому что ей нужен сон. – Миссис Полссон роняет слезы. – Я подумала, что она уснула с Суити, и еще крикнула: «Эй, надеюсь, ты не притащила Суити в постель».

Глава 19

Она бросила ключи, как обычно, на столик под вешалкой. Через фрамугу над дверью в обшитую темными панелями прихожую просачивался тонкой полоской солнечный свет. В его лучах плавали крохотные белые пятнышки пыли. Она сняла пальто и повесила его на крючок.

– Я звала ее: «Джилли, милая!» – рассказывает миссис Полссон женщине-доктору, чье имя уже забыла. – «Я дома. Суити с тобой? Где Суити? Если он с тобой в постели, а я знаю, что так оно и есть, то вот увидишь, ему это понравится. Приучишь и потом не отучишь. И не говори, что он сам к тебе забрался, у щенка слишком короткие лапки, чтобы залезать на кровать».

Она прошла в кухню, поставила на стол пакеты с покупками. Решила, что раз уж выехала, то надо бы заскочить в бакалейный, и свернула в торговый центр на Уэст-Кэри-стрит. Достала из пакета и поставила на стол две банки куриного бульона. Открыла холодильник. Взяла упаковку куриных окорочков и положила в раковину – размораживаться. В доме было тихо. Она слышала, как тикают часы в кухне, монотонно и размеренно – тик-так, тик-так. Обычно она не замечала этого тиканья, потому что замечать приходилось слишком многое другое.

Она нашла в ящике ложку. В шкафчике – стакан. Налила холодной воды из-под крана. И понесла все – стакан с водой, ложечку и бутылочку с сиропом от кашля – в комнату Джилли.

– Я вошла в ее комнату, – рассказывает миссис Полссон, – и спросила: «Джилли, что такое?» Потому что увидела… Я даже не поняла. «Джилли? Где твоя пижама? У тебя жар? Господи, где градусник? Только не говори, что у тебя снова температура».

Джилли лежала на кровати лицом вниз, голая. Полностью голая. Руки у нее были вытянуты над головой. Золотистые волосы рассыпались по подушке. Ноги согнуты, как у лягушки.

Боже…

У нее вдруг сами собой затряслись руки. Покрывало, простыня и одеяло сбились к задней спинке кровати и свисали с матраса до самого пола. Суити на кровати не было, и это почему-то отпечаталось у нее в голове. Она настолько опешила и растерялась, что даже не заметила, как все, что было в руках – пузырек с сиропом, ложечка и стакан с водой, – выскользнуло из пальцев и упало на пол. Пальцы тоже разжались сами собой, и она очнулась только тогда, когда стакан и бутылочка покатились по полу, а вода разлилась по половицам. Вот тогда она закричала, схватила дочку ставшими вдруг как будто чужими руками за теплые плечи, встряхнула ее, перевернула и закричала.

Глава 20

Руди ушел куда-то и еще не вернулся. В кухне Люси видит последнюю составленную службой шерифа сводку происшествий по округу Броуард. Ничего особенного. В числе прочего сообщение о нарушении границ частной собственности; неустановленный нарушитель может быть связан с уже имевшим место на той же территории взломом и незаконным проникновением.

Рядом со сводкой большой конверт из плотной бумаги, а в нем сделанный карандашом рисунок глаза. Полицейский его не взял. Молодец, Руди, хорошая работа. Теперь с рисунком можно будет поработать основательнее. Люси смотрит на окно соседнего дома. Как там Кейт? Пустилась ли, достигнув конечного пункта, в обратный путь? Люси невольно вспоминает вкус шампанского, и ее передергивает от отвращения. О шампанском она знает все, как знает все о флирте с незнакомцами, которые кажутся тем симпатичнее и милее, чем больше выпито алкоголя. Она знает об этом все и не хочет снова пускаться в это путешествие, а когда кто-то или что-то напоминает о прошлом, она съеживается от страха и чувствует глубокое сожаление.

Хорошо еще, что Руди куда-то ушел. Если бы он узнал о случившемся, то тоже вспомнил бы кое-что, и оба надолго замолчали бы, глубже уходя в себя и закрываясь друг от друга, и молчали бы до тех пор, пока не поругались бы и не преодолели еще одно мучительное для обоих воспоминание. Пьяная, Люси брала то, что – как ей представлялось – хотела, и только потом с опозданием понимала, что взяла совсем не то, что хотела, и что ее либо воротит от этого, либо совсем не цепляет, и это при условии, что она вообще помнила, что взяла или сделала, потому что многое просто забывалось. Для человека, которому идет третий десяток, Люси забыла очень многое. Когда такое случилось в последний раз, она стояла холодной зимней ночью на балконе тридцатого этажа какой-то квартиры в Нью-Йорке и на ней не было ничего, кроме коротких шортов, а происходило это с ней в Гринич-Виллидж, куда она попала неизвестно как и с кем.

Люси и поныне не знает, каким ветром ее занесло на балкон, и лишь предполагает, что, возможно, она шла в ванную, не там повернула, открыла не ту дверь и, может быть, уже собиралась перекинуть ногу через перила, думая, что перед ней ванна или что-то еще. Она могла запросто перекинуть вторую ногу и пролететь тридцать этажей до встречи со смертью. Тетя получила бы отчет о вскрытии и решила – как и ее коллеги, – что Люси совершила самоубийство в состоянии алкогольного опьянения. И никакие тесты и экспертизы не выявили бы тот факт, что Люси, оказавшись в квартире кого-то, с кем только что познакомилась, всего лишь отправилась спросонья в ванну и шагнула не в ту дверь. С кем и как она познакомилась, это уже другая история, вспоминать которую не хочется.

Та история – последняя из ей подобных. Люси объявила войну спиртному, чтобы посчитаться с ним за все. Теперь она не пьет. Теперь запах алкоголя напоминает запах нелюбимых любовников, тех, до кого она бы и не дотронулась на трезвую голову. Люси смотрит на соседский дом, потом выходит из кухни и поднимается на второй этаж. Хорошо уже хотя бы то, что в выборе Генри решение принималось без совета с бутылкой. Слава Богу…

У себя в кабинете Люси включает свет и открывает черный дипломат, который внешне ничем не отличается от обычного, но имеет особо прочный корпус и вмещает в себя ЦУГН – Центр удаленного глобального наблюдения, позволяющий подключаться к беспроводным приемникам в любой части света. Она проверяет, не требуется ли подзарядка, работают ли все четыре канальных репитера и записывают ли рекордеры, потом подключается к телефонной линии, включает ресивер и надевает наушники – может быть, ее новая знакомая уже разговаривает с кем-то по телефону из спортзала или спальни. Кейт ни с кем не разговаривает, а потому в наушниках тихо и записывать нечего. Люси сидит за столом, смотрит в окно на прыгающие по воде солнечные зайчики, на трепещущие под порывами ветра пальмы и слушает.

По прошествии нескольких минут она снимает наушники, кладет их на стол, переносит дипломат на другой стол и ставит рядом с формирователем изображений. Освещение в комнате меняется, облака то закрывают солнце, то пробегают мимо. Люси надевает белые хлопчатобумажные перчатки, вынимает из конверта рисунок с глазом и кладет на чистый лист черной бумаги. Потом снова садится, надевает наушники, достает из ящика стола баночку с нингидрином, снимает колпачок и начинает опрыскивать рисунок. Хотя спрей не содержит хлорофтороуглеродов и считается безвредным, но в каком-то особенном расположении к человеку заподозрить егодовольно трудно. Капельки тумана попадают на легкие, и Люси кашляет.

Она снова снимает наушники, поднимается, берет влажный вонючий лист и идет за стоящим на термоустойчивой подкладке утюгом. Нагревается он быстро, и Люси, нажав кнопку, проверяет, работает ли режим отпаривания. Потом кладет лист на термоподкладку, поднимает утюг и, держа его на высоте чуть более четырех дюймов над рисунком, включает пар. Буквально через считанные секунды бумага начинает менять цвет на лиловый, и Люси видит проступившие на ней лиловые следы пальцев. Следы эти не принадлежат ни ей – она знает, в каких местах прикасалась к рисунку, ни Руди – он не трогал его голыми руками, ни полицейскому, которому рисунок даже не показали. Люси действует осторожно, чтобы не попасть паром на клейкую пленку, потому что пленка непористая и не реагирует на нингидрин, а при высокой температуре просто расплавится вместе с имеющимися на ней следами бороздок.

Вернувшись за стол, Люси надевает наушники и очки и кладет листок с лиловыми пятнами под окуляры. Она включает прибор, включает ультрафиолетовую лампу и смотрит на ярко-зеленое поле. От бумаги и перегретых химикалиев исходит неприятный запах. Следы карандаша принимают вид тонких белых линий, а на радужной оболочке глаза проступают бледные отпечатки бороздок. Люси подстраивает фокус, увеличивает резкость до максимальной и видит, что отпечаток содержит достаточно характерных узоров для идентификации. В прошлый раз, проверяя отпечатки, снятые в спальне, она не получила положительного результата, потому что в базе данных не оказалось стандартной карточки Зверя. На сей раз Люси собиралась расширить базу поиска до двух миллиардов отпечатков. Она устанавливает камеру и начинает фотографировать отпечаток.

Минут через пять, когда Люси фотографирует другой отпечаток, чуть смазанный и с менее четко выраженными характеристиками, из наушников доносится первый звук. Люси прибавляет звук, настраивает уровень чувствительности и проверяет, записывает ли рекордер то, что она слышит.

– Что делаешь? – звучит в наушниках нетрезвый голос Кейт. – Нет, в теннис я сегодня не играю.

Замаскированный под адаптер приемник работает отлично. Кейт находится в спортзале, но никаких фоновых шумов нет, да и трудно ожидать, что человек в таком состоянии встанет на беговую дорожку или начнет качать пресс. А вот пошпионить Кейт может и такой возможности не упускает. Похоже, только это ей и остается: подсматривать да напиваться.

– Нет. Знаешь, я, кажется, простудилась. Слышишь, да? Ты бы услышала меня раньше. Нос совершенно заложило.

Поглядывая на красный глазок рекордера, Люси смотрит и на лист под окуляром. Бумага от нагревания свернулась, но лиловые отпечатки на нем проступают отчетливо. Судя по размеру, они вполне могут принадлежать мужчине, однако Люси не спешит с выводами. Если эти лиловые следы, эти выделенные с потом аминокислоты действительно принадлежат Зверю, то они должны совпасть с теми, что остались в спальне.

– Хочешь узнать новость? Моя соседка – кинозвезда. Ну как тебе такое? – Голос Кейт звучит в голове Люси. – Нет, дорогуша, нет. Нисколько не удивилась. Скажу больше, я с самого начала подозревала нечто подобное. Все эти машины, накачанные красавчики… А дом! Боже! Ты представляешь, сколько он стоит? Миллионов восемь, а то и все десять.

Отпечатки его не беспокоят. Он даже не попытался их стереть. И это плохо. Это означает, что ни в каких базах данных их нет и, следовательно, сам он ни в чем преступном уличен не был. Зверь оставляет следы, потому что уверен – сравнивать их просто не с чем. Ладно, посмотрим, думает Люси. Она чувствует его незримое присутствие, как чувствует неотступное внимание Кейт, и в ней закипает злость, мирно спавшая где-то, пока ее не разбудили.

– Теперь ты веришь? А вот фамилия из головы выскочила, хотя она и называла. Конечно. Она мне рассказала. И про своего бойфренда, и про ту девушку, на которую напали и которая потом вернулась в Голливуд…

Люси добавляет звука, и лиловые пятна на листке расплываются, внимание сосредотачивается на том, что говорит соседка. Откуда ей известно, что на Генри напали? В новостях об этом не было ни слова. И сама Люси ни о каком нападении ей не рассказывала.

– Очень… очень… Блондинка, с приятным личиком. Хорошая фигура… худенькая. Они же все такие, голливудский стандарт. Нет, в этом я не уверена. По-моему, он не с ней. Почему? Подумай сама. Если б он был дружок блондинки, то и уехал бы с ней. Нет, ее здесь не было с того самого дня. Ты бы видела, что здесь творилось… полицейские, машины, «скорая помошь»…

«Скорая помошь», черт бы ее побрал! Кейт видела, как кого-то выносят, вот и сделала вывод. Что-то я плохо соображаю, думает Люси. Не прослеживаю связи. К недовольству собой добавляется злость и нарастающая паника. Да что с тобой, думает она и ругает себя за глупость, за несдержанность, за «феррари»…

– Вот и я подумала, почему в новостях ни словом не обмолвились. Обязательно посмотрю… обязательно, – говорит Кейт, и язык у нее заплетается все сильнее. Кейт набралась, но, похоже, останавливаться не собирается. – Да, ты права. Кинозвезда, а в новостях ни слова. Я так тебе скажу, они это все держат в секрете. Конечно, подумай сама…

– Боже, да скажи же ты что-нибудь, чего я не знаю, – бормочет Люси.

Думай, думай! Что-то же она видела.

Черные волоски на кровати. Длинные вьющиеся волоски. Черт! Почему ты ее не спросила?

Люси снимает и кладет на стол наушники. Оглядывается. Рекордер продолжает записывать.

– Черт! – шепчет она. Ни номера телефона, ни фамилии Кейт она так и не узнала, а заниматься поисками сейчас нет ни времени, ни желания. Позвонить? Кейт скорее всего не ответит.

Она переходит к другому столу, включает компьютер и принимается за работу. Два пригласительных билета на премьеру ее нового фильма «Прыжок» в Лос-Анджелесе. Дата – 6 июня. После показа – закрытая вечеринка. Люси распечатывает их на матовой фотобумаге, обрезает по размеру и вкладывает в конверт с запиской: «Дорогая Кейт, спасибо за чудное знакомство! Вопрос на сообразительность: кто та женшина с длинными черными волосами? (Попробуйте угадать!)»

Люси пишет номер сотового, выходит из дому и идет к особняку соседки. Ни на звонок, ни на стук Кейт не отвечает. Она пропустила остановку и скорее всего погрузилась в нирвану. Люси бросает конверт в почтовый ящик и возвращается домой.

Глава 21

Миссис Полссон в ванной, но как попала сюда, не знает.

Ванная старая, здесь все так же, как в начале пятидесятых: похожий на шахматную доску пол из голубых и белых плиток, белая раковина, белый унитаз и белая ванна за сиреневой, с розовыми цветами, шторкой. В стаканчике над раковиной зубная щетка Джилли, на полочке – наполовину пустой тюбик зубной пасты. Миссис Полссон не понимает, как попала сюда.

Она смотрит на щетку и тюбик и плачет еще сильнее. Потом ополаскивает лицо холодной водой, но легче не становится. Миссис Полссон понимает, что нужно взять себя в руки, ей стыдно за свою слабость, и она возвращается в комнату дочери, где ее ждет эта женщина, итальянка, которая живет в Майами. Ее спутник, полицейский, проявил внимание и принес стул, который поставил рядом с кроватью. Полицейский потеет. В комнате холодно, и миссис Полссон замечает, что окно открыто, но полицейскому жарко – лицо его раскраснелось, на лбу блестит пот.

– Все в порядке, успокойтесь, – говорит ей этот одетый в черное мужчина и улыбается. Улыбка не добавляет ему дружелюбия, но ей нравится, как он выглядит. Он вообще ей нравится, хотя она и не знает почему. Ей приятно смотреть на него, и она чувствует что-то, когда смотрит на него или когда он близко. – Садитесь, миссис Полссон. Постарайтесь расслабиться.

– Вы открыли окно? – спрашивает она, опускаясь на стул и складывая руки на коленях.

– Вы не помните, миссис Полссон, – вопросом на вопрос отвечает мужчина, – когда вернулись из аптеки, окно было закрыто или открыто?

– Здесь всегда так душно. В старых домах трудно регулировать температуру. – Она смотрит на полицейского и на женщину-доктора и нервничает из-за того, что сидит около кровати и смотрит на них снизу вверх. Ей не по себе, ей немного страшно и неловко перед ними. – Джилли почти все время открывала окно, может быть, оно и тогда было открыто. Я постараюсь вспомнить. – Шевелится занавеска. Белые, почти прозрачные, шторы трепещут, будто призраки, под холодным ветром. – Да. Думаю, окно было открыто.

– Вы знаете, что защелка сломана? – спрашивает полицейский. Он стоит неподвижно и смотрит на нее, не сводя глаз. Как его зовут? Миссис Полссон пытается вспомнить и не может. Как же его зовут? Маринара или что-то вроде этого.

– Нет, – отвечает она, и холод обволакивает сердце.

Женщина-врач поднимается, подходит к окну, закрывает его – на руках у нее белые перчатки – и смотрит во двор.

– В это время года вид, конечно, унылый, – говорит миссис Полссон, слыша, как тяжело и глухо ухает сердце. – Другое дело – весной…

– Да, представляю, – говорит женщина-врач. В ее манерах есть что-то такое, что одновременно располагает к ней и отпугивает. Впрочем, сейчас миссис Полссон легко напугать. – Люблю возиться в саду. А вы?

– Да. Я тоже… Думаете, кто-то влез через окно? – спрашивает миссис Полссон, замечая на подоконнике и раме следы черного порошка. Тот же порошок и еще что-то похожее на след от маркера виднеется на стекле, как на внутренней, так и на внешней стороне.

– Я снял несколько отпечатков, – сообщает полицейский. – Не знаю, почему это не сделали те копы, что у вас были. Посмотрим, что они нам дадут. Мне придется взять и ваши, чтобы не проверять лишний раз. У вас ведь, как я понимаю, отпечатки не брали?

Она отрицательно качает головой и снова смотрит на черный порошок на подоконнике и оконной раме.

– Кто живет за вашим домом? – продолжает полицейский в черном. – В том старом доме за забором?

– Какая-то женщина. Довольно пожилая. Вообще-то я ее давно уже не видела. Наверное, пару лет. Не могу даже утверждать, что она еще живет там. Последний раз я видела кого-то несколько месяцев назад. Да, месяцев шесть назад. Я тогда собирала помидоры. У меня небольшой огородик возле забора, и прошлое лето выдалось таким урожайным на помидоры, что их просто девать было некуда. Помню, что за забором кто-то был, но что она делала, сказать не могу. У меня почему-то осталось впечатление, что соседка не очень дружелюбная. Вообще-то я даже не уверена, что это была та самая женщина, что жила там лет восемь или десять назад. Она была очень старенькая. Может быть, уже и умерла.

– А вы не знаете, полицейские с ней разговаривали? – спрашивает мужчина в черном. – Если, конечно, она еще жива.

– А вы разве не полицейский?

– Полицейский. Но я не из той полиции, что была здесь у вас. Нет, мэм, мы другие.

– Понятно, – говорит миссис Полссон, хотя ей совершенно ничего не понятно. – Ну, думаю, что детектив Браун…

– Браунинг, – поправляет полицейский в черном, и миссис Полссон лишь теперь замечает, что бейсболка с надписью «УПЛА» торчит из заднего кармана брюк. Волос на голове почти не осталось, и она представляет, как он проводит ладонью по этой гладко выбритой, слегка лоснящейся лысине.

– Он спрашивал насчет соседей, – припоминает она. – И я сказала, что там живет или жила какая-то старушка. Сказала, что не знаю, живет ли там кто сейчас. Сама я никого не слышала, а если заглянуть в щелочку в заборе, то видно, что траву уже давно не скашивали.

– Вы вернулись домой из аптеки. – Женщина-врач возвращается к прежней теме. – И что потом? Пожалуйста, миссис Полссон, расскажите обо всем по порядку. Шаг за шагом.

– Я отнесла покупки в кухню и пошла проверить Джилли. Думала, что она уснула.

После недолгой паузы доктор задает еще один вопрос. Ее интересует, почему миссис Полссон подумала, что дочь спит, и в каком положении она увидела Джилли. Трудные вопросы. Тяжелые. Каждый отдается острым спазмом где-то глубоко внутри. Какая разница? Зачем это все? И разве врачи задают такие вопросы? Эта доктор из Майами – симпатичная женщина. Невысокая, худенькая, но впечатление производит сильное. На ней темно-синий брючный костюм и темно-синяя блузка, отчего тонкие черты лица кажутся более выразительными. Волосы светлые и короткие. Пальцы сильные, но изящные. Колец не носит. Миссис Полссон смотрит на эти пальцы, представляет, как они касаются тела ее дочери, и снова начинает плакать.

– Я ее тормошила. Пыталась разбудить. – Она слышит собственный голос, снова и снова повторяющий одно и то же: «Почему пижама на полу? Что это такое, Джилли? Что это? О Господи… Господи…»

– Опишите, что вы увидели, когда вошли. – Тот же вопрос, но сформулирован иначе. – Понимаю, вам трудно. Марино? Принеси, пожалуйста, салфеток и стакан воды.

«Где Суити? Господи, где же Суити? Он ведь не в постели с тобой?»

– Она как будто спала, – слышит себя миссис Полссон.

– Как Джилли лежала? На спине? Или на животе? Вдоль постели или поперек? Пожалуйста, попытайтесь вспомнить. Знаю, это ужасно тяжело.

– Она спала на боку.

– Значит, когда вы вошли в комнату, Джилли лежала на боку? «Боже мой, Суити написал на пол. Суити? Ты где? Спрятался под кроватью? Опять забирался в постель? Нельзя, Суити! Ты не должен так делать! Иначе я тебя отдам. И не думай, что меня можно провести!»

– Нет, – выдавливает сквозь слезы миссис Полссон. «Джилли, пожалуйста, проснись. Пожалуйста, прошу тебя. Ну же! Нет… нет… этого не может быть!»

Женшина-врач сидит перед ней на корточках, держит ее за руку и смотрит в глаза. Смотрит в глаза и что-то говорит.

– Нет! – Миссис Полссон качает головой и всхлипывает. – На ней ничего не было. Ох, Господи… Джилли никогда так не лежала. Она даже одевалась только при закрытой двери.

– Успокойтесь. Вот так. – У этой женщины добрые глаза и заботливые руки. В ее глазах нет страха. – Дышите глубже. Так… так… Все хорошо. Медленнее… глубже…

– Господи, у меня сердечный приступ? – в ужасе бормочет миссис Полссон. – Они забрали ее у меня. Забрали мою девочку. Где теперь моя малышка?

Полицейский в черном снова возникает на пороге. В одной руке у него салфетки, в другой – стакан с водой.

– Кто они? – спрашивает он.

– Нет, нет, нет. Она не умерла от гриппа. Нет. Нет. Моя малышка… Она не умерла от гриппа. Они забрали ее у меня.

– Кто они? Думаете, это сделал не один человек? – Он проходит в комнату, и женщина-врач берет у него стакан с водой.

– Выпейте. – Она подносит стакан к ее губам. – Вот так. Не спешите. Глотайте медленно. Дышите глубже. Постарайтесь успокоиться. У вас есть кто-то, кто может побыть с вами? Я бы не хотела, чтобы вы оставались сейчас одна.

– Кто они? – Миссис Полссон повторяет вопрос полицейского, и голос ее звучит пронзительно и громко. – Кто они? – Она пытается подняться со стула, но ноги не слушаются, как будто принадлежат уже не ей, а кому-то другому. – Я вам скажу, кто они. – Боль оборачивается яростью, такой ужасной яростью, что ей самой становится страшно. – Те, кого он приглашал сюда. Они. Спросите у Фрэнка, кто они такие. Он знает.

Глава 22

В трасологической лаборатории эксперт Джуниус Айзе держит вольфрамовую нить накала в пламени спиртовки.

Его излюбленный трюк далеко не нов, им пользуются уже несколько столетий, но это никак не мешает ему гордиться собой, чувствовать себя пуристом, человеком Возрождения, ценителем науки, знатоком истории, поклонником красоты и женщин. Зажав пинцетом кончик упругой тонкой нити, он наблюдает за тем, как сероватый металл быстро накаляется, краснеет, и представляет его сначала бесстрастным, затем возмущенным. Потом убирает нить из пламени и опускает кончик в нитрит натрия, чтобы вольфрам окислился, а нить заострилась. И последнее – быстрое погружение в чашечку с водой, где нить с шипением охлаждается.

Джуниус вставляет проволочку в иглодержатель. Он знает, что, занимаясь изготовлением инструментов, отвлекается от основной работы, но тайм-аут означает, что можно оторваться на минутку от дела, сосредоточиться на чем-то другом, на короткое время восстановить ощущение контроля. Джуниус смотрит в окуляры микроскопа. Хаос остался хаосом, только теперь увеличился в пятьдесят раз.

– Не понимаю, – бормочет Джуниус, не обращаясь ни к кому конкретно, потому что рядом никого нет.

Пользуясь своим новеньким инструментом, только что изготовленным из вольфрамового волоска, он осторожно передвигает частички краски и стекла, обнаруженные на теле мужчины, погибшего несколько часов назад под колесами трактора. Не надо быть большим умником, чтобы понять очевидное: шеф беспокоится, что родственники погибшего могут обратиться с иском в суд – в любом другом случае трасологические улики совершенно никого бы не интересовали, поскольку налицо смерть в результате несчастного случая, причиной которого стала трагическая небрежность пострадавшего. Проблема в том, что как только начинаешь смотреть и искать, так обязательно что-нибудь находишь, и то, что обнаружил Джуниус, ни в какие рамки не вписывается. В такие вот моменты он вспоминает, что ему уже шестьдесят три, что можно было бы уйти на пенсию или хотя бы не отказываться от предлагавшегося дважды повышения, перехода на место начальника отдела. Отказался же Джуниус по той простой причине, что нет для него места лучше, чем за микроскопом. Ломать голову из-за недостатка финансирования или разбираться во взаимоотношениях подчиненных – это не его идеал времяпрепровождения, тем более что его собственные отношения с нынешним главным судмедэкспертом складываются, мягко говоря, не лучшим образом.

В поляризованном свете микроскопа он перемешает частички краски и металла на сухое предметное стекло. Частички эти смешаны с другим мусором, какой-то странной сероватой пылью, видеть которую ему доводилось только однажды, причем при весьма знаменательных обстоятельствах. Точно такую же пыль он видел две недели назад, когда занимался совершенно другим делом. Да и как внезапная и загадочная смерть четырнадцатилетней девочки может быть связана с сегодняшней гибелью тракториста?

Джуниус застывает в напряженной позе, не позволяя себе даже мигать. Частички краски размером с пылинку перхоти имеют разный цвет: красный, белый и голубой. Это не автомобильная краска, и они наверняка не имеют никакого отношения к трактору, переехавшему случайно водителя по имени Теодор Уитби. Частицы краски, как и непонятные серые пылинки, были обнаружены в открытой ране на лице погибшего. Схожие, если не идентичные, серовато-коричневые пылинки и схожие, если не идентичные, частички краски были найдены во рту четырнадцатилетней девочки, главным образом на языке. Больше всего Джуниуса беспокоит пыль. Странная пыль. Ничего подобного он раньше не встречал. Форма у песчинок неправильная, и они напоминают засохшую грязь. Но только напоминают. На крупицах есть трещины и разломы, есть раковины и гладкие участки, у них тонкие, почти прозрачные, края – все напоминает обожженную, выгоревшую планету. В некоторых частицах имеются отверстия.

– Что это такое? – бормочет Джуниус. – Я не знаю. И как могло получиться, что одинаково необычная пыль оказалась на двух разных жертвах? Они же никак друг с другом не связаны. Что тут случилось, я не знаю.

Он берет пинцет и осторожно убирает со стеклянной пластинки несколько хлопчатобумажных волокон. В свете микроскопа увеличенные нити напоминают толстые белые канаты.

– Кто бы знал, как я ненавижу ватные тампоны! – обращается мистер Айзе к пустой лаборатории. – Кто бы знал, сколько с ними волокиты! – Лаборатория – угловая комната с черными столами, вытяжными шкафами, микроскопами, рабочими местами и всевозможными стеклянными, металлическими и химическими приспособлениями и принадлежностями – молчит.

Многие рабочие места пустуют, потому что большинство его коллег трудятся в других лабораториях на этом же этаже – кто-то занят атомным поглощением, кто-то – газовой хромотографией и масс-спектроскопией, кто-то – рентгенодифракцией. Люди работают на инфракрасном спектрометре или сканирующем электронном микроскопе. В мире, где все хронически отстают и где постоянно не хватает денег, ученые хватаются за все, что только попадает под руку, и выжимают из инструментов последние соки, как жокеи из скакунов в последнем, решающем заезде.

– Все знают, как ты ненавидишь ватные тампоны, – бросает подошедшая Кит Томпсон.

– Из тех волокон, что я собрал за свою короткую жизнь, уже можно было бы пошить громадное одеяло.

– Жаль, что ты вовремя этим не занялся. Посмотрела бы, что у тебя получится.

Джуниус убирает еще одно волоконце. Ловить их нелегко. Стоит чуть сместить пинцет или вольфрамовую иглу, и движение воздуха уносит фибру в сторону. Он переустанавливает фокус, снижает увеличение до сорока, добавляя резкости глубине фокуса, и, стараясь не дышать, всматривается в яркий кружок света, пытаясь разгадать лежащую перед ним загадку. Законы физики гласят, что при возмущении воздуха фибра уходит от тебя как живая, будто убегает. Как несправедливо! Почему бы ей не двигаться в противоположную сторону, в плен и неволю!

Мистер Айзе сдвигает окуляры на несколько миллиметров, и в поле зрения появляются громадные рога пинцета. Кружочек света до сих пор напоминает ему ярко освещенный цирковой круг – и это после стольких лет! В какой-то момент он видит слонов и клоунов в таких пестрых и ярких нарядах, что у него режет в глазах. Вспоминаются дешевые открытые трибуны – их называли «отбеливателями» – и плывущие в воздухе розовые клочья сахарной ваты. Он осторожно подцепляет еще одно волоконце, убирает его с предметного стекла и бесцеремонно стряхивает в маленький пластмассовый пакет, уже заполненный прочим мусором, явно не имеющим никакой доказательной ценности.

А больще всех мусорит доктор Маркус. И откуда он только такой выискался? Айзе уже завалил его докладными, обращая внимание на необходимость применять для снятия трасологических улик липкую пленку и ни в коем случае не ватные тампоны, потому что последние оставляют миллионы легчайших волоконец, которые невероятно трудно отделить от самих улик.

В докладной записке, отправленной главному судебно-медицинскому эксперту несколько месяцев назад, он сравнивал борьбу с хлопчатобумажными волокнами со сбором черных перчинок в картофельном пюре или белых волосков ангорской кошки с черных брюк. Легче выловить сливки из чашки с кофе, писал он и приводил еще много других неуклюжих аналогий и преувеличений.

– На прошлой неделе я отправил ему два рулона липкой ленты, – жалуется мистер Айзе. – И пакет стикеров с напоминанием, что клейкая лента идеально подходит для сбора волосков и волокон, потому что они не рвутся и не ломаются и нам не приходится потом выбирать вату. Я уж не говорю о том, что эти фибры искажают дифракцию рентгеновских лучей и могут повлиять на результаты других тестов. Мы же здесь не дурака валяем и не ради собственного удовольствия весь этот мусор подбираем.

Кит откручивает пробку на бутылке с пермаунтом.

– Ты так ему и написал? Насчет перчинок в пюре?

В минуту страсти Айзе говорит и пишет, что думает. При этом он не всегда сознает – а если и сознает, то скорее всего не обращает внимания, что мысли, возникающие в его голове, слетают с губ и становятся общим достоянием.

– Я к тому, – продолжает он, – что когда доктор Маркус или кто-то там еще брал мазок из полости рта той малышки, он пользовался ватным тампоном. Но с языком такое делать не обязательно. Он ведь все равно его отрезал, так? Отрезал и положил на разделочную доску. А раз так, то мог ясно видеть, есть на нем что-то или нет, и если есть, то мог легко собрать все липучкой. Просто, верно? Так нет же, нужно было влезть с ватным тампоном, а мне теперь приходится тратить время на то, чтобы выбирать ватные волокна.

Когда человек, в особенности ребенок, доходит до стадии разделочной доски, он перестает быть человеком и становится безымянным. Такова жизнь, и исключений здесь не бывает. Никто не говорит: мол, я просунул руку в горло Джилли Полссон, развернул скальпелем ткани и вырезал у девочки язык. Никто не скажет, что воткнул иглу в левый глаз малыша Тимми, чтобы взять стекловидную жидкость для токсикологического теста. Никто не помянет, что распилил череп миссис Джонс, вынул мозг и обнаружил лопнувшую аневризму. И никто не признается, что потребовались усилия двух врачей, чтобы перерезать мастоидные мышцы у мистера Форда, потому что он уже окоченел и рот у него никак не открывался.

Сейчас как раз один из моментов, когда осознание всего этого омрачает мысли Джуниуса Айзе, как тень Темной Птицы. Так он сам это называет. Почему и как – в детали он вдаваться не любит, потому что когда жизнь человеческая раскладывается на кусочки и в конце концов заканчивается на стеклянной пластинке, то тут уж лучше молчать и крутить головой, отыскивая взглядом Темную Птицу, – ее жуткой тени вполне достаточно.

– Думаю, доктор Маркус слишком занятая и важная персона, чтобы самому проводить вскрытие, – говорит Кит. – Вообще-то я и сама за все время видела его не часто. Пять-шесть раз, не больше.

– Не важно. Он здесь главный, и от него все зависит. Он разрешил пользоваться ватными тампонами, он подписывает заказы на них или что-то еще, столь же дешевое и непрактичное. С моей точки зрения, это он во всем виноват.

– Ну, девочку вскрывал уж точно не он. Думаю, и тракториста, того, что попал под колеса возле нашего старого здания, тоже. Он предпочитает распоряжаться да раздавать всем указания.

– Как тебе моя вилка? Сделать еще? – спрашивает Джуниус, проворно управляясь вольфрамовой иглой. В период обострения обсессивно-компульсивного синдрома он изготавливает не одну, а несколько вольфрамовых иголок, которые потом загадочным образом обнаруживаются на столах его коллег.

– Лишних никогда не бывает, – с некоторым сомнением отвечает Кит, но в воображении Джуниуса ее сдержанность объясняется нежеланием доставлять ему неудобство. – Знаешь, я не собираюсь возиться с одними и теми же волосками. – Она завинчивает пробку в бутылке.

– Сколько их у тебя? Я имею в виду от Больной Девочки?

– Три. Мне еще повезло, что для теста на ДНК достаточно волос. Не знаю, с чего это все так зашевелились. Еще на прошлой неделе никого ничто не интересовало. Вообще-то в последние дни все какие-то странные. Собрали все белье. Наверно, ищут что-то такое, что не нашли в первый раз. Я спросила у Джесси, что происходит, так она чуть голову мне не откусила. Здесь явно что-то не то. Мы ведь знаем, что белье валяется у них целую неделю, если не больше. Как думаешь, откуда у меня эти волоски? То-то и оно. Не знаю, что и думать. Может, это из-за праздников? Надо бы пройтись по магазинам, а я только сейчас и вспомнила.

Кит опускает пинцет в прозрачный пластиковый пакет и осторожно выуживает еще один волосок, длинный, дюймов пять-шесть, черный и вьющийся. Она кладет его на предметное стекло, добавляет капельку ксилола и накрывает стеклянной пластинкой. Волос взят с постельного белья той самой девочки, во рту которой были обнаружены частицы краски и странные буро-серые пылинки.

– Да, доктор Маркус – это не доктор Скарпетта, – говорит Кит.

– Ты только сейчас это поняла? Быстро, и пяти лет не прошло. Раньше, надо полагать, думала, что доктор Скарпетта загримировалась, сменила внешность и превратилась в того серого грызуна, что забился в угловой кабинет, а теперь вдруг сделала открытие – эй, да ведь это совсем разные люди. Мало того, ты еще ухитрилась вычислить это без анализа ДНК. Какая ж ты умная! Тебе бы собственное шоу на телевидении вести.

– Сумасшедший, – смеется Кит, отклоняясь от микроскопа, чтобы в порыве веселья не смахнуть вещественное доказательство.

– Слишком долго нюхаешь ксилол, вот в чем дело, я вот себе рак заработал. Рак личности.

– Ох! – шумно вздыхает Кит, переводя дыхание. – Я к тому, что если бы делом занималась доктор Скарпетта, возиться с ватными волосками тебе бы точно не пришлось. Кстати, знаешь, она здесь. Пригласили специально из-за этого случая с девочкой Полссонов. Оттого и суета.

– Скарпетта здесь? – недоверчиво спрашивает Айзе. – Шутишь?

– Не убегал бы первым, не чурался бы коллег, может, и не узнавал бы обо всем последним.

– Йо-хо-хо и бутылка рома! Кому ты это говоришь, крошка. – Айзе действительно редко задерживается в лаборатории после пяти пополудни, но правда и то, что на работу он является первым, редко позднее четверти седьмого. – Я бы на их месте обратился к доктору Большая Шишка в самую последнюю очередь.

– Должно быть, ты ее не знаешь. Те, кто с ней работал, так ее не называют. – Кит кладет предметное стекло на столик микроскопа. – А вот я пригласила бы ее без раздумий и не тянула бы две недели. Волос крашеный, как и два других. Пигментных зерен не видно. Но что-то есть. Похоже, средство от завивки. Спорим, им понадобилась митохондриальная ДНК. И три драгоценные волоска отправляются вдруг в лабораторию всемогущего Боле. Странно, странно. Ладно, поживем – увидим. Может быть, доктор Скарпетта определила, что бедняжку все-таки убили. Может быть, все дело в этом.

– Не потеряй волосы, – говорит Айзе. В прежние времена лаборатория ДНК была всего лишь одной из лабораторий. Теперь это серебряная пуля, платиновый диск, суперзвезда. Им – все деньги и слава. Свои «зубочистки» Айзе Джуниус никому из лаборатории ДНК не предлагает.

– Не беспокойся, я ничего не потеряю, – говорит Кит, прильнув к окулярам. – Демаркационной линии нет, это уже интересно. И немного необычно для окрашенного волоса. Означает, что после окрашивания он совсем не вырос. Ни на микрон.

Она передвигает предметное стекло под заинтересованным взглядом коллеги.

– Что? Нет корня? Ничего странного. Оторвали, спалили, отрезали. Да что угодно. Ну же, крошка, взбодри меня чем-то покрепче.

– Говорю тебе, корня нет. Срезан начисто. Конец обрезан под углом. Все три волоса выкрашены черной краской, и все три без корня. Чудно. У всех трех обрезаны оба конца. Не оторваны, не обломались, а именно обрезаны. Эти три волоса не выпали – их срезали. А теперь скажи мне, зачем кому-то обрезать волосы с обеих сторон?

– Может, он только что вышел из парикмахерской. Может, эти три волоска просто остались на одежде после стрижки. Может, он их подцепил где-то.

Кит хмурится.

– Если доктор Скарпетта здесь, я бы хотела ее увидеть. Просто поздороваться. Жаль, что она ушла. На мой взгляд, для нашего проклятого города это было событие, равное поражению в войне. И кого прислали? Этого придурка, доктора Маркуса. Знаешь что? Я не очень хорошо себя чувствую. Причем с утра. Голова болит, суставы ломит.

– Так, может быть, она возвращается в Ричмонд, – высказывает предположение Айзе. – Может быть, поэтому и приехала. По крайней мере когда она присылала нам образцы, то никогда не ошибалась с этикетками и мы всегда знали, что откуда поступило. С ней можно было поговорить, обсудить что-то, и, если надо, она сама поднималась сюда, а не гоняла нас, как «Дженерал моторс» своих роботов, потому что мы не такие великие и могучие, как некоторые. Не совалась во все места с ватным тампоном, если можно было воспользоваться липучкой, и всегда прислушивалась к рекомендациям. Да, наверно, ты права.

– Неясная кортикальная структура, – бормочет Кит, разглядывая волос, похожий в круге света под микроскопом на черный зимний ствол. – Такое впечатление, что его просто окунули в чернильницу. Демаркационная линия отсутствует, сэр, так что либо его только что покрасили, либо срезали над корнем.

Она снова и снова передвигает стекло, меняет фокус и увеличение, стараясь сделать все возможное, чтобы заставить крашеный волос говорить.

Рассказать он может немногое. Отличительные характеристики пигмента в кутикуле замазаны краской. Так чернила, если залить ими подушечку пальца, скроют характерный рисунок бороздок на отпечатке. Крашеные, осветленные и седые волосы практически бесполезны для сравнительного анализа, а у половины населения земли они именно такие. Между тем присяжные в суде полагают, что один-единственный волос должен сообщить им все: кто, что, где, когда, как и почему.

Айзе недолюбливает индустрию развлечений за то, что она сделала с его профессией. Люди, знакомясь с ним, говорят, что завидуют ему, что хотели бы быть на его месте – такая увлекательная профессия! Но это неправда. Его не поднимают ночью с постели тревожным звонком. Он не надевает спецодежду и не мчится в спецмашине, чтобы отыскать загадочные волокна, отпечатки пальцев, ДНК или самих марсиан. Этим занимаются полицейские и эксперты-криминалисты. Этим занимаются судмедэксперты и следователи. В давние времена, когда жизнь была попроще, а публика не обращала на ученых внимания, детективы вроде Пита Марино приезжали на место преступления на побитых развалюхах и собирали вещественные доказательства, зная не только что нужно взять, но и что брать не следует.

Не надо ходить с ревущим пылесосом по всей парковочной стоянке. Не надо засовывать в пятидесятигаллоновые пластиковые мешки всю спальню какой-нибудь несчастной женщины и вываливать все это барахло в лабораторию. Золотоискатель не тащит домой целое русло реки, а тщательно просеивает грунт на месте. Многое из нынешней бестолковщины объясняется ленью, но есть и другие проблемы, не столь явные, и потому Айзе все чаще задумывается о том, чтобы уйти на покой. Времени на вдумчивый творческий поиск или просто забаву для души не остается, а бумажная работа поджимает со всех сторон, требуя идеального исполнения. Глаза болят от постоянного напряжения, с годами пришла бессонница. О нем вспоминают, когда что-то не ладится, но забывают даже поблагодарить, когда дело успешно закрыто и виновный получает по заслугам. Мир, в котором он живет, определенно стал хуже. Да, хуже.

– Если наткнешься на доктора Скарпетту, спроси про Пита Марино. Он сюда частенько заглядывал. Бывало, пропускали в баре по кружечке пива.

– Марино здесь, – говорит Кит. – Приехал вместе с ней. Знаешь, я как-то странно себя чувствую. В горле щекочет, суставы ноют. Как бы чертов грипп не подхватить.

– Марино здесь? Святые угодники! Сейчас же ему позвоню. Вот здорово! Так он тоже по нашей Больной работает.

Если теперь Джилли Полссон как-то и называют, то только так – Больная. Так легче, чем пользоваться настоящим именем, если, конечно, его еще помнят. Жертв называют по местам, где их нашли, или по тому, что с ними сделали: Леди-самоубийца, Леди-из-канализации, Мальчик-со-свалки, Крыса, Лейкопластырь. Что касается настоящих имен, то по большей части Айзе их никогда и не знал. И узнавать у него нет ни малейшего желания.

– Если Скарпетта имеет что сказать насчет красной, белой и голубой краски да той странной пыли во рту, я готов ее послушать, – говорит он. – Краска, очевидно, с металла, потому что встречаются и неокрашенные серебристые металлические частицы. Есть и кое-что еще. И что это такое, я не знаю. – Он снова и снова передвигает частички по стеклу, будто играет с ними в какую-то игру. – Протестирую, прогоню через СЭМ, посмотрю, что за металл. Что у нее в доме могло быть покрашено в такие цвета? Пожалуй, отыщу-ка Марино да поставлю ему холодненького пивка. Уф, я бы и сам не отказался.

– Не говори при мне о холодном пиве, – морщится Кит. – Что-то меня поташнивает. Понимаю, заразиться мы здесь не можем, но иногда у меня такое впечатление, что с ними как будто приходит что-то из морга.

– Чепуха. Бактерии, пока до нас добираются, все дохнут. – Айзе смотрит на нее. – Приглядись хорошенько и увидишь, что у них у всех бирки на ногах. А ты и впрямь побледнела. – Поощрять ее внезапный приступ ему совсем не хочется – когда Кит нет рядом, в лаборатории пусто и одиноко, – но ей действительно нездоровится. Это очевидно, и делать вид, что он ничего не замечает, неправильно. – Почему бы тебе не устроить перерыв, а? Ты от гриппа укололась? Я так и не успел – пока собирался, все боеприпасы уже расстреляли.

– Я тоже прозевала. – Кит устало поднимается со стула. – Выпью-ка горячего чаю.

Глава 23

Люси не любит поручать другим свою работу. Как ни полагается она на Руди, довериться ему сейчас не может, тем более в том, что касается Генри, учитывая его отношение к ней. Сидя в кабинете с наушниками на голове, она просматривает распечатки, одновременно прослушивая запись телефонных разговоров соседки. Наступило утро четверга.

Накануне Кейт позвонила ей поздно вечером и оставила сообщение на сотовом: «За билеты – обнимаю и целую» и «Кто убирает бассейн? Я ее знаю?» Уборщица у Люси действительно есть, только она никакая не знаменитость. Это брюнетка лет пятидесяти, слишком маленькая и слабая, чтобы пользоваться скиммером. Она не кинозвезда, но и не Зверь. Неудача сопутствует Люси и в компьютерном поиске. Система не нашла достойных кандидатов, а это значит, что она вообще никого не нашла. Сравнивать одни отпечатки с другими такими же да еще при том, что некоторые из них неполные, – дело столь же безнадежное, как лотерея.

Каждый из десяти отпечатков пальцев человека уникален. Например, отпечаток левого большого пальца не совпадает с отпечатком правого большого пальца. Не имея в своем распоряжении полного комплекта, система может найти совпадение только в том случае, если преступник оставил отпечаток правого большого пальца в каком-то другом месте и оба попали в базу данных. При этом оба отпечатка должны либо совпадать полностью, либо случайно содержать одни и те же участки.

Другое дело – ручное, или визуальное, сравнение. И в данном случае удача отчасти на стороне Люси. Отпечатки, обнаруженные ею на рисунке, частично совпадают с теми, что она нашла в спальне после нападения на Генри. Удивляться здесь нечему, но Люси рада уже и тому, что по крайней мере получила подтверждение. Человек, проникший в ее дом, – это тот же человек, который оставил на двери рисунок, и он же изуродовал ее «феррари», хотя на машине отпечатков и не нашли. Но сколько их таких, кто разгуливает в одном районе, оставляя один и тот же рисунок? Вывод ясен – это один и тот же человек. Но следы ничего не говорят Люси о том, кто он такой. Она знает лишь, что все последние неприятности – дело его рук, что в базе данных нет его карточки и что он, по всей вероятности, продолжает охоту на Генри, не зная, что та уже далеко отсюда. А может быть, рассчитывает, что Генри еще вернется, или ей известно о его последних «подвигах».

Если Генри знает о рисунке на двери, то, по его разумению, она напугана, паникует и, возможно, уже не появится здесь больше. Главное для него – знать, что он сломал ее, взял над ней верх. В этом вся суть охоты. В каком-то смысле преследователь берет жертву в заложники, иногда даже не тронув ее пальцем, а в некоторых случаях даже не встретившись с ней. Люси предполагает, что раньше они, охотник и Генри, не встречались. Но это только предположение, а что она знает наверняка? Почти ничего.

Люси просматривает распечатки последних, ночных, поисков. Может быть, позвонить тете? Она давненько ей не звонила, находя для этого разные выдуманные предлоги. Они долго прожили в южной Флориде, всего в часе езды друг от друга. Прошлым летом Скарпетта перебралась из Дель-Рея в Лос-Олос, и Люси навестила ее в новом доме. Один раз за несколько месяцев. Чем больше проходит времени, тем труднее снять трубку и набрать номер. Между ними – недоговоренность и оставшиеся без ответов вопросы. И все же Люси решает, что не позвонить тете в сложившейся ситуации было бы неправильно. Она набирает номер.

– Звоню вместо будильника, – говорит Люси, когда на другом конце снимают трубку.

– Придумай что-нибудь получше, потому что этот номер не пройдет, – отвечает Скарпетта.

– Что ты имеешь в виду?

– Во-первых, дежурные так не говорят, а во-вторых, я разбудить никого не просила. Ты как? И где сейчас?

– Все еще во Флориде, – говорит Люси.

– Все еще? То есть собираешься уехать?

– Не знаю. Может быть.

– Куда?

– Пока не знаю.

– Ладно. Над чем работаешь?

– Есть одно дело. Охотник.

– Такие дела легкими не бывают.

– Да уж. Это в особенности. Но рассказать не могу.

– Ты никогда не рассказываешь.

– Ты тоже.

– Обычно – нет.

– Что новенького?

– Ничего. Когда я тебя увижу? Мы не виделись с сентября.

– Знаю. Но что ты делаешь в этом большом гадком Ричмонде? – спрашивает Люси. – Из-за чего они там сейчас воюют? Из-за каких-то новых памятников? Или кто-то разрисовал дамбу?

– Пытаюсь выяснить, что тут происходит. Это связано со смертью той девочки. Вчера собиралась пообедать с доктором Филдингом. Ты должна его помнить.

– Конечно, помню. Как у него дела? Я и не знала, что он еще там.

– Не очень хороши, – отвечает Скарпетта.

– Помню, мы с ним ходили в спортзал. Качаться.

– В спортзал он больше не ходит.

– Черт! Вот это сюрприз. Джек не ходит в спортзал? Это же все равно что… Ну, я даже не знаю, с чем сравнить. Наверное, и не с чем. У меня просто нет слов. Видишь, что случается, когда ты уезжаешь? Все разваливается.

– Ты зря стараешься подольститься. Я сегодня не в том настроении.

Люси виновато вздыхает. Это из-за нее Скарпетта не смогла уехать в Аспен.

– Ты говорила с Бентоном? – небрежно спрашивает она.

– Он занят. Работает.

– Но это же не значит, что ты не можешь ему позвонить. – Люси чувствует себя виноватой и начинает злиться.

– В данный момент именно так оно и есть.

– Он что же, сказал, чтобы ты ему не звонила? – Она представляет Генри в городском доме Бентона. Генри наверняка подслушивает. Конечно, подслушивает. Беспокойство и стыд сплетаются в тугой узел, и ей становится не по себе.

– Вчера вечером я пошла к Джеку домой, и он мне не открыл, – меняет тему Скарпетта. – И у меня было такое ощущение, что он дома. Но к двери не подошел.

– И что ты сделала?

– Ушла. Может быть, он просто забыл. Ему здесь нелегко приходится. Много работы, постоянный стресс.

– Дело не в этом. Скорее всего он не хотел тебя видеть. Может быть, потому что уже поздно. Может быть, все зашло слишком далеко, я тут провела небольшое изыскание. Проверила, что за тип этот доктор Джоэль Маркус. Да, знаю, ты меня не просила. Но ты бы, наверно, и не стала просить, так ведь?

Скарпетта не отвечает.

– Послушай, он, очевидно, знает о тебе едва ли не все. Почему бы и тебе не узнать о нем кое-что? – Молчание Кей задевает ее, она злится иничего не можете собой поделать.

– Хорошо, – уступает наконец Скарпетта. – Не думаю, что в этом есть необходимость, но раз уж ты это сделала, можешь поделиться со мной. Должна признать, работать с ним нелегко.

– Что меня удивило, – с облегчением говорит Люси, – так это то, что информации крайне мало. Как будто у него и жизни никакой нет. Родился в Шарлотсвилле. Отец работал учителем в муниципальной школе. Мать погибла в автомобильной аварии в шестьдесят пятом. Поступил в Виргинский университет. Закончил медицинское отделение, в системе судебно-медицинской экспертизы Виргинии не работал до тех пор, пока его не назначили в Ричмонд на твою прежнюю должность.

– Что он до прошлого лета не работал судмедэкспертом, это я тебе и так могла сказать, – отвечает Скарпетта. – И для этого не надо ни тратиться на дорогущие проверки, ни взламывать коды Пентагона или что там еще. Даже не знаю, должна ли я все это слушать.

– Между прочим, – продолжает Люси, – его назначение на такую должность – это нечто невероятное. Неслыханное. Какое-то время он работал патологом в небольшой больнице в Мериленде. К судебной медицине никакого отношения не имел и только в сорок с чем-то отправился на стажировку. Между прочим, аттестацию прошел не сразу – в первый раз завалил.

– Где он стажировался?

– В Оклахома-Сити.

– Даже не знаю, зачем я тебя слушаю.

– Поработал недолго судебно-медицинским экспертом в Нью-Мексико. Чем занимался с девяносто третьего по девяносто восьмой сведений нет. Разве что успел развестись. Детей нет. В девяносто девятом переехал в Сент-Луис, где и работал в службе судебно-медицинской экспертизы до назначения в Ричмонд. У него двенадцатилетняя «Вольво». Собственного дома нет и никогда не было. Возможно, тебе будет интересно узнать, что сейчас он снимает дом в округе Энрико, неподалеку от торгового центра «Уиллоу-Лон».

– Мне это все ни к чему, и слышать не желаю, – говорит Скарпетта. – Хватит.

– Не арестовывался. Я подумала, что тебе это будет интересно. Есть несколько нарушений правил дорожного движения, ничего серьезного.

– Так нельзя. Прекрати. Не хочу тебя слушать.

– Не хочешь – не надо, – отвечает Люси обиженным тоном, как будто это ее оскорбили в лучших чувствах. – Все равно больше ничего нет. Могла бы и еще всего разузнать, но пока только это. Предварительный отчет.

– Люси, я знаю, что ты пытаешься помочь. Спасибо. Не хотела бы оказаться объектом твоего внимания. Он нехороший человек. Не знаю, чего добивается, но пока мы не узнаем чего-то такого, что прямо указывает на его некомпетентность, нарушение профессиональной этики или потенциальную опасность, я и слышать о нем не хочу. Ты меня понимаешь? Пожалуйста, не копай больше.

– А разве он уже не опасен? – спрашивает Люси тем же тоном оскорбленного достоинства. – Поставь такого неудачника на руководящую должность, и он сразу становится опасен. Боже мой. Да кто его назначил? И почему? Представляю, как он тебя ненавидит.

– Я не желаю об этом говорить.

– Губернатор – женщина, – продолжает Люси. – Какого черта женщина назначает на такую должность лузера?

– Я не хочу об этом говорить.

– Конечно, в половине случаев выбор определяют не политики. Они только подписывают бумаги. Возможно, у нее и других проблем хватало.

– Люси, ты зачем мне позвонила? Испортить настроение? Зачем ты это делаешь? Пожалуйста, перестань. Мне и без того нелегко.

Люси молчит.

– Люси? Ты меня слышишь? – спрашивает Скарпетта.

– Слышу.

– Не люблю разговаривать по телефону. Мы не виделись с сентября. Думаю, ты меня избегаешь.

Глава 24

Он сидит в гостиной, расстелив на коленях газету. С улицы доносится звук подъезжающего мусоровоза.

Дизельный двигатель гулко урчит. Мусоровоз останавливается в конце подъездной дорожки, и к ритмичному стуку мотора добавляются пронзительное завывание гидравлического подъемника и глухие удары мусорных баков о металлические стенки кузова. Рабочие швыряют пустые контейнеры, и мусоровоз с громыханием удаляется.

Доктор Маркус сидит в большом кожаном кресле в гостиной. Перед глазами пляшут круги, дыхание сбивается, сердце колотится от ужаса. Он ждет. За мусором сюда, в Уэстем-Грин, приезжают два раза в неделю, в понедельник и четверг, около половины девятого. В эти дни он всегда опаздывает на совещание, а недавно вообще не явился на работу. И все из-за мусоровоза и тех громил, что на нем приезжают.

Теперь они называют себя уже не мусорщиками, а инженерами санитарной службы, но это не важно. Не важно, как называют себя эти смуглолицые громилы в темных комбинезонах и кожаных рукавицах. Не важно, как называют их другие и что считается политкорректным в наши дни. Доктор Маркус боится мусоровозов и мусорщиков, и эта фобия только прогрессирует с того дня, как он переселился сюда четыре месяца назад. Они пугают его, и поэтому он не выходит из дома, пока страшная машина и страшные люди в темном не сделают свое дело и не уедут. Некоторое время назад он начал ходить к психиатру в Шарлотсвилле, и с тех пор дела вроде бы идут на поправку.

Доктор Маркус сидит в кресле и ждет, пока утихнет сердце, пройдет головокружение, уляжется тошнота и успокоятся нервы. Потом встает. На нем пижама, халат и комнатные тапочки. Одеваться, пока не проехал мусоровоз, нет смысла, потому что в ожидании жутких утробных звуков, глухого клацанья и натужного воя он потеет, его трясет озноб, а ногти на пальцах синеют. Доктор Маркус идет по дубовому полу, выглядывает в окно и видит брошенные на углу зеленые контейнеры. Он вслушивается в затихающий шум, удостоверяется – хотя и знает их маршрут, – что мусоровоз скрылся из виду, а не ползет назад и возвращается на место.

Машина уже далеко, рабочие опорожняют баки где-то на соседней улице, потом они свернут на Паттерсон-авеню, а куда отправятся дальше, того доктор Маркус не знает или не хочет знать, – главное, что они ушли. Он еще раз смотрит на свои контейнеры, неосторожно оставленные мусорщиками у самой дороги, и решает, что выходить еще небезопасно.

Приняв такое решение, он идет в спальню, повторно проверяет, включена ли охранная система, снимает сырую от пота пижаму и отправляется в ванную. В душе доктор задерживается ненадолго. Умывшись и согревшись, он вытирается насухо и одевается для работы, радуясь, что приступ остался позади, и стараясь не задумываться о том, что может случиться, если болезнь настигнет его в общественном месте. Главное, находиться в этот момент вблизи дома или офиса и тогда можно спрятаться за закрытыми дверями и переждать бурю.

В кухне доктор Маркус принимает оранжевую пилюлю. Антидепрессант и одну таблетку клонопина он уже принял рано утром, и сейчас время для второй. В последние месяцы ежедневная норма выросла до трех миллиграммов, что не может не огорчать, – ему вовсе не хочется зависеть от бензодиазепинов. Психиатр в Шарлотсвилле говорит, что беспокоиться не о чем. Если не злоупотреблять алкоголем или другими сильнодействующими средствами – а доктор Маркус ни к одному, ни к другому не притрагивается, – с клонопином проблем не будет. Лучше принимать клонопин, чем жить в постоянном давящем страхе перед приступами паники и прятаться за закрытой дверью, чтобы не потерять работу или не предстать перед всеми в жалком состоянии. Он не может позволить себе лишиться работы. Он не богат, как Скарпетта, и не может позволить себе терпеть оскорбления и унижения, которые она, похоже, переносит легко и спокойно и глазом не моргнув. До назначения на должность главного судмедэксперта штата, должность, которую она занимала много лет, доктор Маркус прекрасно обходился без клонопина и антидепрессантов, а теперь у него, по словам психиатра, коморбидное расстройство. То есть не одно расстройство, а два. В Сент-Луисе он иногда не ходил на службу и практически никуда не ездил, но при этом справлялся со своими обязанностями. Да, жизнь до Скарпетты была сносной.

В гостиной доктор Маркус снова смотрит на большие зеленые баки и прислушивается – не гудит ли мусоровоз. На улице тихо. Он накидывает старое серое пальто, натягивает старые черные перчатки из свиной кожи и на мгновение останавливается у двери, прислушиваясь уже к себе. Все вроде бы в порядке. Доктор Маркус отключает сигнализацию, открывает дверь, быстро доходит до конца подъездной дорожки, оглядывает улицу и, не обнаружив опасности, откатывает контейнеры к гаражу, где им и положено быть. Все хорошо.

Он возвращается в дом и снимает пальто и перчатки. Тревога ушла, он спокоен, почти счастлив. Доктор Маркус тщательно моет руки. Беспокойство уступило место приятной расслабленности, настроение улучшилось – он сделает все по-своему. Последние месяцы доктор Маркус только и слышал кругом «Скарпетта то», «Скарпетта это», а он не мог ничего сказать, потому что не знал ее. Когда директор департамента здравоохранения сказал, что заменить ее будет трудно, даже невозможно, что всегда найдутся люди, которые воспримут его без должного уважения по той лишь причине, что он – не она, доктор Маркус не сказал ни слова, потому что сказать ему было нечего. Он не знал ее.

Когда вскоре после назначения новый губернатор любезно пригласила его на утренний кофе у себя в офисе и назначила время на половину девятого в понедельник, доктор Маркус вынужден был ответить отказом, потому что утром в понедельник в Уэстем-Грин приезжали мусорщики. Разумеется, он не мог объяснить причину, но о том, чтобы принять приглашение, не могло быть и речи, он до сих пор помнит, как сидел в гостиной, слушал громыхание мусоровоза, голоса людей в темной одежде и лязг контейнеров и думал, какой будет жизнь в Виргинии после отказа выпить кофе с губернатором-женщиной, которая скорее всего уже никогда не станет уважать его, потому что он не женщина и не Скарпетта.

Доктор Маркус не знает наверняка, как новый губернатор относится к доктору Скарпетте, но полагает, что скорее всего она восхищается ею. Соглашаясь занять должность главного судмедэксперта, он понятия не имел, с чем столкнется на новом месте. Все, кто работал с ним в Сент-Луисе, по большей части женщины, знали доктора Скарпетту и наперебой твердили, что ему невероятно повезло, что благодаря ей Виргиния получила лучшую в Соединенных Штатах систему судебно-медицинской экспертизы, что бывший губернатор осрамил себя на всю страну, когда уволил ее. Все говорили, что завидуют ему, все советовали воспользоваться шансом.

И все они хотели, чтобы он ушел. Он это знал. Они не могли понять, почему Виргиния заинтересовалась именно им. Объяснение могло быть только одно: властям нужен человек неконфликтный, аполитичный, послушный и незаметный. Доктор Маркус знал, что говорят коллеги у него за спиной, о чем шепчутся женщины в своих кабинетах и лабораториях. Они боялись, что назначение сорвется, что он никуда не уедет и останется с ними.

Назначение состоялось. Он переехал в Ричмонд, и вот не прошло еще и месяца, как уже испортил отношения с губернатором из-за проклятых мусорщиков. Но истинной виновницей была Скарпетта. Из-за нее на него пало проклятие. Все вокруг говорили о ней, восхваляли ее и жаловались на него, потому что он – не она. Едва приступив к работе, доктор Маркус уже возненавидел ее и все, чего она достигла. Ненависть и презрение выражались в мелочах, в пренебрежительном отношении ко всему, что так или иначе ассоциировалось с ней, будь то картина, краска на стене, книга, патологоанатом или покойник, которого ждало бы иное обращение, если бы шефом была Скарпетта. Им овладела одна страсть: доказать, что она – миф, неудачница, мошенница. Побороться с чужаком, тенью, мифом невозможно. Не зная ее, он не мог и слова сказать против.

Потом умерла Джилли Полссон, и ее отец позвонил директору департамента здравоохранения, который позвонил губернатору, которая тут же позвонила директору ФБР, и все потому, что губернатор возглавляет национальный антитеррористический комитет, а у Фрэнка Полссона есть связи в министерстве национальной безопасности и что может быть ужаснее, если вдруг выяснится, что девочку убил какой-нибудь враг американского правительства?

ФБР быстро согласилось, что дело заслуживает внимания, и моментально прислало своих людей, и никто уже не знал, что делает другой, и часть вещественных доказательств разлетелась по лабораториям, в том числе и лабораториям ФБР, а другая часть осталась на месте, и доктор Полссон не пожелал забрать тело дочери из морга до выяснения всех обстоятельств. Ко всему этому добавилась неразбериха в отношениях доктора Полссона с бывшей женой, и вскоре смерть четырнадцатилетней девчонки стала предметом таких пертурбаций и политических игр, что доктору Маркусу не оставалось ничего иного, как обратиться за советом к директору департамента здравоохранения.

– Нам нужен сильный консультант, – ответил директор. – Пока дела не пошли совсем плохо.

– Дела уже плохи, – не согласился доктор Маркус. – Местная полиция, как только узнала, что расследованием занялось ФБР, отступила и умыла руки. Хуже всего то, что мы не знаем, от чего умерла девочка. Смерть представляется подозрительной, но мы не установили ее причину.

– Нам необходим консультант. Прямо сейчас, незамедлительно. Не из местных. Кто-то, кто при необходимости примет удар на себя. Если правительство из-за этого дела получит порцию дерьма, кое-кому не сносить головы, и моя, Джоэль, будет не единственной.

– Как насчет доктора Скарпетты? – предложил доктор Маркус и сам удивился тому, с какой легкостью соскочило с языка это имя. Не пришлось даже думать.

– Отличная идея. Лучше и быть не может, – согласился директор. – Вы с ней знакомы?

– Скоро познакомлюсь, – сказал доктор Маркус, впервые – и с изумлением – открывший в себе талант стратега. Дар проявился внезапно, но поскольку он никогда не критиковал предшественницу и даже не был с ней знаком, то имел полное право порекомендовать ее в качестве консультанта. И поскольку он ни разу не произнес в ее адрес ни единого слова критики, то имел все основания позвонить лично, что и сделал в тот же день. Он пригласит Скарпетту, узнает ее поближе и уж тогда сможет критиковать и унижать ее и вообще делать с ней все, что только ему заблагорассудится.

Он обвинит ее во всем, свалит на нее ответственность за неудачу его службы в деле Джилли Полссон, и тогда губернатор забудет о том, что доктор Маркус отклонил ее приглашение на кофе. А если она пригласит его еще раз и назначит время на половину девятого понедельника или четверга, он просто скажет, что у него есть свой график, что по утрам он проводит рабочие совещания и его присутствие на них необходимо для дела. Доктор Маркус не знает, почему не воспользовался этим объяснением в прошлый раз, но зато знает, что скажет в следующий.

Доктор Маркус снимает трубку и смотрит на пустую улицу. Впереди три беззаботных дня, когда не нужно ждать мусорщиков. У него прекрасное настроение. Он листает маленькую черную адресную книжку, которую хранит так давно, что половина имен и номеров уже вычеркнута. Набирает номер. Снова смотрит на улицу, видит старенький голубой «шевроле-импала» и вспоминает, что у его матери был такой же, только белый, и как мать постоянно застревала в снегу у подножия холма, когда они жили в Шарлотсвилле.

– Скарпетта.

– Доктор Маркус, – говорит он тем властным, но достаточно любезным голосом, который подходит для данного случая. У него много голосов и много оттенков.

– Доброе утро. Надеюсь, доктор Филдинг сообщил о результатах повторного вскрытия Джилли Полссон?

– Да, сообщил. И изложил ваше мнение. – Ему нравятся эти слова, «ваше мнение», потому что именно так говорят опытные адвокаты. Как бы ему хотелось увидеть ее реакцию. А вот обвинитель сказал бы «ваше заключение», потому что второй вариант подразумевает оценку опыта и компетентности, а первый есть замаскированное оскорбление. – Скажите, вы знакомы с отчетом эксперта-трасолога?

– Нет.

– Есть кое-что интересное. Поэтому мы и собираемся сегодня, – говорит он голосом, не предвещающим ничего хорошего, о совещании было объявлено еще накануне, но Скарпетта узнает об этом только сейчас. – Жду вас в моем кабинете в половине десятого. – Голубая «импала» сворачивает к соседнему дому. Интересно, кто там живет?

Скарпетта отвечает не сразу, как будто полученное в последнюю минуту приглашение не совсем устраивает ее, но затем все же соглашается.

– Конечно. Буду через полчаса.

– Можно узнать, что вы делали вчера во второй половине дня? Я не видел вас в офисе. – Из голубой «импалы» выходит чернокожая старушка.

– Занималась бумажной работой, звонила… А что, я была вам нужна?

Доктор Маркус наблюдает за голубой «импалой», и у него слегка кружится голова. Великая Скарпетта спрашивает, была ли она нужна ему, как будто работает на него. Так оно и есть. Сейчас она работает на него. Невероятно.

– Нет, сейчас мне от вас ничего не нужно. Увидимся на совещании. – Он с удовольствием – первым! – вешает трубку.

Каблуки старомодных, на шнуровке, коричневых ботинок громко стучат по дубовому полу. Доктор Маркус идет в кухню и ставит второй кофейник. Первый пришлось вылить. Он так разволновался из-за мусорщиков, что забыл про кофе и тот перестоял. Доктор Маркус ставит второй кофейник и возвращается в гостиную – понаблюдать за «шевроле». Чернокожая старуха достает из багажника пакеты с покупками. Должно быть, служанка. Его раздражает, что какая-то чернокожая служанка ездит на такой же машине, что и его мать когда-то. Раньше «шевроле» считался приличным автомобилем. Не все могли позволить себе белую «импалу» с продольной голубой полосой. Он гордился ею. Если бы еще мать не застревала в снегу у подножия холма… Водила она плохо. Вообще-то ее и не следовало бы пускать за руль «импалы», машины, названной в честь африканской антилопы, умеющей далеко прыгать и очень пугливой. Мать нервничала и тогда, когда стояла на своих двоих, а уж тем более за рулем мощного своенравного автомобиля.

Чернокожая служанка неуклюже собирает пакеты и медленно, вперевалку идет от машины к боковой двери, потом возвращается, достает из багажника остальные пакеты и неловко, бедром, закрывает дверцу. Да, когда-то это считалось приличной машиной, размышляет доктор Маркус, глядя в окно. «Импала» служанки выглядит лет на сорок, но она в хорошем состоянии. Когда ему в последний раз попадалась на глаза «импала» шестьдесят третьего или шестьдесят четвертого года? Память молчит. Доктору Маркусу вдруг приходит в голову, что это не случайно, что появление старой «импалы» имеет какое-то особое значение. Но какое? Он возвращается в кухню за кофе. Если задержаться еще минут на двадцать, подчиненные разойдутся, займутся делом и ему не придется ни с кем разговаривать. Ожидание подгоняет пульс. Нервы снова накаляются.

Сначала доктор Маркус списывает учащенный пульс и дрожь в руках на присутствие кофеина в напитке, приготовленном из декофеинизированного кофе, но потом вспоминает, что сделал всего пару глотков. Значит, дело в чем-то другом. Мысль о голубой «импале» у соседнего дома не дает покоя. Настроение портится, волнение нарастает. Лучше бы она не приезжала. И уж тем более не сегодня, в день, когда ему пришлось задержаться из-за мусорщиков. Доктор Маркус идет в гостиную, садится в большое кожаное кресло, откидывается на спинку и пытается расслабиться. Сердце колотится так сильно, что даже рубашка начинает подрагивать на груди. Он делает несколько глубоких вдохов и закрывает глаза.

Он живет здесь четыре месяца и прежде ни разу не видел «импалу». Тонкий голубой руль… голубая панель… подушек безопасности нет… ремни тоже голубые… Доктор Маркус представляет себя в салоне машины, но не той, что стоит у соседнего дома, а другой, белой с голубой продольной полосой. Забытый кофе стынет на столе рядом с креслом. Несколько раз доктор Маркус поднимается и выглядывает в окно. И вот машины уже нет. Он включает сигнализацию, запирает дверь и идет к гаражу. И тут его настигает страшная мысль: что, если никакой «импалы» нет и не было? Что, если она ему только привиделась? Нет, не может быть. Машина была и есть.

Через несколько минут доктор Маркус сворачивает с дорожки, медленно едет по улице и притормаживает напротив дома, возле которого недавно стояла голубая «импала». Он сидит в «вольво», оснащенной всеми современными средствами безопасности, смотрит на пустую дорожку, потом прижимается к тротуару и выходит. Длинное серое пальто, серая шляпа и черные перчатки из свиной кожи немного старомодны, но аккуратны и даже элегантны. Доктор Маркус всегда одевается так в холодную погоду, еще со времен Сент-Луиса, и знает, что выглядит респектабельно.

Дверь открывается после второго звонка.

– Чем могу помочь? – За порогом женщина лет пятидесяти в теннисном костюме и кроссовках. Лицо знакомое. На лице вежливое, но не более того, выражение.

– Я доктор Маркус, – представляется он доброжелательным тоном. – Живу по соседству. А сегодня увидел на вашей дорожке голубую «импалу». – Если женщина скажет, что не знает ни о какой голубой «импале», придется сделать вид, что он ошибся домом.

– А-а, это миссис Уокер. У нее эта машина чуть ли не всю жизнь. Она ее и на новенький «кадиллак» не променяет, – говорит женщина, лицо которой ему смутно знакомо.

– Понятно, – с облегчением произносит доктор Маркус. – Извините, мне просто любопытно. Коллекционирую старые автомобили. – Никакие автомобили, ни старые, ни новые, доктор Маркус не коллекционирует, но ему и ничего не чудится. Слава Богу.

– Ну, эта в вашу коллекцию точно не попадет, – бодро сообщает соседка. – Миссис Уокер в нее прямо-таки влюблена. Мы, наверно, не знакомы, но я знаю, кто вы. Наш новый коронер. Вы ведь вместо той женщины… как ее… нашей знаменитости. Я была просто в шоке, когда она уехала. Так жаль. А что с ней, вы не знаете? Ну вот, заставляю вас стоять на холоде. Такая рассеянная… Не желаете ли пройти? А еще она была симпатичная. Как же ее звали…

– Мне нужно идти, – говорит доктор Маркус уже другим голосом, сдержанным и нелюбезным. – Не хочу опаздывать на встречу с губернатором. – Ложь дается ему легко.

Глава 25

На бледно-сером небе – тусклое солнце. Свет чахлый и холодный. Скарпетта идет через автомобильную площадку; полы длинного темного пальто вьются у ног. Парковочное место номер один, зарезервированное за главным судмедэкспертом, пустует – доктор Маркус еще не приехал. Как всегда, опаздывает. Скарпетту это злит. Она прибавляет шагу и поворачивает к передней двери.

– Доброе утро, Брюс.

Охранник улыбается и машет рукой.

– Проходите, я вас отмечу, – говорит он и нажимает кнопку, открывая следующую дверь, ту, что ведет в крыло судмедэкспертизы.

– Марино появлялся? – спрашивает она на ходу.

– Еще не видел, – отвечает охранник.

Прошлым вечером, когда доктор Филдинг не ответил на звонок в дверь, Скарпетта сначала попыталась дозвониться по телефону, но номер, наверное, сменили, и трубку никто не снимал. Потом она позвонила Марино и едва расслышала его голос на фоне смеха и громких голосов. Ее напарник скорее всего сидел в баре, но расспрашивать Скарпетта не стала, а просто сообщила, что Филдинга, по-видимому, нет дома и что если он не появится в ближайшее время, она вернется в отель. Все, на что сподобился Марино, уложилось в две фразы: «О'кей, док, увидимся позже» и «Позвони, если понадоблюсь».

Скарпетта попробовала открыть обе двери, переднюю и заднюю, но и та и другая были заперты. Машина ее бывшего заместителя, помощника и друга стояла под навесом, укрытая брезентом. Скарпетта нисколько не сомневалась, что это его любимый красный «мустанг», но на всякий случай все же приподняла край брезента и убедилась, что не ошиблась. Она еще утром заметила «мустанг» на служебной стоянке под номером шесть, и это означало, что Филдинг по-прежнему пользуется им. С другой стороны, присутствие машины под навесом вовсе не означало, что ее хозяин тоже дома, но закрылся и не желает ее впускать. Может быть, у него есть второй автомобиль, не исключено, что внедорожник, и он уехал куда-то на нем и теперь опаздывает или даже позабыл, что пригласил ее на обед.

Перебрав все эти варианты, но так и не дождавшись Филдинга, она забеспокоилась. Уж не случилось ли с ним чего? Может быть, он разбился. Может быть, у него обострилась аллергическая реакция и он лежит, покрытый сыпью или в анафилактическом шоке. Может быть, Филдинг покончил с собой, выбрав время с таким расчетом, чтобы после смерти именно она позаботилась о теле. Когда человек убивает себя, кто-то должен этим заниматься. Люди считают само собой разумеющимся, что она справится с любой ситуацией и, может быть, именно ей предназначено обнаружить его в кровати с пулей в голове или наглотавшимся таблеток. Пожалуй, только Люси знает, что Скарпетта тоже не всемогуща, и потому почти ничего ей не рассказывает.

– Что-то я не могу найти Марино, – говорит она Брюсу. – Если вдруг позвонит, пожалуйста, передайте, что я ищу его и что у нас сейчас совещание.

– Возможно, Джуниус Айзе что-то знает. Помните его? Из трасологической лаборатории. Вчера вечером Айзе собирался с ним встретиться. Может, ребята завалили в ОПБ.

Скарпетта вспоминает, что именно о трасологической лаборатории упомянул доктор Маркус, когда позвонил ей утром. Видимо, совещание связано как-то с тем отчетом. И надо же так случиться, что именно сейчас Марино куда-то запропастился. Прошлым вечером он скорее всего действительно отправился с этим самым экспертом из трасологической лаборатории в ОПБ, вонючую забегаловку, гордо именуемую Орденом Полицейского Братства. Но почему не отвечает сейчас? И что вообще происходит? Кей толкает стеклянную дверь и вступает на свою бывшую территорию.

В приемной ее ожидает сюрприз: на диванчике, вперив в стену отсутствующий взгляд и вцепившись в лежащую на коленях сумочку, сидит миссис Полссон. Скарпетта подходит к ней.

– Миссис Полссон? Вам помочь?

– Мне сказали прийти утром, – отвечает женщина. – А потом сказали подождать здесь, потому что главный еще не приехал.

О том, что миссис Полссон приглашена на совещание, доктор Маркус не сказал ни слова.

– Идемте, я вас проведу. Вы встречаетесь с доктором Маркусом?

– Наверно.

– Я тоже. Думаю, мы приглашены на одно и то же совещание. Пойдемте со мной.

Миссис Полссон медленно, как будто у нее все болит, а сил уже не осталось, поднимается с дивана. К сожалению, в приемной совсем не осталось зелени; даже несколько растений добавили бы жизни и тепла. Растения – разумеется, настоящие, не искусственные – скрашивают одиночество, а нет в мире места, где человек так же остро ощущал бы одиночество, как в морге. Заставлять людей приходить в морг и тем более вынуждать их проводить здесь время в ожидании жестоко. Скарпетта нажимает кнопку рядом с окошечком. По другую сторону стекла – стойка, полоса серо-голубого ковра и дверь в административное отделение.

– Чем могу помочь? – отрывисто спрашивает голос по интеркому.

– Доктор Скарпетта.

– Проходите, – говорит голос, и стеклянная дверь справа от окошечка открывается с металлическим щелчком.

Скарпетта придерживает дверь, пропуская миссис Полссон.

– Надеюсь, вы ждали недолго. Извините, что так получилось. К сожалению, я не знала, что вы приглашены, а то бы встретила или показала, где можно устроиться поудобнее и выпить кофе.

– Мне сказали приехать пораньше, чтобы успеть занять место на стоянке. – Миссис Полссон оглядывает комнату, заполненную компьютерами и прочей оргтехникой.

Судя по всему, она здесь впервые. Скарпетту этот факт ничуть удивляет. Доктор Маркус не тот человек, чтобы тратить драгоценное время на разговоры с посетителями, а доктор Филдинг слишком измотан, чтобы взваливать на себя еще и нелегкое, эмоционально выматывающее общение с родственниками. Скарпетта подозревает, что присутствие миссис Полссон связано с некоей политической игрой, цель которой в том, чтобы рассердить и вывести из равновесия ее саму. Им предлагают пройти в зал для совещаний и подождать, поскольку доктор Маркус немного опаздывает. Помещение поделено на кабинки, и люди, сидящие в них, похоже, проводят там весь рабочий день. Впечатление такое, что и работают здесь не люди, а кабинки.

– Идемте. – Скарпетта направляет миссис Полссон к двери. – Хотите кофе? Давайте посидим и выпьем по чашечке.

– Джилли еще здесь, – говорит женщина, оглядываясь вокруг испуганными глазами. – Мне ее не отдают. – Она начинает плакать, пальцы впиваются в сумочку.

– А чем объясняют? – спращивает Скарпетта, подстраиваясь под с трудом переставляющую ноги миссис Полссон. – Что они вам говорят?

– Это все из-за Фрэнка. Джилли так к нему привязалась, а он еще сказал, что она может переехать к нему. Джилли хотела… – Слезы не дают ей говорить. Скарпетта останавливается у автомата и наполняет две пенопластовые чашки. – Она так и заявила судье, что собирается жить с отцом после окончания школы. Что он зовет ее к себе в Чарльстон.

Они входят в зал для совещаний и усаживаются за длинным полированным столом. Больше здесь никого нет. Миссис Полссон озадаченно смотрит на Потроха, потом на висящий в углу анатомический скелет и берет чашку. Пальцы у нее дрожат.

– Понимаете, у Фрэнка вся семья похоронена в Чарльстоне. Несколько поколений. А все мои здесь, на Голливудском кладбище. У меня там тоже место есть. Ну почему нужно всегда доводить до такого? Почему нельзя договориться? Ему и дочь нужна только для того, чтобы сделать мне больно, отомстить, вымазать грязью. Он всегда говорил, что доведет меня до умопомешательства и в конце концов упрячет в какое-нибудь заведение для душевнобольных. Что ж, на этот раз у него почти получилось.

– Вы разговариваете друг с другом?

– Он не разговаривает. Только распоряжается, отдает приказы. Но он никогда не будет заботиться о ней, как я. Это он виноват, что Джилли умерла.

– Вы это уже говорили, и в чем его вина?

– Не знаю. Но я просто уверена, что он что-то сделал. Назло мне. Сначала попытался сделать так, чтобы она жила у него. А теперь забрал ее у меня навсегда. Для него главное – чтобы я спятила. Чтобы меня считали больной. И тогда никто не узнает, какой он плохой муж и отец. Никто не видит правду. Все считают меня сумасшедшей и жалеют его. Но правду не скроешь.

Дверь открывается, и они обе поворачиваются. В зал входит хорошо одетая женщина лет сорока со свежим лицом человека, у которого есть время для хорошего сна, нормального питания, посещения спортзала и ухода за собой. Она кладет на стол кожаный кейс и кивает и улыбается миссис Полссон, как будто они уже знакомь. Замки кейса громко щелкают. Женщина достает папку и блокнот, и садится.

– Я специальный агент ФБР Карен Вебер. – Она смотрит на Кей. – Вы, должно быть, доктор Скарпетта. Мне сказали, что вы будете. Миссис Полссон, как вы сегодня? Не ожидала увидеть вас здесь.

Миссис Полссон находит в сумочке салфетку и вытирает глаза.

– Доброе утро, – говорит она.

Кей так и хочется спросить у специального агента Вебер, с какой стати ФБР занялось этим делом, но ее сдерживает присутствие матери Джилли Полссон. Поскольку прямые вопросы исключаются, она прибегает к обходному маневру.

– Вы из ричмондского отделения?

– Из Квонтико. Отдел поведенческих структур. Вы видели наши новые лаборатории в Квонтико?

– Боюсь, что нет.

– Это что-то.

– Не сомневаюсь.

– Миссис Полссон, что привело вас сюда? – спрашивает специальный агент Вебер.

– Не знаю. Я пришла за бумагами. И они вроде бы собираются отдать мне украшения Джилли. Пара сережек и браслет. Такой маленький, кожаный. Носила его не снимая. А еще сказали, что меня хотел увидеть доктор Маркус.

– Так вы будете на совещании? – Ухоженное лицо Карен Вебер изображает недоумение.

– Не знаю.

– Вы пришли за свидетельством и вещами Джилли? – спрашивает Скарпетта, начиная догадываться, что совершила ошибку.

– Да. Мне позвонили и сказали прийти за ними к девяти. Раньше я просто не могла. Физически. – Миссис Полссон поочередно смотрит на женщин все теми же испуганными глазами. – А насчет совещания мне никто ничего не говорил.

– Что ж, раз уж вы здесь, – сдержанно улыбается агент Вебер, – позвольте задать пару вопросов. Помните, мы разговаривали с вами на днях и вы сказали, что ваш муж, бывший муж, летчик? Это так?

– Нет, он не летчик. Я и говорила, что он не летчик.

– Да? Ладно. Просто я не смогла найти в архивах запись о выдаче ему пилотской лицензии. – Агент Вебер улыбается. – Вот и решила уточнить.

– Его многие за летчика принимают, – объясняет миссис Полссон.

– Понятно.

– Он с ними часто общается. С летчиками. Особенно с военными. А больше всего ему нравятся женщины-пилоты. Я это давно поняла, – безразличным голосом продолжает миссис Полссон. – Надо быть слепым, глухим и тупым, чтобы не видеть, что у него на уме.

– Можно поподробнее?

– Ну, он же их осматривает. Представляете? За это и денежки получает. Приходит к нему женщина в летной форме… Понимаете?

– Вам известно что-либо о его сексуальных домогательствах в отношении женщин-пилотов? – уже без улыбки спрашивает агент Вебер.

– Он всегда все отрицает, и ему это сходит с рук. Знаете, у него сестра в авиации. Я всегда думала, уж не с нее ли началось. Она намного старше.

В этот самый момент в зал входит доктор Маркус. На нем белая хлопчатобумажная рубашка, под которой видны майка, темный и узкий галстук. Скользнув взглядом по Скарпетте, он смотрит на миссис Полссон.

– Мы, кажется, не встречались. – Голосу него властный и в то же время сердечный.

– Миссис Полссон, – вступает Скарпетта, – это главный судмедэксперт, доктор Маркус.

– Кто-нибудь из вас приглашал миссис Полссон? – Он смотрит сначала на Кей, потом на Вебер. – Боюсь, я не совсем понимаю…

Миссис Полссон встает из-за стола медленно и неловко, как будто все ее члены движутся вразнобой, не получая сигналов из единого центра.

– Я ничего не знаю. Мне сказали прийти за документами и украшениями. Две золотые сережки… такие, сердечком… и браслет.

– Боюсь, это я виновата. – Скарпетта тоже поднимается. – Увидела миссис Полссон в приемной и… Извините.

– Все в порядке, – обращается доктор Маркус к миссис Полссон. – Мне говорили, что вы, возможно, будете здесь. Позвольте выразить глубокие соболезнования. – К словам прибавляется покровительственная улыбка. – Мы все здесь занимаемся вашей дочерью.

– Я вас провожу. – Скарпетта открывает перед миссис Полссон дверь. – Мне действительно очень жаль, что так получилось. – Они проходят по серо-голубому ковру, минуют кофейный автомат и выходят в главный коридор. – Надеюсь, я не очень вас огорчила.

– Скажите, где Джилли. – Миссис Полссон останавливается посреди коридора. – Я хочу знать, где именно она лежит.

Такие просьбы вовсе не исключительны, но ответ всегда дается нелегко.

– Джилли там, за теми дверьми. – Скарпетта поворачивается и указывает на двери в противоположном конце коридора. За ними еще одни двери, потом морге холодильниками и морозильниками.

– Она ведь в гробу, да? Я слышала, у них там такие сосновые ящики… – Глаза ее снова наполняются слезами.

– Нет, ваша дочь не в гробу. Никаких сосновых ящиков там нет. Ее тело в холодильнике.

– Бедняжка… ей, должно быть, холодно…

– Джилли не чувствует холода, миссис Полссон. Она не чувствует ни боли, ни какого-либо дискомфорта. Уверяю вас.

– Вы видели ее?

– Да, видела. Я ее осматривала.

– Скажите, что она не страдала. Пожалуйста, скажите, что ей не было больно.

Сказать этого Скарпетта не может. Сказать так было бы ложью.

– Мы провели еще не все анализы, – отвечает она. – На это требуется некоторое время. Мы все здесь работаем, чтобы точно установить, что именно случилось с Джилли.

Они идут дальше. Миссис Полссон плачет. В административном отделе Скарпетта просит выдать ей документы и вернуть личные вещи Джилли Полссон, пару золотых сережек и кожаный браслет. Пижама, постельное белье и все остальное, что полиция забрала излома, считается вещественными доказательствами и возврату пока не подлежит. Скарпетта уже собирается вернуться в зал для совещаний, когда в приемной появляется Марино. Опустив голову, он быстро идет по коридору.

– Видно, утро не совсем доброе, – говорит Скарпетта, когда он догоняет ее. – По крайней мере для тебя. Не могла дозвониться все утро. Надеюсь, ты получил мое сообщение?

– Что она здесь делает? – Он кивает в сторону миссис Полссон. Лицо у Марино красное и недовольное.

– Приходила за бумагами и вещами Джилли.

– А это можно? Тело ведь еще не вернули.

– Она ближайшая родственница. Что написали в отчете, не знаю. Я вообще не понимаю, что тут происходит. На совещание пришла женщина из ФБР. Кто еще будет, мне не сказали. Последние новости – Фрэнк Полссон будто бы приставал к женщинам-пилотам.

– Ха! – Марино не сбавляет шаг. Он ведет себя несколько странно и выглядит так, словно вырвался из преисподней. К тому же от него несет перегаром.

– Ты в порядке? – спрашивает Скарпетта. – Да что я говорю. Конечно, не в порядке.

– Не важно, – говорит он.

Глава 26

Марино ложками засыпает в кофе сахар. Такое количество рафинированного белого сахара явно указывает, что он не в форме, потому как он на диете и сахар ему сейчас абсолютно противопоказан.

– Что ты делаешь? – спрашивает Скарпетта. – Тебе себя не жаль?

– Какого черта она тут делает? – Он добавляет еще ложку. – Я прихожу в морг, а эта мамаша здесь расхаживает. Только не говори, что она приходила посмотреть на дочку, я ведь знаю, что показывать нельзя. Так что ей понадобилось?

На Марино те же черные рабочие штаны, штормовка и бейсболка. Он небрит, глаза у него красные и дикие. Наверное, после бара отправился навестить одну из своих давних подруг. Таких подруг находят в залах для боулинга, с ними пьют и спят.

– Если не в настроении, то, может, тебе лучше не идти со мной на совещание. В конце концов, тебя никто не приглашал. Дела и без того плохи, а усугублять положение, появляясь с тобой, когда ты не в духе, мне бы не хотелось. Сам знаешь, каким ты становишься, когда перебираешь с сахаром.

– Ха! – Он смотрит на закрытую дверь зала для совещаний. – Да уж, покажу этим придуркам, что значит быть не в духе.

– Что случилось?

– Слухи тут ходят, – сердито говорит он, понижая голос. – Насчет тебя.

– Где именно они ходят? – Обычно она не обращает внимания на разговоры, которые считает пустой болтовней.

– Насчет того, зачем ты сюда приехала. – Он смотрит на нее так, словно собирается предъявить обвинение, и отхлебывает свой сладкий яд. – Ты что-то от меня скрываешь, а?

– У меня нет ни малейшего желания возвращаться, если ты это имеешь в виду, и меня удивляет, что ты еще слушаешь такую чепуху.

– Я возвращаться точно не собираюсь, – говорит Марино, как будто речь идет о нем, а не о ней. – Ни в коем разе. Даже не думай.

– Я и не думаю. Так что давай не думать вместе. – Она открывает тяжелую деревянную дверь.

Пусть, если ему так хочется, идет с ней или, если не хочется, остается здесь, возле автомата, и хоть весь день травит себя сахаром. Ни обхаживать его, ни упрашивать Кей не собирается. Потом, конечно, надо будет выяснить, что его так завело, но это потом. Сейчас ей предстоит встреча с доктором Маркусом, ФБР и Джеком Филдингом, который так подвел ее накануне и который выглядит сейчас еще хуже, чем вчера. Пока Скарпетта ищет стул, все молчат. Никто не заговаривает ни с ней, ни с Марино, который все-таки входит следом и садится рядом. Попахивает инквизицией, думает Кей.

– Давайте начнем, – предлагает доктор Маркус. – Насколько понял, – обращается он к Скарпетте, – вы уже успели познакомиться со специальным агентом профайлингового отдела ФБР, Карен Вебер. – С отделом доктор Маркус ошибся, но его никто не поправляет. – Мало было у нас проблем, так вчера еще одна свалилась. – Лицо у него сердитое, маленькие глазки холодно поблескивают за стеклами очков. – Доктор Скарпетта, вы проводили повторное вскрытие Джилли Полссон. Но вы осматривали также мистера Уитби, тракториста, не так ли?

Филдинг смотрит на лежащую перед ним папку и молчит.

– Я бы не сказала, что осматривала его. – Кей бросает взгляд на своего бывшего заместителя. – И не понимаю, о чем вообще идет речь.

– Вы к нему прикасались? – спрашивает специальный агент Карен Вебер.

– Извините, но разве ФБР занимается также и расследованием смерти тракториста?

– Возможно. Надеемся, что не придется, но исключать пока ничего нельзя. – Агенту Вебер, похоже, доставляет удовольствие допрашивать бывшего главного судмедэксперта.

– Так вы дотрагивались до него? – повторяет вопрос доктор Маркус.

– Да, я до него дотрагивалась.

– И вы, конечно, тоже. – Доктор Маркус поворачивается к Филдингу. – Вы провели внешний осмотр, начали вскрытие, а потом в какой-то момент присоединились к ней, чтобы помочь с девочкой.

– Да. – Филдинг поднимает наконец голову, но ни на кого не смотрит. – Да. Только это все чушь.

– Что вы сказали?

– Вы слышали. Это все чушь. Я сказал вам вчера и скажу сегодня. Это чушь. И я не позволю, чтобы меня распинали тут перед ФБР или кем-то еще.

– Боюсь, доктор Филдинг, это не чушь, у нас серьезная проблема с трасологическими доказательствами. Образцы, взятые с тела Джилли Полссон, идентичны образцам с тела тракториста, мистера Уитби. Как такое возможно, я не представляю. Если только не произошла перекрестная контаминация. Я, кстати, совершенно не понимаю, зачем вам понадобилось брать какие-либо образцы с тела мистера Уитби. Он погиб в результате несчастного случая, а не убийства. Поправьте, если я не прав.

– Я не готов пока ничего утверждать, – отвечает Филдинг. Его лицо и руки покрыты такой крупной сыпью, что на него больно смотреть. – Он погиб под колесом, но как это случилось, еще нужно выяснять. Меня там не было. Я взял мазок с раны, чтобы проверить, есть ли там, например, следы технического масла или чего-то еще. Нельзя исключать, что кто-то вдруг заявит, будто на мистера Уитби напали и ударили лопатой по лицу, а уже потом толкнули под колесо.

– О чем речь? о какой еще контаминации? – спрашивает Марино.

Для человека, только что оглушившего свой организм опасной дозой сахара, он ведет себя на удивление спокойно.

– Откровенноговоря, я считаю, что это не ваше дело, – говорит доктор Маркус. – Но поскольку доктор Скарпетта, похоже, не может и шагу без вас сделать, приходится мириться с вашим присутствием. Я же, в свою очередь, требую, чтобы все здесь сказанное не вышло за стены этого зала.

– Требовать не вредно. – Марино улыбается Карен Вебер. – Чему обязаны таким удовольствием? Был у меня в Квонтико один знакомый в корпусе морской пехоты. Интересно, да? Почти никто не знает, что морпехов там побольше, чем фэбээровцев. Слышали о Бентоне Уэсли?

– Конечно.

– А читали, что он написал о профайлинге?

– Я хорошо знакома с его работами, – отвечает Карен Вебер. Ее ладони лежат на блокноте, у нее длинные ногти и безукоризненный маникюр.

– Хорошо. Тогда вы, наверно, знаете, что, по мнению Бентона, на профайлинг можно полагаться примерно так же, как на предсказание из печенья.

– Я пришла сюда не для того, чтобы выслушивать оскорбления, – говорит Карен Вебер доктору Маркусу.

– Ох, извините, если кого обидел, – разводит руками Марино. – У меня и в мыслях не было ее прогонять. Уж эксперту из самого ФБР, еще из отдела профайлинга, есть что сообщить нам о трасологическом доказательстве.

– С меня хватит, – сердито бросает доктор Маркус. – Не умеете вести себя, будьте добры удалиться.

– Только не прогоняйте, – ухмыляется Марино. – Буду тише воды ниже травы. Нем как рыба. Так что продолжайте.

Джек Филдинг снова упирается взглядом в папку и медленно качает головой.

– Я продолжу, – говорит Скарпетта, и ей уже наплевать на условности и дипломатию. – Доктор Маркус, вы впервые упомянули о каком-то трасологическом доказательстве в деле Джилли Полссон. Вы позвонили мне в Ричмонд, попросили приехать и умолчали об улике? – Она смотрит на него, потом на Филдинга.

– Меня не спрашивайте, – качает головой Филдинг. – Я отослал образцы в лабораторию. Никакого отчета о результатах оттуда не получил. Мне даже не позвонили. Впрочем, в последнее время такой стиль здесь в порядке вещей. И только вчера вечером, когда я уже садился в машину, доктор Маркус соизволил…

– Я и сам ничего не знал до вчерашнего дня, – обрывает его доктор Маркус. – Пока не получил эту дурацкую записочку, которые так любит сочинять… как его там… Айс или Айзе. И то ему не нравится, и это. Как будто сам сделал бы лучше. Ничего особенного, ничего такого, что могло бы нам помочь, в лабораториях пока не обнаружили. Несколько волосков, еще какой-то мусор, включая, возможно, частицы краски, которые могли взяться откуда угодно, даже с автомобиля. Или с игрушки в доме Полссонов. Или с велосипеда.

– Если краска автомобильная, они должны были это установить, – возражает Скарпетта. – И уж конечно, частицы нужно было сравнить с тем, что есть в доме.

– Я потому об этом говорю, что у нас нет ДНК. Ответ по взятым образцам отрицательный. И конечно, если мы подозреваем убийство, наличие ДНК на мазках со слизистой оболочки рта и влагалища имело бы огромное значение. Вот почему до вчерашнего дня предполагаемые частицы краски интересовали нас в первую очередь как переносчики ДНК. И только вчера я получил сообщение из трасологической лаборатории, в котором говорилось, что мазок, который вы сделали у тракториста, содержит тот же самый мусор. Поразительный факт. – Доктор Маркус смотрит на доктора Филдинга.

– И как именно, по-вашему, произошел этот самый перекрестный перенос? – спрашивает Скарпетта.

Доктор Маркус демонстративно пожимает плечами.

– Это вы мне скажите.

– Я не понимаю, – отвечает она. – Мы сменили перчатки, хотя этой не имеет значения, потому что повторных мазков с тела Джилли Полссон не брали. Это было бы бессмысленно после того, как ее обмыли, провели вскрытие, взяли мазки, снова обмыли и провели повторное вскрытие. Добавьте сюда две недели в холодильнике.

– Конечно, вы не стали бы брать повторные мазки, – снисходительно, как учитель ученице, говорит доктор Маркус. – Но ведь вы не закончили с мистером Уитби и, вероятно, вернулись к нему после того, как осмотрели девочку.

– Мазки у мистера Уитби я взял раньше, – добавляет Филдинг. – У Полссон никаких мазков не брал. Это ясно. И переносить было нечего, потому что на ней уже ничего не осталось.

– У меня объяснения нет, – заключает доктор Маркус. – Что случилось, я не знаю, но что-то случилось. Нам нужно предусмотреть все возможные сценарии, потому что адвокаты, если дело дойдет до суда, этот факт не пропустят.

– Дело Джилли дойдет. – Агент Вебер произносит это с полной уверенностью человека, лично знакомого с умершей четырнадцатилетней девочкой. – Может быть, в лаборатории что-то напутали. Смешали один образец с другим или неправильно наклеили ярлычки. Оба анализа проводил один и тот же эксперт?

– Да. Айзе, так его, кажется, зовут, – отвечает доктор Маркус. – Но с волосами работал другой.

– Вы уже дважды упомянули волосы. О каких волосах речь? – спрашивает Скарпетта. – Я слышу о них впервые.

– О волосах из дома Полссонов. По-моему, их нашли на постельном белье.

– Остается только надеяться, что они не принадлежат трактористу, – хмыкает Марино. – Или наоборот, только на это и надежда. Тракторист убивает девочку, потом раскаивается и переезжает себя трактором. Все ясно.

Никто даже не улыбается.

– Я просила проверить постельное белье на респираторный эпителий. – Скарпетта поворачивается к Филдингу.

– Проверили наволочку. Результат положительный. Биологическая экспертиза подтвердила ее предположение о том, что Джилли была задушена, но это не тот случай, когда правота – повод для радости. Скорее, наоборот.

– Какая ужасная смерть, – шепчет она. – Ужасная…

– Извините, – вставляет специальный агент Вебер. – Я что-то пропустила?

– Девочку убили, – отвечает Марино. – А пропустили вы что-то еще или нет, я не знаю.

– Знаете, это просто невыносимо, – жалуется агент Вебер главному судмедэксперту. – Постоянные оскорбления…

– Придется ей потерпеть, – заявляет Марино. – Разве что вы сами возьметесь выставить меня отсюда. В противном случае я останусь и буду говорить что захочу.

– Раз уж у нас такой откровенный разговор, – обращается к Вебер Скарпетта, – я бы хотела услышать непосредственно от вас, почему ФБР занимается делом Джилли Полссон.

– Все очень просто. К нам за помощью обратилась ричмондская полиция.

– Почему?

– Вам лучше спросить у них.

– Я спрашиваю вас. Либо кто-то из вас объяснит мне, что происходит, либо я ухожу отсюда и уже не вернусь.

– Все не так просто. – Доктор Маркус пристально смотрит на нее из-под тяжелых век, делающих его похожим на ящерицу. – Теперь вы тоже замешаны в этом. Вы осматривали тракториста, и в результате мы имеем подозрение на перекрестную контаминацию. Так что уйти и не вернуться будет не так-то легко. Это уже не вам решать.

– Какая чушь, – бормочет Филдинг, разглядывая свои словно покрытые чешуей руки.

– Я скажу, почему в дело втерлось ФБР, – подает голос Марино. – По крайней мере скажу то, что по этому поводу говорят в ричмондской полиции. Хотите услышать? – Он смотрит на Карен Вебер. – Это может оскорбить ваши чувства. Между прочим, я еще не сказал, что мне нравится ваш костюм? И красные туфли тоже. Обожаю. Только вот что с ними делать, если придется преследовать преступника?

– Все, с меня хватит, – предупреждает она.

– Нет! Это с меня хватит! – Джек Филдинг грохает кулаком по столу, поднимается, отступает и обводит собравшихся горящими глазами. – К черту все! Я ухожу. Ты слышишь меня, крысеныш? – Он смотрит на доктора Маркуса. – Я ухожу. И тебя к черту! – Указательный палец направлен на агента Вебер. – Вы, долбаные федералы, приходите сюда, мня себя бог весть кем, а сами ни хрена не знаете. Вам слабо раскрыть убийство, даже если оно случилось в вашей постели! Я ухожу! – Он отступает к двери и поворачивается к Марино: – Давай, Пит. Я же знаю, что ты знаешь. Скажи доктору Скарпетте правду. Валяй. Кто-то же должен.

Он выходит из зала. Дверь громко хлопает.

Все потрясенно молчат, затем доктор Маркус говорит:

– М-да, это что-то… – Он поворачивается к специальному агенту Вебер: – Прошу извинить.

– У него нервный срыв? – спрашивает она.

– Тебе есть что сказать? – Скарпетта недовольно смотрит на Марино. Неужели он, получив информацию, не удосужился даже позвонить? Пьянствовал всю ночь и не нашел времени сообщить нечто важное?

– Судя по тому, что я слышал, – отвечает Марино, – федералы заинтересовались смертью Джилли из-за ее отца. Кое-кто считает, что он сотрудничает с Национальной безопасностью, доносит на пилотов, которых подозревают в симпатиях к террористам. В Чарльстоне базируется самый крупный в стране флот транспортных самолетов «Си-семнадцать», так что беспокоиться есть из-за чего. Каждый стоит около ста восьмидесяти пяти миллионов. Представь, что будет, если какой-то летчик-террорист задумает атаковать этот флот на своем самолете. Хорошего мало.

– Предлагаю вам попридержать язык. – Карен Вебер сидит все в той же позе, сплетя пальцы на блокноте, только костяшки побелели от напряжения. – И не соваться туда, куда не положено.

– А я уже сунулся. – Марино стаскивает бейсболку и проводит ладонью по лысине с проступившей местами редкой щетиной. Со стороны может показаться, что идеально гладкую голову скупо посыпали песочком. – Прошу извинить. Опаздывал, вот и не успел побриться. – Он трет шершавую, как наждачная бумага, щеку. – Мы с экспертом Айзе и детективом Браунингом посидели вчера в ОПБ. Трогательный момент воссоединения. Потом я еще кое с кем поболтал. В детали вдаваться не буду по причине конфиденциальности.

– Вам лучше замолчать. Немедленно, – предупреждает специальный агент Вебер, словно разговоры уже считаются федеральным преступлением и у нее есть право арестовать его на месте. Вероятно, по ее мнению, Марино вот-вот совершит акт государственной измены.

– А я предпочитаю послушать, – говорит Скарпетта.

– ФБР и Национальная безопасность в большой любви друг к другу не замечены, – продолжает Марино. – Национальной безопасности отломился приличный кусок бюджета министерства юстиции, а ФБР, как всем известно, и само любит денежки тратить. – Он смотрит на Карен Вебер. – У вас на Капитолийском холме семьдесят лоббистов, и каждый ходит с протянутой рукой. Вам что, не терпится весь мир взять под свою юрисдикцию?

– Почему мы должны все это слушать? – Специальный агент Вебер поворачивается к доктору Маркусу.

– По слухам, – теперь Марино смотрит на Скарпетту, – Бюро уже давно принюхивалось к Фрэнку Полссону. О нем всякое говорят, так что ты права. Вроде бы он злоупотребляет своим положением авиационного врача, что выглядит страшновато, учитывая его сотрудничество с Национальной безопасностью. Бюро было бы только радо прищучить конкурентов, выставив их полными идиотами, а потому, когда губернатор обо всем этом прослышала, то забеспокоилась и обратилась в ФБР. Вот калиточка и открылась, не так ли? – Он переводит взгляд на Карен Вебер. – Сомневаюсь, что губернатор представляет, какого рода помощь ей окажут. Откуда ей знать, что Бюро смотрит на ситуацию иначе и что в его понимании помощь – это обмазать дерьмом соперничающее федеральное агентство. Другими словами, все крутится вокруг денег и власти. Как всегда и везде.

– Нет, не все, – отвечает твердо Скарпетта. С нее хватит. – В нашем случае речь не о деньгах и власти, а о четырнадцатилетней девочке, которая умерла страшной, мучительной смертью. Речь идет об убийстве. – Она встает, захлопывает замки на кейсе и смотрит сначала на доктора Маркуса, потом на специального агента Вебер. – Вот из-за чего все крутится.

Глава 27

К тому времени как они подъезжают к Брод-стрит, Скарпетта уже успокоилась и готова вытащить правду из своего напарника. Не важно, хочет Марино этого или не хочет. Так или иначе он все ей расскажет.

– Ты сделал что-то прошлым вечером. И я не имею в виду ОПБ и тех, с кем ты там пьянствовал.

– Ты к чему клонишь? Не понимаю. – Марино сидит угрюмо рядом с ней, пряча под козырьком бейсболки недовольную опухшую физиономию.

– Все ты понимаешь. Ты ходил к ней.

– Вот уж теперь я тебя точно не понимаю, – Он отворачивается и смотрит в окно.

– Понимаешь. – Не снижая скорости, Скарпетта резко поворачивает на Брод-стрит. Марино пытался сесть за руль, но она настояла, что поведет сама. – Я тебя знаю. Ты и раньше это делал. Вчера взялся за старое. Ладно, дело твое, но ты должен все мне рассказать. Я же видела, как она смотрела на тебя, когда мы сидели у нее дома. И ты видел. Видел, черт бы тебя побрал, и радовался. Я же не дура.

Он не отвечает, только смотрит в окно, отвернувшись и прячась за бейсболкой.

– Рассказывай. Ты ходил к миссис Полссон? Где ты с ней встречался? Расскажи, как все было. И не ври. Так или иначе, рано или поздно правду я из тебя вытяну. Ты меня знаешь. – Скарпетта вдавливает педаль тормоза – желтый свет на перекрестке меняется на красный – и поворачивается к нему: – Ладно, молчи. Только твое молчание красноречивее всяких слов. Ты ведь поэтому так странно себя повел, когда сегодня утром наткнулся на нее в приемной? Да? Ты был с ней прошлой ночью, и, наверное, что-то пошло не так, даже совсем не так, как ты рассчитывал, потому ты так удивился, когда увидел ее в офисе.

– Дело не в этом.

– Тогда в чем? Расскажи.

– Сьюзи надо было с кем-то поговорить, облегчить душу. А я хотел получить информацию. Ну, мы и помогли друг другу, – говорит он в окно.

– Сьюзи?

– Она мне и помогла, – продолжает Марино. – Рассказала, как ее муженек стучит на Национальную безопасность, какой он хрен и мразь и почему ФБР могло к нему прицепиться.

– Могло? – Скарпетта поворачивает на Франклин-стрит, туда, где сейчас сносят здание ее бывшего офиса. – На совещании, если это можно так назвать, ты вел себя поувереннее. Или все твои заявления основаны только на догадках? Могло быть. Выражайся точнее.

– Вчера вечером она позвонила мне на сотовый, – вздыхает Марино. – А они тут время зря не теряют. Много чего снесли. Все разворотили… и не только здесь. – Он смотрит вперед.

Обреченное здание выглядит совсем крохотным и жалким на фоне руин, а может быть, им так только кажется, потому что в первый раз главной реакцией было удивление от увиденного, а сейчас все предстает в реальном виде и вызывает уже другие эмоции. На Четырнадцатой улице Скарпетта притормаживает и оглядывается в поисках стоянки.

– Ладно, доедем до Кэрри, – решает она, не обнаружив ничего подходящего. – В паре кварталов от него есть платная парковка. По крайней мере была.

– К черту платную парковку. Подъезжай ближе и сверни с дороги. Я прикрою, если что. – Марино наклоняется, расстегивает черную холщовую сумку, достает красную табличку с надписью «Главный судебно-медицинский эксперт» и ставит ее на приборную панель.

– Откуда у тебя это? – изумленно спрашивает Скарпетта. – Где ты ее стащил?

– Ну, когда есть время поболтать с девочками в приемной, можно много чего успеть.

– До чего докатился. – Она укоризненно качает головой. – А знаешь, без этого как без рук. – Когда-то никаких проблем с парковкой у Кей просто быть не могло. Она подкатывала к месту преступления и ставила машину там, где было удобно ей. Она приезжала в суд в час пик и парковалась в неположенном месте, потому что под ветровым стеклом красовалась красная табличка с крупными белыми буквами – «Главный судебно-медицинский эксперт». – Так зачем миссис Полссон звонила тебе вчера вечером? – Заставить себя называть эту женщину Сьюзи выше ее сил.

– Хотела поговорить. – Марино открывает дверцу. – Пойдем и покончим с этим. Надо было тебе надеть старые сапоги.

Глава 28

С прошлой ночи Марино постоянно думает о Сьюзи. Ему нравится ее прическа – волосы слегка касаются плеч. Нравится, что она блондинка. Блондинки ему нравились всегда.

При первой же встрече, когда они с Кей пришли к Сьюзи домой, он отметил, какие у нее полные губы. Ему нравилось, как она смотрит на него. В ее глазах он был большим, сильным и важным. По ее глазам он прочитал, что она верит в него, верит в его способность справиться с любыми проблемами, пусть даже некоторые из ее проблем уже не поддаются решению. Чтобы решить их все, Сьюзи нужно было бы смотреть на самого Господа, да и тогда это вряд ли помогло бы, потому что Господа скорее всего не тронешь тем, чем можно тронуть мужчину вроде Марино.

Наверное, именно то, как Сьюзи смотрела на него, и подействовало сильнее всего, и когда они начали осматривать комнату Джилли, она дала ему почувствовать свою близость. Марино знал – с этой стороны придет беда. Он знал, что, если Скарпетта учует правду, ему придется выслушать много такого, что лучше бы не слышать.

Они идут через густую, размазанную по земле грязь. Удивительно, как ей всегда удается пробраться через что угодно в этих чертовых туфельках. Идет и не жалуется. Черные ботинки Марино уже перепачкались глиной, он скользит на каждом шагу, хотя и выбирает маршрут побезопаснее, а она будто и не смотрит под ноги, словно на ней сапоги. Ее черные, на низком каблуке, туфли хорошо смотрятся с костюмом. Точнее, смотрелись – сейчас они облеплены глиной. На брюках и полах длинного пальто – комочки грязи. Они упрямо шагают к руинам.

Рабочие останавливаются и смотрят на двух идиотов, пробирающихся через мусор и грязь в эпицентр разрушения. Смотрит на них и высокий плотный мужчина в защитном шлеме. В руке у него планшет, и он разговаривает с другим мужчиной в каске. Увидев парочку, человек с планшетом делает шаг навстречу и машет рукой – таким жестом отгоняют обычно не в меру любопытных туристов. Марино тоже машет рукой, подзывая его поближе, потому что им нужно поговорить. Человек с планшетом замечает надпись на бейсболке Марино, и на лице его появляется более внимательное выражение. Хорошая штука эта кепчонка, думает Марино. Представляться ему не хочется, врать тем более, и бейсболка избавляет его от такой необходимости. И это не единственное ее достоинство.

– Следователь Марино, – говорит он человеку с планшетом. – А это доктор Скарпетта, судмедэксперт.

– А, так вы насчет Теда Уитби. – Человек с планшетом качает головой. – Просто не верится, что такое могло случиться. Про его семью вы, наверно, уже знаете.

– Что такое? – спрашивает Марино.

– Жена беременна первым ребенком. У Теда это второй брак. Видите того парня? – Он поворачивается и указывает на мужчину в сером, вылезающего из кабины крана. – Сэм Сайлс. У них с Тедом были, скажем так, свои дела. Она – то есть жена Теда – говорит, что Сэм специально так раскачал ядро для сноса, чтобы сбросить Теда с трактора, а уже потом он попал под колесо.

– А почему вы думаете, что он упал с трактора? – спрашивает Скарпетта. Все еще думает, что видела Теда Уитби, стоящего у заднего колеса, размышляет, глядя на нее, Марино. Может быть, и так. Скорее всего так. Зная ее, Марино уже ничему не удивляется.

– Просто так, мэм, без особых причин. – Мужчина с планшетом примерно одного с Марино возраста, но под каской у него волосы, а не лысина. Загорелое, огрубелое, как у ковбоя, лицо все в морщинах и напоминает старую дубленую кожу. Глаза ясные, голубые. – Это его жена, то есть вдова, так утверждает. Понятное дело, денег хочет. Так ведь всегда бывает. Мне, конечно, ее жалко, но не хорошо обвинять кого-то, если у тебя муж погиб.

– Где вы были, когда это произошло?

– Здесь, мэм, в паре футов от того места. – Он указывает на правый угол здания или, вернее, того, что от него осталось.

– Видели, как это случилось?

– Нет, мэм. Насколько я знаю, никто не видел. Тед был на задней стоянке, копался в моторе – у него двигатель заглох. Ну и, наверно, мотор заработал. Вот и весь сказ. Я только увидел, как трактор покатился со стоянки и врезался в тот желтый столб. Там и остановился. А Тед уже лежал на земле. Ну и кровищи там было…

– Когда вы подошли, он был в сознании? – Как обычно, Скарпетта не только расспрашивает, но и записывает что-то в блокнот.

– Если что-то и сказал, то я не слышал. – Мужчина с планшетом морщится и отворачивается. – Глаза у него были открыты, и он еще пытался дышать. Вот это я запомнил и теперь уже вряд ли когда забуду. Как он пытается дышать, а лицо у него синеет на глазах. Умер тут же, на месте. Потом, конечно, приехала полиция, «скорая помощь», но помочь уже никто не мог.

Марино стоит в грязи, слушает и в конце концов решает, что надо бы и ему задать пару вопросов, а то еще примут за дурачка. Рядом со Скарпеттой он порой и сам чувствует себя идиотом. У нее это получается. А еще хуже, что получается как-то естественно, само собой, что она даже и не пытается выставить его придурком.

– Этот парень, Сэм Стайлс, – говорит Марино, кивая в сторону неподвижно застывшего крана со слегка покачивающимся на стальном тросе ядром, – где он находился, когда Теда переехало? Неподалеку?

– Нет. Послушайте, да это просто смешно. Вы только попробуйте представить, каково это, сбросить человека с трактора ударом ядра. Что бы с этим беднягой стало? Как бы он выглядел?

– Пожалуй, не лучшим образом, – соглашается Марино.

– Да ему бы просто голову размозжило. И уже никакой трактор бы не понадобился.

Скарпетта записывает. Время от времени она задумчиво оглядывается и снова что-то записывает. Однажды, когда Кей не было в кабинете, а блокнот лежал открытым на столе, Марино не устоял перед искушением и попытался выяснить, что же делается у нее в голове. Из всего написанного ему удалось разобрать одно лишь слово, и слово это было «Марино». Мало того, что док пишет как курица лапой, она еще и применяет свой особый, секретный язык, некую загадочную систему стенографии, расшифровать которую не по силам никому, кроме ее секретарши Розы.

Она спрашивает у человека с планшетом, как его зовут. «Бад Лайт», – отвечает тот. Запомнить нетрудно, хотя Марино не питает почтения ни к «Бадлайт», ни к «Миллер лайт», ни к «Микелоблайт», ни вообще к чему-то легкому. Она просит показать – по возможности точнее, – где именно нашли тело, потому что ей нужно взять образцы грунта. Бад не проявляет ни малейшего любопытства. Может быть, считает, что так и положено, что приятные брюнетки, называющие себя судмедэкспертами, и здоровяки копы в бейсболках с надписью «УПЛА» всегда берут образцы грунта, когда тот или иной бедолага строитель погибает под колесами трактора. Они снова идут через грязные лужи, ближе к руинам, и, пока это все происходит, Марино думает о Сьюзи.

Прошлым вечером он засиделся в ОБП со старым знакомым Джуниусом Айзе, или Задницей Айзе, как сам Марино называет его уже много лет. Все шло чин-чином, и он уже выходил на очередной круг. Браунинг к тому времени свалил домой, и Марино как раз перевел разговор на интересующую его тему, когда зазвонил сотовый. Наверное, не стоило отвечать. Наверное, надо было вообще выключить телефон, и наверно, Марино так бы и сделал, если бы Скарпетта не позвонила раньше и не сказала, что не может попасть к Филдингу, а он не сказал, что будет на связи. Именно поэтому, и только поэтому, когда телефон зазвонил, Марино ответил, хотя верно и то, что, когда ему хорошо и когда все идет чин-чином, он с большей, чем когда-либо, готовностью откроет дверь, снимет трубку или заговорите незнакомым человеком.

– Марино, – сказал он, перекрывая шум в баре.

– Это Сьюзен Полссон. Извините за беспокойство. – И она заплакала.

Что говорилось потом, уже не важно, чего-то он уже не помнит и даже не пытается вспомнить, шагая через растекшиеся мутные лужи вслед за Кей, которая достает из сумочки пакет со стерильными деревянными шпателями для отлавливания языка и пластиковые мешочки. Самое важное из случившегося прошлой ночью Марино вспомнить не может и, похоже, не вспомнит уже никогда, потому что дома у Сьюзи нашлось виски и его было много. Она встретила гостя в джинсах и мягком розовом свитере, провела в гостиную, задернула шторы на окнах, а потом села рядом с ним на диван и принялась рассказывать о негодяе муже, Национальной безопасности, женщинах-пилотах и других парах, которых он приглашал домой. Сьюзи постоянно ссылалась на эти пары как на что-то важное, и Марино спросил, не их ли она имела в виду, когда днем раньше несколько раз употребила слово «они». Прямого ответа не последовало. «Спроси Фрэнка», – сказала она. «Я спрашиваю тебя», – настаивал Марино. «Спроси Фрэнка, – упорствовала Сьюзи. – У него здесь разные бывали. Спроси. Зачем он их приводил? Спроси и узнаешь».

Марино стоит в сторонке и смотрит, как Скарпетта натягивает латексные перчатки и вскрывает белый бумажный пакет. На месте, где умер тракторист, не осталось ничего, кроме грязного асфальта перед боковой дверью. Он смотрит, как Кей приседает и оглядывает тротуар, и вспоминает вчерашнее утро, когда они кружили на взятой напрокат машине и говорили о прошлом. Если бы было можно, Марино вернулся бы сейчас в то утро. Ему муторно, его тошнит, голова раскалывается, сердце скачет. Он глубоко втягивает прохладный воздух и ощущает вкус грязи и бетона, что распространяет рушащееся на их глазах здание.

– Позвольте спросить, что именно вы ищете? – Бад Лайт подходит поближе.

Скарпетта осторожно сгребает деревянным шпателем, предназначенным совсем для других целей, глину и песок с пятнами чего-то темного – может быть, крови.

– Всего лишь собираюсь проверить, что здесь есть.

– Знаете, я иногда смотрю полицейские сериалы по телевизору. Не все, конечно, да и то урывками, когда жена смотрит.

– Не верьте всему, что видите. – Скарпетта кладет в пакет еще немного глины и опускает туда же шпатель. Потом запечатывает пакет, подписывает его своим неразборчивым почерком и убирает в нейлоновый мешочек, который стоит тут же, на тротуаре.

– То есть ни в какую волшебную машину вы эту грязь закладывать не станете, – шутит Бад.

– Волшебство здесь ни при чем. – Скарпетта открывает еще один белый пакет и опускается на корточки перед дверью, которую отпирала и через которую проходила каждое утро, когда была здесь главной.

Несколько раз за утро в темной, пульсирующей болью душе Марино вспыхивали яркие картинки, напоминающие те, что появляются и исчезают на экране серьезно забарахлившего телевизора. Мелькают они так быстро, что он не успевает ничего рассмотреть и остается лишь со смутным ощущением того, что там могло бы быть. Губы и язык. Руки и закрытые глаза. Точно Марино знает только то, что он проснулся в ее постели, голый, в семь минут шестого утра.

Скарпетта работает как археолог, хотя Марино плохо разбирается в методах археологических работ. Она осторожно соскребает верхний слой грязи в тех местах, где ему видятся пятна крови, и не обращает внимания на то, что полы ее длинного пальто волочатся сзади по земле. Если бы только все женщины обращали так мало внимания на то, что не важно. Если бы только все женщины так заботились о том, что важно. Сьюзи поняла бы, что такое тяжелое утро. Она сделала бы кофе и задержалась бы у кровати, чтобы поговорить. Она не стала бы запираться в ванной и плакать и выть, чтобы выгнать его поскорее из дому.

Марино торопливо идет со стоянки, пересекает, разбрызгивая мутную жижу, глинистый участок, поскальзывается и с трудом удерживается на ногах. Натужный хрип прорывается наружу, и вслед за хипом идет рвотный позыв. Его скрючивает, изо рта хлещет бурая блевотина. Он дрожит, задыхается и уже ждет смерти, когда чувствует ее руку на локте. Эту сильную руку он узнал бы где угодно.

– Идем, – негромко говорит Кей. – Давай вернемся в машину. Все в порядке. Обопрись на меня и, ради Бога, смотри под ноги, или мы оба шлепнемся в грязь.

Марино вытирает рукавом влажные губы. Слезы подступают к глазам. Он заставляет себя идти, медленно переставляя ноги, цепляясь за нее и вглядываясь в мутное кроваво-красное поле битвы, окружающее превращенное в руины здание, где они впервые встретились.

– Что, если я изнасиловал ее, док? – бормочет он, превозмогая тошноту. – Что, если я это сделал?

Глава 29

В комнате отеля очень жарко, и Скарпетта уже отказалась от попыток переустановить термореле. Она сидит в кресле у окна и смотрит на лежащего на кровати Марино. На нем черные рабочие штаны и черная футболка. Бейсболка на комоде, черные ботинки на полу.

– Тебе необходимо поесть, – говорит она из кресла у окна.

Забрызганный грязью черный нейлоновый мешок стоит рядом, на ковре. Пальто с перепачканными глиной полами переброшено через подлокотник другого кресла. Входя и выходя из комнаты, Скарпетта оставила на полу грязный след, и комочки грязи ассоциируются у нее с местом преступления, потом мысли перескакивают на Сьюзен Полссон и ее гостиную, где в последние двенадцать часов, возможно, произошло преступление.

– Не могу я есть. Даже смотреть на еду не могу, – отзывается с кровати Марино. – Что, если она пойдет в полицию?

Скарпетта не собирается питать его ложными надеждами. Она даже не может просто поддержать его, потому что ничего не знает.

– Можешь сесть? Так будет лучше. Собираюсь кое-что заказать.

Скарпетта поднимается с кресла и, оставляя очередную дорожку из сухих комочков глины, подходит к телефону. Найдя очки в нагрудном кармане жакета и водрузив их на кончик носа, она изучает телефон и, не обнаружив номера обслуживания, набирает «ноль». Оператор переключает ее на обслуживание.

– Три большие бутылки воды. Два горячего чая «Эрл грей», тосты и овсянку. Нет, спасибо. Этого достаточно.

Марино заставляет себя подтянуться повыше и подкладывает под спину подушки. Кей возвращается к креслу и садится, чувствуя, что он наблюдает за ней. Она устала и подавлена, и мысли ее – разбегающееся во все стороны стадо диких лошадей. Скарпетта думает о частицах краски и волосах с простыни из дома Полссонов, о пакетах с образцами, лежащих в нейлоновом мешке, о Джилли и трактористе, о Люси и Бентоне. И еще пытается представить Марино в роли насильника. Он и раньше совершал глупости из-за женщин. Смешивал личные отношения со служебными. Заводил связи со свидетельницами и жертвами. Обходилось ему это дорого, но не дороже, чем Марино мог себе позволить. Никогда еще ему не предъявляли обвинений в изнасиловании, и он сам никогда не беспокоился из-за того, что изнасиловал кого-то.

– Нужно постараться и разобраться во всем как следует, – начинает Скарпетта. – Чтобы тебе была ясна моя позиция, сразу скажу: я не верю, что ты изнасиловал Сьюзен Полссон. Проблема в том, верит ли она, что ты ее изнасиловал, или хочет, чтобы ты в это поверил. При втором варианте придется докапываться до мотива. Но давай начнем с того, что ты помнишь. С последнего, что ты помнишь. И вот что еще. – Она смотрит на него. – Если ты и изнасиловал ее, мы с этим справимся.

Марино молча таращится на Кей с кровати. Лицо его горит, глаза остекленели от страха и боли, на правом виске пульсирует вена. Время от времени он дотрагивается до виска.

– Знаю, тебя вовсе не распирает от желания поделиться со мной всеми подробностями того, что случилось прошлой ночью, но, не зная их, я не смогу тебе помочь, и имей в виду, я не брезглива. – После всего того, через что они прошли вместе, такой комментарий звучит довольно нелепо и забавно, но сейчас ни один из них не находит в нем ничего нелепого или забавного.

– Не знаю, смогу ли. – Марино отворачивается.

– То, что я могу представить, гораздо хуже всего, что ты мог натворить, – спокойно и рассудительно говорит она.

– Да уж. Ты же не вчера родилась.

– Не вчера. И если хочешь знать, за мной тоже кое-что числится. – Скарпетта едва заметно улыбается. – Хотя, возможно, тебе трудно это представить.

Глава 30

Представить нетрудно. Все эти годы он предпочитал не думать о том, чем она занимается с другими мужчинами, особенно с Бентоном.

Марино смотрит мимо нее, в окно. Из окна дешевого номера на третьем этаже видно только серое небо над ее головой. У него одно, совершенно детское, желание: спрятаться под одеяло, закрыть глаза и уснуть, чтобы, проснувшись, узнать, что ничего не случилось. Да, они в Ричмонде, расследуют дело, но ничего не случилось. Сколько раз, открывая глаза в номере отеля, Марино хотел увидеть, что она смотрит на него. И вот она здесь, в номере, и смотрит на него. Он пытается сообразить, с чего начать, но на него снова накатывает волна детского страха, и голос пропадает, умирает где-то между сердцем и ртом, как вылетевший в темноту светлячок.

Марино думает о Кей давно, на протяжении многих лет, а если честно, то с первой их встречи. Воображение рисует сцены изощренного, фантастического, невероятного секса, но она никогда ничего не узнает, потому что он не позволит ей узнать. Он надеется, что однажды с ней что-то случится, и тогда… Но если он начнет вспоминать, то она может догадаться, каково это – быть с ним. И никакого шанса уже не останется. Ни малейшего. Он сам его уничтожит. Если только начать рассказывать, пусть даже немногое, она поймет остальное. И тогда надежды уже не будет. Его фантазии тоже этого не переживут, и он останется совсем ни с чем. Лучше соврать.

– Начнем с того, как ты оказался в ОБП, – глядя на него, говорит Скарпетта. – Во сколько ты туда пришел?

Хорошо. Об ОБП говорить можно.

– Около семи, – отвечает Марино. – Встретился с Айзе, потом подошел Браунинг, и мы взяли что-то поесть.

– Подробнее, – говорит она, оставаясь в одной и той же позе и глядя ему в глаза. – Что ты ел там и что съел раньше?

– Мы же начали с ОБП, а не с того, что я ел раньше.

– Ты завтракал вчера? – Кей говорит с ним ровно и спокойно, как с теми, кто остается жить после того, как другие умирают по случайности, волею Всевышнего или от руки убийцы.

– Выпил кофе в номере.

– Что-нибудь еще? Ленч?

– Нет.

– Ладно. Лекцию я тебе прочитаю потом. Провел целый день без еды, на одном кофе, а в семь вечера отправился в пивнушку. Пил на пустой желудок?

– Выпил для начала пару пива, но потом заказал стейк и салат.

– Картофель? Хлеб? Нет? Никаких углеводов? Ты же на диете.

– Ха! Диета. Единственная хорошая привычка, которой я вчера остался верен.

Скарпетта не отвечает, и Марино чувствует – она думает, что его низкоуглеводная диета не такая уж и хорошая привычка, но лекция о правильном питании ему сегодня не грозит. Он сидит на кровати, страдая от похмелья, с больной головой, из последних сил сдерживая панику, потому что, возможно, совершил преступление и ему вот-вот предъявят, если уже не предъявили, обвинение. Марино смотрит на серое небо в окне и представляет, что ричмондская полиция уже сориентирована на его поиски. И может быть, сам детектив Браунинг уже получил ордер и готов арестовать вчерашнего собутыльника.

– Что дальше? – спрашивает Скарпетта.

Марино видит себя на заднем сиденье патрульной машины. Наденет ли Браунинг на него наручники? Может быть, проявит уважение и позволит сидеть со свободными руками, а может, наплюет на профессиональную этику и защелкнет «браслеты». Скорее второе, решает Марино. Порядок есть порядок.

– Начиная с семи часов ты пил пиво, ел стейк и салат. – Скарпетта подгоняет его мягко, без понуканий, но неумолимо. – Сколько выпил пива?

– Ну, думаю, четыре.

– Не думай. Сколько?

– Шесть.

– Стаканов, бутылок или банок? Высоких? Обычных? Другими словами, какого объема?

– Шесть бутылок «Будвайзера». Обычных. Между прочим, для меня это не так уж много. Примерно то же самое, что для тебя одна.

– Сомневаюсь. Но о твоей математике поговорим потом.

– Вот только лекций мне не надо, – бормочет он, бросая на нее взгляд исподлобья. Она угрюмо молчит, и Марино со вздохом поднимает голову.

– Итак, шесть пива, один стейк, один салат в ОБП с Джуниусом Айзе и детективом Браунингом. И когда же ты услышал о моем предполагаемом возвращении в Ричмонд? Может быть, еще там, в ОБП, пока пил да ел с Айзе и Браунингом?

– Вычислить нетрудно.

Они сидели в кабинке втроем и пили пиво. В красном стеклянном глобусе горела движущаяся свеча. Айзе спросил, что Марино думает о Кей на самом деле. Какая она? Действительно ли такая крутая, как о ней говорят? «Да, – ответил Марино, – она крутая и дело знает, как никто другой, но только она этим не щеголяет и не выставляется». Он точно помнит, что ответил именно так, потому что Айзе и Браунинг заговорили тут же о том, как было бы здорово, если бы ее назначили на прежнюю должностьи она вернулась в Ричмонд. Они говорили об этом как о деле почти решенном, и Марино помнит, что слушал их с обидой и злостью, потому что Кей не сказала ему ни слова о своих планах, даже не намекнула. Оскорбленный, он переключился на бурбон.

«Горячая штучка, – имел наглость заявить этот идиот Айзе и тоже перешел на бурбон. – Все, что надо, при ней, – добавил он пару минут спустя, подтверждая слова соответствующим жестом и дурацкой ухмылкой. – Вот бы заглянуть под халатик. Ты слишком долго с ней работаешь, – продолжал Айзе, – поэтому, может, уже и не замечаешь или не обращаешь внимания». Браунинг сказал, что он ее ни разу не видел, но слышал много, и тоже ухмыльнулся.

Не зная, что ответить, Марино опрокинул первый бурбон и заказал второй. Когда Айзе заикнулся насчет того, чтобы заглянуть ей под халатик, у Марино сильно зачесались кулаки. Конечно, бить он никого не стал. Сидел, пил и старался не думать, как она выглядит, как снимает тот самый лабораторный халат, как бросает пальто на спинку стула или вешает в шкаф. Он гнал возникающие в голове картины: как она расстегивает пуговицы жакета, как подворачивает рукава блузки и делает все прочее, что требуется делать, когда работаешь с телом покойника. Скарпетта всегда держалась просто, не задавалась и, похоже, даже не замечала, что взгляды всех устремлены на нее, когда она расстегивает пуговицы или снимает плащ, тянется к вешалке или наклоняется. Может быть, она не замечала ничего этого, потому что на первом месте у нее всегда стояла работа, а мертвые все равно ничего не видят. Но Марино не мертвый, а очень даже живой. Или, может быть, она считает его мертвым?

– Говорю тебе еще раз – я не собираюсь возвращаться в Ричмонд, – говорит из кресла Скарпетта. Она сидит, скрестив ноги, в тех же зашлепанных грязью темно-синих брюках и настолько перепачканных в глине черных туфельках, что уже трудно вспомнить, какими они были утром. – Кроме того, ты же не думаешь, что я строила бы такого рода планы и ничего не сказала тебе?

– Кто тебя знает.

– Ты меня знаешь.

– Я сюда не вернусь. Сейчас тем более.

Кто-то стучит в дверь, и сердце у Марино подпрыгивает. Мысли мечутся между полицией, судом и тюрьмой. Он облегченно закрывает глаза, когда голос за дверью отвечает:

– Обслуживание номеров.

– Я возьму, – говорит Скарпетта.

Она встает и идет через комнату к двери. Если бы она была в номере одна, если бы здесь не было Марино, Скарпетта обязательно спросила бы, кто там, и посмотрела в «глазок». Сейчас беспокоиться не о чем – он за спиной, и в ножной кобуре у него полуавтоматический «кольт» двадцать восьмого калибра. Впрочем, до стрельбы бы дело не дошло – Марино с удовольствием размял бы кулаки, врезал кому-нибудь в челюсть или под дых.

– Как дела? – осведомляется прыщеватый молодой человек в форменном костюме, вкатывая в номер тележку.

– Все хорошо, спасибо, – отвечает Скарпетта и, порывшись в кармане брюк, извлекает аккуратно сложенную десятку. – Можете оставить все здесь. Спасибо. – Она протягивает ему десятку.

– Спасибо, мэм. Удачного вам всем дня. – Он поворачивается и выходит, осторожно закрыв за собой дверь.

Марино сидит на кровати неподвижно, и только глаза бегают за Скарпеттой. Он смотрит, как она снимает пластиковую упаковку, как добавляет масло в овсянку, как посыпает ее солью. Потом открывает другой квадратик масла, намазывает его на тосты и наливает две чашки чаю. Сахар в чай Скарпетта не кладет. На тележке вообще нет сахара.

– Давай. – Она ставит овсянку и чашку крепкого чая на столик у кровати. – Ешь. Чем больше съешь, тем лучше. Может, самочувствие поправится. Может, память вернется. Чудеса, знаешь ли, случаются. – Она идет к тележке за тостами.

При виде овсянки желудок начинает протестовать, но Марино все же берет ложку и зачерпывает кашу. Ложка и каша напоминают, как Скарпетта брала пробу грунта деревянным шпателем, и за первой волной отвращения накатывает вторая. Лучше бы было напиться в стельку и свалиться. Но нет, он напился и не свалился. Глядя на кашу, Марино еще прочнее утверждается в мысли, что ночь не прошла без последствий.

– Не могу.

– Ешь, – строго, как судья, говорит Кей из своего кресла.

Марино пробует овсянку и с удивлением обнаруживает, что вкус у нее довольно приятный, и идет неплохо. Не моргнув глазом он расправляется с целой тарелкой и принимается за тосты. И все это время Кей наблюдает за ним. Она ничего не говорит и только смотрит, и Марино прекрасно знает, в чем дело, – он до сих пор не рассказал ей правду. Он придерживает детали, которые – сомнений нет – убьют фантазию и растопчут воображение. Как только она все узнает, у него не останется ни одного шанса. Тост вдруг застревает в горле, и Марино не может его проглотить.

– Полегчало? Выпей чаю. – Теперь она точно судья – прямая фигура в темном на фоне серого неба. – Съешь все тосты и выпей по крайней мере чашку чаю. Организм нуждается в пище. У тебя обезвоживание. Кажется, у меня есть адвил.

– Адвил? Это хорошо, – отвечает Марино с набитым ртом.

В нейлоновом мешочке что-то звякает, и в руке Кей появляется пузырек с адвилом. Марино пережевывает остатки тоста, залпом проглатывает чай и вдруг чувствует, что проголодался. Кей подходит к кровати, откручивает колпачок и вытряхивает ему на ладонь две таблетки. Пальцы у нее проворные и сильные, но на его громадной ладони выглядят маленькими. Они легко касаются его кожи, и это прикосновение для Марино дороже и приятнее многого другого.

– Спасибо, – говорит Марино, когда Скарпетта возвращается в свое кресло.

«Если понадобится, она просидит в этом чертовом кресле целый месяц, – думает он. – Может, так и сделать? Пусть сидит целый месяц. Она никуда не пойдет, пока не я не расскажу ей все. Хоть бы перестала так смотреть».

– Как наша память?

– Кое-что утрачено безвозвратно. Такое, знаешь ли, тоже случается. – Марино допивает чай и осторожно глотает таблетки.

– Да, кое-что уходит навсегда, – соглашается Скарпетта. – А что-то никак не забывается. И еще естьтакое, о чем трудно говорить. Итак, вы с Айзе и Браунингом пили. Что дальше? Во сколько примерно ты переключился на бурбон?

– Где-то около девяти… может быть, половины девятого. Потом зазвонил сотовый. Звонила Сьюзи. Голос у нее был расстроенный. Сказала, что ей нужно поговорить со мной, и спросила, смогу ли я приехать. – Марино умолкает, ожидая реакции Кей. Говорить в таких случаях не обязательно – что она думает, видно по глазам.

– Продолжай, пожалуйста.

– Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, что мне нельзя было туда ехать после бурбона с пивом.

– Ты даже не представляешь, что я сейчас думаю.

– Я нормально себя чувствовал. Подумаешь, пропустил пару стаканчиков…

– Уточни. Что ты понимаешь под «парой стаканчиков»?

– Ну, не больше трех.

– Шесть пива – это шесть унций алкоголя. Три бурбона – это еще четыре или пять унций, в зависимости от того, насколько хорошо ты знаешь бармена. И это все, – она быстро подсчитывает в уме, – примерно за три часа. Выходит около десяти унций. Предположим, ты усваиваешь одну унцию в час – это норма. Значит, когда ты вышел из бара, в тебе плескалось еще по меньшей мере семь унций.

– Черт! Давай обойдемся без математики. Я нормально себя чувствовал. Говорю тебе, нормально.

– На ногах ты держишься крепко, но с медицинской точки зрения ты находился в состоянии опьянения. По моим расчетам, содержание алкоголя в крови превышало допустимое. До ее дома, надо полагать, ты добрался целым и невредимым. Во сколько это было?

– Наверно, около половины одиннадцатого. Ты же понимаешь, что я не смотрел поминутно на часы. – Марино молчит. То, что было дальше, до сих пор колышется внутри ленивой черной массой, него никак не тянет погружаться в этот мрак.

– Я слушаю, – говорит Скарпетта. – Как себя чувствуешь? Выпьешь еще чаю? Поешь?

Марино качает головой. Горит горло. Уж не таблетки ли виноваты? Может, они застряли где-то и прожигают в нем дыру? Впрочем, жжет во многих местах, и два новых очага были бы неразличимы на общем фоне, но он обойдется без них.

– Голова лучше?

– Ты когда-нибудь ходила к психотерапевту? – спрашивает Марино вдруг. – Вот и я сейчас так себя чувствую, словно на прием попал. Будто сижу в темной комнате с мозгоправом. Может, оно и не так, не знаю, но вроде того. – Марино сам не понимает, зачем это сказал, но так уж получилось, и он смотрит на нее, беспомощный, злой, отчаявшийся, не зная, что еще сделать, чтобы не ступить в колышущуюся темноту.

– Давай не будем отвлекаться. Речь не обо мне. И я не психотерапевт, и уж тебе это известно лучше, чем многим. Вопрос сейчас не в том, почему ты сделал это или почему не сделал. Вопрос в том, что ты сделал или чего не сделал. Что тебя беспокоит. Психиатрам и психотерапевтам на это наплевать.

– Понятно. Что? Вот в чем проблема. Не знаю, док. Я просто не знаю, и это истинная правда.

– Вернемся немного назад. Ты приехал к ней. Как? Машины у тебя не было.

– На такси.

– Квитанция есть?

– Надо поискать. Может, завалялась в кармане.

– Было бы хорошо, если бы она нашлась.

– Должна быть в кармане пальто.

– Поищешь потом. Что дальше?

– Вышел и пошел к двери. Позвонил. Она открыла. Я вошел. – Густая колышущаяся тьма теперь перед ним, как нависшее грозовое облако. Марино вздыхает, и в голове начинает шуметь.

– Пит, все в порядке, – негромко говорит Скарпетта. – Ты можешь все мне рассказать. Нам нужно выяснить, что произошло. Больше ничего.

– Она… у нее были такие высокие ботинки… как у десантника. Черные, кожаные, с железными мысами. Военные. И еще длинная камуфляжная футболка. – Тьма обволакивает его, готовая проглотить целиком, без остатка. – И больше ничего, только это. Я даже растерялся, не понял, зачем она так оделась. Ты можешь думать, что хочешь, но у меня и в мыслях ничего такого не было. А потом она закрыла дверь и засунула руки…

– Куда она засунула руки?

– Сказала, что хочет меня с самой первой минуты… с того утра, когда мы к ней приезжали. – Марино немного приукрашивает, но только немного, потому что, даже если слова и были другие, смысл был именно этот. Она хотела его. Хотела с первого мгновения, как увидела его, когда они с Кей появились в ее доме, чтобы расспросить о Джилли.

– Ты сказал, что она засунула руки. Куда? Куда она их засунула?

– В карманы. Мне в карманы.

– В передние или задние?

– В передние.

Он опускает глаза и смотрит на глубокие карманы рабочих брюк.

– Ты в них был? – Ее взгляд не оставляет его в покое.

– В них. В этих самых. Я даже переодеться не успел. Даже в комнату не заходил утром. Поймал такси – и сразу в морг.

– До этого мы еще дойдем. Итак, она засунула руки тебе в карманы. Что потом?

– Зачем тебе это все?

– Сам знаешь зачем. Ты прекрасно это знаешь, – говорит Кей ровным, спокойным тоном.

Марино помнит, как Сьюзи засунула руки ему в карманы, как засмеялась и втянула в дом, а потом ногой захлопнула дверь. Мысли теряются в тумане, похожем на тот, что кружился в свете фар такси, на котором он приехал к ее дому. Он знал, что едет в неведомое, но все равно ехал, а потом она засунула руки ему в карманы и втянула, смеясь, в гостиную. На ней не было ничего, кроме военных ботинок и камуфляжной футболки, и она прижалась к нему мягким и теплым телом, чтобы они почувствовали друг друга.

– Сьюзи принесла бутылку бурбона из кухни, – рассказывает Марино. В номере отеля ничего и никого, кроме Кей. Он в трансе. – Налила выпить. Я сказал, что больше не буду. А может, и не сказал. Не знаю. Она меня завела. Что тут скажешь? Завела. Я спросил, откуда камуфляж, и она ответила, что это его, Фрэнка. Он заставлял ее выряжаться для него, и потом они играли.

– Джилли присутствовала при этих играх?

– Что?

– Ладно, к Джилли перейдем потом. Во что они играли? Фрэнк и Сьюзи?

– У них были свои игры.

– Она хотела, чтобы и ты поиграл с ней в эти игры?

В номере темно, и Марино ощущает эту тьму и, стараясь не отступать от правды, снова и снова думает о том, что фантазии умерли, что мечта не вернется уже никогда. Она будет представлять его с той. Она узнает его таким, каким он сам не хочет себя знать. И надеяться ему уже не на что, потому что теперь она знает, что значит бытье ним.

– Расскажи об игре, – спокойно говорит Скарпетта. – Это очень важно.

Марино сглатывает, представляя, что в горле застряли две таблетки и что они жгут. Хочется пить, но он не может пошевелиться и не смеет попросить у Кей чаю или чего-то еще. Скарпетта сидит в кресле – прямо, но без напряжения, положив на подлокотники сильные, умелые руки. Она слушает и внимательно смотрит на него.

– Она сказала, чтобы я за ней гонялся. Я уже выпил. Ну и спросил, что она имеет в виду. Она сказала, чтобы я ушел в спальню, спрятался за дверью и подождал пять минут, а потом начал искать ее, как будто… как будто хочу ее убить. Я сказал, что мне не нравится такая игра. Ладно, не сказал. – Он переводит дух. – Наверно, я ничего ей не сказал, потому что она меня завела.

– Который был час?

– Не знаю. Должно быть, я провел у нее около часа.

– Так. Ты приехал к ней примерно в половине одиннадцатого, и она сразу потянула тебя в гостиную. А играть предложила через час. И что же, за этот час ничего не случилось?

– Мы выпивали. В гостиной, на диване. – Марино не смотрит на нее. Он уже никогда на нее не посмотрит.

– При свете? Шторы были занавешены?

– Она растопила камин. Свет выключила. Насчет штор не помню. – Марино задумывается. – Занавешены.

– Что вы делали на диване?

– Разговаривали. Ну и… миловались. Наверно…

– Мне нужно знать точно. И я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что вы «миловались». Целовались? Обнимались? Она тебя раздела? У вас было совокупление? Оральныи секс?

Его лицо вспыхивает.

– Нет. То есть… не совсем так. По большей части целовались. Что обычно делают мужчина и женщина? Сидели на диване и разговаривали. Про эту игру. – Марино знает, что Кей видит его смущение и страх, и уже не может смотреть на нее.

Отсветы огня из камина прыгали по ее телу, по ее бледной плоти, и, когда она схватила его, было приятно и больно. Потом только больно. Он попросил ее быть поосторожнее, потому что ему больно, но она рассмеялась и сказала, что ей нравится жесткий секс, нравится вот так, грубо. Она укусила его, и он сказал, что ему так не нравится, не нравится, когда больно. «Понравится, – пообещала она. – Тебе понравится кусаться. Ты многое потерял, если не делал это раньше, не делал вот так, грубо и больно». Она все ерзала и ерзала, и огонь плясал по ее телу, и он пытался просунуть язык ей в рот, сделать ей хорошо, но еще и сжимал ноги и вертелся, уклоняясь от ее зубов и цепких, хватких пальцев. «Не будь таким неженкой», – повторяла она и снова и снова пыталась повалить его на диван, двинуть в пах и расстегнуть молнию, а он снова и снова вырывался, выкручивался, не позволяя ей добраться до себя. Пламя выхватывало из темноты ее белые зубы, и он думал только о том, что будет, если они вопьются в него.

– Значит, игра началась на диване? – спрашивает Скарпетта.

– Там мы только говорили. Говорили об этой игре. Потом я поднялся, и она потащила меня в спальню. Сказала, чтобы я встал за дверью и подождал пять минут.

– Ты пил еще?

– Наверно, она что-то наливала.

– Точнее. Наливала или нет? Сколько наливала? Много или мало? Сколько ты выпил?

– У этой женщины мало ничего не бывает. Наливала. Помногу. До того как она отвела меня в спальню, я выпил… ну, раза три. Дальше помню плохо. Все как-то расплывается. В общем, когда мы начали эту игру, я уже ничего толком и не соображал. Может, оно и к лучшему.

– Не к лучшему. Постарайся вспомнить. Нам нужно знать, что случилось. Что. Не почему, а что. Мне наплевать на почему. И ты должен довериться мне. Все, что ты скажешь, я уже видела. Или хотя бы слышала. Меня так легко не смутить.

– Знаю, док. Знаю, что тебя не смутить. Дело не в тебе, а во мне. Помню, я посмотрел на часы и не смог понять, который час. Глаза уже, ясное дело, не те, что раньше, но тут вообще все расплылось. Да и набрался я прилично. Сам не знаю, как это вышло, почему я ей поддался.

Марино стоял за дверью, весь в поту, всматриваясь в циферблат и ничего не видя. Потом начал считать, молча, про себя, но когда дошел до шестидесяти, сбился и снова попытался определить время по часам. Он ждал долго, наверняка больше пяти минут. Такого с ним еще не бывало. Ни одна женщина не доводила его до такого возбужденного состояния. Он вышел из комнаты и понял, что света нет во всем доме. Даже собственную руку он увидел только тогда, когда поднес ее к лицу. Он сделал несколько шагов на ощупь, держась за стену, и сообразил, что она слышит его. И вот тогда в тишине и мраке, вслушиваясь в свое хриплое дыхание и глухой стук колотящегося сердца, он испытал настоящий страх. Он потянулся рукой к лодыжке, но потерял равновесие и оказался на полу. Он снова потянулся к лодыжке, чтобы достать пистолет, но пистолета не было. Какое-то время он просто сидел на полу в коридоре. Может быть, даже уснул ненадолго.

Придя в себя, он уже знал, что оружия нет. Гулко ухало сердце. Пот стекал в глаза. Он сидел не шевелясь, едва дыша, прислушиваясь, пытаясь определить, где же прячется этот сукин сын. Мрак, такой густой, что и не продохнуть, накрыл его черным покрывалом. Он попробовал подняться, тихо, бесшумно, чтобы не выдать себя. Этот гад был где-то здесь, а у него не оказалось пистолета. Загребая, как веслами, руками, едва касаясь стен, он двинулся вперед, готовый ко всему, зная, что словит пулю, если только не застигнет ублюдка врасплох.

Он крался осторожно, как кот, сконцентрировав внимание на затаившемся противнике, а в голове гвоздем долбили одни и те же мысли: как он попал в этот дом, что это за дом, кто он, его невидимый враг, и где, черт бы их побрал, остальные парни? Куда, на хрен, все подевались? А вдруг всех уже положили? Может, и его сейчас подстрелят, потому что он потерял где-то пистолет и рацию и вообще не знает, куда попал. И тут его что-то ударило. Он лежал в колышущейся, жаркой тьме, то приходя в себя, то погружаясь во мрак, потом ощутил жгучую боль, и тьма надвинулась и схватила его, издавая жуткие чмокающие звуки.

– Я не знаю, что произошло, – слышит Марино собственный голос и удивляется, что голос звучит нормально, потому что сам он ощущает себя сумасшедшим. – Просто не знаю. Я проснулся в кровати.

– Одетый?

– Нет.

– Где была одежда?

– На стуле.

– На стуле? Сложена аккуратно?

– Да, аккуратно. Вся одежда и на ней пистолет. Я лежал на кровати, и больше там никого не было.

– Ее половина была расстелена? Она спала в той же постели?

– Белье было смято. Сбито в кучу. Я не сразу понял, где нахожусь, а потом вспомнил, что приехал к ней домой на такси, и вспомнил, как она встретила меня в ботинках и камуфляжной футболке. На столе возле кровати стоял стакан с бурбоном и лежало полотенце. На полотенце была кровь, и я здорово струхнул. Попробовал встать и не смог. Так и сидел.

Марино замечает полную чашку, но не помнит, чтобы Скарпетта вставала и подливала чай. Он вроде бы в том же положении, полусидит на кровати, откинувшись на подушки, но часы показывают, что с начала разговора прошло уже три часа.

– Как по-твоему, она могла чем-то тебя опоить? – спрашивает Скарпетта. – К сожалению, анализ крови проводить уже поздно – слишком много времени прошло.

– Только этого мне и не хватало. Делать анализ крови – то же самое, что доносить на себя в полицию. Если, конечно, она не донесла раньше.

– Расскажи о том окровавленном полотенце.

– Я не знаю, чья на нем была кровь. Может, моя. Губы и сейчас болят. – Он осторожно ощупывает рот. – Вообще все болит. Наверно, для нее это главное – чтобы сделать больно. Может, я тоже ей что-то сделал. Не знаю. Не видел. Она заперлась в ванной, а когда я начал звать ее, принялась кричать. Кричала, чтобы я убирался из ее дома, обзывала… Ну, ты знаешь…

– Полотенце ты, конечно, прихватить не додумался.

– Я даже не знаю, как вызвал такси и как выбрался из дому. Ничего не помню, все из головы вылетело. А полотенце… да, не сообразил.

– Ты отправился прямиком в морг. – Она хмурится, словно не совсем понимает, почему он не поехал в отель.

– Не совсем. Зашел в «Севен-илевен» выпить кофе. Потом попросил таксиста высадить меня в паре кварталов от морга. Думал, пройдусь – и полегчает. Немного помогло. Ну а когда почувствовал себя наполовину человеком, отправился в контору. И на тебе, она уже там.

– Прежде чем пойти в морг, ты прослушивал телефонные сообщения?

– Ох… Может быть.

– Иначе ты бы не знал о совещании.

– О совещании я узнал еще раньше. Когда мы сидели в баре, Айзе сказал, что передал Маркусу какую-то информацию. По электронной почте. – Марино морщит лоб, пытаясь вспомнить. – Да, точно. Он сказал, что Маркус сразу же перезвонил ему, как только получил отчет, и приказал быть пораньше на месте, потому что он созывает совещание и хочет, чтобы Айзе на всякий случай был под рукой, если понадобится что-то объяснить.

– Значит, о совещании ты узнал еще вечером, – говорит Скарпетта.

– Да, еще вечером. И похоже, Айзе упомянул что-то, из-за чего я решил, что ты тоже будешь присутствовать, поэтому и отправился сразу туда.

– Ты знал, что совещание назначено на половину десятого?

– Наверно. Извини, док, но у меня в голове туман. Насчет совещания я точно знал… – Марино смотрит на Кей, но понять, о чем она думает, ему не по силам. – А что? Из-за чего вообще это совещание? Что стряслось?

– Он сообщил мне об этом только сегодня, в половине девятого.

– Понятно. Хочет, чтобы ты подергалась, поволновалась. – Неприязнь к доктору Маркусу вспыхивает с новой силой. – Слушай, давай сядем на самолет и улетим во Флориду. Пошел он…

– Сегодня утром, когда вы с миссис Полссон встретились в коридоре, она сказала тебе что-нибудь?

– Нет. Только посмотрела и отвернулась. Как будто мы и не знакомы. Не понимаю, док. Знаю, что-то случилось. Что-то плохое. Не буду скрывать, мне страшно. А вдруг я натворил такое… – Марино вздыхает. – Мало было неприятностей, так вот тебе еще.

Скарпетта медленно поднимается с кресла. Вид у нее усталый, глазах тревога, и Марино понимает, что она размышляет о чем-то, прослеживает связи, проследить которые он сам не в состоянии. Он долго смотрит в окно, потом подходит к сервировочному столику выливает в кружку остатки чая.

– Тебе ведь больно? – Скарпетта стоит около кровати и смотрит на него сверху вниз. – Покажи, что она с тобой сделала.

– Нет, док! Черт возьми, только не это! Не могу, – хнычет Марино жалобно, по-стариковски. – Ни за что. Не могу.

– Ты же хочешь, чтобы я тебе помогла? Думаешь, я увижу что-то, чего не видела раньше?

Он закрываетлицо руками.

– Не могу.

– Вызывай полицию. Тебя отвезут в участок, разденут и сфотографируют. Заведут дело. Ты этого хочешь? Не такой уж и плохой план, если предположить, что она уже подала заявление. Но мне представляется, что никуда она не обращалась.

Марино опускает руки и смотрит на нее:

– Почему?

– Почему я так считаю? Все просто. Всем известно, где мы остановились. Детектив Браунинг тоже это знает. У него, наверное, и твой номер телефона есть. Так почему же полиция еще не приехала? Почему тебя не арестовали? Думаешь, они стали бы медлить, если бы мать Джилли Полссон позвонила в Службу спасения и заявила, что ее изнасиловали? И почему она не закричала, не подняла шум, когда увидела тебя в морге? Ты только что над ней надругался, но она не устраивает сцену, не спешит звать полицию. Почему?

– Я в полицию обращаться не стану. Ни в коем случае. Исключено.

– Тогда у тебя есть только я. – Скарпетта возвращается к креслу и берет нейлоновый мешок. Расстегивает молнию и достает цифровой фотоаппарат.

– Вот дела, – с ужасом, словно на него направили револьвер, говорит Марино.

– Похоже, пострадавший здесь ты. И, намой взгляд, она хочет, чтобы ты думал, будто и впрямь виноват перед ней. Почему?

– Да откуда мне знать?

– Ты ведь не дурак, Марино. И не прикрывайся похмельем.

Он смотрит на Кей. Смотрит на фотоаппарат. Снова смотрит на нее. Она стоит посреди комнаты в забрызганном глиной костюме.

– Мы приехали сюда, чтобы расследовать смерть ее дочери, она определенно хочет чего-то. Может быть, денег. Может быть, внимания. Может, ей нужно что-то, чтобы в случае необходимости давить на нас. Я не знаю, что ей нужно, но собираюсь узнать. И узнаю. Так что снимай рубашку, снимай штаны, снимай все остальное и покажи, что она с тобой сделала и ради чего затеяла эту мерзкую игру.

– И что ты обо мне подумаешь? – Он осторожно стягивает через голову рубашку и морщится от боли – следы укусов и засосов покрывают всю грудь и спину.

– Господи… Сиди смирно. Черт, почему ты не показал мне это все раньше? Нужно немедленно все обработать. Только инфекции не хватало. И ты еще беспокоишься, что она могла обратиться в полицию? Это ей следует беспокоиться. – Выговаривая, Кей щелкает фотоаппаратом, заходит слева и справа, снимает крупным планом каждую рану.

– Я же не знаю, что сделал с ней, вот в чем проблема, – говорит Марино, постепенно успокаиваясь. Похоже, все не так уж и плохо. Похоже, он зря боялся.

– Если бы ты сделал даже половину того, что она сделала с тобой, у тебя болели бы зубы.

У него зубы не болят, совсем не болят. Зубы как зубы, такие же, как всегда, ничего особенного. Слава Богу.

– Что со спиной? – Скарпетта снова стоит над ним.

– Спина не болит.

– Дай посмотреть. Наклонись вперед.

Он наклоняется. Кей осторожно убирает подушки. Ее теплые пальцы трогают его плечи, легко скользят по коже, подталкивают, заставляя наклониться еще ниже. Скарпетта осматривает его сзади, а он пытается вспомнить, дотрагивалась ли она когда-то до него так, как сейчас. Нет. Он бы запомнил.

– Гениталии? – будто невзначай спрашивает Скарпетта и, не дождавшись ответа, добавляет: – Марино, если повреждены гениталии, я должна это сфотографировать. Может быть, тебе нужна медицинская помощь. Или мы и дальше будем притворяться, будто я не знаю, что ты мужчина и у тебя есть мужские гениталии, как и у половины человечества? Судя по всему, она и там следы оставила, иначе ты просто сказал бы, что все в порядке. Я права?

– Права, – бормочет Марино, прикрывая причинное место обеими руками. – Да, права. Да, оставила. Но может быть, остановимся на этом, а? Ты уже все доказала. Какой смысл идти дальше?

Скарпетта садится на край кровати, в паре футов от него.

– Ладно, давай ограничимся словесным описанием, а потом уже решим, снимать тебе брюки или нет.

– Она меня покусала. Живого места не оставила. Все в синяках.

– Я врач.

– Еще не забыл. Но ты не мой врач.

– Стану им, если ты умрешь. Если бы она убила тебя, как по-твоему, кто постарался бы выяснить, в чем дело? Кому бы ты был нужен? Тыжив, чему я очень рада, но подвергся насилию и получил повреждения, которые могли бы привести и к смерти. Звучит, конечно, смешно, в общем, сделай мне одолжение и позволь тебя осмотреть. Мне нужно знать, нуждаешься ли ты в медицинской помощи и есть ли необходимость фотографировать.

– Что ты имеешь в виду под медицинской помощью?

– Может быть, достаточно будет и бетадина. Я куплю его в аптеке.

Марино пытается представить, что будет, если Скарпетта увидит его. Раньше она его не видела. Она не знает, что у него там и каких размеров, может, средних, а может, меньше или больше. И откуда ему знать, какой будет реакция, если он понятия не имеет, что ей нравится и к чему она привыкла. Потом он представляет, как они едут в суд, как он расстегивает там штаны и как его фотографируют.

– Только попробуй засмеяться, и я возненавижу тебя до конца жизни, – предупреждает он и чувствует, как в лицо ударяет кровь и пот жжет, будто кислота.

– Ах ты, бедняжка, – вздыхает Скарпетта и добавляет: – Какая ж она дрянь.

Глава 31

Скарпетта сворачивает на боковую улочку и останавливает машину перед домом Сьюзен Полссон. Холодный дождь бьет в ветровое стекло. «Дворники» мечутся, не справляясь с потоками воды. Несколько минут она сидите работающим двигателем, глядя на ведущую к крыльцу неровную дорожку, представляя, каким путем шел накануне Марино. Других вариантов нет.

За его рассказом скрывается нечто большее, чем он думает. То, что увидела Кей, хуже того, что он думает. Возможно, Марино поведал не все и придержал кое-какие детали, но он рассказал достаточно. Скарпетта выключает двигатель. Дождь усиливается, в его шуме тонут все прочие звуки, и вода на ветровом стекле напоминает рифленый лед. Сьюзен Полссон дома. Ее мини-вэн припаркован неподалеку, и в окнах горит свет. Да и куда идти в такую погоду?

Зонтика в машине нет. Нет и шляпки. Скарпетта выходит под проливной дождь и торопливо шагает по старым скользким плитам к дому убитой девочки, чья мать так любит безумные сексуальные игры. Может быть, ее и нельзя назвать сексуальной извращенкой, но тому, что она сделала с Марино, нет оправдания. Злость переполняет Скарпетту, и она не намерена ее усмирять. Марино, может быть, даже не догадывается, как она зла, но миссис Полссон узнает, какой бывает Скарпетта в таком состоянии. Она бьет латунным ананасом в деревянную дверь и думает, что делать, если хозяйка не откроет и, последовав примеру Филдинга, притворится, что ее нет дома. Она еще раз стучит в дверь, медленнее и сильнее.

Сумерки из-за дождя наступили раньше, накрыв город чернильным облаком. Дыхание вырывается клочками пара. Скарпетта стоит на крыльце, окруженном, как островок, плещущей водой, и упрямо стучит в дверь. «Буду стоять и стучать, – думает она. – Тебе отсюда не выйти. И не тешь себя надеждой, что я повернусь и уйду». Кей достает из кармана сотовый и клочок бумаги и смотрит на номер, записанный накануне, когда они были здесь с Марино и когда она, сочувствуя несчастной матери, была с ней мягка и терпелива. Скарпетта набирает номер, слышит, как звонит в доме телефон, и снова стучит – нет, колотит в дверь. Если молоток сломается, так тому и быть.

Проходит минута. Кей набирает номер еще раз, и телефон снова звонит и звонит, но она дает отбой прежде, чем сработает автоответчик. «Ты дома. И не делай вид, что тебя там нет. Ты знаешь, что я стою здесь, на крыльце». Кей делает шаг от двери и смотрит на освещенные окна, жмущиеся друг к другу на фасаде скромного кирпичного домика. За полупрозрачными белыми шторами – теплый, мягкий свет. В окне справа появляется тень. Тень останавливается, поворачивается и исчезает.

Скарпетта снова стучит в дверь и набирает номер. На этот раз она не дает отбой и, дождавшись автоответчика, говорит:

– Миссис Полссон, это доктор Скарпетта. Пожалуйста, откройте. Это очень важно. Я стою перед вашей дверью. И я знаю, что вы дома. – Она еще раз стучит в дверь. Тень возникает снова, теперь уже в окне слева. Дверь открывается.

– Боже мой! – с притворным удивлением восклицает миссис Полссон. Получается неубедительно. – Вот уж не думала, что это вы. Какой дождь. Проходите, не мокните. Я никогда не открываю незнакомым людям.

Роняя капли воды, Скарпетта идет в гостиную, снимает длинное темное и изрядно потяжелевшее пальто и убирает с лица мокрые пряди.

– Так и воспаление подхватить недолго, – говорит миссис Полссон. – Да кому я это говорю – вы же врач. Проходите в кухню, я приготовлю вам что-нибудь горячее.

Скарпетта оглядывает небольшую гостиную, смотрит на остывшую золу в камине, на диван под окном, на двери, ведущие в глубину дома. Миссис Полссон перехватывает взгляд, и лицо ее напрягается, сквозь почти приятные черты проступает грубость, жестокость и мелочность души.

– Зачем вы пришли? – уже другим голосом спрашивает хозяйка. – Что вам здесь нужно? Я думала, вы приехали из-за Джилли, но теперь вижу, что ошиблась.

– Не уверена, что кто-то бывал здесь из-за Джилли, – отвечает Скарпетта. Она стоит посредине комнаты, роняя капли на дубовый пол, и демонстративно осматривается.

– Вы не имеете права так говорить, – бросает миссис Полссон. – Пожалуй, вам лучше уйти. Мне такие, как вы, не нужны.

– Я не уйду. Если хотите, вызывайте полицию. Но я в любом случае не уйду, пока мы не поговорим о том, что случилось прошлой ночью.

– Да, мне бы следовало позвонить в полицию. После того, что сделал этот мерзавец. Это низко и подло. Воспользоваться слабостью несчастной женщины. Как я не поняла, что ему нужно. Таких сразу видно.

– Давайте, звоните в полицию. Мне тоже есть что рассказать. Занятная получится история. Я взгляну еще кое на что, если не возражаете. Я знаю, где кухня. Знаю, где комната Джилли. А если пройду эту дверь и поверну не вправо, а влево, то попаду, наверное, в вашу спальню. – Не дожидаясь ответа, она пересекает гостиную.

– Вы не имеете права вести себя так в моем доме, – пытается протестовать миссис Полссон. – Сию же минуту убирайтесь отсюда! Нечего здесь высматривать.

Спальня больше комнаты Джилли, но ненамного. Двуспальная кровать, небольшие ореховые тумбочки по обе стороны от нее и комод с зеркалом. Из комнаты ведут еще две двери: одна – в тесную ванную, другая – в чулан. И там, прямо на полу, стоят черные ботинки армейского образца. Скарпетта опускает руку в карман жакета, вынимает пару хлопчатобумажных перчаток и натягивает их, стоя в проходе. Она смотрит на развешенную одежду, потом резко поворачивается и заходит в ванную. На краю ванны лежит камуфляжная футболка.

– Он вам рассказал, да? – спрашивает за спиной миссис Полссон. – И вы поверили. Посмотрим, поверит ли полиция. Не думаю, что они поверят вам или ему.

– Вы часто играли в такие игры в присутствии дочери? – Скарпетта смотрит ей в глаза. – Наверное, это нравилось Фрэнку, верно? Вы у него научились? Или сами придумали эту мерзкую забаву? Что еще могла увидеть здесь Джилли? Групповой секс? Вы это имели в виду, когда говорили «они»? Тех, кто приходил сюда порезвиться с вами и Фрэнком?

– Как вы смеете предъявлять мне такие обвинения! – восклицает хозяйка. Лицо ее искажено гневом и ненавистью. – Я ничего не знаю ни о каких играх!

– Основания для обвинения есть уже сейчас, и я подозреваю, что это еще не все. – Скарпетта подходит к кровати и откидывает покрывало. – Белье вы, похоже, не меняли. Это хорошо. Видите пятна? Вот здесь и там. Это кровь. Думаю, кровь Марино. Не ваша. – Она пристально смотрит на хозяйку. – Не странно ли? Его кровь есть, а вашей нет. Думаю, окровавленное полотенце тоже где-то поблизости. – Она оглядывается. – Может быть, вы его постирали, но это не важно. То, что нам нужно, мы все равно найдем.

– Да вы еще хуже, чем он. Я через такое прошла… – говорит миссис Полссон, но уже другим тоном. – Если уж от женщины не дождешься сочувствия…

– Сочувствия? Вы едва его не покалечили, а потом еще и обвинили в изнасиловании. Нет, миссис Полссон, у меня нет к вам сочувствия, и я не думаю, что на земле найдется хотя бы одна приличная женщина, которая станет на вашу сторону. – Скарпетта начинает собирать постельное белье.

– Что вы делаете? Я не позволю…

– Меня вы не остановите. И я сделаю не только это. – Она сворачивает простыни и наволочки.

– Вы не имеете права. Вы не полицейская.

– Для вас я хуже любого полицейского. Можете не сомневаться. – Скарпетта кладет свернутое белье на голый матрас. – Что еще? – Она оглядывает комнату. – Вы, наверное, необратили внимания, когда столкнулись с Марино утром в морге, но на нем те же брюки, в которых он был вчера. И то же белье. Наверное, вам известно, что после секса у мужчины остается что-то на белье и даже на брюках. У Марино ничего нет. Никаких следов, кроме крови. Не будем забывать и о соседях, которые, возможно, видят больше, чем вам хотелось бы, и знают, что происходит за этими шторами. Особенно если в комнате горит свет или растоплен камин.

– Ну, может быть, ничего такого и не случилось. Может быть, все началось как обычно и только потом пошло не так. – Похоже, миссис Полссон уже приняла какое-то решение. – Все было вполне невинно, как бывает, когда мужчина и женщина нравятся друг другу. Может быть, потом я немного увлеклась. Потому что он огорчил меня. Такой крупный, сильный мужчина, а вот ведь не смог…

– Ничего удивительного, если учесть, что вы постоянно ему подливали. – Теперь Скарпетта уверена, что Марино чист. Проблема в том, что его одинаково беспокоят оба варианта, а раз так, то и обсуждать с ним ничего не стоит.

Скарпетта наклоняется и поднимает ботинки. Ставит их на кровать. На голом матрасе огромные черные ботинки выглядят особенно зловеще.

– Это Фрэнка, – говорит миссис Полссон.

– Если вы их надевали, вашу ДНК найти будет нетрудно. – Кей идет в ванную и берет камуфляжную футболку. – Это, наверное, тоже Фрэнка.

Миссис Полссон молчит.

– А теперь, если хотите, пройдемте в кухню, я бы с удовольствием выпила чего-нибудь горячего. Может быть, чашечку кофе. Какой бурбон вы пили вчера? Вам, должно быть, сильно нездоровится, если только вы не заботились больше о его стакане, чем о своем. Марино сегодня не в лучшей форме. И это еще мягко сказано. Ему потребовалась медицинская помощь. – Все это Скарпетта говорит на ходу, по пути в кухню.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что ему понадобился врач.

– Он ходил на прием к врачу?

– Его осмотрели и сфотографировали. Всего. Должна сказать, выглядит он не очень хорошо. – Скарпетта входит в кухню. На столе, рядом с тем местом, где накануне стоял пузырек с сиропом от кашля, бутылка из-под бурбона. Пузырька нет. Кей стаскивает перчатки и засовывает их в карман.

– Еще бы. После того, что он сделал…

– Можете не рассказывать, – обрывает ее Скарпетта, наливая в кофеварку воду из-под крана. – И вообще, советую не врать. Если есть что показывать, давайте посмотрим.

– Если я кому и покажу, то не вам, а полиции.

– Где у вас кофе?

– Не знаю, что вы себе напридумывали, но это все неправда. – Миссис Полссон открывает холодильник, берет пакет с кофе и ставит на стол. Потом достает из шкафчика фильтр.

– Правду в наши дни отыскать трудно. – Скарпетта вскрывает пакет, вставляет фильтр и засыпает кофе, пользуясь обнаруженной в пакете мерной ложечкой. – Почему? Я и сама удивляюсь. Мы не можем выяснить, что случилось с Джилли. Теперь вот еще одна загадка. Я бы хотела выслушать вас, миссис Полссон. Поэтому и приехала.

– Про Пита я ничего говорить не буду, – вздыхает хозяйка. – Если бы собиралась, то уже рассказала бы там, где надо. Правда в том, что ему было хорошо здесь.

– Хорошо? – Скарпетта прислоняется к стойке и складывает руки на груди. Вода уже закипела, и по кухне распространяется аромат кофе. – Не уверена, что вы сказали бы то же самое, если бы выглядели так, как он сегодня.

– Вы не знаете, как я выгляжу.

– Судя потому, как вы выглядите, ничего серьезного он с вами не сделал. Скорее всего он вообще ничего не сделал. Что и неудивительно, принимая во внимание, сколько он выпил. Вы сами только что подтвердили это.

– У вас с ним что-то есть? Вы из-за этого приехали? – Сьюзен смотрит на Кей с хитроватой усмешкой, и глаза у нее блестят.

– Да, у меня с ним много чего есть. Но это не то, что вы думаете. Полагаю, вам просто не понять. Вы, наверное, не знаете, что я еще и юрист? Хотите узнать, что бывает с теми, кто дает заведомо ложные показания и обвиняет человека в изнасиловании? Вы когда-нибудь бывали в суде?

– Вы просто ревнуете, я это сразу поняла. – Хозяйка усмехается.

– Думайте что хотите – дело ваше. Но подумайте и о суде, миссис Полссон. Подумайте о том, что будет с вами, когда защита уличит вас во лжи.

– Не беспокойтесь, я не собираюсь на него подавать. – Взгляд становится жестким. – Да и изнасиловать меня не так-то просто. Пусть только попробуют. Большой ребенок. Больше я о нем и сказать ничего не могу. Да, я ошиблась. Можете забирать своего Марино, мисс доктор, или как вас там.

Кофе готов. Скарпетта разливает его по чашкам и достает ложечки. Пьют стоя. Миссис Полссон вдруг начинает плакать. Она закусывает нижнюю губу, но слезы катятся и катятся.

– Я не пойду в суд. – Она качает головой.

– Я бы тоже предпочла такой вариант, – говорит Скарпетта, отпивая кофе. – Можете объяснить, зачем вы это делали?

– Чем люди занимаются вдвоем, их личное дело. – Миссис Полссон избегает смотреть на нее.

– Не личное, когда у одного остаются синяки и раны. Это уже преступление. Вам нравится жесткий секс? Это у вас в привычке?

– Вы, должно быть, пуританка. – Хозяйка опускается на стул. – Думаю, есть много такого, о чем вы даже не слышали.

– Возможно. Расскажите мне об этой игре.

– Спросите у него.

– Уже спрашивала, и он рассказал, но, может быть, есть и другие. Вы ведь давно так развлекаетесь? Начали с бывшим мужем, с Фрэнком?

– Я не обязана вам отвечать, – угрюмо говорит миссис Полссон. – С какой стати?

– Та роза, что мы нашли у Джилли. Вы сказали, что Фрэнк может что-то знать. Что вы имели в виду?

Она молчит, сжимает обеими руками чашку, и лицо у нее злое и напряженное.

– Миссис Полссон, вы думаете, Фрэнк мог сделать что-то с Джилли?

– Кто оставил розу, не знаю. – Женщина поднимает голову, но смотрит не на Скарпетту, а на стену, как и накануне, когда они разговаривали здесь же, в кухне, за этим самым столом. – Я ее не оставляла. Раньше ее не было. По крайней мере мне на глаза она не попадалась. А ящики я открывала за день до того дня. Складывала белье и одежду. Джилли была такая неряха. За ней постоянно приходилось убирать. Она бы, наверно, скорее умерла, чем прибрала за собой. – Миссис Полссон умолкает, поняв, что сказала, и снова упирается взглядом в стену.

Скарпетта ждет, последует ли продолжение. Проходит минута, и молчание начинает давить.

– Хуже всего было на кухне, – говорит наконец хозяйка. – Поест и оставит тарелки на столе. И то ей не нравится, и это. Даже мороженое могла недоесть. Вы не представляете, сколько еды приходилось выбрасывать. – На ее лице появляется тень печали. – И молоко… Никогда не допивала, и оно могло простоять полдня. – Голос ее то падает, то поднимается. – Знаете, как надоедает, когда все время за кем-то убираешь?

– Знаю. В частности поэтому я и развелась.

– И он не лучше. В общем, так и ходила за обоими по дому.

– Что, по-вашему, мог Фрэнк сделать с Джилли? Если, конечно, он что-то сделал. – Скарпетта так тщательно подбирает слова для вопроса, что на него нельзя ответить простым «да» или «нет».

Миссис Полссон не мигая смотрит в стену.

– Что-то сделал. Это трудно объяснить.

– Я имею в виду, физически.

К глазам подступают слезы, и миссис Полссон утирается рукавом.

– Когда это случилось, его здесь не было. Не было в доме. По крайней мере насколько мне известно.

– Когда что случилось?

– Когда я поехала в аптеку. Когда это все случилось. – Она снова вытирает глаза. – Когда я вернулась, окно было открыто. А когда уходила, так не было. Может, она сама его открыла. Я не говорю, что это сделал Фрэнк. Я лишь говорю, что он имеет к этому какое-то отношение. Все, к чему он приближался, рушилось и гибло. Странно, наверно, так говорить о враче. Да вы и сами знаете.

– Мне нужно идти, миссис Полссон. Знаю, разговор получился нелегкий и неприятный, у вас есть номер моего сотового. Если вспомните что-то, что покажется вам важным, звоните.

Хозяйка кивает, смотрит на стену и плачет.

– Может быть, в дом приходил кто-то, о ком нам следует знать. Я не имею в виду Фрэнка. Может быть, он кого-то приводил. Для этих Игр.

Скарпетта идет к двери. Миссис Полссон остается за столом.

– Постарайтесь вспомнить всех, кто здесь бывал. Джилли умерла не от гриппа. Мы должны выяснить, что именное ней случилось. И мы выясним. Раньше или позже. Вы бы ведь предпочли, чтобы это произошло раньше, не так ли?

Молчание.

– Звоните в любое время. Я ухожу. Если что-то понадобится, тоже звоните, у вас найдется пара больших пакетов?

– Под раковиной. Если для того, о чем я думаю, то они вам ни к чему.

Скарпетта открывает ящик под раковиной и достает четыре больших пластиковых пакета для мусора.

– Я все-таки возьму. Надеюсь, мне это не понадобится.

Она идет в спальню, забирает сложенное постельное белье, ботинки и футболку и складывает все в пакеты. В гостиной надевает пальто и выходит под дождь с четырьмя пакетами – в двух белье, в других только футболка и ботинки. Дорожка в лужах, и холодная вода просачивается в туфли, а дождь хлещет по лицу ледяными струями.

Глава 32

В баре «Другой путь» темно. Работающие здесь поначалу поглядывали на Эдгара Аллана Поуга с любопытством, потом пренебрежительно и в конце концов совсем перестали обращать на него внимание. Он подбирает стебелек мараскино и неспешно завязывает его узелком.

В «Другом пути» можно выпить «Кровавый рассвет» – фирменный коктейль из водки и чего-то еще, что растекается по дну стакана неровными оранжевыми и красными слоями. Поначалу коктейль действительно напоминает рассвет, но потом, если встряхнуть стакан, водка, что-то еще и сироп перемешиваются, и напиток становится просто мутно-оранжевым. Когда растворяется лед, остатки в стакане напоминают оранжад, который Поуг пил в детстве. Оранжад продавали в пластиковых апельсинах и пили через зеленые соломинки, как бы символизировавшие стебли. Содержимое не отличалось каким-то особенным вкусом, но пластиковые апельсины неизменно обещали нечто свежее и восхитительно-вкусное. Каждый раз, когда они приезжали в южную Флориду, Эдгар Аллан Поуг просил мать купить пластиковый фрукт, и каждый раз его ждало разочарование.

Люди во многом такие же, как эти пластиковые апельсины и их содержимое. Смотришь – одно, попробуешь – совсем другое. Поуг поднимает стакан и смотрит на мутную лужицу на донышке. Заказать еще один «Кровавый рассвет»? Прежде чем принять решение, нужно посмотреть, сколько осталось наличных, и принять во внимание собственное состояние. Он не пьяница. Ни разу в жизни не напился и никогда не позволит себе лишней унции – всегда рассчитывает возможный эффект. Потеря контроля над собой – одна из тех проблем, что беспокоят его постоянно. Другая – полнота. От алкоголя, как известно, полнеют. Мать была полной. Со временем она стала просто толстой, толстой до неприличия, а ведь когда-то ее называли симпатичной. Природу не обманешь, говаривала она. Будешь так есть, и сам увидишь.

– Я возьму еще один, – говорит Эдгар Аллан Поуг, не обращаясь ни к кому в частности и рассчитывая, что кто-нибудь услышит и отзовется.

В баре тесно – помещение заставлено деревянными столиками с черными скатертями. На столах – свечи, но он еще ни разу не видел, чтобы их зажигали. В углу – бильярдный стол, но когда Эдгар Аллан Поуг здесь, шары никто не гоняет. Скорее всего клиенты «Другого пути» не интересуются бильярдом, и обшарпанный стол с его красным сукном – свидетель прошлой жизни этого заведения. Вполне вероятно, что «Другой путь» был когда-то чем-то иным. Все было когда-то иным.

– Я возьму еще один, – повторяет он.

Женщины, работающие здесь, называются хостессами и требуют соответствующего отношения. Джентльмены не щелкают леди пальцем, а ведут себя прилично и уважительно. Иногда кажется, что они делают тебе одолжение, позволяя зайти в бар и потратить деньги на этот жиденький «Кровавый рассвет». Поуг поворачивает голову и видит рыженькую. На ней коротенький джемпер, под которым полагается носить блузку. Но блузки нет, и джемпер с трудом прикрывает то, что требуется прикрывать. Рыжая старается не наклоняться лишний раз, а если и наклоняется, то только чтобы сменить скатерть или поставить стакан. И еще она наклоняется перед избранными, теми, кто дает хорошие чаевые и знает, как вести беседу. Им позволено посмотреть. На груди у нее фартучек – квадратик из черного материала размером с лист писчей бумаги, держащийся на двух тоненьких бретельках. Наклоняясь, чтобы поговорить или поставить стакан, она хихикает, и фартучек отвисает под тяжестью грудей, так что они едва не выпрыгивают, но в баре темно, а к столу Поуга рыжая не подходит и, наверно, никогда не подойдет, так что заглянуть за фартук ему не суждено.

Эдгар Аллан Поуг поднимается из-за стола у двери, потому что не хочет кричать, чтобы ему принесли еще один «Кровавый рассвет», да и не уверен, что ему так уж хочется выпить. Он думает о пластиковом ярко-оранжевом апельсине с зеленым стебельком-соломинкой, вспоминает связанное с ним разочарование и проникается ощущением несправедливости. Стоя у столика, он опускает руку в карман и достает двадцатку. Деньги в «Другом пути» тоже самое, что кусок мяса для собаки. Рыженькая идет к нему через зал, и ее туфельки на каблучках-гвоздиках как будто ставят громкие точки на деревянном полу. Она вертит тем, что скрыто под фартучком, и виляет плотно обтянутыми юбочкой бедрами. Вблизи видно, что она далеко не молода. За пятьдесят. Даже, пожалуй, ближе к шестидесяти.

– Уходишь, милый? – Не глядя на него, она забирает со стола двадцатку.

На правой щеке у нее родинка, подведенная, наверное, карандашом для глаз. Он бы и то справился с этим лучше.

– Я хотел заказать еще один.

– Мы бы все этого хотели, милый. – Ее смех напоминает визг кошки, которой прищемили хвост. – Подожди немного, и я принесу.

– Уже не надо.

– Бесси, девочка, где мое виски? – спрашивает неприметный мужчина за соседним столиком.

Поуг видел его раньше. Видел, как он приехал на новом серебристом «кадиллаке». Старый, за восемьдесят, в голубом костюме из жатого хлопка, с голубым галстуком. Бесси направляется к нему прыгающей походкой, а Поуг открывает тяжелую деревянную дверь и выходит на парковочную стоянку, в сумерки, к проступающим в темноте оливам и пальмам. Он останавливается в густой тени и смотрит через дорогу на заправочную станцию «Шелл» и залитую светом большую раковину над входом. Здесь, в тени, под теплым бризом, ему хорошо и спокойно.

Освещенная раковина снова направляет мысли в прошлое, к пластиковым апельсинам. Почему, он не знает. Может быть, потому, что мать обычно покупала оранжад именно на заправочных станциях. Скорее всего дело именно в этом. Ей и тратиться особенно не приходилось – напиток обходился, может быть, в дайм за штуку. И так было каждое лето, когда они отправлялись из Виргинии во Флориду, в Веро-Бич, где жила его бабушка, у которой водились деньги, причем немалые. Они всегда останавливались в одной и той же гостинице, «Дрифтвуд инн», и Поуг не помнит уже почти ничего, кроме того, что заведение и впрямь выглядело так, словно его построили из сплавного леса, и что однажды ему пришлось спать на надувном плоту, на котором он плавал днем.

Плот был небольшой; руки и ноги свисали с него так же, как свисали, когда он качался на волнах. Поуг спал в гостиной, а мать в спальне, за запертой дверью, где всю ночь тарахтел оконный вентилятор. Было жарко, он вспотел, и обожженная на солнце кожа прилипала к пластику, так что когда он поворачивался, ощущение было такое, будто с него сдирают присохшую к ране повязку. Спать на плоту пришлось всю неделю. Такие у них были каникулы. Единственные за весь год, летом, всегда в августе.

Поуг смотрит на приближающиеся огни фар и удаляющиеся огоньки задних фонарей. Белые и красные, они проносятся в ночи, а он стоит и ждет, поглядывая влево и вправо, дожидаясь, когда загорится нужный свет. Светофор меняется на зеленый, машины останавливаются, и он спешит через обе полосы, лавируя между автомобилями, сначала теми, что идут на запад, потом теми, что движутся на восток. На заправке Поуг смотрит сначала на ярко освещенную, словно парящую в желтом свете раковину, потом на старика в мешковатых шортах у одной колонки, затем на другого старика, в помятом костюме, у другой. Постояв в тени, он идет к стеклянной двери, открывает – над головой звякает колокольчик – и поворачивает к автоматам. Женщина за прилавком принимает мелочь за чипсы, упаковку пива и бензин и не смотрит на Поуга.

Возле автомата с кофе стоит автомат с содовой, и Поуг берет пять самых больших пластиковых стаканчиков и крышечек и подходит с ними к прилавку. Стаканчики ярко раскрашены, крышечки – белые, с носиками. Он ставит стаканчики на прилавок.

– У вас есть пластиковые, оранжевые, с зелеными соломинками? Оранжад? – спрашивает Поуг.

– Что? – Женщина хмурится и берет один из стаканчиков. – Пустые? Здесь же ничего нет.

– Мне нужны только стаканчики и крышки.

– Мы не продаем только стаканчики.

– Мне нужны только они.

Женщина смотрит на него поверх очков. Интересно, что она видит, думает он.

– Говорю вам, мы не продаем пустые стаканы.

– Я бы купил оранжад, если у вас есть.

– Какой еще оранжад? – нетерпеливо и раздраженно спрашивает она. – Видишь холодильник, вон там, в углу? Там все, что у нас есть.

– Его продавали в оранжевых апельсинах с зелеными трубочками. Раздражение сменяется недоумением, потом удивлением, ярко накрашенные губы раздвигаются в улыбке, напоминающей оскал Джека-Фонаря.[165]

– Чтоб меня, а ведь вспомнила! Знаю, про что ты говоришь. Были такие. Точно, оранжевые. Да только, дорогуша, их уже давно не выпускают. Я и забыла, когда в последний раз видела.

– Тогда я возьму только стаканчики и крышки.

– Господи, ладно. Сдаюсь. Хорошо, что смена кончается.

– Долгая ночь.

– И чем дальше, тем дольше. – Она смеется. – Чертовы апельсины с соломинками. – Женщина смотрит на старика в мешковатых шортах, который подходит расплатиться за бензин.

Поуг не обращает на него никакого внимания. Он смотрит на нее, на ее крашеные волосы цвета рыболовной лески, на обвисшую напудренную кожу, напоминающую мятую ткань. Если прикоснуться, пудра осыплется, и ощущение будет такое, словно дотронулся до крыла бабочки. На бейджике ее имя – «Эдит».

– Давай так, – говорит ему Эдит. – Я возьму с тебя по пятьдесят центов за стаканчик, а за крышку ничего. А теперь извини, у меня другой клиент.

Поуг дает Эдит пять долларов, и их пальцы соприкасаются, когда она протягивает сдачу. Пальцы у нее прохладные, ловкие и мягкие, и кожа на них обвисшая, как у всех женшин ее возраста. Выйдя во влажную ночь, он снова ждет у того же перехода. Потом задерживается под теми же деревьями и смотрит на двери бара «Другой путь». Никто не выходит, и Эдгар Аллан Поуг быстро идет к машине и садится.

Глава 33

– Ты должна поговорить с ним. Он должен знать, что происходит.

– Вот так и сворачивают на неправедный путь.

– Зато получают преимущество на старте.

– Нет, только не на этот раз.

– Тебе решать. Ты – босс.

Марино растянулся на кровати в своем номере отеля «Мэриотт» на Брод-стрит, а Скарпетта сидит в том же, что и раньше, кресле, только поближе к кровати. В свободной белой пижаме, которую она купила в ближайшем универмаге, он выглядит громадным, но куда менее опасным. Под тонкой хлопчатобумажной тканью проступают темные пятна смазанных бетадином синяков. Марино клянется, что ему уже не больно… или почти не больно. Скарпетта переоделась, надев легкие кожаные туфли и сменив запачканный синий костюм на светло-коричневые вельветовые брюки и темно-синий свитер-водолазку. Устроились в номере Марино, потому что принимать его у себя ей не хочется, и они уже перекусили сандвичами и теперь просто разговаривают.

– И все-таки я не понимаю, почему ты не хочешь с ним посоветоваться, – закидывает удочку Марино. Ее отношения с Бентоном – предмет его незатихающего любопытства, что действует Кей на нервы. Проявляется оно постоянно, и бороться с ним – то же самое, что бороться с пылью.

– Утром я первым делом отнесу в лабораторию образцы грунта, и мы узнаем, в чем дело. По крайней мере удостоверимся, была ли ошибка. Если да, то рассказывать об этом Бентону нет никакого смысла. Ошибка на дело никак не влияет, хотя, конечно, вещь неприятная.

– Но ты в ошибку не веришь. – Марино смотрит на нее с горки подушек. Цвет его лица заметно улучшился, глаза блестят.

– Я и сама не знаю, чему верить. Хоть так, хоть эдак – получается одинаково бессмысленно. Если речь идет не об ошибке, то как объяснить присутствие тех частиц на теле тракториста? Что может связывать эти два дела, его и Джилли Полссон? Может, у тебя есть какая-то теория?

Марино задумывается, и взгляд его застывает на окне, заполненном тьмой и огнями вечернего города.

– Не знаю. Ничего умного в голову не приходит. Кроме того, что я уже сказал на совещании. А там я просто умничал.

– Умничал? – сухо спрашивает Скарпетта.

– Серьезно. Ситуация и впрямь непонятная. Во-первых, девочка умерла на две недели раньше, чем этот… как его там… Уитби. Откуда у него появилась та же пыль? В общем, дело плохо, – мрачно заключает Марино.

Настроение падает. Скарпетта уже ощущает ту неприятную тошноту, в которой давно научилась распознавать затаившийся страх. Единственное на данный момент логическое объяснение случившегося – это перенос или неправильная маркировка. И то и другое происходит гораздо чаще, чем хотелось бы. Стоит кому-то положить пакет с вещественным доказательством не на ту полку, опустить пробирку не в тот конверт или наклеить на образец другую этикетку – и больше ничего не надо. Пять секунд невнимательности или суеты, и улика появляется там, где ее не должно быть, где ее присутствие не имеет никакого смысла, а то и хуже – подозреваемый выходит на свободу вместо того, чтобы отправиться за решетку, а невиновный попадает в тюрьму. Взять хотя бы те зубные протезы. Скарпетта снова видит солдата из Форта-Ли, пытающегося закрепить их во рту покойницы. Всего лишь секундная расхлябанность – и вот результат.

– Я все-таки не понимаю, почему ты не хочешь поговорить с Бентоном. – Марино тянется к стакану с водой. – И что плохого, если я выпью пару пива? Для поправки?

– А что хорошего? – Кей рассеянно листает страницы дела. Пробегает глазами по отчетам в надежде увидеть то, что пропустила раньше, или открыть новый смысл в знакомых формулировках. – Алкоголь только мешает выздоровлению. Он ведь и раньше не очень тебе помогал, верно?

– Вчера точно не помог.

– Ладно, заказывай что хочешь. Я не собираюсь тебе указывать.

Марино колеблется, и она чувствует, что он ждет от нее однозначного ответа, руководства. Не дождется. Такое случалось и раньше, но все ее советы и рекомендации оказывались пустым сотрясанием воздуха, и Кей больше не желает быть его штурманом, если он все равно несется по жизни, словно неуправляемый бомбардировщик. Марино смотрит на телефон, потом снова протягивает руку за стаканом с водой.

– Как ты себя чувствуешь? – Скарпетта переворачивает страницу. – Примешь еще таблетку адвила?

– Я в порядке. А хлебнул бы пивка, так стало бы еще лучше.

– Решай сам. – Она переворачивает еще одну страницу, и взгляд скользит по перечню поврежденных органов мистера Уитби.

– Думаешь, она не станет обращаться в полицию? – не в первый уже раз спрашивает Марино.

Скарпетта чувствует на себе его взгляд – будто мягкое тепло настольной лампы. Она знает, ему страшно, и не винит его в трусости. Одного лишь обращения миссис Полссон в полицию вполне достаточно, чтобы покончить с Марино навсегда. Он не только потеряет все, что приобрел за долгие годы в правоохранительных органах, но и имеет все шансы оказаться в тюрьме. Присяжные здесь, в Ричмонде, могут признать его виновным на том лишь основании, что он мужчина, сильный и большой, а миссис Полссон – женщина, умеющая представить себя беззащитной и достойной жалости. При мысли о ней злость вспыхивает с новой силой.

– Она никуда не станет обращаться. Я ее припугнула. Сейчас она, наверное, думает только о тех тряпках, что я унесла из ее дома. К тому же ей никак не хочется, чтобы копы, или кто-то еще, узнали о том, что творится в ее маленьком тихом домике, в какие игры там играют. Позволь задать вопрос. – Скарпетта поднимает голову. – Как думаешь, будь Джилли жива и находись она дома, миссис Полссон приняла бы тебя вчера? Понимаю, это всего лишь предположение, но что подсказывает чутье?

– Думаю, она делает все, что ей только хочется, – отвечает Марино голосом, в котором гнев и презрение придавлены стыдом.

– Она была пьяна?

– Я бы сказал, под кайфом.

– Алкоголь или, может, что-то еще?

– Ни каких таблеток при мне она не глотала, травку не курила и кололась. Может, я просто не видел.

– Нужно поговорить с Фрэнком Полссоном, – замечает Скарпетта, возвращаясь к отчетам. – Посмотрим, какими будут завтрашние результаты, и тогда решим. Думаю, Люси поможет.

Впервые за несколько часов на лице Марино появляется улыбка.

– Черт! Отличная идея. Она же летчик. Натравим ее на извращенца.

– Вот именно. – Скарпетта перелистывает страницу и вздыхает. – Ничего. Абсолютно ничего нового. Джилли умерла от удушья, и во рту у нее найдены частицы краски и металла. Повреждения, полученные мистером Уитби, дают основание полагать, что его переехал трактор. Надо в доску расшибиться, но выяснить, был ли он каким-то образом связан с Полссонами.

– Она должна знать.

– Ей ты звонить не будешь. – В этой ситуации Скарпетта не может пустить дело на самотек. Она не позволит, чтобы Марино звонил миссис Полссон. – Не испытывай судьбу. Понятно?

– Я и не говорил, что собираюсь ей звонить. Может быть, она знала того тракториста. Может, забавлялась с ним. Может, они из одного клуба извращенцев.

Скарпетта снова открывает папку.

– Живут довольно далеко друг от друга. Он возле аэропорта. Хотя это и не важно. Завтра, пока я буду в лаборатории, ты бы попробовал кое-что выяснить.

Марино не отвечает. Разговаривать с ричмондскими копами у него нет ни малейшего желания.

– Ты должен этим заняться. – Она захлопывает папку.

– Заняться чем? – Марино смотрит на телефон, возможно, снова думая о пиве.

– Сам знаешь.

– Не люблю, когда ты начинаешь так говорить. – В его голосе слышатся недовольные нотки. – Как будто можно понять что-то из двух слов. Я не такой сообразительный. Хотя, конечно, кто-то был бы только рад встретить такую немногословную женщину.

Скарпетта смотрит на него с интересом. Ее правота неизменно вызывает у него приступ раздражительности и даже сварливости. Кей ждет, что будет дальше.

– Ладно, – ворчит Марино, не выдержав долгой паузы. – Чем заняться? Ты только объясни, что еще мне надо сделать, кроме как отправиться в сумасшедший дом. И именно сейчас, когда я и сам чувствую себя идиотом.

– Что тебе нужно, так это преодолеть собственный страх. Ты боишься полиции, боишься, что миссис Полссон уже побывала там. Успокойся. Она туда не обращалась. И не обратится. Забудь об этом, и страх пройдет.

– Дело не в страхе, а в глупости.

– Хорошо. Значит, завтра ты позвонишь детективу Браунингу или кому-то еще. Все, я ухожу. – Она поднимается с кресла и отодвигает его к окну. – Встречаемся в фойе в восемь.

Глава 34

В постели Кей выпивает бокал вина. Вино не очень хорошее, каберне, после которого во рту остается резкое послевкусие, но она выпивает его все до последней капельки и сидит одна в номере отеля, В Аспене на два часа раньше, так что Бентон, может быть, отправился пообедать или на какую-нибудь встречу. Он занят делом. Делом, которое держит в тайне от нее и которое не желает обсуждать.

Скарпетта поправляет подушки за спиной, подтягивается повыше и ставит пустой бокал на прикроватную тумбочку, рядом с телефоном. Смотрит на телефон, потом на телевизор. Включить? Решив, что включать не стоит, снова смотрит на телефон и снимает трубку. Набирает номер сотового, потому что Бентон сказал не звонить на домашний. И не просто сказал, но и предупредил. Выразился вполне ясно, «Не звони мне на домашний, – сказал он. – Я все равно отвечать не стану».

Кей это показалось неразумным, и она спросила – как же давно это было! – почему он не хочет разговаривать по домашнему телефону.

«Не хочу отвлекаться, – ответил Бентон, – Я не буду говорить по наземной линии. В случае необходимости звони на сотовый. И пожалуйста, не принимай это на свой счет. Просто так нужно. Ты же знаешь, как бывает».

Бентон берет трубку после второго гудка.

– Что делаешь? – спрашивает Кей, глядя на пустой экран телевизора, который стоит напротив кровати.

– Привет, – говорит он немного рассеянно. – Я в кабинете.

Она представляет спальню на третьем этаже, которую Бентон переоборудовал в кабинет. Представляет его за столом, перед монитором компьютера, на котором открыт какой-то документ. Бентон работает, он дома, и Кей становится легче.

– Тяжелый был день. А что у тебя?

– Расскажи, что происходит.

Скарпетта начинает рассказывать про доктора Маркуса, но коротко, не вдаваясь в детали. Потом переходит на Марино и останавливается. Голова работает плохо, да и откровенничать почему-то не хочется. Она скучает по нему и немного злится, поэтому и не хочет чем-то делиться.

– Лучше ты расскажи, что у тебя. Ходишь на лыжах? Катаешься на коньках?

– Нет.

– Снег идет?

– В данный момент – да. А ты где?

– Где я? – Кей не может справиться с раздражением. Не важно, что он сказал. Не важно, что она знает. Ей плохо, ей больно, и она готова зацепиться за любую мелочь. – Ты имеешь в виду вообще? Не можешь вспомнить, где я нахожусь? Я в Ричмонде.

– Конечно. Я не это имел в виду.

– Ты не один? Там кто-то есть? У тебя встреча с кем-то?

– Приблизительно так.

Бентон не может разговаривать, и Кей уже жалеет, что позвонила, потому что знает, каким он бывает в такие моменты. Может быть, он опасается, что за ним наблюдают, а телефон прослушивается. Не нужно было звонить. Может быть, он просто занят. Нет, пусть лучше осторожничает, чем занят. А звонить все-таки не следовало.

– Ладно. Извини, что позвонила. Мы неразговаривали два дня. Но я понимаю, что у тебя дела, а я просто устала.

– Ты позвонила, потому что устала?

Бентон дразнит ее, но даже это мягкое подтрунивание действует на Кей раздражающе. «Только пусть не думает, что я позвонила из-за того, что устала», – думает она и улыбается, прижимая трубку к уху.

– Ты же знаешь, какая я бываю, когда устаю. Не могу себя контролировать. – Кей слышит какой-то шум, кажется, женский голос. – У тебя кто-то есть?

Долгая пауза. Снова приглушенный голос. Может быть, радио или телевизор? Все смолкает.

– Бентон? – говорит она. – Ты меня слышишь? Бентон? Черт! – Она кладет трубку.

Глава 35

Парковочная стоянка возле «Голливуд Плаза» заполнена до отказа. Эдгар Аллан Поуг осторожно пробирается между машин, прижимая к груди пакеты и посматривая по сторонам – не наблюдает ли кто. Никто не наблюдает. А если бы кто и наблюдал, это все равно ничего не значило. Его никто не вспомнит, о нем никто не подумает. Так было всегда. К тому же он не делает ничего противозаконного. Можно сказать, оказывает услугу миру. Эдгар Аллан Поуг проскальзывает под установленными по периметру площадки фонарями, стараясь по возможности держаться в тени и идти быстро, но не слишком. Его белый автомобиль ничем не отличается от еще примерно двадцати тысяч белых автомобилей в южной Флориде и стоит в дальнем углу парковки, между двумя другими белыми машинами. Правда, одной из них, «линкольна», уже нет, но судьба распорядилась так, что ее место заняла тоже белая, только на этот раз «крайслер». В такие вот почти мистические мгновения Поуг ощущает, что за ним присматривают, его направляют. Глаз. Его ведет глаз, высшая сила, бог всех богов, тот, что восседает на вершине горы Олимп, самый главный из богов, всемогущий и всесильный. Не какая-нибудь кинозвезда или выскочка, возомнившая себя пупом земли. Вроде нее. Вроде Большой Рыбы.

Поуг достает из кармана брелок, открывает багажник и достает еще один пакет. Потом долго сидит в машине, в приятном теплом сумраке, и размышляет о том, сможет ли справиться с заданием в такой темноте. Свет фонарей едва дотягивается до того места, где стоит его белая машина, и он ждет, пока глаза привыкнут к мраку. Потом поворачивает ключ, чтобы послушать радио, и нажимает кнопку, чтобы максимально опустить спинку кресла. Для работы потребуется много места. Сердце начинает трепыхаться. Он открывает пакет и достает пару резиновых перчаток, коробку гранулированного сахара, бутылку содовой, трубку алюминиевой фольги, клейкую ленту, несколько больших маркеров и пачку жевательной резинки. Во рту – запах недокуренных сигар. Запах держится с тех пор, как он вышел из квартиры в шесть вечера. Сейчас курить нельзя. Конечно, свежий сигарный дым быстро избавил бы его от этой вони во рту, но курить сейчас нельзя. Он срывает обертку с пакетика жевательной резинки, скатывает полоску в тугую трубочку и кладет в рот. Добавляет к первой еще две, поступив сними так же. Слюнные железы как будто взрываются, и в челюсти словно впиваются иголки. Только тогда он начинает жевать.

Эдгар Аллан Поуг сидит в темноте и жует. Устав от рэпа, он переключается с канала на канал и останавливается на том, что называется теперь «эдалт-роком». Потом открывает бардачок и вытаскивает пакет. Завитки черных волос прижались к прозрачному пластику, как будто там настоящий человеческий скальп. Бережно вытащив парик, Поуг разглаживает волосы, одновременно проверяя разложенные на соседнем сиденье алхимические ингредиенты.

Машина трогается. За окном проплывают мягкие очертания Голливуда, спрятанные в кронах пальм огоньки – это галактики, и он мчится через Вселенную, ощущая силу того, что лежит рядом с ним. Поуг поворачивает на восток, к бульвару Голливуд и едет дальше, в сторону автострады А1А, недобирая двух миль в час до предельно разрешенной скорости. Впереди уже виден «Голливуд-бич-ризорт», за которым лежит море.

Глава 36

Рассвет встает над океаном, растекаясь вдоль дымчато-голубой кромки горизонта мандариновыми и розовыми красками, как будто солнце – разбитое яйцо. Руди Мазл поворачивает темно-зеленый «хаммер» на дорожку к дому Люси, открывает пультом электрические ворота и инстинктивно оглядывается, проверяя, все ли в порядке. Что-то его беспокоит, что-то подняло его рано утром из постели и погнало проверять дом Люси.

Черные решетчатые створки металлических ворот медленно сворачиваются, подрагивая на закругленной направляющей, словно у самих ворот эти закругления ничего, кроме отвращения, не вызывают. Конструктивный просчет, думает Руди каждый раз, когда приходит сюда. Но самый большой просчет, добавляет он неизменно, допустила сама Люси, когда купила этот чертов дом. Живет как какой-нибудь наркоделец. И дело не только в «феррари». «Феррари» можно понять. Каждому хочется ездить на самых лучших машинах и летать на самых лучших вертолетах. Если уж на то пошло, ему тоже нравится его «хаммер», но одно дело хотеть ракету или танк и совсем другое – хотеть якорь, громадный вычурный якорь.

Руди заметил это еще тогда, когда только свернул на дорожку, но не обратил внимания и вспомнил лишь тогда, когда проехал через ворота и вышел из машины. И вот Руди возвращается к почтовому ящику и видит, что флажок поднят. Почту сюда не доставляют, а поднять флажок сама она не могла, потому что ее здесь нет. Вся корреспонденция поступает в тренировочный лагерь и офис, что в получасе езды отсюда, в Голливуде.

Странно, думает Руди и, подойдя к почтовому ящику, останавливается и смотрит на него. В одной руке у него газета, другой он приглаживает влажные от пота волосы. Не побрился, не принял душ, а надо бы. Ночь выдалась беспокойная, душная, и уснуть так и не удалось. Руди оглядывается. Никого. Никто не бежит за здоровьем, никто не прогуливает собачку. Одну особенность этого района он уже подметил: люди здесь не стремятся к общению, держатся особняком и вовсе не получают удовольствия от своих домов, как роскошных, так и скромных. Редко кто выходит посидеть в патио или поплавать в бассейне, а те, у кого есть катера, почти не пользуются ими. Странное, чудное место. И неприятное. Тревожное. Мерзкое.

«Нашла куда переехать. Как будто других вариантов не было. Зачем? Что ей здесь приглянулось? Жить среди придурков? Люси, Люси, ты сама нарушила все свои правила». Руди открывает почтовый ящик, заглядывает внутрь и мгновенно отскакивает. Адреналин шумит в крови. Лишь отступив футов на десять, он немного успокаивается и еще раз заглядывает в ящик. – Ну и ну! Вот же дерьмо!

Глава 37

Движение в центре города, как всегда, медленное. За рулем сидит Скарпетта – боль в местах, о которых лучше не упоминать, мешает Марино исполнять обязанности водителя. Он и ходит еще неуклюже, на полусогнутых, и даже такой привычный маневр, как посадка в машину, превращается для него в проблему. Скарпетта видела жуткие багрово-фиолетовые пятна и знает, каково ему приходится. В ближайшее время на Марино лучше не рассчитывать.

– Как себя чувствуешь? – снова спрашивает она, уже решив, что просить его раздеться больше не станет. Скорее всего необходимости в еще одном осмотре не возникнет. Впрочем, если Марино и обратится за помощью, то лишь в самом крайнем случае.

– Вроде бы лучше, – отвечает он, рассматривая старое здание управления полиции на Девятюй улице. Оно и раньше выглядело не лучшим образом – с шелушащейся краской и обваливающимся фризом, – а теперь еще хуже, пустое, заброшенное и молчаливое. – Сколько лет потрачено впустую, и половина прошла в этой развалюхе.

– Ох, перестань. – Скартетта включает поворотник, и он начинает громко щелкать. – Не стоит начинать день с таких разговоров. Лучше скажи, спала опухоль или нет. И помни, мне важно знать правду.

– Спала.

– Хорошо.

– Утром я опять обмазался йодом.

– Хорошо. Не забывай делать это каждый раз, когда выходишь из душа.

– И щиплет уже не так сильно. Можно сказать, совсем не щиплет. А что, если у нее СПИД? Или какая другая гадость? Я только об этом и думаю. Что, если она больная? Откуда мне знать, что у нее ничего такого нет?

– К сожалению, ниоткуда. – Скарпетта медленно ведет машину по Клей-стрит, оставляя слева громадный бурый Колизей, сгорбившийся среди пустых парковок. – Может быть, тебе станет легче, если я скажу, что не заметила в доме тех лекарств, что прописывают обычно при СПИДе или других передающихся половым путем заболеваниях. Это, конечно, еще не означает, что она не заражена. Возможно, просто не знает пока. То же самое можно сказать и о каждой женщине, с которой ты вступал в интимные отношения. Так что хочешь изводить себя беспокойством, изводи.

– Я не хочу себя изводить, но когда тебя кусают, тут резинкой не прикроешься. Полной защиты вообще нет. О каком безопасном сексе можно говорить, если тебя кусают?

– Открытие года. – Скарпетта поворачивает на Четвертую улицу. Звонит сотовый, и она с тревогой узнает номер Руди. Руди звонит редко, а когда все же выходит на связь, то лишь для того, чтобы поздравить ее с днем рождения или сообщить плохую новость.

– Привет, Руди, – говорит она, объезжая стоянку. – Что случилось?

– Не могу дозвониться до Люси, – звучит у нее в ухе его напряженный голос. – либо вне зоны доступа, либо выключила телефон. Вылетела сегодня утром в Чарльстон. На вертолете.

Скарпетта бросает взгляд на Марино. Должно быть, он звонил Люси накануне вечером.

– Как, черт возьми, замечательно, – говорит Руди. – Лучше не придумаешь.

– Что происходит? – спрашивает Скарпетта, ловя себя на том, что уже нервничает.

– Кто-то подложил бомбу в ее почтовый ящик, в детали вдаваться не могу. Пусть сама вам расскажет.

У въезда на стоянку машина Скарпетты почти останавливается.

– Когда и что именно это было?

– Я ее только что обнаружил. Еще и часа не прошло. Заехал проверить дом и увидел, что флажок на почтовом ящике поднят. Открыл и увидел внутри большой пластиковый стакан, раскрашенный оранжевым маркером и с зеленой крышкой. Крышка была прикреплена к стакану скотчем. И еще из носика торчало что-то зеленое. В общем, я не стал рассматривать, а взял из гаража длинный шест… не знаю, как он называется, с такими зажимами на конце, чтобы менять лампочки на столбах. В общем, вытащил эту штуковину из ящика и разобрался.

Скарпетта заезжает на место, отведенное для посетителей.

– Что ты с ней сделал?

– Расстрелял. Так что не беспокойтесь. Химическая бомба. Небольшая. Ну, вы сами знаете. С кусочками жестяной фольги.

– Для ускорения реакции. – Скарпетта уже проводит дифференциальную диагностику бомбы. – Типично для бомб, изготовленных из хозяйственных детергентов, содержащих соляную кислоту. Купить можно в любом универсаме вроде «Уол-марта». К сожалению, руководство по изготовлению можно легко найти в Интернете.

– Запах был кислотный, напоминал хлор, но это, может, потому, что я расстрелял ее возле бассейна.

– Возможно, гранулированный хлор и какая-нибудь шипучка с сахаром. Это сейчас популярно. Проведем химический анализ и узнаем точно.

– Не беспокойтесь, мы сами все сделаем.

– От стакана что-нибудь осталось?

– Проверим на отпечатки и, если что-то найдем, прогоним через систему.

– Теоретически, если отпечатки свежие, можно получить ДНК. Попробовать стоит.

– Сделаем. Не беспокойтесь.

Чем чаще Руди советует не беспокоиться, тем больше она беспокоится.

– В полицию я не звонил.

– Насчет этого советовать не могу. – Скарпетта давно отказалась от попыток давать рекомендации Руди или кому-то из его приближенных. Правила, по которым работают Люси и ее люди, отличаются от тех, которым следует она. Креативность, риск, пренебрежение законом – это не для Кей. Она уже не хочет знать подробности, из-за которых ночь превращается в пытку.

– Возможно, это имеет отношение к одному делу, – говорит Руди. – Но пусть Люси сама вам расскажет. Если свяжетесь с ней раньше, чем я, пусть сразу же позвонит мне.

– Делай что хочешь, но позволь дать один совет: проверь, нет ли там чего-то еще. Возможно, у него была не одна цель. Химические бомбы очень опасны. Я знаю случаи, когда люди умирали от того, что бомбу бросали им в лицо или она взрывалась в воздухе и кислота попадала в легкие. Эти кислоты очень сильные, и взрыв может случиться даже тогда, когда реакция осталась незавершенной.

– Знаю, знаю.

– Пожалуйста, проверь, не пострадал ли кто, и позаботься, что бы жертв не было. Именно это меня больше всего беспокоит, если вы занимаетесь делом одни. – Раз уж Руди не намерен вызывать полицию, пусть знает, что на нем лежит ответственность за безопасность невинных людей.

– Я знаю, что делать. Не беспокойтесь.

– Господи… – Скарпетта закрывает телефон и смотрит на Марино. – Что же там такое происходит? Ты должен был позвонить вчера Люси. Она сказала тебе что-нибудь? Я не видела ее с сентября. И не знаю, что происходит.

– Кислотная бомба? – Марино садится ровнее, всегда готовый выступить на защиту Люси.

– Химическая. Вроде тех, с которыми нам пришлось повозиться в Фэрфаксе. Помнишь, из-за них несколько лет назад было много шуму в северной Виргинии? Кучка мальчишек, которым нечем больше было заняться, развлекалась тем, что взрывала почтовые ящики. Погибла женщина.

– Черт!

– Изготовить легко, а штука очень опасная. Вполне могла взорваться прямо в лицо Люси. Надеюсь, она бы не стала вытаскивать ее сама. С нее станется.

– Так эту бомбу подбросили ей домой? Там, во Флориде? – Марино начинает закипать от злости.

– Что она сказала тебе вчера вечером?

– Я рассказал ей про Фрэнка Полссона. Ввел в курс дела. Вот и все. Она ответила, что займется им. Так это случилось в том ее громадном домище с камерами и прочими штучками?

– Идем, – говорит Скарпетта, открывая дверцу. – Я тебе все расскажу.

Глава 38

Утреннее солнце уже соuhело стол, за которым работает на компьютере Руди. Ввод… ожидание… быстрая пробежка пальцами по клавишам и снова ожидание. Он ищет в Интернете то, что, как ему хочется верить, там есть. Что-то есть. Псих, подбросивший бомбу, увидел что-то такое, что его и завело. Руди уверен – ее подложили не случайно.

Последние два часа он провел в тренировочном лагере, где тоже рыскал по Интернету, пока один из экспертов расположенной неподалеку частной лаборатории сканировал отпечатки. Первые новости уже есть. Нервы у Руди натянуты до предела и вот-вот запоют, как «феррари» на шестой передаче. Он набирает номер и, прижав трубку подбородком к щеке, вводит в поисковую строку новые данные и смотрит на плоский экран.

– Привет, Фил. Большой пластиковый стакан с Котом в сапогах. Такие стаканы называют еще Большим Глотком. Крышка белая. Да-да, такие стаканы встречаются обычно в ночных магазинах, на автозаправках. Берешь его и наливаешь сам. Только на этом Кот в сапогах. По-моему, их не так уж много. Можно отследить? Нет, не шучу. Это же патентованная вещь, верно? Только вот фильм далеко не новый. В прошлом году? На Рождество? Нет, я ходил. Ладно, кончай прикалываться. Серьезно. Где такие стаканы могли пролежать целый год? Самый худший вариант – если он купил их давно и хранил все это время дома. И все-таки надо попытаться. Да, отпечатки есть. Похоже, его это не беспокоит. Я к тому, что ему наплевать, наследил он или нет. Оставляет отпечатки повсюду. На рисунке, что приклеил к двери Люси. В спальне, где напал на Генри. Теперь вот на бомбе. И вот система нашла совпадение. Невероятно, а? Нет, имени пока нет. Скорее всего тоже нет. Совпадение с неидентифицированными отпечатками по какому-то другому делу. Проверяем. На данный момент ничего больше нет.

Он даст отбой и возвращается к компьютеру. Поисковых систем в Интернете у Люси больше, чем реактивных турбин у «Пратт&Уитни», но ей и в голову никогда не приходило, что информация в Сети может иметь какое-то отношение к ней лично. До последнего времени беспокоиться действительно было не о чем. Оперативники обычно не стремятся к публичности, если только не отходят от дел и не устремляют жадный взгляд на Голливуд. Но потом Люси вцепилась в этот самый Голливуд, заарканила Генри, и жизнь резко изменилась в худшую сторону. Генри… Неудавшаяся актрисочка, черт бы ее побрал, думает Руди, не отрываясь от компьютера. Актрисочка, пожелавшая стать копом. И черт бы побрал Люси, клюнувшую на ее удочку.

Он начинает новый поиск, вбивая слова «Кей Скарпетта» и «племянница». А вот это уже интересно. Читая статью, Руди машинально подбирает со стола карандаш и вертит его между пальцами. Заметка появилась в сентябре прошлого года в ленте новостей информационного агентства «Ассошиэйтед пресс» и всего-навсего констатировала тот факт, что власти штата Виргиния назначили нового главного судмедэксперта, доктора Джоэля Маркуса из Сент-Луиса, который занял место Кей Скарпетты после нескольких лет неопределенности и хаоса. Упоминается здесь и Люси. Уехав из Виргинии, сообщается в статье, доктор Скарпетта работала некоторое время консультантом в частном сыскном бюро «Последняя инстанция», основанном ее племянницей и бывшим агентом ФБР Люси Фаринелли.

Не совсем так, думает Руди. Скарпетта не работала и не работает на Люси, хотя это и не значит, что они не занимаются иногда одними и теми же делами. Скарпетта никогда бы и не стала работать на Люси, и Руди хорошо ее понимает. Странно, думает он, что я сам еще работаю на нее. Статья давняя, так что Руди уже забыл о ней, но теперь вспоминает, что тогда сильно разозлился на Люси и даже потребовал объяснить, как это ее имя и название фирмы попало в заметку о докторе Джоэле Маркусе. Известность, тем более сомнительная, «Последней инстанции» совершенно ни к чему, и все в этом отношении было в порядке до тех пор, пока Люси не связалась с индустрией развлечений и в газеты – а потом и в журналы и на телевидение – не поползли ручейки всевозможных слухов и сплетен.

Руди запускает еще один поиск. Он смотрит на экран, щурится и пытается придумать какой-то новый, еще не опробованный вариант, и пальцы, словно сами по себе, вбивают ключевые слова: «Генриетта Уолден». Пустышка, думает он. Только время зря теряю. В тс времена, когда она числилась в списке «Б» безработных голливудских звезд второй величины, ее звали, кажется, Джен Томас. Или как-то так. Что-то незапоминающееся. Руди тянется к банке пепси и качает головой – удача снова на его стороне. Поиск выдал три результата.

– Ну же, давай, – говорит он и щелкает по первой ссылке.

Генриетта Тафт Уолден умерла сто лет назад. Богатая сторонница аболиционизма. Уроженка Линчберга, штат Виргиния. Хорошая шутка. Руди пытается представить себя аболиционистом в Виргинии времен Гражданской войны. Да, дамочка-то крутая, ничего скажешь. Он переходит ко второму пункту. Эта Генриетта Уолден еще жива, но уже в весьма почтенном возрасте. Живет на ферме тоже в Виргинии. Недавно перечислила миллион долларов на счет Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Возможно, правнучка той первой Генриетты Уолден, думает Руди. А если Джен Томас позаимствовала имя у одной из этих достойных леди, давно умершей и еще живой? И если да, то почему? Что может быть общего у благородных борцов за права цветного населения и самоуверенной, наглой, пробивной блондинки? Чем они могли ее привлечь? Какими идеями воодушевить? Может быть, цинично решает Руди, щелкая по третьей ссылке, все дело в желании сыграть на либеральных струнах Голливуда.

Эта статья взята из «Голливуд рипортер», где появилась в середине октября. 

НАСТОЯЩАЯ РОЛЬ

Бывшая актриса, успевшая также засветиться в лос-анджелесской полиции, Генри Уолден поступила на работу в престижное охранное агентство «Последняя инстанция», владеет и управляет которым бывший агент ФБР, вертолетчица и любительница «феррари» Люси Фаринелли, племянница не менее знаменитой Кей Скарпетты… «Последняя инстанция», штаб-квартира которой находится вдругом – том, что во Флориде – Голливуде, открыла отделение вЛос-Анджелесе, взяв на себя заботу о безопасности местных звезд. Список клиентов бюро – тайна за семью печатями, но, как нам стало известно, в нем числятся, помимо прочих, такие суперзнаменитости, какактриса Глория Растик и рэппер Рэт Риддли.

«Это самая захватывающая из всех сыгранных мною ролей, – отозвалась Уолден о своем новом увлечении. – Кто лучше защитит звезд, чем тот, кто уже поработал в этом бизнесе?»

Выражение «поработал», пожалуй, не совсем отражает действительность, поскольку красотка-блондинка отнюдь не надрывалась на съемочной площадке в период своего пребывания актрисой. Впрочем, деньги ей и не нужны, поскольку в семье их предостаточно. Уолден известна тем, что исполнила небольшие роли в таких фильмах, как «Быстрая смерть» и «Тебе там не место». Следите за Уолден и будьте осторожны. Теперь она вооружена. 

Руди распечатывает заметку, откидывается на спинку стула и смотрит на экран. Знает ли Люси об этой статье? Если знает, почему не отреагировала, не разозлилась, не выгнала Генри еще тогда, несколько месяцев назад? Почему ничего не сказала ему? Такое нарушение установленного порядка представляется ему невероятным. Как Люси могла это допустить? На его памяти не было еще ни одного случая, когда сотрудник «Последней инстанции» позволил бы себе дать интервью или просто сболтнуть лишнее, если утечка информации не была частью спланированной на самом верху операции. Прояснить ситуацию можно только одним способом. Он тянется к телефону.

– Привет, – говорит Руди, услышав знакомый голос. – Ты где?

– В Сент-Огастине. Дозаправка. Насчет бомбы я уже знаю.

– Я звоню не из-за бомбы. Поговорила с тетей?

– Марино звонил. У меня мало времени, – сердито говорит Люси. – Есть что-то еще?

– Ты знаешь, что твоя подруга дала интервью, в котором похвастала, что теперь работает у нас?

– И при чем тут то, что она моя подруга?

– Это обсудим потом. – Руди старается сдерживаться, что нелегко, потому что он уже закипает. – Сейчас мне нужен твой ответ. Ты знала?

– Я ничего не знаю ни о какой статье. А что там?

Руди зачитывает заметку и ждет ее реакции. В том, что реакция будет, сомнений нет, и это действует немного успокаивающе. Может быть, теперь Люси наконец поймет и признает, что поступала несправедливо. Ответа нет, и он спрашивает:

– Ты еще на связи?

– Да, – раздраженно бросает Люси. – Я не знала.

– Что ж, теперь знаешь. И теперь нам есть к чему присмотреться. Например, к ее богатой семейке, к возможной связи между ней и так называемыми Уолденами, и еще черт знает к чему. Но главное в другом. Видел ли наш псих эту статью, и если да, то что и почему его завело? Я уж не говорю, что она взяла себе имя этой аболиционистки, которая тоже из Виргинии. Может быть, твое знакомство с ней не было случайным?

– Смешно. У тебя точно разыгралось воображение, – горячится Люси. – Она служила в лос-анджелесской полиции и занималась вопросами безопасности…

– Чушь, – перебивает ее Руди, и злость все-таки прорывается. – Какая, к черту, полиция! Она просто заявилась на собеседование. Ты прекрасно знала, что у нее нет опыта, но все равно ее взяла.

– Я не хочу обсуждать это по телефону. Даже по сотовому.

– Я тоже. Поговори с психиатром. – Психиатром они называют Бентона Уэсли. – Я серьезно. Позвони ему. Может, он что-то подскажет. Скажи, что я перешлю ему статью. Кстати, есть отпечатки. Придурок, что приклеил тот рисунок к твоей двери, оставил следы и на почтовом ящике.

– Не удивил. Только двоих нам еще и не хватало. С психиатром я уже поговорила. Мы с ним на связи. Он будет меня вести.

– Хорошо. Да, чуть не забыл. На скотче остался волос. Я имею в виду скотч на бомбе.

– Что за волос?

– Около шести дюймов, черный, немного курчавый. Похоже, с головы. Остальное потом. Позвони попозже, у меня много дел. Может быть, твоя подруга что-то знает. Если бы ты хоть раз вытрясла из нее правду…

– Не называй ее моей подругой, – говорит Люси. – И давай больше не ругаться.

Глава 39

Скарпетта входит в холл отделения судебно-медицинской экспертизы. Марино следует за ней – медленно, изо всех сил стараясь двигаться нормально. При их появлении Брюс встает из-за стола, выпрямляется, и на лице его появляется несчастное выражение.

– Я… э… получил инструкции… – Охранник старательно отводит глаза. – Шеф приказал – никаких посетителей. Может, к вам это не относится? Вы к нему?

– Нет, не к нему, – как нив чем не бывало отвечает Скарпетта. Ее сейчас уже ничем не удивить. – Скорее всего он имел в виду именно меня.

– В общем… извините. – Брюс огорчен и смущен, даже покраснел. – Как дела. Пит?

Марино прислоняется к столу – ноги расставлены, штаны провисают ниже обычного. Доведись пуститься в погоню – потерял бы брюки.

– Бывало и лучше. Так, значит, эта мелочь, возомнившая себя великаном, не желает нас впускать. Ты это хочешь сказать?

– Выходит, что так, – сдержанно отвечает Брюс. Лишиться должности ему не хочется. У него красивая синяя форма, оружие и работа в хорошем месте. От добра добра не ищут, даже если начальство, в данном случае доктор Маркус, тебе не по душе.

– Ха! – Марино делает шаг назад. – Не хотелось бы огорчать твоего шефа, номы не к нему. Нам в лабораторию, занести образец к трасологу. Но интересно, что именно он сказал? В какую форму, так сказать, облек?

– Сказал, что… – Брюс спохватывается и качает головой. Рисковать не хочется.

– Все в порядке, – успокаивает его Скарпетта. – Суть ясна. Яснее некуда. Спасибо, что предупредили. Хоть кто-то позаботился.

– Ему бы надо было самому… – Брюс снова недоговаривает и оглядывается. – Хочу сказать, доктор Скарпетта, все рады вас видеть.

– Почти все, – улыбается она. – Не беспокойтесь, Брюс. Вы не сообщите мистеру Айзе, что мы уже здесь? Он нас ждет.

– Конечно, мэм. – Брюс облегченно переводит дух, поднимает трубку и набирает добавочный номер.

Минуту или две Скарпетта и Марино стоят в ожидании лифта. Нажимать кнопку можно хоть целый день – дверцы откроются только в том случае, если кто-то махнет волшебной магнитной карточкой или отправит кабину сверху вниз. Лифт наконец приходит, и Скарпетта нажимает кнопку третьего этажа.

– Надо понимать, сукин сын отказался от твоих услуг, – комментирует Марино. Кабина дергается и неспешно ползет вверх.

– Похоже на то.

– И что? Что ты собираешься делать? Отступишься? Он умоляет тебя прилететь в Ричмонд, а теперь обращается как с последним дерьмом. Я бы устроил так, чтобы его погнали в шею.

– Рано или поздно выгонят и без моей помощи. У меня есть дела поважнее. – Стальные створки расходятся – в белом коридоре их ждет Айзе.

– Спасибо, Джуниус. – Скарпетта протягивает руку. – Рада вас видеть.

– О, я тоже, – говорит он немного растерянно.

У Айзе бледные, словно выцветшие глаза и тонкий шрам, идущий от середины верхней губы к носу – типичное следствие врачебной небрежности, встречающееся у многих, кому не повезло родиться с волчьей пастью. Впрочем, человек он довольно странный, даже если не принимать во внимание внешность, и Скарпетта заметила это много лет назад, в ту пору, когда они частенько сталкивались в лаборатории. Разговаривали редко, но в нескольких случаях она консультировалась с ним. Будучи главным судмедэкспертом, Кей завела себе правило выказывать уважение – вполне искреннее – к тем, кто работает в лабораториях, но никогда не стремилась демонстрировать показное дружелюбие. Следуя за Айзе по лабиринту белых, с большими застекленными окнами коридоров, она думает, что казалась тогда этим людям холодной и недоступной. Кей уважали, но теплых чувств к ней не питали. Было тяжело и трудно, но она жила с этим как с обязательным приложением к занимаемой должности. Теперь – другое дело.

– Как дела, Джуниус? – спрашивает Кей. – Я так понимаю, вы с Марино успели отметить встречу. Надеюсь, поможете нам разобраться с этим любопытным совпадением. Кроме вас, положиться не на кого.

– Я тоже на это надеюсь. – Айзе бросает на нее недоверчивый взгляд. – Прежде всего должен сказать, что я ничего не напутал. Кто бы что ни говорил. Я это, черт возьми, знаю.

– Вы последний, кто мог совершить такую промашку.

– Ну спасибо. Услышать такое от вас… для меня это много значит. – Он поднимает свисающую на шнурке с шеи магнитную карточку, проводит ею по сенсору на стене, и замок щелкает. Айзе открывает дверь. – Не мое дело давать комментарии, но уверен, что не мог перепутать образцы. Такого у меня не случалось. Никогда. Ни разу.

– Понимаю.

– Помните Кит? – спрашивает Джуниус, как будто Кит где-то здесь. Но ее в лаборатории нет. – Она заболела. Грипп так всех и косит. Но я знаю, что она хотела вас увидеть. Теперь будет жалеть.

– Передавайте ей привет.

Они подходят к длинному черному столу, за которым работает Айзе.

– Скажи-ка, – говорит Марино, – у вас тут есть тихий уголок с телефоном?

– Конечно. Прямо и направо кабинет завотделом, она сегодня в суде, но возражать бы не стала.

– Тогда, ребятишки, лепите свои пирожки без меня. – Марино идет дальше, слегка враскоряку, как ковбой после долгого перегона.

Айзе застилает часть стола чистой белой бумагой, а Скарпетта открывает черный мешок и достает образцы. Он пододвигает второй стул, чтобы Кей могла сидеть рядом возле сложного микроскопа, и подает пару перчаток. Первая из многих стадий этого процесса – самая простая. Айзе берет крошечный стальной шпатель, окунает его в пакет и переносит исследуемый грунт на стекло, которое ставит на предметный столик микроскопа. Затем, прильнув к окуляру, подстраивает фокус и медленно поворачивает стекло. Скарпетта пока видит только кучку сырой красноватой грязи. Айзе убирает предметное стекло и готовит еще несколько образцов.

Только перейдя ко второму пакету, Айзе обнаруживает что-то новенькое.

– Не видел бы сам, ни за что бы не поверил, – говорит он, отрываясь от окуляра. – Пожалуйста, убедитесь сами.

Скарпетта подвигается ближе, смотрит на микроскопические песчинки, фрагменты растений, кусочки насекомых и крупинки табака – типичный для парковочной стоянки мусор – и видит несколько частичек какого-то металла тусклого серебристого цвета. Это уже нетипично. Кей находит на столе некий инструмент с заостренным концом, осторожно изолирует металлические частицы от остального мусора. Их на стекле три, все чуть больше самых крупных зернышек кварца, камня и прочего. Две красные, одна – белая. Порывшись в мусоре, Скарпетта обнаруживает еще кое-что интересное. Это она узнает сразу, но сообщать о находке не спешит – нужно проверить.

Зернышко такого же размера, как мельчайшая частица краски, имеет серовато-желтый цвет и весьма необычную форму, более всего напоминающую некую доисторическую птицу с молотообразной головой, глазом, тонкой шеей и толстеньким туловищем.

– Костные пластинки. Похожи на концентрические круги. Как кольца у дерева. – Кей передвигает частичку. – Бороздки и канальцы. Видите? Они называются гаверсовыми канальцами, и через них проходят крохотные кровеносные сосуды. Если рассмотреть их под поляризационным микроскопом, можно увидеть волнистое веерообразное удлинение. Полагаю, фосфат кальция или, другими словами, костная пыль. Не скажу, что сильно удивлена, учитывая обстоятельства. В том месте, возле старого корпуса, ее должно быть довольно много.

– Черт бы меня побрал! А я чуть не свихнулся, пока ломал голову. То же самое, что и в случае с Больной Девочкой. Позвольте взглянуть?

Скарпетта откатывается чуть в сторону. Что ж, сомнения рассеяны, обвинения доктора Маркуса отодвинуты на задний план, но ясности как не было, так и нет. Присутствие частиц краски и костной пыли на теле мистера Уитби вполне понятно, учитывая место, где он работал, но как они попали в дом Полссонов? Как оказались во рту Джилли?

– То же самое, – уверенно подтверждает Айзе. – Сейчас покажу слайды Больной Девочки. Вы не поверите. – Он снимает с полки пухлый конверт. – Держу под рукой. Чуть ли не каждый день смотрю. Красные, белые и голубые частицы. Одни прилепились к металлу, другие нет. – Айзе настраивает резкость. – Краска однослойная. Эпоксидная эмаль. Возможно, подновлялась. То есть сначала была белая, потом сверху покрыли красной или голубой. Посмотрите сами.

Все лишнее Айзе убрал, так что на стекле остались только красные, белые и голубые частицы краски. Под микроскопом они выглядят большими и яркими, как строительные блоки из детских наборов, но только неправильной формы. По цвету и текстуре идентичны тем, что Скарпетта видела в принесенном со стройки образце, и это представляется совершенно невероятным. Она просто не может найти логического объяснения.

– А вот еще частицы, которые вы называете костной пылью. – Айзе убирает одно стекло и ставит другое.

– Они тоже взяты с ее мазка? – на всякий случай уточняет Скарпетта.

– Конечно.

– Та же пыль!

– Подумайте, сколько ее должно там быть. Песчинок пыли, если все собрать, больше, чем звезд во Вселенной.

– Некоторые выглядят старыми. Возможно, они продукт естественного шелушения или отслоения. Видите эти закругленные и постепенно истончающиеся края? Такую пыль можно обнаружить на скелетных останках. Например, на выкопанных или принесенных из леса костях. Неповрежденные кости дают такую же пыль. Здесь же, – Кей отделяет несколько частиц, отличающихся от других более светлой окраской и рваными краями, – попадаются будто истолченные.

Айзе наклоняется, смотрит и снова уступает место Кей.

– Вообще-то я думаю, вот эта частица обожжена. Вы заметили, какая она тонкая? И кромка почернела. Как будто карбонизирована. Держу пари, если приложить к ней палец, она приклеится к кожному жиру. – Скарпетта с любопытством рассматривает заинтересовавшую ее голубовато-белую пылинку в круге яркого света. – Знаете, по-моему, это все из крематория. Частицы выглядят поврежденными, но причиной могла быть не только высокая температура. Скорее, физическое воздействие. Не знаю. Мне еще не приходилось заниматься костной пылью, тем более обожженной. Нужно провести элементарный анализ. В сожженной кости более высокое содержание кальция и фосфора, – объясняет Кей, не отрываясь от окуляра. – Кстати, ничего удивительного в присутствии такой пыли в мусоре нет, потому что в старом здании была печь. Одному Богу известно, сколько там сожгли тел. Странно только, что пыль оказалась в том месте, на тротуаре возле заднего выхода. Заднюю часть здания строители еще не тронули, и парковочная стоянка цела. Анатомическое отделение должно остаться в неприкосновенности. Помните, где у нас была задняя дверь?

– Конечно.

– Так вот я взяла это оттуда. Как могла пыль попасть на стоянку? Разве что на подошвах.

– Хотите сказать, кто-то перенес пыль из анатомического отделения на парковку на подошвах обуви?

– Не знаю. Возможно. Должно быть, мистер Уитби упал лицом на тротуар, и грязь прилипла к ране и крови на лице.

– Вы сказали, что обгоревшие частицы выглядят поврежденными. Как это могло случиться?

– Наверняка я пока ничего не знаю. Возможен такой вариант: костная пыль из крематория смешалась с грязью на тротуаре, а потом по ней проехал трактор или автомобиль. Как выглядят костные частицы, подвергшиеся такому воздействию, это нужно выяснять. Ответа у меня нет.

– Ладно, пусть. Но как кремированная костная пыль попала в рот Больной Девочки?

– Это вопрос. – Кей умолкает, пытаясь собраться с мыслями. – Переноса быть не могло. Обожженные и поврежденные частицы, которые лежат сейчас передо мной, взяты из ее рта. Так…

– Пыль из крематория у нее во рту? Господи! Ну, не знаю. У меня объяснения нет. А у вас?

– Я понятия не имею, откуда в этом деле взялась костная пыль. – Скарпетта пожимает плечами. – Что еще вы нашли? Насколько мне известно, из комнаты Джилли Полссон взяли многое.

– Только постельное белье и одеяло. Я потом десять часов выбирал пух от хлопчатобумажных салфеток, потому что клейкую ленту доктор Маркус не воспринимает. Наверное, пока все запасы ваты не использует, на ленту не перейдет, – жалуется Айзе. – В общем, искали ДНК.

– Знаю, – говорит Скарпетта. – А еще искали респираторный эпителий. И нашли.

– Были еще волосы. На простыне. Черные, крашеные. С ними Кит работает.

– Наверное, человеческие. Что с ДНК?

– Отослали в лабораторию Боде.

– А шерсть? Собачью шерсть нашли?

– Нет.

– Ни на белье, ни на пижаме, ни где-либо еще?

– Ничего. Ни волоска. А не может та пыль быть от пилы? – Айзе никак не может забыть о костной пыли. – Ее ведь в старом здании тоже хватало?

– Та, что я видела, на эту не похожа. – Скарпетта откидывается на спинку стула и смотрит на эксперта. – Пыль от пилы была бы более гранулированная, и в ней попадались бы частицы металла от лезвия.

– Понятно. Пока я не забыл, можем обсудить кое-что еще?

– Пожалуйста.

– Вот и хорошо. Итак, вы специалист по костям, признаю. – Айзе убирает в конверт слайды. – Но зато я знаю кое-что о краске. В обоих случаях нет никаких признаков кроющей краски, нет грунтовки. Следовательно, краска не автомобильная. Частицы металла под ней не прилипают к магниту – значит, они не железистые. Я сразу это проверил, в первый же день. Короче, речь идет об алюминии.

– Что-то алюминиевое, выкрашенное красной, белой и голубой эмалью, – задумчиво говорит Скарпетта. – Смешанное с костной пылью.

– Сдаюсь, – разводит руками Айзе.

– Я пока тоже.

– Костная пыль человеческая?

– Определить можно только в том случае, если она свежая.

– Насколько свежая?

– Несколько лет, но никак не больше. Думаю, в данном случае нам на многое рассчитывать не приходится. Во-первых, с кремированными останками о ДНК можно сразу забыть. Что касается необожженной костной пыли, то она почему-то кажется мне старой. Думаю, образец необожженной пыли стоит послать в лабораторию Боде для анализа на митохондриальную ДНК. Плохо то, что у нас ее мало и для анализа может потребоваться вся. Можем ли мы так рисковать ради неопределенного результата?

– Я ДНК не занимаюсь – бюджет не позволяет.

– В любом случае решать не мне. – Скарпетта поднимается со стула. – А если бы мне, то я проголосовала бы за сохранение вещественного доказательства на случай, если оно потребуется позже. Главный вывод один: одна и та же костная пыль отмечена в двух случаях, совершенно между собой не связанных.

– Согласен.

– Предлагаю вам сообщить эту новость доктору Маркусу.

– Пошлю сообщение по электронной почте. Ему понравится, – говорит Айзе. – Хотелось бы порадовать и вас, доктор Скарпетта, но ваши пакетики отнимут у меня несколько дней. Высыплю на стекло, хорошенько просушу, просею, рассортирую. Вот уж нудная работа. Делать все приходится вручную. Я просил сепараторы частиц с автоматическими шейкерами, но они стоят около шести тысяч, и мне посоветовали об этом даже не мечтать. Сушка и просеивание – это два или три дня. А уж потом засяду за микроскопы. Кстати, я ведь ни разу не дарил вам ничего из моих самодельных инструментов? Их здесь называют «зубочистками Айзе».

Он рассматривает лежащие на столе вольфрамовые иглы, потом берет одну, проверяет, не согнут ли наконечник и не нужно ли его подточить, и с полупоклбном, будто розу, преподносит Скарпетте.

– Вы очень любезны, Джуниус, – улыбается она. – Большое спасибо. И отвечая на ваш вопрос – нет. Вы никогда и ничего мне не дарили.

Глава 40

С какой стороны ни посмотри, яснее не становится. Придя к такому выводу, Скарпетта заставляет себя не думать о выкрашенном алюминии и костной пыли, но мысли снова и снова возвращаются к частичкам белой, красной и голубой краски и обожженным пылинкам, которые мельче чешуек перхоти.

День после полудня серый, и тяжелое небо давит, угрожая обвалиться, как промокший потолок под дырявой крышей.

Они с Марино выходят из внедорожника, и двери за ними захлопываются с приглушенным стуком. Кирпичный дом с черепичной, покрытой мхом крышей – он стоит за задним двориком Полссонов – встречает их темными окнами, и Скарпетта чувствует, что начинает отчаиваться.

– Он точно будет здесь? – спрашивает она.

– Обещал быть. Где ключ, я знаю. Он сам мне сказал, значит, не возражает, если мы войдем и без него.

– Если ты предлагаешь вломиться в дом, то я против. – Скарпетта смотрит на дорожку, что ведет к деревянной двери за алюминиевыми створками, и молчаливые окна по обе стороны от входа. Домик старый, маленький, и вид у него печальный и жалкий. Печать небрежения видна во всем: в обступивших жилище магнолиях, в разросшихся, годами не подстригавшихся колючих кустах, в высоких соснах, разбросавших повсюду колючки и шишки, в заросших сточных канавках и неухоженной передней лужайке.

– Ничего я и не предлагаю, – отвечает Марино, поглядывая в оба конца тихой, пустынной улицы. – Просто сообщаю, что он сам сказал мне, где ключ, и предупредил, что сигнализации нет. А зачем сказал, это ты мне объясни.

– Не важно, – говорит Скарпетта, уже прекрасно зная, что будет дальше.

Агенту по недвижимости, по-видимому, не до них, а может, он просто хочет остаться в стороне. Так или иначе, намек ясен, и они могут обойтись без него. Кей засовывает руки в карманы пальто. На плече у нее рабочая сумка, заметно полегчавшая после того, как два пакета с грунтом остались в лаборатории.

– Ладно, загляну хотя бы в окна. – Марино медленно, широко расставляя ноги, идет по дорожке. – Ты идешь или будешь машину стеречь? – не оборачиваясь, спрашивает он.

То немногое, что им известно, начиналось с городского справочника, по которому Марино отыскал агента по недвижимости, не посещавшего вверенное ему строение больше года и уже махнувшего на него рукой. Домовладелица – некая Бернис Тоул, проживающая ныне в Южной Каролине, – определила цену и упрямо отказывается потратить хотя бы пенни на ремонт или понизить цену до уровня, приемлемого для привлечения потенциальных покупателей. По словам агента, используется дом лишь в тех редких случаях, когда миссис Тоул разрешает пожить в нем каким-то своим гостям. Часто ли они здесь останавливаются и останавливаются ли вообще, этого никто не знает. Ричмондская полиция ни сам дом, ни его историю не проверяла, поскольку, с ее точки зрения, в нем никто не проживает и, следовательно, к делу Джилли Полссон он никакого отношения не имеет. По той же причине не заинтересовалось им и ФБР. И только Марино и Скарпетта обратили внимание, потому что в случаях с насильственной смертью важно все.

Кей идет к дому. Бетон под ногами скользкий от зеленоватой слизи. Будь это ее дорожка, Скарпетта отмыла бы ее с отбеливателем. Марино уже поднялся на маленькое покосившееся крылечко и, приникнув к окну, пытается рассмотреть что-то через грязное стекло.

– Раз уж мы решили заделаться мародерами, давай сделаем еще шаг по скользкой дорожке. Где ключ? – спрашивает она.

– Видишь цветочный горшок вон под тем кустом? – Марино кивает в сторону буйно раскинувшегося самшита, под которым валяется грязный горшок. – Посмотри под ним.

Скарпетта сходит с крыльца, раздвигает руками ветки и видит, что горшок наполовину заполнен дождевой водой, мутной и протухшей. Она отодвигает его и находит свернутый в квадратик лист алюминиевой фольги, весь в грязи и паутине. Ключ в нем потемнел, как старинная монета. Судя по всему, им не пользовались давно, может быть, несколько месяцев. Скарпетта отдает ключ Марино – отпирать чужой замок ей почему-то не хочется.

Дверь со скрипом открывается. В нос бьет спертый воздух. В доме холодно и вроде бы пахнет сигарами. Марино ощупывает стену, щелкает выключателем, но свет не загорается.

– Держи. – Скарпетта протягивает ему пару хлопчатобумажных перчаток. – Случайно нашла твоего размера.

– Ха! – Марино натягивает перчатки. Кей делает то же самое.

На столе у стены стоит лампа. Скарпетта нажимает на кнопку, и ей везет больше.

– Хорошо, что хотя бы электричество есть. Интересно, работает ли телефон? – Она поднимает трубку старого черного аппарата, подносит ее к уху. – Не работает. Я все-таки чувствую запах сигар. Несвежий.

Марино принюхивается, озирается и пожимает плечами. Гостиная с ним кажется маленькой и тесной.

– Я сигар не чувствую, только плесень.

Стоя возле лампы, Скарпетта осматривает комнату и останавливает взгляд на пестром диванчике под окном и голубом кресле в углу. На потемневшем деревянном столике – расползшаяся стопка журналов. Она подходит, перебирает их.

– Вот уж чего я никак не ожидала.

– Чего? – Марино тоже подходит ближе и смотрит на черно-белый еженедельник.

– «Вэрайети». Это что-то вроде профессионального издания. Странно. – Кей смотрит на дату. Ноябрь прошлого года. И все равно странно. Трудно представить, что у миссис Тоул есть какие-то связи с индустрией развлечений.

– Может, она так же свихнулась на кино, как и половина человечества, – равнодушно замечает Марино.

– Свихнувшаяся половина человечества читает «Пипл», «Энтертеймент уикли» и все в таком роде. Но не «Вэрайети». – Она берет еще три журнала. – Смотри. «Голливуд рипортер», «Вэрайети», «Вэрайети». Самые старые – двухлетней давности. За последние шесть месяцев ничего нет. Может быть, подписка закончилась. Адрес этот, но имя другое. Миссис Эдит Арнетт. Что-нибудь говорит?

– Ничего.

– Агент сказал, кто тут жил раньше? Сама миссис Тоул?

– Ничего он не сказал. У меня создалось впечатление, что миссис Тоул.

– Думаю, одного впечатления тут мало. Ты мог бы позвонить ему и уточнить. – Кей расстегивает сумку, достает толстый мешок для мусора и бросает в него стопку журналов.

– Берешь с собой? – Марино отходит к двери. – Зачем?

– Проверить на отпечатки никогда не помешает.

– Плюс кража. – Он разворачивает листок с телефонным номером.

– Нарушение границ частной собственности, незаконное проникновение и воровство. Полный комплект.

– А ведь если что-то найдем, у нас и ордера нет, – поддразнивает ее Марино.

– То есть я должна положить это на место?

Он пожимает плечами.

– Я знаю, что делать. В случае чего вернусь, влезу потихоньку, положу туда, где лежали, а потом уже добуду ордер. Я и раньше такое прокручивал.

– Только не признавайся в этом при свидетелях, – отпускает реплику Скарпетта и, оставив пакет с журналами на полу, идет к столу слева от дивана. Похоже, опять сигарный запах.

– Да, есть много такого, в чем бы я не признался при свидетелях. – Марино набирает номер.

– Я вообще сомневаюсь, что ты сможешь получить ордер.

– Не беспокойся. Мыс Браунингом не разлей вода. – Он смотрит в окно и ждет. – Эй, Джим, это Марино. Ты не знаешь, кто здесь жил в последнее время? Как насчет некоей Эдит Арнетт? Перезвони, как только сможешь. – Он диктует номер и поворачивается к Скарпетте: – Ха! Попал на автоответчик. Похоже, старина Джимбо предоставил нас самим себе. Я его понимаю. Что тут делать, в этой дыре?

– Да уж, насчет дыры ты прав. – Скарпетта выдвигает ящик. В нем полно монет. – Но думаю, он не пришел не из-за этого. Так, значит, вы с Браунингом лучшие друзья. А ведь еще вчера ты боялся, что он придет за тобой с наручниками.

– Мало ли что было вчера. – Марино выходит в темный коридор. – Браунинг – свой парень. Не волнуйся. Нужен будет ордер, я его тебе добуду. Читай пока про свой Голливуд. Черт, куда все лампочки подевались?

– Смотри-ка, долларов пятьдесят четвертаками. – Она разгребает монеты. – Только четвертаки. Других нет. Как думаешь, за что здесь расплачиваются четвертаками? За газеты?

– Местная брехунья стоит пятьдесят центов, – говорит Марино, имея в виду «Таймс-диспетч». – Покупал вчера в автомате возле отеля. Обошлась в два четвертака. Вдвое больше, чем «Вашингтон пост».

– Но зачем оставлять деньги в доме, где никто не живет? – Кей задвигает ящик.

Света в коридоре нет, но Скарпетта следует за Марино в кухню. В раковине полно грязной посуды, вода в кастрюльке протухла, на стенках застыл жир. Она открывает холодильник и получает еще одно подтверждение тому, что в доме кто-то останавливался, причем не очень давно. На полках – пакеты с апельсиновым соком и соевым молоком. Срок годности истекает в конце месяца. Мясо в морозилке, судя по упаковке, было куплено примерно три недели назад. Чем больше продуктов обнаруживается в контейнерах, тем сильнее ее волнение – интуиция реагирует раньше, чем мозг. Перейдя в спальню, Скарпетта снова ощущает запах сигар, и сердце, подстегнутое дозой адреналина, начинает колотиться.

Двуспальная кровать застелена дешевым синим покрывалом. Скарпетта отворачивает его и видит мятые, засаленные простыни, усыпанные короткими волосками – рыжими, скорее всего с головы, и более темными, закрученными – вероятно, лобковыми. На простынях засохшие желтоватые пятна, о происхождении которых нетрудно догадаться. Кровать стоит у окна, а из окна виден деревянный заборчик и за ним дом Полссонов с темным окном спальни Джилли. На столике возле кровати черная, с желтым, пепельница «Кохибас». Пепельница довольно чистая. Пыли на столике куда больше, чем на ней.

Скарпетта делает то, что нужно делать, позабыв о времени, не замечая, как меняются тени, не слыша стука дождя по черепичной крыше. Проверяя ящик за ящиком, она находит высохшую красную розу в пластиковой упаковке, мужские костюмы, пальто и пиджаки – все немодное, несвежее, скромно висящее на плечиках и застегнутое на пуговицы. Она находит сложенные мужские брюки и рубашки унылых расцветок, мужское белье и носки, старые и дешевые, дюжину белых носовых платков, сложенных аккуратными квадратиками.

Скарпетта опускается на пол, вытаскивает из-под кровати картонные коробки, открывает и обнаруживает стопки старых каталогов похоронных бюро и журналов с фотографиями гробов, урн, погребальных одежд и оборудования для бальзамирования. Журналы старые, восьмилетней и более давности. Почтовый адрес соскоблен, так что разобрать можно только отдельные буквы и часть почтового индекса, но этого мало, чтобы узнать то, что ей нужно.

Одну за другой Кей просматривает коробки, проверяет каждый журнал и в конце концов находит на самом дне два или три с полным почтовым адресом. Она читает адрес, смотрит на него еще раз, растерянно и оторопело, стараясь найти какое-то другое, логическое объяснение, но не находит и начинает звать Марино. Она зовет его и смотрит на журнал, на обложке которого изображен гроб в форме гоночного автомобиля.

– Марино! Ты где? – Скарпетта выходит в коридор, останавливается и прислушивается. Ей трудно дышать, а сердце колотится еще сильнее. – Черт! – бормочет она и быстро идет по коридору. – Куда же ты запропастился? Марино!

Он стоит на крыльце, разговаривая по сотовому, и, когда их глаза встречаются, мгновенно понимает – что-то случилось. Кей протягивает ему журнал.

– Да. Мы будем здесь. И у меня такое чувство, что проторчим весь вечер.

Марино заканчивает разговор. В его глазах то знакомое Кей твердое и суровое выражение, которое появляется, когда он чует след и начинает охоту. Что бы ни случилось – добыча будет его. Он берет журнал и молча смотрит на обложку.

– Браунинг уже едет. Сейчас заскочит в суд за ордером. – Марино переворачивает журнал и видит почтовый адрес. – Твою мать! Док, да это же твой старый офис. Что это значит?

– Я сама не знаю, что это значит. – По старой черепичной крыше тихо стучит холодный дождь. – Может быть, его оставил тот, кто работал у меня.

– Или кто-то, кто знал кого-то, кто работал у тебя. Адрес правильный, служба судебно-медицинской экспертизы. Не лаборатории. Июнь девяносто шестого. Ты тогда еще работала там. Значит, твоя контора его и выписывала. – Марино возвращается в гостиную, подходит к лампе и листает страницы. – Ты должна знать получателя.

– Я определенно не давала разрешения на такую подписку. Зачем нам журнал для похоронных бюро? Нет. Либо кто-то обошелся без моего разрешения, либо выписывал сам.

– И кто это мог быть? – Марино кладет журнал на пыльный столик.

Скарпетта думает и вспоминает тихого молодого человека, работавшего в анатомическом отделении, скромного парня с рыжими волосами, уволившегося по нетрудоспособности, с тех пор она не вспомнила о нем ни разу. Не было причины.

– Есть! – вздыхает она. – Его зовут Эдгар Аллан Поуг.

Глава 41

В особняке цвета лососины никого нет, и он с разочарованием понимает, что планы, очевидно, снова потерпели крах. В противном случае он наверняка обнаружил бы признаки недавней суеты вроде желтой оградительной ленты или услышал что-то в новостях. Он проезжает мимо дома, где живет Большая Рыба, смотрит на почтовый ящик – тот выглядит так же, как всегда. Маленький металлический флажок опущен. И никаких признаков того, что в доме кто-то есть.

Поуг объезжает квартал, возвращается к автостраде и, все еще думая о флажке на почтовом ящике, решает рискнуть и посмотреть еще раз. Флажок определенно был поднят, когда он закладывал в ящик сюрприз для Большой Рыбы. А если химическая бомба еще там? Если она все еще лежит в ящике, раздувшаяся от газов, готовая вот-вот взорваться? Что тогда? Нужно узнать. Нужно проверить. Если не узнать, если не проверить, тогда он будет думать об этом всю ночь. Не сможет ни есть, ни спать. Угольки злости разгораются, что-то тяжелое шевелится в нем, и он дышит прерывисто и часто. Чуть в стороне от шоссе А1А, вдоль Бей-драйв, протянулись аккуратные одноэтажные домики, все как один выкрашенные белой краской. Поуг сворачивает на стоянку, выходит из машины и идет по улице. Солнце повисло над горизонтом; длинные черные пряди падают на глаза, и он убирает их привычным жестом.

Иногда Поуг чувствует его запах. Обычно это случается, когда он занят чем-то или думает о чем-то – вот тогда запах проникает в нос. Описать его трудно. Легче всего сказать, что парик отдает каким-то пластиком, что довольно странно, потому что волосы на нем человеческие, а не синтетические и, следовательно, он не может пахнуть пластиком, если только при изготовлении не использовали какое-нибудь химическое вещество. Пальмы колышутся на фоне темнеющего неба, тонкие ленты облаков вспыхивают бледно-оранжевым пламенем в лучах закатного солнца. Поуг идет по тротуару, подмечая трещинки в плитах и пробивающуюся через них траву. Он осторожен и не смотрит на дома, мимо которых проходит, потому что люди здесь пугливые и каждый чужак попадает на заметку.

Приближаясь к особняку цвета лососины, Поуг минует большой белый дом, четко проступающий на фоне сумерек, и думает о живущей в нем леди. Поуг видел ее трижды и пришел к выводу, что она заслуживает наказания. Однажды поздно ночью он увидел ее с дамбы в окне третьего этажа. Жалюзи были подняты, и он видел кровать, прочую мебель, огромный телевизор с плоским экраном и мелькающие на нем машины и лица людей. Дамочка стояла голая, прижавшись грудями к стеклу, а потом начала лизать стекло и бесстыдно извиваться. Это было отвратительно. Сначала он испугался, что она заметит его, но потом понял – вся эта сцена предназначена для тех, кто выходит ночью в море, и моряков береговой охраны. Интересно, как ее зовут?

Может быть, она не запирает заднюю дверь и отключает сигнализацию, когда выходит к бассейну? Может быть, забывает включить ее, когда возвращается в дом? Но скорее всего она вообще не выходит, потому что Поуг ни разу не видел ее ни во дворе, ни около катера. Да, если не выходит, тогда ничего не сделаешь. Поуг нащупывает платок в кармане, достает его, вытирает лицо и, оглянувшись, сворачивает на дорожку. Он идет неспешно, как будто к себе домой, как будто он здесь свой, но понимает, что длинные черные волосы, как у черного или пуэрториканца, тут, в квартале белых, неуместны и выдают его с головой.

Эдгар Аллан бывал на этой улице и раньше. И тогда на нем тоже был парик. Парик может привлечь внимание, но уж лучше быть в парике, чем без него. Он открывает почтовый ящик и, видя его пустым, не испытывает ни облегчения, ни разочарования. Нет ни запаха, ни повреждений, ни даже черной краски на внутренних стенках ящика, а это означает, что бомба не сработала. Остается лишь радоваться, что ее все же нашли и, следовательно, она знает о ней, а это лучше, чем ничего.

Часы показывают шесть, и особняк голой леди сияет на фоне подкрадывающихся сумерек. Поуг бросает быстрый взгляд на дорожку из розового бетона, бегущую за массивные кованые ворота к стеклянным дверям. Он идет прогулочным шагом и представляет ее без одежды, извивающуюся в неприличных позах за толстым стеклом. Он ненавидит ее. За то, что она такая мерзкая и отвратительная, за ее выставленное напоказ мерзкое и отвратительное тело. Такие, как она, воображают, что правят миром, что оказывают услугу, когда предлагают кому-то свое тело. На самом деле она дешевка.

Вертихвостка, так называла мать подобных женщин. Она и сама была такой, и, может быть, поэтому его отец, выпив однажды лишнего, сунул голову в петлю в гараже. Поуг знает о таких все. Он знает, что если однажды в дверь к голой леди постучит мужчина в рабочем комбинезоне и черных ботинках и попросит прекратить, она завизжит от ужаса и вызовет полицию. Такие, как она, только этим и занимаются. И ничем больше.

Прошло уже много дней, а он все еще не закончил начатое. Слишком долго. До этого были недели, а еще раньше месяцы. А началось все с тех, кого Поуг вынес из подвалов анатомического отделения. Вынес в пыльных дырявых коробках из своего тайника. Вверх по ступенькам. По две-три коробки зараз. Было тяжело. Немели руки, легкие горели. Он поднимал их из подвала, переносил на стоянку и возвращался за другими. Потом складывал в большие мешки для мусора. А в сентябре вдруг узнал страшную возмутительную новость – старое здание собираются сносить.

Но выкопанные кости и пыльные ящики – это не то. Все эти люди уже умерли. Умерли сами или их убили другие, и это совсем не то, что убить самому. Только тогда, когда сделал это сам, Поуг понял, что такое сила и слава. Только тогда он почувствовал сладкий вкус мести.

Эдгар Аллан Поуг закрывает дверцу и стаскивает с головы пахнущий химией парик. Он выруливает со стоянки и снова кружит по темным вечерним улицам. А потом мысли направляют его в сторону бара «Другой путь».

Глава 42

Тонкие длинные лучи фонариков в темном дворе похожи на желтые карандаши. Скарпетта стоит у окна, надеясь, что полицейским повезет, но ее одолевают сомнения. Собственное предположение кажется ей невероятным, если не безумным. Может быть, потому, что она очень устала.

– Значит, вы не помните, жил он с миссис Арнетт или нет? – спрашивает детектив Браунинг, постукивая ручкой по блокноту. Он сидит на стуле в спальне и без конца жует жевательную резинку.

– Я его не знала, – отвечает Кей. Лучи прыгают в темноте, через окно в комнату просачивается холод. Скорее всего они ничего не найдут, но ее беспокоит другой вариант. Кей думает о костной пыли во рту Джилли и на ране тракториста и боится, что полицейские найдут что-то. – Да и откуда мне было знать, живет он с кем-то или нет. Я, наверное, даже не разговаривала с ним толком ни разу. Во всяком случае, не помню.

– Трудно представить, о чем можно говорить с таким психом.

– Тех, кто работал в анатомическом отделении, считали немного странными. Их приглашали на все вечеринки, пикники, но никто не мог сказать наверняка, придут они или нет.

– Он всегда приходил? – Браунинг продолжает жевать резинку, и Скарпетта слышит, как движутся его челюсти. Она отворачивается к окну.

– Честно говоря, не помню. Может быть, Эдгар Аллан появлялся и уходил, но никто не обращал на него внимания. Нехорошо так говорить, но он был самым неприметным человеком из всех, кто со мной работал. Я даже плохо помню, как он выглядел.

– Жаль, у нас ничего на него нет. – Браунинг перелистывает страницу блокнота. – Вы сказали, что он невысокого роста, рыжеволосый. Рост… Сколько, док? Пять и восемь? Пять и девять?

– Примерно пять футов и шесть дюймов. Вес… около ста тридцати фунтов. Цвет глаз вспомнить не могу.

– Судя по данным Управления автомобильным транспортом, карие. Но может быть, и нет. Насчет веса и роста он соврал. Добавил.

– Если знаете, зачем спрашиваете у меня?

– Чтобы вы вспомнили сами, а не ориентировались на сомнительную информацию. – Детектив подмигивает ей, не прекращая двигать челюстями. – И еще парень приписал себе каштановые волосы. – Он постукивает ручкой по блокноту. – И сколько получали тогда в анатомическом отделении? Они ведь там покойников бальзамировали?

– Когда это было? Лет восемь-десять назад? – Скарпетта снова смотрит в окно, в ночь, на огни в окнах дома за деревянным забором. Во дворе Полссонов тоже полицейские. И в спальне Джилли. Она видит тени за шторами окна, того самого окна, в которое, возможно, смотрел и Эдгар Аллан Поуг. Смотрел, фантазировал и, может быть, наблюдал за тем, что там делалось. Только наблюдал, оставляя пятна на простынях. – Думаю, в то время он получал не больше двадцати двух тысяч в год.

– А потом уволился. Ни с того ни с сего. Придумал какую-то причину, сослался на болезнь. Обычная история.

– Он не притворялся. Отравился формальдегидом. Наверное, я читала медицинское заключение и, возможно, разговаривала с ним. Фиброз легких виден на рентгеновских снимках и диагностируется с помощью биопсии. Насколько я помню, тесты показали снижение концентрации кислорода в крови, а спирометрия подтвердила нарушение дыхательной функции.

– Спи… Что?

– Спирометрия. Измерение жизненной емкости легких.

– Понял, у меня, наверно, было то же самое, когда я курил.

– Курите и в конце концов получите.

– Ладно. Итак, проблема у него была настоящая. Следует ли из этого, что он и сейчас не совсем здоров?

– Ну, если держится подальше от формальдегида и других раздражителей, болезнь не прогрессирует. Но это не значит, что он вылечился. Рубцы остаются навсегда. Так что проблема осталась. Насколько серьезная, я не знаю.

– У него должен быть врач. Как думаете, в архивных карточках его имя может быть?

– Они передаются в архив штата, но как долго там хранятся, не знаю. Вам лучше обратиться к доктору Маркусу. Я в этом деле помочь не могу.

– 0-хо-хо. Мне бы хотелось знать ваше профессиональное мнение, доктор Скарпетта. Насколько серьезно он болен? Я к тому, что, может быть, этот парень все еще ходит к врачу или в поликлинику. Может быть, ему прописывают какие-то лекарства.

– Курс лечения, конечно, назначен, да вот только выполняет ли он все предписания? При таких заболеваниях важно заботиться о своем здоровье, а самое главное – избегать контакта с больными, держаться подальше от тех, у кого простуда или грипп. При легочных заболеваниях опасно даже воспаление верхних дыхательных путей. Оно может легко перейти в пневмонию. Если он предрасположен к астме, то должен избегать всего, что ее вызывает. Какие-то лекарства ему, несомненно, прописаны. Например, стероиды. Может быть, ему делают противоаллергические инъекции. Может быть, он покупает лекарства без рецепта. Вариантов много. Может быть, он вообще ничего не делает.

– Так-так-так, – говорит Браунинг, постукивая ручкой и продолжая жевать. – Я правильно понимаю, что если ему придется бороться с кем-то, то он быстро выдохнется?

– Скорее всего так. – Все это продолжается уже больше часа, и Скарпетта очень устала. За весь день она почти ничего не съела. – Он может быть и силен, но его физическая активность ограниченна. Он не может бегать или играть в теннис. Если он долго принимает стероиды, то, возможно, располнел. Большой выносливостью определенно не отличается. – Полицейские переместились к деревянному сарайчику во дворе, и фонарики освещают двери, возле которых стоит мужчина с огромными кусачками.

– Мы знаем, что Джилли Полссон была больна. Разве это не должно было его остановить? Он же понимал, что может заразиться, не так ли? – спрашивает Браунинг.

– Нет. – Двери сарайчика распахиваются, и лучи фонариков бьют в темноту за ними.

– Почему? – Сотовый начинает вибрировать.

– Дело в том, что наркоманы в период абстиненции не думают ни о СПИДе, ни о гепатите, ни вообще о какой-либо опасности. Серийных насильников и убийц, когда ими овладевает желание насиловать и убивать, не волнует, что их жертва может быть больна и что они могут заразиться. – Скарпетта достает из кармана телефон. – Так что когда Эдгар Аллан шел убивать девочку, ему было не до гриппа. Извините, мне нужно ответить.

– Это я, – говорит Руди. – Кое-что случилось, и я подумал, что вам нужно знать. То дело, которым вы занимаетесь в Ричмонде… Отпечатки совпали с теми, что мы нашли здесь, во Флориде. Личность не установлена.

– Кто «мы»?

– Мы с Люси. У нас тут одно дельце. Вы не в курсе. Рассказывать не буду. Люси не хотела, чтобы вы знали.

Слушая Руди, Скарпетта смотрит в окно и видит, как из сарая выходит кто-то высокий в черном. Марино. Светя фонариком под ноги, он направляется к дому.

– Что за дело? – спрашивает Кей.

– Я не могу об этом говорить. – Руди молчит, потом вздыхает. – Не могу дозвониться до Люси. Чертов телефон… Не знаю, чем она так занята, но последние два часа не отвечает. – Он еще раз вздыхает. – Покушение на убийство. Одной нашей новенькой, молодой женщины. Когда это случилось, она была в доме у Люси.

– Господи… – Скарпетта на мгновение закрывает глаза.

– Ситуация не совсем понятная. Я сначала думал, она это инсценировала. Притворилась, чтобы обратить на себя внимание. Но отпечатки на химической бомбе совпали с теми, что мы нашли в спальне. Прогнали через систему и нашли еще одно совпадение. Дело в Ричмонде, убийство девочки. То самое, из-за которого вас вызвали.

– Та молодая женщина. Что именно с ней случилось? – спрашивает Скарпетта.

Из коридора уже доносятся тяжелые шаги Марино. Браунинг поднимается и идет к двери.

– Лежала в постели с гриппом. Дальше не вполне понятно. Ясно только, что он вошел через оставленную незапертой дверь. А потом его спугнула Люси. Случайно вернулась домой. Жертва была без сознания, в шоке… в общем, я толком не знаю. Что случилось, не помнит. Лежала на кровати голая, лицом вниз.

– Она сильно пострадала? – Скарпетта слышит приглушенные голоса Браунинга и Марино. Улавливает слово «кости».

– Ничего серьезного, только синяки. Бентон говорит, что синяки у нее на спине, на груди и на руках.

– Значит, Бентон знает. Все знают, кроме меня. – Она начинает злиться. – И Люси ничего мне не сказала. Почему?

Руди колеблется, потом снова вздыхает:

– Думаю, тут личные причины.

– Понятно.

– Извините. Мне не нужно было ничего вам рассказывать, но, похоже, теперь наши дела как-то связаны, и я посчитал, что вам следует знать. Как именно они связаны, понятия не имею, так что не спрашивайте. Скажу только, что ничего более жуткого я еще не встречал. Вы хотя бы представляете, с кем мы имеем дело? Кто он? Какой-то псих? Маньяк?

Марино входит в спальню и молча кивает.

– Да, псих, – говорит она Руди и кивает в ответ Марино. – Скорее всего белый мужчина по имени Эдгар Аллан Поуг. Тридцать с небольшим. Искать нужно через аптеки. Проверить базы данных. Возможно, ему выписывают стероиды от легочного заболевания. Это пока все, что у меня есть.

– Нам больше и не надо, – радостно отвечает Руди.

Скарпетта закрывает телефон и смотрит на Марино, думая о том, что ее взгляды на правила меняются почти так же, как меняется освещение в зависимости от сезона или погоды, и то, что представлялось одним в прошлом, в будущем будет представляться совсем другим. Спецы, работающие в «Последней инстанции», могут проникнуть едва ли не в любую базу данных. И делают они это для того,чтобы выслеживать и находить чудовищ, что хуже любого зверя. К черту правила! К черту сомнения и чувство вины, что гложет ее сейчас! Кей засовывает телефон в карман.

– Он мог заглядывать во все окно прямо отсюда, из спальни. Мог наблюдать за тем, что происходит в ее доме. Возможно, он видел, как развлекались миссис Полссон и ее муж, в какие игры они играли. И если они – не дай Бог – забавлялись в комнате Джилли, он тоже мог это видеть.

– Док? – Марино хмуро смотрит на нее. – Док…

– Я к тому, что человеческая натура, испорченная, больная человеческая натура, – странная штука. У того, кто видит, как над кем-то издеваются, может возникнуть желание сделать то же самое. Наблюдение за сексуальным насилием способно спровоцировать психически неустойчивую личность…

– О каких играх вы говорите? – вмешивается Браунинг.

– Док! – Глаза у Марино горят, как у вышедшего на след зверя охотника. – Там, в сарае, полным-полно мертвецов. Ты бы взглянула…

– Вы говорили что-то о другом деле? – спрашивает Браунинг, когда они выходят в узкий холодный коридор. Запах пыли и плесени становится вдруг невыносимым, душащим, и Скарпетта пытается не думать о Люси и ее «личных причинах». Она пересказывает Браунингу и Марино то, что узнала от Руди, но реагируют они по-разному.

– Если так, то Поуг, наверное, во Флориде, – говорит детектив, заметно волнуясь. – Уж теперь я его не упущу. – Он останавливается в кухне, словно не зная, что делать, потом снимаете пояса телефон. – Идите, я сейчас буду.

Мужчина в синем тренировочном костюме и бейсбольной кепочке проверяет отпечатки на выключателе в кухне; в гостиной слышны голоса других полицейских. У задней двери свалены большие мешки для мусора. Их завязывают и помечают бирками как вещественное доказательство. Скарпетте вспоминается Джуниус Айзе – это ему придется возиться с жутким мусором безумной жизни.

– Он что, работает на похоронное бюро? – спрашивает Марино. Задний двор погребен под густым слоем мокрых листьев. – Сарай пo завязку забит коробками и мешками. Знаешь, что в них? Человеческий пепел. Они, конечно, уже простояли здесь какое-то время, но не очень долго. Такое впечатление, что он перетащил все это из какого-то другого места.

Скарпетта ничего не говорит, пока они не подходят к сараю. Она берет у одного из полицейских фонарик и направляет луч внутрь убогого склада. В круге света – уже развязанные мешки, из которых высыпается белая зола, кусочки костей и дешевые металлические коробки, покрытые белой пылью.

– Думаете, он сам сжег всех этих людей? – спрашивает полицейский, тыча в мешки раздвижным жезлом. Луч ползет через темноту и останавливается на длинных костях и черепе цвета древнего пергамента.

– Нет. Разве что у него был где-то собственный крематорий. – Кей переводит луч на заполненную пеплом жестянку из-под сигар. – Обычно прах кремированных возвращают родственникам примерно в таких же дешевых коробках. Хотите что-то более изысканное – покупайте. – Скарпетта снова освещает длинные кости и череп, и череп. Смотрит на них пустыми черными глазницами и усмехается беззубым ртом. – Чтобы полностью сжечь человеческое тело, требуется температура около двух тысяч градусов.

– А как насчет тех костей, что не сгорели? – Полицейский указывает жезлом на череп, и хотя жезл в руке не дрожит, Скарпетта видит, что парню не по себе.

– Нужно проверить, были ли в последнее время случаи разграбления могил. На мой взгляд, эти кости довольно старые. Уж определенно не свежие. Запаха, который был бы, если бы здесь что-то разлагалось, я тоже не чувствую. – Кей смотрит на череп, и череп смотрит на нее.

– Некрофилия, – говорит Марино, ведя лучом по мешкам и коробкам с белой пылью, останками десятков и десятков людей, тем, что накапливалось где-то долгими годами, а потом, относительно недавно, было перевезено и свалено здесь.

– Не знаю. – Скарпетта выключает фонарик и выходит из сарая. – Весьма вероятно, что здесь какая-то афера. Может быть, Поуг брался исполнить последнюю волю покойного: рассеять его прах над морем в саду или каком-то другом месте. Получал деньги, а пепел куда-то отвозил. Потом перетащил все сюда. Трудно сказать. Нечто похожее и раньше случалось. Может быть, он занялся этим еще в ту пору, когда работал у меня. Надо бы проверить ближайшие крематории, узнать, не обращался ли Поуг туда с предложениями. Хотя, конечно, никто не признается. – Она поворачивается и идет к дому по мокрым листьям.

– Так это все ради денег? – с некоторым сомнением в голосе спрашивает полицейский с жезлом.

– Может быть, он так привязался к смерти, что начал убивать сам, – бросает Скарпетта через плечо. Дождь перестал. Ветер стих. Луна вынырнула из-за Туч и бледным осколком стекла висит над покрытой мхом черепичной крышей дома, где жил Эдгар Аллан Поуг.

Глава 43

Улицу затягивает туман, и свет ближайшего фонаря едва дотягивается до Кей, чтобы отбросить на асфальт ее тень. Она смотрит через промокший, унылый двор на ярко освещенные окна по обе стороны от двери.

Живущие по соседству и проезжающие мимо не могли не видеть, что в доме горит свет. Кто-то должен был видеть и рыжеволосого мужчину. Может быть, у него есть машина, хотя Браунинг сказал, что никакого транспорта на имя Поуга не зарегистрировано. Странно, думает Скарпетта. Либо он разъезжает на краденой машине, либо на своей, но с поддельными номерами. Или вообще обходится без машины.

Телефон оттягивает карман. Он маленький и почти ничего не весит, но сейчас, когда на душе тяжело и мысли постоянно возвращаются к Люси, она ощущает его как нечто неуклюжее, лишнее и даже опасное. Надо бы позвонить, но не хватает смелости. Какова бы ни была ситуация в целом, знать детали совсем не хочется. В личной жизни племянницы редко случается что-то хорошее, и какая-то часть Кей только тем и занята, что тревожится, сомневается и укоряет себя за неудачи Люси. Бентон в Аспене, и Люси об этом знает. Знает она и о том, что у Бентона и Кей не все хорошо с того самого времени, как они снова вместе.

Скарпетта набирает номер племянницы, и в этот момент дверь открывается, и на темное крыльцо выходит Марино. Видеть его покидающим место преступления с пустыми руками непривычно. В бытность детективом Марино всегда выносил столько пакетов с вещественными доказательствами, сколько могло поместиться в багажнике, но теперь он уже не детектив, и в Ричмонде у него никакой власти нет. А раз так, то пусть другие собирают улики, навешивают бирки и передают собранное в лабораторию. Может быть, они, эти другие, справятся с работой достойно, не пропустят что-то важное и не захватят лишнее, но, глядя на Марино, медленно идущего по занесенной мокрыми листьями дорожке, Скарпетта ощущает свое и его бессилие и прерывает звонок еще до того, как слышит голос автоответчика.

– Что будем делать? – спрашивает она, когда он подхрдит ближе.

– Сейчас бы сигаретку. – Марино оглядывает неровно освещенную улицу. – Джимбо сыскался. Наш бесстрашный агент по недвижимости. Дозвонился-таки до Бернис Тоул. Она, оказывается, дочь.

– Дочь миссис Арнетт?

– Точно. Миссис Тоул ничего ни о каком жильце не знает. По ее словам, в доме уже несколько лет никто не живет. И завещание какое-то странное. Подробностей не знаю, но вроде бы выходит так, что семья не может продать дом меньше чем за некую определенную сумму, и Джим говорит, что эти деньги сейчас уже никто не даст. Так что не знаю. Эх, сигаретку бы… Это, наверно, из-за сигарного дыма. Не хотел курить, а вот унюхал – и захотелось.

– Что насчет гостей? Миссис Тоул разрешала кому-нибудь пожить в доме?

– Похоже, никто уже и не помнит, когда в этой дыре кто-то жил. Может, какие-то бродяги. Знаешь, вроде тех бездомных, что обитают в брошенных домах. Платить не надо, главное – спрятаться вовремя, если кто придет. А потом горизонт расчистится, и можно возвращаться. В общем, никто ничего не знает. Ну, что будем делать?

– Наверное, вернемся в отель. – Скарпетта открывает дверцу и еще раз бросает взгляд на дом, в окнах которого горит свет. – Здесь нам сегодня делать больше нечего.

– Интересно, в отеле бар еще работает? – Марино подтягивает штаны и осторожно забирается на свое место. – Спать уже и не хочется. Так ведь всегда. Думаю, от одной сигаретки большого вреда не будет. Покурить да выпить пивка… Тогда, может, и усну.

Скарпетта захлопывает дверцу и поворачивает ключ зажигания.

– Надеюсь, бар уже закрыт. А от выпивки будет только хуже, потому что тогда и голова работать не будет. Как такое случилось? – Она отъезжает от тротуара, оставляя позади ярко освещенный дом. – Он здесь жил. Неужели никто не знал? У него весь сарай завален мешками с человеческими останками, и никто не видел, как он их перетаскивал? Ты, может, еще скажешь, что и миссис Полссон ничего не видела? А Джилли?

– Ну так давай поедем и спросим, – предлагает Марино, глядя перед собой. Его здоровенные руки лежат на коленях, словно защищая пострадавшие места.

– Уже почти полночь.

Марино саркастически ухмыляется:

– Конечно. Мы же вежливые.

– Ладно. – Она сворачивает налево, на Грейс-стрит. – Ты только приготовься. Кто знает, как она себя поведет, когда тебя увидит.

– Мне бояться нечего, это она пусть боится.

Скарпетта еще раз поворачивает и останавливается возле уже знакомого кирпичного домика, рядом с синим мини-вэном. Свет горит только в гостиной. Она раздумывает, как бы сделать так, чтобы миссис Полссон открыла дверь, и решает, что лучше всего сначала позвонить. В списке набранных номеров ее номера уже нет, и Кей открывает сумочку и после недолгих поисков находит листок, оставшийся с их первой встречи. Она набирает номер и нажимает кнопку, отправляя сигнал в дом Сьюзен Полссон и представляя, как он отзовется сейчас звонком в ее спальне.

– Да? – Голос немного встревоженный и не совсем четкий.

– Это Кей Скарпетта. Кое-что случилось. Я возле вашего дома. Нам нужно поговорить. Пожалуйста, откройте.

– А который час? – растерянно и вроде бы даже испуганно спрашивает миссис Полссон.

– Пожалуйста, подойдите к двери. – Скарпетта выходит из машины. – Я уже на крыльце.

– Хорошо-хорошо. – Миссис Полссон вешает трубку.

– Сиди в машине, – говорит Скарпетта своему спутнику. – Подожди, пока она откроет дверь. Потом выходи. Если она увидит тебя в окно, то в дом нам уже не попасть.

Она захлопывает дверцу, оставляя Марино одного в темном салоне, и направляется к крыльцу. В окнах загорается свет – это хозяйка идет к двери. Скарпетта ждет. За тонкой шторой в гостиной появляется тень. Хозяйка выглядывает в окно, исчезает, и штора снова колышется, когда она открывает дверь. На миссис Полссон красный фланелевый халат, глаза слегка припухли, волосы с одной стороны примяты.

– Господи, что случилось? – спрашивает она, отступая в сторону, чтобы пропустить гостью. – Зачем вы приехали? Что случилось?

– Тот мужчина, что живет в доме напротив. Вы его знаете?

– Какой мужчина? – Миссис Полссон растеряна и испугана. – В каком доме напротив?

– В доме, который выходит на ваш задний двор. – Скарпетта показывает. Ей нужно потянуть время и дождаться Марино. – Там жил один мужчина. Ну же, постарайтесь вспомнить. Вы ведь знали, что в том доме кто-то живет.

Марино стучит в дверь, и миссис Полссон вздрагивает от страха и хватается за сердце.

– Боже! Что еще…

Скарпетта открывает дверь и впускает Марино. Лицо у него красное, на хозяйку он старается не смотреть и сразу идет в гостиную.

– А, вот оно что… – В голосе миссис Полссон прорезаются злые нотки. Она поворачивается к Скарпетте: – Я требую, чтобы он ушел. Не желаю его здесь видеть.

– Расскажите нам о том человеке. Вы наверняка видели свет в окнах.

– Он называет себя Эдгаром Алланом, Алом или еще как? – Спрашивает Марино. – Только не надо врать, Сьюзи. Мы не в том настроении. Какой себя называл? Вы ведь с ним подружились, да?

– Повторяю, я ничего не знаю ни о каком мужчине. С какой стати мне его знать? Он что… То есть… вы думаете… О Боже… – Глаза Сьюзен блестят от слез и страха, и ей, как всем хорошим лгуньям, хочется верить, да вот только Скарпетта все равно не верит.

– Он бывал в этом доме? – спрашивает Марино.

– Нет! – Она качает головой. – Нет…

– Неужели? Уверена? А ты ведь даже не знаешь, о ком мы спрашиваем! Может, это молочник? Может, он заглядывал на огонек, позабавиться тут вместе с вами? Ты не знаешь, о ком мы спрашиваем, и говоришь, что его не было в этом доме?

– Я не буду отвечать, когда он так со мной разговаривает, – обращается хозяйка к Скарпетте.

– Отвечайте на вопрос.

– Я же вам говорю…

– А я тебе говорю, что его отпечатки в спальне Джилли! – Марино надвигается на нее, как гора. – Ты впустила этого рыжего ублюдка в свой дом? Хотела поиграть с ним, Сьюзи? Так?

– Нет! – Слезы уже бегут по щекам. – Нет! Там никто не живет! Жила какая-то старушка, но она уже несколько лет как умерла. Может, кто-то и появляется, но постоянно никто не живет, клянусь! Его отпечатки? О нет, нет… Моя девочка… моя малышка… – Она плачет, рыдает и закрывает лицо руками, и руки у нее дрожат. – Что он сделал с ней, с моей девочкой?

– Убил, вот что сделал, – бросает безжалостно Марино. – Расскажи нам о нем, Сьюзи.

– Нет, нет, – хнычет миссис Полссон. – Нет… ох, Джилли…

– Садись, Сьюзи.

Она стоит и плачет, закрыв лицо и слегка покачиваясь.

– Садись! – повышает голос Марино.

Скарпетта молчит и не вмешивается. Она понимает, что он делает, и не собирается мешать, хотя смотреть на все это тяжело.

Миссис Полссон опускается на диван под окном. Слезы вытекают из-под прижатых к лицу ладоней и падают на полу халата. Скарпетта встает у камина – напротив хозяйки.

– Расскажи мне об Эдгаре Аллане Поуге, – громко и внятно говорит Марино. – Ты слышишь, Сьюзи? Эй? Слышишь? Он убил твою девочку. Или, может, тебе уже все равно? Она ведь так тебе надоела, да? Просто осточертела. Такая неряха. Ты только ходила и подбирала за ней по всему дому…

– Перестань! – взвизгивает миссис Полссон и смотрит на Марино покрасневшими злыми глазами. – Хватит! Перестань! Ты, чертов… Ты… – Она всхлипывает и утирает нос дрожащей рукой. – Моя Джилли…

Марино садится в кресло. На Кей никто не смотрит, как будто ее здесь и нет. Но это не так. Марино знает, что делает.

– Ты ведь хочешь, чтобы мы его поймали? Хочешь, Сьюзи? – спрашивает он неожиданно спокойно и негромко. Наклоняется вперед, упираясь локтями в большие колени. – Чего ты хочешь, Сьюзи? Скажи мне.

– Да. – Она кивает. – Да.

– Помоги нам.

Миссис Полссон качает головой.

– Так ты не хочешь нам помочь? – Марино откидывается на спинку стула и поворачивается к стоящей у камина Кей: – Она не хочет помогать нам, док. Не хочет что бы мы его поймали.

– Нет, – всхлипывает миссис Псрлссон. – Я… я не знаю. Я видела… всего один раз. Однажды вечером. Я… я была во дворе и… и подошла к забору. Да, я полошла к забору. Забрать Суити. И он, этот человек… он был там, за забором.

– У себя во дворе, – вставляет Марино. – Он был по другую сторону забора.

– Да, стоял за забором. И там… там есть щель… между досками… и он просунул руку и… гладил Суити. Я с ним поздоровалась. Сказала «добрый вечер». Вот дрянь… – Миссис Полссон шмыгает носом. – Он… он ласкал Суити…трогал его…

– Что он тебе сказал? – спрашивает Марино. – Он что-нибудь сказал?

– Он сказал… – Голос у нее обрывается. – Сказал, что ему нравится Суити.

– Откуда он узнал, как его зовут?

– Он так и сказал: «Мне нравится Суити».

– Как он узнал, что вашу собачку зовут Суити? – повторяет Марино.

Миссис Полссон переводит дыхание. Она yже почти не плачет, но смотрит вниз, под ноги.

– Может быть, он и собачку твою забрал. Раз уж она ему нравилась. Ты ведь больше не видела Суити?

– Да. Это он. Он отнял у нас Сунти. Он все у меня отнял. – Она сжимает кулаки, и ногти впиваються в ладони.

– В тот вечер, когда он играл с Суити, что ты подумала? Каким он тебе показался?

– Не знаю. У него был такой тихий голос. И он говорил… медленно. Не знаю…

– И ты ничего больше ему не сказала?

Сьюзен Полссон смотрит в пол. Костяшки пальцев побелели под натянутой кожей.

– Кажется, что-то сказала. Ну, что меня зовут Сьюзи и что я здесь живу. Вот, наверно, и все. А он сказал, что приехал в гости. Я забрала Суити и пошла домой. К задней двери. А потом увидела Джилли. Она была в своей комнате и смотрела в окно. Дж илли сразу открыла окно и выскочила во двор. Ну, чтобы взять у меня Суити. Она так его любила… – Губы у миссис Полссон начинают дрожать. – Бедняжка… она бы так расстроилась…

– Когда Джилли смотрела в окно, занавески были сдвинуты? – спрашивает Марино.

Миссис Полссон молчит, не отрывая взгляда от пола и не разжимая кулаков.

Марино бросает взгляд на Кей, и та кивает в ответ.

– Все в порядке, миссис Полссон. Успокойтесь. Постарайтесь расслабиться. И скажите, когда это случилось? Когда он играл с вашим Суити? Задолгодо смерти Джилли?

Миссис Полссон вытирает глаза, но ни на кого не смотрит.

– За несколько дней? Недель? Месяцев?

Хозяйка наконец поднимает голову и поворачивается к Скарпетте:

– Я не понимаю, зачем вы пришли. Я же сказала вам не приходить.

– Мы пришли из-за Джилли, – говорит Скарпетта, пытаясь направить внимание женщины на то, о чем ей совсем не хочется думать. – Нам нужно узнать о мужчине, которого вы видели за забором. Который, по вашим словам, играл с вашей собакой.

– Вы не имеете права приходить ко мне, если я этого не хочу.

– Очень жаль, что вы не хотите меня здесь видеть, – спокойно отвечает Скарпетта, оставаясь на прежнем месте, у камина. – Вы, может быть, так не думаете, но я пытаюсь вам помочь. Мы все хотим выяснить, что именно случилось с вашей дочерью. И что случилось с Суити.

– Нет. – Глаза у нее уже сухие, и она как-то странно смотрит на Кей. – Я хочу, чтобы вы ушли. – Судя потому, что миссис Полссон смотрит только на Кей, на Марино требование не распространяется. Она словно и не замечает, что он сидит в кресле, не далее чем в паре футов от нее. – Если вы не уйдете, я позову кого-нибудь. Позвоню в полицию.

Ты хочешь остаться с ним, думает Скарпетта. Остаться с ним, чтобы продолжить свои игры, потому что играть легче, чем смотреть в глаза реальности.

– Помните, полицейские взяли кое-какие вещи из спальни Джилли. В том числе и постельное белье. Все это отправили в лабораторию.

– Я не желаю, чтобы вы здесь оставались, – говорит миссис Полссон, глядя на Кей холодными, злыми глазами.

– Эксперты тщательно все осмотрели. Они искали улики. Проверили простыни, пижаму, все, что вынесли из дома. Джилли тоже осмотрели. Я сама осматривала ее, – говорит Скарпетта и смотрит в глаза миссис Полссон, холодные глаза на хорошеньком вульгарном личике. – Эксперты не нашли собачьей шерсти. Ни единого волоска.

В глазах миссис Полссон тенью, как рыба на мелководье, мелькает какая-то мысль.

– Ни одной шерстинки. Никаких следов собаки. – Скарпетта говорит спокойно, твердо и смотрит на сидящую хозяйку сверху вниз. – Суити исчез, верно. Потому что его и не было. Не было никакого щенка. Никогда.

– Скажи ей, чтобы ушла, – говорит миссис Полссон, обращаясь к Марино как к своему союзнику или приятелю, но не глядя на него. – Пусть убирается из моего дома. – Она смотрит только на Кей. – Вы, доктора, только издеваетесь над людьми.

– Почему ты соврала насчет Суити? – спрашивает Марино.

– Суити больше нет. Нет.

– Если бы в доме водилась собака, мы бы об этом знали.

– Джилли слишком часто смотрела в окно. Из-за Суити. Искала его. Звала. Открывала и звала Суити. – Миссис Полссон снова смотрит вниз, на свои кулаки.

– Никакого щенка ведь и не было, верно, Сьюзи? – спрашивает Марино.

– Она открывала окно и выходила во двор. Из-за Суити. Каждый раз, когда Суити был во дворе, она открывала окно и звала его, смеялась… Защелка и сломалась. – Миссис Полссон разжимает кулаки и смотрит на крохотные ранки от ногтей, маленькие серпики крови. – Надо было ее починить…

Глава 44

Люси прохаживается по комнате, садится, берет и тут же кладет журнал. Так она изображает нетерпение и досаду. Пилот вертолета сидит перед телевизором и, похоже, никуда не спешит. Люси надеется, что пилоту позвонят, вызовут куда-нибудь по срочному делу и он уйдет. Она снова встает, пересекает гостиную и останавливается у окна со старым рифленым стеклом. Здание находится рядом с больничным комплексом, и из окна открывается вид на Барр-стрит и местные достопримечательности. Туристы начинают приезжать в Чарльстон не раньше весны, и людей на улице мало.

На часах десять. Люси пришла пятнадцать минут назад. На звонок отозвалась полнощекая пожилая женщина, которая и проводила ее в комнату ожидания, расположенную справа от входа и в добрые старые времена служившую скорее всего гостиной. Женщина дала ей для заполнения бланк Федерального авиационного агентства, тот самый, что Люси заполняет каждые два года на протяжении последних десяти лет, и, посчитав свою миссию исполненной, поднялась наверх по полированной деревянной лестнице. Люси начинает заполнять бланк, но останавливается. Она берет со столика журнал, листает страницы и кладет на место. Пилот вертолета трудится над своим бланком, но время от времени отвлекается, поднимает голову и посматривает на нее.

– Если что-то непонятно, не стесняйтесь, спрашивайте, – говорит он и дружелюбно улыбается. – Доктор Полссон не любит, когда к нему приходят с незаполненными анкетами.

– То есть для вас это дело привычное. – Люси вздыхает и садится. – Чертовы формуляры. Ничего в них не понимаю. Я их в школе не заполняла.

– Да, хорошего мало, – соглашается пилот вертолета, молодой подтянутый парень с коротко подстриженными темными волосами и близко посаженными темными глазами. Познакомились они несколько минут назад. Он сказал, что служит в Национальной гвардии и летает на «блэк-хоке», а еще подрабатывает в одной чартерной компании, где у него «джет-рейнджер». – Когда заполнял в последний раз, забыл поставить галочку в графе насчет аллергии. У жены кошка, так что приходится делать уколы. Лекарство отличное, и я уже забыл про аллергию, но компьютер все равно меня зарубил.

– Да уж. Одно несовпадение или неточность, и чертов компьютер ломает тебе жизнь на несколько месяцев.

– На этот раз я захватил прошлый формуляр. – Пилот показывает папку со сложенным листом желтой бумаги. – Так что делаю полную копию. Тут уж не ошибешься. И все-таки я на вашем месте заполнил бы бланк. Ему сильно не понравится, если вы войдете без бумажки.

– Я ошиблась в одном месте, – говорит Люси и тянется за бланком. – Вписала город не в ту строчку. Придется переделывать.

– 0-хо-хо.

– Попрошу другой, если та дама вернется.

– Она здесь уже сто лет.

– Откуда вы знаете? – спрашивает Люси. – Вам-то вряд ли столько.

Пилот улыбается и начинает понемногу заигрывать.

– Вы бы удивились, если бы узнали, как давно я здесь. Кстати, на чем прилетели? Что-то я вас раньше не видел. И форма у вас странная, не военная. По крайней мере я такой еще не встречал.

Форма у нее черная, с нашивками на плечах. На одной американский флаг, на другой, синей с золотом, – орел в окружении звезд. Эмблему Люси придумала сама. На кожаной бирке написано «П.У. Уинстон». Бирка держится на липучке, поэтому ее при желании легко сменить. Отец Люси кубинец, так что она может сойти и за итальянку, и за португалку, и за испанку – даже гримироваться не надо. Сегодня в Чарльстоне, штат Южная Каролина, она просто симпатичная белая девушка с мягким южным говорком, добавляющим очарования стандартному американскому акценту.

– Парень, на которого я работаю, летает на 430-м.

– Счастливчик. – Пилот завистливо качает головой. – Должно быть, денежки водятся. Отличная пташка, 430-й. Вам нравится? Долго привыкали?

– Я от него без ума. – Заткнулся бы ты, думает Люси. О вертолетах она может говорить сутками, но сейчас ее заботит другое: куда поставить «жучки» и как это сделать.

Полнощекая женщина, впустившая Люси в дом, спускается, говорит пилоту вертолета, что он может пройти к доктору Фрэнку Полссону, и спрашивает, заполнена ли анкета и все ли в ней правильно.

– Будете возле «Меркьюри-эйр», заходите. Это недалеко от парковки. У меня там «Харлей» в ангаре.

– Да вы парень в моем вкусе, – говорит Люси и обращается к женщине: – Извините, я испортила бланк.

Та подозрительно смотрит на нее.

– Ладно, сейчас посмотрю, что можно сделать. Только не выбрасывайте. Они все пронумерованы.

– Хорошо, мэм. Я оставлю его на столике. – Люси поворачивается к пилоту: – Недавно сменила спортивный на «Ви-Род».[166]

– Черт! Четыреста тридцать и «Ви-Род»! Вы просто проживаете мою жизнь, – восхищенно вздыхает пилот.

– Может, еще встретимся. Прокачу. Удачи вам с кошкой.

Он смеется, и они уходят. Люси слышит удаляющиеся шаги. Пилот объясняет женщине, что когда он познакомился с будущей женой, у нее был котенок и она не пожелала расстаться с любимцем даже после свадьбы и брала с собой в постель, отчего у него стала появляться сыпь… Люси остается одна, и в ее распоряжении около минуты. Она натягивает хлопчатобумажные перчатки и быстро проходит по комнате, вытирая оставленные отпечатки.

Первый «жучок», беспроводной микрофон-передатчик размером с окурок, она вставляет в водонепроницаемую пластиковую трубку зеленого цвета, которую кладет в ярко раскрашенный керамический горшок с шикарным подорожником на кофейном столике. Второй такой же Люси оставляет в другом горшке на столе в кухоньке. Чаще всего подслушивающие устройства маскируют под что-то, но иногда их просто делают непохожими ни на что.

С лестницы доносятся шаги, и Люси возвращается на место.

Глава 45

Бентон Уэсли сидит за столом в комнате на третьем этаже своего городского дома, той, что переоборудована из спальни в кабинет. Перед ним открытый ноутбук, и он ждет, когда Люси активирует скрытую видеокамеру, которая замаскирована под авторучку и соединена с похожим на пейджер сотовым интерфейсом. Он ждет, когда она включит высокочувствительный передатчик, замаскированный под механический карандаш. На столе, справа от лэптопа, встроенная в кейс модульная система текущего мониторинга. Кейс открыт, магнитофон и приемники в режиме ожидания.

В Чарльстоне двадцать восемь минут одиннадцатого; здесь, в Аспене, на два часа меньше. Бентон смотрит на пустой экран, поправляет наушники и терпеливо ждет. Прошло уже около часа. Люси позвонила накануне вечером и сообщила, что договорилась. Доктор Полссон очень занят. Женщине, которая ответила на звонок, Люси сказала, что дело срочное, что ей необходимо пройти медосмотр уже завтра и никак не позже, потому что срок действия медицинского свидетельства истекает через два дня. А потом пришлось объяснять, почему она тянула до последней минуты.

Обо всем этом Люси рассказала Бентону во всех подробностях, явно гордясь своей изобретательностью. Сказала, что запиналась и заикалась, изображая испуганную девчонку. Объяснила секретарше, что закрутилась в делах, не могла выкроить свободное время и спохватилась в самый последний момент, что хозяин совсем ее загонял, а тут еще личные проблемы навалились… Если не пройдет медосмотр, ей запретят летать, и тогда прощай работа, а этого она себе позволить никак не может. Женщина, принявшая звонок в офисе, попросила подождать, а потом, вернувшись после разговора с шефом, сообщила, что доктор Полссон примет ее в десять утра на следующий день, что он делает ей большое одолжение, потому как отменяет из-за нее теннис, и что ей лучше быть на месте без опозданий, поскольку такой важный и занятой человек, как доктор Полссон, идет ей навстречу.

Пока все по плану. Люси договорилась о приеме. Сейчас она в доме авиационного врача. Бентон терпеливо ждет и смотрит в окно на низкое, затянутое серыми тучами небо. Еще полчаса назад оно не было таким серым и низким. К вечеру снова пойдет снег. Бентон устал от снега. Устал от своего городского дома. Устал от Аспена. С тех пор как в его жизнь вторглась Генри, он успел, кажется, устать от всего на свете.

Генри Уолден – самовлюбленная, эгоистичная психопатка, которая знает, чего хочет, и умеет добиваться своего. Он лишь впустую тратит на нее время. Попытки вывести ее из посттравматического стресса воспринимаются Генри как недостойная внимания ерунда. Бентон пожалел бы Люси, если бы не злился на нее чуть меньше. Как можно было допустить такое! Генри поймала ее на крючок и использовала. Генри добилась своего, заполучила, что хотела. Может быть, она и не планировала то нападение в доме Люси, может быть, она еще много чего не планировала, но Генри искала Люси и нашла, а когда нашла, взяла, что хотела. И вот теперь она еще насмехается над ним. Бентон отказался от долгожданного отпуска с Кей ради того, чтобы какая-то психопатка, неудавшаяся актриса и никуда не годный агент по имени Генри Уолден насмехалась над ним, раздражала его и бесила. Он пожертвовал ради нее своим временем, отдыхом с Кей, хотя и не мог себе этого позволить. Дела и без того плохи. Теперь, может быть, все вообще кончится, и он не станет ее винить. Мысль о разрыве невыносима, но Бентон знает, что не станет ее винить. Он берет со стола похожий на полицейскую рацию передатчик.

– Ты готова?

Люси не готова и не слышит его, потому что еще не вложила в слуховой проход крошечный беспроводной приемник. Приемник практически невидим, но пользоваться им следует осторожно. Ей обязательно нужно будет вынуть его, когда доктор Полссон станет проверять уши. В общем, от Люси потребуется проявить находчивость и собранность. Бентон предупредил, что такой приемник – штука полезная, но рискованная, потому что на каком-то этапе медосмотра доктор обязательно проверит ее уши. «Я смогу говорить с тобой, но ты не сможешь говорить со мной». Она сказала, что не хочет рисковать, но он все-таки настоял на своем.

– Люси? Ты готова? – снова спрашивает Бентон. – Я тебя не вижу и не слышу, поэтому проверяю.

Монитор вдруг оживает, и экран заполняет картинка. В наушниках звук ее шагов. Бентон видит деревянные ступеньки и прыгающие вверх-вниз груди Люси – она поднимается по лестнице. Он слышит ее дыхание.

– Есть сигнал. Четко и громко, – говорит Бентон в передатчик, держа его поближе к губам. Красный огонек ожидания на приборах меняется на зеленый.

На экране появляется кулак. Люси стучит в дверь. Дверь открывается, и Бентон видит белый халат, потом мужскую шею и, наконец, лицо доктора Полссона. Он сдержанно здоровается с ней, отступает, пропуская в комнату, и просит сесть. Люси входит, поворачивается, и Бентон видит небольшой кабинет с покрытой белой бумагой кушеткой.

– Вот два формуляра. Один я испортила, а второй заполнила, – говорит Люси, протягивая ему анкеты. – Извините. У меня с ними всегда проблемы. Я и в школе анкеты плохо заполняла. – Бентон слышит нервный смешок. Доктор Полссон внимательно просматривает оба формуляра.

– Прием хороший, – говорит Бентон.

Люси проводит рукой перед камерой – условленный знак, означающий, что и она его слышит.

– Вы учились в колледже? – спрашивает доктор Полссон.

– Нет, сэр. Хотела, но… не получилось.

– Это плохо. – Он серьезен и даже не улыбается. Бентон видит маленькие очки без оправы. Фрэнк Полссон – очень приятный, даже красивый мужчина. Чуть выше Люси, стройный, в хорошей физической форме. К сожалению, Бентон видит только то, что попадает в объектив крошечной камеры.

– Ну, чтобы летать на вертолете, в колледж ходить не обязательно, – нерешительно говорит Люси. Свою роль она исполняет блестяще – неуверенная, испуганная, сомневающаяся в самой себе, обиженная на жизнь.

– Секретарша упомянула, что у вас личные проблемы, – говорит доктор Полссон, все еще изучая анкеты.

– Да… так…

– Расскажите.

– Рассказывать особенно нечего, – робко говорит Люси. – Разошлась с парнем. Собирались пожениться, да не сложилось. С таким графиком, как у меня… ну, вы понимаете. Последние пять-шесть месяцев и дома почти не бывала.

– И ваш бойфренд не перенес разлуки и сбежал, – говорит доктор Полссон и кладет обе анкеты на стол рядом с компьютером. Люси поворачивается, удерживая его в объективе.

– Хорошо, – негромко комментирует Бентон и оглядывается на дверь. Генри ушла погулять, но он все равно закрыл дверь на ключ, потому что она вполне может войти и без предупреждения. Соблюдать приличия Генри так и не научилась, и запретов для нее не существует.

– В общем, мы разбежались, – продолжает Люси. – Да я в порядке. Просто все так сложилось, одно к одному. Ничего, выдержу. Хотя, конечно, пришлось нелегко.

– Потому вы и не проходили медицинское обследование? Потому и тянули до последнего дня? – Доктор Полссон подходит ближе.

– Наверно.

– Не очень-то умно. Без медицинского свидетельства вас к полетам не допустят. Врачей по стране много, и вам следовало позаботиться об этом раньше. Представьте, что я не смог бы принять вас сегодня. Что тогда? У меня назначена важная встреча и вообще весь день расписан, но я все же сделал для вас исключение. А если бы не смог? Ваше свидетельство действительно до завтрашнего дня, если, конечно, дата указана правильно.

– Да, сэр. Знаю, глупо было так тянуть. Я вам очень признательна и…

– У меня мало времени, так что давайте перейдем к делу и закончим с вами поскорее. – Он берет со стола манжетку для измерения кровяного давления и просит закатать рукав. – Вы очень сильная. Наверное, много занимаетесь в спортзале?

– Стараюсь, – отвечает Люси дрожащим голосом. Рука доктора Полссона касается ее груди, и Бентон, сидящий в Аспене, за тысячу с лишним миль от Чарльстона, чувствует – это не случайное прикосновение. Посторонний, наблюдай он за Бентоном в этот момент, не заметил бы никакой реакции – ни блеска в глазах, ни напряжения лицевых мышц, но Бентон ощущает чужое вторжение так же остро, как сама Люси.

– Он тебя трогает, – комментирует Бентон не столько для нее, сколько для магнитофона.

– Да. – Люси как будто отвечает на вопрос доктора Полссона, но на самом деле она обращается к Бентону и в подтверждение проводит рукой перед камерой. – Да, я много занимаюсь.

Глава 46

– Сто тридцать на восемьдесят, – говорит доктор. Полссон, снимая манжетку и снова дотрагиваясь до ее груди. – Оно у вас всегда такое высокое?

– Нет, не всегда. – Люси изображает изумление. – А что, высокое? Ну да, вы же знаете. Обычно у меня сто десять на семьдесят. Даже низковатое.

– Нервничаете?

– Не люблю ходить по врачам. – Поскольку Люси сидит, а он стоит, она отклоняется немного, чтобы Бентон увидел лицо доктора Полссона, человека, который пытается запугать ее и манипулировать ею. – Может, немного нервничаю.

Он начинает ощупывать ее шею. Кожа у него теплая и сухая. Пальцы пальпируют мягкие участки под нижней челюстью, под ушами, скользят по волосам. Приемник он скорее всего не видит, потому что уши прикрыты волосами. Доктор Полссон просит сглотнуть, ощупывает лимфатические узлы. Он не спешит, и Люси приходится заставлять себя нервничать, потому что доктор может в любой момент проверить ее пульс на шее.

– Сглотните. – Он ощупывает щитовидку, проверяет трахею, а Люси думает, что все это ей очень хорошо знакомо. Ребенком, проходя медосмотр, она всегда расспрашивала тетю Кей, зачем врач делает то или это, и не отставала, пока не получала исчерпывающий ответ.

Доктор Полссон идет уже по второму кругу, почти прижимаясь к Люси, и его дыхание касается ее затылка.

– Под халатом ничего нет, – говорит голос Бентона в левом ухе. «А мне-то что с этим делать», – думает она.

– Как вы себя чувствуете в последнее время? Устаете? Бывает плохое настроение? – сухо спрашивает доктор Полссон.

– Нет. То есть… мне, конечно, приходится много работать… Да, пожалуй, немного, – запинается Люси, изображая испуг. Он прижимается к ней коленям, и она чувствует возбуждение. К сожалению, камера это зафиксировать не может.

– Мне нужно в туалет. Извините, я быстро.

Доктор Полссон отступает, и на экране перед Бентоном снова вся комната. Люси соскальзывает с кушетки и быстро идет к двери. Доктор Полссон отходит к столу с компьютером и берет ее анкету.

– На раковине пластиковый стаканчик.

– Да, сэр.

– Оставьте его там, когда закончите.

Туалетом Люси не пользуется, только сливает и извиняется перед Бентоном, потом извлекает из уха приемник и прячет его в карман. Пластиковый стаканчик остается пустым – Люси не собирается разбрасывать повсюду свои биологические следы. Хотя образцов ее ДНК ни в каких базах данных нет, она исходит из предположения, что где-то что-то есть. Уже на протяжении нескольких лет Люси предпринимает все возможное, чтобы ее ДНК и отпечатки не попали в базы данных США или других стран, но, всегда держа в уме вероятность худшего сценария, не намерена оставлять свою мочу человеку, у которого очень скоро проявится горячее желание отыскать П.У. Уинстон. Поэтому она уже вытерла все, к чему прикасалась, чтобы никто не мог связать ее с Люси Фаринелли, бывшим агентом ФБР и ATO.[167]

– Лимфатические узлы немного увеличены, – говорит доктор Полссон. Люси точно знает, что это неправда. – Когда вы в последний раз… Ах да, вы же не любите ходить по врачам. Кровь на анализ тоже давно не сдавали?

– Так они у меня увеличены? – напряженным голосом спрашивает Люси.

– Как у вас с самочувствием? Слабость? Озноб? Ничего не замечали? – Доктор Полссон подходит и вставляет в левое ухо отоскоп. Лицо его оказывается совсем близко от ее щеки.

– Тошноты не чувствую, – говорит Люси.

Он вынимает отоскоп из левого уха и проверяет правое, потом откладывает отоскоп, берет офтальмоскоп, заглядывает ей в глаза и протягивает руку за стетоскопом. Люси продолжает изображать испуг, хотя на самом деле ее переполняет злость. Страха нет совсем. Она подвигается к краю кушетки, и бумага под ней мягко похрустывает.

– Расстегните комбинезон и опустите до талии. – Голос у доктора Полссона по-прежнему сухой, строгий.

Люси поднимает голову и смотрит на него.

– Извините, но мне, кажется, снова нужно в туалет.

– Идите. – Он недовольно хмурится. – Только побыстрее, у меня мало времени.

Она быстро идет в туалет, вставляет в ухо приемник, дергает ручку слива и тут же возвращается.

– Извините. Сама виновата. Выпила большой стакан колы.

– Спустите комбинезон, – приказывает доктор Полссон.

Люси колеблется, хотя и знает, что нужно делать. Потом расстегивает молнию, стаскивает комбинезон и поправляет ручку с видеокамерой.

– Слишком сильно, – подсказывает Бентон. – Наклони примерно на десять градусов.

– Бюстгальтер тоже, – говорит доктор Полссон.

– Снять? – робко спрашивает она. – Раньше я…

– Мисс Уинстон, – в его голосе слышится нетерпение, – я действительно очень спешу. Пожалуйста, делайте, что вам говорят. – Вооружившись стетоскопом, доктор Полссон подходит к ней и останавливается в ожидании. Люси стаскивает спортивный бюстгальтер через голову и замирает.

Доктор Полссон прослушивает легкие, сначала левое, потом правое. Касается одной груди, потом другой. Дыхание учащается, сердце бьется все сильнее, но не от страха, а от злости. «Интересно, – думает она, – что видит Бентон?»

Доктор Полссон переходит к спине и легонько наклоняет Люси вперед.

– Глубокий вдох. – Его руки повсюду. Она ощущает его прикосновения… выше… ниже… – Шрамы, родимые пятна? Ничего? – Он проводит ладонью по спине.

– Нет, сэр.

– Совсем ничего? Аппендикс удаляли? Или что-то еще?

– Нет.

– Все, – говорит Бентон, и Люси слышит в его голосе злость. Нет, еще не все.

– Поднимитесь и встаньте на одной ноге.

Люси выпрямляется, подтягивает комбинезон, застегивает молнию – на бюстгальтер нет времени – и смотрит на доктора Полссона. Она уже не играет, не изображает страх и смятение, и он сразу замечает перемену – зрачки его расширяются. Люси поднимается с кушетки и делает шаг вперед.

– Сядьте, – говорит она.

– Что вы делаете?

– Сядь!

Он изумленно смотрит на нее и не двигается. Люси и раньше приходилось иметь дело с подобными типами, и доктор Полссон ведет себя типично. Ему страшно. Чтобы напугать его еще больше, Люси подходит ближе и вынимает из нагрудного кармана ручку, демонстрируя проводок.

– Проверка, – говорит она, обращаясь к Бентону, который имеет возможность проверить работу спрятанных в приемной и на кухне передатчиков.

– Чисто, – отвечает он.

Хорошо. Значит, внизу все спокойно.

– Ты даже не представляешь, какие тебя ждут неприятности, – говорит Люси доктору Полссону. – Ты даже не представляешь, кто сейчас слышит и видит нас. Вживую. Сядь! – Она засовывает ручку в карман.

Доктор Полссон отходит к столу, выкатывает кресло и опускается. Лицо у него белое, в глазах страх.

– Кто вы? Что вы делаете?

– Я твоя судьба, ублюдок! – Люси пытается взять под контроль гнев, загнать в клетку ярость, но ей легче притвориться испуганной, чем подчинить злость. – Ты этим занимался с дочкой? С Джилли? Ты так с ней играл, сукин сын?

Он смотрит на нее бешеными глазами.

– Отвечай, тварь! Не молчи. Ты меня слышал. И не сомневайся, ФАА[168] скоро все узнает.

– Покиньте мой кабинет. – Доктор Полссон хочет наброситься на нее – Люси видит это по его глазам, по тому, как напряглись мышцы.

– Даже не пытайся, – предупреждает она. – Будешь сидеть, пока я не разрешу встать. Когда в последний раз видел Джилли?

– А в чем дело?

– Роза, – напоминает Бентон.

– Здесь я задаю вопросы! – режет Люси, обращаясь не только к доктору Полссону. – Твоя бывшая жена много чего рассказывает. Ты об этом знаешь?

Он облизывает губы и нервно оглядывается.

– По ее словам, это ты виноват в смерти Джилли. Слышал такое?

– Роза, – повторяет Бентон.

– По ее словам, ты приезжал к Джилли незадолго до ее смерти. Принес ей розу. Да, нам и это известно. Можешь поверить, по ее комнате прошлись частым гребнем.

– У нее в комнате была роза?

– Пусть опишет, – подсказывает Бентон.

– Это ты мне расскажи. Где взял розу?

– Я ничего не знаю ни о какой розе.Не понимаю, о чем вы говорите.

– Не тяни.

– Вы же не пойдете с этим в ФАА…

Люси смеется и качает головой.

– Неужели думаешь, тебе это сойдет с рук? Пораскинь мозгами, придурок. На сей раз ты влип по-крупному. Расскажи мне все о Джилли, а потом поговорим насчет ФАА.

– Выключите. – Он показывает на камеру.

– Выключу, если расскажешь о Джилли.

Доктор Полссон кивает. Люси дотрагивается до ручки, делая вид, что выключает камеру. Доктор Полссон смотрит на нее испуганными, недоверчивыми глазами.

– Роза, – повторяет Люси.

– Клянусь Богом, я ничего не знаю ни о какой розе. И я бы никогда не обидел Джилли. Что она говорит? Что говорит эта дрянь?

– Сьюзен много чего рассказывает. И так получается, что Джилли умерла из-за тебя. Точнее, убита.

– Господи, нет. Нет!

– Ты ведь играл с ней, да? Заставлял надевать камуфляж и ботинки? Отвечай, дрянь. Ты приводил в дом извращенцев, и вы устраивали там свои мерзкие игрища? Так?

– Господи… – стонет доктор Полссон и закрывает глаза. – Сука… Это все она… Да…

– Что?

– Мы с ней устраивали такое. Пару раз.

– Кто еще в этом участвовал? Кого вы туда приглашали?

– Это мой дом, и я имею право…

– Ну ты и свинья. – Люси угрожающе подступает к нему. – Делать такое на глазах у собственной дочери.

– Вы из ФБР? – Он открывает глаза, мертвые, как у акулы. – Вы ведь из ФБР. Я так и знал. Так и знал, что это случится. Меня подставили.

– Конечно. Это ФБР заставило тебя потребовать, чтобы я разделась на обычном медосмотре?

– При чем тут это… Мелочь.

– Кому как, – усмехается Люси. – Мне мелочью не показалось. И имей в виду, я не из ФБР, так что на снисхождение не рассчитывай.

– Так это все из-за Джилли? – Разбитый и деморализованный, он обмякает. – Я любил ее. И мы не виделись с ней со Дня благодарения. Истинная правда.

– Щенок, – подсказывает Бентон, и Люси хочется вырвать чертов приемник из уха.

– Думаешь, кто-то убил твою дочь, потому что ты стукачишь на Национальную безопасность? – Люси знает, что это не так, но ей нужно чем-то его зацепить. – Ну же, Фрэнк. Колись! Не осложняй свое положение.

– Ее убили, – бормочет доктор Полссон. – Не может быть.

– Может.

– Нет, нет!

– Кто бывал у тебя дома? Кто еще с вами забавлялся? Знаешь Эдгара Аллана Поуга? Парня, что жил за вашим домом? Там, где раньше жила миссис Арнетт?

– Ее я знал. Была моей пациенткой. Страдала ипохондрией. Изрядная зануда.

– Это важно, – говорит Бентон, как будто Люси сама не знает. – Расположи его к себе.

– Миссис Арнетт была твоей пациенткой? В Ричмонде? – Меньше всего ей хочется располагать его к себе, но Люси смягчает тон, изображая интерес. – Когда?

– Когда? Господи, давным-давно. Я даже купил у нее дом в Ричмонде. У нее их было несколько. Несколько лет назад ее семья владела там едва не целым кварталом. Потом все поделили между родственниками и в конце концов выставили на продажу. Вот и я купил домишко. Без скидок. Выложил кругленькую сумму.

– Похоже, она не слишком тебе нравилась, – усмехается Люси, делая вид, что у них все прекрасно, что они просто мило беседуют, как будто он не лапал ее пять минут назад.

– Приходила ко мне по каждому пустяку. И на работу, и домой. Вечно жаловалась.

– И что с ней случилось?

– Умерла. Лет восемь – десять назад. Давно уже.

– От чего? От чего она умерла?

– Болела. Рак. Умерла дома.

– Подробнее, – говорит Бентон.

– Расскажи, что знаешь. Умирала одна? Похороны были большие?

– Вам-то это зачем? – удивленно спрашивает доктор Полссон. Он успокоился, почувствовав, что она смягчилась.

– Это может иметь отношение к смерти Джилли. Мне известно то, что неизвестно тебе. Так что отвечай на вопросы.

– Осторожнее, – предупреждает Бентон. – Не спускай с него глаз.

– Хотите знать, спрашивайте, – пожимает плечами доктор Полссон.

– Ты ходил на ее похороны?

– Не помню, чтобы они вообще были.

– Похороны должны были быть.

– Да она ненавидела Бога, проклинала его за все свои страдания, за то, что осталась одна. А кому она была нужна? Отвратительная старуха. Невыносимая. Докторам за таких пациентов надо приплачивать.

– Миссис Арнетт умерла дома? Не в хосписе?

– Нет.

– Богатая женщина, а умирает дома, одна, без сиделки, не получая медицинской помощи?

– Можно и так сказать. Да какое это имеет значение? – Он успокоился и держится увереннее. Оглядывает кабинет.

– Имеет. И не забывай про свой интерес, – напоминает Люси. – Мне нужна ее медицинская карточка. Покажи. Выведи на экран.

– Никакой карточки нет, а если бы и была, я бы все стер. Она же мертва. – Доктор Полссон позволяет себе усмехнуться. – Да, вспомнил. Похорон не было, потому что дражайшая миссис Арнетт завешала свое тело науке. Так что скорее всего попала под нож к какому-нибудь студенту-медику. – Чем увереннее он себя чувствует, тем большее отвращение чувствует к нему Люси.

– Щенок, – напоминает Бентон. – Спроси про щенка.

– А что случилось с собачкой? – спрашивает Люси. – Твоя жена сказала, что это ты с ней что-то сделал.

– Она мне не жена, – отвечает он, холодно, с ненавистью глядя на Люси. – И никакой собаки у нее никогда не было.

– Суити.

Он как-то странно смотрит на нее.

– Где Суити? – спрашивает Люси.

– Я знаю одну Суити, Джилли. – Доктор Полссон ухмыляется. – Так мы с ней друг друга называли.

– Ты не очень-то радуйся, – предупреждает Люси. – Я ничего смешного не вижу.

– Сьюзи называла меня Суити. А я так звал Джилли.

– Все ясно, – говорит Бентон. – Достаточно. Уходи.

– Нет щеночка. Какая жалость, – продолжает доктор Полссон и подается вперед. Люси понимает, что будет дальше. – Кто ты? Отдай мне ручку. – Он встает и протягивает руку. – Тебя ко мне прислали, да? Попросили, и ты согласилась? Думаешь, тебе заплатят? Ты подашь на меня в суд, а я дам тебе денег? Глупо. Теперь ты понимаешь, как сглупила? Дай мне ручку.

Люси тоже поднимается.

– Уходи, – снова говорит Бентон. – Сейчас же.

– Хочешь получить камеру? И магнитофон тоже? – Магнитофона у нее нет – только у Бентона. – Сильно хочешь?

– Давай договоримся, – улыбается доктор Полссон. – Ты все отдаешь мне. Информация остается у тебя. Оба довольны. Расходимся и забываем. Ну же, давай мне все.

Люси дотрагивается до сотового интерфейса, который пристегнут к ремню и соединен с камерой тоненьким проводом. Она нажимает кнопку, и картинка на экране лэптопа пропадает. Бентон слышит ее, но не видит.

– Не надо, – говорит он. – Уходи. Немедленно.

– Ну же, Суити, – усмехается Люси. – Хороши шутки. И кому только могло прийти в голову назвать такое дерьмо Суити. Меня от тебя тошнит. Хочешь камеру? Магнитофон? Иди и возьми.

Доктор Полссон бросается на нее и нарывается на кулак. В следующий момент Люси сбивает его подсечкой, и он, всхрапнув, грохается на пол, а она уже сверху, на спине, придавливает коленом правую руку, удерживая левой его левую.

– Отпусти! – кричит доктор Полссон. – Отпусти! Мне больно!

– Люси! Не надо! – снова и снова повторяет Бентон, но она не слушает.

Люси хватает его за волосы и заставляет поднять голову. Сердце колотится, и она ощущает вкус ярости и гнева.

– Надеюсь, ты хорошо провел сегодня время… Суити. Я бы с удовольствием вышибла тебе мозги. Ты, дрянь, развращал собственную дочь. Ты приводил домой других извращенцев и устраивал сексуальные оргии. Ты забавлялся с ней летом, перед отъездом. Так? – Она вдавливает его лицом в пол, словно собирается впечатать в белые плитки. – Скольким людям ты загубил жизнь, урод? – Она бьет его головой о пол, еще и еще, сильнее и сильнее. Доктор Полссон сопит и стонет.

– Люси, прекрати! – повышает голос Бентон, и его крик режет ухо. – Уходи!

Люси моргает и трясет головой. «Боже, что я делаю? Так ведь можно и убить». Она встает. Отводит ногу, чтобы пнуть в голову, но сдерживается и отступает. Еще немного, и она бы прикончила этого мерзавца. Забила бы насмерть. Легко.

– Лежи здесь и не двигайся. Не шевелись!

Она отступает к столу, берет обе анкеты и двигается к двери. Доктор Полссон лежит тихо и даже не поднимает голову. Из носа стекает струйкой кровь и капает на белый пол.

– Тебе конец, – говорит Люси от дверей и выглядывает из кабинета – нет ли кого. Лестница пуста. В доме никого, только она и доктор Полссон. Он сам так спланировал. – Тебе конец. Радуйся, что остался жив.

Она захлопывает дверь.

Глава 47

По узким улочкам тренировочного лагеря крадутся пять агентов, вооруженных девятимиллиметровыми винтовками «беретта-сторм» с оптическими прицелами «бушнелл». Маршрут у каждого свой, но цель одна – оштукатуренный домишко с цементной крышей.

Домик старый и пребывает в жалком состоянии, а крохотный дворик украшен пестрыми надувными Санта-Клаусами, снеговиками и сахарными шишками. На пальмах мигают небрежно раскинутые гирлянды. В доме, не умолкая ни на секунду, лает собака. Агенты готовы к бою, и винтовки направлены вверх под углом в сорок градусов. Одеты они в черное, но ни бронежилетов, ни другого защитного снаряжения на них нет, что несколько необычно для полицейской операции.

Внутри оштукатуренного домика, за высокой баррикадой из перевернутых столов и стульев, закрывающей узкий проход в кухню, их спокойно ждет Руди Мазл. Он в камуфляжных штанах и кроссовках и вооружен автоматической винтовкой «АК-15», штукой серьезной в отличие от легковесных «беретт», с двадцатидюймовым стволом, вполне способной свалить неприятеля на расстоянии в триста ярдов. Перейдя к разбитому окошку над раковиной, Руди осторожно выглядывает и замечает движение за мусорным баком примерно в пятидесяти ярдах от дома.

Он становится у раковины, опускает ствол на трухлявый подоконник, приникает к прицелу и находит первую цель. Агент укрылся за контейнером, так что видна только часть его плеча. Руди легонько спускает курок, слышит сухой треск выстрела и вскрик. В тот же миг второй агент выскакивает неизвестно откуда, прыгает за пальму, и Руди стреляет еще раз. Ни крика, ни стона. Он перемещается от окна к выходу, сердито отбрасывая столы и стулья, проламывается через собственноручно возведенный заслон, выскакивает в гостиную, выбивает окно и начинает палить. В течение пяти минут каждый из пяти агентов получает свою резиновую пулю, но они все равно наступают, пока Руди не приказывает остановиться.

– Вы ни на что не годны, парни, – говорит он по радио из дома, который используется в тренировочном лагере для отработки штурмовых операций. – Вы все уже убиты. Все до одного. Построиться.

Руди выходит на крыльцо. Пять агентов в черном собираются во дворе. Надо отдать им должное – никто не стонет, не корчится, не показывает, как ему больно, хотя больно всем, и он знает, что чувствует человек, когда резиновая пуля бьет в незащищенное тело. После нескольких попаданий хочется упасть на землю, скорчиться и заплакать. Что ж, эта партия по крайней мере продемонстрировала терпение и крепость духа. Руди нажимает кнопку на пульте дистанционного управления, и собака внутри дома умолкает.

Руди стоит у двери и смотрит на новичков. Все тяжело дышат, все вспотели и злы на самих себя.

– Что случилось?

Ответ ясен.

– Мы облажались, – говорит один из агентов.

– Почему? – спрашивает Руди. Пот стекает по его голой мускулистой груди, на могучих, словно высеченных из камня руках бугрятся вены. – Мне нужен всего один ответ. Вы допустили одну ошибку, из-за которой вас всех перестреляли.

– Не ожидали, что у вас будет боевое оружие. – Девушка-агент вытирает потное лицо. Дышит она тяжело – от нервного напряжения и усталости.

– Никогда ничего не предполагайте, – громко говорит Руди. – У меня мог быть пулемет. Но ошибка в другом. Роковая ошибка. Ну же. Вы знаете, на чем прокололись. Мы об этом говорили.

– Зря полезли против босса, – отвечает кто-то, и все смеются.

– Связь, – медленно говорит Руди. – Ты, Эндрюс. – Он смотрит на агента в перепачканной пылью черной форме. – Получив пулю в левое плечо, ты должен был предупредить товарищей, что огонь ведется из кухни. Предупредил?

– Нет, сэр.

– Почему?

– Наверное, потому, что раньше в меня не стреляли, сэр.

– Больно?

– Чертовски больно, сэр.

– Так и должно быть. И ты не ожидал этого.

– Не ожидал, сэр. Никто не сказал, что в нас будут стрелять резиновыми пулями.

– Вот почему наш лагерь так и называется – «Боль и Страдание». Когда что-то плохое случается в реальной жизни, нас ведь никто заранее не предупреждает, верно? Итак, ты получил пулю, испугался, забыл про радио и не предупредил товарищей. Все убиты. Кто слышал собаку?

– Я, – отзываются двое или трое.

– Чертова псина визжала как резаная. Кто-нибудь сообщил об этом остальным? Раз собака лает, значит, тот, кто в доме, знает, что вы идете. Может, стоило обратить внимание?

– Да, сэр.

– Все, конец. – Руди машет рукой. – Убирайтесь. Мне еще надо почиститься перед вашими похоронами.

Он возвращается в дом и закрывает дверь. Радиотелефон на поясе вибрировал уже дважды, и теперь Руди проверяет, кто так настойчиво рвется к нему. Оба звонка от одного и того же парня, компьютерного гения. Он набирает номер.

– Что случилось?

– Похоже, у твоего приятеля кончается преднизон. Последний рецепт был предъявлен двадцать шесть дней назад в Виргинии. – Он диктует адрес и номер телефона.

– Проблема в том, что в Ричмонде его скорее всего уже нет, – говорит Руди. – И нам нужно вычислить, где еще он может взять это лекарство. При условии, что оно ему еще нужно.

– По всем прежним рецептам ему отпускали в одной и той же аптеке в Ричмонде. Регулярно, каждый месяц. Похоже, оно ему действительно нужно, или по крайней мере он сам так считает.

– Кто его врач?

– Доктор Стенли Филпотт.

Руди записывает адрес.

– Больше нигде не отметился? Например, в южной Флориде?

– Только в Ричмонде, а я искал по всей стране. Повторяю, у него в запасе пять дней. Опоздает – рецепт будет недействителен. И тогда ему придется туго. Если только другой источник не найдет.

– Молодец, хорошо сработал, – говорит Руди, открывая холодильник и доставая бутылку воды. – Остальное за мной.

Глава 48

Частные самолеты кажутся детскими игрушками на фоне окружающих влажную черную площадку гигантских белых гор. Человек в комбинезоне размахивает оранжевыми флажками, направляя катящийся по полю «бичджет». Турбины еще воют, извещая Бентона о прибытии Люси.

В Аспене полдень, воскресенье, и зал ожидания полон богачами, людьми в меховых одеждах, которые пьют кофе и горячий сидр возле большого камина. Они направляются домой и жалуются на задержки, позабыв – если когда-то знавали – времена коммерческих рейсов. Женщины демонстрируют бриллианты, мужчины поглядывают на золотые часы. Эти люди загорелы и красивы. Некоторые путешествуют с собачками, которые, как и частные самолеты их владельцев, поражают разнообразием форм и размеров. «Бичджет» останавливается. Бентон видит, как открывается дверь и опускается трап. Люси сбегает с двумя сумками и направляется к зданию аэровокзала уверенной и легкой походкой человека, знающего, куда и зачем он идет.

Она не должна была приезжать. Он так ей и сказал, когда она позвонила. «Нет, Люси. Не приезжай. Сейчас не время».

Спорить не стали. Спор мог бы растянуться на часы, но ни он, ни она не расположены к продолжительным и бессмысленным ссорам с взаимными обвинениями, многословными отступлениями и хмурым молчанием, а потому их дискурс напоминает пулеметную перестрелку. Идет время, у них проявляется все больше общих черт, и Бентон еще не решил, нравится ему это или нет. Анализируя это уже очевидное явление, он пришел к выводу, что сходство между ним и Люси могут объяснить, насколько это поддается объяснению, его отношения с Кей. Она любит племянницу горячо и беззаветно, и он никогда не понимал, почему Кей и его любит горячо и беззаветно. Может быть, теперь что-то начинает проясняться.

Люси толкает плечом дверь и входит в зал с двумя сумками в руках. На лице ее изумление – она никак не ожидала увидеть его здесь.

– Давай помогу. – Бентон берет у нее сумку.

– Вот так сюрприз.

– Раз уж мы оба в одном месте, давай воспользуемся таким шансом.

Богачи в меховых одеждах, наверное, принимают Бентона и Люси за несчастливую пару: он – пожилой богач, она – красивая и молодая жена или подруга. Кто-то, возможно, думает, что она его дочь, да вот только ведет он себя не по-отцовски. Впрочем, на любовника он тоже не похож. И все же, размышляет Бентон, со стороны они больше напоминают типичную богатую пару. Он не носит меха и золото, но богатые всегда узнают своего, а в Бентоне чувствуется богатство, потому что так оно и есть. Долгие годы он жил тихо и незаметно, собирая исключительно фантазии, замыслы и деньги.

– У меня здесь машина, – говорит Люси, пока они идут по вокзалу, внутренней отделкой и убранством напоминающему деревенский дом – дерево, камень, обтянутая кожей мебель и искусство американского Запада. У входа в вокзал их встречает громадная бронзовая скульптура орла с распростертыми крыльями.

– Тогда бери свою машину. – Дыхание вырывается изо рта бледными струйками пара. – Встретимся в «Марон-Беллз».

– Что? – Люси останавливается посреди дорожки, не обращая внимания на прислугу в длинных куртках и ковбойских шляпах.

Бентон смотрит на нее. Улыбка появляется сначала в глазах, потом трогает губы. Он стоит возле орла с распростертыми крыльями и смотрит на Люси немного насмешливо и оценивающе. На ней сапоги, плотные брюки и лыжная куртка.

– У меня в машине снегоступы.

Ветер треплет ее темно-каштановые, с рыжеватым отсветом, волосы. Щеки раскраснелись от холода. Смотреть в ее глаза примерно то же, что заглядывать в ядерный реактор или бушующий вулкан. Может быть, что-то подобное увидел Икар, когда приблизился к Солнцу. Цвет их меняется в зависимости от освещения и настроения. Сейчас они ярко-зеленые. У Кей голубые. И у обеих они пронзительно-выразительные, но у Кей меняющиеся оттенки тоньше и могут быть как мягкими, точно дымка тумана, так и жесткими, словно металл. Бентону недостает ее, и вот теперь Люси явилась будто для того, чтобы посыпать соль на ноющую рану.

– Прогуляемся и поговорим, – говорит Бентон, направляясь к парковочной стоянке и показывая, что решение принято и обсуждению не подлежит. – Это в первую очередь. Так что жду тебя в «Марон-Беллз». Это там, где выдают напрокат мотосани. Дальше дороги нет. Ты как, с высотой справишься? Воздух там разреженный.

– Воздух – моя стихия, – говорит ему в спину Люси.

Глава 49

По обе стороны от перевала громоздятся занесенные снегом горы; послеполуденные тени постепенно удлиняются, а над хребтом справа от них уже идет снег. После половины четвертого отправляться на прогулку в горы нет смысла, потому что темнеет в Скалистых горах быстро. Дорога, по которой они идут, уже замерзает, и морозец начинает пощипывать щеки.

– Надо было повернуть раньше, – говорит Бентон. – Мы вдвоем – опасное сочетание. Не можем остановиться вовремя.

В последний раз они остановились у четвертой лавинной отметки, но не повернули назад, а пошли выше, к озеру Марон. Впрочем, повернуть все же пришлось, так и не увидев озера, после всего лишь полумили пути. Попасть к машинам до наступления сумерек уже не получится, к тому же они проголодались и замерзли. Устала даже Люси. Признаваться в этом она не хочет, но Бентон видит, что высота начинает сказываться – все ее движения замедлились.

Несколько минут они идут молча, и тишину нарушают только шарканье снегоступов по замерзшему, словно глазированному, насту да хруст снега. Они говорили о Генри, и чем больше говорили, тем дальше уходили, и вот в конце концов забрались слишком высоко и далеко.

– Извини, – говорит Бентон. – Это я виноват. Надо было повернуть раньше. Ни воды, ни протеиновых батончиков у нас больше не осталось.

– Ничего, справлюсь, – отвечает Люси. В обычных условиях она ни в чем бы ему не уступила, а может быть, даже дала бы фору. – Просто я не могу есть в этих маленьких самолетах. Вот и не перекусила.

– Я тоже о многом забываю, когда прихожу сюда, – говорит Бентон, оглядываясь на надвигающуюся сзади тяжелую тучу, накрывшую белые вершины серым туманом. Она отстает от них примерно на милю, и Бентон надеется, что они успеют спуститься к машинам раньше, чем попадут под удар снежной бури. Дорога видна хорошо, и другого пути, кроме как вниз, у них нет.

– Я не забыла. – Люси тяжело выдыхает. – И в следующий раз обязательно поем. Наверно, не надо было сразу же вставать на снегоступы.

– Извини, – повторяет Бентон. – у меня все время вылетает из головы, что у тебя тоже есть некоторые ограничения.

– В последнее время их что-то уж слишком много.

– Если бы ты обратилась ко мне за советом, я бы сказал, чем это закончится, да только ты скорее всего мне бы просто не поверила.

– Я всегда тебя слушаю.

– Я не сказал, что ты не стала бы меня слушать. Я сказал, что ты бы не поверила. В данном случае.

– Может быть. Нам еще далеко? На какой мы сейчас отметке?

– Не хотелось бы тебя огорчать, но только на третьей. Впереди еще несколько миль. – Бентон снова оглядывается на густую клубящуюся стену. За несколько минут она успела накрыть половину гор. Ветер набирает силу. – И такое здесь каждый день. Снег и снег. Начинается обычно во второй половине дня. Пять-шесть дюймов, не меньше. Когда человек становится целью, он не может оставаться объективным. Мы склонны объективно оценивать тех, кого преследуем. Другое дело, когда мы сами становимся мишенями. Для Генри ты – объект. Ты, как бы неприятно ни прозвучало это слово, жертва. Она оценила тебя еще до того как вы познакомились. Ты понравилась ей, и она решила тебя заполучить. То же самое можно сказать и о Поуге, хотя, конечно, случаи разные. Для него ты тоже объект, хотя причины у него свои. Он не хочет ни спать с тобой, ни жить твоей жизнью, ни быть тобой. Он просто хочет сделать тебе больно.

– Ты действительно считаешь, что он охотится за мной, а не за Генри?

– Я в этом уверен. Его цель – ты. – Словно в подтверждение своих слов он втыкает в снег лыжную палку. – Давай передохнем минутку, а? – Отдых нужен не ему, а ей, но Бентону приходится идти на хитрость.

Они останавливаются, опираются на палки, отдуваются, выдыхая клубы белого пара, и смотрят на снежный буран, поглощающий горы в миле от них и опускающийся все ниже и ниже.

– Думаю, у нас не больше получаса. – Бентон снимает темные очки и прячет их в карман лыжной куртки.

– Что-то темное грядет, – говорит Люси. – Символично, верно?

– Ради этого и стоит ездить в горы и к океану. Природа немногословна, но выразительна. – Бентон смотрит на серую тучу, зная, что она несет с собой, и понимая, что им от нее уже не уйти. – Да, что-то темное грядет. Боюсь, ты права. Если его не остановить, он еще натворит бед.

– Надеюсь, он выберет в качестве мишени меня.

– Не надо, Люси.

– А я все-таки надеюсь. – Она начинает спускаться. – Лучший из всех вариантов. Пусть попробует, и тогда это будет его последняя попытка.

– Генри вполне может постоять за себя, – напоминает Бентон, спускаясь за ней. Шаги у него твердые, уверенные, и снегоступы не скользят по насту.

– Я справлюсь с этим лучше. Гораздо лучше. Генри рассказывала тебе про случай в тренировочном лагере?

– Вроде бы нет.

– Мы применяем метод Гэвинаде Беккера. Новичкам никогда не говорят, что их ожидает на учебном занятии. В реальной жизни мы ведь тоже ничего не знаем заранее. После третьего занятия по программе Ка-девять их ждет небольшой сюрприз. Мы снова выпускаем на них собак. Только уже без намордников. Вообще-то Генри к собакам подход знает, но, когда поняла, что они без намордников, запаниковала по-настоящему. Закричала, попыталась убежать… Пес ее, конечно, свалил и потрепал немножко. Она чуть с ума не сошла со страху. Расплакалась. Заявила, что уходит.

– Жаль, что не ушла. А вот и вторая отметка. – Бентон поднимает лыжную палку и указывает на знак с цифрой «2».

– Справилась. Перетерпела. – Люси идет по протоптанной дорожке – так легче. – И не только собак, но и резиновые пули. Хотя они ей тоже не пришлись по вкусу.

– Надо быть сумасшедшим, чтобы получать удовольствие от резиновых пуль.

– Кое-кому нравилось. Может быть, и я из таких. Больно, конечно, ужасно, но есть в этом и какой-то кайф. А почему ты так говоришь? Думаешь, ей следовало уйти? То есть… Ладно, согласна, мне нужно было ее выгнать.

– За то, что на нее напали в твоем доме?

– Нет, конечно. Получается, что выгнать ее я не могу. Она подаст на меня в суд.

Бентон кивает.

– И все-таки ей нужно уйти. – Он оглядывается. – Забирая Генри из лос-анджелесской полиции, ты не могла оценить ее объективно. Может быть, она неплохой и даже хороший коп, но ваш уровень оперативной работы не для нее. Не тот склад. Я все-таки надеюсь, что она уйдет раньше, чем случится что-то по-настоящему плохое.

– Ты прав, – соглашается Люси. – Только плохое уже случилось.

– Никого же не убили.

– Пока. – Она вздыхает, и с губ слетает клубок пара. – Как мне это все надоело. Ты каждый день так ходишь?

– Да. Время позволяет.

– Легче пробежать марафон.

– Бегают там, где в воздухе есть кислород, – говорит Бентон. – А вот и первая отметка. Первая и вторая недалеко друг от друга.

– Ничего криминального за Поугом нет. Обычный лузер. Невероятно. – Люси качает головой. – Он даже работал когда-то у моей тети. Почему? Почему он выбрал именно меня? Может быть, на самом деле его цель – она? Может, он винит тетю Кей за свои проблемы со здоровьем и еще бог знает за что?

– Нет. Он винит тебя.

– Но почему? Это же какой-то бред! Что я ему сделала?

– Пока сказать не могу. Ясно только, что ты каким-то образом вписываешься в этот бред. Он стремится наказать тебя. Возможно, поэтому и напал на Генри. Чтобы через нее наказать тебя. Мы не знаем, что происходит у него в голове. У него своя логика, не такая, как у нас. Им руководит не расчет, а импульс. Паранойя. Это все, что я могу пока сказать. – Бентон останавливается. – Ну вот.

Снежинки уже вьются вокруг них. Люси снимает очки. Порыв ветра налетает на тополя, темной грядой вытянувшиеся на фоне белых гор. Буран налетает внезапно, швыряя в лицо мелкие сухие и жесткие крупинки, и ветер пытается столкнуть Люси и Бентона с замерзшей дороги.

Глава 50

Снег лежит горками на лапах черных елей и в развилках тополей. Комната Люси на третьем этаже, но окно открыто, и она слышит, как кто-то идет по запорошенной дорожке внизу. Отель «Сент-Реджис», вытянутое здание из красного кирпича, напоминает дракона, притаившегося у склона горы Аякс. Кабинки подъемника еще дремлют в столь ранний час, но люди уже проснулись.

Солнце прячется за горами, и рассвет – это крадущаяся беззвучно, если не считать хруста снега под ногами отправившихся на утреннюю прогулку лыжников да урчания автобусов, голубовато-серая тень.

Накануне, после сумасшедшего спуска по дороге Марон-Крик, Бентон и Люси сели каждый в свою машину и отправились каждый по своему маршруту. Он, конечно, не хотел, чтобы она приезжала в Аспен или чтобы Генри оказалась здесь, но жизнь есть жизнь, и она приносит с собой незнакомое и странное, сюрпризы и огорчения. Генри здесь. Теперь и Люси здесь. Бентон сказал, что у него она остановиться не может. Это понятно. Он не хочет, чтобы ее приезд помешал тому, чем он занимается с Генри, хотя прогресс, судя по всему, невелик. Но сегодня Люси повидается с Генри в удобное для последней время. Прошло уже две недели; чувство вины и оставшиеся без ответа вопросы гнетут ее невыносимым бременем. Какой бы ни была Генри, Люси должна понять это сама.

Сумерки тают, и все сделанное и сказанное Бентоном проступает с очевидной ясностью. Для начала он провел Люси через горный перевал, где не разболтаешься и где злость и страх уходят вместе с силами, а потом отправил спать. Она не ребенок, хотя Бентон иногда и обращается с ней как с ребенком, и понимает, что он заботится о ней. Так было всегда, даже тогда, когда она ненавидела его.

Люси достает из сумки лыжные брюки, свитер, шелковое белье и носки и раскладывает все на кровати, рядом с девятимиллиметровым «глоком», магазин которого вмещает семнадцать патронов. Она всегда берет его, когда предполагает, что стрелять придется в здании. Легкость и скорострельность – вот что главное в такой ситуации. Не палить же в отеле из «кольта» или винтовки! Что она скажет Генри и как поведет себя, когда ее увидит, Люси еще не знает.

Не жди ничего хорошего. Не надейся, что она будет счастлива тебя видеть или даже просто вежлива и внимательна. Люси садится на кровать, стягивает брюки, стаскивает через голову футболку. Потом подходит к зеркалу, смотрит на себя и убеждается, что возраст и земное притяжение пока еще не взяли над ней верх. Так и должно быть, ведь ей нет еще и тридцати.

Тело мускулистое и поджарое, но не мальчишеское, так что физическое состояние не дает повода для беспокойства. И все же, рассматривая свое отражение, Люси испытывает странное чувство, как будто тело и то, что в нем, не совсем одно и то же, и сколько бы раз она ни занималась любовью, ей не дано узнать, каково оно для другого и что ощущает ее любовница, когда ласкает его. Люси хотелось бы это знать, и она рада, что не знает.

«Ты нормально выглядишь, – говорит она себе, – отходя от зеркала и направляясь в душ. Тем более что сегодня то, как ты выглядишь, совершенно не важно. Ты ведь не собираешься ни с кем ласкаться. Ни сегодня, ни завтра».

– Боже, что я делаю? – бормочет Люси. Горячая вода бьет о мрамор, и брызги летят на стеклянную дверь. Что я наделала, Руди? Что я наделала? Пожалуйста, не уходи, не оставляй меня. Обещаю, я стану другой.

Полжизни Люси проплакала в душе. Она попала в Квонтико еще девчонкой, потому что у нее была влиятельная тетя, и, попав туда, где ей нельзя было находиться, она спала в общежитии, стреляла из пистолета и бегала кроссы с агентами, которые никогда не паниковали и не плакали. По крайней мере при ней. Тогда увиденное произвело на нее сильное, даже неизгладимое впечатление. Тогда Люси поверила в мифы, потому что была молода и доверчива. Сейчас она другая и уже не верит в мифы, но что-то осталось, и это что-то уже не исправишь. Если она плачет, а это бывает редко, то плачет одна. Если ей больно, она не подает виду.

Уже почти закончив одеваться, Люси ловит себя на том, что в комнате с самого утра непривычно тихо. Послав в свой адрес проклятие, она лезет рукой в карман лыжной куртки и находит сотовый. Он, конечно, разрядился. Прошлым вечером, усталая и несчастная, Люси не вспомнила о телефоне и оставила его в кармане. Обычно с ней такого не случается. Руди не знает, где она. И тетя не знает. Никто не знает, каким она воспользовалась именем, так что даже если кто-то и позвонит в отель «Сент-Реджис», спросить ему будет некого. Кто она и где, ведомо только Бентону. То, что она поступила так с Руди, не укладывается в голове. Прежде всего это непрофессионально. Руди будет рвать и метать. И надо же такому случиться в самый неподходящий момент. А если он уйдет? Никому из тех, с кем Люси работает, она не доверяет так, как ему. Найдя зарядное устройство, Люси включает телефон и обнаруживает одиннадцать сообщений, причем большая часть поступила после шести утра. И почти все от него.

– Я уж думал, тебя стерли с лица земли, – говорит Руди. – Третий час пытаюсь дозвониться. Чем ты так занята? С каких это пор перестала отвечать на звонки? Только не говори, что телефон не работает. Не поверю. Этот работает везде. К тому же я и по радио пытался с тобой связаться. Ты что же, все отключила?

– Успокойся, Руди. У меня просто разрядилась батарейка. Без нее, как тебе известно, не работает ничего. Извини.

– А почему ты не подзарядила, когда…

– Я же сказала, Руди. Извини.

– Ладно. У нас тут кое-что есть. Будет лучше, если ты вернешься как можно скорее.

– Что случилось? – Люси садится на пол рядом с розеткой, в которую воткнут зарядник.

– К сожалению, ты не единственная, кто получил от него посылочку. Поуг подбросил химическую бомбу в ящик какой-то женщине. Ей в отличие от тебя не повезло.

– Господи…

– Она работает официанткой в одном паршивом баре в Голливуде. Через дорогу от бара заправочная станция «Шелл». И знаешь что? Напитки там продают в больших стаканах с Котом в сапогах. Женщина прилично обгорела, но поправится. Похоже, он бывал в этом баре. Называется «Другой путь». Не слышала?

– Нет, – шепчет Люси, думая об обгоревшей официантке.

– В общем, мы сейчас проверяем весь район. Я отправил несколько человек. Не новичков. Эти пока еще не самые сообразительные.

– Думаешь, они справятся?

– Справятся. И вот еще что. Твоя тетя считает, что Поуг может носить парик. С длинными черными курчавыми волосами. Натуральными. Интересно, что даст анализ, а? Может, выйдем на какую-нибудь шлюшку, продавшую волосы, чтобы купить крэк?

– И ты только сейчас мне это говоришь?

– У Поуга волосы рыжие. Твоя тетя видела рыжие волосы на постели в доме, где он жил. А парик объясняет, откуда взялись черные волосы в спальне Джилли Полссон и на химической бомбе в твоем почтовом ящике, в общем, как говорит твоя тетя, парик многое объясняет. И еще мы ищем его машину, у той женщины, хозяйки дома, где он бывает, миссис Арнетт, был белый «бьюик» девяносто первого года. Что с ним сталось после ее смерти, никто не знает. Родственники, похоже, про автомобиль и не вспоминали. Возможно, Поуг на нем и разъезжает. Зарегистрирована машина все еще на миссис Арнетт. Так что возвращайся побыстрее. И может быть, не стоит тебе пока жить у себя дома.

– Не беспокойся, – говорит Люси. – В этом доме ноги моей больше не будет.

Глава 51

Эдгар Аллан Поуг закрывает глаза. Он сидит в белом «бьюике» на парковочной стоянке, что чуть в стороне от шоссе А1А, и слушает эдалт-рок. Он не открывает глаза и старается не дышать, потому что когда кашляет, легкие начинают гореть, голова кружится и ему становится холодно. Уик-энд закончился, и по радио сообщают, что сегодня уже утро понедельника. Поуг кашляет, и к глазам подступают слезы. Он пытается сделать глубокий вдох.

Простудился. Заболел. Наверняка подхватил какую-то заразу от той рыжей в «Другом пути». В пятницу вечером, когда он собирался уходить, она подошла слишком близко да еще вытирала нос салфеткой. Хотела убедиться, что он оставил деньги. Пришлось подняться и отступить. А ведь он хотел выпить еще один «Кровавый рассвет» и наверняка бы его заказал, если бы не та рыжая. И не только она. Все одинаковые – никто и пальцем пошевелить не хочет. Что ж, рыжая заслужила Большой Апельсин и получила его.

Через ветровое стекло в салон проникает солнце. Поуг ощущает на лице тепло его лучей. Он сидит за рулем, откинув спинку кресла, закрыв глаза, надеясь, что солнце исцелит от хвори. Мать всегда говорила, что в солнечном свете есть витамины, что солнце излечивает практически все и что именно поэтому старики стремятся во Флориду. Когда-нибудь, говорила она, – и ты, Эдгар Аллан, тоже отправишься во Флориду. «Сейчас ты молод, – говорила она, – но придет время, ты состаришься, как я и все остальные, и тебя потянет во Флориду. Если бы только у тебя была приличная работа. С той работой, что у тебя сейчас, ты вряд ли сможешь позволить себе Флориду».

Она постоянно пилила его из-за денег. Изводила до смерти. А потом умерла и оставила столько, что ему вполне хватило бы на переезд во Флориду, пожелай он однажды отправиться в солнечные края. Через некоторое время Эдгар Аллан Поуг и сам получил инвалидность и начал находить чеки в почтовом ящике. Они приходили регулярно, каждые две недели, и последний так, наверно, и лежит там, потому что сейчас Эдгар Аллан не в Ричмонде. Впрочем, кое-какие деньги у него есть и без чеков. Ему хватает. Эдгар Аллан даже может позволить себе покупать дорогие кубинские сигары. Будь жива мать, она бы взялась пилить его за то, что курит. А он все равно будет. Если бы еще сделать тот укол… Поуг пропустил тот день, потому что узнал сразу две новости: о сносе старого корпуса и о том, что Большая Рыба открыла офис в Голливуде. Во Флориде.

Виргиния обзавелась новым главным судмедэкспертом. Власти сносят старый корпус, потому что городу нужно место под парковку. Люси во Флориде. А ведь если бы Скарпетта не предала его, Поуга, и Ричмонд, то городу не понадобился бы новый судмедэксперт, и старое здание осталось бы на месте, потому что все осталось бы по-прежнему и он не пропустил бы укол и, следовательно, не заболел бы. Сносить старое здание неправильно и несправедливо, но никто не удосужился спросить мнение Эдгара Аллана. А ведь это его здание. Он все еще получает чеки по нетрудоспособности каждые две недели и все еще хранит ключ от задней двери и работает в анатомическом отделении, обычно по ночам.

Эдгар Аллан единственный, кто использовал старое здание. Остальным было на него наплевать. И вдруг положение изменилось, и ему пришлось срочно все выносить. Всех, кто лежал там, в мятых жестянках, нужно было эвакуировать. Он сделал это ночью, в темноте, чтобы никто ничего не увидел. Тяжелая выдалась ночка! Туда-сюда, вверх-вниз, по ступенькам, на стоянку. Пыль была повсюду, он дышал ею, и легкие горели от нее. Одна коробка упала на землю, лопнула, и пыль разлетелась по всей парковке. Собрать ее было невозможно, потому что пылинки оказались легче воздуха. Ужасно. А потом еще сюрприз, и тоже неприятный, – истек срок, и ему не хватило вакцины.

Эдгар Аллан сидит в машине, кашляет, греется на солнышке, насыщается витаминами и думает о Большой Рыбе.

Мысли о ней всегда вызывают у него депрессию и злость. Она ничего не знает о нем и даже ни разу не поздоровалась с ним, а вот у него из-за нее больные легкие. Из-за нее у него ничего нет. У нее особняк и машины, которые стоят больше, чем все дома, в которых он когда-либо жил, а она даже не удосужилась сказать «извини» в тот день, когда это случилось. Она только рассмеялась. Ей показалось забавным, когда он вздрогнул и тявкнул от испуга, как щенок, потому что она катилась на тележке и едва не врезалась в него. Она проехала мимо и только посмеялась над ним, и ее тетя, которая стояла с Дэйвом возле ванны, тоже ничего не сказала.

Скарпетта никогда не спускалась вниз без особой причины. В тот день, это было под Рождество, она привела с собой эту зазнайку Люси. Эдгар Аллан уже знал о ней все. И не он один. Люси была из Флориды. Она жила во Флориде, в Майами, с сестрой доктора Скарпетты. Поуг не знает подробностей, но понимает, как понимал и тогда, что Люси купается в солнечных витаминах и никто не зудит ей в ухо, что она никогда не сможет позволить себе жить во Флориде.

Она жила там уже тогда, родилась там и не сделала ничего, чтобы заслужить такую жизнь. Зато сломала жизнь ему. Люси пронеслась мимо на каталке и едва не сбила Поуга, когда он вез на тележке пустую пятидесятигаллоновую бутыль из-под формальдегида. Эдгар Аллан вздрогнул от испуга, замер, и тележка накренилась, а бутыль опрокинулась и покатилась. Люси рассмеялась и укатила дальше, как проказливый сорванец, только ведь ей тогда уже исполнилось семнадцать. Он точно знал, сколько ей лет, даже знал ее день рождения. Вот уже несколько лет Эдгар Аллан посылает ей анонимные поздравительные открытки по старому адресу службы судебно-медицинской экспертизы, даже после того, как оттуда все уехали. Вряд ли Люси получила хоть одну.

В тот день, роковой день, Скарпетта стояла возле ванны, и на ней был очень красивый темный халат, потому что она встречалась с каким-то чиновником и, как сказала Дэйву, собиралась обсудить с ним проблемы. Поуг так и не узнал, какие именно проблемы, потому что ему было не до них. Он делает глубокий вдох, и в груди у него что-то хрипит и клокочет. Скарпетта была красивой женщиной, и Поуг, глядя на нее со стороны, чувствовал, как в груди у него что-то шевелится и отдает болью. Он и к Люси что-то чувствовал, но это было другое.

Бутыль катилась по полу, и Поуг бросился за ней. Формальдегида в ней оставалось совсем мало, на донышке, но когда он наклонился, чтобы остановить ее, несколько капель выплеснулось и одна попала ему в рот. И он ее вдохнул. Потом Эдгар Аллан кашлял, его рвало в туалете, но никому не было никакого дела. Ни доктору Скарпетге, ни Люси. Он слышал, как Люси катается по коридору на каталке, слышал ее смех. Никто так и не узнал, что жизнь Поуга сломалась в тот миг. Раз и навсегда.

«Ты в порядке, Эдгар Аллан? Ты в порядке?» – спрашивала Скарпетта из-за закрытой двери, но так и не вошла. Он столько раз прокручивал в памяти эти слова, что уже не уверен, она ли это сказала или кто-то еще.

«Ты в порядке, Эдгар Аллан?»

«Да, мэм. Мне надо умыться».

Когда Поуг вышел, в коридоре уже никого не было. Каталка стояла у стены. Люси ушла. Скарпетта ушла. Даже Дэйв ушел. Остался только Поуг, вдохнувший каплю формальдегида, которая обожгла легкие раскаленными искрами и обрекла его на смерть.

«Так что я все знаю, – объяснял он потом миссис Арнетт, расставляя пузырьки с бальзамирующей жидкостью на тележке рядом с ее столом из нержавеющей стали. – Иногда, чтобы понять страдания других, надо пострадать самому. Вы ведь не забыли, сколько времени я провел с вами, когда мы обсуждали ваши намерения и составляли бумаги? Вы сказали, что вам нравится Шарлотсвилль, и я пообещал, что отправлю вас в Виргинский университет. Разве я не слушал вас часами у вас дома? Приходил всегда, когда бы вы ни позвонили, ведь так? Сначала чтобы написать бумаги, потом просто так, потому что вам нужно было с кем-то поговорить и вы боялись, что родственники узнают про ваши намерения.

Я вам сказал, ничего они не могут. Эта бумага – законный документ. Ваше завещание, миссис Арнетт. Вы хотите завещать свое тело науке и чтобы я его потом кремировал, и родственники ничего здесь сделать не смогут».

Поуг сидит в белом «бьюике» и принимает солнечные витамины, перебирая в кармане шесть патронов. Он помнит, каким могущественным ощущал себя тогда, когда был с миссис Арнетт. С ней он был Богом. С ней он был законом.

«Я несчастная старуха и ничего больше не могу, – сказала она, когда они разговаривали в последний раз. – Мой доктор живет рядом, по ту сторону забора, но ему нет до меня никакого дела. Не живи до старости, Эдгар Аллан».

«Не буду», – пообещал он.

«Странные онилюди, те, что живут по ту сторону забора, – сказала старуха и многозначительно усмехнулась. – Его жена такая дрянь. Ты с ней знаком?»

«Нет, мэм, не думаю».

«И не надо. – Она покачала головой. – Не надо тебе с ней знакомиться».

«Не буду, миссис Арнетт. Это ужасно, что врачу нет до вас дела. Нельзя, чтобы такое сошло с рук».

«Такие, как он, всегда получают по заслугам, – сказала она, откидываясь на подушки. – Попомни мое слово, Эдгар Аллан. Я знаю этого врача много лет, и он меня не выпишет».

«Что вы имеете в виду?» – спросил Поуг. Старушка была сморщенная, хрупкая и лежала под несколькими одеялами, потому что никак не могла согреться.

«Я так понимаю, что когда человек умирает, его должны выписать, ведь верно?»

«Да, ваш лечащий врач выписывает свидетельство о смерти». – О смерти Поуг уже тогда знал все.

«Этот будет слишком занят. Помяни мое слово. И что тогда? Господь меня не примет? – Она рассмеялась резким, неприятным смехом. – С него станется. Ты же знаешь, мы с ним не ладим».

«Не волнуйтесь, мэм, – успокоил ее Поуг, чувствовавший себя в тот момент таким же могущественным, как сам Бог. Нет, Бог не был Богом. Богом был Поуг. – Если доктор, что живет по ту сторону забора, не выпишет вам свидетельство, я сам об этом позабочусь». «Как?»

«Есть способы».

«Ты самый милый мальчик из всех, кого я знаю, – сказала она. – Как повезло твоей матери».

«Я сам все сделаю, – пообещал Поуг. – Я вижу эти свидетельства каждый день, и половине тех, кто их подписывает, нет до умершиx никакого дела».

«Никому ни до кого нет дела, Эдгар Аллан». «Если понадобится, я подделаю подпись. Так что вам совершенно не о чем беспокоиться». «Какой ты милый. Что бы ты хотел получить от меня? Я, как, известно, уже написала в завещании, что они не вправе продать дом. Ты можешь жить в нем, но только так, чтобы они не знали. И еще можешь взять мою машину. Я, конечно, давно на ней не ездила, но она еще как новая. Время подходит, мы с тобой это знаем. Что ты хочешь? Только скажи. Жаль, что у меня нет такого сына».

«Ваши журналы, – сказал он. – Я хочу ваши голливудские журналы».

«Что? Те, что валяются на столике? Я рассказывала тебе, как ездила в Голливуд, как жила в отеле «Беверли-Хиллс» и каких звезд там видела?»

«Расскажите еще раз. Больше всего на свете я люблю Голливуд».

«Мой негодник муж сделал по крайней мере одно доброе дело – свозил меня в Голливуд. Надо отдать ему должное, мы отлично повеселились. Я люблю кино. Надеюсь, ты тоже. Лучше кино нет ничего».

«Да, мэм. Лучше его ничего нет. Когда-нибудь и я поеду в Голливуд».

«Обязательно съезди. Если бы я не была такая старая и беспомощная, я бы взяла тебя туда. Вот было бы весело».

«Вы не старая и не беспомощная, миссис Арнетт. Хотите познакомиться с моей мамой? Я приведу ее как-нибудь».

«Вот и хорошо. Мы выпьем джина с тоником, и я приготовлю пирожные с заварным кремом».

«Она в коробке», – сказал он.

«Как странно ты говоришь».

«Она умерла, но я сохранил ее в коробке».

«Ты имеешь в виду прах?»

«Да, мэм, и с ним я не расстанусь никогда».

«Как мило. А вот мой прах хранить никто не будет. Знаешь, какое у меня есть желание?»

«Нет, мэм».

«Разбросай его там, по ту сторону этого чертова забора. – Она рассмеялась, коротко и зло. – Пусть доктор Полссон набьет им свою трубку и выкурит! Пусть курит, а я буду удобрять его лужайку».

«О нет, мэм. Это было бы неуважением к вам».

«Сделай – и не пожалеешь. Сходи в гостиную и принеси мою сумочку».

Она выписала чек на пятьсот долларов, аванс за будущую услугу. Обналичив чек, Эдгар Аллан купил розу и пришел к миссис Арнетт. Он был мил с ней и все время вытирал руки платком.

«Почему ты вытираешь руки, Эдгар Аллан? Надо снять упаковку и поставить этот прелестный цветок в вазу. Зачем ты кладешь розу в ящик?»

«Чтобы вы сохранили ее навсегда, – ответил он. – А теперь перевернитесь на минутку, пожалуйста». «Что?»

«Так надо. Вы все поймете».

Он помог ей повернуться – она почти ничего не весила, – а потом сел ей на спину и засунул в рот платок, чтобы она не шумела.

«Вы слишком много говорите, а сейчас на разговоры нет времени. Нельзя так много говорить», – повторял он, удерживая ее руки на кровати, но она еще пыталась сопротивляться и мотала головой. Потом, когда миссис Арнетт затихла, он отпустил ее руки и вынул изо рта платок. Он сидел, чтобы убедиться, что она не шевелится и не дышит, и разговаривал с ней, как разговаривал потом с девочкой, дочкой доктора, симпатичной девочкой, отец которой устраивал в доме такое, чего Эдгар Аллан никогда не видел.

Он вздрагивает и хватает ртом воздух – что-то скребет по стеклу. Его бьет сухой кашель. Широкое черное лицо улыбается через стекло. Человек скребет по окну кольцом и показывает большой пакет «эм-энд-эмс».

– Пять долларов, – громко говорит он. – Для моей церкви.

Поуг поворачивает ключ зажигания и выезжает со стоянки.

Глава 52

Офис доктора Филпотта расположен в симпатичном доме из белого кирпича на Мейн-стрит. Доктор Филпотт, врач общей практики, был мил и любезен, когда Скарпетта позвонила ему поздно вечером и сказала, что хотела бы поговорить с ним об Эдгаре Аллане Поуге.

– Вы же знаете, я не имею права обсуждать своих пациентов. – Такой была его первая реакция.

– В таком случае к вам придут с ордером. Этот вариант для вас предпочтительнее?

– Вообще-то нет.

– Доктор, мне необходимо с вами поговорить. Я могла бы прийти к вам утром? Встречи с полицией вам все равно не избежать.

Меньше всего доктору Филпотту хотелось бы видеть полицейских у себя на работе. Машины с сиренами у офиса, люди в форме в приемной, испуганные пациенты…

Секретарша впускает Скарпетту через служебную дверь в кухню, где ее уже ждет седой мужчина приятной наружности.

– Мне довелось слушать ваши выступления, – сообщает доктор Филпотт, разливая по чашечкам кофе. – Одно в Ричмондской медицинской академии, а другое в клубе «Содружество». Вы меня, конечно, не помните. Вам как?

– Черный, пожалуйста. Спасибо. – Гостья сидит у окна, из которого открывается вид на мощеную аллею. – Клуб «Содружество»? Это было так давно.

Доктор Филпотт выдвигает стул. Он стоит спиной к окну, и солнечные лучи, пробившись сквозь тонкий слой облаков, падают на аккуратно причесанные седые волосы и идеально белый накрахмаленный халат. На шее у него болтается стетоскоп, руки большие и уверенные.

– Припоминаю, что вы рассказывали довольно занятные истории, – задумчиво говорит он. – Я тогда еще подумал, что вы, должно быть, смелая женщина. И при этом с хорошим вкусом. Женщин в ту пору в «Содружество» приглашали не часто. Как, впрочем, и сейчас. Знаете, мне даже пришла мысль переквалифицироваться в судмедэксперты. Это на меня так ваше выступление подействовало.

– Еще не поздно, – с улыбкой отвечает Скарпетта. – Насколько мне известно, существует значительная нехватка этих специалистов, более ста вакансий остаются незаполненными. Весьма серьезная проблема, если учесть, что именно они выписывают свидетельства о смерти, выезжают на место преступления и решают, есть или нет необходимость во вскрытии. Когда я работала здесь, в штате насчитывалось около пятисот врачей, добровольно бравших на себя обязанности судмедэксперта. Моя армия, так я их называла. Не знаю, что бы я без них делала.

– В наше время врачи не желают жертвовать своим временем во имя чего бы то ни было, – говорит доктор Филпотт. – Особенно молодые. Боюсь, мир становится слишком эгоистичным.

– Я стараюсь не думать об этом, чтобы не впасть в депрессию.

– Хорошая философия. Итак, чем именно я могу вам помочь? – Голубые глаза подернуты дымкой грусти. – Понимаю, хороших новостей ждать не приходится. Что он натворил?

– За ним, похоже, много чего есть. Убийство. Покушение на убийство. Изготовление взрывчатых устройств. Вы, наверное, слышали о четырнадцатилетней девочке, которая умерла несколько недель назад. – Скарпетта не хочет уточнять, о ком именно идет речь – пока еще рано.

– Боже… – Он качает головой и отводит взгляд. – Боже…

– Скажите, доктор, он давно стал вашим пациентом?

– Очень давно. Еще ребенком. Я хорошо помню его мать.

– Она еще жива?

– Умерла лет десять назад. Весьма властная женщина. Как говорится, тяжелый человек. Эдгар Аллан был ее единственным ребенком.

– А отец?

– Алкоголик. Покончил с собой. Довольно давно, лет, пожалуй, двадцать назад. Сразу скажу, я не очень хорошо знаю Эдгара Аллана. Бывает у меня не часто. Приходит главным образом на уколы. От гриппа и пневмококковой пневмонии. Зато точен как часы. Строго каждый сентябрь.

– Включая прошлый сентябрь?

– Нет. Я перед вашим приходом посмотрел его карточку. Явился четырнадцатого октября. Вакцина от пневмонии у меня была, а вот от гриппа закончилась. Вы, наверное, знаете, что в этом году ее повсюду не хватает, Так что я сделал ему только один укол. Он сразу ушел.

– Расскажите подробнее.

– Да в общем-то все было как всегда. Пришел, поздоровался. Я спросил, как дела. У Эдгара Аллана больные легкие. Легочный интерстициальный фиброз как следствие хронического воздействия бальзамирующего состава. Похоже, он одно время работал в похоронном бюро.

– Не совсем, – говорит Скарпетта. – Он работал у меня.

– Да? Вот как! – удивляется доктор Филпотт. – Я не знал. Думал… Мне он рассказывал, что работал в похоронном бюро.

– Нет. Он работал в анатомическом отделении. Где-то в конце восьмидесятых. В девяносто седьмом ушел по состоянию здоровья. Помню, это случилось перед самым переездом в новое здание. А как он объяснил вам причину своего заболевания? Хроническим воздействием?

– Мне он сказал, что однажды пролил и вдохнул формальдегид. Так и в его карточке записано. Должен признаться, Эдгар Аллан – человек немного странный. Я это всегда знал. По его словам, он работал в похоронном бюро и бальзамировал тело, но забыл вставить что-то в рот, и бальзамирующий состав начал пузыриться, потому что напор был слишком большой, а потом еще и шланг лопнул. В общем, история получилась весьма живописная. Впрочем, что я вам рассказываю? Вы же знаете его лучше, чем я.

– Эту историю я слышу впервые, – говорит Скарпетта. – Помню только, что у него был фиброз. Вы не думаете, что он это все сочинил?

– Нет. О фальсификации не может быть и речи. Биопсия показала значительное повреждение легочных тканей и рубцевание интерстициальных тканей. Так что он не притворяется.

– Мы пытаемся его найти. У вас есть какие-либо предположения, где он может находиться?

Доктор Филпотт пожимает плечами:

– К сожалению, нет. Может быть, у тех, с кем он когда-то работал?

– Полиция сейчас проверяет круг знакомств, но надежды мало. Насколько я помню, он был замкнутым и нелюдимым. – Скарпетта задумывается. – Через несколько дней у него истекает срок действия рецепта на преднизон. Как по-вашему, Поуг строго выполняет все предписания?

– Насколько я могу судить на основании собственного опыта, отношение к лекарствам у него переменчивое. Может целый год следовать всем рекомендациям, а может и отступить от них на несколько месяцев. Это касается и преднизона, ведь от него полнеют.

– У него лишний вес?

– В последний раз он был очень полным.

– Можете сказать, какого он роста?

– Рост, пожалуй, около пяти футов и восьми дюймов. А вес… Думаю, в октябре он весил больше двухсот фунтов, я сказал, что ему нужно поберечь себя, поскольку избыточный вес затрудняет дыхание и создает дополнительную нагрузку на сердце. По этой причине мне даже приходилось на время отменять прием кортикостероидного гормона. Есть и другая проблема…

– Опасаетесь стероидного психоза?

– Приходится. Вы знаете, что это такое. Но в случае с Эдгаром Алланом всегда трудно определить, принимает он лекарства или нет. Позвольте задать вопрос? Как он убил эту девочку? Джилли Полссон, если не ошибаюсь?

– Слышали о Берке и Хэйре? Жили в Шотландии в начале девятнадцатого века. Убивали и продавали тела для медицинских исследований. В то время трупов для препарирования недоставало, и некоторые студенты, чтобы изучать анатомию, грабили свежие могилы.

– Похитители тел, – кивает доктор Филпотт. – Да, кое-что читал. Имя Берка, если не ошибаюсь, стало нарицательным. Появился даже термин – беркинг. Но о современных случаях слышать не приходилось.

– В наши дни речь не идет об убийствах с целью продажи тел. Но случаи беркинга регистрируются. Правда, установить такой факт – дело крайне трудное, поэтому и статистика отсутствует.

– Удушение, отравление или что?

– В судебной медицине под беркингом понимается механическая асфиксия. Если верить легенде, Берк выбирал в качестве жертв людей физически слабых, чаше всего стариков, детей или больных, садился на грудь и закрывал рот и нос.

– Так было и с Джилли Полссон? – Доктор Филпотт мрачнеет. – Он ее задушил?

– Как вы знаете, иногда диагноз устанавливается на основании отсутствия других диагнозов. Методом исключения. На теле девочки были обнаружены синяки, расположение которых указывало на возможность того, что кто-то сидел у нее на спине и держал за руки. К тому же у нее было носовое кровотечение. – Вдаваться в подробности Скарпетте не хочется. – Вы, конечно, понимаете, что это сугубо конфиденциально.

– Боюсь, я даже понятия не имею, где он может сейчас находиться, – мрачно говорит доктор Филпотт. – Если вдруг появится или даст о себе знать, я сразу вам позвоню.

– Я оставлю вам номер Пита Марино. – Она записывает номер на листке.

– Знаю я о нем мало, и, сказать по правде, он никогда мне не нравился. Странный парень. Есть в нем что-то такое, от чего мурашки идут по коже. Раньше, когда была жива его мать, она всегда приходила вместе с ним. А ведь он уже был взрослым человеком. И так продолжалось до самой ее смерти.

– От чего она умерла?

– Знаете, это меня и беспокоит. Она была очень тучная женщина и относилась к своему здоровью крайне бережно. А умерла дома, однажды зимой от воспаления легких. Тогда я не обнаружил ничего подозрительного. А теперь начинаю думать…

– Я могу посмотреть его медицинскую карту? И ее, если это возможно?

– Насчет ее не знаю, дело давнее. А на его карту я вам дам взглянуть. Но только здесь. Сейчас принесу. – Он встает из-за стола и выходит из кухни. Скарпетта смотрит ему вслед, и доктор Филпотт уже не кажется ей жизнерадостным бодрячком, каким выглядел четверть часа назад.

Она смотрит в окно. С голой ветки дуба свисает кормушка, на которой в данный момент хозяйничает голубая сойка. Птица ведет себя как маленький агрессор и, подобрав рассыпанные зернышки, вспархивает и улетает. Эдгар Аллан Поуг вполне может отделаться легким испугом. Отпечатки ничего не доказывают, а причину смерти суд может счесть недоказанной. Невозможно сказать, скольких он уже убил и скольких еще убьет. Беспокоит и еще одно: чем занимался Эдгар Аллан Поуг, пока работал у нее? Что делал в том подвале? Кей помнит его в рабочей одежде, бледным и еще худым. Помнит, как он посматривал на нее исподтишка, робко, когда она спускалась на лифте в анатомическое отделение, чтобы поговорить с Дэйвом. Дэйв тоже недолюбливал Эдгара Аллана и, вероятно, понятия не имеет, где сейчас его бывший работник.

Кей редко бывала в анатомическом отделении. Только по необходимости. Неприятное место. Финансирование было плохое, медицинские колледжи, которым требовались покойники, тоже платили мало, так что о каком-либо уважительном отношении к умершим оставалось только мечтать. Печь в крематории постоянно отказывала, и в углу стояли бейсбольные биты, которыми разбивали крупные несгоревшие фрагменты костей, не помешавшиеся в дешевые, неуклюжие урны. Дробилка стоила невероятно дорого, а с помощью бейсбольной биты даже самые крупные куски за несколько минут превращались в пыль или по крайней мере в куски помельче, которые можно было запихнуть в те самые урны. Кей старалась не думать о том, что творится внизу, а потому избегала визитов в крематорий, а когда все же приходила туда, пыталась не замечать стоящие в углу биты, притворяясь, что их и вовсе нет.

«Нужно было купить дробилку, – думает Скарпетта, глядя на кормушку. – Хотя бы за свои деньги. Я не должна была позволять пользоваться битами».

– Вот. – Доктор Филпотт возвращается в кухню. И вручает ей пухлую папку с отпечатанным именем – Эдгар Аллан Поуг. – Прошу извинить, меня ждут пациенты. Но если что-то понадобится, обращайтесь.

Все дело в том, что она не уделяла анатомическому отделению должного внимания. Считала себя судмедэкспертом, юристом, но никак не директором похоронного бюро. Считала, что тем умершим нечего ей сказать, потому что в их смерти нет ничего загадочного. Они просто скончались, тихо и мирно. Ее призвание – заниматься другими, теми, кто ушел по чужой злой воле, кто умер внезапно и подозрительно. Вот почему Кей не желала разговаривать с людьми в ваннах, вот почему избегала подземной части своего мира. Избегала тех, кто там работал, и тех, кто нашел там временное пристанище. Ей не хотелось тратить время на Дэйва и Эдгара Аллана. Когда из ванн на цепях и крючьях поднимали тела, она не желала этого видеть.

«Да, я должна была думать о них больше, – говорит себе Скарпетта. – Я делала недостаточно». Она просматривает медицинскую карту Поуга. Нужно было купить дробилку. Вот и адрес, который Поуг оставил доктору Филпотту. До 1996-го он жил в Джинтер-парке, что в северной части города. Потом адрес изменился на абонентский ящик. Никаких дополнительных сведений о том, где он мог жить после 1996-го, в медицинской карте нет. Может быть, именно тогда Поуг и перебрался в дом миссис Арнетт. Может быть, он и убил ее ради этого дома.

На кормушку за окном садится синица. Скарпетта смотрит на нее. Солнце трогает ее левую щеку теплыми зимними лучами. Маленькая серенькая птичка проворно склевывает оставшиеся зернышки. Глазки у нее живые, яркие. Скарпетта знает, что говорят о ней некоторые. Комментарии невежественных людей преследуют Кей всю жизнь, подобно злобной сплетне. Врачей, чьи пациенты покойники, называют по-всякому. Говорят, что они ненормальные, психи. Что они не могут уживаться с обычными людьми. Что они равнодушные, нелюдимые, холодные, бесчувственные. Что выбрали эту специальность потому, что они неудачники – неудавшиеся врачи, отцы и матери, любовники. Что жизнь у них не получилась.

Возможно, из-за таких вот разговоров Кей и старалась не замечать темной стороны своей профессии. Скарпетта понимает Эдгара Аллана Поуга. Она не чувствует того, что чувствует он, но знает, что он чувствует. Она видит его белое лицо, ловит на себе брошенные украдкой взгляды и вспоминает тот день, когда спустилась в анатомическое отделение с Люси. Племянница приехала на рождественские каникулы и несколько раз приходила к ней на работу. В тот день у Кей было какое-то дело к Дэйву, и Люси спустилась в подвал вместе с ней. Веселая, шумная, беззаботная. И что-то случилось в тот день. В те несколько минут, что они провели внизу. Но что?

Склевав все зернышки, синица смотрит в окно, прямо на Кей. Она поднимает чашку, и птица срывается с ветки и исчезает. На белой чашке эмблема медицинского колледжа Виргинии. Скарпетта встает из-за стола и набирает номер Марино.

– Привет!

– Он не вернется в Ричмонд, – говорит она. – Не дурак и понимает, что здесь его ищут. А Флорида – хорошее место для людей с больными легкими.

– Тогда я прямо сейчас и отправляюсь. А ты?

– Еще одно дело, и я закончу с этим городом.

– Моя помощь требуется?

– Нет, спасибо.

Глава 53

У рабочих на площадке перерыв на ленч. Одни сидят на бетонных блоках, другие устроились в своих машинах. Все едят и смотрят на Кей, осторожно, стараясь не испачкать полы пальто, пробирающуюся к площадке через лужи и грязь.

Ни бригадира, с которым она разговаривала несколько дней назад, ни кого-то из начальства не видно, а рабочие молчат, и никто даже не думает подняться и спросить, что ей нужно. Несколько человек собрались возле бульдозера – с сандвичами, содовой, и Скарпетта направляется к ним.

– Я ищу вашего старшего, – говорит она, подойдя ближе. – Мне нужно попасть в здание.

От самого здания осталось не так уж много, но задняя часть еще нетронута.

– Не получится, – отвечает один из рабочих с набитым ртом. – Туда никого не впускают. – Сделав это сообщение, он продолжает жевать и смотрит на нее как на сумасшедшую.

– Задняя часть еще цела. Когда я работала главным судмедэкспертом, там находился мой кабинет. Я уже приходила сюда после несчастья с мистером Уитби.

– Туда нельзя, – говорит тот же рабочий и смотрит на своих товарищей так, словно хочет сказать: «Вы только полюбуйтесь на эту дурочку».

– Где ваш бригадир? Дайте мне поговорить с ним.

Мужчина снимает с ремня сотовый и набирает номер.

– Привет, Джо. Это Бобби. Помнишь леди, что приходила на днях? Да, с копом из Лос-Анджелеса. Точно. Она здесь и хочет потолковать с тобой. О'кей. – Он заканчивает разговор и смотрит на Скарпетту. – Бригадир отошел за сигаретами. Сейчас будет. А что вам там надо? Там ведь уже ничего не осталось.

– Кроме привидений, – добавляет кто-то, и все смеются.

– Когда вы начали его сносить? – спрашивает она.

– Около месяца назад. Перед самым Днем благодарения. Потом еще был перерыв на неделю из-за бури.

Пока идут дебаты, пока рабочие незлобиво переругиваются, не сходясь во мнениях по поводу начала сноса, из-за угла появляется человек в каске. На нем рабочие штаны цвета хаки, темно-зеленая куртка и сапоги. Он курит на ходу.

– Вот и Джо, – говорит рабочий по имени Бобби. – Только он вас тоже туда не пустит. Да и нечего вам там делать, мэм. Небезопасно.

– Скажите, когда вы приступили к работам, электричество уже было отключено или вы сами его отключали?

– Пока не отключат, работы не начинаются.

– Но отключили его почти в самый последний момент, – говорит другой. – Помнишь, там еще свет горел?

– Не помню.

– Добрый день. – Бригадир подходит к Скарпетте. – Чем могу помочь?

– Мне нужно попасть в здание. Через заднюю дверь.

– Невозможно. – Он упрямо качает головой и смотрит на развалины. – Исключено.

– Можно вас на минутку? – Скарпетта отходит на несколько шагов в сторону.

– Нет, черт возьми. Я не имею права. Да и что вам там надо? – Тем не менее он идет за ней. – Здание небезопасно. И что…

– Послушайте, – перебивает его Скарпетта. – Я присутствовала на вскрытии мистера Уитби. Не могу раскрывать детали, но скажу так: на теле обнаружены довольно странные следы.

– Серьезно? Кроме шуток?

Расчет оказался верный, и она добавляет:

– Мне нужно кое-что проверить, а для этого необходимо побывать в здании. Оно действительно в критическом состоянии, или вы просто перестраховываетесь?

Джо смотрит на здание и чешет затылок.

– Ну, на нас оно не обрушится. По крайней мере задняя часть. А вот в переднюю я бы не пошел.

– Мне передняя не нужна, достаточно и задней. Войдем через служебную дверь, пройдем по коридору и свернем направо. В конце есть ступеньки. Нужно спуститься на один уровень.

– Про ступеньки я знаю, хотя и не спускался. Так вы хотите попасть на самый низ? Господи, это же…

– Давно отключили электропитание?

– Еще до того, как мы начали. Я сам проверял.

– Но когда вы пришли, свет еще был?

– Летом еще был, так что пришлось пройти по всему зданию. Так о каких следах вы говорите? Я что-то не понимаю. Думаете, с ним что-то случилось? Перед тем, как он попал под трактор? Это все его жена… шумит, всех обвиняет. Чепуха, вот что я вам скажу. Я сам там был. И с Уитби ничего не случилось. Не повезло, вот и все дела. Не надо было лезть в двигатель.

– Мне нужно кое-что проверить, – говорит Скарпетта. – Вы можете сходить со мной, если хотите, я только посмотрю. Только вот задняя дверь, наверное, закрыта, а ключа у меня нет.

– Ну, это нас не остановит. – Бригадир смотрит на здание, потом поворачивается к рабочим: – Эй, Бобби! Можешь высверлить замок на задней двери? Давай сюда. – Он качает головой. – Ладно. Сходим вместе. Но только на минутку. Туда и назад.

Глава 54

Свет прыгает по шлакоблочным стенам и бетонным ступенькам. Они спускаются вниз, туда, где работал когда-то Эдгар Аллан Поуг. Окон здесь нет, как нет их и в морге, уровнем выше, и лестница погружена во мрак. Воздух сырой, густой от пыли и затхлый.

– Когда меня здесь водили, – говорит Джо, светя фонариком под ноги, – в подвал не спускались. Я так и подумал, что там ничего нет. Подвал и подвал. Так что вниз не спускались. – В голосе его слышится беспокойство.

– А нужно было спуститься. – Скарпетта чувствует, как пыль щекочет горло и садится на кожу. – Там две ванны, двадцать на двадцать футов и десять футов глубиной. Представьте, что туда, например, провалится трактор.

– Да уж, с ума сойти. Могли хотя бы план показать. Или фотографии. Двадцать на двадцать футов. Черт! Это жни в какие ворота не лезет. Смотрите, последняя ступенька. Осторожно.

– Теперь поворот налево.

– А тут и поворачивать больше некуда. – Бригадир замедляет шаг. – Но почему нам ничего не сказали? Могли хотя бы предупредить.

– Не знаю. Все зависит от того, кто вас сопровождал.

– Этот… как же его… забыл. Из администрации общих служб. Все спешил, не хотел здесь и минуту лишнюю задерживаться. По-моему, он и понятия не имел, что тут еще что-то есть.

– Возможно, – соглашается Скарпетта, оглядывая грязный пол. – Им просто нужно было побыстрее расчистить участок. Так что тот чиновник из администрации мог и не знать про ванны. В анатомическом отделении он скорее всего и не бывал. Там вообще мало кто бывал. Они вон там. – Луч фонарика раздвигает темноту огромного помещения и упирается в темные металлические крышки на полу. – Что ж, крышки на месте. Даже не знаю, хорошо это или плохо. Понимаете, то, что там находится, представляет собой большую опасность. Это бактериологическая угроза. Так что, когда начнете сносить эту часть здания, не забывайте, с чем вы имеете дело.

– Не беспокойтесь, об этом я позабочусь. Просто поверить не могу, что нас никто не предупредил. – Джо злится и нервно водит фонариком вокруг.

Скарпетта отходит от ванн и идет к анатомическому отделению, мимо небольшой комнаты, где занимались бальзамированием. В свете фонарика тускло блестит стальной стол, привинченный к толстым трубам на полу, стальная раковина, шкафы… У стены – каталка, накрытая пластиковой накидкой. Слева темнеет ниша со встроенной печью. В круге света широкая металлическая дверь. Скарпетта помнит пылающее за ней пламя, помнит тяжелые стальные поддоны, въезжавшие в огненный зев с телами и выезжавшие с горсткой пепла и кусками костей. Помнит и бейсбольные биты, которыми разбивали эти куски. Она помнит все, и ей стыдно за биты.

Луч скользит по полу, покрытому белой пылью и костной крошкой, которая хрустит под ногами, как мел. Джо за ней не идет. Оставшись у ниши, он помогает ей – светит по углам, водит лучом по полу, – и на стене появляется огромная черная тень. Желтый круг смешается и замирает… На бежевой шлакоблочной стене черной краской нарисован глаз. Большой черный глазе черными ресницами.

– Это еще что за чертовщина? – вопрошает Джо. – Боже мой. Что это?

Скарпетта молчит. Ее луч пробегает по стене, к углу, туда, где когда-то стояли бейсбольные биты. Сейчас там пусто, только пыль да осколки костей. Она видит аэрозольный баллончик с черной краской и две бутылки из-под эмали, красную и голубую. Скарпетта кладет бутылки в один пластиковый пакет, баллончик в другой. Рядом с бутылками несколько старых коробок из-под сигар. Тут же валяются сигарные окурки и смятый бумажный мешок. Скарпетта подбирает мешок, разворачивает и светит внутрь. Бумага хрустит. С первого взгляда видно, что пролежал он здесь не восемь лет, а намного меньше. Может быть, даже меньше года.

Мешок пахнет сигарами, но это не запах выкуренных сигар, а запах табака. На донышке труха, табачные крошки и кассовый чек. Джо подходит ближе и тоже наводит луч на находку. Скарпетта смотрит на бумажку, и ее охватывает чувство нереальности: четырнадцатого сентября Эдгар Аллан Поуг – в том, что это он, у нее сомнений нет – потратил больше сотни долларов на десяток сигар «Ромео и Джульетта» в табачной лавке на Джеймс-сентр.

Глава 55

Джеймс-сентр не то место, куда Марино в бытность ричмондским полицейским приводили служебные обязанности. И уж тем более он никогда бы не стал покупать свой «Мальборо» в модной табачной лавке.

Сигары Марино вообще не покупал никогда, потому что даже дешевая сигара стоит кучу денег, а выкуривать ее приходится за один раз. К тому же он привык затягиваться, а не дымить. Сейчас, когда Марино практически не курит, он может в этом признаться: да, он не отказался бы от хорошей сигары. Кругом стекло, свет, зелень; плещется вода в фонтанах, журчат водопады. Марино торопливо минует атриум и заворачивает в табачную лавку, где Эдгар Аллан Поуг менее чем за три месяца до убийства Джилли купил десяток сигар.

Время раннее, и в магазинчике лишь несколько человек. Мужчины в стильных деловых костюмах покупают кофе и держатся так, словно их ждут важные дела, а их жизнь исполнена важности и смысла. Марино таких не переносит, а потому и Джеймс-сентр ему не по душе. Он знает этот тип. Знает его с детства. Люди этого типа не знают людей типа Марино и не пытаются их узнать. Злой на них, на себя и на весь мир, он направляется к прилавку и, когда мимо, не замечая и как будто не видя его, проходит мужчина в черном, в мелкую полоску, костюме, думает: «Ты ни хрена не знаешь и ни хрена не понимаешь».

Воздух в лавке пропитан стойким сладковатым ароматом, симфонией табачных запахов, пробуждающих в нем острое, ностальгическое желание, которое Марино не понимает, но объясняет отказом от курения. Ему чертовски хочется курить, и это печалит его и огорчает. От этого ноет сердце и болит душа. Никогда больше он не сможет покурить так, как курил когда-то. Он обманывал себя, говорил, что ничто не помешает при желании побаловаться сигареткой. Он убаюкивал себя мифом, что надежда еще есть. Оказалось, надежды нет. Нет и не было. Его страстная, отчаянная любовь к табаку безнадежна. Никогда больше он не сможет чиркнуть спичкой, прикурить, глубоко, всласть затянуться и испытать при этом ничем не замутненную радость, ощутить кайф, почувствовать ни с чем не сравнимое облегчение – все то, жаждой чего наполнена каждая минута жизни. С этой жаждой он просыпается утром и ложится спать. Эта жажда мучит его во сне и терзает, когда он бодрствует. Взглянув на часы, Марино думает о Кей. Улетела она, или рейс задержан? В последние дни их только и задерживают.

Врач сказал, что если он не бросит курить, то к пятидесяти годам будет носить кислородный баллон и в конце концов умрет от нехватки воздуха, задыхаясь, как бедняжка Джилли, которая билась и извивалась под навалившимся на нее уродом. Каждая ее клеточка требовала воздуха, и рот пытался позвать на помощь маму и папу, но она так и не смогла издать ни звука. Чем заслужила девочка такую смерть? Ничем. Думая о Джилли, Марино окидывает взглядом коробки с сигарами на темных деревянных полках. Скарпетта, наверное, уже идет на посадку. Взгляд на секунду останавливается на коробке с сигарами «Ромео и Джульетта». Если рейс не задержали, то она уже на борту и летит в Денвер. Марино ощущает неприятную пустоту вокруг сердца и стыд в каком-то потаенном уголке души, а потом все заслоняет злость.

– Дайте знать, если потребуется помощь, – говорит мужчина в сером свитере с У-образным вырезом и коричневых вельветовых брюках. И цвет одежды, и седые волосы напоминают Марино о табаке и дыме. Мужчина, работая в табачной лавке, приобрел цвет дыма. Может быть, приходя в конце дня домой, он вдыхает любой дым, какой только пожелает, тогда как Марино, вернувшись домой или в номер отеля, не может не то что затянуться, а и просто понюхать дым. Теперь правда открылась ему. Сделать уже ничего нельзя. С курением покончено. Он только обманывал себя тщетными надеждами. Вместе с осознанием истины приходят стыд и скорбь.

Марино опускает руку в карман куртки и достает кассовый чек, который Скарпетта нашла на полу в бывшем анатомическом отделении старого корпуса. Чек лежит в прозрачном пластиковом пакетике, и Марино кладет его на прилавок.

– Давно здесь работаете? – спрашивает он.

– Двенадцатый год пошел, – отвечает мужчина за прилавком и улыбается, но в серых глазах клубится страх, рассеивать который Марино не собирается.

– Тогда вы знаете Эдгара Аллана Поуга. Приходил сюда четырнадцатого сентября. Купил вот эти сигары.

Серый мужчина хмурится и наклоняется, чтобы посмотреть на чек.

– Да, это наш чек.

– Неужели, Шерлок? Я говорю о невысоком толстом парне с рыжими волосами. Ему за тридцать. Одно время работал в здешнем морге. – Марино кивает в сторону Четырнадцатой улицы. – Возможно, вел себя немного странно.

Человек цвета дыма то и дело посматривает на бейсболку на голове посетителя и все заметнее бледнеет и нервничает.

– Мы не продаем кубинские сигары.

– Что?

– Если дело в этом, то… Да, он спрашивал, но мы их не продаем.

– Он заходил сюда спросить насчет кубинских сигар?

– Да. И был очень настойчив. Особенно в последний раз. Но мы не продаем кубинские сигары. Мы вообще не продаем ничего незаконного.

– Я ни в чем вас не обвиняю. И я не ATO, не ФБР, не министерство здравоохранения и даже не пасхальный кролик, чтоб ему. Мне начхать, продаете вы кубинские сигары или нет.

– Мы не продаем. Клянусь…

– Мне нужен Поуг. Так что рассказывайте.

– Я его помню. – Лицо человека за прилавком становится серее дыма. – Да, он спрашивал у меня кубинские сигары. Не доминиканские, они у нас есть, а именно кубинские. Я сказал, что мы не торгуем кубинскими. Они запрещены. Вы ведь нездешний, да?

– Нездешний, это уж точно, – отвечает Марино. – Что еще сказал Поуг? И когда это было? Когда он приходил сюда в последний раз?

Продавец смотрит на чек.

– После вот этого он заходил еще однажды. Наверно, в октябре. Да, последний раз в октябре. Появлялся тут примерно раз в месяц. Странный покупатель. Очень странный.

– В октябре? Ладно. Что еще он говорил?

– Хотел купить кубинские сигары. Говорил, что заплатит любые деньги. Я сказал, что у нас их нет. Он сказал, что знает. Он и раньше их у меня спрашивал, но не так настойчиво, как в последний раз. Странный такой. Все твердил, что кубинский табак хорош для легких и тому подобное. Что, мол, кубинские сигары можно курить сколько хочешь и вреда от них никакого нет, что даже наоборот, они полезные. Чистые, без добавок и полезны для легких. Мол, имеют какие-то медицинские свойства. В общем, нес чушь.

– Что вы ему сказали? Только не надо врать. Мне плевать, продаете вы из-под полы кубинские сигары или нет. Мне нужно найти его. Если парень думает, что кубинский табак полезен для его гребаных легких, значит, достанет его в другом месте. Если кто на чем зациклился, он свое получит.

– Да, в последний раз он был очень настойчив. Чем ему остальные не угодили, не знаю, так что не спрашивайте. У нас много хороших сигар. Почему они должны быть обязательно кубинскими? Точно зациклился. Как больной, который требует волшебной травы или марихуаны. Или вот еще некоторые, у кого артрит, думают, что их спасут инъекции золота. Предрассудок, вот и все. Да, странный тип. Я отправил его в другой магазин. Сказал, что у нас кубинских не бывает.

– В какой магазин?

– Ну, вообще-то это ресторан. Говорят, у них там можно кое-что купить или узнать, куда обратиться. Это у них в баре. Вроде как – у нас есть все, что пожелаешь. Сам я туда не хожу, но люди говорят. Я к этому никакого отношения не имею.

– Где?

– На Слипе. В нескольких кварталах отсюда.

– Вы знаете места в южной Флориде, где продают кубинские? Может, вы порекомендовали ему какое-то заведение в южной Флориде?

– Нет. – Продавец качает головой. – Я ничего такого не знаю. Спросите на Слипе. Может, они подскажут.

– Ладно. И вот вам вопрос на миллион долларов. – Марино засовывает пакет с чеком в карман брюк. – Вы сказали Поугу, что в том заведении на Слипе можно купить кубинские?

– Я сказал, что кое-кто покупает в тамошнем баре сигары.

– Как оно называется, это место?

– «Страйпс». Бар называется «Страйпс». Это на Кэрри-стрит. Я потому сказал, что не хотел, чтобы он возвращался. Странный он. Очень странный. Я всегда так думал. Он сюда несколько лет приходит, каждые два или три месяца. Говорит мало. Но в последний раз, в октябре, вел себя уж совсем странно. Принес с собой бейсбольную биту. Я спросил зачем, но он так и не ответил. Все требовал кубинские. Дайте, говорил, мне «Кохибас». Только их и хотел.

– Бита была красно-бело-голубая? – спрашивает Марино, думая о Скарпетте, дробилках, костной пыли и всем остальном, о чем она рассказала.

– Может быть, – отвечает странный мужчина за прилавком. – А в чем вообще дело?

Глава 56

Вокруг серо-белых тополей залегли густые стылые тени. Голые деревья жмутся друг к другу. Чтобы пробраться под ними, Люси и Генри приходится нырять под припорошенные снежком ветки. Снегоступы не мешают им проваливаться по колено, а вокруг, куда ни посмотри, ровная, не помеченная человеческими следами белая гладь.

– Глупее не придумаешь, – говорит Генри, выдыхая белые клубки пара. – Зачем ты меня сюда притащила?

– Нельзя же вечно сидеть в четырех стенах, – отвечает Люси и со следующим шагом проваливается чуть ли не по пояс. – Ты только посмотри вокруг! Какая красота! Даже не верится.

– Не стоило тебе сюда приезжать. – Генри останавливается у тополя, в густой тени которого снег выглядит синюшным. – Мне здесь делать больше нечего. Все, хватит. Возвращаюсь в Лос-Анджелес.

– Тебе виднее.

– Врешь и не краснеешь.

– Давай пройдем немного дальше. – Люси осторожно, убедившись, что не хлестнет идущую следом Генри по лицу, отпускает ветку. Хотя, может быть, Генри и заслуживает небольшого наказания. – Если не ошибаюсь, впереди поваленное дерево. Я заметила его с тропинки, когда шла к тебе, так что сможем отряхнуться от снега и посидеть.

– Околеем. – Изо рта у Генри вырывается облако пара.

– Ты ведь еще не замерзла?

– Мне жарко.

– Если будем замерзать, встанем и пойдем обратно.

Генри не отвечает. Болезнь и последующие события не лучшим образом сказались на ее физической форме. В Лос-Анджелесе, где Люси увидела ее в первый раз, она выглядела прекрасно – изящная, почти миниатюрная, но сильная. В положении лежа Генри выжимала собственный вес, без посторонней помощи делала десять переворотов на турнике и пробегала милю меньше чем за семь минут. Сейчас она с трудом проходит милю пешком. Всего лишь за месяц Генри растеряла всю свою выносливость, и каждый новый день отбирает у нее все новые и новые силы, потому что она потеряла что-то еще, что-то более важное, чем физическая форма. Она потеряла цель. А может быть, думает Люси, у нее никогда и не было никакой цели, а было только тщеславие, которое быстро вспыхивает и так же быстро выгорает.

– Туда. – Люси вытягивает руку. – Я уже вижу его. Вон то громадное бревно. За ним озерцо, а еще дальше оздоровительный клуб. – Она поднимает палку. – Идеальным вариантом было бы закончить прогулку в спортзале, а потом посидеть в парилке.

– Я уже не могу дышать. Такое ощущение, будто легкие после болезни ссохлись и стали раза в два меньше.

– У тебя была пневмония, – напоминает Люси. – Хотя ты, возможно, уже не помнишь. Провести неделю на антибиотиках. Ты же еще принимала их, когда это случилось.

– Да. Когда это случилось. Это. Это. Все только вокруг этого и крутится. Мы уже разговариваем эвфемизмами. – Генри старается идти след в след, потому что вспотела и едва передвигает ноги. – Легкие горят.

– А что бы ты хотела услышать? – Люси подходит к упавшему дереву, когда-то бывшему большим и крепким, а теперь превратившемуся в развалину, напоминающую остов выброшенного на берег корабля, и сметает с него снег. – Как бы ты назвала то, что произошло?

– Не знаю, но я едва не умерла.

– Ну вот. Садись. – Люси садится и приглашающе похлопывает по очищенному от снега участку. – Как хорошо дать ногам отдохнуть. – Дыхание уходит вверх белыми хлопьями, а лицо замерзло так, что она почти не чувствует его. – Ты говоришь: «Я едва не умерла», чтобы не говорить: «Меня едва не убили»?

– Какая разница. – Генри останавливается, но садиться не спешит и сначала оглядывается – вокруг снег, молчаливые деревья и неподвижные тени. Сквозь темные замерзшие ветки видны желтоватые огоньки окон оздоровительного клуба, из труб курится дымок.

– Я бы сказала, что разница есть. – Глядя на нее, Люси замечает, как она осунулась и похудела. Замечает она и что-то еще, чего не замечала раньше. Это что-то в глазах Генри. – Первый вариант более отстраненный. В нем нет настоящих чувств.

– Давай не будем искать то, чего не существует. – Генри опускается на дерево подальше от Люси.

– Ты не искала его, а он тебя нашел. – Люси смотрит прямо перед собой.

– Ну и что. Психи не дают покоя половине Голливуда. Вот и я, можно сказать, вступила в клуб. – Генри говорит об этом с некоторой даже гордостью, словно встала в один ряд со звездами первой величины.

– Я тоже так думала до последнего времени. – Люси зачерпывает пригоршню снега и смотрит на него. – Ты дала одно интервью, в котором рассказала, что поступила ко мне на работу. Мне ты о нем не сообщила.

– Какое интервью?

– «Голливуд рипортер». Там приводятся твои слова.

– Мало ли что они написали. Такое и раньше случалось, – злится Генри. – Я ничего такого не говорила.

– Дело не в том, что ты говорила, а в том, что ты дала интервью. Думаю, с этим ты спорить не будешь. В интервью упоминается название фирмы, «Последняя инстанция». Ее существование не такой уж большой секрет, но вот тот факт, что я перенесла штаб-квартиру во Флориду, определенно секрет. В первую очередь из-за тренировочного лагеря. Теперь это в газете, а то, что попало в газету, забыть не дадут.

– Ты просто не понимаешь, какая это все чушь, – отвечает Генри, и Люси не смотрит на нее. – Никто не придает этому никакого значения. Ты бы и сама знала, если бы поработала в кинобизнесе.

– Я все понимаю. Например, то, что Эдгар Аллан Поуг каким-то образом узнал, что моятетя работает на меня в моем новом офисе во Флориде. Отгадай, что он сделал. – Она наклоняется и зачерпывает еще пригоршню снега. – Он приехал в Голливуд. Чтобы найти меня.

– Ему нужна не ты, – говорит Генри холодным, как снег, тоном. На руке у Люси перчатка, и она не чувствует холода снега, но чувствует холодность Генри.

– Боюсь, ты ошибаешься. За «феррари» легко проследить, но определить, кто за рулем, трудно, для этого нужно подойти поближе и присмотреться. Руди прав. Поуг как-то меня нашел. Может быть, разузнал насчет лагеря, а потом проследил за «феррари» до дома. Может быть, за черным «феррари». Не знаю. – Снег просыпается между пальцев, и Люси подбирает еще. На Генри она по-прежнему не смотрит. – Так или иначе, черный «феррари» он нашел и нацарапал на нем глаз. А ведь я не разрешала тебе брать эту машину. Может быть, именно тогда он и проследил за тобой и узнал, где я живу. Не знаю. Но охотился он не за тобой.

– Ты такая эгоистка.

– Знаешь, Генри, – Люси пересыпает снег с ладони на ладонь, – перед тем, как принять тебя, мы провели очень тщательную проверку. Просмотрели все заметки и статьи, где упоминалось твое имя. К сожалению, их оказалось не так уж много. Пожалуй, тебе пора остановиться и забыть про то, что ты звезда. Перестать думать, что на тебя напали из-за того, что ты такая знаменитая. Это уже утомляет.

– Я возвращаюсь. – Генри поднимается и едва не падает. – Устала.

– Он хотел убить тебя, чтобы отомстить мне за что-то, что случилось давно, много лет назад. У таких психов собственная логика. Дело в том, что я совсем его не помню. А он скорее всего не помнит тебя. Каждый из нас становится порой всего лишь средством для достижения цели.

– Жаль, что я с тобой познакомилась. Ты испортила мне жизнь.

Слезы щиплют глаза, и Люси сидит не шевелясь, словно примерзла к дереву.

– Все равно меня всегда тянуло к мужчинам, – говорит Генри, становясь в оставленный ими же след. – Сама не знаю, что на меня нашло. Иногда что-то делаешь просто из любопытства. С тобой, конечно, можно развлечься. В том мире, откуда я пришла, такие эксперименты обычное дело. Но только никто не придает этому большого значения.

– Откуда у тебя синяки? – спрашивает Люси, глядя в спину Генри, которая успела сделать лишь несколько шагов, но уже начала задыхаться. – Я знаю, ты помнишь. Ты все помнишь.

– А, синяки… Те, которые ты сфотографировала. – Генри зло втыкает палку в снег.

– Я знаю, что ты помнишь, – повторяет Люси. В глазах дрожат слезы, но голос звучит ровно и спокойно.

– Он сел на меня. – Генри вонзает в снег вторую палку и поднимает ногу. – Этот псих с длинными курчавыми волосами. Сначала я приняла его за ту женщину, что чистит бассейн. Он уже и раньше крутился возле дома, когда я лежала. Я еще подумала, кто эта толстуха возле бассейна, а потом решила, что твоя прежняя уборщица заболела, и вместо нее прислали другую. И вот еще любопытный фактик. – Генри оборачивается, и Люси видит лицо, совсем не похожее на привычное. Сейчас оно другое. – Эта твоя гребаная соседка, алкоголичка, снимала через стекло. Она вообще фотографирует все, что у тебя происходит.

– Спасибо за информацию. Думаю, ты не сообщила об этом Бентону, хотя он и потратил столько времени, пытаясь тебе помочь? Хорошо, что предупредила насчет фотографий.

– Больше я ничего и не помню. Только то, что он сел на меня. Я не хотела рассказывать. – Генри делает еще несколько шагов, останавливается, оборачивается. Лицо у нее белое и алое. – Знаешь, стыдно было признаться. Надо же, оказалась в постели с каким-то жирным психом. Мало того, он только посидел на тебе, и ничего больше.

– Спасибо за информацию. Ты настоящий сыщик.

– Уже нет. Хватит. Я ухожу. Улетаю. – Генри едва дышит. – В Лос-Анджелес.

Люси сидит на поваленном дереве, пересыпает снег с ладони на ладонь и смотрит на свои черные перчатки.

– Ты не можешь уйти. Потому что уволена.

Генри не слышит.

– Ты уволена, – повторяет Люси.

Генри вытаскивает ногу из снега и опирается на палку. Следы уходят в лес.

Глава 57

Эдгар Аллан Поуг неспешно прохаживается между прилавками, рассматривает выставленные образцы, снимает с крючка кобуру, читает надпись на упаковочном пакете и возвращает на место. Пальцы нащупывают патроны в правом кармане брюк. Кобура ему сегодня не нужна. Что дальше? Он не знает. Дни проходят, не оставляя ничего, кроме неясных воспоминаний о меняющемся за окном небе, то темном, то светлом. Он никуда не выходил, ничего не делал, только сидел в кресле, потел и смотрел на большой глаз, равнодушно взирающий на него со стены.

Приступы кашля, сухого и глубокого, повторяются все чаще, отнимая последние силы. Слезятся глаза, течет нос, ноют суставы. Поуг знает, что это все означает. У доктора Филпотта не хватило для него вакцины. Доктор Филпотт не оставил для него лекарства. О других подумал, а вот о нем, о том, кому оно действительно нужно, забыл. Выразил сожаление, посочувствовал, но вакцины не оставил. Никому в этом городе нет до него никакого дела. Доктор посоветовал заглянуть через неделю, но сказал, что ничего не обещает.

«Может быть, во Флориде положение лучше?» – спросил Поуг. «Сомневаюсь – ответил доктор Филпотт, занимаясь своими делами и уже не слушая Поуга. – Вакцины нет нигде, а если вы ее где-то найдете, считайте, что вам крупно повезло, и тогда вам впору покупать лотерейные билеты. Лекарственный кризис общенационального масштаба. Запасы исчерпаны, и на ликвидацию дефицита уйдет три-четыре месяца. Проблема в том, что можно сделать прививку от одного штамма гриппа, но заболеть другим. Так что избегайте контакта с больными и заботьтесь о своем здоровье сами. Не летайте самолетами, воздержитесь от посешения спортзалов. В спортзалах много чего можно подхватить».

«Да, сэр», – ответил Поуг, хотя он никогда не летал самолетами и ни разу со школьных лет не был в спортзале.

Приступ кашля настигает его с новой силой. На глаза наворачиваются слезы. Эдгар Аллан Поуг останавливается у полки с бутылочками, щеточками и прочими аксессуарами для чистки оружия. Нет, сегодня он ничего чистить не будет. Поуг идет по проходу, присматриваясь к посетителям. Выждав момент, когда в магазине никого больше нет, он приближается к прилавку, за которым верзила в черном готовится заменить образец на витрине.

– Чем могу помочь? – Мужчине в черном за пятьдесят, у него бритая голова и вид человека, которого лучше не обижать.

– Слышал, вы продаете сигары, – выдавливает Поуг, сопротивляясь приступу кашля.

– Ха! – Верзила смотрит на него пристально, потом переводит взгляд на парик и снова буравит глазами. – Вот как? И где же вы это слышали?

– Слышал. – Что-то тянет его от прилавка, дергает за плечо, но тут кашель прорывается, и на глаза выступают слезы.

– А вот курить вам, похоже, и не стоит. – За ремнем у продавца черная бейсболка, и на ней что-то написано, но что именно – не разобрать.

– Это уж мне самому решать, – отвечает Поуг, пытаясь продышаться. – Я бы взял «Кохибас». Шесть штук. По двадцатке за каждую.

– «Кохибас»? Это что, винтовка такая? – невозмутимо спрашивает мужчина в черном.

– Двадцать пять.

– Понятия не имею, о чем вы.

– Тридцать, – говорит Поуг. – Больше не могу. Но мне нужны кубинские. Я их сразу определю. И еще я хотел бы посмотреть «смит-и-вессон». Вон тот. – Он указывает на образец. – Покажите его мне. «Кохибас» и револьвер.

– Слышу. – Мужчина в черном смотрит мимо Поуга, как будто видит что-то у него за спиной, и тон его меняется. У Поуга снова возникает ощущение, что кто-то трогает его за плечо, настойчиво, требовательно.

Он оборачивается, но за спиной никого нет – только стойки с оружием, полки с аксессуарами, боеприпасами и камуфляжным обмундированием. Поуг нащупывает в кармане патроны, думает, что было бы неплохо застрелить этого верзилу в черном, и поворачивается. Дуло пистолета смотрит ему в переносицу. – Как дела, Эдгар Аллан? – говорит продавец. – Я – Марино.

Глава 58

Бентон спускается от дома по расчищенной от снега дорожке, и Скарпетта, увидев его, останавливается под благоухающим темно-зеленым деревом и ждет. Она не видела его с тех пор, какой уехал в Аспен. Вскоре после того, как в доме появилась Генри, о чем Скарпетта не знала, Бентон почти перестал звонить, а когда звонила она, разговора не получилось. Она понимает его. Научилась этому уже давно. Все не так уж и трудно. Бентон целует ее. Губы у него соленые.

– Что ты ел? – Кей крепко обнимает его и тоже целует под тяжелыми от налипшего снега ветвями.

– Орешки. С таким носом тебе бы быть ищейкой. – Он смотрит ей в глаза и обнимает за плечи.

– Я говорю о вкусе, а не запахе. – Кей улыбается, и они вместе идут по расчищенной дорожке к дому.

– А я тут подумывал о сигарах. – Бентон прижимает ее к себе. Они стараются идти так, словно у них не четыре ноги, а две. – Помнишь, я раньше курил сигары?

– Вкус был не очень хороший. Запах – да, но не вкус.

– Кто бы говорил. Ты же сама курила сигареты.

– Это и ко мне относится. Я тоже была противная на вкус.

– Не сказал бы. Определенно бы не сказал.

Он обнимает ее, она обнимает его, и они идут к наполовину скрытому деревьями ярко освещенному дому.

– А здорово получилось, с сигарами. И как это ты догадалась. – Бентон роется в карманах, ища ключи.

– Я тут ни при чем. Это все Марино. – Кей смотрит на Бентона. Что он сейчас чувствует? А что чувствует она сама?

– Хотел бы я посмотреть, как он покупал сигары в той модной табачной лавке в Ричмонде.

– Контрабанду там не продают. Кстати, разве это не глупо, запрещать кубинский табак, как будто это какая-нибудь марихуана? В той лавке Марино только дали наводку. Потом ему дали другую наводку, которая и привела его в ружейный магазин в Голливуде. Ты же знаешь Марино. Вцепится – не выпустит.

– Точно. – Детали Бентона не интересуют. Скарпетта видит, что его интересует, но еще не уверена, что ей с этим делать.

– Так что хвали Марино, а не меня. Он довел дело до конца. Думаю, и твое доброе слово было бы ему сейчас нелишним. Знаешь, я проголодалась. Что ты приготовил?

– У меня здесь гриль. Жарю во дворе, прямо на снегу, возле горячей ванны.

– Представляю. Ночь, холод, и ты – без ничего, но с кобурой на боку.

– Ты права. Я так ни разу ею и не воспользовался. – Бентон останавливается перед дверью и открывает замок.

Прежде чем войти, они отряхиваются от снега. Снега мало, потому что дорожка расчищена, но они по привычке и отчасти от смущения топчутся на крыльце.

Бентон закрывает дверь, обнимает Кей, и они целуются, и она уже не чувствует соли на его губах.

– Волосы отпустил. – Скарпетта запускает пальцы в густую гриву на затылке.

– Занят был. Так занят, что и постричься не успел. – Его руки стремятся к ней, ее – к нему, но им мешают пальто.

– Занят? Нашел тут какую-то потаскушку. – Она помогает ему снять куртку, он помогает ей снять пальто. – Я слышала.

– Неужели?

– Да. Тебе так больше идет.

Скарпетта прислоняется к двери, не обращая внимания на просачивающийся в прихожую стылый воздух. Она держит Бентона за руку и смотрит на него, на всклоченные седые волосы и то, что у него в глазах. Он гладит ее по лицу, смотрит на нее, и то, что Кей видит в его глазах, одновременно разгорается и темнеет, и она не может решить, рад он или печален.

– Проходи, – говорит Бентон и, взяв Кей за руку, отводит от двери, и ей вдруг становится тепло. – Приготовлю что-нибудь выпить. Или поесть. Ты, должно быть, проголодалась и устала.

– Не настолько уж я и устала, – говорит Кей.

Посвящается Стаси

От автора

Маклейновская клиника при Гарвардской медицинской школе, главная психиатрическая лечебница страны, известна во всем мире научными исследованиями в области неврологии. На переднем крае науки отнюдь не космос — человеческий мозг. Его биологическая роль в развитии психических заболеваний. Высочайшие стандарты исследований и гуманные альтернативы изнурительным душевным страданиям — вот что предлагают медики.

Особую признательность мне хотелось бы выразить замечательным врачам и ученым, которые щедро делились со мной знаниями, и, прежде всего:

Доктору Брюсу М. Коэну, главному врачу больницы

Доктору Дэвиду П. Олсону, директору Центра визуализации мозга

Доктору Стаси А. Грубер, начальнику лаборатории когнитивной нейровизуализации

Глава 1

Было воскресенье, но доктор Кей Скарпетта сидела в cвоем кабинете, в Национальной судебной академии, — Голливуд, штат Флорида. На небе собирались тучи, предвещая очередную грозу. Февраль в этом году выдался необычно жарким и дождливым.

За окном слышались выстрелы и неразборчивые крики людей. По выходным здесь часто устраивали учения. Спецназовцы в черных комбинезонах бегали вокруг здания и палили почем зря. Все это никого не пугало. Да и слышала эту суматоху сегодня только одна Скарпетта, но ей было не до нее. Она изучала ордер, выданный следователем по убийствам штата Луизиана на проведение срочного медицинского освидетельствования женщины. Женщина совершила пять убийств, однако, по ее утверждениям, ничего подобного не помнит.

Рассеянно прислушиваясь к шуму подъезжающего мотоцикла, Скарпетта склонялась к мысли, что к этому случаю вряд ли можно применить метод префронтальных детерминантов выраженной агрессивности, известный под названием «Хищник».

По электронной почте она написала пару строк судебному психологу Бентону Уэсли: «Интересный случай, но можно ли использовать «Хищника» для женщин? Или он годится только для мужчин?»

Мотоцикл с ревом подкатил к зданию и остановился прямо под окном Скарпетты. Там Марино? — с раздражением подумала она. Опять будет ее доставать! От Бентона пришел моментальный ответ: «Луизиана нам ее не отдаст. Они там слишком любят казни. Но это лакомый кусочек».

Скарпетта выглянула в окно. Так и есть. Марино заглушил мотор, слез с мотоцикла и оглянулся по сторонам с видом заправского мачо. Еще бы! Впечатление, какое он производит на окружающих, — вот что его волнует. Она едва успела повернуть ключ в ящике, как Марино, не постучавшись, ввалился в кабинет и с ходу плюхнулся на стул.

— Ты что-нибудь знаешь о деле Джонни Свифта? — начал он без предисловий.

Джинсовый жилет с эмблемой «Харлей-Дэвидсон» на спине позволял ему демонстрировать огромные бицепсы, украшенные татуировкой.

Марино, главный следователь академии, консультант по смертельным случаям в Центре судебно-медицинской экспертизы округа Бровард, в последнее время все больше стал смахивать на киношного байкера-головореза. Чего стоил один его потрепанный мотоциклетный шлем, который он сейчас небрежно бросил на стол Скарпетты. Шлем был разрисован трассирующими пулями.

— Пока не припоминаю. Кстати, эта штука не более чем камуфляж. — Она указала на шлем. — Если твой драндулет перевернется, она тебя не спасет.

Марино эффектным жестом бросил ей на стол папку. Она шлепнулась подле шлема.

— Доктор из Сан-Франциско, у которого был кабинет в Майами. Они с братом жили в квартире на побережье. Недалеко от Ренессанса, в одном из этих высотных домов, рядом с парком Джона Ллойда. Три месяца назад, в День благодарения, брат нашел его мертвым на диване. Огнестрельное ранение в грудь. Кстати, незадолго до этого ему сделали операцию на запястье, не слишком удачную. На первый взгляд явное самоубийство.

— Я тогда еще не была судмедэкспертом…

Скарпетта в то время уже работала в академии, но на должность консультирующего судмедэксперта в Центре судебно-медицинской экспертизы она согласилась только в декабре, когда доктор Бронсон, главный медэксперт округа Бровард, заговорил об отставке и начал поспешно отходить от дел.

— …но я что-то слышала об этом, — напряженно сказала она.

Рядом с Марино она чувствовала себя не в своей тарелке. В последнее время ей было неприятно его видеть.

— Вскрытие проводил доктор Бронсон, — произнес Марино, избегая смотреть на нее.

— А ты присутствовал?

— Нет. Меня не было в городе. Дело до сих пор не закрыто, поскольку голливудская полиция одно время полозревала Лорела.

— Лорела?

— Это брат-близнец Джонни Свифта. Но никаких улик против него не нашли, и подозрения отпали. И вот в пятницу, в три часа утра, у меня дома раздается этот идиотский звонок. Мы выяснили, что звонили из Бостона, с телефона-автомата.

— Из Массачусетса?

— Оттуда, где было «Бостонское чаепитие».

— А разве в телефонной книге есть твой номер?

— Нет, конечно. — Марино вытащил из заднего кармана джинсов измятый коричневый листок.

— Вот что сказал этот парень. Я все записал, слово в слово. Он назвал себя Свином.

— Свиньей?

Скарпетта внимательно посмотрела на Марино: это не розыгрыш? В последнее время он их практикует.

— Этот тип сказал: «Я Свин. Да ниспошлю им кару и посмеюсь их погибели». Черт его знает, что он имел в виду. И дальше: «На месте убийства Джонни Свифта нашли не все улики. Будь у вас мозги, вы бы задумались над тем, что произошло с Христиан Христиан. Здесь нет ничего случайного. Пусть над этим поразмыслит Скарпетта, ибо от руки святой инквизиции не уйдет ни один извращенец, даже ее похотливая сучка племянница».

— Ты уверен, что он сказал именно это? — Скарпетта постаралась ничем не выдать своего внезапного волнения.

— Я что, похож на сказочника?

— А что за Христиан Христиан?

— Кто бы знал. Он говорил без всяких эмоций. Просто выдал текст и повесил трубку.

— Он назвал Люси по имени или…

— Я тебе передал все слово в слово, — перебил ее Марино. — У тебя ведь одна племянница? Значит, он имел в виду именно Люси. А «свин» может означать «святая инквизиция». Если брать по две первые буквы… Короче говоря, я связался с полицейским управлением Голливуда, и они попросили нас срочно заняться делом Джонни Свифта. Там еще какая-то хреновина с протоколами. То говорится, что он был застрелен в упор, то — что с некоторого расстояния. Уж что-нибудь одно, верно?

— Если был только один выстрел, то да. Возможно, неправильное толкование. Есть какие-нибудь версии относительно Христиан Христиан? Ты уверен, что это вообще человек?

— Ни в одной компьютерной базе мы такого не нашли.

— А почему ты говоришь мне об этом только сейчас? Я же всю неделю была здесь!

— Я был занят.

— Ты узнаешь о таком деле и два дня тянешь резину! — Скарпетта едва сохраняла ровный тон.

— Не тебе говорить об утаивании информации.

— А что такого я утаила? — озадаченно спросила она.

— Тебе следует быть осторожнее. Вот все, что я хочу сказать.

— Не надо говорить загадками! Это вряд ли поможет делу.

— Да, чуть не забыл! В Голливуде хотят знать мнение Бентона по этому поводу, — небрежно добавил Марино.

У него явно не получалось не демонстрировать своего отношения к Бентону Уэсли.

— Пусть к нему и обращаются. Я не могу отвечать за него.

— Они хотят, чтобы он разобрался с этим шизиком, Свином. Может, это просто розыгрыш. Правда, без записи ему придется попотеть. Все, что у нас есть, — это мои каракули вот на этом бумажном пакете.

Марино поднялся со стула, заполнив своей громоздкой фигурой все свободное пространство. В его присутствии Скарпетта всегда чувствовала себя какой-то мелкой. Забрав со стола свой модный шлем, он надел солнечные очки. За все время разговора он ни разу не посмотрел на нее, а теперь и вовсе спрятал глаза за темными стеклами. Что в них таится? Этого она так и не узнала.

— Я не откладывая займусь этим делом, — сказала Скарпетта, пока он шел к двери. — Если хочешь, можем пораскинуть мозгами вместе.

— Угу, — чуть качнул он головой.

— Только дома. Вечером. Придешь?

— Угу, — повторил он снова. — Во сколько?

— В семь.

Глава 2

В кабинете магнитно-резонансной томографии Бентон Уэсли наблюдал за пациентом из-за прозрачной перегородки, в комнате был полумрак, на стеллаже светились экраны мониторов, на лежащем тут же портфеле поблескивали небрежно брошенные сверху наручные часы. Бентон поежился. Холодно. Проведя несколько часов в лаборатории когнитивной нейровизуализации, он успел до костей продрогнуть. Во всяком случае, так ему казалось.

Сегодняшний пациент шел под кодовым номером, но Бентону было известно его имя. Бэзил Дженрет. Немного нервный, довольно неглупый маниакальный убийца тридцати трех лет от роду. Бентон избегал термина «серийный убийца». Его часто используют, но какой в том смысл? Преступник за определенный период времени убил троих или более людей. Слово «серийный» предполагает лишь ряд последовательных событий. А мотивы преступления? А душевное состояние преступника? Бэзил Дженрет совершал убийства в маниакальном состоянии. Совершал, ибо не мог себя остановить.

Бентон сканировал его мозг в магнитно-резонансном томографе, магнитное поле которого было в шестьдесят тысяч раз сильнее магнитного поля Земли. Он хотел выяснить, есть ли в сером и белом вешестве что-нибудь такое, что даст ответ на вопрос: почему? Почему он все это делал? Во время их продолжительных бесед, Бентон прямо так и спрашивал Дженрета.

— Как только я ее видел, мне сразу становилось ясно, что я должен это сделать.

— Сделать немедленно?

— Ну, не прямо на улице. Я шел за ней и обдумывал план действий. Честно говоря, мне это доставляло удовольствие.

— А сколько времени уходило на преследование и обдумывание? Ну, приблизительно? Дни, часы, минуты?

— Минуты. Может быть, часы. Иногда несколько дней. По-разному. Глупые сучки. Вот если бы вас куда-нибудь везли, разве вы сидели бы в машине, даже не пытаясь убежать?

— А они не пытались, Бэзил? Просто сидели в машине и никуда не рвались?

— Кроме двух последних. Из-за них-то я здесь и оказался. Они бы тоже не шелохнулись, но у меня сломалась машина. Глупо. Что бы вы сделали на их месте: пытались сопротивляться, рискуя, что вас убьют в машине, или сидели бы и ждали, что я с вами сделаю, когда привезу в потайное место?

— А что было это за место? Всегда одно и то же?

— И все потому, что сломалась эта чертова машина!

* * *

Структура мозговой ткани Бэзила Дженрета была ничем не примечательна, если не считать небольшой аномалии в задней части мозжечка — шестимиллиметровой кисты, которая могла влиять на его чувство равновесия, но не более того. Дело не в структуре, а в том, как работал мозг. А там явно происходили сбои. Если бы с головой у него все было в порядке, «Хишник» не понадобился бы. Да он бы и не согласился на такое исследование. Для Бэзила все было игрой, в которой он воображал себя Эйнштейном, интеллектом, превосходяшим любого из смертных. Его не мучили угрызения совести за содеянное, и он был вполне искренен, когда говорил, что жалеет, что не убил больше. На беду, Бэзил был весьма обаятелен.

Два конвоира с любопытством взирали на семифутовую трубу за стеклянной перегородкой. Они были в форме, но без оружия. Носить оружие здесь не разрешалось. Ничего металлического: ни наручников, ни кандалов. Руки и ноги Бэзила были зафиксированы лишь гибкими пластиковыми манжетами. Лежа на столе внутри магнита, он слушал резкие щелчки радиочастотных импульсов — адская музыка, исполняемая на струнах силовых кабелей. Так, во всяком случае, казалось Бентону.

Потом к исследованию подключился нейропсихолог, доктор Сьюзен Лейн.

— Вам покажут цветные образцы. А вы будете называть цвет, — скомандовала она по внутренней связи. — Нет, мистер Дженрет, кивать не надо. Вы не должны двигаться.

— Есть, — раздался из микрофона голос Бэзила.

Было уже половина девятого вечера, и Бентон стал проявлять признаки беспокойства. Уже несколько месяцев у него душа была не на месте. Это объяснялось не столько опасениями, что бэзилы дженреты, пребывающие в стенах Маклейновской больницы, могут в один прекрасный день взбунтоваться и поубивать всех подряд, сколько дурными предчувствиями относительно эффективности новой методики. Ее провал будет означать, что грант и время потрачены впустую. Маклейновская больница была открыта при Гарвардской медицинской школе, а в университете не слишком жалуют неудачников.

— Не волнуйтесь, если у вас не все получится, — ободряюще произнесла в микрофон доктор Лейн. — Мы и не ждем, что вы правильно назовете все цвета.

— Зеленый, красный, синий, красный, синий, зеленый, — уверенно перечислил Бэзил.

Ассистентка зафиксировала ответы в таблице, оператор сравнил их с изображениями на мониторе.

Доктор Лейн снова нажала кнопку внутренней связи.

— Мистер Дженрет? У вас прекрасно получается. Вы хорошо все видите?

— Так точно.

— Отлично. Когда увидите черный экран, не говорите ничего, просто смотрите на светящуюся точку.

— Есть.

— Откуда у него военный лексикон? — спросила она Бентона, отпуская кнопку.

— Он бывший полицейский. Именно поэтому ему так легко и удавалось заманивать своих жертв в машину.

— Доктор Уэсли! Вас… Детектив Траш, — обернулась к нему ассистентка.

Бентон взял трубку.

— Что случилось?

Траш — детектив Массачусетского полицейского управления. Что ему понадобилось?

— Надеюсь, вы еще не собираетесь ложиться спать? Вы знаете, что сегодня утром у Уолденского пруда обнаружили тело женщины?

— Откуда? Я весь день торчу в этом кабинете.

— Белая женщина. Неопознанная, возраст определить трудно. Возможно, где-то под сорок или за сорок. Выстрел в голову. Гильза от патрона засунута в задний проход.

— Что-то новенькое!

— Вскрытие уже произведено, но. я думаю, вам захочется на нее взглянуть. Случай довольно необычный.

— Я освобожусь где-то через час.

— Жду вас в морге.

Дома было тихо. Кей Скарпетта беспокойно ходила по комнатам, включая везде свет и ловя каждый звук в надежде услышать шум машины или мотоцикла. Она ждала Марино. Тот задерживался и на ее звонки не отвечал.

Она проверила, включена ли охранная сигнализация и прожекторы. Остановилась перед монитором на кухне, чтобы убедиться: все камеры внешнего наблюдения работают. На экране был виден смутный силуэт ее дома — в окружении пальм, гибискуса и лимонных деревьев. Деревья качались от ветра. Морская гладь, открывавшаяся за причалом позади ее бассейна, была похожа на черную равнину, усеянную бликами от фонарей, цепочкой протянувшихся вдоль дамбы. Скарпетта помешала томатный соус и грибы, томящиеся на плите в медных кастрюлях. Проверила, как подходит тесто и набухает моцарелла в мисках у раковины.

Было уже девять. Марино должен был прийти два часа назад. Завтра у нее лекции и множество других дел, на общение с ним просто не будет времени, у нее было такое чувство, словно ее обвели вокруг пальца. Вот всегда с ним так! Битых три часа она просидела над делом Джонни Свифта. И что? Где этот Марино? Даже не удосужился прийти! Она почувствовала обиду, потом злость. Злиться всегда легче.

Расстроенная, она вошла в гостиную, по-прежнему прислушиваясь к звукам за окном. Взяв в руки двенадцатикалиберный «реминггон-марин-магнум», она присела на диван. Положив тяжелый никелированный дробовик на колени, Скарпетта вставила в замок маленький ключик. Повернув его по часовой стрелке, она сняла курок с предохранителя и убедилась, что обойма пуста.

Глава 3

— А сейчас мы займемся словами, — произнесла в микрофон доктор Лейн. — Просто читайте слова слева направо. И не забывайте, что двигаться нельзя. У вас все отлично получается.

— Есть.

— Хотите посмотреть, как он выглядит в натуре? — спросил оператор конвоиров.

Оператора звали Джош. Он занимался физикой в Массачусетском технологическом институте и сейчас работал над получением ученой степени. Блестящий, но несколько эксцентричный ученый с весьма своеобразным чувством юмора.

— Я его уже видел. Ходил с ним сегодня утром в душ, — ответил один из конвоиров.

— А потом что? — спросила доктор Лейн Бентона. — Что он с ними делал после того, как сажал в машину?

— Красный, синий, синий, красный…

Конвоиры подошли к монитору, за которым сидел Джош.

— Завозил куда-то, выкалывал глаза, пару дней насиловал, потом перерезал горло и оставлял труп в какой-нибудь жуткой позе, — будничным голосом сообщил Бентон, словно описывая клинический случай. — Это в тех случаях, о которых мы знаем. Но я подозреваю, что жертв было больше. В тот же период времени во Флориде пропали еще несколько женщин. Их тела так и не нашли.

— А куда он их отвозил? В мотель, к себе домой?

— Подождите минутку, — сказал Джош конвоирам, переключаясь с трехмерного изображения на штриховку. — Вот это действительно круто. Мы никогда не показываем это пациентам.

— Как же они соглашались с ним ехать?

— Он им вешал лапшу на уши.

— Есть одно интересное обстоятельство, — задумчиво произнес Бентон, наблюдая за Джошем, чтобы вовремя вмешаться, если тот слишком увлечется. — На всех телах были обнаружены микроскопические частички меди.

— Откуда они там взялись?

— Они находились в земле и мусоре, которые прилипли к их волосам, коже и пятнам крови.

— Синий, зеленый, синий, красный…

— Очень странно…

Доктор Лейн нажала кнопку микрофона.

— Мистер Дженрет? Как у вас дела? Вы в порядке?

— Так точно.

— Сейчас вам будут показывать слова, обозначающие цвет, но цвет букв будет отличаться от цвета, который обозначают слова. Вы будете называть только цвет шрифта.

— Есть.

— По-моему, это потрясающе. — сказал Джош, когда на экране его монитора появилось нечто напоминающее посмертную маску. Голова Бэзила Дженрета была как бы разрезана на миллиметровые ломтики, которые затем собрали воедино. Безволосая и безглазая, она не имела шеи, словно ее насильственно отделили от туловища.

Джош покрутил изображение, чтобы конвоиры могли увидеть его со всех сторон.

— А почему она как отрезанная? — спросил один из них.

— Это граница сканирования.

— Кожа какая-то ненастоящая.

— Красный, э-э, зеленый, синий, то есть красный, зеленый… — зазвучал голос Бэзила.

— Это не кожа. Как бы это объяснить… компьютер воссоздаст только объем, условную поверхность.

— Красный… синий, э-э… зеленый, синий, то есть зеленый…

— Мы используем это изображение только для функционального анализа, чтобы собрать все данные и оценить их. Ну разве что слегка позабавимся…

— Ну и страшилище!

Бентон стал проявлять признаки нетерпения. Определение цвета прекратилось. Он строго посмотрел на оператора:

— Джош! Вы готовы?

— Четыре, три, два, один, готово, — произнес Джош, и доктор Лейн продолжила эксперимент.

— Синий, красный, то есть, черт… э-э… красный, то есть синий, зеленый, красный… — совсем запутался Бэзил.

— Он объяснил вам, зачем он это делал? — спросила доктор Лейн.

— Извините, не понял. Что значит зачем?

— Красный, синий, черт! Э-э… красный, сине-зеленый…

— Зачем он их ослеплял?

— Он сказал, что не хотел, чтобы они видели, какой у него маленький пенис.

— Синий, сине-красный, красный, зеленый…

— С этим заданием он явно не справился, — заметила доктор Лейн. — Большую часть цветов он назвал неправильно. Скажите, а в каком полицейском управлении он работал, чтобы я знала, где не стоит попадаться за превышение скорости?

Она нажала кнопку микрофона.

— У вас все в порядке?

— Так точно.

— Он работал в округе Дейд.

— Как жаль. Я всегда любила Майами. Значит, вот как вы его заполучили. Благодаря своим связям в южной Флориде, — подытожила доктор Лейн, снова нажимая кнопку.

— Не совсем так.

Глядя на голову Бэзила, выглядывающую из дальнего конца магнитной трубы, Бентон представил себе все остальное — джинсы и белую рубашку, застегнутую на все пуговицы.

В клинике заключенным не разрешалось носить тюремную одежду. Это могло повредить репутации заведения.

— Когда мы начали искать в исправительных учреждениях кандидатов для своего исследования, во Флориде решили, что он как раз то, что нам нужно. Парень им здорово докучал, и они рады были от него избавиться, — объяснил Бентон.

— Очень хорошо, мистер Дженрет, — сказала доктор Лейн в микрофон. — А сейчас доктор Уэсли войдет в камеру и даст вам мышь. Теперь вы будете смотреть на лица.

— Есть.

Обычно доктор Лейн сама входила в камеру к пациентам. Но к тем, кто проходил исследование по методу «Хишник». женщины не допускались. Да и мужской персонал больницы должен был соблюдать в камере осторожность. За ее пределами меры безопасности при собеседованиях определялись самими врачами. Войдя в камеру в сопровождении двух конвоиров, Бентон закрыл за собой дверь и включил свет. Охранники, переминавшиеся у магнита, с любопытством наблюдали, как он подключает мышь и вкладывает ее в привязанную руку Бэзила.

Преступник был довольно невзрачен — низкого роста, щуплый человечек со светлыми редеющими волосами и маленькими, близко посаженными глазками. В животном мире такие глаза имеют хищники — львы, тигры и медведи. Глаза у тех, на кого охотятся — жирафов, кроликов, голубей, — поставлены шире и находятся несколько сбоку. Периферическое зрение помогает им выжить. Бентону всегда было интересно, распространяется ли этот эволюционный феномен на людей. Но на такие исследования вряд ли кто-то даст денег.

— Вы в порядке, Бэзил? — спросил пациента Бентон.

— А что за лица мне будут показывать? — спросила голова Бэзила из трубы.

— Доктор Лейн вам все объяснит.

— У меня для вас есть сюрприз, — заявил Бэзил. — Скажу, когда закончим.

В его глазах мелькнул зловеший огонек.

— Прекрасно. Я люблю сюрпризы. Еще несколько минут, и мы закончим, — с улыбкой откликнулся Бентон. — И тогда сможем немного поболтать.

Бентон и конвоиры вышли из камеры. Доктор Лейн начала объяснять Бэзилу, что, увидев мужское лицо, он должен нажать левую клавишу мыши, а если лицо будет женское, то правую.

— Ничего не говорите, просто нажимайте клавиши, — повторила она.

Пациент должен был пройти три испытания, целью которых было отнюдь не выяснение его способности различать пол. На самом деле здесь определялось эмоциональное воздействие. Поверх мужских и женских лиц, появлявшихся на экране, накладывались изображения других лиц, которые исчезали так быстро, что глаз не успевал их различить. Однако в мозгу запечатлевался определенный образ. Мозг Дженрета видел эти лица, счастливые, сердитые или испуганные — они провоцировали возникновение соответствующих эмоций.

После каждой серии изображений доктор Лейн спрашивала пациента, какие чувства он испытывал к ним. По мнению Дженрета, мужские лица были более серьезными, чем женские. Он повторял это после каждой серии портретов. Само по себе это ничего не значило. Прежде чем делать выводы, надо проанализировать несколько тысяч нейрограмм. Без этого любые полученные здесь результаты не будут иметь никакого значения. И только потом ученые смогут увидеть, какие участки мозга были наиболее активны во время испытания. Все это делалось для того, чтобы выявить, чем мозг испытуемого отличается от мозга нормального человека, и найти какие-то скрытые отклонения, помимо той случайной кисты, которая никоим образом не определяла преступные наклонности личности.

— Вам что-нибудь бросилось в глаза? — спросил Бентон. — Спасибо вам за помощь, Сьюзен. Вы славная.

Исследовать заключенных они старались вечерами или по выходным, когда в клинике было немноголюдно.

— На первый взгляд он выглядит нормальным. Я не вижу никаких серьезных патологий. За исключением его беспрерывной болтовни. Он слишком словоохотливый, у него когда-нибудь диагностировали биполярность?

— Его история болезни приводит меня в изумление. Но биполярность у него не находили. И никогда не лечили от психических расстройств. В тюрьме он только год. Мечта, а не пациент.

— Ваш идеальный пациент плохо реагирует на внешние раздражители, он сделал массу ошибок в тесте на интерференцию. Держу пари — у него неустойчивая психика, что вполне согласуется с биполярными расстройствами. Впрочем, это станет ясно позднее.

Снова нажав на кнопку, доктор Лейн проговорила в микрофон:

— Мистер Дженрет? Испытание закончилось. Вы отлично потрудились. Сейчас доктор Уэсли освободит вас. Только прошу, когда будете подниматься, делайте это медленно, иначе у вас закружится голова. Вы все поняли?

— Как, уже? Только эти идиотские задания? А фотографии?

— Взглянув на Бентона, доктор отпустила кнопку.

— Вы сказали, что мне покажут фотографии.

— Фотографии вскрытия его жертв, — объяснил Бентон доктору.

— Вы обещали фото! Вы обещали, что мне дадут мою корреспонденцию!

— Теперь ваша очередь, — сказала Лейн.

Дробовик был тяжелым и неповоротливым. Лежа на диване, Скарпетта с трудом направила дуло себе в грудь, одновременно пытаясь большим пальцем левой ноги спустить курок.

Опустив ружье, она представила, как это можно сделать после операции на запястьях. Ружье весило не меньше семи с половиной фунтов, и, когда она подняла его. оно задрожало в ее руках. Спустив ноги на пол, она сняла с правой ноги кроссовку и носок. Вообше-то толчковой у нее была левая нога, но надо было попробовать спустить курок и правой. Ведь неизвестно, как обстояло дело с ногами у Джонни Свифта. Это могло иметь некоторое значение, но вряд ли такое уж большое, особенно если он впал тогда в депрессию и был твердо настроен на самоубийство. В последнем она сильно сомневалась.

Скарпетта подумала о Марино и вновь почувствовала себя уязвленной. Он не имеет права так с ней обращаться! Это то же самое пренебрежение, что и в их первую встречу, но она была так давно. Неужели с тех пор он не изменил к ней своего отношения? Гостиная пропиталась запахом соуса для пиццы. Запах этот еще больше вывел ее из равновесия. Сердце заколотилось. Она опрокинулась на диван, пристроив ружейную ложу на спинку. Направив дуло прямо в грудь, большим пальцем правой ноги она спустила курок.

Глава 4

Бэзил Дженрет был настроен весьма благодушно. После обследования Бентон привел его в небольшой кабинет и закрыл за собой дверь. Они сели за стол друг против друга. Бэзил был спокоен и вежлив. Всплеск эмоций в магнитной камере продлился у него не больше двух минут. Когда он успокоился, доктор Лейн уже ушла. Он так и не увидел ее и вряд ли когда-нибудь увидит. Бентон этого не допустит.

— Голова не кружится? — участливо спросил он.

— Отлично себя чувствую. Классные испытания. Мне всегда нравилось тестироваться. Я знаю, что у меня все высший класс. А где фотографии? Вы же обещали.

— Мы никогда не показываем их пациентам, Бэзил.

— Я же все правильно сделал. Все по высшему разряду.

— Значит, вам понравились испытания?

— В следующий раз обязательно покажите мне фото!

— Я никогда не обещал вам этого, Бэзил. Так вы получили сейчас удовольствие?

— Здесь, наверное, нельзя курить?

— Боюсь, что нет.

— Ну и как выглядит мой мозг? Надеюсь, неплохо? Вы там что-нибудь увидели? Глядя на мозги, можно определить, умный человек или нет? Если бы вы показали мне фотографии, то могли бы сравнить их с теми картинками, которые сидят у меня в мозгу.

Сначала Дженрет говорил спокойно, потом начал частить, глаза его остекленели. Он долго распространялся насчет своего мозга, предполагая, что ученые могут расшифровать то, что там находится, а там, по его убеждению, много чего было.

— Много чего? — переспросил Бентон. — Что вы имеете в виду, Бэзил?

— Мою память. Вы можете заглянуть в нее? Посмотреть, что там хранится, покопаться в моих воспоминаниях?

— Вряд ли.

— Неправда. Держу пари, когда вы делали все эти ваши бип-бип, бэнг-бэнг и тук-тук, у вас на экране появлялись картинки. Вы просто от меня скрываете. Их было десять, и вы видели их все. Видели десять картинок, а не четыре. Вы думаете, их было четыре? На самом деле их было десять. Вы бы и сами все узнали, если бы показали мне фотографии. Потому что их как раз столько, сколько у меня в мозгу. Не четыре, а десять.

— О каких картинках вы говорите, Бэзил?

— Я вам просто мозги пудрю. — подмигнул ему Дженрет. — Где моя корреспонденция?

— Какие картинки мы могли увидеть у вас в мозгу?

— Этих глупых телок. Мне не дают мою почту.

— Вы хотите сказать, что убили десять женщин? — невозмутимо уточнил Бентон.

Бэзил улыбнулся, словно в голову ему пришла какая-то мысль.

— Теперь я могу двигать головой. Никаких намордников. А на меня наденут намордник, когда будут делать укол?

— Вам не будут делать укол, Бэзил. Это часть нашей договоренности. Вам заменили смертную казнь пожизненным заключением. Помните, мы говорили об этом?

— Потому что я сумасшедший, — с улыбкой кивнул Бэзил. — Поэтому меня сюда и упекли.

— Нет. Я объясню вам все снова, потому что для нас важно, чтобы вы все понимали правильно. Вы находитесь здесь, поскольку согласились участвовать в нашем исследовании. Губернатор Флориды разрешил перевести вас в эту клинику, но власти Массачусетса потребовали, чтобы он заменил смертный приговор на пожизненное заключение. У нас в Массачусетсе нет смертной казни.

— Я знаю, что вы хотите увидеть этих дамочек. Увидеть так, как я их помню. Они сидят у меня в башке!

Бэзил прекрасно знает, что чужие мысли и воспоминания увидеть невозможно. Он, как обычно, хитрит. Ему хочется заполучить фотографии вскрытия, чтобы дать волю своим необузданным фантазиям. Как всякий психопат с комплексом нарциссизма, он обожает внешние эффекты.

— Это и есть ваш сюрприз, Бэзил? То, что вы убили десять женщин, а не четыре, как это считалось раньше?

Бэзил покачал головой:

— Был один случай, о котором вам будет интересно узнать. В этом и заключается сюрприз. Нечто особенное, специально для вас, потому что вы так добры ко мне. Но взамен я требую мою корреспонденцию.

— Я хочу поскорее узнать, что за сюрприз вы мне приготовили.

— Женщина в рождественской лавке. Помните ее?

— Ну расскажите же о ней, — поторопил его Бентон, совершенно не представляя, о ком идет речь. Об убийстве в рождественской лавке он ничего не слышал.

— Так как насчет корреспонденции?

— Сделаю все, что смогу.

— Побожитесь!

— Обещаю.

— Точно не помню, когда это было. Дайте-ка подумать… — начал Бэзил, уставившись в потолок иподергивая лежащими на коленях руками. — Три года назад, в Лас-Оласе. Кажется, был июль. Тогда, значит, два с половиной года назад. Какой дурак будет покупать рождественскую дрянь в июле да еще в южной Флориде? Она продавала маленьких санта-клаусов и всяких там эльфов, щелкунчиков и младенцев-Христов. Я зашел туда утром, после бессонной ночи.

— Вы помните ее имя?

— Я его не знал. А может, и знал, да забыл. Вот если бы мне показали фото, это бы освежило мою память и вы бы увидели ее у меня в мозгу. Я вам лучше ее опишу. Так вот. Белая женщина, с длинными рыжими крашеными волосами. Немного полноватая. Лет тридцати пяти — сорока. Я вошел, запер дверь и показал ей нож. Потом оттрахал ее в подсобке и одним махом перерезал горло. — Бэзил резко провел рукой по горлу. — Вышло очень забавно — перед этим я включил вентилятор, чтобы стало чуть попрохладнее, и он забрызгал кровью все вокруг. Вот кому-то досталось убираться. А потом… — Бэзил опять посмотрел в потолок — он частенько так делал, когда лгал. — В тот день я был не на полицейской машине. Я приехал на двух колесах и припарковался на платной стоянке за отелем «Риверсайд».

— На мотоцикле или на велосипеде?

— На моей «хонде-шедоу». Какой может быть велосипед, когда собираешься кого-нибудь грохнуть?

— Так вы планировсши каждое убийство?

— Мне показалось, что это неплохая идея.

— Вы хотели убить именно ее, или вам было все равно, кого убивать?

— Я помню, на парковке было много уток. Они бродили вокруг больших луж, потому что несколько дней шел дождь. Взрослыеутки и множество маленьких утят, я всегда жалел их. Бедные утятки. Они так часто попадают под машины! Когда видишь раздавленного утеночка и его мамашу, которая ходит вокруг своего погибшего сыночка, прямо слезы наворачиваются на глаза.

— А вы, Бэзил, когда-нибудь наезжали на уток?

— Я бы никогда не смог причинить вред животному, доктор Уэсли.

— Но вы же сами говорили, что в детстве убивали птиц и кроликов.

— Это было очень давно. Мальчишеские забавы. Ну так вот. В результате я поимел всего двадцать шесть долларов и девяносто один цент. Вы должны разобраться с моей корреспонденцией.

— Вы уже говорили мне об этом, Бэзил. Сделаю все, что смогу.

— Какой облом! Всего двадцать шесть долларов и девяносто один цент.

— Из кассы?

— Так точно.

— Вы, наверное, были весь в крови.

— У нее за магазином находилась ванная. — Бэзил опять возвел взор к потолку. — Я облил труп хлоркой, чтобы уничтожить следы моей ДНК. Теперь вы мой должник, я требую свою корреспонденцию, и заберите меня из камеры для самоубийц. Я хочу в нормальную камеру, где за мной не будет ежеминутной слежки.

— Это в целях вашей же безопасности.

— Переведите меня в другую камеру, дайте мне фотографии и мою корреспонденцию, и тогда я расскажу вам еще кое-что про рождественскую лавку. Я заслужил награду.

Глаза у Бэзила совсем остекленели, он сжал кулаки и беспокойно заерзал на стуле.

Гпава 5

Люси устроилась напротив входной двери — так было видно всех, кто входил и выходил из бара. Она незаметно наблюдала за посетителями. Смотрела и лихорадочно думала, хотя со стороны казалось, что она беззаботно отдыхает.

Вот уже несколько дней приходила она в «Лорейн», чтобы поговорить с барменами Бадди и Тоней. Никто из них не знал ее настоящего имени, но оба помнили Джонни Свифта, этого симпатичного доктора с нормальной сексуальной ориентацией. Бадди сказал, что он был доктором по мозгам и ему нравилось в Провинстауне. Жаль только, что парень был натуралом. А Тоня добавила, что он всегда приходил один, кроме последнего раза. В тот самый вечер она заметила, что у Джонни были шины на запястьях. На ее вопрос он ответил, что ему только что сделали не совсем удачную операцию.

Джонни и та женщина сели у барной стойки и увлеклись беседой. Женщину звали Джен, хорошенькая молодая девушка, вежливая и скромная, совсем не задавака, одета обыкновенно — в джинсы и майку. Казалось, они никого вокруг не замечали. Было видно, что Джонни познакомился с ней совсем недавно, возможно, только что, и она ему явно нравилась.

— Нравилась как женщина? — спросила Люси.

— Я бы не сказала. Скорее, у нее была какая-то проблема, и он пытался ей помочь. Он ведь был доктором.

Это было похоже на правду. Джонни действительно был великодушным и добрым.

Сидя в баре, Люси представляла, как Джонни входил и садился у стойки, может быть, даже на тот самый стул, на котором сейчас сидела она. Она представила, как он привел сюда свою новую знакомую, Джен. Джонни не имел обыкновения снимать девушек на ночь. Может, и правда, что он пытался помочь ей, дать какой-то совет. Но по какому поводу? Какая-нибудь медицинская проблема? Что-то связанное с психологией? Вся эта история с молодой застенчивой девушкой кажется довольно странной. Что-то в ней вызывало у Люси недоверие.

Может быть, у него самого были какие-то проблемы? Возможно, он был расстроен неудачной операцией на запястьях и общение с молодой красивой женщиной помогло ему забыть о своих страхах и почувствовать себя сильным и значительным?

Потягивая текилу, Люси вспоминала, что говорил ей Джонни в Сан-Франциско во время их последней встречи в сентябре.

— В природе царят жестокие законы. Там не прощают физической немощи. Никому не нужны изувеченные калеки.

— Господи, Джонни, это всего лищь операция на запястьях. Вам же не будут ампутировать руки.

— Извините. Не будем говорить обо мне.

Продолжая думать о Джонни, Люси не спускала глаз с входящих и выходящих посетителей, среди которых преобладали мужчины. Каждый раз, когда дверь открывалась, ветер задувал в нее снег.

Когда Бентон проезжал на своем «порше» мимо викторианских зданий университетского медицинского центра, в Бостоне пошел снег. В начале своей практики Скарпетта часто приглашала его в морг по ночам. И он всегда знал, что случай будет сложным.

Большинство судебных психологов никогда не бывают в моргах и не знают, как проводится вскрытие. Они даже избегают смотреть на фотографии. Психологов интересует личность преступника, а не то, что он сотворил со своей жертвой. Ведь преступника можно рассматривать в качестве пациента, а жертва — это всего лишь объект его насилия. Это наиболее распространенное объяснение, которое дают психологи и психиатры своему нежеланию смотреть на жертву. Но скорее всего у них просто не хватает мужества или желания беседовать с жертвами или, что еще хуже, они не хотят тратить время на разглядывание покалеченных трупов.

Но Бентон совсем другой. И после десяти лет работы со Скарпеттой он вряд ли уже изменится.

— Вы не имеете права работать с делом, если не хотите ничего знать о погибших, — заявила она ему пятнадцать лет назад, когда они работали над их первым совместным делом. — Если вы не желаете тратить на них время, специальный агент Уэсли, то и я не буду тратить его на вас.

— Достаточно откровенно, доктор Скарпетта. Полагаюсь на ваше решение.

— Тогда пойдемте со мной.

Так он первый раз попал в морг и до сих пор еше помнит, как громко щелкнула ручка входной двери и на него пахнуло холодным смрадом. Этот запах не спутаешь ни с чем. Тяжелое, омерзительное зловоние разлагающихся тканей, которое висит в воздухе, словно удушающий туман, поднимающийся над мертвечиной.

Бентон прокручивал в мозгу свой последний разговор с Бэзилом, анализируя каждое его слово и вспоминая выражение его лица и подергивание мускулов. Убийцы могут обещать все, что угодно. Они манипулируют окружающими, чтобы получить желаемое. Обещают показать, где находятся жертвы, берут на себя нераскрытые преступления, описывают детали и свое психологическое состояние, предлагают мотивации своих поступков. В большинстве случаев это не соответствует действительности. Но кое-что из сказанного Бэзилом показалось Бентону похожим на правду.

Он позвонил Скарпетте по сотовому. Она не отвечала. Через несколько минут он попробовал снова, но телефон по-прежнему молчал. Бентон оставил сообщение: «Срочно позвони мне».

Дверь в бар снова открылась, пропуская внутрь женщину и хлопья снега.

На ней было длинное черное пальто с капюшоном, который она сразу же скинула с головы, открыв розовое личико и сияющие глаза. Остановившись у двери, она стала отряхивать снег с пальто. Очень хорошенькая — длинные русые волосы, темные глаза, безупречная фигура, которую она не прочь была продемонстрировать. Люси смотрела, как она скользит между столиками. Длинное черное пальто, полощущееся вокруг темных сапог, делало ее похожей на некоего сексуального пилигрима или соблазнительную ведьму. Девушка направилась прямо к бару. Здесь было много свободных стульев. Выбрав стул подле Люси, она подобрала пальто и молча взобралась на него.

Люси пила текилу и смотрела на экран телевизора, делая вид, что ее интересует последний любовный роман скандальной знаменитости. Бадди молча подал женшине полный бокал, словно давно знал, что она пьет.

— Можно повторить? — через несколько минут попросила Люси.

— Одну минуточку.

Женщина в черном пальто заинтересовалась бутылкой текилы, которую Бадди снял с полки. Она пристально смотрела на янтарную струю, лившуюся в коньячную рюмку. Люси медленно покрутила рюмку, с наслаждением вдыхая запах текилы.

— От этой штуки у тебя адски разболится голова, — сказала женщина в черном. Ее хрипловатый соблазнительный голос таил в себе массу обещаний.

— Она гораздо чище, чем виски. — отозвалась Люси. — Сто лет не слышала слова «адский». Сейчас все говорят «чертов».

— Самая жуткая головная боль у меня была от текилы с лимонным соком, — заявила женщина, пригубив розовый «Космополитен», который в бокале для шампанского выглядел довольно устрашающе. — А в ад я не верю.

— Придется поверить, если будешь пить эту дрянь, — ответила Люси.

Взглянув в зеркало за баром, она увидела, что входная дверь открылась опять, впустив в «Лорейн» целый вихрь снежинок. Свист ветра показался ей похожим на шуршание шелковых чулок, болтающихся на бельевой веревке, хотя она никогда не видела, чтобы кто-нибудь сушил там шелковые чулки, и понятия не имела, какой звук они издают на ветру. Люси покосилась на черные чулки своей соседки. Высокий барный стул и короткая юбка с разрезом могут образовать довольно опасное сочетание, если только женщина не находится в баре, где мужчины интересуются исключительно себе подобными, а в Провинстауне таких заведений хоть отбавляй.

— Еще один «Космо», Стиви? — спросил Бадди.

Теперь Люси знала ее имя.

— Нет, — ответила она за соседку. — Пусть Стиви попробует мою водичку.

— Почему бы и нет? — ответила Стиви. — Мне кажется, я тебя видела в «Пайд энд виксен». И лихо же ты там отплясывала!

— Я не танцую.

— И все-таки я тебя видела. Мимо тебя не пройдешь.

— Ты часто здесь бываешь? — спросила Люси, хотя раньше она никогда не видела Стиви — ни в «Пайд энд виксен». ни в любом другом клубе Провинса.

Стиви внимательно проследила, как Бадди наливает им текилу. Оставив бутылку на стойке, он отошел к другому клиенту.

— Я здесь в первый раз. — ответила Стиви. — Сделала себе подарок на День святого Валентина. Недельку в Провинсе.

— В разгар зимы?

— Насколько я знаю. День святого Вапентина всегда зимой. И это мой любимый праздник.

— Это не праздник. На этой неделе я бывала здесь каждый день, но тебя не видела.

— А ты кто? Полицейский агент? — улыбнулась Стиви, пристально посмотрев на Люси.

Взгляд произвел эффект.

«Нет, — подумала Люси. — Больше никогда».

— А может, я приходила сюда в другое время. Не все же такие полуночники, как ты, — заметила Стиви.

Она потянулась за бутылкой и как бы невзначай коснулась руки Люси. Та почувствовала, что ее начинает затягивать.

— «Куэрво», — прочитала Стиви название на этикетке. — А что в ней такого особенного?

— Откуда ты знаешь, когда я здесь появляюсь? — спросила Люси, пытаясь подавить в себе неожиданно возникшее чувство.

— Догадалась. Ты похожа на позднюю пташку. — объяснила Стиви. — У тебя свои волосы такие рыжие? Даже не рыжие, а коричневато-красные. Так не покрасишь. Но ты не всегда носила их длинными, как сейчас.

— Ты что, экстрасенс?

Люси поняла, что бороться бесполезно. Слишком велик соблазн.

— Просто догадалась, — манящим голосом повторила Стиви. — Ты мне так и не ответила. Что такого особенного в «Куэрво»?

— «Куэрво резерва де ла фамилиа». У нее необычный вкус.

— Звучит впечатляюще. Похоже, у меня сегодня сплошные премьеры, — улыбнулась Стиви, погладив Люси по руке. — Впервые в Провинсе, первый раз в жизни пью текилу по тридцать долларов за порцию.

Люси удивилась, что Стиви знает цену. Для человека, никогда не пившего текилы, она была на редкость осведомлена.

— Пожалуй, выпью еще, — сказала Стиви, подзывая Бадди. — И ты тоже не отставай. Составь мне компанию.

Бадди с улыбкой налил ей стаканчик. За ним последовали еще два, после чего Стиви прошептала Люси на ухо:

— У тебя есть?

— Что именно? — спросила Люси, окончательно поддавшись нахлынувшему чувству.

Под действием текилы оно разгорелось как пожар, который уже не погасить до утра.

— Сама знаешь что, — тихо сказала Стиви, прижавшись грудью к плечу Люси. — Покурить. Но только что-нибудь стоящее.

— Почему ты думаешь, что у меня есть?

— Догадалась.

— Из тебя бы вышла отличная гадалка.

— С этим не проблема. Я видела, как ты покупала.

Прошлой ночью Люси действительно прикупила кое-что в «Виксене», том самом клубе, где она никогда не танцевала. Но она что-то не помнила, чтобы там была Стиви. Народу в клубе было мало, как, впрочем, и всегда в это время года. Люси обязательно бы заметила Стиви. Она не пропустила бы ее и в толпе, и на многолюдной улице.

— Так это ты у нас полицейский агент, — заметила она.

— Ты не представляешь, как это здорово, — прошептала Стиви своим обольстительным голосом. — Где ты живешь?

— Здесь, неподалеку, — ответила Люси.

Глава 6

Центры судебно-медицинской экспертизы обычно располагаются в наименее красивой части города, где-нибудь по соседству с медицинской школой. Здесь комплекс зданий из кирпича и бетона размещался между транспортной магистралью и исправительным учреждением округа Суффолк. Нескончаемый шум машин и полное отсутствие того, что принято называть «видок из окна». Этого здесь просто не было.

Припарковавшись у служебного входа, Бентон заметил на стоянке только две машины. Темно-синяя «краун-виктория» принадлежала детективу Трашу. На внедорожнике «хонде», вероятно, приехал судебно-медицинский эксперт, который вряд ли был в восторге, что Траш притащил его сюда в такой поздний час. Не спуская глаз с пустой парковки, что было продиктовано соображениями безопасности, Бентон позвонил в дверь. Ему открыл Траш.

— До чего же здесь неприятно ночью, — сказал он, впуская Бентона.

— Днем немногим лучше, — пожал плечами тот.

— Я рад вас видеть. Как вы решились ехать на нем по такой погоде? Вы что, сумасшедший? — спросил он, указывая на черный «порше» на стоянке.

— Он полноприводный, и потом, когда я выезжал утром, снега еще не было.

— Психологи, с которыми мне приходилось работать, никогда никуда не выезжали — ни в снег, ни в дождь, ни в солнечную погоду, — заметил Траш. — И наши смежники тоже. Большинство агентов ФБР никогда не видели трупов.

— Кроме тех, что у них в конторе.

— Это уж точно. Но и у нас в полицейском управлении их хватает.

Пока они шли по коридору, Траш успел вручить Бентону конверт.

— Я все для вас собрал на диске. Место преступления, фотографии вскрытия, протоколы. Все здесь. Похоже, нас завалит снегом.

Бентон снова подумал о Скарпетте. Завтра день святого Валентина, и они собирались провести этот вечер вместе. Романтический ужин где-нибудь в порту. Она собиралась остаться на выходные. Они не виделись почти месяц. Но в такую погоду она вряд ли сюда доберется.

— По прогнозу ожидается небольшой снег с дождем, — сказал он.

— На нас движется ураган. Надеюсь, кроме этой спортивной штучки за миллион долларов, у вас есть и другая тачка.

Крупнотелый коренастый Траш всю жизнь прожил в Массачусетсе и говорил как его уроженец, то есть буква «р» у него начисто отсутствовала. Ему было уже за пятьдесят, он носил короткую военную стрижку и мятый костюм цвета земли. После тяжелого трудового дня детектив выглядел усталым. Они с Бентоном пошли по ярко освещенному коридору. Пахло освежителем воздуха, кругом была безупречная чистота — ни соринки. По обе стороны от них располагались камеры, где под замком находились тела и улики. Чтобы туда войти, требовался электронный пропуск. Здесь было даже кресло-каталка — Бентон никак не мог понять, зачем она в морге — и мощный сканирующий электронный микроскоп, каких он никогда не видел в подобных заведениях. Но вот с персоналом дело обстояло значительно хуже.

Кадров хронически не хватшю — опытных судмедэкспертов и других специалистов отпугивала низкая зарплата. Да к тому же реальные и мнимые ошибки и оплошности в их работе всегда вызывали ожесточенную полемику и проблемы во взаимоотношениях с общественностью, что отнюдь не облегчало жизнь тем, кто работает с мертвецами. Журналистов и посторонних сюда не впускали. Повсюду вигал дух враждебности и недоверия. Бентон предпочитал приезжать сюда ночью. Любые визиты во время рабочего дня воспринимались с плохо скрываемым раздражением.

Они с Трашем остановились у закрытой двери прозекторской, которая использовалась для самых сложных или биологически опасных случаев. У Бентона зазвонил сотовый. Взглянув на дисплей, он увидел надпись «Абонент неизвестен». Скарпетта!

— Привет! Надеюсь, ты проводишь вечер лучше, чем я.

— Вообще-то я в морге. — Он повернулся к Трашу: — Одну минуточку!

— Тогда твой вечер вряд ли можно назвать приятным, — вздохнула Скарпегта.

— Я тебе перезвоню. Попозже. У меня к тебе вопрос. Ты что-нибудь слышала о том, что произошло в рождественской лавке в Лас-Оласе два с половиной года назад?

— Ты, конечно, имеешь в виду убийство?

— Именно.

— Сразу не скажу. Может быть. Люси что-нибудь отыщет. Я слышала, у вас там идет снег?

— Я тебя все равно привезу, даже если мне придется брать напрокат оленью упряжку.

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже.

Закончив разговор, Бентон взглянул на Траша:

— А с кем мы будем работать?

— Доктор Лонсдейл согласился помочь мне. Он тебе понравится. Но вскрытие проводил не он. Этим занималась она.

Она здесь главная фигура. Она смогла достигнуть всего, чего достигла, потому что она — это она.

— А по мне, так женщин вообще нельзя допускать к этому делу, — заявил Траш. — Разве это женское занятие?

— Среди них есть хорошие специалисты, — возразил Бентон. — Очень хорошие. Ведь не все делают карьеру благодаря своему полу. В данном случае все как раз наоборот.

Траш не был знаком со Скарпеттой. Бентон никогда не упоминал ее имени, даже в присутствии тех, кого хорошо знал.

— Женщины просто не должны копаться в этом дерьме, — упрямо повторил Траш.

Ночной воздух был пронизывающе холодным и белым, как молоко. Снег клубился в свете фонарей, разгоняя своей белизной темноту. Все вокруг сверкало и казалось нереальным. Люси со своей новой подружкой шла по пустынной улице к коттеджу, в который она переехала несколько дней назад, после того как Марино позвонил какой-то таинственный Свин.

Люси затопила камин, и они со Стиви сели перед ним на одеяла и закурили косячок из очень хорошей травки, привезенной из Британской Колумбии. Они передавали его друг дружке, разговаривали и смеялись, а потом Стиви захотела еще.

— Ну только один, — упрашивала она Люси, пока та ее раздевала.

— Вот это здорово! — На стройном теле Стиви Люси увидела красные отпечатки рук. Они напоминали татуировку.

Их было четыре. Два на груди, словно кто-то пытался облапить ее, и два на внутренней стороне бедер, словно кто-то пытался раздвинуть ей ноги. Отпечатки были только в тех местах, куда Стиви могла дотянуться. На спине их не было. Люси неотрывно смотрела на обнаженное тело Стиви. Потом дотронулась до одного из отпечатков — положила на него руку, одновременно лаская Стиви грудь.

— Проверяю, поместится ли моя рука, — объяснила она. — Татуировка ненастоящая?

— А ты почему не раздеваешься?

Люси начинает любовную игру, не снимая одежды. Несколько часов она делает со Стиви все, что хочет, и та не перечит ей ни в чем. Никто еще не отзывался на ласки Люси с такой готовностью. Мягкие округлости нежного тела ничуть не вредят его стройности, о ней Люси может только мечтать. Когда Стиви попыталась ее раздеть, Люси отчаянно этому воспротивилась. Утомившись, Стиви затихла и Люси отнесла ее в постель. Там она и заснула, но Люси долго лежала без сна, прислушиваясь к жутковатому завыванию ветра и пытаясь определить, что же в действительности напоминает этот звук. В конце концов она решила, что на шуршание шелковых чулок он не похож. Скорее такие звуки могло бы издавать несчастное страдающее существо.

Глава 7

Небольшая прозекторская с плиточным полом была оборудована всем необходимым: секционный стол, цифровые весы, шкаф для вещественных доказательств, анатомические скальпели, пилы, лотки подле вмонтированной в стену раковины, передвижной столик. Дверь стенного холодильника была чуть приоткрыта.

— Вам нужно еще что-нибудь? — спросил Траш. вручая Бентону синие нитриловые перчатки. — Может, бахилы, маску?

— Нет, спасибо, — ответил Бентон, глядя, как доктор Лонсдейл выкатывает из холодильника тележку. На тележке лежал труп, упакованный в мешок.

— Нам надо поторопиться, — сказал доктор, подкатывая тележку к раковине. — Моя жена уже клянет меня почем зря. У нее сегодня день рождения.

Он потянул бегунок молнии на мешке. На черных, коротко остриженных волосах жертвы все еще были видны частицы мозга и других тканей. От лица практически ничего не осталось. Такое впечатление, что в голове у нее взорвалась бомба, что в общем-то недалеко от истины.

— Выстрел в рот, — энергично начал доктор Лонсдейл, с трудом скрывая нетерпение. — Множественные переломы черепа, повреждение мозговых тканей, что обычно ассоциируется с самоубийством, однако больше ничто на него не указывает. У меня такое впечатление, что во время выстрела ее голова была сильно запрокинута назад. Это объясняет, почему ей практически снесло все лицо и выбило зубы. Тоже нередко встречается при самоубийствах. — Включив увеличительную лампу, доктор придвинул ее вплотную к голове. — Рот можно не открывать, все равно от лица ничего не осталось, — заметил он. — Бог к нам милостив.

Склонившись над телом, Бентон почувствовад сладковатый гнилостный запах разлагающейся крови.

— Язык и нёбо в саже, — продолжал доктор Лонсдейл. — Поверхностные повреждения языка, кожи около рта и носогубной складки, вызванные ударной волной. Не слишком красивый способ расстаться с жизнью.

Он до конца расстегнул молнию на мешке.

— Самое лучшее оставил напоследок, — пробурчал Траш. — Как вам это нравится? Мне лично это напоминает Неистового Коня.

— Вы имеете в виду индейского вождя? — уточнил доктор Лонсдейл, открывая стеклянный флакон с прозрачной жидкостью.

— Да. Это ведь он украшал красными отпечатками рук круп своей лошади?…

Тело женщины тоже было разрисовано отпечатками рук — они были видны на груди, животе и внутренней части бедер. Бентон подвинул лампу ближе.

Доктор Лонсдейл потер край отпечатка.

— Он растворяется в изопропиловом спирте и не растворяется в воде. Скорее всего это одно из тех веществ, которые используются для временной татуировки. Какая-то краска. Возможно, просто маркер.

— Насколько я понимаю, раньше вам такого не попададось, — высказал предположение Бентон.

— Никогда.

Загадочные отпечатки были прорисованы столь четко, словно их делали по трафарету. Бентон внимательно рассмотрел кожу в надежде обнаружить следы от кисти или какого-то иного инструмента, которые объяснили бы, каким образом краска или тушь наносились на тело. Судя по яркости краски, нательная живопись была недавнего происхождения.

— Мне кажется, ее разрисовали раньше. И со смертью это никак не связано, — добавил доктор Лонсдейл.

— И я так думаю, — согласился Траш. — Здесь у нас много всякой чертовщины.

— Интересно, как скоро выцветают такие рисунки? — поинтересовался Бентон. — Вы их измеряли? Это ее рука?

— Намой взгляд, нет, не ее. — Траш вытянул вперед свою руку.

— А на спине отпечатки есть? — спросил Бентон.

— Два на ягодицах и один между лопаток, — ответил доктор Лонсдейл. — По величине они скорее соответствуют мужской руке.

— Точно, — согласился Траш.

Доктор Лонсдейл повернул тело на бок, чтобы Бентон мог рассмотреть отпечатки на спине.

— Похоже, здесь у нее ссадина, — произнес Бентон, заметив, что отпечаток между лопатками выглядит каким-то нечетким. — И воспаление.

— Я не вдавался в подробности, — заметил доктор Лонсдейл. — Это не мой случай.

— Выглядит так, словно рисунок нанесли на поврежденную кожу. А это что за рубцы?

— Возможно, какая-то локализованная опухоль. Станет ясно после гистологии. Это ведь не мой случай, — еще раз напомнил Бентону доктор. — Я не участвовал во вскрытии и только мельком осмотрел ее. Но читал протокол вскрытия.

Брать на себя ответственность за чужую небрежность или некомпетентность он не собирался.

— Как давно она умерла? — спросил Бентон.

— При низких температурах окоченение идет медленнее.

— Она уже окоченела, когда ее нашли?

— Нет. Когда ее сюда привезли, температура тела была тридцать восемь градусов по Фаренгейту[3 °C.]. Я не был на месте преступления и подробностей не знаю.

— В десять утра был двадцать один градус[-6 °C.], — сообщил Траш. На диске, который я вам дал, указаны все погодные условия.

— Значит, протокол вскрытия уже составлен, — проговорил Бентон.

— Он на том же диске.

— Какие имеются следы?

— Частицы почвы, волокна и мусор, прилипшие к крови, — ответил Траш. — Я прослежу, чтобы их как можно скорее исследовали в лаборатории.

— А что за гильзу вы там нашли? — спросил его Бентон.

— Она была у нее в заднем проходе. Снаружи ничего не было видно, только рентген показал. Дьявольские штучки. Когда мне показали снимок, я решил, что гильза лежит под ней. Мне и в голову не могло прийти, что она внутри.

— А что за гильза?

— От двенадцатикалиберного патрона к «ремингтон экспресс магнум».

— Если это самоубийство, то гильзу себе в зад засунула уж точно не она, — сказал Бентон. — Вы через NIBIN[Единая информационная баллистическая сеть.] ее пропускали?

— Уже в работе. Боек оставил на гильзе четкий след. Может, нам повезет.

Глава 8

Раннее утро. Над заливом Кейп-Код косо летит снег, исчезая в темной воде. Рыжеватая полоска берега под окном у Люси слегка присыпана серебряной пылью, но на соседних крышах и на балконе уже лежит толстая белая вата. Натянув стеганое одеяло до самого подбородка, Люси смотрит в окно, с неудовольствием думая, что надо вставать и общаться с женщиной, лежащей рядом с ней на кровати.

Не надо было приходить к «Лорейн» вчера вечером. Теперь ее терзало раскаяние и непреодолимое желание поскорее уйти из маленького коттеджа с терраской и крытой дранкой крышей, с мебелью, вытертой бесконечной чередой жильцов, и маленькой кухней с устаревшей бытовой техникой. Люси смотрела на утренний горизонт, переливающийся всеми оттенками серого, на снег, упорно сыплющийся с небес. Она подумала о Джонни. Он приехал в Провинстаун за неделю до смерти и встретил кого-то. Люси давно должна была заняться этим делом, но у нее не хватало духу. Она взглянула на мирно сопящую Стиви.

— Ты спишь? Пора вставать.

Люси посмотрела на летящий снег, на уток, качающихся на волнах залива. Интересно, почему они не замерзают? Конечно, их защищает пух, но все же трудно поверить, что теплокровное существо может так безмятежно плавать в ледяной воде, не обращая внимания на метель. Вот ей холодно даже под одеялом — а она в бюстгальтере, трусах и застегнутой на все пуговицы рубашке.

— Стиви. просыпайся. Мне надо идти, — громко произнесла она.

Стиви не шелохнулась. Ее спина мерно поднималась и опускалась в такт ровному дыханию. Люси почувствовала угрызения совести и ненависть к себе. Почему она опять не удержадась и сделала то, что вызывало у нее отвращение? Сколько раз она твердила себе, что не будет больше заниматься этим никогда, но это неизменно кончалось ночами, похожими на вчерашнюю. Все это было неразумно и нелогично, и она всегда сожалела об этих унизительных ситуациях, из которых потом приходилось выпутываться и лгать. Но выбора у нее не было. Жизнь не предлагала ей альтернативы. Ее слишком затянуло, и теперь ей уже не справиться. Так что теперь выбирала не она. Ей до сих пор было трудно в это поверить. Люси дотронулась до своей расплывшейся груди и рыхлого живота, чтобы удостовериться, что все это не сон. Невозможно поверить. Как такое могло с ней случиться? И почему умер Джонни?

Она никогда не задумывалась над тем, чтобы узнать, что же на самом деле с ним произошло. Просто устранилась от размышлений — со всеми своими заморочками.

«Прости меня», — мысленно произнесла она в надежде, что он ее слышит. Он всегда знал, что происходит у нее в голове. Может, и сейчас он читает ее мысли. Тогда он должен понять, почему она не сомневалась, что он убил себя сам, и не стала встревать в это дело. Возможно, на него накатила депрессия. Или приступ отчаяния. В то, что его убил брат, она никогда не верила. Так же как и в то, что это мог быть кто-то другой. А потом Марино позвонил этот зловеший Свин.

— Давай, поднимайся, — попыталась разбудить она Стиви. И потянулась за пистолетом. Ее «кольт-мустанг» 38-го калибра лежал на тумбочке рядом с кроватью.

— Вставай, хватит спать!

Бэзил Дженрет не спал. Лежа у себя в камере на стальной койке, натянув до ушей одеяло, которое при горении не выделяет ядовитые газы. Тонкий жесткий матрас из такого же материала. Умереть от инъекции, конечно, неприятно, кончить жизнь на электрическом стуле еще хуже, но задохнуться в газовой камере — это уже совсем невыносимо. Кашель, мучительное удушье. О Господи, только не это!

Когда Бэзил смотрел на матрас, убирая свою постель, ему всякий раз представлялся огонь и удушающий дым. А не такой же он, Бэзил, негодяй. Во всяком случае, он никогда не делал с людьми того, что творил его учитель музыки, пока Бэзил не бросил ходить на его уроки, за что даже был несчадно выпорот. Но даже наказание не заставило его возвратиться и еще раз пережить то бесстыдное насилие, когда кажется, что тебе в горло забивают кляп и ты сейчас умрешь от удушья. Он почти забыл этот прискорбный опыт и вспомнил о нем, лишь когда всплыла тема газовой камеры. Хотя он отлично знал, что в Гейнсвилле людей умерщвляют с помощью шприца, конвоиры постоянно грозили ему газовой камерой, смеясь и улюлюкая, когда он сжимался на койке, трясясь от страха.

Но теперь о газовой камере можно забыть, как, впрочем, и о любом другом способе казни. Теперь он часть научного проекта.

Он услышал, как в нижней половине стальной двери выдвинули лоток и поставили на него поднос с завтраком.

Окон в камере не было, но Бэзил знад. что сейчас раннее утро: заключенным разносили еду. Он слышал, как гремели лотки в других камерах, принимая подносы с яйцами, беконом и печеньем. Иногда вместо яиц была глазунья. Лежа на своем пожаробезопасном матрасе под столь же безопасным одеялом, он вдохнул запах еды и, вскипев от негодования, вспомнил о своей корреспонденции. Он вытрясет ее из них! Раздались шаги, и в затянутом сеткой окошке появилось толстое черное лицо дядюшки Римуса.

Такое прозвище дал охраннику Бэзил. И по этой причине он больше не получает корреспонденцию. Уже целый месяц.

— Отдайте мне мои письма! — потребовал Бэзил. — Получать почту — мое конституционное право.

— А с чего ты взял, что кто-то вздумает писать такой заднице, как ты? — последовад немедленный ответ из-за сетки.

Со своего места Бэзил видел только смутные очертания лица и блестящие глаза, смотрящие на него в упор. Бэзил отлично знал, что надо сделать с глазами, чтобы они не блестели и не смотрели, куда им не положено, но в этой конуре ему не развернуться. От ярости и бессилия у него свело челюсти.

— Я знаю, что письма для меня есть, — упорствовал Бэзил. — И я хочу их получить.

Лицо исчезло. В камеру вдвинули лоток. Встав с койки, Бэзил забрал поднос с едой, лоток с грохотом отъехал за толстую стальную дверь.

— Надеюсь, никто не плюет в твои яйца, — послышалось из-за сетки. — Приятного аппетита!

Дощатый пол холодил босые ступни. Когда Люси вернулась в спальню, Стиви все еще спала. Поставив чашки с кофе на тумбочку, Люси сунула руку под матрас, чтобы забрать оттуда обойму. Конечно, вчера ночью она вела себя безрассудно, но не настолько, чтобы оставить на виду заряженный пистолет, когда в доме есть посторонний.

— Стиви? — окликнула она спящую. — Давай, просыпайся. Эй!

Стиви открыла глаза.

— Круто, — зевнув, сказала она, наблюдая, как Люси заряжает пистолет.

— Мне пора, — заявила Люси, подавая ей кофе.

Стиви посмотрела на пистолет.

— Ты, должно быть, здорово мне доверяешь, если вчера оставила эту штуку на тумбочке.

— А почему я должна не доверять тебе?

— Думаю, вам, юристам, есть чего опасаться. Вы стольким людям испортили жизнь! В наши дни ни в ком нельзя быть уверенным. — Стиви потянулась.

Вчера Люси сказал ей, что она адвокат и работает в Бостоне. Наверное, эту Стиви нередко обманывали.

— Как ты догадалась, что я пью только черный?

— Я не догадалась. Просто в доме нет ни молока, ни сахара. Мне действительно надо идти.

— Останься. Не пожалеешь. Мы ведь вчера не совсем закончили. Я так напилась, что даже не смогла тебя раздеть. Первый раз со мной такое.

— Похоже, у тебя вчера многое было в первый раз.

— Ты ведь так и не сняла одежду, — еше раз напомнила Стиви, отпивая кофе. — Впервые такое вижу.

— Но тебя это не слишком волновало.

— Значит, волновало, если я об этом помню. Еще не поздно все исправить.

Стиви приподнялась и села, подложив под спину подушки. Одеяло соскользнуло вниз, обнажив ее грудь с твердыми от холода сосками. Стиви явно сознавала свою красоту и знала, как ею распорядиться. У Люси не возникало сомнений, что случившееся ночью — далеко не первое подобное приключение ее новой знакомой.

— Господи, как голова раскалывается, — простонала Стиви, невозмутимо наблюдая, как Люси ее разглядывает. — А ты говорила, что от хорошей текилы такого не бывает.

— Но ты же мешала ее с водкой.

Стиви взбила подушки, и одеяло совсем сползло. В утреннем свете она выглядела еще более соблазнительной, чем ночью, но Люси не захотела продолжения. Ее интересовали лишь таинственные рисунки на теле красавицы.

— Помнишь, я тебя спрашивала о них ночью?

— Ночью ты мне задавала кучу вопросов.

— Я спросила только, где это тебя так разрисовали.

— Слушай, давай-ка залезай сюда, — хлопнула Стиви рукой по простыне.

Ее взгляд прожигал Люси насквозь.

— Наверно, это больно! Если только татуировка не фальшивая. А мне кажется, она у тебя именно такая.

— Я могу смыть это ацетоном или детским маслом. Но у тебя ведь здесь ничего нет?

— А зачем это вообще? — спросила Люси, продолжая разглядывать отпечатки.

— Это была не моя идея.

— А чья?

— Да так. одной зануды. Она меня раскрашивает, а мне потом приходится отмываться.

— Ты разрешаешь кому-то размалевывать себя? — нахмурилась Люси. — Что за глупость! — При мысли, что кто-то рисует на голом теле Стиви, она почувствовала ревность. — Можешь не говорить, кто это. Меня это не интересует.

— Гораздо приятнее разрисовывать кого-то другого! — заявила Стиви, и Люси снова почувствовала уколол ревности. — Ну иди сюда, — пропела Стиви своим нежным голосом, снова похлопав ладонью по кровати.

— Нам нужно уходить. У меня куча дел. — Люси, сгребла в охапку свои грубые черные джинсы и черный же бесформенный свитер. Прихватив пистолет, она заперлась в ванной.

Раздеваясь Люси избегла смотреть в зеркало. Она и без того знала, что произошло с ее фигурой. Какой смысл еще раз ужасаться? Стоя под душем, она несколько раз провела пальцами по телу в надежде обнаружить какие-то изменения, потом насухо вытерлась полотенцем, по-прежнему отводя взгляд от зеркала.

— Вы только посмотрите на нее! — воскликнула Стиви, когда Люси вышла из ванной — одетая и совсем упавшая духом. — Ну прямо секретный агент! Я тоже хотела бы быть такой.

— Но ты же меня совсем не знаешь.

— После этой ночи еще как знаю! — Стиви окинула Люси взглядом. — Тебе любая позавидует. Вид у тебя крутой. Ты ведь ничего не боишься, правда?

Наклонившись, Люси подняла с полу одеяло и набросила его на Стиви. Та застыла, опустив глаза.

— Извини. Я не хотела тебя обидеть, — кротко произнесла она, покраснев.

— Просто здесь холодно…

— Ничего. Со мной и раньше такое случалось. — Стиви подняла на Люси печальные испуганные глаза. — Ты считаешь меня уродиной. Толстой уродиной. И я тебе не нравлюсь. Днем все выглядит совсем по-другому.

— Ну уж толстой уродиной тебя никак не назовешь, — возразила Люси. — И ты мне нравишься. Просто… Черт! Извини, я не хотела…

— Ничего удивительного. Как я могу понравиться такой девушке, как ты? — грустно произнесла Стиви, заворачиваясь в одеяло и слезая с кровати. — С тобой любая пойдет. Но все же я тебе благодарна. Спасибо. Я никому ничего не скажу.

Люси молча наблюдала, как Стиви забирает свою одежду из гостиной и одевается. Она дрожала, губы ее кривились.

— Боже мой, только, пожалуйста, не плачь, Стиви!

— Ну хоть имя мое помнишь!

— Что ты хочешь этим сказать?

Широко распахнув глаза, в которых все еше плавал испуг, Стиви взмолилась:

— Отпусти меня, пожалуйста! Я никому не скажу. Спасибо. Я тебе очень благодарна.

— Что ты такое несешь? — оторопела Люси.

Стиви завернулась в свое пальто и выскользнула за дверь. Стоя у окна, Люси задумчиво смотрела, как женская фигурка в длинном разлетающемся черном пальто с капюшоном и черных сапогах исчезает за пеленой снега.

Глава 9

Спустя полчаса Люси, натянув лыжную куртку, разложила по карманам пистолет и две обоймы с патронами.

Заперев дверь, она осторожно спустилась по занесенным снегом ступенькам. Какая странная эта Стиви! Люси чувствовала себя виноватой. Потом ее мысли переметнулись к Джонни, и чувство вины усилилось. Люси вспомнила, как он пригласил ее на ужин в Сан-Франциско. Он пытался ее успокоить.

— У тебя все будет хорошо, — пообещал он.

— Я не могу так жить, — сказала она.

В ресторане на Маркет-стрит сидело множество привлекательных женщин, уверенных в себе, счастливых… Люси чувствовала на себе взгляд, ей хотелось съежиться, сжаться в точку.

— Я хочу что-то с этим сделать, — сказала она. — Ты только посмотри на меня.

— Люси, ты отлично выглядишь.

— Я никогда не была такой толстой…

— Прекрати глотать таблетки и…

— Меня это просто убивает!

— Я не допущу, чтобы ты поступила опрометчиво. Ты должна доверять мне.

Джонни ответил на ее пристальный взгляд — это его лицо в свете свечей навсегда осталось у нее в памяти. Он был очень красив — тонкие черты лица, необычный цвет глаз, чем-то похожий на тигриный. Она ничего от него не утаила. Выложила ему абсолютно все.

Идя сейчас по заснеженной дорожке вдоль залива Кейп-Код, Люси изнывала от одиночества и чувства вины. Ведь она, по сути, сбежала. Она вспомнила, как узнала о смерти Джонни. По радио! Не самый лучший способ узнавать подобные вещи.

Известный доктор найден застреленным в своей голливудской квартире. Источники, близкие к следственным органам, утверждают, что это могло быть самоубийство…

Ей не у кого было разузнать подробности. Она не была знакома ни с его братом Лорелом, ни с его друзьями. Кого ей было спрашивать?

Зазвонил сотовый, и Люси воткнула в ухо наушник.

— Ты где? — Это был Бентон.

— Иду сквозь метель по Провинсу. Ну, не совсем метель. Сейчас уже не так сыплет, — вяло ответила Люси.

— Выяснила что-нибудь?

Люси вспомнила ночные приключения, и ее вновь охватило раскаяние.

— Только то, что в последний раз он был в баре не один, — сказала она. — Это было за неделю до его смерти. Вероятно, он зашел туда сразу после операции, а потом вернулся во Флориду.

— Лорел был с ним?

— Нет.

— Как же он обходился?

— Я же сказала, что он был не один.

— Кто тебе это сказал?

— Бармен. Видимо, он с кем-то познакомился.

— С кем же?

— С женщиной. Гораздо моложе себя.

— Как ее звали?

— Джен. Фамилии не знаю. Джонни был очень расстроен. Из-за операции. Ты же знаешь, что там было не все в порядке. Когда люди теряют веру в себя, они часто совершают неожиданные поступки.

— Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно! — Надо же, как легко она соврала. Все-таки она трусиха и эгоистка.

— Голос у тебя какой-то убитый, — встревожился вдруг Бентон. — В том, что случилось с Джонни, твоей вины нет.

— Но я устранилась. Палец о палец не ударила, чтобы что-то выяснить.

— Почему бы тебе не навестить нас? Приедет Кей. На недельку. Мы будем рады тебя видеть. У нас будет время поговорить.

Бентон говорил сейчас как психолог.

— Я не хочу ее видеть. Она все поймет.

— Люси, ты не должна с ней так обходиться.

— Я никого не хочу обижать! — Люси вспомнила Стиви.

— Тогда скажи ей правду. Это же так просто.

— Зачем ты позвонил? — резко сменила тему Люси.

— Мне нужна твоя помощь. Я говорю по защищенной линии.

— Я тоже, разве что кто-то рядом перехватывает. Давай выкладывай.

И Бентон рассказал об убийстве в рождественской лавке к Лас-Оласе. Возможно, оно произошло два с половиной года назад. Он пересказал все, что узнал от Бэзила Дженрета, добавив, что Скарпетта о таком убийстве не слышала. Правда, тогда она еще не работала во Флориде.

— Информация получена от психопата, — добавил Бентон. — И я не слишком ей доверяю.

— Он выколол глаза этой женшине?

— Он несказал. А я решил не задавать слишком много вопросов, пока не выясню, насколько правдива эта история. Ты можешь задействовать свою поисковую систему?

— Начну искать прямо в самолете.

Глава 10

Часы над книжным шкафом показывали половину первого. Адвокат паренька, подозреваемого в убийстве своего брата-младенца, погрузился в бумаги, разложенные на столе Кей.

Дейв, молодой стройный брюнет, относился к тому типу мужчин, которым неправильные черты лица придают особую привлекательность. Адвокат славился своим красноречием на судебных процессах, и всякий раз, когда он появлялся в академии, секретарши и студентки как бы невзначай оказывсшись у кабинета Скарпетты. Исключение составляла Роза. Она уже пятнадцать лет работяща у Скарпетты секретарем, давно достигла пенсионного возраста и была совершенно равнодушна к любым мужским чарам, кроме тех, которыми обладад Марино. Это был единственный мужчина, с кем она охотно флиртовала, и поэтому для выяснения его местонахождения Скарпетта обратилась именно к ней. Марино должен был присутствовать на этой встрече.

— Я звонила ему вчера вечером, — сообщила Скарпетта Розе по телефону. — И не один раз.

— Я постараюсь его найти, — ответила Роза. — В последнее время он ведет себя довольно странно.

— И не только в последнее время.

Водрузив на нос очки в роговой оправе, Дейв изучат протокол вскрытия.

— Просто в последний месяц это усугубилось. Подозреваю, здесь не обошлось без женщины.

— Постарайся его разыскать.

Скарпетта повесила трубку и выжидающе посмотрела на Дейва. Случай был сложный, но заплаченные деньги давали ему право получать ответы на любые каверзные вопросы. В огличис от полиции, тоже прибегавшей к услугам научных сотрудников и медэкспертов академии, адвокаты обычно платили последними. И часто выходило так, что самые платежеспособные представляли интересы самых закоренелых преступников.

— Марино не будет? — спросил Дейв.

— Мы пытаемся его найти.

— У меня через час дача показаний, — предупредил он, переворачивая страницу. — Я думаю, в итоге окажется, что это был просто ушиб, и ничего больше.

— Я не рискну утверждать это в суде, — ответила Скарпетта, глядя на протокол вскрытия. Производила его не она. — Хотя внутричерепная гематома и может быть вызвана ударом. Но в данном случае предполагаемое падение с дивана на пол маловероятно. Скорее гематома явилась следствием резких сотрясений, которые привели к смешениям в полости черепа, внутричерепному кровотечению и повреждению спинного мозга.

— Но разве мы не пришли к соглашению, что кровоизлияния в сетчатке глаза могут быть также результатом травмы при ударе головой о плитки пола?

— Но не при таком падении. Гораздо вероятнее, что подобные повреждения возникли при резких сотрясениях головы во фронтапьной плоскости.

— Вы не очень-то помогаете мне, Кей.

— Если вы не заинтересованы в объективном мнении, обратитесь к другому эксперту.

— Других просто не существует. Вы вне конкуренции, — улыбнулся Дейв. — А как насчет дефицита витамина К?

— Белковый дефицит витамина К должен определяться в пробе крови, взятой непосредственно перед смертью, — ответила Скарпетта.

— Проблема в том, что у нас такой крови нет. Он умер еще до того, как его привезли в больницу.

— Тогда это действительно проблема.

— То, что ребенка трясли, доказать невозможно. Это совершенно неправдоподобная версия. Скажите в суде хотя бы это!

— Зато достаточно ясно, что оставлять четырнадцатилетнего оболтуса приглядывать за новорожденным братом нельзя. Особенно после того, как он дважды привлекался к суду по делам несовершеннолетних за нападение на других детей и печально известен своим буйным нравом.

— И этого вы не скажете?

— Нет.

— Послушайте, я лишь прошу вас сказать, что явных свидетельств того, что ребенка трясли, нет!

— Но я укажу также, что нет свидетельств и обратного. У меня нет оснований сомневаться в протоколе вскрытия.

— Академия, как всегда, на высоте. — Дейв поднялся со стула, на котором сидел. — Вы из меня всю душу вытрясли! Марино так и не появился. Что мне теперь прикажете делать?

— Я приношу за него свои извинения.

— Его нужно держать в узде.

— Боюсь, это невозможно.

Дейв одернул полосатую рубашку, поправил яркий шелковый галстук и надел сшитый на заказ шелковый пиджак. Сложив бумаги в портфель из крокодиловой кожи, он выпрямился.

— Прошел слух, что вы занимаетесь делом Джонни Свифта? — Он щелкнул серебряными замочками на портфеле.

«Вот так вопрос! Откуда Дейву это известно?»

— Я обычно не обращаю внимания на слухи, — произнесла она.

— Его брат владеет одним из моих любимых ресторанов на южном берегу. Ресторан по странной иронии называется «Слухи», — сообщил адвокат. — Кстати, у Лорела большие проблемы.

— Я ничего о нем не знаю.

— Одна из его служащих распустила слух, что Лорел убил брата из-за денег. Говорят, у него есть вредные привычки, которые ему не по карману.

— Похоже на обычные сплетни. Или кто-то ему завидует.

Дейв пошел к двери.

— Я с ней еше не разговаривал. Всякий раз, когда я пытаюсь с ней связаться, ее не оказывается на месте. Кстати, по-моему, Лорел — отличный парень. Только немного странно, что все эти сплетни появились именно тогда, когда делу Джонни снова дали ход.

— Я не уверена, что его вообще закрывали, — пожала плечами Скарпетта.

Колючий снег сыпал на промерзший тротуар. Вокруг было немноголюдно.

Люси быстро шла по улице, на ходу прихлебывая горячий кофе с молоком. Несколько дней назад она сняла номер в гостинице «Якорь» — на чужое имя, только чтобы поставить на гостиничной стоянке взятый напрокат «хаммер». Она не оставляла его у своего коттеджа. Никто не должен знать, на чем она ездит. Люси свернула на узкую дорожку, ведущую к небольшой стоянке у самой воды. «Хаммер» был засыпан снегом. Отперев дверь, она села и завела двигатель. Белые замерзшие окна создавали впечатление, что она попала в ледяное эскимосское иглу. Люси включила обогрев.

Набрав на мобильном номер, она вдруг увидела, что чья-то рука в перчатке счищает с бокового окна снег и там, за стеклом. Появляется голова в черном капюшоне. Люси отключила телефон и бросила его на сиденье.

Стиви? Люси опустила окно, лихорадочно соображая, как та могла оказаться здесь. Еше не хватало, чтобы за ней следили! И уж совсем никуда не годится, что она этого не заметила!

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Я просто хотела тебе сказать кое-что. — На лице Стиви появилось какое-то непонятное выражение. Казалось, она вот-вот расплачется. Или это просто у нее слезятся глаза — с залива дул холодный и резкий ветер. — Первый раз встречаю такую яркую личность. Ты — мой кумир. Мой новый кумир.

Она что, издевается над ней?

— Стиви, мне надо ехать. В аэропорт.

— Рейсы пока не отменили. Но к концу недели будет что-то ужасное.

— Спасибо за прогноз, — сдержанно поблагодарила Люси. Пылкий взгляд Стиви выводил ее из себя. — Извини. Я не хотела тебя обидеть.

— Да что ты? — удивилась Стиви. — Какие там обиды! Я просто не ожидала, что так увлекусь тобой. И хочу, чтоб ты об этом знала. Поэтому я и искала тебя. Сохрани это где-нибудь в дальнем уголке своей умненькой головки. Может, и вспомнишь как-нибудь в плохую погоду. Никогда не думада, что могу так влюбиться.

— Ты это уже говорила.

— Это так захватываюше! На вид ты такая уверенная, даже высокомерная. Жесткая и отстраненная. Но мне кажется, внутри ты совсем другая. На деле часто все оказывается не так, как ожидаешь.

В окно «хаммера» задувал ветер, присыпая кабину снегом.

— Как ты меня нашла? — спросила Люси.

— Я вернулась к тебе, но там уже никого не было. Я пошла по твоим следам на снегу, и они привели меня сюда. Какой у тебя размер? Восьмой?

— Извини, но…

— Послушай, — с нажимом сказада Стиви, — не смотри на меня как на ничего не значащий эпизод.

— А я и не смотрю так, — не совсем уверенно ответила Люси.

Быть искренней у нее не хватало духа. Люси чувствовала, что виновата перед Стиви. Как виновата перед теткой, Джонни и всеми теми, кого она так или иначе подставила.

— А может, это ты всего лишь краткий эпизод в моей жизни, — игриво улыбнулась Стиви.

Люси почувствовада, как к ней возвращается прежнее чувство. Стиви снова выглядела уверенной, обольстительной и полной тайн.

Метель продолжада врываться в окно, обжигая Люси лоб и щеки. Она потянула за рычаг передачи.

Вытащив из кармана листок бумаги, Стиви торопливо протянула его в открытое окно:

— Это мой телефон.

Код города — 617. Бостон! Стиви так и не сказада, где живет. Но Люси ведь и не спрашивала.

— Это все, что я хотела сказать. Поздравляю с Днем святого Валентина.

Они посмотрели друг на друга. На черном пальто Стиви сверкали снежинки. Она была удивительно хороша! Люси снова ощутила то чувство, которое нахлынуло на нее в «Лорейне». А она-то думада, что все прошло… Оказывается, нет…

— Я не такая, как все, — заявила Стиви, глядя Люси в глаза.

— Согласна.

— Не обращай внимания на код. На самом деле я живу во Флориде. После Гарварда я не стада менять номер сотового. Какая разница? И потом — там у меня скидки.

— Ты училась в Гарварде?

— Я не люблю распространяться на эту тему. Людeй сбивает с толку.

— А во Флориде ты где живешь?

— В Гейнсвилле. С Днем святого Валентина! — повторила Стиви. — Надеюсь, тебе будет о чем вспомнить.

Глава 11

Экран в аудитории 1А воспроизводил цветную фотографию мужского тела. Рубашка расстегнута, из волосатой груди торчит нож.

— Самоубийство? — высказал предположение один из студентов.

— Посмотрите на фотографию, — заметила Скарпетта. — У него множественные ранения.

Перед ней сидела группа из шестнадцати студентов, проходивших курс обучения в академии.

— Тогда убийство, — быстро переориентировался студент, и все засмеялись.

Скарпетта показала следующий слайд. Теперь вокруг основной раны были видны несколько других.

— Похоже, раны неглубокие, — заметил кто-то. — А под каким углом они нанесены? Если он сделал это сам, то нож должен был быть направлен сверху.

— Совсем не обязательно, — возразила Скарпетта, стоя на возвышении у стены. — О чем нам говорит расстегнутая рубашка?

Молчание.

— Если вы хотите зарезаться, разве вы будете наносить удары сквозь одежду? Кстати, вы правы, — обратилась Скарпетта к студенту, сделавшему замечание о глубине ножевых ударов. — Большинство ран поверхностные. Мы называем их «неудачными попытками».

Студенты принялись записывать то, что она говорила. Группа подобралась яркая и активная, разговорчивая. Опыт у всех разный, все из разных штатов, а двое даже из Англии. Было тут и несколько детективов и следователей, желавших расширить свои познания в области судебной медицины. Были и выпускники колледжей, готовившиеся получить степени магистра по психологии, ядерной биологии и микроскопии. Был даже заместитель прокурора округа — у этого была цель снизить количество оправдательных приговоров в суде.

Скарпетта поставила следующий слайд — жуткую фотографию мужчины с огромной зияющей раной в животе, откуда вывалились внутренности. Послышались возгласы и оханье.

— Вам известно, что такое сеппуку? — спросила Скарпетта.

— Харакири, — послышался голос от двери.

В аудиторию стремительно вошел доктор Джо Эмос, судебно-медицинский эксперт года. Высокий и неуклюжий, с лохматой копной черных волос, длинным острым подбородком и сверкающими глазами. Скарпетте он напоминал ворону.

— Не хочу вам мешать, — начал он, но тут же сбился на комментарии. — Этот парень, — кивнул он в сторону страшной картинки, — взял охотничий нож и вспорол себе живот от края до края.

— Вы занимались этим делом, доктор Эмос? — живо спросила хорошенькая студентка.

Доктор Эмос с важным видом приблизился к ней.

— Нет. Но вы должны иметь в виду следующее. Когда человек делает себе харакири, иными словами — при самоубийстве, он режет живот поперек и вверх, то есть в виде буквы L. Здесь же мы этого не видим. — Доктор Эмос кивнул на экран.

Скарпетта с трудом сдерживалась, чтобы не возмутиться вслух.

— При убийстве такой разрез не получается. — добавил доктор.

— Но здесь разрез прямой.

— Совершенно верно. Кто из вас склоняется к версии убийства?

Поднялось несколько рук.

— Я тоже так считаю, — утвердительно произнес Эмос.

— Доктор Эмос! А как быстро человек умирает после такой раны?

— Через несколько минут. От потери крови. Доктор Скарпетта, можно вас на минуточку? Извините за вторжение, — обернулся он к студентам.

Скарпетта и Джо вышли в коридор.

— В чем дело? — спросила она.

— Сегодня у нас инсценировка преступления. Я хочу немного оживить процесс.

— А нельзя было подождать с этим до конца лекции?

— Я подумал, что вы можете попросить кого-то из студентов принять участие. Вам они не откажут.

Скарпетта оставила лесть без внимания.

— Спросите, не найдется ли доброволец, но не посвящайте в подробности.

— А в чем состоят подробности?

— Мне кажется, лучще всего подойдет Дженни. Может, вы разрешите ей пропустить следующее занятие?

Та самая хорошенькая студентка, которая задавала ему вопросы. Скарпетта уже несколько раз видела их вместе. Джо был помолвлен, но это не мешало ему флиртовать с симпатичными студентками, хотя в академии такое поведение не поощрялось. Однако ни в чем серьезном он пока замечен не был, о чем Скарпетта искренне сожадела. Она была бы счастлива от него избавиться.

— Мы дадим ей роль преступницы, — взволнованно прошептал Эмос. — Она так мило и невинно выглядит! Два студента разыграют убийство. В убитого стреляют несколько раз, когда он сидит в туадете. Все происходит в мотеле, и Дженни будет изображать его дочку, рыдающую от горя. Надеюсь, студенты не подведут своего наставника.

Скарпетта опять промолчада.

— Ну конечно, там будут и полицейские. Они осматривают место преступления, предполагая, что преступник скрылся. Все это затем, чтобы с уверенностью сказать, что милая девочка не могла застрелить своего папашу, пока он сидел на толчке. А на самом деле это сделада именно она. Когда копы чуть зазеваются, она вытащит пистолет и откроет огонь. Ее тут же застрелят. И вот пожадуйста. По версии полиции, это было классическое самоубийство.

— После занятия вы сами поговорите с Дженни, — сухо сказала Скарпетта. Этот сценарий почему-то показадся ей знакомым.

Джо совсем помешадся на инсценировках. Последнее изобретение Марино! Разыгрывается сценарий преступления, воспроизводящий реадьные события и показывающий всю отвратительную мерзость насильственной смерти. Иногда Скарпетте казалось, что Джо следует оставить судебную медицину и продать душу Голливуду. Если, конечно, она у него есть. Но что же, что напоминает ей этот сценарий?

— Здорово, правда? Прямо как в жизни. — радостно улыбнулся Джо.

И тут она вспомнила! Это действительно произошло в реальной жизни.

— У нас был похожий случай в Виргинии. Я работала там главным медэкспсртом.

— Да ну? — удивился Джо. — Ничто не ново под луной.

— И кстати, Джо, когда совершается сеппуку, или харакири, смерть в большинстве случаев наступает от остановки сердца в результате резкого падения внутрибрюшного давления из-за повреждения стенки живота. А вовсе не из-за потери крови.

— Это был ваш случай? — спросил Джо, кивнув на дверь аудитории.

— Наш с Марино. Несколько лет назад. И еще одна деталь! Это было не убийство, а самоубийство.

Глава 12

Устроившись в кресле поудобнее, Люси скачивала файлы через персональную виртуальную сеть. Взлома она не боялась — это будет не по силам даже министерству национальной безопасности.

Во всяком случае, Люси полагала, что ее информационная инфраструктура абсолютно неуязвима и никакой хакер, включая правительство, не сможет перехватить передачу секретных материалов, полученных посредством системы управления базами данных, которую она сама же и разработала. Люси не сомневалась: правительственным органам об этой системе ничего не известно. О ней знает лишь несколько человек. Система запатентована, и Люси легко могла бы продать программу. Однако деньги ее не интересовали. Она уже сколотила капитал на разработке другой поисковой системы, очень похожей на эту, с помощью которой она сейчас, сидя в самолете, прочесывала киберпространство, пытаясь обнаружить случаи насильственной смерти — южная Флорида, сфера бизнеса.

Среди убийств в общественных туалетах, винных магазинах, массажных салонах и ночных клубах она не нашла ничего похожего на то, о чем Бэзил Дженрет поведал Бентону. Но магазинчик под вывеской «Рождественская лавка» действительно обнаружился. В Лас-Оласе, на пересечении автострады А1А и Восточного бульвара, в ряду таких же убогих сувенирных лавчонок, кафе и киосков с мороженым. Два года назад он был продан сетевому магазину «Короли пляжа» — здесь торговали майками, купальными принадлежностями и сувенирами.

Джо поразился тому, сколь много успела сделать Скарпетта. Ведь начала она свою карьеру относительно недавно. Судебно-медицинскими экспертами обычно становятся после тридцати, после многих лет непрерывной учебы. Скарпетта после шести лет ординатуры три года училась на юридическом факультете. К тому времени, когда ей исполнилось тридцать пять, она уже возглавляла самый знаменитый центр судебно-медицинской экспертизы в Соединенных Штатах. Но в отличие от большинства руководителей она не ограничивалась чисто административной деятельностью, а продолжала делать вскрытия, количество которых уже исчислялось тысячами.

Их результаты хранились в ее личной базе данных. Она уже получила несколько федеральных грантов для изучения различных видов насилия — сексуального, бытового и связанного с наркотиками. Расследование многих из этих дел проводил местный детектив, занимающийся убийствами. Его протоколы также были включены в базу данных Скарпетты. Конфетка, а не база! Фонтан с шампанским. Читать ее — удовольствие, сравнилось, пожалуй, лишь с оргазмом.

Сейчас Джо просматривал дело С328-93. По версии полиции — самоубийство. Оно и станет сценарием для сегодняшнего представления. Думая о Дженни, он выводил на экран фотографии с места преступления. Дочка, спустившая курок, лежащая ничком в луже крови на полу в гостиной. В нее стреляли трижды — одна пуля попала в живот, две другие в грудь. Она убила своего отца, когда тот сидел в туалете. Разыграла перед полицией неутешное горе, а потом снова схватилась за пистолет. Она умерла босой, на ней были укороченные синие джинсы и майка. И ни бюстгальтера, ни трусиков. Джо перешел к фотографиям вскрытия. Его интересовали не столько подробности вскрытия и У-образный разрез на голом теле, сколько само тело, распростертое на холодном металлическом столе. Девчушке было всего пятнадцать. Джонни снова подумал о Дженни.

Оторвавшись от экрана, он с улыбкой посмотрел на нее. Дженни сидела напротив, терпеливо дожидаясь инструкций. Открыв ящик стола, Джон вытащил девятимиллиметровый «глок», проверил патронник, вынул обойму и подтолкнул к девушке пистолет.

— Вы когда-нибудь стреляли? — спросил он подопечную.

У нее были вздернутый точеный носик и огромные глаза цвета молочного шоколада. Джонни представил ее мертвой и обнаженной.

— Я с детства знакома с оружием. — доверчиво ответила Дженни. — Извините за любопытство, но что вы сейчас просматриваете?

— Электронную почту, — слукавил доктор. Он не видел ничего дурного в том, чтобы немного приврать. Правда имеет много оттенков. Что есть истина? То, что лично он считает истинным. Все зависит от толкования. Дженни вытянула шею, чтобы разглядеть изображение на экране.

— Классно. Вам присылают по почте целые дела?

— Бывает, — обронил Джо, выводя на монитор другую фотографию и включая принтер. — Эти сведения засекречены. Я могу вам доверять?

— Конечно, доктор Эмос. Я умею соблюдать секретность. Иначе я бы выбрала другую профессию.

В лоток принтера упада цветная фотография. Девушка в луже крови. Взяв листок, Джо, мельком взглянув на него, передад его Дженни.

— Вот так вы будете выглядеть сегодня днем.

— Надеюсь, не в буквальном смысле, — кокетливо отреагировала студентка.

— А это ваш пистолет, — добавил он, кивнув на «глок», лежащий перед ней на столе. — Где вы собираетесь его спрятать?

— А где его прятала она? — Дженни невозмутимо смотрела на фотографию.

— Здесь этого не видно. Но в книжке, которая, кстати, должна была вызвать у полиции подозрение, есть. Девушка якобы нашла своего отца мертвым и набрала 911. Когда она открыла дверь полицейским, в руках у нее была книга. Девушка пребывала в истерике, никуда не выходила, так почему вдруг она разгуливала по дому с книгой?

— Вы хотите, чтобы я это воспроизвела?

— Пистолет как раз помещается в книге. В какой-то момент вы делаете вид, что хотите вырвать страницу, чтобы вытереть нос. ведь вы все время рыдаете, но вместо этого выхватываете пистолет и начинаете пальбу.

— Что дальше?

— Потом вас убивают. Постарайтесь умереть красиво.

— Что еще?

— Одежда.

Доктор выразительно посмотрел на Дженни.

Она поняла намек.

Но я не так одета, — ответила она несколько жеманно. Ба, да она трахается с детсадовского возраста!

Ну, Дженни, постарайтесь выглядеть похоже. Шорты, майка, босые ноги. Мне кажется, на ней нет нижнего белья.

— Совершенно верно.

— Она похожа на шалаву.

— Отлично. Тогда вам тоже нужно прикинуться шалавой.

Похоже, Дженни все это казадось весьма забавным.

— А что, вы недотрога? — провокационно спросил ее доктор, блеснув своими маденькими черными глазками. — Если да, то я позову кого-нибудь другого. Для этой инсценировки требуется именно шалава.

— Не надо никого звать. Я справлюсь.

— Вы уверены?

— Да. — Обернувшись, Дженни бросила взгляд на закрытую дверь, словно опасаясь, что кто-то войдет. Доктор промолчал. — У нас могут быть неприятности.

— Вряд ли.

— Я не хочу, чтобы меня отсюда выгнали.

— Потому что вы мечтаете стать следователем по убийствам, когда вырастете большой?

Взглянув на доктора, она кивнула и стала теребить верхнюю пуговицу своей рубашки поло. Она ей очень шла. Джо нравилось, как она обтягивает тело.

— Я уже выросла.

— Вы ведь из Техаса. — Он скользнул взглядом по ее тугим джинсам защитного цвета. — Там все вырастает большим.

— На что вы намекаете, доктор Эмос? — кокетливо протянула Дженни.

Джо представил ее мертвой, лежащей на полу в луже крови. Потом прикинул, как будет смотреться ее голое тело на столе в прозекторской. Кто сказал, что труп не может выглядеть сексуально? Обнаженное тело всегда вызывает интерес. Мужчины никогда не упустят случая посмотреть на красивую женщину без одежды, даже если она мертва. Полицейские часто прикалывают к своим бронежилетам фотографии хорошеньких жертв. Когда мужчины-судмедэксперты проводят занятия с полицейскими, они обычно выбирают те фотографии, которые будут иметь успех. Джо знал об этом не понаслышке.

— Если вы хорошо сыграете роль, я приготовлю вам ужин, — добавил он к сказанному. — Я неплохо разбираюсь в винах.

— Вы же помолвлены.

— Она сейчас на конференции в Чикаго. И скорее всего застрянет там из-за снегопада.

Встав из-за стола, Дженни посмотрела на часы, потом перевела взгляд на доктора.

— А кто пользовался вашим вниманием до меня? — спросила она.

— Здесь особый случай.

Глава 13

За час до посадки в Лодердейле Люси сделала перерыв, чтобы выпить кофе и сбегать в туалет. За маленьким овальным окном самолета громоздились серые тучи.

Вернувшись в свое кожаное кресло, она занялась округом Бровард и стала просматривать все, что, по ее мнению, могло быть связано с бывшей «Рождественской лавкой», — налоговые ведомости, регистрационные данные о недвижимости, сводки новостей. С середины семидесятых до начала девяностых там была закусочная под названием «Бутлегер». Потом кафе-мороженое «Кокосовый орех». В 2000 году помещение взяла в аренду некая миссис Флорри Анна Куинси, вдова владельца сети садовых центров из Палм-Бич.

Люси сняла руки с клавиатуры и стала просматривать статью, напечатанную в «Майами гералд» вскоре после открытия «Рождественской лавки». Там говорилось, что миссис Куинси выросла в Чикаго, где ее отец работал товарным брокером и каждое Рождество изображал Санта-Клауса в торговом центре «Мейси».

«Рождество всегда было для нас волшебным праздником, — вспоминает миссис Куинси. — Мой отец занимался фьючерсными сделками по древесине. Он вырос в Альберте, канадском лесном краю. Возможно, поэтому у нас в доме весь год стояли рождественские елки в больших горшках, украшенные лампочками и маленькими резными фигурками. Любовь к Рождеству я унаследовала от него».

В ее магазине собрана изумительная коллекция украшений, музыкальных шкатулок, всех мыслимых Санта-Клаусов, волшебных фонарей и крошечных железных дорог. Проходя мимо полок с изящными зимними безделушками, невольно забываешь, что за окном светит солнце, растут пальмы и шумит океан. По словам миссис Куинси, после открытия магазина сюда приходит множество посетителей, но они больше смотрят, чем покупают…

Потягивая кофе, Люси бросала жадные взгляды на рогалик со сливочным сыром. Он лежал на деревянном подносе. Ей хотелось есть, но она боролась с собой. Озабоченная проблемой лишнего веса, Люси постоянно думала о еде. Она прекрасно знала, что никакие диеты ей не помогут. Она может сколько угодно морить себя голодом, но это никак не отразится на ее внешнем виде и самочувствии. Ее тело, этот прекрасно отлаженный инструмент, дало сбой. И его ничем не исправишь.

Люси продолжила поиск, одновременно пытаясь дозвониться Марино с телефона, встроенного в подлокотник кресла. Он ответил, но слышимость была плохая.

— Я в самолете, — сообщила она, не отрывая глаз от экрана.

— Когда ты научишься летать сама?

— Наверное, никогда. Времени нет. Даже для вертолета.

Время было лишь отговоркой. Люси хотелось летать самой, но она не могла себе этого позволить. В Федеральном авиационном агентстве приходится объяснять прием любых лекарств, за исключением самых безобидных, которые продаются без рецепта. Если она пойдет к врачу за медицинским заключением, ей придется признаться, что она принимает «Достинекс». Неизбежно возникнут вопросы. Государственные чиновники будут в курсе ее личных дел и, возможно, найдут какой-нибудь предлог, чтобы лишить ее лицензии. Единственный выход — отказаться от лекарства, что она пыталась сделать неоднократно. Или забыть о самостоятельных полетах.

— Я предпочитаю мотоцикл, — сказал Марино.

— Я получила наводку. Но не по тому делу. Возможно, по какому-то другому.

— От кого? — подозрительно спросил Марино.

— От Бентона. Один из его пациентов рассказал ему о каком-то нераскрытом убийстве в Лас-Оласе.

Говоря это, Люси тщательно подбирала слова. Марино ничего не знал о «Хищнике». Бентон не хотел вовлекать его в этот проект, опасаясь, что не встретит со стороны детектива должного понимания. Марино считал, что с лицами, совершившими насильственные преступления, следует обращаться предельно жестко. Они должны быть изолированы от общества и приговорены к смерти. Для него не имело значения, чем было вызвано преступление — дурными намерениями или психической болезнью. Тот факт, что педофил просто не в состоянии противиться своим наклонностям подобно психопату, страдающему маниями, был для Марино лишь пустым звуком. Все эти психологические изыски и визуализации структурных и функциональных особенностей мозга казались ему полной чушью.

Этот пациент утверждает, что два с половиной года назад в Рождественской лавке» была изнасилована и убита женщина, — объяснила Люси. «Черт, все же придется рассказать Марино о работе Бентона с заключенными!»

Марино прекрасно знает, что «Маклейн» — учебная больница Гарвардского университета, образцовая психиатрическая клиника с платным корпусом, где лечатся богатые и знаменитые, к судебной психиатрии он не имеет никакого отношения. И если там стали обследовать заключенных, значит, происходит что-то из ряда вон выходящее.

— Где убита? — переспросил Марино. Повторив все еще раз, Люси добавила:

— Магазин принадлежал Флорри Анне Куинси, белой женшине тридцати восьми лет, муж которой владел сетью питомников в Палм-Бич.

— Растения или животные?

— Растения. В основном цитрусовые. «Рождественская лавка» просуществовала только два года — с 2000-го по 2002-й.

Люси ввела еще несколько команд, преобразовав файлы данных в текстовые файлы, которые она намеревалась послать Бентону.

— Ты что-нибудь знаешь о «Королях пляжа»?

— Тебя плохо слышно, — донеслось до нее.

— Алло! Алло! Сейчас лучше?

— Да, теперь слышу.

— Так называется магазин. Он открылся на месте «Рождественской лавки». Миссис Куинси и ее семнадцатилетняя дочь Хелен исчезли в июле 2002 года. Об этом писали в газетах. Потом появлялись отдельные заметки, а с прошлого года полная тишина.

— Возможно, они нашлись, но пресса на это не среагировала, — предположил Марино.

— Но нет ничего, что указывало бы на то, что они живы. Прошлой весной ее сын попытался получить свидетельство об смерти, но ему отказали. Поинтересуйся в полицейском управлении Форт-Лодердейла. Может быть, кто-нибудь помнит об исчезновении миссис Куинси и ее дочери. Завтра постараюсь добраться до «Королей пляжа».

— Из тамошних копов ничего не выудишь.

— Тогда надо придумать какой-нибудь предлог.

Скарпетта не отходила от стойки регистрации в аэропорту, ведя изматывающий диалог со служащим.

— Как это может быть? — повторяла она, уже теряя самообладание. — Вот номер регистрации! Вот моя квитанция! Посмотрите. Первый класс, вылет в шесть двадцать. Почему это мой заказ вдруг отменен?

— Мадам, у меня в компьютере все четко указано. Ваш заказ был отменен в два пятнадцать.

— Сегодня?

Скарпетта просто отказывалась в это верить. Здесь явно какая-то ошибка.

— Да, сегодня.

— Но это невозможно. Я не звонила и не отменяла заказ.

— Значит, это сделал кто-то другой.

— Тогда зарезервируйте место заново. — Скарпетта открыла сумочку, чтобы вытащить кошелек.

— На этот рейс свободных мест нет. Я могу включить вас в лист ожидания, но перед вами еще семь человек.

Скарпетте ничего не оставалось, как перенести вылет на завтра. Выполнив необходимые формальности, она позвонила Розе.

— Боюсь, что вам придется за мной приехать, — сказала она.

— Ой, что-то случилось? Нелетная погода?

— Мой заказ каким-то образом отменили. Свободных мест нет. Роза, вы узнавали, есть ли подтверждение?

— Конечно. После полудня.

— Не понимаю, что произошло.

Они хотели провести День святого Валентина вместе.

— Вот черт! — выругалась она.

Глава 14

Над землей, заросшей низкорослыми деревьями и буйными сорняками, висит бесформенная желтая луна, похожая на перезрелое манго. Но Свин не нуждается в ее унылом свете. Он и так знает, где находится то, что ему нужно.

Несколько минут назад он обнаружил своим тепловым датчиком инфракрасное излучение. Датчик похож на волшебную палочку. Он водит ею в темноте, медленно сканируя пространство. На светодиодном индикаторе оливково-зеленой полиэтиленовой трубки вспыхнуло красное пятно — указание на присутствие теплокровного существа.

Он — Свин и может покидать свое тело, когда захочет. Сейчас глубокая ночь, и его никто не видит. У него в руках тепловой датчик, который улавливает тепло, излучаемое живой плотью, и сообщает об этом потоком ярко-красных вспышек, скользящих по темному стеклу. Наверное, это енот.

Глупое животное. Усевшись на песок по-турецки, Свин мысленно начинает разговаривать с ним. Направив трубку на копошащееся в темноте животное, он время от времени поглядывает на красные точки, движущиеся по экрану. За его спиной возвышается полуразрушенный дом — странным образом он притягивает его к себе. У него в ушах затычки, от них гудит в голове. Он ощущает себя подводным пловцом с маской и трубкой. Пловец погрузился в воду и не слышит ничего, кроме своего быстрого прерывистого дыхания. Он терпеть не может эти ушные затычки, но без них не обойтись.

«Ты знаешь, что сейчас произойдет, — мысленно обращается он к неведомому живому существу. — Но лучше бы тебе не знать».

Присмотревшись, Свин видит, как животное крадется в темноте, почти стелется по земле. Похоже на толстую пушистуюк ошку, которая медленно пробирается сквозь заросли бермудской травы, осоки и ползучего проса, то исчезая, то появляясь на фоне хлипких силуэтов остроконечных сосен и упавших деревьев. Он переводит взгляд с животного на экран. Глупая тварь ничего не чует, а ведь ветер дует в ее сторону.

Свин выключает датчик и бросает его себе на колени. Подняв «Моссберг-835» с оптическим прицелом, он наводит его на кошку. Приклад приятно холодит скулу.

— И куда же ты направляешься? — издевательски спрашивает он.

Кошка не убегает. Глупый зверь.

— Давай, беги, пока не поздно.

Животное продолжает медленно двигаться вперед.

Прислушиваясь к тяжелым ударам своего сердца, он вглядывается в прицел и нажимает на курок. Тишину ночи разрывает громкий выстрел. Животное подскакивает и падает на землю. Свин вынимает затычки и пытается услышать визг или рычание. Но вокруг тишина. Только со стороны южного шоссе раздается отдаленный гул машин и шуршит песок, когда он поднимается и пытается размять затекшие ноги. Он медленно вытряхивает гильзу, ловит ее и, засунув в карман, идет сквозь заросли травы. Нажав кнопку на затворе ружья, он включает подсветку и наводит луч на лежащее в траве существо.

Да, это кошка. Он переворачивает ее ногой. Кажется, она беременна. Подбиралась к дому в поисках еды. Вероятно, что-то она здесь унюхала. Это значит, что теперешних обитателей можно обнаружить. Размышляя над этой проблемой, он нажимает на предохранитель и вскидывает ружье на плечо, обхватив рукой приклад, как это делают лесорубы со своими топорами. Посмотрев на мертвую кошку, он вспоминает резного деревянного дровосека, который стоял у двери в «Рождественской лавке».

— Дура, — говорит он, но его никто не слышит.

— Сам ты дурак, — раздается позади него голос Бога. Вынув из ушей затычки, он оборачивается. В лунном свете появляется зыбкий черный силуэт.

— Я же говорила тебе, чтобы ты этого не делал, — слышит он голос Бога, ее голос.

— Здесь же никого, — отвечает он, перекидывая ружье на другое плечо и снова вспоминая деревянного дровосека.

— Больше не буду повторять.

— Я не знал, что ты здесь.

— Только я решаю, можно тебе кому-то показываться или нет.

— Я достал тебе «Поля и реки». Две штуки. И глянцевую бумагу для лазерных принтеров.

— А «Ужение спиннингом», две штуки, и два журнала «Рыбная ловля»?

— Полл их стащил. Сразу шесть мне было не вынести.

— Тогда возвращайся и возьми еще. Ну почему ты такой тупой?

Она — Бог. Коэффициент умственного развития у нее зашкаливает за сто пятьдесят.

— Будешь делать, как я скажу, — говорит она.

Бог — это женщина, и нет другого Бота, кроме нее. Она стала Богом после того, как он поступил плохо и его отправили туда, где холодно и все время идет снег. А когда он вернулся, она уже превратилась в Бога и сказала ему, что он ее карающая десница. Что-то вроде святой инквизиции. Свин.

Он смотрит, как она уходит, растворяясь в темноте. Потом слышится шум двигателя, она уезжает по шоссе. А он начинает гадать, будут ли они когда-нибудь опять заниматься сексом. Он думает об этом постоянно. Когда она стала Богом, о сексе пришлось забыть. Она объяснила, что теперь у них святой союз. Она спит с другими, а с ним у нее ничего не может быть, потому что он ее карающая рука. Она смеется: нельзя заниматься сексом со своей собственной рукой. Это все равно что трахаться в одиночку. Она все время смеется над ним.

— Ну и дура же ты, — говорит Свин мертвой кошке.

Ему хочется заняться сексом прямо сейчас. Глядя на кошку, он снова переворачивает ее ногой, вспоминая голое тело своего бога, на котором были нарисованы руки.

* * *

— Я знаю, что ты хочешь этого, Свин.

— Да, хочу.

— Я знаю, куда ты хочешь положить руки. Ведь ты хочешь этого?

— Да.

— Ты хочешь положить их туда, куда я разрешаю их класть другим.

— Я не хочу, чтобы ты разрешала это другим. Только мне.

Она велела ему нарисовать красные отпечатки рук в тех местах, где ее трогают другие, на тех самых местах, к которым прикасался он, когда поступил плохо, и его отослали туда, где холодно и идет снег. Там его поместили в машину, которая перетряхнула все его молекулы.

Глава 15

На следующий день, во вторник, небо заволокло тучами. Мертвая кошка совсем окоченела, и ее беременное тело облепили мухи.

— Посмотри, что ты наделала. Погубила всех своих детей. Ну разве не дура?

Свин топнул ногой. Мухи разлетелись, как искры из костра. Но потом снова зажужжали вокруг. Он стоял и смотрел на мертвую тварь, по которой ползали мухи. Просто стоял и смотрел, не испытывая никаких чувств. Потом присел на корточки, опять распугав мух, и тут почувствовал ее запах. На него повеяло смертью. Спустя несколько дней этот душок превратится в зловоние, которое разнесется на всю округу. В ее раны мухи отложат яйиа, и вскоре труп будет кишеть червями. Но Свина это ничуть не беспокоило. Ему нравилось наблюдать за распадом некогда живой плоти.

Он направился к заброшенному дому, прижав к груди ружье, как маленького ребенка. Со стороны шоссе доносился шум машин, но вряд ли сюда кто-нибудь завернет. В конце концов это место, конечно, обнаружат. Но не сейчас. Он поднялся на полусгнившее крыльцо, стуча ботинками по прогибающимся доскам. Толкнув дверь, очутился в темном пыльном помещении. Даже в солнечные дни в доме было темно и душно, а сейчас, когда приближалась гроза, здесь вообще было нечем дышать. Было уже восемь утра, но внутри все еше царила ночь. От жары и духоты он покрылся испариной.

— Это ты? — послышался голос из темноты.

Он доносился из задней части дома, где ему и положено было быть.

У стены притулился убогий стол, сделанный из куска фанеры, положенной на шлакобетонные блоки. На нем стоял небольшой аквариум. Свин направил на него ружье и включил подсветку. Яркий луч упал на стекло, осветив огромного черного тарантула, сидевшего внутри. Паук застыл на грязной подстилке из песка и древесных опилок между мокрой губкой и большим камнем. В углу аквариума сновали потревоженные светом тараканы.

— Подойди ко мне, — позвал его голос.

Он звучал настойчиво, но уже гораздо слабее, чем раньше.

Свин и сам не знал, как ему относиться к этому голосу. Нет, все-таки хорошо, что он еще не затих. Он снял с аквариума крышку и нежно заговорил с пауком. Облысевшее брюшко насекомого было покрыто коркой из клея и желтой запекшейся крови. Свин задохнулся от ненависти, вспомнив, почему паук облысел и чуть не истек кровью. Он так и останется лысым до следующей линьки. Если только доживет до нее.

— Ты ведь знаешь, кто в этом виноват? — спросил Свин пауку. — И я ведь так этого не оставил, правда?

— Иди сюда, — снова раздался голос. — Ты меня слышишь?

Паук не шевелился. Он может умереть. Скорее всего так и будет.

— Извини, что меня так долго не было. Ты, наверно, без меня скучал, — сказал Свин пауку. — Я не мог взять тебя с собой, ведь ты неважно себя чувствуешь. Пришлось далеко ехать. И там было холодно.

Он наклонился над аквариумом и нежно погладил паука. Тот не пошевелился.

— Это ты?

Голос ослабел и охрип, но в нем звучала прежняя настойчивость.

Он попытался представить, что будет, когда голос совсем замолкнет, и почему-то вспомнил мертвую кошку, окоченевшую и облепленную мухами.

— Это ты?

Он продолжал держать палец на кнопке, и луч света падал туда, куда он направлял ружье, освешая грязный деревянный пол, засыпанный высохшими оболочками от яиц, отложенных насекомыми.

— Эй! Отзовись!

Глава 16

Джо Эмос надел на восьмидесятифунтовый блок из оружейного желатина черную кожаную куртку, в которых обычно ездят мотоциклисты, и застегнул молнию. Сверху он поставил блок поменьше, украсив его темными очками и черной косынкой с рисунком из черепов и костей. Все это происходило в лаборатории экспертизы огнестрельного оружия.

Отступив на шаг, Джо с восхищением посмотрел на свою работу. Он был доволен, но чувствовал себя немного усталым.

Вчера он долго засиделся со своей новой пассией и слишком много выпил.

— Правда, смешно? — повернулся он к Дженни.

— Смешно, но противно. Не надо, чтобы он это видел. Я слышала, с ним лучше не связываться, — ответила Дженни, сидевшая за стойкой.

— Это со мной лучше не связываться. Я думаю добавить красный пищевой краситель. Чтобы было похоже на кровь.

— Классно.

— И немного коричневого, чтобы изобразить разложение. Хорошо бы добавить трупного запаха.

— У вас больное воображение.

— Просто творческий подход к делу. Вот только спина болит, — пожаловался Джо, любуясь своим произведением. — Я надорвал спину и собираюсь предъявить ей иск.

Желатин, упругое прозрачное вещество, получаемое из денатурированных костей и коллагена соединительной ткани, обладает значительным весом, и Джо пришлось изрядно попотеть, чтобы перетащить блоки из холодильника к обитой войлоком стенке стрельбища. Дверь в лабораторию была заперта. Над дверью со стороны коридора горела красная лампочка, предупреждая, что внутри идут испытания.

— Вырядился, как на гулянку, — сказал Джо, обращаясь к неаппетитной массе.

Желатиновый гидролизат, как чаше называют это вещество, используется при производстве шампуней и кондиционеров для волос, губной помады, белковых напитков, мазей от артрита и многих других продуктов, к которым Джо уже не прикоснется до конца своей жизни. Теперь он даже не целует свою невесту, если у нее накрашены губы. Когда он последний раз прикоснулся к ее намазанному рту, емувдруг представились говяжьи, свиные и рыбьи кости, варящиеся в огромном котле. Теперь он внимательно читает этикетки. Если в составе изделия присутствует гидролизированный животный белок, оно немедленно летит в мусорное ведро или ставится обратно на полку.

При соответствующей обработке оружейный желатин прекрасно имитирует человеческое тело. Но Джо предпочел бы свиные туши. Он слыщал, что в некоторых лабораториях траекторию движения пуль в человеческих тканях определяют, стреляя по свиным тушам. Он бы тоже предпочел стрелять в свинью. Одел бы тушу в человеческую одежду и дал бы студентам возможность дырявить ее с разного расстояния и из всех возможных видов оружия. Вот это была бы инсценировка. Еще лучше было бы палить по живой свинье, но Скарпетта никогда не допустит этого. Она не хочет слышать даже о свиной туше.

— У вас ничего не выйдет, — возразила Дженни. — Ко всему прочему, она еще и юрист.

— Подумаешь!

— Насколько я поняла, вы уже пытались вчинять ей иски, но потерпели фиаско. Но вот кто действительно богат, так это ее племянница Люси. Воображает о себе бог знает что. Правда, я с ней пока не встречалась. Да и никто из наших ее не видел.

— Вы ничего не потеряли. Погодите, скоро ее поставят на место.

— Кто? Вы?

— Возможно, я уже это делаю, — улыбнулся Джо. — Вот что я тебе скажу. Я не собираюсь уходить отсюда с пустыми руками. После всего того, что я вытерпел от ее тетки, мне положена хоть какая-то компенсация. Она обращается со мной как с последним дерьмом.

— Может, мне удастся увидеть Люси еще до окончания курса, — задумчиво сказала Дженни, глядя на желатиновый муляж. Муляж напоминает Марино.

— Все они говно, — бросил Джон. — Вся эта долбаная троица. Ничего, у меня для них имеется небольшой сюрпризец.

— Какой?

— Увидишь. Может, возьму тебя в долю.

— А в чем дело?

— Надеюсь, мне кое-что отломится. Она меня недооценивала и в этом ее главная ошибка. Сегодня вечером будет случай повеселиться.

Некоторые из его коллег не одобряли его работу со Скарпеттой в морге округа Бровард, где она относилась к нему как к простому лаборанту, заставляя зашивать трупы после вскрытия, считать пилюли в пузырьках с прописанными умершим лекарствами и делать описи личных вещей, словно он был не доктором, а санитаром. Она вменила ему в обязанности взвешивать, обмерять, фотографировать и раздевать трупы, а также копаться в тех омерзительных субстанциях, которые оставались на дне мешков, в которых эти трупы доставлялись, особенно если это была зловонная, кишащая червями гадость, извергаемая утопленниками, или полусгнившие куски плоти, отвалившиеся от распадающегося скелета. Но самым большим оскорблением было требование готовить желатин для изготовления блоков, на которых проводилась баллистическая экспертиза.

— Зачем вы заставляете меня это делать? Объясните, — спросил он Скарпетту, когда прошлым летом она дала ему подобное задание.

— Это часть вашей практики. Джо, — ответила она в своей обычной невозмутимой манере.

— Но я практикуюсь, чтобы стать судебно-медицинским экспертом, а не лаборантом или кухаркой, — с обидой произнес он.

— Я считаю, что судебно-медицинский эксперт должен пройти все ступени. Не должно быть ничего такого, чего вы бы не могли или не хотели делать.

— Вы хотите сказать, что в начале своей карьеры вы тоже готовили желатин для мишеней?

— Я и сейчас это делаю и буду рада поделиться с вами моим коронным рецептом, — улыбнулась Скарпетта. — Я предпочитаю «Вайс», но можно использовать и «Кайнд энд Нокс» марки 2-50-А. Сначала налейте холодную воду, 7 — 10 °C, а потом добавьте в нее желатин, а не наоборот. Тщательно размешайте, но старайтесь делать это не слишком резко, чтобы в смесь не попал воздух. Добавьте пеногаситель из расчета два с половиной миллилитра на каждые двадцать фунтов желатина. Проверьте, чтобы форма была абсолютно чистой. В качестве антисептика добавьте полмиллилитра коричного масла.

— Неплохо придумано.

— Коричное масло предохраняет от плесени.

Скарпетта написата рецепт и список оборудования. В него вошли трехрычажные весы, мерная кружка, мешалка для краски, шприц на двенадцать кубиков, пропионовая кислота, аквариумный шланг, алюминиевая фольга, большая ложка и много чего еще, а потом устроила в лаборатории показательное занятие в стиле Марты Стюарт. Можно подумать, что для доктора самое подходящее занятие зачерпывать совком животную муку из двадцатипятифунтовых бидонов, взвешивать ее, варить и тащить огромные тяжелые формы в холодильник и следить, чтобы студенты приходили вовремя, иначе эти проклятые блоки ни к черту не будут годиться. Вынутые из холодильника, они таяли, как желе, — так что в вашем распоряжении было всего двадцать минут.

Вытащив из подсобки стеклянный экран, Джо установил его перед желатиновым болваном в байкерской куртке. Надел наушники, защитные очки и кивнул Дженни, чтобы она сделала то же самое. Взяв «Беретту-92», самый современный пистолет двойного действия с титановым прицелом, он вставил в него магазин с патронами, имеющими шесть зазубрин по ободку, так что пуля раскрывается в теле, как цветок, даже после прохождения через четыре слоя джинсовой ткани или толстую кожу мотоциклетной куртки.

Особенностью данной пристрелки было наличие стеклянного экрана, сквозь который проходила пуля, прежде чем продырявить кожаную куртку и впиться в грудь мистера Желе, как Джо называл своих желатиновых монстров.

Вообразив, что перед ним Марино, он взвел курок и сделал пятнадцать выстрелов.

Глава 17

За окном конференц-зала на ветру раскачивались пальмы. «Ну, сейчас польет», — подумала Скарпетта. Похоже, надвигалась нешуточная гроза. Марино снова опаздывал и не отвечал на ее звонки.

— Доброе утро и давайте сразу же перейдем к делу, — обратилась она к своим подчиненным. — Уже без четверти девять, а нам еще многое надо обсудить.

Скарпетта ненавидела опаздывать и всегда злилась, когда ее вынуждали к этому другие. В данном случае Марино. Опять Марино! Он нарушает все ее планы. От него одни неприятности.

— Вечером я улетаю в Бостон, — сообщила Скарпетта. — Если только моя бронь опять не будет каким-то таинственным образом снята.

— Авиакомпании делают что хотят, — заметил Джо. — Ничего удивительного, что они все время разоряются.

— Нас попросили рассмотреть одно голливудское дело, предполагаемое самоубийство при невыясненных обстоятельствах, — начада объяснять Скарпетта.

— Но сначала я бы хотел сообщить об одном проишесствии, — теребил ее Винс, эксперт по огнестрельному оружию.

— Давай, — сказала Скарпетта, вынимая из конверта фотографии и раскладывая их на столе.

— Час назад кто-то стрелял в тире, — сообщил Винс, много, значительно взглянув на Джо. — В нашем расписании это не предусмотрено.

— Я собирался заказать тир вчера вечером, но совершенно об этом забыл, — ответил Джо. — Но ведь он был свободен.

— Тир надо заказывать заранее, иначе начнется путаница.

— Я испытывал новую партию оружейного желатина. Хотел проверить, изменятся ли его свойства, если вместо холодной воды взять горячую. Разница всего в один сантиметр. Хорошие новости. Он выдержал испытания.

— Да каждая порция твоей мешанины и так дает разный результат. Плюс-минус один сантиметр ничего не значит, — с раздражением произнес Винс.

— Мы не можем использовать бракованные блоки. Поэтому я постоянно работаю над калибровкой. И, следовательно, провожу много времени на стрельбище. Это не моя блажь. — Джо посмотрел на Скарпетту. — Приготовление желатина вменили мне в обязанность. — Он опять посмотрел на нее.

— Надеюсь, ты не забыл изолировать стенку, чтобы не превратить ее в сито. Я же тебя просил, — проворчал Винс.

— Вам хорошо известны наши правила, доктор Эмос, — сказала Скарпетта. В присутствии коллег она всегда обращалась к нему по фамилии, выказывая уважение, которого он не заслуживал. — Мы все должны регистрировать, — добавила она. — Каждый пистолет, каждую выпущенную пулю, каждую пристрелку. Правила следует соблюдать.

— Да, мадам.

— Есть и юридическая сторона вопроса. Большинство наших дел заканчиваются в суде.

— Да, мадам.

— Вот и отлично.

Потом Скарпетта познакомила коллег с делом Джонни Свифта. Она рассказада, что в начале ноября ему сделали операцию на запястьях, после чего он приехал в Голливуд к своему брату. Они были однояйцевыми близнецами. Накануне Дня благодарения его брат Лорел пошел в магазин и в половине пятого вернулся домой. Войдя в дом с купленными продуктами, он обнаружил доктора Свифта лежащим на диване с простреленной грудью.

— Я припоминаю этот случай, — сказал Винс. — О нем писали в газетах.

— О, я хорошо помню Свифта, — вмешаася Джо. — Он ходил на лекции доктора Селф. Как-то раз, когда я тоже был там, он явился и устроил ей истерику по поводу синдрома Туретта. Я вполне разделяю ее мнение, что этот синдром всего лишь попытка оправдать плохое поведение. А он стал распространяться о нейрохимических дисфункциях и мозговых аномалиях. Большой специалист, — саркастически произнес Джо.

Но его сообщение не вызвало интереса. Как, впрочем, и все другие его реплики.

— А какое там было оружие? Гильзу нашли? — спросил Винс.

— Согласно полицейскому протоколу, Лорел Свифт видел ружье на полу в трех футах от спинки дивана. Гильзу так и не нашли.

— Немного странно. Он стреляет себе в грудь, а потом как-то ухитряется перебросить ружье через спинку дивана, — опять подал голос Джо. — А почему на фотографиях нет ружья?

— Его брат утверждает, что видел ружье на полу за диваном. Заметьте, я сказала «утверждает». Мы остановимся на этом чуть позже.

— А на нем обнаружили следы пороха?

— К сожалению, здесь нет Марино. Он был нашим следователем по этому случаю и работал в тесном контакте с полицией Голливуда, — ответила Скарпегта, стараясь не выдать своей досады. — Насколько я знаю, одежду Лорела на следы пороха не проверяли.

— А руки?

— Реакция положительная. Но Лорел утверждает, что он прикасался к брату, тряс его, запачкался его кровью. Так что теоретически это вполне возможно. Еще несколько деталей. На запястья убитого были наложены шины, в крови обнаружен алкоголь, а на кухне полиция нашла множество пустых бутылок из-под вина.

— Мы можем быть уверены, что он пил один?

— Мы ни в чем не можем быть уверены.

— Если он только что перенес операцию на запястьях, то держать ружье ему было довольно трудно.

— Возможно, — согласилась Скарпетта. — А если ваши руки не работают, тогда как стреляться?

— С помощью ног.

— Вообще-то это возможно, я пробовала проделать это со своим двенадцатикалиберным «ремингтоном». Незаряженным, конечно, — улыбнулась она.

Ей пришлось делать это самой, потому что Марино так и не явился. И даже не позвонил. Ему на все наплевать.

— У меня нет фотографий следственного эксперимента, — вздохнула Скарпетта, дипломатично умолчав, что они у Марино, который не соизволил прийти и на этот раз. — Но не исключено, что ружье отбросило за диван ударной волной. Или он дернул ногой и таким образом перекинул его через спинку дивана. Вполне возможно при самоубийстве. Кстати, на больших пальцах ног не обнаружено никаких повреждений.

— Выстрел был сделан в упор?

— В пользу этого говорит количество сажи на рубашке, неровные края раны, диаметр и форма отверстия и отсутствие отметин от пыжа, который оказался в ране. Проблема в том, что заключение мсдэксперта оказалось прямо противоположным. При оценке расстояния, с которого был произведен выстрел, он опирался на результаты рентгенологического исследования.

— А кто был медэкспсртом?

— Доктор Бронсон.

Послышадось недовольное ворчание:

— Господи, да он же старее папы римского. Когда он наконец отправится на пенсию?

— Но папа-то уже умер, — заметил Джо.

— Спасибо за экстренное информационное сообщение.

— Рентгенолог определил, что выстрел был сделан с расстояния не менее трех футов, — продолжала Скарпетта. — Ох-ох-ох. Значит, это убийство, ведь вы не сможете держать дуло на расстоянии трех футов от своей груди.

Скарпетта пощелкала мышью, и на экране появилась цифровая рентгенограмма грудной клетки Джонни Свифта. Дробь на ней выглядела россыпью крошечных белых пузырьков, затерявшихся между призрачными силуэтами ребер.

— Дробины находятся на значительном расстоянии друг от друга, — заметила Скарпетта. — Отдавая должное рентгенологу, надо сказать, что такая картина характерна для выстрела с расстояния трех-четырех футов. Но, как мне кажется, здесь мы имеем дело с типичным эффектом бильярдных шаров.

Она убрала с экрана рентгенограмму и перешла в режим черчения, выбрав несколько ярких цветов.

— Первые дробины, попав в тело, замедляют движение, и на них наталкиваются последующие дробины, которые отскакивают рикошетом и создают картину выстрела с определенного расстояния, — объясняла она, рисуя красные дробины, бьющие рикошетом по голубым, словно они и в самом деле были бильярдными шарами. — Таким образом, создается впечатление удаленного выстрела, хотя на самом деле выстрел был сделан в упор.

— А кто-нибудь из соседей слышал выстрел?

— По-видимому, нет.

— Вероятно, они отдыхали на пляже или уехали из города по случаю праздника.

— Возможно.

— А что это было за ружье, и кому оно принадлежало?

— Мы знаем только, что это был дробовик двенадцатого калибра, — ответила Скарпепта. — Судя по всему, ружье исчезло еще до приезда полиции.

Глава 18

Эв Христиан сидела на матрасе, черном от засохшей крови.

На грязном полу убогой комнатенки с обвалившимся потолком и засаленными обоями валялись журналы. Без очков она видела плохо, но, судя по обложкам, это были порнографические издания. Еше на полу было множество бутылок из-под содовой и пищевых оберток. Между матрасом и стеной валялась неизвестно как попавшая туда розовая детская теннисная туфелька. Эв часто брала ее в руки, гадая, кому она принадлежала и жива ли сейчас эта девочка. Когда он приходил, она прятала туфельку за спину, опасаясь, что он ее отнимет. Это последнее, что у нее осталось.

Она спала по полтора-два часа и совершенно потеряла представление о времени. Оно просто перестало для нее сушествовать. В разбитое окно на противоположной стороне комнаты вливался холодный серый свет. Она почувствовала запах дождя. Солнце сюда не заглядывало.

Эв не знала, что он сделал с Кристиной и мальчиками. Она смутно припоминала первые часы своего заточения, это ощущение ужаса и нереальности происходяшсто, когда он принес ей воду и еду и смотрел на нее из темноты, словно черный призрак, парящий у двери.

— Каково это? — произнес он холодным ровным голосом. — Каково это знать, что ты скоро умрешь?

В этой комнате всегда темно, но когда он приходит, там становится еще темнее.

— Я не боюсь умереть. Над моей душой ты не властен.

— Проси прощения.

— Еще не поздно раскаяться. Бог простит даже самый тяжкий грех, если ты смиришься и покаешься.

— Бог — это женщина. А я ее карающая рука. Проси прошения.

— Не богохульствуй. Как не стыдно! Мне не за что просить прошения.

— Я научу тебя послушанию. Ты попросишь прощения, как это сделала она.

— Кристина?

Потом он ушел, и в доме послышались голоса. Она не могла разобрать слов, но, похоже, он говорил с Кристиной. Во всяком случае, он разговаривал с женщиной. Эв отчетливо слышала голоса. Шаги за стеной и голоса. Тогда она была уверена, что это Кристина. Но теперь она стала сомневаться, не приснилось ли ей все.

— Кристина! Кристина! Я здесь! Я здесь, рядом! Не смей ее трогать!

Она слышала, как звучал ее голос, но, может быть, это ей тоже снилось.

— Кристина? Кристина? Ответь мне! Только посмей ее тронуть!

Потом Эв опять услышала разговор, ноу нее не было уверенности, что все происходит наяву. Возможно, это сон. Вот его ботинки протопали по коридору, вот хлопнула входная дверь. Сколько же прошло времени? Несколько минут? Часов? Ей показалось, что она слышит шум отъезжающей машины. Эв сидела в темноте, надеясь опять услышать Кристину и мальчиков. Но было тихо. Она стала кричать и звать их, пока не сорвала голос.

День сменялся ночью, и столь же регулярно он приходил с едой и бумажным стаканчиком. В стаканчике были вода. Он стоял и смотрел на нее, не показывая лица. Она видела его темный силуэт и никогда не видела его лица, даже в тот день, когда он пришел к ним в дом. Он всегда носит черный колпак с прорезями для глаз, похожий на наволочку, спускающуюся на плечи. Это привидение любило тыкать ее дулом ружья, словно она была зверем, сидящим в зоопарке, которого теребят, чтобы посмотреть, что он будет делать. Он тыкал ее в интимные места и смотрел, какая будет реакция.

— Грешно так поступать, — говорила Эв, когда он начинал толкать ее дулом. — Ты можешь терзать мою плоть, но душа моя тебе неподвластна. Она принадлежит Богу.

— Ее здесь нет. Я ее карающая рука. Проси прощения.

— Мой Бог не прощает измены. «Да не будет у тебя других богов перед лицом моим».

— Ее здесь нет, — повторял он и снова тыкал ее дулом, порой так сильно, что на теле у нее оставались синие круги. — Проси прощения.

Эв сидела на вонючем трухлявом матрасе. Заскорузлый, весь в черных пятнах, он, очевидно, уже не раз был местом истязаний. Она сидела в душной замусоренной комнате и прислушивалась, стараясь собраться с мыслями. Иногда она молилась о спасении или звала на помощь. Но никто ее не слышал и не отвечал. Куда же ее завезли, если никто не слышит ее криков?

Убежать она не могла — он просунул ее руки и ступни в металлические вешалки и как-то по-особому скрутил их. Потом пропустил через них веревки, перекинутые через балку полуразрушенной крыши, превратив свою жертву в марионетку. Ее обнаженное тело, покрытое синяками, сыпью и укусами насекомых, отчаянно чесалось и болело так, словно ее вздернули на дыбу. Сделав над собой усилие, она могла подняться на ноги. Могла сползти с матраса, чтобы справить нужду. Но при этом ее пронзала такая боль, что она едва не теряла сознание.

Он появлялся только в темноте. И все прекрасно видел. Она же лишь слышала его дыхание. Черный призрак. Сатана.

— Господи, помоги мне, — молилась она, глядя на разбитое окно, за которым виднелось серое небо, где обитал Всевышний. — Прошу тебя, помоги.

Глава 19

Наконец послышался отдаленный рев мотоцикла. Он объехал здание и остановился на факультетской парковке. Скарпетта подумала о Марино. Она была готова его убить. Хотя вряд ли у нее хватило бы на это духу.

Сосредоточившись, она стала объяснять, что в доме Лорела Свифта было два телефона, но оба они оказались отключенными и без шнуров. Лорел оставил свой сотовый в машине, а мобильник брата пропал, и позвонить в полицию не было возможности. В панике он выбежал на улицу и остановил первого встречного прохожего. До приезда полиции он в дом не возвращался, а потом ружье пропало.

— Эту информацию я получила от доктора Бронсона, — пояснила Скарпетта. — Я с ним несколько раз беседовала, но боюсь, что этого недостаточно.

— А телефонные шнуры так и не нашлись?

— Не знаю, — ответила Скарпетта. Марино ей об этом ничего не говорил.

— Их мог спрятать сам Джонни Свифт, чтобы никто не мог позвонить и вызвать неотложку, если он не умрет сразу. Конечно, если это было самоубийство, — предложил свою оригинальную версию Джо.

Скарпетта промолчала. Кроме того, что сообщил ей доктор Бронсон, об этих шнурах ничего не было известно.

— А что-нибудь еше пропало из дома? Кроме телефонных шнуров, мобильника и ружья? Хотя и это немадо.

— Спросите об этом у Марино, — бросила Скарпетта.

— Он уже здесь. Только у него мотоцикл ревет, как космическая ракета.

— Если хотите знать мое мнение, то меня удивляет, что Лорелу не предъявили обвинения в убийстве, — сказал Джо.

— Как можно предъявлять такое обвинение, если не установлен характер убийства? — возразила Скарпетта. — Здесь до сих пор нет ясности. Не хватает улик, чтобы с уверенностью сказать, что это было — самоубийство, убийство или несчастный случай. Хотя, по моему мнению, несчастный случай здесь врядли возможен. Если мы не сумеем достоверно определить причину смерти, доктор Бронсон переведет это дело в разряд незакрытых.

В коридоре послышались тяжелые шаги.

— А как же здравый смысл? — усмехнулся Джо.

— Мы не можем определять характер убийства исходя из здравого смысла! — отрезала Скарпетта.

И что он все время лезет со своими дурацкими замечаниями?

В этот момент открылась дверь, и в конференц-зал вошел Пит Марино. На нем был его обычный наряд — черные джинсы, черные сапоги и черный кожаный жилет с эмблемой «Харлей-Дэвидсон» на спине. В руках он держал портфель и коробку с пончиками. Сев рядом со Скарпеттой, он поставил на стол коробку и подтолкнул ее к середине.

— Надо обязательно проверить одежду брата на наличие следов от выстрела. Мы должны достать тряпки, которые были на нем в тот день, — заявил Джо, откидываясь на спинку стула, как он делал всегда, когда хотел придать себе важности. А в присутствии Марино это его желание всегда усиливалось. — Просветим их рентгеном, посмотрим на «Факситроне» и под сканирующим электронным микроскопом.

Марино смотрел на Джо. И выражение его лица было такое, словно он собирался его убить.

— Конечно, похожие следы могут оставить вещества, не имеющие отношения к оружию. Сантехнические материалы, аккумуляторы, автомобильные смазки, краски. В прошлом месяце мы как раз рассматривали такие случаи на моем лабораторном практикуме, — продолжал Джо, вытаскивая из коробки пончик, покрытый сахарной глазурью. Он оказался помятым, и большая часть шоколада осыпалась. — Ты знаешь, где сейчас эта одежда?

Облизнув пальцы, он посмотрел на Марино.

— Ну и практикум! — сказал тот. — Интересно, кто тебя надоумил?

— Я, кажется, спросил, что случилось с одеждой, — нахмурился Джо.

— Сдается мне, ты насмотрелся всяких глупых детективных историй. — Марино повернул к нему свою массивную голову. — в твoeм большом плоском телевизоре слишком часто появляется Гарри Поттер. Тебе, видно, кажется, что ты судмедэксперт, юрист, ученый, следователь, полицейский, капитан Кирк и шоколадный заяц в одном лице.

Между прочим, вчерашняя инсценировка имела большой успех, — обронил Джо. — Жаль, что ты ее пропустил.

— Так что там с этой одеждой, Пит? — вмeшaлcя Винс. — Во что он был одет, когда обнаружил мертвое тело?

— По его словам, ни во что, — ответил Марино. — Он якобы вошел в дом через кухню, положил покупки на стол и пошел в ванную пописать. Там он принял душ, а когда выглянул из двери, то заметил за диваном ружье. В этот момент он был абсолютно голым.

— По-моему, все это вранье, — с полным ртом проговорил Джо.

— Я лично считаю, что это было прерванное ограбление, — заявил Марино. — Или какое-то другое событие, которому помешали. Возможно, богатенький доктор с кем-то связался. Никто не видел мою кожаную куртку? Такая черная, на одном плече череп и кости, на другом — американский флаг.

— А где ты ее оставил?

— Позавчера у нас с Люси была летная тренировка, и я оставил куртку в ангаре. А когда вернулся, ее уже не было.

— Я ее не видел.

— Я тоже.

— Черт. Она влетела мне в копеечку. Все нашивки делались на заказ. Проклятие. Если ее кто-то спер…

— У нас не воруют, — заметил Джо.

— Да? А как насчет идей? — посмотрел на него Марино. — Кстати, об инсценировках…

— Сейчас у нас другая тема, — остановила его Скарпетта.

— А я как раз собирался поговорить об этом.

— В другой раз.

— У меня было несколько классных сценариев, и я оставил папку с ними у тебя на столе. Хотел, чтобы ты почитала их в отпуске. Особенно если тебя засыплет там снегом и мы не увидимся до весны.

Скарпетта постаралась скрыть свое раздражение. Марино, намеренно срывает оперативку и ведет себя точно так же, как и пятнадцать лет назад, когда она только что стала судебно-медицинским экспертом в Виргинии, вступив на поприще, которое традиционно принадлежало мужчинам. Она была доктором медицины и дипломированным юристом, и Марино посчитал, что она слишком задирает нос.

— Из дела Свифта можно сделать потрясающую инсценировку, — заявил Джо. — Анализ следов от выстрела и результаты рентгеновской спектрометрии дают противоречивую картину. Посмотрим, смогут ли разобраться в этом студенты. Держу пари, они понятия не имеют об эффекте бильярдных щаров.

— Я не собираюсь сидеть на галерке, — возвысил голос Марино. — Кто-нибудь слышал, чтобы я заказывал туда билеты?

— Ты знаешь мое мнение о своих творческих способностях, — парировал Джо. — Откровенно говоря, они опасны для общества.

— Чихать я хотел на твое мнение.

— Наше счастье, что академия не обанкротилась. То дело могло влететь нам в кругленькую сумму, — продолжал Джо, как бы не замечая, что Марино готов свернуть ему шею. — Мы еще дешево отделались после всех твоих выкрутасов.

Прошлым летом во время инсценировки, придуманной Марино, одна из студенток получила травму. Пострадавшая немедленно бросила занятия, пригрозив подать на академию в суд. К счастью, больше ее не видели. С тех пор Скарпетта и ее сотрудники с параноидальным упорством избегали участия Марино в инсценировках и занятиях со студентами.

— Я лично создаю инсценировки, думая о последствиях, — продолжал Джо.

— Ты создаешь инсценировки? — прорычал Марино. — Пользуясь украденными у меня идеями?

— Зелен виноград — так, кажется, говорится? Мне нет необходимости красть идеи, тем более твои.

— Неужто? Ты думаешь, я не узнаю свои заморочки? Да у вас кишка тонка сочинить такое, господин судмедэксперт.

— Хватит, — остановила их Скарпетта. — Довольно.

— У меня есть один сюжетец, где в жертву якобы стреляют из проезжающей машины, — невозмутимо продолжал Джо. — Но на пуле имеется необычный рисунок в виде сеточки, говорящий о том, что в убитою стреляли через стекло…

— Так это же моя история! — стукнул кулаком по столу Марино.

Глава 20

Индеец-семинол приехал на белом побитом пикапе, доверху нагруженном кукурузными початками, который он припарковал неподалеку от заправочной станции. Свин некоторое время наблюдал за ним.

— Какой-то ублюдок спер у меня кошелек и мобильник, когда я мылся в этом чертовом душе, — говорил индеец, стоя в телефонной будке спиной к заправке «СИТГО петролеум». Одна за другой сюда подъезжали длинные грузовые фуры.

Свин старался не выдавать своей радости, слушая, как жалуется и бушует пострадавший, которому теперь предстояло спать в кабине своего пикапа без телефона и без денег на мотель. Ему даже нечем было заплатить за душ, который стоил пять баксов, а это немало за возможность просто постоять под теплой струей воды. Ни мыла, ни чего-нибудь еще за эти деньги не полагалось. Некоторые мужчины мылись вдвоем — так выходило дешевле, исчезали за некрашеной загородкой на краю продуктового рынка, складывали свои вещи на скамью и заходили в крошечную, тускло освещенную бетонную кабинку с единственным душем и ржавым сливом посередине пола.

В кабинке всегда было сыро. Из душа капало, краны скрипели. Мужчины приносили с собой мыло, щампунь, зубные щетки и пасту в полиэтиленовых пакетах. Полотенца у них тоже были свои. Свин никогда здесь не мылся, но часто шарил в карманах оставленной одежды. Там он находилденьги, сотовые телефоны и иногда наркотики. У женщин был точно такой же душ на другой стороне рынка. Они никогда не ходили мыться вдвоем, не заботясь об экономии, и всегда намыливались с лихорадочной быстротой, стыдясь своей наготы и опасаясь, что к ним в кабинку вломится какой-нибудь здоровый мужик, с которым они не смогут совладать.

Свин набрал номер, который был указан на зеленой карточке, хранившейся в заднем кармане его джинсов. Это был прямоугольный кусочек картона с большим отверстием у края, которое давало возможность вешать его на дверную ручку. На карточке был нарисован апельсин в гавайской рубашке и солнечных очках.

Он исполняет волю Бога. Он — десница Господня и трудится во благо его. У Бога коэффициент умственного развития сто пятьдесят единиц.

— Благодарим за звонок в Центр по борьбе с болезнями цитрусовых, — произнес знакомый металлический голос. — Ваш звонок регистрируется.

Потом записанный на пленку женский голос объяснил, что если вы хотите сообщить о случаях заболевания в Падм-Бич, округах Дейд или Бровард или в Монро, то вам следует позвонить по такому-то номеру. Свин смотрел, как индеец забирается в свой пикап. Его красная клетчатая рубашка напомнила ему о деревянном дровосеке, стоявшему входа в «Рождественскую лавку». Он набрад номер, который продиктовал ему автомат.

— Отдел сельского хозяйства, — ответил женский голос.

— Можно попросить инспектора по цитрусовым культурам? — проговорил Свин, глядя на индейца и вспоминая о том аллигаторе.

— Чем могу помочь?

— Вы инспектор? — спросил он, продолжая думать об аллигаторе, которого он видел час назад на берегу узкого канала, идущего вдоль южной автострады 27. Свин посчитал это хорошим знаком. Крокодил был размером не меньше пяти футов, очень темный и сухой и не выказывал никакого интереса к грузовикам с лесоматериалами, проносившимся мимо. Свин с удовольствием съехал бы на обочину, но там было очень мало места. Ему хотелось понаблюдать за аллигатором, посмотреть на его повадки, когда, ленивый и спокойный, он лежит на берегу, готовый в любой момент соскользнуть в воду или схватить ничего не подозревающую жертву и увлечь ее на дно канала, где она будет растерзана на куски и съедена без остатка. Но спуск к воде был довольно опасен, и к тому же он ехал с особой миссией.

— Вы хотите о чем-то сообщить? — спросила женщина на том конце телефонной линии.

— Я газонокосильщик. Вчера, когда я стриг траву, заметил цитрусовую гниль на одном из соседних участков.

— Вы можете дать нам адрес?

Свин продиктовал ей адрес в районе Западного озерного парка.

— Ваше имя, пожалуйста.

— Пусть этот звонок считается анонимным. У меня могут быть неприятности на работе.

— Хорошо. Я хочу задать вам несколько вопросов. Вы входили на тот участок, где видели цитрусовую гниль?

— Там не было забора, и он весь зарос деревьями и травой. Я подумал, может быть, им потребуются мои услуги. А потом я заметил подозрительные листья. У нескольких деревьев листья были повреждены.

— А вы не заметили водянистого ободка вокруг этих повреждений?

— Мне кажется, эти деревья были поражены совсем недавно. Поэтому ваш инспектор ничего не заметил. Меня беспокоят соседние участки. Там есть цитрусовые деревья, которые находятся совсем близко от поврежденных. Значит, они тоже могут быть заражены и передадут заразу дальше. Болезнь может распространиться по всей округе. Вы понимаете, почему я так беспокоюсь?

— А почему вы думаете, что разбираетесь в болезнях растений лучше нашего инспектора?

— Да я все время провожу среди цитрусовых. Всю жизнь проработал газонокосильшиком в лучших фирмах. Такого навидался! Иногда приходилось сжигать целые сады, и люди остаются ни с чем.

— А вы не заметили повреждений на плодах?

— Я же сказал, что заражение только началось. Но я знаю, чем это кончается. Люди остаются на попелище.

— А вы производили дезинфекцию, после того как вышли с зараженного участка? — подозрительно спросила женщина.

Ее тон ему не понравился. Вот дура занудливая!

— Конечно. Я ведь давно занимаюсь лужайками. И всегда опрыскиваю себя и свои инструменты антисептиком, как того требует инструкция, я прекрасно понимаю, к чему может привести неосторожность, я видел, как сжигали огромные сады, а их владельцы разорялись.

— Извините, но…

— Порой бывают ужасные последствия.

— Простите, но…

— К вредителям следует относиться со всей ответственностью, — настаивал Свин.

— Какой регистрационный номер у вашей газонокосилки? С левой стороны козырька должна быть черно-желтая наклейка. Какой там указан номер?

— Мой номер не имеет значения, — осадил Свин инспекторшу, которая слишком возомнила о себе. — Газонокосилка принадлежит моему хозяину. Если он узнает, что я вам звонил, у меня будут неприятности. Если заказчики узнают, что его служащие сообщают о заражении садов, что будет с нашим бизнесом?

— Я понимаю, сэр. Но мне нужен ваш контактный телефон, по которому с вами можно связаться.

— Нет, — отрезал он. — Меня могут уволить.

Глава 21

Автозаправочная станция заполнялась водителями, которые парковали свои фургоны за рынком рядом с рестораном «Семинольская хижина», выстраивая их вдоль опушки леса. В них они спали и предавались любовным утехам. Водители обычно ели в «Семинольской хижине», но, будучи людьми малообразованными, редко произносили это название правильно, да и вряд ли знали, откуда оно произошло. Даже сами семинолы подчас делали в нем ошибки.

Невежественные водители, вся жизнь которых проходила на колесах, приезжали сюда, чтобы заправиться, купить на рынке дешевого пива, хот-догов и сигар и полюбоваться складными ножами в стеклянных витринах. Здесь можно было поиграть в пульку в «Золотой мишени» и починить грузовик в автосервисе. Заправочная станция «СИТГО» была единственным очагом цивилизации на много миль вокруг. Люди приезжали и уезжали, интересуясь только своими делами. На Свина никто не обращал внимания. Вряд ли кто-нибудь его запомнил, разве что официант из «Семинольской хижины».

Ресторанчик, располагавшийся на краю стоянки, был огорожен проволочной сеткой. На ней висели таблички, предупреждающие, что прокурорам вход воспрещен, из домашних животных допускаются только представители семейства псовых, а дикие звери могут входить на свой страх и риск. Ночью на заправке впрямь наблюдался разгул диких страстей, но Свин ничего об этом не знал, потому что не просаживал деньги в игровых и музыкальных автоматах, не играл в пульку, не пил, не курил и не спал с местными женщинами.

Все они казались ему отвратительными. Коротенькие шорты, обтягивающие майки, грубые загорелые лица, размалеванные дешевой косметикой. Они сидели в открытом ресторане, он представлял собой навес из пальмовых листьев, под которым скрывалась ободранная деревянная стойка с восемью барными стульями. Они пили и закусывали обжаренными на огне ребрышками и отбивными. Еда была вполне приличной и готовилась прямо в заведении. Свин любил шоферские гамбургеры, которые стоили здесь всего три доллара и девяносто пять центов. А сыр, поджаренный на решетке, обходился в три с половиной бакса.

Дешевые мерзкие шлюхи. Такие всегда плохо кончают. И поделом.

Сами напрашиваются на неприятности.

— Мне шоферский гамбургер, чтобы есть здесь, и жареный сыр с собой, — сказал Свин мужчине, стоявшему за стойкой.

У того был большой живот, прикрытый засаленным белым фартуком. Он ловко открывал бутылки с пивом, вынимая их из бочонка со льдом. Толстяк уже обслуживал Свина, но вряд ли его запомнил.

— Гамбургер и сыр вместе? — спросил он, подвигая две бутылки пива водителю и его подружке, которые уже изрядно набрались.

— Только, пожалуйста, заверните сыр, чтобы я мог взять его с собой.

— Я спрашиваю, вам все сразу принести?

В его голосе не было раздражения, лишь полное равнодушие к происходящему.

— Если можно.

— Что будете пить? — спросил толстяк, открывая еше одну бутылку пива.

— Простую воду.

— Если есть простая вода, то должна быть и непростая, — громко произнес пьяный водитель, глядя на свою хихикающую подругу, она прижималась грудью к его здоровенной татуированной ручище.

— Только воду, пожалуйста, — повторил Свин.

— А вот я не люблю ничего простого, правда, пупсик? — еле ворочая языком, сообщила нетрезвая подружка пьяного водителя.

Из глубокого выреза ее майки выпирала внушительных размеров грудь, толстые голые ноги обхватили ножки высокого стула.

— Куда едешь? — спросила она Свина.

— На север.

— Ты там поосторожнее один. Кругом до фига шизиков.

Глава 22

— Где же он может быть? — спросила Скарпетта Розу.

— В кабинете его нет, мобильный не отвечает. Когда после совещания я сказала ему, что вы хотите его видеть, он ответил, что уходит по делам, но скоро вернется, — напомнила ей Роза. — Это было полтора часа назад.

— В котором часу мы выезжаем в аэропорт? — спросила Скарпетта, глядя в окно на качающиеся на ветру пальмы. Ей снова захотелось его уволить. — Похоже, скоро будет гроза. Я не собираюсь сидеть и ждать его. Мне пора ехать.

— У вас рейс в шесть тридцать, — сказала Роза, передавая Скарпетте листочки, на которых были записаны телефонные звонки.

— И что я так переживаю? Можно подумать, что на нем свет клином сошелся, — обронила Скарпетта, просматривая записи.

Роза взглянула на нее, как умела смотреть только она одна. Она стояла в дверях, спокойная и рассудительная, как всегда. Седые волосы, свернутые французским узлом, старомодный, но по-прежнему элегантный серый льняной костюм, серые туфли из кожи ящерицы — после десяти лет носки они выглядели как новые.

— То вы хотите говорить с ним, то нет. Как это понимать? — удивилась Роза.

— Мне пора ехать.

— Я не спрашиваю, будете вы говорить с ним или нет. Меня интересует, что все это значит.

— Я не знаю, что с ним делать. Меня так и подмывает его уволить, но я скорее уйду отсюда сама, чем сделаю это.

— Вы же можете стать главным судмедэкспертом, — подсказала ей Роза. — Если вы согласитесь, они вынудят доктора Бронсона уйти на пенсию. Может быть, стоит подумать над такой возможностью?

Роза знала, что делала. Она умела очень искренне предлагать то, что на самом деле не одобряла, и результат всегда был предсказуем.

— Нет уж, спасибо! — отрезала Скарпетта. — Если ты помнишь, Марино работает у них следователем, и, если я уйду из академии и стану работать только в Центре медицинской экспертизы, мне все равно не удастся от него избавиться. Кто такая миссис Симистер и о какой церкви идет речь? — озадаченно спросила Скарпетта, глядя на один из листков, переданных ей Розой.

— Не знаю, кто она, но, похоже, она вас знает.

— Никогда о такой не слышала.

— Она позвонила несколько минут назад и сказала, что хочет поговорить с вами об одной исчезнувшей в районе Озерного парка семье. Телефона она не оставила, сказала, что перезвонит.

— Что за исчезнувшая семья? Здесь, в Голливуде?

— Она так сказала. К величайшему сожалению, вы вылетаете из Майами. На свете нет аэропорта хуже. Мы можем выехать… Нет, учитывая пробки, нам надо выехать не позже четырех. Но мы никуда не поедем, пока я все не уточню.

— Вы уверены, что я лечу первым классом? И что мой заказ опять не отменили?

— У меня есть квитанция, но вам придется регистрироваться, потому что вас внесли в список в последний момент.

— Ничего себе. Сначала они отменяют мой заказ, а потом вносят в список последней, потому что мне пришлось оформлять заказ заново?

— Не волнуйтесь, у вас все будет в порядке.

— Не обижайтесь. Роза, но то же самое вы говорили в прошлый раз. А потом оказалось, что моей фамилии вообще нет в компьютере, и мне пришлось лететь на общем сиденье в самом хвосте самолета. Всю дорогу до Лос-Анджелеса. И вспомните, что произошло вчера.

— Я сделала подтверждение еще утром. Сейчас снова позвоню.

— Может, все дело в этой истории с инсценировкой? Возможно, это из-за нее Марино так себя ведет?

— По-моему, он считает, что вы больше не доверяете ему и всячески стараетесь от него избавиться.

— Но как можно ему доверять после того, что произошло?

— Я до сих пор не уверена, что это его вина. Я же печатала этот сценарий и редактировала его, как и все другие его сочинения. И там ни слова не говорилось об иголке в кармане у того мертвого толстяка.

— Но инсценировкой руководил он.

— Он клянется, что иглу подложил в карман кто-то другой. Возможно, это сделада она. Ради денег, которые ей, к счастью, так и не достались. Я не осуждаю Марино за то, что он так себя ведет. Ведь инсценировки — это его идея. А теперь их делает доктор Эмос, слава достается ему, а к Марино относятся как к…

— Он не умеет вести себя со студентами. У него с самого начала не было к ним подхода.

— Но теперь ситуация еще хуже. Они просто не знают его и воспринимают как некое ископаемое, эксцентричного и ни на что не годного старика. А я прекрасно знаю, каково это, когда к тебе относятся как к древнему ископаемому или, что еще хуже, когда сам начинаещь ощущать себя таким.

— Ну уж к вам-то это не имеет никакого отношения.

— Вам прекрасно известен мой возраст, — вздохнула Роза, отходя от двери. — Я попытаюсь позвонить ему еще раз.

Сидя в комнате 112 мотеля «Последняя остановка», Джо списывал с компьютера данные о забронированном Скарпеттой рейсе. Потом позвонил в аэропорт.

Через пять минут томительного ожидания ему ответил диспетчер.

— Мне нужно изменить заказ, — сказал Джо в трубку.

Он сообщил все необходимые данные и попросил поменять билет на эконом-класс, причем в самом конце салона и желательно в середине, так как его начальница терпеть не может сидеть у окна или прохода. Все как тогда, когда она летала в Лос-Анджелес. Он, конечно, мог снова отменить заказ. Но так будет забавнее.

— Да, сэр.

— Я могу получить онлайновый билет?

— Нет, сэр. Вы сделали замену почти перед отлетом, поэтому придется регистрироваться у стойки.

Он повесил трубку и радостно представил, как всемогущая Скарпетта три часа будет сидеть между двумя незнакомыми людьми и, если особенно повезет, окажется зажатой между потными, вонючими толстяками. Джо с улыбкой подключил к телефонной трубке своей гибридной схемы цифровое записывающее устройство. В комнате громко гудел кондиционер, но толку от него было мало. Джо стало жарко, и ему показалось, что в спертом воздухе вдруг появился еле уловимый запашок гниющего мяса. Перед последней инсценировкой он спрятал под ковром в кладовке свиные ребра, говяжью печенку и куриную кожу.

Инсценировку он устроил сразу же после обеда, который заказал для студентов за счет академии и главным блюдом которого были обжаренные на огнеребрышки с рисом. В результате когда студенты обнаружили зловонный, кишащий червями сверток из которого текла протухшая жидкость, нескольких из них стошнило. Торопясь поскорее убрать эти импровизированные человеческие останки, группа А не заметила оторванный кусочек ногтя, который затерялся в вонючей жиже и, как выяснилось позже, был единственной уликой, дававшей возможность опознать убийцу.

Джо закурил сигарету, с удовольствием вспоминая об успехе, который имела эта инсценировка. Эффект усиливался тем обстоятельством, что Марино пришел в ярость и стал доказывать, что Джо опять украл у него идею. Этому неотесанному мужлану и в голову не пришло, что та система, которую выбрала Люси для передачи информации по личным телефонным каналам академии, дает возможность считывать что угодно, причем всеми возможными способами.

Люси была неосторожна. Бесстрашный суперагент оставила в вертолете свой «Трео» — суперсовременное коммуникационное устройство величиной с ладонь, объединяющее персональный компьютер, мобильный телефон, фотокамеру и много чего еще. Это случилось почти год назад. Он тогда только что пришел в академию. И вдруг такое несказанное везение. Джо пришел в ангар с одной из студенток, самой хорошенькой в группе, чтобы показатьей вертолеты, на которых летала Люси. И внутри «Белл-40» он увидел «Трео». Ее «Трео».

Он был включен. Ему даже не понадобился пароль, чтобы войти в систему. Он успел скачать все файлы, а потом вернул устройство в вертолет, положив его на пол и слегка задвинув под сиденье. Там его в тот же день и нашла Люси. Она ничего не заподозрила. И до сих пор остается в неведении.

У Джо оказались все пароли, несколько десятков, включая те, которые позволяли входить в компьютерные и телекоммуникационные системы регионального управления южной Флориды, центрального управления в Ноксвилле, филиалов в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, а также к Бентону Уэсли с его суперсекретным тестом «Хищник» и всем прочим, чем они обменивались со Скарпеттой. Джо мог перенаправлять файлы и сообщения, узнавать неразглашаемые телефонные номера любого, кто когда-либо имел дело с академией, и вносить полный хаос в ее деятельность. Его контракт кончался через месяц, и к тому времени, когда он отправится в большое плавание, его стараниями академия превратится в ад, где все будут ненавидеть друг друга, и прежде всего этот тупой головорез Марино и зарвавшаяся дамочка Скарпетта.

Теперь ему ничего не стоило подключаться к телефонной линии, превращая устройство громкой связи в своего рода микрофон, который может работать в любом помещении. Марино диктует все свои материалы, включая сценарии, Розе, которая их печатает и выправляет, потому что он не знает ни правописания, ни грамматики, ничего не читает и практически безграмотен.

Джо почувствовал прилив эйфории. Сунув окурок в банку из-под кока-колы, он подсоединился к телефону в кабинете Марино и включил устройство громкой связи, чтобы послушать, что там происходит.

Глава 23

Скарпетта с неохотой согласилась консультировать Бентона в его исследованиях по проекту «Хищник».

Она неоднократно пыталась отговорить его от этой идеи, повторяя, что объектам его исследования совершенно наплевать, кто находится перед ними — врач, психолог или профессор Гарвардского университета.

— Они свернут тебе шею или размозжат голову об стену, как любому другому, — говорила она. — Для них не существует понятия неприкосновенности личности.

— Я всю жизнь имел дело с такими людьми, — отвечал он. — Это моя работа, Кей.

— Да, но не в таких условиях. В психиатрической больнице «Лиги плюща», где никогда не было осужденных убийц. Ты не просто заглядываешь в пропасть, Бентон. Ты пытаешься установить там лифт и провести освещение.

Скарпетта слышала, как за стенкой Роза разговаривает с Марино.

— Где же вы были все это время? — вопрошала Роза.

— Могли бы со мной прокатиться, — громко отвечал Марино.

— Я не собираюсь взгромождаться на эту штуку. Наверно, что-то случилось с вашим телефоном.

— А мне так хочется увидеть вас в черной коже.

— Я ходила в ваш кабинет, но там никого не было. Или же вы не открывали дверь…

— Меня не было все утро.

— Но ваш телефон был занят.

— Вы ошибаетесь.

— Но несколько минут назад он был занят.

— Вы опять за мной следите? А мне казалось, что вы ко мне хорошо относитесь, Роза.

Слушая эту словесную перепалку, Скарпетта читала электронное послание, только что полученное от Бентона. Это было объявление о наборе добровольцев, которое он собирадся поместить в Интернете и в газете «Бостон глоуб»:

«Требуются молодые люди для проведения медицинских исследований. Гарвардская медицинская школа и Центр визуализации мозга в Бельмонте проводят исследования мозговых структур и функций у взрослых на базе Маклейновской больницы».

— Идите скорее. Доктор Скарпетта вас ждет, а вы опять опаздываете, — нежно пожурила Марино Роза. — Пора прекращать эти таинственные отлучки.

«Требования к кандидатам:

• Мужчины в возрасте от 17 до 45 лет

• Возможность пятикратного посещения Маклейновской больницы

• Отсутствие травм головы или наркотической зависимости в прошлом и настоящем

• Отсутствие шизофрении или биполярных расстройств».

Пробежав объявление, Скарпетта наконец-то наткнулась на что-то приятное. Это была приписка доктора Бентона.

«Ты не можешь представить, сколько людей считают себя нормальными. Надеюсь, этот проклятый снег скоро кончится. Я тебя люблю».

В дверях показалась массивная фигура Марино.

— Что случилось? — пробасил он.

— Закрой, пожалуйста, дверь, — попросила Скарпетта, протягивая руку к телефону.

Марино захлопнул дверь и сел на стул наискосок от сидящей за большим столом Скарпетты так, чтобы не смотреть ей в лицо. Ей были известны все его штучки, его хитрости были шиты белыми нитками. Ему не нравилось разговаривать с ней через стол. Он предпочел бы сесть рядом и обсудить все на равных. Но Скарпетта разбиралась в офисной психологии гораздо лучше своего коллеги.

— Подожди минуточку, — попросила она.

Бонг-бонг-бонг-бонг-бонг-бонг. Слышны быстрые щелчки радиочастотных импульсов, которые побуждают магнитное поле воздействовать на протоны, в лаборатории магнитно-резонансной томографии сканируется мозг еще одного так называемого нормального человека.

— Как здесь с погодой? — послышался в трубке голос Скарпетты.

Доктор Лейн нажала кнопку внутренней связи.

— Вы в порядке? — спросила она очередного участника проекта «Хищник».

Он считает себя нормальным. Но скорее всего это не так. Откуда ему знать, что его мозг сравнивают с мозгом убийцы!

— Я не знаю, — слабым голосом ответил нормальный человек.

— Пока неплохо, — заверил Бентон Скарпетту. — Но тебе стоит поторопиться. Завтра вечером погода опять испортится…

Бва-а… бва-а… бва-а… бва-а…

— Я ни черта не слышу, — раздраженно произнес Бентон.

Связь здесь хуже некуда. Иногда его мобильник даже не звонит. Бентон устал, издергался и был расстроен. Сканирование идет неважно. Сегодня вообще неудачный день. Доктор Лейн выглядит подавленной. Джош откровенно скучает перед своим монитором.

— Все это не слишком обнадеживает, — сказала доктор Лейн с обреченным видом. — Даже ушные затычки не помогают.

Двое испытуемых сегодня отказались пройти сканирование по причине клаустрофобии, о которой они не сочли нужным упомянуть в анкете. Теперь вот парень жалуется на шум и говорит, что он напоминает ему игру чертей на бас-гитаре в преисподней. Этот по крайней мере обладает творческим воображением.

— Я позвоню перед отлетом, — сказала Скарпетта. — Объявление вполне приличное, не хуже, чем любое другое.

— Благодарю за поддержку. Надеюсь на широкий отклик, наши потери растут. Должно быть, в здешней атмосфере есть что-то отпугивающее. К тому же каждый третий испытуемый не вполне нормален.

— А что, есть норма? В последнее время я перестала это понимать.

Закрыв второе ухо, Бентон стал ходить по кабинету, пытаясь лучше поймать сигнал.

— У нас серьезный случай, Кей. Боюсь, нас ждет много работы.

— Как там ваше самочувствие? — спросила доктор Лейн по внутренней связи.

— Неважно, — послышался голос испытуемого.

— Вот так всегда, когда мы собираемся встретиться, — ответил голос Скарпетты, перекрывая помехи, похожие на быстрые удары молотка по дереву. — В любом случае можете рассчитывать на мою помошь.

— Я больше не могу, — послышался голос испытуемого.

— Он нам не подходит, — сказал Бентон, глядя сквозь стекло на субъекта, лежашего под магнитом.

Тот мотал зафиксированной головой.

— Сьюзен? — Бентон вопросительно посмотрел на доктора Лейн.

— Я вижу, — ответила она. — Сейчас уложу его как следует.

— Желаю удачи. Но мне кажется, он испекся, — заметил Бентон.

— Он передвинулся, — сказал Джош, оторвавшись от монитора.

— Ну хорошо, — обратилась доктор Лейн к своему подопечному. — Мы заканчиваем. Сейчас я вас заберу отсюда.

— Извините, ребята, но я этого не потяну, — сдавленным голосом произнес пациент.

— Жаль. Еше один повержен в прах, — сообшил Скарпетте Бентон, глядя, как доктор Лейн открывает бокс, чтобы освободить очередного неудачника. — Я два часа потратил на этого парня, и все впустую. Он вышел, Джош? Пусть ему вызовут такси.

Марино развалился на стуле, скрипя своей кожаной амуницией. Он изо всех сил старался показать, как непринужденно он чувствует себя в этом кабинете.

— Что за объявление? — спросил он, когда Скарпетта положила трубку.

— Это связано с исследованием, которое он сейчас проводит.

— Хм… А что за исследование? — подозрительно спросил Марино.

— Это связано с нейропсихологией. Как разные люди воспринимают информацию.

— Хм… Запудривание мозгов. То же самое они делают, когда звонит очередной репортер. Ничего не значащий треп. Зачем ты хотела меня видеть?

— Ты читал мои сообщения? С субботнего вечера я тебе звонила раз пять.

— Да, я читал их.

— А почему ты мне не перезвонил?

— Ты не сказада девять одиннадцать.

Это был их код — в те времена, когда сотовых еще не было и они звонили друг другу на пейджер. Они продолжали им пользоваться и в дальнейшем, потому что сотовая связь была недостаточно защищена. Потом Люси понаставила шифраторов и еще много всякой всячины, чтобы они могли чувствовать себя в безопасности, и они с удовольствием стали общаться через голосовую почту.

— Я не говорю девять одиннадцать, когда звоню по телефону, — ответила Скарпетта. — А как нужно было сделать? После гудка произнести девять одиннадцать?

— Ты должна была предупредить, что это срочно, только и всего. Так что у тебя случилось?

— Ты меня подвел. Мы ведь договорились посмотреть дело Свифта. Ты помнишь?

К тому же она приготовила для него ужин. Но сейчас решила этом умолчать.

— Я был занят.

— Может быть, ты объяснишь мне, где ты был и чем занимался?

— Ездил на своем новом мотоцикле.

— Два дня подряд? Ты что, не заправлялся и не ходил в туалет? Не мог найти время для одного телефонного звонка?

Скарпетта откинулась на спинку стула и посмотрела на Марино через свой большой стол. Как и всегда, в его присутствии она чувствовала себя маденькой и незначительной.

— Почему я должен перед тобой отчитываться?

— Потому что я главный судмедэксперт этого заведения.

— А я главный следователь и тебе не подчиняюсь. Мое дело — обучение и спецоперации. На самом деле мой начальник — Люси, а вовсе не ты.

— При чем здесь Люси?

— Это ты у нее спроси.

— Следствие входит в состав судебно-медицинской экспертизы. Ты никакой не спецагент, Марино. И зарплату ты получаешь в моем подразделении. Вот так.

Так бы и разорвала его на части!

Посмотрев на Скарпетту в упор, Марино забарабанил по ручке кресла большими толстыми пальцами. Потом положил ногу на ногу и стал покачивать огромным байкерским сапогом.

— В твои обязанности входит помогать мне с делами, — продолжала она. — Моя работа во многом зависит от тебя.

— Лучше потолкуй об этом с Люси. — Глядя мимо Скарпетты, Марино продолжат постукивать по креслу и медленно качать ногой. — Значит, я должен тебе рассказывать все, а ты мне — ни черта? Ты делаешь все, что заблагорассудится, и не считаешь нужным ничего объяснять. Я сижу здесь как дурак и делаю вид, что верю всем твоим россказням. А ты говоришь мне только то, что тебе выгодно.

— Я ведь на тебя не работаю, Марино, — не удержалась Скарпетта. — Все обстоит как раз наоборот.

— Неужели? — Побагровев, он наклонился над ее столом. — Спроси у Люси. Эта чертова лавочка принадлежит ей. И она платит всем нам деньги. Так что обращайся к ней.

— Ты же пропустил почти все наши совещания по делу Свифта, — сменила тон Скарпетта.

Ей не хотелось раздувать конфликт.

— А зачем? Я и так все знаю.

— Но ты мог бы поделиться своими знаниями с нами. Мы же одна команда.

— Да ладно тебе. Все лезут не в свое дело. У меня уже не осталось ничего своего. Мои старые дела и сценарии растаскивают без всякого зазрения совести. Ты раздаешь их направо и налево, ничуть не заботясь о моих интересах.

— Это неправда. Успокойся, пожадуйста, а то тебя удар хватит.

— Помнишь вчерашнюю инсценировку? Где, по-твоему, он взял сценарий? Ясно, что он ворует наши материалы.

— Но это невозможно. Все документы заперты, а электронные версии абсолютно недоступны. Я согласна, что вчерашняя инсценировка очень похожа…

— Черта с два похожа. Она полностью совпадает.

— Марино, но ведь эта история попала в газеты. И ее до сих пор можно найти в Интернете. Я проверяла.

Он повернул к ней свое багровое, искаженное ненавистью лицо.

— Мы можем наконец поговорить о деле Джонни Свифта? — спокойно спросила Скарпетта.

— Спрашивай что хочешь, — угрюмо проговорил он.

— Мне не совсем понятны мотивы убийства. Это было ограбление или что-нибудь еще?

— Из дома ничего не пропадо, но с кредитной картой какая-то непонятная петрушка.

— Какая петрушка?

— Через неделю после его смерти кто-то снял с его карты две с половиной тысячи долларов. Снимали пять раз по пятьсот долларов через пять разных банкоматов в районе Голливуда.

— Откуда?

Марино пожал плечами:

— Из банкоматов на автостоянках, в разные дни, в разное время. Только сумма все время была одинаковой. Пятьсот долларов. Когда банк попытался известить уже убитого к тому времени Джонни Свифта, что кто-то, вероятно, пользуется его картой, деньги снимать прекратили.

— А камера наблюдения его не засекла?

— Все банкоматы, которыми пользовался преступник, были без камер. Кто-то отлично знал свое дело. Возможно, уже не раз проделывал такие штуки.

— А Лорел знал пин-код?

— Из-за операции Джонни не мог водить машину. Поэтому все приходилось делать Лорелу. И деньги снимать тоже.

— А еще кто-нибудь знал пин-код?

— Насколько нам известно, нет.

— Все это говорит не в его пользу.

— Вряд ли он пришил своего братца ради кредитной карты.

— Убивают и за меньшее.

— Нет, скорее это был кто-то еще, какой-нибудь случайный знакомый. Возможно, он убил Джонни, а тут как раз подъехал Лорел. Парень спрятался, оставив ружье на полу. А когда Лорел выбежал из дома, он схватил свою пушку и смотался.

— Но каким образом ружье оказалось на полу?

— Возможно, он пытался инсценировать самоубийство, но его прервали.

— По твоим словам выходит, что это было убийство.

— А ты в этом сомневаешься?

— Я просто задаю вопросы.

Марино осмотрел кабинет, скользнув взглядом по заваленному бумагами столу. Его тяжелый взгляд мог бы испугать ее, но она слишком хорошо помнила ту боль и неуверенность, которые сквозили в нем раньше. Возможно, теперь он выглядел по-другому лишь благодаря лысеющей бритой голове и маленькой бриллиантовой сережке в ухе. Кроме того, он не вылезал из спортзала и накачал себе гору мускулов.

— Буду признателен, если ты почитаешь мои сценарии, — попросил Марино. — На этом диске записаны они все. Покопайся в них повнимательней. Тем более что в самолете все равно больше нечего делать.

— Ну, может, у меня найдется занятие поинтереснее, — поддразнила его Скарпетта, чтобы немного разрядить обстановку. Но он не среагировал.

— Роза записала на диск все начиная с прошлого года. Он в запечатанном конверте, — пояснил Марино, указывая на папки на ее столе. — Может, ты перекинешь его в свой ноутбук и посмотришь на досуге. И тот сценарий, где на пуле след от стекла, тоже здесь. Этот засранец врет. Клянусь, я первый это придумал.

— Если ты посмотришь в Интернете случаи со стрельбой через преграду, то гарантирую, найдешь там и преступления, и баллистические испытания, когда пули проходят через стеклянные двери, — заявила Скарпетта. — Боюсь, что здесь нет ничего нового или оригинального.

— Но он всего лишь лабораторная крыса, которая до прошлого года не видела ничего, кроме микроскопа. Он не может знать того, о чем пишет. Такое просто невозможно. Меня отстранили из-за того случая на практических занятиях. Ты же прекрасно это знаешь.

— Ты прав. Я перестала читать твои сценарии после того случая. И очень жалею, что не сказала тебе об этом. Мы все перестали их читать. Нам с тобой надо было сесть и обсудить все вместе, но ты был так агрессивно настроен, что никто не захотел с тобой связываться.

— Доведись тебе попасть в такой переплет, ты бы тоже взвилась.

— Когда это случилось, Джо там не было. Его вобше не было в Ноксвилле, — напомнила она Марино. — Как он мог подложить иглу в карман убитого?

— Практические занятия на местности предполагали обнаружение студентами настоящего разлагающегося трупа. Они должны были сдержать тошноту и найти несколько улик. Но среди этих улик не предполагалось никакой иглы от шприца. Он это подстроил, чтобы подставить меня.

— Зачем ему тебя подставлять?

— Если это не так, то почему эта девушка отказалась от судебного иска? Потому что все это фикция. На этой проклятой иголке не было никакого СПИДа, потому что ее никогда не использовали. Этот козел не все продумал.

Скарпетта встала из-за стола.

— Вот что теперь с тобой делать — это проблема поважнее, — сказала она, застегивая портфель.

— Я-то ничего не скрываю, — заметил Марино, пристально глядя на Скарпетту.

— Очень даже скрываешь. Я никогда не знаю, где тебя носит и чем ты занимаешься.

Скарпетта сняла пиджак с вешалки у двери. Марино продолжал следить за ней все тем же тяжелым взглядом, но барабанить по креслу перестал. Заскрипев кожей, он поднялся на ноги.

— Бентон, должно быть, воображает себя большой шишкой, отираясь среди всей этой гарвардской публики, — заметил он. Марино уже не в первый раз заводил этот разговор. — Ну как же, там все большие ученые с кучей всяких секретов.

Берясь за ручку двери, Скарпетта пристально посмотрела на него. Кажется, она тоже становится параноиком.

— Да уж. Он там небось ловит кайф. Но если хочешь знать мое мнение, все это просто пустая трата времени, — продолжил Марино.

«Не может быть, чтобы он говорил о "Хищнике"», — подумала Скарпетта.

— Не говоря уже о том, что они разбазаривают деньги, которые можно использовать с большей пользой. Мне они не нужны, просто меня тошнит от мысли, что такому дерьму уделяется столько внимания и денег.

О «Хищнике» знает только рабочая группа, главный врач больнииы, комитет по надзору и тюремное начальство. Даже испытуемым неизвестно, в каком проекте они участвуют. Марино не может об этом знать, если он только не взломал электронную почту или ящики с документами». Ей вдруг пришло в голову, что это он влезает в их компьютеры.

— Что ты имеешь в виду? — тихо спросила она.

— Надо быть осторожней, когда пересылаешь файлы. И особенно записочки к ним.

— Какие файлы?

— Ну например, замечания, которые ты отослала после встречи с дорогим Дейвом. О том ребенке, которого затрясли до смерти, хотя Дейв пытается выдать это за несчастный случай.

— Я не посылала тебе никаких замечаний.

— Черта с два не посылала. Я получил их в прошлую пятницу, но открыл только в субботу, после нашей с тобой встречи. Они были приложены к сообщению, которое послал тебе Бентон. Бьюсь об заклад, вся эта переписка не предназначалась для чужих глаз.

— Но я тебе ничего не посылала, — с возрастающей тревогой повторила Скарпетта.

— Возможно, это произошло случайно. Рано или поздно любое вранье вылезает наружу, — продолжал Марино, не обращая внимания на легкий стук в дверь.

— Поэтому ты не пришел ко мне в воскресенье вечером? А почему тогда ты не явился на вчерашнюю встречу с Дейвом?

— Извините, — сказала Роза, входя в кабинет. — Мне кажется, кто-то из вас должен взять трубку.

— Но ты мог мне об этом сказать. Дать возможность объясниться, — продолжала Скарпетта. — Да, я тебя не во все посвящаю, но врать мне еще не приходилось.

— Утаивание — это тоже своего рода ложь.

— Извините… — опять попыталась вмешаться Роза.

— А как насчет «Хищника»? — рявкнул Марино. — Разве не обман?

— Звонит миссис Симистер, — громко прервала его Роза. — Та самая дама из церкви, которая звонила недавно. Простите но, мне кажется, это срочно.

Марино не двинулся с места, давая понять, что не работает на Скарпетту. Она и сама прекрасно может подойти к телефону.

— О Господи! — простонала она, возвращаясь к столу. — Соедините.

Глава 24

Засунув руки в карманы джинсов и прислонившись к косяку, Марино наблюдал, как Скарпетта разговаривает по телефону.

Раньше он часами просиживал в ее кабинете. Пил кофе, курил и слушал, что она говорила. Он не стеснялся задавать вопросы, когда чего-то не понимал, терпеливо ждал, когда ее отвлекали другие, а происходило это постоянно. Не возмущался, когда она опаздывала.

Теперь все стало по-другому — и виновата в этом она. Он не хотел ее ждать. Не желал, чтобы она ему что-то объясняла, предпочитая пребывать в неведении. Избегал задавать вопросы, будь то работа или личные проблемы. Он бы скорее умер, чем обратился к ней за помощью. Она его предала. Намеренно унизила его и продолжает делать это постоянно, что бы она там ни говорила. Она делает только то, что отвечает ее интересам, приносит людей в жертву логике и науке, словно он так глуп, что ничего не замечает.

Так же было и с Дорис. В один прекрасный день она явилась домой в слезах. Марино не понял, злится она или расстроена, но сразу почуял неладное. Он сидел у телевизора в своем любимом кресле и потягивал пиво.

— Что случилось? Он пытался вырвать у тебя зуб?

Дорис села на диван и залилась слезами.

— В чем дело, детка?

Она закрыла лицо и зарыдала так, словно у нее умер кто-то близкий. Марино сел рядом и обнял ее за плечи. Так они просидели несколько минут. Но объяснений так и не последовало. Тогда он потребовал, чтобы она рассказала, что, черт возьми, стряслось.

— Он все время притрагивался ко мне, — начала она, не переставая плакать. — Это было нехорошо, и я все время спрашивала, зачем он это делает. Но он велел мне расслабиться и слушаться доктора. Я отчасти догадывалась, что у него на уме, но боялась сказать. Мне надо было сразу прекратить это, сказать нет, но я так растерялась.

Потом она стала рассказывать, как зубной врач, специалист по лечению зубных каналов или черт его знает, как он там назывался, сказал Дорис, что ее сломанный зуб является постоянным источником инфекции и поэтому он должен проверить ее железы. Дорис утверждала, что он употребил именно это слово. Железы.

— Одну минуточку, — сказала Скарпетта в трубку. — Я сейчас включу громкую связь. Рядом со мной как раз сидит следователь.

Она озабоченно взглянула на Марино, и он поспешно отогнал мысли о Дорис. Он часто вспоминал ее и со временем эти воспоминания становились все ярче. Он прекрасно помнил, что чувствовал, когда узнал, что дантист лапал его жену, или когда она ушла от него к торговцу машинами, этому паршивому неудачнику. Все его бросают. Все предают. Все им пользуются. Они думают, что он слишком глуп, чтобы разгадать их уловки. Но в последние несколько недель это превзошло все мыслимые пределы.

И вот теперь Скарпетта обманывает его и скрывает исследования, которые они проводят. Его просто выбросили, как ненужный хлам. Она имеет все, что хочет, а к нему относится как к ничтожеству.

— У меня, конечно, маловато сведений, — раздался голос миссис Симистер. Судя по его тембру, она была стара, как Мафусаил. — Надеюсь, ничего плохого не случится, но у меня есть опасения. Это ужасно, когда полиция бездействует.

Марино понятия не имел, кто такая миссис Симистер, о чем она говорит и зачем вообще звонит в Национальную академию судебной медицины. Мысли его были заняты Дорис. Он жалел, что ограничился угрозами и не расправился с проклятым дантистом как следует. Надо было набить ему морду и, к черту, поломать все пальцы.

— Объясните, пожалуйста, следователю Марино, почему вы считаете, что полиция бездействует, — попросила Скарпетта миссис Симистер.

— Последний раз я видела там признаки жизни в прошлый четверг. Когда я поняла, что все жильцы пропали, я позвонила в службу спасения, и они прислали в тот дом полицейского, а он вызвал детектива. Но ей было на все наплевать.

— Вы говорите о голливудской полиции?

— Да. Это была детектив Вагнер.

Марино вытаращил глаза. Невероятно. Ко всем прочим неприятностям не хватало только этого.

— Вы говорите о Ребе Вагнер? — спросил он от двери.

— Что? — недовольно переспросил старческий голос.

Марино подошел ближе к телефону и снова задал свой вопрос.

— На ее карточке были инициалы Р.Т. Значит, это вполне может быть Реба.

Марино сделад большие глаза и постучал себе по лбу. Этот жест означал, что детектив Р.Т. Вагнер полная дура.

— Она осмотрела дом и участок и сказала, что здесь нет никаких следов насилия. Они, по-видимому, уехали сами, и полиции тут делать нечего.

_ А вы знали этих людей? — спросил Марино.

— Я живу по соседству. И мы ходим в одну церковь. Я уверена, что с ними что-то случилось.

— А чего вы хотите от нас, миссис Симистер? — спросила Скарпетта.

— Чтобы вы по крайней мере осмотрели дом. Видите ли, его арендует церковь, и с тех пор, как жильцы исчезли, его держат закрытым. Но через три месяца аренда истекает, и владелец заявил, что собирается сдать его кому-то другому. Завтра утром женщины из церковной общины собираются прийти туда, чтобы собрать вещи. Что тогда будет с уликами?

— Хорошо, — сказала Скарпетта. — Мы вот что сделаем. Позвоним детективу Вагнер. Сами мы не можем входить в дом без разрешения полиции. У нас нет на это права. Только в том случае, если они сами к нам обратятся.

— Понимаю. Благодарю вас. Пожалуйста, сделайте что-нибудь!

— Хорошо, миссис Симистер. Мы вам перезвоним. Какой у вас номер телефона?

— Хм… Похоже, у нее с головой не все в порядке, — заметил Марино, когда Скарпетта положила трубку.

— Почему бы тебе не позвонить детективу Вагнер, раз ты ее знаешь? — предложила Скарпетта.

— Она служила в мотоциклетном патруле. Глупа как пробка, но со своим железным конем управлялась отлично. Неужели они сделали ее детективом?

Достав «Трео», он с неудовольствием набрал номер полиции Голливуда, стараясь выкинуть из головы Дорис, и попросил диспетчера немедленно соединить его с детективом Вагнер. Пока ее искали, он рассеянно оглядывал кабинет Скарпетты, избегая смотреть на его хозяйку, и думал о Дорис с ее дантистом и торговцем машинами. Он думал, как приятно было бы исколошматить этого специалиста по зубным каналам. А вместо этого он напился и, ворвавшись к тому в кабинет, вытащил его в прием ную, полную пациентов, где стал допытываться, так ли уж необходимо было осматривать сиськи его жены и какое отношение они имеют к зубным камням.

— Марино?

Прошло уже много лет, но этот случай все еще бередил ему душу. Слишком многое стало его задевать. А уж в последние несколько недель жизнь его превратилась просто в ад.

— Марино!

Возвратившись к действительности, он вопросительно посмотрел на Скарпетту. И только тут услышал, что его сотовый настойчиво звонит.

— Слушаю, — ответил он.

— Детектив Вагнер у телефона.

— Следователь Пит Марино, — отрекомендовался он, словно они не были знакомы.

— Чем могу быть полезна, следователь Пит Марино? — столь же официально спросила она.

— Насколько я знаю, у вас там в районе Западного озера пропала семья. В прошлый четверг вечером.

— А вы откуда знаете?

— Есть подозрение, что там было совершено насилие. Но говорят, вы не слишком заинтересовались этим случаем.

— Зачем начинать расследование, если там ничего нет, черт возьми? Кто ваш источник информации?

— Прихожанка их церкви. Вы знаете имена людей, которые исчезли?

— Дайте вспомнить. У них какие-то странные имена. Эва Христиан и Кристал или Кристина Христиан. Что-то в этом роде. А как звали мальчиков, я не знаю.

— Может быть. Христиан Христиан?

Скарпетта и Марино переглянулись.

— Что-то похожее. У меня нет с собой моих записей. Если вас интересует этот случай, милости прошу ко мне в гости. Но наше управление не собирается тратить время и силы впустую…

— Это я уже понял, — бросил Марино. — Завтра церковная община будет собирать там вещи, чтобы освободить дом. Если и приезжать, так только сейчас.

— Они отсутствуют меньше недели, а церковники уже собирают вещи? Похоже, они знают, что жильцы уехали насовсем. Вам так не кажется?

— Мне лично кажется, что мы обязаны это проверить, — ответил Марино.

Мужчина за прилавком оказался старше и представительнее, чем думала Люси. Она ожидала увидеть какого-нибудь бывшего серфингиста, поджарого и украшенного татуировками. В магазине под названием «Короли пляжа» должен был торговать именно такой человек.

Положив на прилавок фотокамеру, Люси стала перебирать яркие рубашки с акулами, цветами, пальмами и другими экзотическими рисунками.

Она внимательно рассматривала соломенные шляпы, шлепанцы, солнечные очки и крема для тела, вовсе не собираясь их покупать, хотя в душе ей хотелось иметь все эти вещи. Девушка ждала, когда уйдут два других покупателя, стараясь представить, как чувствуют себя обычные люди, которые могут покупать сувениры и яркие курортные наряды и валяться целыми днями на солнце, не стесняясь своего обнаженного тела, чуть прикрытого купальным костюмом.

— А у вас есть крема с окисью цинка? — спросил один из покупателей у Лэрри, сидевшего за прилавком.

У него были густые белые волосы и аккуратно подстриженная бородка. Шестьдесят два года, родился на Аляске, водит джип, никогда не имел собственного дома, не учился в колледже и в 1975 году был арестован за нарушение общественного порядка в Пьяном виде. В «Королях пляжа» работает около двух лет.

— Никто такие уже не покупает, — объяснил он.

— А я покупаю. От него не слезает кожа, как от других кремов. У меня аллергия на алоэ.

— Вот в этом креме нет алоэ.

— А очки «Мауи Джим» у вас есть?

— Они слишком дорогие. У нас только те, что вы видите на витрине.

Купив кое-какие мелочи, посетители ушли. Лэрри подошел к прилавку.

— Вам помочь? — спросил он Люси, удивленно глядя на ее наряд. — Вы, случайно, не из фильма «Миссия невыполнима»?

— Я приехала сюда на мотоцикле.

— Приятно видеть благоразумного человека. Посмотрите в окно. Здесь все ездят без шлемов, в шортах и майках. А некоторые даже в шлепанцах.

— Вы, должно быть, Лэрри?

На его лице появилось удивленное выражение.

— Вы здесь уже бывали? Что-то вас не припомню, а у меня хорошая память на лица.

— Я бы хотела поговорить с вами о Флорри и Хелен Куинси. Но сначала заприте дверь.

Марино оставил свой сверкающий хромом «харлей-дэвидсон», с кричащим орлом и языками пламени на голубом фоне, на дальнем конце академической стоянки. Посмотрев на стоявший в углу мотоцикл, он невольно ускорил шаг, а потом и вовсе побежал.

— Проклятый сукин сын!

Он так громко выкрикивал ругательства, что Линк, смотритель стоянки, пропалывавший цветочную клумбу, испуганно вскочил на ноги.

— Что там у вас случилось?

— Чертов ублюдок! — орал Марино.

Передняя шина его нового мотоцикла полностью спустила, так что блестящий хромированный обод касался земли. Разозленный Марино опустился на корточки и стал искать в шине гвоздь или шуруп, который он мог подхватить на дороге, когда ехал сюда утром. Он медленно поворачивал колесо, пока не обнаружил прокол. Это был небольшой разрез, и сделан он был каким-то острым предметом, возможно, ножом. А может быть, и скальпелем. Марино огляделся, высматривая Джо Эмоса.

— Да, я это уже видел, — сказал Линк, подходя к мотоциклу и вытирая грязные руки о свой синий комбинезон.

— Спасибо, что сказат, — сердито бросил Марино, раздраженно копаясь в сумке в поисках ремкомплекта.

С каждой минутой ярость его разгоралась все сильнее.

— Наверное, наехали на гвоздь, — предположил Линк, наклоняясь, чтобы получше рассмотреть прокол. — Здорово порезали.

— Кто-нибудь крутился рядом с моим мотоциклом? Где же этот чертов ремкомплект?

— Я весь день был здесь и не видел, чтобы к вашему мотоциклу кто-нибудь подходил. Классная машина. Что? Тысяча четыреста кубиков? У меня раньше был «спрингер», так какой-то придурок выскочил на дорогу прямо передо мной, и дело кончилось тем, что я перелетел через его капот. Я начал пропалывать клумбу в десять утра. Тогда шина уже была спущенной.

Марино вспомнил, что он приехал на стоянку около половины десятого.

— С таким проколом шина спустилась бы в момент, и я бы ни за что не доехал до этой чертовой стоянки. А когда я останавливался, чтобы купить пончики, она была в полном порядке, черт бы ее взял. Ее проткнули уже здесь.

— Да быть этого не может.

Марино еще раз огляделся, думая о Джо Эмосе. Убить надо этого мерзавца. Если это он, может считать себя трупом.

— Нет, это вряд ли. — продолжат Линк. — У кого хватит наглости явиться сюда средь бела дня и проделать такую штуку?

— Да где же он, черт возьми? — проворчал Марино, обыскивая вторую сумку. — У тебя есть что-нибудь, чтобы починить шину? Вот черт! Какого дьявола я тут копаюсь! Все равно такую дыру наскоро не заделаешь!

Придется менять шину, в ангаре у него есть запасная.

— А как насчет Джо Эмоса? Ты его видел? Он не притаскивал сюда свою чертову задницу?

— Нет.

— А студенты не приходили?

Студенты его ненавидят. Все без исключения.

— Нет, — покачал головой Линк. — Я бы сразу заметил, если бы кто-нибудь стал возиться у вашего мотоцикла или у машин.

— Значит, никто не приходил?

У Марино возникло подозрение, что это дело рук Линка. Никто в академии его не любит. Все завидуют его навороченному «Харлею». Люди часто глазеют на него и даже останавливаются, чтобы получше рассмотреть.

— Вам надо закатить его в гараж рядом с ангаром, — посоветовал Линк. — Или мы можем поставить его на одну из платформ, которые Люси использует для своих новых вертолетов.

Марино вспомнил, что на территорию академии можно попасть, только зная код. Никто посторонний через ворота не пройдет. Значит, это сделал кто-то из своих. Он снова подумал о Джо Эмосе, но тут в его памяти всплыло одно обстоятельство. Джо участвовал в утреннем совещании. Когда пришел Марино, он уже сидел в конференц-зале и молол языком.

Глава 25

Оранжевый дом с белой крышей был построен в те годы, когда родилась Скарпетта — в середине пятидесятых. Обходя участок, она попыталась представить, что за люди здесь жили. Их отсутствие сразу бросалось в глаза.

Она думала о человеке, назвавшемся Свином, о загадочном упоминании Джонни Свифта и непонятном Христиане Христиане.

Скарпетта была уверена, что на самом деле Свин имел в виду Кристину Христиан. Джонни убит. Кристина пропала. Скарпетте часто приходило в голову, что в южной Флориде полно мест где можно избавиться от трупа, — болота, каналы, озера, обширные сосновые леса. В субтропиках тела разлагаются быстро, на них пируют насекомые, а кости обгладывают и растаскивают животные. В воде распад происходит еще быстрее, а морская соль полностью разъедает кости.

Канал позади дома цветом напоминал гнилую кровь. В бурой стоячей воде плавали опавшие листья, похожие на обломки кораблекрушения. Среди них, словно человеческие головы, покачивались зеленые и коричневые кокосы. Временами налетали порывы ветра, и из-за громоздящихся туч проглядывало солнце. Было тепло, сыро и душно.

Детектив Вагнер предпочитала называться Ребой. Голубоглазая крашеная блондинка, она была красива несколько перезрелой красотой, которая, казалось, задубела на солнце. Но мозги ее нельзя было назвать куриными. Она не была ни тупой коровой, ни сукой на колесах, как отзывался о ней Марино. Он также называл ее пистонщицей, хотя Скарпетта не совсем понимала, что это значит. Конечно, Ребе не хватало опыта, но она старалась, как могла. Скарпетта колебалась, сказать ли ей о том анонимном телефонном звонке, в котором упоминалась Кристина Христиан.

— Они прожили здесь какое-то время, но гражданство еще не получили, — сообщила Реба о сестрах, которые жили в этом доме с двумя маленькими мальчиками, взятыми на воспитание. — Они приехали из Южной Африки, и дети тоже оттуда. Мне кажется, что все они укатили обратно.

— А почему они вдруг решили сбежать? Должна же быть какая-то причина? — спросила Скарпетта, глядя на темную воду. Воздух был таким влажным, что казалось, ее накрыла теплая липкая рука.

— Я так понимаю, они хотели усыновить мальчишек. Но у них врядли бы это вышло.

— Почему?

— Похоже, родственники в Южной Африке собирались забрать их обратно, когда переедут в дом побольше. А сестры эти настоящие религиозные фанатички, что тоже говорит не в их пользу.

Скарпетта посмотрела на дома, стоявшие на другом берету с их ярко-зелеными лужайками и маленькими голубыми бассейнами. Интересно, в каком из них живет миссис Симистер и успел ли поговорить с ней Марино?

— А сколько лет мальчикам?

— Семь и двенадцать.

Скарпетта перелистала свою записную книжку.

— Ева и Кристина Христиан. Мне не совсем понятно, почему они их воспитывают?

Она старалась говорить о пропавших как о живых.

— Нет, ее зовут не Ева, а короче.

— Эв или Ив?

— Эв. От Эвелин. Только Эв ее полное имя. Не Эва и не Ева, а просто Эв.

«Ну и имечко», — подумада Скарпетта, записывая его в свою черную книжку. Она опять взглянула на канад. Под солнечными лучами он приобрел цвет крепкого чая. Эв и Кристина Христиан. Подходяшие имена для набожных женщин, которые исчезли, словно бесплотные духи. Солнце снова спряталось за тучи, и вода потемнела.

— Это их настоящие имена? — спросила Скарпетта. — Можем быть уверены, что они не вымышленные? Возможно, они взяли себе религиозные псевдонимы, — рассуждала Скарпетта, глядя на соседние дома, которые казались нарисованными пастельными красками.

На одном из участков она заметила фигуру в черных брюках и белой рубашке. Возможно, это были владения миссис Симистер.

— Насколько нам известно, это их настоящие имена, — ответила Реба, посмотрев в том же направлении. — Эти проклятые инспектора шныряют по всей округе. Якобы ищут вредителей. А на самом деле все это делается для того, чтобы люди не выращивали цитрусы, а покупали их в магазине.

— Вы не правы. Цитрусовая гниль очень опасная болезнь. Если не держать ее под контролем, она погубит все растения.

— Это тайный сговор. Разве вы не знаете, что об этом говорят по радио? Вы слушаете выступления доктора Селф? Это просто ужас, что она рассказывает по этому поводу.

Скарпетта никогда не слушала доктора Селф, кроме тех случаев, когда не могла этого избежать. Человек на другом берегу присел на корточки и стал рыться в большой черной сумке.

— Эв Христиан — проповедница в одном из религиозных объединений… Сейчас я прочитаю вам название. Так сразу и не запомнишь, — сказала Реба, перелистывая свой блокнот. — «Истинные дочери свидетельства Божьего».

— Никогда не слышала о таком сообществе, — усмехнулась Скарпетта, записывая название. — А Кристина? Чем она занимается?

Инспектор поднялся на ноги, держа в руках что-то похожее на плодосборник. Высоко подняв его, он сбил с дерева грейпфрут. Плод тяжело шлепнулся на траву.

— Кристина тоже работает в церкви. Помотает во время службы. Читает религиозные тексты, руководит церемонией. Родители мальчиков год назад погибли в автокатастрофе.

— Где?

— В Южной Африке.

— Откуда эти сведения?

— Из церковной общины.

— У вас есть протокол?

— Я же сказала, что это произошло в Южной Африке. Мы пытаемся выяснить подробности.

Скарпетта все прикидывала, когда ей сообщить о странном звонке Свина.

— А как зовут мальчиков?

— Дэвид и Тони Лак[Luck — удача, везение (англ.)]. Звучит как насмешка, если учесть, что с ними произошло.

— Вы не связывались с южноафриканскими властями? Где именно погибли их родители?

— В Кейптауне.

— А сестры тоже оттуда?

— Так мне сказали. После того как погибли родители, сестры взяли мальчиков к себе. Их церковь находится в двадцати минутах ходьбы отсюда, на бульваре Дейви, рядом с зоомагазином, где продают всякую гадость.

— Вы обращались с запросом в судмедэкспертизу Кейптауна?

— Еще нет.

— Могу вам в этом помочь.

— Это было бы отлично. Представляете? Они там продают пауков, скорпионов, ядовитых лягушек и белых крысят, которыми кормят змей, — продолжала Реба. — Прямо какое-то капище.

— Я никому не разрешаю здесь фототрафировать, кроме полиции. Меня ведь уже грабили, — объяснял Лэрри, сидя на высоком стуле за прилавком.

За окном была видна автострада, по которой непрерывным потоком шли машины, а за ней — бескрайняя гладь океана. Стал накрапывать дождь, предвещая грозу, надвигавшуюся с севера. Люси думала о том, что ей только что говорил по телефону Марино, — об исчезнувших жильцах и о своей проколотой шине. Второе волновало его гораздо больше. Интересно, что сейчас делает ее тетка и скоро ли начнется гроза?

— Ну конечно, я слышал об этом, — сказал Лэрри, возвращаясь к Флорри и Хелен Куинси, после пространного рассуждения о том, как сильно изменилась южнаяФлорида и как серьезно он думает над тем, чтобы перебраться обратно на Аляску. Обычная история. Со временем все обрастает несуществующими подробностями.

— Но мне бы не хотелось, чтобы вы здесь снимали.

— Это уголовное дело, — возразила Люси. — Я расследую его как частный детектив.

— А может, вы репортер. Как я об этом узнаю?

— Я бывший агент ФБР. Вы когда-нибудь слышали о Национальной академии судебной медицины?

— Это тренировочный лагерь в Эверглейдсе?

— Нет, не совсем в Эверглейдсе. У нас частные лаборатории и судмедэксперты, которые работают по договору почти со всеми полицейскими управлениями Флориды. Они обращаются к нам за помощью.

— Наверно, дорогое удовольствие. Обходится налогоплательщикам в копеечку.

— Не напрямую. Мы получаем гранты и работаем по принципу услуга за услугу. Они нам помогают, а мы их обучаем. Всему, что умеем сами.

Вынув из заднего кармана черное портмоне, Люси подала его Лэрри. Он стал внимательно изучать ее фальшивое удостоверение и значок следователя, который не стоил даже той латуни, из которой был изготовлен, ибо она тоже была ненастоящая.

— Но здесь нет фотографии, — заметил он.

— Это же не водительское удостоверение.

Лэрри прочитал вслух ее вымышленную фамилию и должность.

— Допустим, что это так, — сказал он, возвращая ей портмоне.

— Расскажите все, что знаете, — попросила Люси, устанавливая на прилавок видеокамеру.

Посмотрев на запертую дверь, она увидела, что какая-то пара в пляжном облачении пытается ее открыть. Они заглядывали через стекло, но Лэрри покачал головой.

— Магазин закрыт. Вы мне весь бизнес порушите, — без особого сожаления сказал он Люси. — Когда я стал здесь работать, мне про эту Куинси все уши прожужжали. Говорили, что она всегда приходила сюда в половине восьмого утра, чтобы зажечь гирлянды, включить рождественскую музыку и привести все в порядок. Но в тот день магазин так и не открылся. Когда ее сын забеспокоился и пришел сюда, на двери висела табличка «Закрыто».

Люси полезла в карман мешковатых брюк и вытащила из спрятанного там магнитофона черную шариковую ручку. Из другого кармана она извлекла маленькую записную книжку.

— Вы не возражаете, если я буду записывать?

— Только не относитесь к моим словам как к Священному писанию. Меня тогда здесь не было. Я просто пересказываю, что слышал от других.

— Насколько я понимаю, миссис Куинси заказывала себе обед по телефону? В газетах что-то писали по этому поводу.

— Да, в кафе «Флоридиан», которое находится за подъемным мостом. Очень модное заведение, скажу я вам. Но звонить ей было незачем. Они и так знали, что ей приготовить. Всегда одно и то же — жареный тунец.

— А что для дочери? Для Хелен?

— Этого я не помню.

— Миссис Куинси обычно забирала свой заказ сама?

— Иногда приезжал ее сын. Это он рассказал мне, что случилось.

— Я бы хотела с ним поговорить.

— Я уже год его не видел. Сначала он частенько сюда заглядывал. Приходил поболтать. Первый год после того как они исчезли, он был просто как помешанный. А потом, мне кажется, смирился с потерей. Он живет в большом красивом доме в Голливуде.

Люси оглядела магазин.

— Здесь больше нет рождественских товаров, — поспешил сообщить Лэрри.

Люси не стала спрашивать его про Фреда, сына миссис Куинси. Через свою систему поиска она уже выяснила, что Фред Андерсон Куинси, молодой человек двадцати шести лет, является независимым веб-дизайнером, и узнала его адрес. Лэрри продолжал рассказывать, что в тот день, когда миссис Куинси с дочерью исчезли, Фред несколько раз пытался им звонить, а потом приехал в магазин и нашел его закрытым. «Ауди» его матери был припаркован рядом.

— А они вообще-то открывали магазин в тот день? — спросила Люси. — Может быть, с ними что-то случилось, когда они вышли из машины?

— Все может быть, — пожал плечами Лэрри.

— А ключи от машины и записная книжка миссис Куинси были в магазине? Она варила в тот день кофе? Звонила по телефону? Были какие-нибудь свидетельства того, что они с Хелен входили в магазин? Они успели зажечь гирлянды, включить железную дорогу? Играла ли музыка? Был ли освещен магазин?

— Я слышал, что ее записную книжку и ключи от машины так и не нашли. Одни говорили, что в магазине все было перевернуто вверх дном, другие — что там был порядок.

Люси посмотрела на дверь в глубине магазина, вспомнив о том, что говорил Бентону Бэзил Дженрет. Было непонятно, как мог Бэзил изнасиловать и убить кого-то в подсобке. А потом убрать за собой, вытащить тело из магазина, погрузить в машину и уехать незамеченным. Ведь дело происходило днем. Вокруг полно народа даже в мертвый сезон, которым считается июль. Кроме того, такой сценарий не объясняет, куда девалась дочь, если только он не похитил и не убил ее где-то в другом месте, как это происходило с его жертвами. Ужасное предположение. Ведь ей было всего семнадцать.

— А что стало с магазином после того, как они исчезли? — спросила Люси. — Он открылся снова?

— Нет. Здесь не слишком интересуются рождественскими штучками. Я так думаю, что этот магазин был просто ее причудой. Он больше не открылся, и через пару месяцев после ее исчезновения сын вывез оттуда все товары. В сентябре «Короли пляжа» уже открыли здесь свою точку и наняли меня продавцом.

— Если можно, я осмотрю подсобку, — попросила Люси. — А потом оставлю вас в покое.

Свин сбил еще два апельсина, потом перешел к грейпфрутам, которые он собирал в корзинку на конце длинной ручки плодосборника. Время от времени он поглядывал на другой берег, где бродили Скарпетта и детектив Вагнер.

Детектив все время жестикулировала. Скарпетта внимательно осматривала все вокруг, делая записи в блокноте. Свин с огромным удовольствием наблюдал эту сцену. Вот идиоты. Только воображают себя умниками. Ему ничего не стоит обвести их вокруг пальца. Свин улыбнулся, представляя, как опоздает Марино из-за своей проколотой шины. Любой другой взял бы машину академии и приехал сюда вовремя. Но только не этот болван. Разъярившись, он будет пытаться исправить все на месте. Тупая деревенщина. Свин присел на корточки, развинтил свой плодосборник и убрал его алюминиевые детали в большую нейлоновую сумку. Она здорово тянула руку, и он закинул ее на плечо, как это делают дровосеки со своими топорами. Как тот дровосек в рождественской лавке.

Он неторопливо пошел к маленькому оштукатуренному домику. Старуха сидела на веранде и смотрела в бинокль на оранжевый дом на другом берегу. Она следила за ним уже несколько дней. Вот умора. Свин уже побывал там три раза, но никто этого не заметил. Его тянуло на это место, хотелось пережить все снова, и он возвращался в дом и сидел там в свое удовольствие. Но никто его так и не увидел. Он умеет быть незаметным.

Войдя на участок миссис Симистер, Свин начал осматривать один из ее лаймов. Она наставила на него бинокль. Потом открыла раздвижную дверь, но в саду не появилась. Он ни разу не видел, чтобы она выходила в сад. За деревьями ухаживал садовник, но она никогда не покидала дома и не разговаривала с ним.

Продукты ей привозил всегда один и тот же мужчина. Возможно, сын или какой-нибудь родственник. Он никогда не задерживался подолгу. Больше никто ею не интересовался. Пусть скажет спасибо Свину. Очень скоро она окажется в центре внимания. О ней узнает множество людей, и доктор Селф упомянет о ней в своей передаче.

— Оставьте в покое мои деревья, — с сильным акцентом произнесла миссис Симистер. — На этой неделе ваши люди приходили уже дважды. Это просто безобразие.

— Извините, мадам. Я уже почти закончил, — вежливо сказал Свин, срывая листок с лаймового дерева.

— Убирайтесь с моего участка, или я вызову полицию! — визгливо крикнула она.

Миссис Симистер была в панике. Она боялась потерять свои любимые деревья. И она их лишится, но к тому времени ей уже будет все равно. Ее деревья действительно заражены. Им не меньше двадцати лет, и они обречены. Сделать это было легко. Всякий раз, когда приезжал большой оранжевый грузовик, чтобы срубить зараженные деревья и превратить их в опилки, на дороге оставались листья. Свин собирал их, разрывал на мелкие кусочки, бросал в воду и наблюдал, как там размножаются бактерии. А потом наполнял этой водой шприц, который дал ему его Бог.

Расстегнув молнию на сумке, Свин вытащил оттуда баночку с аэрозольной краской и обвел ствол лайма красной полосой. И прольет ангел смерти кровь у порога твоего и не будет тебе спасенья. Из глубины сознания всплыли слова, похожие на заклинание:

— Что вы делаете? Не трогайте мои деревья! Вы слышите меня?

— Я вам все сейчас объясню, мадам, — вежливо сказал Свин, сочувственно глядя на старую даму.

Миссис Симистер покачала головой и сердито захлопнула стеклянную дверь, повернув в замке ключ.

Глава 26

В последнее время было не по сезону жарко и часто шли дожди. Шагая по высокой пружинящей траве, Скарпетта обошла участок. Выглянувшее из-за туч солнце припекало ей голову и плечи.

Среди кустов гибискуса и пальм она заметила несколько цитрусовых деревьев, стволы которых были помечены красной краской. Взглянув на другой берег, она увидела, что инспектор застегивает свою сумку. Вероятно, его смутил окрик старой женщины. Возможно, это и есть миссис Симистер, а Марино что-то не видно. Вечно опаздывает и никогда не торопится выполнять ее распоряжения — или вообще игнорирует их. Она подошла к бетонной стене, которая круто спускалась к каналу. Аллигаторов здесь, по-видимому, нет, но канал не огорожен, и ребенок или собака могут легко скатиться в него и утонуть.

Эв и Кристина взяли на воспитание двух детей, но не позаботились огородить участок. Скарпетта подумала, что ночью, когда темно, трудно разобрать, где кончается земля и начинается вода. Канал, довольно узкий за домом, дальше расширялся, превращаясь в полноводную реку. Вдали виднелись яхты и моторные лодки, пришвартованные у богатых и красивых домов, сильно отличавшихся от скромного жилища, где обитала эта странная семья.

По словам Ребы, последний раз всех их видели в четверг вечером, 10 февраля. На следующее утро Марино позвонил человек, назвавшийся Свином. К этому времени семья уже исчезла.

— А в новостях сообщали об их исчезновении? — спросила Скарпетта, пытаясь выяснить, каким образом звонивший мог узнать имя Кристины.

— Нет, насколько мне известно.

— Вы просто составили протокол?

— Не такое это важное событие, чтобы сообщать о нем в газетах. Люди здесь исчезают постоянно, доктор Скарпетта. Добро пожаловать в южную Флориду.

— Расскажите поподробней, где их видели в последний раз во вторник вечером.

Реба сообщила, что Эв вела службу в их церкви, а Кристина читала прихожанам Библию. Когда на следующий день женщины не пришли на утреннюю молитву, одна из прихожанок позвонила им домой, но там никто не отвечал. Тогда она поехала к ним. У нее был ключ, и она смогла войти в дом. Там все было как обычно, но Эв, Кристина и мальчики исчезли. На плите на слабом огне стояла пустая кастрюля. Скарпетта отметила про себя это обстоятельство. Она обязательно обратит на него внимание, когда будет осматривать дом, но пока она к этому не готова. Подобно хищнику, подбирающемуся к жертве, она ходила кругами вокруг места преступления, не торопясь с окончательными выводами.

Люси поинтересовалась у Лэрри, менял ли он что-нибудь в подсобке после того, как начал торговать здесь два года назад.

— И пальцем не прикасался, — ответил он.

Она посмотрела на большие картонные коробки и полки, на которых лежали майки, крема, пляжные полотенца, солнечные очки и подручные средства для уборки помещения. Все это освещалось единственной лампочкой под потолком.

— Какой смысл что-то менять? — пожал плечами Лэрри. — А что именно вас интересует?

Люси прошла в ванную комнату, которая представляла собой тесную клетушку с раковиной и унитазом. Стены из шлакобетонных блоков были покрашены бледно-зеленой краской, на полу лежала коричневая битумная плитка. Над головой висела такая же одинокая электрическая лампочка.

— Вы не красили стены? Плитку не меняли? — спросила Люси.

— Здесь все так, как было до моего появления. Вы предполагаете, что здесь что-то произошло?

— Я приду еще раз и приведу с собой кое-кого.

С другой стороны канала за оранжевым домом наблюдала миссис Симистер.

Сидя в кресле-качалке на своей застекленной веранде, она раскачивалась взад и вперед, слегка отталкиваясь ногами от пола. Старушка ждала, когда снова появится та блондинка в темном костюме, которая ходила по участку вокруг дома. Беспокоил ее и инспектор, который бесцеремонно вторгся в ее владения и обрызгал красной краской ее деревья. Но потом он ушел. Исчезла и блондинка.

Сначала миссис Симистер приняла ее за одну из этих святош. Они ходили в дом целыми толпами. Но, посмотрев на нее в бинокль, она засомневалась. На плече у блондинки висела черная сумка, и она все время что-то записывала. Миссис Симистер стада склоняться к мысли, что это адвокат или банковская служащая, но тут на участке появилась еще одна женщина, загорелая, светловолосая, в брюках защитного цвета и с пистолетом в кобуре. Возможно, та же самая, что уже побывала здесь на днях. У той тоже были белые волосы. Но точно сказать нельзя.

Женщины о чем-то поговорили, потом пошли вдоль дома и исчезли за углом. Возможно, они еще вернутся. Миссис Симистер поискала взглядом инспектора, который в первый свой приход был очень любезен и все расспрашивал ее о деревьях — когда их посадили и как она к ним относится. А потом пришел опять и пометил их краской. Это заставило ее впервые за много лет вспомнить о пистолете. Когда ее сын привез его, она сказала, что толку от этого не будет — вряд ли она сумеет им воспользоваться и им завладеет первый же злоумышленник. Поэтому она спрятала его под кровать, подальше от людских глаз. Она, конечно, не убьет этого инспектора. Но попугать его не мешает. Эти инспектора получают деньги за то, что срубают деревья, которые люди выращивали всю жизнь. Она слышала, как об этом говорили по радио. Теперь настал черед и ее любимцев. Это ужасно. За ними ухаживал садовник, который собирал плоды и оставлял их на крыльце. Джейк заложил этот сад, когда купил дом вскоре после их свадьбы. Миссис Симистер погрузилась в воспоминания, от которых ее оторвал звонок телефона, стоявшего на столике рядом с креслом.

— Алло!

— Миссис Симистер?

— А кто это?

— Следователь Пит Марино. Мы с вами уже разговаривали сегодня.

— Разве? А вы кто?

— Вы ведь звонили в Национальную академию судебной медицины?

— Никуда я не звонила. Вы хотите мне что-то продать?

— Нет, мадам. Я бы хотел заехать и поговорить с вами, если вы не возражаете.

— Возражаю! — отрезала она и повесила трубку.

Миссис Симистер вцепилась старческими руками в холодные металлические подлокотники, так что у нее побелели костяшки пальцев. Все время звонят какие-то незнакомые люди. Мало того, звонят автоматы, и люди должны сидеть и слушать записанные на пленку голоса, которые пытаются выудить у них деньги.

Опять зазвонил телефон, но старушка не стала брать трубку. Она снова наставила бинокль на оранжевый дом, где жили эти женщины с маленькими сорванцами.

Миссис Симистер посмотрела на канал, потом стала разглядывать участок на другом берету. В бинокль он казался необычно большим, с ярко-зеленой травой и бирюзовым бассейном. Но ни блондинки в темном костюме, ни загорелой женщины с пистолетом нигде не было видно. Что им здесь надо? И где те две женщины, что жили в этом доме? Где их сорванцы? Сейчас все дети такие хулиганы.

Послышался звонок в дверь. Миссис Симистер перестала раскачиваться, сердце у нее застучало. С возрастом ее стали пугать неожиданные звуки и движения. Она все больше боялась смерти и того, что ожидало ее за последней чертой, если там и вправду что-то есть. Через несколько минут опять раздался звонок. Она сидела и ждала, а в дверь кто-то настойчиво звонил, потом стал стучать. Наконец она поднялась с кресла.

— Подождите, сейчас открою, — раздраженно пробормотала она. — Надеюсь, вы не будете мне ничего продавать?

Шаркая шлепанцами, она прошла в гостиную. Ноги почти не слушались ее.

— Да хватит вам, я уже иду, — нетерпеливо сказала она, когда в дверь позвонили опять.

Может быть, это курьер. Ее сын иногда делает для нее заказы через Интернет. Подойдя к входной двери, она посмотрела в глазок. На человеке, стоявшем на ее крыльце, не было ни синей, ни коричневой формы, и в руках он не держал никаких пакетов. Опять этот тип.

— Ну, что на этот раз? — сердито спросила она, продолжая смотреть в глазок.

— Миссис Симистер? Вы должны заполнить бланки.

Глава 27

Скарпетта внимательно осмотрела густые заросли гибискуса, которые отделяли участок от дорожки, ведущей к каналу. Все ветки были целы, ничто не указывало на то, что кто-то продирался сквозь кусты, чтобы попасть на участок. На потрескавшейся бетонной площадке стоял старый серый автомобиль-универсал, небрежно брошенный на краю, так что его колесо сьехало на траву. Открыв черную нейлоновую сумку, с которой она обычно ходила осматривать места преступлений, Скарпетта достала белые хлопчатобумажные перчатки. Надевая их, она размышляла, почему Эв или Кристин так неаккуратно поставили машину.

Заглянув в окно, Скарпетта увидела серые виниловые сиденья и карточку оплаты проезда, аккуратно прикрепленную к внутренней стороне переднего стекла. Она сделала кое-какие записи в блокноте. Постепенно картина стала вырисовываться. За домом и в бассейне она не обнаружила ничего существенного. То же самое можно сказать об огороженном патио и садовой мебели на газоне. В машине тоже ничего нет, кроме черного зонтика на заднем сиденье. Ни мусора, ни какого-либо беспорядка. И тем не менее она поставлена кое-как, словно водитель плохо видел или очень торопился. Наклонившись, Скарпетта увидела на шинах комки грязи и высохшие остатки травы. На капоте густым слоем лежала пыль, делая его похожим на старые серые кости.

— Похоже, на ней ездили по бездорожью, — заметила Скарпетта, обходя машину.

Реба следовала за ней. На ее загорелом, изрезанном морщинами лице застыло удивленное выражение.

— Судя по тому, что шины забиты грязью, машина ездила по влажной или мокрой земле, — сказала Скарпетта. — Вы не знаете, стоянка у церкви заасфальтирована?

— Да она здесь понацепляла грязи, — возразила Реба, глядя на изрытую землю под задней шиной.

— Нет, это вряд ли. Ведь землей запачканы все четыре шины.

— Рядом с церковью есть большая стоянка. Там вокруг все заасфальтировано.

— А когда прихожане пришли искать Эв и Кристину, машина здесь стояла?

Реба обошла автомобиль, рассматривая грязные шины.

— Они утверждают, что стояла. Во всяком случае, когда я в тот день пришла сюда, она была здесь.

— Надо бы проверить карточку и посмотреть, какие контрольные посты они проезжали и когда. Вы открывали дверцы?

— Да. Они были не заперты. Я не заметила ничего подозрительного.

— Значит, карточку не проверяли?

— Я не могу просить экспертов что-либо проверять, если не обнаружено никаких следов преступления.

— Я понимаю, — прищурилась Скарпетта, глядя через пыльное стекло на загорелое лицо Ребы.

Скарпетта еще раз обошла машину, стараясь ничего не упустить.

— Кому она принадлежит?

— Церковной общине.

— А дом?

— Тоже ей.

— Мне сказали, что община арендует этот дом.

— Нет, он принадлежит церкви.

— Вы знаете женщину по имени миссис Симистер? — спросила Скарпетта.

Она вдруг почувствовала, как внутри у нее все сжимается и к горлу подкатывает комок. Такое же чувство она испытала, когда Реба назвала Марино имя, похожее на Христиан Христиан.

— Кого?

С противоположного берега канала послышались приглушенные звуки выстрелов. Реба нахмурилась. Женщины замолчали и посмотрели в сторону соседних домов. Там никого не было видно.

— Автомобильные выхлопы, — решила Реба. — Многие здесь ездят на полных развалинах. Большинству из них вообще нельзя водить машину. Стары, как сама смерть, и подслеповаты, как кроты.

Скарпетта повторила имя миссис Симистер.

— Никогда о такой не слышала, — ответила Реба.

— Она утверждает, что уже несколько раз с вами разговаривала. Три раза, если быть точнее.

— Первый раз о ней слышу. И уж точно с ней не говорила. Это, наверно, та самая тетка, которая поливает меня за то, что я не занимаюсь этим делом.

— Извините, — сказала Скарпетта, набирая номер Марино. На его сотовом работал только автоответчик, и она попросила немедленно ей перезвонить.

— Когда вы выясните, кто такая эта миссис Симистер, обязательно мне сообщите. Здесь что-то не так. Давайте хотя бы снимем отпечатки пальцев внутри машины. Будем действовать методом исключения.

— К сожалению, детских отпечатков снять не удастся, — вздохнула Скарпетта. — Прошло уже четыре дня. В доме мы тоже вряд ли сумеем их снять. Во всяком случае, у семилетнего мальчика они точно не сохранились.

— Не совсем вас понимаю.

— Отпечатки пальцев детей долго не сохраняются. Всего несколько часов, в лучшем случае несколько дней. Мы до сих пор не знаем, почему так происходит. Возможно, это связано с отсутствием саловыделения, которое начинается только при достижении половой зрелости. Дэвиду уже двенадцать? Возможно, его отпечатки пальцев сохранились. Я подчеркиваю, возможно.

— Впервые об этом слышу.

— Я предлагаю отправить машину в лабораторию, сделать анализ следов и как можно быстрее обработать кабину суперглюболом, чтобы снять отпечатки пальцев. Если хотите, мы можем это сделать у себя в академии. У нас есть камера для обработки автомобилей.

— Неплохая идея, — поддержала ее Реба.

— Мы должны снять отпечатки пальцев Эв и Кристины внутри дома. И взять образцы ДНК всей семьи, включая мальчиков с зубных щеток, расчесок, обуви и одежды.

После этото Скарпетта рассказала о том анонимном звонке, где впервые прозвучало имя Кристины Христиан.

Миссис Симистер жила в белом одноэтажном домике, отделанном штукатуркой, дом ее по местным понятиям считался развалюхой.

У нее был металлический гараж, который стоял пустым, потому что у нее не было ни машины, ни водительских прав. Марино заметил, что в окнах по правую сторону от крыльца задернуты шторы, а в почтовом ящике нет газет. Она выписывала «Майами гералд» — это говорило о том, что читать она еще может.

В последние полчаса ее телефон был постоянно занят. Марино заглушил мотор своего мотоцикла. По пустынной улице проехал белый «шевроле-блейзер» с затемненными стеклами. Вероятно, большинство местных жителей — пожилые люди, которые поселились здесь уже давно, а сейчас не в состоянии платить налог на недвижимость. Он с горечью подумал, каково это — прожить на одном месте двадцать или тридцать лет, расплатиться к старости за дом, а потом вдруг обнаружить, что ты не в состоянии осилить налоги, взвинченные в интересах богачей, возжелавших жить у воды. Скромный домик миссис Симистер был оценен в семьсот пятьдесят тысяч долларов, и ей скорее всего придется его продать, чтобы не очутиться в доме для престарелых. Все ее сбережения не превышали и трех тысяч долларов.

Теперь Марино знал о Дагмаре Шудрих Симистер почти все. После того как Скарпетте позвонил некто назвавшийся ее именем, он перетряхнул всю поисковую систему Люси. Миссис Симистер, которую здесь звали Дагги, было восемьдесят семь лет. Она была еврейкой, прихожанкой местной синагоги, которую уже много лет не посещала. Эта дама никогда не была членом той церковной общины, где проповедовали ее пропавшие соседи. Это значит, что она сказала им неправду, если звонила действительно Дагги Симистер, в чем Марино сильно сомневался.

Она родилась в польском городе Люблине, пережила Холокост и оставалась в Польше почти до тридцати лет, чем и объяснялся ее сильный акцент, который отметил Марино, когда разговаривал с ней по телефону несколько минут назад. Женщина, которая позвонила Скарпетте, говорила без акцента. У нее был просто старческий голос. Единственный сын миссис Симистер жил в Форт-Лодердейле и за последние десять лет был два раза задержан за управление автомобилем в нетрезвом состоянии и три раза за нарушение правил дорожного движения. По иронии судьбы он был подрядчиком и застройщиком, одним из тех, кто был причастен к установлению непосильных налогов на недвижимость.

Миссис Симистер находилась под наблюдением четырех терапевтов по причине артрита, больного сердца, проблем со зрением и ногами. Она никогда не путешествовала, во всяком случае, услугами частных авиакомпаний ни разу не пользовалась. Похоже, старушка все время проводила дома, наблюдая за тем, что происходит вокруг. Многие из тех, кто безвылазно сидит на месте, постоянно следят за окружающими, и Марино надеялся, что миссис Симистер не исключение. Возможно, она видела, что произошло в оранжевом домике на том берегу канала. Может быть, она подскажет, кто мог звонить в академию от ее имени.

Марино позвонил в дверь, держа наготове полицейский жетон, хотя он не имел права им пользоваться. Он больше не служил в полиции, никогда не был копом во Флориде и должен был сдать свое удостоверение и пистолет, когда уходил из полицейского управления в Ричмонде, штат Виргиния, где он всегда чувствовал себя чужаком, которого не смогли оценить по достоинству. Он снова нажал на звонок и набрал номер миссис Симистер.

Все еще занято.

— Полиция! Кто-нибудь есть дома? — громко спросил он, постучав в дверь.

Глава 28

Скарпетта совсем запарилась в своем темном костюме, но стоически терпела жару. Если она снимет пиджак, его придется сложить или куда-нибудь повесить, а это не совсем удобно на месте преступления, даже если полиция и не считает его таковым.

Пройдя по дому, она пришла к выводу, что одна из сестер страдала навязчиво-маниакальным расстройством. Окна, плиточный пол и мебель сверкали чистотой, везде был безукоризненный порядок. Ковер лежал строго в центре комнаты, его бахрома была такой ровной, словно ее тщательно расчесали. Скарпетта осмотрела кондиционер, висящий на стене, отметила в блокноте, что он работает, и записала температуру в помещении.

— Кондиционер не трогали? — спросила она. — Он так и был включен?

— Мы оставили все как было, — отозвалась их кухни Реба, где вместе с ней находилась следователь академии Леке. — Кроме плиты. Ее выключила та женщина, которая пришла сюда, когда Эв и Кристина не явились на церковную службу.

Скарпетта отметила в блокноте, что в доме отсутствует пожарная сигнализация.

Реба открыла холодильник.

— Надо нанести порошок на дверцы шкафа, — сказала она Леке. — И вообще на все поверхности, раз уж вы здесь. Что-то маловато, чтобы прокормить двух растущих парнишек. С едой у них явно напряженно. Они, видно, вегетарианцы.

Реба захлопнула дверцу холодильника.

— Порошок может испортить дерево, — заметила Леке.

— Ну, решайте сами.

— Известно, в котором часу они в четверг вернулись домой? — спросила Скарпетта. — Если они вообще вернулись.

— Проповедь кончилась в семь. После этого Эв и Кристина некоторое время беседовали с прихожанами. Потом прошли в кабинет Эв, где она провела собрание. Кабинет у нее совсем маленький, как, впрочем, и сама церковь. Помещение, где проходят службы, может вместить не больше пятидесяти человек.

Выйдя из кухни, Реба прошла в гостиную.

— А что за собрание? И где в это время были мальчики? — спросила Скарпетта, снимая подушку с цветастого дивана.

— Там собрались женщины, которые ведут все церковные дела. Не знаю, как их назвать. Мальчиков на собрании не было, они где-то бегали. Около восьми все разошлись по домам.

— По четвергам всегда устраиваются собрания?

— Похоже, что так. В пятницу у них основная служба, так что они встречаются накануне. Это у них что-то вроде Страстной пятницы, когда Христос умер, чтобы искупить наши грехи. Но они называют его не Христом, а Господом. Дoвoльно странная община. Скорее, какая-то секта. Как у заклинателей змей.

Леке насыпала на лист бумаги немного черного порошка. Белый кухонный стол сверкал чистотой и был совершенно пуст. Опустив в порошок кисть из стекловолокна, Леке начала осторожно растушевывать его по столешнице. Там, где он прилипал к жировым субстанциям и другим невидимым пятнам, проступали черные, как сажа, разводы.

— Я не нашла в доме ни кошельков, ни записных книжек, в общем, ничего такого, — сообщила Реба. — Это тоже говорит о том, что они сбежали.

— Когда вас похищают, у вас вполне может оказаться с собой записная книжка, — возразила Скарпетта. — Людей похищают вместе с их кошельками, ключами, машинами и детьми. Несколько лет назад у меня был случай похищения с убийством, когда жертве разрешили взять с собой чемодан с вещами.

— Я тоже знаю случаи, когда люди инсценируют преступления, для того чтобы просто слинять. Возможно, вашему следователю звонил какой-нибудь придурок из этой общины.

Скарпетта прошла на кухню, чтобы осмотреть плиту. На дальней конфорке стояла медная кастрюля с крышкой, вся потемневшая и в подтеках.

— Эта конфорка была включена? — спросила Скарпетта, поднимая крышку.

Внутреннее покрытие из нержавеющей стали стало совсем черным.

Леке с треском оторвала кусок переводной ленты.

— Когда сюда пришла женщина из общины, горела левая дальняя конфорка. Кастрюля разогрелась докрасна и была совершенно пустая, — объяснила Реба. — Во всяком случае, так мне было сказано.

Внутри кастрюли Скарпетта заметила беловато-серую золу.

— В ней что-то было. Возможно, масло. Но не еда. На кухонном столе что-нибудь лежало?

— Когда я сюда пришла, все выглядело так же, как сейчас. Женщина из общины сказала, что никаких продуктов она не видела.

— Какая-то полоска, но в основном обычные пятна, — сообщила Леке, снимая ленту с кухонного стола. — Шкафы я обрабатывать не буду. Дерево — неустойчивый материал. Нет смысла его портить без особой нужды.

Открыв холодильник, из которого дохнуло холодом, Скарпетта стала осматривать полки. Судя по недоеденному куску индейки, не все здесь были вегетарианцами. В холодильнике лежали салат-латук, свежая брокколи, шпинат, сельдерей и девятнадцать пакетов мелкой очищенной морковки — легкая, низкокалорийная пища.

Раздвижная дверь на веранду миссис Симистер оказалась незапертой. Стоя перед ней, Марино оглядывался по сторонам.

Посмотрев на оранжевый домик на противоположном берегу канала, он подумал о Скарпетте. Интересно, нашла она там что-нибудь? Возможно, она уже уехала. Он ведь опоздал. На кочение мотоцикла в ангар и замену шины ушла уйма времени. Потом он еще долго разговаривал с техниками, студентами и преподавателями, чьи машины парковались на той же стоянке, в надежде выяснить, не видел ли кто-нибудь из них злоумышленника. Никто ничего не видел. Во всяком случае, они так утверждали.

Приоткрыв дверь, Марино окликнул миссис Симистер. Никто не ответил. Тогда он громко постучал по стеклу.

— Есть кто-нибудь дома? Эй?

Он снова набрал ее номер. По-прежнему занято. Посмотрев на свой телефон, он увидел, что ему звонила Скарпетта. Вероятно, когда он мчался сюда на своем мотоцикле. Он перезвонил ей.

— Ну, как там у вас дела?

— Реба говорит, что она не слышала ни о какой миссис Симистер.

— Кто-то нас просто надул. Она вовсе не из той общины, где проповедовали эти пропавшие женщины. А сейчас она не подходит к двери. Я собираюсь войти в дом.

Кинув взгляд на оранжевый домик на другом берегу, Марино поднялся на веранду.

— Миссис Симистер? — громко позвал он. — Кто-нибудь есть тут? Это полиция!

Вторая раздвижная дверь тоже была не заперта, и Марино вошел в столовую. Немного подождав, он снова позвал хозяйку. В глубине дома громко работал телевизор, и Марино пошел на звук, вынув пистолет и продолжая оповещать о своем присутствии. Пройдя по коридору, он услышал, как говорят и смеются участники какой-то передачи.

— Миссис Симистер? Есть здесь кто-нибудь?

Телевизор стоял в спальне, дверь в нее была закрыта. Немного поколебавшись, он постучал в дверь и резко распахнул ее. В комнате он увидел лужу крови, маленькую женщину на кровати и то, что осталось от ее головы.

Глава 29

В ящике стола лежали карандаши, шариковые ручки и маркеры. Концы двух карандашей и одной ручки были изжеваны. Глядя на отметины от зубов, Скарпетта гадала, кто из мальчиков мог так изгрызть их.

Карандаши, ручки и маркеры она сложила в отдельный пакет. Задвинув ящик, она осмотрелась, размышляя о жизни сирот из Южной Африки. В комнате не было игрушек, ничего не говорило об их увлечениях или играх.

Ванная комната с раковиной и белым унитазом была облицована невзрачным зеленым кафелем. Открыв дверь, она увидела собственное отражение в зеркале шкафчика. На его металлических полках лежали зубные нити, аспирин и маленькие кусочки мыла, какие обычно кладут в мотелях. Подняв оранжевый пластиковый пузырек, она с удивлением заметила на этикетке имя доктора медицины Мерилин Селф.

Знаменитый психиатр прописала Дэвиду Лаку риталин. Он должен был принимать его по десять миллиграммов три раза в день. Лекарство было куплено ровно три недели назад в расфасовке по сто таблеток. Открыв пузырек, Скарпетта высыпала на ладонь зеленые пилюли. Их было сорок восемь. Если принимать каждый день по три таблетки, должно остаться тридцать семь. Мальчик исчез в четверг вечером, пять дней назад. Значит, пятнадцать таблеток он не принял. Пятнадцать плюс тридцать семь будет пятьдесят два. Приблизительно совпадает. Если они просто уехали, то почему не взяли с собой риталин? Почему оставили зажженную плиту?

Скарпетта высыпала таблетки обратно в пузырек и положила его в пакет. Пройдя по коридору, она вошла в спальню сестер. Там стояли две кровати, покрытые изумрудно-зелеными покрывалами. Стены были оклеены зелеными обоями, на полу лежал зеленый ковер. Мебель была покрыта зеленым лаком.

Лампы и вентилятор тоже были зелеными. Плотные зеленые шторы не пропускали свет. На тумбочке горела настольная лампа. Комнату освещал лишь ее тусклый огонек и тот свет, что падал из коридора.

Здесь не было ни зеркала, ни каких-либо картин, только на комоде стояли две фотографии в рамках. На одной из них два патлатых мальчугана стояли на берегу океана и улыбались во весь рот. Они были похожи на братьев — один постарше, другой помладше. На другой — две женщины с тросточками щурились от яркого солнца на фоне голубого неба. За ними возвышалась причудливая гора, вершина которой скрывалась за облаками, похожими на клубы пара. Одна из женщин была низенькой и полной, с длинными седеющими волосами, зачесанными назад. Другая — повыше и постройнее, с густыми черными кудрями, которые трепал ветер.

Достав из сумки увеличительное стекло, Скарпетта стала внимательно рассматривать фотографии, обращая внимание на лица и кожу и пытаясь разглядеть шрамы, татуировки, физические дефекты, украшения. Наведя лупу на стройную брюнетку, она обратила внимание на нездоровый цвет ее лица. Кожа имела такой оттенок, словно у нее была желтуха. Возможно, такой эффект давало освещение или средство для загара.

Потом Скарпетта открыла платяной шкаф. Там висела дешевая повседневная одежда и более дорогие строгие костюмы восьмого и двенадцатого размеров. Она вытащила все белые вещи и стала смотреть, нет ли на них пятен пота. Ей удалось обнаружить несколько блузок восьмого размера с пятнами под мышками. Кинув взгляд на фотографию желтокожей брюнетки, Скарпетта вспомнила о сырой морковке в холодильнике и невольно подумала о докторе Селф.

В спальне не было никаких книг, кроме Библии в коричневом кожаном переплете, она лежала на тумбочке у кровати и была открыта на Апокрифах. Тусклый свет лампы освещал старые пожелтевшие страницы, истертые от многолетнего употребления. Надев очки, Скарпетта записала в блокноте, что Библия открыта на Книге премудрости Соломоновой и стих двадцать пятый из двенадцатой главы помечен тремя маленькими крестиками.

За то, что были безрассудны, как дети малые, да ниспошлю им кару и посмеюсь их погибели.

Скарпетта позвонила Марино, но ей снова пришлось услышать автоответчик. Отдернув штору, она проверила, заперты ли стеклянные раздвижные двери. Потом позвонила еще раз и оставила Марино еще одно срочное сообщение. Набежали тучи, поверхность воды покрылась оспинками дождя. Пальмы забились в судорогах, розовые цветы гибискуса затрепетали на ветру. Скарпетта заметила на стекле два пятна. Ребу и Леке она нашла в помещении для стирки, где они осматривали стиральную машину и сушилку.

— В спальне лежит Библия, открытая на Апокрифах, а на прикроватной тумбочке горит лампа.

Реба удивленно подняла на нее глаза.

— Меня интересует, как выглядела спальня, когда сюда приходила дама из общины. Вы же тоже ее видели.

— Когда я пришла, в спальне ничего не было тронуто. Я помню, что шторы были задернуты. Библии я не видела, и лампа на тумбочке не горела, — сообщила Реба.

— Там стоит фотография двух женщин. Это Эв и Кристина?

— По словам той прихожанки, это они.

— А на другой — Тони и Дэвид?

— Скорей всего.

— У одной из женщин расстройство пищеварения? Она больна? Они наблюдались у врача? И кто из них Эв, а кто Кристина?

Реба немного растерялась. Она не ожидала таких вопросов. Поначалу все это не казалось ей таким важным.

— А вы или кто-нибудь другой открывали стеклянные раздвижные двери в их спальне?

— Нет.

— Они не заперты. С внешней стороны стекла я заметила отпечатки уха. Они там были, когда вы осматривали дом в пятницу?

— Отпечатки уха?

— Два отпечатка правого уха, — уточнила Скарпетта.

В этот момент зазвонил ее сотовый.

Глава 30

Когда она подъехала к дому миссис Симистер, уже вовсю лил дождь. Перед домом стояли три полицейские машины и фургон «скорой помощи».

Скарпетта вышла из машины, продолжая разговаривать с Центром судебно-медицинской экспертизы округа Бровард, который занимался всеми внезапными и насильственными смертями на территории между Палм-Бич и Майами. Она объяснила, что осмотрит тело на месте преступления, и попросила прислать машину, чтобы отвезти его потом в морг. Она также порекомендовала немедленно произвести вскрытие.

— Вы считаете, что с этим нельзя подождать до утра? Возможно, это самоубийство на почве депрессии, — осторожно предположил дежурный эксперт, стараясь, чтобы у Скарпетты не сложилось впечатление, что он сомневается в ее компетентности.

Он был уверен, что дело это не такое уж срочное, но прямо сказать об этом не решатся. Он тщательно подбирал слова, но Скарпетта сразу догадалась о его сомнениях.

— Марино сообщил, что на месте преступления отсутствует оружие, — объяснила она, взбегая по лестнице на крыльцо. Она изрядно вымокла.

— Извините. Я этого не знал.

— Вряд ли это самоубийство.

Она попыталась вспомнить, когда раздались выстрелы, которые они с Ребой приняли за автомобильные выхлопы.

— Вы будете осматривать место преступления?

— Конечно. Передайте доктору Эмосу, чтобы он приготовил все необходимое.

Откинув назад мокрые волосы, Скарпетта вошла в дом. Там ее уже ждал Марино.

— А где Вагнер? — спросил он. — Я думал, она тоже приедет. К сожалению. Только этой идиотки здесь и не хватало.

— Она уехала сразу за мной. Не знаю, куда она делась.

— Наверно, заблудилась. У нее полный пространственный кретинизм.

Скарпетта рассказала о Библии, найденной в спальне у Эв и Кристины, и о стихе, отмеченном крестиками.

— Именно это он и сказал, когда звонил мне! — воскликнул Марино. — Господи Иисусе! Что вообще происходит? Идиотка чертова, — выругался он, возврашаясь к Ребе. — Я добьюсь, чтобы нам дали настоящего детектива, который не угробит это дело.

Скарпетта уже достаточно наслушалась его проклятий.

— Сделай мне такое одолжение, перестань злиться и помоги ей всем, чем сможешь. А пока расскажи, что здесь случилось.

Она бросила взгляд на полуоткрытую дверь. В комнате собирали свои чемоданчики два врача «скорой помощи», которые только зря потратили время.

— Ей выстрелили в рот и снесли половину черепа, — начал Марино, посторонившись, чтобы пропустить врачей, которые торопливо шли к своей машине. — Она лежала на кровати в спальне, полностью одетая. Телевизор был включен. Ничего похожего на насильственное вторжение, ограбление или изнасилование. В ванной комнате мы нашли пару латексных перчаток. Они лежали в раковине, и одна была испачкана кровью.

— В какой ванной комнате?

— В той, что у нее в спальне.

— Есть еще какие-нибудь свидетельства, что убийца прибрал за собой?

— Нет. Только эти перчатки в раковине.

— Я должна их посмотреть. Ее личность установлена?

— Мы только знаем, чей это дом. Он принадлежит Дагги Симистер. А кто лежит на кровати, пока точно сказать нельзя.

Вынув из сумки перчатки, Скарпетта вышла в холл. Оглядевшись, она вспомнила о незапертых дверях в спальне дома на другом берегу канала. Бетонный мозаичный пол, голубые стены, дверь в маленькую гостиную. Там было много мебели, фотографий, фарфоровых птичек и старомодных статуэток. Все осталось нетронутым. Проведя Скарпетту через гостиную, Марино проводил ее в глубь дома, где в спальне с окнами на канал находилось мертвое тело.

На кровати лежала женщина в розовом теплом домашнем костюме и таких же шлепанцах. Рот ее был раскрыт, над потухшими глазами зияла ужасающая рана, словно ей оторвали верхнюю часть головы. Мозг и осколки черепа разлетелись по мокрой от крови подушке. Стена и спинка кровати были в красных подтеках, к ним прилипли кусочки кожи и мозговой ткани.

Просунув руку под окровавленную фуфайку, Скарпетта ощупала грудь и живот убитой, затем дотронулась до ее рук. Тело еще не успело остыть и окоченеть. Расстегнув молнию, она сунула женщине под мышку химический термометр. Пока измеряласьтемпература тела, Скарпетта пыталась найти на нем другие повреждения.

— Как давно ее убили? — спросил Марино.

— Она еще теплая. Никаких признаков окоченения.

Скарпетта вспомнила, что так называемые автомобильные выхлопы они с Ребой услышали приблизительно час назад. Подойдя к кондиционеру, висевшему на стене, она увидела, что он включен, и записала температуру воздуха в комнате — шестьдесят восемь градусов[20 °C.]. Потом стада осматривать помещение. Пол в маленькой спальне был из мозаичного бетона, на нем лежал темно-синий ковер, покрывавший все пространство между кроватью и окном, выходящим на канал. Шторы были задернуты. На тумбочке стоял стакан с водой и лежала книга Дэна Брауна и очки. Следов борьбы заметно не было.

— Должно быть, ее убили прямо перед моим приходом, — сказал Марино, стараясь скрыть волнение. — За несколько минут до того, как я сюда приехал. Я опоздал, кто-то проткнул переднюю шину на моем мотоцикле.

— Нарочно? — спросила Скарпетта, думая о странном совпадении этих событий.

Если бы он приехал сюда чуть раньше, женщина осталась бы жива. Она стала рассказывать об услышанном ею выстреле, но тут из ванной вышел полицейский с целой пригоршней баночек и пузырьков, которые он аккуратно расставил на комоде.

— Да, это было сделано специально, — ответил Марино.

— Она была убита совсем недавно. В котором часу ты ее обнаружил?

— Я позвонил тебе минут через пятнадцать после того, как нашел ее. Хотел вначале осмотреть дом, чтобы убедиться, что убийца не прячется где-нибудь в шкафу.

— Соседи что-нибудь слышали?

По словам Марино, в соседних домах никого не было. Один из полицейских это уже проверил. Лицо у Марино побагровело, он весь покрылся испариной, в широко раскрытых глазах застыло недоумение.

— Не понимаю, что происходит, — проговорил он под аккомпанемент дождя, барабанившего по крыше. — Похоже, нас подставили. Вы с Вагнер были совсем рядом, на том берегу канала. А я опоздал из-за этой проклятой шины.

— Там был инспектор! — вспомнила Скарпетта. — Кто-то осматривал цитрусовые деревья!

И она рассказала ему о том, как инспектор на ее глазах разобрал свой плодосборник и положил его в большую черную сумку.

Вынув термометр из-под мышки трупа, она записала температуру — девяносто семь целых две десятых градуса[36 °C.]. Затем прошла в ванную комнату и заглянула в душевую кабину. Осмотрела унитаз и ведро с использованной туалетной бумагой. Раковина была сухой, и на ней не было следов крови. Скарпетта посмотрела на Марино:

— Перчатки лежали в раковине?

— Да.

— Если после убийства он — или она — снял их и бросил в раковину, там обязательно должны были остаться следы крови. Окровавленные перчатки не могли не оставить следов.

— Если только кровь не успела высохнуть.

— Это вряд ли, — усомнилась Скарпетта, открывая свой чемоданчик с реактивами и доставая оттуда всю свою химию. — Если только убийца не оставался в них достаточно долго.

— Но кровь высыхает довольно быстро.

— Не всегда. Они у тебя далеко?

Они вышли из ванной комнаты, и Марино извлек из коробки с вещественными доказательствами большой коричневый пакет. Открыв его, он дал заглянуть туда Скарпетте. Одна из перчаток была совершенно чистой, другая частично вывернута наизнанку и испачкана темной запекшейся кровью. На перчатках не было талька. Похоже, чистую перчатку вообще не надевали.

— Мы сделаем анализ ДНК и снимем отпечатки, — сказала Скарпетта.

— Он, видно, не знал, что внутри латексных перчаток остаются отпечатки пальцев, — заметил Марино.

— Значит, он не смотрит телевизор, — подал голос один из полицейских.

— Да там одно фуфло. Смотреть тошно, — прокомментировал другой коп из-под кровати. — Ага, кое-что есть.

Он поднялся на ноги, держа в руках фонарик и маленький револьвер с рукояткой из палисандрового дерева. Стараясь не прикасаться к металлу, он открыл барабан.

— Не заряжен. Не слишком-то он ей помог. Похоже, из него вообще не стреляли.

— Все равно надо снять отпечатки, — сказал Марино. — Странное место для хранения оружия. Как далеко он лежал?

— Чтобы его достать, надо было залезть под кровать. Двадцать второй калибр. В самый раз для такой развалины.

— Ты шутишь, — сказал Марино, взглянув на револьвер. — Неподходящая игрушка для старой бабушки с трясущимися руками.

— Должно быть, кто-то дал ей его для самообороны, а старушка засунула его подальше.

— А патроны к нему вы нашли?

— Пока нет.

Опустив револьвер в пакет, полицейский положил его на комод, где стояли пузырьки с лекарствами, которыми уже занялся его напарник.

— «Аккуретик», «Диурез» и «Эндурон», — прочитал он названия на этикетках. — Понятия не имею, что это такое.

— Мочегонное. Прописывают при гипертонии.

— «Верапамил», уже давнишний. Куплен в июле.

— От гипертонии, ангины и аритмии.

— «Апрезолин» и «Лонитен». Язык сломаешь. Им уже больше года.

— Сосудорасширяющее. Тоже от гипертонии.

— А может, ее кондрашка хватила? «Викодин». Я знаю, что это такое. И «Ултрам». Эти выписаны недавно.

— Болеутоляющее. Возможно, она пила их из-за артрита.

— «Зитромакс». Это ведь антибиотик? Выписан в декабре.

— Еще что-нибудь есть? — спросила Скарпетта.

— Нет, мадам.

— Кто сообщил в Центр судмедэкспертизы, что она страдает от депрессий? — спросила Скарпетта, глядя на Марино.

Последовало молчание.

— Какого черта, — буркнул Марино. — Я уж точно не звонил.

— Так кто же звонил? — повторила она свой вопрос.

Полицейские переглянулись.

— Вот черт, — снова скривился Марино.

— Подождите. — Скарпетта принялась набирать номер Центра судебно-медицинской экспертизы. — Кто сообщил вам о смерти от огнестрельного оружия? — спросила она дежурного.

— Голливудская полиция.

— Но кто именно?

— Детектив Вагнер.

— Детектив Вагнер? — удивилась Скарпетта. — А в котором часу она звонила?

— Подождите, я посмотрю. В два часа одиннадцать минут.

Взглянув на Марино, Скарпетта спросила:

— Ты можешь точно сказать, когда ты мне звонил?

— В два двадцать, — ответил он, проверив время по сотовому.

Скарпетта посмотрела на часы. Уже половина четвертого. На рейс в шесть тридцать она уже не успевает.

— А в чем дело? — спросил ее дежурный.

— Когда вам звонила так называемая детектив Вагнер, какой номер был на дисплее?

— Так называемая?

— Ведь вам звонила женщина?

— Да.

— В ее голосе было что-нибудь необычное?

— Вовсе нет, — ответил дежурный, чуть помедлив. — Он звучал вполне убедительно.

— Она говорила с акцентом?

— Кей, что происходит?

— Ничего хорошего.

— Дайте я посмотрю. Так, звонок в два одиннадцать. Абонент не опознан.

— Ничего удивительного, — вздохнула Скарпетта. — Я приеду через час.

Наклонившись над кроватью, она внимательно посмотрел на руки убитой, затем осторожно повернула их ладонями вверх. Она всегда старалась быть деликатной, несмотря на то, что ее пациенты уже ничего не чувствовали. На руках не было ссадин порезов или синяков — никаких признаков того, что жертва боролась или была связана. Скарпетта вынула лупу и осмотрела руки еще раз. На этот раз она заметила на ладонях какие-то волокна и следы пыли.

— Вероятно, она лежала на полу, — предположила Скарпетта.

В этот момент в комнату вошла Реба, бледная и мокрая от дождя.

— Лабиринт какой-то, а не улицы, — сказала она.

— Эй, в котором часу ты звонила медэкспертам? — спросил ее Марино.

— Насчет чего?

— Насчет цен на яйца в Китае.

— Что? — переспросила она, глядя на окровавленный труп на кровати.

— Насчет этого случая! — рявкнул Марино. — О чем еще я могу спрашивать? И почему у тебя не работает опознаватель?

— Я не звонила медэкспертам. Зачем звонить, когда она и так уже здесь? — ответила Реба, глядя на Скарпетту.

— Надо надеть ей на руки и на ноги пакеты, — распорядилась Скарпетта. — И завернуть ее в одеяло и чистый кусок полиэтилена. Постельное белье тоже нужно забрать.

Она подошла к окну, выходящему на канал. Глядя на цитрусовые деревья, мокнущие под дождем, она думала об инспекторе, которого видела здесь днем. Он ходил именно по этому участку, и сейчас она старалась припомнить, в котором часу это было. Незадолго до того, как они с Ребой услышали выстрелы. Еще раз оглядев спальню, она заметила на ковре рядом с окном два темных пятна.

На темно-синем ковре они были едва видны. Скарпетта вынула из сумки пузырьки с химикатами и пипетки, чтобы проверить наличие крови. Пятна находились на расстоянии нескольких дюймов друг от друга. Они были величиной с четверть доллара и имели овальную форму. Скарпетта потерла одно из них тампоном и накапала на него изопропиловый спирт, фенолфталеин и перекись водорода. Тампон окрасился в ярко-розовый цвет. Это не обязательно свидетельствовало о присутствии человеческой крови, но вероятность того была высокой.

— Если это ее кровь, то почему она здесь? — стала рассуждать Скарпетта.

— Может быть, это брызги? — высказала предположение Реба.

— Это невозможно.

— Это капли, и к тому же пятна не круглые, — заметил Марино. — Тот, из кого текла эта кровь, стоял на ногах.

Он поискал глазами другие пятна.

— Странно, что они только здесь и больше нигде. Если у кого-то шла кровь, пятен должно быть больше, — продолжал он, словно Ребы не было в комнате.

— На такой темной поверхности их трудно заметить, но я тоже не вижу других, — ответила Скарпетта.

— Надо обработать пол люминолом, — сказал Марино, по-прежнему игнорируя Ребу.

На ее лице появились признаки раздражения.

— Когда придут техники, надо попросить их взять образцы волокон с этого ковра, — сказала Скарпетта, обращаясь ко всем присутствующим.

— И пусть пропылесосят ковер, — добавил Марино, избегая негодующего взгляда Ребы.

— Вы должны дать мне показания, прежде чем уедете. Ведь это вы нашли ее, — обратилась к нему Реба. — Мне неизвестно. Что вы делали в ее доме.

Марино не удостоил ее ответом. Она для него просто не существовала.

— Давай-ка выйдем и поговорим. Я хочу послушать, что ты скажешь. Марк! — позвала Реба одного из полицейских. — Как насчет того, чтобы проверить следователя Марино на следы пороха?

— Пошла ты на… — рявкнул Марино.

Скарпетта услышала, как в его голосе зарокотал гром. Обычно это предшествовало взрыву.

— Это просто формальность, — продолжала Реба. — Ты же не хочешь, чтобы тебя в чем-то подозревали?

— Послушай, Реба, — проговорил полицейский, которого она назвала Марком. — У нас с собой ничего нет. Пусть этим займутся техники.

— Кстати, где они? — раздраженно спросила Реба. Она все еще чувствовала себя неуверенно. — Марино, узнай, куда запропастилась служба перевозки. Им давно пора быть здесь.

— Интересно, как часто у вас на месте убийства присутствует только один детектив? — спросил Марино, наступая на Ребу.

Она отшатнулась.

— Я жду, пока вы уйдете. Ты и доктор Скарпетта. Чтобы мы могли приступить к делу.

— Не дождешься! — отрубил он. — Никто из нас не уйдет. Если ты заглянешь в свое пособие для тупых детективов, то увидишь, что осмотр тела производится судебно-медицинским экспертом. Так что это ее дело, а не твое. А поскольку, помимо всех других моих званий, я еще и дипломированный следователь по убийствам и ассистирую доктору Скарпетте, ты не можешь выставить меня отсюда.

Полицейские с трудом удерживались от смеха.

— Все это я говорю к тому, что сейчас мы с доктором здесь главные, а ты ни черта не знаешь и только путаешься под ногами.

— Не смей так со мной разговаривать! — чуть не плача, воскликнула Реба.

— Вы не можете вызвать сюда настоящего детектива? — обратился Марино к полицейским. — А то я не смогу отсюда уйти.

Гпава 31

Бентон сидел в своем кабинете на первом этаже лаборатории когнитивной нейровизуализации, которая занимала одно из немногих современных зданий на обширной территории, где среди фруктовых деревьев и прудов расположились красивые старинные постройки, в отличие от большинства помещений Маклейновской больницы, вид из его кабинета не радовал глаз. Прямо под окном находилась автостоянка, граничившая с шоссе, за которым начиналось поле, куда то и дело забредали канадские гуси.

Небольшой кабинет Бентона, весь забитый бумагами и книгами, находился в самом центре лаборатории, формой напоминавшей букву Н. В каждом из ее углов было установлено по магнитно-резонансному сканеру, и все вместе они создавали поле, способное стащить с рельсов поезд. Бентон был единственным судебным психологом, чей кабинет располагался в лаборатории, потому что «Хищник» требовал его постоянного присутствия. Бентон позвонил координатору проекта.

— Наш последний доброволец еще не звонил? — спросил он глядя в окно на двух гусей, прогуливающихся у дороги. — Я имею ввиду Кенни Джампера.

— Одну минуточку, кто-то как раз звонит. Доктор Уэсли, это он. Я вас соединяю.

— Добрый день, Кенни. Это доктор Уэсли. Как вы себя чувствуете?

— Неплохо.

— Судя по голосу, вы немного простудились.

— Это, наверно, аллергия. Я возился с кошкой.

— Хочу задать вам несколько вопросов, Кенни, — сказал Бентон, взглянув на дисплей своего телефона.

— Вы уже спросили у меня все, что можно.

— Нет, не все, у нас есть стандартный перечень вопросов, которые мы задаем всем, кто участвует в нашем исследовании.

— Ну ладно.

— Прежде всего, откуда вы звоните?

— С телефона-автомата. Вы не можете мне звонить. Я должен звонить сам.

— А у вас дома разве нет телефона?

— Я же говорил, что живу у приятеля в Уолтхэме, а у него нет телефона.

— Ну хорошо, Кенни. Я просто хочу уточнить кое-что из того, что вы говорили вчера. Вы холосты?

— Да.

— Вам двадцать четыре года?

— Да.

— Белый?

— Да.

— Кенни, вы левша или правша?

— Правша. Если вы хотите удостоверить мою личность, то предупреждаю, что водительских прав у меня нет.

— Ничего страшного. Это не имеет значения.

Спрашивать удостоверение личности, фотографировать пациентов или пытаться выяснить, кто они на самом деле, является нарушением конфиденциальности. Бентон приступил к дальнейшему опросу. Он осведомился, есть ли у Кенни зубные протезы или скобки, медицинские имплантаты, металлические пластины или штифты. Поинтересовался насчет аллергии и проблем с легкими, выяснил, есть ли у парня какие-нибудь хронические болезни, принимает ли он лекарства, были ли у него травмы головы и возникает ли у него желание причинить вред себе или другим. А также проходит ли он в настоящее время курс лечения или какое-нибудь обследование. Обычно все отвечали на эти вопросы отрицательно. Однако более трети кандидатов, которые считали себя нормальными, пришлось отбраковать, потому что они таковыми не являлись. Но Кенни, судя по всему, вполне перспективен.

— Как часто вы выпивали за последний месяц? — продолжал Бентон, строго следуя процедуре.

Телефонные опросы очень утомительны и скучны. Но если делать этого самому, тогда лучше вообще отказаться от этой затеи. Бентон не доверял сведениям, собранным его ассистентами и другим неквалифицированным персоналом. Что толку брать добровольцев с улицы и тратить драгоценное время на опросы, диагностические интервью, рейтинги, нейрокогнитивные испытания, исследования мозга и обработку результатов, если после всего этого выясняется, что они психически неустойчивы или потенциально опасны.

— Ну, иногда позволяю себе пивка, — сообщил Кении. — Вообще-то я непьющий. И не курю совсем. Когда я могу приступить? В объявлении сказано, что мне дадут восемьсот долларов и будут оплачивать такси. Машины у меня нет, так что вам придется меня возить.

— Как насчет пятницы? В два часа дня. Вам это удобно?

— Придется лезть под магнит?

— Да. Мы будем вас сканировать.

— Нет. В четверг в пять. Я могу только в четверг.

— Хорошо. В четверг в пять, — согласился Бентон, помечая дату.

— И вы пришлете за мной такси.

Спросив адрес, Бентон был несколько озадачен ответом Кении. Тот попросил прислать машину к похоронному бюро «Альфа и омега» в Эверетте. Эта безвестная контора находилась в пригороде Бостона, в месте, имеющем дурную репутацию.

— А почему к похоронному бюро? — удивленно спросил Бентон, постукивая карандашом по анкете.

— Оно рядом с тем местом, где я живу, у них есть телефон-автомат.

— Кенни, позвоните мне завтра, чтобы мы окончательно договорились. Идет?

— Идет. Я позвоню вам с этого же телефона.

Повесив трубку, Уэсли посмотрел по справочнику, есть ли в Эверетте похоронное бюро «Альфа и омега». Оказалось, есть. Он позвонил туда, и его попросили подождать. В трубке зазвучали «Мотивы» Хубостанка.

«Мотивы для чего? — с раздражением подумал он. — Для смерти?»

— Бентон?

Подняв глаза, Уэсли увидел в дверях Сьюзен Лейн с отчетом в руках.

— Привет, — поздоровался он, кладя трубку.

— У меня кое-какие новости о вашем друге Бэзиле Дженрете, — сообщила доктор Лейн, внимательно посмотрев на Бентона. — Вы выглядите усталым.

— А разве когда-нибудь было иначе? Результаты уже обработали?

— Идите лучше домой. Вид у вас совсем измученный.

— Просто озабоченный. Немного не выспался. Ну, расскажите, как работают мозги у старины Бэзила. Я просто сгораю от любопытства.

Вручив ему листок с результатами структурного и функционального исследований, доктор Лейн принялась объяснять:

— Повышенная активность мозжечковой миндалины в ответ на раздражители. Особенно если это лица, на которых написан страх или отрицательные эмоции.

— Это интересно, — заметил Бентон. — Может подсказать нам, как они выбирают жертву. Удивление или любопытство на лице они могут принять за гнев или страх. И это выводит их из равновесия.

— Звучит не слишком утешительно.

— Надо сосредоточиться на этом факторе. С Бэзила и начнем.

Выдвинув ящик стола. Бентон достал аспирин.

— Давайте посмотрим, — предложила Лейн, глядя в отчет. — Испытание по Штрупу показало пониженную активность переднего пояса в дорсальной и сабгенуальной областях, сопровождающуюся повышенной дорсолатеральной префронтальной активностью.

— Прочитайте мне только заключение, Сьюзен. У меня голова раскалывается.

Вытряхнув на ладонь три таблетки аспирина, Бентон проглотил их без воды.

— Как это вам удается?

— Многолетняя практика.

Сьюзен вернулась к анализу бэзиловского мозга.

— Итак, полученные результаты свидетельствуют об аномальной связанности фронтальных и краевых структур, что предполагает аномальную задержку реакции, которая может быть следствием дефицита фронтально-опосредованных процессов.

— Это говорит о его способности контролировать свое поведение, — заметил Бентон. — У наших тюремных пациентов такое не редкость. Это совместимо с биполярными нарушениями?

— Конечно. И с другими психическими расстройствами тоже.

— Одну минуточку, — извинился Бентон, набирая номер координатора проекта. — Вы можете сказать мне номер телефона, с которого звонил Кенни Джампер?

— Номер неопознан.

— Хм. Не знал, что автомат нельзя опознать.

— Только что звонили из Батлеровской больницы, — сообщила доктор Лейн. — С Бэзилом что-то творится. Они просят вас прийти и посмотреть.

К половине шестого вечера стоянка Центра судебно-медицинской экспертизы округа Бровард почти опустела. Его служащие, особенно те, кто не имел отношения к медицине, редко задерживались в морге.

Центр находился на Тридцать первой авеню в малонаселенном районе, где росли пальмы, дубы и сосны, среди которых были разбросаны домики на колесах. Архитектура, характерная для южной Флориды — одноэтажное оштукатуренное здание, построенное из кораллового известняка. Оно стояло на берегу узкого полукруглого канала, где было полно москитов и не в меру активных аллигаторов. По соседству с моргом располагалась Служба спасения округа. Ее сотрудники, работающие на «скорой помощи», постоянно имели перед глазами напоминание о том, куда попадают те, кому им не удалось помочь.

Дождь почти прекратился. Шагая по лужам, Скарпетта и Джо направлялись к серебристому «хаммеру». Скарпетта его недолюбливала, но он был незаменим для поездок по бездорожью и перевозки громоздкого оборудования. Люси обожала «хаммеры». Но Скарпетту всегда угнетала парковка.

— Просто не понимаю, как кто-то мог разгуливать средь бела дня с дробовиком, — в который раз повторил Джо. — Разве что у него был обрезан ствол.

— Если обрезанное дуло не отшлифовали, на пыже могли остаться отметины, — ответила Скарпетта.

— Но отсутствие отметин еще не означает, что ствол не обрезан.

— Согласна.

— Он мог отпилить ствол, а потом зачистить дуло. Тогда мы ничего не сможем сказать, пока не найдем оружие. Двенадцатый калибр. Это все, что мы знаем.

Они это знали, потому что Скарпетта извлекла из размозженной головы Дагги Симистер пластиковый четырехлепестковый пыж от «ремингтона». Помимо этого обстоятельства, ей удалось выяснить не так уж много. Вскрытие показало, что характер нападения на миссис Симистер отличался от того, который они предположили вначале. Скорее всего она умерла бы и без всяких выстрелов. Скарпетта была уверена, что женщина находилась без сознания, когда убийца воткнул ей в рот дуло и спустил курок. Чтобы прийти к такому выводу, ей пришлось немало потрудиться.

Обширные раны головы часто скрывают повреждения, нанесенные ранее. Иногда патологоанатому приходится заниматься пластической хирургией. В морге Скарпетта восстановила голову миссис Симистер, собирая ее по кусочкам, а потом сбрила с черепа волосы. После чего обнаружила рваную рану на затылке и перелом основания черепа. Место удара совпадало с гематомой в нижней части мозга, которая была почти не повреждена выстрелом.

Если окажется, что пятна на ковре у окна — это ее кровь, значит, на нее напали именно здесь. Это также объясняет наличие пыли и синих волокон на ее ладонях. Ее ударили сзади по голове каким-то тупым предметом, и она упала. После этого нападавший поднял ее и положил на кровать.

— Я говорю это к тому, что обрез легко можно спрятать в рюкзаке, — продолжал бубнить Джо.

Направив пульт на «хаммер», Скарпетта открыла двери.

— Вовсе нет, — устало сказала она.

Джо ее утомлял. С каждым днем он раздражал ее все больше.

— Если ты отпилишь от ствола дюймов двенадцать-восемнадцать и укоротишь приклад на шесть, длина ружья будет никак не меньше восемнадцати дюймов. Если, конечно, речь идет об автоматическом ружье.

Скарпетта подумала о большой черной сумке, с которой ходил инспектор цитрусовых.

— Помповое ружье еще длиннее, — добавила она. — Так что рюкзак здесь не подойдет, разве что совсем огромный.

— Тогда большая сумка.

Скарпетта вспомнила плодосборник на длинной ручке, который инспектор разобрал и положил в большую черную сумку. Те инспектора, которых ей доводилось видеть раньше, никогда не пользовались плодосборниками. Обычно они срывали те фрукты, до которых могли дотянуться.

— Держу пари, что у него была сумка.

— Понятия не имею, — резко бросила Скарпетта.

Во время вскрытия Джо болтал, строил догадки и важно надувал щеки, пока у нее голова не пошла кругом. Он считал необходимым объявлять о каждом своем действии и зачитывать все, что записывал в протокол. Он сообщал ей вес каждого органа и вычислял, когда миссис Симистер последний раз ела, рассматривая полупереваренные овощи и мясо у нее в желудке. Вскрывая частично закупоренные коронарные сосуды, он обращал внимание Скарпетты на хруст кальция, отложившегося на их стенках, и объявлял, что, возможно, ее убил атеросклероз. Ха-ха!

Вообше-то миссис Симистер и так долго бы не протянула, у нее было больное сердце, в легких они обнаружили спайки, результат когда-то перенесенной пневмонии. Мозг частично атрофировался, так что она, вероятно, страдала болезнью Альцгеймера.

— С таким здоровьем уже все равно, от чего умирать, — заметил во время вскрытия Джо. — Мне кажется, убийца ударил се по затылку прикладом ружья, — предположил он. — Вот так. — Он ударил по воображаемой голове несуществующим прикладом. — В старушке было от силы футов пять роста, — продолжал он сочинять очередной сценарий. — Значит, чтобы разбить ей голову прикладом, который в неукороченном виде весит шесть-семь фунтов, преступник должен был обладать изрядной силой и быть выше ее.

— Вовсе не обязательно, — возразила Скарпетта, выезжая со стоянки. — Многое зависит от положения нападавшего относительно жертвы. И другие факторы тоже имеют значение. Мы же точно не знаем, чем ее ударили. И к тому же нам неизвестен пол убийцы. Так что будьте осторожнее, Джо.

— В чем?

— Пытаясь воссоздать обстоятельства ее смерти, вы выдаете желаемое за действительное и искажаете факты. Это ведь не инсценировка. Вы имеете дело с реальным человеком, которого действительно убили.

— Это просто творческий подход к делу. Что же в этом плохого? — спросил Джо, глядя прямо перед собой.

Его тонкие губы и длинный острый подбородок задрожали от обиды.

— Творчество, конечно, вещь хорошая. Но оно должно давать направление нашим поискам, а не воспроизводить то, что видим в кино и по телевизору.

Глава 52

Небольшой особняк был окружен цветущими кустами и плодовыми деревьями. Рядом голубел бассейн под черепичной крышей. Не совсем обычное место для приема пациентов, но очень поэтическое и полное символов. Когда шел дождь, доктор Мерилин Селф ощущала прилив творческой энергии, которую она, казалось, черпала из сырой теплой земли.

Она считала, что погода как бы отражает то, что происходит с пациентами, когда они переступают порог ее дома. Подавленные эмоции, подчас очень мучительные, освобождаются в этой целительной обстановке. Перемена погоды несет в себе скрытый смысл, понятный только ей одной.

«Добро пожаловать в мое ненастье. А теперь давайте поговорим о вашем».

Она придерживалась такого подхода и в своей врачебной практике, и в своих выступлениях по радио и телевидению. Она объясняла своим пациентам и слушателям, что человеческие эмоции сродни погодным катаклизмам. Любая гроза не происходит просто так. Все имеет свои причины. Разговоры о погоде не казались ей пустыми и банальными.

— Я замечаю у вас особое выражение лица, — сообщила она Пациенту, сидя в кожаном кресле в своей уютной гостиной. — Оно появилось, когда кончился дождь.

— Да нет у меня никакого особого выражения.

— Интересно, что оно появляется, когда кончается дождь. Не тогда, когда он начинается или расходится, а только после его прекращения, как это произошло сейчас.

— Ничего особенного мое лицо не выражает.

— Теперь, когда дождь кончился, оно снова появилось на вашем лице, — повторила доктор Селф. — Такое же, как тогда, когда наши беседы подходят к концу.

— Ничего подобного.

— Уверяю вас, это так.

— Я плачу триста долларов за час не для того, чтобы разговаривать о дожде. С лицом у меня все в порядке.

— Пит, я просто говорю, что вижу.

— Никакого особого выражения у меня не появляется, — продолжал настаивать Пит Марино, сидя напротив нее в откидывающемся кресле. — Все это чушь собачья. Какое мне дело до грозы? Я их столько перевидал за жизнь. Все-таки не в пустыне вырос.

Она изучающе посмотрела на него. Довольно привлекательное, хотя и несколько грубоватое лицо настоящего мужчины. Темно-серые глаза, спрятанные за стеклами очков в тонкой оправе. Его лысина, белеющая в мягком свете лампы, чем-то напомнила ей темечко новорожденного. А массивная круглая голова представлялась мягким задом, который так и тянет отшлепать.

— Мне кажется, мы должны доверять друг другу, — проворковала доктор Селф.

Он сердито посмотрел на нее.

— Пит, почему вы не хотите сказать, как на вас действует окончание дождя? Ведь оно на вас действует? Я абсолютно в этом уверена. И выражение лица у вас при этом меняется. Уверяю вас. Оно и сейчас у вас особенное.

Марино дотронулся долина, словно это была маска или что-то ему не принадлежащее.

— Лицо у меня совершенно нормальное. Ничего особенного в нем нет. Ничего. — Он постучал по квадратной челюсти и высокому лбу. — Будь у меня что-то не так, я бы об этом знал. Лицо как лицо, ничего необычного.

Последние несколько минут они молчали. Скарпетта подвозила Джо к стоянке полицейского управления Голливуда, где стоял его красный «корвет», с облегчением думая, что на сегодня их общение закончилось.

— Я говорил вам, что получил разрешение на подводное плавание, — вдруг спросил он.

— Поздравляю, — равнодушно ответила Скарпетта.

— Я покупаю дом на Каймановых островах. Точнее, мы покупаем его с моей подругой. У нее больше денег. Как вам это нравится? Я дипломированный врач, а она всего лишь помощник юриста, а зарабатывает больше меня.

— Вот уж не предполагала, что вы занялись судебной медициной ради денег.

— Но и не ради того, чтобы нищенствовать.

— Тогда, Джо, вам лучше выбрать себе другое занятие.

— Вы, похоже, готовы довольствоваться малым.

Машина остановилась на светофоре. Скарпетта почувствовала, что Джо смотрит на нее в упор.

— Поди неплохо иметь племянницу, богатую, как Билл Гейтс, и дружка из состоятельной семейки, — обронил он.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Скарпетта. Она вдруг вспомнила историю с инсценировками.

— Хорошо пренебрегать деньгами, когда их у тебя много. Особенно если они незаработанные.

— Вообще-то мои финансы вас совершенно не касаются, но могу сказать, что если работать так долго и успешно, как это делала я, то можно рассчитывать на приличные деньги.

— Все зависит от того, какой смысл вы вкладываете в слово «приличные».

Скарпетта вспомнила, как впечатляюще выглядела анкета Джо. Когда он подал документы в академию, она ожидала, что он станет одним из лучших ее сотрудников. Как могла она так ошибаться?

— Из вашей компании никто не бедствует, — ехидно заметил Джо. — Даже Марино зарабатывает больше, чем я.

— Откуда вы знаете, сколько он зарабатывает?

Впереди появилось здание полицейского управления Голливуда. Это был четырехэтажный дом, стоявший так близко от площадки для игры в гольф, что перелетавшие через забор мячи нередко ударялись в полицейские машины. Скарпетта заметила на стоянке красный «корвет» Джо. Он был задвинут в самый дальний угол, чтобы ничто не могло повредить его драгоценную поверхность.

— Здесь все знают о чужих доходах.

— Не уверена.

— В такой небольшой конторе вряд ли можно сохранить что-нибудь в секрете.

— Академия не так уж мала, и здесь не принято разглашать конфиденциальную информацию. Такую, например, как размер зарплат.

— Мне должны платить больше. Марино не врач. У него всего лишь среднее образование, а денег он гребет больше меня. Люси только корчит из себя секретного агента со всеми своими «феррари», вертолетами, самолетами и мотоциклами. Откуда только деньги на всю эту роскошь? Ну как же, она большая шишка, суперагент. Сплошной гонор, на всех смотрит свысока. Неудивительно, что студенты терпеть ее не могут.

Остановив машину рядом с красным «корветом», Скарпетта повернула к нему непроницаемое лицо.

— Джо, вам остался один месяц. Надеюсь, мы как-нибудь друг друга потерпим.

По мнению доктора Селф, причина жизненных трудностей Марино заключалась в том выражении, которое носило в данный момент его лицо.

То, что выражение это было скрыто от непосвященных, только ухудшало дело, хотя состояние пациента и так было близко к критическому. Жаль, что он так упорно скрывал свои тайные страхи, ненависть, одиночество, сексуальную неудовлетворенность, нетерпимость и другие негативные факторы. Хотя она сразу заметила его сжатые губы и напряженность во взгляде, другие вряд ли обращали внимания на такие мелочи. Но подсознательно они это чувствовали и реагировали соответствующим образом.

Марино часто грубили, обманывали, бросали и предавали. В ответ он становился агрессивным. На своем нелегком и опасном поприще ему пришлось убить нескольких человек. Те, кто имел неосторожность его задеть, получали отпор, которого вряд ли могли ожидать. Однако Марино видел все в другом свете. Ему казалось, что к нему плохо относятся без всякой видимой причины. Эту враждебность он относил на счет рода своих занятий. Большинство его проблем было связано с предубеждениями, потому что он был родом из Нью-Джерси и вырос в бедной семье. Он часто повторял, что не понимает, почему люди так дерьмово к нему относятся.

За последние несколько недель его состояние ухудшилось. А сегодня он был совсем плох.

— У нас ocталось несколько минут. Давайте поговорим о Нью-Джерси, — сказала доктор Селф, ненавязчиво напоминая, что ему пора уходить. — На прошлой неделе вы несколько раз упомянули Нью-Джерси. Почему Нью-Джерси имеет для вас такое значение?

— Если бы вы там выросли, то не спрашивали бы, — ответил Марино, и на его лице отчетливо проступило то самое выражение.

— Это не ответ. Пит.

— Мой отец был пьяницей. Мы оказались на самом дне. Люди попрежнему смотрят на меня, как на изгоя, и ведут себя соответственно.

— Возможно, это выражение вашего лица заставляет их вести себя подобным образом. И дело вовсе не в их поведении.

На столе звякнул автоответчик, и лицо Марино вновь приняло знакомое выражение. На этот раз оно не вызывало у нее сомнения. Он терпеть не мог, когда во время сеанса кто-нибудь звонил, даже если доктор не отвечала. Ему было непонятно, почему она держится за такое старье, как автоответчик, вместо того чтобы пользоваться голосовой почтой, которая бесшумна, не звякает, когда кто-нибудь оставляет сообщение, и никого не раздражает. Он уже не раз говорил об этом доктору. Она посмотрела на золотые наручные часы с большими римскими цифрами, которые она могла видеть без очков.

До окончания сеанса оставалось двенадцать минут. Пит Марино не умел вовремя закругляться. У него были проблемы со всем, что закончилось, ушло, миновало или умерло. Доктор Селф не случайно назначала ему сеансы на конец дня, желательно около пяти, когда начинало темнеть или заканчивалась послеполуденная гроза. Он представлял собой чрезвычайно интересный случай. Иначе она не стала бы с ним возиться. Со временем она уговорит его участвовать в ее общенациональной программе на радио или даже в ее новом телешоу. Он будет хорошо смотреться перед камерой. Гораздо лучше, чем этот противный и глупый доктор Эмос.

у нее еще ни разу не было копа. Когда она читала лекции в Национальной академии судебной медицины во время летней сессии, в ее честь был устроен обед и она оказалась за столом рядом с Марино. Именно тогда ей пришла в голову мысль пригласить его в свое шоу. Конечно, он нуждается в лечении. Слишком много пьет. Она сама видела, как он выпил четыре стакана виски за один присест. Курит. От него сильно пахнет табаком. Любит поесть. На том обеде он проглотил три десерта. С первого взгляда было видно, что он склонен к саморазрушению и ненавидит себя.

— Я могу вам помочь, — предложила она ему в тот вечер.

— В чем? — вскинулся он, словно она схватила его за ногу под столом.

— Совладать с вашими бурями. Пит. С теми, что бушуют у вас внутри. Расскажите мне о них. Мы с вами поговорим так же, как я беседую с вашими блестящими студентами. Вы сможете управлять своей погодой, как захотите. Солнце и ненастье будут подчиняться вашим желаниям. Хотите — прячьтесь от дождя, хотите — гуляйте на солнышке.

— При моей работе гулять на солнышке бывает опасно.

— Я не хочу, чтобы вы погубили себя. Пит. Вы большой, умный и красивый мужчина. Такие должны жить долго и счастливо.

— Но вы ведь меня совсем не знаете.

— Я знаю о вас больше, чем вы думаете.

Марино стал ходить к ней на прием. Через месяц он бросил пить и курить и похудел на десять фунтов.

— Ничего особенного мое лицо не выражает. Не понимаю, о чем вы говорите, — повторил Марино, дотрагиваясь до лица кончиками пальцев, как это делают слепые.

— Выражает. Как только кончился дождь, на вашем лице появилось это выражение. Все, что вы чувствуете, отражается на вашем лице. Пит, — со значением сказала доктор Селф. — Мне кажется, что это тянется еще со времен Нью-Джерси. Как вы считаете?

— Я считаю, что все это ерунда. Я пришел к вам, потому что не мог бросить курить и слишком много пил и ел. А вовсе не потому, что у меня на лице что-то там написано. Никто никогда не жаловался на мое лицо. Моя жена Дорис была недовольна, что я такой толстый и слишком много пью и курю. Но мое лицо ее вполне устраивало. Она никогда не высказывалась по этому поводу. И все мои женщины были им довольны.

— А как насчет доктора Скарпетты?

Марино весь напрягся и ушел в себя, как это всегда случалось с ним, когда речь заходила о Скарпетте.

— Мне пора в морг, — бросил он.

— Пока еще нет, — пошутила она.

— Мне не до шуток. Я расследовал дело, а меня отстранили. Последнее время такое происходит со мной постоянно.

— Это доктор Скарпетта отстранила вас?

— Она не успела. Я сам не стал участвовать во вскрытии, потому что кое-кто пытается меня в чем-то обвинить. Не хочу злоупотреблять служебным положением, и без того ясно, отчего умерла эта дама.

— А в чем вас обвиняют?

— Меня всегда в чем-нибудь обвиняют.

— На следующей неделе мы поговорим о ваших параноидальных идеях. Это тоже связано с выражением вашего лица, уж поверьте мне. А Скарпетта не замечала этого выражения? Уверена, что замечала. Обязательно спросите ее.

— Все это бред собачий.

— Вы помните наш разговор о сквернословии? Мы же с вами договорились. Сквернословие — это способ выразить подавленные эмоции. Я же хочу, чтобы вы рассказывали мне о ваших чувствах, а не выражали их.

— Я чувствую, что это бред собачий.

Доктор Селф снисходительно улыбнулась, словно перед ней был непослушный ребенок.

— Я к вам хожу не для того, чтобы слушать про выражение моего лица, которого на самом деле нет.

— Почему бы вам не спросить про него Скарпетту?

— Я чувствую, что это не ее собачье дело.

— Давайте обсуждать проблемы, а не выражаться по их поводу. Очень удачная фраза. Надо сделать ее девизом радиопередачи. «Давайте обсудим» с доктором Селф.

— Так что же случилось сегодня? — спросила она Марино.

— Вы серьезно? Я обнаружил старуху, которой выстрелом разнесли всю голову. Угадайте, кто будет следователем?

— Наверно, вы. Пит.

— Как бы не так. Раньше-то, конечно. Я же вам рассказывал. Я был следователем по убийствам и помогал доку. Но сейчас я смогу вести дело, только если мне поручат это правоохранительные органы. А Реба черта с два захочет это сделать. Сама она ни хрена не смыслит, но у нее на меня зуб.

— Насколько я помню, вы ее тоже не слишком любите, потому что она неуважительно к вам относится и старается унизить.

— Какой детектив из этой телки?! — воскликнул он, побагровев.

— Расскажите об этом поподробнее.

— Я не могу рассказывать о своей работе. Даже вам.

— Я не спрашиваю вас о конкретных делах и расследованиях. Вы можете не беспокоиться. Все, что здесь говорится, никогда не покидает пределы этой комнаты.

— Если только не попадает на радио или в ваше новое телевизионное шоу.

— Но мы сейчас не на радио и не на телевидении, — с улыбкой сказала доктор Селф. — Хотя, если хотите, я могу пригласить вас в свои передачи. Вы гораздо интереснее доктора Эмоса.

— Козел. Мудак чертов.

— Пит! — предостерегающе воскликнула она. — Я понимаю, что вы его не любите. Вероятно, ваше к нему отношение тоже определяется параноидальными мотивами. В этой комнате нет ни микрофонов, ни камер. Только мы с вами.

Марино оглянулся, как бы проверяя истинность ее слов.

— Мне не понравилось, что она разговаривала с ним в моем присутствии.

— Он — это Бентон? Она — Скарпетта?

— Она пригласила меня, чтобы поговорить, а сама повисла на телефоне, словно я пустое место.

— То же самое вы чувствуете, когда звякает мой автоответчик?

— Она же могла поговорить с ним и без меня. Это было сделано нарочно.

— Она всегда так делает, правда? Звонит своему любовнику в Вашем присутствии, хотя прекрасно знает, что вам это не нравится, что вы ему немного завидуете.

— Завидую? Чему там завидовать, черт побери? Он бывшая фэбээровская мелкая сошка. А сейчас гадает на кофейной гуще.

— Это не так. Он преподает судебную психологию на одном из факультетов Гарвардского университета, происходит из известной новоанглийской семьи. На мой взгляд, весьма уважаемый человек.

Доктор Селф не была знакома с Бентоном, но очень бы хотела заполучить его для своего шоу.

— Он ничего собой не представляет. Все бывшие идут в преподаватели.

— Но он не только преподает.

— Все равно он отработанный материал.

— Создается такое впечатление, что большинство ваших знакомых уже никуда не годятся. И Скарпетта тоже. Вы ведь и о ней так говорили.

— Я просто называю вещи своими именами.

— А сами вы не ощущаете себя бывшим?

— Кто, я? Вы что, издеваетесь? Я могу отжаться в два раза больше, чем раньше, и позавчера полдня провел на беговой дорожке. Первый раз за последние двадцать лет.

— Нам пора заканчивать, — напомнила она. — Давайте поговорим о вашем недовольстве Скарпеттой. Это из-за того, что она вам не доверяет?

— Дело не в доверии, а в уважении. Она лжет и относится ко мне как к последнему дерьму.

— Вы считаете, что она вам не доверяет из-за того, что случилось прошлым летом в Ноксвилле? Там, где проводятся исследования на трупах? Как называется это место?

— «Опытное поле».

— Ах да.

Какая увлекательная тема для обсуждения в ее передаче. «Опытное поле» — это не то, что вы думаете. Что такое смерть? Давайте обсудим с доктором Селф.

Она уже обдумывала рекламный ролик.

Марино демонстративно посмотрел на часы, словно его совсем не огорчало, что время сеанса подходит к концу. Казалось, он с нетерпением ждет его окончания.

Но доктора Селф не так легко было провести.

— Страх, — начала она свое заключительное слово. — Экзистенциальный страх перед одиночеством и пренебрежением со стороны окружающих. Когда кончается день, когда кончается гроза. Когда кончается все.Это ведь ужасно, когда все кончается? Деньги, здоровье, молодость, любовь. Возможно, ваши отношения с доктором Скарпеттой тоже закончатся? Может быть, она в конце концов отвернется от вас?

— Мне на все наплевать, кроме работы, а она у меня никогда не закончится, потому что люди будут убивать друг друга всегда. Даже после того, как я отправлюсь на небо. Я не собираюсь больше сюда приходить и выслушивать весь этот вздор. Вы только и знаете, что говорите о доке. И дураку ясно, что мои проблемы связаны не с ней.

— На сегодня у нас все.

Улыбнувшись, она поднялась со стула.

— Я бросил принимать лекарство, которое вы мне выписали. Еще две недели назад, но все забывал сказать вам. — Марино тоже поднялся, заполонив собой всю комнату. — От него никакого толку, — добавил он. — Ну и нечего его пить.

Когда он вставал, доктор Селф всегда слегка вздрагивала. Его внушительная фигура нагоняла на нее страх. Загорелые руки напоминали окорока или бейсбольные перчатки. Она представляла, как он крушит ими чьи-то черепа или ломает шеи. Для такого громилы человеческие кости все равно что картофельные чипсы.

— Мы поговорим об «Эффсксоре» на следующей неделе. Жду вас во вторник в пять, — сказала доктор, заглянув в записную книжку.

Марино бросил взгляд на открытую дверь, за которой находилась небольшая веранда, где стояли стол и два стула и были расставлены растения в кадках. Некоторые пальмы уже достигали потолка. На веранде никого не было. В эти часы у доктора Селф никогда не бывало пациентов.

— Хм, — усмехнулся он. — Как хорошо, что мы поторопились и уложились вовремя. Иначе вашим пациентам пришлось бы ждать.

— Вы, вероятно, расплатитесь со мной в следующий раз?

Таким деликатным образом доктор Селф напоминала Марино, что он должен ей триста долларов.

— Да, да. Я забыл свою чековую книжку.

Это сущая правда. Он вовсе не собирается становиться ее должником. Придется прийти еще раз.

Глава 33

Бентон оставил свой «порше» на гостевой стоянке за высоким забором из гофрированного металла, по верху которого была протянута колючая проволока. На фоне неприветливого, затянутого тучами неба возвышались сторожевые башни. На служебной стоянке виднелись белые фургоны со стальными перегородками и без окон, своего рода камеры, в которых перевозили заключенных.

Батлеровская больница, располагавшаяся в часе езды от Бостона, представляла собой восьмиэтажное здание с окнами, забранными металлической сеткой, которое окружали двадцать акров леса и прудов. Туда помешали преступников, признанных невменяемыми. Это было в высшей степени прогрессивное и цивилизованное учреждение. Блоки там именовались коттеджами, куда пациенты распределялись по степени их опасности для окружающих. Коттедж Д стоял особняком, неподалеку от административного здания. Там содержалось около сотни заключенных, осужденных за убийство.

Изолированные от других пациентов больницы, они проводили большую часть времени в одиночных камерах, в каждой из которых был душ, пользоваться которым можно было не больше десяти минут в день, в туалет разрешалось ходить два раза в час. К блоку Д была прикомандирована команда судебных психиатров, и, кроме того, его регулярно посещали адвокаты и специалисты в области психиатрии. Батлеровская больница считалась образцом гуманного отношения к заключенным, местом, где они могли получить реальную помощь. Но для Бентона она была всего лишь комфортабельной тюрьмой, где содержались люди, которых уже не исправишь. Он не питал никаких иллюзий относительно их лечения. Субъектов, подобных Бэзилу, вообще трудно было назвать людьми. В прошлой жизни они умели только убивать и при первой же возможности с радостью займутся этим снова.

Войдя в бежевый вестибюль. Бентон подошел к пуленепробиваемой перегородке и взял трубку внутренней связи.

— Как дела, Джордж?

— Все так же.

— Прискорбно это слышать. Значит, вы еще не ходили к доктору?

Раздался громкий металлический щелчок, и Бентон получил возможность войти. Когда дверь за ним закрылась, он поставил свой портфель на маленький металлический столик. Джорджу было уже за шестьдесят, и жизнь казалась ему невыносимой. Он терпеть не мог свою работу. Ненавидел жену. Всегда был недоволен погодой. Не любил политиков и при первой возможности снимал со стены вестибюля фотографию губернатора штата. В последний год его мучили постоянная усталость, проблемы с желудком и непонятные боли. Но докторов он тоже ненавидел.

— Я не пью никаких лекарств. Какой от них толк? Эти доктора только и умеют, что пичкать нас лекарствами, — проворчал Джордж, проверяя портфель Бентона. — Ваш приятель уже на месте. Желаю повеселиться.

Снова раздался щелчок, и Бентон прошел через вторую металлическую дверь. Охранник в желто-коричневой форме по имени Джеф повел его по коридору к еще одной металлической двери. За ней находилось отделение, где адвокаты и психиатры встречались с заключенными в небольших комнатках без окон.

— Бэзил жалуется, что не получает корреспонденцию, — сказал Бентон.

— Да он много чего болтает, — мрачно заметил Джеф. — Рот у него прямо не закрывается.

Отперев серую металлическую дверь, он пропустил доктора вперед.

— Спасибо, — поблагодарил Бентон.

— Я буду за дверью, — сказал Джеф, бросив на Бэзила уничтожающий взгляд.

Тот сидел за небольшим деревянным столом и при виде доктора не сделал никаких попыток подняться. Он был без наручников и в своей обычной тюремной одежде, которая состояла из синих штанов, белой майки и шлепанцев. От него сильно пахло потом, налитые кровью глаза рассеянно блуждали по комнате.

— Ну, как дела, Бэзил? — спросил Бентон, садясь напротив.

— У меня был плохой день.

— Расскажите, в чем дело.

— Я чувствую беспокойство.

— Как вы спали?

— Да я почти всю ночь не спал. Все думал о нашем разговоре.

— Вы что-то все время суетитесь.

— Не могу сидеть спокойно. Это из-за того, что я вам рассказал. Доктор Уэсли, мне надо принять лекарство. «Ативан» или что-нибудь в этом роде. Вы еще не смотрели снимки?

— Какие снимки?

— Ну, моего мозга. Небось уже смотрели. Вы же любопытный. Вы все здесь очень любопытные, так ведь? — Он нервно улыбнулся.

— Вы только это хотели мне сказать?

— Нет, я много чего хотел сказать. И потом мне нужна моя корреспонденция. Они мне ее не дают, поэтому я не могу ни есть, ни спать. Совсем нервы расстроились. Может, дадите мне «ативана»? Вы, наверно, тоже об этом думали?

— О чем?

— Да о той убитой женщине, про которую я вам говорил.

— Из «Рождественской лавки»?

— Ну да.

— Я много думал над тем, что вы мне рассказали, — произнес Бентон, словно правдивость Бэзила не вызывала у него сомнений.

Он всегда делал вид, что верит пациентам, даже когда они явно лгали. А в данном случае такой уверенности у него не было.

— Давайте вернемся к тому, что произошло в июле два с половиной года назад.

Марино не понравилось, что доктор Селф, захлопнув за ним дверь, торопливо закрыла ее на задвижку, словно рада была от него избавиться.

Он был оскорблен таким отношением. Ей на него просто наплевать. Он всего лишь один из ее клиентов. Она рада, что он убрался и на целую неделю избавил ее от своего общества. В следующий раз она уделит ему те же пятьдесят минут, и ни секундой больше, ничуть не озаботившись тем, что он бросил пить лекарство.

Настоящая отрава. Из-за него он не мог заниматься сексом. Какой же это антидепрессант, если от него перестаешь быть мужчиной?! Одного этого достаточно, чтобы впасть в депрессию.

Стоя у запертой двери в кабинет, он рассеянно смотрел на бледно-зеленые кресла и стеклянный столик с журналами. Он успел прочитать их все, потому что всегда приходил на прием раньше времени. Это его тоже раздражало. Куда лучше было бы опаздывать, делая вид, что у него есть дела поинтереснее, чем торчать у психоаналитика. Но если он будет опаздывать, время сеанса сократится, а он не мог себе позволить терять драгоценные минуты, которые стоили так дорого.

Шесть долларов одна минута. Точно пятьдесят минут, и ни секундой больше. Ничто не могло заставить ее продлить прием даже на минуту. Соберись он покончить жизнь самоубийством у нее на глазах, она все равно посмотрела бы на часы и сказала: «Нам пора заканчивать». Начни он рассказывать о том, что кого-то убил, она и тут прервала бы его на самом интересном месте, произнеся те же слова.

— Разве вам самой не любопытно? — как-то раз спросил он ее. — Как вы можете прерывать меня на полуслове?

— Вы расскажете мне остальное в следующий раз. Пит, — ответила она со своей обычной улыбкой.

— А может, не расскажу. Вам повезло, что вы можете про это узнать. Многие люди с удовольствием заплатили бы деньги, чтобы послушать такую историю, причем подлинную.

— В следующий раз.

— Ладно, забудем. Следующего раза не будет.

Она никогда не спорила с ним, когда прием подходил к концу. На какие бы уловки он ни пycкaлcя, чтобы прихватить еще пару минут, она всегда вставала, провожала его к выходу и запирала за ним дверь. Никакие уговоры не помогали. Ради чего он платит шесть долларов за минуту? Ради того, чтобы его оскорбляли? Но он почему-то возвращался сюда опять.

Марино посмотрел на небольшой изогнутый бассейн, отделанный цветной плиткой, потом перевел взгляд на апельсиновые и грейпфрутовые деревья, увешанные плодами. Их стволы были обведены красной полосой.

Тысяча двести долларов ежемесячно. Зачем ему это нужно? На эти деньги он мог бы купить себе «додж» с двигателем V-10 «Вайпер». Мог бы купить еще кучу полезных вещей.

Через закрытую дверь послышался ее голос. Она разговаривала по телефону. Он стал слушать, делая вид, что заинтересовался журналом.

— Простите, кто это? — спросила доктор Селф.

У нее был звучный голос человека, привыкшего выступать публично. Такой голос придает человеку вес, не меньший, чем пистолет или полицейский жетон. Марино нравился ее голос. Он действовал на него завораживающе. Она была по-настоящему хороша, и ему не хотелось думать, что в кресле напротив нее может сидеть какой-нибудь другой мужчина, который будет так же восхищенно смотреть на нее. На эти темные волосы и тонкие черты лица, блестящие глаза и ослепительно белые зубы. Он был не в восторге от того, что она выступает по телевидению, где каждый может видеть, насколько она соблазнительна.

— Кто вы и как узнали этот номер? — продолжала она спрашивать. — Нет, это не она. Это не прямой телефон. Кто это?

Марино забеспокоился, его бросило в жар. После дождя было сыро и душно, с деревьев капало, на траве сверкали бусинки воды. Голос у доктора Селф был озабоченный. Звонивший ее озадачил.

— Я понимаю, что вы хотите сохранить конфиденциальность, но как мы проверим достоверность вашего сообщения, если вы себя не назовете? Такие детали требуют проверки и подтверждения, иначе доктор Селф не захочет иметь с вами дело. Нет, нет, это прозвище, а не имя. Неужели это ваша настоящая фамилия? Ну хорошо.

Марино понял, что доктор Селф говорит не от своего имени. Звонивший ей неизвестен, и она чувствует себя не в своей тарелке.

— Хорошо, — услышал Марино. — Но вы должны обязательно поговорить с режиссером. Я допускаю, что ваша история может быть интересна при условии, что это правда, но вам надо позвонить режиссеру. Сделайте это сразу, поскольку передача в четверг будет посвящена как раз этой теме. Нет, не на радио. Я имею в виду телевизионную программу.

Голос ее обрел прежнюю твердость, он с легкостью проникал через деревянную дверь и был хорошо слышен на веранде.

По телефону она говорила гораздо громче, чем во время приема. И слава Богу. Было бы куда хуже, если бы пациенты, сидящие на веранде, могли слышать каждое слово, которое доктор Селф говорила Марино во время их коротких, но таких дорогостоящих встреч. Когда они оказывались вдвоем за этой запертой сейчас дверью, голос ее звучал гораздо тише. Правда, во время приема на веранде никогда никого не бывало. Он всегда был последним, так что ей ничего не стоило сделать ему послабление и накинуть несколько лишних минут. Никто бы от этого не пострадал. Он же всегда был последним пациентом. Ну ничего. Скоро он скажет ей нечто настолько важное, что она забудет о времени. Возможно, первый раз в жизни и именно с ним. Она сама захочет этого. А вот он еще посмотрит, задержаться ему или нет.

— Мне надо идти, — скажет он.

— Не спешите. Мне очень хочется узнать, чем все закончится.

— Нет, не могу. Очень спешу, — скажет он, вставая с кресла. — В следующий раз. Обещаю, что расскажу вам остальное… погодите-ка… В любом случае наследующей неделе. Вы мне только напомните, хорошо?

Услышав, что доктор Селф положила трубку, Марино потихоньку прокрался через веранду и вышел через стеклянную дверь. Бесшумно закрыв ее за собой, он пошел по дорожке через сад, где фруктовые деревья были помечены красной полосой. Проходя мимо белого домика, где жила доктор Селф, он подумал, что ей не пристало жить таким образом. К ней на участок мог зайти кто угодно. Это небезопасно. Человек, которого каждую неделю слушают миллионы людей, должен жить по-другому. Зачем подвергать себя риску? Надо вернуться и сказать ей об этом.

Подойдя к своему разрисованному мотоциклу, Марино внимательно осмотрел его, чтобы убедиться, что с ним ничего не произошло, пока он был на приеме. Он подумал о спущенной шине и о том, как он расправится с обидчиком. На хромированных частях и языках пламени, горевших на голубом фоне, лежал тонкий слой пыли. Марино почувствовал раздражение. Сегодня утром он натер свой мотоцикл до блеска, и вот теперь он весь в пыли. Доктор Селф должна иметь крытую стоянку или хотя бы гараж для своей машины. Ее красивый белый «мерседес» с откидным верхом обычно стоял на подъездной дорожке, и пациентам приходилось парковать свои машины на улице. Это тоже небезопасно.

Разблокировав переднюю вилку и зажигание, он оседлал своего коня, думая о том, как здорово, что он больше не полицейский, коим пробыл большую часть жизни. Академия предоставила в его распоряжение «хаммер» повышенной проходимости с турбодизельным двигателем V8 мощностью 250 лошадиных сил, четырехступенчатой коробкой передач, внешним багажником и грузовой лебедкой. Он купил «харлей» с самыми крутыми наворотами и может позволить себе личного психоаналитика. Подумать только.

Бросив взгляд на симпатичный белый домик, где обитала доктор Селф, хотя ей и не стоило жить в таком неподходящем месте, Марино включил стартер и нажал на газ. Мотоцикл с ревом сорвался с места. Вдали все еще сверкали молнии, и отходящая армия темных туч бесцельно освобождалась от боезапаса над просторами океана.

Глава 34

С лица Бэзила не сходила улыбка.

— Я не нашел никаких упоминаний об убийстве, — сказал Бентон. — Но два с половиной года назад из магазина, который назывался «Рождественская лавка», пропали мать и дочь.

— Я же вам говорил, — просиял Бэзил.

— Но вы ничего не сказали об исчезновении женщины и о том, что у нее была дочь.

— Мне не дают корреспонденцию.

— Я позабочусь об этом, Бэзил.

— Вы уже целую неделю мне это говорите, я хочу получать мою корреспонденцию. Они перестали мне ее давать сразу после той ссоры.

— Это когда вы рассердились на Джефа и назвали его дядюшкой Римусом?

— И за это меня лишили корреспонденции?! Мне кажется, он плюет мне в еду. Я хочу получить все, что пришло за месяц. И еще хочу, чтобы меня перевели в другую камеру.

— Вот это невозможно, Бэзил. Для вашей же пользы.

— Вы просто не хотите мне помочь!

— Обещаю, что к концу дня вы получите все, что вам полагается.

— Да уж постарайтесь, не то конец нашим дружеским беседам о «Рождественской лавке». Мне уже надоел этот ваш научный эксперимент.

— Единственная «Рождественская лавка», которую я нашел, находится в Лас-Оласе, на побережье, — продолжал Бентон. — Четырнадцатого июля оттуда исчезли Флорри Куинси и ее семнадцатилетняя дочь Хелен. Вы что-нибудь об этом знаете, Бэзил?

— У меня плохая память на имена.

— Расскажите, что вы помните о «Рождественской лавке»?

— Там везде были деревья с лампочками, игрушечные поезда и украшения, — сообщил Бэзил уже без улыбки. — Я же вам говорил. Скажите лучше, что вы там нашли у меня в мозгах? Вы ведь уже смотрели картинки? — Он указал на свою голову. — Значит, вы и так знаете все, что вам нужно. А сейчас мы просто время теряем. Где моя корреспонденция, черт побери?

— Я же вам обещал.

— Там в подсобке был шкафчик. Неказистый такой. Я заставил ее открыть его, он оказался полон всяких немецких безделушек в раскрашенных деревянных шкатулках. Гензель и Гретель, Снупи, Красная шапочка и все такое. Она хранила их под замком, они были очень дорогие. Я ей сказал: «Какого хрена? Их же можно унести вместе со шкафом! Думаешь, если ты их заперла, так никто и не украдет?»

Бэзил замолчал, взглядом упершись в стену.

— Что еще вы ей говорили, прежде чем убить?

— Я ей сказал: «Конец тебе, сука».

— А когда вы с ней говорили о шкафчике в подсобке?

— Я не говорил.

— Вы же только что сказали…

— Не говорил я с ней об этом, и точка, — нетерпеливо оборвал его Бэзил. — Я хочу, чтобы мне дали лекарство. Почему вы мне ничего не прописываете? Я не сплю по ночам. Не могу сидеть спокойно. Я завожусь, а потом меня развозит, и я не могу встать с постели. Где моя корреспонденция?

— Сколько раз в день вы мастурбируете? — спросил Бентон.

— Шесть или семь. А может, десять.

— Больше, чем обычно.

— После нашего вчерашнего разговора я ничего не мог делать. С постели вставал только чтобы отлить, ничего не ел, не мылся. Я знаю, где она. Отдайте мою почту!

— Кто? Миссис Куинси?

— Послушайте, — откинулся Бэзил на спинку стула, — мне ведь нечего терять. Чем вы можете заставить меня делать то, что вы хотите? Маленькими поблажками, хорошим отношением, пониманием. Где моя чертова почта?

Бентон встал, открыл дверь и попросил Джефа сходить и узнать, куда делась корреспонденция Бэзила. По выражению лица охранника он понял, что тот прекрасно знает, куда она делась, и не имеет никакого желания облегчать Бэзилу жизнь. Значит, это правда. Бэзил действительно ее не получал.

— Пожалуйста, сделайте это для меня, — сказал Бентон, посмотрев Джефу в глаза. — Это очень важно.

Согласно кивнув, Джеф пошел за почтой. Бентон, закрыв за ним дверь, вернулся за стол.

Через пятнадцать минут их разговор иссяк. Это была причудливая смесь дезинформации и изощренной игры. Бентон пытался скрыть раздражение. Увидев Джефа, он облегченно вздохнул.

— Твоя почта на койке, — сообщил Джеф, холодно взглянув на Бэзила.

— Надеюсь, вы не украли мои журналы?

— Кому нужны твои гребаные рыбацкие журналы? Извините, доктор Уэсли. Все четыре у тебя на койке.

Бэзил закинул воображаемую удочку.

— Срывается всегда самая крупная рыба! В детстве папаша брал меня на рыбалку. Когда не бил мою мать.

— Заруби себе на носу, — сказал Джеф. — Говорю тебе при докторе Уэсли. Если опять будешь безобразничать, у тебя появятся проблемы посерьезнее почты и рыбацких журналов.

— Видите, как здесь ко мне относятся? — заныл Бэзил.

Глава 35

Войдя в подсобку, Скарпетта открыла свой чемоданчик, который она принесла из «хаммера». Вынув из него пузырьки с перборатом натрия, углекислым натрием и люминолом, она смешала их в стакане с дистиллированной водой, встряхнула и перелила раствор в черный пульверизатор.

— Все планы на выходные полетели к черту, — заметила Люси, устанавливая на треножник 35-миллиметровую камеру.

— Зато с пользой проводим время, — отозвалась Скарпетта. — Хоть увиделись наконец.

Обе они были одеты в одноразовые белые комбинезоны и бахилы, лица их закрывали защитные очки и маски, волосы были убраны под шапочки. Дверь в подсобку была закрыта. На часах еще не было восьми, но «Короли пляжа» опять закрылись раньше времени.

— Подожди минутку, я сейчас закончу, — сказала Люси, прикручивая спусковой тросик к камере. — А помнишь носок?

На фотографиях пульверизатор не должен быть заметен, а это возможно только если он черный или закрыт чем-то темным. Вот Скарпетта и придумала как-то натянуть на него носок — в отсутствие иных подходящих средств.

— Хорошо, когда не надо ограничивать себя в финансах, — добавила Люси, открывая затворе помощью тросика. — Раньше мы бы не смогли провернуть такую операцию. Без денег далеко не уедешь.

Она навела объектив на полки и бетонный пол.

— Не знаю, — пожала плечами Скарпетта. — Мы всегда как-то обходились. В каких-то отношениях раньше было проще, адвокаты не задавали столько провокационных вопросов: «Вы использовали лазерную траекторию? Вы пользовались стерильной водой в ампулах? Что? Вы использовали дистиллированную воду в бутылках? А где вы ее покупали? В «С семи до одиннадцати»? Вы покупаете реактивы в продовольственном магазине?…

Люси сделала еще одну фотографию.

— …а вы сделали анализ ДНК деревьев, птиц и белок, обнаруженных на месте преступления? — продолжала Скарпетта, надевая на левую руку черную резиновую перчатку. — А почему вы не пропылесосили всю округу, чтобы найти следы, оставленные преступником?…»

— У тебя сегодня плохое настроение.

— Просто мне надоело, что ты меня избегаешь. Звонишь только по делу.

— Я всем так звоню.

— Значит, я для тебя всего лишь один из сотрудников?

— Не говори глупостей, я могу погасить свет?

— Давай.

Люси выключила лампочку под потолком, комната погрузилась в темноту. Скарпетта брызнула люминол на картонную карточку с контрольным образцом крови. На ней вспыхнуло зеленовато-синее пятно, постепенно оно исчезло. Она начала опрыскивать пол, он засветился зеленовато-синим неоновым пламенем.

— Господи, первый раз такое вижу! — воскликнула Люси, щелкая затвором.

Яркое зеленовато-синее свечение таинственно вспыхивало и угасало в такт движениям Скарпетты, разбрызгивающей люминол. Наконец Люси зажгла свет, и они внимательно осмотрели пол.

— Я ничего не вижу, кроме грязи, — разочарованно вздохнула Люси.

— Давай соберем ее, пока мы не наследили еще больше.

— Черт! Надо было начать с «Волшебного фонаря».

— Не сейчас, еще успеем.

С помощью кисточки Люси собрала грязь с пола в пластиковый пакет, потом переставила треножник с камерой и сделала несколько фотографий деревянных полок. На этот раз люминол дал другую картину. На полках возникали пятна цвета электрик, которые искрились и переливались в темноте. Скарпетта обрызгивала полки, Люси щелкала затвором, а голубое свечение ритмично пульсировало, угасая быстрее, чем это бывает, когда присутствует кровь и большинство других веществ, реагирующих на хемилюминесценцию.

— Отбеливатель? — высказала предположение Люси.

Ряд веществ дают ложную положительную реакцию, и чаше всего это отбеливатели, следы которых выглядят очень характерно.

— Спектр здесь немного другой. Скорее всего это что-то близкое к отбеливателю, — заключила Скарпетта. — Возможно, моющее средство, содержащее отбеливатель на основе гипохлорита. Например, «Хлорокс», «Дрэно», «Фантастик», «Уоркс», «Беклинсер». Я не удивлюсь, если мы обнаружим здесь что-нибудь подобное.

— Ты закончила? Готово.

Яркий свет лампы заставил их сощуриться.

— Бэзил сказал Бентону, что он отмыл кровь отбеливателем — сказала Люси. — Но ведь прошло два с половиной года, и люминол вряд ли будет реагировать на отбеливатель?

— Если он впитался в дерево и его не смывали, то реакция вполне возможна. Но сказать наверняка я не могу. Вряд ли кто-нибудь проводил подобные тесты. — Скарпетта извлекла из чемоданчика увеличитель с подсветкой и провела им по краям полок, заполненных майками и снаряжением для подводного плавания.

— На древесине видны еле различимые светлые пятна. Похоже, что на нее действительно чем-то брызнули.

Подойдя к ней, Люси взяла увеличитель.

— И в самом деле…

Он принес сандвич с запеченным сыром и немного воды и сразу же вышел из комнаты, даже не взглянув на нее. Он явно здесь не жил и никогда не оставался на ночь. Во всяком случае, вел он себя так тихо, что казалось, в доме никого нет.

Было уже поздно. В разбитом окне показалась луна, подернутая мутной пеленой облаков. Она слышала, как он ходит по дому. Когда за дверью послышались его шаги, сердце у нее отчаянно забилось. Схватив розовую теннисную туфлю, она спрятала ее за спину. В комнате возник темный силуэт, от которого тянулся длинный луч фонарика. Вошедший принес с собой паука размером с его ладонь. Она никогда не думала, что пауки могут быть такими огромными.

Эв прислушалась, пытаясь выловить из мрака голоса мальчиков и Кристины. Луч фонарика осветил ее распухшие запястья и лодыжки, скользнул по грязному матрасу и ярко-зеленому халату, прикрывавшему ноги. Она инстинктивно подняла колени и закрылась руками, защищая свою наготу от бесстыдного света. Почувствовав, что он пристально на нее смотрит, она отшатнулась. Лица его она никогда не видела. Он всегда ходил в черном и днем закрывал лицо колпаком. Ночью же она могла различить лишь его темный силуэт. Он отнял у нее очки. Это было первое, что он сделал, когда проник в их дом.

— Дай мне свои очки! — сказал он. — Быстро!

Она как вкопанная застыла на кухне. Страх лишил ее дара речи и способности соображать. Казалось, из нее вытекла вся кровь. Оливковое масло на сковородке задымилось, мальчики закричали, и он направил на них ружье. Потом перевел его на Кристину. Он был весь в черном, лицо скрывал колпак. Тони впустил его через заднюю дверь, и все произошло очень быстро.

— Дай мне свои очки!

— Отдай, — попросила Кристина. — Не трогайте нас, пожалуйста. Вы можете взять все, что хотите.

— Заткнись, или я всех вас перестреляю!..

Он приказал мальчикам лечь ничком на пол в гостиной и ударил их прикладом по голове, так что они потеряли сознание. Выключив свет, он велел Кристине и Эв волоком вытащить детей из дома через раздвижную дверь спальни. Весь пол в коридоре был закапан кровью. Она потом часто думала, что эту кровь должны заметить. Их, вероятно, уже хватились. И тот, кто пришел их искать, обязательно должен увидеть эти пятна! Где же полиция?

Мальчиков они положили на траву у бассейна, и он связал их телефонным шнуром, заткнув рты кухонными полотенцами, хотя они не двигались и не издавали ни звука. Потом он заставил Эв и Кристину идти в темноте к автомобилю.

Эв пришлось сесть за руль.

Кристина села на переднее сиденье, а он устроился на заднем, приставив дуло к ее голове.

Холодным спокойным голосом он объяснил Эв, куда ехать.

— Я отвезу вас, а потом вернусь за ними, — так же холодно сказал он, когда машина двинулась с места.

— Позвоните куда-нибудь, — взмолилась Кристина. — Их надо отвезти в больницу. Не оставляйте их умирать. Они же еще дети.

— Я же сказал, что вернусь за ними.

— Но им нужна помощь. Они же совсем мальчишки. И к тому же сироты. Их родители погибли.

— Вот и хорошо. Значит, никто их не хватится.

Он говорил ровным, бесстрастным голосом, в котором не было ничего человеческого.

Эв заметила указатель поворота на Неаполь. Они ехали на запад, в сторону Эверглейдса.

— Я не могу вести машину без очков, — сказала она. Сердце ее так отчаянно билось, что казалось, вот-вот сломает ей ребра. Она тяжело дышала. Он вернул ей очки только после того, как машина вильнула и съехала на обочину. Но когда они приехали в этот темный дьявольский дом, который с тех пор стал ее жилищем, он отобрал их у нее снова.

Скарпетта опрыскала стены туалета, и на них засветились разводы, которые на свету не были заметны.

— Кто-то явно замывал стены, — послышался в темноте голос Люси.

— Я, пожалуй, закончу, а то как бы не уничтожить следы крови, если они здесь есть. Ты все сфотографировала?

— Да, — отозвалась Люси, включая свет.

Взяв ватный тампон, Скарпетта тщательно протерла те участки стены, на которых светился люминол, стараясь попасть в углубления, где кровь могла остаться даже после уборки. Потом с помощью пипетки смочила тампон специальным составом. Он окрасился в ярко-розовый цвет, что свидетельствовало о возможном присутствии здесь человеческой крови. Окончательный ответ может быть получен только в лаборатории.

Старую кровь обнаружить даже легче, чем свежую. Люмино реагирует на гемоглобин красных кровяных телец, а чем старее кровь, тем больше она окисляется. Значит, реакция будет интенсивнее. Скарпетта несколько раз протерла стену стерильной водой, собирая образцы в коробочки, которые она потом заклеивала лентой, надписывала и маркировала своими инициалами.

Все это продолжалось больше часа, и они совсем взмокли в своих защитных комбинезонах. Было слышно, как за дверью по магазину ходит Лэрри. Несколько раз звонил его телефон.

Когда они вернулись в подсобку, Люси открыла черный массивный футляр и вынула из него так называемый Волшебный фонарь — металлический ящик с боковыми отверстиями и мощной галоидной лампой с гибким световодом, который был похож на блестящий стальной шланг и позволял изменять длину волны. Когда Люси включила прибор, внутри заработал вентилятор. Покрутив регулятор, она установила длину волны на 455 нанометров. Женщины надели очки. Оранжевые стекла защищали глаза и обеспечивали повышенную контрастность.

Выключив свет, Скарпетта стала медленно водить световодом по стенам, полкам и полу. Кровь и другие вещества, которые проявляет люминол, не всегда реагируют на альтернативный источник света. Поэтому участки, что прежде светились, сейчас оставались темными. Однако на полу вдруг вспыхнуло несколько ярко-красных пятен. Включив свет, Люси установила треножник и надела на объектив оранжевый фильтр. Снова погасив свет, она сфотографировала алые светящиеся пятна. При свете их почти не было видно. На первый взгляд это были лишь пятна грязи на полу, но при увеличении Скарпетта заметила слабый красноватый оттенок. Чем бы ни было это вещество, оно не растворялось в стерильной воде, а использовать растворитель Скарпетта не хотела, опасаясь уничтожить следы.

— Нам надо взять пробу, — сказала Скарпетта, изучая бетонный пол.

— Подожди минутку.

Приоткрыв дверь, Люси окликнула Лэрри. Он сидел за прилавком и болтал по телефону. Увидев Люси в белом пластиковом скафандре, Лэрри слегка оторопел:

— Меня запустили на космическую станцию «Мир»?

— У вас здесь есть какие-нибудь инструменты, чтобы мне не идти за ними в машину?

— В подсобке, в ящичке. На верхней полке вон у той стены. Такой маленький красный ящичек!

— Я немного попорчу ваш пол. Совсем чуть-чуть.

Лэрри хотел что-то сказать, но передумал и просто пожал плечами, глядя, как Люси достает инструменты. Вынув из ящика молоток и отвертку, она отколола небольшие кусочки бетона с красными пятнами и поместила их в пластиковые пакеты.

Потом они со Скарпеттой сняли свои комбинезоны и затолкали их в мусорное ведро. Собрав оборудование, они покинули магазин.

— Зачем ты это делаешь? — опять спросила Эв.

Она задавала этот вопрос всякий раз, когда он приходил. Задавала его хриплым голосом и сейчас, когда он направил на нее свет, резанувший ей по глазам.

— Пожалуйста, не свети мне в лицо!

— Ты жирная противная свинья. Поэтому тебя никто и не любит.

— Твои слова для меня ничего не значат. Ты для меня никто. Я принадлежу Богу.

— Ты только посмотри на себя! Ну кто такую захочет? Ты должна мне спасибо сказать, что я с тобой вожусь.

— Где все остальные?

— Проси прощения. Ты знаешь за что. Грешники должны быть наказаны.

— Что ты с ними сделал? — в который раз спросила она. — Отпусти меня. Бог тебя простит.

— Это ты проси прошения.

Он пнул ее ботинком в лодыжку, причинив нестерпимую боль.

— Господи, прости его! — стала громко молиться Эв. — Ты же не хочешь попасть в ад, — обратилась она к нему. — Еще не поздно одуматься.

Глава 36

Вокруг было темно. Луна тускло светила из-за туч, напоминая собой рентгеновское изображение. В свете фонарей кружились какие-то мелкие насекомые. На магистрали А1А движение не прекращалось даже ночью, и в воздухе стоял непрерывный гул машин.

— Тебя что-то беспокоит? — спросила Скарпетта сидевшую за рулем Люси. — Мы с тобой уже бог знает сколько времени не оставались вдвоем. Давай поговорим.

— Надо было позвонить Леке. Жалею, что вытащила тебя сюда.

— Я тоже жалею, что поехала. Совсем не обязательно было составлять тебе компанию.

Обе они устали и были раздражены.

— И все же мы здесь. Возможно, это был лишь предлог, чтобы встретиться, я вполне могла позвонить Леке, — заявила Люси, глядя прямо перед собой.

— Ты что, издеваешься?

— Вовсе нет, — серьезно ответила Люси, бросив быстрый взгляд на Скарпетту. — Я собой недовольна.

— Ничего удивительного.

— Это тебе так кажется. Ты же не знаешь, что со мной происходит.

— Мне бы очень хотелось это узнать. Но ты постоянно меня отталкиваешь.

— Тетя Кей, на самом деле тебя это не так уж сильно интересует. Тебе никогда не приходило в голову, что я делаю это для твоей же пользы? Почему бы тебе не любить меня такой, какой ты меня знаешь, и не касаться всего остального?

— Что ты имеешь в виду под остальным?

— Я не такая, как ты.

— Нет, у нас много общего. Ум, порядочность, честность. Мы честолюбивы, не боимся риска и много работаем. Мы полностью отдаемся делу.

— Насчет моей порядочности ты ошибаешься. Я постоянно кого-нибудь обижаю. Это уже вошло в привычку. И с каждым разом все меньше переживаю по этому поводу. Возможно, со временем я стану кем-то вроде Бэзила Дженрета. Бентону нужно было включить в свой проект и меня. Держу пари, что мозги у меня такие же. как у Бэзила и всех этих чертовых психопатов.

— Не пойму, что с тобой происходит, — тихо сказала Скарпетта.

— Я все-таки думаю, что это кровь, — заявила Люси, резко меняя тему. — Бэзил скорее всего говорит правду. Думаю, он убил ее в подсобке. У меня предчувствие, что то, что мы наскребли там, окажется кровью.

— Давай подождем результатов лабораторного анализа.

— Там весь пол светился! Жуткое зрелище.

— Но почему Бэзил вдруг решил сообщить об этом? Именно сейчас и именно Бентону? — задумчиво спросила Скарпетта. — Это меня беспокоит. И даже пугает.

— У таких людей своя логика. Возможно, здесь какой-то расчет.

— Вот это меня и тревожит.

— Возможно, он говорит это с целью чего-то добиться или просто ради удовольствия. Но как он об этом узнал?

— О пропаже хозяйки «Рождественской лавки» писали в газетах. И потом, он же бывший полицейский. Мог слышать об этом от других копов, — предположила Скарпетта.

Она все более укреплялась в мысли, что Бэзил действительно имел отношение к тому, что произошло с Флорри и Хелен Куинси. Но ей было трудно представить, как он мог изнасиловать и убить мать в этой подсобке. Как сумел незаметно вытащить окровавленное тело или даже два, если предположить, что Хелен он тоже убил…

— Да, я тоже как-то не очень себе это представляю, — произнесла Люси. — И потом, почему он просто не оставил их тела в магазине? Или он хотел сохранить убийство в тайне? Чтобы все считали, что они просто исчезли, причем по своей воле?

— Значит, был какой-то мотив, — заметила Скарпетта, — а не просто маниакальная тяга к убийству на сексуальной почве…

— Забыла спросить, куда тебя отвезти, — прервала ее Люси. — Домой?

— Куда же еще в такое время!

— А как же Бостон?

— Мы должны были заняться убийством миссис Симистер, а я, как видишь, отвлеклась на другое. Но, наверное, Реба обошлась без меня.

— Она не возражает против нашего участия?

— Нет, но с условием, что мы ее не отодвинем. Ладно, займемся этим завтра утром. Вообще-то мне сейчас не до Бостона, но я не хочу обижать Бентона. Вот всегда у нас так, — сказала она, не в силах скрыть огорчения. — То у него срочное дело, то у меня. Конечно, работа прежде всего.

— А что там у него за дело?

— Рядом с Уолденским озером нашли труп обнаженной женщины со странными татуировками, которые, как я предполагаю, были сделаны уже после убийства. Красные отпечатки рук, причем татуировка ненастоящая.

Люси крепче сжала руль.

— Что значит ненастоящая?

— Нарисованная. Нательное искусство, как говорит Бентон. На голову ей надели колпак, гильзу от патрона засунули в задний проход, телу придали унизительную позу. Подробностей пока не знаю, но надеюсь выяснить.

— Ее опознали?

— О ней почти ничего не известно.

— А в этом районе уже были подобные случаи? Такие же убийства? С такими же рисунками на теле жертвы?

— Ты можешь сколько угодно уходить от разговора, Люси, но меня не проведешь. С тобой что-то неладно. Неспроста же ты так растолстела. Не скажу, что тебя это сильно портит, но меня это беспокоит. Ты устала и неважно выглядишь. Не одна я это замечаю. Я давно подозреваю, что с тобой что-то неладно, просто ничего не говорила. Так ты мне расскажешь?

— Я должна знать все, что связано с этими рисунками.

— Мне больше ничего неизвестно. А тебе это зачем? — спросила Скарпетта, не спуская глаз с напряженного лица Люси. — Что с тобой происходит?

Люси смотрела прямо на дорогу. Что бы такого насочинять? У нее это всегда здорово получалось. Она умела так преподать вымысел, что ни у кого не возникало и тени сомнения. Она помнила все свои россказни и никогда не попадала впросак. На все поступки у нее находилось логическое объяснение, с которым трудно было спорить.

— Ты, наверное, проголодалась, — мягко сказала Скарпетта. Сейчас она говорила с Люси так, словно та все еще была трудным ребенком, который под необузданным поведением пытается скрыть свою тайную боль.

— Когда ты не знаешь, что со мной делать, то всегда пытаешься меня накормить, — тихо ответила Люси.

— Раньше это помогало. Когда ты была маленькой, то за мою пиццу готова была сделать что угодно.

Люси промолчала. В красноватом свете фонарей ее лицо казалось чужим и недобрым.

— Люси? Ты хоть раз посмотришь на меня за сегодняшний вечер? Может, все-таки улыбнешься?

— Я столько глупостей наделала. Все время какие-то случайные связи. Мне наплевать на всех. Вот позавчера в Провинсе опять не удержалась. Дело в том, что я не хочу ни с кем сближаться. Хочу быть одна и ничего не могу с этим поделать. В этот раз я вела себя по-настоящему глупо. На самом деле мне все равно. Я и гроша ломаного не дам за такие свидания.

— Я не знала, что ты была в Провинсе, — заметила Скарпетта. Казалось, сексуальная ориентация Люси ее ничуть не беспокоит. — Раньше ты была осмотрительней.

— Тетя Кей, я больна.

Глава 37

В луче фонарика появился паук, закрывавший всю его ладонь. Так близко он его еще не подносил. Темный силуэт застыл в нескольких дюймах от ее лица. Он посветил на ножницы, которые положил на матрас чуть раньше.

— Проси прошения, — опять повторил он. — Ты сама во всем виновата.

— Прекрати творить зло, пока еще не поздно, — ответила Эв.

Он подтолкнул ножницы поближе к ней.

Может, он нарочно провоцирует ее? Она с трудом различала их даже при свете фонаря. Эв опять прислушалась, надеясь услышать голоса мальчиков и Кристин. Паук у ее лица казался ей большим расплывшимся пятном.

— Ничего этого могло и не быть. Ты сама навлекла на себя несчастье. А теперь пришел час расплаты.

— Еще не поздно все исправить, — твердо сказала она.

— Тебя постигнет кара. Проси прошения.

Сердце у нее заколотилось. От ужаса к горлу подкатила тошнота. Но она не будет просить прощения, она не совершила никакого греха. Если она попросит прошения, он ее убьет. Она подсознательно чувствовала это.

— Проси прошения!

Она продолжала упорствовать.

Он приказывал ей просить прощения, а она сопротивлялась. Потом начала молиться. Эта безмозглая дуреха молилась своему ничтожному божку. Если бы ее Бог чего-то стоил, она бы не оказалась на этом матрасе.

— Мы сделаем вид, что ничего не произошло, — хрипло сказала она.

Он видел, что она умирает от страха, и снова требовал, чтобы она просила прощения. Молитвы не очень-то прибавили ей смелости. Паук поверг ее в ужас. Ноги ее так и подскакивали на матрасе.

— Бог тебя простит. Если ты раскаешься и отпустишь нас, он тебя простит. Я не буду звонить в полицию.

— Конечно, не будешь, и никому ничего не скажешь. Тех, кто болтает, постигает кара, такая страшная, что ты и представить себе не можешь. Его зубы могут прокусить палец до самого ногтя. Некоторые тарантулы могут жалить по многу раз.

Паук уже почти касался ее лица. Она отдернула голову.

— Они не перестают жалить, пока их не оторвешь. Если он перекусит тебе артерию, ты умрешь. А если выстрелит волосками в глаза, ты ослепнешь. Это очень больно. Проси прошения.

Той девушке Свин тоже приказал просить прощения. Он вспомнил, как закрыл старую деревянную дверь с облупленной краской, вспомнил матрас на грязном полу. В его ушах все еще стоял скрежет лопаты, роющей землю. Он ведь велел ей молчать после того, как сделал это. Предупредил, что тех, кто болтает лишнее, Бог сурово наказывает.

— Моли о прошении. Бог простит тебя. Проси прощения!

Он направил ей свет в глаза. Зажмурившись, она отвернула лицо, но он продолжал светить. Такая не заплачет.

А вот та девочка, с которой он поступил плохо, начала лить слезы. Он сказал, что она еще не так заплачет, если кому-нибудь расскажет об этом. Но она все-таки рассказала, и Свину пришлось признаться — потому что это было правдой, — что он действительно поступил с ней плохо. Но мать Свина не поверила и сказала, что ее сын не мог этого сделать. Он просто болен и сам не знает, что несет.

Там было холодно и шел снег. Ему было трудно представить, что на свете может быть такая погода. Правда, он видел снег по телевизору и в кино, но сам никогда не попадал в такой холод. Он помнил, как в окне машины, на которой его привезли, появились старые кирпичные здания, помнил приемную, где они с матерью ждали доктора. Небольшое ярко освещенное помещение, где сидел еще один человек, который шевелил губами, закатывал глаза и разговаривал сам с собой.

Потом мать вошла в кабинет и долго разговаривала с доктором, а Свин сидел и ждал ее в приемной. Она сказала доктору, что все, в чем признался ее сын, не может быть правдой. Он простоочень болен, это чисто семейное дело, его надо подлечить, чтобы он не болтал такие вещи, от которых страдает репутация семьи.

Она действительно не могла поверить, что ее сын мог совершить такое.

— Ты немного не в себе, — сказала она ему. — Это не твоя вина. Ты такой впечатлительный, придумываешь невесть что и выдаешь это за правду. Я буду за тебя молиться. И ты тоже молись, проси Господа простить тебя, скажи ему, что ты больше не будешь обижать людей, которые тебе ничего плохого не сделали. Я знаю, что ты болен, но все равно так вести себя нельзя.

— Я сейчас посажу его на тебя, — сказал Свин, поднося к ней фонарик. — Если сбросишь его, как она, то пожалеешь, что на свет родилась. — Он слегка стукнул ее прикладом в лоб.

— Как тебе не стыдно!

— Прекрати бубнить одно и то же.

Он ударил ее сильнее, и она закричала. Усилив свет фонаря, он направил его на ее распухшее изуродованное лицо. Оно был в крови. Когда та, другая, сбросила паука на пол, его брюшко треснуло и из него тоже потекла кровь. Желтая кровь. Свину пришлось замазывать ранку клеем.

— Проси прощения. Она же просила. Сказать тебе, сколько раз она это повторила?

Он представил, каково ей ощущать мохнатые паучьи лапы на своем голом плече, чувствовать, как паук проползает по ней, останавливается и приникает к телу. Содрогаясь, она смотрела на ножницы, лежавшие на матрасе.

— Всю дорогу до Бостона. Мы ехали долго, а в машине было холодно. Она лежала сзади на холодном железном полу, голая и связанная. Представляешь, как она замерзла? Им там будет над чем поломать голову.

Он вспомнил старые кирпичные здания с синевато-серыми шиферными крышами. Его мать привезла его туда после того, как он поступил плохо, а потом, через несколько лет, он вернулся туда уже по своей воле и жил среди этого кирпича и шифера, правда, очень недолго. И все из-за того, что он поступил плохо.

— Что ты сделал с мальчиками? — спросила она, пытаясь придать своему голосу твердость. — Отпусти их немедленно.

Он стал тыкать ее прикладом в интимные места. Она дергалась от боли, а он смеялся и называл ее толстой тупой коровой, которая никому не нужна. То же самое он говорил в тот раз, когда поступил плохо.

— Ну кто такую захочет? — повторял он, глядя на ее обвислую грудь и толстое дряблое тело. — Радоваться должна, что я с тобой вожусь. Никто другой к тебе и близко не подойдет. Глупое страшилище.

— Я никому ничего не скажу. Отпусти меня. Где Кристина и мальчики?

— Я вернулся и забрал бедных сироток. Как и обещал. И даже вернул вашу машину. Я настоящий праведник, не то что вы. Не бесспокойся. Я привез их сюда.

— Но я их не слышу.

— Проси прошения.

— Ты их тоже отвез в Бостон?

— Нет.

— А Кристину?

— Ну и задачку я им там задал. Он бы посмеялся. Надеюсь он уже знает. Во всяком случае, скоро узнает. Ждать осталось совсем недолго.

— Кто? Мне ты можешь сказать. Я не держу на тебя зла, — произнесла она с сочувствием в голосе.

Он понял, куда она клонит. Хочет подружиться. Думает, что если сделает вид, что не боится и даже симпатизирует ему, то он растает и отпустит ее.

— Этот номер не пройдет! — отрезал Свин. — Все они пытались подлизаться, но у них ничего не вышло. Да, там была штучная работа. Он бы одобрил, если б узнал. Я их всех там напряг. Уже недолго осталось. А ты зря упрямишься. Проси прошения!

— Я не знаю, в чем я виновата, — жалобно сказала она.

Вот лицемерка.

Паук зашевелился и переполз на подставленную руку Свина. Тот пошел к двери, оставив ножницы на матрасе.

— Остриги свои мерзкие волосы, — приказал он. — Наголо. Если к моему возвращению ты этого не сделаешь, пеняй на себя. И не пытайся перерезать веревки. Все равно не убежишь.

Глава 58

В кабинете было темно. За окном серебрился снег, залитый призрачным лунным светом. Бентон сидел у компьютера, просматривая на мониторе фотографии.

Их было сто девяносто — страшных, переворачивающих душу снимков, — и найти среди них нужные было достаточно трудно.

Тем более что он был несколько растерян и чувствовал необъяснимое беспокойство. Происходило что-то непонятное. Этот случай задел его за живое, что в его многолетней практике случалось довольно редко. Он не запомнил номера заинтересовавших его фотографий, и сейчас ему пришлось потратить полчаса, чтобы найти их. Это были снимки № 62 и № 74. Нужно отдать должное детективу Трашу из Массачусетсского полицейского управления. Когда речь идет об убийстве, особенно таком необычном, всегда лучше немного перестараться.

Когда расследуется убийство, время работает против следователей. Обстановка на месте преступления быстро меняется, часто оно просто затаптывается, и уже нет смысла возвращаться туда. Тело после смерти, и особенно после вскрьгтия, тоже претерпевает сильные изменения. Поэтому полицейские следователи проявили необычайную активность, и Бентон был завален фотографиями и видеозаписями, изучением которых он занялся после беседы с Бэзилом Дженрегом. После двадцати лет сотрудничества с ФБР он считал, что его ничем уже не удивишь. Как судебный психолог он, казалось, был знаком со всеми видами извращений. Но такого ему видеть еще не приходилось. На фотографиях № 02 и № 74 было видно не все тело, — на них отсутствовало то, что осталось от головы этой неизвестной. Поэтому часть ужасающих подробностей осталась за кадром. Голова и шея женщины чем-то напоминали Бентону ложку. Вместо лица зияла дыра, черные, неровно остриженные волосы были забрызганы мозгом, обрывками тканей и засохшей кровью. На отобранных же Бентоном фотографиях было снято только тело — от шеи до колен. При взгляде на них у него возникаю какое-то тревожное чувство, смутное ощущение чего-то знакомого, чего он никак не мог вспомнить. Что-то похожее ему уже приходилось видеть. Но где? и когда?

На одной из фотографий тело лежало на секционном столе ничком, на другой — навзничь. Щелкая мышью, он переходил от одного изображения к другому, внимательно изучая обнаженный торс и пытаясь понять, что означают эти ярко-красные отпечатки рук и воспаленная ссадина между лопаток — участок с содранной кожей размером шесть на восемь дюймов, на котором, согласно протоколу вскрытия, были обнаружены «множественные деревянные занозы и грязь».

Бентон не исключал возможности, что красные отпечатки рук были нарисованы еще при жизни женщины и не имели никакого отношения к убийству. Может быть, она сделала татуировку еще до встречи со своим убийцей. Такая возможность, конечно, была, но он в нее не верил. Гораздо вероятнее, что ее тело расписал убийца, дав волю своим сексуальным фантазиям. Руки, схватившие ее за грудь и раздвигающие ей ноги, были неким символом насилия и унижения. Скорее всего он нарисовал их, когда держал ее в заточении или уже после убийства. Сказать трудно. Жаль, что осмотр и вскрытие производила не Скарпетта. Ему так не хватало ее. Но, как обычно, что-то стряслось, и она не смогла приехать.

Он еще раз просмотрел все фотографии и перечитал протоколы. Женщине было лет тридцать пять — сорок. Ее нашли вскоре после убийства, у дороги через Уолденский лес, неподалеку от озера. Экспертиза показала отсутствие на теле семенной жидкости, что дало возможность Бентону предположить, что неведомый убийца просто реализовал на жертве свои сексуально-садистские фантазии.

Как человек она ничего для него не значила. Это был всего лишь символ, предмет, с которым можно делать все, что захочешь, а ему хотелось запугать ее и унизить, наказать, заставить страдать, ждать неминуемой и мучительной смерти, ощутить вкус металла во рту и увидеть, как он спускает курок. Это могла быть его знакомая или совершенно посторонняя женщина. Он мог выследить ее и похитить. Но в делах полицейского управления Массачусетса в Новой Англии не было сведений о пропаже какой-нибудь женщины, подходящей под это описание. Да и в других местах тоже.

Сразу за бассейном начинался причал, достаточно большой, чтобы к нему могла пришвартоваться шестидесятифутовая яхта. Но такой яхты у Скарпетты не было, и ей никогда не хотелось ее иметь.

Она любила смотреть на них, особенно по ночам, когда носовые и кормовые огни скользили по темной воде, словно самолеты в небе. Порой в темноте был слышен только шум двигателей. Когда каюты были освещены, Скарпетта видела там людей, они поднимали бокалы, смеялись, ходили или просто сидели на диванах и креслах. Но у нее никогда не возникало желания быть с ними, быть похожей на них или одной из них.

Она была человеком другого круга и не испытывала потребности иметь с ними ничего общего, в молодости она была бедна и одинока, и тогда ей просто пришлось смириться со своим местом. Но теперь она могла выбирать. Ее жизненный опыт позволял ей видеть изнанку вот этой яркой с виду жизни — а на самом деле вымученной, тягостной, пустой. Она всегда опасалась, что с ее племянницей произойдет какая-нибудь трагедия. Скарпетта вообще была склонна предаваться мрачным предчувствиям в отношении близких, а в отношении Люси особенно. Она всегда опасалась, что та умрет насильственной смертью. Смерть от болезни или по чисто биологическим причинам просто не принималась во внимание.

— У меня появились какие-то странные симптомы, — зазвучал в темноте голос Люси.

Они сидели на тиковых стульях у деревянных свай. Рядом стоял стол с напитками, крекерами и сыром. К еде они не притронулись, зато уже успели дважды наполнить стаканы.

— Иногда я жалею, что не курю. — Люси протянула руку за стаканом с текилой.

— Странно от тебя это слышать.

— Ты столько лет курила, и тебе это не казалось странным. Тебя ведь и сейчас тянет.

— Это не имеет значения.

— Ты так говоришь, словно тебе чуждо все человеческое, — заметила Люси, глядя на воду. — Очень даже имеет. Любое желание имеет значение. Особенно когда ты не можешь его удовлетворить.

— А что, тебя к ней тянет? — спокойно спросила Скарпетта.

— К кому?

— Да к той, последней. В Принстауне. Твое последнее увлечение.

— Я не рассматриваю их как увлечения. Скорее, это кратковременный уход от действительности. Косячок марихуаны. В этом-то и вся трагедия. Они ничего для меня не значат. Кроме этого последнего случая. Тут что-то необъяснимое. Похоже, я влипла. Вела себя как последняя дурочка.

И Люси рассказала о Стиви и ее странной татуировке. Говорить об этом было нелегко, но она постаралась сохранить невозмутимость, словно рассказывала о ком-то другом или обсуждала судебное дело.

Скарпетта молча слушала. Подняв стакан, она размышляла над тем, что ей открывалось.

— Возможно, что это ничего не значит, — продолжала Люси. — Простое совпадение. Сейчас многие себя раскрашивают. Берут акриловую краску и латекс и изображают на себе всякую чертовщину.

— Я уже устала от совпадений. Что-то слишком часто они происходят в последнее время, — заметила Скарпетта.

— Отличная текила. Не хватает только косячка.

— Ты нарочно меня дразнишь?

— Травка не так уж вредна, как ты думаешь.

— Ну конечно, ты же у нас доктор.

— Нет, правда.

— Почему ты так не любишь себя, Люси?

— Знаешь что, тетя Кей? — повернулась к ней Люси. В мягком свете фонарей, освещающих причал, черты ее лица казались резкими и суровыми. — Вряд ли ты понимаешь, что со мной происходит, и не пытайся делать вид, что тебе все ясно.

— Звучит как обвинение. Как и все прочее, что мне пришлось сегодня от тебя услышать. Прости, если я чего-то не понимаю. Ты даже не представляешь, как меня это огорчает.

— Я не такая, как ты.

— Ты мне это уже говорила. Конечно, не такая.

— Я не хочу ничего постоянного. Не хочу никаких прочных связей, ничего серьезного. Короче, мне не нужны бентоны. Мне нужны люди, которых я могу легко забыть. Партнеры на ночь. Хочешь знать, сколько их у меня уже было? Давно со счета сбилась.

— В последний год ты всячески меня избегала. Из-за этого?

— Так проще.

— Ты боялась, что я буду тебя осуждать?

— Наверно, следовало бы.

— Мне все равно, с кем ты спишь. Меня беспокоит другое. В академии ты держишься особняком, со студентами не общаешься, появляешься там редко, а если и приходишь, то пропадаешь в спортивном зале или на стрельбище, летаешь на вертолете или испытываешь машины.

— С машинами у меня получается лучше, чем с людьми.

— Все, чем мы пренебрегаем, приходит в упадок.

— Включая мое собственное тело.

— А как насчет сердца и души? Не поговорить ли нам о них?

— Э, куда хватила!.. И вообще — хватит обо мне!

— Но я не могу не беспокоиться. Твое благополучие для меня важнее моего собственного.

— Мне кажется, она все подстроила. Нарочно подсела ко мне в баре. Там был какой-то расчет.

— Ты должна рассказать Бентону об этой Стиви. А как ее фамилия? И что ты о ней знаешь? — спросила Скарпетта.

— Очень немного. Я уверена, что она ни к чему не причастна, но все-таки это странно. Она как раз была там, когда убили ту женщину. В том самом районе.

Скарпетта промолчала.

— Может быть, у них там такая мода и многие разрисовывают себя подобным образом. Не осуждай меня. Я и без тебя знаю как глупо и опрометчиво я поступила.

Скарпетта молча посмотрела на нее. Люси вытерла глаза.

— Я тебя не осуждаю. Просто пытаюсь понять, почему ты вдруг охладела ко всему, что так любила раньше. Ведь академия — это твое детище. Твоя мечта. Ты же всегда терпеть не могла официальные органы, особенно федералов. И поэтому создала свое собственное дело. А теперь оно как лошадь без всадника, мечущаяся на плацу. Куда ты пропала? Все те, кого ты объединила общим делом, чувствуют себя заброшенными. Большинство студентов никогда тебя не видели, а часть преподавателей вообще с тобой не знакомы и не знают тебя в лицо.

Люси смотрела на яхту со свернутыми парусами. Яхта медленно проплывала мимо них.

— У меня опухоль в мозгу, — тихо сказала она.

Глава 39

Бентон увеличил одну из фотографий.

Она была похожа на отвратительный порнографический снимок. Жертва лежала на спине с широко раскинутыми руками и ногами. Ее бедра были обернуты окровавленными белыми брюками, на размозженную голову были натянуты вымазанные фекалиями белые трусы с двумя дырками для глаз. Бентон в раздумье откинулся на спинку стула. Было бы слишком просто считать, что тот, кто бросил тело в Уолденском лесу, сделал это лишь для того, чтобы шокировать публику. Здесь явно был какой-то иной умысел.

В этом деле было что-то смутно ему знакомое.

Белые брюки… Они были вывернуты наизнанку. Это могло объясняться несколькими причинами. Она могла снять их сама во время заточения. Или же убийца стащил их с нее уже после. Полотняные брюки. В это время года в таких в Новой Англии никто не ходит. Фотография их, лежащих на секционном столе, говорила о многом. Вся их передняя часть от колен и выше была коричневой от засохшей крови. Ниже колен были заметны лишь небольшие пятна. Значит, она стояла на коленях, когда он в нее стрелял. Бентон представил себе эту картину. И позвонил Скарпетте. Ее телефон молчал.

Унижение. Упоение властью над жертвой, ее абсолютной беспомощностью. Колпак на ее голове — как у приговоренного к смерти или попавшего в плен. Желание вселить страх и поиздеваться. Убийца проигрывал какие-то события своей жизни. Возможно, то, что произошло с ним в детстве, к примеру, сексуальное насилие. Или садизм. Такое часто случается. Поступай с другими так, как поступили с тобой. Бентон опять позвонил Скарпетте. Никакого эффекта.

Он подумал о Бэзиле. Тот тоже придавал некоторым из своих жертв определенные позы, прислонял их к разным предметам, например к перегородке женского туалета. Бентон вспомнил фотографии, сделанные на местах преступлений Бэзила и во время вскрытия его жертв. Там тоже были окровавленные лица без глаз. Возможно, сходство в этом. Натянутые на голову трусы с дырами для глаз — безглазые жертвы Бэзила.

Вероятно, дело здесь в колпаке. Надеть его — значит полностью подчинить себе жертву, лишить ее возможности сопротивляться или убежать. Своего рода символ мучений, страха и наказания. На жертвах Бэзила не было колпаков, во всяком случае, никто их не видел. Но ведь никогда нельзя с точностью сказать, как именно происходило садистское убийство. Жертва уже ничего не расскажет.

Зря он столько времени копался у Бэзила в голове.

Бентон еще раз позвонил Скарпетте.

— Это я, — сказал он, когда наконец услышал ее голос.

— Я уже сама собиралась звонить тебе, — холодно и резко сказала она.

Голос у нее срывался.

— Ты чем-то расстроена?

— Тебе лучше знать, Бентон, — ответила она с той же необычной интонацией.

— Ты что, плакала?

Почему она так с ним разговаривает?

— Я хотел поговорить с тобой об этом нашем случае. — Он был близок к отчаянию. Она была единственной, кто мог привести его в такое состояние. — Я надеялся обсудить это дело с тобой. Сейчас как раз им занимаюсь.

— Я рада, что ты хоть что-то желаешь со мной обсуждать. — Она сделала ударение на «что-то».

— Что случилось, Кей?

— Люси. Это с ней случилось! Ты уже год назад знал об этом. Как ты мог молчать?

— Так, значит, она тебе сказала… — задумчиво произнес он, потирая подбородок.

— Ее обследовали в твоей проклятой больнице, а ты и словом не обмолвился. Как так можно? Это ведь моя племянница, а не твоя. Ты не имеешь права…

— Она не велела мне говорить.

— Какое она имела право?

— Это ее личное дело, Кей. Никто тебе ничего не скажет без ее согласия. Даже ее доктора.

— Но тебе же она рассказала!

— На то были причины…

— Нам надо поговорить. Но теперь я вряд ли смогу доверять тебе…

Бентон почувствовал, как внутри у него все напряглось. Он тяжело вздохнул. Они редко ссорились, и для него не было ничего ужаснее этих стычек.

— Разговор окончен! — отрезала Скарпетта. — Но мы к нему еще вернемся.

Не прощаясь, она отключилась. Бентон застыл в кресле, невидящим взором уставившись на жуткую фотографию в мониторе. Потом принялся вновь просматривать дело, перечитывая протоколы и отчет Траша, который тот составил специально для него. Совсем отвлечься от невеселых дум не получалось, но все же…

Тело, должно быть, волочили по снегу. От стоянки к месту, где его нашли, тянулись глубокие борозды. На снегу остались только следы убийцы. Он был в ботинках на толстой подошве — размер девятый или десятый.

Скарпетта не права, обвиняя его! Он не мог поступить иначе. Люси попросила его сохранить все втайне. Сказала, что никогда не простит ему, если он проболтается, особенно ее тетке или Марино.

Ни крови, ни каких-либо пятен на снегу не обнаружили. Значит, тело было во что-то завернуто. Полиция обнаружила в бороздах волокна ткани.

Скарпетта просто обратила на него свое недовольство племянницей. Она напала на него, ибо бессильна перед Люси и ее опухолью. Сердиться на больных не в ее правилах.

Под ногтями, в засохшей крови, на ссадине и волосах были обнаружены волокна и микроскопические час тины мусора. Предварительный лабораторный анализ показал что это волокна хлопка и частицы ковра, неорганические вещества, фрагменты насекомых и растений, цветочная пыльна — словом, все, что медэксперт емко обозначил словом «грязь».

На столе зазвонил телефон. Решив, что это Скарпетта, Бентон торопливо схватил трубку.

— Говорит дежурный врач Маклейновской больницы.

Бентон с трудом скрыл разочарование и обиду. Он надеялся, что Скарпетта ему перезвонит. Раньше она никогда не бросала Трубку.

— Могу я поговорить с доктором Уэсли?

Бентон до сих пор не мог привыкнуть, что его так называют. Он уже много лет носил звание доктора философии, но никогда не требовал, чтобы к нему так обращались.

— Я вас слушаю, — вздохнул он.

Люси сидела на кровати в гостевой комнате своей тетки. Вокруг было темно. Она слишком много выпила, чтобы сесть за руль. На дисплее «Трео», когда она пробежала джойстиком по меню, высветился номер с кодом 617. Алкоголь еще не выветрился у нее из головы.

Она сидела и вспоминала Стиви, как та поникла, когда Люси ее выставила, как она пошла за ней на стоянку, как снова стала соблазнительной, загадочной и уверенной в себе в момент прощания… На Люси нахлынули прежние чувства. Она пыталась им сопротивляться, но они взяли верх…

Мысли о Стиви не давали ей покоя. Эта девушка явно что-то знала! Она была в Новой Англии как раз в то время, когда там убили женщину, найденную у Уолденского озера. И эти странные отпечатки рук на них обеих. Стиви сказала, что нарисовала их не сама. Это сделал кто-то.

Кто?

Чуть поколебавшись, Люси нажала на кнопку соединения. Она должна проверить этот номер и убедиться, что он действительно принадлежит Стиви!

— Алло!

— Стиви?

Так, значит, номер ее.

— Ты меня помнишь?

— Как можно забыть тебя?

Ее низкий голос звучал по-прежнему соблазнительно, и Люси почувствовала, что опять теряет голову. Пришлось напомнить себе, зачем она звонит.

Отпечатки. Откуда они у нее? Кто их нарисовал?

— Вот уж не ожидала, что ты мне позвонишь, — проворковала Стиви.

— Ну вот, позвонила.

— А почему ты так тихо говоришь?

— Я не у себя дома.

— Вероятно, я не должна задавать лишних вопросов. Но уж очень трудно удержаться. С кем ты сейчас?

— Ни с кем. Ты все еще в Принес?

— Я уехала сразу же вслед за тобой. И никуда не заезжала. Сейчас я дома.

— В Гейнсвилле?

— А ты где?

— Я до сих пор не знаю твоей фамилии, — заметила Люси.

— А у кого ты, если не у себя? У тебя ведь свой собственный дом? Или я ошибаюсь?

— Ты на юг не собираешься?

— Я человек свободный. Езжу куда хочу. Ты сейчас в Бостоне?

— Я во Флориде. И очень хочу тебя видеть. Нам надо поговорить. Почему ты скрываешь свою фамилию? Может, мы уже пересекались.

— А о чем ты хочешь поговорить?

Стиви явно не хотела себя называть. Нет смысла просить ее об этом. Возможно, она вообще ничего не скажет, во всяком случае, по телефону…

— Давай встретимся, — предложила Люси.

— Да, так будет лучше.

Она сказала Стиви, что будет ждать ее на южном берегу завтра в десять вечера.

— Ты знаешь бар «Двойка»?

— Прекрасно, — кокетливо ответила Стиви. — Место довольно известное.

Глава 40

Круглое латунное основание гильзы сияло на экране, как маленькая луна.

Том, специалист по огнестрельному оружию, сидел в темной комнате в окружении компьютеров и микроскопов. Единая информационная баллистическая сеть N1 BIN наконец ответила на его запрос.

Он смотрел на увеличенное изображение царапин и вмятин, оставленных на двух гильзах металлическими частями ружья. Их рисунок полностью совпадал. Эти микроскопические подписи, как называл их Том, были практически идентичны.

— Конечно, пока я не сравню их под микроскопом, можно говорить лишь о возможном совпадении, — объяснял он по телефону доктору Уэсли. Легендарному Бентону Уэсли!

А про себя подумал, что тут и так все ясно.

— Но для этого из округа Бровард мне должны прислать вещдоки, что, к счастью, не является проблемой, — продолжал Том, подавляя ликование. — А пока могу сказать, что вряд ли это случайное совпадение. По моему мнению — подчеркиваю, это лишь предварительное заключение — эти два патрона были выпушены из одного ружья.

Он ждал реакции, чувствуя в душе необычайный подъем, словно он только что пропустил пару стаканчиков виски с лимонным соком. Обнаружить такое совпадение — все равно что выиграть в лотерею.

— А что вам известно о том голливудском деле? — невозмутимо спросил доктор Уэсли. Никакого намека на благодарность!

— Насколько я знаю, оно раскрыто, — оскорбленно поджал губы Том.

— Мне там не все понятно, — продолжал доктор Уэсли все в той же своей манере.

Неблагодарный высокомерный тип. Впрочем, что в том удивительного? Ни для кого не секрет, что ФБР, пользуясь своим влиянием, нещадно эксплуатирует местных следователей, относясь к ним с пренебрежением, а потом присваивает себе их успехи. Заносчивый козел. Не зря Траш перекинул на Тома этого пресловутого доктора. Сам-то не больно хочет иметь дело с фэбээровской братией.

— Это произошло два года назад, — начал Том отчужденно. Голос его звучат тускло и вяло. Как и всегда, когда бывало задето его самолюбие. Жена нередко пеняла ему на мягкотелость, сердясь, что в ответ на обиды он реагирует как пришибленный. — В Голливуде тогда ограбили ночной магазин, — продолжал Том, стараясь, чтобы голос его звучал равнодушно. — Туда ворвался парень в резиновой маске и застрелил мальчишку, подметавшего пол. Но продавец не растерялся и выстрелил в него из пистолета, который он держал под прилавком. Попал в голову.

— И они проверяли гильзу в NIBIN?

— Да, чтобы посмотреть, не замешан ли этот парень в маске в каком-нибудь нераскрытом преступлении…

— Мне не совсем ясно, что произошло с ружьем, после того как парень был убит? — нетерпеливо прервал его доктор Уэсли. — Вместо того чтобы находиться в полицейском управлении, оно вдруг всплывает в Массачусетсе, и опять в деле об убийстве.

— Я задал следователю округа Бровард тот же вопрос, — ответил Том, тщательно следя за своим голосом. — Он сказал, что после экспертизы ружье было передано в полицейское управление Голливуда.

— Могу вам гарантировать, что сейчас его там нет. — Доктор Уэсли говорил таким тоном, каким обычно беседует с дурачками.

Том принялся грызть заусеницу и грыз ее, пока на пальце не показалась кровь. Эта его привычка выводила его жену из себя.

— Спасибо, — бросил напоследок доктор Уэсли. И повесил трубку.

Том посмотрел в микроскоп. Под ним лежала красная пластиковая гильза двенадцатого калибра с латунным основанием. Вмятина от бойка на нем была довольно необычная. Ради этого дела он отложил всю другую работу. Целый день он снимал гильзу под прямым и боковым освещением, в разных положениях, в разное время, заводя на каждый снимок отдельный файл, причем проделал он все это для каждой группы отметин, оставленных бойком, пистоном и стволом ружья, и только после этого послал запрос в базу данных Единой информационной баллистической сети.

Четыре часа ждал результатов, вместо того чтобы пойти в кино с женой и детьми. Перед уходом Траш попросил его позвонить доктору Уэсли, но забыл дать прямой телефон, и Тому пришлось звонить в справочную службу Маклейновской больницы, где его сначала приняли за пациента. Наверное, он все-таки заслужил благодарность. Доктор Уэсли мог хотя бы сказать не просто пустое «Спасибо», а «Отличная работа» или «Удивительно, как быстро вы все нашли. Я не ожидал, что у вас это получится».

Том посмотрел на снимок. Ему еще не приходилось иметь дело с гильзой, которая побывала в заднице трупа.

Взглянув на часы, он позвонил Трашу.

— Скажи мне только одно, — начал он, когда тот снял трубку. — Зачем ты подсунул мне этого козла из ФБР? Он мне даже спасибо толком не сказал.

— Ты говоришь о Бентоне?

— Нет, о Джеймсе Бонде.

— Он отличный парень. Не знаю, что у вас там вышло, но, по-моему, ты просто не любишь федералов. Знаешь, что я тебе скажу. Том, — продолжал Траш слегка заплетающимся языком. — Послушай мудрого человека. N1BIN принадлежит федералам, а значит, и ты тоже. Как ты думаешь, кто тебе дал все это классное оборудование и научил тебя, как с ним работать. Угадай кто?

— Избавь меня от своих нравоучений, — отмахнулся Том.

Зажав трубку подбородком, он бегал пальцами по клавиатуре, закрывая файлы, прежде чем уйти домой, где его, впрочем, никто не ждал. Его семейство развлекалось без него.

— К твоему сведению, Бентон давно ушел из ФБР и сейчас не имеет к ним никакого отношения.

— Но он по крайней мере мог бы меня поблагодарить. Мы же в первый раз нашли гильзу в сети.

— Поблагодарить? Какого хрена? За что благодарить-то? За то, что гильза из задницы этой бабы совпала с ружьем убитого преступника, которое хранится у этих чертовых голливудских копов, если только они не сдали его в металлолом? — Пропустив пару стаканчиков, Траш обычно не стеснялся в выражениях. — Какого дьявола ему рассыпаться в благодарностях? У него сейчас на уме небось то же, что и у меня, — напиться в стельку и послать все к чертям собачьим.

Глава 41

В разрушенном доме было жарко и душно. Пахло плесенью, прогорклой пищей и нечистотами.

Свин уверенно двигался в темноте, чутьем определяя, где он, в лунном свете он мог видеть так же отчетливо, как днем. Там, где лежали густые тени, его глаза легко различали любую подробность. Он видел красные рубцы на лице и шее женщины, пот, блестевший на грязной коже, страх в ее глазах, остриженные волосы, разбросанные по матрасу и полу. Она же его не видела.

Он подошел к грязному вонючему матрасу, на котором она сидела, прислонившись к стене и вытянув ноги, прикрытые зеленым платьем. Оставшиеся на ее голове волосы стояли дыбом, словно она сунула палец в розетку или увидела привидение. У нее хватило ума положить ножницы на матрас. Подняв их, мыском ботинка он поправил яркую ткань на ее ногах. Он слышал дыхание и чувствовал на себе взгляд. Ее глаза были похожи на два больших влажных пятна.

Свин взял это платье с дивана, куда она положила его, вернувшись из церкви. Чем-то оно ему приглянулось. Сейчас оно было смято и напоминало поверженного дракона. Дракон был его добычей. Он по праву принадлежал ему, и его жалкое состояние приводило Свина в неистовство. Дракон не оправдал его надежд. Предал его. Когда он летал на воле, привлекая взгляды людей и заставляя их внимать его речам, Свин жаждал им обладать. Он восхищался им и даже испытывал к нему любовь. И что с ним стало?

Подойдя ближе. Свин пнул ноги пленницы, прикрытые зеленой тканью. Женщина не пошевельнулась. Раньше она была живее. Но паук, похоже, ее доконсил. Она больше не молилась и не молола всякую чушь. Предпочитала помалкивать. За тот час, что он отсутствовал, она успела помочиться, и в воздухе стоял резкий запах аммиака.

— Какая же ты омерзительная, — сказал Свин, глядя на нее сверху вниз.

— А мальчики уже спят? Я что-то их не слышу, — произнесла она как в бреду.

— Заткнись.

— Я знаю, что ты их не обидишь. Ты же хороший.

— Зря стараешься. Помолчи лучше, раз уж ни черта не смыслишь. Тупая безобразная телка. Смотреть тошно. Кого ты хочешь обмануть? Проси прошения. Ты сама во всем виновата.

Он снова ударил ее по лодыжкам. На этот раз сильнее. Она вскрикнула.

— Какой позор. Ты только посмотри на себя. Во что превратилась моя милая девочка? В грязную шлюшку. Маленькая дрянь, неблагодарная и упрямая стерва. Я научу тебя послушанию. Проси прошения.

Он еще раз пнул ее. Она вскрикнула, из глаз ее потекли слезы и заблестели в лунном свете, как два осколка стекла.

— Теперь ты уже не задираешь нос, верно? Ты думала, что ты лучше всех, самая умная, да? Ну так посмотри на себя. Придется наказать тебя по-настоящему. Обувайся.

В ее глазах мелькнуло замешательство.

— Пойдем во двор. Иначе тебя не проймешь. Проси прошения!

Он стукнул ее прикладом. Она дернулась всем телом.

— Ведь ты сама этого хочешь, правда? Скажи спасибо, что хоть кто-то обратил на тебя внимание. Кому нужна такая уродина? И так слишком много чести, — произнес он, понизив голос, чтобы произвести на нее впечатление, и ткнул ружьем в грудь. — Корова безмозглая. Где твои туфли? Ты сама меня вынудила.

Он снова ударил ее по лодыжкам. По ее лицу, покрытому запекшейся кровью, текли слезы. Похоже, он сломал ей нос.

Та девочка тоже сломала ему нос. Ударила так сильно, что у него потом долго шла носом кровь, а на переносице выросла шишка. Она ударила его, когда он стал плохо себя вести. Сначала она сопротивлялась тому, что в конце концов произошло за облупленной дверью. А потом его мать отвезла его туда, где шел снег и было много старых домов. Раньше он никогда не видел снега и не думал, что на улице может быть так холодно. Она отвезла его туда, потому что он говорил неправду.

— Ну что, больно? — спросил он. — Еще бы не больно, если тебе в ноги врезаются вешалки. Особенно если по ним стукнуть как следует. Это тебе за то, что ты не слушаешься и все время врешь. Ну, где там наша трубка?

Он ударил ее еще раз, и она застонала. Ее ноги дернулись под мятым зеленым платьем, этим мертвым драконом, обвившим ее тело.

— Я не слышу мальчиков, — безжизненным голосом произнесла она. Похоже, она растеряла весь свой пыл.

— Проси прошения.

— Я тебя прощаю, — прошептала она, глядя на него широко раскрытыми блестящими глазами.

Подняв ружье, он прицелился ей в голову. Она равнодушно смотрела на дуло, словно ей было уже все равно. Это привело его в возбуждение.

— Можешь сколько угодно повторять, что ты меня прощаешь, но Бог все равно на моей стороне. Ты заслужила Божью кару. Вот почему ты здесь. Поняла? Сама виновата. Ты навлекла на себя гнев Господа. Делай, как я говорю! Проси прощения!

Бесшумно двигаясь в темноте, он отошел от нее и встал в дверном проеме, глядя на свою жертву. Поверженный зеленый дракон слегка шевелился под дуновением теплого ветерка, проникавшего в комнату через разбитое окно. Оно выходило на запад, и в лучах заходящего солнца зеленый дракон светился, как драгоценный изумруд. Но сейчас было темно, дракон казался черной безжизненной тряпкой, брошенной на пол. Он был мертв и безобразен, и все это по ее вине.

Свин посмотрел на ее бледное рыхлое тело, покрытое сыпью и следами укусов насекомых. Его зловонный запах чувствовался даже в коридоре. Когда она двигалась, мертвый зеленый дракон тоже слегка шевелился. Его приводила в ярость мысль, что плененный им дракон оказался лишь оболочкой для ее тела. Он обманулся. И все по ее вине. Это она все так подстроила. Во всем виновата она.

— Проси прощения!

— Я тебя прощаю.

Она по-прежнему смотрела на него широко раскрытыми блестящими глазами.

— Ты, наверно, догадываешься, что сейчас произойдет? — спросил он.

Она чуть шевельнула губами.

— Или не догадываешься?

Он смотрел на это жалкое, отвратительное существо, распростертое на грязном матрасе, и чувствовал в груди холод, спокойный равнодушный холод, словно все его чувства умерли, как этот зеленый дракон.

— Думаю, что не догадываешься.

Он взвел курок, и его щелчок гулко разнесся полому.

— Вставай, — скомандовал он.

— Я тебя прощаю, — беззвучно произнесла она, не спуская с него подернутых слезами глаз.

Услышав, как хлопнула входная дверь, Свин удивленно отступил в коридор.

— Ты здесь? — крикнул он в темноту.

Опустив ружье, он пошел в переднюю часть дома. Сердце у него учащенно забилось. Он не ожидал, что она сегодня придет.

— Я же не велела тебе этого делать, — послышался ее голос, голос Бога. — Ты должен делать только то, что я тебе велю.

Через секунду она материализовалась, и ее темный силуэт подплыл к нему в темноте. Такая красивая и всемогущая. Он любил ее и уже не мог без нее обойтись.

— Чем ты здесь занимаешься? — спросила она.

— Она до сих пор не попросила прошения.

— Еще не время. Ты не забыл принести краску?

— Она в машине. Осталась там с прошлого раза.

— Принеси. Надо сначала все подготовить. А ты теряешь голову и творишь неведомо что. Ты же знаешь, что нужно делать. Не огорчай меня.

Она подплыла ближе. Коэффициент умственного развития у нее не меньше ста пятидесяти.

— У нас осталось мало времени, — заметил Свин.

— Ну что бы ты делал без меня? Не огорчай меня больше.

Глава 42

Доктор Селф сидела за письменным столом, ее взгляд скользил по поверхности бассейна. В среду утром она приезжала на студию для подготовки к выступлению. Сейчас она говорила по телефону, и, если бы ее не поджимало время, разговор этот доставил бы ей величайшее наслаждение — по причинам, о которых она предпочла бы умолчать.

— Не могу сказать вам точно, — решительно произнесла она.

— Нет никаких сомнений, что это вы прописали Дэвиду Лаку риталин гидрохлорид.

Доктор Селф невольно вспомнила Марино и все, что он говорил о Скарпетте. Но ее не так-то просто обескуражить. Сейчас она чувствовала неоспоримое превосходство над этой женщиной, которую видела лишь однажды, но слухи о которой доходили до нее постоянно.

— По десять миллиграммов три раза в день, — настаивала Скарпетта.

Голос у нее был усталый и какой-то подавленный. Возможно, она нуждалась в помощи доктора Селф, которую, кажется, та уже предлагала ей, когда в июне они встретились на обеде, устроенном академией в честь прославленной докторши.

— Успешные профессионалки с высоким уровнем мотивации, такие, как мы с вами, не должны забывать о своем эмоциональном климате, — сказала она Скарпетте — они столкнулись в дамской комнате.

— Спасибо за ваши лекции. У наших студентов они пользуются большим успехом, — ответила тогда Скарпетта.

Доктор Селф видела ее насквозь. Такие, как эта дамочка, всегда избегают психоанализа или всего того, что может выявить их скрытую уязвимость.

— Уверена, что они будут для них полезны, — продолжала Скарпетта, столь тщательно намыливая руки, словно готовилась к операции. — Мы рады, что вы нашли время посетить нашу академию.

— На самом деле вы этого не думаете, — заявила ей в лоб доктор Селф. — Большинство моих коллег в медицинском мире свысока смотрят на частнопрактикующих врачей, ведущих передачи на радио и телевидении. Но они попросту нам завидуют. Мне кажется, добрая половина тех, кто меня критикует, душу бы продали дьяволу, только чтобы оказаться в эфире.

— Вероятно, вы правы, — согласилась Скарпетта, вытирая руки.

Это замечание можно было толковать по-разному: доктор Селф могла быть права в том, что большинство медиков смотрят на нее свысока; или в том, что критикуют ее из зависти; или в том, что все это ей только кажется, а на самом деле никто ей не завидует. Потом она много раз возвращалась к этому замечанию, но так и не смогла понять, что оно означало и не содержалось ли тем хитро завуалированного оскорбления.

— Голос у вас какой-то озабоченный, — заметила доктор Селф, продолжая телефонный разговор.

— Так оно и есть. Мне бы хотелось знать, что произошло с вашим пациентом Дэвидом, — сказала Скарпетта, по-прежнему уклоняясь от разговоров на личные темы. — Три недели назад ему было выписано сто таблеток.

— Не могу это подтвердить.

— А мне и не нужно ваше подтверждение. Я нашла у него дома пузырек с рецептом и знаю, что вы прописали ему риталин гидрохлорид, причем мне известно, когда и сколько. Аптека находится рядом с церковью, куда ходили Эв и Кристина.

Доктор Селф по-прежнему отказывалась это подтвердить, хотя отлично знала, что это правда.

— Надеюсь, вы понимаете, что такое конфиденциальность, — сказала она вместо этого.

— А я надеюсь, что вы понимаете, что нас волнует судьба Дэвида и его брата, а также двух женщин, с которыми они жили.

— А вы не рассматривали такую возможность, что они просто соскучились по дому и вернулись в Южную Африку? Я не настаиваю на этой версии, просто выдвигаю гипотезу.

— Их родители в прошлом году погибли, — сообщила Скарпетта. — Я разговаривала с медэкспертом, который…

— Да, да, — перебила ее доктор Селф. — Это такая трагедия.

— А у вас лечились оба мальчика?

— Можете представить, какая это была для них травма? Насколько я знаю, они постоянно скучали полому. Ведь им сказали, что они вернутся в Кейптаун, как только их родственники переедут в новый дом и смогут их забрать.

Доктор Селф не могла сообщить ничего существенного, этот разговор доставлял ей такое удовольствие, что она все никак не могла прекратить его.

— А как они попали к вам?

— Мне позвонила Эв Христиан. Она слушала мои передачи.

— Так ведь бывает довольно часто? Люди слушают ваши передачи, а потом становятся вашими пациентами.

— Именно так.

— Но ведь принять всех вы не в состоянии?

— Что делать…

— Так почему же вы решили заняться Дэвидом и его братом?

Доктор Селф заметила, что у ее бассейна ходят какие-то люди.

Двое мужчин в белых рубашках, черных бейсбольных кепках и темных очках осматривали фруктовые деревья, на стволах которых были видны красные полосы.

— Похоже, у меня непрошеные гости, — с неудовольствием заметила доктор Селф.

— Простите?…

— Эти чертовы инспектора! Завтра у меня как раз передача на эту тему. Новая программа на телевидении. Теперь у меня появились новые аргументы. Вы только посмотрите, как бесцеремонно они ходят по моему участку. Сейчас пойду с ними разберусь.

— Это очень важно, доктор Селф. Я бы не стала вас беспокоить, если бы у меня не было на то веских причин…

— Я и так опаздываю, а теперь еще это. Эти идиоты опять вернулись. Хотят погубить все мои деревья! Ну, это мы еще посмотрим. Будь я проклята, если пущу сюда эту шайку лесорубов. Мы еще посмотрим, — угрожающе произнесла она. — Все интересующие вас сведения я вам предоставлю только по распоряжению суда или с разрешения пациента.

— Довольно сложно получить разрешение от того, кто пропал без вести.

Повесив трубку, доктор Селф решительно направилась к мужчинам в белых рубашках с логотипами на груди. Такие же логотипы были и на их бейсболках. На спине у каждого большими черными буквами значилось: «Флоридский департамент сельского хозяйства и потребительских услуг». Один из инспекторов держал в руках миниатюрный компьютер, другой звонил по сотовому телефону.

— Извините, я вам не помешала? — наступательно поинтересовалась доктор Селф.

— Доброе утро. Мы инспектора департамента сельского хозяйства, — представился человек с компьютером.

— Я вижу, — без улыбки произнесла доктор Селф.

У каждого был приколот зеленый значок с фотографией, но без очков доктор Селф не могла разглядеть имена.

— Мы думали, что дома никого нет.

— Значит, вы считаете, что можете разгуливать по моему участку, как у себя дома? — спросила доктор Селф.

— Мы имеем право входить на неогороженную территорию. Я же сказал, что мы думали, что никого нет дома. Мы несколько раз звонили у ворот.

— Из моего кабинета звонков не слышно, — сказала она так, словно это была их вина.

— Извините. Но мы должны осмотреть деревья. Оказывается, у вас уже были инспектора.

— Да, вы уже вторгались на мою территорию.

— Это были не мы. Я хочу сказать, что ваши деревья осматривал кто-то другой. У нас нет об этом никаких сведений, — сказал инспектор с компьютером.

— Мадам, кто нарисовал эти полосы? Вы?

Доктор Селф безучастно посмотрела на помеченные деревья.

— С какой стати? Я думала, это вы их…

— Нет, мадам. Деревья были помечены раньше. Разве вы не замечали?

— Конечно, замечала.

— Но когда появились эти полосы?

— Несколько дней назад. Впрочем, я не помню.

— Это означает, что ваши деревья заражены цитрусовой гнилью и должны быть уничтожены. Судя по всему, они болеют уже давно.

— Давно?

— Их давно должны были удалить, — объяснил второй инспектор.

— Не понимаю, о чем идет речь.

— Мы перестали помечать их красной краской еще два года назад. Сейчас используем для этого оранжевую ленту. Значит, кто-то пометил ваши деревья, но их так и не уничтожили. Мне непонятно, как такое могло произойти. Налицо все признаки цитрусовой гнили.

— Но они заболели совсем недавно. Раньше у меня в саду ее не было.

— Мадам, разве вы не получали уведомления об обнаружении болезни? Вы должны были позвонить по номеру один-во-семь-сто. Неужели вам не показывали результатов анализа?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — отмахнулась доктор Селф.

Она вдруг вспомнила о вчерашнем анониме, который позвонил ей после ухода Марино.

— А что, мои деревья действительно заболели?

Она подошла к грейпфрутовому дереву, увешанному плодами. На вид оно казалось вполне здоровым, но, наклонившись над веткой, на которую указал ей инспектор, она увидела на листьях еле заметные светлые пятна, формой напоминающие пропеллеры.

— Видите? Пятна указывают на недавнее заражение. Очень характерные признаки.

— Не понимаю, — вмешался второй инспектор. — Если эти красные полосы действительно были нанесены инспекторами, сейчас бы уже наблюдалась суховершинность и падение плодов. Чтобы определить, когда произошло заражение, достаточно посчитать древесные кольца. Как вы знаете, в год прибавляется по четыре-пять колец, так что если…

— Какого черта мне считать кольца и падалицу? О чем вы говорите? — возмущенно воскликнула доктор Селф.

— Я просто прикидываю. Если полосы были нанесены два года назад… Что-то здесь не то!

— Вы что, смеетесь надо мной? — завопила доктор Селф. — Я лично не вижу здесь ничего смешного!

Из головы у нее не шел вчерашний телефонный аноним.

— Зачем вы явились сюда? — возмущенно воскликнула она, глядя на светлые пятна.

— Все это очень странно, — заявил инспектор с компьютером. — У нас почему-то нет протокола осмотра ваших деревьев и решения об их уничтожении. Не понимаю. Все наши действия мы регистрируем в компьютере. Пятна на этих листьях имеют довольно необычную форму. Видите? — Он показал ей лист со странными пятнами, похожими на маленькие пропеллеры. — Обычно они выглядят несколько по-другому. Нам нужна консультация патолога.

— Почему вы пришли именно сегодня?

— Нам позвонили и сказали, что ваши деревья могут быть заражены…

— Позвонили? Кто позвонил?

— Какой-то садовник из вашего района.

— Ерунда. У меня есть садовник, но он никогда не говорил мне, что с моими деревьями что-то неладно. Чушь все это! Ничего удивительного, что люди возмущены вашими действиями. Вы черт знает что себе позволяете. Врываетесь на чужие участки и сами толком не знаете, какие деревья надо уничтожать.

— Мадам, я понимаю ваше возмущение. Но с цитрусовой гнилью шутки плохи. Если мы не будем с ней бороться, здесь не останется ни одного цитрусового дерева…

— Я хочу знать, кто вам звонил.

— Нам это неизвестно, мадам. Извините за причиненные неудобства. Но другого выхода у нас нет. Когда мы сможем прийти к вам опять? Вы будете дома после обеда? Мы пригласим патолога.

— Можете сказать своему чертову патологу и всем вашим начальникам, что я этого так не оставлю. Вы знаете, кто я?

— Нет, мадам.

— Тогда включите радио сегодня в полдень. Передача «Давайте обсудим» с доктором Селф.

— Вы шутите. Так это вы? — изумился инспектор с компьютером. — Я постоянно слушаю вашу передачу.

— У меня есть еще и телевизионная программа. На канале Эй-би-си, по четвергам, в час тридцать, — слегка оттаяв, сообщила доктор Селф.

За окном, похоже, копали землю. Эв сидела с поднятыми над головой руками и, прерывисто дыша, прислушивалась к звукам, доносившимся снаружи.

Ей казалось, что она уже слышала эти звуки, но только не помнила когда. Может быть, ночью. Она прислушивалась к скрежету лопаты, вонзавшейся в сухую землю за домом. Когда Эв попыталась двинуться, лодыжки и запястья пронзила такая боль, словно ее ударили. У нее ныли плечи, было жарко и хотелось пить. В голове стоял туман — наверное, у нее поднялась температура. Раны и ссадины воспалились и нестерпимо болели. Теперь она могла опустить руки только когда вставала.

Она скоро умрет. Если даже он не убьет ее, она все равно умрет. В доме было тихо. Теперь она точно знала, что их здесь больше нет.

— Воды, — прошептала она.

Слова возникали у нее в голове, но, выходя наружу, лопались воздухе подобно мыльным пузырям. Они поднимались вверх и беззвучно исчезали в горячем смраде.

— Пожалуйста, ну пожалуйста.

Но слова уходили в никуда. Она заплакала.

Слезы капали на мятое зеленое платье, лежавшее у нее на коленях. Она рыдала, словно самое страшное уже произошло и судьба вынесла ей свой приговор. Она смотрела, как платье покрывается темными пятнами, и вспоминала, как ходила в нем в церковь. Сейчас под его складками лежала маленькая розовая спортивная туфелька. Эв чувствовала ее бедром, но руки у нее были подняты над головой, и теперь она не могла взять туфельку или получше ее припрятать. Она заплакала еще сильнее.

Копать продолжали, и через окно стал проникать дурной запах.

Он становился все сильнее, вскоре комнату наполнило жуткое зловоние, резкий отвратительный запах разлагающегося трупа.

— Освободи меня. Господи, — начала она молиться. — Избавь меня от этого. Укажи мне путь.

Ей удалось встать на колени. Скрежет лопаты стих, потом возобновился снова, и вдруг наступила тишина. Усилием воли она заставила себя подняться. Извиваясь всем телом, падая и поднимаясь вновь, она наконец встала на ноги. От боли у нее потемнело в глазах. Она с трудом перевела дыхание.

— Укажи мне путь, — молила она.

Ее держали гонкие нейлоновые веревки. Одна из них была привязана к металлической вешалке, которой были обкручены ее воспаленные, распухшие запястья. Когда она вставала, веревка провисала. Если же она садилась, веревка натягивалась, поднимая ее руки вверх. Она больше не могла лежать. Он укоротил веревку, и теперь она большую часть времени проводила на ногах, прислонившись к деревянной стене. Когда она в изнеможении опускалась на матрас, веревка подтягивала ее руки вверх. Его жестокость не имела пределов. Сначала он велел ей остричь волосы, теперь вот укоротил веревку.

Она посмотрела на стропило с перекинутой через него веревкой. Один ее конец был привязан к вешалке, на запястьях, другой — к такой же вешалке, на ногах.

— Укажи мне путь. Прошу тебя. Господи!..

За окном больше не копали. Зловоние заполнило комнату, от него резало глаза. Она поняла, что это означает.

Их больше нет. Она осталась одна.

Эв посмотрела на веревку, привязанную к вешалке на ее руках. Если она стоит, веревка провисает настолько, что ее можно обернуть вокруг шеи. Она вдохнула. Этот запах может означать лишь одно. Помолившись, она накинула веревку на шею и поджала ноги.

Глава 43

В лицо била тяжелая воздушная струя, но двигатель с У-образным расположением цилиндров, казалось, не испытывал никакого напряжения. Люси вжалась в сиденье и увеличила скорость до ста двадцати миль в час. Низко наклонив голову и прижав локти к телу, она испытывала на автодроме свое последнее приобретение.

Утро было ясным и не по сезону жарким. Ничто не напоминало о вчерашнем ненастье. Люси сбавила обороты до тринадцати тысяч. Она была довольна. Ее новый «харлей» с форсированным двигателем может при необходимости развивать бешеную скорость. Однако до бесконечности испытывать судьбу не стоило. Даже на одиннадцати тысячах она не видит дороги, а это чревато неприятностями. При таких высоких скоростях даже малейшая выбоина может привести к аварии, а обычные дороги — это совсем не то, что гладкое покрытие автодрома.

— Ну как он? — услышала она под шлемом голос Марино.

— Как надо.

Она сбавила скорость до восьмидесяти миль в час и, легонько поворачивая руль, стала маневрировать между пластиковыми оранжевыми конусами.

— Тихая машинка! Отсюда ее почти не слышно, — продолжал докладывать Марино с диспетчерской вышки.

«Он и должен быть тихим», — подумала она. Этот гоночный «харлей» выглядел как обычный мотоцикл и особого внимания не привлекал. Откинувшись на спинку сиденья, она снизила скорость до шестидесяти и включила автомат постоянной скорости. Потом вытащила из кобуры на правом бедре пистолет «глок» сорокового калибра.

— На трассе никого нет? — спросила она через передатчик.

— Все чисто.

— Отлично. Ставь мишени.

С диспетчерской вышки Марино следил, как Люси выписывает кривую в северном конце автодрома.

Он посмотрел на небо, окинул взглядом высокий земляной вал, поросшее травой стрельбище, дорогу, ангар и взлетно-посадочную полосу, находившуюся в полумиле от автодрома, — надо было убедиться, что там нет ни машин, ни людей. Когда на автодроме испытания, к нему не разрешается подходить ближе чем на милю. Даже полеты над ним запрещены.

Глядя на Люси, Марино испытывал противоречивые чувства. Ее бесстрашие и многочисленные таланты приводили его в восхищение. Она ему нравилась, но в то же время, он на нее злился. Больше всего ему хотелось быть к ней равнодушным. В чем-то она была похожа на свою тетку. Женщины такого типа всегда привлекали его, но в их присутствии он чувствовал себя неуверенно и никогда не решался за ними ухаживать. Он смотрел, как Люси носится по треку, без труда справляясь с норовистым мотоциклом, словно он был частью ее самой, и думал о Скарпетте, которая сейчас ехала в аэропорт, чтобы увидеться со своим Бентоном.

— Готовность пять секунд, — произнес он в микрофон.

Из-за стекла казалось, что мотоцикл, подобный черной капле, скользил по треку совершенно бесшумно. Прижав правую руку к телу, Люси уперлась локтем в талию, чтобы ветер не вырвал оружие у нее из рук. Взглянув на цифровой датчик времени, Марино нажал на кнопку «Зона-2». В восточной стороне трека появились небольшие круглые металлические мишени и одна за другой стали быстро падать под градом сорока-калиберных пуль. Люси никогда не промахивалась. Со стороны казалось, что ей ничего не стоило точно попадать в цель.

— А теперь поставь подальше.

— По ветру?

— По ветру.

Он шел быстро, гулко бухая ботинками по выщербленному деревянному полу коридора. В руках у него было ружье и ящичек с распылителем, красной краской и шаблоном.

Он все подготовил.

— Теперь-то ты попросишь прощения, — произнес он, обращаясь к темному дверному проему в конце коридора.

— Сейчас получишь по заслугам, — бормотал он, ускоряя шаг. На пороге комнаты в нос ему ударила невыносимая вонь.

Здесь смердело еще сильнее, чем у ямы, в застоявшемся воздухе трупный запах ощущался особенно остро.

И тут Свин в растерянности застыл на месте.

Этого не может быть! Как? Кто мог допустить это?

В коридоре послышался шорох, и она вплыла в комнату, укоризненно качая головой. Его Бог…

— Я же все подготовил! — вскричал он.

Взглянув на повесившуюся, которая все же ухитрилась избежать наказания, она опять покачала головой. Это он во всем виноват! Быть таким глупым, чтобы не суметь предугадать такого исхода?…

Она так и не попросила прощения. А ведь другие раскаивались, почувствовав у себя во рту дуло. Умоляли пощадить их и не жалели слов. «Простите. Ну пожалуйста, простите меня».

Богиня исчезла, оставив его наедине с неудачей и… розовой теннисной туфелькой на покрытом пятнами матрасе.

Он весь затрясся в дикой ярости. Она рвалась наружу и требовала немедленных действий.

Он с воплем бросился к трупу, скользя на грязном полу, липком от мочи и кала, и стал избивать безжизненное голое тело, вкладывая в удары всю свою ненависть. От каждого пинка тело дергалось, как тряпичная кукла. Оно висело на веревке, накинутой на шею, слегка отклонившись в сторону. Высунутый язык, казалось, дразнил его. Лицо побагровело, как от негодующего крика. Голова была опущена, будто женщина молилась, а ее связанные руки были подняты вверх, словно в минуту торжества.

Да! Да! Она висела на веревке, празднуя свою победу, а рядом лежала маленькая розовая туфелька.

— Заткнись! — вне себя заорал Свин. И продолжал бить ее ногами, пока не выдохся. Затем несколько раз ударил по лицу и кладом.

Глава 44

Марино готовился поставить на стартовой кривой, или мертвой петле, так ее называла Люси, мишени в виде человеческих фигур — как если бы они выскакивали из-за кустов, заборов и деревьев.

Взглянув на ярко-оранжевый флюгер, он убедился, что ветер по-прежнему дует с востока со скоростью около пяти узлов. Выруливая на прямую, Люси спрятала «глок» в кобуру и потянулась к большому кожаному багажнику в задней части мотоцикла.

На этот раз она вытащила десятимиллиметровый карабин «Беретта Сх4 шторм».

— Готовность пять секунд, — скомандовал Марино.

Этот словно вылепленный из матового черного полимера карабин с телескопическим затвором, как у автомата «узи», был настоящей страстью Люси. Он весил меньше шести фунтов и имел очень удобную пистолетную рукоятку, что позволяло стрелять с любой руки. Легкое, но серьезное оружие. Едва Марино поставил мишени в «Зоне-3», как позади мотоцикла засверкали на солнце латунные гильзы. Мишень падала за мишенью. Вся мертвая петля! Марино насчитал пятнадцать очередей. В запасе у нее осталась еще одна.

Марино подумал об этой женщине, Стиви. Сегодня вечером Люси должна с ней встретиться, в «Двойке». Номер телефона, который она дала Люси, принадлежал парню по имени Дат, жившему в Конкорде, штат Массачусетс. Несколько дней назад он заявил, что потерял свой сотовый в баре Принстауна. И сказал, что номер пока не аннулировал, поскольку телефон нашла какая-то девушка. Она позвонила по одному из номеров в записной книжке, и друг Дата дал ей его домашний телефон. Позвонив Дату, она сообщила, что нашла его сотовый, и обещала прислать его по почте.

Но до сих пор так и не прислала.

Старый трюк! Если вы нашли или украли сотовый телефон и пообещали прислать его владельцу, он, возможно, не будет блокировать номер и вы сможете пользоваться телефоном, пока владелец не заподозрит неладное. Марино не совсем понимал, почему Стиви прибегла к этому способу. Если ей не по карману сотовая связь таких компаний, как «Вершен» или «Спринт», почему не выбрать что-то подешевле?

В любом случае эта Стиви представляет собой опасность. В последнее время Люси явно не в себе. Она изменилась. Стала невнимательной и равнодушной. Иногда Марино казалось, что она сознательно старается навредить себе.

— За тобой еще одна машина, — передал он по рации. — Считай, твоя песенка спета.

— Я перезарядила.

— Не может быть!

Он не мог в это поверить. Когда она успела заменить магазин?

Люси остановила мотоцикл у диспетчерской вышки. Когда Марино спустился по деревянным ступенькам, она уже сняла шлем и перчатки и расстегивала куртку.

— Как ты это делаешь?

— Маленькая хитрость.

— Догадываюсь.

Щурясь от солнца, он вспоминал, где мог оставить свои темные очки. В последнее время он постоянно что-нибудь терял.

— У меня был здесь запасной магазин, — похлопала она по карману.

— Хм… В реальной жизни такое может и не случиться. Значит, ты со мной хитришь.

— Победителей не судят.

— А как насчет того, чтобы полностью перейти на двигатели «Z»? — спросил Марино, заранее зная ответ. Он все же надеялся, что она передумает.

Какой смысл увеличивать объем двигателя с 1150 до 1318 кубиков и доводить мощность до 170 лошадиных сил, чтобы мотоцикл мог разгоняться до 140 миль в час за 9,4 секунды? Чем легче мотоцикл, тем быстрее он ездит, но это значит, что придется заменить кожаное сиденье на отформованный стеклопластик и лишиться багажников, на что они не пойдут. Неужели Люси решится пустить под нож весь их новый мотоциклетный парк? Разве ей не достаточно того, что у нее есть?

— Это неразумно и никому не нужно, — к его удивлению, заявила она. — Двигатели с Z-образным расположением цилиндров рассчитаны на пробег десять тысяч миль. Сам посуди. Зачем нам головная боль с техобслуживанием? Придется разбирать двигатель, привлекать к машинам лишнее внимание. И потом они слишком шумные из-за увеличенного воздухозаборника.

— Так, значит… — пробормотал Марино, но тут у него зазвонил сотовый. — Да? — резко ответил он. Немного послушав, он отключил телефон и выругался. — Они собираются обрабатывать их машину. Вы сможете начать без меня у Симистер?

— Не беспокойся. Я позвоню Леке. — Люси сняла с пояса рацию. — Ноль-ноль-один вызывает гараж.

— Какие будут распоряжения?

— Заправьте моего коня. Сегодня у нас прогулка.

— Положить под седло колючку?

— Он и так резво бегает.

— Рад слышать. Ждем вас.

— Выезжаем около девяти. — Люси повернулась к Марино: — Встретимся на месте.

— Так, может быть, лучше сразу поехать вместе? — спросил он, стараясь понять, что у нее на уме.

Он никогда не мог ее разгадать. Еще немного, и ему понадобится переводчик.

— Она может увидеть нас в одной машине. Не будем рисковать, — ответила Люси, снимая тесную гоночную куртку, рукава которой напоминали, по ее словам, китайские колодки.

— Возможно, это какой-то культ, — предположил Марино. — Шайка ведьм, которые рисуют на себе красные руки. Ведь Салем как раз рядом с Бостоном. А там каких только ведьм нет!

— Ведьмы не собираются в шайки. Они устраивают шабаши, — улыбнулась Люси, хлопнув его по плечу.

— Может, твоя новая знакомая — ведьма, которая похищает сотовые телефоны?

— Давай я лучше сама спрошу у нее.

— Тебе надо быть осторожней. Смотри, с кем связываешься. Где твоя проницательность?

— Думаю, у нас с тобой общая проблема. Твоя проницательность не лучше моей. Тетя Кей говорит, что Реба очень милая женщина, а ты ее совсем задолбал.

— Вот это она зря. Лучше бы молчала на эту тему.

— И это не все. Она еще сказала, что Реба очень неглупа. Ей не хватает опыта, но она не дура. И вовсе не дубина стоеросовая, как ты любишь ее называть.

— Да пошла она к черту.

— У тебя же с ней был роман.

— Кто тебе сказал? — завопил Марино.

— Да ты сам. Причем только что.

Глава 45

у Люси оказалась макроаденома. На ее гипофизе у основания черепа выросла опухоль.

Обычно гипофиз бывает величиной с горошину. Его еще называют главной железой, потому что он посылает сигналы в щитовидку, надпочечники и яичники или яички, контролируя выделение гормонов, которые влияют на обмен веществ, давление, репродуктивную функцию и другие жизненно важные факторы. Опухоль была доброкачественная, но сама по себе рассосаться не могла. Она вызывала головные боли и повышение уровня пролактина, что было чревато ложными беременностями. Чтобы уменьшить размер опухоли и снизить пролактин, Люси прописали лекарственную терапию. Однако она переносила ее не слишком хорошо, и ей грозила операция.

Приехав на летное поле, Скарпетта припарковала машину рядом с ангаром, где стоял самолет Люси. Она еще не отошла от разговора с Бентоном. Вряд ли она когда-нибудь простит ему подобное вероломство. От возмущения у нее все еще колотилось сердце и дрожали руки.

— Там все еще идет снег, — сказал при виде ее Брюс, первый пилот. — Лёту нам больше двух часов, если учесть встречный ветер.

— Я знаю, что вы не станете обедать, но все же мы приготовили кое-какую закуску, — сказал второй пилот. — Багаж у вас есть?

— Нет, — ответила Скарпетта.

Пилоты на самолете Люси летали без формы. Это были специально обученные агенты — они не пили, не курили, не помышляли о наркотиках, поддерживали прекрасную спортивную форму и могли быть первоклассными охранниками. Скарпетту проводили на площадку, где ее ждал «ситейшн», похожий на белую пузатую птицу. Скарпетте невольно вспомнился огромный живот Люси и ее болезнь.

В самолете, сев в просторное кожаное кресло, она сразу же позвонила Бентону:

— Я буду где-то в час пятнадцать.

— Постарайся понять меня, Кей. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь.

— Поговорим об этом, когда я прилечу.

— Не сердись.

Это было их правилом. Умерь свой гнев до захода солнца. Никогда не выходи излома, не садись в машину или в самолет, если ты сердишься. Им, как никому другому, было известно, как неожиданно может обрушиться на человека несчастье.

— Счастливого полета, — сказал Бентон. — Я тебя люблю.

Леке и Реба огибали дом Дагги Симистер, когда на подъездной дорожке появился мотоцикл Люси.

Заглушив мотор, она сняла черный шлем, расстегнула на куртке молнию.

— Ты похожа на Дарт Вейдер, — сияя, заметила Леке.

Люси никогда не встречала людей, которые были бы так хронически счастливы. Леке была для академии настоящей находкой. Умная, исполнительная и без фанаберии.

— Что мы здесь ищем? — спросила Люси, окидывая взглядом участок.

— Осматриваем фруктовые деревья, — ответила Леке. — Я, конечно, не детектив, но, когда мы были в том доме, откуда пропали люди, — она указала на оранжевый домик по другую сторону канала — доктор Скарпетта упомянула инспектора, который здесь ходил. Она сказала, что он осматривал деревья. Здесь на стволах такие же красные полосы, как и там, — сообщила она, вновь указав на оранжевый домик.

— Конечно, цитрусовая гниль распространяется очень быстро. Если эти деревья заражены, то и в других местах может быть то же самое. Кстати, меня зовут Реба Вагнер. Пит Марино, наверное, уже говорил вам обо мне.

Люси посмотрела на нее в упор.

— И что же, по-вашему, он мог мне сказать?

— Что у меня ограниченные умственные возможности.

— Такая формулировка ему не по зубам. Кажется, он сказал, что вы умственно отсталая.

— Одно другого стоит.

— Идемте в дом, — скомандовала Люси. — Посмотрим, что вы упустили по причине своих ограниченных умственных возможностей.

— Она шутит, — объяснила Леке Ребе, поднимая черный чемоданчик, оставленный ею у входной двери. — Прежде чем мы начнем, я хотела бы убедиться, что после осмотра места преступления дом был опечатан.

— Можете не сомневаться. Я лично за этим проследила. Все двери и окна были опечатаны.

— А сигнализация здесь имеется?

— Здесь она мало у кого есть.

Люси заметила на окнах наклейки компании, устанавливающей охранную сигнализацию.

— Она чего-то боялась. Установить сигнализацию ей было не по средствам, и она пыталась таким образом отпугнуть злоумышленников.

— Беда в том, что злоумышленники отлично знают эту уловку, — заметила Реба. — Наклейки и таблички на клумбах. Грабителям ничего не стоит определить, есть ли в доме сигнализация. Они сразу видят, что хозяева не могут себе этого позволить или слишком стары, чтобы заниматься этим.

— Вы правы, многие старики просто не придают этому значения, — согласилась Люси. — И потом они часто забывают коды.

Реба открыла дверь, и на них пахнуло затхлым воздухом, словно здесь уже давно никто не жил. Войдя, она сразу включила свет.

— Здесь уже что-нибудь обрабатывали? — спросила Леке, глядя на покрытый плиткой пол.

— Только в спальне.

— Тогда давайте немного подумаем, — сказала Люси. — Что мы знаем? Убийца каким-то образом проник в дом, не взломав дверь. Застрелив жертву, он скрылся. Как? Вышел через дверь?

— Похоже, да, — ответила Реба. — На окнах решетки. Через них может пролезть только крыса.

— Тогда начнем с этой двери и пойдем по направлению к спальне, где произошло убийство, — предложила Люси. — Потом то же самое проделаем с другими дверями. Замкнем треугольник.

— Это значит, мы должны обработать эту дверь, дверь в кухню и раздвижные двери из гостиной на веранду и с веранды на улицу, — уточнила Реба. — Когда сюда пришел Пит, обе раздвижные двери были не заперты, во всяком случае, он так сказал.

Войдя в прихожую, они закрыли за собой дверь.

— Что-нибудь известно о том инспекторе, которого вы с доктором Скарпеттой заметили на участке? — спросила Люси.

В рабочей обстановке она называла Скарпетту официально.

— Я кое-что выяснила. Прежде всего они всегда работают парами. А тот был один.

— А может быть, его напарника просто не было видно? Возможно, он был за домом? — засомневалась Люси.

— Возможно. Но мы видели только одного человека. И в департаменте сельского хозяйства утверждают, что в тот день они вообще не посылали в этот район никаких инспекторов. Еще один момент. У него был плодосборник, такая длинная палка с захватом на конце, чтобы срывать плоды с высоких деревьев. Но мне сказали, что инспекторы не пользуются такими приспособлениями.

— И что?

— Он разобрал его и положил в большую черную сумку.

— Интересно, что еще было в этой сумке? — задумчиво спросила Леке.

— Ну, например, ружье, — подсказала Реба.

— Оставим этот вопрос открытым, — отозвалась Люси.

— Вообще-то он здорово нас поимел, — заметила Реба. — Меня же было отлично видно с той стороны! Полицейский в форме. Мы с доктором Скарпеттой топтались вокруг дома, а он за нами наблюдал, прикидываясь, что осматривает деревья.

— Ну, мы не можем утверждать это с точностью. Давайте не делать поспешных выводов, — еще раз предупредила Люси.

Присев на корточки, Леке открыла свой чемоданчик. Они задернули все шторы и надели защитные комбинезоны. Люси установила треножник с камерой. Леке приготовила люминол и вылила его в черный пульверизатор. Они сфотографировали участок пола у входной двери, выключили свет и с первого же раза получили замечательный результат.

— Силы небесные! — ахнула Реба.

Леке обрызгала пол, и на нем сразу же проступили зеленовато-синие следы. Люси защелкала камерой.

— Сколько же на нем было кровищи, раз он сумел так наследить, после того как прошел через весь дом?! — удивилась Реба.

— Есть один только нюанс, — послышался из темноты голос Люси. — Следы идут в обратном направлении. В дом, а не из дома!

Глава 46

В длинном черном замшевом пальто и бейсболке он выглядел просто потрясающе, хоть и несколько мрачновато. Его высокая стройная фигура, на которой лежала печать изысканной элегантности, неизменно производила на Скарпетту неизгладимое впечатление. При виде его она забывала все свои обиды. Устоять было просто невозможно.

— Нам было очень приятно лететь с вами. Дайте нам знать, когда соберетесь назад, — сказал Брюс, пожимая ей руку. — Звоните, если вам что-то понадобится. У вас ведь есть мой телефон?

— Спасибо, Брюс, — поблагодарила Скарпетта.

— Извините, что заставили вас ждать, — обратился он к Бентону. — Очень сильный встречный ветер.

Бентон не проявил никаких признаков дружелюбия. Он ничего не ответил и теперь молча наблюдал, как пилот идет к самолету.

— Попробую угадать, — повернулся он к Скарпетте. — Очередной троеборец, который решил поиграть в полицейского. Вот из-за чего я терпеть не могу ее самолет! Эти накачанные пилоты-сердцееды!..

— Но с ними я чувствую себя в безопасности.

— А я нет.

Скарпетта застегнула пальто, и они двинулись к выходу.

— Надеюсь, он не слишком надоел тебе своей болтовней? По-моему, тот еще тип.

— Я тоже рада видеть тебя, Бентон, — ответила Скарпетта, поднимаясь по лестнице.

— А мне почему-то показалось, не очень.

Он придержал стеклянную дверь, пропуская Скарпетту вперед. В лицо им ударил холодный ветер, в воздухе кружились мелкие снежинки. Было так пасмурно, что на стоянке горели фонари.

— Она набирает смазливых качков, которые воображают себя суперменами, — проворчал Бентон.

— Ты просто зациклился на этом. Хочешь опять поссориться?

— Ты должна быть осмотрительней. Все эти подзаходы делаются неспроста. Боюсь, ты не замечаешь очевидного.

— Это просто смешно, — закипая, ответила Скарпетта. — Если уж на то пошло, я замечаю даже больше, чем нужно. Хотя в последний год я проглядела кое-что очень важное. Ты сам напросился.

Они подошли к заснеженной стоянке. Огни вдоль посадочной полосы были едва видны за пеленой снега. Раньше они всегда ходили под руку. Как он мог так поступить? На глаза у нее навернулись слезы. Вероятно, от ветра.

— Меня беспокоит эта история, — сказал он, открывая свой полноприводный внедорожник «порше».

Бентон любил мощные машины. Они с Люси уважали силу во всех ее проявлениях. Разница была лишь в том, что Бентон ощущал эту силу в себе, а Люси страдала от неуверенности.

— Что тебя беспокоит? — спросила Скарпетта, предполагая, что он продолжает говорить о том, что она не замечает очевидного.

— Я имею в виду убийство этой женщины. Обнаружилась гильза, которая, похоже, была выпущена из того же ружья два года назад в Голливуде. Ограбление ночного магазина. Мужчина в маске убил паренька, мывшего полы, а потом продавец убил его самого. Слышала что-нибудь об этом случае? — спросил Бентон, выезжая со стоянки.

— Да. Убитому было семнадцать лет. Никакого оружия, кроме швабры, при нем не было. А есть какие-то версии, почему это ружье снова всплыло при убийстве? — спросила она, чувствуя, как в ней бушует обида.

— Пока нет.

— Слишком многих застрелили из ружья в последнее время, — холодно заметила она. Хочешь говорить на производственные темы? Прекрасно, она подыграет! — К чему бы это? Но ружье, из которого был застрелен Джонни Свифт, исчезло. А Дагги Симистер тоже разнесли голову из ружья.

Она рассказала Бентону об этом последнем случае. О нем он еще не знал.

— Ружье, которое должны были изъять или уничтожить, почему-то снова оказывается в руках убийцы, — продолжала Скарпетта. — И потом эта Библия в доме, откуда пропали люди…

— Какая Библия и что за люди?

Она рассказала и о телефонном звонке таинственного незнакомца, назвавшего себя Свином. Еще она сообщила, что старая Библия в доме исчезнувшей семьи была открыта на «Книге премудрости Соломоновой», и там был отмечен стих, который Свин процитировал Марино по телефону.

За то, что были безрассудны, как дети малые, да ниспошлю им кару и посмеюсь их погибели.

— Он был помечен карандашными крестиками, — добавила Скарпетта. — Библия же — 1756 года.

— Откуда у них такая древность?

— Других старых книг в доме не было. Во всяком случае, так утверждает детектив Вагнер. Ты ее не знаешь. Прихожане их церкви сказали, что никогда не видели у них этой Библии.

— Отпечатки пальцев снимали? Генетическую экспертизу проводили?

— На Библии нет никаких отпечатков и следов ДНК.

— Есть какие-нибудь версии, что с ними могло произойти? — продолжал допытываться Бентон, словно она прилетела сюда с единственной целью поговорить с ним о работе.

— Практически нет, — сухо произнесла она.

Ее собственные проблемы его, похоже, не интересуют.

— А может быть, это убийство?

— У нас прорва материала. Лабораторию мы загрузили пол завязку. Я обнаружила отпечаток уха на раздвижной двери в спальне. Кто-то прижимался ухом к стеклу.

— Возможно, один из мальчиков?

— Вовсе нет! — отрезала Скарпетта, злясь все больше. — У нас есть образцы их генетического материала с одежды, зубных щеток, баночки с лекарствами.

— Я лично считаю отпечатки ушей не слишком надежными вещественными доказательствами. Из-за них осудили не одного невиновного.

— Как и полиграф, это одно из средств установить истину, — резко бросила Скарпетта.

— Не хочу спорить с тобой, Кей.

— С отпечатков ушей мы взяли образцы ДНК, точно так же, как и с отпечатков пальцев. Никому из тех, кто жил в доме, они не принадлежат. В банке данных мы тоже ничего не нашли. Я попросила коллег из Центра геномного импринтинга в Саратоге сделать анализ для определения пола, наследственных особенностей и расовой принадлежности. Но это потребует много времени. Это не то, что сравнивать чье-то ухо с отпечатком.

Бентон промолчал.

— У тебя в доме есть какая-нибудь еда? И потом я хочу выпить. Наплевать, что сейчас день. Нам есть о чем поговорить, кроме работы. Я прилетела сюда в буран не для того, чтобы обсуждать производственные проблемы.

— Нет еще никакого бурана, — мрачно заметил Бентон. — Но будет.

Она стала смотреть в окно. Они подъезжали к Кембриджу.

— Еды у меня дома достаточно, — тихо произнес Бентон. — И выпивка на любой вкус.

Он добавил что-то еще. Но она не была уверена, что расслышала его правильно. Не может быть, чтобы он это сказал.

— Прости, что ты сказал? — настороженно переспросила она.

— Если ты хочешь от меня уйти, скажи это сейчас.

— Если я хочу уйти? — изумленно переспросила она. — Ты это серьезно, Бентон? Почему мы должны расставаться, вместо того чтобы вместе обсудить проблему?

— Я просто предоставляю тебе такую возможность.

— Я в этом не нуждаюсь.

— Я вовсе не имел в виду, что тебе для этого требуется мое разрешение. Мне просто не совсем понятно, как мы можем продолжать наши отношения, если ты мне не доверяешь.

— Возможно, ты прав, — пробормотала Скарпетта, с трудом сдерживая слезы.

Отвернувшись, она стала смотреть на падающий снег.

— Значит, ты мне действительно не доверяешь.

— А что, если я и вправду уйду от тебя?

— Я буду очень переживать, но постараюсь тебя понять. Люси имеет право на конфиденциальность, причем по закону. Мне стало известно о ее опухоли только потому, что она попросила обследовать ее в Маклейне, чтобы никто ничего не узнал. В другие больницы она обращаться не хотела. Ты же знаешь, какая она. Особенно в последнее время.

— Теперь я ничего не знаю.

— Кей, она не хотела заводить историю болезни. Сейчас ведь невозможно ничего сохранить в тайне, особенно после выхода Закона о патриотизме.

— Здесь мне нечего возразить.

— Теперь федералы могут контролировать все наши медицинские документы, рецепты, банковские счета, покупки, личную жизнь, и все это делается под видом борьбы с терроризмом. Ты же знаешь, что она была связана с ФБР. Теперь она боится, что они что-нибудь раскопают и натравят на нее Внутреннюю налоговую службу, запретят летать, обвинят в инсайдерской торговле, обольют грязью в газетах, да мало ли что еще.

— Но ты же тоже на них работал.

Бентон пожал плечами. За окном по-прежнему кружился снег.

— А что они могут мне сделать? Только зря время потеряют. Меня гораздо больше беспокоит этот тип, разгуливающий с ружьем, которое голливудская полиция должна была изъять или уничтожить.

— А как же лекарства, которые ей прописали? Как быть с ними, если она так опасается огласки?

— Ничего удивительного, что Люси боится. Она же не слепая. Они могут добраться до чего угодно, если захотят. Даже если для этого потребуется распоряжение суда. Как ты думаешь, что происходит, когда ФБР хочет получить такое распоряжение у судьи, который, как тебе известно, назначается властями штата и который прекрасно понимает, что его отказ сотрудничать может иметь очень неприятные последствия. Могу назвать тебе пятьдесят способов выколотить из него это распоряжение.

— Раньше в Америке жилось лучше.

— Мы сделали все, что могли, чтобы сохранить ее болезнь в тайне.

Бентон стал рассказывать, какая хорошая у них больница, уверяя, что лучшего места Люси было не найти. К тому же у них обширные контакты в научном мире, и при необходимости они могут обратиться к любому специалисту. Но все это казалось Скарпетте неубедительным.

Они добрались наконец до Кембриджа и сейчас ехали по Брэттл-стрит с ее чудесными старинными особняками.

— Она не может пользоваться обычными услугами, в том числе и медицинскими. А здесь мы ни перед кем не отчитываемся. Регистрируются только ошибки и оплошности, — продолжал объяснять Бентон.

— Все не вечно. Люси не может до конца дней жить в страхе, что кто-нибудь узнает о ее опухоли и о том, что она принимает лекарства, чтобы держать ее под контролем. А если придется делать операцию?

Ей было трудно произнести это слово. Хотя по статистике операции по удалению опухолей гипофиза в большинстве случаев проходят удачно, всегда есть вероятность, что что-нибудь пойдет не так.

— Это же не рак, — продолжал Бентон. — Иначе я бы тебе сказал, несмотря на все ее запреты.

— Я вырастила ее, она мне почти дочь. И не тебе решать, что для нее опасно, а что нет.

— Ты сама прекрасно знаешь, что опухоли гипофиза не такая уж редкая вещь. Исследования показывают, что они встречаются у двадцати процентов населения.

— Зависит от того, кто проводит исследования. Десять процентов, двадцать процентов. Плевать мне на статистику!

— Я уверен, что ты видела их на вскрытиях. Часто люди даже не подозревают, что они у них есть. Большинство оказываются в морге совсем по другой причине.

— Но Люси знает о своей опухоли. В этот показатель входят и те, у кого всего лишь микроаденомы, не дающие никаких симптомов. А у Люси двенадцатимиллиметровая опухоль, которая активно дает о себе знать. Она вынуждена сидеть на лекарствах, чтобы понизить уровень пролактина. Без операции ей придется принимать лекарства до конца жизни. Ты прекрасно знаешь обо всех осложнениях, наименее серьезное из которых — продолжение роста опухоли после неудачной операции.

Бентон свернул на дорожку и пультом открыл гараж, который располагался в бывшем каретном сарае. Поставив свой внедорожник рядом с мощным «порше», Бентон закрыл ворота, и они со Скарпеттой молча пошли к боковому входу в его старинный викторианский особняк из темно-красного кирпича.

— А кто сейчас лечит Люси? — спросила Скарпетта, когда они вошли в кухню.

— В настоящий момент никто.

Она изумленно смотрела, как он снимает пальто и, сложив, аккуратно вешает его на спинку стула.

— Как это никто? Ты что, шутишь? А чем же вы там занимаетесь в вашей чертовой больнице? — Скарпетта рывком сбросила с себя пальто и швырнула его в кресло.

Открыв дубовый шкаф, Бентон достал бутылку виски и два стакана. Положил в стаканы лед. Прозрачные кубики слабо звякнули о стекло.

— Боюсь, мой ответ расстроит тебя еще больше, — сказал он. — Ее доктор убит.

Хранилище вещественных доказательств располагалось в ангаре с тремя гаражными воротами. Рядом находился еще один ангар, где Люси держала свои вертолеты, мотоциклы, бронированные «хаммеры», катера и аэростаты.

Реба была наслышана об этих вертолетах и мотоциклах. О них знали все. Но относительно всего остального, что, по словам Марино, находилось в этом ангаре, ее обуревали сомнения. Она подозревала, что он пытается подшутить над ней, причем довольно жестоко. Ведь если она ему поверит и станет пересказывать его слова другим, ее сочтут за идиотку. Он и без того навешал ей на уши достаточно лапши. Говорил, что она ему нравится. Что в постели лучше ее у него никого не было. Что они в любом случае останутся друзьями, что бы между ними ни произошло. И все это было враньем.

Она познакомилась с ним несколько месяцев назад, когда еще была полицейским мотоотряда. В один прекрасный день он прикатил к ним на «софтеле», на котором ездил до того, как купил себе навороченную «двойку». Едва она поставила у входа в полицейское управление свой «ройял КИНГ», как послышался рев мотора и появился он.

— Давай меняться, — предложил он, перекидывая ногу через сиденье, словно ковбой, слезающий с лошади.

Подтянув джинсы, он подошел к ее мотоциклу. Она как раз доставала из багажника вещи.

— Еще чего захотел, — ответила она.

— Сколько раз ты на нем падала?

— Ни разу.

— Ха. Все мотоциклисты делятся на две категории. На тех, кто уже заваливал свои машины, и тех, кому это только предстоит.

— Есть еще третья категория, — ответила она, чувствуя себя неотразимой в форме и высоких черных ботинках. — Те, которые падали, но не признаются в этом.

— Это не про меня.

— А я слышала другое, — немного кокетничая, сказала она. — Говорят, что ты как-то раз забыл выставить подножку на автозаправке.

— Брехня.

— А еще я слышала, что во время гонки с препятствиями ты забыл разблокировать переднюю вилку, перед тем как перескочить через очередной брус.

— Сроду не слышал большего вранья.

— А как насчет того, что ты нажал на тормоз вместо поворотника?

Он рассмеялся и предложил ей поехать в Майами и пообедать в «Монти трейнерс» у воды. После этого они часто ездили куда-нибудь вдвоем. Один раз даже побывали в Ки-Уэсте, пересекая архипелаг по автостраде, словно это было не скопление островов, а твердая суша. Они проезжали по железнодорожным мостам, построенным еще Флэглером — потрепанным штормами памятникам романтического прошлого, когда южная Флорида была тропическим раем с отелями в стиле ардеко, где жили Джеки Глисон и Хемингуэй, каждый в свое время, разумеется.

Все было прекрасно — до прошлого месяца, когда ее перевели в отдел расследований. После этого он и стал избегать ее. Она догадывалась, что это каким-то образом связано с ее назначением. А может быть, она просто ему надоела. Ведь ее уже бросали мужчины, так почему такое не может случиться еще раз? Их отношения окончательно испортились, когда они ужинали в «Сирене» — она никогда не любила этот ресторан — и разговор зашел о Скарпетте.

— У нас в управлении все мужики от нее балдеют, — заявила Реба.

Марино изменился в лице.

— Мне об этом ничего не известно, — ответил он каким-то чужим голосом.

— Ты знаешь Бобби? — спросила Реба.

Лучше бы она тогда прикусила язык.

Марино стал размешивать кофе. Она впервые видела, чтобы он клал в чашку сахар. Он говорил ей, что больше не притрагивается к сладкому.

— Мы с ним расследовали убийство, — продолжала Реба. — Когда доктор Скарпетта отправляла труп в морг, Бобби шепнул мне, что ради того, чтобы эти ручки прикасались к его телу, он готов умереть. А я ответила, что если он загнется, она скорее всего распилит ему череп, чтобы посмотреть, есть ли там вообще мозги.

Потягивая сладкий кофе, Марино разглядывал официантку с большим бюстом, которая нагнулась над столом, чтобы убрать тарелку из-под салата.

— Это он о Скарпетте так говорил, — пояснилаРеба, не совсем уверенная, что он ее понял.

Он мог бы засмеяться или отреагировать как-нибудь еще. Все, что угодно, только не этот тяжелый отсутствующий взгляд, которым он провожал все проплывающие мимо задницы.

— Я тогда первый раз увидела ее, — заметно нервничая, продолжала Реба. — И почему-то подумала, что у вас роман. Слава Богу, что это не так.

— Ты всегда должна работать в паре с Бобби, — заметил Марино, как бы не слыша того, что она сказала. — Пока не научишься соображать, что к чему, не берись за расследования одна. На твоем месте я бы вообще не стал лезть в детективы. Ты, по-моему, не очень представляешь себе, во что ввязалась. Это совсем не похоже на то, что показывают по телевизору.

Окинув взглядом хранилище, Реба почувствовала, что она здесь лишняя. Рабочий день был в самом разгаре. Серый автомобиль «универсал» стоял на гидравлическом подъемнике, окна его были мутными от паров суперглюбола, коврики обработаны и вычищены пылесосом. Под водительским сиденьем что-то светилось. Возможно, пятна крови.

Судмедэксперты обрабатывали шины, кисточками счищая с протекторов пыль и грязь на листки белой бумаги, которые они затем сворачивали и заклеивали ярко-желтой лентой. Минуту назад одна из медэкспертов, хорошенькая молодая женщина, объяснила Ребе, что они не пользуются металлическими банками, потому что, когда образцы попадают в СЭМ…

— Куда? — переспросила Реба.

— В сканирующий электронный микроскоп с энергорассеивающей рентгеновской системой.

— Ах да, — сказала Реба.

Хорошенькая медэкспертша стала объяснять, что если в образцах, лежавших в металлических банках, обнаружат железо или алюминий, то как можно быть уверенным, что это не микроскопические частицы банок?

Ребе такое даже в голову не могло прийти. Да и все, что они тут делали, было для нее в диковинку. Почувствовав себя глупой и необразованной, она отошла в сторонку. Ей вдруг пришло на память, что Марино не советовал ей работать в одиночку и какое у него при этом было лицо. Она посмотрела на тягач, на другие гидравлические подъемники, на столы с фотографическим оборудованием, наборы химических реактивов, люминесцентные порошки и кисточки, пылесосы, защитные комбинезоны, суперглюбол и чемоданчики судмедэкспертов, которые были похожи на большие черные ящики для инструментов, в дальнем конце ангара она заметила даже грузовые сани и манекены для инсценировки аварий. В ушах снова зазвучал голос Марино.

— Это совсем не похоже на то, что показывают по телевизору.

Какое право он имел так говорить?

— На твоем месте я бы вообще не стал лезть в детективы.

И вдруг Реба действительно услышала его голос. Она удивленно оглянулась.

Марино шел мимо нее к машине, держа в руках чашку с кофе.

— Нашли что-нибудь новенькое? — спросил он у хорошенькой медэкспертши, поднимая сложенный листок бумаги.

Марино смотрел на подъемник с машиной, не обращая внимания на Ребу, словно та была тенью на стене, миражом или чем-то совсем незначительным.

— Возможно, в кабине есть кровь. Во всяком случае, что-то реагирующее на люминол.

— Ну вот, только отошел налить кофе, а здесь уже такие находки. А как насчет отпечатков?

— Мы еще не открывали ее. Я пока все подготовила, чтобы ничего не упустить.

У хорошенькой медэкспертши были длинные блестящие волосы, чем-то напоминавшие гриву гнедой лошади. Кожа у нее была просто изумительная. Реба все бы отдала, чтобы иметь такую кожу, не тронутую палящим флоридским солнцем. Ей самой уже не было смысла прятаться в тень — на бледном лице морщинки еще заметнее. Поэтому она продолжала жариться на солнце. Она смотрела на гладкую кожу и молодое тело хорошенькой медэкспертши, едва сдерживая слезы.

Двери в гостиной были из красного дерева, на полу лежали шкуры. Присев перед камином, Бентон чиркнул спичкой, и от лежащих в топке дров потянулись струйки дыма.

— После окончания Гарвардской медицинской школы Джонни Свифт работал в неврологическом отделении Маклейновской больницы, — сказал он, садясь на диван. — Пару лет назад он открыл собственную практику в Стэнфорде, и, кроме того, у него был кабинет в Майами. Мы направили к нему Люси, потому что он считался прекрасным специалистом. Он стал ее невропатологом, и они быстро подружились.

— Как она могла скрыть это от меня? — продолжала недоумевать Скарпетта. — Мы занимаемся его делом, а она ни слова не говорит о том, что это ее врач. Вполне вероятно, что он был убит, а она как в рот воды набрала!

— Он был склонен к суициду, Кей. Я не исключаю, что его убили, но когда он учился в Гарварде, у него начались нервные расстройства, он обращался в Маклейн, там у него обнаружили биполярность и прописали препарат лития. Так что у нас его хорошо знали.

— Тебе нет нужды оправдываться. Ваш выбор был не случаен, и Свифт был хорошим профессионалом и проявлял к Люси сочувствие.

— Он действительно был отличным специалистом, поэтому мы порекомендовали именно его.

— Мы расследуем его дело, весьма спорное и подозрительное, а Люси не сочла нужным сказать мне правду, — продолжала возмущаться Скарпетта. — Какой же объективности можно ждать от нее в этом случае?

Потягивая виски, Бентон смотрел на огонь, отблески которого играли на его лице.

— Кей, я не уверен, что его смерть имеет к ней какое-то отношение.

— А я не уверена, что мы можем об этом судить.

Глава 47

Реба смотрела, как Марино не сводит глаз с хорошенькой медэкспертши. Та открывала дверцу машины, предварительно вооружившись кисточкой и листком белой бумаги.

Она собрала пакетики из-под суперглюбола и выбросила их в оранжевый контейнер для мусора, представляющего биологическую опасность. Став рядом, они с Марино стали осматривать кабину, перебрасываясь замечаниями, слышать которые Реба не могла. Потом хорошенькая медэкспертша засмеялась, и Реба почувствовала себя несчастной.

— Я ничего не заметил на стеклах, — громко сказал Марино, выпрямляясь.

— Я тоже.

Присев на корточки, он снова осмотрел внутреннюю сторону дверцы водителя. На этот раз он присматривался более внимательно, словно заметил что-то важное.

— Подойди-ка сюда, — окликнул он напарницу, продолжая игнорировать Ребу.

Они стояли так близко друг к другу, что между ними не воткнулся бы и листок бумаги.

— Смотри, — сказал Марино. — Здесь явно отпечатался какой-то металлический предмет.

— Только частично, — ответила она. — Похоже на что-то клинообразное.

Других отпечатков они не нашли, ни полных, ни частичных. В салоне тоже не было никаких пятен. Марино громко предположил, что внутри машины все было вытерто.

Он не сдвинулся с места, когда Реба попыталась подойти к машине. А ведь она имеет полное право участвовать в осмотре. Это ее дело, а не его. Что бы он там ни думал и ни говорил о ней, она детектив и должна расследовать это дело.

— Прошу прошения, вы не пропустите меня к машине? — произнесла она с уверенностью, которой на самом деле не ощущала. — Что вы обнаружили на ковриках? — Это уже относилось к хорошенькой медэкспертше.

— Они относительно чистые, есть только небольшие загрязнения, которые обычно остаются, когда их вытряхивают или чистят не очень мощным пылесосом. Возможно, там есть пятна крови, но это надо проверять.

— Вполне может быть, что машину использовали, а потом вернули на место, — отважно предположила Реба.

На лице Марино появилось то же мрачное и отсутствующее выражение, какое было у него в «Сирене».

— После исчезновения владельцев эта машина не проходила ни через один пост оплаты.

— О чем это ты? — наконец удостоил ее взглядом Марино.

— Мы проверили автостраду «Санпас», но это еще ни о чем не говорит. Есть много бесплатных дорог. Возможно, она ехала по одной из них.

— Все это лишь домыслы, — буркнул Марино, отвернувшись.

— А что в этом плохого?

— Такие данные в суде не проходят! — отрезал он, глядя мимо нее. — Гадание на кофейной гуще. Если ты начнешь говорить «возможно», защитник сожрет тебя с потрохами.

— Не вижу ничего страшного, чтобы высказывать предположения, — продолжала стоять на своем Реба. — Что, если кто-то похитил этих людей на их машине, а потом вернул ее обратно и бросил незапертой на траве? Это довольно хитрый ход. Если кто-то видел, как машина отъезжала от дома, вряд ли это показалось ему странным. Когда она вернулась, на это тоже скорее всего не обратили внимания. Но могу поспорить, что никто ничего не видел, потому что было темно.

— Я хочу, чтобы собранные образцы проверили немедленно, а отпечатки пальцев пропустили через APIS[Автоматическая система распознавания отпечатков пальцев.], — безапелляционно заявил Марино, пытаясь оставить за собой последнее слово.

— Кто спорит? — усмехнулась хорошенькая специалистка. — Я сейчас принесу свой волшебный ящик.

— А правда, что у Люси в том ангаре стоят бронированные «хаммеры», скоростные катера и аэростаты?

Хорошенькая специалистка засмеялась и, стянув перчатки, бросила их в мусорный бак.

— Кто вам это сказал?

— Да так, придурок один.

В семь тридцать вечера дом Дагги Симистер погрузился во тьму. Люси стояла наготове, держа в руке пусковой тросик фотокамеры.

— Начали, — скомандовала она, и Леке стала опрыскивать люминолом переднее крыльцо.

Чтобы начать обработку, им пришлось дожидаться темноты. Следы ярко вспыхивали и исчезали. Люси живо щелкала фотокамерой, но вдруг остановилась.

— В чем дело? — спросила Леке.

— У меня какое-то странное ощущение, — задумчиво сказала Люси. — Дай-ка мне пульверизатор!

Леке протянула ей бутылочку.

— Какие вещества чаще всего дают ложную реакцию на люминол? — спросила Люси.

— Отбеливатели.

— А еще?

— Медь.

Люси начала широкими движениями разбрызгивать люминол по земле, и трава засветилась зловещим синевато-зеленым огнем, вспыхивая и угасая, как переливающаяся водная гладь. Она впервые видела такое.

— Единственное разумное объяснение — светятся фунгициды на основе меди, — заметила Люси. — Их применяют для профилактики цитрусовой гнили. Правда, они не всегда помогают. Посмотри, сколько зараженных деревьев помечено красным.

— Кто-то прошел по ее участку и занес фунгицид в дом, — сказала Леке. — Возможно, цитрусовый инспектор.

— Вот это мы и должны выяснить.

Глава 48

Марино терпеть не мог модные рестораны южного побережья и никогда не ставил свой «харлей» рядом со всякой мелочью вроде японских мотороллеров, которые в это время уже тесно жмутся вдоль разогретых тротуаров. Он медленно ехал по Оушен-драйв, втайне радуясь, что его мощно ревущий красавец раздражает слух посетителей ресторанчиков, неспешно потягивающих мартини и сухое вино за маленькими, освещенными свечами столиками.

Он остановился в нескольких дюймах от заднего бампера красного «ламборджини», включил сцепление и поддал газу — ровно настолько, чтобы дать о себе знать всем окружающим. «Ламборджини» немного подал вперед. Марино, отчаянно газуя, тут же последовал за ним. «Ламборджини» подвинулся еще, и то же самое сделал Марино. Его «харлей» издавал львиный рык. Из открытого окна машины высунулась голая рука с длинными ярко-красными ноготками и сделала предупреждающий жест.

Улыбнувшись, он опять поддал газу и, лавируя между машинами, остановился рядом с «ламборджини» и уставился на смуглую девушку, сидевшую за рулем. На вид ей было лет двадцать, вся ее одежда состояла из джинсового жилета и шортов. Сидевшая рядом женщина была довольно невзрачна, но компенсировала это обстоятельство почти полным отсутствием одежды. На ней была лишь узкая черная полоска, прикрывавшая грудь, и шорты, которые вообще ничего не прикрывали.

— Как же ты печатаешь и занимаешься хозяйством с такими ногтями? — спросил Марино девушку, перекрывая голосом рев двигателей.

Он растопырил свои толстые пальцы, чтобы как можно доходчивее выразить свое отношение к ее акриловым ногтям.

Девушка подняла глаза на светофор, и на ее хорошеньком надменном личике появилось нетерпеливое выражение — когда же наконец зажжется зеленый и она сможет умчаться от этого дикобраза в черном?

— Отвали от моей машины, козел, — процедила она с сильным испанским акцентом.

— Что за выражения в устах дамы? — укоризненно покачал головой Марино. — Вы меня неприятно удивили.

— Иди ты на…

— А может, выпьем, крошки? А потом пойдем на танцы.

— Оставь нас в покое, кретин.

— Я сейчас вызову полицию, — пригрозила та, что была прикрыта черными ленточками.

Наконец загорелся зеленый свет. Марино опустил шлем, тот самый, с трассирующими пулями, и сорвался с места, оставив дам далеко позади. Свернув на Четырнадцатую улицу, он остановился рядом со счетчиком перед тату-салоном «Лу», заглушил двигатель и соскочил с седла. Включив блокировку, он перешел на другую сторону улицы, где находился самый старый на южном побережье бар — единственное местное заведение, которое он посещал достаточно часто. «Двойку треф», или просто «Двойку», как его называли постоянные посетители, не следовало путать с «двойкой» «харлей-дэвидсона». «Двойная тусовка» — так Марино называл вечера, когда он на своей «двойке» приезжал в бар «Двойка», темное логово с черно-белым плиточным полом, бильярдным столом и голой неоновой красоткой на вывеске.

Увидев Марино, Рози тут же начала наливать ему «Будвайзер». Здесь знали, что он пьет.

— Ты будешь не один? — спросила она, ставя высокий пенящийся стакан на старую дубовую стойку.

— Ты ее не знаешь. И со мной сегодня ты тоже не знакома.

— Ох-ох-ох, — вздохнула Рози, наливая в стакан водку для старика, сидевшего на соседнем стуле. — Никого я тут не знаю, и в первую голову вас двоих. Хорошенькое дело. А может, оно и к лучшему.

— Не разбивай мне сердце, — сказал Марино, подвигая к ней свой стакан. — Брось-ка сюда пару кусочков лайма.

— Какие у нас замашки, — улыбнулась Рози, опуская в стакан несколько кружочков. — Так тебя устроит?

— Очень хорошо.

— Я не спрашиваю, хорошо или плохо. Главное, чтобы тебе нравилось.

Как водится, местные завсегдатаи не обращали на них ни малейшего внимания. Застыв в оцепенении в глубине бара, остекленевшими глазами они смотрели на экран большого телевизора, где показывали бейсбольный матч. Марино не знал их имен, да это было и ни к чему. Там сидели толстяк с козлиной бородкой, толстая тетка, которая вечно на что-то жаловалась, и ее тощий приятель, очень похожий на хорька — с его длинными желтыми зубами. «Интересно, как они трахаются?» — подумал Марино. Он представил себе худосочного ковбоя, подскакивающего на огромном брыкающемся быке. Все они курили. Во время «двойных тусовок» Марино обычно позволял себе несколько сигарет, временно забывая о рекомендациях доктора Селф. Ей не обязательно знать, что здесь происходит.

Взяв стакан с пивом, Марино отошел к бильярдному столу и вытащил из кучки прислоненных к стене в углу кий. Сложив шары, он с сигаретой в зубах обошел вокруг стола, натирая мелом кий. Краем глаза он заметил, как «хорек» направился в туалет, прихватив с собой свой стакан, чтобы его кто-нибудь не стянул. От недремлющего ока Марино не ускользала ни одна мелочь.

Вот в бар, пошатываясь, вошел костлявый бродяга с всклокоченной бороденкой и тощим хвостиком волос на затылке. На нем был темная бесформенная одежда, которой его, вероятно, снабдила какая-нибудь благотворительная организация, грязная бейсболка с надписью «Майамские дельфины» и нелепые розовые очки. Опустившись на стул возле двери, он засунул в задний карман штанов что-то похожее на половую тряпку. На стоянке у бара какой-то парень тряс сломанный счетчик, который только что проглотил его деньги.

Поглядывая по сторонам сквозь пелену сигаретного дыма. Марино загнал в лузу два шара.

— Отлично. Как всегда, в точку, — похвалила Марино Рози, наливая ему еще стакан. — Где тебя носило все это время?

Выглядела она довольно привлекательно, несмотря на свой несколько измотанный вид, но ни один из посетителей не отваживался приставать к этой малышке, даже напившись в лоск. Марино был однажды свидетелем, как она перешибла бутылкой руку верзиле, попытавшемуся ущипнуть ее за зад.

— Все, посылаю всех подальше и хожу только сюда, — заверил ее Марино, ударяя кием по шару.

Шар покатился по зеленому сукну и застыл в центре поля.

— Черт, — пробормотал Марино.

Прислонив кий к столу, он перешел к музыкальному автомату. Рози откупорила две бутылки пива «Миллер лайт» и поставила их перед толстухой и «хорьком».

Рози постоянно находилась в движении, как включенный стеклоочиститель автомобиля. Вытерев руки о джинсы, она стала смотреть, как Марино выбирает любимые мелодии семидесятых.

— Ну, чего уставился? — обратился он к бродяге, сидевшему у двери.

— Может, сыграем?

— Я занят! — отрезал Марино, не оборачиваясь.

— Сначала закажи что-нибудь, — вмешалась Рози. — Нечего здесь болтаться просто так. Сколько раз тебе говорить?

— Я думал, может, он захочет сыграть со мной, — пробурчал бродяга.

Вытащив из штанов свою тряпку, он стал нервно теребить ее в руках.

— Убирайся. Ты помнишь, что я сказала тебе прошлый раз, когда ты приперся сюда в сортир? — грозно осведомилась Рози, уперев руки в бока. — Если хочешь здесь сидеть, плати денежки.

Продолжая мять тряпку, бродяга поднялся со стула. Вид у него был пришибленный, но в глазах светился огонек.

— Я думал, может, вы захотите со мной сыграть, — повернулся он к Марино.

— Пошел вон! — раскричалась Рози.

— Я провожу его. — Марино подошел к бродяге. — Двигай отсюда, приятель, пока не поздно. Ты ведь знаешь, какая она.

Бродяга не стал сопротивляться. К удивлению Марино, запах от него был вполне терпимый. Они вышли на улицу, где молодой придурок продолжал трясти счетчик.

— Это тебе не яблоня, приятель, — беззлобно прокомментировал Марино его энтузиазм.

— Иди ты на…

Сделав несколько широких шагов. Марино свирепо навис над парнем. Тот в испуге вытаращил глаза.

— Что ты сказал? — рявкнул Марино, схватив его за ухо. — Может, я неправильно понял?

— Я опустил в него три четвертака.

— Какая жалость. Давай-ка влезай в свою говенную машину и уноси свою задницу, пока я не арестовал тебя за порчу городского имущества, — пробасил Марино, хотя он уже давно никого не был вправе арестовывать.

Бродяга, то и дело оглядываясь, поплелся по улице. Он словно ждал, что Марино пойдет за ним. Когда «мустанг» незадачливого водителя рванул с места, он что-то произнес.

— Это ты мне? — спросил Марино.

— Он все время так делает, — тихо сказал бродяга. — Я его знаю. Он сроду не положил ни цента в счетчик, только трясет их, пока они не сломаются.

— Чего ты хочешь?

— Джонни приходил сюда накануне того дня, когда это случилось.

— О ком ты?

— Вы знаете о ком. Он не убивал себя. Я знаю, кто это сделал.

Марино почувствовал нечто похожее на то, что он испытал, когда вошел в дом миссис Симистер. Взглянув в конец улицы, он увидел Люси. Она медленно шла по тротуару. Одета она была не так, как всегда.

— В тот вечер мы с ним играли в бильярд. На руках у него были шины, но, похоже, они ему не мешали. Играл он отлично.

Марино незаметно наблюдал за Люси. Выглядела она как любая из местных лесбиянок, что ходили здесь косяками. Похожая на мальчишку, но хорошенькая и сексуальная, она была одета в дорогие потертые джинсы, пестревшие дырами. Под курткой из мягкой черной кожи виднелась белая майка, облегающая грудь. Марино всегда нравилась ее грудь, хотя по идее он не должен был обращать на нее внимания.

— Я видел его только один раз. Он был с девушкой, — продолжал бродяга, беспокойно озираясь. — Сдается мне, что ее-то вам и нужно искать. Это все, что я хотел сказать.

— Какая еще девушка, и какое мне до нее дело? — буркнул Марино.

Он смотрел, как Люси подходит к бару, внимательно оглядывая улицу, чтобы удостовериться, что за ней никто не следит.

— Хорошенькая, — уточнил бродяга. — Из тех, на кого пялятся и мужики, и бабы. Одета в обтяжку и все такое. Но здесь она никому не понравилась.

— Похоже, и тебя здесь не слишком привечают. Иначе не выставили бы.

Люси прошла мимо них, словно они были пустым местом, и исчезла за дверью бара.

— В тот вечер Джонни купил мне выпивку, потому меня и не вышвырнули. Мы играли в бильярд, а его девчонка сидела рядом с музыкальным автоматом и все оглядывалась по сторонам, словно первый раз в жизни попала в такую дыру. Пару раз она срывалась в туалет, и там потом попахивало травкой.

— А ты что, ходишь в женский туалет?

— Нет, я слышал, как говорили женщины за стойкой. От таких, как она, одни неприятности.

— А как ее звать, случайно, не знаешь?

— Да нет, откуда…

Марино зажег сигарету.

— А почему ты думаешь, что она как-то связана с тем, что случилось с Джонни?

— Уж очень она мне не понравилась. Да и остальным тоже. А больше я ничего не знаю.

— Ты уверен?

— Да, сэр.

— Больше никому не говори об этом, понял?

— Да на фига мне…

— На фига или не на фига, а держи язык за зубами. А сейчас расскажи-ка мне, как ты, черт побери, узнал, что я сегодня буду здесь, и почему сунулся именно ко мне?

— Да у вас мотоцикл больно крутой, — пробурчал бродяга, бросив взгляд на другую сторону улицы. — Мимо такого не пройдешь. И потом, здесь все знают, что вы были следователем по убийствам, а теперь занимаетесь частным сыском в каком-то полицейском заведении на севере.

— Откуда меня все знают? Я что, здешний мэр?

— Вы здесь частый посетитель. Я несколько раз видел вас с другими байкерами. Когда это случилось, я несколько недель вас искал, хотел поговорить. Сейчас у меня черная полоса, но я надеюсь на лучшее.

Достав портмоне, Марино вынул оттуда пятидесятидолларовую бумажку и протянул бродяге.

— Если разузнаешь что-нибудь об этой девчонке, получишь еще. Как тебя найти?

— Я каждый день на новом месте. Кручусь колесом.

Марино дал ему номер своего сотового.

— Еще стаканчик? — спросила Рози, когда Марино вернулся в бар.

— Лучше налей бензина. Помнишь, сюда перед Днем благодарения приходил такой симпатичный блондинистый доктор с девушкой? Он еще играл в бильярд с тем типом, которого ты сейчас выставила.

Рози задумалась, вытирая стойку, потом покачала головой.

— Сюда приходит много народу. И потом, прошло столько времени… За сколько дней до праздника он приходил?

Марино посмотрел на дверь. Было уже почти десять.

— Возможно, накануне.

— Нет, меня здесь не было. У меня, как ни странно, тоже есть личная жизнь, и я не торчу здесь каждую ночь. На День благодарения я уезжала в Атланту к сыну.

— Возможно, он был здесь с девушкой, которая баловалась травкой. Доктора видели с ней накануне его смерти.

— Ничего не знаю.

— А может быть, она приходила, когда тебя не было в городе?

Рози продолжала ожесточенно тереть стойку.

— Не создавай мне лишние проблемы.

Люси села у окна рядом с музыкальным автоматом. Марино устроился за столиком в другом конце бара, подключив наушники к рации. Выглядела она как сотовый телефон. Он курил и потягивал безалкогольное пиво.

Местная публика, как обычно, была погружена в себя. Всякий раз, когда Люси приходила сюда с Марино, она заставала здесь одних и тех же неудачников, которые сидели на одних и тех же стульях, курили ментоловые сигареты и пили легкое пиво. Рози была единственным человеком, который был допущен в их узкий круг. Один раз она рассказала Люси, что толстуха и ее хлипкий дружок были когда-то богаты и жили в престижном районе Майами, пока он не угодил в тюрьму, продав наркоту тайному агенту полиции. Теперь она работает кассиром в банке, а он живет за ее счет. Толстяк с козлиной бородкой служит поваром в дешевой закусочной. Он приходит сюда каждый вечер, напивается в стельку, а потом садится за руль и едет домой.

Люси и Марино игнорировали друг друга. Оба они чувствовали себя неловко, несмотря на то, что это была далеко не первая их совместная операция. Люси терпеть не могла, когда за ней следили, даже если это диктовалось соображениями безопасности.

Она проверила беспроводной микрофон, прикрепленный внутри ее кожаной куртки. Чтобы никто в баре не заметил ее переговоров, Люси нагнулась, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке.

— Пока никого, — передала она Марино.

Было уже три минуты одиннадцатого. Люси продолжала ждать, потягивая безалкогольное пиво. Потом опять посмотрела на часы. Прошло еще пять минут. Дверь открылась, и в бар вошли двое мужчин.

Еще через две минуты она передала Марино:

— Что-то не так. Пойду посмотрю. Оставайся здесь.

Люси шла по Оушен-драйв, стараясь разглядеть в толпе Стиви.

С наступлением ночи жизнь на южном побережье начинала бурлить. Улицы заполнялись людьми и автомобилями. Глупо искать Стиви среди такого столпотворения. Она не пришла. Вполне вероятно, что она сейчас находится за сотни миль от этого места. Но Люси продолжала ее высматривать.

Она вспомнила, как Стиви нашла ее «хаммер», припаркованный у гостиницы «Якорь». Она сказала, что шла по ее следам, оставленным на снегу. Как Люси могла ей так наивно поверить. Следы были хорошо видны лишь рядом с коттеджем и совершенно терялись на тротуаре, истоптанном множеством ног. Ведь в то утро по Принстауну ходила не одна Люси. Еще она вспомнила о сотовом телефоне, принадлежавшем парню по имени Дат, о красных отпечатках рук, о Джонни. Как же безрассудно она себя повела! Какой оказалась неосмотрительной и близорукой.

Скорее всего Стиви и не собиралась встречаться с ней в «Двойке». Она просто дразнила ее, играла с ней, точно так же, как в тот вечер у «Лорейн». Видно, это ей не впервой. Она явно ведет какую-то тонкую, изощренную игру.

— Ну, нашла? — послышался в микрофоне голос Марино.

— Я возвращаюсь. Никуда не уходи.

Перейдя Одиннадцатую улицу, Люси направилась к Вашингтон-авеню. Когда она проходила здание суда, мимо нее проехал белый «шевроле-блейзер» с затемненными стеклами. Невольно вспомнив о пистолете в ножной кобуре, она ускорила шаг, задыхаясь и уже не ощущая прежней уверенности в себе.

Глава 49

Кембридж накрыла еще одна снежная буря, и Бентон с трудом различал дома на противоположной стороне улицы. С неба валил неправдоподобно густой снег, укрывая все вокруг белой ватой.

— Если хочешь, я сварю еще кофе, — сказала Скарпетта, входя в гостиную.

— Мне уже достаточно, — ответил Бентон, не поворачиваясь.

— Мне тоже, — согласилась она.

Бентон слышал, как она присела у камина, поставив кружку на каминную полку. Почувствовав на себе ее взгляд, он повернулся и посмотрел на нее, не зная, что сказать. Волосы у нее были мокрые, на голое тело она набросила черный шелковый халат, открывавший глубокую ложбинку на груди. Ее кожа, гладкая и нежная, сияла безукоризненной белизной, как у молодой девушки. Огонь играл на коротких светлых волосах и точеном лице, оттеняя их красоту. Бентон вдруг остро почувствовал, как сильно он ее любит, но нужные слова никак не приходили на ум. Он не знал, как поправить дело.

Вчера вечером она сказала, что уходит от него. В такой ситуации обычно начинают укладывать чемодан, но она всегда приезжала налегке. Все ее вещи хранились здесь. Ведь этот дом принадлежал и ей тоже. Все утро Бентон прислушивался к звукам выдвигаемых ящиков и открываемых шкафов, этой печальной симфонии расставания.

— Ты не можешь ехать сейчас, — наконец сказал он. — Видишь, как все замело?

На улице не было видно ни одной машины, лишь тонкие силуэты деревьев темнели на фоне светящейся белизны.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, но сейчас уехать не получится. Сегодня всем придется сидеть дома и ждать, пока почистят улицы.

— Но у тебя же внедорожник, — возразила Скарпетта, глядя на свои руки, сложенные на коленях.

— Здесь выпадет не меньше двух футов снега. Если я даже сумею довезти тебя до аэропорта, твой самолет все равно никуда не полетит. Во всяком случае, сегодня.

— Ты должен поесть.

— Я не голоден.

— Как насчет омлета с вермонтским чеддером? Тебе обязательно надо поесть. Ты сразу почувствуешь себя лучше.

Подперев подбородок рукой, Скарпетта, не отрываясь смотрела на Бентона. Блестящий черный шелк обтягивал ее тело, придавая ему сходство со скульптурой. Бентон почувствовал, что его тянет к ней так же сильно, как и пятнадцать лет назад, когда они встретились впервые. Тогда оба они были старшими судмедэкспертами. Он работал в отделе изучения поведенческих характеристик ФБР, а она — в Центре судебно-медицинской экспертизы штата Виргиния. Они разбирали какое-то особенно гнусное дело, а она в это время вошла в конференц-зал. Он до сих пор помнит, как она выглядела, когда он впервые увидел ее. Длинный белый халат, надетый на жемчужно-серый костюм в тонкую полоску, ручки, выглядывающие из карманов, гора папок в руках. Он был поражен ее руками, сильными и ловкими и в то же время такими изящными.

Наконец он заметил, что она на него смотрит.

— Кому ты только что звонила? — спросил Бентон. — Я слышал, как ты разговаривала по телефону.

«Должно быть, она звонила своему адвокату, — подумал он. — Или Люси. Хотела сказать, что порывает со мной».

— Я звонила доктору Селф. Но не застала ее дома и оставила сообщение.

Бентон был озадачен.

— Ты наверняка помнишь ее. Возможно, даже слушаешь ее передачи по радио, — сухо сказала Скарпетта.

— Только не это.

— Но ее слушают миллионы людей.

— А зачем ты ей звонила?

Скарпетта рассказала ему о Дэвиде Лаке и прописанных ему лекарствах, добавив, что доктор Селф не выразила ни малейшего желания сотрудничать, когда она позвонила ей первый раз.

— Ничего удивительного. Она же чокнутая. Законченная эгоистка. И имечко у нее подходящее. Селф[Self — собственная персона (англ.).].

— В обшем-то она имела на это право. У меня нет соответствующих полномочий. Ведь пока речь не идет об убийстве. На этом этапе доктор Селф не обязана отвечать на вопросы судмедэксперта. И чокнутой я бы ее не назвала.

— Психичка тебе больше нравится? Ты хоть слышала, что она несет?

— Так, значит, ты все-таки ее слушаешь.

— В следующий раз приглашайте в академию настоящего психиатра, а не пустую радиобалаболку.

— Это была не моя идея. Я была категорически против. Но у нас все решает Люси.

— Но это же смешно. Люси терпеть не может таких дамочек.

— Я думаю, что это Джо предложил пригласить к нам доктора Селф. Своего рода маневр нового преподавателя. Заполучить знаменитость для летнего курса и попасть к ней на шоу. Он там уже постоянный гость. И они уже успели обсудить нашу академию в прямом эфире, что меня вовсе не приводит в восторг.

— Идиот. Они друг друга стоят.

— Люси просто не обратила на это внимания. На лекции она, естественно, не ходила. Ей наплевать, что делает Джо. Последнее время она вообще на многое закрывает глаза. Ну, что будем делать?

Это уже относилось не к Люси.

— Не знаю.

— Ты же психолог. Кому, как не тебе, об этом знать. Ты каждый день имеешь дело с психическими травмами.

— Я и сам поставлен в психотравмирующую ситуацию. Здесь ты права. Если бы я был твоим психотерапевтом, то предположил бы, что ты переносишь свой гнев и обиду на меня, потому что не можешь излить их на Люси. Ведь невозможно злиться на человека, у которого опухоль в мозгу.

Скарпетта отодвинула экран и подложила в камин дров. Огонь затрещал и рассыпался искрами.

— Она всю жизнь терзает меня, — призналась Скарпетта. — Никто так не испытывал моего терпения, как она.

— Люси — единственный ребенок женщины с пограничным изменением личности, — начал объяснять Бентон. — Гиперсексуальной нарциссистки. Твоей сестры. Прибавь сюда то, что Люси необыкновенно одаренная особа. У нее оригинальное мышление. И она имеет нетрадиционную сексуальную ориентацию. Вполне достаточно, чтобы замкнуться в себе.

— То есть стать закоренелой эгоисткой.

— Мы становимся эгоистами, когда нам лезут в душу. Она думала, что если ты узнаешь о ее опухоли, то будешь относиться к ней иначе, а этого она боялась больше всего. Когда о твоем несчастье узнают другие, оно становится реальным.

Скарпетта как завороженная смотрела в окно, затянутое снежной дымкой. Земля была покрыта толстым слоем снега, который превратил припаркованные машины в некое подобие сугробов. В такую погоду даже дети предпочитай оставаться дома.

— Слава Богу, что я сходил в магазин, — заметил Бентон.

— Кстати, пойду сварганю что-нибудь на обед. Мы устроим пир и постараемся провести этот день наилучшим образом.

— У тебя когда-нибудь было раскрашенное тело?

— Мое или чужое?

Он чуть улыбнулся.

— Конечно, чужое. Твое не нуждается в раскраске. Я говорю о том убийстве. Красные отпечатки рук на теле женщины. Интересно, когда их нанесли? При жизни или уже после смерти? Есть ли способ это установить?

Скарпетта посмотрела на него долгим взглядом. За ее спиной плясали языки пламени и потрескивали дрова.

— Если он сделал это, когда она была еще жива, мы имеем дело с особого рода преступником. Как страшно и унизительно сидеть на привязи, — продолжил Бентон.

— А она была привязана?

— На ее запястьях и лодыжках имеются покрасневшие участки, которые судмедэксперт охарактеризовала как вероятные ушибы.

— Вероятные?

— То есть полученные еще перед смертью. Ведь тело пролежало долгое время на холоде. Во всяком случае, так она утверждает.

— Кто?

— Здешний старший медэксперт.

— Бостонские судмедэксперты не вызывают у меня большого доверия, — заявила Скарпетта. — Она вела себя на месте преступления как слон в посудной лавке.

— Буду тебе признателен, если ты посмотришь протокол. Он у меня на диске. Мне хочется знать твое мнение об этих узорах и обо всем остальном. Для меня очень важно, когда он разрисовал ее — до или после смерти. Жаль, что мы не можем просканировать ее мозг и узнать, как все это произошло.

Скарпетта приняла последнее замечание всерьез.

— Но это был бы кошмар. Даже для тебя. Если это вообще возможно.

— Бэзилу, например, очень хочется, чтобы я увидел, что там у него в мозгах.

— Опять наш ненаглядный Бэзил, — произнесла Скарпетта без всякого энтузиазма. Ей очень не нравилась вся эта возня с Бэзилом Дженретом.

— А ты бы хотела это увидеть? Теоретически?

— Даже если бы существовал способ воспроизвести последние мгновения человеческой жизни, вряд ли это можно считать надежным свидетельством. Мне кажется, что человеческий мозг имеет свойство интерпретировать события таким образом, чтобы свести до минимума травматический эффект.

В этот момент у Скарпетты зазвонил сотовый.

Это был Марино.

— Срочно звони по добавочному два сорок три.

Глава 50

Добавочный два сорок три — это лаборатория анализа отпечатков пальцев. Любимое место встреч сотрудников академии, где они обсуждают вещественные доказательства, требующие сложной судебно-медицинской экспертизы.

Отпечатки пальцев теперь не просто отпечатки как таковые. Они могут быть источником ДНК, причем не только того, кто их оставил, но и жертвы, к которой прикасался преступник. В них также могут быть найдены следы наркотиков или веществ, которые были на руках подозреваемых, например, чернил или краски. Для этой цели используются сложные современные приборы, такие, как газовые хроматографы, инфракрасные спектрофотометры или инфракрасные микроскопы на основе преобразования Фурье. Раньше улики выступали как нечто самостоятельное. Теперь, с появлением современных высокоточных приборов и методик, сольная партия переросла в струнный квартет и даже в симфонию. Но остается проблема первоочередности. Обнаружение одного вещества может привести к потере другого. Поэтому специалисты и собирались в лаборатории у Мэтью, чтобы выработать план действий и договориться, с чего нужно начинать.

Когда Мэтью получил латексные перчатки с места убийства миссис Симистер, перед ним открылась масса возможностей. Но ни одна из которых не гарантировала успеха. Он мог надеть хлопчатобумажные перчатки, а потом натянуть на них вывернутые наизнанку латексные. Так легче обнаружить и сфотографировать скрытые отпечатки. Но при этом можно упустить возможность обработать отпечатки суперглюболом, или обнаружить их с помощью альтернативного источника света и люминесцентного порошка, или же воздействовать на них реагентами типа нингидрина или диазафлуорена. Взаимное влияние химических процессов может в конечном итоге привести к необратимым потерям.

В половине девятого утра в маленькой лаборатории сотрудники устроили мини-конференцию. Мэтью, Марино, Джо Эмос и еще трое специалистов собрались вокруг большого прозрачного бака из пластика. Внутри его висели на зажимах две вывернутые наизнанку латексные перчатки, одна из которых была в крови. На окровавленной перчатке были видны небольшие дырочки. С внутренней и внешней поверхностей перчаток предельно осторожно, чтобы не повредить возможные отпечатки пальцев, были взяты образцы ДНК. Теперь Мэтью должен был выбрать, в какие двери входить сначала. Так он обычно называл процесс принятия решения, в котором интуиция, опыт и везение играли не меньшую роль, чем научные соображения. Начал он с того, что положил в бак перчатки, суперглюбол в пакете из фольги и миску с теплой водой.

В результате был обнаружен один отчетливый отпечаток большого пальца левой руки. Он снял его на черный гель и сфотографировал.

— Вся команда здесь, — сообшил Мэтью Скарпетте по громкой связи. — С кого начнем? — обратился он к сотрудникам, столпившимся вокруг лабораторного стола. — Может, Рэнди?

Рэнди, эксцентричный маленький человечек с большим носом и косоватыми глазами, был специалистом по ДНК. Мэтью всегда его недолюбливал, о чем сразу же вспомнил, когда тот заговорил.

— Я получил три потенциальных источника ДНК, — начал Рэнди с присущим ему педантизмом. — Две перчатки и два отпечатка уха.

— Получается четыре, — послышался в лаборатории голос Скарпетты.

— Ну да, я хотел сказать — четыре. Предполагалось получить образцы ДНК с внешней поверхности одной из перчаток, с той, что испачкана в крови, а также с внутренней поверхности обеих перчаток. С отпечатков ушей образцы ДНК мной уже получены, причем максимально щадящим способом, сохраняющим все индивидуальные или потенциально характерные особенности, такие, например, как нижнее удлинение противозавитка. Как вы знаете, в базе данных мы подобных ушей не нашли, но зато обнаружили, что ДНК с отпечатков ушей совпадает с образцом ДНК с внутренней поверхности одной из перчаток.

— Только одной? — спросил голос Скарпетты.

— Да, той, на которой кровь. Со второй перчатки взять ничего не удалось. Не уверен, что ее вообще надевали.

— Странно, — озадаченно произнесла Скарпетта.

— Мне помогал Мэтью, потому что я не слишком разбираюсь в строении ушей. Отпечатки — это его специальность, а не моя, — пояснил Рэнди, будто это имело значение. — Как я уже говорил, мы получили образцы ДНК с отпечатков ушей, в частности, с завитка ушной раковины и мочки. Они принадлежат тому же человеку, который надевал перчатку. Поэтому можно предположить, что человек, который прижимал ухо к стеклянной двери дома, откуда исчезли люди, позднее убил Дагги Симистер. Или по крайней мере надевал одну из латексных перчаток, найденных на месте преступления.

— Сколько раз ты затачивал свой карандаш, пока все это расписывал? — прошептал Марино.

— Не понял.

— Ни одной детали не упустил, — тихо сказал Марино, чтобы его не услышала Скарпетта. — Ты, наверное, считаешь трещины на тротуаре, когда ходишь, а сексом занимаешься по таймеру.

— Продолжайте, пожалуйста, Рэнди, — попросила Скарпетта. — Так, значит, в базе данных ничего не нашли? Какая жалость…

Продолжая говорить все в той же тягучей пространной манере, Рэнди подтвердил, что поиски в базе данных ДНК оказались безуспешными. Того, кто оставил свои отпечатки, в базе данных не оказалось. Значит, человек этот никогда не подвергался аресту.

— То же самое можно сказать и о ДНК крови, обнаруженной в магазине в Лас-Оласе. Однако некоторые из проб вообще не содержат крови, — сообщил Рэнди, обращаясь к черному телефонному аппарату. — Я не знаю, что это такое. Некоторые вещества дают ложную положительную реакцию. Люси высказала предположение, что это может быть медь. Она считает, что фунгицид, которым опрыскивают деревья для борьбы с цитрусовой гнилью, может аналогично реагировать на люминол. Вы знаете, что там содержится медь.

— А на чем основано такое предположение? — подал голос Джо.

Еще один сотрудник, которого не переваривал Мэтью.

— На месте убийства миссис Симистер было обнаружено большое количество меди, как в доме, так и на участке.

— А из тех проб, что были взяты в магазине, какие именно содержали кровь? — поинтересовалась Скарпетта.

— Те, которые были взяты в туалете. Образцы, взятые в подсобке, кровью не являются. Возможно, что это тоже медь, и то же можно сказать о пробах из машины исчезнувшей семьи. Коврик на водительском месте дал положительную реакцию на люминол. И там тоже не оказалось крови. Еще одна ложная реакция. Не исключено, что опять медь.

— Фил? Ты здесь?

— Конечно, — ответил Фил, эксперт по оставленным следам.

— Очень жаль, — металлическим голосом произнесла Скарпетта. — Я же просила, чтобы лаборатории работали в усиленном режиме.

— Да мы и так уже крутимся как заведенные, — послышался голос Джо, который, даже идя на дно, вряд ли сумел бы держать рот закрытым.

— Я бы хотела, чтобы все биологические пробы были обработаны в кратчайший срок, — еще жестче произнесла Скарпетта. — Включая потенциальные источники ДНК из голливудского дома, откуда пропали две женщины и два мальчика. Все проверять по базе данных. Будем исходить из того, что их уже нет в живых.

Сотрудники переглянулись. Никогда раньше Скарпетта не позволяла себе разговаривать таким образом.

— Звучит оптимистично, — саркастически заметил Джо.

— Фил, как насчет того, чтобы проверить очесы с ковра, следы излома Симистер и из машины пропавшей семьи, — словом все, что мы нашли, под сканирующим электронным микроскопом и сравнить результаты с базой данных? — продолжала Скарпетта. —Посмотрим, действительно ли это медь.

— Да она здесь повсюду.

— Вовсе нет! — отрезала Скарпетта. — Не все пользуются фунгицидами. И не у всех есть цитрусовые деревья. А вот в тех случаях, которые мы расследуем, это доминирующий фактор.

— А как же тогда тот магазин на побережье? Там-то уж точно нет цитрусовых деревьев.

— Ты прав. Хорошее замечание.

— Пока мы только можем сказать, что некоторые следы дают положительную реакцию на медь…

— Это очень важно, — заметила Скарпетта. — Мы должны задать себе вопрос, почему это так? Каким образом медь оказалась в подсобке магазина? Кто занес ее в машину? Теперь нужно поискать ее и в том доме, откуда пропали люди. А как насчет того красного вещества, которое мы обнаружили на полу в магазине? Вы исследовали образцы бетона, которые мы там взяли?

— Это хна на спиртовой основе. В покрытиях и обоях ее точно не используют, — ответил Фил.

— А в татуировках и раскраске тела?

— Вполне возможно, но, если она на спиртовой основе, идентифицировать ее будет невозможно. Этиловый или изопропиловый спирт уже давно испарился.

— Странно, что она вообще там оказалась. Кстати, где сейчас Люси?

— Не знаю, — ответил Марино.

— Нам нужны образцы ДНК Флорри Куинси и ее дочери Хелен, — продолжала Скарпетта. — Чтобы определить, их ли это кровь на полу в магазине.

— В туалете кровь только одного человека, — начал объяснять Рэнди. — Мы можем совершенно определенно это утверждать. А если бы там была кровь двух людей, мы бы могли сказать, являются ли они родственниками. Например, матерью и дочерью.

— Я займусь этим, — сказал Фил. — Я имею в виду исследование под электронным микроскопом.

— Так сколько же здесь преступлений? — поинтересовался Джо. — Вы что, считаете, что все они связаны друг с другом? И поэтому мы должны считать, что никого уже нет в живых?

— Я не уверена, что все они связаны друг с другом, — ответил ему голос Скарпетты. — Но не исключаю такой вероятности.

— Как я уже упоминал, в банке данных ничего не найдено, — снова заговорил Рэнди. — Но ДНК с внутренней поверхности перчатки отличается от ДНК крови на ее внешней поверхности. Здесь нет ничего удивительного. Внутри перчатки остались клетки кожи того, кто ее надевал. А кровь на ее наружной стороне принадлежит кому-то другому, по крайней мере мы так можем предположить, — старательно объяснял он.

«Как такой зануда может быть женат? — подумал Мэтью. — Как с ним можно жить? И кто все это выдержит?»

— Это кровь Дагги Симистер? — прервала его Скарпегта.

Вполне логично было бы предположить, что окровавленная перчатка, найденная на месте убийства Дагги Симистер, испачкана именно ее кровью.

— Да, кровь на ковре принадлежит ей.

— Он имеет в виду ковер у окна, на котором она, очевидно, стояла, когда ее ударили по голове, — пояснил Джо.

— Я говорю о перчатке. На ней кровь Дагги Симистер? — нетерпеливо спросила Скарпетта.

— Нет, сэр. — Рэнди говорил «сэр» абсолютно всем, не делая различий по половому признаку. — Как это ни странно, но на перчатке не ее кровь, — неторопливо продолжал объяснять Рэнди. — Хотя вполне логично ожидать, что там будет ее кровь.

«О Господи! Сколько можно?!» — подумал Мэтью.

— Кровь обнаружена лишь на одной перчатке, при чем только снаружи.

— А с какой стати она будет внутри? — нахмурился Марино.

— Ее там нет.

— Я знаю, что нет, да и откуда ей там взяться?

— Ну например, если преступник поранился, когда был в перчатках, то кровь, естественно, попадает внутрь. Такое возможно при колотых ранах. Предположим, преступник надел перчатки, а потом порезался. Тогда его кровь окажется внутри перчатки. Правда, в данном случае этого не произошло. И поэтому у меня возникает вопрос. Если кровь принадлежит преступнику, почему она находится на внешней стороне перчатки? И почему ДНК этой крови отличается от образцов ДНК, которые я взял с внутренней стороны перчатки?

— Мы уже все поняли, — сказал Мэтью, чувствуя, что его терпению приходит конец.

Еще минута этого словоблудия, и он пулей вылетит из лаборатории, придумав первую попавшуюся причину.

— Если преступник прикасался к чему-то или к кому-то, запачканному кровью, то она окажется на внешней стороне перчатки, — продолжал разглагольствовать Рэнди.

Все присутствующие уже знали, в чем дело, но Скарпетта пока оставалась в неведении. Рэнди наслаждался своим могуществом — никто не должен был посягнуть на его права. ДНК проходила по его ведомству.

— Рэнди? — напомнила о себе Скарпетта.

Таким тоном она обычно говорила, когда Рэнди морочил голову и приводил в раздражение всех окружающих, включая ее саму. — Нам известно, чья кровь на перчатке? — спросила она.

— Да, сэр. Почти. Это кровь Джонни Свифта или его брата Лорела. Они ведь однояйцевые близнецы, — наконец родил он. — Поэтому ДНК у них идентична.

— Вы еще на проводе? — спросил Мэтью Скарпетту после длинной паузы.

— Не понимаю, откуда там может быть кровь Лорела. — подал голос Марино. — Ведь это не ему снесли голову, а его брату.

— Я тоже ничего не понимаю, — включилась в разговор токсиколог Мэри. — Джонни Свифт был застрелен в ноябре. Так как же его кровь спустя десять недель оказалась на месте преступления, которое не имеет к нему никакого отношения?

— Как вообще могла появиться его кровь на месте убийства Дагги Симистер? — вновь послышался голос Скарпетты.

— Вполне возможно, что кто-то нарочно подбросил эти перчатки, — заявил Джо.

— Это и дураку ясно, — ухмыльнулся Марино. — Совершенно очевидно, что тот, кто снес голову этой бедной даме, пытается нам намекнуть, что убийство Джонни Свифта тоже его рук дело. Кто-то просто имеет нас во все щели.

— Но Джонни делали операцию…

— Чушь собачья! — рявкнул Марино. — Эти проклятые перчатки не имеют никакого отношения к операции на его запястьях. Господи, зачем все так усложнять?

— Что?

— Здесь же все ясно как день, — повторил Марино, меряя шагами комнату. — Убийца старушки дает нам знать, что он убил и Джонни Свифта. Для этого он и подсунул эти перчатки.

— Но мы не можем быть абсолютно уверены, что кровь на перчатках не принадлежит Лорелу, — послышался голос Скарпетпы.

— Это бы многое объяснило, — сказал Рэнди.

— Ни хрена это не объясняет. Если это Лорел убил миссис Симистер, на кой черт ему бросать в раковину перчатки со своей ДНК? — возразил Марино.

— Возможно, это кровь Джонни Свифта.

— Заткнись, Рэнди. У меня от твоих разговоров прямо волосы становятся дыбом.

— Но у тебя же нет никаких волос,Пит, — серьезно ответил Рэнди.

— Ты хочешь сказать, что мы не сможем отличить кровь Лорела от крови Джонни, потому что у них одинаковая ДНК? — взревел Марино. — Это даже не смешно, черт бы тебя подрал! — Он негодующе посмотрел на Рэнди, потом перевел взгляд на Мэтью и снова уставился на Рэнди: — А ты ничего не перепутал, когда проводил анализ? — Марино обычно не слишком церемонился с сотрудниками. — Может, вы тут перепутали пробы или еще чего-нибудь напортачили?

— Нет, сэр. Это абсолютно исключено, — с достоинством ответил Рэнди. — Мэтью получил пробы, а я готовил вытяжки, проводил анализ и сверял результаты с базой данных. ДНК Джонни Свифта там есть, потому что туда попадают все, кому делали вскрытие. Значит, ДНК Джонни Свифта была включена в базу данных в ноябре. Я правильно понимаю? Вы меня слышите? — обратился он к Скарпетте.

— Да…

— С прошлого года в базу данных включают все смертельные случаи — самоубийства, убийства, несчастные случаи и даже естественную смерть, — начал вещать Джо, как всегда перебив ее. — То, что человек является жертвой преступления или умирает естественной смертью, еще не означает, что он никогда не был замешан в преступной деятельности. Нам известно, что братья Свифт являются однояйцевыми близнецами.

— Конечно. Они на одно лицо и все делают одинаково — и говорят, и одеваются, и даже трахаются, — шепнул ему Марино.

— Марино? — вновь послышался голос Скарпетты. — А полиция брала пробы ДНК Лорела Свифта после смерти его брата?

— Нет. А какой смысл?

— Даже учитывая исключительные обстоятельства? — спросил Джо.

— А что в них исключительного? — вскинулся Марино. — Зачем нам ДНК Лорела? Она там по всему дому. Он ведь там живет.

— Было бы неплохо протестировать ДНК Лорела, — вмешалась Скарпетта. — Мэтью, ты обрабатывал перчатку с кровью какими-нибудь реагентами? Чем-нибудь таким, что создаст нам проблемы при повторном тестировании?

— Только суперглюболом, — ответил Мэтью. — Кстати, я пропустил через базу данных тот единственный отпечаток пальца, который был внутри перчатки. Там такого нет. И с тем отпечатком, что был на ремне безопасности машины, тоже сравнить не удалось. Очень уж он нечеткий.

— Мэри, возьми, пожалуйста, образцы крови с этой перчатки.

— Суперглюбол не помещает. Он ведь реагирует только на аминокислоты жировых выделений и пота, а не на кровь, — поторопился объяснить Джо. — Так что все будет в порядке.

— С удовольствием дам ей образец, — обратился Мэтью к черному телефонному аппарату. — Там еще осталось полно запачканного латекса.

— Марино. а ты, пожалуйста, пойди в центр судебно-медицинской экспертизы и возьми там дело Джонни Свифта, — продолжала инструктировать Скарпетта.

— Давайте я туда схожу, — немедленно вызвался Джо.

— Марино, в деле должны быть карточки с его ДНК. Мы всегда делаем по нескольку штук.

— Только сунься, и я тебе все зубы пересчитаю, — шепотом предупредил Марино Джо.

— Положишь одну карточку в пакет и отдашь Мэри, — продолжала Скарпетта. — А ты, Мэри, возьми образец крови с карточки и с перчатки.

— Я не совсем поняла, что от меня требуется, — сказала Мэри. Мэтью вполне разделял ее недоумение. Что может сделать токсиколог с пятнышком сухой крови на карточке ДНК и со столь же незначительным количеством крови с перчатки?

— Вы, наверно, имели в виду Рэнди? — предположила Мэри. — Хотите провести еще один ДНК-тест?

— Нет, — ответила Скарпетта. — Я хочу проверить кровь на наличие лития.

Скарпетта мыла в раковине цыпленка. В ухе у нее торчал наушник, от которого тянулся провод к лежащему в кармане «Трео».

— После смерти его кровь не проверяли на литий, — продолжала она говорить с Марино. — Если Джо принимал литий, вряд ли его брат сообщил об этом полиции.

— Но тогда полиция должна была найти пузырьки от лекарства, — заявил Марино. — Что это у тебя за шум?

— Я открываю банки с куриным бульоном. Жаль, что здесь нет тебя. Не знаю, почему они не обнаружили литий. Но возможно, его брат убрал все пузырьки до прихода полиции.

— Зачем? Это же не кокаин.

— Джонни Свифт был известным невропатологом. Возможно, он не хотел, чтобы люди знали о его психическом расстройстве.

— Я бы уж точно не захотел, чтобы в моих мозгах ковырялся врач с неустойчивой психикой.

Скарпетта начала шинковать лук.

— На самом деле его биполярное расстройство никак не влияло на его врачебную квалификацию, но большинство людей не разбираются в таких тонкостях. Вполне возможно, что Лорел не хотел, чтобы полиции стало известно о проблемах его брата.

— Что-то здесь не складывается. Ведь, по его словам, увидев мертвое тело, он сразу же выбежал излома. Вряд ли у него было время ходить и собирать пузырьки от лекарств.

— Вот об этом ты его и спросишь.

— Да, как только у нас будут результаты по литию. Я подключусь, когда прояснится ситуация. А сейчас у нас проблема посерьезней.

— Куда уж серьезней, — вздохнула Скарпетта, разрезая цыпленка.

— Я имею в виду гильзу от дробовика, найденную у Уолденского озера, — сказал Марино. — Ту самую, которая нашлась в базе данных NIBIN.

— Я не хотел говорить об этом при сотрудниках, — объяснил Марино. — У нас явно завелся крот. Иного объяснения я не вижу. — Он сидел у себя в кабинете за запертой дверью и говорил со Скарпеттой по телефону. — Вот что произошло. Я не хотел говорить об этом при всех, но сегодня утром я разговаривал с моим приятелем, который заведует хранилищем вещественных доказательств полицейского управления Голливуда. Он влез в свой компьютер и ровно через пять минут нашел сведения о том ружье, которое фигурировало в деле об ограблении ночного магазина, произошедшем два года назад. Тогда еще был убит мальчишка-уборщик. Угадай, где оно обнаружилось. Но сначала лучше присядь.

— Это не поможет. Говори сразу.

— В нашей чертовой коллекции оружия.

— У нас в академии? В нашей коллекции огнестрельного оружия?

— Год назад полицейское управление Голливуда передало его нам вместе с кучей других ружей, которые им больше не были нужны. Помнишь?

— А ты уже ходил в лабораторию огнестрельного оружия, чтобы убедиться, что его там нет?

— Конечно, его там нет. Мы же знаем, что из него убили женщину в том городе, где ты сейчас находишься.

— Иди и проверь. А потом перезвони мне.

Глава 51

Свин стоял в очереди за толстой дамой в ярко-розовом костюме, в одной руке у него были ботинки, в другой — большая сумка, водительское удостоверение и посадочный талон. Продвинувшись вперед, он положил ботинки и пиджак в пластиковый ящик.

Ящик и сумку он поставил на транспортер, который тут же их увез. Сам Свин встал на коврик с двумя белыми следами, которые точно соответствовали его ногам. Офицер службы безопасности аэропорта сделал знак, чтобы он прошел через рамку. Там ничего не зазвенело. Свин показал офицеру посадочный талон, взял из ящика свои ботинки и пиджак и подхватил сумку. После чего направился к выходу 21. Никто не обращал на него внимания.

Он все еще ощущал запах разлагающихся тел. Казалось, все вокруг пропитано этим зловонием. Возможно, это обонятельные галлюцинации. Они бывали у него и раньше. Иногда его преследовал запах одеколона «Олд спайс», которым пропитался тот матрас, где он сделал нехорошую вещь, за что был отправлен в город со старыми кирпичными домами, где было холодно и шел снег. Именно туда он направлялся сейчас. Сегодня там тоже шел снег, правда, не очень сильный. Он узнал, какая там погода, перед тем как поехать в аэропорт. Пришлось взять такси, потому что он не хотел оставлять свой «блейзер» на стоянке. Это стоит кучу денег, да еще кто-нибудь может заглянуть в багажник. А он не успел его почистить.

В сумке у него было совсем мало вещей. Кое-что из одежды, туалетные принадлежности и пара новых ботинок. Старые ему больше не понадобятся. Они представляют собой биологическую опасность. Звучит забавно. Вообще-то их стоило бы сохранить как память. У них интересная история. Они побывали во многих местах, похищали людей, возвращались и незаметно следили, дерзко входили в дома, топая по комнатам. В общем, делали все, что приказывал его Бог. Наказывали, сбивали с толку. Прятали ружье, подбрасывали перчатку. Пусть поломают голову.

У Бога коэффициент умственного развития 150 единиц. Ботинки внесли Свина в дом, где жили эти глупые религиозные фанатички. Лицо его было спрятано под колпаком, и они поначалу ничего не поняли. Вот дуры-то. И эти их убогие сиротки. Один из них потащился с мамочкой в аптеку, чтобы ему там дали лекарство. У него с мозгами не все в порядке. Свин ненавидел сумасшедших и мерзких святош, ненавидел маленьких мальчиков и девочек, ненавидел «Олд спайс». Им душится этот здоровенный тупой коп Марино. Доктора Селф Свин тоже ненавидел. Вот бы посадить ее на матрас и вздернуть на веревках. Она это заслужила.

Свин выбился из графика. Богу это не понравится. Самого главного обидчика наказывать было уже некогда.

— Обратно возвращайся с Бэзилом, — приказал ему Бог. Ботинки привели Свина к выходу 21, чтобы он мог полететь к Бэзилу. Жизнь снова будет прекрасна, как в добрые старые времена, когда вышедший из больницы Свин встретил Бэзила в баре.

Свин никогда не боялся Бэзила и не чувствовал к нему ни малейшего отвращения. Его сразу же потянуло к нему, когда они оказались рядом за барной стойкой. После нескольких стаканчиков текилы Свин проникся к нему самыми лучшими чувствами.

— Ты не такой, как все, — сказал он Бэзилу.

— Я же коп, — ответил тот.

Это было на южном побережье, где Свин часто колесил в поисках секса и наркотиков.

— Ты не простой коп, я же вижу.

— Неужели?

— Точно, я неплохо разбираюсь в людях.

— Не хочешь поехать со мной? — спросил Бэзил, и Свин почувствовал, что тот его тоже раскусил. — Поможешь мне кое в чем.

— А почему я тебе должен помогать?

— Потому что тебе это понравится.

В конце концов Свин оказался в машине Бэзила. Это был белый «форд», который выглядел как полицейская машина, но на самом деле принадлежал Бэзилу. Они были за пределами Майами, и Бэзил не мог ездить на полицейской машине с номерами округа Дейд. На нее могли обратить внимание. Свин был слегка разочарован. Ему нравились полицейские машины с их сиренами и огнями. Их мигалки напоминали ему о «Рождественской лавке».

— Им и в голову не приходит что-то заподозрить, когда я к ним подкатываюсь, — сказал Бэзил в ту первую ночь, когда они ездили по городу, покуривая крэк.

— А почему ты выбрал меня? — спросил Свин, не ощущая никакого страха.

Здравый смысл подсказывал, что Бэзила следовало опасаться. Он убивал всех подряд. И мог с таким же успехом убить Свина. Запросто.

Но Свина хранил его Бог.

Наконец Бэзил засек девушку. Как выяснилось позже, ей было всего восемнадцать. Она брала деньги в банкомате, а рядом стояла ее машина с включенным двигателем. Вот дурочка. Разве можно получать наличные ночью, особенно хорошеньким девушкам в шортах и обтягивающих майках? С хорошенькими молодыми девушками часто происходят нехорошие вещи.

— Дай-ка мне свой нож и пистолет, — попросил Свин Бэзила.

Засунув пистолет за пояс, он порезал ножом палец и размазал кровь по лицу. После чего лег на заднее сиденье и закрыл глаза. Бэзил подъехал к банкомату и вылез из машины. Открыв заднюю дверь, он принял подобающий случаю расстроенный вид.

— Все будет в порядке, братишка, — сказал он Свину. И обратился к девушке: — Помогите нам, пожалуйста. Мой друг ранен. Где здесь ближайшая больница?

— О Господи! Надо позвонить в Службу спасения, — засуетилась девушка, торопливо доставая из сумочки сотовый телефон.

Но тут Бэзил с силой толкнул ее на заднее сиденье, а Свин приставил к ее виску пистолет. Машина сорвалась с места.

— Черт, а ты молодец, — похвалил его Бэзил. Он был под кайфом и все время смеялся. — Куда двинем теперь?

— Отпустите меня, — заплакала девушка.

Держа под прицелом умоляющую о пощаде жертву, Свин почувствовал, как в нем постепенно разгорается желание.

— Заткнись, — бросил Бэзил. — Тебе это не поможет. Надо найти подходящее место. Может, поедем в парк? Нет, там ездит полицейский патруль.

— Я знаю одно местечко, — заявил Свин. — Там нас никто не найдет. Это то, что надо. Будем делать что захотим.

Он пришел в сильное возбуждение и теперь просто умирал от похоти.

Свин подсказад Бэзилу, как проехать к одиноко стоящему дому, где не было ни электричества, ни воды. Только грязный матрас на полу да стопка порнографических журналов. Это он придумал, как привязывать их так, чтобы они сидели со вздернутыми руками.

— Руки вверх!

И они дергались как марионетки.

— Руки вверх!

Ну прямо как в старых вестернах.

Бэзил сказал, что Свин просто гений и более классного парня ему встречать не приходилось. Они привозили женщин и держали их там, пока те не начинали дурно пахнуть, заболевали или просто им надоедали. А потом Свин рассказал Бэзилу о «Рождественской лавке».

— Ты там когда-нибудь бывал?

— Нет.

— Много потерял. Она как раз у автострады А1А. У хозяйки водятся деньги.

Свин объяснил, что по субботам она приходит туда с дочерью. Народу там практически не бывает. Кому придет в голову покупать рождественские украшения в июле?

— Только без глупостей.

Бэзил не должен был заниматься этим в магазине.

Но не успел Свин и глазом моргнуть, как Бэзил уже изнасиловал и зарезал хозяйку в подсобке, залив кровью все, что было можно. Наблюдая эту картину, Свин судорожно соображал, как им выпутаться из этой истории.

У двери стоял деревянный дровосек пяти футов роста. На плече у него был настоящий старинный топор с резной рукояткой и блестящим стальным лезвием, наполовину закрашенным красной краской. И Свина осенило.

Приблизительно через час Свин вышел из магазина с мешками для мусора. Оглядевшись, он положил их в багажник бэзиловской машины. Никто их не видел.

— На этот раз пронесло, — сказал Свин, когда они с Бэзилом вернулись в старый дом и начали копать яму. — Больше так не делай.

Но месяц спустя Бэзил опять прокололся, попытавшись увезти сразу двух женщин. Свина тогда с ним не было. Бэзил вынудил их сесть в машину, но проклятая телега сломалась. Бэзил никому не рассказал о Свине. Он его не выдаст. Теперь настала очередь Свина выручать приятеля.

«В больнице проводят исследования, — написал ему Свин. — Они попросили предоставить им заключенных. Ты можешь вызваться добровольцем. Это пойдет тебе на пользу. По крайней мере сделаешь доброе дело».

Вполне безобидное хорошее письмо. Тюремное начальство ничего не заподозрило. Бэзил сказал надзирателю, что он хочет участвовать в исследовании, которое проводится в Массачусетсе, чтобы хоть немного искупить свои грехи. Если доктор узнает, что делается в мозгах у таких, как он, может, что-то изменится. Трудно сказать, поверил ли надзиратель в благие намерения Бэзила, но в декабре его перевели в Батлеровскую больницу.

И все это благодаря Свину. Орудию в руке Божьей.

После этого их общение cталo более разнообразным. Бог научил Свина, как сообщать Бэзилу все, что ему требуется. Не зря же у Бога коэффициент умственного развития сто пятьдесят единиц.

Свин сел у выхода 21, стараясь держаться подальше от других пассажиров. Девятичасовой рейс не задерживался, так что в двенадцать он уже будет на месте. Открыв сумку, он достал письмо Бэзила, написанное месяц назад.

«Рыбацкие журналы я получил. Большое спасибо. Там много интересного. Бэзил Дженрет.

P.S. Они опять собираются положить меня в эту проклятую трубу — в четверг 17 февраля. Но обещают, что это ненадолго. С пяти до пяти пятнадцати вечера. Одни сплошные обещания».

Глава 52

Снег кончился. Куриный бульон закипел. Отмерив две чашки итальянского риса «Арборио», Скарпетта открыла бутылку сухого белого вина.

— Ты не можешь спуститься вниз? — позвана она Бентона, подойдя к лестнице.

— Может быть, ты поднимешься? — отозвался он из своего кабинета на втором этаже.

Растопив в медной сковородке масло. Скарпетта начала обжаривать цыпленка. Потом засыпала в куриный бульон рис. И тут зазвонил сотовый. Это был Бентон.

— Ты что, смеешься? Я же готовлю, — сказала она, посмотрев в сторону лестницы. — Разве ты не можешь спуститься? Во Флориде происходит черт знает что. Мне нужно с тобой поговорить.

Она стала поливать цыпленка бульоном.

— А мне нужно, чтобы ты кое-что посмотрела здесь.

— Но я же занята.

— Хочу у тебя кое-что спросить. Почему у нее занозы между лопатками? Откуда они там?

Голос Бентона раздавался сверху и одновременно звучал в телефонной трубке, словно два человека говорили хором.

— Древесные занозы?

— Большая ссадина с занозами. Как раз между лопатками. Меня интересует, когда она появилась — до или после смерти?

— Такая ссадина могла появиться, если ее тащили по деревянному полу или ударили каким-нибудь деревянным предметом. Причин может быть несколько, — ответила Скарпетта, переворачивая куски цыпленка.

— Если ее тащили по полу, ссадины должны быть и в других местах. При условии, что ее тащили голой по старому занозистому полу.

— Не обязательно.

— Мне бы все-таки хотелось, чтобы ты поднялась сюда.

— Может быть, повреждения были получены при попытке самозащиты?

— Почему ты не хочешь подняться?

— Потому что я должна следить за обедом. Сексуальное насилие?

— Нет никаких признаков, но сексуальная мотивация, несомненно, присутствует. Я пока не хочу есть.

Скарпетта помешала рис и положила ложку на свернутое бумажное полотенце.

— А есть еще какие-нибудь источники ДНК? — спросила она.

— Какие именно?

— Ну, я не знаю. Может быть, она укусила его за нос, или за палец, или за что-нибудь еще и эти следы обнаружили у нее в желудке.

— Ты серьезно?

— Это может быть его слюна, волосы или кровь. Надеюсь, они взяли пробы отовсюду и проверили по всем статьям.

— Почему бы нам не обсудить это наверху?

Скарпетта сняла фартук и стала подниматься по лестнице. Глупо разговаривать по телефону, находясь в одном доме.

— Конец связи, — сказала она, поднявшись на верхнюю площадку.

Бентон сидел в большом кожаном кресле. Их глаза встретились.

— Хорошо, что ты не вошла минутой раньше, — сказал он. — Я разговаривал по телефону с потрясающе красивой женщиной.

— Слава Богу, что ты не спустился на кухню. Я тоже кое с кем разговаривала.

Пододвинув к нему стул, она посмотрела на экран компьютера. Там была фотография женщины, ничком лежавшей на секционном столе. На ее теле были видны красные отпечатки рук.

— Похоже, что они были сделаны аэрозольной краской по шаблону, — заметила Скарпетта.

Бентон увеличил участок кожи между лопатками, и она стала изучать ссадину.

— В принципе мы можем определить, до или после смерти появилась ссадина с занозами. Но для этого надо знать реакцию тканей. Гистологический анализ, видимо, не проводился.

— Если и есть такие стекла, мне о них ничего не известно.

— А у Траша есть сканирующий электронный микроскоп с энергорассеивающей рентгеновской системой?

— В полицейских лабораториях криминалистики сейчас есть все.

— Я бы предложила, чтобы он взял образцы заноз, увеличил их раз в пятьсот и посмотрел, как они выглядят. И было бы неплохо проверить их на присутствие меди.

— Зачем? — пожал плечами Бентон.

— Мы обнаруживаем ее везде. Даже в подсобке бывшего рождественского магазина. Возможно, это фунгицид на основе меди.

— Семья Куинси занималась ландшафтным дизайном. Такие фунгициды применяют во многих питомниках. Возможно, кто-то из них занес его в подсобку «Рождественской лавки».

— И краску для тела тоже. Мы обнаружили ее в подсобке вместе с кровью.

Бентон над чем-то размышлял.

— Этот фактор прослеживается во всех убийствах Бэзила. На всех его жертвах, по крайней мере на тех, которые были найдены, имеется медь. Медь и пыльца цитрусовых деревьев, что само по себе ничего не значит. Во Флориде она повсюду. Никто не подумал о фунгицидах. Возможно, он завозил их туда, где много цитрусовых и используются фунгициды.

Бентон посмотрел на серое небо. За окном шумели снегоуборочные машины.

— Когда тебе нужно ехать? — спросила Скарпетта, разглядывая ссадину на спине убитой женщины.

— Не раньше четырех. Бэзила привезут в пять.

— Отлично. Посмотри, как воспалился этот участок, — показала она на фотографию. — Там, где содран эпидермис в результате трения о шероховатую поверхность. При увеличении видно, что на поверхности ссадины находится серозно-геморрагическая жидкость. Видишь?

— Да. Похоже на струп. Но не на всей поверхности ссадины.

— Такая жидкость течет при глубоком повреждении кожи. Ты прав, струп только частичный, что наводит меня на мысль, что повреждения были неоднократными, то есть соприкосновение с шероховатой поверхностью происходило много раз.

— Довольно странно. Я стараюсь представить себе эту ситуацию.

— Жаль, что у меня нет результатов гистологического исследования. Полиморфно-ядерные лейкоциты указывают на то, что повреждение произошло от четырех до шести часов назад. А красновато-коричневые корки появляются не раньше чем через восемь часов. Так что после получения этого повреждения она еще какое-то время была жива.

Скарпетта просмотрела все фотографии, делая пометки в желтом блокноте.

— На фотографиях размером тринадцать на восемнадцать видны красные воспаленные участки на ягодицах и задней стороне ног. Похоже на укусы насекомых. А если вернуться к фотографии ссадины, то там тоже имеется припухлость и чуть заметное точечное кровоизлияние, что может быть связано с укусами паука.

— Если я права, то под микроскопом будет видна закупорка сосудов и инфильтрация белых кровяных телец, главным образом эозинофилов. Если у нее была анафилактическая реакция, мог также измениться уровень триптазы, хотя это бывает не всегда. Но я несколько удивлена. Она, конечно, умерла не от анафилактического шока в результате укуса насекомого. Жаль, что у меня нет этой чертовой гистологии. Там могли обнаружиться не только занозы. Брюшные волоски. Пауки, в особенности тарантулы, могут их метать в целях самозащиты. Церковь, куда ходили Эв и Кристина, находится рядом с зоомагазином, где продают тарантулов.

— А они вызывают зуд?

— Если в нее действительно попали эти волоски, зуд был просто нестерпимым, — объяснила Скарпетта. — Она, вероятно, терлась спиной обо что-то твердое и содрала себе кожу.

Глава 53

— Она страдала от болезненных укусов, которые чесались и доводили ее до исступления, — заключила Скарпетта.

— Может быть, москиты? — предположил Бентон.

— Тогда почему только в одном месте, между лопатками? Больше нигде нет таких воспалившихся ссадин, — возразила Скарпетта. — За исключением локтей и коленок, где есть незначительные повреждения кожи, которые бывают, когда человек стоит на коленях на шероховатой поверхности или пытается приподняться на локтях. Но эти повреждения совсем другого рода.

Она снова показала на воспаленный участок между лопатками.

— Мне кажется, что она стояла на коленях, когда он застрелил ее, — сказал Бентон. — Я сужу по пятнам крови на ее брюках. А через брюки можно получить такие ссадины?

— Конечно.

— Значит, он сначала убил ее, а потом уже раздел. Это несколько меняет дело. Если бы он хотел над ней поизмываться и как можно сильнее унизить, он сначала раздел бы ее догола, а потом уже поставил на колени, сунул в рот дуло и нажал на курок.

— А как тогда расценивать гильзу в заднем проходе?

— Возможно, это было сделано в порыве гнева. Или же он хотел, чтобы мы связали этот случай с убийством во Флориде.

— Ты предполагаешь, что он убил ее в состоянии аффекта? И одновременно выдвигаешь версию, что убийство было преднамеренным и являлось частью игры, которую он ведет? — удивленно взглянула на него Скарпетта.

— У агрессивных психопатов своя логика.

— Ясно только одно. Ее какое-то время держали там, где много насекомых. Возможно, огненных муравьев или пауков. Но в жилых домах и гостиничных номерах они обычно не встречаются. Во всяком случае, не здесь и не в это время года.

— Кроме тарантулов. Их держат как домашних животных независимо от климата, — заметил Бентон.

— Она была привезена из другого места. Где именно нашли ее тело? Прямо у Уолденского озера?

— В пятидесяти футах от дорожки, по которой в это время года почти никто не ходит. Ее нашла семья, катавшаяся на велосипедах вокруг озера. Их Лабрадор забежал в лес и начал лаять.

— Какая ужасная находка для мирных отдыхающих!

Скарпетта стала просматривать протокол вскрытия.

— Она пролежала там совсем недолго. Если верить тому, что здесь написано, ее тело привезли ночью. Это вполне логично. Вероятно, он опасался, что его увидят, поэтому бросил тело в лесу. Хотя ночью вряд ли там вообще кто-то ходит. Что касается антуража, — она показала на колпак и некое подобие пеленки, — это можно было сделать за считанные минуты, особенно если он подготовился — заранее раздел ее, прорезал дыры в трусах. Все это наводит меня на мысль, что он хорошо знал эту местность.

— Вероятно, так оно и есть.

— Ты есть будешь? Или ты намерен сидеть здесь весь день?

— А что ты приготовила? Все будет зависеть от этого.

— Ризотто сбираглиа. Иными словами — ризотто с курицей.

— Сбираглиа? — переспросил он, взяв ее за руку. — Это какая-нибудь экзотическая венецианская курица?

— Очевидно, производное от слова «сбир», что на итальянском жаргоне означает «полицейский». Блюдо, вполне подходящее к случаю.

— А какое отношение имеет полиция к курице с рисом?

— Согласно моим кулинарным источникам, когда Венеция была под австрийцами, их полицейским очень нравилось именно это блюдо. К нему подходит «Соаве» или более терпкое «Пиаве пино бьянко». Оба они есть в твоем винном погребе. Как говорят венецианцы, тот, кто пьет вино, хорошо спит, а кто хорошо спит, тот не имеет греховных мыслей и попадает в рай. Или что-то в этом роде.

— Боюсь, что на свете нет такого вина, которое заставит меня забыть о греховном, — заметил Бентон. — А в рай я не верю. Только в ад.

Глава 54

Над лабораторией огнестрельного оружия горела красная лампочка, а в вестибюле академии был слышен глухой звук выстрелов. Но Марино не задумываясь вошел в лабораторию, поскольку стрелял сам Винс.

Винс вытащил небольшой пистолет из отверстия горизонтального бака из нержавеющей стали, который с водой весил пять тонн. Поэтому лаборатория и находилась на первом этаже.

— Ты сегодня уже летал? — спросил Марино, взбираясь по алюминиевой лестнице на помост для стрельбы.

Винс был одет в черный летный костюм и высокие черные ботинки. Он был не только экспертом по огнестрельному оружию, но и пилотом вертолета. Как и у многих, кто работал на Люси, внешность его никак не соответствовала роду его деятельности. Винс, которому уже стукнуло шестьдесят пять, летал на «Черном ястребе» во Вьетнаме, а потом испытывал военные истребители. У него были короткие ноги, бочкообразная грудь и длинный хвост седых волос, которые он не стриг уже десять лет.

— Ты что-то сказал? — спросил Винс, снимая наушники и защитные очки.

— Удивительно, что ты еще что-то слышишь.

— Теперь уже не так хорошо. Домой прихожу совсем оглохший. Так по крайней мере утверждает моя жена.

Марино узнал пистолет, из которого стрелял Винс. «Черная вдова» с палисандровой ручкой, которая была найдена под кроватью у Дагги Симистер.

— Малышка 22-го калибра, — сказал Винс. — Я подумал, что не помешает включить ее в нашу базу данных.

— Сдается мне, что из него ни разу не стреляли.

— Это меня не удивляет. Ты не представляешь, сколько людей на всякий случай покупают пистолеты, а потом напрочь забывают о них, не могут вспомнить, куда они их положили, и не замечают их пропажи.

— Вот и у нас кое-что пропало, — заметил Марино.

Винс открыл коробку с патронами и стал заряжать пистолет.

— Хочешь попробовать? — спросил он. — Не самое удачное орудие самозащиты для старушки. Наверное, ей кто-то его дал. Я бы порекомендовал что-нибудь попроще, например «леди смит» 38-го калибра или питбуля. Насколько я понял, он валялся под кроватью вне зоны досягаемости.

— Кто тебе это сказал? — спросил Марино, в который раз за последнее время ощущая тревогу.

— Доктор Эмос.

— Но он не был на месте преступления. Что он может знать, черт бы его подрал?

— Но ему-то кажется, что он знает все. Все время здесь толчется, я от него просто обалдел. Надеюсь, доктор Скарпетта не оставит его в штате, когда закончится контракт. Если она это сделает, я наймусь охранником в «Уол-март».

Он протянул Марино пистолет.

— Нет, спасибо. Единственно в кого мне хочется пальнуть сейчас, так это в Эмоса.

— Ты сказал, что у нас что-то пропало. Это ты о чем?

— У нас из коллекции пропал дробовик.

— Это невозможно, — покачал головой Винс.

Они спустились с помоста, и Винс положил пистолет на стол, где лежали несколько пистолетов с ярлычками, множество мишеней и разбитое автомобильное стекло.

— Помповое ружье «Моссберг-835», — уточнил Марино. — Фигурировало в деле об ограблении и убийстве, произошедшем здесь два года назад. До ограбления так и не дошло, потому что продавец пристрелил нападавшего на месте.

— Как странно, что ты именно сейчас об этом сказал, — озадаченно произнес Винс. — Буквально пять минут назад мне позвонил доктор Эмос. Он спросил, можно ли ему прийти, чтобы кое-что посмотреть в моем компьютере.

Винс подошел к столу, на котором стояли микроскопы, цифровой счетчик и компьютер. Потыкав указательным пальцем в клавиатуру, он нашел упомянутое Марино ружье.

— Я ему отказал, потому что во время испытаний сюда никому входить нельзя. Когда я его спросил, что именно он хотел посмотреть, он сказал, что это не важно.

— Не понимаю, какое он имеет к этому отношение? — проворчал Марино. — И как он мог об этом узнать? Мой дружок из полицейского управления никому, кроме меня, об этом не говорил. А я сказал только доку и теперь вот тебе.

— Камуфляжный приклад, 24-дюймовый ствол, тритиевый оптический прицел, — прочитал Винс. — Ты прав. Оно фигурировало в деле об убийстве. Подозреваемый был убит. Поступило из голливудского полицейского управления в марте прошлого года. Насколько я помню, они нам тогда передали десять или двенадцать единиц огнестрельного оружия в обмен на бесплатное обучение и консультации. Ну-ка посмотрим. Здесь из него стреляли только два раза. Восьмого апреля прошлого года его проверял я, чтобы удостовериться, что оно исправно.

— Сукин сын, — сказал Марино, который смотрел на экран из-за спины Винса.

— Второй раз из него стрелял доктор Эмос в июне прошлого года в три пятнадцать пополудни.

— С какой целью?

— Возможно, он испытывал оружейный желатин. Прошлым летом доктор Скарпетта как раз учила его стряпать. Он столько раз здесь мелькал, что я уже совсем запутался. Здесь указано, что он стрелял из него 28 июня и в тот же день в пять пятнадцать возвратил обратно. В компьютере помечено, что я брал его из хранилища, а потом вернул на место.

— Тогда как оно оказалось у убийцы?

— Возможно, эта запись не совсем точна, — нахмурился Винс.

— Может быть, поэтому он собирался залезть в твой компьютер? Сукин сын. Кто ведет учет? Ты или тот, кто стреляет? Кто-нибудь, кроме тебя, имеет доступ к этому компьютеру?

— В компьютер сведения заношу я. Сотрудники пишут заявки вон в той книге. — Винс указал на большую общую тетрадь рядом с телефоном. — Когда берут оружие и потом возвращают его, то дважды указывают свою фамилию и инициалы и расписываются. После этого я ввожу информацию в компьютер, указывая, кто и когда пользовался оружием. Похоже, ты никогда здесь не стрелял.

— Я не эксперт по оружию. Это по твоей части. Проклятый сукин сын.

— В заявке указывают вид оружия и время его использования на стрельбище или в баке с водой. Могу тебе показать. — Взяв общую тетрадь, он открыл ее на последней заполненной странице. — Опять доктор Эмос. Две недели назад он брад «Таурус РТ-145» для испытания оружейного желатина. В тот раз он по крайней мере зарегистрировался. А вот позавчера не удосужился.

— А зачем он приходил в хранилище?

— Принес свой собственный пистолет. Он коллекционирует оружие. Крутой парень.

— А ты можешь сказать, когда в компьютер были введены сведения о «Моссберге»? — спросил Марино. — Ну, вот как с файлами: там всегда указывается последняя дата сохранения. Меня интересует, мог ли Джо поменять что-нибудь в компьютере задним числом, представив все так, будто ты дал ему ружье, а потом вернул его в хранилище.

— В компьютере есть файл, который называется «Журнал». Сейчас я его закрою без сохранения и посмотрю, когда его в последний раз открывали, — сказад Винс, внимательно вглядываясь в экран. — Последнее сохранение было сделано двадцать три минуты назад. Вот это да!

— А у этого компьютера есть пароль доступа?

— Конечно, есть. Кроме меня, туда никто не может войти. Кроме Люси, конечно. Непонятно, зачем доктору Эмосу понадобилось звонить и просить разрешения посмотреть файлы. Если он что-то исправил в электронном журнале, какой смысл влезать в компьютер снова?

— Все очень просто. Если бы ты открыл для него файл, а потом сохранил и закрыл его, то этим бы замаскировал предыдущее сохранение.

— Этот парень неплохо соображает.

— Ну, это мы еще посмотрим.

— Очень неприятная история. Если он смог влезть в мой компьютер, значит, он знает пароль.

— А ты его где-нибудь записывал?

— Нет. Я соблюдаю осторожность.

— Кто, кроме тебя, знает код хранилища? На этот раз я его прищучу. Так или иначе.

— Люси. Она имеет доступ во все помещения. Пойдем, я тебе покажу.

Хранилище представляло собой несгораемое помещение со стальной дверью и кодовым замком. Внутри располагались стеллажи с ящиками, в которых хранились тысячи образцов патронов и гильз. На полках лежали сотни пистолетов, на стенах висели винтовки, дробовики и ружья, на каждом из которых был инвентарный номер.

— Ну прямо кондитерский магазин, — сказал Марино, оглядываясь по сторонам.

— А ты раньше здесь не был?

— Я не фанат оружия. Мне оно и так поперек горла.

— В каком смысле?

— В том смысле, что мне приходится им пользоваться.

Винс осмотрел все полки с ружьями, поднимая каждый дробовик и внимательно читая этикетку. Он проделал это дважды. В поисках «моссберга» они с Марино буквально обшарили каждую полку. Но он как сквозь землю провалился.

Скарпетта показала на участки посмертной синюшности кожи — красновато-фиолетовые пятна, вызванные застоем крови. На правой щеке, груди, животе, бедрах и внутренней стороне предплечий кожа побелела в результате соприкосновения с какой-то твердой поверхностью, например с полом.

— Она какое-то время пролежала ничком, — сказала Скарпетта. — По крайней мере несколько часов. Причем голова была повернута набок, о чем свидетельствует побеление правой щеки, которая была прижата к полу или к какой-то твердой поверхности.

Она перешда к следующей фотографии, где на секционном столе ничком лежало обмытое тело той же женщины. На мокрой коже ярко выделялись красные отпечатки рук, которые, очевидно, были нанесены водостойкой краской. Скарпетта вернулась к предыдущим фотографиям, стараясь восстановить подробности гибели жертвы.

— Убив се, он, вероятно, перевернул ее на живот, чтобы нанести рисунок на спину, — предположил Бентон. — Возможно, он разрисовывал ее несколько часов. Из-за застоя крови образовалась синюшность,которую мы видим на фотографии.

— У меня другая версия, — сказала Скарпетта. — Он сначала разрисовал ее спереди, потом перевернул и нанес рисунок на спину. В таком положении он ее и оставил. Конечно, все это он проделал не на улице и не в темноте. А там, где никто не мог услышать выстрела или увидеть, как он погружает тело в машину. Возможно, в машине. В фургоне, внедорожнике или грузовике. Застрелил, раскрасил и привез к озеру.

— Все одним махом.

— Это ведь значительно снижает риск. Он ее похитил, привез в укромное место, убил в машине — при условии, что там было достаточно места, — а потом бросил тело в лесу, — рассуждала Скарпетта, продолжая просматривать фотографии на мониторе.

Она остановилась на фотографии ее мозга, вернее, того, что от него осталось. Плотная волокнистая оболочка, выстилающая внутреннюю поверхность черепа, которая называется твердой мозговой оболочкой, обычно имеет кремоватый оттенок. На фотографии же она была желтовато-оранжевой. Скарпетта вспомнила фото Эв и Кристины, которое она видела в их спальне. Ей тогда бросился в глаза желтушный цвет кожи одной из сестер. Открыв протокол вскрытия, она посмотрела, что там было написано о белках глаз убитой женщины. Они были нормального цвета.

Скарпетта подумала о девятнадцати пакетах с морковью, обнаруженных в холодильнике сестер Христиан, и о белых полотняных брюках, в которые, как в пеленку, было завернуто тело убитой женщины. Такая одежда больше подходит для теплого климата.

Бентон с любопытством посмотрел на нее.

— Ксантохромия кожи, — объявила Скарпетта. — Пожелтение, которое не распространяется на белки глаз. Может вызываться повышенным содержанием в крови каротина. Возможно, мы знаем, кто она такая.

Глава 55

Доктор Бронсон сидел в своем кабинете, вращая предметное стекло сравнительного микроскопа. Марино постучал в открытую дверь.

Доктор Бронсон, умный и компетентный медэксперт, в академии всегда ходил в накрахмаленном белом халате. Он был неплохим специалистом, но несколько отстал от жизни и упорно продолжал работать по старинке. С этой же позиции он судил об окружающих. Марино был уверен, что доктор Бронсон не утруждает себя сбором и изучением информации о прошлом пострадавших или другими методиками интенсивных исследований, которые широко применяются в современной науке.

Марино постучал погромче, и доктор Бронсон оторвался наконец от своего микроскопа.

— Входите, — сказал он улыбаясь. — Чему я обязан удовольствию видеть вас?

Это был человек из старого мира, вежливый и обаятельный, с лысым черепом и рассеянным взглядом серых глаз. В пепельнице на его аккуратно прибранном столе лежала вересковая курительная трубка, в воздухе витал слабый запах душистого тбака.

— Здесь, на солнечном юге все еще разрешают курить в помещениях, — заметил Марино. придвигая стул поближе.

— Вообще-то я не должен этого делать, — отозвался доктор Бронсон. — Моя жена говорит, что я заработаю себе рак языка или горла. А я ей обычно отвечаю, что, если это случится, мне не о чем будет жалеть.

Марино вспомнил, что не закрыл дверь. Он все таки захлопнул ее и сел обратно.

— Если мне отрежут язык или голосовые связки, жизнь потеряет всякий смысл, — объяснил доктор Бронсон.

— Вы должны мне помочь, — сказал Марино. — Прежде всего нам нужен образец ДНК Джонни Свифта. Доктор Скарпетта сказала, что в его деле должны быть карточки с образцами.

— Она вполне достойна занять мое место. Я бы не имел ничего против, — заявил доктор Бронсон, и Марино сразу понял, что старику известно, что о нем думают люди.

Все жаждали отправить его на заслуженный отдых, причем уже давно.

— Я ведь создал здесь все своими руками, — продолжал он, — мне бы не хотелось, чтобы пришел какой-нибудь Том, Дик или Гарри и загубил все дело. Это было бы нечестно по отношению к общественности и моим сотрудникам.

Доктор снял трубку и нажал на кнопку.

— Полли? Вы не принесете мне дело Джонни Свифта? Нам требуются кое-какие документы. — Он сделал паузу. — Мы должны отдать Питу карточку с ДНК. Они хотят провести какой-то анализ.

Повесив трубку, доктор снял очки и протер их носовым платком.

— Я полагаю, что в деле наметился некоторый прогресс? — поинтересовался он.

— Похоже на то, — ответил Марино. — Когда мы его раскроем, вы первый об этом узнаете. Могу только сказать, что появились сведения, указывающие на то, что Джонни был убит.

— Буду счастлив изменить свое мнение, если вы сумеете это доказать. Это дело всегда вызывало у меня сомнения. Однако вещественных доказательств так мало, что вряд ли можно делать окончательные выводы. Я лично склоняюсь к мысли, что это самоубийство.

— А куда тогда делось ружье? — напомнил ему Марино.

— Вы знаете, Пит, подчас происходят очень странные события. Сколько раз мне приходилось сталкиваться с ситуацией, когда родственники заметали следы, чтобы спасти репутацию семьи. Особенно в случае аутоэротических удушений. Когда я приезжал на место происшествия, там уже не было порнографических журналов или садомазохистских одеяний. И то же самое с самоубийствами. Родственники не хотят лишаться страховок и поэтому прячут ружья и ножи. Они способны на любые уловки.

— Я бы хотел поговорить с вами о Джо Эмосе.

— О, это такое разочарование, — вздохнул Бронсон, и с лица его сошло приятное выражение. — Я очень жалею, что рекомендовал его вашей академии. Кей заслуживает гораздо большего, чем этот высокомерный ублюдок.

— Вот об этом я и хочу поговорить. На основании чего вы его рекомендовали?

— У него прекрасное образование и отличные рекомендации. Породистая скотина.

— А где его дело? Все еще у вас? Я имею в виду оригиналы документов.

— Да, конечно. Я сохранил у себя оригиналы, а копии послал Кей.

— Когда вы просматривали эти блестящие дипломы и рекомендации, вы проверяли их подлинность? — спросил Марино. — Сейчас ведь можно подделать все, что угодно. Компьютерная графика и Интернет делают чудеса. Поэтому так много фальшивок.

Доктор Бронсон повернул свое кресло к шкафу и выдвинул один из ящиков.

Перебрав несколько аккуратно пронумерованных папок, он вытащил дело Джо Эмоса и протянул его Марино;

— Вот, пожалуйста.

— Вы не возражаете, если я у вас пут немного посижу?

— Не знаю, почему Полли так долго копается, — сказал доктор Бронсон, разворачивая свое кресло к микроскопу. — Сидите, сколько хотите, Пит. А я займусь стеклами. Довольно грустная картина. Женщину нашли в бассейне.

Склонившись над микроскопом, доктор подкрутил фокус.

— Ее обнаружила двенадцатилетняя дочь. Возникает вопрос, отчего она умерла — просто захлебнулась или у нее случился сердечный приступ? Вообще-то она страдала булимией.

Марино стал просматривать рекомендательные письма и другие документы, представленные Джо Эмосом. Его резюме занимало пять страниц.

— Доктор Бронсон, а вы звонили кому-нибудь из этих людей? — поинтересовался он.

— А зачем? — спросил доктор, не отрываясь от микроскопа. — На ее сердце нет рубцов. Конечно, если у нее был инфаркт, после которого она прожила всего несколько часов, они не успели образоваться…

— Вернемся к Джо, — прервал его Марино. — Я не уверен, что все эти шишки действительно знали его.

— Конечно, знали. Они же направили мне письма.

Марино посмотрел одно из писем на свет. На бумаге были водяные знаки в виде короны с мечом. То же самое он проделал со всеми остальными письмами. На всех были одинаковые водяные знаки. Бланки были вполне правдоподобными, но, если там нет тиснения или гравировки, их легко скопировать на цветном принтере или подделать на компьютере. Марино взял письмо от главного патологоанатома Медицинского центра Джонса Хопкинса и набрал указанный на бланке номер телефона. Ему ответила секретарь.

— Его нет в городе, — сказала она.

— Я звоню по поводу Джо Эмоса.

— Кого?

Марино объяснил и попросил ее посмотреть в компьютере.

— Рекомендательное письмо Джо Эмосу от седьмого декабря прошлого года. Внизу письма стоят инициалы человека, печатавшего письмо — Л.Ф.С.

— У нас нет никого с такими инициалами. Все письма такого рода печатаю я, но это не мои инициалы. А в чем дело?

— Да так, обыкновенное мошенничество.

Глава 56

Мотоцикл нес Люси по трассе А1А. Проскакивая на красный свет, она торопилась к Фреду Куинси.

У него была фирма в Голливуде. Он занимался компьютерным дизайном и фирмой управлял, не выходя из дома. Фред ее не ждал, но она знала, что он дома, по крайней мере был час назад, когда она позвонила ему и предложила подписаться на «Майами гералд». Разговаривал он с ней очень вежливо. Сама Люси обычно не церемонилась с торговыми агентами. Фред жил на побережье, значит, деньги у него водились. Дом его представлял собой двухэтажный оштукатуренный особняк, выкрашенный в бледно-зеленый цвет. Подъезд к нему закрывали черные кованые ворота. Притормозив, Люси нажала кнопку домофона.

— Чем могу помочь? — раздался в трубке мужской голос.

— Полиция, — ответила Люси.

— Я не вызывал полицию.

— Я хочу поговорить о вашей матери и сестре.

— А из какого вел полицейского управления?

— От шерифа округа Бровард.

Вынув фальшивое удостоверение и жетон, Люси предъявила их камере видеонаблюдения. Раздался тональный сигнал, и чугунные ворота отошли в сторону. Проехав по гранитным плитам, Люси остановилась перед большой черной дверью. Она тотчас открылась.

— Ну и мотоцикл у вас! — восхитился мужчина. По-видимому, это и есть Фред.

Среднего роста, стройный узкоплечий блондин с серо-голубыми глазами и приятным лицом.

— Первый раз вижу такой «харлей». — Он обошел вокруг мотоцикла.

— А вы ездите на мотоцикле?

— Нет. Такие опасные занятия не для меня.

— Вы, должно быть, Фред, — сказала Люси, пожимая его руку. — Не возражаете, если я войду?

Пройдя через вестибюль, отделанный мраморной плиткой, они очутились в гостиной, окна которой выходили на узкий грязный канад.

— Так что там с моей матерью и сестрой? Удалось что-то выяснить?

Он говорил, как любящий сын и брат. Это было не простое любопытство. В грустных глазах его вспыхнул огонек надежды.

— Фред, я не из ведомства шерифа. У меня частное сыскное агентство и лаборатории судмедэкспертизы. Просто нас попросили о помощи.

— Значит, вы меня обманули. — Из взгляда Фреда исчезла приветливость. — Не самый лучший способ знакомства. Держу пари, что это вы звонили мне насчет «Майами гералд», чтобы удостовериться, что я дома.

— В самую точку.

— И вы предполагаете, что после всего этого я буду с вами разговаривать?

— Извините. Но по домофону всего не объяснишь.

— А почему возник интерес к этому делу? Почему именно сейчас?

— Боюсь, что вопросы придется задавать мне, — улыбнулась Люси.

Дядя Сэм указывал пальцем на зрителей, произнося «Мне нужны ваши цитрусы».

Доктор Селф сделала эффектную паузу. Приняв непринужденную позу, она сидела в кожаном кресле на фоне декораций к своей передаче «Давайте обсудим». Публики не было. Сейчас в ней нет необходимости. Рядом с креслом стоит телефон, и камеры с разных ракурсов снимают, как доктор Селф нажимает кнопки и произносит:

— Доктор Селф у телефона. Вы в эфире. Вам не кажется, что министерство сельского хозяйства США попирает наши права, установленные Четвертой поправкой к Конституции?

С этим ослом все было ясно, и ей не терпелось вцепиться ему глотку. Взглянув на монитор, доктор Селф осталась довольна. Свет и выбранные камерами ракурсы очень удачно оттеняли ее внешность.

— Так оно и есть, — ответил этот простак.

— Как, вы сказали, вас зовут? Сэнди?

— Да, я…

— Вы призываете перестать размахивать топором, так ведь, Сэнди?

— А? Что?…

— Дядя Сэм с топором? Такой ведь у всех сложился стереотип?

— Нас имеют как хотят. Это заговор.

— Вы так думаете? Старый добрый Дядя Сэм рубит ваши любимые деревца. Тук-тук-тук.

Краем глаза доктор Селф заметила, как улыбаются операторы и режиссер.

— Эти ублюдки без спроса явились на мой участок и пометили все деревья. Теперь их срубят.

— А где вы живете, Сэнди?

— В Купер-сити. Я понимаю людей, которые в них стреляют и спускают на них собак.

— Дело в том, Сэнди, что люди не хотят замечать очевидного. Вы посещали собрания? Обращались к законодателям? Задавали вопросы? Вам приходило когда-нибудь в голову, что действия министерства сельского хозяйства, возможно, не лишены смысла?

У доктора Селф была особая манера вести диалог, она всегда возражала собеседнику, что бы тот ни говорил.

— Вся эта болтовня про ураганы — полная бип-бип, — заявил ее оппонент.

Ага, смекнула доктор Селф, сейчас начнется нецензурщина.

— Это не бип-бип, — передразнила его она. — Никакой бип-бип здесь нет. — И посмотрела в камеру. — Хорошо известно, что цитрусовая гниль — это бактериальное заболевание, распространяющееся по воздуху. А прошлой осенью мы пережили четыре урагана. После рекламы мы вернемся к обсуждению этой ужасной болезни. Оставайтесь с нами.

— Перерыв, — объявил оператор.

Доктор Селф потянулась за бутылкой с водой. Потягивая воду через соломинку, чтобы не смазать губную помаду, она отдала себя в руки гримерши, попутно выражая неудовольствие ее нерасторопностью.

— Хорошо. Достаточно, — через минуту сказал она, отворачивая лицо. — Все идет отлично, — улыбнулась она режиссеру.

— Думаю, что в следующей части нам надо больше внимания уделить психологии. Именно этого ожидают от вас зрители, Мерилин. Их не интересует политика, они хотят узнать, как им решать проблемы со своими подружками, начальниками и родителями.

— Я не нуждаюсь в ваших советах.

— Я не собирался…

— Послушайте, мои передачи уникальны тем, что в них обсуждаются все без исключения насущные проблемы и то, как мы на них реагируем.

— Абсолютно справедливо.

— Три, два, один.

— Мы опять в эфире, — улыбнулась в камеру доктор Селф.

Глава 57

Скрывшись в тени пальмы, зажав в зубах сигарету, Марино наблюдал, как Реба идет вдоль здания академии к своей «краун-виктории». В ее походке чувствовался вызов. Впрочем, он может быть наигранным. Интересно, заметила она его или нет?

Она назвала его придурком. Его так часто называли, однако от нее он этого не ожидал.

Открыв дверцу машины, Реба в нерешительности остановилась. Она не смотрела в его сторону, но Марино понял — она его заметила. Она не должна была этого говорить! Какие у нее основания обсуждать Скарпетту? От «Эффексора» ему стало хуже. Депрессия только усилилась. А тут еще эти разговоры о Скарпетте и мужиках, которые на нее западают.

«Эффексор» просто гадость! Доктор Селф не имела права сажать его на лекарство, от которого пострадали его сексуальные возможности. И зачем она то и дело выводила разговор на Скарпетту, словно это самое главное в его жизни? А Реба еще подлила масла в огонь. Не преминула напомнить, что он стал импотентом. Конечно, он немедленно бросил пить этот чертов «Эффексор», и ситуация стала постепенно улучшаться, но депрессия так при нем и осталась.

Реба открыла багажник.

Марино с любопытством наблюдал за ее действиями. По правде сказать, без нее у него нет власти. Грозить и пугать он мог сколько угодно, но арестовывать права не имел. Это единственное, о чем он сожалел, уйдя из полиции.

Реба тем временем достала из багажника что-то похожее на мешок с грязным бельем и бросила его на заднее сиденье.

— У тебя там что, труп? — подал голос Марино, подходя к машине и выкидывая окурок в траву.

— А про урны тебе никогда не говорили?

Едва взглянув на него, она с силой захлопнула дверцу.

— А что у тебя в мешке?

— Одежда для химчистки. Все никак не сдам. Хотя вообще-то что тебе за дело? — отрезала Реба, легким жестом скрыв глаза темными очками. — Прекрати смешивать меня с грязью, особенно прилюдно. Ведешь себя как придурок, а потом обижаешься.

Подыскивая нужные слова, Марино обшаривал взглядом пальму, под которой только что стоял, потом перевел его на светлое здание, возвышавшееся на фоне ярко-голубого неба.

— Ты вела себя… неуважительно, — наконец сказал он.

Реба возмущенно взглянула на него, сдвинув очки к кончику носа.

— Я? Да что ты несешь? Совсем свихнулся? Насколько я помню, ты затащил меня в этот кабак, даже не спросив, хочу ли я туда пойти! Привозишь женщину в какой-то притон с полуголыми девками, а потом смеешь говорить об уважении? Издеваешься? Я что, должна была сидеть и смотреть, как ты пялишься на всех этих толстозадых вертлявых шлюх?

— Я не пялился.

— Ой!

— Да на кой мне черт? — буркнул Марино, вытаскивая пачку сигарет.

— Ты не много куришь?

— Ни на кого я не смотрел. Сидел себе и пил кофе, а ты вдруг понеслась трепать языком про дока. Ну, я. конечно, взъелся, что ты так неуважительно к ней относишься.

«Ревнует», — самодовольно подумал Марино. И все это она наговорила, потому что он смотрел на официантку в «Сирене». Ну может, и смотрел. Но только из принципа!

— Я работаю со Скарпеттой уже сто лет и не позволю, чтобы кто-нибудь говорил о ней в таком тоне, — продолжил он, закуривая.

В поле его зрения попала стоянка. Группа студентов, одетых в полевую форму, грузилась во внедорожники. Едут на полицейский полигон, там обычно проходят учения.

Марино вспомнил робота Эдди — скрежеща, словно краб, он полз на своих гусеницах по алюминиевому спуску трейлера. Вспомнил собаку Банки, натренированную обнаруживать бомбы. Пожарных на их огромных машинах и парней в защитной одежде — они скорее всего взорвут какую-нибудь из машин.

Но Марино этого не увидит. Его опять не приняли в расчет.

— Извини, — вздохнула Реба, — я не хотела ее обидеть. Я только сказала, что некоторые мужики, с которыми я работаю…

— Мне нужна твоя помощь. Надо кое-кого арестовать, — оборвал ее Марино, взглянув на часы.

Он не собирался еще раз слушать ее цветистый монолог, который она подарила ему в «Сирене», пусть даже речь идет о его проблемах.

А они у него были.

«Эффексор». Рано или поздно Реба узнала бы. Эта отрава покалечила ему жизнь!

— Через полчаса. Если ты, конечно, можешь отложить свой поход в прачечную.

— В химчистку, урод, — притворно резко уточнила Реба.

Он все еще ей нравился!

— Стиральная машина есть у меня дома. Я же не в фургоне живу.

— У меня есть одна идея. Не уверен, что сработает, но, может быть, нам повезет, — сказал Марино, набирая телефон Люси.

Люси ответила, что разговаривать сейчас не может.

— Это очень важно! — стал настаивать Марино, глядя на Ребу. Он вспомнил, как они ездили в Ки-Уэст — в те времена, когда он еще не принимал «Эффексор». — Всего пару минут!

Люси с кем-то разговаривала. В ответ на ее извинения, что она на минуту отвлечется, мужской голос ответил, что он не возражает. Потом Марино услышал ее шаги. Все еще глядя на Ребу, он вспомнил, как они накачались рому в отеле «Холидей-инн», а потом наблюдали закат и вместе сидели в горячей ванне. Тогда он еще не принимал «Эффексор»…

— Ты слушаешь? — послышался голос Люси.

— Ты можешь устроить мне трехстороннюю телефонную конференцию для двух сотовых и одного обычного телефона, в которой будут участвовать два абонента?

— Это что, вопрос на засыпку?

— Я хочу, чтобы это выглядело так, будто я говорю по телефону, который стоит у меня в кабинете. Но на самом деле я буду говорить с тобой по сотовому. Алло! Ты слушаешь?

— Ты считаешь, что кто-то подслушивает твои разговоры по мобильному?

— Да нет, по моему чертову служебному, — сказал Марино, не сводя глаз с Ребы.

Как же ему хотелось произвести на нее впечатление!

— Кто бы это мог быть?

— Вот это я и хочу выяснить, хотя и догадываюсь кто.

— Но без пароля это невозможно. А его знаю только я.

— Мне кажется, кто-то его узнал. Это бы многое объяснило. Так это возможно? Я могу позвонить тебе с моего служебного телефона, потом переключиться на сотовый, оставив служебную линию свободной, но так, чтобы казалось, что я продолжаю ее занимать?

— Да, возможно, — ответила Люси. — Только не сейчас.

Доктор Селф нажала светящуюся кнопку на телефоне.

— Наш следующий гость. Он на связи уже несколько минут. Какое у вас необычное имя. Свин. Простите, что заставила вас ждать. Вы еще у телефона?

— Да, мадам, — раздался вкрадчивый голос.

— Вы в эфире. Итак, Свин, расскажите нам о своем псевдониме. Мы все сгораем от любопытства.

— Это мое настоящее имя.

Наступило молчание. Доктор Селф заволновалась. В эфире не должно быть пауз.

— Ну, пусть так. Вы позвонили, чтобы рассказать нам грустную историю. Вы газонокосильщик и во время работы заметили цитрусовую гниль в одном из садов…

— Нет. Не совсем так.

Доктор Селф почувствовала легкое раздражение. Свин отклонился от сценария. Когда он позвонил в прошлый вторник и она выдала себя за своего секретаря, он совершенно четко заявил, что обнаружил цитрусовую гниль в саду одной пожилой дамы, живущей в Голливуде. Всего на одном апельсиновом дереве. И теперь все цитрусовые деревья в ее саду и на соседних участках должны быть срублены. Владелица зараженного дерева сказала, что покончит с собой, если он сообщит об этом в министерство сельского хозяйства. Она пригрозила застрелиться из ружья, оставшегося от ее покойного мужа.

Муж этой женщины заложил свой сад после их свадьбы. Сейчас он умер, и эти деревья — все, что у нее осталось. Срубить их — значит посягнуть на самое дорогое в ее жизни, а на это никто не имеет права.

— Потерять эти деревья для нее равносильно смерти, — объяснила доктор Селф аудитории. — Жизнь теряет всякий смысл. Ее ничто больше не держит на этой земле. Как вы решили эту дилемму, Свин? Ведь правда заманчиво поиграть в Бога?

— Я не играю в Бога, а делаю то, что он прикажет.

Несколько смутившись, доктор Селф тем не менее продолжила:

— Какой нелегкий выбор вам предстояло сделать! Выполнить свой долг или последовать велению сердца?

— Это я пометил ее деревья. Теперь она мертва. Вы были следующей. Но у меня уже нет времени.

Глава 58

Они сидели на кухне. Ее окно выходило на грязный узкий канал.

— Когда они исчезли, полицейские попросили дать им что-нибудь из вещей, на которых могла бы сохраниться их ДНК, — рассказывал Фред. — Расчески, зубные щетки, еще что-то… Но я не знаю, что они со всем этим сделали.

— Вероятно, они так и не провели анализ. — Слушая Фреда, Люси размышляла о том, что сказал ей Марино. — Возможно, вещи все еще в хранилище вещдоков. Мы можем сделать запрос, но это слишком долго.

Неужели кто-то мог узнать пароль ее компьютерной системы? Невероятно… Марино явно ошибся! Быть этого не может! Но освободиться от тревоги у нее никак не получалось.

— Очевидно, они не придали большого значения этому происшествию. Сочли, что они просто сбежали, в магазине не было обнаружено никаких следов насилия, — продолжал Фред. — Никто ничего не видел, а ведь было уже утро, и мимо проходили люди. И потом мамин внедорожник… Он тоже исчез.

— Но мне сказали, что ее машина была на месте. «Ауди».

— Нет, ее машины не было. Это моя «ауди». Очевидно, кто-то видел ее, когда я приезжал в магазин. У мамы был «шевроле-блейзер». Она возила на нем товары. Вы же знаете, как свидетели все перевирают. Я весь день звонил в полицию, а потом приехал в магазин. Но там не было ни мамы, ни сестры. Мамина машина и сумка исчезли.

— А по вашему сообщению кто-нибудь вообще приходил туда в тот день?

— Магазин был открыт. Таблички «Закрыто» на двери не висело.

— Что-нибудь пропало?

— Да вроде ничего. Во всяком случае, ничего значительного. Правда, в кассе было пусто, но это еще ничего не значит. Она не оставляла там деньги на ночь. Должно быть, что-то произошло, если вам вдруг срочно понадобилась ее ДНК?

— Я вам потом расскажу. Возможно, мы напали на след.

— Вы не можете мне сказать?

— Обещаю, что вы все узнаете. Что вы подумали, когда не застали их в магазине?

— По правде говоря, я решил, что они просто укатили куда глаза глядят.

— Почему вы так подумали?

— У нас в семье была куча проблем. Финансовые взлеты и падения. Проблемы личного характера. У отца была фирма, занимавшаяся ландшафтным дизайном. Очень успешный бизнес.

— В Палм-Бич?

— Там был главный офис. Но у него были теплицы и питомники и в других местах. В середине восьмидесятых его разорила цитрусовая гниль. Все его деревья срубили, и он был вынужден распустить почти весь персонал. В общем, дело шло к банкротству. Мама очень переживала. Но отец сумел встать на ноги, и его дела пошли даже лучше, чем раньше. Однако мама так и не оправилась. Не знаю, зачем я все это вам рассказываю.

— Фред, я пытаюсь вам помочь. Но я не смогу этого сделать, если вы что-то скроете от меня.

— Тогда, вероятно, надо начать с того времени, когда Хелен было двенадцать. Я учился на первом курсе колледжа, а Хелен отправили к маминому брату и его жене. Она прожила там около полугода.

— А зачем ее туда отправили?

— Бедная девочка. Она была такой красивой и талантливой. В шестнадцать уже поступила в Гарвардский университет. Правда, проучилась там только один семестр, а потом у нее случился нервный срыв, и она вернулась домой.

— Когда это произошло?

— В последнюю осень перед их с мамой исчезновением. Она продержалась в университете только до ноября.

— Значит, она вернулась за восемь месяцев до исчезновения?

— Да. У Хелен была плохая наследственность. — Он замолчал, словно не решаясь рассказывать дальше. — Ну ладно. Моя мать страдала психическим расстройством. Ее одержимость Рождеством — лишь одно из проявлений больной психики. У нее постоянно были припадки. Но совсем плохо ей стало, когда Хелен исполнилось двенадцать. Мама начала совершать странные поступки.

— Она лечилась у психиатра?

— У самого лучшего. Денег мы не жалели. Возили ее к этой знаменитости, доктору Селф. Она тогда жила в Палм-Бич. Доктор порекомендовала положить ее в больницу. Вот почему Хелен отправили к дяде. Отец был очень занят и не мог заниматься дочкой. Обе они вернулись домой не вполне нормальными.

— А Хелен посещала психиатра?

— В то время еще нет. Просто была какой-то странной. Не такой больной, как мама, а так, немного не в себе. Она прекрасно училась в школе, поступила в Гарвард, а потом произошел этот срыв. Ее нашли в вестибюле одного похоронного бюро. Она не помнила, кто она такая и как там очутилась. Ко всем прочим несчастьям, умер отец. Мама совсем обезумела, куда-то уезжала по выходным, скрывала от меня, где бывает, хитрила и обманывала. Это было ужасно.

— Значит, полиция решила, что, будучи не вполне нормальной, она просто сбежала вместе с Хелен?

— Я и сам так думал. Даже сейчас мне кажется, что мама с Хелен живут где-то в другом городе.

— А как умер ваш отец?

— Он упал с лестницы в библиотеке. У нас в Палм-Бич был трехэтажный дом, весь отделанный мрамором.

— Он был дома один, когда это случилось?

— Хелен нашла его на площадке второго этажа.

— Кроме нее, в доме кто-нибудь был?

— Кажется, ее приятель. Я его не видел.

— Когда это произошло?

— За пару месяцев до того, как они с мамой пропали. Хелен было семнадцать, но выглядела она совсем взрослой. Честно говоря, после возвращения из Гарварда она стала совсем неуправляемой. Возможно, это была реакция на общение с моим дядей и родней по отцовской линии. Все они были очень религиозными людьми, занимавшими высокое положение в своих церквях. Священники, учителя воскресных школ, которые всегда стремились наставлять людей. Слова не вымолвят, не помянув Христа.

— А вы были знакомы с ее поклонниками?

— Нет. Она постоянно где-то пропадала, по нескольку дней не появлялась дома. Все время создавала проблемы. Я старался как можно больше времени проводить вне дома. Мамина одержимость Рождеством выглядела просто насмешкой. На самом деле у нас в доме никогда не было праздников. Обстановка была просто ужасной. — Фред поднялся из-за стола. — Не возражаете, если я выпью пива?

— Пожалуйста.

Взяв бутылку «Микелоба», он отвинтил крышку, захлопнул холодильник и снова сел за стол.

— А вашу сестру когда-нибудь клали в больницу? — спросила Люси.

— Да, в ту самую, где лечилась мама. Через месяц после того, как она вернулась из Гарварда. Я называю ее Маклейновским семейным клубом.

— Маклейновская больница в Массачусетсе?

— Да. А почему вы не записываете? Разве можно упомнить все, что я вам тут наговорил?

Люси покрутила ручку, которую держала в руках. В кармане у нее работал включенный магнитофон.

— Нам нужны образцы ДНК вашей матери и сестры, — сказала она.

— Не знаю, как сейчас можно их получить. Разве что они сохранились в полиции.

— Ваша тоже сгодится. Вы же одна семья.

Глава 59

Скарпетта посмотрела в окно на заснеженную улицу. Было уже почти три. Весь день она провела на телефоне.

— А вы как-то проверяете тех, кто выходит в эфир? Какая у вас в студии система контроля?

— Конечно, проверяем. Один из режиссеров предварительно беседует с каждым звонящим, чтобы убедиться, что он не сумасшедший.

Забавно звучит в устах психиатра!

— В этот раз я сама разговаривала с тем газонокосильшиком. Это целая история, — сбивчиво говорила доктор Селф.

— Он еще тогда назвался Свином?

— Не помню. У людей часто бывают дурацкие клички. Та пожилая дама действительно умерла? Это было самоубийство? Я должна знать. Он ведь грозился меня убить!

— Боюсь, что пожилые дамы умирают постоянно, — едко заметила Скарпетта. — Вы не могли бы изложить все поподробнее? Что именно он сказал?

Доктор Селф стала рассказывать о заболевших деревьях в саду у старой женщины, о ее горе по поводу смерти мужа, об угрозе застрелиться из его ружья, если газонокосильщик Свин сообщит о болезни деревьев.

В гостиную вошел Бентон с двумя чашками кофе, и Скарпетта включила громкую связь.

— А потом он сказал, что убьет меня, — повторила доктор Селф. — Вернее, что хотел убить, а потом передумал.

— У меня рядом человек, которого это очень интересует, — сказала Скарпетта, представляя Бентона. — Расскажите ему все, о чем вы сейчас сообщили.

Бентон сидел на диване, слушая, как доктор Селф выражает свое удивление по поводу того, что судебный психиатр из Массачусетса интересуется самоубийством во Флориде, которого, может быть, и вообще не было. А ей хотелось бы услышать его компетентное мнение относительно грозящей ей опасности, и тогда она с удовольствием пригласит его в свою передачу. Кто мог ей так угрожать? Насколько это серьезно?

— У вас на студии есть определитель номера? — спросил Бентон. — Номера звонивших сохраняются хотя бы временно?

— Думаю, что да.

— Вам нужно срочно это уточнить. Посмотрим, откуда он звонил.

— Я точно знаю, что анонимные звонки не принимаются. Чтобы звонящий попал в эфир, надо снять блокировку. Мы поставили ее, после того как одна ненормальная заявила в прямом эфире, что убьет меня. Теперь никаких анонимных звонков.

— Значит, вы фиксируете номера всех звонящих. Я хотел бы получить распечатку номеров тех, кто звонил во время сегодняшней передачи. Вы сказали, что он звонил вам раньше. Когда именно? Звонок был местный? Вы зафиксировали номер?

— Он звонил во вторник днем. Определителя номера у меня нет. Да и зачем он мне? В телефонной книге моего номера нет, он нигде не указывается.

— Он себя назвал?

— Сказал, что его зовут Свин.

— Он позвонил вам домой?

— В мой кабинет. Я принимаю пациентов в кабинете, который находится рядом с домом. Такой небольшой гостевой домик возле бассейна.

— Как он мог узнать ваш телефон?

— Понятия не имею. Хотя его знают все мои коллеги и пациенты.

— А этот человек не мог быть одним из ваших пациентов?

— Голос был незнакомый. Не представляю, кто бы это мог быть. Объясните наконец, что происходит? — резко сказала она. — Я имею право знать, что стоит за всем этим. Вы даже не сказали мне, существует ли на самом деле эта женщина, которая застрелилась, потому что у нее заболели деревья.

— Недавно у нас был случай, похожий на то, что вы описали, — подала голос Скарпетта. — Пожилая женщина, чьи деревья пометили для вырубки, позже умерла от огнестрельной раны.

— О Господи! Это случилось после шести вечера во вторник?

— Нет, вероятно, раньше, — ответила Скарпетта, прекрасно понимая, к чему клонит доктор Селф.

— Какое счастье. Значит, когда мне позвонил этот Свин, она уже была мертва. Он позвонил в начале седьмого и рассказал эту историю о старушке, которая грозила покончить жизнь самоубийством. Ему хотелось попасть в мою передачу. Значит, к тому времени она уже застрелилась. Мне бы не хотелось, чтобы ее смерть была как-то связана с его желанием попасть в мою программу.

Бентон бросил на Скарпетту взгляд, в котором читалось: «Самовлюбленная бесчувственная сука».

— Сейчас мы пытаемся выяснить совсем другое, доктор Селф, — сказал он. — Вы бы нам очень помогли, если бы поподробнее рассказали о Дэвиде Лаке. Вы ведь выписали ему ритадин.

— Вы хотите сказать, что с ним тоже случилось что-то ужасное? Я знаю, что он пропал. Удалось что-нибудь выяснить?

— Причины для беспокойства есть, — сказала Скарпетта. — Мы весьма озабочены судьбой всей его семьи. Как долго вы его наблюдали?

— С прошлого лета. Его привели ко мне в июле. Или в конце июня. Его родители погибли в автомобильной катастрофе, и он стал совсем неуправляемым, плохо учился. Они с братом занимались дома.

— Как часто он приходил к вам? — спросил Бентон.

— Обычно раз в неделю.

— А кто его привозил?

— Иногда Кристина, иногда Эв. Но чаще они приходили вместе.

— Каким образом он к вам попал? — спросила Скарпетта.

— Это довольно трогательная история. Кристина позвонила мне в студию. Она, видимо, постоянно слушала мои передачи и решила обратиться ко мне за помощью. Она рассказала, что опекает южноафриканского мальчика, у которого погибли родители. Он нуждается в помощи психиатра, ну и так далее и тому подобное. Прямо-таки разрывающая душу история. Я, конечно, согласилась его посмотреть. Вы не представляете, сколько писем пришло мне после этой передачи! И пишут до сих пор, интересуются судьбой этого маленького южноафриканского сироты.

— У вас есть запись этой передачи? — спросил Бентон. — Я имею в виду аудиоклип.

— Мы записываем абсолютно все.

— Как скоро вы сумеете передать мне ее вместе с записью сегодняшнего телевизионного шоу? Нас тут немного засыпало снегом, и мы пока ограничены в передвижении.

— Да, я слышала, у вас метель! Надеюсь, электричество не отключили? — Доктор Селф произнесла это таким тоном, словно последние полчаса они вели ничего не значащий светский разговор. — Я позвоню своему режиссеру, он пришлет вам записи по электронной почте, и наверняка предложит участвовать в моей передаче.

— И не забудьте о списке номеров звонивших вам в студию, — напомнил Бентон.

— Доктор Селф, а что вы можете сказать о Тони, брате Дэвида? — спросила вдруг Скарпетта, блуждая взглядом по снежной белизне за окном.

Снег продолжал идти.

— Ну… Они часто дрались.

— Он тоже к вам приходил?

— Нет, я его никогда не видела.

— Вы сказали, что видели обеих женщин. Вам не показалось, что одна из них страдает расстройством пищеварения?

— Откуда мне знать? Они не были моими пациентками.

— Но вы могли заметить это по внешнему виду. Она ела одну морковь.

— Судя по всему, это Кристина.

Скарпетта посмотрела на Бентона. Обнаружив пожелтение мозговой оболочки у убитой, она распорядилась, чтобы лаборатория ДНК немедленно связалась с инспектором Трашем. ДНК убитой женщины совпала с образцами ДНК, взятыми с желтых пятен на блузке, обнаруженной в доме сестер. Тело, найденное в Бостоне, скорее всего принадлежит Кристине, но Скарпетта не собиралась сообщать об этом доктору Селф, опасаясь, что та разболтает обо всем в эфире.

Бентон поднялся с дивана, чтобы подбросить в камин дров. Положив трубку, Скарпетта задумчиво смотрела, как снежинки кружатся в свете фонарей.

— По-моему, кофе сегодня больше не понадобится, — проговорил Бентон. — Мои нервы и так на взводе.

— А здесь вообще-то, кроме снегопадов, что-нибудь происходит?

— Главные улицы, вероятно, уже расчистили. Здесь с этим быстро. Не думаю, чтобы мальчики имели к этому какое-то отношение.

— Видимо, все-таки имели… — Скарпетта передвинулась ближе к огню. — Они ведь тоже пропали. Кристина мертва. Вероятно, остальные тоже.

Глава 60

Пит Марино связался по мобильнику с Джо Эмосом. Реба сидела рядом, листая сценарии его инсценировок.

— Мне надо с тобой поговорить. Есть проблема.

— Какая? — осторожно поинтересовался Джо.

— Я все тебе расскажу. Но сначала мне нужно кое-кому позвонить и кое-что уладить. Где ты будешь в ближайший час?

— В комнате один двенадцать.

— Ты сейчас там?

— Я туда иду.

— Чтобы устроить инсценировку, которую украл у меня?

— Если ты об этом хочешь поговорить…

— Нет, все обстоит гораздо хуже.

— Ну ты и молоток! — Реба шлепнула на стол папку со сценариями. — Отлично придумано! Сценарии блестящие. Пит!

— Мы пойдем к нему ровно в пять, чтобы он успел добраться до своего логова, — ответил Марино, набирая номер Люси. — Говори, что я должен делать!

— Мы оба повесим трубки, — медленно проговорила она, — потом ты на своем телефоне нажмешь кнопку конференции и наберешь номер моего сотового. Когда я отвечу, ты снова нажмешь кнопку конференции и наберешь номер своего сотового. Потом переведешь телефон в режим ожидания, чтобы оставить линию открытой, или просто не будешь класть трубку. Если кто-то подслушивает наш разговор, у него будет впечатление, что ты разговариваешь из кабинета.

Выждав несколько минут. Марино сделал все, как было велено, после чего они с Ребой вышли из здания и он продолжил говорить с Люси по мобильному. Оставалось надеяться, что Джо их слушает. Пока им с Люси везло. Связь была отличная, голос ее звучал так, словно она сидела в соседней комнате.

Болтали они о мотоциклах.

Мотель «Последняя остановка» представлял собой широкий фургон, разделенный на три помещения, где устраивались инсценировки преступлений. Каждое помещение имело отдельный вход, обозначенный с номером на двери. Комната 112 находилась посередине. Марино заметил, что ее окно задернуто, внутри работает кондиционер. Ни секунды не медля, он подошел к запертой двери и с ходу вышиб ее ногой, обутой в фирменный харлеевский сапог. Тонкая дверь с грохотом отлетела к стене. Джо сидел за столом — в наушниках, рядом стоял магнитофон, подключенный к телефонному аппарату. Удивление на его лине сменилось ужасом. Марино и Реба некоторое время молча смотрели на него.

— Знаешь, почему это место называют мотелем «Последняя остановка»? — нарушил тишину Марино, подходя к Джо и сгребая его в охапку, словно тот ничего не весил. — Потому что тебе конец.

— Отпусти! — завопил Джо.

Марино приподнял мерзавца над полом, так что их лица оказались на одном уровне, и резким движением притиснул его к стене.

— Отпусти! Мне больно!

Марино разжал руки, и он грохнулся на пол.

— Ты догадываешься, зачем она здесь? — Марино кивнул на Ребу. — Чтобы арестовать твою несчастную задницу.

— Но я ничего не сделал!

— Фальсификация протоколов. Крупная кража. Возможно, убийство. Ведь это ты украл ружье, из которого разнесли голову старухе. Добавь сюда мошенничество, — перечислял Марино, ничуть не заботясь о том, чтобы аргументировать обвинения.

— Ничего не знаю! О чем ты говоришь?!

— Прекрати орать. Я не глухой. Детектив Вагнер является свидетелем, верно?

Реба мрачно кивнула. Марино никогда не видел такого жесткого выражения ее лица.

— Я к нему и пальцем не притронулся, — сказал ей Марино.

— Абсолютно точно.

Джо был так ошеломлен, что, кажется, обмочил штаны.

— Может, скажешь, зачем ты стащил ружье и кому ты отдал его или продал? — Марино рывком вытащил из-за стола стул и, повернув его, сел на него верхом, положив свои огромные ручищи на спинку. — Или это ты снес старой даме голову, воплощая инсценировки в жизнь? Только у меня такого сценария не было. Ты, должно быть, украл его у кого-нибудь другого.

— Какая еще дама? Я никого не убивал! И не крал никакого ружья! Какое ружье?

— То самое, из которого ты стрелял двадцать восьмого июня в три пятнадцать дня. А потом подменил запись в компьютерном журнале.

Джо в изумлении открыл рот.

Марино вытащил из заднего кармана листок и, развернув, вручил его Эмосу. Это была фотокопия страницы журнала с записью о том, что Джо Эмос брал «моссберг», а потом якобы возвратил его.

Джо недоуменно уставился на документ. Руки у него дрожали.

— Клянусь Богом, я его не брал! Я помню, как все было. Я испытывал оружейный желатин, возможно, стрелял по нему. Потом пошел в лабораторию, чтобы испытать еще несколько новых блоков. Те, которые мы использовали для имитации пассажиров при авиакатастрофах. Я помню, Люси сбрасывала с вертолета фюзеляж, чтобы студенты могли…

— Ближе к делу!

— Когда я вернулся, ружья уже не было. Я решил, что Винс вернул его в хранилище. Был уже конец дня. Он, вероятно, запер его, перед тем как идти домой. Я просто кипятком писал от злости, поскольку намеревался еще пострелять.

— Теперь понятно, почему ты крадешь у меня сценарии, — заметил Марино. — У тебя нет воображения. Попробуй еще раз.

— Но я говорю правду!

— Ты хочешь, чтобы она надела на тебя наручники? — спросил Марино, большим пальцем указав себе за спину, там стояла Реба.

— У вас нет никаких доказательств!

— У меня есть доказательства твоего мошенничества, — возвысил голос Марино. — Может, поговорим о тех поддельных рекомендациях, которые ты представил, чтобы док взяла тебя на работу?

На минуту Джо онемел. Но быстро обрел дар речи. На лице его появилось прежнее нагловатое выражение.

— Это надо еше доказать!

— Все эти письма написаны на бумаге с одинаковыми водяными знаками.

— Это ничего не доказывает. — Он поднялся, потирая ушибленное место. — Я намерен подать на тебя в суд.

— Отлично. В таком случае я могу еще разок тебеврезать. — Марино сжал и разжал кулак. Зрелище было эффектным. — Может быть, даже сломать тебе шею. Детектив Вагнер, вы ведь подтвердите, что я его не трогал?

— Конечно, — подала голос Реба. — Если не вы взяли ружье, тогда кто? С вами был кто-нибудь в тот день?

Джо задумался. В его глазах появилось какое-то странное выражение.

— Нет, — ответил он. — Никого.

Глава 61

Заключенные, склонные к самоубийству, находились под круглосуточным видеонаблюдением.

Одним из таких был Бэзил Дженрет. Охранники неотступно следили за ним — как он спит, ест, принимает душ и оправляется. Они видели, как он, повернувшись спиной к камере, снимает сексуальное напряжение на своей узкой стальной кровати.

Он представлял себе, как они потешаются над ним и что говорят, глядя в свои мониторы, и все рассказывают другим охранникам. Он это чувствовал — по их ухмылкам, когда они приносили ему еду или выводили на прогулку. Иногда они не удерживались от комментариев. Или изображали, как он онанирует, смеялись и колотили ему в дверь.

Бэзил сидел на кровати, глядя в камеру, вмонтированную в противоположную стену. Он листал журнал «Поля и реки» и думал о своей первой встрече с Бентоном Уэсли. Тогда он совершил ошибку, правдиво ответив на один из его вопросов.

— У вас когда-нибудь появлялось желание причинить вред себе или другим?

— Я уже причинял другим вред, значит, такое желание у меня появлялось.

— А о чем вы думаете, Бэзил? Вы можете сказать, какие образы возникают у вас в голове, когда вы собираетесь причинить вред другим людям?

— Я думаю о том, что привык делать. Когда я вижу женщину, то чувствую непреодолимое желание втолкнуть ее в мою полицейскую машину, вынуть револьвер и жетон и сказать, что она арестована. А если будет сопротивляться или хотя бы дотронется до дверцы, то я ее застрелю. Все они обычно подчинялись.

— Значит, никто не оказывал сопротивления?

— Кроме двух последних. Потому что у меня сломалась машина. Так глупо вышло.

— А все другие верили, что вы полицейский и хотите арестовать их?

— Да, они верили, что я коп. Но довольно быстро соображали, что их ждет. Я хотел, чтобы они поскорей это поняли. Заводился с пол-оборота. Показывал им свой член, заставлял брать его в руки. Все они должны были умереть. Это так глупо.

— Что глупо, Бэзил?

— Так глупо. Я уже тысячу раз это повторял. Вы же слышали. Что бы вы предпочли: чтобы я убил вас сразу же в машине или отвез в укромное место, где мог бы делать с вами что хочу? Почему они позволяли мне отвозить их черт знает куда и связывать там по рукам и ногам?

— Расскажите, как вы их связывали, Бэзил. Всегда одинаково?

— Да. Я изобрел классный способ. Совершенно исключительный. Я придумал его, когда начал проводить аресты.

— Под арестами вы подразумеваете нападение и похищение женщин?

— Да.

Сидя на кровати, Бэзил с улыбкой вспоминал, с каким наслаждением он обкручивал запястья и лодыжки металлическими вешалками и пропускал через них веревку, подвешивая жертву к потолку.

— Они были моими марионетками, — пояснил он во время первой беседы, стараясь произвести на доктора Уэсли впечатление.

Что бы ни говорил Бэзил, лицо Бентона сохраняло непроницаемое выражение. Он просто слушал, внимательно глядя на пациента. Возможно, он и вправду не испытывал никаких эмоций. Может быть, даже сочувствовал Бэзилу.

— В том месте, куда я их привозил, местами обвалился потолок и были видны стропила, особенно в той дальней комнате. Я перекидывал веревки через стропила и мог натягивать их или ослаблять. Короче, держал их на коротком или длинном поводке.

— И они никогда не сопротивлялись? Даже когда вы привозили их в то место и они начинали понимать, что их ждет? Кстати, что это было? Дом?

— Не помню.

— Так они не сопротивлялись, Бэзил? Как же вы могли их связывать и одновременно держать под прицелом? Довольно трудно себе представить.

— Мне всегда хотелось, чтобы кто-нибудь на это смотрел, — продолжал Бэзил, не отвечая на вопрос. — Как я занимаюсь сексом, когда все уже позади. Часами насилую это тело на матрасе.

— Вы имеете в виду секс с мертвым телом или с кем-то другим?

— Нет, мертвые — это не для меня. Никогда этим не занимался. Мне надо их слышать. Чтобы они кричали от боли. Иногда они вывихивали себе руки. Тогда я немного ослаблял веревку, чтобы они смогли сходить в туалет. Вот это было самое противное. Приходилось выносить ведро.

— А что вы делали с их глазами, Бэзил?

— Закрывал их, образно говоря.

Доктор Уэсли шутке не улыбнулся, и это отчасти задело Бэзила.

— Они у меня плясали на этой веревке, как куклы. Вы когда-нибудь улыбаетесь? Ведь я рассказываю смешные вещи!

— Я слушаю вас, Бэзил. Не пропускаю ни единого слова.

Ничего удивительного. Ведь он такой крутой парень. Доктор Уэсли проявляет к нему неподдельный интерес. Вряд ли ему приходилось встречаться со столь необыкновенной личностью, как он, Бэзил Дженрет.

— Перед тем как заняться сексом, я выкалывал им глаза, — продолжал Бэзил. — Знаете, если бы я родился с приличным членом, ничего этого не понадобилось бы.

— Но ведь им было больно.

— Я бы и сам предпочел делать это под наркозом. Не очень-то приятно было, когда они орали и дергались как сумасшедшие. Но я не мог заниматься с ними сексом, пока они все видели. Я старался им это объяснить. «Извини, что приходится так поступать, — говорил я. — Будет немного больно, но я сделаю все очень быстро». Ну разве не забавно? «Будет немного больно». Когда так говорят, это значит, что боль будет адская. Потом я говорил им, что развяжу их, чтобы мы могли заняться сексом. И предупреждал, что, если они попытаются сбежать или сделать какую-нибудь глупость, я еще не так их отделаю. Этого было достаточно. Теперь я мог спокойно заняться сексом.

— Как долго это продолжалось?

— Вы имеете в виду секс?

— Как долго вы их держали и занимались с ними сексом?

— По-разному. Если мне нравилось спать с ними, я не убивал их по нескольку дней. Одну продержал дней десять. Но зря я это сделал, потому что она вся загноилась, и это было очень противно.

— А вы что-нибудь еще с ними делали? Кроме того, что ослепляли и насиловали?

— Иногда я экспериментировал.

— Вы их мучили?

— Достаточно того, что я выкалывал им глаза… — ответил Бэзил.

Теперь он очень жалел, что сказал это.

Посыпался град вопросов. Доктор Уэсли начал выяснять, понимает ли Бэзил, что причинял страдания другим, намеренно ли он их мучил, сознавал ли он, что делает, и размышлял ли над своими поступками. Он не сказал это прямо, но было ясно, куда он клонит. Старая песня! Он уже слышал ее в Гейнсвилле, когда тамошние психиатры решали, насколько он вменяем. Он должен был всячески скрывать свою вменяемость. Судебная психиатрическая больница — просто пятизвездочный отель по сравнению с тюрьмой, особенно если у тебя смертный приговор и ты сидишь в крошечной камере, обряженный, как клоун, в полосатых штанах и рыжей майке.

Поднявшись со своей стальной кровати, Бэзил потянулся. Он делал вид, что его совершенно не интересует камера в верхней се части, у потолка. Он всячески скрывал, что порой его посещают мысли о самоубийстве. Ему бы хотелось перерезать себе вены и смотреть, как течет кровь, образуя на полу лужу. Это напомнило бы ему о том удовольствии, которое он испытал со всеми этими женщинами. Сколько их было? Он уже со счета сбился. Может быть, восемь. Доктору Уэсли он сказал, что восемь. Или все-таки десять?

Бэзил опять потянулся.

Справив нужду в стальной унитаз, он вернулся на кровать и раскрыл последний номер журнала «Поля и реки» на странице 52. Там должны были быть статья об охотничьей винтовке 22-го калибра, счастливые воспоминания об охоте на кролика и опоссума и заметка о рыбной ловле в Миссури.

Но в этом журнале страница 52 была поддельной. Настоящая страница 52 была вырвана и отсканирована на компьютере. Потом тем же шрифтом было набрано письмо, которое потом вставили в журнальный текст. Страницу 52 снова вклеили в журнал, но теперь вместо заметок об охоте и ужении рыбы там было тайное послание Бэзилу.

Охранники не интересовались рыбацкими журналами. Они даже не просматривали их! Какой интерес листать журналы, где нет ни секса, ни насилия?

Бэзил залез под одеяло и повернулся спиной к камере, как он всегда делал, когда ему приспичивало. Сунув руку под тонкий матрас, он вытащил оттуда полоски белой хлопчатобумажной ткани — он нарвал их из двух пар широких трусов.

Накрывшись одеялом с головой, он принялся рвать их зубами на более тонкие полоски, чтобы потом сплести в прочную веревку, футов шесть. Ткани оставалось еще на две полосы. Он снова начал рвать ее зубами. Тяжело дыша и ворочаясь, словно он онанирует, Бэзил изорвал всю материю и доплел веревку до конца.

Глава 62

Сидя за монитором, Люси просматривала архив электронной почты. Сегодня она работала в компьютерном центре академии.

Им с Марино удалось выяснить, что еще до работы здесь Джо Эмос имел контакты с режиссером, который собирался запустить по одному из кабельных каналов очередную программу на криминальную тему. Джо было обещано пять тысяч долларов за эпизод при условии, что он попадет в эфир. Блестящими идеями Джо начал фонтанировать в конце января, как раз тогда, когда Люси испытывала электронное оборудование на одном из своих вертолетов. Помнится, однажды, почувствовав себя плохо, она побежала в туалет и оставила на сиденье мобильный. Эмос первое время скромно занимался плагиатом, но затем обнаглел и принялся открыто воровать сценарии целиком, беспрепятственно влезая в базы данных.

Люси нашла еще одно любопытное письмецо, датированное 10 февраля прошлого года. Оно было от бывшей практикантки. Джен Гамильтон, которая прошлым летом на занятии укололась иглой от шприца, в связи с чем угрожала подать на академию в суд.

«Уважаемый господин Эмос!

Я слышала ваше выступление в радиопередаче доктора Селф и была просто потрясена тем, что вы рассказали о Национальной судебной академии. Это поистине замечательное учреждение. Позвольте вас поздравить с зачислением в его штат. Это большая удача. Мне бы хотелось пройти там летнюю стажировку. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь? Я изучаю ядерную биологию и генетику в Гарвардском университете и в будущем собираюсь стать судмедэкспертом, специализирующимся на анализе ДНК. Направляю вам свои данные и фотографию.

Джен Гамильтон

Р.S. Меня можно найти по указанному адресу. К сожалению, мой гарвардский номер имеет сетевой экран, и я могу им пользоваться только на территории университета».

— Черт, — хмыкнул Марино. — Ну и дела!

Люси восстановила всю переписку. Из личной она превратилась в любовную, а под конец стала и вовсе непристойной. Переписка продолжалась все то время, пока Джен стажировалась в академии, и закончилась посланием, которое Джо направил ей в начале июля. В нем он предлагал ей проявить изобретательность при проведении инсценировки на «Опытном поле» и просил взять в его кабинете иглы от шприца и все, чем можно уколоться.

Люси ни разу не смотрела запись инсценировки, которая окончилась столь плачевно. Она вообще не видела ни одной инсценировки. До сегодняшнего дня они не вызывали у нее интереса.

— Как называется запись? — нетерпеливо спросила она.

— «Опытное поле», — ответил Марино.

Люси быстро нашла нужный видеофайл.

Они стали смотреть, как студенты ходят вокруг безобразного трупа мужчины. Одетый в дешевый серый костюм, он лежал на земле. По сценарию у мужчины внезапно остановилось сердце. Труп уже начал разлагаться, и по его лицу ползали черви.

Камера остановилась на хорошенькой молодой женщине. Она копалась в нагрудном кармане умершего, но вдруг, посмотрев в объектив, с криком отдернула руку. Она кричала, что укололась чем-то сквозь перчатку.

Это была Стиви.

Люси бросилась звонить Бентону. Тот не отвечал. Она набрала номер своей тетки. Безрезультатно. Тогда она позвонила в лабораторию нейровизуализации. Трубку сняла доктор Лейн. Она ответила, что Бентон со Скарпеттой вот-вот будут, у них назначен сеанс с пациентом. С Бэзилом Дженретом.

— Я сейчас пришлю вам видеофайл, — сказала Люси. — Три года назад вы обследовали пациентку, молодую девушку по имени Хелен Куинси. Посмотрите, пожалуйста, может быть, это она?

— Люси, но я не имею права.

— Знаю, знаю. Но я прошу вас! Это очень важно…

Внутри магнита лежал Кенни Джампер. В лаборатории слышались характерные щелчки. Доктор Лейн проводила магнитно-резонансное исследование мозга.

— Вы можете посмотреть в нашей базе данных, была ли у нас пациентка по имени Хелен Куинси? — обратилась она к своей ассистентке. — Приблизительно три года назад. Продолжайте, Джош, — кивнула она оператору. — Я на минутку отойду. Вы без меня справитесь?

— Постараюсь, — улыбнулся Джош.

Бет, ассистентка доктора Лейн, работала за компьютером. Хелен Куинси она нашла сразу. Доктор Лейн тут же набрала номер Люси.

— У вас есть ее фотография? — спросила та.

Звуки, раздававшиеся в лаборатории, были похожи на шум гидролокатора подводной лодки.

— Только ее мозга. Мы не фотографируем пациентов.

— Вы посмотрели файл, который я вам послала? Может быть, вы кого-то там узнаете?

Голос Люси звучал убито.

— Подождите минутку. Но я не знаю, чем могу вам помочь.

— Может быть, вы ее вспомните? В то время вы уже здесь работали! Исследование тоже, вероятно, проводили вы. И Джонни Свифт проходил у вас стажировку в то же самое время. Он вполне мог заинтересоваться ее случаем и просматривать результаты сканирования.

Доктор Лейн не совсем понимала, о чем идет речь.

— Вполне вероятно, что именно вы сканировали ее! — настаивала Люси. — Возможно, посмотрев видеозапись, вы ее вспомните!

Доктор Лейн пребывала в недоумении. Три года — срок не маленький. Сколько за это время пациентов прошло через ее руки!

— Подождите минуточку!

Подойдя к компьютеру, она открыла свою почту и просмотрела присланный файл. Хорошенькая темноглазая девушка с длинными темно-русыми волосами, присев рядом с трупом необычайно толстого мужчины, по лицу которого ползают черви, ищет что-то в кармане его пиджака.

— Боже правый! — прошептала она.

Посмотрев в камеру, девушка отдернула руку. Клип на этом закончился, но доктор Лейн снова вернулась к началу. В голове ее мелькнула смутная догадка.

Она посмотрела в дальний конец магнита. Там виднелась лишь голова Кении Джампера, но она только что видела его, вошедшего в кабинет. Небольшого роста, стройный и миловидный, он был одет в мешковатый темный костюм и дешевые ботинки. Одежда делала его похожим на бродягу. Длинные темно-русые волосы были собраны в хвост, темные глаза смотрели в потолок. Догадка переросла в уверенность. Он был так похож на эту девушку из клипа, что мог бы быть ее братом, возможно, даже близнецом.

— Джош, вы можете проделать свой любимый фокус с диском?

— С этим парнем?

— Да. Прямо сейчас, — распорядилась доктор Лейн. — Бет, найдите и дайте ему диск Хелен Куинси. Немедленно.

Глава 63

Бентону показалось несколько странным, что у лаборатории стоит такси. Синий внедорожник, и в нем никто не сидит. Возможно, это приехал из своего похоронного бюро Кенни Джампер, но почему оно осталось здесь и где водитель? Рядом с такси стоял белый тюремный фургон, в нем привезли Бэзила. Последнее время он что-то хандрил. Заявил, что его все время тянет покончить с собой и просил прекратить исследование.

— Мы так долго с ним возились, — жаловался Бентон Скарпетте, нока они шли в лабораторию. — Ты не представляешь, как страдает проект, когда из него выходят участники. Особенно такие, как он. Черт бы его побрал. Может, ты сможешь повлиять на него?

— Даже не подумаю, — ответила Скарпетта.

У двери небольшой комнаты, где Бентон собирался отговаривать Бэзила от самоубийства, стояли два тюремных охранника. Комната примыкала к кабинету магнитно-резонансной томографии. Бентон предупредил Скарпетту, что охрана не вооружена.

Когда они вошли в комнату, Бэзил уже сидел там за небольшим столиком. К удивлению Скарпетты, он был без наручников. Проект нравился ей все меньше.

— Это доктор Скарпетта, — представил ее Бентон. — Она тоже принимает участие в исследовании. Вы не возражаете, если она будет присутствовать?

— Буду только рад, — просиял Бэзил.

Глазки его забегали, в них сверкнуло что-то зловещее. Он бесцеремонно уставился на Скарпетту.

— Ну-с, рассказывайте… Что с вами происходит? — начал Бентон, когда они все расселись.

— У вас с ней роман, — объявил Бэзил, поглядывая на Скарпетту. — Я вас понимаю. Я пытался утопиться в унитазе, а они даже не заметили. Вот умора. Эта их камера следит за мной день и ночь, а когда я пытаюсь покончить с собой, никто ничего не видит.

На нем были джинсы, белая рубашка и теннисные туфли. Ни пояса, ни каких-либо украшений ему не полагалось. Этот Бэзил Дженрет оказадся совсем не таким, каким представляла его Скарпетта. Она ожидала увидеть что-то более значительное. А перед ней сидел маленький тщедушный человечек со светлыми реденькими волосами. Не сказать чтобы урод, просто какой-то невзрачный, безликий. Вероятно, когда он подходил к своим жертвам, у них создавалось такое же впечатление. Во всяком случае, поначалу. Жалкий мужичонка с вежливой улыбочкой. Вот только глаза… Сейчас в них было какое-то странное беспокойное выражение.

— Можно задать вам вопрос? — обратился он к Скарпетте.

— Давай, — не слишком любезно ответила та.

— Если бы я подошел к вам на улице и сказал, что пристрелю, если вы не сядете в мою машину, как бы вы поступили?

— Не села бы я в твою машину, даже под дулом пистолета. Лучше уж умереть.

Бэзил наставил на Бентона указательный палец, словно это был пистолет.

— Высший класс! — ухмыльнулся он. — Сколько сейчас времени?

Часов в комнате не было.

— Одиннадцать минут шестого, — ответил Бентон. — А теперь давайте выясним, почему же вы хотите покончить с собой, Бэзил.

Через две минуты на мониторе у доктора Лейн уже была томограмма Хелен Куинси. Рядом с ней — такое же изображение головы пациента, лежашего сейчас под магнитом.

Кенни Джампер.

Он только что поинтересовался, который час. Потом стал проявлять признаки нетерпения и проситься наружу.

Джош поворачивал на экране бледное, безволосое и безглазое изображение. Голова Кении Джампера резко обрывалась под подбородком, словно была отделена от тела. Джош продолжал крутить изображение, добиваясь, чтобы обе томограммы приняли одинаковый ракурс.

— Вот так номер, — сказал он.

— Мне надо выйти, — послышался голос Кении. — Который час?

— Ничего себе! — воскликнул Джош. Доктор Лейн продолжала колдовать над томограммой, переводя взгляд с одного экрана на другой.

— Мне срочно надо выйти!

— Поверни-ка еще немного, — попросила доктор Лейн, сравнивая оба черепа.

— Мне нужно выйти!

— Вот оно! — выдохнула она. — О Боже!

— Bay! — только и смог произнести Джош.

Поглядывая на закрытую дверь, Бэзил проявлял все больше признаков беспокойства. И снова спросил, который час.

— Пять часов семнадцать минут. Вы куда-то спешите? — с иронией спросил Бентон.

Куда ему идти, кроме камеры? Пусть спасибо скажет, что попал сюда! Он и этого не заслуживает.

Бэзил вытащил что-то из рукава. Скарпетта не сразу поняла, что это. Но тут Бэзил вскочил со стула и, бросившись к ней, накинул это ей на шею.

Длинная тонкая веревка.

Вокруг ее шеи.

— Только дернись, сука, и я тебя удавлю! — прошипел Бэзил.

Скарпетта видела, как Бентон вскочил и что-то закричал ему. В висках у нее застучало. Дверь открылась, и Бэзил поволок ее из комнаты. Она вцепилась руками в веревку на шее, но Бэзил продолжал тащить ее к двери за эту тонкую белую удавку… Бентон что-то кричал охранникам… Они тоже что-то кричали…

Глава 64

Три года назад в Маклейновской больнице Хелен Куинси поставили диагноз «диссоциативное расстройство идентичности».

Она переживала несколько самостоятельных и независимых друг от друга эго-состояний. Психическое расстройство, связанное с расщеплением личности индивидуума.

Сидя за рулем автомобиля. Бентон объяснял Скарпетте, что такое множественная личность. Они ехали на запад, в сторону Эверглейдса.

— Это адаптивная реакция на серьезнейшую психическую травму. Девяносто семь процентов пациентов с таким диагнозом ранее подверглись сексуальному или физическому насилию, а порой были жертвами того и другого. Женщины страдают этим расстройством в девять раз чаще, чем мужчины.

Солнце светило прямо в глаза, и Скарпетта щурилась, несмотря на темные очки.

Вертолет Люси кружил над заброшенным садом. Сад принадлежал Эджеру Куинси. Двадцать лет назад он был поражен цитрусовой гнилью, и все грейпфрутовые деревья в нем были вырублены и сожжены, с тех пор в усадьбе никто не жил, и дом, постепенно разрушаясь, пришел в теперешнее запущенное состояние. Эджер Куинси был еще жив. Худощавый неприметный мужчина, чрезвычайно набожный, настоящий религиозный фанатик.

Эджер отрицал, что произошло что-то из ряда вон выходящее, когда двенадцатилетняя Хелен приехала к ним жить, после того как ее мать попала в психиатрическую больницу. Он утверждал, что был очень внимателен к заблудшей строптивой девочке, которая нуждалась в спасении.

— Я делал все, что мог, прилагал огромные усилия, чтобы ее спасти, — заявил он, когда давал показания Марино.

— Откуда она знала о вашем старом доме? — спросил его тот.

Эджер был не слишком расположен говорить на эту тему, но все же сказал, что иногда ездил с девочкой в заброшенную усадьбу, чтобы проверить, все ли там в порядке.

— Да что там было проверять?

— Туда могли залезть или что-то испортить.

— А что там было красть или портить? Десять акров сожженных деревьев, сорняки и полуразрушенный дом.

— Почему же я не могу проверить свою собственность? А потом — я там молился и разговаривал о Господе с заблудшей.

— То, как он говорил об этом, наводит на мысль, что рыльце у него в пушку, — заметил Бентон.

Они приближались к тому месту, где над заброшенным садом Эджера снижался, кружась, как перышко, вертолет Люси.

— Чудовище, — бросила Скарпетта.

— Мы, вероятно, никогда не узнаем, что он там делал с ней. А может быть, не только он. — Бентон сжал челюсти.

Он был взбешен и подавлен. Его терзали подозрения.

— Хотя это очевидно, — продолжил он. — Ее различные воплощения, альтер-личности, были адаптивной реакцией на тяжелейшую травму, когда не от кого ждать помощи. Похожую картину мы можем наблюдать у некоторых выживших узников концлагерей.

— Изверг.

— Больной человек. А теперь еще и очень больная молодая женщина.

— Это не должно сойти ему с рук.

— Боюсь, уже сошло.

— Надеюсь, он попадет в ад.

— Да он давно уже там.

— Почему ты его защищаешь? — возмутилась Скарпетта, машинально потирая шею.

На ней осталась синеватая полоса. Шея все еще болела, и всякий раз, когда Скарпетта дотрагивалась до нее, она вспоминала, как Бэзил набросил на нее эту жуткую белую веревку. Он успел ее затянуть, перекрыв сосуды, снабжающие мозг кровью. Она потеряла сознание. Но сейчас все уже позади. Хотя дело могло кончиться гораздо хуже — если бы охрана не сумела быстро совладать с преступником.

Его вместе с Хелен Куинси препроводили в Батлеровскую тюремную больницу. Бэзил Дженрет больше не будет принимать участие в проекте «Хищник». И никогда не появится в Маклейновской клинике.

— Я его не защищаю. Просто пытаюсь объяснить его поведение, — устало проговорил Бентон.

Сбавив скорость, он свернул на узкую грязную дорогу и остановился. Проезд закрывала ржавая цепь. На дороге были видны многочисленные следы автомобильных покрышек. Выйдя из машины, Бентон откинул толстую цепь, и она с лязгом упала на землю. Проехав, он снова остановился, вышел из машины и вернул цепь на место. Пресса и зеваки еще не пронюхали, что здесь происходит. Конечно, ржавая цепь вряд ли остановит непрошеных гостей, но лишняя предосторожность не помешает.

— Говорят, что все случаи диссоциативного расстройства идентичности похожи одни на другой, — продолжал Бентон. — Я с этим не согласен, но для такого сложного и странного заболевания симптомы удивительно устойчивы. Внезапное и существенное изменение личности, когда одно эго-состояние переходит в другое, причем каждое из них в равной степени является доминантным и определяет поведение. Меняется лицо, осанка, походка, манеры и даже голос. Это расстройство часто ассоциируется с одержимостью дьяволом.

— Как ты думаешь, все эти личины Хелен — Джен, Стиви, инспектор цитрусовых и бог знает кто еще, подозревали о существовании друг друга?

— В Маклейновской больнице она отрицала свою множественность, даже когда перевоплощения происходили прямо на глазах персонала. Она страдала слуховыми и зрительными галлюцинациями. Временами ее альтер-личности разговаривали друг с другом. А потом она опять становилась Хелен Куинси, которая смирно сидела на стуле и вела себя так, словно сумасшедшим был психиатр, который утверждал, что у нее расщепление личности.

— Интересно, а среди ее личин может опять появиться Хелен?

— Когда они с Бэзилом убили ее мать, она стала Джен Гамильтон. Но это было сделано исключительно из практических соображений. Джен не была ее вторым «я», если ты понимаешь, что я имею в виду. Это была лишь ширма, за которой прятались Хелен, Стиви, Свин и неизвестно кто еще.

Они ехали по проселочной дороге. За ними поднимались клубы пыли. Вдали, среди сорняков и низкорослого кустарника, виднелся полуразрушенный старый дом.

— Вероятно, Хелен Куинси перестала существовать, когда ей было двенадцать, — предположила Скарпетта.

Вертолет приземлился на маленькой прогалине. Люси заглушила мотор, но винт продолжал вращаться. У дома стояли фургон для перевозки тел, три полицейские машины, два внедорожника академии и «форд», принадлежащий Ребе.

Пансион «Морской бриз» находился слишком далеко от берега, чтобы до него мог долететь ветер с моря. Здесь не было даже бассейна. По словам мужчины, сидевшего за стойкой неопрятного вестибюля с потрескивающим кондиционером и искусственными растениями, постояльцы, снимающие комнаты на длительный срок, имеют дополнительные скидки.

Он сказал, что Джен Гамильтон вела довольно необычный образ жизни: пропадала по нескольку дней, особенно в последнее время, и имела странную манеру одеваться. То по-женски сексуально, то как мужеподобный трансвестит.

— Мой девиз: «Живи и давай жить другим», — заявил мужчина за стойкой, когда с ним беседовал Марино, разыскавший обиталище Джен.

Это было несложно. Когда охрана уложила Бэзила на пол и все было кончено, Джен вылезла из магнита, съежилась в углу и заплакала. Она больше не была Кенни Джампером и никогда о таком не слышала. Не понимала, о чем ее спрашивают, отрицала свое знакомство с Бэзилом и не могла объяснить, как оказалась в кабинете магнитно-резонансной томографии в Маклейновской больнице города Бельмонт, штат Массачусетс. Она очень вежливо говорила с Бентоном, охотно дала свой адрес и сказала, что работает барменшей в ресторане «Молва», который принадлежит очень милому человеку по имени Лорел Свифт.

Надев перчатки, Марино присел перед открытым стенным шкафом. Шкаф был пуст. Внутри него осталась лишь палка для вешалок. Вся одежда аккуратной стопкой лежала тут же, на грязноватом ковре. Он начал перебирать ее — вещь за вещью. Кондиционер на окне не слишком-то хорошо работал, и по лицу Марино текли струйки пота.

— Длинное черное пальто с капюшоном, — сказал он Гасу, одному из спецагентов Люси. — Что-то знакомое.

Он передал пальто Гасу, и тот положил его в коричневый бумажный пакет, надписав на нем дату, название вещдока и место, где он был обнаружен. Таких пакетов, заклеенных специальной лентой, набралось уже не один десяток. Туда перебрались практически все вещи из комнаты Джен. Марино получил ордер на обыск, в котором, по его словам, было сформулировано предписание забирать все, вплоть до кухонной раковины.

Его большие руки в перчатках продолжали поднимать с полу облачение: поношенная мужская одежда, пара туфель со срезанными каблуками, кепка с эмблемой «Майамских дельфинов», белая рубашка с надписью «Министерство сельского хозяйства» на спине — надпись была сделана от руки обычным маркером.

— Как же вы не догадались, что это женщина? — спросил Гас, запечатывая очередной пакет.

— Подсказать было некому. Тебя же там не было!

— То-то и оно. — Гас протянул руку за очередным вещдоком — черными колготками.

Он был вооружен и одет в форму, как того требовала Люси от своих спецагентов, даже когда в этом не было большой необходимости. Если учесть, что подозреваемая двадцатилетняя девушка была надежно изолирована в массачусетской больнице, вряд ли стоило посылать в «Морской бриз» бригаду из четырех спецагентов. Но на этом настояла Люси. Да и сами агенты считали, что так будет лучше. Хотя Марино подробно пересказал им все, что Бентон сообщил ему об альтер-личностях Хелен, агенты не совсем верили в отсутствие у нее реальных сообщников типа Бэзила Дженрета, которые по-прежнему могли разгуливать на свободе.

Двое из агентов возились с компьютером, стоявшим на столе у окна, выходившего на стоянку. Там были еще сканер, цветной принтер, пачки бумаги и полдюжины рыбацких журналов.

Доски на веранде одноэтажного каркасного дома покоробились и сгнили, сквозь дыры в полу была видна песчаная почва.

Тишину нарушал лишь отдаленный гул машин на шоссе да скрежет лопат, которыми рыли землю. В раскаленном воздухе стоял отвратительный запах смерти, он накатывал удушливыми волнами, с каждым ударом заступа становясь все сильнее. Нашли уже четыре могилы. Но, судя по неровностям тут и там, их было гораздо больше.

На столе в прихожей стоял аквариум. В нем, у самой стенки, съежившись, недвижно застыл огромный дохлый паук. В углу было прислонено двенадцатикалиберное ружье «моссберг», рядом валялось пять коробок с патронами. Скарпетта с Бентоном смотрели, как двое мужчин в костюмах, галстуках и синих нитриловых перчатках везут каталку, на которой подрагивает от толчков мешок с останками. Эв Христиан. Дойдя до входной двери, процессия остановилась.

— Отвезите ее в морг и сразу же возвращайтесь, — распорядилась Скарпетта.

— Мы так и собирались. Да, такого мне видеть еще не приходилось, — сказал один из служителей.

— Уж здесь тебе работенки хватит, — отозвался другой. Они с громким щелчком сложили каталку и понесли образовавшиеся носилки к синему фургону.

— Чем, интересно, кончится это дело? — спросил вдруг один из служителей, когда они спустились по лестнице. — Я хочу сказать, если эта женщина покончила с собой, кого тогда привлекать за убийство?

— До скорой встречи, — сказала Скарпетта.

Чуть потоптавшись, мужчины пошли к фургону. Из-за дома появилась Люси. Она была в защитном комбинезоне и темных очках, но маску и перчатки уже успела снять. Люси быстрым шагом пошла к вертолету, тому самому, в котором она когда-то забывала свой «Трео».

— Совершенно очевидно, что и это сделала она, — сказала Скарпетта, открывая пакеты с защитной одеждой для себя и Бентона.

«Она» — это Хелен Куинси.

— С таким же успехом можно сказать, что это сделала не она. Они в общем-то правы, — заявил Бентон, глядя, как служители выдвигают у носилок ножки и ставят их на землю, чтобы открыть фургон. — Самоубийство, которое на самом деле является убийством. Преступник страдает диссоциативным расстройством идентичности. Адвокатам есть где разгуляться.

Носилки, стоявшие на неровной, заросшей сорняками земле, слегка накренились, и Скарпетта испугалась, что они сейчас перевернутся. Такое уже случалось, и запакованное в мешок тело подчас оказывалось на земле.

— Вскрытие, вероятно, покажет, что она умерла от удушения, — сказала она, глядя, как Люси вынимает из вертолета ящик со льдом.

Этот вертолет был своеобразной точкой отсчета. Бросив там свой «Трео», Люси дала толчок событиям, которые привели их всех к этой адской бездне зловещих могил.

— Но все остальное — совсем другая история, — продолжила Скарпетта.

Все остальное — это боль и страдания Эв, ее обнаженное распухшее тело, связанное веревками, перекинутыми через стропила, одна из которых обвилась вокруг ее шеи. Все тело было покрыто сыпью и укусами насекомых, запястья и лодыжки воспалились и побагровели. Когда Скарпетта ощупывала ей голову, под ее пальцами двигались осколки разбитых костей. Лицо женщины было превращено в кашу, кожа головы изодрана, на теле были видны многочисленные следы ударов. Вероятно, обнаружив, что Эв повесилась, Джен, она же Стиви, она же Свин или кто-то еще, стала зверски избивать мертвое тело. На животе, ягодицах и нижней части спины были видны отпечатки подошв.

По прогнившим ступенькам осторожно поднялась Реба, одетая в белый защитный комбинезон. В руках она держала коричневый бумажный пакет, верхняя часть которого была аккуратно завернута.

— Мы нашли черные пакеты для мусора, — сообщила она. — Они были зарыты совсем неглубоко, в отдельной яме. Там же лежала пара рождественских сувениров. Похоже на Снупи и колпак Санта- Клауса.

— Сколько тел вы уже нашли? — спросил Бентон в своей обычной манере.

Он никогда не терял самообладания перед лицом смерти, даже самой ужасной и отвратительной. Наоборот, казался деловитым и спокойным, словно происходящее его не трогало, и Снупи с красным колпаком — всего лишь будничная информация, которую надо принять к сведению.

Но спокойным он только казался. Несколько часов назад, когда они ехали сюда, он был совсем другим. Не оставил его равнодушным и осмотр дома, когда они осознали истинные масштабы преступления, которое здесь совершилось в то время, когда Хелен было двенадцать. На кухне стоял ржавый холодильник, в котором они обнаружили шоколадный шербет, виноградный и апельсиновый лимонад и коробку с молочным шоколадом, срок годности которого истек восемь лет назад, когда двенадцатилетняя Хелен жила со своими дядей и тетей. Там же лежали десятки порнографических журналов, относящихся к тому же времени. Все это наталкивало на мысль, что благочестивый школьный учитель Эджер наведывался сюда со своей племянницей довольно часто.

— Мы нашли двух мальчиков, — сказала Реба, отодвигая ото рта спущенную на подбородок маску. — Похоже, у них проломлены головы. Но это скорее по вашей части. — Она повернулась к Скарпетте: — Еще — останки нескольких женщин. Все голые, но одежда там тоже есть. Не на них, а просто рядом. Похоже, они сваливали в яму тела своих жертв, а потом бросали туда их одежду.

— Видимо, он убил больше, чем показал на следствии, — заметил Бентон. — Кого-то закопал, кого-то бросил на видном месте.

Открыв пакет, Реба показала Бентону и Скарпетте его содержимое. Трубка для подводного плавания и грязная розовая теннисная туфелька, судя по размеру — девочки.

— Такая же, как та, что мы нашли на матрасе, — сказала Реба. — Эту мы обнаружили в яме, где ожидали найти тела. Но там ничего не было, кроме вот этого. — Она указала на туфельку и трубку. — Их нашла Люси. Мне пока непонятно, откуда они там взялись.

— Боюсь, я догадалась, — сказала Скарпетта, вынимая из пакета то и другое.

Она представила себе, как дядя закапывает двенадцатилетнюю Хелен в яме, заставляя ее дышать через трубку.

— Детей запирают в сундуки, приковывают к стенам в подвалах, закапывают в землю, — объяснила Скарпетта с ужасом смотрящей на нее Ребе.

— Ничего удивительного, что потом она мучила всех этих женщин, — сказал Бентон, частично растерявший свой стоицизм. — Чертов ублюдок.

Реба отвернулась, судорожно глотая воздух. Но потом, взяв себя в руки, аккуратно завернула коричневый бумажный пакет.

— У нас есть холодные напитки, — хрипло сказала она. — Мы там ничего не трогали. Мешки из ямы со Снупи тоже не открывали, но, судя по их форме и запаху, там части тела. Один слегка порвался, и там видны крашеные рыжие волосы. Такой цвет имеет хна. И еще рука в рукаве. Думаю, что это тело не раздевали. Все остальные голые. Так что вы будете пить? У нас есть диеткола, «Гаторейд» и вода. Принимаю заказы. Если вы хотите чего-то еще, мы можем послать кого-нибудь в магазин. Хотя… — Она посмотрела в сторону могил. Нижняя губа у нес дрожала. — Боюсь, мы сейчас вряд ли можем появляться на людях, — сказала она, откашлявшись. — С таким запахом в магазин лучше не входить. Не понимаю, как… Это ему не должно сойти с рук! Надо сделать с ним то же, что он сделал с ней! Похоронить заживо, но только без этой проклятой трубки! Яйца ему отрезать!

— Давай одеваться, — тихо сказала Скарпетта Бентону. Они стали облачаться в белые одноразовые комбинезоны.

— Но мы же не сможем ничего доказать, — сокрушалась Реба. — Столько лет прошло.

— Напрасно вы так думаете, — возразила Скарпетта, вручая Бентону бахилы. — Он там достаточно наследил. Кто же мог ожидать, что мы сюда нагрянем?

Надев кепки, они стали спускаться по развалившимся ступеням, на ходу натягивая перчатки и маски.

Патрисия Корнуэлл Реестр убийцы

Эта книга посвящена моему издателю, Айвену Хелду.

РИМ

Плеск воды. Обложенная серой мозаичной плиткой ванна погружена в терракотовый пол.

Из старого латунного крана медленно сочится вода, тьма вливается через окно. По ту сторону старого волнистого стекла — пьяцца, фонтан и ночь.

Она тихонько сидит в воде, очень холодной воде с тающими кубиками льда, и в глазах у нее не осталось почти ничего. Вначале глаза ее были как руки, тянущиеся к нему, умоляющие спасти. Теперь они — синюшная синь сумерек. Еще немного, и она уснет.

— Держи, — говорит он, протягивая бокал из муранского стекла, наполненный водкой.

Ему любопытны те части ее тела, что никогда не видели солнца. Кожа там бледная, как известняк. Он заворачивает кран, и вода льется тонкой струйкой. Он видит ее частое дыхание и слышит, как стучат зубы. Белые груди под водой кажутся нежными белыми цветками. Соски, затвердевшие от холода, похожи на крепенькие лиловые бутоны. Ему вспоминаются карандаши. Как он в школе сжевывал упругие лиловые ластики и говорил отцу, а иногда и матери, что ластики ему не нужны, потому что он не делает ошибок. На самом же деле ему просто нравилось жевать. И он ничего не мог с этим поделать.

— Ты запомнишь мое имя, — говорит он.

— Не запомню, — отвечает она. — Я могу его забыть.

У нее стучат зубы.

Он знает, почему она так говорит: если она забудет его имя, её судьба будет пересмотрена, как неудачный план боя.

— Скажи, как меня зовут?

— Не помню. — Она плачет, дрожит.

— Назови мое имя.

Он смотрит на ее загорелые руки с крохотными бугорками гусиной кожи и торчащими светлыми волосками, на ее молодые груди и темный треугольник внизу живота.

— Уилл.

— А дальше?

— Рэмбо.

— И тебя это забавляет? — Он сидит голый на крышке унитаза.

Она отчаянно трясет головой.

Врет. Как она потешалась над ним, когда узнала его имя! Смеялась, говорила, что Рэмбо, мол, придуманное, киношное имя. Он возразил — имя шведское. Она сказала, что никакой он не швед. Он сказал, что имя шведское. А как она думает, откуда оно? Это настоящее имя. «Конечно, — ответила она смеясь. — Как Рокки». «Посмотри в Интернете, — сказал он. — Имя настоящее». Ему не понравилось, что приходится объяснять и доказывать. Это произошло два дня назад, и он не стал на нее обижаться, но запомнил. Он простил ее, потому как, что бы ни говорил мир, страдания ее невыносимы.

— Память о моем имени станет эхом, — говорит он. — Как звук, уже произнесенный. Все будет не важно.

— Я никогда его не назову. — В ее голосе паника.

Губы и ногти у нее синие, ее бьет дрожь. Она смотрит пустыми глазами. Он говорит, чтобы она выпила, и она не смеет отказаться. Знает, что повлечет за собой малейшее проявление неподчинения. Он сидит на крышке унитаза, расставив ноги, чтобы она видела и боялась его возбуждения. Она ни о чем больше не просит и не говорит, чтобы он взял ее, если для того держит в заложниках. Она не говорит об этом, потому как знает, что случится, если она оскорбит его намеком. Намеком на то, что он может взять ее только силой. Намеком на то, что она может не захотеть и не отдаться по собственной воле.

— Ты понимаешь, что я просил любезно? — говорит он.

— Не знаю. — У нее стучат зубы.

— Знаешь. Я просил, чтобы ты поблагодарила меня. Ни о чем больше я не просил. И я был с тобой любезен. Ты сама заставила меня поступить с тобой так. Видишь… — Он встает и рассматривает себя, голого, в зеркале над гладкой мраморной раковиной. — Ты страдаешь, — говорит голое в зеркале. — А я не хочу твоих страданий. Так что ты причинила мне боль. Ты понимаешь, как больно сделала мне, вынудив пойти на это?

Она говорит, что понимает, и ее глаза разбегаются, как разлетающиеся осколки стекла, когда он открывает ящик с инструментами, и взгляд фиксируется на резцах, ножах и пилочках. Он вынимает мешочек с песком и ставит на край раковины. Вынимает и раскладывает ампулы с лавандовым клеем.

— Я сделаю все, что ты хочешь. Дам тебе все, что ты хочешь.

Она уже говорила это.

Он приказал, чтобы она не говорила этого больше. Но она сказала.

Он опускает руки в воду, и вода такая холодная, что кусает его, и он хватает ее за лодыжки и поднимает. Он держит холодные загорелые ноги с холодными белыми ступнями и чувствует ужас в панически напрягшихся мышцах. Он держит ее так дольше, чем в прошлый раз, и она бьется, дергается, извивается изо всех сил, и холодная вода шумно плещется. Он отпускает. Она хрипит, кашляет, хватает воздух и всхлипывает. Но не жалуется. Поняла, что жаловаться нельзя — урок потребовал времени, но она его усвоила. Поняла, что это все ради ее же блага, и благодарна за жертву, которая изменит его жизнь — не ее, а его — совсем не к лучшему. Ей следует благодарить его за этот дар.

Он берет пакет, наполненный кусочками льда из морозильника в баре, высыпает остатки в ванну, и она смотрит на него, и слезы ползут по ее лицу. Горе. Его темные края все виднее.

— Раньше их подвешивали к потолку вон там, — говорит он. — Били по коленям, били и били. Вон там. Мы все заходили в ту комнатушку и били их ногами по коленям. Это очень больно, и, конечно, многие становились калеками, и, конечно, некоторые умирали. Но это ничто по сравнению с другим, что я там видел. Я ведь в той тюрьме не работал. Но это и не обязательно, потому что здесь такого хватало. Кое-кто говорит, что снимать было глупо. Фотографировать. Дураки. Так было нужно. Если не снимать, то получается, что вроде бы ничего и не было. Вот люди и снимают. Показывают другим. Нужен-то всего один. Чтобы увидел только кто-то один. И тогда увидит весь мир.

Она смотрит на камеру на мраморной столешнице придвинутого к оштукатуренной стене стола.

— В любом случае они ведь это заслужили, — говорит он. — Они вынудили нас, так кто же виноват? Только не мы.

Она кивает. Дрожит. У нее стучат зубы.

— Я участвовал не всегда. Я смотрел. Поначалу было трудно, даже больно. Я был против. Но то, что делали они, заставляло нас делать то же в ответ, так что виноваты они сами, они нас вынудили, и я знаю, что теперь ты это понимаешь.

Она кивает, плачет, дрожит.

— Бомбы у дорог. Похищения. Их было намного больше, чем ты слышала. Ты к этому привыкла. Как привыкаешь сейчас к холодной воде, верно?

Она не привыкла, только окоченела. У нее переохлаждение. Голова раскалывается, и сердце как будто вот-вот взорвется. Он подает ей бокал с водкой, и она пьет.

— Я открою окно. Так что ты услышишь фонтан Бернини. Я слушаю его чуть ли не всю жизнь. Сегодня прекрасная ночь. Тебе надо увидеть звезды. — Он открывает окно и смотрит в ночь, на звезды, на фонтан Четырех рек, на площадь. Пустую в этот час. — Не кричи.

Она качает головой, и грудь ее вздымается, и по телу пробегает дрожь.

— Знаю, ты думаешь о своих друзьях. Конечно, они думают о тебе. Это плохо. И их здесь нет. Их не видно. — Он снова оглядывает пустынную площадь и пожимает плечами. — Зачем им быть здесь? Они ушли. Давно.

У нее течет нос, бегут слезы, ее колотит от холода. В глазах уже нет той энергии, что сияла там, когда они встретились, и он злится — она разрушила то, чем была для него. Раньше, много раньше он разговаривал с ней на итальянском, потому что нужно было выдавать себя за чужака. Теперь говорит по-английски — необходимость притворяться отпала.

Она бросает взгляд на то, что обнажено и возбуждено. Ее взгляды бьются об него, как мошка об лампу. Он чувствует ее там. Она боится того, что там. Но не так сильно, как всего остального — воды, инструментов, песка, клея. Она не понимает значения толстого черного ремня на древнем мозаичном полу, а ведь больше всего ей надо бояться как раз его.

Он берет ремень и говорит о первобытном импульсе ударить того, кто неспособен защищаться. Почему? Она не отвечает. Почему? Она таращится на него в ужасе, и свет в ее глазах тусклый, но какой-то расколотый, словно перед ним разбитое зеркало. Он приказывает ей подняться, и она встает, пошатываясь, на трясущихся коленях. Она стоит в холодной воде, и он заворачивает кран. Ее тело напоминает ему лук с натянутой тетивой — гибкое и сильное. Она выпрямляется, и по коже струйками стекает вода.

— Отвернись, — говорит он. — Не беспокойся. Я не собираюсь бить тебя ремнем. Я этого не делаю.

В ванне тихо плещется вода. Она поворачивается — спиной к нему, лицом к потрескавшейся штукатурке и закрытой ставне.

— А теперь мне нужно, чтобы ты опустилась на колени. И смотри на стену. Не смотри на меня.

Она опускается на колени, лицом к стене, и он поднимает ремень и просовывает конец в пряжку.

ГЛАВА 1

Десять дней спустя. 27 апреля. Пятница.

В виртуально-реальном театре двенадцать самых влиятельных правоохранителей и политиков Италии, людей, имена которых судмедэксперт Кей Скарпетта никак не может запомнить. Единственные неитальянцы — она сама и судебный психолог Бентон Уэсли. Оба выступают как консультанты Международной следственной инициативы (МСИ), спецподразделения Европейской сети криминалистических учреждений (ЕСКУ). Итальянское правительство оказалось в весьма деликатном положении.

Девять дней назад была убита звезда американского тенниса Дрю Мартин, проводившая в городе отпуск; ее обезображенное тело нашли возле пьяцца Навона, в сердце исторического района Рима. Случай сразу же стал международной сенсацией, подробности жизни и смерти шестнадцатилетней девушки непрерывно обсуждало телевидение; то же самое бесконечно повторялось на «бегущей строке» внизу экрана — медленно и упрямо ползущие слова излагали мнения экспертов и спортсменов.

— Итак, доктор Скарпетта, давайте проясним кое-что, поскольку здесь, похоже, много путаницы. Вы утверждаете, что она была мертва к двум или трем часам пополудни, — говорит капитан Отторино Пома, судмедэксперт, возглавляющий следствие военной полиции.

— Это не я утверждаю, — возражает она, собирая в кулак остатки терпения. — Это вы утверждаете.

Капитан хмурится:

— Разве не вы всего лишь несколько минут назад говорили здесь о содержимом желудка жертвы и уровне алкоголя в крови? И о том, что, судя по этим данным, она умерла через несколько часов после того, как друзья видели ее в последний раз?

— Я не говорила, что она была мертва к двум или трем часам. Полагаю, это вы, капитан Пома, постоянно об этом говорите.

Будучи еще молодым человеком, он уже успел составить себе репутацию, причем не слишком хорошую. Когда Скарпетта впервые встретила Пому двумя годами ранее на ежегодном собрании ЕСКУ в Гааге, за ним уже закрепилось ироническое прозвище «Доктор Интриган», а знающие люди характеризовали Пому как человека необычайно тщеславного и склонного к спорам. Приятной, можно даже сказать впечатляющей внешности, любитель красивых женщин и модной одежды, он и сегодня красуется в темно-синей форме с широкими красными нашивками и серебряными погонами и лакированных черных туфлях. Утром капитан явился в плаще с красной подбивкой.

Он сидит напротив Скарпетты, в переднем ряду и почти не сводит с нее глаз. Справа от него Бентон Уэсли, который по большей части отмалчивается. На всех, словно маски, стереоскопические очки, синхронизированные с системой анализа места преступления, замечательной новинкой, внедрение которой научным отделом итальянской криминальной полиции вызвало зависть правоохранительных структур всего мира.

— Полагаю, нам нужно пройтись по этому делу еще раз, чтобы вы в полной мере поняли мою позицию, — говорит Кей капитану Поме, который сидит, подперев ладонью подбородок, словно у них со Скарпеттой некий интимный разговор за бокалом вина. — Если Дрю Мартин убили в два или три часа пополудни, то когда ее нашли примерно в половине девятого следующего утра, она была бы мертва по меньшей мере семнадцать часов. Этому противоречат ливор мортис, ригор мортис и апгор мортис.

Скарпетта берет лазерную указку и привлекает внимание собравшихся к стереоскопической проекции запущенного, грязного строительного участка на большом, во всю стену, экране. Впечатление такое, будто они стоят там, на месте преступления, перед изуродованным телом Дрю Мартин, брошенным среди мусора, возле землеройных машин и прочего оборудования. Красная точка лазера движется полевому плечу, левой ягодице, левой ноге и голой ступне. Правая ягодица отсутствует, как и часть правого бедра, словно на девушку напала акула.

— Синюшность… — начинает Скарпетта.

— Прошу прощения. Мой английский не настолько хорош, как ваш. Не уверен, что правильно понимаю это слово, — перебивает капитан Пома.

— Я употребляла его и раньше.

— Я и тогда его не понял.

Смех. Не считая переводчицы, Скарпетта здесь единственная женщина. Ни она, ни переводчица не находят в реплике капитана ничего забавного. А вот мужчины находят. Кроме Бентона, который за весь день ни разу не улыбнулся.

— Вы знаете, как это по-итальянски? — спрашивает Скарпетту капитан Пома.

— Как насчет языка Древнего Рима? Латыни? Большинство медицинских терминов имеют латинский корень.

Кей говорит не грубо, но с полной серьезностью, потому что уверена: трудности с английским возникают у Помы, когда ему это удобно.

Капитан смотри на нее через стереоскопические очки, что придает ему сходство с Зорро.

— По-итальянски, пожалуйста. В латыни я не силен.

— Объясню на том и другом. В итальянском слово «синюшный» будет «livido», что означает «кровоподтечный». «Мортис» — это «morte» или «смерть». «Ливор мортис» предполагает синюшность, появляющуюся после смерти.

— Как кстати, что вы говорите по-итальянски, — замечает капитан. — И хорошо говорите.

Кей не собиралась объясняться на итальянском, хотя владеет этим языком вполне сносно. Обсуждая профессиональные вопросы, Скарпетта предпочитает английский, поскольку нюансы — дело тонкое, да и переводчик в любом случае ловит каждое слово. Языковые трудности, политическое давление, стресс и бьющее ключом, необъяснимое фиглярство капитана Помы только осложняют и без того выглядящую безнадежной ситуацию.

Да, случай беспрецедентный и совершенно необычный, не укладывающийся в привычные рамки. Убийца всех поставил в тупик. Даже наука стала источником жарких споров — она как будто игнорирует их, лжет, вынуждая Скарпетту напоминать себе и остальным, что наука никогда не говорит неправды. Не совершает ошибок. Не заводит умышленно в тупик и не водит за нос.

Капитану Поме до всего этого нет дела. Или, может быть, он только притворяется. Может быть, он шутит, когда отзывается о теле Дрю как «отказывающемся от сотрудничества» и «своевольном», словно у него с ним некие отношения. Скандальные отношения. Пома утверждает, что посмертные изменения могут указывать на одно, а алкоголь в крови и содержимое желудка на другое, но вопреки тому, что полагает Скарпетта, съеденному и выпитому следует доверять всегда. Капитан серьезен, по крайней мере в этом.

— Съеденное и выпитое Дрю, оно являет правду. — Он снова повторяет уже сделанное ранее заявление.

— Являет правду — да. Но не вашу правду, — отвечает Скарпетта, сглаживая остроту сказанного более вежливым тоном. — Ваша правда — ошибочная интерпретация.

— Думаю, мы с этим закончили, — подает голос Бентон, скрывающийся в тени переднего ряда. — Полагаю, доктор Скарпетта выразилась достаточно ясно.

Взгляд капитана Помы по-прежнему прикован к ней.

— Сожалею, если утомляю вас изложением результатов повторной экспертизы, доктор Уэсли, но нам необходимо найти во всем этом смысл. Так что будьте любезны, сделайте одолжение. Семнадцатого апреля Дрю съела очень плохую лазанью и выпила четыре бокала очень плохого кьянти. Произошло это в промежутке от половины двенадцатого до половины первого в траттории возле Испанской лестницы. Она заплатила по счету и ушла, потом на площади Испании рассталась с двумя своими друзьями, пообещав встретиться с ними через час на пьяцца Навона. Там она не появилась. Все это, как мы полагаем, соответствует действительности. Прочее остается загадкой. — Очки в толстой оправе неотрывно смотрят на Скарпетту. Потом капитан поворачивается и обращается к сидящим у него за спиной: — В частности, потому, что наша многоуважаемая коллега из Соединенных Штатов утверждает теперь, будто Дрю не умерла вскоре после ленча, а возможно, и вообще в тот день.

— Я говорила это и раньше. И объясню почему. Поскольку вы, как мне кажется, не все понимаете, — отвечает Скарпетта.

— Нам нужно двигаться дальше, — предлагает Бентон.

Двигаться дальше не получается. Капитан Пома пользуется у итальянцев таким уважением, он такая знаменитость, что может делать все, что ему только заблагорассудится. В прессе его называют римским Шерлоком Холмсом, хотя он и не детектив, а врач. Об этом, похоже, забыли все, включая начальника службы карабинеров, который сидит в дальнем углу и больше слушает, чем говорит.

— В обычных обстоятельствах, — объясняет Скарпетта, — пища полностью переварилась бы в течение нескольких часов после ленча, а уровень алкоголя в крови не был бы таким высоким, как показал токсикологический тест. Так что да, капитан Пома, содержимое желудка и токсикология дают основание полагать, что она умерла вскоре после ленча. Но ее ливор мортис и ригор мортис указывают — весьма уверенно, позволю себе добавить, — что смерть наступила, возможно, через двенадцать — пятнадцать часов после ленча в траттории. На мой взгляд, именно на посмертные артефакты следует обратить первостепенное внимание.

— Ну вот, приехали. Снова эта синюшность. — Капитан вздыхает. — Понятие, с которым я никак не разберусь. Пожалуйста, объясните еще раз, что вы называете посмертными артефактами. Как будто мы археологи, копающиеся в каких-то руинах!

Капитан Пома снова принимает позу внимательного слушателя.

— Синюшность, ливор мортис, посмертный гипостаз — это все одно и то же. Когда человек умирает, циркуляция прекращается и кровь под действием гравитации начинает аккумулироваться в маленьких сосудах, примерно так же, как отложения в затонувшем корабле.

Кей чувствует на себе взгляд Бентона, но посмотреть в его сторону не решается. Он вне себя.

— Продолжайте, пожалуйста.

Капитан Пома подчеркивает что-то в своем рабочем блокноте.

— Если после смерти тело остается в определенном положении достаточно долго, кровь также собирается в определенных местах соответственно этому положению. В данном случае посмертным артефактом я называю ливор мортис. В конце концов ливор мортис фиксируется, придавая области отложения багрянисто-красный оттенок. Присутствие в таких местах бледных узоров является результатом поверхностного давления или сжатия, например, от тесной одежды. Покажите, пожалуйста, фотографию… — Скарпетта бросает взгляд на список, — номер двадцать один.

Экран заполняет тело Дрю, лежащее на стальном столе в морге университета Тор-Вергата. Лежит оно лицом вниз. Красная точка лазерной указки ползет по спине, по темным, багрово-красным местам с бледными полосками. Жуткие, шокирующие раны, напоминающие темно-красные кратеры, она оставляет на потом.

— А теперь, пожалуйста, снимок с места преступления. Тот, где показано, как ее кладут в мешок.

И снова стереофотография со стройплощадки. Теперь на ней следователи в белых балахонах «тайвек», перчатках и бахилах поднимают с земли обмякшее обнаженное тело Дрю и укладывают в черный пластиковый мешок на носилках. Несколько человек из следственной бригады стоят с развернутыми пластиковыми простынями, закрывая происходящее от собравшихся по периметру зевак и папарацци.

— Сравните этот снимок с тем, что вы только что видели. Ко времени вскрытия, производившегося примерно через восемь часов после обнаружения тела, процесс цианоза почти завершился. Судя же по данной фотографии, он только начался. — Красная точка пробегает по красноватым участкам на спине Дрю. — Трупное окоченение тоже на начальной стадии.

— Вы не допускаете возможность раннего наступления ригор мортис вследствие кадервического спазма? Например, если она сильно напряглась перед самой смертью? Может быть, боролась с ним? Вы ведь не упомянули об этом феномене? — Капитан Пома снова подчеркивает что-то в блокноте.

— У нас нет оснований говорить о кадервическом спазме, — отвечает Скарпетта. И как тебя только от самого себя не тошнит? — Напряглась она перед смертью или нет, полного окоченения в момент обнаружения тела не наблюдалось, так что и кадервического спазма не было…

— Окоченение могло наступить, а потом пройти.

— Невозможно, поскольку оно полностью зафиксировалось только в морге. Трупное окоченение не может наступать, проходить и возвращаться.

Переводчица с трудом прячет улыбку. Кто-то смеется.

— Из этого видно, — Скарпетта указывает лазером на фотографию с носилками, — что мышцы определенно не окоченели. Они вполне эластичны. На мой взгляд, с момента смерти до обнаружения тела прошло меньше шести часов. Возможно, значительно меньше.

— Вы признанный всем миром эксперт. Отчего же такая неопределенность?

— Оттого, что нам неизвестно, где она находилась, в каких температурных и прочих условиях до того, как тело доставили на стройплощадку. Температура тела, ригор мортис и ливор мортис могут существенно меняться в разных случаях, а также у разных людей.

— Основываясь на состоянии тела, вы исключаете возможность того, что она была убита вскоре после ленча с друзьями? Возможно, во время прогулки по пьяцца Навона?

— Не думаю, что это случилось именно тогда.

— Тогда ответьте, пожалуйста, на такой вопрос. Как вы объясните непереваренную пищу и уровень алкоголя в крови? Эти факты явно указывают на то, что она умерла вскоре после ленча с друзьями, а не пятнадцать или шестнадцать часов спустя.

— Можно предположить, что после расставания с друзьями она снова пила что-то и была так напугана, что пищеварение просто прекратилось вследствие сильного стресса.

— Что? Хотите сказать, что она провела с убийцей десять, двенадцать или даже пятнадцать часов и при этом еще пила с ним?

— Не исключено, что он заставлял ее пить, чтобы исключить возможность сопротивления.

— Итак, он намеренно спаивал ее всю вторую половину дня и всю ночь до утра и она была настолько напугана, что у нее остановилось пищеварение? И это вы предлагаете принять как самое вероятное объяснение?

— Я видела такое и раньше, — говорит Скарпетта.

Анимация. Стройплощадка после темноты.

Прилегающие к участку магазины, пиццерии и ресторанчики ярко освещены и заполнены людьми. По обе стороны улицы припаркованные на тротуарах автомобили и мотороллеры. Шум машин, звуки шагов и голоса разносятся по залу.

Внезапно свет в окнах гаснет. Наступает тишина.

Звук мотора, появляется автомобиль. Четырехдверная черная «ланчия» останавливается на углу виа ди Паскино и виа дель Анима. Дверца со стороны водителя открывается, из машины выходит анимационный человек. Он во всем сером. Черты лица смазаны, само лицо, как и руки, серое, из чего сидящие в зале должны сделать вывод, что физические характеристики убийцы, его возраст и расовая принадлежность не определены. Во избежание путаницы преступника договорились считать мужчиной. Серый человек открывает багажник и вынимает тело, завернутое в синюю ткань с рисунком, который включает красный, золотистый и зеленый цвета.

— На теле и на земле под ним обнаружены шелковые волокна, на основании которых и создан образ этой простыни, — объясняет капитан Пома.

— Волокна найдены на всем теле, — говорит Бентон Уэсли. — Включая волосы, руки и ноги. Разумеется, множество волокон приклеилось и к ранам. Отсюда мы делаем вывод, что она была завернута с головы до ног. Очевидно, что речь идет о большом окрашенном куске шелковой ткани. Возможно, о простыне. Или о занавесе…

— Что вы хотите этим сказать?

— Хочу подчеркнуть два пункта. Мы не должны принимать за данность, что это простыня, потому что мы вообще ничего не должны предполагать, не имея достаточных оснований. И второе. Возможно, он завернул ее в нечто такое, что может указать на место, где он живет или работает. Или где держал ее.

— Да, да. — Капитан Пома смотрит на экран. — Мы также знаем, что ковровые волокна на стройплощадке совпадают с волокнами багажного коврика «ланчии» 2005 года выпуска, замеченной в данном районе около шести часов утра. О свидетеле я уже упоминал. Женщина, проживающая в соседнем доме, вышла поискать кота, который… как это…

— Мяукал? — подсказывает переводчица.

— Да. Она встала, потому что на улице мяукал кот, и, выглянув из окна, увидела шикарный темный седан, неторопливо ехавший со стороны стройплощадки. По ее словам, машина свернула вправо, на дель Анима, улицу с односторонним движением. Продолжайте, пожалуйста.

Картинка оживает. Серый человек поднимает из багажника завернутое в цветную накидку тело и несет его к алюминиевому мостику, путь к которому преграждает только натянутая веревка. Переступает через препятствие и спускается по деревянному настилу, ведущему к стройке. Он опускает тело на землю сбоку от настила, приседает на корточки и торопливо разворачивает накидку. Анимация сменяется стереоскопической фотографией тела Дрю Мартин. На снимке четко видно все: узнаваемое лицо жертвы, страшные раны на стройном и сильном обнаженном теле. Серый человек скатывает накидку и возвращается к машине. Уезжает без спешки, на обычной скорости.

— Мы полагаем, что тело он нес, а не волочил, — говорит капитан Пома. — Волокна, о которых здесь упоминалось, найдены только на теле и на земле под ним. Других не обнаружено, и, хотя это еще не доказано, можно с достаточной уверенностью предполагать, что тело он принес на руках. Позвольте также напомнить, что картина, которую вы видите, была создана с помощью лазерной системы построения отображений, а потому перспектива и положение предметов относительно друг друга и тела в точности соответствуют действительности. Анимированы только люди и объекты, записать или сфотографировать которые не представлялось возможным. Другими словами, убийца и его машина.

— Сколько она весила? — спрашивает с заднего ряда министр иностранных дел.

Скарпетта отвечает, что Дрю Мартин весила сто тридцать фунтов, и переводит эти цифры в килограммы.

— Так что физически он должен быть достаточно развит, — добавляет она.

И снова анимация. Тишина. Стройучасток в сером утреннем свете. Шум дождя. Окна окружающих домов еще темны. Магазины и учреждения закрыты. Движения нет. Затем — треск мотоцикла. Приближается. На виа ди Паскино появляется красный «дукати». Водитель — анимационная фигура в дождевике и закрытом шлеме. Он сворачивает вправо на дель Анима и внезапно останавливается и роняет мотоцикл на мостовую. Мотор стихает. Испуганный водитель переступает через мотоцикл и нерешительно идет по алюминиевому мостику. Ботинки глухо стучат по металлу. Лежащее в грязи тело выглядит еще страшнее, еще ужаснее, потому что неестественную анимацию сменяет стереоскопическая фотография.

— Сейчас почти половина восьмого, и утро, как видите, дождливое и хмурое, — говорит капитан Пома. — Пожалуйста, перейдите к профессору Фиорани. Это номер четырнадцать. А теперь, доктор Скарпетта, не будете ли вы столь любезны осмотреть тело вместе с нашим уважаемым профессором, которого нет сейчас с нами, поскольку, должен с прискорбием сообщить… Догадались? Да, он в Ватикане. Умер какой-то кардинал.

Бентон немигающе смотрит на экран позади Скарпетты, и ей становится не по себе — он так недоволен, что даже не желает смотреть на нее.

Новые образы — видеозапись в трехмерном режиме — заполняют экран. Мелькают голубые огоньки. Полицейские машины, синий фургон карабинеров. Карабинеры с автоматами оцепляют стройплощадку. В отгороженной зоне следователи в штатском — собирают улики, фотографируют. Слышны щелчки затворов, негромкие голоса. На улицах собираются зрители. Над головами шелестит лопастями полицейский вертолет. Профессор, самый уважаемый в Риме судмедэксперт, в белом, со следами грязи защитном костюме.

Крупный план глазами профессора: тело Дрю. В стереоскопических очках оно выглядит невероятно реальным. Кажется, протяни руку и дотронешься до мертвой плоти, зияющих темно-красных ран, испачканных глиной, влажных от дождя. Длинные белокурые волосы намокли и облепили лицо. Глаза плотно закрыты и выпучены под веками.

— Доктор Скарпетта, — говорит капитан Пома. — Пожалуйста, ваше мнение. Скажите нам, что вы видите. Вы, несомненно, уже ознакомились с отчетом профессора Фиорани, но сейчас вы видите тело в трехмерной проекции на месте преступления. Нам бы хотелось услышать ваши соображения. И мы не станем возражать, если вы не согласитесь с выводами профессора.

Почитаемого столь же непогрешимым, как сам папа римский, тело которого он бальзамировал несколько лет назад.

Красная точка лазера скользит по экрану.

— Положение тела, — начинает Скарпетта. — На левом боку, ладони сложены под щекой, ноги слегка согнуты. Полагаю, такое положение телу придали намеренно. Доктор Уэсли? — Она смотрит на Бентона. Его глаза за толстыми очками глядят мимо нее, на экран. — Ваш комментарий?

— Согласен. Тело находится в положении, приданном ему убийцей.

— Как будто молится, да? — подает голос начальник государственной полиции.

— Какого она вероисповедания? — спрашивает заместитель директора управления уголовного розыска.

В полутемном зале слышны приглушенные голоса.

— Католичка.

— Я так понимаю, не слишком ревностная.

— Не слишком.

— Может быть, какие-то религиозные мотивы?

— Я тоже об этом подумал. От стройплощадки рукой подать до церкви Святой мученицы Агнессы.

Капитан Пома считает своим долгом выступить с пояснением.

— Для тех, кто не очень хорошо знает город, — он бросает взгляд на Бентона, — святая Агнесса — мученица, убитая в возрасте двенадцати лет за отказ выйти замуж за язычника вроде меня.

Смех. Короткое обсуждение, может или нет убийство иметь какой-либо религиозный аспект. Конец дискуссии кладет Бентон.

— Налицо сексуальная деградация. Ее оставили на открытом участке, обнаженную, неподалеку от того места, где она условилась встретиться с подругами. Убийца хотел, чтобы ее нашли, хотел шокировать. Религия не является здесь доминирующим мотивом. Это сексуальное возбуждение.

— Однако никаких свидетельств сексуального насилия не обнаружено, — напоминает начальник судмедэкспертизы службы карабинеров и указывает, что убийца не оставил ни семенной жидкости, ни крови, ни слюны — разве что все смыто дождем. Зато из-под ногтей жертвы извлечено два различных образца ДНК. К сожалению, объясняет он, результатов пока нет, поскольку итальянское законодательство не разрешает брать образцы ДНК у преступников, считая это нарушением их гражданских прав. Единственные образцы, имеющиеся в базе данных итальянских спецслужб, — это те, что получены в результате сбора вещественных доказательств.

— Следовательно, такой базы данных в Италии нет, — добавляет капитан Пома. — Единственное, что мы можем сказать на данный момент, — это то, что ДНК из-под ногтей Дрю не совпадаете образцами, имеющимися в базах данных за пределами Италии. Включая Соединенные Штаты.

— Насколько я понимаю, — вступает Бентон, — вы уже выяснили, что носители ДНК, обнаруженной под ногтями Дрю, являются мужчинами европейского происхождения, другими словами, белыми.

— Да, — подтверждает начальник судмедэкспертизы.

— Доктор Скарпетта, — любезно напоминает капитан Пома, — пожалуйста, продолжайте.

— Пожалуйста, фотографию со вскрытия… номер двадцать шесть. Вид сзади во время внешнего осмотра. Раны крупным планом.

Они на экране. Два темно-красных кратера с рваными краями. Скарпетта поднимает указку, и красная точка обходит массивную рану на месте правой ягодицы, затем спускается ниже, туда, где с задней части правого бедра вырезан большой кусок плоти.

— Нанесены острым режущим инструментом с зазубренным лезвием, которое рассекло мышцы и поверхностно задело кость. Нанесены посмертно, на что указывает отсутствие тканевой реакции на повреждения. Другими словами, раны желтоватого оттенка.

— Посмертное увечье исключает пытку, по крайней мере пытку с применением режущего орудия, — вставляет Бентон.

— Тогда какое вы дадите объяснение? Если не пытка, то что? — обращается к нему капитан Пома. Мужчины смотрят друг на друга, как два зверя, которых сделала врагами сама природа. — Зачем еще наносить человеку такие садистские и, я бы сказал, уродующие ранения? Скажите, доктор Уэсли, у вас ведь немалый опыт, видели ли вы раньше нечто похожее? Может быть, при расследовании других дел? Может быть, в то время, когда были знаменитым криминалистом в ФБР?

— Нет, — коротко отвечает Бентон, для которого любое напоминание о прежней карьере в ФБР равнозначно преднамеренному оскорблению. — Я видел много увечий. Но что-либо подобное — никогда. И прежде всего то, что он сделал с ее глазами.

Глаза он вырезал и пустые глазницы заполнил песком. Потом склеил веки клеем.

Скарпетта продолжает объяснения, и Бентон снова как будто застывает. Все в этом деле пугает его, нервирует и изумляет. Что это за символизм? Нельзя сказать, что ему не встречались случаи с изъятием глаз. Но предлагаемое капитаном Помой представляется притянутым за уши.

— У древних греков был такой боевой вид спорта — панкратион. Может быть, кто-то слышал? — говорит капитан Пома, обращаясь ко всем собравшимся в зале. — В панкратионе для победы над противником допускались любые средства: выдавливали глаза, душили, закалывали. У Дрю вырезали глаза, а раньше ее задушили.

— Так, может быть, есть какая-то связь с панкратионом? — спрашивает через переводчика генерал карабинеров. — Может быть, поэтому убийца удалил ей глаза и задушил?

— Я так не думаю, — говорит Бентон.

— Тогда как вы все это объясняете? — спрашивает генерал. На нем, как и на капитане Поме, шикарная форма, только серебра и нашивок еще больше.

— Полагаю, мотив более внутренний. Более личный.

— Может, насмотрелся новостей, — гадает генерал. — Все эти пытки… Эскадроны смерти в Ираке. Вырывали зубы, выкалывали глаза.

— Могу лишь предположить: то, что сделал убийца, есть проявление его души. Иными словами, я не считаю, что совершенное имеет отношение к чему-то даже отдаленно очевидному. Через эти раны мы можем заглянуть в его внутренний мир.

— Это всего лишь спекуляция, — замечает капитан Пома.

— Это психологическая оценка, основанная на многолетнем опыте расследования насильственных преступлений, — возражает Бентон.

— Речь идет только о вашей интуиции.

— Игнорировать интуицию опасно.

— Пожалуйста, покажите фотографию, сделанную во время внутреннего осмотра, — просит Скарпетта. — Ту, с крупным планом шеи. — Она пробегает глазами по списку. — Номер двадцатый.

На экране возникает трехмерная проекция: тело Дрю на стальном столе, кожа и волосы еще мокрые после помывки.

— Если вы посмотрите сюда, — лазер указывает на шею, — то заметите горизонтальную странгуляционную борозду. — Красное пятнышко пересекает горло.

Продолжить не дает глава римского управления по туризму.

— Глаза он вырезал потом. После смерти. Не тогда, когда она была жива. Это важно.

— Да, — говорит Скарпетта. — В отчетах, которые я успела просмотреть, отмечено, что единственные прижизненные повреждения — это ушибы на лодыжках и внутренние повреждения вследствие удушения. Пожалуйста, фотографию со вскрытой шеей. Номер тридцать восемь.

Она ждет, пока на экране появится новое изображение. На разделочной доске гортань и мягкие ткани с темными пятнами кровоподтеков. Язык.

— Ушибы мягких тканей, мышц и перелом подъязычной кости вследствие удушения ясно указывают, что эти повреждения нанесены, когда жертва еще была жива.

— Глазное петехиальное кровоизлияние?

— Нам неизвестно, имело ли место конъюнктивальное кровоизлияние, так как глаза отсутствуют. Но в отчетах упоминается точечное кровоизлияние на веках и лице.

— Что же он сделал с глазами? Вы сталкивались с чем-то похожим?

— Я видела жертв, у которых были удалены глаза. Но я не слышала об убийце, который бы заполнял глазницы песком и затем склеивал веки. В отчетах называется цианоакриловый клей.

— Суперклей, — вставляет капитан Пома.

— Меня весьма заинтересовал песок. Он, кажется, не из этих мест. Что еще более важно, при исследовании песка под сканирующим электронным микроскопом обнаружены следы того, что может быть продуктом выстрела. Свинец, сурьма и барий.

— Определенно не с местных пляжей, — говорит капитан Пома. — Разве что у нас люди стреляют друг друга, а мы о том и не ведаем.

Смех.

— В песке из Остии присутствует базальт, — продолжает Скарпетта, — и другие компоненты вулканической активности. Полагаю, у всех есть копии отчета о спектральном анализе песка с тела жертвы и песка из Остии.

Шелест страниц. Включаются лампы.

— И тот и другой исследованы методом рамановской спектроскопии с использованием восьмимилливаттного красного лазера. Как видите, у образца из глазниц Дрю и образца из Остии совершенно разные спектральные характеристики. Применяя сканирующий электронный микроскоп, мы можем видеть морфологию песка, а изображение в отраженных электронах показывает те самые частицы, о которых идет речь.

— Пляжи Остии пользуются большой популярностью у туристов, — вступает капитан Пома, — но только не в это время года. Обычно как местные, так и приезжие дожидаются более теплого сезона, который наступает в конце мая или даже в июне. Тогда народу там много, особенно римлян, поскольку дорога занимает минут тридцать — сорок. Но это не для меня, — добавляет он, как будто кто-то интересуется его личным мнением о пляжах курортного пригорода столицы. — Асфальтовый песок на пляже — это что-то ужасное. Ни за что бы не полез в воду.

— Здесь важно, откуда именно взят песок, — говорит Бентон. Время позднее, и собравшиеся заметно устали. — И вообще, почему песок? Выбор песка — данного песка! — имеет для убийцы какое-то значение и может подсказать, где была убита Дрю, или откуда убийца, или где он проводит время.

— Да-да. — В голосе капитана Помы проскальзывает нотка нетерпения. — И глаза, и эти жуткие раны что-то значат для убийцы. Нам удалось утаить эти детали от журналистов. Так что если случится похожее убийство, мы будем знать, что речь идет не о подражателе.

ГЛАВА 2

Они сидят втроем в полутемном уголке «Туллио», популярной траттории с фасадом из травертина, неподалеку от театров и в нескольких шагах от Испанской лестницы.

На столах свечи и бледно-золотистые скатерти, обшитая темными панелями стена у них за спиной заставлена бутылками. Другие стены увешаны акварелями с пейзажами сельской Италии. В зале тихо, за исключением столика, занятого пьяными американцами. Последние ничего вокруг не замечают и поглощены собой, как и официант в бежевой курточке и с черным галстуком. Никто даже не догадывается, о чем беседуют Бентон, Скарпетта и капитан Пома. Если кто-то приближается к столику на расстояние слышимости, они переходят на безобидные темы и убирают в папки фотографии и отчеты.

Скарпетта потягивает «Санти-Брунелло» урожая 1996 года, вино очень дорогое, но не то, что Кей выбрала бы сама, если бы ее мнения спросили, а обычно ее спрашивают. Не поднимая глаз от фотографии, она ставит стакан на стол возле тарелки с пармской ветчиной и дыней, за которыми последуют жаренный на гриле морской окунь и бобы в оливковом масле. Может быть, малина на десерт, если только аппетит не пропадет из-за Бентона, поведение которого внушает опасения.

— Рискуя показаться не слишком оригинальной, — негромко говорит она, — замечу, что меня не оставляет впечатление, будто мы упустили нечто важное. — Она постукивает указательным пальцем по фотографии Дрю Мартин.

— То есть теперь вы не против пройтись по всему делу еще раз. — Капитан Пома откровенно флиртует. — Хорошая пища, хорошее вино. Это обостряет интеллект. — Подражая Скарпетте, он стучит пальцем по голове.

Кей задумчива и немного печальна, какой бывает, когда выходит из дому, не зная, куда идти.

— Нечто настолько очевидное, что мы просто этого не замечаем… никто этого не замечает. Часто мы не видим чего-то только потому, что оно… как это говорят… на виду. Но что? Что она говорит нам?

— Прекрасно. Давайте посмотрим, что тут у нас на виду, — говорит Бентон.

Таким откровенно враждебным и замкнутым она видела его нечасто. Своего презрения к капитану он не скрывает. На итальянце отличный костюм в мелкую полоску, на золотых запонках, когда на них падает свет, вспыхивает герб карабинеров.

— Да, на виду. Каждый дюйм ее обнаженной плоти — до того как ее положили на носилки. Мы должны изучить ее в этом состоянии. Нетронутой. Такой, какой он оставил ее. — Капитан не сводит глаз со Скарпетты. — Но прежде, пока я не забыл, за нашу последнюю встречу в Риме. Предлагаю тост.

Предлагать тост, когда на столе перед ними фотографии мертвой молодой женщины, ее обнаженного, изуродованного тела, в этом есть что-то… нехорошее.

— Выпьем за ФБР, — продолжает капитан Пома. — За их решимость видеть во всем террористический акт. Довольно-таки легкая цель — звезда тенниса.

— Ссылаться на такое — бесполезная трата времени. — Бентон поднимает бокал и пьет без тоста.

— Так передайте вашему правительству, чтобы оно прекратило выступать с этими намеками. И раз уж мы одни, скажу со всей откровенностью. Ваше правительство ведет закулисную игру, и единственная причина, по которой мы не обсуждали эту тему раньше, заключается в том, что итальянцы просто не верят столь смехотворным утверждениям. Террористы здесь ни при чем, что бы ни утверждало ФБР. Это глупо.

— Здесь с вами не ФБР сидит, а мы. Мы не ФБР, и я устал от ваших постоянных ссылок на Бюро.

— Вы ведь не станете отрицать, что большую часть карьеры провели в ФБР. Пока не ушли со сцены и не исчезли, притворившись мертвым. По каким-то причинам.

— Будь это теракт, кто-то уже взял бы ответственность на себя, — говорит Бентон. — И я бы не хотел, чтобы вы упоминали здесь ФБР или касались моей биографии.

— Неутолимая жажда огласки и постоянная потребность всех запугивать и управлять миром. — Капитан Пома наполняет бокалы. — Ваше Бюро расследований допрашивает свидетелей здесь, в Риме, переступая через Интерпол, хотя им полагается работать сообща и у обоих агентств есть в городе свои представители. Из Вашингтона присылают каких-то идиотов, которые не только не знают нас, но и не умеют расследовать сложные дела…

Бентон обрывает его:

— Уж вам, капитан Пома, следовало бы знать, что политическое и ведомственное соперничество в самой природе зверя.

— Пожалуйста, зовите меня Отто. Мы же друзья. — Капитан придвигает стул поближе к Скарпетте, принося с собой запах одеколона, потом передвигает свечу и бросает неприязненный взгляд на разгулявшихся американцев. — Знаете, мы ведь пытаемся вам симпатизировать.

— Не надо. Остальные не пытаются.

— И почему американцы такие шумные?

— Потому что мы никого не слушаем, — говорит Скарпетта. — Поэтому у нас Джордж Буш.

Капитан Пома поднимает лежащую возле ее тарелки фотографию и изучает внимательно, словно не видел раньше.

— Смотрю на то, что на виду, и вижу только очевидное.

Бентон наблюдает за ними с каменным лицом.

— Всегда следует исходить из того, что такого понятия, как «очевидное», не существует. Это всего лишь слово, — говорит Скарпетта, вытряхивая из конверта еще несколько фотографий. — Ссылка на личное восприятие. А мое восприятие может отличаться от вашего.

— Что вы и продемонстрировали весьма показательно в управлении полиции, — замечает капитан.

Итальянец словно не чувствует тяжелого взгляда американца.

Скарпетта смотрит на Бентона, давая понять, что обеспокоена его поведением, для которого нет никаких оснований. Ревность в данном случае неуместна. Она не сделала ничего, чтобы поощрять ухаживания капитана Помы.

— И что у нас на виду? Почему бы не начать с ног? — предлагает Бентон. Его моцарелла остается нетронутой, зато он пьет уже третий бокал вина.

— Неплохая мысль. — Скарпетта рассматривает фотографию с крупным планом голых пальцев Дрю. — Ногти покрашены недавно. Насколько нам известно, она сделала педикюр перед самым вылетом из Нью-Йорка. — Она повторяет то, что знают все.

— А это важно? — Капитан тоже рассматривает фотографию, наклоняясь при этом так близко к Скарпетте, что его рука касается ее руки и она ощущает жар и запах его тела. — Я так не думаю. На мой взгляд, важнее то, что на ней было. Черные джинсы, белая шелковая блузка, черная кожаная куртка с черной шелковой подкладкой. И черные трусики и бюстгальтер. — Он задумывается ненадолго. — Любопытно, что на теле не осталось волокон и нитей от одежды, только от простыни.

— Мы не знаем наверняка, что это была простыня! — излишне резко напоминает Бентон.

— Ни одежда, ни часы, ни ожерелье, ни кожаные браслеты, ни сережки найдены так и не были. Значит, их забрал убийца. — Капитан обращается к Скарпетте: — Почему? Возможно, как сувениры. Но раз уж вы считаете это важным, давайте поговорим о педикюре. Сразу по прибытии в Нью-Йорк Дрю посетила спа-салон. Детали этого посещения известны благодаря тому, что деньги были списаны с кредитной карточки Дрю. Точнее, карточки ее отца. Мне говорили, он многое ей позволял.

— Думаю, мы можем говорить о ее избалованности, — замечает Бентон.

— Я бы не бросалась такими словами, — возражает Скарпетта. — Дрю заработала то, что имела. Она тренировалась по шесть часов в день, тренировалась усердно. Недавно выиграла кубок «Фэмили сёкл», от нее ждали победы на следующем турнире…

— Вы ведь там живете, — вступает капитан Пома. — В Чарльстоне, в Южной Каролине. Это ведь там разыгрывают кубок «Фэмили сёкл». Странно, не правда ли? В ту же ночь она вылетела в Нью-Йорк. А оттуда — сюда. И вот… — Он жестом указывает на фотографии.

— Я хочу сказать, что деньги не выигрывают турниры и не приносят чемпионские титулы, а избалованные люди не работают так напряженно и с таким увлечением, как Дрю Мартин.

— Отец потакал ей во всем, но мало заботился о ее воспитании, — говорит Бентон. — То же и мать.

— Да-да, — соглашается с ним капитан Пома. — Какие родители позволят шестнадцатилетней девушке путешествовать с двумя восемнадцатилетними подружками? Тем более если и поведение ее стабильностью не отличалось.

— Когда с ребенком трудно, легче всего сдаться и опустить руки. Не сопротивляться. — Скарпетта думает о своей племяннице, Люси. Когда Люси была ребенком, у них случались настоящие сражения. — А что ее тренер? Об их отношениях что-то известно?

— Ее тренер — Джанни Лупано. Я разговаривал с ним. Он знал, что она приезжает сюда, и ему это не нравилось, потому что в ближайшие месяцы Дрю предстояло принять участие в нескольких крупных турнирах, в том числе и в Уимблдоне. Ничем особенным он не помог и, похоже, был сердит на свою подопечную.

— В следующем месяце здесь, в Риме, проводится открытое первенство Италии, — напоминает Скарпетта, удивленная тем, что капитан не упомянул об этом факте.

— Конечно. И ейследовало тренироваться, а не бегать с друзьями. Сам я теннис не смотрю.

— Где он был во время убийства? — спрашивает Скарпетта.

— В Нью-Йорке. Мы навели справки в отеле, где, по его словам, останавливался Лупано, и там подтвердили, что он зарегистрировался у них. Кстати, тренер тоже отметил перепады в ее настроении. Сегодня подавленна, завтра весела. Очень упрямая, трудная в общении, непредсказуемая. Лупано сказал, что и сам не знает, сколько бы еще смог с ней проработать. Сказал, что у него есть дела получше, чем сносить ее выходки.

— Интересно бы знать, наблюдались ли подобные расстройства у других членов семьи, — говорит Бентон. — Вы ведь, наверное, спросить не потрудились?

— Нет, не спросил. Очень жаль, но как-то не подумал. Не сообразил.

— И еще было бы весьма полезно выяснить, не проходила ли она лечение у психиатра, о чем семья может и умалчивать.

— Пока известно лишь, что у нее были проблемы с питанием, о чем она, кстати, говорила открыто, — сообщает Скарпетта.

— И никаких упоминаний о расстройствах настроения? Неужели родители ничего не замечали?

Бентон задает вопросы холодно, как будто допрашивает капитана.

— Ничего. Обычные перепады настроения. Типичные для тинейджера.

— У вас есть дети? — Бентон протягивает руку за бокалом.

— Если и есть, мне об этом ничего не известно.

— Что-то случилось, — размышляет вслух Скарпетта. — С Дрю что-то происходило, только никто нам об этом не говорит. Возможно, что-то такое, что лежит на поверхности. Ее поведение. Ее злоупотребление алкоголем. В чем причина?

— Тот турнир в Чарльстоне, — говорит капитан. — Где у вас частная практика. Как это… Lowcountries? А что такое Lowcountries? Что это означает? — Он смотрит на Скарпетту, медленно крутя в руке бокал.

— Мы находимся почти на уровне моря. Буквально — низинная местность.

— И ваша местная полиция не проявила к делу никакого интереса? Хотя она и выступала у вас на турнире за два-три дня до убийства?

— Да, любопытно… — бормочет Скарпетта.

— К убийству Дрю Мартин чарльстонская полиция никакого отношения не имеет, — перебивает ее Бентон. — Это не их юрисдикция.

Скарпетта снова смотрит на него, а капитан наблюдает за обоими. И так весь день.

— Никакая юрисдикция еще никогда никого не останавливала. Особенно тех, кто любить заявляться без приглашения и совать всем под нос свои жетоны.

— Если вы намекаете на ФБР, то ваша мысль мне понятна. Если вы намекаете на мою службу в ФБР, то и здесь вы своей цели достигли. Если же вы имеете в виду доктора Скарпетту и меня, то позволю напомнить — вы сами нас пригласили. Мы не заявились, Отто. Раз уж вы просили так вас называть.

— Это я такой или вино нехорошо? — Капитан поднимает бокал и рассматривает его, точно бракованный брильянт.

Бентон выпивает. В итальянских винах Скарпетта разбирается лучше, но сегодня ему, похоже, необходимо любым способом утвердить свое превосходство, как будто он только что взлетел на пятьдесят ступенек по эволюционной лестнице. Она чувствует интерес к себе со стороны капитана Помы и, разглядывая следующую фотографию, тихонько радуется, что официант вроде бы забыл дорогу к их столику. Ему хватает забот с пьяными американцами.

— Крупный план ног. Синяки вокруг лодыжек.

— Свежие синяки, — уточняет капитан. — Может, хватал ее за ноги.

— Не исключено. Они определенно не от повязок.

Было бы, конечно, лучше, если бы капитан Пома не сидел так близко, но отодвинуться некуда, разве что въехать со стулом в стену. И было бы лучше, если бы он не дотрагивался до нее, когда тянется за фотографией.

— Ноги недавно выбриты, — продолжает Скарпетта. — Я бы сказала: выбриты не раньше чем за двадцать четыре часа до смерти. Волосков почти не видно. Путешествуя с подругами, она думала о том, чтобы выглядеть лучше. Это может быть важно. Надеялась с кем-то встретиться?

— Конечно. Три молодые женщины в поиске молодых людей.

Краем глаза она замечает, как Бентон делает знак официанту принести еще бутылку вина.

— Дрю — знаменитость. Мне говорили, она была очень осторожна в отношениях с незнакомыми людьми и не терпела приставаний.

— Непонятно, почему она пила, — говорит Бентон.

— Речь не идет о хроническом пьянстве. Посмотрите на фотографии — она в хорошей физической форме, подтянута, у нее отлично развита мускулатура. Если она и пила, то лишь недолго, и ее недавний успех это подтверждает. Опять-таки встает вопрос: не случилось ли чего-то в последнее время? Может быть, какое-то сильное эмоциональное потрясение?

— Подавленность. Неуравновешенность. Злоупотребление алкоголем, — перечисляет Бентон. — Такой человек — легкая добыча для хищника.

— Именно это, думаю, с ней и случилось, — заключает капитан Пома. — Случайность. Легкая добыча. Одна на площади Испании, где она встретила золотого мима.

Золотой мим исполнил свой номер, и Дрю бросила монету в его кружку, а он — к ее радости — показал еще один номер.

Она отказалась пойти с подругами. Последнее, что она сказала им, было: «Под всей этой золотой краской скрывается очень симпатичный итальянец». Последнее, что подруги сказали ей, было: «Может, он и не итальянец». Ценное замечание — ведь мимы не разговаривают.

Дрю предложила им погулять без нее, пройтись по магазинам на виа деи Кондотти и пообещала встретить их на пьяцца Навона, у фонтана Четырех рек, где они ждали ее долго-долго. Девушки рассказали капитану Поме, что попробовали хрустящих вафель, которые делают из яиц, картофельной муки и сахара, а потом еще посмеялись над итальянскими мальчишками, которые обстреливали их из баблгана. Вместо этого подруги Дрю сделали временные татуировки и упросили уличных музыкантов сыграть несколько американских мелодий на свирели. Они признались, что выпили немного за ленчем и вели себя глупо.

О Дрю они сказали, что она была «выпивши». По их словам, она не считала себя хорошенькой и говорила, что люди смотрят на нее только потому, что узнают в ней известную теннисистку, хотя на самом деле многих привлекала ее красота. «Те, кто не интересуется теннисом, не узнавали ее, потому что никогда и не видели, — объяснила капитану Поме одна из подруг. — Дрю просто не понимала, какая она красивая».

За главным блюдом капитан рассказывает, а Бентон в основном пьет, и Скарпетта знает, о чем он думает — что ей нужно отвергать авансы капитана и держаться от него подальше, но для этого ей пришлось бы просто-напросто выйти из-за стола и, может быть, даже из траттории. Бентон считает капитана прохвостом, потому что судмедэксперт не должен допрашивать свидетелей, как будто он детектив, и заниматься расследованием. Это противоречит здравому смыслу. А еще его задевает, что итальянец говорит только о себе, не упоминая никого из тех, кто тоже бьется над этим делом. Бентон забывает, что перед ними римский Шерлок Холмс. Точнее, Бентон не желает этого признавать, потому что ревнует.

Капитан подробно, во всех деталях повествует о своей долгой беседе с золотым мимом, а Скарпетта слушает и время от времени делает пометки. У мима, оказывается, безупречное алиби. В тот день он так и выступал на том же месте, у начала Испанской лестницы, до самого вечера, когда подруги Дрю уже вернулись, разыскивая ее. Мим утверждал, что смутно помнит девушку, хотя и понятия не имел, кто она такая. Ему показалось, что она пьяна, а потом ее просто не стало, наверно, ушла. В общем, какого-то особенного внимания он на нее не обратил. Он ведь мим. У него свои заботы. По ночам он работает швейцаром в отеле «Хасслер», где остановились и Бентон со Скарпеттой. «Хасслер», один из лучших отелей в Риме, находится на самом верху Испанской лестницы, и Бентон — по причинам, которые ему еще предстоит объяснить, — настоял, чтобы они поселись именно в нем, причем в пентхаусе.

К рыбе Скарпетта едва притронулась. Снова и снова, словно в первый раз, рассматривает она фотографии. Бентон и капитан Пома спорят о том, почему убийцы придают телам жертв гротескное положение, но Скарпетта в их дискуссии участия не принимает. Бентон говорит о возбуждении, которое испытывают сексуальные маньяки, читая заголовки в газетах или, что еще лучше, прячась поблизости от места преступления или скрываясь в толпе, наблюдая за разворачивающейся драмой, первоначальным шоком и последующей паникой. Скарпетта слушает вполуха и рассматривает изуродованное обнаженное тело — на боку, ноги вместе, колени согнуты, ладони под щекой.

Как будто спит.

— Не уверена, что это презрение, — говорит она.

Бентон и капитан Пома умолкают.

— Если вы посмотрите на это, — Скарпетта подталкивает снимок Бентону, — без всякого предубеждения, не думая о сексуальной деградации, то, возможно, увидите нечто совершенно иное. Нет, религия тут тоже ни при чем. Это не обращение к святой мученице Агнессе. В том, как она лежит… — Мысль еще не сформировалась, и Скарпетта говорит то, что приходит на ум. — В этом есть что-то… почти нежность.

— Нежность? — Капитан удивлен. — Вы шутите?..

— Она как будто спит, — продолжает Скарпетта. — Положение тела нетипично для жертвы сексуальной деградации — на спине, руки и ноги раскинуты и так далее. Чем больше я смотрю, тем больше в этом убеждаюсь.

— Может быть. — Бентон берет снимок.

— Но ее нагота выставлена на всеобщее обозрение, — возражает капитан Пома.

— Присмотритесь. Конечно, я могу и ошибаться. Я всего лишь пытаюсь найти другие интерпретации, отказавшись от предубеждений, от эмоциональной предпосылки, что убийца преисполнен ненависти. Такое у меня ощущение. Я всего лишь предлагаю альтернативную возможность. Может быть, он хотел, чтобы ее нашли, но мотивом было не сексуальное унижение.

— И вы не видите презрения? Злобы? Ненависти? — недоумевает капитан, и, похоже, совершенно искренне.

— Думаю, он сделал это ради власти. Ему было важно пересилить ее, взять верх. У него есть и другие потребности, о которых мы пока не знаем. И конечно, я не хочу сказать, что во всем этом нет сексуального компонента. Нет гнева. Я просто не думаю, что они побудительная сила.

— Чарльстону повезло, что у него есть вы.

— Не уверена, что Чарльстон разделяет ваше мнение. По крайней мере местный коронер определенно не разделяет.

Пьяные американцы веселились уже вовсю. Бентон, похоже, отвлекся, прислушавшись к их болтовне.

— Иметь в городе такого эксперта. На месте вашего коронера я считал бы себя счастливчиком. И он не пользуется вашими талантами?

Капитан тянется за фотографией, которая ему не нужна, и снова, как бы ненароком, касается ее руки.

— Он отправляет свои дела в медицинский университет Южной Каролины, и ему никогда не приходилось сталкиваться с частной практикой. Ни в Чарльстоне, ни где-либо еще. Я работаю с несколькими коронерами с периферии, не имеющими доступа к техническим и лабораторным возможностям судмедэкспертизы, — рассеянно, поглядывая на Бентона, объясняет она.

Тот делает знак, привлекая ее внимание к тому, что говорят их пьяные соотечественники.

— …я просто думаю, что когда раскрывается и одно и другое, это выглядит сомнительно.

— С какой стати хотеть, чтобы кто-то знал? Я ее не виню. Это как Опра или Анна Николь Смит. Люди валят туда толпами.

— Какая мерзость! Представь, что ты в больнице…

— Или, как в случае с Анной Николь Смит, в морге. Или в земле…

— …и толпы народу на тротуаре, все орут, выкрикивают твое имя.

— Не переносишь жару, выметайся из кухни, вот что я скажу. Такова цена за богатство и известность.

— Что происходит? — спрашивает Скарпетта.

— Похоже, у нашей старой знакомой, доктора Селф, что-то случилось, и она на какое-то время осталась без эфира.

Капитан Пома оборачивается и тоже смотрит на столик с шумными американцами.

— Вы ее знаете?

— Приходилось сталкиваться. В основном Кей, — отвечает Бентон.

— Я, кажется, читал что-то об этом, когда просматривал материалы на вас. Сенсационное, крайне жестокое убийство во Флориде. И вы все были как-то замешаны.

— Рад слышать, что вы о нас читали. Наверное, провели тщательное исследование.

— Только для того, чтобы знать, кто к нам приезжает. — Капитан Пома смотрит Скарпетте в глаза. — Одна моя знакомая, очень красивая женщина, постоянно смотрит передачи с доктором Селф. Прошлой осенью на ее шоу была Дрю. Что-то связанное с победой на большом турнире в Нью-Йорке. Признаюсь, я не любитель тенниса.

— Открытое первенство США, — говорит Скарпетта.

— Я и не знал, что Дрю приходила к ней на шоу. — Бентон хмурится, как будто не верит итальянцу.

— Приходила. Я проверял. Интересно, что доктор Селф именно сейчас попадает вдруг в больницу. Я пытался связаться с ней, и она должна была ответить на кое-какие мои вопросы. Может быть, посодействуете? — обращается капитан к Скарпетте.

— Сильно сомневаюсь, что это поможет, — отвечает она. — Доктор Селф ненавидит меня.

Они возвращаются по темной виаду Мачелли.

Скарпетта представляет, как Дрю Мартин гуляет по этим улицам. Кого она встретила? Как он выглядит? Сколько ему лет? Чем внушил ей доверие? Встречались ли они раньше? Был день, на улицах полно народу, но до сих пор не нашлось ни одного свидетеля, который сообщил бы заслуживающую внимания информацию, что видел кого-то, подходящего под описание девушки, в то время, когда она ушла от мима. Как такое возможно? Одна из самых известных в мире спортсменок, и никто не узнал ее на улицах Рима?

— Было ли это случайностью? Как удар молнии? Вот вопрос, к ответу на который мы даже не приблизились, — говорит Скарпетта. Ночной воздух насыщен ароматами, их тени скользят по древним камням. — Она одна, пьяна, возможно, заблудилась, свернув в какой-нибудь переулок, и он встречает ее? И что? Предлагает показать дорогу и уводит куда-то, где может полностью ее контролировать? Возможно, туда, где живет сам. Или к машине. Если так, то он должен хоть немного говорить по-английски. Но почему ее никто не видел? Ни одна живая душа.

Бентон молчит. Подошвы шаркают по тротуару. На улице шумно — люди выходят из ресторанов и баров, громко переговариваясь, смеясь, мимо, чуть не наезжая на них, проносятся автомобили и мотороллеры.

— Дрю по-итальянски не говорила, так мне сказали. Может быть, знала пару слов, — добавляет Скарпетта.

На небе зажглись звезды, мягкий свет луны падает на Казина-Росса, дом, где в двадцать один год умер от туберкулеза Китс.

— Или же он преследовал ее. А может, был знаком с ней раньше. Мы не знаем и скорее всего никогда не узнаем, если он не сделает это снова и не попадется. Ты будешь со мной разговаривать? Или мне продолжать монолог?

— Не знаю, что, черт возьми, у тебя с ним такое, если только ты не пытаешься наказать меня таким вот образом.

— С кем?

— С этим, чтоб ему провалиться, капитаном. С кем же еще?

— Ответ на первую часть вопроса: у меня с ним ничего, и ты просто смешон, если думаешь иначе, но к этому мы еще вернемся. Меня больше интересует та часть твоего заявления, где речь идет о наказании. Поскольку раньше за мной такого не замечалось. Ни в отношении тебя, ни кого-либо еще.

Они начинают подниматься по Испанской лестнице, чему никак не способствуют ни уязвленные чувства, ни выпитое в немалом количестве вино. Тут и там обнимаются влюбленные. Молодежь шумит, веселится, дурачится и не обращает на них ни малейшего внимания. Вдалеке — кажется, не ближе мили — светится огнями громадина отеля «Хасслер», возвышающегося над городом подобно дворцу.

— Наказывать людей не в моем характере, — продолжает Скарпетта. — Чего нет, того нет. Защищать себя и других — да, а наказывать — нет. Тем более тех, кто мне дорог. И я бы никогда… — она переводит дыхание, — не стала наказывать тебя.

— Если хочешь видеться с кем-то, если тебя интересуют другие мужчины, винить не буду. Но ты скажи. О большем я не прошу. Не выставляй это напоказ, как ты делала целый день сегодня. И вечером тоже. Не надо играть со мной в эти долбаные школьные игры.

— Напоказ? Игры?

— Он же так и крутился вокруг тебя.

— А я крутилась, пытаясь от него отделаться.

— Вился весь день. Чего только не делал, чтобы подлезть поближе. Пялился на тебя. Дотрагивался. И все у меня на глазах.

— Бентон…

— Я же вижу, он хорош собой, ну, может, и тебя к нему потянуло. Только вынести это выше моих сил. У меня на глазах! Будь оно неладно!

— Бентон…

— То же, что и с тем… как его там? На вашем Глубоком Юге. Откуда мне знать?

— Бентон! — Молчание. — Что за чушь ты несешь! С каких это пор, скажи на милость, ты вдруг стал беспокоиться, что я тебя обманываю? Да еще так ловко.

Ни звука. Только звук их шагов да шумное дыхание.

— Единственный раз, когда я была с кем-то, — это когда думала, что ты…

— Умер. Верно. Тебе сообщили, что я умер. А через минуту ты уже трахалась с парнем, который тебе в сыновья годится.

— Хватит! — В ней поднимается злость. — Не смей.

Он умолкает. Тема сфабрикованной смерти, когда ему пришлось исчезнуть по программе защиты свидетелей, слишком деликатна и опасна, чтобы продвигать ее даже после выпитой практически в одиночку бутылки вина. Ей пришлось нелегко, и Бентон, понимая это, не рискует обвинять ее в эмоциональной жестокости.

— Извини, — говорит он.

— Так в чем все-таки дело? Господи, эти ступеньки…

— Наверное, тут уж ничего не изменишь. Как ты там говорила… Пришло, ушло и не вернется. Ничего не изменить, нужно признать неизбежное.

— Не желаю ничего признавать. То, что я говорила, касается мертвых. А мы не мертвецы. Ты сам только что признал, что всегда был жив.

Оба запыхались. Сердце у нее колотится.

— Извини. Мне и вправду очень жаль. — Он имеет в виду прошлое, свою сфальсифицированную смерть и ее порушенную жизнь.

— Он был излишне внимателен. Навязчив. Ну и что?

Бентон привык к тому, что другие мужчины оказывают ей внимание; раньше его это нисколько не цепляло, скорее даже забавляло, потому что он знает, кто она и кто он, знает, какая за ним сила, и что ей приходится терпеть то же самое — женщин, которые поедают его глазами, трутся о него, бесстыдно предлагают ему себя.

— Ты устроила в Чарльстоне новую жизнь. Не представляю, чтобы ты отказалась от нее. И поверить не могу, что ты это сделала.

— Не можешь поверить? — Ступенькам как будто нет конца.

— Зная, что я в Бостоне и не могу уехать на юг. И что нам теперь делать…

— Тебе — ревновать. Ругаться. Ты никогда не говорил «трахаться». Господи, ненавижу эти ступеньки! Воздуха не хватает. Но тебе нечего опасаться. И раньше ты никогда не вел себя так, будто боишься кого-то. Что с тобой такое?

— Я слишком многого ждал.

— Ждал чего?

— Не важно.

— Конечно, важно.

Они поднимаются по кажущейся бесконечной лестнице. Разговор прекращается, потому что эти отношения слишком важны, чтобы обсуждать их, когда оба запыхались, выбились из сил и едва дышат. Скарпетта знает: Бентон сердится, потому что напуган. В Риме он ощущает свое бессилие. Он чувствует, что ничего не может изменить в их отношениях в Массачусетсе, куда переехал с ее благословения, чтобы не упустить шанс поработать судебным психологом в госпитале Маклина при Гарвардском университете.

— О чем мы думали?! — Ступенек больше нет, и она берет его за руку. — Идеалисты. Как всегда. И если хочешь держать меня за руку, будь сам поэнергичнее. За семнадцать лет мы никогда не жили в одном городе, не говоря уж об одном доме.

— И ты думаешь, что этого уже не изменить.

Их пальцы переплетаются. Он переводит дух.

— Как?

— Наверное, я втайне тешил себя надеждой, что ты переедешь. Гарвард, МТИ, Тафтс… Ты могла бы найти преподавательскую работу. Может быть, в медицинской школе или консультантом в Маклине. Или в Бостоне, в офисе судмедэкспертизы. Может даже шефом станешь.

— Нет, к такой жизни я уже не вернусь, — говорит Скарпетта. Они входят в фойе отеля, которое она называет «бель эпок», потому что здесь все из той, изящной эры. Но сейчас они не замечают ни мрамора, ни старинного муранского стекла, ни шелков и скульптур, ничего и никого, включая Ромео — это его настоящее имя, — который днем работает золотым мимом, а по ночам швейцаром. В последнее время молодой и симпатичный итальянец хмур и неразговорчив — устал от допросов по поводу убийства Дрю Мартин.

Ромео вежлив, но отводит глаза и, как мим, не произносит ни слова.

— Я хочу для тебя самого лучшего, — говорит Бентон. — Поэтому и не возражал, когда ты решила открыть собственную практику в Чарльстоне. Но расстроился.

— Ты ничего мне не сказал.

— Я и сейчас не должен был говорить. Ты все сделала правильно, знаю. Многие годы ты чувствовала себя неприкаянной. В каком-то смысле бездомной и даже несчастной после того, как уехала — извини, что напоминаю, — не по своей воле из Ричмонда. Этот засранец, губернатор. Так что на том этапе ты поступила правильно. — Они входят в кабину лифта. — Но только я уже не могу так больше.

Она пытается не поддаваться страху. Страху невероятно, неописуемо жуткому.

— Что я слышу, Бентон? Что ты хочешь сказать? Что мы должны расстаться? Я правильно тебя понимаю?

— Может быть, я имею в виду как раз противоположное.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, только я с ним не флиртовала. — Они выходят у себя на этаже. — Я никогда и ни с кем не флиртую. Только с тобой.

— Откуда мне знать, что ты вытворяешь, когда меня нет рядом.

— Тебе прекрасно известно, чего я не вытворяю.

Бентон открывает дверь апартаментов. У них прекрасный номер — старинные вещи, белый мрамор, каменное патио, в котором могла бы поместиться небольшая деревушка. Дальше — силуэт древнего города на фоне ночи.

— Бентон, пожалуйста, давай не будем ругаться. Утром ты улетаешь в Бостон. Я возвращаюсь в Чарльстон. Давай не отталкивать друг друга, чтобы потом легче переносить одиночество.

Он снимает пальто.

— Что? Злишься из-за того, что я наконец-то нашла подходящее для жизни место? Место, где меня многое устраивает? Где я начала работать?

Он бросает пальто на спинку стула.

— Давай признаем очевидное: это ведь мне пришлось все начинать сначала, создавать что-то из ничего, самой отвечать на звонки и даже прибирать в чертовом морге. У меня нет Гарварда. У меня нет многомиллионных апартаментов на Бикон-Хилл. У меня есть Роза, Марино и иногда Люси. Вот и все. Поэтому на половину звонков приходится отвечать самой. А звонят многие. Газетчики. Адвокаты. Люди, которые хотят, чтобы я где-то выступила. Они видят во мне борца и разрушителя. На днях звонили из Торговой палаты, интересовались, сколько экземпляров их телефонных справочников я желаю заказать. Как будто я только о том и мечтаю, чтобы попасть в справочник Торговой палаты. Как будто я химчистка какая-нибудь.

— Раньше все твои звонки принимала Роза.

— Роза стареет. Она и без того много делает.

— А Марино? Почему он не может отвечать на звонки?

— Почему, почему… Потому что все изменилось. Когда ты всех убедил, что тебя нет, что ты умер, а прах твой рассеян. Из-за этого все изменились, включая тебя.

— У меня не было выбора.

— Не было выбора… Тут ведь как получается — когда у тебя нет выбора, его и у других тоже нет.

— Потому ты и пустила корни в Чарльстоне. Не захотела выбрать меня. Я ведь могу снова умереть.

— У меня такое чувство, будто я стою в самом эпицентре взрыва и вокруг все летит и крушится к чертовой матери. А я просто стою. Ты меня сломал, Бентон. Ты, будь оно проклято, просто меня сломал.

— Ну и кто теперь ругается?

Она вытирает глаза.

— Вот, довел до слез.

Он подходит ближе, кладет руку на плечо. Они сидят на диване и смотрят на колокольни Тринита деи Монти, на виллу Медичи у края Пинцианского холма и еще дальше, туда, где лежит Ватикан. Кей поворачивается к нему и уже не в первый раз поражается чистоте и выразительности черт, благородной седине, сухощавой элегантности лица, всему тому, что так плохо совмещается с его работой.

— Ну и как теперь? — спрашивает Скарпетта. — Что чувствуешь? Если сравнить с самым началом?

— По-другому.

— Звучит довольно зловеще.

— По-другому, потому что мы через многое прошли. За столько-то лет. Мне уже трудно вспомнить то время, когда я не знал тебя. Трудно представить, что до встречи с тобой я был женат. Я тогдашний — кто-то другой, какой-то парень из ФБР, который всегда играл по правилам, коптил небо да и не жил вовсе до того самого утра, когда вошел в твой кабинет. Такой важный профайлер, призванный на помощь, чтобы поймать убийцу, терроризировавшего ваш скромный городок. А в кабинете была ты. В лабораторном халате, у громадной стопки файлов. Ты протянула мне руку, а я подумал, что такой замечательной женщины в жизни не встречал. Не мог глаз от тебя оторвать. И сейчас еще не могу.

— По-другому. — Она напоминает, что он сказал минуту назад.

— Между двумя каждый день по-другому.

— Не важно. Лишь бы чувствовали одинаково.

— А ты? — спрашивает он. — Твои чувства разве не изменились? Потому что если…

— То что?

— Ты бы хотела…

— Хотела чего? Что-то изменить?

— Да. Навсегда. — Он встает, находит пиджак, опускает руку в карман и возвращается к дивану.

— Навсегда… — рассеянно повторяет она, пытаясь разглядеть, что там у него в руке.

— Я не шучу. Серьезно.

— То есть ты не хочешь потерять меня из-за какого-то глупого флирта? — Она притягивает его к себе, обнимает. Ерошит ему волосы.

— Может быть. Возьми это, пожалуйста.

Он разжимает пальцы — на ладони сложенный клочок бумаги.

— Записочки. Как в школе. — Она не решается развернуть бумажку.

— Давай, смелее. Не трусь.

Она разворачивает. Внутри одно слово «Согласна?» и кольцо. Старинное. Тоненькое платиновое колечко с брильянтами.

— Моей прабабушки, — говорит он и надевает кольцо ей на палец. Самое удивительное, оно ей подходит.

Они целуются.

— Если ты это из-за ревности, то хуже причины и быть не может, — говорит она.

— То есть оно лежало пятьдесят лет в сейфе, а теперь я его случайно прихватил? Нет, я тебя серьезно прошу. Пожалуйста, скажи, что согласна.

— И как мы теперь будем? После всех твоих разговоров насчет того, что у каждого своя жизнь?

— Ради Бога, давай хоть раз обойдемся без рассуждений.

— Оно красивое, — говорит она о кольце. — Подумай хорошенько, потому что отдавать его я не собираюсь.

ГЛАВА 3

Девять дней спустя, воскресенье. С моря доносится скорбный крик корабельной сирены.

Церковные шпили пронзают нависшее над Чарльстоном низкое, серое небо. Звонит одинокий колокол, к нему присоединяются другие, переговариваясь на своем секретном языке, звучащем одинаково по всему миру. С колоколами приходит первый утренний свет, и Скарпетта начинает ходить по хозяйским апартаментам, как она с грустной иронией называет жилое помещение на втором этаже бывшего каретного сарая постройки начала девятнадцатого века. В сравнении с прежними, роскошными домами ее не столь уж далекого прошлого теперешнее жилье выглядит весьма и весьма странным отклонением.

Спальня совмещена с кабинетом, свободного места осталось мало, и она то и дело натыкается то на старинный комод, то на книжный стеллаж, то на длинный стол, накрытый черной скатертью. На столе микроскоп со слайдами, латексные перчатки, противопылевые респираторы, фотографическое оборудование и разнообразные инструменты для работы на месте преступления. Встроенных шкафов в комнате нет, только отделанные кедром платяные, и Скарпетта снимает с вешалки темно-серую юбку, серую, в белую полоску шелковую блузку и берет с полки черные туфли-лодочки на низком каблуке.

Одевшись для нелегкого по всем ожиданиям дня, она садится за стол и смотрит в сад, меняющийся в светотенях наступающего утра. Включает компьютер, открывает почту, проверяет, не прислал ли следователь Пит Марино что-то такое, что может нарушить ее планы на день. Сообщений нет, но на всякий случай Скарпетта звонит ему.

— Да, — отвечает Марино сонно. На заднем фоне незнакомый женский голос недовольно бормочет: «Черт! Что там еще?»

— Ты точно приедешь? — спрашивает она. — Вчера вечером позвонили, сказали, что доставят тело из Бофорта, и я рассчитываю на тебя. Плюс у нас та самая встреча во второй половине дня. Я оставила сообщение, но ты так и не перезвонил.

— Да.

Женщина на заднем плане снова раздраженно ворчит: «Чего ей теперь-то надо?»

— Тебе нужно быть здесь через час, — твердо говорит Скарпетта. — Выезжай немедленно, иначе его некому будет принять. Похоронное бюро Меддикса. Я даже не знаю, где это.

— Да.

— Я буду около двенадцати. Закончу с мальчиком.

Как будто случая с Дрю Мартин было мало, первый же день по возвращении из Рима принес еще одно страшное дело — убийство маленького мальчика, имени которого Кей еще не знает. Он вспоминается ей снова и снова, наверное, потому что больше вспоминать о нем некому, в самое неподходящее время, и она видит тонкое личико, худенькое тельце и каштановые кудряшки. А потом все остальное. Как он выглядел, когда она закончила. Даже после стольких лет и тысяч вскрытий Скарпетта временами ненавидит то, что ей приходится делать с мертвецами из-за того, что сделал с ними раньше кто-то другой.

— Да. — Больше Марино сказать нечего.

— Наглец и грубиян, — бормочет она, спускаясь по лестнице. — Как же мне это все осточертело!

В кухне каблучки звонко стучат по керамическим плитам, которые Скарпетта после переезда собственноручно укладывала «в елочку», проведя на четвереньках несколько дней. Она перекрасила в чисто-белый стены — ловить идущий из сада свет — и восстановила кипарисовые потолочные балки, бывшие в доме с самого начала. В кухне, самом важном помещении, приборы и оборудование из нержавеющей стали, медные кастрюли и сковородки, неизменно начищенные до блеска, разделочные доски и германское столовое серебро ручной работы, от которого не отказался бы и солидный шеф-повар. В любую минуту может появиться племянница, Люси, чему Скарпетта очень рада, но в то же время се одолевает любопытство. Люси редко звонит и еще реже приходит к ней на завтрак.

Скарпетта достает все, что нужно для омлета с сыром рикотта и белыми грибами, обжаренными в хересе и оливковом масле. Хлеба не будет, даже лепешек, которые она печет на керамической плите, testo, которую привезла из Болоньи в те дни, когда охрана в аэропортах еще не считала кухонную утварь оружием. Люси сидит на строгой диете. Как она выражается, держит себя в готовности. «Для чего?» — всегда спрашивает Скарпетта. Для жизни, неизменно отвечает Люси. Взбивая яичные белки мутовкой и размышляя о том, что нужно сделать за день, она вздрагивает от глухого стука в окно наверху.

— О нет! — восклицает Скарпетта и, отложив венчик, бежит к двери.

Отключив сигнализацию, выскакивает во двор, где под окном бьется на камнях зяблик. Она бережно поднимает пташку, глаза у которой закрываются, а головка свешивается набок, тихонько приговаривая, поглаживает шелковистые перышки. Птичка пытается подняться и взлететь, но головка у нее качается и она снова падает и трепыхается. Может, и не умрет, утешает себя Скарпетта, понимая, что всего лишь обманывает саму себя. Она несет зяблика в дом. В запертом на ключ нижнем ящике кухонного стола стоит металлическая коробка, а в коробке лежит бутылочка с хлороформом.

Она сидит на каменных ступеньках и не встает, услышав отчетливый рев «феррари».

Машина сворачивает с Кинг-стрит и заезжает на общественную парковку перед домом. Вскоре во дворе появляется Люси с конвертом в руке.

— Завтрак не готов, нет даже кофе, а ты сидишь здесь, и глаза у тебя красные.

— Аллергия, — говорит Скарпетта.

— В последний раз ты жаловалась на аллергию — которой у тебя, кстати, нет, — когда о твое окно разбилась птичка. Сейчас на столе у тебя как раз грязная садовая лопатка.

Люси указывает на старый мраморный стол в саду. Рядом, под смолосемянником, свежевскопанная земля, прикрытая черепками от битой посуды.

— Зяблик.

Люси садится рядом с ней.

— Похоже, Бентон на уик-энд не приедет. Когда приезжает, в кухне у тебя всего полным-полно.

— Не смог вырваться из госпиталя.

Посреди сада — крохотный, мелкий пруд. Лепестки китайского жасмина и камелии на водной глади похожи на конфетти.

Люси подбирает сброшенный недавним дождем лист мушмулы и вертит его между пальцами.

— Надеюсь, это единственная причина. Ты прилетела из Рима с сенсационной новостью, и что изменилось? Ничего, насколько я могу судить. Он там, ты здесь. И никаких планов что-то менять, верно?

— С каких это пор ты стала таким экспертом по межличностным отношениям?

— Экспертом по отношениям, которые не складываются.

— Я уже начинаю жалеть, что вообще кому-то об этом рассказала.

— Сама попадала в подобное положение. С Джанет. Мы стали было поговаривать о том, как поженимся, когда извращенцам наконец дозволят иметь больше прав, чем собакам. И вдруг она заявляет, что не желает быть лесбиянкой. Все закончилось, еще не начавшись. И не слишком приятно.

— Не слишком приятно? А если так, что не можешь забыть и простить?

— Неумолимой должно быть мне, а не тебе. Тебя там не было. Ты понятия не имеешь, каково это — быть там. Не хочу даже говорить.

Над прудом, словно присматривая за ним, небольшая статуя ангела. Что именно она оберегает, этого Скарпетта еще не знает. Но уж точно не птиц. Может быть, вообще ничего. Она поднимается, оправляет юбку.

— Ты поэтому хотела со мной поговорить, или тебе случайно пришло в голову, что я сижу тут и горюю из-за того, что пришлось умертвить еще одну птичку?

— Я не для того позвонила тебе вчера вечером и сказала, что надо повидаться, — отвечает Люси, все еще вертя в пальцах листок.

Убранные за уши вишнево-красные, с золотисто-розовым блеском волосы сияют чистотой. На ней черная футболка, обтягивающая стройное, красивое тело — результат изматывающих тренировок и хорошей наследственности. Племянница, подозревает Скарпетта, куда-то собралась, но расспрашивать она не собирается.

Люси садится.

— Доктор Селф.

Она смотрит в сад, как смотрят обычно люди, не видящие ничего, кроме того, что их гложет.

Этого Скарпетта от нее не ожидала.

— И что такое?

— Я же говорила, чтобы ты держала ее поближе. Помнишь: «Врагов всегда держи близко»? Ты не послушалась. Тебе было наплевать, что она станет поносить и чернить тебя при каждой возможности из-за того судебного дела. Говорить, что ты лгунья и профессиональная мошенница. Хотя бы поинтересуйся, что о тебе пишут в Интернете. Я собрала материал, отправила тебе, но ты его едва просмотрела.

— Откуда ты знаешь, просмотрела я что-то или нет?

— Я твой системный администратор. Твой преданный ай-тишник. И мне прекрасно известно, как долго у тебя открыт тот или иной файл. Могла бы и защититься.

— От чего?

— От обвинений в том, что ты манипулируешь присяжными.

— Суд и есть то место, где манипулируют присяжными.

— Это ты говоришь? Или я сижу с посторонним человеком?

— Если ты связан по рукам и ногам, лишен свободы действий, беспомощен и слышишь, как кричат под пытками твои любимые и близкие, как их мучают и убивают в соседней комнате, если ты, желая избежать их участи, кончаешь с собой, это, будь оно проклято, не самоубийство. Это убийство.

— А как же насчет законности?

— Вообще-то, знаешь ли, мне на нее наплевать.

— Ты вроде как привыкла…

— Нет, не привыкла. Ты представить себе не можешь, о чем я думала все те годы, когда, работая по тому или другому делу, нередко оказывалась единственной защитницей жертв. Доктор Селф, прикрывшись щитом конфиденциальности, отказывалась делиться информацией, которая могла бы предотвратить страдания и смерть. Она заслуживает гораздо худшего, чем то, что получила. Да что толку об этом говорить… Ты меня только расстраиваешь.

Люси смотрит ей в глаза.

— Как там в этой поговорке? Месть — блюдо, которое следует подавать холодным. Она снова вышла на контакт с Марино.

— Господи… Ну и неделька выдалась! Он что, совсем из ума выжил?

— Когда ты, прилетев из Рима, поделилась со всеми своей большой новостью, думала ли ты, как он ее воспримет? Запрыгает от счастья? Ты где живешь, в космосе?

— Должно быть.

— Неужели не понимала? И что теперь? Он идет в загул, напивается каждый вечер, подбирает где-то новую подружку. Или ты и этого не знаешь? Шэнди Снук. Как в «Снукс флеймин чипс».

— Что?

— Есть такие жирные, пересоленные картофельные чипсы со вкусом халапеньи и соусом из красного перца. Ее папаша сколотил на них состояние. Примерно год назад Шэнди перебралась сюда. В прошлый понедельник познакомилась с Марино в «Кик’н’Хорс». Любовь с первого взгляда.

— Все это он тебе рассказал?

— Джесс рассказала.

Скарпетта качает головой — она понятия не имеет, кто такая Джесс.

— Хозяйка «Кик’н’Хорс». Приятельница Марино, тоже любительница погонять на мотоцикле. Уверена, он тебе о ней рассказывал. Так вот Джесс позвонила мне, потому что забеспокоилась о нем и его последней любовнице. По ее словам, он совсем себя не контролирует. Она его никогда таким не видела.

— Но как доктор Селф узнала электронный адрес Марино, если только он первым с ней не связался? — спрашивает Скарпетта.

— Ее личный электронный адрес не изменился с тех пор, как он был ее пациентом во Флориде. А вот у него другой. Так что кто с кем первым связался, догадаться нетрудно. Могу узнать точно. У меня, правда, нет пароля для его домашнего компьютера, но такого рода мелкие неудобства никогда меня не останавливали. Нужно лишь…

— Я знаю, что тебе нужно.

— Физический доступ.

— Я знаю, что ты намерена сделать, но не хочу этого. Давай не будем осложнять и без того непростую ситуацию.

— По крайней мере некоторые из электронных писем, которые он получил от нее, висят на рабочем столе в его офисе, так что прочитать их может каждый.

— Ерунда какая-то.

— А вот и не ерунда. Он оставил их специально, чтобы ты злилась и ревновала.

— И ты заметила их на его рабочем столе…

— Да, потому что вчера кое-что случилось. Он позвонил мне и сказал, что получил уведомление о срабатывании сигнализации. Что-то с холодильником. А поскольку сам был далеко, то попросил меня заглянуть и проверить. Сказал, что если нужно будет позвонить в службу техобеспечения, то номер на листке, а листок на стене.

— Если сработала сигнализация, почему меня никто не известил? — удивляется Скарпетта.

— Потому что никакого уведомления не было. Я заглянула туда — все в порядке. И холодильник тоже. На всякий случай зашла в его кабинет — посмотреть номер техобслуживания, если все же придется звонить. И как ты думаешь, что было на его рабочем столе?

— Это смешно. Марино ведет себя как мальчишка.

— Он не мальчишка, тетя Кей. И рано или поздно тебе придется его уволить.

— И как я буду со всем справляться? Меня и сейчас на все не хватает. Штат недоукомплектован, а на горизонте ни одной подходящей кандидатуры.

— Это только начало. Дальше будет хуже. Он уже не тот человек, каким ты его знала когда-то.

— Не думаю, что смогу его когда-нибудь уволить.

— Ты права, — говорит Люси. — Не сможешь. Это был бы развод. Он же твой муж. Бог свидетель, ты провела с ним куда больше времени, чем с Бентоном.

— Марино точно не мой муж. И ты меня, пожалуйста, не подгоняй.

Люси берет лежащий на ступеньке конверт и протягивает Скарпетте.

— Их здесь шесть. Все от нее. Обрати внимание, первое пришло в прошлый понедельник, когда ты только вышла на работу после возвращения из Рима. В тот же самый день мы увидели твое колечко и, будучи великими сыщиками, просчитали, что оно отнюдь не от Крекер Джека.

— А письма Марино доктору Селф?

— Наверное, он не пожелал, чтобы ты их увидела. Рекомендую не откладывать дело в долгий ящик. — Она показывает на конверт: — Почитай. Как он? Она по нему скучает. Думает о нем. Ты тиран, ты не удел, у тебя все позади, и как только он, несчастненький, на тебя горбатится, и чем она может ему помочь. Так-то вот.

— Неужели он никогда ничему не научится? — Больше всего ее угнетает именно это.

— Не нужно было ничего ему говорить. Неужели ты не понимала, как оно на него подействует?

По северной стене сада крадется пурпурная мексиканская петуния. Под ней — лавандовая калина. И петунии, и калине, похоже, недостает влаги.

— Ну, ты собираешься их читать? — Люси снова показывает на конверт.

— Сейчас — нет. Не хочу отвлекаться, — говорит Скарпетта. — Есть дела поважнее. Поэтому и нарядилась в этот дурацкий костюм и собираюсь в офис. Вместо того чтобы поработать в саду или хотя бы, черт возьми, прогуляться.

— Я навела справки о том парне, с которым у тебя встреча после ленча. Совсем недавно стал жертвой нападения. Подозреваемых нет. Кстати, в связи с этим случаем ему предъявили обвинение в хранении марихуаны. Потом обвинение сняли. Больше нет ничего. Даже штрафов за превышение скорости. И все-таки, думаю, тебе не следует встречаться с ним наедине.

— А как насчет того мальчика, что лежит сейчас у меня в морге? Поскольку ты ничего не сказала, понимать надо так, что компьютерный поиск ничего не дал.

— Ничего. Его как будто и не было вовсе.

— В том-то и дело, что был. И обошлись с ним… Хуже я мало видела. Может быть, пора и нам что-то предпринять.

— Что, например?

— Я думала о статистической генетике.

— Просто невероятно, что этим никто еще не занимается, — говорит Люси. — Технология разработана. Такая глупость. Аллельные гены распределяются между родственниками. Собирай базу данных, а дальше — плотность вероятности.

— У отца, матери, братьев и сестер показатели будут более высокие. И когда мы это обнаружим, тогда и будет кем заниматься. Полагаю, попробовать стоит.

— Попробуем. Но что будет, если окажется, что мальчика убил кто-то из родственников? Использование статистической генетики в уголовном деле — как на это отреагирует суд?

— Давай для начала выясним, кто он такой, а потом уже будем думать о суде и всем прочем.

Бельмонт, Массачусетс. Доктор Селф сидит у окна в своей комнате.

Уходящие вниз лужайки, лесок и фруктовые деревья, старые кирпичные дома напоминают о том благословенном времени, когда богатые и знаменитые могли исчезнуть из обыденной жизни — ненадолго или, если требовалось, на весьма продолжительный срок, а в безнадежных случаях и навсегда, и с ними обращались с должным уважением и заботой, как они заслуживали. Вгоспитале Маклин никто не удивляется, увидев знаменитого актера, музыканта, спортсмена или политика прогуливающимся по кампусу, спроектированному знаменитым ландшафтным архитектором Фредериком Лоу Олмстедом, среди всемирно известных проектов которого Центральный парк в Нью-Йорке, парковая система Капитолия, Балтимор-Истейт и павильоны Всемирной выставки в Чикаго 1893 года.

А вот доктора Мэрилин Селф вряд ли кто увидит. Впрочем, она и не собирается задерживаться здесь надолго, а когда публика все же узнает правду, ее объяснения будут ясными и понятными. Она искала здесь безопасности, уединения и, как часто случалось в ее жизни, указания судьбы. Того, что она сама называет предназначением. И совершенно забыла, что здесь работает Бентон Уэсли.

«Шокирующие тайные эксперименты: Франкенштейн».

Посмотрим. Она пишет сценарий своего первого после возвращения в эфир шоу.

«Подвергнув себя вынужденной изоляции, я, сама того не желая, стала свидетелем — что еще хуже, подопытной свинкой, невольной участницей — тайных опытов и надругательств. Во имя науки. Как сказал Куртц в „Сердце тьмы“: „Ужас! Ужас!“ Я стала жертвой современной формы того, что творили в темницах в самые мрачные дни самых мрачных эпох, когда людей низшего звания почитали недочеловеками, когда с ними обращались как… обращались как…»

Ладно, подходящая аналогия придет потом.

Доктор Селф улыбается, представляя восторг Марино, когда он увидит, что она ответила ему. Он, наверно, думает, что она (известный на весь мир психиатр) счастлива получить от него весточку. Думает, что ей есть до него какое-то дело! Да он никогда не вызывал у нее ни малейшего интереса. Даже когда был ее пациентом в не самые лучшие для нее времена. Забавный терапевтический случай и — да, надо признать, пикантный, потому что его преклонение перед ней, восхищение ею было почти таким же трогательным, как и его граничащая с безумием сексуальная одержимость Скарпеттой.

Бедная, бедная Скарпетта. Удивительно, сколь многого можно достичь всего несколькими вовремя сделанными телефонными звонками.

Ее воображению нет предела. Мысли не знают усталости. Здесь, в Павильоне, прекрасная пища и консьерж всегда под рукой, стоит лишь выразить желание съездить в театр, на стадион, где играют «Ред сокс», или посетить спа-салон. В Павильоне привилегированный пациент получает практически все, что захочет. В случае с доктором Селф это ее электронная почта и доступ в комнату, которую, когда она поступила сюда девять дней назад, занимала пациентка по имени Карен.

Предписание, согласно которому посторонние в палаты не допускались, было достаточно легко исправлено без какого-либо административного вмешательства и волокиты в первый же день появления доктора Селф. Она вошла в комнату Карен перед рассветом и разбудила ее, легонько подув на веки.

— О! — облегченно воскликнула Карен, поняв, что над ней склонилась доктор Селф, а не навис какой-нибудь насильник. — Мне снился странный сон.

— Возьмите. Я принесла вам кофе. Вы спали как убитая. Может быть, слишком долго смотрели на хрусталь прошлым вечером?

Доктор Селф подняла глаза на висящую над кроватью люстру, словно позаимствованную из викторианской эпохи.

— Что?

Объятая тревогой, Карен поставила чашку на старинный прикроватный столик.

— Смотреть на кристаллы следует с большой осторожностью. Возможен гипнотический эффект, в результате которого человек оказывается в состоянии транса. Что вам снилось?

— Доктор, это было так реально! Я ощутила на лице чье-то дыхание и испугалась.

— Можете сказать, кто это был? Кто-то из родных? Друг семьи?

— Когда я была маленькая, отец часто терся о мое лицо бакенбардами. Я чувствовала его дыхание. Странно, я только сейчас это вспомнила! Или, может быть, мне только показалось. Иногда я плохо отличаю реальное от воображаемого.

— Подавленные воспоминания, моя дорогая, — сказала доктор Селф. — Не сомневайтесь в вашем внутреннем «я». Я говорю это всем своим последователям. В чем нельзя сомневаться, Карен?

— В своем внутреннем «я».

— Правильно. Ваше внутреннее «я» знает правду. Ваше внутреннее «я» знает, что реально.

— Правду об отце? Что-то реальное, чего я не помню?

— Невыносимую правду, невероятную реальность, которую вы не смогли тогда принять. Видите ли, моя дорогая, на самом деле все сводится к сексу. Я могу помочь вам.

— Пожалуйста, помогите!

Доктор Селф терпеливо увела ее назад, в прошлое, в то время, когда ей было семь лет, и, руководствуясь интуицией, направила к сцене самого первого психического преступления. Впервые за всю свою бесполезную, растраченную впустую жизнь Карен подробно рассказала, как отец забрался к ней в постель, как терся пенисом о ее ягодицы, дыша в лицо перегаром, как она ощутила что-то влажное, теплое и липкое на штанишках пижамы. Доктор Селф подвела несчастную Карен к осознанию того, что случившееся не было единичным эпизодом. Сексуальное насилие, за редким исключением, явление повторяющееся, и ее мать, должно быть, догадывалась о происходящем, видя, в каком состоянии одежда и постельное белье маленькой Карен, а значит, сознательно не обращала внимания на унижение, которому муж подвергает их младшую дочь.

— Помню, один раз отец принес мне в постель горячий шоколад, и я разлила его, — сказала наконец Карен. — Помню что-то теплое и липкое. Может быть, случилось это, а не…

— Вам хочется думать, что то был горячий шоколад. А что потом? — Ответа нет. — Если вы его пролили? Кто был виноват?

— Пролила я, и виновата тоже я! — расплакалась Карен.

— Может быть, именно поэтому вы потом злоупотребляли алкоголем и наркотиками? Из-за того, что чувствовали себя виновной в случившемся?

— Нет, нет! Пить и курить травку я начала уже в четырнадцать лет. Ох, не знаю! Я не хочу больше входить в транс, доктор Селф! Эти воспоминания… они невыносимы. Может быть, все было не так, но теперь я думаю, что так.

— Все так, как писал Питрес в «Leçons cliniques sur l’hystérie et l’hypnotisme» в 1891 году, — вздохнула доктор Селф.

В серых утренних сумерках материализовались деревья и лужайки — вид, который скоро станет ее собственностью. Рассказывая о делирии и истерии, она несколько раз посмотрела на хрустальную люстру над кроватью.

— Не могу оставаться в этой палате! — заплакала Карен. — Пожалуйста, поменяйтесь со мной комнатами!

Паркуя свой черный блестящий катафалк в переулке за домом Скарпетты, Люшес Меддикс щелкает резиновой лентой на правом запястье.

Что за чушь! Здесь же рассчитано на лошадей, а не на машины, да еще такие здоровенные! Сердце колотится. Нервы ни к черту. Повезло еще, что не ободрал крыло о деревья или высокую кирпичную стену, отделяющую переулок и старые дома от общественного сада. Заезжать сюда — хуже испытания не придумаешь. Его новенький катафалк только что не кряхтел, переваливаясь через бордюр на брусчатку, взметая пыль и прошлогодние листья. Он вылезает, не выключая двигателя, и замечает наблюдающую за ним из верхнего окна старушку. Люшес улыбается ей — недолго старой перечнице осталось, скоро и ей понадобятся его услуги. Нажимает кнопку интеркома на грозного вида железных воротах и говорит:

— Меддикс.

После долгой паузы, которую он заполняет тем, что объявляет о своем прибытии еще раз, из динамика доносится уверенный женский голос:

— Кто там?

— Похоронное бюро Меддикса. Доставка.

— Доставка? Сюда?

— Да, мэм.

— Оставайтесь в машине. Я сейчас выйду.

Южный шарм генерала Патона, думает Люшес, уязвленный и раздосадованный. Он возвращается к машине, садится за руль, поднимает стекло и вспоминает, что слышал о ней. Когда-то Скарпетта была знаменитой, как Куинси, но потом, в бытность ее главным судебно-медицинским экспертом, что-то случилось… Где? Вспомнить не получается. То ли ее вышибли, то ли она ушла сама, не выдержав давления. Сломалась. Был скандал. Даже, может быть, кое-что покрепче. Потом то громкое дело со Флориде пару лет назад… что-то с голой дамочкой, подвешенной к стропилам. В конце концов бедняжка не вынесла мучений и издевательств и повесилась на собственной веревке.

Пациентка той докторши, что ведет ток-шоу на телевидении. Люшес напрягает память. Замучили там вроде бы не одного человека. Замучили и убили. А доктор Скарпетта давала показания в суде и — точно! — убедила присяжных признать доктора Селф виновной в чем-то. Потом во многих статьях, которые он читал, доктора Скарпетту называли «некомпетентной и предвзятой», «тайной лесбиянкой» и «бывшей».

Может, и правда. Большинство влиятельных женщин похожи на мужчин или по крайней мере хотели бы ими быть, и когда она начинала, женщины в ее профессии были наперечет. А теперь их тысячи. Спрос и предложение, ничего особенного в ней больше нет. Женщины везде и повсюду. Нахватались идей из телевизора и делают то же, что и она. Это да кое-что еще, вот вам и объяснение, почему Скарпетта подалась сюда, в Чарльстон, и работает — чего там скрывать — в бывшей конюшне. Такого Люшес уж точно для себя бы не хотел.

Он живет над похоронным бюро, в доме, которым семейство Меддикс владеет уже больше сотни лет. Трехэтажный особняк на месте бывшей плантации, где еще сохранились хижины рабов, — это вам не крохотный каретный сарай в старом, узеньком переулке. Скандал, да и только. Одно дело — бальзамировать тела и готовить их к похоронам в профессионально оборудованном помещении, и совсем другое — проводить вскрытие в конюшне, особенно когда приходится иметь дело с утопленниками — Люшес называет их зелененькими — и другими, им под стать, которых чертовски трудно представить семье в презентабельном виде. Тут уж как ни старайся, сколько порошка Д-12 ни сыпь, чтоб не воняли в часовне, ничего не помогает.

За воротами появляется женщина, и Люшес Меддикс позволяет себе предаться излюбленному занятию, вуайеризму, тщательно разглядывая ее через темное тонированное стекло. Она открывает и закрывает черные внутренние ворота, потом внешние, высокие, с изогнутыми прутьями, образующими в середине фигуру наподобие сердечка. Как будто у нее есть сердце. Люшес уверен — нет. На ней костюм. Волосы у нее светлые. Рост? Примерно пять футов и пять дюймов. Юбка восьмого размера, блузка — десятого. Он практически не ошибается, когда надо определить, как выглядит голый человек на бальзамическом столе, и даже шутит, что у него «глаз-рентген».

Поскольку она приказала — да еще так грубо — не выходить из машины, Люшес и не выходит. Она стучит в затемненное окно, а его охватывает возбуждение. Пальцы начинают дрожать на колене, тянутся своевольно ко рту, и он говорит им «нет». Щелкает резинкой по запястью, заставляет руку остановиться и, чтобы удержаться от неприятностей, снова щелкает резинкой по запястью и сжимает руль.

Она снова стучит.

Люшес бросает в рот зелененький кружочек «Лайфсэйверс» и опускает стекло.

— Чудное вы выбрали местечко для частной практики, — говорит он, привычно улыбаясь.

— Не туда попали, — говорит она вместо «доброе утро» или «приятно познакомиться». — Что вы здесь делаете?

— Не то место и не то время. Такие, как мы с вами, только этим и живут, — отвечает Люшес с ослепительной улыбкой.

— Откуда у вас этот адрес? — тем же недружелюбным тоном спрашивает она. Похоже, сильно куда-то спешит. — Это не мой офис. И, уж конечно, не морг. Извините за неудобство, но вам нужно сейчас же уехать.

— Я Люшес Меддикс из «Похоронного бюро Меддикса». Это в Бофорте, сразу за Хилтон-Хед. — Он не здоровается с ней за руку, как не здоровается за руку ни с кем, если этого можно избежать. — У нас в некотором смысле один из последних похоронных домов. Семейный бизнес, три брата, включая меня. Есть такая шутка: «Когда звонишь Меддиксу, это еще не значит, что пациент жив». Уловили? — Он тычет большим пальцем за спину. — Умерла дома, вероятно, от сердечного приступа. Восточная дама. Стара, как прах. Полагаю, информацию по ней вы уже получили. Соседка ваша вроде шпионит или как? — Он смотрит на окно.

— Об этом случае я говорила вчера вечером с коронером, — прежним, далеко не любезным тоном отвечает Скарпетта. — Где вы взяли этот адрес?

— Коронер…

— Он дал вам этот адрес? Коронер знает, где мой офис…

— Минутку. Прежде всего в том, что касается доставок, я новичок. До чертиков надоело сидеть за столом да разбираться с родственниками усопших, вот и решил, что пора прокатиться.

— Здесь мы разговаривать об этом не будем.

«Еще как будем», — думает Меддикс.

— Вот и купил «кадиллак» 1998 года. Раздельная система выпуска отработавших газов, двойной карбюратор, литые алюминиевые диски, черные дроги. Полный порядок. Если б еще старухи не было…

— Мистер Меддикс, следователь Марино сейчас едет в морг. Я только что ему звонила.

— Во-вторых, я еще никогда не привозил тело вам. И где находится ваш офис, не знал, пока не посмотрел…

— Вы же сказали, что адрес вам дал коронер.

— Он мне другое сказал.

— Вам действительно придется уехать. Я не позволю, чтобы у меня за домом стоял катафалк.

— Видите ли, семья этой дамы желает, чтобы похоронами занимались мы, поэтому я и сказал, что доставку тоже возьму на себя. А ваш адрес посмотрел…

— Где? Где вы его посмотрели? И почему не позвонили моему следователю?

— Я ему звонил, да только он не удосужился перезвонить, так что мне пришлось искать адрес самому. — Люшес щелкает резинкой. — В Интернете. В списке Торговой палаты. — Он с хрустом раскусывает истончившийся леденец.

— Этот адрес не зарегистрирован, и в Интернете его никогда не было. С моим офисом — моргом — его тоже никогда не путали, а я живу здесь два года. Вы первый, с кем такое случилось.

— Ну-ну, не сердитесь так. Я за Интернет не отвечаю. — Он щелкает резинкой. — И никакой проблемы не было бы, если бы мне позвонили в начале недели, когда нашли того мальчика. Доставил бы куда надо. Вы прошли мимо меня, даже не взглянули, а ведь если бы мы работали вместе, вы бы наверняка дали нужный адрес.

Люшес снова щелкает резинкой, все больше раздражаясь из-за отсутствия уважения с ее стороны.

— Если коронер не просил вас отвезти тело, как вы оказались на месте преступления? — спрашивает она требовательным тоном и смотрит в упор, как на какого-нибудь смутьяна.

— У меня такой девиз: «Просто появись». Поняли? Иногда самое главное — просто первым оказаться на месте.

Он щелкает резинкой. Она смотрит на него выразительно, потом переводит взгляд на полицейский сканер в салоне. Люшес проводит языком по прозрачному пластиковому фиксатору, который носит на зубах, чтобы не кусать ногти. Щелкает резиновой лентой на запястье. Сильно, как хлыстом. Чертовски больно.

— Поезжайте, пожалуйста, в морг. — Скарпетта поднимает глаза к окну, из которого за ними наблюдает соседка. — Я позабочусь о том, чтобы следователь Марино встретил вас там. — Она отступает от катафалка, но замечает вдруг что-то и наклоняется, чтобы рассмотреть получше. — А вот это уже интересно. — Скарпетта качает головой.

Меддикс вылезает из машины, смотрит и…

Невероятно!

— Черт! — восклицает он. — Черт! Черт! Черт!

ГЛАВА 4

Береговая ассоциация судебной медицины, здание по соседству с Чарльстонским колледжем.

Двухэтажное кирпичное строение времен Гражданской войны слегка покосилось, сдвинувшись с фундамента во время землетрясения 1886 года. По крайней мере так объяснили Скарпетте в риелторском агентстве, когда она купила дом по причинам, которые и сейчас недоступны пониманию Пита Марино.

Предложений хватало, и Скарпетта вполне могла приобрести новенький дом — средства позволяли, — но она, Люси и Роза почему-то выбрали развалюху, потребовавшую куда больших трудов, чем представлял себе Марино, соглашаясь на работу. Несколько месяцев они отдирали слои засохшей краски и лака, крушили стены, заменяли окна и черепицу на крыше. Потом рыскали в поисках добычи по похоронным бюро, больницам и ресторанам, результатом чего стал вполне приличный морг — со специальной вентиляционной системой, вытяжными шкафами, запасным генератором, холодильной камерой, прозекторской, хирургическими тележками, каталками. Стены и пол покрыты эпоксидной краской. Вдобавок ко всему Люси установила беспроводную сигнализацию и компьютерную систему, представляющуюся Марино не менее загадочной, чем код да Винчи.

— Я хочу сказать: кто сюда полезет? — говорит он Шэнди Снук, набирая код, который отключает сигнализацию на двери, ведущей из служебного подъезда в морг.

— Держу пари, желающие бы нашлись, — отвечает она. — Давай побродим тут немножко.

— Нет, не туда. — Он ведет ее к другой двери, которая тоже под сигнализацией.

— Хочу посмотреть на мертвеца.

— Нет.

— Чего ты боишься? Смех, да и только. Это она на тебя такого страху нагнала? — Шэнди ступает осторожно, старясь не шуметь. — Ты что, раб ее или как?

Шэнди говорит это постоянно, и с каждым разом Марино злится все сильнее.

— Если б боялся, я бы тебя сюда не привел, а я привел, хотя ты меня уже задолбала. Здесь повсюду камеры, вот и подумай, привел бы я тебя, если б боялся.

Она поднимает голову, смотрит в камеру, улыбается и машет рукой.

— Перестань.

— А кто увидит? Здесь же никого, кроме нас, цыпляток. Да и зачем ей просматривать эти пленки, так ведь? Иначе б нас тут и не было. Ты же просто трясешься от страха перед ней. Такой здоровенный мужик… смотреть противно. Ты бы меня и не впустил, если б у того придурка из похоронного бюро колесо не спустило. Не трусь, приедет она не скоро, а на пленки эти никто и не взглянет. — Шэнди снова машет в камеру. — И ты бы мне эту экскурсию не устроил, если б кто-то мог узнать и ей рассказать. — Она улыбается уже в другую камеру. — А я хорошо выгляжу на камере. Ты когда-нибудь на телевидении был? Мой папаша раньше часто там светился, делал собственные рекламные ролики. Я тоже иногда снималась. Наверное, могла бы карьеру сделать, но кому хочется, чтобы люди постоянно на него таращились?

— Никому… кроме тебя. — Он хлопает ее по ляжке.

Кабинеты расположены на первом этаже. У Марино — самый классный, какого никогда еще не было, с сосновыми полами, с защитными рейками на стенах и декоративной лепниной.

— Видишь, восемнадцатый век, — с гордостью говорит он. — Здесь, наверное, столовая была.

— Наша столовая в Шарлотте раз в десять больше.

Шэнди оглядывает комнату, жуя резинку.

В его кабинете она впервые, как и вообще в этом здании. Попросить разрешения не хватает смелости, да Скарпетта все равно бы отказала. Но после бурной ночи Шэнди снова завела песню насчет того, что он у Скарпетты на положении раба, чем испортила ему настроение. Потом Скарпетта сообщила, что у Люшеса Меддикса спустило колесо и что они опаздывают, а Шэнди опять взялась за свое, мол, он вкалывает впустую и мог бы хоть раз устроить ей экскурсию, о которой она просит всю неделю. В конце концов, она его девушка и имеет право увидеть, где он работает. Поэтому он и сказал ей садиться на мотоцикл и следовать за ним по Митинг-стрит.

— Настоящий антиквариат, — хвастает Марино. — Брали у старьевщиков, в лавках у барахольщиков. Док сама все заново полировала. Ну как, а? Впервые за всю жизнь сижу за столом, который старше меня.

Шэнди устраивается в кожаном кресле и от нечего делать начинает выдвигать ящики.

— Мы с Розой долго прикидывали, что здесь к чему, и сошлись на том, что ее кабинет был хозяйской спальней. А самая большая комната, где офис Дока, называлась у них салоном.

— Ерунда какая-то. — Шэнди заглядывает в ящик. — Тут же ничего не найдешь. По-моему, ты просто не хочешь возиться с файлами, вот и суешь все куда попало.

— Я точно знаю, где у меня что лежит. Собственная каталожная система, все рассортировано по ящикам. Что-то вроде десятичной системы классификации Дьюи.

— Ладно, раз так, умник, где твой карточный каталог?

— Здесь. — Марино стучит себя по выбритой до блеска лысине.

— А у тебя тут есть какие-нибудь интересные дела? По убийствам? Или, может, фотографии, а?

— Нет.

Шэнди встает, обтягивает кожаные штаны.

— Так шефиня, значит, заняла салон. Я хочу посмотреть.

— Нет.

— Имею полное право. Раз уж ты вроде как принадлежишь ей.

— Я ей не принадлежу. И туда мы не пойдем. Да там и нет ничего, кроме книжек да микроскопа.

— Но дела по убийствам у нее там есть?

— Нет. Самые важные дела мы держим под замком. По крайней мере те, что были бы тебе интересны.

— Салон. Теперь и нет никаких салонов. — Рот у Шэнди не закрывается. — Глупо.

— Раньше были, и салоном комнату называли, чтобы отличить ее от гостиной, — объясняет Марино, гордо оглядывая кабинет — со свидетельствами на обшитых панелями стенах, большущим словарем, которым он никогда не пользуется, и нетронутыми справочниками, которые Скарпетта передает ему, когда получает новые, дополненные издания. А главное, с трофеями, добытыми на дорожках кегельбана, — аккуратно расставленными на встроенных полках бронзовыми кубками. — Гостиная — комната официальная, со строгой обстановкой, сразу за дверью. В ней принимали тех, кого не собирались долго задерживать. А в салоне — наоборот, поэтому его и называли еще жилой комнатой.

— Тебя послушать, так ты даже рад, что она этот домишко купила, хоть и жалуешься все время.

— Что ж, для старичка он совсем не плох. Хотя я бы предпочел что-нибудь поновее.

— Твой старичок тоже совсем не плох. — Она хватает его и сжимает так, что Марино морщится от боли. — И всегда как новенький. Покажи мне ее офис. Покажи, где работает шефиня. — Она тискает его еще раз. — У тебя на кого встает: на нее или на меня?

— Помолчи. — Марино отнимает ее руку — шуточки Шэнди ему не по вкусу.

— Покажи, где она работает.

— Я же сказал — нет.

— Тогда покажи мне морг.

— Нельзя.

— Что, ссышь? Да что она тебе сделает? Полицию вызовет? Давай, показывай.

Марино смотрит на крошечную камеру в углу коридора. Никто записи смотреть не станет. Шэнди права. Кому до них какое дело? Зачем? В нем поднимается то же, что и утром, чувство — коктейль злорадства, агрессии и мстительности, вызывающий желание сделать что-то ужасное и отвратительное.

Пальцы доктора Селф бегают по клавиатуре ноутбука. Сообщения в ее электронный почтовый ящик падают постоянно — от агентов, бизнес-менеджеров, сетевых администраторов, пациентов и избранных поклонников.

Но ничего нового от него. Сэндмена. И это невыносимо. Он хочет, чтобы она думала, будто он совершил немыслимое, невероятное. Хочет терзать ее беспокойством и ужасом, заставляя думать, что он это сделал. Невообразимое. В тот день, ту роковую пятницу, когда Селф за поздним завтраком в студии открыла его последнее письмо и увидела, что он прислал, жизнь ее перевернулась. По крайней мере на какое-то время.

Только бы это не было правдой.

Какой же глупой и доверчивой была она, когда ответила на его первое сообщение, пришедшее на ее электронный адрес прошлой осенью! Да, он заинтриговал ее. Но откуда, откуда у него оказался ее личный почтовый адрес? Адрес, известный лишь немногим. Селф ответила и спросила. Он не сказал. Завязалась переписка. Он не такой, как все, он особенный. Из Ирака, где и получил тяжелую душевную травму. Именно с перспективой пригласить его на одно из своих шоу — какой редкостный гость! — она и попыталась провести онлайновый терапевтический курс. Ей и в голову не могло прийти, что он способен на невообразимое.

Пожалуйста, пусть это будет неправдой!

Если бы только время могло идти вспять. Если бы она не ответила на то письмо. Если бы не попыталась ему помочь. Он безумен, а ведь она редко использует это слово. С претензией на славу она провозгласила: измениться может каждый. Но не он. Он — не может, если сделал то, что нельзя даже представить, о чем нельзя помыслить.

Пожалуйста, пусть это будет неправдой!

Если он совершил невообразимое, то ему уже нельзя помочь. Он — чудовище. Сэндмен. Почему она не потребовала тогда объяснения? Почему не пригрозила, что если он не ответит, она прекратит с ним всякие контакты?

Потому что она психиатр, а психиатры не угрожают пациентам.

Пожалуйста, пусть невероятное будет неправдой!

Кто бы он ни был на самом деле, она не в состоянии помочь ему. Ни она, ни кто другой. И вот теперь он, возможно, сделал то, чего она никогда не ожидала. Сотворил немыслимое! Если да, то у нее остается всего лишь один-единственный шанс спасти себя саму.

Селф пришла к такому выводу в собственной студии, в день, который навсегда врежется в память, когда увидела присланную им фотографию и осознала, что не может позволить себе подвергаться серьезной опасности по целому ряду причин. Поняв это, Селф сообщила своим продюсерам, что семейные обстоятельства, раскрывать которые она не может, вынуждают ее уйти из эфира на несколько недель. Им придется заменить ее, как обычно (поставить в программу одного довольно забавного психолога, считающего себя ее конкурентом). Разумеется, позволить себе отсутствовать дольше она не может — ее место желают получить многие.

Доктор Селф позвонила Пауло Марони (упомянула, что речь идет о направлении, и ее мгновенно соединили с ним), потом (замаскировавшись) села в лимузин (не рискнув воспользоваться услугами своего шофера), поднялась на борт частного самолета и под чужой фамилией поступила в Маклин, где ей ничто не угрожает, где ее никто не найдет и где, хочется надеяться, она скоро узнает, что немыслимое все же не случилось.

Это всего лишь уловка. Омерзительная уловка больного человека. Он этого не делал. Сумасшедшие постоянно выступают с выдуманными признаниями.

А если нет?

Всегда нужно предусматривать худший сценарий. Люди будут обвинять ее. Скажут, что это она обратила внимание безумца на Дрю Мартин, пригласив девушку на свои шоу после победы в открытом первенстве Соединенных Штатов. Какие невероятные получились передачи! Какие эксклюзивные интервью! Сколько незабываемых часов провели они в эфире, разговаривая о позитивном мышлении, о вооружении себя необходимыми инструментами, о настрое на победу или поражение и о том, как все это позволило шестнадцатилетней Дрю преподнести крупнейшую сенсацию в истории мирового тенниса! Серия программ под заголовком «Когда побеждать» не только заслужила множество наград, но и имела феноменальный успех.

Пульс учащается — доктор Селф возвращается к другой стороне ужаса. Она снова открывает почту Сэндмена, как будто если смотреть на нее достаточно долго, что-то изменится. Текстового сообщения нет, только вложение, жуткое, сделанное с высоким разрешением изображение Дрю, обнаженной, сидящей в серой ванне, обложенной мозаичной плиткой и утопленной в терракотовом полу. Вода доходит ей до талии, и когда доктор Селф увеличивает изображение, как делала уже много раз, становится видна даже гусиная кожа на руках Дрю, посиневшие губы и ногти, из чего нетрудно сделать вывод, что вода из медного крана льется холодная. Волосы у нее мокрые, выражение миловидного лица определить трудно. Потрясение? Страдание? Шок? Ее как будто опоили или накачали наркотиками.

В своих ранних письмах Сэндмен рассказывал, что подвергать голых пленников пытке водой — в Ираке обычное дело. Их бьют, унижают, заставляют испражняться друг на друга. «Ты делаешь то, что должен», — писал он. Через какое-то время это становится нормальным, и он сам был не прочь порой щелкнуть фотоаппаратом. Так было, пока он не сделал то самое, то, о чем не рассказал ей, и она убеждена — именно с этого началась его трансформация в монстра. Если, конечно, он совершил немыслимое.

А если это хитрость, то он чудовище, потому что обошелся с ней так!

Доктор Селф всматривается в изображение, пытаясь отыскать признаки подделки, уменьшает его и увеличивает, поворачивает, вглядывается. Нет, нет, нет, снова и снова убеждает она себя. Конечно, это ненастоящее.

А если да?

Мозг работает вовсю, но мысли ходят по кругу. Если ее признают ответственной за случившееся, карьере на телевидении придет конец. О шоу придется забыть. По крайней мере на время. Миллионы поклонников скажут, что виновата она, что она должна была предвидеть, что не следовало обсуждать Дрю в переписке с анонимным пациентом. Тот называл себя Сэндменом и говорил, что видел Дрю по телевизору, что она показалась ему милой, но невыносимо изолированной девушкой и что он обязательно познакомится с ней, и тогда она полюбит его, и ей уже никогда больше не будет больно.

Если общественность узнает, повторится то, что уже случилось во Флориде, только в худшем варианте. Снова несправедливое обвинение.

«Я видел Дрю в вашем шоу и почувствовал, как невыносимо ее страдание, — писал Сэндмен. — Она еще спасибо мне скажет».

Доктор Селф смотрит на изображение на мониторе. Ее распнут за то, что не позвонила в полицию сразу же после того, как получила письмо девять дней назад, и никто не примет объяснения, вполне, кстати, логичного: если то, что прислал Сэндмен, не фальшивка, то предпринимать что-то было уже поздно; если же сообщение всего лишь выходка извращенца, то зачем распространяться о нем, вкладывая тем самым вредную мысль в чей-то больной ум?

Мысли ее обращаются к Марино. К Бентону.

К Скарпетте.

Черный костюм в широкую голубую полоску и голубая блузка в тон, отчего ее глаза кажутся еще голубее. Светлые волосы коротко пострижены, минимальный макияж. Эффектная, сильная женщина. Сидит на свидетельской скамье с прямой спиной, но непринужденно, держится уверенно, и присяжные слушают ее ответы и объяснения как завороженные. В свои записи она не смотрит.

— Но разве не правда, что практически все случаи с повешенными являются самоубийствами, а раз так, то не логично ли предположить, что она все же покончила с собой?

Один из адвокатов доктора Селф расхаживает по залу суда.

Сама доктор Селф уже закончила давать показания, однако осталась в зале. Посмотреть, что будет дальше. Посмотреть на нее, Скарпетту. Подождать, пока та оговорится или допустит ошибку.

— Согласно статистике, большинство случаев с повешенными в наше время — насколько нам известно — действительно являются самоубийствами.

Отвечая на вопрос, Скарпетта смотрит на присяжных, а не на адвоката, словно разговаривает с ним по интеркому из какого-то другого помещения.

— Насколько нам известно? Не хотите ли вы сказать, миссис Скарпетта…

— Доктор Скарпетта. — Улыбка присяжным.

И они тоже улыбаются ей, явно очарованные и покоренные. Она же тем временем умело подрывает доверие к показаниям доктора Селф, внушает сомнения в ее благопристойности, но никто даже не понимает, что это все манипуляции и ложь. Ложь и обман. Убийство, а не самоубийство. Доктора Селф косвенно обвиняют в убийстве! Но она же ни при чем! Откуда ей было знать, что этих людей убьют? И факт их внезапного исчезновения из дому вовсе не означал, что с ними обязательно что-то случилось.

И когда Скарпетта после обнаружения пузырька из-под лекарств, на этикетке которого значилось имя прописавшего их врача, доктора Селф, обрушила на нее град вопросов, она воспользовалась правом отказаться обсуждать своего пациента, пусть даже и бывшего. Откуда ей было знать, что все закончится смертью? Смертью ужасной, чудовищной. Вины Селф в случившемся не было. Иначе ее судили бы по уголовному обвинению, а не из-за обращения жадных родственников. Нет, ее вины в случившемся не было, и Скарпетта намеренно ввела присяжных в заблуждение.

Перед глазами сцена того заседания.

— То есть вы хотите сказать, что не можете определить, имеем ли мы дело с убийством или самоубийством через повешение?

Адвокат доктора Селф повышает голос:

— Не можем при отсутствии свидетелей или обстоятельств, проясняющих, что произошло в действительности.

— Каких, например?

— Таких, которые указывали бы, что жертва не могла сделать это самостоятельно.

— Точнее?

— Например, когда жертва была обнаружена висящей на высоком столбе у парковочной стоянки и без лестницы.

— Вы ссылаетесь на реальный случай или сами только что это придумали? — язвительно спрашивает адвокат.

— Тысяча девятьсот шестьдесят второй год. Линчевание в Бирмингеме, штат Алабама, — отвечает Скарпетта перед присяжными, семь из которых чернокожие.

Доктор Селф убирает изображение с монитора. Потом снимает трубку телефона и набирает номер офиса Бентона Уэсли. Отвечает незнакомый женский голос, и чутье моментально подсказывает доктору Селф, что на том конце провода молодая, скорее всего излишне самоуверенная и переоценивающая свои способности женщина, вероятно, из богатой семьи, взятая сюда на работу в виде одолжения и служащая для Бентона источником постоянного раздражения.

— Доктор Селф? — спрашивает женщина, как будто она не знает, кто такая доктор Селф, когда весь мир это знает.

— Надеюсь, доктор Уэсли наконец-то вернулся, — говорит доктор Селф. — Он ждет моего звонка.

— Его не будет до одиннадцати. — Как будто имя Селф ничего для нее не значит. — Позвольте узнать, по какому поводу вы звоните?

— Конечно. А кто вы? Мы, кажется, не знакомы. Когда я звонила в прошлый раз, голос был другой.

— Ее здесь больше нет.

— А вас как зовут?

— Джеки Майнор. Я его новый научный ассистент.

Тон снисходительный и важный. А ведь докторской степени скорее всего нет. И может быть, никогда и не будет.

— Большое спасибо, Джеки, — ласково воркует доктор Селф. — Я так полагаю, что раз уж вы взялись за эту работу, то наверняка будете помогать ему в исследованиях. Как это… ДА. Дорсолатеральная активация.

— ДА? — В голосе ассистентки звучит удивление. — Кто это так называет?

— Кто? Да вы сами. Только что. Мне и в голову не приходило. А вы остроумная, сразу подметили. Был такой поэт… Постараюсь процитировать… «Остроумие есть гений восприятия и метафора выражения». Или что-то вроде этого. Кажется, Александр Поп. Что ж, мы еще встретимся, Джеки. Надеюсь, очень скоро. Я, знаете ли, тоже часть проекта. Того самого.

— Я знала, это что-то важное. Поэтому, наверное, доктор Уэсли и остался здесь на уик-энд и попросил меня прийти. В расписании значится просто «ВИП».

— Работать с ним, должно быть, нелегко.

— Очень нелегко.

— Человек с такой репутацией…

— Поэтому мне и хотелось попасть именно к нему. У меня сейчас интернатура, готовлюсь стать судебным психологом.

— Браво! Вы молодец. Когда-нибудь я приглашу вас к себе па шоу.

— Я об этом и не думала.

— А думать нужно, Джеки. Я вот много думаю о том, чтобы расширить рамки передачи, предложить зрителям «Другую сторону ужаса». Я имею в виду обратную сторону преступления, ту, которую люди обычно не видят, — криминальное мышление.

— Это сейчас всех интересует, — соглашается Джеки. — Стоит лишь телевизор включить. В каждом ток-шоу только о преступниках и говорят.

— Так вот, мне может понадобиться консультант.

— Я готова в любое время, можете рассчитывать.

— Вам уже приходилось общаться с преступниками? Или, может быть, присутствовать на интервью доктора Уэсли?

— Пока нет. Это у меня еще впереди.

— Тогда мы обязательно встретимся, доктор Майнор. Я не ошиблась?

— Осталось только сдать квалификационные экзамены и найти время, чтобы сосредоточиться на диссертации. Мы уже планируем выпускной.

— Понимаю. Один из прекраснейших моментов в жизни.

Когда-то в здании нынешней компьютерной лаборатории, расположенной за старым кирпичным корпусом морга, размещались лошади и конюхи.

К счастью, прежде чем комиссия по архитектуре успела собраться и сказать свое решительное «нет», здание перепрофилировали в совмещенный со складом гараж, где Люси устроила теперь компьютерную лабораторию. Масштабные работы развернулись на другом берегу реки Купер, где земли много, а законы по вопросам функционального зонирования городской территории, как выражается Люси, беззубы. В новых лабораториях будет стоять передовое оборудование, отвечающее самым строгим требованиям современной криминалистики, но пока они неплохо справляются с анализом отпечатков, токсикологическими, баллистическими и трасологическими исследованиями, а также проводят тестирование ДНК. У федералов ничего подобного пока нет. Так что пусть краснеют от стыда.

В лаборатории со старыми кирпичными стенами и сосновыми полами, отделенной от внешнего мира пуленепробиваемыми стеклами, жалюзи опущены всегда. Люси сидит перед мощной рабочей станцией. Операционная система, осуществляющая взаимодействие «софта» с «железом», разработана ею самой на ассемблере, так что, творя свой кибермир, Люси могла разговаривать непосредственно с материнской платой, тем, что она называет «Бесконечностью внутреннего пространства», прототип которого продала за сумасшедшую, неприличную сумму. О деньгах Люси не говорит.

Вдоль стен стоят плоские мониторы, соединенные беспроводным способом с системой микрофонов и камер слежения. То, что Люси наблюдает в данный момент, настолько ужасно, что ей не хочется верить в реальность происходящего.

— Ах ты ж дурачина! — бросает она в монитор.

На экране Марино проводит с Шэнди Снук экскурсию по моргу, и Люси не только видит их одновременно с нескольких точек, но и ясно, как будто сама с ними, слышит каждое слово.

Бостон, Бикон-стрит, пятый этаж кирпичного особняка середины девятнадцатого века. Бентон Уэсли сидит за письменным столом и смотрит в окно на белый воздушный шар, неспешно плывущий над древними, как сама Америка, вязами. Поднимаясь над центром города, он похож на огромную луну.

Звонит сотовый.

— Уэсли, — говорит он.

Только бы не срочный вызов, связанный с доктором Селф, ставшей для госпиталя сущим наказанием и, возможно, самой опасной из всех его нынешних пациенток.

— Это я, — звучит в ухе голос Люси. — Войди в сеть. Я на связи.

Бентон не спрашивает, в чем дело, и подключается к беспроводной сети Люси, передающей видео- и аудиоинформацию в режиме реального времени. Ее лицо заполняет экран ноутбука на письменном столе. Выглядит она, как всегда, бодрой и деловитой, глаза сверкают — Люси в ярости.

— Попробую кое-что другое, — говорит она. — Соединяю с охранной системой. Ты будешь видеть то, что вижу в данный момент я. Готов? Твой монитор должен разделиться на четыре части для приема с четырех точек. В зависимости от того, что я сама выберу. Полагаю, этого будет достаточно, чтобы ты увидел, чем занимается наш так называемый друг Марино.

— Понял, — отвечает Бентон, и экран разделяется, позволяя ему видеть одновременно четыре находящиеся под наблюдением камер зоны.

Зуммер в зоне морга.

В левом верхнем углу экрана появляются Марино и молодая, сексуальная, но довольно потасканного вида женщина в кожаном прикиде мотоциклиста. Парочка наверху, в коридоре, рядом с кабинетом Скарпетты.

— Пока она не отметится, оставайся здесь, — говорит Марино спутнице.

— А почему с тобой нельзя? Мне не страшно.

Голос — хрипловатый, с сильным южным акцентом — звучит ясно и отчетливо из динамиков на столе Бентона.

— Что там такое? — спрашивает он Люси по телефону.

— Просто смотри. Это его последнее завоевание.

— С каких пор?

— Сейчас прикину. Думаю, спят они с прошлого понедельника. С того самого вечера, когда познакомились и вместе напились.

Марино и Шэнди входят в кабину лифта, и теперь их показывает другая камера.

— Ладно. Но если он ей скажет, мне крышка, — говорит Марино.

— Мне крышка, испугалась мышка, — насмешливо декламирует Шэнди.

— Наденешь халат, прикроешь кожу, чтобы он не просек, но рот держи на замке и никуда не лезь. Не выделывайся, ясно? Я серьезно.

— А то я раньше мертвецов не видала.

Створки кабины открываются, и они выходят.

— Знаешь, мой папаша подавился стейком. Прямо на глазах у всей семьи, — сообщает Шэнди.

— Раздевалка вон там. Левая дверь. — Марино показывает.

— Левая? Это если я куда смотрю?

— Первая, как свернешь за угол. Возьми халат, да побыстрее!

Шэнди убегает. В другой части экрана Бентон видит, как она входит в раздевалку, берет из шкафчика синий халат — шкафчик и халат Скарпетты, — торопливо его натягивает и выходит. Марино ждет в коридоре. Она бежит к нему, даже не застегнув пуговицы.

Другая дверь. Та, что ведет к служебному подъезду, где Марино и гостья оставили свои мотоциклы. У служебного подъезда — катафалк. Мотор урчит, и эхо отскакивает от старых кирпичных стен. Из машины вылезает мужчина, долговязый, неловкий, в черном и блестящем, как сам катафалк, костюме. Сухощавое тело раскладывается, распрямляется, словно он на глазах превращается в то, чем зарабатывает на жизнь. Бентон замечает что-то странное — руки у него сжаты, словно клешни.

— Я Люшес Меддикс. — Он опускает задний борт. — Мы с вами встречались на днях, когда того мальчишку доставали из болота.

Меддикс натягивает латексные перчатки, и Люси дает крупный план. Бентон видит ортодонтический фиксатор у него на зубах и резиновую ленту на правом запястье.

— Покажи руки крупным планом, — говорит Бентон Люси.

Она дает приближение.

— Да, помню, — недовольно цедит сквозь зубы Марино — похоже, гробовщик его симпатией не пользуется.

Бентон замечает обкусанные ногти.

— Обрати внимание на пальцы. Ногти обкусаны чуть ли не до мяса. Форма членовредительства.

— По нему есть что-нибудь новенькое? — спрашивает Люшес, имея в виду убитого мальчика, который, насколько знает Бентон, до сих пор не опознан и лежит в морге.

— Не твое дело, — отвечает Марино. — Было бы надо, уже сообщили бы в новостях.

— Господи, — говорит Люси в ухо Бентону. — Ведет себя, как Тони Сопрано.

— А ты вроде колпак потерял. — Марино показывает на левое заднее колесо катафалка.

— Это запасное, — раздраженно бросает гробовщик.

— Весь вид портит, — замечает Марино. — Так стараться, наводить блеск, и на тебе — гайки торчат.

Меддикс, пыхтя, тащит носилки. Складные алюминиевые ножки выскакивают из гнезд и со щелчком становятся на место. Марино помощи не предлагает. Гробовщик скатывает по трапу носилки с лежащим на них в черном мешке телом. Они ударяются о дверь. Меддикс ругается.

Марино подмигивает Шэнди, которая выглядит весьма живописно в расстегнутом хирургическом халате и черных кожаных ботинках. Люшес оставляет каталку с телом посреди холла, щелкает резинкой по запястью и высоким, раздраженным голосом говорит:

— Надо оформить бумаги.

— Потише, — предостерегает Марино. — Еще разбудишь кого-нибудь.

— У меня нет времени веселиться тут с вами. — Люшес направляется к выходу.

— И никуда ты не пойдешь, пока не поможешь переложить тело с носилок на нашу каталку.

— Задавака, — комментирует Люси прямо в ухо Бентону. — Выставляется перед своей шлюшкой.

Марино выкатывает из холодильника каталку, поцарапанную, покосившуюся, с подогнутым колесиком, отчего она напоминает магазинную тележку. Вместе с недовольным Люшесом они поднимают мешок с телом и переносят на каталку.

— Начальница у вас — суровая дамочка, — говорит Люшес. — Настоящая…

— Твоего мнения никто не спрашивает, — осаживает его Марино и поворачивается к Шэнди: — Ты слышала, чтобы кто-то его мнением интересовался?

Она во все глаза смотрит на мешок и как будто ничего не слышит.

— Не я виноват, что у нее адреса в Интернете перепутаны. А вела себя так, будто это моя проблема. Будто я так к ней прикатил, а не по делу. Ну да я с любым могу договориться. Вы своим клиентам какое-нибудь конкретное похоронное бюро рекомендуете?

— Тисни рекламу на «Желтых страницах».

Люшес идет к крохотному офису. Идет быстро, едва сгибая колени и напоминая большие ножницы.

Нижний правый квадрант показывает гробовщика в закутке — он торопливо перебирает бумаги, выдвигает ящики, шарит в них, находит ручку.

В другой четверти экрана Марино обращается к Шэнди:

— И что, никто не знал, как поступить?

— От тебя, малыш, я всему готова научиться. Ты только покажи.

— Я серьезно. Когда твой папаша подавился… — начинает объяснять Марино.

— Мы подумали, у него сердечный приступ или там… паралич, — перебивает его Шэнди. — Картина — жуть. Дернулся, со стула свалился, да еще головой о пол треснулся. И лицо начало синеть. Никто из нас и не понял, что он подавился. Да если б и знали, что б мы сделали? Разве что позвонили б девять-один-один. — Она замолкает, шмыгает носом и, кажется, вот-вот расплачется.

— Извини, но кое-что вы бы сделать могли, — говорит Марино. — Давай, я тебе покажу. Так, повернись.

Закончив с бумагами, Меддикс торопливо выходит из офиса и идет мимо Марино и Шэнди. Они не обращают на него никакого внимания, и Меддикс сворачивает в секционное отделение. Марино обхватывает Шэнди за талию своими здоровенными лапищами, сжимает пальцы в кулак, выставляет большой, прижимает его к верхней части живота, над пупком. Потом кладет на кулак левую руку и осторожно толкает вверх, демонстрируя прием. Ладони скользят по бедрам.

— Боже, — комментирует Люси, — да у него эрекция! Ни хрена себе — в морге!

В секционном отделении Люшес подходит к лежащему на столе толстому черному журналу, «Книге мертвых», как учтиво называет его Роза, и пишет что-то ручкой; которую прихватил из каморки.

— Не его это дело, — говорит Люси. — Все записи в журнал вносит только тетя Кей. Это же юридический документ.

— Видишь, и ничего страшного. — Шэнди улыбается Марино. — Никто не встал. Разве что… — Она тянется рукой к его паху. — Да, уж ты-то знаешь, чем взбодрить девушку. Ух ты!

— Ошалеть! — говорит Бентон.

Шэнди поворачивается в объятиях Марино и целует его — в губы, посреди морга, — и Бентону уже не кажется странным, что они, чего доброго, займутся сексом прямо в коридоре.

— Эй, не наглей, — останавливает ее Марино.

В нижней четверти экрана Меддикс листает журнал регистрации.

Марино поворачивается и качает головой, но возбуждения ему не скрыть. Шэнди, которой не хватает рук, чтобы обнять его, смеется.

— Кроме шуток, — говорит он. — Если когда-нибудь усидишь, что я подавился и задыхаюсь, делай так, как показал. Только посильнее. — Он показывает на себе. — Смысл тут в том, чтобы вытолкнуть воздух, а воздух вытолкнул ту штуку, что застряла.

Она снова опускает руки и пытается схватить его, но он отталкивает ее и поворачивается к Люшесу, который выходит из секционной.

— Так она выяснила что-нибудь насчет малыша? — Люшес щелкает резинкой по запястью. — Похоже, нет, потому что в журнале он значится как «неустановленный».

— Неустановленный был, когда его сюда доставили. А ты-то что там делал? Совал нос в журнал? — Марино стоит к Люшесу спиной, повернув голову, и оттого выглядит странно.

— Ясно, такой сложный случай ей не по силам. Плохо, что я сам не привез его сюда. Помог бы. О человеческом теле я знаю побольше любого врача. — Люшес отходит в сторонку и с любопытством смотрит на Марино. — Ого!

— Ни черта ты не знаешь, а насчет мальчонки можешь заткнуться, — неприязненно бросает Марино. — И насчет дока тоже. А теперь убирайся отсюда ко всем чертям.

— Это ты про того мальчика? — спрашивает Шэнди.

Люшес катит к выходу свои носилки. Тело, которое он доставил, лежит на каталке перед стальной дверью холодильника. Марино открывает дверь и заталкивает непослушную каталку внутрь. Брюки у него топорщатся.

— Господи, — бормочет Бентон.

— Он что, на виагре? — дивится Люси.

— Почему вы не купите новую тележку или как это у вас называется? — спрашивает Шэнди.

— Док понапрасну деньги не тратит.

— Прижимистая. Держу пари, она и тебе ни шиша не платит.

— Если что-то надо, она покупает, но на ветер денежки не швыряет. Не то что Люси. Та бы и Китай купила.

— Ты всегда за нее горой, а? Но встает у тебя на меня, верно? — Шэнди ласкает его.

— Меня сейчас вырвет, — говорит Люси.

Шэнди входит в холодильник. Осматривается. В динамиках у Бентона шелестит холодный воздух.

Установленная у служебного подъезда камера показывает, как Меддикс садится в машину.

— Ее убили? — Шэнди показывает на тело в черном мешке, то, что привез гробовщик, потом переводит взгляд на другое, в углу. — Расскажи про ребенка.

Люшес уезжает на своем катафалке, дверь за ним захлопывается с громким металлическим лязгом, какой бывает при автомобильной аварии.

— Сама умерла, — говорит Марино. — Ей, по-моему, лет восемьдесят пять.

— Если сама умерла, то с какой стати ее сюда привезли?

— Так коронер пожелал. Почему? А черт его знает. Док сказала мне быть здесь, вот я и приехал. Зачем? Понятия не имею. На мой взгляд, банальная остановка сердца. Чем-то здесь попахивает. — Он морщит нос.

— Давай посмотрим, — предлагает Шэнди. — Ну же. Быстренько. Одним глазком.

Бентон наблюдает. Марино расстегивает молнию на мешке, и Шэнди вздрагивает и отскакивает, закрывая ладонью нос и рот.

— По заслугам тебе.

Люси дает крупным планом тело в мешке: разлагающееся, раздутое газами, с позеленевшим животом. Бентон не чувствует запаха, но хорошо его представляет — отвратительная гнилостная вонь, как ничто другое цепляющаяся за воздух и оседающая на нёбе.

— Черт! — Марино застегивает мешок. — Старушка, должно быть, пролежала несколько дней, а чертов коронер не захотел с ней возиться и подсунул нам. Ну что, получила? — смеется он над Шэнди. — Думала, я тут цветочки нюхаю?

Шэнди опасливо подходит к другому мешку, тоже черному, но маленькому, который лежит одиноко в углу, и останавливается, глядя на него.

— Не надо.

Голос Люси звучит в ушах Бентона, но обращается она к Марино.

— Спорим, я знаю, что там, — говорит Шэнди, и чтобы услышать ее, приходится напрягаться.

Марино выходит из холодильника.

— Давай, Шэнди. Живей.

— А что ты мне сделаешь? Запрешь здесь? Перестань, Пит. Открой мешок. Я же знаю, что там тот мальчонка. О нем и этот тип из похоронного говорил. Я же слышала в новостях. Так что он здесь. Как же так, а? Бедняжка, совсем один, холодненький.

— Сдался, — качает головой Бентон.

— Тебе это не понравится, — говорит Марино, возвращаясь к холодильнику.

— Почему? Там же тот мальчик, которого нашли на Хилтон-Хед. О котором трубят во всех новостях. — Шэнди повторяется. — Но почему он еще здесь? А уже известно, кто это сделал? — Она стоит возле лежащего на каталке маленького черного мешка.

— Ни черта нам не известно. Поэтому он здесь и лежит. Идем.

Марино машет рукой. Слушать их становится труднее.

— Давай посмотрим.

— Нет! — Люси, кажется, готова закричать. — Не облажайся, Марино.

— Тебе не понравится. — Он еще держится.

— Ничего, как-нибудь справлюсь. У тебя не должно быть от меня секретов, а значит, я имею полное право его увидеть. Такое у нас правило. Вот и докажи прямо сейчас, что ничего не утаиваешь. — Она не сводит глаз с мешка.

— Нет. На такие дела то правило не распространяется.

— А вот и распространяется. И давай поскорее, а то я тут околею, как эти трупы.

— Если док узнает…

— Ну вот, снова ты за свое. Дрожишь перед ней, как будто ты ее собственность. Что там такого плохого, что мне, по-твоему, и посмотреть нельзя? — Шэнди почти кричит от злости и обнимает себя за плечи — холодно. — Он же не воняет, как та старуха.

— Его резали. Снимали кожу. Удалили глаза.

— Нет, нет! — Бентон трет лицо.

— Хватит со мной играть! — кричит Шэнди. — И оставь свои дурацкие шуточки! Ты сейчас же откроешь мешок и дашь мне на него посмотреть! Ты мне противен! Нытик! Стоит ей что-то сказать, и ты уже тряпка тряпкой!

— Да пойми ты, это не забава. Не то место, чтобы шутки шутить. Я тебе все время об этом твержу. Ты даже не представляешь, с чем здесь приходится иметь дело.

— Подумать только — чтобы твоя шефиня такое вытворяла! Вырезала глаза малышу! Ты же сам говоришь, что она с мертвыми по-хорошему обращается. — Шэнди презрительно фыркает. — Так только нацисты поступали. Обдирали с людей кожу, чтобы делать себе абажуры.

— Иногда чтобы определить, являются потемнения или покраснения синяками или нет, нужно посмотреть под кожу. Только так можно увидеть, есть лопнувшие кровеносные сосуды или нет. Другими словами, синяки это — мы их называем контузиями — или пятна от ливор мортис, — с важным видом объясняет Марино.

— Поверить не могу, — вздыхает Люси. — Он уже чувствует себя главным медэкспертом.

— Нет, здесь другое, — говорит Бентон. — Это ощущение неполноценности. Обида. Горечь. Гиперкомпенсация и декомпенсация. Не знаю, что с ним происходит.

— Не знаешь? Ты и тетя Кей, вот что с ним происходит.

— От чего? — спрашивает Шэнди.

— Когда циркуляция прекращается, кровь останавливается и местами на коже проступают красные пятна. Похожи на свежие синяки. Иногда для появления чего-то похожего на повреждения есть и иные причины. У нас это называется посмертными артефактами. Дело сложное, — важно заключает Марино. — Поэтому кожу надрезают скальпелем, — он делает соответствующее движение рукой в воздухе, — поднимают и смотрят под нее. В данном случае обнаружились синяки. Малыш был весь в синяках. С головы до ног.

— Но глаза зачем вырезать?

— Для других исследований. Ищут кровоизлияния. То же и с мозгом. Его хранят в формалине, в ведерке. Но не здесь, а в медицинском училище. Там проводят специальные исследования.

— Боже! Так его мозг в ведерке?

— Мы только достаем и кладем в формалин, чтобы не разложился и чтобы его можно было потом рассмотреть. Вроде как бальзамируем.

— Знаешь ты точно много. Это тебе надо здесь врачом быть, а не ей. Дай посмотреть.

Дверь в холодильник широко открыта.

— Я этим занимался, когда ты еще под стол пешком ходила. Да, мог бы стать врачом, но кому ж хочется так долго учиться? Кому хочется быть такой, как она? У нее же и жизни своей нет. Только мертвецы кругом.

— Я хочу увидеть, — требует Шэнди.

— Черт, сам не знаю, что со мной такое. Как зайду в холодильник, так до смерти хочется курить.

Она сует руку в кармашек кожаной жилетки, достает пачку и зажигалку.

— Поверить не могу, что кто-то так издевается над малышом. Раз уж я здесь, показывай.

Она прикуривает две сигареты. Оба затягиваются.

— Манипуляционное поведение. Пограничное состояние, — констатирует Бентон. — Парень нарвался на серьезную неприятность.

Марино выкатывает тележку из холодильника.

Расстегивает мешок. Пластик шуршит. Люси дает крупный план Шэнди — будто застывшая струйка дыма, широко раскрытые глаза смотрят на мертвого мальчика.

Истощенное тельце аккуратно разрезано прямыми линиями от подбородка до гениталий, от плеч до запястий, от бедер до пальцев ног, грудь раскрыта, как выеденный арбуз. Внутренние органы вынуты. Кожа отвернута от тела и свешивается полосками, под ними проступают багровые пятна кровоизлияний, различающихся по времени и степени жестокости, порезы и разрывы — до хрящей и костей. Глаза — пустые дыры, через них видна задняя стенка черепа.

Шэнди кричит:

— Ненавижу! Я ее ненавижу! Как она могла?! Сотворить такое! Выпотрошила и ободрала… как подстреленного оленя! Как ты можешь работать на эту сучку?! На эту… психопатку!

— Успокойся. Хватит орать. — Марино застегивает молнию на мешке и закатывает каталку в холодильник. Захлопывает дверь. — Я тебя предупреждал. Тут есть такое, что лучше не видеть. У некоторых после этого развивается посттравматический стресс.

— Боже, он теперь так и будет стоять у меня перед глазами! Больная дрянь. Чертова нацистка!..

— Закрой рот, слышишь?

— Как ты можешь на нее работать?!

— Уймись. Я серьезно, — предупреждает Марино. — Я помогал со вскрытием, но я уж точно не нацист. Такое бывает. Когда людей убивают, им достается дважды. — Он забирает у Шэнди халат и торопливо сворачивает. — Никто о нем не позаботился, всем было начхать — вот и результат.

— Что ты знаешь о жизни? Вы тут думаете, что все обо всех знаете, а на самом деле видите только то, что остается после того, как раскромсаете человека. Мясники.

— Сама хотела сюда прийти. — Марино начинает сердиться. — Так что заткнись и лучше не называй меня мясником.

Оставив Шэнди в коридоре, он относит халат в раздевалку и вешает в шкафчик Скарпетты. Включает сигнализацию. Они выходят. Дверь скрипит и с громким лязгом закрывается.

Голос Люси. Бентону придется рассказать Скарпетте об экскурсии, о предательстве Марино, которое вполне может погубить ее, если о случившемся пронюхает пресса. Люси торопится — ей нужно в аэропорт, и вернется она только вечером следующего дня. Куда летит, Бентон не спрашивает. Он уверен, что она уже знает, хотя и не сказала ему. Потом Люси рассказывает. О докторе Селф и ее переписке с Марино.

Бентон воздерживается от комментариев — нельзя. На экране Марино и Шэнди Снук садятся на мотоциклы и уезжают.

ГЛАВА 5

Лязг колесиков по плиткам.

Дверь холодильника открывается с неохотным вздохом. Привычно не замечая ни холода, ни вони застывшей смерти, Скарпетта вкатывает стальную тележку с маленьким черным мешком. С язычка застежки свисает бирка, на которой черными чернилами написано: «Неизвестный» — и дата — «30.4.07». Ниже — подпись служителя похоронного бюро, доставившего тело. В регистрационный журнал Скарпетта внесла дополнительную информацию о «неизвестном»: пол — мужской, возраст — от пяти до десяти лет, доставлен из Хилтон-Хед-Айленд, убийство. Расовая принадлежность — смешанная: на тридцать четыре процента африканец, на шестьдесят шесть — европеец.

Записи в журнале всегда вносит она сама; приехав несколько часов назад и обнаружив, что доставленное утром тело уже зарегистрировано, предположительно, Люшесом Меддиксом, Скарпетта возмущена. Невероятно! Кто он такой, чтобы взять на себя ответственность и решить, что старушка умерла естественной смертью, причиной которой стали остановка сердца и дыхания? Самоуверенный болван. Все умирают от остановки сердца и дыхания. Застрелили человека, переехали машиной или забили бейсбольной битой, смерть наступает, когда отказывают сердце и легкие. У него не было никаких абсолютно оснований заключать, что смерть произошла вследствие естественных причин. Кей еще не провела аутопсию. Да и не его это обязанность определять такие вещи. Он же, черт возьми, не судмедэксперт. И кто только допустил его к регистрационному журналу? Странно, что Марино позволил постороннему войти в секционное отделение и оставил его там без присмотра.

Дыхание вырывается изо рта клубочками пара. Скарпетта снимает с каталки планшет и переносит данные о «неизвестном». Отмечает время и дату. Причин для недовольства хватает. Несмотря на все усилия, так и не удалось выяснить, где именно умер ребенок; остается лишь предполагать, что случилось это не так уж далеко от места, где его нашли. Неизвестен его точный возраст. Неясно, как убийца доставил тело, — скорее всего на лодке. Свидетелей пока не нашлось, а единственная имеющаяся в ее распоряжении улика — белые хлопчатобумажные волокна, вероятно, от простыни, в которую коронер округа Бофорт завернул тело, прежде чем положить в мешок.

Песок, соль, кусочки раковин и мусор растительного происхождения, обнаруженные на теле и в проходах, характерны для болота, где голое разлагающееся тело лежало лицом вниз в грязи и меч-траве. Несколько дней Скарпетта делала все возможное, пускала в ход все известные приемы, пытаясь разговорить это маленькое тело, получить ответы на ее вопросы, но оно открыло слишком мало страшных тайн. Трубчатый желудок и общее истощение подсказывают, что ребенок на протяжении нескольких недель или даже месяцев страдал от голода. Деформированные ногти указывают на то, что они заново отрастали на разных возрастных стадиях, и дают основание предположить, что крохотные пальчики неоднократно подвергались воздействию грубой силы. Встречающиеся по всему телу покраснения говорят, что его жестоко избивали, причем в последнее время широким ремнем с большой плоской пряжкой. Исследования под микроскопом внутренней стороны кожи выявили многочисленные кровоизлияния в мягких тканях — от затылочной области до подошв. Он умер от внутренней кровопотери — истек кровью, не проронив ее ни капли, — метафора, подходящая для всей его невидимой и несчастной жизни.

Части органов и образцы тканей Скарпетта положила в банки с формалином и вместе с мозгом и глазами отправила для специального исследования. Сделала сотни фотографий, уведомила Интерпол — на случай, если он числится пропавшим в какой-то другой стране. Отпечатки пальцев и стоп загружены в Автоматизированную систему идентификации отпечатков (АСИО), а профиль ДНК помещен в Комбинированную систему индексации ДНК (КСИ) — вся информация поступила в базу данных Национального центра пропавших и эксплуатируемых детей. Конечно, Люси сейчас ведет поиск в глубинах Сети. Пока ничего, никаких хвостов, никаких совпадений, никаких указаний на то, что его похитили, что мальчик потерялся, сбежал из дому и в конце концов попал в руки садиста. Скорее всего его забил до смерти родитель или другой родственник, опекун или так называемый смотритель, отвезший потом тело подальше и оставивший в пустынном месте, чтобы скрыть преступление. Такое случается часто.

Больше для мальчика Скарпетта не может сделать ничего — медицина и наука уже бессильны, — но она его не оставит. Не предаст огню и не сложит кости в деревянный ящик, чтобы похоронить в общей, безымянной могиле. Пока он не опознан, он останется с ней. Она перенесет его из холодильника в своего рода капсулу времени, полиуретановый термос-морозильник, где он будет лежать при температуре шестьдесят пять градусов ниже нуля. Если понадобится, он останется с ней на годы.

Скарпетта закрывает тяжелую стальную дверь холодильника и выходит в светлый, пропитанный запахом дезодоранта коридор. Расстегивает хирургический халат и стаскивает перчатки. Бахилы негромко шелестят по безукоризненно чистому полу.

Из своей комнаты доктор Селф снова разговаривает с Джеки Майнор — Бентон Уэсли так и не соизволил перезвонить, а часы показывают почти два пополудни.

— Он прекрасно понимает, что мы обязаны позаботиться об этом. А иначе зачем бы ему оставаться на уик-энд и просить меня выйти на работу? Вам, кстати, оплачивают сверхурочные?

Доктор Селф старается не выказать гнева.

— Я только знаю, что его срочно вызвали из-за некоего важного лица. Так нам обычно говорят, когда поступает какая-то знаменитость. У нас здесь звезды часто бывают. А как вы узнали о проекте? — вежливо осведомляется Джеки. — Я потому спрашиваю, что мне вменено в обязанности отслеживать такие вещи, чтобы определять наиболее эффективные формы рекламы. Ну, вы понимаете: газеты, радио, афиши, устно.

— Объявление о наборе желающих в приемном отделении. Я заметила его в первый же день, когда только поступила сюда. Так давно… И мне сразу пришло в голову: а почему бы и не попробовать? Я уже решила, что скоро выпишусь. Очень скоро. Такая жалость, что вам испортили выходной, — говорит доктор Селф.

— Сказать по правде, это даже хорошо. Вы не представляете, как трудно найти добровольца, отвечающего всем критериям, особенно среди нормальных. По меньшей мере двое из трех оказываются ненормальными. С другой стороны… Если вы нормальны, то с какой стати добровольно приезжать сюда и…

— Участвовать в научном проекте… — заканчивает за глупенькую Джеки доктор Селф. — Не думаю, что вы принимаете нормальных.

— О, я вовсе не имела в виду, что вы…

— Я всегда открыта новым идеям и готова постигать что-то новое. А причина у меня довольно необычная. Вы, конечно, понимаете, это строго между нами.

— Говорят, вы вроде как прячетесь от кого-то.

— Это вам доктор Уэсли сказал?

— Нет, просто слух такой прошел. А требования конфиденциальности у нас соблюдаются строго. Но раз вы собираетесь выписаться, значит, опасность миновала.

— На это можно только надеяться.

— Вас ознакомили с деталями проекта?

— Нет. Знаю лишь то, о чем говорилось в объявлении.

— Доктор Уэсли вам еще ничего не объяснил?

— О моей готовности участвовать в проекте он узнал только в пятницу, когда я проинформировала об этом доктора Марони, который сейчас в Италии. Сказала, что хотела бы заняться этим, но без отлагательств, потому что надолго здесь не останусь. Доктор Уэсли, конечно, проведет самое тщательное собеседование. Не представляю, почему он до сих пор не позвонил. Может быть, еще не получил мое сообщение.

— Я ему сказала, но он очень, очень занятой человек. У него сегодня беседа с матерью одного важного пациента, то есть с вашей матерью. Думаю, он решил сначала поговорить с ней. А уже потом займется вами.

— Как тяжело это, должно быть, сказывается на его личной жизни! Все эти исследования, проекты… от выходных почти ничего не остается. А ведь у него наверняка есть любимая женщина. Такой приятный, воспитанный мужчина просто не может быть один.

— У него есть кто-то… на юге. Между прочим, в прошлом месяце сюда приезжала его племянница.

— Как интересно!

— Ей здесь делали сканирование. Зовут Люси. Что-то вроде тайного агента или пытается таковой выглядеть. Занимается компьютерами, дружит с нашим Джошем.

— Наверняка имеет отношение к силовым структурам, — размышляет вслух доктор Селф. — Оперативник, работающий под прикрытием. Отличная техническая подготовка. В финансовом отношении, надо полагать, независима. Любопытно.

— Со мной даже разговаривать не стала, только представилась, сказала, что ее зовут Люси, поздоровалась за руку и немного поболтала. Сначала была у Джоша, потом в кабинете доктора Уэсли. За закрытыми дверьми.

— Что вы о ней думаете?

— Определенно высокого мнения о себе. Я, конечно, общалась с ней совсем мало. Она долго сидела у доктора Уэсли. За закрытыми дверьми, — многозначительно повторяет Джеки.

Ревнует. Отлично.

— Как мило! — замечает доктор Селф. — Они, по-видимому, очень близки. Весьма необычная особа. Хорошенькая?

— Мне она показалась немного мужеподобной, если вы понимаете, что я имею в виду. Одевается во все черное, накачанная. Рукопожатие твердое, как у парня. И взгляд такой пронзительный, напряженный. Как будто у нее в глазах маленькие зеленые лазеры. Мне даже стало не по себе. Сейчас вот вспоминаю и думаю, что наедине с ней чувствовала бы себя неуютно. Такие женщины…

— Вы хотите сказать, что понравились ей и что она хотела заняться с вами сексом до отлета. Полагаю, на частном самолете? Где, вы сказали, она живет?

— В Чарльстоне. Как и ее тетя. Думаю, она и впрямь хотела секса со мной. Боже мой! И почему только я не поняла этого, когда она пожала мне руку и посмотрела в глаза? И да, вот еще. Она спросила, работаю ли я целый день, как будто хотела узнать, когда я заканчиваю. И еще поинтересовалась, откуда я. Перевела разговор на личные темы. А я не поняла.

— Может быть, не хотели понять, Джеки. Боялись. Похоже, Люси — женщина харизматическая и обаятельная, из тех, что почти гипнотически завлекают таких, как вы, прямых и искренних девушек, в постель. А потом, после такого эротического эксперимента… — Пауза. — Вы же понимаете, почему занимающиеся сексом женщины, даже если одна из них придерживается традиционной ориентации, явление вовсе не исключительное, а вполне обыденное.

— Нет, не понимаю.

— Вы читали Фрейда?

— Меня никогда не тянуло к другой женщине. Даже к соседке по комнате в колледже. А ведь мы жили вместе. Если бы у меня или у нее была какая-то латентная предрасположенность, много чего могло бы случиться.

— Все завязано на сексе, Джеки. Сексуальное желание берет начало в младенчестве. Дети обоего пола получают в этот период нечто, чего девочка позднее лишается.

— И чего же?

— Кормления материнской грудью.

— Я такого кормления не хочу и ничего такого не помню, а груди меня интересуют постольку, поскольку они нравятся мужчинам. С этой точки зрения они важны, и только по этой причине я обращаю на них внимание. К тому же меня скорее всего кормили из бутылочки.

— Пожалуй, я с вами согласна, — говорит доктор Селф. — Странно только, что она проделала такой далекий путь ради обычного сканирования. Надеюсь, у нее все в порядке.

— Я только знаю, что она бывает здесь пару раз в год.

— Пару раз в год?

— Так я слышала.

— Какая трагедия, если у нее какие-то проблемы со здоровьем! Мы с вами знаем, что проходить сканирование мозга дважды в год — процедура вовсе не обязательная. Точнее, вообще необязательная. А что мне нужно знать о сканировании?

— Не знаю, спрашивали ли вас об этом, но нет ли у вас проблем с нахождением в магнитном поле? — спрашивает Джеки с серьезностью эксперта.

— Проблем?

— Да. Такие случаи бывают.

— Пожалуй, нет, если не считать, что после сканирования не могу разобраться, где север, а где юг. Но ваш вопрос навел меня мысль. Интересно, как сказывается сканирование на людях. Думаю, точного ответа на этот вопрос еще нет, ведь магнитно-резонансной томографией пользуются не так уж давно.

— Сейчас применяется функциональная магнитно-резонансная томография, так что имеем возможность наблюдать работу мозга, одновременно прослушивая запись.

— Да, запись. Моей матери это наверняка понравится. Итак, чего еще мне стоит ожидать?

— Согласно установленной процедуре, начинаем со СКИ. Структурированного клинического интервью. Позвольте объяснить…

— Я с этим знакома. В том числе с последней версией.

— Иногда доктор Уэсли разрешает мне проводить СКИ. Без этого начинать сканирование нельзя, а процесс довольно долгий — вопросов много.

— Я обсужу это с доктором Уэсли при встрече. Если будет удобно, спрошу о Люси. Нет, наверное, не стоит. И все же надеюсь, с ней все в порядке. Тем более что они, похоже, очень близки.

— У него записаны другие пациенты, но я, возможно, найду время для вас.

— Спасибо, Джеки. Поговорю с ним, как только он позвонит. Скажите, а противники у его проекта были? Кто финансировал грант? Вы, кажется, упомянули своего отца?

— У нас было несколько человек, страдающих клаустрофобией, так что проводить сканирование мы не могли. Представьте, мне приходится самой записывать матерей…

— Полагаю, вы разговариваете с ними по телефону. Вы проделали огромную работу всего лишь за одну неделю.

— По телефону намного дешевле и гораздо эффективнее. Не нужно встречаться с каждым лично. Есть стандартный формат, так что требуется лишь записать ответы на пленку. Обсуждать вопросы финансирования я не имею права, но мой отец действительно занимается филантропией.

— Я упоминала, что мне, возможно, потребуется консультант для нового шоу? Вы говорили, что Люси имеет отношение к правоохранительным структурам? Или она спецагент? Не исключено, что я подумаю и о ее кандидатуре. Только бы с ней все было в порядке. Так вы говорите, она уже неоднократно проходила здесь сканирование?

— К сожалению, я нечасто смотрю ваше шоу. График составлен так, что время на телевизор есть только ночью.

— Мои шоу повторяются. Утром, в полдень и ночью.

— Научное изучение криминального мышления и его проявлений в противоположность беседам с людьми, которые носят оружие и просто арестовывают преступников, — совершенно правильная идея. Вашим зрителям это понравится, — говорит Джеки. — Понравится намного больше, чем все то, что происходит на большинстве ток-шоу. Думаю, если вы пригласите эксперта и он проинтервьюирует какого-нибудь психопата-убийцу со склонностью к насилию, ваш рейтинг сразу пойдет вверх.

— Из сказанного вами следует вывод, что психопат, который насилует или убивает, не обязательно отличается склонностью к насилию. Весьма оригинальная концепция. Тогда получается, что склонность к насилию характерна только для социопатов. И, развивая вашу гипотезу, наш следующий вопрос… какой?

— Ну…

— Наш следующий вопрос таков: как квалифицировать компульсивное убийство на сексуальной почве? Или все дело в диалектических различиях? Я говорю «мотыга», вы говорите «цапка».

— Ну…

— Вы читали Фрейда? А на свои сны обращаете внимание? Их следует записывать, а журнал держать у кровати.

— Конечно, мы его проходили. Но сны… журналы… нет. Знаете, в реальной жизни Фрейд никого уже не интересует.

В Риме — половина девятого вечера. В темноте ныряют и кричат чайки, похожие на больших белых летучих мышей.

В других прибрежных городах чайки досаждают днем, но исчезают с наступлением темноты. Именно так бывает в Америке, где капитан Пома проводит немало времени. Мальчиком он часто бывал за границей с семьей. Ему предстояло стать светским человеком, бегло говорить ка нескольких языках, иметь безукоризненные манеры и отличное образование. Родители говорили, что он должен далеко пойти. Капитан Пома наблюдает за двумя жирными, белыми как снег чайками, что сидят на подоконнике возле стола и не сводят с него черных глаз. Может быть, им хочется белужьей икры.

— Я спрашиваю: где она? — говорит он по-итальянски. — Твой долг проинформировать о человеке, о котором я должен знать. Но никаких деталей ты не даешь, чем крайне меня огорчаешь.

— Мой ответ сводился к следующему, — отвечает доктор Пауло Марони, который знает капитана много лет. — Доктор Селф, как тебе известно, приглашала Дрю Мартин на свое шоу. Спустя несколько недель доктор Селф начала получать электронные письма от неизвестного с явно нарушенной психикой. Я знаю об этом, потому что она говорила мне.

— Пауло, пожалуйста. Мне нужна информация об этом неизвестном.

— Я надеялся, что информация есть у тебя.

— Не я затронул эту тему.

— Ты работаешь по этому делу, — говорит доктор Марони. — Но, выходит, информации больше у меня. Печально. Значит, ничего.

— Публично я бы этого не признал, но мы топчемся на месте. Вот почему так важно, чтобы ты поделился со мной всем, что знаешь о нем. И у меня такое чувство, будто ты ведешь со мной какую-то странную игру.

— Хочешь что-то узнать, обращайся к ней. Он не ее пациент, так что она может говорить свободно. Если, конечно, пожелает сотрудничать. — Доктор Марони придвигает серебряное блюдо с блинами. — А это еще большой вопрос.

— Тогда помоги мне найти ее. По-моему, тебе известно, где она сейчас. Затем ты и позвонил мне вдруг и напросился на обед в такое дорогое заведение.

Марони смеется. При желании он мог бы позволить себе сколько угодно самой лучшей русской икры. Но с капитаном доктор обедает не поэтому. Он знает кое-что, и причина у него не одна. Это в его духе. Интрига — вот стихия доктора Марони, человека, наделенного даром понимания человеческих склонностей и мотиваций, самого, возможно, блестящего из всех знакомых капитана. И вместе с тем Марони — загадка, и у него свое понимание правды.

— Я не могу сказать, где она.

— Но это не означает, что ты не знаешь, где она. Ты играешь со мной в словесные игры, Пауло. Дело не в моей лени. Я пытался найти ее. Искал с того самого дня, когда узнал, что она знакома с Дрю. Разговаривал с людьми, которые работали на нее. И всегда получал один и тот же ответ. Мол, у нее что-то в семье. Никто не знает, где она.

— Но логика подсказывает тебе, что так не бывает. Невозможно, чтобы никто не знал.

— Да, логика подсказывает именно это. — Капитан накладывает на блин икру и протягивает его Марони. — И у меня такое чувство, что ты поможешь ее найти. Потому что знаешь, где она, а иначе не позвонил бы и мы не играли бы сейчас в словесные игры.

— Ее ассистенты переправляли твои просьбы встретиться или хотя бы поговорить по телефону? — спрашивает доктор Марони.

— Говорят, что да. — Чайки, проявив интерес к другому столу, улетают. — По обычным каналам мне до нее не добраться. Встречаться со мной, даже признавать факт моих запросов у нее нет ни малейшего намерения, потому что меньше всего она хочет стать фактором в расследовании. Люди могут возложить на нее ответственность за случившееся.

— Скорее всего так и должно быть. Она — безответственный человек.

Подошедший официант подливает вина в бокалы. Ресторан на крыше отеля «Хасслер» — одно из любимых заведений капитана Помы. Отсюда открывается прекрасный вид, устать от которого просто невозможно. Капитан думает о Кей Скарпетте. Интересно, бывает ли она здесь с Бентоном Уэсли? Вряд ли. Люди они занятые. Слишком занятые для того, что действительно важно в жизни.

— Понимаешь? Чем упорнее она избегает меня, тем больше у меня оснований считать, что у нее есть на то причина, — добавляет капитан. — Не исключено, эта причина — тот самый человек с нарушенной психикой, о котором она тебе говорила. Пожалуйста, скажи, где ее найти. Ты ведь знаешь.

— У нас, в Соединенных Штатах, есть определенные стандарты и правила, а судебное преследование, как тебе известно, возведено в ранг национального вида спорта.

— Если она в твоей лечебнице, ее сотрудники ничего мне не скажут.

— Я бы тоже не сказал.

— Конечно, нет, — улыбается капитан, Теперь он уже не сомневается — он знает.

— Так приятно вырваться с работы хотя бы ненадолго, — вздыхает доктор Марони. — У нас в Павильоне очень трудный пациент. Надеюсь, Бентон Уэсли сумеет с ней управиться.

— Мне нужно поговорить с ней. Как сделать, чтобы она не подумала, будто я узнал о ней от тебя?

— Ты ничего от меня не узнал.

— Но от кого-то же узнал. Она потребует, чтобы я сказал.

— От меня ты ничего не узнал. Фактически ты сам сделал такое предположение. А я всего лишь не подтвердил его.

— Мы можем обсудить этот вопрос гипотетически?

Доктор Марони отпивает вина.

— «Барбареско», которое мы пили в прошлый раз, понравилось мне больше.

— Еще бы. Оно ведь стоило три сотни евро.

— Аромат, вкус, свежесть…

— Ты о вине? Или о женщине, с которой провел прошлую ночь?

Для человека его возраста, ни в чем себе не отказывающего, доктор Марони выглядит очень даже неплохо и никогда не страдает от недостатка женского внимания. Они предлагают себя с такой готовностью, будто он сам бог Приап. Понятия верности для него не существует. Обычно, отправляясь в Рим, Марони оставляет жену в Массачусетсе. Она, похоже, не возражает, потому что всем обеспечена, о ней хорошо заботятся, и он нетребователен в своих сексуальных притязаниях, поскольку она больше не отвечает им, а любви между ними уже нет. Принимать такую судьбу капитан отказывается. Он романтик, а потому мысли его снова обращаются к Скарпетте. О ней заботиться не нужно, да она бы и не позволила. Ее присутствие в его мыслях подобно огоньку свечи на столике и огням города за окном. Она волнует капитана.

— Я могу связаться с ней в госпитале, но она спросит, откуда мне известно, что она там.

— Ты имеешь в виду ту важную персону, о которой я упоминал. — Доктор зачерпывает ложечкой икры, которой хватило бы на два блина, аккуратно размазывает ее и отправляет блин в рот. — В госпитале ни с кем связываться нельзя.

— А если мой источник — доктор Уэсли? Он побывал здесь, принимал участие в расследовании, а теперь она его пациент. Надо же, мы разговаривали о докторе Селф всего лишь вчера вечером, и он и словом не обмолвился, что лечит ее.

— Ты опять говоришь об упомянутой мной важной персоне. Дело в том, что доктор Уэсли, строго говоря, не психиатр, и та самая важная персона, строго говоря, его пациенткой не является.

Капитан молчит — к столику приближается официант с подносом. Ризотто с грибами и пармезанским сыром. Минестроне с базиликом.

— В любом случае Бентон никогда бы не разгласил доверенную ему конфиденциальную информацию. С таким же успехом ты мог бы выпытывать что-то у камня, — говорит доктор Марони, когда официант удаляется. — Позволю себе предположить, что означенная важная персона скоро покинет наше учреждение. Куда она отправится — вот что тебе нужно знать. Где она была — имеет значение только с точки зрения мотива.

— Шоу доктора Селф снимается в Нью-Йорке.

— Важные особы сами выбирают, куда им отправляться. Сумеешь выяснить, где она и почему, может быть, поймешь, где окажется потом. Более подходящий источник — Люси Фаринелли.

— Люси Фаринелли? — недоумевает капитан.

— Племянница доктора Скарпетты. Так получилось, что я оказываю ей одну услугу и она довольно часто бывает в госпитале. И могла что-то услышать.

— И что? Рассказала Кей, а та передала мне?

— Кей? Так ты с ней на дружеской ноге?

— Надеюсь. С ним отношения сложились не так хорошо. Кажется, я ему не нравлюсь.

— Ты, Отто, большинству мужчин не нравишься. Только голубым. Итак, ты меня понял. Гипотетически. Если информация исходит от постороннего — Люси, которая передает ее доктору Скарпетте, которая передает затем тебе… — доктор Марони с энтузиазмом принимается за ризотто, — то никаких этических или юридических коллизий не возникает. И ты можешь идти по следу.

— Наша важная особа знает, что Кей работает со мной по этому делу, поскольку была здесь, в Риме, и об этом сообщалось в новостях. Она решит, что источник — но только опосредованный — Кей, а значит, никаких проблем. Хорошо придумано. Идеально.

— Здесь прекрасное ризотто с грибами. А как твой минестроне? Его я уже как-то пробовал.

— Великолепен. Эта особа… Можешь сказать, не нарушая, конечно, конфиденциальности, почему она оказалась в Маклине?

— Тебя какая версия интересует, ее или моя? Ее — забота о личной безопасности. Моя — она рассчитывает воспользоваться нами. У нее патология. Биполярное расстройство. Признавать сей факт не желает, принимать стабилизатор настроения тем более. Какое из личностных расстройств тебе хотелось бы со мной обсудить? У нее их много. К сожалению, приходится констатировать, что люди с расстройствами личности меняются редко.

— Следовательно, что-то стало причиной срыва. Это ее первая госпитализация по психиатрическим основаниям? Я наводил справки. Она против медикаментов и полагает, что со всеми мировыми проблемами можно справиться, если следовать ее советам. Тому, что она называет инструментами.

— Особа, о которой мы говорим, прежде госпитализации не подвергалась. Ты задаешь важные вопросы. Не «Где она?», но «Почему?». Я не могу ответить, где она. Я могу сказать, где та самая важная персона.

— И что же случилось с твоей важной персоной? Что ее так травмировало?

— Наша пациентка получила электронное письмо от сумасшедшего. По странному совпадению, от того же сумасшедшего, о котором рассказывала мне прошлой осенью доктор Селф.

— Мне необходимо поговорить с ней.

— Поговорить с кем?

— Хорошо. Мы можем обсудить проблемы доктора Селф?

— Тогда мы перейдем с важной особы на доктора Селф.

— Расскажи об этом сумасшедшем.

— Как я уже говорил, это некто, несколько раз приходивший в мой офис здесь.

— Я не спрашиваю у тебя имя пациента.

— Хорошо, потому что я его не знаю. Платил наличными. И лгал.

— Никаких предположений насчет настоящего имени?

— В отличие от тебя я не навожу о пациентах справок и не требую от них документов, удостоверяющих личность, — говорит доктор Марони.

— Тогда каким вымышленным именем он назвался?

— Не могу сказать.

— Почему доктор Селф сообщила тебе об этом человеке? И когда?

— В начале октября. Сказала, что получает от него электронные письма, и сочла за лучшее перенаправить его по другому адресу.

— В таком случае она несет по крайней мере частичную ответственность, поскольку сама признала, что справиться с ситуацией собственными силами не могла.

— Вот здесь ты, возможно, кое-чего не понимаешь. Селф и в голову не может прийти, что она не способна самостоятельно с чем-либо справиться. Просто ей было недосуг им заниматься, и она потешила свое маниакальное самолюбие тем, что направила его к психиатру, отмеченному Нобелевской премией и работающему в медицинской школе Гарвардского университета. Исключительно ради того, чтобы доставить мне неудобство. Так что у нее свои причины. Рассчитывает, что я с ним не справлюсь. Лечению он не поддается.

Доктор Марони внимательно рассматривает вино, словно ищет в нем ответ.

— Скажи мне вот что, — говорит капитан Пома. — Если он не поддается лечению, то разве это не довод в мою пользу? Мы имеем дело с ненормальным, который, возможно, опасен для общества. Он посылает ей электронные письма. Возможно, послал и то письмо, о котором она рассказала тебе, когда поступила в Маклин.

— Ты имеешь в виду нашу важную особу? Я не говорил, что доктор Селф в Маклине. Но если бы она находилась там, тебе, несомненно, следовало бы выяснить почему. На мой взгляд, важно именно это. Я повторяюсь, как заезженная пластинка.

— Скорее всего письмо так напугало нашу особу, что она почла за лучшее спрятаться в твоем госпитале. Мы должны найти его и по крайней мере удостовериться, что он не убийца.

— Я не представляю, как это сделать. И не могу сказать, кто он такой. Только то, что он американец и служил в Ираке.

— Он объяснил, почему приехал к тебеименно сюда, в Рим? Для обычной консультации путь неблизкий.

— У него посттравматическое расстройство. В Италии, похоже, какие-то связи. Рассказал весьма обеспокоившую меня историю о женщине, с которой провел один день прошлым летом. Помнишь, возле Бари нашли тело?

— Канадская туристка? Черт!

— Она самая. Только ее не сразу опознали.

— Раздета. Тело сильно изуродовано.

— Но, судя по тому, что ты рассказал, не так, как Дрю Мартин. Глаза были на месте.

— Ее тоже сильно порезали.

— Верно. Поначалу предполагали, что она проститутка, что попала под машину или ее выбросили из машины, и раны объясняются этим обстоятельством. Вскрытие пришло к иным выводам. И проведено было весьма компетентно, хотя и в довольно убогих условиях. Ты не хуже меня знаешь, как это делается в провинции, где постоянно не хватает денег.

— Тем более никто не церемонится с проститутками, — кивает капитан. — Вскрытие делали на кладбище. Если бы не своевременное сообщение о пропавшей канадской туристке, ее бы просто похоронили как неустановленное лицо.

— Было установлено, что плоть вырезали ножом или пилой.

— И ты отказываешься рассказать о пациенте, который расплатился наличными да еще солгал насчет имени? — В голосе капитана протестующие нотки. — Мог бы по крайней мере показать свои записи.

— Невозможно. У тебя нет доказательств.

— А если он убийца?

— Будь у меня больше улик, я бы рассказал. Но сейчас есть только его не вполне ясные истории и некое тревожное чувство, появившееся после того, как со мной связались по поводу убитой проститутки, оказавшейся в результате пропавшей канадкой.

— С тобой связались? Это что-то новенькое. Почему? Хотели узнать твое мнение?

— Расследование вела государственная полиция. Не карабинеры. Я ведь многим даю бесплатные советы. В общем, тот пациент больше не пришел, и сказать, где он сейчас, я не могу.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу.

— Неужели ты не понимаешь, насколько велика вероятность того, что он и есть убийца Дрю Мартин? Доктор Селф упомянула тебе о нем, а потом она прячется вдруг в твоем госпитале из-за письма, присланного каким-то сумасшедшим.

— Ну вот, ты снова вынуждаешь меня повторить уже неоднократно сказанное. Я не говорил, что доктор Селф находится в моем заведении. Важно не столько выбранное в качестве убежища место, сколько мотивация этого поступка.

— Поковырять бы лопатой у тебя в башке. Даже не представляю, что там можно найти.

— Ризотто и вино.

— Если тебе известны детали, которые могут помочь в расследовании, то согласиться с твоей секретностью я не могу, — говорит капитан и умолкает, потому что к ним снова идет официант.

Доктор Марони просит еще раз показать меню, хотя уже перепробовал все, поскольку обедает здесь часто. Капитану меню не нужно, и он рекомендует средиземноморского лангуста, салат и итальянский сыр. Одна из чаек возвращается. Смотрит через окно, ерошит перья. За окном — огни города. Золотой купол собора Святого Петра похож на корону.

— Отто, если я, не имея на руках веских оснований, нарушу правила конфиденциальности и ошибусь, моей карьере конец, — говорит наконец доктор Марони. — У меня нет законной причины сообщать полиции сведения, касающиеся моего пациента. Такой поступок был бы проявлением крайней неосторожности.

— Получается, ты заводишь речь о предполагаемом убийце, а потом закрываешь дверь? — в отчаянии говорит капитан, подаваясь вперед.

— Не я открыл эту дверь, — отвечает доктор Марони. — Я всего лишь указал тебе на нее.

Сосредоточившись на работе, Скарпетта вздрагивает, когда будильник ее наручных часов отзванивает без четверти три.

Она заканчивает сшивать Y-образный разрез на разлагающемся теле старой дамы. В общем-то необходимости во вскрытии не было. Атеросклеротическая бляшка. Причиной смерти, как и предполагалось, стала атеросклеротическое коронарное сосудистое заболевание. Скарпетта стягивает перчатки, бросает их в ярко-красную корзину для биологически опасного мусора и звонит Розе.

— Через минуту буду. Если удастся связаться с Меддиксом, скажи, что могут забирать.

— Как раз собиралась спуститься, — говорит Роза. — Проверить, не закрыла ли ты себя в холодильнике. — Старая шутка. — Звонил Бентон. Хочет, чтобы ты проверила электронную почту, когда, цитирую, будешь одна и в спокойном настроении.

— Голос у тебя еще хуже, чем вчера. Глуше.

— Наверное, немножко простудилась.

— Я, кажется, слышала мотоцикл Марино. Внизу кто-то курил. В холодильнике. Даже от моего халата воняет.

— Странно.

— Где он? Было бы неплохо, если б нашел время помочь мне внизу.

— В кухне.

Натянув свежие перчатки, Скарпетта перекладывает тело старухи с секционного стола в прочный, прошитый виниловый мешок, лежащий на каталке. Потом закатывает каталку в кулер. Убирает рабочее место, окатывает из шланга стол, ставит в холодильник пробирки с мочой, желчью, кровью и стекловидным телом — для последующих токсикологических тестов и гистологии. Карточки с пятнами крови отправляются под вытяжку для просушки — образцы для тестов ДНК, прилагаемые к каждому архивному файлу. Протерев пол, почистив хирургические инструменты и раковины и собрав бумаги, Кей готова наконец заняться собственной гигиеной.

В задней части секционного отделения находятся сушильные камеры с высокоэффективной системой воздушной очистки и угольными фильтрами, через которые проходит окровавленная и грязная одежда перед тем, как ее упакуют и отправят в лабораторию. Дальше расположены складской отдел, прачечная и, наконец, раздевалка, перегороженная стенкой из стеклянных блоков. Одна половина для мужчин, другая — для женщин. В самом начале в морге ей помогал только Марино, так что раздевалку делили на двоих, и Скарпетта всегда чувствовала себя неловко, когда они одновременно принимали душ и она слышала его и видела неясную, расплывчатую тень по ту сторону толстого зеленоватого стекла.

Скарпетта входит, закрывает и запирает двери. Снимает бахилы, фартук, маску и бросает их в корзину для биологически опасного мусора. Скомканный халат летит в другую. Она встает под душ, натирается антибактериальным мылом, потом сушит волосы и снова надевает костюм и «лодочки». Выйдя из раздевалки, идет по коридору к двери. Справа — крутой лестничный пролет с потертыми дубовыми ступеньками, который ведет в кухню, где Марино как раз открывает банку диетической «пепси».

Он оглядывает ее с головы до ног.

— Как мы приоделись. Забыла, что сегодня воскресенье, и собралась в суд? А мы, вишь, прокатились в «Миртл-Бич». — Следы долгой разгульной ночи проступают на раскрасневшемся лице колючей щетиной.

— Считай, подарок. Еще один день среди живых. — Скарпетта ненавидит мотоциклы. — Да и погода неподходящая.

— Вот посажу тебя когда-нибудь на своего зверя да прокачу с ветерком — так зацепит, что умолять будешь.

Кей становится худо от одной мысли, что она будет сидеть на его громадном мотоцикле, прижиматься к его спине, держаться за него. Марино это знает. Она — его босс и была боссом большую часть последних двадцати лет, и теперь ему это не нравится. Конечно, они оба изменились. Конечно, у них были как хорошие времена, так и плохие. Но в последние, самые последние, годы его отношение к ней и своей работе перешло в какую-то новую стадию. И вот… Скарпетта думает о письмах доктора Селф. Скорее всего Марино предполагает, что она уже видела их. В какую бы игру ни вовлекла его доктор Селф, он никогда не поймет ее и неизбежно проиграет.

— Слышала, как ты приехал. Опять поставил мотоцикл у двери. Имей в виду: если его заденет катафалк или фургон, виноват будешь сам и я тебя жалеть не стану.

— Пусть только кто попробует задеть, одним мертвецом станет больше. Так что этим мудакам-похоронщикам лучше смотреть куда едут.

Мотоцикл Марино — судя по реву, способный сломать звуковой барьер, — стал еще одним пунктом разногласий. Он ездит на нем к месту преступлений, в суд, в полицию, в службу «Скорой помощи», к свидетелям, а возвращаясь, оставляет не на стоянке, но у служебной двери, к которой привозят тела.

— Мистер Грант еще не прибыл? — спрашивает Скарпетта.

— Прикатил на каком-то дерьмовом пикапчике со своей дерьмовой лодчонкой, сетями, ведрами и прочей ерундой. Здоровенный сукин сын и черный, как деготь. Нигде таких черных не видел, как здесь. Как говорится, кофе без капли сливок. Не то что в нашей старой доброй Виргинии, где Томас Джефферсон спал вместе с прислугой.

У нее нет настроения отвлекаться на провокации.

— Не хочу заставлять его ждать. Он в моем офисе?

— Не понимаю, с какой стати ты так для него вырядилась. Как будто с судьей встречаешься или законником или в церковь собралась, — говорит Марино.

Неужели он тешит себя надеждой, что она приоделась ради него? Что прочитала письма доктора Селф и ревнует?

— Встреча с ним для меня так же важна, как и с любым другим. Мы всем выказываем уважение, не забыл?

От Марино несет сигаретами и выпивкой, и когда, как говорит Скарпетта, «химия выветривается» — а в последнее время это случается все чаще, — глубоко коренящееся ощущение неуверенности и ненадежности открывает клапан всему плохому, что есть в нем, а его грозный вид еще больше усугубляет проблему. Ему далеко за пятьдесят, голову, на которой почти не осталось волос, он бреет, носит черную одежду и тяжелые башмаки, а теперь еще и цепочку с серебряным долларом. Марино фанатично качает железо, и грудь у него такая широкая, что, как хвастает он сам, на рентгеновской пластинке помещается только одно легкое. В молодости, если судить по старым фотографиям, он был крепким, здоровым, энергичным, да и сейчас мог бы притягивать внимание, если бы не бестолковость и неопрятность, которые на шестом десятке лет уже не спишешь на недостатки воспитания и трудное детство, прошедшее в не самой благополучной части Нью-Джерси.

— Не знаю, почему ты до сих пор воображаешь, что можешь меня провести, — говорит Скарпетта, уводя разговор от нелепой темы, как она одета.

— Провести? Ты о чем? — Он отпивает из банки.

— О том, что когда ты выливаешь на себя столько одеколона, чтобы замаскировать запах табачного дыма, то достигаешь лишь одного — у меня болит голова.

— А? — Марино тихонько рыгает.

— Дай угадаю. Прогулял всю ночь в «Кик’н’Хорс».

— Там же все дымят. — Он пожимает могучими плечами.

— И ты, конечно, добавлять не стал. Ты курил в морге. В холодильнике. Даже мой халат провонял. Курил в моей раздевалке?

— Наверно, сквозняком занесло. Я про дым. Ну, может, выкурил сигаретку на своей половине. Не помню.

— Надеюсь, умереть от рака легких тебе не хочется.

Марино отводит глаза, как делает всегда, когда разговор принимает неприятный оборот, и пытается поставить на нем точку.

— Нашла что-нибудь новое? Я не про старушку. И с какой стати ее сюда направили? Только потому, что коронеру не захотелось возиться с протухшим мертвяком. Что с мальчиком?

— Положила в холодильник. Ничего больше мы сейчас сделать не можем.

— Нервы не выдерживают, когда такое с детьми вытворяют. Узнаю, кто забил мальчонку, на куски порву. Голыми руками.

— Только, пожалуйста, давай без угроз.

Роза стоит в дверях, и выражение у нее какое-то странное. Скарпетта и не заметила, как она подошла.

— Это не угроза, — говорит Марино.

— Я потому и предупредила. — Роза входит в кухню. Одета, как всегда, аккуратно и опрятно — с иголочки, как выражается сама Роза, — синий костюм, седые волосы убраны назад и стянуты в тугой пучок. Выглядит усталой, зрачки сужены.

— Будешь лекцию читать? — Марино подмигивает ей.

— Хорошая лекция тебе не помешает. А то и две. Или три-четыре. — Роза наливает себе чашку крепкого кофе — «дурная» привычка, от которой она отказалась год назад, но к которой теперь, похоже, снова вернулась. — А если забыл, — она смотрит на него поверх ободка, — напомню, что ты и раньше людей убивал. Так что от угроз тебе лучше воздержаться. — Роза прислоняется к стойке и глубоко вздыхает.

— Я же сказал. Это не угроза.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает Розу Скарпетта. — Может, дело не только в простуде? Не надо было приходить.

— Мы тут поболтали с Люси. — Роза поворачивается к Марино. — Я не хочу, чтобы доктор Скарпетта оставалась наедине с мистером Грантом. Даже на секунду.

— Она упомянула, что за ним ничего не значится? — спрашивает Скарпетта.

— Ты слышал, Марино? Ни на секунду не оставляй доктора Скарпетту наедине с этим человеком. И не важно, проверили его или нет. Он даже здоровее тебя, — продолжает Роза, выполняя скорее всего инструкции Люси.

Обе считают первейшим своим долгом оберегать Скарпетту от всевозможных опасностей.

На протяжении почти двадцати лет Роза исполняла при Скарпетте обязанности секретарши, следуя за ней с места на место, преданно, вопреки всему. В свои семьдесят три она прекрасно держится — импозантная, строгая, в здравом уме и твердой памяти. День изо дня Роза снует туда-сюда, носит телефонные сообщения, требующие безотлагательной подписи отчеты, напоминает о делах, которые, по ее мнению, не могут ждать, или просто о том, что Скарпетта не завтракала, что еда наверху — из кафетерия, но качественная — и что она пойдет и поест прямо сейчас и не выпьет больше ни чашки кофе, потому что пьет его слишком много.

— Он участвовал в поножовщине, — беспокоится Роза.

— Но был жертвой, — напоминает Скарпетта.

— На вид опасный и склонный к насилию, а размерами с грузовик. И меня очень настораживает, что он приехал сюда в воскресенье, как будто рассчитывал застать вас одну. Откуда вы знаете, что не он убил того ребенка?

— Давайте просто выслушаем, что он скажет.

— Раньше ничего такого мы бы не допустили. Только в присутствии полиции, — упирается Роза.

— Сейчас не раньше. — Скарпетта сдерживается, стараясь не переходить на лекторский тон. — У нас частная практика, так что в некоторых вопросах мы можем позволять себе больше гибкости, а в других меньше. И вообще, часть нашей работы всегда заключалась в том, чтобы встречаться с любым, кто может располагать полезной информацией. В присутствии полиции или без нее.

— Только будь осторожен. — Роза смотрит на Марино. — Тот, кто убил маленького бедняжку, отлично знает, что его тело здесь и с ним работает доктор Скарпетта, которая если за что-то берется, то своего добивается. Может, он следит за ней.

Обычно Роза так себя не взвинчивает.

— Ты курил, — вдруг говорит она Марино.

Он отхлебывает из банки.

— Видели б вы меня прошлым вечером. Десять сигарет во рту, две в заднице, а я наяриваю на гармонике и оттягиваюсь по полной с моей новой телкой.

— Еще один познавательный вечер в байкерском баре в компании женщины, чей ай-кью не больше, чем у моего холодильника. Ниже нуля. Пожалуйста, не кури. Не хочу, чтобы ты умер. — Лицо у Розы озабоченное. Она подходит к кофеварке и наливает в чайник воды. — Мистер Грант пожелает выпить кофе. А вы, доктор Скарпетта, не получите ни капли.

ГЛАВА 6

Кличка Булл — Бык — закрепилась за Балрашей Улиссом С. Грантом с детства. Не дожидаясь, пока Скарпетта спросит об этом, он начинает разговор с объяснения происхождения своего имени.

— Вам, наверное, интересно, что в моем имени означает «С». Только это и означает. «С» и точка, — говорит он, усаживаясь на стуле возле закрытой двери офиса. — У генерала Гранта «С» была сокращением от «Симпсон», но моя мама побоялась, что если вставит полное слово, то мне будет трудно его писать. Вот и оставила одну «С». А я так думаю: чем объяснять, быстрее б было написать.

Рабочая одежда на нем чистая и аккуратная, недавно отглаженная, а кроссовки как будто только что вышли из стиральной машины. На коленях — потрепанная желтая бейсболка с вышитой рыбкой, на бейсболке покоятся здоровенные ручищи. Все остальное во внешности Гранта внушает страх: лицо и шея перечерчены длинными розовыми порезами. Если он и навещал пластического хирурга, то явно попал не на самого лучшего. Отметины останутся навсегда, до конца жизни, мозаика келоидных шрамов, заставляющая Скарпетту вспомнить Квиквега из «Моби Дика».

— Знаю, вы переехали сюда недавно. — Она удивленно смотрит на него. — В тот старый каретный сарай, что в переулке между Митинг и Кинг.

— Откуда ты, черт возьми, знаешь, где она живет, и какое тебе до этого дело? — перебивает его Марино.

— Работал на одну вашу соседку. — Булл смотрит на Скарпетту. — Давно померла. Наверное, правильнее сказать, что работал я на нее лет пятнадцать, а четыре года назад муж ее скончался. После этого она почти всю прислугу распустила. Думаю, денежные проблемы появились. Пришлось и мне подыскивать что-то другое. А потом и она преставилась. Я это все к тому, что то место, где вы живете, знаю как свои пять пальцев.

Она рассматривает шрамы у него на руках.

— И дом ваш знаю, — добавляет он.

— Повторяю… — начинает было Марино.

— Дай закончить, — останавливает его Скарпетта.

— Я ваш сад хорошо знаю — сам выкапывал пруд, бетон заливал и об ангеле заботился, следил, чтоб чистый был. И белый забор тоже я поставил. С той стороны, где фиалы. А вот кирпичные колонны и кованые ворота — это уже не мое. Они еще до меня появились. Так заросли бамбуком да восковником, что вы их, наверно, и не заметили, когда покупали то место. Я и розы сажал, калифорнийский мак, жасмин китайский. Чинил все вокруг дома.

Скарпетта молчит, пораженная услышанным.

— Вообще-то я это для многих делал. Пожалуй, для половины из тех, кто живет в вашем переулке, а еще на Кинг-стрит, Митинг-стрит, Черч-стрит… Начинал еще мальчишкой. Вы б и не узнали, потому что я в чужие дела не лезу. Так и надо, если не хочешь, чтобы люди на тебя обижались.

— Как обижаются на меня? — спрашивает Скарпетта.

Марино бросает на нее неодобрительный взгляд — уж слишком дружелюбно она настроена к гостю.

— Да, мэм. Такой уж тут народ. А вы еще и сетки на окна повесили с этими фантиками, это тоже никому не нравится. Особенно при том, чем вы на жизнь зарабатываете. Скажу честно: одна из ваших соседок даже называет вас Доктор Хэллоуин.

— Позволю предположить… это, наверное, миссис Гримболл.

— На нее серчать не надо. Меня она называет Оле. Это из-за Булла.

— Сетки на окнах, чтобы птицы о стекло не бились.

— Ага. Я вот только не пойму, откуда мы знаем, что птицы видят. То есть они вроде как должны видеть сетку и отворачивать, да вот только мне такие не попадались, что в сети запутались. Жуки или что там еще — да, но не птицы. То же самое про собак говорят, что они цвет не различают и время не разумеют. А откуда мы это знаем?

— Так что ты делал возле ее дома? — спрашивает Марино.

— Работу искал. Я еще мальчишкой миссис Уэйли помогал. — Отвечая, Булл смотрит на Скарпетту. — Вы ж, конечно, слыхали про ее сад. Самый лучший в Чарльстоне. На Черч-стрит. — Он горделиво улыбается, указывает куда-то — предположительно в сторону Черч-стрит, — и перед Скарпеттой снова мелькают розовые шрамы.

Они у него и на ладонях, думает она. Такие человек получает, когда защищается.

— Большая честь работать на миссис Уэйли. И ко мне она хорошо относилась. Книгу написала, ее на витрине выставили в книжной лавке при отеле «Чарльстон». Так одну даже мне подписала и подарила. Я ее до сих пор храню.

— Что тут, черт возьми, происходит? — не выдерживает Марино. — Ты зачем в морг притащился? О мертвом мальчике рассказать или на собеседование? Что еще за прогулки по аллеям воспоминаний?

— Странно, как все порой складывается. Чистая мистика, как моя мама говорила. Из плохого может получиться хорошее. Может, и из того, что случилось, получится что-то хорошее. А случилось, конечно, плохо, это верно. У меня как кино в голове, все вижу мальчонку в грязи. А по телу крабы да мухи ползают. — Булл трет изрезанным указательным пальцем изрезанный морщинистый лоб. — Как закрою глаза, так и вижу. В полиции говорят: вы тут устраиваетесь. — Он оглядывает офис. — И вроде как неплохо устроились, но я мог бы сделать лучше. — Взгляд останавливается на недавно установленных шкафчиках, где под замком хранятся особенно важные дела и те, что еще не дошли до суда. — Вон те дверцы из черного ореха не сходятся. Потому что повешены косо. Это поправить легко. Вы видели, чтобы в колясочном сарае двери косо висели? Нет, мэм, не видели. Потому что я сам их вешал, когда там работал. Я много чего могу, а чего не знаю, тому готов научиться. Вот и подумал, а почему бы не разузнать? За спрос не бьют.

— А может это мне тебя надо спросить, — говорит Марино — Ты мальчонку убил? А потом как бы нашел, да?

— Нет, сэр. — Булл смотрит на Марино, смотрит прямо в глаза, и на скулах играют желваки. — Я в тех местах траву кошу, рыбачу, креветок ловлю, устриц собираю. И уж позвольте спросить: если б я убил того мальчика, зачем мне его находить, да еще полицию вызывать? — Он держит буравящий взгляд Марино.

— Вот ты мне и ответь. Зачем?

— Я бы этого не сделал.

— Кстати, как ты вызвал полицию? — Марино подается вперед, громадные руки на коленях похожи на медвежьи лапы. — У тебя, получается, и сотовый есть? — Как будто чернокожий бедняк не может иметь сотового телефона.

— Позвонил девять-один-один. А стал бы звонить, если б сам парнишку убил?

Не стал бы. К тому же, хотя Скарпетта и не собирается ему это сообщать, жертва долго страдала от домашнего насилия — на это указывают старые, заросшие трещины, зарубцевавшиеся раны и явное истощение. Если только Балраш Улисс С. Грант не был опекуном или приемным родителем мальчика или не похитил его и держал где-то месяцами и даже годами, убийца — не он.

— Ты обещал рассказать, как нашел его и что вообще случилось в тот понедельник. Но давай по порядку. Где ты живешь? — спрашивает Марино. — Насколько я понимаю, не на Хилтон-Хед?

— Нет, сэр. Конечно, нет. — Бык смеется. — Это мне немножко не по средствам. У нас домишко милях в двадцати пяти к северо-западу отсюда. Там у меня и рыбалка, и прочее. Погружаю лодку, еду куда надо и спускаю на воду. А там уж по сезону — креветки, рыба, устрицы. У меня плоскодонка. Легкая как перышко, так что зайти можно в любой заливчик. Надо только знать, когда прилив, когда отлив, чтобы не застрять с уловом, когда вода уйдет. Бывает, щитомордники встречаются или гремучки. Аллигаторы тоже попадаются, но те по большей части в каналах и бухточках, где много растительности и вода солоноватая.

— Ты говоришь про лодку вроде той, что в кузове грузовичка на стоянке? — уточняет Марино.

— Точно.

— Мотор на пять лошадок?

— Верно.

— Прежде чем уедешь, я бы хотел на нее взглянуть. Не возражаешь, если я осмотрю лодку и грузовик? Полицейские, наверное, уже проверили?

— Нет, сэр, никто не смотрел. Когда они туда приехали, я рассказал, что знал, и они сказали, что я свободен. Ну я и вернулся к машине. Там уже много народу было. Так что я не против. Идите и смотрите. Мне скрывать нечего.

— Спасибо, но в этом нет необходимости.

Скарпетта многозначительно смотрит на Марино. Уж он-то прекрасно знает, что они не имеют никакого права обыскивать грузовик или лодку мистера Гранта. Это дело полицейских, а те, похоже, решили, что это ни к чему.

— И где же ты в тот день спустил лодку на воду? — спрашивает Марино.

— На Олд-Хаус-Крик. Там лодочная пристань и лавчонка, где я, если день выдастся удачный, продаю часть улова. Особенно если повезет с устрицами и креветками.

— И ничего подозрительного на стоянке ты в то утро не заметил?

— Вроде бы ничего. Да и что бы я мог заметить? Парнишка, когда я его нашел, был уже несколько дней как мертв.

— Кто вам это сказал? — быстро спрашивает Скарпетта.

— Парень на парковке. Из похоронного бюро.

— Тот, что доставил сюда тело?

— Нет, мэм, другой. У него такой большой черный катафалк. Что он там делал, не знаю. Но говорил много.

— Люшес Меддикс? — уточняет Скарпетта.

— Точно, мэм. Из похоронного бюро Меддикса. Так вот, он сказал, что мальчик помер дня за два или три до того, как я его нашел.

Опять этот Меддикс, чтоб ему провалиться! Самомнения хоть отбавляй, а соображения маловато. 29 и 30 апреля температура колебалась между 75 и 80 градусами по Фаренгейту. Даже если бы тело пролежало в болоте один полный день, оно начало бы разлагаться и серьезно пострадало от хищников и рыб. Мух ночью не бывает, но днем они откладывают яйца, и труп кишел бы червями. Однако к тому времени, когда его доставили в морг, ригор мортис еще не завершился. Впрочем, процесс мог замедлиться и проявиться не столь ясно из-за плохого питания и слабого развития мускульной системы. Что касается ливор мортис, то процесс проявился, но не зафиксировался. Не наблюдалось вызванного гниением обесцвечивания. Крабы, креветки и им подобные только начали забираться в нос, уши и рот. По ее оценке, мальчик к моменту обнаружения был мертв не более двадцати четырех часов. Возможно, значительно меньше.

— Продолжай, — говорит Марино. — Расскажи нам, как нашел тело.

— Поставил лодку на якорь, натянул сапоги да перчатки, взял корзинку и молоток…

— Молоток?

— Чтобы разбивать куны.

— Куны? — ухмыляется Марино.

— Устрицы слипаются, так что их надо разбивать молотком, а потом еще отделять негодные. Устрицы — главная добыча, но отборных среди них не так уж и много. — Он умолкает, смотрит на них, кивает. — Похоже, вы в устричном бизнесе не особенно сильны. Позвольте объяснить. Отборная устрица — это та, которую вы получаете в ресторане в половинке раковины. Такие нужны всем, но найти их трудно. В общем, собирать я взялся в полдень. Вода стояла низко. Тогда я и увидел в траве что-то вроде грязных волос. Подошел ближе и…

— Вы не трогали его? Не передвигали? — спрашивает Скарпетта.

Булл качает головой:

— Нет, мэм. Я как только понял, что это, сразу вернулся к лодке и позвонил девять-один-один.

— Отлив начался около часа ночи?

— Да. А к семи вода поднялась уже высоко. Но когда я был там, снова стояла низко.

— Если бы ты убил и решил избавиться от тела, то когда бы это сделал: при отливе или приливе?

— Положили его там, на краю заливчика, при низкой воде. Если б при высокой, то могло бы и унести. Хотя в том месте, где я его нашел, очень высокая вода бывает редко, только весной и при полной луне. Вот тогда и до десяти футов доходит.

В календарь Скарпетта уже заглянула. В ночь накануне обнаружения тела полнолуния не было, наблюдалась частичная облачность.

— Удобное местечко, чтобы спрятать труп, — рассуждает Марино. — Через неделю от него бы только кучка костей и осталась, да и те бы зверье растащило. Ну не чудо ли, что его нашли, а?

— Целым он бы пролежал недолго, — соглашается Булл. — И народу там бывает немного. Так что да, вы правы.

— Только вот я, когда спрашивал про пролив и отлив, не имел в виду, что сделал бы кто-то, — говорит Марино. — Я спросил, что сделал бы ты.

— Пошел бы при низкой воде на легкой лодке. Выбрал бы неглубокий, на фут, заливчик. Вот что я бы сделал. Да только я этого не делал. — Булл снова смотрит Марино в глаза. — Ничего я с ним не делал. Только нашел.

Скарпетта смотрит выразительно на помощника — его тактика давления и запугивания ей изрядно надоела — и поворачивается к Буллу:

— Еще что-нибудь вспомнить можете? Видели кого-нибудь там? Может быть, кто-то привлек к себе ваше внимание?

— Я все время об этом думаю, но на ум только один случай приходит. Примерно неделю назад был я у той же пристани, продавал креветок, а когда уходил, заметил этого парня. Он лодку привязывал. Моторку. Я потому на него внимание обратил, что в лодке ничего не было. Никаких снастей. Ну, я и подумал, что ему просто нравится кататься на лодке. Не рыбачить, не устриц собирать, а просто отдыхать на воде. Что мне не понравилось, так это его взгляд. Как-то странно он на меня посмотрел. Как будто уже видел где-то.

— Описать можешь? — спрашивает Марино. — Видел, на чем он приехал?

— Шляпа, темные очки. Особо большим он мне не показался, но сказать трудно. Да я и не присматривался — с какой стати? Не хотел, чтобы он подумал, будто я на него таращусь. Сами знаете, с этого оно все и начинается. По-моему, был в сапогах. Штаны. Футболка с длинными рукавами. Это я точно помню, потому что день был теплый, солнечный. На чем приехал, не видел, а машин на парковке стояло много. Время было такое, люди все время приезжали, кто-то продавал, кто-то покупал.

— По-вашему, чтобы избавиться от тела, нужно хорошо знать местность? — интересуется Скарпетта.

— В темноте? Господи! Я не знаю никого, кто пошел бы туда ночью. Я бы не пошел. Но это еще не значит, что таких вообще нет. Ненормальных хватает. А тот, кто с мальчиком так поступил, он же нормальным быть не может.

— Вы на месте что-нибудь заметили? Может быть, траву помятую? Или следы?

— Нет, мэм. Но тело положили ночью, на отливе, а потом прилив все и стер. Это как волна песок равняет. Вода его накрыла, но не унесла, потому что там трава высокая. А еще там устричная отмель. Туда лучше не попадать. Нет ничего больнее пореза от устричной раковины. А если упасть на устричной отмели, можно сильно порезаться.

— Может, ты там и порезался, — вставляет Марино. — Упал на устричной отмели.

Ножевые порезы Скарпетта узнает с первого взгляда и с другими не спутает.

— Мистер Грант, неподалеку оттого места, где вы нашли мальчика, стоит волнолом. Возможно ли, что его привезли на машине, а потом перенесли через волнолом?

— Не представляю, как можно спуститься с того старого волнолома по лестнице, да еще в темноте, да еще с телом и фонарем. И фонарь надо иметь мощный. На болоте можно так завязнуть, что без сапог останешься. А если возвращаться тем же путем, то на волноломе обязательно следы останутся.

— А откуда ты знаешь, что следов на волноломе не осталось? — спрашивает Марино.

— Тот парень из похоронного бюро так сказал. Я ждал на парковке, когда привезут тело, и он тоже там был, с полицейскими разговаривал.

— Люшес Меддикс.

Булл кивает:

— Он много о чем говорил, все хотел выяснить, что я знаю, но я ему ничего не сказал.

В дверь стучат, в комнату входит Роза, ставит на стол, рядом с Буллом, кофейник. Руки у нее дрожат.

— Со сливками и сахаром. Извините, что так долго. Первый кофе убежал.

— Спасибо, мэм.

— Кому-нибудь еще что-то нужно?

Роза обводит присутствующих взглядом. Выглядит она еще бледнее и изнуреннее, чем утром.

— Почему бы тебе не пойти домой? — предлагает Скарпетта. — Отдохнешь.

— Я буду в офисе.

Дверь закрывается, и Булл говорит:

— Если можно, я бы хотел объясниться.

— Давайте, — кивает Скарпетта.

— Еще три недели назад у меня была настоящая работа. — Он смотрит на свои сложенные на коленях руки. — Врать я вам не буду. Попал в переплет. Да вы и сами видите. И ни на какой устричной отмели я не падал.

— В переплет? Из-за чего? — спрашивает Скарпетта.

— Курил травку и дрался. Вообще-то я не курил, но собирался.

— Ну не мило ли? — разводит руками Марино. — А у нас как раз обязательное требование для желающих получить работу, чтобы курил травку, был склонен к насилию и хоть раз натыкался на труп.

— Я понимаю, как это звучит. Только все не так. Я работал в порту.

— И что ты там делал?

— Числился помощником механика. Но это только так называлось. Делал все, что требовало начальство. Помогал обслуживать технику, подъемники, транспортеры. Надо было уметь говорить по радио, ремонтировать все. Однажды после смены, в час ночи, прикорнул возле старых контейнеров. Их там много, побитых, которыми больше не пользуются. Поезжайте по Конкорд-стрит, сами увидите, про что я говорю. Они там, за проволочным забором. День выдался тяжелый, долгий, да еще, сказать по правде, мы с женой утром малость поцапались, так что настроение было никакое, вот я и решил покурить травки. Привычки такой у меня нет, я уж и не помню, когда баловался в последний раз. Не успел прикурить, как от путей вдруг какой-то парень бежит. Он меня и порезал. Сильно.

Булл закатывает рукава, вытягивает мускулистые руки, поворачивает, демонстрируя длинные порезы, бледно-розовые полосы на темной коже.

— И что? — спрашивает Скарпетта. — Поймали того, кто это сделал?

— Не думаю, что кто-то уж очень старался. Полиция обвинила меня. Сказали, мол, я подрался с продавцом травки. Продавца я им не назвал, но точно знаю, что это сделал не он. Он даже и не работает в порту. Потом, когда меня зашили, просидел несколько дней в тюрьме. На суде обвинение сняли, потому что ни подозреваемого не оказалось, ни травку не нашли.

— Да уж. Так почему ж тебе предъявили обвинение, если марихуану не нашли? — спрашивает Марино.

— Потому что я сам сказал, что собирался покурить, когда это случилось. Я уже свернул самокрутку, когда тот парень на меня напал. Может, полиция ее не нашла. Да их правда и не интересовала. А может, мою самокрутку тот парень подобрал. Не знаю. Но к травке я больше не притрагивался. И к выпивке тоже. Капли в рот не брал. Обещал жене, что не буду.

— Из порта вас уволили, — подытоживает Скарпетта.

— Да, мэм.

— По-вашему, в чем бы вы могли нам помочь?

— В чем угодно, мэм. Во всем, что мне по силам. Морг меня не пугает. С мертвецами у меня проблем нет.

— Можете оставить номер сотового или скажите, как с вами еще связаться.

Булл достает из кармана сложенный клочок бумаги, встает и кладет его на стол.

— Здесь все написано, мэм. Звоните в любое время.

— Следователь Марино вас проводит. Спасибо за помощь, мистер Грант.

Скарпетта поднимается из-за стола и осторожно, помня о ранах, пожимает ему руку.

В семидесяти милях к юго-западу от курортного острова Хилтон-Хед небо серое и низкое, с моря дует теплый ветерок.

Уилл Рэмбо идет по пустынному пляжу — к пункту назначения. В руке у него зеленый ящичек с инструментами, время от времени он светит по сторонам фонариком, хотя необходимости в этом и нет — дорога хорошо ему знакома. Фонарик мощный, его лучом можно ослепить любого по крайней мере на несколько секунд, и этого, если ситуация потребует, достаточно. Ветер бросает в лицо песок, и песчинки стучат по темным стеклам очков. Крохотные вихри кружат под ногами, словно миниатюрные танцовщицы.

И самум налетел на Аль-Асада с ревом, словно цунами, и поглотил его вместе с Хамви, а потом поглотил солнце, небо и все-все. Кровь потекла по пальцам Роджера, будто красная краска, и песок взорвался и прилип к окровавленным пальцам, которыми он пытался запихнуть назад вываливающиеся внутренности. Паника и шок отразились на его лице. Ничего подобного Уилл никогда еще не видел, но сделать для друга он ничего не мог, только говорил, что все будет в порядке, и помогал удерживать кишки.

Чайки кружат над берегом, и в их криках Уиллу слышатся крики Роджера. Крики паники и боли.

— Уилл! Уилл! Уилл!

Пронзительные, душераздирающие крики и рев песчаной бури.

— Уилл! Уилл! Помоги мне, Уилл!

Через какое-то время, уже после Германии, Уилл вернулся в Штаты, на военно-воздушную базу в Чарльстоне, а потом в Италию, где вырос. Приступы приходили и уходили. Он поехал в Рим, к отцу, потому что пришло время поговорить с отцом, и, сидя за обеденным столом в столовой знакомого с детства летнего дома на пьяцца Навона, среди лепнины и стилизованных пальмовых листьев, чувствовал себя так, словно попал в чужой сон. Он пил красное, как кровь, вино, и раздраженно хмурился, потому что под открытыми окнами непрерывно плескалась вода и шумели туристы, глупые, как слетающиеся на площадь жирные голуби, крикливые, бросающие монетки в фонтан Бернини и беспрестанно щелкающие фотоаппаратами.

— Загадывают желания, которые никогда не сбудутся. А если и сбудутся, то им же хуже, — заметил он, обращаясь к отцу, который ничего не понял, но посмотрел на него как на мутанта.

Сидя за столом под люстрой, Уилл видел свое лицо в венецианском зеркале на дальней стене. А вот и нет. Он похож на Уилла, а вовсе не на мутанта, и, рассказывая отцу о желании Роджера вернуться из Ирака героем, следил за тем, как шевелятся в зеркале его губы. Его желание сбылось, говорили губы. Роджер вернулся героем — в дешевом гробу на борту транспортного самолета «Си-5».

— У нас не было ни очков, ни защитной экипировки, ничего, — рассказывал Уилл своему отцу в Риме, надеясь, что тот поймет, но зная — нет, не поймет.

— Зачем же ты отправился туда, если теперь только и делаешь, что жалуешься?

— Мне пришлось писать тебе, чтобы ты прислал батарейки для фонарика. Пришлось писать, чтобы прислал инструменты, потому что все ломалось, даже отвертки. Потому что нам выдавали дешевое барахло, — сказали губы Уилла в зеркале. — У нас ничего не было, кроме барахла, и все из-за лжи, гнусной лжи продажных политиков.

— Тогда зачем ты туда отправился?

— А ты, идиот, еще не понял?

— Не смей разговаривать со мной в таком тоне! В этом доме тебе полагается относиться ко мне с уважением. Не я послал тебя на эту фашистскую войну, ты сам на нее отправился. А теперь только ноешь и жалуешься, как ребенок. Ты молился там?

Когда их накрыла песчаная стена и Уилл не мог видеть даже собственную руку, он молился. Когда взорвавшаяся у дороги бомба швырнула на землю Хамви и тот ослеп, а ветер выл так, словно он оказался в двигателе «Си-17», он тоже молился, но то был последний раз.

— Когда мы молимся, то на самом деле просим себя — себя, а не Бога — о помощи. Мы просим нашего собственного божественного вмешательства, — ответили отцу губы Уилла в зеркале. — Так что мне ни к чему молиться какому-то божку на троне. Я — Божья Воля, потому что я — собственная Воля. Мне не нужен ни Бог, ни ты, потому что я — Божья Воля.

— Похоже, ты не только пальцев, но и мозгов лишился, — сказал его отец, и это прозвучало странно в комнате, где на позолоченной консоли под венецианским зеркалом стояла древняя каменная стопа со всеми пятью пальцами.

Впрочем, Уилл, видевший немало изуродованных ног после взрывов, устроенных в толпе бомбистами-самоубийцами, считал, что лучше не иметь нескольких пальцев, чем быть целой стопой, но без всего остального.

— Теперь это лечат. Но знаешь что? — сказал он своему отцу в Риме. — За все эти годы ты так ни разу и не приехал ко мне. Ни в Германию. Ни в Чарльстон. Ты ни разу не был в Чарльстоне. Я был в Риме бессчетное множество раз, но ни разу — ради тебя, хотя ты и думал иначе. Исключение — сегодня, потому что мне нужно кое-что сделать. Исполнить миссию. Меня оставили в живых, чтобы освобождать других от страданий. Тебе этого не понять, потому что ты себялюбец и тебе наплевать на всех, кроме себя самого. Посмотри на себя. Богатый, черствый, холодный.

Тело Уилла встает из-за стола и — он видит это в зеркале — идет к позолоченной консоли. Он берет древнюю каменную стопу. Внизу, под окнами, плещется вода и шумят туристы.

В руке у него ящичек для инструментов, с плеча свисает фотоаппарат. Уилл идет по пляжу Хилтон-Хед к месту назначения. Он должен выполнить свою миссию. Он садится, открывает ящичек и достает заполненный особым песком фризер и маленькие флаконы с бледно-сиреневым клеем. Подсвечивая фонариком, выдавливает капельки клея на внутреннюю сторону ладони и пальцев, потом поочередно погружает руки в песок. Держит руки на ветру. Клей высыхает быстро, и вот у него уже наждачные ладони. Уилл проделывает то же самое с голыми пальцами ног, осторожно намазывая клеем подушечки всех семи пальцев. Пустые флаконы и остатки песка убирает в ящичек.

Он выключает фонарик и оглядывается.

Его путь — туда, к воткнутому в песок знаку «Посторонним вход воспрещен». Дальше — дощатый настил, который ведет к огороженному заднему дворику виллы.

ГЛАВА 7

Парковка за офисом Скарпетты.

Вначале, когда она только открыла свою практику, это место стало предметом споров с соседями, обжаловавшими едва ли не каждое ее начинание. И если в вопросе с ограждением — вечнозеленые кустарники и роза «Чероки» — победа осталась за ней, то в схватке за освещение верх взяли противники. Так что ночью на парковке темно.

— Пока что я не вижу оснований для отказа. А работа у нас всегда найдется, — говорит Скарпетта.

Пальметто и кусты тихонько покачиваются и шелестят листьями. Роза и Скарпетта идут к машинам.

— Если уж на то пошло, в саду работаю я одна. И нельзя же не доверять всем и каждому, — добавляет она.

— Только не иди на поводу у Марино. Рано или поздно он подтолкнет тебя к чему-нибудь такому, о чем потом пожалеешь, — говорит Роза.

— Вот ему-то я как раз не доверяю.

— Вам нужно поговорить. Сесть и обстоятельно все обсудить. Не в офисе, конечно. Пригласи к себе. Приготовь что-нибудь. Он тебе зла не желает.

Они останавливаются у «вольво» Розы.

— Меня беспокоит твой кашель. Оставайся-ка завтра дома.

— Лучше бы ты ничего ему не говорила. Я вообще удивляюсь, что ты всем нам рассказала.

— За меня это, наверное, сделало кольцо.

— Не нужно было ничего объяснять.

— Марино пора посмотреть в лицо правде и признать то, чего он постоянно избегает.

Роза прислоняется к капоту, как будто устала и не может стоять без поддержки. А может, у нее болят колени.

— Тогда сказать следовало в самом начале, давным-давно. Ты не сказала, а он все это время лелеял надежду. Выдумывал всякое, строил фантазии. Ты стараешься не касаться чужих чувств, но легче от этого… — Она не договаривает из-за приступа кашля.

— У тебя определенно грипп. — Скарпетта касается ее щеки ладонью. — По-моему, и температура поднялась.

Роза достает из сумочки салфетку, промокает глаза и вздыхает:

— Взять на работу такого человека. Как ты могла даже подумать о нем?! — Она имеет в виду Булла.

— Практика расширяется. Мне нужен помощник в морге, и я уже отчаялась найти такого, кого не нужно было бы учить.

— Думаю, ты не очень-то и старалась. Или слишком завышала критерии.

Машина у нее старая, и Розе приходится открывать замок ключом. В салоне зажигается свет. Лицо у нее усталое, осунувшееся. Роза опускается на сиденье и чопорно обтягивает задравшуюся юбку.

— Квалифицированного помощника можно было бы найти в похоронном бюро или больничном морге, — говорит Скарпетта, держась за дверцу. — Все самые крупные похоронные бюро в округе принадлежат Генри Холлингсу, который, как выясняется, проводит аутопсию в Медицинском университете Южной Каролины. И кого, по-твоему, он предложит, если я обращусь к нему за рекомендацией? Нет, помощиот нашего чертова коронера не дождешься. Ему успешные конкуренты не нужны.

— Ты повторяешь это уже два года. Без всяких на то оснований.

— Он меня избегает.

— Может быть, тебе и с ним стоит поговорить. Для прояснения ситуации.

— Откуда мне знать, что это не его стараниями в Интернете вдруг перепутали мой домашний адрес с рабочим?

— А с чего бы ему ждать так долго? Почему именно теперь?

— Самое время. Из-за случая с тем мальчиком о нас заговорили в новостях. И заниматься им власти округа пригласили меня, а не Холлингса. Я участвовала в расследовании дела Дрю Мартин и как раз вернулась из Рима. И вот тут кто-то звонит в Торговую палату, якобы чтобы зарегистрировать практику, и дает мой домашний адрес как офисный. И даже вносит членскую плату.

— Ошибку они исправили. Кстати, у них ведь должна быть запись, кто произвел оплату.

— Кассовый чек. По их словам, звонила женщина. Адрес, слава Богу, успели изъять, прежде чем он разошелся по всему Интернету.

— Коронер не женщина.

— Это еще ни черта не значит. Такие люди грязную работу сами не делают.

— Позвони ему. Спроси напрямик, чего он добивается. Хочет выгнать тебя из города? Точнее, нас всех. Думаю, тебе нужно со многими поговорить. Начни с Марино.

Роза снова заходится кашлем, и свет в салоне «вольво», словно по команде, гаснет.

— Не надо было ему сюда приезжать. — Скарпетта смотрит на глухую кирпичную стену старого одноэтажного дома с подвалом, превращенного ею в морг. — Ему нравилось во Флориде, — добавляет она, и мысли снова поворачивают к доктору Селф.

Роза настраивает кондиционер, подставляет лицо под холодный ветерок и переводит дыхание.

— Уверена, что доберешься сама? Может, мне тебя отвезти? — предлагает Скарпетта.

— Ни в коем случае.

— А если мы устроим себе завтра небольшой выходной? Я бы приготовила прошутто, финики и жареную свинину. Есть хорошее тосканское вино. А еще я знаю, что ты любишь рикотто и кофейный крем.

— Спасибо, но у меня свои планы, — отвечает Роза, и в ее голосе слышится оттенок печали.

Темный силуэт водонапорной башни на южной оконечности острова — палец, как называют ее здесь.

Формой Хилтон-Хед напоминает башмак наподобие тех, что Уилл видел в общественных местах в Ираке. Белая вилла за знаком «Посторонним вход воспрещен» стоит по меньшей мере пятнадцать миллионов долларов. Жалюзи на окнах опущены, и хозяйка скорее всего лежит на диване в огромной комнате и смотрит еще один фильм на огромном выдвижном экране, закрывающем едва ли не всю выходящую на море стеклянную стену. С точки зрения Уилла, фильм идет как бы наизнанку. Он оглядывает берег, ближайшие пустующие дома. Темное, сумрачное небо висит низко, ветер то стихает, то рвет его с дикой злобой.

Уилл ступает на дощатый настил и идет по нему к воротам, отделяющим внешний мир от заднего двора. На большом экране прыгают задом наперед картинки. Мужчина и женщина. Трахаются. Пульс учащается, босые подошвы неслышно касаются выглаженных непогодой досок, на экране мелькают картинки. Теперь трахаются в лифте. Звук приглушен. Уилл едва слышит стоны и глухие удары тел, звуки ярости и страсти.

Вот и деревянные ворота, они заперты. Он перелезает через них и направляется к своему обычному месту сбоку от дома. Через щель между стеной и жалюзи Уилл наблюдал за ней месяцами, видел, как она расхаживает по комнате, плачет и рвет на себе волосы. Она никогда не спит ночью — боится темноты, боится грозы и бури. Ночь напролет, до самого утра она смотрит кино. Смотрит, когда идет дождь, и когда грохочет гром, включает звук на полную. Когда солнце — она прячется и от него. Спит на обтянутом черной кожей диване. На нем же растянулась и сейчас, обложившись кожаными подушками, укутавшись в одеяло. Держа в вытянутой руке пульт, отматывает фильм назад, к той сцене, где Гленн Клоуз и Майкл Дуглас трахаются в лифте.

Дома на другой стороне скрыты за деревьями и высокой стеной бамбука, в них никого нет. Они пустуют, потому что богатые владельцы никому их не сдают, а сами они сюда не приезжают. Загородными домами начинают пользоваться только тогда, когда дети заканчивают школу. Других она здесь не принимает, а соседей не было всю зиму. Она хочет быть одна и страшится одиночества. Боится грома и дождя, чистого неба и солнца и не желает больше находиться нигде и никогда, ни при каких условиях.

Поэтому я сюда и пришел.

Снова включает DVD. Уиллу хорошо знаком ее ритуал: валяться в одном и том же замызганном розовом тренировочном костюме, крутить фильмы, десятки раз пересматривать одни и те же сцены, обычно те, где люди трахаются. Время от времени она выходит к бассейну — покурить и выпустить из конуры своего жалкого пса. Она никогда за ним не прибирает, и в траве полно собачьего дерьма, но садовник-мексиканец, приходящий на виллу через неделю, тоже не убирает какашки. Она курит и смотрит на воду, а собачонка носится по двору и иногда лает — глухо, отрывисто, — и тогда она зовет его:

— Хороший песик. Ну, иди, иди сюда. Живо! — И хлопает в ладоши.

Она не играет с ним, едва удостаивает взглядом. Не будь собаки, ее жизнь стала бы невыносимой. Пес ничего этого не понимает и едва ли помнит, что случилось. У него есть конура — коробка в прачечной, где он спит или лает. Она не придает лаю никакого значения и только глотает таблетки, рвет на себе волосы и пьет водку — одно и то же день за днем.

Скоро я приму тебя в объятия и унесу сквозь тьму к свету, и ты покинешь физические пределы, ставшие для тебя адом. Ты еще будешь благодарить меня.

Уилл продолжает наблюдение, время от времени проверяя, не видит ли кто его самого. Смотрит, как она поднимается с дивана, как бредет, пошатываясь, к раздвижной двери — покурить, — забывая выключить сигнализацию. Она вздрагивает и ругается, когда система срабатывает, когда взвывает сирена, и колотит по панели, пытаясь выключить ее. Звонит телефон. Она ерошит редеющие темные волосы, говорит что-то, кричит, швыряет трубку. Уилл пригибается за кустами, замирает. Через несколько минут прибывают полицейские, двое в патрульной машине службы шерифа округа Бофорт. Из своего укрытия Уилл видит, как они останавливаются на крыльце, не входя в дом. Они хорошо ее знают. Снова забыла отключить сигнализацию, и охранная компания уведомила полицию.

— Мэм, это не очень хорошая идея — использовать для кода кличку собаки, — говорит один из полицейских, повторяя то, что говорил уже не раз. — Надо придумать что-то еще. Такой код любой грабитель угадает.

— Как я могу что-то запомнить, — возражает она заплетающимся языком, — если и это забываю? Помню только, что это его кличка. Черт… Как же его… Пахта. Да, вспомнила.

— Верно, мэм. И все-таки рекомендую поменять код. Как я уже сказал, кличка домашнего животного не лучший вариант. Подберите что-то такое, что сможете запомнить. Случаи ограбления здесь нередки, особенно в это время года, когда так много домов пустует.

— Сколько вам говорить, новое я не запомню, — бормочет она. — Когда все воет, я ничего не могу вспомнить.

— Вы в порядке? Справитесь одна? Может, нам позвонить кому-нибудь?

— У меня никого нет.

В конце концов полицейские уезжают. Уилл выходит из укрытия и через щель наблюдает, как она снова вводит код и включает систему. Один, два, три, четыре — это все, что она в состоянии запомнить. Он смотрит. Она садится на диван. Плачет. Наливает еще водки. Нет, момент неподходящий. Он поворачивается и тем же путем, по дощатому настилу, возвращается на пляж.

ГЛАВА 8

Следующее утро, восемь часов по тихоокеанскому времени. Люси сворачивает к парковке перед Стэнфордским раковым центром.

Каждый раз, прилетая в Сан-Франциско на своем реактивном «Сайтешн-Х» и беря напрокат «феррари» — поездка к нейроэндокринологу занимает час времени, — она чувствует себя как дома, уверенной и сильной. Облегающие джинсы и футболка подчеркивают красоту и мощь атлетического тела, наполняя ощущением кипучей жизненной энергии. Черные ботинки из крокодиловой кожи и часы «брейтлинг-эмердженси» с ярко-оранжевым циферблатом напоминают, что она прежняя Люси, бесстрашная и успешная, такая, какой ощущает себя, когда не думает о том, что с ней случилось.

Она опускает стекло красного «F-430».

— Можете отвести ее на стоянку? — спрашивает Люси служителя в сером, который осторожно приближается к машине у входа в современный комплекс. Служителя она не узнает — должно быть, новенький. — Передача, как у гоночного автомобиля, вот здесь, на рулевом колесе. На повышение — вверх, на понижение — вниз, обе одновременно — на нейтралку, та кнопка — для заднего хода. — В его глазах мечется беспокойство. — О’кей, понимаю, немножко сложновато, — говорит она, чтобы служитель не ощутил собственную ущербность.

Мужчина в годах, наверное, на пенсии, вот и подрабатывает здесь, в клинике. Или, может, кто-то в семье болел или болен раком. Очевидно одно: на «феррари» он никогда не ездил, а возможно, и видит ее вживую, да еще вблизи, в первый раз. Смотрит на машину так, словно перед ним летающая тарелка. Садиться за руль нет ни малейшего желания, что только к лучшему, когда не знаешь, как управлять автомобилем, стоящим побольше, чем некоторые здания.

— Ну и ну! — говорит он, как зачарованный разглядывая отделанный кожей салон и красную кнопку «пуск» на армированном углеродным волокном пластиковом руле. Потом отступает на шаг, смотрит на двигатель под стеклом и качает головой: — Да, это что-то. Кабриолет, надо полагать? Опустишь верх, так, пожалуй, и снесет. Бежит-то, должно быть, что надо. Да, та еще штучка. Почему бы вам самой не завести ее вон туда? — Он показывает. — Самое лучшее здесь место. Ну и ну! — Он снова качает головой.

Люси паркуется, берет кейс и два больших конверта с результатами магнитно-резонансного сканирования, пленками, хранящими самый страшный секрет ее жизни. Она опускает в карман ключи, сует в руку служителю стодолларовую бумажку и, подмигнув, говорит самым серьезным тоном:

— Берегите, как собственную жизнь.

Раковый центр — красивейший медицинский центр с большими окнами и многочисленными дверьми полированного дерева. Все открыто и полно света. Работающие здесь люди, многие из которых волонтеры, неизменно предупредительны и вежливы. При ее прошлом посещении в коридоре сидела арфистка, исполнявшая «Раз за разом». Сегодня та же самая музыкантша играет «Какой чудесный мир!». Натянув на глаза бейсболку и ни на кого не глядя, Люси быстро идет по коридору. В какой-то момент она вдруг понимает: нет в мире такой музыки, которая не настраивала бы ее на циничный лад или не вгоняла в депрессию.

Просторные холлы выполнены в земляных тонах, картин на стенах нет, только телевизоры с плоским экраном, показывающие умиротворяющие сцены природы, луга и горы, осенние листья, заснеженные леса, громадные секвойи, красные скалы Седоны, и все это в сопровождении приглушенных звуков бегущих речушек, тихо падающего дождя, шелеста ветра и щебета птиц. На столах — живые орхидеи в горшках, освещение мягкое, посетителей мало. Единственный пациент в клинике-Д, когда Люси подходит к столику регистрации, — пожилая женщина в парике с журналом «Гламур».

Сидящему за стойкой мужчине Люси негромко сообщает, что пришла к доктору Натану Дею, которого она называет просто Нейт.

— Ваше имя, пожалуйста? — Регистратор улыбается.

Люси называет вымышленное имя. Регистратор пробегает пальцами по клавиатуре компьютера, еще раз улыбается и протягивает руку к телефону. Меньше чем через минуту дверь открывается, и сам Нейт жестом приглашает Люси пройти. Как всегда, он обнимает ее.

— Рад тебя видеть. Выглядишь фантастически.

Они идут к его кабинету.

Помещение невелико, даже мало, что несколько неожиданно, учитывая, что в нем находится кабинет выпускника Гарварда, одного из выдающихся эндокринологов страны. В комнате — захламленный письменный стол, компьютер с большим монитором, забитый до предела книжный шкаф, на окнах, там, где в других офисах окна, многочисленные лайтбоксы. Есть еще кушетка и один-единственный стул. Люси подает принесенные с собой конверты.

— Из лаборатории. Результаты по двум сканированиям, прошлому, которое ты видел, и самое последнее.

Нейт устраивается за столом. Люси садится на кушетку.

— Когда?

Он открывает конверты, читает ее карту. В электронном виде ничего, все только на бумаге и хранится в его персональном сейфе с особым кодом. Ее настоящее имя не значится нигде.

— Анализ крови двухнедельной давности. Последнее сканирование месяц назад. Тетя смотрела. Говорит, что выгляжу я хорошо, но, учитывая, что она видит перед собой большую часть времени…

— Она имеет в виду, что мертвой ты не выглядишь. Уже легче. Как Кей?

— Ей нравится Чарльстон, да вот только она ему не очень. Мне тоже… нравится. Но меня всегда привлекают не самые лучшие места. Дополнительная мотивация.

— Таких большинство.

— Знаю. Шизанутая Люси. Насколько я понимаю, мы все еще под прикрытием. По крайней мере у парня в регистратуре мое вымышленное имя никаких вопросов не вызвало. Хотя даже при демократическом правлении приватность понимается как шутка.

— Не заводи меня. — Он просматривает лабораторный отчет. — Знаешь, сколько у меня пациентов, которые с удовольствием заплатили бы сверху, только чтобы информация не попала в базы данных?

— Вот и хорошо. Если бы я задумала залезть в твою базу данных, мне бы, наверно, и пяти минут хватило. У федералов это отняло бы час, но они скорее всего там уже побывали. А я нет. Потому что не считаю себя вправе нарушать гражданские права человека без достаточных на то оснований.

— Так они и говорят.

— Во-первых, врут, а во-вторых, они все дураки. Особенно ФБР.

— Они у тебя, вижу, по-прежнему в списке любимчиков.

— Меня выгнали оттуда как раз без достаточных на то оснований.

— Подумать только, человек не только попирает Закон о патриотизме, но еще и деньги за это получает. Пусть даже не слишком много. И что сейчас продаешь?

— Компьютерное моделирование данных. Нейронные сети, принимающие входные данные и фактически выполняющие те же интеллектуальные задачи, что и человеческий мозг. А еще балуюсь с одним проектом на базе ДНК. Интересная может получиться штучка.

— С тиреостимулирующим гормоном полный порядок, — констатирует Нейт. — Обмен веществ идет. Это я могу сказать и без лабораторного отчета. С прошлой нашей встречи наблюдается некоторое снижение веса.

— Фунтов пять сбросила.

— Зато, похоже, увеличилась мышечная масса. Так что, вероятно, сбросила фунтов десять жира и воды. Много работаешь?

— Как и раньше.

— Отмечу как облигатное, хотя, возможно, обсессивное. По части печени все в норме. Уровень пролактина просто великолепный, два и четыре. Как у тебя с менструациями?

— Нормально.

— Никаких белых, прозрачных или молочных выделений из сосков не наблюдается? Хотя при таком низком уровне пролактина ожидать лактации не приходится.

— Нет, не наблюдается. И не мечтай — проверить не позволю.

Он улыбается, делает какие-то пометки в отчете.

— К сожалению, груди у меня не настолько велики.

— Многие женщины заплатили бы большие деньги, чтобы иметь то, что есть у тебя, — сухо замечает он. — И платят.

— Не продаются. Вообще-то я их сейчас даже показать не могу.

— А вот это уже неправда.

Люси уже не смущается и может говорить с ним о чем угодно. Поначалу было не так. Она испытывала ужас и стыд от того, что какая-то доброкачественная гипофизарная аденома — опухоль головного мозга — провоцирует перепроизводство лактогенного гормона, который дурачит ее тело, заставляя его думать, что она беременна. У Люси прекратились месячные. Она набрала вес. Галактореи не было, но если бы она не выяснила, в чем дело, то следующим шагом стало бы самопроизвольное истечение молока.

— Хочешь убедить меня, что ни с кем не встречаешься?

Нейт вытряхивает из конверта рентгеновские снимки и, привстав, вставляет в лайтбоксы.

— Не встречаюсь.

— И как твое либидо? — Он приглушает свет в офисе и щелкает кнопкой на лайтбоксе со снимком мозга. — Достинекс, знаешь ли, называют иногда секснаркотиком. Ну, если тебе его хватает…

Люси пододвигается поближе и тоже смотрит на снимок.

— Не хочу операции, Нейт.

Она с отчаянием всматривается в основание гипоталамуса, где ясно видна прямоугольная область гипоинтенсивности. Каждый раз, видя перед собой эти снимки, ей хочется думать, что произошла какая-то ошибка. Что это не ее мозг. Нейт называет его молодым мозгом. Прекрасный мозг с анатомической точки зрения, говорит он, если не принимать во внимание вот этот крохотный глюк, опухоль размером в полпенни.

— Наплевать, что там пишут в журнальных статьях. Резать себя никому не дам. Ну, как я выгляжу? Пожалуйста, скажи, что все в порядке.

Нейт сравнивает два снимка, последний и сделанный раньше, изучает их, положив рядом.

— Существенных различий не вижу. Те же семь-восемь миллиметров. В супраселлярной полости ничего. Небольшой сдвиг слева вправо от воронки гипоталамуса. — Он указывает ручкой. — Очевидный перекрест зрительных нервов. — Снова показывает. — Что замечательно. — Он кладет ручку, поднимает два пальца, сводит их вместе, потом разводит, проверяя ее периферийное зрение. — Отлично. Патология не увеличилась.

— Но и не уменьшилась.

— Присядь.

Люси опускается на край кушетки.

— Главный итог — она не исчезла. Медикаменты на нее не подействовали и не подействуют, да?

— Но она и не растет, — повторяет Нейт. — Медикаменты сдерживают рост. Так что все в порядке. Варианты развития? Скажу так: из-за того, что достинекс и его дженерики связывали одно время с повреждением сердечного клапана, волноваться, на мой взгляд, не стоит. Исследования касаются людей, принимающих его от болезни Паркинсона. При твоей малой дозе? Думаю, будешь в порядке. Что касается главной проблемы… Я могу выписать дюжину рецептов, но только в нашей стране ты ничего из этого списка не найдешь.

— Его производят в Италии, а оттуда я могу его получить. Доктор Марони обещал помочь.

— Отлично. Только обещай, что будешь каждые шесть месяцев делать эхокардиограмму.

Звонит телефон. Нейт нажимает на кнопку, внимательно слушает, потом говорит:

— Спасибо. Если ситуация выйдет из-под контроля, звоните в службу безопасности. Обеспечьте, чтобы ее никто не тронул. — Он кладет трубку и смотрит на Люси. — Кто-то пожаловал к нам на красном «феррари», так вот автомобильчик привлекает слишком большое внимание.

— Это ведь вопрос перспективы, не так ли? — Она поднимается с кушетки.

— Если не хочешь садиться за руль, я могу отвезти.

— Не то чтобы не хочу. Просто все теперь ощущается иначе. Не скажу, что это однозначно плохо. Просто по-другому.

— В том-то вся и штука. Ты получаешь то, чего не хочешь, и это что-то способно в некотором смысле изменить твой взгляд на некоторые вещи. — Он ведет ее к двери. — Здесь я вижу это каждый день.

— Да уж.

— Ты прекрасно справляешься. — Нейт останавливается у выхода, где их никто не может услышать, потому что поблизости никого нет, кроме регистратора за стойкой, который разговаривает по телефону и снова улыбается. — В этом отношении ты у меня в верхней десятке самых лучших пациентов.

— В верхней десятке? Это, наверное, где-то на четыре с плюсом. А начинала я, кажется, с пятерки.

— Нет, не с пятерки. Эта штука у тебя, возможно, всю жизнь, и ты просто не догадывалась о ее существовании, пока не проявились симптомы. С Розой разговариваешь?

— Ей такое не вынести. Я стараюсь не обижаться на нее, но это трудно. Очень, очень трудно. И несправедливо. Особенно по отношению к моей тете.

— Ты ее особенно не слушай. — Он сует руки в карманы халата. — Ты нужна ей. Ни с кем другим она говорит не станет.

На парковке худенькая женщина с повязанным вокруг лысой головы шарфом и двое мальчиков осторожно ходят вокруг «феррари». Пожилой служитель устремляется к Люси.

— Не беспокойтесь, близко не подходили. Я сам присматривал, — сообщает он негромко и с самым серьезным видом.

Она смотрит на мальчиков, на их больную мать и, направляясь к машине, открывает ее дистанционно. Женщина и дети торопливо отступают, на их лицах проступает страх. Мать, которой, наверное, не больше тридцати пяти, выглядит почти старухой.

— Извините, — говорит она Люси, — но они никогда ничего подобного не видели. И они ее не трогали.

— А она быстро ездит? — спрашивает мальчик постарше, рыжий, лет, может быть, двенадцати.

— Давай посмотрим. В ней четыреста девяносто лошадиных сил, шесть скоростей, восемьдесят пять сотен оборотов в минуту, угольно-волоконная диффузорная панель. Разгоняется до шестидесяти меньше чем за четыре секунды. Около двухсот миль в час.

— Не может быть!

— Ты хоть раз ездил на такой? — спрашивает Люси старшего.

— Я ее даже не видел.

— А ты? — Люси поворачивается к младшему, которому лет восемь или девять.

— Нет, мэм, — робко отвечает он.

Она открывает дверцу со стороны водителя, оба брата вытягивают шеи, силясь заглянуть в салон, и, как по команде, замирают.

— Как тебя зовут? — обращается Люси к старшему.

— Фред.

— Садись за руль, Фред, и я покажу тебе, как управлять этой штукой.

— Не нужно, — говорит мать, и вид у нее такой, словно она вот-вот заплачет. — Милый, не сломай что-нибудь.

— А я Джонни, — представляется второй мальчик.

— Ты следующий. — Люси хлопает по сиденью рядом с собой. — Садись сюда и смотри внимательно.

Убедившись, что переключатель в нейтральном положении, она берет руку Фреда, прижимает его палец к кнопке «пуск» на руле и отпускает.

— Подержи немного, и мотор заведется.

«Феррари» глухо ворчит.

Люси дает каждому из братьев проехать по кругу, и, пока они катаются, их мать стоит в центре парковки, улыбается, машет рукой и вытирает глаза.

Бентон беседует с Глэдис Селф по телефону из своего офиса в лаборатории нейровизуализации. Как и в случае с се знаменитой дочерью, фамилия Селф подходит Глэдис идеально.

— Если вас интересует, почему моя богатенькая дочка не поселила меня в каком-нибудь милом особняке в Боке, то скажу вам так: я не желаю быть ни в Боке, ни в Палм-Бич, ни где-либо еще, кроме как здесь, в Голливуде, штат Флорида. В моей скромной квартирке с видом на океан.

— Почему же?

— Назло ей. Подумайте, как это будет выглядеть, когда люди узнают, в какой дыре я умерла. Посмотрите, что станется с ее популярностью. — Сдавленный смешок.

— Похоже, вам нелегко сказать о ней что-то приятное. А мне нужно, чтобы вы немного ее похвалили, миссис Селф. Немного похвалили, потом побыли нейтральной, а потом немного покритиковали.

— А зачем ей вообще это нужно?

— Я уже объяснил в начале нашего разговора. Ваша дочь вызвалась участвовать в одном проводимом мною научно-исследовательском проекте.

— Моя дочь никогда не вызовется участвовать в чем бы то ни было, если не рассчитывает получить что-то взамен. Я не знаю ни одного случая, когда она сделала бы что-то, руководствуясь единственно стремлением помочь другим. Чушь. Ха! Семейная необходимость. Пусть скажет спасибо, что я не позвонила на Си-эн-эн и не сообщила всему миру, что она лжет. Что ж, посмотрим. Интересно, что за этим стоит? Позвольте мне самой угадать. Вы из тех полицейских-психологов в этом… как его… Маклине, да? Точно. Клиника для богатых и знаменитых. Одно из тех заведений, куда и она отправилась бы в случае нужды. Почему? Могу предположить. Ну конечно! Она у вас в качестве пациентки, вот в чем все дело!

— Как я уже сказал, ваша дочь участвует в моем проекте. — Черт бы ее побрал! А ведь он предупреждал доктора Селф. Говорил, что если позвонить ее матери, та может догадаться, в каком качестве ее дочь находится в Маклине. — Извините, но я не имею права обсуждать ее нынешнее состояние: где она, что делает и почему. Информация, имеющая отношение к предмету наших исследований, разглашению не подлежит.

— Ну, со мной-то вы можете кое-чем поделиться? Так я и знала! А изучать ее стоит, это да. Какой нормальный человек, попав на телевидение, станет делать там то, что вытворяет она? Выворачивать чужую жизнь наизнанку, манипулировать людьми, как было с той теннисисткой, которую потом убили. Готова поспорить на что угодно: без Мэрилин не обошлось. Это же она притащила бедняжку в свое шоу, вытянула из нее то, что миру знать вовсе не обязательно, выставила в таком свете. Как не стыдно?! Не понимаю, почему ее семья допустила такое.

Бентон просмотрел запись ток-шоу. Миссис Селф права. Получилось слишком откровенно, как раздеться на публике, и, конечно, кому-то Дрю могла показаться слабой, доступной и уязвимой. Все необходимые ингредиенты, чтобы стать мишенью для хищника. И хотя Бентон позвонил с другой целью, удержаться он не может.

— А как вашей дочери удалось склонить Дрю Мартин к участию в ее передаче? Они знали друг друга раньше?

— Мэрилин всегда получает то, к чему стремится. Когда звонит мне по каким-то особенным случаям, всегда хвастает своими успехами. Ее послушать, так это знаменитости должны быть благодарны за участие в ее программе, а не наоборот.

— У меня такое чувство, что видитесь вы не слишком часто.

— Неужели вы думаете, что ей есть какое-то дело до собственной матери?

— Но она же не лишена абсолютно всех чувств?

— В детстве Мэрилин бывала довольно милой и доброй девочкой, хотя знаю, в это трудно поверить. Но в шестнадцать с ней что-то случилось. Сбежала с одним плейбоем, а потом вернулась домой уже сама не своя. Вот тогда мы всего хлебнули. Она вам об этом рассказывала?

— Нет, не рассказывала.

— Понятно. Вы узнаете, как покончил с собой ее отец и какая ужасная у нее мать и все прочее. Об этом она готова говорить бесконечно, а вот ее собственные неудачи как бы и не существуют. Говоря «неудачи», я имею в виду и людей. Вы бы удивились, узнав, скольких она ухитрилась отдалить от себя, со сколькими перестала общаться единственно из-за того, что они как-то ее стесняли, доставляли ей неудобство или, может быть, являли миру ту сторону ее натуры, которую Мэрилин не желала показывать. Последнее считалось смертельным оскорблением.

— Полагаю, не в буквальном смысле.

— Смотря что вы под этим понимаете.

— Давайте начнем с того, что в ней есть позитивного.

— Вам известно, что она всех заставляет подписать конфиденциальное соглашение?

— Даже вас?

— Хотите знать истинную причину того, что я живу так, как живу? Я вам скажу. Меня тошнит от ее так называемой щедрости. Я живу на пособие по социальному страхованию и те крохи, что сумела отложить, проработав всю жизнь. Мэрилин для меня палец о палец не ударила, а потом еще имела наглость потребовать, чтобы я подписала это идиотское соглашение. Сказала, что если я не подпишу, то ни при каких обстоятельствах, даже если заболею на старости лет, не получу от нее ни цента. Я не стала ничего подписывать. И я никому о ней не рассказывала. Но могла бы. Мне есть что рассказать.

— Вы же разговариваете со мной.

— Она сама мне позвонила, ведь так? Дала вам мой номер телефона. Наверное, ей это для чего-то нужно. Я ведь ее слабость. Тут уж она просто поделать с собой ничего не может, так ей хочется узнать, что я расскажу. Она ж высокого мнения о себе, а дело остальных это мнение подтверждать.

— Мне бы хотелось, — говорит Бентон, — чтобы вы попытались представить, будто рассказываете дочери о том, что вам нравится в ней. Что-то ведь должно быть. Например, «я всегда гордилась тем, какая ты способная» или «я восхищаюсь твоим успехом». Что-то в этом роде.

— Только представить? Не всерьез?

— Если вы не можете сказать ничего позитивного, боюсь, у нас ничего не получится. — Его бы такой вариант только устроил.

— Не беспокойтесь, я врать умею не хуже, чем она.

— А потом что-нибудь негативное. «Мне всегда хотелось, чтобы ты была щедрее к людям и не такой надменной». В общем, что придумаете.

— Ну, это легче легкого.

— И наконец, несколько нейтральных замечаний. О погоде, шопинге, чем вы занимались в последнее время. В таком вот роде.

— Не верьте ей. Она притворщица.

— Мозг притворяться не может, — говорит Бентон. — Даже ее мозг.

Часом позже доктор Селф в переливчатом брючном костюме и босая полулежит на своей кровати.

— Понимаю, вам представляется, что в этом нет необходимости, — говорит Бентон, перелистывая страницы голубой книжечки, последнего издания «Структурированного клинического интервью».

— Вам нужен скрипт, Бентон?

— В данном исследовании важна последовательность, поэтому мы и разработали это руководство. Каждая беседа посвящена отдельной теме. Я не буду спрашивать вас о вещах очевидных и несущественных, таких, например, как ваш профессиональный статус.

— Позвольте вам помочь. Прежде всего я никогда не была пациентом психиатрического учреждения. Я не принимаю никаких медикаментов. Не злоупотребляю спиртным. На сон у меня уходит обычно по пять часов в сутки. А сколько спит Кей?

— В последнее время у вас менялся вес? Может быть, набирали или, наоборот, теряли?

— Свой вес я поддерживаю на одном уровне. Сколько весит сейчас Кей? Когда человек одинок, когда у него депрессия, он много ест. А как с этим у Кей? Там ведь предпочитают жареное.

Бентон листает страницы.

— У вас бывают странные, необъяснимые физические ощущения?

— Зависит от того, кто меня окружает.

— Вы ощущаете запахи и вкусы, которые не воспринимаются другими люди?

— Я умею много такого, чего не могут другие.

Бентон поднимает голову и смотрит на нее:

— Не думаю, что ваше участие в проекте такая уж хорошая идея, доктор Селф. Нам недостает конструктивности.

— А вот это уж не вам судить.

— Считаете, наша беседа проходит в конструктивном плане?

— Вы еще не дошли до хронологии настроений. Разве вы не собираетесь спрашивать насчет приступов паники?

— Они у вас случались?

— Потоотделение, дрожь, головокружение, учащенное сердцебиение. Страх смерти? — Она смотрит на него задумчиво, словно это он пациент. — Что вам наговорила моя мать?

— Как насчет того раза, когда вы впервые попали сюда? Вас, похоже, сильно обеспокоило некое электронное письмо. То, о котором вы упомянули доктору Марони в первом разговоре с ним. То, о котором вы больше не вспоминали.

— Ваша ассистентка думала, что сможет сама меня проинтервьюировать. — Доктор Селф улыбается. — Меня, психиатра. То же самое, что новичку выходить на корт против Дрю Мартин.

— Каково ваше отношение к случившемуся с ней? Что вы чувствуете? В новостях говорили, что она была на вашем ток-шоу. Некоторые даже высказывали предположение, что киллер выбрал ее в качестве цели только из-за того…

— Как будто она участвовала только в моем ток-шоу! — перебивает доктор Селф. — Ко мне на передачу приходят многие.

— Я хотел сказать: из-за внимания к ней телевидения. Не только вашей передачи.

— Не исключаю, эта серия принесет мне еще одну «Эмми». Если только…

— Если только что?

— Нет, это было бы в высшей степени несправедливо. Если академия поддастся давлению из-за того, что случилось с Дрю. Как будто это как-то связано с качеством моей работы. Так что рассказала моя мать?

— Этого вы не узнаете, пока не попадете в сканер.

— Я бы поговорила о своем отце. Он умер, когда я была совсем маленькой.

— Хорошо. — Бентон сидит на максимально возможном от нее расстоянии, прижавшись спиной к столу, на котором стоит ноутбук. На другом столе, между ними, беззвучно работает рекордер. — Давайте поговорим о вашем отце.

— Когда он умер, мне еще и двух лет не исполнилось.

— И вы хорошо его помните? Помните, что чувствовали себя отвергнутой? Не нужной ему?

— Вы наверняка знакомы с результатами тех исследований, согласно которым младенцы, которых не кормили грудью, впоследствии более подвержены воздействию стресса и жизненных невзгод. Женщины, находящиеся в тюрьме и лишенные возможности кормить грудью, испытывают значительные затруднения в реализации своих основных функций: растить и защищать.

— Не понимаю связи. Хотите сказать, что ваша мать какое-то время находилась в тюрьме?

— Она никогда не держала меня у груди, никогда не кормила грудью, не успокаивала ритмом своего сердца, не смотрела мне в глаза, когда кормила из бутылочки или ложечкой. Об этом она вам рассказала? Вы спрашивали ее о наших взаимоотношениях? С чего все начиналось?

— При беседе с матерью испытуемого знать историю их взаимоотношений вовсе не обязательно.

— Ее холодность только усилила мое ощущение отверженности, мое негодование и подтолкнула меня впоследствии к обвинениям в ее адрес. Я считала, что отец бросил нас только из-за нее.

— Вы хотели сказать «умер».

— Забавное совпадение, не правда ли? Мы с Кей обе потеряли отца в раннем возрасте и обе стали врачами. Только я исцеляю разум живых, тогда как она препарирует тела мертвых. Интересно, какая она в постели, учитывая, чем ей приходится заниматься?..

— Вы вините мать в смерти отца.

— Я ревновала. Несколько раз входила к ним в комнату, когда они занимались сексом. Я стояла у дверей и все видела. Мать отдавала отцу свое тело. Почему ему? Почему не мне? Я хотела того, что они давали друг другу, не понимая, что это значит. Но я определенно не хотела ни генитального, ни орального секса с родителями, того, к чему они переходили потом. Наверное, мне казалось, что им больно.

— Вы говорите, что не раз заставали их за этим, но ведь вам не было и двух лет. И вы все помните? — Бентон положил руководство под стул и делает записи в блокноте.

Она поворачивается, поправляет подушки, устраивается поудобнее и с таким расчетом, чтобы Бентон мог оценить всю ее фигуру.

— Я видела родителей живых и здоровых, постоянно активных, а потом, в одно мгновение, отца вдруг не стало. Кей же, напротив, была свидетельницей медленного угасания своего отца из-за рака. Что-то вроде затянувшейся смерти. Я жила с утратой, она жила с умирающим, и в этом вся разница. Вот почему, Бентон, моя цель как психиатра состоит в том, чтобы понять жизнь пациента, тогда как задача Кей — понять его смерть. На вас это должно производить сильное впечатление.

— Мы здесь не для того, чтобы говорить обо мне.

— Ну не чудесно ли, что Павильон не придерживается жестких ведомственных правил? И вот вам пожалуйста. Несмотря на то, что случилось, когда меня приняли. Доктор Марони не рассказывал, как приходил в мою комнату, не эту, а другую, первую? Как закрыл дверь, как расстегнул мой халат, как трогал меня? Он, случайно, не гинеколог по первой специальности? Вам, похоже, не по себе, Бентон?

— Вы испытываете гиперсексуальное возбуждение?

— Другими словами, у меня помешательство. — Она улыбается. — Посмотрим, сколько еще диагнозов мы сегодня поставим. Но только я здесь не поэтому. А почему — вы знаете.

— По вашим словам, из-за электронного письма, которое обнаружили, находясь в студии во время перерыва в позапрошлую пятницу.

— О письме я рассказала доктору Марони.

— Насколько мне известно, вы лишь сказали ему, что получили некое письмо.

— Будь такое возможно, я бы заподозрила вас всех в том, что вы заманили меня сюда чуть ли не с помощью гипноза, использовав письмо как средство внушения. Но подобное случается только в кино или больном воображении, не правда ли?

— Вы сказали доктору Марони, что ужасно расстроились и испугались за собственную жизнь.

— А потом мне против собственной воли дали сильнодействующие средства. Вслед за чем он улетел в Италию.

— У него там практика. Доктор Марони часто летает туда-сюда. Особенно в это время года.

— Да, он читает лекции на отделении психиатрии Римского университета. В Риме у него вилла. В Венеции — квартира. Доктор Марони из очень богатой итальянской семьи. Вдобавок ко всему он директор Павильона, и все, включая вас, делают то, что он скажет. Прежде чем уезжать, нам бы следовало разобраться в том, что случилось после того, как я здесь зарегистрировалась.

— Зарегистрировались? Вы так говорите о Маклине, словно это отель.

— Теперь уже поздно.

— Вы действительно полагаете, что доктор Марони вел себя с вами неподобающим образом?

— Я полагаю, что высказалась на этот счет достаточно ясно.

— Значит, вы так считаете.

— Все, конечно, будут отрицать.

— Уверяю вас, не будем. Если это правда.

— Все будут отрицать.

— Когда вас доставили на лимузине к приемному отделению, вы пребывали в здравом рассудке, но были взволнованы. Помните это? Помните, как разговаривали с доктором Марони в приемном отделении, как рассказали ему, что вам нужно безопасное убежище из-за некоего электронного письма? Помните, как обещали все потом объяснить? — спрашивает Бентон. — Помните, как провоцировали его, вербально и физически?

— Вы так со всеми пациентами обращаетесь? Может, Бентон, вам лучше вернуться в ФБР? К резиновым шлангам и прочему? Может, влезете в мой почтовый ящик? Вломитесь ко мне домой? Проверите мои банковские счета?

— Нам важно вспомнить, в каком состоянии вы поступили сюда. Я всего лишь стараюсь помочь.

— Я помню, как он пришел в мою комнату, здесь, в Павильоне.

— Это было уже позже, вечером, когда у вас началась истерика.

— Вызванная теми самыми медикаментами. Я очень восприимчива к лекарствам. Никогда их не принимаю и в них не верю.

— Когда доктор Марони пришел в вашу комнату, там уже находились нейропсихолог и медсестра, обе женщины. Вы продолжали говорить о чем-то, что это не ваша вина.

— А вы там были?

— Нет.

— Понятно. А ведете себя так, словно были.

— Я читал вашу карту.

— Мою карту… Наверное, подумываете, как бы выставить ее на аукцион?

— Пока доктор Марони разговаривал с вами, медсестра проверила жизненные показатели. Вот тогда и посчитали необходимым ввести седативное посредством внутримышечной инъекции.

— Пять миллиграммов халдола, два миллиграмма ативана, один миллиграмм когентина. Печально знаменитая формула пять-два-один. Так называемая химическая смирительная рубашка, применяемая в отношении буйных заключенных. Подумать только, со мной обращались как с преступницей! Неудивительно, что я ничего не помню.

— Можете сказать, что вы имели в виду, когда говорили, что это не ваша вина? Это имеет какое-то отношение к электронному письму?

— Я имела в виду доктора Марони. То, что он сделал, не моя вина.

— То есть ваше состояние никак не было связано с письмом, которое, как вы сами пояснили, вынудило вас приехать сюда?

— Это заговор. И вы все в нем участвуете. Разве не потому на связь со мной вышел ваш товарищ, Пит Марино? Или, может быть, он хочет выйти из игры. Хочет, чтобы я спасла его. Как тогда во Флориде. И что только вы с ним делаете?

— Никакого заговора не существует.

— Все следователи так говорят.

— Вы находитесь здесь десять дней. И никому не сказали, что это за письмо.

— Вообще-то речь идет о человеке, который прислал мне несколько электронных писем.

— Кто он?

— Человек, которому доктор Марони мог бы оказать помощь. Человек с крайне расстроенной психикой. Независимо от того, совершил он что-то или нет, ему требуется помощь. И если со мной или с кем-то еще что-то случится, виноват будет доктор Марони, а не я.

— В чем может заключаться ваша вина?

— Я только что сказала — ни в чем.

— Следует ли понимать так, что вы не покажете мне письмо, которое помогло бы нам понять, кто этот человек и, возможно, как защитить вас от него?

— Знаете, я ведь и забыла, что вы здесь работаете, а вспомнила, когда увидела в приемном отделении ваше объявление о наборе добровольцев для участия в научном проекте. Марино писал что-то… Вы только не волнуйтесь, я не его имела в виду, когда говорила о человеке с нарушенной психикой. Ему тяжело работать на Кей, у него накопилась усталость. Плюс сексуальная фрустрация.

— Я бы хотел поговорить с вами о полученных электронных письмах. Или отправленных.

— Зависть. С нее все начинается. — Доктор Селф смотрит на него. — Кей завидует мне, потому что ее собственная жизнь ничтожна. Завидует настолько, что даже солгала в суде.

— Вы имеете в виду…

— Главным образом ее. — Ненависть свивается кольцами. — Я абсолютно объективна в отношении случившегося, этого вопиющего примера судебного сутяжничества, и никогда не ставила в вину вам лично участие в нем в качестве свидетелей. Интересно, что чувствовала бы она, если бы знала, что вы в моей комнате, за закрытой дверью?

— Когда вы сказали, что хотите поговорить со мной наедине, у себя в комнате, мы с вами договорились, что я буду не только делать пометки, но и вести запись.

— Записывайте. Делайте пометки. Когда-нибудь они вам пригодятся. Вам есть чему поучиться у меня. Давайте обсудим ваш эксперимент.

— Исследование. Участвовать в котором вы пожелали добровольно, на что получили специальное разрешение, против чего я возражал. Слово «эксперимент» мы здесь не используем.

— Хотелось бы мне знать, почему вы противились моему участию в эксперименте. Рассчитывали что-то скрыть?

— По правде говоря, доктор Селф, я не уверен, что вы соответствуете критериям.

— По правде говоря, Бентон, мое присутствие вам совсем ни к чему, не так ли? Но выбора у вас нет, потому что руководство клиники прекрасно понимает, как опасно нарушать мои права.

— У вас диагностировали биполярное расстройство?

— У меня диагностировали только одно — одаренность.

— А у кого-нибудь в вашей семье такое расстройство обнаруживали?

— Чем это все окажется в конце, дело ваше. При разных состояниях настроения и при наличии соответствующего стимула дорсолатеральный префронтальный кортекс мозга светится. Позитрон-эмиссионная томография уже продемонстрировала, что у людей в состоянии депрессии наблюдается анормальный кровоток в префронтальных областях и пониженная активность в ДЛПФК. Мне известно, что ваш эксперимент не получил одобрения руководства Гарвардского университета.

— Мы не проводим исследований, которые не получили официального одобрения.

— Эти ваши «здоровые контрольные субъекты». Когда вы заканчиваете, они такие же здоровые? И что случается с теми, кто нездоров? С теми несчастными, страдающими от депрессии, шизофрении, биполярного и других расстройств? С теми, кто представляет опасность для себя и других?

— Похоже, Джеки ввела вас в курс дела.

— Не совсем.Она же не способна отличить дорсолатеральный префронтальный кортекс от обычной трески. Исследования реакции мозга на материнскую критику и похвалу проводились и раньше. Теперь вы еще и прибегаете к насилию. И что вы докажете? Покажете различия между мозгом человека, склонного к насилию, и человека, к насилию не склонного. Но какой от этого толк? Разве это остановило бы Сэндмена?

— Сэндмена?

— Если бы вы заглянули в его мозг, вы увидели бы там Ирак. И что потом? Вы смогли бы неким магическим способом изъять Ирак, чтобы он снова был здоров?

— Письмо от него?

— Я не знаю, кто он.

— Может ли он быть тем человеком, о котором вы упомянули доктору Марони?

— Не понимаю, что вы нашли в Кей, — говорит она. — Когда она приходит домой с работы, от нее пахнет моргом? Впрочем, откуда вам знать, если вы там не бываете?

— Судя по всему сказанному, вы получили то письмо через несколько дней после обнаружения тела Дрю Мартин. Совпадение? Если у вас есть информация, касающаяся убийства, вам нужно все рассказать мне. Прошу вас. Это очень серьезно.

Доктор Селф вытягивает ноги и голыми пальцами касается разделяющего их стола.

— Если я сброшу рекордер со стола и он разобьется, что тогда?

— Тот, кто убил Дрю Мартин, на этом не остановится.

— Если я сброшу этот рекордер… — она дотрагивается до рекордера пальцем и слегка его сдвигает, — что мы можем тогда сказать и что сделать?

Бентон встает со стула.

— Хотите, чтобы убили кого-то еще? — Он поднимает рекордер, но не выключает его. — Разве вы это уже не проходили?

— Ну вот, — говорите кровати доктор Селф. — Так и есть, заговор. Кей снова солжет. Как и в прошлый раз.

Бентон открывает дверь.

— Нет. Теперь все будет намного хуже.

ГЛАВА 9

В Венеции восемь часов вечера. Марони наливает вина в бокал и вдыхает неприятный запах канала, проходящего под раскрытым окном. Облака сбились в плотную, пенистую массу на полпути к небу, а вдоль горизонта уже прошлась первая, еще легкая золотая кисть.

— Явная мания. — Голос Бентона Уэсли чист и ясен, как будто он здесь, в комнате, а не в Массачусетсе. — Я для такой работы не гожусь. Не могу сидеть и слушать се измышления и ложь. Найди кого-нибудь другого. Я с ней закончил. У меня плохо получается, Пауло. Я работаю как коп, а не как врач.

Марони сидит перед открытым окном и пьет чудесное «бароло», вкус которого портит разговор с Бентоном. От Мэрилин Селф не спрячешься. Она вторглась в госпиталь. Потом последовала за ним в Рим. Теперь вот настигла в Венеции.

— Мне нужно знать, могу ли я исключить доктора Селф из проекта. У меня нет ни малейшего желания сканировать ее.

— Разумеется, я не стану говорить вам, что делать, — отвечает доктор Марони. — Исследование ваше, вам и решать. Хотите услышать мое мнение? Не раздражайте ее без серьезной причины. Проведите сканирование. Организуйте все как приятный для обеих сторон опыт и настройтесь на то, что данные для работы не годятся. А потом ее не будет.

— Что вы имеете в виду? Как это «не будет»?

— Вижу, вас еще не проинформировали. Ее уже выпустили, так что сразу после сканирования она уедет. — Доктор Марони смотрит вниз, на зеленый, как оливки, и гладкий, как стекло, канал. — Вы разговаривали с Отто?

— С Отто?

— Капитаном Помой.

— Да, я знаю, кто он такой. Но с какой стати мне говорить с ним об этом?

— Мы обедали вчера в Риме. Я даже удивлен, что он еще не связался с вами. Отто сейчас летит в Штаты.

— Боже!

— Хочет побеседовать с доктором Селф о Дрю Мартин. Уверен, что у нее есть какая-то информация, которую она скрывает.

— Только не говорите, пожалуйста, что это вы его направили.

— Не я. Однако он знает.

— Не представляю, откуда он мог узнать. Представляете, какой поднимается шум, если она решит, что это мы допустили утечку?

Внизу медленно проходит водное такси. Вода плещется о камень.

— Я решил, что он узнал от вас. Или Кей. Вы ведь оба расследуете убийство Дрю Мартин.

— От меня он определенно никакой информации не получал.

— А от Люси?

— Ни Кей, ни Люси не знают, что доктор Селф в Маклине.

— У Люси есть хороший друг — Джош.

— Господи! Она видится с ним, когда приезжает на сканирование. Они говорят о компьютерах. С чего бы ему рассказывать ей о пациентах?

По другую сторону канала на крыше кричит чайка. Кричит громко и пронзительно, как кот. Какой-то турист бросает ей хлеба, и птица кричит еще громче.

— То, что я собираюсь сказать, следует принимать лишь как гипотезу, — продолжает доктор Марони. — Джош ведь часто звонит ей, когда ломается компьютер или возникает иная проблема, справиться с которой ему самостоятельно не по силам, так? Джош ведь не может быть специалистом по магнитно-резонансной визуализации и информационным технологиям.

— Что?

— Вопрос стоит так: куда она отправится и какие еще неприятности нас ожидают?

— Отправится, думаю, в Нью-Йорк, — говорит Бентон.

— Скажете мне, когда узнаете. — Доктор Марони отпивает вина. — Разумеется, все это лишь предположения. Я имею в виду насчет Люси.

— Даже если Джош и сказал что-то, с чего бы ей передавать слухи капитану Поме, которого она даже не знает?

— Нам нельзя терять из виду доктора Селф после выхода из клиники. От нее следует ждать неприятностей.

— Что за секреты, Пауло? Я не совсем понимаю, — говорит Бентон.

— Я и вижу. А жаль. Ну да не важно. Она скоро уйдет, а вы сообщите мне, куда направится.

— Не важно? Если она выяснит, кто сообщил капитану Поме, что она находилась в клинике в качестве пациента, проблем у нас будет выше крыши, а она только этого и хочет. Это же прямое нарушение статуса конфиденциальности.

— Я не могу указывать ему, что и когда говорить. Расследование ведут карабинеры.

— Не понимаю, что здесь происходит, Пауло. Во время интервью она рассказала о пациенте, которого направила к вам. — В голосе Бентона усталость и разочарование. — Не понимаю, почему вы ничего мне не сказали.

Фасады вытянувшихся вдоль канала домов приглушенных пастельных оттенков. Там, где штукатурка осыпалась, проступает кирпичная кладка. Лодка из полированного тика проходит под выгнутым каменным мостиком. Капитан стоит, и голова его едва не касается моста.

— Да, она направила ко мне одного пациента, Отто тоже о нем спрашивал. Вчера вечером я рассказал ему все, что знаю. По крайней мере все, что имею право сообщить.

— Могли бы и со мной поделиться.

— Вот и делюсь. Я бы в любом случае рассказал, даже если бы вы и не затронули эту тему. Я видел его несколько раз на протяжении трех-четырех недель. В прошлом ноябре.

— Он называет себя Сэндменом. Знакомо?

— Нет, о таком не слышал.

— По словам доктора Селф, так он подписывает электронные письма.

— Она позвонила мне в офис в прошлом октябре и попросила встретиться с этим человеком в Риме. Никаких писем она не представила. О том, что он называет себя Сэндменом, не упомянула. Он, приходя ко мне, Сэндменом себя не называл. Встречались мы, по-моему, дважды. В Риме. У меня нет информации, из которой следовало бы, что он кого-то убил. То же самое я и Отто сказал. Так что допустить вас к его файлу не могу и надеюсь, что вы это понимаете.

Доктор Марони поднимает графин и подливает вина в бокал. Солнце опускается в канал. Ветерок несет прохладу в открытое окно, и неприятный запах канала слабеет.

— Ну хоть какую-то информацию вы можете дать? — спрашивает Бентон. — Что-то из биографии? Физическое описание? Я знаю, что он воевал в Ираке, но больше ничего.

— Если бы и хотел, не мог бы. И записей у меня нет.

— То есть в них могла бы содержаться какая-то важная информация?

— Гипотетически.

— А вы не думаете, что надо бы проверить?

— У меня их нет, — повторяет доктор Марони.

— У вас их нет?

— Я имею в виду: у меня нет их в Риме, — говорит доктор Марони из тонущего города.

Несколькими часами позже. Бар «Кик’н’Хорс» в двадцати милях к северу от Чарльстона.

Марино сидит за столиком напротив Шэнди Снук. Оба едят чикен-стейк с бисквитом, соусом и гритсом. У Марино звонит сотовый. Он смотрит на дисплей.

— Кто? — спрашивает Шэнди, потягивая через соломинку «Кровавую Мэри».

— Ну почему они не могут оставить меня в покое?

— Надеюсь, это не то, что я думаю, — говорит Шэнди. — Черт, уже семь часов, и у нас ужин.

— Меня здесь нет.

Марино нажимает кнопку, делая вид, что звонок его нисколько не беспокоит. Телефон умолкает.

— Ага. — Она шумно высасывает остатки. — Никого нет дома.

В динамиках грохочет музыка, мигают неоновые огни рекламы «Будвайзера», под потолком медленно вращаются лопасти вентилятора. На стенах — седла и автографы, модели мотоциклов, керамические лошади и змеи украшают подоконники. За столами — байкеры. Еще больше их на веранде. Все пьют и едят — готовятся к концерту «Хед шоп бойз».

— Сукин сын! — бормочет Марино, глядя на сотовый и лежащую рядом гарнитуру «Bluetooth».

Не ответить невозможно. Это она. На дисплее высвечивается «номер не определен», но он знает, что это она. Увидела, должно быть, то, что у него на рабочем столе компьютера. Но почему так поздно? То, что ей потребовалось столько времени, удивляет его и раздражает. Но еще сильнее восторг — наконец-то поквитался. Он представляет, что доктор Селф хочет его так же, как Шэнди. Выматывает его так же, как Шэнди. За целую неделю — ни одной спокойной ночи.

— Я всегда говорю: «Мертвец мертвее не станет», верно? — подает голос Шэнди. — Пусть шефиня хоть раз сама обо всем позаботится.

Это она. Только Шэнди не знает. Думает, звонят из похоронного бюро. Марино тянется к бурбону, невольно кося глаз на телефон.

— Пусть хоть раз сама обо всем позаботится, — долдонит Шэнди. — Да пошла она в задницу!

Марино молчит и вертит в пальцах стакан. Напряжение нарастает. Он не ответил Скарпетте, не перезвонил, и теперь грудь сжимается от беспокойства. Марино думает о том, что сказала доктор Селф, и чувствует себя обманутым и униженным. Лицо горит. Большую часть последних двадцати лет Скарпетта вызывала у него ощущение собственной неполноценности, но, может быть, проблема в ней самой. Вот именно. Проблема в ней. Ей просто не нравятся мужики. Черт! И все эти годы она умышленно делала так, чтобы он думал, будто проблема в нем.

— Пусть сама обслужит последнего мертвяка. Ей все равно делать больше нечего, — нудит Шэнди.

— Ты совсем ее не знаешь. И что она делает, тоже не знаешь.

— О, я знаю о ней вполне достаточно. А вот ты будь осторожен. — Шэнди машет рукой, требуя еще выпивки. — Вечно ее защищаешь, а мне это уже на нервы действует. Не забудь, кто я в твоей жизни, а кто она.

— Ну да, мы же целую неделю вместе.

— Просто помни, малыш. Ты не на побегушках у нее. С какой стати? Получается, она только пальцами щелкнет, а ты прыгать должен? — Шэнди щелкает пальцами и смеется. — Давай! Скачи!

— Заткнись.

— Скачи! Скачи!

Она подается к нему через стол, дразня его тем, что под шелковой жилеткой.

Марино берет телефон, тянется за наушником.

— Хочешь правду? — Лифчика на Шэнди нет. — Обращается с тобой как с ничтожеством. Будто ты при ней секретарша, слуга, тряпка. Имей в виду: я не первая это сказала.

— Я никому не позволяю ноги об меня вытирать, — говорит он. — Так что еще посмотрим, кто тут ничтожество.

Марино думает о докторе Селф и представляет себя на экране телевизора.

Шэнди наклоняется, опускает руку под стол, и он видит все, что у нее под жилеткой. Ее пальцы ползут по его ноге.

— Не надо, — говорит он, томясь в ожидании, нервничая и злясь.

Через какое-то время байкеры начинают сновать туда-сюда под самыми разными предлогами, но каждого так и тянет заглянуть в вырез жилетки. Марино смотрит туда же и видит полные груди и уходящий вниз вырез. Шэнди дело знает, знает, как принять интересную позу в разговоре, чтобы собеседнику было чем заполнить воображение. От стойки к ним медленно идет здоровяк с громадным брюхом и цепью на поясе, к которой пристегнут бумажник. Направляясь в уборную, он задерживается у их столика, неспешно озирая открывающийся сверху вид. Марино начинает кипятиться.

— Не нравится? — Шэнди трется ногой о его ногу. — А по-моему, нравится. Помнишь прошлую ночку, а? Скакал как мальчишка.

— Хватит, — говорит он.

— А что такое? Напрягаю? — усмехается Шэнди. Она любит играть словами и довольна тем, как это у нее получается.

Марино убирает ее руку.

— Не сейчас.

Он нажимает кнопку.

— Это Марино, — говорит он коротко, делая вид, что разговаривает с незнакомым человеком, чтобы Шэнди не догадалась.

— Ты мне нужен, — говорит Скарпетта.

— Да. Когда?

Марино притворяется, что не знает ее, и злится, потому что байкеры едва ли не выстроились в очередь к их столу, привлеченные выставленными напоказ прелестями его роскошной черноволосой подружки.

— Как можно быстрее. Приезжай ко мне домой.

Голос Скарпетты звучит в наушнике, тон его непривычен, и Марино уже чувствует ее ярость как приближающуюся бурю. Теперь сомнений уже нет — она увидела письма.

Шэнди вопросительно смотрит на него.

— Да, наверное. — Марино разыгрывает раздражение, бросает взгляд на часы. — Буду через полчаса. — Он дает отбой и поворачивается к Шэнди: — Мертвеца везут.

Она смотрит ему в глаза, пытаясь прочитать там правду, словно что-то подсказывает ей, что он врет.

— Какое бюро? — Она откидывается на спинку стула.

— Меддикс. Опять. Что за псих! Должно быть, не вылезает из своего катафалка. Так и разъезжает на нем с утра до вечера. Знаешь, есть адвокаты-стервятники, а этот — гробовщик-стервятник.

— Вот черт, — рассеянно говорит Шэнди. Внимание ее уже привлек парень с ярко-огненной косынкой на голове и в сапогах на низком каблуке. Не глядя на них, он проходит мимо и направляется к банкомату.

Марино заметил парня еще раньше, когда они только приехали. Раньше он его не видел. Незнакомец получает из автомата жалкие пять баксов и возвращается. На его стуле дремлет, свернувшись, собачонка. За все время хозяин не только не приласкал беднягу ни разу, но даже не угостил ничем.

— Не понимаю, почему всем должен заниматься ты, — заводит старую песню Шэнди, но голос у нее другой, более спокойный, холодный, словно тронутый первым заморозком злости. — Ты же столько знаешь, у тебя такой опыт. Ты был настоящим копом. Не она должна командовать тобой, а ты ею. И не ее племянница-лесбиянка. — Последним кусочком хлеба она подбирает с тарелки остатки белого соуса. — Эта шефиня вроде как превратила тебя в человека-невидимку.

— Не надо о Люси так. Ты ни хрена про нее не знаешь.

— А тут и знать ничего не надо — и так все ясно. Можешь не рассказывать. В этом баре каждому известно, на каком седле она катается.

— Помолчи. — Марино сердито допивает бурбон. — И Люси своим поганым языком не трогай. Мы с ней давно знакомы, еще когда она в школу ходила. Это я ее всему учил — и баранку держать, и стрелять. Так что гадости про нее слушать не желаю. Усекла? — Хочется выпить, но он знает, что не должен, потому что уже пропустил три бурбона. Прикуривает две сигареты — себе и Шэнди. — Еще посмотрим, кто тут невидимка.

— Правду не объедешь. Все же было в порядке, пока она не стала таскать тебя за собой повсюду. Вот чего ты за ней тягаешься? Хотя секрет невелик. Я-то знаю почему. — Она бросает на него взгляд, который, наверно, должен пришпилить его к стулу, и выпускает струю дыма. — Думал, она тебя захочет.

— Может, пришло время сменить обстановку, — говорит Марино. — Уехать в большой город.

— Вдвоем, ты да я? — Она выпускает еще дыму.

— Как насчет Нью-Йорка?

— В гребаном Нью-Йорке на чоппере не погоняешь. Нет, к заносчивым янки я не поеду, а там их что пчел в улье.

Марино смотрит на нее с откровенным вожделением, опускает руку под стол и поглаживает ее бедро, потому что боится ее потерять. В этом баре Шэнди Снук хотят все и каждый, но она выбрала его. Он гладит ее по бедру и думает о том, что скажет Скарпетта. Письма доктора Селф она уже прочитала. Может, теперь наконец поняла, что он собой представляет и какого мнения о нем другие женщины.

— Поехали к тебе, — предлагает Шэнди.

— А почему мы никогда не бываем у тебя? Боишься показаться со мной? Может, потому что живешь с богатенькими и я для тебя недостаточно хорош?

— Надо решить, собираюсь ли я содержать тебя. Мне, видишь ли, не по душе рабство. Она загоняет тебя на работе до смерти, как раба, а я о рабах знаю все. Мой прадедушка был рабом. А вот папаша — нет. Ему никто не указывал, что делать.

Марино поднимает пустой пластиковый стаканчик и улыбается Джесс — та сегодня выглядит просто потрясно в облегающих джинсах и узеньком топике. Та приносит еще бутылку эля и ставит перед ним.

— Домой собираешься?

— Без проблем. — Он подмигивает ей.

— Если что, можешь остаться. У меня тут свободный кемпер есть. — Джесс всегда держит в лесу, за баром, несколько трейлеров на случай, если кто-то из клиентов не сможет забраться в седло.

— Я в порядке.

— Принеси-ка и мне еще!

У Шэнди нехорошая привычка — рявкать на тех, кто не дотягивает до ее статуса.

— Надеюсь, ты еще выиграешь.

Джесс говорит медленно, механически, глядя на губы Марино. На Шэнди — ноль внимания.

Он привык к этому не сразу, но со временем научился смотреть на Джесс, когда говоришь, не повышать голос, не спешить. Теперь он уже почти не замечает ее глухоты и чувствует особенную близость к ней, может быть, потому, что они не могут общаться иначе, как глядя друг на друга.

— Сто двадцать пять тысяч долларов за первое место.

Сумма огромная и кажется еще более внушительной из-за того, как растягивает ее Джесс.

— Держу пари, в этом году банк сорвут Речные Крысы, — говорит Марино, зная, что Джесс просто хочется поболтать с ним, может, немножко пофлиртовать. Сам он в состязаниях не участвовал и не собирается.

— А я ставлю на Колесо Грома, — влезает Шэнди в той бесцеремонной манере, которая так раздражает Марино. — Эдди Тротта, такой красавчик. Вот для кого мой автодром всегда открыт.

— Я тебе вот что скажу. — Марино кладет руку на талию Джесс и смотрит ей в глаза. — Когда-нибудь и у меня будет куча баксов, и тогда уж не придется ни тюнингом заниматься, ни ходить на эту дерьмовую работу.

— С этой дерьмовой работы в любом случае надо сваливать — такими деньгами только дырки затыкать. Шефиня его за скво держит. К тому же Питу работать не обязательно — у него я есть.

— Вот, значит, как? — Марино знает, что не должен об этом говорить, но бурбон и злость тянут за язык. — А если я скажу, что у меня есть предложение? В Нью-Йорк, на телевидение?

— В каком качестве? Рекламировать «рогейн»?

Шэнди смеется, а Джесс безуспешно пытается прочесть по ее губам.

— В качестве консультанта доктора Селф. Она меня приглашает.

Ни остановиться, ни сменить тему он уже не может.

Шэнди оторопело смотрит на него.

— Врешь, — выдавливает она неуверенно. — Какое ей до тебя дело?

— Мы с ней давно знакомы. Хочет, чтобы я поработал у нее. Думал сразу согласиться, но тогда пришлось бы перебираться в Нью-Йорк, оставлять тебя здесь… — Он обнимает ее за плечи.

Шэнди отстраняется.

— Ну, по-моему, ее шоу превращается в балаган.

— Налей нашему гостю за мой счет, — громко говорит Марино, кивая в сторону незнакомца в яркой косынке, сидящего со своим псом у бара. — У парня трудный вечер. Только и смог наскрести что вшивых пять баксов.

Незнакомец оборачивается, и Марино получает возможность рассмотреть изрытое оспинками лицо. Глаза у нею полуприкрытые — такие называют змеиными, — у Марино они всегда ассоциируются с бывшими зеками.

— Я сам в состоянии заплатить за свое пиво, — сообщает человек в яркой косынке.

Шэнди продолжает жаловаться Джесс, но при этом не смотрит на нее, а значит, все равно что разговаривает с собой.

— У нас на юге народ гостеприимный, так что извини, если обидел. Просто показалось, ты сегодня малость на мели, — говорит Марино, повышая слегка голос, чтобы его слышали все в баре.

— Думаю, тебе не стоит сегодня никуда ехать.

Джесс смотрит на Марино, потом на его стакан.

— В его жизни есть место только для одной женщины, так что пусть решает, — заявляет Шэнди, обращаясь к Джесс и всем, кто желает ее слушать. — Да и что он без меня? Кто, по-твоему, подарил ему ту штучку, что он носит на шее?

— Да пошел ты, — говорит незнакомец в косынке. — Вставь своей мамаше.

Джесс возвращается к бару и, сложив руки на груди, встает перед парнем в косынке.

— У нас здесь грубить не принято. Думаю, вам лучше уйти.

— Что? — Незнакомец прикладывает ладонь к уху.

Стул со скрипом отъезжает к стене, и Марино в три шага покрывает разделяющее их расстояние.

— Извинись, козел!

Взгляд у незнакомца колючий. Он комкает пятидолларовую бумажку, ту самую, что получил из автомата, роняет ее на пол и растирает каблуком, как будто это окурок. Потом шлепает собачонку, поворачивается к двери и, проходя мимо Марино, цедит сквозь зубы:

— Почему бы тебе не выйти на пару слов?

Марино идет за незнакомцем и его псом через грязную парковочную стоянку к старому чопперу, собранному, похоже, еще в далекие семидесятые, четырехскоростному, с кикстартером, выкрашенному в тон косынке огненной краской. Номерная табличка у него какая-то странная.

— Картонка. — Марино удивленно качает головой. — Самодел. Ловко, ничего не скажешь. Ну, говори, что хотел.

— Хочешь знать, почему я здесь сегодня? У меня для тебя сообщение. — Парень в косынке смотрит на пса. — Сидеть! — кричит он, и собачка покорно ложится на живот.

— В следующий раз пришли письмо. — Марино хватает его за грудки. — Дешевле будет, чем похороны.

— Не уберешь лапы, поквитаюсь так, что пожалеешь. Я здесь не просто так, потому лучше послушай.

Марино опускает руки. Все, кто был в салуне, высыпали на веранду и с интересом наблюдают за происходящим. Пес лежит на животе и тихонько поскуливает.

— Ту сучку, на которую ты работаешь, в наши края никто не приглашал, так что пусть возвращается откуда приехала. Передай как совет от человека, который кое-что может.

— Как ты ее назвал?

— А сиськи у этой дряни ничего. — Он складывает ладони чашечками и облизывает воздух. — Если не уедет из города, я их еще и на вкус попробую.

Марино с силой пинает мотоцикл, и тот падает на землю. В следующее мгновение он выхватывает из-за пояса джинсов «глок» сорокового калибра и приставляет к переносице незнакомца.

— Не глупи, — говорит тот. С веранды доносятся крики байкеров. — Выстрелишь, и твоя никчемная жизнь на этом закончилась. Сам знаешь.

— Эй! Эй!

— Ну, давай!

— Пит!

Глядя незнакомцу между глаз, Марино чувствует, что голова у него как будто отключается. Он передергивает затвор.

— Если убьешь меня — считай, сам покойник.

Парень в косынке держится, но видно, что ему уже страшно.

Байкеры на ногах, кричат. Краем глаза Марино замечает на парковке каких-то людей.

— Забирай свою рухлядь и уматывай. — Марино опускает пистолет. — Пса оставь.

— Черта с два я тебе пса оставлю!

— Оставишь. Дерьмово ты с ним обращаешься. А теперь двигай отсюда, пока я тебе третий глаз не сделал.

Мотоцикл с громким треском уезжает. Марино разряжает пистолет и сует его за пояс джинсов. Что с ним такое? Что на него нашло? Ответа нет, и от этого становится страшно. Он наклоняется, гладит пса по спине, и тот благодарно облизывает ему пальцы.

— Найдем тебе кого-нибудь, не беспокойся.

Ногти врезаются в ладони. Марино смотрит на Джесс.

— Пора что-то делать, — говорит она.

— Ты о чем?

— Сам знаешь о чем. О той женщине. Я тебя предупреждала. Она тебя унижает, подгоняет под себя. Посмотри, что с тобой стало. Ты с ней всего неделю, а уже хватаешься за оружие.

У Марино трясутся руки. Он смотрит на нее, чтобы она могла читать по его губам.

— Глупо, правда, Джесс? И что теперь? — Марино треплет пса по холке.

— Сделаем из него салунного пса, так что когда этот парень вернется, ничего хорошего его не ждет. А вот тебе надо быть поосторожней. Заварил кашу.

— Ты раньше его видела?

Джесс качает головой.

Шэнди стоит на крыльце. Почему она осталась там? Он едва не убил человека, а она даже не спустилась с веранды.

ГЛАВА 10

Где-то в темноте, неподалеку, лает собака, и лай становится все громче, все настойчивее.

Прислушавшись, Скарпетта улавливает стук двигателя — это «роудмастер» Марино. Чертову железяку слышно за несколько кварталов — сейчас она на Митинг-стрит и направляется на юг. Через несколько секунд мотоцикл с ревом врывается в узкий переулок за ее домом. Пил. Она поняла это по голосу, когда говорила с ним по телефону. Он становится несносным.

А Марино нужен ей трезвым — чтобы разговор получился продуктивным. Возможно, самый важный из всех их разговоров. Она ставит кофейник, когда Марино сворачивает на Кинг-стрит. Еще один поворот влево, и вот он уже на дорожке, которую Скарпетта делит со своей малоприятной соседкой, миссис Гримболл. Извещая о своем прибытии, Марино несколько раздает газу, потом вырубает двигатель.

— У тебя тут выпить найдется? — спрашивает он, когда Скарпетта открывает переднюю дверь. — Меня бы устроил стаканчик бурбона. Вы не против, миссис Гримболл?! — кричит он, обращаясь к желтому каркасному домику, и занавеска на окне дергается. Марино запирает мотоцикл и опускает ключ в карман.

— Проходи, — бросает Скарпетта, видя, что он пьян куда сильнее, чем ей представлялось. — Ну скажи, разве так уж обязательно будить весь переулок да еще кричать на мою соседку?

Она ведет Марино в кухню. Он идет за ней — сапоги громко стучат по деревянному полу, голова едва не достает до притолоки дверей, через которые они проходят.

— Проверка безопасности. Зато теперь знаю точно, что на заднем дворе никто не болтается, никакие катафалки там не притаились, бездомные не ошиваются.

Марино выдвигает стул, садится, откидывается на спинку. От него несет спиртным, лицо багровое, глаза налиты кровью.

— Я ненадолго. Меня женщина ждет. Думает, что я в морге.

Скарпетта подает ему чашку черного кофе.

— Останешься здесь, пока не протрезвеешь, а иначе к мотоциклу не подпущу. Поверить не могу, что ты допился до такого состояния. На тебя не похоже. Что с тобой?

— Ну пропустил пару стаканчиков. Большое дело. Я в порядке.

— Да, большое дело. И ты не в порядке. Мне наплевать, что ты воображаешь, будто можешь пить и оставаться в порядке. Каждый пьяный водитель считает, что уж он-то свою меру знает, а потом разбивается, калечит других и попадает за решетку.

— Ладно, я сюда не лекции слушать пришел.

— А я тебя не для того позвала, чтобы на пьяного смотреть.

— Тогда зачем? Зачем ты меня позвала? Чтобы ткнуть носом в дерьмо? Вытереть об меня ноги? Показать, чем еще я плох и как сильно недотягиваю до твоих высоких стандартов?

— Раньше ты так не разговаривал.

— Может, ты просто не слушала.

— Я позвала, чтобы поговорить откровенно и честно, но сейчас, похоже, не самое лучшее время. У меня есть комната для гостей. Ложись-ка спать, а утром поговорим.

— А по-моему, время и сейчас подходящее. — Он зевает, потягивается, но к кофе не притрагивается. — Давай, говори, что хотела. Или я пошел.

— Тогда перейдем в гостиную. Там камин. — Она встает из-за кухонного стола.

— На улице тепло. — Он тоже встает.

— Тогда я сделаю здесь попрохладнее. — Скарпетта включает кондиционер — Мне всегда больше нравилось разговаривать перед огнем.

Марино идет за ней в ее любимую комнату, маленькую гостиную с кирпичным камином, сосновым полом, открытыми потолочными балками и оштукатуренными стенами. Она кладет на решетку искусственное бревно, поджигает его, пододвигает к камину два кресла и выключает лампы.

Глядя, как пламя бежит по отваливающейся от бревна бумаге, Марино говорит:

— Как-то не вяжется. У тебя ж все настоящее, оригинальное, а тут… поддельное бревно.

Люшес Меддикс объезжает квартал, и чем дальше, тем сильнее его возмущение.

Он видел, как они вместе вошли в дом после того, как этот тупица прикатил пьяный на своем дурацком мотоцикле, да еще перебудил всех соседей. Двойная удача, думает Люшес. Да, он и впрямь отмечен благодатью — с ним обошлись бесчестно, и вот теперь Господь восстанавливает справедливость. Будет ей урок. Люшес сворачивает в темный, неосвещенный проулок. Вот чего не хватает, так только еще одно колесо пробить! Злость нарастает. Шипы неудовлетворенности жалят все больнее, и он щелкает и щелкает резинкой по запястью. Голоса диспетчеров, пойманные полицейским сканером, звучат сухим треском помех, расшифровать которые он может даже во сне.

Ему так и не позвонили. Не сообщили. Не позвали. Он проехал мимо места аварии на автостраде Уильяма Хилтона, понаблюдал за тем, как тело грузят в катафалк соперничающей фирмы — кстати, весьма старой, — и понял, что его снова проигнорировали. Теперь округ Бофорт — ее делянка, а к нему уже никто не обращается. Она внесла его в черный список, потому что он ошибся с ее адресом. Но если она посчитала это нарушением ее права на частную жизнь, то… что ж, в таком случае ей еще только предстоит понять истинное значение этого понятия.

Сфотографировать женщину через окно ночью — прием не новый. Просто удивительно, как легко это делается и сколь многие пренебрегают такими элементарными вещами, как шторы и жалюзи, или оставляют окно слегка, на один-два дюйма, приоткрытым! Ну кто ко мне заглянет? Кому придет в голову продираться через кусты или взбираться на дерево, чтобы посмотреть? Кто? Да хотя бы Люшес. Посмотрим, понравится ли этой противной, надменной докторше коротенькое домашнее видео, которое люди увидят бесплатно и которое будут смотреть помногу раз, не догадываясь, кто же его снял. Что еще лучше, он снимет их обоих. Люшес думает о катафалке — который с его собственным и рядом не стоял — и автомобильной аварии, и ощущение несправедливости случившегося невыносимо.

Кого вызвали? Не его. Не Люшеса. Даже после того, как он связался по радио с диспетчером и сообщил, что находится неподалеку от места происшествия. И что же? Ему было заявлено — резким, отрывистым, высокомерным тоном, каким отличаются все диспетчеры, — что нет, его не извещали, и из какой он вообще бригады? Он ответил, что не из какой, и тогда от него потребовали освободить полицейский канал и, по сути дела, исчезнуть из эфира.

Люшес щелкает и щелкает резинкой, пока каждый щелчок не начинает ощущаться ударом хлыста. Он переваливает через бордюр, проплывает мимо железных ворот за докторским садом и обнаруживает, что путь ему заблокировал белый «кадиллак». Здесь темно. Он снова щелкает резинкой и ругается. Присматривается и узнает овальный стикер на заднем бампере «кадиллака».

«XX» — Хилтон-Хед.

Ладно, машину можно оставить здесь. Все равно через этот переулок уже никто не поедет. А вот «кадиллак» можно сдать. Сбросить сообщение в полицию, а потом посмеяться, когда водителю выпишут штрафной талон. Он уже думает о «U-Tube» и том переполохе, который собирается учинить. Этот засранец небось уже залез сучке в трусики. Он видел, как они вместе вошли в дом. Как два вора. У него есть девчонка, та сексуальная штучка, с которой он приходил в морг. Люшес наблюдал за ними, когда они не обращали на него внимания. Похоже, парень сильно запал на доктора Скарпетту. Это что-то. Люшес распинается перед этим грубияном, пытается предложить свои услуги, намекает, что будет благодарен за рекомендации, а что в ответ? Ничего. Только полное невнимание. Неуважение. Дискриминация. Ну, теперь они заплатят за все.

Он выключает двигатель, тушит свет и, сердито поглядывая на «кадиллак», выбирается из машины. Опускает задний борт и выкатывает пустые носилки с аккуратно сложенными белыми простынями и белыми мешками для тел. Находит в ящичке камкордер и запасные батарейки, поднимает борт и снова смотрит на «кадиллак». Потом идет мимо него, прикидывая, как получше подобраться к дому.

За стеклом водительской дверцы кто-то шевелится — неясная тень в темноте, намек на что-то. Люшес включает камеру и проверяет, сколько памяти еще осталось — вполне достаточно, — и в темноте салона снова ворочается что-то неопределенное. Люшес заходит сзади и на всякий случай снимает номерной знак.

Может, какая-нибудь парочка. При мысли об этом его охватывает возбуждение. И тут же приходит чувство обиды. Они видели свет его фар, но убраться не пожелали. Неуважение. Видели, что он остановился, потому что не может проехать, и ноль внимания. Ладно, сейчас пожалеют. Он стучит по стеклу — то-то перепугаются.

— Я записал ваш номер. — Люшес повышает голос. — И сейчас вызову полицию.

В камине потрескивает бревно. На полке тикают часы.

— В самом деле, что с тобой происходит? — спрашивает Скарпетта. — Что случилось?

— Это ж ты меня сюда позвала. Наверное, у тебя что-то случилось.

— Пожалуй, что-то не так со всеми нами. Так правильнее? Ты печальный, невеселый. Я смотрю на тебя, и легче не становится. А прошлая неделя и вообще… Сам расскажешь, что натворил и почему? Или хочешь, чтобы я это сделала?

Огонь потрескивает.

— Пожалуйста, Марино, поговори со мной.

Он смотрит на пламя. Какое-то время оба молчат.

— Мне известно о письмах. — Скарпетта первой обрывает паузу. — Но для тебя это, наверное, не новость, ведь ты сам прошлым вечером попросил Люси проверить сигнализацию, хотя никакого срабатывания не было.

— Значит, ты заставила ее залезть в мой компьютер. Это к вопросу о доверии.

— А знаешь, не тебе бы говорить о доверии.

— Я говорю все, что хочу.

— Тогда расскажи, как привел сюда свою подружку. Все снято на камеры. Я видела. Все, до минуты.

У Марино дергается щека. Разумеется, он знал и о камерах, и о микрофонах, но ему, похоже, и в голову не приходило, что за ними с Шэнди ведется наблюдение. Скорее всего положился на авось и, даже понимая, что каждое их слово, каждый шаг фиксируются, решил, что Люси просто незачем тратить время на просмотр записей. Марино рассчитывал, что никто ничего не заметит и небольшая, на его взгляд, вольность сойдет ему с рук. В свете этого его проступок выглядит еще отвратительнее.

— Там же повсюду камеры. Неужели ты всерьез рассчитывал, что никто ничего не узнает?

Он не отвечает.

— Я думала, ты понимаешь. Думала, тот убитый мальчик для тебя не просто тело в мешке. Но ты выставил его перед своей подружкой, как товар на выставке, — посмотри сам и расскажи другим. Как ты мог?!

Он молчит и не смотрит на нее.

— Марино! Как ты мог?! — снова спрашивает Скарпетта.

— Она попросила. Посмотри запись — и увидишь.

— Ты устроил ей экскурсию по моргу без моего разрешения. Это уже плохо. Но как ты мог показывать ей тела? Особенно его.

— Ты же видела запись. Ту, что сделала твоя шпионка Люси. — Марино бросает в нее сердитый взгляд. — Шэнди если вобьет себе что-то в голову, от нее просто так не отвяжешься. Зашла в холодильник, и все тут — не выгонишь. Я пытался.

— Это не оправдание.

— И твое шпионство… Надоело.

— Предательство и неуважение. Надоело.

— Я тут подумываю, может, уйти, — продолжает Марино раздраженным тоном. — Раз уж ты суешь нос в мою почту, то должна знать, что мне предлагают перспективы получше, чем таскаться за тобой до конца дней.

— Уйти? Надеешься, что я тебя выгоню? Ты ведь вполне этого заслуживаешь после всего, что натворил. У нас не позволено водить экскурсии по моргу и устраивать спектакли с участием тех несчастных, которые очутились здесь не по своей воле.

— Господи, как же вы, бабы, любите раздувать из мухи слона! Такие эмоциональные! Такие нелогичные! Ну давай. Выгоняй меня.

Голос у Марино глухой, слова он выговаривает медленно и тщательно, как обычно делают люди, пытающиеся выглядеть трезвыми.

— Доктор Селф именно этого и хочет.

— А ты завидуешь, потому что тебе до нее далеко.

— Я тебя не узнаю.

— А я тебя не узнаю. Ты прочитала все, что она про тебя сказала?

— Она много чего обо мне сказала.

— Про ложь, с которой ты живешь. Почему бы в конце-то концов не признать это? Может, это от тебя и Люси нахваталась… От тебя.

— Ты имеешь в виду мои сексуальные предпочтения? Тебе это покоя не дает?

— Ты просто боишься в этом признаться.

— Если бы то, на что намекает доктор Селф, было правдой, я бы не побоялась. Это вы, такие, как она, такие, как ты, боитесь правды.

Марино откидывается на спинку кресла, и ей даже кажется, что он сейчас расплачется, но потом лицо его снова твердеет. Он смотрит на огонь.

— Тот Марино, которого я знала многие годы, никогда бы не сделал того, что ты сделал вчера.

— А может, я как раз такой, да только ты не желала этого замечать.

— Нет, ты другой. Был другой. Что с тобой случилось?

— Как я сюда попал? Сам не знаю. Вот оглядываюсь и вижу парня, который мог бы стать хорошим боксером, да только не хотел иметь кашу вместо мозгов. Потом мне осточертело быть копом в Нью-Йорке. Женился на Дорис. Ей со мной надоело. Потом был больной сын, который умер. И что? Жизнь прошла, а я все гоняюсь за маньяками. И сам не пойму зачем. А еще я никогда не понимал, почему ты занимаешься тем, чем занимаешься. Ты же, наверное, не скажешь, — угрюмо добавляет он.

— Может, потому, что выросла в доме, где никто не разговаривал со мной о том, что мне представлялось важным, о том, что я хотела услышать. Я никогда не чувствовала, что меня понимают, что я нужна кому-то, что я что-то значу. Может, потому что отец умирал у меня на глазах. Изо дня в день мы видели только это — как он умирает. Может, я всю жизнь пыталась понять то, что оказалось сильнее меня. Смерть. Но думаю, что существуют какие-то ясные, простые, логические причины, почему мы те, кто есть, почему делаем то, что делаем. — Скарпетта смотрит на него, но Марино таращится на огонь. — Может быть, не существует и простого или даже логического объяснения твоего поведения. А жаль.

— Раньше, в прежние годы, я не работал на тебя. Вот что изменилось. — Он поднимается. — Хочу выпить.

— Тебе не выпивка нужна…

Марино не слушает, и дорога к бару ему хорошо знакома. Она слышит, как он открывает шкафчик и достает стакан, потом открывает другой шкафчик, тот, в котором бутылка. В комнату возвращается со стаканом в одной руке и бутылкой в другой. Скарпетту начинает точить беспокойство. Лучше бы он ушел. Но как выгнать его на улицу в таком состоянии, да еще среди ночи?!

Марино ставит бутылку на кофейный столик.

— В Ричмонде у нас все складывалось неплохо. Я был главным детективом, а ты командовала у себя. — Он поднимает стакан. Марино не потягивает бурбон, как другие, а пьет глотками. — Потом тебя выгнали, и я ушел. И с тех пор все не так. Черт, мне же нравилось во Флориде. У нас был крутой тренировочный центр. Я занимался расследованиями, хорошо зарабатывал. У меня даже был свой психиатр. Знаменитый на всю страну. И все шло путем, пока я не перестал видеться с ней.

— Если бы ты продолжал встречаться с доктором Селф, она бы сломала тебе жизнь. Неужели ты до сих пор не понял, что ее переписка — это попытка манипулировать тобой и ничего больше? Ты же знаешь, что она собой представляет. Ты видел, как она вела себя в суде? Ты слышал ее?

Марино отпивает из стакана и качает головой:

— Ну вот. Ты просто не хочешь признать, что она сильнее, известнее, влиятельнее. Поэтому, наверно, не можешь допустить, чтобы у меня были с ней какие-то отношения. И что ты сделала? Облила ее грязью. Оклеветала. Потому что ничего другого не могла. А теперь застряла здесь, в этой глуши, и скоро станешь обычной домохозяйкой.

— Не оскорбляй меня. Я не хочу с тобой ругаться.

Он пьет, и чем больше пьет, тем сильнее проступает все нехорошее, что есть в нем, — злорадство, мелочность… скверна.

— Может быть, поэтому ты и потянула нас из Флориды… из-за моих с ней отношений. Теперь-то я понимаю.

— А я думаю, мы уехали из Флориды из-за урагана Вильма. — Тиски беспокойства сжимаются все крепче. — Из-за этого, а еще из-за того, что мне хотелось иметь настоящую практику.

Марино допивает. Наливает еще.

— Тебе хватит.

— Правильно понимаешь.

— Я, пожалуй, вызову такси и отправлю тебя домой.

— А может, стоит поискать настоящую практику где-то еще и убраться отсюда. Тебе же лучше.

— Не тебе решать, что для меня лучше. — Она внимательно наблюдает за ним. По лицу Марино прыгают отблески огня. — Пожалуйста, не пей больше. Достаточно.

— Ты права, достаточно.

— Марино, послушай меня, не позволяй доктору Селф вбивать между нами клин.

— Ей это и не надо. Ты сама вбила клин.

— Пожалуйста, перестань.

— Вот уж нет. — Язык заплетается. В глазах нехороший блеск, от которого ей не по себе. Он покачивается. — Не знаю, сколько мне еще осталось. И что еще случится. Так что я не собираюсь растрачивать жизнь в этой паршивой дыре, пахать на человека, который относится ко мне без должного уважения. Как будто ты лучше меня. Ну так вот, ты ничем не лучше.

— Сколько осталось? Что ты имеешь в виду? Ты болен?

— Да. Мне все осточертело. Сыт по горло. Вот что я имею в виду.

Таким пьяным Скарпетта его еще не видела. Он едва держится на ногах. Наливает. Разливает. Она едва сдерживается, чтобы не отобрать бутылку. Останавливает опасный блеск в глазах.

— Живешь одна, а это небезопасно, — бормочет он. — Небезопасно. Одна. В этом чертовом домишке.

— Я всегда жила одна. Более или менее.

— Ага. Какого хрена… Чем только думает Бентон… Надеюсь, вы оба счастливы.

Марино пьян, в нем говорит злость, и она не знает, что делать.

— Ситуация такая, что надо выбирать. Так вот я собираюсь сказать тебе правду. — С губ слетает слюна, стакан в руке опасно накренился. — Мне осточертело на тебя работать.

— Если это действительно так, то спасибо за откровенность. — Она питается успокоить его, но он только распаляется еще больше.

— Бентон — богатенький сноб. Доктор Уэсли. А поскольку я не доктор, не законник и не вождь краснокожих, то я, конечно, недостаточно хорош для такой, как ты. И вот что я тебе скажу. Я достаточно хорош для Шэнди, а она совсем не такая, как ты думаешь. Она из приличной семьи. Ее семья уж точно познатнее твоей. И выросла не на задворках Майями, и папаша ее не какой-то работяга.

— Ты пьян. Очень пьян. Можешь лечь в комнате для гостей.

— Твоя семья ничем не лучше моей. Какие-то итальяшки… только и успели, что с корабля слезть… пахать пять дней внеделю за горсть дешевых макарон да банку томатного соуса.

— Я вызову такси.

Он ставит стакан на столик.

— У меня план получше. Сяду на своего скакуна да прокачусь. — Марино уводит в сторону, и он хватается за стул.

— К мотоциклу я тебя не подпущу, — заявляет Скарпетта.

Марино идет к выходу, врезается в дверной косяк, и она хватает ею за руку. Он буквально тащит ее за собой, она же пытается его удержать и умоляет остаться. Он выуживает из кармана ключ от мотоцикла, но Скарпетта выхватывает связку.

— Отдай ключи. Вежливо прошу.

Она зажимает ключ в кулаке, убирает руку за спину. В маленькой прихожей становится тесно.

— На мотоцикле ты никуда не поедешь. Ты же на ногах едва держишься. Либо возьми такси, либо останешься здесь. Я не позволю тебе разбиться или кого-нибудь задавить. Пожалуйста, послушай меня.

— Дай ключ. — Марино смотрит на нее хмуро; здоровенный, сильный, чужой. Ей с ним не справиться, а вот он… — Дай!

Он хватает ее за руку, сжимает запястье, и ее захлестывает страх.

— Отпусти. — Скарпетта пытается вырвать руку, но та будто попала в тиски.

Он хватает ее за другое запястье, и страх отступает перед ужасом — Марино наклоняется, нависает над ней, тяжелое, плотное тело вдавливает ее в стену. Мысли мечутся — что делать, если он пойдет дальше?

— Отпусти, мне больно. Давай вернемся в гостиную. — Скарпетта старается говорить спокойно, старается не показать, как ей страшно, но руки в капкане за спиной, и он давит все сильнее. — Марино. Прекрати. Ты же этого не хочешь. Ты очень пьян.

Он целует ее, сжимает кольцом громадных ручищ, и она мотает головой, отворачивается, отталкивает его, сопротивляется и повторяет снова и снова: «Нет, нет, нет». Он рвет блузку. Рвет одежду. Она отпихивает его руки, говорит, что ей больно, а потом вдруг перестает бороться, потому что перед ней уже не он. Не Марино. Это незнакомец, чужак, который напал на нее в ее собственном доме. Он падает па колени, и Скарпетта видит за поясом джинсов пистолет.

— Марино! Ты этого хочешь? Изнасиловать меня? — Она говорит это так спокойно и бесстрашно, что голос как будто принадлежит не ей, а исходит из какого-то внешнего источника. — Марино! Ты этого хочешь? Изнасиловать меня? Я же знаю, что ты этого не хочешь. Не хочешь.

Внезапно он останавливается. Отпускает ее. Она ощущает движение воздуха холодком на стертой, исцарапанной, влажной от его слюны коже. Он закрывает лицо руками, потом подается вперед, обнимает ее колени, всхлипывает как ребенок. Скарпетта вытаскивает из-под ремня пистолет.

— Отпусти. — Она пытается отступить. — Отпусти меня.

Марино снова закрывает лицо руками. Скарпетта разряжает пистолет, проверяет, не осталось ли патрона в стволе, убирает оружие в ящик стола у двери и прячет ключ от мотоцикла вместе с обоймой в подставку для зонтов. Помогает Марино подняться, ведет его в комнату для гостей, что рядом с кухней. Кровать здесь небольшая, и он заполняет ее полностью, до последнего дюйма. Она стаскивает с него ботинки и накрывает одеялом.

— Я сейчас вернусь. — Она выходит, оставив включенным свет.

В гостевой ванной Скарпетта наливает стакан воды, вытряхивает из пузырька четыре таблетки адвила. Набрасывает на плечи халат. Запястья болят, кожа покраснела и горит. Его рот, язык оставили на ней следы. Она наклоняется над унитазом, и ее выворачивает. Выпрямляется, держась за стену. Переводит дыхание. Смотрит в зеркало и видит раскрасневшееся, чужое лицо. Умывается, прополаскивает рот, стирает все его следы. Утирает слезы и выжидает еще несколько минут, постепенно успокаиваясь. Потом возвращается в комнату, где храпит Марино.

— Очнись. Не спи. Сядь. — Она помогает ему сесть, подкладывает под спину подушку. — Вот, прими это и выпей воды. Целый стакан. Тебе нужно много пить. Самочувствие утром будет ужасное, но зато поможет.

Марино пьет воду, глотает таблетки, а когда она подает еще стакан, отворачивается к стене.

— Выключи свет, — бормочет он в стену.

— Тебе нельзя спать.

Он не отвечает.

— На меня смотреть не обязательно, но и спать ты не должен.

Марино отводит глаза. От него мерзко пахнет виски, сигаретами, и к тому же этот запах не дает забыть то, что было, и ее снова тошнит.

— Не беспокойся, — хрипит он. — Я уеду, и ты никогда больше меня не увидишь. Исчезну навсегда.

— Ты пьян, очень пьян и сам не знаешь, что делаешь. Но запомни вот что. Ты не должен спать. Я хочу, чтобы ты все помнил утром. Чтобы мы могли оставить это в прошлом.

— Не пойму, что на меня нашло. Я чуть его не застрелил. А хотел. Сильно хотел. Что со мной такое?..

— Кого ты чуть не застрелил?

— В баре. — Он едва ворочает языком. — Что на меня нашло?..

— Расскажи, что случилось в баре.

Марино смотрит в стену. Дыхание тяжелое.

— Кого ты чуть не застрелил? — спрашивает Скарпетта громко.

— Он сказал, что его послали.

— Послали?

— Угрожал. Говорил про тебя всякое. Я чуть его не застрелил. Потом приехал сюда и… как с цепи сорвался. Как будто стал им. Так жить нельзя.

— С собой ты не покончишь.

— А должен.

— Это было бы еще хуже того, что ты сейчас сделал. Понимаешь?

Он не отвечает. Не смотрит на нее.

— Если ты убьешь себя, жалеть не стану и не прощу. Самоубийство — эгоизм, и никто из нас тебя не простит.

— Я не хорош для тебя. И никогда хорош не буду. Давай, скажи, что это так, и покончим со всем раз и навсегда.

На прикроватной тумбочке звонит телефон. Скарпетта снимает трубку.

— Это я, — говорит Бентон. — Ты видела то, что я послал? Как дела?

— Да. Как ты?

— Кей, у тебя все в порядке?

— Да, а у тебя?

— Господи! Там кто-то есть? — обеспокоенно спрашивает он.

— Все хорошо.

— Кей, там кто-то есть?

— Поговорим завтра утром. Я останусь дома, поработаю в саду. Попрошу Булла помочь.

— А стоит? Ты уверена в нем?

— Да, теперь уверена.

Хилтон-Хед, четыре часа утра. Накатывая на берег, волны забрасывают его белой накипью, как будто море плюется пеной.

Уилл Рэмбо неслышно ступает по деревянным ступеням, проходит по дощатому настилу и перелезает через запертые ворота. Вилла в псевдоитальянском стиле украшена многочисленными каминными трубами, арками и круто уходящей вверх красной черепичной крышей. На заднем дворе медные светильники и каменный стол с грязными пепельницами и пустыми стаканами. С недавних пор здесь валяется и ключ от ее машины. Потеряв его, она пользуется запасным, хотя выезжает нечасто. По большей части она вообще никуда не ходит, и потому он старается не шуметь. Ветер покачивает пальметто и пинии.

Деревья колыхались плавно, будто волшебные палочки, насылая на Рим свои заклятия, и белые лепестки засыпали виа де Монте-Тарпео цветочным снегом. Маки были красными, как кровь, и глициния на древних каменных стенах напоминала багровые синяки. По ступенькам прыгали голуби, и женщины кормили диких котов «Вискасом» и яйцами из пластиковых тарелочек среди руин.

Чудесный для прогулок день, туристов мало, и она немного опьянела, но ей было легко с ним и весело. Он знал, что будет так.

— Я бы хотел познакомить тебя с моим отцом, — сказал он, когда они сидели на стене, смотрели на диких котов, и она все повторяла и повторяла, что они жалкие и бедные бродячие коты и кто-то должен их спасать. — Не бродячие, а дикие. Разница есть. Эти коты живут здесь и хотят здесь жить, и они порвут тебя, если ты попытаешься их спасти. Они не те, выброшенные и побитые, которым не остается ничего, как только рыскать по мусорным ящикам и прятаться под домами, пока их не отловят и не усыпят.

— А зачем кому-то их усыплять? — спросила она.

— Потому что так надо. Потому что так случается, когда они лишаются своего рая и оказываются в небезопасных местах, где их сбивают машины и гоняют собаки. Посмотри на них. Они одиночки, и никто не смеет приблизиться к ним, если они сами не позволят. Они хотят быть именно там, где есть, среди руин.

— Ты странный. — Она шутливо толкнула его в бок. — Я так и подумала, когда мы встретились. Но ты клевый.

— Идем. — Он помог ей подняться.

— Мне жарко, — пожаловалась она, потому что он надел на нее длинное черное пальто, шапку и темные очки, хотя день выдался теплый и не солнечный.

— Ты знаменитость, и люди будут смотреть на тебя, — напомнил он. — Сама знаешь. А нам ведь не нужно, чтобы на нас смотрели.

— Мне нужно найти подруг, пока они не подумали, что меня похитили.

— Идем. Ты должна увидеть его квартиру. Это нечто особенное. Я отвезу тебя туда, потому что ты устала, а потом ты позвонишь им и, если захочешь, пригласишь составить нам компанию. У нас будет чудесное вино и сыр.

Потом — тьма, как будто в голове выключили свет, и он очнулся среди блестящих осколков, похожих на блестящие осколки разбитого мозаичного окна, рассказывавшего когда-то то ли некую сказку, то ли правду.

Ступеньки у северной стороны дома давно не подметались, и дверь, ведущая в прачечную, не открывалась с тех пор, когда сюда в последний раз — почти два месяца назад — приходила домоправительница. По обе стороны лестницы кусты гибискуса, и за ними, через стеклянную панель, он видит панель сигнализации и красный огонек. Он открывает ящичек с инструментами и достает стеклорез с твердосплавной режущей кромкой. Вырезает стекло. Кладет его на песок под кустами. В своей коробке начинает тявкать собачонка. Уилл медлит, но спокоен. Просовывает руку, поворачивает защелку, потом открывает дверь, и тут же срабатывает сигнализация. Он вводит код. Сигнализация отключается.

Уилл в доме, за которым наблюдал много месяцев. Он так долго представлял себе это, так долго планировал, что теперь все получается легко и удручающе просто. Он опускается на корточки, просовывает облепленные песком пальцы между проволокой и шепчет:

— Все в порядке. Все будет хорошо.

Бассет умолкает. Уилл позволяет псу облизать руку с тыльной стороны ладони, где нет ни клея, ни песка.

— Хороший мальчик, — шепчет он. — Не тревожься.

Из прачечной Уилл идет на доносящийся из большой комнаты звук телевизора. Выходя покурить, она всегда оставляет дверь широко открытой и долго сидит на ступеньках, смотрит на черную, как зияющая рана, гладь бассейна, и дымок неторопливо втягивается в дом. Сидит, курит и смотрит на бассейн. Дымом пропахло все, и он ощущает затхлую вонь, придающую воздуху какой-то несвежий, зачерствелый привкус, жесткий, серый, шероховатый, как ее аура. Тошнотворная аура. Аура близкой смерти.

Стены и потолок выкрашены охрой и умброй, цветами земли, каменный пол — цвета моря. Каждый дверной проем представляет собой арку, в громадных горшках — аканты с вялыми бурыми листьями, потому что она забывает вовремя их поливать. На каменном полу — волосы и волоски. С головы, с лобка. Они везде — она бродит по комнатам, часто голая, и рвет их на себе. Сейчас она спит на диване — спиной к нему, и голый затылок светится бледно, как полная луна.

Голые, облепленные песком подошвы ступают бесшумно. На экране Майкл Дуглас и Гленн Клоуз пьют вино под арию из «Мадам Баттерфляй». Уилл останавливается под аркой и смотрит «Роковое влечение», хотя и знает фильм наизусть, потому что видел его много раз, смотрел вместе с ней, только через окно. Реплики звучат у него в голове еще до того, как их успевают произнести на экране. Майкл Дуглас уходит, а Гленн Клоуз злится и рвет с него рубашку.

Рвал, раздирал, отчаянно стремясь добраться до того, что там, под одеждой. На руках было столько крови, что он не видел его кожи и все пытался втиснуть кишки Роджера внутрь, а ветер и песок били их обоих, и они не видели и не слышали друг друга.

Она спит на диване, слишком пьяная и одурманенная, чтобы услышать, как он входит в комнату. Она не ощущает парящего над ней фантома, призрака, ждущего и готового унести ее. Еще скажет ему спасибо.

— Уилл! Помоги мне! Пожалуйста, помоги мне! Ради Бога! Мне так больно! Господи, мне так больно! Не дай мне умереть!

— Ты не умрешь. Я здесь. Я здесь. С тобой.

— Я больше не могу!

— Господь не дает человеку больше, чем он может вынести. — Сколько помнит себя Уилл, отец постоянно говорил это.

— Неправда!..

— Что неправда? — спросил отец в Риме, когда они пили вино и Уилл держал в руках каменную античную стопу.

— Она была у меня на руках, на лице. Я чувствовал ее вкус, его вкус. Я оставил это в себе, чтобы сохранить его живым, во мне, потому что обещал, что он не умрет.

— Давай выйдем. Выпьем кофе.

Уилл поворачивает ручку до предела, и динамики уже орут. Она просыпается, садится… и вот уже кричит, но он едва слышит ее визг из-за ревущих динамиков. Он наклоняется, прикладывает облепленный песком палец к ее губам и медленно качает головой: «Тише». Наливает в стакан водку, протягивает ей, кивает: «Пей». Ставит на пол ящичек с инструментами, кладет на коврик фонарик и камеру, садится рядом с ней на диван и смотрит в тусклые, налитые кровью, испуганные глаза. Ресниц нет — она их вырвала. Она не пытается убежать. Он кивает: «Пей», — и она пьет. Смирилась. Приняла неизбежное. Она еще будет благодарить его.

Звук колотится о стены. Ее губы говорят:

— Пожалуйста, не надо.

А когда-то была красивой.

— Ш-ш-ш-ш.

Он качает головой, касается ее губ шершавым пальцем, прижимает их к зубам. Открывает ящичек с инструментами. В нем пузырьки с клеем и растворителем, пакетик с песком, двухлезвийная шестидюймовая пила с черной рукояткой и несколько ножей.

Голос в голове. Роджер. Кричит, визжит, на губах пузырится кровавая пена. Нет, кричит не Роджер, а женщина. Окровавленные губы умоляют:

— Пожалуйста, не надо!

Гленн Клоуз кричит Майклу Дугласу, чтобы убирался, и ее крик заполняет комнату.

Она скулит, трясется, словно у нее припадок. Он садится на диване, поджав под себя ноги. Она смотрит на облепленные песком пальцы и подошвы голых, изувеченных ног, на ящик с инструментами, камеру на полу, и осознание неизбежного проступает на распухшем, заплаканном лице. Он замечает, какие неухоженные у нее ногти, и его переполняет то чувство, что приходит каждый раз, когда он духовно принимает в свои объятия всех, чьи страдания невыносимы, когда освобождает их от боли и мучений.

Сабвуфер гудит в костях.

Ее окровавленные губы шевелятся.

— Пожалуйста, не надо! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. — Она плачет, и из носа у нее течет, и она облизывает окровавленные губы. — Что тебе нужно? Деньги? Пожалуйста, не трогай меня!

Губы шевелятся и шевелятся.

Уилл снимает рубашку и штаны, аккуратно складывает, кладет на столик. Снимает белье. Кладет сверху, на одежду. Он ощущает в себе силу. Она пронзает мозг подобно электрическому разряду, и он сжимает ее запястья.

ГЛАВА 11

Рассвет. Утро обещает дождь.

Роза стоит у окна своей угловой квартирки — за бульваром Мюррея океан ласкает бетонный волнолом. Рядом с домом, где она живет — некогда отличным отелем, — стоят едва ли не самые дорогие в Чарльстоне здания, внушительные особняки. Роза сама сфотографировала их все, а снимки поместила в альбом, который просматривает время от времени. Поверить в случившееся почти невозможно, и она живет одновременно в кошмаре и мечте.

Переезжая в Чарльстон, Роза просила только об одном: чтобы ей дали возможность жить поближе к воде. «Достаточно близко, чтобы знать — океан рядом, — так она выразилась в разговоре со Скарпеттой. — Наверное, это мой последний переезд с вами. Я не в том возрасте, чтобы докучать себе садом, и мне всегда хотелось жить у поды. Но только не на болоте с этим вонючим запахом тухлых яиц. Возле океана. Чтобы я могла ходить к нему пешком».

На поиски ушло немало времени, и в конце концов Роза обосновалась на Эшли-Ривер, в обшарпанной квартире, отремонтированной стараниями Скарпетты, Люси и Марино. Розе ремонт не стоил ни цента, а потом Скарпетта еще и назначила ей прибавку. Без нее Роза не смогла бы оплачивать аренду, но этот факт не обсуждался и даже не упоминался. Скарпетта только сказала, что Чарльстон — город дорогой по сравнению с другими, где им довелось жить, но даже если и не принимать это во внимание, Роза в любом случае заслужила прибавку.

Она варит кофе, смотрит новости по телевизору и ждет звонка от Марино. Проходит час, и Роза начинает беспокоиться. Еще час — ничего. Раздражение растет. Она оставила ему несколько сообщений, объяснив, что на работу утром не выйдет, и не заедет ли он на минуту, чтобы помочь передвинуть диван. К тому же ей нужно поговорить с ним. Она сказала Скарпетте, что поговорит. Лучше не откладывать. На часах почти десять. Роза звонила на сотовый, но попала на голосовую почту. Она смотрит в открытое окно — от волнолома дует прохладный ветерок, океан хмурится, вода одного с небом свинцового цвета.

Роза понимает, что в одиночку ей диван не передвинуть, что лучше не напрягаться, но раздражение и нетерпение подгоняют. Еще не так давно она справилась бы со столь мелкой задачей, но теперь силы не те, и ее пугает возможная неудача. Откашлявшись, она устало опускается на диван и вызывает воспоминания о прошлом вечере, как они сидели здесь, держась за руки, разговаривали… Чувства, ушедшие, казалось, безвозвратно, оживают, а мысли снова и снова скатываются к одному: сколько еще это продлится? Мысли не прогонишь, а продлится это недолго, и Роза чувствует в себе печаль, столь глубокую и темную, что разглядеть в ней что-то не стоит и пытаться.

Звонит телефон. Люси.

— Как все прошло? — спрашивает Роза.

— Привет от Нейта.

— Меня больше интересует, что он сказал тебе.

— Ничего нового.

— Уже хорошие новости. — Роза подвигается к кухонной стойке и протягивает руку за пультом. Переводит дыхание. — Жду Марино. Думала, придет, поможет передвинуть диван, но, как обычно…

Пауза. Потом Люси говорит:

— Я потому, помимо прочего, и звоню. Собиралась заглянуть к тете Кей, рассказать о встрече с Нейтом. Она не знает, что я туда летала. Я всегда сообщаю ей потом, чтобы не волновать лишний раз. Так вот, мотоцикл Марино стоит возле ее дома.

— Она тебя ждала?

— Нет.

— Во сколько это было?

— Около восьми.

— Невозможно. В восемь Марино еще в коме. По крайней мере в последние дни.

— Я зашла в «Старбакс», потом вернулась к ней около девяти. И угадай что? Увидела его подружку. Та как раз проезжала на своем «БМВ».

— Ты точно ее узнала?

— Хочешь, скажу, какой у нее номер? Дату рождения? А сколько у нее на счету? Кстати, немного. Похоже, денежки она спустила. И не те, что получила от богатого папеньки. Он-то как раз ничего ей и не оставил. Поступлений на удивление много, но деньги на счету долго не задерживаются.

— Плохо. А она тебя видела? Когда ты возвращалась из «Старбакса»?

— Я была на «феррари». Если только эта тупая кошелка еще не ослепла… Извини.

— Не извиняйся. Кошелка и есть, точнее не скажешь. Марино только таких и находит.

— Что-то мне твой голос не нравится. Послушай, я могу заехать чуть попозже. Передвину твой диван, ладно?

— Я буду дома. — Роза кашляет и кладет трубку.

Она включает телевизор. Показывают теннис, и мячик как раз взбивает красную пыль у самой линии. Подача у Дрю Мартин такая мощная, что ее противница даже не пытается принять. Си-эн-эн повторяет финал прошлогоднего открытого чемпионата Франции, в нижней части экрана ползут строчки, напоминающие о жизни и смерти Дрю. Снова и снова. Картинка меняется. Рим. Древний город, и небольшой строительный участок, отгороженный желтой лентой и кордоном полицейских. Пульсирующие огни «скорой».

— Что еще известно к этому времени? Есть ли у новости у следствия?

— Официальные лица в Риме очень сдержанны в комментариях. Похоже, ниточек у полиции нет, как нет и подозреваемых, так что это ужасное преступление по-прежнему скрыто завесой тайны. Здесь задают один и тот же вопрос: почему? Как видите, к месту, где было обнаружено тело Дрю Мартин, приходят люди, приносят цветы.

Новые картинки. Роза старается не смотреть. Она видела все это много раз, но что-то заставляет ее не переключаться на другой канал.

Дрю бьет слева.

Дрю выходит к сетке и вгоняет мяч в корт с такой силой, что он улетает на трибуны. Толпа вскакивает. Фанаты неистовствуют.

А вот Дрю на шоу доктора Селф. Говорит быстро, мысли перескакивают с темы на тему. Она взволнована и счастлива — только что выиграла открытый чемпионат США. Ее называют Тайгером Вудсом от тенниса. Интервью ведет доктор Селф, и вопросы, которые она задает, задавать бы не следовало.

— Вы девственница, Дрю?

Смеется, краснеет, закрывает лицо руками.

— Ну же, смелее. — Доктор Селф улыбается, вся такая уверенная в себе, такая самодовольная. — Вот об этом я и говорю. Стыд. Почему мы всегда стыдимся, когда говорим о сексе?

— Девственности я лишилась в десять лет, — говорит Дрю. — Подарила ее велосипеду моего брата.

Зрители сходят с ума от восторга.

— Дрю Мартин погибла в шестнадцать лет, — сообщает диктор.

Розе все же удается протащить диван через гостиную и придвинуть к стене. Она садится и плачет. Потом встает, ходит по комнате и плачет. Смерть пришла не к той, ошиблась, а человеческая жестокость невыносима. Все так несправедливо. Роза ненавидит несправедливость. В ванной она открывает шкафчик и достает пузырек. В кухне наливает бокал вина. Проглатывает таблетку, запивает ее вином, а чуть погодя, закашливаясь и едва дыша, принимает вторую. Звонит телефон. Она тянется к трубке дрожащей рукой, роняет ее, кое-как подбирает.

— Алло?

— Роза? — Это Скарпетта.

— Не надо бы мне смотреть новости.

— Ты плачешь?

Комната кружится. В глазах двоится.

— Это только простуда.

— Сейчас приеду, — говорит Скарпетта.

Марино откидывается на спинку кресла. Глаза прячутся за темными стеклами очков. Большие руки лежат на коленях.

Он в той же одежде, что и прошлым вечером. В ней он спал, и это заметно. Лицо с багровым оттенком, а несет от него так, будто он уже неделю не принимал душ. И вид Марино, и его аромат вызывают воспоминания столь ужасные, что от них хочется поскорее избавиться. Запястья у Скарпетты покраснели, кожа в тех местах, ни видеть, ни прикасаться к которым он не имеет никакого права, раздражена и зудит. Одеваясь, она выбирала шелк и хлопок, ткани мягкие и легкие; блузка застегнута на все пуговицы, воротник куртки поднят. Все, чтобы спрятать следы. Спрятать унижение. Рядом с ним она чувствует себя голой и беспомощной.

Молчание ужасно. В салоне пахнет чесноком и сыром, и Марино, чтобы немного проветрить, опускает стекло.

— Свет режет глаза, — сообщает он. — Просто убивает зрение.

Она слышала это уже много раз — так он отвечает на незаданный вопрос, почему не смотрит на нее и почему, хотя небо затянуто тучами и грозит дождем, не снимает темные очки. Когда Скарпетта не далее как час назад приготовила кофе и тосты и принесла ему в постель, он застонал жалобно, сел и схватился за голову.

— Где я? — прозвучало абсолютно неубедительно.

— Ты сильно напился вчера. — Она поставила поднос с кофе и тостом на прикроватную тумбочку. — Помнишь?

— Проглочу хоть крошку — вырвет.

— Вчерашнюю ночь помнишь?

Говорит, что помнит только, как приехал на мотоцикле к ее дому, но, судя по выражению физиономии, помнит все. Продолжает жаловаться — как ему плохо, как муторно.

— А у тебя еще кухня рядом. Меня от одного запаха выворачивает.

— Плохо. У Розы грипп.

Скарпетта паркуется рядом с домом Розы.

— Только гриппа мне сейчас и не хватает.

— Тогда оставайся в машине.

— Что ты сделала с моим пистолетом? — Он уже спрашивал об этом несколько раз.

— Я же сказала: пистолет в надежном месте.

На заднем сиденье коробка с едой. Готовила всю ночь. Тальолини с соусом фонтини, лазанья-болоньеза, овощной суп — можно накормить двадцать человек.

— Прошлой ночью ты был не в том состоянии, чтобы иметь при себе заряженное оружие, — добавляет она.

— Мне нужно знать, где оно. Что ты с ним сделала?

Марино идет чуть впереди. Что надо бы помочь с коробкой, ему и в голову не пришло.

— Повторяю. Вчера вечером я забрала у тебя пистолет. Забрала и ключ от мотоцикла. Помнишь? Забрала потому, что ты порывался укатить на мотоцикле, хотя и на ногах едва держался.

— Все твой бурбон, — говорит он, направляясь к белому, оштукатуренному зданию. Идет дождь. — «Букерс». — Как будто это она виновата. — Я себе такой позволить не могу. Пьешь как воду. А градусов в нем…

— Получается, я тебя споила.

— Не представляю, зачем тебе держать в доме такое крепкое пойло.

— Ты же сам его принес на Новый год.

— Как будто монтировкой по башке огрели, — жалуется Марино, поднимаясь по ступенькам.

Швейцар открывает дверь.

— Доброе утро, — кивает Скарпетта.

В закутке у него работает телевизор. В новостях все еще говорят об убийстве Дрю Мартин.

Эд бросает взгляд в открытую дверь и качает головой:

— Ужасно, ужасно. Такая милая девочка. Видел ее здесь недавно, перед самым убийством. Каждый раз, когда приходила, давала по двадцатке. Ужасно. Такая милая девочка. И вела себя прилично.

— Дрю Мартин останавливалась здесь? — удивляется Скарпетта. — А я думала, она жила в «Чарльстон плейс». Так по крайней мере говорили в новостях.

— У ее тренера здесь квартира. Бывает, конечно, редко, но квартиру держит, — сообщает Эд.

Интересно, а почему она ничего об этом не слышала? Впрочем, сейчас расспрашивать некогда, ее беспокоит Роза. Эд нажимает кнопку лифта.

Створки закрываются. Марино смотрит прямо перед собой.

— У меня, наверное, мигрень. Есть что-нибудь от мигрени?

— Ты уже принял восемьсот миллиграммов ибупрофена. Теперь жди. Не меньше пяти часов.

— Твой ибупрофен от мигрени не больно-то помогает. Не надо было мне пить у тебя. Может, мне что-нибудь подсыпали. Опоили.

— Подсыпать тебе что-то может только один человек — ты сам.

— А этот Булл… Как ты могла его пригласить?! А если он опасен? — И он говорит такое после вчерашней ночи! Невероятно! — Надеюсь, ты хотя бы не пустишь его в офис. Он же ни черта не понимает. Только мешать будет.

— Об этом я сейчас не думаю. Думаю о Розе. И может быть, тебе тоже пора побеспокоиться о ком-то, кроме себя самого.

Злость снова поднимается, и Скарпетта ускоряет шаг. В коридоре белые стены и потертая синяя дорожка па полу.

Она нажимает кнопку звонка. Ответа нет, за дверью тишина, если не считать бормотания телевизора. Она ставит коробку на пол и звонит еще раз. Потом еще. Достает сотовый, набирает номер. Слышно, как в квартире звонит телефон. Включается автоответчик.

— Роза! — Скарпетта стучит в дверь. — Роза!

Ни звука. Только телевизор.

— Нужен ключ. — Она поворачивается к Марино. — Запасной у Эда. Роза!

— К черту!

Марино бьет в дверь ногой, дерево трещит, цепочка рвется, что-то падает на пол, и дверь распахивается и ударяет о стену.

Роза лежит на диване неподвижно, глаза закрыты, лицо пепельно-серое, длинные седые пряди свисают к полу.

— Звони девять-один-один! Быстро!

Она подкладывает подушку под голову Розе. Марино вызывает «скорую».

Скарпетта проверяет пульс. Шестьдесят один.

— Уже едут, — говорит Марино.

— Давай к машине. Чемоданчик в багажнике.

Он убегает. Она оглядывается, замечает на полу бокал с вином и пузырек, которого почти не видно из-за подола юбки. Вот так сюрприз! Роза принимает роксикодон, торговое название гидрохлорида оксикодона, обезболивающего опиата, вызывающего сильное привыкание. Рецепт на сотню таблеток выписан десять дней назад. Она высыпает содержимое на ладонь и пересчитывает пятнадцатимиллиграммовые зеленые таблетки. Их осталось семнадцать.

— Роза! — Скарпетта хватает ее за плечо и трясет. Рука у Розы теплая и влажная от пота. — Роза, очнись! Ты меня слышишь? Роза!

Она идет в ванную и возвращается со смоченным в холодной воде полотенцем, кладет его Розе на лоб, берет за руку, говорит, пытается расшевелить. Возвращается Марино. Выражение лица обалделое и испуганное.

— Она передвигала диван. Мы договорились, что я приеду и помогу.

Он протягивает Скарпетте чемоданчик и смотрит на диван через черные очки.

Роза шевелится от звука сирены. Скарпетта достает из чемоданчика манжетку для измерения кровяного давления и стетоскоп.

— Я обещал приехать. А она перетащила его сама. Он вон там стоял. — Очки смотрят на пустое пространство у окна.

Скарпетта закатывает рукав блузки, прикладывает стетоскоп, потуже застегивает манжетку, чтобы остановить кровоток.

Воет сирена.

Она сжимает грушу, открывает клапан и слышит, как кровь прокладывает путь по артерии. Воздух тихонько шумит, муфта сдувается.

Сирена умолкает. «Скорая» прибыла.

Систолическое давление — пятьдесят восемь. Она передвигает диафрагму с груди на спину. Дыхание угнетенное, артериальное давление понижено.

Роза шевелится, двигает головой.

— Роза! Ты меня слышишь? — громко спрашивает Скарпетта.

Веки вздрагивают, поднимаются.

— Я измерю температуру. — Она кладет под язык Розе цифровой термометр и уже через несколько секунд слышит попискивание. 98,1. Скарпетта поднимает пузырек с таблетками. — Сколько ты приняла? И сколько вина выпила?

— У меня грипп.

— Диван сама передвигала? — спрашивает Марино, как будто это имеет какое-то значение.

Роза кивает:

— Немного перенапряглась, вот и все.

В коридоре торопливые шаги, стук каталки.

— Нет, — протестует Роза. — Отошлите их.

Два фельдшера в синих комбинезонах вваливаются в прихожую и втаскивают за собой каталку. На ней дефибриллятор и другое оборудование.

Роза качает головой:

— Нет-нет. Я в порядке. И ни в какую больницу не поеду.

В двери появляется встревоженный Эд. Заглядывает.

— Какие проблемы, мэм?

Один из фельдшеров, блондин с бледно-голубыми глазами, подходит к дивану и пристально смотрит на Розу. Потом переводит взгляд на Скарпетту.

— Никаких. — Роза машет рукой. — Серьезно. Пожалуйста, уезжайте. Я просто упала в обморок. Вот и все.

— А вот и не все, — вступает Марино. Обращаясь к Розе, он смотрит на блондина. — Мне пришлось вышибать чертову дверь.

— Не забудь починить, прежде чем уйдешь, — бормочет Роза.

Скарпетта представляется, объясняет, что Роза, судя по всему, смешала алкоголь с оксикодоном и потеряла сознание.

— Мэм? — Блондин наклоняется к Розе. — Сколько вы приняли алкоголя и оксикодона? И когда?

— Три таблетки. На одну больше обычного. И немного вина. Может быть, полстакана.

— Мэм, нам нужна полная ясность, так что будьте откровенны.

Скарпетта подает ему пузырек и поворачивается к Розе:

— Принимать по одной таблетке через четыре — шесть часов. Ты приняла на две больше. И при этом доза уже большая. Думаю, тебе нужно поехать в больницу, убедиться, что все в порядке. На всякий случай.

— Нет.

— Ты их растолкла, разжевала или проглотила целиком? — спрашивает Скарпетта.

Если таблетки растолочь, они растворяются быстрее, и оксикодон соответственно высвобождается и абсорбируется тоже быстрее.

— Проглотила целиком, как обычно. Ужасно болят колени. — Она смотрит на Марино. — Не надо было двигать диван.

— Не хочешь ехать с этими чудесными ребятами, я тебя отвезу, — предлагает Скарпетта, чувствуя на себе взгляд блондина.

— Нет. — Роза упрямо качает головой.

Марино видит, что блондинистый фельдшер пялится на Скарпетту. Раньше он обязательно встал бы между ними. Но не теперь. Самый тревожный вопрос еще не прозвучал: почему Роза принимает оксикодон?

— В больницу я не поеду, — стоит на своем Роза. — Не поеду.

— Что ж, похоже, вы нам не нужны, — говорит медикам Скарпетта. — Но все равно спасибо.

— Я слушал вашу лекцию по детской смертности несколько месяцев назад, — улыбается ей блондин. — В Национальной академии судебной медицины.

На жетоне имя — Т. Теркингтон. Она совсем его не помнит.

— И какого черта ты там делал? — спрашивает Марино. — В НАСМ только копы.

— Работаю следователем в департаменте шерифа округа Бофорт. Они меня туда и послали. Уже заканчиваю.

— Ну не странно ли? — вопрошает Марино. — Если так, то чем ты занимаешься здесь, в Чарльстоне? Любишь кататься на «скорой»?

— На «скорой» я работаю по выходным. Платят больше, и хорошая подготовка к настоящей работе. К тому же у меня здесь девушка. Была. — Последнее обстоятельство Теркингтона, похоже, не слишком огорчает. Он снова смотрит на Скарпетту: — Уверены, что все будет хорошо? Мы тогда поедем.

— Да, спасибо. Я за ней присмотрю.

— Рад был с вами встретиться.

Голубые глаза задерживаются на ней еще на секунду, потом оба фельдшера выходят.

Скарпетта поворачивается к Розе:

— Я все-таки хочу отвезти тебя в больницу, убедиться, что ничего серьезного не случилось.

— Никуда вы меня не повезете. — Роза кивает Марино: — Будь добр, найди мне новую дверь. Или новый замок. Или почини. В общем, прибери за собой.

— Возьми мою машину. — Скарпетта бросает ему ключи. — Домой я и пешком вернусь.

— Мне и к тебе надо зайти.

— Это подождет.

Солнце то выглядывает из-за рваной пелены облаков, то снова прячется за ними, и море вспучивается у берега.

Эшли Дули, родившийся и выросший в Южной Каролине, уже снял ветровку и завязал рукава на большом животе. Он наводит новенькую камеру на свою жену, Мэдлиз, но останавливает съемку, когда из высокой травы на дюне появляется черный с белыми пятнами бассет. Собачонка трусит к Мэдлиз, и длинные уши волочатся по песку. Жмется к ее ногам, скулит.

— Эшли, посмотри! — Мэдлиз опускается на корточки, гладит бассета. — Бедняжка, весь дрожит. Что такое, сладкий мой? Ну-ну, не бойся. Совсем еще маленький.

Собаки ее любят. Тянутся к ней. Ни одна еще ни разу на нее не зарычала. В прошлом году им пришлось усыпить Фрисби — у него обнаружили рак. Мэдлиз не забыла и не простила Эшли за то, что отказался от дорогого лечения.

— Отойди-ка вон туда. — Эшли показывает. — А песика, если хочешь, снимем. Хочу захватить те шикарные дома. Ни фига! Ты только посмотри на этот! Похож на те, что строят в Европе. Ну скажи, кому такая громадина нужна?

— Жаль, что мы не поехали в Европу.

— Говорю тебе: камкордер — просто чудо.

Ей надоело это слушать. Выкинуть тринадцать сотен долларов на камеру он смог себе позволить, а вот потратиться на Фрисби — куда там.

— Посмотри! Сколько балконов! Красная крыша! Представь, каково в таком жить.

«Если бы мы жили в таком, — думает она, — я бы не возражала ни против шикарной камеры, ни против плазменного телевизора, а еще мы смогли бы оплатить счета от ветеринара».

— Не представляю.

Мэдлиз позирует мужу на фоне дюны. Бассет сидит у ее ног и дышит тяжело, с хрипотцой.

— Я слышал, там есть один за тридцать миллионов долларов. — Эшли вытягивает руку. — Улыбнись. Нет, не так. Широко. Может быть, этим дворцом владеет кто-то знаменитый, например, тот парень, что основал «Уол-Март». А почему этот пес так тяжело дышит? Здесь вроде бы не жарко. И еще дрожит. Может, больной? Может, у него бешенство?

— Нет, дрожит он от страха. Или от жажды. Я же просила взять бутылку воды. А парень, который основал «Уол-Март», уже умер, — добавляет Мэдлиз, поглаживая бассета и оглядывая берег — поблизости никого, и только вдалеке несколько рыбаков. — По-моему, малыш потерялся. И я не вижу никого, кто мог бы быть его хозяином.

— Поищем, поснимаем…

— Что поищем? — Песик жмется к ее ногам, дрожащий, жалкий. Мэдлиз наклоняется, осматривает его, отмечая, что щенка давно не мыли и когти не подрезали. Потом внимание ее привлекает что-то еще. — Господи, да он поранился! — Мэдлиз дотрагивается до шеи бассета, видит кровь на своем пальце и начинает разводить шерсть, искать рану, но не находит. — Странно, откуда на нем кровь? И вот еще. Кровь есть, а раны нет. Фу, какая гадость! — Она вытирает пальцы о шорты.

— Может, тут где-нибудь дохлый кот валяется. — Эшли ненавидит котов. — Пойдем дальше. У нас теннис в два, но я хочу сначала перекусить. Послушай, у нас те булочки еще остались?

Мэдлиз оглядывается. Бассет сидит на песке и смотрит на них.

— Знаю, запасной ключ в той коробке, что ты закопала в саду, возле кирпичей, за кустами, — говорит Роза.

— У него голова раскалывается с похмелья, и я не хочу, чтобы он носился на мотоцикле с пистолетом сорокового калибра за поясом джинсов, — отвечает Скарпетта.

— Для начала расскажи, как случилось, что он оказался у тебя дома. Каким ветром его туда занесло?

— Не хочу о нем говорить. Давай лучше о тебе.

— Почему бы тебе не слезть с дивана и не принести стул? Трудно разговаривать, когда ты практически сидишь на мне.

Скарпетта приносит из столовой стул, садится.

— Твое лекарство.

— Из морга я его не украла, если ты на это намекаешь. В том-то и дело, что таблетки ни черта ничего поделать не могут. Если б могли, люди не попадали бы в морг.

— На пузырьке твоя фамилия и фамилия твоего врача. Я могу зайти к нему, или ты сама скажешь, что он за врач и почему ты ходишь на прием.

— Онколог.

Скарпетта так ошарашена, что не может сказать ни слова.

— Пожалуйста. Мне и без того трудно, — вздыхает Роза. — Надеялась, что смогу скрыть и ты узнаешь обо всем, только когда придет время выбрать подходящую урну для моего праха. — Она переводит дыхание. — Знаю, мне не следовало так поступать. Но я была в таком состоянии… так расстроилась… у меня все болело…

Скарпетта берет ее за руку.

— Да, чувства часто загоняют нас в ловушку. Ты хорошо держалась. Стойко. Или, лучше сказать, упрямилась? Что ж, пора выложить все как есть.

— Я умираю, — говорит Роза. — И мне неприятно, что это происходит на глазах у вас.

— Что за рак?

— Легких. Только прежде чем ты начнешь думать, что все дело в дыме, которым я надышалась в те времена, когда ты смолила как паровоз у себя в офисе…

— Лучше бы я не курила. Ох, как я об этом жалею!

— То, что меня убивает, не имеет к тебе никакого отношения. Дело случая. Точно.

— Плоскоклеточный? Аденокарцинома?

— Аденокарцинома. От такого же умерла моя тетя. Как и я, она никогда не курила. Ее дедушка умер от плоскоклеточного. Вот он курил. Никогда бы не подумала, что у меня может быть рак легких. С другой стороны, я и о том, что умру, как-то не беспокоилась. Ну не смешно ли! — Она вздыхает. Лицо розовеет, глаза оживают. — Мы смотрим на смерть каждый день, но это нисколько не мешает нам отрицать ее. Вы правы, доктор Скарпетта. Сегодня эта штука огрела меня из-за угла. А я и не заметила, как она подкралась.

— Может, тебе пора называть меня Кей?

Роза качает головой:

— Почему нет? Разве мы не друзья?

— Мы всегда держались границ и никогда об этом не пожалели. Для меня честь знать и работать на человека, которого зовут доктор Скарпетта. Босс. — Она улыбается. — Я никогда бы не смогла назвать ее Кей.

— Ну вот, теперь ты говоришь обо мне в третьем лице. Если, конечно, не имеешь в виду кого-то другого.

— Она и есть кто-то другой. Кто-то, кого ты по-настоящему не знаешь. Думаю, ты о ней гораздо худшего мнения, чем я. Особенно сейчас.

— Извини, я не та героическая женщина, которую ты только что описала, но все же позволь помочь тем немногим, что в моих силах: отвезти тебя в лучший онкологический центр в стране. Стэнфордский онкологический центр. Тот, куда ездит Люси. Мы поедем туда, и тебе будет обеспечено самое лучшее лечение.

— Нет, нет, нет. — Роза медленно качает головой. — А теперь помолчи и послушай меня. Я консультировалась с разными специалистами. Помнишь, прошлым летом уезжала в трехнедельный круиз? Никакого круиза не было. Я ездила по врачам, а потом Люси отвезла меня в Стэнфорд. Мой теперешний доктор работает там. Прогноз не изменился. Единственный вариант — химиотерапия и облучение. Я отказалась.

— Пробовать нужно все.

— У меня третья стадия-В.

— Лимфоузлы затронуты?

— И лимфоузлы, и кости. Четвертая стадия не за горами. Операция невозможна.

— Химиотерапия и радиотерапия или даже только радиотерапия. Пробовать нужно все. Мы не можем просто поднять руки и сдаться.

— Знаешь, нет никаких «мы». Есть только я. А я этого не хочу. Не хочу, чтобы выпали волосы, не хочу, чтобы меня постоянно тошнило, не хочу мучиться, зная, что болезнь все равно меня убивает. И скорее раньше, чем позже. Люси даже предложила достать марихуану, чтобы не так тошнило от химиотерапии. Представляешь, я курю травку.

— Похоже, она узнала обо всем примерно тогда же, когда и ты.

Роза кивает.

— Нужно было сказать мне.

— Я сказала Люси, а она хранить секреты умеет. У нее самой их столько, что уже и не разобрать, где правда, а где нет. Чего я меньше всего хотела, так это обременять тебя лишними проблемами.

Кольцо печали стягивается туже.

— Ладно, хотя бы скажи, что я могу сделать.

— Изменить то, что можешь. И не думать, что не можешь.

— Скажи. Я сделаю все, что хочешь.

— Только когда умираешь, начинаешь понимать, сколь многое можно было бы изменить. Но вот этого не изменишь. — Роза стучит себя по груди. — А ты еще можешь изменить практически все.

Перед глазами сцены из прошлой ночи. Она как будто снова чувствует его запах, ощущает тяжесть его тела… и заставляет себя отвлечься, не показать, как ей плохо.

— Что такое? — Роза сжимает ее пальцы.

— А каково, по-твоему, мне сейчас?

— Нет, не то. Ты подумала о чем-то, не обо мне. — Роза смотрит ей в глаза. — Марино. Выглядит ужасно и ведет себя как-то странно.

— Да, потому что упился в грязь. — В голосе проскальзывает злость.

— В грязь, — повторяет Роза. — Раньше ты так не выражалась. Впрочем, я не лучше, иногда такое слетает… Не далее как сегодня утром, когда разговаривала с Люси по телефону, даже обозвала кошелкой его последнюю пассию. Люси видела ее в твоих краях около восьми. Когда мотоцикл Марино стоял возле твоего дома.

— Я приготовила для тебя кое-что. Там, в коробке, у двери. Сейчас принесу и поставлю куда-нибудь.

Розу бьет кашель, и когда она отнимает от губ салфетку, на ней ярко-красные пятна.

— Пожалуйста, позволь мне отвезти тебя в Стэнфорд, — умоляет Скарпетта.

— Расскажи, что случилось.

— Мы разговаривали. — Скарпетта чувствует, как кровь приливает к лицу. — Пока он не набрался.

— Даже не помню, видела ли я хоть раз, как ты краснеешь.

— Прилив. Это климакс.

— Ну да. У тебя климакс, а у меня простуда.

— Скажи, что для тебя сделать.

— Только одно.Позволь мне, как обычно, заниматься своими делами. Не хочу, чтобы меня реанимировали. Не хочу умирать в больнице.

— А почему бы тебе не переехать ко мне?

— Тогда я не смогу заниматься своими делами, как обычно.

— Но я могу хотя бы поговорить с твоим врачом?

— Ничего особенного он тебе не скажет. Ты спросила, чего я хочу, и вот мой ответ: никакого лечения, кроме паллиативного.

— У меня есть свободная комната. Правда, маленькая. Может, найти что-то побольше?

— Не надо жертв. Я буду чувствовать себя виноватой, понимая, что причиняю всем неудобства.

Скарпетта колеблется, потом спрашивает:

— Я могу рассказать Бентону?

— Ему — можешь. Но только не Марино. Ему ничего не говори. — Роза садится повыше, подтягивает ноги на диван и берет Скарпетту за руки. — Я не патологоанатом, но откуда у тебя эти синяки на запястьях?

Бассет там же, где они его и оставили, сидит в траве возле знака «Посторонним вход воспрещен».

— Ну посмотри! — восклицает Мэдлиз. — Это же ненормально. Просидел целый час на одном месте, ждал, пока мы вернемся. Иди ко мне, Друпи. Ах ты мой маленький!

— Дорогая, у него уже есть кличка, — ворчит Эшли. — Посмотри на ошейнике. Там должно быть все указано: и кличка, и где живет.

Мэдлиз наклоняется, и бассет жмется к ней, лижет ей руки. Она смотрит на язычок, щурится и ничего не видит — забыла дома очки. Эшли тоже без очков.

— Не вижу. Я вообще почти ничего не вижу. Номера телефона, по-моему, тоже нет. Да и все равно позвонить бы не смогла — не взяла телефон.

— Я тоже не взял.

— А вот это уже глупо. Представь, что я подвернула бы ногу? Кажется, кто-то готовит барбекю. — Мэдлиз принюхивается, оглядывается, замечает дымок, поднимающийся из-за большого белого дома с балкончиками и красной крышей, одного из немногих, перед которыми стоит запрещающий знак. — Ты почему туда не бежишь? Не хочешь вкусненького? — спрашивает она песика, поглаживая мягкие уши. — Может, сходим туда, купим сосисок, а вечером приготовим, а?

Мэдлиз снова пытается прочитать что-нибудь на язычке, но без очков ничего не получается, и она представляет богатых хозяев, может быть, даже миллионеров, жарящих сосиски на гриле на заднем дворе огромного белого дома, стоящего за дюной и частично скрытого высокими пиниями.

— Передай привет своей сестричке, этой старой деве, — говорит Эшли, снимая жену. — Расскажи ей, какой роскошный у нас дом, и не где-нибудь, а на улице Миллионеров в Хилтон-Хеде. Может быть, в следующий раз мы остановимся в том самом особняке, где готовят барбекю.

Мэдлиз оборачивается, смотрит в сторону их таунхауса, но его не видно за деревьями, и ее внимание снова занимает бассет.

— Держу пари, малыш оттуда. — Она указывает на белый особняк о красной крышей. — Схожу-ка я туда да спрошу.

— Прогуляйся. А я пока поброжу здесь, поснимаю. Тут и дельфины должны быть.

— Идем, Друпи. Отыщем твоих хозяев.

Пес сидит на песке и идти никуда не хочет. Она тянет его за ошейник — упирается.

— Ладно, оставайся на месте, а я пойду и узнаю, не из этого ли ты дома. Может, тебя уже ищут. Может, тебя ужасно кому-то не хватает.

Мэдлиз обнимает его и целует. Идет к белому дому по песку, сначала твердому, слежавшемуся, потом мягкому, рассыпчатому, по траве. Идет через дюну, хотя и слышала где-то, что ходить по дюнам нельзя. У запретительного знака задерживается в нерешительности, потом отважно ступает на дощатый настил, ведущий к особняку, на заднем дворе которого какой-то богач — может быть, знаменитость — готовит что-то на гриле. По ту сторону дюны она его не видит, на пляже тоже — там только Эшли, маленькая фигурка, снимает резвящихся в воде дельфинов — их плавники режут волны, они то исчезают, то появляются снова. В конце настила деревянные ворота. Удивительно, но они не заперты. И даже не закрыты.

Мэдлиз идет через задний двор, оглядывается.

— Эй! Есть кто-нибудь?

Видеть такого большого бассейна ей еще не приходилось — обложен красивой плиткой, должно быть, итальянской или испанской или привезенной из какой-то другой, далекой, экзотической страны. Она осматривается, останавливается у дымящегося газового гриля. На краю решетки лежит большой, неряшливо отрезанный кусок мяса; снизу он уже обуглился, сверху еще сырой, с кровью. Мясо странное, не похожее ни на свинину, ни на стейк, ни тем более на курицу.

— Эй! Кто-нибудь!

Мэдлиз стучит в дверь солярия. Ответа нет. Она идет вокруг дома, полагая, что тот, кто жарит мясо, где-то неподалеку, но и в боковом дворике тоже никого не видно. Все выглядит запущенным, траву давно не подстригали. Мэдлиз заглядывает в щель между краем жалюзи и рамой и видит пустую кухню — камень и нержавеющая сталь. Такие кухни она видела раньше только в журналах. На коврике две большие собачьи миски.

— Эй! — кричит Мэдлиз. — У меня, кажется, ваша собачка!

Она идет дальше, поднимается по ступенькам к двери, рядом с которой окно. Одно стекло отсутствует, другое разбито. Не лучше ли вернуться на берег? На глаза попадается большая собачья клетка.

— Эй!

Сердце колотится. Да, она нарушила запрет, но зато нашла дом бассета. Помочь — ее обязанность. Как бы она себя чувствовала, если бы кто-то нашел Фрисби и не привел его домой?

— Эй!

Мэдлиз легонько толкает дверь, и та открывается.

ГЛАВА 12

С дубов капает вода.

В тени тисовых и оливковых деревьев Скарпетта укладывает на дне горшков кусочки битой керамики — для улучшения дренажа, чтобы растения не загнивали. Воздух теплый и влажный после обильного дождя, начавшегося как-то вдруг, без предупреждения, и так же неожиданно прекратившегося.

Булл несет лестницу к раскидистому дубу, крона которого накрывает едва ли не весь садик. Скарпетта утрамбовывает грунт в горшках и первым делом высаживает петунию, петрушку, укроп и фенхель, потому что они привлекают бабочек. Пушистые овечьи ушки и артемизию она пересаживает в места получше, где им будет доставаться больше солнца. Запах сырого суглинка смешивается с едким запахом старого кирпича и мха. Суставы утратили былую эластичность — сказываются годы работы в морге с его жестким, выложенным плиткой полом, — и передвигается Скарпетта немного скованно. Закончив с цветами, она подходит к заросшему папоротником кирпичному столбу и пытается диагностировать проблему.

— Если вырвать папоротник, можно повредить кладку. Что думаете, Булл?

— Кирпич тут чарльстонский, ему, может, лет двести, — отвечает с лестницы Булл. — Я бы попробовал порвать немного, а там видно будет.

Папоротник вырывается легко. Скарпетта наполняет лейку и старается не думать о Марино. Думает о Розе, и ей становится не по себе.

— Тут по переулку, как раз перед вами, проехал кто-то на мотоцикле, — говорит Булл.

Скарпетта выпрямляется, смотрит на него.

— Марино?

— Нет, мэм, не он. Я стоял на лестнице, подрезал мушмулу и видел его сверху, а он меня не видел. Может, и ничего. — Щелкают ножницы, веточки падают на землю. — Вы скажите, если вас кто-то беспокоит, — мне бы надо знать.

— И что он делал?

— Проехал до середины переулка, постоял, потом развернулся и поехал назад. На голове вроде бы косынка, то ли оранжевая, то ли желтая — сверху толком не разобрать. А вот мотоцикл плохой, дребезжал да трещал. Если мне надо что-то знать, вы скажите. Я буду присматривать.

— А раньше вы его здесь видели?

— Мотоцикл бы узнал.

Скарпетта вспоминает, что говорил Марино. Какой-то байкер угрожал ему на парковке, обещал ей неприятности, если она не уедет из города. И кто же так торопится довести до нее это послание? Из головы не выходит местный коронер.

— Вы хорошо знаете коронера, Генри Холлингса?

— После войны у семьи остался только похоронный бизнес. Тот громадный домина за высокой стеной неподалеку отсюда, на Кэлхаун-стрит. Не хотелось бы думать, что вас кто-то беспокоит. Соседка вот точно любопытная.

Миссис Гримболл как раз выглядывает из окна.

— Наблюдает за мной, как ястреб. Есть в ней, с позволения сказать, что-то недоброе. По-моему, ей нравится вредить людям.

Скарпетта возвращается к работе. На анютиных глазках завелась какая-то болезнь. Она обращается к Буллу.

— Дрянь дело, — говорит он. Звучит пророчески.

Она продолжает осмотр и наконец приходит к выводу:

— Улитки.

— Можно попробовать пиво, — предлагает Булл, щелкая ножницами. — Выставьте несколько блюдечек после наступления темноты. Они сползутся, напьются и утонут.

— А потом на пиво сползутся остальные, так что их станет только больше. Не топить же всех.

С дуба падают сухие ветки.

— Видел там помет от енота. — Булл указывает секатором. — Может, это они цветочки объедают.

— Еноты, белки… Что с ними сделаешь.

— Сделать-то можно, да вы же не хотите. Не любите убивать. Интересно, да, учитывая, чем вам приходится заниматься. Казалось бы, уж вас-то это трогать не должно.

— Зато все, что я делаю, похоже, трогает других.

— Ага. Так всегда бывает, когда человек слишком много знает. Вон те гортензии, что за вами. Натыкайте в землю ржавых гвоздей, и цветочки будут голубее.

— Можно сульфата магния добавить.

— Про такое не слыхал.

Скарпетта рассматривает через лупу заднюю поверхность листа камелии и замечает белые чешуйки.

— Придется обрезать, здесь все заражено. И прежде чем продолжать, надо провести дезинфекцию. Неплохо бы филопатолога пригласить.

— Ага. Растения болеют, как и люди.

С веток дуба, на котором он работает, неожиданно взлетают вороны.

Мэдлиз застывает на месте, как та женщина из Библии, которая не слушала, что велит Господь, и Он превратил ее в соляной столб. Она нарушила заповедь, преступила черту закона.

— Есть кто-нибудь?

Набравшись смелости, Мэдлиз выходит из прачечной в кухню и снова останавливается, не зная, что делать. Ей страшно, так страшно, как еще никогда в жизни, и страх требует повернуться и бежать. Бежать со всех ног. Оглядываясь испуганно, она чувствует себя вором. Что, если ее поймают, сейчас или потом, и отправят в тюрьму?

Надо уходить, убираться. Немедленно. По спине проходит холодок, волосы шевелятся на затылке.

— Эй! Есть кто-нибудь? — снова и снова спрашивает она.

Если никого нет, почему открыта дверь? Если никого нет, почему на гриле мясо? Ощущение, что за ней следят, все сильнее, и она идет дальше, понимая, что не должна, что нужно убираться, бежать, возвращаться к Эшли. У нее нет никакого права находиться здесь, но любопытство пересиливает страх. Она никогда не бывала в таком доме и не может понять, почему никто не откликается.

Мэдлиз проходит под аркой и попадает в просторную гостиную. На полу из красивого голубого камня уложены роскошные восточные ковры, вверху открытые потолочные балки, у стены камин, в котором можно зажарить целую свинью. Над стеклянной стеной с видом на океан широкий экран. В полосе света от работающего прожектора кружатся пылинки, экран включен, но ни изображения, ни звука нет. Она в недоумении смотрит на широкий кожаный диван — на нем аккуратно сложенная одежда: темные брюки, темная футболка, мужские трусы. На большом стеклянном столике пачки сигарет, аптечные пузырьки, почти пустая бутылка водки «Грей гуз».

Может быть, хозяин — скорее всего мужчина — крепко выпил, а потом ему стало плохо? Тогда понятно, почему бассет оказался на улице. Кто-то был здесь еще совсем недавно, рассуждает Мэдлиз. Пил. Потом отправился жарить мясо и… исчез. Сердце колотится, и ощущение, что за ней наблюдают, никак не проходит. Господи, как же здесь холодно!

— Эй! Кто-нибудь есть? — хрипло, чуть ли не шепотом спрашивает она.

Ноги как будто несут ее сами, в глазах — благоговение, в крови электричеством гудит страх. Нужно уходить. Она в чужом ломе. Как вор. Это незаконное вторжение. Именно такое ей предъявят обвинение. Она начинает паниковать, но ноги не слушают и несут ее дальше, из комнаты в комнату.

— Эй? — Голос дрожит и ломается.

За гостиной, слева от фойе, еще одно помещение, и она слышит шум бегущей воды.

— Есть кто-нибудь?

Мэдлиз неуверенно идет на звук воды. Ноги несут ее, остановиться невозможно, и вот она уже в просторной спальне со строгой, дорогой мебелью, шелковыми шторами и фотографиями на всех стенах. Маленькая девочка играет в бассейне со щенком, бассетом. Красивая молодая женщина плачет, сидя на диване рядом со знаменитой телеведущей, психиатром доктором Селф. Та же женщина позирует перед камерой с Дрю Мартин и симпатичным мужчиной с оливковой кожей и темными волосами. Дрю и мужчина на корте — в теннисных костюмах, с ракетками.

Дрю Мартин мертва. Убита.

На кровати — сбитое голубое покрывало. На черном мраморном полу, у изголовья, брошенная одежда. Розовый спортивный костюм, пара носков, бюстгальтер. Шум бегущей воды громче — ноги несут Мэдлиз туда. Она приказывает им повернуть, но они не подчиняются. Бегите, говорит Мэдлиз, а их тянет к ванной из черного оникса и меди. БЕГИТЕ! Взгляд медленно ползет по мокрым, окровавленным полотенцам в медной раковине, испачканному кровью ножу с зазубренным лезвием и резцедержателю на крышке черного туалета, аккуратной стопке чистых, бледно-розовых простыней на бельевой корзине.

За шторой тифовой расцветки шумит вода, падая на что-то, судя по звуку, не металлическое.

ГЛАВА 13

Темно. Луч фонарика вспыхивает, наткнувшись на сталь револьвера, лежащего посреди переулка за домом Скарпетты.

Она не позвонила в полицию. Если коронер имеет отношение к событиям, принявшим в последнее время весьма зловещий оборот, то вмешательство полиции только усугубит ситуацию. Откуда ей знать, кто еще у него в кармане. За Буллом тоже кое-что имеется, и она просто не знает, что делать. По его словам, когда птицы вспорхнули вдруг с дуба, он сразу сообразил, что это означает, а потому обманул ее, сказав, что идет домой. На самом деле он вознамерился выяснить, кто тут рыщет. Булл спрятался за кустами у ворот и стал ждать. В засаде он просидел почти пять часов, о чем Скарпетта даже не подозревала.

Она занималась своими делами. Закончила в саду. Приняла душ. Поработала у себя наверху. Поговорила по телефону. Проверила, как дела у Розы. Позвонила Люси. Отметилась звонком Бентону. И за все это время ей даже в голову не пришло, что Булл прячется в кустах за воротами. Это как рыбалка, объясняет он. Ты ничего не поймаешь, если не проведешь рыбу, не заставишь ее поверить, что тебя нет, что ты ушел. Когда солнце уже опустилось, тени вытянулись, сад накрыли сумерки и кирпичи, на которых сидел Булл, остыли, в переулке появился человек. Незнакомец подошел к воротам и попытался просунуть руку, чтобы отпереть их. Когда попытка не удалась, он полез на них, и вот тогда Булл распахнул ворота и бросился на чужака. Скорее всего это был тот мотоциклист, но даже если и нет, замышлял он что-то недоброе и серьезное. Они схватились, и чужак выронил револьвер.

— Останьтесь здесь, — говорит ему Скарпетта. — Кто бы здесь ни появился, соседи или кто-то еще, подпускать никого нельзя. Никто не должен ни к чему прикасаться. Хорошо еще, что никто вроде бы и не видит, чем мы тут занимаемся.

Скарпетта идет домой, и луч фонарика прыгает по неровным кирпичам. Она поднимается на второй этаж и уже через несколько минут возвращается в переулок с фотоаппаратом и чемоданчиком со всем необходимым для осмотра места преступления. Делает несколько снимков. Натягивает латексные перчатки. Поднимает револьвер, открывает барабан и вынимает шесть патронов тридцать восьмого калибра. Кладет их в бумажный пакет. «Кольт» опускает в другой. Запечатывает оба конверта ярко-желтой лентой, подписывает маркером.

Булл продолжает поиски. Луч скачет, останавливается, когда он приседает, и движется дальше. Очень медленно. Через несколько минут из темноты доносится голос:

— Тут еще что-то. Вам бы, лучше самой посмотреть.

Скарпетта подходит к нему осторожно, глядя под ноги, и примерно в ста футах от ворот на занесенном листьями асфальте видит маленькую золотую монету на порванной золотой цепочке. В свете ее фонарика они блестят ярко, как луна.

— Вы здесь с ним боролись? Так далеко от ворот? — спрашивает она с сомнением. — Тогда почему револьвер там?

— Где я был, сказать трудно. — Булл пожимает плечами. — В таких делах все быстро случается. Не думаю, что я был так далеко, а там кто его знает…

Скарпетта смотрит на дом.

— Оттуда досюда расстояние приличное. Вы точно не гнались за ним после того, как он выронил револьвер?

— Могу только сказать, что золотая цепочка с золотой монеткой долго бы здесь не лежала. Может, я и гнался за ним, а цепочка лопнула, когда мы завозились. Не думаю, что я его преследовал, но когда на кону жизнь и смерть, время и расстояние измерить трудно.

— Верно, трудно, — соглашается Скарпетта.

Она надевает свежую пару перчаток и поднимаете асфальта цепочку с монеткой. Определить тип монеты без лупы невозможно, различимы только коронованная голова на одной стороне и венок с цифрой «1» на другой.

— Так, должно быть, и случилось — порвалась, когда мы схватились, — решает Булл, словно убеждая самого себя. — Будем надеяться, они не заставят вас сдать это все им. Я про полицию говорю.

— Сдавать нечего, — отвечает Скарпетта. — Никакого преступления никто пока не совершал. Имела место обычная стычка между вами и неизвестным. Сообщать о которой я не намерена никому. За исключением Люси. Посмотрим, что даст лабораторное исследование. Но это завтра.

Булл уже попадал в переделки, и ему лучше держаться от неприятностей подальше.

— Когда находишь оружие, его же полагается сдать полиции, — говорит он.

— Ну а я вот сдавать не собираюсь. — Она укладывает находку в очередной пакет.

— Думаете, они решат, что это я опять во что-то ввязался, и уволокут в кутузку? Вы только сами из-за меня не вляпайтесь во что-нибудь, доктор Кей.

— Никто вас никуда не уволочет, — отвечает она.

Черный «Порше-911-Каррера» Джанни Лупано постоянно находится в Чарльстоне, хотя владелец бывает здесь нечасто.

— Где он? — спрашивает Люси у Эда.

— Не знаю, не видел.

— Но он же в городе.

— Я разговаривал с ним вчера. Он позвонил и попросил вызвать ремонтников — что-то с кондиционером. Где он был, мне неведомо, но пока его не было, ребята заменили фильтр. Скрытный парень. Я про то, что он здесь, знаю только потому, что он раз в неделю просит погонять мотор, чтобы аккумулятор не сел. — Эд открывает пластиковый контейнер, и по закутку распространяется запах жареной картошки. — Вы не против? Не хочется чтобы остыло. А кто вам про машину сказал?

— Роза не знала, что у него квартира в вашем доме. — Люси стоит в дверях, держа под наблюдением вестибюль. — А когда узнала, кто он такой, вспомнила, что несколько раз видела на дорогой спортивной машине, как ей показалось, «порше».

— У нее самой «вольво», старенькая, как моя кошка.

— Мне машины всегда нравились, так что Роза в них поневоле разбирается. Спросите ее о «феррари», «порше», «ламборгини», и она столько всего расскажет. Люди здесь нечасто берут напрокат «порше». «Мерседес» — да, но не «порше». А вот у него «порш». Вот я и подумала, что Лупано, может быть, держит его здесь.

— Как она там? — спрашивает Эд, усаживаясь за стол с чизбургером из «Свитуотера». — Неприятный случай.

— Не очень хорошо.

— Я в этом году укол делал от гриппа. Дважды подхватил грипп и один раз простуду. Это как давать леденец, чтобы зубы были здоровые. Нет, больше я на их удочку не попадусь.

— А когда Дрю убили в Риме, Джанни Лупано был здесь? — спрашивает Люси. — Слышала, он вроде бы уезжал в Нью-Йорк, но вы, может, лучше знаете.

— В середине месяца, в воскресенье, Дрю выиграла здесь турнир. — Эд вытирает губы салфеткой, берет большой стакан содовой и пьет через соломинку. — А вечером Джанни улетел из Чарльстона. Я потому знаю, что он попросил присмотреть за машиной. Сказал, что неизвестно, когда вернется, а теперь вдруг объявился.

— Но вы его не видели?

— Я его почти никогда не вижу.

— Вы с ним по телефону разговариваете?

— Обычно да.

— Не понимаю. Кроме того, что Дрю участвовала в Кубке «Фэмили сёкл», что ему делать в Чарльстоне? Сколько турнир продолжается? Неделю? И это только раз в год.

— Вы бы удивились, если б узнали, какие люди здесь бывают. Даже кинозвезды.

— У него в машине GPS есть?

— У него все есть. Машина что надо.

— Я бы хотела позаимствовать ключ, — говорит Люси.

— Этого я не могу. — Эд убирает чизбургер в контейнер.

— Не беспокойтесь. Кататься на нем я не собираюсь, мне только проверить кое-что надо. Я же знаю, вы никому не скажете.

— Ключ я вам дать не могу. — Эд перестает жевать. — Если он прознает…

— Ключ мне нужен минут на десять, самое большее пятнадцать. И никто ничего не узнает. Обещаю.

— Может, вы заодно и мотор погоняете? Вреда не будет. — Он открывает пакет с кетчупом.

— Договорились.

Люси выходит через заднюю дверь и отыскивает «порше» в укромном уголке парковочной стоянки. Заводит мотор, открывает бардачок — проверить регистрацию. Включает G PS, открывает базу данных и записывает сохраненную информацию в блокнот.

В кабинете магнитно-резонансного сканирования Бентон Уэсли смотрит через стекло на скрытые простыней ступни доктора Селф. Она лежит на выдвижном столе внутри камеры четырнадцатитонного магнита. Подбородок зафиксирован пленкой — чтобы не шевелила головой, которая прижата к катушке, принимающей радиочастотные импульсы, необходимые для получения образа мозга. На голове у Селф наушники. Через них спустя какое-то время, когда начнется функциональная визуализация, она услышит аудиозапись голоса матери.

— Пока что все хорошо, — говорит Бентон, обращаясь к доктору Сьюзен Лейн. — Если не принимать во внимание ее фокусы. Мне очень жаль, что она заставляет всех вас ждать. — Он поворачивается к технику: — Джош? Что у тебя? Готов?

— Жду не дождусь, — отвечает сидящий у пульта Джош. — Дочку сегодня целый день рвет. Жена меня, наверное, убьет.

— Не знаю никого, кто бы принес в этот мир столько счастья. — Бентон имеет в виду доктора Селф, истинный глаз бушующей вокруг нее бури. Снова глядя через стекло, он замечает краешек чулок. — Она что, носит колготки?

— Вам еще повезло, что она хоть что-то надела. Когда я привела ее сюда, она настаивала на том, чтобы снять все, — говорит доктор Лейн.

— Ничего удивительного. — Бентон осторожничает. Хотя доктор Селф и не может ничего слышать, пока они не пользуются интеркомом, она может их видеть. — Маниакальное поведение. С первого дня поступления. Поговорите с ней — и увидите: она же в полном здравии.

— Я спросила, есть ли на ней что-то металлическое, может быть, замок в бюстгальтере. Объяснила, что сканер дает магнитное притяжение в шестьдесят тысяч раз больше земного и ничего металлического в камере быть не должно, но она так толком и не ответила. Сказала, что да, есть, и, по-моему, даже с гордостью, а потом стала жаловаться, какое это бремя — иметь большие груди. Я, разумеется, сказала, что ей нужно снять бюстгальтер, а она ответила, что в таком случае предпочитает снять все, и попросила больничную сорочку.

— Понятно.

— В общем, она надела сорочку, но я убедила ее оставить еще и трусики. И чулки.

— Хорошо, Сьюзен. Давайте начнем.

Доктор Лейн нажимает кнопку интеркома.

— Мы собираемся начать с локализации образов, другими словами, с построения структурных карт. Первая часть займет примерно шесть минут. Вы услышите довольно громкие, непривычные шумы, производимые машиной. Как вы себя чувствуете?

— Пожалуйста, давайте начнем, — говорит доктор Селф.

Доктор Лейн отключает интерком и поворачивается к Бентону.

— Вы готовы?

Бентон нажимает кнопку интеркома.

— Доктор Селф, я собираюсь начать с серии вопросов, касающихся ваших чувств. И за время нашей сессии некоторые вопросы будут повторяться, хорошо?

— Я знаю, что такое биполярная рейтинговая шкала.

Бентон и доктор Лейн переглядываются, выражение их лиц несколько смягчается, но остается бесстрастным даже после того, как доктор Селф с немалой долей сарказма добавляет:

— Чудесно.

— Не обращайте внимания, — говорит Бентон. — Давайте начнем.

Джош выжидающе смотрит на него. Бентону вспоминается разговор с доктором Марони и невысказанное обвинение в адрес Джоша, который якобы рассказал об их знаменитой пациентке Люси, а та передала информацию Кей. Решить эту загадку Бентон пока не смог. Что пытался сказать доктор Марони? Он смотрит на доктора Селф через стекло, и его вдруг осеняет. Файл, которого нет в Риме. Файл Сэндмена. Может быть, он здесь, в Маклине.

На монитор выведены основные показатели состояния организма доктора Селф, которые передаются через фиксатор на пальце и манжетку для измерения кровяного давления.

— Кровяное давление — сто двенадцать на семьдесят восемь. — Бентон записывает. — Пульс — семьдесят два.

— Насыщение? — спрашивает доктор Лейн.

Он отвечает, что артериальная насыщенность оксигемоглобином — то есть показатель насыщения кислородом — равняется девяносто девяти. Нормально. Нажимает кнопку интеркома.

— Доктор Селф? Вы готовы ответить на несколько вопросов?

— Наконец-то.

— Я буду задавать вопросы и хочу, чтобы вы давали оценку своему самочувствию по шкале от одного до пяти. Единица означает, что вы не чувствуете ничего. Два — ощущения незначительные. Три — умеренные, четыре — сильные, пять — экстремальные. Понятно?

— Я психиатр и знакома с методикой диагностирования.

— Похоже, еще и нейробиолог, — комментирует доктор Лейн. — Здесь она смошенничает.

— Пусть.

Бентон нажимает кнопку интеркома и начинает задавать вопросы, те, которые будет задавать неоднократно во время тестирования. Какие чувства она испытывает в данный момент? Раздражение, стыд, вину, враждебность, огорчение? Или, может быть, решительность, гордость, волнение, настороженность, энтузиазм? Доктор Селф дает всем одну и ту же оценку, единицу, показывая, что не чувствует ничего.

Бентон проверяет и записывает жизненные показатели. Все в норме, никаких изменений.

— Джош! — Доктор Лейн показывает, что пора.

Начинается структурное сканирование. Ничего особенного они не выявляют. Либо имеет место серьезная патология, такая как опухоль, либо они увидят все позднее, при анализе тысяч образов, зафиксированных магнитным резонатором.

— Мы готовы начать, — говорит доктор Лейн. — Вы в порядке?

— Да.

— Первые тридцать секунд вы ничего не услышите, — объясняет доктор Лейн. — Поэтому молчите и расслабьтесь. Потом услышите аудиозапись голоса матери, и я хочу, чтобы вы только слушали. Не шевелитесь и только слушайте.

Жизненные показатели доктора Селф не меняются.

Бентон смотрит на ступни доктора Селф по ту сторону стекла. Странный, глубинный звук вызывает ассоциацию с подлодкой.

«— Погода, Мэрилин, у нас здесь чудная, — произносит записанный голос Глэдис Селф. — Не приходится даже включать кондиционер. Да от него и толку мало. Только дребезжит. Открываю окна и двери — температура хорошая».

Начало вполне нейтральное, безобидное, тем не менее жизненные показатели доктора Селф уже изменились.

— Пульс семьдесят три… семьдесят четыре. — Бентон записывает.

— Я бы сказала, для нее заявление отнюдь не нейтральное, — замечает доктор Лейн.

«— Все думаю о тех чудесных фруктовых деревьях, что были у тебя, когда ты жила здесь. Тех, что министерству земледелия пришлось спилить из-за некроза. Мне нравится, когда рядом с домом ухоженный садик. Тебе, наверное, будет приятно узнать, что та дурацкая программа раскорчевывания сошла на нет, поскольку не сработала. Просто позор! Всему свое время — вот что самое важное в жизни, согласна?»

— Пульс семьдесят пять… семьдесят шесть, — фиксирует Бентон.

«— …самое идиотское, Мэрилин. Эта подлодка так и ходит целый день туда-сюда в миле от берега. Да еще американский флажок развевается на этой, как ее там? Ну, на башне, где перископ. Туда-сюда, туда-сюда, как будто маневры какие-то или готовятся к чему-то. Я говорю знакомым: к чему готовятся? Разве им никто не сказал, что подлодки в Ираке не нужны?..»

Первая, нейтральная часть заканчивается. Во время тридцатисекундной восстановительной паузы снимаются показатели кровяного давления. Оно возросло до ста шестидесяти на восемьдесят два. И снова голос матери. Глэдис Селф рассказывает, в какие магазины ей нравится ходить в южной Флориде, как много вокруг всего строится, какие многоэтажки вырастают вокруг. И многие до сих пор пустуют, потому что рынок недвижимости полетел к чертям. В основном из-за войны в Ираке. Вот что они натворили.

Доктор Селф реагирует так же.

— Вы только посмотрите, — качает головой доктор Лейн. — Что-то определенно зацепило ее внимание. Оксигенация падает до девяносто семи.

Голос матери продолжает. Идут положительные комментарии. Потом критические.

«— Ты патологическая лгунья, Мэрилин. С того дня как ты научилась говорить, я не слышала от тебя ни слова правды. А потом? Что случилось? Откуда у тебя такие взгляды? Где ты этого набралась? Уж точно не в семье. Твои грязные, мерзкие тайны. Отвратительные, постыдные. Что произошло с твоей душой, Мэрилин? Если бы твои поклонники только знали! Стыдно, Мэрилин…»

Уровень насыщенности крови кислородом опускается до девяносто шести, дыхание учащается, становится менее глубоким, и его уже можно слышать через интерком.

«— …скольких людей ты оттолкнула, выбросила. И ты знаешь, что и кого я имею в виду. Для тебя ложь и правда неразличимы. Именно это меня больше всего и беспокоило. Рано или поздно тебе это аукнется…»

— Пульс сто двадцать три, — сообщает доктор Лейн.

— Шевельнула головой, — добавляет Джош.

— Может, дело в этом? — спрашивает доктор Лейн.

— Не знаю.

«— …думаешь, деньги решают все. Внеси свою вдовью лепту, и это избавит тебя от ответственности. Ты откупаешься от людей. Что ж, посмотрим. Рано или поздно придет день, когда ты пожнешь все, что посеяла. Мне не нужны твои деньги. Я выпиваю с подругами в баре, и они даже не знают, кто ты мне…»

Пульс — сто тридцать четыре. Уровень оксигенации понижается до девяноста шести. Ступни шевелятся. Осталось девять секунд. Мать продолжает говорить, активируя нейроны в мозгу дочери. К этим нейронам притекает кровь, а с притоком крови повышается уровень дезоксигемоглобина, который обнаруживается сканером. Функциональные отражения зафиксированы. Доктор Селф пребывает в состоянии физического и эмоционального дистресса. Это не игра, не притворство.

— Мне не нравится, что происходит с ее жизненными показателями. Хватит, — говорит Бентон доктору Лейн.

— Согласна.

Он включает интерком.

— Доктор Селф, мы заканчиваем.

Из закрывающегося на ключ шкафчика в своей компьютерной лаборатории Люси достает чемоданчик с инструментами, флэшку и маленькую черную коробочку. Одновременно она разговаривает по телефону с Бентоном.

— Не спрашивай, — говорит он. — Мы только что закончили сканирование. Или, точнее сказать, нам пришлось его прервать. Рассказать не могу, но мне кое-что нужно.

— О’кей. — Она садится к компьютеру.

— Мне нужно, чтобы ты поговорила с Джошем. И проникла кое-куда.

— Что сделать?

— Один наш пациент получает письма с сервера Павильона.

— И?..

— На том же сервере лежат электронные файлы. Один с материалами по человеку, посещавшему директора клиники. Ты знаешь, кого я имею в виду.

— И?..

— С интересующим нас человеком он виделся в Риме в ноябре. Могу лишь сказать, что этот интересующий нас пациент служил в Ираке и, похоже, имел направление от доктора Селф.

— И? — Люси подключается к Интернету.

— Джош только что закончил сканирование. То, прерванное. Пациент собирается выписаться сегодня же, то есть больше корреспонденции на нашем сервере не будет. Времени очень мало.

— Он еще там? Пациент, который выписывается?

— Сейчас да. Джош только что ушел, у него ребенок болен. Очень спешит.

— Смогу получить доступ, если дашь пароль. Так будет легче. Но тебе придется задержаться на часок.

Люси звонит Джошу на сотовый. Он в машине, едет из клиники. Что еще лучше. Она говорит, что Бентон не может получить свою почту, что-то с сервером, ей нужно немедленно все починить, и дает понять, что операция потребует времени. Ненароком роняет, что могла бы сделать все сама, дистанционно, но ей потребуется пароль системного администратора. Или пусть Джош разворачивается, возвращается и управляется сам. Второй вариант энтузиазма не вызывает, и Джош начинает рассказывать о жене и больной дочери. Было бы замечательно, если бы Люси решила проблему собственными силами.

Они постоянно обсуждают те или иные технические вопросы, и ему в голову не приходит, что она намерена получить электронные письма пациента и забраться в частные файлы доктора Марони. Но даже если бы Джош и подозревал худшее, то предположил бы, что она в случае надобности влезет куда надо сама, не спрашивая. Ему известны возможности Люси, известно, чем она зарабатывает.

Взламывать сервер клиники она не хочет. К тому же это заняло бы слишком много времени. Часом позже Люси перезванивает Бентону.

— Мне некогда. Посмотришь сам. Я уже все тебе сбросила.

Она выходит из лаборатории, садится на мотоцикл «агуста-брутале» и уезжает, злая и раздраженная. Доктор Селф в Маклине. Уже почти две недели. Черт бы побрал Бентона — он ведь знал!

Едет Люси быстро, и теплый ветер треплет ее по щекам, словно пытаясь привести в чувство.

Она понимает, почему Бентон не обмолвился ни словом. Не мог. Но так нельзя. Доктор Селф и Марино переписываются друг с другом, и все это время она у Бентона под носом, в клинике. А он не предупредил ни Марино, ни Скарпетту. Не предупредил даже ее, Люси, когда они вместе наблюдали за экскурсией по моргу, которую Марино устроил своей подружке Шэнди. Люси отпускала комментарии в адрес Марино, поминала о его переписке с доктором Селф, а Бентон только слушал и молчал, и вот теперь Люси чувствует себя так, словно ее выставили в глупом виде. Предали. Он не постеснялся попросить ее влезть в чужие файлы, но умолчал, что доктор Селф отсиживается в его клинике, в том самом засекреченном Павильоне, где каждый день обходится в три тысячи долларов, которые она платит, между прочим, за возможность посылать всех подальше.

Она переходит на шестую передачу и летит, обгоняя другие машины, по мосту Артура Равенеля-младшего с его устремленными в небо пиками и вертикальными тросами, напоминающими Стэнфордский онкологический центр и женщину, выводившую на арфе неуместные мелодии. Марино, может быть, намутил немало, но не он виноват в хаосе, причиной которого стала доктор Селф. Он слишком прост, чтобы понять нейтронную бомбу. В сравнении с доктором Селф Марино — большой, недалекий подросток с рогаткой в заднем кармане. Не исключено, что начал все он, первым написав ей письмо, но лишь она знает, как все закончить.

Люси проносится мимо рыбацких лодок, пришвартованных в бухточке Шем-Крик, пересекает мост Сэма Сойера и въезжает на территорию Салливан-Айленд, где живет Марино. Живет, как он сам однажды выразился, в доме своей мечты — крохотной лачуге на сваях и с красной металлической крышей. Окна темны, даже над дверью не горит свет. За домиком начинается длинный пирс, глубоко врезающийся в болото и заканчивающийся у неширокого заливчика, подбирающегося к самому Береговому каналу. Перебравшись сюда, Марино купил моторку и с удовольствием принялся осваивать бухточки и заливы, чередуя рыбалку с бесцельным блужданием по воде в компании дюжины пива. Люси еще не уверена, что именно случилось.

Что с ним? Кто обитает в его теле?

Крохотный передний дворик — полоска песка с клочками высокой, тонкой травы. Люси пробирается под навесом через кучу разнообразного хлама. Старый походный холодильник, ржавый гриль, сгнившие сети, дырявые кастрюли, мусорные банки, от которых воняет, как от тухлых болот. Люси поднимается по просевшим деревянным ступенькам и толкает дверь с отшелушившейся краской. Замок хлипкий, но вскрывать его ей не хочется. Лучше снять ее с петель и войти. Отвертка, минутная работа, и вот она уже в доме мечты Марино. Охранной системы у него нет.

Люси дергает за цепочку, над головой загорается лампочка, и в ее резком, раздражающем свете гостья осматривается, пытаясь сообразить, что изменилось здесь с прошлого посещения. Когда, кстати, это было? Месяцев шесть назад? Ничего нового Марино не сделал, как будто на время перестал здесь жить. Гостиная — голый пол, дешевый диван, два стула с прямой спинкой, телевизор с большим экраном, компьютер и принтер. У стены — стойка с несколькими пустыми банками из-под пива и бутылка «Джека Дэниелса», в холодильнике — сыр, куча полуфабрикатов и еще пиво.

Люси садится за стол и извлекает из USB-порта его компьютера двухсотпятидесятишестимегабайтную флэшку. Открывает чемоданчик и достает острогубцы, отвертку и работающую от батарейки дрель, такую крохотную, что ею мог бы пользоваться ювелир. В черной коробочке находятся четыре ненаправленных микрофона, каждый размером не более восьми миллиметров, то есть с таблетку аспирина. Сняв с флэшки пластиковый корпус и тросик, Люси вынимает внутренности и вставляет микрофон. Просверливает в корпусе дырочку, возвращает на место тросик.

Из кармана брюк Люси вынимает еще одну флэшку, ту, что взяла в лаборатории, и вставляет в USB-порт. Загружает собственноручно разработанную шпионскую программу, которая будет передавать каждый клик Марино на ее электронный адрес. Просматривает жесткий диск, отыскивая документы. Почти ничего, кроме нескольких писем от доктора Селф, которые он скопировал на компьютер в своем офисе. Ничего нового. Никаких сюрпризов. Марино трудно представить сидящим перед монитором, читающим свежую статью по профессиональной тематике или роман. Он и с бумагой-то плохо справляется.

Люси ставит на место флэшку и быстро обходит комнату, выдвигая ящики. Сигареты, пара номеров журнала «Плейбой», «смит-и-вессон», несколько долларов, мелочь, почтовый хлам.

И как только ему удается поместиться в спальне, где гардероб — это закуток между стенами у изножья кровати, куда впихнута кое-как одежда, а то, что не поместилось на полках и вешалках, лежит на полу, включая его громадные трусы и носки? Здесь же Люси замечает черный пояс с металлическими набойками и ремень из крокодиловой кожи, слишком маленький, чтобы принадлежать Марино, красный кружевной бюстгальтер, трусики и пластиковый контейнер с презервативами. Постель не застелена. Когда в последний раз стиралось белье, этого, наверное, и Господь не помнит.

Дальше — ванная размером с телефонную будку. Туалет, душ, раковина. Люси заглядывает в медицинский шкафчик, обнаруживает вполне ожидаемые туалетные принадлежности и средства для облегчения похмелья. Берет пузырек фиоринала с кодеином, выписанный на имя Шэнди Снук. В пузырьке почти ничего не осталось. На другой полке — тюбик тестродерма, выписанный на имя, которое она никогда не слышала.

Люси заносит информацию в «iPhone». Возвращает на место дверь и спускается по темным, шатким ступенькам. Ветер усилился, и с причала доносится едва слышный скрипучий звук. Люси достает «глок», прислушивается, светит в направлении звука фонариком, но луч проникает недалеко и большая часть причала остается в непроницаемой темноте.

Она поднимается по ступенькам к причалу. Ступеньки старые, кое-где их и вовсе нет. Люси отмахивается от невидимых жужжащих насекомых и вспоминает рассказ знакомого антрополога. Все дело в группе крови. Паразиты вроде москитов любят кровь первой группы. Первая группа у нее. Но как эти невидимые паразиты определяют группу ее крови, если у нее нет никакого кровотечения? Рой гудит, нападает, жалит.

Шаги ее тихи. Люси останавливается, прислушивается и слышит глухой стук. Луч фонарика скользит по старому дереву, ржавым гвоздям, ветер пригибает болотную траву и шепчет ей что-то. Огни Чарльстона кажутся далекими в пахнущем серой, сыром воздухе, луна ускользает за плотные облака. В конце причала Люси обнаруживает наконец источник обеспокоившего ее звука. Лодки Марино нет, а ярко-оранжевые кранцы глухо колотятся о сваи.

ГЛАВА 14

Карен и доктор Селф на ступеньках Павильона в почти полной темноте.

Свет на веранде не слишком ярок; доктор Селф вынимает из кармана плаща сложенный листок бумаги, разворачивает его, достает ручку. Где-то далеко кричит койот.

— Что это? — спрашивает Карен.

— Гости, когда приходят на мое шоу, подписывают этот документ. По сути, обычное разрешение разговаривать с ними в эфире. Вам, Карен, никто не поможет. Это ведь ясно, да?

— Я чувствую себя немного лучше.

— Так бывает всегда. Потому что они программируют вас. Меня тоже пытались программировать. Это целый заговор. Поэтому меня и заставили слушать запись матери.

Карен берет у нее документ об отказе от прав, пытается читать. Света недостаточно, видно плохо.

— Я бы хотела рассказать о наших результатах миллионам людей, поделиться со зрителями всего мира нашими догадками и прозрениями. Мне требуется ваше разрешение. Если только вы не хотите участвовать в передаче под вымышленным именем.

— Нет, нет! Я буду счастлива участвовать в посвященной мне программе под собственным именем. Даже просто появиться в вашем шоу! Но о каком заговоре вы говорите? Думаете, они и меня включили в свои планы?

— Вам нужно подписать документ, — напоминает доктор Селф, протягивая ей ручку.

Карен подписывает.

— Вы только дайте знать, когда соберетесь выпускать ее в эфир, чтобы я не пропустила. Думаете, пройдет?

— Если вы еще будете здесь.

— Что?

— Шоу с вами будет не первым, Карен. Сначала я расскажу о Франкенштейне и его мерзких экспериментах. О том, как меня насильно одурманили, как подвергли унижению и пыткам в магните, как заставили слушать голос матери, лгавшей обо мне, обвинявшей меня во всех грехах. Так что, возможно, пройдут недели, прежде чем дело дойдет до вас. Надеюсь, вы к тому времени еще будете здесь.

— Вы имеете в виду — в клинике? Нет, я ухожу завтра же утром.

— Я имею в виду — здесь.

— Где?

— Вам еще хочется остаться в этом мире? Вы вообще хотели быть в нем? Вот в чем вопрос.

Карен закуривает, и руки у нее дрожат.

— Вы же видели серию программ с Дрю Мартин, —продолжает доктор Селф.

— Такая жалость…

— Мне необходимо рассказать всем правду о ее тренере. Я пыталась открыть глаза Дрю.

— А что он натворил?

— Вы заходили хоть раз на мой сайт?

— Нет. Но обязательно загляну.

Карен сидит, ссутулившись, на холодном камне, нервно затягивается сигаретой.

— Вам хотелось бы на него попасть? До появления в шоу?

— Попасть на ваш сайт? И вы расскажете мою историю?

— Вкратце. У нас есть раздел, блог, где люди рассказывают свои жизненные истории, переписываются. Некоторые, конечно, пишут не очень хорошо, так что мне помогает целая команда — одни редактируют, другие переписывают, третьи диктуют, четвертые интервьюируют. Помните, когда мы встретились в первый раз, я дала вам свою визитку?

— Да, она все еще у меня.

— Отправьте свою историю по указанному там адресу электронной почты, и мы опубликуем ее. С вами так приятно общаться. В отличие от той бедняжки, племянницы доктора Уэсли.

— Кого?

— На самом деле она ему не племянница. У нее опухоль мозга. Есть вещи, от которых не помогают даже мои инструменты.

— Господи, это ужасно! Я бы, наверное, с ума сошла, если бы знала, что у меня опухоль мозга. И ведь помочь ничем нельзя.

— Вы узнаете ее историю, когда зайдете на наш сайт. Прочитаете в блогах, что думают люди. Вас ждет много интересного. — Доктор Селф сидит ступенькой выше, и ветерок относит сигаретный дом в сторону от нее. — А ваша история? Думаю, она многих заинтересует. Сколько раз вас госпитализировали? По меньшей мере десять. И что же?

Доктор Селф представляет, как обращается с этим вопросом к аудитории, как камера останавливается на ее лице — одном из самых узнаваемых лиц в мире. Ей нравится ее имя, часть невероятной судьбы. Селф. Она много раз отказывалась сменить его и никогда ни с кем не разделит, а кто не пожелает принять его, пусть идет ко всем чертям, потому что непростительный грех вовсе не секс, а неудача, провал, безвестность.

— Я прилечу на ваше шоу в любое время. Пожалуйста, не забудьте мне позвонить. Я сразу же вылечу, — снова и снова повторяет Карен. — Лишь бы не пришлось говорить о… Об этом я не могу…

Но даже когда фантазии расцветали в полную силу, когда мышление становилось магическим, когда предчувствие обретало голос, она не смела и мечтать о том, что все так случится.

Я — Мэрилин Селф. Добро пожаловать на шоу «Селф о себе». «SOS». Вам требуется помощь?

Так начинается каждое шоу — под гром аплодисментов собравшейся в студии аудитории, на глазах миллионов почитателей по всему миру.

— Вы же не станете заставлять меня рассказывать об этом, правда? Семья никогда мне не простит. Я потому и пить никак не могу бросить. Я все расскажу, только не заставляйте говорить об этом перед камерой или на вашем сайте, — ноет жалобно Карен.

Спасибо вам, спасибо. Иногда доктору Селф бывает трудно остановить аплодисменты. Я тоже всех вас обожаю.

— В Бостоне у меня был терьер — Бандит. Однажды вечером я выпустила его на улицу и забыла впустить, потому что сильно выпила. А была зима.

Аплодисменты как сильный дождь, как тысяча хлопающих ладоней.

— И на следующее утро нашла его мертвым у задней двери. Дверь была вся поцарапана от низу и до середины. Мой бедненький Бандит… у него такая короткая шерстка… Наверное, дрожал, плакал, лаял… Царапал дверь, чтобы попасть домой, а потом… потом замерз. — Карен пускает слезу. — Чтобы не думать, я просто убила свой мозг. Они сказали, что у меня там белые области и что они расширяются… что это атрофия. «Отлично, Карен, — сказала я себе, — ты убиваешь собственный мозг. Так держать». И это можно увидеть. Увидеть, что я ненормальная. — Она дотрагивается до виска. — Вот здесь. Мне показывали его, мой собственный ненормальный мозг. Нормальной я уже не буду. Мне почти шестьдесят, и что сделано, то сделано.

— Люди не прощают жестокости в отношении собак, — говорит, задумавшись, доктор Селф.

— Я знаю. Знаю. Но что мне делать? Пожалуйста, скажите.

— У людей с психическими заболеваниями отмечаются особенности в форме черепа. У лунатиков голова обычно деформированная. У маньяков — размягчение мозга. Такого рода научные прозрения стали следствием исследования, проведенного в Париже в 1824 году. Было отмечено, что из сотни обследованных идиотов и имбецилов только у четырнадцати была нормальная голова.

— Хотите сказать, что я имбецил?

— Удивлены? Это так непохоже на то, что говорят вам врачи? Что у вас особенная голова, а значит, вы и сама не такая, как другие?

— Я имбецил? Я убила свою собачку…

— Эти предрассудки сохраняются и распространяются веками. У людей, заключенных в дома умалишенных, проводились замеры черепов; мозги идиотов и имбецилов подвергались препарированию.

— Я имбецил?

— В наши дни вас помещают внутрь магической трубы, магнита, сообщают, что у вас деформация мозга, и заставляют слушать голос матери.

Доктор Селф умолкает — из темноты появляется и направляется к ним высокая мужская фигура.

— Карен, если не возражаете, я хотел бы поговорить с доктором Селф, — говорит Бентон Уэсли.

— Я имбецил? — спрашивает, поднимаясь со ступеньки, Карен.

— Нет, вы не имбецил, — отвечает Бентон.

Карен прощается с ним.

— Вы всегда были добры со мной. Завтра я улетаю домой и сюда больше не вернусь.

Доктор Селф жестом приглашает его сесть рядом на ступеньку, но Бентон остается на ногах. Она чувствует, как он рассержен, и это еще один ее триумф.

— Мне гораздо лучше.

Темнота, которая кажется еще глубже на границе света, меняет его облик. Доктор Селф никогда не видела Бентона таким, и теперь у нее появляется новый повод позлорадствовать.

— Интересно, что бы сказал сейчас доктор Марони. А что сказала бы Кей? Как рассвет на берегу. Юная девушка замечает молодого мужчину, и… Что потом? Он тоже замечает ее. Они сидят на песке, гуляют, веселятся и делают все, что им только заблагорассудится, пока не поднимается солнце. Они не обращают внимания, что промокли насквозь, что одежда липнет к телу. Куда уходит магия, Бентон? Старость — это когда всего мало, когда знаешь, что уже никогда не ощутишь волшебство. Я знаю, что такое смерть, и вы тоже это знаете. Садитесь, Бентон. Я рада, что вы пришли поболтать перед моим отъездом.

— Я разговаривал с вашей матерью, — говорит он. — Снова.

— Должно быть, она вам нравится.

— Она рассказала мне кое-что интересное. Кое-что, заставившее меня пересмотреть сказанное вам ранее, доктор Селф.

— Всегда готова принять извинение. Тем более от вас — это редкое удовольствие.

— Вы были правы в отношении доктора Марони. Насчет секса с ним.

— Я не говорила, что у нас был секс. — Внутри у нее холодеет. — Когда и где это могло бы случиться? В моей комнатушке с видом? Мне дали что-то, я была без сознания и не могла заниматься сексом. Разве что против воли. Он умышленно дал мне что-то…

— Речь не об этом.

— Пока я лежала без сознания, он распахнул халат и трогал меня. Сказал, что ему нравится мое тело.

— Потому что он помнил его.

— Кто сказал, что я занималась с ним сексом? Та сучка? Откуда ей знать, что произошло, когда я попала сюда? Это вы проболтались, что я здесь. Я подам на вас в суд! Я только говорила, что он не сдержался, не устоял, а потом сбежал в Италию. Я никогда не утверждала, что у нас был секс. Никогда этого вам не говорила. Он опоил меня чем-то, а потом воспользовался…

Ее это возбуждает. Теперь, как и тогда. Тогда она пожурила его, но не остановила. Только сказала: «Вы так энергично меня осматриваете. Это что, необходимо?» Он ответил: «Да, необходимо. Мне важно все знать». И она сказала: «Знать, что вам не принадлежит». И он, продолжая ее ощупывать, объяснил: «Вы как будто возвращаетесь в некое особенное место, где не были несколько лет. Вы возвращаетесь и хотите понять, что тут изменилось, а что осталось прежним, и можете ли вы снова здесь жить». «Можете?» — спросила она. «Нет», — ответил он и сбежал. Это и было хуже всего, потому что он и раньше так поступал.

— Речь о том, что случилось очень давно, — говорит Бентон.

Тихо плещется вода.

Вокруг вода и ночь. Уилл Рэмбо плывет с острова Салливан, где оставил «кадиллак» в укромном уголке неподалеку от того места, где позаимствовал лодку. Лодку он брал и раньше. Когда нужно, Уилл пользуется подвесным мотором. Когда хочет тишины, берет в руки весло.

Плещется вода. В темноте…

В Гротта-Бьянка, куда он отвел первую. Фрагменты воспоминаний складываются в глубокой пещере, в его мозгу, среди слезников известняка и мха в тех местах, куда проникают солнечные лучи. Он повел ее за Геркулесову колонну, в каменные подземные коридоры с призмами минералов и постоянным звуком капающей воды.

В тот день они были совсем одни, за исключением одного раза, когда мимо прошла группа восторженных школьников в курточках.

— От летучих мышей и то шуму меньше, — проворчал он тогда, и она рассмеялась.

Рассмеялась, сказала, что с ним весело, схватила за руку и прижалась к нему, и он ощутил тепло ее мягкого тела. В тишине лишь звонко падали срывающиеся с потолка капли. Он провел ее через Змеиный туннель под каменными канделябрами. Мимо просвечивающих каменных занавесей — в Коридор пустыни.

— Если ты оставишь меня здесь, я никогда не найду выхода, — сказала она.

— Зачем же мне тебя оставлять? Я твой проводник. В пустыне, если не знаешь дороги, без проводника не выжить.

И самум поднялся крутой стеной, и он стал тереть глаза, пытаясь не видеть у себя в голове тот день.

— А откуда ты знаешь дорогу? Наверное, часто здесь бываешь? — спросила она, и он вырвался из самума и вернулся в пещеру, и она была такая красивая, бледная, хрупкая, словно вытесанная из кварца, но печальная, потому что любовник променял ее на другую женщину. — Три километра в глубь земли, бесконечный лабиринт из мокрого камня. Как, должно быть, ужасно заблудиться здесь! Интересно, случалось ли такое с кем-нибудь? Когда выключат свет, здесь будет темно, хоть глаз коли, и холодно, как в погребе.

Он не видел даже собственной вытянутой руки, а потом все стало ярко-красным, и их так чистило песком, что казалось, на спине кожи не останется.

— Уилл! Господи… Уилл, помоги мне! — Крики Роджера становятся криками школьников в коридоре, и рев бури стихает.

Звенит капель… гулкие шаги по мокрому полу…

— Почему ты все время трешь глаза? — спросила она.

— Я мог бы сориентироваться даже ночью. Я хорошо вижу в темноте и часто приходил сюда еще ребенком. Буду твоим проводником. — Он был мягок с ней, вежлив и добр, потому что понимал — утрата ее тяжела, бремя непосильно. — Посмотри, камень как будто светится изнутри. Камни плоские и твердые, как мышцы и сухожилия, а кристаллы словно желтоватые кости. А за этим узким коридором — Миланский купол, серый, сырой, холодный, как ткани и сосуды старого тела.

— У меня в туфлях хлюпает и брюки намокли. Из-за тебя одежду испортила.

Ее жалобы раздражали его. Он показал ей пруд, на дне которого поблескивали позеленевшие монетки, и она тут же бросила свою, и та звякнула о камень и опустилась на дно.

— Загадывай хоть все свои желания, они все равно не сбудутся, — сказал он, — а если сбудутся, тебе же хуже.

— Что ты такое говоришь? — возмутилась она. — Какой ужас! Что может быть плохого, если мое желание сбудется? И ты ведь не знаешь, какое оно. Может, я хочу заниматься с тобой любовью? Или ты плохой любовник?

Он не ответил, но разозлился, потому что если бы они занялись любовью, она увидела бы его босые ноги. Последний раз он занимался любовью в Ираке с девочкой лет двенадцати, которая кричала, визжала, плакала и била его в грудь кулачками. Потом она перестала бить и кричать и уснула, и он ничего не почувствовал, потому что впереди у нее не было ничего, только бесконечное уничтожение ее страны и бесконечные смерти. Лицо ее бледнеет и уходит из памяти под непрекращающуюся капель. Он держит в руке пистолет, и Роджер кричит, потому что боль невыносима.

В Купольной пещере камни были круглые, как черепа, и вода все капала, капала, капала, словно шел дождь, а потом появились сосульки, отростки и что-то похожее на каменный туман, и все это мерцало, как люстра. Он велел ей ни к чему не притрагиваться.

— Дотронешься, и они почернеют, как будто покроются сажей, — предупредил он.

— В моей жизни все так же. К чему ни прикоснусь, все превращается в дерьмо.

— Ты еще скажешь мне спасибо.

— За что?

В коридоре Возвращения было тепло и сыро, и вода сбегала по стенам, как кровь. Он поднял пистолет и уже был в шаге от того, чтобы покончить со всем. Роджер поблагодарил бы его, если бы был жив.

Простая благодарность, и необходимость делать это снова отпала бы совсем. Люди неблагодарны и забирают все значимое, все важное. А потом приходит момент, когда тебе уже все равно.

Полосатый красно-белый маяк, построенный вскоре после войны, стоит в трех сотнях футов от берега, и огней на нем уже нет. Плечи горят от гребли, ягодицы — от жесткой фибергласовой скамьи. Работа тяжелая, а пользоваться двигателем вблизи от своего убежища он не хочет. Мотор слишком шумный, а ему шум не нужен, даже если никто и не услышит. Здесь никто не живет. Ночью сюда никто не приходит — только днем и только в хорошую погоду. Никто не знает, что это место — его. Любовь маяка и ведерко песка. Сколько детишек владело этим островом? Перчатка и мяч. Пикник. Лагерь. Все ушло. Умерло. Забытой дорогой к другому берегу.

За водой — огни Маунт-Плезант, огни Джеймс-Айленд и Чарльстона. На юго-западе — Фолли-Бич. Завтра будет тепло и облачно, и к вечеру вода уйдет. Он вытаскивает лодку на берег, и под днищем хрустят устричные раковины.

ГЛАВА 15

Раннее утро. Фотолаборатория. Среда.

Скарпетта раскладывает все, что ей может понадобиться. На этот раз наука проста. Из шкафчиков и ящиков она достает керамические чашечки, бумагу, пенопластовые стаканчики, бумажные полотенца, стерильные тампоны, конверты, пластилин, дистиллированную воду, бутылочку ган-блю (раствор диоксида селена, придающий металлическим поверхностям темно-синий или черный цвет), пузырек тетроксида рутения, тюбик суперклея и маленький алюминиевый испаритель. Подсоединяет к цифровой камере макросъемочные линзы и дистанционный спуск затвора и накрывает плотной оберточной бумагой.

Для проявления латентных отпечатков на не пористых поверхностях, таких как металл, есть различные способы, но стандартный метод — это окуривание. Никакой магии, чистая химия. Суперклей состоит практически полностью из цианоакриалата, акриловой смолы, которая взаимодействует с аминокислотами, глюкозой, хлористым натрием, молочной кислотой и другими химическими веществами, выделяемыми через поры кожи. Когда пары суперклея вступают в контакт с латентными отпечатками (отпечатками, невидимыми невооруженным глазом), происходит химическая реакция, в результате которой образуется новое сложное вещество — стойкие и видимые белые бороздки.

Скарпетта раздумывает. Брать мазок на ДНК сейчас не стоит — во-первых, это лучше сделать в настоящей лаборатории, а во-вторых, особой на то нужды тоже нет, поскольку ни тетроксид рутения, ни суперклей ДНК не разрушают. Итоговый выбор — суперклей. Определившись, Скарпетта достает из бумажного пакета револьвер и списывает его серийный номер. Потом открывает пустой барабан и затыкает оба отверстия ствола комочками из бумажного полотенца. Из другого пакета она достает шесть патронов тридцать восьмого калибра и ставит их в вертикальном положении в окуриватель, который представляет собой всего-навсего тепловой источник внутри стеклянной емкости. Револьвер подвешивается на протянутой через емкость проволоке. Потом Скарпетта ставит в камеру чашку с теплой водой, выдавливает на алюминиевый испаритель немного суперклея, накрывает емкость крышкой и включает вытяжной вентилятор.

Перчатки меняются на свежие. Она берет пакет с золотой цепочкой и монетой. Цепочка представляется более вероятным источником ДНК, и Скарпетта кладет ее в отдельный пакет и подписывает. Монета тоже возможный источник ДНК, но на ней могут обнаружиться и отпечатки пальцев, а потому она берет ее осторожно и рассматривает через лупу. Щелкает установленный на входной двери биометрический замок. Значит, пришла Люси. Ее настроение Скарпетта улавливает уже с первыми шагами.

— Жаль, у нас нет программы фотораспознавания, — говорит она, зная, что расспрашивать племянницу о самочувствии и прочем сейчас не стоит.

— Программа есть, — отвечает Люси, избегая смотреть ей в глаза. — Но для начала нужно иметь то, с чем сравнивать. Базы данных с неполным набором отпечатков есть лишь в нескольких полицейских управлениях. К тому же они не интегрированы в единую систему, так что толку от этой программы мало. Не важно, мы и без нее справимся. Так или иначе, думаю, мы его установим. И я вовсе не имею в виду, что им окажется тот хрен на мотоцикле, что якобы заворачивал в твой переулок.

— А кого ты имеешь в виду?

— Того, кто носил медальон и имел при себе револьвер. Ты же не станешь утверждать, что это не Булл.

— Не вижу смысла.

— Смысл есть. Например, он хотел предстать перед тобой этаким героем. Или скрыть что-то еще. Ты не знаешь, кому принадлежали «кольт» и медальон, потому что не видела того, кто их потерял.

— До тех пор пока нет свидетельств обратного, я буду верить ему на слово и быть благодарной за то, что он подверг себя опасности, защищая меня.

— Как хочешь.

Скарпетта смотрит Люси в глаза.

— Похоже, что-то случилось.

— Я только пытаюсь указать тебе на то, что никаких доказательств стычки между Буллом и неким парнем на мотоцикле не существует. Вот и все.

Скарпетта бросает взгляд на часы. Подходит к окуривателю.

— Пять минут. Думаю, этого достаточно. — Она снимает крышку, чем останавливает процесс. — Надо бы проверить серийный номер револьвера.

Люси подвигается поближе, заглядывает в стеклянную емкость, надевает перчатки, сует руку в камеру, отсоединяет проводок и достает револьвер.

— Бороздки. Здесь, на стволе. — Она крутит револьвер гак и этак, потом кладет на бумагу. Достает из камеры патроны. — Есть несколько неполных отпечатков. Думаю, для идентификации достаточно. — Кладет пули на бумагу.

— Я их сфотографирую, ты просканируешь фотографии, и, возможно, нам удастся получить какие-то характеристики, чтобы прогнать их через систему.

Скарпетта поднимает трубку, набирает номер лаборатории, объясняет, что они делают.

— Я поработаю сначала с ними. Сэкономлю время, — говорит Люси сдержанно. Так и не оттаяла…

— У тебя что-то случилось? Надеюсь, расскажешь, когда будешь готова.

Люси не слушает и только сердито бросает:

— Как пришло, так и ушло, мусора не жалко.

Любимая присказка Люси, когда она пребывает в своей циничной ипостаси.

Когда в систему вводится для сканирования отпечаток, компьютер не имеет представления, что перед ним, камень или рыбина. Автоматическая система не думает и ничего не знает. Она лишь накладывает характеристики одного отпечатка на соответствующие характеристики другого отпечатка, и если эти самые характеристики отсутствуют, выражены недостаточно четко или неверно закодированы компетентным экспертом, то поиски вполне могут закончиться неудачей. Проблема не в системе. Проблема в людях. То же касается и ДНК. Результаты зависят от того, что обнаружено и как и кем обработано.

— Ты не хуже меня знаешь, что даже в полицейском участке отпечатки не всегда снимают правильно, — продолжает Люси, и голос ее колюч, как зимний ветер. — Все эти карточки, чернила, валики… Технология столетней давности. И такое барахло загружается в систему, где от него никакого толку. Давно пора перейти на биометрическое оптическое сканирование, но тюрьмам, как всегда, не хватает денег. В этой гребаной стране денег ни на что не хватает.

Оставив золотую монету в прозрачном пакетике, Скарпетта рассматривает ее через лупу.

— Не хочешь сказать, почему ты в таком ужасном настроении? — спрашивает она и боится ответа.

— Где серийный номер? Хочу прогнать по базе данных.

— Вон тот листок на стойке. Ты говорила с Розой?

Люси берет листок и садится за компьютер. Пальцы щелкают по клавишам.

— Заходила проведать ее. Она сказала, чтобы я проведала тебя.

— Американская монета достоинством в один доллар. — Скарпетта говорит о монете, чтобы не говорить ни о чем другом. — Год выпуска тысяча восемьсот семьдесят третий. — Присмотревшись, она замечает кое-что еще, нечто такое, чего никогда не видела раньше на необработанной улике.

— Надо бы отстрелять в водяном баке да прогнать баллистику через НИСБИ.

Это Национальная интегрированная сеть баллистической идентификации.

— Посмотреть, не отметилось ли оружие в каком-то другом преступлении, — продолжает Люси. — Хотя ты и не считаешь случившееся преступлением и привлекать полицию не желаешь.

— Как я уже сказала, — Скарпетта старается, чтобы объяснение не прозвучало так, словно она оправдывается, — Булл схватился с ним и выбил револьвер из рук. — Она подстраивает резкость. — Доказать, что человек на мотоцикле злоумышлял против меня, я не могу. Никакого закона он не нарушил. Только пытался.

— Так говорит Булл.

— Не знай я, что это не так, решила бы, что ее уже покрывали суперклеем. — Скарпетта рассматривает бледно-белые бороздки на обеих сторонах золотой монеты.

— Что значит «не знай я»? Ты и не знаешь. Ни где она была, ни у кого. Ты ничего о ней не знаешь, кроме того, что Булл нашел ее за твоим домом. Кто ее потерял, это уже другой вопрос.

— Определенно след какого-то полимера. Вроде суперклея. Не понимаю. — Скарпетта переносит пакетик с монетой на копирователь и снова бросает взгляд на Люси. — Многого я не понимаю. Ладно, когда будешь готова поговорить, скажешь. — Она снимает перчатки, надевает свежие и повязывает хирургическую маску.

— Похоже, все, что мы можем, — это сфотографировать их. Даже не знаю, на что это похоже. Но не ган-блю. — Люси имеет в виду следы на монете.

— В крайнем случае, может быть, дымный порох. Хотя, подозреваю, нам даже это не понадобится. — Скарпетта подстраивает фотоаппарат, манипулируя ручками четырех светильников. — Сфотографирую, а потом можно переходить к ДНК.

Она отрывает клочок оберточной бумаги, вытряхивает из конверта монету и кладет ее орлом вверх. Разрывает на половинки пенопластовый стаканчик, ставит половинку над монетой. Самодельный навес ослабляет освещенность, и бороздки проступают заметнее. Скарпетта протягивает руку за дистанционным затвором и начинает фотографировать.

— Суперклей, — говорит Люси. — Может быть, монета уже была вещественной уликой в каком-то преступлении, но потом каким-то образом снова оказалась в обороте.

— Это бы все объясняло. Не знаю, правильно или нет, но объясняло бы.

Люси пробегает пальцами по клавишам.

— Золотая однодолларовая монета. Американская. Год тысяча восемьсот семьдесят третий. Посмотрим, что можно найти. Так… зачем принимать фиоринал с кодеином? И вообще, что это такое?

— Буталбитал плюс фосфат кодеина, аспирин, кофеин. — Скарпетта осторожно поворачивает монету, чтобы сфотографировать другую сторону. — Сильное болеутоляющее с наркотическим эффектом. Часто прописывается при сильных головных болях. — Затвор снова щелкает. — А что?

— А тестродерм?

— Тестостероновый гель, втирается в кожу.

— Ты слышала о Стивене Сигле?

Скарпетта ненадолго задумывается, но имя звучит абсолютно незнакомо.

— Нет, не припоминаю.

— Тестродерм выписан им, а сам он, оказывается, какой-то говняный проктолог в Шарлотте, откуда небезызвестная Шэнди Снук. А еще, как выясняется, ее отец был пациентом этого самого проктолога, из чего нетрудно сделать вывод, что и Шэнди знает его и может получить любой рецепт.

— Где заполнен рецепт?

— В аптеке на Салливан-Айленд, где, по счастливому совпадению, у Шэнди домик в два миллиона долларов на имя некоей ЛЛК. — Люси снова впечатывает что-то. — Может, тебе стоит поинтересоваться у Марино, что, черт возьми, происходит? Думаю, у нас всех есть основания для беспокойства.

— Меня больше беспокоит, что ты такая злая.

— Ты еще не представляешь, какая я бываю, когда злюсь по-настоящему. — Пальцы скачут по клавиатуре короткими, быстрыми пробежками. — Значит, Марино у нас в порядке. Затарился наркотиком. Незаконно. Мажется тестостероновым гелем, словно кремом от загара, да глотает чертовы таблетки по утрам. Надо же с похмельем как-то бороться. Он ведь у нас прямо-таки Кинг-Конг разбушевавшийся. — Клавиши стучат все злее. — Может, у него приапизм. Может, сердечный приступ на носу. И агрессивность от этого же. Он от выпивки уже неуправляемым становится. Просто удивляешься, как меняется человек всего за одну неделю.

— Да, эта его новая подружка явно очень плохая новость.

— Я не ее имею в виду. Ты должна была сама ему сообщить.

— Да, должна была. И ему сообщить. И тебе. И Розе. — Скарпетта тихонько вздыхает.

— Между прочим, твоя монетка тянет на шестьсот долларов, — сообщает Люси, закрывая файл. — И это без цепочки.

Доктор Марони сидит перед камином в своей квартире южнее площади Сан-Марко. Купола базилики кажутся серыми под дождем. Люди — преимущественно местные — ходят в зеленых резиновых сапогах, туристы щеголяют в дешевых, желтых. Всего за несколько часов улицы Венеции ушли под воду.

— Просто услышал, что где-то нашли тело. — Доктор Марони разговаривает по телефону с Бентоном.

— Как? Дело поначалу не вызвало особенного интереса. Почему вы о нем услышали?

— Мне рассказал Отто.

— Вы имеете в виду капитана Пому?

Приняв твердое решение дистанцироваться от капитана, Бентон не может даже называть его по имени.

— Отто позвонил по другому поводу и упомянул об этом.

— А как он узнал? В новостях первое время практически ничего не сообщали.

— Он ведь карабинер.

— И потому такой важный?

— Отто вам не нравится.

— Есть кое-что, чего я никак не пойму. Капитан занимает должность медэксперта в службе карабинеров. Но делом, о котором мы говорим, занималась не жандармерия, а государственная полиция. Обычно так случается, потому что полиция первой прибывает на место преступления. Когда я был ребенком, это называлось «иметь бабки». В правоохранительных органах это называется иначе — «неслыханно».

— Что я могу сказать? В Италии делается вот так. Юрисдикция определяется либо тем, кто первым успел, либо тем, кому раньше позвонили. Вас-то ведь раздражает другое.

— Меня ничто не раздражает.

— Не забывайте, вы разговариваете с психиатром. — Доктор Марино раскуривает трубку. — Я не вижу вашей реакции, но мне это и не нужно. Вы раздражены. Объясните, почему так важно, откуда я узнал о найденной под Бари женщине?

— Теперь вы намекаете, что я необъективен.

— Я намекаю только на то, что вы ощущаете угрозу со стороны Отто. Позвольте в таком случае более ясно представить последовательность событий. Тело нашли на обочине автострады неподалеку от Бари, и я, услышав о нем в первый раз, не придал случившемуся ровным счетом никакого значения. Кто она, этого никто не знал, но предполагали — проститутка. Полиция решила, что к убийству причастна «Сакра корона унита», апулийская мафия. Отто был доволен, что расследование ведут не карабинеры — уж очень ему не хотелось заниматься гангстерами. Говоря его словами, трудно убеждать себя, что восстанавливаешь справедливость, когда жертвы не менее коррумпированы, чем убийцы. Если не ошибаюсь, днем позже он сообщил, что разговаривал с патологоанатомом из Бари и что женщина, похоже, пропавшая канадская туристка, которую видели в последний раз на дискотеке в Остуни. Она была прилично набравшись. Ушла с каким-то мужчиной. Молодую женщину, подходящую под ее описание, видели на следующий день в Гротта-Бьянка. В Белой пещере.

— Звучит так, словно весь мир обязан докладывать капитану Поме.

— В вас опять-таки говорит обида.

— Поговорим о Белой пещере. Судя по всему, убийца следует неким символическим ассоциациям, — говорит Бентон.

— Более глубокие уровни сознания. Подавленные детские воспоминания. Подавленные воспоминания о боли и травме. Спуск в пещеру можно интерпретировать как мифологическое путешествие в тайны собственных страхов, неврозов и психозов. С ним случилось нечто ужасное, и оно, возможно, предшествует тому, что ужасным считает он сам и что произошло позднее.

— Можете вспомнить, как он выглядел? Люди, утверждавшие, что видели его с жертвой на дискотеке, в пещере или где-то еще, давали его физическое описание?

— Молодой, в бейсболке… Вот, пожалуй, и все.

— Все? Цвет кожи?

— И на дискотеке, и в пещере было очень темно.

— В ваших заметках — они здесь, передо мной, — пациент упоминал, что встретился с канадкой на дискотеке. Он сказал об этом на следующий день после обнаружения тела. И больше вы о нем не слышали. Вы его рассмотрели?

— Белый.

— В беседе с вами он сказал, цитирую, что «оставил девушку у дороги в Бари».

— В то время никто еще не знал, что это канадка. Ее не идентифицировали и, как я уже говорил, принимали за проститутку.

— Узнав, что она канадка, вы не провели связь…

— Разумеется, я обеспокоился. Но у меня не было доказательств.

— Да, Пауло, вам полагалось защищать права пациента. И всем было наплевать на канадскую туристку, чья единственная вина заключалась в том, что она перебрала немного на дискотеке и познакомилась с человеком, который ей понравился. Для нее отпуск в южной Италии закончился аутопсией. Повезло, что не похоронили в общей могиле.

— Вы нетерпеливы и расстроены.

— Может быть, теперь, Пауло, когда записки перед вами, они освежат вам память.

— Я вам эти записки не выдавал и не представляю, как они у вас оказались.

Ему приходится повторять это снова и снова, и Бентону ничего не остается, как подыгрывать.

— Если вы хранили свои записи в электронном формате на больничном сервере, то вполне могли включить функцию совместного использования файла. И если кто-то вычислил, на каком жестком диске находятся эти конфиденциальные файлы, получить к ним доступ было не так уж трудно.

— Интернет — ненадежное место.

— Канадскую туристку убили почти год назад, — продолжает Бентон. — Увечья того же типа. А теперь скажите: как могло случиться, что вы не вспомнили о том деле, не подумали о своем пациенте после того, как то же самое было проделано с Дрю Мартин? Куски плоти, срезанные с тех же участков тела. Голая. Брошена с расчетом на шокирующий эффект в таком месте, где ее должны быстро найти. И никаких улик.

— Похоже, он их не насилует.

— Мы не знаем, что он делает. Особенно если заставляет сидеть в ванне с холодной водой бог знает сколько времени. Хочу подключить Кей. Прежде чем позвонить вам, я позвонил ей. Надеюсь, она успела взглянуть на то, что я послал.

Доктор Марони ждет. Смотрит на экран монитора. Дождь за окном не стихает, и уровень канала неуклонно повышается. Он открывает ставни и видит — воды на тротуаре на целый фут. Хорошо, что ему не нужно никуда выходить. Это для туристов наводнение — приключение, для него — неудобство.

— Пауло. — В трубке снова голос Бентона. — Кен?

— Я здесь.

— Файлы у нее есть, — говорит Бентон Марони. — Ты смотришь на две фотографии? — Это уже Скарпетте. — А другие файлы?

— То, что он сделал с глазами Дрю Мартин, — вступает в разговор Скарпетта. — У женщины, убитой возле Бари, ничего подобного. У меня открыт отчет о ее вскрытии. На итальянском. Разбираюсь, как могу. И еще одно… Вы приложили отчет о вскрытии к файлу этого пациента, Сэндмена, да?

— По-видимому, именно так он себя называет, — отвечает доктор Марони. — Если судить по письмам доктора Селф. Вы ведь в них уже заглянули?

— Смотрю сейчас.

— Почему отчет о вскрытии оказался в файле пациента? — напоминает Бентон. — В файле Сэндмена.

— Потому что у меня были подозрения, — отвечает доктор Марони. — Но не было доказательств.

— Асфиксия? — спрашивает Скарпетта. — Вывод сделан на основании наличия петехии и отсутствия других данных.

— А не могла ли она утонуть? — Доктор Марони смотрит в лежащие на коленях распечатки файлов. — Я имею в виду Дрю Мартин.

— В случае с Дрю абсолютно исключено. Ее задушили ремнем.

— Меня на эту мысль навела ванна в деле Дрю, — говорит доктор Марони. — И вот теперь эта последняя фотография женщины в медной ванне.

— Насчет Дрю вы ошиблись. Но то, что жертвы перед смертью — в последнем случае, к сожалению, мы также вынуждены предполагать смерть — помещались в ванну, здесь я согласна. И если нет свидетельств обратного, утопление следует рассматривать как вариант. Одно могу сказать с полной уверенностью: Дрю точно не утонула, — повторяет Скарпетта. — Но это не означает, что не утонула и та женщина из Бари. Что случилось с женщиной в медной ванне, мы пока не знаем. Мы даже не знаем, мертва ли она, хотя я боюсь, что да.

— Вид у нее такой, словно она в наркотическом состоянии, — замечает Бентон.

— Подозреваю, что у всех троих было кое-что общее. У женщины из Бари уровень алкоголя в крови втрое превышал допустимый. У Дрю — вдвое.

— Скомпрометировать, чтобы контролировать, — соглашается со Скарпеттой Бентон. — И никаких намеков на то, что жертва в Бари была утоплена? В отчете ничего? Как насчет диатомеи?

— Диатомеи? — спрашивает доктор Марони.

— Микроскопические водоросли. Первое, что следовало проверить, если подозревалось утопление.

— С чего бы им подозревать утопление, если ее нашли у дороги?

— Во-вторых, — продолжает Скарпетта, — диатомеи распространены повсеместно. Они есть в воде. Они переносятся по воздуху. Точный ответ можно получить только при исследовании костного мозга или внутренних органов. И вы правы, доктор Марони. У них не было никаких оснований дня такого рода исследований. Что касается жертвы в Бари, то она, возможно, стала случайной жертвой. Не исключено, что Сэндмен… отныне я буду называть его так…

— Мы не знаем, как он сам называл себя в то время, — напоминает доктор Марони. — Мой пациент определенно не пользовался этим прозвищем.

— Я буду называть его Сэндменом ради ясности, — говорит Скарпетта. — Наверное, он бродил по барам, дискотекам, туристическим аттракционам, а ей просто не повезло со временем и местом. А вот Дрю Мартин он выбрал уже намеренно.

— Этого мы тоже не знаем. — Доктор Марони раскуривает трубку.

— Думаю, что знаем. Письма доктору Селф, в которых упоминалась Дрю Мартин, он начал писать еще прошлой осенью.

— Если предположить, что он — убийца.

— Сэндмен прислал доктору Селф фотографию Дрю в ванне. Снимок сделан сразу после убийства. Мне других доказательств не нужно.

— Пожалуйста, расскажите о глазах, — просит доктор Марони.

— Судя по отчету, глаза у канадской туристки он не вырезал. У Дрю они были удалены, а глазницы заполнены песком. Веки склеены. Все это, как я полагаю, сделано уже после смерти.

— То есть символизм, а не садизм, — комментирует Бентон.

— Сэндмен — Песочный Человек — в сказках сыплет детям в глаза песок, отчего они засыпают, — напоминает Скарпетта.

— Явная мифология, на которую мне хотелось бы указать, — говорит доктор Марони. — Фрейд, Юнг — не важно. Важно то, что мы игнорируем глубинную психологию, что крайне опасно.

— Я ничего не игнорирую, — не соглашается Бентон. — Жаль, вы проигнорировали то, что узнали о своем пациенте. Подозревали, что он имеет отношение к смерти туристки, но ничего никому не сказали.

Споры. Намеки на допущенные ошибки. Закамуфлированные обвинения. Пока три стороны ведут дебаты, Венеция уходит под воду. Наконец Скарпетта говорит, что у нее еще много работы в лаборатории, и если у них нет к ней вопросов, она кладет трубку. Вопросов нет. Скарпетта отключается, и доктор Марони снова приводит аргументы в свою защиту:

— Это было бы нарушением врачебной этики. Я не располагал ни свидетельствами, ни доказательствами. Вы же знаете правила. И что было бы, если бы мы бежали в полицию при каждом упоминании пациентом о насилии, при каждой неясной аллюзии на некие деяния, считать которые случившимися в действительности у нас нет ни малейших оснований? Да мы бы ежедневно сдавали пациентов полиции.

— Я придерживаюсь мнения, что вам следовало сообщить о том пациенте полиции и уж по крайней мере подробнее расспросить о нем доктора Селф.

— Позвольте напомнить, Бентон, что вы уже не агент ФБР и арестовывать людей не в вашей компетенции. Вы судебный психолог в психиатрической клинике. Вы штатный работник медицинской школы Гарвардского университета. Ваша наипервейшая забота — интересы пациента.

— Наверное, я уже не в состоянии справляться со своими обязанностями. Две недели с доктором Селф заставили меня по-новому взглянуть на многие правила. В том числе и те, которых придерживаетесь вы, Пауло. Вы защищали пациента, и в результаты погибли две женщины.

— Мы еще не знаем, он ли это сделал.

— Он.

— Скажите, какой была реакция доктора Селф, когда вы показали ей те фотографии? Где Дрю в ванне. Комната выглядит довольно старой.

— Мы полагаем, что ее убили либо в Риме, либо где-то поблизости от Рима.

— А вторая? — Доктор Марони наводит курсор на другой файл из электронной почты доктора Селф и щелкает «мышкой». Женщина в ванне, на этот раз медной. Ей лет тридцать на вид, у нее длинные темные волосы. — Что сказала доктор Селф, когда вы показали ей эту фотографию? Насколько я понимаю, последнюю из присланных Сэндменом?

— Письмо пришло, когда она лежала в магните. Когда я показал ей этот снимок, она увидела его впервые. Ее первая реакция — возмущение. Мы взломали ее почту, прочитали ее письма, нарушили ее законные права и все такое. Люси — хакер, и теперь из-за нее весь мир в курсе, что она, доктор Селф, находилась в клинике Маклина в качестве пациента. Кстати, откуда эти обвинения в адрес Люси? Интересно, кто указал на нее доктору Селф.

— Могу только сказать, что Люси действительно преступила закон, и здесь я согласен с обвинениями.

— А вы видели, какую информацию разместила на своем веб-сайте доктор Селф? Признание Люси в том, что у нее опухоль мозга. Прочесть может каждый желающий.

— Люси действительно рассказала об этом? — Доктор Марони удивлен. Этого он не знал.

— Уверяю вас, никакого признания не было. Скорее всего доктор Селф каким-то образом узнала о том, что Люси регулярно посещает клинику для сканирования, и сама сочинила это признание и вывесила его у себя на сайте.

— И как Люси?

— Можете поставить себя на ее место.

— Что еще доктор Селф сказала о второй фотографии? О женщине в медной ванне. Мы ведь по-прежнему не знаем, кто она.

— Похоже, кто-то подбросил доктору Селф идейку, что именно Люси залезла в ее почту. Странно.

— Женщина в медной ванне, — напоминает доктор Марони. — Что сказала доктор Селф во время вашего разговора на ступеньках? — Он ждет. Набивает трубку.

— Я не упоминал про ступеньки.

Доктор Марони улыбается, раскуривает трубку и выпускает клуб дыма.

— Так что же все-таки она сказала?

— Спросила, подлинная ли фотография. Я ответил, что определить невозможно, не посмотрев файлы на компьютере отправителя, но все указывает, что подлинная. По крайней мере признаков подделки я не заметил. Таких, например, как отсутствие тени или ошибка в перспективе, неверное освещение или несоответствующие погодные условия.

— Нет, мне снимок тоже не кажется фальшивым. — Доктор Марони рассматривает фотографию на большом экране. За ставнями шумит дождь, и вода плещется о стену. — Хотя я и не большой знаток.

— Она со мной не согласилась. Твердила, что это грубая подделка. Грязный розыгрыш. Я напомнил, что снимок Дрю Мартин был настоящим и оказался далеко не шуткой, что Дрю мертва. Выразил мнение, что и женщина со второй фотографии тоже мертва. Что кто-то выбрал доктора Селф для общения на весьма специфические темы.

— И что она?

— Сказала, что она не виновата.

— Теперь, когда Люси предоставила нам эту информацию, ей, возможно, удастся… — начинает доктор Марони, но Бентон заканчивает за него.

— …узнать, откуда они отправлены. Люси объяснила, что, имея доступ к электронной почте доктора Селф, можно отследить сетевой адрес Сэндмена. Вот и еще одно доказательство ее непричастности. Она могла бы установить сетевой адрес или поручить кому-то сделать это. Могла бы, но не стала. Ей это, наверно, и в голову не пришло. Ниточка тянется к домену в Чарльстоне. К порту.

— Весьма интересно.

— Вас так легко заинтересовать.

— Я вас не понимаю. Что вы хотите этим сказать?

— Люси поговорила с парнем, который обслуживает всю компьютерную сеть в порту. По ее словам, важно то, что сетевой адрес Сэндмена не соответствует ни одному МАС-адресу в порту. Другими словами, он не пользуется для отправки сообщений ни одним из портовых компьютеров. Вывод: скорее всего он и не работает в порту. Люси подсказала несколько возможных сценариев. Например, он бывает в порту время от времени, приходит на круизном или грузовом корабле и во время стоянок подключается к портовой сети. В таком случае он должен работать на судне, которое заходило в чарльстонский порт в те дни, когда отсылались письма. Все письма — в ящике входящих Люси обнаружила двадцать четыре сообщения — отправлены через беспроводную сеть порта. Включая и то, которое доктор Селф только что получила. С фотографией женщины в медной ванне.

— Значит, сейчас он должен быть в Чарльстоне, — говорит доктор Марони. — Надеюсь, вы взяли порт под наблюдение. Возможно, удастся его схватить.

— Нам приходится быть очень осторожными. Привлекать полицию преждевременно — его можно спугнуть.

— В порту наверняка есть информация по всем судам: когда они заходят, сколько стоят. Вы сопоставляли даты заходов с датами отправки писем?

— Да. Наше внимание привлек один круизный пароход. Некоторые даты его захода в порт совпадают с датой отправленной корреспонденции, но есть и несовпадения. Вот почему я лично думаю, что он находится в Чарльстоне, может быть, даже живет там, а к портовой сети подключается незаконно или же просто паркуется где-то поблизости.

— Такие сложности не для меня. Я живу в очень старом мире.

Доктор Марони снова раскуривает трубку — этот процессдоставляет ему особое удовольствие.

— Примерно то же самое, что разъезжать со сканером и засекать людей с сотовыми телефонами, — объясняет Бентон.

— Полагаю, вины доктора Селф в этом тоже нет. — Доктор Марони вздыхает. — Убийца посылает письма из Чарльстона с прошлой осени, и она могла бы сказать об этом кому-нибудь.

— Могла бы сказать вам, Пауло, когда направляла к вам Сэндмена.

— А ей известно об этом чарльстонском следе?

— Я рассказал ей. Надеялся, это подтолкнет ее вспомнить что-то или поделиться иной информацией, которая могла бы помочь нам.

— И что же она сказала, когда вы сообщили, что все это время Сэндмен слал ей письма из Чарльстона?

— Сказала, что своей вины не видит. А потом села в лимузин и укатила в аэропорт, где ее ждал частный самолет.

ГЛАВА 16

Аплодисменты, музыка и голос доктора Селф. Ее веб-сайт.

Скарпетта читает фальшивое признание Люси, ее выдуманный рассказ о посещении клиники Маклина, сканировании и о том, каково это — жить с опухолью мозга. И чем дальше читает, тем больше мрачнеет, хотя Люси знает — тетя умеет скрывать чувства.

— Теперь уже ничего не поделаешь. Что сделано, то сделано, — говорит Люси, сканируя отпечатки пальцев в цифровую систему обработки изображений. — Даже я не могу ничего изменить. Остается только одно: принять все как есть. По крайней мере мне больше не надо бояться, что это выйдет наружу.

— Вот как?

— На мой взгляд, иметь физический недостаток куда хуже, чем совершить нечто такое, за что можно попасть под суд. Так что, может быть, оно и к лучшему, что люди наконец все узнали. Правда приносит облегчение. Лучше ничего не скрывать, согласна? И когда люди узнают то, что раньше утаивалось, случается странное. Ты как будто получаешь нежданные подарки. Те, кто вроде бы не питал к тебе симпатий, протягивают руку помощи. С тобой снова говорят голоса из прошлого. А другие голоса умолкают. Кто-то уходит из твоей жизни…

— Кого ты имеешь в виду?

— Скажем так: большим сюрпризом это не стало.

— В любом случае доктор Селф не имела права так поступать, — говорит Скарпетта.

— Ох, послушала бы ты себя.

Скарпетта не отвечает.

— Ты, наверное, хочешь сказать, что и сама отчасти виновата. Знаешь, не будь я племянницей знаменитой Кей Скарпетты, никто бы это и читать не стал. У тебя есть убийственное свойство считать себя виноватой во всем и пытаться это все исправить.

— Не могу больше. — Скарпетта закрывает страницу.

— Должна признаться, этот твой недостаток причиняет мне немало неудобств.

— Нужно найти хорошего адвоката, специализирующегося на делах по диффамации и клевете в Интернете. Сфера эта настолько не отрегулирована, что ее можно сравнить с обществом, в котором не существует законов.

— Придется доказать, что я ничего такого не писала. Построить на основе этого претензию. Не фокусировать внимание на мне, потому что ты не хочешь привлекать к себе внимание. Я не трогала тебя все утро, но больше не могу.

Скарпетта начинает убирать вещи со стола.

— Я сижу и слушаю, как ты спокойно, словно ни в чем ни бывало, разговариваешь по телефону с Бентоном. С доктором Марони. Как ты можешь? Как можешь делать все это и не кипеть от возмущения?

Скарпетта пускает воду в металлическую раковину. Тщательно, словно проводила вскрытие, а не работала в безупречно чистой лаборатории, где всего лишь занималась фотографированием, моет руки. Люси видит синяки на ее запястьях. Как ни старайся, спрятать их невозможно.

— И что? Так и собираешься защищать этого мерзавца до конца жизни? — Люси имеет в виду Марино. — Ладно. Не отвечай. Может, самая большая разница между нами не столь уж и очевидна. Я не позволю доктору Селф довести меня до такого состояния, когда человек делаете собой что-то… фатальное.

— Фатальное? Надеюсь, нет. И мне не нравится, когда ты употребляешь это слово. — Скарпетта убирает в отдельные пакеты золотую монету и цепочку. — О чем ты вообще говоришь? Что-то фатальное!

Люси снимает лабораторный халат, вешает его на крючок у двери.

— Если думает, что толкнет меня на что-то непоправимое, то ошибается. Такого удовольствия я ей не доставлю. Я не Марино.

— Нужно незамедлительно проверить это на ДНК. — Скарпетта заклеивает оба конверта. — Передам напрямую. Сколько им нужно времени, часов тридцать шесть? Может, меньше? Если не возникнет непредвиденных осложнений. Только бы не затянули с анализом. Думаю, ты понимаешь. Если меня навестит кто-то с оружием…

— Да, я помню. Это ведь было еще в Ричмонде. Рождество на носу, а я провожу его вдали от университета, с тобой. Да еще друга притащила. И он подбивает к ней клинья прямо у меня на глазах.

— Он делал это не раз.

На лице у Скарпетты выражение, которого Люси никогда раньше не видела.

Тетя заполняет бланки, занимается то одним, то другим, словно специально находит себе занятия, чтобы не смотреть на нее. Люси уже не помнит, когда в последний раз видела Кей такой. Пристыженной и сердитой. Сердитой — да, но не пристыженной. И от этого на душе становится совсем мерзко.

— Он не знал, как вести себя в женской компании, и потому отчаянно старался произвести впечатление, а мы вместо того, чтобы восторгаться, не проявляли к нему должного интереса, а когда все же проявляли, то интересовались совсем не тем, чем ему хотелось бы, — говорит Люси. — Мы хотели найти с ним общий язык, а что он делает? Пытается умыкнуть мою подружку у меня из-под носа. Конечно, он был пьян.

Люси поднимается из-за стола и подходит к стойке, где ее тетя занимается тем, что достает из ящика цветные маркеры, снимает колпачки и проверяет, есть ли в маркерах чернила.

— Я не мирилась с этим, — продолжает Люси. — Сопротивлялась. Мне было восемнадцать, и ему сильно повезло, что дело не пошло дальше слов. Неужели ты думаешь, что если будешь вести себя так, словно ничего не случилось, то все само собой рассосется?

Люси берет тетю за, руки и осторожно подтягивает рукава. На запястьях — красные пятна, кожа стерта, будто побывала в тесных железных кандалах.

— Давай не будем об этом. Я знаю, тебе не все равно. — Скарпетта отнимает руки, обтягивает рукава. — Но пожалуйста, оставь меня в покое.

— Что он тебе сделал?

Скарпетта садится.

— Ты уж лучше расскажи мне все. Мне наплевать, как там изощрялась доктор Селф, чтобы его спровоцировать, и мы обе знаем: многого для этого не надо. Он зашел слишком далеко, и назад дороги нет — из этого правила исключений не бывает. Я его накажу.

— Позволь мне самой решить эту проблему.

— Не позволю. Решать ее ты не станешь, потому что всегда делаешь для него исключения.

— Не делаю. Но наказать его — не выход. Какой от этого толк?

— Так что все-таки случилось? — Люси спокойна и сосредоточенна, но внутри у нее все онемело, как бывает, когда она способна на все. — Он провел у тебя дома всю ночь. Что он делал? То, чего ты не хотела, иначе бы у тебя не было синяков. Ты от него ничего не хотела, и он попытался заставить, да? Схватил за руки. Что еще? У тебя на шее покраснение. Что еще? Что сделал этот сукин сын? Спит с каждой шлюхой… я уж не говорю про болезни…

— Так далеко дело не зашло.

— А как далеко зашло? Что он сделал? — Люси не спрашивает, констатирует факт, требующий дальнейшего объяснения.

— Он был пьян. Теперь мы знаем, что он еще и сидит на тестостероне, который в больших дозах усиливает агрессивность, а для Марино такого понятия, как умеренность, не существует. Невоздержан во всем. Ты права: всю прошлую неделю он и пил, и курил. Границы ему всегда мешали, а теперь их и вовсе нет. Да, наверное, к тому все и шло.

— Все шло к тому? Вы знаете друг друга много лет, и все эти годы дело шло к сексуальному насилию?

— Таким я Марино никогда не видела. Это был другой человек, незнакомый, чужой. Такой злой, такой агрессивный. И совершенно себя не контролировал. Может, нам стоит больше беспокоиться о нем, а не обо мне?..

— Не начинай.

— Пожалуйста, постарайся понять.

— Я пойму лучше, когда ты скажешь, что он сделал. — Голос у Люси бесстрастный, какой бывает, когда для нее нет запретов. — Что он сделал? Чем больше ты ловчишь и увиливаешь от ответа, тем сильнее я хочу его наказать и тем хуже ему будет, когда я это сделаю. И ты, тетя Кей, должна принимать меня всерьез.

— Слишком далеко он не зашел, а потом остановился и расплакался.

— Что значит «слишком далеко он не зашел»?

— Я не могу об этом говорить.

— Неужели? А если б ты позвонила в полицию? Они бы потребовали подробностей. Ты не хуже меня знаешь, как оно бывает. Там любят слушать. В деталях. Слушают и представляют, как все было. А потом еще извращенцы, которые ходят по судам, где слушаются дела об изнасиловании, садятся в заднем ряду и шалеют потихоньку.

— Ты о чем? Ко мне все это не имеет никакого отношения.

— Как по-твоему, что бы случилось, если бы ты вызвала полицию и Марино предъявили обвинение в сексуальном насилии? По меньшей мере. Ты попала бы в суд, где зрители слушали бы подробности, додумывали несказанное, представляли… В некотором смысле ты бы раздевалась перед ними, выступала в качестве сексуального объекта, униженная, растоптанная. Великая Кей Скарпетта, выставленная в голом виде на всеобщее обозрение.

— Так далеко он не зашел.

— Точно? Расстегни блузку. Что ты прячешь? Я вижу ссадину на шее. — Люси протягивает руку к верхней пуговице.

Скарпетта отводит ее руку.

— Ты не медсестра. И довольно. Не заставляй меня злиться на тебя.

Злость начинает искать выход. Люси чувствует ее в сердце, в ногах, в руках.

— Я обо всем позабочусь, — говорит она.

— Мне не нужно, чтобы ты этим занималась. Ты, конечно, уже побывала у него дома и все обыскала. Я знаю, как ты заботишься обо всем, и знаю, как позаботиться о себе. И меньше всего я хочу, чтобы мы с тобой поругались.

— Что он сделал? Что именно сделал этот тупой, пьяный сукин сын?

Скарпетта молчит.

— Сначала он устраивает своей шлюшке экскурсию по моргу. Мы с Бентоном видели это собственными глазами, и могу поклясться, у него стоял на нее в покойницкой. Ничего удивительного. Он же ходячая трах-машина. Подсел на какой-то гормонный гель, чтобы ублажать сучку, которая вдвое его моложе. И вот нападает на тебя.

— Перестань.

— Не перестану. Что он сделал? Сорвал с тебя одежду? Где она? Твои тряпки теперь улика. Где они?

— Прекрати, Люси.

— Где? Отдай их мне. Мне нужна одежда, в которой ты была. Что ты с ней сделала?

— Ты только все усугубляешь.

— Ты ее выбросила, так?

— Оставь меня.

— Сексуальное насилие. Тяжкое уголовное преступление. Рассказывать Бентону не собираешься, иначе б уже рассказала. И мне бы не рассказала. Я все узнала от Розы. То есть не все, а ее догадки. Да что с тобой такое? Я считала тебя сильной. Всю жизнь так думала. И вот. Слабое место. Изъян. Ты позволяешь ему так обойтись с собой и ничего никому не говоришь. Почему? Как ты могла допустить это?

— Так получилось.

— Почему?..

— Так получилось, — повторяет Скарпетта. — Ладно, давай поговорим о твоем изъяне.

— Не уходи в сторону.

— Я могла бы вызвать полицию. Могла бы выхватить у него пистолет, застрелить его, и меня бы оправдали. Я много чего могла бы сделать.

— Так почему не сделала?

— Я выбрала меньшее из зол. И все будет в порядке. Остальные варианты такого результата не дали бы. Ты знаешь, почему это делаешь.

— Дело не в том, что делаю я, а в том, что сделала ты.

— Из-за матери, моей несчастной сестры. Она приводила в дом одного мужчину за другим. Не могла без них, как наркоман без наркотика. Помнишь, о чем ты однажды меня спросила? Ты спросила, почему мужчины всегда важнее тебя.

Люси молчит. Пальцы сжимаются в кулаки.

— Ты сказала, что любой из мужчин в жизни твоей матери был для нее важнее тебя. И ты была права. Помнишь, что я ответила? Я сказала, что Дороти — пустой сосуд. Что дело не в тебе, а в ней. Ты всегда ощущала себя униженной, оскорбленной из-за того, что происходило в доме. — Голос Скарпетты звучит глухо, на глаза словно наплывает тень, и они делаются синими. — Что-то случилось, да? Что-то еще? Кто-то из ее приятелей вел себя неподобающим образом с тобой?

— Может быть, мне хотелось внимания.

— Что случилось?

— Забудь.

— Что случилось, Люси?

— Забудь. Сейчас дело не во мне. И я была ребенком, а ты далеко не ребенок.

— Разница невелика. Разве я могла с ним бороться?

Некоторое время обе молчат. Напряжение между ними заметно ослабевает. Люси уже не хочет спорить и доказывать и только злится на Марино, потому что из-за него обидела тетю. Не проявила ни милосердия, ни сочувствия к той, которая не сделала ничего и только страдала. Он и без того нанес Кей рану, которая не заживет, наверное, никогда, а она только сделала все еще хуже.

— Несправедливо, — говорит наконец Люси. — Жаль, меня там не было.

— Не все в твоих силах. Не все можно поправить. У нас с тобой больше общего, чем различий.

— Тренер Дрю Мартин заезжал в похоронный дом Генри Холлингса. — Поминать Марино Люси больше не хочется. — Адрес сохранился в GPS «порша». Если не хочешь связываться с коронером, я сама могу проверить.

— Нет. Думаю, нам самое время познакомиться.

Офис со вкусом обставлен прекрасной старинной мебелью, тяжелые узорчатые портьеры собраны, открывая доступ солнечному свету. На стенах, обшитых панелями красного дерева, портреты предков Генри Холлингса, галерея серьезных и даже угрюмых мужчин, присматривающих за происходящим из прошлого.

Кресло развернуто, и хозяин кабинета смотрит в окно. За окном — доведенный до совершенства и типичный для Чарльстона сад. Генри Холлингс, похоже, не замечает стоящей в дверях Скарпетты.

— У меня рекомендация, которая, на мой взгляд, может вам понравиться. — Он разговаривает по телефону; голос спокойный, уверенный, с мягкими южными модуляциями. — Как раз дня такого случая у нас есть урны, замечательная новинка, о которой люди в большинстве своем еще не знают. Разлагается в воде естественным путем, никаких изысков, просто и недорого. Если вы планируете именно такое погребение… Совершенно верно… Рассеять прах в море… Конечно. Вы убережете его от ветра, просто погрузив урну в избранном месте. Понимаю, со стороны может показаться, что это не то же самое. Разумеется, вы вправе выбрать любой значимый для вас вариант, и я помогу всем, что только в моих силах… Да-да, рекомендую… Нет, конечно, вы не хотите, чтобы прах разнесло ветром. Как бы это помягче выразиться… Да, в высшей степени прискорбно…

Он добавляет еще несколько сочувственных комментариев и кладет трубку, а обернувшись, никак не выражает удивления при виде Скарпетты. Ее здесь ждут — предварительно она позвонила. Если Скарпетта и слышала разговор, Холлингса это не смущает и не беспокоит. Ее немного нервирует, что в нем не чувствуется фальши — его внимательность и участие выглядят искренними, что не совпадаете ее представлением о Холлингсе как о жадном, омерзительно вкрадчивом и самодовольном дельце.

— Доктор Скарпетта.

Он с улыбкой поднимается и выходит из-за своего идеально организованного стола с протянутой рукой.

— Спасибо, что согласились принять меня, да еще без предварительного уведомления.

Она садится в кресло с подлокотниками-крылышками, он опускается на диван. Выбор места весьма примечательный — если бы хотел продемонстрировать свое превосходство, вернулся бы за массивный строгий стол.

Генри Холлингс — видный мужчина в прекрасно сшитом темном костюме. Брюки отутюжены так, что о стрелки можно порезаться. Застегивающийся на одну пуговицу пиджак отделан черным шелком. Бледно-голубая рубашка только что не хрустит. Серебристый шелковый галстук — в тон седым волосам, лицо морщинистое, но не грубое, морщинки указывают, что он чаще улыбается, чем хмурится. Глаза добрые. Ее немного раздражает, что он не соответствует ожидаемому образу хитрого, прожженного политикана, и она напоминает себе, что именно в этом и заключается проблема с подобного рода деятелями. Сначала они дурачат людей, а потом используют для достижения собственных целей.

— Мне бы не хотелось ходить вокруг да около, — говорит Скарпетта. — У вас было предостаточно времени, чтобы заметить мое присутствие здесь. Как-никак прошло почти два года. А теперь, если вы не против, давайте перейдем к делу.

— Мне не хотелось показаться навязчивым.

— Весьма любезно с вашей стороны. Я в городе человек новый. У нас с вами одни и те же проблемы. По крайней мере должны быть.

— Спасибо за откровенность. И позвольте объяснить кое-что. Мы, чарльстонцы, люди преимущественно этноцентричные. Мы никуда не торопимся, умеем ждать и долго приглядываемся к новому. Полагаю, вы уже заметили, что быстро у нас здесь ничего не делается. Здесь даже ходят медленно. — Он улыбается. — Вот и я тоже ждал, когда вы первой проявите инициативу. Если, конечно, пожелаете. Скрывать не стану, такой вариант представлялся мне маловероятным. Не возражаете, если продолжу? Вы судмедэксперт, специалист с заслуженной репутацией, а люди вроде вас обычно придерживаются весьма невысокого мнения о выборных коронерах. Мы, как правило, не врачи и не судмедэксперты. Я полагал, что вы, открыв здесь практику, станете относиться ко мне с известной настороженностью.

— Получается, мы оба составляли мнение исходя в первую очередь из предположений.

Скарпетта уже решила, что позволит себе сомнение в пользу Генри Холлингса. Или хотя бы сделает вид, что он заслуживает такого сомнения.

— В Чарльстоне любят посплетничать. — Он напоминает ей фотографию Мэтью Брейди — сидит прямо, ноги скрещены, руки сложены на колене. — И в этих сплетнях много зависти, ограниченности и злобы.

— Уверена, мы, будучи профессионалами, сможем поддерживать нормальные отношения. — Вот этой-то уверенности ей как раз и недостает.

— Вы уже познакомились с вашей соседкой, миссис Гримболл?

— Боюсь, я вижу ее только тогда, когда она наблюдает за мной из окна.

— Миссис Гримболл жаловалась на появление в переулке, за вашим домом, катафалка. Дважды.

— Мне известно только об одном случае. — Интересно, что за второй случай? — Люшес Меддикс. Причина в загадочной путанице с моими адресами. Надеюсь, ситуация прояснилась и недоразумение не повторится.

— Миссис Гримболл жаловалась людям, которые могли бы доставить вам немалые неприятности. Я принял звонок и вмешался. Сказал, что никаких доставок к вашему дому быть не должно и, очевидно, имело место непонимание.

— Интересно, сказали бы вы это, если бы я к вам не пришла?

— Если я пытался вставлять палки вам в колеса, зачем тогда мне защищать вас от миссис Гримболл?

— Не знаю.

— По-моему, смертей и трагедий вокруг столько, что на всех хватит. Однако не все думают так же. В Южной Каролине нет похоронного дома, который не зарился бы на мой бизнес. Люшес Меддикс — лишь один из них. Ни за что не поверю, что он мог ошибиться и принять ваш дом за морг. Даже если бы где-то и перепутали адрес.

— Но зачем ему вредить мне, если я даже не знакома с ним?

— У вас своя логика, а у него своя. Он не рассматривает вас как источник дохода, потому что — я лишь высказываю свое частное мнение — вы ничем ему не помогаете.

— Я не занимаюсь маркетингом.

— С вашего позволения я могу сообщить ваш адрес всем коронерам, похоронным домам и транспортным службам, с которыми вам, не исключено, придется вести дела.

— В этом нет необходимости. Я в состоянии сделать это сама.

Чем он любезнее, тем меньше она ему доверяет.

— Честно говоря, было бы лучше, если бы они получили такого рода информацию от меня и приняли как намек на то, что мы работаем вместе. Разве не за этим вы сюда пришли?

— Меня интересует Джанни Лупано, — говорит Скарпетта. Выражение его лица не меняется. — Тренер Дрю Мартин.

— Вы наверняка знаете, что я ни в коей мере не причастен к расследованию обстоятельств ее смерти. И соответственно не располагаю никакой информацией, кроме общедоступной.

— Он бывал в вашем похоронном доме. По меньшей мере один раз.

— Если бы он приходил сюда с вопросами о ней, я бы определенно об этом знал.

— Какая-то причина его сюда привела.

— Позвольте спросить: почему вы так в этом уверены? Может быть, до вас доходит даже больше слухов, чем до меня?

— В чем я точно уверена, так это в том, что Джанни Лупано по меньшей мере был на вашей парковке. Такой ответ вас устроит?

— Понятно. — Генри Холлингс кивает. — Вероятно, полиция или кто-то еще проверили GPS в его машине, и там обнаружился мой адрес. В таком случае я бы хотел спросить, является ли Джанни Лупано подозреваемым в убийстве.

— Допрашиваются все, кто имел к ней какое-либо отношение. Вы сказали «в его машине». Откуда вам известно, что у него в Чарльстоне есть машина?

— Я знаю, что у него здесь квартира.

— Многие, в том числе люди, проживающие в этом здании, не знают, что у Лупано здесь квартира. А вот вы почему-то знаете.

— У нас есть книга посетителей. Она всегда лежит на подиуме возле часовни, так что любой, кто посещает службу или поминки, может в ней расписаться. Возможно, Лупано приходил на похороны. Можете, если хотите, посмотреть записи. Вас какой период интересует?

— Хорошо бы за последние два года, — говорит Скарпетта.

В комнате для допросов к деревянному стулу прикреплены ножные кандалы.

Заметив их, Мэдлиз Дули думает, что вполне может оказаться на этом стуле. За обман.

— Больше всего проблем с наркотиками, но вообще-то у нас есть все. — Следователь Теркингтон ведет ее и Эшли по длинному коридору южного крыла офиса шерифа мимо кабинетов, названия которых дергают нервы. — Кражи, ограбления, убийства.

Помещение большое, намного больше, чем она представляла, потому что Мэдлиз и в голову не приходило, что на Хилтон-Хед-Айленд может быть преступность. По словам же Теркингтона, ситуация к югу от Броуд-Ривер такова, что работы вполне хватает для всех шестидесяти сотрудников, включая восемь следователей.

— В прошлом году мы расследовали более шестисот серьезных преступлений.

Интересно, думает Мэдлиз, были ли среди них незаконные проникновения и лжесвидетельства?

— Я в шоке, — нервничает она. — Мы ведь думали, что здесь безопасно, даже дверь не запирали.

Теркингтон приглашает их в конференц-зал.

— К сожалению, многие думают, что если они богаты, то ничего плохого с ними случиться не может.

Ей льстит, что следователь зачислил их с Эшли в богачи — никто больше так не считает, — и Мэдлиз счастлива, пока не вспоминает, почему они здесь оказались. В любой момент молодой человек в элегантном костюме и галстуке наведет справки и выяснит, каков на самом деле экономический статус мистера и миссис Эшли Дули. Сделать это не так уж и трудно, как сложить два и два, достаточно узнать их адрес в северном Чарльстоне, где они арендуют дешевый домик, отгороженный от океана густой стеной пиний.

— Пожалуйста, садитесь. — Следователь выдвигает для нее стул.

— Вы правы на все сто, — говорит Мэдлиз. — Деньги счастья не приносят. — Как будто уж ей-то это точно известно.

— Приличный у вас камкордер. — Теркингтон поворачивается к Эшли. — И стоит, должно быть, немало, а? Никак не меньше тысячи. — Он делает жест, предлагая Эшли передать ему камеру.

— Не понимаю, почему это я должен ее отдавать. Я вам и так покажу, что успел снять.

— Мне пока что не все еще ясно. — Бледные глаза Теркингтона смотрят на нее в упор. — И прежде всего почему вы пошли к тому дому. Почему нарушили границы частного владения, хотя там и был запретительный знак.

— Она искала хозяина, — отвечает Эшли, не поднимая головы, словно разговаривает с камкодером.

— Мистер Дули, не отвечайте за жену. Из ее слов следует, что вы остались на берегу и не присутствовали при том, как она нашла то, что нашла.

— Не понимаю, почему вы должны оставить ее у себя.

Эшли не дает покоя камера, а вот Мэдлиз куда больше беспокоится из-за оставшегося в машине бассета.

Стекло она немножко опустила, чтобы в салон попадал воздух, и, слава Богу, день сегодня не жаркий. Только бы не залаял. Мэдлиз уже успела полюбить щеночка. Бедненький. Через что только ему пришлось пройти. Она ежится, вспомнив, как пальцы наткнулись на липкую кровь у него на шерстке. Мэдлиз не может рассказать о бассете, хотя это и помогло бы объяснить, почему она отправилась на поиски владельца белого особняка. Если полицейские узнают, что этот несчастненький, милый песик у нее, они заберут его, а потом передадут в приют для бездомных животных или просто усыпят. Как Фрисби.

— Итак, искали хозяина дома. Вы сказали это несколько раз. И все же мне не совсем понятно, зачем вы его искали.

Взгляд Теркингтона снова останавливается на ней, перо повисает над бумагой — он записывает ее ложь.

— Такой красивый особняк, — говорит Мэдлиз. — Я хотела, чтобы Эшли снял его, но не знала, можно ли это делать без разрешения владельца, вот и решила его поискать. Думала, найду кого-нибудь у бассейна…

— В это время года народу там немного. Постоянно почти никто не живет — у хозяев тех домов есть и другие, в городе, а сдавать их они не желают.

— Так и есть, — соглашается Мэдлиз.

— Тем не менее вы решили, что в этом доме кто-то есть, потому что увидели что-то жарящееся на гриле?

— Верно.

— И как же вы увидели это с берега?

— Я увидела дымок.

— Вы увидели дымок от гриля и, может быть, ощутили запах жареного? — записывает следователь.

— Да.

— И что это было?

— Что было?

— Что жарилось на гриле?

— Мясо. Может быть, свинина. Может, курица.

— И вы решили войти в дом. — Он пишет, потом останавливается, поднимает голову и смотрит на нее. — Знаете, здесь я все равно никак не понимаю.

Эта часть рассказа у нее самая нескладная, как Мэдлиз ни старалась — лучше не получалось, Что еще нужно придумать, чтобы ложь походила на правду?

— Я уже говорила вам по телефону, что сначала искала хозяина, а потом забеспокоилась. Подумала, может, владелец, какой-нибудь богатый старичок, вышел приготовить барбекю, а у него вдруг сердечный приступ. Почему мясо на решетке, а поблизости никого? Я несколько раз позвала, спросила, есть ли кто-нибудь, а потом увидела, что дверь в прачечную открыта.

— Вы имеете в виду — не заперта.

— Да.

— Дверь рядом с окном, в котором одной стеклянной панели недоставало, а другая была разбита, — говорит Теркингтон, продолжая записывать.

— Да. В общем, я взяла и вошла, хотя и знала, что не имею права. Но я подумала, что, может быть, у владельца дома случился приступ и он лежит на полу, беспомощный.

— В том-то все и дело, — вступает Эшли, поглядывая то на следователя, то на камеру, — что перед каждым из нас в какой-то момент встает нелегкий выбор. Войти или остаться за порогом? И если остаться, как потом жить, узнав из газет, что кто-то так и не дождался помощи?

— Вы сияли дом на камеру, сэр?

— Я поснимал немного, пока ждал Мэдлиз. Так, красивые виды…

— Вы снимали дом, сэр?

— Дайте подумать. Да, наверное, немножко. В самом начале. Но показывать без разрешения не собирался, и если бы Мэдлиз его не получила…

— Понятно. Вы собирались получить разрешение на съемку дома, но сняли его и без разрешения.

— Если бы мы не получили разрешения, я бы стер запись, — уверяет Эшли.

— А самом деле? — Теркингтон пристально смотрит на него. — Ваша жена выбегает из дома перепуганная до смерти, уверенная, что там кого-то убили, а вам не приходит в голову ничего другого, как стереть запись, потому что вы не получили разрешения на съемку?

— Знаю, звучит странно, — вздыхает Мэдлиз. — Но важно другое: я никому ничего плохого не сделала.

— Когда она выскочила из дома, чуть ли не в слезах, перепуганная, я хотел сразу же позвонить в службу спасения, — объясняет Эшли. — Но мы с ней оба оставили дома телефоны.

— А тем, что в доме, воспользоваться не подумали?

— Нет! После того, что я там увидела… — Мэдлиз качает головой. — У меня было такое чувство, что он еще там!

— Он?

— Не знаю. Я никого не видела, но чувство было жуткое, словно кто-то следит за каждым моим шагом. Перепугалась, как никогда в жизни. Да я бы там секунды лишней не осталась. — Она роется в сумочке, достает салфетку.

— Мы сразу же поспешили вернуться домой, а там у нее началась истерика, — говорит Эшли. — Мне пришлось ее успокаивать. Плакала как ребенок, мы даже теннис пропустили. В конце концов я предложил ей лечь, а обсудить все уже утром. Сказать по правде, я не очень-то ей и поверил. У нее, знаете ли, то еще воображение. Читает все эти книжки про мистику, ни одного детективного сериала не пропускает. Но в ту ночь она так плакала, что я уже забеспокоился. Думаю: а что, если там действительно что-то такое? Тогда и позвонил вам.

— Позвонили. Но только после тенниса, — напоминает Теркингтон. — Говорите, супруга расстроилась, тем не менее утром вы сходили на теннис, вернулись домой, приняли душ, переоделись, уложили вещи в машину и только потом удосужились позвонить в полицию. Полагаете, у меня есть основания верить вам?

— А почему, как вы думаете, мы вернулись в Чарльстон за два дня до срока? Мы планировали этот отдых целый год! — горячится Эшли. — Как по-вашему, мы можем рассчитывать на компенсацию? Если бы вы позвонили в агентство и объяснили ситуацию…

— Если вы поэтому обратились в полицию, то мне придется вас разочаровать — зря потратили время.

— Я бы не хотел оставлять вам камеру. То немногое, что было записано возле особняка, я уже стер. Там и смотреть-то не на что. Сценка секунд на десять. Мэдлиз стоит на фоне дома и говорит что-то своей сестре.

— Значит, с вами и ее сестра была?

— Нет. Просто Мэдлиз обращалась к ней, говорила на камеру. Не думаю, что вам будет какая-то польза от записи, которую я стер.

Стереть запись его заставила жена — из-за бассета. Он успел записать, как она нежничает со щенком.

— Может быть, просмотрев запись, я бы увидел дымок от барбекю, — говорит Теркингтон. — Вы ведь сказали, что заметили его с берега, так? А значит, если снимали дом, то на записи должен быть виден и дым, верно?

Эшли застигнут врасплох.

— Я… э… нет, дыма там не видно. Я в ту сторону камеру не оправлял. Может, просто посмотрите прямо сейчас и вернете? Тут ведь и нет ничего, только Мэдлиз да несколько сценок, записанных раньше. И я не понимаю, почему должен оставлять вам камеру.

— Нам необходимо убедиться, что камера не сохранила никакой информации относительно случившегося в доме, никаких деталей, которых вы могли и не заметить.

— Каких, например? — беспокоится Эшли.

— Я не уверен, например, что вы не заходили в дом после того, как там побывала ваша жена. — Тон у следователя Теркингтона жесткий, без малейшего намека на сочувствие. — Мне представляется весьма необычным, что вы, услышав рассказ супруги, не решили проверить его лично.

— Если все было так, как она рассказала, в доме мог прятаться убийца, — возражает Эшли. — Нет, проверять я бы не стал.

Мэдлиз помнит звук бегущей воды, кровь, одежду, фотографию убитой теннисистки. Перед глазами отпечатавшаяся в памяти картина: огромная гостиная, разбросанные повсюду аптечные пузырьки, бутылка водки. А еще включенный проектор и пустой освещенный экран. Детектив им не верит, а ей, похоже, грозят большие неприятности. Нарушение границ частного владения. Незаконное вторжение со взломом. Кража собаки. Лжесвидетельство. Нельзя допустить, чтобы он узнал о бассете. Они заберут его и усыпят. А она успела полюбить собачку. И к черту их всех! Ради этого песика она готова врать и дальше.

— Знаю, это не мое дело, — собрав нервы в кулак, спрашивает Мэдлиз, — но позвольте узнать: не случилось ли там чего-то плохого? И известно ли вам, кто живет в этом доме?

— Кто там живет, мы знаем, но раскрывать имя владелицы мне бы не хотелось. В доме ее сейчас нет, как нет ни машины, ни собаки.

— И машины нет? — Мэдлиз чувствует, что у нее начинает дрожать нижняя губа.

— Похоже, она отправилась куда-то на машине и прихватила с собой собаку. И знаете, что я думаю? Вам захотелось прогуляться по шикарному особняку, потом вы забеспокоились, что попались кому-то на глаза, и на всякий случай сочинили всю эту историю. Получилось почти ловко.

— Сочинила или нет, — говорит Мэдлиз, и голос у нее дрожит, — проверить легко. Если бы вы удосужились заглянуть в дом…

— Мы удосужились, мэм. Я послал туда несколько человек, и они не обнаружили ничего, что вы якобы видели. Ни разбитого стекла. Ни крови. Ни ножей. Газ в гриле был выключен, решетка чистенькая, никаких признаков того, что на ней что-то жарили. И проектор тоже был выключен.

В просторной комнате, где Холлингс и его сотрудники встречаются с родственниками и близкими усопших, Скарпетта, устроившись на полосатом, бледно-золотистом с кремовом диване, просматривает вторую книгу для гостей.

Все увиденное ею до сих пор указывает на то, что владелец похоронного дома — человек вдумчивый, внимательный, с хорошим вкусом. Крупноформатная, толстая книга заключена в черный кожаный переплет с линованными матовыми страницами. О масштабе бизнеса говорит хотя бы тот факт, что на каждый год требуется три или четыре книги. Поиск в записях за первые четыре месяца текущего года свидетельств посещения Джанни Лупано каких-либо похорон не выявил.

Скарпетта берет следующую книгу и начинает заново, пробегая взглядом сверху вниз, ведя пальцем по странице, то и дело натыкаясь на известные в Чарльстоне фамилии. С января по март никаких следов Джанни Лупано. Ничего в апреле. Разочарование нарастает. Май и июнь — ничего. Палец останавливается на размашистой, вычурной, легко узнаваемой подписи. Двенадцатого июля прошлого года он посетил заупокойную службу по некоей Холли Уэбстер. Народу, похоже, пришло немного — запись в книге оставили всего лишь одиннадцать человек.

Скарпетта выписывает имена и поднимается с дивана. Проходит мимо часовни, где две леди раскладывают цветы вокруг полированного бронзового гроба. Возвращается в кабинет Генри Холлингса, который снова сидит спиной к двери — говорит по телефону.

— Некоторые складывают флаг тремя уголками и кладут за головой умершего. — Тон прежний, умиротворяющий, спокойный, с южными перекатами. — Да, конечно. Можно накрыть весь гроб. Что бы я порекомендовал? — Берет со стола листок бумаги. — Вы, кажется, склоняетесь в пользу орехового с бледно-зеленым атласом. Не сомневаюсь, что вы в курсе. Да, трудно. Принимать такого рода решения всегда нелегко. Вы хотите от меня откровенности. Что ж, я — за сталь.

Разговор длится несколько минут, потом Холлингс поворачивается и снова видит у себя в дверях Скарпетту.

— Бывают очень тяжелые случаи. Семидесятидвухлетний ветеран, недавно потерявший жену, впадает в депрессию и вкладывает дуло ружья себе в рот. Мы сделали, что могли, но никакая косметика, никакие восстановительные процедуры не в состоянии придать ему презентабельный вид. Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. Мы не можем выставить гроб открытым, а семья никак не желает смириться с отказом.

— Кто такая Холли Уэбстер? — спрашивает Скарпетта.

Холлингс отвечает сразу, без раздумий:

— Ужасная трагедия. Из тех, что запоминаются надолго.

— Вы помните ее похороны? Джанни Лупано присутствовал на заупокойной службе.

— В то время я его еще не знал.

— Он был другом семьи?

Холлингс встает из-за стола, выдвигает ящичек вишневого шкафчика, перебирает папки, достает одну из них.

— У меня здесь вся информация по организации похорон, копии счетов и тому подобного, показать которые я не могу из уважения к семьям усопших. Но я могу позволить вам взглянуть на газетные вырезки. — Он передает ей папку. — Собираю материалы по всем смертям, которыми занимаюсь. Когда Холли умерла, к вам еще не обращались. В противном случае с этой печальной ситуацией разбирались бы вы, а не я.

В голосе — ни намека на обиду.

— Смерть случилась на Хилтон-Хед-Айленд, в одной очень богатой семье.

Скарпетта открывает папку. Вырезок немного, самое подробное описание взято из выходящей в Хилтон-Хед «Айленд пэкит». В изложении газеты события выглядят следующим образом. Утром 10 июля 2006 года Холли Уэбстер играла на заднем дворе со своим щенком-бассетом. Подходить к бассейну девочке разрешалось только в том случае, если за ней кто-то присматривал. В то утро за ней никто не присматривал — родители девочки уехали из города, а в доме оставались их друзья. Около полудня кто-то вышел позвать Холли на ленч. Ее нигде не было видно, а щенок бегал вдоль бассейна и тявкал. Девочку обнаружили на дне — длинные волосы запутались в решетке водостока. Рядом с телом плавала резиновая кость, достать которую, как предположила полиция, и попыталась несчастная Холли.

Еще одна вырезка, короткая. После смерти девочки не прошло и двух месяцев, как ее мать, Лидия Уэбстер, оказалась гостьей на ток-шоу доктора Селф.

— Вспомнила. Слышала об этом деле, — говорит Скарпетта. — Когда это случилось, я была в Массачусетсе.

— Неприятная история, но много о ней не писали. Полиция приложила все силы и сработала оперативно. Не в последнюю степень потому, что курортным зонам такого рода негативная реклама никак не нужна. — Холлингс тянется к телефону. — Не думаю, что он вам много скажет… Я имею в виду эксперта, который проводил вскрытие. Но посмотрим. — Он подносит трубку к уху. — Да… Генри Холлингс… Хорошо, да, хорошо… По уши… Знаю, знаю… Им определенно понадобится твоя помощь… Нет, уже давно никуда не выходил… Одна рыбалка за мной. Но за тобой тоже должок за лекцию перед теми разгильдяями, для которых вскрытие — забава… Помнишь дело Холли Уэбстер? У меня здесь доктор Скарпетта. Можешь уделить ей минутку?

Холлингс передает ей трубку. Она объясняет ассистенту медэксперта, что приглашена в качестве консультанта к расследованию дела, которое может иметь отношение к смерти Холли Уэбстер.

— Что за дело? — спрашивает медэксперт.

— Извините, я не могу об этом говорить. Расследуется убийство.

— Рад, что вы понимаете, какие у нас правила. Я не могу обсуждать дело Уэбстер.

Понимать это следовало так — «не желаю».

— Попробую объяснить, — говорит Скарпетта. — Я нахожусь в офисе коронера Холлингса, поскольку тренер теннисистки Дрю Мартин, Джанни Лупано, присутствовал на похоронах Холли Уэбстер. Я пытаюсь выяснить почему и больше сказать не могу.

— Незнаком. Никогда о нем не слышал.

— Я как раз об этом и хотела спросить: известно ли вам о какой-либо его связи с семьей Уэбстер?

— Понятия не имею.

— Что можете рассказать о смерти Холли Уэбстер?

— Утонула. Несчастный случай и никаких свидетельств чего-то другого.

— То есть никаких признаков патогномоничного симптома. Диагноз основан на сопутствующих обстоятельствах.

— Верно.

— Можете сказать имя следователя?

— Без проблем. Минутку. — Скарпетта слышит, как щелкают клавиши. — Сейчас посмотрим. Ага, так я и думал. Теркингтон из департамента шерифа округа Бофорт. Хотите что-то узнать, обращайтесь к нему.

Скарпетта благодарит его, кладет трубку и поворачивается к Холлингсу:

— Вы знаете, что мать утонувшей девочки, Лидия Уэбстер, вскоре после смерти ребенка попала на ток-шоу доктора Селф?

— Я ее шоу не смотрю. Будь моя воля, расстрелял бы эту женщину.

— Как она там оказалась? У вас есть предположения?

— Насколько мне известно, на Селф работает целая команда скаутов. Рыщут по стране, раскапывают новый материал для программы. Гости к ней в очередь выстраиваются. На мой взгляд, миссис Уэбстер не стоило появляться перед всем миром, когда она еще не справилась со своим горем. Для нее это было психологически деструктивно. Насколько я понимаю, нечто подобное повторилось в ситуации с Дрю Мартин.

— Вы имеете в виду ее появление на шоу доктора Селф прошлой осенью?

— До меня всякие слухи доходят — тут уж хоть уши затыкай, а все рано просочится. Приезжая в город, Дрю всегда останавливалась в отеле «Чарльстон плейс». В последний раз, примерно три недели назад, она в номере почти и не бывала и уж точно не ночевала. Служанка говорила, что кровать не расстилалась, а в комнате Дрю только вещи держала.

— И откуда вы это все знаете? — спрашивает Скарпетта.

— Начальник службы безопасности — мой хороший друг. Когда приезжают родственники и друзья умерших, я всегда рекомендую им «Чарльстон плейс». Если, конечно, они могут себе такое позволить.

Скарпетта вспоминает, что говорил Эд, швейцар дома, где живет Роза. Дрю то приходила, то уходила и всегда давала ему по двадцатке. Может быть, дело не только в щедрости. Может быть, девушка напоминала ему о необходимости держать рот на замке.

ГЛАВА 17

Си-Пайнс — едва ли не главная достопримечательность острова Хилтон-Хед.

Заплатив у ворот пять долларов, вы получаете пропуск на целый день, и охранники в серо-голубой форме не потребуют от вас никакого удостоверяющего личность документа. Скарпетте этот порядок не нравился и раньше, когда у них с Бентоном был здесь кондоминиум; те давние дни до сих пор отдаются болезненными воспоминаниями.

— «Кадиллак» она купила в Саванне. — Следователь Теркингтон везет Скарпетту и Люси в своей служебной машине. — Белый. Только нам от этого проку мало. Знаете, сколько здесь белых «кадиллаков» да «линкольнов»? Примерно две из трех арендуемых машин белые.

— Может быть, охранники у ворот что-то заметили? Может, стоит проверить записи с камер наблюдения? — спрашивает сидящая сзади Люси.

— Ничего. Вы же сами знаете, как это бывает. Один говорит, что вроде бы что-то видел. Другой клянется, что не видел ничего. Мне лично представляется, что на машине он не въехал, а выехал, поэтому никто на него и внимания не обратил.

— А вот это уже зависит оттого, когда он ее взял. Она где у нее стояла? В гараже?

— Как правило, на подъездной дорожке. Вот почему я и не думаю, что он на ней раскатывал. Иначе что? — Теркингтон смотрит на Люси в зеркало. — Раздобыл каким-то образом ключи, забрал машину, а она и не заметила?

— Заметила или не заметила, этого мы уже не узнаем.

— Вы, похоже, уверены в худшем варианте.

— Да, уверена. Основываясь на фактах и здравом смысле. — Препираются они с самого начала, когда Теркингтон, встретив их в аэропорту, отпустил парочку ехидных комментариев по поводу ее вертолета.

Он назвал его «сбивалкой». Она обозвала его луддитом. Кто такой луддит, Теркингтонне знал, как не знает и сейчас. Просвещать его Люси не стала.

— Варианте похищением ради выкупа полностью исключать нельзя, — говорит она. — Я не утверждаю, что он невозможен. Я просто в него не верю. Разумеется, мы обязаны сделать именно то, что делаем. Поставить на ноги следственные органы.

— Только лучше бы было сделать все потихоньку. Бекки говорит, они с самого утра любопытных от дома отгоняют.

— Кто такая Бекки?

— Старшая экспертной группы. Как и я, подрабатывает фельдшером на «скорой помощи».

«Почему он об этом упоминает? — думает Скарпетта. — Смущается из-за того, что приходится подрабатывать?»

— Впрочем, вам-то из-за квартплаты беспокоиться не нужно.

— Конечно. Разве что моя чуть больше вашей.

— Ну да, немножко. Представляю, во сколько одно только содержание лабораторий обходится. А еще пятьдесят домов и «феррари».

— Не пятьдесят, а чуть меньше, но откуда вам известно, что у меня есть?

— И многие департаменты пользуются вашими лабораториями? — спрашивает он.

— Пока немногие. Кое-что у нас еще на стадии строительства, но основное уже функционирует. И аккредитацию мы получили. Так что можете выбирать. Мы или государственные структуры. Мы работаем быстрее, — добавляет она тут же. — А если вам нужно что-то, чего нет в основном меню, у нас имеются друзья в высших техносферах. Олд-Ридж. Уай-Твелв.

— Они же вроде ядерным оружием занимаются.

— Не только.

— Шутите. Хотите сказать, они и экспертизы проводят? Какие же, например?

— Секрет.

— Ну и ладно. В любом случае вы нам не по карману.

— Верно, не по карману. Но это не значит, что нам не нужна ваша помощь.

Темные очки Теркингтона появляются в зеркале заднего вида. «Наевшись» Люси, он обращается к Скарпетте:

— Будете работать с нами?

На нем кремовый костюм, и Скарпетте остается только удивляться, как ему удается не испачкаться, работая на месте преступления. Выслушав Теркингтона и Люси, она напоминает, что ничего нельзя предполагать заранее, что им неизвестно даже время исчезновения «кадиллака» Лидии Уэбстер, поскольку в последнее время, как выясняется, она выезжала на нем редко и только лишь за сигаретами, выпивкой и продуктами. Впрочем, садиться за руль ей вообще не стоило. Хотя бы потому, что она редко бывала трезвой. Так что отсутствие машины у дома вовсе не обязательно связано с исчезновением собачки.

Далее. Фотографии, присланные Сэндменом на электронный адрес доктора Селф. И Дрю Мартин, и Лидия Уэбстер сфотографированы в ваннах, наполненных, похоже, холодной водой. Обе женщины выглядят так, словно находятся в состоянии алкогольного или наркотического опьянения.

Далее. Есть рассказ миссис Дули. В общем, работать по данному делу следует так, как если бы речь шла об убийстве. Потому что — Скарпетта проповедует эту истину уже больше двадцати лет — назад потом не вернешься.

Кей умолкает, а мысли уносят ее в прошлое, в тот день, когда она навсегда покинула апартаменты Бентона. Даже в самые мрачные, самые тяжелые дни ей и в голову не приходило, что его убийство могло быть подстроено специально для того, чтобы спрятать самого Бентона от людей, которые наверняка расправились бы с ним при первом удобном случае. Где сейчас эти люди? Потеряли ли они интерес к нему, потому что он больше не представляет для них опасности? Или, может быть, сочли, что он не заслуживает воздаяния? Она задавала этот вопрос Бентону, но каждый раз он либо отмалчивался, либо говорил, что не имеет права и не желает это обсуждать. Скарпетта опускает стекло, и кольцо поблескивает на солнце, но не добавляет уверенности. Хорошая погода, похоже, тоже продержится недолго — синоптики уже обещают к вечеру еще одну бурю.

Дорога вьется между полями для гольфа, пролегает через короткие мостики, переброшенные над каналами и небольшими озерцами. Аллигатор на заросшем травой бережку напоминает бревно, в тине ворочаются черепахи, а по мелководью разгуливает на тонких негнущихся ногах белоснежная цапля. Разговор на некоторое время переходит на доктора Селф. Свет под громадными дубами вытесняется набежавшей густой тенью. Бородатый мох напоминает серые, мертвые волосы. Здесь почти ничего не изменилось, лишь кое-где появились новые постройки.

Кей вспоминаются долгие прогулки, соленый воздух и ветерок, вечера на балконе с катящимся за горизонт солнцем и тот миг, когда все вдруг закончилось. Перед глазами снова то, что она приняла за Бентона в курящихся руинах здания, где его, как им всем казалось, нашла смерть. Она снова видит пряди серебристых волос и обуглившуюся плоть, сплавившуюся с почерневшими деревяшками и мусором. К ее приезду пожар уже потушили, но над пепелищем еще поднимались дымки. От лица не осталось ничего, кроме обгоревших костей, а данные вскрытия были сфальсифицированы. Скарпетту обманули. Ей выжгли душу. Ее сломали. То, что сделал Бентон, изменило ее куда сильнее, чем то, что натворил Марино.

Теркингтон паркуется на дорожке возле впечатляющей белой виллы. Скарпетта вспоминает, что видела ее раньше, с берега, но теперь все выглядит иначе, как-то сюрреалистично — то ли из-за полицейских машин на улице, то ли из-за того, почему они здесь.

— Купили этот особняк примерно год назад. Раньше им владел какой-то нефтяной магнат из Дубая. — Теркингтон открывает дверцу. — Печально. Только-только провели перепланировку, обставили все заново, въехали, и тут такое несчастье. Не представляю, как миссис Уэбстер смогла здесь остаться.

— Иногда люди не могут отпустить прошлое, — говорит Скарпетта, направляясь к двойным деревянным дверям, у которых заканчиваются каменные ступеньки. — Срастаются с местом и воспоминаниями.

— Вилла ей досталась по договору с мужем? — спрашивает Люси.

— Досталась бы. — Как будто сомнений в ее смерти у него уже нет. — Бракоразводный процесс еще продолжается. Ее супруг занимается хедж-фондами, инвестициями и тому подобным. Наверно, такой же богатый, как и вы.

— Может, уже хватит об этом? — раздраженно бросает Люси.

Теркингтон открывает переднюю дверь. В доме работает бригада экспертов-криминалистов. К оштукатуренной стене в вестибюле прислонена оконная рама с разбитым стеклом.

— Согласно показаниям Мэдлиз Дули, когда она вошла через прачечную, стекла в окне не было. Вот оно. — Теркингтон опускается на корточки и указывает на правую нижнюю секцию окна. — Его вырезали, а потом поставили на место и закрепили клеем. Клей почти незаметен, только если присмотреться… Я дал ей понять, что стекла мы не нашли. Хотел посмотреть, не станет ли она менять что-то в своем рассказе, вот и сказал, что стекло цело.

— Полагаю, пеной вы его не обрабатывали, — говорит Скарпетта.

— Я про такое слышал. Начнем прямо сейчас. Думаю, если миссис Дули говорит правду, в доме что-то случилось уже после ее ухода.

— А потом мы заберем его с собой.

— Пожалуйста. — Теркингтон идет в гостиную, где один эксперт фотографирует кофейный столик, а другой снимает подушки с дивана.

Скарпетта и Люси открывают свои черные чемоданчики. Надевают бахилы, натягивают перчатки. Из гостиной выходит женщина в рабочих брюках и рубашке-поло с надписью «ЭКПЕРТ» на спине. Ей лет сорок с небольшим, у нес карие глаза и короткие темные волосы. Женщина такая миниатюрная, что Скарпетте трудно представить, почему ее потянуло в правоохранительные органы.

— Вы, должно быть, Бекки, — говорит Скарпетта и называет себя и Люси.

Бекки кивает в сторону оконной рамы:

— Правая нижняя панель. Томми, наверное, уже объяснил. — Томми — это Теркингтон. — Воспользовались стеклорезом, потом стекло поставили на место с помощью клея. Как я заметила? — Она явно довольна собой. — К клею прилипло несколько песчинок. Видите?

Они смотрят. И видят.

— Похоже, когда миссис Дули зашла в дом, — продолжает Бекки, — стекла в окне и впрямь не было. Оно лежало на земле. В этом отношении я склонна ей верить. Потом она вылетела отсюда, а убийца прибрал за собой.

Люси вставляет два аэрозольных контейнера в муфту, соединенную со смесителем.

— Как представишь, так мурашки по спине. — Бекки ежится. — Скорее всего пока бедняжка ходила по дому, он прятался где-то здесь. Она, кстати, и говорила, что у нее было такое ощущение, словно за ней кто-то наблюдает. Это тот самый клей-спрей? Я про него только слышала. Удерживает стекло в раме. Интересно, какой у него состав?

— Основные компоненты — полиуретан и сжатый газ, — отвечает Скарпетта. — Вы уже все сфотографировали? Отпечатки сняли? Мазки на ДНК взяли?

На всякий случай Люси еще раз фотографирует окно — со шкалой и без таковой.

— Фотографии, мазки. Отпечатки не снимали. На ДНК проверим, но я сильно удивлюсь, если мы что-то найдем — стекло совершенно чистое. Похоже, он вымыл все окно. Не пойму только, как оно сломалось. Может быть, какая-то большая птица налетела. Вроде пеликана или грифа.

Скарпетта записывает, отмечает места с разбитым стеклом, делает замеры.

Люси оклеивает лентой края оконной рамы.

— Как думаешь, с какой стороны?

— На мой взгляд, разбито изнутри, — говорит Скарпетта. — Перевернуть можно? Надо побрызгать на другую сторону.

Вдвоем они осторожно поднимают и поворачивают раму другой стороной. Потом приставляют к стене, фотографируют, замеряют, записывают. Бекки стоит в сторонке и только наблюдает.

— Не поможете? — обращается к ней Скарпетта. — Станьте, пожалуйста, вот здесь.

Бекки становится рядом с ней.

— Покажите на стене, где было бы разбитое стекло, если бы здесь рама стояла на своем месте. Мне нужно общее представление.

Бекки дотрагивается до стены.

— Это потому, что я ростом не вышла, — говорит она.

— То есть примерно на уровне моей головы. — Скарпетта рассматривает разбитое стекло. — Похожее я видела в случаях с автоавариями. Когда человек не пристегнут и бьется головой о стекло. Стекло не выдавливали. — Она указывает на дыру: — Удар пришелся сюда. Уверена, если поискать, на полу найдутся осколки. В прачечной. Может быть, и на подоконнике.

— Осколки я собрала. Так вы думаете, кто-то ударился головой о стекло? — спрашивает Бекки. — Но в таком случае должна была остаться кровь, так?

— Не обязательно.

Люси оклеивает раму плотной оберточной бумагой, открывает переднюю дверь и просит Скарпетту и Бекки выйти, пока она будет работать.

Они выходят на крыльцо.

— Я встречалась с Лидией Уэбстер только один раз, — говорит Бекки. — Когда девочка утонула, мне пришлось делать снимки. У меня самой маленькая дочка, так что можете представить, как я себя чувствовала. Холли и сейчас у меня перед глазами — в сиреневом комбинезончике, плавает под водой, зацепившись волосами за решетку. Кстати, водительское удостоверение Лидии у нас, и мы уже разослали ориентировку по всем постам, но я бы пальцы не скрещивала. Она примерно вашего роста. Так что если бы налетела на стекло, удар пришелся бы примерно в то самое место. Не знаю, сказал ли вам Томми, но ее портмоне нашли в кухне. Его, похоже, не трогали. Не думаю, что того, о ком мы говорим, интересовали деньги или что-то такое.

Даже на крыльце Скарпетта чувствует запах полиуретана. Она смотрит на громадные дубы, словно задрапированные испанским лишайником, на голубую водонапорную башню, поднимающуюся над далекими пиниями. Мимо, с любопытством поглядывая на дом, проезжают два велосипедиста.

— Можете входить.

Люси останавливается у открытой двери, стаскивает очки и маску.

Разбитое оконное стекло покрыто толстым слоем желтоватой пены.

— И что мы будем с этим делать? — спрашивает Бекки.

Взгляд ее задерживается на Люси.

— Я бы хотела завернуть его и забрать с собой, — отвечает Скарпетта.

— Что рассчитываете найти?

— Клей. И все, что могло к нему прилипнуть. Установить элементный и химический состав. Иногда, чтобы понять, что ищешь, нужно найти что-то.

— Хорошо бы положить под микроскоп целое окно, — шутит Бекки.

— И еще мне нужны те осколки, что вы собрали.

— Мазки?

— Все, что вы хотите протестировать в лаборатории. Можно заглянуть в прачечную?

Прачечная находится рядом с кухней. Справа от двери — заклеенный бумагой прямоугольник, там было окно. Скорее всего убийца проник в дом через него, а потому Скарпетта идет к окну медленно, осторожно. Как всегда, останавливается чуть сбоку и внимательно, дюйм за дюймом, прочесывает комнату взглядом. Спрашивает, фотографировали ли в прачечной. Да, фотографировали. И отпечатки снимали. У стены четыре дорогие стиральные машины и сушилки, возле противоположной — пустой собачий ящик. Большой стол. В углу — плетеная корзина для белья. В корзине куча грязной одежды.

— Когда вы приехали, дверь была заперта? — Скарпетта указывает на ведущую наружу резную деревянную дверь.

— Нет. Кстати, миссис Дули тоже утверждает, что дверь была не заперта, поэтому она и прошла дальше. Думаю, он вырезал стекло и просунул руку внутрь. Посмотрите, — Бекки подходит к закрытому бумагой прямоугольнику на месте бывшего окна, — если убрать стекло вот здесь, уже нетрудно дотянуться и до засова внутри. Поэтому мы всегда рекомендуем людям не ставить замок около стекла. Конечно, если бы сигнализация была включена…

— А она не была включена?

— Когда миссис Дули вошла, сигнализация была выключена.

— Но мы не знаем, в каком режиме она была, когда он проник в дом.

— Я думала об этом. Похоже, если бы была включена, стеклорез… — Бекки останавливается, задумывается. — Нет, когда он начал резать стекло, они могли и не сработать, потому что настроены на шум.

— Допустим, когда разбилось второе стекло, сигнализация была отключена. Допустим, он уже в доме. Если только стекло не разбили раньше. В чем я сомневаюсь.

— Я тоже, — соглашается Бекки. — Если б разбили раньше, вставили бы новое. От дождя да мошкары. Тем более что собаку она держала в доме. Может быть, попыталась сопротивляться. Или добежать до двери. Знаете, накануне вечером у нее уже сработала сигнализация. Оказывается, такое случалось довольно часто, потому что она напивалась, забывала, что система включена, выходила, а потом не могла войти, так как забывала пароль. Наши ребята постоянно к ней наведывались.

— А больше сигналов не поступало? — спрашивает Скарпетта. — И не могли бы вы затребовать у охранной компании всю статистику? Когда в последний раз срабатывала. Когда в последний раз переустанавливался пароль.

— Последний случай тот, о котором я говорила.

— Когда полицейские приехали, они видели ее белый «кадиллак»?

— Нет, не видели. По крайней мере они его не заметили. Но машина ведь могла стоять в гараже. Она вроде бы включила сигнализацию вечером в понедельник, а потом переустановила около девяти. И снова отключила в четыре четырнадцать утра. То есть уже вчера.

— И больше не переустанавливала?

— Нет. Знаете, когда люди долго пьют, они уже не придерживаются нормального режима. Днем отсыпаются. Встают, когда придется. Может быть, она отключила сигнализацию в пятом часу, чтобы выпустить собаку или выйти покурить. Может быть, он наблюдал за домом. Выслеживал. Поджидал удобного момента. С той стороны дома кусты и бамбук, а соседей нет, так что он вполне мог прятаться там какое-то время, и никто бы его не заметил. Только вот с собакой что-то странное. Куда она подевалась?

— Мы проверяем, — говорит Скарпетта.

— Может, песик заговорит и все нам расскажет, — шутит Бекки.

— Сначала его нужно найти. В расследовании любая мелочь может оказаться полезной.

— Если бы щенок убежал, его уже нашли бы. Бассеты просто так по берегу не бегают, а беспризорных собак люди всегда замечают. Другой вопрос, говорит ли правду миссис Дули. Может быть, он оставался с миссис Уэбстер какое-то время и даже убил ее не сразу. Сигнализацию отключили в четыре четырнадцать, а кровь и все прочее миссис Дули обнаружила ближе к ленчу, то есть примерно через восемь часов, и он еще мог находиться в доме.

Скарпетта перебирает вещи в бельевой корзине. Сверху — наспех сложенная футболка. Она берет ее, разворачивает Футболка сырая, с грязными полосами. Она заглядывает в раковину.

— Он чем-то отмывал окно. Может быть, этой вот футболкой. Она влажная и выглядит так, словно ее использовали как тряпку. Надо положить ее в бумажный пакет и проверить в лаборатории.

— И что вы думаете на ней найти? — спрашивает Бекки.

— Если он держал ее в руках, то, может быть, даже его ДНК. Или что-то еще. Вот только в какую лабораторию обратиться?

— В лаборатории штата отличное оборудование, но они же спешить не станут. Вот если бы вы могли проверить в своей…

— Для того мы ее и открыли. — Скарпетта смотрит на панель сигнализации, установленную возле ведущей в вестибюль двери. — Может быть, он отключил сигнализацию, когда вошел. Панель жидкокристаллическая, а не кнопочная. На такой часто остаются отпечатки. А бывает, что и ДНК.

— Если он отключил сигнализацию, значит, был знаком с миссис Уэбстер. Что ж, может быть, учитывая, сколько времени находился в доме.

— Миссис Уэбстер он мог и не знать, а вот с домом познакомиться успел. Какой код?

— Как у нас говорят, «раз, два, три — в гости приходи». Она его как установила, так больше и не меняла. Так, мне надо поговорить с Томми. Насчет того, чтобы отправить все в вашу лабораторию.

Теркингтон в вестибюле, с Люси. Бекки спрашивает насчет лаборатории, и он говорит, что теперь, похоже, всем занимаются частники. Дошло до того, что некоторые управления даже нанимают частных копов.

— И мы будем. — Люси протягивает Скарпетте большие очки с желтоватыми стеклами. — Мы их уже использовали. Во Флориде.

Внимание Бекки привлекают приборы в лежащем на полу чемоданчике. Пять похожих на фонарики излучателей высокой интенсивности, девятивольтные никелевые батарейки, очки, универсальное зарядное устройство.

— Я перед шерифом только что на коленях не стояла — умоляла приобрети хотя бы один такой комплект. У каждого своя полоса частот, да?

— Фиолетовый спектр, синий, сине-зеленый и зеленый, — объясняет Люси. — А вот этот широкополосный. — Она поднимает «фонарик». — Со сменными фильтрами для улучшения контрастности.

— Хорошо работает?

— Телесные жидкости, отпечатки, осадки, волокна, трассеологические улики. Да, работает отлично.

Она берет ультрафиолетовый излучатель, работающий в диапазоне от 400 до 430 нанометров, и все трое переходят в гостиную. Все шторы подняты; за ними бассейн, в котором утонула Холли Уэбстер, еще дальше — дюны, высокая трава, берег. Океан тих, солнечные блики прыгают, словно серебристые рыбки.

— Отпечатков ног здесь много. — Бекки обводит комнату взглядом. — Босых ног, обуви. Но все маленькие, скорее всего только ее. Странно, учитывая, что пол он не мыл. Окно вымыл, а пол не трогал. Интересно, что за камень такой блестящий? Никогда таких синих плиток не видела. Будто океан.

— Похоже, именно на такой эффект и рассчитано, — говорит Скарпетта. — Содалит, синий мрамор. Может быть, лазурит.

— Ни черта себе. У меня было когда-то колечко из лазурита, но я и подумать не могла, что у кого-то им весь пол выложен. Между прочим, грязь на нем почти не видна, а уж ее-то здесь хватает. Такое впечатление, что месяц как не убирали. И между прочим, в остальных комнатах не лучше. Посветите чуть под углом и поймете, о чем я говорю. Одного не понимаю: почему следов не осталось? Даже в прачечной, где он вошел, их нет.

— Я тут похожу, посмотрю, — говорит Люси. — Что наверху?

— Думаю, она туда давно не поднималась. И он, кажется, тоже. Там ничего не тронуто. Комнаты для гостей, галерея, игровая комната. Никогда такого дома не видела. Жить — одно удовольствие.

— Только не для нее. — Скарпетта смотрит на пряди длинных черных волос по всему полу, на пустые стаканы, на бутылку водки. — В этом доме у нее счастья не было.

Мэдлиз едва вернулась домой, как в дверь позвонили.

Раньше она никогда не спрашивала, кто там.

— Кто там? — спрашивает Мэдлиз из-за закрытой двери.

— Следователь Пит Марино из службы медицинской экспертизы.

Низкий голос с северным акцентом. Янки.

То, чего она так боялась, случилось. Та леди, хозяйка белого особняка, мертва. Иначе зачем бы здесь появился кто-то из службы медицинской экспертизы? А тут еще Эшли убежал по каким-то своим делам, оставил ее одну. И это после всего, через что ей пришлось пройти. Мэдлиз прислушивается. Слава Богу, щенок в свободной спальне и голоса не подает. Она открывает дверь и в ужасе пятится. Перед ней громила в черной коже. Вроде тех бандитов, что носятся на мотоциклах. Это он… чудовище… злодей, убивший несчастную женщину и последовавший за ней, Мэдлиз, чтобы убить и ее.

— Я ничего не знаю.

Она пытается захлопнуть дверь.

Громила выставляет ногу и переступает порог.

— Успокойтесь. — Он раскрывает бумажник, показывает жетон. — Посмотрите сами. Пит Марино из службы медэкспертизы.

Мэдлиз не знает, что делать. Если попробовать вызвать полицию, он убьет ее на месте. Жетон в наше время может достать каждый.

— Давайте-ка сядем и поболтаем, — предлагает гость. — Вы ведь только что побывали в департаменте шерифа округа Бофорт.

— Кто вам сказал? — Ей уже чуть легче. — Тот следователь, да? Это он вас прислал? Но я все ему рассказала. Не знаю, почему он мне не поверил. А как вы узнали, где я живу? Что же это такое! Я сотрудничаю с властями, а они выдают мой адрес и…

— Вот как раз с вашим рассказом у нас маленькая проблема, — перебивает ее Пит Марино.

Желтые очки Люси смотрят на Скарпетту.

Они в спальне. Шторы опущены. В мощном фиолетовом свете на коричневом шелковом покрывале отчетливо проступают флуоресцентные зеленоватые пятна.

— Может быть, семенная жидкость, — говорит Люси. — Может, что-то еще.

Луч скользит по кровати.

— Слюна, моча, пот, жировые выделения, — перечисляет Скарпетта и наклоняется к большому люминесцентному пятну. — Запаха не чувствую. Посвети-ка сюда. Плохо то, что мы не знаем, когда белье стирали в последний раз. Не думаю, что поддержание чистоты значилось в списке ее приоритетов. Типично для людей, впавших в затяжную депрессию. Покрывало — в лабораторию. Нам нужна ее зубная щетка, щетка для волос. И конечно, стаканы с кофейного столика.

— Во дворе, на ступеньках, пепельница, полная окурков, — вспоминает Люси. — С ее ДНК проблем не будет. Как и с ее отпечатками. Проблема в нем. Он знает, что делает. Теперь каждый — эксперт.

Скарпетта качает головой:

— Нет. Они только так думают.

Она снимает очки, и флуоресцентное зеленое пятно на покрывале исчезает. Люси щелкает кнопкой и тоже снимает очки.

— Что будем делать?

Скарпетта рассматривает снимок, на который обратила внимание, когда они только вошли в спальню. Доктор Селф сидит в обставленной под гостиную студию. Напротив — миловидная женщина с длинными темными волосами. Камеры дают крупный план. Зрители в зале аплодируют и смеются.

— На шоу доктора Селф. Чего я не ожидала, так вот этого.

На другой фотографии Лидия Уэбстер в компании Дрю Мартин и смуглого темноволосого мужчины, вероятно, Джанни Лупано, тренера теннисистки. Все трое улыбаются и щурятся от солнца в центре корта теннисного клуба на Дэниел-Айленд, что в нескольких милях от Чарльстона.

— Итак, где здесь общий знаменатель? — спрашивает Люси. — Дай угадать… доктор Селф.

— Только не на том турнире. Сравни две фотографии. — Скарпетта показывает сначала на снимок Лидии с Дрю. Потом на второй, где Лидия с доктором Селф. — Ухудшение налицо. Посмотри на ее глаза.

Люси включает свет.

— На фотографии, сделанной после окончания турнира «Фэмили сёкл», Лидия определенно не выглядит человеком, хронически злоупотребляющим алкоголем и сильнодействующими лекарствами.

— Да еще рвущим на себе волосы, — добавляет Люси. — Вот этого я совершенно не понимаю. Посмотри, волосы с головы, лобковые. А эта фотография в ванне? У нее же половины волос нет. Ни бровей, ни ресниц.

— Трихотилломания, — объясняет Скарпетта. — Обсессивно-компульсивное расстройство. Беспокойство. Депрессия. Ее жизнь — сущий ад.

— Если доктор Селф — общий знаменатель, то как быть с женщиной, убитой в Бари? Канадской туристкой. У нас нет никаких свидетельств того, что она бывала на шоу доктора Селф или просто знала ее.

— Думаю, он тогда еще только входил во вкус.

— Во вкус чего?

— Убийства гражданских лиц.

— Тогда при чем здесь доктор Селф?

— Факт отправки ей фотографий указывает на то, что убийца создал психологический ландшафт и ритуал для своих преступлений. Для него это становится игрой, служит некоей цели. Отделяет от ужаса того, что он творит. Не каждый способен заглянуть в глаза правде — а правда в данном случае заключается в садистском причинении боли, страданий и смерти — и жить дальше. Вот почему для него важно придать своим действиям некое значение. — Скарпетта достает из чемоданчика большой пакет с самоклеящимися листками. — Это уже нечто похожее на религию. Если делаешь что-то во имя Бога, значит, так нужно. Значит, в этом не может быть ничего плохого. Побивать людей камнями. Сжигать их на костре. Инквизиция. Крестовые походы. Подавление инакомыслящих. Он придал значение тому, что делает. По крайней мере так я думаю.

Она направляет на кровать луч белого света и, развернув клейкий лист, собирает на него волокна, волосы, волоски, песчинки, грязь и все прочее.

— То есть ты не думаешь, что доктор Селф важна для него на персональном уровне? Ты полагаешь, что она всего лишь реквизит в его постановке? Что он ухватился за нее только потому, что она имеет доступ в эфир? Другими словами, ее знают.

Скарпетта опускает самоклеящийся лист в пластиковый пакет для вещественных улик, расписывается на ярлычке и ставит дату маркером. Потом они с Люси начинают складывать покрывало.

— Думаю, здесь все до крайности личное, — отвечает Скарпетта. — Никто не станет вводить человека в матрицу своей игры или психологической драмы без наличия сильной связи на персональном уровне. Почему — вопрос другой, и у меня на него ответа нет.

Люси с треском отрывает от рулона широкую полоску оберточной бумаги.

— Не исключено, что он никогда с ней не встречался. А может, и встречался. Насколько нам известно, он был на ее шоу или провел с ней какое-то время.

Они кладут покрывало на бумагу.

— Ты права. Как ни крути, дело личное, — решает Люси. — Может быть, убив ту женщину в Бари, он почти признался в этом доктору Марони, рассчитывая, что обо всем узнает доктор Селф. Увы, она не узнала. И что дальше?

— Он чувствует, что его игнорируют.

— А дальше?

— Обострение.

— Что бывает, когда мама не обращает внимания на проблемного ребенка? — спрашивает Скарпетта.

— Дай подумать, — говорит Люси. — Ребенок вырастает и становится мной?

Скарпетта отрезает полоску желтой ленты.

— Ужасно. Мучить и убивать женщин, бывших гостями на твоем шоу. Или когда это делают, чтобы обратить на себя твое снимание.

Шестидесятидюймовый экран телевизора разговаривает с Марино. И сообщает ему кое-что такое, что можно использовать против Мэдлиз.

— Плазма, да? Я такого еще не видел.

Хозяйка полновата, у нее тяжелые полуопущенные веки, и ей не помешало бы воспользоваться услугами хорошего дантиста. Зубы напоминают неровный белый частокол, а ее парикмахера следовало бы расстрелять. Она сидит на цветастом диванчике, на коленях дрожат и дергаются руки.

— Это у мужа такие игрушки, — объясняет Мэдлиз. — Плазма или нет, я не знаю, но у него все большое и дорогое.

— Да, смотреть футбол, должно быть, одно удовольствие. Будь у меня такой, я бы, наверное, целыми днями перед ним сидел и ни черта бы не делал.

Похоже, именно этим она и занимается. Сидит целыми днями перед телевизором. Как зомби.

— Вы что больше любите? — спрашивает Марино.

— Детективные сериалы. Потому что почти всегда угадываю, кто злодей. Только вот теперь, после случившегося… не знаю… Вся эта жестокость…

— Ну, раз уж вы смотрите детективы, то и о судебной экспертизе наверняка знаете немало.

— Год назад пришлось побывать присяжным заседателем, так я об экспертизе больше судьи знала. Конечно, это не аргумент — такой уж судья попался, но кое-что действительно знаю.

— Про восстановление изображения слышали?

— Слышала.

— Речь идет о фотографиях, видеопленках, цифровых записях, которые были стерты.

— Хотите чаю со льдом? Могу сделать.

— Не сейчас.

— Эшли вроде бы собирался в «Джимми Денгейт» заглянуть. У них жареный цыпленок вкусный бывает, не пробовали? Эшли вот-вот вернется, и вы, если хотите…

— Я вам скажу, чего хочу, — обрывает ее Марино. — Чтобы вы не уходили от темы. Так вот, полностью стереть цифровое изображение с диска, карты памяти или чего там еще практически невозможно. Можете его хоть целый день удалять, а мы все равно восстановим.

Это не совсем так, но по понятиям Марино соврать грехом не считается.

Мэдлиз съеживается, как загнанная в угол мышка.

— Понимаете, к чему я клоню?

Марино уже знает, что подцепил ее на крючок и может делать с ней все, что хочет, но ему это нравится, и он не вполне уверен, к чему сам же и клонит.

Когда Скарпетта позвонила и сказала, что у Теркингтона есть подозрения насчет искренности мистера Дули — уж слишком часто он повторял, что уничтожил все записи, — Марино тут же пообещал довести дело до конца. Больше всего на свете ему хочется угодить Скарпетте, показать, что он еще чего-то стоит. И конечно, ее звонок стал для него настоящим шоком.

— Зачем вы меня спрашиваете? — жалобно пищит Мэдлиз и пускает слезу. — Все, что знала, я уже рассказала, а больше ничего не знаю.

Взгляд ее постоянно уходит куда-то за спину Марино, к двери, ведущей в заднюю часть ее скромного желтого домика. Желтые обои, желтый ковер. Столько желтого Марино видит впервые. Впечатление такое, будто дизайнер интерьера помочился на стены, пол и все прочее.

— Я упомянул о восстановлении изображений только потому, что ваш муж стер все сделанные на берегу записи. По крайней мере так он заявил следователю. — Ее слезы Марино не трогают.

— Там и не было ничего особенного. Просто я постояла перед домом. Больше он ничего и не стирал. Я думала, что попрошу разрешения на съемку, но, конечно, не получила. Хотя и пыталась. А без разрешения я бы сниматься не стала — я же не какая-нибудь, знаю, что прилично, а что нет.

— Мне на ваши представления о приличиях начхать. Меня интересует, что вы скрываете. — Он подается вперед. — И я знаю, черт возьми, что вы со мной не откровенны. Откуда знаю? Так говорит наука.

На самом деле он, конечно, ничего такого не знает. Полной уверенности в возможности восстановить удаленную информацию у него нет. И даже если такое возможно, процесс восстановления займет немало времени.

— Пожалуйста, не надо, — умоляет Мэдлиз. — Мне так жаль, но, пожалуйста, не отнимайте его у меня. Я так его люблю.

— Предположим, не отниму, ладно. Но мне же нужно как-то отчитаться. Что я скажу начальству?

— Притворитесь, что ничего не знаете. — Слезы катятся по щекам. — Кому от этого хуже? Он же ничего не сделал. Бедняжка. Кто знает, каково ему пришлось. Он весь дрожал… и на нем была кровь. Бедненький. Должно быть, испугался и убежал. И я знаю, что будет, если вы заберете его у меня. Они его усыпят. Пожалуйста, пожалуйста, пусть он останется со мной. Пожалуйста!

— А почему на нем была кровь? — спрашивает Марино.

В ванной, остановившись у порога, Скарпетта светит на ониксовый пол цвета тигрового глаза.

— Отпечатки босых ног. Маленькие. Наверное, снова ее. И волосы.

— Если верить миссис Дули, он побывал и здесь. Какая жуть!

Бекки отступает, пропуская Люси с небольшим желтым ящичком и бутылкой дистиллированной воды.

Скарпетта входит в ванную. Отводит в сторону полосатую штору и светит в глубокую медную ванну. Ничего. Потом что-то цепляет ее внимание, и она поднимает осколок, похожий па кусочек белой керамики, каким-то образом оказавшийся между туалетным мылом и подвешенным к краю ванны лотком. Скарпетта рассматривает его, потом достает лупу.

— От зубной коронки. Не фарфор. Наверное, поставили временную, а она почему-то сломалась.

— Тогда где же остальное? — Бекки приседает на корточки, включает фонарик и светит на пол. — Разве что успели убрать.

— Возможно, смыли водой. Надо бы проверить фильтр. — На осколке, который мог быть половинкой коронки переднего верхнего зуба, заметно что-то похожее на засохшую кровь. — Мы можем узнать, была ли Лидия Уэбстер в последнее время у дантиста?

— Проверить можно. Дантистов на острове не так уж много. Если только не ездила куда-то еще, установить будет нетрудно.

— Похоже, коронку ей поставили недавно. Даже если человек пренебрегает личной гигиеной, со сломанной коронкой, тем более на переднем зубе, он долго ходить не будет.

— Может, это его, — замечает Люси.

— Что было бы еще лучше. Нам нужен бумажный пакетик.

— Я принесу. — Люси уходит.

— Ничего не вижу. Если коронка и сломалась здесь, второго кусочка нет. Возможно, остался на зубе. У меня такое однажды случилось. Коронка сломалась, а часть ее осталась на зубе. — Бекки смотрит на ванну. — Надо же, какая невезуха. Надо бы воспользоваться люминолом, так нет же — ванна медная.

— Я люминолом больше не пользуюсь. — Скарпетта говорит это таким тоном, будто речь идет не об окислителе, а о ненадежном друге.

До недавних пор, сталкиваясь с необходимостью найти невидимую кровь, она применяла люминол без колебаний. Если кровь смыта или даже закрашена, обнаружить ее можно, если распылить на поверхность люминол. Но и проблем с ним не оберешься. Подобно собачонке, готовой вилять хвостом перед каждым соседом, люминол реагирует не только на содержащийся в крови гемоглобин, но и на многое другое: краску, лак, «драно», отбеливатель, одуванчик, чертополох, барвинок, кукурузу. И конечно, на медь.

Люси достает коробочку с гемастиксом для предварительного теста и шарит глазами в поисках чего-то, что может быть оттертой кровью. Скарпетта открывает баночку «Блюстар-Магнум» и достает коричневый стеклянный пузырек, фольгу и аэрозольный баллончик.

— Сильнее, дольше держится и не требует при использовании полной темноты, — объясняет она Бекки. — Здесь нет пербората, так что он нетоксичный. Можно применять и к меди. Реакция не столь интенсивная, цветовой спектр иной и держится дольше, чем кровь.

Только вот есть ли в ванной кровь? Вопреки утверждениям Мэдлиз даже самый интенсивный белый свет не выявил ни малейшего пятнышка. Что, впрочем, и неудивительно. Судя по всему, после того как Мэдлиз выбежала из дома, убийца методично убрал все свои следы. Скарпетта устанавливает носик распылителя на минимум и заливает четыре унции дистиллированной воды. Добавляет две таблетки. Осторожно, несколько минут перемешивает смесь пипеткой, потом открывает коричневый пузырек и вливает раствор гидроксида натрия.

Начинает распылять, и по всей комнате проступают яркие зеленовато-синие светящиеся пятна, полоски, узоры и брызги. Бекки фотографирует.

Закончив и убрав за собой, Скарпетта складывает оборудование. Звонит сотовый. Это эксперт по отпечаткам из лаборатории Люси.

— Вы не поверите! — восклицает он.

— Никогда не начинайте разговор со мной с таких слов, если не собираетесь меня удивить. — Скарпетте не до шуток.

— Отпечаток на золотой монете. — Эксперт явно взволнован, говорит быстро. — Есть совпадение. Тот мальчик, которого нашли на прошлой неделе. Малыш с острова.

— Уверены? Не может быть. Это какая-то бессмыслица.

— Бессмыслица или нет, но так оно и есть.

— Такими заявлениями не бросаются. Моя первая реакция — это ошибка.

— А вот и не ошибка. Я визуально проверил по карточке с отпечатками, которые Марино снял в морге. Без вопросов. Детали строения папиллярного узора на отпечатке с монеты совпадают с отпечатком большого пальца правой руки неопознанного мальчика. Точно.

— Отпечаток с монеты, которую окуривали? Я не понимаю…

— Поверьте, не вы одна. Всем же известно, что у детей препубертатного возраста отпечатки долго не держатся. Они же по большей части состоят из воды. Только пот. Никаких жиров, аминокислот и всего прочего, что появляется с половой зрелостью. Я, правда, детские отпечатки цианоакрилатом не окуривал. Но этот явно принадлежит ребенку, а ребенок — тот, что лежит в вашем морге.

— Может быть, все произошло не совсем так, — говорит Скарпетта. — Может быть, монету и не обрабатывали цианоакрилатом.

— Должны были. Все указывает на присутствие суперклея.

— Может быть, клей был на пальце, которым он дотронулся до монеты. И оставил отпечаток.

ГЛАВА 18

Девять часов вечера.

По улице перед рыбацкой лачугой Марино хлещет дождь.

Люси промокла до нитки. Она включает беспроводной мини-рекордер, замаскированный под «iPod». Ровно через шесть минут Скарпетта позвонит Марино. Сейчас он ругается с Шэнди, и каждое их слово, перехваченное микрофоном, откладывается в памяти флэшки.

Тяжелые шаги… открывает холодильник… короткое шипение — наверное, вскрыл банку пива.

В наушнике — пронзительный сердитый голос Шэнди:

— Не ври мне. Предупреждаю. Как это так? Ни с того ни с сего! Он, видите ли, решил, что не может ничего обещать! И кстати, кто сказал, что я вообще чего-то от тебя хочу? Отношения? Какие, на хрен, отношения? С тобой? Да тебе прямая дорога в долбаный дурдом! Давай! Может, твоя сучка предоставит палату со скидкой.

Он все же рассказал ей о помолвке Скарпетты с Бентоном. Шэнди бьет по больному, а значит, знает, где болит. Что еще она использовала против него? Чем прижала? За что дергает?

— А ты не думай, что уже положила меня в карман. Не думай, что заполучила меня навсегда и можешь распоряжаться, как хочешь. Может, я первым от тебя избавлюсь? — кричит Марино. — От тебя одно зло. Подсадила на чертовы гормоны… как меня еще удар не хватил! И это через неделю. А что будет через месяц, а? Может, ты мне уже и кладбище подыскала? Или в тюрягу надумала засадить, если я слечу с катушек и сделаю что-нибудь…

— Может, уже и сделал.

— Пошла к черту!

— Да на хер ты нужен, старпер, козел жирный. У тебя же без гребаных гормонов уже не встает!

— Хватит, Шэнди. Ты меня постоянно подставляешь. Все, сыт. Поняла? Мне надо успокоиться, обдумать все хорошенько. Я по уши в дерьме. И работа — дерьмо. Курю, в спортзал не хожу, напиваюсь да еще дрянь всякую глотаю. Все пошло к чертям, а ты только добавляешь.

Звонит сотовый. Марино не отвечает. Сотовый звонит и звонит.

— Ответь! — кричит в дождь Люси.

— Да. — В наушнике его голос.

Слава Богу!

Марино молчит, слушает, потом говорит:

— Плохо.

Скарпетту Люси слышать не может, но знает, о чем идет речь. Тетя сообщает, что данных по серийному номеру найденного в переулке «кольта» в национальных базах данных не обнаружено. Результаты по отпечаткам, снятым с револьвера и патронов, тоже отрицательные.

— А как насчет самого? — спрашивает Марино.

Он имеет в виду Булла. На этот вопрос у Скарпетты ответа нет. В базе данных отпечатков его пальцы отсутствуют, поскольку никакого преступления он не совершал, а то, что его арестовали несколько недель назад, не в счет. Если револьвер принадлежит Буллу, но не украден и не засветился ни в каком преступлении, то и в баллистическом каталоге информации не будет. Она уже сказала Буллу, что ему не помешало бы сдать отпечатки — мало ли что случится, — но он так и не пришел, а напомнить не получается: все попытки перехватить садовника после возвращения из дома Лидии Уэбстер ни к чему не привели. Его мать сказала, что сын отправился на лодке за устрицами. В такую-то погоду?

— Угу… угу… — бубнит Марино, и его голос бьет в ухо.

Он ходит по комнате и, наверное, не знает, что сказать в присутствии Шэнди.

Теперь Скарпетта должна сообщить об отпечатке на золотой монете. Похоже, именно это она и делает, потому что Марино удивленно ухает. Потом добавляет:

— Приму к сведению.

Он опять замолкает. Люси слышит его шаги. Подходит к компьютеру. Скрипит стул. Похоже, Марино садится. Шэнди притихла, наверное, пытается определить, с кем он разговаривает и о чем.

— О'кей, — говорит наконец Марино. — Можем разобраться с этим позже? Я сейчас занят.

Нет! Люси нисколько не сомневается, что тетя заставит его если не говорить, то по крайней мере слушать. Она не положит трубку, пока не напомнит про старый серебряный доллар, который Марино вот уже неделю носит у себя на шее. Может быть, этот доллар и не имеет никакого отношения к той золотой монетке, к которой прикасался — неведомо когда и при каких обстоятельствах — мальчик, лежащий сейчас в холодильнике морга. Вопрос в другом: откуда он у Марино? Но если Скарпетта и спрашивает, ответа она не получает. Потому что ответить Марино не может — Шэнди, несомненно, ловит каждое слово. А поскольку Люси стоит в темноте, под дождем, от которого не спасают ни бейсболка, ни плащ, мысли ее снова обращаются к тому, что сделал Марино ее тете. И ею снова овладевает то самое, холодное, бестрепетное чувство.

— Да, да, без проблем, — говорит Марино. — Надо было только руку протянуть — яблочко само упало.

Вероятно, Скарпетта его благодарит. Люси презрительно фыркает. Какого хрена? За что его благодарить? Люси знает за что, но ее все равно воротит от всей этой фальшивой, приторной мути. Скарпетта благодарит его за то, что он поговорил с Мэдлиз Дули, и та не только призналась, что взяла бассета, но и показала ему запачканные кровью шорты. Кровь была и на собаке. Мэдлиз вытерла о шорты пальцы, а значит, она оказалась на месте вскоре после того, как кого-то ранили или убили, поскольку кровь еще не засохла. Шорты Марино забрал, а собачонку оставил, пообещав Мэдлиз успокоить полицию своей версией: мол, пса преступник украл и скорее всего убил и закопал где-то на берегу.

Марино! Такой добрый и отзывчивый в отношении незнакомых женщин.

Дождь настырно барабанит холодными пальцами по макушке. Люси прохаживается, держась все время в тени на случай, если кто-то, Марино или Шэнди, выглянет в окно. Пусть и стемнело, получше не рисковать. Телефонный разговор уже закончился.

— Ты что, за дуру меня держишь? Думаешь, я не знаю, с кем ты треплешься? И не хрен говорить загадками — меня не проведешь! — вопит Шэнди. — Не на ту напал! Опять шефиня, да?

— Не твое собачье дело. Сколько раз тебе повторять? Я разговариваю с кем хочу,и ты мне не указ.

— Не мое? А вот и мое! Ты, ж провел с ней целую ночь, лживый ублюдок! Я же видела твой гребаный мотоцикл на следующее утро! Думаешь, не догадалась? Ну и как? Получилось? Хорошо было? Ты ж ее давно хотел, полжизни только об этом и мечтал! И что, козел жирный?

— Не знаю, кто вбил в твою тупую голову, что ты — пуп земли и должна все знать. Но слушай внимательно и заруби на носу: это тебя не касается!

После короткого обмена любезностями вроде «да пошел ты», проклятиями и угрозами Шэнди выскакивает из домика и хлопает дверью. Люси наблюдает за ней из своего укрытия. Шэнди сердито топает к мотоциклу, садится, бороздит колесами песчаный дворик и, газанув, с шумом и треском уносится в направлении моста. Люси ждет еще несколько минут, прислушивается, не возвращается ли Шэнди. Нет. Только катят где-то далеко машины да громко стучит дождь. Она взбегает на крыльцо и колотит в дверь. Марино открывает сразу, рывком; лицо злое, потом пустое, потом на нем проступает беспокойство — выражение меняется, как картинки на автомате.

— Ты что здесь делаешь?

Он смотрит мимо нее, словно боится, что Шэнди вот-вот вернется.

Люси входит в неряшливое, запущенное обиталище, которое знает намного лучше, чем думает Марино. Бросает взгляд на компьютер — флэшка на месте. Рекордер и наушник уже спрятаны в карман плаща. Он закрывает дверь и стоит у порога, растерянный, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Она садится на клетчатый диван, от которого несет плесенью.

— Слышал, ты шпионила за мной и Шэнди, когда мы были в морге. Как будто мы террористы. — Марино начинает первый, возможно, предполагая, что поэтому она и пришла. — Только меня таким дерьмом не проймешь, неужели не дошло еще?

Он пытается запугать ее, хотя и знает прекрасно, что ничего из этого выйдет, что фокус не проходил, даже когда Люси была еще ребенком. Даже позже, когда он высмеивал ее за то, что она такая, какая есть.

— С твоей тетей мы уже поговорили, — продолжает Марино. — Так что больше сказать нечего, и не начинай.

— И это все, что ты сделал? Поговорил с ней? — Люси наклоняется вперед, достает из кобуры на щиколотке «глок» и наставляет на него. — А теперь назови хотя бы одну причину, почему я не должна тебя пристрелить. — Голосу нее ровный, бесстрастный.

Марино не отвечает.

— Всего одну причину, — повторяет Люси. — Вы с Шэнди так орали. Я ее вопли за милю слышала.

Она встает с дивана, подходит к столу и выдвигает ящик. Вынимает «смит-и-вессон», тот, что видела прошлой ночью, снова садится, убирает «глок» в кобуру. Теперь на Марино смотрит его собственный револьвер.

— Отпечатков Шэнди здесь полным-полно. Думаю, и ее ДНК найдется. Вы ругаетесь, она стреляет в тебя и сматывается. Такая уж патологически ревнивая сука.

Люси взводит курок. Марино остается на месте. Как будто его это не касается.

— Одну причину.

— Нет у меня причины, — говорит он. — Давай. Я хотел, чтобы она это сделала, но она не захотела. — Это о Скарпетте. — Если не она, так пусть ты. Валяй. Обвинят Шэнди — мне наплевать. Я тебе даже помогу. В моей комнате ее тряпки. Бери. Найдут ее ДНК на револьвере, а большего и не надо. В баре все знают, что она за штучка. Пусть поспрашивают Джесс. Никто и не удивится.

Он умолкает. Секунду-другую оба только смотрят друг на друга. Он стоит у двери, опустив руки. Люси на диване. Целится в голову. Грудь — мишень побольше, но ей без надобности, и Марино это знает.

Она опускает револьвер.

— Сядь.

Он садится на стул возле компьютера.

— Так и знал, что она тебе расскажет.

— Она не рассказала. Никому. Ни слова. Защищает тебя. Подумать только! Ты видел, какие у нее запястья?

Ответ — блеск в налитых кровью глазах. Люси никогда не видела, чтобы он плакал.

— Роза заметила. Рассказала мне. А сегодня утром, когда мы были в лаборатории, я увидела сама. Синяки. И что ты намерен с этим делать?

Она пытается не думать о том, что было между ними, гонит прочь навязчивые образы. От одной мысли о том, что он дотрагивался до ее тети Кей, Люси бросает в дрожь, словно жертвой была она сама. Она смотрит на его здоровенные ручищи, рот и гонит, гонит лезущие в голову картины.

— Что сделано, то сделано, — говорит Марино. — Обещаю, больше я к ней не подойду. И к тебе тоже. Иначе можешь пристрелить меня, как сейчас грозилась, и обставить все по-своему. Как умеешь. Как и раньше делала. Или убей сейчас. Если бы кто-то обошелся с ней так, как я, я бы его убил. Он уже был бы трупом.

— Трус. Жалкий трус. Скажи ей хотя бы, что сожалеешь, попроси прощения, а не прячься.

— Зачем? Что толку? Все, конец. Поэтому я и узнаю обо всем последним. Меня ж никто не просил съездить на Хилтон-Хед.

— Не прикидывайся простачком. Это тетя Кей попросила тебя повидаться с Мэдлиз Дули. У меня такое в голове не укладывается. Смотреть тошно.

— Больше не попросит. После того, как ты здесь побывала. И я не хочу, чтобы вы меня просили о чем-то. Все, конец.

— Ты помнишь, что сделал?

Марино не отвечает. Он помнит.

— Скажи, что сожалеешь. Скажи, что не был настолько пьян, чтобы ничего не помнить. Скажи, что помнишь, что исправить ничего уже нельзя, но тебе жаль, что так случилось. Она же тебя не расстреляет. Даже не отошлет. Она не такая, как я. Она — лучше. — Люси сжимает рукоятку револьвера. — Ну почему? Скажи, почему? Ты ведь и раньше при ней напивался. Вы с ней миллион раз оставались одни, даже в одном номере. Почему? Как ты мог?!

Марино берет сигарету, прикуривает. Руки дрожат.

— Все. Да, оправдания нет. Я как будто спятил. Да, знаю, это уже не важно. Она вернулась с кольцом, и я… не знаю…

— Знаешь.

— Не надо было писать доктору Селф. Она меня совсем задурила. Потом Шэнди. Дурь всякая. Выпивка. В меня будто бес вселился. Откуда только взялся.

Слушать этот лепет выше всяких сил. Люси встает, бросает револьвер на диван и идет мимо Марино к двери.

— Послушай, — говорит он. — Всю эту дрянь доставала Шэнди. Я не первый, кого она на нее подсадила. От последней хрени у меня три дня стоял. А ей было смешно.

— Что за дрянь? — спрашивает Люси, хотя уже знает.

— Гормонный гель. От него просто с ума сходишь, хочется всех трахать, всех убивать. А ей все мало. Такой ненасытной бабы у меня еще не было.

Люси прислоняется к стене, складывает руки на груди.

— Тестостерон. Его ей выписывает один проктолог в Шарлотте.

Марино растерянно смотрит на нее:

— А ты откуда… — Лицо его темнеет. — А, понял. Ты здесь побывала. Вон оно что.

— Кто тот придурок на чоппере? Кто тот псих, которого ты чуть не убил на парковке возле «Кик’н’Хорс»? Который хочет выдавить тетю Кей из города?

— Хотел бы я знать.

— Думаю, знаешь.

— Я тебе правду говорю. Клянусь. Шэнди должна его знать. Думаю, это она пытается надавить на дока. Ревнивая стерва.

— А может, доктор Селф.

— Да не знаю я!

— Может, тебе стоит проверить свою ревнивую стерву. Может, это ты разбудил гадюку, когда стал писать доктору Селф назло тете Кей. Только тебе ж было не до таких мелочей. Ты ж имел кайфовый секс под тестостероном и насиловал мою тетю.

— Не было этого.

— И как ты сам это называешь?

— Ничего хуже я в жизни не делал.

Люси не сводит с него глаз.

— А как насчет серебряного доллара, что болтается у тебя на шее? Где взял?

— Сама знаешь где.

— Шэнди не рассказывала тебе, что дом ее папаши ограбили незадолго до того, как она перебралась сюда? Обчистили сразу после его смерти. А у него была коллекция монет. И конечно, кое-какая наличность. Все вынесли. Полиция подозревает, что сработал кто-то свой, но доказать ничего не может.

— Золотая монета, что нашел Булл. Она про золото ничего не говорила. Единственная монета, которую я у нее видел, — этот вот доллар. А откуда ты знаешь, что ее не сам Булл обронил? Сначала мальчонку нашел. Теперь монету с его отпечатком. Что?

— А если та монета украдена у папаши Шэнди? Тебе это ничего не говорит?

— Она ребенка не убивала, — с некоторым сомнением говорит Марино. — Я в том смысле, что детей у нее вроде бы не было. Если монета и имеет к ней какое-то отношение, то скорее всего она ее кому-то отдала. Шэнди, когда этот доллар мне дала, засмеялась и сказала, что это, мол, собачий медальон, чтобы я не забывал, чей солдат.

— Насчет ее ДНК идея неплохая.

Марино поднимается и уходит. Возвращается с красными трусиками. Заталкивает их в пакет из-под сандвича. Подает Люси.

— Странно, что ты не в курсе, где она живет.

— Я про нее ничего не знаю. Хочешь верь, хочешь нет.

— А я тебе точно скажу. На том самом острове. В уютненьком домике на воде. Так романтично. Да, забыла. Когда я там была, заметила старенький чоппер с картонной табличкой. Стоял под навесом. А дома никого не было.

— Мне и в голову не приходило. Раньше со мной такого не случалось.

— Больше он к тете Кей и на миллион миль не подойдет. Я об этом сама позаботилась, потому что тебе доверия больше нет. Мотоцикл у него старый. Хлам со здоровенным рулем. Думаю, ездить на таком небезопасно.

Марино не смотрит на нее.

— Раньше со мной такого не случалось, — повторяет он.

Люси открывает дверь.

— Почему бы тебе не убраться к чертовой матери из нашей жизни? — бросает она с крыльца. — Ты для меня больше не существуешь.

Старое кирпичное здание смотрит на Бентона пустыми глазами, почти все окна разбиты. В заброшенной сигарной фабрике света нет, на парковке ни одного фонаря.

Ноутбук балансирует на колене. Бентон подключается к беспроводной сети и ждет. Ждет в принадлежащем Люси черном внедорожнике «субару», машине, обычно никак не ассоциирующейся с правоохранительными органами. Время от времени он посматривает в окно. По стеклу медленно ползут струйки дождя — как будто ночь плачет. Он смотрит через улицу на проволочное ограждение вокруг пустующей верфи и видит брошенные контейнеры.

— Тихо, — говорит Бентон.

В наушнике голос Люси:

— Продержись, сколько сможешь.

Общение идет на безопасной радиочастоте. В технике Люси разбирается лучше Бентона, а он далеко не простак. Каким-то образом ей удается делать и то, и это, обходить и ставить защиту, держать все под контролем, и Люси думает, как это замечательно, что она может шпионить за другими, а они за ней шпионить не могут. Он надеется, что так оно и есть. Что она права. И в этом, и во многом другом, включая ее тетю. Когда он попросил Люси прислать самолет, то добавил, что Скарпетте об этом лучше не знать.

— Почему? — поинтересовалась Люси.

— Потому что мне, возможно, придется просидеть всю ночь в машине, наблюдая за чертовым портом.

Знай она, что он здесь, всего лишь в нескольких милях от ее дома, было бы только хуже. Она бы захотела посидеть с ним. На это Люси заметила, что Бентон рехнулся. Ни при каких обстоятельствах Скарпетта не отправилась бы с ним в засаду. Как выразилась Люси, это не ее работа. Она не какой-то там секретный агент. Не любит оружие, хотя и знает, как им пользоваться, и предпочитает заботиться о жертвах, предоставляя Бентону и Люси заниматься всеми прочими. На самом деле Люси имела в виду, что наблюдение за портом — дело опасное и она не хочет впутывать в него Скарпетту.

Странно, что Люси не упомянула Марино. Что он мог бы помочь.

Бентон сидит в темном «субару». Запах здесь особенный, какой бывает только у новых машин. Запах кожи. За стеклом льет дождь. Бентон, всматриваясь в темноту, поглядывает и на экран лэптопа, проверяя, не подключился ли Сэндмен к беспроводной сети порта. Но где он может подключиться? Не со стоянки. И не с улицы, потому что не решится оставить машину на виду, пока будет отправлять свои мерзкие письма этой мерзкой гадине, доктору Селф, которая, наверное, уже вернулась в Нью-Йорк, в свои апартаменты на Сентрал-Парк-Уэст. Больше всего раздражает — нет, бесит! — именно это. Полнейшая несправедливость. Даже если в конце концов Сэндмена поймают, доктор Селф, по всей видимости, выйдет сухой из воды, а ведь она виновата не меньше Сэндмена, потому что утаивала информацию, никого к ней не подпускала и ей вообще на все наплевать. Бентон ненавидит ее. Понимает, что не должен, и все равно ненавидит. Так, как не ненавидел еще никого в жизни.

Дождь колотит по крыше внедорожника, туман окутывает уличные фонари, и уже горизонт не отличить от неба, бухту от туч. В такую погоду не разглядеть ничего, пока глаз не отмечает какое-то движение. Бентон замирает, а сердце напоминает о себе толчком — темная фигура осторожно крадется вдоль забора по ту сторону улицы.

— Есть активность, — сообщает он Люси. — Входа не наблюдаю.

— Входа нет, — звучит в наушнике ее голос. Люси подтверждает, что Сэндмен не подключился к сети порта. — Какого рода активность?

— У забора. На трех часах. Сейчас не движется. Держится на трех часах.

— Я в десяти минутах.

— Выхожу. — Бентон медленно открывает дверцу. Его обступает кромешная тьма. Шум дождя сильнее.

Бентон достает из-под куртки пистолет и бесшумно прикрывает дверцу. Он знает, как это делается, и сам проделывал десятки раз. Темным, неслышным призраком скользит он во мраке — через лужи, через дождь. Останавливается, прислушивается. Бентон уверен — незнакомец на другой стороне улицы его не видит. Что он делает? Просто стоит у забора. Бентон подбирается ближе. За завесой дождя с трудом различимый силуэт. Ни звука, только дождь.

— Все в порядке? — спрашивает Люси.

Бентон не отвечает. Останавливается за телефонным столбом. Чувствует запах креозота. Фигура у забора смещается влево. Незнакомец идет через улицу.

— Ты на десять-четыре?

Бентон молчит. Незнакомец так близко, что он видит темное пятно лица, абрис шляпы, руки… Бентон выступает вперед и наставляет на него пистолет.

— Не двигаться. — Он говорит негромко, тоном, требующим внимания. — У меня девятимиллиметровый. Нацелен тебе в голову, так что лучше не шевелись.

Незнакомец (теперь Бентон уверен — это мужчина) замирает. И не издает ни звука.

— Отступи с дороги, но не в мою сторону. Влево. Медленно. Теперь опустись на колени и положи руки на голову. — Обращаясь уже к Люси, он говорит: — Я его взял. Подходи.

Как будто она совсем близко.

— Держись. — Голос напряженный. — Держись. Я уже иду.

Он знает, она далеко, так далеко, что ничем не сможет помочь, если вдруг возникнет проблема.

Незнакомец поднимает руки, смыкает пальцы на макушке, опускается на мокрый потрескавшийся асфальт и говорит:

— Пожалуйста, не стреляйте.

— Кто ты? Скажи кто.

— Не стреляйте.

— Кто ты? — Бентон повышает голос, перекрывая шум дождя. — Что здесь делаешь? Кто ты?

— Не стреляйте.

— Черт возьми, кто ты? Что делаешь в порту? Больше спрашивать не буду!

— Я знаю, кто вы. Я вас узнал. Я держу руки на голове, так что стрелять не нужно. — За шелестом струй Бентон различает акцент. — Как и вы, я здесь для того, чтобы поймать убийцу. Верно, Бентон Уэсли? Пожалуйста, уберите оружие. Это Отто Пома. Я здесь по той же причине, что и вы. Я капитан Отто Пома. Пожалуйста, опустите оружие.

«Таверна По» в нескольких минутах езды от дома Пита Марино. Почему бы не пропустить пару пива?

Дорога мокрая, черный асфальт блестит, и ветер несет запахи дождя, моря и болот. «Роудмастер» мчит его через темную сырую ночь. Марино понимает, что пить бы не надо, но как остановиться? Да и потом, кому какая разница? После того, что случилось, в душе его поселилась хворь, а вместе с ней пришло постоянное чувство ужаса. Пробравшийся в него монстр вылез наружу, явил себя, и то, чего он всегда боялся, теперь прямо перед ним.

Питер Рокко Марино не вправе называться достойным человеком. Подобно многим пойманным им преступникам, он считал, что лишь немногое в жизни его вина, что вообще-то он смел, благороден и добропорядочен. На самом же деле все обстоит наоборот. Он эгоистичен, испорчен и злобен. Он плохой. Очень плохой. Именно поэтому от него ушла жена. Именно поэтому полетела под откос карьера. Именно поэтому его ненавидит Люси. И именно поэтому он поломал самое лучшее, что имел за всю жизнь. Его отношения со Скарпеттой загублены навсегда. Он сам все испортил. Осквернил их. Предал ее — и не раз! — из-за того, в чем она никак не виновата. Она никогда его не хотела, да и с какой стати? Ее никогда к нему не тянуло. А разве могло? И вот он наказал ее.

Марино поддает газу. Скорость слишком велика, и дождь больно хлещет по лицу. Он спешит к Стрипу, как называет ночное заведение на Салливан-Айленд. Машины здесь паркуются как попало, каждый занимает любое свободное место. Мотоциклов нет — из-за погоды, — только автомобили. Он замерз, пальцы почти не разгибаются; ему больно, невыносимо больно и стыдно, и все это сдобрено немалой толикой горькой, ядовитой злости.

Марино стаскивает с головы бесполезный шлем, вешает его на руль и защелкивает замок. Мокрая кожа поскрипывает. Он входит в ресторан — некрашеные стены, вентиляторы под потолком, постеры с вороном и афиши едва ли не всех снятых по Эдгару Аллану По фильмов. В баре не протолкнуться. Сердце тяжело бухает и трепещет, как испуганная птица, когда взгляд натыкается на Шэнди — она сидит между двумя мужчинами. У одного из них на голове косынка — это тот, которого Марино чуть не пристрелил накануне. Шэнди треплется с ним, жмется к нему, трется о его руку.

Марино стоит у двери, роняя капли на истертый пол, оглядываясь, решая, что делать, а мёжду тем раны в его душе свербят, пухнут, и сердце колотится, как у лошади в галопе, где-то под шеей. Шэнди и парень в косынке пьют пиво и текилу и закусывают чипсами с острым соусом «чили кон куэсо». Марино всегда заказывал то же самое, когда приезжал сюда с Шэнди. Когда-то. В былые дни. Все. Кончено и забыто. Сегодня утром он не пользовался гормонным гелем. Выбросил, хотя и с неохотой, под насмешливо-злобный шепоток той твари, что сидит в потемках души. Надо же! Набраться наглости и прикатить сюда с другим! Да еще с этим! Смысл послания прост и предельно ясен. Она настраивала против Скарпетты. Она использовала его, чтобы угрожать ей. Как ни плоха Шэнди, как ни плох парень в косынке, как ни плохи они все — Марино хуже.

То, что пытались сделать они, не идет в сравнение с тем, что сделал он.

Не глядя в ту сторону, притворяясь, что не замечает, Марино подходит к бару. Странно, почему-то он не заметил на стоянке «БМВ» Шэнди. Наверное, припарковалась на боковой улочке — всегда беспокоилась, что кто-нибудь поцарапает дверцу. А где же тогда оставил свой чоппер парень в косынке? На память приходят слова Люси. Насчет того, что ездить на таком небезопасно. Она что-то устроила. А в следующий раз может устроить что-то и его мотоциклу.

— Что будешь? И где это тебя носило?

Барменше на вид лет пятнадцать — впрочем, в последнее время ему все молоденькие кажутся подростками.

То ли от огорчения, то ли по рассеянности он никак не может вспомнить ее имя. Вроде бы Шелли. А может быть, и Келли.

— «Бад-лайт». — Он наклоняется поближе. — Тот парень с Шэнди?

— Ну да, они и раньше здесь вместе бывали.

— С каких пор? — спрашивает Марино.

Барменша ставит кружку бочкового пива, а он кладет на стойку пятерку.

— Два по цене одного. Еще одно за мной, дорогуша. Да они тут постоянно обретаются. Думаю, с прошлого года. Мне так оба не нравятся, но это между нами. А как его зовут, не спрашивай — не знаю. Она не только с ним приходит. По-моему, замужем.

— Черта с два.

— Надеюсь, ты с ней порвал. Навсегда.

— Завязал, — говорит Марино, потягивая пиво. — Ничего и не было.

— Ничего, кроме неприятностей, так? — усмехается Шелли или Келли.

Он чувствует на себе взгляд Шэнди. Та отвернулась от парня в косынке, и теперь Марино раздумывает, не спала ли она и с ним все это время. Может, папаша оставил ее на мели и пришлось обчистить его дом. Мыслей много, и остается только пожалеть, что он не задумывался об этом раньше. Марино поднимает запотевшую кружку, пьет — она все смотрит. Глаза горят, как у полоумной. Может, подойти? Нет, не стоит.

Он знает, что ничего от них не добьется. Его только поднимут на смех. Шэнди толкает приятеля локтем в бок. Тот смотрит на Марино и ухмыляется — знает, что она никогда не была его женщиной. И с кем, черт возьми, она еще спит?

Марино срывает с цепочки серебряный доллар и бросает в кружку — монета плюхается и опускается на дно. Толкает кружку по стойке, она скользит и останавливается возле них. Он встает и выходит с надеждой, что кто-то выйдет следом. Дождь прекратился, в свете фонарей от асфальта поднимается пар, и Марино сидит на мокром сиденье и ждет, ждет. Может, они подерутся. Может, на этом все и закончится. Только бы не колотилось так сердце да не сдавливало грудь. Он смотрит на дверь «Таверны По», ждет и надеется. Может, у него случится сердечный приступ. Может, сердце не выдержит. Он смотрит на дверь, смотрит на людей по ту сторону освещенных окон — все довольны и счастливы, кроме него. Он ждет. Закуривает сигарету, сидит на мокром мотоцикле в мокрой куртке. Курит и ждет.

Какое же он ничтожество! На него уже даже не злятся. Никто не хочет с ним драться. Ничтожество. Он сидит в сырой темноте, курит и смотрит на дверь, заклиная, чтобы Шэнди, или парень в косынке, или они оба вышли и дали ему почувствовать, что в нем еще осталось что-то стоящее. Но дверь не открывается. Никому нет до него никакого дела. Они не боятся. Они считают его шутом. Он ждет и курит. Потом снимает замок и заводит мотор.

Дает газу. Пищит резина. Он уезжает. Ставит мотоцикл под навес и оставляет ключ в замке — мотоцикл ему больше не нужен. Там, куда он отправляется, на мотоциклах не ездят. Идет быстро, но сердце все же обгоняет. Поднимается по ступенькам на причал. В первый раз, когда он привез Шэнди сюда, она посмеялась над этим причалом, длинным, шатким, кривым. Они занимались любовью всю ночь. Десять дней назад. Вот и все. Надо подумать. Она подставила его, и, наверно, это не совпадение, что она подкатила к нему в тот самый вечер того самого дня, когда на болоте нашли тело мальчика. Может, хотела выудить у него какую-то информацию. И он поддался. А все из-за кольца. Док вернулась с кольцом, и у него снесло крышу. Тяжелые ботинки глухо стучат по дощатому настилу, и старое дерево прогибается под его весом. Мокрецы роятся вокруг.

В конце причала он останавливается, тяжело дыша, пожираемый заживо миллионами невидимых острых зубов, и слезы подступают к глазам, и грудь дрожит в череде судорожных вдохов-выдохов, как у человека, которому сделали смертельную инъекцию и который вот сейчас посинеет и испустит дух. Небо и вода сливаются воедино, и кранцы глухо стучат внизу, и волны тихо плещутся о сваи.

Он кричит что-то, что исходит как будто не из него, и изо всех сил швыряет в море сотовый и наушник. Швыряет так далеко, что даже не слышит, как они падают.

ГЛАВА 19

Комплекс Агентства национальной безопасности Y-12. Скарпетта останавливается у контрольно-пропускного пункта, заключенного в оправу из бетонных блоков и металлического ограждения с натянутой поверху колючей проволокой.

Она во второй раз за последние пять минут опускает стекло и подает идентификационный значок. Часовой возвращается в будку, чтобы позвонить, второй тем временем проверяет багажник красного «додж-стратуса», поджидавшего Скарпетту в пункте проката «Херц» в Ноксвилле, куда она прилетела час назад.

Вообще-то она просила предоставить внедорожник. И уж никак не красный. Скарпетта даже не носит красное. В отличие от прошлого раза часовые несут службу бдительно, как будто одно появление машины требует от них внимания и осторожности. В комплексе Y-12 крупнейшие в стране запасы обогащенного урана. Охрана здесь строгая, и Скарпетта никогда прежде не досаждала просьбами местным специалистам, пока нужда, как она выражается, не достигает критической массы.

На заднем сиденье лежат завернутое в плотную бумагу окно из прачечной Лидии Уэбстер и небольшой контейнер с золотой монетой, сохранившей отпечаток пальца убитого и до сих пор не опознанного мальчика. В глубине комплекса стоит здание красного кирпича, похожее на все остальные, но вмещающее в себя лабораторию с самым мощным на планете сканирующим электронным микроскопом.

— Подъезжайте туда. — Часовой показывает куда. — Он сейчас будет. А потом следуйте за ним.

Скарпетта проезжает, паркуется и ждет черный «тахо» доктора Франца, директора лаборатории материаловедения. Она всегда его ждет и всегда едет за ним, хотя и бывала здесь десятки раз. Искать дорогу самостоятельно не стоит и пытаться — заблудиться на территории комплекса, где производят ядерное оружие, вариант не самый лучший. Через несколько минут «тахо» подкатывает, разворачивается, и доктор Франц машет из окна, приказывая следовать за ним. Они проезжают мимо невзрачных строений с незапоминающимися названиями, минуют рощицу, пересекают открытое поле и наконец прибывают к одноэтажному зданию лаборатории, известной как «Текнолоджи-2020». Декорации обманчиво буколические. Они выходят из машин, и Скарпетта достает упакованное в оберточную бумагу окно, проделавшее весь путь на заднем сиденье, где оно было надежно пристегнуто ремнями безопасности.

— Какие чудные вещицы вы нам привозите, — говорит доктор Франц. — В прошлый раз была целая дверь.

— И мы нашли на ней отпечаток ботинка, хотя никто и не думал, что там что-то есть.

— Везде что-то есть. — Таков девиз доктора Франца.

Примерно ее возраста, в рубашке-поло и мешковатых джинсах, он мало соответствует созданному фильмами образу ученого-атомщика, инженера-металлурга, проводящего свободное время за изучением какой-нибудь профрезерованной детали, крестовидной втулки или кусочка космического «шаттла» или атомной субмарины.

Скарпетта входит за доктором в здание, которое ничем не отличалось бы от обычной лаборатории, если бы не массивная металлическая камера, поддерживаемая четырьмя демпфирующими колоннами, каждая из которых диаметром в вековой дуб. Большой сканирующий электронный микроскоп «ВизиТек» весит десять тонн, и для его установления требуется сорокатонный вилочный погрузчик. Проще говоря, это самый большой микроскоп на земле, и предназначался он отнюдь не для судебных экспертиз, а для анализа разрушений таких материалов, как используемые в оружии металлы. Но технология есть технология, и в комплексе Y-12 уже привыкли выполнять запросы Скарпетты.

Доктор Франц разворачивает окно, кладет его и монету на стальную поворотную платформу в три дюйма толщиной и начинает настраивать электронную пушку размером с небольшую ракету и детекторы, подводя их по возможности ближе к наиболее перспективным зонам. С помощью дистанционного пульта он наклоняет и опускает, щелкает и гудит, останавливает и переключает, предотвращая столкновение ценнейших частей громадного прибора и уничтожение образцов. Потом закрывает дверцу, чтобы откачать из камеры воздух. Теперь, объясняет доктор Франц, дверцу уже не открыть, как ни старайся. Демонстрирует. Условия в камере примерно такие же, как в космосе. Ни влаги, ни кислорода — только молекулы преступления.

Гудят вакуумные насосы. Доктор Франц и Скарпетта выходят, закрывают внешнюю дверь чистой комнаты и возвращаются в лабораторию. Колонка красных, зеленых и белых огоньков извещает, что в камере никого нет. Того, кто остался бы там, ждала бы почти мгновенная смерть — примерно такая же, как при прогулке без скафандра по Луне.

Доктор Франц садится за компьютерную консоль с несколькими огромными плоскими экранами.

— Что ж, давайте взглянем. Какое дать увеличение? Можем поднять до двухсот тысяч.

Такая возможность действительно есть, но он, конечно, шутит.

— И тогда песчинка будет размером с планету и мы, может быть, увидим живущих на ней маленьких человечков.

— Я об этом и думал. — Франц выводит на экран меню и быстро щелкает по клавишам.

Скарпетта сидит рядом. Громадные вакуумные насосы предварительного разрежения напоминают ей магнитно-резонансный томограф, потом включаются турбонасосы, и следом наступает тишина, прерываемая с интервалами глубоким печальным звуком — будто вздыхает кит.

— Песок, — говорит доктор Франц. — А это еще что такое?

Среди песчинок различной формы и размеров, напоминающих каменные сколы, попадаются сферы с кратерами, похожие на микроскопические метеориты и луны. Элементный анализ подтверждает присутствие — помимо, разумеется, кремния — бария, сурьмы и свинца.

— Стрельба в этом деле имела место? — спрашивает доктор Франц.

— Насколько я знаю, нет, — отвечает Скарпетта и добавляет: — То же, что и в Риме.

— Возможно инородное вмешательство, экологическое или профессиональное. Больше всего здесь, конечно, кремния. Плюс следы калия, натрия, кальция и — уж не знаю, с чего бы — алюминия. Попробуем вычесть стекло, — бормочет он себе под нос.

— Все это очень напоминает то, что нашли в Риме, — снова говорит Скарпетта. — Песок в глазницах Дрю Мартин. Практически тот же состав. Я повторяюсь, потому что с трудом в это верю. И уж определенно не понимаю. То, что мы здесь видим, смахивает на продукты выстрела. А эти затемненные области? — Она указывает. — Эти слои?

— Клей. Я бы рискнул предположить, что песок не оттуда, не из Рима или его окрестностей. Что там с песком в случае с Дрю Мартин? Поскольку базальта нет, на вулканическую активность, свойственную той местности, ничто не указывает. Получается, он привез в Рим свой собственный песок?

— О том, что песок тамошний, речь никогда и не шла. По крайней мере не шла о пляжах Остии. Что он сделал, я не знаю. Может быть, песок имеет для него некое символическое значение. Мне доводилось видеть под микроскопом и песок, и многое другое, но вот этого я еще не видела.

Доктор Франц подстраивает резкость и увеличение.

— А вот это еще интереснее.

— Может быть, эпителиальные клетки? Кожа? — Скарпетта рассматривает то, что на экране. — Нет, в деле Дрю Мартин ни о чем таком не упоминалось. Нужно позвонить капитану Поме. Все ведь зависит от того, что представляется важным. Или что заметили. Ни в одной самой передовой полицейской лаборатории нет инструментов, подобных этому. — Она имеет в виду микроскоп «ВизиТек».

— Ну, будем надеяться, они не использовали масс-спектрограф и не сожгли в кислоте весь образец. А иначе и для повторного тестирования ничего не осталось.

— Нет, спектрографом они не пользовались. Только спектрометром. Кожные клетки должны бы сохраниться, но я не уверена, что они там есть. По крайней мере никто о них не упоминал. В отчетах — ни слова. Нужно позвонить капитану Поме.

— Там сейчас семь часов вечера.

— Он здесь. То есть в Чарльстоне.

— Теперь уже я чего-то не понимаю. Вы же вроде бы говорили, что он карабинер или кто-то в этом роде. В общем, не из чарльстонской полиции.

— Приехал прошлым вечером. Весьма неожиданно. Зачем, не спрашивайте — я понимаю меньше вашего.

Досада еще не улеглась. Накануне Бентон преподнес не самый приятный сюрприз, объявившись дома у Скарпетты с капитаном Помой. Она так изумилась, что на мгновение даже потеряла дар речи. После супа и кофе мужчины удалились. Бентона она с тех пор так и не видела, чувствует себя обиженной и несчастной и не представляет, что скажет ему при следующей встрече. Утром, перед вылетом в Ноксвилл, она даже подумывала, не снять ли кольцо.

— ДНК, — говорит доктор Франц. — Так что отбеливатель применять не будем, хотя сигнал был бы намного лучше, если бы мы убрали весь этот мусор, кожные клетки и выделения. Если это они.

Перед ними как будто небесные созвездия. Что они напоминают? Животных? Или это ковш. Есть ли у луны лицо? Да что же это такое? Скарпетта решительно изгоняет из мыслей Бентона и пытается сосредоточиться.

— Обойдемся без отбеливания и на всякий случай попробуем проверить на ДНК. Эпителиальные клетки в продуктах выстрела встречаются нередко, но лишь тогда, когда руки подозреваемого обрабатывают клейкой карбоновой пленкой. Вот почему то, что мы видим — если это кожа, — не имеет смысла. Разве что клетки попали с рук убийцы или уже находились на оконной раме. Любопытно, что стекло было вымыто и вытерто, чему в доказательство наличие белых хлопковых волокон. Между прочим, грязная футболка, которую я нашла в прачечной, тоже белая и из хлопка, но что это значит? Практически ничего. Любая прачечная — настоящая свалка всяческих волокон, такое уж место.

— При таком увеличении все свалкой становится.

Доктор Франц щелкает мышкой, меняет положение и наклон пушки, и электронный пучок бьет в область разбитого стекла. Трещины под высохшей полиуретановой пеной напоминают каньоны. Смазанные белые формы могут быть также эпителиальными клетками, а борозды и поры — отпечатком кожи некоей ударившейся о стекло части тела. Здесь же фрагменты волос.

— Кто-то либо ударился о стекло, либо его выдавливал. Может, оттого и треснуло? — размышляет вслух доктор Франц.

— В любом случае это не ладонь и не стопа — нет папиллярных узоров, — указывает Скарпетта. Из головы не выходит Рим. — Может быть, пороховой мусор не был занесен с чьими-то руками, а присутствовал в песке.

— Хотите сказать, еще раньше? До того, как…

— Возможно. Дрю Мартин не застрелили. Это установленный факт. Однако же песок в ее глазницах содержал барий, свинец и сурьму. — Скарпетта на секунду задумывается. — Он засыпал в раны песок, а потом склеил веки. То, что мы принимаем за продукт выстрела, могло быть у него на руках, а в песок попало, потому что он до него дотрагивался. А что, если эти продукты уже были в песке?

— Впервые слышу про такие издевательства. Куда катится мир?

— Надеюсь, больше мы о чем-то подобном не услышим. А что касается вашего вопроса, то я задаюсь им чуть ли не всю жизнь.

— С вашим предположением согласен. Во всяком случае, оснований для возражений у меня нет. — Доктор Франц кивает на монитор. — Но тогда вопрос следует поставить так: песок на клее или клей на песке? Песок на руках или руки в песке? Клей в Риме… Вы сказали, что они не применяли масс-спектрограф? А ИСПФ?

— Не думаю. Клей цианоакриловый. Больше мне ничего не известно. Можно бы попробовать ИСПФ и посмотреть, какой молекулярный отпечаток получится.

— Хорошо.

— Проверим клей с окна и с монеты?

— Конечно.

Действие инфракрасного спектрофотометра Фурье основано на концепции, гораздо более простой, чем можно предположить исходя из его названия. Химические связи молекулы поглощают световые волны определенной длины и дают аннотированный спектр, столь же уникальный, как и отпечаток пальца. На первый взгляд их открытие не таит в себе никакого сюрприза. Спектр клея на окне и клея на монете один и тот же, но ни Скарпетта, ни доктор Франц его не узнают. Молекулярная структура не соответствует метилцианоакрилату обычного суперклея. Здесь что-то другое.

— 2-октилцианоакрилат, — говорит доктор Франц. На часах уже половина третьего. — Что это может быть, не представляю. Ясно только, что какой-то адгезив. А что с клеем в Риме? У него такая же молекулярная структура?

— Не думаю, что это кого-то интересовало, — отвечает Скарпетта.

Исторические здания в мягком свете иллюминации, и белый шпиль собора едва не пронзает луну.

Звезд нет, и небо неотличимо от океана. Дождь стих, но ненадолго.

— Мне нравится ананасовый фонтан, да только его отсюда не видно. — В своей роскошной комнате доктор Селф разговаривает с огнями за окном — это куда приятнее, чем говорить с Шэнди. — Он там, далеко, у воды, за рынком. Летом в нем плещутся детишки из бедных семей. Когда живешь в дорогих апартаментах, настроение портит постоянный шум. Слышишь? Это вертолет. Береговая охрана. А еще военные самолеты. Громадные, как летающие линкоры. Каждую минуту. Проносятся чуть ли не над головой. Впрочем, ты о самолетах больше меня знаешь. И на что только идут деньги налогоплательщиков?

— Я бы не рассказала, если б думала, что ты перестанешь мне платить, — отзывается Шэнди.

Вид ее не интересует, хотя она и сидит в кресле у окна.

— Выбрасываются на ветер, а результат — еще больше смертей. Мы же знаем, что случается, когда эти мальчики и девочки возвращаются домой. Мы слишком хорошо это знаем, не так ли, Шэнди?

— Дай мне то, о чем мы говорили, и, может быть, я оставлю тебя в покое. Мне ведь нужно только то, что и другим. Ничего плохого в этом нет. Плевала я на Ирак. И сидеть здесь часами, переливая из пустого в порожнее, мне совсем не интересно. Хочешь потолковать про политику, отправляйся в бар. — Она смеется, и смех у нее неприятный. — Стране Буша есть чем гордиться, потому что мы ненавидим арабов и педиков, не спускаем младенцев в унитаз и не продаем их по кускам для медицинских исследований. Мы любим яблочный пирог, пиво «Будвайзер» и Иисуса. Да, и еще трахаться. Ладно, дай мне то, за чем я пришла, и я заткнусь и свалю домой.

— Как психиатр я всегда говорю: «Познай себя». Но к тебе, милая, это не относится. Рекомендую — не старайся познать себя.

— Одно точно, — ехидно замечает Шэнди. — Марино, когда завязал со мной, наверняка завязал и с тобой.

— Он поступил в точности так, как я и предрекала. Не тем местом думает.

— Ты можешь быть богатой и знаменитой, как Опра, но ни слава, ни влияние не способны завести мужчину так, как это делаю я. Я молода, хороша собой и знаю, чего им надо. А еще я умею делать так, что со мной их хватает на такой забег, о каком они и не мечтали.

— Ты о сексе или о Кентуккийском дерби?

— Я о том, что ты стара.

— Возможно, тебя бы стоило пригласить на мое шоу. Какие интересные вопросы я могла бы задать! Каких мужчин увидеть в тебе! Какой магический мускус ты должна источать, чтобы они таскались за тобой? Мы бы показали тебя такой, какая ты сейчас, в черных кожаных брючках, обтягивающих, как кожура на сливе, и джинсовой курточке, под которой нет больше ничего. Конечно, сапоги. А главная примана — эта косынка, которая словно охвачена пламенем. Немного затасканная, мягко говоря, но ведь она принадлежала твоему приятелю, тому бедняжке, что попал в жуткую аварию. Мои зрители растрогаются, когда ты скажешь, что будешь носить ее на шее, пока он не поправится. Не хотелось бы тебя огорчать, но если голова раскалывается, как куриное яйцо, и мозг напрямую знакомится с окружающей средой — а в данном случае с тротуаром, — дело очень серьезное.

Шэнди молча пьет.

— Думаю, к концу часа — серия успеха иметь не будет, так что ограничимся частью одного шоу — мы придем к выводу, что ты, без сомнения, мила, очаровательна и аппетитна. Пока тебе достаточно и того, что есть, базовых пристрастий, но с годами, когда ты постареешь — а это случится скоро, если ты считаешь старой меня, — груз прожитых лет придаст тебе простоты. Что я говорю на своем шоу? Жизнь каждого клонит книзу. Не к небу — к земле. Сидеть — уже удача. Еще чаще человек падает. Как случилось с Марино. Когда я, после того как Марино имел глупость первым выйти на связь со мной, посоветовала тебе сблизиться с ним, потенциальное падение представлялось относительно мягким. Все сводилось к тем неприятностям, которые могла доставить ему ты. Да и куда было падать Марино, если он, коли уж на то пошло, никогда и не поднимался высоко?

— Дай мне деньги, — обрывает ее Шэнди. — Или, может, мне надо заплатить, чтобы больше не слышать тебя? Неудивительно, что твой…

— Прекрати, — резко, но с улыбкой останавливает ее доктор Селф. — Мы договорились, кого не будем обсуждать и чьи имена не станем произносить. Это и ради твоего же блага. Не забывай. У тебя причин для беспокойства больше, чем у меня.

— То-то ты радуешься. Но давай начистоту. Я оказала тебе услугу, потому что теперь тебе не надо больше возиться со мной, и ты, может быть, даже полюбишь меня так же, как любишь доктора Фила.

— Он был на моем шоу.

— Достань мне его автограф.

— Радоваться нечему, — говорит доктор Селф. — Я отнюдь не обрадовалась, когда ты позвонила и сообщила ту ужасную, гадкую новость — только для того, чтобы я помогла тебе избежать тюрьмы. Ты ловкая девочка. И не в моих интересах, чтобы ты попала за решетку.

— Лучше бы я не звонила. Если бы знала, что ты прекратишь выплаты из-за того…

— А чего ради? За что я должна платить? То, за что я платила, больше не нуждается в моей поддержке.

— Зря я это сказала. Но ты ведь всегда требовала от меня откровенности.

— Если так, мои усилия не дали плодов.

— А тебе не интересно, почему…

— Мне интересно, почему ты назло мне пытаешься нарушить правила. Есть темы, которые мы не трогаем.

— А вот я еще как трогаю Марино. — Шэнди усмехается. — Я не говорила? Он по-прежнему хочет трахнуть Скарпетту. Уж это тебя наверняка задевает — вы ведь с ней примерно одного возраста. — Она перебирает закуску, как будто перед ней курятина из «Кентакки фрайд чикен». — Может, он и тебя бы трахнул, если б попросила как следует. Но ее он хочет даже больше, чем меня. Представляешь?

Будь бурбон воздухом, в комнате уже нечем было бы дышать. В баре Шэнди набрала столько, что пришлось просить у консьержа поднос, тогда как доктор Селф ограничилась чашкой горячего ромашкового чаю да еще и сделала вид, что Шэнди не имеет к ней никакого отношения.

— Она, должно быть, нечто особенное, — продолжает Шэнди. — Не зря ж ты так ее ненавидишь.

— Вот что мы сделаем, — говорит доктор Селф. — Ты покинешь этот чудный городок и никогда больше туда не вернешься. Знаю, тебе будет недоставать домика на берегу, но поскольку твоим я называю его только из вежливости, эту потерю ты переживешь быстро. Перед тем как уехать, уберешь там все подчистую. Помнишь рассказы об апартаментах принцессы Дианы? Что случилось с ними после ее смерти? Обои оборвали, машину смяли, даже лампочки выкрутили.

— Мой «БМВ», как и байк, никто не тронет.

— Начнешь сегодня же вечером. Все отчистить, отмыть, отскрести, если надо, покрасить. Вещи сожги — мне они не нужны. Не оставляй ничего — ни капли крови или слюны, ни клочка одежды, ни волоска, ни кусочка пищи. Возвращайся в Шарлотту — там твое место.

— Ты же сама говорила, что я должна жить здесь, в Чарльстоне, чтобы…

— Что ж, я передумала.

— Ты не можешь меня заставить. Мне наплевать, кто ты такая, и я устала от твоих вечных указаний, что делать и что говорить. Или не говорить.

— Я в состоянии заставить тебя делать все, что мне угодно. А тебе бы не помешало быть со мной повежливее. Ты попросила о помощи, и я приехала. Приехала и объяснила, как тебе поступить, чтобы не отвечать за свои грехи. Ты должна сказать: «Спасибо, я сделаю все, как ты велишь, и никогда больше ничем тебя не огорчу».

— Так дай то, что мне надо. Выпивки нет, и у меня ужеголова болит от твоих указаний. Я от тебя с ума сойду.

— Не торопись. Мы еще не закончили нашу милую беседу у камина. Что ты сделала с Марино?

— Он гонзо.

— Гонзо. Ты начитанна. Беллетристика и впрямь великая вещь, а гонзо-журналистика правдивее правды. Исключение — война, поскольку воюем мы из-за выдумки. Тебя она привела к тому, что ты сделала, к этому ужасу. Тут есть о чем подумать. Вот сейчас ты сидишь здесь, в этом самом кресле, из-за Джорджа Буша. И я тоже здесь из-за него. Разговаривать с тобой — ниже моего достоинства, а потому имей в виду — я выручаю тебя в последний раз.

— Мне понадобится другой дом. Не могу же я уехать куда-то и жить без собственного дома.

— Какая ирония! Я попросила тебя позабавиться с Марино, потому что хотела позабавиться со Скарпеттой, но об остальном речи не было. Я и не знала об остальном. Теперь знаю. Переиграть меня дано немногим, а вот таких, кто был бы хуже тебя, я еще не встречала. Прежде чем упакуешь вещички, приберешь за собой и отправишься туда, куда отправляются тебе подобные, последний вопрос. Была ли в твоей жизни хоть одна минута, когда ты о чем-то задумывалась? Речь, моя дорогая, не о каком-то импульсном контроле. Как ты могла жить с этим на протяжении стольких дней? Я, например, не могу смотреть даже на побитую собачонку.

— Послушай, дай мне то, зачем я пришла, ладно? Марино из игры вышел. Я все сделала, как ты сказала…

— Я не просила тебя делать то, из-за чего пришлось лететь в Чарльстон, хотя у меня есть дела и получше. И я не уеду отсюда, пока не буду знать, что тебя здесь нет.

— Ты мне должна.

— Напомнить, во что ты обошлась мне за все эти годы?

— Ты мне должна. Я не хотела его оставлять — ты заставила! Мне осточертело проживать твое прошлое. Гадить, потому что тебе это доставляло удовольствие, потому что после моего дерьма твое уже не так воняло. Ты могла просто забрать его у меня, но тебе ж не хотелось. Вот почему мне пришлось выкручиваться самой. Ты и этого тоже не хотела. Так почему ж страдать должна я одна?

— Ты хотя бы сознаешь, что этот милый отель стоит на Митинг-стрит и что, если бы окна моего номера выходили на север, а не на восток, мы могли бы видеть морг?

— Она настоящая нацистка, и я даже не сомневаюсь, что он ее поимел — по-настоящему. Соврал мне, чтобы провести у нее ночь. Ну и как тебе это? Должно быть, она та еще штучка. Он ради нее на все готов — гавкать, как пес, или жить в конуре. И мне пришлось все это терпеть, так что за тобой должок. А ведь ничего бы и не было, если б не ты со своими фокусами. «Шэнди, не будешь ли ты так любезна поиграть с одним большим, тупым копом?» Помнишь?

— Ты для себя старалась. Получила нужную тебе информацию. Я лишь сделала предложение, но согласилась ты отнюдь не ради меня. Представилась возможность, и ты ею воспользовалась. В этом тебе не откажешь, в умении из всего извлекать выгоду. Я бы даже сказала, что у тебя своего рода талант. И вот награда. Наверное, за все, во что ты мне обошлась. Так она изменила? Интересно, знает ли об этом ее любовник?

— А как же я? Этот придурок и меня обставил. Такого со мной еще никто себе не позволял. Чтобы какой-то жирный козел променял меня на другую…

— Вот что ты сделаешь. — Доктор Селф достает из кармана красного шелкового халата конверт. — Ты расскажешь обо всем Бентону Уэсли.

— Какая же ты недобрая!

— Справедливость требует, чтобы он узнал. Здесь твой чек. Пока не забыла.

Она держит конверт и не отдает его Шэнди.

— Ты опять со мной играешь.

— О нет, милая, это не игра. Кстати, электронный адрес Бентона у меня есть. Ноутбук на столе.

Конференц-зал.

— Ничего необычного, — говорит Люси. — С виду такой же.

— Такой же? — спрашивает Бентон. — Такой же, как когда?

Все четверо собрались за небольшим столом в комнате, где, возможно, жила когда-то молодая служанка по имени Мэри, получившая свободу рабыня, пожелавшая после войны остаться в семье. Скарпетта не пожалела времени на изучение истории дома и теперь уже раскаивается, что купила его.

— Спрошу еще раз, — говорит капитан Пома. — У вас были с ним какие-то проблемы? Может быть, по работе?

— А когда у него не было проблем по работе? — Это Люси.

От Марино никаких известий. Скарпетта звонила ему раз десять — он не ответил, не перезвонил. По дороге сюда Люси заехала к нему домой. Мотоцикл под навесом, а вот грузовичка нет. Ей никто не открыл. Люси говорит, что только заглянула в окно, но Скарпетта знает племянницу.

— Пожалуй, — говорит она. — Я бы сказала, что он был здесь несчастлив. Скучал по Флориде, и, может быть, ему не нравилось работать на меня. Думаю, сейчас не самое лучшее время заниматься невзгодами Марино.

Она чувствует на себе взгляд Бентона. Записывает что-то в блокнот, просматривает уже сделанные записи. Еще раз пробегает глазами по лабораторному отчету, хотя и без того знает, что там сказано.

— Он не уехал, — говорит Люси. — А если уехал, то ничего с собой не взял.

— Вы это в окно увидели? — спрашивает капитан Пома.

Люси определенно вызывает у него интерес. Он наблюдает за ней с самого начала, когда они только собрались в этой комнате. Наблюдает с любопытством, а она старается не обращать на него внимания. На Скарпетту Пома смотрит так же, как смотрел в Риме.

— Похоже, через окно можно многое увидеть. — Разговаривая с Люси, капитан Пома обращается к Скарпетте.

— Электронную почту не просматривал, — добавляет Люси. — Может, догадывается, что я ее проверяю. Контакта с доктором Селф сейчас нет.

— Другими словами, — заключает Скарпетта, — исчез из поля зрения. Полностью.

Она встает и опускает штору — уже стемнело. Снова идет дождь. Идет с тех пор, как Люси встретила ее в аэропорту Ноксвилла. Условия для полета не самые лучшие — гор было не видно из-за тумана, приходилось менять курс, лететь очень низко, ориентируясь на реки, обходя возвышенности. Им еще повезло — или, может, так распорядились высшие силы, — что не пришлось идти на вынужденную посадку. Поисковые мероприятия приостановлены, кроме наземных. Лидию Уэбстер так и не нашли — ни живой, ни мертвой. Ее «кадиллак» тоже исчез.

— Давайте сосредоточимся на деле, — предлагает Скарпетта, потому что говорить о Марино ей не хочется.

Кей боится, что Бентон догадается о ее чувствах. А она чувствует себя виноватой, злится и еще сопротивляется накатывающим волнам страха, говоря себе, что ничего особенного не случилось. Упрямец просто сел в машину и укатил. Без предупреждения. Не сделав ничего, чтобы загладить свою вину и попытаться хоть как-то возместить причиненный ущерб. Марино не мастер говорить слова, он никогда даже не старался разобраться в запутанном клубке собственных эмоций, а на этот раз справиться нужно с проблемой, которая и вовсе ему не по силам. Она гонит тревожные мысли, заставляет себя не думать о Марино, но он, как тот туман, лезет из всех щелей. Из-за этого у нее никак не получается сосредоточиться, а одна ложь тянет за собой другую. Она уже объяснила Бентону, что синяки на запястьях от случайно упавшей на руки крышки багажника. Она не разделась в его присутствии.

— Давайте попробуем хотя бы привести в порядок то, что нам известно, — предлагает Скарпетта. — Начнем с песка. Кремнезем или кварц, известняк и — что видно при сильном увеличении — фрагменты раковин и кораллов, типичные для песка субтропических областей, вроде нашей. Самое интересное и самое непонятное — это продукты выстрела. Я говорю о продуктах выстрела только потому, что у нас нет иного объяснения присутствию в морском песке бария, сурьмы и свинца.

— Если только это морской песок, — замечает капитан Пома. — Может быть, и не морской. По словам доктора Марони, его пациент утверждал, что вернулся из Ирака. Смею предположить, что продуктов выстрела на территории Ирака предостаточно. Не исключено, что он привез песок оттуда, потому что там с ним что-то случилось и песок для него — напоминание о случившемся.

— Мы не нашли природного гипса, а гипс — распространенный компонент тамошнего песка, — возражает Скарпетта. — Впрочем, все зависит от конкретного района Ирака, и я не думаю, что доктор Марони поможет нам в этом вопросе.

— Мне он этого не сказал, — говорит Бентон.

— А его записи?

— В них тоже ничего нет.

— Состав и морфология песка сильно различаются в разных областях Ирака, — продолжает Скарпетта, — поскольку разными были осадочные породы, и хотя высокое содержание соли само по себе не доказывает, что песок обязательно морской, оба образца — и с тела Дрю Мартин, и из дома Лидии Уэбстер — схожи в этом отношении.

— Полагаю, нам не менее важно знать, чем для него является песок, — вступает Бентон. — Что означает этот факт? Он называет себя Сэндменом, Песочным Человеком. Что это? Символ того, что он укладывает людей спать? Может быть. Своего рода эвтаназия, строящаяся, не исключено, на клее как некоем медицинском компоненте? Возможно.

Клей. 2-октилцианоакрилат. Хирургический клей, применяющийся по большей части в пластической хирургии и используемый в других медицинских практиках для лечения небольших ран и порезов, а в армии — для волдырей и потертостей.

— В чем его преимущество? — спрашивает капитан Пома. — Почему хирургический клей вместо обычного? Я не очень хорошо знаком с пластической медициной.

— Хирургический клей — вещество биодеградируемое, то есть разрушается под воздействием естественных факторов. Он не канцерогенен.

— Здоровый клей. — Капитан улыбается ей.

— Можно и так сказать.

— Возможно, он считает, что облегчает страдания, — не глядя на них, продолжает Бентон.

— Вы говорили о сексуальном подтексте, — напоминает капитан.

На нем темно-синий костюм, черная рубашка и черный галстук, и он напоминает человека, только что вышедшего после голливудской премьеры или приодевшегося для съемок в рекламе для Армани. Место капитана где-то там, но никак не здесь, не в Чарльстоне, и Бентону он нравится не больше, чем в Риме.

— Я не говорил об исключительно сексуальном подтексте. Я говорил о сексуальном компоненте. Допускаю, что убийца и сам не отдает себе в этом отчет. Мы знаем, что он подвергает жертв мучениям, но не знаем ничего о сексуальном насилии.

— Факт пыток, на мой взгляд, тоже не установлен окончательно.

— Вы видели фотографии, которые он прислал доктору Селф. Когда женщину заставляют раздеться и держат в ванне с холодной водой — что это, по-вашему? Может быть, он еще и топит их.

— Мне трудно дать этому какое-либо определение, поскольку меня там не было, — отвечает капитан Пома.

— Если бы там были вы, нас здесь, вероятно, не было бы, потому что преступление уже было бы раскрыто. — Взгляд Бентона холоден, как сталь.

— И все же предположение о том, будто он освобождает их от страданий, звучит довольно-таки фантастично. Особенно если ваша теория насчет пыток верна. Ведь тогда получается, что он причиняет страдания, а не избавляет от них.

— Очевидно, причиняет. Но мы имеем дело не с рациональным умом, а только лишь с организованным. Он расчетлив и осмотрителен. Умен и хитер. Знает, как войти и выйти, не оставив следов. Возможно, занимается каннибализмом, полагая, что соединяется со своими жертвами, становится частью их. Что вступает с ними в знаковые отношения и проявляет милосердие.

— Улики. — Люси больше интересует эта сторона дела. — По-вашему, он знает о присутствии в песке продуктов выстрела?

— Не исключаю, — кивает Бентон.

— Сильно сомневаюсь, — не соглашается Скарпетта. — Очень сильно. Даже если песок взят с места, где шли бои, то есть с места, имеющего для него значение, это отнюдь не значит, что он знает, каков его элементный состав. С чего бы?

— Возражение принято. На мой взгляд, песок он приносит с собой, — говорит Бентон. — Весьма вероятно, что он приносит также собственные инструменты. Все, что приносит с собой, имеет для него не только исключительно утилитарное значение. Его мир — это мир символов, и действует он под влиянием импульсов, которые станут понятны только тогда, когда мы поймем эти символы.

— Символы меня не интересуют. — Снова Люси. — Куда интереснее то, что он пишет доктору Селф. По-моему, это и есть тот стержень, на котором все держится. Почему именно она? И зачем подключаться к сети порта? Перелезать через ограждение? Пользоваться брошенным контейнером? Как будто он груз!

Люси верна себе. У нее интуиция. В начале вечера она сама перелезла через забор — поразнюхать, что и как. Где можно незаметно подключиться к сети? Ответ она нашла в побитом контейнере, где обнаружила стол, стул и беспроводной маршрутизатор. Скарпетта много думает о Булле, о той ночи, когда он устроился покурить травки у брошенного контейнера, где его и порезали. Кто? Уж не Сэндмен ли? Не подобрался ли Булл слишком близко? Она бы порасспрашивала, да только не видела его с того самого вечера, когда они вместе обыскивали переулок и нашли револьвер и золотую монету.

— Я оставила все как было, — говорит Люси. — Надеюсь, он не заметит. Но может и заметить. Кто знает. Сегодня из порта писем не было. Впрочем, их и вчера не было.

— Что у нас с погодой? — спрашивает Скарпетта, взглянув на часы.

— К полуночи прояснится. Зайду в лабораторию, а потом в аэропорт. — Люси встает.

Капитан Пома тоже поднимается. Бентон остается на месте. Скарпетта встречается с ним взглядом, и ее фобии возвращаются.

— Мне надо с тобой поговорить.

Люси и капитан выходят. Скарпетта закрывает дверь.

— Может быть, начать стоит мне. Ты появился в Чарльстоне без предупреждения. Не звонил. Несколько дней вообще ничего, а потом приходишь вдруг, да еще не один, а с ним…

— Кей… — Бентон наклоняется за кейсом, кладет его себе на колени. — Нам вовсе не обязательно заниматься этим сейчас.

— Ты со мной почти не разговаривал.

— Мы можем… — бормочет он.

— Нет, откладывать больше нельзя. Я не могу сосредоточиться. Мне нужно сходить к Розе, у меня куча дел, а все валится из рук. Я знаю, о чем ты хочешь поговорить, но не могу сказать, как я себя чувствую. Действительно не могу. И не стану винить тебя, если ты уже принял какое-то решение. Я понимаю.

— А я и не предлагаю ничего откладывать, — говорит Бентон. — Только перестань прерывать меня.

Скарпетта смущена. И этот свет в его глазах… Он смотрит на нее, и она отводит взгляд.

— О чем ты хочешь поговорить?

— О нем.

— Об Отто?

— Я ему не доверяю. Ждать, что Сэндмен появится, чтобы отправить еще одно сообщение? Пешком? В дождь? В темноте? Он предупредил тебя, что приедет?

— Наверное, кто-то известил его о том, что тут происходит. О связи между делом Дрю Мартин и Чарльстоном.

— Может, с ним говорил доктор Марони, — размышляет вслух Бентон. — Не знаю. Этот Пома как призрак. И тут, и там. Я ему не доверяю.

— Может, ты и мне не доверяешь. Так и скажи, и покончим с этим.

— Нет, я ему не доверяю.

— Не проводи с ним столько времени.

— Я и не провожу. И понятия не имею, где он и чем занимается. Но полагаю, что в Чарльстоне он из-за тебя. И что ему надо, мне тоже ясно. Выставить себя героем. Произвести на тебя впечатление. Заниматься с тобой любовью. Нет, я тебя не виню. Симпатичный, привлекательный. Признаю.

— Почему ты ревнуешь? Он так мелок по сравнению с тобой. И я не сделала ничего, что могло бы его поощрить. И потом, это ведь ты всегда уезжаешь и оставляешь меня одну. Я понимаю твое нежелание продолжать такие отношения. Просто скажи, и покончим с этим. — Скарпетта смотрит на левую руку. На кольцо. — Мне его снять? — Начинает снимать.

— Нет, пожалуйста, не надо. Ты же этого не хочешь.

— Дело не в том, чего я хочу, а в том, чего заслуживаю.

— Я не виню мужчин за то, что они в тебя влюбляются. Хотят с тобой переспать. Знаешь, что случилось?

— Я должна отдать тебе кольцо.

— Позволь, я сам скажу. Тебе пора знать. Когда умер твой отец, он забрал с собой часть тебя.

— Пожалуйста, не надо.

— Потому что обожал тебя, — продолжает Бентон. — А как иначе? Ты была его красавицей. Его умницей. Его малышкой.

— Не надо так. Не мучь меня.

— Я говорю правду, Кей. Это важно. — В его глазах тот же свет. — С того дня какая-то часть тебя решила, что это слишком опасно — замечать, как кто-то смотрит на тебя с обожанием или желанием. А если он умрет? Ты же не сможешь больше вынести это. Как работать с полицейскими и прокурорами, если знаешь, что они представляют тебя без одежды, фантазируют?

— Прекрати. Я этого не заслуживаю.

— И не заслуживала никогда.

— Если я и предпочитала не замечать чего-то, это не значит, что я заслуживаю того, что он сделал.

— Нет, конечно. Миллион раз «нет».

— Я больше не хочу здесь жить. И я должна вернуть тебе кольцо. Оно принадлежало твоей прабабушке.

— И сбежать из дому? Как сделала, когда там не осталось никого, кроме твоей матери и Дороти? Сбежала, не зная, куда пойдешь. С головой ушла в учебу и работу. Ты так быстро бежала, что не успевала чувствовать. И теперь ты снова хочешь сбежать. Как Марино.

— Не надо было впускать его в дом.

— Ты впускала его в дом двадцать лет. Почему же та ночь должна была стать исключением? Тем более что он был пьян и с ним могло случиться все, что угодно. Ты же добрая.

— Тебе Роза рассказала. Или Люси.

— Вообще-то я получил электронное письмо. От доктора Селф. О том, что у вас с Марино роман. Остальное узнал от Люси. Правду.

— Обещай, что ничего ему не сделаешь. Потому что только испортишь все, станешь таким, как он. Ты поэтому меня избегал, не сообщил, что собираешься в Чарльстон. Почти не звонил.

— Я не избегал тебя. Даже не знаю, с чего начать. Всего так много.

— Что еще?

— У нас была пациентка. Доктор Селф подружилась с ней — слово «подружилась» не нужно понимать буквально. Если коротко, назвала эту пациентку имбецилом, а в устах доктора Селф это не шутка и не оскорбление, а приговор, диагноз. Пациентка собралась домой, но по пути завернула в первый попавшийся магазин. Дома выпила водки и повесилась. Разбираться пришлось мне. Было и много другого, о чем ты не знаешь. Вот почему я не приезжал и нечасто звонил в последние дни. — Он щелкает замками, открывает кейс и достает ноутбук. — Не хотел пользоваться служебным телефоном или их Интернетом, осторожничал на всех фронтах. Даже на домашнем. Поэтому и хотел убраться оттуда поскорее. Ты спросишь, что происходит, и я отвечу: не знаю. Это как-то связано с электронными файлами Пауло. Теми, до которых добралась Люси. Добралась, потому что он оставил их едва ли не на виду, словно предлагая заглянуть любому желающему.

— Но чтобы в них заглянуть, нужно знать, где их искать. Люси — не любой желающий.

— Она тоже была ограничена в возможностях, потому заходить пришлось не напрямую, а через сервер удаленного доступа. — Бентон включает лэптоп, вставляет компакт-диск. — Садись поближе.

Она придвигает стул и смотрит на экран, куда он уже вывел какой-то документ.

— Это те записи, что мы уже смотрели, — говорит Скарпетта, узнав найденный Люси файл.

— Не совсем. При всем уважении к Люси, у меня есть кое-какие возможности. Мои люди, может быть, не такие мастера, как она, но тоже многое умеют. Перед тобой файл, который был удален, а потом восстановлен. Это не тот файл, который видела ты, не тот, что нашла Люси, обманом вытянув из Джоша пароль системного администратора. Тот — более поздний.

Она опускает страницу, читает.

— По-моему, все то же.

— Дело не в тексте, а вот в этом. — Бентон указывает на имя файла вверху экрана. — Заметила? Я заметил сразу, когда Джош только показал его.

— Джош? Ты ему доверяешь?

— Да, и на то есть причина. Он сделал то же самое, что и Люси. Забрался туда, куда не имел права забираться. Они с Люси одного поля ягоды. К счастью, еще и союзники, и он многое ей прощает. Даже то, как она его одурачила. Скажу больше: на него это произвело сильное впечатление.

— Имя файла — МС-десять-двадцать один-ноль шесть. Из чего я делаю вывод, что МС — это инициалы пациента, а десять-двадцать один-ноль шесть — это дата: двадцать первое октября две тысячи шестого года.

— Ну вот, ты сама это сказала. — Бентон снова дотрагивается до экрана. — Файл был скопирован по меньшей мере один раз, и имя неумышленно изменилось. Вкралась ошибка. Опечатка. В общем, я не знаю. А может, он сделал это нарочно. Я и сам иногда так поступаю, когда не хочу терять начальный вариант. Важно то, что когда Джош восстановил все удаленные файлы, касающиеся интересующего нас пациента, выяснилось, что самый ранний был создан две недели назад.

— Может, это самый ранний из всех, сохраненных на данном диске? — говорит Скарпетта. — Или он открыл его две недели назад и сохранил, изменив таким образом отметку даты? Но тогда напрашивается вопрос: зачем просматривать записи еще до того, как мы узнали, что Сэндмен был его пациентом? Когда доктор Марони вылетел в Рим, мы и не слышали о Сэндмене.

— То-то и оно. Файл сфабрикован. Пауло сделал эти записи перед самым вылетом в Рим. В тот самый день, когда доктор Селф поступила в Маклин, двадцать седьмого апреля. Еще точнее, за несколько часов до ее прибытия туда. Я утверждаю это с почти полной уверенностью, потому что хотя Пауло и очистил корзину, Джош восстановил удаленные файлы.

Бентон открывает другой документ, предварительный вариант тех заметок, с которыми Скарпетта уже знакома, только в данной версии инициалы у пациента другие — не МС, а УР.

— Скорее всего доктор Селф позвонила Пауло. Она в любом случае должна была ему позвонить, потому что приехать в клинику просто так невозможно. И то, что она сообщила, заставило его засесть за эти вот записи, — говорит Скарпетта.

— Еще одно указание на то, что файл сфабрикован. Использование инициалов пациента в имени файла. У нас это не разрешается. Зачем это нужно? Это противоречит логике здравого смысла. Нет, Пауло так поступать бы не стал.

— Может быть, никакого пациента и не существует.

— Теперь ты понимаешь, к чему я веду, — говорит Бентон. — По-моему, Сэндмен и не был пациентом Пауло.

ГЛАВА 20

Около десяти Скарпетта входит в дом, где живет Роза. Швейцара Эда нигде не видно. Моросит дождь, туман сгущается, тучи, толпясь, бегут по небу — атмосферный фронт уходит в море.

Она заглядывает в каморку Эда. На столе «ролодекс», записная книжка с надписью «Жильцы» на обложке, стопка нераспечатанной почты — Эда и двух его сменщиков, — ручки, степлер, наградной жетон из клуба рыболовов, декоративная тарелка с часами, сотовый, связка с ключами, бумажник. Скарпетта проверяет бумажник Эда. На сегодняшнем дежурстве он — с тремя долларами в кошельке.

Она выходит в холл — никаких признаков Эда. Возвращается в каморку, пролистывает записную книжку, находит страницу с именем Джанни Лупано. Апартаменты тренера на последнем этаже. Скарпетта поднимается на лифте, подходит к двери, прислушивается. В комнате негромко играет музыка, слышны чьи-то шаги. Она звонит еще раз. Стучит. Снова шаги, дверь открывается — перед ней Эд.

— Где Джанни Лупано? — Скарпетта проходит мимо Эда туда, где играет Карлос Сантана.

В широко раскрытое окно гостиной дует ветер. В глазах швейцара паника.

— Я не знаю… не знаю, что делать, — торопливо объясняет он. — Это ужасно… я не знаю, что делать.

Скарпетта выглядывает в окно. В темноте ничего не разобрать, виден только густой кустарник, тротуар и улица за ним. Она отступает, оглядывает роскошные апартаменты — мрамор, причудливая лепнина, кожаная итальянская мебель, броские картины на стенах. На полках книги в красивых старинных переплетах, скорее всего купленные дизайнером оптом. Целая стена занята видеомузыкальным центром, предназначенным для помещения побольше.

— Что случилось?

— Позвонили минут двадцать назад, — взволнованно отвечает Эд. — Сначала он спрашивает: «Эй, Эд, ты прогрел мою машину?» Я говорю: «Да, конечно, а почему вы спрашиваете?» А сам нервничаю…

У стены, за диваном, с дюжину теннисных ракеток в чехлах и несколько коробок с теннисными тапочками. На стеклянном кофейном столике стопка спортивных журналов. На обложке верхнего фотография атакующей Дрю Мартин.

— Нервничали из-за чего?

— Из-за этой юной леди, Люси. Машину-то прогревала она, потому что ей хотелось на что-то там взглянуть, вот я и испугался, подумал, не догадался ли он как-то. Но наверно, не догадался, потому что потом он говорит: «Ты всегда хорошо о ней заботился, так вот я хочу оставить ее тебе». Я говорю: «Что? Вы о чем, мистер Лупано? Я не могу взять вашу машину. Да и зачем вам ее отдавать? Такую красивую…» А он перебивает: «Эд, я напишу на листке, что отдаю машину тебе, чтобы все знали». Ну, я, конечно, быстренько поднялся сюда, прибежал, звоню, а дверь открыта. Как будто он специально ее так оставил. Потом глядь — окно открыто.

Эд подходит к окну и показывает, как будто Скарпетта сама не видит.

Пока они спускаются в холл, она звонит девять-один-один, говорит оператору, что кто-то, возможно, выбросился в окно, и называет адрес. Эд сбивчиво рассказывает, как обыскал апартаменты, как нашел тот самый листок, но оставил его на месте, на кровати, и как уже собирался вызвать полицию, когда появилась Скарпетта.

Через холл, постукивая палочкой по мраморному полу, идет какая-то старушка. Они пробегают мимо, выскакивают на улицу, сворачивают за угол и останавливаются прямо под раскрытым окном апартаментов Лупано. В нем горит свет. Скарпетта продирается через высокие кусты — веточки ломаются и царапают — и находит то, чего боялась. Обнаженное тело застыло в жуткой позе, руки и ноги вывернуты под неестественными углами, в темноте поблескивает кровь. Она прижимает два пальца к сонной артерии — пульса нет. Переворачивает тело на спину и начинает делать искусственное дыхание. Потом поднимает голову, вытирает кровь — с лица, с губ. Воют сирены, на Ист-Бей уже мигают красные и синие огни. Скарпетта выпрямляется, снова продирается через кусты.

— Подойдите сюда, — зовет она Эда. — Посмотрите и скажите, он это или нет.

— А…

— Посмотрите.

Эд пролезает к телу, бросает один только взгляд и устремляется прочь, ломая зеленую изгородь.

— Господи… нет, нет… о Господи!

— Он? — спрашивает Скарпетта, и швейцар кивает. В голове бьется беспокойная мысль — она только что делала искусственное дыхание рот в рот. Без всякой защиты. — Где вы находились перед тем, как он позвонил насчет «порша»?

— Сидел у себя за столом.

Эд напуган, глаза бегают. Он вспотел, облизывает губы, откашливается.

— Кто-нибудь входил в здание примерно в это время или, может быть, чуть раньше звонка?

Вой полицейских сирен стихает, красные и синие вспышки пульсируют теперь на бледном лице Эда.

— Нет, — отвечает он. — В здание никто, кроме нескольких жильцов, не входил.

Стук дверей, треск раций, урчание дизелей. Полицейские и фельдшеры выходят из машин.

— На столе ваш бумажник, — говорит Скарпетта швейцару. — Вы, наверное, достали его, когда зазвонил телефон. Я права? — Она поворачивается к детективу в штатском. — Вон там. — Кивает в сторону кустов. — Упал вон оттуда. — Показывает рукой на освещенное окно.

— Вы тот новый медэксперт. — Детектив смотрит на нее, словно ждет подтверждения.

— Да.

— Вы констатировали смерть?

— Это дело коронера.

Детектив идет к кустам, а Скарпетта добавляет, что мужчина — похоже, Джанни Лупано — мертв.

— Никуда не уходите, мне понадобятся ваши показания, — бросает полицейский через плечо.

Снова шуршат кусты.

— Не понимаю, при чем тут мой бумажник, — бормочет Эд.

Скарпетта отступает, давая пройти санитарам с каталкой. Зеленая изгородь вынуждает их свернуть за угол и идти в обход.

— Ваш бумажник лежит на столе. И дверь открыта. Вы всегда ее так оставляете? — спрашивает она Эда.

— Может, войдем и поговорим?

— Сначала расскажем все следователю, а потом можно и поговорить.

Кто-то спешит к ним по тротуару. Женщина в домашнем халате. В фигуре что-то знакомое. Так и есть — Роза. Скарпетта делает шаг ей навстречу.

— Не ходи туда.

— Можно подумать, я чего-то еще не видела. — Роза смотрит вверх, на освещенное окно. — Так он там жил, да?

— Кто?

— А чего ты ожидала после случившегося? — Роза кашляет, переводит дыхание. — Что ему оставалось?

— Вопрос во времени.

— Может быть, из-за Лидии Уэбстер. В новостях только о ней и говорят. Мы-то с тобой знаем, что она мертва.

Скарпетта только слушает и удивляется. Почему Роза решила, что случившееся с Лидией Уэбстер должно как-то отразиться на Джанни Лупано? И откуда ей знать, что он мертв?

— Он показался мне таким самоуверенным, когда мы встретились.

Роза переводит взгляд на темные кусты под окном.

— Я и не знала, что вы знакомы.

— Виделись только раз. Я бы и не узнала, кто он такой, если бы Эд не подсказал. Они разговаривали в холле, а я проходила мимо. Это уже давно было. Я приняла его за рабочего. Мне бы и в голову не пришло, что это тренер Дрю Мартин.

Скарпетта поворачивается — неподалеку Эд разговаривает с детективом. Санитары уже закатывают носилки в «скорую помощь». Полицейские ищут что-то на земле, подсвечивая фонариками.

— Другой такой, как Дрю Мартин, уже не будет — такое раз в жизни случается, — продолжает Роза. — И что ему оставалось? Наверное, ничего. А когда у людей ничего не остается, они умирают. Я их не виню.

— Идем. Тебе не стоит дышать сырым воздухом. Идем, я тебя провожу, — говорит Скарпетта.

Обогнув угол, они едва не сталкиваются с Генри Холлингсом. Тот спускается по ступенькам и, не заметив их, поворачивает в сторону Ист-Бей-стрит и скрывается в темноте.

— Он пришел сюда даже раньше полиции? — удивляется Скарпетта.

— Живет неподалеку, в пяти минутах, — объясняет Роза. — У него дом на Бэттери.

Скарпетта смотрит вслед Холлингсу. На горизонте бухты два освещенных корабля напоминают громадные желтые конструкции «Лего». Небо расчищается, уже появились звезды. Скарпетта не говорит Розе о том, что думает: коронер округа Чарльстон только что прошел мимо выбросившегося из окна человека и даже не посмотрел в его сторону. Не сделал ничего, что обязан был сделать. Она входит в лифт вместе с Розой, которая силится не показать виду, что не хочет видеть у себя гостей.

— Я в порядке, — говорит она, придерживая двери. Лифт стоит. — Сейчас лягу. Думаю, с тобой тут хотят поговорить.

— Это не мое дело.

— Люди всегда хотят поговорить с тобой.

— После того, как я доставлю тебя домой.

— Может быть, он увидел тебя и решил, что ты обо всем позаботишься. — Двери открываются, и Скарпетта нажимает кнопку.

— Ты имеешь в виду коронера? — Странно напоминать, что должностное лицо только что и без всяких объяснений уклонилось от исполнения своих обязанностей.

Роза запыхалась и не отвечает, а когда они, пройдя по коридору, останавливаются у ее дверей, не спешит входить, но похлопывает Скарпетту по руке.

— Открывай, и я пойду.

Роза достает ключ, однако по-прежнему не торопится попасть домой.

— Входи, — говорит Скарпетта.

Роза не входит. Одна мнется, другая упрямится. Наконец Скарпетта забирает у нее ключ и отпирает дверь.

У окна с видом на бухту два стула. Между ними столик. На столике два бокала и вазочка с орехами. Скарпетта, не дожидаясь приглашения, проходит в комнату.

— Мужчина, с которым ты встречаешься, — Генри Холлингс. — Она закрывает дверь, поворачивается и смотрит Розе в глаза. — Вот почему он так поспешно скрылся. Ему позвонили из полиции насчет Лупано, он рассказал тебе и ушел, чтобы никто знал, что он был здесь.

Она выглядывает в окно, словно его еще можно увидеть на улице. Смотрит вниз. Окно Розы недалеко от окон Лупано.

— Он человек публичный, приходится осторожничать. — Роза устало опускается на диван. — Никакого романа у нас нет. Его жена умерла.

— Поэтому он скрытничает? — Скарпетта садится рядом. — Извини, но объяснение неубедительное.

— Он защищает меня.

Глубокий вздох.

— От чего?

— Если станет известно, что коронер встречается с твоей секретаршей, пойдут слухи. И уж конечно, это попадет в новости.

— Понимаю.

— Не понимаешь.

— Что хорошо тебе, хорошо и мне.

— Пока ты не побывала у него, он считал, что ты его ненавидишь.

— Это я виновата, что не дала ему шанса.

— Я пыталась его убедить, но как? Ты относилась к нему с подозрением, он отвечал взаимностью.

Она дышит с трудом. Рак убивает Розу на глазах у Скарпетты.

— Теперь все будет иначе.

— Он так радовался, что ты пришла к нему. — Роза тянется за салфеткой, откашливается. — Потому и заглянул сегодня. Рассказать мне о вашей встрече. Ни о чем другом он и не говорил. Ты ему нравишься. Он хочет, чтобы вы работали вместе. Не против друг друга.

Она снова кашляет, на салфетке капли крови.

— Он знает?

— Конечно. С самого начала. — На лице у нее болезненное выражение. — Мы познакомились в том винном магазинчике на Ист-Бей. Все случилось мгновенно. Сначала обсудили достоинства бургундского и бордо. Как будто я знаток. Потом он вдруг предложил попробовать. Он не знал, где я работаю, так что не думай. Узнал уже потом, спустя какое-то время.

— Знал или нет, это не важно.

— Он любит меня. Я сказала, что не нужно, а он ответил, что когда любишь, то ничего уже не поделаешь. И что никто не знает, кому сколько осталось. Вот так Генри объясняет жизнь.

— Тогда я — его друг, — говорит Скарпетта.

Она спускается по лестнице. Холлингс разговаривает с детективом возле куста, где нашли тело. «Скорая» уехала, осталась только полицейская патрульная машина.

— А я уж решил, что вы увильнули, — говорит детектив, увидев Скарпетту.

Она подходит к Холлингсу.

— Проводила Розу домой.

— Позвольте ввести вас в курс дела. Тело везут в городской морг, вскрытие завтра утром. Буду рад видеть вас там, а если пожелаете, можете и поучаствовать.

— Пока версия одна — самоубийство, — добавляет детектив. — Единственное, что меня смущает, — это отсутствие одежды. Если он спрыгнул, то зачем разделся?

— Полагаю, ответ может дать токсиколог, — говорит Скарпетта. — Лупано звонил швейцару незадолго до смерти, и тому показалось, что он пьян. Мы с вами хорошо знаем, что когда поди решаются на самоубийство, они часто ведут себя нелогично и даже подозрительно. Кстати, в квартире нашли одежду, которую он, возможно, снял?

— Я послал туда ребят. Одежда лежала на кровати. Джинсы, рубашка. В этом отношении ничего необычного. Никаких признаков присутствия кого-то еще.

— Эд вечером посторонних не видел? — спрашивает Холлингс. — Может быть, к Лупано кто-то приходил? Эд — парень строгий, чужих просто так не пропустит.

— Так далеко мы с ним не зашли, — отвечает Скарпетта. — Я только спросила, почему он оставил дверь открытой и бумажник на виду. Он сказал, что когда Лупано позвонил, сидел за столом и сразу помчался наверх.

— Эд только заказал пиццу, — поясняет детектив, — и как раз достал из бумажника сотенную, когда позвонил Лупано. Пиццу он действительно заказывал. В «Мама миа». Разносчик приехал, никого не застал и уехал. Странно только, что Эд собирался расплатиться сотенной — знает же, что у парня сдачи может не оказаться.

— Может быть, стоит спросить, кто позвонил раньше?

— Хорошая мысль, — кивает Холлингс. — Лупано любил пощеголять, продемонстрировать изысканный вкус и всегда имел при себе большую сумму наличными. Если он вернулся домой в смену Эда, то Эд знал, что он дома. Заказывает пиццу и только тут вспоминает, что в бумажнике у него три доллара и сотня.

О том, что Люси накануне побывала в машине тренера и проверила его GPS, Скарпетта сообщать не собирается.

— Возможно, Эд сам позвонил насчет мелочи. Тренер уже пьян, не исключено, принял наркотики, ведет себя неадекватно. Эд встревожен, спешит наверх.

— Или за мелочью, — вставляет Холлингс.

— При условии, что Эд позвонил первым.

— Я его порасспрашиваю.

Детектив идет в холл.

— У меня такое чувство, что нам нужно кое-что прояснить, — говорит Холлингс. — Давайте найдем укромное местечко и поговорим.

Через улицу — Уайт-Пойнт-Гардене, участок в несколько акров с памятниками Гражданской войны, оливковыми деревьями и пушкой, направленной на форт Самтер. Скарпетта и Холлингс садятся на скамейку.

— Я знаю о Розе.

— Я так и понял.

— Вы заботитесь о ней…

— У вас это тоже прекрасно получается. Я сегодня угостился вашим рагу.

— Это перед тем, как ушли и вернулись? Чтобы никто не догадался, что вы были в здании.

— Значит, вы не против, — говорит Холлингс, словно ему нужно ее одобрение.

— Главное, чтобы вы ее не обидели, потому что если обидите, я что-нибудь сделаю.

— Верю.

— Хочу спросить насчет Лупано. Вы не связывались с ним после того, как я побывала у вас сегодня?

— Извините, а почему это вас интересует?

— Потому что мы с вами говорили о нем и я спросила, почему он приходил на похороны Холли Уэбстер. Думаю, вы знаете, что я имела в виду.

— Рассчитывали, что я спрошу у него.

— Спросили?

— Да.

— В новостях говорят, что Лидия Уэбстер пропала без вести и ее, возможно, уже нет в живых.

— Он знал ее. Очень хорошо. Мы долго разговаривали. Джанни был очень расстроен.

— Он из-за Лидии держал здесь квартиру?

— Кей — надеюсь, вы не против, что я так вас называю, — мне известно, что Джанни был на похоронах Холли Уэбстер прошлым летом. Но я не мог сказать вам — это было бы непорядочно.

— Что-то я устала от порядочных людей.

— Но я ведь и не мешал вам. Если вы выяснили сами…

— И от этого я тоже устала. Выяснять сама.

— Если вы выяснили сами, я тут ни при чем. Поэтому и предоставил вам книги. Понимаю ваше недовольство, но вы на моем месте поступили бы так же. Я прав?

— Не знаю. Это еще как посмотреть.

Холлингс переводит взгляд на освещенные окна.

— Боюсь, часть вины за случившееся лежит и на мне.

— Похоже, у вас с ним был какой-то секрет.

— Видите ли, он познакомился с Лидией несколько лет назад, на кубке «Фэмили сёкл». У них был роман. Продолжительный. Поэтому он и снимал здесь апартаменты. А потом тот июльский день… Как наказание. Они с Лидией были в ее спальне. Остальное можете представить. За Холли никто не присматривал, и она утонула. Они расстались. Муж ушел от нее. И Лидия сломалась.

— А он стал спать с Дрю?

— С кем он только не спал.

— Но зачем ему квартира? Если они с Лидией порвали…

— Может быть, Джанни сохранил ее для тайных свиданий с Дрю. Под видом тренировок. Может быть, потому что этот старый дом, как и многое другое, напоминал ему об Италии. С Лидией у него остались дружеские отношения — по крайней мере так он сам говорил. Иногда ездил к ней.

— А когда в последний раз? Он вам сказал?

— Несколько недель назад. После победы Дрю на турнире Джанни уехал из Чарльстона, потом вернулся.

— Что-то у меня не складывается. — У Скарпетты звонит сотовый. — Почему он вернулся? Почему не полетел с Дрю в Рим? Или полетел? Ее ожидали два крупных турнира, открытый чемпионат Италии и Уимблдон. Я не могу понять, почему она вдруг сбежала с подругами вместо того, чтобы тренироваться. Готовиться к важнейшим в ее карьере выступлениям. И вместо этого какие-то прогулки. Не понимаю.

На звонок она не отвечает. Даже не смотрит, кто звонит.

— Джанни говорил, что после ее победы здесь сразу полетел в Нью-Йорк. Еще и месяца не прошло. Даже не верится.

Телефон умолкает.

— Он не полетел с Дрю, потому что она его уволила.

— Уволила? Об этом кому-то известно?

— Нет.

— Почему она его уволила?

Телефон снова звонит.

— Так посоветовала доктор Селф. Потому Джанни и полетел в Нью-Йорк. Чтобы встретиться с ней. Попытаться повлиять на Дрю.

— Я все же посмотрю, кто это. — Скарпетта достает сотовый.

— Загляни сюда по дороге в аэропорт, — говорит Люси.

— Это не совсем удобно.

— Еще час-полтора, и можно будет вылетать. Думаю, к тому времени распогодится. Но тебе нужно обязательно заглянуть в лабораторию. — Люси говорит, где встретит ее, и добавляет: — Не хочу по телефону.

Скарпетта обещает заехать и поворачивается к Холлингсу:

— Надо полагать, Дрю не передумала.

— Даже не стала с ним разговаривать.

— А доктор Селф?

— С ней он встретился. В ее апартаментах. Имейте в виду, это все с его слов. Она сказала, что он плохо влияет на Дрю и что ее мнение не изменилось. Когда мы разговаривали, он был очень расстроен и зол, и теперь я понимаю, что нужно было сразу же приехать, посидеть с ним, что-то сделать.

— Что еще случилось с доктором Селф? Дрю отправилась в Нью-Йорк, а на следующий день улетела в Рим. Не прошло и двадцати четырех часов, как она пропала, а потом была найдена убитой. И преступник, вполне возможно, тот же человек, который убил Лидию. Мне пора отправляться в аэропорт. Можете составить компанию. Если повезет, вы нам понадобитесь.

— В аэропорт? — Холлингс встает со скамейки. — Сейчас?

— Не хочу терять еще один день. Необходимо как можно быстрее найти тело. Дорог каждый час.

Она тоже поднимается.

— Объясните! Вы приглашаете меня лететь с вами посреди ночи, а я даже не понимаю, о чем речь, — недоумевает Холлингс.

— Тепловое излучение. Инфракрасное. Любое изменение температуры легче засечь в темноте, да и черви могут поднять ее градусов на двадцать. Прошло уже более двух суток, и я уверена, что живой она из дому не вышла. В пользу этого и то, что мы там нашли. Итак, что еще случилось с доктором Селф? Лупано рассказал вам что-нибудь?

Они уже подошли к ее машине.

— По словам Джанни, она здорово его оскорбила. Говорила о нем всякие гадости, отказалась сообщить, где Дрю. Он ушел, а потом снова ей позвонил. Для него наступал важнейший момент во всей карьере, а она все испортила, все сломала. И еще добила. Сказала, что Дрю у нее дома и была там все время, пока Лупано унижался перед ней. Нет, я с вами не полечу. Вы и без меня справитесь, а мне нужно навестить Розу.

Скарпетта открывает дверцу. Мысленно сопоставляет факты и время. Дрю провела ночь в пентхаусе доктора Селф, а на следующий день вылетела в Рим. Еще через сутки, семнадцатого, она исчезла. Восемнадцатого ее нашли. Двадцать седьмого они с Бентоном были в Риме, занимались расследованием. На следующий день доктор Селф поступает в клинику Маклина, а доктор Марони составляет поддельные записи якобы имевших место бесед с пациентом, которым, предположительно, был Сэндмен. Записи, в которых Бентон заподозрил фальшивку.

Скарпеттасадится за руль. Холлингс, как и подобает джентльмену, ждет, пока она заведет мотор и закроет дверцу.

— Когда Лупано находился в квартире доктора Селф, там был кто-то еще?

— Дрю была.

— Нет, кто-то, кого он видел.

Холлингс задумывается, потом нерешительно кивает:

— Возможно. Он сказал, что обедал там. И, если не ошибаюсь, упомянул повара доктора Селф.

ГЛАВА 21

Лабораторный комплекс.

Главный корпус из красного кирпича и бетона, дорогие окна с защитой от ультрафиолетового излучения и зеркальным эффектом, так что внешний мир видит в них только свое отражение, а то, что внутри, скрыто от любопытных глаз и вредоносных лучей солнца. Здания поменьше еще не достроены, ландшафт представляет собой преимущественно грязь. Скарпетта сидит в машине, глядя на поднимающуюся с грохотом дверь. Дверь скрипит и скрежещет, и печальное сходство с моргом усиливается.

Внутри все чистенькое и новенькое, ярко освещенное и выкрашенное в белое и серое. В одних лабораториях еще пусто, другие уже полностью оборудованы. На столах ничего лишнего, рабочие места чистые, и Скарпетта с нетерпением ждет того дня, когда сюда придет ощущение дома. Несмотря на поздний час, в здании трудятся человек двадцать, причем примерно половина их последовали сюда за Люси из Флориды. Когда-нибудь у нее будет лучшая частная криминалистическая лаборатория в стране, но этот факт не столько радует, сколько беспокоит Скарпетту. В профессиональном отношении Люси — человек вполне успешный и состоявшийся, но ее жизнь, как и самой Скарпетты, прискорбно ущербна. Ни одной, ни другой так и не удалось наладить личных отношений, что Скарпетта до самого последнего времени отказывалась признавать как общий для обеих фактор.

При всей мягкости Бентона разговор с ним всего лишь напомнил о том, чего ей так отчаянно не хватает. Сказанное им — удручающая истина. Все пятьдесят лет она бежала так быстро, что теперь и предъявить нечего — кроме редкой способности справляться с болью и стрессом. Гораздо легче просто делать свое дело и проживать дни в долгих, заполненных работой часах и пустых пространствах. И если быть честной перед собой, надо признать, что кольцо Бентона не добавило ни счастья, ни ощущения безопасности. Оно символизирует то, что пугает Кей сильнее всего на свете: что бы он ни давал, он всегда может это забрать или прийти к выводу, что хотел чего-то другого.

Неудивительно, что Марино в конце концов сломался. Да, он был пьян, возможно, под действием наркотиков. Да еще и заведенный, наверное, доктором Селф и Шэнди. Но если бы Скарпетта все эти годы присматривалась к нему повнимательнее, то, может быть, сумела бы спасти его от самого себя и предотвратить Не он предал ее, а она предала его, потому что не стала надежным другом и не была с ним правдивой. Не сказала «нет», пока дело не зашло слишком далеко, а ведь в ее распоряжении было двадцать лет.

Я не люблю тебя, Марино, и никогда не полюблю. Ты не в моем вкусе. Это не значит, что я лучше тебя. Это значит, что я просто не могу.

Она произносит мысленно то, что должна была сказать давно, и спрашивает себя, почему же не сказала. Марино мог уйти от нее. Она могла лишиться его постоянного присутствия, зачастую докучливого и раздражающего. Она сваливала на него то, чего так ловко избегала сама, и вот теперь они оба отвергли и потеряли друг друга.

Створки лифта расходятся, и Скарпетта идет по пустому коридору к отсеку с лабораториями, каждая из которых снабжена металлической дверью и переходным шлюзом. Во внешней комнатке она надевает белый одноразовый халат, натягивает на волосы сеточку и шапочку, на ноги — бахилы, на руки — перчатки. В следующем переходе ее ждет дезактивация ультрафиолетом, после которой Скарпетта входит в полностью автоматизированную лабораторию, где извлекают и реплицируют ДНК и куда по неведомой причине ее пригласила Люси. Сама Люси, с головы до ног в белом, сидит возле вытяжного колпака и разговаривает с экспертом, тоже облаченным во все белое и потому неузнаваемым.

— Тетя Кей? — говорит Люси, поднимаясь. — Ты ведь помнишь Аарона. Он у нас временный директор лаборатории.

Лицо за пластиковым щитком маски улыбается и становится вдруг знакомым. Все трое садятся.

— Я знаю, что вы эксперт-криминалист, — говорит Скарпетта. — Но не знала, что у вас новая должность. А что с прежним?

— Ушел. Из-за того, что доктор Селф выложила в Интернете, — отвечает Люси, и глаза ее вспыхивают от злости.

— Ушел? — растерянно переспрашивает Скарпетта. — Вот так взял и ушел?

— Думает, что я долго не протяну, вот и решил подыскать другую работу. Да ладно, он все равно придурок, и я давно хотела от него избавиться. Так что эта стерва еще и оказала мне услугу. А вообще-то мы здесь не болтать собрались. Есть результаты анализов.

— По крови, слюне и эпителиальным клеткам, — говорит Аарон. — Начнем с зубной щетки Лидии Уэбстер и крови с пола в ванной. У нас хороший образец ее ДНК, что важно для сравнения или в последующем для идентификации. — Как будто сомнений в ее смерти у него уже нет. — Другой профиль получен при анализе кожных клеток, песка и клея, взятых с разбитого окна в прачечной. А также с панели сигнализации и грязной футболки из корзины. На всех трех есть ее ДНК, что и неудивительно, и еще чья-то.

— Как насчет шорт Мэдлиз Дули? — спрашивает Скарпетта. — На них была кровь.

Аарон кивает:

— Тот же донор, что и на трех упомянутых образцах.

— Мы полагаем, это и есть убийца, — говорит Люси. — Или по крайней мере человек, проникший в ее дом.

— Я бы не спешила с такими выводами. — Скарпетта качает головой. — В доме бывали и другие люди, включая ее мужа.

— ДНК не его, а почему, мы сейчас тебе скажем.

— В общем-то мы воспользовались вашей идеей, — объясняет Аарон. — Вместо обычного сравнения профилей провели анализ коэффициентов родства.

— Вопрос первый, — продолжает Люси. — Почему ее бывший оставил кровь на шортах Мэдлиз Дули?

— Ладно, — соглашается Скарпетта. — Принимаю. А если кровь Сэндмена — во избежание путаницы я буду так его называть, — значит, он как-то поранился.

— Мы можем выяснить как, — говорит Люси. — А еще мы начинаем понимать, кто он такой.

Аарон берет со стола папку, достает отчет и протягивает Скарпетте.

— Неопознанный мальчик и Сэндмен. Как известно, каждый из родителей передает ребенку примерно половину генетического материала. Учитывая это, мы вправе ожидать, что образцы ребенка и родителя укажут на их родство. В случае с неопознанным мальчиком и Сэндменом генетическое сходство указывает на очень близкую степень родства.

Скарпетта просматривает результаты тестов.

— Повторю то, что уже сказала, когда мы сравнивали отпечатки пальцев. Мы уверены, что не ошиблись? Что не случилось, например, контаминации?

— Мы ошибок не совершаем, — говорит Люси. — По крайней мере такого рода. Прокололся — уходи.

— Итак, мальчик — сын Сэндмена? — уточняет Скарпетта.

— Здесь еще потребуется дополнительное расследование, — отвечает Аарон, — но по крайней мере, как я уже сказал, они состоят в близком родстве.

— Ты упомянула, что он поранился. Так вот кровь Сэндмена не только на шортах, но еще и на сломанной коронке, которую ты нашла в ванне Лидии Уэбстер.

— Может, она его укусила?

— Вполне возможно, — соглашается Люси.

— Вернемся к мальчику, — предлагает Скарпетта. — Если допустить, что Сэндмен убил собственного сына, то… не знаю, что и думать. Издевательства ведь продолжались довольно долгое время. Кто-то присматривал за ребенком, пока Сэндмен был в Ираке и в Италии. Если, конечно, информация, которой мы располагаем, верна.

— Позволь рассказать кое-что и о его матери. Здесь у нас тоже кое-что есть, если только ДНК с белья Шэнди Снук не принадлежит кому-то другому. Становится понятно, почему ей так не терпелось попасть в морг, взглянуть на тело и, может быть, разнюхать, что тебе известно. Да и вытянуть что-то из Марино.

— Ты уже сообщила в полицию? — спрашивает Скарпетта. — И позволь поинтересоваться: откуда у тебя ее белье?

Аарон сдержанно улыбается, и Скарпетта с опозданием ловит себя на том, что вопрос действительно мог показаться двусмысленным.

— Марино, — коротко объясняет Люси. — И уж конечно, это не его ДНК. Его профиль — как и мой, и твой — есть в базе данных. Полиции, разумеется, понадобится для проведения расследования нечто большее, чем найденные на полу у Марино трусики, но даже если она и не забила своего сына до смерти, то знать, кто это сделал, должна.

— Интересно, знал ли Марино? — вполголоса бормочет Скарпетта.

— Ты же видела запись в морге. По-моему, он и понятия не имел, что происходит. Да и каков бы ни был Марино, защищать человека, который сделал такое с ребенком, он не станет.

Есть и другие совпадения. Все они указывают на Сэндмена и обнаруживают еще один поразительный факт: ДНК из соскобов, взятых из-под ногтей Дрю Мартин, принадлежат Сэндмену и кому-то из его ближайших родственников.

— Это мужчина, — объясняет Аарон. — По данным сделанного итальянцами анализа, на девяносто девять процентов европеец. Еще один сын? Или брат? А может, отец?

— Три источника ДНК из одной семьи? — удивляется Скарпетта.

— И еще одно преступление.

Аарон передает Скарпетте еще один отчет.

— Совпадение с биологическим образцом, оставленным на месте преступления, которое никто еще не связывал ни с убийством Дрю Мартин, ни с делом Лидии Уэбстер, ни с каким-либо другим.

— Речь об изнасиловании в 2004 году, — продолжает Люси. — Парень, убивший Дрю Мартин и побывавший в доме Лидии Уэбстер, похоже, изнасиловал туристку в Венеции два года назад. Профиль ДНК хранится в итальянской базе данных, которую мы решили на всякий случай просмотреть. Разумеется, подозреваемого нет и сравнивать не с чем, потому как им запрещено открывать профили даже известных преступников. Другими словами, имени у нас нет. Только семенная жидкость.

— Такая вот забота о насильниках и убийцах, — добавляет Аарон.

— Информация отрывочная. Студентка, двадцать один год, в Венецию приехала по летней программе — изучать искусство. Поздно вечером возвращалась из бара, подверглась нападению возле моста Вздохов. На данный момент это все, что нам известно. Но поскольку расследование ведет жандармерия, твой друг, капитан, должен иметь доступ ко всем материалам.

— Возможно, первое преступление Сэндмена, — рассуждает Скарпетта. — По крайней мере в отношении гражданского лица. Если он и впрямь служил в Ираке. Человек, впервые совершающий преступление, часто оставляет следы и лишь потом набирается опыта. Этот парень уже опытен, и порядок действий у него отработан. Он осторожен, привержен определенному ритуалу, жесток и жертв в живых не оставляет. Однако о том, что может оставить ДНК на хирургическом клее, не подумал. Бентон знает?

— Да. И знает, что у нас проблема с твоей золотой монетой, — говорит Люси. — На ней, как и на цепочке, его ДНК, а значит, это он был в переулке за твоим домом в ту ночь, когда вы с Буллом нашли там револьвер. Возможно, нам стоит присмотреться к Буллу. Подвеска могла принадлежать и ему. Я уже предупреждала. У нас ведь нет его ДНК.

— Хочешь сказать, что он и есть Сэндмен? — Скарпетта настроена скептически.

— Я лишь констатирую, что у нас нет его ДНК.

— А револьвер? Патроны?

— На них ДНК Сэндмена нет. Но это еще ничего не значит. Одно дело — оставить ДНК на монете и цепочке, и совсем другое — на револьвере, ведь оружие он мог и взять у кого-то. С «кольтом» он обращался осторожнее, потому что якобы отобрал его у незнакомца, существование которого еще не доказано. У нас есть только слово Булла и ничего больше.

— Ты хочешь сказать, что Булл — предположим, он и есть Сэндмен, хотя я в это и не верю, — намеренно потерял револьвер. Но не собирался терять монету. Получается бессмыслица. Во-первых, почему порвалась цепочка? Во-вторых, если она порвалась и упала на землю, зачем ему привлекать к ней мое внимание? Почему бы просто не положить ее в карман? И добавлю еще одно: трудно представить, что Булл носил бы золотую монету на шее. Кстати, мне это напоминает серебряный доллар, который дала Марино Шэнди.

— Нам, конечно, не помешало бы получить отпечатки Булла, — говорит Аарон. — И неплохо бы взять мазок на ДНК. А еще меня беспокоит, что он вроде как исчез.

— Вот пока и все, — заключает Люси. — Теперь мы его клонируем, вырастим копию в чашке Петри и узнаем, кто он такой.

— Я еще помню времена, не столь уж далекие, когда результатов теста на ДНК приходилось ждать неделями и даже месяцами.

Воспоминание отдается печалью, болезненным напоминанием о том, сколько людей пострадало и погибло только из-за того, что преступника не удавалось установить быстро.

— Нижний край облачности — три тысячи футов, видимость — три мили, — говорит Скарпетте Люси. — Полетим визуально. Встретимся в аэропорту.

Кабинет Марино. Добытые в кегельбане трофеи отбрасывают тени на старую оштукатуренную стену. В воздухе — пустота.

Бентон закрывает дверь, но свет не включает. Сидя в темноте за столом Марино, он впервые с полной ясностью осознает, что никогда не воспринимал его всерьез и не считал своим. По правде говоря, он всегда видел в нем приятеля Скарпетты — невежественного, узколобого, грубого и бестолкового копа, по ошибке попавшего в современный мир и в результате этого, а также других факторов не слишком приятного в общении и не очень полезного. Бентон его терпел. Недооценивал в одних отношениях, прекрасно понимал в других, но не сумел рассмотреть очевидное. Теперь, сидя за столом Марино, глядя на огни Чарльстона, он сожалеет, что уделял ему мало внимания. Ему и всему остальному. То, что ему нужно знать, находится рядом, под рукой, и было здесь всегда.

В Венеции почти четыре часа утра. Неудивительно, что Пауло Марони бросил клинику, а теперь уехал и из Рима.

— Слушаю, — говорит он, снимая трубку.

— Спали? — спрашивает Бентон.

— Если бы вас это беспокоило, вы бы не позвонили. И что же случилось, что побудило вас потревожить меня в столь неподобающий час? Есть подвижки в деле?

— Неблагоприятные.

— А конкретнее?

Голос доктора Марони звучит устало, как у человека, склонившегося перед обстоятельствами.

— Ваш пациент.

— Я все вам рассказал.

— Вы рассказали то, что хотели рассказать.

— Чем еще я могу помочь? Вы прочитали мои записи. Я даже не спрашиваю, как такое могло случиться. Не предъявляю претензий, например, к Люси.

— Если вам и есть кого винить, то только себя самого. Вы ведь хотели, чтобы мы получили доступ к вашим файлам, разве не так? Вы оставили записи в больничной сети, на файловом сервере, с расчетом на то, что любой, кто вычислит, где они находятся, получит их без особого труда. Люси не пришлось бы даже напрягаться. И вы вроде как в стороне. Ловко придумано.

— То есть вы признаете факт незаконного проникновения со стороны Люси.

— Вы знали, что мы захотим увидеть ваши записи, и устроили все до вылета в Рим. Кстати, уезжать вам пришлось раньше запланированного. Сразу после того, как вы узнали о намерении доктора Селф укрыться в клинике. Вы приняли ее. Без вашего разрешения она бы в Маклин не попала.

— У нее был нервный срыв.

— Доктор Селф действовала по расчету. Она в курсе?

— В курсе чего?

— Не лгите мне, Пауло.

— Интересное предположение.

— Я разговаривал с ее матерью.

— Она все такая же? Малоприятная женщина.

— Не думаю, что она изменилась.

— Такие меняются редко. Иногда они просто выгорают с годами. Миссис Селф если и изменилась, то только к худшему. То же будет и с Мэрилин. Это заметно уже сейчас.

— Полагаю, она тоже осталась прежней. Хотя ее мать возлагает вину за психическое расстройство дочери на вас.

— Мы оба знаем, что это не так. Причиной ее расстройства был не я. Все произошло само по себе.

— Это не смешно.

— Конечно, нет.

— Где он? — спрашивает Бентон. — Вы знаете, о ком речь.

— В то время шестнадцатилетняя девушка еще считалась несовершеннолетней. Понимаете?

— Но вам-то было двадцать девять.

— Двадцать два. Это Глэдис выставляет меня стариком. Вы же прекрасно понимаете, почему мне пришлось уехать.

— Уехать или сбежать? Доктор Селф именно так описывает ваше поспешное исчезновение. Вы обошлись с ней неблаговидно, а потом сбежали в Италию. Итак, где он, Пауло? Не усугубляйте ситуацию. Это не пойдет на пользу ни вам, ни всем остальным.

— Вы поверите, если я скажу, что она сама вела себя неподобающим образом?

— Это уже не важно. И мне, честно говоря, наплевать. Где он?

— У них это квалифицируется как половая связь с лицом, не достигшим совершеннолетия, — изнасилование по статутному праву. Ее мать грозила подать в суд. Ей и в голову не приходило, что ее дочь может по собственному желанию заниматься сексом с мужчиной, с которым познакомилась на весенних каникулах. Она была такая красивая, такая волнующая… Предложила мне свою девственность — я взял предложенное. Да, я занимался с ней любовью. А потом сбежал. Это тоже правда. Понял, что она несет зло. Уже тогда. Только я не сбежал в Италию, как она полагала, а вернулся в Гарвард — закончить медицинскую школу. Она так и не узнала, что я был в Америке.

— У нас есть ДНК, Пауло.

— Даже после рождения ребенка Мэрилин считала, что я все еще в Италии. Я писал ей письма и отсылал их из Рима.

— Где он, Пауло? Где ваш сын?

— Я умолял ее не делать аборт — это противно моим религиозным убеждениям. Она заявила, что если оставит ребенка, мне придется самому его воспитывать. Я согласился и делал все возможное, но наш отпрыск оказался негодяем, дьяволом с высоким ай-кью. Большую часть жизни он провел в Италии, иногда приезжал к ней. Так было до его восемнадцатилетия. Сейчас ему двадцать девять. Похоже, Глэдис играет в свои обычные игры. Во многих отношениях он не принадлежит нам обоим и ненавидит как ее, так и меня. Мэрилин он ненавидит больше, хотя когда мы виделись в последний раз, я испугался за свою безопасность. В какой-то миг показалось, что он уже готов ударить меня старинной статуэткой, но мне удалось его успокоить.

— Когда это было?

— Сразу после моего приезда. Он был в Риме.

— Он находился в Риме, когда убили Дрю Мартин. Потом вернулся в Чарльстон. Нам известно, что он побывал на острове Хилтон-Хед.

— Что я могу сказать? Ванна на фотографии — это ванна в моей квартире на пьяцца Навона. Только вы тогда не знали, что я живу на пьяцца Навона. Если бы знали, наверное, обратили бы внимание, что это недалеко от строительного участка, где нашли тело Дрю. Наверное, заметили бы, что я езжу на черной «ланчии». Вероятно, он убил ее в моей квартире, а потом отвез на стройку в моей машине. Это всего лишь в квартале от дома, где я живу. Наверное, было бы лучше, если бы он убил меня той каменной стопой. То, что он сделал, чудовищно, отвратительно. Но что вы хотите от сына Мэрилин…

— Он и ваш сын.

— Он американский гражданин, не пожелавший идти в университет, но отправившийся фотографом на эту мерзкую войну. Там, в Ираке, его и ранили. В ногу. А скорее он сделал это сам после того, как пристрелил раненого друга. Освободил от страданий. В общем, если до Ирака я бы диагностировал его как психически неуравновешенного, то после возвращения его было не узнать. Признаю, я не был примерным отцом. Я посылал ему все, что он требовал: инструменты, батарейки, медицинские средства. Но когда он вернулся, я к нему не поехал. Мне было все равно, что с ним станет.

— Где он?

— Когда он записался в армию, я умыл руки. Он ничего не достиг и ни к чему не стремился. И это после того, как я пожертвовал для него столь многим, хотя, конечно, Мэрилин будет утверждать обратное. Вы только подумайте. Я сберег ему жизнь — ведь церковь называет аборт убийством, — и посмотрите, что он делает. Убивает. Лишает жизни других. Он убивал людей в Ираке, потому что такая у него была работа, и теперь убивает их здесь, потому что обезумел.

— А его сын?

— Это все Мэрилин и ее модели. Выстраивает модели и живет по ним. Когда-то я сказал, чтобы она сохранила нашего ребенка. Потом уже она сама настояла, чтобы мать сохранила нашего внука. Наверное, это было ошибкой. Наш сын не годится в отцы, даже если очень любит своего ребенка.

— Его ребенок мертв, — говорит Бентон. — Заморен голодом и забит до смерти, а потом брошен на болоте.

— Мне горько это слышать. Я никогда его не видел.

— Вы такой сострадательный, Пауло. Где ваш сын?

— Не знаю.

— Поймите, это очень серьезно. Вы ведь не хотите в тюрьму?

— Когда мы встретились в последний раз, я сказал ему — на улице, где чувствовал себя в безопасности, — что не желаю больше его видеть. У стройплощадки, где нашли тело Дрю, толпились туристы. Было много цветов и игрушек. Я сказал, чтобы он убирался и не возвращался, и пригрозил в противном случае заявить в полицию. Я убрал все в квартире. Избавился от машины. А потом позвонил Отто и предложил помощь в расследовании, чтобы выяснить, что известно полиции.

— Я не верю, что вы не знаете, где он. Не верю, что вам неизвестно, где он живет или, точнее, скрывается. Мне бы не хотелось обращаться к вашей жене — полагаю, она вообще ни о чем не догадывается.

— Пожалуйста, не втягивайте во все это мою жену. Она здесь ни при чем.

— Может быть, вам известно что-то о матери вашего внука? Она с ним?

— Та же история, что и у нас с Мэрилин. Порой за радость секса приходится платить всю жизнь. Женщины… Они ведь беременеют не просто так, а с расчетом. Чтобы привязать мужчину к себе. Странное дело. Они рожают, а потом не хотят ребенка, потому что на самом деле им нужны были вы.

— Я не об этом спросил.

— С ней я не встречался. Мэрилин говорила, что ее зовут то ли Сэнди, то ли Шэнди и что она шлюха. Да еще и глупа в придачу.

— Ваш сын с ней?

— У них был общий ребенок. Вот и все. Та же история. Грехи отца. События повторяются. Теперь я могу со всей искренностью сказать: лучше бы мой сын не родился.

— Мэрилин, очевидно, знает Шэнди. И это ведет меня к Марино.

— Его я не знаю.

Бентон рассказывает. Все. Кроме того, что Марино сделал со Скарпеттой.

— Хотите услышать мой анализ? Основываясь на том, что я знаю о Мэрилин, и на том, что услышал от вас сейчас, осмелюсь предположить, что Марино совершил очень большую ошибку, отправив Мэрилин письмо. Оно открыло перед ней возможности, не имевшие ничего общего с тем, из-за чего она оказалась в клинике. Теперь у Мэрилин появился шанс посчитаться с той единственной, к кому питает искреннюю ненависть. Я имею в виду Кей. Лучший способ отомстить — мучить тех, кого она любит.

— Полагаете, она навела Шэнди на Марино?

— Это лишь моя догадка. Но, думаю, Шэнди заинтересовалась им и подругой причине. Мэрилин не знала о нем. Если бы знала, рассказала бы. Ей бы такое не понравилось.

— Да, по части сострадания вы друг друга стоите. Между прочим, она здесь.

— Вы имеете в виду — в Нью-Йорке?

— Я имею в виду — в Чарльстоне. Я получил анонимное электронное письмо с информацией, обсуждать которую не хочу, и проследил IP-адрес до отеля «Чарльстон плейс». Угадайте, кто там остановился?..

— Предупреждаю, будьте с ней поосторожнее. Об Уилле она не знает.

— Уилл?

— Уилл Рэмбо. Когда Мэрилин стала набирать популярность, он сменил имя с Уилларда Селфа на Уилла Рэмбо. Рэмбо — вполне милая шведская фамилия. А на киношного Рэмбо он совсем не похож, и в этом, возможно, одна из его проблем. Он довольно мелкого телосложения. Приятный парень, но мелковат.

— По-вашему, получая сообщения от Сэндмена, она не знала, что пишет собственный сын?

— Не знала. И, насколько мне известно, до сих пор не знает. Впрочем, кто скажет, какие мысли блуждают в лабиринтах ее мозга? Когда ее приняли в клинику, она рассказала о письме и фотографии Дрю Мартин…

— Рассказала?

— Конечно.

Не будь они разделены тысячами миль, Бентон бросил бы телефон и вцепился ему в горло. Место Марони в тюрьме. Или в аду.

— Оглядываясь в прошлое, я вижу все с трагической ясностью. Конечно, подозрения появились давно, но с ней я ими не делился. С самого начала, когда она направила его мне, Уилл знал, что из этого получится. Он ее подставил. Разумеется, у него был ее электронный адрес. Мэрилин часто дает его случайным людям, которым не может уделить время. Он начал посылать свои странные, эксцентричные сообщения, зная, что заинтересует, привлечет ее внимание. Они ведь оба больные, и Уилл прекрасно понимает Мэрилин. Зная, что она сообщила мне о нем, он позвонил в мой римский офис, и в результате мы встретились. Не в клинике, а за обедом, в моей квартире. Меня беспокоило состояние его психического здоровья, но я и подумать не мог, что он кого-то убил. И когда услышал об убитой возле Бари туристке, не поверил.

— На его счету еще и изнасилование. Туристки в Венеции.

— Я не удивлен. Предположу, что это случилось уже после войны. Она сильно изменила его к худшему.

— Итак, он ваш сын и пациентом никогда не был, а записи…

— Записи я сфабриковал. Думал, вы догадаетесь.

— Почему?

— Хотел, чтобы вы сами нашли Уилла, потому что я не смог бы выдать сына полиции. Хотел, чтобы мы поговорили, чтобы вы узнали все, что нужно. Вот и поговорили.

— Пауло, если мы не найдем его в ближайшее время, он убьет еще кого-нибудь. Уверен, вы можете помочь. У вас есть его фотография?

— Только давняя.

— Отправьте ее по электронной почте.

— Я бы посоветовал обратиться в ВВС, где он служил. Возможно, там есть его отпечатки и ДНК, а уж фотография наверняка. Будет лучше, если вы получите всю информацию от них.

— Пока я пройду по всем инстанциям, будет уже поздно.

— Кстати, я не вернусь, — говорит доктор Марони. — Надеюсь, вы не станете пытаться вернуть меня в Америку. Я уважил вас, ответьте взаимностью — оставьте меня в покое. В любом случае, Бентон, у вас ничего не получится. У меня здесь много друзей.

ГЛАВА 22

Предполетная проверка приборов и систем.

Посадочные огни, радар, топливные клапаны. Люси проверяет приборную индикацию, устанавливает альтиметр, включает аккумулятор. Скарпетта выходит из здания аэропорта, идет по бетонной полосе, отодвигает заднюю дверь вертолета, ставит чемоданчик, кладет на пол камеру и открывает левую переднюю дверцу. Становится на шасси и влезает в кабину.

Люси уже включила и перевела в режим малого газа двигатель номер один. Теперь она включает двигатель номер два. Взвывают турбины, тяжело бьют лопасти. Скарпетта пристегивается. По полю неспешно трусит служитель с флажками. Скарпетта надевает наушники.

— Ради Бога, — раздраженно говорит в микрофон Люси. — Эй! Нам твоя помощь не нужна. — Она открывает дверцу и машет рукой, отгоняя его от машины. — Мы не самолет! Сами взлетим.

— Ты ужасно напряжена. — В голове Люси звучит голос Скарпетты. — От других поисковиков новости есть?

— Ничего. В районе Хилтон-Хед вертолеты еще не поднимались — слишком густой туман. Наземные поиски результатов пока не дают. — Люси поворачивает силовой переключатель. — Еще восемь минут на охлаждение и взлетаем. Эй! — снова кричит она служителю. — Уходи! Черт, новичок, наверное.

Парень уже никому не машет, а просто стоит, опустив оранжевые флажки.

— «Си-17», — предупреждает диспетчер.

Транспортный военный самолет — большое, яркое скопление почти неподвижных звездочек — тяжело нависает справа, и Люси сообщает диспетчеру, что видит его. Впрочем, «Си-17» в расчет можно не принимать, потому что она возьмет направление к центру города, к мосту Купер-бридж. Или любое другое, какое только пожелает. Может даже, ежели захочет, выписывать «восьмерки». Или лететь над самой водой. Потому что она не самолет. В разговоре с Башней она объясняет это другими словами, но смысл именно такой.

— Позвонила Теркингтону, ввела его в курс дела. Бентон звонил. Я так поняла, ты с ним уже поговорила. Должен бы уже быть, но что-то опаздывает. Лучше бы ему поторопиться — ждать долго не буду. Теперь мы знаем, кто этот гад.

— Только не знаем, где он. И где Марино, мы тоже не знаем.

— Если хочешь знать мое мнение, искать надо Сэндмена, а не тело.

— Не пройдет и часа, как его будут искать все. Бентон уже уведомил полицию, как местную, так и военную. Кому-то нужно искать и ее. Это моя работа, и я ее сделаю. Ты грузовую сетку захватила? И что насчет Марино? Хоть какие-то новости есть?

— Сеть я взяла.

— Все остальное на месте?

По бетонной полосе идет Бентон, сует что-то в руку парня с флажками.

— Может, тебе стоит сказать правду человеку, за которого ты вроде бы собралась замуж. — Люси смотрит на Бентона.

— А с чего это ты взяла, что я скрываю от него что-то? Мы поговорили. — Скарпетта смотрит на Люси. — И ты права, сказать правду стоило, и я ее сказала.

Бентон поднимается в кабину через заднюю дверь.

— Вот и хорошо. Потому что чем больше доверяешь кому-то, тем преступнее ложь. Включая ложь по умолчанию.

Бентон надевает наушники.

— Я должна как можно скорее покончить с этим, — говорит Люси.

— Не ты, а я. И давай не будем об этом сейчас.

— О чем не будем сейчас? — слышится в наушниках голос Бентона.

— У тети Кей открылся дар ясновидения, — отвечает Люси. — Уверяет, будто знает, где искать тело. Все необходимое я на всякий случай прихватила: инструменты, реактивы, мешки на случай, если придется брать груз.

— Дело не в ясновидении, — говорит Скарпетта, — а в продуктах выстрела. К тому же он и сам хочет, чтобы ее нашли.

— Если бы хотел, облегчил бы задачку, — замечает Люси.

— И что продукты выстрела? — спрашивает Бентон.

— Есть одна мысль. Задай вопрос: какой песок в наших местах может содержать продукты выстрела?

— Господи, этого бедолагу сейчас унесет. — Люси качает головой. — Вы только посмотрите на него — стоит со своими флажками, как судья-зомби на матче НФЛ. Я рада, Бентон, что ты дал ему на чай. Бедняга. Так старается.

— Надеюсь, не сотенную, — говорит Скарпетта.

Люси ждет разрешения. Из-за плохой погоды вылеты откладывались в течение всего дня, и теперь диспетчера стараются наверстать упущенное.

— Когда я поступила в университет, что ты делала? — Люси обращается к Скарпетте. — Посылала деньги. Нет-нет да и подбрасывала сотню-другую. Просто так. Этими двумя словами сопровождался каждый чек.

— Пустяки.

Голос Скарпетты звучит прямо у Люси в голове.

— Да. А еще книги. Продукты. Одежда. Всякие компьютерные штучки.

В эфире — короткие, урезанные фразы.

— Ну, за тобой такое тоже замечается. Кстати, для человека вроде Эда сотня долларов — немалые деньги.

— Может, я давала ему взятку. — Люси наклоняется, чтобы проверить видеодисплей формирователя изображений на инфракрасных лучах. — Все готово, теперь только ждем разрешения. Как получим — сразу взлетаем, — говорит она, словно обращаясь к невидимому диспетчеру. — Мы же вертолет, чтоб вас… Нам не нужна чертова взлетная полоса. И вести нас не надо. Нет, они меня с ума сведут.

— Что-то ты сегодня дерганая, — говорит Бентон. — С тобой лететь не опасно?

Люси снова связывается с Башней и наконец-то получает разрешение на взлет. Направление — юго-восток.

— Поспешим, пока не остановили. — Вертолет отрывается от земли. Служитель машет флажками, как будто хочет отвести их на парковку. Стальная птичка весом в три с четвертью тонны поднимается выше и зависает. — Пролетим немного вдоль Эшли-Ривер, потом повернем на восток и пройдем по береговой линии к Фолли-Бич. — Вертолет задерживается на перекрестке двух рулежных дорожек. — Включаю ФИИК.

Она перебрасывает переключатель из одного положения в другое, и дисплей становится темно-серым прямоугольником с яркими белыми пятнышками. «Си-17» с громоподобным ревом идет на посадку, из сопел вырываются длинные хвосты белого дыма. Освещенные окна… Посадочные огни на полосе… Все в сюрреалистическом инфракрасном.

— Спешить не будем. Пройдем пониже, — говорит Люси. — Может, отработаем по квадратам?

Скарпетта синхронизирует ФИИК с прожектором, который до сих пор был выключен. На видеомониторе у ее левого колена появляются серые и белые образы. Они пролетают над портом, и разноцветные контейнеры выглядят на дисплее строительными блоками, а краны напоминают в ночи чудовищных богомолов. Рисунок городских огней меняется медленно, отчего возникает ощущение, будто вертолет висит в воздухе и почти не движется. Впереди чернеет бухта. Звезд не видно, и луна за слоем облаков проступает смазанным серым пятном.

— Куда именно идем? — спрашивает Бентон.

Скарпетта крутит ручку точной настройки, и картинки на мониторе то исчезают, то появляются снова. Люси сбрасывает скорость до восьмидесяти узлов, сохраняя высоту около пятисот футов.

— Попробуй представить, что бы ты обнаружил, исследовав под микроскопом песок с острова Иводзима. При условии, что все эти годы песок не подвергался никаким внешним воздействиям.

— Вдалеке от моря, — добавляет Люси. — Например, в дюнах.

— Иводзима? — иронически переспрашивает Бентон. — Так мы летим в Японию?

Огни особняков Бэттери — яркие белые пятнышки в инфракрасном. Скарпетта думает о Генри Холлингсе. О Розе. Огоньки редеют — вертолет приближается к берегу Джеймс-Айленда и медленно пролетает мимо.

— Место, оставшееся нетронутым со времени Гражданской войны. Песок там наверняка содержит продукты выстрела, — говорит Скарпетта и поворачивается к Люси. — Почти под нами.

Вертолет зависает и опускается до трехсот футов над северной оконечностью Моррис-Айленд. Островок необитаем, и добраться сюда можно только на вертолете либо по воде, да еще, может быть, перейти при отливе вброд с Фолли-Бич. Под ними восемьсот акров пустоши, на которой во время Гражданской войны проходили тяжелые бои.

— Думаю, здесь мало что изменилось за прошедшие сто сорок лет, — замечает Скарпетта.

Люси снижается еще на сотню футов.

— Если не ошибаюсь, как раз здесь разбили Пятьдесят четвертый Массачусетский, — припоминает Бентон. — Про это еще фильм сняли. Как же он называется…

— Смотри со своей стороны. Увидишь что-то, скажи — посветим прожектором, — говорит ему Люси.

— Фильм назывался «Слава», — подсказывает Скарпетта. — Прожектор включать рано — будет только мешать.

На видеомониторе серое, в пятнышках пространство суши и дрожащая ширь — вода. Вода похожа на застывший свинец, наплывающий на берег и разбивающийся о песок белыми зубчатыми перышками.

— Ничего, кроме темных форм — это дюны — и проклятого маяка, — говорит Скарпетта.

— Хорошо еще, что он освещен, а то точно бы врезались.

— Вот теперь мне уже лучше, — подает голос Бентон.

— Начинаю отрабатывать по квадратам. Шестьдесят узлов, высота двести футов, — сообщает Люси.

Результат приходит скоро.

— Можешь зависнуть вон там? — Скарпетта протягивает руку. — Мы только что над ним пролетели. Там, у берега. Нет-нет, еще дальше. Явное изменение температурного фона.

Люси разворачивает машину. Маяк в инфракрасном — кряжистый полосатый пенек в окружении колышущейся свинцовой воды на самом краю бухты. За ним круизный теплоход, напоминающий корабль-призрак со светящимися окнами и длинным завитком над трубой.

— Так. Двадцать градусов влево от той дюны, — подсказывает Скарпетта. — Вроде бы что-то вижу.

— Я тоже, — соглашается Люси.

На экране белое пятно на темно-сером крапчатом фоне. Люси смотрит вниз, стараясь сориентироваться, и медленно, кругами снижается.

Скарпетта дает приближение, и мерцающее пятно приобретает очертания человеческого тела, светящегося неестественно ярко на краю отливающего стеклянным блеском заливчика.

Люси убирает ФИИК и щелкает переключателем. Прожектор вспыхивает десятью миллионами свечей. Трава пригибается к земле, ветер взбивает песок — вертолет идет на посадку.

Черный галстук подрагивает в затихающих вихрях. Лопасти останавливаются.

Скарпетта смотрит в окно — недалеко от вертолета, в песке, лицо. На фоне разбухшей массы оскаленные, будто в гримасе, зубы. Если бы не галстук и костюм, определить, мужчина это или женщина, было бы невозможно.

— Что за черт? — В наушниках недоуменный голос Бентона.

— Это не она. — Люси щелкает переключателями. — Не знаю, как ты, а я пистолет прихватила. Что-то тут не так.

Она отключает аккумуляторы, открывает дверцу, и они выходят. Под ногами мягкий песок. В нос бьет нестерпимая вонь. Надо заходить с другой стороны. Лучи фонариков рыщут по земле, оружие наготове. Вертолет на ночном берегу точно гигантская стрекоза. Единственный звук — ровный шум волн. Скарпетта светит дальше и натыкается на широкую, как от волочения, полосу, ведущую к дюне и обрывающуюся возле нее.

— У кого-то была лодка, — говорит Люси и поворачивает к дюнам. — Плоскодонка.

Дюны тянутся вдаль насколько хватает глаз, приливы их не трогают. Скарпетта думает о гремевших здесь когда-то сражениях, о жизнях, принесенных в жертву делу, диаметрально противоположному тому, за которое сражался Юг. О пороках и грехах рабства. Об умиравших здесь черных солдатах-янки. Она слышит доносящиеся из высокой травы стоны и шепоты и, повернувшись к Бентону и Люси, просит не отходить далеко. Лучи их фонариков разрезают темноту, словно длинные яркие лезвия.

— Сюда! — окликает их Люси из черной расщелины между дюнами. — Господи… Тетя Кей, прихвати маски!

Скарпетта открывает багажное отделение, подтягивает чемоданчик, кладет его на землю и достает маски.

— Обоих мы отсюда не вытащим, — доносит ветер голос Бентона.

— Это что еще за хрень? — кричит Люси. — Слышали?

Что-то хлопает. Далеко, в дюнах.

Скарпетта идет на свет фонариков, и запах становится сильнее. Воздух от него как будто сгущается, в глазах жжет. Она протягивает маски и сама надевает оставшуюся — иначе дышать невозможно. В ложбине между дюнами — с берега ее не разглядеть — второе тело. Женское, обнаженное и жутко раздутое. Гниющая плоть кишит червями, лицо изъедено, от губ и глаз не осталось ничего. Под лучом фонарика имплантированный титановый стержень в том месте, где была коронка. Скальп съезжает с черепа, длинные волосы шевелятся на песке.

Люси идет через траву в ту сторону, откуда доносятся хлопки. Скарпетта осматривается, не зная, что делать, и думает о песке и продуктах выстрела — что это все для него значит? Он придумал и создал собственное поле боя. Сколько еще мертвецов появилось бы здесь, не найди она это место по смешанным с песком барию, сурьме и свинцу, о которых он скорее всего и не догадывался? Она думает о нем и чувствует его. Его больной, отравленный дух будто висит в здешнем воздухе.

— Палатка! — кричит Люси, и они идут к ней.

Она за следующей дюной, и дюны — черные волны, катящиеся вдаль вперемешку с кустиками и травой. Кто-то устроил здесь временное пристанище. Алюминиевый каркас и брезент. Хлопает клапан. В палатке — матрас, аккуратно свернутое одеяло и фонарь. Люси открывает ногой термос. Вода. Она трогает ее пальцем и объявляет — теплая.

— У меня в вертолете доска. Что будем делать, тетя Кей?

— Сначала нужно все сфотографировать. Сделать замеры. Вызвать сюда полицию. — Дел слишком много. — Подцепить сразу два не получится?

— Доска только одна.

— Я хочу основательно здесь порыться, — говорит Бентон.

— Тогда положим их в мешки, а тебе придется сделать два рейса, — решает Скарпетта. — Куда хочешь доставить? Место должно быть достаточно укромное, не аэропорт, где тот парень разгоняет москитов. Позвоню Холлингсу, может быть, он подскажет.

Некоторое время все трое молчат, слушают, как хлопает клапан палатки, свистит трава, шуршат, набегая на песок, волны. Маяк в темноте кажется громадной шахматной фигурой, пешкой, окруженной равниной рифленого черного моря. Он где-то там, солдат неудачи, но жалости Скарпетта не испытывает.

— Давайте за дело, — вздыхает она и набирает номер на сотовом.

Сигнала, конечно, нет.

— Попробуем с вертолета, — предлагает Люси. — Может быть, позвонить Розе?

— Розе?

— Набери.

— Зачем?

— Думаю, она знает, где его найти.

Они достают доску, мешки и пластиковые простыни. Начинают с нее. Трупное окоченение прошло, и тело вялое, как будто уже сдалось смерти, по нему ползают насекомые и еще какие-то крохотные твари. Все мягкое и раненое они съели. Лицо распухло, тело раздулось от бактериального газа, кожа напоминает зеленовато-черный мрамор с прожилками кровеносных сосудов. Левая ягодица и задняя часть бедра отрезаны, но других повреждений или признаков увечья не видно. Неясно и отчего она умерла. Они поднимают тело, кладут на простыню, заворачивают и отправляют в мешок. Скарпетта затягивает молнию.

Теперь очередь мужчины на берегу. На зубах у него полупрозрачный пластиковый фиксатор, на запястье — резиновая лента. Костюм и галстук черные, рубашка белая с темными пятнами от крови. Многочисленные разрезы на пиджаке, как спереди, так и на спине, указывают на колотые раны. В ранах черви, плоть под одеждой колышется. В кармане брюк — бумажник, принадлежащий Люшесу Меддиксу. Наличные и кредитные карточки убийцу не интересовали.

Они фотографируют, записывают, потом Скарпетта и Бентон привязывают мешок с телом Лидии Уэбстер к доске, а Люси достает из кабины пятидесятифутовую веревку и сеть и отдает Скарпетте свой пистолет.

— Тебе он нужен больше, чем мне.

Она забирается в кабину, включает двигатели, и лопасти начинают резать воздух. Вспыхивают огни, и машина мягко отрывается и разворачивается. Потом медленно поднимается, постепенно натягивая веревку, и вот наконец сеть со своим жутким грузом повисает в воздухе. Вертолет улетает, его ноша раскачивается, точно маятник. Скарпетта и Бентон возвращаются к палатке. Будь сейчас день, здесь кружились бы тучи мух.

— Тут он спит, — говорит Бентон. — Хотя и не обязательно все время.

Он трогает ногой подушку. Под ней — одеяло. Под одеялом — матрас. В пакете — коробок спичек. А вот книги внимания не удостоились — сырые, со склеившимися страницами семейные саги и любовные романы из тех, что покупают в первом попавшемся драгсторе, когда хотят почитать не важно что. Под палаткой — яма, где он разводил огонь, используя в качестве топлива древесный уголь. На камнях ржавая решетка от гриля. Банки из-под имбирного пива. Осмотревшись и ни к чему не притронувшись, Скарпетта и Бентон возвращаются на берег, туда, где на месте приземлениявертолета в песке остались глубокие отметины от шасси. Появляются звезды. В воздухе еще стоит неприятный запах, но дышать уже легче.

— Сначала ты подумала, что это он, — говорит Бентон. — Я понял это по твоему лицу.

— Надеюсь, он не натворил глупостей. Это все доктор Селф. Это она старается испортить все, что у нас есть. Развести нас. Ты еще не рассказал, как узнал.

Злость вспыхивает в ней с новой силой.

— Ее любимое занятие — разводить людей.

Они ждут у воды, и ветер уносит в сторону вонь, сочащуюся из черного кокона Люшеса Меддикса. Скарпетта вдыхает запах моря и слушает его мягкое дыхание. Горизонт черен, и маяк не предупреждает больше ни о чем.

Немного погодя вдалеке появляются мигающие огоньки. Люси возвращается, и приходится отворачиваться от разлетающегося песка. Положив в сеть тело Люшеса, они летят в Чарльстон. Их встречают полицейские машины с «мигалками» и Генри Холлингс с капитаном Помой у темного, без окон фургона.

Скарпетта идет первой. Ее несет злость. Она почти не слушает, о чем говорят сзади. Катафалк Люшеса Меддикса обнаружен за похоронным бюро Холлингса с ключом в зажигании. Оставить его там мог только убийца. Или, не исключено, Шэнди. Капитан Пома называет их Бонни и Клайдом. Он же переводит разговор на Булла. Где он и что может знать? Мать Булла говорит, что сына нет дома. Одно и то же объяснение изо дня в день. Никаких следов Марино, и теперь его поисками занимается уже полиция. Холлингс сообщает, что оба тела будут отправлены в морг. Не к Скарпетте, а в городской, где их уже ждут два судмедэксперта, только что закончивших с Джанни Лупано.

— Если хотите, можете заняться ими сами, — говорит Холлингс Скарпетте. — Вы их нашли, вам с ними и разбираться. Если, конечно, не возражаете.

— Нужно незамедлительно отправить полицейских на Моррис-Айленд.

— Туда посланы два катера. Я расскажу, как добраться до морга.

— Я там уже бывала. Вы говорили, что начальник службы безопасности — ваша хорошая знакомая… В отеле «Чарльстон плейс». Как ее зовут?

Разговаривают на ходу.

— Самоубийство. Тупая травма как результат прыжка или падения. Оснований подозревать постороннее вмешательство никаких. Если только не будет доказан факт доведения до самоубийства. Тогда главный подозреваемый — доктор Селф. Мою знакомую в отеле зовут Рут.

Скарпетта заходит в туалет — вымыть руки и лицо. Распыляет освежитель воздуха. Чистит зубы. У выхода ее ждет Бентон.

— Тебе лучше поехать домой.

— Как будто я смогу уснуть.

Он следует за ней. Фургончик уезжает. Холлингс разговаривает о чем-то с капитаном Помой и Люси.

— Мне нужно кое-что сделать, — говорит Скарпетта.

Бентон отстает. Она идет к своему внедорожнику.

Кабинет Рут возле кухни, где у отеля множество проблем с кражами.

Особенно часто воруют креветок. Хитроумные пройдохи, переодевающиеся поварами. Рут засыпает гостью забавными историями, и Скарпетта внимательно слушает, потому что ей нужно кое-что, и получить это можно, только сыграв роль публики на небольшом спектакле главы службы безопасности. Рут — элегантная, в годах женщина, между прочим, капитан Национальной гвардии, но при этом больше напоминающая скромную, рассудительную библиотекаршу. А еще она немного похожа на Розу.

— Впрочем, вы ведь не слушать меня пришли, — говорит Рут из-за письменного стола, явно выделенного ей из запасников отеля. — Вас ведь Дрю Мартин интересует, и мистер Холлингс, наверное, уже сказал, что в последний приезд она в свой номер так ни разу и не заходила.

— Да, говорил. — Скарпетта пытается определить, есть ли у Рут оружие под пестрым жакетом. — А ее тренер здесь появлялся?

— Обедал частенько в баре. Всегда заказывал одно и то же: икру и шампанское. «Дом Периньон». Бывала ли она там, не знаю, но трудно представить, чтобы профессиональная теннисистка ела икру и пила шампанское накануне ответственного матча. Похоже, у нее была другая жизнь где-то еще.

— У вас сейчас и еще одна знаменитость проживает.

— Знаменитости у нас постоянно.

— Я могла бы обойти все номера…

— Есть особый этаж, куда без ключа не попасть. Здесь сорок номеров. Это очень много дверей.

— Мне нужно знать, здесь ли она еще. Думаю, заказ сделан не на ее имя. Иначе я бы просто зашла к ней.

— У нас круглосуточное обслуживание номеров. Кухня так близко, что слышно, как стучат тележки.

— Значит, она уже встала. Это хорошо. Не хотелось бы ее будить. — Гнев вспыхивает у Скарпетты в глазах.

— Кофе каждое утро в пять. Щедростью не отличается, чаевые дает небольшие. Мы от нее не в восторге.

Доктор Селф остановилась в угловом номере на восьмом этаже. Скарпетта вставляет магнитную карточку в слот лифта и через пару минут уже стоит перед ее дверью. Стоит, чувствуя, что на нее смотрят через «глазок».

Доктор Селф открывает дверь.

— Похоже, кое-кто не умеет держать язык за зубами. Здравствуйте, Кей.

На ней красный шелковый халат, небрежно стянутый поясом, и черные шелковые шлепанцы.

— Какой приятный сюрприз! Интересно, кто вам сказал? Проходите. — Она отступает в сторону, пропуская Скарпетту. — Так получилось — видно, судьба, — что мне принесли две чашки и лишний кофейник. Позвольте угадать, как вы меня нашли. Нет, я не комнату имею в виду. — Доктор Селф садится на диван, подобрав под себя ноги. — Шэнди. Очевидно, дав ей то, чего она хотела, я утратила контроль. По крайней мере с ее убогой точки зрения.

— С Шэнди я не встречалась.

Скарпетта устраивается в кресле возле окна, из которого открывается вид на старый город.

— Хотите сказать, лично не встречались. Но, полагаю, видели. На записи с экскурсией по вашему моргу. Я вспоминаю те тяжелые дни в суде и думаю, что все закончилось бы иначе, если бы мир знал, какая вы на самом деле. Что бы устраиваете экскурсии по моргу и выставляете на обозрение трупы. Что превращаете в экспонат мальчика, которого сами освежевали и выпотрошили. Зачем вы вырезали ему глаза? Что еще сделали, прежде чем определили, что его убило? Глаза, Кей.

— Кто вам об этом рассказал?

— Шэнди похвасталась. Представьте, что сказали бы присяжные во Флориде, узнав, какая вы на самом деле.

— Их вердикт не очень-то вас и задел. Вас ведь ничто не трогает. Знаете, что случилось с вашей подругой Карен? Знаете, что она покончила с собой через несколько часов после выписки из клиники?

Лицо доктора Селф светлеет.

— Что ж, логичный финал печальной истории. — Она смотрит Скарпетте в глаза. — Нет, я не собираюсь притворяться. Я бы расстроилась, услышав, что Карен вернулась в Маклин. Масса людей проживает жизнь в тихом отчаянии. Это мир Бентона. И вам придется жить в нем. Сумеете ли, когда выйдете замуж? — Ее взгляд останавливается на кольце на левой руке Скарпетты. — Или начнете заново? Нет, Бентон не сможет. У него обязательства. Должна признаться, его эксперимент доставил мне истинное удовольствие. Буду с нетерпением ждать возможности поговорить с ним об этом.

— Насколько я понимаю, суд во Флориде никак на вас не отразился. Вы ничего не потеряли, кроме, может быть, денег, да и эту потерю, должно быть, возместила страховка. Уверена, страховые премии у вас огромные. Только вот найдется ли теперь страховая компания, которая согласится с вами работать?

— Мне пора собираться. Возвращаюсь в Нью-Йорк, возвращаюсь в эфир. Я вам не говорила? Готовлю новое шоу. О криминальном мышлении. Не беспокойтесь, вас мне приглашать не хочется.

— Шэнди, вероятно, убила своего сына, — говорит Скарпетта. — С этим-то что будете делать?

— Я избегала ее, сколько могла. Ситуация, сходная во многом с вашей, Кей. Я знала о ней. Как случается, что люди попадают в щупальца зла? Знаете, я слушаю себя, и каждая фраза рождает новую тему. Приятно сознавать, что ты никогда не выйдешь в тираж, что запас тем неисчерпаем. Но как же от этого устаешь! Да, Марино следовало бы вести себя осмотрительнее. Он так примитивен. От него что-нибудь есть?

— С вас все началось, и на вас все закончилось. Почему вы не оставили его в покое?

— Он первый вышел на связь.

— Его письма — крик отчаявшегося и испуганного человека. Вы ведь были его психиатром.

— Давным-давно. Я этого уже и не помню.

— Вы прекрасно знали состояние Марино и тем не менее использовали его. С единственной целью — сделать больно мне. А когда не получилось, вы повторили. Попытались уколоть Бентона. Почему? Посчитаться со мной за Флориду? По-моему, у вас и других дел хватало.

— У меня безвыходная ситуация, Кей. Я в тупике. Шэнди должна получить по заслугам. Если не ошибаюсь, у Бентона с Пауло состоялся долгий разговор. Пауло, разумеется, сразу же позвонил мне. Кое-что прояснилось. Некоторые детали стали на свои места.

— Сэндмен — ваш сын. Пауло позвонил, чтобы сказать вам об этом.

— Первая деталь — Шэнди. Вторая — Уилл. Еще одна — Малыш Уилл, как я всегда его называла. Мой Уилл, едва вернувшись с одной войны, вступил в другую, еще более жестокую. Вы не думаете, что именно это и толкнуло его за грань? Впрочем, нормальным он никогда не был. Я первой готова признать, что в данном случае даже мне не удалось ничего сделать. Это было год или полтора года назад. Он вернулся и увидел своего сына — полуголодного, избитого до синяков.

— Шэнди.

— Уилл на такое не способен. Что бы он ни натворил, ребенка мой сын трогать бы не стал. Другое дело — Шэнди: ей, наверное, доставляло удовольствие мучить малыша — просто потому, что он слабее. Она считала его помехой, досадной неприятностью. Постоянно болел, жаловался, ныл.

— И ей удалось спрятать его от всего мира?

— Уилл ушел в армию. Пока не умер ее отец, Шэнди держала мальчика у него, в Шарлотте. Потом я убедила ее переехать сюда. Вот тогда и началось. Она очень жестоко с ним обходилась.

— И избавилась от тела, выбросив его в болото? Ночью?

— Шэнди? Вряд ли. Мне в такое не верится. У нее даже лодки нет.

— Откуда вам известно, что мальчика привезли на лодке? Насколько я знаю, это не установлено.

— Она ничего не смыслит в этих заливах-приливах. И никогда бы не отправилась на болото ночью. Небольшой секрет — Шэнди не умеет плавать. Ясно, что ей потребовалась помощь со стороны.

— У вашего сына есть лодка? Он знает, как вы выражаетесь, заливы-приливы?

— Когда-то была, и ему нравилось отправляться с малышом «на поиски приключений». Устраивать пикники. Разбивать лагерь на пустынных островах. Открывать новые земли. Всегда вдвоем. Это так прекрасно и так грустно — он ведь и сам был, по сути, ребенком. А потом, когда он ушел в армию, Шэнди продала все его вещи. Такая вот заботливая. У него сейчас, наверное, даже машины своей нет. Но он находчивый. И предприимчивый. Пройтись пешком ему не в тягость. А еще он очень скрытный. Наверное, там этому научился. — Она имеет в виду Ирак.

Скарпетта думает о рыбацкой моторке Марино. Той, с мощным подвесным мотором и веслами. Он уже давно, несколько месяцев ею не пользуется. Наверное, и забыл про нее. Особенно с тех пор, как сошелся с Шэнди. Она наверняка знала про лодку, даже если они и не выходили на ней. Знала и могла рассказать Уиллу. Может быть, он ею и воспользовался. Моторку нужно обыскать. Вот только как объяснить это полиции?

— Тело для Шэнди — мелкое неудобство. Кто-то же должен был о нем позаботиться. Что ему оставалось делать? Уилл любил сына. Но когда папочка уходит на войну, мамочке приходится трудиться за двоих. А в данном случае мамочка — чудовище. Я всегда ее презирала.

— Но вы ее и поддерживали, — напоминает Скарпетта. — И весьма щедро.

— Вы и об этом знаете? Откуда? Похоже, дело рук Люси. Добралась до банковской информации. Наверное, выяснила, сколько у нее на счету. Я бы и не узнала о смерти внука, если бы Шэнди не позвонила. Кажется, в тот самый день, когда нашли тело. Потребовала денег. Много. И еще попросила совета.

— Вы поэтому здесь? Из-за того, что она вам рассказала?

— Все эти годы Шэнди блестяще справлялась с ролью шантажистки. Люди не знают, что у меня есть сын. И уж точно не знают, что у меня есть внук. Если бы эти факты были преданы гласности, меня сочли бы невнимательной, нерадивой, бездушной. Ужасной матерью. Ужасной бабушкой. Да еще все то, что говорит обо мне мать. К тому времени я уже стала знаменитой, так что путь назад был отрезан. Мне ничего не оставалось, как только идти дальше. Дорогая мамочка — это я о Шэнди — хранила мою тайну в обмен на чеки.

— И теперь вы намерены сохранить ее тайну в обмен на что? Она замучила вашего внука, а вы хотите ее выгородить. В обмен на что?

— Полагаю, присяжные с удовольствием посмотрят ту запись с экскурсией по вашему моргу. Как Шэнди входит в холодильник. Как смотрит на мертвого сына. Убийца в морге. Представьте, какая получится история. Я бы сказала, что от вашей карьеры ничего не останется. Помните об этом и благодарите меня, Кей. Моя безопасность — залог вашей.

— Если вы так думаете, то плохо меня знаете.

— Забыла предложить кофе. Здесь на двоих. — Доктор Селф улыбается.

— Я не забуду, что вы сделали. — Скарпетта встает. — Что сделали Люси, Бентону, мне. Пока еще не знаю точно, что вы сделали Марино.

— Я и сама не знаю, что он сам с собой сделал. Но знаю я вполне достаточно. Как Бентон со всем этим справляется? — Она наливает себе кофе. — История забавная, есть о чем подумать. — Откидывается на подушки. — Знаете, когда Марино встречался со мной во Флориде, страсть его была такова, что он успокаивался, только когда срывал с меня одежду. Жалкое зрелище. Эдипов комплекс. Хочет трахать свою мать — самую властную женщину в его жизни. Так и будет без конца гоняться за краем Эдиповой радуги. Только вот после секса с вами горшка с золотом там не оказалось. Что ж, молодец. Наконец-то. Удивительно, что он еще с собой не покончил.

Скарпетта смотрит на нее от двери.

— И каков он как любовник? — спрашивает доктор Селф. — Бентона я в этом качестве представляю. Но Марино? Что-то давно от него ничего не слышно. Уже несколько дней. Это вы вместе так решили? А что говорит Бентон?

— Если не Марино вам сказал, то кто? — негромко спрашивает Скарпетта.

— Марино? О нет, нет! Он мне ничего о вашем приключении не рассказывал. За ним проследили до самого вашего дома. От этого… как же… В общем, от бара. Какой-то головорез из прихвостней Шэнди. Должен был предупредить вас насчет смены местожительства.

— Так это вы. Я так и думала.

— Только чтобы помочь вам.

— Неужели в вашей жизни не осталось совсем ничего, кроме желания вот таким способом доказывать людям свое превосходство? Ломать их?

— Чарльстон, Кей, не лучшее для вас место.

Скарпетта закрывает за собой дверь. Выходит из отеля.

Идет по брусчатке, мимо плещущего фонтана, поворачивает к гаражу. Солнце еще не встало, и надо бы позвонить в полицию, но мысли снова и снова возвращаются к одному: сколько же горя может причинить человек! Первая тень паники ложится на нее уже в пустынном гараже, где только бетон и машины. На память приходит реплика доктора Селф.

Удивительно, что он еще с собой не покончил.

Что это? Предсказание? Озвученная надежда? Или намек на еще один ужасный секрет? Теперь Скарпетта не может думать ни о чем другом. И позвонить Люси или Бентону тоже не может. Никакого сочувствия они к нему не питают и, возможно, втайне даже надеются, что он пустил себе пулю в рот или сиганул с моста. Она представляет Марино в кабине грузовичка на дне реки.

Решив, что нужно позвонить Розе, Скарпетта достает сотовый, но сигнала нет, и она идет к внедорожнику, рядом с которым стоит белый «кадиллак». Замечает овальный стикер на заднем бампере, узнает буквы — XX, Хилтон-Хед — и ощущает, что сейчас случится, еще до того, как мозг успевает осознать опасность. Она оборачивается в тот самый момент, когда капитан Пома выскакивает из-за бетонного столба и проносится мимо. Кей чувствует — или слышит — движение воздуха за спиной и вздрагивает, когда что-то сжимает ее руку. В какой-то миг перед ней словно замирает лицо — лицо молодого мужчины с короткой стрижкой, красным распухшим ухом и безумными глазами. Он валится на ее машину, нож со звоном падает на бетон, а капитан бьет его и кричит.

ГЛАВА 23

Булл мнет в руках бейсболку.

Он сидит впереди, чуть сгорбившись, чтобы не задеть головой крышу, что неизбежно случится, если он выпрямится. Держится с достоинством, хотя и вышел только что из тюрьмы, где провел несколько дней за преступление, которого не совершал.

— Большое спасибо, что подбросили, доктор Кей, — говорит он, когда Скарпетта паркуется перед своим домом. — И извините за беспокойство.

— Перестаньте, Булл. Я сейчас очень злая.

— Знаю, что злая, и мне очень жаль, потому что вы-то ни при чем. — Он открывает дверцу и медленно выбирается из машины. — Ботинки-то я вроде как вытер, а вот все ж запачкал ваш коврик немножко. Я его сейчас почищу или, пожалуй, вытряхну.

— И хватит извиняться, Булл. Вы всю дорогу только этим и занимались, а меня злость просто душит. И в следующий раз, если подобное случится и вы не позвоните сразу, я и на вас буду сердиться.

— Вот уж чего не хотелось бы.

Булл вытряхивает коврик, а ей вдруг приходит в голову, что он, пожалуй, тот еще упрямец. Похлеще ее самой.

День выдался долгий, с неприятными делами, жуткими картинами и дурными запахами, а потом позвонила Роза. Скарпетта возилась с разложившимся телом Лидии Уэбстер, когда в прозекторской появился Холлингс и сообщил, что у него для нее новости. Как именно это дошло до Розы, остается не вполне понятным, но ее соседка, которая знает соседку соседки Скарпетты, услышала где-то, что соседка Скарпетты — миссис Гримболл — сдала полиции Булла. За вторжение в чужое владение и покушение на кражу.

Он прятался за кустом слева от передней веранды Скарпетты, где и попался на глаза миссис Гримболл, когда та выглянула из окна. Время было позднее. Скарпетта и не стала бы винить соседку за проявленную бдительность, если бы этой соседкой не была миссис Гримболл. Она не только позвонила девять-один-один, но еще и добавила от себя, что Булл прятался якобы на ее территории, и в результате Булла, за которым уже числился один арест, препроводили в тюрьму, где он томился с середины недели и где находился бы до сих пор, если бы не вмешательство Розы.

Теперь место Булла занял Уилл Рэмбо.

Мама Булла может успокоиться, и ей уже не надо врать, говоря всем, что сын отправился за устрицами или только что вышел, потому что меньше всего на свете она хочет, чтобы его снова выгнали с работы.

— У меня рагу приготовлено, — говорит Скарпетта, запирая дверцу. — Его много, на всех хватит, а вы последние дни бог знает чем питались.

Булл идет за ней в дом. На глаза Скарпетте попадается стойка для зонтиков, и она останавливается. Достает из ящичка ключ от мотоцикла Марино, потом обойму от «глока», потом сам пистолет. На душе неспокойно. Тревожно. К горлу подступает тошнота. Булл молчит, но она ощущает его удивление: с какой стати такие вещи оказались в стойке для зонтиков? Скарпетта убирает ключ, обойму и «глок» в металлический ящичек, где лежит еще и бутылочка с хлороформом.

Потом разогревает рагу и домашний хлеб, ставит на стол поднос, наливает полный стакан ледяного, со вкусом персика чая и бросает в него свежую веточку мяты. Усаживает Булла за стол, говорит, что будет на веранде с Бентоном и что, если Буллу что-то понадобится, пусть позовет ее. Напоминает про воду, которой набралось слишком много, про волчеягодник и незабудки. Булл устраивается за столом, и Скарпетта подает ему тарелку и приборы.

— Не знаю, зачем я вам все это говорю. Вы же про сад больше моего знаете.

— Напомнить не помешает, — отзывается Булл.

— Может, посадить несколько кустов у передних ворот, чтобы и миссис Гримболл вдыхала приятный аромат. Может, она тогда чуть смягчится.

— Миссис Гримболл все правильно делала. — Он разворачивает салфетку и заправляет ее в рубашку. — Не надо было мне прятаться, но после того мотоциклиста с пушкой я с переулка глаз не спускал. Чувство у меня было.

— Я тоже доверяю чувствам.

— Оно у меня без причины не бывает. — Булл пробует чай. — И в ту ночь что-то подсказало: надо посидеть в кустах. Смотрел за вашей дверью, но вот что странно — понимал, что приглядывать надо за дорогой. А теперь вы говорите, что когда Люшеса убили, катафалк, наверно, стоял там. Значит, и убийца тоже там был.

— Я рада, что вы не пошли к дороге.

Скарпетта вспоминает остров Морриса и все то, что они там нашли.

— А я вот жалею.

— Было бы лучше, если бы миссис Гримболл сообщила полиции о катафалке, — говорит Скарпетта. — Вас-то она в тюрьму отправила, а про катафалк сообщить не удосужилась.

— Я его видел. В тюрьме. Жаловался, что ухо болит. Один охранник спросил, что с ухом, а он сказал, что собака укусила и что ему нужен врач. Они там много о чем говорили. И про него самого, и про белый «кадиллак» с украденным номером. А еще один полицейский сказал, что он какую-то леди на гриле поджарил. — Булл пьет чай. — Думаю, миссис Гримболл «кадиллак» видела, но никому про него не сказала. Как и про катафалк. Чудно, как люди думают, что вот это важно, а вот то совсем не важно. А ведь если видишь катафалк ночью, значит, кто-то умер. Не помешало бы и спросить. Вдруг кто-то из знакомых. А вот в суд идти не пожелала.

— В суд ходить никому не нравится.

— Ей так больше всех. — Булл поднял ложку, но держит ее на весу, считая, что есть и разговаривать одновременно неприлично. — Думает, наверное, что может любого судью перехитрить. Хотел бы я посмотреть. Несколько лет назад, когда я в этом самом саду работал, миссис Гримболл вывернула сверху ведро воды на кошку. А у той только-только котятки завелись.

— Все, Булл, хватит. Не хочу больше слышать.

Скарпетта поднимается по ступенькам и выходит через спальню на крохотную веранду с видом на сад. Бентон разговаривает по телефону. Он переоделся в брюки-хаки и рубашку-поло, от него хорошо пахнет, и волосы у него влажные после душа, а за спиной решетка из латунных труб, чтобы растения карабкались по ней вверх, как влюбленный к окну предмета своей страсти. Внизу — выложенный плитами дворик и пруд, который она заполняет из старого дырявого шланга. В зависимости от времени года в саду бушует та или иная симфония: калифорнийский лавр, камелии, лилии, гиацинты, нарциссы и георгины. Больше всего ей нравятся волчеягодник и смолосемянник — из-за прелестного аромата.

Солнце скрылось, и на нее наваливается вдруг усталость, в глазах все расплывается.

— Капитан звонил, — сообщает Бентон, откладывая телефон.

— Проголодался? Могу принести чаю.

— Может, мне что-то тебе принести?

— Сними очки, чтобы я видела твои глаза. Не хочется смотреть в черные стекла. Я так устала. Даже не знаю почему. Давно со мной такого не случалось.

Бентон снимает очки, складывает и тоже кладет на стол.

— Пауло ушел в отставку и из Италии возвращаться не собирается. Не думаю, что ему что-то грозит. Президенту госпиталя ничего не остается, как только тушить пожар, потому что доктор Селф выступила в программе Говарда Стерна и поведала стране о жутких экспериментах в духе «Франкенштейна» Мэри Шелли. Надеюсь, он спросил, большие ли у нее груди. Она скажет. Даже, может, покажет.

— О Марино ничего не слышно, так?

— Послушай, дай мне времени. Я тебя не подведу, разберемся. Я хочу прикасаться к тебе и не думать о нем. Ну вот, выговорился. Да, меня это цепляет. — Он тянется к ее руке. — Я и сам отчасти виноват. Может быть, даже больше, чем отчасти. Будь я здесь, ничего бы не случилось. Это я поправлю. Если, конечно, ты позволишь.

— Разумеется.

— И пусть бы Марино держался отсюда подальше. Зла я ему не желаю и не хочу, чтобы с ним что-то случилось. Понимаю, ты пытаешься его защищать, беспокоишься о нем, думаешь.

— Через час придет фитопатолог. У нас клещик завелся.

— А у меня голова болит.

— Если с ним что-то случилось, особенно если он сам что-то с собой сделал, я этого не переживу. Наверное, мой самый большой недостаток в том, что я прощаю людей, которые мне дороги, а они делают это снова. Пожалуйста, найди его.

— Его уже все ищут, Кей.

Долгое молчание, только щебечут птицы. В саду появляется Булл и начинает разворачивать шланг.

— Мне надо принять душ, — говорит Скарпетта. — Стыдно ходить грязной. Не знаю, как ты только терпишь меня с такими удобствами: ни переодеться толком, ни помыться. А насчет доктора Селф не беспокойся. Несколько месяцев за решеткой только пойдут ей на пользу.

— Она еще устроит ток-шоу в камере и заработает миллионы. Кто-то из заключенных-женщин проникнется к ней доверием, станет ее рабыней и свяжет шаль.

Булл открывает кран, вода хлещет, и в брызгах появляется маленькая радуга.

Снова звонит телефон.

— Господи, — говорит Бентон и берет трубку. Слушает внимательно — это у него хорошо получается, а вот с разговорами хуже, о чем ему и напоминает Скарпетта, когда ей становится одиноко. — Нет, — говорит Бентон. — Понимаю и ценю, но нам там делать нечего. Нет, я говорю только за себя, но думаю, в этом пункте мы с ней согласны.

Он кладет трубку.

— Опять капитан. Твой рыцарь в сияющих доспехах.

— Не говори так. Не будь таким циничным. Он ничем твой гнев не заслужил. Ты должен быть признателен капитану.

— Отправляется в Нью-Йорк. Они собираются обыскать квартиру доктора Селф.

— И что надеются найти?

— Дрю провела там ночь перед вылетом в Рим. Был ли там кто-то еще? Возможно, сын доктора Селф. Возможно, тот человек, которого Лупано принял за повара. Обычно верен самый простой ответ. Я уже проверил списки пассажиров того рейса «Алиталии». Угадай, кто летел с Дрю.

— Хочешь сказать, она ждала его у Испанской лестницы?

— То был не золотой мим. Ловкое прикрытие. Она ждала Уилла, а он не хотел, чтобы ее подруги что-то узнали. Такая у меня теория.

— Она только что порвала с тренером. — Скарпетта наблюдает за Буллом, который заливает пруд. — После того, как доктор Селф промыла ей мозги. Еще одна теория? Уилл хотел встретиться с Дрю, а его мамочка так и не догадалась, кто переписывается с ней под именем Сэндмена. Сама того не зная, она свела Дрю с убийцей.

— Этого мы никогда не выясним. Люди редко говорят всю правду. А потом они просто ее забывают.

Булл наклоняется к анютиным глазкам и поднимает голову. Из верхнего окна за ним наблюдает миссис Гримболл. Булл отводит глаза и занимается своим делом, а вот любопытная соседка берет телефон.

— Ну все, — говорит Скарпетта. Она поднимается, машет рукой и улыбается.

Миссис Гримболл смотрит в ее сторону и выглядывает из окна. Бентон наблюдает за всем происходящим с бесстрастным лицом. Скарпетта все машет, словно хочет что-то сказать.

— Он только что из тюрьмы! — кричит она. — И если вы отправите его туда еще раз, я подожгу ваш дом!

Окно захлопывается. Лицо миссис Гримболл исчезает за стеклом.

— Не надо бы тебе так говорить, — качает головой Бентон.

— Что хочу, то и говорю, — отвечает Скарпетта. — Я здесь живу.

Патрисия Корнуэлл Обстоятельства гибели

Стейси,

тебе приходится жить со мной,

а я живу этим

1

В женской раздевалке я бросаю испачканные брюки и халат в куб для биомусора, снимаю остальную одежду и медицинские башмаки. На дверце шкафчика сделанная по трафарету черная надпись «Полк. Скарпетта». Уберут ли ее завтра утром, сразу после моего возвращения в Новую Англию? Эта мысль посетила меня только что и теперь не дает покоя. Я одновременно и хочу, и не хочу уезжать отсюда.

Жизнь на авиабазе ВВС в Довере вполне комфортна, несмотря на суровые условия шестимесячной стажировки и гнетущую необходимость ежедневно встречаться со смертью по поручению правительства Соединенных Штатов. Удивительно, но мое пребывание здесь прошло без каких-либо осложнений. Можно даже сказать, что оно было вполне приятным. Мне будет недоставать ранних, до рассвета, подъемов в скромной комнате, когда я, надев рабочие брюки, рубашку поло, ботинки, шла через укрытую зябкой теменью парковочную площадку к гольф-клубу, где выпивала кофе, а иногда и завтракала, после чего ехала в морг, где было свое начальство. На дежурстве я всего лишь медэксперт Вооруженных сил. Я больше не главная. Здесь есть люди рангом повыше, и важнейшие решения принимают другие, а мое мнение спрашивают далеко не всегда. Совсем не то, что в Массачусетсе, где от меня зависят все.

Сегодня понедельник, 8 февраля. Настенные часы над сияющей белой раковиной показывают 16:33, высвечивая цифры красным, словно предупреждение опасности. Менее чем через девяносто минут меня ждут на Си-эн-эн, где я буду объяснять, что такое судебная радиационная патология, почему я занялась ею и какое отношение имеют к этому Доверу Министерство обороны и Белый дом. Другими словами, я уже не только медэксперт и не просто резервист медслужбы Вооруженных сил. После 11 сентября, после вторжения Соединенных Штатов в Ирак и наращивания военного присутствия в Афганистане — я повторяю пункты, которые необходимо отметить, — грань между двумя мирами, военным и гражданским, стерлась навсегда. К примеру, в ноябре прошлого года сюда в течение сорока восьми часов доставили тринадцать погибших солдат с Ближнего Востока и ровно столько же из Форт-Худа, штат Техас. Массовые потери не ограничиваются больше полем боя, хотя я уже не уверена, что именно следует понимать под «полем боя». Может быть, скажу я по телевизору, поле боя уже везде: в школе, в доме, в церкви, в пассажирском самолете, в магазине, на месте работы или отдыха.

Перебирая туалетные принадлежности, я повторяю то, что должна сказать о трехмерной визуальной радиологии, использовании компьютерной томографии, сканировании. И еще нужно подчеркнуть, что мой новый центр в Кембридже, штат Массачусетс, является лишь первым гражданским учреждением в США, где проводят виртуальную аутопсию, на очереди стоит Балтимор, а за ним последуют другие города. Совершенствуются технологии, и традиционное вскрытие, когда ты постфактум делаешь снимки, надеясь на то, что ничего не упустил, развивается, улучшается и становится все более и более точным, как и должно быть.

Жаль, что вечером меня не будет в программе «Уорлд ньюс», потому что теперь я бы, пожалуй, продолжила разговор с Дианой Сойер. Проблема моего частого появления на Си-эн-эн заключается в том, что близкое общение зачастую порождает фамильярность, и мне следовало иметь это в виду. Разговор может перейти на личные темы, вот что меня беспокоит. Наверное, стоит упомянуть об этом в разговоре с генералом Бриггсом, рассказать ему о том, что случилось утром, когда взбешенная мать погибшего солдата, обвинив меня по телефону в расовой нетерпимости, угрожала рассказать об этом средствам массовой информации.

Дверца шкафчика для одежды хлопает так, словно рядом выстрелили из ружья. Я ступаю на желто-коричневый плиточный пол, который всегда кажется холодным и скользким под босыми ногами. С собой у меня пластиковый пакет с шампунем и кондиционером с оливковым маслом, скрабом с морскими водорослями, безопасной бритвой, тюбиком геля для бритья (для чувствительной кожи), жидким мылом, мягкой мочалкой для лица, средством для полоскания полости рта, щеточкой для ногтей и косметическим маслом «нитроджина», которым я обычно пользуюсь после душа. Зайдя в кабинку, я аккуратно раскладываю туалетные принадлежности на выложенной кафелем полочке и включаю воду, такую горячую, какую только могу выдержать, потом поворачиваюсь под обжигающей струей, поднимаю лицо, потом смотрю вниз, на свои бледные ноги. Вода падает на спину и шею, и я надеюсь, что напряженные мышцы хоть немного расслабятся, но мысли мои уже витают в гардеробной на базе: я обдумываю, что бы надеть.

Генерал Бриггс — Джон, как я его называю, когда мы остаемся вдвоем, — выразил пожелание, чтобы я была в форме, мало того — в синем мундире ВВС, но я с ним не согласна. Лучше надеть гражданскую одежду, в которой люди видят меня почти во всех телепередачах с моим участием. Может, простой темный костюм и блузку цвета слоновой кости. Не забуду надеть и неброский «брегет» на кожаном ремешке, который мне подарила моя племянница Люси. Но ни в коем случае не «бланпейн» с его огромным черным циферблатом и керамическим безелем. Их тоже мне подарила Люси, она ведь буквально помешана на всевозможных часовых механизмах, на всем технически сложном и дорогом. Никаких брюк — только юбка и каблуки; так я выгляжу безобидной и доступной — этому трюку я научилась много лет назад, в суде. По какой-то причине присяжным нравится рассматривать мои ноги, пока я в графически анатомических подробностях описываю смертельные раны и последние мгновения агонии жертвы. Бриггсу мой наряд конечно же не понравится, но накануне вечером, когда мы смотрели футбол и выпивали, я ему уже дала понять, что мужчине не следует давать женщине советы насчет того, что ей надевать, если только он не Ральф Лорен[169].

Пар в кабинке рассеивается, и мне кажется, что я слышу чей-то голос. Вот же досада. Это может быть кто угодно — кто-либо из военных или докторов, да вообще любой, кому разрешено пользоваться этой секретной душевой и кому необходимо привести себя в порядок, пройти дезинфекцию или переодеться. Я думаю о коллегах, вместе с которыми только что проводила аутопсию, и мне почему-то кажется, что это снова капитан Аваллон. Утром, во время компьютерной томографии, она не отходила от меня ни на шаг, будто — после стольких-то лет! — я ничего в этом не смыслю, а остаток дня, словно травяная лягушка, скакала вокруг моего рабочего места. Скорее всего, это она. Нет — точно она, иначе и быть не может. От досады я стискиваю зубы. Проваливай.

— Доктор Скарпетта? — доносится до меня знакомый голос, вкрадчивый и бесстрастный; он, кажется, преследует меня повсюду. — Вам звонят.

— Я только вошла! — кричу я, перекрывая шум льющейся воды.

Как еще сказать, чтобы меня оставили в покое! Дайте же хоть немного побыть одной. Сейчас, в данную минуту, я не желаю видеть ни капитана Аваллон, ни кого-либо еще, и дело вовсе не в том, что я голая.

— Извините, мэм, но с вами хочет поговорить Пит Марино. — Ее невыразительный голос слышится уже совсем близко.

— Пусть подождет.

— Он говорит, это важно.

— Можете узнать, что ему надо?

— Сказал, это важно, мэм, — только и всего.

Я обещаю, что подойду к телефону, и делаю это, наверное, слишком резко — несмотря на все мое старание, быть обаятельной получается не всегда. Пит Марино — следователь, с которым я работаю половину моей жизни. Надеюсь, дома все нормально. Нет, если бы дело было срочным, или, не дай бог, что-то случилось бы с моим мужем Бентоном или с Люси, или же если бы произошло что-то серьезное в Кембриджском центре судебных экспертиз, который я теперь возглавляю, он бы сказал. Если бы он звонил по важному делу, Марино не стал бы просто просить кого-то позвать меня к телефону. Обычный выброс неконтролируемых эмоций, к такому выводу прихожу я. Когда ему вдруг приходит в голову какая-то мысль, он обязательно должен поделиться ею со мной.

Я широко открываю рот, стараясь выполоскать засевший глубоко в горле запах разлагающейся, обуглившейся человеческой плоти. Вонь от того, с чем я сегодня работала, вместе с паром поднимается к пазухам, смерть не оставляет меня даже здесь. Я скребу под ногтями антибактериальным мылом, которое выдавливаю из бутылочки, — тем же мылом, которым пользуюсь для мытья посуды или деконтаминации[170] обуви на месте преступления, — а потом чищу зубы, десны и язык листерином. Глубоко промываю ноздри, отскабливая каждый дюйм плоти, дважды мою волосы, но зловоние не уходит. Похоже, мне никогда от него не избавиться.

Погибшего солдата, телом которого я занималась, звали Питер Гэбриэл, как легендарного рок-певца, с той лишь разницей, что этот Питер Гэбриэл был рядовым первого класса и не успел пробыть в афганской провинции Бадгис и месяца, когда придорожная бомба — кусок канализационной трубы, начиненный пластической взрывчаткой PE-4, — пробила броню его «хаммера» и внутри машины вспыхнул огненный вихрь. На рядового Гэбриэла у меня ушел почти весь день. И это здесь, в суперсовременном научном центре, где судмедэксперты и ученые Министерства обороны регулярно имеют дело с проблемами, которые у большинства людей никак с нами не ассоциируются: убийством Кеннеди; недавней идентификацией останков семейства Романовых и членов экипажа подлодки «Ханли», затонувшей в годы Гражданской войны. Мы — организация благородная, но малоизвестная, возникшая еще в 1862 году на основе Медицинского музея армии, хирурги которого оперировали (а затем и проводили аутопсию) смертельно раненного Авраама Линкольна, и обо всем этом я должна рассказать на Си-эн-эн. Сделать упор на позитив. Забыть, что говорила миссис Гэбриэл. Я не чудовище и не фанатик. Ты не должна осуждать бедную женщину за то, что ее нервы вышли из-под контроля, говорю я себе. Она только что потеряла своего единственного ребенка. Гэбриэлы — темнокожие. А как бы ты себя чувствовала? Ты же не расистка.

Я вновь ощущаю чье-то присутствие рядом. Кто-то входит в раздевалку, в которой, благодаря моим стараниям, уже столько же пара, как и в душевой. От жары мое сердце колотится.

— Доктор Скарпетта? — Голос капитана Аваллон звучит более уверенно, словно у нее есть какие-то новости.

Я выключаю воду, подхватываю полотенце, заворачиваюсь в него и выхожу из кабинки. Расплывчатый силуэт капитана Аваллон маячит в дымке рядом с раковинами и снабженными датчиками движения сушилками для рук. Все, что мне удается различить, — это темные волосы, рабочие брюки цвета хаки и черная рубашка поло с вышитой золотисто-голубой эмблемой Службы медэкспертизы Вооруженных сил.

— Пит Марино… — начинает она.

— Я перезвоню ему через минуту. — Я снимаю с полки еще одно полотенце.

— Он здесь, мэм.

— Что значит «здесь»? — Я почти представляю, как Марино материализуется в раздевалке в виде некоего доисторического существа, возникающего из тумана.

— Ждет у боксов, мэм. Он доставит вас в «Иглз Рест», так что можете захватить вещи. — Она произносит это так, словно за мной пришли сотрудники ФБР, которые должны меня уволить или арестовать. — Мне приказано сопроводить вас к нему и оказывать всяческое содействие.

Капитана Аваллон зовут София. Она оказалась в армии сразу по окончании рентгенологического факультета. Эта особа всегда по-военному правильная и подобострастно вежливая. Из-за этого она все время медлит и колеблется. Как раз сейчас это весьма некстати. Я беру пластиковый пакет, ступаю на кафельный пол, и ее силуэт возникает прямо передо мной.

— Я не предполагала уезжать до завтра, и поездка куда-либо с Марино не входила в мои планы.

— Могу позаботиться о вашей машине, мэм. Она же вам не понадобится?

— Вы поинтересовались у него, что, черт возьми, происходит? — Я беру из шкафчика щетку для волос и дезодорант.

— Попыталась, мэм, но он не особенно расположен к разговору.

«С-5 гэлакси» гудит вверху, выходя на курс 19. Ветер, как обычно, южный.

Один из принципов аэронавтики — коих я немало почерпнула у Люси, которая вдобавок ко всему еще и вертолетчик, — заключается в том, что номера взлетно-посадочных полос соотносятся с направлениями компаса. Значение курса округляется до десятков и делится на 10. Девятнадцатый, к примеру, соответствует 190 градусам, противоположный ему (а у каждой полосы — два направления) будет иметь обозначение 01, а ориентированы они таким образом из-за эффекта Бернулли и законов движения Ньютона. Тут все дело в скорости обтекающего крыло воздуха, взлете и посадке по ветру, который в этой части Делавэра дует с моря, из области высокого давления в область низкого, с юга на север. Изо дня в день транспортные самолеты доставляют тела и улетают с ними с черной полосы, что бежит, будто река Стикс, позади морга.

Серый, похожий на акулу «гэлакси» длиной с футбольное поле так огромен и тяжел, что кажется, с трудом передвигается в бледном небе с перистыми облаками, которые летчики обычно называют конскими хвостами. Тип авиатранспорта я определяю не глядя, по одному лишь звуку. Мне уже знакомы рев турбинных двигателей, развивающих тягу в сто шестьдесят тысяч фунтов, я с легкостью идентифицирую С-5 или С-17 с расстояния в пару миль, отличаю как обычные геликоптеры, так и двухвинтовые грузовые вертолеты, то есть я могу сказать, чем «чинук» отличается, скажем, от «блэк хоука» или «оспрея». В погожие деньки, когда выпадает свободная минута, я сижу на скамейке у своего жилища и наблюдаю за летательными аппаратами Довера, словно за экзотическими существами, вроде ламантинов[171], слонов или доисторических птиц. Меня никогда не раздражает их оглушающий, громоподобный шум и тени, которые они отбрасывают, пролетая мимо.

Их колеса касаются земли, поднимая клубы пыли, так близко, что внутри у меня все дрожит. Я миную зону приема с ее четырьмя громадными отсеками, высокой разделительной стеной и резервными генераторами и подхожу к синему фургону, которого прежде никогда не видела, но Пит Марино не удосуживается даже пошевелиться, чтобы поздороваться со мной или открыть дверь, что в принципе еще ни о чем не говорит. Он не растрачивает свою энергию на любезности; сколько я его помню, благовоспитанность никогда не входила в список его отличительных качеств. Познакомились мы с ним более двадцати лет назад, в городском морге Ричмонда, штат Вирджиния. А может, столкнулись на месте какого-то убийства — точно уже и не помню.

Я забираюсь в машину и захлопываю дверцу, запихивая вещмешок себе под ноги. Волосы еще влажные после душа. «Ну и видок у нее», — наверное, думает он. Я всегда могу определить это по тому косому взгляду, что пробегает по мне сверху донизу, задерживаясь на определенных местах, до которых никому не должно быть дела. Ему не нравится, когда на мне рабочая одежда — брюки хаки с карманами, черная рубашка поло и куртка-«универсал», — а когда я несколько раз появилась перед ним в форме, он, кажется, просто перепугался.

— Откуда угнал мини-вэн? — спрашиваю я.

Марино дает задний ход.

— Одолжили у гражданского патруля. — Его ответ по крайней мере означает, что с Люси ничего не случилось.

Частный терминал в северном конце взлетно-посадочной полосы используется гражданским персоналом, имеющим разрешениеприземляться на базе вооруженных сил. Марино сюда привезла моя племянница Люси, и нагрянули они неожиданно. Решили заявиться без предупреждения, чтобы избавить меня от полета утренним рейсом и доставить наконец домой. Размечталась. Такого быть просто не может, и в поисках ответа я вглядываюсь в грубые черты лица Марино и оцениваю его внешний вид — примерно так же, как делаю при первичном осмотре трупа. Кроссовки, джинсы, кожаная, с флисовой подкладкой, куртка «харлей-дэвидсон», неизменная его спутница, бейсболка «янкиз» — смелое решение, учитывая тот факт, что теперь он живет в республике «Ред Сокс»[172], — и давно уже вышедшие из моды очки в проволочной оправе.

Не могу сказать, гладко ли выбрита голова, на которой осталось не так уж и много седых волос, но он чист и относительно опрятен; живот не раздут от пива, и на лице отсутствует тот румянец, что появляется обычно после распития более крепких напитков. Глаза не воспалены. Руки не дрожат. Не чувствую я и запаха сигарет. Дал зарок и держится. Молодец! Он уже со многим завязал: секс, выпивка, наркотики, табак, чревоугодие, сквернословие, нетерпимость, лень… Но вот с лицемерием дело обстоит хуже. Когда ему нужно, он юлит, а то и привирает, не стесняясь. Таков далеко не полный список дурных наклонностей, которые конечно же по-прежнему присутствуют в характере Марино, но, возможно, просто затаились и ждут удобного момента, чтобы вырваться на волю, когда крепость сдерживающих их узлов ослабеет.

— Ну что ж, Люси с вертолетом… — начинаю я.

— Сама знаешь, как оно бывает в таком заведении, где приходится заниматься делами похуже, чем в этом чертовом ЦРУ, — отвечает он, сворачивая на Перпл-Харт-драйв. — Случись пожар, никто и палец о палец не ударит. Я звонил раз пять, а потом принял административное решение, и мы с Люси махнули сюда.

— Так почему же вы решили приехать?

— Мы бы, конечно, не стали тебя отвлекать, когда ты занималась этим солдатом из Вустера, — говорит, он к моему полному изумлению.

Рядовой первого класса Гэбриэл был родом из Вустера, штат Массачусетс, и я не могу понять, как Марино проведал о том, чем я занимаюсь здесь, в Довере. Сказать ему никто не мог. Все, что мы делаем в морге, чрезвычайно, если не абсолютно, засекречено. Уж не исполнила ли мать убитого солдата свою угрозу обратиться к средствам массовой информации? Может, она сообщила прессе, что белая женщина-медэксперт, занимавшаяся телом ее погибшего сына, расистка.

Прежде чем я успеваю спросить, Марино добавляет:

— Очевидно, он первая военная жертва из Вустера, вот местные СМИ на эту новость и набросились. К нам поступило несколько звонков; похоже, люди сбиты с толку и думают, что тела убитых, всех, кто как-то связан с Массачусетсом, должны поступать к нам.

— Репортеры полагают, что мы проводили аутопсию в Кембридже?

— Ну, в ЦСЭ[173] тоже ведь есть морг. Наверное, поэтому они так и думают.

— Уж СМИ наверняка должны знать, что все тела погибших поступают теперь в Довер, — парирую я. — Ты уверен, что причина только в этом?

— А что? — Он смотрит на меня. — Ты знаешь какую-то другую?

— Просто спрашиваю.

— Я знаю только, что было несколько звонков, и мы всех направили в Довер. А поскольку ты занималась этим парнем из Вустера и позвать тебя к телефону было некому, я позвонил генералу Бриггсу из Уилмингтона, где мы приземлялись на дозаправку. Он и послал эту капитаншу Ду-Би[174] за тобой в душ. Она что, не замужем или пошла по стопам Люси? С виду так очень даже ничего.

— Откуда ты знаешь, какая она с виду? — Я была совершенно сбита с толку.

— Тебя не было, а она заглядывала к нам в ЦСЭ, когда ехала к матери в Мэн.

Я пытаюсь вспомнить, слышала ли я об этом или нет, и тут же напоминаю себе, что, как обычно, не имею ни малейшего представления о том, что происходит в учреждении, которым я вроде бы руковожу.

— Филдинг устроил ей королевский прием, всюду провел, все показал. — Джек Филдинг, мой заместитель, Марино не нравится. — В общем, я сделал все, чтобы тебя разыскать, и конечно же сваливаться вот так на голову совсем не собирался.

Марино уклончив, и то, что он говорит, всего лишь завеса. По какой-то причине он счел необходимым заявиться сюда без всякого предупреждения. Скорее всего, чтобы удостовериться в том, что я отправлюсь с ним без малейшего промедления. И тут мне действительно становится тревожно.

— Ты же ведь здесь совсем не из-за дела Гэбриэла, не так ли? — спрашиваю я.

— Боюсь, нет.

— Что случилось?

— У нас проблема. — Он смотрит прямо перед собой. — И я сказал Филдингу и всем прочим, чтобы ни в коем случае не трогали тело до твоего возвращения.

Джек Филдинг — опытный судмедэксперт и приказам Марино не подчиняется. Если мой заместитель решил остаться в стороне и во всем положиться на меня, похоже, мы получили дельце, которое может иметь политические последствия или вовлечь нас в судебное разбирательство. Особенно тревожно то, что Филдинг даже не попытался позвонить мне или прислать имейл. Я снова проверяю айфон. От Филдинга — ничего.

— Это случилось вчера днем, примерно в полчетвертого, в Кембридже, — говорит Марино. Близятся сумерки, и мы едем уже по Атлантик-стрит. — Нортон’с-Вудс, в районе Ирвинга, не далее чем в квартале от твоего дома. Чертовски плохо, что тебя там не было. Осмотрела бы место преступления, прошлась там — может, все и обернулось бы иначе.

— Что обернулось бы иначе?

— Белый мужчина, лет двадцати с небольшим. Похоже, выгуливал собаку и умер от сердечного приступа, так? Так, да не так, — продолжает он. Мы проезжаем мимо рядов бетонных и металлических ремонтных мастерских, ангаров и прочих построек с номерами вместо названий. — Воскресенье, прямо средь бела дня, кругом куча народу, потому что в соседнем здании, том самом, с такой большой зеленой крышей, проходило какое-то мероприятие.

В Нортон’с-Вудс размещается Американская академия искусств и наук; а здание, о котором говорил Марино, настоящий дворец из стекла и дерева, сдается в аренду по случаю особых событий. Мы живем совсем неподалеку, переехали прошлой весной, так что до ЦСЭ теперь рукой подать, а Бентону легче добираться до Гарварда, где он работает на факультете психиатрии Медицинской школы.

— Другими словами, десятки свидетелей, — продолжает Марино. — Чудесное время и идеальное место, чтобы кого-то шлепнуть.

— Ты вроде бы сказал, что у него случился сердечный приступ. Вот только, учитывая молодость, скорее не приступ, а сердечная аритмия.

— Да, так все и подумали. Несколько человек видели, как он внезапно схватился за грудь и рухнул на землю. Умер прямо на том месте, где и упал, — по общему мнению. И был тотчас же доставлен в наш офис, где провел ночь в холодильной камере.

— Что значит «по общему мнению»?

— Сегодня с утра Филдинг зашел в холодильник и заметил капли крови на полу и целую лужу на поддоне. Он посылает за Анной и Олли. У мертвеца идет кровь из носа и рта, чего не было накануне днем, когда его осматривали. На месте смерти тоже никакой крови, ни единой капли, а теперь он просто истекает, и это явно не промывочная жидкость, потому что, черт возьми, разложение еще не началось. Простыня, которой он накрыт, вся в крови, в поддон натекло уже с литр, и это охренительно плохо. Никогда не видел, чтобы мертвец так кровоточил. Поэтому я и сказал, что у нас офигенная проблема, и все должны держать рот на замке.

— Что ответил Джек? Что он сделал?

— Шутишь? Ты же знаешь своего зама. Уж лучше я помолчу…

— Личность установили? И почему Нортон’с-Вудс? Он что, живет где-то поблизости? Учится в Гарварде или, может быть, в духовной школе? — Это сразу за углом от Нортон’с-Вудс. — Сомневаюсь, что он присутствовал на этом мероприятии, что бы там ни проводилось. И тем более с собакой. — Мой голос звучит спокойно, чего не скажешь о моем внутреннем состоянии. Мы разговариваем на парковке у гостиницы «Иглз Рест».

— Подробностей пока удалось узнать не так уж и много, но похоже, там была свадьба, — говорит Марино.

— В то воскресенье, когда играется матч за Суперкубок? Кто назначает свадьбу на день игры за Суперкубок?

— Ну, если ты, например, не хочешь светиться. Или ты не американец. Или чужд американским обычаям. Да хрен его знает, но я тоже не думаю, что умерший был гостем на свадьбе, и не потому, что выгуливал собаку. Под курткой у него обнаружили девятимиллиметровый «глок». Никакого удостоверения личности, но он слушал портативное спутниковое радио, так что сама можешь догадаться, какой вывод я из всего этого сделал.

— Уж лучше б тебе объясниться.

— Люси тебе побольше расскажет об этом спутниковом радио, но похоже, он вел наблюдение, шпионил, и, возможно, тот, у кого он сидел на хвосте, решил с ним расправиться. В общем, думаю, кто-то что-то с ним сделал, нанес рану, которую каким-то образом пропустили фельдшеры «скорой». Они констатируют смерть, запихивают тело в мешок, и уже там, во время перевозки, оно начинает кровоточить. Но это же труп! У него кровяное давление на нуле! Что это означает? Только одно: он был еще жив, когда его доставили в морг и поместили в наш чертов холодильник. Там сорок с лишним градусов[175], так что к утру он мог скончаться от переохлаждения. При условии, что он не умер еще раньше от потери крови.

— Если он получил рану, это должно было вызвать внешнее кровотечение, — отвечаю я. — Почему же он не истек кровью прямо на месте?

— Вот ты мне и скажи.

— Как долго «скорая» его осматривала?

— Минут пятнадцать-двадцать.

— Возможно, во время реанимационных процедур где-то пробили кровеносный сосуд? — вслух рассуждаю я. — Прижизненные и посмертные ранения, если они достаточно серьезные, могут вызвать значительное кровотечение. Быть может, сломали ребро, делая искусственное дыхание, и прокололи сосуд или артерию? Или же как-то пережали плевральную дренажную трубку, что и вызвало это кровотечение?

Но я знаю ответы на все эти вопросы. Марино не один десяток лет занимается расследованием убийств, и на этом деле собаку съел. Он не стал бы экспроприировать мою племянницу и ее вертолет и летать без предупреждения в Довер, будь у него логическое или хотя бы правдоподобное объяснение случившегося, да и Джек Филдинг, несомненно, способен разобраться в ранениях. Почему же он так со мной и не связался?

— Кембриджское пожарное депо находится всего в миле от Нортон’с-Вудс, и их бригада подоспела уже через пару минут, — произносит Марино.

Мы сидим в мини-вэне с выключенным двигателем. Уже почти стемнело, горизонт и небо сливаются друг с другом, и лишь на западе сохраняется слабый-слабый намек на дневной свет. Когда Филдинг утрясал неприятности сам, без меня? Да никогда. Всегда старается самоустраниться. Вечно его дерьмо должны убирать другие. Вот почему он так и не позвонил. Возможно, снова ушел с работы. Сколько раз он еще должен это сделать, прежде чем я перестану принимать его обратно?

— По заверению этих парней, он умер мгновенно, — добавляет Марино.

— Никто не может умереть мгновенно, если только тебя не разорвало на сотни кусочков самодельной бомбой, — отвечаю я. Ненавижу, когда Марино бросается такими вот безосновательными утверждениями. Умер мгновенно. Скончался внезапно. Был мертв прежде, чем коснулся земли. Двадцать лет твердит эти общие фразы, и не важно, что я столько же лет объясняю ему, что остановка сердца или дыхания является не причиной смерти, но симптомом умирания, а клиническая смерть фиксируется лишь через несколько минут. Она не случается сразу. Это непростой процесс. Я напоминаю ему об этом медицинском факте, потому что не знаю, что бы еще сказать.

— Ну, я передаю лишь то, что слышал, а по их словам, спасти его было уже нельзя, — отвечает Марино, словно фельдшеры «скорой» знают о смерти больше, чем я. — Этот парень ни на что не реагировал. Так указано в их журнале.

— Ты говорил с ними?

— С одним. Утром, по телефону. Ни пульса, ничего. Парень был мертв. Так, по крайней мере, сказал парамедик. Но что, по-твоему, он мог сказать — что они не были уверены, но отправили его в морг?

— И тогда ты объяснил ему, почему спрашиваешь об этом?

— Нет, черт возьми, я же не идиот! Иначе это все уже бы было на первой полосе «Глоуб». Это ж такая новость, что я мог бы сразу проситься обратно в полицию Нью-Йорка или на работу в «Вакенхат»,[176] вот только бы меня никуда не взяли.

— И какой процедуре ты последовал?

— Ничему я не стал на хрен следовать. Этим занялся Филдинг. Конечно, он сказал, что сделал все по правилам, мол, в кембриджской полиции его заверили, что там не было ничего подозрительного, обычная смерть по естественным причинам, чему имелось множество свидетелей. Филдинг распорядился перевезти тело в ЦСЭ, как только копы забрали пистолет и передали в лабораторию, чтобы мы могли выяснить, на кого он зарегистрирован. Рутинное дело, и не наша вина, если санитары облажались, сказал Филдинг, и знаешь, что я тебе на это отвечу? Не прокатит. Обвинят во всем нас. СМИ нас живьем сожрут и будут требовать вернуть все в Бостон. Как тебе такая перспектива?

Перед тем как ЦСЭ приступил этим летом к работе, офис судмедэкспертизы штата располагался в Бостоне, где погряз в политических и экономических проблемах и скандалах, о которых постоянно кричали в газетах и выпусках новостей. Тела погибших терялись, посылались не в те похоронные бюро или же кремировались без надлежащего осмотра, и по крайней мере в одном случае, когда ребенок, как подозревалось, умер вследствие жестокого обращения родителей, эксперт по ошибке протестировал не то глазное яблоко. Начальство то и дело менялось, и в итоге окружной офис пришлось закрыть из-за недостаточного финансирования. Но ничего такого, на что Марино намекает сейчас, в наш адрес сказано не было.

— Не хочу даже и думать ни о чем подобном. — Я открываю дверцу. — Уж лучше остановимся на фактах.

— Вот тут-то и проблема, так как пока вразумительных фактов у нас нет.

— И ты все это рассказал Бриггсу?

— Я сказал лишь то, что ему следует знать, — отрезал Марино.

— Так ты сказал ему то же, что и мне? — снова спрашиваю я.

— Примерно.

— Не нужно было этого делать. Что и кому говорить, решаю я. Мне решать, что ему следует знать. — Я сижу на пассажирском сиденье с открытой дверцей. Дует ветер, а я только что из душа и уже продрогла до костей. — Нельзя поднимать шум только потому, что я занята.

— Ну, ты была чертовски занята, вот я все ему и рассказал.

Я выхожу из мини-вэна и пытаюсь убедить себя, что рассказаное Марино не может быть правдой. Кембриджские санитары никогда бы не допустили такой чудовищной ошибки, и я стараюсь придумать объяснение тому, почему смертельная рана не кровоточила на месте происшествия, а потом вдруг тело стало истекать кровью; прикидываю, за какое время и даже по какой причине человек может умереть в холодильной камере морга. Я совершенно сбита с толку. Никакой зацепки нет, и больше всего меня беспокоит он, этот молодой человек, доставленный к моей двери предположительно мертвым. Я так и вижу, как его накрывают простыней и опускают в пластиковый мешок, как застегивают мешок на молнию, и все это звучит эхом старых ужасов. Очнувшийся в гробу. Погребенный заживо. Ничего подобного у меня никогда не случалось, ни разу за всю карьеру. И я не знаю ни одного реального случая.

— По крайней мере, ничто не указывает на то, что он пытался выбраться из мешка. — Марино пытается найти во всем этом хоть какой-то позитив. — Нет никаких свидетельств, что он в какой-то момент очнулся и запаниковал. Ну, сама понимаешь… Он не рвал молнию, не брыкался, ничего такого. Думаю, если б он пришел в себя и пытался выбраться, утром мы бы обнаружили его на лотке в какой-нибудь чудной позе или вовсе скатившимся. Если только, конечно, он там не задохнулся. А что, вполне мог, раз уж эти мешки герметичные. Пусть даже и протекают. Ты как-то показывала мне такой, который не протекает. Здесь другой случай. Капли крови на полу ведут от бокса к холодильнику.

— Почему бы нам не вернуться к этому позднее?

Час регистрации. На парковке — куча народу; мы направляемся к современному, но украшенному лепниной входу в отель, и могучий голос Марино звучит так, словно он говорит внутри какого-то амфитеатра.

— Сомневаюсь, что Филдинг что-то сделал, — все же добавляет Пит. — Сомневаюсь, что он вообще пальцем пошевелил. С самого утра ничего. Снова пропал без вести, как уже не раз бывало прежде. — Он открывает стеклянную входную дверь. — Не хватало только, чтоб нас из-за него прикрыли. Это будет что-то! Ты, черт возьми, делаешь ему одолжение, даешь работу после того, как он свалил с прежней, а он укладывает ЦСЭ, не дав даже встать на ноги.

В вестибюле, заставленном витринами с наградами и памятными вещицами, с удобными креслами и большим телевизором, стоит табличка, приветствующая гостей на родине «С-5 гэлакси» и «С-17 глоубмастер III». У стойки портье мужчина в тигрово-полосатой армейской боевой униформе покупает крем для бритья, воду и несколько маленьких бутылочек виски «Джонни Уокер». Я говорю консьержу, что покидаю отель раньше, чем планировала, и да, я конечно же не забуду вернуть ключи и прекрасно понимаю, что с меня все равно возьмут оплату в размере тридцати восьми долларов, даже если я не останусь на ночь.

— Как там говорится? — продолжает Марино. — Ни одно благодеяние не остается безнаказанным.

— Давай постараемся обойтись без лишнего негатива.

— Мы с тобой оба отказались от хороших должностей в Нью-Йорке, закрыли контору в Уотертауне и вот с чем остались.

Я молчу.

— Чертовски надеюсь, что нас не погонят взашей, — вздыхает Марино.

Я не отвечаю, потому что услышала уже достаточно. Миновав бизнес-центр и торговые аппараты, мы поднимаемся по лестнице на второй этаж, и только тогда он сообщает, что Люси не ждет нас в вертолете на гражданском терминале. Она в моей комнате. Упаковывает мои вещи, перебирает их, делает свои выводы, опустошает мою гардеробную, мои ящики, отключает лэптоп, принтер и беспроводной роутер. Марино тянул до последнего, поскольку прекрасно знал, что в данных обстоятельствах это только разозлит меня еще больше, и не важно, что Люси — компьютерный гений, бывшая сотрудница правоохранительных органов и моя племянница, которую я воспитала, как свою собственную дочь.

М-да… Обстоятельства действительно крайне необычные, и меня успокаивает, что Марино здесь, а Люси в моей комнате, что они прилетели за мной. Нужно вернуться домой и все проверить. Проследовав по длинному, устланному темно-красным ковром холлу, мы проходим мимо балкона с репродукциями в колониальном стиле и электронным массажным креслом, заботливо поставленным для релаксации утомленных пилотов. Я вставляю магнитный ключ-карту в замок и задаюсь вопросом: кто же впустил Люси в мой номер, потом снова думаю о Бриггсе и Си-эн-эн. Теперь о появлении на телевидении не может быть и речи. Что, если репортеры уже пронюхали о случившемся в Кембридже? Нет, я бы уже знала. И Марино бы знал. Мой администратор, Брайс, тоже знал бы об этом и тотчас же сообщил бы мне. Ничего, все будет в порядке.

Люси сидит на аккуратно заправленной кровати, застегивая на молнию мою косметичку, и я распознаю свежий цитрусовый запах ее шампуня, когда обнимаю ее и чувствую, как сильно по ней соскучилась. Черный летный костюм оттеняет дерзкие зеленые глаза и короткие розово-золотистые волосы, подчеркивает резкие черты и худобу, словно напоминая, какая она по-особенному сногсшибательная — с этой ее мальчишеской, но женственной фигурой, атлетической, но с упругой грудью, и такая напряженная, будто готова вот-вот броситься в бой. Игривая или вежливая, моя племянница всегда выглядит несколько устрашающе, из-за чего у нее мало друзей, может, и вовсе ни одного, за исключением разве что Марино, а любовницы долго не задерживаются. Вот и с Джейми, похоже, все кончено, хотя вслух я подозрения на этот счет не высказывала. Ничего не спрашивала, но на байку Люси о том, что она перебралась из Нью-Йорка в Бостон по финансовым причинам, не купилась. Даже если ее компьютерная компания дышала на ладан — во что я лично не верю, — на Манхэттене ей платили больше, чем сейчас в ЦСЭ, где она получает сущие гроши. Моя племянница работает на меня исключительно ради общественного блага. Деньги ей не нужны.

— Что там у нас со спутниковым радио? — Я внимательно смотрю на нее, пытаясь интерпретировать поступающие сигналы, всегда слабые и озадачивающие.

В пузырьке стучат таблетки; Люси решает проверить, много ли осталось адвила, и, сочтя, что недостаточно, отправляет баночку в мусорное ведро.

— Погода установилась, и мне бы хотелось убраться отсюда поскорее. — Она снимает колпачок с баночки зантака и встряхивает его. — Поговорим в полете, мне понадобится твоя помощь. Придется много маневрировать, нас ждет снег и ледяной дождь. Если вылетим в течение часа, около десяти будем дома.

Моя первая мысль — о Нортон’с-Вудс. Нужно все осмотреть заново, но к тому времени, когда я туда доберусь, там все завалит снегом.

— Жаль. Могли бы как следует изучить место преступления.

— Утром я просил кембриджскую полицию вернуться туда. — Взгляд Марино блуждает по моему номеру, словно это он нуждается в осмотре. — Ничего не нашли.

— Они интересовались, зачем тебе это понадобилось?

— Я сказал, что у нас возникли вопросы. Сослался на «глок». Серийный номер спилен. Кажется, об этом я тебе не сказал, — добавляет он, оглядываясь кругом, смотрит на что угодно, только не на меня.

— Баллистики обработают его кислотой, может, удастся восстановить. Если ничего не выйдет, проведем полномасштабную сканирующую электронную микроскопию, — решаю я. — Если хоть что-то осталось, мы это найдем. И я попрошу Джека съездить в Нортон’с-Вудс и снова все осмотреть.

— Отлично. Уверен, он сразу же и побежит, — язвительно усмехается Марино.

— Может, ему удастся все сфотографировать прежде, чем пойдет снег, — добавляю я. — Или кому-то еще. Любому, до кого дозвонимся…

— Пустая трата времени, — обрывает меня Марино. — Ни одного из нас там вчера не было. Где в точности это случилось, мы не знаем — только то, что возле какого-то дерева и зеленой скамьи. Так что об этом можешь забыть — как-никак, деревьев и зеленых скамеек там целых шесть акров.

— А фотографии? — спрашиваю я.

Люси, вывалив все на кровать, продолжает перебирать содержимое аптечки — мази, анальгетики, антациды, витамины, пипетки и дезинфицирующие средства.

— Полиция должна была там все сфотографировать.

— Жду, детектив должен доставить. Тот парень, что побывал на месте преступления. Это он утром принес пистолет. Лестер Лоу, проще говоря — Лес Лоу, более известный как Лоулесс[177]. Так же и отца его звали, и деда. Кембриджские копы с родословной до самого «Мейфлауэра»[178]. Я никогда прежде с ним не пересекался.

— Ну вот теперь, думаю, все. — Люси встает с кровати. — Возможно, ты захочешь проверить, что я ничего не упустила, — обращается она ко мне.

Корзины для мусора переполнены, мои сумки упакованы и выстроены в ряд у стены, дверцы встроенного шкафа для одежды распахнуты настежь, внутри лишь пустые вешалки. Компьютерное оборудование, распечатки, газетные статьи и книги уже исчезли со стола, ничего нет и в корзине для грязной одежды, в ванной и комоде. Я открываю маленький холодильник; он тоже пуст — выметен начисто. Пока Марино выносит вещи, набираю на айфоне номер Бриггса. Смотрю на трехэтажное оштукатуренное здание на противоположной стороне парковки, на большое зеркальное окно в середине третьего этажа. Прошлым вечером я была в том номере с ним и другими коллегами, смотрела футбол, и жизнь казалась прекрасной. Мы произносили тосты за новоорлеанских «Святых» и за себя, пили за Пентагон и за его Агентство перспективных исследований, АПИ, благодаря которому в Довере стало возможным проводить виртуальную аутопсию, а теперь появился еще и ЦСЭ. Миссия выполнена, работа сделана на «отлично», есть повод отметить — и вот теперь такая история, словно того вечера и не было, словно все это мне приснилось.

Я глубоко вздыхаю и нажимаю на клавишу вызова. Бриггс определенно не обрадуется. В его гостиной мерцает экран висящего на стене телевизора с плоским экраном… он проходит мимо окна, в форменной одежде зелено-рыжеватого оттенка с воротником-стойкой, которую обычно носит, когда находится не в морге или не на месте происшествия. Я вижу, как он берет телефон, возвращается к большому окну, встает у него и смотрит прямо на меня. Пусть и разделенные парковкой, мы — я и главный медэксперт Вооруженных сил — стоим лицом к лицу, словно между нами намечается некое противостояние.

— Полковник, — мрачно приветствует меня Бриггс.

— Только что узнала. И заверяю вас, я об этом позабочусь, будем в вертолете в течение часа.

— Вы знаете, как я всегда говорю, — звучит в трубке его глубокий, властный голос, и я пытаюсь определить степень его плохого настроения и понять, что он намерен делать. — На все есть ответ. Весь вопрос в том, как найти его наилучшим способом. Должным и надлежащим способом. — Он спокоен. Осторожен. И очень серьезен. — Мы займемся этим как-нибудь в другой раз, — добавляет он.

Он имеет в виду запланированный итоговый брифинг. Уверена, он также имеет в виду и Си-эн-эн. Мне интересно: что же такого сказал ему Марино? Что он ему сказал?

— Согласна, Джон. Все следует отменить.

— Уже сделано.

— Ну и отлично, — говорю я сухо. Не хочу, чтобы появившееся у меня чувство надвигающейся опасности передалось и Бриггсу, но понимаю, что провести его не удастся. Уже не удалось. — Первым же делом постараюсь определить, верна ли доложенная информация. Потому что не понимаю, как все это могло случиться.

— Но сейчас не самое лучшее время для полета. Это ясно и без Рокмана.

Рокман — пресс-секретарь. Бриггсу нет нужды говорить с ним потому, что он уже это сделал. Я в этом уверена.

— Понимаю.

— Поразительное совпадение. Будь я параноиком, решил бы, что кто-то спланировал некий затейливый саботаж.

— Исходя из того, что мне рассказали, не могу представить, как такое вообще возможно.

— Я же сказал тебе про параноика, — отвечает Бриггс. Оттуда, где я стою, хорошо виден его силуэт, но не выражение лица. Впрочем, мне и не нужно рассматривать его лицо. Он не улыбается. Его серые глаза холодны как сталь.

— Либо совпадение, Джон, либо нет, — говорю я. — Основной принцип уголовного расследования. Либо одно, либо другое.

— Давай обойдемся без банальщины.

— И в мыслях не было.

— Если в этот проклятый холодильник положили живого человека, ничего хуже и быть не может, — категорически заявляет он.

— Но мы пока не знаем…

— Чертовски неприятная ситуация. — Звучит это так, словно все, что мы построили за последние несколько лет, катится в пропасть.

— Мы пока не знаем, все ли из того, что мне сообщили, соответствует действительности… — вновь начинаю я.

— Думаю, будет лучше, если мы перевезем тело сюда, — вновь обрывает меня Бриггс. — ЛИВС[179] может поработать над установлением личности. Рокман позаботится о том, чтобы ситуация оставалась под контролем. Здесь у нас есть все необходимое.

Вот так номер! Бриггс хочет выслать самолет в Ханском-Филд, на базу ВВС, приписанную к ЦСЭ. Хочет, чтобы лаборатория идентификации Вооруженных сил и, вероятно, другие военные лаборатории и кто-то другой, но уже не я, занялись выяснением всех обстоятельств случившегося. Он не уверен в моей компетентности. Он мне не доверяет.

— Нам неизвестно, идет ли речь о федеральной юрисдикции, — напоминаю я. — Разве что вы знаете нечто такое, чего не знаю я.

— Послушайте. Я пытаюсь найти наилучший для всех вовлеченных в эту историю выход. — Бриггс смотрит на меня через парковку — руки заложены за спину, ноги слегка расставлены. — Полагаю, мы можем направить в Ханском С-17. Тело будет здесь уже к полуночи. ЦСЭ — тоже морг, где занимаются тем же, что и в других моргах.

— Морги этим не занимаются. Их назначение не в том, чтобы принимать тела, а потом отправлять их куда-либо еще для аутопсии и лабораторного анализа. ЦСЭ никогда не рассматривался как место для предварительного осмотра, после которого в Довере за дело берутся эксперты. Меня назначали туда не для этого, и не на это Кембриджу были выделены тридцать миллионов долларов.

— Вам просто следует остаться в Довере, Кей, а мы доставим тело сюда.

— Прошу вас воздержаться от какого-либо вмешательства, Джон. Пока что это дело находится в юрисдикции главного медэксперта Массачусетса. Пожалуйста, не ставьте мои права под сомнение.

Длинная пауза, затем не столько вопрос, сколько утверждение:

— Вы действительно хотите взять на себя всю ответственность.

— Ответственность в любом случае лежит на мне, хочу я этого или нет.

— Я пытаюсь защитить вас. Пытался.

— Не надо. — Дело, конечно, не в этом. Он просто в меня не верит.

— Могу выделить вам в помощники капитана Аваллон. По-моему, не такая уж и плохая идея.

Не могу поверить, что он предлагает такое.

— В этом нет необходимости, — уверенно отвечаю я. — ЦСЭ и сам со всем справится.

— Что ж, мое дело предложить. Чтобы потом разговоров лишних не было.

Каких разговоров? Странно, но мне вдруг кажется, что на линии или где-то поблизости есть кто-то еще. Бриггс по-прежнему стоит у окна. Я не могу определить, один он в комнате или нет.

— Что бы вы ни решили, — говорит он, — давить не стану. Позвоните, как только что-то узнаете. Если потребуется, можете даже меня разбудить. — Он не говорит «до свидания», «удачи» или «как приятно было с вами работать эти полгода».

2

Люси и Марино ушли. С моими чемоданами, рюкзаками и коробками. В комнате пустота. Как будто меня здесь и не было вовсе. Мне одиноко. Такой одинокой я не чувствовала себя давно, много-много лет, может быть, даже десятилетий.

Я осматриваюсь в последний раз, проверяю, не забыла ли что, прохожу взглядом от микроволновки к небольшому холодильнику и кофеварке, дальше, к окнам с видом на парковочную стоянку и апартаменты Бриггса — у него горит свет — и черному небу над пустынным полем для гольфа. Тучи заслоняют слегка вытянутую луну, и она то вспыхивает, то гаснет, словно сигнальный фонарь, как будто сообщает о том, что уже надвигается, и что мне нужно то ли остановиться, то ли идти дальше. Звезд не видно совсем. Меня беспокоит, что погода быстро портится и что перемена связана с южным ветром, тем самым, который приносит большие самолеты с их скорбным грузом. Надо бы поторопиться, но меня останавливает зеркало в ванной и женское отражение в нем. Я смотрю на себя в холодном искусственном свете лампы. Кто ты теперь? Кто ты на самом деле, Кей?

Голубые глаза и короткие светлые волосы, четкая форма лица и фигуры — не так уж и изменились, остались практически прежними, что не столь и мало, учитывая возраст. Я хорошо сохранилась, хотя и работала в окружении стен из бетона и стали, в помещениях без окон и солнечного света. Сыграла свою роль и генетика, врожденное стремление к успеху в семье с трагической историей в духе опер Верди. Наш род происходит из крепкого североитальянского племени, у нас резко выраженные черты, светлые волосы и кожа, хорошо развитый мышечный и костный скелет, стойко переносящий и лишения, и излишества, которые у большинства людей никак со мной не ассоциируются. Но и пагубные наклонности тоже присутствуют: страсть к еде, спиртному, ко всему тому, чего жаждет, даже себе во вред, плоть. Меня влечет красота, мне присущи глубокие чувства, но и некоторые отклонения тоже. Я могу быть жесткой, неуступчивой и невосприимчивой. Неприступной и безжалостной — я научилась быть такой. Наверное, эти качества необходимы. Они не свойственны моей натуре и даже чужды, как и всем в нашей ветреной, трагической семье. Насчет остального я не вполне уверена.

Мои предки работали и на земле, и на железной дороге, но в последние годы моя мать, занявшись генеалогическими изысканиями, добавила к этому списку художников, философов, мучеников и бог знает кого еще. Если верить ей, то я — потомок тех ремесленников, что построили алтарь и хоры, а также выложили мозаику в базилике Святого Марка и оформили фресками потолок в Кьеза дель Анджело Сан-Рафаэле. В моем прошлом вдруг обнаружились священники и монахи, а совсем недавно — уж и не знаю, на каком основании, — выяснилось, что я еще и одной крови с художником Караваджо, которому приписывалось убийство. Более того, по версии моей матери, мы даже связаны неким неясным образом с математиком и астрономом Джордано Бруно, сожженным на костре за ересь во времена римской инквизиции.

Моя мать все еще живет в своем маленьком домике в Майами и не оставляет попыток найти объяснение моему феномену. Я, насколько ей известно, единственный в нашем роду врач, и она не понимает, почему мой выбор пал на пациентов, которые уже мертвы. Ни ей, ни моей единственной сестре, Дороти, наверное, и в голову не приходит, что на меня наложили отпечаток ужасы детства, когда мне пришлось ухаживать за рано заболевшим отцом, и тот факт, что в двенадцать лет я уже стала хозяйкой дома. По своему чутью и подготовке я — эксперт в делах насилия и смерти. Я воюю со страданиями и болью. Но так выходит, что на меня всегда возлагают ответственность и вину. С этим никогда проблем не возникает.

Я закрываю дверь. Больше шести месяцев это место было моим домом. Черт, Бриггс умудрился-таки напомнить мне, откуда я пришла и куда направляюсь. Курс этот был определен задолго до прошлого июля, еще в 1987-м, когда я поняла, что моя судьба — общественная служба, и еще не знала, как верну долг за учебу в Медицинской школе. Я допустила, чтобы такая заурядная вещь, как деньги, и такое постыдное качество, как честолюбие, изменили все бесповоротно и не к лучшему, а, напротив, к худшему. Но я была тогда юной идеалисткой. Гордой, желающей большего, не понимающей, что больше всегда означает меньше, если ты ненасытен.

Закончив приходскую школу и имея за спиной школу права Университета Корнелла, я могла бы начать профессиональную жизнь, не отягощая себя долговыми обязательствами. Но я отказалась от предложения поступить в Медицинскую школу Боумена Грея. Моей мечтой была школа Джонса Хопкинса. Ничего я не хотела так сильно и, наконец попав туда, оказалась без какой-либо финансовой поддержки, а закончила обучение с приличным долгом, выплатить который, казалось, было невозможно. Выход был один — принять военную стипендию, как уже сделали некоторые, включая Бриггса, с которым я познакомилась в начале моей профессиональной карьеры, когда меня приписали к Институту патологии Вооруженных сил, ИПВС. Проведешь какое-то время за просмотром отчетов о вскрытиях в Армейском медицинском центре Уолтера Рида в Вашингтоне, уверял меня Бриггс, вернешь долг, а потом займешь солидный пост в гражданской судебной медицине.

Чего не было в моих планах, так это Южной Африки в декабре 1987-го, того лета на далеком континенте. Нуни Пьеста и Джоанна Рул, обе примерно моего возраста, снимали там документальный фильм. Обеих схватили, привязали к стульям, избили, порезали, изнасиловали битыми бутылками. Обеим вырвали горло. Преступление на расовой почве. Жертвы — две молодые американки. «Отправляйся в Кейптаун и верни их домой», — сказал мне тогда Бриггс. Апартеид, расовая пропаганда. Ложь и ложь кругом. Почему они и почему я?

Спускаясь по ступенькам в вестибюль, приказываю себе не думать об этом хотя бы сейчас. Почему я вообще постоянно об этом думаю? Впрочем, объяснение есть. Утром на меня накричали по телефону. Меня обругали. И вот теперь случившееся более двадцати лет назад снова встало перед моими глазами. Я помню, как исчезли отчеты о вскрытии, как рылись в моем багаже. Я была уверена, что тоже не вернусь домой живой, что меня убьют и объявят жертвой несчастного случая, самоубийства или даже убийства, как тех двух женщин, которые до сих пор стоят у меня перед глазами. Я вижу их так же ясно, как тогда, мертвенно-бледных, коченеющих на стальных столах. Вижу, как стекает кровь в дырку в полу морга, настолько примитивного, настолько плохо оснащенного, что нам пришлось пилить черепа обычной ножовкой. Там не было рентгеновского аппарата, и мне пришлось принести собственную камеру.

Я оставляю ключ на стойке портье и мысленно проигрываю недавний разговор с Бриггсом. Внезапно все проясняется. Не знаю, почему я не разглядела правду сразу. Его сдержанный тон, холодная расчетливость — я как будто смотрела на него через стекло. Мне и раньше доводилось слышать этот тон, но обычно в его обращении к другим, когда речь заходила о проблеме столь важного свойства, что решение ее находилось вне его компетенции. Дело не только в его личном мнении обо мне. Дело в чем-то таком, что выходит за рамки его типичных калькуляций и нашего неспокойного, изобиловавшего конфликтами прошлого.

Кто-то уже вышел на него, и это явно не пресс-секретарь и не кто-то из Довера — это человек сверху. Бриггс наверняка посовещался с Вашингтоном после того, как Марино слил информацию да еще поделился своими дикими домыслами прежде, чем я успела что-то сказать. Чего Марино не следовало делать, так это обсуждать кембриджский инцидент и меня заодно. Проболтавшись, он привел в действие тот механизм, о существовании которого и не догадывался. Да он о многом не догадывется. Марино не служил в армии. Не работал на федеральное правительство. Ничего не смыслит в международных делах. Его представление о бюрократии и интригах — это местное полицейское управление, то, что он сам характеризует одним словом — хрень. Он понятия не имеет о власти. Той власти, что способна повлиять на исход президентских выборов или развязать войну.

Бриггс не предложил бы послать самолет в Массачусетс, чтобы перевезти тело в Довер, если бы не получил указание из Министерства обороны, то есть из Пентагона. Решение было принято, причем без моего участия. Я так рассердилась на Марино, что, забравшись в фургон на парковке, даже не посмотрела на него.

— Расскажи мне об этом спутниковом радио, — обращаюсь я к Люси, потому что намерена добраться до сути, выяснить, что Бриггс знает или думает, что знает.

— «Сириус стилет», — отвечает с заднего сиденья Люси.

Я включаю печку, потому что Марино всегда жарко, когда остальные замерзают.

— По сути, обычное хранилище для файлов плюс источник питания. Работает, конечно, и как переносное ХМ-радио, оно так и задумывалось. Весь фокус в креативных наушниках. Не слишком изобретательно, но в техническом плане выполнено здорово.

— Они встроили пинхол-камеру и микрофон, — добавляет Марино, выезжая со стоянки. — Вот почему я и думаю, что этот парень был шпионом. Он же не мог не знать, что у него в наушниках встроенная система аудио— и видеозаписи.

— Может быть, и не знал. Может быть, это за ним кто-то шпионил, а он ни о чем не догадывался, — говорит мне Люси, и я чувствую, что они с Марино уже поспорили на этот счет. — Камера расположена в ободке, и заметить ее не так-то просто. А если и заметишь, то вовсе не обязательно догадаешься, что внутри — беспроводная камера размером меньше рисового зернышка, аудиотрансмиттер, который ничуть не больше, и сенсор движения, автоматически переключающийся в режим сна, если в течение девяноста секунд не регистрирует никакого движения. Парень гулял с микровеб-камерой, которая записывала все на жесткий диск радио и дополнительную восьмигиговую SD-карту. Знал ли он об этом — другими словами, смонтировал ли все это сам, — говорить рано. Да, Марино именно так и думает, но у меня такой уверенности нет.

— SD-карта идет в комплекте с радио или ее добавили уже потом? — спрашиваю я.

— Потом. Иначе говоря, существенно увеличили пространство памяти. Сбрасывались ли файлы периодически куда-то еще, например на домашний компьютер, — вот что интересно. Если мы их найдем, то, может быть, и узнаем, в чем тут дело.

Люси хочет сказать, что те видеоклипы, которые она просмотрела, ничего особенного нам не говорят. Она полагает — и небезосновательно, — что дома у нашего клиента есть компьютер, возможно, даже не один, но где он живет и кто он такой, ей пока определить не удалось.

— На жестком диске и SD-карте сохранилась лишь запись от 5 февраля, то есть прошлой пятницы, — продолжает Люси. — Значит ли это, что наблюдение только-только началось или что видеофайлы слишком большие и занимают много места на жестком диске? Скорее второе. Возможно, они скачиваются куда-то еще, а на жесткий диск и SD-карту идет новая запись. В таком случае мы имеем последнюю запись, но это вовсе не значит, что где-то нет других, более ранних.

— Тогда можно предположить, что видеоклипы перекачивались удаленно.

— Будь я шпионкой, так бы и делала, — говорит Люси. — Я бы входила в систему и скачивала что хотела.

— А как насчет просмотра в реальном времени? — спрашиваю я.

— Вполне возможно. Если шпионили за ним, то тот, кто вел слежку, мог подключиться к веб-камере и видеть все как есть.

— То есть наблюдать за ним?

— Такое объяснение представляется наиболее логичным. Или же собирать информацию, шпионить. Некоторые именно так и делают, когда подозревают, что их обманывают. В общем, вариантов много.

— Тогда нельзя исключать, что он непреднамеренно записал собственную смерть. — Мысль эта дает лучик надежды и в то же время глубоко меня трогает. — Я говорю «непреднамеренно», потому что мы не знаем, с чем имеем дело. Не знаем, например, умышленно ли он записал свою смерть и, следовательно, не совершил ли самоубийство. Я должна все учитывать.

— Никакой он не самоубийца, — подает голос Марино.

— На данный момент мы не можем ничего исключать, — повторяю я.

— Например, вариант с бомбистом-самоубийцей, — говорит Люси. — Как в Колумбайне и Форт-Худе. Может, он хотел совершить теракт в Нортон’с-Вудс, убить как можно больше людей, а потом покончить с собой, но что-то пошло не так, и у него не получилось.

— Мы не знаем, с чем имеем дело, — в который уже раз повторяю я.

— В обойме у «глока» семнадцать патронов, и еще один в стволе, — сообщает Люси. — Мощная штука. Любую свадьбу испоганишь. Надо узнать, кто женился и чтобыли за гости.

— У людей такого рода есть еще и дополнительные магазины. — Я знаю, как это было в Форт-Худе, в Вирджиния-Тек и во многих других местах, где преступники открывали огонь, не особенно заботясь о том, кого убивают. — Те, кто планирует массовое убийство, обычно запасаются и патронами, и оружием. Но я с тобой согласна. Американская академия искусств и наук — заведение не простое. И правда, надо бы разузнать подробности этой свадьбы.

— По-моему, ты и сама член этой конторы, — обращается ко мне Марино. — Может, знаешь, к кому обратиться за списком членов этой академии, расписанием мероприятий?

— Я не член.

— Шутишь.

Я могла бы сказать, что не получала ни Нобелевскую, ни Пулитцеровскую премию, что у меня нет степени доктора философии, но я доктор медицины и доктор права, но это не в счет. Я могла бы напомнить, что список членов академии в данном случае не так уж важен, потому что здание может арендовать и не член академии. Важны только связи и деньги. Но вдаваться в пространные объяснения у меня не было ни малейшего желания. И кто его просил звонить Бриггсу? Вот на черта он это сделал?

— Что касается записей. Есть хорошая новость и не очень. — Люси опускает руку за сиденье и подает мне свой айпад. — Хорошая новость: ничего не было стерто. По крайней мере, последняя запись сохранилась. И это может послужить аргументом в пользу того, что шпионил все-таки он сам. Ведь если бы кто-то следил за ним и был причастен к его смерти, он, скорее всего, подключился бы к веб-адресу и очистил жесткий диск и SD-карту прежде, чем до них добрались бы люди вроде нас.

— А как насчет того, чтобы унести это чертово радио и наушники? — вступает Марино. — Если парня вели, если на него охотились и кто-то его шлепнул? Лично я бы на месте ловкача прихватил и то и другое да и смылся. Бьюсь об заклад, запись делал он сам. И в то, что это был кто-то другой, никогда не поверю. А еще я уверен, что этот парень занимался чем-то незаконным. Не знаю, зачем ему все это шпионское оборудование понадобилось, но знал о нем только он один. Досадно, что нет записи преступника, того, кто его угрохал. Тоже, кстати, примечательный факт. Если он нарвался на кого-то, когда выгуливал собаку, то почему камера это не записала?

— Камера не записала, потому что он этого типа не видел, — отвечает Люси. — Он на него не смотрел.

— При условии, что человек, так или иначе способствовавший его смерти, вообще был, — напоминаю я обоим.

— Верно, — соглашается Люси. — Устройство записывает преимущественно то, на что смотрит тот, кто его носит. Камера находится на макушке и направлена непосредственно вперед, как третий глаз.

— Значит, тот, кто его шлепнул, подошел сзади, — подводит итог Марино. — И случилось все так быстро, что жертва не успела даже обернуться. Либо так, либо имело место нечто вроде снайперского выстрела. Может, в него выстрелили с расстояния. Типа отравленным дротиком. Некоторые яды ведь вызывают кровоизлияние, так? Кто-то скажет, что это уж слишком, но ведь такое иногда случается. Помните тот случай, когда агент КГБ отравил кого-то рицином[180], уколов зонтиком? Тот парень ждал автобус на остановке, и никто ничего не заметил.

— Человек, о котором ты говоришь, был болгарским диссидентом и работал на Би-би-си. Насчет зонтика полной ясности нет, а вот ты без карты только глубже в чащу забираешься, — отрезаю я.

— В любом случае рицин не убивает мгновенно, — вставляет Люси. — Как и большинство ядов. Даже цианид. Не думаю, что его отравили.

— И это к тому же нам совершенно не поможет, — отвечаю я.

— Моя карта — опыт копа, — говорит Марино. — Я использую свои дедуктивные навыки. Не зря же меня называют Шерлоком. — Он стучит по бейсболке толстым указательным пальцем.

— И никто тебя Шерлоком не называет, — доносится сзади голос Люси.

— Нам это не поможет, — повторяю я, глядя на Марино, на его здоровенные руки на руле, упирающемся в живот, даже когда он в своей «боевой форме».

— Не ты ли постоянно твердишь, что мыслить надо шире? — Марино защищается, и в его голосе слышатся жесткие нотки.

— Что проку гадать?

Делать поспешные выводы вполне в натуре Марино, но после того, как он перебрался в Кембридж и стал работать на меня, эта черта проявляется все сильнее. Я нахожу объяснение в том, что в нашей жизни постоянно присутствуют военные, и это столь же ощутимо, как и пролетающие над Довером самолеты. Еще больше я виню в этом Бриггса. Марино в полном восторге от этого «настоящего мужчины», судебного патологоанатома да к тому же еще и армейского генерала. Тот факт, что и я имею отношение к военным, никогда ничего для него не значил и даже не принимался во внимание, и это несмотря на то, что армия была частью моего прошлого, а после 11 сентября я даже получила особый статус. Марино всегда игнорировал мои связи с правительством, делая вид, что никаких связей и вовсе нет.

Он смотрит вперед, и фары приближающегося автомобиля освещают его лицо с печатью недовольства и некоторой самоуверенности, составляющей часть его натуры. Я бы, наверное, пожалела Марино — мы привязаны друг к другу, и это отрицать невозможно, — но не сейчас. Не в нынешних обстоятельствах. Не хочу показывать, как я расстроена.

— Чем еще ты поделился с Бриггсом? Кроме своего мнения?

Марино молчит, и в разговор вступает Люси:

— Бриггс видел то же самое, что увидишь ты. Идея не моя, и пересылала материалы не я. Это так, для полной ясности.

— Что именно ты не пересылала? — интересуюсь я, хотя и знаю уже ответ. Невероятно. Марино переслал Бриггсу материалы, являющиеся, по сути, уликами. Дело мое, но первым информацию получил Бриггс.

— Он захотел посмотреть, — говорит Марино, как будто желание генерала уже само по себе достаточная причина. — Что я, по-вашему, должен был ему сказать?

— Ты ничего не должен был ему говорить. Его это дело совсем не касается. Ты действовал через мою голову.

— Ладно, пусть так, — признает Марино. — Но его же назначили главным врачом. То есть, можно сказать, его назначил президент. И если так, то по рангу он выше любого из нас.

— Генерал Бриггс не является главным судмедэкспертом штата Массачусетс, и ты на него не работаешь. Ты работаешь на меня. — Я тщательно подбираю слова. Стараюсь говорить спокойно и рассудительно, как бывает, когда в зале суда меня пытается сбить с толку какой-нибудь враждебно настроенный прокурор или когда Марино готов вот-вот взорваться, разразиться проклятиями и хлопнуть дверью. — ЦСЭ подпадает под смешанную юрисдикцию и может в некоторых случаях заниматься федеральными делами, и это, конечно, вносит некоторую неразбериху. Мы — совместное предприятие двух правительств, федерального и штата, а также МТИ. Все запутано и хитро, эксперимент беспрецедентный, вот почему ты должен был предоставить заниматься этим делом мне, а не идти в обход. Преждевременное вмешательство генерала Бриггса создает проблему, которая заключается в том, что некоторые вещи могут начать жить самостоятельной жизнью. Но что сделано, то сделано.

— Что ты имеешь в виду? Что сделано? — неуверенно спрашивает Марино.

Я улавливаю в его голосе беспокойство, но протягивать руку помощи не собираюсь. Пусть сам подумает о том, что сделано, потому что сделал это он.

— Ладно, теперь расскажи мне о плохих новостях. — Я поворачиваюсь к Люси.

— Посмотри. Здесь три последние записи, включая примерно минуту, когда камера записывала санитаров, копов и меня в лаборатории.

Цветной дисплей айпада ярко светится в темноте. Я касаюсь иконки первого выбранного Люси видеоклипа и вижу то же, что видел умерший вчера в пятнадцать часов четыре минуты: черная с белым борзая свернулась на голубом диване в гостиной с сосновым полом и сине-красным ковриком.

Камера движется вместе с человеком, потому что он надел наушники, и устройство начало запись: кофейный столик с аккуратными стопками книг и бумаг и чем-то похожим на архитектурный или инженерный чертежный лист с карандашом на нем; окно с закрытыми деревянными ставнями; стол с двумя плоскоэкранными мониторами и двумя серебристыми «макбуками», подключенным к зарядке телефоном, возможно айфоном, и янтарного цвета стеклянной курительной трубкой в пепельнице; напольная лампа под зеленым абажуром; флисовая постель для собаки и разбросанные игрушки. Мельком вижу дверь с засовом и замком-задвижкой и стену с фотографиями в рамке и постерами, разглядеть которые не успеваю. Ладно, это подождет — рассмотрю позднее.

Пока что я не вижу ничего такого, что подсказало бы, кто он или где живет, но создается впечатление, что это небольшая квартирка или дом человека, любящего животных, финансово обеспеченного, оберегающего свою личную жизнь и внимательного к вопросам безопасности. Человек этот — если допустить, что дом и собака его, — занимается высокоинтеллектуальной работой с техническим уклоном, он креативен и организован, возможно, курит марихуану. Пес для него не трофей, а спутник, существо, пострадавшее от чьей-то жестокости в прошлой жизни и не способное себя защитить. Мне жаль животное. И кстати, что с ним случилось?

Конечно, ни санитары, ни полицейские не могли бросить беспомощное, оставшееся без хозяина животное в Нортон’с-Вудс, тем более при вчерашней погоде в Новой Англии. Бентон говорил, что сегодня утром в Кембридже термометр показывал одиннадцать градусов, а к вечеру ожидается снег. Может быть, собака сейчас в пожарном отделении, накормлена и присмотрена. Может быть, ее забрал домой следователь или какой-то другой полицейский. Но возможно, никто и не понял, что борзая принадлежит умершему. Господи, какой ужас…

— Что с собакой? — спрашиваю я.

— Понятия не имею, — отвечает Марино. — До сегодняшнего утра, когда мы с Люси посмотрели то, что ты сейчас смотришь, никто ничего не знал. Санитары не помнят, чтобы там бегала какая-то беспризорная борзая, да они и не смотрели, хотя заметили, что ворота были открыты. Ну, ты и сама, наверное, знаешь, что их почти никогда и не закрывают.

— Такого холода животное может и не пережить. Как люди могли не заметить бегающую с поводком псину? Она ведь не сразу нашла открытые ворота, а, наверное, носилась несколько минут по парку. Здравый смысл подсказывает, что, когда хозяин падает, пес не сразу убегает из леса на улицу.

— В таких парках, как Нортон’с-Вудс, люди часто спускают собак с поводка и дают им побегать на свободе, — говорит Люси. — Я сама так делаю, когда выгуливаю Джет-рейнджера.

Джет-рейнджер — ее престарелый бульдог, и бегать он уже не в состоянии.

— Так что на него могли и не обратить внимания, потому что он ничем от других собак не отличался, — добавляет Люси.

— К тому же все были немножко заняты парнем, который вдруг ни с того ни с сего свалился замертво, — констатирует очевидный факт Марино.

Я смотрю на армейские постройки вдоль плохо освещенной дороги, на самолеты, большие и яркие, как планеты в хмурой мгле. Все услышанное представляется мне полной бессмыслицей. Странно, что борзая не осталась рядом с хозяином. Может быть, собака запаниковала? Или ее не заметили по какой-то другой причине?

— Пес должен объявиться, — продолжает Марино. — Не может быть, чтобы люди не обратили внимания на бродящую без хозяина борзую. Я так думаю, что ее взял кто-то из соседей или какой-нибудь студент. Хотя, может, и убийца.

— Зачем? — недоуменно спрашиваю я.

— Как ты сама говоришь, мыслить надо шире, — отвечает он. — Откуда нам знать, что тот, кто это сделал, не остался поблизости, а потом, улучив удобный момент, не забрал собаку. Сделал вид, что хозяин он сам, и увел.

— Но зачем?

— Может, собака каким-то образом вела к убийце? Могла его раскрыть? А может, для него это что-то вроде игры. Взял, чтобы пощекотать себе нервы. Или как сувенир. Да кто ж его знает? Будешь смотреть, обрати внимание, что в какой-то момент с пса сняли поводок. И больше его уже не видно. Ни возле наушников, ни рядом с телом.

Собаку зовут Сок. Я смотрю дальше и вижу, как мужчина идет по комнате и щелкает языком, приглашая друга на улицу. «Идем, Сок, — говорит он приятным баритоном. — Идем, лентяй, пора прогуляться». Я улавливаю легкий акцент, то ли британский, то ли австралийский. А может, и южноафриканский, что было бы немного жутковато. Неприятное совпадение. Мне становится не по себе, и я стараюсь не думать о Южной Африке. Соберись, сосредоточься на том, что видишь, мысленно говорю я себе. Сок соскакивает с дивана — ошейника на нем нет. Мальчик, если судить по имени. Худой, кое-где проступают ребра, что типично для борзых, и далеко не молод, может, даже стар. Одно ухо как будто разорвано. Отбегал свое, и списали, а кто-то подобрал. Интересно, есть ли у него микрочип?

В рамке появляется пара рук — мужчина наклоняется, надевает на длинную шею красный ошейник, и я замечаю часы из серебристого металла с тахеометром на безеле и желтый блеск золота, печатки или колледжского кольца. Если кольцо осталось на пальце, если на нем есть гравировка, то оно может что-то подсказать. Руки на дисплее аккуратные, тонкие, пальцы длинные, кожа слегка смуглая. Я успеваю увидеть темно-зеленую куртку, черные мешковатые брюки и потертый мысок коричневого туристического ботинка.

Камера останавливается на стене над диваном, на каштановой обшивке и нижнем крае металлической рамы, потом сдвигается к постеру. Человек поднимается, и картина попадает в кадр целиком — это какая-то репродукция, и она кажется мне знакомой. Я узнаю набросок летающего устройства, крылатой машины, изобретения да Винчи. Память относит меня на годы назад; когда же это было? Летом, перед тем 11 сентября. Я повела Люси в лондонскую галерею Курто на выставку «Леонардо — изобретатель», и мы провели там несколько волшебных часов, слушая лекции самых известных ученых и изучая концептуальные рисунки разнообразных машин, водяных, наземных, боевых: воздушный винт, водолазный костюм, парашют, гигантский арбалет, самодвижущаяся повозка, механический рыцарь.

Великий гений эпохи Ренессанса свято верил, что искусство есть наука и наука есть искусство и что решение всех проблем можно найти в природе, если ты внимателен, наблюдателен, дотошен и посвящаешь свою жизнь поиску истины. Именно этому я всегда старалась научить племянницу. Снова и снова повторяла я ей, что если мы скромны, смиренны и отважны, то можем учиться у всего, что видим вокруг. Человек, которого я вижу на маленьком дисплее устройства, мог бы ответить на все мои вопросы. Поговори со мной. Расскажи. Кто ты и что случилось?

Он идет к закрытой на засов и замок двери, и перспектива резко сдвигается, а угол камеры меняется. Не поправил ли он наушники? Может быть, надвинул на уши, чтобы слушать музыку во время прогулки. Он проходит мимо чего-то массивного, металлического, какой-то гротескной скульптурной фигуры из железного лома. Я удерживаю картинку на паузе, но рассмотреть толком не могу и решаю, что потом, когда позволит время или вынудит необходимость, изучу запись во всех деталях или попрошу Люси увеличить изображение. Сейчас же мне нужно заняться хозяином и собакой, которые направляются в парк, расположенный неподалеку от нашего с Бентоном дома. Я должна увидеть, что случилось. Через несколько минут этот человек умрет. Покажи мне, и я все сделаю. Выясню правду. Позволь мне позаботиться о тебе.

Мужчина и собака спускаются по четырем пролетам тускло освещенной лестницы с голыми деревянными ступеньками. Шаги легкие и быстрые. Выходят на шумную, многолюдную улицу. Солнце висит низко, хлопья снега на черной земле напоминают раздавленные печенюшки «орео», и, когда мужчина смотрит под ноги, я вижу мокрую брусчатку и асфальт, песок и соль после снегоочистки. Он поворачивает голову, оглядывается, и в поле зрения врываются автомобили и люди; на заднем фоне звучит музыка — Энни Леннокс на спутниковом радио. Я слышу только то, что звучит вне наушников, то, что подхватывает микрофон. Мужчина, похоже, добавил звук, и это плохо, потому что теперь он хуже слышит внешние звуки, например как кто-то подходит сзади. Если он беспокоится о своей безопасности, беспокоится настолько, что поставил на дверь дополнительный засов и носит пистолет, то почему так беспечен на улице? Почему не опасается, что к нему могут подобраться вне дома?

Увы, люди в наше время беспечны и глупы. Даже те, у кого есть причины для осторожности. Они отправляют эсэмэски и проверяют электронную почту, сидя за рулем машины, управляя сложной техникой или переходя улицу с плотным движением. Они болтают по сотовому, катаясь на велосипеде или роликовых коньках, а некоторые даже за штурвалом самолета. Сколько раз я говорила Люси не отвечать на звонки в вертолете, даже если у нее гарнитура «хэндс-фри». Я вижу то же, что видит выгуливающий собаку мужчина, и узнаю знакомые места: он идет по Конкорд-авеню, держа Сока на коротком поводке, мимо жилых зданий из красного кирпича, мимо Управления полиции Гарварда и зияющего темно-красным входом отеля «Шератон-Коммандер», находящегося через дорогу от Кембридж-Коммон. И живет он неподалеку от Кембридж-Коммон, в старом многоквартирном здании, где не меньше четырех этажей.

Интересно, почему он не ведет Сока в Коммон? Этот парк — популярное место для выгула собак, но наша парочка следует мимо статуй и пушек, уличных фонарей, старых дубов, скамеек и припаркованных у автоматов оплаты автомобилей. Какой-то лабрадор желтоватого окраса гонится за жирной белкой, и Энни Леннокс поет: «Нет больше „Я люблю тебя“…» Я — его глаза и уши, и у меня нет ни малейших оснований подозревать, что он знает о скрытой камере и микрофоне.

У меня нет ощущения, что он замышляет что-то недоброе или шпионит за кем-то. Вот только зачем этому парню полуавтоматический пистолет «глок» с обоймой на восемнадцать патронов под зеленой курткой? Собирается застрелить кого-то или это оружие для самозащиты? И если да, то от кого? А может быть, он всегда ходит с оружием. Есть такие люди. Люди, которые не думают о том, чем это грозит. Почему он спилил номер с «глока»? Или это сделал кто-то другой? Мне вдруг приходит в голову, что встроенное в наушники записывающее устройство может быть каким-то экспериментом или научно-исследовательским проектом, ведь Кембридж — это мекка технических инноваций. И именно по этой причине Министерство обороны, власти штата, Гарвард и Массачусетский технологический институт согласились основать ЦСЭ на северном берегу реки Чарльз, разместив его в биотехническом здании на Мемориал-драйв. Может, он — аспирант? Айтишник? Инженер? Я смотрю на дисплей айпада и вижу спортплощадку, Гарден-стрит, покосившиеся надгробия старого кладбища.

На Гарвард-сквер его внимание привлекает киоск у Кримсон-Корнер. Он вроде бы собирается направиться к нему, может быть, купить газету — выбор там большой, что и нравится нам с Бентоном. Это наш район, сюда мы ходим выпить кофе и угоститься чем-нибудь этническим, купить книги или газеты, а потом, вернувшись с покупками домой, провести за чтением весь уик-энд. «Нью-Йорк таймс», «Лос-Анджелес таймс», «Чикаго трибюн», «Уолл-стрит джорнал», а еще толстые газеты из Лондона, Берлина и Парижа — если вы, конечно, не против новостей двухдневной давности. Иногда там обнаруживается «Ла Нацьоне» или «Л’Эспрессо», и тогда я читаю вслух о Флоренции и Риме, и мы ищем объявления о сдаваемых в аренду виллах и представляем, как будем жить там, исследовать древние развалины и музеи, итальянскую глубинку или амальфийское побережье.

Человек в раздумье останавливается на тротуаре. Потом они вдвоем пересекают улицу и идут по Массачусетс-авеню. Я даже знаю — или думаю, что знаю, — куда. Свернув налево, на Куинси-стрит, пара прибавляет шагу. В руках у незнакомца появляется пластиковый пакет — как будто Сок не может больше сдерживаться. Современное здание библиотеки Ламонта… кирпичный особняк клуба выпусников Гарварда в колониальном стиле… музей Фогга… готическая церковь Нового Иерусалима… Они сворачивают еще раз, направо, на Киркленд-авеню. Нас трое. Я с ними. Срезаем на Ирвинг, поворачиваем налево — это уже в нескольких минутах от Нортон’с-Вудс и нашего с Бентоном дома, — слушаем по спутниковому радио «Файв фор файтинг». С каждым шагом во мне растет напряжение, с каждым шагом мы все ближе к тому моменту, когда мужчина умрет, а пес потеряется. Я отчаянно не хочу этого и иду с ними, как будто веду туда, зная, что там ждет. Остановитесь. Сверните. Вернитесь. Слева — дом в федеральном стиле, трехэтажный, с черно-белыми жалюзи и черепичной крышей. Он построен в 1824 году неким трансценденталистом, знакомым с Эмерсоном и Торо. В этом доме, где живем мы с Бентоном, оригинальная лепнина и резьба, потолки с открытыми балками, а на главной лестнице великолепные французские окна с мозаикой, сияющие в солнечные дни, как драгоценные украшения. В узком кирпичном проезде «порше-911», из хромированных выхлопных труб вырывается сизый дымок.

Бентон притормаживает, пропуская человека с борзой, который на мгновение поворачивает голову, может быть восхищаясь спорткаром, черным полноприводным турбокабриолетом, блестящим, как лакированная кожа. Интересно, запомнил ли Бентон прохожего в зеленой куртке и черно-белую борзую или даже не обратил на них внимания? Я стараюсь вспомнить, что мой муж делал вчера. Во второй половине дня он заезжал в офис, потому что забыл личное дело пациента, эвалюацию которого должен был провести сегодня. Несколько степеней разделения — молодой человек со старой собакой, которые вот-вот расстанутся навсегда, и мой муж в машине, возвращающийся в офис за забытой папкой. Я наблюдаю за всем этим, как Бог, и думаю, как это ужасно — быть Богом. Я знаю, что случится, и ничего не могу сделать, чтобы предотвратить это.

3

Фургон остановился, и Марино с Люси выходят. Мы припарковались перед зданием гражданского терминала аэропорта Джона Уоллеса. Марино и Люси уже выгружают мои вещи, а я продолжаю просматривать запись.

Через открытый спускной шлюз в кабину врывается холодный воздух. Я никак не могу понять, почему хозяин Сока отправился с ним именно в Нортон’с-Вудс, почти в Сомервилл. Почему не куда-то поближе? Может быть, чтобы встретиться с кем-то? На экране появляются черные железные ворота. Они немного приоткрыты, и он открывает их шире. На руках у парня толстые черные перчатки вроде тех, что носят мотоциклисты. Руки замерзли, или он надел их по какой-то другой причине? Может быть, он все же задумал что-то недоброе. Может быть, планирует воспользоваться оружием. Пытаюсь представить, как он сдвигает затвор девятимиллиметрового пистолета и нажимает на спусковой крючок в такой вот перчатке. Нет, неудобно. Следовательно, и мое предположение нелогично.

Я слышу, как он открывает пластиковый пакет, а когда наклоняется, мельком замечаю что-то похожее на деревянный ящичек. Их часто делают из кедра и оборудуют, как хьюмидоры, маленьким гигрометром. Вспоминаю, что раньше видела на столе в квартире стеклянную курительную трубку. Может быть, он потому ходит гулять в Нортон’с-Вудс, что место это уединенное, обычно тихое и у полиции интереса не вызывает, если только там не происходит какое-то важное событие или не появляется какая-нибудь особенно важная персона, безопасность которой должна быть обеспечена. Может быть, ему нравится приходить туда покурить травки. Он свистит, подзывая Сока, наклоняется, снимает поводок, и я слышу: «Ну что, малыш, помнишь наше место? Покажи мне наше место». Он говорит что-то еще, неразборчивое. Потом что-то вроде: «Хочешь послать?..» или «Ты послал…». Просмотрев эпизод дважды, я все равно не понимаю сказанного, может быть, из-за того, что он наклонился и говорит в воротник.

С кем он разговаривает? Поблизости никого не видно, только пес и руки в перчатках. Потом угол съемки меняется — он поднимается, — и я снова вижу парк, деревья, скамейки и чуть в стороне каменную дорожку возле здания с зеленой металлической крышей. На экране мелькают люди — судя по одежде, они там находятся не по причине свадьбы, а тоже, как и наш герой, пришли прогуляться. Сок трусит к кустикам по своим делам, а его хозяин уходит все дальше, в глубь парка с его древними вязами и зелеными скамеечками.

Свистит. Говорит: «Давай за мной, дружок».

В затененных местах вокруг густых зарослей рододендронов снег глубокий и темный от жухлых листьев, камней и сломанных веток — в голову лезут мысли о тайных захоронениях, облезшей коже, разбросанных обглоданных костях. Хозяин Сока осматривается, и камера останавливается на трехъярусной зеленой крыше дома из дерева и стекла, который мы с Бентоном тоже видим с нашей веранды. Он поворачивает голову, и я вижу дверь на первом этаже и стоящую у двери женщину с седыми волосами. На ней костюм и длинное кожаное пальто. Она разговаривает по телефону.

Наш герой свистит и идет по посыпанной галькой дорожке к Соку — убрать за собакой. «… и эта пустота заполняет мое сердце…» — поет Питер Гэбриэл. Я думаю о его тезке, молодом солдате, сгоревшем в своем «хаммере», и чувствую запах гари, как будто вся эта вонь навсегда осела у меня в носу. Я думаю о матери солдата, о ее горе и злости, что и выплеснулись на меня этим утром, когда она позвонила по телефону. Судмедэкспертов благодарят отнюдь не всегда, оставшиеся в живых нередко ведут себя так, словно это я виновата в смерти их любимых и близких людей. Не принимай все на свой счет — я постоянно напоминаю себе об этом.

Руки в перчатках снова встряхивают смятый пластиковый пакетик — такие продаются на каждом рынке, — и тут что-то случается. Рука в перчатке взлетает вверх, хлопает по наушникам, как будто он сбрасывает что-то, и я слышу удивленное, на выдохе: «Что за?.. Эй!..» Или, может, это крик от боли? Но рядом никого не видно, только роща вдалеке и фигурки в ней. Я не вижу собаки, не вижу ее хозяина. Прокручиваю назад, включая заново. В рамке вдруг появляется рука в черной перчатке… «Что за?.. Эй!..» Голос, пожалуй, все же удивленно-встревоженный, как будто ему двинули в живот.

Прокручиваю в третий раз, прислушиваюсь. Я улавливаю в голосе протест, может быть, страх и, да, боль, словно кто-то попал ему локтем в живот или грубо толкнул. Голые верхушки деревьев будто прыгают вверх и в сторону. В кадре — камни, они стремительно увеличиваются. Он падает на дорожку и либо лежит на спине, либо наушники свалились. На экране застывшая картинка — голые ветки и серое небо. Низ длинного черного пальто мелькает и исчезает — кто-то быстро проходит мимо. Снова уже знакомый звук — громкий хруст гальки под ногами. Картинка снова меняется. Голые ветки и серое небо, но они видны между перекладинами зеленой скамейки. Все происходит очень быстро, просто невероятно быстро, и вот уже другие голоса и другие звуки:

«Кто-нибудь, позвоните 911!»

«По-моему, он не дышит».

«У меня нет телефона. Позвоните 911!»

«Алло? Это… э… ммм, в Кембридже. Да, Массачусетс. Господи! Быстрей, быстрей. Чтоб им, сказали подождать. Да побыстрей же вы! Ну, это просто что-то. Да, да, мужчина. Упал и вроде бы не дышит… Нортон’с-Вудс, на углу Ирвинг и Брайан… Да, ему тут пытаются делать искусственное дыхание. Я останусь… Да, задержусь. Да, в смысле, я не… Она спрашивает, дышит он или нет. Нет, нет, не дышит!.. Я вообще-то не видел. Шел, смотрю, а он уже лежит…»

Я нажимаю на «паузу», выхожу из фургона и быстро — на улице холодно и ветрено — иду в терминал. Маленький зал с комнатами для отдыха и залом ожидания, старый телевизор. Секунду-другую смотрю новости на канале «Фокс», потом прокручиваю видео на айпаде. Люси у стойки оплачивает по карточке посадочный сбор. На дисплее снова голые ветки между перекладинами покрашенной зеленой краской скамейки. Теперь я уже не сомневаюсь, что наушники попали под скамейку — камера смотрит строго вверх, радио включено… «Цыганка смеялась и пела…» Музыка звучит громче, потому что наушники уже не прижаты к голове, и Шер как-то абсурдно неуместна.

Голоса требовательнее и беспокойнее. Я слышу торопливые шаги, хруст гальки, вой полицейской сирены вдалеке. Моя племянница у стойки разговаривает с пожилым мужчиной, бывшим пилотом, подрабатывающим в Довере оператором. Он с удовольствием предается воспоминаниям.

— …Во Вьетнаме. Значит, вы летали на… сейчас… на F-4, так?

— Точно. И еще на «томкэте». Мой последний самолет. Но, знаете, и «фантомы» оставались, до самых восьмидесятых. Хорошая техника служит долго. Посмотрите хотя бы на С-5. Некоторые «фантомы» до сих пор летают. В Израиле. Может быть, в Иране. Оставшиеся здесь, в Штатах, используются как беспилотные мишени. Чертовски хороший самолет. Вы его видели?

— Да, на авиабазе в Бель-Шассе, Луизиана. Летала туда на вертолете после «Катрины»[181].

Он кивает.

— Эксперименты на устойчивость проводились еще с «фантомами», их посылали в самый эпицентр урагана.

Экран айпада темнеет. Камера ничего больше не записывала. Я уже уверена, что, когда наш человек упал, наушники свалились и отлетели под скамейку. Не обнаруживая никакой активности, сенсор движения позволил устройству «уснуть». Интересно, как вообще получилось, что наушники оказались там, где оказались? Может быть, их кто-то отбросил. Может быть, это произошло случайно, когда кто-то попытался помочь. Может быть, это намеренно сделал человек, который скрытно записывал и выслеживал его. Я думаю о промелькнувшем длинном черном пальто и проигрываю дальше — ничего. Ни видео-, ни аудиозаписей нет вплоть до 16:37, когда деревья и темнеющее небо резко поворачиваются, а на экране возникают руки. Шуршит бумага — наушники кладут в пакет для вещдоков. Я слышу голос: «…везде новички». «Святые примут…» — отвечает другой. Мутная тьма, приглушенные голоса и больше ничего.

Я нахожу пульт на подлокотнике диванчика, переключаю телевизор на Си-эн-эн и смотрю новости с бегущей строкой. Об умершем в парке — ни слова. Снова вспоминаю про собаку. Надо бы разузнать о ней. Невозможно, чтобы никто ничего не знал. Марино входит в зал и притворяется, что не видит меня. Дуется. А может, уже сожалеет о том, что натворил, и стыдится. Спрашивать его о чем бы то ни было нет ни малейшего желания. У меня такое чувство, что и в исчезновении пса тоже есть вина Марино. Я не хочу его прощать — ни за то, что переслал видеоматериал Бриггсу, ни за то, что прежде всего позвонил ему. Может быть, если я хоть раз не прощу Марино, это послужит ему уроком, но проблема в том, что мне всегда недостает решимости до конца оставаться последовательной в делах, касающихся тех, кто мне дорог. Католическое воспитание. Вот и сейчас я уже чувствую, что смягчаюсь, что моя решимость слабеет. Переключаюсь с канала на канал и вижу, как он, не глядя на меня, подходит к Люси. Не хочу с ним ругаться. Не хочу унижать его.

Похоже, на этот раз средства массовой информации ничего не знают о человеке, труп которого ожидает меня в кембриджском морге. Иначе, рассуждаю я, такое происшествие непременно попало бы в заголовки новостей. И на мой айфон извергся бы бесконечный поток сообщений. Бриггс тоже прослышал бы об этом и как-нибудь уже отреагировал. Даже Филдинг подал бы весточку. Пока же от Филдинга нет вообще ничего. Я снова набираю его номер. Сотовый не отвечает, в офисе его нет. Ну, конечно. Он никогда и не задерживался на работе допоздна — с чего бы вдруг. Звоню на домашний в Конкорд и снова попадаю на автоответчик.

— Джек? Это Кей. — Я оставляю еще одно сообщение. — Мы вылетаем из Довера. Может быть, сбросишь мне последние новости. Следователь Лоу, надо полагать, не перезвонил? Мы все еще ждем фотографий. Кстати, не слышал ли ты о собаке? У жертвы была собака, борзая по кличке Сок. В последний раз ее видели в Нортон’с-Вудс. — В моем голосе прорезается резкая нотка. Филдинг прячется от меня, и это уже не впервые. Он мастер устраивать фокусы с исчезновениями, и у него по этой части большой опыт. — Я еще раз позвоню после посадки. Рассчитываю увидеть тебя в моем офисе между половиной десятого и десятью. Анна и Олли уже извещены, и, может быть, ты напомнишь им еще раз. Обо всем нужно позаботиться уже сегодня. Ты не мог бы позвонить в кембриджскую полицию и узнать насчет собаки? Возможно, у нее микрочип…

Наверное, это глупо, что я так ухватилась за этого пса. Что может знать о нем Филдинг? Он ведь даже на место происшествия не удосужился съездить. Тут Марино прав. Кому-то придется уйти.

Люсин «белл-407» — черный, с затемненным задним стеклом. Она открывает дверцы багажного отделения, и ветер торопливо проносится по аппарели.

Ветроуказатель стойко смотрит на север, и это одновременно хорошо и плохо. Он по-прежнему будет дуть нам в хвост, но с ним придет и штормовой фронт с дождем, градом и мокрым снегом. Марино начинает загружать мой багаж, а Люси уже обходит вертолет — проверяет антенны, статические порты, лопасти, систему экстренной посадки на воду, углекислотные баллоны, хвостовую балку, гидронасос и резервуар.

— Если за ним кто-то следил, если его кто-то скрытно записывал, то этот кто-то, поняв, что парень мертв, мог приложить руку к случившемуся, — ни с того ни с сего объявляю я. В таком случае почему бы ему не уничтожить удаленным способом записанные видеофайлы? Если не все, то, по крайней мере, те, что находятся на жестком диске и карте памяти? Разве не в его интересах сделать так, чтобы мы не нашли никаких записей и вообще ни о чем не догадались?

— Как посмотреть. — Люси берется за ручку на фюзеляже, ставит ногу на ступеньку и поднимается в кабину.

— Поставь себя на его место, — прошу я.

— Себя на его место? — Моя племянница проверяет задвижки. — Если бы я считала, что ничего особенно важного или инкриминирующего не записано, то и уничтожать бы не стала. — Она включает маленький, но мощный фонарик «шурфайр» и осматривает двигатель и его крепления.

— Почему?

Прежде чем Люси успевает ответить, ко мне подходит Марино и, обращаясь в пространство, говорит:

— Я по делам. Если кому еще надо, самое время. — Как будто он тут главный бортпроводник и его обязанность напомнить нам всем, что туалета на борту нет. Это он так ко мне подлизывается.

— Спасибо, мне не нужно, — говорю я, и он поворачивается и уходит в терминал.

— Будь я на месте наблюдателя, я бы после его смерти вот что сделала, — продолжает Люси, осматривая шланги и тюбинги, проверяя, все ли на месте и все ли в порядке. — Я бы сразу же подключилась к веб-камере, скачала все видеофайлы и, если бы не нашла ничего потенциально опасного, оставила все как есть.

Она поднимается выше — проверить несущий винт, мачту, кольцо автомата перекоса, а я жду и, только когда она спускается на площадку, спрашиваю:

— И почему бы ты оставила все как есть?

— Подумай сама.

Она идет к другой стороне вертолета, а я следую за ней. Мои вопросы часто забавляют Люси, как будто я спрашиваю ее об очевидных вещах.

— Если файлы уничтожены после его смерти, значит, это сделал кто-то другой, ведь так? — Люси светит под капот и внимательно все осматривает.

Потом снова соскакивает на аппарель.

— Разумеется, сам он стереть их уже не мог. — Я стараюсь не отвлекать ее без нужды, когда она занята предполетной проверкой, тем более когда находится под лопастями. — Поэтому если бы ты шпионила за ним и знала, что он умер, или же сама бы его убила, то оставила бы файлы и не стала бы их трогать.

— Если бы я шпионила за ним, если бы пошла в парк, чтобы убить его там, то — да, я бы оставила видеозаписи и не стала бы уносить наушники. — Люси еще раз осматривает фюзеляж. — Потому что те, кто видел его в наушниках в парке или еще до этого, стали бы спрашивать, почему они пропали. Наушники — вещь заметная.

Мы переходим к носовой части вертолета.

— К тому же, забрав наушники, мне пришлось бы забирать и спутниковое радио, залезать ему в карман, доставать, терять на все это время и надеяться, что меня никто не увидит. И что тогда делать с уже скачанными куда-то файлами? Как объяснить отсутствие записывающего устройства, если мы находим записи на домашнем компьютере или каком-то сервере? Ты же знаешь, что на это скажут. — Она открывает съемную панель над питометром, светит фонариком, наклоняется. — Каждое преступление состоит из двух вещей: самого акта и действий, направленных на то, чтобы его скрыть. В данном случае было бы разумнее оставить наушники и видеофайлы как есть, ничего не трогать, и пусть полиция или кто-то вроде нас думают, что он сам себя записывал. Марино именно так и считает, но я в этом сомневаюсь.

Люси подключает аккумуляторы. Каждый раз, выходя из вертолета на более или менее продолжительное время, она отключает их, потому что кто-то может, воспользовавшись ее отсутствием, забраться в кабину, заиграться с приборами и случайно завести двигатель. С отключенными аккумуляторами ничего такого не случится. Как бы кто куда-то ни спешил, моя племянница неизменно проводила тщательную предполетную проверку, особенно если оставляла машину без присмотра, пусть даже и на военной базе. От моего внимания не укрылось, однако, что на этот раз она проверяет все дотошнее обычного, как будто подозревает что-то или чем-то обеспокоена.

— Все в порядке? — спрашиваю я. — В полном?

— Проверяю, — говорит она, своим тоном дистанцируясь еще больше. Я чувствую ее секреты.

Люси никому не доверяет. И не должна. Мне и самой не следовало бы кое-кому доверять. Людям, которые манипулировали, лгали и утверждали, что так нужно для дела. Справедливого дела, праведного или благородного. Нуни Пьесту и Джоанну Рул задушили в постели, наверное подушками. Вот почему не было реакции тканей на повреждение. Привязанных к стульям, их насиловали, резали мачете и битым стеклом — и все после смерти. Благое, справедливое деяние, по мнению тех, кто это делал. Немыслимое, возмутительное преступление — и оно сошло им с рук. Никто не наказан по сей день. Не думай об этом. Сосредоточься на том, что впереди, а не на прошлом.

Я открываю левую переднюю дверцу и становлюсь на шасси. Ветер бьет в лицо. Извернувшись, чтобы не зацепиться за ручки управления, опускаюсь в левое кресло и пристегиваюсь. Слышу, как за спиной у меня открывает дверцу Марино. Большой, шумный и неуклюжий, он устраивается сзади, где сидит всегда. Даже если он у Люси единственный пассажир, то впереди для него места все равно нет. В вертолете двойное управление, и Марино вполне может что-то задеть, на что-то наткнуться или опереться, потому что он не думает. Просто не думает.

Люси занимает свое место и начинает еще одну предполетную проверку. Я помогаю ей тем, что отмечаю пункты проверки в списке. У меня никогда не возникало желания летать на вертолетах, которыми управляла моя племянница в последние годы, ездить на ее мотоциклах или итальянских спорткарах, но я справляюсь с ролью второго пилота и помогаю с картами и авионикой. Я знаю, как переключить радио на нужную частоту и ввести информацию в транспондер или систему радиопеленгации. В крайнем случае я могла бы, наверное, даже посадить вертолет, хотя вышло бы не очень изящно.

— Концевые выключатели в положении «выключено», — продолжаю я.

— Есть.

— Прерыватели включены.

— Есть.

Мы идем вниз по ламинированному пластиком списку, и проворные пальчики Люси касаются всего, что я называю.

Она включает бустерный двигатель и переводит дроссель в режим малого газа.

— Справа чисто. — Люси бросает взгляд в боковое окно.

— Слева чисто. — Я смотрю на темный пандус и скромное здание с освещенными окнами и стоящий на безопасном расстоянии «пайпер каб» под дрожащим на ветру брезентом.

Люси включает стартер, и лопасть несущего винта начинает медленно, с натугой вращаться, постепенно добавляя, тяжело, в ритме сердечного пульса, рассекая воздух, и я думаю о нем, том человеке в парке. Думаю о его страхе, о том, что услышала в трех словах. «Что за?.. Эй!..» И вскрик от боли.

Мысленно я снова и снова проигрываю ту сцену. Угол камеры вдруг меняется, она показывает голые ветки и серое небо, потом край длинного черного пальто. Оно промелькнуло в рамке за одно мгновение, может быть, секунду. Кто способен переступить через попавшего в беду человека так, словно он неодушевленный предмет, камень или бревно? Кто может оставить без внимания человека, схватившегося за грудь и упавшего на землю? Наверное, тот, кто это и сделал. Или кто-то, кто не хочет быть замешан в этом деле и имеет на то серьезную причину. Так поступают иногда свидетели нападения или наезда, которые предпочитают уехать с места происшествия, чтобы не участвовать в расследовании. Мужчина или женщина? Видела ли я обувь? Нет, только нижний край пальто или длинной юбки, потом глухой удар, и картинка снова поменялась: другие деревья и выкрашенная зеленой краской скамейка. Может быть, человек в черном пальто умышленно отбросил наушники под скамью, чтобы камера не записала что-то еще, сделанное в те секунды?

Запись нужно просмотреть еще раз, повнимательнее, но не сейчас. Айпад лежит сзади, да и времени нет. Лопасти уже взбивают воздух, и генератор подключен. Мы с Люси надеваем наушники. Она включает концевые выключатели, авионику, полетные и навигационные приборы. Я ставлю переключатель интеркома в положение «только экипаж», чтобы Марино не слышал нас, а мы не слышали его, пока Люси разговаривает с авиадиспетчером. Мы ждем от диспетчерской разрешения на взлет. Я ввожу пункты назначения в джи-пи-эс, в индикатор движущейся карты и в навигационную систему Челтона. Поправляю альтиметры. Сверяю цифровой индикатор уровня топлива и топливомер. Я дублирую почти каждое свое действие, потому что это никогда не лишнее, как говорит Люси.

Наконец башня дает добро, и мы катимся к взлетной полосе, поднимаемся и, взяв курс на северо-восток, пролетаем над Делавэром на высоте тысяча двести футов. Ветер морщинит темную воду, которая похожа на густой и быстрый поток расплавленного металла. За деревьями, словно маленькие костры, мелькают огоньки.

4

Мы меняем направление, поворачивая к Филадельфии, потому что видимость с приближением к побережью ухудшается. Я переключаю интерком — проверить Марино.

— Ты как там, сзади? — Я немного успокоилась и уже не злюсь на него так сильно. К тому же куда больше меня занимает длинное черное пальто и последнее восклицание хозяина собаки.

— Надо поскорее пройти Нью-Джерси, — слышится его голос. Марино знает, где мы находимся, потому что в заднем пассажирском отсеке на видеоэкране есть бортовая карта.

— Туман и ледяной дождь. В Атлантик-Сити условия для полета по приборам. И быстрее не получится, — говорит Люси. — Перехожу на «экипаж».

Марино снова выключен из нашего разговора; диспетчеры передают нас от одной башни к другой. У меня на коленях секционная карта Вашингтона. Я ввожу в джи-пи-эс новый пункт назначения — Оксфорд, штат Коннектикут, где у нас будет последняя заправка. Мы отслеживаем погоду по монитору и видим наползающие со стороны Атлантического океана плотные желтые и зеленые массы. Мы можем обгонять шторм, уклоняться от него, нырять под него, но лишь оставаясь над сушей. К тому же нам помогает попутный ветер, добавляя скорости, которая и без того достигает ста пятидесяти двух узлов.

— Как дела? — спрашиваю я, продолжая отслеживать вышки сотовой связи и другие воздушные суда.

— Будут еще лучше, когда доберемся до места. Думаю, нам удастся обогнать вот эту тучку. — Она указывает на дисплей погодного радара. — Но при малейшем сомнении будем садиться.

Племянница не прилетела бы за мной, если бы допускала возможность ночевки в поле. Я и не беспокоюсь. Может быть, беспокоиться о чем-то еще просто нет больше сил.

— А вообще? Ты как? — говорю я в микрофон, слегка касаясь его нижней губой. — В последние недели много о тебе думала.

— Буду лучше, когда доберемся до места. Каждый раз, когда мы уже ждем твоего возвращения, планы меняются и… Так что мы уже и думать перестали.

Мое возвращение действительно откладывалось трижды, и всегда из-за каких-то неотложных дел. Сначала в Ираке в один день были сбиты два наших вертолета. Тогда погибло двадцать три человека. Потом массовое убийство в Форт-Худе. И наконец, землетрясение на Гаити. Ситуация потребовала развертывания медслужбы, мобилизовали всех, и Бриггс не пожелал отпускать меня до завершения учебной программы. Несколько часов назад он снова попытался отсрочить мой отъезд, предложив остаться в Довере. Как будто не хотел, чтобы я вернулась домой.

— Я уже думала, что вот мы прилетим в Довер и узнаем, что ты остаешься еще на неделю, две недели или даже на месяц, — добавляет Люси. — Но ты все же закончила.

— Наверное, я им просто надоела.

— Будем надеяться, ты возвращаешься домой не только для того, чтобы повернуться и снова уехать.

— Я сдала экзамены. Программа выполнена. Пора заняться своим делом.

— Кому-то определенно надо. Это уж точно.

Слушать очередные обвинения в адрес Джека Филдинга у меня нет ни малейшего желания.

— В остальном все хорошо? — спрашиваю я.

— Гараж почти закончили. Большой, на три автомобиля, плюс мойка. Если, конечно, ты не против тандемной парковки. — Начав с гаража, Люси как бы напоминает, насколько я оторвалась от того, что творится в моем собственном доме. — Уложили прорезиненное покрытие. Сигнализация еще не готова. Не хотели возиться с предохранителями, а я не согласилась. К сожалению, одно из тех старых окон с волнистым стеклом апгрейда не перенесло, так что теперь у тебя в гараже гуляет ветерок. Ты об этом знала?

— Бентон, наверное, знал.

— Ну, Бентон был занят. У тебя есть частота Милвилла? По-моему, один-два-три-точка-шесть-пять.

Я проверяю по карте, подтверждаю, ввожу данные в систему и предпринимаю еще одну попытку:

— Что у тебя нового?

Я хочу знать, что еще ждет меня дома, кроме мертвеца в холодильнике морга. Люси о себе говорить не желает, поэтому и винит Бентона в том, что он занят. Понимать ее буквально в такие минуты нельзя. Она как натянутая струна. Приникла к панели, бегает глазами по приборам и экранам радаров, выглядывает тревожно в окно, как будто ожидает, что мы вот-вот вступим в воздушный бой, или нас поразит молния, или что-то сломается. С ней что-то не так, или, может, это просто я не в настроении.

— У Бентона трудное дело. Плохое.

Мы оба знаем, что я имею в виду. Об этом много говорят в новостях. На прошлой неделе Джонни Донахью, пациент медицинского центра Маклина и студент Гарварда, признался в убийстве шестилетнего мальчика, совершенном с помощью пневматического молотка. Бентон считает, что Джонни оговаривает себя, чем серьезно осложняет жизнь полицейским и окружному прокурору. Людям хочется верить, что признание подлинное, они не желают, чтобы такие, как Донахью, оставались на свободе. Интересно, как прошла сегодняшняя эвалюация. Просматривая видеофайл, я видела, как черный «порше» Бентона выезжал с нашей дорожки в то самое время, когда молодой человек в наушниках проходил мимо с собакой. Бентон собирался за картой Джонни Донахью. Их разделили считаные мгновения. Человеческая паутина, соединяющая всех живущих на земле, соединила нас.

— Будем держать один-два-семь-точка-три-пять, тогда сможем отслеживать Фили, — говорит Люси. — Думаю, должно получиться, если только та штука не отодвинет.

Она указывает на зеленые и желтые формы на дисплее погодного радара, свидетельствующие о приближении штормового фронта, который отжимает нас к северо-западу, к ярким огням Филадельфии, ее небоскребам.

— У меня все хорошо. Извини, что с ним так получилось; вижу, ты злишься. — Она показывает большим пальцем за спину, имея в виду Марино. — Что еще он натворил, кроме того, что был в своем репертуаре?

— Ты слышала его разговор с Бриггсом?

— Это было в Уилмингтоне. Пока я расплачивалась на заправке.

— Он не должен был ему звонить.

— Бесполезно. Все равно что приказывать Джет-рейнджеру не пускать слюни, когда я достаю что-то вкусненькое. У Марино рефлекс — стоит Бриггсу появиться, как он уже готов выложить ему все, что знает. Не понимаю, почему ты именно сейчас так удивляешься? — Люси знает, что я отвечу, но все равно спрашивает, как будто прощупывает меня, ищет что-то.

— Может быть, потому, что именно сейчас его болтливость создала особенно большую проблему.

Я рассказываю ей о требовании Бриггса переправить тело в Довер. Рассказываю о том, что у главы Службы медэкспертизы Вооруженных сил есть информация, которой он не желает делиться. Или, может быть, он просто утаивает от меня что-то важное. Не исключено, что из-за Марино. Из-за той каши, которую он заварил, действуя через мою голову.

— Не думаю, что на этом все кончится, — говорит Люси, и в этот момент диспетчер называет наш бортовой номер.

Она нажимает переключатель на ручке управления, отвечает диспетчеру, а я, пока племянница получает инструкции от службы слежения, перехожу на следующую частоту. Мы прыгаем из одной зоны ответственности в другую, формы на погодном радаре преимущественно желтые, и они гонятся за нами с юго-востока, неся с собой сильные дожди. На большой высоте дождь особенно опасен, потому что охлажденные водяные капли попадают на ведущую кромку лопастей и там замерзают. Я смотрю на плексигласовое стекло, но не вижу ни одной капельки. Интересно, что имела в виду Люси, когда говорила, что этим все не кончится?

— Ты заметила, что было в его квартире? — звучит в наушниках голос Люси. Наверное, она говорит о мертвеце в парке и видеофайле в его камере.

— Ты сказала, что этим все не кончится. — У меня свои вопросы, и мне важно сначала получить ответы на них. — Можно подробнее?

— Я бы сразу сказала, но не хотела, чтобы Марино услышал. Он все равно ничего не заметил, а я тыкать пальцем не стала, потому что хотела сначала поговорить с тобой. И вообще, ему, может быть, и знать ни о чем не нужно.

— Во что ты не стала тыкать пальцем?

— Я так думаю, что Бриггс и сам все увидел, — продолжает Люси. — У него и времени было больше, чем у тебя, и видео он просмотрел не раз, а может, и еще кому-то показал. Так что Бриггс, конечно, узнал ту металлическую штуковину у двери, такое жутковатое шестиногое пресмыкающееся с проводами, размером со стиральную машину или сушилку. Камера захватила ее только на секунду, когда он выходил с собакой на прогулку. Уж ты-то ее, конечно, не могла пропустить.

— Я заметила что-то, но мне это показалось странной металлической скульптурой. — Похоже, я пропустила какое-то пояснение Люси.

— Это робот, — говорит Люси. — И не просто робот, а прототип, разработанный для военных, тактический пэкбот для иракского контингента. Потом ему придумали новое назначение, но и оно сорвалось.

В голове у меня как будто вспыхивает огонек. Что-то смутно знакомое выступает из памяти, и неприятное, мерзкое чувство начинает вылезать откуда-то из глубины, карабкаясь к свету.

— Этот образец долго не протянул, — продолжает она, и теперь я, кажется, понимаю, о чем идет речь.

РЭБП. Робот-эвакуатор для боевых потерь. Боже мой.

— В производство его так и не запустили, потом он устарел и был заменен более усовершенствованными образцами, способными переносить тяжести в условиях самого сложного рельефа. Например, четвероногий «биг дог», которого можно увидеть на «ютубе». Этот страшила может хоть целый день таскать тяжести в самых неподходящих условиях, прыгать как олень и сохранять равновесие, если споткнется, поскользнется или получит пинка.

— РЭБП, — повторяю я. — Но зачем кому-то держать в квартире пэкбот вроде РЭБПа? Наверное, я чего-то не понимаю.

— Ты ведь видела его своими глазами, да? Когда участвовала в тех дебатах на Капитолийском холме? И ты правильно все понимаешь. Именно о РЭБПе я и говорю.

— Нет, я его не видела. — Нам показали только демонстрационный ролик, после чего у меня и возникли разногласия со многими коллегами, особенно с Бриггсом. — Но зачем кому-то держать такую штуковину в квартире?

— Да, жутковатая игрушка. Похожа на гигантского, работающего на бензине механического паука. Передвигается медленно, на коротких неуклюжих ногах, а впереди у нее две пары захватов, как у Эдварда руки-ножницы[182]. И при этом визжит, будто цепная пила. Увидишь перед собой такую, помчишься, как заяц, или, может, гранатой в нее запустишь.

— Но в квартире… Зачем? — Я вспоминаю демонстрационные ролики, показавшиеся мне отвратительными, и горячие, переросшие затем в неприятные стычки дебаты с коллегами, в том числе с Бриггсом, в Службе медэкспертизы, Армейском медицинском центре Уолтера Рида и сенате.

РЭБП. Типичный образчик недальновидности, автомат, ставший источником разногласий в военных и медицинских кругах. Проблема коренилась не в технологии, а в том, как ее предполагалось использовать. Я и сейчас хорошо помню одно летнее утро в Вашингтоне — от тротуара, заполненного приехавшими в столицу бойскаутами, поднимались колышущиеся волны жара, — когда мы с Бриггсом схватились в горячем споре. Мы оба были в форме, и оба чувствовали себя в ней неудобно. Помню, что, проходя мимо Белого дома, я с тяжелым сердцем размышляла о том, что будет дальше. Какие еще бесчеловечные технологии будут нам предложены? А ведь это было десять лет тому назад, в «каменном» по сравнению с теперешним веке.

— Я думаю — и даже уверена, — что именно эта штука и стоит у него в квартире, — говорит Люси. — А на «ибэе» такое не купишь.

— Может быть, модель. Копия.

— Ни в коем случае. Я смотрела в приближении и видела характерные следы, потертости и царапины, которые остаются после использования робота на пересеченной местности. Видела даже оптико-волоконные коннекторы. РЭБП не был беспроводным, и в этом один из многих его недостатков. Современные роботы почти полностью автономны, укомплектованы бортовыми компьютерами и получают информацию через сенсоры, управление которыми осуществляется с портативного пульта. Новейшие системы управления можно носить с собой. Например, у военных есть роботы-«мечи»[183] — гуммированное покрытие, установлены на гусеничном шасси, контролируются с расстояния до тысячи метров. Представь себе роботопехоту, вооруженную легкими ручными пулеметами М-249. Мне от этого немного не по себе, и я знаю, как ты воспринимаешь такую информацию.

— Не уверена, что для моих чувств существуют подходящие слова.

— Три отделения «мечей» сейчас в Ираке, но оружие пока что не применяли. Никто пока не знает толком, как заставить робота принять решение — выносить или нет тело погибшего с поля боя. Искусственный эмоциональный интеллект. Перспектива довольно пугающая, но отнюдь не невозможная.

— Роботов нужно использовать в мирных целях, для наблюдения, транспортировки.

— Это ты так считаешь, но согласны с тобой далеко не все.

— Роботы не должны принимать решения о вопросах жизни и смерти. Как и автопилот не должен решать, стоит ли нам проходить через эти тучи.

— Автопилот вполне мог бы принять такое решение, если бы вертолет имел сенсоры влажности и температуры. А если добавить еще силовые преобразователи, то и летал бы он сам по себе, как перышко. Еще немного сенсоров, и я тебе уже не понадоблюсь. Забирайся в кабину, садись и нажимай кнопку. Как в «Джетсонах»[184]. Звучит безумно, но чем безумнее, тем больше шансов на успех. Спроси в АПИ. Ты хотя бы представляешь, сколько денег АПИ инвестировало в Кембридж?

Люси опускает ручку управления. Мы теряем высоту и скорость, а из темноты накатывает очередной грозовой фронт.

— Кроме того, что вложило в ЦСЭ.

Настроение у Люси изменилось, даже лицо стало другим, и она больше не старается скрывать свое состояние. Я знаю это ее настроение. Слишком хорошо знаю. В последнее время она в нем пребывала редко, но приметы распознаются легко, как симптомы на время отступившей болезни.

— Компьютеры, робототехника, синтетическая биология, нанотехнологии — чем несуразнее идея, тем лучше. Такого понятия, как «сумасшедший ученый», теперь уже не существует. Можно выдать самое невероятное изобретение, а потом узнать, что оно уже используется где-то, что твоя новость уже устарела.

— Значит, ты предполагаешь, что мужчина, умерший в Нортон’с-Вудс, связан с АПИ.

— В каком-то качестве — да, связан. Прямо или косвенно — не знаю, — отвечает Люси. — РЭБП больше не используется ни в военной, ни в каких других областях. Но лет восемь или десять назад, когда начались разговоры о «звездных войнах», АПИ открыло финансирование разработок по робототехнике, биотехнологиям и компьютерному конструированию для применения в военных и разведывательных целях. И в нашей области тоже, во всем, что касается мертвых или погибших в бою.

Именно АПИ финансировало исследования и разработку технологии «радпат», которой мы пользовались, проводя сеансы виртуальной аутопсии в Довере и теперь в ЦСЭ. АПИ оплатило и мою стажировку, растянувшуюся с четырех до шести месяцев.

— Значительная часть грантов на проведение научно-исследовательских работ направляется в лаборатории, расположенные в районе Кембриджа, в Гарвард и МТИ. Помнишь, когда все стало ориентироваться на войну?

Теперь уже не просто вспомнить время, когда было не так. Война стала нашей национальной индустрией, как некогда автомобили, сталь и железные дороги. Мы живем в опасном мире, и я не верю, что ситуация когда-нибудь изменится.

— Кому-то в голову пришла замечательная идея использовать роботов вроде РЭБПа в районе боевых действий для эвакуации убитых и раненых, чтобы не рисковать жизнью их товарищей, помнишь? — говорит Люси.

Эта идея была не столько блестящей, сколько неудачной. В высшей степени неразумной, как я считала тогда и считаю до сих пор. Она-то и развела нас с Бриггсом по разные стороны баррикад. Конечно, он ни за что не признается, что это я спасла его от совершения большой ошибки, которая могла бы сильно подпортить его репутацию.

— Ее всесторонне изучили и благополучно отложили до лучших времен, — добавляет Люси.

Отложили только лишь потому, что ее практическое осуществление предполагало бы, что именно роботу надлежало бы решать судьбу человека, определять, ранен он или уже мертв.

— Министерству обороны крепко досталось тогда за этот проект. Многие сочли его жестоким и бесчеловечным.

Досталось министерству вполне заслуженно. Солдаты не должны умирать в стальных лапах механического существа, вытаскивающего их с поля боя, из подбитой машины или из-под развалин обрушившегося здания.

— Я к тому веду, что более ранние поколения этой технологии были похоронены самим министерством, отправлены на склады металлолома или растащены по частям. И тем не менее парень, который лежит сейчас в твоем холодильнике, имел у себя дома такую вот игрушку. Где он ее раздобыл? Очевидно, у него были какие-то связи. Дальше. На кофейном столике лежала чертежная бумага. Следовательно, он изобретатель, разработчик, инженер, что-то в этом роде, и так или иначе причастен к секретным проектам, требующим высокой степени допуска. При этом он сам — человек штатский.

— Почему ты так уверена, что он штатский?

— Уверена. У него нет никакой специальной подготовки, нет опыта, и он точно не правительственный агент и не военный разведчик, иначе не разгуливал бы, слушая музыку и вооруженный дорогим пистолетом со спиленным серийным номером и, скорее всего, купленным на улице. Профессионал имел бы при себе что-то такое, чей путь невозможно проследить, что-то, чем пользуешься один раз и выбрасываешь…

— А оружие еще не отследили? — уточняю я.

— Насколько мне известно, нет, и это, конечно, смешно. Он ведь не какой-то нелегал и не жил под чужим именем. Лично я думаю, что он боится. — Люси говорит это так, словно констатирует истину. — То есть боялся, — поправляется она. — Кто-то держал его под наблюдением — по крайней мере, я так полагаю, — и вот теперь он мертв. Это не совпадение. И я предлагаю тебе быть крайне осторожной в разговоре с Марино.

— Он иногда сильно ошибается в суждениях, но укокошить меня пока не пытался.

— А еще он не перегружен интеллектом, как ты, и его соображения хватает ровно настолько, чтобы не обсуждать дела со своими приятелями в боулинге и не трепаться с репортерами. Зато он полностью доверяет таким, как Бриггс, потому что испытывает священный трепет перед военной формой. — Такой встревоженной и хмурой я не видела племянницу уже давно. — В подобных случаях тебе следует говорить с Бентоном или со мной.

— Ты уже рассказала ему то, что сейчас рассказала мне?

— Будет лучше, если про РЭБП объяснишь Марино ты, потому что сам он понять это не сможет. Его ведь не было рядом, когда ты изучала эту тему в Пентагоне. Ты расскажешь ему, и мы все сможем об этом поговорить. Ты, он, я — и этого достаточно, по крайней мере пока, потому что ты не знаешь, кто есть кто, а нам позарез нужно выстроить все факты и понять, кто с нами и кто против нас.

— Если я не могу доверять Марино в таком деле или, если уж на то пошло, в любом другом, то зачем он вообще мне нужен? — Я оправдываюсь и поэтому резка, ведь Марино был идеей Люси.

Это она предложила взять его в ЦСЭ шефом оперативных расследований и сама же с ним договорилась, хотя, по правде сказать, особенно стараться и не пришлось. Марино никогда в этом не признается, но жить там, где нет меня, он не хочет. Как только стало известно, что я перебираюсь в Кембридж, ему вдруг разонравилась служба в нью-йоркской полиции. Он разочаровался в помощнике окружного прокурора Джейми Бергер, к офису которой был приписан. Мало того, у него обострилась старая вражда с домовладельцем в Бронксе. Начались жалобы на нью-йоркские налоги, которые он безропотно платил уже несколько лет. Как можно жить в городе, где негде прокатиться на мотоцикле и некуда поставить грузовичок, вопрошал Марино, хотя ни первого, ни второго у него тогда не было. В общем, ему ничего не оставалось, как переехать.

— Дело не в доверии, а в признании возможностей и ограниченностей. — В устах Люси такое заявление звучит манифестом гуманизма. Обычно люди для нее просто никчемны или даже вредны и полностью заслуживают наказания, которое она для них определяет самостоятельно.

Люси умело манипулирует обеими ручками, набирая скорость и оставаясь одновременно ниже туч. Ночь вокруг непроницаемо темна, и в какие-то минуты я не вижу внизу ни единого огонька — это означает, что мы пролетаем над лесом. Я перехожу на частоту авиабазы Макгуайр, чтобы следить за ее воздушным пространством и одновременно одним глазком поглядывать на систему предупреждения столкновений. Похоже, кроме нас, других летательных аппаратов в воздухе нет.

— Я, возможно, и допустила ошибку, взяв Марино на работу. И может быть, совершила еще больший промах, когда приняла Филдинга.

— Не «может быть», а наверняка. И не впервые. Джек бросил тебя в Уотертауне и уехал в Чикаго, где тебе и следовало бы его оставить.

— Надо признать, в Уотертауне мы лишились финансирования. Джек знал, что офис, скорее всего, закроется, и в итоге именно так и случилось.

— Но он ушел не поэтому.

Я молчу, потому что Люси права. Не поэтому. Филдинг решил уехать в Чикаго, потому что его жене предложили там работу. Через два года он попросился назад. Сказал, что хочет работать со мной. Что ему недостает всей его большой семьи. Люси, Марино, Бентона и меня. Одной большой, счастливой семьи.

— Но дело не только в этом, — продолжает Люси. — У тебя там со всеми были проблемы.

— Значит, никого не надо было принимать. В том числе и тебя.

— Может быть, и меня тоже. Я ведь не командный игрок.

Ее уже выставили из ФБР и АТО[185]. Сомневаюсь, что моя племянница способна вообще кому-то подчиняться, в том числе и мне.

— Как хорошо вернуться домой, — замечаю я.

— В том-то и проблема с такого рода учреждениями, которые, кто бы там что ни говорил, по сути одновременно и гражданские, и военные, подпадают под местную и федеральную юрисдикцию да еще имеют академические связи. Ни то ни се. Штатные работники не понимают, как им вести себя, и не могут удержаться в рамках, даже если и представляют себе, какими пределами ограничены. Я давно тебя об этом предупреждала.

— Предупреждений не помню. Помню только указания.

— Давай переключимся на частоту Лейкхерста и перейдем на ПВП[186], — решает Люси. — Нас уже отнесло на запад, а теперь еще и боковой ветер отнимет узлов двадцать, так что как бы не пришлось ночевать в Харрисберге или Аллентауне.

5

Лопасти поднимают ветер, и подхваченные им снежинки вьются и кружатся, как обезумевшая мошкара, в свете посадочных прожекторов. Мы садимся на деревянную площадку. Полозья осторожно касаются земли и тут же тяжело раздвигаются под весом машины. От контрольного пункта к нам приближаются четыре пары фар. Медленно переползая через аппарель, они выхватывают из темноты падающий снег. Я узнаю силуэт зеленого «порше» Бентона, потом «субурбан» и «рейнджровер», оба черные. Четвертый автомобиль, элегантный темный седан с хромированной радиаторной решеткой, мне незнаком. Люси и Марино приехали, должно быть, раздельно и, что вполне разумно, оставили машины на служебной стоянке. Моя племянница всегда прибывает в аэропорт заблаговременно, чтобы подготовить вертолет к полету и самой проверить все узлы и системы, от питометра на носу до стрингера на хвостовой балке. Я давненько не видела ее такой сосредоточенной и серьезной и теперь, пока мы сидим и ждем, когда она все закончит, пытаюсь вспомнить, при каких обстоятельствах это было в последний раз, чтобы, оттолкнувшись от них, постараться понять, что происходит. Сама Люси конечно же ничего не скажет.

Она вообще никогда ничего не говорит, если это не вписывается в ее глобальный план, и вытянуть из нее информацию невозможно, пока она сама не будет готова ее предложить, чего не случается в экстремальных ситуациях. Скрытность — ее способ существования. Люси гораздо комфортнее быть кем-то, чем собой. Так повелось с ранних лет. В секретности она черпает силу, риск и опасность дают ей энергию. Чем реальнее угроза, тем для нее лучше. Пока что она рассказала мне лишь о том, что странный механизм в квартире мертвеца — это забытая модель пэкбота, разработанного на деньги АПИ робота, предназначавшегося для эвакуации пострадавших с поля боя, этакий механический Мрачный Жнец[187]. Несколько лет назад я отчаянно боролась с этим бесчувственным и абсолютно неуместным чудовищем, но даже и сам любопытный факт присутствия РЭБПа в квартире мертвеца не объясняет загадочного поведения Люси.

Когда еще она пугала меня так сильно? Не просто пугала — такое случалось не раз, — но до такой степени, что я всерьез опасалась, как бы она не загремела в тюрьму? Пожалуй, лет семь или восемь назад, после возвращения из Польши, куда ее посылали с некой секретной миссией, связанной каким-то образом с Интерполом. Подробности этой операции до сих пор остаются неясными. Может быть, Люси и рассказала бы что-то, если бы я надавила посильнее, но давить я не хочу. Уж лучше пребывать в неведении. Мне вполне достаточно и того, что я знаю. Даже более чем достаточно. Я бы никогда не сказала этого, если бы дело касалось чувств Люси, ее здоровья или общего благополучия, потому что она бесконечно дорога мне. Но что касается некоторых загадочных аспектов ее образа жизни, это не будоражит моего любопытства. Ради ее блага, да и моего собственного тоже, я никогда не стану расспрашивать ее о некоторых деталях и подробностях. Есть истории, слушать которые мне совершенно не хочется.

В последний час полета моя племянница становилась все более озабоченной, нетерпеливой и бдительной. Причем ее бдительность обладала особыми свойствами. Бдительность — это то оружие, которое она вытаскивает, когда ощущает угрозу и переключается в особый режим, немного меня пугающий. В Оксфорде, штат Коннектикут, где мы останавливались для дозаправки, она ни на секунду не оставляла вертолет без присмотра. Лично проследив за заправкой с автоцистерны, Люси заставила меня стоять на холодном ветру, пока сама бегала в сервисный центр, чтобы расплатиться. Что касается Марино, то он права нести, как она выразилась, караульную службу не заслужил. По ее словам, когда они утром, по пути в Довер, заправлялись в Уилмингтоне, он так разболтался по телефону, что совсем забыл о безопасности и даже не замечал, что происходит у него под носом.

Наблюдая за ним из окна станции, она видела, как Марино расхаживает по площадке, прижав к уху телефон, жестикулируя и, несомненно, расписывая Бриггсу во всех подробностях, как человек, считавшийся мертвым и помещенный в холодильную камеру, вдруг оказался живым. За все время, докладывала мне Люси, Марино даже ни разу не посмотрел в сторону вертолета и не обратил внимания на другого пилота, который, подойдя к их машине, не только осмотрел ее, но и заглянул в кабину, а потом, присев, долго рассматривал систему ночного видения FLIR и поисковый прожектор «найтсан». Марино и в голову не пришло, что дверцы не заперты, что топливный бак открыт и что добраться до жизненно важных органов вертолета — трансмиссии, двигателя, редуктора — проще простого, нужно всего лишь нажать на защелки.

А дальше — еще проще. Немного воды в топливный бак, срыв пламени и самовыключение двигателя. Или можно добавить чего-то — дорожной пыли, масла или воды — в гидравлическую жидкость, и система управления выйдет из строя, как случается и с автомобилем, но только на вертолете все немного серьезнее, потому что под тобой две тысячи футов пустоты. Если же требуется устроить настоящий переполох, подсыпь чего-нибудь в гидравлическую жидкость и топливо, и тогда тебе гарантированы и отказ двигателя, и одновременный выход из строя гидравлики. Все это Люси описывала с жуткими подробностями, пока мы летели, отключив от связи Марино. Совсем плохо, объясняла она, если такое случится в темноте, когда вынужденная посадка становится очень нелегким делом. В таком случае пилоту остается только надеяться на то, что под ним нет ни деревьев, ни линии электропередачи, ни каких-либо других препятствий.

Больше всего, конечно, Люси боится взрывного устройства. Она просто одержима взрывчатыми веществами вообще и тем, как эти вещества используются и кто их использует против нас, включая правительство Соединенных Штатов, которое применит все, что потребуется, если это будет отвечать его интересам. Вот так я сидела и слушала, все глубже погружаясь в депрессию, пока моя племянница распиналась о том, как «элементарно» заложить бомбу, сунув ее под багаж или коврик сзади, чтобы взрывом уничтожило расположенный под задними сиденьями главный топливный бак. И вот тогда вертолет превращается в настоящий крематорий, закончила Люси, повернув ход моих мыслей к тому солдату в бронемашине и его несчастной матери, обвинявшей меня по телефону. На протяжении всего полета каждое описываемое племянницей несчастье отзывалось в моем воображении соответствующей ассоциацией, вызывало яркие примеры из моих прошлых дел. Я знаю, как люди умирают. Знаю, что случится со мной, если я умру.

Люси выключает дроссель, и, как только лопасти останавливаются, дверца автомобиля Бентона открывается. Свет внутри гаснет. Темно и в двух других внедорожниках. У полицейских и федеральных агентов, даже бывших, свои причуды. Они никогда не садятся спиной к дверце. Не любят пристегиваться ремнями безопасности. И предпочитают не включать внутреннее освещение в машине. Их приучили избегать засад и всего того, что может воспрепятствовать быстрому отступлению. Они стараются по возможности не становиться освещенными мишенями. И они всегда начеку, всегда настороженны, хотя и не так бдительны, как Люси в последние несколько часов.

Бентон подходит к посадочной площадке и ждет, сунув руки в карманы черного замшевого пальто, которое я подарила ему много лет назад на Рождество. Ветер треплет его седые волосы. Высокий и подтянутый, он стоит неподвижно на фоне разыгравшейся снежной ночи. Черты лица в неверных движениях тени и света кажутся особенно резкими. Каждый раз, когда мы встречаемся после долгого расставания, я смотрю на него, словно на незнакомца, и каждый раз меня влечет к нему с той же силой, что и тогда, в Вирджинии, когда я только-только получила должность и стала первой женщиной в Америке, возглавившей Службу судебно-медицинской экспертизы. А он в это время уже был легендой в ФБР, звездным профайлером и начальником того, что называлось тогда отделом поведенческих структур в Квантико. Он вошел в конференц-зал, и я вдруг разнервничалась и почувствовала себя очень неуверенно, хотя это и не имело никакого отношения к серийным убийствам, расследованием которых мы тогда занимались.

— Знаешь этого парня? — спрашивает Бентон, когда мы обнимаемся при встрече. Он легко касается губами моих губ, я ловлю лесной аромат лосьона и на мгновение прижимаюсь щекой к мягкой коже пальто.

Я смотрю на мужчину, только что вышедшего из седана, темно-синего или черного «бентли» с глухо ворчащим могучим двигателем. Высокий, грузный, с отвисшим подбородком и редеющими волосами, которые нещадно треплет ветер. На нем длинное пальто с высоко поднятым воротником, руки в перчатках. Вежливо остановившись в сторонке, он напоминает невозмутимого шофера лимузина. Похоже, его больше интересует Бентон.

— Должно быть, ждет кого-то еще, — говорю я.

Незнакомец смотрит на вертолет и снова на Бентона.

— Или что-то перепутал.

— Я могу вам помочь? — Бентон подходит к нему.

— Я ищу доктора Скарпетту.

— И зачем вы ищете доктора Скарпетту? — Тон у Бентона дружелюбный, но твердый, и раскрывать карты он не торопится.

— Меня послали сюда с передачей и инструкциями, согласно которым доктор Скарпетта должен быть на вертолетной площадке. Вы ведь состоите на службе? Может быть, в Министерстве национальной безопасности? Я вижу FLIR, прожектор, специальное оборудование. Все самое современное. Какая у него скорость?

— Я могу быть вам полезен?

— Мне нужно передать кое-что лично доктору Скарпетте. Это вы? Меня проинструктировали, и я должен попросить у вас удостоверение личности. — Шофер наблюдает, как Люси и Марино выгружают мои вещи из пассажирского и багажного отделений. Я его не интересую, пока он удостоил меня лишь беглым взглядом. Для него я жена высокого симпатичного мужчины с седыми волосами. Незнакомец думает, что доктор Скарпетта — это Бентон и вертолет принадлежит ему.

— Давайте поторопимся, а то вот-вот разыграется пурга, — предлагает Бентон и направляется к «бентли». Шоферу не остается ничего иного, как следовать за ним. — Я слышал, метеорологи обещают от шести до восьми дюймов, но похоже, выпадет больше. Ну и зима. А вы откуда? Не здешний, так ведь? Откуда-то с юга. Думаю, из Теннесси.

— Неужели заметно? Я ведь здесь уже двадцать семь лет. Придется еще поработать, чтобы говорить, как янки. Я из Нашвилла. Служил на Шестьдесят шестой авиабазе и уезжать не планировал. Я не пилот, но управляю аппаратом хорошо. — Шофер открывает дверцу и заглядывает внутрь. — Вы сами летаете? Я в вертолете даже не сидел ни разу. Сразу понял, что машина не армейская. Но если вы из ЦРУ, то, конечно, ничего мне не расскажете.

Я стою там, где оставил меня Бентон, и жду. Понимаю, что идти за ним к «бентли» нельзя, но и садиться в машину не хочу. Кто этот человек? О какой передаче он говорил? Как узнал, что доктор Скарпетта будет в Ханскоме, то ли прилетит на вертолете, то ли приедет встречать? И время…

Первым на ум приходит Джек Филдинг. Он мог знать и маршрут, и время прибытия. Я проверяю айфон. Анна и Олли ответили на мои сообщения и уже ждут нас в ЦСЭ. А вот от Филдинга ничего нет. Что с ним такое? Похоже, что-то серьезное. А может быть, привычная для него безответственность, безразличие, психологическая неустойчивость. Надеюсь, у него все в порядке, он не болен и не ругается с женой. Я вижу, как Бентон кладет что-то в карман пальто и направляется к внедорожнику. Это его сигнал мне — садись и не задавай вопросов. Он спокоен, не напряжен и с шофером разговаривал вполне дружелюбно, но в разговоре, похоже, проявилось что-то, что ему не понравилось.

— В чем дело? — спрашиваю я, захлопнув дверь. Марино открывает багажник и начинает загружать мои вещи.

Бентон включает обогрев, но не отвечает. Марино подходит к моей дверце и стучит пальцем по стеклу.

— Это кто еще такой? — Он смотрит в сторону «бентли». Снег уже покрывает козырек бейсболки и тает на его очках.

— Сколько человек знали о том, что вы с Люси собирались сегодня в Довер? — Бентон поворачивается к Марино.

— Генерал. Капитан… как ее там… Аваллон, когда я звонил и пытался передать сообщение доку. Ну и несколько человек в нашем офисе. А что?

— И больше никто? Может, ты разговаривал с кем-то из кембриджской полиции или «скорой»?

Марино, задумавшись, молчит. На его лице тень сомнения. Он не уверен, говорил кому-то что-то или нет. Пытается вспомнить, прикидывает. Если он и сморозил глупость, признаваться в этом не хочет — ему уже не раз указывали на несдержанность и болтливость. Слушать новые укоры в свой адрес Марино не желает. С другой стороны, информация о том, что они с Люси летят за мной в Делавэр, большим секретом не являлась, и требовать от него соблюдения каких-то особых мер предосторожности было бы несправедливо. Из того, где я нахожусь, никто тайны не делал, все все знали, что я вернусь завтра.

— Если кому-то и сказал, большой беды в этом нет. — Бентон, похоже, думает о том же. — Я просто пытаюсь выяснить, откуда посыльный узнал, что вертолет будет именно здесь, вот и все.

— Что же это за посыльный такой, на «бентли»? — интересуется Марино.

— Такой, что знал не только ваш маршрут, но и бортовой номер вертолета, — отвечает Бентон.

— Черт бы побрал этого Филдинга. Что он вообще думает? Облажался по полной. — Марино снимает свои старые, в проволочной оправе очки, но вытереть стекла ему нечем. Без них его лицо выглядит непривычно голым и незнакомым. — Я говорил кому-то, что ты, скорее всего, вернешься сегодня, а не завтра. Это к тому, что да, кое-кто знал. Из-за проблемы с тем парнем, у которого открылось кровотечение. — Он смотрит на меня и мрачно добавляет: — Но Филдинг точно знал все твои планы и бортовой номер вертолета, потому что и сам в нем бывал. Тебе просто не все еще известно.

— Об этом поговорим позже, — останавливает его Бентон.

— Он тебя подставляет, — продолжает Марино.

— Сейчас не время. — В голосе Бентона слышны предостерегающие нотки.

— Метит на твое место. Или, может, не хочет, чтобы ты его занимала. — Марино снова смотрит на меня, потом сует руки в карманы кожаной куртки и отступает от окна. — Добро пожаловать домой, док. — Снежинки залетают в окно, ложатся на лицо и шею и тают, холодя кожу. — Неплохо бы помнить, кому тут можно по-настоящему доверять. — Он еще раз смотрит на меня, и я поднимаю стекло.

Маячки мигают красным и белым на законцовках крыльев припаркованных самолетов. Мы медленно направляемся к только что открывшимся воротам. «Бентли» проезжает первым, остальные следуют за ним, и я замечаю, что на табличке с массачусетским номером нет слова «прокат», и это означает, что машина не принадлежит компании, предоставляющей в аренду лимузины. Ничего удивительного. «Бентли» не самый распространенный автомобиль, особенно здесь, где люди небогаты и консервативны. Даже те, которые летают на частных самолетах. «Бентли» и «роллс-ройсы» встречаются не часто, большинство предпочитают «тойоты» и «саабы». Мы проезжаем мимо офиса ФБO, одной из нескольких служб обеспечения полетов на гражданской стороне летного поля. Я кладу руку на мягкий замшевый карман, не касаясь выступающего края кремового конверта.

— Не хочешь рассказать, что случилось? — Похоже, посыльный все же отдал конверт.

— Никто не должен знать, что ты прилетела сюда или что ты можешь быть здесь. Никто не должен знать ничего ни о тебе лично, ни о твоем местонахождении. Точка. — Голос у Бентона жесткий, лицо суровое. — Очевидно, она позвонила в ЦСЭ, и Джек все рассказал. Она определенно звонила туда и раньше, а кроме Джека больше ведь некому?

Бентон не столько спрашивает, сколько констатирует, а я даже не представляю, о ком идет речь.

— Одного не пойму, почему Джек — или кто-то еще — вообще с ней разговаривал, — продолжает Бентон, но о чем бы он ни говорил, я не верю, что он чего-то не понимает. Его тон предполагает что-то совершенно иное. Он даже нисколечко не удивлен.

— Кто? — спрашиваю я. — Кто звонил в ЦСЭ?

— Мать Джонни Донахью. Ясно же, что это ее шофер. — Он кивает в сторону идущей впереди машины.

«Дворники» со скрипом скребут по стеклу, сметая снежную кашицу. Я смотрю на задние габаритные огоньки «бентли» и пытаюсь осмыслить сказанное Бентоном.

— Надо посмотреть, что там такое.

— Это улика. Вещественное доказательство. И изучать его нужно в лаборатории.

— Я должна знать, что это.

— Я закончил сегодня эвалюацию, — напоминает Бентон. — И знаю, что мать Джонни несколько раз звонила в ЦСЭ.

— Откуда ты знаешь?

— Джонни сказал.

— Тебе сказал что-то пациент психиатрического отделения. Действительно, надежная информация.

— Я провел с ним в общей сложности почти семь часов и не верю, что он кого-то убил. Я вообще многому не верю. Но, судя по тому, что мне известно, его мать действительно звонила в ЦСЭ.

— Неужели она думает, что мы станем обсуждать с ней дело Марка Бишопа?

— В наше время люди полагают, что любая информация является общественным достоянием, и у них есть право ее знать. — Такого рода обобщения совсем не в духе Бентона, и его вывод, основанный на ничем не подкрепленном предположении, представляется мне попыткой уйти от прямого ответа. — У миссис Донахью тоже проблема с Джеком, — добавляет он, и теперь уже я склонна ему верить.

— Джонни сказал тебе, что у его матери какая-то проблема с Джеком. А с чего бы это ей составлять о нем свое мнение?

— Мне пока еще не все понятно. — Бентон не сводит глаз с заснеженной дороги. Метет все сильнее, снег врывается в свет фар и бьется о стекло.

Я знаю, когда Бентон что-то от меня скрывает, и обычно ничего не имею против. Обычно, но не сейчас. Меня так и тянет достать конверт из его кармана и посмотреть, на что именно кто-то, предположительно миссис Донахью, хочет открыть мне глаза.

— Ты встречался с ней? Разговаривал?

— Пока что мне удавалось ее избегать, хотя она и звонила несколько раз в госпиталь, пытаясь меня найти. Сейчас не самое подходящее время для разговора с ней. Да и вообще, еще рано о чем-то говорить. Ты же понимаешь.

— Если Джек или кто-то другой поделился с ней какой-то информацией, ситуация такая, что серьезней некуда. Я понимаю — или думаю, что понимаю, — твое нежелание говорить об этом, но у меня есть право знать, сделал он то, в чем признался, или нет.

— Я не знаю, что тебе известно. Не знаю, что рассказал тебе Джек.

— О чем именно?

Я не хочу признаваться Бентону и еще больше самой себе, что не помню точно, когда разговаривала с Джеком в последний раз. Наши разговоры, когда случались, были короткими и по большей части формальными, а в тот единственный раз, когда я приехала домой на праздники, встретиться с ним не получилось. Он уезжал куда-то, вроде бы с семьей. Делиться со мной деталями личной жизни Джек Филдинг перестал много месяцев назад.

— Об этом деле. Деле Марка Бишопа, — говорит Бентон. — Например, обсуждал ли Джек с тобой что-то, когда это случилось?

В субботу 30 января шестилетний Марк Бишоп играл на заднем дворе своего дома в Салеме, примерно в часе езды отсюда, когда кто-то всадил ему в голову несколько гвоздей.

— Нет, Джек не говорил со мной об этом.

Во время убийства я находилась в Довере, и этим случаем, что было совершенно нехарактерно для него, занялся Филдинг. Прежде он никогда не работал с детьми, но теперь почему-то поступил вопреки обыкновению, и для меня это стало полной неожиданностью. Раньше он, узнав, что в морг везут ребенка, неизменно старался отвертеться, отлучиться куда-нибудь. Теперь я жалею, что не вернулась тогда домой, не поддалась порыву. Надо было сделать так, как подсказывал внутренний голос, но я не захотела поступать со своим заместителем так, как когда-то поступил со мной Бриггс. Не захотела, чтобы он подумал, будто я ему не доверяю.

— Я внимательно ознакомилась с делом, но с Джеком мы его не обсуждали, хотя я и подчеркнула, что, если возникнет необходимость, буду готова помочь. — Ловлю себя на том, что защищаюсь, а такое положение мне никогда не нравилось. — Строго говоря, Бишопом занимался Филдинг. Меня здесь не было. — Не могу остановиться. Знаю, что мои аргументы слабы, что я как будто пытаюсь оправдаться, и оттого злюсь на себя еще сильнее.

— Другими словами, поделитьсядеталями Джек не старался, — констатирует Бентон. — И не поделился.

— Не забывай, где я была и что делала.

— Я не говорю, что виновата ты.

— В чем виновата? И что ты имеешь в виду, говоря о «деталях»?

— Я хочу знать, расспрашивала ли ты Джека о деле Бишопа. Может быть, он избегал обсуждать его с тобой.

— Ты же знаешь, каким бывает Филдинг, когда дело касается детей. В тот раз я написала ему, что этим случаем может заняться другой медэксперт, но он взялся за него сам. Я немного удивилась, но этим все и кончилось. Со всеми отчетами я ознакомилась: полицейскими, лабораторными, самого Филдинга.

— Получается, о том, что сейчас происходит, ты ничего не знаешь.

— Получается, как ты даешь понять, что не знаю.

Бентон молчит.

— Не знаю, что происходит в самое последнее время? Ты имеешь в виду признание Донахью? — Я предпринимаю еще одну попытку. — Разумеется, я в курсе всего, что говорилось в новостях. Еще бы, студент Гарварда признался в таком убийстве. Но ты ведь клонишь к тому, что есть некие детали, о которых мне ничего не сказали.

Бентон снова молчит. Представляю, как Филдинг разговаривает с матерью Джонни Донахью. Возможно, он и рассказал ей, где меня можно найти сегодня вечером, и она отправила с письмом своего шофера, который, похоже, так и не понял, что доктор Скарпетта — женщина. Смотрю на черное пальто и в темноте различаю в кармане кремовый краешек конверта.

— Зачем кому-то в твоем офисе разговаривать с матерью человека, признавшегося в преступлении? — Вопрос Бентона звучит скорее как утверждение. Риторически. — Никакой информации о том, что ты уезжаешь из Довера именно сегодня, в прессу не просочилось. Может быть, утечка связана с другим делом? — Он имеет в виду дело парня, умершего в Нортон’с-Вудс. — Может быть, есть какое-то иное, логическое, объяснение ее осведомленности. Никак не связанное с Джеком. Я пытаюсь не замыкаться на одной версии.

По-моему, ничего такого Бентон не пытается. Он уже уверовал, что именно Филдинг рассказал обо мне миссис Донахью. Но почему? Представить не могу. Разве что прав Марино, и мой заместитель хочет, чтобы я лишилась работы.

— Мы оба знаем ответ. — Я слышу уверенность в собственном голосе и понимаю, насколько сама убеждена в виновности Филдинга. — В новостях ничего такого не сообщали. И даже если миссис Донахью каким-то образом проведала о моем возвращении, это никак не объясняет тот факт, что она знает бортовой номер вертолета Люси, время и место прибытия.

Бентон поворачивает к Кембриджу. Снежинки мельчают, но метет сильнее. Ветер налетает порывами, бьется о внедорожник, норовит столкнуть; ночь переменчива и вероломна.

— С другой стороны, шофер принял тебя за меня. Я это поняла по тому, как он обращался к тебе. Он думал, что ты — доктор Скарпетта. А ведь миссис Донахью наверняка известно, что я — не мужчина.

— Трудно сказать, что именно она знает. В деле ее сына медэксперт не ты, а Филдинг. И с формальной точки зрения ты не имеешь к нему никакого отношения. Строго говоря, ты не несешь никакой ответственности.

— Я — главная, а значит, отвечаю за все. По большому счету все дела в Массачусетсе, подлежащие медицинской экспертизе, мои. И ко всем я имею отношение.

— Я имел в виду вовсе не это, но все равно рад, что ты так говоришь.

Разумеется, он имел в виду не это. А что? Лучше не думать. Меня здесь не было. Предполагалось, что я, находясь в Довере, буду одновременно обеспечивать работу ЦСЭ. Может быть, задача с самого начала ставилась нереальная. Может быть, меня подставляли намеренно, рассчитывая на провал.

— С самого начала, когда ЦСЭ только открылся, ты держалась невидимкой. В новостях о тебе ничего не говорили.

— Так и задумывалось, — отвечаю я. — В армии публичность не приветствуется.

— Конечно, так и задумывалось. Я тебя не виню.

— Задумывалось Бриггсом. — Я озвучиваю то, к чему, как подозреваю, и ведет Бентон.

Бриггсу он не доверяет. И никогда не доверял. Я всегда списывала это на ревность. Бриггс — человек влиятельный и опасный, а Бентон утратил свое влияние после ухода из ФБР. К тому же у нас с Бриггсом общее прошлое. Он один из немногих в моей жизни людей, кто вошел в нее до Бентона. Иногда кажется, что я познакомилась с Джоном Бриггсом, едва повзрослев.

— В армии не хотели, чтобы ты давала интервью о Центре или рассказывала публично о Довере до учреждения ЦСЭ и окончания твоей командировки, — продолжает Бентон. — Тебя на какое-то время отодвинули в тень. Вспоминаю, когда ты в последний раз появлялась на Си-эн-эн. Получается, по меньшей мере год назад.

— Предполагалось, что именно сегодня я выйду из тени. И обстоятельства сложились так, что Си-эн-эн отменили. Отменили в третий раз. Ровно столько же откладывалось мое возвращение.

— Да, совпадения. Много совпадений.

Может быть, это Бриггс умышленно скомпрометировал меня. Какой блестящий план — готовить меня к большой, самой большой в моей карьере работе и при этом делать так, чтобы меня забыли. Делать из меня невидимку. Лишить голоса. И в конце концов избавиться от меня. Сама эта мысль шокирует. Нет, все-таки не верю.

— Кто подстроил эти совпадения, вот что тебе нужно знать. И я вовсе не утверждаю, что Бриггс сделал что-то в духе Макиавелли. Бриггс — не весь Пентагон. Он — просто винтик в очень большой машине.

— Я знаю, что тебе не нравится Бриггс.

— Мне не нравится машина. Она везде и повсюду. Это нужно понимать, чтобы не дать ей пережевать тебя и выплюнуть.

Снежинки щелкают и прыгают по стеклу. Мы проезжаем по открытой местности и через густой лес, а когда минуем мост, слышим, как справа с силой бьется о парапет вода. Температура, должно быть, упала; снег мелкий и колючий. Вырываясь из одного погодного кармана, мы попадаем в другой, и от этих перемен мне становится неспокойно, тревожно.

— Миссис Донахью знает, что у Филдинга есть босс, главный медэксперт и директор Центра судебно-медицинских экспертиз, некто доктор Скарпетта, — рассуждает Бентон. — Она должна это знать, если решилась обратиться к тебе лично. Но возможно, ничего больше она и не знает, — констатирует Бентон, предлагая свое объяснение случаю в аэропорту.

— Давай посмотрим, что здесь. — Я хочу заглянуть в конверт.

— Его нужно отдать в лабораторию.

— Она знает, что Скарпетта — босс Филдинга, но не знает, что я — женщина. — Звучит нелепо, но не невероятно. — Но ведь достаточно открыть Интернет и вбить в строку поиска мое имя.

— Интернетом пользуются не все.

Я постоянно забываю, что в мире полно людей, абсолютно неискушенных в технических премудростях. В том числе и среди тех, у кого есть шофер и «бентли». Его задние огни становятся все меньше и меньше, они уже далеко впереди на неширокой двухполосной дороге. Для такой погоды «бентли» идет уж слишком быстро.

— Ты показал ему свое удостоверение? — спрашиваю я.

— А как ты думаешь?

Конечно, не показал.

— Значит, он так и не понял, что ты — не я.

— По крайней мере, по тому, что я делал и говорил, он этого понять не мог.

— Значит, миссис Донахью так и будет считать, что босс Филдинга — мужчина. Странно, что Джек, сообщив ей, где меня найти, не дал никаких дополнительных разъяснений и даже не сказал, что я — женщина. Пусть не прямо. Странно. Не знаю… — Я вовсе не уверена, что мы правильно все просчитали. Что-то здесь не складывается.

— Я и не думал, что у тебя столько сомнений насчет Филдинга. Хотя они все небезоснователны. — Бентон пытается вытянуть меня на откровенность. В нем снова проснулся агент ФБР. Давненько же я не видела его таким.

— Только не говори, что мне следовало понять его раньше. Пожалуйста, — с чувством прошу я. — Сегодня с меня довольно.

— Я говорю, что не думал…

— А у меня не было ничего, кроме смутных опасений и неясных подозрений. У меня не было достаточных оснований для чего-то большего, чем обычное беспокойство. — Говоря так, я прошу Бентона поделиться информацией, если она у него есть, и не вести себя как полицейский или практикующий психотерапевт. Не закрывайся, говорю я ему.

Но он уже закрылся и молчит. Смотрит прямо перед собой, сосредоточившись на дороге. Я же смотрю на него и вижу резкий профиль в тусклом свете приборной доски. Так у нас было и есть. Мы старательно обходим запретные темы. Мы исполняем ритуальные пляски вокруг секретов и тайн. Иногда лжем. Сначала мы еще и обманывали, потому что Бентон был женат. Мы оба умеем обманывать. Это не предмет для гордости, и я не хочу, чтобы так продолжалось в силу профессиональной необходимости. Особенно сейчас. Бентон ведет обычную игру, а мне нужна правда.

— Послушай, мы оба знаем, что он за человек. И да, я держалась в тени со времени открытия ЦСЭ. Я жила в вакууме и изо всех сил старалась держать руку на пульсе всех дел, работая по восемнадцать часов и зачастую не имея даже возможности поговорить с подчиненными по телефону. Я почти никого не видела, общалась большей частью через электронную почту. Да, мне ни при каких обстоятельствах не следовало оставлять Джека главным. Я приняла его обратно, а потом сама уехала из города, фактически подготовив то, что теперь и случилось. Ты сам сказал мне это, и ты не единственный.

— Ты ведь всегда отказывалась верить, что Джек — источник серьезных проблем. — Бентон говорит это таким тоном, что мне еще больше становится не по себе. — А он доставлял их и раньше. Иногда мы просто не желаем признавать правду из-за недостатка улик. Кей, ты уже давно необъективна, когда дело касается Филдинга. И я не уверен, что понимаю причины такого отношения.

— Ты прав. Мне и самой это не нравится. — Я откашливаюсь и немного успокаиваюсь. — Мне очень жаль.

— Даже не знаю, смогу ли когда-нибудь разобраться во всем этом. — Он на мгновение отрывает взгляд от дороги. Шоссе заметено снегом, и мы на нем одни, прорываемся сквозь вьюжную тьму. «Бентли» уже не видно. — Я тебя не виню.

— Он постоянно ломает себе жизнь и прибегает ко мне за помощью.

— В том, что он ломает себе жизнь, твоей вины нет. Разве что ты не все мне рассказала. И вообще, что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата. Люди сами ломают себе судьбы и прекрасно справляются без посторонней помощи.

— Это не совсем так. Джек не виноват в том, что случилось с ним в детстве.

— Но и ты в этом тоже не виновата, — говорит Бентон таким тоном, словно ему о прошлом Филдинга известно больше, чем мне, словно он знает что-то еще, кроме того немногого, что я ему рассказала. Я никогда не давила на своих подчиненных, тем более на Филдинга. Зная о его детских трагедиях, я стараюсь избегать неприятных для него тем.

— Звучит, конечно, глупо, — добавляю я.

— Не глупо, нет. Просто это драма из разряда тех, что неизменно заканчиваются одинаково. Я никогда не понимал, почему ты так с ним носишься. У меня постоянно возникало чувство, будто что-то случилось. Что-то, о чем ты мне не сказала.

— Я рассказываю тебе все.

— Мы оба знаем, что это не так.

— Может, мне лучше ограничиться общением с мертвецами. — Я слышу нотку горечи в своем голосе. Обида просачивается через барьеры, которые я так старательно возводила едва ли не всю жизнь. Может быть, я просто разучилась жить без них. — С покойниками у меня никаких проблем не возникает.

— Не говори так, — едва слышно произносит Бентон.

Это все из-за усталости, убеждаю я себя. Из-за утреннего происшествия, когда мать погибшего чернокожего солдата накричала на меня по телефону, обругала и обвинила в том, что я следую не «золотому правилу»[188], а «правилу белых». Из-за разговора с Бриггсом. Возможно, именно он меня и подставил, потому что хочет убрать.

— Дурацкие стереотипы, — бормочет Бентон.

— А знаешь, в стереотипах есть очень любопытная черта: они обычно на чем-то основываются.

— Не говори так, — повторяет Бентон.

— Никаких проблем с Джеком больше не будет. Все скоро закончится, обещаю. Если только он не закончил все сам, просто-напросто бросив работу. Раньше с ним такое случалось. Мне придется его уволить.

— Он — не ты. Никогда не был и никогда не будет. И он не твой ребенок. — Бентон думает, что все вот так просто. Ох, если бы…

— Ему придется уйти, — повторяю я.

— Ему сорок шесть, а он так и не оправдал твоего доверия. Ты столько для него сделала…

— Все. Я с ним закончила.

— Боюсь, что так. Тебе придется его отпустить. — Тон у Бентона такой, словно решение уже принято, и мое мнение никого не интересует. — Не понимаю, из-за чего ты чувствуешь себя виноватой? — И в его голосе, и в выражении лица, и в поведении есть что-то, чему я не могу дать определение. — Из-за прошлого? Тех далеких дней, когда вы с ним только начинали это дело в Ричмонде? Почему ты его жалеешь?

— Извини, что создала так много проблем. — Я уклоняюсь от ответа. — Мне очень жаль, что я так всех подвела. Что не оказалась здесь в нужное время. Не могу даже выразить, как мне жаль. Ответственность за Джека лежит на мне, но больше я отвечать за него не намерена.

— Есть вещи, за которые ты не можешь нести ответственность. Вещи, которые случаются не по твоей вине. Я постоянно напоминаю об этом, но ты все равно упрямо считаешь себя виноватой, — говорит мой муж-психолог.

Я не собираюсь обсуждать, в чем виновата, а в чем нет, потому что не могу объяснить причину своей иррациональной верности Джеку Филдингу. После возвращения из Южной Африки именно он стал моей епитимьей, моим общественным долгом, наказанием, к которому я себя приговорила. Я возилась с ним, как будто отмаливала все прошлые грехи.

— Хочу взглянуть. И не беспокойся, я знаю, как обращаться с письмом, чтобы не оставить на нем следов и сохранить его как улику. Мне нужно посмотреть, что пишет миссис Донахью.

Осторожно, взяв за уголки, вытаскиваю конверт из кармана и вижу, что клапан аккуратно заклеен серой клейкой лентой, частично скрывающей адрес, написанный старинным шрифтом с засечками. Указанная в адресе улица находится в бостонском районе Бикон-Хилл, вблизи Паблик-Гарден и неподалеку от того места, где у Бентона был особняк, которым его семья владела на протяжении многих поколений. На лицевой стороне надпись «Доктору Кей Скарпетте, лично», сделанная перьевой ручкой. Я осторожно поворачиваю конверт, зная, как важно не дотрагиваться ни до чего, особенно до клейкой ленты, голыми пальцами. Такая лента — отличный источник для отпечатков пальцев, ДНК и микрочастиц. Латентные отпечатки на пористых поверхностях вроде бумаги можно выявить с помощью такого реагента, как нингидрин.

— Может, у тебя нож под рукой найдется. — Я кладу конверт на колени. — И мне придется воспользоваться твоими перчатками.

Бентон наклоняется и открывает бардачок, в котором обнаруживаются многолезвийный нож «лэзермен», фонарик и пачка салфеток. Из карманов пальто он достает пару кожаных перчаток, в которых мои руки тонут. Зато я не оставлю следов и ничего не испорчу. Видимость плохая, так что я не включаю лампочку для чтения дорожной карты, а подсвечиваю себе фонариком. Просовываю лезвие под клапан в уголке конверта, вскрываю и вытряхиваю два сложенных листка кремовой почтовой бумаги с водяными знаками, похожими на фамильный герб. В углу герб и тот же, что и на конверте, адрес. Текст полностью отпечатан на машинке, причем курсивом, чего я не видела, наверное, лет десять.

Читаю письмо вслух:

Дорогая доктор Скарпетта.

Надеюсь, вы извините меня за это обращение, которое может показаться неуместным и дерзким жестом с моей стороны. Но я мать, а отчаяние толкает на крайние меры.

Мой сын Джонни сознался в преступлении, которое, я знаю, не совершал, да и не мог бы совершить. Не стану отрицать, что в последнее время у него возникли определенные трудности, заставившие нас прибегнуть к лечению. Да, это так, но никогда прежде каких-либо серьезных проблем в его поведении отмечено не было. Ничего подобного не случилось и тогда, когда он пятнадцатилетним подростком, запуганным и одиноким, попал в Гарвард. Даже в тот период, наиболее, казалось бы, благоприятный для нервного срыва — впервые вдали от дома, не имея достаточного опыта в общении с незнакомыми людьми, не зная, как обзавестись друзьями, — с ним ничего не произошло. Он учился на удивление хорошо, вплоть до последнего осеннего семестра старшего курса, когда его личность подверглась опасным изменениям. Но он никого не убивал!

Доктор Бентон Уэсли, консультант ФБР и сотрудник Медицинского центра Маклина, хорошо знаком с прошлым моего сына и теми возрастными трудностями, пройти через которые ему пришлось. Возможно, он согласится обсудить эти детали с вами, поскольку, как мне представляется, совершенно не расположен обсуждать их с вашим помощником, доктором Филдингом. У Джонни длинная и сложная история, и мне очень хотелось бы, чтобы вы выслушали ее. Достаточно сказать, что в понедельник его поместили в госпиталь на том основании, что сочли потенциально опасным для самого себя. Он не причинил никому никакого вреда, не было даже намека на то, что он может это сделать. И вдруг, как гром среди ясного неба, мой сын сам признается в столь жестоком и ужасном преступлении и тотчас же переводится в палату для невменяемых. Я спрашиваю вас, как возможно, что власти так поспешно поверили его нелепому и полному противоречий рассказу?

Я должна поговорить с вами, доктор Скарпетта. Мне известно, что ваша служба выполняла вскрытие того малыша, который умер в Салеме. Полагаю, имеет смысл обратиться к мнению независимого эксперта. Конечно, вы знаете о выводе, к которому пришел доктор Филдинг, — убийца заранее все продумал, тщательно спланировал хладнокровную казнь, которая явилась обрядом посвящения в культ Сатаны. Это чудовищное преступление абсолютно несовместимо с тем, что мой сын мог бы сделать по отношению к кому бы то ни было. Кроме того, он никогда не имел ничего общего с культами любого толка. Возмутительно само предположение, что пристрастие к книгам и фильмам, в которых присутствуют ужасы или сверхъестественные явления, а также темы насилия, могло подтолкнуть его к «импульсивным действиям».

Джонни страдает синдромом Аспергера. Он блестяще одарен в отдельных областях и полностью несведущ в других. У него весьма твердые привычки и распорядок, которого он неизменно и твердо придерживается. 30 января в период между завтраком и ланчем он находился в «Бисквите» вместе с близким ему человеком, необычайно одаренной аспиранткой по имени Дона Кинкейд. У них вошло в обычай проводить там каждое субботнее утро с десяти утра до часа дня. Таким образом, он никак не мог оказаться в Салеме в полдень, когда там был убит ребенок.

У Джонни есть поразительная способность запоминать и воспроизводить самые незначительные детали, и для меня совершенно ясно, что его признание есть повторение того, что ему рассказали, и того, что он сам услышал в новостях. Он, кажется, и в самом деле верит в свою виновность (по причине, которую я не могу понять) и даже заявляет, что та «колотая рана» на его левой кисти является результатом осечки пневматического молотка, который он использовал против мальчика, но это выдумка. Джонни сам нанес себе эту рану, проколов руку кухонным ножом, и этот факт стал одной из причин, по которым мы отправили его в Медицинский центр Маклина. Мой сын, как мне представляется, твердо решил понести суровое наказание за преступление, которого не совершал. При настоящем положении вещей он достигнет желаемого.

Ниже приведены номера телефонов, по которым со мной можно связаться. Я надеюсь на ваше сострадание и скорый ответ на мое письмо.

С искренним уважением,

Эрика Донахью.

6

Я убираю в конверт плотные листы почтовой бумаги и оборачиваю письмо салфетками из бардачка, чтобы по возможности уберечь его от повреждений в кармашке сумочки. Если я научилась чему-то, так это тому, что утерянного не воротишь. Испачкать или потерять потенциальную улику — то же самое, что разбить древнее сокровище археологической лопаткой.

— Похоже, она не знает, что мы с тобой женаты. — Вдоль дороги трепещут под ветром деревья, кружатся снежные вихри.

— Может быть, и не знает.

— А ее сын?

— Ни тебя, ни свою личную жизнь я с пациентами не обсуждаю.

Пытаюсь сообразить, как могло случиться, что Эрика Донахью не сказала своему шоферу самое главное: человек, которому он должен передать письмо, — невысокая блондинка, а не представительный мужчина с серебристыми волосами.

— Она пользуется печатной машинкой, — продолжаю рассуждать я, — и, скорее всего, печатает сама. Если человек собственноручно надписывает конверт, он вряд ли доверит кому-то напечатать письмо. Если у нее машинка, то в Интернет она, вероятно, не выходит. Почтовая бумага с водяными знаками, перьевая авторучка, курсив — все это указывает на человека очень аккуратного, педантичного, возможно пуриста, со своими устоявшимися порядками и привычками.

— Она — музыкант, — сообщает Бентон. — Пианистка. Исполняет классическую музыку. Не разделяет увлечения хай-теком со стороны остальных членов семьи. Муж — физик-ядерщик. Старший сын — инженер в Лэнгли. Джонни, как она здесь написала, действительно невероятно талантлив. Отличный математик. Но ее письмо не может ему помочь. Лучше бы она его и не писала.

— Ты, кажется, заинтересовался им.

— Не люблю, когда все списывают на таких, как Джонни. Только потому, что он отличается от других и ведет себя не так, как остальные, его уже делают виноватым.

— Нисколько не сомневаюсь, что прокурору в Эссексе такое твое заявление не понравится. — Именно прокурор, как мне представляется, и попросил Бентона провести эвалюацию психологического состояния Джонни Донахью, но Бентон ведет себя не как консультант и определенно не как представитель службы окружного прокурора.

— Вводящие в заблуждение заявления, уклонение от зрительного контакта, ложные признания. Подросток с синдромом Аспергера и его бесконечная изоляция и поиски друзей. Такие люди обычно крайне внушаемы.

— Но зачем кому-то внушать Джонни, чтобы он взял на себя вину за жестокое преступление?

— Все, что требуется в таком случае, — это ненавязчивый намек на нечто подозрительное. Например, указание на странное совпадение: смотри, ты кричал, что поедешь в Салем, а потом там убили мальчика. Или: ты точно поранил руку, когда сунул ее в ящик и укололся о столовый нож, или это случилось как-то иначе, и ты уже не помнишь? Люди видят, что Джонни виноват, а потом и сам Джонни видит, что он виноват. Его подводят сказать именно то, что, как ему кажется, хотят услышать люди, и поверить в то, чему, как ему кажется, они хотят верить. Он не понимает последствий такого поведения. Люди с синдромом Аспергера, особенно тинейджеры, согласно статистике, составляют самую большую группу невиновных, арестованных и осужденных за преступления.

Снежинки вдруг становятся большими, похожими на подхваченные ветром белые лепестки кизила. Бентон легонько придавливает педаль тормоза.

— Может, стоит съехать на обочину. — Дороги не видно, и свет фар теряется в окружающем нас белом вихре.

— Просто какой-то погодный бластер. — Он наклоняется вперед, всматривается в даль, а внедорожник вздрагивает под сердитыми наскоками ветра. — Думаю, самое лучшее — поскорее выбраться отсюда.

— Или остановиться.

— Я вижу, на какой мы полосе. Впереди — никого. — Бентон смотрит в зеркало. — И сзади тоже.

— Надеюсь, ты прав. Я не только о снеге. Здесь все какое-то зловещее, словно нас окружают враждебные силы, словно нас предупреждают о чем-то.

— Напрасно она это сделала. Поступок эмоциональный, и, конечно, миссис Донахью руководствовалась самыми лучшими намерениями, но получилось не очень благоразумно. Пользы от письма не будет. И ты ей лучше не звони.

— Письмо придется показать полиции. Или, по крайней мере, рассказать о нем — пусть сами решают, что с ним делать.

— Она только усугубила ситуацию. — Послушать Бентона — это он все решает. — Не вмешивайся, не звони ей.

— Что такого плохого она сделала? Попыталась повлиять на медэксперта? — спрашиваю я.

— В письме есть несколько некорректных ключевых пунктов. Джонни не читает ужастики и, насколько мне известно, не ходит на такие фильмы. Эта деталь ему не поможет. Далее. Марка Бишопа убили не сразу после полудня, а где-то ближе к четырем. Миссис Донахью, похоже, не вполне понимает значение своих показаний, желая помочь сыну.

Ветер вдруг стихает, и пурга прекращается так же внезапно, как и началась.

Мелкие и колючие, как песок, снежинки кружат над дорогой и собираются в сугробики на обочине.

— Джонни действительно был в «Бисквите» с подругой, как здесь и сказано, — продолжает Бентон, — но, по его словам, не до часа, а до двух. Судя по всему, они бывали там нередко, но какого-то строгого графика не придерживались, то есть не сидели там каждую субботу ровно с десяти до часу.

«Бисквит» находится на Вашингтон-стрит, минутах в пятнадцати от нашего дома в Кембридже. До моей командировки мы с Бентоном ходили по субботам в это небольшое кафе. Там меню было написано мелом на доске и стояли деревянные скамейки. Интересно, пересекались ли мы с Джонни и его подругой?

— Что говорит его подруга? Когда они ушли из кафе?

— Она утверждает, что поднялась из-за стола около часа пополудни и ушла, потому что он вел себя странно и уходить с ней отказался. Согласно данным ею показаниям, Джонни говорил, что собирается поехать в Салем — узнать свою судьбу, и, когда она выходила из кафе, он все еще оставался за столиком.

Значит, Бентон уже познакомился с показаниями, взятыми полицией, или, по крайней мере, знает, что говорил свидетель. Интересно. Его роль не в том, чтобы определять виновность или невиновность, но в том, чтобы решить, говорит ли пациент правду или симулирует и способен ли предстать перед судом.

— Человеку с синдромом Аспергера трудно понять концепцию предсказания по картам или чему-то подобному, — говорит Бентон, и чем больше он говорит, тем больше я запутываюсь.

Бентон ведет себя так, словно он детектив, и мы работаем вместе, но, когда речь заходит о Джеке Филдинге, начинает скрытничать. Это не случайно. Мой муж редко проговаривается, даже если со стороны может показаться, что дело обстоит именно так. Когда Бентон думает, что я должна получить информацию, сообщить которую напрямую невозможно, он устраивает так, чтобы я сама ее вычислила. Если же мой муж решает, что мне лучше ничего не знать, помощи от него ждать не стоит. Вот так мы и живем. Могу сказать одно: скучно с ним не бывает.

— Джонни не способен мыслить абстрактно, он не понимает метафор. Он очень конкретен, — продолжает Бентон.

— А что другие посетители? Кто-то из них может подтвердить показания его подруги или заявление самого Джонни?

— Ничего более определенного они не говорят, в основном подтверждают, что Джонни Донахью и Дона Кинкейд были в кафе в субботу утром, — говорит Бентон. Не помню, чтобы видела его таким обеспокоенным после эвалюации. — Были ли такие субботние встречи чем-то вроде еженедельного ритуала, никто сказать не может. Следует помнить, что к тому времени, как Джонни выступил с признанием, прошло несколько дней. Остается только удивляться, какая у людей паршивая память и как они потом начинают не вспоминать, а гадать.

— Значит, у тебя нет сейчас ничего, кроме того, что говорит Джонни. А теперь еще есть письмо его матери. — Я повторяю то, что уже слышала. — Он утверждает, что ушел из «Бисквита» в два часа, и, следовательно, ему могло не хватить времени, чтобы добраться до Салема и совершить убийство около четырех. А вот его мать утверждает, что Джонни ушел в час, а значит, и времени у него на час больше.

— Как я уже сказал, пользы от ее письма никакого. Наоборот, оно лишь усугубляет ситуацию для Джонни. До сих пор поколебать его признание можно было лишь одним способом: показать слабость временного графика. Но дополнительный час многое меняет не в его пользу.

Я мысленно рисую картину: около часа дня Джонни поднимается из-за столика в «Бисквите» и отправляется в Салем. В зависимости от обстоятельств — плотности движения, времени отбытия из Кембриджа или Сомервилла и выезда на I-95, — он мог оказаться у дома Бишопов, в историческом районе города, к двум или половине третьего.

— У него есть машина? — спрашиваю я.

— Джонни не водит автомобиль.

— Такси? Поезд? Паром в это время года не ходит, и садиться пришлось бы в Бостоне. Но ты прав. Без машины времени на дорогу ушло бы больше. Час многое решает для человека, которому нужно найти транспорт.

— Я только не понимаю, откуда она это взяла. Может быть, он ей сказал. Может быть, Джонни снова изменил показания. Прежде он утверждал, что вышел из «Бисквита» около двух, но теперь поменял время на час, добавив важнейшую деталь, потому что считает, будто кто-то так хочет. Странно. И в высшей степени необычно.

— Ты же был с ним всего лишь утром.

— Я не из тех, кто стал бы заставлять его менять показания.

Бентон имеет в виду, что деталь эта новая, и он не верит, будто Джонни изменил свою первоначальную версию относительно времени ухода из кафе. Похоже, миссис Донахью просто ошиблась. Я пытаюсь представить, как такое могло случиться, и чувствую — здесь что-то не так.

— А как он вообще попал в Салем?

— На такси или поездом, но свидетельств у нас нет. Его не видели, никаких билетов не найдено, как нет никаких указаний на то, что Джонни был в Салеме или как-то связан с семьей Бишоп. Ничего, кроме признания. — Бентон бросает взгляд в зеркало заднего вида. — Важно вот что. Его версия в точности совпадает с тем, что говорится в новостях, и детали он меняет соответственно. В этой части письмо миссис Донахью верно отражает сложившуюся ситуацию. Джонни повторяет детали как попугай. Повторяет за кем-то, кто предлагает сценарий или информацию. Другими словами, он следует за тем, кто его ведет. Суггестивность, податливость к манипулированию, поведение, способное в некоторых своих проявлениях вызвать подозрение, — это все признаки синдрома Аспергера. — Снова взгляд в окно. — И еще дотошное внимание к деталям, к мелочам. Кого-то такое может поразить. Взять хотя бы вопрос со временем. Джонни всегда утверждал, что ушел из «Бисквита» в два. Точнее, в три минуты третьего. Спроси, что он делал в такое-то время, и он распишет буквально по секундам.

— Но почему же Джонни изменил показания?

— На мой взгляд, он их не менял.

— То есть Джонни посчитал, что будет лучше назвать более раннее время. Что в таком случае люди охотнее поверят в то, что Марка Бишопа убил именно он.

— Вопрос не в том, что он хочет, чтобы люди ему поверили. Вопрос в том, что он верит в это сам. Верит не потому, что помнит, а потому, что не помнит и полагается на предложенный ему кем-то вариант.

— Но кем? Джонни признался в убийстве еще до того, как попал под подозрение и был допрошен. Значит, к ложному признанию его подтолкнула не полиция.

— Он не помнит. Убежден, что перенес диссоциативный эпизод после того, как вышел из «Бисквита» в два часа, добрался каким-то образом в Салем, убил из пневмомолотка мальчика…

— Он не убивал, — перебиваю я. — Могу заверить с полной гарантией. Джонни не убивал Марка из пневматического молотка. Его никто так не убивал.

Некоторое время Бентон молчит и только смотрит перед собой на снежинки, бьющиеся в ветровое стекло с таким звуком, словно кто-то бросал в него песок.

— Мне лично ясно, что миссис Донахью неверно истолковала мнение Джека Филдинга. — Я говорю с полной убежденностью в своей правоте, хотя в глубине души испытываю немалое беспокойство. Как мне поступить с ней? Воспользоваться советом Бентона и не звонить? Поручить моему помощнику по административной части, Брайсу, связаться с ней и передать — с соответствующими извинениями, — что я не вправе обсуждать ни дело Марка Бишопа, ни какое-либо другое. Важно, чтобы Брайс произвел нужное впечатление. Нельзя, чтобы миссис Донахью подумала, будто я слишком занята, будто меня не тронуло ее горе. Мне снова вспоминается утренний разговор с матерью рядового первого класса Гэбриэла, которая сказала мне так много неприятного.

— Полагаю, отчет о вскрытии ты уже видел.

— Да.

— Тогда ты знаешь, что в отчете Джека Филдинга не упоминается пневматический молоток, а говорится только, что причиной смерти стало повреждение головного мозга гвоздями. — Решаю, что поручать Брайсу разговор с миссис Донахью от моего имени, пожалуй, не стоит. Я свяжусь с ней сама и попрошу больше не беспокоить. Подчеркну, что это ради ее же блага. Тут меня начинают одолевать сомнения, и я уже ни в чем не уверена. Раньше я знала, что умею успокаивать родственников умерших, людей, переживающих утрату и объятых гневом, но сегодня я не понимаю, что произошло утром. Миссис Гэбриэл назвала меня фанатичкой. Никогда раньше я ничего подобного в свой адрес не слышала.

— Знающие люди, в том числе и Джек Филдинг, не исключали возможность использования пневматического молотка, — сообщает Бентон.

— Верится с трудом.

— Он сам это говорил.

— Впервые слышу.

— Джек говорил об этом всем, кто был готов его слушать. И наплевать, что написано в поданном им отчете. Ты сама видела. — Бентон снова смотрит в зеркало.

— Но зачем ему говорить то, что противоречит лабораторным заключениям?

— Не знаю. Я лишь передаю его мнение. Филдинг считал, что орудием убийства является пневматический молоток.

— Такое утверждение абсолютно противоречит научному и медицинскому факту. — В зеркале заднего вида я вижу далеко за нами пару фар. — Пневматический молоток оставляет следы, совпадающие с отметинами при механическом ударе и схожие с вмятиной от ударника на патронной гильзе. В данном случае на гвоздях имеется след, совпадающий с отметиной от обычного ручного молотка. След от молотка есть и на черепе мальчика. Там же виден и ушиб. Пневматические молотки часто оставляют пороховую гарь, схожую с той, что бывает при огнестрельных ранах, но на ранах Марка Бишопа ни свинца, ни бария не обнаружено. Об использовании пневматического молотка не может быть и речи, и, если ты хочешь сказать, что полиция и прокурор считают иначе, меня это, откровенно говоря, сильно удивляет.

— Нетрудно понять, чему именно предпочитают верить многие в таком деле. — Бентон доводит скорость до максимально разрешенной.

Смотрю в зеркало — фары теперь намного ближе. Голубовато-белые огни бьют в стекло. Нас нагоняет внедорожник с ксеноновыми противотуманными фарами. Марино. А за ним, надеюсь, Люси.

— Как я уже сказал, — продолжает Бентон, — многим хочется верить, что все так и было, как рассказал Джонни. Что нападение было внезапное, что Марк Бишоп никакой опасности не ожидал, а иначе бы сопротивлялся. Никто же не думает, что мальчика удерживали силой, а он стоял и ждал, когда ему в голову загонят гвоздь. Такого никому не пожелаешь, упаси Господь.

— Защитных ран нет, свидетельств сопротивления тоже, как и того, что мальчика удерживали. Это все есть в отчете Филдинга. Думаю, ты тоже это видел, и не сомневаюсь, что Джек дал необходимые объяснения и прокурору, и полиции.

— Уж лучше бы ты провела это чертово вскрытие. — Бентон продолжает посматривать в зеркало.

— Что еще говорил Джек, кроме того, что есть в отчете? Кроме того, что допускал использование пневмомолотка?

Бентон молчит.

— Может быть, ты ничего не знаешь?

— Филдинг говорил, что не исключает возможности применения пневмомолотка. Говорил, что дать определенный ответ невозможно. Его спросили о молотке в связи с признанием Джонни. Спросили напрямую: мог ли убийца воспользоваться пневматическим молотком.

— Мой ответ: однозначно нет.

— Он бы с тобой поспорил. Повторяю. Джек сказал, что дать определенный ответ невозможно, но орудием убийства мог быть и пневмомолоток.

— А я говорю, что это невозможно. Но возможно дать определенный ответ. Кстати, я сейчас впервые услышала о пневмомолотке. В Интернете о нем и раньше писали, но я новостную информацию в расчет не принимаю, если только не уверена в источнике.

— Филдинг высказал такое предположение, что если приставить пневмомолоток к голове, то получится отметина, схожая со следом от среза дула при контактной ране. И возможно, именно это и видно на скальпе и подлежащей ткани. Потому нет и признаков борьбы. Или же мальчик знал, что происходит.

— Никакой отметины, схожей со следом при контактной ране, получить нельзя. Это невозможно. Повреждения, которые я видела на фотографиях, нанесены обычным молотком, а отсутствие признаков борьбы еще не означает, что мальчика не склонили каким-то образом — угрозами, убеждением или обманом — к участию в некой игре. На мой взгляд, кто-то намеренно игнорирует определенные факты в угоду своим предпочтениям. Что крайне опасно.

— Думаю, факты игнорирует именно Филдинг. Возможно, умышленно.

— Господи, Бентон. Джек, конечно, не ангел, но…

— Или же дело в обычной небрежности. Либо одно, либо другое. — У Бентона определенно что-то на уме. — Послушай. За последние шесть месяцев ты сделала все, что могла.

— Что ты имеешь в виду? — Я знаю, что он имеет в виду. То, чего я больше всего боялась все те дни, что находилась в отъезде.

— Помнишь те давние времена, когда Джек был твоим заместителем в Ричмонде? — Бентон подходит к черте, за которой начинается запретная зона, хотя, возможно, и не знает об этом. — С первого дня он не мог работать с детьми, как ты сама только что сказала. Как только поступал ребенок, Джек подавался в бега и не появлялся порой целыми днями. Ты ездила по городу, пыталась его найти, заходила к нему домой, наведывалась в его любимые бары, в спортзал, в этот чертов клуб тхеквондо, а он тем временем напивался до бесчувствия или избивал кого-нибудь до полусмерти. Работать с мертвыми детьми никому удовольствия не доставляет, но у Джека с этим была настоящая проблема.

Еще тогда мне следовало убедить Филдинга сменить специализацию, заняться хирургической патологией, перейти в лабораторию. Но вместо этого я наставляла его и всячески поддерживала.

— Однако же от дела Марка Бишопа он отказываться не стал, — говорит Бентон, — хотя мог бы передать его кому-то другому. Надеюсь, он по крайней мере не солгал вдобавок ко всему прочему. — Но я знаю, Бентон думает, что Филдинг врет.

— К чему прочему? — Смотрю в зеркало. Почему Марино висит у нас на бампере?

— Надеюсь, он не следует чьей-то подсказке и не говорит о пневмомолотке, сам не веря в эту версию. — У Бентона получается смотреть в зеркало, не поворачивая головы. Привычка, выработанная в те годы, когда он работал под прикрытием и постоянно был настороже.

— Чьей подсказке?

— Не знаю.

— А мне кажется, что знаешь. Но говорить не хочешь. — Выпытывать бесполезно. Если не говорит, значит, не может. Это началось двадцать лет назад, и с тех пор легче не стало.

— Полиция хочет побыстрее закрыть дело, здесь и думать нечего. Пневмомолоток их устраивает больше, потому что о нем упомянул в своем признании Джонни и потому что работать с ним легче, чем с обычным молотком. Я опасаюсь, что на Филдинга кто-то надавил.

— Так надавил или это только твои догадки?

— Я не исключаю того, что, может быть, как раз Джек и влияет на других, — говорит Бентон, выражая теперь свое собственное мнение.

— Хорошо бы Марино наконец отклеился. Эти его дурацкие фары только слепят. Что он вообще делает?

— Это не Марино. У «субурбана» другие фары и номерной знак впереди. У этого таблички нет. Машина либо из другого штата, где такая табличка необязательна, либо ее специально сняли или прикрыли чем-то.

Я оборачиваюсь, и свет бьет в глаза. Нас разделяет три-четыре корпуса, не больше.

— Может, кто-то пытается нас обойти, — вслух размышляю я.

— Давай посмотрим, хотя я так не думаю. — Бентон сбрасывает газ, и идущий за нами внедорожник делает то же самое. — Ну же, проезжай, — обращается Бентон к другому водителю и, повернувшись ко мне, добавляет: — Когда будет проезжать, постарайся рассмотреть его номер.

Мы почти остановились. Наш преследователь притормаживает, потом резко сдает назад, разворачивается и, набирая скорость, уносится в снежную ночь. Разобрать номер на заднем бампере мне не удается, как и вообще что-либо рассмотреть. Я лишь вижу, что автомобиль большой и темный.

— Зачем кому-то нас преследовать? — спрашиваю я, как будто Бентон может знать ответ.

— Понятия не имею.

— За нами следили. Это была именно слежка. Видимость плохая, вот они и держались поближе, чтобы не упустить, если мы вдруг свернем.

— Идиотов хватает. Какой-то особенной изобретательности я не заметил. Разве что он хотел, чтобы его заметили, или думал, что мы ничего не видим.

— Но кому это надо и зачем? Мы едем через пургу. Откуда он, черт возьми, взялся? С неба, что ли, свалился?

Бентон берет телефон и набирает номер.

— Ты где? — спрашивает он кого-то и после небольшой паузы добавляет: — Большой внедорожник, ксеноновые противотуманные фары, без номера впереди. Сидел у нас на хвосте. Точно. Развернулся и ушел. Да. Мимо тебя ничего такого не проскакивало? Странно. Должно быть, свернул. Ладно, если… Да. Спасибо.

Бентон кладет телефон на приборную доску.

— Марино. Отстает на пару минут. Люси идет за ним. А внедорожник исчез. Если за нами кто-то следит, то, скорее всего, должен повторить свою попытку, и тогда мы его вычислим. Если же он хотел просто попугать, то плохо нас знает.

— Нас уже запугивают.

— Знал бы, с кем связывается, не стал бы и пытаться.

— Из-за тебя.

Бентон не отвечает, но так оно и есть. Любой, кто мало-мальски знает моего мужа, понимает, что запугивать его бессмысленно. Я и сейчас ощущаю его стальную ауру. Я знаю, на что он способен в ответ на угрозу. В этом смысле у него много общего с Люси. Для них опасность — желанный вызов. Только Бентон хладнокровнее, расчетливее и сдержаннее.

— Эрика Донахью. — Я называю первое пришедшее на ум имя. — Она уже прислала своего шофера в аэропорт и, по-моему, не вполне понимает, сколь опасен работающий с ее сыном симпатичный психолог.

Бентон даже не улыбается.

— Не вижу смысла.

— Сколько человек знают, где мы сейчас находимся? — Настроение у моего мужа самое серьезное, и всякие попытки как-то ободрить его обречены на провал. Бдительность у Бентона особого калибра, и он скрывает ее намного лучше, чемЛюси. — Или где нахожусь я. Сколько? Кто, кроме матери Джонни и ее шофера? Что еще натворил Джек?

Бентон добавляет газу и молчит.

— Ты же не думаешь, что у Джека есть причина запугивать меня?

Ответа нет. Мы едем молча. Внедорожник с противотуманными ксеноновыми фарами больше не появляется.

— Люси считает, что он стал сильно выпивать, — говорит наконец Бентон. — Но об этом ты лучше ее поспрашивай. И Марино. — В бесстрастном тоне слышится жесткая нотка презрения. Никаких других чувств к Филдингу у моего мужа не осталось.

— Но зачем Джеку лгать? Зачем на кого-то влиять? — Я возвращаюсь к прежней теме.

— На работу опаздывает, часто пропадает, и у него снова какие-то проблемы с кожей, — продолжает Бентон, оставляя мой вопрос без ответа. — Надеюсь, хотя бы на стероиды снова не подсел. В его-то возрасте…

Обычно я отвечаю, что экзема и алопеция обостряются у Джека под влиянием стресса, и с этим ничего не поделаешь. Его отношение к собственному телу — классический пример мегарексии и мускульной дисморфии и, вероятно, может быть объяснено сексуальным насилием, которому он подвергся в детском возрасте. Продолжать список было бы глупо, и я воздерживаюсь от комментариев. В кои-то веки. Посматриваю в зеркало, но ксеноновые фары больше не появляются.

— Зачем ему лгать именно в этом случае? — снова спрашиваю я. — Зачем воздействовать на чье-то мнение?

— А я вот не могу представить, как сделать так, чтобы ребенок, зная, что с ним делают, продолжал стоять спокойно. — Бентон имеет в виду Марка Бишопа. — Родители были дома и утверждают, что не слышали никаких криков. Вообще ничего не слышали. Все случилось как-то внезапно, вот только что мальчик играл во дворе, а в следующую минуту он уже лежит лицом вниз. Пытаюсь представить, как такое могло случиться, и не могу.

— Ладно, давай поговорим об этом, раз уж ты не отвечаешь на мои вопросы.

— Стараюсь воссоздать всю картину, и ничего не получается. Семья дома. Двор небольшой. Как возможно, чтобы никто ничего не увидел и не услышал?

Лицо у него хмурое. Мы проезжаем мимо «Лейнс энд геймс», боулинг-клуба, где частенько пропадает Марино. Его команда называется… да, «Беспощадные». Его новые друзья-приятели — полицейские и военные.

— Я думал, что повидал всякое, но вот эта реконструкция у меня не получается, — повторяет Бентон, потому что говорить о Филдинге начистоту он либо не может, либо не хочет.

— По меньшей мере один человек все видел и все слышал. — В отличие от Бентона я легко и даже детально воспроизвожу картину происшествия. — Этот кто-то сумел найти с мальчиком общий язык и, возможно, вовлек его во что-то. Может быть, Марк думал, что они играют.

— Незнакомый человек приходит к нему во двор и вовлекает мальчика в игру с пневмомолотком и гвоздями… — Бентон ненадолго задумывается. — Может быть. Хотя у чужака такое вряд ли получится. Не знаю. Я так давно с тобой не разговаривал.

— Он не был чужаком. По крайней мере, Марк не принимал его как такового. Думаю, это был человек, которому мальчик вполне доверял, даже если тот просил его о чем-то странном. — В своем предположении я основываюсь на том, что знаю о ранах. — На теле нет никаких указаний на то, что Марк боялся, паниковал или пытался бежать. Скорее он был знаком с убийцей и не боялся его. Мне тоже не хватало тебя, но теперь-то я здесь, а ты со мной не разговариваешь.

— Разговариваю.

— В один прекрасный день я подсыплю тебе пентотал натрия и узнаю все, о чем ты мне не рассказал.

— Я бы и сам то же самое сделал, да только не работает такое средство. С другой стороны, проблемы были бы у обоих. На самом деле ты ведь не хочешь знать все. Или не должна. И я, наверное, тоже не должен.

— Четыре пополудни, тридцатое января. — Я пытаюсь представить, было ли темно, когда Марка убили. — Когда в этот день садится солнце? И какая была погода?

— В половине пятого было уже совсем темно, холодно, облачно. — Будь Бентон следователем по делу, все эти детали он выяснил бы в первую очередь.

— Не могу вспомнить, лежал ли снег.

— В Салеме снега точно не было. Шел дождь.

— Значит, никаких следов во дворе Бишопов не нашли.

— Нет. В четыре уже смеркалось, к тому же двор затенен кустами и деревьями. В двадцать минут пятого мать Марка, миссис Бишоп, вышла, чтобы позвать сына домой, и обнаружила его лежащим вниз лицом на траве.

— На каком основании считается, что он был уже мертв? Насколько я понимаю, ничего такого, что позволяло бы привязать время смерти к шестнадцати часам, не найдено.

— Родители помнят, что выглядывали в окно примерно без четверти четыре и Марк играл во дворе.

— Играл? Что именно это значит? Как играл? Во что?

— Точно не знаю, — уклончиво отвечает Бентон. — Надо бы поговорить с родителями. — Подозреваю, что он уже разговаривал с ними. — Очень многое упущено. Так или иначе, мальчик играл во дворе, но, когда мать снова посмотрела в окно в четверть пятого, она его уже не увидела. Вышла, обнаружила на земле, попыталась поднять, потом просто взяла на руки и сразу же отнесла домой. В шестнадцать двадцать три позвонила по 911. Была сильно взволнована, сказала, что сын не дышит и, как ей кажется, чем-то подавился.

— Почему она решила, что он чем-то подавился?

— Наверное, потому, что, выходя из дому, Марк сунул в карман оставшиеся после Рождества сладости. Она еще сказала ему, чтобы он не сосал леденцы, когда будет бегать.

Такую деталь Бентон мог узнать только от самих Бишопов. Значит, он все-таки разговаривал с ними.

— Во что он играл, мы не знаем. Бегал один во дворе?

— Меня привлекли к делу только после признания Джонни. — Бентон снова уходит от прямого ответа. О том, что именно мальчик делал во дворе, он почему-то говорить не хочет. — Уже потом миссис Бишоп рассказала полиции, что никого поблизости от дома не видела, а о том, что его убили, узнала только в отделении неотложной помощи. Гвозди вошли в голову по самую шляпку, их скрывали волосы, а крови не было. Еще одна деталь: пропала обувь. Марк вышел из дому в кроссовках «адидас», и они исчезли. Найти их не смогли.

— Сумерки. Мальчик играет у себя во дворе. Трудно поверить, что он станет общаться с незнакомцем. Разве что тот расположил его чем-то, вызвал инстинктивное доверие.

— Пожарный. Полицейский. Мороженщик. Кто-то в этом духе. — Бентон рассуждает легко — наверное, тема безопасная. — Или же, что гораздо хуже, родственник, член семьи.

— Член семьи убивает мальчика, убивает жестоко, по-садистски, а потом снимает и уносит обувь? Как сувенир?

— Возможно, чтобы именно так и решила полиция.

— Я не психолог. Я играю твою роль, а так быть не должно. Мне нужно посмотреть, где это случилось. Джек на место преступления никогда не выезжал, а следовало бы. — Настроение, и без того не самое радужное, падает еще ниже. Он не был во дворе, где убили Марка Бишопа, и не был в Нортон’с-Вудс.

— Может быть, виноват другой мальчишка. Дети часто играют в игры, которые заканчиваются смертью.

— В таком случае этот ребенок очень хорошо знает анатомию.

В моей памяти фотография со вскрытия — голова мальчика с отвернутым назад скальпом. На сканере компьютерной томографии трехмерные изображения проникших в мозг четырех двухдюймовых железных гвоздей.

— Тот, кто это сделал, выбрал самое подходящее для своей цели место, — объясняю я. — Три гвоздя прошли через височную кость над левым ухом и проникли в варолиев мост. Четвертый вошел в затылок по направлению вверх, разрушив верхний шейный отдел спинного мозга.

— Насколько быстро могла наступить смерть?

— Почти мгновенно. Мальчик мог умереть от четвертого гвоздя в течение нескольких минут, за то же время, что умирает человек после остановки дыхания. Повреждения спинного мозга на уровне С-один и С-два нарушают дыхание. Трудно представить, что полиция, прокурор и суд поверят в то, что все это мог сделать другой ребенок. На мой взгляд, целью было именно причинение смерти, и убийство можно квалифицировать как преднамеренное, если только молоток и гвозди не лежали где-то во дворе. А они, судя по всем отчетам, там не лежали. Ведь так?

— Молоток был. Но в каком доме нет молотка? И отметки не совпадают. Но это ты уже знаешь. Гвоздей, таких, как те, которыми его убили, в доме не нашли. Как не нашли и пневматического молотка.

— Насколько я понимаю, такими гвоздями, с L-образной шляпкой, пользуются при настилке полов.

— По данным полиции, таких гвоздей в доме не нашли, — повторяет Бентон.

— Не стальные, железные, — продолжаю я, мысленно держа перед глазами фотографии из лабораторных отчетов и ловя себя на том, что иду по делу с Бентоном так, словно оно мое. И его. Словно мы работаем над ним вместе, как в те, далекие уже, наши первые дни. — Со следами ржавчины, несмотря на цинковое покрытие. Следовательно, купили их не только что. Возможно, они лежали в каком-то сыром месте, или на них воздействовала морская вода.

— На месте ничего подобного нет. Никаких гвоздей с L-образной шляпкой. И вообще никаких железных гвоздей. Слухи о пневматическом молотке распространял отец Марка. По крайней мере, публично.

— То есть говорил об этом репортерам.

— Да.

— Но когда? Когда отец Марка рассказал репортерам о пневмомолотке? Это важно. Откуда и когда пошел слух? Можно ли с уверенностью говорить, что все началось с отца, потому что если это так, то, значит, он обеспечивает алиби, называя в качестве орудия убийства вещь, которой у него нет, и направляя полицию на ложный путь.

— Мы так же считаем, — соглашается Бентон. — Возможно, мистер Бишоп действительно предложил средствам массовой информации эту версию, но вопрос в том, не предложил ли ему эту же версию кто-то другой?

В вопросе Бентона слышится подтекст. А что, если он уже знает, откуда пошел слух о пневмомолотке? Знает, с кого все началось. И тогда нетрудно догадаться, что именно он имеет в виду. На мнение людей об этом деле пытается повлиять мой заместитель. За распространившимся по новостным каналам слухом стоит Джек Филдинг.

— Нам нужно провести ретроспективный анализ. Тот детектив в Салеме, как его… — Столько упущений, столько надо наверстать. А я даже не знаю, с чего начать.

— Сент-Илэр. Джеймс Сент-Илэр.

— Нет, не знаю. — Я словно чужак в своей собственной жизни.

— Сент-Илэр убежден в виновности Джонни Донахью. Боюсь, уже в ближайшие дни против Джонни будет выдвинуто обвинение в убийстве первой степени. Действовать нужно быстро. Ситуация усугубится, когда Сент-Илэр прочтет письмо миссис Донахью и еще больше уверится в своей правоте. Необходимо срочно что-то предпринять. Меня это дело вроде бы не касается, но я знаю, что Джонни никого не убивал, а присяжным он точно не понравится. Он неадекватен. Он плохо понимает людей, а они превратно воспринимают его, считают высокомерным и бессердечным. Он смеется и хихикает, когда смешного ничего нет. Он груб, резок и делает все невпопад. Вся эта история — полнейший абсурд. Пародия. Классический пример самооговора.

— Тогда почему он до сих пор в госпитале? Под замком?

— Джонни необходимо психиатрическое лечение, но держать его в палате с душевнобольными недопустимо. Таково мое мнение, но меня никто не слушает. Может быть, ты поговоришь с Рено и Сент-Илэром, и они прислушаются к твоему мнению. Поедем в Салем, пройдем вместе по всем эпизодам, осмотримся.

— А как же срыв? — спрашиваю я. — Если верить миссис Донахью, первые три года в Гарварде он был в порядке, а потом его вдруг пришлось госпитализировать. Сколько ему сейчас?

— Восемнадцать. Джонни вернулся в Гарвард прошлой осенью, и все заметили, что он сильно изменился. Вербально и сексуально агрессивный, возбужденный… одним словом, параноик. Искаженное мышление и искаженное восприятие. Симптомы сходные с шизофренией.

— Наркотики?

— Доказательств никаких. После признания в убийстве его проверили на наркотики — результат отрицательный. Даже в волосах ничего не нашли. С алкоголем то же самое. В МТИ у него есть подруга, Дона Кинкейд. Они вместе работали над проектом. Состояние Джонни не улучшалось, и Дона в конце концов позвонила ему домой. Это было в декабре. Неделю назад его приняли в Маклин с колотой раной на руке. Тогда-то он и сообщил психиатру, что убил Марка Бишопа. Сказал, что доехал до Салема поездом, с пневмомолотком в рюкзаке. Что должен был совершить человеческое жертвоприношение, чтобы избавиться от овладевшей им злой сущности.

— Но почему гвозди? Почему не какое-то другое оружие?

— Он как-то связывал это с магической силой железа. Об этом говорили в новостях.

Припоминаю, что читала в Интернете о костях дьявола.

— Верно, — подтверждает Бентон. — В Древнем Египте железо так и называли. В Салеме кости дьявола продают в некоторых магазинчиках.

— Это кости, связанные в форме буквы Х, их нужно носить в красном атласном мешочке. Как амулет. Но на гвозди они не похожи. Скорее на спицы. И по-моему, они не оцинкованные.

— Считается, что железо защищает от злых духов — вот и объяснение, почему Джонни воспользовался железными гвоздями. То есть это он так объясняет. В целом история оригинальностью не блещет. Как ты и сказала, она была лишь одной из версий, появившейся в новостях вскоре после его признания. — Бентон замолкает, потом добавляет: — Твой собственный офис предложил в качестве мотива черную магию. Вероятно, из-за связи с Салемом.

— Выдвигать теории не наше дело. Мы должны быть беспристрастны и объективны. И мне непонятно, что ты имеешь в виду, говоря, что мы предложили какой-то мотив.

— Я лишь говорю, что это обсуждалось.

— С кем? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

— Джек всегда был непредсказуемым. Но теперь он, похоже, совсем себя не контролирует.

— По-моему, мы уже сошлись на том, что у Джека проблема, решать которую я больше не намерена. Что за проект? — Я возвращаюсь к подруге Джонни Донахью, о которой упомянул Бентон. — И какая у него специализация?

— Вычислительная техника. С начала прошлого лета Джонни стажировался в «Отуол текнолоджиз» в Кембридже. Как отметила его мать, парень необычайно талантлив в некоторых областях…

— Что он там делал? Чем занимался? — Перед моими глазами внушительный бетонный фасад, поднимающийся, подобно плотине Гувера, неподалеку от того места, где мы только что проезжали и где пропал преследовавший нас внедорожник с ксеноновыми фарами.

— Проектировал программное обеспечение для БНМ и подобных технологий. — Бентон сообщает об этом, словно о каком-то пустяке, потому что не знает о БНМ того, что знаю я.

Беспилотные наземные машины. Военные роботы наподобие прототипа РЭБПа в квартире убитого.

— Что здесь происходит? — с чувством спрашиваю я. — Ради бога, скажи мне, что здесь происходит?

7

Метель улеглась, ветер стих. Все вокруг укрыто снегом. Движение по Мемориал-драйв обычное; привыкшие к местным зимам жители Новой Англии почти не обращают внимания на погоду.

Крыши общежитий МТИ и спортивные площадки слева от дороги накрыты плотной белой шапкой, с другой стороны снег плывет, подобно дыму, над велосипедной дорожкой и лодочной станцией и растворяется в ледяной черноте реки Чарльз. Дальше к востоку, там, где река впадает в бухту, на фоне ночного неба призрачно маячат прямоугольные формы и светлые пятна Бостона. Небо над аэропортом Логана чистое, нет ни одного самолета.

— Необходимо как можно скорее встретиться с Рено. Чем раньше, тем лучше. — Бентон думает, что Пола Рено, окружного прокурора Эссекса, необходимо поставить в известность, что в деле Джонни Донахью могут вскрыться новые обстоятельства, что студент Гарварда и неизвестный в холодильном боксе моего морга как-то связаны между собой. — А если здесь замешано АПИ? — неожиданно добавляет он.

— АПИ финансирует проекты «Отуола». Но речь идет не об АПИ и не о Министерстве обороны. «Отуол» — частное гражданское предприятие, — отвечаю я. — Другое дело, что оно определенно тесно связано с правительством посредством весьма значительных, исчисляемых в десятках миллионов долларов грантов, выделявшихся после довольно неудачного изобретения РЭБПа.

— Вопрос в том, чем еще они занимаются. Возможно, чем-то таким, что могло бы иметь какое-то значение во всем этом деле.

— Точно сказать не могу. Но чтобы понять очевидное, достаточно посмотреть на это место. — Направляясь в Ханском, мы проезжали бы сейчас примерно в миле от «Отуол текнолоджиз» и примыкающей к нему испытательной станции — огромному автономному комплексу с собственной полицией. — Скорее всего, они занимаются радиационным материаловедением и его применением в новых технологиях.

— В робототехнике.

— Роботы, нанотехнологии, технологии программирования, синтетическая биология. Люси что-то об этом знает.

— Возможно, больше, чем просто «что-то».

— Скорее всего, да. Намного больше.

— Они там, может быть, уже делают каких-нибудь гуманоидов, чтобы у нас не было недостатка в солдатах.

— Может быть. — Я не шучу.

— И Бриггс знает о роботе в квартире того парня. — Бентон имеет в виду квартиру мертвеца из Нортон’с-Вудс. — Откуда? Из видеоклипа? Что еще ему известно? Интересно, не сказал ли он что-то Джеку? Позвонил, стал задавать вопросы, а Джек насторожился.

Я рассказываю ему о мертвеце из Нортон’с-Вудс и об обнаруженной Люси видеозаписи, той, что Марино, проявив неуместную расторопность, отправил генералу еще до того, как ее — мимоходом, по дороге в Доверский аэропорт — успела посмотреть я. Рассказываю о злополучном шестиногом роботе, РЭБПе, стоящем у двери в квартире мертвеца. Напоминаю о спорах и разногласиях с некоторыми политиками, и в особенности с Бриггсом, по поводу использования машины для эвакуации пострадавших с поля боя.

Я говорю о бессердечности и ужасе, внушаемом этой металлической конструкцией, работающей на бензине и гудящей, как цепная пила. Она должна ползти по земле и подбирать людей, раненых и мертвых, с помощью захватов, похожих на мандибулы[189] гигантского муравья-бульдога.

— Представь себя на месте умирающего, который видит, что за чудовище прислали за ним его товарищи. Представь себя на месте родных и близких жертвы, когда они увидят такого монстра в новостях.

— И с такими пламенными речами ты выступала перед членами сенатского подкомитета, — резюмирует Бентон.

— Дословно не помню.

— Уверен, друзей в «Отуоле» ты не приобрела. А вот врагов нажила точно, причем таких, о которых и не знаешь ничего.

— Речь шла не об «Отуоле» и не о какой-то другой компании. «Отуол» всего лишь создал автономного транспортного робота. Так называемое полезное применение ему нашли люди в Пентагоне. Думаю, вначале РЭБП рассматривался как пэкбот, не более того. Об «Отуоле» я вспомнила только сегодня. Раньше как-то и не думала. У меня были разногласия с Пентагоном, и уступать я не собиралась. — С языка едва не сорвалось «в тот раз не собиралась», но в последний момент мне удается сдержаться. Бентон не знает, что однажды я все же уступила.

— Ты нажила врагов, которые ничего не забыли. Такие никогда ничего не забывают. Жаль, я ничего об этом не знал. — Его и впрямь не было рядом в дни моих схваток на Капитолийском холме. Как участник программы по защите свидетелей, Бентон не мог ни помочь мне советом, ни даже ободрить сообщением, что он жив. — У тебя должны быть протоколы тех заседаний или записи.

— Зачем они тебе?

— Хотелось бы взглянуть. Возможно, кое-что и прояснилось бы.

— Что?

— Я хочу посмотреть все, что у тебя есть.

Расшифровки стенограмм моих выступлений, видеозаписи фрагментов, транслировавшихся по Си-СПЭН. Все, что осталось, хранится в моем сейфе, в подвале. Вместе с кое-какими вещами, не предназначенными для глаз Бентона. Толстая серая папка с фотографиями, которые я сделала своей камерой. Испачканные кровью квадратики белого картона, которые использовались до появления наборов для сбора ДНК, потому что высохшая на воздухе кровь сохраняется навсегда, и я уже тогда понимала, в каком направлении развивается наука. Самые обычные белые конверты с образцами ногтей и волос. Оральные, анальные и вагинальные мазки. Разорванные и испачканные кровью трусики. Пустая бутылка из-под шабли, пивная банка. Материалы, которые я умыкнула с далекого темного континента два с лишним десятилетия тому назад, иметь мне было не положено. Все эти вещи я, в нарушение закона, протестировала сама. Я даже думаю, что, если бы Бентон узнал о тех кейптаунских делах, его чувства ко мне уже не были бы прежними.

— Как гласит старая пословица, месть — это то блюдо, которое лучше подавать холодным, — продолжает он. — Ты провалила громадный, многомиллионный проект, совместное предприятие Министерства обороны и «Отуол текнолоджиз», наступила кое-кому на мозоль, и, хотя лет прошло немало, есть, я не сомневаюсь, люди, которые ничего не забыли, даже если забыла ты. И вот ты здесь, работаешь с Министерством обороны под боком у «Отуола». Прекрасная возможность рассчитаться.

— Рассчитаться? То есть человек, упавший замертво в Нортон’с-Вудс, — это расчет?

— Полагаю, нам нужно знать список действующих лиц.

Мы умолкаем — впереди балочный мост, соединяющий Кембридж с Бостоном, который местные, в зависимости от личных предпочтений, называют Гарвардским или МТИ. Здание, в котором располагается и моя служба, смахивает на маяк — семиэтажное строение в форме зернового элеватора со стеклянным куполом наверху, титановыми уплотнениями и стальной арматурой. Марино, в первый раз увидев ЦСЭ, решил, что он напоминает пулю дум-дум[190], и сейчас, глядя на здание в этой снежной ночи, я с ним согласна.

Свернув с Мемориал-драйв в сторону от реки, мы заезжаем на парковочную площадку, освещенную единственным фонарем и окруженную оградой с покрытием из черного хлорвинила. Ни забраться по ней, ни разрезать ее невозможно. Я достаю из сумочки пульт дистанционного управления и нажимаю кнопку. Ворота открываются, и мы проезжаем по следам колес, почти полностью запорошенным свежей белой пудрой. Анна и Олли уже на месте, их машины припаркованы возле полноприводных микроавтобусов и внедорожников. Один из последних — всего их четыре — отсутствует, уехал еще до снегопада, возможно, по вызову дежурного судмедэксперта.

Интересно, кто сегодня дежурный и почему его нет в машине? На выезде? Или отдыхает дома? Я оглядываюсь. Как будто оказалась здесь впервые. Над оградой возвышаются здания лабораторий, принадлежащие МТИ, сооружения из стекла и бетона, с антеннами и блюдцами радаров на крышах. Окна темны, лишь кое-где мерцает чахлый свет, как будто кто-то оставил включенной настольную лампу. Бентон подъезжает к отведенному для директора месту. Соседняя, определенная для Филдинга площадка пуста и укрыта ровным слоем снега.

— Можно бы и в гараж поставить, — с надеждой говорит Бентон.

— Это было бы немного неуместно, потому что остальные сделать то же самое не могут, — отвечаю я. — В любом случае въезд разрешен только служебному транспорту.

— Тебя испортил Довер. Может, мне теперь и честь отдавать?

— Только дома.

Мы выходим из машины и оказываемся по щиколотку в снегу. Снег не утрамбовывается, потому что холодно, и снежинки мелкие и колючие. Я набираю код на панели у двери, и та начинает с лязгом отходить в сторону. На парковку въезжают Марино и Люси. Приемный отсек похож на небольшой ангар с монорельсовым краном, моторизованным подъемником для больших и тяжелых тел. Рядом с ведущим к металлической двери пандусом стоит белый фургон — в Довере такой называют хлебовозкой, — рассчитанный на перевозку шести тел. При необходимости его можно использовать как мобильную криминалистическую лабораторию.

Дожидаясь Люси и Марино, я прихожу к выводу, что оделась не по нашей погоде. Куртка была хороша в Делавэре, но здесь в ней холодно. Стараюсь не думать о том, как было бы чудесно сидеть перед камином с односолодовым скотчем или марочным бурбоном, рассказывать Бентону о вещах, не имеющих никакого отношения к трагедиям, предательствам и злопамятным врагам, и ни о чем не тревожиться. Хочется выпить и поговорить откровенно, отбросив притворство и ухищрения, без утайки. Мне так недостает нормального общения с ним, но что такое нормальное общение, мы оба толком и не знаем. Даже занимаясь любовью, мы таим свои секреты, что совсем ненормально.

— Ничего нового, — предвосхищая наши вопросы, говорит Марино, как только за нами с лязгом закрывается дверь. — Только Лоулесс прислал фотографии с места преступления — наконец-то. А вот с собакой не повезло. Ни одного заявления насчет найденной борзой.

— Какой борзой? — спрашивает Бентон.

Увлекшись описанием РЭБПа, я забыла упомянуть о том, что еще было на видеофайле, и теперь чувствую себя немного глупо.

— Борзая из Нортон’с-Вудс по кличке Сок. Похоже, убежала, пока «скорая помощь» занималась нашим делом.

— Откуда ты знаешь кличку?

Я объясняю, держа большой палец на стеклянном сенсоре биометрического замка, пока тот сканирует мой отпечаток. Открыв дверь, ведущую на нижний уровень здания, говорю, что у пса мог быть микрочип с информацией, важной для установления личности его хозяина. Некоторые приюты для животных, прежде чем отдать грейхаунда[191], в обязательном порядке ставят микрочип.

— Интересно, — говорит Бентон. — По-моему, я их видел.

— Он смотрел прямо на тебя, когда ты выезжал на своем спорткаре вчера в четверть четвертого пополудни, — сообщает ему Люси.

Мы входим в препараторскую, просторное помещение с постом охраны, электронными платформенными весами и целой стеной массивных стальных дверей, ведущих в холодильные камеры и встроенный морозильник.

— Ты о чем? — спрашивает Бентон, обращаясь к моей племяннице.

— Такая дальняя дорога, метель, а ты даже не ввела его в курс дела? — Люси поворачивается ко мне. Когда она в таком вот настроении, иметь с ней дело нелегко.

«Она ведь тоже тебя знает, — раздраженно думаю я. — Знает так же хорошо, как ты знаешь ее». Люси прекрасно известно, с каким упрямством я держу при себе то, что не дает мне покоя. Знает, что я нахожусь в таком состоянии с самого отъезда из Довера. Глупо, конечно, не поделиться деталями, с которыми Бентон мог бы помочь. Более проницательного психолога я не знаю, и он, конечно, заметил бы многое, просмотрев короткую запись, сохранившуюся в наушниках мертвеца.

Вместо этого я увлеклась рассказом об АПИ, потому что думала только о Бриггсе. Я не могу пройти мимо того, что случилось утром, и того, что произошло много лет назад, потому что начатое им тогда никак не заканчивается. Он знает об этом темном уголке моего прошлого, который закрыт даже для самых близких, и какая-то часть меня никогда не простит его за этот уголок. Именно Бриггс придумал послать меня в Кейптаун. Такой у него был замечательный план.

— Они с борзой прошли мимо вашей дорожки за несколько минут до того, как он умер. — Люси рассказывает Бентону, но смотрит на меня. — Если бы ты не уехал, то услышал бы сирену и, скорее всего, вернулся бы посмотреть, что случилось, и, может быть, делился бы сейчас с нами какой-то ценной информацией.

Она смотрит на меня, как на тот темный уголок, и я снова повторяю себе, что ей ничего о нем не известно, что о его существовании не знают ни Люси, ни Бентон, ни Марино, ни кто-либо еще. Все документы, кроме тех, что забрала я, были уничтожены. Бриггс пообещал мне это, когда я уходила из Института патологии и собиралась переезжать в Вирджинию. К тому времени отчеты уже пропали. Комбинацию цифр на моем замке от сейфа Люси не знает. И Бентон тоже не знает. Никто не знает.

— Загляни в лабораторию, — обращается племянница к моему мужу, — покажу видеофайл.

— Ты ведь его не видел. — Я тоже обращаюсь к Бентону, потому что не уверена, видел ли он запись. Бентон ведет себя так, словно ничего не видел, но, может быть, это только игра, еще один маленький секрет.

— Не видел, — отвечает он, и это похоже на правду. — Но хочу посмотреть. И посмотрю.

— Так странно, что и ты там оказался, — говорит Люси. — И ваш дом тоже туда попал. Жутковато. Мне даже не по себе немножко стало, когда все это увидела.

Ночной дежурный за стеклянным окошком кивает нам, но из-за стола не выходит. Его зовут Рон. Крупный, мускулистый темнокожий мужчина с коротко постриженными волосами и хмурым взглядом. Меня он то ли боится, то ли недолюбливает. Сразу ясно, что его инструктировали не покидать пост и ни с кем не любезничать. Можно только представить, что ему довелось тут услышать. Снова вспоминается Филдинг. Что с ним? Каких бед он натворил? Какой ущерб причинил всем нам?

Я подхожу к окошечку и проверяю регистрационный журнал. После трех часов дня в морг поступило три тела: жертва ДТП, мужчина, умерший от огнестрельного ранения, и неизвестная, задохнувшаяся под надетым на голову пластиковым пакетом.

— Доктор Филдинг здесь? — спрашиваю я.

Бывший военный полицейский, он неизменно аккуратен и подтянут. Форма на нем темно-синяя, с американским флагом, нашивками Службы медэкспертизы Вооруженных сил на плечах и латунным значком ЦСЭ на рубашке. Выражение лица настороженное и ничуть не смягчается, когда он докладывает, что не видел доктора Филдинга. Потом добавляет, что Анна и Олли на месте, а больше никого нет. Нет даже дежурного медэксперта, Рэнди. Все это излагается на одном дыхании, бесстрастно, с повторяющимся через слово «мэм», которое звучит абсолютно холодно, равнодушно и снисходительно. Как же оно надоело мне еще в Довере. По причине непогоды Рэнди работает дома, продолжает Рон. Очевидно, добро дал Филдинг, хотя это не положено и является прямым нарушением установленных мною правил. Дежурный медэксперт не может работать дома.

— Мы будем в рентген-кабинете, — говорю я Рону. — Если кто появится, найдете нас там. Но прежде чем кого-то пропускать, дайте мне знать и дождитесь подтверждения. Придет доктор Филдинг, тоже сообщите. И вообще, кто бы ни появился, я должна об этом знать.

— Да, мэм. При появлении доктора Филдинга я должен поставить вас в известность, — повторяет Рон, то ли сомневаясь, что правильно понял, то ли выказывая таким образом свое несогласие.

— Именно так. Без моего разрешения войти в помещение никто не должен. И такой порядок остается до моего особого распоряжения.

— Понял, мэм.

— Радио, телевидение? Никто не появлялся?

— Я слежу за этим, мэм. — На стене перед столом дежурного три монитора. Разделенные на сектора, они принимают сигналы от внешних камер наблюдения, расположенных в коридорах, у входов и выходов, лифтов и в вестибюле. — Знаю, что есть проблемы из-за мужчины, доставленного из парка. — Рон смотрит поверх моего плеча на Марино, как будто между ними существует некая договоренность.

— Хорошо. Теперь вы знаете, где мы будем. — Я открываю другую дверь. — Спасибо.

Длинный белый коридор с выложенным серой плиткой полом ведет к расположенным в логическом порядке помещениям. Первая остановка — комната идентификации, где поступающие тела фотографируют, где с них снимают отпечатки и личные вещи, которые укладывают в шкафчики. Следующая — рентгеновский кабинет с компьютеризованным томографическим сканером. Далее — секционный зал, «грязная» комната, вестибюль, раздевалки, антропологическая и бактериологическая лаборатории. Обогнув внутренние помещения, коридор заканчивается там, где начался, — в приемном отделении.

— Что известно охраннику о нашем клиенте из Нортон’с-Вудс? — спрашиваю я у Марино. — И почему Рон говорил о каких-то проблемах?

— Я ничего ему не говорил.

— Я спрашиваю, что он знает.

— Когда мы уезжали отсюда утром, Рона здесь не было. И я его сегодня не видел.

— Меня интересует, что ему сказали, — терпеливо повторяю я, потому что не хочу ругаться с Марино в присутствии остальных. — Ясно, что ситуация весьма деликатная.

— Перед отъездом я распорядился, чтобы все вели себя осторожнее, и предупредил насчет репортеров. — Марино на ходу снимает кожаную куртку.

Мы подходим к рентгеновскому кабинету. Красный свет над дверью указывает на работающий сканер. Без меня Олли и Анна начинать бы не стали, но таким образом они удерживают посетителей от проникновения в помещение, где уровень радиации выше безопасного.

— И насчет Рэнди и других, кто работает дома, я тоже никаких решений не принимал, — добавляет Марино.

Я не спрашиваю, как долго здесь существуют новые порядки и кто эти «другие». Кто еще работает дома? Здесь не частная лавочка и не надомное производство, а государственное полувоенное учреждение.

— Черт бы подрал этого Филдинга, — бормочет Марино. — Наломал дров…

Я молчу. Сейчас не самое подходящее время разбираться, кто и что наломал.

— Ты знаешь, где меня искать. — Люси поворачивает к лифту, тычет локтем в большую кнопку и исчезает за раздвижной стальной дверью, а я прижимаю большой палец к еще одному биометрическому сенсору. Щелкает замок.

В аппаратной, за толстым освинцованным стеклом, сидит радиолог, доктор Оливер Гесс. Заспанное лицо и растрепанные волосы выдают человека, которого только что вытащили из постели. Дальше, через открытую дверь, я вижу матовый, цвета яичной скорлупы компьютерный томограф «Сименс соматом сенсейшн» и слышу приглушенный шелест вентилятора системы охлаждения. Сканер представляет собой модифицированную версию аппарата, которым пользуются в Довере, и оснащен фиксатором головы и предохранительными ремнями. Стол накрыт толстой виниловой накидкой, защищающей многомиллионный аппарат от контаминатов, таких, например, как телесные жидкости. Сейчас сканер находится в режиме готовности, и техник Анна Махоуни ставит маркеры на трупе из Нортон’с-Вудс. Вхожу в кабинет со странным чувством. Человек на столе знаком мне, хотя я никогда его не видела, если не считать некоторых деталей одежды.

Узнаю смуглый оттенок кожи и изящные руки, лежащие на синей одноразовой простыне, тонкие, длинные пальцы слегка согнуты и скованы мышечной ригидностью.

Просматривая видеоклип, я слышала его голос, видела ботинки, одежду, руки, но не видела лица. Трудно сказать, каким он представлялся мне, но хрупкие черты, вьющиеся каштановые волосы, россыпь веснушек на гладких щеках смущают и вызывают неясное беспокойство. Я отворачиваю простыню — худощавый, рост — пять футов и восемь дюймов, вес — не более ста тридцати фунтов, волосяной покров выражен слабо. На вид лет шестнадцать. Мне сразу вспоминается Джонни Донахью, который не намного старше. Дети. И это все, что их объединяет? Или есть что-то еще? Например, «Отуол текнолоджиз»?

— Ну что? — спрашиваю я Анну, тридцатилетнюю женщину неброской внешности, с русыми волосами и большими карими глазами. В моем штате она, пожалуй, самый ценный сотрудник, способный выполнить едва ли не любую работу: от рентгенографии до оказания помощи на месте преступления. И самый безотказный.

— Вот. Заметила, когда раздела. — Анна поворачивает тело на бок и указывает на крохотное повреждение с левой стороны спины, на уровне почек. — Санитары не заметили, потому что рана не кровоточила. По крайней мере, не сильно. А знаете, что я увидела, когда пришла сканировать его сегодня рано утром? После помещения в мешок и транспортировки у него случилось обильное кровотечение изо рта и носа.

— Мы потому и приехали. — Я выдвигаю ящик и достаю ручную лупу.

Бентон уже стоит рядом с хирургической маской на лице, в халате и перчатках.

— У него какое-то повреждение, — говорю я ему и, наклонившись, рассматриваю через лупу ранку величиной с небольшую петельку. — Определенно не входное пулевое отверстие. Колотая рана, нанесенная очень узким лезвием, чем-то вроде обвалочного ножа, но с двумя режущими кромками. Что-то похожее на стилет.

— И удар стилетом в спину свалил бы его на месте? — Бентон скептически смотрит на меня поверх маски.

— Нет. На месте его свалил бы разве что удар в основание черепа, который перерезал бы спинной мозг. — Я думаю о Марке Бишопе и гвоздях, вколоченных в его голову.

— Может, ему что-то впрыснули, — снова предлагает свое объяснение Марино. Он полностью облачился в защитный костюм, включая маску и шапочку, словно опасается переносимых по воздуху патогенов или смертоносных спор, например сибирской язвы. — Какую-то анестезию. В смысле, смертельную инъекцию. Такую, что наверняка человека с ног свалит.

— Во-первых, при анестезии тиопентал натрия вводится в вену, как и панкуроний бромида или хлорид калия. — Я натягиваю перчатки. — В спину такие инъекции не делают. Это же относится к мивакуриуму и сукцинилхолину. Если хочешь убить кого-то быстро и наверняка с помощью нервно-мышечного блокатора, вводи его в вену.

— Но и при введении в мышцу они же все равно убивают, так? — Марино открывает шкаф и достает фотоаппарат, потом, порывшись в ящике, находит шестидюймовую пластмассовую линейку. — Когда при исполнении смертного приговора игла не попадает в вену, заключенный все же умирает.

— Медленно и мучительно. По всем имеющимся свидетельствам, смерть этого человека медленной не была, а рана нанесена вовсе не иглой.

— Не хочу сказать, что в тюрьме промахиваются умышленно, но такое случается. Может, кто и нарочно это делает. Известно же, что кое-кто специально охлаждает коктейль, чтобы злодей, так сказать, почувствовал холодную руку смерти. — Рассказывая обо всех этих ужасах, Марино поглядывает на Анну, убежденную противницу смертной казни. Флиртуя, он норовит побольнее задеть ее при каждом удобном случае.

— Отвратительно, — говорит Анна.

— Ну да. Только они ведь тоже не сильно переживали за тех, кого убивали, так? И про то, как те страдали, не больно-то задумывались. Как аукнется, так и откликнется. Эй, кто спрятал аппликатор?

— Я спрятала. Всю ночь лежала и думала, как бы с тобой посчитаться.

— Ого! А за что ж?

— За то, что ты — это ты.

Марино заглядывает в другой ящик и находит там аппликатор.

— А парень-то выглядит куда моложе, чем санитар описывал. Кроме меня, кто-нибудь это заметил? Тебе не кажется, что ему меньше двадцати? — Он обращается к Анне. — Совсем еще мальчишка.

Она согласно кивает.

— Нынешние студенты, по-моему, все такие. Как дети.

— Мы не знаем, был ли он студентом, — напоминаю я.

Марино отрывает ярлычок с отпечатанной датой и номером дела и наклеивает на пластмассовую линейку.

— Пройду сам по району, порасспрашиваю потихоньку, может, кто и узнает. Если он жил там, а судя по видео, так оно и есть, кто-нибудь должен вспомнить если не его самого, то борзую. Сок. Ну что за кличка для собаки. А?

— Может, это не полное ее имя, — говорит Анна. — Беговым собакам в питомнике дают довольно сложные клички. Что-нибудь вроде Сок Штопаный Носок или Сок Сладенький Кусок.

— Я ей постоянно говорю, чтобы смотрела «Свою игру», — ворчит Марино.

— Возможно, его стоит поискать по регистрациям, — предлагаю я. — Что-нибудь с Соком. Только надо иметь в виду, что с микрочипом нам пока не повезло.

— Как и с собакой.

— Проверим его отпечатки и ДНК. Прямо сейчас, да? — Бентон пристально, словно разговаривает с ним, смотрит на тело.

— Отпечатки я снял еще утром. Прогнал через систему пропавших без вести и неопознанных лиц. Увы, ничего. Результаты по ДНК будут завтра. Пробью по CODIS[192]. — Марино ставит линейку под подбородок мертвеца. — Что-то не то с этим псом. Кто-то же должен был его забрать. Думаю, надо дать объявление о пропавшей собаке и оставить номер, чтобы люди могли звонить.

— Только не наш телефон, — предупреждаю я. — От репортеров нам сейчас надо держаться подальше.

— Верно, — кивает Бентон. — Не надо, чтобы плохие парни знали, что нам вообще-то известно о собаке. И уж тем более что мы ее ищем.

— Плохие парни? — беспокойно спрашивает Анна.

— Что еще? — Я по привычке прохожу вокруг стола, внимательно осматривая тело с головы до ног. Люси называет это «рекогносцировкой».

Марино щелкает фотоаппаратом.

— Сегодня утром, перед тем как возвращать клиента в холодильник, я проверил его руки и собрал личные вещи.

— Насчет личных вещей впервые слышу. У него же вроде бы ничего и не было.

— Было кольцо с печаткой. Часы «касио» в стальном корпусе. Пара ключей на брелоке. Так, что еще? Да, бумажная двадцатка. Деревянный коробок, стэшбокс[193], пустой, но я все-таки взял мазок на наркотики. Этот стэшбокс и на видео есть. Мелькает у него в руке уже в Нортон’с-Вудс.

— Где была коробка? — спрашиваю я.

— В кармане.

— Итак, он достал стэшбокс из кармана в парке и потом положил его обратно. — Я вспоминаю, что действительно видела на айпаде коробку в руке в черной перчатке.

— Думаю, надо искать либо что-то курительное, либо нюхательное. Лично я ставлю на травку, — продолжает Марино и, повернувшись ко мне, добавляет: — Не знаю, заметила ли ты, но у него на столе, рядом с пепельницей, лежала стеклянная трубка.

— Посмотрим, что покажет токсикологическая экспертиза. Проведем экспресс-тесты на алкоголь и наркотики. Что там, работы много?

— Скажу Джо, чтобы поставил в начало очереди. — Анна имеет в виду главного токсиколога, которого я привезла с собой, бесстыдно переманив из криминалистической лаборатории управления полиции Нью-Йорка. — Вы — босс. Только попросите. — Она перехватывает мой взгляд. — С возвращением.

— Что за печатка и какая цепочка? — спрашивает Бентон.

— Печатка с гербом — раскрытая книга с тремя коронами. — У Марино преимущество над Бентоном; ЦСЭ — его территория, и ему доставляет удовольствие чувствовать свое превосходство. — Никаких надписей, никаких высказываний на латыни, ничего такого. Может, герб Гарварда или МТИ, не знаю.

— Только не тот, что ты описал. — Бентон поворачивается к компьютеру. — Я могу им воспользоваться?

— Брелок обычный, стальные колечки на кожаной петельке, такие пристегивают к ремню, — продолжает Марино. — Бумажника не было, сотового тоже, что довольно странно. Теперь ведь без телефона никто и не выходит.

— Он собирался погулять с собакой и послушать музыку. Может быть, рассчитывал отлучиться из дома ненадолго и разговаривать по телефону не хотел, — говорит Бентон, вводя в строку поиска ключевые слова.

Я поворачиваю тело на правый бок и смотрю на Мариино:

— Помочь не хочешь?

— Три короны и раскрытая книга. Городской университет Сан-Франциско. — Бентон впечатывает что-то еще. — Дистанционное образование. Специализация — медико-санитарные дисциплины. И при этом выпускной перстень?

— В каком шкафчике его личные вещи? — спрашиваю я.

— Numero uno[194]. Если что, ключ у меня.

— Я возьму. Что-нибудь еще надо проверить в лаборатории?

— По-моему, ничего.

— Тогда пусть полежат пока у нас, а потом передадим в похоронное бюро или родственникам, если установим личность.

— Есть еще Оксфорд, — комментирует Бентон, продолжая поиски в Интернете. — Но тогда на печатке была бы надпись «Оксфордский университет», а ты сказал, что никакой надписи или девиза нет.

— Нет, — подтверждает Марино. — По-моему, его изготовили по заказу — обычное золото с гравировкой. То есть оно не официальное, поэтому ни девиза, ни надписи.

— Возможно, — соглашается Бентон. — Но если оно изготовлено на заказ, то мне трудно себе представить, что его заказал выпускник Оксфорда. Скорее уж кто-то, кто учился дистанционно. Заказал, потому что другого способа получить кольцо нет. А продемонстрировать то, что он выпускник университета, очень хотелось. Да, это герб Городского университета Сан-Франциско. — Бентон отодвигается в сторону, чтобы Марино мог увидеть картинку на экране: герб с золотисто-голубым орнаментом, золотой совой с тремя золотыми лилиями вверху, тремя золотыми коронами внизу и раскрытой книгой посередине.

Марино уже взялся за тело и теперь, щурясь, смотрит на экран и пожимает плечами:

— Может быть. Только если человек делал печатку для себя, то обошелся без каких-то деталей.

— Обязательно посмотрю, — обещаю я, осматривая тело и делая пометки на планшете.

— Никакой борьбы не было, так что рассчитывать на образец ДНК убийцы на часах или чем-то еще не приходится. Но ты же меня знаешь. Мазки взял со всего. Ничего необычного, кроме того, что часы остановились. Они у него с автоматическим заводом, вроде тех, что Люси нравятся. Хронограф.

— Когда они остановились?

— Я записал. Где-то после четырех утра. Через двенадцать часов после его смерти. Получается, хронограф у него был, а телефона не было. О’кей. Пусть так, если только он не оставил сотовый дома или его кто-то не забрал. Может быть, заодно с собакой. Вот я и думаю…

— В той записи, что я видела, телефон лежал на столе, — напоминаю я. — Если не ошибаюсь, он был подключен к зарядному устройству рядом с лампой. Рядом с той самой стеклянной трубкой.

— Мы же не видели всего, что он делал, прежде чем уйти. Может, прихватил телефон в последнюю секунду, — размышляет вслух Марино. — Или, может, у него не один, а несколько телефонов. Откуда нам знать?

— Узнаем, если найдем его квартиру. — Бентон распечатывает то, что нашел в Интернете. — Я бы посмотрел фотографии с места преступления.

— Хочешь сказать, когда я найду его квартиру. — Марино устанавливает камеру. — Потому что искать буду я. Копы сплетничают хуже старух. Найду, где парень живет, а уж потом обращусь за помощью.

8

Двадцать три часа пятнадцать минут. Тело в состоянии полного трупного окоченения и очень холодное после пребывания в камере. Делаю соответствующую пометку на диаграмме. Темно-багровые трупные пятна и серовато-белые участки указывают на то, что покойник лежал на спине с вытянутыми по бокам руками, ладонями вниз, полностью одетый. На левом запястье часы, на левом мизинце кольцо. С момента смерти прошло по меньшей мере двенадцать часов. Посмертный гипостаз, более известный как трупные пятна, или livor mortis, — это один из моих любимых индикаторов, хотя и вводящий нередко в заблуждение даже тех, кто должен бы разбираться в таких вещах. Похоже на гематому, полученную вследствие травмы, но истинная причина явления — заурядное физиологическое явление, связанное с отсутствием циркуляции крови, которая под действием силы тяготения собирается в мелких сосудах. Гипостаз имеет темно-красный или багряный цвет с более светлыми пятнами там, где тело лежало на твердой поверхности. Что бы ни говорили мне об обстоятельствах смерти, само тело никогда не лжет.

— Вторичной синюшности, которая указывали бы на то, что тело перемещали при формировании гипостаза, не наблюдается. Судя по тому, что я вижу, его, уже в мешке, положили на поддон и больше не передвигали. — Я прикрепляю диаграмму тела к планшету и отмечаю бледные места вдавливания от пояса, ремня, ботинок, носков.

— Ни руками не шевелил, ни метался — это уже хорошо, — говорит Анна.

— Вот именно. Если бы очнулся, то, по крайней мере, пошевелил бы рукой. Так что и впрямь хорошо, — соглашается Марино, выводя картинку на экран компьютера.

Ни пирсинга, ни татуировок на теле нет. Кожа чистая и гладкая, ногти аккуратно подстрижены, как у человека, не занимающегося физическим трудом или работой, при которой на руках или ногах могли бы образоваться мозоли. Я ощупываю голову, но никаких дефектов вроде трещин, переломов или чего-то еще не обнаруживаю.

— Вопрос. Лежал ли он лицом вниз, когда упал. — Марино просматривает присланный следователем Лестером Лоу имейл. — Или оказался на спине, как показывают эти фотографии, потому что его перевернули ребята из неотложки?

— Если они делали искусственное дыхание и непрямой массаж сердца, то должны были положить его на спину. — Я подхожу ближе.

Марино просматривает фотографии. Они все одинаковые, но сделаны с разных точек: жертва на спине, темно-зеленая куртка и джинсовая рубашка расстегнуты, голова повернута в сторону, глаза полузакрыты; вот лицо крупным планом — на губах мусор, частички сухих листьев, травы, песчинки.

— Дай крупнее, — говорю я, и Марино кликает «мышкой» — картинка приближается, увеличивается, лицо заполняет экран.

Я возвращаюсь к телу, осматриваю лицо и голову, ищу повреждения и отмечаю ссадину на подбородке. Отворачиваю нижнюю губу и нахожу маленькую ранку. Скорее всего, при падении он ударился лицом о гравий и слегка прикусил губу.

— Слишком мелкая для того количества крови, что я видела, — говорит Анна.

Я соглашаюсь.

— Но это значит, что он падал лицом вниз, то есть свалился как подкошенный. Не успел даже руки выставить вперед. Где мешок, в котором его доставили?

— Я расстелила его на столе в прозекторской, подумала, что вы захотите взглянуть. И одежда там же сушится. Когда раздела, то все убрала в шкаф возле вашего рабочего стола.

— Хорошо. Спасибо.

— Может, его кто-то ударил, — говорит Марино. — Отвлек толчком или ударом локтем в лицо. А потом уже пырнул в спину. Но тогда это было бы на записи.

— Если бы кто-то ударил его в лицо, след остался бы более заметный, чем та ранка на губе. Посмотри на мусор на губах и положение наушников. — Я подхожу к компьютеру, щелкаю «мышкой» и показываю. — Похоже, он все-таки упал лицом вниз. Наушники лежат вот здесь, футах в шести, под скамейкой. Следовательно, удар о землю был достаточно сильный, чтобы они отлетели на такое расстояние и отсоединились от спутникового радио, которое, скорее всего, лежало в кармане.

— Если только их кто-то не убрал, — вставляет Бентон. — Возможно, отбросил, чтобы не мешали.

— Это второй вариант, — соглашаюсь я.

— Ты имеешь в виду кого-то, кто хотел ему помочь, — говорит Марино. — Сбежались люди, суета, и наушники оказались под скамейкой.

— Или же кто-то отбросил их умышленно.

Я замечаю кое-что еще и, пропустив несколько снимков, останавливаюсь на том, где показано левое запястье. Нацеливаюсь на стальные часы с тахеометром, на циферблат из углеродного волокна. Временная отметка на фотографии — пять семнадцать пополудни, однако часы показывают другое — десять четырнадцать, на пять часов позднее.

Я указываю на снимок и обращаюсь к Мариино:

— Ты сказал, что, когда снимал часы сегодня утром, они уже вроде бы стояли. Точно? Или, может, ты так решил, потому что время на них было другое, не наше?

— Нет, они стояли. Говорю же, часы самозаводящиеся, остановились где-то утром, около четырех.

— Похоже, их поставили на пять часов позже нашего ВПВ[195]. Видишь?

— Вижу. Тогда получается, что они остановились около одиннадцати вечера по-нашему. Значит, их с самого начала поставили неправильно, а потом они еще и остановились.

— Может, он находился в какой-то другой часовой зоне и прилетел откуда-то издалека, — замечает Бентон.

— Вот закончим здесь, и я сразу отправляюсь на поиски его квартиры, — обещает Марино.

Я проверяю записи в регистрационном журнале — стандартное отклонение равно нулю, уровень шума системы в пределах нормы.

— Готовы?

Мне не терпится начать сканирование. Я хочу посмотреть, что у этого парня внутри.

— Делаем томограмму, собираем данные и переходим к трехмерному осмотру с пятидесятипроцентным перекрытием, — говорю я Анне.

Она нажимает кнопку, и стол уходит в сканер.

— Изменим немного порядок. Начнем не с головы, а с грудного отдела, но как контрольную точку оставим, разумеется, глабеллу.

Глабелла, или надпереносица, — место между бровями, над носом, используемое нами при пространственной ориентации.

— Поперечный разрез грудной клетки точно коррелируется с отмеченной вами областью.

Мы возвращаемся в аппаратную, и я на ходу пробегаю глазами по списку.

— Устанавливаем локализацию раны, изолируем эту область и все сопутствующие повреждения, ищем любые ключи в раневом проходе.

Я сажусь между Олли и Анной. За спиной у нас устраиваются на стульях Бентон и Марино.

За стеклянным окном сканера видны голые ноги покойника.

Я даю инструкции.

Слышатся звуки электронной пульсации — в рентгеновской трубке начали вращаться детекторы. Первый скан выполняется за шестьдесят секунд. Я вижу все на экране компьютера в режиме реального времени, но не вполне понимаю, что именно вижу. Нет, такого быть не должно. Может, это со сканером что-то случилось? Или — совсем уж безумная мысль — мы получили доступ к какому-то другому файлу и видим другого человека?

Что это?

— Господи, — выдыхает Олли, всматриваясь в странные изображения, которых просто не может здесь быть.

— Сориентируйся по времени и в пространстве, выровняй рану слева направо и вверх, — командую я. — Покажи входное отверстие, вот так. Раневой канал есть, а потом он исчезает? Как такое может быть?

— Это что еще за чертовщина? — озадаченно вопрошает Марино.

— Никогда такого не видела, — говорю я. — И уж точно не при колотой ране.

— Во-первых, воздух, — недоумевает Олли. — Чертовски много воздуха.

— Темные области здесь, здесь и здесь. — Я показываю их Марино и Бентону. — На компьютерной томографии воздух выглядит темным. Более плотные области выглядят более светлыми. Кости и обызвествление — яркие. О том, что есть что, можно судить уже по плотности пикселей.

Тянусь за «мышкой» и веду курсор по ребру, чтобы они поняли, что я имею в виду.

— КТ-число — тысяча сто пятьдесят один, а вот здесь, в не такой яркой области, всего сорок. Это кровь. Темные области — кровоизлияние.

Подобные поражения и разрывы тканей бывают при ранениях высокоскоростными пулями и напоминают повреждения, полученные от взрывной волны. Но мы же имеем дело не с пулевым ранением и не с последствиями детонации какого-то взрывного устройства.

— Раневой канал идет через левую почку, далее через диафрагму и в сердце, оставляя по пути глубокие повреждения. А вот это, — я указываю на затемнения вокруг сдвинутых и срезанных внутренних органов, — подкожный воздух. В параспинальных мышцах. В забрюшинном пространстве. Как в него попало столько воздуха? И здесь. И здесь. Повреждение костных тканей. Трещина в ребре. Трещина в поперечном отростке. Гемопневмоторакс. Ушиб легочной паренхимы. Гемоперикард. И снова воздух. Здесь. Здесь, здесь. — Я показываю на экране. — Воздух вокруг сердца и в сердечных камерах. В венах и в легочных артериях.

— И ты ничего подобного раньше не видела? — спрашивает Бентон.

— И да и нет. Сходные повреждения возможны при использовании оружия военного назначения, например противотанкового или некоторых видов полуавтоматического, если применяются фрагментирующиеся высокоскоростные боезаряды. Чем больше скорость, тем больше и кинетическая энергия, рассеивающаяся при ударе, тем значительнее повреждения, особенно полых органов, таких как кишечник и легкие, и неэластичных тканей, печени и почек. Но в данном случае раневой канал должен быть чистый и содержать пулю либо ее фрагменты. Чего мы не наблюдаем.

— А воздух? — спрашивает Бентон. — В тех случаях, о которых ты говорила, тоже наблюдаются такие вот воздушные карманы?

— Не совсем. Взрывная волна может вызвать воздушную эмболию, проталкивая воздух через воздушно-кровяной барьер, например через легкие. Другими словами, воздух оказывается там, где его не должно быть, но здесь его уж слишком много.

— Чертовски много, — соглашается Олли. — Да и откуда взяться взрывной волне при колотой ране?

— Сделай срез по вот этим координатам, — говорю я ему, показывая интересующую меня область, отмеченную ярко-белой горошиной, рентгеноконтрастным маркером, помещенным рядом с раной, на левой стороне спины. — Начни отсюда и возьми на пять миллиметров выше и на пять ниже отмеченной маркерами области. Да, да, именно этот. И переформатируй на виртуальный трехмерный объем. Тонкие, в один миллиметр, надрезы и инкремент между ними? Что думаешь?

— Ноль-семьдесят пять на ноль-пять вполне подойдет.

— Хорошо. Посмотрим, на что это будет похоже, если мы пройдем виртуально по каналу.

Кости лежат перед нами как будто голые, внутренние органы и другие структуры показаны в сером цвете различных оттенков. Верхняя половина тела медленно вращается перед нами в трехмерном изображении. Пользуясь программой, разработанной первоначально для виртуальной колоноскопии, мы проникаем в тело через крохотную ранку и вместе с виртуальной камерой медленно проплываем через серовато-мутные облака тканей мимо разорванной, словно астероид, левой почки.

Перед нами зияющая рваная дыра в диафрагме. За ней все разворочено. Что же с тобой случилось? Я ничего не понимаю и чувствую себя беспомощной, наблюдая разрушения, как будто отрицающие законы физики. Я вижу следствие без причины. Пули нет. Нет фрагментов, нет ничего металлического. Не видно и выходной раны, только маленькая входная на левой половине спины. Я повторяю вслух важнейшие пункты, чтобы все поняли то, что понять невозможно.

— Постоянно забываю, что здесь ничего не работает, — говорит Бентон, глядя на свой айфон.

— Ничего не вышло, и ничего не высветилось. — Прикидываю, что делать дальше. — Никаких следов железа, но подстраховаться не мешает.

— Не представляю, что бы это могло быть, — констатирует, поднимаясь со стула, Бентон. Шуршит халат. — Как говорится, ничто не ново под луной. Но похоже, кое-какие мудрости все же устарели.

— Здесь определенно что-то новое. По крайней мере, для меня.

Он наклоняется и стягивает бахилы.

— О самоубийстве речи, конечно, нет.

— Если только парень не проглотил какую-нибудь мексиканскую гадость, — подает голос Марино.

Я с опозданием осознаю, что Бентон ведет себя как-то подозрительно.

— Эффект как от высокоскоростной пули, только это не пуля. Если она вошла, то где же вышла? — повторяю я рассеянно. — Где, черт возьми, металл? Чем в него выстрелили? Сосулькой?

— Об этом был сюжет в «Разрушителях легенд»[196], — отзывается Марино. — Они там доказали, что такое невозможно из-за высокой температуры. — Хотя… не знаю. Интересно, если ружье зарядить сосулькой и до последнего держать в холодильнике, получится что-то или нет?

— Если ты снайпер и работаешь в Антарктиде, — говорит Олли. — Кстати, откуда вообще сама идея? Из «Дика Трейси»?[197]

— По-моему, из «Джеймса Бонда», только не помню, из какого именно фильма.

— Может быть, мы просто не замечаем выходное отверстие. — Анна смотрит на меня. — Помните, был случай, когда пуля вошла в челюсть, а вышла через нос?

— Тогда где раневой канал? — возражаю я. — Нам нужна большая контрастность между тканями. Прежде чем браться за вскрытие, мы должны точно знать, что ничего не упустили.

— Если требуется помощь, могу позвонить в госпиталь, — предлагает Бентон, открывая дверь. Явно торопится, но почему?

Дело ведь не его.

— А если нет, то проверю, что там нашла Люси, — продолжает он. — Посмотрю видеозапись. Проверю еще парочку вещей. Если не возражаешь, воспользуюсь телефоном.

— Я сама позвоню в центр Маклина и обо всем договорюсь, — говорит Анна. — Прослежу, чтобы сканирование провели как следует.

Возможно, когда-нибудь мы сможем обходиться без отдела здравоохранения и без Гарварда с аффилированным медицинским центром, в распоряжении которого есть четыре магнита силой от 1,5 до 9 тесла. Когда-то давно я договорилась о проведении магнитно-резонансного сканирования в лаборатории нейровизуализации Маклина. Анна подрабатывала там техником, а потом Бентон порекомендовал ее мне. На его мнение можно положиться, он хорошо разбирается в людях. Надо было поручить ему набрать весь штат. Интересно, кому он собирается позвонить? И почему он вообще здесь?

— Если это все, то мы можем отправиться прямо сейчас, — говорит мне Анна. — Проблем не будет, да там и нет пока никого. Войдем через главный вход, внесем, а потом вынесем.

Бродить по кампусу душевнобольные пациенты не должны, решаю я, и большого риска, что кто-то из них увидит, как туда-сюда носят труп, нет.

— А что, если его застрелили из водяной пушки? — Марино как завороженный смотрит на тело, поворачивающееся на экране, белые ребра которого выгибаются и поблескивают в трехмерном пространстве. — Серьезно. Я часто слышал, что это идеальное преступление. Заполняешь оболочку водой, выстреливаешь, и она, как пуля, проходит через тело, но следа не оставляет.

— Мне такие случаи не встречались.

— Но это же возможно, — стоит на своем Марино.

— Теоретически. Но входная рана такой не будет. Давайте поторопимся. Я хочу, чтобы его унесли отсюда до начала рабочего дня. — На часах почти полночь.

Анна щелкает по иконке «инструменты» и сообщает, что ширина раневого канала до встречи с диафрагмой составляет от 0,77 до 1,59 миллиметра при глубине 4,2 миллиметра.

— И это говорит нам…

— А в дюймах сколько? — ноет Марино.

— Обоюдоострый предмет или лезвие шириной не более полдюйма, — объясняю я. — И когда оно проникло на глубину примерно два дюйма, случилось нечто, приведшее к разрушительным внутренним повреждениям.

— Хотелось бы мне знать, какая часть наблюдаемой нами анормальности имеет ятрогенный характер, — изрекает Олли. — Как-никак санитары работали с ним минут двадцать. Возможно, это первое, о чем нас спросят. Надо быть готовыми ко всему.

— Исключено. Если только массаж делал Кинг-Конг. По-моему, этого человека укололи чем-то, что создало огромное давление в грудной клетке и вызвало обширную воздушную эмболию. Он наверняка испытал сильную боль и умер в течение нескольких минут, что совпадает с показаниями свидетелей, говоривших, что он схватился за грудь и упал.

— Тогда откуда потом взялась кровь? — спрашивает Марино. — Почему кровоизлияние не произошло мгновенно? Как могло случиться, что кровотечение не началось по пути сюда и даже еще раньше?

— У меня нет ответа на этот вопрос, но он определенно умер не у нас в холодильнике. — В этом я уверена. — Он умер еще до того, как попал сюда, еще в лесопарке.

— Но нам придется доказывать, что кровотечение началось после смерти, — упорствует Марино. — А труп не может истекать кровью, как какая-нибудь зарезанная свинья.

— И кому мы должны это доказывать? — Я пристально смотрю на Марино.

— Откуда мне знать, кому Филдинг что-то об этом сказал. Мы даже не знаем, где он сам.

Ты и сам много чего сказал, думаю я, но молчу.

— Вот почему так важно проявлять осторожность и не разглашать подробности дела до получения всей информации, — предупреждаю я.

— Нам не оставили выбора, — не унимается Марино. — Нам придется давать объяснения, почему у трупа открылось кровотечение.

Я беру куртку и поворачиваюсь к Анне:

— Первым делом полное сканирование тела и головы. Тщательная, дюйм за дюймом, магнитно-резонансная томография. Результаты сразу же сюда.

— Я сам отвезу, — встревает Марино.

— Тогда иди и готовь машину. Пусть прогреется. Возьми один из микроавтобусов.

— А вот согревать как раз не надо. Включу кондиционер на полную.

— Тогда поезжайте вдвоем, а я вас там встречу.

— Серьезно. Начнем прогревать, а у него опять кровотечение откроется.

— Ты слишком много смотришь телевизор. Особенно пятничные шоу.

— Дэн Экройд уделывает Джулию Чайлд. Помнишь? «Вам понадобится нож. Очень, очень острый нож. И кровь ударит фонтаном»[198].

Все трое смеются.

— Да, было забавно.

— Старые лучше. Розана Розаннаданна[199].

— Вот кого я обожаю!

— У меня они все на DVD.

Я выхожу и слышу, как они продолжают смеяться.

Приложив палец к сканеру, я вхожу в первое, после приемного отделения, отделение идентификации, белую комнату с серыми столами.

Встроенные в стену стальные шкафы для хранения вещественных улик пронумерованы. Ключом, который дал мне Марино, я открываю верхний левый, где лежат личные вещи нашего трупа. Здесь они будут храниться до тех пор, пока мы не передадим их под расписку в похоронное бюро или родственникам, когда установим наконец личность покойника и выясним, кто имеет на них право. В шкафчике лежат бумажные пакеты и конверты с аккуратно наклеенными ярлычками. К каждому приложен заполненный формуляр — этим занимается Марино. Я нахожу небольшой конверт из плотной бумаги, в котором лежит печатка, и отмечаю в формуляре время изъятия. Потом заношу ту же информацию в компьютерный журнал и только тогда вспоминаю про одежду покойника.

Надо посмотреть ее, пока я здесь, не ждать вскрытия, до которого еще несколько часов. Я хочу увидеть дыру, оставленную неведомым лезвием, которое проникло в спину жертвы и причинило такие разрушения. Хочу понять, насколько сильным могло быть кровотечение из этой раны. Я выхожу из комнаты и иду по серому коридору. Дверь в рентген-кабинет открыта. Марино, Анна и Олли, смеясь и подшучивая друг над другом, готовят тело к перевозке в Маклин. Я прохожу мимо и открываю двойную стальную дверь, за которой находится секционный зал.

Просторное, открытое помещение выкрашено белой эпоксидной краской и выложено белой керамической плиткой. Проложенные по всей длине белого потолка галогенные лампы изливают холодный отфильтрованный свет. Двенадцать стальных столов расположены у стальных раковин с ножным управлением, поливным шлангом, измельчителем, промывочной ванночкой и мусоросборником. Каждое рабочее место представляет собой мини-модульную операционную с вентиляционной системой нижней тяги, прогоняющей весь воздух за пять минут. Здесь есть и компьютеры, вытяжные колпаки, тележки с хирургическими инструментами, галогенные светильники с гибкими «плечами», секционные столы, контейнеры для формалина, стойки с пробирками и пластиковыми емкостями для проведения гистологии и токсикологии.

Мое рабочее место — первое по порядку. В какой-то момент у меня возникает мысль, что им кто-то пользовался, но уже в следующий я корю себя за глупость. Конечно пользовались. Скорее всего, это был Филдинг. Но это не важно, да и какое мне дело? Однако же я замечаю, что инструменты на тележке лежат не в том порядке, в котором я привыкла. Впечатление такое, что их сполоснули — не очень тщательно — и бросили на белую полиэтиленовую доску. Я беру из ящика пару латексных перчаток и торопливо их натягиваю, потому что не хочу прикасаться к чему-либо голыми руками.

Обычно меня это не беспокоит или беспокоит не настолько сильно, как следовало бы, потому что я принадлежу к старой школе судмедэкспертов, людям стоическим и закаленным, испытывающим даже своеобразную, в некотором смысле извращенную гордость оттого, что они ничего не боятся и ни к чему отвращения не испытывают. Черви, испражнения, гниющая плоть, раздувшаяся, скользкая, позеленевшая, и даже СПИД — им все нипочем. В отличие от остальных, живущих в мире фобий и федеральных инструкций, предусматривающих и регламентирующих абсолютно все. Я помню, как ходила когда-то по моргу — без защитной маски, с сигаретой и чашкой кофе, как трогала мертвецов, осматривала раны и производила измерения. Но я никогда не была неряшливой в обращении с инструментами и всегда содержала в чистоте и порядке свое рабочее место. Я никогда не была небрежной.

Я бы никогда не положила на инструментальный столик препаровальную иглу, не вымыв ее в горячей мыльной воде. В тех моргах, где мне довелось работать, эта вода постоянно гремела в глубоких металлических раковинах. Уже работая в Ричмонде — и даже раньше, в Армейском медицинском центре Уолтера Рида, — я знала о ДНК и ее будущем использовании в суде и прекрасно понимала, что все, что мы делаем на месте преступления, в прозекторской и лабораториях, может быть поставлено под сомнение защитой. Контаминация грозила стать безжалостной Немезидой, и хотя мы теперь не всегда отправляем хирургические инструменты в автоклав, но точно не швыряем их на грязную доску, едва сполоснув под краном.

Я беру восемнадцатидюймовый анатомический скальпель и замечаю пятнышко засохшей крови на рифленой стальной рукоятке. Замечаю на лезвии, которому полагается быть острым как бритва и блестеть как полированное серебро, царапины и зазубрины. Замечаю кровь на зубцах медицинской пилы и засохшие пятна на катушке дратвы и на игле. Я перебираю зажимы, ножницы, костоломы, долото, гибкий зонд и с огорчением вижу, в каком все запущенном состоянии.

Скажу Анне — пусть все здесь вымоет. Вскрытие надо проводить в чистом помещении. Дав себе зарок — до конца моей первой недели проверить все системы, — я подхожу к столу, рядом с которым на стене висит диспенсер для бумажных полотенец. Отрываю бумагу и накрываю секционный стол — не свой, а другой, который почище. Надеваю одноразовый халат — возиться с лямками не хватает терпения — и возвращаюсь к своему рабочему месту. У стены — большой белый полипропиленовый сушильный шкаф на резиновых колесиках и с двойной акриловой дверцей, которую я открываю, набрав код на цифровой панели. В шкафу бледно-зеленая нейлоновая куртка с черным флисовым воротником, джинсовая рубашка, черные рабочие брюки, трусы-боксеры — каждый предмет на своей стальной вешалке. Внизу — потертые кожаные ботинки и серые шерстяные носки. Кое-что из одежды я уже видела на экране айпада, и оттого, что теперь они здесь, мне становится как-то не по себе. Вентилятор и сухие воздушные фильтры негромко урчат. Просматриваю ботинки и носки — ничего примечательного. Трусы белые, из хлопка, с эластичным поясом — ни пятен, ни каких-либо дефектов.

Я раскладываю куртку на застеленном бумагой столе, проверяю карманы, убеждаясь в том, что в них ничего нет, беру диаграмму одежды и планшет и начинаю делать пометки. На воротнике пыль, песок, сухие бурые листья — все, что прилипло, когда парень упал. Трикотажные манжеты тоже грязные. Материал, из которого пошита куртка, грубый, непромокаемый, черная подкладка тоже плотная, так что проткнуть и то и другое можно лишь хорошим, очень острым лезвием. Крови внизу на подкладке нет, как нет ее и вокруг небольшой дырочки на наружной стороне куртки, но в районе плеч, на рукавах и спине с внешней стороны темные засохшие пятна. Кровотечение открылось, когда его положили в мешок для транспортировки в ЦСЭ, и кровь скопилась именно под плечами и верхней частью спины.

Не знаю, сколько времени продолжалось кровотечение, пока он лежал сначала в мешке, а потом в холодильной камере, но одно мне ясно: кровь шла не из раны. Я раскладываю рубашку — джинсовую, с длинными рукавами, размер S, — улавливаю слабый запах то ли одеколона, то ли лосьона и вижу темное засохшее пятнышко крови возле оставленного лезвием разреза. Похоже, Марино и Анна действительно не ошиблись — кровотечение изо рта и носа открылось, когда наш клиент, полностью одетый, лежал в мешке. Кровь стекала с лица в мешок, собиралась в лужу и, просачиваясь, капала на землю и на пол. Предположение подтвердилось, когда я заглянула в мешок, самый обычный, взрослого размера, черный с нейлоновой застежкой-молнией. По бокам у него плетеные ручки с заклепками. Если нет дыр, если все в порядке с термосваренными швами, то протечка случается именно в этих местах, особенно если мешок дешевый. Как, например, этот, за двадцать пять долларов, из толстого полихлорвинила.

Принимая во внимание то, что я видела на экране, очевидную быстроту и внезапность нападения и почти мгновенный разрушительный эффект, кровотечение выглядело совершенно нелогичным. И теперь еще более нелогичным, чем утром, когда Марино рассказал о случившемся в Довере. Обширное разрушение внутренних органов могло вызвать легочное кровоизлияние и кровотечение из носа и ротовой полости, но оно случилось бы почти мгновенно. Почему этого не произошло сразу, я не понимаю. Кровь должна была пойти и потом, когда санитары пытались реанимировать его, и тогда стало бы ясно, что дело не в аритмии.

Я выхожу из секционного зала и поднимаюсь наверх, припоминая, на что еще обратила внимание, когда смотрела видеофайл. Черные перчатки. Зачем он надел их, собираясь на прогулку в парк? И где они сейчас? Перчаток я не видела. Ни в сушильном шкафу, ни в шкафу для вещественных улик, ни в карманах куртки. Судя по записи, сделанной скрытой камерой, в момент смерти наш клиент был в перчатках. Что именно я видела на айпаде, когда ехала с Люси и Марино? Рука в перчатке появилась в рамке, как будто мужчина отгонял какое-то насекомое, шорох от контакта перчатки с наушником и голос — Какого?.. Эй!.. — голые деревья, летящая в камеру галька, глухой удар падения и мелькнувший край длинного черного пальто. И потом тишина… голоса окруживших его людей…

Дверь рентген-кабинета закрыта, все ушли, тихо, в полутемной комнате мерцает лишь белый экран сканера. Останавливаюсь, чтобы позвонить Анне, хотя если она уже в Маклине, в лаборатории нейровизуализации, то толстые бетонные стены не пропустят сигнал. Но, к моему удивлению, она отвечает.

— Где вы? — спрашиваю я и слышу музыку.

— Подъезжаем. — Анна, должно быть, в машине, Марино за рулем, включено радио.

— Когда ты убирала одежду, ты не видела пару черных перчаток? У него могли быть толстые черные перчатки.

Пауза. Слышу, как она обращается к Марино. Потом слышу его голос, но слов разобрать не могу.

— Нет, — говорит Анна. — И Марино их тоже не видел. Когда тело поступило в отдел идентификации, перчаток на нем не было. По крайней мере, Пит их не помнит.

— Расскажи подробно, что именно случилось вчера утром.

— Постой здесь минутку. Нет, не там, а то они выйдут. Охранники. Просто подожди здесь. — Анна разговаривает с Марино, потом снова со мной. — Ну вот. В начале восьмого в рентген-кабинет пришел доктор Филдинг. Мы с Олли, как вы знаете, всегда приезжаем раньше, к семи. К тому же он беспокоился из-за крови. Капли были на полу в холодильнике и около него. В мешке тоже было много крови.

— Тело оставалось в одежде?

— Да. Куртку и рубашку расстегнули санитары, когда делали реанимацию, но он был в одежде, и его никто не трогал, пока не пришел доктор Филдинг и не распорядился готовить тело.

— Что значит «готовить тело»?

Никогда раньше Филдинг — кроме разве что самых первых дней — не готовил тело к аутопсии, не снисходил до таких «мелочей», как выемка тела из холодильника и транспортировка его в рентген-кабинет. Заниматься этим он поручает тем, кого презрительно называет лаборантами, а я — техниками-прозекторами.

— Я знаю только, что он обнаружил кровь и сразу послал за нами, потому что ему позвонили из кембриджской полиции. Как вам уже известно, сначала предполагалось, что этот парень умер то ли от сердечной аритмии, то ли от «ягодной» аневризмы, то ли от чего-то еще.

— И что потом?

— Потом мы с Олли посмотрели на тело и позвонили Марино. Он приехал и тоже посмотрел. Было решено воздержаться от сканирования и вскрытия.

— Тело оставили в холодильнике?

— Нет. Марино предложил перевезти его в идентификационную, снять отпечатки и взять мазки, чтобы проверить по базе данных и попытаться установить личность. Никаких перчаток не было, потому что иначе Марино пришлось бы снимать их, чтобы взять отпечатки пальцев.

— Тогда где же они?

— Он не знает, и я тоже.

— Можешь передать ему трубку?

Пауза. Затем голос Марино:

— Да. Я расстегнул мешок, но его не вынимал. Крови было много.

— Что именно ты сделал?

— Взял отпечатки. Если бы были перчатки, я бы точно их увидел.

— Может, санитары сняли их, а потом сунули в мешок, а ты просто не заметил? И потом они куда-то подевались?

— Нет. Я там все осмотрел, когда забирал личные вещи. Часы, кольцо, ключница, двадцатка… Все карманы проверил. И мешок я всегда осматриваю, ты же знаешь. На случай, если санитары сунут что-нибудь лишнее, шапку там, очки или что еще. Те же наушники. И спутниковое радио. Они уже были в бумажном пакете и к нам попали вместе с телом.

— А что кембриджская полиция? Я знаю, что следователь Лоулесс привез «глок».

— Привез и сдал под расписку в баллистическую лабораторию в десять утра. Больше у него ничего не было.

— Значит, и у Анны, когда она вешала одежду в сушилку, перчаток тоже не было.

Он говорит что-то, и трубку снова берет Анна.

— Нет. Я не видела перчаток, когда вешала одежду в шкаф. Это было около девяти вечера, почти четыре часа назад. Готовила тело к сканированию и сняла одежду. Незадолго до того, как вы приехали. Шкаф предварительно вымыла, чтобы было стерильно.

— Приятно слышать, что хотя бы что-то стерильно. Мое рабочее место тоже нужно вымыть.

— Да, да, — говорит Анна, но уже не мне. — Подожди же, Пит. Господи… Держи.

— Были еще и другие дела, — бубнит мне в ухо Марино.

— Извини, что?

— Вчера утром были и другие дела. Может, кто-то и убрал куда-то перчатки, но зачем? Даже не представляю. Разве что подобрали по ошибке.

— Кто проводил вскрытие?

— Доктор Ламбот и доктор Буккер.

— А Джек?

— Кроме парня из Нортон’с-Вудс были еще двое. Женщина, ее сбил поезд, и старик без страховки. Джек мараться не стал, его как ветром сдуло. На место не поехал, и вот результат — тело потекло в холодильнике, а мы теперь доказывай, что парень был уже мертв.

9

Дирекция организации, которая ныне именуется Кембриджским центром судебной экспертизы и моргом, размещается на верхнем этаже, и в какой-то момент обнаружилось, что объяснить, как меня найти, когда здание круглое, довольно сложно.

Обычно я говорю посетителю, что ему следует выйти из лифта на седьмом этаже, повернуть налево и отыскать офис номер 111. Офис этот находится рядом с офисом 101, и осмысление этого странного факта требовало некоторых умственных усилий. Будь в здании коридоры и углы, мой кабинет занимал бы угол длинного коридора, но ни того ни другого здесь нет. Есть только один большой круг с шестью офисами, просторным конференц-залом, читальной комнатой с системой распознавания голоса, комнатой для отдыха и глухим, без окон, бункером, где Люси поставила компьютер и организовала лабораторию экспертизы документов.

Миновав офис Марино, я останавливаюсь перед номером 111, который он называет Центкомом, Центральным командованием. Столь претенциозное наименование — в этом я нисколько не сомневаюсь — изобретение самого Марино, и дело не в том, что он считает меня своим командиром, а в том, что он полагает, будто исполняет некий высший патриотический долг, близкий по значимости и смыслу к религиозному призванию. Это его преклонение перед всем военным явление довольно новое. Еще один парадокс Питера Рокко Марино, которого только и недоставало для дефиниции его непоследовательного и противоречивого «я».

Воспринимай его спокойнее, говорю я себе, открывая тяжелую, усиленную титаном дверь. Не такой уж он плохой и ничего особенно ужасного не сделал. Он предсказуем, так что удивляться тут нечего. В конце концов, кто понимает его лучше меня? Розеттский камень[200] к Марино лежит не в Байонне, штат Нью-Джерси, где он рос уличным хулиганом и где стал сначала боксером, а потом полицейским. Ключ к нему даже не в отце, никчемном алкоголике. Первая и самая важная разгадка — его мать, а потом уже его детская любовь, Дорис, ныне бывшая супруга. Обе эти женщины, внешне податливые, услужливые, покорные и милые, на самом деле далеко не безобидны.

Я включаю лампу, встроенную в энергосберегающий стеклянный геодезический купол, вид которого неизменно напоминает мне о Бакминстере Фуллере[201]. Если бы прославленный изобретатель был жив, он наверняка бы похвалил и мое здание, и, возможно, даже меня, но вряд ли нашу работу. Хотя, при нынешнем состоянии дел, я бы тоже нашла что ему предъявить. Мне, например, трудно согласиться с его верой в спасительную миссию техники. Более цивилизованными она определенно нас не делает, скорее наоборот.

Я ступаю на серый, с синеватым отливом коврик за порогом и останавливаюсь, словно жду разрешения войти или, может быть, из-за того, что, принимая право на владение этим пространством, я принимаю и жизнь, от которой устранялась большую часть последних двух лет. А если уж быть честной до конца, устранялась даже десятилетиями, с самых первых дней пребывания в Центре Уолтера Рида, где занималась потихоньку своими делами в тесной, без окон комнатке Института патологии Вооруженных сил, когда туда, не постучав, вошел Бриггс и бросил на стол серый конверт со штампом «СЕКРЕТНО».

4 декабря 1987 года. Я помню тот день так ясно, что могу описать, что ела, во что была одета и какая стояла погода. В тот день я много курила и изрядно выпила, потому что была взволнована и напугана. Такое случилось дело, и начальство выбрало меня. Точнее, Бриггс выбрал. К весне следующего года меня досрочно освободили из ВВС — не по причине примерного поведения, а потому что того пожелала администрация Рейгана. Я ушла при определенных условиях, вспоминать о которых стыдно и больно даже сейчас. Наверное, есть проявление кармы в том, что меня занесло в это круглое здание. В моей жизни ничего не закончилось и ничего не началось. Что было далеко, теперь рядом. Получается, это как будто одно и то же.

Самая явная, бросающаяся в глаза примета моего шестимесячного отсутствия — контраст между уютно обставленным соседним офисом Брайса и моим, пустым и заброшенным. Здесь уныло и сиротливо; небольшой стальной стол для заседаний гол, нет даже горшочка с каким-нибудь растеньицем, хотя там, где я работаю, всегда есть что-то живое. Орхидеи, гардении, суккуленты, комнатные деревца, вроде ареки или саговой пальмы, — мне нравится жизнь, нравятся ароматы. Но все, что было здесь, когда я въезжала, погибло от избытка воды и удобрений. Брайс получил четкие указания и три месяца, чтобы все убить. Ему хватило даже двух.

На моем столе — ничего. Буквально ничего. Пусто. Между двумя высокими окнами с видом на реку Чарльз и Бостон на горизонте — модульная рабочая станция из стали марки 22 с черной ламинированной поверхностью и в пару ей шкаф с картотеками и открытыми полками. На черной гранитной столешнице, проходящей вдоль всей стены за офисным креслом «аэрон», нашли место система лазерной микродиссекции с видеодисплеями и прочими атрибутами и мой верный микроскоп «лейка» для повседневного использования, управлять которым я научилась одной рукой — без всякого программного обеспечения и спецсеминара. И больше почти ничего — ни папок, ни свидетельств о смерти, ожидающих подписи, ни почты. Личных вещей — всего ничего. Оглядевшись, понимаю, что в таком идеально организованном кабинете нет ничего хорошего. Уж лучше был бы бардак. Удивительно, как много чувств рождает пустое рабочее пространство. Опуская в пластиковый пакет письмо Эрики Донахью, я вдруг понимаю, почему не радуюсь миру, так поспешно избавляющемуся от бумаги. Мне нравится видеть врага, огородившегося стопками документов, и находить покой в компании друзей.

Я убираю пакет в ящик, когда в офис бесшумно, как призрак, проскальзывает Люси в просторном лабораторном халате, который помогает согреться и под которым можно легко спрятать все, что угодно. К тому же ей нравятся большие карманы. В белом халате она кажется обманчиво безобидной и почти юной в свои тридцать с лишком. Впрочем, для меня племянница навсегда останется маленькой девочкой. Наверное, все матери воспринимают так своих дочерей, даже когда дочери сами становятся матерями или, как в случае с Люси, особами вооруженными и опасными.

И хотя за поясом у нее, возможно, пистолет, я вдруг понимаю, как эгоистично радуюсь тому, что она дома. Со мной, а не во Флориде и не с людьми, которых мне приходилось терпеть. В их число входила и манхэттенский прокурор Джейми Бергер. Я смотрю, как моя племянница, мой единственный «суррогатный» ребенок, входит в кабинет, и ничего не могу с собой поделать: я была бы рада, хотя и никогда не скажу ей об этом, если бы они с Джейми разбежались.

— Бентон еще с тобой?

— На телефоне. — Люси закрывает за собой дверь.

— И с кем же он разговаривает в такой час?

Люси усаживается в кресло и подбирает ноги под себя.

— С кем-то из своих людей. — Люси намекает, что Бентон разговаривает со своими коллегами по Маклину, но это не так. В Маклине сейчас Анна и Марино, и они вот-вот начнут сканирование. И зачем Бентону разговаривать с ними или с кем-то еще в госпитале?

— Ну, тогда нас здесь всего трое, — многозначительно говорю я. — Кроме, полагаю, Рона. Но если хочешь закрыть дверь, закрывай. — Я даю понять, что ее скрытность не укрылась от моего внимания, и это требует объяснения. Мне нужно знать, почему она что-то скрывает, если не откровенно лжет мне, своей тете, своей почти что матери, а теперь еще и боссу.

— Знаю. — Люси достает из кармана халата коробочкудля вещественных улик.

— Знаешь? Что ты знаешь?

— Что Анна и Марино отправились в Маклин, потому что тебе нужна МРВ. Меня Бентон ввел в курс дела. Почему ты сама не поехала?

— Они и сами прекрасно справятся, а от меня помощи мало, ведь МРВ не моя специальность. — В доверском морге магнитно-резонансную визуализацию не проводили из-за того, что туда поступали преимущественно жертвы боевых действий, в теле которых почти всегда присутствовал металл. — Лучше я сделаю кое-что здесь, а когда пойму, что ищу, займусь вскрытием.

— Весьма необычный, если подумать, метод, — задумчиво изрекает Люси, не сводя с меня зеленых глаз. — Обычно ты делала вскрытие, чтобы узнать, что ищешь. Сейчас оно нужно тебе как подтверждение того, что ты уже знаешь, и как способ сбора улик.

— Не совсем. Сюрпризы еще не закончились. Что в коробочке?

— Кстати, да. — Она кладет коробочку на мой гладкий, без единого пятнышка стол, и подталкивает ко мне. — Можешь взять, перчатки не нужны. Только будь аккуратнее.

В коробочке, на хлопчатобумажной подстилке, лежит что-то похожее на крыло насекомого, может быть мухи.

— Давай же, возьми, — подгоняет меня Люси, подаваясь вперед. Глаза ее блестят, щеки порозовели, как будто я собираюсь открыть подарок.

Тонкая прозрачная мембрана оказывается неожиданно жесткой, как будто сделана из пластика.

— Искусственное. Интересно. А теперь объясни, что это такое и откуда оно у тебя взялось.

— Слышала про «Священный Грааль» флайботов?

— Признаюсь в полном своем невежестве.

— Годы и годы исследований. Миллионы и миллионы долларов, потраченных на создание совершенного флайбота.

— Близко с темой не знакома. А сказать по правде, вообще плохо представляю, о чем идет речь.

— Прибор, оснащенный микрокамерами и трансмиттерами для скрытого наблюдения за людьми. Или обнаружения взрывчатых или биологически опасных веществ. Работа велась в Гарварде, МТИ, Беркли, в других местах как здесь, так и по другую сторону океана. Разрабатывать их начали еще до киборгов. Сейчас эти насекомые оборудованы микроэлектромеханическими системами и соответствующим интерфейсом. Потом что-то подобное станут делать с другими живыми существами, черепахами и дельфинами. В общем, на мой взгляд, не самые славные моменты Агентства перспективных исследований Министерства обороны.

Я возвращаю крыло в коробочку.

— Давай вернемся немного назад. Где ты взяла эту штуковину?

— Мне очень тревожно.

— Значит, нас уже двое.

— Когда Марино доставил его утром в отделение идентификации, — Люси говорит о трупе из Нортон’с-Вудс, — я решила рассказать о записывающей системе в наушниках и поэтому спустилась вниз. Он как раз снимал отпечатки, и я заметила на воротнике что-то похожее на первый взгляд на крылышко насекомого, прилипшее к ткани вместе с листьями и песком, пока он лежал на земле.

— И оно не упало, когда санитары расстегнули куртку, чтобы провести реанимационные процедуры.

— Очевидно, не упало. Я же говорю, зацепилось за ткань, — нетерпеливо объясняет Люси. — Что-то в нем мне показалось странным. Присмотрелась получше…

Я достаю из ящика стола ручную лупу и включаю лампу. В ярком свете увеличенное крыло уже не выглядит настоящим. У основания, там, где крыло крепится к туловищу, находится шарнирное соединение, а проходящие по крылу жилки представляют собой тончайшие проводки.

— Возможно, углеродный композит. В каждом крыле по пятнадцать соединений, что просто изумительно. — Люси описывает то, что я вижу. — Само крыло — электроактивная полимерная рама, воспринимающая электрические сигналы, которые заставляют крылья работать так же быстро, как у настоящих насекомых. Как, например, у обычной домашней мухи. Флайбот взлетает вертикально, как вертолет, и летит как ангел, что считается его главным конструктивным недостатком. Вторая проблема — он должен обладать достаточной мощностью, чтобы свободно летать в любой среде, то есть нести в себе микромеханическую систему одновременно автономную и не слишком громоздкую. Как обычно, конструкторы ищут вдохновение в живой природе.

— Где искал его и Леонардо да Винчи, создавая свои изобретения. — Интересно, помнит ли она о выставке, на которую я водила ее в Лондоне, и заметила ли постер в комнате нашего покойника. Конечно же заметила. Люси все замечает.

— Постер над диваном, — говорит она.

— Да, я видела.

— На том видеоклипе, где он надевает ошейник на собаку. Жуть, да?

— Жуть? О чем ты?

— Ну, у меня, в отличие от тебя, была возможность посмотреть записи повнимательнее. — Нюансы ее поведения я различаю так же легко, как ткани под микроскопом. — Это постер с той же выставки, на которую ты водила меня в галерею Курто. И дата — лето того же года. — Она говорит спокойно, явно преследуя какую-то цель. — Может быть, мы были там одновременно с ним, если, конечно, он туда ходил.

Вот и цель. Вот о чем думает Люси. О связи между покойником и нами.

— Сам по себе постер ничего не значит, — продолжает моя племянница. — Я это прекрасно понимаю. Не значит в том смысле, который важен для суда, — добавляет она с иронией, как бы бросая камешек в огород Джейми Бергер, с которой, похоже, ее уже ничто не связывает.

— Кто, по-твоему, этот человек? — спрашиваю я напрямик.

— Соблазнительно, конечно, пофантазировать, что он мог быть в галерее в одно время с нами, но я вовсе не хочу сказать, что он там был. Вовсе нет.

Нет, Люси так не думает. Я вижу это по ее глазам, слышу в ее голосе. Она всего лишь предполагает, что он мог там быть. Но откуда у нее такие мысли в отношении покойника, имени которого мы еще не знаем?

— Ты ведь не занимаешься снова хакингом? — без обиняков спрашиваю я, как если бы речь шла о курении, выпивке или какой-то другой, вредной для ее здоровья привычке.

Я уже думала — и не раз, — что Люси сумела каким-то образом обнаружить персональный компьютер или сервер, куда сбрасывались записанные видеофайлы. Для нее файрвол или другое средство защиты информации — примерно то же самое, что «лежачий полицейский» для автомобилиста, незначительная помеха на пути к тому, что ей нужно.

— Я не хакер, — отвечает она.

«Это не ответ», — думаю я, но ничего не говорю.

— Просто нашла странное совпадение: он мог быть в Курто одновременно с нами. И может быть, постер в комнате указывает на какую-то его связь с той выставкой. Сейчас такой не купишь. Я проверяла. И кто станет вешать постер, если то, что на нем изображено, не близко тебе?

— Если только мы не сильно ошибаемся насчет его возраста, то в то время он был еще ребенком, — указываю я. — Выставка проходила летом 2001-го.

Я вспоминаю, что время на его часах опережало наше на пять часов, то есть оно было установлено на временную зону Соединенного Королевства, а выставка проходила в Лондоне. Разумеется, это ничего не доказывает. «Связь, но не очевидность», — говорю я себе.

— Та выставка несомненно должна была произвести сильное впечатление на юного изобретателя.

— Как произвела и на тебя. Ты ведь ходила на нее четыре раза. И даже купила компакт-диск с лекциями.

— Подумай только, маленький мальчик в галерее в одно время с нами…

— Ты так говоришь, словно это установленный факт.

— И вот почти десять лет спустя мы все здесь: ты, я и он, покойник. Вот тебе и шесть степеней разделения[202].

Для меня всегда потрясение, когда Люси упоминает что-то, о чем я думала незадолго до того. Сначала лондонская выставка, теперь громадная паутина, в которую мы все оказались вплетены, как и все люди на нашей планете.

— Никак к этому не привыкну, — продолжает Люси. — Встречаешься с кем-то, а потом он убит. Я, конечно, не представляю его мальчиком в лондонской галерее и лица его тогдашнего не вижу. Но мы, может быть, стояли рядом и даже разговаривали. Оглядываясь назад, всегда думаешь, что, зная будущее наперед, ты мог бы изменить как-то чью-то судьбу. Или свою собственную.

— Тебе Бентон сказал, что человека из Нортон’с-Вудс убили, или ты узнала это от кого-то еще?

— Мы поделились информацией.

— И, делясь информацией, ты рассказала ему о флайботе. — Я не спрашиваю. Конечно, Люси сообщила Бентону о крыле летающего робота и обо всем том, что ему, по ее мнению, следует знать. Это ведь она совсем недавно горячо доказывала в вертолете, что доверять, кроме меня, можно только ему одному. Хотя я особого доверия с ее стороны так и не почувствовала. Прежде чем поделиться информацией, Люси всегда просеивает ее и отбирает, а я хочу, чтобы она ничего от меня не утаивала. Хочу, чтобы она не хитрила и не врала. Но я уже убедилась, что в отношении Люси благие пожелания никогда не сбываются. Желать можно что угодно, но ее поведение от этого ничуть не изменится.

Я выключаю лампу и возвращаю ей коробочку с крылом.

— Что значит «летит как ангел»?

— Это общепринятое в художественном мире представление о парящем полете ангелов. Ты наверняка видела их на картинах. — Люси тянется за бумагой и лежащей рядом с телефоном ручкой. — Тело ангела всегда находится в вертикальном положении, как будто у него за спиной джетпак, реактивный ранец. У птиц же и насекомых тело в полете расположено горизонтально. Флайботы летают вертикально, как ангелы, и это их недостаток. Как и размеры, кстати. Тот, кто решит эту проблему, найдет, образно выражаясь, «Священный Грааль». До сих пор решить эту задачу не удавалось даже самым светлым умам.

Она изображает схематическую фигуру, напоминающую летящий крест.

— Если мы хотим, чтобы ведущий скрытое наблюдение флайбот походил на сидящую на стене муху, то он и выглядеть должен как муха, а не как нечто с прилепленными вертикально крыльями. Если бы я встречалась в Иране с Ахмадинеджадом и увидела, как что-то, пролетев вертикально, садится на подоконник в стиле феи Динь-Динь[203], то, несомненно заподозрила бы что-то неладное.

— Если бы ты встречалась в Иране с Ахмадинеджадом, поводов для подозрений у меня хватило бы и без этого. Забудем пока, почему у моего клиента было на воротнике крыло этого самого шпионского флайбота, при условии, конечно, что твое предположение верно…

— Не совсем так, — перебивает Люси. — Это не обязательно был шпион. О том-то и речь. Я думаю, это был «Священный Грааль».

— Чем бы он ни был, с какой целью, по-твоему, его могли использовать?

— Я могла бы составить целый список, но, имея перед собой только одно крыло, наверняка не знаю ничего. И все же отмечу некоторые примечательные пункты. Жаль, не удалось найти остальное.

— Остальное? Ты имеешь в виду туловище? И где найти?

— На месте преступления.

— Ты ходила в Нортон’c-Вудс?

— Разумеется. Как только поняла, с чем имею дело. Конечно же я сразу отправилась туда.

— Мы были вместе несколько часов, — напоминаю я. — Вдвоем. В кабине. На всем маршруте от Довера.

— Интеркомы — такая чудная штука. Даже когда я уверена, что он отключен, я все равно не уверена на все сто. Тем более что дело важное, и мне не хотелось, чтобы кто-то что-то услышал. Марино об этом ничего не должен знать. — Она указывает на крохотное крылышко в белой коробочке.

— Почему?

— Поверь мне, ты тоже не захочешь, чтобы он что-то знал. Это крыло — всего лишь малая часть кое-чего большего.

Она продолжает в том же духе, уверяя меня, что Марино не должен ничего знать о Нортон’c-Вудс. Он не знает ни о крыле, ни о том, что именно оно сыграло определяющую роль в ее решении лететь в Довер и доставить меня домой на вертолете. А молчала об этом до сих пор потому, объясняет моя племянница, что сейчас доверять никому нельзя. Никому, кроме Бентона, добавляет она. Ну и меня. Сама Люси очень и очень осторожна, следит за тем, что и кому говорит, и мы все тоже должны быть осторожны.

— Если только там все не почистили, — говорит Люси, имея в виду, что мой офис уже проверен, а иначе и там вести разговоры было бы небезопасно.

— Ты проверила мой кабинет на наличие следящих устройств? — Нельзя сказать, что я шокирована. Люси знает, как отыскивать скрытые микрофоны и камеры, потому что знает, как шпионить. Лучший взломщик — слесарь. — Думаешь, кто-то мог поставить «жучки»? Но кто?

— Кто и почему — точно пока не знаю.

— Но не Марино же, — говорю я.

— Ну, если бы он и поставил, то какую-нибудь ерунду из того набора, что продают в магазинах «Рэдио-шек». Конечно нет. Насчет этого я совершенно спокойна. Меня беспокоит его болтливость. По крайней мере, в тех случаях, когда дело касается вполне определенных людей.

— В вертолете ты говорила о РЭБПе. И не тревожилась из-за того, что Марино может услышать.

— Это не одно и то же. Небо и земля. Захочется Марино потрепаться о роботе в квартире убитого, пусть треплется. Кому интересно, те уже знают, — на этот счет можешь не переживать. Но я не могу допустить, чтобы Марино болтал о моем дружке. — Люси смотрит на белую коробочку. — Он, конечно, ничего плохого не хочет. Он просто не понимает некоторых реальностей в отношении определенных людей. В первую очередь генерала Бриггса и капитана Аваллон.

— Не знала, что тебе о ней известно. — О Софии Аваллон я Люси ничего не говорила.

— Познакомилась, когда она приезжала сюда. Джек все ей показал, Марино угостил ланчем и только что не облизал. Он же ничего о них не знает, ничего не знает, если уж на то пошло, об этом чертовом Пентагоне, и наивно считает, что они — одни из нас.

Хорошо, что Люси хотя бы это понимает, но поощрять ее недоверие к Марино я не намерена ни в коей степени. Отношения между ними складывались нелегко, случалось всякое, но теперь они снова друзья и близки так же, как и в ту пору, когда Люси была еще ребенком, а Марино учил ее водить машину и стрелять. Увлеченность наукой у племянницы от меня, а вот тяга к полицейской работе — определенно от него. В ее жизни, жизни вундеркинда-всезнайки, он был крутым копом, и он любил и ненавидел ее так же сильно, как и она любила и ненавидела его. Теперь они друзья и коллеги. И пусть оно так остается. «Будь осторожна, — говорю я себе. — Главное — сохранить мир».

— Насколько я могу судить, Бриггс об этом ничего не знает. — Я смотрю на белую коробочку. — И капитан Аваллон тоже.

— А они и не должны знать. С чего бы?

— Сейчас в моем офисе «жучки» есть?

— Мы можем разговаривать, ни о чем не беспокоясь, — отвечает она, но это, конечно, не ответ.

— А что Джек? Он о флайботе что-то знает? Ты ведь ничего ему не рассказала.

— С какой еще стати?

— Ему ведь могли позвонить. Поинтересоваться. Может быть, крыло кто-то ищет.

— Думаешь, убийца стал бы звонить сюда и искать крыло пропавшего флайбота? Будем пока для удобства называть это так. По-моему, это было бы глупо. Позвонивший только выдал бы себя, показал, что он имеет к убийству какое-то отношение.

— Исключать ничего нельзя. Убийцы порой ведут себя глупо. Особенно если они в отчаянии.

10

Люси поднимается и идет в мою личную ванную, где есть кофеварка на одну чашку. Я слышу, как она наполняет резервуар водой из-под крана и проверяет маленький холодильник. Сейчас час ночи, снег все еще валом валит, густой и белый, и, когда мелкие крупинки задувают в окна, звук такой, будто в стекло бросили песок.

— Обезжиренное молоко или сливки? — кричит Люси, по всей видимости, из комнаты для переодевания, которая включает и душевую. — Брайс такая хорошая хозяюшка. Забил твой холодильник.

— Я по-прежнему пью черный. — Я начинаю выдвигать ящики своего письменного стола, плохо представляя, что ищу.

Я думаю о беспорядке на своем рабочем месте в комнате для вскрытий. Думаю о людях, сующих свой нос куда не следует.

— Да, но тогда зачем здесь молоко и сливки? — доносится до меня громкий голос Люси. — «Грин маунтин» или «Блэк тайгер»? Тут есть еще «Лесной орех». С каких это пор ты пьешь «Лесной орех»? — Вопросы риторические. Она знает ответы.

— Ни с каких, — ворчу я, глядя на карандаши, ручки, писчую бумагу, скрепки. И в нижнем ящике обнаруживаю пачку мятной жвачки.

Она наполовину пуста, а я не жую жвачку. Кто любит мятную жвачку и имеет основание заглядывать в мой стол? Не Брайс. Он чересчур тщеславен, чтобы жевать жвачку, и, если б я застигла его за этим занятием, не одобрила бы, потому что считаю невежливым жевать жвачку публично. Кроме того, Брайс не стал бы шарить в моем столе без разрешения. Просто не посмел бы.

— Джек любит «Лесной орех», «Французскую ваниль» и все в этом роде и пьет это с обезжиренным молоком, если не сидит на своей диете с высоким содержанием протеинов и жиров, — доносится голос Люси из ванной. — Тогда он употребляет натуральные жирные сливки, такие, как здесь. Но полагаю, если бы у тебя были гости или бы ты ждала посетителей, то могла запастись и сливками.

— Ничего ароматизированного, и сделай, пожалуйста, покрепче.

— Он такой же сверхпотребитель, как и ты, — говорит Люси. — Его отпечатки пальцев здесь повсюду, как и твои.

Я слышу, как горячая вода извергается в кофейную чашку, и использую это как долгожданный перерыв. И думать даже не хочу о том, что Джек Филдинг мог быть у меня в кабинете во время моего отсутствия, угощаться чем-нибудь, пить кофе, жевать жвачку и делать бог знает что еще. Но когда я осматриваюсь, это кажется маловероятным. Мой кабинет выглядит нежилым. И уж точно не похоже, чтобы кто-то работал здесь, а что еще ему тут было делать?

— Я поехала в Нортон’с-Вудс раньше кембриджских полицейских. Марино попросил их вернуться из-за спиленного с «глока» серийного номера. Но я добралась туда первой, — доносится из ванной громкий голос Люси. — Беда в том, что я не знала, где парень ходил, где его ранили — то, что мы знаем сейчас. Без фотографий с места происшествия невозможно было выделить точный район поисков, только приблизительный, поэтому я прочесала все тропинки в парке.

Она выходит с исходящим паром кофе в черных кружках с весьма необычным гербом службы медэкспертизы, покерной комбинацией из тузов и восьмерок, известной как «рука мертвеца», которую, как полагают, держал Дикий Билл Хикок[204], когда был застрелен.

— Это все равно что искать иголку в стоге сена, — продолжает Люси. — Флайбот, вероятно, в половину маленькой скрепки, размером, ну, примерно, с комнатную муху. Ничего же не известно.

— То, что ты нашла крыло, не значит, что и все остальное было там, — напоминаю я племяннице, когда она ставит передо мной кофе.

— Если оно было там, то оно должно быть сильно повреждено. — Люси возвращается к своему стулу. — Лежит себе под снегом без крыла. Но очень может быть, оно еще живое, особенно когда попадает на свет, если, конечно, нет других повреждений.

— Живое?

— Не буквально. Вероятно, питается от микросолнечных панелей, потому что батарейка уже бы сдохла. Свет попадает на нее и — полная абракадабра. Именно к этому все движется. И наш маленький друг, где бы он ни был, — футуристический шедевр микротехнологии.

— Как ты можешь быть в этом уверена, если нашла всего лишь крыло от него?

— Не простое крыло. Угловые и гибкие сочленения весьма оригинальны и предполагают совершенно определенную двигательную конструкцию. Он летает уже не по принципу набора высоты, а горизонтально, как настоящее насекомое. Что бы это ни было и каковы бы ни были его функции, мы говорим о чем-то новом, передовом, о чем-то таком, чего я никогда раньше не видела. О нем не было публикаций в прессе, потому что я просмотрела всю техническую литературу, которая есть в Интернете, плюс все новейшие исследования, и ничего. Все указывает на то, что это проект, который классифицируется как совершенно секретный. Очень надеюсь, что остальная его часть лежит где-то на земле, надежно укрытая снегом.

— А что вообще эта штука делала в Нортон’с-Вудс? — Я представляю руку в черной перчатке, появляющуюся в поле зрения скрытой видеокамеры, словно мужчина отмахивается от чего-то.

— Верно. Принадлежала ли эта штуковина нашему покойнику или кому-то еще? — Люси дует на свой кофе, держа чашку в обеих руках.

— И этот «кто-то» ищет ее? Думает, что она здесь, или считает, мы знаем, где она? — снова задаюсь я вопросом. — Никто не упоминал, что его перчатки пропали? Ты, случайно, ничего не заметила, когда была внизу, пока Марино снимал с тела отпечатки пальцев? Судя по всему, наш клиент надел перчатки, когда вошел в парк, что показалось мне любопытным. Я полагаю, что он умер в перчатках, так где же они?

— Это интересно, — говорит Люси, и я не могу понять, знала ли она уже, что перчатки пропали.

Я не могу быть уверена в том, что она ничего не знает. Может быть, лжет.

— Их не было в лесу, когда я бродила там вчера утром, — сообщает мне племянница. — Я бы увидела пару черных перчаток, если бы их, скажем, случайно оставили военные, труповозка или копы. Конечно, их мог подобрать кто-нибудь из случайных прохожих.

— На видео кто-то в длинном черном пальто проходит мимо сразу после того, как мужчина падает на землю. Возможно ли, что тот, кто убил, задержался, чтобы снять с него перчатки?

— Ты имеешь в виду, что это какие-то непростые перчатки, «умные» перчатки, вроде тех, которые используют во время боевых действий, перчатки со встроенными сенсорами для портативных компьютерных систем, — говорит Люси, словно такие рассуждения о паре пропавших перчаток в порядке вещей.

— Мне просто интересно, что такого важного может быть в перчатках, чтобы кому-то снимать их с трупа, если их сняли, конечно, — отвечаю я.

— Если в них встроены сенсоры, и именно так он управлял флайботом, при условии, что флайбот принадлежал покойнику, тогда перчатки были бы крайне важны, — говорит Люси.

— А ты не спрашивала про перчатки, когда была внизу с Марино? Не подумала проверить одежду на предмет возможных встроенных сенсоров?

— Если бы у меня были эти перчатки, то шансов найти флайбот, когда я вернулась в Нортон’с-Вудс, было бы гораздо больше, — поясняет Люси. — Но у меня их нет, и я не знаю, где они, если это то, о чем ты спрашиваешь.

— Я спрашиваю потому, что это называется кражей улик.

— У меня их нет, клянусь. Я не знаю наверняка, что те перчатки были управляющими, но если это так, то в свете всего остального это имело бы смысл. К примеру, то, что он говорит на видео непосредственно перед смертью, — задумчиво добавляет Люси, прокручивая что-то в уме. Или, может, уже прокрутила, но хочет, чтобы я поверила, будто ей в голову пришла свежая мысль. — Он все время повторяет: «Эй, дружок».

— Я полагала, он разговаривает с собакой.

— Может, да, может, нет.

— И он говорил еще кое-что, что я вначале приняла за команды собаке. Что-то вроде «дай пять» и «сидеть». Но если он говорил не с собакой… А флайбот может понимать голосовые команды?

— Очень даже возможно. Но та часть на видео неразборчива. Я тоже это слышала, но как следует не разобрала, — говорит Люси. — Но другое дело, если он управляет флайботом. Тогда и то, что мы слышали, может быть голосовыми командами. Попробую еще раз усилить звук.

— Еще раз?

— Ну да, я уже пыталась. Без толку. Он мог называть координаты джи-пи-эс, которые были обычной командой реагирующему на голос устройству — если ты говоришь ему, куда лететь, к примеру.

— Если бы тебе удалось узнать джи-пи-эс координаты, может, ты смогла бы отыскать и место, найти само устройство.

— Сильно сомневаюсь. Если флайбот управлялся перчатками, по крайней мере, частично управлялся сенсорами, то… Когда наш парень махнул рукой? Не в тот момент, когда его ударили?

— Правильно. И что тогда?

— Не знаю… У меня нет устройства и нет перчаток, — говорит Люси, пристально глядя прямо мне в глаза. — Я их не нашла, но очень хотелось бы.

— А Марино не упоминал, что кто-то, возможно, следил за нами с Бентоном после того, как мы покинули Ханском? — спрашиваю я.

— Мы искали большой внедорожник с противотуманными фарами. Я не говорю, что это что-то значит, но у Джека темно-синий «навигатор». Подержанный, куплен в октябре. Тебя здесь не было, поэтому ты его и не видела.

— С чего бы Джеку следить за нами? И я ничего не знаю о новом «навигаторе». Думала, у него джип «чероки».

— Полагаю, он его продал. — Люси потихоньку отхлебывает из чашки. — Я не говорю, что он мог следить за вами или следил. Или что у него хватило бы глупости въехать тебе в бампер. Разве что в метель или в туман, когда видимость из рук вон плохая, какой-нибудь неопытный «хвост» может подъехать слишком близко, если не знает, куда направляется цель. Не представляю, с чего бы Джеку беспокоиться. Разве он не знал, что вы едете сюда?

— А с какой стати вообще кому-то беспокоиться?

— Если кто-то знает, что флайбот пропал, — говорит Люси, — он — или она — наверняка его ищет и, возможно, не остановится ни перед чем. Он должен найти его раньше, чем он попадет не в те руки. Или как раз в те. Это зависит от того, с кем и с чем мы имеем дело. Если за вами следили из-за флайбота, то вполне логично предположить, что тот, кто убил парня, не нашел флайбот. Другими словами, устройства у него нет или оно же оно потеряно. Ты, наверное, и сама знаешь, что засекреченное патентованное техническое изобретение вроде этого может стоить целое состояние, особенно если кто-нибудь украдет идею и выдаст ее за свою. Если кто-то ищет его и имеет основания опасаться, что флайбот нашли вместе с телом, то у этого человека может возникнуть желание посмотреть, куда вы едете и что намерены предпринять. Он или она может полагать, что флайбот здесь, в ЦСЭ, или где-то еще. Возможно, даже у тебя дома.

— Зачем бы мне держать его в доме? Я вообще дома не была.

— Когда человек в отчаянии, логика бессильна, — отвечает Люси. — Если бы это я была тем, кто ищет, то могла предположить, что ты дала указание своему мужу, бывшему фэбээровцу, спрятать устройство у тебя дома. Я могла бы предположить все, что угодно. И если флайбот все еще не найден, я буду продолжать искать его.

Я слышу голос убитого: «Что за?.. Эй!..» Может быть, его удивленно-испуганная реакция была вызвана не только внезапной резкой болью в пояснице и сильнейшим давлением в груди. Может быть, что-то полетело ему в лицо. Или, может, на нем были управляющие перчатки, и его испуганный возглас стал причиной поломки флайбота. Я представляю, как крошечное устройство летит, а потом ударяется о руку в черной перчатке и врезается в воротник куртки.

— Если на ком-то были «умные» перчатки и он искал флайбот до начала снегопада, возможно ли, что он его не нашел? — спрашиваю я племянницу.

— Само собой. Зависит от ряда обстоятельств. Например, насколько сильно устройство повреждено. После того как наш клиент упал, там собралась куча народу. Если флайбот лежал где-то поблизости на земле, его могли раздавить или повредить, а может, даже сломать, окончательно и бесповоротно. Или же он валяется где-нибудь под деревом или в кусте — да где угодно.

— Полагаю, робот-насекомое мог использоваться в качестве оружия. Поскольку я не имею представления о том, что вызвало внутренние повреждения жертвы, нужно учесть все вероятные возможности.

— В том-то и дело, — говорит Люси. — В наши дни возможно почти все, что только можно себе представить.

— Бентон рассказал, что мы видели на сканере?

— Не понимаю, как микромеханическое насекомое могло вызвать такие внутренние повреждения, — отзывается Люси. — Если только в тело жертвы не было каким-то образом введено микровзрывное устройство.

Ох уж, моя племянница с ее фобиями! Со своей одержимостью взрывами. Со своим крайним недоверием к правительству.

— Но я от всей души надеюсь, что это не так, — говорит она. — Фактически, если был задействован флайбот, то речь может идти о нановзрывах.

Опять она со своими теориями о супервзрывчатке. Я вспоминаю замечание Джейми Бергер в последнюю нашу встречу на День благодарения, когда мы все были в Нью-Йорке и обедали у нее в пентхаусе. «Любовь не может победить все. У нее просто не хватает сил», — сказала Джейми, выпив лишнего и поспорив с Люси об 11 сентября, использованной там взрывчатке, присутствовавших в краске наноматериалах, которые могли вызвать ужасные разрушения, когда в них врезались большие самолеты с полными топливными баками.

Я давно перестала даже пытаться образумить мою циничную племянницу — у нее свои «тараканы», а избыток ума никому еще счастья не приносил, — да она и слушать бы не стала. Не важно, что никаких фактов в поддержку ее теорий почти нет, а есть лишь голословные заявления о неких остатках взрывчатки, найденных в пыли после обрушения башен. Потом, спустя несколько недель, пыль собрали еще раз, и анализ показал те же остатки окиси железа и алюминия, высокоэнергетического наносоединения, которое используется в производстве пиротехники и взрывчатки. Да, на эту тему писали в заслуживающих доверия научных журналах, но таких статей мало, и они отнюдь не доказывают, что наше правительство помогало в разработке и осуществлении теракта, чтобы получить повод для развязывания войны на Ближнем Востоке.

— Знаю, как ты относишься к теории заговоров, — говорит Люси. — В этом вопросе мы сильно расходимся во мнениях. Я видела, на что способны так называемые хорошие парни.

Она не знает о Южной Африке. Если бы знала, то поняла, что мы с ней и не расходимся вовсе. Мне слишком хорошо известно, на что способны так называемые хорошие парни. Но 11 сентября — другой случай. Так далеко они зайти не могли. Я думаю о Джейми Бергер и представляю, как трудно влиятельной и авторитетной манхэттенской прокурорше поддерживать отношения с таким партнером, как Люси. Любовь побеждает не все. Как это верно. Быть может, паранойя, проявившаяся в отношении 11 сентября и страны, в которой мы живем, вновь загнала ее назад, в одиночество, которое, по сути дела, никогда и не прерывалось надолго. Я очень надеялась, что Джейми — это именно то, что нужно Люси, и их связь будет длительной, но теперь чувствую — ничего не вышло. Я хочу сказать племяннице, что мне очень жаль, что я всегда буду рядом и мы будем говорить обо всем, о чем она захочет, даже если это идет вразрез с моими убеждениями. Но сейчас не время.

— Думаю, надо принять во внимание, что мы можем иметь дело с каким-то ученым-ренегатом, а может, и не с одним, задумавшим какую-то пакость, — продолжает Люси. — Это очень важный момент. И я имею в виду серьезную пакость, очень серьезную, тетя Кей.

Я рада, что она называет меня тетей Кей. Когда такое случается — а в последнее время это случается очень редко, — мне кажется, что между нами снова тесная связь. Даже не припомню, когда в последний раз она меня так называла. Когда я снова становлюсь ее «тетей Кей», то почти забываю о том, что представляет собой Люси Фаринелли, что она — гений, но при том еще и немножко социопат. Бентон такой диагноз высмеивает. Быть «немножко социопатом» — все равно что быть немножко беременной или немножко мертвой, говорит он. Я люблю свою племянницу больше жизни, но понимаю и мирюсь с тем, что, когда она ведет себя хорошо, это либо волевое усилие, либо ей просто так удобно. Мораль тут почти ни при чем. Ей важна только цель, оправдывающая средства.

Я внимательно присматриваюсь к ней, хотя понимаю, что все равно ничего не увижу. Ее лицо никогда не выдает того, что может задеть по-настоящему.

— Мне нужно задать тебе один вопрос.

— Можешь даже не один. — Люси улыбается, и по ней ни за что не скажешь, что она способна причинить боль, поступить жестоко, если только не распознаешь силу и ловкость ее спокойных рук и быструю смену выражения глаз, когда в них, подобно молнии, вспыхивают мысли.

— Ты не имеешь ко всему этому никакого отношения. — Я говорю о белой коробочке с крылом летательного устройства. Я говорю о покойнике, которому делают сейчас сканирование в центре Маклина, о том, с кем наши пути могли пересечься на выставке да Винчи в Лондоне еще до катастрофы 11 сентября, организованной, по глубокому убеждению Люси, нашим же правительством.

— Нет. — Она произносит это просто и легко, ни жестом, ни взглядом не выдав беспокойства или смущения.

— Потому что ты теперь здесь. — Я напоминаю, что она работает на ЦСЭ, то есть на меня, и я несу ответственность перед губернатором Массачусетса, Министерством обороны, Белым домом. Я отвечаю перед множеством людей — вот что я ей говорю. — Я не могу допустить…

— Ну конечно же нет. Никаких проблем из-за меня у тебя не будет.

— Дело не только…

— Здесь не о чем говорить, — вновь прерывает она меня, и глаза ее вспыхивают. Они такие зеленые, что кажутся ненастоящими. — В любом случае, у него нет термальных повреждений, ведь так? Ожогов?

— Судя по тому, что я видела, нет.

— Ладно. А что, если кто-то ткнул его каким-то модифицированным гарпуном? Ну, ты знаешь, одним из этих дротиков с чем-то вроде прикрепленного к наконечнику оружейного патрона. Только в нашем случае это был крошечный микроскопический заряд, содержащий нановзрывчатку?

Я включаю настольный компьютер.

— Тогда это не выглядело бы как то, что я только что видела. Это выглядело бы как контактная огнестрельная рана минус след от дула. Даже если мы говорим об использовании нановзрывчатки в противоположность какому-то типу огнестрельных боеприпасов на кончике дротика или чего-то вроде дротика, ты права, мы бы увидели термическое повреждение. Были бы ожоги на входе, а также на подлежащих тканях. Полагаю, ты подозреваешь, что флайбот мог быть использован для доставки нановзрывчатки. Ты опасаешься, что именно этим может заниматься тот так называемый ученый-ренегат?

— Доставка. Детонация. Нановзрывчатка, наркотики, яды. Одному богу известно, что может натворить подобное устройство.

— Надо посмотреть запись камер слежения, где видно, как протекает мешок с трупом. — Я ищу файлы в своем компьютере. — Мне ведь не придется идти за этим к Рону, нет?

Люси обходит стол и начинает печатать на моей клавиатуре, вводя свой пароль системного администратора, который дает ей полный доступ в мое царство.

— Проще простого. — Она ударяет по клавише, открывая файл.

— Никто не мог залезть в мои файлы без твоего ведома?

— В киберпространстве — нет. Но кто-то вполне мог побывать в твоем физическом пространстве, ведь я же не нахожусь здесь постоянно. Тем более что я, когда можно, работаю дистанционно, — говорит Люси, но я сильно сомневаюсь, что она бы не знала об этом.

Более того, я в это не верю.

— Но влезть в твои защищенные паролем файлы уж точно никто не мог, — продолжает Люси, и этому я верю. Она бы такого не допустила. — Ты, кстати, можешь мониторить камеры слежения откуда угодно. Даже со своего айфона, если хочешь. Все, что нужно, — это доступ в Интернет. Я обнаружила это раньше и сохранила как отдельный файл. Пять сорок две пополудни. Именно тогда это и попало на камеру внутренней системы наблюдения.

Она кликает по клавишам, усиливает звук, и я вижу, как двое служащих в зимних куртках толкают каталку с телом в черном пластиковом мешке по кафельному полу коридора нижнего уровня.

Колесики щелкают, каталка останавливается перед холодильным устройством, и теперь я вижу Жанель, коренастую суровую брюнетку, покрытую татуировками. Ее нашел и нанял Филдинг.

Жанель открывает массивную дверь из нержавеющей стали, и я слышу гул вентиляции.

— Давай сюда… — указывает она, и я замечаю, что на ней темная куртка с надписью «Судмедэкспертиза» большими ярко-желтыми буквами на спине. Она в выездной одежде и бейсболке, будто бы собралась выходить на холод или только что пришла с улицы.

— Вот тот поддон? — спрашивает санитар, когда они вместе поднимают мешок с телом с каталки. Мешок прогибается при переноске, тело внутри такое же податливое, как и при жизни. — Черт, с него капает. Проклятие. Надеюсь, он не болел СПИДом или еще чем. Прямо мне на штаны, на ботинки, черт побери.

— Нижний. — Жанель указывает на поддон в холодильнике и отступает в сторону. Ее нимало не заботит, что кровь из мешка с телом капает на пол. Она, похоже, даже этого не замечает.

— Жанель Великолепная, — комментирует Люси, когда видеозапись резко заканчивается.

— У тебя есть журнал учета? — Я хочу посмотреть, в какое время судебно-медицинский следователь — другими словами, Жанель — вчера пришла и ушла с работы. — Похоже, вечером была ее смена?

— В воскресенье работала в две смены, пчелка наша трудолюбивая, — говорит Люси. — Дежурила за Рэнди, который по графику дежурит в выходные вечером, но он позвонил и сказал, что болен. То есть остался дома, чтобы посмотреть Суперкубок.

— Надеюсь, что это не так.

— А сейчас Дэнди Рэнди отсутствует из-за погоды. Как бы дежурит дома. Неплохо устроился, и служебный внедорожник под рукой, и получаешь за то, что сидишь дома, — говорит Люси, и я слышу в ее тоне презрение. — Можно сказать, нашел работу под себя. Надеюсь, ты перестанешь наконец искать оправдания для своих служащих.

— Для тебя я их не ищу.

— Это потому, что и повода нет.

Я просматриваю записи в журнале, сделанные вчера Жанель, шаблон на экране своего монитора, в котором очень мало заполненных полей.

— Не собираюсь констатировать очевидное, но ты на самом деле не слишком в курсе того, что здесь происходит, — говорит Люси. — Только в общих чертах, без подробностей. Да и как иначе? — Она возвращается на свою сторону стола и берет кружку с кофе. Но не садится. — Тебя тут не было. Тебя почти никогда тут не бывает с тех пор, как мы открыли это дело.

— Это все? Все записи за вчерашний день?

— Да. Жанель пришла в четыре. Если верить тому, что написано в журнале. — Люси стоит, пьет кофе и смотрит на меня. — Между прочим, компания у нее еще та. Приятели-сослуживцы. Большинство — копы, есть и офисные «хомячки». Те, перед кем можно выставиться. Знаешь, она играет в «вышибалы». А кто играет в «вышибалы»? Только ловкие да изворотливые.

— Если она пришла в четыре, то почему одета для выезда, даже в куртке? Как будто только что с улицы.

— Как я уже говорила, не всегда надо верить тому, что написано в журнале.

— Дэвид был на дежурстве до нее и тоже не отозвался? — спрашиваю я. — Джек мог бы послал его в Нортон’с-Вудс. Дэвид ведь сидел тут, так почему Джек не отправил его на место происшествия? Отсюда минут пятнадцать езды.

— И этого ты тоже не знаешь. — Люси идет в ванную и споласкивает свою кружку. — Ты не знаешь, сидел ли Дэвид тут, — говорит она, снова входя и останавливаясь возле двери. — Лучше бы ты поспрашивала кого-то другого…

— Кроме тебя, похоже, и спросить некого. Никто ничегошеньки мне не рассказывает. Что, черт возьми, здесь происходит? Работники что, хотят — приходят на работу, не хотят — не приходят?

— По большей части так и есть. Приходят и уходят, как кому заблагорассудится. Все идет сверху.

— Все идет от Джека.

— По крайней мере, тебе так представляется. Лаборатории — другая история, потому что ими он не интересуется. За исключением баллистиков. — Она прислоняется к закрытой двери и прячет руки в карманы лабораторного халата.

— В мое отсутствие он должен тут всем руководить. В конце концов, Джек — содиректор. — Мне не удается скрыть возмущение и негодование.

— Как бы то ни было, он не интересуется лабораториями, и сотрудники не обращают на него внимания. Не считая баллистиков, как я уже сказала. Ты же знаешь, как Филдинг помешан на всяких ружьях, ножах, арбалетах и охотничьих луках. Нет на свете такого оружия, к которому его бы не тянуло. Поэтому он и торчит у криминалистов. Да и там успел отличиться. Изводил Морроу, пока не довел до увольнения. Я точно знаю, что он активно ищет другую работу, и нечего удивляться, что его лаборатория не закончила с «глоком», который был при убитом. Спиленный серийный номер. Чепуха. Умчался сегодня утром, и плевать ему на все.

— Умчался? Отсюда?

— Он как раз отъезжал, когда я возвращалась из Нортон’с-Вудс. Около половины одиннадцатого.

— Ты разговаривала с ним?

— Нет. Может, плохо себя чувствовал. Не знаю, но я не понимаю, почему он не потрудился поручить кому-то заняться «глоком». Не попробовал использовать кислоту. Неужели это заняло бы так много времени? Он ведь должен был знать, как это важно.

— Не обязательно, — отвечаю я. — Если кембриджский детектив — единственный, кто разговаривал с ним, откуда ему было знать, что «глок» так уж важен? О том, что случай в Нортон’с-Вудс — убийство, тогда еще речи не было.

— Да, пожалуй что так. Морроу, наверное, даже не в курсе, что мы ездили за тобой, что ты вернулась из Довера. Филдинг тоже испарился, хотя уж ему-то прекрасно известно, что тут возникла большая проблема, виноват в которой — это понятно всем, у кого есть голова на плечах, — он сам. Он принял звонок о происшествии в Нортон’с-Вудс. Он сам не поехал на место происшествия и никого туда не отправил. Хочешь знать мое мнение, почему Жанель в верхней одежде? Она явилась сюда не в четыре, как записала в журнале, а пришла только, чтобы впустить служащих, расписалась в получении тела, потом развернулась и ушла. Могу доказать. Должна быть запись, когда она отключила сигнализацию, чтобы войти в здание. Все дело в том, хочешь ли ты раздуть из этого дело.

— Я удивлена, что Марино не потрудился известить меня о масштабах проблемы. — Это единственное, что приходит на ум. В моей голове пусто.

— Как тот мальчик, что кричал «Волк!», — говорил Люси, и это правда. Марино жалуется всегда и на всех, и я уже перестала его слушать. Вот мы и вернулись к моим промахам. Я не обращала внимания. Я не слушала.

— У меня кое-какие дела. Где найти, знаешь, — говорит Люси и, распахнув дверь, уходит. Дверь остается открытой.

Я беру телефон и снова набираю номер Филдинга. На этот раз не оставляю никакого сообщения. А ведь и его жена не отвечает на телефонный звонок. Она должна была бы увидеть номер на автоответчике. Или, может, не берет трубку как раз потому, что знает, кто звонит. Уехали из города? В понедельник вечером, в разгар снежной бури, когда он прекрасно знает, что я мчусь домой из Довера, чтобы разобраться со срочным делом?

Я выхожу и прикладываю большой палец к электронному замку, чтобы отпереть дверь справа. Вхожу в кабинет своего заместителя и медленно оглядываю его, словно это место преступления.

11

Я выбирала ему кабинет, настояв на таком же уютном, как и мой. Комната Филдинга просторная, с собственным душем. Из окна открывается вид на реку и город, хотя жалюзи опущены, что меня нервирует. Должно быть, закрыл, когда было еще светло, хотя я непонимаю, зачем ему это было нужно. Все это выглядит как-то подозрительно. Что бы ни сделал Джек Филдинг, ничего хорошего ждать не приходится.

Я хожу, открываю жалюзи и через стекло с отражающим серым оттенком вижу размытые огни центра Бостона и колышущиеся волны ледяной мороси, сердито колотящейся в окно. Вершины высоток, башен Пруденшл и Хэнкок, почти не видны, и порывистый ветер завывает и стонет вокруг купола у меня над головой. Мемориал-драйв бурлит и вспенивается транспортным потоком даже в этот час, и река Чарльз — это что-то черное и бесформенное. Вернется ли когда-нибудь Филдинг в эту комнату, которую я оформляла и обставляла для него? Мне почему-то кажется, что нет, не вернется, хотя никаких свидетельств того, что он ушел навсегда, не заметно.

Самая большая разница между нашими кабинетами в том, что его забит напоминаниями о хозяине: всевозможные свидетельства, сертификаты и благодарности, коллекции на полках, бейсбольные мячи и биты с автографами, кубки и значки, полученные на соревнованиях по тхеквондо, модели самолетов и фрагмент настоящего, потерпевшего крушение. Я подхожу к письменному столу и оглядываю подборку реликвий Гражданской войны: ременную пряжку, котелок с ложкой, пороховницу, несколько ружейных пуль, которые, я помню, он собирал в нашу бытность в Вирджинии. Но здесь нет фотографий, и мне становится грустно. На пустых пространствах стен я вижу маленькие дырочки от крючков, которые он не потрудился залепить после того, как снял.

Больно задевает, что Джек больше не выставляет знакомые фотографии той поры, когда он был моим патологоанатомом. Снимки простые, искренние: мы с ним в морге или на выезде к месту происшествия вместе с Марино, старшим детективом отдела убийств в Ричмондском полицейском управлении в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда и Филдинг, и я только-только начинали, хотя и совершенно по-разному. Он был красивым доктором, еще только начинающим свою карьеру, тогда как моя уже перемещалась с государственной службы в область частной деятельности. Я только-только привыкала к гражданской жизни и руководящей роли, изо всех сил стараясь не оглядываться. Может быть, теперь и Филдинг предпочитает не оглядываться, хотя я и не представляю почему. В те времена у него, в отличие от меня, все было хорошо. Он не участвовал в сокрытии преступления. Никогда не совершал ничего такого, от чего приходилось бы прятаться. По крайней мере, насколько я знала. Но что я знаю теперь?

Почти ничего, не считая ощущения, что он избавился от меня, быть может, избавился от всех нас. Сейчас, я чувствую, он оставил позади больше, чем когда-либо раньше. Я в этом уверена, хотя и не знаю почему. Конечно, его личные вещи все еще здесь: непромокаемый костюм на крючке, неопреновые «болотники», мешок со снаряжением ныряльщика и чемоданчик для выездов в шкафу, коллекция полицейских блях и полицейских и военных значков. Я помню, как помогала ему переезжать в этот кабинет. Я даже помогала расставить мебель, и мы оба ворчали и смеялись, потом опять ворчали, передвигая письменный стол, потом стол для совещаний, а потом двигая их еще и еще.

— Что это, Лорел и Харди?[205] — пошутил он. — В следующий раз ты будешь толкать вверх по лестнице мула?

— У тебя нет мула.

— Подумываю купить лошадь, — сказал он, когда мы взялись переносить стулья, которые только что перенесли. — Примерно в миле от дома есть конеферма. Я мог бы держать там лошадь, быть может, ездить на ней на работу, на вызовы.

— Я внесу это в трудовой договор. Никаких лошадей.

Мы шутили и поддразнивали друг друга, и он так хорошо выглядел в тот день — бодрый и оптимистичный, с буграми мышц под короткими рукавами формы. Цветущий, великолепно сложенный, лицо все еще по-мальчишески красиво, русые волосы растрепаны, симпатичная небритость. Он был сексуальным и забавным, и я помню, как перешептывались и хихикали сотрудницы, проходя мимо его открытой двери и стараясь при каждой возможности поглазеть на него. Филдинг, казалось, был так счастлив, что он здесь, со мной, и я помню, как мы вместе вспоминали наши прежние дни и расставляли фотографии — фотографии, которых теперь нет.

На их месте те, которых я не припоминаю. На снимках, развешанных на стенах и расставленных на полках, он в официальных позах рядом с политиками и военным начальством, на одном — с генералом Бриггсом и даже с капитаном Аваллон, вероятно, с той экскурсии, на которую ее водил. Здесь Филдинг выглядит скованным и скучающим. На фотографии, где он в белом кимоно наносит удар ногой по воображаемому врагу, — злым. Лицо красное и полное ненависти. Разглядывая недавние семейные снимки, я прихожу к выводу, что и на них он не слишком довольный, даже когда обнимает двух своих девочек или жену Лауру, хрупкую блондинку, чья красота со временем блекнет и увядает, словно тяжкие испытания накладывают отпечаток на ее внешность, прорезая морщины и борозды на некогда прелестном, гладком лице.

Она для него номер три, и я, просматривая запечатленные моменты в хронологическом порядке, могу проследить его нравственный и физический упадок. На первых, когда он только женился, мой заместитель энергичный, без малейших признаков высыпаний или преждевременных залысин. Я задерживаюсь, чтобы полюбоваться им — потрясающий мужчина, с крепким торсом, в спортивных шортах, моющий свой «мустанг-67» вишневого цвета. А вот снимки, сделанные прошлой осенью. Тут у него уже жирок на талии, кожа в красных пятнах, волосы зачесаны назад и смазаны гелем, чтобы скрыть залысины. На состязании по боевым искусствам, всего месяц назад, он, в форме грандмастера и с черным поясом, не кажется ни физически здоровым, ни душевно уравновешенным. Это уже не тот человек, который находит радость в прекрасной форме или технике. И не тот, кто почитает и уважает других людей и умеет владеть собой. Потрепанный. Слегка неуравновешенный. И совершенно несчастный.

Почему? Я задаю безмолвный вопрос той старой фотографии с машиной, где он такой потрясающе красивый, такой беззаботный и энергичный, мужчина, в которого легко влюбиться, кому не страшно вверить руководство, кому можно доверить даже свою жизнь. Что изменилось? Что сделало тебя таким несчастным? Что на этот раз? Он терпеть не может работать на меня. То же было и в прошлый раз, в Уотертауне, где он долго не задержался. Теперь все повторяется в ЦСЭ, где, по всей видимости, ситуация только обострилась. Перемены к худшему начались летом, когда мы наконец стали заниматься уголовными делами. Но тогда меня даже не было в Массачусетсе, я всего лишь приезжала на один уик-энд в День труда[206]. В чем я виновата? Получается, во всем. Я всегда винила себя за неудачи и промахи Филдинга, а их у него столько, что и не сосчитать.

Я его поднимаю, а он опять падает, только каждый раз ударяется все сильнее. Каждый раз все страшнее, все кровавее. Снова и снова. Как ребенок, который не мог ходить, а я никак не признавала этого, пока он не покалечился окончательно и бесповоротно. Драма с предсказуемым концом — так охарактеризовал происходящее Бентон. Филдингу не следовало становиться патологоанатомом, а из-за меня он им стал. Ему бы лучше вообще не встречаться со мной той весной 1988-го, когда он еще толком не знал, чего хочет в жизни, а я сказала, что знаю. Давай я тебе покажу. Давай я тебя научу. Если бы он не приехал в Ричмонд, если бы не столкнулся со мной случайно, то мог бы выбрать жизненный путь, который вполне бы его устроил. У него была бы своя карьера, своя жизнь, ему бы не пришлось вечно находиться при мне.

В том-то и проблема, что его жизнь проходит в исключительно деструктивном окружении, что все его старания обречены, а когда терпеть уже невозможно, он снова срывается, ищет себе оправдания и вспоминает, что таким, какой он есть, его сделала я. В его несчастной, горькой жизни я — нечто огромное и темное, как билборд. На все срывы и кризисы у него один ответ. Он исчезает. В один прекрасный день Джек Филдинг просто пропадает, а то, что остается после него, ужасно и отвратительно. Дела, с которыми он не справился. Дела, до которых у него не дошли руки. Записки, демонстрирующие отсутствие контроля с его стороны и опасную ошибочность принимаемых решений. Голосовые сообщения обиженных и недовольных, которые он не стер умышленно, с тем расчетом, чтобы их услышала я.

Я сажусь в его кресло и начинаю выдвигать ящики стола. Долго рыться не приходится.

Папка без ярлычка, никак не обозначенная. В ней четыре листка, отпечатанные 8 февраля, то есть вчера утром, в восемь ноль три. Речь, взятая с веб-сайта КИОСа, Королевского института объединенных служб. И чем же мог заинтересовать Филдинга Британский исследовательский центр с вековой историей и отделениями, разбросанными по всему миру, занимающийся в том числе и передовыми разработками в сфере национальной и международной безопасности? Доклад представлен Расселом Брауном, теневым министром обороны, и в нем изложены его взгляды по военным вопросам. Я пропускаю не блещущие оригинальностью комментарии этого консерватора насчет того, что Соединенное Королевство отнюдь не обязательно будет исполнять роль союзника и что война может иметь катастрофические последствия. Далее член парламента позволяет себе замечания, в которых едва ли не напрямую обвиняет Соединенные Штаты в том, что они организовали неоправданное вторжение в Ирак и втянули в войну Соединенное Королевство.

Через три месяца Британию ожидают парламентские выборы, ввиду чего все, происходящее в этой стране, крайне политизировано. Борьба идет за шестьсот пятьдесят мест, и один из ключевых вопросов кампании — участие в войне с талибаном десятитысячного британского корпуса. Филдинг никакого отношения к армии не имеет, никакого интереса к военным делам не проявлял, как, впрочем, и к международным, в том числе и к выборам в другой стране. Откуда же теперь такое пристальное внимание к происходящему в Соединенном Королевстве? И тем не менее он взял этот материал и оставил в ящике стола специально, чтобы я его прочитала. Филдинг хотел, чтобы именно это я нашла после его очередного трюка с исчезновением. На что он хотел указать мне?

Прежде всего, почему его заинтересовал КИОС? Нашел ли он речь сам или ее кто-то прислал ему? Если прислали, то кто? Попросить Люси залезть в его почту? Нет, пока я еще не готова прибегнуть к таким мерам. А еще я не хочу, чтобы меня поймали. Можно запереть дверь, но ведь мой заместитель все еще может появиться, а рассчитывать на охранника не приходится — задерживать Филдинга или предупреждать меня он не станет. Рон доверия не вызывает, он настроен враждебно и относится ко мне без должного уважения. Я не доверяю этим людям, моим подчиненным, и они не чувствуют себя в безопасности со мной и не исполняют мои указания, а Филдинг может появиться в любой момент.

Это было бы вполне в его духе. Исчезнуть без предупреждения, потом столь же неожиданно появиться и застать меня на месте преступления, сидящей за его столом, просматривающей его файлы. Он обязательно использовал бы этот момент против меня, как не раз делал в прошлом. Что делал Филдинг у меня за спиной? Посмотрим, что найдется еще, а потом решим, что делать дальше. Я снова бросаю взгляд на отметку времени и представляю, как Филдинг сидит в этом самом кресле в начале девятого и распечатывает речь британского парламентария, в то время как Люси, Марино, Анна, Олли и все остальные взбудоражены тем, что обнаружилось в нашем холодильнике.

Странно, что мой заместитель оставался здесь, в своем кабинете, когда внизу все стояли на ушах. А волновало ли его вообще, что человек, запертый в холодильной камере, мог быть жив? Конечно волновало. Как же иначе? В конце концов, случись худшее, отвечать пришлось бы ему. Потом, в итоге, виноватой и безработной оказалась бы я, мое имя трепали бы в новостях, но ведь и он не усидел бы в своем кресле. И тем не менее мой заместитель был здесь, на седьмом этаже, вдалеке от шума и неразберихи, как будто он уже решил что-то для себя. А может быть, его исчезновение связано с чем-то еще? Я откидываюсь на спинку кресла, оглядываю кабинет и цепляюсь взглядом за блокнот и шариковую ручку рядом с телефоном. На верхнем листке заметны слабые оттиски.

Я включаю настольную лампу, беру блокнот и поворачиваю под разными углами, пытаясь разобрать, что же было написано на оторванном верхнем листочке. Рука у Филдинга тяжелая, и это проявляется во всем, что он делает, — в работе со скальпелем, в обращении с клавиатурой, в письме от руки. Для человека, долгое время увлекающегося боевыми искусствами, он на удивление груб, легко расстраивается и быстро вспыхивает. У него сохранилась детская привычка прижимать ручку или карандаш двумя пальцами, а не одним, как будто он держит палочки. Из-за этого он постоянно все ломает, и больше всего страдают маркеры.

Мне не нужно никакое специальное оборудование, чтобы разобрать немного старомодный и трудно различимый почерк заместителя. Записей, похоже, две. Одна — телефонный номер с кодом 508 и «ДС/18/СК МинОб ЖР 2/8». Вторая — «Унив. Шеффилд сегодня@Уайтхолл. Конец передачи». Присматриваюсь к последним двум словам. Да, верно, «Конец передачи». А еще есть песня в стиле хеви-метал с тем же названием. Помнится, она и звучала в машине Филдинга, когда он в первый раз приехал в Ричмонд. Конец передачи, он каждый раз так и говорил, когда грозился уйти, когда хотел сказать, что с него хватит, когда подначивал меня. Не мне ли адресованы эти слова? Или есть какое-то иное объяснение?

Я нахожу в ящике чистый листок и переписываю то, что разобрала в блокноте. Что это все значит? Что хотел сказать мне Филдинг? Он знает меня. Знает, что я загляну в его кабинет и прочту оттиск на листке блокнота. Он прекрасно знает, в каком направлении пойдут мои мысли. Шеффилдский университет — один из лучших исследовательских центров в мире. Он расположен на Уайтхолле, в бывшем Уайтхолл-Пэлас, где когда-то размещался Скотленд-Ярд. Там же находится штаб-квартира КИОС.

Я вхожу в «Интелликвест», поисковую систему, созданную Люси специально для ЦСЭ, набираю КИОС, дату, 8 февраля, и Уайтхолл. Первый заголовок на экране — «Гражданские и военные. Сотрудничество». Лекция, которую, по-видимому, и имел в виду Филдинг, была прочитана вчера, в КИОСе, в десять утра по британскому времени. Докладчик — доктор Лайам Зальц, нобелевский лауреат, чьи высказывания о военных технологиях вызвали глубокое недовольство у Агентства перспективных исследований. Я и не знала, что он преподает в Шеффилдском университете. Мне казалось, Зальц работает в Беркли. Был в Беркли, теперь в Шеффилде, а летом 2001-го выступал в галерее Курто, где мы с Люси его и слышали. Мало того, потом доктор Лайам Зальц, как и я, был активным критиком РЭБПа.

Гражданские и военные. Сотрудничество. Я задумываюсь. Для мятежного доктора Зальца тема довольно странная. Укротили? Человека, который еще совсем недавно громогласно заявлял, что огромные, более двухсот миллиардов долларов, ассигнования США на разработку будущих систем оружия — это путь к полному уничтожению человечества. Возможно, роботы и хороши на поле боя, предупреждал он, но что будет, когда они, как использованные джипы, вернутся домой? Так или иначе, рано или поздно они придут в гражданский мир и займутся наблюдением, возьмут на себя полицейские функции. Бездушные машины заменят людей. Машины, оснащенные камерами и записывающими устройствами. Машины, умеющие стрелять.

Я слышала выступления доктора Лайама Зальца, в которых он предсказывал различные сценарии с выезжающими на место преступления «робокопами» и раскатывающими по улицам «робопатрульными», пугал роботами, преследующими нарушителей дорожного движения, безжалостно выселяющими за мельчайшую провинность квартиросъемщиков или, не дай бог, получающими приказ употребить силу. Роботы поражают нас тазерами[207] и стреляют на поражение. Роботы, похожие на громадных жуков, вытаскивают раненых и убитых с поля боя. Как и я, хотя и не в одно время со мной, доктор Лайам Зальц выступал в качестве эксперта на слушаниях в сенатском подкомитете. Высказав свое мнение, мы доставили немало неприятностей одной компании, «Отуол текнолоджиз», о которой я вспомнила совсем недавно.

Мы встретились с ним лишь однажды, на Си-эн-эн. Увидев меня, он сказал:

— Аутботси.

— Простите? — ответила я, отстегивая микрофон.

— Роботоаутопсия. Когда-нибудь они заменят вас, мой дорогой доктор. И может быть, гораздо раньше, чем вы думаете. Предлагаю выпить после шоу.

Он напомнил мне постаревшего хиппи — ясные, живые глаза, длинный седой хвост, худое лицо и бьющая через край энергия. Это было два года назад, и мне, наверное, следовало принять предложение и подождать его после передачи, выпить, получше познакомиться с его идеями и представлениями о мире, потому что не такие уж они и безумные. С тех пор мы не встречались, хотя в средствах массовой информации имя доктора Лайама Зальца присутствовало постоянно. Пытаюсь вспомнить, упоминала ли о нем в разговорах с Филдингом. Вроде бы нет. Да и с какой стати? Связи. Какие? Я продолжаю поиск.

Шеффилдский университет находится в Южном Йоркшире, и у них там отличный медицинский факультет. Его девиз — Rerum Cagnoscere Causas — «Познавать причины вещей». Как раз то, что мне надо. И я ищу. Глобальное потепление, глобальное истощение почв, инженерия переосмысления в сочетании с передовым компьютерным программированием, изменение ДНК в стволовых клетках человека…

Я возвращаюсь к записи в блокноте.

«ДС/18/СК МинОб ЖР 2/8».

ДС — аббревиатура от показателя смертности в автоавариях. Начинаю новый поиск, на этот раз в базе данных ЦСЭ. Вбиваю дату — 18 августа прошлого года. Передо мной запись: двадцатилетний британец по имени Дэмиен Паттен погиб в ДТП с участием такси в Бостоне. Вскрытие проводил не Филдинг, а один из штатных медэкспертов. Дэмиен Паттен был младшим капралом 14-го полка связи и в Бостон приехал, взяв отпуск, чтобы жениться. Что-то знакомое.

Я снова ввожу данные в строку поиска, в соответствии с датой в журнале учета Министерства обороны. Выхожу на новый блог. Последняя запись — список убитых вчера в Афганистане британских солдат. Пробегаю глазами, ищу что-нибудь знакомое. Младший капрал 1-го батальона Колдстримского гвардейского полка. Младший сержант 1-го батальона Гренадерского гвардейского полка. Его соотечественник из 2-го батальона полка Герцога Ланкастерского. Сапер из оперативного подразделения по разминированию, погибший в горной местности на северо-западе Афганистана. В провинции Багдис. Той самой, где в воскресенье 7 февраля погиб и мой пациент, рядовой первого класса Гэбриэл.

Я задаю очередной поиск, хотя одну деталь знаю сама — сколько военнослужащих НАТО погибло в Афганистане 7 февраля. В Довере это знают всегда. Это как подготовка к буре, как черная туча, вгоняющая всех в депрессию. Девять человек, четверо из них американцы, погибли в тот день от взрыва самодельной бомбы, превратившей «хаммер» рядового Гэбриэла в пылающий ад. Но ведь это случилось 7-го, а не 8-го. Может быть, умерший 8-го числа британский солдат был ранен днем раньше?

Проверяю — так и есть. Сапер Джеффри Миллер, двадцати трех лет, недавно женатый, ранен при взрыве самодельной бомбы в провинции Багдис утром в воскресенье и умер на следующий день в военном госпитале в Германии. Возможно, речь идет об одном и том же взрыве. Знали ли они друг друга, сапер Миллер и рядовой Гэбриэл? И как связан с ними британец Дэмиен Паттен, погибший в ДТП в Бостоне? Был ли он знаком с Гэбриэлом и Миллером в Афганистане, и при чем тут Филдинг? Какое отношение имеют к ним доктор Зальц, РЭБП, убитый в Нортон’c-Вудс?

Тело Миллера доставили к нему на родину, в английский Оксфорд, в прошлый четверг. Читаю дальше, но найти ничего не могу, хотя при желании сделать это не так уж трудно. Можно позвонить пресс-секретарю Рокману. Можно позвонить Бриггсу. Кстати, наверное, даже нужно. Он ведь просил, а фактически потребовал, чтобы я держала его в курсе дела человека из Нортон’c-Вудс и докладывала всю новую информацию сразу по поступлении, в любое время дня и ночи. Но ему я звонить не стану. Нет. Не сейчас. Я еще не знаю толком, кому можно доверять. Задержавшись на этой мысли, я постепенно понимаю, что влипла в большие неприятности.

И о чем это говорит, когда не можешь попросить помощи у тех, с кем работаешь? О многом. Чувство такое, словно земля разверзлась под ногами, и я падаю в холодную, пустую черноту, где бывала уже и раньше. Бриггс хотел, используя меня, перевезти тело человека из Нортон’c-Вудс в Довер. Филдинг ловчил в мое отсутствие, совал нос в дела, которые совершенно его не касаются, и даже работал в моем кабинете, а теперь прячется — по крайней мере, я на это надеюсь. Подчиненные замышляют мятеж, а незнакомые люди знают детали моего возвращения домой.

На часах два часа ночи, и меня так и тянет снять трубку и набрать номер с блокнотной страницы Филдинга, разбудить и, воспользовавшись эффектом внезапности, попытаться получить хоть какой-то ключик к тому, что здесь происходит. Вместо этого я пытаюсь выяснить, кому может принадлежать номер с кодом 508. Результат приводит меня в шоковое состояние. Секунду или две я сижу неподвижно, стараясь взять себя в руки. Стены отчаяния надвигаются, и я пытаюсь раздвинуть их в надвигающемся тумане смятения.

Джулия Гэбриэл, мать рядового первого класса Гэбриэла.

На экране передо мной ее дом и служебный адрес, семейное положение, зарплата, которую она получает на должности фармацевта в городе Вустер, штат Массачусетс, имя ее единственного ребенка, девятнадцатилетнего сына, погибшего в воскресенье в Афганистане. Перед тем как приступить к вскрытию ее сына, я разговаривала с ней едва ли не час по телефону, стараясь как можно мягче объяснить, почему невозможно взять его сперму. И все это время она кричала и плакала, обвиняла в бессердечности, в том, что не мне решать за других то, с чем я сама никогда не сталкивалась.

Отбор спермы у мертвых для использования в оплодотворении живых — не тот вопрос, который ставит передо мной неразрешимую моральную дилемму. У меня нет собственного мнения насчет того, медицинская это проблема или юридическая, религиозная или этическая. Решение должны принимать заинтересованные стороны, а не врач. Для меня важна процедура, практика, набирающая популярность в связи с войной. Мне важно, чтобы все делалось в соответствии с законодательством и должным образом, а мои взгляды на право посмертной репродукции в деле рядового Гэбриэла в любом случае спорны. Тело его сильно обгорело и уже разлагалось, мошонка почти обуглилась, а вместе с ней пострадал и семявыносящий проток. Сказать это миссис Гэбриэл я не могла. Я старалась быть вежливой, старалась проявить сочувствие и не принимать ее обвинения на свой счет, пока она изливала гнев и боль на последнего врача ее сына.

У Питера была девушка, согласившаяся выносить его детей, как и детей его друга, и они заключили что-то вроде договора, объясняла миссис Гэбриэл, а я никак не могла понять, о чем речь и кто этот друг. Друг Питера рассказал ему о другом своем друге, который погиб в Бостоне в день свадьбы прошлым летом, но только миссис Гэбриэл не сказала, что этого друга звали Дэмиен Паттен. «Все трое теперь мертвы, трое молодых, чудесных мальчиков», — сказала по телефону миссис Гэбриэл, а я так и не поняла, о ком идет речь. Теперь понимаю. Она говорила о Паттене, друге того друга, с которым договорился ее сын. Вторым, возможно, был Джеффри Миллер, сапер, на которого и указал мне Филдинг.

Все трое теперь мертвы.

Обсуждал ли Филдинг с миссис Гэбриэл дело Паттена и с кем она говорила раньше, со мной или с ним? Мне миссис Гэбриэл позвонила примерно без пятнадцати восемь. Я точно помню, что сделала соответствующую пометку, когда сидела в своем крошечном кабинете в доверском морге, просматривая результаты сканирования, чтобы определить расположение осколков в обгоревшем теле ее сына. Судя по тому, что она сказала мне, разговор с Филдингом состоялся раньше. Тогда становится понятным и ее постоянное упоминание о «других делах».

Эту идею ей явно подбросили. Женщина пребывала в полном убеждении, что экстракция семени у погибших — операция рутинная и даже поощряемая нами же. Помню, что меня ее заявление ошеломило, поскольку процедура еще не получила официального одобрения и была чревата юридическими осложнениями. Я и представить не могла, кто внушил ей такие мысли, и, наверное, даже спросила бы об этом, если бы она не сорвалась на крик. Каким чудовищем должна быть та, что препятствует женщине, желающей выносить детей своего друга! Мы же делаем это для других, так почему отказываем ее сыну? «У меня никого не осталось. А вы просто бюрократы, так и скажите! — кричала она мне. — Бюрократы, покрывающие еще одно расовое преступление!»

— Кто дома? — спрашивает Бентон.

Миссис Гэбриэл назвала меня милитаристкой и фанатиком. «Вы делаете это для других только потому, что они белые! Вы следуете не „золотому правилу“, а „правилу белых“. Вы позаботились о том парне в Бостоне, а он даже не был американцем, как мой сын, отдавший жизнь за свою страну. Наверное, потому, что его кожа была другого цвета». Я ничего не понимала — откуда такая информация? — но не стала интересоваться, потому что все это походило на истерию, и я тогда же все ей простила, хотя она здорово меня задела и надолго выбила из равновесия.

— Эй? — Бентон входит в кабинет.

«Еще одно расовое преступление, но только теперь о нем узнают, и таких, как вы, по головке не погладят!» Она не стала объяснять, что имела в виду, произнося такие слова, а я не попросила объяснений и даже не обратила внимания на сказанное, потому что крики, обвинения и оскорбления для меня не новость. Нас ругают и оскорбляют, нам угрожают, и на нас нападают люди, в обычных условиях вполне цивилизованные и разумные. Там, где я работаю, нет небьющегося стекла, и я не боюсь, что мертвые нападут на меня.

— Кей?

Бентон стоит в дверях с двумя чашками, стараясь не расплескать кофе. Почему Джулия Гэбриэл, прежде чем звонить мне, позвонила сюда? Или, может, это Филдинг позвонил ей. Но зачем? Марино говорил, что Питер Гэбриэл стал первой жертвой из Вустера, и средства массовой информации подняли шум, призывая ЦСЭ забрать тело из Довера и вернуть домой, в Массачусетс. Возможно, таким образом Филдинг и узнал о миссис Гэбриэл, но все остальное… Если миссис Гэбриэл и позвонила сюда, то только по ошибке. Она ведь не могла не знать, что ее сына отправили в Довер. Как я ни стараюсь, найти оправдывающую Филдинга причину не могу. Во мне копится возмущение. Да как он смел!

Филдинг — не военный и не консультант Службы медэкспертизы Вооруженных сил. Он гражданский служащий и не имеет права ни разглашать информацию о военных потерях, ни вообще вести разговоры на эту тему, потому что его она не касается. И КИОС его не касается. И выборы в Англии тоже. А вот тем единственным, что его касается, что является его долгом и его ответственностью, он постыдно пренебрег, предав при этом и меня.

— Очень мило, — рассеянно говорю я Бентону. — Кофе не помешает.

— Где ты сейчас была? Как будто воевала с кем-то? И, судя по выражению твоего лица, даже убить готова.

Бентон подходит к столу, наблюдая за мной так, как делает всегда, когда пытается понять, о чем я думаю, потому что тому, что я скажу, он не верит. Или, может быть, он знает, что сказанное мною будет только началом и что обо всем прочем я даже не догадываюсь.

— Ты в порядке? — Бентон ставит чашку на стол и пододвигает поближе стул.

— Нет, не в порядке.

— Что случилось?

— Я поняла, что это такое, когда человек достигает критической массы.

— Так в чем дело?

— Во всем.

12

— Пожалуйста, закрой дверь. — До меня доходит, что я начинаю вести себя как Люси. — Не знаю, с чего начать, так много всего случилось.

Бентон закрывает двери, и я замечаю простое платиновое кольцо на безымянном пальце его левой руки. Меня все еще иногда застает врасплох тот факт, что мы женаты. Мы всегда сходились на том, что нам ни к чему все эти формальности, потому что мы не такие, как остальные, а потом все же поженились. Церемония была скромной, простой, напоминающей больше приведение к присяге, чем празднование, ибо для нас слова «пока смерть не разлучит нас» были не пустым звуком. После всего, через что мы прошли, они, эти слова, походили на клятву при вступлении в должность или при посвящении в духовный сан или, быть может, это был краткий итог прожитой жизни. Не пожалеем ли мы когда-нибудь об этом? Вот, к примеру, не жалеет ли он сейчас, что не может вернуться к тому, как было? Я бы не винила Бентона; к тому же из-за меня у него столько всяких осложнений.

Он продал свой семейный дом, красивый особняк XIX века на Бостон-Коммон, и ему не нравились некоторые места, где мы жили или останавливались из-за моей необычной профессии и занятий. Вопреки всем моим благим намерениям, наша жизнь слишком часто напоминала хаотичное и дорогое существование. В то время как его практика судебного психолога оставалась стабильной, моя карьера в последние три года постоянно менялась: частный бизнес в Чарльстоне, Южная Каролина, пришлось свернуть; офис в Уотертауне закрылся по причинам экономии, потом были Нью-Йорк, Вашингтон, Довер, и вот теперь я здесь.

— Что, черт побери, здесь происходит? — спрашиваю я, как будто он знает, а я не понимаю, откуда он может это знать. И все же чувствую — знает, или, может быть, я просто хочу этого, потому что начинаю впадать в отчаяние и, паникуя, пытаюсь за что-нибудь ухватиться.

— Черный и очень крепкий. — Он садится и пододвигает кружку с кофе поближе ко мне. — И не «Лесной орех». Хотя, я слышал, у тебя его целые залежи.

— Джек до сих пор не показывается, и, полагаю, никто ничего о нем не слышал.

— Здесь его точно нет. Думаю, ты можешь спокойно хозяйничать в его кабинете, как он хозяйничал в твоем, — говорит Бентон так, будто имеет в виду нечто большее.

Я замечаю, как он одет.

Раньше он был в зимнем пальто, а в рентгеновском кабинете, перед тем как отправиться в лабораторию Люси, в наброшенном поверх одежды халате. Я толком и не обратила внимания, что на нем было еще. Черные армейские ботинки, черные брюки, темно-красная фланелевая рубашка и водонепроницаемые часы со светящимся циферблатом. Как будто ждет, что придется выходить в непогоду или отправиться туда, где без такой одежды не обойтись.

— Стало быть, Люси рассказала тебе, что он, похоже, пользовался моим кабинетом. Зачем, не знаю. Но может быть, ты знаешь.

— Я и без подсказок понимаю, какие умонастроения царят в этой конторе. Как там ее Марино называет? Центком? Или это относится только к святая святых, или тому, что должно им быть, твоему кабинету. Сама знаешь, что бывает, когда на корабле нет капитана. Команда поднимает «Веселый Роджер»[208], в психушке начинают распоряжаться пациенты, баром заведуют пьяницы — прошу прощения за смешанные метафоры. Менталитет мародеров.

— Почему ты ничего не сказал?

— Я не работаю в ЦСЭ. Вы — не мой клиент. Я здесь просто приглашенный по случаю гость.

— Это не ответ, и ты это прекрасно знаешь. Почему ты не защитил меня?

— Так, как, по-твоему, должен был сделать, — уточняет Бентон, поскольку предполагать, что он не пожелал меня защитить, глупо.

— Что здесь творилось? Может, если бы ты рассказал мне, я бы придумала, что нужно предпринять. Знаю, Люси держала тебя в курсе. Было бы неплохо, если б кто-нибудь держал в курсе и меня. Информировал. Подробно и откровенно.

— Мне жаль, что ты злишься. Жаль, что ты вернулась к такой неприятной ситуации. Возвращение домой должно быть радостным.

— Радостным. Что это такое, черт возьми?

— Есть такое слово, теоретическое понятие. Как полная откровенность. Я могу рассказать, что наблюдал непосредственно, что случалось, когда приходил сюда несколько раз. Обсудить дела. Меня привлекали к двум. — Он устремляет взгляд в пространство. — Первым был футболист. Это случилось осенью, вскоре после того, как ЦСЭ взялся за уголовные дела штата.

Уолли Джеймисон, двадцати лет, футбольная звезда Бостонского колледжа. Обнаружен в Бостонской гавани 1 ноября на рассвете. Причина смерти — кровопотеря от раны, нанесенной тупым предметом, и множественных порезов. Вскрытие проводил Том Буккер, один из моих медэкспертов.

— Джек этим не занимался, — напоминаю я.

— Ну, если б ты спросила его, то, возможно, у тебя сложилось бы иное впечатление, — говорит Бентон. — Джек разбирал случай Уолли Джеймисона так, словно дело его. Доктор Буккер не присутствовал. Это было на прошлой неделе.

— Почему на прошлой неделе? Я ничего об этом не знаю.

— Поступила новая информация. Мы хотели поговорить с Джеком, и он, похоже, рвался сотрудничать, предложить массу информации.

— Мы?

Бентон берет свой кофе, потом передумывает и ставит чашку на широкий, заставленный безделушками стол Филдинга.

— Думаю, позиция Джека такова: может, он и не делал вскрытие, но это лишь техническая деталь. Ему бы в НФЛ играть, этому твоему заместителю, Железному человеку[209].

— Железному человеку?

— Не повезло. В тот день, когда Уолли Джеймисона избили и порезали до смерти, его не было в городе. Уолли повезло и того меньше.

Полиция считает, что Джеймисона похитили и убили на Хеллоуин. Место преступления неизвестно. Подозреваемых нет. Мотива и сколь-либо вразумительной версии тоже. Только спекуляции насчет инициации какого-то сатанинского культа. Целью была выбрана спортивная звезда. Сначала держали в каком-то тайном месте, потом жестоко убили. Тема для Интернета и утренних новостей. Сплетня, ставшая неопровержимой истиной.

— Плевать мне на то, что чувствует Джек, — говорит моя черствая половина, та, что в шрамах и сыта по горло Джеком Филдингом.

Я ловлю себя на том, что чертовски на него зла, и неожиданно для себя осознаю, что в корне моих с ним нездоровых отношений лежит тихая, сдерживаемая ярость.

— И Марк Бишоп, тоже на прошлой неделе. В среду футболист, в четверг мальчик, — продолжает Бентон.

— Мальчик, убийство которого может быть связано с каким-то посвящением. Банда, культ, — вставляю я. — Те же спекуляции, что и в отношении Уолли Джеймисона.

— Спекуляции — ключевое слово. Чьи спекуляции?

— Не мои. — Я думаю о Филдинге. Сержусь. — Если я и высказываю какие-то предположения, то только за закрытыми дверями и с тем, кому доверяю. Мне прекрасно известно, что ничего не должно выходить за пределы этих стен, а то, не ровен час, твои предположения подхватит полиция, потом средства массовой информации. А там, глядишь, и присяжные в них поверят.

— Модели и параллели.

— Ты связываешь Марка Бишопа и Уолли Джеймисона. — Это кажется невероятным. — Не вижу, что у них может быть общего, кроме тех самых спекуляций.

— Я был здесь на прошлой неделе, консультировал в обоих случаях. — Бентон пристально смотрит на меня. — Где был Джек на Хеллоуин? Ты знаешь?

— Единственное, что я знаю наверняка, где была сама. Пока была в Довере, только это и знала, и знать больше мне не полагалось. Я не нанималась ему в няньки, черт побери. И понятия не имею, где, разрази его гром, он был на Хеллоуин. Догадываюсь, ты мне скажешь, что он не ходил со своими детишками по домам, выпрашивая угощение.

— Он был в Салеме. Но не с детьми.

— Не желаю этого знать и не понимаю, откуда ты об этом знаешь. И почему это важно.

— Это и не было важно до очень недавнего времени, — отвечает Бентон.

Я опять смотрю на его ботинки, на темные штаны с фланелевой подкладкой и накладными карманами для магазинов и электрических фонариков. Такие штаны он надевает, когда работает в полевых условиях, выезжает на место преступления или на стрельбища с копами, с ФБР.

— Где ты был до того, как забрал меня из Ханскома? — спрашиваю я его. — Что делал?

— Нам со многим нужно разбираться, Кей. Боюсь, проблем больше, чем я думал.

— Ты уже был в этом, когда забирал меня в аэропорту? — А может, и нет. Он переоделся недавно. И ничего еще не предпринимал, но явно собирается.

— У меня всегда в машине сумка, ты же знаешь, — говорит Бентон. — Поскольку никогда не знаю, куда меня могут вызвать.

— И что? Тебя куда-то вызвали?

Он смотрит на меня, потом в окно на бледное бостонское небо в снежной мгле.

— Люси сказала, ты говорил по телефону. — Я пытаюсь выудить из него информацию, хотя уже вижу, что ничего он мне сейчас не скажет.

— В режиме нон-стоп. И думаю, все не так просто, как я предполагал. — Это все, что изрек Бентон. Продолжения не будет. Больше из него ничего не вытянешь.

Он куда-то собирается. В какое-то место, нехорошее место. Он разговаривал с кем-то о чем-то не очень приятном и не намерен ничего мне сейчас рассказывать. Полная откровенность! Когда такое случается, понимаешь, что это всего лишь намек на то, чего у нас нет.

— Ты приходил в среду, потом в четверг. Обсуждал здесь дела Уолли Джеймисона и Марка Бишопа. И полагаю, Джек тоже присутствовал на обсуждении дела Марка. Он принимал участие в обоих обсуждениях. И ты даже не заикнулся об этом, когда мы совсем недавно разговаривали в машине.

— Ну, не совсем недавно. Больше пяти часов назад. За это время много чего случилось. Возникли, как ты знаешь, новые осложнения. Не последнее из которых то, что — как мы теперь знаем — произошло еще одно убийство. Номер три.

— Ты связываешь смерть мужчины из Нортон’с-Вудс с Марком Бишопом и Уолли Джеймисоном.

— Вполне возможно. По сути дела, я бы сказал — да.

— А что насчет встреч на прошлой неделе? С Джеком? Он был там, — настаиваю я.

— Да. В прошлую среду и четверг. В твоем офисе.

— Что ты имеешь в виду — в моем офисе? В этом здании? На этом этаже?

— В твоем личном кабинете. — Бентон указывает на мой кабинет, находящийся по соседству.

— В моем кабинете. Джек проводил встречи в моем кабинете. Ясно.

— Он проводил обе встречи в твоем кабинете. За твоим столом для совещаний.

— У него есть свой стол для совещаний. — Я смотрю на черный лакированный овальный стол с шестью эргономическими стульями, которые я приобрела на правительственном аукционе.

Бентон молчит. Он не хуже меня знает, что никуда не годное решение Филдинга использовать мой личный кабинет не имеет никакого отношения к мебели. Я вспоминаю брошенные вскользь слова Люси о проверке моего кабинета на предмет скрытых подслушивающих устройств, хотя она так и не сказала прямо, кто может шпионить и шпионит ли вообще. Самый вероятный кандидат — моя племянница. Именно ей легче всего проникнуть в мой офис и незаметно поставить «жучки». Возможно, она сделала это, будучи уверена в том, что Филдинг присваивает то, что ему не принадлежит. Интересно, не велась ли тайная запись происходящего в моем кабинете, пока я отсутствовала?

— И ты ни словом не обмолвился, — продолжаю я. — Мог бы рассказать, когда это произошло. Мог бы прямо сказать мне, что он пользуется моим кабинетом, как будто он шеф и директор этой конторы.

— Я узнал об этом только на прошлой неделе, когда встречался с Филдингом. Но я не отрекаюсь, что не слышал о ЦСЭ и о нем раньше.

— Неплохо бы узнать, что именно ты слышал.

— Слухи. Сплетни. Ничего такого, что подтверждалось бы фактами.

— Значит, ты должен был сказать мне неделю назад, когда узнал факты. В среду у тебя было первое обсуждение, и оно проходило в моем кабинете, хотя Джек не имел права его использовать. Что еще ты мне не рассказал? Какие новые осложнения?

— Я рассказываю тебе только то, что могу и когда могу. Уверен, ты меня понимаешь.

— Не понимаю. Ты должен был все мне рассказывать. И Люси должна была. И Марино.

— Это не так просто.

— Предательство — очень просто.

— Никто тебя не предает. Ни Марино, ни Люси. И уж точно не я.

— То есть это делает кто-то еще. Не вы трое.

Он молчит.

— Мы с тобой разговариваем каждый день. Бентон! Ты должен был рассказать, — твержу я.

— Ну хорошо, давай разберемся: когда, по-твоему, я мог бы вывалить на тебя всю эту информацию? Ведь ты была в Довере. Может, когда ты позвонила мне в пять утра перед тем, как отправиться в морг, чтобы позаботиться о наших павших героях? Или в полночь, когда наконец оторвалась от своего компьютера и перестала изучать свои записи?

Он не защищается и не упрекает, но я понимаю, к чему он клонит, и вынуждена с ним согласиться. Я несправедлива. Я эгоистка. Чья была идея: не говорить о работе и домашних мелочах, потому что у нас фактически нет времени друг для друга? Это я не хотела, чтобы работа заполняла все наше время. Ведь это — как рак. Я скора на умные медицинские аналогии и блестящие догадки. Мой муж — психолог. Он возглавлял отдел профайлинга ФБР в Квантико, он работает на факультете психиатрии в Гарварде. Но ведь это я, со всей своей мудростью и убедительными примерами, сравнивая работу и надоедливые домашние мелочи и эмоциональные травмы с раком, некрозами, шрамами, утверждала, что если мы не поостережемся, то в один прекрасный день никакой живой ткани не останется, а дальше наступит смерть. Я чувствую себя глупо. Неловко. Боже, какая я дура!

— Да, я не заговаривал с тобой на определенные темы, пока мы не приехали сюда, и сейчас рассказываю больше, рассказываю то, что могу, — говорит Бентон со стоическим спокойствием, словно мы находимся в его кабинете на сеансе психотерапии, который он в любой момент может прекратить.

Но я все-таки не остановлюсь, пока не узнаю то, что должна знать. То, что он должен мне рассказать. Это не просто вопрос справедливости, это вопрос выживания, и я ловлю себя на том, что не совсем уверена в Бентоне, словно он не мой муж и не мой друг. У меня такое чувство, будто что-то изменилось, как если бы к фирменному домашнему блюду добавился какой-то новый ингредиент.

Что же это?

Я анализирую то, что чувствую на интуитивном уровне, словно могу определить добавку на вкус.

— Я говорил тебе о своей озабоченности тем, что то, как Джек интерпретирует раны Марка Бишопа, крайне проблематично, — осторожно продолжает Бентон. Он взвешивает каждое слово, как будто его слушает кто-то еще или ему придется докладывать о нашем разговоре другим. — Так вот, основываясь на твоих замечаниях относительно следов молотка на голове мальчика, интерпретация Джека просто чертовскиневерна, хуже просто некуда, и я заподозрил это тогда, когда он обсуждал дело с нами. Я заподозрил, что он лжет.

— С нами?

— Я говорил тебе, что кое-что слышал, но, если быть откровенным, с Джеком не общался.

— Почему ты говоришь «если быть откровенным»?

— Я всегда откровенен с тобой, Кей.

— Конечно же нет, но сейчас не время вдаваться в эти подробности.

— Да, сейчас не время. Я знаю, ты понимаешь. — Он долго удерживает мой взгляд. Словно говорит: «Пожалуйста, перестань».

— Ладно. Извини. — Перестану, хоть мне и не хочется.

— Я не встречался с ним несколько месяцев, и то, что увидел… в общем, во время тех обсуждений стало вполне очевидно, что с ним что-то не так, — резюмирует Бентон. — Он плохо выглядел. Мысли перескакивали с одного на другое. Он был многословен, напыщен, чрезмерно возбужден и агрессивен. И лицо красное, как будто вот-вот лопнет. Я определенно чувствовал, что он говорит неправду, намеренно вводит нас в заблуждение.

— Что ты имеешь в виду — нас? — И тут до меня начинает доходить, о чем речь.

— Находился ли он когда-нибудь на лечении в психиатрической больнице, может быть с нервным расстройством? Он никогда не упоминал при тебе чего-то такого? — неожиданно спрашивает Бентон, и от его тона мне становится не по себе, как уже было в машине, когда мы ехали сюда. Только сейчас это ощущение более очевидно и узнаваемо.

Он ведет себя так же, как в бытность агентом, когда от имени федерального правительства насаждал закон. Я улавливаю в его тоне властность и уверенность, которых я не слышала много лет, с тех пор, как он перестал участвовать в программе по защите свидетелей. Бентон вернулся потерянным, слабым. Он стал простым ученым, не более того. Он сам жаловался мне на свое состояние. Выхолощенный. ФБР пожирает молодых сотрудников, оно сожрало и меня. И это в награду за то, что я преследовал организованный преступный картель. Я наконец-то вернулся к обычной жизни, но мне она не нравится. Пустая скорлупа. Я — пустая скорлупа. Я люблю тебя, но, пожалуйста, пойми — я не такой, каким был раньше.

— Он никогда не бредил, не буйствовал? — продолжает задавать вопросы Бентон, и это не простое любопытство.

Он меня допрашивает.

— Джек должен был понимать, что ты расскажешь мне, как он хозяйничает в моем кабинете, словно у себя дома. Или что я узнаю об этом сама. — Я вновь думаю о Люси, шпионаже и скрытых «жучках».

— Я знаю, что он вспыльчив, — продолжает Бентон, — но говорю о буйных вспышках, возможно сопровождаемых диссоциативным расстройством личности, исчезновением на несколько часов, дней, недель, после которых человек либо ничего не помнит, либо помнит очень мало. Это то же самое, что мы наблюдаем у некоторых мужчин и женщин, вернувшихся с войны: провалы в памяти, вызванные сильной травмой, которые часто путают с симуляцией.

От этих же симптомов, насколько можно понять, страдает Джонни Донахью, только я не уверена в том, что бедолаге кое-что не внушили.

Бентон говорит так, словно он на самом деле уже знает ответ:

— Джек определенно симулянт, уклоняющийся от ответственности.

Я создала Филдинга.

— Чего ты мне о нем не рассказывала? — продолжает Бентон.

Я создала Филдинга таким, какой он есть. Он — мой монстр.

— У него что-то было? — не отстает Бентон. — Что-то, что неизвестно даже мне, даже ФБР? Я мог бы узнать, но хотелось бы, чтобы ты сама рассказала мне об этом.

Бентон и ФБР. Опять все сначала. Он, конечно, не простой агент. Не могу этого представить. Следователь-аналитик, аналитик данных, аналитик угроз. В Министерстве юстиции так много аналитиков, агентов, у которых академические знания сочетаются с оперативным опытом. Если ты сел в тюрьму или получил пулю, то вполне возможно, в твоей беде виноват коп с докторской степенью по психиатрии.

— Что ты знаешь о своем протеже Джеке, чего не знаю я? — снова спрашивает Бентон. — Кроме того, что он больной на голову ублюдок. Это так. В глубине души ты сама это понимаешь, Кей.

Я — монстр Бриггса, а Филдинг — мой монстр.

— Мне прекрасно известно о сексуальном насилии, — спокойно заявляет Бентон, словно ему наплевать, что произошло с Филдингом, когда тот был ребенком.

В нем говорит не психолог, но кто-то еще, я уверена. Копы, федеральные агенты, государственные обвинители, те, кто защищает и наказывают, не чувствительны к оправданиям. Они судят «субъектов» и «представляющих интерес лиц» по тому, что те сделали, а не по тому, что сделали с ними. Таким людям, как Бентон, наплевать, почему этим беднягам невозможно помочь. В душе Бентона нет сочувствия к отвратительным, опасным типам, и годы, когда он работал врачом и консультантом, были для него настоящим мучением. Он занимался не своим делом и, как не раз признавался, чувствовал себя пустышкой.

— Это известный факт, поскольку дело было передано в суд. — Бентон чувствует необходимость рассказать мне то, о чем я никогда не спрашивала Филдинга.

Не помню, когда и как я впервые услышала о спецшколе возле Атланты, которую посещал Филдинг еще мальчишкой. Вспоминается упоминание Джека о некоем «эпизоде» в прошлом, опыте общения с каким-то «терапевтом», в результате чего ему крайне трудно иметь дело с любой трагедией, касающейся детей, в особенности если они подверглись насилию. Я никогда не пыталась выпытывать у него подробности. Особенно в те дни.

— 1976-й, — говорит Бентон. — Джеку пятнадцать, хотя все началось, когда ему было двенадцать, и продолжалось до тех пор, пока их не поймали, занимающимися сексом в кузове ее фургона, припаркованного на краю футбольного поля. Она как будто хотела, чтобы их поймали. Была уже беременна. Еще одна жалостливая история об интернате, на этот раз, слава богу, не католическом, а для трудных подростков. Это было одно из тех частных исправительных учреждений, в названии которых присутствует слово «ранчо». Ты не рассказывала мне о том, что сделала терапевт, признанная виновной по десяти пунктам обвинения в сексуальном насилии в отношении несовершеннолетнего.

— Я не знаю подробностей, — наконец отвечаю я. — Почти никаких. Я не помню ее имени, если вообще знала его, и не имела понятия, что она была беременна. Это был его ребенок? Она родила?

— Я просмотрел материалы дела. Да. Родила.

— У меня не было причины заглядывать в материалы дела. — Я не спрашиваю, что за причина была у Бентона. Он все равно не скажет сейчас, а может, и никогда. — Как жаль, что на свете есть еще один ребенок, которого Филдинг плохо воспитывал. Или вообще не воспитывал, — добавляю я. — Как печально.

— У Кэтлин Лоулер тоже жизнь была не сахар.

— Как печально, — повторяю я.

— Женщину признали виновной в совращении несовершеннолетнего, — говорит он. — Не знаю, что стало с ребенком, девочкой, она родилась в тюрьме и была отдана в приемную семью. Принимая во внимание дурную наследственность, возможно, тоже сидит в тюрьме или уже мертва. Кэтлин Лоулер то и дело попадала из одной заварухи в другую, сейчас находится в исправительной тюрьме для женщин в Саванне, Джорджия, отбывает двадцатилетний срок за непредумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Джек поддерживает с ней связь, он ее тюремный друг по переписке, хотя использует для этого вымышленное имя, и это не то, чего ты мне не рассказала, потому что я сомневаюсь, что ты об этом знаешь. По сути дела, я даже не представляю, что ты могла знать.

— Кто еще был на совещаниях на прошлой неделе? — Я так замерзла, что посинели кончики пальцев, и жалею, что не взяла с собой куртку. На двери я замечаю лабораторный халат Филдинга.

— Мне пришло это в голову, когда мы сидели в твоем кабинете, — говорит Бентон, бывший агент ФБР, бывший защищенный свидетель и мастер секретов, который больше не ведет себя как «бывший».

Он ведет себя так, будто расследует дело, а не консультирует. Я убеждена, что мои подозрения верны. Он наверняка вернулся к федералам. Замкнутый круг.

— Психическое расстройство. Я много думал об этом, пытался вспомнить его в прежние дни. Много размышлял о том, каким он был тогда. — Бентон рассуждает прозаично, как будто не испытывает никаких чувств к объекту разговора. — Он никогда не был нормальным. Вот что я хочу сказать. У Джека серьезная скрытая патология. Потому его и отправили в интернат. Чтобы научился справляться со своим гневом. Когда ему было шесть лет, он ткнул другого мальчишку в грудь острием шариковой ручки. В одиннадцать ударил мать по голове граблями. Потом его отправили на ранчо под Атлантой, где он стал только злее.

— Понятия не имела, что он делал, когда рос. У нас как-то не принято раскапывать подноготную врачей, которых нанимаешь на работу. Ничего такого не было, когда я начинала, когда он начинал. Я же не агент ФБР, — язвительно добавляю я, — и не раскапываю все, что можно, о людях, не расспрашиваю соседей, среди которых они росли. Не пытаю их учителей. Не отслеживаю друзей по переписке.

Я встаю из-за стола Филдинга.

— Хотя, возможно, следовало бы. Теперь, наверное, буду. Но я никогда не покрывала его. Никогда не защищала его в этом отношении. Признаю, что была чересчур снисходительной. Признаю, что исправляла его ошибки и провалы или, по крайней мере, пыталась это сделать. Но я бы никогда не сделала ничего неэтичного ни для него, ни для кого другого. — Больше — нет, мысленно добавляю я. Однажды бес попутал, но теперь — хватит, и я сделала это не ради Джека Филдинга. И даже не ради себя, но ради высшего закона страны.

Я иду через кабинет, замерзшая, вымотанная, пристыженная. Снимаю лабораторный халат с крючка на двери.

— Не знаю, что, как ты считаешь, я тебе не рассказала. Понятия не имею, в чем он замешан и с кем. Понятия не имею о его маниях, диссоциативных состояниях или провалах памяти. При мне ничего этого не было, и он никогда ни о чем таком мне не рассказывал, если это правда.

Я надеваю лабораторный халат. Он огромный, и я улавливаю слабый запах эвкалипта, как у «викс», у «бенгей»[210].

— Возможно, психическое расстройство с примесью нарциссизма и приступами взрывного гнева, — продолжает Бентон, как будто не слыша меня. — Или наркотики. Возможно, те его дурацкие средства, что принимают спортсмены. Он плохо представляет ЦСЭ, и это еще очень мягко сказано. От Дугласа и Дэвида ничего не скроешь. Плохие слухи о ЦСЭ появились с начала ноября, когда они занимались похищением и убийством Уолли Джеймисона. Можешь себе представить, что дошло до Бриггса и других. Джек буквально в шаге от того, чтобы все разрушить, а это открывает возможности для разных пройдох. Как я и говорил, это порождает менталитет мародера.

Я останавливаюсь перед окном и смотрю на темную, заснеженную улицу, как будто могу найти там то, что напомнит мне, кто я есть, что даст мне силы и утешение.

— Он причинил много вреда, — доносится сзади голос Бентона. — Не знаю, было ли это сделано намеренно. Но подозреваю, что в какой-то степени это произошло из-за ваших с ним сложных отношений.

Снег падает под острым углом, ударяясь в окно почти горизонтально, с резким стуком, напоминающим постукивание ногтями, что-то беспокойное и тревожное. Когда я смотрю на снег, бьющий в стекло, у меня кружится голова и все плывет перед глазами.

— Так вот в чем все дело, Бентон? В наших сложных отношениях с Филдингом?

— Мне надо об этом знать. Лучше спрошу я, чем кто-то другой.

— Ты говоришь, что все из-за этого идет насмарку. В этом корень всех бед. — Я не поворачиваюсь, не отрываю взгляда от окна, пока не могу больше смотреть на летящие ледяные крупинки снега и дорогу внизу, на темную реку и переменчивую зимнюю ночь. — Так ты считаешь. — Я хочу, чтобы он подтвердил то, что только что сказал. Хочу знать, включает ли то, что пошло насмарку, нас с Бентоном.

— Мне просто надо знать, о чем ты мне не рассказала, — настаивает он.

— Не сомневаюсь, что тебе и кое-кому другому надо это знать, — зло отзываюсь я, чувствуя, как участился пульс.

— Я понимаю, что дела из прошлого не решаются легко. Понимаю, какие грозят осложнения.

Я поворачиваюсь и встречаюсь с ним взглядом. И то, что я вижу в нем, — не просто уголовные дела и покойники, или моя мятежная контора, или мой свихнувшийся заместитель. Я вижу недоверие Бентона ко мне и моему прошлому. Вижу его сомнения в моем характере и в том, кто я для него.

— Я никогда не спала с Джеком, — говорю я. — Если это то, что ты пытаешься узнать и избавить кого-то другого от неловкости спрашивать меня. Или ты беспокоишься, что неловко будет мне? Этого ты не раскопаешь, потому что этого не было. Если ты об этом пытаешься спросить меня, вот тебе ответ. Можешь передать его Бриггсу, ФБР, генеральному прокурору и всем, кому хочешь.

— Я бы понял, когда Джек был твоим аспирантом, когда вы оба только начинали в Ричмонде.

— У меня нет привычки спать с людьми, которыми я руковожу, — отвечаю я с неожиданной вспышкой раздражения. — Мне бы хотелось думать, что я не похожа на эту, как ее, Лоулер, бывшую воспитательницу, которая сидит в тюрьме в Джорджии.

— Но Джеку было не двенадцать, когда вы с ним встретились.

— Еще раз повторяю: этого никогда не было. Я не поступаю так с людьми, которыми руковожу.

— А с людьми, которые руководят тобой? — Бентон пристально смотрит мне в глаза.

— У нас с Джоном Бриггсом проблема возникла не по этой причине, — сердито отвечаю я.

13

Я возвращаюсь за стол Филдинга, сажусь в его кресло и, сунув руку в карман его халата, достаю тонкий, как лист бумаги, прозрачный квадратик.

— Состояние дел в ЦСЭ произвело на федеральные власти не самое лучшее впечатление, но ты, уверен, сможешь все исправить. — Бентон говорит так, словно уже сожалеет о том, что только что сказал.

Я улавливаю слабый запах эвкалипта от болеутоляющего пластыря и с горечью думаю: «Да, конечно, федеральные власти. И как же я рада, что смогу изменить их мнение обо мне к лучшему».

— Тебе не нужно слишком негативно воспринимать все, что здесь произошло, все, к чему ты вернулась, — продолжает Бентон. — Пользы от такого настроя не будет, и делу этим не поможешь. Да, нужно многое сделать, но мы справимся. Знаю, что справимся. Мне очень жаль, что разговор перешел определенные границы. Жаль, что нам пришлось это обсуждать.

— Давай-ка вернемся к Дугласу и Дэвиду. — Я называю имена, упомянутые им вскользь. — Кто они?

— Ничуть не сомневаюсь, что ты преодолеешь трудности и организуешь работу наилучшим образом. Центр станет примером для всех, даже для лучших учреждений Австралии и Швейцарии, даже для тех, кто ступил на этот путь раньше, включая и Довер. Я полностью в тебе уверен и хочу, чтобы ты об этом не забывала.

Чем больше он твердит о том, что верит в меня, тем меньше у меня этой самой уверенности.

— Правоохранительные органы относятся к тебе с уважением, военные тоже, — добавляет Бентон, и я снова ему не верю.

Будь так на самом деле, он ничего бы и не говорил. Ну и что, думаю я со взявшейся невесть откуда злостью. Мне не нужны ничьи симпатии и уважение. Это же не состязание в популярности. Разве не так всегда говорит Бриггс? Это вам, полковник, не состязание в популярности. Точнее, это не состязание в популярности, Кей. При этом он криво усмехается, и в глазах его появляется лукавый стальной блеск. Ему наплевать, нравится он кому-то или нет. Наоборот, он как будто подписывается чужой неприязнью. Как и я теперь. К черту всех. Я знаю, что нужно делать. И я сделаю это. Пусть никто не сомневается. А если кто-то думал, что я вернусь и приму все так, как оно есть, позволю кому-то поступать по-своему, то черта с два. Не выйдет. Не получится. Тот, кто питает такие надежды, просто не знает меня по-настоящему.

— Кто такие Дуглас и Дэвид? — в раздражении повторяю я.

— Дуглас Берк и Дэвид Макмастер.

— Впервые слышу. И кто они тебе? — Теперь я выступаю в роли дознавателя.

— Оба из Бостона. Первый из отделения ФБР, второй — из Национальной безопасности. Ты местных пока еще не знаешь, по крайней мере тех, кто принимает решения, но со временем познакомишься. Включая и ребят из береговой охраны. Я со всеми тебя познакомлю, если, конечно, позволишь. Может, хотя бы раз на что-то сгожусь. Я уже забыл, когда помогал тебе чем-то, а мне это нужно. Знаю, ты расстроена.

— Я не расстроена.

— У тебя лицо горит. И выглядишь ты расстроенной. Извини, виноват. Но я должен был все это тебе сказать.

— Теперь доволен?

— Сейчас очень важно знать, в какой ситуации ты находишься и какую роль в ней играешь.

Я смотрю на тоненький квадрат размером с сигаретную пачку, поднимаю его к свету и вижу отпечатки пальцев: большой — Филдинга и поменьше — должно быть, мой. Филдинг постоянно качает мышцы, и у него вечно все болит и ноет, особенно когда он грешит анаболиками. О возвращении к прежним привычкам можно догадаться по запаху — пластырь пахнет, как ментоловый леденец от кашля.

— Какое отношение имеют Национальная безопасность и береговая охрана к тому, о чем мы говорили? — Я выдвигаю ящики стола, ищу нуприн, мотрин, пластырь «бенгей», «тигровый бальзам» — все, что подкрепило бы мои подозрения.

— Тело Уолли Джеймисона плавало в бухте неподалеку от их поста. Прямо у них под носом. Полагаю, так и задумывалось, — отвечает, наблюдая за мной, Бентон.

— Или, может быть, потому, что там нет никого ночью. На тот причал можно даже на машине заехать, а таких мест немного. Уж я этот район хорошо знаю. Как, впрочем, и ты. Не удивлюсь, если и те, кто там работает, узнают нас, когда мы надумаем наведаться туда. Может, хоть там побудем вдвоем и поговорим по-человечески, не ругаясь. Хотя мы ведь столько раз бывали там вдвоем… — Я слышу в своем голосе недобрый сарказм.

— Допуск на причал разрешен только по пропускам. Ты можешь сказать, что ты ищешь? Уверен, что это лежит где-то на виду.

— Офис мой. Все это здание — мой офис. И я имею полное право искать здесь все, что только мне заблагорассудится. На виду оно или нет. — Я снова чувствую, как учащается пульс и начинает кружиться голова.

— Причал — место не общественное. И на машине туда никто не заедет. — Бентон по-прежнему наблюдает за мной, но уже с беспокойством. — Не думал, что так тебя расстрою.

— Мы часто там бывали, и никто никаких пропусков не спрашивал. И с автоматом там никто не стоит. Это туристическая зона. — Я не хочу спорить, но спорю.

— Командный пункт береговой охраны — это не туристическая зона. И чтобы попасть на причал, нужно проехать мимо поста со шлагбаумом, — спокойно и рассудительно возражает мне Бентон, поглядывая то на свой айфон, то на меня.

— Я так давно там не бывала. Давай выберемся как-нибудь на несколько деньков. — Я знаю, что веду себя ужасно, и стараюсь исправиться. — Вдвоем. Только ты и я.

— Да. Обязательно. Мы все это устроим.

Я вдруг с поразительной ясностью представляю наш любимый номер в уходящем пальцем в море отеле «Фэйрмонт» на Бэттери-Уорф, по соседству со станцией береговой охраны. Я вижу темно-зеленую воду бухты, слышу, как плещет вода о сваи, как поскрипывают причалы, бьются о мачты снасти. Слышу басовые гудки больших кораблей, как будто они перенеслись сюда, в кабинет Филдинга.

— Мы не будем отвечать по телефону, будем гулять, заказывать еду в номер и смотреть из окна на высокие суда и буксиры. Вот чего мне бы хотелось. А тебе? Тебе тоже? — как будто мягко спрашиваю я, но получается все равно сердито и придирчиво.

— Если хочешь, так и сделаем. В ближайшие выходные, — отвечает Бентон, читая что-то на экране айфона и перелистывая странички большим пальцем.

Я отодвигаю кофе, и край стола кажется уже не острым, а закругленным. Перебрала кофеина. Гулко ухает сердце. Кружится голова.

— Ненавижу, когда ты все время смотришь на свой телефон, — снова срываюсь я. — Ты же знаешь, как мне это не нравится, когда мы разговариваем.

— Сейчас это необходимо, — говорит он, не поднимая глаз.

— Выезд с Девяносто третьей на Коммершл-стрит, — и ты уже там. — Я возвращаюсь к прежней теме. — Удобный способ избавиться от тела. Отвозишь и бросаешь в воду. Без одежды, чтобы не осталось никаких следов от пребывания в багажнике. — Я задвигаю нижний ящик и неожиданно для себя бормочу: — Пластыри. Их здесь нет. И в моем столе их тоже не было. Только жевательная резинка. Сама я не очень ее любила. Разве что еще ребенком. Помню, была такая, «дабл-бабл хеллоуин», в желтых фантиках.

Я и сейчас вижу ее. Чувствую ее вкус. Даже слюнки текут.

— Есть один секрет, который я никому не рассказывала. Я жевала ее, а потом снова заворачивала в обертку. И она лежала несколько дней, пока весь вкус не пропадал.

Я невольно сглатываю.

— А жевать перестала тогда же, когда прекратила в Хеллоуин ходить с другими детьми по домам и выпрашивать угощение. Видишь, ты напомнил мне о том, о чем я не вспоминала уже много лет. Как-то вдруг само выскочило. Я иногда забываю, что была когда-то ребенком. Юной, глупой и доверчивой.

У меня дрожат руки.

— Что не можешь себе позволить, то лучше и не пробовать, так что у меня нет привычки жевать жвачку.

Я уже вся дрожу.

— В тебе нет ничего вульгарного, ничего пошлого, — говорит Бентон, настороженно наблюдая за мной. Похоже, я его пугаю.

Но меня несет, и остановиться нет сил.

— А я старалась. Всю жизнь и изо всех сил старалась не быть вульгарной и пошлой. Ты не знал меня тогда. Я еще понятия не имела, какими могут быть люди, особенно те, что имеют власть над тобой, перед которыми ты преклоняешься. Я даже не представляла, что они способны вовлечь в такую заваруху, после какой ты уже никогда не будешь прежним. Потом ты прячешь это, закапываешь поглубже, как то трепещущее сердце под пол в рассказе Эдгара По[211], но все равно знаешь — оно там. И сказать никому не можешь. Даже если просыпаешься по ночам. Ты не можешь сказать даже самым близким, что оно там, под половицами, это холодное, мертвое сердце, и что это ты виноват в том, что оно там.

— Господи, Кей.

— Странно, но все, что мы любим, всегда как будто находится рядом с чем-то ненавистным и мертвым. Ладно, не все.

— Ты в порядке?

— В полном. Просто стресс. А у кого его нет? Вот наш с тобой дом недалеко от Нортон’с-Вудс, где вчера убили человека. Может быть, он был в галерее Курто в то же лето, когда и мы с Люси были там, еще до 11 сентября. Кстати, Люси считает, что это все мы устроили. Одним из лекторов у Курто был Лайам Зальц. Я его больше не видела, но у Люси он есть, на компакт-диске. Не помню, что он там рассказывал.

— Интересно, почему ты о нем сейчас вспомнила?

— На веб-сайте, который просматривал Джек, есть на него ссылка.

Бентон молчит и пристально смотрит на меня.

— И мы с тобой ходим в «Бисквит», когда я бываю дома по выходным. Может быть, мы даже были там в одно время с Джонни Донахью и его подругой из МТИ. — Я говорю, говорю и не успеваю за собственными мыслями. — Нам нравится Салем, все эти масла и свечи в витринах магазинчиков, тех самых, где продают железные гвозди, кости дьявола. Наше любимое место в Бостоне находится рядом с бухтой, где на следующее утро после Хеллоуина нашли тело Уолли Джеймисона. Может быть, за нами кто-то следит? Может быть, кто-то знает обо всем, что мы делаем? И зачем Джек ездил в Салем на Хеллоуин?

— Тело Уолли доставили туда, где его нашли, на лодке, — вставляет Бентон.

Интересно, откуда у него эта информация?

— Если собрать все воедино, то можно подумать, что мы живем в маленьком городке.

— Ты неважно выглядишь.

— Конечно, на лодке. — Такое чувство, что у меня климактерический прилив. Я дотрагиваюсь до щеки, прижимаю ладонь. — Господи, вот что меня ждет.

— Более значим тот факт, что кто-то намеренно бросил тело в том месте, где стоят стофутовые катера с охранниками на борту. — Бентон не сводит с меня глаз. — Люди приходят на работу рано утром — и персонал станции, и другие. Выходят из машин и видят лежащее на воде изуродованное тело. Это дерзость. Вызов. Убить мальчика во дворе его собственного дома, едва ли не на глазах у родителей — тоже дерзость и вызов. Убить человека в воскресенье, когда страна смотрит матч за Суперкубок, в Нортон’с-Вудс, во время ВИП-свадьбы — дерзость и вызов. И то, что все это делается в нашем квартале, — тоже дерзость. Да, вот так!

— Сначала ты узнаешь про лодку. Потом про то, что свадьба не простая, а ВИП. — Я не спрашиваю, а просто перечисляю факты. Бентон не говорил бы, если бы не знал. — Почему Джек был в Салеме? Что он там делал? На Хеллоуин в Салеме даже номер в отеле не снимешь. На машине не проедешь — столько народу на улице.

— Ты точно в порядке?

— Думаешь, это личное? — Не могу успокоиться — в каком же маленьком мире мы живем. — Я возвращаюсь домой, и вот что меня встречает. Безобразия, смерть, обман и предательство — практически у меня под носом.

— До некоторой степени — да.

— Ну, спасибо.

— Я сказал, до некоторой степени. Не все. Постарайся успокоиться. Дыши медленнее. — Он тянется к моей руке, но я не даю ему дотронуться до меня. — Медленно, Кей, медленно.

Я отстраняюсь, и он убирает руку, кладет на колено, туда, где лежит айфон, который то и дело светится красным, принимая очередное сообщение. Не хочу, чтобы он меня трогал. Ощущение такое, что у меня нет кожи — только обнаженные нервы.

— Здесь можно что-нибудь съесть? Я бы заказал что-нибудь. Может быть, у тебя понизился сахар в крови. Когда ты в последний раз ела?

— Нет, сейчас не могу. Все хорошо. Ты сказал «ВИП-свадьба», почему? — Я слышу себя как будто со стороны.

Бентон снова смотрит на айфон, тревожно мигающий красным цветом.

— Анна, — говорит он, читая сообщение. — Она уже едет, будет здесь через несколько минут.

— Что еще? Я могу загрузить скан, посмотреть…

— Она ничего не прислала. Звонила тебе в офис, но ты, наверное, уже оттуда ушла. На свадьбе были агенты под прикрытием. Охраняли некое важное лицо, но, как оказалось, охрана требовалась другому. Мы не знали, что он пойдет туда.

Делаю глубокий вдох. Пробую определить, не сердечный ли это приступ.

— Агенты видели, что случилось? — Ближайшая больница, пожалуй, «Маунт-Оберн». Ехать в больницу не хочу.

— Те, что находились у внешних дверей, на него не смотрели и ничего не видели. Увидели, когда вокруг парня собрались люди. Поскольку никакого интереса он вроде бы не представлял, агенты остались на посту. Действовали согласно инструкции, ведь это мог быть отвлекающий маневр. Когда кого-то охраняешь, важно всегда оставаться на посту и, за редкими исключениями, не отвлекаться.

В груди неприятное ощущение, не хватает воздуха. Легкое головокружение, потливость, но в руках боли нет. В спине тоже. В подбородке нет. Нет и иррадирующей боли. К тому же при сердечном приступе мысли остаются ясными. Смотрю на руки. Держу их перед собой, как будто на них что-то есть.

— Когда ты видел Джека на прошлой неделе, от него пахло ментолом? — спрашиваю я. — Где он? Что именно натворил?

— А при чем тут ментол?

— Он пользовался пластырями — нуприном, «бенгеем» и тому подобными. — Я поднимаюсь из-за стола. — Если Джек носил их все время, если от него пахло эвкалиптом, ментолом, то это верный признак физического перенапряжения, того, что он надрывается в спортзале, на турнирах по тхеквондо и, следовательно, испытывает хроническую и острую мышечную и суставную боль. Когда Джек на стероидах… Они всегда служили прелюдией к чему-то еще.

— Судя по тому, что я видел на прошлой неделе, так оно и есть.

Я уже снимаю лабораторный халат Филдинга. Складываю, аккуратно кладу на стол.

— Здесь есть место, где ты можешь прилечь? — спрашивает Бентон. — Думаю, тебе надо лечь. В дежурной, внизу. Там есть кровать. Отвезти тебя домой я не могу. Сейчас туда нельзя. Не хочу, чтобы ты выходила из здания без меня.

— Я не буду ложиться. Ни к чему. Только хуже будет. — Я иду в ванную, достаю из ящика под раковиной мусорную корзину.

Бентон уже встал и смотрит на меня. Я засовываю халат в корзину и возвращаюсь в ванную. Мою руки и лицо мылом с горячей водой. Тру кожу там, где она могла касаться пластыря из кармана халата Филдинга.

— Наркотики. — Я снова сажусь.

Бентон тоже. Он напряжен и как будто готов вскочить в любую секунду.

— Что-то трансдермальное, но определенно не нуприн и не мотрин. Не знаю что, но выясню.

— Тот пластырь, который ты трогала…

— Если только ты не подмешал яд в мой кофе.

— Может быть, это обычный никотиновый пластырь?

— Ты ведь не хочешь меня отравить, да? Чтобы освободиться от брака, есть средства попроще.

— Не понимаю, зачем ему никотиновый пластырь. Как стимулятор? Наверное. Что-то в этом роде.

— Нет, не в этом роде. Я сама пользовалась никотиновым пластырем и никогда не испытывала ничего подобного. Даже когда наклеивала двадцатиодномиллиграммовый. Зависимость определенно была. Но не от наркотиков. Так что же он натворил?

Бентон смотрит на кофейную кружку, проводит пальцем по эмблеме Службы медэкспертизы на черной глазурованной керамике. Его молчание подтверждает мои подозрения. Во что бы ни впутался Филдинг, это было как-то связано со мной, с Бентоном, Бриггсом, мертвым футболистом, мертвым мальчиком, человеком из Нортон’с-Вудс, погибшими солдатами из Великобритании и Вустера. Как самолеты в ночи связаны с диспетчерской вышкой невидимыми нитями, так и все мы соединены вместе некими силами, являющимися частью чего-то большего, чего-то непостижимо огромного.

— Ты должна доверять мне, — негромко произносит Бентон.

— Бриггс выходил на контакт с тобой?

— Есть кое-что, что началось не сегодня и не вчера. Ты в порядке? Не хочу уходить, пока не буду знать, что все хорошо.

Я решаю принять все как есть. Так легче понять, что нужно делать.

— Я прожила без тебя шесть месяцев. Шесть месяцев вдали от всех. Я от всего отказалась ради того, чтобы вернуться домой и узнать, что здесь, оказывается, что-то происходит. Какие-то тайны.

Как вначале, едва не срывается с языка, когда я была всего лишь судмедэкспертом и слишком молодой и наивной, чтобы разобраться в ситуации. Я слишком быстро брала под козырек и, что еще хуже, доверяла начальству, более того, уважала власть и даже, что уж совсем плохо, восхищалась ее представителями. В особенности Джоном Бриггсом. Восхищалась до такой степени, что была готова сделать все, чего бы он ни пожелал. И вот результат — я там же, где и начинала. Все повторяется. Тайные планы. Ложь и вранье. Невинные люди становятся расходным материалом. Хладнокровно исполненные преступления. Я вижу Джоанну Рул и Нуни Пьесту так ясно, как будто они здесь, передо мной.

Я видела их на разбитых колясках с поржавевшими сварными швами и колесами и помню, как шла по старому каменному полу и как прилипали к нему подошвы. Этот белый пол в кейптаунском морге вечно был грязным. Тела лежали повсюду, и за ту неделю, что я провела там, мне довелось увидеть всякое, порой нелепое и абсурдное, а порой настолько безобразное, насколько прекрасен этот континент в своей величественной красоте. Людей сбивали поезда и автомобили, они умирали дома, в лачугах, от побоев и наркотиков, на них нападали акулы в бухте Фолс-Бей, а один турист разбился насмерть, свалившись со Столовой горы.

Порой мне кажется, что, если я спущусь и войду в холодильник, тела тех двух убитых женщин будут ждать меня там так же, как в то декабрьское утро, после девятнадцатичасового перелета. Добраться быстрее было просто невозможно. К тому времени, как я появилась в Кейптауне, их уже осмотрели и представили, как будто для съемок в кино. Невинные молодые женщины, убитые ради власти, влияния и голосов избирателей. И я не смогла остановить это преступление.

Я не только не смогла его остановить, но и помогла ему произойти, потому что допустила, чтобы это случилось. Я вспоминаю все сказанное матерью Питера Гэбриэла насчет того, что меня не погладят по головке. Мой офис в Довере рядом с кабинетом Бриггса. Пока я разговаривала с ней, кто-то несколько раз прошел мимо закрытой двери моего кабинета. И по крайней мере дважды останавливался. Может быть, этот кто-то хотел войти, но услышал мой голос и воздержался от своего намерения. Скорее всего, подслушивал. Кто-то что-то затеял, Бриггс или его человек, и Бентон прав — это началось не сегодня.

— Выходит, эти последние шесть месяцев были не чем иным, как политической игрой. Как печально. Как дешево. Как прискорбно. — Голос звучит ровно и совершенно спокойно, как всегда перед тем, как я приступаю к какому-то делу.

— Ты хорошо себя чувствуешь? Если да, то нам нужно спуститься. Анна уже здесь. Надо поговорить с ней, а потом мне придется уехать. — Бентон поднимается, идет к двери и останавливается, поджидая меня с телефоном в руке.

— Попробую угадать. Бриггс устроил так, чтобы я заняла эту должность и оставалась на ней до тех пор, пока ее не понадобится освободить для кого-то другого. Для кого-то, кто нужен ему здесь по-настоящему. — Сердце замедляет бег, нервы успокаиваются. — Я просто согревала для кого-то место. Или он воспользовался мной, чтобы убедить верхи построить этот центр, привлечь МТИ, Гарвард и всех прочих, оправдать тридцатимиллионные гранты?

Бентон читает сообщения, которые падают на его айфон словно из ниоткуда, одно за другим.

— Мог бы и не утруждать себя так, — говорю я, поднимаясь из-за стола.

— Ты не уйдешь. — Бентон даже не поднимает головы. — Не доставишь им такого удовольствия.

— «Им». Значит, в деле не только Бриггс.

Он не отвечает, печатает что-то большими пальцами.

— Что ж, так было всегда.

Мы выходим вместе в коридор.

— Они только и ждут, чтобы ты ушла. Уйдешь, дашь им то, чего они добиваются.

— Такие люди сами не знают, чего хотят. — Я закрываю дверь, проверяю, сработал ли замок. — Они только думают, что знают.

Мы спускаемся в мой вылепленный в форме пули корпус, по ночам и в сумрачные дни окрашивающийся в цвет свинца.

В лифте, выбранном мною лично по той причине, что он на пятьдесят процентов снижает энергопотребление, я рассказываю Бентону об оттиске на блокнотном листке. Тот факт, что Филдинг заинтересовался выступлением доктора Лайама Зальца в Уайтчепеле, не может быть совпадением. Кабина соскальзывает с этажа на этаж, цифры на светодиодном дисплее мягко помигивают, а я думаю о том, что работу этого грузоподъемника никто из работающих здесь так и не оценил. Большинство только жаловались на то, что он слишком медленный.

— Он представляет одну крайность, АПИ — другую, и каждый в чем-то не прав. — В моем представлении доктор Зальц — не только ученый-айтишник и инженер, но и философ, и теолог, чье искусство, увлечения и занятия ни в коей мере не связаны с войной. Он ненавидит и войны, и тех, кто их затевает.

— Я хорошо знаю, кто такой Зальц и что представляют собой его теории, — неодобрительно отзывается Бентон. Кабина останавливается, и стальные створки бесшумно расходятся в стороны. — И хорошо помню, как мы поругались после его выступления на Си-эн-эн.

— Не помню, чтобы мы поругались.

В приемной за стеклянной перегородкой по-прежнему сидит Рон, все такой же строгий и бдительный, как и несколько часов назад.

На секционных экранах видеодисплеев я вижу машины, стоящие на задней парковочной площадке: внедорожники с включенными фарами и чистыми крышами. Агенты или полицейские под прикрытием. Я вспоминаю, что, когда мы с Бентоном приехали ночью, в нескольких окнах высящегося за стеной здания МТИ еще горел свет. Теперь понятно почему. ЦСЭ под наблюдением, и ФБР и полиция даже не пытаются скрыть факт своего присутствия здесь. Впечатление такое, словно нас изолировали.

С того самого момента, как я вышла из доверского морга, я находилась либо в каком-то охраняемом здании, либо под чьим-то наблюдением. И причина такого внимания вовсе не та — или, по крайней мере, не только та, — что мне представили. Никто не спешил поскорее доставить меня к телу, которое заливалось кровью в холодильнике. Эта задача, конечно, значилась в списке приоритетов, но занимала отнюдь не первую позицию. Вполне определенные люди использовали мертвеца как повод для того, чтобы меня сопровождать, и среди них оказалась моя племянница, которая, бряцая оружием, сыграла роль моей телохранительницы. Поверить в то, что это решение принималось без ведома моего мужа — независимо от того, знал он что-то или не знал, — мне трудно.

— Может, ты еще помнишь, как он в тебя втюрился, — говорит Бентон, пока мы идем по серому коридору.

— Тебя послушать, так я переспала со всеми.

— Не со всеми.

Я улыбаюсь. Почти смеюсь.

— Ну вот, тебе уже лучше. — Он нежно касается моей руки.

Помутнение — а как еще это назвать? — прошло, и я жалею лишь о том, что сейчас раннее утро. Вот был бы кто-нибудь в лаборатории трасологии, и мы бы посмотрели повнимательнее на тот квадратик тонкой бумаги из халата Филдинга, может быть, даже исследовали его с помощью электронного сканирующего микроскопа и инфракрасного спектрометра Фурье. А может быть, использовали бы другие детекторы, чтобы узнать, что такое нанесено на пластырь Филдинга. Я никогда не принимала анаболические стероиды и не знаю, какой эффект они оказывают, но вряд ли тот, что я испытала наверху. По крайней мере, их действие не могло быть таким быстрым.

Кокаин, кристаллический метамфетамин, ЛСД — ничего из того, что могло проникнуть в мою кровь мгновенно и трансдермально, к моему случаю, надеюсь, отношения не имеет. Но с другой стороны, откуда мне знать, что чувствует принимающий их человек? Чаще всего на пластырь наносят какой-то опиоид, вроде фентанила, но даже сильный болеутоляющий препарат не вызвал бы такой реакции. И опять же, откуда мне знать? Мне никогда не вводили фентанил. Люди реагируют на лекарства по-разному, к тому же бесконтрольные препараты могут быть загрязнены, а дозы их значительно разниться.

— Нет, правда. — Бентон снова дотрагивается до меня. — Как себя чувствуешь? Ты точно в порядке?

— Не знаю, что это было, но все прошло. Иначе я не стала бы работать. Ты со мной? В секционную?

— Выпивка. — Он возвращается к Лайаму Зальцу. — Человек случайно сталкивается с тобой на Си-эн-эн и предлагает выпить с ним в полночь. Разве это нормально?

— Даже не знаю. Но польщенной я себя точно не почувствовала.

— Он пользуется не меньшим успехом у женщин, чем некоторые политики, чьи имена мы не будем называть. Как это теперь называется? Сексуальная аддикция?

— Тебе такое не грозит.

Мы проходим мимо рентген-кабинета. Дверь закрыта, красный свет выключен — сканер не работает. На нижнем уровне пустынно и тихо. Интересно, где Марино? Может быть, с Анной.

— После того случая у него были с тобой какие-то контакты? Сколько времени прошло? Года два? — спрашивает Бентон. — Или, может быть, он контактировал с кем-то из твоих соотечественников? В центре Уолтера Рида или в Довере?

— Со мной — нет. Насчет других не знаю. Но среди тех, кто так или иначе связан с Вооруженными силами, у доктора Зальца поклонников нет. Его не считают патриотом, и это несправедливо, если проанализировать, что он на самом деле говорит.

— Проблема в том, что никто уже не понимает, что говорят другие. Люди ведь не желают слушать. Зальц не коммунист. Не террорист. Родину не предавал. Он просто не знает, как умерить свой энтузиазм и поменьше болтать. Но правительству Зальц неинтересен. По крайней мере, раньше не был.

— И вдруг стал интересен. — Я предвосхищаю следующие слова Бентона.

— В Уайтхолле его вчера не было. Даже в Лондоне не было. — Бентон сообщает об этом лишь теперь, воспользовавшись паузой, возникшей перед закрытыми стальными дверьми секционного отделения. — Ты ведь не успела заглянуть в Интернет, пока ломала голову над тем, что там Джек написал на листочке. — В его тоне угадывается что-то еще. Нотка враждебности, направленной не на меня, но на Филдинга.

— Откуда ты знаешь, где был и где не был Лайам Зальц? — спрашиваю я, думая о том, что Бентон упомянул вскользь наверху. Говоря о происшествии в Нортон’с-Вудс и ВИП-свадьбе, он сказал, что там находились охранники, агенты под прикрытием. Жаль, я была тогда не в том состоянии, чтобы обратить должное внимание на его слова.

— Свою программную речь он донес до слушателей через спутник. Публика в Уайтхолле встретила его обращение тепло. — Бентон говорит так, словно сам там присутствовал. — Но у него возникли какие-то семейные проблемы, так что ему пришлось уехать.

Я думаю о человеке, лежащем за этими стальными дверьми. Его часы в момент смерти, возможно, показывали британское время. В его квартире стоял робот РЭБП, тот самый, против которого выступали мы с Лайамом Зальцем, убеждая власти отказаться от его использования.

— Джек поэтому искал его вчера утром? Поэтому заглядывал в КИОС или куда там еще? — спрашиваю я, открывая дверь.

— Мне вот интересно, как это было. То ли он, получив звонок, заглянул в Интернет, то ли уже знал, что Зальц уже в Кембридже, — отвечает Бентон. — У меня вообще много вопросов. Надеюсь, скоро будут и ответы. Точно я знаю только то, что доктор Зальц присутствовал здесь на свадьбе. Замуж выходила дочь его нынешней супруги, биологический отец которой не смог исполнить свои обязанности, потому что слег со свиным гриппом.

— Я посылала вам сообщение, — говорит Анна. Она уже переоделась и работает на компьютере, заключенном в водонепроницаемый стальной чехол, с клавиатурой на подставке, позволяющей печатать стоя. За спиной у нее, на секционном столе № 1, сияющем теперь чистотой, лежит человек из Нортон’с-Вудс.

— Извините, — рассеянно говорю я, думая о Лайаме Зальце. Что могло связывать его с этим мертвецом, кроме роботов? — Мой телефон в кабинете, а меня там не было. — Спрашивая, я поворачиваюсь к Бентону: — У него есть другие дети?

— Он сейчас в отеле «Чарльз». И к нему уже поехали — поговорить. Что касается детей — да, есть. И свои, и приемные от многочисленных браков.

— Я только хотела сообщить вам, что, на мой взгляд, лучше не загружать сканы и не пересылать их сюда, — продолжает Анна. — Мы ведь не знаем, с чем имеем дело, вот я и подумала, что осторожность лишней не будет. Если собираетесь остаться, придется что-нибудь накинуть. — Это уже Бентону. — Не представляю, что с ним сделали, но сигнализация не сработала. По крайней мере, не радиоактивный. То есть то, что в него попало, не радиоактивное.

— Полагаю, в госпитале все было тихо. Прошло без инцидентов? — интересуется Бентон. — Но я оставаться не собираюсь.

— Охрана помогла. И встретили, и проводили, а больше мы никого не видели — ни пациентов, ни служащих.

— Что-нибудь обнаружили? — спрашиваю я.

— Микрочастицы металла. — Защищенные перчатками пальцы Анны пробегают по клавиатуре и кликают «мышкой». И клавиатура, и «мышка» покрыты промышленным силиконом. Здесь, в секционной, следов неряшливости не видно: в мойке вода и большая губка, на доске сияют аккуратно разложенные хирургические инструменты, на полке — точильный брусок, которого не было раньше, в углу — швабра.

— Поразительно, — говорю я, оглядываясь.

— Олли постарался, — кивает, кликая «мышкой», Анна. — Я позвонила, он приехал и навел порядок.

— Шутишь.

— Мы ведь и сами старались, чтобы все было как надо. Но Джек — он работал на вашем месте — дал понять, что нам лучше не вмешиваться.

— Как же так получилось, что компьютерная томография не показала присутствия металла? — Бентон смотрит на экран, где открываются файлы, созданные в лаборатории нейровизуализации.

— По-видимому, частицы очень малы, — объясняю я. — Пороговый размер для томографа — пять десятых миллиметра. Если частица меньше, аппарат ее уже не обнаружит. Вот почему мы решили провести магнитно-резонансное сканирование. И по-видимому, не зря.

— Будь он жив, возможно, ничего бы и не получилось. — Анна открывает очередной файл. — Присутствие ферромагнетика в живом организме опасно, поскольку он может перемещаться. Как металлическая стружка в глазу. Человек может и не знать, что она там есть, пока не попадет на МРВ. Чаще всего так и бывает. Или взять пирсинг, про который тоже обычно не говорят. Или, не дай бог, кардиостимулятор. А ведь металл не только перемещается, но и нагревается.

— Ваши предложения? — спрашиваю я, глядя на видеодисплей. Что, какое оружие могло причинить такие разрушения?

— Я понимаю не больше вашего, — отвечает Анна.

Перед нами представленные в высоком разрешении картины внутренних повреждений, темной области сигнальной пустоты, начинающейся от небольшой ранки и становящейся менее выраженной по мере проникновения в органы и мягкие ткани груди.

— Магнитное поле позволяет обнаружить даже самые мелкие частицы. — Я указываю на экран. — Вот здесь и здесь. Эти темные участки, куда сигнал не проникает. Да, так и есть, некие чужеродные ферромагнитные тела определенно присутствуют.

— Что это может быть? — спрашивает Бентон.

— Я собираюсь извлечь их и провести анализ. — Люси говорила о термите. Такой же ферромагнетик, как и пуля; и то и другое представляет собой металлический композит, и в первом, и во втором присутствует оксид железа.

— Ноль-пять? Размером с пылинку? — Бентон думает о чем-то другом.

— Немного больше, — отвечает Анна.

— Скорее размером с частичку несгоревшего пороха, — добавляю я.

— Пуля может быть уменьшена до фрагмента не больше частицы сгоревшего пороха, — задумчиво повторяет Бентон, и я понимаю, что он связывает сказанное мной с чем-то еще. Интересно, что же именно сообщила ему моя племянница, когда они сидели вдвоем в ее лаборатории? Я думаю о дротике подводного ружья и нановзрывчатке, но напоминаю себе, что ни термических повреждений, ни ожогов не обнаружено. Какая-то бессмыслица.

— Никакой пули я не видела, — говорит Анна, и я соглашаюсь с ней. — Нам известно что-то еще о том, кем он может быть? — Она кивает в сторону лежащего на столе тела.

— Надеюсь, скоро узнаем, — отвечает Бентон.

— Похоже, какие-то догадки у тебя уже есть.

— Первый отправной пункт — он пришел в Нортон’с-Вудс в то время, когда там находился доктор Зальц. Здесь нужна проверка, поскольку у этих двоих были определенные общие интересы. — Судя по всему, Бентон имеет в виду роботов.

— Доктор Зальц? Не слышала.

— Ученый, получивший Нобелевскую премию. Экспатриант. — Наблюдая за ними, я напоминаю себе, что Бентон и Анна — коллеги и друзья, что общаются они легко и непринужденно и что мой муж выказывает ей доверие, которого редко удостаиваются даже близкие люди. — И если он, — Бентон указывает взглядом на труп, — знал, что доктор Зальц приезжает в Кембридж, то встает вопрос откуда.

— А нам известно, что он знал? — спрашиваю я.

— Наверняка — нет.

— Итак, доктор Зальц присутствовал на свадьбе. Но наш клиент был одет не для свадьбы. И у него был с собой пистолет. И собака.

— Пока мне известно только, что невеста — дочь жены Зальца от другого брака. — Бентон говорит так, словно этот факт уже установлен. — Отец, который и должен был выдать ее замуж, заболел, и невеста обратилась к отчиму. Поскольку все случилось в последнюю минуту, успеть в два места он не мог. В субботу Зальц прилетел в Бостон и на церемонии в Уайтхолле появился виртуально, трансляция шла через спутник. С его стороны это немалая жертва. Уверен, меньше всего ему хотелось приезжать в Штаты, и тем более в Кембридж.

— А как же агенты под прикрытием? — спрашиваю я. — Зачем его охранять? Да, у него есть враги, но с какой стати ФБР предлагать свою защиту гражданскому ученому из Соединенного Королевства?

— В том-то и дело, что охраняли не его. Большинство приглашенных прибыли из Великобритании. Дело в семье жениха. Жених — сын Рассела Брауна, Дэвид. Приемная дочь Лайама Зальца, Рут, и Дэвид вместе учились в Гарвардской школе права. В том числе и по этой причине свадьбу устроили здесь.

Рассел Браун. Теневой министр обороны, речь которого я только что читала на веб-сайте КИОС.

— И наш клиент идет на свадьбу в такой вот одежде, имея при себе пистолет со спиленным номером? — Я направляюсь к секционному столу.

— Верно. Для чего ему оружие? — Бентон смотрит на меня. — Для защиты? Для нападения? И если для защиты, то, может быть, по причине, никак не связанной ни со свадьбой, ни с людьми, которых я упомянул?

— Возможно, это как-то связано со сверхсекретными технологиями, в разработке которых он участвовал, — говорю я. — Это стоит больших денег. За них могут и убить.

— И не исключено, что убили. — Анна бросает взгляд на тело.

— Надеюсь, скоро узнаем, — повторяет Бентон.

Я тоже смотрю на труп. Он лежит на спине, и его пальцы, руки, ноги, голова точно в том же положении, что и раньше, — ни перевозка, ни сканирование ничуть его не потревожили. Трупное окоченение уже сковало его члены, но при осмотре он не сопротивляется — из-за худобы. Мышечной ткани совсем мало, а раз так, то и мало ионов кальция, которые осели в ней после остановки нейромедиаторов. Я справляюсь с ним без труда. Я могу легко подчинить его своей воле.

— Мне пора, — говорит Бентон. — Знаю, тебе не терпится заняться делом. Когда закончишь здесь, мне понадобится твоя помощь. Напомни ей, чтобы позвонила, — обращается он к Анне, которая наклеивает ярлычки на пробирки и коробочки для образцов ткани. — Позвони мне или Марино. Заранее, примерно за час.

— Марино будет с тобой? — спрашиваю я.

— Да, мы работаем кое над чем. Он уже на месте.

Я больше не спрашиваю, что значит «мы», и Бентон смотрит на меня еще раз, долго, с особым выражением нежного прикосновения, а потом поворачивается и выходит из секционной. Я слышу звук его быстрых шагов, потом голос — он разговаривает с кем-то, может быть с Роном. Слов не разобрать, но голоса звучат серьезно и напряженно. Потом — тишина. Бентон выходит из приемной и внезапно, немного даже испугав меня, появляется на видеодисплее. Он идет по коридору, застегивая на ходу меховое пальто, которое я подарила ему так давно, что уже не помню, в каком году, помню только, что это было в Аспене, где у нас был свой домик.

Я вижу, как Бентон открывает боковую дверь, выходит из здания — теперь его показывает другая камера, — проходит мимо своего зеленого внедорожника, припаркованного на моей стоянке, и садится в другой, темный и большой, с включенными фарами и работающими «дворниками». Кто за рулем, не видно. Внедорожник сдает назад, потом проезжает вперед, останавливается перед воротами и наконец исчезает из виду. На часах четыре утра, и мой муж едет куда-то неизвестно с кем, может быть, со своим другом из ФБР, Дугласом. Куда и зачем они отправляются, мне так и не удосужились сообщить.

14

В приемной я готовлюсь к сражению так же, как и всегда, — надевая броню из пластика и бумаги.

Я никогда не чувствую себя врачом, тем более хирургом, когда нужно проводить аутопсию, и боюсь, только тот, кто зарабатывает на жизнь, препарируя мертвых, поймет, что я под этим подразумеваю. Во время обучения в медицинском колледже я ничем не отличалась от других докторов, заботившихся о больных и раненых в палатах и отделениях «Скорой помощи», потом ассистировала на хирургических операциях в Орегоне. Так что мне известно, что это такое — резать теплые тела, у которых присутствует кровяное давление и которым есть что терять. То, чем я собираюсь заняться, не слишком сильно от этого отличается, но когда я впервые вставила лезвие скальпеля в холодную, бесчувственную плоть и сделала первый надрез на моем первом мертвом пациенте, то утратила нечто такое, чего уже никогда не смогла вернуть.

Я перестала думать, что могу быть богоподобной, героической или более одаренной, нежели другие смертные. Я отбросила все иллюзии относительно того, что могу излечить любое живое существо, включая саму себя. Ни один врач не способен заставить кровь свертываться, ткань или кость обновиться, а опухоль рассосаться. Мы не создаем, а только побуждаем биологические функции работать (или не работать) самостоятельно, и в этом отношении доктора более ограниченны, чем механики или инженеры, которые действительно выстраивают что-то из ничего. Мой выбор медицинской специализации, который мать и сестра до сих пор считают ненормальным, вероятно, сделал меня более честной, чем большинство медиков. Я знаю, что, когда занимаюсь мертвыми, их совершенно не заботят ни я сама, ни мои манеры. Они остаются такими же мертвыми, как и были прежде. Они не говорят «спасибо», не посылают мне открыток по праздникам, не называют в мою честь детей. Конечно, я была осведомлена обо всем этом и тогда, когда только решила стать патологоанатомом, но это все равно что заявить, будто ты знаешь, каково это — воевать, когда только записываешься в морскую пехоту и отправляешься в горы Афганистана. В действительности люди не знают, на что та или иная штука похожа, пока сами с ней не столкнутся.

Чувствуя едкий, масляный, резкий запах формальдегида, я всегда вспоминаю, какой наивной была, когда полагала, что вскрытие трупа, отданного науке для обучающих целей, подобно аутопсии незабальзамированного человека, сама причина смерти которого стоит под вопросом. Мое первое вскрытие проходило в морге больницы Хопкинса, заведении более грубом в сравнении с тем, что у меня за стеной. Я складываю полевую форму судмедэксперта на скамью, совершенно позабыв о стыдливости или существовании индивидуального шкафчика. Той женщине, чье имя все еще сидит в голове, было всего тридцать три. Умерев от послеоперационных осложнений аппендэктомии, она оставила без матери и жены двух маленьких детей и мужа.

И по сей день мне жаль, что она была моим научным проектом. Мне жаль, что ей вообще довелось стать проектом какого-либо патологоанатома, и я помню, как думала тогда: до чего ж это абсурдно: такая молодая здоровая женщина, и надо же — умерла от инфекции, вызванной удалением из толстой кишки похожего на червя, относительно бесполезного отростка. Мне хотелось сделать для нее что-нибудь, прихорошить ее. Работая над ней, упражняясь, я жаждала, чтобы она встала и спрыгнула с этого исцарапанного стального стола, стоящего на грязном полу в самом центре унылого подвала, в котором поселился запах смерти. Мне хотелось увидеть ее живой и здоровой, почувствовать, что я принесла ей хоть какую-то пользу. Я не хирург. Я лишь раскапываю, извлекаю улики, сокрытые в теле, чтобы отстоять справедливость, когда иду на войну с убийцами или — что менее драматично, но более типично — с адвокатами.

Анна позаботилась о том, чтобы у меня были свежевыстиранные халат и брюки из хлопчатобумажной ткани, среднего размера и того казенного зеленого цвета, к которому я привыкла. Надеваю их, после чего накидываю на себя одноразовый фартук и плотно завязываю его на спине. Потом натягиваю раздобытые где-то Анной резиновые медицинские сабо, а поверх них — выплюнутые раздаточным аппаратом бахилы. Затем наступает черед защитных нарукавников, шапочки, маски, защитного щитка и двух пар перчаток.

— Не попишете за мной? — прошу ее я, возвращаясь в комнату, где проходит аутопсия, просторное, пустое помещение, вся обстановка которого состоит из отбрасывающих яркие отблески стальных предметов. Если учитывать моего пациента, нас здесь всего трое. — На тот случай, если не смогу сразу надиктовать, мне, возможно, придется уйти.

— Только не уходите одна, — напоминает мне Анна.

— Бентон забрал ключи от машины, — парирую я.

— Ну и что; машин у нас хватает, так что не пытайтесь меня одурачить. Когда придет время, я позвоню, и аргументов у вас уже не останется. — Что бы Анна ни говорила, из ее уст это никогда не звучит неуважительно или грубо.

Пока я беру мазок с входного отверстия в нижней части спины, Анна делает снимки. Я беру еще два мазка на случай, если это убийство могло иметь сексуальный подтекст, хотя, основываясь на услышанном, даже и не представляю, что такое возможно.

— Мы ищем единорога, а не заурядного пони. — Я запечатываю анальный и оральный мазки в бумажные конверты и подписываю их. — Так что, раз уж не удалось посетить место преступления, придется все ставить под сомнение.

— Ну, там не был ни один из нас, — говорит Анна. — Что конечно же ужасно досадно.

— Даже если бы там кто-то и побывал, я бы все равно искала единорога.

— Я вас не виню. На вашем месте я бы тоже не верила тому, что мне говорят.

— На моем месте… — Я вставляю новое лезвие в скальпель, пока Анна заполняет формалином помеченную биркой пластиковую баночку.

— Я не стала бы лгать, ловчить или присваивать себе то, что мне не принадлежит. Не стала бы вести себя здесь так, словно это место — мое. Ну да ладно. Не следует мне лезть во все это. — продолжает Анна, не глядя на меня.

Я и не хочу, чтобы она лезла. Не стоит ставить ее в положение, когда приходится предавать людей, предавших меня. Я знаю, каково это. Приходится снова и снова лгать, открыто или посредством недомолвок, и это ощущение мне тоже знакомо. Ложь поселяется в твоем сердце и остается, словно непереваренное зернышко, какие находят в египетских мумиях. От лжи не избавишься, если только сам ее не вырвешь с корнем, и я не уверена, что мне достанет смелости сделать это, когда думаю о ветхих деревянных ступенях, ведущих в подвал нашего дома в Кембридже, о шероховатых каменных стенах и пятисотфунтовом сейфе с композитной дверью два дюйма толщиной, снабженной тремя замками.

— Вы, наверное, не в курсе, кто и где находился, когда вы и Марино были в Маклине. — Я делаю глубокий Y-образный надрез, от одной ключицы до другой и резко вниз, с небольшим крюком в районе пупка и заканчивающийся у лобковой кости в нижней части брюшной полости. — Знаете, кто был на парковке и что вообще происходит? Я ведь вроде как под домашним арестом по причинам, которые никто не удосужился мне объяснить.

— ФБР. — Анна не говорит мне ничего нового, подходя к стене, на которой, рядом с пластиковыми вешалками для формуляров и диаграмм, висят на крючках дощечки с зажимом. — По меньшей мере двое агентов на парковке и еще один следовал за нами. За нами точно был «хвост». — Она собирает необходимые бумаги и снимает дощечку, убедившись, что в привязанной к ней авторучке еще остались чернила. — Детектив или агент. Уж и не знаю, кто именно, но, несомненно, тот, кто предупредил охрану прежде, чем мы туда добрались. — Она возвращается к столу. — Когда мы заявились в лабораторию нейровизуализации, нас там уже ждали трое охранников Маклина, такие взбудораженные, какими я их никогда не видела. И потом еще тот, другой, на внедорожнике, темно-синем «форде», «эксплорер» или «эскпедишн».

Возможно, на том самом, на котором только что отъехал от офиса Бентон.

— Этот последний, он или она, выходил из машины? Полагаю, вы с ним не говорили? — Я отгибаю мягкую ткань. Мой пациент такой худой, что жир практически отсутствует, — уже в следующее мгновение ткань вновь становится кроваво-красной.

— Разглядеть было трудно, а подходить ближе и рассматривать в упор я не собиралась. И агент все еще сидел во внедорожнике, когда мы вышли, а потом поехал за нами сюда.

Она берет с хирургической тележки реберные кусачки и помогает мне открыть внутренние органы. Я вижу обширное кровоизлияние и ощущаю запах уже начавшегося разложения. Запахи, исходящие от разлагающегося человеческого тела, редко бывают приятными. Это вам не трупик птички, опоссума или даже самого крупного млекопитающего, как многие склонны полагать. В смерти мы так же отличаемся от других живых существ, как, кстати, и в жизни, и зловоние гниющей человеческой плоти я распознаю где угодно.

— Как вы хотите это сделать? Извлечем органы, а потом разберемся с металлом? — спрашивает Анна.

— Думаю, нам следует синхронизировать все, что мы делаем, дюйм за дюймом, шаг за шагом. Не уверена, что смогу распознать эти ферромагнитные инородные тела, если только не рассмотрю их через увеличительное стекло. — Я вытираю окровавленные руки полотенцем и подхожу поближе к разделенному на квадраты видеодисплею, чтобы все снимки были передо мной.

— Разброс такой же, как у пороха при огнестрельном ранении. Хотя сами металлические частицы не видны, потому что не дают сигнала.

— Верно. И пустот в начале больше, нежели в конце. Наибольшее количество у входа. — Я указываю окровавленным пальцем в экран.

— Но никаких следов на поверхности, — говорит она. — И в этом отличие от огнестрельной контактной раны.

— Здесь все совсем другое, чем при огнестрельной ране.

— Эта штуковина, чем бы она ни была, начинается, как вы можете видеть, вот здесь. — Анна указывает на входную рану в нижней части спины. — Но не на поверхности. Сразу под ней, возможно, в полудюйме от входа, что очень странно. Я пытаюсь представить, что это может быть, и не могу. Если приставить что-то к спине и выстрелить, то порох останется и на одежде, и на входной ране, но не в дюйме внутри.

— Одежду я уже видела.

— Ни ожогов, ни следов выстрела не обнаружено.

— Ничего такого, что бы присутствовало в значительном количестве, — поправляю я, потому что, если остатки пороха не видны, это еще не означает, что их там нет.

— Именно. Ничего визуально.

— Как насчет Морроу? Не думаю, что он спускался вчера вниз, пока Марино занимался телом, снимал отпечатки и собирал вещи. Вряд ли кому-то пришло в голову попросить Морроу провести презумптивный тест на нитриты на одежде, раз уж мы не думали тогда ни о следах пороха, ни о входной ране, которая может коррелироваться с разрезами на одежде.

— Чего не знаю — того не знаю. А вот ушел он рано.

— Слышала. Что ж, провести тест еще не поздно, но я буду сильно удивлена, если это окажется тем, что мы видим на сканах. Когда появится Морроу — или, быть может, Фил, — пусть проведет тест Грисса, исключительно для того, чтобы удовлетворить мое любопытство. Могу поспорить, результат будет отрицательный, но тест не деструктивен, так что ничего еще не потеряно.

Тест Грисса — простая, быстрая процедура, предполагающая использование десенсибилизированной фотобумаги, которую обрабатывают раствором сульфаниловой кислоты, дистиллированной воды и альфа-нафтола в метаноле. Когда бумагу прикладывают к исследуемому участку одежды, а затем выпаривают, остатки солей окрашиваются в оранжевый цвет.

— И конечно, проведем растровую микроскопию с ЭДС, — добавляю я. — Но в наше время искать лучше не что-то одно, а сразу несколько, поскольку свинец понемногу уходит из боеприпасов, а большинство тестов нацелены на поиски свинца, который токсичен для окружающей среды. Так что нам следует начать с тестов на сплавы цинка и алюминия плюс различные стабилизаторы и пластификаторы, которые добавляют в порох в процессе производства. Во всяком случае, у нас, в Соединенных Штатах. В боевых условиях, где отравление окружающей среды тяжелыми металлами считается прекрасной идеей, это не так распространено. Там другая задача — создать грязную бомбу, и чем грязнее, тем лучше.

— Перед нами, надеюсь, такая задача не стоит.

— Нет. Этим мы не занимаемся.

— Уж и не знаю, чему верить.

— Зато я знаю, по крайней мере, кое-что относительно некоторых вещей. Я знаю, с чем к нам возвращаются те, кого доставляют в Довер. Знаю, что в них есть, а чего нет. Знаю, что производится нами, а что — другими, например иракскими повстанцами, талибаном, иранцами. Этим, помимо всего прочего, мы здесь и занимаемся — анализируем материалы, чтобы выяснить, кто что изготавливает, кто поставляет.

— То есть, когда я слышу про снаряды или бомбы, изготовленные в Иране…

— Да, там их и производят. А здесь, в США, мы узнаем об этом от наших убитых солдат, именно такую информацию они нам и дают.

На этом мы заканчиваем нашу беседу о войне, так как у нас тут война другая, та, на которой был убит молодой парень, которому бы еще жить да жить. Он вышел в цивилизованный мир Кембриджа погулять с собакой и оказался на моем секционном столе.

— В Техасе разработали одну весьма интересную технологию, и я хочу ее испытать. — Я возвращаю разговор к прежней, более безопасной теме. — Объединили твердофазную микроэкстракцию с газовой хроматографией и азотно-фосфорным детектором.

— Неудивительно, если принять во внимание, что в этом штате едва ли не каждый ходит с пушкой. — Наверное, у них огнестрельное оружие не подлежит обложению подоходным налогом?

— Ну, не совсем так, — отвечаю я. — Но было бы неплохо иметь нечто подобное в ЦСЭ, так как производство «зеленых» боеприпасов будет лишь увеличиваться.

— Конечно. Не загрязняй окружающую среду, когда палишь из проезжающего автомобиля.

— В Форте Сэм Хьюстон создали штуку, которая может обнаружить даже одну-единственную частицу пороха, что для нашего дела существенно, поскольку нам известно, что металла внутри много, хотя и на микроскопическом уровне. Во всяком случае, Марино сначала следовало проверить наличие следов выстрела на его руках. Раз уж наш клиент был вооружен.

— Насколько мне известно, он так и сделал, прежде чем снял его отпечатки, — говорит Анна. — Именно из-за оружия, хотя, судя во всему, из него не стреляли. Но я видела у него валик, когда заходила в отдел идентификации.

— Однако рану он не осматривал, так как вы обнаружили ее позднее. С нее мазки не брали.

— Я ничего такого не делала. Это не в моей компетенции.

— Хорошо. Я займусь сама, когда мы его перевернем, — решаю я. — Давайте извлечем органы, тогда я смогу обработать поверхность раневого канала промокательной бумагой. Постараюсь собрать побольше этих металлических частиц. Пусть даже мы их и не видим. Нам известно, что это металл. Вопрос лишь в том, какой именно и каково его происхождение.

В обитых сталью шкафах со стеклянными дверцами я нахожу коробку с промокательной бумагой, в то время как Анна вынимает из тела органы и кладет их на секционную доску.

— Люди носят в себе столько металла, — говорит она, выбирая фрагменты органов из грудной полости, которая открыта и пуста, как фарфоровая чашка; за блестящими красными тканями тускло мерцают ребра. — Включая старые пули. В госпитале объявили прием волонтеров, и приходили вполне нормальные люди. Но сколько же в них всего. И никто ни на что не жалуется. Словно это абсолютно нормально — жить со старой пулей в теле.

Она расставляет фрагменты левой почки, левого легкого и сердца в их правильной анатомической позиции в блоке органов, словно собирает пазл.

— Такое случается гораздо чаще, чем обычно думают. Не вы, конечно, ведь в морге такое постоянно случается. А потом — как заведенная пластинка: пули свинцовые, магнит на свинец не действует, так что сканировать возможно. Свинец, железо, никель, кобальт. Все пули, дробь намагничиваются; уж и не знаю, являются ли они так называемыми «зелеными», но магнитное поле заставляет их вращаться. Если человек носит этот осколок в непосредственной близости от кровеносного сосуда или какого-то органа, это уже проблема. Не дай бог, чтобы что-то осталось в мозгу, если бедняге выстрелили в голову целых сто лет назад. И никакой паксил, нейронтин или другие препараты не помогут бедняге с психическим расстройством, если старая пуля переместится вдруг в неподходящее место.

Она промывает часть почки и кладет на секционную доску.

— Сейчас мы замерим, сколько крови осталось в брюшине. — Я гляжу на дыру в диафрагме, которую уже видела несколькими часами ранее, когда отслеживала раневой канал во время компьютерной томографии. — По моим прикидкам, по меньшей мере триста миллилитров у пробитой диафрагмы и как минимум пятьдесят миллилитров в перикарде, что обычно свидетельствует о том, что он умер от потери крови не сразу, а через какое-то время. Но эти повреждения, похожие на разрывные раны, весьма серьезны. Жил недолго. Умер сразу, как перестало биться сердце и остановилось дыхание. Если бы я захотела использовать термин «мгновенная смерть», данный случай именно так и следовало бы квалифицировать.

— Это необычно. — Анна протягивает мне крошечный фрагмент почки, жесткий и коричневатый, с втянутыми краями. — Я имею в виду, что это такое? Выглядит застывшим или сварившимся… даже и не знаю, как сказать.

Все еще хуже. Когда я подвожу лампу ближе и направляю свет на блок органов, то замечаю тяжелые, сухие частицы левой легочной доли и левого же желудочка сердца. Воспользовавшись стальным стаканом, я вычерпываю накопившуюся кровь из средостения, или среднего отдела грудной полости, и нахожу еще частицы и крошечные, затвердевшие сгустки крови. Получше присмотревшись к пробитой левой почке, я замечаю периренальное кровоизлияние, внутритканевую эмфизему и другие свидетельства тех же анормальных изменений ткани в непосредственной близости от раневого канала, той области, что легче всего поддается разрушению от взрыва. Но какого взрыва?

— Ткани выглядят так, словно подверглись сухой заморозке, — говорю я, прикрепляя к промокашкам ярлычки с аббревиатурами, поясняющими, откуда поступил образец. ЛЛД — для левой легочной доли, ЛП — для левой почки, ЛЖ — для левого желудочка сердца.

При сильном свете хирургической лампы и увеличении ручной лупы мне с трудом удается различить темные серебристые пятнышки того, что разорвалось в этом парне, когда его укололи в спину. Я вижу волокна ткани и прочие фрагменты, которые удастся распознать только под микроскопом, но меня уже начинает переполнять надежда. Здесь отложилось нечто такое, чего преступник предпочел бы не оставлять. Этот след может дать информацию об оружии и том, кто его использовал. Я переключаю вытяжной колпак на нижнее деление и начинаю осторожно промокать раневой канал.

Я касаюсь стерильной бумагой поверхности разорванной на куски ткани и краев раны и один за другим подкладываю листки под вытяжной колпак, где слабо циркулирующий воздух должен облегчить выпаривание, высушивание крови без того, чтобы что-нибудь на нее налипло. Собираю образцы как будто замороженной ткани и опускаю их в пластифицированные картонные коробочки, а также в небольшие баночки с формалином, после чего говорю Анне, что нам нужны будут и другие фотографии, потому что я хочу попросить своих коллег взглянуть на снимки внутренних повреждений. Я хотела бы спросить, видели ли они такое прежде, и, говоря все это, уже думаю, к кому обратиться. Не к Бриггсу. Я не осмелюсь спросить его об этом. Естественно, не к Филдингу. Ни к одному из тех, кто здесь работает. Разве что Бентон и Люси, чье мнение мне, конечно, не поможет, да и не может иметь никакого значения. Что ж, решать придется самой, нравится мне это или же нет.

— Давайте перевернем его, — говорю я. Без органов его туловище легче, а голова как будто тяжелее.

Я измеряю входную рану и описываю, как она выглядит и где в точности находится; изучаю раневой канал, находя все места, пробитые узким лезвием, об этом я могу теперь сказать с уверенностью.

— Если вы взглянете на рану, то отчетливо увидите два заостренных уголка отверстия, проделанного двумя острыми краями, — объясняю я Анне.

— Понимаю. — В ее глазах за пластиковыми очками заметно сомнение.

— Но посмотрите сюда. Раневой канал заканчивается у сердца. Видите, как идентичны оба края раны — какие они острые? — Я подвожу лампу ближе и передаю ей лупу.

— Немного отличаются от раны на спине, — говорит Анна.

— Да. Это потому, что, когда лезвие достигло сердечной мышцы, оно вошло в нее не так уж глубоко — лишь слегка пробило кончиком. — Я показываю ей. — Вошел кончик, а за ним — и все лезвие, и, как вы можете видеть, один из краев раны немного притуплен и слегка вытянут. Особенно это заметно здесь, где лезвие пробило левую почку и продолжило движение.

— Думаю, я понимаю, что вы хотите сказать.

— Это не то, чего можно ожидать от ножа-бабочки, обвалочного ножа для мяса, кинжала — словом, всего, что имеет две заостренные кромки, от кончика лезвия до рукоятки. Здесь было нечто с копьевидным наконечником — острое с обеих сторон у самого кончика, но в то же время лишь с одной заостренной кромкой, наподобие некоторых боевых ножей, в частности ножа Боуи[212] или штыка, у которых кончик лезвия заострен с обоих краев, что облегчает проникновение внутрь. Итак, что мы имеем: линейное входное отверстие в три восьмых дюйма; оба края раны — острые, один немного более притупленный, по сравнению с другим. Далее ширина увеличивается до пяти восьмых дюйма.

Я замеряю, и Анна заносит данные в диаграмму.

— Итак, лезвие достигает трех восьмых дюйма у своего кончика и пяти восьмых — в самой широкой своей части. Довольно узкое. Почти как стилет, — говорит она.

— Но у стилета обе кромки — заостренные, все лезвие такое.

— Может, какой-то самопал? Такая штука, которая впрыскивает нечто взрывающееся.

— Не вызывая термических повреждений или ожогов. По сути, то, что мы наблюдаем, больше похоже на заморозку, при которой ткани становятся жесткими и обесцвеченными, — напоминаю я, замеряя расстояние от раны на спине убитого до макушки. — Двадцать шесть дюймов, в двух дюймах слева от середины позвоночника. Направление: вверх и вперед, с большой подкожной и тканевой эмфиземой вдоль раневого канала. Лезвие прошло через поперечный отросток позвонка в области левого двенадцатого ребра, параспинальную мышцу, периренальный жир, левый надпочечник, левую почку, диафрагму, левое легкое и перикард и уткнулось в сердце.

— Какой длины должно быть лезвие, чтобы пробить все эти органы?

— Как минимум пять дюймов.

Анна включает пилу, с помощью которой мы проводим вскрытие, и мы снова переворачиваем тело на спину. Я подкладываю под шею подголовник и делаю надрез от уха до уха, строго по линии волос, чтобы позднее не были заметны швы. Верхушка черепа белая как яйцо. Я оттягиваю скальп, и лицо сползает, как носок. Черты сжимаются, словно мертвец вот-вот заплачет.

15

Я открываю дверь офиса, и в его высоких окнах меня встречает чистое голубое небо. Солнце встало, и арктический фронт умчался на юг.

Семью этажами ниже, по скованной белой ледяной коркой дороге, медленно продвигаются машины; по другой стороне, в противоположном направлении ползет снегоочиститель с желтым скребком, поднятым, как лапа краба. Отыскав подходящее место, он с лязгом, которого я не слышу, опускает скребок и принимается за работу, хотя очистить тротуар полностью невозможно из-за льда.

Берег занесен снегом, и река напоминает старое бутылочное стекло, гладь которого морщинится от течения. Вдалеке, на горизонте, в лучах солнца виден Бостон и возвышающийся небоскреб Хэнкок-Тауэр, могучий, крепкий, как одинокая колонна на руинах древнего храма. Неплохо бы выпить кофе. Я захожу в ванную и смотрю на кофеварку у раковины и заготовки кофе, в том числе с «Лесным орехом».

Стимуляторы уже не помогут, да и кофеин я почувствую разве что в желудке, давно уже пустом. За волной тошноты приходит ощущение голода, потом все стихает. В голове туман от недосыпания и настойчивый намек на боль, скорее фантомную, чем реальную. Резь в глазах. Тяжелые, неуклюжие мысли бьются, как море о дамбу, о те же неуступчивые вопросы. Мне нужно многое сделать, и я не стану никого ждать. Ждать нельзя. И выбора нет. Если понадобится, я переступлю границы. А почему бы нет? Те границы, что установила я сама, беззастенчиво нарушены другими. Я сделаю все сама. Сделаю то, что знаю и умею. Я одинока, более одинока, чем раньше, потому что стала другой. Меня изменил Довер. Я сделаю то, что необходимо, и, возможно, это будет совсем не то, чего хотят от меня люди.

На часах половина восьмого. Все это время я провела внизу, потому что, закончив с человеком из Нортон’с-Вудс, чье имя так и не установлено, а если установлено, то мне об этом не сообщили, мы с Анной занялись другими делами. Теперь я знаю о нем много такого, что ни в коей мере меня не касается, но не знаю самого главного: кто он, кем был и кем надеялся стать, о чем мечтал, что любил и что ненавидел. Я сажусь за стол, просматриваю сделанные Анной записи, добавляю к ним свои, где указано, что незадолго до смерти он съел что-то с маком и желтым сыром. Общий объем крови и сгустков в левой половине грудной клетки составлял тысячу триста миллилитров, и его сердце разорвалось на пять неравных фрагментов в области клапанов.

Нужно обязательно обратить на это внимание обвинения, говорю я себе, потому что думаю уже о суде. Для меня все заканчивается там, по крайней мере в штатской стороне моей жизни. Я уже представляю себе, как обвинитель, используя выражения и тон, недоступные мне, рассказывает присяжным, что покойный съел булочку с маком и сыр, взял собаку и отправился на прогулку. А потом его сердце разорвалось на куски, вызвав внутреннее кровоизлияние, и в течение нескольких минут в полости тела излилась почти третья часть всей его крови. Вскрытие не выявило цель смерти, но причина ее достаточно проста, и я, продолжая размышлять и строить планы, привычно записываю:

Атипичная колотая рана/прокол в левой нижней части спины.

Морфологический диагноз, кажущийся неуместно банальным после всего увиденного. Я останавливаюсь, пытаясь вспомнить, встречалась ли с чем-то подобным раньше. В этой ужасной смерти, в этом обширном, взрывном разрушении органов, в этом хладнокровно рассчитанном убийстве есть что-то загадочное, наглое и показное. Я снова вижу промелькнувший край длинного черного пальто и представляю, что случилось за несколько секунд до того, как некто в этом пальто ударил жертву в спину. Сначала ощущение удара, шок и боль, удивленное «Эй!..», потом он схватился за грудь и упал лицом на посыпанную галькой дорожку.

Я представляю, как человек в черном пальто быстро наклоняется, стягивает с рук умирающего черные перчатки и торопливо уходит, спрятав орудие убийства в рукав или, может быть, в сложенную газету — не знаю. Но я знаю, что он — убийца, и камера сняла его. Вопрос только в том, кто записывал. Может быть, убийца ухитрился вставить микрозаписывающее устройство в наушники, чтобы следить за будущей жертвой? Я представляю, как фигура в длинном черном пальто появляется из-за деревьев, догоняет жертву, которая не слышит ничего, кроме музыки в наушниках, и бьет в спину. Умер ли мой сегодняшний клиент, так и не узнав, кто его убил? И что потом? Было ли все так, как предположила Люси? Если да, то человек в черном просмотрел видеозаписи и решил, что будет лучше не удалять их, а оставить.

«На все есть причина», — говорю я себе. Да, так оно всегда и бывает, хотя, увязнув в проблеме, с трудом в это веришь. Ответы есть, и я найду их. И пусть механизм смертельного ранения остается пока непостижимой загадкой, убийца, несомненно, оставил какие-то следы. У меня есть отпечатки на промокательной бумаге, которые приведут к тому, кто это сделал. «Тебе это преступление не сойдет с рук, — мысленно обращаюсь я к убийце. — Надеюсь только, что ты не имеешь ко мне отношения, что ты не тот, кого я учила быть аккуратным, расчетливым и умелым». Я уже решила, что Джек Филдинг либо в бегах, либо задержан. Может быть, даже мертв. Моя голова соображает туго. Я устала. Я слишком долго не спала. Мысли разбредаются. Нет, не может быть, чтобы Джек умер. С какой стати? Все мертвецы внизу, я их видела, и Джека среди них нет.

Мои остальные утренние дела не представляют собой ничего сложного: жертва ДТП — сильный запах спиртного, полный мочевой пузырь указывают на то, что человек выпил в баре, сел за руль в метель и врезался в дерево. Застреленный в грязном мотеле — следы уколов и тюремные татуировки свидетельствуют, что умер он так же, как и жил. Задохнувшаяся пожилая вдова — на шее пластиковый пакет с выцветшей красной атласной ленточкой, оставшийся от какого-то праздника из давно минувших лучших времен, в желудке растворившиеся белые таблетки, возле кровати — пустой пузырек из-под какого-то бензодиазипина, прописанного от бессонницы и для успокоения нервов.

Сообщений нет ни в офисе, ни на сотовых, нет и никаких важных писем. Люси в лаборатории тоже нет, и, переключившись на пост дежурного, я обнаруживаю, что Рон уже ушел, а его место занял незнакомый мне охранник по имени Фил, долговязый и лопоухий, как Икабод Крейн[213]. На мой вопрос он отвечает, что машины Люси на стоянке нет, а ему даны инструкции не впускать никого в здание без моего разрешения. Говорю Филу, что инструкции отменены — люди вот-вот начнут приходить на работу, а кто-то, может быть, уже пришел, а я не сторож. Так что пусть входят все, кто имеет на это право. Кроме доктора Филдинга. Едва сделав эту оговорку, я понимаю, что необходимости в ней не было, и Фил определенно в курсе того, что доктор Филдинг не может, не желает или не имеет возможности прийти на работу. А еще он в курсе того, что на моей парковке обосновалось ФБР. Взглянув на видеодисплей, я ясно вижу их внедорожники.

Я поворачиваюсь к рабочему столу с черной гранитной столешницей, на которой выставлен мой арсенал микроскопов и сопутствующих атрибутов, и, натянув перчатки, вскрываю один из белых конвертов, которые сама же запечатала белой клейкой лентой, прежде чем подниматься наверх. В конверте лист промокательной бумаги с пятном застывшей крови, взятой из области левой почки, где обнаружилось плотное скопление инородных металлических тел. Я включаю лампу моей верной «лейки» и осторожно кладу лист на предметный столик. Наклоняю окуляры так, чтобы не вытягивать шею и не напрягать плечи, и обнаруживаю, что параметры установки изменены для человека более высокого и праворукого и, похоже, пьющего кофе со сливками и предпочитающего мятную жвачку. Изменен также окулярный фокус.

Переключившись на управление для левой руки и установив нужную мне высоту, я начинаю с увеличения 50Х — одной рукой подстраиваю фокус, а другой передвигаю лист. И вот то, что я ищу, передо мной — беловато-серебристые чешуйки и сколы в группе других частиц, таких мелких, что когда я довожу увеличение до 100Х, то все равно вижу только неровные края, царапины и бороздки на самых крупных, напоминающих несгоревшие металлические стружки и опилки, измельченные какой-то машиной или инструментом. Здесь нет ничего похожего на частицы несгоревшего пороха, никаких, даже отдаленно ассоциирующихся с ними хлопьев, дисков и шариков, как нет и рваных фрагментов заряда или его оболочки.

Еще более любопытен смешавшийся с кровью мусор, разноцветное конфетти, из которого и состоит обычная уличная пыль, вперемешку с напоминающими стопки монет красными клетками и гранулами лейкоцитов, похожих на застывших во времени амеб, плавающих и резвящихся в компании с разнообразными насекомыми. При сильном увеличении все это напоминает ту саму картину, которую Роберт Гук в XVII веке опубликовал в своей «Микрографии». Именно он явил соотечественникам зубастые пасти и когти паразитов, обитающих в кошачьей шерсти и матрасах, что повергло Лондон в панику. Я распознаю грибки и споры, крошечные частички лапок и защитной оболочки яиц насекомых, похожих на тонкие скорлупки от орехов или сферические коробочки, вырезанные из пористой древесины. Передвигая лист, я снова вижу косматые конечности давно умерших монстров, вроде клещей и комаров, глаза обезглавленного муравья, тонкое щупальце того, что, возможно, было москитом, чешую животного волоса — лошади, собаки или крысы — и красновато-оранжевые крапинки чего-то, что может быть ржавчиной.

Я подтягиваю телефон и звоню Бентону. Он отвечает, и я слышу чьи-то голоса на заднем фоне.

— Я думаю, что нож был заточен и обработан на чем-то вроде токарного станка, возможно ржавом, в мастерской или старом подвале. Может быть, там хранятся овощи и есть плесень и гниль, может быть, лежит сырой ковер, — говорю я, открывая поисковую страницу и впечатывая слова «нож» и «взрывчатые газы».

— Что заточенное? — спрашивает Бентон и говорит что-то неразборчивое кому-то еще. — Я в машине… здесь плохо слышно.

— Я говорю об орудии убийства. Оно, вероятно, изготовлено на токарном или шлифовальном станке, возможно старом, со следами ржавчины, судя по металлической стружке и очень мелким частичкам. Думаю, лезвие было заточено, острие сделано обоюдоострым, наподобие копья. Скорее всего, использовался рашпиль или напильник.

— То есть речь идет о механических инструментах, старых и ржавых. Много ржавчины?

— Это из-за инструмента для металлообработки, не обязательно механического — точнее сказать не могу. — Взрывающиеся внутренности. Как очистить свечи зажигания. Обычные газы, ассоциирующиеся с металлообработкой и ножами ручной ковки. Разговаривая с Бентоном, я читаю появляющиеся на экране компьютера строчки. — Не стану изображать из себя эксперта-трасолога, но здесь нет ничего такого, чего бы я не видела раньше, просто тогда я не видела этого в теле человека. С другой стороны, и не искала целенаправленно. Зачем? И пользоваться промокательной бумагой, чтобы взять образец из колотой раны, толком не умею. В таких ранах, колотых, огнестрельных, резаных, могут присутствовать всевозможные невидимые частицы: ткани, мусор — все, чтоугодно.

Слушая себя, я читаю о таких вещах, как дротики с транквилизатором, пневматическом оружии, действующем на углекислом газе и выстреливающем в жертву шприц с иглой и зарядом транквилизатора. Если так, то почему бы не сделать то же самое с ножом, высверлив в лезвии узкий канал с выпускным отверстием у острия?

Я впечатываю в поисковую строку «инжекторный нож».

— Вышел, — говорит Бентон. — Буду на месте минут через сорок пять, если в пробку не попадем. На дорогах не так уж плохо. Сто двадцать восьмая почти чистая.

— Вот, не так уж это и трудно. — Я разочарована. Оказывается, найти обладающее смертоносным потенциалом оружие не составляет труда.

— Что не трудно? — спрашивает Бентон.

Я в полном изумлении взираю на стальной боевой нож с выпускным отверстием и неопреновой рукояткой.

— Баллончик с углекислым газом помещается в рукоятку… — читаю я вслух. — Воткнуть пятидюймовое лезвие в цель и нажать большим пальцем на спусковую кнопку под гардой…

— Кей, ты с кем сейчас?

— В тело вводится более сорока кубических дюймов газа под давлением восемьсот фунтов на квадратный дюйм, — продолжаю я, рассматривая помещенные на сайте фотографии. Сколько же человек обзавелись таким оружием и держат его в машине, в доме или даже ходят с ним по улицам? Да уж, нож впечатляет — страшнее я мало что видела. — Одним ударом можно уложить крупное млекопитающее…

— Кей, ты одна?

— Вызывает эффект мгновенной заморозки, задерживая таким образом кровотечение, которое могло бы привлечь других хищников, так что, если вы защищаетесь, к примеру, от большой белой акулы, кровь попадет в воду с задержкой, когда вы уже успеете убраться подальше. — Мне становится нехорошо. — Называется эта штука WASP. Стоит меньше четырехсот долларов.

— Поговорим при встрече, — бросает Бентон.

— Никогда ни о чем подобном не слышала. — Я читаю дальше об инжекторном ноже, купить который может каждый, кому исполнилось восемнадцать лет. — Он предназначен для спецназа, пилотов, оказавшихся в открытом море, дайверов. Рекомендован к использованию против крупных морских хищников… или других ныряльщиков…

— Кей?

— Или против медведей гризли, если вы повстречаетесь с ним во время мирной прогулки по лесу. — Я уже не пытаюсь скрыть сарказм, но еще сдерживаю злость. — И конечно, в боевых условиях, хотя ничего подобного у погибших я не видела…

— Я на сотовом, — перебивает меня Бентон. — Тебе лучше никому об этом не рассказывать. Никому из твоего офиса. Или ты уже кому-то рассказала?

— Нет.

— Ты одна? — снова спрашивает он.

— Да.

— Очисти кэш, убери всю историю просмотров на случай, если кому-то вздумается проследить за тобой.

— Люси я остановить не смогу.

— Люси пусть посмотрит.

— Ее здесь нет. Даже не знаю, где она.

— Зато я знаю, — говорит Бентон.

— Ладно. — Сказать, где сейчас моя племянница, муж не спешит. — Поработаю пока здесь, сделаю, что смогу, а когда приедешь, встречу внизу. — Я даю отбой и пытаюсь обдумать то, что сейчас случилось, не обижаясь на мужа.

Ни удивления, ни особого беспокойства Бентон не выразил. И встревожился он не из-за моего открытия, а из-за того, что я могла кому-то о нем рассказать. Все это лишь подтверждает мои первоначальные догадки. Возможно, не я одна пытаюсь докопаться до правды. Возможно, я лишь последняя в этом списке, и остальные не хотят, чтобы я что-то узнала. Ситуация довольно неожиданная, хотя и небеспрецедентная. Размышляя об этом, я выполняю указания Бентона: очищаю кэш, чтобы посторонний не смог узнать, что же я искала в Интернете. И кстати, кто попросил меня об этом, Бентон или агент ФБР? С кем я разговаривала?

На часах около девяти, и большинство моих сотрудников уже на месте, не считая тех, кто воспользовался выпавшим снегом как предлогом, чтобы остаться дома или найти более интересное занятие, например, покататься на лыжах в Вермонте. Я вижу паркующиеся машины и выходящих из них людей. Некоторые направляются к задней двери, но большинство предпочитают главный вход и каменный вестибюль с устрашающими рельефами и флагами, избегая унылого прибежища мертвых на нижнем уровне. Эксперты редко встречаются с клиентами, чьи телесные жидкости и одежду им приходится изучать. И вот наконец я слышу, как открывает дверь соседнего офиса мой администратор, Брайс.

Я убираю лист промокательной бумаги в чистый конверт и отпираю ящик стола, чтобы собрать другие вещи, стараясь не думать о том, что видела на сайте, и о том, сколь изобретательны люди в своем стремлении причинить вред другим живым существам. И все это только ради того, чтобы выжить, обычно говорят они, защищаясь. Но, говоря откровенно, чаще всего это делается не ради собственного выживания, а ради умерщвления кого-то еще; все дело в ощущении власти, которое дает возможность ломать, калечить и убивать. Это ужасно и отвратительно, и я уже не сомневаюсь в том, что именно случилось с человеком из Нортон’с-Вудс. Кто-то подошел к нему сзади и ударил в спину инжекторным ножом, вогнав в него заряд сжатого газа, и если этим газом был CO₂, то никакая экспертиза ничего не даст. Двуокись углерода присутствует повсюду, и в самом воздухе, которым мы дышим. Передо мной то, что показала компьютерная томография: темные карманы воздуха, ворвавшиеся в грудную клетку. Что он чувствовал? Как ответить на вопрос, который задают чаще всего?

Он страдал?

Правильно было бы сказать, что этого не знает никто, кроме умершего, но я всегда отвечаю — нет, не страдал. Наверное, он что-то почувствовал. Понял, что с ним происходит нечто ужасное. Он оставался в сознании недостаточно долго, чтобы испытать агонию последних минут жизни, но он ощутил тычок в спину и нарастающее давление в груди, когда все органы вдруг подверглись разрушению. Возможно, в самый последний миг он успел понять, что умирает… Я останавливаюсь. Запрещаю себе думать об этом, представлять, потому что ничего уже не исправишь. Я только расстроюсь, а в таком состоянии ничем не смогу ему помочь.

Я — беспомощна и бесполезна, если дам волю чувствам. Так уже было, когда я ухаживала за отцом и научилась загонять вглубь эмоции, стремившиеся наружу, словно отчаявшееся, пытавшееся выбраться из меня существо. «Меня очень тревожит то, что ты узнала, моя маленькая Кэти», — говорил отец. Мне было двенадцать, а он, высохший как скелет, лежал в задней комнате, где всегда было слишком тепло, где стоял запах немощи и хвори и куда свет проникал через щели в ставнях, которые я в последние месяцы держала закрытыми. «Ты узнала то, что не должна была знать, особенно в твоем возрасте, моя малышка Кэти», — говорил он мне, когда я перестилала под ним постель. Я научилась обмывать его, чтобы не было пролежней, и меняла под ним белье, передвигая казавшееся полым и мертвым тело, в котором жил лишь огонь болезни.

Я бережно перекатывала отца на бок, удерживая его одной рукой и прижимая другой к себе, потому что в конце он не мог уже ни подниматься, ни даже сидеть. Врач сказал, что у него последняя стадия миелоидной лейкемии, и он был слишком слаб, чтобы хоть как-то мне помогать. Иногда, облачившись в защитную одежду и глядя через защитные очки на то, что ждет меня на стальном столе, я вспоминаю отца и ощущаю его присутствие в моей жизни.

Я заполняю бланки запросов на лабораторные анализы, которые предстоит подписать экспертам. И поднимаюсь из-за стола.

16

После короткого стука я открываю дверь в офис Брайса.

Наш общий вход находится как раз напротив двери моей ванной, которую я почти всегда оставляю слегка приоткрытой. Обе двери стальные и одинаково серые, что не раз вызывало путаницу: я заглядывала к Брайсу, собираясь сделать кофе или умыться, и попадала в туалет, когда хотела передать ему какую-то бумагу. Сейчас мой администратор сидит за столом, в офисном кресле. Пальто он уже снял и повесил на спинку стула, но дизайнерские солнцезащитные очки еще на носу. Нелепые и огромные, они как будто нарисованы толстым темно-коричневым карандашом. Отъехав от стола, Брайс сражается с парой «снегоходов» марки «L.L.Bean», выбивающихся из тщательно подобранного ансамбля, состоящего сегодня из темно-синего кашемирового блейзера, узких черных джинсов, черной водолазки и кожаного ремня ручной работы с большой серебряной пряжкой в форме дракона.

— Меня не беспокоить, буду на телефоне, — говорю я, как будто никуда и не уезжала и провела здесь все последние шесть месяцев. — Потом мне нужно будет отъехать.

— Кто-нибудь объяснит, что здесь вообще происходит? И кстати, босс, с возвращением. — Брайс смотрит на меня через большие темные очки, скрывающие его глаза не хуже любой маски. — Те машины на стоянке, что это за сюрприз? Я-то знаю, что ничего такого не заказывал. Нет, я, конечно, не против их присутствия, но ведь сейчас они здесь не из-за меня? Не знаю, кто это такие, но, когда я подошел к одному и вежливо попросил объяснений, а заодно и подвинуть задницу, чтобы я мог занять свое место, он… как бы это сказать… повел себя недружелюбно.

— Это из-за вчерашнего утреннего дела…

— А, так это из-за него? Что ж, ничего удивительного. — Лицо моего администратора проясняется, как будто я сообщила какие-то хорошие новости. — Так и знал, что здесь что-то важное. Но он ведь умер не у нас, ведь правда? Пожалуйста, скажите, что вы не нашли ничего такого, ничего ужасного и возмутительного? Или, боюсь, мне придется прямо сейчас начать поиски новой работы и предупредить Итана, что мы не сможем купить то бунгало. Уверен, вы уже во всем разобрались и выяснили, что здесь произошло. Вам ведь и пяти минут достаточно.

Брайс стаскивает второй ботинок и отодвигает оба в сторону, а я лишь теперь замечаю, что он поменял прическу и сбрил бородку и усы. Крепко сбитый, Брайс не поражает внушительным телосложением, но он далеко не слабак. С бородкой и усами он был совсем другим, и в этом, возможно, весь фокус: стать кем-то иным, сменить облик, приобрести мужественность и силу, вроде как Джеймс Бролин[214]. Тогда тебя начинают побаиваться и воспринимать всерьез, как, например, Вольфа Блитцера[215]. У моего администратора и верного помощника много знаменитых вымышленных друзей, о которых он говорит легко и непринужденно, будто, поймав на большом телеэкране и сохранив на ТиВо[216], их можно сделать такими же реальными, как и ближайших соседей.

Специалист в области криминальной юстиции и государственного управления, Брайс Кларк относится к своим обязанностям очень серьезно, хотя и выглядит немного нелепо, как будто пришел сюда из «Е!»[217], чем я не раз и с успехом пользовалась за те несколько лет, что он работает у меня. Посторонние и даже кое-кто из коллег не всегда понимают, что шутить с этим модником и неисправимым болтуном, моим администратором и правой рукой, не рекомендуется. Помимо прочего, он еще вуайерист и обожает, пользуясь его выражением, «держать меня в курсе». Больше всего на свете ему нравится собирать информацию — все, что находит, он, как сорока, тащит в свое гнездо. Для тех, кто ему не по вкусу, Брайс опасен. Его треп и намеренная аффектация на самом деле прикрытие, за которым скрывается другой, более серьезный Брайс. В этом отношении он напоминает мою прежнюю секретаршу, Розу. Те, кто относился к ней свысока и считал недалекой старушкой, в один прекрасный момент обнаруживали, что жестоко ошибались.

— ФБР? Национальная безопасность? Раньше я никого из них не видел. — Брайс наклоняется и расстегивает спортивную нейлоновую сумку.

— Может быть, ФБР… — начинаю я, но закончить не успеваю.

— Тот, что мне нагрубил, определенно из этой братии. Качок в сером костюме и пальто из верблюжьей шерсти. Думаю, ФБР избавляется от тех, кто отпускает животик. Что ж, удачи в поиске работы. Выглядит, конечно, потрясно, ничего не скажешь, упасть — не встать. Вы его там видели? А как зовут, знаете? Интересно, из какого он отделения? В Бостоне я его явно не встречал. Может, какой-то новенький.

— Кто? — Мои мысли налетают на стену.

— Господи, вы дико устали. Агент в большом черном гадком «форд-экспедишн» — один в один тот футболист в «Лузерах»…[218] Ах да, вы же сериалы не смотрите, хотя это лучшее шоу на ТВ, и я даже представить себе не могу, как можно не любить Джейн Линч[219], ну разве что вы совсем ее не видели и не знаете, кто она такая, потому что не смотрели «Мир Л». Но, может быть, видели хотя бы «Победители шоу» или «Короли дорог»? Боже, какая прелесть. Этот парень из бюро в черном «форде» точь-в-точь Финн…

— Брайс…

— Да-да, я видел всю эту кровь, сколько ее вылилось в мешок, где лежало тело из Нортон’с-Вудс… это ужасно. Я еще сказал себе: вот так. Все. Финиш. И Марино все шумел и орал — как только стены устояли! — что вот, привезли живого, и он умер в холодильнике. Я так и сказал Итану, что придется затянуть пояса, потому как я могу остаться без работы. А что сейчас с рынком рабочих мест? Безработица десять процентов или что-то вроде этого. Кошмар. И я серьезно сомневаюсь, что у «Доктора Джи»[220] найдется для меня местечко, потому что нет на планете работника морга, который не мечтал бы попасть в ее шоу, но, если здесь все полетит в трубу, я попрошу, чтобы вы — пожалуйста! — порекомендовали меня ей. Кстати, почему бы нам самим не сделать шоу? Нет, я серьезно. У вас ведь было свое шоу на Си-эн-эн несколько лет назад, так почему бы не устроить что-то такое здесь?

— Мне нужно поговорить с тобой… — Бесполезно. Когда на Брайса находит, остановить его невозможно.

— Я рад, что вы здесь, но мне очень жаль, что в нашем доме творится черт знает что! Не спал всю ночь, думал, что скажу репортерам, а когда увидел столько внедорожников на парковке, решил — вот телевизионщики слетелись…

— Брайс, тебе нужно успокоиться и, наверное, снять очки…

— Но в новостях не было ничего такого, чего бы я не знал, газетчики не звонят, и сообщений никто не оставил…

— Мне необходимо кое-что уточнить, а ты, пожалуйста, помолчи, — резко обрываю я администратора.

— Знаю. — Он снимает очки и всовывает ногу в модную черную кроссовку. — Просто немного переволновался. А вы же знаете, какой я бываю, когда переволнуюсь.

— От Джека что-нибудь есть?

— Хотите сказать, где же «Уста истины»[221], когда они вам нужны? — Брайс завязывает шнурки. — Не просите меня притворяться, и я обращусь к вам с почтительной просьбой проинформировать его, что я напрямую ему не подчиняюсь. А теперь, когда вы дома, — тем более, слава богу.

— Почему?

— Потому что он только и знает, что командовать, как будто я подавальщицей в «Вендис»[222] работаю. Рычит, кричит, а еще у него волосы выпадают. Я уже боюсь, что он меня выгонит или задушит этим своим черным поясом или что еще там за хрень у него, извините за мой французский. И чем дальше, тем хуже, а беспокоить вас в Довере не разрешали. Я так всем и сказал, чтобы оставили вас в покое, а иначе будут иметь дело со мной. До меня только сейчас дошло — вы ведь не спали всю ночь. Выглядите ужасно. — Он поднимает на меня свои голубые глаза, оценивает мой костюм, состоящий из рабочих брюк цвета хаки и черной футболки с эмблемой Службы медэкспертизы Вооруженных сил, которые я как надела в Довере, так до сих пор и не снимала.

— Приехала сразу сюда, а переодеться не во что. — Мне удается наконец вставить слово в словесный поток моего администратора. — Не понимаю, зачем тебе понадобилось менять «снегоходы» на старые кроссовки. Они у тебя небось со времен баскетбольного лагеря.

— Вы прекрасно знаете, что в баскетбольном лагере я никогда не был, потому что каждое лето ездил в музыкальный. А это, между прочим, «Хьюго Босс». Куплены за полцены на «endless.com»[223] плюс бесплатная доставка. — Брайс поднимается с кресла. — Пойду приготовлю кофе, вы выпьете. А что касается Джека, то никаких вестей нет. И не мне вам говорить, что у нас тут проблема, и связана она, может быть, с теми агентами на нашей парковке, которые, по-моему, страдают серьезным изменением личности. Могли бы вести себя подружелюбнее. Будь у меня большой пистолет и право арестовывать людей, я бы всем улыбался, как Маленькая мисс Счастье[224]. А почему бы и нет? — Он проходит мимо меня и исчезает в ванной. — Могу, если хотите, заскочить к вам домой и привезти сюда пару вещичек. Вы только скажите. Деловой костюм или что-нибудь повседневное?

— Если я здесь застряну… — говорю я, надеясь поймать его на слове.

— Нет, правда, нам надо устроить что-то вроде гардеробной. От-кутюр в нашей штаб-квартире. Поставим шкафчик? — напевает он, готовя кофе. — Вот было б у нас шоу, был бы и гардеробчик, парики, макияж, и вам не пришлось бы ходить в одной и той же грязной одежде, ощущать запах смерти… нет, нет, я вовсе не хочу сказать, что вы… Вот так. Лучше всего бы вам сейчас отправиться домой и поспать. — Кипяток громко льется в чашку. — Или могу выскочить и принести что-нибудь перекусить. Лично я, если устал и недоспал… — Брайс выходит из ванной с двумя чашками кофе. — Жир. Всему свое место и время. «Данкин донатс»[225]. Круассан с сосиской и яйцом, вы как? А если два? Вы даже похудели немножко. Военная жизнь не для вас, дорогой босс.

— Скажи, ты знаешь что-нибудь о женщине по имени Эрика Донахью? Она звонила сюда? — спрашиваю я, возвращаясь к столу с кофе, который, может быть, и не выпью. Выдвигаю ящик — должен же где-то заваляться хотя бы пузырек с адвилом.

— Звонила. Несколько раз. — Остановившись у порога разделяющей нас двери, Брайс осторожно подносит к губам чашку и делает глоток.

Он замолкает, и мне приходится брать инициативу на себя.

— Когда звонила?

— После того, как в новостях заговорили о ее сыне. Наверное, неделю назад, когда он признался в убийстве Марка Бишопа.

— Ты разговаривал с ней?

— В последний раз просто переключил ее на Джека Филдинга, когда она снова спросила вас.

— Снова?

— Лучше об этом спрашивайте у него. Я подробностей не знаю. — Таким осторожным Брайс редко со мной бывает.

— Но он разговаривал с ней.

— Это было, дайте посмотреть… — Он по привычке устремляет взгляд в потолок, как будто все ответы находит там. А еще это его излюбленная тактика затягивания. — В прошлый четверг.

— И ты с ней разговаривал. Прежде чем переключить на Джека.

— По большей части слушал.

— Как она держалась? Что говорила?

— Очень вежливая, воспитанная, интеллигентная женщина, судя по тому, что я слышал. Вообще, о семье Донахью и Джонни Хинкли-младшем столько всего написано и сказано. Он стал просто знаменитостью… И, увидав, что натворил, в кобуру вложил свой верный пневмомолоток… Но вы, наверное, не читаете все то дерьмо, что выливается на сайтах вроде «Морбидия Тривия», «Викид-как-ее-там-педия», «Криптозаписки» и прочих, а мне приходится, это часть моей работы, и я обязан знать, о чем говорят в этой грехолюбивой киберландии.

Успокоился. Снова стал самим собой. Ему неприятно, лишь когда я расспрашиваю его о Филдинге.

— Мамочка в прошлой жизни была почти знаменитой концертирующей пианисткой, играла в симфоническом оркестре. По-моему, в Сан-Франциско, — продолжает Брайс. — Где-то даже писали, что ее учил Юнди Ли[226], но я серьезно сомневаюсь, что Ли дает уроки, к тому же ему только двадцать восемь, так что нет, не верю. Разумеется, она тревожится за сына, вы же представляете? Говорят, он какой-то ученый, выдающиеся способности, умеет различать отпечатки протекторов. Об этом и детектив, если можно так сказать, салемский, Сент-Илэр — вы его еще не знаете, — говорил. Ясно, что этот самый Джонни Донахью может посмотреть на отпечаток протектора и выдать: «„Бриджстоун батл винг“ от переднего колеса мотоцикла». Я это только потому, что у Итана такие же на БМВ, который он, по-моему, любит слишком сильно. Считается, что этот Джонни умеет решать в уме математические задачки, причем определенно не те, где один банан стоит восемьдесят девять центов и нужно вычислить, сколько будут стоить шесть, но такие, эйнштейновские, сколько будет три на корень квадратный из семи. Но это вы, конечно, и без меня знаете. Вы ведь уже в курсе дела?

— Что конкретно она хотела обсудить со мной? Эрика вам говорила?

Я знаю Брайса. Он не передал бы Эрику Донахью кому бы то ни было, не дав ей выговориться до последнего слова или не исчерпав ее терпение до последней капли. Моего администратора хлебом не корми, но дай сунуть нос в чужие дела, а в голове у него настоящая мельница, перемалывающая все слухи и сплетни.

— Мальчишка, понятное дело, никого не убивал, и, если бы кто-то потрудился беспристрастно рассмотреть факты, он сразу обнаружил бы несовпадения и непоследовательности. Противоречия. — Не глядя на меня, Брайс дует на кофе.

— Какие именно противоречия?

— Она говорит, что разговаривала с ним в день убийства около девяти утра, перед тем как он отправился в то кафе в Кембридже, которое стало теперь таким знаменитым. Оно же рядом с тем местом, где вы живете… «Бисквит»? Такая реклама — теперь очереди на улице. Еще бы — убийство. По словам мамочки, в тот день Джонни не очень хорошо себя чувствовал. Ужасная аллергия или что-то там, а еще он жаловался, что таблетки или уколы больше не помогают, что ему приходится увеличивать дозу и что из-за этого он чувствует себя полным придурком. Она так и сказала — придурком. Заключение такое: если у человека течет из носа и резь в глазах, он никого убивать не пойдет. Я не стал ей говорить, что присяжные в такое алиби не очень-то поверят…

— Мне нужно позвонить, а потом заняться делами, — вмешиваюсь я, потому что говорить Брайс может бесконечно. — Загляни в трасологическую лабораторию и, если Эвелин там, пожалуйста, скажи ей, что у меня есть кое-что срочное для нее. Начнем с этого, потом проверим отпечатки, потом ДНК, токсикологию и еще кое-что отработаем в лаборатории Люси. Что у нас с Шейном? Ждать его или нет? Мне необходимо получить заключение по одному документу.

— Ну, мы же не команда регбистов, застигнутая метелью в Андах и уже готовая обратиться в шайку каннибалов, — упаси бог.

— Между прочим, метель мела всю ночь.

— Вы слишком долго жили на юге. У нас что? Восемь дюймов снега? Немного приморозило, вот и все.

— А еще лучше, если прямо сейчас попросишь Эвелин спуститься и проводишь ее в кабинет Джека. — Я вспоминаю про свернутый лабораторный халат в корзине и понимаю, что откладывать не стоит.

Я объясняю Брайсу, что лежит в кармане халата, и говорю, что это нужно незамедлительно проверить на сканирующем электронном микроскопе и что мне понадобится неразрушающий химический анализ.

— Будь очень осторожен. Не открывай пакет и ни к чему не прикасайся. И скажи Эвелин, что на пластыре есть отпечатки. А значит, будет и ДНК.

Пока мой администратор тихонько занимается делами по другую сторону нашей общей закрытой двери, я решаю повременить со звонком Эрике Донахью и как следует продумать, что делать дальше. Мне нужно сосредоточиться.

Глядя на ясное голубое небо, я вспоминаю все, что случилось после того, как я улетела из Довера. Разговор с матерью Питера Гэбриэла остался как похмелье. Воспоминание о Джулии Гэбриэл отравляет меня, как и присутствие трупа в доверском морге. Ее обвинения и оскорбления были горьки и неприятны, но я не пропускала их в себя, не давала им власти надо мной, пока не прочитала записи на листке в кабинете Филдинга. С тех пор тень, холодная и темная, как не видящая Солнца сторона Луны, омрачает мои мысли и настроение. Я не знаю, что говорят обо мне и какие решения принимаются в связи с моей персоной, но понимаю, что что-то воскресло, подобно некой хладнокровной твари, так и не умершей окончательно и теперь снова очнувшейся от забытья.

Что такое они нашли, чего я втайне боялась и о чем в то же время забыла? Хотя правда всегда была рядом, как нечто непристойное, запертое в кладовке, то, чего я сама никогда не искала, но о чем, стоило лишь напомнить, знала всегда. Эта гадость не ушла, потому что ее не выбросили и не вернули законному владельцу, которым я никогда и не была. Но ее, эту отвратительную тварь, как не в чем ни бывало передали мне. И она так и осталась со мной. До тех пор пока содеянное в Южной Африке висит, скрытое от глаз, в моей кладовке, будет хорошо. Это мне дали понять после возвращения в Центр Уолтера Рида. Меня даже поблагодарили за оказанную Институту патологии услугу и отпустили досрочно на все четыре стороны. Долг выплачен сполна. Мне нашли уютное место в Вирджинии и оставили в покое — с условием, что я буду молчать и заберу с собой грязное белье.

Что-то случилось снова? Бриггс снова использовал меня и вскоре намерен избавиться от Кей Скарпетты окончательно? Куда он отправит меня на сей раз? В досрочную отставку? Ситуация развивается явно не по лучшему сценарию, одна мерзость тянет за собой другую — после такого не выживают, прихожу я к выводу, потому что ничего другого придумать не могу. Бриггс передал кому-то информацию, кто-то сказал Джулии Гэбриэл, а уже она обвинила меня в расизме, предубеждении, бесчестии и черствости, и теперь мне нужно помнить, что ядовитые миазмы отравляют каждое мое решение. Они и усталость. Будь чрезвычайно осторожной. Думай. Не поддавайся эмоциям. Помня о том, что Люси говорила о записях внутренней системы безопасности, я поднимаю трубку и звоню Брайсу.

— Да, босс, — бодро, словно мы не разговаривали несколько дней, отвечает он.

— Когда здесь была капитан Аваллон из Довера? Насколько я понимаю, Джек устроил ей что-то вроде экскурсии?

— Ох, давненько. По-моему, в ноябре…

— За неделю до Дня благодарения она отправилась в Мэн. Я знаю это, потому что мне пришлось остаться. Работы было слишком много.

— Да, наверное, так. Именно тогда она здесь и была, в пятницу.

— Ты сопровождал их на той экскурсии?

— Нет. Меня не пригласили. Они с Джеком долго сидели в вашем кабинете. За закрытой дверью. И ели за вашим столом.

— Вот что мне нужно, — говорю я. — Найди Люси. Отправь ей сообщение или сделай что-то еще, но найди обязательно. Скажи, чтобы подготовила все записи, где присутствуют Джек и София. Включая и ту, на которой они сидят в моем кабинете.

— В вашем кабинете?

— Он долго им пользовался?

— Ну…

— Брайс? Долго?

— Да практически постоянно. Каждый раз, когда хотел пустить кому-то пыль в глаза. То есть он не часто в нем работал, но если требовалось произвести впечатление…

— Скажи Люси, что мне нужны записи из моего кабинета. Она знает, о чем речь. Я хочу посмотреть, о чем они беседовали в моем офисе.

— Какая прелесть. Уже бегу.

— Мне нужно сделать важный звонок — пожалуйста, позаботься, чтобы никто не беспокоил. — Уже положив трубку, вспоминаю, что скоро здесь будет Бентон.

И все же я не поддаюсь соблазну и не спешу. Пусть мысли войдут в свое русло, а в голове прояснится. Мне нужна ясность. Ты устала. Не забывай об осторожности. Сыграй умно. Правильный путь всегда только один, все остальные не верны. Но то, что он правильный, можно понять, лишь ступив на него. Если мысли путаются, ошибки не избежать. Я тянусь за кофе, но останавливаюсь. Сейчас он не поможет, только желудок расстроишь. Я достаю из ящика еще одну пару перчаток и вынимаю документ из пакета, в который сама же его и положила.

Два сложенных листа плотной почтовой бумаги выскальзывают из конверта, который я вскрыла в машине Бентона, когда мы мчались через метель. Кажется, это было в другой жизни, хотя на самом деле с тех пор прошло лишь двенадцать часов. После всего случившегося еще более странным представляется тот факт, что благоразумная, воспитанная женщина, пианистка, заклеила свой красивый конверт грубой клейкой лентой, широкой, серо-свинцового цвета. Почему бы не воспользоваться обычной, тонкой, прозрачной и почти невидимой? Почему не сделать то, что всегда делаю в таких случаях я, и не поставить на клапане свои инициалы? Чего опасалась Эрика Донахью? Что ее водитель прочтет то, что она адресовала кому-то с фамилией Скарпетта, которую он явно никогда прежде не слышал?

Я разглаживаю листки ладонью, стараясь представить, что могла написать мать студента, признавшегося в убийстве ребенка, как будто то, что она чувствовала и во что верила, обращаясь ко мне с просьбой, есть некое химическое вещество, абсорбировав которое я проникну в ее мысли. Наверное, такая аналогия пришла мне в голову из-за найденной в кармане халата пленки. Лишь теперь, спустя несколько часов после того неприятного инцидента, я понимаю, насколько плохо было мне и как нелегко пришлось Бентону. Может быть, поэтому он был непривычно скрытен и так настойчиво предупреждал о неразглашении информации. Как будто я сама этого не знаю. Может быть, он не верит в то, что я смогу держать себя в руках и рассуждать здраво и логично. Может быть, боится, что ужасы войны изменили меня. Может быть, не уверен, что женщина, вернувшаяся к нему из Довера, — та самая, которую он знает.

Я не та, которую ты знал. Я даже сомневаюсь, что ты вообще меня знал.

Мысли тихим шелестом проплывают в голове.

Скользя взглядом по ровным строчкам, я нахожу удивительным тот факт, что на двух страницах нет ни единой ошибки, ни одного исправления, ни малейшего следа подчистки.

Моей последней печатной машинкой была темно-розовая «Ай-би-эм селектрик», которой я пользовалась в первые годы своей работы в Ричмонде. Помню, что у меня постоянно возникали проблемы с лентами, которые рвались и пачкали бумагу; с валиком, оставлявшим пятна; со сменой шрифта. Не говоря уже о том, что мои торопливые пальцы так и норовили ударить не по той клавише. И хотя с правописанием и грамматикой у меня все хорошо, я все же иногда ошибалась.

Как говорила моя секретарша Роза, входя в кабинет с очередным творением, вышедшим из той проклятой машинки, «и на какой же странице мне искать это у Стрэнка[227] и Уайта? Я же все равно переделываю, но вы упрямо печатаете сами». Слова сопровождались характерным жестом, словно говорившим — ну зачем так себя утруждать?

Я отгоняю эти мысли, потому что не могу думать о ней без печали. Мне не хватает Розы каждый день, и, будь она сейчас рядом, все было бы по-другому. Яснее и понятнее. Она была моей четкостью. Я была ее жизнью. Такие люди не должны уходить, и я все еще не могу поверить, что ее больше нет, а вместо нее за дверью сидит молодой блондин в модных черных кроссовках. Надо сосредоточиться. Настроиться на Эрику Донахью. Что я буду с ней делать? А делать что-то необходимо, но вести себя следует умно.

По всей видимости, письмо переписывалось несколько раз, прежде чем получилось безупречным. Я напоминаю себе, что ее шофер, приехав на «бентли», похоже, не знал, что получатель заклеенного грубой клейкой лентой дорогого конверта — женщина, и принял за меня представительного седоволосого мужчину. Я напоминаю себе, что мать Джонни Донахью не знает также, что психолог, которому поручено провести эвалюацию ее сына, — этот самый седоволосый мужчина, мой муж. Она не знает, что в центре Маклина нет палаты для «невменяемых» и что никто не считает Джонни таковым, а сам этот термин — юридический и никак не может быть диагнозом. По словам Бентона, она неверно излагает и другие факты.

Миссис Донахью перепутала детали, тем самым серьезно усугубив положение сына и подорвав алиби, являвшееся самым сильным пунктом его защиты. Заявив, что Джонни ушел из «Бисквита» в час дня, а не в два, как утверждает сам Джонни, она дает ему больше времени, чтобы успеть добраться до Салема и убить Марка Бишопа около четырех часов пополудни. Далее в письме говорится, что ее сын увлекается «ужастиками» и испытывает пристрастие к сценам насилия. И наконец, не соответствуют действительности или остаются неясными фразы о Джеке Филдинге, пневмомолотке и сатанинском культе.

Откуда у нее все эти опасные подробности? Может быть, их внушил ей сам Филдинг в телефонном разговоре? Если так, то это он и распространяет слухи, и откровенно лжет, как считает Бентон. Впрочем, независимо от того, что сказал или не сказал Джек Филдинг, говорит ли он правду или лжет, мои вопросы адресуются матери Джонни Донахью. И мне придется их задать, потому что я не вижу главного: мотивации. Само письмо не увязывается со всем остальным.

Для человека щепетильного в отношении шрифтов и стилей, занимающегося музыкой, она, на мой взгляд, поразительно равнодушна к тому, что ее сын сознался в совершении отвратительного акта насилия. В таких делах важна каждая мелочь, и умная, образованная женщина, имеющая в своем распоряжении дорогих адвокатов, не может этого не знать. Почему же она доверяется мне? Ведь она меня совсем не знает… Да еще делает это письменно, понимая, что ее сын может оказаться в психиатрическом учреждении, где проведет всю свою жизнь, или, что еще хуже, в тюрьме, где убийца ребенка, чудак с синдромом Аспергера, решающий в уме сложные математические задачи, не сумеет справиться с элементарными повседневными вопросами? В тюрьме он не протянет и года.

Перечисляя все эти факты и ключевые пункты, я ловлю себя на том, что они как будто и впрямь важны для меня. А ведь так быть не должно. Я должна быть объективной. Ты не должна принимать чью-нибудь сторону. Тебе безразличен и Джонни Донахью, и его мать. Ты не детектив и не агент ФБР. Ты не адвокат Джонни и не терапевт. Ты ни во что не вмешиваешься. Я несколько раз повторяю себе это, потому что не чувствую должной уверенности. Мне приходится бороться с сильными внутренними импульсами, и я уже не знаю, что с ними делать: отогнать их или прислушаться к ним.

За время работы не только в Довере, но по гражданским делам, подпадающим под юрисдикцию Службы медэкспертизы Вооруженных сил, я поняла, что не хочу возвращаться к прежней, спокойной работе. Армия или гражданка? И то и другое, но не что-то в отдельности. Я работала и в Вашингтоне, и на военной базе. Меня посылали на места крушения самолетов и туда, где люди погибали в ходе учений. В последние месяцы я занималась делами с участием спецназа, секретной службы, федерального судьи и даже астронавта, побывала в деликатных ситуациях, говорить о которых не имею права. Мои чувства, как говорится, не часть уравнения. Я не готова принимать все ограничения и сидеть сложа руки, потому что что-то — не мое дело.

От меня ожидают участия в расследовании определенных аспектов жизни и смерти, которые выходят далеко за рамки обычных клинических решений. Материалы, извлекаемые из тел, типы ранений и повреждений, сила и слабость защитных костюмов, инфекции, болезни, поражения организма — от паразитов и песчаных блох, жары, обезвоживания, скуки, депрессии и наркотиков — все это вопросы национальной обороны и безопасности. Информация, которую я собираю, не направляется в суд и не помогает простым семьям, но принимается во внимание на слушаниях по военным вопросам и проблемам внутренней безопасности. От меня требуется задавать вопросы. От меня требуют идти по следу. От меня требуют передавать информацию вверх, в Министерство обороны. Я должна быть предприимчивой и активной.

Теперь ты дома. Ты не хочешь, чтобы тебя воспринимали как полковника, командира или примадонну. Ты не хочешь, чтобы твои дела проваливались в суде или просто не принимались к рассмотрению. Ты не хочешь причинять неприятности. Может, уже достаточно? Чего тебе не хватает? Бриггс не хочет, чтобы ты оставалась здесь. Ты не оправдываешь его надежд. Твои собственные подчиненные не желают тебя видеть. Не создавай себе трудностей. Единственная цель твоего контакта с Эрикой Донахью состоит в том, чтобы вежливо попросить ее не связываться больше с тобой или твоим офисом — ради ее же собственного блага и безопасности.

Я решаю, что именно так и скажу, и, почти убедив себя, набираю номер, указанный в конце письма Эрики.

17

На другом конце линии, похоже, не понимают, что я говорю, поэтому приходится повторить. Объясняю, что я — доктор Кей Скарпетта, звоню в связи с письмом, которое получила от Эрики Донахью, и прошу пригласить ее к телефону.

— Прошу прощения, — произносит хорошо поставленный голос. — Но кто со мной говорит? — Голос женский, я в этом уверена, хотя и низкий, и вполне мог бы принадлежать молодому мужчине. Слышен звук фортепиано.

— Миссис Донахью? — Мне становится не по себе.

— Кто вы и почему звоните? — Голос звучит строже и четче, тон становится сухим и слегка раздражительным.

Еще раз повторяю сказанное. Узнаю музыку — этюд Шопена — и вспоминаю концерт в Карнеги-холл. Михаил Плетнев мастерски исполнил на том концерте эту совсем не легкую в техническом отношении пьесу. Сейчас играет человек внимательный и дотошный, предпочитающий, чтобы все было так, как должно быть. Человек четкий и скрупулезный, не допускающий ошибок. Такой не станет пачкать тисненый конверт, запечатывая его клейкой лентой. Исполнитель явно не отличается импульсивностью, он все обдумывает очень тщательно.

— Я не знаю, кто вы на самом деле, — говорит голос, принадлежащий, в чем я уже не сомневаюсь, именно миссис Донахью, голос твердый, но с резкими нотками недоверия и боли. — И я не представляю, как вы узнали номер моего телефона, ведь в справочниках его нет. Если это какой-то розыгрыш, то вам, кто бы вы ни были, должно быть стыдно…

— Уверяю вас, это не розыгрыш, — торопливо говорю я, пока она не положила трубку и не вернулась в свой мир Шопена, Бетховена, Шумана, мир тревоги и мучительной боли по сыну, который, скорее всего, доставил ей немало проблем с самого своего рождения. — Я — директор Кембриджского центра судебной экспертизы, главный судебно-медицинский эксперт штата Массачусетс. — Я говорю уверенно и спокойно, тем же голосом, что и с родными умерших, которые в любой момент могут потерять контроль над собой и сорваться. Говорю так, словно она — Джулия Гэбриэл и вот-вот закричит на меня. — Меня не было в городе, и, когда я прибыла в аэропорт прошлым вечером, ваш водитель ждал меня там с письмом, которое я внимательно прочитала.

— Это невозможно. У меня нет водителя, и я не писала вам. Я не писала никому в ваш офис и понятия не имею, о чем вы говорите. Кто вы на самом деле и что вам от меня нужно?

— Письмо передо мной, миссис Донахью.

Я положила его на стол и теперь аккуратно разглаживаю еще раз. Мне не терпится спросить ее о Филдинге, почему она звонила ему и что он ей сказал, но я не хочу задевать ее чувства, не хочу, чтобы она сочла меня бездушной и жестокой. Возможно, Филдинг представил ей меня не в самом лучшем свете, как произошло, вероятно, в случае с Джулией Гэбриэл. Я уже решаюсь задать вопрос, но в последний момент останавливаюсь. Что сказали Эрике Донахью? В чем ее убедили? Нет, не сейчас. Держи себя в руках.

— Если оно, как вы предполагаете, от меня, то о чем оно? — возмущенно интересуется миссис Донахью.

— Оно написано на плотной бумаге с водяным знаком. — Я подношу верхний лист к настольной лампе, поворачиваю ее так, чтобы свет проходил через бумагу, и на ней явственно — как внутренности краба под еще несформировавшимся панцирем — проступает рисунок. — Открытая книга с тремя коронами, — произношу я, не веря своим глазам.

Мне удается не выдать себя голосом, не дать ей почувствовать то, что вихрем проносится в моей голове при виде проступившего на бумаге знака: открытой книги между двумя коронами с третьей короной внизу и тремя пятилистниками вверху. Именно о них, этих цветках, и забыл упомянуть Марино, и именно они указывают на то, что герб не имеет никакого отношения ни к Оксфорду, ни к Городскому университету Сан-Франциско. Передо мной совсем не тот рисунок, который сегодня утром нашел в Интернете Бентон, но идентичный тому, что я видела на печатке, которую достала из сейфа перед тем, как подняться наверх.

Я беру плотный конверт для вещдоков, вытряхиваю на ладонь кольцо, и золото ярко вспыхивает под светом лампы. Я поворачиваю его так и этак и замечаю, что оно сильно поцарапано и что низ ободка очень тонкий. Печатка выглядит старой, почти старинной — по крайней мере, на мой взгляд.

— Похоже, и герб, и бумага мои. Да, согласна, — говорит миссис Донахью, и я зачитываю адрес на конверте и шапку фирменного бланка. Она снова подтверждает, что и первое, и второе — ее.

— Моя почтовая бумага? Но как это возможно? — Сердитые нотки в ее голосе подтверждают, что она напугана.

— Что вы можете сказать о вашем гербе? Пожалуйста, объясните, что он означает, — прошу я, рассматривая выгравированный на золотой печатке идентичный герб под увеличительным стеклом. Гравировка местами стерлась, пятилистники едва различимы — печатка определенно старая и, возможно, сменила не одного владельца, последним из которых был человек из Нортон’с-Вудс, носивший ее в день смерти на мизинце левой руки. В том, что это его кольцо, сомнений нет; оно и поступило в морг вместе с телом. Ни полиция, ни санитары, ни похоронное бюро ничего не могли напутать. Кольцо было при погибшем, когда Марино вчера утром взял личные вещи убитого и запер их в шкафчике, ключ от которого потом передал мне.

— Моя девичья фамилия — Фрэзер, — объясняет миссис Донахью. — И этот герб — герб моей семьи. Последние изменения в дизайн внес, по-видимому, мой прадед, Джексон Фрэзер, добавивший в его основание лазурь, кайму и третью корону. Увидеть детали можно лишь на дубликате герба, он точно воспроизводит тинктуры и хранится в моей музыкальной комнате. Так вы хотите сказать, что некто написал письмо на моей почтовой бумаге и передал его вам через шофера? Не представляю, как такое возможно и что все это значит. Кому это нужно? А какой был автомобиль? Но мы, разумеется, не держим шофера. У меня есть старый «мерседес», а мой муж ездит на «саабе». В любом случае мужа сейчас нет в стране, но шофера, еще раз повторяю, у нас никогда не было. Мы берем водителя, только если путешествуем.

— Скажите, ваш фамильный герб присутствует еще на каких-то вещах? Может быть, вышит на чем-то или выгравирован? Где-то, помимо вашей музыкальной комнаты. Может быть, он был где-то опубликован или выставлен? — Как я ни стараюсь выражаться как можно мягче, Эрика сразу же настораживается.

— Но зачем? С какой целью?

— Хорошо. Возьмем, к примеру, бумагу. Давайте подумаем, кому и для чего она могла понадобиться?

— На том письме, которое у вас, печать или тиснение? — спрашивает она. — Вы знаете, чем отличается печать от тиснения?

«Ты не знаешь, кто он, — думаю я. — Не знаешь, что человек, умерший с этим кольцом, не член семьи, не родственник тех, кому это кольцо принадлежало». Бентон говорил, что у Джонни Донахью есть старший брат, который работает в Лэнгли. Что, если вчера в Кембридже был именно он? Остановился где-то неподалеку от Гарварда, может быть, у друга, в квартире которого есть старый пэкбот, который держит у себя борзую и, возможно, работает в какой-то робототехнической лаборатории? Что, если старший брат или кто-то другой, хорошо знакомый миссис Донахью человек, находился в Великобритании и неожиданно вернулся, а теперь мертв и она ничего об этом не знает? Только вот как выглядит старший брат Джонни?

Только не спрашивай у нее.

— Бумага тисненая, — отвечаю я.

Что, если ее семья неким образом связана с Лайамом Зальцем или кем-то, кто мог присутствовать на свадьбе его падчерицы в воскресенье? Может быть, Донахью имеют отношение и к члену парламента по фамилии Браун?

Не касайся этого.

— Тисненую бумагу просто так не возьмешь и за минуту не сделаешь, — произносит миссис Донахью.

Я смотрю на конверт, на клейкую ленту, которую не разрезала и сохранила в целости.

— Тем более если у вас нет трафарета, — добавляет миссис Донахью.

Эксперты-криминалисты пользуются клейкой лентой постоянно, снимая трасологические улики — волокна, чешуйки краски, кусочки стекла, пороховую копоть и даже ДНК и отпечатки пальцев — с ковров, обивки мебели и прочих поверхностей, включая человеческое тело. Это может знать каждый. Достаточно посмотреть телевизор или задать в Интернете поиск: «Осмотр места преступления. Методы и оборудование».

— Может быть, кто-то раздобыл мой трафарет? Но кто? Кто мог это сделать? Без трафарета работа займет недели. Я не вижу в этом никакого смысла.

Нет, заклеить грубой клейкой лентой конверт, на изготовление которого требуются недели, она не могла. Только не эта щепетильная, гордая женщина, в доме которой звучат этюды Шопена. А если это сделал кто-то другой, то можно предположить почему. Особенно если этот «кто-то» хорошо меня знает.

— Кстати, наш герб присутствует на некоторых вещах. Ведь он принадлежит нам на протяжении веков, — добавляет миссис Донахью, потому что ее уже тянет поговорить. Выговориться. Излить душу.

Пусть.

— …шотландский, но вы, наверное, уже и сами догадались, по фамилии. Он висит в рамке, как я уже упоминала, в музыкальной комнате, и еще выгравирован на фамильном столовом серебре. Часть его украла несколько лет назад экономка. Мы ее уволили, но обвинение выдвигать не стали — к удовольствию бостонской полиции, — поскольку доказать ничего не могли. Полагаю, что украденное вполне могло оказаться в каком-нибудь ломбарде. Но мне трудно представить, чтобы это имело какое-то отношение к моей почтовой бумаге. Насколько я понимаю, вы полагаете, что кто-то мог изготовить такую же бумагу, чтобы выдать себя за меня. Или же ее кто-то украл. Вы имеете в виду кражу?

Что сказать? Насколько далеко я могу зайти?

— Не могли у вас украсть что-то еще? Что угодно, но с семейным гербом? — Спрашивать напрямик о печатке я не хочу.

— Почему вы спрашиваете об этом? Есть что-то еще?

— У меня есть письмо, предположительно от вас. — Я уклоняюсь от прямого ответа. — Оно отпечатано на машинке.

— Да, я до сих пор пользуюсь машинкой, — с некоторым недоумением подтверждает миссис Донахью. — Но обычно пишу письма от руки.

— Позвольте поинтересоваться, чем?

— Чем? Ручкой, конечно. Перьевой авторучкой.

— А какой у вас шрифт на машинке? Извините, вы, может быть, не знаете тип гарнитуры. Это не каждый знает.

— У меня портативная «оливетти». Шрифт — курсив. Как рукописный.

— С ручным приводом, должно быть, старая. — Я смотрю на письмо, на знаки, оставленные на бумаге металлическими литерами, бившими по чернильной ленте.

— Машинка принадлежала моей матери.

— Вы знаете, где она сейчас?

— Обычно стоит в шкафу в библиотеке. Сейчас схожу туда.

Я слышу, как миссис Донахью, судя по звуку, кладет трубку на какую-то твердую поверхность и идет по дому. Открываются двери или, может быть, дверцы шкафа, а еще через секунду она возвращается и, слегка запыхавшись, говорит:

— Да, ее нет. Машинка пропала.

— А вы помните, когда видели ее в последний раз?

— Не знаю. Несколько недель назад. Может быть, перед Рождеством. Не знаю.

— Ее не могли поставить в другое место? Или у вас ее кто-то позаимствовал?

— Нет. Это ужасно. Кто-то взял мою машинку и, возможно, почтовую бумагу. И тот же человек написал вам письмо от моего имени. Я определенно не писала.

Первым приходит на ум ее сын, Джонни. Но он в госпитале Маклина. И он не мог взять машинку, ручку, бумагу, а потом еще и нанять шофера с «бентли», чтобы доставить письмо мне. Мог ли Джонни узнать, что я прилетаю на вертолете с Люси? Спрашивать об этом его мать я не собираюсь. Чем больше спрашиваешь, тем больше информации выдаешь.

— А что написано в письме? — слышу я настойчивый голос миссис Донахью. — Что этот человек написал вам от моего имени? И кто мог взять мою машинку? Наверное, нам следует позвонить в полицию? Но что я им скажу? Вы ведь и есть полиция.

— Я — судмедэксперт, — сухо поправляю я. Темп музыки ускоряется. Тоже Шопен, но этюд уже другой. — Не полиция.

— Но ведь такие же, как вы, доктора занимаются расследованиями и ведут себя так же, как и полицейские. И право оскорблять у них тоже есть. Я разговаривала с вашим заместителем, доктором Филдингом, о предъявленном моему сыну обвинении. Вы ведь тоже в курсе дела. Я звонила в ваш офис, задавала вопросы. Вам должно быть известно, как это несправедливо. Мне кажется, вы — женщина беспристрастная. Знаю, вас здесь не было, но должна сказать, я не понимаю, как можно этому потакать.

Я поворачиваюсь на кресле лицом к стеклянной стене. Мой кабинет, если положить его набок, имеет ту форму, что и само здание, — цилиндрическую, с закруглением в одном конце. Утреннее ясно-голубое небо, выдраенное, как говорит Люси. На мониторе какое-то движение — я вижу на парковочной площадке черный внедорожник.

— Мне сообщили, что вы звонили и разговаривали с моим заместителем. — Внутри все кипит и грозит вырваться наружу. Что несправедливо? Чему я потакала? Откуда ей известно, что меня не было в городе? — Понимаю вашу озабоченность, но…

— Я не невежа, — обрывает меня миссис Донахью. — Я разбираюсь в таких вещах, хотя и никогда не имела отношения к этим кошмарам. Но это не может служить оправданием его грубости. У меня есть права. Не понимаю, как вы могли потворствовать этому. А может быть, и не потворствовали. Может быть, вы действительно не знаете об этой мерзости, но ведь вы за все отвечаете, и теперь, раз уж вы позвонили, то объясните, как могло случиться, и насколько справедливо и законно, что человек, занимающий должность вашего заместителя, вовлечен в это дело и имеет такую власть.

Осторожно! В голове как будто вспыхивает и пульсирует красным цветом предупреждающий неоновый знак.

— Мне очень жаль, если он был груб с вами и не смог помочь. — Я еще раз напоминаю себе об осторожности. — Вы понимаете, что мы не имеем права обсуждать…

— Доктор Скарпетта. — Резкие ноты пианино — словно эхо ее жесткого тона. — Я бы никогда не стала писать вам письмо. С вашего позволения, выключу. Вы, наверное, не слышали Валентину Лисицу?[228] Боже мой! Если бы только можно было слушать и слушать! Если бы только все эти ужасы не гремели в голове, словно чугунные котлы! Моя бумага, моя пишущая машинка… мой сын! О боже, боже… — Музыка умолкает. — Я не была назойлива с доктором Филдингом, не расспрашивала его об убитом. Если он сказал вам другое, то это ложь. Гнусная ложь. Но впрочем, я не удивлена.

— Вы хотели поговорить со мной, — говорю я, потому что только это и знаю наверняка, помимо ее заявлений о невиновности Джонни. Миссис Донахью, очевидно, считает, что у меня уже состоялся разговор с Филдингом, и если я буду игнорировать ее заявления или преуменьшать их значимость, то тем самым спровоцирую собеседницу на большую откровенность.

— Я звонила вам в конце прошлой недели. Потому что вы — главная, и от доктора Филдинга я ничего не добилась. Вы, конечно, понимаете мою озабоченность, а такое положение вещей по меньшей мере неприемлемо, если не преступно. Я хотела пожаловаться, и мне жаль, что вы по возвращении застали такую ситуацию. Когда вы позвонили и я поняла, что это не розыгрыш, то подумала, что дело в жалобе, которую я подала. Пока о жалобе знает наш адвокат и юрисконсульт ЦСЭ. Возможно, я ее отзову, но это будет зависеть от наших с вами договоренностей.

Договоренностей? О чем? Не знаю, но и не спрашиваю. Оказывается, миссис Донахью была в курсе, что я возвращаюсь домой, и это вполне соотносится с тем, что в аэропорту Хэнсом-Филд меня встречал водитель.

— Что в письме? Вы можете прочитать его мне? Почему нет? — снова спрашивает миссис Донахью.

— Мог ли кто-то еще из членов вашей семьи написать мне на вашей бумаге и воспользоваться вашей машинкой?

— И поставить мою подпись?

На это мне нечего ответить.

— Полагаю, то, что у вас есть, подписано якобы моей рукой, иначе у вас не было бы иных оснований считать, что это письмо принадлежит мне. Мой муж, кстати, с прошлой пятницы в Японии, по делам, хотя время и не самое подходящее. В любом случае он не мог написать такое. И не стал бы.

— Письмо написано от вашего имени, — говорю я, умалчивая о том, что оно подписано именем Эрика, и что имя получателя написано авторучкой, заправленной черными чернилами.

— Не понимаю, почему вы не хотите прочитать его мне. Я имею право знать, что там написано. Думаю, нашему адвокату все же придется иметь дело с вами. Он представляет интересы Джонни. А что касается письма, то оно — фальшивка, и все сказанное в нем — ложь. Грязный трюк кого-то из тех, кто стоит за всем этим. Мой мальчик был вполне здоров, пока не пошел туда, а потом вдруг стал мистером Хайдом[229], как ни печально так говорить о собственном ребенке. Но я должна это сказать, чтобы вы поняли, как сильно он изменился. Наркотики. Иначе и быть не может, хотя тесты дали негативный результат и наш адвокат утверждает, что Джонни никогда их не принимал. Ему виднее. Мой сын знает, что он необычный мальчик. А что еще, если не наркотики? Кто-то приобщил Джонни к какой-то дряни, это изменило его и сильно повлияло на его личность. Кто-то злонамеренно сломал ему жизнь, подставил его…

Она говорит и говорит, не останавливаясь и все больше расстраиваясь. В дверь стучат, кто-то трогает ручку, потом приоткрывается другая дверь, и я киваю Брайсу головой. Не сейчас. Он шепотом сообщает, что здесь Бентон, и спрашивает, можно ли его впустить? Я разрешаю. Брайс закрывает одну дверь, а другая тут же открывается.

Я включаю громкую связь.

Бентон притворяет за собой дверь, и я поднимаю конверт, показывая, с кем разговариваю. Он придвигает поближе стул. Миссис Донахью не умолкает, и я пишу в блокноте: «Говорит, она не писала — водитель не ее и „бентли“ тоже».

— …в этом месте. — Голос звучит так ясно, словно миссис Донахью здесь, в моем кабинете.

Бентон сидит молча и на мое сообщение не реагирует. Лицо у него бледное, усталое. Выглядит он не слишком хорошо, и от него пахнет древесным дымом.

— Я никогда там не была, потому что посетителей не допускают без крайней необходимости…

Бентон берет ручку и пишет на том же листке: «Отуол»? Слушает он невнимательно, безразлично, без всякого любопытства.

— И потом, там такие меры безопасности, как в Белом доме и даже еще строже. Я верю сыну, он так напуган и подавлен все последние месяцы. С лета уж точно.

— О чем вы говорите? — спрашиваю я и снова пишу Бентону: «Из ее дома пропала печатная машинка».

Он смотрит на листок и кивает, как будто уже знает, что старенькая машинка «оливетти» исчезла, возможно, украдена, если то, что говорит миссис Донахью, правда. Или же ему уже все известно. А если мой офис прослушивается? Люси говорила, что проверила кабинет на «жучки», а раз так, то она же, скорее всего, их и ставила. Я скольжу взглядом по стенам, как будто могу обнаружить крошечные камеры и микрофоны, скрытые в книгах, ручках или телефоне. Смешно. Если Люси что-то и поставила, то я бы об этом и не догадалась. И, что еще важнее, Филдинг тоже бы не догадался. Надеюсь, я еще увижу запись беседы с капитаном Аваллон, которую они вели с Филдингом, не догадываясь, что их записывают. Надеюсь, я раскрою их заговор, нацеленный на то, чтобы скомпрометировать меня и изгнать из ЦСЭ.

— …где проходил интернатуру. Технологическая компания, где делают роботов и вещи, о которых никому знать не положено… — говорит миссис Донахью.

Бентон положил руки на колени и переплел пальцы, как делает всегда, желая показать, что он спокоен. На самом деле он совсем не спокоен. Я знаю язык его тела — как он сидит, как смотрит — и могу разглядеть нервозность даже в полной его неподвижности. Он вымотался и устал, но есть и что-то еще. Что-то случилось.

— …Джонни пришлось подписать контракты и какие-то соглашения, обязывающие не разглашать информацию относительно компании и даже не говорить, что означает ее название. Можете такое представить? И ничего удивительного, учитывая, что они там задумывают. Громадные секретные контракты с правительством. Жадность. Невероятная жадность. Что же удивляться, когда пропадают вещи и одни люди выдают себя за других.

Я понятия не имею, что означает «Отуол». Раньше я полагала, что это имя одного из основателей компании, некоего Отуола. Смотрю на Бентона. Он слушает миссис Донахью и рассеянно смотрит куда-то в сторону.

— …ни о чем и уж точно ничего о том, что там происходит. Все, что он там создал, принадлежит им и у них останется. — Она говорит быстрее, и голос звучит так, словно идет не от диафрагмы, а от горла. — Мне страшно. Кто эти люди и что они сделали с моим сыном?

— Почему вы думаете, что они сделали что-то с Джонни? — спрашиваю я.

Бентон, не говоря ни слова, пишет что-то в блокноте — губы плотно сжаты, как бывает всегда, когда он сосредоточен.

— Потому что случайностей не бывает, — отвечает миссис Донахью, и ее голос напоминает шрифт ее старенькой «оливетти» — что-то элегантное, но слабеющее и расплывающееся. — То он был здоров, а то вдруг стал болен, а теперь вот заперт в психиатрическом центре и признается в убийстве, которого не совершал. И вдобавок это… — Она хрипловато прокашливается. — Письмо на моей бумаге и от моего имени, которое я не писала. Я представить не могу, кто его вам доставил. И машинка пропала…

Бентон пододвигает мне блокнот, и я читаю то, что он написал.

«Мы это знаем».

Я смотрю на него, недоуменно хмурясь. Не понимаю.

— …Зачем им понадобилось обвинять его в том, чего он не совершал? Как им удалось настолько промыть ему мозги, что он поверил, будто действительно убил ребенка? Наркотики. Ничего другого я предположить не могу. Может быть, кто-то из них убил того мальчика, и им понадобился козел отпущения, а тут и подвернулся мой бедный Джонни. Он ведь доверчивый, не умеет просчитывать реальную ситуацию, как это делают другие. Что может быть лучше, чем подросток с симптомом Аспергера…

Я все еще не могу оторваться от записки Бентона. Мы это знаем. Я читаю снова и снова, как будто если прочту еще раз, то пойму, о чем знает мой муж и эти загадочные невидимки, которых он объединяет с собой словом «мы», и что они об этом знают. Сосредоточившись на том, что говорит миссис Донахью, стараясь разгадать, о чем все же идет речь, и осторожно вытягивая из нее информацию, я не могу избавиться от чувства, что Бентон ее и не слушает. Похоже, рассказ матери Джонни ему совсем не интересен, что весьма необычно для него. За этим безразличием просматривается желание, чтобы я поскорее закончила разговор и ушла с ним, как будто что-то уже закончилось и осталось только завязать узелки, подчистить. Чаще всего Бентон ведет себя так после завершения долгого, месяцами, а то и годами тянувшегося дела, когда все уже решилось или жюри вынесло вердикт и машина вдруг остановилась, но ни сил, ни радости от этого успеха нет.

— Когда вы заметили, что ваш сын изменился? — Я не собираюсь заканчивать только потому, что Бентон что-то знает и что он устал.

— В июле… в августе. В сентябре уже определенно. Интернатура в «Отуоле» началась в мае.

— Марка Бишопа убили тридцатого января. — Я пытаюсь указать на очевидное — ее утверждения о том, что Джонни подставили, противоречат здравому смыслу, — время не сходится.

Если изменения личности начались прошлым летом, когда он работал в «Отуоле», а убийство Марка Бишопа случилось лишь в конце января, то получается, что кто-то сумел запрограммировать Джонни на месяцы вперед. Между тем в деле Марка нет ничего, что указывало бы на тщательное планирование, но отчетливо просматривается бессмысленное и садистски жестокое нападение на ребенка, игравшего во дворе собственного дома. Сами обстоятельства говорят в пользу преступления, не спланированного заранее, но совершенного под влиянием момента, убийства, совершенного из жестокости, зловещей игры хищника, возможно, с наклонностями педофила. Не заказное убийство, не устранение террориста в ходе тайной операции. Я не верю в то, что смерть ребенка была предусмотрена неким планом, имевшим определенную цель и связанным с национальной безопасностью, борьбой за политическую власть или деньги.

— …Люди, которые не знают, что такое синдром Аспергера, полагают, что страдающие от него склонны к насилию, что их и людьми-то назвать нельзя, что они не похожи на нас и не испытывают никаких чувств. Люди много чего полагают на основании того, что я называю необычностью. Это не болезнь и не отклонение — это недостаток. — Миссис Донахью говорит быстро, и мысли ее не всегда последовательны. — Вы указываете на тревожные изменения в поведении, и люди сразу думают — это он. Для Джонни необычность стала еще одним печальным недостатком, как будто только этого ему и не хватало. Но дело не в необычности, а в том, что, когда он в мае прошлого года начал работать в «Отуоле», с ним стало происходить что-то ужасное…

Мне вспоминаются слова Бентона о том, что смерть Марка Бишопа может быть связана с другими смертями: футболиста, найденного в Бостонской бухте в прошлом ноябре, и даже, не исключено, человека из Нортон’с-Вудс. Если Бентон прав, то на Джонни должны были бы повесить все три убийства, но это ведь невозможно. Так, например, во время последнего он находился в Маклине. Я знаю, что он не мог совершить это преступление, и не понимаю, как его можно было подставить в этом случае — не выпустив из Маклина и не вооружив инжекторным ножом.

Бентон пишет очередную записку: «Нам пора». И подчеркивает.

— Ваш сын принимает какие-то лекарства? — спрашиваю я.

— Вообще-то нет.

— Рецептурные или, может быть, те, что в свободной продаже? — Я стараюсь не нажимать, хотя дается это с трудом — мое терпение на исходе. — Может быть, вы все же скажете, что он принимал, прежде чем попал в центр Маклина? Или, может быть, у него есть какие-то другие медицинские проблемы?

Я едва не сказала были вместо есть, как будто он уже умер.

— Э… назальный спрей. Особенно в последнее время.

Бентон поднимает руки ладонями вверх, как бы говоря, что это уже не новость. Он знает, какие лекарства принимает Джонни. Терпение его на исходе, что проявляется в прорывающихся из-под обычной непроницаемости жестах и взглядах. Он хочет, чтобы я поскорее закончила разговор и поехала с ним.

— Почему именно в последнее время? У него появились респираторные проблемы? Аллергия? Астма? — Я достаю пару перчаток и протягиваю Бентону, потом передаю конверт с печаткой.

— Аллергия на животных, пыль, пыльцу, глютен… едва ли не на все. Джонни — аллергик, лечится почти всю свою жизнь. До прошлого лета дела шли неплохо, а потом все вдруг перестало помогать. Сезон для аллергиков был очень тяжелый, к тому же добавился стресс. Он снова начал пользоваться назальным спреем с кортизоном… не могу вспомнить название…

— Кортикостероид?

— Да. Правильно. Я сомневалась, не знала, как это отразится на его состоянии и поведении. Бессонница, перепады в настроении, раздражительность. При обострениях доходило до потери сознания и галлюцинаций, так что в конце концов нам пришлось его госпитализировать.

— Вы сказали «снова». То есть он и раньше пользовался спреем с кортикостероидами?

— Да, на протяжении нескольких лет. До того, как начал новый курс лечения. Примерно год все шло прекрасно, но потом вдруг стало хуже, и ему пришлось возобновить прием назального спрея.

— Расскажите об этом новом курсе.

— Вы, конечно, знаете… драже под язык.

Я знаю, что сублингвальная иммунотерапия еще не получила одобрения Управления по контролю за пищевыми продуктами и лекарственными препаратами, поэтому спрашиваю:

— Ваш сын участвует в программе клинических испытаний?

Пишу еще одну записку Бентону: «Спрей и драже — в лабораторию. Немедленно».

— Да, участвует, благодаря нашему врачу-аллергологу.

Смотрю на Бентона — интересно, известно ли ему об этом? Мой муж читает записку, натягивает перчатки и бросает взгляд на часы. Впечатление такое, что он все видел, в том числе и печатку, и либо знает, что это не важно, либо уже принял какое-то решение. Что-то случилось. Что-то закончилось.

— …Недокументированное использование, так это называется. Курс проходит под наблюдением врача, но Джонни избавлен от необходимости еженедельно приходить и делать инъекции. — Говорить об аллергии миссис Донахью заметно легче, чем о чем-то другом.

Нынешнее обострение аллергии наводит на мысль, что с лекарствами Джонни кто-то поработал. Если химический состав того, что он кладет под язык или впрыскивает в нос, подвергся изменению, это могло не только снизить эффективность лекарств, но и негативно повлиять на его состояние. Краем глаза смотрю на Бентона — он с непроницаемым лицом рассматривает печатку. Поднимаю и показываю письмо, указывая на водяной знак. Никакой реакции. Замечаю у него на брови клочок паутины, протягиваю руку, снимаю. Бентон возвращает кольцо в конверт, поворачивает голову и делает большие глаза, как иногда на вечеринках и обедах, — уходим.

— …Джонни ежедневно принимает несколько драже, и какое-то время это давало прекрасные результаты. Потом они тоже перестали действовать, и ему бывает иногда очень плохо. В прошлом августе он вернулся к спрею, но стало только хуже, и к тому же обозначились встревожившие меня изменения личности. Другие тоже это заметили, у него начались проблемы с поведением. Его, как вы знаете, удаляли с занятий, но того мальчика он никогда бы не обидел. Не думаю, что Джонни даже мог обратить на него внимание, не говоря уж о том, чтобы сделать что-то…

Бентон снимает перчатки и бросает их в мусорную корзину. Я указываю на конверт, и он качает головой. Не спрашивай миссис Донахью о печатке. Он не хочет, чтобы я упоминала о ней, или, может быть, в этом нет необходимости из-за того, что Бентон уже что-то знает. Мой взгляд случайно падает на его запыленные ботинки. Странно, когда мы с ним находились в кабинете Филдинга, обувь была чистой. Тут я замечаю, что брюки моего мужа тоже в пыли, а рукава пальто грязные, как будто он терся обо что-то.

— …Главное, о чем я хотела поговорить с вами, вопрос, скорее, личного свойства и касается человека, который занимается с ним боевыми искусствами и, как принято считать, обязан следовать некоему кодексу чести, — говорит миссис Донахью, и я тут же настораживаюсь — уж не пропустила ли чего. Или, может, неправильно ее поняла. По крайней мере, то, что я услышала, представляется невозможным. — Проблема по большей части в этом, чем в чем-то другом, что бы вы ни думали или что бы он вам ни сказал. Все ложь, я абсолютно уверена, потому что если ваш заместитель утверждает, что я звонила с целью разузнать какие-то детали, касающиеся того мальчика, то это неправда. Говорю вам, я не спрашивала о Марке Бишопе, которого, кстати, мы лично не знали. Мы только иногда его видели. Я не выведывала никакой информации…

— Миссис Донахью, извините. Связь иногда прерывается. — Это не совсем так, но мне нужно, чтобы она повторила то, что сказала. Для полной ясности.

— Это все переносные телефоны. Так лучше? Извините. Я хожу… хожу по дому.

— Спасибо. Будьте добры, повторите, пожалуйста, последнее, что вы сказали. Насчет боевых искусств.

Не веря своим ушам, я слушаю то, что должна, как она считает, знать. Ее сын познакомился с Джеком Филдингом на занятиях тхеквондо. Когда она звонила сюда несколько раз, чтобы поговорить с моим заместителем, а потом и пожаловаться мне, то именно из-за этих отношений. Филдинг был инструктором Джонни в кембриджском клубе тхеквондо. Филдинг же был также и инструктором Марка Бишопа в классе «тигрят», но Джонни не знал Марка, и они определенно не занимались в одном классе. Миссис Донахью упорно это подчеркивает, и я интересуюсь, когда Джонни начал заниматься боевыми искусствами. Объясняю, что не знаю всех деталей, а они необходимы, чтобы разобраться в ее жалобе на моего заместителя.

— Джонни начал ходить в клуб в мае прошлого года, — говорит миссис Донахью, и мои мысли разлетаются и бьются друг о друга, как шары в карамболе. — Вы понимаете, как легко мой сын, никогда не имевший настоящих друзей, может попасть под влияние человека, которого обожает и уважает…

— Обожает и уважает? Вы имеете в виду Филдинга?

— А кого же еще? — язвительно отвечает миссис Донахью, и я понимаю, как сильно она ненавидит моего заместителя. — В этом клубе какое-то время занималась его подруга. Некоторые женщины, похоже, воспринимают тхеквондо очень серьезно. Когда эта девушка познакомилась с моим сыном — они вместе работали, — они подружились. Именно она уговорила Джонни присоединиться к ней. Уж лучше бы он ее не слушал. Вот и пожалуйста. Эти занятия и конечно же «Отуол» со всем, что там происходит, — и вот результат! Но вы, разумеется, понимаете, как Джонни хочется быть сильным, способным постоять за себя, перестать быть одиночкой, хотя, бесспорно, в Гарварде, в отличие от школы, над ним никто не издевался и никто его не задирал…

Она рассказывает, часто сбиваясь и путаясь, и тон ее уже не властный и строгий, а в ее голосе слышно отчаяние. Оно как будто висит в воздухе, и я, поднимаясь из-за стола, отчетливо его ощущаю.

— …Как он только смеет! Это же явное нарушение клятвы врача. Как смеет он заниматься делом Марка Бишопа в свете того, что мы теперь знаем.

— Что именно вы имеете в виду? — Я смотрю в окно. Утро выдалось ослепительно ясное, а солнце такое яркое, что у меня слезятся глаза.

— Его предвзятость. — Ее голос звучит у меня за спиной. — Он никогда не питал симпатий к Джонни, позволял себе делать ему бестактные замечания перед всем классом. «Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, а не на этот чертов выключатель». И прочее в том же духе. Вы же понимаете, что внимание Джонни, в силу его необычности, часто привлекают вещи, кажущиеся другим бессмысленными. Он плохо переносит зрительный контакт и обижается, когда люди не понимают, что так работает его мозг. Вы знаете, что такое синдром Аспергера? Может быть, ваш муж…

— Только общее представление. — Я не собираюсь вдаваться в детали того, что рассказал или не рассказал мне Бентон.

— Джонни фиксируется на какой-то детали, совершенно незначительной для других, и смотрит на нее, пока вы с ним разговариваете. Я иногда говорю ему что-то важное, а он смотрит на мой браслет или брошь, отпускает какой-то комментарий или начинает смеяться. И доктор Филдинг отчитывал его за это. Унижал на глазах у всех. Однажды Джонни не выдержал и попытался ударить его ногой. Представьте себе моего мальчика с его ста сорока фунтами веса и взрослого мужчину со всеми степенями и черным поясом. Вот тогда ему и пришлось уйти из клуба. Доктор Филдинг заявил, что никогда больше ни на какие занятия его не допустит, и пригрозил занести в черный список, если он попытается пойти в другой клуб.

— Когда это случилось? — Я слышу свой голос. Он звучит как чужой.

— Во вторую неделю декабря. У меня и число записано. Я все записываю.

«За шесть недель до убийства Марка Бишопа», — думаю я ошеломленно, словно меня ударили.

— И вы предложили доктору Филдингу… — говорю я, обращаясь к телефону, словно он и есть миссис Донахью.

— Разумеется! — с вызовом отвечает она. — Когда Джонни начал нести эту чушь насчет того, что у него случился провал в памяти и что он убил ребенка, а вскрытие проводил их инструктор по тхеквондо! Можете представить мою реакцию!

Их инструктор по тхеквондо. Кого еще она имеет в виду? Подругу Джонни по МТИ или кого-то другого? Кто еще мог заниматься у Джека Филдинга и что побудило Джонни Донахью сознаться в убийстве, которого он, по мнению Бентона, не совершал? Почему Джонни считает, что убил кого-то в период провала памяти, так называемого блэкаута? Кто повлиял на него до такой степени, что он не только признался в ужасном деянии, но и назвал орудием убийства пневматический молоток, который никак этим орудием быть не мог? Но расспрашивать миссис Донахью я больше не собираюсь. Я и без того зашла слишком далеко. Все зашло слишком далеко. Я задала ей больше вопросов, чем следовало бы, а все ответы уже знает Бентон. Это ясно уже по тому, как он сидит в кресле, глядя в пол, и лицо его хмурое и жесткое, как металлическая облицовка этого здания.

18

Я кладу трубку и стою перед стеклянной стеной, глядя на мозаику из черепичных крыш, снега и церковных шпилей. Королевство ЦСЭ.

Я жду, когда сердце замедлит бег и улягутся эмоции, с натугой сглатываю, заталкивая в горло боль и злость, стараюсь отвлечься, скользя глазами по лежащим передо мной корпусам МТИ, уходящим дальше, к Гарварду. Здесь моя империя — много-много окон, — и, глядя на то, чем мне полагается управлять, когда с людьми случается худшее, я понимаю, почему Бентон ведет себя вот так. Понимаю, что закончилось. Джек Филдинг, вот что.

Смутно припоминаю, как однажды, вскоре после того, как мы перебрались сюда из Чикаго, Джек сказал, что записался в клуб тхеквондо и не сможет иногда, по выходным или вечерами, помогать мне, потому что у него обязательства перед тем, что он называл своим искусством, своей страстью. Отвлекаясь на турниры, он считал само собой разумеющимся, что я проявлю «гибкость». Исполняя обязанности директора во время моих долгих командировок, он снова говорил о «гибкости», почти выговаривал мне.

Помню, как меня коробили его требования, потому что это ведь он обратился с просьбой принять его на работу в ЦСЭ, и я по глупости отдала ему должность, о которой он никогда и не помышлял. В Чикаго его ценили не слишком высоко, он был всего лишь одним из шести медэкспертов без шансов на повышение, о чем по секрету поведал его шеф, когда мы договаривались о переводе Филдинга. Отличная возможность для профессионального роста, сказал шеф, и для него лично — вернуться к своим, быть вместе с семьей. Меня глубоко тронуло, что Филдинг считает нас своей семьей. Мне льстило, что он скучает и хочет возвратиться в Массачусетс и снова, как в былые дни, работать со мной.

Его разговоры о «гибкости» злили меня, и мне уже тогда следовало поставить его на место, а не уступать. Меня бесило, что он твердит о «гибкости», словно это я прихожу и ухожу, когда хочу, беру выходные и убегаю на турниры, исчезаю по уик-эндам, отдаваясь какому-то своему искусству или страсти, которую ставлю выше работы и профессионального долга, выше того, что делаю каждый день, изо дня в день. Моя страсть — это то, чем я живу каждый день. Это смерть, с которой встречаюсь ежедневно. Это люди, которых оставляет мне смерть и которым я помогаю идти дальше. Я слышу свой голос и понимаю, что говорю это все вслух. Бентон подходит сзади, обнимает меня за плечи и стоит так, пока я вытираю слезы.

— Что я наделала?

— Ты со многим мирилась и много терпела, слишком многое, но ты ничего не сделала. Не знаю, на что он подсел, но похоже, не только принимал, но и продавал. Да. Ты ведь и сама с этим сталкивалась, так что можешь себе представить. — Мой муж говорит о наркотиках, которыми Филдинг, возможно, «заряжал» свои болеутоляющие пластыри и которые, как оказалось, продавал.

— Вы нашли его? — спрашиваю я.

— Да.

— Его задержали? Арестовали? Или только допрашиваете?

— Он у нас, Кей.

— Так, наверное, лучше. — Больше спросить не о чем, разве что как там Филдинг, но Бентон все равно не ответит.

Что с ним делать? Держать в смирительной рубашке? Или поместить в обитую войлоком палату? Мне трудно представить его в заключении. Долго он не протянет. Будет биться о железные прутья, как мошка о лампу, пока не убьет себя, если раньше это не сделает кто-то другой. А если он мертв? Внутри все немеет, как будто мне сделали проводниковую анестезию.

— Нам пора. Объясню, как смогу. Все сложно, — говорит Бентон.

Он отступает, отходит, и меня уже как будто ничто здесь не держит, и я могу выплыть из окна, но в то же время есть какая-то тяжесть, словно я превратилась в металл или камень, во что-то неживое и нечеловеческое.

— Я не мог сказать тебе раньше, не все было ясно до конца. Извини, что приходилось утаивать информацию.

— Почему… почему он… — Я начинаю задавать вопросы, на которые так никогда и не получила ответа, вечные вопросы. Почему люди жестоки? Почему они убивают? Почему получают удовольствие, причиняя боль другим?

— Потому что мог, — говорит Бентон. Он всегда так говорит.

— Но почему он? — Я знаю, Филдинг не такой. В нем нет зла. Эгоистичный, несобранный, инфантильный — да. Но не злой. Он не способен просто так, ради забавы, убить шестилетнего мальчика, а потом повесить убийство на юношу с синдромом Аспергера. И Филдинг не смог бы срежиссировать столь хладнокровную игру.

— Деньги. Стремление к контролю. Зависимости. Декомпенсация. И в конце концов, самоуничтожение, потому что именно это он делал, уничтожая других. — Бентон все рассчитал и понял. Все поняли. Кроме меня.

— Не знаю, — бормочу я и приказываю себе собраться. Мне это просто необходимо. Если я не соберусь с силами, то не смогу помочь ни Филдингу, ни кому-то другому.

— Он плохо замел следы, — продолжает Бентон, и я отхожу от окна. — Как только мы вычислили, куда смотреть и где искать, все остальное проявилось само собой.

Кто-то подставляет людей. Кто-то за всем этим стоит. Вот почему следы плохо заметены. Вот почему все проявилось само собой. Так было задумано — выдать обман за правду, направить нас на ложный след. Я не приму объяснения, что за всем стоит Филдинг, пока не проверю все сама. Соберись. Ты должна во всем разобраться. Нечего слезы лить. Нельзя!

— Что мне надо взять с собой? — Я беру куртку со спинки кресла. Я в ней прилетела из Довера, здесь она совсем не по погоде.

— У нас там все есть. Захвати только удостоверение на случай, если кто спросит.

Конечно, у них там все есть. Всё и все там, кроме меня. Я снимаю сумочку с вешалки у двери.

— Когда ты понял? Когда собрал достаточно доказательств, чтобы объявить его в розыск? Как это вообще случилось?

— Все решилось, когда ты выяснила, что в Нортон’с-Вудс произошло убийство. Это был поворотный пункт, связавший Филдинга с еще одним преступлением.

— Не понимаю.

Мы выходим вместе, и я не говорю Брайсу, что ухожу. Не хочу никого видеть. Не хочу ни с кем разговаривать, быть любезной или даже просто вежливой. — Как?

— Из лаборатории баллистики исчез «глок». Да, тебе не доложили. Об этом немногие знали.

Вспоминаю, как Люси говорила, что видела на парковке Морроу около половины одиннадцатого вчера утром, примерно через полчаса после того, как ему передали пистолет. Если она и знала о пропавшем пистолете, то со мной этой информацией не поделилась. Интересуюсь у Бентона, почему, по его мнению, она сознательно солгала мне, своему боссу.

— Люси работает здесь. — Мы ждем у лифта, чтобы подняться на наш этаж. Кабина застряла на нижнем уровне, словно кто-то нарочно не дает дверцам закрыться. Так бывает, когда что-то загружают или выгружают. — Она моя подчиненная, и не имеет права утаивать информацию. Не имеет права лгать мне.

— Она тогда не знала об этом. Знали только мы с Марино.

— Вы знали о Джеке, знали о Джонни и Марке. Знали про тхеквондо. — Я уверена — Бентон знал. Возможно, и Марино тоже.

— Мы наблюдали за Филдингом. Занимались им. Да. После убийства Марка на прошлой неделе я узнал, что Филдинг учил его и Джонни.

Я думаю о фотографии, пропавшей из офиса Филдинга, о дырочках в стене, оставшихся от крючков.

— Тогда и стало понятно, почему Джек взял под свой контроль некоторые дела. Дело Марка, например. Хотя он терпеть не может заниматься детьми. — Бентон оглядывается, проверяя, нет ли кого поблизости. — Отличная возможность скрыть собственные преступления.

Или чужие преступления. Прикрыть кого-то — это в натуре Джека. Он отчаянно жаждет власти, жаждет быть героем. Перестань защищать его, напоминаю я себе. У тебя нет доказательств. Какой бы ни оказалась правда, я приму ее. Мне вдруг приходит в голову, что фотографии, исчезнувшие из кабинета, могли быть групповыми. Это на него похоже. Возможно, снимки с занятий по тхеквондо. Снимки с Марком и Джонни.

Я не спрашиваю, кто их убрал, Бентон или Марино, а между тем мой муж объясняет, как Филдинг путем манипуляций пытался выставить эмоционально ранимого, не уверенного в себе подростка убийцей и сделать козлом отпущения и какие меры он предпринял после устранения человека в Нортон’с-Вудс. Именно так, устранения. Филдинг устранил его, потом узнал об обнаруженном на теле «глоке» и понял, что совершил серьезную тактическую ошибку. Весь его план разваливался. Он проигрывал и сорвался, как Тед Банди[230], перед тем как его схватили.

— Роковой просчет Филдинг допустил вчера утром, когда заглянул в баллистическую лабораторию и спросил Морроу насчет «глока», — продолжает Бентон. — Через какое-то время пистолет исчез, а вместе с ним пропал и сам Джек. Решение импульсивное, отчаянное и неразумное с его стороны. Он мог бы ничего не предпринимать, а потом просто заявить, что оружие потеряно или украдено. Любой другой шаг был бы лучше того, что он сделал. Похоже, Джек совсем потерял контроль над собой и думал только о том, как убрать оружие из лаборатории.

— То есть ты хочешь сказать, что «глок», найденный у человека из Нортон’с-Вудс, принадлежал Джеку?

— Да.

— Конечно.

Кабина идет вверх, делая по пути множество остановок. Перерыв на ланч. Люди направляются в комнату отдыха, кто-то спешит к выходу.

— Пистолет, найденный в кармане убитого, мог привести к Филдингу после восстановления спиленного номера, — говорит Бентон, и я понимаю, что он знает имя человека из Нортон’с-Вудс.

— Это сделали не здесь. — Мне не хочется думать, что в моем офисе творилось что-то еще, о чем я не знаю.

— Не здесь. Там. Несколько часов назад. Идентификацию провели на месте.

— ФБР.

— Нужно было срочно выяснить, кому принадлежит пистолет. Получить подтверждение наших подозрений. Потом «глок» вернули в ЦСЭ, и сейчас он заперт в сейфе баллистической лаборатории. С ним еще нужно поработать.

— Если убийство в Нортон’с-Вудс — дело рук Джека, он должен был понять, какую проблему представляет «глок», когда его вызвали утром в воскресенье. Однако же он ждал до утра понедельника, и только тогда предпринял какие-то действия, зная, что улика может привести к нему. Почему?

— Чтобы не вызвать подозрений. Если бы он стал расспрашивать полицейских о «глоке» до поступления тела в ЦСЭ или требовать немедленной передачи оружия, когда лаборатория была закрыта, это могло бы показаться кому-то странным. Кто-то мог бы обратить на это внимание. Филдинг не стал спешить, обдумал ситуацию и к утру понедельника был, наверное, во взвинченном состоянии и уже планировал свои действия после того, как пистолет доставят в ЦСЭ. Вероятно, он решил забрать его и сбежать. Не забывай, Филдинг уже не мог рассуждать рационально. Важно помнить, что злоупотребление наркотиками вызвало у него когнитивные нарушения.

Я пытаюсь восстановить хронологию событий, реконструировать вчерашние шаги Филдинга, основываясь на информации из ящика его стола и записи в блокноте. В самом начале восьмого он, похоже, разговаривал с Джулией Гэбриэл, которая затем позвонила мне, а примерно полчаса спустя вошел в холодильник и еще через несколько минут сообщил Анне и Олли о непонятном кровотечении тела, доставленного из Нортон’с-Вудс. Логично предположить, что именно тогда Филдинг узнал мертвеца и понял, что «глок», о котором он слышал от полиции, могут связать с его именем. Если Джек не узнал убитого до утра понедельника, то получается, что его убил не он, говорю я, и Бентон отвечает, что у Филдинга был мотив, о котором мне, скорее всего, неизвестно.

Отчим убитого — Лайам Зальц. Подтверждение пришло совсем недавно, когда агент ФБР побывал в отеле «Чарльз», поговорил с доктором Зальцем и показал ему сделанную Марино фотографию. Убитый — Илай Гольдман, двадцати четырех лет, аспирант МТИ и служащий «Отуол текнолоджиз». Он занимался спецпроектами в области микромеханики. Видеоклипы с наушников Илая удалось отследить. Они привели к сайту на сервере «Отуола», сообщает Бентон, умалчивая о том, кто занимался этим отслеживанием. Может быть, Люси?

— И что, он сам установил камеру? — спрашиваю я. Лифт наконец останавливается, и створки расходятся.

— Похоже что так. Парню нравилось мастерить всякие штучки.

— А РЭБП? Его он где взял? И для чего? Тоже смастерил? — Получается немного цинично.

Кое-кто уже все для себя решил, но я окончательные выводы делать не готова. Нельзя так рубить сплеча.

— Это копия. Модель. Он сделал ее еще в школе, — объясняет Бентон. — У отчима была фотография настоящего робота, она сохранилась с той поры, когда вы с доктором Зальцем выступали перед сенатским подкомитетом. Судя по всему, Илай изобретал и конструировал роботов едва ли не с пеленок.

Я спрашиваю, почему «Отуол» принял на работуприемного сына человека, названного клеветником и очернителем. А еще мне интересно, что означает название компании.

— О. Т. Уол, — отвечает Бентон. — Игра слов. Фамилия основателя была Уол. — Кстати, и фамилия Илая не Зальц, — добавляет он, словно забыв, что уже называл ее — Гольдман. Илай Гольдман. Но «Отуол» ведь должен был навести справки о нем перед приемом на работу, недоумеваю я. И, наведя справки, установил бы, кто его отчим.

— РЭБП — дело давнее. Думаю, в «Отуоле» и понятия не имели, что Илай и его отчим придерживаются сходных взглядов.

— И как долго он у них работал?

— Три года.

— Может быть, три года назад «Отуол» и не занимался ничем таким, что могло бы обеспокоить Илая или его отчима.

Мы идем по серому коридору, сопровождаемые внимательным взглядом из-за стеклянной перегородки. Я даже не киваю Филу. Не то настроение.

— Илай забил тревогу еще несколько месяцев назад и собирался устроить перед отчимом демонстрацию технологии, которая вызвала его несогласие. Это и была та самая муха. Муха на стене, которая могла и вести разведку, и обнаруживать взрывчатку, и доставлять ее — или наркотики и яды, кто знает?

Робот размером с муху, переносящий нановзрывчатку или наркотики? Раздумывая об этом, я иду мимо подчиненных, которых не видела несколько месяцев. Не здороваюсь, не киваю, даже не смотрю ни на кого.

— Илай намеревался передать отчиму важную информацию, отправился с ним на встречу и умер. Очень кстати для кого-то.

— Вот именно. Тот самый мотив, о котором я упоминал. Наркотики. — И Бентон рассказывает о том, что еще ФБР узнало от Лайама Зальца лишь несколько часов назад.

С болью и печалью я слушаю Бентона, представляя молодого человека, столь очарованного своим отчимом, что каждый раз перед встречей с ним Илай переводил свои часы на ту временную зону, в которой жил доктор Зальц. Причуда вполне понятная, принимая во внимание горькое прошлое Илая, в котором не было толком ни дома, ни родителей. Мысленно я снова вижу, как они, человек и собака, идут по парку, и, запуская воображение, представляю, как доктор Зальц появляется из здания, где проходит свадьба, на которую Илая не пригласили. Я представляю, как нобелевский лауреат оглядывается и ищет глазами пасынка, даже не догадываясь, что случилось ужасное, что Илай мертв и уже лежит в пластиковом мешке, никем не опознанный. Молодой мужчина, почти юноша. Мальчик, которого мы с Люси могли встретить на лондонской выставке летом 2001 года.

— Кто убил его и за что? — спрашиваю я, когда мы проходим мимо пустого бокса. — Все, что ты рассказал, не дает оснований считать, что Илая убил Джек.

— Все указывает на него. Мне очень жаль, но это так.

— Не вижу ни причины, ни цели. — Я открываю дверь — день чудесный, солнечный и холодный.

— Понимаю, это трудно.

— Ради чего? Пары киберперчаток? — Мы идем по заледенелому скользкому снегу. — Микромеханической мухи? Кто убивает инжекторным ножом и почему?

— Наркотики. Так или иначе, Илай имел несчастье связаться с Джеком или наоборот. Он принимал средства для наращивания мышечной массы. Очень опасные средства. Вероятно, пользовался ими, а поставщиком был Джонни или кто-то из «Отуола». Мы не знаем. Но тот факт, что Илая убили, когда он вышел из дому с флайботом и направлялся на встречу с отчимом, далеко не случаен. Это мотив.

— Но зачем Филдингу флайбот? И что ему за дело до встречи отчима с пасынком?

Мы медленно, шажок за шажком, идем к парковочной площадке.

— Черт, настоящий каток, — жалуюсь я. О том, чтобы посыпать дорожку песком, никто и не подумал. И вообще, здесь все делается кое-как.

— Мне очень жаль, что в этом деле расставлены уже все акценты. Связь — наркотики. Не уличные наркотики. И конечно, «Отуол». Огромные деньги. Война. Потенциальное насилие в международном масштабе.

— Если все так, как ты говоришь, то выходит, что Джек шпионил за Илаем. Вмонтировал в наушники записывающее устройство и проследил за ним до Нортон’с-Вудс. Но это имело бы смысл, если бы убийца преследовал цель предотвратить встречу Илая с отчимом. Как еще Джек мог узнать о планах Илая? Только если следил за ним. Или сам, или с чьей-то помощью.

— Сомневаюсь, что Джек имел какое-то отношение к наушникам.

— Вот и я о том же. Джек не интересовался ни такого рода технологиями, ни компаниями вроде «Отуола». Думаю, ты говоришь не о Джеке. Он слишком нетерпелив, слишком прост, чтобы сделать то, что ты ему приписываешь. — Я едва не сказала «примитивен», потому что эта примитивность всегда была частью его обаяния. Его гедонизм, увлеченность спортом, прямолинейность. — И наушники… Наушники наводят на мысль, что здесь замешан кто-то еще.

— Я понимаю твои чувства. Понимаю, почему ты хочешь так думать.

— А доктор Зальц знал, что его дорогой пасынок увлекается наркотиками и незаконно владеет оружием? Он, случайно, не упомянул о наушниках? Не назвал людей, с которыми мог быть связан Илай?

— О наушниках не знал ничего, о личной жизни Илая — очень мало. Только то, что тот беспокоился о своей безопасности. Знаю, Кей, тебе нелегко это слышать.

— А что именно его беспокоило? — Я думаю, что кто-нибудь обязательно поскользнется здесь, сломает что-нибудь и предъявит счет ЦСЭ.

— Илай участвовал в опасных проектах, его окружали не слишком хорошие люди. Так описал ситуацию сам доктор Зальц. Объяснить предстоит еще многое, и не совсем то, что ты себе представляешь.

— Он знал, что у его пасынка есть незаконное оружие? — повторяю я свой вопрос.

— Не знал. Думаю, Илай не сказал ему об этом.

— Слишком много предположений.

Я останавливаюсь и смотрю на Бентона. Наше дыхание светлыми струйками улетает в холодный воздух. Мы стоим у дальнего края площадки, возле ограждения.

— Илай знал, как доктор Зальц относится к оружию. А «глок» ему, возможно, дал или продал Джек.

— Или кто-то еще. И кольцо с гербом Донахью ему тоже дал кто-то. И в то, что Илай занимался тхеквондо, поверить трудно. — Я оглядываю чужие внедорожники, но не смотрю на агентов, удобно устроившихся в них. Я вообще ни на кого не смотрю и только заслоняюсь ладонью от солнца.

— Он и не занимался, — говорит Бентон. — И футболист, Уолли Джеймисон, тоже не занимался, но пользовался спортзалом. Возможно, Илай тоже бывал в этом спортзале.

— Илай совсем не похож на человека, посещающего спортзал. Мускулатура совершенно не развита.

Бентон направляет брелок на черный «форд-эксплорер», и дверца открывается с бодрой трелью.

— И зачем Джеку его убивать? — снова спрашиваю я, потому что это выглядит бессмыслицей. Но может быть, постичь логику мешает усталость. Недосып, шок, утомление…

— Нам неизвестно, чем еще занимался Джек, какие незаконные сделки проворачивал, связан ли как-то с «Отуолом» и Джонни Донахью и какие еще сюрпризы тебя ждут. Нам неизвестно, чем он занимался в ЦСЭ и как зарабатывал деньги, пока тебя не было, — говорит Бентон, открывая мне дверцу. — Я знаю не все, но достаточно, и ты была права, когда спросила, что делал во дворе Марк Бишоп. Во что он играл. Я тогда не смог ответить на твой вопрос. Марк занимался у Джека, как дала понять миссис Донахью, в группе для детей от трех до шести лет. Занятия начались в декабре, и мальчик отрабатывал во дворе свои любимые удары, когда там появился тот, чье имя мы теперь знаем. И опять же, скорее всего, ты была права насчет того, как это произошло.

Бентон идет к своей дверце, а я открываю сумочку и нетерпеливо ищу солнцезащитные очки. На коврик падают ручки, помада, тюбик с кремом, но очков, увы, нет. Наверное, оставила где-то. Может быть, в Довере, который я уже почти не помню. Кажется, это было сто лет назад. Сейчас мне просто тошно от всего происходящего, и слова Бентона, что я права насчет чего-то, ничуть меня не радуют. Наплевать, кто там прав, если вообще кто-то прав. Я просто этому не верю.

— Марк увидел человека, которому он доверял. Это был его инструктор по тхеквондо. Он вовлек его в некую придуманную игру и убил, — продолжает Бентон, заводя мотор. — А потом придумал, как переложить вину на Джонни.

— Вот этого я не говорила. — Я собираю и запихиваю вещи в сумку, набрасываю и защелкиваю ремень безопасности.

— Чего этого? — Бентон вводит адрес в джи-пи-эс.

— Не говорила, что Джек придумал, как убедить Джонни в том, что это он вогнал гвозди в голову Марка Бишопа. — В салоне тепло, в стекло бьют лучи солнца.

Я снимаю куртку и бросаю ее на заднее сиденье, где стоит большая коробка с ярлыком почтовой службы «Федерал экспресс». Кто получатель, меня не интересует, может быть, какой-то агент, знакомый Бентона, может быть, тот самый Дуглас, с которым мне, похоже, предстоит скоро познакомиться. Я еще раз затягиваю ремень, так сильно, что сдавливаю грудь и сердце начинает колотиться.

— Я не имел в виду конкретно тебя. Вопросов все еще остается много, — говорит Бентон. — И ты нужна нам, чтобы найти как можно больше ответов.

Мы сдаем назад, выезжаем со стоянки и ждем у ворот. Не знаю почему, но я чувствую, что мной манипулируют, меня направляют. Пожалуй, еще никогда я не ощущала себя такой ненужной, как будто я некая досадная помеха, мириться с которой люди вынуждены в силу занимаемой мною должности и требований политкорректности, но которую не принимают всерьез.

— Я думал, что видел все. Предупреждаю, Кей, там плохо, — глухо и устало произносит Бентон.

19

Серый каркасный дом со старым каменным фундаментом и погребом построил какой-то морской капитан в далекие уже века. Обращенный к морю, облезлый и ободранный, он стоит одиноко в самом конце узкой, обледенелой улицы, торопливо и кое-как посыпанной песком. Там, где упали сломанные ветви, прихватившая замерзшую землю ледяная корка треснула и поблескивает, как битое стекло под высоким солнцем, слепяще ярким, но скупым на тепло.

Бентон едет медленно, высматривая место для парковки, и песок похрустывает под колесами внедорожника. Смотрю из окна на желтую дорогу, неспокойную синеву моря и безмятежную голубизну ясного неба. Спать больше не тянет, да я бы и не уснула, даже если бы попыталась это сделать. В последний раз я поднялась с постели вчера в Делавэре, без четверти пять утра и бодрствую вот уже около тридцати часов. Со мной такое не впервые, и в этом, если подумать, нет ничего особенного для человека моей профессии — люди ведь убивают и умирают не только в определенные, рабочие, часы. Но сегодняшняя бессонница — незнакомая, чужая. К ней примешивается нервное, граничащее с истерией волнение, что и неудивительно после того, как мне сказали — или дали понять, — что значительную часть жизни я прожила рядом с чем-то смертельно опасным и что таковым оно сделалось из-за меня.

В столь откровенной форме этого, конечно, никто не выразил, но я знаю, что так оно и есть. Бентон дипломатичен, но меня не проведешь. Он не сказал, что это я виновата в смерти одних, унижении и оскорблении бесчисленного множества других, чьих имен мы, возможно, никогда не узнаем… Он не обвинял меня в гибели подопытных морских свинок, «лабораторных крыс», как выражается Бентон, погибших и пострадавших в ходе научного проекта по изучению особо мощной формы анаболического стероида или тестостерона с добавкой галлюциногена, призванного наращивать силу и мышечную массу и увеличивать агрессивность и бесстрашие. Цель проекта — создать машины для убийства, превратить людей в монстров без лобной коры, не осознающих последствий своих действий людей-роботов, убивающих самым жестоким образом и не чувствующих при этом буквально ничего, даже боли. Бентон поделился тем, что рассказал сегодня утром Лайам Зальц.

Доктор Зальц предполагает, что его пасынок участвовал в разработке секретной неразрешенной технологии и, оказавшись свидетелем пугающего результата неудавшегося эксперимента, решился предупредить своего отчима, лауреата Нобелевской премии, чтобы он предпринял шаги по прекращению дальнейших исследований. Но самого Илая остановил Филдинг, использовавший те самые наркотики и, возможно, помогавший распространять их, но самое главное — пристрастившийся к ним из-за своего неудержимого стремления к силе и физической красоте. Таково теоретическое обоснование отвратительных преступлений моего заместителя. Я не верю, что все так просто, и даже допускаю, что дело обстоит совсем не так. Но другие комментарии Бентона представляются вполне убедительными и справедливыми. Я была слишком добра к Филдингу и отказывалась видеть его таким, какой он есть, не желала признавать за ним потенциала серьезной угрозы, а следовательно, сама допустила то, что случилось.

Ближе к океану воздух становится теплее, и снег сменяется ледяным дождем. Из-за обрыва линий передачи в районе Салем-Нек подача электричества прекращена и на Уинтер-Айленд, где у Филдинга есть собственность, о существовании которой я и не подозревала. Чтобы попасть туда, нужно проехать мимо основанного Каролиной Пламмер исправительного учреждения для мальчиков, чудного старинного особняка, расположенного на лужайке с видом на море и раскинувшийся вдалеке курортный городок Марблхед. Мысли невольно поворачивают к тому, с чего многое начинается и чем заканчивается. Все идет по кругу.

Жизнь Филдинга остановилась здесь, по соседству с живописным местом для детей, которые уже не могут жить со своими родными. Выбрал ли он это место намеренно, чтобы удалиться сюда после выхода на пенсию или с выгодой продать, когда рынок недвижимости полностью восстановится? Сыграла ли при этом какую-то роль, может быть даже подсознательно, близость исправительной школы? Ремонтом дома Филдинг занялся сам, и справился с этим плохо, так что, предупредил Бентон, мне предстояло увидеть свидетельство его дезорганизованности, хаотичности и неспособности к самоконтролю. Мне предстояло увидеть, как жил и чем закончил мой протеже.

— Ты еще с нами? — Бентон дотрагивается до моей руки. — Знаю, ты устала.

— Все хорошо.

— А вот выглядишь не лучшим образом. И плачешь.

— Я не плачу. Это солнце. Забыла где-то очки.

— Можешь взять мои. — Он поворачивается и смотрит на меня через эти самые очки. Внедорожник осторожно ползет по хрустящей дороге под безжалостно слепящим солнцем.

— Спасибо, не надо.

— Почему бы тебе не сказать, что с тобой? Другого шанса поговорить в ближайшее время у нас с тобой не будет. Я вижу, ты сердишься на меня.

— Ты выполняешь свою работу, только и всего.

— Ты злишься на меня, потому что злишься на Джека.

— Я не боюсь узнать о нем плохое, но боюсь всех остальных.

— Можешь уточнить?

— Я ощущаю, что в этом деле что-то не то, но ты со мной не согласен, так что давай на этом остановимся, — говорю я, глядя на холодный синий океан и далекий горизонт с едва различимыми домиками.

— Ты можешь выражаться точнее? Что ты ощущаешь? Появились какие-то новые мысли?

— Нет. В любом случае меня и слушать никто не станет. — Мы кружим, выискивая место для парковки.

Мысли мечутся, как зверьки, которые ищут безопасное место. Бентон привез меня сюда ради чего-то, что началось и продолжается уже несколько часов, и, похоже, уже жалеет, что впустую потратил на ожидание немало времени. Я оказалась здесь в разгар дела, как будто это мюзикл или опера, и мне не важно, приходить ли в середине акта или ближе к концу.

— Да это же смешно. Негде припарковаться! Хоть бы кто-нибудь догадался оставить для нас место! Надо было сказать Марино, чтобы отгородил какой-нибудь уголок. — Бентон изливает досаду на растянувшиеся вдоль узкой улочки машины, потом обращается ко мне: — Я все же хочу послушать. Новые соображения или старые — выкладывай. Пока у нас еще есть минутка.

Говорить о чем-то еще помимо того, что я уже сказала, бессмысленно. Да, я чувствую, что за всем случившимся с Уолли Джеймисоном, Марком Бишопом, Илаем Гольдманом и, да, Джеком Филдингом кроется чья-то расчетливая, холодная, жестокая и тщательно выверенная логика. Очевидно, существует какая-то программа. Я не знаю все детали этого плана, но уверена в его существовании, и меня бесполезно убеждать в обратном. Положись на свое чутье. Не верь ничему другому. Главное здесь — власть. Она позволяет контролировать людей, внушать им покой, благость или страх, обрекать на невыносимые страдания. Власть над жизнью и смертью. Я не намерена повторять то, что для других лишено смысла и выглядит как бред. Я не стану повторять Бентону, что ощущаю неутолимую жажду власти, присутствие некой злобной, кровожадной сущности, затаившейся, наблюдающей за нами из темного угла, выжидающей. Что-то уже закончилось, но не все, и говорить об этом Бентону я не намерена.

— Ладно, приткнусь здесь, и черт с ним. — Разговаривая не столько со мной, сколько с собой, он подъезжает едва ли не вплотную к каменной стене, чтобы не занимать половину узкой улочки. — Только бы не зацепил какой-нибудь придурок. А уж если кто зацепит, то его ждет не самый приятный сюрприз.

Наверное, он имеет в виду, что неосторожному водителю вряд ли будет приятно узнать, что поцарапанная им дверца, помятый бампер, погнутое крыло являются собственностью ФБР. Внедорожник, на котором мы приехали, типичный служебный автомобиль, черный, с затемненными стеклами, обитыми тканью сиденьями и спрятанными под радиаторной решеткой сигнальными стробами. Сзади, на полу, картонная коробка с двумя кофейными чашками и свернутый пакет с продуктами. Настоящая «боевая колесница» дежурного агента, аккуратного и опрятного, но не всегда имеющего возможность выбросить мусор в положенном месте. О том, что Дуглас — женщина, я узнала только тогда, когда Бентон употребил в отношении владельца внедорожника местоимение «ее». Дуглас выяснила, что черный четырехдверный «бентли» 2003 года выпуска, шофер которого встречал нас в Ханскоме прошлым вечером, принадлежит лично директору Бостонской сервисной службы. Водитель, сидевший в тот вечер за рулем «флайинг спур», объяснил, почему на машине не было номерного знака.

Заказ поступил по Интернету, причем заказчик воспользовался электронным почтовым адресом Джонни Донахью, находившегося в Маклине. А там выхода в Сеть не было. Само сообщение было отправлено вчера с IP-адреса Интернет-кафе, находящегося рядом с салемским колледжем. Отправитель расплатился кредитной карточкой Эрики Донахью, которая никогда в жизни не пользовалась компьютером. Разумеется, ФБР и полиция и мысли не допустили, что «бентли» и водителя заказал кто-то из Донахью, мать или сын. Они полагают, что это сделал Филдинг, что он получил доступ к информации о кредитной карточке миссис Донахью через платежи, которые поступали за занятия в клубе тхеквондо, куда ее сын ходил до тех пор, пока не попытался ударить инструктора, моего заместителя, обладателя черного пояса седьмого дана. Неясно только, как Филдинг получил доступ к почтовому аккаунту Джонни, разве что молодой человек сам выдал ему пароль.

Шофер, к которому претензий нет — хотя он и мог бы узнать, кто такая доктор Скарпетта, прежде чем браться за поручение, — пояснил, что задание получил от диспетчера. Диспетчер, в свою очередь, рассказал, что никто из представителей сервисной компании с миссис Донахью не встречался и даже по телефону с ней не разговаривал. В заказе речь шла об «автомобиле класса люкс» и указывалось, что дальнейшие инструкции будут переданы с письмом, направленным на адрес головного офиса. Означенное письмо бросили в почтовый ящик, прикрепленный к двери офиса, а уже через четыре часа водитель появился на Ханском-Филд, где и вручил письмо Бентону, которого принял за меня.

Выходим. День холодный и ясный, повсюду искрящийся лед, как будто мы оказались в хрустальной лампе. Заслонившись от солнца ладонью, я смотрю на колышущееся темно-синее море, накатывающее и разбивающееся о каменистый берег, на котором никто не живет. Отсюда когда-то давным-давно построивший дом капитан любовался видом, скорее всего не изменившимся за пролетевшие сотни лет: изломанной береговой линией с рощицей хвойных деревьев, включенной в состав прибрежного рекреационного парка с лодочным причалом.

Еще дальше, за кемпингом, находится пристань, где сегодня утром полиция и обнаружила двадцатифутовый «мако» Филдинга. Смутно припоминаю, что слышала от него о водолазном боте, но где Джек его держит, не знала. Двадцать четыре часа назад мне и в голову не могло прийти, что бот, как и темно-синий внедорожник-«навигатор» без переднего номерного знака или «глок» со спиленным серийным номером, станет предметом уголовного расследования, а все, чем владеет мой заместитель и что сделал за свою жизнь, подвергнется тщательному изучению.

По холодному голубому небу ползет на небольшой высоте оранжевый вертолет «дофин», и его десятилопастный рулевой винт «фенестрон» производит звук, описываемый как «негромкий шум», но напоминающий мне зловещее завывание транспортного С-17. Национальная безопасность проводит воздушную разведку. Мне непонятно, зачем федеральные ведомства затеяли такую масштабную воздушно-наземно-морскую операцию, разве что у властей есть основания беспокоиться за безопасность в районе Салемской бухты, поблизости от которой находится крупная электростанция. Я уже слышала слово «терроризм» — сначала от Бентона, потом от Марино, которому позвонила несколько минут назад. Впрочем, в наше время это слово звучит повсюду. Биотерроризм. Химический терроризм. Домашний терроризм. Промышленный терроризм. Нанотерроризм. Технотерроризм. Все, если как следует подумать, терроризм. Как и любое насильственное преступление есть на самом деле преступление на почве ненависти.

Я снова и снова возвращаюсь к «Отуолу». Все ниточки сходятся там. Потом мои мысли перескакивают на старого знакомого, РЭБПа, точная копия которого, похожая на гигантское механическое насекомое, стояла в съемной кембриджской квартире Илая Гольдмана. Тревожно за доктора Лайама Зальца, этого противоречивого ученого, чье сердце, должно быть, безнадежно разбито случившейся трагедией. Какое несчастье быть отчимом блестящего молодого человека, ставшего на скользкий и опасный путь — грязная наука, губительные наркотики, незаконное оружие…

И вот этот молодой человек, практически мальчишка, слишком головастый, как выразился Бентон, убит во время прогулки. На его пальце было старинное кольцо, пропавшее из дома Эрики Донахью вместе с печатной машинкой, почтовой бумагой и авторучкой — вещами, которыми каким-то образом завладел, должно быть, Филдинг. Скорее всего, они попали к нему от богатого гарвардского студента, Джонни Донахью, которого он запугивал и третировал. И совсем не важно, что мне такой вариант представляется нереальным. Я не могу доказать, что он не обменивал «глок» на наркотики. Не могу убедить, что есть другая причина, почему у Илая были кольцо и пистолет, и эта причина намного отвратительнее и опаснее той, которую предлагают Бентон и другие.

Я могу сказать и уже не раз говорила, что Илай Гольдман был помехой на пути реализации корыстных планов компании. «Отуол» — а не тхеквондо или Филдинг — вот общий знаменатель. Если и впрямь виновен только один Филдинг, как все здесь утверждают, то нам следует повнимательнее присмотреться к «Отуолу» и задаться вопросом: что еще он делал помимо того, что был пользователем, испытуемым или даже распространителем экспериментальных наркотиков, которые в конце концов и уничтожили его самого.

— «Отуол» и Джек Филдинг, — сказала я Бентону, отвечая на его вопрос. Если Филдинг виновен в убийстве, фальсификации улик, воспрепятствовании правосудию и всей этой лжи, то он тесно связан с «Отуолом», вплоть до их парковочной площадки, где и пропал прошлой ночью, во время метели, его «навигатор». — Ты должен доказать важность этой связи, — несколько раз повторила я, пока мы добирались в эту глушь, в это до боли прекрасное и, увы, загаженное место, как будто само пребывание здесь Филдинга стало грязным пятном, испортившим этот восхитительный пейзаж. — «Отуол текнолоджиз» и дом XVIII века на Салем-Нек, — сказала я и спросила мужа, что он сам об этом думает, честно и откровенно.

В конце концов, должно же у него быть объективное мнение, сложившееся на основе информации, полученной от прежних товарищей и коллег по ФБР, к которому он якобы не имеет ни малейшего отношения. Разумеется, я ему не верю. Мой муж снова с ними, снова скрытен, снова в деле, как в давно уже минувшие дни, и я бы, наверное, смирилась с этим, если бы не чувствовала себя такой одинокой.

Он даже больше меня не слушает, как будто выключился после моей последней реплики о том, что Филдинга и «Отуол» связывает нечто большее, чем занятия боевыми искусствами с несколькими талантливыми студентами, стажирующимися в технологическом холдинге. Эта связь должна быть чем-то большим, чем только наркотики. Пропитанные наркотиками болеутоляющие пластыри не могут быть полным объяснением того, что я обнаружу в скромной каменной пристройке, которую Филдинг поначалу превратил в гостевой домик и для которой нашел потом другое применение, что позволило называть его и по-другому.

«Коттедж смерти, — с горечью думаю я и мрачно добавляю: — Дом семени».

Во время Хеллоуина, который растягивается здесь на весь октябрь, в Салем стекается до миллиона паломников, Филдинг пополнил список здешних аттракционов. Еще один пример популярности, выросшей на злодеяниях, которые уже не кажутся реальными. Эти небылицы выглядят почти гротескно-комичными, как и неизменный логотип Салема, ведьма на метле, присутствующий повсюду, даже на дверцах патрульных автомобилей. Поосторожнее с тем, что вы ненавидите и убиваете, потому что однажды оно овладеет вами. В Городе ведьм есть место, называемое теперь Парком Висельного холма, куда сгоняли когда-то мужчин и женщин. Оно схоже с тем, где Филдинг купил дом морского капитана. Места злодеяний становятся парками. Только Висельный холм отвратителен и ужасен, как и должно быть. Открытое, разоренное ветром, бесплодное поле. Камни, сорняки да клочья грубой травы. Там ничего не растет.

Такие мысли как солнечные вспышки, контролировать их я не в состоянии. Бентон трогает меня за локоть, потом крепко его сжимает. Мы пересекаем закончившуюся тупиком улицу, превратившуюся в паркинг для служебных автомобилей, некоторые из которых украшены эмблемой Салема, товарным знаком города — силуэтом ведьмы на метле. Возле дома, у задней двери, белый фургон ЦСЭ, на котором Марино приехал сюда, пока я была в прозекторской и не представляла, что происходит здесь, в тридцати милях к северо-востоку. Задняя дверца фургона открыта. Марино там, внутри, на нем зеленые резиновые сапоги, ярко-желтый шлем-каска и такого же цвета защитный костюм, которым мы пользуемся в случае биологической и химической угрозы.

Змеящиеся по стальному полу кабели спускаются из фургона, ползут по заледенелой дорожке и исчезают в каменной пристройке, бывшей уютным и милым коттеджем до тех пор, пока Филдинг не превратил его в застывшую под серой коркой льда строительную площадку с голыми фундаментными блоками. За капитанским домом открывается удручающая картина: рассыпанный цемент, кирпичи, бревна, ржавеющие инструменты, кровельная дранка, герметики и гвозди, повсюду гвозди. Ветер треплет кусок черного брезента, которым прикрыта брошенная тачка, и растянутую по периметру желтую оградительную ленту.

— Бензина здесь много, еще на сто двадцать минут работы, — сообщает Марино.

Речь идет о вспомогательной силовой установке, обеспечивающей работу электрической системы фургона при выключенном двигателе.

— Если, конечно, подачу не восстановят. Может, нам еще и повезет. Говорят, на Дерби-стрит много деревьев повалило, из-за них и сбой. Да вы и сами, наверное, видели, когда ехали сюда. С другой стороны, если даже свет и дадут, легче от этого не станет. — Он кивает в сторону пристройки. — Там нет отопления. Холодрыга, жуть! Сначала вроде ничего, а потом до костей пробирает. — Марино внутри фургона, а мы с Бентоном стоим на ветру. Я поднимаю воротник куртки. — Примерно то же самое, что в нашем холодильнике, если просидеть там несколько часов.

Как будто я никогда не работала в плохую погоду и незнакома с нашим холодильником.

— Не все, конечно, так уж плохо, — продолжает Марино. — Когда отрубается электричество, а в этих краях такое случается, и у тебя нет генератора…

Другими словами, у Филдинга генератора не было.

— Остановка холодильника — большие убытки. Включить обогреватель на полную — значит уничтожить ДНК, и тогда мы не узнаем, от кого он получал эту дрянь. Думаешь, такое возможно? — спрашивает он.

— Не уверена, что…

— Что мы их не идентифицируем. — Марино говорит, не умолкая, как будто все то время, что мы не виделись, он только и делал, что пил кофе. Глаза у него покраснели, взгляд остекленевший. — Думаешь, такое возможно?

— Нет, — отвечаю я. — Не думаю, что такое возможно. Но полагаю, мы все выясним.

— Значит, ты не думаешь, что это без толку.

— Боже, — вздыхает Бентон. — Я бы и без этого прекрасно обошелся. И черт бы тебя побрал с этими пищевыми аналогиями.

— Нам ведь немного и надо, — напоминаю я Марино. Для получения профиля ДНК достаточно трех человеческих клеток. Все будет в порядке, если сохранилось хотя бы несколько.

— Ладно, постараемся. — Марино обращается исключительно ко мне, как будто Бентона здесь и нет вовсе, как будто он сам здесь главный и не нуждается в напоминаниях о моем муже, то ли бывшем, то ли не бывшем фэбээровце. — Я к тому, а что, если б это был твой сын?

— Согласна, идентифицировать нужно всех, а потом и родственников оповестить, — отвечаю я.

— И если подумать как следует, то и с иском в суд обратиться, — рассуждает Марино. — Может, и не стоит никому ничего говорить. Нам ведь важно установить, откуда все пошло. Зачем сообщать семьям? Только банку с червями откроем.

— Полное разглашение, — иронически замечает Бентон, как будто и впрямь знает, что это такое. Потом смотрит на айфон, читает информацию на его экране и добавляет: — Потому что большинство уже, скорее всего, в курсе. Мы исходим из того, что Филдинг изначально договорился оплачивать предлагаемые им услуги авансом. И скрыть тут что-то невозможно.

— Но этого и не будет, — твердо заявляю я. — Мы не станем ничего скрывать. Точка.

— Ну, я так скажу. Думаю, нам действительно пора установить камеры слежения в холодильнике. Не только снаружи, в коридоре и некоторых помещениях. Но и в нем самом. — Марино говорит об этом так, словно всегда считал, что камеры должны стоять и в холодильнике, и даже в самом морозильнике. На самом же деле до сих пор ничего такого он не предлагал. — Вот только будут ли они там работать…

— А почему нет? Снаружи ведь работают, а на улице зимой температура часто пониже, чем в холодильнике. — Бентон пожимает плечами и на Марино почти не смотрит.

Тот же пребывает в возбужденном состоянии, явно наслаждаясь своей ролью в разворачивающейся драме. К тому же и Филдинг никогда ему не нравился. Весь его вид — одно большое НУ Я ЖЕ ГОВОРИЛ!

— Нет, это точно надо сделать, — обращается он ко мне. — Поставим камеры, и все, никакого дерьма. Чтобы никто не думал, что ему это сойдет с рук.

Я смотрю на выстроившуюся рядком обувь у входа в коттедж. Коттедж смерти. Коттедж семени. Некоторые копы называют его Маленьким магазинчиком ужасов[231].

— Камеры, — бормочет у меня за спиной Марино. — Вот стояли бы они в холодильнике, и все бы было у нас на пленке. Черт, а может, оно и к лучшему. Ты только представь, что такое уплывет на «ютуб». Как Филдинг вытворяет это все с мертвецами. Господи иисусе. Хотя в Довере наверняка камеры есть.

Он вручает нам желтые защитные костюмы, такие же, как и у него.

— В Довере камеры точно должны быть, да? Министерство обороны за такую идею двумя руками ухватится, а лучшего момента и не придумаешь, ведь так? В свете обстоятельств ничего лучше и быть не может, когда речь зайдет об усилении безопасности в таком месте, как наше…

До меня доходит, что Марино разговаривает со мной, но я не отвечаю. Что лежит в том ящике, в кузове? Эта мысль не дает мне покоя. В какой-то момент меня захлестывает жалость. Я стою, дрожа на ветру от холода, зажав под мышкой защитный костюм, в то время как Бентон уже натягивает свой.

Марино же продолжает свое, бодро и жизнерадостно, словно мы на карнавале:

— Я уже говорил, хорошо, что сейчас холодно. Даже не представляю, как бы мы работали в жаркий денек, при тридцати с лишним, как бывало в Ричмонде, когда воздух такой, что хоть отжимай, и даже листок не колышется. В смысле, какая ж свинья. Ты только на туалет не смотри — в последний раз смывали, должно быть, в ту пору, когда здесь ведьм сжигали…

— Их вешали, — слышу я собственный голос.

Марино пялится на меня с дурацким выражением лица. Нос и уши у него красные, каска на лысой голове, как крышка пожарного гидранта.

— Как он? — Я киваю в сторону ящика в кузове.

— Наша Анна — просто доктор Дулиттл[232]. Знаешь, она ведь поначалу хотела ветеринаром стать, а только потом в мадам Карри подалась.

Он так и говорит, «карри», словно о приправе, и сколько бы я его ни поправляла — Кюри, как химический элемент кюрий, названный в честь мадам Кюри, — все бесполезно.

— Я вот что тебе скажу. Хорошо, что тепло в доме отключали не больше чем на пять-шесть часов. У таких собак шерсти не больше, чем у меня. Закопался бедолага под тряпье на лежбище Филдинга, но все равно продрог. Трясся, как будто у него припадок. Понятно, перепугался до усрачки. Копы, фэбээровцы, все лезут, да еще в полном боевом облачении. К тому же, говорят, борзые не любят, когда их одних оставляют. У них это… как оно… синдром разлуки.

Он открывает ячейку и, даже не спрашивая про размер, подает мне сапоги.

— Откуда ты знаешь, что там было лежбище Джека?

— Там повсюду его дерьмо. Чье ж еще?

— Нам нужно точно все знать, — снова повторяю я. — Здесь его никто не видел и не слышал, соседей нет. Ты уверен, что он был здесь совсем один? Уверен, что ему никто не помогал?

— Кто? Кто, черт возьми, мог ему помогать вытворять такое? — Марино смотрит на меня, и я вижу по его крупному лицу, о чем он думает. Что я, когда речь заходит о Филдинге, не могу рассуждать здраво. И скорее всего, это понимает не только Марино.

— Исключать ничего нельзя, — отвечаю я и снова спрашиваю, как собака.

— В порядке. Анна его покормила. Принесла цыпленка с рисом из той греческой забегаловки на Бельмонте, постельку устроила поудобнее, обогрев включила. Там сейчас как в духовке. Ему там лучше, чем нам здесь. Хочешь познакомиться?

Марино передает нам толстые резиновые перчатки и одноразовые нитриловые. Бентон дует на пальцы, продолжая писать и читать сообщения. Наш с Марино разговор его, похоже, не интересует.

— Сначала займемся делом, — отвечаю я, чувствуя, что не смогу смотреть на брошенного пса, оставленного в темном, пустом, холодном доме, запертого здесь человеком, который убил его хозяина. По крайней мере, согласно общепринятой версии.

— Все как обычно. — Марино дает нам по ярко-желтой каске. — Вот туда, где те пластиковые лохани. — Он указывает на хлипкую дверь коттеджа. — За периметр выходить не стоит.

Рядом с тремя наполненными водой ванночками стоит бутылка с посудомоечной жидкостью и с десяток пар обуви, среди которых я узнаю армейские ботинки мужского размера. Ясно, что в группе работающих здесь следователей есть и кто-то из военных. Может быть, сам Бриггс.

Марино, наклонившись, проверяет дисплей вспомогательной силовой установки, потом спускается по металлическим ступенькам. Снег искрится, обледенелые голые деревья будто остекленели. Свисающие с веток длинные и острые сосульки напоминают гвозди и копья.

— Так что одевайся-ка поскорее, — торопит Марино, потому что Бентон уже уходит, по-прежнему занятый своим айфоном. Он совсем не обращает на нас внимания.

Мы с Марино направляемся к коттеджу. Идем медленно и осторожно, стараясь не поскользнуться. Повсюду мусор и грязь, убрать которые Филдинг так и не удосужился.

— Обувь оставь здесь, — говорит Марино, — а если куда надо, то лучше отойти в сторонку. Главное, сапоги сполоснуть. Дерьма тут хватает, так что растаскивать его не стоит. Что именно за дерьмо, точно пока не знаем, я к тому, что всякое может быть. Говорят, вирус СПИДа после смерти долго не живет, но на себе проверять не стоит.

— Что тут творилось? — Я разворачиваю защитный костюм, и ветер норовит вырвать его у меня из рук.

— Творилось такое, что боже упаси! Тебе точно не понравится. Да ведь оно тебя и не касается. — Марино сует свои большие замерзшие руки в фиолетовые перчатки.

— Я буду делать все, что полагается в таких случаях.

— Если захочешь к чему-то прикоснуться, то не забудь надеть толстые резиновые перчатки.

Так и хочется сказать ему что-нибудь резкое, напомнить, что я приехала сюда не только спектакль смотреть. Разумеется, я буду прикасаться ко всему, что вызовет мой интерес, а перед Марино отчитываться не собираюсь. Да, никто не хочет, чтобы я оказалась виноватой в том самом, в чем миссис Донахью обвинила Филдинга. И мне конфликтовать тоже не хочется. К тому же я в общем-то и не должна осматривать того, кто был моим подчиненным и с кем, если верить слухам, у меня когда-то был секс.

Непонятно только одно, почему мне все безразлично. Осталась лишь жалость к одинокому псу по кличке Сок, который спит сейчас на полотенцах в ящике нашего служебного фургона. Видеть пса я сейчас не хочу — боюсь, что сломаюсь. Что будет с ним дальше? В собачий приют отдавать точно нельзя. Я этого не допущу. Лучше всего было бы, если бы собаку забрал Лайам Зальц, но он живет в Англии, а доставить туда собаку можно только в грузовом отсеке самолета, чего я тоже не допущу. Бедное животное и без того натерпелось.

— Ты только поосторожней, — не умолкает Марино, как будто я какой-то новичок и не соображаю, что здесь происходит. — И чтоб знала, у нас тут мини-вэн бегает.

Знаю. Я сама об этом распорядилась. Бентон возвращается к машине, разговаривая на ходу по телефону. Обо мне он как будто забыл. Будто я здесь лишняя, посторонняя. Никому не помогаю, никого не интересую.

— Почти безостановочно. Тридцать или сорок образцов ДНК уже в работе, многие еще не оттаяли…

Я наклоняюсь и развязываю шнурки.

— Анна носится как черт. Вот уж не знал, что она такая лихачка. Думал, водит как старушка, но она такое на льду выписывала! Это что-то! — продолжает Марино. — Да и все тут пашут, как помощники Санты. Генерал говорит, что может вызвать подкрепление из Довера. Ты уже знаешь?

Я ничего не знаю и ничего не хочу. Я думаю только о том, что мне необходимо оценить ситуацию и самостоятельно принять решение.

— Это не твоя проблема, — говорю я Марино, развязывая другой шнурок. — Сама справлюсь.

— Лаборатория идентификации была бы не лишней. — Он произносит это как-то странно, и я бросаю взгляд на армейские ботинки возле ванночек с водой.

То, что Бриггс здесь, настроения не добавляет. К тому же он вполне мог прилететь из Довера не один.

— Кто с ним еще? — спрашиваю я, прислоняясь для равновесия к блочной стене. — Рокман или Прюитт?

— Полковник Прюитт.

Еще один армейский. Прюитт — директор лаборатории идентификации Вооруженных сил.

— Они прилетели вместе, — добавляет Марино.

Я их не просила, но им мое приглашение и не требуется. Генерала пригласил Марино, в чем сам и признался, когда мы разговаривали по телефону. Сказал, что позволил себе проявить инициативу и надеется, что я не стану возражать, тем более что Бриггс вроде как звонил, а ему никто не отвечал, и генерал каким-то образом попал на него. Бриггс расспросил о парне из Нортон’c-Вудс, и Марино рассказал ему об этом, а потом выложил и остальное. Сообщив эту новость, он выразил надежду, что я не стану возражать.

Я ответила, что очень даже стану, но что сделано, то сделано. Наверное, я повторила это несколько раз, пока разговаривала с ним из машины. Сказала, что он принимал решения, которых я бы никогда не приняла, и что я не могу управлять офисом в таких условиях. Было очевидно, что Бриггс прилетел именно из-за меня. Он здесь, потому что я наладить работу не могу, и если бы в ЦСЭ все было организовано так же, как в Гарварде или МТИ — чего от меня и ждали, — то никто бы сейчас здесь не мерз, потому и никакого места преступления не существовало бы.

Костюм жесткий, ворот трется о подбородок. Я натягиваю зеленые резиновые сапоги, и Марино отодвигает дверь. За ней, словно ковер, болтается толстый и широкий лист полупрозрачного пластика.

— Еще раз повторяю, что здесь распоряжаться буду я, — снова обращаюсь я к Марино. — И работать будем, как обычно.

— Как скажешь.

— Вот так и говорю.

Говорить так у меня есть полное право. Бриггс через закон не переступит и будет вынужден соблюдать установленный порядок. Плохо ли, хорошо ли, но это дело находится в сфере юрисдикции штата Массачусетс, где и произошло преступление.

— Я только к тому, что помощь лишней…

— Мне твое мнение известно, — резко обрываю я Марино.

— Послушай, никакого суда уже не будет, — говорит он. — Филдинг сэкономил штату чертову кучу денег.

20

Воздух тяжелый от запаха древесного дыма. Камин у дальней стены забит недогоревшими поленьями, над которыми кружит облачками серовато-белая зола, похожая на спряденную пауком завесу. Горело что-то чистое, вроде хлопчатобумажной скатерти или дорогой бумаги с низким содержанием древесной пульпы.

Тот, кто разводил огонь, оставил дымоход закрытым. Предполагается, что сделал это Филдинг, но зачем, никто толком объяснить не может. Разве что совсем тронулся рассудком или надеялся, что его Маленький магазинчик ужасов сгорит дотла. Но если что-то такое и замышлялось, то исполнение оказалось не на уровне. Мысленно я отмечаю стоящую в углу канистру и несколько банок с растворителем. Там же кучка тряпок и дрова. Учинить пожар при желании не составило бы труда, горючего материала предостаточно, так что разводить камин для этой цели Филдинг стал бы только в том случае, если бы уже и вовсе не мог соображать. Но возможно, огонь развели для какой-то иной цели, а не для того, чтобы уничтожить улики. И сделать это мог кто-то другой.

Оглядываюсь. Освещение неровное. На раздвижных стойках болтаются провода, на крючках висят лампочки в металлической сетке. На старой, поцарапанной, заляпанной краскойскамейке разложены инструменты, дрели, кисточки, зажимы, тут же стоят пластиковые ведерки с фасонными гвоздями и отвертками. Рядом циркулярная пила, шлифовальный утюжок, токарный станок. На скамье и бетонном полу — металлическая стружка и пыль. Все грязное, со следами ржавчины, все открыто морскому воздуху. Лишь на окне прибитый гвоздями кусок пластика да приколоченные кое-как деревянные планки. Вторая дверь широко распахнута, и оттуда, точнее, из подвала, куда ведут ступеньки, доносятся голоса и другие звуки.

— Что собрали? — спрашиваю я, осматриваясь и вспоминая, что видела под микроскопом. Скорее всего, взятые на рабочем месте Филдинга образцы оказались бы мусором — волокнами, плесенью, грязью, останками насекомых.

— Посмотри хотя бы на металлическую стружку — есть свежая, еще без ржавчины, даже блестит, — отвечает Марино. — Образцы взяли и уже отправили в лабораторию. Может, попадется что-то похожее на то, что ты нашла в теле Илая Зальца.

— Его фамилия не Зальц, — в десятый, наверное, раз напоминаю я.

— Сравнят следы обработки, — продолжает Марино. — Но, по-моему, тут и думать нечего. Ясно, что все — дело рук Филдинга. Мы и коробку нашли.

Коробку, в которой прислали инжекторный нож.

— Пара использованных баллончиков из-под газа, запасные рукоятки, даже руководство по использованию. Полный комплект. Из компании сообщили, что Джек заказал все еще два года назад. Может, собирался с ним нырять. — Марино пожимает своими огромными плечами в желтом костюме. — Не знаю. Но убивать Илая он два года назад точно не планировал. К тому же Джек был тогда в Чикаго. Ты, конечно, спросишь, зачем ему WASP в Чикаго. — Марино идет по комнате в здоровенных зеленых сапогах, посматривая туда, где начинаются ступеньки в подвал. Наверное, ему интересно, что там говорят и что делают. — Если в Великих озерах и есть что-то, способное тебя убить, так это ртуть в рыбе.

— Все останется у нас. И коробка, и баллончики. Все у нас. — Я хочу знать, в какие лаборатории попадут образцы. Не хочу, чтобы Бриггс отправил их в Довер.

— Да, все у нас. Кроме ножа, что был в коробке. Его пока не нашли. Думаю, Джек избавился от него после того, как уколол Илая. Бросил с моста в реку или куда-то еще зашвырнул. Потому и не хотел, чтобы кто-то выезжал на место преступления. — Марино смотрит на меня налитыми кровью глазами, потом рассеянно оглядывается, как делают люди, уже не рассчитывающие обнаружить что-то новое. Он приехал сюда раньше, за несколько часов до меня.

— Что здесь? — Я опускаюсь на корточки перед камином, старым, сложенным из огнеупорных кирпичей, из которых, наверное, был сложен и сам дом. — Здесь искали? — Каска постоянно сползает на глаза, я снимаю ее и кладу на пол.

— А что такое? — Марино наблюдает за мной с того места, где стоит.

Я протягиваю руку к беловатой золе. Она легкая и поднимается от колыхания воздуха, и мои мысли как будто колышутся вместе с этими пылинками. Как сохранить то, что я вижу? Зола слишком хрупкая и легкая, чтобы собрать ее полностью, и я уже уверена, что знаю, что случилось в камине. Знаю если не все, то многое. Я уже видела это некоторое время назад, может быть, лет десять или даже больше. В наше время тоже сжигают документы, но они ведь другие. Другая печать, другая бумага — дешевая, с большим содержанием древесной пульпы, которая сгорает не полностью и оставляет черный тяжелый пепел. Продукты сгорания бумаги из хлопчатобумажного сырья выглядят совершенно иначе, и мне сразу вспоминается письмо Эрики Донахью, которое она, по ее утверждению, никогда и не писала.

— Полагаю, — обращаюсь я к Марино, — камин следует накрыть, причем осторожно, чтобы сохранить золу. Потом сфотографируем, и тогда уже можно будет ворошить. Давай так и сделаем. А образцы соберем в банки.

Он подходит ближе.

— А зачем?

На самом деле Марино имеет в виду другое: почему я веду себя как эксперт-криминалист. Мой ответ — если бы я потрудилась ответить, чего в данном случае не будет, — прозвучал бы так: кому-то же надо.

— Сделаем все так, как следует, как делаем всегда и как умеем. — Я встречаю его пристальный взгляд и отвожу глаза не сразу, пытаясь внушить ему, что ничего еще не закончено. И пусть думают что хотят, — наплевать. Ничего не закончено, пока я все не осмотрю и не проведу исследования.

— Посмотрим, что тут у нас. — Марино опускается на корточки рядом со мной. Наши костюмы шуршат, а их запах напоминает запах новой занавески для душа.

— Здесь отпечатались знаки. — Я снова протягиваю руку, и зола начинает шевелиться.

— Ну вот, теперь и ты ясновидящая. Открывай лавочку. Раз уж читаешь по пеплу…

— Ты и сам можешь это сделать. Когда сгорает дорогая бумага, она сгорает чисто, и зола получается белая. Если на бумаге печатали что-то, чернильные знаки могли сохраниться. Мы ведь такое и раньше видели. Просто давно с этим не встречались. Видишь, на что я показываю? — Воздух колышется, и зола вместе с ним. — Здесь же часть тиснения, той шапки, что на письме миссис Донахью. Указан город Бостон и часть почтового кода. Того самого кода, что был на письме, полученном от Эрики, хотя она и утверждает, что ничего не писала, а машинка из ее дома исчезла.

— Здесь есть машинка. Зеленая, старая, переносная. На обеденном столе. — Марино поднимается на полусогнутых ногах, как будто у него болят колени.

— Зеленая печатная машинка? Здесь?

— Я думал, Бентон сказал.

— Наверное, времени не хватило. За час ведь всего не расскажешь.

— Ладно, не злись. Не мог, наверное. Ты не поверишь, какое там, за дверью, дерьмо. Можно подумать, как перебрался сюда, так ни разу за собой и не убирал. Везде какие-то коробки. Настоящая свалка.

— Сомневаюсь, что у него была печатная машинка. Сомневаюсь, что она принадлежала Филдингу.

— Если только он не сговорился с этим парнишкой, Донахью. Отсюда и все это дерьмо.

— Если верить матери, Джонни симпатий к Филдингу не питал. А если так, то откуда бы машинке миссис Донахью здесь взяться?

— Если это ее машинка. Мы же пока не знаем. И не забывай про наркотики. Джонни определенно на них подсел, когда начал ходить на занятия по тхеквондо. Один да один будет два, так?

— Это мы скоро узнаем. Конверты? Бумага?

— Не попадалось.

— Похоже, все здесь. — Я указываю взглядом на камин, в котором сгорела, по крайней мере, часть бумаг миссис Донахью. А может быть, и все, что осталось после того, как она написала мне письмо, от которого теперь открещивается.

— Послушай… — Марино не договаривает, и в этом уже нет необходимости. Я знаю, что он хотел сказать. Марино собирался напомнить, что я не могу судить о Филдинге объективно. Потому что у нас что-то было. Марино ведь и сам многое видел и помнит, каким был Филдинг в те далекие уже дни, когда работал со мной в Ричмонде и был не только моим коллегой и протеже, но и, по мнению многих, чем-то большим.

— Это здесь так и было? — спрашиваю я, указывая на катушку широкой клейкой ленты, которая лежит на скамейке.

— Ну да. Конечно. — Марино открывает кейс и достает пакетик для вещдоков, чтобы сопоставить потом край ленты с ее полоской на конверте. — Ты все-таки расскажи. Как он мог ее достать и зачем она ему понадобилась.

Ему, то есть Филдингу. Как Джек раздобыл печатную машинку Эрики Донахью и для чего написал письмо якобы от ее имени, а затем и позаботился о том, чтобы его лично мне вручил водитель, который обычно обслуживал солидные мероприятия, вроде бар-мицвы[233] и свадеб. Мог ли он получить машинку, бумагу и конверт от Джонни? Если так, то почему Джонни так поступил? Может быть, Филдинг манипулировал пареньком? Заманивал в ловушку?

— Подставить хотел мальчишку, — говорит Марино, отвечая на собственный вопрос и повторяя мою мысль, от которой я сама уже готова отказаться. — Бентона бы спросить.

Но Бентона рядом нет и не видно. Он где-то разговаривает по телефону, советуется со своими коллегами, может быть, с агентом по фамилии Дуглас. Меня это беспокоит, и я лишь надеюсь, что мое беспокойство — обычная, здоровая паранойя и что веских причин для тревоги нет, а со спецагентом Дуглас у моего мужа исключительно деловые отношения. Надеюсь, та, вторая, чашка кофе на заднем сиденье внедорожника не принадлежала Бентону, что он не катался с ней, пока я сидела в Довере и еще раньше, когда меня посылали в Вашингтон. Я теперь не только плохой руководитель, но еще и плохая жена. Все вокруг рассыпается. Всему конец. Чувство такое, будто здесь умерла я сама, будто та жизнь, которую я знала, не выдержала моего отсутствия и тихо скончалась, и вот теперь мне приходится вести расследование, чтобы установить, что же все-таки меня прикончило.

— Вот что нам сейчас нужно, — говорю я Марино. — Полагаю, к машинке никто не прикасался. Это ведь «оливетти»? Или мы еще этого не знаем?

— Вообще-то мы все здесь были заняты, — ворчливо отвечает Марино, давая понять, что у полиции есть дела поважнее какой-то печатной машинки. — Нашли, как ты уже знаешь, собаку. Осмотрели спальню. Похоже, Джек там и ночевал, когда приезжал. И там же, наверное, все и произошло. Машинка в футляре, стоит на столе в столовой. Я только поднял крышку, посмотрел, что внутри.

— Возьми с клавиш мазки на ДНК, потом упакуй и отправь в лабораторию. Мазки передай следующим же рейсом. Их нужно проанализировать в первую очередь, и они скажут, кто написал то самое письмо.

— Думаю, мы оба уже знаем.

— Машинку проверить на совпадение с письмом по курсиву. Потом сравним эту клейкую ленту с тем, что у нас есть, — по линии обрыва. С нее тоже взять мазок на ДНК, снять, если есть, отпечатки. Не удивлюсь, если все укажет на Донахью.

— Почему?

— Потому что подставляют их сына.

— Вот уж не думал, что Джек такой сообразительный.

— Я не сказала, что он кого-то подставлял, — отвечаю я ровным, бесстрастным голосом. — Профиль его ДНК и отпечатки у нас есть, как и всех остальных сотрудников. Так что с ним проблем не будет. Вопрос в том, есть ли что-то еще. Найдем ли мы ДНК более чем от одного источника? Скорее всего, да. Все сразу же прокатаем через CODIS.

— Ладно. Раз уж ты так хочешь.

— Это нужно сделать незамедлительно. Где Джек, нам известно. А вот вовлечен ли во все это кто-то еще? Например, Донахью? Нельзя терять ни минуты.

— Ладно, док. Как скажешь, — говорит Марино, и я без труда читаю его мысли.

Это дом Джека Филдинга. Его Коттедж смерти, его Маленький магазинчик ужасов. Чего еще суетиться? Но высказывать мысли вслух Марино не спешит. Он предполагает, что я просто не желаю принять очевидное. Льщу себя безумной надеждой, что Филдинг никого не убивал, что его собственностью кто-то воспользовался, а сам Джек — лишь жертва, а не монстр, как все теперь считают.

— Мы не знаем, бывала ли здесь его семья, — терпеливо и сдержанно, но сухо напоминаю я Марино. — Жена, две девочки. Мы не знаем, кто здесь бывал и кто что трогал.

— Вряд ли они приезжали из Чикаго, чтобы побывать на этой свалке.

— Когда они уехали из Конкорда? — Семья Джека жила там, вместе с ним, в арендованном доме, найти который помогла ему я.

— Прошлой осенью. Все сходится. — У Марино завелось еще одно предположение. — Футболист и все, что случилось после того, как семья вернулась в Чикаго, а он перебрался сюда, купил этот домик и жил тут, как бродяга. Мог бы, по крайней мере, написать тебе, признаться, что жизнь в личном плане не удалась, а семья сбежала в Чикаго.

— Он ничего мне не сказал. И очень жаль.

— Да. Только не говори, что это я должен был сделать. — Марино упаковывает катушку с клейкой лентой. — В чужие дела не лезу. И начинать карьеру с того, чтобы закладывать коллег, — это не мое. Идея пригласить Филдинга принадлежит тебе, хоть ты и должна была понимать, что он, как всегда, облажается.

— Хочешь сказать, что этого следовало ожидать? — Я смотрю в налитые кровью глаза Марино.

— Надень каску, прежде чем спускаться. Дерьма там хватает, с потолка всякая гадость свисает… как гирлянды рождественские. Я пройдусь до фургона. Знаю, тебе минутка-другая не помешает.

Я подтягиваю ремешок каски, понимая, что Марино не хочет спускаться со мной в подвал не из-за того, что мне потребуется какое-то время, чтобы прийти в себя и побыть одной, без него. Особенной чувствительностью Марино не отличается. Просто он убедил себя, что так надо. Но я, слыша, как он обмывает сапоги в ванне с водой и медленно уходит, представляю совсем другую картину. Дело не в тех малоприятных телесных жидкостях, что оттаяли и растеклись по полу подвала, и не в страхе Марино перед вирусами гепатита, ВИЧ или бог знает чего, а в том, как эти жидкости туда попали. Обмывая в ванной сапоги, он пытается очиститься от чувства вины.

Марино не видел, как Филдинг это делает, и теперь перед ним возникла проблема. Как я объяснила Бентону, пока мы ехали сюда, а потом рассказала по телефону и Марино, изъятие семенной жидкости мало чем отличается от обычной вазэктомии, за исключением того, что с мертвым эту процедуру провести легче, чем с живым, быстрее и проще. Причины очевидны — не требуется местная анестезия, не приходится думать о том, как чувствует себя пациент, не испытывает ли он каких-то неудобств.

Все, что требовалось от Филдинга, — это сделать небольшую пункцию на мошонке и ввести иглу в семяпроводящий проток, чтобы откачать сперму. Минутное дело. Скорее всего, он забирал семя не во время вскрытия, а еще раньше, в холодильнике, когда рядом никого не было. Потому, наверное, он и кровотечение у человека из Нортон’c-Вудс заметил раньше других. В понедельник явился пораньше на работу, прошел в холодильник, пока там было пусто, и вот тогда-то заметил на поддоне, под мешком, кровь. Вышел, поднялся к себе и вызвал Олли и Анну.

Если кто-то и должен был что-то заметить за те шесть месяцев, что я была в Довере, то только Анна. Об этом я Марино и сказала. Может, она и не замечала, а может, догадывалась, но молчала. Теперь мы знаем, судя по тому, что обнаружилось в морозильнике в подвале и что вылилось на пол, что Филдинг отобрал сперму по меньшей мере у сотни пациентов, и это принесло бы ему сотню тысяч долларов — в зависимости от назначаемой цены. Возможно, масштаб был больше, и богатым семьям цена выставлялась более высокая. Жидкое золото — так называют копы сперму. А Филдинг торговал ею на созданном им самим черном рынке. Я постоянно думаю, почему он выбрал Илая, и не нахожу ответа на этот вопрос. Возможно, мы никогда этого не узнаем.

Так или иначе, но, когда вчера утром Филдинг вошел в холодильник, там находилось лишь одно пригодное для экстракции спермы свежее мужское тело. Тело Илая Гольдмана. Другой мужчина был постарше, и покупателей на его семенную жидкость наверняка бы не нашлось. Третьей была женщина. Если Филдинг и впрямь, пойдя на немалый риск, убил Илая Гольдмана инжекторным ножом, значит, потенциальный покупатель у него уже был. Но кто? Ведь, продавая сперму Илая, Филдинг практически сознавался в убийстве.

Меня не отпускает мысль, что Джек не знал, кто тот мужчина в Нортон’c-Вудс, о смерти которого его известили в воскресенье. Он не поехал на место преступления, не проявил ни малейшего интереса и, возможно, не имел на то никаких причин. Он ни о чем не подозревал, пока не вошел в холодильник, где и узнал Илая Гольдмана, с которым уже пересекался раньше. Возможно, в связи с наркотиками или по поводу пистолета. Может быть, Филдинг подарил или продал Илаю «глок». Кто-то же это сделал. Наркотики, пистолет, возможно, что-то еще. Вот бы заглянуть в мысли Филдинга, когда он вошел в холодильник вчера, в начале восьмого утра. Тогда бы я знала. Тогда бы я знала все.

Я отвожу лампочку, чтобы не удариться о нее каской, и спускаюсь по каменным ступенькам в неудобном желтом костюме и больших резиновых сапогах.

По спине ползет холодный пот. Я с тревогой думаю о Бриггсе и предстоящей встрече с ним, а еще беспокоюсь о собаке по кличке Сок. Беспокоюсь обо всем, о чем только можно беспокоиться, потому что не могу думать о том, что предстоит мне увидеть. Но так оно и лучше, и, как бы я ни жаловалась на Марино, он поступил правильно. Я бы не хотела, чтобы тело Филдинга отправили в ЦСЭ, не хотела бы увидеть его в мешке на стальной каталке или на поддоне в морге. Марино хорошо меня знает и прекрасно понимает, что, если решение оставить за мной, я потребую показать Филдинга таким, каким он был, когда умер. Я непременно должна убедиться в том, что сделанные Бриггсом выводы совпадают с моими. Это относится и к причине, и к роду смерти[234].

Подвал каменный, с побеленными стенами, сводчатым потолком и без окон. Народу здесь слишком много, все одеты примерно так же, как и я, в желтые защитные костюмы, на всех каски, на руках — черные резиновые перчатки, на ногах — зеленые сапоги. Лица у некоторых скрыты под защитными щитками и хирургическими масками. Я узнаю троих своих подчиненных из лаборатории ДНК. Они берут мазки с каменного пола, усеянного осколками разбившихся стеклянных пробирок с черными пластиковыми пробками. Неподалеку обогреватель, о котором упоминал Марино, и стальной криогенный морозильник той же марки, что и у нас, — для хранения биологических образцов.

Дверца морозильника распахнута, на полочках ничего нет — кто-то, вероятно Филдинг, разбил содержимое о каменный пол, а потом включил обогреватель. Замечаю на некоторых осколках обрывки ярлычков. Если не считать стекла, пол чистый. Стены покрыты чем-то матовым, вроде грунтовки. Подвал напоминает переделанный в лабораторию погреб винодела — стальная раковина, стальной стол, штативы для пробирок, большие стальные емкости для жидкого азота. Есть еще металлический стол и несколько стульев, один из которых выдвинут, как будто на нем только что сидели. Я смотрю на стул, ищу кровь, но ничего не нахожу.

Стол накрыт белой оберточной бумагой, и на нем лежат ярко-голубые длинные криоперчатки, ампулы, ручки-пятновыводители, длинные пробки, измерительные штанги. Под столом несколько белых картонных ящиков с надписью «криокуб» для алюминиевых контейнеров, используемых при транспортировке биологических образцов. Температура минус 150 в таких контейнерах может сохраняться на протяжении пяти дней. Можно перевозить и замороженную сперму, поэтому второе их название — «семенной танк». Они особенно популярны у заводчиков скота.

Можно только предполагать, что оборудование и материалы для своего нелегального бизнеса Филдинг получал через ЦСЭ, вынося необходимое под покровом ночи мимо бдительной охраны или же указывая в заказах другой адрес получателя. Не исключено, что-то приходило прямиком сюда, в домик на берегу. Пока я складываю кусочки мозаики, сам Филдинг находится рядом, лежит под синей простыней на чистом каменном полу. Под головой у него, насколько можно судить, большая лужа крови. Кровь уже разделяется и свертывается, но процесс разложения замедлился из-за низкой температуры в подвале. Холодно здесь так, что можно видеть парок от собственного дыхания.

Вспыхивает и гаснет фотовспышка. Кто-то широкоплечий в желтом костюме фотографирует угол подвала с установленной желтой треногой. Насколько я могу судить, электрооптическая дальномерная система уже выполнила свою работу, записав координаты каждой мелочи, включая и то, что фотографирует полковник Прюитт, — почерневший участок стены над полом. Поймав мой взгляд, Прюитт опускает камеру. Я подхожу к омерзительному черному пятну и улавливаю запах смерти, тяжелый, едкий, густой запах крови, пролившейся и высыхавшей на протяжении месяцев в этом не знающем солнца, холодном подвале. Я чувствую плесень. Чувствую пыль. Замечаю клочья старого грязного ковра и куски фанеры у дальней стены. Судя по пыли и грязи на белом полу, ковер и фанеру принесли сюда не так уж и давно.

К стене, на высоте моей головы, прикручены якорные скобы, напоминающие те, что используют в подъемниках. Веревки, шприцы для смазки, крепления, тележки, захватные крюки, вертлюг с кольцами на потолке… Оглядывая все это, я понимаю, что Филдинг создал здесь механизм для перемещения тяжелых емкостей с жидким азотом, и в какой-то момент, когда он занялся своим нелегальным бизнесом, вся эта система обратилась против своего создателя.

— Насколько я смог понять, пользовались колуном — отсюда и сила удара, и резаные повреждения, — говорит Прюитт вместо приветствия, как будто наша встреча здесь в порядке вещей, обычное продолжение того, что было в Довере. — По сути, кувалда с одной стороны и что острое, вроде ледоруба, с другой. Плюс длинная рукоять. Лежала под ковром, вместе со спортивной курткой бостонского колледжа, кроссовками и другой одеждой. Предположительно, все принадлежало Уолли Джеймисону. Здесь все этим было накрыто. — Он показывает на ковер и фанеру, и я понимаю, что ими прикрывали место преступления. — Вещи, включая, разумеется, и колун, уже отправили в вашу лабораторию. Вы орудие убийства не видели? — спрашивает он.

— Нет.

— Представляю, что бы я почувствовал, если бы ко мне с таким заявились. Господи. Сразу Лиззи Борден[235] вспоминается. Да еще окровавленные веревки болтаются. — Он указывает на привинченные к стене кольца, почерневшие от старой, давно высохшей крови, и я почти ощущаю запах страха, невообразимого ужаса, который испытал тот футболист, замученный и убитый на Хеллоуин.

— Почему он все это не убрал? — Я задаю первый пришедший в голову вопрос. Подвал выглядит так, как будто в нем и не прибирались после жестокого, садистского убийства Уолли Джеймисона.

— Выбрал путь наименьшего сопротивления. Забросал тряпками и фанерой и махнул рукой. Поэтому здесь столько грязи и прочей дряни. Такое впечатление, что после убийства он даже ничего не помыл. Собрал в кучу и сдвинул к стене — вот и все.

— Не понимаю, почему он ничего не вымыл, — повторяю я. — Ведь прошло три месяца. Оставил все как есть. Странно…

— По одной версии, это его возбуждало. Есть такие люди, они что-то фотографируют и снимают, а потом дома как бы продолжают делать то же самое. Филдинг каждый день возвращался сюда, зная, что его здесь ждет, и от этого получал кайф.

Он или кто-то другой. Джек не мог получать кайф от вида крови. Его даже на вскрытии иногда тошнило. Бентон скажет, что это все наркотики. И остальные тоже так скажут. Может быть, так оно и есть. Филдинг изменился, стал другим — этого я отрицать не могу.

— Наши специалисты могут вам помочь, — говорит Прюитт, глядя на меня через пластиковый щиток, который постоянно запотевает от дыхания. Живые карие глаза смотрят дружелюбно, но в них заметно беспокойство. Чувствует ли он то же, что и я? Чувствует ли, что здесь что-то не так? Может быть, глядя на почерневшую стену с привинченными к ней якорными скобами, он задается тем же вопросом, что и я.

Почему Джек это сделал?

Экстракция семени для продажи безутешным семьям — дело почти понятное. Можно, конечно, обвинять его в жадности и стремлении к наживе. Но он мог пойти на это и по другой причине: он чувствовал свое могущество каждый раз, когда возвращал жизнь взамен отобранной. Но я вспоминаю фотографии и видеозаписи изуродованного тела Уолли Джеймисона и те мысли, что пришли ко мне тогда. Его убийство называли преступлением на сексуальной и эмоциональной почве, как будто тот, кто набросился на парня со страшным оружием, питал к нему какие-то чувства. Разве что так можно сказать о ярости, утихшей лишь после того, как на теле футболиста не осталось живого места. А потом убитого отвезли на катере, может быть на боте Филдинга, в бухту и сбросили в воду у пункта береговой охраны — акт, по мнению Бентона, дерзкий и вызывающий в отношении правоохранительных органов. И тоже плохо совместимый с характером Филдинга, которому просто не хватило бы смелости сыграть такую роль.

— Спасибо. Давайте посмотрим, что еще нужно, — говорю я Прюитту.

— Нужно только ДНК. У нас уже сотни образцов, которые требуется связать с донорами.

— Знаю. Работа предстоит огромная и закончится еще не скоро, потому что мы не знаем всего, что здесь произошло. Нам известно о содержимом морозильника, известно об убийстве студента Бостонского колледжа Уолли Джеймисона. — Я называю имя, и он как будто встает передо мной — крепкий, с решительным подбородком, черноволосый, с ясными голубыми глазами. — Вы когда сюда попали?

— Мы с Джоном прилетели рано, а сюда приехали часов семь назад.

Я не спрашиваю, где Бриггс сейчас.

— Он провел внешний осмотр и передаст материалы, когда вы будете готовы, — добавляет Прюитт.

— И до вас никто ничего не трогал?

Тело Филдинга обнаружили в начале четвертого ночи. По крайней мере, мне так сказали.

— Когда мы приехали, он лежал так же, как и сейчас. И накрыт был так же. Пистолета здесь нет. ФБР восстановило спиленный номер, и «глок» отправили в вашу лабораторию.

Об этом мне уже говорил Бентон.

— Я узнала обо всем совсем недавно. По дороге сюда.

— Послушайте, будь я здесь в три ночи, конечно… — Прюитт говорит, что он сразу же поставил бы меня в известность. — Но ФБР хотело сделать все по-тихому, потому что никто не знал, есть ли у него сообщники или он волк-одиночка. — То есть Филдинг — волк-одиночка. — Сыграли роль и другие факторы. Доктор Зальц, парламентарий и так далее. Терроризм.

— Да. Только здесь не тот терроризм, которого опасается Бюро. Здесь что-то личное. Разве вы не чувствуете? Сами что об этом думаете?

— Когда тело обнаружили, его никто не трогал. — Высказывать свое мнение Прюитт явно не хочет. — Я точно знаю, что температура тела была такая же, как и в подвале, но об этом вам лучше с Джоном поговорить.

— В три часа ночи тело и воздух были одной температуры?

— Да, где-то от плюс четырех до плюс пяти. Потом немного поднялась, когда народ собрался. Повторяю, детали вам лучше узнать у Джона.

Прюитт смотрит на покрытую синей простыней кучку у противоположной стены подвала, около морозильника и растекшихся по полу жидкостей. Следователи в наколенниках собирают осколки, кладут каждый в отдельный конверт и надписывают. Я не хочу делать расчеты, пока не проверила тело, но то, что уже услышала, только подкрепляет мои подозрения. Здесь что-то не так.

21

На белой стене, примерно в шести футах над каменным полом, виднеется уродливое темное пятно — по всей видимости, след головы и шеи Уолли Джеймисона, в том месте, где его, заковав в цепи, избили и искромсали до смерти. От самого большого пятна в стороны разлетелось целое созвездие мелких точек, крошечных черных отметин. При ближайшем рассмотрении они оказываются слегка удлиненными и располагаются под углом. Так разлетается только кровь от оружия, которое раз за разом с размаху соприкасается с человеческой плотью. Я тотчас представляю себе колун, который упоминал Прюитт, и соглашаюсь с ним. Боже, какая кошмарная смерть! И тут же на ум приходит инжекторный нож. Еще одно не менее отвратительное оружие. Садисты.

— Наверное, у него была какая-то система, позволявшая отслеживать образцы, — говорю я Прюитту, глядя, как следователи в ярких желтых комбинезонах на четвереньках ползают по полу. Некоторых из них я не знаю. Может, это Сент-Илэр из Салема, может, Лестер Лоулесс из Кембриджа. Я точно не знаю, кто здесь сейчас. Очевидно одно: ФБР работает вместе со специальной оперативной группой, в которую входят следователи из разных отделов, члены Северо-Восточного Массачусетского совета по поддержанию законности и правопорядка.

— Если он торговал спермой, то, скорее всего, каким-то образом регистрировал образцы. — Я обращаю внимание Прюитта на этикетки, прилепившиеся к разбросанным по полу осколкам стекла. — Такая информация помогла бы нам с идентификацией, пусть даже первичной.

— Я знаю, что этим занимается Марино. У него выделен отдельный человек, который проверяет всех возможных доноров из молодых мужчин. Особенно если вскрытия проводил сам Филдинг.

— При всем уважении хочу заметить: это все-таки мое направление, а не Марино.

Я слышу в собственном голосе плохо скрытое раздражение, но, сказать по правде, этот самозванец, Пит Марино, сидит у меня в печенках. Мне уже не раз намекали, что именно он руководит моим центром.

— Журнал регистрации мы еще не нашли, — говорит Прюитт. — Но Фаринелли уже колдует с его ноутбуком. Правда, не думаю, что она так уж сильно продвинулась. Лэптоп сдох точно так же, как и его владелец. Что ж, будем надеяться, журнал все же найдется.

Мне всегда казалось странным, что следователи называют мою племянницу по фамилии. Люси, должно быть, где-то рядом, в доме, где нет ни света, ни отопления, если, конечно, подача энергии уже не возобновилась. И тут же понимаю, что определить этого не смогу, поскольку мы здесь пользуемся аварийным генератором. Я подхожу к открытому ящику с инструментами у основания лестницы и, взяв оттуда фонарик, возвращаюсь к стене, направляя луч света на следы крови. Что они расскажут мне, прежде чем я взгляну на моего заместителя, работавшего в своем Коттедже смерти? «Мой зам, волк-одиночка», — скептически думаю я, чувствуя, как во мне нарастает злость на полицию, ФБР и всех, кто прибыл сюда раньше меня.

Под самым темным пятном на белой стене есть еще одно, на белом полу; мириады мелких капель, слившихся в лужу, которая, насколько я могу судить, есть не что иное, как кровь, почти черная и уже запекшаяся. Большая ее часть пропитала собой пористый каменный пол.

Некоторые капли по краям большого пятна почти идеально круглые, если не считать небольших искажений, возникших по причине неровности пола. Это следы кровотечения жертвы. Другие пятна размазанные, возможно, это сделал нападавший, когда наступил на них или тащил через них кого-то, пока они еще были свежими. Или же волок ковер или куски фанеры.

Единственные пятна, указывающие направление, разбросаны на стене и потолке — черные и продолговатые или в форме слезы, из чего я делаю вывод, что их причиной были повторяющиеся удары по жертве каким-то тяжелым предметом.

Судя по разлету капель, бедняга находился в вертикальном положении и был прикован к стене. Единственное, чего я не могу определить, — это время нанесения удара, оказавшегося роковым. Произошло ли это в самом начале или позже? Вообще-то чем раньше, тем лучше, думаю я, представляя эту жуткую картину: страдания и ужас несчастного. Я хочу надеяться, что мучился он недолго, что артерия лопнула уже в самом начале, по всей видимости сонная, с левой стороны шеи. Отчетливо выраженная волновая картина подтверждает мою догадку: кровь изливалась ритмично, соответствуя такту биения сердца. Мне тотчас вспомнились фотографии — глубокие раны на шее.

Получив такое ранение, Уолли Джеймисон прожил считаные минуты. Сколько же еще длилось истязание, сколько раз орудие убийства обрушивалось на парня после того, как он уже испустил дух? Откуда эта слепая ярость? И какая связь могла существовать между Уолли Джеймисоном и Джеком Филдингом?

Вряд ли дело ограничивалось тем, что они посещали один и тот же спортзал. Уолли не относился к числу любителей боевых искусств и, насколько мне известно, не был лично знаком ни с Джонни Донахью, ни с Илаем Гольдманом, ни с Марком Бишопом. Он не работал и не проходил практику в «Отуоле» и, похоже, не имел никакого отношения ни к робототехнике, ни к технике вообще. Про Уолли Джеймисона известно лишь одно: он родом из Флориды, в колледже изучал историю, как футболист пользовался популярностью у девушек, был любителем вечеринок и вообще считался дамским угодником. Я не вижу ни единой причины, почему Филдинг мог быть знаком с этим парнем, если только их не соединила случайная встреча — в спортзале, по поводу наркотиков или из-за того самого гормонального коктейля, о котором упомянул Бентон.

Токсикологический анализ показал отсутствие в крови у Уолли Джеймисона как незаконных, так и легальных препаратов, а также алкоголя. С другой стороны, мы, как правило, не делаем анализов на стероиды, если только не подозреваем, что они могут являться причиной смерти. Но смерть Уолли Джеймисона явно не из этого разряда. И у нас нет оснований полагать, что его убили стероиды. По крайней мере, прямой взаимосвязи не прослеживается. Но даже если она и есть, то теперь уже поздно. Нам не получить образец его мочи, хотя мы могли бы провести анализ волос, где обычно накапливаются молекулы разных веществ, в том числе и стероидов. С другой стороны, достоверность такого анализа была бы невероятно мала, и тем более он ничего не скажет о том, получал ли Уолли стероиды от Филдинга, знал ли он его и стал ли его жертвой. Но почему бы и не попробовать? Я готова, потому что, обводя взглядом подвал и видя накрытое простыней тело Филдинга, хочу знать, почему он это сделал. Хочу знать правду и никогда не удовлетворюсь ответом вроде того, что он свихнулся. Это не объяснение. Это не ответ.

Я возвращаюсь к ящику, беру пару наколенников, надеваю и, опустившись на пол рядом с голубой простыней, оттягиваю в сторону край, чтобы посмотреть на лицо Джека Филдинга. Я не готова к тому, что видят мои глаза. Ничего живого, ничего вибрирующего, трепещущего не осталось. Он как будто спит, хотя на вид и не совсем здоров. Как будто болезнь наложила на него неизгладимый отпечаток. Я лихорадочно подмечаю детали. Жесткие пряди волос, которые он мазал гелем, чтобы скрыть лысину. Красные пятна на бледном, одутловатом лице. Я оттягиваю пластик дальше, и он шелестит в моих руках. Присаживаюсь на корточки и осматриваю тело целиком. Мое внимание привлекают намазанные гелем рыжеватые волосы, редеющие на темени и местами выпавшие вообще, и кровь, запекшаяся вокруг уха и собравшаяся в лужу под головой.

Я представляю, как Филдинг приставляет дуло к левому уху и нажимает на спусковой крючок. Я пытаюсь проникнуть в его сознание, пытаюсь представить его последние мысли. Зачем он это сделал? Почему стрелял в ухо? Обычно самоубийцы стреляют в висок. И почему в левое ухо, а не в правое? Филдинг ведь был правша. Я, помнится, дразнила его за «патологическое праворучие», потому что левой рукой он практически не владел, по крайней мере, в тех делах, что требовали сноровки и ловкости. Так что выстрелить себе в левое ухо он никак не мог, тем более держа пистолет в правой руке, если только в мое отсутствие он не стал гимнастом. Возможно, что именно эта тема и станет в ближайшее время предметом для спекуляций. Но сначала надо проверить угол. Я приставляю к левому уху указательный палец правой руки так, как если бы это было дуло пистолета.

— Все не так уж и плохо, — раздается за моей спиной басовитый голос. — Но до этого еще не дошло.

Генерал Джон Бриггс. Оборачиваюсь и поднимаю глаза. Он возвышается надо мной, расставив ноги и заложив руки за спину. На голове каска, лицо суровое, слегка потемневшее от щетины, с резкими, ястребиными чертами. Бриггс брюнет, и как бы старательно ни брился, всегда кажется, что бритва ему бы не помешала. Глаза того же серо-стального цвета, что и титановое покрытие на крыше нашего дома. В темных волосах поблескивает седина, которой не так уж и много, если вспомнить, что ему уже шестьдесят.

— Полковник, — говорит он и, присев на корточки рядом со мной, берет в руки фонарик, который я положила на каменный пол. — Похоже, вам не дает покоя тот же вопрос, что и мне.

С этими словами генерал включает фонарик.

— Лично мне вся эта история представляется крайне сомнительной, — отвечаю я, пока он светит лучом в левое ухо Филдинга.

— Интересно, где он находился, — говорит Бриггс. — Желательно обнаружить брызги, что-то такое, что подтвердило бы, что он действительно был именно здесь. Потому что иначе непонятно. Выходит, он встал рядом со своей криогенной камерой и зачем-то сунул себе в левое ухо пистолет?

Я беру у него из рук фонарик, чтобы направить луч туда, куда мне нужно, и заглядываю Филдингу в левое ухо. Там много запекшейся крови, но стоит присмотреться, как я замечаю небольшое входное отверстие. Оно продолговатой формы и расположено под углом. Голова Филдинга лежит в луже крови. Правда, кровь уже почти свернулась. Она густая и липкая, потому что в подвале сыро. Я втягиваю воздух. Судя по сладковатому запаху, кровь уже начала разлагаться, но мой нос улавливает алкогольную нотку. Я бы не удивилась, узнав, что Филдинг решил напоследок напиться. Застрелился ли он сам или его застрелил кто-то другой, он в любом случае был нетрезв. Мне вспоминается внедорожник с противотуманными фарами, что шестнадцать часов назад висел у нас на хвосте, когда мы возвращались в ЦСЭ. Я прихожу к выводу, что за рулем внедорожника сидел сам Филдинг, что «навигатор» был его и что он сам снял табличку с номером, чтобы мы не могли определить, кто нас преследует.

Никто ничего вразумительного так и не сказал. Зачем ему понадобилось ехать следом за нами с Бентоном и как он сумел испариться в мгновение ока после того, как мой муж остановился посреди заснеженной дороги, рассчитывая на то, что преследователь будет вынужден проехать мимо. Я, пожалуй, единственная, кто обратил внимание на тот факт, что «Отуал текнолоджиз» расположена совсем рядом с тем местом, где внедорожник с ксеноновыми фарами неожиданно растворился в темноте. И если водитель знал код или был знаком с охранниками, то вполне мог спрятать там свою машину. Был и исчез с концами. Как говорится, ищи ветра в поле. Я так и сказала Бентону, но тот лишь отмахнулся. «Откуда у Джека Филдинга мог быть доступ в „Отуол текнолоджиз“? — спросила я Бентона по дороге сюда. — Даже если у него там работают знакомые, неужели его впустили бы на автостоянку? Мог ли он въехать туда так быстро, причем с полной уверенностью в том, что охранники, которые патрулируют территорию фирмы, не скажут ему ни слова против?»

Я притрагиваюсь к рукам Филдинга. Они холодны, как и каменный пол в этом подвале. Тело успело окоченеть. Если учесть накачанную мускулатуру, ощущение такое, будто пытаешься передвинуть руки мраморной статуи. Навожу луч фонарика на крупные, сильные кисти, осматриваю их. Первое, что бросается в глаза, — это аккуратные ногти. Скажу честно, такого я не ожидала.

Думала, что они окажутся грязными, ведь он, по общему мнению, был ненормальным, который и за собой-то толком уже не следил. Я замечаю мозоли, которые вечно украшали его ладони — он то возился в спортзале, то ремонтировал машину, то чинил что-то в доме. И вот умер, сжимая пистолет в левой руке. Или кто-то постарался, чтобы мы подумали, что случилось именно так. Пальцы сжаты, на ладони осталась вмятина от ребристой рукоятки. Чего я не замечаю на его руке, так это мельчайших капелек крови, которые должны были забрызгать кожу, когда он нажал на спусковой крючок. Эти брызги из той серии улик, которые невозможно сфальсифицировать.

— Проверим кожно-гальваническую реакцию на руках, — комментирую я и тут замечаю, что на пальце Филдинга нет обручального кольца. Когда я в последний раз видела его живым, кольцо красовалось на руке. Впрочем, то было в августе, и он все еще жил со своей семьей.

— На дуле была кровь, — говорит Бриггс. — Внутри ствола, как то обычно в таких случаях.

Это явление, обратное всасывание, обычно случается, когда при выстреле ствол плотно прижат к коже.

— А где отстрелянная гильза? — спрашиваю я.

— Вон там. — Бриггс указывает на белый пол примерно в пяти футах от правого колена Филдинга.

— А пистолет? В каком положении? — Я просовываю руки под голову Филдинга, чтобы нащупать кусок покореженного металла чуть выше правого уха, там, где пуля, прошив череп, застряла под кожей.

— Был зажат в левой руке. Думаю, ты заметила сжатые пальцы и вмятины на ладони. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы вынуть из его руки пистолет.

— Понятно. Выходит, что он застрелился левой рукой, хотя в жизни был правша. Что ж, допустимо, хотя крайне маловероятно. И он либо уже лежал на полу, когда сделал это, либо упал, не выпуская пистолета из рук. Мышечный спазм, и пальцы сомкнулись как каменные. А он сам аккуратно упал на пол, на спину. Хотела бы я на такое взглянуть! Джон, ты ведь меня знаешь, и про мышечный спазм у трупа тоже.

— Такое случается.

— Да, и в лотерее тоже выигрывают. Бывает. Жаль, со мной такого не случилось ни разу.

Я чувствую, как раздробленная кость черепа слегка смещается под кончиками моих пальцев. Осторожно пальпирую голову Филдинга и пытаюсь представить себе траекторию раны: вверх и слегка вперед. В результате пуля застряла в трех дюймах от нижнего угла правой челюсти.

— И он застрелился вот так? — Я вновь изображаю левой рукой пистолет и под неудобным углом вставляю затянутый в резиновую перчатку указательный палец себе в ухо, как если бы хотела выпустить в него пулю. — Даже если он держал пистолет в левой руке, хотя и не был левшой, все равно неудобно. Например, ему пришлось бы опустить локоть и слегка отвести его назад. Что ты на это скажешь? Кроме того, на руке должны были остаться мелкие брызги крови. Впрочем, это же не прописные истины, — говорю я, сидя посреди выбеленного каменного подвала в доме Филдинга. — Кстати, есть одна странность. Когда люди стреляют себе в ухо, они обычно боятся оглохнуть от грохота, что совершенно глупо, потому что все равно умрут. Но такова человеческая натура. Например, можно выстрелить себе в глаз, но этого почему-то почти никто не делает.

— Нам нужно поговорить, Кей, — говорит Бриггс.

— И самое странное — когда открыли дверцу в криогенную камеру. Кто-то включил обогреватель и что-то сжег там, наверху, по всей видимости бумаги Эрики Донахью. Если все это проделал Джек, прежде чем пустить себе в ухо пулю, то почему на полу под ним нет ни спермы, ни осколков стекла? — Я пытаюсь приподнять мертвое тело, но Филдинг неподъемен, он совершенно окоченел и не желает сдвигаться с места. Тем не менее я успеваю рассмотреть, что пол под ним абсолютно чистый. — Если он спустился сюда и разбил пробирки, а потом выстрелил себе в ухо, то под ним тоже должна быть сперма и битое стекло. Но они лишь вокруг него, а не под ним. Кроме того, осколок застрял в его волосах.

Я вытаскиваю из волос кусочек стекла и рассматриваю его.

— Кто-то устроил здесь погром уж после того, как Джек умер, когда он уже лежал на полу.

— Осколок вполне мог застрять в его волосах, когда он крушил пробирки и все вокруг себя, — говорит Бриггс, как будто терпеливо объясняет что-то неразумному ребенку. Ему как будто жаль меня.

— Ты уже пришел к какому-то выводу, Джон? Ты и все остальные? — спрашиваю я, глядя ему в глаза.

— Можно подумать, ты не знаешь. Нам нужно о многом поговорить, но яне хотел бы делать это здесь, в присутствии всех этих людей. Как только освободишься, приходи. Буду наверху.

Подача электроэнергии в Салем-Нек возобновилась примерно в половине третьего. Примерно тогда же я закончила осмотр тела Джека Филдинга. Я ползала вокруг него по холодному полу, пока не затекли и не заныли коленки, хотя я предварительно и надела на них наколенники.

В кухне горит свет, дом продрог, но скоро должно стать теплее — я чувствую это по потокам теплого воздуха, что поднимаются из отверстий в полу. Я расхаживаю в ботинках и куртке. Средства индивидуальной защиты сняла, оставив лишь одноразовые перчатки. Белая фаянсовая раковина забита посудой. Вода липкая, мыльная, на ее поверхности плавают желтоватые блестки жира. На окне, над раковиной, прозрачные желтые занавески не первой свежести, все в пятнах.

Повсюду остатки пищи, мусор, следы алкогольных возлияний. Впрочем, такое я вижу не впервые. Почти вся моя работа — лицезрение подобных сцен: грязь, мусор, гнилостные запахи, отчего кажется, что настоящим преступлением была жизнь, предшествовавшая смерти, а не сама смерть. Последние месяцы пребывания Филдинга в этом мире были куда более мучительными, нежели он того заслуживал. Хотел ли он того, что получил? Я отказываюсь в это верить. Не думаю, что о такой судьбе он мечтал, не для этого он появился на свет. Мне то и дело приходит на ум его любимая фраза — я не для того родился, — звучавшая каждый раз, когда я поручала ему какую-то малоприятную или нудную работу.

Останавливаюсь у деревянного стола с двумя деревянными стульями. Стол у окна, которое выходит на заледенелую улицу; дальше — темно-синяя зыбь. На столе — старые газеты и журналы. Разворачиваю их затянутыми в перчатки руками. «Уолл-стрит джорнал», «Бостон глоуб», «Салем ньюз». Самые свежие номера — субботние. Вспоминаю, что видела несколько припорошенных снегом газет на тротуаре перед домом. Как будто почтальон бросил их под дверь, однако никто не удосужился внести их в дом до начала снегопада.

Нахожу с полдесятка номеров журнала «Менз хелс». Почти на всех указан почтовый адрес Филдинга в Конкорде. Январский и февральский номера были перенаправлены сюда, как и многое другое из той корреспонденции, что я просматриваю. Вспоминаю, что Филдинг снял дом в Конкорде почти год назад, и, судя по вещам и мебели, которые, как я понимаю, принадлежат ему, и тому, что он рассказывал мне о своих жилищных проблемах, продлевать аренду не стал. Вместо этого он переселился в старый, продуваемый ветрами дом, лишенный по причине своего плачевного состояния какого-либо очарования. И хотя я легко могу представить, какие планы он строил, когда влюбился в это место, что-то потом изменилось в его жизни.

Что с тобой случилось? Я обвожу взглядом оставленную им грязь. Кем ты был в конце жизни? Представляю его мертвые руки, вспоминаю, какими холодными и тяжелыми они были, когда я держала их в своих руках. Но с чистыми, ухоженными ногтями. И эта деталь никак не вписывается в омерзительную картину, которую я сейчас наблюдаю. Кто оставил эту грязь? Ты или кто-то другой? Может быть, в твоем доме жил какой-то свихнувшийся неряха? Последовательность — это чёртик мелких умов, как писал Ральф Уолдо Эмерсон[236]. Суть человека не так-то просто объяснить, не так-то просто загнать в рамки, люди чаще всего непоследовательны в своих поступках. Возможно, Филдинг деградировал, но тщеславие не позволяло ему опуститься окончательно. Отсюда — чистые ногти. Такое очень даже возможно.

Впрочем, правды теперь уже не узнать. Ни томография, ни вскрытие этого не скажут. Как и многого другого, в том числе и того, почему он никогда не рассказывал мне про этот дом в Салеме. По словам Бентона, Филдинг купил его сразу, как только переехал в Массачусетс, то есть примерно год назад, но мне даже словом об этом не обмолвился. Не знаю, скрывал ли он что-то незаконное, что совершил или планировал совершить. Но у меня такое ощущение, будто он просто хотел, чтобы это касалось лишь его самого и не имело бы ко мне никакого отношения, чтобы у меня не сложилось по этому поводу своего мнения и в результате я не стала бы вмешиваться в его дела, помогать, докучать советами. Он не хотел, чтобы я поучала его, когда он обзавелся капитанским домиком, — с расчетом либо сделать его своим жилищем, либо потом продать, либо что-то еще.

«Если правда такова, то как это, однако, печально», — думаю я, глядя на сапфировые волны, что разбиваются о каменистый берег по другую сторону заледенелой улицы. Я прохожу через широкий проем, в котором когда-то были раздвижные двери, и попадаю в столовую. Темные дубовые балки, белый оштукатуренный потолок, весь в каких-то пятнах. Свисающий медный светильник явно взят из коридора, ему не место над ореховым обеденным столом. Сам стол пыльный, в окружении потертых стульев, они от другого гарнитура, и их обивка ветхая и рваная.

Я не осуждаю Филдинга за то, что он не приглашал меня сюда. Я слишком критична, слишком уверена в своем непогрешимом вкусе, у меня по любому поводу есть обоснованное мнение. Неудивительно, что этим я подчас доводила его до белого каления. Я выступала не просто в роли советчика, но плохой матери; на самом же деле я не имела права быть даже хорошей. Мне полагалось быть только его начальником, и, окажись Джек сейчас здесь, я бы извинилась перед ним. Попросила бы прощения за то, что я знала его и заботилась о нем. Но какая от этого польза? И что хорошего я ему сделала?

Я перевожу взгляд на другой конец стола, где пыль местами вытерта. Здесь кто-то ел или работал, возможно, здесь стояла пишущая машинка. Кстати, и стул, который стоит там, крепче остальных. Его потертое, затянутое красным бархатом сиденье цело. Наверное, садиться на него можно было без опаски. Филдинг сидел на этом стуле и что-то печатал.

Я пытаюсь представить его за этим столом, в доме со скрипучими окнами, из которых открывается унылый вид на подъездную дорожку из гравия. Получается плохо. Я не вижу Джека сидящим на стуле под свисающим с потолка фонарем, за пишущей машинкой, раз за разом перепечатывающим на бумаге с водяными знаками письмо, пытаясь достичь безупречного результата.

Филдинг и его большие, нетерпеливые пальцы. Он никогда не умел хорошо печатать на машинке, был самоучкой, или, как он сам выражался, «не умел толком давить блох». Тогда какой смысл в этом документе, якобы полученном от Эрики Донахью? Если письмо написал Джек, весь его смысл теряется.

Учитывая состояние Филдинга и то, что видел Бентон, когда встретился с ним на прошлой неделе у меня в кабинете, с трудом верится, что мой заместитель пустился во все тяжкие лишь для того, чтобы оклеветать гарвардского студента, взвалив на него вину за убийство Марка Бишопа. И с какой стати Филдингу убивать шестилетнего мальчика? Меня не убеждают слова Бентона, утверждающего, будто Филдинг, вгоняя гвозди в голову Марка Бишопа, убивал в этом ребенке себя и вколачивал гвозди в гроб собственного нелегкого детства.

Однако я спешу напомнить себе, что в жизни есть много такого, что имеет смысл для некоторых людей. Другие порой даже не могут взять в толк — зачем? Даже когда нам объясняют, почему они это совершают, объяснение часто не вписывается ни в какие разумные рамки. Я останавливаюсь перед окном. Я пока не готова к тому, чтобы выйти из этой комнаты и шагнуть в следующую, где уже расхаживает Бриггс. Слышу, как он разговаривает с кем-то по телефону, и тоже вытаскиваю свой, чтобы проверить, нет ли текстовых сообщений. Есть, от Брайса.

«Можете позвонить Эвелин?»

Звоню в криминалистическую лабораторию, и мне отвечает голос молодого эксперта по имени Мэтью.

— У вас рядом есть компьютер? — Голос Мэтью звенит от волнения. — Эвелин вышла в туалет, но мы хотим послать вам кое-что совершенно уму непостижимое. Я все думаю, может, это ошибка или нам просто попался какой-то загрязненный образец. Вы знаете, что диаметр человеческого волоса примерно восемьдесят тысяч нанометров. А теперь представьте четыре нанометра. Другими словами, волос в двадцать тысяч раз толще того, что мы тут обнаружили. И это что-то неорганического происхождения, хотя почти на все сто чистый углерод. Кроме этого, мы обнаружили остаточные следы фенциклидина.

— Вы обнаружили фенциклидин? — перебиваю его я.

— Да. Или, как его еще называют, «ангельскую пыль». Совсем чуть-чуть, можно сказать, всего ничего. При увеличении в сто раз, даже на обычном микроскопе, можно различить гранулы и кучу всякого микроскопического мусора, особенно хлопковых волокон на обратной стороне болеутоляющего пластыря. Так вот, возможно, среди этих гранул и есть фенциклидин, нуприн или мотрин, в зависимости от того, что это был за пластырь. Может, найдутся и другие соединения.

— Мэтью, вы не могли бы помедленнее?

— При увеличении в сто пятьдесят тысяч раз вы увидите то, о чем я говорю, размером с хлебницу. Именно это мы и хотим вам послать, доктор Скарпетта.

— Присылайте, я включу компьютер в автобусе. Впрочем, можете прислать PDF, тогда я попробую вывести изображение на айфон. Кстати, как эта ваша штуковина выглядит?

— Похожа на бакиболл или гантель, составленную из бакиболлов, но только с ножками. Она явно искусственного происхождения, размером примерно с цепочку ДНК, как я уже сказал, четыре нанометра в диаметре и состоит из чистого углерода. Одно непонятно — что это такое и что оно должно было доставить. Там еще есть следы полиэтиленгликоля. На наш взгляд, это что-то вроде внешней оболочки для этой штуковины.

— Давайте подробнее про это самое «доставить». Вы имеете в виду, что нечто, имеющее такие наноразмеры, должно было доставить остаточные следы фенциклидина, я правильно поняла?

— Это не моя область, и у нас нет атомно-силового микроскопа, так что это все наши догадки. Потому что я бы сказал, что мы вошли в новый день, где теперь приходится искать вещи вроде этой, которые нужно увеличивать в миллионы раз. Лично я считаю, что для того, чтобы такое собрать, нужен атомно-силовой микроскоп, нужна наносборка, нужно манипулировать нанотрубками и наночастицами. Нужны нанощупы, чтобы все это дело склеить, ну или типа того. С нашим сканирующим электронным микроскопом мы многое могли бы сделать, но, если дела обстоят так, как я только что описал, нам бы очень даже пригодился атомный микроскоп.

— То есть вы сами не знаете, что нашли, но, по вашему мнению, это какой-то нанобот для доставки в организм препарата или препаратов. Я правильно поняла? И вы нашли его на обратной стороне пленки, которая лежала в кармане лабораторного халата.

Я не говорю, чей это халат.

— Да, смешанный с партикулятом, волокнами и прочим мусором, потому что мы не анализировали всю пленку, а лишь ее фрагмент, который установили на подставку. Остальная часть сейчас проверяется на отпечатки пальцев, после чего будут анализы ДНК, а затем спектральный анализ, — продолжает грузить информаций Мэтью. — А он сломан или начал разлагаться.

— Кто сломан?

— Нанобот. Ну, или нам кажется, что он сломан или же постепенно разлагается. По идее ему полагается иметь восемь ног, но я вижу лишь четыре с одной стороны и две с другой. Я сейчас сброшу вам информацию, в том числе и пару фотографий, чтобы вы все увидели своими глазами.

Я могу просматривать на айфоне изображения. Ни с чем не сравнимое ощущение — видеть эту жутковатую симметрию. Я отмечаю про себя, что нанобот — это что-то вроде молекулярной версии микромеханической мухи. Не знаю, похожи ли флайботы Люси на этот нанобот, увеличенный в сотни раз, но искусственная структура на экране моего айфона, с ее сероватым, продолговатым тельцем, ужасно напоминает насекомое. Тонкие, словно волоски, конечности — те, что еще целы, — согнуты под прямым углом и имеют на концах нечто вроде хватательного механизма. Последний предназначен то ли для того, чтобы цепляться к стенам клеток, то ли чтобы зарываться в кровеносные сосуды или ткани внутренних органов, выискивая цель, чтобы затем прилипнуть к ней и доставить лекарства, а может, незаконные наркотические препараты, предназначенные для определенных рецепторов мозга.

Так вот почему в крови Джона Донахью не нашли никаких наркотиков. Ничего удивительного! Если добавить наноботы к его противоаллергическому препарату, который он рассасывал под языком, или, еще лучше, к его кортикостероидному назальному спрею, то никакие пробы не дадут ничего, потому что количество наркотика будет ниже уровня порога чувствительности. Что еще более удивительно, наркотики могли вообще не проникнуть сквозь барьер кровеносный сосуд / мозг, а были запрограммированы на то, чтобы образовывать связи с рецепторами фронтальной коры. Если наркотик не попадает в кровяное русло, значит, и с мочой он тоже выведен не будет. Равно как не окажется в конце концов в волосах. В этом и заключен смысл медицинских нанотехнологий — лечить заболевания препаратами, которые не имеют системного воздействия и потому наносят меньший вред организму. Но, как это обычно бывает, все, что может использоваться в благих целях, обычно используют в дурных.

Гостиная Филдинга — это голые полы и стены. Она почти до потолка уставлена пыльными коричневыми коробками одинакового размера, с логотипом компании «Джентл джайнт», которая занимается перевозками. Их здесь десятки, поставленных друг на друга, словно кубики. Впечатление такое, что с того момента, как их сюда внесли, к ним никто даже не прикасался.

Посередине этого картонного бункера сидит Бриггс, чем-то напоминающий генерала времен Гражданской войны, вроде тех, что снимал Мэтью Брэди[237], — в желто-зеленом камуфляже, армейских ботинках, с «маком» на коленях. Широкие плечи расправлены, спина прижата к спинке стула. Мне кажется, он предпочел бы остаться сидеть, чтобы я стояла и ощущала всю свою ничтожность. Так ему легче направлять наш разговор в нужное русло. Но он встает. Не надо, говорю ему я, спасибо, я постою. В результате мы оба остаемся стоять, лишь немного отходим к окну, где он ставит на подоконник ноутбук.

— Любопытная деталь — у него здесь беспроводная связь, — говорит Бриггс, глядя на океан и скалы по ту сторону обледенелой улицы, занесенной желтым песком. — Скажи, из всего того, что ты здесь видела, логично ли предположить, что у него здесь беспроводная связь?

— Может, он здесь жил не один.

— Может быть.

— По крайней мере, такую вероятность отметать нельзя. А вот такое мало кто делает.

Я кладу айфон на подоконник, чтобы ему был виден дисплей. Бриггс смотрит, потом отворачивается.

— Представь два вида наноботов, — говорит он, будто разговаривает с кем-то, кто стоит по ту сторону старого окна. Будто внимание его сосредоточено на солнце, на играющих на воде бликах, а не на женщине, что стоит рядом с ним; той, которая вечно робеет в его присутствии, хотя сама уже давно далеко не девочка, а специалист своего дела.

— Есть нанороботы, которые разлагаются естественным путем, — говорит он, — другими словами, доставив крошечную дозу психоактивного препарата, они в какой-то момент бесследно исчезают. Но есть и второй вид — те, что воспроизводят себя.

Рядом с Бригсом я вечно чувствую себя кем-то еще, только не самой собой. Мы стоим рядом, и наши рукава соприкасаются, я ощущаю исходящее от него тепло и не могу не думать о том, что он во многом сформировал меня, как в хорошем смысле, так и не в очень.

— Нас больше беспокоят эти вторые, которые себя воспроизводят. Представь, что внутрь тебя что-то попало, — говорит он, и я действительно чувствую внутри себя непреодолимую силу по имени генерал Джон Бриггс. Прекрасно понимаю, что чувствовал Филдинг, как он одновременно уважал и ненавидел меня.

Я понимаю, как ужасно и вместе с тем приятно быть всецело во власти другого человека. Это как наркозависимость — вам хочется от нее избавиться и одновременно сохранить. Вот так действует на меня Бриггс. И мне не избавиться от него до конца моих дней.

— Те нанороботы, которые сами себя воспроизводят, делают возможным постоянный выброс какого-то вещества, вроде тестостерона, — говорит Бриггс, и я чувствую бьющую внутри его энергию.

Я отдаю себе отчет в том, как близко мы стоим друг к другу, как нас неодолимо тянет друг к другу. Так было всегда, хотя так быть не должно.

— Разумеется, такой препарат, как фенциклидин, воспроизвести себя не может, это, так сказать, тупиковая версия. Он может вновь попасть в организм только тогда, когда тот, кто его принимает, пользуется назальным спреем или вводит инъекции, или с помощью этих новых трансдермальных пластырей, на которые нанесены нанороботы, разлагающиеся естественным путем. Однако есть нечто такое, что наше тело производит естественным путем, что можно заставить воспроизводить себя, и тогда нанобот будет свободно перемещаться по телу, проникать в артерии, в нужные ему области, такие как лобные доли коры головного мозга, и для этого ему не понадобятся никакие источники питания. Он движется сам и воспроизводит себя сам.

Бриггс смотрит на меня, и взгляд его тверд как сталь, но есть в его глазах нечто такое, что он всегда приберегает для меня, некая привязанность, которая столь же постоянна, как и противоречива. Мне как будто в очередной раз напомнили, кем мы были в Центре Уолтера Рида, когда наши судьбы еще оставались тайной за семью печатями, когда перед нами открывались неограниченные возможности, когда он был старше и потому представительнее, а я считалась юным дарованием. Он так и называл меня, Майор Продижи[238]. Потом я вернулась из Южной Африки и приехала в Ричмонд, а он даже не позвонил, более того, несколько лет хранил молчание. Сказать, что наши отношения сложны и запутанны, значит не сказать ничего, и всякий раз, видя его, я напоминаю себе об этом.

— Нам больше не нужны войны, — продолжает Бриггс. — По крайней мере, в привычном смысле этого слова. Мы стоим на пороге нового мира, по сравнению с которым прошлые войны могут показаться простыми и гуманными.

— Джек Филдинг не был из породы ученых, — возражаю я. — Он не производил эти пластыри и, возможно, стал бы сопротивляться, если бы кто-нибудь попытался соблазнить его препаратом, доставляющим в организм наноботы. Я бы удивилась, если бы он вообще знал, что такое нанобот, или хотя бы понимал, что впустил себе в организм. Возможно, он думал, что принимает какие-то новые стероиды, некий специально разработанный препарат, который поможет сохранить мышечную массу, снять сопутствующие бодибилдингу хронические боли, предотвратить старение. Ведь он страшно не хотел стареть. Все что угодно, только не старость.

— Теперь у него отпала необходимость волноваться по этому поводу.

Это уж точно. Но вслух я говорю совсем другое:

— Не верю, что он наложил на себя руки потому лишь, что боялся старости. Не верю и имею на этот счет большие сомнения.

— Я так понимаю, что ты имела несчастье испытать на себе эффект одного из пластырей, и хотел бы выразить сочувствие по этому поводу. Не случись этого, ты бы так и не узнала, что это такое. Кайф Кей Скарпетты. Кстати, это мысль. Жаль, меня там не было. Хотелось бы взглянуть собственными глазами.

Не иначе как ему рассказал об этом Бентон.

— Вот что нам противостоит, Кей. Наш прекрасный новый мир, который я называю нейротерроризмом. Пентагон называет его Большим страхом. Сделайте из нас психов, и вы победитель. Сделайте из нас психов, и мы убьем самих себя, и крутым парням не придется марать руки. Дайте нашим войскам в Афганистане опиум, дайте им бензодиазипины, дайте им галлюциногены, нечто такое, что поможет скрасить скуку. И тогда посмотрим, что они начнут вытворять, когда сядут в свои вертолеты, истребители, танки и бронемашины. Посмотрим, что будет, когда они вернутся домой подсевшими на наркоту, когда они вернутся домой настоящими психами.

— И «Отуол» занят разработкой такого оружия? — уточнила я.

— Нет. АПИ платит миллионы долларов совсем за другие вещи. Но кто-то из работников компании ведет такие разработки, и вряд ли делает это в одиночку. Некий мегамозг проводит эксперименты в этой области, не спрашивая ни у кого одобрения или разрешения, и чем дальше, тем становится опаснее.

— Насколько я понимаю, тебе известно, кто это.

— Чертовы сопляки, — говорит он, глядя в окно. Там — ясный солнечный день. — Лет по семнадцать-восемнадцать, с заоблачным ай-кью, помешанные на своих экспериментах, но вот здесь — пусто. — Бриггс выразительно стучит себя по лбу. — Ты и сама все о них знаешь — недоразвитые передние доли, дойдут до кондиции разве что годам к двадцати пяти. А пока они занимаются дурью в нано-лабораториях или играют в игры со сверхпроводниками, робототехникой, синтетической биологией, да с чем угодно. С ними не сладко, когда мы сажаем их в бомбардировщики или даем им в руки оружие, — сурово произносит Бриггс. — Но в армии, по крайней мере, есть правила. Есть структуры, уставы, есть командиры, субординация, а что, по-твоему, есть в таком месте, как «Отуол», где во главу угла поставлена не национальная безопасность, не дисциплина, а лишь деньги и личные амбиции? Эти же юные гении, вроде Джонни Донахью и его дружков, они об этом даже не задумываются. Афганистан, Пакистан, Ирак, какая им разница. Они ведь не нюхали, что это такое, военная база.

— Не вижу никакой связи между Джеком и тем, что ты сейчас говоришь, за исключением того, что он преподавал некоторым из них боевые искусства. — Небо за окном безупречно лазурного цвета, и синий океан под ним мерно вздыхает.

— Он связался с ними, и, сдается мне, сам того не подозревая, стал своего рода научным экспериментом. Да ты сама знаешь, как обычно бывает с лабораторными исследованиями и клиническими испытаниями. Только те, о которых мы знаем, проводятся под строгим контролем разного рода комиссий и комитетов. Так где же взять нашим восемнадцатилетним гарвардским гениям добровольцев для своих опытов? Мы можем только предположить, что Джек вошел с ними в контакт, по всей видимости благодаря спортивному залу или через клуб тхеквондо. У него всегда были проблемы, особенно в том, что касается стероидов. И вот тут появляется кто-то, кто готов предложить эликсир жизни, источник вечной молодости, и все это благодаря болеутоляющим пластырям. Увы, он получил совсем не то, что хотел. Как и Уолли Джеймисон, Марк Бишоп и Илай Гольдман.

— Уолли Джеймисон не работал в «Отуоле».

— Какое-то время он встречался с девушкой, которая там работает. С Доной Кинкейд. Еще одна нейротеррористка.

— И лучшая подруга Джонни Донахью, — говорю я. — Кстати, а где она сейчас? Такое впечатление, что все, кого ты упомянул, мертвы. Все, кроме нее.

У меня внутри как будто раздается сигнал тревоги.

— Пропала без вести, — отвечает Бриггс. — Не появилась на работе ни вчера, ни сегодня. Предположительно находится в отпуске.

— Да? Ну конечно.

— Именно. Но мы найдем ее и тогда услышим остальную часть истории, потому что только она может нам все рассказать, учитывая ее познания и опыт в наноинженерии и химическом синтезе. Исходя из того, что нам известно, похоже, именно Дона занималась разработкой особенно опасных наноботов, которые пробрались в организм Джека Филдинга и сделали из него, мягко выражаясь, мистера Хайда.

— Мистер Хайд, — повторяю я. — Эрика Донахью так называла своего сына, — добавляю я. — Правда, сомнительно, что Джонни кого-то убивал.

— По крайней мере, не того мальчишку.

— Ты считаешь, что это сделал Джек?

— Да. Потерял контроль над собой…

— А потом он убил Илая. — Слова повисают в воздухе. Интересно, Бриггсу они тоже кажутся неубедительными, как и мне? Чувствует ли он, как я всеми силами отказываюсь в это верить?

— Ты понимаешь, это все из-за свиного гриппа. — Он по-прежнему смотрит в пыльное окно. — Если бы биологический отец падчерицы Лайама Зальца не заболел, то видный ученый не удостоился бы чести вести ее к алтарю, а значит, не приехал бы в самый последний момент в Америку, в Кембридж, в Нортон’с-Вудз. И Джеку не пришлось бы вонзать в спину Илаю этот чертов нож.

— Я бы еще поняла, если бы Илай хотел рассказать доктору Зальцу или кому-то еще, что Джек торгует спермой, которую крадет у трупов. Тогда бы, по крайней мере, присутствовал мотив.

— Нам неизвестно, что, собственно, знал Илай. Но он явно был в курсе, какие препараты принимает Джек, более того, был довольно близко с ним знаком, раз носил его пистолет. Джек наверняка не пришел в восторг, узнав от полиции, что у покойника нашли его «глок» со спиленным серийным номером.

— Смотрю, Марино просветил тебя на эту тему. Причем так, будто это все — истина в последней инстанции, а не одна из версий. У нас нет доказательств того, что Джек кого-то убивал.

— Он знал, что вляпался в неприятности. Вот и все, что мы можем пока сказать, — отвечает Бриггс.

— Похоже на то. Согласна, он вряд ли стал бы забирать пистолет из лаборатории, если бы не опасался, что возникнут проблемы. Но мой вопрос о другом: прикрывал ли он себя или кого-то еще?

— Он отлично знал, что мы восстановим серийный номер и рано или поздно выйдем на него.

— Мы. Последнее время я постоянно слышу это «мы».

— Отлично тебя понимаю. — Бриггс опирается ладонями о подоконник и наклоняется вперед, как будто у него болит спина. — Ты считаешь, что я пытаюсь у тебя что-то отнять? Ты так полагаешь? — Он хмуро улыбается. — Сюда прошлой осенью приезжала капитан Аваллон.

— Пониже рангом, чтобы не вызывать подозрений.

— Вот именно. Мол, ехала мимо по своим делам и решила заглянуть. Как ты понимаешь, мы кое-что слышали, кое-что, что нам не нравилось. Про то, как твой заместитель руководит ЦСЭ. И не мне тебе рассказывать, что у нас здесь свой шкурный интерес. Как и у Службы медэкспертизы, и у Министерства обороны, и у многих других. Так что пострадала бы не только ты.

— Речь не обо мне. Судя по всему, я допустила чудовищную ошибку еще до того, как…

— Неправда, — перебивает он меня. — Я виноват не меньше. Ты выбрала Джека, вернее, уступила его желанию вернуться, я же не стал тебе в этом препятствовать, хотя, черт возьми, должен был. Мне не хотелось на тебя давить, хотя в том, что касается твоего решения, я должен был сказать свое твердое «нет». Понадеялся, что месяца через четыре ты одумаешься. Честно говоря, я даже представить себе не мог, что натворит Джек за такое короткое время. Он же связался с этими идиотами из «Отуол текнолоджиз», подсел на наркотики и покатился вниз.

— И поэтому ты задерживал мой отъезд из Довера? Чтобы у тебя было время сменить руководство? Чтобы подыскать мне замену? — Я произношу эти слова как можно более бодро.

— Наоборот. Чтобы не вмешивать тебя в это дело. Я не хотел, чтобы на тебя легло черное пятно. Потому и задерживал, стараясь, чтобы со стороны это не походило на похищение. Но тут отец невесты в Лондоне подхватывает свиной грипп, а у трупа открывается кровотечение. Твоя племянница появляется в Довере на вертолете. Я пытался задержать тебя, предлагал перевезти тело в Довер, но ты и слышать об этом не желала, и вот чем все закончилось. А теперь ты снова здесь.

— Да, теперь я снова здесь.

— Неприятности случались и раньше. И будут случаться и впредь.

— Ты не присылал за мной Люси.

— Нет, не присылал. Да она и слушать меня не станет. Слава богу, ей в голову не пришло подать рапорт о зачислении. Дело бы кончилось в Левенворсе[239].

— Ты не просил ее установить у меня в кабинете «жучки».

— Это предложение было сделано мимолетно, чтобы точно знать, чем там занимается Джек.

— Сделать такое предложение мимолетно — примерно то же самое, что пригласить людоеда к обеду.

— Неплохая аналогия.

— Люди принимают такие предложения к сведению, ты это сам знаешь.

— Люси принимает что-то к сведению, когда ей это выгодно.

— А капитан Аваллон? Она вступила с Джеком в заговор против меня?

— Нет. Я же объяснил, почему она появилась здесь в ноябре прошлого года. Она тебе не враг.

— Но рассказала Джеку про Кейптаун. — Я сама не верю, что произношу это вслух.

— Этого не было. София ничего не знает про Кейптаун.

— Как же тогда о нем узнала Джулия Гэбриэл?

— Когда она кричала на тебя? Понятно. — Он произносит это так, будто я только что ответила на вопрос, который он и не задавал. — Я остановился у двери твоего кабинета, чтобы переговорить с тобой кое о чем. Слышал, что ты разговариваешь с кем-то по телефону, причем разговор шел на повышенных тонах. Потом она разговаривала со мной. Разговаривала с кем-то еще после того, как до нее дошли слухи, что мы в Довере извлекаем сперму, что этим занимается едва ли не каждый судмедэксперт и что это уже обычное дело, рутина. Полная чушь, разумеется. Если бы мы и делали нечто подобное, то только на законных основаниях, получив разрешение. У нее же сложилось такое впечатление, потому что Джек втихаря делал это в ЦСЭ. Например, в случае с тем мужчиной, который погиб в Бостоне в такси в день собственной свадьбы. Кто-то связался со вторым сыном миссис Гэбриэл. Теперь ты понимаешь, почему она решила, что ее Питер заслуживает такого же особого к себе отношения.

— Она же ничего не знает обо мне лично. И разговор шел о другом.

— А почему ты принимаешь все эти разговоры так близко к сердцу?

— По-моему, Джон, ты знаешь причину.

— Вряд ли она имела в виду что-то конкретное. Вздорная, склочная женщина, просто выпускала пар. Мне, кстати, досталось не меньше. И еще кое-кому в Довере. Фанатики. Расисты. Нацисты. Фашисты. В то утро досталось почти всем. Поверь, оскорбления просыпались не на тебя одну.

Бриггс отступает от окна и берет с подоконника ноутбук — знак того, что ему пора уходить. Он не может вести разговор, если тот затягивается дольше двадцати минут. Мы же с ним проговорили даже больше, так что терпение его на исходе.

— Хотел бы попросить об одном одолжении, если ты не против. Прекрати говорить всем, что это я сказал, будто РЭБП — самое лучшее, что есть в мире, после нарезанного хлеба.

Здесь явно не обошлось без Бентона, думаю я. Эти двое очень даже неплохо спелись.

— Это не так. И мне, право, жаль, что у нас на этот счет разногласия, — продолжает Бриггс. — Тем не менее, если выбирать между роботом, который вытаскивает с поля боя труп, и живым человеком, который ради этого рискует собственной жизнью?.. Это то, что я для себя называю «выбором Софии»[240]. Нехороший выбор. Плохо и то и другое. Ты была не права. Но и я был не прав.

— Тогда давай не будет затрагивать эту тему. Мы оба принимали неверные решения.

— Можно подумать, мы не делали этого раньше, — бормочет он.

Мы выходим с ним из капитанского дома, минуя комнаты, в которых я уже побывала. Везде царит гнетущая пустота, как будто в них никто никогда не жил. Как будто Филдинг приезжал сюда лишь ночевать и тайно работать в подвале. Я даже не знаю, что подтолкнуло его к этому. Может быть, деньги. Ему всегда хотелось иметь побольше денег. У нас же он их в таком количестве заработать не мог, и ему не давало покоя, что я в ином положении. Что я работаю лучше других. Я умею планировать. Что у Бентона есть наследство. И еще есть Люси, чудовищно разбогатевшая на компьютерных технологиях, которые успешно продавала еще в те дни, когда была не старше, чем эти нейротеррористы, о которых говорил Бриггс.

По крайней мере, изобретения Люси вполне законные.

Сейчас она сидит в автобусе ЦСЭ вместе с Марино и Бентоном. Они уже сняли защитные желтые комбинезоны и каски. Вид у всех уставший. Анна повезла в лабораторию улики, а ведь ее уже ожидают новые. Белые коробки, набитые белыми бумажными пакетами, снова ждут ее.

— Там для тебя в машине сверток, — говорит Бриггс при всех. — Последний, самый лучший, бронежилет четвертого уровня защиты, специально разработанный для женщин. Как было бы прекрасно, если бы вы, дамы, такое еще носили.

— Если жилет не слишком удобный…

— Думаю, что удобный, но мое телосложение отличается от твоего. Проблемы возникнут, если он не будет закрывать бока. У нас уже были случаи, когда пуля или осколок находили слабое место.

— Могу испробовать на себе, — предлагает Люси.

— Отлично, — говорит ей Марино. — Ты его наденешь, а я постреляю.

— Или на предмет травмы от непосредственного силового воздействия, о чем вы, ребята, как правило, забываете, — говорю я Бриггсу. — Пули не пробивают броню, но, если удар будет такой силы, что предмет проникнет внутрь на сорок четыре миллиметра, выжить невозможно.

— Давно не была в тире, — говорит Люси, обращаясь к Марино. — Можно наведаться в Уотертаун. Кстати, ты был в их новом тире?

— Я играю в боулинг с начальником тамошнего тира.

— Ах да, эта ваша команда кретинов. Как там она называется, «Отстойные шары»?

— «Беспощадные». Приходите как-нибудь поиграть, — обращается Марино к Бриггсу.

— А вы, полковник, не будете против, если лаборатория идентификации пришлет вам в помощь команду специалистов? — Бриггс обращается ко мне. — Тем более что мы скоро будем похоронены под лавиной улик.

— Будем рады любой помощи, — отвечаю я. — А ваш жилет примерю прямо сейчас.

— Сначала как следует отоспитесь, — говорит Бриггс, и слова его звучат как приказ. — На вас смотреть страшно.

22

При Массачусетской ветеринарной лечебнице есть служба круглосуточной помощи. Хотя в данный момент Сок, похоже, совершенно спокоен и, свернувшись, похрапывает, как какой-нибудь миниатюрный чихуахуа или пудель, который может уместиться в дамской сумочке, мне нужно выяснить о нем все, что только возможно. Уже почти стемнело. Сок лежит у меня на коленях, и мы с ним сидим на заднем сиденье чужого внедорожника, едущего на север по трассе I-95.

Установив личность убитого в парке, я намерена продолжить его благое дело и позаботиться о борзой. Лайам Зальц не знает, да и раньше не подозревал о том, что у его пасынка Илая есть пес или вообще какое-то домашнее животное. Управляющий домом близ Гарвард-сквер сказал Марино, что держать животных в квартирах запрещается. Судя по имеющимся сведениям, когда прошлой весной Илай снял квартиру, никакой собаки у него не было.

— Вовсе не обязательно было делать это сегодня вечером, — говорит Бентон.

Я поглаживаю пса по шелковистой шерсти. Мне так его жаль. Стараюсь не прикасаться к ушам, потому что он этого не любит. Кроме того, на острой мордочке остались старые шрамы. Он ведет себя тихо, как будто вообще не может издавать никаких звуков. «Если бы ты только умел говорить», — думаю я.

— Доктор Кессель не возражает. Мы быстро справимся со всеми делами.

— Я не о том, будет или не будет возражать какой-то там ветеринар.

— Знаю, что не о том. — Поглаживая Сока, я прихожу к выводу, что, пожалуй, хочу оставить его у себя. — Пытаюсь вспомнить имя женщины, которая присматривает за Джет-рейнджером.

— Не хочу туда ехать.

— Люси тоже никогда не бывает дома, и у нее это прекрасно срабатывает. Думаю, ее зовут Аннет или, может, Ланнет. Я спрошу Люси, сможет Аннет или Ланнет заходить в течение дня и каждое утро тоже. Забирать Сока и отвозить его к Люси, чтобы они с Джет-рейнджером составили друг другу компанию. Тогда эта самая Аннет, или как там ее зовут, смогла бы отвозить Сока вечером обратно в Кембридж. Что в этом сложного?

— Когда придет время, мы подыщем для Сока нормальный дом, — говорит Бентон и сворачивает на выезд в направлении Вудберна. Свет фар падает на дорожный указатель, и тот отсвечивает зеленым. На пандусе Бентон сбрасывает скорость.

— У тебя будет замечательный дом, — обращаюсь я к Соку. — Секретный агент Уэсли только что об этом сказал. Ты сам слышал.

— Причина, по которой ты не можешь держать собаку, та же, что и всегда. Держать собаку — не для тебя, — доносится с переднего сиденья голос Бентона. — Твой ай-кью сразу же опускается на пятьдесят пунктов.

— Да ты что! Тогда будет отрицательный показатель. Минус десять или что-то вроде этого.

— Прошу тебя, прекрати сюсюкать и нести чушь, когда обращаешься к животным.

— Где бы нам остановиться, чтобы купить для него еды?

— Может, мне высадить вас, а я тем временем слетаю в какой-нибудь магазин или на рынок и куплю продукты, — говорит после паузы Бентон.

— Только ничего консервированного. Мне нужно сначала войти в тему, разобраться в брендах. Купи, пожалуй, маленькую упаковку для старшего возраста, потому что он уже не птенчик желтоклювый. Кстати, давай приготовим куриную грудку, белый рис, белую рыбу — треску, например, — и что-нибудь полезное для здоровья. Ну, например, злаки типа квиноа. Боюсь, тебе придется поискать бакалейный. Кажется, где-то поблизости есть «Хоул фудс»[241].

В ветеринарной лечебнице мне предлагают пройти по длинному, ярко освещенному коридору, по обе стороны которого тянутся двери, ведущие в смотровые кабинеты. Служитель отнесся к Соку по-доброму, но тот, как я замечаю, ведет себя довольно вяло и идет по коридору медленно, как будто никогда в жизни ни в каких бегах и не участвовал.

— Мне кажется, он напуган, — говорю я служителю.

— Они очень ленивы.

— Кто бы мог подумать такое о собаке, которая способна бежать сорок миль в час!

— Это когда они должны бежать. А сами этого не хотят, предпочитают поспать на диване.

— Знаете, я не хочу его тянуть. Он уже и хвост опустил.

— Бедняга, — говорит служитель и останавливается погладить Сока.

Доктор Кессель, похоже, поднял по тревоге весь свой персонал. Нас окружают сочувствием, заботой и вниманием, как будто Сок какая-то знаменитость, чего, как я искренне надеюсь, не случится. Если о нем узнают, ничего хорошего нас не ждет. Бедняга станет темой активного обсуждения на Интернет-форумах и предметом дурацких шуток, которых мне и без того хватает. Может, взять Сока в морг? Обучен ли он опознавать мертвых? Как поведет себя, если от меня после работы будет пахнуть мертвецами?

Температуры у него нет, десны и зубы здоровые, пульс и дыхание в норме. С сердцем все в порядке, признаков обезвоживания не обнаружено. Однако я не разрешаю доктору Кесселю взять анализы крови или мочи. Предлагаю отложить полный осмотр до лучших времен, потому что не хочу подвергать животное лишнему стрессу.

— Пусть привыкнет ко мне, прежде чем я стану ассоциироваться у него с болью и страданиями, — говорю я доктору Кесселю, худощавому мужчине в медицинском халате и брюках. Для выпускника ветеринарной школы выглядит слишком юным. Используя небольшой сканер, ветеринар ищет микрочип, который мог быть имплантирован под кожу Сока. Я сижу рядом и поглаживаю пса по голове.

— Да, у него вот в этом месте, в районе лопаток, есть миниатюрный чип с электронной меткой, — объявляет доктор Кессель, глядя на дисплей сканера. — Получается, у нас есть идентификационный номер. С вашего позволения я сделаю короткий звонок в Национальную регистратуру домашних животных, и тогда мы узнаем, кому принадлежит этот песик.

Доктор Кессель звонит по телефону и делает какие-то записи в блокноте. Потом протягивает мне листок с телефонным номером и именем: Потерявшийся Сок.

— Неплохое имя для беговой собаки, верно, парень? — говорит ветеринар. — Наверное, был его достоин, вот и отпустили на вольные хлеба. Местный почтовый индекс 770. Есть какие-то соображения на этот счет?

— Не знаю.

Он подходит к компьютеру и вбивает в поисковую строку почтовый индекс.

— Дугласвилл, штат Джорджия, — произносит доктор Кессель. — Возможно, местная ветеринарная лечебница. Хотите позвонить туда, узнать, работают ли они? Ты оказался очень далеко от дома, дружок, — говорит он, обращаясь к Соку, и я уже понимаю, что обязательно сменю его кличку.

— Ты больше никогда не потеряешься, — говорю я псу, когда мы возвращаемся в машину. Звонить в присутствии посторонних не хочу.

Мне ответила женщина. Я объясняю причину звонка — у меня собака с этим номером на микрочипе.

— Тогда он один из наших спасенных, — отвечает женщина с характерным южным говором. — Наверное, из Бирмингема. Нам передавали много собак, которые больше не участвуют в бегах. Как его зовут?

Я называю имя.

— Черно-белый, пяти лет.

— Да, верно, — подтверждаю я.

— С ним все в порядке? Никаких ран? Здоров? У нас с ним хорошо обращались.

— Лежит у меня на коленях. Абсолютно здоров.

— Они все такие. Самое лучшее в нем то, что он терпимо относится к кошкам и маленьким собакам, а также прекрасно ладит с детьми, пока те не начинают таскать его за хвост или за уши. Если подождете минутку, я проверю его данные по компьютеру и попытаюсь выяснить адрес хозяина. Помню, его брала какая-то студентка, но не могу вспомнить, как ее звали. Откуда-то с севера. Не знаю, что с ней потом случилось. А вы откуда звоните? Да, я знаю, что он прошел обучение и социально адаптирован. У вас прекрасный пес. Уверена, его хозяйка места себе не находит и пытается найти любимца.

— Обучение? Адаптирован? — переспрашиваю я и думаю о том, что хозяйкой Сока была какая-то студентка. — По какой программе? Ваша группа связана с особой программой, по которой борзых забирают в приюты или лечебницы?

— В тюрьмы, — отвечает моя невидимая собеседница. — В прошлом июле его сняли с бегов и отправили на девятинедельную программу, по которой дрессировку проводят заключенные. В данном случае вашего песика отправили в Саванну, штат Джорджия.

Вспоминаю, что Бентон рассказывал мне о женщине-терапевте, отбывавшей срок в тюрьме в Саванне, осужденной за попытку растления малолетнего Джека Филдинга, сосланного для исправления на ранчо близ Атланты.

— Да, мы имеем к этому отношение, потому что готовим собак для поиска взрывчатых веществ, и решили пойти навстречу, раз уж им захотелось чего-то более теплого и пушистого, — продолжает женщина, и я перевожу телефон в режим громкой связи и увеличиваю громкость. — Например, взяв такого милого песика, заключенные учатся терпению и ответственности, начинают понимать, что это такое, когда тебя любят беззаветно, а борзая привыкает выполнять команды. В любом случае Потерявшегося Сока обучала женщина-заключенная. Она еще сказала потом, что хочет оставить его себе, когда выйдет на свободу, но я боюсь, что это случится не скоро. Потом Сока взяла по ее рекомендации некая молодая женщина из Массачусетса. У вас есть чем записать?

Она называет мне имя, Дона Кинкейд, и диктует несколько телефонных номеров.Адрес — то самое место, в котором мы только что побывали, в Салеме. Дом Джека Филдинга. Я серьезно сомневаюсь в том, что Дона Кинкейд проживала там постоянно, но вполне могла там бывать. Я также сомневаюсь, что она все время жила с Илаем Гольдманом, но вполне может быть, что он присматривал за ее собакой. Очевидно, он знал ее, их обоих, по «Отуолу». Бриггс вроде бы обмолвился, что сфера интересов Доны Кинкейд — химический анализ и нанотехнологии. Для любого, кто является экспертом в нанотехнологиях, установить в наушники скрытую камеру — детская забава. И получить доступ к наушникам Илая со спутниковым радиоприемником ей тоже ничего не стоило. Она ведь работала вместе с ним. Ее собака жила в его квартире, из чего следовало, что и она сама могла там часто бывать. Могла оставаться ночевать, могла иметь ключ от входной двери.

Брайс, когда я наконец нахожу его, все еще в ЦСЭ. Говорю, что сделала ксерокопию письма Эрики Донахью, прежде чем передать его в лабораторию, и прошу найти и прочитать телефонные номера. Интересуюсь, как обстоят дела в лаборатории идентификации.

— Спины не разгибают, — отвечает Брайс. — Надеюсь, вы сюда не вернетесь на ночь глядя. Отдохните немного.

— Полковник Прюитт вернулся в Довер или все еще в лаборатории?

— Недавно видел его. Он там с генералом Бриггсом. Есть и еще люди из Довера. Вообще-то они ведь тоже ваши…

— Свяжись с полковником Прюиттом и спроси, идут ли профили с пишущей машинки непосредственно в CODIS или прежде поступают куда-то еще? Может быть, их уже получили? Он поймет, что я имею в виду. Но что действительно важно, так это то, что я хочу, чтобы все профили Джека Филдинга ввели в CODIS и сравнили с профилем заключенной из исправительного учреждения в Саванне, штат Джорджия. Ее зовут Кэтлин Лоулер. — Я называю фамилию по буквам, чтобы он правильно записал. — Рецидивистка…

— Где сидит?

— В женской тюрьме возле Саванны, штат Джорджия. Ее профиль должен быть в базе CODIS.

— Но какое это имеет отношение?..

— У них с Джеком был ребенок, девочка. Мне нужен семейный поиск.

— Что?! Что у него с кем было?

— И латентные отпечатки пальцев на пластиковой пленке…

— О’кей. Вы меня совсем запутали.

— Брайс, распутывайся и помолчи. Запиши все, что я сказала.

— Так точно, босс.

— Я хочу, чтобы отпечатки, взятые с пленки, сравнили с моими отпечатками и отпечатками Филдинга. Я хочу также как можно быстрее получить анализ ДНК. Поверь, кто еще мог держать пленку в руках. Мне кажется, что в «Отуоле» могли брать отпечатки пальцев у своих сотрудников и хранить их где-то. В каком-то надежном месте. Нам очень важно точно знать, от кого были получены эти тайно подделанные пластыри. Полковник Прюитт и генерал Бриггс в курсе.

Я звоню Эрике Донахью. Бентон проезжает через Кембридж по той же дороге, по которой Илай в последний раз шел с Соком в воскресенье, направляясь на встречу с отчимом, чтобы сообщить о происходящем в «Отуол текнолоджиз» человеку, который мог что-то предпринять.

— Желанная гостья, что вы имели в виду? Как часто она заходила к вам? — спрашиваю я миссис Донахью, после того как она по громкой связи сообщает, что Дона Кинкейд часто бывала в их доме на Бикон-Хилл и всегда была желанной гостьей. Чета Донахью ее просто обожала.

— Приходила на ужин или просто заглядывала к нам, проходя мимо, особенно по выходным. Знаете, ей нелегко пришлось. Бралась за любую работу, попадала в разные неприятные истории. Ее мать погибла в автоаварии, потом трагически умер отец. Я, правда, забыла отчего. Славная девушка. Всегда так добра к Джонни. Они познакомились прошлой весной, когда он пришел работать в «Отуол». Правда, она старше. Если не ошибаюсь, училась в Массачусетском технологическом, перевелась туда из Беркли. Необычайно умная и такая привлекательная. А вы откуда ее знаете?

— Боюсь, я с ней незнакома. Мы никогда не встречались.

— Она была единственным другом Джонни. Единственным настоящим. Самым близким из всех. Но ничего романтического, хотя я и надеялась. Боюсь, ничего и будет. Думаю, она встречается с кем-то из «Отуол текнолоджиз», с каким-то ученым, который работает там вместе с ней.

— Вы знаете, как его зовут?

— Простите, не могу вспомнить. Да я и не знала его. Он, по-моему, тоже из Беркли и оказался здесь после Массачусетского технологического и «Отуола». Южноафриканец. Я слышала, как Джонни довольно грубо отзывался об африканце, с которым встречается Дона, называл такими словами, которые мне не хотелось бы повторять. А перед этим был какой-то странноватый шотландец, по словам моего сына, очень ревнивый…

— Странноватый шотландец?

— Нехорошо так говорить о том, кто так трагически погиб. Но Джонни порой бывает так бестактен! Это тоже часть его своеобразности.

— Вы знаете имя этого погибшего человека?

— Не помню. Это тот футболист, которого нашли в бухте.

— Джонни разговаривал с вами об этом случае?

— Вы же не хотите сказать, что мой сын мог иметь что-то общее с…

Я спокойно заверяю, что не имею в виду ничего подобного, и заканчиваю разговор, когда внедорожник выезжает на дорожку, покрытую хрустящей корочкой снежного наста. В конце ее, под голыми ветвями огромного дуба, стоит старый каретный сарай, переделанный нами в гараж. Свет фар падает на двойные деревянные двери.

— Ты сам все слышал, — обращаюсь я к Бентону.

— Из этого не следует, что Джек не виноват. Из этого не следует, что не он убил Уолли Джеймисона, или Марка Донахью, или Илая Гольдмана. Нам нужно быть осторожными.

— Конечно, нам нужно быть осторожными, — соглашаюсь я. — Мы всегда осторожны. Ты ничего этого не знал?

— Я не могу рассказывать о том, что сообщил пациент. Но позволь выразиться следующим образом: то, что сказала миссис Донахью, очень интересно, и я не утверждал, что убежден в виновности Филдинга. Повторяю, нам нужно быть осторожными, потому что мы пока еще ничего не знаем точно. Но узнаем, обещаю. Сейчас все ищут Дону Кинкейд. Я передам последнюю информацию, — говорит Бентон, и по его тону можно понять, что мы пока ничего не можем и не должны предпринимать. Он прав. Мы не можем, как какой-нибудь поисковый отряд из двух человек, отправиться на поиски Доны Кинкейд, которая в данный момент находится в тысяче миль отсюда.

Бентон останавливает внедорожник и наводит пульт на замок гаража. Дверь открывается, и внутри зажигается свет. Там стоит черный «порше»-кабриолет. Три других места свободны.

Он ставит внедорожник рядом с «порше», а я надеваю ошейник с поводком на длинную изящную шею Сока и помогаю ему слезть с моих колен, а затем выбраться из машины и войти в гараж. Здесь очень холодно из-за выбитого окна в задней части. Я веду Сока по прорезиненному покрытию и выглядываю в пустой черный квадрат окна на заснеженный двор позади гаража. Там очень темно, но я все-таки различаю множество следов на снегу. Соседские ребятишки срезают путь, проходя по нашей земле. Надо этому положить конец. У нас ведь теперь есть собака, и я распоряжусь, чтобы задний двор обнесли оградой. Пусть меня считают злобной и мелочной соседкой, не позволяющей никому и шагу сделать по своей земле.

— Вот так дела, — говорю я Бентону, когда мы выходим из гаража на заснеженную дорожку. Ночь холодная, белая и очень тихая. — Ты установил в гараже систему сигнализации, но все равно любой желающий может в него забраться. Когда мы застеклим окно?

Мы подходим к задней двери, осторожно шагая по скрипучему снегу, который Соку явно не по нраву. Он опасливо семенит, поджимая лапы, как будто это не снег, а горячие угли. Кроме того, бедняга дрожит от холода. Темные деревья раскачиваются на ветру. Ночное небо усыпано звездами, и луна, повисшая над крышами домов и кронами деревьев Кембриджа, кажется маленькой и белой, как кость.

— Досадно! — говорит мой муж, беря пакет с покупками в другую руку. Ищет в кармане ключ. — Я обязательно его поставлю. Вот завтра утром и поставлю. Просто меня давно не было дома…

— Неужели так трудно поставить изгородь для Сока? Тогда можно будет выпускать его, не боясь, что он случайно убежит.

— Ты же сказала мне, что он не любит бегать, — говорит Бентон и открывает входную дверь.

Вдалеке проступают темные силуэты парка Нортон’с-Вудс. Деревянное здание с трехъярусной металлической крышей почти сливается с темнотой. Внутри ни единого огонька. Я с печалью смотрю на штаб-квартиру Американской академии искусств и наук и думаю о Лайаме Зальце и его убитом пасынке. Думаю о том, что где-то лежит изуродованный корпус его флайбота, замерзший и бездыханный, как сказала Люси, потому что солнце не может добраться до него и подзарядить его батареи. Что-то подсказывает мне, что его уже нашли. Может быть, ФБР. Может быть, люди из АПИ или Пентагона. А может, и Дона Кинкейд.

— По-моему, ему нужна какая-нибудь обувка, — говорю я. — Для собак на зиму делают такие специальные башмачки, ему без них никак не обойтись, потому что иначе он обязательно порежет лапы на снегу.

— Далеко по такому холоду он не уйдет, — говорит Бентон и открывает дверь. Пронзительно верещит сигнализация. — Поверь мне. Гулять с ним в такую погоду — намучаешься. Надеюсь, он не гадит в квартире, а просится наружу.

— Еще ему понадобится пара комбинезончиков. Странно, если узнаю, что Илай или Дона не купили ему ничего на зиму. Но здесь, у нас, борзой без одежды не обойтись. Не лучший край для собак этой породы, но никуда не денешься, Сок. Ты не бойся, о тебе позаботятся, не допустят, чтобы ты голодал или мерз.

Бентон нажимает код на пульте и сразу, как только дверь за нами закрывается, переустанавливает сигнализацию. Сок жмется к моим ногам.

— Разведи огонь, а я приготовлю что-нибудь выпить, — говорю я Бентону. — Потом я сделаю цыпленка с рисом или, может, треску и квиноа, но только попозже. Он и без того весь день ел курятину с рисом, и я не хочу, чтобы его стошнило. А ты что бы хотел на ужин? Или, может, правильнее будет спросить, что съедобного есть в нашем доме?

— В холодильнике все еще лежит пицца.

Я зажигаю свет. Витражные окна вдоль лестницы темны, но снаружи, подсвечиваемые из дома, смотрятся, видимо, потрясающе. Я представляю подсвеченные французские пейзажи, которые увижу, когда ночью выведу Сока прогуляться, представляю, как он будет рад. Весной и летом, когда потеплеет, мы будем играть с ним на заднем дворе. Как будут светиться окна по ночам, какой мирной и спокойной будет картина. Я буду жить на окраине Гарварда и возвращаться домой из офиса к моему старому псу, разобью розовый сад на заднем дворе. Звучит превосходно.

— Мне пока ничего не готовь, — говорит Бентон, снимая пальто. — Всему свой черед. А вот выпью с удовольствием. И что-нибудь покрепче.

Он идет в гостиную. Сок, клацая когтями по голому полу, следует за мной на кухню, потом ступает на ковер. На кухне он жмется к моим ногам. Я открываю шкафчики над мойкой. Куда бы я ни шагнула, пес от меня не отстает и постоянно жмется к ногам. Я достаю из шкафчика стаканы, из холодильника лед. Беру бутылку превосходного виски, «Гленморанджи» двадцатипятилетней выдержки, рождественский подарок Джейми Бергер. Разливаю виски по стаканам, а сердце сжимается от боли. Я думаю о том, что Люси и Бергер расстались, вспоминаю о давно умерших людях; о том, что Филдинг сделал со своей женой, и о том, что теперь он мертв. Он все время медленно убивал себя, а потом кто-то довершил это дело за него — приставил дуло «глока» к левому уху и спустил курок. Скорее всего, он стоял тогда возле аппарата криогенной заморозки, где хранил добытую тайком сперму, которую продавал потом женам, матерям и любовницам тех мужчин, что умерли молодыми.

Кто же был тот, кому Филдинг доверял настолько, что разрешил зайти в свой подвал, с кем поделился своей тайной и, возможно, всем, что имел, и кого впустил в свой дом? Я вспоминаю, что говорил его прежний начальник в Чикаго. Что рад переезду Джека в Массачусетс, потому что там он будет ближе к семье. Правда, при этом он не имел в виду Люси, Марино и меня, никого из нас, ни даже его жену и двоих детей. У меня возникает ощущение, что шеф имел в виду того, о чьем существовании я до этого не знала. Не будь я такой эгоисткой, возможно, поняла бы раньше.

Это вполне в моем духе — придавать такое значение жизни Филдинга, а ведь он вообще не думал обо мне, когда говорил своему бывшему шефу о своей семье. По всей видимости, Филдинг имел в виду дочь от той женщины, с которой у него впервые был секс, терапевта с ранчо неподалеку от Атланты. Она родила ему дочь, которую он бросил точно так же, как много лет спустя бросили и его самого. Девочка была с отягощенной наследственностью, которая, по словам Бентона, непременно приведет ее в тюрьму, если она не умрет раньше. В прошлом году она приехала сюда из Беркли, а Филдинг вернулся в наши края из Чикаго.

— Тысяча девятьсот семьдесят восьмой, — произношу я и отправляюсь в темную и уютную гостиную со встроенными книжными шкафами. Свет выключен, лишь в камине горит огонь. Когда Бентон ворошит угли кочергой, вверх взлетают искры. — Она того же возраста, что и Люси. А ей сейчас тридцать один.

Я протягаю мужу стакан с доброй порцией виски и кубиками льда. В свете камина цвет виски обретает цвет меди.

— Думаешь, это она? Дона Кинкейд — биологическая дочь Филдинга? Я думаю, что да. Надеюсь, ты этого не знал.

— Клянусь, не знал. Если это действительно так.

— А ты не думал о Доне Кинкейд? О ребенке, которого Филдингу родила женщина, которая сейчас в тюрьме.

— Нет. Не забывай, Кей, времени прошло всего ничего. — Мы садимся рядышком на диван, после чего Сок устраивается у меня на коленях. — До прошлой недели на Филдинга никто не обращал внимания. По крайней мере, никто не замечал за ним ничего криминального, ничего, связанного с насилием. Да, мне следовало взять на себя хлопоты по поиску приемного ребенка, — говорит Бентон, и в его голосе слышится недовольство самим собой. — Знаю, что рано или поздно я все равно занялся бы этим, но тогда это дело не казалось мне настолько важным.

— Я знаю и не хочу тебя ни в чем обвинять. Тебе незачем оправдываться.

— Изучая архивы, я выяснил, что ребенка, девочку, отдали на удочерение, несмотря на то что ее мать впервые оказалась в тюрьме. Этим занималось Агентство по усыновлению детей в Атланте. Видимо, как и все все приемные дети, она, повзрослев, решила выяснить, кто ее биологические родители.

— Для такой умной девушки это было нетрудно.

— Господи! — Бентон делает глоток виски. — Таким вещам чаще всего не придают слишком большого значения. Всегда кажется, что с этим можно подождать.

— Знаю. Так и есть. На этой детали обычно не акцентируют внимания.

Мы сидим на диване, глядя на огонь в камине. Сок по-прежнему лежит у меня на коленях. Похоже, пес уже привязался ко мне. Не выпускает меня из вида, постоянно прикасается ко мне, чтобы убедиться, что я никуда не исчезла и он снова не останется один в заброшенном доме, где происходят ужасные вещи.

— Думаю, весьма высока вероятность того, что анализ ДНК расскажет нам кое-что о Доне Кинкейд, — продолжает Бентон ровным, спокойным голосом. — Жаль, что мы не узнали этого раньше, но ведь тогда просто не было причин обращать на это внимание.

— Ну что ты заладил одно и то же. С какой стати ты стал бы этим заниматься? Кто мог знать, что с нашим делом следует увязать факт удочерения девочки в подростковом возрасте?

— Пожалуй, ты права. Я знал, что он писал Кэтлин Лоулер, отправлял ей письма по электронной почте, но в этом нет ничего криминального и подозрительного. В них ни разу не упоминалась особа по имени Дона, лишь их общий интерес. Я вспоминаю фразу об их общем интересе. Подумал, что он, черт его побери, имел в виду какое-то преступление, может быть старое преступление, и то, как оно изменило их, — грустно говорит Бентон, пытаясь во всем разобраться и рассуждая вслух. — Теперь мне приходится задаваться вопросом о том, был ли общим интересом их ребенок, может быть, та же самая Дона Кинкейд? Печально, что Джек так и не смог перевернуть эту страницу своей жизни, что сохранил связь с Кэтлин Лоулер, что она не порвала с ним. А теперь вот дочь, которая унаследовала от него ум и все черты характера, как лучшие, так и худшие. И лишь одному дьяволу известно, где может находиться эта девица, которая никогда не жила с отцом и которая до своего совершеннолетия, по всей видимости, даже не знала о его существовании. Безусловно, с нашей стороны это всего лишь предположения.

— Не совсем. Это что-то вроде аутопсии. В большинстве своем показывает то, что ты уже знаешь.

— Боюсь, что и мы могли бы знать. Могли бы. И в итоге — вот такой ужас… Знаешь, все эти разговоры о дурном семени и отцовских грехах…

— Правильнее было бы сказать, что в данном случае речь идет о материнских грехах.

— А ведь надо было только сделать несколько звонков, — говорит Бентон, отпивая из стакана, и садится перед камином.

Его взгляд прикован к огню. Он сердится на себя. Ему неприятна сама мысль о том, что он мог что-то упустить. Считает, что прежде всего нужно было искать младенца, которого больше тридцати лет назад родила заключенная в тюрьме женщина. А я считаю, что ему не следует винить себя. Откуда ему было знать, что эта история впоследствии может иметь какое-то значение?

— Джек никогда не говорил мне о Доне Кинкейд или о брошенной дочери, абсолютно ничего такого. Я даже представления об этом не имела. — От виски становится тепло, и я продолжаю поглаживать Сока, чувствуя под рукой ребра и испытывая грусть, которая поселилась во мне и не желает покидать. — Я серьезно сомневаюсь в том, что она когда-либо жила с ним, разве только совсем недавно. Во всяком случае, не в Ричмонде, это абсолютно исключено. Не похоже, чтобы его жены позволили дочери, родившейся в результате этой преступной связи, стать частью их жизни, если предположить, что они о ней знали. По всей вероятности, он ничего не рассказывал им, разве что ссылался на трудности с делами, связанными с мертвыми детьми. Если, конечно, он вообще что-то рассказывал своим женщинам.

— Но тебе-то он сказал.

— Я не его женщина. Я была его начальством.

— Но это далеко не все.

— Прошу тебя, не заводи снова старую пластинку, Бентон. В конце концов, это просто становится смешно. Я знаю, ты не в настроении, и мы оба устали.

— Мне все время кажется, что ты не совсем откровенна со мной. Мне все равно, что ты тогда делала. Я не имею права совать нос в твою прошлую жизнь.

— Нет. Тебе не все равно. И ты имеешь право знать все, что хочешь. Но сколько раз мне тебе повторять, что между нами ничего не было?

— Я помню первый раз, когда мы с тобой были вместе.

— Как старомодно это звучит. Словно влюбленная парочка из пятидесятых в воскресный вечер. — Я беру его за руку.

— 1982-й. Итальянский ресторан. Помнишь заведение Джо?

— Каждый раз, когда я выходила куда-нибудь в свет вместе с копами, веселье всегда заканчивалось именно там. Нет ничего лучше огромной тарелки спагетти после того, как ты побывал на месте убийства.

— Ты недолго была начальством, — говорит Бентон, устремив взгляд на огонь и нежно поглаживая мою руку. Получается, что мы вдвоем поглаживаем Сока. — Я спросил тебя про Джека, потому что ты так заботливо относилась к нему, так его оберегала, была так внимательна. Мне это казалось странным. Я пытался понять, но ты всегда уклонялась от объяснений. А я никогда не забывал об этом.

— Дело не в нем, — отвечаю я. — Дело во мне самой.

— Это все из-за Бриггса. Трудно быть в подчинении у такого человека. Я не в том смысле. Не обязательно быть под ним или кем-то другим. Можно быть и сверху.

— Какая ж ты язва.

— Да, язва. Мы с тобой слишком устали, вот и обижаемся на шутки. Прости.

— В любом случае в том, что произошло, виновата я. Поэтому и не виню ни его, ни кого-то другого. Он был тогда богом. Для таких, как я. Я ведь не знала жизни. Ходила в школу, училась, думала о резидентуре — боже, сколько лет впереди, как долгий сон, в котором есть только работа, работа и постоянный недосып. Я, разумеется, делала то, что мне приказывали те, в чьих руках была сосредоточена власть. Я даже никаких вопросов не задавала. Мне казалось, что я недостойна быть врачом. Мой удел — торговать в бакалейном магазинчике отца, стать женой и матерью, жить просто, как и все в нашей семье.

— Джон Бриггс был самым влиятельным человеком из всех, кого я когда-либо знал. Теперь я понимаю почему, — говорит Бентон, и я думаю, что он знает Бриггса лучше, чем мне представлялось. Интересно, как часто они разговаривали друг с другом в последние полгода, причем не только о Филдинге, но и обо всем остальном?

— Пожалуйста, не позволяй ему запугивать тебя, — говорю я. Интересно, что Бентон знает о Бриггсе и, самое главное, что Бентон знает обо мне. — Мое прошлое, все, что с ним связано, больше не важны. В любом случае все дело в моем восприятии. Именно таким я и хотела видеть его — влиятельным, властным. Мне так было нужно. Тогда.

— Потому что твой отец ни могущественным, ни властным не был. Все те годы он болел, и ты заботилась о нем, брала на себя ответственность. Ты хотела, чтобы когда-нибудь хотя бы раз кто-то позаботился и о тебе.

— И когда ты получаешь то, что хочешь, угадай, что обычно происходит? Джон был очень внимателен. Он так заботился обо мне. Или, вернее сказать, я сама заботилась о себе. Меня уговорили, убедили пойти против собственной совести и участвовать в нехорошем деле.

— Политика, — произносит Бентон таким тоном, как будто все точно знает.

— Хочешь знать, что тогда случилось? — спрашиваю я и смотрю на мужа. Отблески пламени из камина играют на его красивом лице.

— По-моему, если военные оплачивают обучение в медицинской или юридической школе, должник расплачивается двумя годами службы за каждый год учебы. Так что, если только у меня не совсем плохо с математикой, ты должна правительству США восемь лет.

— Шесть. Я закончила школу Хопкинса за три года.

— О’кей. Но отслужила сколько, год? И каждый раз, когда я спрашивал об этом, ты заводила одну и ту же песню о том, что Институт патологии начал программу по подготовке специалистов в Вирджинии и на тебя возложили ответственность за ее осуществление.

— Мы действительно начали внедрять эту программу. В то время было не так уж много мест для желающих специализироваться в судебной медицине. Поэтому мы и добавили в нее Ричмонд. Теперь в ней и мы, Кембрижский центр судебной экспертизы. Мы скоро все наладим. Как только мне дадут отмашку.

— Политика, — повторяет Бентон и отпивает из стакана. — Ты всегда винишь себя в чем-то, и я очень долго считал, что это из-за Джека. Потому что у тебя был с ним роман, который был похож на тот, что нанес ему первую душевную травму. Властная женщина, его начальница, вступает с ним в сексуальные отношения и снова делает его жертвой, невольно возвращая его на место первого преступления. Такое ты себе простить не могла.

— Вот только ничего такого и не было.

— Точно?

— Точно.

— И все же что-то ты сделала. — Он не намерен останавливаться, пока я не выложу все.

— Да, сделала. Но это было еще до Джека.

— Ты сделала то, что тебе приказали, Кей. И ты не должна мучить этим себя, — говорит он, потому что знает. Разумеется, знает.

— Я никогда не говорила их семьям, — отвечаю я, и Бентон молчит.

— В Кейптауне убили двух женщин. Я не могла позвонить их родственникам и рассказать о том, что на самом деле случилось. Они считали произошедшее проявлением расизма, делом рук белых экстремистов во времена апартеида. В ту пору уровень преступности был довольно высокий, черные часто убивали белых. Такое положение вполне устраивало некоторых политиков. Они хотели, чтобы так все и оставалось. Чем больше, тем лучше.

— Этих политиков уже нет, Кей.

— Позвони кому надо, Бентон. Позвони Дуглас или кому-то еще и расскажи о Доне Кинкейд, о том, кем она была, и о тех анализах, которые я распорядилась провести.

— Администрация Рейгана давно готовилась к отставке, Кей. — Бентон собирается разговорить меня, я же убеждена, что об этом уже и без того много говорилось. По-видимому, Бриггс сказал ему что-то, ведь он лучше других знает, что я ничего не забыла.

— То, что я сделала, не такое уж давнее прошлое.

— Черт побери, ты не сделала ничего плохого. Ты не имеешь никакого отношения к их смерти. Мне не нужны подробности, потому что я и так это знаю, — говорит Бентон, сплетая пальцы с моими пальцами, и наши руки ритмично поднимаются и опускаются в такт дыханию Сока.

— У меня такое чувство, будто я имею отношение ко всему.

— Это не так, — возражает он. — Другие люди — да, имеют. Тебя же просто заставили молчать. Ты ведь знаешь, что часто бывает так, что я не могу тебе многое рассказать? Да вся моя жизнь такая! А иначе было бы еще хуже. Это испытание. Разговоры приводят только к тому, что начинают страдать другие. Primum none nocere[242]. Прежде всего не навреди. Поэтому я всегда взвешиваю за и против и знаю, черт возьми, что ты делаешь то же самое.

Не хочу слушать лекции.

— Думаешь, это сделала она? — спрашиваю я, слушая, как медленно, размеренно дышит Сок. Ему здесь хорошо и спокойно, как будто он все время жил в нашем доме. — Убила их всех?

— Не знаю… — Бентон смотрит на свой стакан, содержимое которого стало янтарного цвета.

— Чтобы вытащить Джека?

— Она, наверное, ненавидела его, — рассуждает Бентон. — Это и влекло девушку к своему отцу. Хотела посмотреть на него. Если, конечно, это вообще сделала она.

— Вообще-то я не думаю, что она заковала Уолли Джеймисона в наручники и забила его до смерти. Если Уолли сам, добровольно приехал в тот дом в Салеме, то, наверное, его пригласила Дона. Может быть, предложила какие-нибудь зловещие сексуальные игры — в тот вечер праздновали Хеллоуин. Возможно, она проделала нечто подобное и с Марком Бишопом. Она умеет очаровывать и, как только эти парни оказывались в ее власти, наносила удар. Для таких дьявольских созданий в этом весь смысл.

— Вторая жена Лайама Зальца, мать Илая, родом из Южной Африки, — говорит Бентон. — Как и ее предыдущий муж, биологический отец Илая. Сам Илай носил кольцо, взятое из дома Донахью. Скорее всего, Дона украла его вместе с пишущей машинкой и гербовой бумагой. Возможно, использовала клейкую ленту, чтобы собрать в доме Донахью какие-то улики для анализа ДНК. Подделала письмо, написав от имени матери Джонни, чтобы еще больше ослабить его алиби.

— Ты уже мыслишь так же иррационально, как и я. Думаю, так оно и было. Или почти так.

— Игра, — задумчиво произносит Бентон, и в его голосе слышится ненависть ко всему злу. — Снова игра. Все хитрее, изощреннее. Жду не дождусь встречи с этой гребаной стервой. Просто руки чешутся.

— Может, хватит с тебя виски?

— Вот уж нет. Кто мог лучше манипулировать Джонни Донахью, чем такая, как она, привлекательная и умная женщина, постарше возрастом? Внушить бедному мальчику, будто он убил шестилетнего ребенка в состоянии помутненного сознания, вызванного наркотиками, которые она же сама и добавляла в его лекарства. То же самое она проделала с лекарствами Джека. Кто знает, с кем еще она так обошлась? Мерзкая, отвратительная личность, уничтожающая тех, кого якобы любила, расплачивающаяся за все плохое, что ей сделали. Плюс генетическая предрасположенность и, возможно, тот коктейль, на который подсел Филдинг.

— Как говорится, идеальный шторм.

— Посмотрим, какой машиной смерти могу быть я, — произносит Бентон все тем же тоном. Я знаю, что увижу, если загляну ему в глаза. Презрение. — И когда игра закончилась, кроме нее, никого не осталось. Неуязвимая, что ей…

— Возможно, ты прав. — Я вспоминаю про коробку, которую оставила в машине. — Может, сейчас и позвонить, кому собирался?

— Садизм, манипулирование, нарциссизм…

— Наверное, в каких-то людях присутствуют все эти качества. — Я ставлю на стол чашку и, сняв Сока с колен, опускаю его на ковер. — Забыла коробку, подарок Бриггса. Возьму с собой Сока. — Я поднимаюсь с дивана и обращаюсь к псу: — Ты готов? Потом разогрею пиццу. Да, для салата у нас, пожалуй, ничего нет. Чем ты питался все время, пока меня не было? Попробую угадать. Ходил за китайской едой к Чанг Анну и набирал на три дня?

— Я бы и сейчас не отказался.

— Ты, наверное, так и делал каждую неделю.

— Твою пиццу могу есть в любое время.

— Не подлизывайся.

Иду на кухню за поводком Сока. Надеваю ему на шею и беру из шкафчика фонарик, старенький «мэглайт», который Марино подарил мне тысячу лет назад. Это длинный фонарик с корпусом из черного алюминия. В него вставляются похожие на бочонки массивные круглые батарейки, напоминающие о старых временах, когда полицейские носили массивные, как дубинки, фонарики, совсем не похожие на современные, марки «шурфайр», которые обожает Люси. Бентон хранит их в ящичке для перчаток. Я отключаю сигнализацию и, лишь когда мы спускаемся с последней ступеньки крыльца, понимаю, что забыла надеть пальто. Потом замечаю, что датчик освещения на гараже не работает. Пытаюсь вспомнить, работал ли он примерно час назад, когда мы вернулись домой, но вспомнить точно так и не удается. В доме и вокруг него нужно столько всего сделать и отремонтировать, что мысли разбегаются. С чего же мне начать завтра?

Бентон оставил дверь в гараж открытой — какой смысл закрывать, если в нем разбито окно размером с огромный телевизор. Внутри гаража темно и ужасно холодно. В открытое окно дует ветер. Пытаюсь включить фонарик, но он никак не хочет зажигаться. Должно быть, батарейки сели. Глупо, конечно, что я не проверила «мэглайт» еще в доме. Засовываю ключ в замок внедорожника. Дверца открывается, но свет в салоне при этом не зажигается, потому что это, черт его побери, служебный автомобиль, и спецагенту Дуглас свет в салоне, видите ли, не нужен. На ощупь нахожу на заднем сиденье коробку, которая оказывается достаточно большой, и понимаю, что внести ее в дом, ведя на поводке Сока, будет трудновато. Или даже невозможно.

— Извини, Сок, — обращаюсь я к собаке, которая, дрожа всем телом, прижимается к моим ногам. — Знаю, здесь ужасно холодно. Просто дай мне минутку. Извини, дружище. Как ты уже понял, я очень глупая особа.

Сдираю клейкую ленту с коробки и вытаскиваю жилет. Эта модель мне незнакома, но я узнаю фактуру из грубого нейлона и твердость кевларовых пластин, которые Бриггс или кто-то другой уже вставил во внутренние карманы. С треском отдираю липучки по бокам, чтобы раскрыть и натянуть жилет на плечи. Ощущая на себе его тяжесть, захлопываю дверцу машины. Сок отпрыгивает от меня по-заячьи, вырвав поводок из руки.

— Это всего лишь дверца машины, дружок. Все в порядке, иди ко мне…

Я не успеваю закончить фразу, потому что вижу чей-то силуэт, который проскользнул в гараж со стороны разбитого окна. Оборачиваюсь, но внутри слишком темно, чтобы что-то разглядеть.

— Сок? Это ты там?

Меня обдает темная волна холодного воздуха и что-то с невероятной силой ударяет в спину как раз между лопаток. Кажется, будто меня атакует злобно шипящий дракон. Я теряю равновесие. Пронзительный крик, шипение. Теплое и влажное туманное облачко касается моего лица. Я падаю, больно ударяюсь о крыло внедорожника и изо всех сил бью наугад. Фонарик с хрустом врезается во что-то твердое, что сразу оседает от удара и уходит в сторону. Я снова бью, но ощущение уже совсем другое. Чувствую во рту и на губах металлический привкус крови и, развернувшись, наношу новый удар, на этот раз мимо цели, в воздух. В следующее мгновение вспыхивает свет. Я жмурюсь. Чувствую кровь, как будто меня обрызгали краской из баллончика. Посередине гаража стоит Бентон, целясь из пистолета в светловолосую женщину в черном пальто, которая лежит лицом вниз на прорезиненном покрытии пола. Из-под ее правой руки растекается лужа крови. Рядом — отрубленный кончик пальца с покрытым белым лаком ногтем. Возле него нож с тонким стальным лезвием и толстой черной рукояткой с кнопкой на блестящей металлической гарде.

— Кей, с тобой все в порядке? Кей! С тобой все в порядке?

Я наконец понимаю, что это Бентон кричит мне, и опускаюсь на корточки возле незнакомки. Прикоснувшись к шее, нащупываю пульс. Убеждаюсь, что она дышит, и пытаюсь перевернуть ее, чтобы проверить зрачки. Все ее лицо залито кровью от моего удара фонариком. Я поражена ее сходством с Филдингом. Светло-русые, коротко постриженные волосы, резкие черты лица, полная нижняя губа, как у Джека. Маленькие, плотно прижатые к черепу уши, точно как у него. Она не очень высокая, примерно пять футов шесть-семь дюймов, но кость широкая, как и у покойного отца. Меня как будто накрывает волной. Я говорю Бентону, чтобы срочно звонил в 911 и принес из холодильника лед.

23

Теплый атмосферный фронт, пришедший ночью, принес снег. На этот раз он падал бесшумно, приглушая все звуки, покрывая все уродливое, смягчая все колючее и угловатое.

Я сижу в постели, в спальне на втором этаже нашего кембриджского дома. На улице снег, и его становится все больше на голых ветвях дуба, растущего рядом с ближним ко мне окном. Еще мгновение назад на самой короткой ветке, ловко балансируя, сидела жирная серая белка, и мы с ней смотрели друг другу в глаза. Она что-то грызла, а я перебирала бумаги и фотографии, лежащие у меня на коленях. Я чувствую запах старой бумаги и пыли, а еще мази, которой недавно смазывала Соку уши. Сначала это ему не понравилось, но я ласково разговаривала с ним и вручила сладкую картофелину, полученную от Люси вместе с лекарствами, которыми она лечила своего любимца, бульдога. Миконазол-хлоргексидин весьма хорошее средство для толстокожих. Я совершила ошибку, сказав об этом племяннице рано утром, когда она заехала навестить меня.

Джет-рейнджер вряд ли одобрил бы свое причисление к толстокожим, возразила Люси. Он не слон и не гиппопотам. Люси посадила его на диету и заставляет делать определенные упражнения, которые даются ему с трудом, ведь у пса побаливают бедренные кости, а на лапах от снега появляется сыпь, да и сами лапы у него слишком короткие для прогулок по глубокому снегу. Поэтому в это время года он даже на короткое время не может выйти из дома, продолжала без умолку болтать Люси, решительно добавив, что своими словами я ее обидела. Но именно так с Люси и надо разговаривать, когда она обеспокоена и испугана. Более всего моя племянница недовольна тем, что ее не было здесь вчера вечером и что ее лишили возможности расправиться с Доной Кинкейд. В отличие от нее меня это ничуть не огорчает. Я не испытываю гордости оттого, что треснула злоумышленницу фонариком по голове, результатом чего стали трещина в черепе и сотрясение мозга, но если бы Люси оказалась в гараже вместо меня, то одним покойником точно было бы больше. Моя племянница наверняка прикончила бы Дону Кинкейд, скорее всего, застрелила бы ее, но ведь смертей и без того достаточно. Нельзя исключать и того, что и сама Люси могла бы запросто погибнуть, что бы она там ни говорила и как бы ни храбрилась. Два момента определили то, что я сейчас дома, а Дона Кинкейд сидит взаперти в корпусе судебной медицины местной больницы. Думаю, она не ожидала, что я приду в гараж. Скорее всего, пряталась за гаражом возле разбитого окна и ожидала, когда я в темноте выведу Сока на прогулку на задний двор. Однако я поступила иначе: сразу вошла в гараж и, прежде чем она проникла внутрь через разбитое окно, успела надеть бронежилет с уровнем защиты IV-А. Когда Дона ударила меня в спину инжекторным ножом, лезвие наткнулось на кевларовые пластины, в результате чего нападавшая пострадала сама. Прорезала до кости три пальца и отсекла кончик мизинца в тот момент, когда выпустила углекислый газ. Вот тогда меня и обдало брызгами ее крови.

Я объяснила Люси, что, не будь на ее стороне элемента внезапности и защитного жилета, ей вряд ли повезло бы так, как мне. После моих убеждений племянница перестала повторять, как ей жаль, что ей не пришлось разобраться с Донной, — будто я сама не сумела с ней разобраться, пусть даже и благодаря везению. Про себя же я думаю, что справилась с этим приключением вполне достойно, и надеюсь, что не хуже справлюсь с другим, более важным делом.

— Она сказала, что были угрозы и отвратительные комментарии, — рассказывает мне по телефону миссис Пьеста, дело дочери которой мы обсуждаем. — Ее обзывали буром. Кричали, чтобы буры убрались домой. Вы, наверное, знаете, так называют всех белых, живущих в Южной Африке. Я постоянно говорила тому человеку из Пентагона, что мне не важно, считают они Нуни и Джоанн белыми, американками или бурами. Но они конечно же не были бурами. Мне все равно. Я просто не хотела верить тому, о чем он рассказывал.

— Вы помните, кем был этот человек из Пентагона? — спрашиваю я.

— Адвокатом.

— А не военным, полковником? — с надеждой спрашиваю я.

— Какой-то молодой адвокат из аппарата Министерства обороны. Я не помню его имени.

Значит, не Бриггс.

— Он так быстро говорил, — возмущенно добавляет миссис Пьеста. — Помню, он мне не понравился. Да мне не понравился бы любой, кто рассказывал бы то же, что и он.

— Могу утешить вас только одним, — повторяю я, — Нуни и Джоан не мучились так, как в этом пытаются всех убедить. Не могу сказать с абсолютной точностью, что они не чувствовали, как их душат, но вполне возможно, что и ничего не ощущали, потому что им в питье добавили наркотик.

— Но ведь было расследование, — произносит миссис Пьеста, в голосе которой я слышу массачусетский акцент, она не может произносить звук «р». Я совершенно забыла, что она родом из Андовера. После убийства Нуни миссис Пьеста, как я выяснила, переехала в Нью-Гемпшир.

— Миссис Пьеста, думаю, вы понимаете — никакого должного расследования не было.

— Почему же вы не сделали этого?

— Судебно-медицинский эксперт в Кейптауне…

— Но вы же подписали свидетельство о смерти, доктор Скарпетта. И отчет о вскрытии. У меня есть копии этих документов. Мне прислал их тот самый адвокат из Пентагона.

— Я их не подписывала. — Я отказалась подписывать документы, которые считала фальшивкой, но поскольку знала, что это фальшивка, то отчасти чувствовала свою вину в случившемся. — У меня нет документов, которые могли бы вас убедить, — добавляю я. — Мне их никто не присылал. Есть лишь мои личные записи, которые я отправила в США до того, как покинула Южную Африку, потому что беспокоилась за безопасность багажа и документов.

— Но на тех, что есть у меня, стоит ваша подпись.

— Клянусь вам, я их не подписывала, — отвечаю я спокойно, но твердо. — Предполагаю, что кто-то подделал мою подпись на этих сфальсифицированных документах на тот случай, если я вдруг решу поступить так, как сейчас.

— Если вы решите рассказать правду…

Мне трудно слышать слова, произнесенные таким упрямым тоном. Правда. Получается, что до сих пор я лгала.

— Мне очень жаль. Вы имели право знать правду тогда, сразу после того, как погибла ваша дочь. И подруга вашей дочери.

— Я могу понять, почему вы тогда ничего не сказали, — с легким огорчением говорит миссис Пьеста. Больше всего ей хочется говорить о том, что наложило печать на всю ее жизнь. — Когда люди делают подобное, никто не знает, чем все это закончится. Для них нет заслонов. А страдают другие, такие, как вы.

— Я не хочу, чтобы пострадал кто-то еще. — Я чувствую себя отвратительно, как будто моя собеседница намекает, что я молчала, тревожась за собственную жизнь. Да, я боялась многого и многих, в том числе людей, которых никогда не знала. Я боялась за других, за ложно обвиненных.

— Надеюсь, вы понимаете, что когда я беру в руки свидетельство о смерти и отчет о вскрытии, то, хотя и не понимаю медицинских терминов, думаю, что вы написали все правильно, — заявляет миссис Пьеста.

— Там все было неправильно. Это были фальшивые документы. Реакции тканей на ранения не было. Все они были нанесены после смерти. Через несколько часов, миссис Пьеста. То, что сделали с Нуни и Джоан, случилось через много часов после того, как они умерли.

— Если не было проверки на наркотики, то как вы можете с уверенностью утверждать, что их чем-то опоили?

Я слышу на том конце линии щелчок. В следующее мгновение в трубке звучит другой голос.

— Это Эдвард Пьеста, — произносит мужской голос. — Я отец Нуни.

— Соболезную вашему горю, — неуверенно произношу я. — Мне очень хотелось бы подобрать правильные слова, чтобы утешить вас обоих. Мне очень жаль, что вам говорили неправду и что я не смогла рассказать вам, как все было. И хотя мне не хотелось бы оправдываться…

— Мы понимаем, почему вы не могли сказать о том, что случилось раньше, — говорит отец Нуни. — Понимаем, что вы чувствовали, понимаем, что наше правительство тайно сотрудничало с теми, кто желал сохранить апартеид. Именно поэтому Нуни и занималась тем документальным фильмом. Съемочную группу в Южную Африку не пускали. Им пришлось приехать туда под видом туристов. Большой грязный секрет состоял в том, что наше правительство поддерживало творившиеся там зверства.

— Не такой уж и большой, Эдди, — звучит в трубке голос миссис Пьесты.

— Белый дом делал хорошую мину при плохой игре.

— Вам, конечно, рассказывали о документальном фильме, который снимала Нуни? Ее ждало большое будущее, — вздыхает миссис Пьеста, а я мысленно представляю ее дочь такой, какой ее родителям лучше бы никогда не видеть.

— О детях апартеида. Я видела этот фильм, когда его показывали у нас по телевидению.

— О том, какое это зло. А все идея превосходства белых, — говорит она. — Любое превосходство недопустимо.

— Я пропустил первую часть вашего разговора. — Это опять мистер Пьеста. — Выходил из дома очистить от снега подъездную дорожку.

— Он не слышит, — поясняет его жена. — Мужчина в его возрасте еще может чистить снег, но слышит уже плохо, — добавляет она печально и ласково. — Доктор Скарпетта рассказывала о том, что Нуни и Джоан подмешали в питье наркотик.

— Неужели. Вот как…

— Я побывала в квартире через несколько дней после их смерти. Это была инсценировка. Но там остались банки из-под пива, пластиковые чашки, а в мусорном ведре на кухне лежала пустая бутылка вина. Бутылка из-под белого вина, изготовленного в Стелленбоше[243]. Мне удалось забрать банки, чашки и эту бутылку. Все это я переслала в Штаты, где потом провела анализы. В остатках вина в бутылке и кофе в чашках мы обнаружили высокий уровень гамма-гидроксибутириловой кислоты, наркотическогопрепарата, известного как «наркотик для свиданий».

— Об изнасиловании ничего не сообщалось, — говорит миссис Пьеста с той же отстраненной интонацией.

— Я не знаю точно, имело ли место изнасилование. Физических следов обнаружено не было, да и каких-либо травм, кроме тех, что были нанесены после смерти, тоже. Потом — уже вернувшись в США — я исследовала мазки и следов спермы не нашла. — Я просматриваю фотографии обнаженных, привязанных к стульям молодых женщин. Они умерли до того, как их посадили и связали.

Я смотрю на эти фотографии, взятые крупным планом трупные пятна, которые подсказали, что эти женщины пролежали в кровати на смятых простынях по меньшей мере двенадцать часов после смерти. Я перебираю снимки, сделанные моим фотоаппаратом. На них колотые и резаные раны, которые почти не кровоточили, и лигатуры, которые практически не оставили следов на коже, потому что злодеи, совершившие это преступление, были слишком невежественны, чтобы знать, что творят. Кто-то нанял или отрядил приказом оперативников, чтобы те подпоили женщин отравленным вином. По всей видимости, эти люди стали друзьями девушек, убитые их не опасались. Я говорю, что серологические тесты, проведенные мной, когда я уже вернулась домой, свидетельствуют о присутствии какого-то мужчины. Позднее, проведя анализ образцов ДНК, я получила профиль белого мужчины, личность которого до сих пор не установлена. Не могу с уверенностью утверждать, что это профиль убийцы, но добавляю, что в квартире точно находился некий мужчина, который пил пиво.

Я описываю супругам Пьеста, что, на мой взгляд, случилось на самом деле. После того как Нуни и Джоан под действием наркотика потеряли сознание, злоумышленник положил их на кровать и задушил подушкой, о чем свидетельствуют точечные кровоизлияния. Потом он по какой-то причине ушел. Может быть, хотел вернуться позднее с сообщниками или ждал где-то, когда подойдут его подельники. Этого я не знаю. Но когда женщин привязали к стульям и безжалостно изуродовали, они уже были мертвы, это стало мне понятно сразу, как только я увидела их бездыханные тела.

— У нас здесь навалило снега на четыре дюйма, — сообщает мистер Пьеста, явно не желая слушать дальше. — Снег лежит поверх корки льда. У вас в Кембридже тоже гололед?

— Наверное, нам нужно подать куда-то жалобу, — вступает в разговор миссис Пьеста. — Разве в таких делах кто-то отменял срок давности?

— Как бы давно это ни случилось, самое главное — установить истину. По убийствам действительно нет срока давности.

— Надеюсь, они не станут наказывать тех, кто на самом деле не виноват, — говорит миссис Пьеста.

— Дела остаются нерасследованными. Предполагается, что преступление совершили молодые африканцы из какой-то банды, но никаких арестов произведено не было, — отвечаю я.

— Но вы же сказали, что там был какой-то белый.

— Белый мужчина пил пиво в их квартире, только это можно утверждать с уверенностью.

— Вы знаете, кто это сделал? — спрашивает моя собеседница.

— Мы хотим, чтобы их наказали, — вступает в разговор ее муж.

— Я знаю лишь, какие люди могли это сделать. Трусы, связанные с властными структурами и политиками. А вам следует поступать так, как вам подсказывает сердце.

— Эдди, что ты на это скажешь?

— Я напишу письмо сенатору Чэппелу.

— Ты отлично знаешь, что это делу не поможет.

— Тогда напишу Обаме, Хиллари Клинтон, Джо Байдену. Всем напишу.

— И чем они смогут нам помочь? — обращается миссис Пьеста к мужу. — Эдди, я не смогу пережить это еще раз.

— Пойду почищу дорожку, — говорит он. — Снег все идет. Спасибо, что уделили нам время, мэм. Спасибо вам за ваши старания. Спасибо за то, что рассказали нам правду. Знаю, что для вас это было трудное решение. Уверен, что моя дочь оценила бы вашу заботу, если бы могла сказать об этом.

Положив трубку, я сижу какое-то время на кровати и складываю бумаги и фотографии в серую папку, где они пролежали последние двадцать лет. Потом решаю поставить папку в шкаф в подвале. Но не сейчас. Позже. Не хочу спускаться вниз. Я будто слышу, как кто-то подъезжает к дому, как хрустит снег у кого-то под ногами. Выйти и посмотреть, кто это?

Нет.

Лучше посижу еще здесь. Может быть, составлю список покупок или поручений или просто поиграю пару минут с Соком.

— Послушай, я не могу отвести тебя на прогулку, — говорю я ему.

Пес лежит, свернувшись калачиком, рядом со мной, положив голову на мое бедро. Печальный разговор, свидетелем которого он только что стал, ничуть его не встревожил. Соку невдомек, о чем шла речь и как это связано с миром, в котором мы живем. С другой стороны, он уже знаком с его жестокостью, может быть, даже лучше, чем мы.

— Никаких прогулок без жилетки, — продолжаю я. Пес зевает и лижет мне руку. Я слышу, как отключают сигнализацию, как открывают дверь. — Пожалуй, мы сейчас опробуем твои башмачки, — сообщаю я Соку, и в следующую секунду до меня доносятся голоса Марино и Бентона. — Тебе, Сок, возможно, не понравится та обувка, что делают для собак. Мне, признаться, она не очень нравится, но за качество ручаюсь. Кстати, у нас гость. — Я узнаю тяжелые шаги Марино, поднимающегося по лестнице. — Ты его помнишь, потому что видел вчера. Большой мужчина в желтой одежде. Постоянно действует мне на нервы. Но я тебя предупреждаю заранее — бояться его не нужно. Он неплохой человек, и, как ты, пожалуй, догадался, люди, которые давно знакомы, обычно ведут себя друг с другом грубее, чем с незнакомыми.

— Есть кто дома? — Голос Марино доносится раньше, чем он поворачивает дверную ручку спальни и лишь после этого стучит. — Бентон сказал, что ты в приличном состоянии. С кем это ты тут разговаривала? По телефону, что ли, болтала?

— Тогда он ясновидящий, — отвечаю я с кровати, где лежу под покрывалом, в одной лишь пижаме. — И я не говорила по телефону и вообще ни с кем не разговаривала.

— Как поживает Сок? Как дела, старина? — спрашивает Марино, не дожидаясь ответа. — Как-то странно от него пахнет. Что ты ему давала, какое-нибудь лекарство от блох? В это время года? Хорошо выглядишь. Как себя чувствуешь?

— Я чистила ему уши.

— Так как ты все-таки себя чувствуешь, док?

Марино нависает надо мной глыбой и кажется крупнее обычного, потому что на нем плотная куртка-парка, крепкие походные башмаки и бейсболка, а на мне всего лишь фланелевая пижама, и я прикрыта одним только одеялом. В руках у него небольшая черная коробочка, в которой я узнаю айпад Люси, если, конечно, он не захватил свой собственный, в чем я сильно сомневаюсь.

— Со мной все в порядке. Просто лежу в постели, как раз собиралась вставать. Полагаю, Дона Кинкейд тоже неплохо себя чувствует. Судя по последним новостям, ее состояние стабильное.

— Стабильное? Шутишь?

— Я говорю о ее физическом состоянии. У нее отсечен один палец, остальные три серьезно повреждены. Ей повезло, что в гараже было холодно. Мы положили отрезанный палец в лед. Надеюсь, это пригодилось. А ты что-нибудь о ней знаешь?

— Шутишь, да? — повторяет Марино и смотрит на меня налитыми кровью глазами; такими же они были у него и вчера, в Салеме.

— Я не шучу. Я правда ничего не знаю. Бентон сообщил только, что они выяснят все подробности, но я думаю, так ничего и не узнал.

— Он все утро разговаривал с нами по телефону.

— Может, сделаешь доброе дело и позвонишь в больницу?

— Да мне наплевать, потеряет она один палец или все остальные, — отвечает Марино. — Тебе-то какая печаль? Боишься, что подаст в суд? Конечно, все может быть, ну и что с того? Может, и подаст. Утратила работоспособность, не сможет клепать наноботы и прочую хрень. Я так считаю, что психопаты всегда стабильны. Разве можно быть сумасшедшим и психопатом? И при этом подходить для работы в «Отуол текнолоджиз»? Погоди, она еще станет для нас большой проблемой. Представляешь, что будет, если она вдруг сбежит?

— С какой это стати она сбежит?

— Я говорю, что она станет для нас проблемой. Если она сбежит, ты ведь не сможешь чувствовать себя в безопасности? Да и все мы.

Марино присаживается на край постели. Кровать тут же опасно опускается под его весом, и у меня возникает ощущение, будто я сижу на горке. Он устраивается удобнее, поглаживает Сока и сообщает о том, что полиция и ФБР обнаружили «крысятню», однокомнатную квартиру, которую Дона Кинкейд снимала в Ревире, в пригороде Бостона. Там она жила, когда уходила от Илая Гольдмана, или своего биологического отца Джека Филдинга, или от кого-то еще, кого втянула в свою зловещую паутину. Марино вытаскивает из футляра айпад, включает его и рассказывает про то, как они с Люси и еще несколькими сыщиками несколько часов обыскивали квартиру, как прошерстили компьютер Доны и все ее вещи, в том числе и краденые.

— А ее мать? — спрашиваю я. — С ней кто-нибудь разговаривал?

— Дона общалась с ней, приезжала в Джорджию, где та отбывала срок в тюрьме, навещала ее там. Потом на несколько лет оборвала связи и с матерью, и с Филдингом. Она как клещ вцеплялась в кого-то, если ей от него что-то нужно. Первоклассный манипулятор и настоящий паразит.

— Ее мать знает о том, что случилось здесь?

— Да какое тебе дело до того, что думает эта гребаная детоубийца?

— Ее отношения с Джеком были отнюдь не простыми. Если бы я была на ее месте, то мне было бы неприятно узнать о том, что с ее дочерью случилось, из выпусков новостей.

— Да кому какое дело?

— Я бы никогда никому не пожелала узнавать о подобных вещах подобным образом. И не важно, кто это. Повторяю, ее отношения с ним были непростыми. Отношения такого рода простыми никогда не бывают.

— Для меня все предельно просто. Как черное и белое.

— Если она услышит об этом в новостях… — Я понимаю, что повторяюсь. — Я всегда ужасно не любила, когда такое происходит. Это бесчеловечно — узнать из новостей о том, что с кем-то из близких случилась беда. Меня это беспокоит.

— Она клептоманка, — объявляет Марино, потому что его в этом деле интересует лишь то, что сыщики обнаружили в квартире Доны Кинкейд.

Если верить Марино, получается, что так оно и есть. Прихватывала сувениры везде, где только могла, в том числе и у людей, о которых мы ничего не знаем. Кое-что уже опознали, например редкие монеты из дома Донахью, а также несколько ценных старинных партитур с автографами музыкантов. Об их исчезновении из домашней библиотеки миссис Донахью еще не знала.

В запертом ящике комода в квартире Доны Кинкейд нашли оружие, якобы пропавшее из коллекции Филдинга, а также его обручальное кольцо. Там же обнаружилась спортивная сумка с черным атласным поясом, белой формой для занятий боевыми единоборствами, снаряжение для спаррингов, спортивный инвентарь, коробка для завтраков, полная ржавых гвоздей, молоток и пара кроссовок маленького размера для занятий тхеквондо, которые Марк Бишоп надевал для отработки ударов на заднем дворе дома, где его и убили. Хотя никто точно не знает, как Дона Кинкейд уговорила мальчика лечь лицом вниз на землю.

— Первый вошел вот сюда, — продолжает размышлять вслух Марино, указывая себе на затылок возле основания черепа. — Первый гвоздь ведь мгновенно убил его, как ты думаешь?

— Да, если можно так выразиться, — отвечаю я.

— Я хочу сказать, что она, возможно, помогала ему на занятиях у Филдинга, в классе «тигрят», ведь так? — продолжает Марино. — Скорее всего, мальчик знал Дону и смотрел на нее снизу вверх. Выглядит она, что и говорить, круто. Пообещала показать какой-то приемчик, предложила выйти во двор и лечь на землю. Разумеется, она для него человек опытный и уважаемый. Поэтому он послушно ложится на землю. Уже темно, почти ничего не видно. И тут бац! Все кончено.

— Таких нельзя выпускать на свободу, — говорю я. — Она не остановится и в следующий раз, если, конечно, представится такая возможность, совершит что-то еще более гнусное.

— Она все отрицает. Почти ничего не говорит, только повторяет, что во всем виноват Филдинг, а она ни при чем.

— Но это не так.

— Я с тобой согласен.

— Ей будет трудно объяснить, откуда взялись эти вещи в ее квартире, — замечаю я, продолжая просматривать фотографии. Марино, должно быть, нащелкал их несколько сотен.

— Она красива, обаятельна и чертовски умна. А Филдинг мертв.

— Ей есть что предъявить. — Я повторяю это несколько раз. — И вот это поможет. Не понимаю, почему ты считаешь, что могут возникнуть проблемы.

— Могут. И непременно возникнут. Защита постарается все повесить на Филдинга. Эта стерва-психопатка получит команду адвокатов, о которых только можно мечтать, а уж они заставят присяжных поверить, будто все это натворил Филдинг. — Марино наклоняется ко мне, и край кровати вновь опасно кренится. Сок мирно похрапывает, нисколько не интересуясь своей бывшей хозяйкой или ее «крысятней», в которой есть даже место для собаки. Марино снова наклоняется, показывает один за другим снимки этой собачьей кроватки и каких-то игрушек, и я делаю знак, что лучше посмотрю все сама. Эти двое навалились на меня так, что вот-вот раздавят.

— Я просто подумал, что тебе надо увидеть. Это все я сделал.

— Спасибо, я как-нибудь сама. Ты молодец, хорошо потрудился.

— Заметь, собака, по всей видимости, оставалась здесь. — Марино имеет в виду, что Сок жил в квартире Доны Кинкейд. — И у Илая жил, и у Филдинга. Надо отдать ей должное, собаку она любила.

— Не забывай, что она оставила его одного в холодном доме, — отвечаю я, пролистывая фотографии, являющиеся, по-моему, убедительными свидетельствами преступных деяний этой девицы.

— Ей наплевать на всех, кроме себя самой. Когда ее что-то не устраивает, она просто избавляется от этого. Так что о Соке она заботилась лишь до тех пор, пока он был ей нужен.

— Вот это, пожалуй, больше соответствует истине, — соглашаюсь я.

Я смотрю на фотографии с расстеленной двуспальной кроватью, потом изучаю другие снимки крошечной спальни, которую Дона Кинкейд жутко, невообразимо захламила самым разным барахлом.

— Кроме того, у нее была еще одна причина, чтобы бросить пса, — продолжает Марино. — Оставляя собаку в доме Филдинга, она как бы подводила нас к тому, что это он все сделал, а потом покончил с собой. Собака остается там. Ее красный поводок тоже. Бот, с которого сбросили Уолли Джеймисона, тоже оказался у Филдинга. Одежду Джеймисона и орудие убийства находят в подвале дома Джека. «Навигатор» без задней номерной таблички тоже там. И ты начинаешь думать, что да, это Филдинг преследовал тебя и Бентона, когда вы выехали из Ханскома. Филдинг сошел с ума. Он ведет за тобой наблюдение. Он тебя преследует, пытается запугать, шпионит за тобой или даже собирается убить.

— В то время, когда нас преследовали, он уже был мертв. Не могу точно назвать время смерти, скорее всего, это случилось в понедельник днем, возможно сразу после того, как он приехал в Салем, побывав в ЦСЭ и захватив с собой «глок», который забрал из лаборатории. Это Дона преследовала нас на «навигаторе» в понедельник ночью. Это она сошла с ума. Она только что на бампер не садилась, чтобы мы поняли, что нас преследуют, а потом скрылась, свернув на парковку «Отуола». А мы грешили на Джека, который на самом деле в это время уже был мертв, убит из пистолета, который она, вероятно, дала своему другу Илаю, прежде чем убить и его. Но ты прав. Похоже, она пыталась представить все таким образом, чтобы подозрения пали на Джека и чтобы обвинили именно его. Оправдаться он уже не может. Она подставила Джека, представив дело так, будто это он подставил Джонни Донахью. Ужасно.

— Ты должна убедить присяжных.

— Это всегда нелегко, каким бы ни было дело.

— Плохо, что собака была в доме Филдинга. Это связывает его с убийством Илая. Черт, на этих видеозаписях Илай выгуливает Сока именно в тот день, когда парнишку и зарезали.

— Микрочип, — напоминаю я. — След от него ведет к Доне, а не к Джеку.

— Это ничего не значит. Он убивает Илая, потом берет собаку, а собака должна знать Филдинга, верно? — Марино говорит так, будто Сок не лежит мирно рядом и не спит, положив морду мне на колени. — Пес знает Филдинга, потому что Дона жила там, в Салеме, и какое-то время держала его в доме Филдинга. Итак, Филдинг убивает Илая, потом уходит и уводит с собой пса. Во всяком случае, Дона будет убеждать всех, что так оно и было.

— Но было-то не так. Джек никого не убивал. — В квартире Доны беспорядок такой же, как и в доме Филдинга в Салеме. Повсюду коробки. Одежда свалена кучами и разбросана. В раковине груда немытой посуды. По углам мусор. Стопки газет, журналов, компьютерных распечаток. На столе — горка вещей с наклеенными ярлычками. В том числе спортивные часы с джи-пи-эс той же модели, что я подарила Филдингу на день рождения несколько лет назад, антикварный набор хирургических инструментов времен Гражданской войны в США в футляре из розового дерева, похожий на тот, что я подарила ему в Ричмонде.

На сделанном крупным планом снимке пара черных перчаток. На одной на уровне запястья видна черная коробочка. Марино называет их беспроводными киберперчатками со встроенными акселерометрами, тридцатью шестью датчиками и ультранизкопрофильным интегрированным приемопередатчиком. Разобраться в описаниях Марино нелегко: надо все рассортировать и выстроить в правильном порядке. Перчатки, которые уже осмотрели Бриггс и Люси, явно предназначались для управления посредством системы жест-контроля роботом-флайботом, который был у Илая, когда его убила женщина, подарившая ему украденное кольцо с печаткой. Это кольцо и было на Илае, когда его тело привезли в Кембриджский центр судебной экспертизы.

— Значит, флайбот был в ее квартире. Слушай, Бентон предложил тебе кофе?

— У меня кофе уже из ушей лезет. Кое-кто вообще пока не ложился.

— Я работаю в постели. Как сон не засчитывается.

— Здорово. Я бы с удовольствием остался дома и поработал в постели. — Марино забирает у меня айпад и начинает просматривать какие-то файлы.

— Пожалуй, мы могли бы подкорректировать твою должностную инструкцию. Ты можешь оставаться дома и работать в постели определенное количество дней в году, в зависимости от возраста и состояния организма, которое нам придется каким-то образом оценивать. Полагаю, эвалюацию буду проводить я.

— Так, значит? А кто же, интересно, будет оценивать твое состояние? — спрашивает он и, найдя какой-то снимок, хочет показать его мне.

— Моему никакая эвалюация не требуется. Все очевидно.

Марино показывает сделанный крупным планом снимок флайбота; правда, понять с первого взгляда, что это такое, было очень трудно. Блестящий проволочный предмет на квадратике белой бумаги, лежащем на обеденном столе Доны Кинкейд. До меня только сейчас доходит, что это микромеханическое устройство могло быть сережкой. Серебряной сережкой, на которую кто-то наступил. Похоже, так оно и случилось, когда санитары «скорой» занимались Илаем. Дона нашла его потом, когда вернулась в Нортон’с-Вудс. По всей видимости, на ней было то же длинное черное пальто, в котором она пробралась в мой гараж. Пальто, вероятно, принадлежало Филдингу. Один свидетель утверждает, что видел молодого мужчину или женщину в длинном черном пальто. Этот некто в черном прогуливался по Нортон’с-Вудс с фонариком в руке через несколько часов после смерти Илая Гольдмана. Свидетелю показалось странным, что у него (или у нее) не было собаки, и он (или она) явно что-то искал (или искала), делая при этом какие-то странные жесты.

— Пальто было велико, полы едва ли не подметали землю, — сообщает Марино, поднимаясь с кровати. — Я не утверждаю, что она пыталась выдавать себя за мужчину, но с ее короткой стрижкой и длиннополым пальто, шляпой и очками разве это так уж трудно? Можно было и ошибиться. Она ведь худая как вешалка. И Джек такой же, верно?

— Вообще-то я не замечала, что у Джека большой бюст.

— Да я про телосложение.

— Поэтому Дона и вернулась, когда решила, что опасности больше нет, а мухобот, хотя и пострадал, на радиосигналы с киберперчаток отвечал, ведь так? — Я выключаю айпад и возвращаю его Марино.

— Думаю, что она просто заметила что-то блестящее на земле, когда посветила фонариком. Люси говорит, «жучок» был, как у нас говорят, мертв по прибытии. Раздавлен.

— Ты в курсе, для чего он предназначался?

Марино пожимает плечами. Он снова высится надо мной, в куртке, которую так и не удосужился расстегнуть, как будто не собирается надолго задерживаться в моей комнате.

— Знаешь, это не моя сфера компетенции. Я не понимал и половины того, о чем говорили Люси и генерал. Знаю только, что потенциал этой штуковины вызывает озабоченность, и Министерство обороны намеревается провести нечто вроде проверки «Отуол текнолоджиз», посмотреть, чем они там, черт возьми, занимаются. Да только мы ведь и без того все знаем, правда, док?

— Что ты имеешь в виду?

Он засовывает айпад в футляр.

— Я имею в виду, что правительству прекрасно известно, кто и чем тешится, но оно не желает, чтобы другие об этом знали. А потом детишки выходят из-под контроля, и дерьмо летит на вентилятор. Кстати, ты когда выходишь на работу?

— Уж точно не сегодня, — отвечаю я.

— Знаешь, у нас куча дел, надо как-то разгребать, — бурчит Марино.

— Спасибо за предупреждение.

— Звякни, если что понадобится. Я позвоню в больницу и дам знать, как там эта психопатка.

— Спасибо, что заехал.

Я жду, когда утихнет звук его тяжелых шагов. Внизу хлопает дверь. Тихо. Потом я слышу, как Бентон заново включает сигнализацию. Слышу шаги, легкие, не то что у Марино. — Бентон возвращается по лестнице в заднюю часть дома, где находится его кабинет.

— Давай-ка просыпайся. Пошли! — говорю я Соку. Он открывает глаза, смотрит на меня и зевает. — Знаешь, что такое «до свидания»? Наверное, нет. В тюрьме тебя этому не учили. Ты просто хочешь спать, верно? Ну так вот, у меня кое-какие дела, так что пошли. Да ты и впрямь лежебока. Ты точно побеждал на бегах или хотя бы участвовал в них? Что-то верится с трудом.

Я отодвигаю его голову и опускаю ноги на пол. Где-то неподалеку должен быть магазин для домашних любимцев, а уж там наверняка найдется все, что нужно, для тощей ленивой старой борзой в такую, как сейчас, погоду.

— Пойдем прогуляемся, — говорю я Соку, подбирая тапочки и халат. — Посмотрим, что там поделывает секретный агент Уэсли. Наверняка сидит у себя в кабинете и снова на телефоне, как ты думаешь? По-моему, он уже и трубку из рук не выпускает. Согласись, это немножко раздражает… Может, он отвезет нас за покупками, и тогда я приготовлю пасту, домашнюю папарделлу с хорошим болонским соусом, отбивной телятиной, красным вином, грибами и чесноком. И давай сразу договоримся, что ты получаешь лишь обычную собачью еду — таковы правила этого дома. Думаю, сегодня будет треска и квиноа, — продолжаю я, спускаясь по лестнице. — Отличная замена курице с рисом из греческого ресторанчика.

~~~

Patricia Cornwell

PORT MORTUARY

Copyright © 2010 by CEI Enterprises, Inc.

© С. Самуйлов, перевод на русский язык, 2012

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013

Издательство Азбука®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Патрисия Корнуэлл Ключевая улика

Благодарю Центр здоровья ВМС и морской пехоты,

а также доктора Марселле Фьерро,

доктора Джейми Даунс и других специалистов,

оказавших помощь в моих исследованиях,

включая Стивена Брагу, щедро поделившегося

своим опытом в области уголовного права.

Как всегда, я благодарна доктору Стейси Грубер

за невероятные технические навыки и опыт,

а также за ее терпение и поддержку.

Эта книга посвящена тебе, Стейси

И услышал я из храма громкий голос,

говорящий семи Ангелам: идите и вылейте

семь чаш гнева Божия на землю.

Откровение 16:1

1

Железные перила со следами ржавчины цвета давно высохшей крови пересекают потрескавшуюся мощеную дорогу, что ведет в глубь Низины. Переезжая железнодорожные пути, я думаю о том, что женская тюрьма штата Джорджия расположена с неудачной стороны от них и, может быть, мне следует расценить это как еще одно предупреждение и повернуть назад. Сегодня 30 июня, четверг. На часах около четырех. Можно успеть на последний рейс до Бостона.

Но я знаю, что не вернусь.

Этот участок прибрежной Джорджии — местность довольная мрачная: угрюмые леса с гирляндами бородатого мха, котловины, прорезанные извилистыми протоками, равнины, заросшие травой. Над солоноватой водой неторопливо, едва не касаясь ее ногами, пролетают белые и голубые цапли. И снова лес, лес по обе стороны от узкой асфальтированной дороги. Вьющиеся кудзу душат невысокие кусты и накрывают лесную крону темными чешуйчатыми листьями, поднимающиеся из болот могучие кипарисы с толстыми шишковатыми стволами напоминают неких доисторических существ, бредущих по застывшей воде. Ни аллигаторов, ни змей я пока не заметила, но знаю: они где-то здесь и наблюдают за моей белой машиной, ревущей, фыркающей и постреливающей.

Как я оказалась в таком драндулете, шатающемся по дороге будто пьяный, пропахшем фастфудом, сигаретами и тухлой рыбой, сама не знаю. Брайс, мой администратор, получил совсем другие указания: заказать надежный и безопасный седан средних размеров, желательно «вольво» или «камри», с боковыми и фронтальными подушками безопасности и джи-пи-эс. Когда на выходе из аэропорта меня встретил молодой человек на белом грузовом фургоне без кондиционера и даже без карты, я сказала, что, очевидно, произошла какая-то ошибка. Он показал договор, в котором значились имя и фамилия: Кейт Скарпетта. Я ответила, что, во-первых, меня зовут не Кейт, а Кей, и, во-вторых, мне наплевать, чье имя там значится. Я не заказывала грузовой фургон. «Лоукантри консьерж коннекшн» приносит свои извинения, ответил молодой человек, загорелый, в майке, камуфляжных шортах и рыболовных шузах. Он представления не имеет, что и как случилось. Должно быть, какой-то сбой в компьютере. Он с удовольствием предоставит в мое распоряжение что-то другое, но только попозже, может быть, к вечеру или завтра.

Пока что все идет не по плану, и в ушах у меня звучат слова моего мужа, Бентона, предупреждавшего, что так оно и будет. Я будто вижу, как он стоит у нас в кухне, облокотившись на травертиновую стойку, высокий, стройный, с густыми седыми волосами, красивым, точеным лицом, и смотрит на меня серьезно и угрюмо. Мы снова спорим из-за моей поездки сюда. Наконец-то перестала болеть голова. Не знаю почему, мне еще хочется верить, что все наши разногласия можно было бы решить за стаканчиком вина. Или двумя. Светлое, прозрачное «пино-гриджио», легкое, с яблочной ноткой — своих денег оно точно стоит.

Врывающийся через открытые окна воздух, плотный и жаркий, приносит едкий, кисловатый запах преющих растений, солончаковых болот и ила. Фургон спотыкается, дергается, но ползет по залитой солнцем излучине, где пируют на каком-то трупе грифы-индейки. Огромные безобразные птицы с рваными крыльями и лысыми головами взлетают медленно и тяжело. Я объезжаю шкуру енота, вдыхая острую, гнилостную вонь, которая слишком хорошо мне знакома. Человек или животное — значения не имеет. Смерть я узнаю издалека, а если бы вышла из машины и присмотрелась к останкам повнимательнее, то, не исключено, смогла бы сказать, от чего он умер и когда, и даже определить, что и как его убило.

Обычно люди называют меня судмедэкспертом, некоторые думают, что я — коронер, а кое-кто даже путает меня с полицейским врачом. Если уж быть точным, я — врач-патолог со специализацией в судебной медицине и трехмерной радиологии; другими словами, прежде чем браться за скальпель, я сканирую тело изнутри. У меня есть степень по юриспруденции и звание полковника запаса Военно-воздушных сил. Именно Министерство обороны и назначило меня в прошлом году главой Кембриджского центра судебной экспертизы, созданного при Массачусетском технологическом институте и Гарварде и финансируемого военными совместно с властями штата.

Я — эксперт по определению механизма убийства, будь то болезнь, яд, медицинская ошибка, воля Божия, огнестрельное оружие или СВУ — самодельное взрывное устройство. Каждый мой шаг должен быть юридически обоснован. Мне положено оказывать помощь правительству Соединенных Штатов — в меру необходимости и в соответствии с полученными указаниями. Все это означает, что я не вправе жить так, как живет большинство людей. От меня требуется одно: строгая объективность и профессиональная беспристрастность. От меня не ждут собственного мнения или эмоциональной реакции, с какими бы ужасами и жестокостями я ни сталкивалась. Даже если зло коснулось меня лично, как произошло четыре месяца назад, когда на мою жизнь покушались, мне все равно положено оставаться бесстрастной, как камень или железный столб, уверенной в принимаемых решениях, спокойной и хладнокровной.

— Только не говори, что у тебя посттравматическое стрессовое расстройство, ладно? — сказал начальник Службы медэкспертизы Вооруженных сил генерал Джон Бриггс после того, как 10 февраля прошлого года меня едва не убили в собственном гараже. — Всякое бывает. На свете полным-полно чокнутых.

— Да, Джон, конечно. Всякое бывает. Так было, и так будет, — ответила я, как будто ничего особенного и не случилось, как будто я ничего и не заметила, хотя на душе у меня было отнюдь не спокойно. Теперь я намерена детально разобраться, что же пошло не так в жизни Джека Филдинга, и хочу, чтобы Дона Кинкейд получила за все сполна. Пожизненный срок без права досрочного или условно-досрочного освобождения.

Бросаю взгляд на часы. Руку с руля не убираю — чертов фургон трясется как проклятый. Может, развернуться и назад? До последнего рейса на Бостон около двух часов. Успеть можно, думаю я, хотя прекрасно понимаю, что уже не вернусь. Что бы там ни было, я пойду до конца, как будто передала управление автопилоту, отчаянному и, возможно, даже мстительному. Меня переполняет злость. Как выразился мой муж, судебный психолог ФБР:

— Тебя обманывают, Кей. Возможно, даже подставляют. Но больше всего меня беспокоит, что ты сама лезешь на рожон. То, что ты воспринимаешь как желание сыграть на упреждение и помочь, на самом деле есть твоя потребность облегчить чувство вины.

Я в это время готовила ужин в кухне нашего дома в историческом здании, построенном одним известным трансценденталистом.

— Джек погиб не из-за меня.

— Ты всегда чувствовала себя виноватой в отношении его. Ты вообще винишь себя за многое, к чему не имеешь никакого отношения.

— Понятно. Когда я думаю, что могу что-то изменить, мне нужно воспринимать такой порыв с недоверием. — Я разрезала хирургическими ножницами вареные королевские креветки. — Когда я принимаю решение, что могу добыть, пусть даже с некоторым риском, полезную информацию и помочь таким образом правосудию, на самом деле это происходит потому, что я чувствую себя виноватой.

— Ты считаешь своей обязанностью что-то исправлять, помогать кому-то. Или предотвращать. Так было всегда. Начиная с той поры, когда ты, еще ребенком, взяла на себя заботу о больном отце.

— Ну, теперь-то я точно ничего не могу предотвратить. — Я выбрасываю мусор в корзину и бросаю щепотку соли в кастрюлю из нержавейки, закипающую на стеклокерамической варочной панели индукционной плиты, стоящей в центре нашей кухни. — Джек стал жертвой растлительницы еще мальчишкой, и с этим я ничего не могла поделать. Как не могла помешать ему сломать собственную жизнь. И вот теперь он убит, и я снова ничего не смогла сделать. — Я схватила нож. — И уж если начистоту, я и собственную смерть едва предотвратила. — Лук, чеснок… Тонкое стальное лезвие сердито постукивало по антибактериальной пропиленовой доске. — Если я еще здесь, то лишь по счастливой случайности.

— Тебе лучше бы держаться подальше от Саванны, — произнес Бентон.

— Да нет, ехать надо, — ответила я и попросила открыть бутылку и налить по бокалу вина.

Выпили, но к единому мнению так и не пришли. Ковырялись в моей стряпне, моей mangia bene,[244] моей vivi felice cucina,[245] оба сердитые и недовольные. И все из-за нее.

Кэтлин Лоулер не живет — существует. Сейчас она отбывает двадцатилетний срок, назначенный за причинение смерти по неосторожности в состоянии опьянения. В тюрьме она провела больше времени, чем на свободе, а впервые попала за решетку в семидесятые, когда ее признали виновной в сексуальном растлении несовершеннолетнего подростка, выросшего и ставшего потом моим заместителем, Джека Филдинга. Теперь он мертв, убит выстрелом в голову плодом их любви, как называют в средствах массовой информации Дону Кинкейд, отданную при рождении в приемную семью, поскольку ее мать попала в тюрьму за то, что сделала, дабы зачать ребенка. История эта долгая. В последнее время я ловлю себя на том, что часто произношу эти слова. Если жизнь и научила меня чему-то, так это тому, что все вокруг взаимосвязано. Трагическая история Кэтлин Лоулер — прекрасный пример того, что имеют в виду ученые, когда говорят, что взмах крыльев бабочки может стать причиной урагана на другом краю света.

Пробираясь на своем тарахтящем, трясущемся фургоне по лесистому, болотистому краю, вероятно мало изменившемуся со времен динозавров, я думаю о том, какая бабочка, какое дуновение тревожного ветерка вызвало к жизни саму Кэтлин Лоулер и учиненные ею беды. Я представляю ее в камере шесть на восемь футов с блестящим стальным унитазом, серой металлической койкой и узким, закрытым железной сеткой окном, выходящим в тюремный двор с клочками травы, бетонными столами, скамейками и биотуалетами. Я знаю, сколько ей положено смен одежды, «одежды не свободного мира», как писала она в электронных письмах, на которые я не ответила, а тюремной, штанов и рубашек — по паре. Все книги в тюремной библиотеке прочитаны и перечитаны. Себя она считает талантливым автором и несколько месяцев назад прислала стихотворение, которое написала в память о Джеке.

СУДЬБА

Я прочитала стихотворение несколько раз, внимательно изучая каждое слово, выискивая скрытое послание, встревоженная зловещим упоминанием газовой духовки — не указывает ли оно на суицидальные наклонности Кэтлин? Может быть, мысль о собственной смерти манит ее, как гостеприимный мотель? Я поделилась своей озабоченностью с Бентоном, и он ответил, что стихотворение говорит лишь о ее социопатии и расстройстве личности. Она считает, что не сделала ничего плохого. Переспала с двенадцатилетним мальчишкой на ранчо для трудных подростков, где работала терапевтом, и вообразила, что это и есть чистый идеал любви. Судьба. Их судьба. В таком вот искаженном свете ей все это видится, объяснил Бентон.

Две недели назад она внезапно перестала писать мне письма. Потом позвонил мой адвокат. Кэтлин Лоулер хотела бы встретиться со мной и поговорить о Джеке Филдинге, моем протеже и ученике в начале моей карьеры, а потом ставшем моим помощником, коим он и оставался на протяжении двадцати с перерывами лет. Я согласилась встретиться с ней в женской тюрьме штата Джорджия, но только в неофициальном статусе. Я не буду доктором Кей Скарпетта. Не буду директором Кембриджского центра судебной экспертизы. Не буду медэкспертом Вооруженных сил или вообще каким бы то ни было экспертом. Я буду Кей, и общее у Кей и Кэтлин только одно — Джек. Ни у кого из нас не будет никаких привилегий. При нашем разговоре не будут присутствовать ни адвокаты, ни охранники, ни другой тюремный персонал.

Стало чуть светлее. Густой сосновый лес поредел и раскрылся — предупредительный знак перед расчищенной от деревьев площадкой, похоже, промышленной зоной, извещает о том, что дорога, на которой я нахожусь, заканчивается, далее проезд воспрещен. Посторонним предлагается развернуться и катить назад. Я проезжаю мимо свалки с разбитыми, покореженными автомобилями, грузовыми и легковушками, потом мимо питомника с оранжереями, клумб, бамбуковых деревьев и пальм. Прямо по курсу — широкая лужайка с буквами ЖТШД, созданными яркими клумбами петуний и ноготков. Впечатление такое, будто это городской парк или поле для гольфа. Административное здание из красного кирпича с белыми колоннами выделяется на фоне синих, с металлическими крышами строений, окруженных высоким забором. Двойные ряды колючей проволоки сияют под солнцем, как лезвия скальпелей.

Женская тюрьма штата Джорджия — образец для нескольких других учреждений подобного рода, о чем я узнала, проведя предварительно тщательное исследование. Ее считают примером современного, гуманного реабилитационного заведения для преступивших закон женщин, многие из которых за время заключения постигают профессии сантехника, электрика, косметолога, токаря по дереву, механика, кровельщика, повара, ландшафтного дизайнера. Заключенные поддерживают в порядке здания и территорию, работают на кухне, в библиотеке и салоне красоты, помогают в поликлинике, издают собственный журнал и даже могут получить среднее образование. Все они зарабатывают на свое содержание и располагают немалыми возможностями. Все, за исключением тех, что содержатся в корпусе строгого режима, корпусе «Браво», куда и определили Кэтлин Лоулер две недели назад, примерно тогда же, когда я перестала получать ее электронные письма.

Я паркуюсь на гостевой стоянке, проверяю сообщения на айфоне — ничего срочного, — надеясь на весточку от Бентона. Есть. «Там, где ты, чертовски жарко, ожидается шторм. Будь осторожна и держи меня в курсе. Люблю» — вот так пишет мой практичный муж, никогда не забывающий сообщить прогноз погоды и другую полезную информацию. Я отвечаю, что тоже люблю его, что со мной все в порядке, и обещаю позвонить через несколько часов. Отправляя сообщение, наблюдаю за административным зданием, из которого в сопровождении сотрудника тюрьмы выходят несколько мужчин в костюмах и галстуках. Гости похожи на адвокатов, возможно, чиновников пенитенциарной системы. Я жду, задаваясь вопросом, кто они такие и что привело их сюда. Наконец все уезжают в автомобиле без опознавательных знаков. Убираю телефон в сумочку, которую прячу под сиденье. С собой у меня будут только водительские права, чистый конверт и ключи от фургона.

Летнее солнце давит, как тяжелая, горячая рука, на юго-западе собираются облака, в воздухе висит запах лаванды и клетры. Я иду по бетонной дорожке между цветущими кустами и аккуратными клумбами, и невидимые глаза следят за всем двором из-за зарешеченных окон. Что еще делать заключенным, как не смотреть на мир, от которого они теперь отгорожены надежными засовами? Надо признать, информацию они собирают даже тщательнее, чем ЦРУ. Некое коллективное сознание берет на заметку мой белый фургон с номерами Южной Каролины и то, как я одета, — на мне не деловой костюм и не полевая форма, но брюки цвета хаки, белая с голубым полосатая хлопчатобумажная рубашка, лоферы в «шашечку» и в тон им ремень. Никаких украшений, если не считать часов в титановом корпусе и обручального кольца. Определить мой социальный статус, финансовое положение, кто я такая и чем занимаюсь, будет не так-то легко. Единственное, что не вписывается в придуманный мною сегодняшний образ, это белый фургон.

Я планировала выглядеть обычной, ничем не примечательной и немолодой уже блондинкой, которая не занимается в жизни ничем особенным или интересным. Вот только этот чертов фургон! Обшарпанное, дребезжащее чудовище с почти черными тонированными стеклами. Рядом с ним я чувствую себя то ли служащей строительной компании, то ли сотрудницей службы доставки. А может, я приехала в тюрьму за кем-то из заключенных, живым или мертвым. С большинством из наблюдающих за мной женщин я никогда не встречусь, хотя имена некоторых знаю. О них писали в газетах и сообщали в новостях, их отвратительные деяния обсуждались на профессиональных совещаниях, бывать на которых доводилось и мне. Я сопротивляюсь соблазну поднять глаза и оглядеться — не хочу, чтобы они знали, что я чувствую их внимание. Интересно, какое же из окон ее?

А каково должно быть Кэтлин Лоулер? Подозреваю, что ни о чем другом она в последнее время и не думала. Для таких, как она, я — последняя нить, связывающая их с теми, кого они потеряли или убили. Я — суррогат их мертвецов.

2

Тара Гримм — начальница тюрьмы, ее офис находится в конце длинного, выкрашенного в синий цвет коридора и обставлен и украшен ее подопечными.

Письменный стол, стулья и кофейный столик, сделанные из дуба и покрытые лаком медового цвета, с виду прочны и даже несут в себе некоторый шарм; мне практически всегда нравится то, что сделано вручную, пусть даже это выглядит и грубовато. Вьющиеся стебли с пятнистыми сердцевидными листьями теснятся в кашпо на окнах, тянутся из них до самого верха самодельных книжных стеллажей, расползаются по сторонам и спускаются густой, спутанной массой из подвесных корзин. На мой комплимент по поводу очевидного садоводческого таланта Тара Гримм отвечает размеренным мелодичным голосом, что за всей зеленью в кабинете ухаживают заключенные. Названия вьюнков, как она их именует, моя собеседница не знает, но, скорее всего, это филодендроны.

— Потос золотистый. — Я дотрагиваюсь до желто-зеленого, с прожилками листика. — Больше известен как чертов плющ.

— Разрастается все больше, а обрезать я не разрешаю, — откликается она от стеллажа, расположенного сзади письменного стола, где ставит на полку том под названием «Экономика рецидивизма». — Началось содного маленького побега в стакане с водой. Теперь я использую растения как наглядный пример и важный жизненный урок для всех этих женщин, предпочитавших игнорировать его присутствие на той дорожке, что привела их к большим неприятностям. Будь осторожен с тем, что пускает корни! — Тара ставит на полку еще одну книгу, «Искусство манипуляции». — Даже не знаю. — Она окидывает взглядом зеленые заросли, гирляндами свисающие по всей комнате. — Пожалуй, здесь этого уже немного чересчур.

Ей за сорок, оцениваю я Тару. Высокая, стройная, она смотрится здесь как-то странно неуместно — в открывающем шею черном платье с доходящей до середины икры юбкой, на шее — лариат с золотой монетой, как будто приоделась специально, может быть, из-за уехавших только что мужчин, вероятно, неких важных особ. Темноглазая, с высокими скулами и длинными черными волосами, зачесанными вверх и назад, Тара Гримм выглядит совсем не как начальница тюрьмы. Интересно, сознает ли она сама абсурдность этого образа? А другие? В буддизме Тара — женское существо, достигшее совершенства и освобождения, чего об этой Таре никак нельзя сказать. Ее мир слишком суров.

Сев за стол, она расправляет юбку, а я устраиваюсь на стуле с прямой спинкой напротив.

— Прежде всего, в мои обязанности входит выяснить, что вы намерены предъявить Кэтлин, — так она объясняет причину, по которой меня направили к ней в кабинет. — Полагаю, вы знакомы с обычной практикой.

— Я не часто навещаю кого-либо в тюрьме, — отвечаю я. — Разве что в лазарете или того хуже. Другими словами, когда заключенному требуется судебное медицинское освидетельствование или когда он мертв.

— Если у вас с собой какие-то документы или что-либо, что вы хотите передать ей, мне нужно их просмотреть и дать разрешение, — говорит она, на что я вновь объясняю, что пришла просто как друг. Это верно с юридической точки зрения, но никак не в буквальном.

Я не друг Кэтлин Лоулер и, добывая информацию, буду расчетливой и осторожной, побуждая ее рассказывать о том, что я хотела бы узнать, и не показывая, что у меня есть какой-то личный интерес. Контактировала ли она с Джеком Филдингом все эти годы и что происходило в те короткие эпизоды, когда ей удавалось побыть вне стен тюрьмы? Продолжительные сексуальные отношения растлительницы и ее несовершеннолетней жертвы имели место и в других известных мне случаях, а Кэтлин нередко выходила на свободу за то время, что я знала Джека. Если романтические встречи с женщиной, соблазнившей его, когда он был еще мальчишкой, не прекратились, то было бы интересно узнать, не совпадают ли они с теми периодами, когда Филдинга охватывало внезапное беспокойство и он исчезал, вынуждая меня разыскивать его, а потом снова нанимать на работу.

Мне хотелось бы выяснить, когда Джек узнал, что Дона Кинкейд — его дочь и почему он в последнее время общался с ней в Массачусетсе. Почему он разрешил ей жить в своем доме в Салеме и как давно это случилось? Связано ли это с тем, что он ушел из семьи? Понимал ли Джек, что его психика меняется под действием опасных наркотиков, или это было частью тайного плана Доны? Сознавал ли он, что становится все более неуправляемым, и кто внушил ему мысль заняться противозаконным бизнесом в стенах Кембриджского центра судебной экспертизы, пока меня там не было?

Что может знать или рассказать Кэтлин, предугадать невозможно, но я буду вести беседу в том русле, которое определила сама и по которому уже прошла с моим адвокатом Леонардом Браззо. Я получу то, что мне нужно, и ничего не дам взамен. Нельзя требовать от нее свидетельствовать против собственной дочери, да и в суде такие показания сочли бы не заслуживающими доверия, но я не поделюсь с ней ни малейшей деталью, которая могла бы просочиться к Доне Кинкейд и помочь ее адвокатам.

— Вообще-то, думаю, у вас с собой ничего по этим делам нет, — произносит Тара Гримм, и я чувствую, что она разочарована. — Признаться, у меня много вопросов насчет того, что там случилось, в Массачусетсе. Не отрицаю, я любопытна.

Что ж, ее интерес можно понять, она в нем не одинока. «Убийства в клубе „Менса“», как окрестила пресса жестокие, бесчеловечные деяния людей с ай-кью гения или близко к тому, выглядят чудовищно абсурдными и свидетельствуют о больном воображении. Имея за спиной более чем двадцатилетний опыт знакомства с насильственной смертью, я все еще открываю для себя ее новые лики.

— В мои намерения не входит обсуждать с вашей заключенной какие-либо детали, имеющие отношение к следствию, — говорю я Таре Гримм.

— Уверена, Кэтлин будет расспрашивать вас, поскольку та, о ком мы говорим сейчас, в конце концов, ее дочь. Это ведь Дона Кинкейд убила тех людей, а затем пыталась убить и вас? — Тара не спускает с меня глаз.

— Я не буду обсуждать с Кэтлин детали, имеющие даже малейшее отношение к тем или каким-либо другим случаям, — жестко повторяю я. От меня Тара Гримм не получит никакой информации. — Я здесь не ради этого. Но у меня с собой фотография, которую я хотела бы передать ей.

— Если позволите… — Она протягивает тонкую, изящную руку, и я вижу идеально ухоженные пальцы, ногти со свежим, как будто ей только что сделали маникюр, темно-розовым лаком; вижу множество колец и часы в золотом металлическом корпусе с хрустальным безелем.

Я отдаю ей простой белый конверт, который лежал в заднем кармане, и из него выскальзывает фотография Джека Филдинга, моющего свой вишнево-красный «мустанг» 1967 года. Джек без рубашки, в спортивных шортах, улыбающийся и совершенно неотразимый. Таким запечатлела его камера лет пять назад, где-то между женитьбами и срывами. Я не проводила аутопсию, но за те пять месяцев, что прошли после убийства моего заместителя, тщательно препарировала его жизнь — отчасти для того, чтобы понять, что могла бы сделать для его предотвращения. Не думаю, что это было мне по силам. Мне и раньше не удавалось остановить его на пути самоуничтожения, и теперь, глядя на фотографию со стороны, я чувствую вспышку злости и укол вины, а потом — печаль.

— Что ж, ничего не имею против, — говорит начальница тюрьмы. — Надо отдать должное, с виду парень симпатичный. Из этих, бодибилдеров. Господи, это ж сколько времени отнимает!

Я разглядываю развешанные по стенам сертификаты и благодарности в рамках — не хочу наблюдать, как она изучает фотографию. Мне отчего-то не по себе, но отчего? Может быть, видеть Джека чужими глазами труднее. Лучшему смотрителю. За выдающиеся заслуги. За успехи по службе. За безупречную службу. Надзиратель месяца. В некоторых категориях она выигрывала не единожды, а еще у нее есть степень бакалавра с отличием из Университета Сполдинга, штат Кентукки. Судя по говору, Тара Гримм не из местных, скорее, из Луизианы. Интересуюсь, где она родилась.

— Моя родина — Миссисипи. Отец был начальником тюрьмы штата, и мои ранние годы прошли на участке в двадцать тысяч акров в дельте реки, на плоской, как блин, равнине. Заключенные выращивали там сою и хлопок. Затем его перевели из Луизианы в Анголу, где я тоже жила на ферме, только еще дальше от цивилизации и ближе к заключенным. Странно, да? Но я совершенно ничего не имела против того, чтобы жить по месту работы отца. Удивительно, к чему только не привыкаешь, если считаешь это нормальным. Это по его рекомендации женскую тюрьму штата выстроили здесь, среди лесов и болот, чтобы женщины-заключенные сами о ней заботились и поменьше обременяли налогоплательщиков. Так что, можно сказать, тюрьма у меня в крови.

— Вашему отцу довелось здесь работать?

— Нет. — Она иронически улыбается. — Не могу представить отца надзирающим за двумя тысячами женщин. Он бы, наверное, немного заскучал, хотя тут есть и такие, что похуже многих мужчин. Мне он напоминал Арнольда Палмера,[246] — лучшего советчика, как спланировать площадку для гольфа, не найти. А еще он был сторонником прогресса. Многие исправительные учреждения обращались к нему за советом. В Анголе, например, есть стадион для родео, собственная газета и радиостанция. Некоторые из заключенных — знаменитые наездники и разбираются в коже, железе, дереве, придумывают дизайн. Им разрешено продавать свои поделки. — Она говорит об этом так, словно не одобряет подобных вещей. — Меня вот что беспокоит во всех этих ваших делах там, на Севере. По-вашему, взяли всех?

— Будем надеяться.

— По крайней мере, Дона Кинкейд уж точно под замком, и я надеюсь, что там она и останется. Убивать невинных людей без всякой на то причины… Я слышала, у нее на почве стресса проблемы с психикой. Подумать только! Столько всего натворила, столько людей пострадало…

Несколько месяцев назад Дону Кинкейд перевели в психиатрический госпиталь Батлера, где врачам предстоит определить, сможет ли она предстать перед судом. Хитрость. Симуляция. Что ж, пусть попробует. Как говорит мой старший следователь, Пит Марино, попалась сама и попала к чокнутым.

— Трудно даже представить, что она была в своем уме, когда губила невинные жизни, как об этом говорилось на суде, но хуже всего случай с тем бедным маленьким мальчиком. — Тара говорит сейчас о том, что совершенно ее не касается, и мне ничего не остается, как просто ее слушать. — Убить беспомощного ребенка во дворе его собственного дома, едва ли не на глазах у родителей. Тому, кто причиняет зло ребенку или животному, прощения быть не может, — заключила она, словно чинить зло в отношении взрослого — дело вполне допустимое.

— Я не знала, разрешат ли мне передать Кэтлин эту фотографию. Я ничего не подтверждаю и ничего не опровергаю. Просто подумала, что ей, может быть, захочется иметь такую при себе.

— Я, собственно, никакого вреда в этом не вижу. — Но и особенной уверенности в ее голосе я не слышу, а когда она протягивает через стол руку, чтобы вернуть фотографию, я улавливаю в ее глазах сомнение.

Она раздумывает. Почему ты передаешь ей эту его фотографию? В некотором смысле, косвенно, Кэтлин Лоулер и есть та причина, по которой Джек Филдинг сейчас мертв. Нет, не косвенно, думаю я, медленно закипая от злости. У нее был секс с несовершеннолетним, а ребенок, которого они произвели на свет, вырос, чтобы стать Доной Кинкейд, его убийцей. Это уже не косвенная причина, а самая что ни на есть прямая.

— Не знаю, видела ли Кэтлин эту фотографию. Она одна из последних, — объясняю я, возвращая фотографию в конверт. — Я выбрала ее, чтобы напомнить о нем, о том, каким он был в лучшие времена.

Трудно представить, что Кэтлин не разоткровенничается, увидев этот снимок. Еще посмотрим, кто и кем будет манипулировать.

— Не знаю, что вам наговорили насчет того, почему я перевела ее в блок «Браво», — говорит Тара. — Это отделение строгого режима.

— Мне лишь известно, что ее туда перевели, — неопределенно отвечаю я.

— Разве мистер Браззо не объяснил? — В ее тоне слышится раздумье. Она кладет ладони на квадратную столешницу дубового стола.

Леонард Браззо — судебный защитник по уголовным делам, я к нему обратилась для того, чтобы в том случае, когда дело о попытке покушения на мою жизнь дойдет до суда, мне не пришлось доверяться какому-нибудь перегруженному работой или совсем еще зеленому помощнику адвоката. Я не сомневаюсь в том, что команда Доны Кинкейд, люди, которые защищают ее безвозмездно, постарается представить факт нападения на меня в моем собственном гараже как нечто вполне извинительное. Они заявят, что это я сама виновата в том, что на меня напали, причем сзади, из засады и в кромешной темноте. Мне чертовски повезло, что я осталась жива, и если я сижу сейчас в заросшем плющом кабинете Тары Гримм, то прежде всего потому, что это дело беспокоит меня гораздо сильнее, чем я готова признать, поскольку у меня вовсе нет уверенности в своей безопасности.

— Насколько я понимаю, ее перевели в отделение строгого режима ради ее же собственной безопасности, — отвечаю я, представляя камуфляжный бронежилет повышенного уровня надежности с кевларовыми керамическими пластинами. Я помню жесткую на ощупь текстуру нейлона, особенный запах, какой бывает у новых вещей, тяжесть на плече, когда я стала надевать его там, в моем темном, выстуженном гараже.

— Похоже, мое решение перевести ее в блок «Браво» заставило вас сомневаться в целесообразности поездки в Саванну, — замечает Тара. — Наверное, после всего, что вам довелось пережить, вам не слишком-то хочется испытывать судьбу.

Воображение рисует мне картину — яркие белые крупинки, мелкие, словно пыльца, которые я увидела при магнитно-резонансном сканировании первой жертвы Доны Кинкейд, молодого человека, убитого инжекторным ножом. Эти яркие белые частицы особенно густо концентрировались вокруг небольшой, в форме петлицы раны; проникнув глубже, они разорвали внутренние органы и мягкие ткани груди. Словно бомба, детонировавшая внутри человеческого тела. Если бы ей удалось завершить задуманное и подобраться ко мне поближе с тем же оружием, то я успела бы умереть, еще не коснувшись земли.

— Вот только не понимаю, почему вы надели бронежилет, находясь в собственном доме, — закидывает удочку Тара Гримм. А почему бы и нет, если она может себе это позволить.

Я не афиширую ту часть своей работы в Министерстве обороны, которая касается секретных сведений в области медицины, и не тороплюсь объяснять, что генерал Бриггс пожелал узнать мое мнение о последнем варианте бронежилета, разработанного специально для женских подразделений. Теперь я знаю точно, что жилет способен остановить стальной клинок. Удача, глупое везение; я помню тот шок, который испытала, увидев свое отражение в зеркале после того, как все закончилось. Забрызганное красными точками лицо. Красные волосы. На мгновение я ощутила запах металла и услышала, как, шипя, в моем холодном и темном гараже оседает теплым и влажным слоем красный туман.

— Я так понимаю, если судить по тому, что передавали в новостях, собака была с вами в гараже, когда все произошло. Как поживает Сок?

Я слышу, что говорит начальница тюрьмы, но продолжаю рассматривать свои руки. Чистые пальцы с неполированными короткими ногтями. Я делаю глубокий вдох и сосредоточиваю внимание на запахах в комнате. Ничего похожего на железистый запах крови, лишь едва уловимый аромат парфюма. «Эсте Лаудер». «Свежесть юности».

— С ним все в порядке. — Я снова сосредоточиваю внимание на ней и спрашиваю себя, не упустила ли чего-нибудь. Как это мы перешли на тему борзой?

— Так он все еще у вас? — Она смотрит на меня в упор.

— Да, у нас.

— Рада слышать. Очень хороший песик. Но они все такие. Ласковые и милые. Знаю, Кэтлин не хотела никому его отдавать и до сих пор надеется, что вернет его, когда выйдет отсюда.

— А когда она выйдет? — интересуюсь я.

— Дона приютила Сока потому, что Кэтлин не хотела отдавать его никому другому, так уж любила, — говорит Тара. — К животным хорошо относится, в этом ей, по крайней мере, не откажешь. А потому должна вас предостеречь — они общаются, у них что-то вроде союза. У Кэтлин с Доной. Кэтлин будет стараться убедить вас в обратном, вы сами это увидите. С тех пор как меня сюда назначили, Дона бывала здесь довольно частой гостьей, навещала мать по три или четыре раза в год, вносила деньги на ее тюремный счет. Теперь, разумеется, это все прекратилось. Они переписывались друг с другом, но полиция изъяла письма, хотя это совсем не означает, что они не продолжают общаться уже как заключенные. Да вы, должно быть, в курсе.

— Не интересовалась.

— Теперь, когда у Доны такие неприятности, Кэтлин об этом правды не скажет. Не хочет осложнять свое положение, не хочет, чтобы и ее обвинили в чем-то, тем более когда дело касается людей, которые в состоянии ей помочь. Вас, например. Или какого-нибудь видного адвоката. Кэтлин будет говорить то, что, по ее мнению, пойдет ей на пользу.

— Что вы имели в виду, говоря «когда она выйдет»? — повторяю я.

— Знаете, тут все они считают себя невиновными.

— Я даже мысли не допускала, что это может касаться Кэтлин Лоулер.

— Сока она не получит, разве что он до глубокой старости дотянет. — Тара Гримм произносит это так, словно дает клятву. — Я рада, что вы взяли собаку к себе. Мне бы очень не хотелось, чтобы одна из наших собак, которую мы здесь обучали, снова оказалась на улице или попала в плохие руки.

— Уверяю вас, Сок никогда не окажется на улице и не попадет в плохие руки. У меня никогда не было такого преданного питомца, он за мной следует как тень.

— Большая часть наших борзых из Бирмингема, оттуда же и Сок, — произносит Тара. — Их там списывают, когда они теряют резвость, а мы забираем, чтобы не усыпили. Заключенным полезно напоминать о том, что жизнь является даром Божиим, а не Богом данным правом. Его как дают, так и отнимают. Я так полагаю, что вы, когда взяли Сока, не знали, что он принадлежал Доне Кинкейд.

— Его нашли в задней комнате холодного дома в Салеме. Это было зимой, псу нечего было есть. — Пусть допытывается, расспрашивает о чем вздумается, многого я ей не скажу. — Я забрала его к себе, пока решалось, что с ним делать дальше.

— А потом за ним пожаловала Дона, — продолжает Тара Гримм. — Пришла к вам в тот же вечер, чтобы забрать свою собаку.

— Интересно, что вы слышали эту версию, — отвечаю я, размышляя о том, откуда появилась столь абсурдная интерпретация.

— Да, ваш интерес к Кэтлин для меня загадка, — почти шепотом произносит Тара. — По-моему, это не самое благоразумное решение для человека, находящегося в вашем положении. Я так и сказала мистеру Браззо, но, разумеется, разъяснять ваши истинные мотивы он не пожелал. Как и не объяснил, с чего это вы так добры к ней.

Что она имеет в виду? Непонятно.

— Позвольте выразиться более определенно, — говорит Тара Гримм. — Внутренним распорядком определены часы, когда заключенные, имеющие право на электронную переписку, допускаются в компьютерный класс. Все их письма проверяются системой электронной почты нашей тюрьмы, которая контролирует и фильтрует переписку. Я знаю, что Кэтлин писала вам на протяжении последних месяцев.

— Тогда вы также знаете и о том, что я ни разу не ответила.

— Я в курсе всех контактов заключенных с внешним миром, не важно, электронные это письма или написанные от руки и отправленные по почте. — Она делает паузу, словно только что произнесенная фраза должна мне о чем-то говорить. — У меня есть предположение насчет того, какую вы преследуете цель и почему так дружелюбны и открыты с Кэтлин. Вам нужна информация. Скорее всего, вас беспокоит вопрос, кто в действительности стоит за приглашением Кэтлин. И чего может хотеть этот человек. Уверена, мистер Браззо рассказал вам о ее проблемах.

— Я бы предпочла услышать о них от вас.

— Сексуальное насилие по отношению к несовершеннолетним никогда особенно не приветствовалось в тюрьмах, — неторопливо, задумчиво говорит Тара Гримм. — Кэтлин уже давно отбывала приговор, когда я приступила к работе здесь. Только она оказывалась на свободе, как снова и снова попадала во всякие неприятности. После первого заключения она успела получить еще шесть приговоров и постоянно попадала сюда, потому что на свободе ее, похоже, никогда не уносило дальше Атланты. В основном ее судили за преступления, связанные с наркотиками, а теперь вот за убийство подростка, имевшего несчастье проезжать на скутере через перекресток, когда Кэтлин рванула на красный свет. Получила двадцать лет и обязана отсидеть восемьдесят пять процентов срока, прежде чем получит право на досрочное освобождение. Если не вмешаться, она, наверно, проведет здесь остаток своих дней.

— А кто может вмешаться?

— Вы лично знакомы с Кертисом Робертсом? Это адвокат из Атланты, который связывался с вашим адвокатом, чтобы пригласить вас сюда.

— Нет.

— Не думаю, что кто-то из заключенных знал о том давнем совращении несовершеннолетнего, пока в новости не попали ваши массачусетские дела, — говорит она.

Я не помню, чтобы в новостях как-то упоминалась Кэтлин Лоулер, а ее перевод в блок «Браво» мне объяснили тем, что она восстановила против себя других заключенных.

— Кое-кто решил проучить ее за то, как она обошлась с вашим заместителем, когда он был еще мальчишкой, — добавляет Тара.

Я совершенно уверена в том, что о тех давних отношениях Кэтлин Лоулер с Джеком Филдингом в новостях не рассказывали. Я бы знала об этом. И Леонард Браззо ни о чем таком тоже не упоминал. Думаю, это неправда.

— Плюс еще этот мальчишка на скутере, которого она сбила, потому что села за руль пьяная. Многие из находящихся здесь женщин — матери, доктор Скарпетта. И бабушки. Есть даже несколько прабабушек. У большинства наших заключенных есть дети. Тому, кто обидел ребенка, здесь снисхождения не будет, — продолжает она медленным, спокойным голосом, в котором, однако, слышится металл. — До меня дошли кое-какие слухи, и я, заботясь о безопасности самой Кэтлин, перевела ее в блок «Браво», где она и останется до тех пор, пока я не сочту, что опасность миновала.

— Хотелось бы знать, что именно сообщали в новостях. — Я стараюсь вытянуть из нее детали того, что, подозреваю, является полнейшей выдумкой. — Похоже, именно этот выпуск я пропустила. Не припоминаю, чтобы где-то в новостях имя Кэтлин упоминали в связи с массачусетскими делами.

— Возможно, кто-то из заключенных или охранников узнал о прошлом Кэтлин, — уклончиво отвечает Тара. — О том, что она осуждена за преступление на сексуальной почве. Такие слухи здесь распространяются мгновенно. В женской тюрьме эта статья не самая популярная. Преступления против детей здесь не прощают.

— А вы сами тоже видели тот выпуск?

— Не видела. — Она смотрит на меня так, словно пытается что-то вычислить.

— Просто хочу выяснить, не могло ли быть другой причины, — добавляю я.

— Думаете, могла быть… — На вопрос эта фраза не походила.

— По поводу этого посещения со мной связались две недели тому назад. Точнее, связались с Леонардом Браззо, — напоминаю я. — По времени это совпадает с переводом Кэтлин в отделение строгого режима и лишением ее доступа к электронной почте. Мне остается лишь предположить, что слухи начали распространяться примерно в то же время, когда меня попросили о встрече с ней. Правильно?

Она выдерживает мой взгляд с непроницаемым лицом.

— Мне только интересно, было ли в новостях хоть что-то.

Вот и сказала.

3

Убийства в Северо-Восточном Массачусетсе начались около восьми месяцев назад, и первой жертвой стал ведущий игрок футбольной команды местного колледжа, чье изуродованное обнаженное тело обнаружили в Бостонской гавани неподалеку от поста береговой охраны.

Тремя месяцами позже на заднем дворе собственного дома в Салеме погиб мальчик, ставший, предположительно, жертвой ритуала черной магии, — ему в голову выстрелили из пневматического молотка. Следующим стал студент Массачусетского технологического института, которого убили инжекторным ножом в Кембриджском парке, и, наконец, последним оказался Джек Филдинг, застреленный из собственного пистолета. Нас пытались убедить, будто именно Джек убил всех этих людей, а потом и себя, тогда как на самом деле все они погибли от руки его биологической дочери. Возможно, ей и удалось бы выйти сухой из воды, если бы не неудавшееся покушение на мою персону.

— О Доне Кинкейд в средствах массовой информации говорили много всякого, — объясняю я Таре Гримм. — Но мне не случалось слышать о Кэтлин и ее прошлом. Если уж на то пошло, в новостях не было ни слова об их отношениях с Джеком. По крайней мере, мне об этом неизвестно.

— Нам не всегда удается перекрыть доступ внешним влияниям, — загадочно произносит Тара. — Родственники приезжают и уезжают. Адвокаты. Бывают и влиятельные люди, мотивы которых не всегда очевидны. Они постоянно что-то затевают, подталкивают кого-то на опасный путь, и в результате заключенная лишается тех немногих привилегий, которые имела, а иногда и много большего. Мне ли вам рассказывать, сколь часто эти добрые самаритяне, эти либеральные праведники являются сюда с намерением что-то поправить, но учиняют лишь еще большее зло и подвергают риску многих людей. Может быть, вам стоит поинтересоваться, чего ради кто-то приезжает сюда из Нью-Йорка и сует нос в наши дела.

Я встаю со стула, сделанного здесь же, в тюрьме. Он такой же жесткий и массивный, как сама начальница этой тюрьмы, ведь это по ее приказу изготовили всю мебель в кабинете. Через открытые жалюзи вижу женщин в серой тюремной форме, работающих на цветочных клумбах, они выпалывают траву вдоль дорожек и у заборов, выгуливают собак. Небо приобрело угрюмый свинцовый оттенок. Я спрашиваю Тару Гримм, кого она имеет в виду, кто именно приезжает сюда из Нью-Йорка.

— Джейми Бергер. Полагаю, вы с ней подруги. — Она выходит из-за стола.

Я не слышала это имя несколько месяцев, и одно лишь упоминание о нем отдается болью и ощущением неловкости.

— Она ведет расследование, и мне неизвестны подробности, да и не полагается их знать, — говорит она, имея в виду главу отдела сексуальных преступлений офиса окружного прокурора Манхэттена. — У нее большие планы, и она очень не хочет, чтобы что-то просочилось в прессу или куда-то еще. Вот почему я чувствовала себя не слишком комфортно, ссылаясь на нее в разговоре с вашим адвокатом. Но потом я подумала, что вы все равно узнаете, чем объясняется интерес Джейми Бергер к женской тюрьме Джорджии.

— Мне ничего не известно о расследовании, — осторожно повторяю я, стараясь не выдать охвативших меня чувств.

— Похоже, вы говорите правду. — Во взгляде Тары вызов и обида. — Похоже, то, что я сейчас сказала, для вас новость, и это хорошо. Не люблю, когда люди объясняют свои действия одной причиной, а на деле руководствуются другой. Не хотелось бы думать, что ваше посещение Кэтлин Лоулер всего лишь уловка, скрывающая ваше участие в делах другого лица. Хотелось бы надеяться, что вы здесь действительно для того, чтобы помочь Джейми Бергер.

— Я не имею никакого отношения к тому, чем она занимается.

— Вы можете иметь отношение и не знать об этом.

— Не представляю, как мой визит к Кэтлин Лоулер может быть связан с тем, что делает Джейми.

— Вы, конечно, в курсе того, что Лола Даггет — одна из наших, — говорит Тара, и получается это у нее как-то странно, словно самая печально знаменитая заключенная такое же ценное приобретение, как списанная гончая, наездник родео или редкое растение из питомника. — Доктор Кларенс Джордан и его семья, 6 января 2002 года, здесь, в Саванне, — продолжает начальница тюрьмы. — Незаконное вторжение среди ночи, но только мотивом было не ограбление. Судя по всему, убийство ради убийства. Их резали и рубили, пока все они не умерли в своих постелях, все, за исключением маленькой девочки, одной из близняшек. За ней гнались по лестнице и настигли уже у самой двери.

Я помню, что присутствовала на презентации этого дела в Лос-Анджелесе, где несколько лет назад проходило ежегодное совещание Национальной ассоциации судебно-медицинских экспертов. Выступал доктор Колин Денгейт. Много говорили о том, что в действительности произошло в доме жертв и каким образом туда можно было попасть, и я припоминаю, что убийца сделал себе сэндвич, выпил пива, попользовался ванной и туалетом и даже не удосужился смыть за собой. Меня все время не оставляло впечатление, что место преступления оставляет больше вопросов, чем дает ответов, и что улики не представляют однозначной картины.

— Лолу Даггет застали за стиркой своей испачканной кровью одежды. Давая объяснения, она громоздила одну ложь на другую. Наркоманка, подверженная вспышкам ярости и не умеющая себя контролировать. Впечатляющий перечень правонарушений и стычек с представителями закона.

— По-моему, есть предположение, что преступников могло быть больше, что это дело рук не одного человека.

— У нас здесь исполняется закон, так что уже осенью Лоле придется давать объяснения перед Богом.

— То ли ДНК, то ли отпечатки пальцев так и не были идентифицированы. — Я начинаю припоминать детали. — Еще одно подтверждение версии, что те преступления — дело рук не одного человека.

— Этой линии придерживалась ее защита, поскольку ничего более правдоподобного они не смогли придумать. Они не смогли объяснить, как кровь жертв могла оказаться на ее одежде, если она в этом не участвовала. Вот и изобрели вымышленного соучастника, на которого Лола могла бы свалить всю вину. — Тара Гримм выходит вместе со мной в коридор. — Не хотелось бы думать, что Лола окажется на свободе, а это вполне возможно, несмотря на то что права на подачу апелляций у нее больше нет. По всей вероятности, были затребованы новые экспертизы уже имеющихся вещественных доказательств, что-то насчет ДНК.

— Если это так, то у правоохранительных органов, у суда должна быть на то веская причина. — В конце коридора, у пропускного пункта, разговаривают друг с другом охранники. — Не могу представить, чтобы Бюро расследований Джорджии, полиция, прокуратура или суд дали разрешение на повторное исследование улик без достаточных на то оснований.

— Полагаю, не исключена возможность пересмотра приговора. Если на то пошло, другие ведь добиваются досрочного освобождения за примерное поведение. Всякое может случиться, даже побег. — За холодным прищуром глаз стальной блеск нескрываемой злобы.

— Джейми Бергер не вытаскивает людей из тюрьмы, — отвечаю я. — У нее другой профиль.

— Теперь, похоже, вытаскивает. Блок «Браво» она не просто так посещала.

— Можете уточнить, когда это было? Когда она приезжала сюда?

— Я так понимаю, у нее есть жилье в Саванне, место, где она проводит отпуск. Убежище. Так поговаривают. — Тара Гримм пожимает плечами — мол, слухи и ничего больше, — но я уверена, за этим кроется что-то еще.

Если Джейми приезжала в тюрьму для встречи с кем-либо из приговоренных к смертной казни, она прошла тот же путь, что и я сейчас. И первым делом посидела с Тарой Гримм. Конечно, это был не визит вежливости. Убежище? От чего ей прятаться? С какой целью? Такое поведение было совершенно не характерно для той Джейми Бергер, прокурора Нью-Йорка, которую я знала.

— Сначала она приезжала, а теперь вот вы здесь, — говорит начальница тюрьмы. — По-моему, вы не из тех, кто верит в совпадения. Я скажу надзирателям, что фотографию разрешено пронести и оставить Кэтлин.

Она отступает в свой кабинет, а я иду по длинному, выкрашенному синей краской коридору к пропускному пункту, где сотрудник в серой форме и бейсболке просит вынуть все из карманов. Содержимое предлагается поместить в пластиковую корзину, и я передаю водительское удостоверение и ключи от фургона, поясняя, что начальство разрешило пронести фотографию. Сотрудник говорит, что его уже об этом предупредили. Меня проверяют металлодетектором и обыскивают, после чего выдают красный бейджик на застежке, на котором написано, что я являюсь официальным посетителем под номером семьдесят один. На правую ладонь ставят секретный пароль, видимый только в ультрафиолетовых лучах, — он послужит мне пропуском на свободу.

— Попасть сюда можно, но если на вашей ладони не окажется штампа, то выйти отсюда вы уже не сможете, — произносит дежурный, и я не могу определить, то ли он так шутит, то ли здесь что-то еще.

Зовут его, судя по именной табличке, М. П. Мейкон. Связавшись по радио с центральной диспетчерской, он дает команду открыть ворота. Что-то громко гудит, и зеленая металлическая дверь тяжело уходит в сторону, открывается и со щелчком закрывается за нами. Потом открывается вторая. Прописанные красным правила для посетителей предупреждают о том, что я вступаю в отделение строгого режима. Пол только что натерли, и подошвы моих лоферов липнут к нему. Я следую за Мейконом по серому коридору с запертыми металлическими дверьми и выпуклыми зеркалами на каждом углу.

Мой сопровождающий мощного телосложения, он внимателен и напряжен, словно солдат, готовый к любым неожиданностям. Карие глаза постоянно прощупывают пространство. Мы подходим к другой двери, которая открывается дистанционно, и оказываемся в разогретом дворе. Над нашими головами проносятся, словно спасаясь от подступающей опасности, низкие рваные тучи. В отдалении сверкает молния, слышны раскаты грома, и первые капли дождя, крупные, размером с четвертак, лупят по бетонной дорожке. В воздухе ощущается запах озона и свежескошенной травы; пока мы идем, дождь успевает вымочить насквозь тонкий хлопок моей рубашки.

— Я думал, он еще повременит. — Надзиратель Мейкон смотрит вверх на темное всклокоченное небо, готовое в любую секунду излиться струями дождя прямо на нас. — В это время года такое каждый день. С утра светит солнце, небо голубое, лучше и быть не может. А потом, часа в четыре, налетает буря. Но зато воздух становится свежим. Вечер сегодня будет приятный, нежаркий. Нежаркий для этой поры. В июле или августе сюда лучше не приезжать.

— Я жила когда-то в Чарльстоне.

— Ну тогда вам это знакомо. Если бы я мог взять летний отпуск, то отправился туда, откуда вы сейчас приехали. В Бостоне должно быть градусов на двадцать холоднее, — добавляет он.

Мне не очень нравится, что ему известно, откуда я прибыла.

Впрочем, догадаться нетрудно, напоминаю я себе. Любой проверяющий видит, что я работаю в Кембридже, а ближайший аэропорт — Логан — в Бостоне. Мейкон отпирает внешние ворота и ведет меня по дорожке, обнесенной высоким забором с витками колючей проволоки по обеим сторонам. Блок «Браво» ничем не отличается от других, но, когда входная дверь щелкает, открываясь, и мы входим внутрь, я словно ощущаю коллективное страдание и тяжелую, угнетенную атмосферу, исходящие, кажется, и от серых шлакобетонных блоков, и от гладкого серого бетона, и от тяжелой зеленой стали. Дежурная комната второго уровня находится за односторонним зеркальным стеклом прямо напротив входа. Там же располагаются прачечная, ледогенератор, кухня и ящик для жалоб.

Интересно, этим ли путем проходила Джейми Бергер, когда приезжала сюда. Интересно, о чем она говорила с Лолой Даггет, связано ли это с переводом Кэтлин Лоулер и какое все это может иметь отношение ко мне. Приезжать сюда, чтобы намеренно навредить кому-то, не в характере Джейми. Я не могу поверить, что это она была источником слухов о прошлом Кэтлин Лоулер. Эти слухи спровоцировали враждебность по отношению к ней среди других заключенных. Джейми умна, проницательна и весьма осмотрительна. А еще крайне осторожна. По крайней мере, так было раньше. Я не виделась с ней шесть месяцев и понятия не имею, что происходит в ее жизни сейчас. Моя племянница Люси не вспоминает о ней и о том, то между ними произошло, а я и не спрашиваю.

Надзиратель Мейкон отпирает маленькую комнату с широкими окнами из зеркального стекла по обе стороны от стальной двери. Внутри — белый стол «формика» и два синих пластиковых стула.

— Пожалуйста, подождите здесь, я приведу мисс Лоулер, — говорит он. — Должен предупредить на всякий случай, что она любит поговорить.

— А я умею слушать.

— Заключенные любят, когда к ним проявляют внимание.

— У нее часто бывают посетители?

— Ей бы этого хотелось, уж точно. Чтобы публика с утра до вечера. Да и кто бы из них отказался. — Мой вопрос остается без ответа.

— Есть разница, где мне сесть?

— Нет, мэм.

В комнатах для свиданий обычно есть скрытая камера, ее устанавливают по диагонали от объекта наблюдения, которым в данном случае должна быть заключенная, а не я. Камеры здесь точно нет, так что я сажусь и осматриваюсь, пытаясь отыскать скрытые микрофоны и особенно внимательно вглядываясь в потолок прямо над столом. Рядом с металлическим пожарным спринклером виднеется чуть заметная дырочка, окруженная белым монтировочным кольцом. Моя беседа с Кэтлин Лоулер будет записываться. А потом ее прослушает Тара Гримм и, возможно, кто-то другой.

4

С тех пор как Кэтлин Лоулер переведена в отделение строгого режима, она заперта в своей камере размером с кладовку и видом через зарешеченное окно на траву и стальное ограждение двадцать три часа в сутки. У нее нет больше возможности любоваться бетонными столами для пикников, скамьями или клумбами, которые она описывала мне в электронных письмах. Изредка за окном мелькает кто-то из заключенных или собака.

Тот час, который она проводит вне камеры для восстановления сил, она прогуливается на крохотной замкнутой территории под наблюдением надзирателя, который сидит, устроившись на стуле, рядом с ярко-желтым десятигаллоновым кулером. Если Кэтлин хочет выпить воды, через металлическую сетку ей проталкивают картонный стаканчик на цепочке. Она забыла, что такое человеческое прикосновение, касание чьих-то пальцев или тепло объятий, о чем и говорит с драматическим пафосом, словно пробыла в блоке «Браво» большую часть жизни, а не всего-то две недели. «Отделение строгого режима, по сути, то же, что и камера смертника» — так описывает Кэтлин новую для нее ситуацию.

Доступа к электронной почте больше нет, объясняет она, как и общения с другими заключенными. Остается только перекрикиваться да передавать тайком, подбрасывая под дверь, «кайты», как здесь называют записки, — этот трюк требует поразительной ловкости и сноровки. Ей дозволяется писать определенное количество писем каждый день, но она не может позволить себе марки и бывает очень благодарна, если «занятые люди, вроде вас, озаботят себя мыслями о тех, кто подобен мне, и уделят им частицу своего внимания». Когда она не занята чтением или письмом, то смотрит тринадцатидюймовый, встроенный в прозрачный пластик телевизор, прикрученный заклепанными винтами. В нем нет внутренних динамиков, а слабый сигнал плохо принимается в камере. Кэтлин связывает это с тем, что «в блоке „Браво“ сильные электромагнитные помехи».

— Подглядывают, — заявляет она. — Все надзиратели — мужчины, и они не упускают возможности увидеть меня без одежды. Заперта здесь в полном одиночестве… И кто знает, что на самом деле происходит? Мне необходимо вернуться туда, где я была раньше.

Беспокоит ее вопрос гигиены, так как душ разрешается посещать лишь трижды в неделю. И когда наконец будет разрешено привести в порядок волосы и ногти, пусть даже заключенные и не лучшие стилисты, — она раздраженно указывает, что ее короткие осветленные волосы уж слишком отросли. Горько жалуется на тягость тюремной жизни, не лучшим образом сказывающейся на ее внешности. «Вас здесь унижают, как они говорят, ради вашей же пользы». Полированное стальное зеркало над стальной раковиной в камере — это постоянное напоминание о реальном наказании за те законы, что она преступила, говорит Кэтлин, словно эти самые законы и есть ее жертвы, а не те люди, которых она изнасиловала или убила.

— Я изо всех сил стараюсь заставить себя сохранять присутствие духа, думаю, ну же, Кэтлин, это ведь не настоящее стеклянное зеркало, — рассуждает она, сидя по другую сторону белого стола. — Все, что оно отражает, искажается умышленно, разве не так? Примерно так же, как искажает изображение телесигнал. Вполне возможно, что, глядя на свое отражение в зеркале, я вижу искаженный образ. Может быть, в реальности я выгляжу иначе.

Кэтлин ждет от меня подтверждения того, что на самом деле она все еще хороша и это стальное зеркало виновно в обмане. Вместо этого я замечаю, что все описываемое ею ужасно тяжело, и окажись я в подобной ситуации, то, наверное, разделила бы ее заботы и горести. Мне бы недоставало ощущения свежего ветерка на лице и возможности увидеть закат и океан. Я бы тосковала по горячей ванне и хорошему парикмахеру, и я бы особенно посочувствовала ей в том, что касается еды, потому что еда для меня не просто средство к существованию, мне комфортно только тогда, когда я могу свободно выбирать, что мне есть. Еда — это своего рода ритуал, награда, способ успокоить нервы и поднять настроение после всего того, что мне приходится видеть.

И действительно, пока Кэтлин Лоулер рассказывает, жалуется и обвиняет других в своей тяжелой жизни, я думаю об обеде и уже с нетерпением его ожидаю. Я не стану обедать в номере отеля. После всех выпавших на мою долю испытаний, поездки в грязном и вонючем фургоне, а теперь еще и пребывания в тюрьме с проштампованным на руке невидимым кодом, обедать в комнате — последнее дело. Сначала зарегистрируюсь в отеле, который находится в историческом квартале Саванны, потом пройдусь по Ривер-стрит и найду какой-нибудь французский или греческий ресторанчик. А еще лучше итальянский.

Да, итальянский. Выпью несколько бокалов густого красного вина — «брунелло ди монтальчино» было бы в самый раз или «барбареско» — и почитаю новости или просмотрю почту на своем айпаде — тогда никому и не вздумается со мной заговаривать. Никому и в голову не придет попытаться подцепить меня, что периодически происходит, когда я путешествую, ем и пью в одиночку. Я устроюсь за столиком у окна, отправлю сообщение Бентону, выпью вина и расскажу ему о том, как он оказался прав — здесь что-то не так. Меня подставили или мной манипулировали, мое присутствие здесь совсем нежелательно, но я принимаю вызов и перчатка брошена. Вот о чем я расскажу своему мужу. Я настроена весьма серьезно.

— Вы только представьте, каково это — даже не видеть, как ты на самом деле выглядишь, — произносит сидящая напротив меня женщина с цепями на ногах, и на сегодняшний день состояние ее внешности — самое большое для нее несчастье, а вовсе не смерть Джека Филдинга или мальчика, которого она убила, потому что села за руль пьяная. — У меня были великолепные возможности. Я упустила реальный шанс стать значительной персоной, — говорит она. — Актрисой, моделью. У меня чертовски хороший голос. Может, я могла бы сочинять песни, как Келли Кларксон.[247] Когда я этим занималась, конечно, не было «Американского Идола».[248] Я бы сравнила себя с Кэти Перри,[249] тем более что мы были похожи, если только представить ее блондинкой. А еще я могла бы стать знаменитой поэтессой. Успеха и шумной популярности намного проще добиться, если ты красива, а я была красива. Из-за меня, бывало, останавливалось уличное движение. На меня заглядывались. С моей тогдашней красотой я могла иметь все, чего бы ни пожелала.

Годы без солнца дают о себе знать — Кэтлин Лоулер неестественно бледна, тело у нее мягкое, раскисшее и бесформенное, не столько из-за лишнего веса, сколько от хроническогобездействия, сидячего образа жизни и недостатка движения. Груди обвисли, бедра расплылись на пластиковом стуле, притягивавшая некогда взгляды фигура так же аморфна, как и белая тюремная форма, которую носят все заключенные этого отделения. Впечатление такое, будто физически она уже не человеческое существо, а, идя вниз по эволюционной лестнице, достигла некоей примитивной ступени развития жизни, стадии Platyhelminthes, плоского червя. Кэтлин произносит свои речи язвительно, с тягучим выговором, характерным для уроженцев Джорджии и почему-то напомнившем мне ириску.

— Знаю, вы, наверное, сидите здесь, смотрите на меня и удивляетесь — мол, о чем это она толкует, — говорит Кэтлин, а я вспоминаю фотографии, включая и те, что были сделаны при ее аресте в 1978-м, после того как ее и Джека застали во время секса. — Но когда я встретила его на том ранчо под Атлантой!.. Да, я была что-то. Я могу позволить себе так говорить, потому что это правда. Длинные шелковистые волосы пшеничного цвета, пышный бюст, задница как персик, шикарные ноги, а еще громадные золотисто-карие глаза — Джек, бывало, называл их тигриными. Забавно, как проходит жизнь… Словно все запрограммировано еще в утробе матери или даже при зачатии, и ничего уже не изменить. Колесо рулетки крутится, крутится, а потом останавливается, выпадает твой номер. Вот ты и появляешься на свет, начинаешь жить… Не важно, будешь ли ты стараться что-либо предпринимать или вовсе ничего не сделаешь. Ты — то, что ты есть. Люди вокруг тебя могут лишь усилить в тебе ангела или дьявола, винера или лузера. И все зависит от вращения колеса — сделаешь ли ты хоум-ран в «Уорлд сириз» [250] или тебя изнасилуют. Все решено, все предопределено, и ничего уже не изменишь. Вы же ученая. Я не говорю вам сейчас ничего, чего бы вы не знали из генетики. Уверена, вы согласитесь — природу изменить невозможно.

— Личный опыт тоже оказывает значительное влияние, — отвечаю я.

— Можно проследить на примере собак, — продолжает Кэтлин, не слишком интересуясь моим мнением. — К вам попадает гончая, с которой плохо обращались, и она реагирует на определенные вещи определенным образом, у нее есть собственная восприимчивость. Но сама по себе собака либо хорошая, либо плохая. Либо побеждала, либо нет. Либо способна к обучению, либо нет. Я могу лишь выявить то, что уже заложено, поддержать, сформировать это. Но я не могу сделать из этой собаки ничего помимо того, для чего она рождена.

Заканчивая, Кэтлин говорит, что они с Джеком были как две горошины из одного стручка и она сделала с ним в точности то, что сделали в свое время с ней; она не осознавала этого тогда, возможно потому, что ей недоставало проницательности, хотя она и работала в социальной сфере, была терапевтом. Ее, десятилетнюю, совратил местный священник-методист, так она утверждает.

— Повел меня за мороженым, но облизывать в конечном итоге пришлось совсем другое, — откровенничает она. — Я влюбилась без памяти. С ним я чувствовала себя особенной, хотя сейчас ничего особенного в тогдашних своих чувствах не вижу. — Она пускается в красочное описание деталей своих эротических отношений со священником. — Стыд, страх. Я стала скрытной. Теперь-то понимаю. У меня не было общих интересов с детьми моего возраста, почти все свободное время я проводила в одиночестве.

Руки ее свободны, и пальцы на коленях крепко сжаты, скованы только лодыжки, и цепи звякают и скребут по бетону, когда она беспокойно перебирает ногами.

— Оглядываясь назад, как говорится, критиковать легко, — продолжает Кэтлин, — но о том, что тогда со мной творилось, я не могла рассказать никому. Обо всей лжи, как пробираешься в мотель, про таксофоны, про все то, о чем маленьким девочкам не положено и знать. И я перестала быть маленькой девочкой. Он отнял у меня детство. Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось двенадцать, а священник получил работу в одной из крупных церквей Арканзаса. Я не осознавала, когда связалась с Джеком, что делаю с ним то же самое, потому что такой меня сформировали, к такому меня поощряли, а его поощряли и формировали так, что он допускал это, хотел этого, и — о да! — он, конечно, сам этого хотел. Но теперь я это понимаю. Что называется, интуитивно. Мне понадобилось прожить жизнь, чтобы уяснить: мы не попадаем в ад, а создаем его на том фундаменте, что уже заложен внутри нас. Мы сами выстраиваем ад, словно торговый центр.

До этого момента она не называла мне имя священника. Сказала только, что он был женат и имел семерых детей, что должен был удовлетворять данные ему Богом потребности, что считал Кэтлин своей духовной дочерью, своей служанкой и единомышленницей. И это хорошо и правильно, что они были связаны тайными узами, и он бы женился на ней и открыл свою привязанность, но развод — это грех, поясняет Кэтлин ровным, бесстрастным голосом. Он не мог покинуть своих детей. Это против учения Божия.

— Гребаная чушь, — произносит она с омерзением.

Взгляд тигриных глаз решителен, когда-то красивое лицо оплыло и осунулось, вокруг рта, пухлого и чувственного в былые дни, пролегли тонкие паутинки морщинок. У нее нет нескольких зубов.

— Разумеется, то был самый настоящий, стопроцентный бред, и он, как только я начала подбриваться и скрывать от него месячные, скорее всего, просто нашел себе другую девочку. Ни красота, ни талант, ни ум ничего хорошего мне не дали, вот что чертовски ясно, — с чувством говорит Кэтлин, словно для нее важно, чтобы я поняла: сидящая напротив меня развалина вовсе не та, кто она есть сейчас, и уж подавно не та, кем была раньше.

Наверно, вступление было нацелено на то, что я представлю Кэтлин Лоулер молодой и прекрасной, умной и свободной, полной самых благих намерений, такой, какой она завязала сексуальные отношения с двенадцатилетним Джеком Филдингом на ранчо для трудных подростков. Но все, что я вижу перед собой, — это руины, оставшиеся после череды насилий. И если ее рассказ о священнике правда, значит, он причинил ей такое же зло, какое она причинила Джеку, и разрушение еще не закончилось, а возможно, оно не закончится никогда. Так и будет продолжаться. Один поступок, один обман. Хроническая ложь достигает критической массы, и вот уже жизни искалечены, изуродованы и испорчены, ад выстроен, огни горят и манят, совсем как в том мотеле, который Кэтлин описывала в присланном мне стихотворении.

— Я всегда спрашивала себя, могла бы моя жизнь пойти по-другому, если бы в ней не случились определенные события, — уныло рассуждает она. — Но, может быть, я все равно оказалась бы здесь. Возможно, Господь решил этот вопрос, когда моя мама была еще беременна: Вот та, которой суждено все потерять. Должны такие быть, так пусть она и будет. Думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Вы ведь много чего видите в морге.

— Я не отношу себя к фаталистам.

— Что ж, рада за вас — все еще верить в надежду, — усмехается она.

— Так и есть. — А вот тебе не верю, думаю я.

Я достаю из заднего кармана простой белый конверт и пододвигаю по столу к ней. Она берет его своими маленькими руками с прозрачной белой кожей, сквозь которую просвечиваются синие вены; ногти у нее не отполированы и совсем коротко подстрижены. Когда ее голова склоняется к фотографии, я замечаю седину в отросшей дорожке мышиного цвета на фоне коротко стриженных осветленных волос.

— Думаю, это сняли во Флориде, — говорит Кэтлин, словно перед ней не одна, а несколько фотографий. — Скорее всего, там, на заднем фоне, куст гардении… я его вижу сквозь водяную пыль от шланга… а что у него в руках? Нет, подождите-ка. Черт, еще одну минуту. — Она щурится, разглядывая фотографию. — Здесь он постарше. Она из недавних, а эти маленькие белые цветочки — таволга. Там везде много таволги. В городе не найти ни одного дома, возле которого не было бы таволги, так что, думаю, это Саванна. Не Флорида, а Саванна. — Она молчит, потом спрашивает сдавленным голосом: — Вам удалось узнать, кто снимал?

— Не знаю, ни кто снимал, ни где, — отвечаю я.

— Хотелось бы знать, кто его щелкнул. — В глазах Кэтлин что-то меняется. — Если это Саванна или где-то рядом, то я, кажется, понимаю, почему вы это мне показываете. Чтобы расстроить.

— Я не имею представления, где это снято и кем, и не пытаюсь вас расстраивать. Я сделала копию с этой фотографии и думала, она вам понравится.

— Может, это снято прямо здесь. Джек был здесь на этой своей машине, а я об этом не знала. — Боль и злость слышны в ее голосе. — Когда я только познакомилась с ним получше, то сразу сказала, что ему понравится Саванна. Прекрасное место для жизни. Я говорила, что ему надо пойти на флот и тогда он будет служить неподалеку, на новой базе подлодок, которую как раз строили в Кингс-Бэй. Я знаю, в сердце Джека жила страсть к путешествиям, он был из тех, кто должен плавать во всякие экзотические уголки мира или стать летчиком, новым Линдбергом.[251] Ему надо было пойти на флот, обогнуть весь мир на корабле или самолете, а вместо этого он стал доктором для покойников, и я спрашиваю себя, кто мог так на него повлиять. — Она бросает на меня сердитый взгляд. — Интересно, кто, черт возьми, сделал эту фотографию и почему я не знала, что он был здесь, — бурчит Кэтлин. — Не знаю, о чем вы думали, когда пришли сюда и подсунули мне это. Может, хотели натолкнуть меня на мысль о том, что вот он был здесь и даже не попытался со мной увидеться. Я-то знаю, хорошо знаю…

Я раздумываю, где Дона Кинкейд была пять лет назад, когда, по моим прикидкам, и сделали этот снимок, и как часто ей случалось приезжать в Саванну, чтобы увидеться с матерью. Может быть, и Джек приезжал сюда встретиться с Доной, но никак не с ее матерью? Сейчас, оказавшись лицом к лицу с Кэтлин, реальной, во плоти, женщиной, о которой я так много слышала, но с которой никогда не встречалась, я начинаю серьезно сомневаться в том, что Джек мог гнать сюда или куда бы то ни было еще свой «мустанг» для того, чтобы повидаться с ней пять лет назад или даже десять. Невозможно представить, что он все еще любил Кэтлин Лоулер или просто вспоминал о ней. Она жестока и не знает сожалений, полностью лишена сочувствия, а десятилетия злоупотребления алкоголем, нездорового образа жизни, а потом и тюремное заключение сделали свое дело. Она уже давно не может претендовать на красоту и очарование, а это для моего тщеславного заместителя всегда имело большое значение.

— Мне не известно, ни где была сделана фотография, ни остальные детали, — повторяю я. — Эта фотография в числе прочих была в его кабинете, и я подумала, что вы хотели бы иметь такую, так что можете взять ее себе. Я не всегда знала, где находится Джек в тот или иной момент на протяжении тех двадцати лет, что мы так или иначе проработали вместе. — Я даю понять, что была бы не прочь получить о нем больше информации.

— Джек, Джек, Джек, — произносит Кэтлин и вздыхает. — Непоседа. Сегодня здесь, завтра там, а я в одной и той же проклятой черной дыре. Я провела здесь, в разных камерах, большую часть жизни, и все потому, что любила тебя, Джек.

Она смотрит на фотографию, потом на меня, и в ее глазах больше жесткости, чем печали.

— В последний раз я продержалась на свободе совсем недолго, — добавляет она, словно я приехала исключительно для того, чтобы узнать о ней все. — Как все, кто подвержен сильным страстям, я постоянно срываюсь и лишь с одного крючка сорваться не могу. Моя страсть не имеет ничего общего с воздержанием. Я брежу успехом. Я никогда не могла позволить себе успех, на который была способна, потому что моя карта не так легла. Так уж я устроена, чтобы раз за разом терпеть провалы. Я это и имела в виду, когда говорила о генетике. Все дело в моей ДНК. Господь распорядился так и в отношении меня, и всех, кто следует за мной. Я сделала с Джеком то, что сделали со мной, но он никогда не проклинал меня. Он мертв, и я почти что тоже умерла, потому что все важное в жизни существует как данность. Мы оба — жертвы, возможно, самого Всемогущего Господа. А Дона? — продолжает Кэтлин. — Что она не хороша, я знала с первого дня. У нее и шанса-то не было. Родилась до срока, недоношенная, крошечная. Ее сразу же положили в инкубатор, подключили, как мне рассказывали, ко всяким проводам и трубочкам. Я сама не видела. Никогда не держала ее на руках, а как такое крошечное существо могло научиться уживаться с другими человеческими существами, если ей пришлось провести два первых месяца своей жизни на искусственном питании без матери? Потом несколько приемных семей, в которых она не прижилась, и наконец пара из Калифорнии, которая погибла в автомобильной катастрофе. То ли слетели со скалы, то ли что-то еще в этом же роде. К счастью для Доны, в то время она уже училась в Стэнфорде на полной стипендии. Потом Гарвард, и вот где все теперь закончилось.

Дона Кинкейд училась в Беркли, а не в Стэнфорде до перевода в МТИ, а Гарварда вообще в ее жизни не было. Но я не поправляю ее мать.

— Как и у меня, у нее были все возможности, какие только есть, но ее жизнь закончилась, еще не начавшись. Не важно, что там решил суд, для всех она осталась подозреваемой. Ее песенка спета. Теперь ей уже нельзя остаться на такой работе, какая была у нее в секретной лаборатории, ведь ее подозревают в преступлении.

Дона Кинкейд не просто подозреваемая. Она обвиняется по множеству статей, включая убийство первой степени и покушение на убийство. Но я не произношу ни слова.

— А теперь еще и этот случай с рукой. — Кэтлин поднимает правую руку и впивается в меня глазами. — Она же в такой области работает, где надо иметь дело с наноинструментами или как их там называют? Теперь она покалечена навсегда, потому что лишилась пальца. Похоже, получила свое наказание. Представляю, как вам должно быть плохо. Изувечить человека.

Дона не лишилась пальца. Она лишилась лишь последней фаланги и повредила сухожилие, и ее хирург считает, что работоспособность правой руки полностью восстановится. Я в меру сил блокирую воспоминания. Зияющий черный квадрат на месте окна и задувающий в него ветер, быстрое движение в темноте, холодный поток воздуха, и что-то с силой ударяет меня между лопаток. Помню, что потеряла равновесие, что взмахнула отчаянно рукой с железным фонариком и ощутила, как он ударился обо что-то твердое. Потом в гараже зажигается свет, и я вижу Бентона, в его руке пистолет, направленный на молодую женщину в просторном черном пальто. Она лежит вниз лицом на резиновом покрытии, и яркая, свежая кровь капает с оторванного кончика указательного пальца, на котором сверкает ноготь с белым французским маникюром, а рядом — окровавленный стальной нож, который Дона Кинкейд пыталась воткнуть мне в спину.

Все вокруг было липким, и я чувствовала запах и вкус крови, словно прошла через кровавое облако. Мне вспомнились свидетельства солдат, прошедших Афганистан и видевших, как их товарищи подрывались на СВУ. Всего одна минута. А потом красный туман. Когда рука Доны Кинкейд скользнула по острому как бритва лезвию инжекторного ножа, еще шипевшего сжатым под давлением восемьсот фунтов на квадратный дюйм углекислым газом, ее кровь распылилась на меня, и я почувствовала, что покрыта ею вся, с ног до головы. Я не поправляю Кэтлин Лоулер и не пытаюсь добавить ни единого факта, потому что знаю: меня подталкивают и мне лгут, возможно, насмехаясь, и мои мысли то и дело возвращаются к тому, о чем предупреждала Тара Гримм. Кэтлин будет притворяться, будто не поддерживает связи с дочерью, когда на самом деле они очень близки.

— Похоже, вы в курсе всех деталей, — замечаю я. — Вы, конечно, контактируете друг с другом.

— В этом аду это невозможно. Я и не собираюсь с ней общаться, — говорит Кэтлин, качая головой. — Ничего хорошего из этого все равно не выйдет, если иметь в виду все те неприятности, в которых она погрязла. Мне лишние проблемы не нужны. Все, что мне известно, я узнаю из новостей. Я уже говорила, что у меня был контролируемый доступ к интернету в компьютерном классе, я читала журналы в библиотеке. Я работала там перед тем, как они перевели меня сюда.

— Вижу, вам там нравилось.

— Начальница тюрьмы придерживается мнения, что человека можно наставить на правильный путь, не лишая его информации и вынуждая жить в информационном вакууме. — Кэтлин произносит это так, словно Тара Гримм ее может услышать. — Если не знать, что происходит в мире, как можно снова вернуться в него? Разумеется, это не реабилитационный центр. — Она имеет в виду блок «Браво». — Это склад, кладбище, отхожее место. — Теперь, похоже, ей все равно, кто нас сейчас слушает. — Так что же вы хотите узнать от меня? Вы бы не приехали, не будь у вас собственного интереса. И не так уж и важно, кто попросил о встрече первым. В любом случае первыми были адвокаты. — Кэтлин смотрит на меня пристально, словно змея перед броском. — Вы же не по доброте душевной сюда явились.

— Меня интересует, когда вы впервые увиделись с дочерью.

— Она родилась 18 апреля 1979 года, а впервые я встретилась с ней, когда ей пошел двадцать третий год. — Кэтлин начинает так, словно излагает историю по заранее подготовленному и отрепетированному сценарию. От нее веет холодком, и дружелюбной она даже не пытается притвориться. — Помню, что с 11 сентября прошло не так уж много времени. Был январь 2002-го. Она еще сказала, что захотела найти меня отчасти из-за того теракта. А еще из-за гибели той последней семьи из Калифорнии, в которой она жила. После этого ее перебрасывали с места на место, как горячую картофелину. Жизнь коротка. Дона повторяла это много раз при той, первой нашей встрече. Говорила, что, сколько помнит себя, всегда думала обо мне, о том, какая я и как выгляжу. В какой-то момент она поняла, что не сможет успокоиться, пока не найдет свою настоящую мать, — продолжает Кэтлин. — Поэтому и разыскала меня. Прямо здесь, в женской тюрьме, только я тогда сидела не за то нарушение, за которое отбываю срок сейчас. Тогда я сидела за наркотики. Какое-то время побыла на свободе, а потом снова очутилась здесь. Настроение хуже некуда, так сильно пала духом, как никогда прежде. Такая безнадежность, и такая несправедливость. Если у тебя нет достаточно денег на адвокатов или ты не совершил какого-то вопиющего преступления, то всем на тебя наплевать. Тебе дают срок и отправляют за решетку, так вот и я снова оказалась в тюрьме. А в один из не самых плохих дней сильно удивилась, узнав, что со мной просит свидания молодая женщина, назвавшаяся Доной Кинкейд и не поленившаяся проделать путь от Калифорнии, чтобы только меня навестить.

— Вы знали, что это имя дали вашей дочери при удочерении? — Я больше не осторожничаю с вопросами.

— Не имела ни малейшего представления. Понимала, конечно, что тот, кто усыновляет ребенка, дает ему имя. Думаю, первая семья, что взяла ее, и носила фамилию Кинкейд, кем бы там они ни были.

— Так вы назвали ее Доной или они?

— Конечно, не я. Говорю же, я никогда не держала ее в своих руках, никогда ее не видела. Когда начались схватки, я как раз находилась здесь. Меня срочно доставили в городскую больницу. Когда все закончилось, вернули в камеру, словно ничего и не произошло. Я не получила даже последующего врачебного наблюдения.

— Вы сами решили отдать ее на удочерение?

— А разве у меня был выбор? — восклицает Кэтлин. — Ты оставляешь своего ребенка, потому что заперт в клетке, как дикий зверь. Так заведено. Сами подумайте, что можно сделать в таких обстоятельствах.

Она смотрит на меня сердито — я молчу.

— Вот и толкуй тут о зачатых в грехе и о грехах родителей, — горько усмехается она. — Да ни один родитель не захотел бы, чтобы дети рождались на свет при подобных обстоятельствах. Какого черта мне было делать, отдать их, что ли, Джеку?

— Отдать их Джеку?

На мгновение Кэтлин теряется и, кажется, вот-вот расплачется, потом берет себя в руки и произносит:

— Ему было двенадцать — о чем могла идти речь? Какого черта он бы делал с Доной, или со мной, или с кем-то еще? Этого бы и закон не допустил, хотя следовало бы. У нас с ним все было бы хорошо. Конечно, я всегда думала о той жизни, для которой мы созданы, но считала, что такая мать, как я, никому не нужна. Вот вы теперь и представьте мою реакцию, когда через двадцать три года я получила сообщение от какой-то Доны Кинкейд. Сначала не поверила, уж больно все походило на розыгрыш — студентка старшего курса ведет поиск, пишет письмо. Я так думала: Откуда мне знать, что она и вправду мой ребенок? Но оказалось, достаточно было всего лишь взглянуть на нее. До того она похожа на Джека… По крайней мере, того Джека, каким я запомнила его в те ранние годы. Было так странно и жутковато, будто он вернулся в образе девушки и предстал передо мной, словно видение.

— Вы упомянули, что она каким-то образом вычислила, кто ее настоящая мать. А как насчет отца? — спрашиваю я. — Когда вы встретились с ней в тот, первый раз, она уже знала о Джеке?

Эту деталь пазла не смог найти никто — ни Бентон, ни его коллеги из ФБР и Министерства национальной безопасности, ни местные отделы полиции, что занимались этими случаями. Мы знаем, что на протяжении нескольких месяцев, предшествовавших убийству Джека, Дона Кинкейд жила в Салеме, в доме одного морского капитана, который Джек ремонтировал. Теперь нам известно, что он поддерживал с ней связь по крайней мере на протяжении нескольких лет; но никакой информации относительно того, как долго продолжалась эта связь, почему они общались и сколь тесным было это общение, у нас нет.

Я рылась в памяти, вороша события тех давних дней в Ричмонде, когда Джек был помощником судебного патологоанатома. Надо постараться и припомнить что-нибудь из того, что он, может быть, сказал мимолетом, как-то упомянул о своей незаконнорожденной дочери или родившей ее женщине. Я знала о том, что он подвергся сексуальному насилию со стороны одной из служащих коррекционного заведения — ранчо специального типа, когда был мальчиком. Но и все. Мы никогда не говорили о том случае. Но я должна была бы вытянуть эту информацию из него. Должна была бы приложить больше усилий тогда, когда еще можно было помочь; но даже в то самое время, когда эта мысль проходит мне в голову, в глубине души я отчетливо понимаю: все было бы бесполезно. Джек не хотел, чтобы ему помогали, и не считал, что нуждается в этом.

— Она знала о нем, потому что я ей рассказала, — говорит Кэтлин. — Я была совершенно честна перед ней. Рассказала все, что могла, о том, кто ее настоящие родители, показала фотографии той давней поры и еще некоторые, из более поздних, что он присылал потом. Мы поддерживали связь на протяжении нескольких лет. Сначала даже переписывались.

Я помню, как просматривала личные вещи Джека после его смерти, но не помню, чтобы видела или слышала о каких-либо письмах от Кэтлин Лоулер.

— Потом появилась электронная почта, которой мне так сильно теперь недостает, — злится она. — Платить за электронку не надо, письма доходят мгновенно, и ты не зависишь от тех, кто присылает тебе канцелярские товары и марки. Мы ведь тут как отбросы — никому не нужны.

Бентон со своими людьми из ФБР прочитал электронные сообщения более чем десятилетней давности и охарактеризовал их как игривые и характерные для молодежи, но к тому же здорово приправленные вульгарщиной. Понять не так уж трудно, как могло бы показаться. Можно предположить, что Кэтлин была первой любовью Джека. Он, должно быть, влюбился в нее до безумия. Потом ее арестовали за совращение несовершеннолетнего, и на протяжении лет порочные грани их душ стремились друг к другу. Они поддерживали связь через письма на бумаге или электронную почту, пока это в конце концов не прекратилось. Вряд ли возможно отыскать еще что-то, способное указывать на близкое общение между Джеком и Кэтлин приблизительно с того времени, как я уехала из Вирджинии, да и он тоже. Но из этого не следует, что он не общался со своей биологической дочерью Доной Кинкейд, скорее наоборот. Как раз в то время это и произошло. Возможно, лет пять тому назад, если это она сделала фотографию.

— Почта так чертовски медленно работает, — продолжает жаловаться Кэтлин. — Я отправляю письмо, и тот, кто на свободе, отвечает тебе. И вот я сижу в камере, ожидая целыми днями или, может, даже дольше. Электронная почта — вещь мгновенная, только в блоке «Браво» доступ к интернету запрещен, — возмущенно напоминает она. — А еще я не могу заниматься здесь собаками. Не могу дрессировать или держать борзую у себя в камере. Так и не успела доучить Первопроходца, а теперь его со мной нет. — Голос ее дрожит. — Я так к ним привыкла, к милым собачкам, а теперь попала сюда, где почти как в одиночке. Не могу работать в «Инклинге». Не могу, черт возьми, заниматься всем тем, чем занималась раньше.

— Это вы о тюремном журнале? — припоминаю я.

— Я — его редактор, — говорит Кэтлин и с горечью добавляет: — Была им.

5

— «Инклинг» — название кружка. Толкиен, К. С. Льюис, — поясняет Кэтлин. — Они встречались в одном оксфордском пабе, разговаривали об искусстве, обсуждали разные идеи. Не то чтобы мне приходится так уж часто разговаривать об искусстве и обсуждать какие-то идеи, ведь большинству здешних женщин на все это попросту наплевать. Им только одно надо — пощеголять, выставиться, привлечь к себе внимание и добиться признания. Как это происходит — не важно, лишь бы разогнать тоску и дать себе хоть малюсенькую надежду на то, что ты все еще можешь чего-то достичь.

— «Инклинг» здесь единственное издание?

— Единственное шоу в городе, — с нескрываемой гордостью отвечает она. Но не литературные достижения так радуют Кэтлин. Удовлетворение дает власть. — Здесь ведь чего-то особенного ждать не приходится. Единственное удовольствие — поесть. Я, признаться, частенько наведываюсь на кухню в поисках чего-нибудь вкусненького, хотя на воле к тому, что здесь готовят, и не прикоснулась бы. Ну и «Инклинг». Этим журналом я жила и дышала. Начальница — женщина не мелочная и не зловредная, главное — играть по правилам. Ко мне относится по-доброму, да только оставаться в этом блоке я не хочу. Да в этом и нужды-то нет. Ей бы надо перевести меня обратно. — Говорится это так, словно нас слушает сама Тара Гримм.

В тюрьме Кэтлин обладает реальной властью. Или обладала. Она решала, кто получит признание, а кто будет отвергнут, кто прославится в среде заключенных, а кто останется в безвестности. Не потому ли, если мне действительно сказали правду, часть сестер по несчастью настроены против нее? Размышляя над истинной причиной перевода Кэтлин в этот блок, я думаю о том, что говорила Тара Гримм о семье, убитой в Саванне 6 января 2002 года, и о недавнем посещении блока «Браво» Джейми Бергер.

— В колледже моей специализацией был английский, хотела стать профессиональным поэтом, но вместо этого пришлось выбрать социальный сервис, получить степень магистра, — рассказывает Кэтлин. — «Инклинг» — это моя идея, а Тара Гримм позволила мне ее осуществить.

В январе 2002-го Дона Кинкейд впервые приехала в Саванну и встретилась с Кэтлин. По крайней мере, так утверждает сама Кэтлин. Возможно, Дона находилась в Саванне, когда здесь убили доктора и его семью. И не просто убили, а изрезали, искромсали с жестокостью, которую Бентон характеризует как насилие над личностью, часто сопровождающееся сексуальным компонентом. Преступника возбуждает и стимулирует акт физического проникновения в тело жертвы с помощью лезвия или, как было в недавнем случае с мальчиком в Салеме, проникновения в голову посредством железных гвоздей.

— Мы собираемся в библиотеке, проводим редакционные заседания, рассматриваем поступившие статьи, обсуждаем дизайн и составляем макет. — Кэтлин рассказывает о своем журнале. — Что именно публиковать, решаю я, начальница Гримм дает добро, и потом каждый, чье произведение отбирается для публикации, получает номер со своей фотографией на обложке. Это большое событие, и страсти тут бушуют нешуточные.

— А что сейчас с вашим журналом? — спрашиваю я. А не может ли Лола Даггет быть знакома с Доной Кинкейд и знать, что Кэтлин — мать Доны?

— Разумеется, сейчас мне не разрешают им заниматься, — с обидой произносит Кэтлин. — Наверно, нашли кого-то другого. Я работала тогда в библиотеке, если вы помните, а теперь вот не могу. Так я и счет в магазине открыла. Двадцать четыре доллара в месяц; покупаешь время от времени что-нибудь вкусненькое да еще бумаги и марки — хватает ненадолго. А теперь кто станет присылать мне деньги? Кто мне поможет? Как, скажите на милость, купить хотя бы шампунь, чтобы вымыть голову?

Я не отвечаю. От меня она ничего не получит.

— В блоке «Браво» правила для всех одинаковы, и не важно, кто ты, обычный заключенный, определенный сюда для его же блага, или серийный убийца. Наверно, это и есть та цена, которую платишь за безопасность, — говорит она, а я вдруг замечаю, какое у нее грубое, неприятное, жестокое лицо, словно нечто отвратительное лезет из нее наружу. — Да только вышло наоборот. Теперь опасность у меня прямо над головой.

— Какая опасность? — спрашиваю я.

— Я не знаю, почему они так со мной поступили. Меня нужно перевести назад.

— Так какая опасность вам угрожает?

— Лола, вот кто за всем этим стоит, — говорит она, и круг замыкается.

Джейми Бергер приезжала в тюрьму, чтобы поговорить с Лолой Даггет, которая связана с Кэтлин Лоулер. А Кэтлин Лоулер связана со мной. Не подавая виду, что знаю, кто такая Лола Даггет, я прикидываю, может ли она быть как-то связана с Доной. Не знаю, как и почему, но все мы оказались внутри одного замкнутого круга.

— Она так хотела. Хотела, чтобы я была здесь, рядом с ней, — сердито продолжает Кэтлин. — У нас здесь нет отдельного блока для смертников. Их сейчас и не осталось никого, кроме Лолы. Последней была Барри Лу Риверс, та, что убивала людей в Атланте, подмешивая мышьяк в сэндвичи с тунцом.

Барри Лу Риверс, прозванная Чертовой Поварихой. Я знакома с этим делом, но вида не показываю.

— Одни и те же люди каждый день покупали одни и те же сэндвичи с тунцом, и она радушно им улыбалась, а им день ото дня становилось все хуже и хуже, — продолжает Кэтлин. — И вот как раз перед смертельным уколом, в самый день казни, она подавилась сэндвичем с тунцом у себя в камере. Я называю это черным юмором жизни.

— Камера смертников этажом выше?

— Это обычная камера с максимальной изоляцией, как и любая другая, ничем не отличается от моей. — Кэтлин говорит все громче, все раздраженнее. — Лола наверху, а я здесь, внизу, как раз под ней. Докричаться до меня она не может, подбросить «кайт» тоже. Но мне же передают…

— Что вам передают?

— Угрозы. Я знаю, что она мне угрожает.

Я не указываю на тот очевидный факт, что Лола Даггет заперта в своей камере, где проводит двадцать три часа в сутки, как и сама Кэтлин, и что возможность какого-либо физического контакта между ними исключена. Навредить кому бы то ни было Лола не в состоянии.

— Она знала, что, если настроит людей против меня, если мне начнут угрожать, начальство наверняка переведет меня в этот чертов корпус, поближе к ней. Так оно и вышло, — саркастически добавляет Кэтлин. — Лоле нужно, чтобы я была рядом.

Лола устроила перевод Кэтлин в блок «Браво»? В это верится с трудом.

Это сделала Тара Гримм.

— А раньше подобного рода проблемы с другими заключенными у вас случались? — спрашиваю я. — Такие, чтобы возникла необходимость перевода?

— Вы про перевод в блок «Браво»? — Кэтлин повышает голос. — Да ничего подобного! Меня никогда не изолировали. С чего бы это? Они должны выпустить меня отсюда. Мне необходимо вернуться к прежней жизни.

За окнами комнаты свиданий прохаживается надзиратель Мейкон. Я чувствую, что он поглядывает на нас, но сама на него не смотрю. Думаю о том стихотворении, которое Кэтлин прислала мне, о литературном журнале, который она выпускала до последнего времени, всего несколько недель назад. Интересно, часто ли она сама печаталась в нем, обходя других. Бросаю взгляд на часы. Наши шестьдесят минут практически истекли.

— Мило с вашей стороны, что принесли для меня это. — Кэтлин держит фотографию на расстоянии вытянутой руки и щурит глаза. — Надеюсь, ваш суд пройдет хорошо.

Тон, каким это сказано, привлекает мое внимание, но я не реагирую.

— Суд — это вам не пикник. Конечно, я сразу же признаю себя виновной, чтобы получить минимально возможное наказание. Берегу средства налогоплательщиков. Несколько раз получала условное наказание, потому что мне всегда хватало честности признаться, сказать «да, я это делала»… Если у вас нет репутации, которую стоит защищать, то проще всего сразу признать свою вину. Лучше, чем отдаться на волю присяжных, — фыркает она, — которые только того и хотят, чтобы учить других на твоем примере.

Она не думает о Доне Кинкейд, которая ни за что и никогда не признает свою вину в чем бы то ни было. У меня в животе неприятное ощущение пустоты.

— У вас-то, доктор Кей Скарпетта, репутация есть. Такая, что в этих стенах и не поместится, да? Так что для вас не все так просто, верно? — Кэтлин холодно улыбается, но глаза у нее безжизненные. — Я, конечно, рада, что мы наконец познакомились. Интересно будет посмотреть, из-за чего такой переполох.

— Не понимаю, какой переполох вы имеете в виду.

— Мне, признаться, до смерти надоело про вас слушать. Вы, наверно, писем не читали.

Я не отвечаю, понимая, что речь идет о письмах, которыми, предположительно, обменивались они с Джеком. Я этих писем не видела.

— Вижу, не читали. — Кэтлин кивает и ухмыляется, и я вижу зияющие провалы на месте отсутствующих зубов. — Вы и в самом деле ничего не знаете, да? Это даже хорошо. А то ведь, может, и не пожелали бы разговаривать, если бы знали. Или, может, и пожелали, но нос бы так не задирали. Может, спеси бы поубавилось.

Я сижу спокойно. Абсолютно собранная. Никакой реакции. Ни любопытства. Ни злости, хотя внутри все кипит.

— Мы еще до электронки писали друг другу настоящие письма, на бумаге. Джек всегда писал свои на линованной бумаге из тетрадки, как школьник. Было это, наверно, в начале девяностых, Джек тогда работал на вас в Ричмонде, и как же ему было хреново. Он часто писал мне, что вас бы стоило оттрахать для вашего же блага. Что вы неудовлетворенная психованная сучка, что если бы нашелся кто-то, кто отымел бы вас по полной, то, может, у вас и нрав бы смягчился. Они часто шутили по этому поводу с тем детективом из отдела убийств, что работал с вами тогда. Посмеивались, что вы, мол, проводите многовато времени в холодильнике, в компании мертвецов, и кому-то стоило бы чуточку вас отогреть. Показать, что значит быть с мужчиной, у которого не игрушка в штанах болтается.

Когда я работала в Ричмонде, Пит Марино как раз служил детективом в отделе убийств. Теперь понятно, почему я не видела тех писем. Их забрало ФБР. Бентон — аналитик криминальной разведки и судебный психолог, помогающий бостонскому отделению, и я знаю наверняка, что он читал электронную переписку Кэтлин и Джека. Их содержание Бентон изложил мне в общих чертах, и я не сомневаюсь, что он прочитал и обычные письма, те, что были написаны на бумаге. Он не хотел, чтобы я прочла то, о чем сейчас поведала мне Кэтлин. Он не хотел, чтобы я узнала, какие гадости позволял себе Марино, как за моей спиной высмеивал меня. Бентон защищал меня от всего, что могло меня ранить, отговариваясь, что в письмах нет ничего заслуживающего внимания. Я тверда и спокойна. Я не реагирую. Я не дам Кэтлин Лоулер повода для злорадства.

— Так что вот мы и встретились. Наконец-то я смотрю на вас. Большой босс. Шеф. Легендарная доктор Скарпетта.

— Положим, вы для меня тоже в некотором смысле легенда, — бесстрастно произношу я.

— Он любил меня больше, чем вас.

— Ничуть в этом не сомневаюсь.

— Я была любовью всей его жизни.

— В этом я тоже не сомневаюсь.

— А вас он ненавидел. — Чем я спокойнее, тем сильнее распаляется Кэтлин. — Говорил, что вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям и что если бы вы повнимательнее посмотрели на себя в зеркало, то, может быть, поняли бы, почему у вас совсем нет друзей. Он называл вас «доктор Так», а себя — «доктор Не так». А копы у вас были — «детектив Не так» и «офицер Не так». Все делали что-то не так, кроме вас. «Не так, Джек. Делать надо вот так. Опять не так, Джек!» — Кэтлин завелась и уже не в силах была скрыть свое злорадство. — Вечные наставления, что делать и как это делать так. «Будто весь этот гребаный мир — место преступления или судебное разбирательство» — так он, бывало, жаловался.

— Временами Джек действительно обижался и сердился на меня. Никакого секрета здесь нет, — отвечаю я спокойно.

— Это уж точно.

— Никто и никогда не говорил мне, что со мной легко работать.

— Такие, как вы, не поднялись бы высоко, если бы с ними было легко. Они шагают по головам, отталкивают и пинают других, унижают людей без всякой причины, забавы ради.

— Вот уж это неправда. Досадно, если он так говорил.

— Он всегда винил вас, если что-то шло не должным образом.

— Такое случалось нередко.

— А вот меня ни разу не упрекнул.

— Вы обвиняли его в том, что стало с вами? — интересуюсь я.

— Ему, может, и было двенадцать, но мальчиком он уж точно не был. И это он тогда все начал. Таскался за мной повсюду. Выискивал предлоги, чтобы заговорить, дотронуться, говорил о своих чувствах, что он от меня без ума. В жизни всякое случается.

Да, в жизни всякое случается, думаю я. Даже если это и неправильно.

— У него сердце разрывалось на части, когда меня уводили в наручниках, и потом, когда ему пришлось смотреть на меня в зале суда, его это просто доканывало, — продолжает Кэтлин, и вся ее враждебность испаряется столь же внезапно, как и появилась. — Нас разделили, оторвали друг от друга. Нас, но не наши души. У нас еще оставались наши души. Да, Джек восхищался вами. Как ни противно было это слушать, он отзывался о вас с уважением. Я знаю. Но у Джека была такая черта, он ни к кому не относился однозначно. Кого любил, того и ненавидел. Кого уважал, того и презирал. С кем хотел быть, от того бежал. Находя, тут же терял. А теперь вот его нет.

Кэтлин опускает глаза, смотрит вниз на свои сложенные на коленях руки, и ножные кандалы скребут по полу и звякают. Губы ее дрожат, лицо краснеет, она вот-вот расплачется.

— Мне нужно было выговориться. Знаю, получилось некрасиво. — На меня она не смотрит.

— Понимаю.

— Надеюсь, что вы не отвернетесь от меня из-за этого. Мне бы хотелось поддерживать с вами связь.

— Все в порядке, людям порой бывает необходимо выговориться.

— Я не знала, что буду чувствовать через какое-то время, как относиться к тому, что его больше нет, — говорит Кэтлин, не поднимая головы. — Принять это почти невозможно. Не то чтобы он был частью моей нынешней жизни, но он был моим прошлым. Он был причиной того, почему я здесь нахожусь. И вот теперь причины больше нет, а я по-прежнему в этих стенах.

— Мне очень жаль.

— Без него так пусто. Это слово постоянно вертится у меня в голове. Пусто. Как большое пустое поле, голое, продуваемое ветром.

— Знаю, это больно.

— Если бы только нас оставили в покое… — Она поднимает глаза, покрасневшие, полные слез. — Мы не делали друг другу ничего плохого. Если бы только нас оставили в покое, ничего этого не случилось бы. Кому мы мешали? Кому делали что-то плохое? Это на нас все набросились.

Я молчу. Что тут скажешь?

— Ладно, надеюсь, остальное время в Саванне вы проведете с пользой.

Очень странное пожелание.

Надзиратель Мейкон снова проходит за окнами, разделенными стальной дверью, проверяет, все ли в порядке, и, хотя Кэтлин не смотрит на него, я могу поклясться, что она держит его в поле зрения.

— Я рада, что вы приехали и нам представился случай поговорить. Рада, что адвокаты, ваш и все остальные, предоставили нам такую возможность. И спасибо за фотографии и все остальное. Весьма любезно с вашей стороны, — добавляет она, и это тоже звучит странно, как будто она имеет в виду что-то другое, не то, о чем говорит, что-то, чего я не знаю. Кэтлин как будто ждет, когда надзиратель Мейкон снова исчезнет из виду.

Она сует руку за ворот белой форменной рубашки и достает что-то из лифчика.

И бросает через стол плотно сложенный бумажный квадратик.

6

С листьев дубов и пальметто в конце парковочной площадки капает вода. Я чувствую запах дождя и сладкий аромат цветущих кустов, лепестки разбросаны по земле, как яркие конфетти. Воздух густой и жаркий, солнце то прячется за бегущие к западу всклокоченные темные тучки, то выглядывает из-за них сердитым горящим глазом. Садясь в машину, я удивляюсь, что меня никто не остановил.

Надзиратель Мейкон, в сопровождении которого я вышла из блока «Браво» и прошествовала по еще мокрой после промчавшейся бури дорожке, не подал и виду, что заметил что-то необычное, что-то вышедшее за рамки установленного порядка, но я ему не поверила. Не может быть, чтобы он или кто-то еще, может быть, сама начальница, не знал, что Кэтлин Лоулер передала мне сообщение, получать которое я не имела права. На пропускном пункте, где мою ладонь просканировали под ультрафиолетом, выявив проштампованный пароль «снег», никто не произнес ни слова, и только надзиратель Мейкон поблагодарил за визит, словно мое посещение женской тюрьмы штата Джорджия воспринималось здесь как некая любезность. Я сказала ему, что Кэтлин опасается за свою жизнь, и он с улыбкой ответил, что заключенные любят рассказывать «небылицы» и что в блок «Браво» ее перевели именно ради ее же безопасности. Я попрощалась и вышла.

Я уже готова заключить, что мои первоначальные подозрения подтвердились. Наш с Кэтлин разговор, может быть, и записали, но видеосъемка точно не велась. В противном случае, когда она молча перебросила через стол «кайт», его непременно бы кто-то заметил. И тогда меня препроводили бы в заросший плющом кабинет и заставили сдать сложенный клочок бумажки, который лежит сейчас в моем заднем кармане и который как будто жжет мое тело. Скорее всего, и Кэтлин не передала бы мне ничего, если бы опасалась, что нас поймают. Чем дальше, тем больше крепнет во мне подозрение, что ею манипулируют, что она — участница некой игры, еще более коварной, чем я могла себе представить. Признать, что она меня перехитрила, я пока не готова, но такую возможность все-таки не исключаю.

Я поворачиваю ключ зажигания и, пройдясь взглядом по парковочной площадке и убедившись, что поблизости никого нет и за мной никто не наблюдает, достаю записку Кэтлин. Вокруг никого нет, но в полезрения — накрытые металлической сеткой узкие окна корпусов под синими железными крышами и административное здание из красного кирпича с колоннами, из которого я только что вышла. Они по-прежнему здесь, и они не дают о себе забыть. От мокрой дорожки поднимается пар, и теплый ветерок, проходя через открытые окна, уносит его прочь. В дальнем углу стоянки замечаю черный, напоминающий катафалк «мерседес»-универсал. Мотор выключен, и сидящая в машине женщина разговаривает по сотовому телефону. Без включенного кондиционера в салоне, наверное, жарко и душно, но окна «мерседеса» закрыты. На меня женщина внимания вроде бы не обращает. Мне становится не по себе, и на это есть причина.

С той самой минуты, как рано утром Бентон высадил меня у аэропорта Логан, я не могу избавиться от ощущения, что за мной следят, что меня неким образом направляют, но никаких реальных доказательств предъявить не могу. Тем не менее ощущение это только крепло из-за разного рода странностей. Например, вот этого убогого фургона, грязного и вонючего, с бардачком, забитым салфетками и брошюрами с рекламой речных чартеров. Я несколько раз безуспешно звонила своему администратору, Брайсу, и даже оставила на автоответчике язвительный комментарий насчет высокопрофессиональной консьерж-компании, имеющей в своем парке такую рухлядь, как мой фургон. Брайс так и не перезвонил. Связи с ним нет до сих пор, как будто мой администратор упорно меня избегает. Потом та странная информация от Кэтлин. И вот теперь странный автомобиль.

Я разворачиваю и разглаживаю сложенный ромбиком белый листочек, размером не больше пастилки от кашля. Сообщение написано шариковой ручкой и синими чернилами — телефонный номер, кажущийся поначалу смутно знакомым, а потом… Я даже вздрагиваю. Крошечные печатные буквы складываются в слова: звонить по платному телефону. И ничего больше. Только короткое указание и номер сотового Джейми Бергер. День клонится к вечеру, стемнело, по металлической крыше снова стучит дождь, и я включаю «дворники», которые неспешно со скрипом ползают по стеклу, оставляя за собой грязноватые арки. Я подбираю ремень безопасности. Черный «мерседес» выезжает со стоянки. Замечаю на заднем бампере стикер — «Военный ныряльщик» — и ощущаю смутное волнение. Потом понимаю, в чем дело.

Кто-то залезал в мою сумку. Может, я ошибаюсь? Думаю, что нет. Да, точно залезали, решаю я, восстанавливая шаг за шагом все свои действия за несколько последних часов. Отправив Бентону эсэмэску, я положила сотовый в кармашек сумки, где обычно держу бумажник, документы, ключи и другие ценные вещи. А теперь мой телефон лежит в боковом отделении. Обыскать машину не составляло труда. У них были ключи, а я сама сидела под замком в блоке «Браво» и разговаривала с Кэтлин Лоулер. Но что такого важного они могли найти? Айфон и айпад защищены паролем, так что заглянуть в них никто бы не смог, а больше ничего интересного в сумке и нет. Что они могли там искать? Может быть, файлы по делу? Или, скорее, некие доказательства того, что я прибыла сюда по иным причинам, чем те, которые назвала Таре Гримм.

Я беру в руки телефон.

Первый импульс — позвонить племяннице, Люси, и спросить в лоб, общалась ли она в последнее время с Джейми Бергер. Не исключено, у Люси есть какая-то информация, которая поможет понять, что же все-таки происходит и во что я вляпалась. Вот только заставить себя позвонить ей я не могу. Люси не говорит о Джейми с той самой поры, когда мы шесть месяцев назад вместе проводили праздники. Она до сих пор не призналась мне, что они порвали, но я знаю — это так. Моя племянница не переехала бы из Нью-Йорка в Бостон, не будь на то причины личного характера.

Дело не в деньгах. В них Люси не нуждается. И не в желании применить свой опыт и необыкновенные способности в области компьютерных технологий на службе Кембриджского центра судебной экспертизы, начавшему практическую работу в прошлом году. Ей нет нужды работать на меня или на ЦСЭ. Решение переменить место жительства было, по всей видимости, продиктовано страхом потери, которую она считала неизбежной, и, приняв его, Люси сделала то, что всегда получалось у нее лучше всего. Она уклонилась от боли и не стала ждать, пока ее отвергнут. Скорее всего, Люси порвала отношения раньше, чем у Джейми появилась для этого подходящая возможность, и к тому времени, когда это случилось, моя племянница уже обосновалась в Бостоне. Такая у нее привычка — сообщать, что уходит, когда уже ушла.

Я уезжаю из тюрьмы той же дорогой, которой и приехала, — мимо питомника и автомобильной свалки. Где же найти платный телефон? Теперь-то их на каждом углу не встретишь. И вообще, так ли уж мне нужно звонить Джейми или кому-либо еще? Бентон беспокоится, считает, что меня подставляют, и я готова признать его правоту. Но кто и зачем? Может быть, те, кто взялись защищать Дону Кинкейд? А может быть, за этим стоит нечто куда более серьезное? Дона Кинкейд пыталась убить меня. Тогда попытка сорвалась, и теперь она хочет закончить это грязное дело. Эта мысль проносится у меня в голове дыханием арктической стужи, и в затылке начинает стучать словно с похмелья.

Убирайся отсюда, и чем дальше, тем лучше. Улететь из Саванны уже не получится, но можно доехать до Атланты, откуда наверняка есть вечерние рейсы в Бостон. Ехать в такой колымаге? Я представляю, как она ломается где-нибудь на середине пути, у болота, и решаю, что самое разумное — переночевать, как и планировалось, в Саванне. Не поддавайся порывам, не делай ничего второпях. Будь расчетливой и руководствуйся логикой, говорю я себе. Шумит дождь, фургон пыхтит и постреливает, то почти останавливаясь, то набирая ход, и стертые щетки «дворников» елозят по стеклу с резиновым скрипом. Голова болит, как дырявый зуб, а последнюю таблетку адвила я проглотила раньше, еще по пути сюда.

Я с ревом проношусь мимо автосалона и ремонтной мастерской. Попадающиеся по пути заведения выглядят неприступными и зловещими, как камеры в тюрьме. Мне уже давно не попадались машины, и на душе неспокойно, как бывает всегда перед каким-то плохим событием. Реальность словно смещается и застывает, заполняясь ощущением близкой беды — какой-нибудь трагической новости, особенно тяжелого случая, ужаса… Мысли сами собой возвращаются к Лоле Даггет.

Я не очень хорошо помню те убийства в Саванне, помню лишь, что они отличались особой жестокостью и что некоторые вопросы не закрыты и по сей день: действовал ли преступник один или у него был сообщник и существовала ли между убийцей и жертвами какая-либо связь. О том, что целая семья убита «во сне», как говорили тогда в новостях, я узнала, находясь в Гринвиче, штат Коннектикут, 6 января 2002 года. Я тогда была на распутье. Вся моя жизнь была на распутье: карьера, отношения, место жительства. Сам мир оказался на распутье после 11 сентября. Более тяжелого периода, с неопределенностью и затяжной депрессией, в моей жизни, наверное, и не было. Я сидела в номере отеля, что-то жевала и смотрела телевизор, когда в новостях сообщили об убийствах в Саванне, совершенных, предположительно, девушкой-подростком. Я помню ее лицо — оно часто появлялось потом на экране телевизора, — помню кирпичный особняк в федеральном стиле и украшенный желтой полицейской лентой портик.

Лола Даггет.

Помню, как она улыбалась в телекамеры, как махала людям в зале суда, словно не понимала, что происходит. Мне запомнились серебряные брекеты на ее зубах и прыщики на пухлых щеках. Она казалась безобидным ребенком, смущенным окружавшим ее вниманием, растерянным, но получающим удовольствие от всего происходящего. Я тогда еще напомнила себе, что внешность редко соответствует деяниям людей. И сколь часто ни сталкивалась бы я с фактами, подтверждавшими эту простую истину, меня до сих пор удивляет и пугает то, с какой легкостью мы выносим суждения на основании одних лишь внешних данных. В большинстве случаев суждения ошибочные.

Я сбрасываю газ и сворачиваю на парковку первого попавшегося торгового центра с аптекой, магазином товаров для дома и сада «Тру вэлью» и оружейным. Здесь уже стоят несколько внедорожников и пикапов. Рядом с банкоматом — платный телефон. Да и как не быть телефону и банкомату возле заведения, на входе в которое висит табличка с изображением человека в перечеркнутом кружке и девизом: Не будь жертвой. Купи оружие. За витринным стеклом видны стеллажи с винтовками и дробовиками и выставочный стенд, возле которого собрались несколько мужчин. Слева от входной двери — черный телефон-автомат под стальным колпаком.

Дождь все идет, барабанит по крыше фургона. Я подтягиваю сумку, достаю айпад, останавливаю монотонно ползающие «дворники» и гашу фары, но не выключаю двигатель и оставляю чуть приоткрытыми окна. Открываю браузер, вхожу в интернет, набираю в строке поиска имя Лолы Даггет и пробегаю глазами статью из прошлогоднего ноябрьского номера «Атланта джорнал-конститьюшн».

УБИЙЦА ИЗ САВАННЫ — ПОСЛЕДНЯЯ АПЕЛЛЯЦИЯ ОТКЛОНЕНА

Женщине, признанной виновной в жестоком убийстве врача, его жены и двух детей в Саванне девять лет назад и осужденной на смертную казнь, Верховным судом штата Джорджия отказано сегодня в отсрочке исполнения приговора.

Лола Даггет была признана виновной в том, что рано утром 6 января 2002 года проникла в трехэтажный особняк доктора Кларенса Джордана в историческом квартале Саванны. Как утверждали сторона обвинения и полиция, она напала на тридцатипятилетнего врача и его тридцатилетнюю жену, Глорию, спавших в своей постели, и нанесла им множественные колотые и резаные раны, после чего спустилась в комнату, где спали дети-близнецы супругов, сын и дочь. Как полагает следствие, разбуженная криками брата пятилетняя Бренда попыталась убежать. Тело девочки обнаружили возле входной двери. Ей, так же как родителям и брату, было нанесено множество колотых и резаных ран, в результате чего ребенок был почти обезглавлен.

Через несколько часов после совершенных убийств восемнадцатилетняя Лола Даггет вернулась в неохраняемый Центр временного содержания, куда ее направили по программе реабилитации для наркоманов. Совершавшая утренний обход сотрудница центра нашла Даггет в ванной, где та стирала окровавленную одежду. Проведенный позже анализ ДНК связал Даггет с совершенными убийствами.

После сегодняшнего решения Верховного суда штата все возможности для дальнейших апелляций со стороны осужденной исчерпаны. Приговор будет приведен в исполнение путем смертельной инъекции в женской тюрьме штата Джорджия, как ожидается, в течение весны.

Бегло просмотрев другие статьи, я узнала, что адвокаты Лолы Даггет утверждали, будто у нее был сообщник, который, собственно, и совершил те убийства. Лола не входила в особняк Джорданов, говорили ее защитники, а оставалась на улице, ожидая подельника с краденым. Вся защита строилась исключительно на утверждении о существовании неустановленного сообщника, физическое описание которого получить не удалось. Согласно версии защиты, этот человек позаимствовал у Лолы ее одежду, а впоследствии дал указание — возможно, имея целью свалить на нее вину за совершенные им преступления — избавиться от вещей или же выстирать их. На суде Лола показаний не давала, и неудивительно, что жюри присяжных потребовалось менее трех часов для признания ее виновной.

Первоначально казнь была запланирована на апрель прошлого года, но после неудачи с исполнением другого приговора, когда преступнику пришлось вводить повторную дозу смертоносного вещества, в результате чего он умирал вдвое дольше обычного, Лола получила отсрочку. Решение о временном моратории, коснувшемся Лолы Даггет и пятерых мужчин-заключенных Береговой тюрьмы штата, принял федеральный судья, заявивший, что процедура смертельных инъекций в штате Джорджия требует изучения, поскольку существует риск предания осужденных продолжительной и болезненной смерти, что может быть квалифицировано как незаконное, жестокое и необычное наказание. Предполагалось, что практика исполнения смертных приговоров в Джорджии возобновится в октябре текущего года и что Лола будет первой.

Озадаченная, я сижу в фургоне, дождь все льет. Если Лола Даггет не совершила те убийства, но знает, кто это сделал, то почему покрывает его столько лет? До казни остались считаные месяцы, а она все молчит. Или, может быть, не молчит. Джейми Бергер уже побывала в Саванне и разговаривала с Лолой. Возможно, и с Кэтлин Лоулер тоже, которой пообещала, например, досрочное освобождение. Вот только как это все может подпадать под юрисдикцию помощника окружного прокурора Манхэттена? Разве что убийства в доме Джорданов связаны через Дону Кинкейд с давним сексуальным преступлением в Нью-Йорке?

Тогда возникает вопрос: если Джейми имеет свой интерес в деле Кэтлин и ее кровожадной дочурки, Доны Кинкейд, то почему она не связалась со мной? То есть связалась, напоминаю я себе, глядя на лежащий на соседнем сиденье мятый клочок бумаги, но лишь теперь. В памяти снова всплывают события минувшего февраля, когда меня едва не убили. Джейми не прервала молчания. Не позвонила. Не прислала имейл. Не навестила. Близкими подругами мы никогда не были, но такое невнимание, такое равнодушие задевает и удивляет.

Я убираю айпад в сумку, достаю из бумажника карточку «Виза» и выхожу из машины. Крупные холодные капли бьют по непокрытой голове. Я снимаю трубку телефона, набираю «ноль» и номер. Тот, что написала на бумажке Кэтлин Лоулер. Вставляю карточку и слышу сигнал.

Джейми Бергер отвечает после второго гудка.

7

— Это Кей Скарпетта… — начинаю я, и она перебивает меня своим чистым, сильным голосом:

— Надеюсь, вы все же останетесь на ночь.

— Извините? — Должно быть ошиблась, приняла меня за кого-то другого. — Джейми? Это Кей…

— От вашего отеля до меня рукой подать. — Она говорит так, словно куда-то спешит, не грубо, но безлично, отрывисто и не дает мне вставить и слова. — Зарегистрируйтесь, а перекусим потом.

Понятно, не хочет говорить. А может, не одна. Абсурд. Нельзя договариваться о встрече, когда не знаешь, о чем пойдет разговор, говорю я себе.

— Куда мне ехать?

Джейми называет адрес — это в нескольких кварталах от набережной.

— Буду ждать, — добавляет она. — До скорого.

Потом я звоню Люси. Из остановившегося неподалеку пыльного золотистого «субурбана» выходит мужчина в обрезанных джинсах и бейсболке. Идет в моем направлении, но на меня не смотрит, достает из заднего кармана бумажник.

— Хочу попросить тебя кое о чем, — говорю я, как только племянница отвечает. Сохранить спокойный тон непросто. — Ты же знаешь, я никогда не вмешиваюсь в твою личную жизнь.

— Это не вопрос.

— Я колебалась, не знала, стоит ли звонить, но теперь вижу, что должна была это сделать. Похоже, ни для кого уже не секрет, что я здесь. Понимаешь, о чем я?

Мужчина в бейсболке берет деньги из банкомата, и я поворачиваюсь к нему спиной.

— Может, не надо говорить загадками? Кстати, звук такой, как будто ты в железной бочке.

— Я звоню по платному телефону. Стою возле оружейного магазина. И дождь идет.

— И какого черта ты делаешь в оружейном магазине? Что-то не так?

— Джейми, — говорю я. — Все так. Насколько я понимаю.

— Так что случилось? — спрашивает моя племянница после продолжительной паузы.

Судя по тону и долгой паузе, никакой информации у нее для меня нет. Она не знает, что Джейми в Саванне. Следовательно, о том, что я здесь, а также почему и где остановилась, Джейми узнала не от нее.

— Ты ведь не говорила ей, что я собираюсь в Саванну? Мне просто надо уточнить.

— С какой стати? Так что происходит?

— Не уверена, что понимаю. Или, вернее сказать, не знаю. Но ты с ней в последнее время не разговаривала?

— Нет.

— А Марино мог?

— Ему-то зачем? С чего бы Марино контактировать с ней? — Люси говорит так, словно Марино совершил бы акт величайшего предательства, если бы заговорил о чем-то с той, на кого когда-то работал. — Поболтать по-дружески да поделиться частной информацией насчет того, чем ты занимаешься? Нет, такого быть не может. Полная бессмыслица, — добавляет она, и я чувствую ее ревность, как пульсирующий нарыв под пальцами.

Какой бы привлекательной и грозной ни была моя племянница, она не верит, что станет когда-нибудь самым важным для кого-то человеком. Я частенько называла ее моим зеленоглазым чудовищем — таких зеленых глаз я ни у кого больше не видела. А еще она бывает чудовищно инфантильной, неуверенной в себе и ревнивой. Когда она такая, с ней лучше не шутить. Влезть в чужой компьютер ей так же легко, как открыть дверцу шкафа. Шпионить за кем-то и даже отомстить кому-то, кто, по ее мнению, совершил преступление против нее или тех, кого она любит, для Люси не проблема.

— Очень надеюсь, что он не станет делиться информацией ни с ней, ни с кем-либо еще, — говорю я. Мужчина в бейсболке все еще возится у банкомата. Уж не подслушивает ли? — Ладно, если Марино что-то и сказал, все равно об этом я скоро узнаю.

Слышу, как Люси стучит по клавишам.

— Сейчас посмотрим. Я в его электронной почте. Нет. Ничего. Ни ей, ни от нее.

В ЦСЭ Люси занимает должность системного администратора, и ей ничего не стоит проникнуть в чужую почту или файлы, включая мои. Короче, виртуально она может попасть куда только захочет.

— За последнее время ничего, — говорит Люси, и я представляю, как она просматривает электронную почту Марино. — За этот год ничего нет.

Понимать надо так, что никаких свидетельств электронного общения Марино и Джейми после ее разрыва с Люси не обнаружено. Но это вовсе не значит, что они не поддерживали связь по телефону или какими-то иными способами. Марино далеко не наивен и прекрасно знает, что Люси может заглянуть в любой компьютер в ЦСЭ. Знает и то, что, даже не имея легального доступа, она все равно проникнет куда захочет, если посчитает это нужным. Если Марино общался с Джейми и не сказал об этом мне, это уже повод для серьезного беспокойства.

— Ты можешь спросить его об этом? — Я тру виски: голова разболелась.

Люси не хочет этого делать. Я чувствую ее нежелание, когда она говорит:

— Спрошу, конечно, но он ведь еще в отпуске.

— Пожалуйста, отвлеки его от рыбалки.

Я вешаю трубку. Мужчина в бейсболке входит в оружейный магазин. Похоже, он не обращал на меня внимания, я его не интересовала и, вообще, с паранойей небольшой перебор. Проходя по тротуару мимо магазина, замечаю возле «Аптеки Монка» тот самый, как мне кажется, черный «мерседес» со стикером «Военный ныряльщик» на бампере. Маленькая, тесная аптека напоминает деревенский магазин с домашними заготовками на полках — ходунки, эластичные чулки, кресла-лифты. Развешанные повсюду таблички обещают клиентам рецептурные лекарства и скорую, в тот же день, доставку — прямо к вашему порогу. Я пробегаю взглядом по полкам с болеутоляющими средствами, размышляя о том, что могло пробудить у Джейми Бергер интерес к Лоле Даггет.

В чем я не сомневаюсь, так это в том, что Джейми — человек безжалостный. Если у Лолы есть какая-то важная информация, Джейми сделает все возможное, чтобы осужденная за убийство не унесла ее с собой в могилу. Другого объяснения визиту Джейми в женскую тюрьму я не нахожу. Остается, однако, вопрос, на который у меня нет ответа: при чем тут я? Скоро узнаешь, говорю я себе, направляясь с пузырьком адвила к прилавку, за которым никого нет. Через пару часов ты все узнаешь. Решив взять воды, возвращаюсь к холодильнику, выбираю бутылку охлажденного чая и снова иду к прилавку. Жду.

У стеллажа с лекарствами возится пожилой мужчина в халате. Других клиентов нет, и я жду. Открываю пузырек, вытряхиваю три таблетки в желатиновой оболочке, проглатываю, запиваю. Нетерпение растет.

— Извините, — напоминаю я о себе.

Аптекарь коротко оглядывается и окликает кого-то:

— Робби, журнал можешь принести?

Ему никто не отвечает, и он неохотно подходит к прилавку.

— Извините. Думал, я здесь один. Наверно, все на доставке, а может, уже перерыв. Кто знает? — Он с улыбкой берет мою карту. — Что-нибудь еще?

Дождь перестал. Возвращаясь к фургону, замечаю, что черный «мерседес» уже уехал. Сквозь тучки проглядывает солнце, и мокрый тротуар блестит под его лучами. Я уезжаю. Старый город встречает меня невысокими кирпичными и каменными зданиями, растянувшимися до самой реки. Вдалеке, на фоне бурливого неба, четко проступает знакомый силуэт Мемориального моста Талмаджа, через который я могла бы переехать в Южную Каролину, будь она пунктом моего назначения. Где-то там Хилтон-Хед и Чарльстон, бывший кондоминиум Бентона в Си-Пайнс и старинный каретный сарай с роскошным садом, принадлежавший когда-то мне.

Многое в моем прошлом уходит корнями в глубокий Юг, и, когда я подъезжаю сначала к серому гранитному зданию таможни, а потом к городской ратуше с ее золотым куполом, моя раздражительность смягчается ностальгическими нотками. Отель «Хайатт ридженси» высится на берегу реки, неподалеку от причала с буксирами и прогулочными лодками. На противоположном берегу — роскошный «Вестин ризорт», еще дальше над верфями и складами возвышаются похожие на гигантских богомолов строительные краны. Тихая вода отсвечивает сероватой зеленью старого стекла.

Я выхожу из машины и извиняюсь перед швейцаром в белой курточке и черных бермудах, придающих ему вид беззаботного обитателя Карибских островов. Предупредив относительно дурного нрава и ненадежности взятого напрокат транспортного средства, я чувствую себя обязанной объяснить, что это совсем не то, что я заказывала, и у него плохие тормоза. Знойный ветерок колышет листья вирджинских дубов, магнолий и пальм, громыханье проносящихся по мостовой автомобилей напоминает шум дождя, на небе проступают голубые просветы, но солнце уже садится, а тени все больше растягиваются. Казалось бы, этот уголок света, так хорошо мне знакомый, должен располагать к покою, расслабленности и потворству прихотям, но мне не по себе. Этот уголок как будто распространяет страх. И Бентона нет рядом. Лучше бы я не приезжала, послушала его и осталась дома. Надо поскорее найти Джейми Бергер.

Вестибюль, типичный для большинства «Хайаттов», в которых мне доводилось останавливаться, — широкий атриум, окруженный шестью этажами комнат. Поднимаясь в стеклянной кабине лифта, я прокручиваю в уме короткий разговор с портье, молодой женщиной, заявившей, что мой заказ отменен несколько часов назад. Когда я возразила, что это невозможно, она ответила, что сама принимала звонок, поступивший вскоре после полудня, это было как раз начало ее смены. Звонил мужчина, он и отменил заказ. При этом он назвал номер заказа, правильно указал всю сопутствующую информацию и очень извинялся. Я спросила, не поступил ли звонок из моего офиса в Кембридже, — она ответила, что вроде бы да, так и было. На мой вопрос, а не назвался ли звонивший Брайсом Кларком, она ответила, что не уверена в этом. Так, может быть, звонили с подтверждением, а не с отменой и произошла путаница? Нет-нет, портье покачала головой. Никакой ошибки. Звонивший сказал, что доктор Скарпетта очень сожалеет, потому что Саванна — один из ее любимых городов. Он надеется, что доплачивать не придется, хотя заказ и снимается едва ли не в последнюю минуту. Из объяснений также следовало, что я опоздала на пересадку в Атланте и в результате, вероятно, не успею вовремя на назначенную встречу. Разговорчивость звонившего укрепила меня в мысли, что им был мой администратор, Брайс, который так и не перезвонил мне.

Отмененный заказ, фургон, присланный за мной утром, записка от Кэтлин Лоулер, платный телефон — все случившееся укладывается в единый ряд, и я снова говорю себе, что совсем скоро все узнаю. Открываю дверь и вхожу в комнату с видом на реку, по которой в сторону моря молча ползет огромный, высотой с отель, контейнеровоз. Пытаюсь дозвониться до Бентона — он не отвечает. Посылаю текстовое сообщение — сообщаю ему, что иду на встречу. Указываю тот адрес, что получила от Джейми. Бентон должен знать, где я буду находиться. Больше не написала ничего — ни с кем собираюсь встречаться, ни о том, что мне тревожно и я всех вокруг подозреваю. Разобрав дорожную сумку, задумываюсь, стоит ли переодеться, и решаю, что и так сойдет.

Джейми Бергер приехала в Джорджию с какой-то определенной целью и, вероятно, поручила Кэтлин Лоулер организовать встречу со мной. Скорее всего, Джейми использовала Кэтлин как живца, чтобы заманить меня сюда. Но, как ни препарирую я имеющуюся информацию, все представляется слишком неопределенным, слишком притянутым за уши. Снова и снова раскладываю все по полочкам в надежде обнаружить какой-то смысл, но результат получается нелогичным. Если за моим приездом в Джорджию и посещением женской тюрьмы стоит Джейми Бергер, то зачем ей понадобилось передавать номер сотового через заключенную? Почему бы просто не позвонить мне? Мой номер не изменился. Ее тоже. И адрес моей электронной почты у нее тоже есть.

Она могла легко связаться со мной любым способом, но выбрала платный телефон. Почему? В чем дело? Эпизоды с фургоном, с отменой заказа. Я вспоминаю, что сказала Тара Гримм. Совпадения. Я не из тех, кто в них верит, но насчет последних событий она, пожалуй, права. Совпадений слишком много, чтобы списать все на случайность. Они на что-то указывают, в них есть некий смысл, но какой? Да уж, пора бы мне прекратить эти терзания. Я чищу зубы и умываюсь, хотя с удовольствием приняла бы долгий горячий душ или ванну — жаль, времени на это сейчас нет.

Смотрю на себя в зеркало над умывальником и прихожу к выводу, что жара и дожди, посещение тюрьмы и поездка на разбитом, без кондиционера фургоне сказались на мне не лучшим образом и что я не хочу, чтобы Джейми увидела меня такой. Какие именно чувства она сейчас во мне вызывает, определить нелегко, но настороженность и амбивалентность определенно присутствуют, как и некоторый дискомфорт, который я неизменно ощущала все те годы, что мы знакомы. Объяснить его рационально не получается, и я с этим ничего не могу поделать. Видеть, с каким откровенным обожанием относится к ней Люси… нет, это не поддается описанию.

Я помню тот день, когда они познакомились. Это случилось более десяти лет назад. Люси тогда была очень оживленной, она ловила каждое слово, каждый жест Джейми, она не сводила с нее глаз, и, когда много позже случилось то, что и должно было случиться, меня это и изумило, и обрадовало, ошеломило и встревожило. Прежде всего, я не поверила, что так может быть. Для Люси все кончится плохо — эта мысль не выходила у меня из головы. Я знала, что Люси пострадает, получит рану, какой не получала никогда, и боялась этого. Ни одна из тех женщин, с которыми моя племянница встречалась раньше, не могла сравниться с Джейми — опытной, зрелой, неотразимой, с сильным характером. Она богата. Она великолепна. Она — настоящий бриллиант.

Я разглядываю свои светлые, коротко стриженные волосы, наношу на них немножко геля и всматриваюсь в лицо, отраженное в зеркале. Верхний свет неблагосклонен ко мне — он бросает тени, подчеркивает резкие черты, углубляет морщинки у глаз и прокладывает носогубные складки. Я выгляжу уставшей, несвежей, постаревшей. Джейми поймет все с первого взгляда и скажет, что все случившееся со мной за последнее время не прошло бесследно. Меня едва не убили — это тоже оставило след. Стресс — сильный яд. Он убивает клетки. Из-за него выпадают волосы. Стресс расстраивает сон, и ты уже не выглядишь отдохнувшей. Хотя вообще-то все не так уж плохо. Дело в освещении. Я вспоминаю жалобы Кэтлин Лоулер — на освещение, на зеркала — и недавние комментарии Бентона.

На днях он подошел ко мне сзади, когда я одевалась, обнял и сказал, что я становлюсь все больше похожей на свою мать. Может быть, сказал он, дело в моей прическе — волосы немного короче, чем были раньше. Бентон, как ему казалось, сделал мне комплимент, но принять его слова в таковом качестве я не могла. Я не хочу походить на свою мать, потому что не хочу быть такой, как моя мать или сестра, Дороти. Они обе живут в Майами и постоянно жалуются на что-то друг другу. Жара, соседи, соседские собаки, кошки, политика, экономика — тем хватает, но главная, конечно, — это я. Я — плохая дочь, плохая сестра и плохая тетя для Люси. Я совсем не приезжаю к ним и редко звоню. Я забыла свои итальянские корни, сказала мне как-то мать, как будто проведенное в итальянском квартале Майами детство превратило меня в коренную итальянку.

Солнце нырнуло за вытянувшиеся вдоль Бэй-стрит каменные и кирпичные здания. Жара еще не спала, но влажность заметно уменьшилась. Колокол городской ратуши отбивает полчаса, и его густой металлический звон долго висит в воздухе. Я спускаюсь по гранитным ступенькам к Ривер-стрит и обхожу отель сзади. За освещенными арочными окнами виден танцевальный зал — его готовят к какому-то событию. А потом внизу открывается река. В слабеющем свете уходящего вечера она выглядит темно-синей. Небо расчистилось, и луна выкатывается из-за реки огромным шаром. Улицы, ресторанчики и магазины заполнены прибывшими понаблюдать закат туристами. Старики продают букетики желтых цветов, в воздухе ощущается аромат ванили, где-то вдалеке сентиментально звучит индейская флейта.

Я иду, обращая внимание на все, что происходит рядом, всех замечаю, но ни на кого не смотрю прямо. Кто еще знает, что я здесь? Кому еще есть до этого дело и почему? Я иду с видом человека, твердо знающего, куда и зачем он направляется, но решимость моя напускная. Завернуть бы в ресторанчик, выбросить из головы Джейми Бергер и не думать о том, что ей от меня нужно. Забыть Кэтлин Лоулер и ее отвратительную дочь, весь тот ужас, что случился с Джеком Филдингом, ужас, который еще хуже смерти. За те шесть месяцев, что я провела в Довере, на базе ВВС, где проходила курс радиационной патологии, чтобы потом у себя, в Кембриджском центре судебных экспертиз, проводить компьютерную томографию или виртуальную аутопсию, он изменился до неузнаваемости. Джек получил шанс, который выпадает не всякому, — мое место — и все погубил.

Может быть, дело было в наркотиках, на которые он крепко подсел? Может быть, это дочь превратила его в обезумевшего зверя? Может быть, кое-что он сделал ради денег… Чего я никому не скажу, так это того, что так оно и лучше. Джек умер, и я признательна ему за это. Мне не нужно больше ругаться с ним, тревожиться из-за него, увольнять с работы. Не могу представить, о чем Джек думал — может быть, уже ни о чем, — но он избавил нас от самого ужасного и отвратительного разоблачения, к которому все неизбежно и шло, от финала, путь к которому занял целую жизнь. Он, должно быть, понимал, что я все равно все узнаю: на какие ужасные нарушения он шел, какие отвратительные проворачивал дела. Джек Филдинг понимал, что натворил, и знал, что я его не прощу. На этот раз я не приняла бы его обратно и не стала бы защищать. Когда Дона Кинкейд убила Джека, он уже был мертв.

Странно, но осознание этого принесло неожиданное удовлетворение и даже немного самоуважения. Я изменилась к лучшему. Любить беззаветно, безоглядно, безоговорочно — невозможно. Люди могут выжечь и выбить из тебя любовь, могут убить это чувство, и не твоя вина, если ты больше не чувствуешь ее в себе. С осознанием этого приходит и освобождение. Любовь — это не «в счастье и в беде, в радости и в горе». Это неправильно. Будь Джек жив, я бы уже не любила его. Осматривая его тело в подвале дома в Салеме, я не испытывала никакой любви. Он был одеревенелый и холодный, жесткий и неуступчивый. Мертвый, он держал свои грязные тайны так же упрямо, как и живой, и какая-то часть меня радовалась тому, что он ушел из жизни. Я чувствовала облегчение и благодарность. Спасибо тебе, Джек, за мою свободу. Спасибо, что ушел навсегда и мне уже не придется тратить на тебя мою жизнь.

Я прогулялась немного, прогнала посторонние мысли, собралась с силами, вытерла глаза — только бы не покраснели. Колокол на ратуше пробил девять часов, когда я свернула на Хьюстон-стрит, потом направо, на Ист-Броутон, и, углубившись в исторический квартал, остановилась на Эйберкорн, перед домом Оуэнса-Томаса,[252] сложенным из известняка двухсотлетним особняком с ионическими колоннами, ныне музеем. Вокруг и поблизости было немало других довоенных зданий и построек, но мне вспомнился тот старый трехэтажный каменный дом, который часто показывали в новостях девять лет назад. Интересно, где все-таки жили Джорданы, далеко ли это отсюда и выбрал ли убийца — или убийцы — цель заранее, или же семья стала жертвой случайности? Большинство живущих в этом районе ставят сигнализацию, и мне не дает покоя мысль, что Джорданы, должно быть, не были вооружены и что уж богатые-то могли бы принять меры предосторожности.

Но если планируешь проникнуть ночью, когда все спят, в богатый особняк, разве ты не удостоверишься заранее, есть ли в доме сигнализация и включена ли она? Просматривая статьи на парковке у оружейного магазина, я отметила, что в субботу, 5 января, Кларенс Джордан побывал в местном приюте для бездомных и вернулся домой около половины восьмого вечера. Ни о самой сигнализации, ни о том, почему он не потрудился включить ее на ночь, ничего не говорилось, но, похоже, так оно и было. Когда после полуночи, ближе к утру, преступник проник в дом, сигнализация не сработала, да и сработать не могла.

Убийца — предположительно, Лола Даггет — разбил стеклянную панель на двери в кухню, просунул руку, повернул замок и вошел. Даже если система не имела датчиков движения и разбития стекла, контакты все равно присутствовали, и пусть преступник знал код, звуковой сигнал все равно бы включился. Представить, что ни один из четырех спавших ничего бы не услышал, невозможно. Может быть, ответ на этот вопрос есть у Джейми. Может быть, Лола Даггет рассказала ей, что же все-таки случилось, и мне сейчас сообщат, зачем я здесь и какое имею ко всему этому отношение.

Остановившись на тротуаре, в темноте, едва освещенной тусклым мерцанием высоких железных фонарей, набираю номер моего адвоката, Леонарда Браззо, большого любителя стейк-хаусов. Ответив, он сообщает, что сидит в «Пальме» и там полно народу.

— Подожди, сейчас выйду, — звучит в моем беспроводном наушнике его голос. — О’кей, теперь лучше. — Я слышу гудки машин. — Как все прошло? Как она? — Леонард имеет в виду Кэтлин Лоулер.

— Кэтлин упомянула о письмах, которые писал ей Джек, — говорю я. — Не помню, чтобы их нашли. Я просматривала его личные вещи в том доме, в Салеме, и тоже ничего такого не видела. Может быть, мне о них просто не сказали.

Передо мной, через улицу, дом, где сняла квартиру Джейми Бергер. Белый кирпич, восемь этажей, большие подъемные окна.

А вас ненавидел.

— Понятия не имею. Но с чего бы Джеку писать ей?

— Не знаю.

— Может, она их ему вернула? Извини, здесь ветер. Надеюсь, слышно.

— Я просто передаю то, что сказала Кэтлин.

— ФБР, — говорит Леонард. — Нисколько не удивлюсь, если они получили судебный приказ на обыск ее камеры или того места, где хранятся ее личные вещи. Может быть, как раз и искали письма или другие улики, которые свидетельствовали бы о контактах между Джеком Филдингом и Доной Кинкейд.

— А нам об этом знать не обязательно.

— Нет. Ни полиция, ни Министерство юстиции не обязаны делиться с нами информацией о письмах. Если даже они существуют.

Конечно, не обязаны. Это ведь не меня судят за убийство и покушение на убийство. Досадная ирония правосудия. Дона Кинкейд и ее защитники имеют доступ ко всем добытым стороной обвинения уликам, включая письма к Кэтлин Лоулер, в которых Джек Филдинг нелестно отзывался обо мне. Мне же о них ничего не скажут, а их содержание я узнаю лишь тогда, когда они будут предъявлены в суде и использованы против меня. У жертв нет никаких прав, когда их мучают, и совсем мало потом, в течение всего утомительно неторопливого процесса уголовного расследования. Раны не заживают и даже множатся, и наносят их все кому не лень: адвокаты, средства массовой информации, присяжные и свидетели, заявляющие, что такие как я виноваты сами и получили по заслугам.

Вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям… вас бы стоило оттрахать…

— Беспокоишься из-за того, что там может быть? — спрашивает Леонард.

— Если то, что она сказала, правда, в письмах я представлена не в самом приятном свете. Их интерпретируют в ее пользу.

Я имею в виду, конечно, Дону Кинкейд, имя которой я не произношу вслух. Темнеет. Я стою на тротуаре. Мимо идут люди, проносятся машины, и их свет слепит мне глаза. Чем сильнее меня унизят, чем глубже оскорбят, тем меньше будут доверять моим показаниям, тем слабее будут симпатии присяжных.

— Давай так. С письмами будем разбираться, когда они выплывут на свет божий. — Леонард советует не изводить себя из-за того, что еще не случилось.

— Еще одно. — Я перехожу к делу. — С тобой не связывалась Джейми Бергер?

— Из прокуратуры?

— Она самая.

— Нет, не связывалась. А должна была?

— Кертис Робертс… — Это имя упоминала Тара Гримм. — Что можешь о нем сказать?

— Адвокат-волонтер, участвует в проекте «Невиновность», работает в одной фирме в Атланте.

— То есть представляет интересы Кэтлин Лоулер бесплатно.

— Вероятно.

— А какой интерес может представлять Кэтлин Лоулер для проекта «Невиновность»? С юридической стороны есть какие-то вопросы относительно справедливости вынесенного ей приговора за непреднамеренное убийство?

— Я только знаю, что звонил он по ее поручению.

Помня данную мне инструкцию — пользоваться платным телефоном, — решаю ни о чем больше не спрашивать. Интересно почему? Если указание исходит от Джейми Бергер, то, возможно, она считает, что мой сотовый прослушивается. Обещаю Леонарду поподробнее поговорить попозже и прошу его вернуться к прерванному обеду. Перехожу на противоположную сторону улицы — будь что будет. Я не знаю, какие окна у Джейми, наблюдает ли она за мной и каково ей смотреть из мира, в котором нет больше Люси. Я бы не хотела потерять мою племянницу. Не хотела бы, узнав ее, потерять.

В доме нет даже швейцара, так что я нажимаю кнопку интеркома 8SE, и электронный замок после долгого и громкого жужжания щелкает, как будто тот, кто меня впускает, знает, даже не спрашивая, что это именно я. Второй раз за день я ищу взглядом камеры наблюдения и нахожу одну в углу над дверью. Ее белый корпус практически сливается с белой стеной. Если Джейми видит меня на мониторе, то и камеру, видящую в темноте, скорее всего установила именно она.

Никаких свидетельств того, что системой безопасности оснащен весь дом, я не вижу — только электронные замки и интерком. Интересно. Если Джейми пошла на то, чтобы установить камеру наблюдения, значит, Саванна для нее не просто тихий уголок. Уже открывая дверь, я чувствую за спиной движение и оборачиваюсь — человек в мотошлеме с отражателями соскакивает с велосипеда и прислоняется к фонарному столбу в конце дорожки, возле улицы.

— Джейми Бергер? — Голос женский. Незнакомка снимает рюкзак, открывает его и достает большой белый пакет.

— Нет, я — не она, — отвечаю я.

Женщина в шлеме направляется ко мне. На белом пакете название ресторана. Она нажимает кнопку и произносит в интерком:

— Доставка для Джейми Бергер.

Я придерживаю открытую дверь.

— Могу захватить, я туда же. Сколько?

— Два текка-маки, два унаги-маки, два калифорния-маки, два салата с водорослями. Рассчитались кредиткой. — Она подает мне пакет, я ей — десятку. — Как всегда, по четвергам. Приятного вечера.

Я закрываю за собой дверь и поднимаюсь на лифте на последний этаж. Иду по пустому, устланному ковром коридору к юго-восточному углу. Глядя еще в одну камеру, нажимаю кнопку звонка. Тяжелая дубовая дверь открывается, и все, что я хотела сказать, смывает волна изумления.

— Док, — говорит Пит Марино, — только не заводись.

8

Он жестом предлагает мне войти, словно это его квартира. Глаза за немодными, с проволочным ободком очками серьезные, линия рта жесткая, и в первый момент это действует мне на нервы.

— Джейми вот-вот вернется. — Он закрывает дверь.

Мое изумление выливается в неприкрытый гнев, как только я окидываю его взглядом — от макушки лоснящейся бритой головы и широкого лица до холщовых туфель на каучуковой подошве, которые он носит без носков. В гавайской рубашке его плечи выглядят более массивными и широкими, а живот не слишком выпячивается. Мешковатые зеленые рыбацкие шорты с большими карманами едва держатся на бедрах и достают почти до колен. Он загорел, за исключением верхней части шеи под подбородком. Марино где-то плавал на лодке, а может, нежился на пляже, в общем, был там, где тепло и даже жарко, поскольку его кожа стала красновато-коричневой. Даже лысая макушка и кончики ушей коньячного цвета, а вот вокруг глаз бледные пятна. Носил солнечные очки, но не кепку, — я так и вижу его белый грузовой фургон, бардачок которого забит брошюрами о сдаваемых напрокат лодках. Я думаю о салфетках из фастфудовых ресторанчиков.

Марино обожает куриные окорочка и бисквиты от «Боджанглз» и «Попайз» и часто жалуется, что в Новой Англии жареная пища не столь популярна, как на Юге. В последнее время он частенько отпускал комментарии о подержанных, но потребляющих слишком много горючего грузовиках и продающихся буквально за бесценок лодках и о том, как ему не хватает солнца и тепла. Я припоминаю одну его фразу, обеспокоившую меня, которую он бросил на прощание, когда заходил в начале этого месяца в мой офис. Он сказал, что ему представилась возможность наконец-то как следует отдохнуть. Он хотел порыбачить, да и календарь позволял: последнее его дежурство в ЦСЭ приходилось на пятнадцатое июня.

Как раз в середине этого месяца Марино и исчез, и почти в то же самое время случилось кое-что еще. Мне перестала поступать электронная почта от Кэтлин Лоулер. Ее перевели в блок «Браво». Внезапно она пожелала, чтобы я навестила ее в женской тюрьме штата Джорджия, пояснив, что хочет поговорить о Джеке Филдинге. Леонард Браззо решил, что мне следует согласиться, а затем я узнала, что и Джейми Бергер тоже здесь. Теперь-то, оглядываясь назад, я понимаю, что случилось. Марино мне солгал.

— Она подвезет ужин, — говорит он, забирая у меня бумажный пакет с суши. — Настоящую еду. А эту рыбную приманку я не ем.

Замечаю письменный и журнальный столики, пару стульев, стоящих у дальней стены, два лэптопа, принтер, книги, блокнотыи грудой сваленные на полу папки.

— Не думаю, что наш разговор сложился бы лучше в ресторане, — добавляет Марино, ставя пакет на барную стойку.

— Ничего не могу сказать по этому поводу, да и вообще я не понимаю, почему ты здесь. Или, если быть точной, почему здесь я.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

— Не сейчас.

Я прохожу мимо висящего на стене, рядом с настенной вешалкой, монитора и на мгновение улавливаю запах сигарет.

— Я знаю, что ты думаешь черт знает что. Ну и ладно, я не обижаюсь, — произносит Марино и, раскрывая пакет, хрустит бумагой. — Засуну-ка я все это в холодильник. Ты только не кипятись, док…

— Обойдусь как-нибудь без твоих советов. Ты что, снова куришь?

— Черт, да нет же.

— Я чувствую запах сигарет. И в том фургоне, который я не заказывала, тоже пахло сигаретами да еще чем-то вроде дохлой рыбы и фастфудом не первой свежести, а в бардачке валялись странные брошюры. Ради бога, скажи мне, что ты не начал снова курить.

— После всего того, через что я прошел, чтобы бросить, я к сигаретам даже и не притронусь.

— Кто такой капитан Линк Майклз? — Я припоминаю название одной из брошюр в бардачке. — «Круглогодичная рыбалка с капитаном Линком Майклзом».

— Чартер в Бофоре. Отличный парень. Раза два-три выходил с ним в море.

— И был без кепки либо вообще не защищался от солнца, да? А как же рак кожи?

— У меня его больше нет. — Он осторожно касается макушки загоревшей лысой головы, на которой несколько месяцев назад ему удалили парочку карцином.

— Если пятна ушли, это еще не означает, что можно торчать на солнце! Ты должен всегда носить головной убор.

— Его сдуло ветром, как только мы ударили по газам. Вот немного и обгорел. — Он проводит ладонью по макушке.

— Полагаю, пробивать номера того фургона, на котором я сегодня каталась, даже и не стоит. Думаю, мы оба знаем, что в «Лоукантри консьерж коннекшн» он не вернется, — говорю я. — И кто же в нем курил, если не ты?

— «Хвоста» за тобой не было — вот что главное, — отвечает он. — За фургоном никто не следил. Я просто забыл выбросить из бардачка все лишнее, только и всего. Надо было догадаться, что ты туда заглянешь.

— Тот паренек, что подогнал его мне, кто это был? Что-то не верится, что он действительно работает в какой-то компании по прокату автомобилей для ВИП-персон под названием «Лоукантри консьерж коннекшн». Это твой прокатный фургон, да? А у того капитана есть парнишка на подхвате, которого ты за мной и отправил?

— Фургон не прокатный, — говорит Марино.

— Что ж, теперь, я полагаю, мне понятно, почему Брайс не перезвонил мне сегодня. У меня есть ощущение, что на него оказали давление, а не перезвонил он потому, что ты что-то нашептал ему у меня за спиной и принудил к сотрудничеству, сказав, что действуешь в моих же интересах. Отменить бронь гостиничного номера тоже ты ему посоветовал?

— Не важно, раз уж все в порядке.

— Боже правый, Марино, — бормочу я, — зачем тебе понадобилось просить Брайса снять бронь? Что, черт возьми, с тобой такое? А если б там не нашлось другой комнаты?

— Я знал, что найдется.

— Я могла разбиться в этом проклятом фургоне. На нем же невозможно ездить!

— Раньше с ним проблем не возникало. — Он хмурится. — Да и что с ним не так? Я бы никогда не подогнал тебе какую-нибудь рухлядь. И я бы обязательно узнал, если б машина сломалась.

— Рухлядь — это еще мягко сказано, — отвечаю я. — То мчится, то едва ползет, то его водит из стороны в сторону, как будто у него приступ эпилепсии.

— Прошлой ночью прошел сильный дождь. Южную Каролину вообще накрыло штормом, было даже хуже, чем здесь. Лило как из ведра, а он у меня на улице стоял. Придется новый уплотнитель на капот ставить.

— Южную Каролину?

— А может, свечи зажигания намокли. Может, когда ты припарковалась у тюрьмы, они намокли еще больше, а может, Джой наскочил на какую-нибудь рытвину или колеса чуть расшатались. Хороший парень, но тупой как пробка. Ему бы надо было позвонить мне, раз уж с фургоном все так хреново. В общем, извини, что так получилось. Я тут квартирку неподалеку снимаю. В Чарльстоне, кондо возле аквариума, рядом с пирсом, — отсюда недалеко на машине или мотоцикле. Собирался сказать тебе, но тут случилось это.

Я оглядываюсь, пытаясь понять, что такое «это». Что случилось? Что, черт возьми?

— Мне надо было убедиться, что тебя не ведут, док, — говорит он. — Скажу начистоту, Бентону известны твои планы, потому что Брайс перекидывает ему твою почту. Она на компьютере ЦСЭ.

Что же, Марино хочет сказать, что та машина, которую Брайс заказал для меня, присутствует в каком-то списке в компьютере, а фургона-развалюхи с протекающим капотом там нет и это же касается моего номера в «Хайатте»? В чем я не уверена, так это в его намеках относительно Бентона.

— Одним словом, — продолжает Марино, — расклад такой. На парковке в «Лоукантри консьерж коннекшн» стоит «тойота-камри» с табличкой «доктор Кей Скарпетта» на стекле. Если бы там кто-нибудь крутился, ожидая тебя, потому что они могли получить доступ к твоему маршруту и почте или как-то еще узнали, куда ты направляешься, тебя бы просто не дождались в тюрьме. А если б они позвонили в гостиницу, то обнаружили бы, что ты аннулировала заказ из-за того, что не успела на пересадку в Атланте.

— К чему Бентону за мной следить?

— Может, и ни к чему. Но, возможно, кто-то мог узнать о твоем маршруте из его электронной почты. Может, он знает, что такое возможно, и потому не хотел, чтобы ты сюда приезжала.

— Но откуда ты знаешь, что он не хотел, чтобы я сюда приезжала?

— Оттуда, что он этого не хотел бы.

Я молчу и отвожу взгляд от Марино. Потом осматриваюсь. Внимательно разглядываю очаровательный лофт со стенами из старых кирпичей, сосновыми полами, высоким, оштукатуренным в белый цвет потолком с тяжелыми дубовыми перекладинами — все это очень мне нравится, но это совсем не во вкусе Джейми. Жилая зона обставлена просто — кожаный диван, кресло и журнальный столик со столешницей из аспидного сланца, — она плавно перетекает в кухню с каменной стойкой и самой разнообразной утварью из нержавеющей стали — мечта любой искусной кухарки, коей Бергер определенно не является.

Никаких произведений искусства, хотя, как я знаю, Джейми увлекается коллекционированием. Ничего личного, кроме того, что на столе и на полу у дальней стены под большим окном, за которым уже сумрачное небо с далекой луной, маленькой и матово-белой. Ни мебели, ни ковра, которые могли бы принадлежать ей, а я знаю вкус Джейми. Все современное, в минималистском стиле, преимущественно дорогое, итальянское и скандинавское, из древесины легких пород, вроде клена и березы. Вкус у Джейми незатейливый, потому что ее жизнь затейлива и запутанна, и я помню, как сильно ей не нравился лофт Люси в Гринвич-Виллидж, в потрясающем здании, бывшем когда-то свечным заводом. Помню, меня очень сильно задевало, что Джейми называла его не иначе как «Люсин чердак со сквозняком».

— Она это снимает, — говорю я Марино. — Почему? — Я сажусь на диван из коричневой кожи. — И как ты во все это впутался? Как я в это впуталась? Почему ты убежден, что за мной могли следить, откуда у тебя вообще такие мысли? Мог бы и позвонить мне, если так беспокоился. В чем дело? Подумываешь о смене работы? Или уже начал работать на Джейми и забыл меня об этом известить?

— Едва ли это можно назвать сменой работы, док.

— Едва ли? Что ж, значит, она просто втянула тебя во что-то. Тебе бы уже следовало знать, на что она способна.

Джейми Бергер расчетлива настолько, что порой это пугает, и обвести Марино вокруг пальца ей — раз плюнуть. Она крутила им как хотела, еще когда он был следователем в полиции Нью-Йорка, крутит сейчас и будет крутить вечно. Какую бы причину она ему ни назвала, чтобы затащить его сюда и втянуть меня в нечто такое, что представляется по меньшей мере хорошо просчитанной интригой, всю правду — или даже половину таковой — она ему явно не сказала.

— Ты работаешь на нее уже хотя бы потому, что находишься здесь по ее приглашению, — добавляю я. — И уж точно ты не работаешь на меня, раз заменяешь мою машину, аннулируешь мой заказ в отеле и вынашиваешь с ней какие-то тайные планы за моей спиной.

— Я работаю на тебя, но в то же время помогаю и ей. Я никогда не переставал на тебя работать, док, — говорит Марино с поразительной для себя мягкостью. — Такой гадости я бы тебе никогда не сделал.

Я не отвечаю, хотя так и хочется сказать, что за те двадцать с лишним лет, что я знаю его и работаю с ним, он сделал мне много подлостей. Из головы никак не идет то, что сказала мне Кэтлин Лоулер. Джек Филдинг писал ей в начале девяностых, писал на линованных тетрадных листах, словно какой-то школяр — презиравший меня недалекий мальчишка, мелочный школяр-недоучка. Они с Марино пошучивали, что меня «стоило бы чуточку отогреть», «оттрахать» для моего же блага. Ее слова вертятся у меня в голове, и на секунду-другую этот Марино, что стоит сейчас передо мной, превращается в другого Марино — того, из далекого прошлого.

Я так и вижу, как он сидит в темно-синей, без опознавательных знаков «краун-виктории», со всеми ее антеннами и мигалкой, смятыми пакетами из-под фастфуда и переполненной пепельницей, а в воздухе стоит затхлый запах сигарет, выветрить который не могут даже освежители, что свисают с зеркала заднего вида. Я помню его дерзкий, вызывающий взгляд, когда он таращился на меня в упор, и хотя я была первой женщиной, получившей должность главного судмедэксперта Вирджинии, он видел только сиськи и задницу. Я помню, как в конце каждого дня добиралась домой в том городе, столице штата, где никогда не чувствовала себя своей.

— Док?

Ричмонд. Город, где я никого не знала.

— Что с тобой?

Я помню, как одиноко мне было тогда.

— Эй, ты в порядке?

Я обращаю взгляд на Марино, прожившего с тех пор двадцать с лишним лет, — сейчас он высится надо мной, лысый, как бейсбольный мяч, и обгоревший на солнце.

— А если бы Кэтлин Лоулер отказалась играть в эту вашу… уж и не знаю какую игру? — спрашиваю я. — Что, если б она не передала мне этот листок с номером Джейми? Что тогда?

— Да, меня это беспокоило. — Марино подходит к окну и вглядывается в темноту. — Но Джейми ни секунды не сомневалась, что Кэтлин передаст тебе записку, — говорит он, не поворачиваясь ко мне. Вертит головой то влево, то вправо, наверно выглядывая Джейми.

— Вот оно что. Ни секунды, значит, не сомневалась. Почему-то меня это не радует.

— Знаю, что не радует, но на все это были свои резоны. — Марино делает шаг мне навстречу и останавливается. — При нынешнем положении дел Джейми не могла выйти на тебя напрямую. Самым безопасным было устроить так, чтобы ты позвонила первой и чтобы это нельзя было отследить.

— Легальная стратегия или она по какой-то причине вынуждена принимать меры предосторожности?

— Никто не должен знать, что Джейми встречалась здесь с тобой, только и всего. Завтра вы снова пересечетесь — официально, в офисе судмедэкспертизы, но здесь ты никогда не была. Не здесь и не сейчас.

— Давай-ка кое-что проясним. Если я правильно поняла, мне нужно делать вид, что здесь я не была и с Джейми этим вечером не встречалась.

— Точно.

— И мне придется поддерживать всю ту ложь, которую вы вдвоем сочинили.

— Так надо, и тебе это только на пользу.

— В мои планы не входит пересекаться с кем бы то ни было, и я понятия не имею, на какую такую официальную встречу ты намекаешь. — Но я уже начинаю кое-что понимать — отчеты о вскрытии членов семьи Джорданов и все улики по делу хранятся в местной криминалистической лаборатории в офисе судмедэкспертизы. — Утром я уезжаю, — добавляю я, переводя взгляд на сложенные на полу папки. Из каждой выглядывает своя, определенного цвета, вставка, и все они снабжены ярлычками с незнакомыми мне инициалами или аббревиатурами.

— Заскочу за тобой в восемь. — Марино стоит посредине комнаты, словно не зная, чем заняться, и рядом с его могучей фигурой все вокруг кажется маленьким и незначительным.

— Может, все-таки объяснишь, для чего я здесь?

— Да уж, объяснишь тебе что-то, когда ты такая сердитая. — Он смотрит на меня сверху вниз, и, когда я сажусь, а он продолжает стоять, мне это совсем не нравится.

— Насколько я помню, когда мы виделись в последний раз, ты работал на меня, а не на Джейми. И подчиняться должен был мне, а не ей или кому-то еще. — Я злюсь, потому что чувствую себя уязвленной. — Ты не мог бы сесть?

— Если бы я сказал, что хочу помочь Джейми, хочу заняться кое-чем другим, не тем, что обычно делаю, ты бы ни за что не позволила. — Марино опускается в глубокое кресло и устраивается поудобнее. В его голосе слышатся обвинительные нотки: как же, мол, с тобой тяжело.

— Не знаю, о чем ты и откуда знаешь, что я могла бы сказать.

— Ты понятия не имеешь о том, что происходит, потому что никто не может сказать тебе это прямо. — Он наклоняется вперед — огромные руки на голых коленях размером с небольшие колесные колпаки. — Кое-кто хочет тебя уничтожить.

— По-моему, уже установлено… — начинаю я, но он не дает мне продолжить.

— Нет. — Марино качает бритой головой, и щетина на его загорелом, тяжелом подбородке становится похожей на песок. — Может, ты и думаешь, что знаешь, но это не так. Может, Доне Кинкейд, пока она в психушке отдыхает, до тебя и не добраться, но есть другие люди, которые знают другие пути. У нее есть планы, как тебя свалить.

— Представить не могу, что она могла планировать что-то, общаться с кем-то и обсуждать что-либо противозаконное без того, чтобы об этом не знали персонал Батлера, полиция или ФБР. — Я говорю спокойно, рассудительно, отодвигая в сторону эмоции, стараясь не чувствовать себя до глубины души уязвленной теми мерзкими репликами, которые двадцать лет назад отпускали в мой адрес Марино и Филдинг, их тогдашним отношением ко мне, их насмешками и неприятием.

— Все просто. — Он смотрит мне в глаза. — Для начала — ее продажные адвокаты. Не забывай, что они общаются с ней тет-а-тет, точно так же как Джейми с Кэтлин Лоулер. Там ведь как: опасаешься прослушки или камер наблюдения — можешь передать записку. Пишешь что-нибудь в блокноте — твой клиент читает и ничего не говорит.

— У меня есть большие сомнения, что адвокаты Доны Кинкейд наняли киллера, если ты это имеешь в виду.

— Не знаю, наняли они киллера или нет, — признает Марино, — но они хотят свалить тебя и засадить в тюрьму. С какой стороны ни посмотри, ты в опасности.

Я вижу, что он уверен в своих подозрениях. Интересно, что ему внушила Джейми? Что она задумала и зачем?

— Подозреваю, поездка в твоем фургоне была куда большим риском, чем встреча с киллером, — возражаю я. — А если бы этот драндулет сломался где-нибудь у черта на куличках?

— Если бы сломался, я бы знал. Я весь день в точности знал, где ты находишься, вплоть до того оружейного магазина в полутора милях к северу от Дин-Форест-роуд. В фургоне стоит джи-пи-эс-маячок, так что я всегда могу обнаружить его на гугловской карте.

— Да это же просто смешно! Кто организовал все это и почему? Скажи мне наконец правду! — требую я. — Не верю, что это была твоя идея. Чтобы Джейми притащилась сюда поговорить с Лолой Даггет? Какое отношение это имеет ко мне? Или к тебе? Что ей нужно?

— Месяца два назад Джейми позвонила в ЦСЭ, — отвечает Марино. — Так случилось, что я был в офисе Брайса, меня позвали к телефону, и она сказала, что проверяет кое-какую информацию относительно Лолы Даггет, которая — вот уж совпадение! — оказалась в той же тюрьме, что и Кэтлин Лоулер. Джейми интересовало лишь одно: не знаю ли я чего-нибудь о Лоле Даггет, не всплывало ли ее имя во время расследования дела Доны Кинкейд…

— И ты мне даже не сказал об этом, — перебиваю его я.

— Она хотела поговорить со мной, не с тобой, — поясняет он, словно директор ЦСЭ — Бергер или, может, сам Марино. — Я сразу понял, что за этим звонком стоит нечто иное. Во-первых, звонок был не из офиса окружного прокурора и обозначился как «неустановленный». Необычным мне показалось и то, что в середине дня она звонила из своей квартиры. Потом она сказала: «Здесь так глубоко, надо пройти декомпрессию, прежде чем выходить наверх». Когда я работал на нее, это был наш код, означавший, что ей необходимо переговорить со мной с глазу на глаз и не по телефону. Поэтому я сразу же отправился на Южный вокзал, а оттуда, на «Аселе», в Нью-Йорк.

Никакой вины Марино за собой не чувствует — уверен в том, что делает и что говорит. Ни малейших угрызений совести из-за того, что скрывал от меня два месяца, потому что хитрая, проницательная Джейми Бергер двигала им как пешкой. Уж она-то наверняка знала что делает, когда звонила и разговаривала с ним условными кодами.

— Что меня забавляет, — продолжает Марино, — так это то, что ты живешь под одной крышей с фэбээровцем и не знаешь, что твои телефоны прослушиваются.

Он поудобнее устраивается в кожаном кресле и скрещивает мощные ноги, и я вижу в них остатки былой силы, весьма грозной в давние дни. Вспоминаю фотографии, на которых он еще боксер. Тяжеловес, громила, дикарь. Сколько людей ходят сейчас из-за него с постконкуссивным синдромом[253], сколько мозговых травм он нанес, сколько физиономий расквасил?

— Они просматривают твою почту, — продолжает Марино. Я замечаю на его коленях бледные шрамы — интересно, где он их мог заработать? — Они следят за тобой, буквально по пятам ходят.

Я встаю с дивана.

— Сама знаешь, как это работает. — Его голос настигает меня в кухне Джейми, хорошо обставленной, но выглядящей так, будто ею и не пользуются. — Получают судебный ордер с разрешением шпионить за тобой, а тебя ставят в известность как-нибудь потом.

9

Я не предлагаю ему чего-нибудь выпить. Я вообще ничего ему не предлагаю, когда открываю холодильник и обвожу взглядом стеклянные полки. Вино, сельтерская, диетическая кола. Греческий йогурт. Васаби, маринованный имбирь и соевый соус с пониженным содержанием соли.

Открывая шкафчики, я обнаруживаю в них лишь простенькие тарелки и кухонную посуду, какие и должны быть в сдаваемой внаем квартире. Набор из солонки и перечницы, но больше никаких специй, небольшая, объемом в 0,2 литра, бутылка «Джонни Уокер блю». Я достаю бутылку воды из буфета, где полным-полно диетических напитков, всевозможных витаминов, анальгетиков и средств, способствующих пищеварению, — безрадостных образчиков остановившейся жизни. Уж мне-то известно, что хранится в шкафчиках, буфетах и холодильниках тех людей, что так и не сумели смириться с потерей. Джейми все еще скучает по Люси.

— Какого черта он ничего тебе не говорит? — Марино никак не успокоится относительно Бентона. — Я бы обязательно сказал. И плевать бы мне было на протокол. Если б я знал, что за тобой следят федералы, я бы обязательно сказал тебе об этом, выложил бы все как есть, чем я сейчас и занимаюсь, кстати. А он сидит сложа руки, изображает из себя пай-мальчика из Бюро. Играет по правилам и пальцем о палец не ударит, пока его собственное гребаное агентство разрабатывает его жену. Вот и в ту ночь, когда это случилось, он тоже ни черта не сделал. Сидел себе у камина со стаканом в руке, пока ты шаталась в темноте.

— Все было совсем не так.

— Знал ведь, что Дона Кинкейд, а может, и другие, на свободе, и все равно позволил тебе выйти из дома ночью.

— Говорю же, все было не так.

— Просто чудо, что ты не погибла. Черт бы его побрал! А ведь все могло бы закончиться разом, и только потому, что Бентон не соизволил даже почесаться.

Я возвращаюсь к дивану.

— Никогда ему не прощу.

Как будто это его право — прощать. Интересно, как Джейми удалось так быстро восстановить Марино против Бентона! Как долго она провоцировала и без того глубоко укоренившуюся в нем ревность, готовую выплеснуться при малейшем подстрекательстве?

— Может, он и не хотел, чтобы ты сюда ехала, но ведь не вызвался поехать вместе с тобой, разве не так? — шумно горячится Марино, и я думаю о письмах, о том, каким ненадежным и эгоистичным он бывает.

Когда меня только назначили главным судмедэкспертом Вирджинии, а Марино служил в полиции Ричмонда, он не только демонстрировал мне свою неприязнь и ничем не помогал, но еще и из кожи вон лез, чтобы вышвырнуть меня с работы, пока наконец не понял, что в его же собственных интересах держать меня в союзниках. Быть может, именно это в конечном итоге его и мотивирует. Мой авторитет и то, как я всегда о нем заботилась. Лучше, если я буду на его стороне. Лучше иметь хорошую работу, особенно сейчас, когда хорошая работа — редкость, а ты отнюдь не становишься моложе. Если бы я его уволила, он был бы рад и месту охранника в агентстве Пинкертона, думаю я со злостью, и почти тут же что-то внутри меня рвется, и к глазам подступают слезы.

— Я бы и сама не хотела, чтобы Бентон поехал со мной в Саванну, а уж в тюрьму его бы точно не пустили. Это было бы невозможно. — Я отпиваю воды из бутылки. — И даже если сказанное тобой — правда и ФБР, по какой-то смехотворной и беспочвенной причине, действительно взяло меня в разработку, Бентон об этом не знал. — Я опускаюсь на кожаный диван. — Ему бы не сказали, — рассуждаю я логически и, припомнив замечание Кэтлин Лоулер о моей репутации, повторяю, что мне в отличие от нее есть что терять.

Я помню, как насторожилась тогда при этом намеке — она будто бы предостерегала, испытывая явное удовольствие от мысли, что и меня в скором будущем может ожидать некое несчастье. Я думаю о письмах, о том, что, по ее словам, в них говорится, и сама изумляюсь тому, как сильно это меня задело. Казалось бы, двадцать с лишним лет прошло, все забылось, однако ж вот оно, болит.

— Как он может работать на это чертово Бюро и ни о чем не знать? — упорствует Марино; когда он ведет себя так, я понимаю, как сильно ему не нравится Бентон.

Марино никогда не смирится с тем, что мы с Бентоном поженились, что я могу быть счастлива, что мой с виду необщительный и высокомерный муж имеет такие достоинства, которых Марино никогда не понять.

— Для начала объясни мне, откуда тебе все это известно? — спрашиваю я.

— Оттуда, что федералы явились в ЦСЭ с ордером, запрещающим удалять что-либо с нашего сервера. Значит, они в него уже заглядывали, — отвечает он. — Совали нос в твою электронную почту, может, и еще куда-то.

— Почему мне ничего не известно о выписанном на мой офис судебном ордере? — Я думаю о сугубо конфиденциальной информации, хранящейся на сервере ЦСЭ, — на некоторых документах стоит гриф Министерства обороны «секретно» и даже «совершенно секретно».

— Ну и ну! Ты что, ничего не поняла? Не слышала, что я сейчас сказал? Ты в разработке у ФБР. Ты — объект.

— Если бы я была объектом, то точно догадалась бы об этом. Мне грозило бы обвинение в преступлении по федеральному делу, и меня, несомненно, уже допросили бы. Я бы уже предстала перед большим жюри. Они бы уже связались с Леонардом Браззо. Так почему никто не сказал мне о судебном ордере? — повторяю я.

— Потому что подразумевалось, что ты не должна об этом знать. Как и я, впрочем.

— Люси в курсе?

— Компьютеры — ее ведомство, так что ее единственную и уведомили. Это ее обязанность — следить за тем, чтобы ни одно электронное сообщение не было удалено.

Очевидно, именно Люси и рассказала об этом Марино. Но не мне.

— Мы вообще ничего не удаляем, а факт выдачи судебного приказа еще не означает, что они просматривали наши документы. — Тактика запугивания, думаю я. Марино — не юрист, и Джейми ради каких-то собственных целей сильно его застращала.

— Похоже, тебя это совершенно не волнует, — произносит он с ноткой недоверия.

— Во-первых, мое дело рассматривается в федеральном суде, — отвечаю я. — Естественно, федералы могут проявить интерес к любой электронной информации, особенно к документам Джека, раз уж нам известно, что, пока я была в Довере, он проворачивал незаконные операции и связался с опасными людьми, в том числе и со своей дочерью, Доной Кинкейд. ФБР уже просматривало его переписку, все, что смогло отыскать, и, судя по всему, еще не закончило. Так что чего-то подобного стоило ожидать. Хотя можно было обойтись и без этого… Да и что я могла удалить? План моей поездки в Джорджию? Меня только удивляет, как Люси удалось не сказать мне ни слова.

— Нас всех могли обвинить в воспрепятствовании правосудию, — говорит Марино.

— И я уверена, что именно Джейми вдолбила тебе это в голову. Она и с Люси разговаривала?

— Ни с Люси, ни о Люси — ни слова. — Марино подтверждает мое предположение о том, что Джейми и Люси сейчас не общаются. — Я сказал Люси и Брайсу, чтобы держали язык за зубами и не болтали о том, о чем ты знать не должна, и намекнул, что, если ты угодишь за решетку, это будет всецело и единственно на их совести.

— Весьма ценю твою заботу. Спасибо, что ты их предупредил.

— Не смешно.

— Конечно же нет. Просто мне не нравятся твои намеки на то, что если бы я владела нужной информацией, то сразу же сделала бы что-то незаконное, например удалила бы записи. Я всегда под наблюдением, Марино. Каждый день, всю жизнь. Что сказала тебе Джейми, что ты стал таким параноиком?

— Они наводят о тебе справки. Не далее как в апреле к ней на квартиру приходили двое агентов ФБР.

Я чувствую себя так, будто меня предали, но не ФБР, не Бентон и даже не Джейми, а Марино. Письма. Я и не знала, что он высмеивал меня, унижал перед моим подчиненным, моим протеже — Джеком. Моя карьера только начиналась, а Марино за моей спиной вливал яд в уши моих подчиненных.

— Они хотели расспросить ее о твоих склонностях, твоем характере, потому что она знает тебя лично, а история ваших отношений восходит еще к Ричмонду, — произносит Марино, но у меня в ушах звучат лишь злые слова Кэтлин. — Хотели припереть ее к стенке, пока она не исчезла в частном бизнесе. Может, и еще что-то было. Личные счеты. Политика. Ее проблемы с нью-йоркской полицией…

— Да, о моем характере. — Мой гнев выплескивается наружу раньше, чем я успеваю его сдержать. — Ведь я же такая ужасная, что со мной невозможно работать. Со мной так трудно. Я ведь если с кем и могу ладить, то только с мертвыми.

— Да что…

— Может, я за то и пойду под суд, что со мной так трудно. За то, что я такая ужасная, что заставляю людей страдать и ломаю им жизнь. Может, за это мне и следует отправиться за решетку.

— Да что за муха тебя укусила? — Он смотрит на меня с недоумением. — О чем ты вообще говоришь?

— О тех письмах, которые Джек писал Кэтлин Лоулер. Я так понимаю, никто не хотел их мне показывать. Из-за того, что вы с Джеком говорили обо мне еще тогда, в Ричмонде. Из-за тех ваших комментариев, которые он потом повторял в своих письмах Кэтлин.

— Я ничего не знаю ни о каких письмах. — Марино чуть наклоняется вперед, но никаких эмоций на его лице не отражается. — Никаких писем в доме не было — ни от него Кэтлин, ни от нее ему. И я понятия не имею, что она могла от него получать, если он вообще что-то писал. Что-то я в этом сомневаюсь.

— Почему же? — восклицаю я, уже не в силах остановиться.

— Джек никогда подолгу не был одиноким мужиком, и вряд ли его женам или подружкам так бы уж понравилось, что он переписывается с женщиной, которая когда-то его совратила.

— У них была электронная переписка. Это факт.

— Думаю, его жены и подружки об этой переписке ничего не знали. Но обычные письма, те, что бросают в почтовый ящик, те, что прячут по коробкам и прочим местам, — на мой взгляд, так Джек рисковать бы не стал.

— Не надо меня успокаивать.

— Я лишь говорю, что не видел никаких писем и что Джек прятал все, что касалось Кэтлин Лоулер, — говорит Марино. — За все те годы, что я знал его, он ни разу не упомянул ни ее, ни тот случай на ранчо. А что я тогда говорил… не знаю. Наверное, было что-то не очень хорошее. Ты же помнишь, какой я был придурок, когда ты только пришла и стала шефом. И не надо слушать всякую чушь от какой-то дерьмовой заключенной. Правду она сказала или нет, важно другое: Кэтлин Лоулер хотела тебя достать. И достала.

Я молчу. Мы смотрим друг на друга.

— Не понимаю, почему она так задерживается. — Марино вдруг встает и снова смотрит в окно. — И не понимаю, почему ты так на меня злишься. Может, потому что на самом деле злишься на Джека. Сукин сын. Вот что, не надо на него злиться. Чертов врун. Говнюк. После всего, что ты для него сделала. Оно и хорошо, что Дона Кинкейд его шлепнула, а то бы я сам это сделал.

Он все смотрит в окно, повернувшись ко мне спиной. Я сижу тихо. Злость, раздражение умчались, как внезапно утихшая буря, и я думаю о том, что сказал о Джейми Бергер Марино. Потом, обращаясь к большой, широкой спине, спрашиваю, как понимать, что Джейми «исчезла в частном бизнесе».

— Так и понимать, — не оборачиваясь, отвечает Марино. — Буквально.

Джейми больше не работает в офисе окружного прокурора Манхэттена, все-таки объясняет он. Подала в отставку. Ушла. И, как многие ее коллеги, переметнулась на другую сторону. В конце концов, так поступают почти все; люди бросают низкооплачиваемую, неблагодарную работу в унылых госучреждениях с их помпезной бюрократией, до смерти устав от нескончаемого парада трагедий, паразитов, безжалостных бандитов и мошенников. От нехороших людей, которые делают нехорошие вещи с нехорошими людьми. Как бы ни воспринимала это чуткая общественность, жертвы далеко не всегда невинны или даже симпатичны, и Джейми частенько говорила, что завидует мне — мои-то клиенты по крайней мере не врут. Когда свидетель или жертва говорит ей правду, в аду, наверно, идет снег. Уж лучше бы они все сгинули, сказала она как-то и была права, по крайней мере, в этом. Когда ты мертв, лгать невозможно.

Вот только я никогда бы не подумала, что Джейми уйдет в частный бизнес. Не верю, что ее привлекли большие деньги. Марино рассказывает, она ушла по-тихому — ни прощальной вечеринки, ни даже общего ланча или вылазки в ближайший бар после работы. Ушла молча, без фанфар, никого не предупредив, не поставив в известность. Примерно тогда же Джейми позвонила в ЦСЭ, поинтересовалась насчет Лолы Даггет, продолжает он, и я уже точно знаю: что-то случилось. Не только с Джейми, но и с Марино. Жизнь каждого из них поменяла курс, а я узнала об этом только сейчас. И это ужасно меня расстраивает. А еще очень грустно, что ни один из них не посчитал нужным поговорить со мной.

Может, я и впрямь слишком, невыносимо сурова с людьми. Я снова слышу злые комментарии Кэтлин Лоулер и вижу торжествующее выражение ее лица, как будто всю жизнь она только и ждала возможности сказать эти гадости мне лично. Какая ж я, оказывается, чувствительная. Наверное, потому что в ее словах есть толика правды. Со мной и правда нелегко. У меня ведь и друзей никогда не было. Люси, Бентон, кое-кто из бывших сослуживцев. И Марино. Как ни крути, он был со мной все эти годы, и я не хочу перемен.

— Думаю, это не все, о чем спросила Джейми, когда позвонила в ЦСЭ, — говорю я, и в моем голосе уже не слышны обвинительные нотки. — Это ведь не просто совпадение, что после ее звонка ты съездил в Нью-Йорк, а потом стал заводить разговоры о рыбалке и лодках и о том, как ты скучаешь по Югу.

— Мы лучше ладили, когда я на тебя не работал. — Марино поворачивается и идет к креслу. — Знаешь, я и сам лучше себя чувствовал, когда приходил со стороны — экспертом или детективом, сержантом отдела убийств, — чем тогда, когда работал у тебя, у Джейми и вот теперь снова у тебя. Я детектив с опытом, знаю, что делать на месте преступления, как расследовать убийство. Чего я только не делал и чего не повидал! Я не хочу до конца дней сидеть в какой-то клетушке, ждать распоряжений, ожидая каких-то неприятностей.

— Другими словами, ты хочешь сказать, что уходишь.

— Не совсем.

— Ты вправе жить так, как хочешь. Ты заслужил это как никто другой. Меня очень огорчает, что ты не рассказал о своем настроении и планах. Наверное, именно это меня и беспокоит больше всего.

— Я не хочу уходить.

— По-моему, ты уже это сделал.

— Я хочу переключиться, стать частным детективом. Об этом мы с Джейми и разговаривали, когда встречались в Нью-Йорке. Она сказала, что ушла на вольные хлеба и предложила мне подумать о том же. Сказала, что могла бы предлагать мне кое-какие дела. Я знаю, что и ты моей помощью воспользовалась бы. Не хочу больше на дядю работать и принадлежать кому-то.

— Никогда и не думала, что ты мне принадлежишь.

— Мне нужна хоть какая-то независимость. Немного самоуважения. Знаю, к тебе это не относится. У тебя-то самоуважения всегда хватало!

— Да уж.

— Хочу взять небольшой участок на реке, ездить на мотоцикле, рыбачить, работать на людей, которые меня уважают.

— Джейми пригласила тебя консультантом по делу Лолы Даггет?

— Она ничего мне не платит. Я сказал, что не могу брать деньги, пока не сменю свой статус в ЦСЭ. Собирался как-нибудь потолковать с тобой об этом, — говорит Марино, и я слышу металлический звук — в замке поворачивается ключ.

Дверь открывается.

Джейми входит, и я чувствую пикантный запах мяса, жареного картофеля и трюфелей.

10

Она ставит два больших голубых бумажных пакета на каменный полукруг стойки в кухне. Для нью-йоркского прокурора, пусть даже и бывшего, затеявшего тайную операцию, которая требует камер слежения и, как я подозреваю, пистолета, спрятанного в висящей у нее на плече объемистой сумке из коричневой воловьей кожи, она удивительно непринужденна и бодра.

Красиво уложенные черные волосы стали чуть длиннее, черты лица четкие и очень привлекательные, она гибкая и стройная и выглядит вдвое моложе своих лет в линялых джинсах и белой рубашке навыпуск. Украшений нет совсем, макияжа не заметно, но даже если ей и удается обмануть большинство людей, меня ей не провести. Я вижу в ее глазах тень. Вижу натянутость ее улыбки.

— Извини, Кей, — говорит она без предисловий, вешая свою совсем не стильную, тяжеловатую на вид сумку на спинку барного стула, и я гадаю, уж не Марино ли убедил ее носить с собой оружие.

Или эта привычка передалась ей от Люси? Мне вдруг приходит в голову, что если Джейми носит оружие тайно, то, скорее всего, нарушает закон. Трудно представить, как бы ей удалось получить лицензию в Джорджии, где она хоть и сняла квартиру, но не живет постоянно. Камеры слежения и неразрешенное оружие. Может, это всего лишь обычные меры предосторожности, потому что она, как и я, знает жизнь с нелучшей стороны и знает, что в ней может случиться всякое. Или же Джейми напугана и нервничает.

— Я бы и сама страшно разозлилась, если бы кто-нибудь проделал что-либо подобное со мной, — говорит она, — но лучше обойдемся без этого.

Я бы поднялась и обняла ее, но она уже открывает пакеты, что можно истолковать как желание держаться от меня на почтительном расстоянии. Поэтому я остаюсь на диване, стараясь не вспоминать прошлое Рождество в Нью-Йорке и другие случаи, когда мы собирались вместе, и не думать, что бы сделала Люси, если бы увидела, где я сейчас. Не хочу даже представлять, как бы она отреагировала, если бы увидела Джейми, такую милую, но с затравленным взглядом и дежурной улыбкой, достающую из пакетов еду в старом лофте, так напоминающем тот, что был у Люси в Гринвич-Виллидж. А в ее дамской сумке, скорее всего, лежит пистолет.

Терзающее меня подозрение быстро достигает критической массы. Джейми из тех женщин, которые привыкли получать желаемое, однако от Люси она отказалась без борьбы, а теперь я узнаю, что так же легко она отказалась и от карьеры. Потому что это по какой-то причине соответствовало ее целям. Вывод звучит едва ли не приговором, и мне приходится напомнить себе, что это не имеет значения. Ничто не имеет значения, кроме того, что я нахожусь здесь из-за бывшей любовницы моей племянницы, этой вот женщины, которая обманывает меня и использует в своих интересах.

— Ты ведь помнишь «Иль Пастиччо»? В нескольких кварталах отсюда? — Джейми достает обернутые фольгой картонные контейнеры с пластиковыми крышками, потом пластиковые емкости, возможно, с супом, и комната наполняется ароматами трав, шалота и бекона. — Ну, так теперь это «Броутон и Булл». — Она выдвигает ящик и вынимает столовые приборы и бумажные салфетки. — Они готовят изумительный мясной пирог с жемчужным луком. Тушеный кролик. Суп-пюре с креветками и поблано — зеленым томатным маслом. Жареные эскалопы с запеченными в беконе халапеньо. — Она открывает один контейнер за другим. — Думала, что предоставлю вам самим разбираться. Но, пожалуй, лучше накрою, — решает Джейми и оглядывается, как будто ждет, что вот сейчас появится обеденный стол. Впечатление такое, что она плохо знакома со съемной квартирой, в которой живет.

— Надеюсь, ты принесла мне жареных креветок, — подает голос Марино.

— И картошку фри, — отзывается Бергер, словно они с Марино добрые друзья. — И мак’н’чиз с трюфельным маслом.

— Я — пасс. — Он кривится.

— Надо пробовать новое.

— Забудь про трюфели, или трюфельное масло, или что там еще. Не собираюсь я пробовать ничего, что воняет чертом. — Марино вытаскивает из стопки на полу объемистую папку с наклейкой, на которой черным маркером написано БЛР.

— Тебе помочь? — спрашиваю я Джейми, продолжая сидеть на диване. Чувствую, она не хочет, чтоб я нарушала ее личное пространство, или, может, это от меня исходит отчуждение и неприступность.

— Ради бога, сиди. Я в состоянии открыть коробки и разложить еду на тарелки. Я не готовлю, как ты, так что как-нибудь справлюсь.

— Твое суши в холодильнике, — говорит Марино.

— Мое суши? Ладно, почему бы и нет? — Она открывает дверцу холодильника и достает оттуда контейнеры с суши. — У них там счет на мое имя, потому что, признаюсь, я без суши жить не могу. По крайней мере три раза в неделю я должна их есть. Наверное, пора бы побеспокоиться о ртути. Ты по-прежнему не ешь суши, Кей?

— Не ем, спасибо.

— Думаю, я подам биск в кружках, если никто не возражает… Далеко продвинулись? — Она смотрит на Марино. — На чем остановился?

— Достаточно далеко, чтобы я поняла, скольких хлопот вам, должно быть, стоил этот вечер, — отвечаю я за него.

— Я правда прошу прощения, — снова говорит Джейми, но в ее тоне не чувствуется ни малейшего сожаления.

Она, судя по всему, совершенно уверена в своем праве поступать так, как ей заблагорассудится.

— Честно говоря, это моя прерогатива — объяснить тебе, что происходит. Обстоятельства требовали особых мер предосторожности. — Она бросает на меня быстрый взгляд из кухни. — Чувствую на себе моральную ответственность — прикрывать тебя с тыла. Наверно, я всегда буду грешить осмотрительностью, но звонить тебе, писать или связываться напрямую сочла неразумным. Если спросят, смогу, не погрешив против истины, сказать, что не делала этого. Ты сама позвонила мне. Но кто об этом узнает, если только ты не захочешь с кем-то поделиться?

— Чем поделиться? Тем, что заключенная сунула мне записку и я поехала на поиски ближайшего телефона-автомата, как будто я в летнем лагере играю в «охоту на мусор»?

— Я разговаривала вчера с Кэтлин, и мне напомнили, что она с нетерпением ждет встречи с тобой сегодня.

— Напомнили? — переспрашиваю я и выразительно смотрю на Марино. — Уверена, ты и так знала. Кертис Робертс, вероятно, твой знакомый. Ну, тот адвокат из проекта «Невиновность», который звонил Леонардо Браззо.

— Я всегда могу сказать, что ты связалась со мной, пока была здесь по своему делу, — повторяет Джейми. — И это будет правдой.

— По делу, которое ты организовала, чтобы вытащить меня сюда. Это ты называешь правдой?

— Марино не вводил тебя в курс дела и не говорил ничего такого, что не должен был говорить, — твердит она, доказывая свою точку зрения. — Он не передавал тебе никаких приглашений, что при нынешних обстоятельствах было бы неблагоразумно. Никто не передавал ничего такого, что могло бы иметь негативные последствия.

— Кто-то же все-таки передал, потому-то я и сижу здесь, — отвечаю я.

— В конфиденциальном разговоре со свидетелем по делу, над которым я работаю, я выразила надежду, что ты свяжешься со мной, — говорит она, полностью оправдывая себя по крайней мере в собственных глазах.

— Сильно сомневаюсь, что в женской тюрьме Джорджии разговоры не прослушиваются и не записываются.

— Я написала Кэтлин записку в своем блокноте и попросила передать тебе номер моего сотового и напоминание позвонить по телефону-автомату, — говорит Джейми. — Она прочла записку, пока мы сидели за столом. Вслух не было сказано ни слова. Никто ничего не видел, и блокнот остался у меня. Кэтлин рада помочь мне любым возможным способом.

— Потому что она убеждена, что ты намерена добиться для нее сокращения срока, как сказала начальница тюрьмы, — комментирую я.

— Если тебе кто-то что-то передал, от этого лучше избавиться.

— Из чего я заключаю, что тебе запретили разговаривать со мной и у тебя есть сомнения насчет моих средств связи. — Я подхожу к сути дела. — Моего рабочего и домашнего телефонов, моего сотового, моей электронной почты.

— Ну, не то чтобы запретили, — поправляет Джейми. — Федеральные агенты никогда не поощряют контакты свидетелей и других заинтересованных сторон с подследственным. Но мне не приказывали не разговаривать с тобой, и если они не узнают, что мы разговаривали — а я бы не хотела, чтобы об этом узнали, — то и никаких последствий быть не должно. Думаю, у нас все получилось и мы преодолели все препятствия. Завтра будет другой день, другая история, другая миссия. Если на каком-то этапе они узнают, что мы были вместе в офисе Колина Денгейта, это не важно. Не могут же они запретить нам работать над делом вместе, раз уж ты оказалась тут.

— Работать над делом, — повторяю я.

— Идиоты, — ворчит Марино. С тех пор как он ушел из правоохранительных органов и больше не имеет полномочий никого брать под арест, симпатий к ФБР у него сильно поубавилось. Другая причина его враждебности — Бентон.

— ФБР лучше по возможности не раздражать, — добавляет Бергер, доставая из шкафчика тарелки и кружки. — Если я стану действовать им на нервы, тебе это не поможет. К тому же не стоит забывать о Фарбмане. Он уже доставил мне немало неприятностей и может доставить еще.

Дэн Фарбман — заместитель комиссара по связям с общественностью при Управлении полиции Нью-Йорка, и мне известно, что в прошлом они с Джейми не раз скрещивали шпаги. Когда несколько лет назад я работала в Управлении главного судмедэксперта Нью-Йорка, мы сним тоже не ладили. Но о последних делах мне ничего не известно, и какое отношение заместитель комиссара имеет к потенциальным проблемам, которые могут возникнуть у меня с Министерством юстиции, я не представляю. О чем и сообщаю Джейми. Говорю ей, что не понимаю, при чем здесь вообще Фарбман.

— То, что произошло в Массачусетсе, последовавший затем арест Доны Кинкейд и предъявленные обвинения не имеют никакого отношения ни к Управлению полиции Нью-Йорка, ни к Фарбману, — добавляю я, наблюдая, как Марино вытаскивает из папки бумаги, пролистывает их и находит что-то похожее на официальный бланк с выделенными оранжевым цветом строчками.

— Твой случай федерального значения, — обращается ко мне Джейми. — Нападение на медэксперта, связанного с Министерством обороны, приравнено к нападению на федерального служащего и, таким образом, подпадает под федеральную юрисдикцию и будет рассматриваться в федеральном суде. И это хорошо. Но, как следствие, ты и твое дело автоматически становитесь объектом внимания ФБР.

— Мне это хорошо известно.

— Говорят, что комиссар может стать следующим директором ФБР. Фарбман думает, что пойдет с ним и будет отвечать за связь со всеми СМИ. Ты об этом знала?

— Кое-что слышала.

— Если только я не воспрепятствую назначению Фарбмана, что я и намерена сделать. Не хватало еще, чтобы следующим предметом фальсификации стала статистика преступности в общенациональном масштабе и данные по террористическим угрозам. Ну а он отнюдь не мой поклонник.

— И никогда им не был.

— Теперь еще хуже. Я бы сказала, что наши отношения достигли критической стадии, только я намерена выжить, — говорит Джейми. — Он не простит, что я обвинила его в предоставлении ложных сведений по статистике преступлений в Нью-Йорке и подтасовке данных. Если помнишь, ты сталкивалась с ним по той же самой причине. — Она расставляет тарелки на каменной стойке.

— Вообще-то в подтасовке данных по Управлению я не обвиняла ни его, ни кого-либо другого.

— А я обвиняла, и мне трудно представить, что ты удивишься, узнав, что он этим занимается. — Она находит в ящике ложки.

— Фарбман всегда имел привычку показывать статистику и подавать факты в политически выгодном свете. Но я не слышала, чтобы его обвиняли в подтасовке данных.

— Значит, ты действительно не знала.

— Не знала, — повторяю я, и у меня такое чувство, будто она гадает, не могла ли Люси сказать мне что-нибудь об этом. Когда Джейми конфликтовала с Фарбманом, они с Люси еще были вместе.

Марино кладет бумаги на кофейный столик, откуда я могу их достать, и я беру фотокопию документа с грифом «секретно» женской тюрьмы штата Джорджия.

Рекомендованные процедуры исполнения казни путем смертельной инъекции

Материалы

Тиопентал натрия (5 г, 2 %), стерильный шприц объемом 50 мл

Инъекция панкурония бромид (20 мг), внутривенный катетер

Инъекция калия хлорид, Ю-Эс-Пи (40 mEq), стерильный шприц объемом 20 мл

За этим следуют указания по приготовлению препаратов, включенных в комплект, инструкции по смешиванию раствора и описание крепления катетера к инъекционной игле 18G и флакону с физиологическим раствором, чтоб держать катетер открытым. Я потрясена неформальным, почти небрежным тоном документа, который является пошаговой инструкцией к убийству человека.

Но непременно выгоните воздух из катетера, чтобы он был готов к инъекции.

— Я поступила достойно и пожаловалась самому комиссару, вместо того чтобы обратиться к СМИ, — продолжает Джейми, описывая свой конфликт с Дэном Фарбманом и Управлением полиции Нью-Йорка.

Не забудьте проверить заключенного непосредственно перед введением вещества и убедиться, что пластиковая трубка с пункционной иглой открыта и инфильтрации раствора не происходит…

— К несчастью, комиссар приятельствует с мэром. Я получила по полной, — объясняет Джейми. — Они все ополчились против меня.

— И ФБР решило просматривать мои электронные письма и прослушивать мои телефоны, потому что ты на ножах с Фарбманом? Потому что обвинила его в подтасовке данных? И потому что несколько лет назад у меня тоже бывали с ним стычки? — На это я не куплюсь.

Марино кладет еще один листок, я беру его и читаю выделенный параграф:

После введения тиопентала натрия в систему он «вмывается» обычным физиологическим раствором. ЭТОТ ШАГ КРАЙНЕ ВАЖЕН. Если тиопентал натрия остается в капельнице, а бромид панкурония вводится, образуется преципитат, способный закупорить катетер.

— Неприятное это дело — наживать врагов. — Джейми, не отвечая на мой вопрос, достает из бумажной обертки палочки. — Мне было жутко обидно оставлять работу в окружной прокуратуре. Моя квартира выставлена на продажу, и я подумываю о другом месте жительства.

— Ты уехала из Нью-Йорка из-за напряженной ситуации с Фарбманом? Мне трудно это представить, — отвечаю я, просматривая другие документы, имеющие отношение к самой печально знаменитой заключенной Джорджии, Чертовой Поварихе.

Между 1989 и 1996 годами Барри Лу Риверс отравила семнадцать человек, девять из них насмерть. Она прикончила их с помощью мышьяка, который покупала в компании, производящей пестициды. Все жертвы были постоянными посетителями ее кулинарии, находившийся в одном из небоскребов Атланты, в нем располагалось множество компаний и фирм. День за днем ничего не подозревающие люди выстраивались в очередь перед прилавком за бизнес-ланчем по 2 доллара 99 центов, состоявшим из сэндвича, чипсов, соленого огурца и содовой. Когда ее садистские преступления были в конце концов раскрыты, она сказала полиции, что устала от людей, «вечно недовольных едой, и решила угостить их так, чтоб пробрало». Ей до смерти надоели «поганцы, помыкавшие мной, будто я какая-нибудь тетушка Джемайма».[254]

— Есть и другие нюансы, — продолжает Джейми Бергер, пока я читаю. — К несчастью, личного характера. Кое-что из того, о чем спрашивали заявившиеся ко мне агенты ФБР, было крайне неприлично. Они явно переговорили прежде с Фарбманом, а ты же знаешь его любимый пунктик насчет меня. Что мы с тобой почти что семья.

Я просматриваю перечень препаратов, назначенных для Барри Лу Риверс, ДОК #121195. Предписание было заполнено в три двадцать пополудни 1 марта 2009 года. Кэтлин Лоулер сказала, что Барри Лу Риверс подавилась бутербродом с тунцом в своей камере. Если это правда, то все должно было произойти где-то после трех двадцати в день ее казни. Рецепт смертельного коктейля для нее был выписан, но не был применен, потому что она умерла прежде, чем тюремные власти пристегнули ее к каталке. Похоже, в последний раз она ела то же самое, чем травила своих жертв.

— Ты не раз бывала в тюрьме, разговаривала с Лолой Даггет, чьи апелляции уже исчерпаны, — говорю я Джейми. — Полагаю, она рассказывает тебе что-то важное, иначе ты бы не переселилась в Саванну. Ты здесь не из-за своих проблем в Нью-Йорке.

— Помощи от нее никакой, — отзывается Джейми. — Казалось бы, должна помогать, но она не так боится иглы, как Мстителя. Человека, который, по ее утверждению, убил Джорданов.

— А она знает, кто этот Мститель? — спрашиваю я.

— Мститель — дьявол, — говорит Джейми. — Некий злой дух, подбросивший окровавленную одежду в комнату Лолы.

— Ее казнь назначена на эту осень, а она по-прежнему твердит то же самое?

— На 31 октября, Хеллоуин, — сообщает Джейми. — Подозреваю, что судья, отложивший казнь и вновь ее назначавший, таким образом дает всем понять, что он на самом деле думает о Лоле Даггет, хочет убедиться, что через четыре месяца она получит наказание, а не угощение. Страсти по этому делу до сих пор еще не утихли. Многие хотят, чтобы она получила то, что, по их мнению, заслуживает. Хотят, чтобы она умерла в муках. Чтобы исполнитель, к примеру, чуть дольше необходимого потянул перед применением тиопентала натрия. Забыл выпустить воздух из трубки. Чтобы катетер забился.

Марино кладет на стол пачку цветных распечаток, фотографии вскрытия, и я беру их в руки.

— Тиопентал натрия действует, как ты знаешь, быстро и недолго. Если потянуть с введением оставшихся средств, а мы говорим о внутримышечном блокаторе, бромиде панкурония… Если ждать слишком долго… Анестезия перестает действовать. Катетер закупоривается, тюремным служащим приходится подсоединять новый, а действие тиопентала натрия к тому времени, когда все будет сделано, заканчивается. Со стороны может казаться, что ты спишь, — продолжает она. — Но мозг уже умирает. Ты не можешь открыть глаза, говорить, не можешь произнести ни звука, лежа на каталке, привязанная ремнями, но ты в сознании и понимаешь, что не в состоянии дышать. Бромид панкурония действует дольше, парализует мышцы груди, и тебе на самом деле нечем дышать. Никто из наблюдающих не догадывается, что ты не просто тихо-мирно спишь, когда твое лицо синеет и ты задыхаешься. Одна минута, две, три, может, дольше — ты умираешь безмолвной мучительной смертью.

Вскрытие Барри Лу Риверс проводил Колин Денгейт, и я очень хорошо представляю, какие чувства он мог испытывать к человеку, травившему невинных жертв приправленными мышьяком сэндвичами.

— Да вот только начальница тюрьмы знает. — Джейми достает из холодильника бутылку вина и диетической колы и закрывает дверцу бедром. — Исполнитель знает. Безымянный врач знает и прекрасно видит на мониторе, как панически колотится твое сердце, пока ты наконец не умрешь. Но с другой стороны, некоторые из этих самых людей, осуществляющих назначенные судом убийства, хотят, чтобы приговоренный страдал. Их тайная миссия — причинять как можно больше боли, как можно сильнее терроризировать убийцу, без адвокатов, судей и оповещения общественности. Такое происходило веками. У палача тупой топор, он промахивается мимо отметки, требуются дополнительные удары. Повешение проходит с затруднениями, потому что петля соскальзывает, и человек умирает медленно, дергаясь на конце веревки перед глумящейся толпой.

Слушая то, что похоже на одну из классических вступительных речей Джейми Бергер в суде, я знаю, что большинство значимых в этой части света людей, включая судей, политиков и более всего Колина Денгейта, она не тронула бы. Я очень хорошо представляю, какие чувства испытывает Колин не только в связи со случившимся с семьей Джорданов, но в отношении того, что должно произойти с Лолой Даггет. Да, страсти еще не утихли, и особенно это касается моего сварливого коллеги-ирландца, возглавляющего региональную криминалистическую лабораторию Бюро расследований Джорджии в Саванне. Приезд Джейми Бергер не произвел на него того впечатления, на которое она рассчитывала, а был воспринят скорее как вторжение. Подозреваю, на теплый прием не стоило и надеяться.

— Как ты прекрасно понимаешь, Кей, я не считаю, что эту форму эвтаназии, использовавшуюся еще в нацистской Германии для уничтожения нежелательных лиц, нам следует применять здесь, в Соединенных Штатах. И легальной она быть не должна, — говорит Джейми, раскладывая суши и салат из морской капусты на блюде. — Врачам запрещено играть какую бы то ни было роль при исполнении приговора, включая констатацию смерти, и достать вещества для смертельных инъекций становится все труднее. Нехватка возникла из-за того, что их производство бросает тень на репутацию изготовителей в США, и некоторые штаты вынуждены импортировать вещества сами, порой из ненадежных источников и сомнительного качества. Такого рода средства не должны поступать в распоряжение тюремных властей, но это никого и ничего не останавливает. Врачи принимают участие в исполнении приговоров, фармацевты выписывают рецепты, и тюрьмы получают то, что им требуется. Кто бы там что ни думал, каких бы моральных убеждений ни придерживался, Лола Даггет не убивала Джорданов. Она не убивала Кларенса, Глорию, Джоша и Бренду. Она даже не была знакома с ними и никогда не бывала у них в доме.

Изучая фотографии, я бросаю взгляд на Марино. Насколько мне известно, он за смертную казнь. Око за око. Мера за меру.

— По-моему, Лола Даггет — пропащая душа, наркоманка с норовом, но она никого не убивала и не помогала убивать, — говорит он мне. — Скорее всего, ее подставил тот, кого она называет Мстителем. Может, это для него кайф.

— Для кого?

— Для того, кто сделал это на самом деле, — добавляет он. — Отловила на улице туповатую приютскую девчонку. — Марино смотрит на Джейми. — Какой у нее там ай-кью? Семьдесят? С таким коэффициентом человек уже официально признается умственно отсталым.

— Отловила? — спрашиваю я. — Она?

— Лола не виновна в преступлениях, за которые ее судили и приговорили к наказанию, — говорит Джейми. — У меня нет полной ясности насчет того, что произошло ранним утром 6 января 2002 года, но зато есть новые улики, доказывающие, что в доме Джорданов была не Лола. Но я не знаю, что произошло, с точки зрения судмедэксперта, потому что не настолько хорошо разбираюсь в этом. Ранения, к примеру. Все они нанесены одним оружием, а если так, то что это за оружие? Как истолковывать следы крови? Сколько времени Джорданы пролежали мертвыми, прежде чем вышедший с собакой сосед случайно заметил, что на задней двери разбито стекло, а на звонки в дверь и по телефону никто не ответил.

— Колин в этом разбирается, — замечаю я.

— У меня есть очень приличное орегонское пино, — говорит Джейми. — Если тебя устроит.

Она вытаскивает из бутылки пробку, а я тем временем изучаю фотографии Барри Лу Риверс на стальном столе для вскрытий. Плечи ее подпирает полипропиленовый блок, голова свешивается назад, длинные седые волосы спутаны и окровавлены. Кожа на груди отвернута вверх до уровня горла и голосовых связок, и видно, что дыхательные пути чистые, в них нет никакого инородного тела. Крупные планы показывают, что они не закупорены.

Будь то мелкий предмет, как орех или виноградина, или крупный кусок мяса, когда человек подавился, ничто не может пройти ниже уровня голосовых связок, и Колин, прежде чем делать что-то еще, тщательным образом проверил, нет ли в дыхательных путях застрявшей пищи. Посчитав случай достаточно важным, он задержался допоздна или вернулся в лабораторию после окончания рабочего дня, чтобы сразу провести осмотр тела. Время и дата вскрытия указаны в протоколе: 9.17 пополудни 1 марта.

Я просматриваю другие снимки, ищу какое-нибудь подтверждение того, что Кэтлин Лоулер рассказала о смерти Барри Лу Риверс. Я прошу Марино найти выписку из журнала регистрации службы спасения, объяснительные дежурных охранников и отчет о вскрытии, и он, порывшись в папке, подает мне что-то. Документ подтверждает, что незадолго до смерти Барри Лу Риверс ела, по всей видимости, сэндвич из ржаного хлеба, тунца и соленого огурца. Содержимое ее желудка следующее: двести миллиграммов непереваренной пищи, состоящей из частичек рыбы, соленых огурцов, хлеба и семян тмина.

Но подтверждений словам Кэтлин насчет того, что Барри Лу Риверс подавилась, в документах нет. Применить прием Геймлиха [255] никто, похоже, не пытался, поэтому кусок бутерброда или чего-то еще, чем она могла подавиться, вылететь не мог и обнаружен не был. Никакого официального документа, в котором бы упоминалась остановка дыхания из-за попадания пищи в дыхательные пути, нет, но я знаю, что Колин искал. Вижу это по фотографиям вскрытия.

Затем я читаю журнал регистрации со сделанной в 8.07 вечера записью. Предположение, что причиной смерти стало удушье, было высказано Тарой Гримм. «Барри Лу как будто задыхалась», — сообщила начальница тюрьмы Колину по телефону, когда тело еще везли в морг. Она сама ничего не видела, но ей доложили, что заключенная «задыхалась и как будто мучилась от боли». Охранники подумали, что это от волнения, сообщила Тара Гримм Колину. «Ее уже должны были вести в камеру смертников и готовить к казни, а Барри Лу была подвержена эмоциональным срывам и приступам тревоги. Теперь я задаюсь вопросом, не могла ли она подавиться, принимая последнюю в своей жизни пищу».

Колин внес эти замечания в отчет и, как положено, проверил дыхательные пути, приступив к вскрытию меньше чем через час после телефонного разговора с начальницей тюрьмы, которая на вскрытии не присутствовала. В качестве официальных свидетелей в протоколе перечислены: ассистент патологоанатома, следователь и представитель женской тюрьмы надзиратель Мейкон. Тот самый, что сопровождал сегодня и меня.

11

Причина смерти в предварительном отчете о вскрытии указана как неустановленная, род смерти тоже. Не установлена и Не установлен. В судебной медицине это то же самое, что «сухая игра» в бейсболе — иннинг за иннингом ни одна из команд не может открыть счет, и в конце концов матч прекращается из-за дождя, темноты или чего-то еще. Ни тем ни другим очков такая ничья не дает.

Смерть — дело другое, и мне всегда не по себе, когда я не могу найти ответ. А ведь я знаю, что он есть. Но бывают случаи, когда судмедэксперты, как мы с Колином Денгейтом, вынуждены признать, что потерпели неудачу. Мертвые молчат, и нам ничего не остается, как выдать то, что представляется наиболее вероятным с медицинской точки зрения, даже если сами не вполне в это верим. Мы отдаем покойника и личные вещи тем, кто, идя за нами, будет улаживать юридические вопросы, заниматься страховкой, организовывать похороны и жить дальше. В случае с Барри Лу Риверс ее просто выписали из морга и похоронили на кладбище для бедняков и бродяг, потому что забрать ее никто не пожелал.

Составляя окончательный отчет, Колин кое-что поправил, записав, что имела место так называемая внезапная смерть, вызванная инфарктом миокарда, а род смерти определил как естественный. Именно это и записано в свидетельстве о смерти. Это обычный диагноз, который ставят на основании поражения венечных артерий. Шестьдесят процентов левой передней нисходящей артерии, двадцать процентов правой. Огибающая коронарная артерия чистая. Женщина ожидала казни, и в какой-то момент, после последнего приема пищи — сэндвич с тунцом, жареная картошка и пепси-кола, — у нее появилась одышка, слабость, потоотделение, ощущение усталости, то есть симптомы, интерпретированные как приступ паники. Предположение о приступе паники подтвердилось при вскрытии — в желудке обнаружилась непереваренная пища. Сильный стресс или страх — и переваривание прекращается.

Принимая во внимание все данные, получается, что Барри Лу Риверс умерла от обширного инфаркта в 19.15, то есть за неполных два часа до введения ей смертельной инъекции. Пока я просматриваю материалы, Джейми раскладывает нашу еду по большим белым подносам и рассказывает о семье Джорданов. Она хочет получить как можно более полное и точное заключение по всем собранным на месте преступления уликам, и ей нужна моя помощь.

— Насчет ран и всего прочего тебе следует обратиться к Колину, — напоминаю я. — Он выезжал на место преступления, проводил вскрытие. Очень компетентный судмедэксперт. Ты пробовала обсудить дело с ним?

— Преступник один. Лола Даггет. Дело закрыто, — отвечает Марино. — Примерно так нам все и говорят.

Джейми достает бокалы, а я вспоминаю, как держался Колин на презентации этого дела, проводившейся несколько лет назад на конференции Национальной ассоциации судебно-медицинских экспертов в Лос-Анджелесе. Жестокое убийство доктора Кларенса Джордана, его жены, Глории, и их двух маленьких детей, Бренды и Джоша, возмутило и глубоко его опечалило. Тогда мнение Колина сводилось к тому, что все эти злодеяния совершил один человек — девушка-подросток, которая через несколько часов после убийств стирала в душевой приюта окровавленную одежду. Возникшие впоследствии версии и слухи, согласно которым у Лолы был некий загадочный сообщник, Колин назвал выдумкой адвокатов.

— Я была в его лаборатории лишь один раз, несколько недель назад, — говорит Джейми. — Он даже не вышел из кабинета, чтобы встретить меня, а когда я все же к нему попала, не поднялся из-за стола.

— Как говорится, насильно мил не будешь, но мне трудно представить, чтобы Колин сознательно преуменьшил способность прокурора получить требуемую информацию. — На самом деле я хочу сказать, что Джейми есть Джейми, хуже того, она из Нью-Йорка и воспринимается здесь как северный агрессор, считающий всех южан, особенно жителей небольших городов, отсталыми, упертыми, бесчестными и несколько туповатыми.

Подозреваю, что такое ее отношение проявляется и в общении с Колином, который вырос в здешних краях и придерживается здешних традиций — например участвует в исторических реконструкциях событий Гражданской войны и ирландских парадах в День святого Патрика.

— Закон обязывает его предоставить тебе все материалы, которые могут послужить доказательству невиновности.

— Добровольно он ничего мне не дал.

— Он и не обязан давать тебе что-то добровольно.

— Думает, что я ищу кого-то, кто поддержал бы альтернативную версию.

— А почему бы ему так и не думать, если именно этим ты и занимаешься, — отвечаю я. — Ты делаешь то, что и должен делать любой хороший адвокат. Мне только не сказали, как и почему так получилось. Ты ушла из офиса окружного прокурора и вдруг оказалась в противоположном лагере, представляешь Лолу Даггет. А чем тебе интересно дело Барри Лу Риверс?

— Жестокое и необычное наказание. — Джейми разливает вино. — Барри Лу была так испугана ожиданием казни в камере смертников, что умерла от сердечного приступа. Кому пришло в голову дать ей перед казнью именно то, чем она травила своих жертв? Ей самой? Если да, то почему? Выказать сожаление? Или продемонстрировать его отсутствие?

— У нас нет результатов анализа, чтобы ответить на этот вопрос.

— Сомневаюсь, что меню составляла сама приговоренная, — не отступает Джейми. — Думаю, цель была в том, чтобы измотать ее ожиданием, страхом перед казнью, перед этой каталкой, перед исполнителями, которые, может быть, приготовили для нее что-то особенное. Да, у Барри Лу Риверс случился приступ паники. Ее буквально запугали до смерти.

— Не знаю, можно ли говорить, что ее пытали. Думаю, ты тоже не знаешь об этом, если только кто-то, кто сам в этом участвовал, не признался. И мне еще вот что любопытно: откуда у тебя такой внезапный интерес? — напрямик обращаюсь я к Джейми. — Почему ты вдруг с таким усердием взялась защищать людей, которых еще недавно без сожаления отправляла в тюрьму?

— Это случилось не вдруг. Обсуждения ведутся уже довольно давно. Проблемы с Фарбманом и… в общем, это длится дольше, чем ты могла бы подумать. В конце прошлого года я предупредила Джо, что подыскиваю другие варианты, что хочу заниматься приговорами, вынесенными по ошибке.

— Старина Джо Нейл по кличке Всех-на-виселицу, — вставляет Марино, листая страницы другого отчета. — Хотел бы я быть мухой на стене, когда ты сказала ему это, — говорит он Джейми.

Джозеф Нейл — окружной прокурор Манхэттена, бывший босс Джейми, человек, не слишком расположенный к тем отдельным личностям или организациям, кто посвятил себя освобождению ошибочно обвиненных. Большинство прокуроров, если они искренне преданны своему делу, терпеть не могут юристов, избравших своей целью бороться с несправедливостью, причиненной другими юристами и теми, кого они привлекли в качестве экспертов.

— Я также проинформировала его о том, что уже контактирую с людьми, работающими по проекту «Невиновность», — продолжает Джейми.

— Здесь, в Джорджии? — уточняю я.

— Это общенациональный проект со штаб-квартирой в Нью-Йорке. Я знакома с Кертисом Робертсом, к нему и обратилась.

— Значит, Леонард Браззо не знал, что за приглашением встретиться с Кэтлин Лоулер стояла ты. И следовательно, я этого тоже не знала.

— Сейчас у меня идут переговоры с несколькими фирмами. — Джейми как будто и не слышит моих слов. — Надо сократить список. Многое зависит от того, где я захочу жить.

— Нисколько не сомневаюсь, что выбор фирмы будет определяться тем, как пойдет дело Лолы Даггет, — говорю я.

— Фирма должна быть достаточно большая и иметь офисы на Юге и Юго-Западе. — Она подает мне бокал вина. Марино получает диетическую колу. — Смертную казнь предпочитают в «красных» штатах,[256] но переезжать в Техас или Алабаму у меня желания нет. Отвечу на твой вопрос, как я вышла на дело Лолы Даггет. Она написала несколько писем в проект «Невиновность» и адвокатам, работающим по схожим делам бесплатно. Письма были очень невнятные, их положили, как говорится, в дальний ящик, где они и лежали до прошлого ноября, когда Верховный суд Джорджии отказал в продлении отсрочки по исполнению приговора, чем привлек к делу внимание нескольких общественных организаций. Затем здесь же, в Джорджии, при исполнении смертного приговора произошел инцидент, вызвавший серьезную озабоченность и подозрения в том, что казнь была намеренно жестокой. Меня спросили, не возьмусь ли я за дело Лолы Даггет, поскольку им представлялось, что участие женщины принесет больше пользы, — продолжает Джейми. — Лола не очень-то склонна сотрудничать с мужчинами и вообще не доверяет им из-за того, что в детстве подверглась насилию со стороны отчима. Я сказала, что подумаю. О том, что это дело будет как-то связано с тобой, я тогда даже не подозревала и изучать материалы начала еще до нападения на тебя Доны Кинкейд.

— Никакой связи с Лолой Даггет я и не вижу, если не считать того, что ее содержат в одной тюрьме с Кэтлин Лоулер, биологической матерью Доны Кинкейд. Хотя, если верить Кэтлин, Лола относится к ней враждебно.

— Большинство дел, которые изучаются сейчас общественными организациями, касаются заключенных, отбывающих срок в тюрьмах Джорджии, Вирджинии, Флориды и других «красных» штатов. — Джейми гнет свою линию и словно не слышит меня. — Многие из них получили приговор на пожизненное заключение. Есть там и те, кто приговорен к смерти из-за небрежно проведенной экспертизы, ошибочного опознания, самооговора. Женщин, ожидающих смерти, немного. В Джорджии такая одна — Лола Даггет. Всего по стране их пятьдесят шесть. Женщин-юристов с таким опытом, как у меня, не так уж и много.

— Ты не отвечаешь на мой вопрос. — Я не собираюсь позволить ей скрыться за общими рассуждениями и звонкой риторикой. — Дальше ты объяснишь, что тебе хотелось бы побывать в тех или иных местах, и расскажешь о возможных преимуществах работы на крупную фирму.

— Как вы, наверное, заметили, обеденного стола у меня нет, так что давайте устраиваться в гостиной. Вы оставайтесь на местах, а я все подам. — Джейми приносит подносы, и взгляд ее синих глаз обращается наконец ко мне. — Я рада, Кей, что ты сюда добралась. Извини за неудобства и путаницу.

Это надо понимать как извинение за ложь. Она сожалеет, что обманом привлекла меня к делу, успех в котором сделает ей рекламу на новом поприще адвоката по уголовному праву. А успех — это освобождение самого известного в Джорджии убийцы, единственной в штате женщине, ожидающей смертной казни. Думать о какой-то ловушке не хочется, но присутствие амбиций и других мотивирующих факторов я уже чувствую. Желание исправить допущенную ошибку, восстановить справедливость, конечно, присутствует, но не это главное. Джейми нужна власть. Она хочет восстать из пепла после того, как ее выставили из нью-йоркской прокуратуры, хочет обрести влияние, чтобы сокрушить потом своих врагов, Фарбмана и других, список которых, возможно, довольно внушителен.

— Нельзя мне пить диетическую колу, — объявляет Марино, приступая к еде. — Хотите верьте, хотите нет, но искусственные подсластители способствуют ожирению.

— Хочу обратить твое внимание на два пункта, — говорит Джейми, усаживаясь на диване с тарелкой суши. — Будь осторожна. Мы обе знаем, что это за дело. Когда копы и ФБР берутся за что-то, правосудие отступает на второй план. Для них главное — успех. Слава, заголовки, повышения по службе. — Она протягивает руку за бокалом вина.

— Спасибо за предупреждение, но мне твоя помощь не нужна.

— Боюсь, ты заблуждаешься. Вообще-то нужна. Как и мне твоя.

— Белый сахар и поддельный сахар. — Марино смотрит на меня. — Я лучше воздержусь.

— По-моему, ты настроила Колина против себя. — Я констатирую очевидное. — Он бывает упрям, но свое дело выполняет хорошо. Пользуется уважением и коллег, и правоохранителей. А еще он настоящий джентльмен-южанин и при этом ирландец до мозга костей. Ты должна знать, как работать с такими людьми.

— Не привыкла, чтобы меня воспринимали как пустое место. — Джейми ловко орудует палочками. — В этом смысле я, можно сказать, немного избалованная. И для криминалистов, и для детективов прокурор — уважаемый человек. И вот сюрприз — тут на меня смотрят как на врага. — Она подхватывает с тарелки кусочек маринованного имбиря и ролл с тунцом.

— Не на врага, а на адвоката защиты. И по-моему, неправильно думать, что те из нас, кто посвятил себя поиску истины, всегда на стороне обвинения.

— Колина задевает, что я намерена вытащить Лолу из тюрьмы. Случай с Барри Лу Риверс, подтверждающий, что администрация женской тюрьмы штата превратила казнь в непомерно жестокое наказание, его не интересует. А ведь то же самое сделают и с Лолой Даггет, ее заставят страдать. И это притом что в тюрьму она угодила, едва достигнув совершеннолетия. Это тем более возмутительно, что Лола Даггет невиновна. Колину кажется, что я ставлю под сомнение сделанные им выводы.

— Так оно и есть. Но мы привыкли.

— Ему это не нравится.

— Может быть, ему не нравится, как ты это делаешь.

— Я знаю и другой подход. — Она улыбается, но глаза остаются холодными.

— Ты сочла своим долгом предупредить меня о том, что кто-то распространяет обо мне ложь, что кто-то настраивает против меня федералов, и я тебе признательна. Но это не quid pro quo.[257]

— Может, у тебя тут где-нибудь и «шарп» припрятан? — обращается к Джейми Марино. Биск с креветками и половину жареной картошки он проглотил с такой жадностью, словно целый день ходил голодный.

Джейми обмакивает в соевый соус очередной ролл.

— Извини, не подумала, надо было взять тебе что-нибудь безалкогольное. — Она снова поворачивается ко мне. — Я еще раньше хотела ввести тебя в курс дела, сказать, что с юридической и профессиональной стороны все складывается не в твою пользу, и поговорить, как оно и принято, неофициально, за обсуждением других вопросов.

— Ты попросила заключенную передать мне номер своего сотового, чтобы я позвонила тебе по платному телефону. По-твоему, это входит в понятие «так принято»? — Я пробую эскалоп.

— Да, Кэтлин получила от меня такую инструкцию.

— А если она кому-то скажет?

— Кому она скажет?

— Кому-то из охранников. Другой заключенной. Своему адвокату. Заключенные ведь любят поболтать.

— Да кому какое дело! — Марино приканчивает жареные на барбекю креветки и вытирает салфеткой рот. — Тебе не из-за тех, кто в тюрьме, стоит беспокоиться. — Он открывает еще один пакетик с кетчупом. — Тебе из-за ФБР стоит беспокоиться. Им вряд ли понравится, что Джейми держит тебя в курсе всего, что они делают. Им ведь, когда очередь дойдет до тебя, важен элемент внезапности. Ладно, мне надо заняться фургоном. Может, и упаковку «шарпа» прихвачу.

Марино прав, ФБР не обрадуется, узнав, что меня предупредили заранее. Но теперь уже слишком поздно. Сюрприза не будет, даже если я не вполне понимаю, в чем меня обвиняют. Наиболее вероятным представляется такой вариант, при котором Дона Кинкейд и ее защита выдвинут против меня некое ложное обвинение. Такое в моей практике уже бывало и наверняка еще будет. Без всяких на то оснований меня обвинят в ненадлежащем поведении, всевозможных нарушениях и сомнительных поступках. Речь может пойти о фальсификации свидетельств о смерти и результатов лабораторных анализов, путанице с уликами. В таких делах кто-то всегда чем-то недоволен. Как показывает статистика, в пятидесяти процентах случаев одна из сторон бывает чрезвычайно недовольна.

— Напомни мне в следующий раз, — говорит Джейми Марино, — чтобы я обязательно взяла твое любимое. «Шарп», «баклер» или «бек». Неподалеку отсюда, на Дрейтоне, есть магазинчик с безалкогольным пивом. Извини, что не подумала об этом раньше.

— С какой стати кому-то об этом думать, если кроме меня эту разведенную бурду никто и не пьет? — Марино поднимается, и кожаная обивка похрустывает, как будто кресло обито пергаментом. — Дай мне парковочный талончик, — обращается он ко мне. — Я вот думаю, похоже, все-таки генератор барахлит. Где бы только механика найти в такое-то время. — Он смотрит на часы, потом на Джейми. — Ладно, пойду.

Я достаю из сумочки и подаю ему парковочный талон. Марино идет к двери, открывает ее, и сигнализация отзывается громким щебетанием. Снова думаю о доме Джорданов: неужели сигнализация в ту ночь и впрямь была отключена, и если да, то почему? Неужели они были такие легкомысленные? Знал ли убийца, что сигнализация не сработает, или ему просто повезло?

— Будешь уходить, позвони, я за тобой заеду, — говорит Марино. — Либо на фургоне, если починят, либо такси возьму. Я сегодня тоже в «Хайатте», на том же этаже.

Спрашивать, откуда ему известно, на каком я этаже, бессмысленно.

— Сумку для тебя я собрал, — добавляет он. — Полевая одежда, кое-что еще — ты же не планировала задерживаться. Заброшу в твой номер, ладно?

— Ладно.

— Если у тебя еще и запасной ключ найдется, будет совсем просто.

Я снова встаю и подаю ему ключ от номера. Марино уходит, и мы с Джейми остаемся вдвоем. Подозреваю, так и планировалось, поиски безалкогольного пива и ремонт фургона, когда все мастерские уже закрыты, — это только предлог. Скорее всего, Джейми заранее проинструктировала его уйти, когда поест, а может быть, подала какой-то сигнал, которого я не заметила. Выходит, когда Марино уезжал якобы в Бостон, он отвозил мою сумку. Сомнений нет — мои сегодняшние посиделки в квартире Джейми планировались заранее и самым тщательным образом.

Она сбрасывает синие кожаные туфли, встает с дивана и бесшумно идет по сосновому полу в кухню — за бутылкой вина. Говорит, что у нее есть приличный скотч, если я хочу чего-то покрепче.

— Мне не надо. — Я уже знаю, что будет завтра.

— А я думаю, чем крепче, тем лучше.

— Нет, спасибо. Мне не надо, а ты как хочешь.

Джейми открывает шкафчик и достает бутылку «Джонни Уокер блю».

— Что ФБР и кто там еще собрали на меня?

— Я так считаю, что действовать надо на опережение, — произносит она, словно отвечая на какой-то другой вопрос. — Лично я на веру никогда ничего не принимала.

Джейми ловко сворачивает металлический колпачок. Мне плохо верится, что она купила дорогой скотч, чтобы пить его в одиночку. Может, рассчитывала, что засидится со мной за полночь и я расслаблюсь, потеряю бдительность и соглашусь на все, что она предложит?

— Перцепция [258] может быть смертельным оружием. Возможно, они на это и рассчитывают.

— Кто и на что рассчитывает? — спрашиваю я, потому что, по-моему, если кто-то на что-то и рассчитывает, так это Джейми.

12

Щедро плеснув себе чистого, безо льда, скотча, Джейми возвращается из кухни — в одной руке бутылка вина, в другой стакан.

— Дона Кинкейд. Ее адвокаты. По их версии, случившееся с Доной следует квалифицировать как самозащиту. Только защищалась не ты, а она.

— Предсказать ее тактику нетрудно, — говорю я. — Джек забил до смерти Уолли Джеймисона в ноябре прошлого года, Джек выстрелил в голову шестилетнему Марку Бишопу из пневмомолотка, Джек убил аспиранта МТИ Илая Зальца и наконец покончил с собой из собственного оружия. Все Джек, мой ненормальный заместитель, который уже никак не может себя защитить.

— А потом ты, его ненормальный босс, напала на Дону Кинкейд. — Джейми садится, ставит на стол стакан, и я чувствую запах торфа и жженых фруктов.

— Что она может сочинить нечто в таком духе, меня не удивляет. Хотелось бы услышать, как она объясняет свое присутствие на моем участке, в гараже, ночью и как попала туда, предварительно отключив сенсор движения на подъездной дорожке.

— В твой дом она пришла, чтобы забрать свою собаку. У тебя была ее борзая, и Дона хотела ее вернуть.

— Ох, пожалуйста… — Я раздраженно машу рукой.

— Ранее в тот же день, работая на месте преступления, ты взяла из подвала Джека инжекторный нож…

— Нож пропал задолго до того, как я туда попала, — нетерпеливо прерываю я Джейми. — Полиция даст показания, что они нашли пустой футляр и капсулы с углекислым газом, вот и все.

— Полиция заинтересована в обвинительном приговоре, ведь так? — Она подливает мне вина. — К Доне Кинкейд у них отношение предвзятое, так? Дополнительное осложнение — участие в деле твоего мужа, сотрудника ФБР. Где же тут беспристрастность и объективность?

— То есть получается, что Бентон мог взять нож с места преступления или знает, что это сделала я, и его показаниям нельзя доверять? Или кто-то из нас мог сфальсифицировать улики и препятствовать правосудию? — Мне трудно понять, на чьей она стороне, но ощущение такое, что не на моей.

— Речь не обо мне и не о том, что имею в виду я, а о том, что скажет Дона.

— Не вполне понимаю, как ты можешь знать, что она скажет.

— Дона будет утверждать, что ты, ожидая в тот вечер ее появления на твоем участке, специально надела бронежилет. Ты нарочно взяла с собой неработающий фонарик и ослабила патрон сенсора движения у гаража, чтобы заявить потом, что ты ничего не видела, что наугад, инстинктивно, отмахнулась металлическим фонариком, а на самом деле именно ты и устроила засаду Доне.

— Фонарик был старый, и я даже не проверила его, выходя из дома. А следовало бы. И конечно, не я вывернула патрон сенсора движения. — Я уже с трудом сдерживаю раздражение.

— Ты приготовилась и ждала, когда она придет за Соком. — Джейми устраивается поудобнее, кладет на колени подушечку, а на нее руки.

— И как можно поверить, что она связалась со мной и спросила, можно ли заскочить за собакой, если ее уже искали и полиция, и федералы? Это же нелогично!

— Он не знала, что ее кто-то ищет. Даже не думала, что ее будут искать, потому что ничего плохого не делала. Вот что будет утверждать Дона.

Джейми берет свой стакан. Дорогой скотч в дешевом стакане отливает золотом. Она уже немного опьянела.

— Дона скажет, что ее любимая борзая, обученная матерью и переданная ее заботам, была в доме отца, в Салеме. Дона скажет, что ты забрала пса с собой, украла, а она хотела его вернуть. Скажет, что ты напала на нее, что ей удалось отобрать у тебя нож, но при она сильно порезалась, лишилась кончика пальца и повредила нерв и сухожилие, а потом ты еще ударила ее по голове тяжелым железным фонариком. Она скажет, что, если бы в гараж не вошел Бентон, ты добила бы ее.

— Дона все это скажет или уже сказала? — Я отставляю тарелку и смотрю на Джейми. Аппетит поубавился и забился в уголок — до утра не беспокоить. Кусок в горло не лезет.

Будь я не в курсе дела, решила бы, что Джейми Бергер и Дона Кинкейд действуют заодно и вместе заманили меня в Саванну, чтобы все это сказать. Но это не так.

— Скажет и уже сказала. — Джейми подцепляет палочками салат из водорослей. — Сказала своим защитникам, рассказала в письмах Кэтлин Лоулер. Заключенные имеют право писать другим заключенным, если они родственники. Дона не глупа и Кэтлин в письмах называет «мамой». «Дорогая мама» — так начинаются письма, а заканчиваются — «твоя любящая дочь».

— Кэтлин ей тоже писала? — интересуюсь я.

— Говорит, что нет, но ей верить нельзя. Тебе это вряд ли понравится, Кей, но Дона Кинкейд свою роль играет хорошо. Блестящий ученый, потерявший способность пользоваться рукой, перенесший эмоциональное и психологическое потрясение и страдающий от травмы и сотрясения мозга вследствие значительного ушиба головы с продолжительным патологическим действием.

— Симуляция.

— Милая, очаровательная, а теперь еще и страдающая диссоциативным расстройством. Галлюцинации, нарушение когнитивной функции. Поэтому ее и определили в Батлеровский центр.

— Притворство.

— Адвокаты обвинят во всем этом тебя, так что жди гражданского иска. И твое сегодняшнее свидание с ней, как и прошлое общение, на мой взгляд, не пойдет тебе на пользу. Твое поведение выглядит сомнительным.

— Свидание устроила ты, — напоминаю я — пусть не считает меня идиоткой. — Я здесь я нахожусь из-за тебя.

— Ну, насильно тебя никто сюда не тащил.

— В этом не было надобности. Ты знала, что я приеду, и подставила меня.

— Я, конечно, допускала, что ты приедешь. И рекомендую никаких контактов с Кэтлин в будущем не поддерживать. Никаких. — Джейми инструктирует меня так, словно уже стала моим адвокатом. — Уголовное преследование тебе вряд ли грозит, но меня беспокоит гражданский иск. — Она уже рисует пугающие сценарии. — Грабитель поранился, опустошая твой дом, и требует компенсации. Все подают в суд друг на друга. Новый общенациональный бизнес, неизбежное последствие каждого уголовного деяния. Сначала тебя пытаются ограбить, изнасиловать или убить. Кому-то даже удается это сделать. А потом на тебя подают в суд. Для ровного счета. Я не сгущаю краски и не стараюсь тебя запугать. — Джейми кладет палочки и салфетку на пустую тарелку.

— Именно этим ты и занимаешься.

— Думаешь, я блефую?

— Я этого не сказала.

— Когда ко мне в квартиру пожаловали фэбээровцы, они спрашивали, замечала ли я у тебя склонность к насилию, психологическую неустойчивость или какие-то другие вызывающие беспокойство черты. Правдива ли ты? Не злоупотребляешь ли алкоголем или наркотиками? Не хвастала ли ты, что можешь совершить идеальное убийство?

— Разумеется, я никогда ничем подобным не хвастала. И случившееся в моем гараже происшествие было далеко не идеальным.

— Значит, ты признаешь, что хотела убить Дону Кинкейд.

— Признаю, что, если бы предполагала, что на меня нападут, вооружилась бы кое-чем получше фонарика, который нашла в кухонном столе. Признаю, что ничего бы не случилось, будь я более внимательной, сосредоточенной и бодрой.

— Они спрашивали, знаю ли я что-нибудь о твоих отношениях с Джеком Филдингом, — продолжает Джейми. — Были ли вы любовниками,не испытывала ли ты к нему противоестественной привязанности, не чувствовала ли себя отвергнутой им и не подвержена ли приступам ярости.

Она снова прикладывается к стакану, и мне уже хочется составить ей компанию. Но это было бы не слишком разумно. Я не могу позволить себе открыться больше, чем уже открылась, или быть завтра в плохой форме.

— И это они рассказали тебе сказку насчет самообороны?

— Нет, на это их щедрости не хватило. ФБР умеет добывать информацию, но не склонно платить за услуги. Они не объяснили, почему расспрашивают о тебе.

— Это не quid pro quo, — повторяю я.

— Я подумала, что ты захочешь помочь женщине, которой грозит смертная казнь за преступление, которого она не совершала. Тем более, оказавшись в сходном положении ложно обвиненной в убийстве или покушении на убийство, — многозначительно добавляет она.

— Мне не нужно напоминать о долге ложным обвинением в преступлении.

— Лолу ожидает страшная смерть. Ни безболезненной, ни мягкой ее не сделают. Доктора Кларенса Джордана в Саванне знали и уважали. Он был хорошим, щедрым и отзывчивым человеком, добрым христианином. Бескорыстно помогал неимущим, работал волонтером на «скорой помощи», в бесплатных столовых на День благодарения и Рождество. Некоторые даже называли его святым.

Может быть, святые и не думают о сигнализации. Интересно, сам ли он ее установил, или это сделал предыдущий владелец исторического особняка?

— Ты знаешь что-нибудь о сигнализации в доме Джорданов? — спрашиваю я.

— В ту ночь она, похоже, не сработала.

— И тебе не интересно почему?

— Интересно.

— Лола это как-то объяснила?

— В дом она не проникала, — напоминает Джейми. — Поэтому правдоподобного объяснения у меня нет.

— Кто-нибудь пробовал выяснить, как часто доктор Джордан не включал сигнализацию?

— Тех, кто мог бы прояснить ситуацию, в живых не осталось. Но я поручила Марино проверить и это помимо прочего.

— Если сигнализация была в рабочем состоянии и соединена телефонной линией с охранной компанией, то в журнале должны быть записи о том, как часто ее включали и отключали. Должны быть отметки о ложном срабатывании, помехах на линии, все, что указывало бы на то, что Джорданы пользовались ею и вносили ежемесячную плату.

— Хорошо, что ты обратила на это внимание. В материалах, которые я изучала, удовлетворительного ответа на эти вопросы не нашлось.

— Ты разговаривала со следователем?

— Спецагент БРД Билли Лонг вышел в отставку пять лет назад. Говорит, все изложено в его отчетах.

— А лично ты с ним разговаривала?

— Марино разговаривал. По словам следователя Лонга, система в ту ночь не была включена. На основании этого сделали вывод, что Джорданы не проявляли должного внимания к вопросам безопасности. И что они устали от ложных тревог.

— Настолько устали, что отключили сигнализацию полностью и не включали даже на ночь? По-моему, это уже немножко чересчур.

— Отчасти их можно понять. Двое пятилетних детей, сама представь, что там творилось. Дети открывают двери, и каждый раз срабатывает сигнализация. После того как несколько раз приедет полиция, тебе это все надоест и ты просто перестанешь ее включать и поставишь замок. Теперь новая проблема — ты постоянно беспокоишься, что дети не смогут выйти, если случится пожар. Начинаешь оставлять в замке ключ и тем самым даешь злоумышленнику возможность разбить стекло, просунуть руку и открыть дверь изнутри.

— И на чем же основаны все эти объяснения предполагаемой легкомысленности Джорданов?

— На тогдашних выводах спецагента Лонга, — отвечает Джейми, и я чувствую, как все глубже погружаюсь в дело, заниматься которым мне совсем не следует.

— Легко делать такие выводы, когда уверен, что дело уже раскрыто.

— Да, — соглашается Джейми. — На окровавленной одежде, которую Лола Даггет стирала в приютской душевой, нашли ДНК Джорданов.

— Теперь понятно, почему ни БРД, ни прокуратура не стали детально вникать в вопрос с сигнализацией.

— А мне вот интересно, почему ты так прицепилась к этой сигнализации? — Джейми снова берет стакан.

— От того, знал преступник, в каком режиме находится сигнализация, или не знал, зависит многое, — говорю я, делая еще один шаг в опасном для меня направлении. — Ты случайно не знаешь, можно ли было увидеть панель снаружи? То есть мог ли злоумышленник посмотреть через стекло и увидеть, включена сигнализация или нет?

— По фотографии определить трудно. Но, возможно, кто-то снаружи мог посмотреть через стекло и увидеть, какой на панели огонек, красный или зеленый, и таким образом определить, в каком состоянии находится сигнализация.

— Эти детали очень важны, — объясняю я. — Они многое говорят о самом преступнике. Выбрал ли он дом Джорданов случайно? Разбил ли стекло на двери наугад, решив, если сигнализация сработает, просто дать стрекача? Или знал, что сигнализацию, скорее всего, не включат? Видел ли, что она не включена? Дом Джорданов, надо полагать, еще цел?

— Кухню уже перестроили. Не знаю, поменяли там еще что-нибудь или нет, но есть пристройка, которой точно не было в то время. Старую дверь в кухню заменили на более прочную. Нынешний владелец пользуется услугами охранной компании «Саузерн аларм». На участке — предупредительные таблички, на окнах — стикеры.

— Кто бы сомневался.

— Никакой информации относительно охранной системы в доме Джорданов мы не нашли, знаем только, что компания называлась «Саузерн кросс секьюрити».

— Впервые слышу.

— Небольшая местная фирма, специализируется на установке охранных систем в исторических зданиях, где главная забота — не повредить оригинальные деревянные части и все такое. — Джейми прикладывается к стакану. — Несколько лет назад, когда экономика легла набок и цены на недвижимость, особенно на старинные особняки, рухнули, компания обанкротилась. Сейчас многие из этих домов либо кондоминиумы, либо сдаются под офисы.

— Это все Марино раскопал?

— Какая разница, кто раскопал?

— Я потому спрашиваю, что он опытный и дотошный следователь. На ту информацию, что добыл Марино, как правило, можно положиться.

Джейми смотрит на меня так, словно я сказала что-то сомнительное. Хочет проверить, не ревную ли я. Думает, я огорчена из-за того, что Марино здесь и собирается уйти со своей должности в ЦСЭ. Может быть, она даже испытывает тайное удовлетворение оттого, что увела у меня Марино. Но никакой ревности у меня нет. Я лишь огорчена, что она обрела такое сильное влияние, которым уж точно не воспользуется во благо. Я не доверяю Джейми ни в отношении Марино, ни в отношении кого-либо другого.

— Ты не спрашивала о сигнализации Колина Денгейта? Может быть, он слышал что-то от следователей? Может, при нем обсуждали, почему она не сработала?

— Никакими сведениями, имеющими отношение к полицейскому расследованию, он со мной не поделился, — говорит Джейми. — Лишь указал, куда обратиться, но от этого толку мало. По правде сказать, сотрудничество у нас не сложилось. Высказывать свое мнение мне он не пожелал.

— А с Марино разговаривал?

— Я не готова выпускать Марино непосредственно на него. Это было бы ошибкой. Колин должен говорить со мной. Или с тобой.

Ошибаешься, думаю я. Марино именно тот тип полицейского, грубоватый, деловой, с которым Колин чувствовал бы себя вполне комфортно.

— На чем специализировался доктор Кларенс Джордан? — спрашиваю я, как будто ответственность за случившееся с ним уже лежит на моих плечах.

— У него была весьма успешная семейная практика на Вашингтон-авеню. Таких, как Кларенс Джордан, не убивают. И таких, как его жена, тоже. — Джейми смотрит мне в глаза и понемногу потягивает из стакана. — И конечно, никто не убивает таких чудесных детишек. Люди не хотят признавать, что Лола невиновна. Здесь она что-то вроде Джека Потрошителя.

— А ты выбрала довольно оригинальный способ, чтобы пригласить меня помочь тебе. Я к такому не привыкла, — наконец я расставляю точки над «i».

— Тут много чего намешано. На самом деле я помогаю нам обеим.

— Не вполне понимаю как. Я лишь вижу, что ты прекрасно знаешь, как работать с Марино. Или, лучше сказать, ты все еще помнишь, как с ним работать.

— Тобой интересуются федералы, Кей. Против тебя ведется расследование. Это не мелочь.

— Ты прекрасно знаешь, что расследование открыто исключительно для проформы. Учитывая мою должность и особенно мои связи с Министерством обороны, любые обвинения в мой адрес подлежат обязательному рассмотрению. Даже если кто-то заявит, что я — пасхальный кролик.

— Не в твоих интересах, чтобы твое имя мелькало в новостях. Тем более в связи с нападением на кого-то и причинением физического вреда. Представь, ты просыпаешься и видишь в газете такой заголовок.

— Надеюсь, ты не пытаешься угрожать мне. Потому что твоя последняя реплика прозвучала как будто из уст адвоката защиты.

— Господи, ну что ты! Конечно нет. С какой стати мне угрожать тебе?

— Думаю, это не требует объяснений.

— Разумеется, я тебе не угрожаю. Наоборот, я хочу помочь. И может быть, я единственная, кто в состоянии это сделать.

Что она имеет в виду? Не понимаю. Я представления не имею, чем таким Джейми Бергер может мне помочь. Но не спрашиваю.

— Есть люди, симпатизирующие Доне Кинкейд. На мой взгляд, было бы куда лучше, если бы твое дело с покушением на убийство не дошло до суда.

— То есть чтобы ей это сошло с рук? Не понимаю, как же это мне поможет?

— Какая тебе разница, за что ее накажут, главное, чтобы наказали.

— Ее будут судить не только по моему делу. У нее их еще четыре. Четыре убийства. — Наверно, именно это Джейми и имеет в виду.

— Досадно, что козлом отпущения она сделала Джека Филдинга. — Джейми задумчиво смотрит на стакан с остатками скотча. — Свалить все эти садистские убийства на мертвеца, этого бодибилдера, психически неустойчивого, агрессивного медэксперта, занимавшегося противозаконными махинациями, которые наверняка возмутят присяжных…

Я молчу.

— Если случится худшее и дела по этим убийствам пойдут не слишком хорошо, ты окажешься в незавидном положении. Если Доне удастся сбросить убийства на Джека, у тебя, на мой профессиональный взгляд, ничего не останется. — Джейми уже говорит со мной как прокурор. — Если присяжные поверят, что убийца — Джек, тогда получается, что ты напала на ни в чем не виновную женщину, которая всего лишь завернула на твой участок, чтобы забрать свою собаку. Тебе предъявят иск, и от тебя потребуют компенсации причиненного ущерба. Все это будет и накладно, и некрасиво. — Теперь она снова адвокат защиты.

— Если Джека выставят убийцей, да, действительно, хорошего будет мало, — вынуждена согласиться я.

— В твоем деле нужна серебряная пуля,[259] ведь так? — Она мило, как будто мы ведем приятный разговор, улыбается.

— Да. Мы всегда надеемся на серебряную пулю. Вот только я не уверена, что они существуют где-то помимо фольклора.

— Вообще-то существуют, — говорит Джейми. — И нам повезло — одна такая у нас есть.

13

Она доверительно сообщает, что результаты последнего анализа улик позволяют связать Дону Кинкейд с убийствами в доме Джорданов.

— Мазки и образцы тканей, взятые в доме Джорданов, включая кровь на рукоятке ножа, образцы, отмеченные в то время как неидентифицированные, совпадают, — объясняет Джейми.

Я просматриваю сообщения на айфоне и не выказываю той реакции, которую она ждет. А ждет она благодарности. Облечения. Чем я могу отблагодарить тебя, Джейми? Я сделаю что угодно, ты только скажи.

— Дона Кинкейд определенно была там, — категорически, словно никаких сомнений уже нет, констатирует Джейми. — Она определенно находилась в доме Джорданов во время убийств. В туалете остались ее волосы с лобка и моча. Под ногтями пятилетней Бренды остались частицы ее кожи и кровь. Бренда, должно быть, здорово ее поцарапала.

Джейми берет паузу с таким расчетом, чтобы я в полной мере оценила значимость сказанного, но у меня в голове совсем другое.

Ты в порядке? Где ты? — спрашивает Бентон эсэмэской. — И кто или что такое «Анна Коппер КОО»?

— Мне понятен твой интерес к Кэтлин Лоулер, — говорю я, отвечая Бентону вопросительным знаком.

Что он имеет в виду? Я ничего не знаю об «Анне Коппер КОО» и никогда о ней не слышала.

— Сотрудничая с тобой, Кэтлин наверняка рассчитывает на сделку, — говорю я. — Может быть, надеется, что тебе удастся добиться сокращения срока или повлиять как-то на Совет по помилованию.

— На сотрудничество она пошла охотно, — отвечает Джейми. — Да, ей бы очень хотелось вернуться к прежней жизни. Ради этого она сделает все.

— Кэтлин знает про ДНК? Знает о том, что новые тесты указывают на ее биологическую дочь?

— Нет.

— Откуда такая уверенность? Лично у меня сложилось впечатление, что в тюрьме живо интересуются всем, что там творится и о чем говорится.

— Я была очень осторожна.

— Когда полиция арестовала Лолу Даггет вскоре после убийств, у нее нашли какие-нибудь повреждения? Их вообще искали? Царапины, ссадины, синяки? Внешний осмотр проводился?

— Мне об этом ничего не известно. Но очевидные повреждения отсутствовали, и на это должны были обратить внимание, — справедливо указывает Джейми. — Бренда определенно сопротивлялась убийце и поцарапала его до крови. Если бы у Лолы не нашли никаких повреждений, полиции пришлось бы искать другое объяснение.

— Если повреждений не было, вывод напрашивался бы сам собой, — соглашаюсь я. — А если ДНК биологических улик, взятых из-под ногтей Бренды, не совпадали с ДНК Лолы, то вывод был бы уже другой. Другой вывод и другая, очень большая проблема.

— Да, тогда получалось бы, что Лола никого не убивала.

— Или, по крайней мере, сделала это не одна.

— Эти люди не желали замечать очевидное, — говорит Джейми. — Жители города хотели только одного: чтобы убийства были раскрыты. Они хотели этого ради собственного покоя и безопасности. Хотели успокоить себя тем, что закон и порядок в их милом городке восстановлены.

— Увы, так оно обычно и бывает. Особенно в тех случаях, когда преступление привлекает большое внимание и вызывает сильную эмоциональную реакцию.

— Там была Дона. Дона вырезала семью Джорданов. Это ее поцарапала Бренда. И это Дона сделала себе сэндвич и воспользовалась туалетом внизу, — подытоживает Джейми. — Ирония в том, что я знаю это наверняка из-за случившегося с тобой в Массачусетсе. После ареста Доны за покушение на убийство ее профиль ДНК ввели в КОДИС,[260] и когда я решила перепроверить ДНК из дела Джорданов и вошла в КОДИС, то сразу обнаружила совпадение. Шок, да. Просто невероятно.

— Не такой уж и шок. — Я все еще не желаю дать Джейми то, чего она так добивается. — Кэтлин Лоулер намекнула, что Дона могла находиться в Саванне в то время, когда там убили Джорданов. В январе 2002-го, так она сказала мне сегодня в тюрьме. Можно предположить, что именно тогда они и встретились впервые. Думаешь, Кэтлин могла знать, что натворила ее дочь?

— Не представляю откуда. С какой стати Дона стала бы признаваться ей в этом? Разве что хотела, чтобы ее поймали, — отвечает Джейми. — Это огромный прорыв, причем не в одном деле. Теперь мы точно знаем, что Дона Кинкейд находилась в Саванне. Должна была находиться. И пусть она продолжает лгать насчет того, что именно случилось в твоем доме 10 февраля, это уже не важно. Если раньше ей кто-то и верил, то теперь верить не будет никто.

— И мне ничего не остается, как помочь тебе в твоем деле.

— Помочь свершиться правосудию, Кей. Не только на одном фронте.

— Когда ты получила результаты по ДНК?

— Около месяца назад.

— И ничего мне не сказала. Я не услышала от тебя ни слова. Хотя это не означает, что не знали другие.

— О том, что ДНК связала ее с делом Джорданов, с убийствами, совершенными девять лет назад, ни Дона, ни ее адвокат пока еще не знают, — уверенно заявляет Джейми. Я же ее уверенности не разделяю.

— В какую лабораторию ты обращалась?

— В две разные, и одна не зависит от другой. В Атланте и Фэрфилде, Огайо.

— И никто ничего не знает. — Верится с трудом. — И что, даже ФБР не знает? Повторное тестирование ДНК разрешил, надо понимать, генеральный прокурор Джорджии?

— Да.

— И он не знает, каков результат проверки?

— И он, и другие, от кого многое зависит, понимают, как важно не допустить разглашения информации на стадии подготовки дела. А подготовка только началась, и я лишь делаю первые шаги.

— В любом расследовании самая большая опасность — утечка. — Я напоминаю ей о том, чему сама Джейми не так давно не придавала особого значения.

Как же она уверена в себе! Или, возможно, это даже не уверенность, а отчаяние.

— А в данном конкретном случае угроза утечки информации особенно велика, — продолжаю я. — Даже чрезвычайно велика. В деле Джорданов у многих свой, личный интерес. Причем касается это и весьма влиятельных людей в правительстве штата. Они окажутся в очень неловком положении, когда станет известно, что какой-то нью-йоркский адвокат заявился сюда и установил, что одно из самых громких дел прошлого расследовано недостаточно тщательно и что в результате допущенных упущений девушке-подростку вынесен смертный приговор за преступление, которого она не совершала.

— Послушай, я же не вчера родилась.

— Не вчера, но, может быть, ты несколько отрываешься от реальности. Понимаю, ты увлечена этим делом, но от моей помощи не будет проку, если я не скажу сейчас, что о тебе все забыли, что ты стала невидимкой, укрывшись мантией секретности. — Я думаю о Таре Гримм: интересно, знает ли она о новых результатах тестов?

По крайней мере, ей известно, что заказ на новое тестирование поступил. Кто сообщил ей об этом?

— О, ты все-таки согласна мне помочь. Рада слышать, — говорит Джейми, но никакой радости при этом не выражает.

Выглядит она сейчас не лучшим образом: уставшая, обеспокоенная, сонная и не такая проницательная, какой я ее помню. И еще ей как будто что-то мешает: ей не сидится, она постоянно меняет позу, ерзает по дивану, то убирая ноги под себя, то спуская их на пол. Беспокойная, нервная и слишком много пьет.

— Сейчас я помогаю тебе тем, что напоминаю об осторожности. Весьма вероятно, что кто-то уже знает о новых результатах анализа ДНК и эти люди попытаются вмешаться или уже вмешались в дело. Материалы, которые ты перепроверяла, были введены в КОДИС и попали в Индекс арестованных, следствием чего и стала идентификация личности Доны Кинкейд. Следовательно, нельзя исключать, что ФБР уже в курсе того, что Дона Кинкейд, представляющая для них большой интерес, может быть связана с убийствами девятилетней давности в Саванне. Если это знает генеральный прокурор, то, скорее всего, знает и губернатор, приложивший немало сил к вынесению и исполнению смертного приговора в отношении Лолы Даггет. Из разговора с Тарой Гримм мне стало ясно, что и она знает о новом тестировании и что в тюрьме возможен побег.

— Они там все записывают, — сухо отвечает Джейми, словно сказанное мной ничуть ее не волнует. — Я прекрасно знала, когда сидела в той комнате для свиданий, что каждое мое слово будет записано. Поэтому, если нужно было сообщить какую-то конфиденциальную информацию, я писала в блокноте. Кэтлин сама понимает, как важно не трепать языком, но, надо признать, Лола — совсем другое дело. В интеллектуальном плане ограниченная, несдержанная, не умеет себя контролировать. Чтобы привлечь к себе внимание, может выставиться, прихвастнуть. Да, она знает, что мы провели повторное тестирование, но результаты я ей не сообщила.

— А я вот думаю, что, может быть, она их уже знает. Это объяснило бы ее враждебность в отношении Кэтлин, матери той, за чьи преступления Лола расплачивается последние девять лет.

— Больше всего меня беспокоит, что пресса пронюхает об этом прежде, чем я успею как следует подготовиться, — говорит Джейми.

— По-моему, тебе не только об этом нужно беспокоиться. Вижу, ты установила камеру и сигнализацию. — Я пока не буду говорить про пистолет. — Может быть, стоит подумать о профессиональной и личной безопасности.

— Если бы ты работала здесь, то, конечно, установила бы первоклассную систему сигнализации и камеры наблюдения. Или кто-то установил бы их за тебя, — добавляет она. Уж не имеет ли моя собеседница в виду Люси? — Как только в моем распоряжении будет больше фактов, как только я буду полностью уверена, что имею на руках выигрышное дело, сразу же подам прошение об отмене прежнего приговора. Я перенаправлю предрассудки на факты, жажду мести — на твердые, научно обоснованные доказательства. Надеюсь, ты мне поможешь.

Джейми замолкает, словно в ожидании моего согласия, но я воздерживаюсь от такого рода обещаний.

— Если не считать окровавленной одежды, избавиться от которой Лолу, по всей видимости, проинструктировала Дона Кинкейд, с теми убийствами ее ничего больше не связывает. Кстати, нельзя исключать, что и одежду Лоле подбросили. Что мне нужно, так это детали. Вступая в бой, я должна быть во всеоружии.

— Как они познакомились, Лола и Дона? — спрашиваю я.

Еще одна эсэмэска от Бентона: Где ты? Телефон в отеле не отвечает.

У меня все в порядке, — пишу я в ответ.

Позвони, когда сможешь. (У «Анны Коппер» запятнанная репутация.)

Я отвечаю уже третьим вопросительным знаком.

— Позволь заметить, что я не нарушаю ничьих запретов, — говорит Джейми. — Лола официально разрешила мне обсуждать с тобой все детали.

— Почему? Я, конечно, понимаю, что она, наверно, готова сделать все, что ты скажешь, но…

— В судах твои показания воспринимают очень серьезно. Чего нам недостает, так именно признанного, с заслуженной репутацией эксперта, который не побоится пойти против течения.

Другими словами, она считает, что Колин Денгейт пойти против течения не пожелает.

— Учитывая общественное мнение в отношении этих убийств, никакое другое популярностью пользоваться не будет, — добавляет Джейми. — Даже теперь, хотя времени прошло немало, чувства не остыли. Прелесть этого дела в том, что, доказав вину Доны Кинкейд, мы также поможем и тебе. — Джейми снова упирает на этот пункт.

Она пытается подкупить меня, склонить в нужную ей сторону, и, пожалуй, именно это задевает сильнее всего.

— Если Дона Кинкейд вырезала целую семью, она определенно могла совершить и все те убийства в Массачусетсе, и что бы она ни говорила против тебя, ей никто не поверит. — Джейми приводит довод, в котором, учитывая, чтó за ним стоит, нет ничего комплиментарного.

— Лола упоминала как-то Дону Кинкейд? Признала или хотя бы дала понять, что Дона и есть тот загадочный сообщник, которого она называет Мстителем? — спрашиваю я.

— Нет. — Джейми вертит в пальцах стакан и смотрит на меня из угла дивана, куда загнала себя сама и где теперь ерзает и упрямо напивается. — Говорит, что не представляет, кто бы это мог быть. По ее словам, она проснулась утром 6 января в своей комнате в «Доме на полпути» [261] и увидела на полу окровавленную одежду. Испугалась. Попыталась отстирать.

— Ты ей веришь?

— Лола боится — вот чему я точно верю. Боится человека, которого продолжает называть не иначе как Мститель.

— Боится человека или дьявола? Монстра? Может быть, боится чего-то, что сама же и выдумала?

— Думаю, Лола вполне могла познакомиться с Доной на улице и соблазниться предложением денег или наркотиков. Допускаю, что она могла и не знать настоящее имя человека, вовлекшего ее в эту грязную историю.

— Когда Дона приехала в Саванну и позднее, во время убийств, Лола должна была находиться в приюте, — напоминаю я. По закону, человеку, направленному в «Дом на полпути» из-за обвинений, связанных с наркотиками, не разрешается свободно разгуливать по городу.

— В этом заведении строгого контроля не было. Проживающим позволялось уходить и приходить относительно свободно. Лола этим пользовалась, уходила, как считалось, искать работу. В тот день она вроде бы заглянула в дом престарелых, где находится ее мать. Так что встретиться с Доной, которая, возможно, представилась, назвавшись вымышленным именем или даже кличкой, Лола вполне могла. Скорее всего, никакого другого имени она и не знает. Если иметь в виду, чтó именно планировала Дона, вариант с вымышленным именем совершенно логичен. Но в данном случае это не важно. ДНК не лжет. И никакой кличкой его не обманешь.

— Ты спрашивала Лолу, знакомо ли ей это имя, Дона Кинкейд? Может быть, страх запустил механизм подавления?

— Она не призналась бы, даже если бы помнила. Я, конечно, спросила, значит ли для нее что-то это имя, но она сказала, что нет, ничего не значит. Я была очень осторожна и не упомянула о результатах ДНК, — добавляет Джейми.

— И она так сильно боится этого Мстителя… Даже спустя девять лет.

— Говорит, что слышит его голос. Он рассказывает, что сделает с ней, если она его рассердит. Кстати, Лола и не обязана говорить нам, кто такой Мститель, — заявляет Джейми, и меня не оставляет чувство, что никакого Мстителя нет, что он лишь плод воображения.

Пугающая фантазия, рожденная в голове эмоционально ущербной молодой женщины с коэффициентом умственного развития около семидесяти, казнь которой назначена на Хеллоуин.

— Нам достаточно слышать один голос, голос ДНК, — продолжает Джейми. — А Дона Кинкейд надежно заперта под замком и там останется.

— Но знает ли Лола, что Дона Кинкейд под замком и там останется? Знает ли, что та пойдет под суд?

— Лола знает, что Доне предъявлены обвинения в нескольких убийствах в Массачусетсе, — подтверждает Джейми. — Об этом говорили в новостях, и я тоже упоминала. О том, что дочь Кэтлин Лоулер ожидает суда в Батлере, в тюрьме знают многие, это не секрет.

— Ты, конечно, разговаривала с Кэтлин о Доне.

— Я встречалась с Кэтлин, и, разумеется, мы говорили о ее дочери.

— Дона под замком, и тем не менее Лола так ее боится, что отказывается о ней говорить. — Мне это непонятно, как бы ни объясняла ее молчание Джейми.

Если Лола, проведя едва ли не десяток лет в камере для смертников за преступления, которых не совершала, боится настоящего убийцу, Дону Кинкейд, которая сидит под замком в Массачусетсе, и если Кэтлин Лоулер боится Лолы, то во всем этом что-то определенно не так.

— Страх — очень сильное чувство, — уверенно заявляет Джейми, хотя язык у нее уже заплетается, — и Лола слишком долго боялась Доны, невероятно жестокой, которая до последнего времени оставалась на свободе. Ты сама видела, на что она способна. Ей было всего двадцать два, когда она убила целую семью. Потому что ей так хотелось. Потому что для нее это — кровавый спорт. Забава. А потом она сделала себе сэндвич, выпила пива и повесила эти убийства на восемнадцатилетнюю, умственно отсталую девушку.

— Ты могла бы просто попросить, Джейми. Все остальное — лишнее. Тебе не надо было ни манипулировать мной, ни заманивать меня. И совсем уж плохо, что ты сочла необходимым подкупать меня. Воевать с ФБР или кем-то еще я привыкла сама, и ты, после всего, через что мы прошли, должна бы знать, что можешь на меня рассчитывать.

— И ты согласилась бы приехать в Саванну и выступить в качестве моего эксперта по делу Лолы Даггет? — Джейми смотрит на стакан, словно размышляя, стоит ли добавить еще. — Ты согласилась бы схлестнуться со своим коллегой, этим мужланом Колином Денгейтом, который, кроме «да» и «нет», ничего мне больше не сказал? Ты пошла бы против него?

— Колин не мужлан, — отвечаю я. — У него свое мнение и свои убеждения.

— Я не знала, как ты к этому отнесешься, — говорит она, имея в виду не только мое отношение к выводам Колина Денгейта.

Джейми считает себя почти семьей и сейчас спрашивает себя, не повлияло ли то, что произошло между ней и Люси, на мое отношение к ней, может ли она рассчитывать на мою помощь и соглашусь ли я общаться с ней.

— Похоже, Люси не знает, что ты здесь, — отвечаю я на вопрос, который Джейми должна была бы задать. — По-моему, она немного расстроилась, когда я позвонила ей после того, как Кэтлин дала мне твой телефон. Я спросила, не она ли сказала тебе, что я еду в Саванну, и не от нее ли ты об этом узнала. Люси ответила, что нет. Дала понять, что не разговаривала с тобой.

— Мы не разговариваем уже шесть месяцев. — Джейми смотрит мимо меня, и голос у нее напряженный и нервный.

— Ты не обязана рассказывать мне, что произошло между вами.

— Я сказала, что не желаю больше ни видеть ее, ни вообще как-либо контактировать с ней, — холодно бросает Джейми.

— Ты не обязана ничего мне объяснять, — повторяю я.

— Похоже, она не рассказала тебе, как и почему.

— Люси переехала в Бостон, тебя уже не было рядом, и о тебе никто не вспоминал. Примерно так она всем и говорила.

— Она сделала кое-что. Сделала не специально. И если бы подумала как следует, то, наверное, ничего бы и не предпринимала, потому что предсказать последствия не составляло никакого труда. — Джейми встает и идет в кухню. — Знаю, у нее и в мыслях не было навредить мне, но факт остается фактом: Люси ухитрилась разрушить все, что я строила, и, похоже, совершенно не поняла, что натворила. В этом отношении она превзошла даже Грэга.

Грэг — бывший муж Джейми.

— Тот хотя бы понимал, каких жертв требует моя карьера, сколь высокие требования мне предъявляются, — говорит она из кухни, наливая себе еще скотча. — Как юрист и человек зрелый, рассудительный и благоразумный, он прекрасно знает, что есть определенные правила и реалии, от которых нельзя отмахнуться и которые нельзя игнорировать только лишь на том основании, что они якобы не применимы к тому или иному случаю. Грэг, по крайней мере, был осмотрителен и осторожен, даже профессионален, если этим словом можно характеризовать поведение в отношениях близких людей. — Она возвращается и снова устраивается в углу дивана. — И он никогда не был настолько безрассуден, чтобы, руководствуясь благим намерением помочь, выкидывать такие штучки, которые вредили мне.

— Ты не обязана рассказывать мне, что сделала Люси. Или что, по-твоему, она сделала, — говорю я спокойно и осторожно, чтобы не показать своих истинных чувств.

— А откуда, как ты думаешь, я узнала, что Фарбман мошенничает с данными? — Она смотрит мне в глаза; ее темные, как открытые раны, зрачки просто огромные. — Откуда, по-твоему, я могла знать — наверняка, на уровне фактов, а не подозрений, — что его выводы основаны на статистике, которая не вполне точна?

Я не отвечаю, потому что уже представляю, что она скажет.

— Люси удалось каким-то образом проникнуть в базу данных Ситуационного центра.[262] То ли на сервер, то ли в мэйнфрейм. — Джейми прерывисто вздыхает, и в это мгновение я вижу, как тяжело переносит она утрату, признать которую не желает. — Я, конечно, понимаю ее чувства к Фарбману, сама же столько раз жаловалась ей на него. В интимные моменты, когда остаешься вдвоем за закрытой дверью, тянет на откровенность. Чего я не ожидала, так это того, что она, ничего никому не говоря, влезет в компьютерную систему нью-йоркского управления полиции, чтобы добыть нужную мне информацию.

— И ты точно знаешь, что она это сделала.

— Наверное, я и сама виновата. — Она снова смотрит мимо меня. — Я совершила роковую ошибку, когда уступила ей — ее мнительности, ее авантюризму, полному отсутствию чувства меры. Давай скажем прямо, она ведь социопат. Уж кто-кто, а я знаю, какой она бывает. Да что говорить, мы обе это знаем. Из каких только передряг я ее не вытаскивала, во что только она не впутывалась. Собственно, с этого у нас и началось…

— Впутывалась?

— Потому что ты сама попросила меня помочь. — Джейми отпивает из стакана. — Польша, и все, что ей пришлось там делать. Господи боже мой! Ну как можно вступать в отношения с человеком, которого ты никогда до конца не узнаешь? С человеком, который… Ладно, не будем об этом.

— С человеком, который убивал.

— Я знаю больше, чем мне следовало бы знать. Я всегда знала о ней больше, чем надо.

Что так повлияло на Джейми Бергер? Из-за чего она так изменилась? Раньше она не была такой эгоцентричной, не перекладывала так легко вину на других.

— Сколько раз я говорила ей: «Стоп. Ни слова больше». Я не желала это слышать. Я ведь, в конце концов, служу закону. Ну как можно быть настолько глупой? — Язык у нее заплетается, она с трудом выговаривает слова. — Может быть, дело в моем отношении к Фарбману. Он давно хотел от меня избавиться. Чего я не понимала, так это того, что не он один. Когда Люси передала мне информацию, позволявшую установить, какие именно данные фальсифицировал Фарбман, я пошла к комиссару, и он, разумеется, потребовал доказательств.

— Предоставить которые ты не могла.

— Я не думала, что он их попросит.

— А почему ты так думала?

— Эмоции. Поддалась чувствам и допустила непоправимый просчет. Сама превратилась в обвиняемую. Сама себя же и скомпрометировала. Прямо никто ничего не говорил, да и нужды такой не было. Просто определенные люди в нужный момент подбросили имя Люси. Они же знали, какой будет эффект. Специалист по компьютерам, неуправляемая, себе на уме, уволена из ФБР и АТО. Всем известно, на что она способна. Я не могу контролировать ваши разговоры с Люси. Но я бы не советовала…

— Не надо давать мне советы насчет наших с ней отношений, — парирую я.

— Я и не рассчитывала, что ты согласишься с…

— Дело не в том, соглашусь я или нет, — обрываю я Джейми и, поднявшись с дивана, начинаю собирать свои вещи. — У тебя с Люси были свои отношения, у меня с ней были, есть и будут другие. Если то, что ты рассказала, случилось на самом деле, то она со своей стороны поступила ужасно опрометчиво, возмутительно глупо и навредила не только тебе, но и себе тоже. — Я несу в кухню посуду. — Не стану задерживаться, дам тебе отдохнуть. Выглядишь усталой.

— Интересно ты говоришь. Навредила себе. — Джейми неловким движением ставит у раковины стакан и пустую бутылку. — А мне-то казалось, что это я пострадала.

Я включаю горячую воду и нахожу под раковиной почти пустую бутылку с моющей жидкостью. Ищу губку. Джейми прислоняется к стойке, сообщает, что губки нет, забыла купить, и молча смотрит, как я прибираюсь после нашего обеда, для которого она пальцем о палец не ударила, а только сделала звонок да прошла пару кварталов до ресторана, чтобы не быть в номере, когда я приду. Чтобы Марино подготовил ей сцену. Чтобы обеспечил ей эффектный выход. Чтобы все и дальше шло так, как прописано в ее сценарии.

— Увы, я не большая мастерица избавляться от тех, кто так или иначе присутствует в моей жизни. — Я мою тарелки мылом и голыми руками. — Ты не могла бы найти кухонное полотенце и помочь мне вытереть посуду?

— Полотенца еще тоже надо купить. — Она протягивает мне рулон бумажных.

Я кладу пустые контейнеры в мусорную корзину. Прикрываю и убираю в пустой холодильник пахучий сыр и прихожу к выводу, что Марино был прав насчет трюфелей. Мне они тоже никогда не нравились.

— Я не знала, что делать. — Джейми не имеет в виду ни уборку после обеда, ни свое временное убежище здесь, в Джорджии. Она говорит о Люси. — Тебе нравится нести ответственность за кого-то, кто становится обузой?

— Ты меня спрашиваешь?

— Ты — другое дело. Ты — ее семья. Это не одно и то же. Боюсь, утром будет голова раскалываться. Что-то мне не очень хорошо.

— Конечно, не одно и то же. Как бы там ни было, я люблю ее. Даже если это не идет на пользу моему политически корректному имиджу. — Я возвращаюсь к дивану и забираю сумочку. Меня только что не трясет от злости, и я даже боюсь, что сорвусь. — И кто, черт возьми, не обуза?

— Это все равно что любить норовистую лошадь, которая однажды тебя сбросит и ты сломаешь себе шею.

— А кто ее пришпоривает? — Я снова иду в кухню. — Кто гонит ее галопом?

— Ты же не думаешь, что я просила Люси о чем-то подобном? — Джейми смотрит на меня мутными глазами.

— Конечно нет. — Я достаю телефон и набираю номер Марино. — Разумеется, ты не просила ее взламывать базу данных нью-йоркского управления полиции. Ты ведь и меня не просила приехать в Саванну.

14

Где-то далеко, в направлении реки, в темноте пыхтит и постреливает фургон Марино. Я выхожу из тени под оливой, где и жду его, потому что оставаться с Джейми Бергер больше не могу.

— Мне придется отключиться. — Я разговариваю с племянницей, и пока что мне удается сохранять ровный тон, не выдавать злость и удерживаться от критических выпадов. — Позвоню, когда буду в номере, примерно через час. Хочу сначала устроиться.

— Если не хочешь пользоваться сотовым, я могу позвонить тебе в отель, — говорит Люси.

— Я им уже пользуюсь. И раньше звонила. — Я оставляю при себе свое мнение насчет своекорыстных идей Джейми относительно платных телефонов и вездесущем «ухе» ФБР.

— Тебе абсолютно не о чем беспокоиться. Даже не думай. Дело не в тебе. И проблема не твоя. Даже я своей ее больше не считаю.

— Это не тот случай, когда можно делать вид, что ничего не случилось, — говорю я, глядя в сторону приближающегося фургона Марино. В том, что это именно он, сомнений нет, как и в том, что машина осталась без ремонта.

Через улицу, на площади, в ночи виднеется громадина дома Оуэнса-Томаса — бледная штукатурка, белые колонны, извилистая галерея. Старые деревья шевелятся, железные фонари туманно мерцают, и в какой-то момент я ловлю краем глаза неясное движение, но, когда поворачиваюсь и смотрю туда, там ничего уже нет. Игра воображения. Усталость и стресс. Нервы.

— Я все-таки беспокоюсь, что кто-то может знать или узнать. Тут ты права, — говорит Люси. Я делаю шаг вперед, ближе к улице, поглядываю вправо-влево, на площадь, но никого не вижу. — Я сразу об этом подумала, как только узнала про выданный ЦСЭ судебный приказ о неразглашении. Решили наехать, взять за хакинг. Я была очень осторожна. Они бы с радостью прижали меня за старые дела с ФБР и АТО.

— Никто на тебя не наезжает. Тебе уже пора бы выбросить это из головы.

— Все зависит от того, что Джейми сказала определенным людям, что продолжает говорить и как преподносит факты. Она все испортила, сделала хуже, чем было. Как будто поставила целью изобразить меня злодейкой и оправдаться перед собой за то, что сделала. И чтобы все поняли, почему она подвела черту в наших отношениях.

— Да, я бы сказала, что именно так оно и было. — Всматриваюсь в темноту — фургон слышен, но пока не виден, он где-то на Эйберкорн и приближается. Я же стараюсь не проникнуться окончательно презрением к женщине, которую, подозреваю, все еще любит моя племянница.

— Я потому и уехала из Нью-Йорка. Напрямую меня никто не обвинял, но о прорыве в системе безопасности уже поговаривали. Заниматься судебной компьютерно-технической экспертизой я бы больше не могла.

— Ты уехала из Нью-Йорка из-за нее, из-за того, как она обращалась с тобой. Ты уехала, бросив все, что сама же и построила, — негромко и спокойно возражаю я. — Ни за что не поверю, что ты решила начать все с нуля в Бостоне из-за каких-то слухов.

Я оглядываюсь на освещенные окна в апартаментах Джейми. Вижу ее силуэт за затянутыми шторами… спальни?

— Жаль, ты сама ничего мне не сказала. И не понимаю почему.

— Думала, что ты не захочешь принять меня в ЦСЭ. Ни в качестве специалиста по информационным технологиям, ни в каком-то другом. Не захочешь, чтобы я там крутилась.

— И ты решила, что я прогоню тебя так же, как это сделала Джейми? — Я уже не могу сдерживать себя. — Она попросила тебя совершить правонарушение, зная, что ты не сможешь ей отказать… Ладно, больше не буду.

Люси молчит, а я наблюдаю за освещенным окном — Джейми ходит туда-сюда по комнате. Может быть, у нее там подключенный к камере монитор и она сейчас его проверяет или даже наблюдает за мной. А может, расстроена, потому что я высказала свое мнение и ушла, не пообещав вернуться. Говорят, люди не меняются. Но Джейми изменилась. Она стала прежней, той, что пошла потом кривой дорожкой. Она как вино, скисшее из-за того, что его хранили в неподходящих условиях. Снова лжет, но только теперь принимать ее уже невозможно. Я попробовала — не мой вкус.

— Так или иначе, теперь я все знаю. И для меня это ничего не меняет.

— Важно, чтобы ты понимала — все было не так, как она тебе рассказала.

— Мне наплевать. — По крайней мере, в данный момент так оно и есть.

— Я всего лишь проверила кое-какие цифры, заглянула в электронные записи исходных жалоб, посмотрела, как они зашифрованы. Не надо было этого делать, конечно.

Да, не надо было, но все равно то, что сделала Джейми, гораздо хуже. Она действовала расчетливо и хладнокровно. Хуже и придумать трудно. Злоупотребила своим влиянием на Люси, а потом предала ее. Кто же следующий, думаю я, убирая телефон. Кем теперь она будет манипулировать и кого ей удастся скомпрометировать? Люси, Марино и… наверное, в список надо добавить и меня. Я в Саванне и уже впуталась в дело, о котором совершенно ничего не знала всего лишь несколько часов назад. Снова смотрю на ее окна. Силуэт за шторами пропал и появился. Джейми как будто расхаживает по комнате.

Время около часа. Огни фургона призрачно мерцают в неровном свете фонарей. Он ползет в моем направлении, громко тарахтя и лязгая, как какая-нибудь машина зла из фильма ужасов, то сбавляя ход, то ускоряя, кренясь и содрогаясь. Я уже поняла, что механика Марино так и не нашел и, уйдя из номера Джейми несколько часов назад, не торопился возвращаться. Теперь я уже не сомневаюсь, что он специально оставил меня наедине с Джейми, руководствуясь соображениями, никоим образом не соответствующими моим желаниям и нуждам. Скрипят тормоза. Фургон останавливается напротив дома. Я с трудом открываю переднюю дверцу. Внутри темно — Марино никогда не включает свет в машине, чтобы не стать легкой мишенью для стрелка или, как он выражается, рыбой в бочке. На заднем сиденье какие-то пакеты.

— Увлекся шопингом? — спрашиваю я напряженным голосом.

— Взял воды и кое-чего еще, чтобы было в номерах. Ну, что случилось?

— Ничего хорошего. Ты почему оставил меня с ней наедине? Это она так распорядилась?

— Я же сказал, что позвоню, когда приеду, — напоминает он. — Ты долго здесь стояла?

Я перебрасываю через плечо ремень, пристегиваюсь и тяну дверцу, которая нещадно скрипит.

— Хотела подышать свежим воздухом. Какой жуткий звук! Скрипит так, будто ее пытают. Господи!

— Говорил же, для прогулок здесь не самое подходящее место. Тем более ночью.

— Как видишь, далеко я не ушла.

— Она сказала, что ей нужно время. Что хочет поговорить с тобой наедине. Мне показалось, ты и сама того же хочешь.

— Пожалуйста, не думай за меня. Давай сделаем крюк, хочу взглянуть на дом Джорданов, если, конечно, эта тарахтелка не развалится окончательно. Как-то не верится, что проблема в отсыревших свечах зажигания.

— Почти наверняка в генераторе. Хотя, может, и свечи разболтались. Или крышка распределителя засорилась. Механика я нашел, обещал помочь.

В последний раз смотрю на окна. Джейми вернулась в гостиную. Шторы не завешаны, и я ясно вижу ее силуэт: она переоделась во что-то коричнево-красное — наверное, в халат — и наблюдает, как мы отъезжаем.

— Жутковато, да? — Марино поворачивает на юг. Темные деревья и кусты колышутся под жарким ветром. — Я спросил у Джейми, не специально ли она выбрала квартиру поближе к месту, где произошла трагедия. Говорит, что нет, но от нее до дома Джорданов на машине пара минут.

— Дело всей жизни. Она на нем помешалась, — произношу я в ответ. — Непонятно только, над каким именно делом Джейми сейчас работает. Над тем, о котором говорит, или над своим собственным.

Мы проезжаем мимо величественных старых домов с освещенными окнами и садами, с разнообразными по материалу и дизайну фасадами. Стили — итальянский, колониальный, федеральный, материалы — штукатурка, кирпич, дерево, щебень. Потом с правой стороны дороги открывается небольшой парк, окруженный железным забором. Подъезжаем ближе, и я различаю в темноте надгробья, крипты и белые скрещивающиеся дорожки в тусклом свете фонарей. С южной стороны кладбища проходит Ист-Перри-лейн с большими старыми домами на просторных лесистых участках. Особняк в федеральном стиле я узнаю по фотографиям из статей о Лоле Даггет, которые читала в интернете, пока стояла на парковке перед оружейным магазином.

Жаркий ночной воздух приносит сладкий аромат олеандра. Я оглядываю трехэтажный дом из серого кирпича с симметрично расположенными подъемными окнами и роскошной центральной галереей с устремленными ввысь белыми колоннами. Крыша из красной черепицы, три внушительных трубы, сбоку — пристройка, каменный гараж для автомобилей с арочным входом, прежде открытым, а теперь застекленным. Мы останавливаемся перед особняком, владелицей которого я даже не могу себя представить. Каким бы красивым он ни был, я никогда не стала бы жить там, где убили людей.

— Не хочу здесь задерживаться. Сама представляешь, как соседи относятся к подозрительным незнакомцам и машинам, — говорит Марино. — Но если посмотришь вправо, то сразу за гаражом есть дверь в кухню, через которую убийца и проник в дом. Отсюда ее не видно, но она там. Та большая вилла справа принадлежит соседу, который в четыре часа утра 6 января вывел на улицу собаку и заметил разбитое стекло на двери в кухню и свет в окнах. Насколько мне удалось выяснить, этот сосед, Ленни Каспер, проснулся около четырех из-за своего пуделя. Каспер говорит, что пес тявкал и никак не хотел успокоиться, поэтому он решил вывести его на улицу.

— Ты сам с соседом разговаривал?

— По телефону. Кроме того, у него потом брали интервью, и то, что он говорил, практически совпадало со сказанным раньше. — Рассказывая, Марино смотрит в открытое окно со стороны пассажира, на дом в итальянском стиле, о котором идет речь. — Примерно в четыре тридцать пудель сделал свое дело вон там, возле тех пальм и кустиков. — Он указывает на пальмы, олеандр и решетку с желтым жасмином, разделяющие два участка. — Как я уже сказал, — продолжает Марино, — он заметил разбитое стекло в двери на кухне. Свет горел в кухне и наверху, и Ленни сначала подумал, что в дом пытались забраться и пудель проснулся из-за этого. Он вернулся к себе и позвонил Джорданам, но никто не ответил. Тогда позвонил в полицию. Они прибыли около пяти и обнаружили, что дверь в кухню не заперта, а сигнализация отключена. Девочка лежала внизу, на лестнице возле входа.

Я оглядываю участок Джорданов, освещенный фонарями, которые отбрасывают сейчас длинные, густые тени. Подъездная дорожка с кирпичным бордюром посыпана гранитной крошкой. Каменные ступеньки, обходя гараж, ведут от нее к двери в кухню, увидеть которую можно, только если выйти из машины и зайти на частную территорию.

— Вскоре после убийств Ленни переехал в Мемфис, то же сделали и другие соседи. Насколько я слышал, цены на недвижимость здесь заметно упали. Из тех, кто жил тогда поблизости, практически никого не осталось. Дом Джорданов стал чем-то вроде туристической достопримечательности, тем более что большинство экскурсий начинаются у самого знаменитого в Саванне кладбища, на соседней улице, а заканчиваются на Эйберкорн и Оглторп, у входа, мимо которого мы проехали минуту назад.

Марино поворачивается, протягивает руку и, пошуршав бумагой, достает две бутылки воды.

— Держи. Такое чувство, будто весь день только тем и занимался, что потел. — Он протягивает мне бутылку и возвращается к рассказу о местных достопримечательностях, неизменно привлекающих многочисленных гостей. — Экскурсии, как ты понимаешь, пешеходные. Многие памятники по ночам подсвечены, так что можешь представить, как чувствуют себя живущие поблизости, когда туристы пялятся на дом, а гиды расписывают, что тут произошло. Не хочу даже думать, что тут было, когда стало известно о переносе казни Лолы Даггет. Все только и думали о тех убийствах.

— Ты был здесь днем? — спрашиваю я.

— Не внутри. — Марино прикладывается к бутылке и шумно пьет. — Не думаю, что от этого была бы какая-то польза. Как-никак, прошло девять лет, дом несколько раз покупали и продавали, в нем жили разные люди, что-то менялось. Но представить, как все произошло, несложно. Дона Кинкейд разбила стекло той двери, что ведет в кухню, просунула руку и повернула ключ — проще некуда. Джейми, наверно, сказала тебе, что ключ был в замке. Глупее и придумать трудно. Установить замок под стеклянной панелью двери или окна, а потом еще и оставить в замке ключ. Тут уж надо выбирать. Либо ты оказываешься в западне, если вспыхнет пожар, либо облегчаешь задачу кому-то, кто может проникнуть в дом ночью и убить вас всех во сне.

— Джейми сказала, что ты выяснял, почему была отключена сигнализация. Кто ее устанавливал? Пользовались ли Джорданы ею постоянно или нет? Она упомянула, что после нескольких ложных срабатываний сигнализацию вроде бы отключили.

— Так и есть.

— И вот что еще. С того места, где мы сейчас стоим, дверь в кухню не видна. Человек, случайно проходящий или проезжающий мимо, не может проверить, есть сбоку дверь в кухню или нет. Ее закрывает гараж.

— Но он может заметить выложенную плитами дорожку и сделать вывод, что она ведет, может быть, к боковой двери.

— Или на задний двор. Чтобы знать наверняка, надо все-таки увидеть. — Я скручиваю колпачок со своей бутылки. — В данном случае важно другое: дверь с дороги не видна, и, следовательно, тот, кто вломился в дом девять лет назад, либо знал о существовании бокового входа и стеклянной панели, а также о том, что хозяева имеют привычку оставлять ключ в замке, либо собрал нужную информацию раньше.

— Уж что-что, а собирать информацию Дона Кинкейд умеет. Может, знала, что здесь живет богатенький доктор. Может, провела предварительно разведку.

— И ей просто повезло, что ключ оказался в замке, а сигнализация была отключена?

— Не исключено.

— Сколько времени она провела тогда в Саванне? Где останавливалась? Об этом нам что-нибудь известно?

— Только то, что осенний семестр в Беркли закончился в тот год 7 декабря, а весенний начался 15 января. Осенний семестр она точно закончила и записалась на весенние курсы.

— То есть каникулы Дона могла провести здесь, — решаю я. — Возможно, она пробыла в городе несколько недель еще до того, как впервые навестила мать.

— И в это же время могла познакомиться с Лолой Даггет, — добавляет Марино.

— Или просто обратить на нее внимание, — уточняю я. — Не уверена, что они были знакомы. Может быть, Лола знает, кто такая Дона Кинкейд, по тому, что о ней писали в связи с массачусетскими убийствами, или со слов самой Джейми. Возможно, Лола даже знает, что Дона Кинкейд имеет какое-то отношение к убийствам в доме Джорданов. Мне не важно, что там говорит Джейми. И насчет утечки информации по новым результатам ДНК нам тоже ничего не известно. Но независимо от того, что Лола знает сейчас, у нас нет оснований предполагать, что она связывает Дону Кинкейд с кем-то, кого знала девять лет назад, во время убийства Джорданов, или, по крайней мере, с кем-то, кого она знала по имени. Какие курсы Дона тогда посещала?

— Знаю только, что она занималась нанотехнологиями.

— Думаю, скорее всего, училась на отделении материаловедения и конструирования. — Я смотрю на дом, в котором, как считается, убили четырех человек, и не нахожу ответов на остающиеся вопросы.

Почему не включили сигнализацию? Почему оставили ключ в замке, тем более в такое время, когда число краж и других имущественных преступлений традиционно возрастает?

— За Джорданами раньше такое замечалось? Беззаботность, опрометчивость? — спрашиваю я. — Они и впрямь были безнадежными идеалистами и наивными простаками? Обычно люди, живущие в исторических зданиях да еще в историческом квартале, бывают крайне осторожны во всем, что касается их собственности и личной жизни. Они всегда запирают ворота и включают сигнализацию. Никому не нравится, когда по твоему саду бродят туристы и на веранду заглядывают любопытные.

— Знаю. Меня и самого это беспокоит.

Он наклоняется ко мне и смотрит на особняк, в котором нет ничего зловещего, если не знать, что произошло здесь девять лет назад и тоже ночью. После полуночи. Где-то между часом и четырьмя, как следует из того, что я читала.

— Отношение к безопасности в 2002-м было совсем другим. Тем более здесь, в Саванне, — продолжает Марино. — Сейчас таких, кто оставляет ключ в замке или не включает сигнализацию, уже не найти, это я тебе гарантирую. Преступность беспокоит всех, к тому же в голове у людей крепко засела мысль, что здесь, в их городе, в дорогущем особняке, зарезали во сне целую семью. Да, люди делают глупости, мы видим это постоянно, но кое-что мне все-таки кажется странным. Известно, что деньгами семьи распоряжался Кларенс Джордан. Также известно, что он немало тратил на благотворительность и часто, особенно по праздникам, работал волонтером. В День благодарения, на Рождество и Новый год всегда помогал в клиниках, приютах, на станциях «скорой помощи» и в бесплатных столовых. Принимая это все во внимание, было бы удивительно, если бы он не побеспокоился о безопасности своей семьи, жены и двух маленьких детей.

— Мы этого не знаем.

— Получается, что в тот вечер он отправился спать, не включив сигнализацию, — не в первый раз повторяет Марино, и эта деталь снова привлекает мое внимание.

— В архиве компании что-то есть?

— Компания вышла из бизнеса осенью 2008-го.

В одном из верхних окон бывшего дома Джорданов мигает свет.

— Я разговаривал с бывшим владельцем «Саузерн кросс секьюрити», Дэррилом Саймонсом. По его словам, старые записи не сохранились. Говорит, они хранились на компьютерах, которые после ликвидации бизнеса были переданы благотворительным организациям. Другими словами, архив уничтожен года три назад.

— Любой заботящийся о своей репутации бизнесмен хранит архив по меньшей мере семь лет — хотя бы на случай налоговой проверки. Значит, он утверждает, что даже копий не осталось?

— Все стерли, — говорит Марино.

У главного входа зажигается свет. Мы трогаемся с места и отъезжаем, далеко не бесшумно, но как раз вовремя — дверь открывается, и вышедший на крыльцо плотный, мускулистый мужчина в пижамных штанах пристально смотрит нам вслед.

— Этот парень, Дэррил Саймонс, не хочет, чтобы ему звонили насчет сигнализации у Джорданов. — Фургон снова скачет и ревет. — И его можно понять. Если бы система была включена и сработала, все остались бы живы.

— Так почему же она не была включена и не сработала? Он сказал, кто ее устанавливал? Доктор Джордан или, может быть, предыдущий домовладелец?

— Не смог вспомнить.

— Конечно. Как тут вспомнишь, если убиты четыре человека.

— Он не хочет ничего вспоминать. Как тот парень, что построил «Титаник». Кому это нужно? Уж лучше все забыть и стереть архив. И мой звонок его совсем не порадовал.

— Надо выяснить, что случилось с компьютерами его компании, куда их передали. Может, они еще стоят где-то. А может, у него в сейфе и жесткий диск лежит. Неплохо было бы взглянуть на ежемесячные отчеты и посмотреть журнал регистрации. Возможно, следователи тогда так и сделали. Что именно рассказал тебе следователь Лонг? Джейми сказала, что ты с ним разговаривал.

— А она не сказала, что из Лонга уже песок сыплется? Что он сердечный приступ пережил?

Фургон «выстреливает» в темноту. Мы едем мимо кинотеатров, кафе, магазинчиков, расположенных у Колледжа искусств и дизайна.

— Времени прошло не так уж много, — говорю я. — Это дело даже по определению к «холодным» не относится. Теплое, прохладное, но не холодное. Речь ведь не идет об убийствах пятидесятилетней давности. Должны быть документы, должны быть люди, которые хорошо помнят этот случай, имеющий столь громкий резонанс.

— Следователь Лонг сказал, что вся информация изложена в его отчетах. Я ему напомнил, что там нет ни слова о сигнализации в доме Джорданов. Сейчас он клянется, что они просто отключили ее после нескольких ложных срабатываний.

— Если так, то Лонг должен был навести справки в обслуживающей компании. — Мы объезжаем Рейнольдс-сквер, темный, сумрачный, со скамьями и статуей выступающего с проповедью Джона Уэсли [263] возле старинного здания, некогда использовавшегося в качестве госпиталя для больных малярией.

— Должен был, да, но уже не помнит.

— Люди забывают, у них случаются приступы. А еще им нет никакого интереса открывать повторное расследование, которое может показать, что они ошибались.

— Согласен. Журнал регистрации надо посмотреть.

— Думаю, тех, кто пользовался услугами «Саузерн кросс секьюрити», здесь не так уж мало. Наверняка их системы устанавливали не только Джорданы. Кто эти клиенты? Что с ними сталось?

— Скорее всего, их счета перешли какой-то другой обслуживающей компании.

— Так, может быть, и архивы туда же перешли? Или жесткий диск.

— А это мысль.

— И Люси могла бы помочь. Она прекрасно отыскивает якобы пропавшую бесследно электронную информацию.

— Вот только Джейми ее помощи вряд ли захочет.

— Я и не предлагаю, чтобы она помогала Джейми. Пусть Люси поможет нам. И Бентон кое-что интересное мог бы предложить. Думаю, нам пригодились бы любые обоснованные мнения, потому что сейчас улики, похоже, указывают в разные направления… Хорошо, ехать недалеко, а то чувство такое, что эта штука либо сама остановится, либо взорвется, — добавляю я. Фургон, трясясь и запинаясь, все же движется на север, к реке.

Большинство ресторанов и пивных, мимо которых мы проезжаем, уже закрыты, на тротуарах никого. Впереди, справа, возникает огромный, весь в огнях «Хайатт», освещающий целый квартал.

— А у меня чувство такое, будто мы в стену тычемся, — ворчит Марино. — У одних память отшибло, у других архивы пропали.

— Джейми работает в Саванне недавно, а компания вышла из бизнеса уже три года назад, — напоминаю я. — Так что никакой стены не вижу, по крайней мере на этом фронте.

— А вот мне кажется, что кое-кто точно не хочет, чтобы в это дело совали нос.

— Этого ты тоже наверняка не знаешь. Люди, пережившие расследование убийства, суд, испытание публичностью и все прочее, обычно хотят, чтобы их не трогали, оставили в покое. Особенно когда речь идет о таких серьезных делах.

— По мне, так всем будет легче, если Лола Даггет получит свою иглу и все кончится.

— Для некоторых так и впрямь было бы легче. В том числе и в эмоциональном отношении, — говорю я и, помолчав, спрашиваю: — Кто такая Анна Коппер?

— Не представляю, какого черта Джейми понадобилось об этом упоминать. — Мы с громким скрипом останавливаемся перед отелем.

— И все-таки, кто или что такое «Анна Коппер» или «Анна Коппер КОО»? — повторяю я.

— Компания с ограниченной ответственностью, вывеской которой она пользуется в последнее время, когда не хочет светиться сама.

— Как в случае с апартаментами, которые сняла в Саванне.

— Честно говоря, удивлен, что Джейми тебе об этом упомянула. Я бы сказал, ты — последняя, с кем она поделилась бы информацией о компании.

Подошедший швейцар осторожно наклоняется к окну со стороны водителя, словно не вполне уверен, стоит ли парковать эту развалюху.

— Я лучше сам заеду в гараж, — предлагает ему Марино.

— Извините, сэр, но здесь в гараж никому заезжать не разрешается. Только тем, у кого есть пропуск на подземную парковку.

— Ладно, только вам вряд ли понравится на ней кататься. Может, я оставлю ее прямо здесь, вон у той пальмы, а утром пораньше заберу и поеду в мастерскую?

— Вы наш гость?

— Постоянный. ВИП. «Бугатти» пришлось оставить дома, слишком много багажа.

— Вообще-то нам не положено…

— Да он же вот-вот дух испустит. Хотите сидеть в нем, когда это случится?

Фырча и дергаясь, фургон паркуется чуть в стороне от выложенной кирпичом дорожки.

— «Анна Коппер» — компания с ограниченной ответственностью, созданная Люси, по-моему, около года назад. Идея тоже принадлежала ей. Не сказал бы, что Люси руководствовалась какими-то благородными порывами. Произошло это после ее размолвки с Джейми. Не первой, кстати.

— Так чья это компания, Джейми или Люси?

Марино поворачивает ключ, и мы несколько секунд сидим молча и в темноте. На часах почти два, но ночь дышит в открытые окна теплом.

— Джейми. В принципе Люси лишь создала для нее завесу, за которой удобно спрятаться. Делалось все вроде как в шутку. Люси зашла на сайт, представила требуемые данные, зарегистрировала компанию, а когда получила по почте свидетельство, то положила его в красивую коробочку с бантом и преподнесла Джейми.

— Это версия Джейми? Или тебе Люси рассказала?

— Люси. Примерно тогда же, когда переехала в Бостон. Я даже удивился, когда узнал, что Джейми на самом деле этой компанией пользуется.

— И как ты об этом узнал?

— Благодаря почтовому адресу. Я помогал ей установить охранную систему, и мне понадобилась кое-какая информация. — Мы выходим из машины. — Этим именем она пользуется здесь повсюду. Признаться, немного необычно. По крайней мере мне так кажется. Джейми ведь юрист. Создать новую компанию ей и пяти минут хватит. Так зачем пользоваться той, которая ассоциируется с определенными воспоминаниями? Почему бы не оставить прошлое в прошлом и не двигаться дальше?

— Она не может.

Джейми не может отказаться от Люси или по крайней мере от Люси как идеи. Интересно, что думает об этом Бентон? И, отправляя эсэмэску насчет того, что у Анны Коппер «запятнанная репутация», имел ли он в виду Джейми? Если да, то он, должно быть, проверил бумаги по дому и наткнулся на имя — «Анна Коппер КОО», а потом уже проверил, кто она такая, и выяснил, что это Джейми. Вряд ли Бентон сочтет случайностью, что Джейми появилась именно сейчас. Возможно, ему известно и то, во что она вляпалась и из-за чего ей пришлось расстаться с прежней жизнью в Нью-Йорке.

Мы проходим через ярко освещенный вестибюль. За стойкой — одинокий портье, в баре — несколько человек. У стеклянного лифта Марино раздраженно тычет пальцем в кнопку, как будто дверцы раскроются от этого быстрее.

— Черт, забыл в машине пакет.

— Люси говорила тебе, что значит «Анна Коппер»? Откуда она взяла это имя?

— Помнится, оно как-то связано с Граучо Марксом.[264] Тебе принести воды?

— Нет, спасибо. — Я собираюсь принять ванну и сделать несколько звонков и совсем не хочу, чтобы Марино оказался в моем номере.

Я захожу в кабину и прощаюсь с ним до завтра.

15

Солнце взошло, и к восьми часам уже жарко. В черной полевой одежде и черных сапогах я сижу на скамеечке перед отелем, изнывая от зноя и потягивая охлажденный кофе, купленный в ближайшем «Старбаксе».

Колокол на башне Городского совета отбивает очередной час первого дня июля; глубокий, мелодичный звон отдается гулким медным эхом. Я смотрю на таксиста, который наблюдает за мной. Сухощавый, жилистый, с обветренным лицом и неряшливой, грязноватой, как испанский мох, бородкой, он напоминает персонажей на фотографиях времен Гражданской войны. Скорее всего, живет там же, где жили его предки, сохраняя унаследованные от них черты, как бывает нередко в городках, изолированных от остального мира.

Кэтлин Лоулер говорила что-то о генетике. Независимо от того, кем мы стремимся стать в жизни, нас во многом формируют силы биологии. Объяснение отдает фатализмом, но она не так уж и ошибается. Припоминая ее высказывания насчет предопределенности и ДНК, я начинаю подозревать, что Кэтлин имела в виду не только себя, но и свою дочь. Она предупреждала меня, возможно пытаясь припугнуть, насчет Доны Кинкейд, с которой якобы не поддерживает никаких контактов, что, однако, опровергается информацией из нескольких источников. Кэтлин знает больше, чем говорит, и у нее свои секреты, из-за чего, похоже, Тара Гримм и отделила ее от остальных, подгадав эту изоляцию к моему приезду. Теперь я уже уверена, что истинная причина неприятностей — Джейми Бергер.

Джейми не представляет, с чем имеет дело, потому что, как бы она сама ни считала, руководствуется не трезвым рассудком и не здравым смыслом. И пусть к действию ее подтолкнули конфликты с нью-йоркскими полицейскими и политиканами, главный побудительный мотив имеет непосредственное отношение к моей племяннице. В результате все мы оказались не в самом лучшем и уж точно не в самом безопасном месте. Это касается и Бентона, и Марино, и Люси, и меня, и, в первую очередь, Джейми, хотя она этого не понимает и не поверит, даже если ее ткнуть в это носом. Она сама себя обманывает, а вот теперь и меня привлекла за компанию. Как говаривал старик Дайнер, с которым мы работали когда-то в Ричмонде: Жить надо там, где просыпаешься, даже если просыпаешься в чьем-то сне.

Проснувшись рано после недолгого сна, я поняла, что не могу отступить и должна оставаться твердой в принятом решении. Слишком многое поставлено на карту, и я не доверяю анализу Джейми по большинству пунктов и не верю в ее общий подход, но сделаю все возможное, чтобы помочь. Я вовлечена в это дело не по собственному желанию. Меня призвали, только что не похитили, и теперь это уже не важно. Я тороплюсь не из-за Лолы Даггет, не из-за Доны Кинкейд и не из-за ее матери, Кэтлин Лоулер.

Меня подстегивают не здешние убийства девятилетней давности и не недавние в Массачусетсе, хотя и сами эти дела, и люди, в них замешанные, крайне важны и я выжму из них все, что только можно. Важнее всего то, что Джейми зацепила самых близких мне людей. Из-за нее опасность угрожает Люси, Марино и Бентону. Она подвергла испытанию на прочность наши отношения, всегда бывшие запутанными и сложными, сшитыми тонкими нитями. Мы сплетены в сеть, которая крепка настолько, насколько крепок каждый из нас.

Эти люди, которыми вертит Джейми, и есть моя семья. Моя единственная семья. Как ни жаль, надо признать, что ни сестру, ни мать я настоящей семьей не считаю. Я не могу полагаться на них и, откровенно говоря, не вверила бы себя их заботам даже в их лучшие дни, коих бывает немного. Когда-то я с радостью расширила этот мой внутренний круг, включив в него Джейми, но чего ей не будет позволено, так это блуждать по периметру, дергая всех нас с привычных мест и вмешиваясь в наши взаимоотношения. Она бросила Люси, поступила с ней несправедливо, не по-людски, а теперь, похоже, вознамерилась перенаправить карьеру Марино, изменить саму его сущность. За короткое время ей удалось заново раздуть его ревность к Бентону, внушить, что мой муж предал меня, что ему нет никакого дела ни до моей безопасности, ни до моего счастья.

Даже если бы старые убийства не были связаны с недавними, а объединяет их, похоже, Саванна, я бы не ушла сейчас. Я оставила за собой номер в отеле и заказала комнату для Люси, которая, захватив Бентона, вылетела сюда на рассвете. Я сказала, что мне требуется их содействие, что не в моем обыкновении просить о помощи, но сейчас они нужны мне здесь. Белый фургон Марино выезжает на выложенную кирпичом подъездную дорожку. Он все также фырчит и чихает, но, по крайней мере, не трясется и не дергается. Я поднимаюсь со скамейки, иду в направлении таксиста со спутанной бородой, улыбаюсь ему и бросаю в урну пустую чашечку из «Старбакса».

Он продолжает таращиться.

— Доброе утро, — говорю я.

— Позвольте спросить, вы на кого работаете? — Он оглядывает меня с головы до ног, прислонившись к голубому такси, стоящему под той самой пальмой, где семь часов назад оставил своего доходягу Марино.

— Институт военно-медицинских исследований. — Этот же ничего не значащий ответ уже получили до таксиста несколько человек, поинтересовавшихся вслух, почему на мне черные брюки карго, черная рубашка с длинными рукавами и вышитыми золотом буквами «ЦСЭ» и ботинки.

В дорожной сумке, которую я обнаружила в номере, куда попала около двух часов ночи, нашлось все, что могло понадобиться для работы на выезде, но ничего такого, что пригодилось бы в мире штатском, тем более в субтропиках. Узнаю руку Марино. В том, что сумку собирал он сам, у меня нет никаких сомнений: вещи взяты из шкафчика и ванной в моем офисе, а также из раздевалки в морге. Восстанавливая в памяти последние несколько месяцев и особенно две недели после того, как он ушел, я припоминаю несколько случаев, когда не могла найти некоторые вещи. Мне, например, казалось, что рубашек вроде бы должно быть больше, а брюк было больше наверняка. Ботинок точно было две пары, а не одна. Судя по содержимому сумки, Марино предполагал, что я проведу какое-то время в лаборатории или офисе медицинской экспертизы — короче, с ним.

Если бы сумку собирал Брайс — а обычно именно так и бывает, когда приходится срочно выезжать из города, — он выбрал бы спортивную сумку с блейзерами, блузками и слаксами, и все это было бы аккуратно упаковано и завернуто в тонкую оберточную бумагу, чтобы ничего не помялось. Брайс подобрал бы туфли, носки, рабочую одежду и туалетные принадлежности; его выбор неизменно отличается от моего большей тщательностью, продуманностью и стилем. К тому же Брайс наверняка бы заскочил ко мне домой. Предвидя, что мне может понадобиться, Брайс не терзается сомнениями и без смущения роется в моем нижнем белье, которое лично его ничуть не интересует, — он ограничивается лишь брошенными вскользь комментариями насчет тех или иных лейблов и тканей, стиральных средств и сушилок, которые предпочитает сам. Он никогда не отправил бы меня в Джорджию летом с тремя теплыми комплектами полевой формы, тремя парами белых мужских носков, бронежилетом, ботинками, одним дезодорантом и средством для отпугивания насекомых.

— Не знал, поела ты или нет, — говорит Марино. Едва открыв дверцу, я замечаю, что в салоне стало намного чище, и улавливаю цитрусовый аромат освежителя, запах масла, сильно прожаренного стейка и яичницы. — В паре миль отсюда, возле военного аэродрома Хантер, есть ресторанчик «Боджанглз». Заодно и машину проверил. Фургон теперь как новенький.

— Вот только кондиционера нет. — Я пристегиваюсь и, опуская стекло, замечаю на полу между сиденьями плотно набитый пакет.

— Для кондиционера нужен новый компрессор. Да черт с ним. Я к тому, что ты не поверишь, как дешево мне это обошлось, а к нехватке свежего воздуха ты уже привыкла. Раньше кондиционеров и вовсе не было.

— Как и плечевых ремней, воздушных подушек безопасности, антиблокировочных тормозных систем, навигаторов.

— Взял тебе бисквит с яйцом, а еще, если проголодалась, есть стейки, сыр и вода в кулере. — Он тычет пальцем назад. — Оливкового масла в «Боджанглз» нет, так что придется обойтись без него. Как ты относишься к сливочному, я знаю.

— Я люблю сливочное масло, потому и воздерживаюсь.

— Господи. Не понимаю, откуда у людей такая тяга к жирам. А вот у меня с этим проблем нет. Я просто научился не сопротивляться кое-каким вещам. Если ты в ладах с ними, то и они в ладах с тобой.

— Сливочное масло не в ладах со мной, когда я пытаюсь застегнуть брюки. Ты, наверно, и не ложился. И когда только все успел — сдать в ремонт, забрать да еще на мойку заехать?

— Я ж говорю, повезло с механиком. Нашел номер домашнего телефона в интернете. В пять утра встретились в мастерской. Поменяли генератор, сбалансировали колеса, прочистили колесные ниши, подтянули свечи зажигания, заменили щетки стеклоочистителя, ну и я немного прибрался. — Пока Марино рассказывает, мы проезжаем вдоль Уэст-Бэй, мимо ресторанов и магазинов — из гранита, кирпича, оштукатуренных — по дороге, обсаженной дубами, магнолиями, миртом.

Марино тоже одет для работы в поле, но в выборе формы для себя проявил здравомыслие: на нем летние брюки карго и бежевая рубашка поло из смесовой ткани, нейлоновый жилет и замшевые кроссовки вместо ботинок. Бейсболка защищает от солнца лысину и кончик обгоревшего носа, темные очки — глаза, в глубоких морщинах на потной шее белеет растекшийся солнцезащитный крем.

— Ценю твою заботу. Спасибо, что собрал одежду, — говорю я. — Мне вот только интересно, когда ты это делал?

— Перед тем как ушел.

— Это я сама вычислила.

— Надо было прихватить хаки. Тебе ж должно быть жарко. О чем я только думал?

— Взял то, что нашел, а поскольку весна в Массачусетсе выдалась холодная, то и взял что потеплее. Хаки у меня дома, в шкафу. Вот если бы попросил Брайса…

— Да, знаю. Но я не хотел его впутывать. Чем больше его впутываешь, тем труднее ему держать язык за зубами, а уж раздуть из мухи слона он умеет. Устроил бы фэшн-шоу, и кончилось тем, что мне пришлось бы тащить пароходный кофр.

— Ты собрал мои вещи до того, как ушел, — повторяю я. — А можно поточнее? Когда именно?

— Когда в последний раз был в офисе. Не помню, то ли 14-го, то ли 15-го. Я тогда еще не знал, чем все обернется, когда я сюда приеду.

Мы поворачиваем на US-17, ведущую на юг. В открытые окна рвется жаркий, как из духовки, воздух.

— Думаю, все-то ты знал, — поправляю я. — И почему бы нам не поговорить начистоту?

Я открываю бардачок, достаю салфетки, расстилаю их у себя на коленях и достаю завтрак из пакета, стоящего между сиденьями.

— Признайся, что, когда ты вдруг, ни с того ни с сего, решил взять отпуск, ты уже знал, что поедешь сюда помогать Джейми. И ты знал, что скоро и я последую за тобой, не догадываясь об истинной причине поездки и не имея при себе ничего, кроме того, что на мне есть.

— Я уже объяснял, почему ты не должна была ничего знать заранее.

— Да, объяснял. И ты, конечно, уверен, что правильно все рассудил, да вот только я твоей уверенности не разделяю. Более того, это не ты так рассудил. Это Джейми так рассудила.

— За тобой ФБР шпионит, а тебе все равно, уж не знаю почему.

— Не верю. А если и шпионят, то им, должно быть, уже надоело. Ладно, ты какой будешь? — Я рассматриваю теплые бисквиты в лоснящихся от масла желтых пакетах.

— Они все одинаковые, кроме твоих.

— Ладно, сама разберусь, они же все равно по весу вдвое легче. — Я достаю еще салфетки и накрываю ими колени Марино. — Хотелось бы кое-что прояснить. Только не насчет ФБР, насчет тебя.

— Только не заводись.

— Мне нужна ясность, а спорить я с тобой не собираюсь. Когда два месяца назад Джейми позвонила в ЦСЭ и ты помчался на поезде в Нью-Йорк на секретную встречу с ней, квартира в Чарльстоне была уже снята?

— Я об этом подумывал.

— Я не об этом спросила.

Разворачиваю пакет с бисквитом — поджаренный куриный стейк, яйцо и сыр. Марино забирает свой и откусывает разом добрую треть; масленые крошки сыплются на укрытое салфеткой колено.

— Я как раз этим занимался, — отвечает он, не переставая жевать. — Подыскивал квартирку в районе Чарльстона, так, без особой цели. Пока не поговорил с Джейми. Она рассказала, что работает по делу Лолы Даггет и что ей не помешала бы моя помощь. Просто удивительно, что все так сложилось. Именно там, где я как раз хотел что-нибудь снять. Хотя, если подумать, ничего удивительного. Где хорошая рыбалка, где можно погонять на мотоцикле, там и смертная казнь. В общем, я решил, что она права, что стать частным детективом не так уж и плохо.

— Вот, значит, что она тебе предложила. Ну конечно.

— Да уж, та еще хитрюга. Да и предложение неплохое. Свободного времени побольше, можно самому решать, куда поехать, да и подзаработать немного. — Марино откусывает еще один кусок бисквита. — Вот я и сказал себе: сейчас или никогда. Это твой шанс. Есть шанс повернуть жизнь так, как тебе хочется, и если ты сейчас им не воспользуешься, то второго может и не быть.

— Джейми рассказала, что случилось с ней в Нью-Йорке? Из-за чего ей пришлось уйти? — интересуюсь я.

— Ты, наверно, уже знаешь, что натворила Люси.

— Ты же сказал, что при тебе она Люси не упоминала. — Я разворачиваю свой бисквит с яйцом. Обычно я не ем фастфуд и уж точно не разделяю пристрастия Марино ко всему жареному, но сейчас ловлю себя на том, что здорово проголодалась.

— Вообще-то нет, — говорит он. Мы едем по шоссе Ветеранов. По обе стороны тянутся долгие полоски леса, небо огромное и беловато-голубое, значит, день будет жаркий. — Джейми только упомянула про Ситуационный центр, про то, что его база была взломана, а вину свалили на нее. Официально ее никто не обвинял, но намекали, что взлом компьютерной системы странным образом совпал с ее заявлениями о подтасовке статистики в Управлении полиции Нью-Йорка, а еще на ее близкие отношения с известным хакером.

— Люси рассказывает другую историю, — парирую я. — Никакого проникновения в базу данных Ситуационного центра не было. Речь шла об одном полицейском участке, где якобы тяжкие уголовные преступления, например крупные кражи, переводились в разряд мелких, а кражи со взломом — в категорию преступно причиненного вреда.

— Серьезно.

— Я не знаю, что именно она узнала и как, но согласна — да, серьезно. И мне жаль, если о Люси отзываются так, как ты сказал. Жаль, что у нее репутация хакера. Если, конечно, люди действительно так говорят.

— Черт, док, она же всегда этим занимается. Если может влезть куда-то, обязательно влезет, а возможности у нее почти неограниченные. Ты и сама это знаешь, так что давай не будем делать вид, что она когда-нибудь изменится, ладно? Я бы, может, и сам так делал, если бы был таким, как она. Хочешь чего-то — делай что надо, бери, потому что можешь. Законы для Люси — всего лишь кочки на крутом горном склоне. Препятствия, которые надо обойти, и чем их больше, чем они труднее, тем больше это Люси по кайфу.

Я смотрю в открытое окно на бурые марши и вьющиеся змейкой протоки и бухточки. Горячий ветерок приносит запах тухлого яйца.

— Вообще-то Люси наплевать, кто что о ней думает. — Марино сминает бумажный пакет.

— Люси понравилось бы, что ты так считаешь. Но только на самом деле есть многое, на что ей не наплевать. Включая Джейми. — Я пробую бисквит. — Знаю, что потом пожалею, но уж больно вкусно.

— Пожалуй, съем еще один — вдруг с ланчем не получится.

— Ты похудел, уж не знаю, как тебе это удалось.

— Ем только тогда, когда организм этого требует, а не когда проголодаюсь я, — объясняет Марино. — Полжизни прожил и только теперь сообразил. Типа, жду, пока не проголодаюсь на клеточном уровне. Ну, ты понимаешь.

— Представления не имею. — Я протягиваю ему еще один бисквит.

— И знаешь, это работает. Кроме шуток. Цель такая — не думать. Когда потребуется пища, твой организм сам даст тебе об этом знать, и тогда уж принимай меры. Так что я лично о еде больше не думаю. — Марино треплется с набитым ртом. — Я не планирую, что съем то-то и то-то или чего-то не съем. Я не думаю, что должен поесть в определенное время. Этот вопрос теперь регулирует мой организм, и меня это вполне устраивает. Сбросил пятнадцать фунтов за пять недель и даже подумываю, не написать ли книгу. Не думай, что ты толстый, — просто ешь. Игра слов. На самом деле я не говорю людям не думать, что они толстые. Я говорю им не думать об этом вообще. Уверен, народу это понравится. Может, надиктую, а потом кто-нибудь напечатает.

— Меня беспокоит, что ты снова куришь.

— Какого черта ты постоянно об этом твердишь?

— В фургоне кто-то курил.

— А по-моему, здесь хорошо пахнет.

— Вчера пахло не очень хорошо.

— Это приятели, пара рыбачков. Когда жарко и едешь с открытыми окнами, парням хочется затянуться.

— Может, тебе стоит быть немного хитрее.

— Да чего ты привязалась с этими сигаретами? Как будто в курительную полицию записалась.

— Ты же помнишь, каково пришлось Розе. — Я напоминаю ему о моей секретарше, умершей от рака легких.

— Роза не курила, за всю жизнь ни разу не затянулась. У нее вообще никаких вредных привычек не было, а рак все равно прицепился. Может, как раз поэтому. Я для себя уже решил, что если слишком сильно себя зажимать, то только хуже будет. Так какой смысл лишать себя чего-то? Чтобы помереть раньше срока в добром здравии? Жаль, ее здесь нет. Без нее все не так. Черт, не люблю, когда люди вот так вот уходят. Знаешь, до сих пор вхожу в твой кабинет и думаю, что вот сейчас увижу ее за столом с той старенькой печатной машинкой «Ай-би-эм» и этим ее выражением лица. Есть люди, которые не должны умирать, а получается, что те, кто должны, так целую вечность и ошиваются на белом свете.

— У тебя недавно диагностировали базально-клеточную эпителиому, тебе удалили пораженные ткани. Ради бога, не начинай курить.

— Рак кожи появляется не из-за курения.

— Курение втрое повышает шансы заболеть.

— Ладно. Если я побалуюсь с сигареткой, когда рядом кто-то смолит, большого вреда не будет.

— Не курите больше сигареты — просто балуйтесь с ними. Может, тебе лучше такую книжку написать. Народу понравится.

— То дерьмо, из-за которого Люси беспокоится… никто ничего не докажет. — Марино возвращается к прежней теме, потому что не хочет, чтобы ему читали нотации. — Обвинений никому не предъявили и не предъявят. Джейми из офиса окружного прокурора ушла навсегда, чего люди вроде Фарбмана только и хотели. Все просто и ясно. Он, должно быть, так рад, будто в лотерею выиграл.

— Только вот Джейми не рада, хотя вида и не показывает.

— По-моему, она вполне довольна тем, чем сейчас занимается.

— Не верю.

— Ей, конечно, не нравится, как все случилось, потому что ее заставили уйти. Ты бы как себя чувствовала, если бы тебя выгнали, невзирая на все твои заслуги?

— Хочу верить, что не стала бы подстрекать человека, которого вроде бы люблю, сделать что-то противозаконное, потому что мне захотелось поставить на наших отношениях крест.

— Да, но только их разрыв с Люси никакого отношения к тому, что Джейми выставили из офиса окружного прокурора, не имеет.

— Имеет, причем самое непосредственное. Джейми сама себя уничтожила, — возражаю я. — Сначала создала, а потом, увидев, что получилось, разбила вдребезги, чтобы начать все сначала. Но так не бывает. Никогда. Нельзя перестроить себя на фундаменте лжи. Ты помогал ей устанавливать сигнализацию и камеры слежения. Она и оружие носит?

— Я дал ей пару уроков стрельбы в местном тире.

— Чья идея?

— Ее.

— Большинство ньюйоркцев оружие не носят. У них другая культура, им это не присуще. Почему она вдруг решила, что ей нужно оружие?

— Может быть, чувствует себя здесь чужой, да и, признаемся честно, все, что связано с Доной Кинкейд, к беззаботности не располагает. Думаю, Джейми изрядно пугает то, что она сейчас делает, а к оружию ее приучила Люси, которая постоянно вооружена. Она ж, наверно, и в душ с «глоком» ходит. Вот Джейми и привыкла.

— Как привыкла иметь КОО «Анна Коппер», которая начиналась как злая шутка из-за того, что Люси обиделась? Да, Граучо Маркс, серьезно вложившийся в «Анаконду Коппер», добывающую компанию, которая пошла ко дну во времена Великой депрессии, теперь обвиняется в загрязнении окружающей среды. Ты ведь не понимаешь, что тут происходит?

— Не знаю. Может, только догадываюсь.

— Ты инвестируешь во что-то, что выглядит привлекательным и выгодным, но на самом деле опасно и вредно. Ты вкладываешься и теряешь все. Тебе конец.

— Ты слышала его старые радиопрограммы? «Ставка — ваша жизнь». Ну, знаешь, какого цвета Белый дом или кто похоронен в мемориале Гранта,[265] все в таком духе. Забавный был парень. Так что насчет Джейми беспокоиться не надо.

— А вот я беспокоюсь о Джейми, и тебе бы тоже следовало. Одно дело предлагать объективную помощь в деле и другое — оказаться втянутым в персональные разборки, тем более замешанные на мести. Джейми мотивирована желанием привлечь к себе внимание, вернуть через месть утраченные позиции. Есть и другие факторы. Думаю, ты знаешь, что я имею в виду.

Марино громко хрустит бумагой, залезает в пакет и достает салфетки. Мы проезжаем по мосту через реку Огичи.

— Надеюсь, ты не забываешь об осторожности, — продолжаю я его поучать. — Не собираюсь вмешиваться, если ты решил с кем-то проконсультироваться или изменить свой профессиональный статус в ЦСЭ, но в отношениях с Джейми тебе нужно держаться настороже. Ты понимаешь, почему тебе трудно оставаться полностью объективным в отношениях с ней?

Он вытирает рот и пальцы. Мы переезжаем реку Форест с пришвартованными к длинной деревянной пристани лодками ловцов креветок и кружащими над ними чайками.

— Когда людьми движет сильная мотивация, которой они не осознают, это опасно. Больше ничего говорить не буду. — Я не жду, что он поймет или позволит себя убедить.

Я не умею подстегивать самолюбие Марино так, как это делает Джейми, потому что не хочу им манипулировать. Я не льщу ему, чтобы склонить сделать то, что мне нужно. Я откровенна и честна с ним, что его чаще всего раздражает.

— Послушай, — говорит он. — Я не дурак. Знаю, что у нее много чего на уме и Люси все усложнила. Она ж такая открытая. Помню, зашла как-то в кабинет окружногопрокурора и вела себя так, будто то, что у них там между собой, никакой не секрет, а что-то, чем надо похвастаться.

Впереди у нас торговый центр, где мы с Колином Денгейтом угощались морепродуктами, когда я была здесь в последний раз. Когда же это было? Года три назад. Я тогда еще работала в Чарльстоне, а он разбирался с волной преступлений на почве ненависти, захлестнувших в то время Джорджию.

— Держать это в секрете вовсе не обязательно, — говорю я. — И если два человека любят друг друга, тут действительно есть чем похвастать.

— Ладно, давай начистоту. Не все относятся к таким отношениям лояльно. Этих двоих типичной счастливой парочкой назвать трудно. Уж точно не принц Уильям и Кейт. И воспевать Джейми и Люси вряд ли кто станет. По-моему, Джейми хотела поставить крест, потому что у нее из-за этого возникли большие проблемы. Все это дерьмо в интернете, как будто ее вдруг сняли голосованием с какого-нибудь реалити-шоу. Прокурорша-лесбиянка, лесбо рулит. Жуть. Она ушла и теперь жалеет, хотя и не признается в этом.

— Интересно, почему, по-твоему, она жалеет о случившемся?

Мы на узкой двухполосной дороге, Миддл-Граунд-драйв, которая пересекает находящийся в собственности штата участок, густо поросший кустарником и соснами. И ни малейшего признака того, что здесь живут люди. Бюро расследований Джорджии по мере возможности изолировало службу медэкспертизы и судебно-медицинские лаборатории. И на то есть причины.

— Ты что же, думаешь, она счастлива в той жизни, которую сама же и выбрала? — спрашивает Марино.

— Хотелось бы послушать, что ты об этом думаешь.

— После того как они расстались, Джейми стала встречаться с мужчинами, в том числе и с тем, из Эн-би-си, Бейкером Томасом.

— Это она тебе сказала?

— У меня еще остались друзья в Управлении полиции Нью-Йорка. Пару месяцев назад, когда я ездил туда на встречу с Джейми, потолковал кое с кем, послушал. Суть в том, что она ничего ни от кого не скрывала, даже наоборот. Встречалась с тележурналистом, считающимся одним из самых завидных нью-йоркских холостяков. Хотя у меня на его счет своя теория. Не просто же так он ни разу не женился. Люси видела его в Виллидже, в одном из тех баров, что нравятся Брайсу.

Региональная криминалистическая лаборатория была укрыта в лесу и огорожена высоким забором с шипами. На входе — металлические ворота, слева, над интеркомом, камера.

— Когда у нас встреча с Джейми? — спрашиваю я.

— Она решила, что будет лучше, если ты сначала сама все проверишь.

— Ты с ней сегодня разговаривал?

— Нет. Но у нее такой план.

— Понятно. Я просмотрю дела, а она покажется тогда, когда сочтет подходящим. Или вообще не покажется.

— Это уже в зависимости от того, что ты узнаешь. Мы условились, что я ей позвоню. Черт, тут все охраняется почти как у нас.

— Преступления на почве ненависти. Началось все давно, когда лабораторию только-только открыли. Колин свое мнение высказывал открыто. Особенно по одному делу, о котором во всех новостях сообщали. Мы тогда в Чарльстоне работали, и ты, может быть, помнишь об этом.

Марино сбрасывает газ и останавливается у ворот.

— Округ Ланир, штат Джорджия. Афроамериканец по имени Роджер Мосбли, бывший учитель, завел роман с белой женщиной, — продолжаю я. — Поздно вечером возвращался домой, свернул на подъездную дорожку, и тут перед машиной возникли двое белых.

Марино вытягивает руку и нажимает кнопку вызова. Звонок у интеркома громкий.

— Его избили бейсбольной битой и бутылками. На Колина оказывали сильное закулисное давление, чтобы помог защите доказать, что это была честная драка. Мол, не поделили дорогу и Мосбли начал первым, хотя ни у кого из белых не было ни царапины, а у него обнаружили многочисленные синяки и ссадины. Его пытались вытащить из машины, когда он еще и ремень отстегнуть не успел.

— Расисты. Чертовы нацисты.

— Колин дал правдивые показания, и ему начали угрожать, а уже после суда, ночью, в окна лаборатории стреляли. Потому и забор поставили.

— Этот Колин не похож на парня, который захотел бы отправить человека на смерть за преступление, которого тот не совершал. — Марино еще раз жмет на кнопку интеркома.

— Будь он другим, такие меры безопасности не понадобились бы. — Я молчу о том, что у Джейми Бергер сложилось о Колине Денгейте неверное мнение. Не говорю и о том, что женщина, о работе с которой Марино мечтает, в первую очередь решает свои проблемы и что ни честностью, ни добрым сердцем она не отличается.

— Чем могу помочь? — доносится из динамика женский голос.

— Здесь доктор Скарпетта и следователь Марино. Мы к доктору Денгейту, — произносит Марино.

Я проверяю, есть ли сообщения на айфоне.

Бентон и Люси только что совершили посадку в Миллвиле, штат Нью-Джерси, для заправки, написала Люси одиннадцать минут назад. Идут плохо — сильный встречный ветер с юго-запада. Сообщение от Бентона звучит тревожнее:

Д. К. уже не в Батлере. Подробности позже, когда узнаю сам. Будь осторожней.

Громко гудит мотор. Металлические ворота медленно ползут по проложенному в асфальте рельсу, и моему взгляду открывается кирпичное здание лаборатории, одноэтажное, но длинное. На парковочной площадке белые внедорожники с золотисто-голубыми буквами БРД на дверцах и белый «лендровер» с брезентовым верхом защитного цвета, на котором доктор Денгейт ездит столько, сколько я его знаю.

— Ты скажешь доктору Денгейту про новые результаты ДНК? — спрашивает Марино.

Я думаю только о том, что написал Бентон, и ни на чем другом сконцентрировать свое внимание не могу.

На флагштоках бессильно обвисли флаги, воздух застыл. Пешеходная дорожка обсажена краснеющими кустиками хвоща, где так любят устраивать гнезда колибри. Разбрызгиватели трудятся вовсю, нацелив форсунки на край травы. Мы паркуемся на гостевой стороне, перед окнами с отражательным, пуленепробиваемым стеклом, рассчитанным на то, чтобы выдержать террористическую атаку, и в голове у меня только одно: Дона Кинкейд сбежала из отделения для невменяемых преступников госпиталя Батлера.

Если это так, то кто-то умрет. Может быть, даже не один человек, а больше. В этом я не сомневаюсь. Дона Кинкейд поразительно умна и хитра. Она — садист, и до сих пор ей неизменно удавалось получать все, что она только хотела в своей загубленной жизни, в которой ей досталась роль хищника. До сих пор ее никто еще не остановил. В том числе и я. Я лишь придержала ее ненадолго, но определенно не остановила, и единственная причина того, что я еще жива, — удача. Туман от разбрызгивателей касается лица, и я вспоминаю другой туман, красный туман ее крови. Я помню солоноватый, железистый привкус во рту, на зубах, на языке. Помню кровавый туман в глазах, в волосах. Тара Гримм предположила, что Кэтлин Лоулер может выйти из тюрьмы. Не планирует ли и Дона Кинкейд приехать сюда?

— Эй, ты что, привидение увидела?

Это Марино обращается ко мне.

— Извини, — говорю я и открываю заднюю дверцу фургона.

— Так ты скажешь ему насчет новых результатов анализа ДНК? — снова спрашивает он.

— Нет, не скажу. Не хочу в это влезать. Лучше просмотреть дела, как будто я ничего не знаю. Подойти беспристрастно. — Я достаю из переносного холодильника запотевшие бутылки. — Не знаю, когда ты положил лед в эту штуку, но если захочешь заварить чай, то, наверное, уже можно.

— По крайней мере, что-то мокрое. — Он забирает у меня бутылку.

— Я сейчас, только позвоню. — Отступаю в тень — там тоже жарко — и набираю номер Бентона. Надеюсь, они с Люси еще не взлетели.

— Рад, что вы еще там, — с чувством произношу я, когда он отвечает. — Извини, у вас ветер. Не надо мне было звать вас в Саванну, видишь, как получилось.

— Ветер не самая большая наша проблема. Всего лишь притормаживает. Ты в порядке?

— Одежда не по погоде.

— Я тут кофе беру, пока Люси расплачивается за топливо. Боже, в Нью-Джерси тоже адская жара.

— Так что случилось?

— Официальной информации нет. Наверное, мне и не следовало тебя беспокоить. Возможно, никакой проблемы и не существует. Но я знаю, на что она способна, и ты тоже знаешь. Ей удалось как-то убедить охранников и персонал в Батлере, что она нуждается в срочной госпитализации.

— Из-за чего?

— У нее астма.

— Раньше ее не было, а теперь, конечно, появилась. — Я вспыхиваю от злости.

— Астма была у Джека, и она передается по наследству.

— Симуляция и внушение, — говорю я, понимая, что не вполне справедлива.

— «Скорая» увезла ее около семи утра. Мой контакт в Батлере — к ней он отношения не имеет и прямого доступа к информации у него нет — услышал об этом случайно и прислал сообщение полчаса назад. Вообще-то я даже рад, что ты там, за тысячу миль отсюда, но все равно будь внимательна. Меня это все немного нервирует. Не верю, что все так просто.

— Это понятно, учитывая, о ком идет речь. — Пот течет по груди и спине, воздух неподвижный и густой, как пар. — Значит, она все еще за решеткой?

— Полагаю, что так, но деталей не знаю.

— Полагаешь?

— Кей, я знаю лишь то, что ее перевезли в главный госпиталь Массачусетса и что случилось это совсем недавно. Мы же не можем допрашивать человека, когда у него проблемы со здоровьем. У нее есть свои права.

— Конечно, есть. И побольше, чем у остальных.

— Зная ее способности и умение манипулировать людьми, я, разумеется, подозреваю, что здесь какая-то игра, — продолжает Бентон.

— Они, скорее всего, даже не представляют, с кем имеют дело. — Я имею в виду сотрудников массачусетской больницы.

— Не исключено, что это еще одна уловка ее адвокатов — вызвать сочувствие, намекнуть на якобы плохое обращение с их подзащитной или сочинить еще одну историю о том, какой ущерб ты нанесла ее психическому и физическому здоровью. Астма обостряется при стрессе.

— Нанесла ущерб ее здоровью? — Я припоминаю, что говорила накануне Джейми.

— Именно к этому она и ведет дело.

— Значит, ты считаешь, что уже есть дело.

— Я лишь хочу сказать, что к этому она ведет. Я не сказал, что у нее есть какие-либо основания для предъявления тебе обвинений. На мой взгляд, их нет. Ты, похоже, сильно расстроена.

— Если ты знал, что она собирается подать на меня в суд, то мог бы так и сказать мне об этом. Мне было бы легче.

Меня уже трясет. На память приходят слова Марино: мой муж знает, что я под следствием. Как он может жить со мной в одном доме, зная такое, и молчать? Почему он в тот вечер позволил мне выйти одной? Или ему было наплевать, что может случиться? Или я уже ничего для него не значу? Или он уже не любит меня? Марино ревнует, напоминаю я себе.

— Поговорим обо всем, когда я прилечу. Но если ты не знала, что защита намерена обвинить во всем тебя, то тогда ты единственная, кто об этом не слышал. Люси идет к вертолету, так что мне пора. Позвоню, когда прилетим.

Потом он говорит, что любит меня, и наш разговор завершается. Разбрызгиватели продолжают поливать, вода растекается волнами и брызжет на листья, а от дорожки поднимается дрожащая стена марева. Я иду к входу в лабораторию, вхожу в фойе с уютными креслами и диванами, персидским ковром-серапи с преобладанием бежевого и розового, пальмами в горшках и эстампами с изображением канадских осин и садов на стенах цвета «белая ночь». Сидящая в углу одинокая пожилая женщина невидяще смотрит в окно. Во всем здесь чувствуется вкус, вот только само заведение популярностью не пользуется. Я набираю номер Джейми Бергер.

К черту платные телефоны. Нечего притворяться, будто мы не разговаривали. Если кто-то слушает — наплевать, да и в любом случае я ей не верю. Ее сотовый переключается на голосовую почту.

— Джейми, это Кей. — Я оставляю сообщение. — Ситуация на севере изменилась, о чем ты, подозреваю, уже знаешь. — Слышу в своем голосе обвинительную нотку, как будто в случившемся есть и ее вина. Вполне вероятно.

Дона Кинкейд задумала что-то, потому что знает о ДНК, и я в этом не сомневаюсь, а Джейми либо наивна, либо не желает из упрямства это признавать. Если уж на то пошло, о случившемся могут знать и еще несколько человек, от которых стоит ждать неприятностей. Я не верю, что Джейми этого не понимает. Нет, она начала какую-то ужасно опасную игру.

— Позвони, когда получишь это сообщение, — говорю я со всей серьезностью. — Если не отвечу, позвони в офис Колина и попроси найти меня.

16

У Колина Денгейта седеющие рыжеватые волосы, которые он стрижет под машинку, и короткие усы, напоминающие пятна ржавчины над верхней губой. Литой как пуля, поджарый, он, как большинство знакомых мне медэкспертов, отличается особенным чувством юмора, зачастую граничащим с глупостью.

Следуя за ним в глубь здания, я прохожу мимо скелета, наряженного для Марди-Гра, над которым свисают кости, пауки, летучие мыши и вампиры, трясущиеся и лениво покачивающиеся в струях прохладного воздуха, нагнетаемого вентиляторами. Жена Колина напоминает о себе рингтоном со зловещей музыкой и ведьмовским хихиканьем. Она не может найти ключ от велосипедного замка, и Колин советует воспользоваться болторезом. Жутковатая пульсация стартрековского трикордера настигает нас по пути в холл — следователь БРД по имени Сэмми Чанг сообщает, что работает на месте ДТП со смертельным исходом и что тело уже отправлено в лабораторию.

— А какой у меня? — спрашиваю я Марино.

— Ты же не звонишь. Но… дай подумать. Может быть, что-то из «Грейтфул Дэд».[266]«Никогда не доверяй женщине» подошла бы, пожалуй. Был у них на концерте пару раз. Теперь такую музыку уже не играют.

Марино я оставила пить кофе и флиртовать с токсикологом по имени Сьюз — на бицепсах у нее татуировка с изображением ухмыляющегося крылатого черепа. Колин хочет поговорить со мной наедине. Пока он вполне доброжелателен, хотя причина, приведшая меня к нему, не располагает к радушному приему.

— Кофе, витаминизированную воду? — Мы входим в его угловой кабинет с видом на задний подъезд, куда только что подкатил большой грузовик. — В такую погоду хороша кокосовая вода. Возмещает калий. Держу запас в личном холодильнике. Есть еще бутилированная вода с электролитами, тоже помогает в жару. Ну так что?

Южный акцент у него все же не такой протяжный, как у большинства местных. Колин говорит быстро, с напором. Я прикладываюсь к теплой бутылке, которую взяла в переносном холодильнике Марино. Может, это только воображение, но я снова чувствую запах дохлой рыбы.

— Я уже и забыла, какая погода бывает летом во Флориде или Чарльстоне. А у Марино в машине еще и кондиционера нет.

— Уж и не знаю, зачем ты так оделась, разве что на гипертермию напрашиваешься. — Он оглядывает мой черный ансамбль. — Я обычно предпочитаю халат и брюки. — Именно они на нем и сейчас, хлопчатобумажные, цвета мятного ликера. — В них удобно и не жарко. Я в такое время года ничего черного вообще не ношу, разве что когда нахожусь в плохом настроении.

— Долго объяснять, сомневаюсь, что у тебя времени хватит. Вообще-то от стакана холодной воды не откажусь.

— Удивлена, что в машине не оказалось кондиционера? — Колин открывает маленький холодильник за эргономичным креслом, достает пару бутылок и протягивает мне одну из них. — В этой части света он не у каждого есть. В моем «лендровере», например, его тоже нет. Модель 1983 года. Я его полностью отреставрировал уже после нашей последней встречи. — Он садится за стол, свободного места на котором больше не осталось. В кабинете полным-полно сувениров. — Новый алюминиевый пол, новые сиденья, новая коробка передач «гатор» и ветровое стекло. Снял раму, покрасил в черный. В общем, всего и не перечислишь, но вот с кондиционером возиться не стал. Еду на нем и как будто снова чувствую себя тем молодцом, только что из медшколы. Окна открыты, а ты потеешь.

— Чтобы никто не захотел подсаживаться.

— Дополнительное преимущество.

Я придвигаю стул поближе. Нас разделяет большой письменный стол из клена, на котором разместились стеклянные контейнеры с патронными гильзами, потемневшие, похожие на ракеты крупнокалиберные гильзы, пепельница «сикрет сервис» с коническими пулями Минье,[267] пуговицы с формы конфедератов, крошечные игрушечные динозавры и космолеты, кости животных, которые, как я подозреваю, посетители принимают за человеческие, а также модель подлодки «Х. Л. Ханли», исчезнувшей во внешней бухте Чарльстона во время Гражданской войны и обнаруженной и поднятой на поверхность лет десять назад. Каталогизировать все эти любопытные вещицы, теснящиеся здесь повсюду, и прокомментировать каждую из них я бы не смогла, но не сомневаюсь, что за каждой из них стоит какая-то история. Некоторые из них, вполне возможно, были просто игрушками для детей Колина.

— Вон та штука — благодарность от ЦРУ. — Заметив, что я оглядываюсь, он указывает на симпатичную застекленную витрину с золотой медалью ведомства. В сопровождающем ее сертификате говорится о «значительном вкладе» награжденного, но ни его имя, ни дата события не указаны. — Дали лет пять назад, — объясняет доктор Денгейт. — Тогда в одном из здешних болот разбился самолет и меня привлекли к расследованию. Летели какие-то ребята из разведки, хотя я, конечно, ничего не знал, пока туда вдруг не примчались из ЦРУ и несколько армейских медэкспертов. Дело было как-то связано с базой атомных подводных лодок в Кингс-Бэй, и это все, что я могу сказать, а если ты что-то знаешь, то наверняка тоже говорить не станешь. В любом случае дело было значительное, шпионы и все такое, а потом, через какое-то время, меня вызвали в Лэнгли на церемонию награждения. Должен сказать, это что-то. Кто есть кто, непонятно. Кому и за что дают награды — тоже. Я так и не понял, чем заслужил эту медаль, потому что и не делал ничего такого, а только старался не путаться под ногами и держать рот на замке.

Он внимательно смотрит на меня зеленовато-карими глазами. Я пью холодную воду.

— Не знаю, Кей, почему ты занялась делом Джорданов. — Колин переходит наконец к тому, из-за чего я и приехала. — Буквально на днях мне позвонила твоя подруга Бергер и сообщила, что ты приезжаешь пересматривать те дела. Моя первая мысль, — он выдвигает ящик стола, — почему ты сама не позвонила. — Он предлагает мне коробочку с леденцами для смягчения горла. — С экстрактом ржавого вяза. Не пробовала?

Беру таблетку и кладу в рот — рот и горло и впрямь пересохли.

— После горячего хлеба лучшее средство, если надо выступать в суде или на телевидении. Пользуется популярностью у профессиональных певцов, так я о нем и узнал. — Он забирает у меня коробочку и тоже отправляет в рот леденец.

— Не позвонила, потому что сама до вчерашнего вечера не знала, что мне предстоит с тобой встретиться. — Перекатываю во рту таблетку — немного шероховатая, с приятным кленовым вкусом.

Колин хмурится, как будто то, что я сказала, представляется ему невозможным, потом, не сводя с меня глаз, отклоняется на спинку, и стул под ним поскрипывает. Под щекой у него комочек, леденец.

— Я приехала в Саванну для свидания с заключенной женской тюрьмы, Кэтлин Лоулер, — начинаю объяснять я.

Колин кивает.

— Бергер так и сказала. Что ты приезжаешь поговорить с какой-то заключенной. Тем более странно. Могла бы позвонить, поздороваться, может, посидели бы.

— Джейми сказала тебе, что я приезжаю, — повторяю я. Интересно, что еще она сказала ему и другим и насколько все это было подогнано под ее цели. — Извини, что не позвонила и не предложила встретиться, но я и не думала, что задержусь здесь.

— Она и раньше сюда звонила, — говорит Колин, имея в виду Джейми. — У нас здесь уже все знают, кто она такая. — Леденец перекатывается от одной щеки к другой, как какой-нибудь зверек. — Хорош, да? У него еще и успокаивающий эффект. Я много других пробовал, но по-настоящему работают только эти. Действительно смягчают слизистую. Ни глютена, ни натрия. Консервантов тоже нет, и, что важно, нет ментола. Есть ошибочное мнение, что ментол — панацея для горла, но на самом деле его единственный эффект состоит во временном снятии напряжения голосовых связок. — Колин посасывает леденец и смотрит в потолок с видом сомелье, смакующего некий сложный букет дорогого вина. — Даже начал петь в парикмахерском квартете,[268] — добавляет он, как будто это все объясняет.

— Если коротко, мне нужно было приехать в Саванну ненадолго по другой причине, а вчера вечером я узнала, что на сегодня есть договоренность о встрече с тобой здесь. Надо понимать, ты сотрудничаешь с Джейми не так, как ей хотелось бы. Я сказала ей, что ты немного упрям, но не мужлан.

— Вообще-то мужлан. Но теперь понятно, почему ты не позвонила сама. Признаться, полегчало, а то я уже немного обиделся. Может, оно и глупо, но так и есть. Чего никак не ожидал, так ее звонка, а не твоего. Не будем касаться личного, но, думаю, я понимаю, что тут происходит, даже лучше, чем ты себе это представляешь. Джейми Бергер склонна представлять все в несколько драматическом свете, и я лучше впишусь в ее сценарий в роли нетерпимого к чужому мнению грубияна, который вставляет палки ей в колеса, потому что вознамерился отправить Лолу Даггет на встречу с иглой. Ну, знаешь, в духе «убейте их всех, а Бог потом рассудит». К югу от линии Мэйсона — Диксона [269] все так и думают. И к западу от нее тоже.

— Джейми говорит, ты даже не вышел поздороваться, когда она была здесь. Мол, ты ее игнорировал.

— Здороваться с ней я точно не выходил, потому что разговаривал по телефону с одной несчастной, не желавшей верить, что ее муж покончил с собой. — Колин щурится и продолжает уже громче, сердитее. — Что его ружье выстрелило вовсе не случайно, пока он пил пиво и чинил крабовые сетки. А если он обнял ее, пребывал в тот вечер в непривычно хорошем настроении и даже сказал, что любит ее, то это вовсе не значит, что он не думал о самоубийстве. И если я написал о самоубийстве в отчете о вскрытии и свидетельстве о смерти, из-за чего она не получит деньги по его страховке, то это не значит, что я не жалею об этом. И вот пока я все это объясняю, появляется Бергер, разодетая так, словно она с Уолл-стрит. Появляется и вертится у порога, а та женщина на другом конце телефона плачет навзрыд, и, конечно, я не могу все бросить и бежать, предлагать кофе какой-то важной нью-йоркской законнице.

— Вижу, теплых чувств ты к ней не питаешь, — невесело произношу я.

— Я подготовил документы по делу Джорданов, в том числе фотографии с места убийства. Думаю, они тебе пригодятся. Посмотри, составь впечатление, а потом я с удовольствием обсужу с тобой все, что ты только пожелаешь.

— Ты убежден, что все эти убийства совершила Лола Даггет, причем в одиночку. Я помню твою презентацию на конференции в Лос-Анджелесе — по-моему, ты твердо отстаивал эту версию.

— Должен признаться, мне трудно поверить, что ДНК, предположительно из крови и частиц кожи под ногтями Бренды Джордан, не совпадает с ДНК Лолы Даггет. И что оно не совпадает с ДНК других членов семьи. Другими словами, в деле появился неизвестный профиль.

— Предположительно, вот что важно держать в уме, — говорю я и добавляю: — Из новых данных по ДНК можно заключить, что нападавших или посторонних в доме было больше чем один человек.

— Интерпретировать данные лабораторных отчетов или решать, что они означают, не мое дело.

— Мне лишь интересно знать твое мнение.

— Руки у Бренды Джордан были все в крови. Да, неизвестный профиль ДНК соответствовал образцам из-под ногтей Бренды, когда я проводил вскрытие, но что это значит, я не знаю. Может, это не имеет к делу прямого отношения. У нее под ногтями и собственная кровь была, и ДНК брата.

— Брата?

— Он лежал в кровати рядом с ней, и, скорее всего, его кровь забрызгала Бренду, когда нападавший, убив сначала Джоша, атаковал ее. Или, может быть, убийца ударил сначала Бренду и, решив, что она мертва, принялся за Джоша, а Бренда попыталась убежать. Я не знаю в точности, как все происходило, и, наверное, никогда не узнаю. Повторяю, не мое дело интерпретировать лабораторные отчеты и решать, что они означают.

— Но ведь присутствие на месте преступления носителя неизвестного ДНК должно было бы подтолкнуть полицию к выводу о том, что убийца мог быть не один.

— Надо начать с того, что место преступления не охранялось должным образом и в результате в дом попало больше людей, чем следовало бы.

— И эти люди, которым не следовало там находиться, дотрагивались до тел?

— Нет, упаси бог. Копы свое дело знают и приблизиться к телам никому бы не позволили — в противном случае им крепко бы от меня досталось. Скажем так, в то время никто не допускал возможности причастности к убийствам кого-то помимо Лолы Даггет.

— Почему?

— Она ведь находилась в приюте. Там должна была научиться владеть собой, управлять вспышками гнева и разобраться со своими проблемами с наркотиками. Через несколько часов после убийства ее видят стирающей одежду, испачканную кровью Джорданов. К тому же она местная. Помню, в то время в городе поговаривали о том, что Лола, может быть, прочитала или услышала о докторе Джордане в новостях и решила, что у него куча денег, что он успешный врач из почтенной семьи, разбогатевшей в свое время на хлопке. К тому же он жил совсем рядом. Она вполне могла собрать нужную информацию и узнать, к примеру, что семья не включает на ночь сигнализацию.

— Из-за того, что были ложные срабатывания.

— Дети. Все из-за детей. Они плохо ладят с сигнализацией.

— Это всего лишь догадка, — напоминаю я. — Как и вывод о том, что мотивом была не кража.

— Подтверждений тому нет, но кто знает? Убита вся семья. Если что-то и пропало, кто же заметит?

— Дом был разграблен?

— Нет. Но опять-таки, поскольку все мертвы, никто ведь не скажет, как там было раньше, передвигали что-то или нет?

— Итак, результаты по ДНК тебя тогда не обеспокоили. Не думай, я ничего такого сказать не хочу, но мне они не дают покоя.

— Я ничего и не думаю. Делаю свою работу, и все. Решения принимают другие. Ты не хуже меня знаешь, как трудно бывает определить, от какого образца получен результат. Откуда взято неизвестное ДНК? Из крови? Из клеток кожи? Откуда-то еще? Когда его оставили? Может быть, оно из источника, не имеющего никакого отношения к делу. Например, в доме незадолго до случившегося побывал гость. Может быть, в тот день Бренда контактировала с кем-то? Ты же сама знаешь, что у нас на этот счет говорят. Не кладите дело в карман лабораторного халата. Сама по себе ДНК ничего не значит, если мы не знаем точно, откуда и когда получен образец. Я бы вообще сказал, что чем больше усложняется тестирование, тем меньшее значение ему стоит придавать. Тот факт, что в комнате кто-то подышал, вовсе не означает, что этот кто-то и есть убийца. Ну вот, завелся, а ведь ты приехала сюда не для того, чтобы выслушивать мои философствования в духе какого-нибудь луддита.[270]

— Но ведь ни на месте преступления, ни на телах убитых ДНК Лолы Даггет не обнаружена.

— Верно. И не мне решать, кто виновен, а кто нет. Это вообще не мое дело. Я доложил о своих результатах, а остальное пусть решают судья и присяжные. Почему бы тебе самой не посмотреть то, что я тебе приготовил, а потом поговорим.

— Я так понимаю, Джейми обсуждала с тобой Барри Лу Риверс. Раз уж я здесь, можно заодно и ее дело посмотреть?

— Копии есть у Джейми Бергер. Запрос на них пришел, ну, не знаю, по меньшей мере пару месяцев назад.

— Когда есть возможность, я всегда предпочитаю оригиналы. Если, конечно, тебя это не слишком напряжет.

— Оригинал не бумажный. БРД, как ты, наверное, знаешь, перешло на безбумажный оборот. Могу распорядиться, чтобы распечатали, или, если хочешь, посмотри на экране компьютера.

— Электронный вариант меня вполне устроит. Мне все равно — сделай, как тебе удобнее.

— Странное дело, так я тебе скажу. Но не увлекай меня на дорогу жестокого и необычного. Я знаю, что Бергер и им тоже занимается, что для нее это вроде такого милого пазла, который она складывает. Да какого там милого, что я говорю! Жуткого и отвратительного. Она как будто уже репетирует свое выступление на пресс-конференции, обдумывает, как поразит воображение слушателей рассказами об осужденных, которых до смерти пытают в Джорджии.

— Случай и впрямь необычный. Не каждый день ожидающий казни вдруг умирает едва ли не на пороге камеры смерти, — напоминаю я. — Тем более что человек этот находится под постоянным наблюдением.

— Скажем честно, Кей, вряд ли наблюдение было таким уж постоянным, — говорит Колин. — Насколько я понимаю, плохо ей стало после приема пищи. Поначалу, может быть, погрешили на несварение, хотя все симптомы ясно указывали на сердечный приступ. Когда же охранники забеспокоились всерьез и обратились за медицинской помощью, было уже слишком поздно.

— Когда это случилось, ее должны были вести в камеру смерти и готовить к казни. А раз так, то и медперсонал должен был находиться поблизости, в том числе и терапевт, в обязанности которого входит помогать при исполнении приговора. Уж кто-то — врач или кто-либо из тюремного персонала, обученный приемам реанимации, — наверняка находился на месте и мог оперативно отреагировать на происходящее.

— Казус века. Тюремщик или даже сам палач реанимирует осужденную только лишь для того, чтобы тут же ее убить. — Колин поднимается из-за стола и протягивает мне коробочку с леденцами. — Возьми, я их покупаю оптом.

— Надеюсь, ты не против, если и Марино посмотрит.

— Он работает с тобой, ты ему доверяешь, так что я проблемы не вижу. С вами постоянно будет сопровождающий.

Присутствие Марино рядом со мной — вынужденная мера предосторожности. В случае чего Колин сможет подтвердить под присягой, что я ничего не подложила в папку и ничего из нее не взяла.

— Еще меня интересует одежда, если вы до сих пор ее храните.

Колин ведет меня по коридору, мимо кабинетов других патологов, лабораторий антропологии и гистологии, комнаты отдыха. Направо — конференц-зал.

— Ты о той одежде, которую Лола Даггет стирала у себя в ванной в приюте? Или о той, которая была на жертвах?

— Обо всем.

— Включая и ту, что была представлена в суде в качестве вещественного доказательства?

— Да.

— Если хочешь, я мог бы отвезти тебя на место.

— Я уже осмотрела. Снаружи.

— Можно посмотреть и внутри. Не знаю, кто там сейчас живет, но сомневаюсь, что они сильно обрадуются.

— Сейчас в этом нет необходимости. Вот посмотрю документы и тогда скажу.

— Если захочешь посмотреть оригинальные слайды, могу поставить микроскоп. Вообще-то об этом и Мэнди в состоянии позаботиться. Мэнди О’Тул будет с вами. Или можно сделать еще один набор слайдов, потому что ткани у меня есть. Вот только в таком случае мы ведь создаем новые вещдоки. Да ладно, если у тебя возникнут вопросы, сделаем.

— Я сначала посмотрю, что они собой представляют.

— Одежда хранится в разных местах, но большая часть в наших лабораториях. У меня все должно быть под рукой.

— Ничуть не сомневаюсь.

— Не знаю, знакомы ли вы, — говорит Колин, и я замечаю за дверью конференц-зала женщину в синих брюках и лабораторном халате.

Мэнди О’Тул выходит из комнаты и здоровается со мной за руку. Лет сорока, прикидываю я, высокая, длинноногая, с черными, убранными назад волосами. Симпатичная, хотя и не в традиционном стиле — черты лица асимметричные, глаза синие. Внешность одновременно обескураживающая и странным образом притягательная. Колин прикладывает указательный палец к воображаемому козырьку и уходит, оставляя меня наедине с ней в небольшой комнате со столом вишневого цвета и восемью мягкими стульями вокруг него. Окна с ненормально толстыми стеклами в прочных алюминиевых рамах выходят на парковочную площадку, окруженную высоким проволочным забором, и темно-зеленый сосновый лес, уходящий в бледное небо.

17

— Джейми Бергер не с вами? — Мэнди О’Тул отходит к дальнему концу стола и садится на стул поближе к бутылке витаминизированной воды и «блэкберри» с наушниками.

— Может быть, приедет попозже, — отвечаю я.

— Вот уж у кого выключателя нет. Оно, наверно, и хорошо, если занимаешься тем, чем занимается она. Ну, вроде как кто не спрятался, я не виноват. — Я и не думала спрашивать, но Мэнди уже делится своими впечатлениями о Джейми Бергер. — Наткнулась на нее в дамской комнате, когда она приезжала сюда пару недель назад. Я мою руки, а Джейми вдруг заводит разговор об уровне адреналина у Барри Лу Риверс. Не заметила ли я что-то в плане гистологии, что могло бы указывать на резкий выброс адреналина, вызванный стрессом или паникой, если бы ее, например, изнасиловали в ночь накануне казни. Я ответила, что гистология ничего такого не показала бы, потому что адреналин под микроскопом не увидишь, и что для этого требуется специальное биохимическое исследование.

— Зная Колина, предположу, что такое исследование было, вероятно, заказано, — вставляю я.

— Да уж, он такой. Все проверит, ничего не упустит. Кровь, стекловидное тело, спинномозговая жидкость… Думаю, именно эти анализы госпоже Бергер и могли попасть в руки. Уровень адреналина у Барри Лу Риверс был действительно умеренно высокий. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но некоторые слишком торопятся с выводами в таких случаях.

— Люди часто видят в такого рода показателях то, что совсем не обязательно подтверждает правоту их предположений, — отвечаю я.

— Вот-вот. Если у человека случается, к примеру, сердечный приступ или он подавился кусочком пищи, приступ паники и, соответственно, предсмертный выброс адреналина может быть у каждого, — говорит Мэнди, не сводя с меня своих синих глаз. — Я к тому, что если бы она задыхалась, то адреналина наверняка накачала бы море. Ничто не нагоняет такую панику, как невозможность вдохнуть. Уф, даже подумать страшно.

— Да уж.

Интересно, что говорила обо мне Джейми Бергер? Колину она сообщила, что я посещала вчера Кэтлин Лоулер. А что еще? И почему Мэнди О’Тул так пристально на меня смотрит?

— Раньше я всегда смотрела ваши передачи на Си-эн-эн, — говорит она. Вот и возможное объяснение ее интереса. — Жаль, что вы ушли, программы были действительно хорошие. Вы хотя бы толково рассказывали о судебной экспертизе, не то что другие, у которых только крики да дешевые сенсации. А круто, должно быть, иметь собственное шоу! Если когда-нибудь будете вести другое и захотите поговорить о гистологии…

— Вы очень любезны, но то, чем я сейчас занимаюсь, не очень хорошо совмещается с форматом телешоу.

— А я бы, если б предложили, обеими руками ухватилась. Да только никому не интересно смотреть, как обрабатываются ткани. По-моему, самое интересное — это забор образцов с тела, хотя и работа с фиксажем тоже неплоха; надо знать, какой самый лучший и что с чем использовать.

— Вы давно с Колином работаете?

— С 2003-го. В том году БРД начало переходить на безбумажный документооборот. Повезло вам с делом Джорданов или нет, это как посмотреть. Теперь все в электронном виде, но в январе 2002-го было не так. Не знаю, как вы, а мне бумага нравится. А у Колина в этом отношении настоящая мания. Даже если это какая-нибудь бумажная салфетка, он и ее отправляет в файл. И всегда говорит, что дьявол кроется в деталях.

— Колин молодец, — отвечаю я.

— Надо было мне стать следователем. Постоянно прошу его отправить меня в школу следователей, вроде нью-йоркской УГМЭ,[271] где и вы когда-то работали, но все упирается в деньги. А их не хватает. — Мэнди тянется за «блэкберри» и наушниками. — Ладно, вам же работать надо. Дайте знать, если что-то понадобится.

Я снимаю верхнюю из четырех папок на ближнем к двери краю стола и уже после беглого просмотра убеждаюсь — это именно то, на что я надеялась, но чего определенно не ожидала. Колин и проявил корпоративное уважение, и оказал мне профессиональную любезность. Даже больше того. По закону он обязан предоставить только составленные в его офисе документы: отчет медэксперта по первоначальному расследованию, предварительный и окончательный отчеты о вскрытии с фотографиями, данные по лабораторным и специальным исследованиям.

Колин мог бы, если бы только захотел, проявить мелочную дотошность, пропустить какие-то — а практически любые — документы, вынудив меня обращаться к нему с просьбами и, может быть, даже пободаться. Хуже того, он мог обойтись со мной как с посторонней, как с каким-нибудь репортером или представителем общественности, заставить пойти официальным путем, написать соответствующий запрос, который подлежал бы рассмотрению и одобрению и на который был бы дан ответ с квитанцией на оплату услуг, почтовых и прочих накладных расходов. Документы были бы отправлены лишь по факту оплаты, и к тому времени, когда все бы закончилось, я уже вернулась бы в Кембридж, а лето перевалило за экватор.

— Токсикологию по Барри Лу Риверс проводила Сьюз. — Оповестив о себе зычным голосом, Марино появляется в конференц-зале сам и, остановившись, смотрит на сидящую у дальнего края стола Мэнди О’Тул. — Вот уж не знал, что тут кто-то еще есть, — добавляет он.

Я всегда без труда распознаю, нравится ему то, на что он смотрит, или нет.

Она снимает наушники.

— Привет. Я — Мэнди.

— Да? И чем вы тут занимаетесь?

— Патолог и не только.

— А я — Марино. — Он садится на соседний со мной стул. — Можете называть меня Питом. Я — следователь и не только. А вы, надо полагать, сторожевой пес.

— Не обращайте внимания. Я тут слушаю музыку и ловлю почту. — Она снова надевает наушники. — Можете говорить все что хотите. Считайте, что я — обои.

— Ну, об обоях я знаю все. Знали бы вы, сколько дел загублено только из-за того, что обои давали утечку информации.

Я слушаю их вполуха, просматривая предоставленные Колином документы. Какой же молодец. Мне даже хочется найти его и поблагодарить. Возможно, отчасти этот порыв — реакция на поведение Джейми Бергер, ее хитрости и обманы. Как это унизительно, как печально. Колин тоже мог бы прибегнуть к хитрости, увильнуть и немало затруднить, а то и сделать невозможным доступ к материалам дела. Но он этого не сделал.

Каким бы ни было его личное отношение к Лоле Даггет, он не пытается навязать другим свое мнение и свое представление о справедливости. Судя по объему предоставленного в мое распоряжение материала, Колин делает как раз обратное. Открыл многое, если не все, включая документы, которые другой на его месте предпочел бы скрыть. За этой мыслью тянется другая. Вряд ли коллега был бы столь щедр, не получив одобрения прокурора округа Чэтам, Таккера Ридли, который по собственной инициативе и пальцем бы не шевельнул, чтобы выйти за рамки закона. Мне предложили бы обычные, стандартные отчеты, тогда как меня больше всего интересовало совсем не это.

Полицейские отчеты с записями о происшествиях и арестах, информация из уголовных досье и медицинских карт, показания свидетелей — в карту умершего могло попасть что угодно, поскольку детективы зачастую передавали копии всех документов медэксперту, у которого, если он похож на меня, ничего не пропадает: ни клочок бумаги, ни электронный файл. Всего этого я могла и не получить. Когда Колин привел меня в конференц-зал, я ожидала обнаружить минимум материала и уже готовилась к тому, что, просмотрев все за час, вернусь в его кабинет за разъяснениями, которые он даст, если, конечно, того пожелает.

— Что бы здесь ни происходило, я все равно узнаю. — Мэнди снова снимает наушники.

— Неужели? — без зазрения совести флиртует Марино. — И что же вы знаете о Барри Лу Риверс? Что о ней говорят? Какие слухи ходят? Вы ее дела как-то касались?

— Я делала гистологию, входила и выходила из секционной, собирала срезы тканей, а Колин проводил вскрытие.

— Вас, должно быть, вызвали в нерабочее время, — продолжает Марино. Впечатление такое, что он ведет расследование в отношении самой Мэнди О’Тул. — В списке официальных свидетелей вас нет. Там только тюремный охранник по фамилии Мейкон и еще пара человек. Не помню, чтобы видел ваше имя.

— Не видели, потому что я и не была официальным свидетелем.

Я поворачиваю стул, чтобы видеть высокие, стройные сосны и кружащих над ними в вышине грифов, напоминающих черных воздушных змеев. Расследование по делу Джорданов закончено, решение вынесено. Но теперь мне кажется, что с этим можно и поспорить. А иначе зачем бы окружному прокурору принимать взвешенное решение не создавать мне никаких препятствий. Когда расследование окончено, все документы раскрываются. Продолжая следовать по этой ниточке рассуждений, я прихожу к выводу, что Таккер Ридли поставил точку в деле Лолы Даггет. И пусть Джейми Бергер получила новые улики, для Таккера Ридли, а может быть, и Колина Денгейта расследование закончилось тогда, когда Лола Даггет исчерпала шансы на помилование и губернатор отказался заменить смертный приговор на пожизненное заключение.

— Он всегда такой? — говорит Мэнди, и до меня с опозданием доходит, что речь идет о Марино.

— Только с теми, кто ему нравится, — рассеянно отвечаю я.

По каким-то неведомым причинам окружной прокурор не намерен мешать человеку с моим рангом и репутацией. Он открывает закрома — угощайтесь. Почему? Потому что это уже не важно. Таккера Ридли дело Лолы Даггет касается лишь постольку, поскольку на Хеллоуин ей назначено свидание со смертью. У него нет ни малейших оснований считать, что она еще где-то высунется. Или, может быть, наоборот.

Возможно, информация о новых результатах ДНК каким-то образом просочилась наружу, и то, что я вижу перед собой, уже не важно, потому что приговор скоро будет аннулирован. И может быть, другое мое опасение тоже не беспочвенно. Дона Кинкейд знает, что ей вот-вот предъявят новые обвинения, теперь уже по убийствам в Джорджии, где в отличие от Массачусетса ей светит смертный приговор. И тогда сейчас она уже разыгрывает очередную партию, скорее всего, побег из главного бостонского госпиталя, где невозможно обеспечить такой уровень безопасности, как в Батлере.

— Я лишь хочу установить, кто здесь был, когда доставили тело. — Марино продолжает дразнить Мэнди. — Это дело не дает мне покоя. По-моему, здесь что-то не так. А еще я никак не пойму, что делает на работе гистолог в девять часов вечера.

— В тот день, когда умерла Барри Лу Риверс, я задержалась в лаборатории,потому что торопилась дописать статью о фиксаторах для одного журнала — сроки поджимали.

— А я-то думал, что фиксаторы — это то, чем старики клеят зубные протезы.

— Преимущества глутаральдегида для электронной микроскопии и проблемы ртутьсодержащих препаратов.

— Мне тоже живчики не нравятся, — острит Марино. — Покою от них нет.

— Проблема в утилизации тканей, поскольку ртуть — тяжелый металл. — Мэнди тоже с ним играет. — Знаете, если они вам так нужны, то, может быть, стоит воспользоваться фиксатором Буэна. Только когда с ним работаешь, нужно обязательно надевать перчатки, а то пальцы желтеют.

— Так что люди говорили? Что с ней все-таки случилось?

— Сначала думали, что Барри Лу Риверс подавилась чем-то, когда ела в последний раз, и задохнулась. Но доказательств нет. Ничего другого, насколько помнится, и не обсуждали. Этой темы вообще не касались, пока за нее не взялась Джейми Бергер. Я бы предложила вам что-нибудь, воды или кофе, но не могу выходить из комнаты. Если захотите чего-нибудь, скажите, а я позвоню. — Это относится уже ко мне. — А вы, если захотите, — она улыбается Марино и снова надевает наушники, — сходите сами.

— Сьюз упомянула любопытный факт насчет уровня углекислого газа у Барри Лу Риверс, — говорит мне Марино, поглядывая на Мэнди. — Вроде бы восемь процентов. По ее словам, норма что-то около шести.

— Любопытный или нет, не знаю, — отвечаю я, просматривая стенограмму слушаний по апелляции Лолы Даггет, на которых показания давали Колин Денгейт и следователь Билли Лонг. — Надо будет посмотреть. Для курильщицы уровень вполне обычный.

— В тюрьмах теперь не курят. По крайней мере, я таких не знаю. Уже несколько лет.

— Да, наркотики, алкоголь, наличные, сотовые телефоны и оружие в тюрьмах тоже запрещены. — Я читаю хронологическое изложение событий утра 6 января 2002 года. — Сигарету мог дать охранник. Правила нарушаются нередко, все зависит от того, у кого власть.

— Если курение объясняет уровень углекислого газа, тогда зачем давать ей сигарету?

— Мы уже не сможем установить наверняка, давал ей кто-то сигарету или нет. Но угарный газ и никотин действительно увеличивают нагрузку на сердце, что усугубляется еще и сужением артерий вследствие сердечного заболевания. Вот почему я постоянно твержу тебе: не кури! — Я подталкиваю в сторону Марино прочитанные страницы. — Сердце у нее уже работало с нагрузкой из-за стресса, и сигареты его только подгоняли.

— Так, может, у нее поэтому приступ и случился, — упорствует Марино.

— Если в то время, когда она ждала казни, кто-то дал ей сигарету или сигареты, это могло послужить сопутствующим фактором, — отвечаю я, переходя к описанию приюта «Либерти», некоммерческого учреждения для девушек, работающего по программе реабилитационного лечения и расположенного на Ист-Либерти-стрит, в нескольких кварталах от кладбища и неподалеку, минутах в пятнадцати ходьбы, от дома Джорданов.

Примерно без четверти семь утра 6 января сотрудница приюта, работающая в нем по волонтерской программе, начала рутинный обход жилого блока, чтобы собрать образцы мочи для выборочной проверки на наркотики. Подойдя к комнате Лолы Даггет, она постучала в дверь, но ей никто не ответил. Сотрудница вошла и услышала шум льющейся воды. Дверь в ванную была закрыта. Она снова постучала, окликнула Лолу по имени и, не услышав ответа, вошла.

Согласно ее показаниям, Лола, голая, находилась в душевой кабинке и пыталась с помощью шампуня отстирать испачканную кровью одежду. По словам сотрудницы, девушка выглядела испуганной и возбужденной и на вопрос, не поранилась ли она, ответила, что нет, не поранилась, и потребовала оставить ее в покое. Лола также объяснила, что к стиральной машине не пробиться, поэтому ей и пришлось устроить постирушку у себя. «Оставьте ваш долбаный стаканчик у раковины, поссу через минуту», — добавила она.

После этого, как следует из стенограммы, сотрудница выключила воду и приказала Лоле выйти из душевой. На кафельном полу лежали «коричневые вельветовые брюки, женский размер четыре; синяя водолазка, женский размер четыре; темно-красная ветровка „Атланта брейвз“, размер „М“, все запачканное кровью. Вода на полу в душевой была розовая от крови». На вопрос сотрудницы, чьи это вещи, Лола ответила, что эта одежда была на ней при поступлении в центр пять недель назад. «Я ее надевала, когда выходила на улицу, а потом она висела в шкафу».

Объясняя, откуда на одежде взялась кровь, Лола сначала сказала, что не знает, но потом добавила, что у нее «месячные». По свидетельству сотрудницы, у нее сложилось впечатление, что «девушка выдумывает. За ней такое и раньше замечали. Она всегда готова сказать что угодно, лишь бы оказать нужное впечатление или выкрутиться из неприятностей. Чтобы привлечь к себе внимание, заработать поблажку или выгородить себя, будет и говорить то, что нужно, и вести себя пристойно, как будто не понимая, как это воспринимают другие, и не отдавая себе отчета в возможных последствиях».

«Лола как тот мальчишка, что кричал: „Волк! Волк!“ Мне было совершенно ясно, что при менструации столько крови быть не может, — заявила под присягой сотрудница. — Кровь была на бедрах, на коленях, на манжетах брюк и на водолазке и куртке. Что-то она смыла, но и оставалось еще много. Я подумала, что если кровь человеческая, то у этого человека должно было быть сильное кровотечение.

Я также не понимала, почему Лола спала в уличной одежде, надевать которую в центре не разрешается. В этой одежде они поступают, а потом получают ее, когда уходят. Остальное время девушки носят форму. Почему Лола легла спать одетая, я так и не поняла. Вообще, все ее объяснения звучали совершенно невразумительно, и, когда я сказала ей об этом, она тут же рассказала другую историю.

Лола завила, что нашла окровавленную одежду в пластиковом мешке, у себя в ванной. Я попросила показать мешок, и она тут же заявила, что мешка не было. Сказала, что зашла в ванную умыться, а одежда уже там лежала, слева от двери. Я спросила, была ли кровь засохшая или свежая, и Лола ответила, что она была местами засохшая, а местами липкая. Клялась, что не знает, откуда взялась окровавленная одежда, но что она испугалась и попыталась ее отстирать, потому что не хотела, чтобы ее в чем-то обвинили».

Сотрудница сказала, что если это так, то получается, что кто-то забрался в комнату, где она спала, разделся и оставил вещи в ванной. Кто это мог быть и почему Лола не проснулась? Тот, кто это сделал, объяснила Лола, «тихий, как призрак… сам дьявол. Это расплата за что-то, что я сделала раньше, до того, как здесь застряла, может, тот, у кого я брала наркотики… не знаю, — добавила она, после чего разозлилась и начала кричать. — Никому не говорите! Можете, на хрен, выбросить, но только никому не говорите! Я не хочу в тюрьму! Клянусь вам, я ничего не сделала! Ничего!»

Так рассказывала на слушаниях сотрудница, и чем больше я читала, тем яснее понимала, почему в то время единственной подозреваемой считалась Лола Даггет, а о других никто и не думал.

18

Небрежность и явное отсутствие интереса к прочитанным мною бумагам — Марино едва удостаивает их своим вниманием — наводят на мысль, что он видит их не впервые.

— Ты уже читал эту стенограмму?

— Да, была в бумагах Джейми. Но она получила ее не от него. — Марино имеет в виду, что Джейми получила стенограмму не от Колина Денгейта.

— Он и не смог бы ее передать, потому что имеет право распоряжаться только своими документами. Думаю, Джейми получила стенограмму в Верховном суде округа Чэтам.

— Посчитала, что он все тебе покажет.

— Правильно посчитала. Но пользы от того, что я пока увидела, немного.

— Никакой, — соглашается Марино. — Как ни смотри, кругом Лола Даггет виновата. Теперь ты понимаешь, как это случилось.

— Меня смущает форма. Джейми упомянула, что Лола приходила и уходила из приюта: искала работу, навещала бабушку в доме престарелых. То есть она могла уходить и приходить практически по своему усмотрению при условии, что имела на то разрешение и была на месте к вечерней проверке. Что она надевала, когда выходила?

— Насколько я понимаю, форма, которую им выдавали, ничем особенным от обычной одежды не отличалась — джинсы, джинсовая рубашка. То же самое постоянно носили и охранники, если их можно так назвать.

— Ты говоришь в прошедшем времени. — Я отпиваю из той бутылки, которую Колин дал мне в своем кабинете. Моя черная форма промокла от пота, и поток воздуха из кондиционера холодит кожу.

— Лола Даггет — не самая лучшая реклама, особенно для заведения, которое зависит от частных пожертвований, — говорит Марино. — Богатые люди в Саванне не торопятся выписывать чеки приюту после того, как Лолу признали виновной в убийстве Кларенса Джордана и его семьи. Тем более что Кларенс помимо прочего помогал таким вот приютам, клиникам, людям, которые сталкивались с проблемами, оставались без средств и не могли позволить себе обратиться к врачу.

— «Либерти» он тоже помогал? — Я встаю и иду к кондиционеру.

— Об этом мне ничего не известно.

— «Либерти», как я полагаю, закрыт. Дай знать, если станет слишком жарко. — Я возвращаюсь на место, отмечая про себя, что Мэнди О’Тул не обращает на нас никакого внимания. Или только делает вид.

— Армия спасения организовала там пристанище для бездомных женщин. Из старого персонала никого не осталось, и выглядит все иначе. Читаешь эти бумажки и не можешь избавиться от мысли, что у Лолы мозгов бы не хватило убить кого-то и выйти сухой из воды.

— Она и не вышла. Но мы не знаем, убила ли она кого-то.

— Дьявол надевал ее одежду, а потом оставил вещи в ее ванной. И она никому не говорит, кто такой этот дьявол, кроме того, что его зовут Мститель?

— Похоже, она вспомнила о расплате только тогда, когда ее поймали в ванной, едва ли не на месте преступления, отстирывающей кровь с одежды. — Я раскладываю перед собой следующие документы. — С ней кто-то посчитался, кто-то из ее наркоманского прошлого. Может быть, она думает, что ее подставили. Может быть, она стала называть Мстителем любого, кого считала виноватым в этих убийствах.

— Ты серьезно думаешь, что она никак к этому не причастна и не знает, кто это сделал?

— Не знаю, что и думать. По крайней мере пока.

— А вот я точно знаю, как это звучит. Так же, как и тогда. Полная чушь. Сама увидишь, когда дойдешь до ДНК. На одежде Лолы была кровь всей семьи. Я потому и сказал Джейми в первый же день, что не представляю, как она это объяснит.

— Объяснение у нее то же, что с самого начала выдвигала защита Лолы. ДНК Лолы в доме Джорданов не нашли. Ни на телах, ни на той одежде, в которой они были, — говорю я, переходя к той части стенограммы, которая включает в себя фотографии. — Ее ДНК обнаружили только на той одежде, которую она стирала у себя в ванной, и больше нигде. Только на брюках, свитере и куртке. Как и ДНК жертв. Присяжным это показалось убедительным, хотя у специалиста вызвало бы вопросы. — Я не уточняю, какие именно вопросы.

Только не при Мэнди, которая не подает и виду, что слышит нас, и вообще не проявляет к нам ни малейшего интереса, а печатает что-то на своем «блэкберри», не снимая при этом наушников.

— Голая в душе. Стирает. Вроде бы ДНК должна остаться хотя бы на одежде — она же ее трогала. И вообще, Лола ведь пришла в центр в этой одежде. То есть ее ДНК изначально была на вещах.

— Верно. Следовательно, откуда бы ни взялась эта одежда, Лола определенно оставила на ней свою ДНК к тому моменту, когда сотрудница приказала ей выйти из душевой кабинки. Тот факт, что на ее одежде обнаружили ее ДНК, ничего, по сути, не значит. Совсем другое дело, если бы там нашли чью-то еще ДНК, — говорю я, думая о Доне Кинкейд, но не называя ее имени. — Если кто-то другой надевал ее вещи, его ДНК должна была бы остаться и на брюках, и на свитере, и на ветровке, ведь так? — говорю я, осторожно подбирая слова.

Я не хочу рисковать, не могу допустить, чтобы Мэнди О’Тул услышала что-то и узнала о новых результатах анализа ДНК. Если верить Джейми, Колин Денгейт об этих новых результатах ничего не знает. Вообще почти никто не знает. Непонятно только, почему она так в этом уверена. Возможно, Джейми всего лишь выдает желаемое за действительное? По-моему, ей уже давно, еще несколько недель назад, следовало было бы принять меры для отмены вынесенного Лоле приговора. Правда вышла бы наружу, и никаких утечек можно было бы уже не опасаться. Так было бы безопаснее для дела, но не для самой Джейми. Знай я о ее новой карьере и больших планах в Джорджии, ей ни за что не удалось бы заманить меня в Саванну.

Накануне вечером она не слишком ошиблась, когда сказала, что я бы, возможно, и не согласилась помочь, если бы успела как следует все обдумать, если бы она обратилась ко мне откровенно и честно вместо того, чтобы лгать, хитрить и ставить меня в неудобное положение, в котором я сейчас и оказалась. Чем больше я размышляю обо всем случившемся, тем яснее понимаю, что должна была отказаться. Мне бы следовало направить ее к кому-то еще, но не из-за реакции Колина на мое появление и возможную критику его выводов. Мне бы стоило побеспокоиться о реакции Люси. Подумав, я бы поняла, что все, сделанное совместно с Джейми, будет окрашено неприятными воспоминаниями о прошлом и вообще это плохая идея, как ни посмотри.

— Если кто-то взял одежду Лолы и в ней совершил все те убийства в доме Джорданов, то почему его ДНК не обнаружили ни на брюках, ни на свитере, ни на ветровке? — Так Марино подтверждает, что на одежде Лолы не нашли никакой другой ДНК — ни Доны Кинкейд, ни кого-то еще.

— Другую ДНК, если иметь в виду пот и клетки кожи, можно было смыть горячей водой с мылом. Кровь — другое дело, тут многое зависело бы от количества. Если ее немного — например, ребенок поцарапал при борьбе, — то и ее, наверно, можно было бы оттереть в душе, — вслух рассуждаю я. — Тем более что в 2002 году тестирование еще не было таким точным, как сегодня. Кто-нибудь осматривал обувь Лолы Даггет?

— О какой обуви ты говоришь?

— У нее же было что-то на ногах. Обувь выдавали в центре?

— Не думаю. Только джинсы и рубашки, — отвечает Марино, не спуская глаз с Мэнди О’Тул, которая вовсе на него не смотрит. — По-моему, насчет обуви никто ничего не говорил.

— Надо было посмотреть. В стенограмме не сказано, что Лола отмывала обувь. Кстати, если уж на то пошло, о нижнем белье тоже нет ни слова. Если одежда пачкается, кровь просачивается на трусики, сорочку, бюстгальтер, носки. Но Лола стирала только брюки, свитер и куртку.

— Ох уж эта твоя обувь, — ворчит Марино.

— Это важно.

Обувь всегда готова рассказать, где побывали ноги ее хозяина. На месте убийства. На педали газа или тормоза. На пыльном подоконнике или балконе — перед тем, как их хозяин спрыгнул, свалился или его столкнули с высоты. На теле жертвы, если ее топтали или пинали, или, как было в одном моем деле, на незастывшем бетоне, когда убийца убегал с места преступления через стройплощадку. Туфли, ботинки, сандалии — каждая пара имеет свои особенности и оставляет свой, уникальный, след, каждая подбирает и уносит с собой улику.

— У того, кто убил Джорданов, должна была остаться кровь на обуви, — говорю я. — Пусть даже совсем немного, но что-то должно было остаться.

— Нет, насчет обуви я ничего не слышал.

— Теперь уже поздно. Если только Колин не хранит ее в лаборатории, вместе с другими вещдоками. — Я просматриваю фотографии, приложенные к прошению о помиловании, поданному Лолой Даггет прошлой осенью.

На первых страницах — портреты и трогательные семейные снимки, цель которых показать жертв обычными людьми, вызвать сочувствие к ним и распалить гнев и возмущение губернатора Джорджии, Зебулона Манфреда, который в конечном итоге и отказал Лоле Даггет в помиловании. Его цитата из газетной статьи, в которой констатируется, что усилия по спасению ее жизни основаны на показаниях, уже выслушанных и отвергнутых как присяжными, так и судьями апелляционного суда, приведена на следующей странице. «Можно сколь угодно долго, хоть до второго пришествия, рассуждать об этом бесчеловечном деянии, — заявил он в публичном выступлении, — но в итоге все сводится к тому, что именно Лола Даггет совершила ужасное преступление, зарезав целую семью ранним воскресным утром 6 января 2002 года. Она сделала это. Сделала без всяких на то причин, только потому, что ей так хотелось».

Я могу лишь представить гнев губернатора, когда он рассматривал фотографии, запечатлевшие семью Джорданов в последнее для них Рождество, за пару недель до страшной смерти. Кларенс Джордан — с застенчивой улыбкой и добрыми серыми глазами, в выходном темно-зеленом костюме и клетчатой жилетке; рядом его жена, Глория, — неброской внешности молодая женщина с разделенными на прямой пробор каштановыми волосами, в скромном бархатном платье с оборками. По обе стороны от родителей сидят их близняшки — светловолосые, с румяными щечками и большими голубыми глазами; Джош одет точно так же, как отец, Бренда — как мать.

Есть и другие снимки, и я пролистываю их, все глубже втягиваясь, как и все, кто смотрит на них, в тот кошмар, что начинается на семнадцатой странице стенограммы.

С залитой кровью постели свисает голая детская ручонка. Обои с Винни-Пухом и простыни с лассо, ковбойскими шляпами, кактусами и другими атрибутами вестернов заляпаны продолговатыми брызгами крови, большими темными пятнами и какими-то полосами — наверно, здесь что-то вытирали. В мои мысли непрошенно вторгается образ Доны Кинкейд. Я вижу ее в темной спальне — она взяла паузу в своей безумной атаке и, прихватив простыню, вытирает руки и оружие. Я чувствую ее вожделение и ярость, слышу частое, хриплое дыхание, ощущаю, как глухо колотится сердце, когда она колет и режет, и спрашиваю себя, почему она убила этих двух пятилетних детишек.

Близнецы, мальчик и девочка, почти ничем друг от друга не отличались — голубоглазые, светловолосые. Встречалась ли она с ними раньше? Наблюдала ли за ними, когда приходила разведать о доме и привычках тех, кто в нем живет? Откуда узнала о Джоше и Бренде, как выяснила, в какой комнате они спят? Что заставило ее обратить на них свой неукротимый, бешеный порыв? Кого она на самом деле убивала, когда резала спящих в своих кроватках детей?

Никакой необходимости в этом не было. Никакой целью — например украсть что-то — это не мотивировалось. Родители — да, может быть, но не беззащитные дети, которые вряд ли смогли бы опознать потом кого-то. Никакой разумной причины у Доны не было и быть не могло, была только в высшей степени персонализированная движущая сила, и я остро чувствую ненависть Доны Кинкейд, для которой кровь жертв — язык ярости, которой она упивается. Я не верю, что она пришла за ними случайно, под влиянием момента, внезапного импульса, как не случайно пришла и за мной. Все было продумано заранее. Она с самого начала нацеливалась на то, чтобы не оставить в доме Джорданов живых, истребить всю семью. Включая детей. Почему?

Ответ приходит сам собой — отнять у них то, чего у нее самой никогда не было. Отобрать уютный, безопасный дом и родителей, которые заботились о своих детях и никогда бы их не предали. Я стараюсь не дать ей заполнить собой всю воображаемую сцену, ей, женщине, пришедшей за мной девятью годами позже. Кровь на полу в спальне становится кровью в моем гараже, и я ощущаю на лице теплый туман. Я чувствую запах железа и железисто-солоноватый вкус. Я гоню Дону Кинкейд от себя. Выталкиваю из своих мыслей, вытесняю из своей души. И иду по кровавому следу в коридор.

Нечеткие отпечатки обуви, капли, смазанные пятна, полосы — по всему деревянному полу. Отпечатки маленьких рук и мазки, оставленные окровавленной одеждой и волосами на белой оштукатуренной стене на уровне лестничных перил, а затем целая россыпь мелких пятнышек, как будто кого-то ударили, и капель покрупнее — кровь била из артерии и растекалась по белой стене — фатальная рана, после которой живут не больше нескольких минут. Частично или полностью перерезана сонная артерия, вероятно, сзади — убийца догоняет жертву, — а потом картина меняется, и никаких брызг нет, словно испарились. Снова капли, разбросанные беспорядочно по ступенькам, ведущим к большой лужице, которая уже начала застывать под съежившимся в позе зародыша детским тельцем — почти у двери. Спутанные белокурые волосы и розовая пижамка с Губкой Бобом.[272] Черно-белый кафельный пол на кухне напоминает шахматную доску с кровавыми следами, в белой раковине — кровавые пятна и два скомканных, пропитанных кровью посудных полотенца. На стойке — изящное блюдо из фарфора, на нем — наполовину съеденный сэндвич, повсюду кровь, рядом — ломтик желтого сыра и вскрытый пакет вареной ветчины. На рукоятке ножа тоже пятна крови. Краем глаза замечаю, что Марино встает со стула. Откуда-то доносится знакомая пульсация рингтона.

Белый хлеб, баночки с горчицей и майонезом, две пустые бутылки из-под пива «Сэм Адамс»… Дальше гостевая ванная — потеки крови, следы ног по всему полу, выложенному плитами серого мрамора. Возле раковины — скомканные окровавленные полотенца, опрокинутая бутылочка жидкого лавандового мыла с кровавыми отпечатками пальцев. На подносе в форме раковины — розовая лужица, в ней — кусочек мыла. Дальше — туалет, несмытый унитаз.

Я пролистываю документы, ищу отчеты по отпечаткам пальцев. Лабораторные отчеты, где они? Неужели Колин не приложил их к делу?

Нахожу. Отчеты по дактилоскопическому анализу, проведенному БРД. Отпечатки пальцев на бутылочке с жидким мылом и рукоятке кухонного ножа принадлежат одному и тому же человеку, но не идентифицированы. Совпадений с имеющимися в базе данных Интегрированной автоматизированной системы идентификации отпечатков пальцев не обнаружено. Но теперь-то, девять лет спустя, после ареста Доны Кинкейд в прошлом феврале, совпадение должно быть. Те неидентифицированные отпечатки с бутылочки жидкого мыла и рукоятки кухонного ножа из дела Джорданов должны оставаться в базе данных IAFIS,[273] так почему система не показала совпадения после внесения в нее отпечатков Доны? Две независимые лаборатории ДНК связали ее с убийствами, но отпечатки не ее?

— Что-то здесь не так, — бормочу я, листая страницы и всматриваясь в фотографии.

Узкая лестница позади дома, терракотовая плитка на полу веранды, капли крови и измерительная шкала. Белая шестидюймовая пластмассовая линейка лежит рядом с каждым темным пятном. Семь сделанных крупным планом фотографий следующих одна за другой капель на плитках кирпичного цвета. Капли округлой формы со слегка зазубренными краями, каждая чуть больше миллиметра в диаметре. Образовались при падении с небольшой или средней скоростью под углом примерно в девяносто градусов. Каждая окружена капельками еще меньшего размера. Кровь разбрызгивалась от удара, потому что поверхность пола ровная, плоская и твердая.

Кровь ведет меня во двор, в небольшой сад, разбитый рядом с пристройкой более раннего времени. Полуразрушенные каменные стены органично включены в ландшафт, небольшой просевший участок — на месте бывшего подвала, догадываюсь я, — занят посадками. Скульптура посерела от времени, кое-где видны зеленоватые пятна плесени. Кашпо — ангел, держащий букетик цветов, мальчик с фонарем, девочка с птичкой. Пятна засохшей крови темнеют на травинках, на листьях японской камелии, чайной оливы и самшита; еще несколько более темных и расположенных ближе одно к другому ведут в направлении альпинария, садика с декоративными каменными горками для весенних цветов. Я не спешу с выводами и не пытаюсь прочесть слишком многое в том, что вижу.

Капель очень мало, чтобы определить правильную последовательность, но эта кровь не разлетается и форма капель не указывает направления, ни назад, ни вперед. Невозможно проследить, куда ведут эти капли: в сторону веранды, во двор или дальше в сад. Они не оставлены испачканной в крови обувью и падали не с окровавленной одежды и не с оружия убийцы. И детские ногти не могли поранить нападавшего так сильно, чтобы он пролил столько крови. Семь капель на терракотовых плитках веранды округлые, распределены почти равномерно, с промежутком примерно в восемнадцать дюймов, и одна из них размазана, как будто на нее наступили.

Кто-то, он или она, прошел по веранде к задней двери, ведущей во двор и сад. Или же в обратном направлении. Может быть, этот кто-то шел, роняя кровь, в дом, а не из дома. Так или иначе, никаких упоминаний об этом важном следе я пока нигде не нашла. О нем не сказала вчера Джейми. О нем не вспомнил Марино и… Голоса. В комнате разговаривают. Я поднимаю голову. Марино и Мэнди О’Тул стоят у открытой двери. За ними — Колин Денгейт с каким-то странным выражением лица. Он прижимает к уху телефон.

— …Они вас слышат? Не хочу, чтобы вы мне названивали, поэтому повторяю: передайте им — мне наплевать, что они там хотят. Они не должны ничего трогать. Ни-че-го. Алло? Вот именно. Вы не знаете… Может быть, кто-то из охранников… Нам всегда приходится оставлять такое допущение, не говоря уже о том, что они не умеют работать на месте преступления, — говорит Колин, и, похоже, он разговаривает со следователем БРД Сэмми Чангом, рингтон которого, странную электронную пульсацию, сигнал трикодера из «Стар Трека»,[274] я слышала уже пару минут назад. — О’кей… да… Конечно да. В течение часа… Да, она так мне и сказала. — Колин смотрит на меня так, словно это я сказала ему то, о чем сейчас идет разговор. — Понимаю. Я у нее спрошу… Нет. Официально, для протокола, повторяю в третий раз: охранник не должен туда входить.

Я поднимаюсь со стула.

Колин дает отбой и обращается ко мне:

— Кэтлин Лоулер. Думаю, тебе стоит поехать. Раз уж ты там была. Может, и пригодится.

— Раз уж я там была? — Впрочем, объяснения не нужны — все понятно.

Колин поворачивается к Мэнди О’Тул:

— Соберите все, что понадобится, и посмотрите, сможет ли доктор Гиллан заняться жертвой ДТП. Погибшего уже везут. Помогите ему, если что. И поговорите с несчастной матерью жертвы, она сидит здесь с самого утра. Я хотел сделать это сам, но теперь уже не смогу. Дайте ей воды, содовой или что-то еще. Этот олух патрульный велел ей приехать сюда на опознание, но, судя по тому, что мне сказали, сделать это будет не так-то просто.

19

Колин врубает четвертую скорость, и могучий двигатель старенького «лендровера» отзывается ревом алчного зверя. Мы мчимся по узкой полоске мощеного полотна, скрытого с обеих сторон непроходимыми лесами. Дорога петляет между соснами, потом выпрямляется, выходя на застроенную многоэтажками и открытую яркому солнцу равнину, — криминальная лаборатория спрятана не хуже пещеры Бэтмена.

Горячий ветер треплет желтовато-зеленый брезентовый верх, который то и дело громко хлопает. Колин передает нам полученную информацию, подозрительно подробную, если учесть, что в последние часы жизни Кэтлин Лоулер была одна. Другие заключенные ее не видели, но, может быть, и слышали, как она умирала у себя в камере предположительно от сердечного приступа, сообщил надзиратель Мейкон следователю Сэмми Чангу еще до прибытия. К тому времени когда Чангу позвонили, в тюрьме уже определили, что смерть Кэтлин — тот редкий печальный инцидент, причиной которого могла стать летняя жара. Тепловой удар. Сердечный приступ. Высокий уровень холестерина. Кэтлин Лоулер, объяснили Чангу, не заботилась о собственном здоровье.

По словам надзирателя Мейкона, утром никаких жалоб от Кэтлин не поступало. В пять сорок ей, как обычно, через ящик в двери передали поднос с завтраком: яичница, гритс,[275] тост из белого хлеба, апельсин и полпинты молока. Заключенная пребывала в бодром настроении и была словоохотлива, доложил сотрудник тюрьмы, отвечая позднее на вопрос надзирателя Мейкона.

— Мейкон сказал Сэмми, что Кэтлин еще спросила, что надо сделать, чтобы получить техасский омлет. Шутила, — рассказывает Колин. — В последнее время она больше обычного интересовалась едой и, похоже, — по крайней мере у Сэмми сложилось такое впечатление — рассчитывала, что не задержится в тюрьме надолго. Может, уже представляла себе, какие блюда попробует, потому что вроде бы собиралась ни в чем себе не отказывать. Я с этим синдромом уже не раз сталкивался. Люди блокируют то, чего их лишили, до того момента, пока не поверят, что желаемое уже близко. И тогда ни о чем другом они думать уже не в состоянии. Еда. Секс. Алкоголь. Наркотики.

— В ее случае, наверно, все перечисленное, — подает голос сидящий сзади Марино.

— Думаю, Кэтлин заключила какую-то сделку в обмен на сотрудничество, — говорю я, набирая сообщение для Бентона. — Ей обещали сократить срок, и она уже собиралась вернуться в свободный мир.

Я объясняю Бентону, что они с Люси могут не найти нас, когда совершат посадку в Саванне, объясняю почему и прошу по возможности скорее сообщить, есть ли новости о Доне Кинкейд и ее приступе астмы.

— Кто-нибудь удосужился сообщить Джейми Бергер, что ей теперь есть чем прижать прокуратуру и суд?

Колин смотрит в зеркало заднего вида.

— Плохо слышу, мы здесь как в аэродинамической трубе, — громко отвечает он. — Ты же не хочешь закрыть окна! — кричит Колин.

— Есть или нет, я бы не стала недооценивать силу организованного протеста. Тем более сейчас, когда есть интернет. Ей вполне по силам организовать кампанию общественного и политического давления вроде той, что недавно имела место в Массачусетсе, где группы гражданских активистов и борцов за права человека вынудили губернатора отсрочить исполнение приговора в отношении двух сестер, получивших пожизненное заключение за ограбление.

— Смешно, — фыркает Колин. — Кому дают пожизненное за ограбление?

— Ни черта здесь не слышно. — Марино подался вперед и теперь сидит на самом краешке сиденья. Пот катится с него ручьями.

— Пристегнись, — говорю я. Ветер шумит, двигатель ворчит, как будто «лендроверу» скучно на ровном шоссе и он жаждет скалистых склонов.

Мы уже на Ист-204. Пролетаем мимо торгового центра. Впереди — реки Форест и Огичи, пустоши и болота. Солнце зависло прямо над головой, яркое, как фотовспышка, и его слепящие лучи бьют по квадратному носу белого «лендровера» и стеклам других машин.

— Я к тому, — я обращаюсь к Колину, — что с Джейми станется обратиться к средствам массовой информации и выставить Джорджию оплотом фанатиков и варваров. Это в ее вкусе. И я сильно сомневаюсь, что такой поворот придется по вкусу Таккеру Ридли или губернатору Манфреду.

— Сейчас это не важно.

Колин прав. По крайней мере, в отношении дела Кэтлин Лоулер. Ее приговор уже не пересмотрят, срок не сократят, и лакомств свободного мира она уже не отведает.

— В восемь утра ее отвели в рекреационную клетку, — продолжает Колин и поясняет, что летом время для прогулок и занятий специально переносят на утренние часы, пока еще не слишком жарко.

На этот раз Кэтлин прохаживалась по клетке вроде бы медленнее, чем обычно, часто останавливалась и жаловалась, что ей жарко, что она устала, что из-за влажности ей трудно дышать, а когда вернулась в камеру в начале десятого, посетовала вслух, что лучше бы она никуда и не ходила. Следующие два часа Кэтлин продолжала жаловаться, снова и снова повторяя, что чувствует себя неважно. Говорила, что завтрак ей не пошел, что прогулка ее доконала и что в такую жару и влажность «даже кони дохнут». Около полудня пожаловалась на боль в груди и выразила надежду, что это не сердечный приступ. Потом притихла, и заключенные в других камерах стали звать на помощь. Камеру Кэтлин открыли примерно в четверть первого. Она уже лежала без признаков жизни на кровати, и сделать уже ничего было нельзя.

— Согласен, то, что она тебе сказала, звучит весьма странно, — говорит Колин, лихо, словно спеша на экстренный вызов, идя на обгон. — Но из камеры смертников ее никто достать не мог.

Он имеет в виду заявление Кэтлин насчет того, что ее перевод в блок «Браво» устроила Лола Даггет.

— Я лишь передаю то, что она говорила. Тогда я не восприняла это всерьез. Мне трудно представить, как Лола Даггет, выражаясь словами самой Кэтлин, могла ее «достать», но она, похоже, искренне верила, что такое возможно.

— Чудно как-то, а уж я повидал всякого, — рассуждает Колин. — Покойник вроде бы что-то чувствовал или даже говорил, хотя со стороны это выглядело полной ерундой, а потом — хлоп, он уже и ноги протянул.

У меня, конечно, бывали случаи, когда родственники рассказывали, что любимый или близкий видел какой-то вещий сон или у него было предчувствие смерти. Какое-то чувство подсказывало человеку не лететь этим рейсом, не садиться в машину или не идти в такой-то день на охоту или прогулку. В таких историях нет ничего нового, как и в других, о том, что умерший отдал вдруг распоряжения на случай своей насильственной смерти и даже указал, кого в таком случае следует винить. И все же выбросить из головы реплики Кэтлин, как и подозрения насчет того, что их слышала не я одна, не получается.

Если наш разговор записывался, то ее жалобы на несправедливость перевода в блок, где опасность буквально висит у нее над головой, слышали и другие. А ведь после нашего разговора не прошло и двадцати четырех часов.

— Кэтлин еще говорила, что в блоке «Браво» она в полной изоляции, что охранники могут сделать все что угодно и никто ничего не увидит, — обращаюсь я к Колину. — Жаловалась, что после перевода ее положение стало только хуже. Мне показалось, что она искренне, пусть и не вполне рационально, верит в это и опасается чего-то. Другими словами, она, на мой взгляд, говорила не ради того, чтобы только лишь произвести впечатление.

— В том-то и проблема с заключенными, особенно с теми, которые просидели за решеткой большую часть жизни. Им веришь. Они так ловко манипулируют тобой, что это уже и манипуляцией-то трудно считать. Им постоянно кто-то угрожает, их третируют, их хотят убить. И разумеется, они ни в чем не виноваты и в тюрьму их посадили ни за что.

Мы сворачиваем с Дин-Форест-роуд и проезжаем придорожный торговый центр, откуда я накануне звонила по платному телефону. Спрашиваю насчет капель крови, фотографии с которыми рассматривала, когда позвонил Чанг. Знают ли Колин или Марино о крови на веранде, на заднем дворе и в саду? Человек, оставивший этот след, возможно, выходил из дома и шел дальше через сад и рощицу в сторону Ист-Либерти-стрит. А может быть, он поранился или был ранен на заднем дворе и возвращался к дому. Кровь не убрали, и мне хотелось бы знать, не осталась ли она там со времени убийств.

— Судя по расположению и форме капель, человек шел шагом, направляясь либо от дома, либо к дому. Например, он мог порезать руку и поддерживал ее другой рукой. Или поранил голову. Или у него открылось носовое кровотечение.

— Любопытное замечание насчет порезанной руки, — реагирует Колин.

— Я про это ничего не знаю! — кричит мне в ухо Марино.

— Образцы этой крови, конечно, взяли на анализ, — говорю я.

— Про кровь на веранде и во дворе слышу впервые! — снова кричит Марино. — По-моему, у Джейми этих фотографий нет.

— Не для протокола, ладно? — говорит Колин. До тюрьмы уже недалеко, несколько минут. — В то время никто и не подумал, что эти капли могут быть как-то связаны с убийствами. Ты сейчас идешь по следу, как когда-то шел я. Но эта дорога ведет в никуда.

— Фотографии сделали одновременно с осмотром места преступления, так?

— Да, и фотографировал следователь Лонг. Они попали в папку с остальными уликами, но на суде предъявлены не были. Их сочли не относящимися к делу. Не знаю, видела ли ты снимки Глории Джордан?

— Не успела.

— Будешь смотреть, обрати внимание на порез на ее левом большом пальце. Порез свежий, но больше похож на защитную рану, что меня и смутило, потому что никаких других защитных ран обнаружено не было. Ее били в шею, грудь и спину, всего было нанесено двадцать семь ударов, а потом ей перерезали горло. Она умерла в постели, не успев ни оказать сопротивления, ни даже понять, что происходит. Как потом выяснилось, кровь на веранде принадлежит Глории Джордан. Я, когда узнал об этом, подумал, что она, может быть, порезалась накануне днем и с убийствами этот след никак не связан. Такое часто случается. Старая кровь, пот, слюна — что угодно, никакого отношения к расследуемому преступлению не имеющее. На одежде, в машине, в ванной, на лестнице, на клавиатуре компьютера всегда что-то остается.

— На пальце была кровь, когда вы осматривали тело? — спрашивает Марино.

Мы проезжаем автосвалку с грудами покореженных легковушек и грузовиков.

— Господи, да там повсюду была кровь, — отвечает Колин. — Ее руки лежали вот так. — Он убирает руки с руля и показывает, в каком положении находились руки Глории — под горлом. — Может, чисто рефлекторное движение, а может, их положил так убийца, когда она уже была мертва. Он ведь задержался в спальне на какое-то время, чтобы уложить их так, как ему хотелось. Короче, руки у нее были все в крови.

— А в ванной ничего? — спрашивает Марино. — Если она порезалась раньше, то и там могла наследить.

— В ванной ничего. Но один из соседей показал, что накануне днем миссис Джордан была в саду. Предположительно, делала обрезку.

Я представляю дремлющий зимний сад за домом Джорданов, куцые ветки, поникшие побеги… все то, что видела на фотографиях.

Глория Джордан была не слишком умелой садовницей или же не успела толком поработать, быстро поранила палец и вернулась в дом.

— Не тот ли парень, у которого пудель? — спрашивает Марино. — Ленни Каспер, сосед, позвонивший в полицию после того, как заметил свет в окнах и разбитое стекло в задней двери?

— Да, кажется, он. Его окна выходят на двор Джорданов, так что он вполне мог видеть Глорию в саду. Вот и самое рациональное объяснение — порезалась, когда обрезала растения в саду. Пока шла к дому, кровь капала на землю. Наверное, руку держала на весу — отсюда и то расположение капель, которые ты видела на фотографиях. Она вошла в дом, оставила след на веранде, а потом еще и в коридоре, возле гостевой ванной.

— Возможно, — с сомнением говорю я.

— С такой раной жить можно, — добавляет Колин. — Посмотришь снимки, гистологию. У нее было высокое давление, возникла гранулема.

— Может быть. — Сомнения все же остаются. — Но почему она не наложила пластырь, не перевязала руку?

— Не знаю. Мне это тоже показалось немного странным. Но люди ведь горазды на странности. Вообще, большинство их поступков скорее странные, чем логичные.

— Может, хотела, чтобы рука подышала! — орет сзади Марино. — Некоторые так делают.

— Глория была замужем за врачом, который наверняка знал, что наиболее частое осложнение при открытой ране — это инфекция. Если только она не сделала прививку от столбняка и порезалась каким-то садовым инструментом, так бы, скорее всего, и случилось.

— Другого логического объяснения присутствия пятен крови на веранде и в саду не существует, — говорит Колин. — Кровь определенно Глории. Что бы там ни случилось, что бы ни послужило причиной кровотечения, к ее смерти в постели это отношения не имеет. Кстати, оба супруга принимали анксиолитики, седативные препараты, клоназепам. Применяется для облегчения приступов беспокойства и паники или как мышечный релаксант. Некоторые пьют его как снотворное, — объясняет он Марино. — Так что, будем надеяться, Джорданы умерли, ничего не почувствовав.

— Ты тоже считал, что мужа убили первым? — интересуюсь я.

— Определить порядок было невозможно, но логика подсказывает, что сначала убийца расправился с ним, потом с ней и только потом — с детьми.

— Рядом с ней убивали мужа, а Глория даже не проснулась? Много ж они приняли клоназепама, — говорю я.

— Полагаю, все произошло очень быстро. Так сказать, блиц-атака.

— А ее обувь? Если она шла из сада к дому с пораненной рукой и кровь капала на землю, то и на обуви должны были остаться следы. Кто-нибудь догадался проверить обувь?

— По-моему, у тебя пунктик насчет обуви, — отпускает свой комментарий Марино.

— На месте убийства она была в ночной сорочке и босая, так что об обуви никто и не вспомнил.

— Получается, что она поранилась днем и оставила кровь на веранде и в коридоре? — Мы уже проезжаем мимо оранжереи и цветочных клумб. — И что же, за весь день ее так никто и не смыл?

— Зимой верандой пользуются нечасто, и там темно-красная плитка. Пол в коридоре деревянный, тоже темный. Она могла не заметить или просто забыть. Я знаю точно, что ДНК — ее. Кровь — ее. Ты же не думаешь, что она оставила эти следы в доме и во дворе рано утром? У нас есть все основания считать, что с кровати Глория не поднималась.

— Согласна, предположить, что она была во дворе и на веранде, оставила там следы крови, а потом вернулась в спальню и легла в постель, чтобы получить множественные ранения, невозможно, — отвечаю я. Однако же сколько раз случалось так, что следствие не доводили до конца, посчитав, что убийца уже пойман.

Когда Лолу Даггет застали за стиркой окровавленной одежды в душевой, соответствующие выводы последовали незамедлительно, и никого уже не интересовало, верны они или нет. Кровь на веранде, порез на руке у Глории Джордан, неработающая сигнализация, неустановленные отпечатки пальцев — все это было уже не важно. Ложь самой Лолы, ее фантастические домыслы тоже сыграли свою роль. Дело объявили закрытым, убийцу предали суду и приговорили к смерти. Когда ответы есть, вопросы уже никого не интересуют.

20

Мы достаем из багажника «лендровера» чемоданчики с оборудованием для осмотра места преступления и защитные костюмы и идем по бетонной дорожке между цветущих кустов и клумб, пеструю яркость которых приглушает слепящее солнце. На контрольно-пропускном пункте, расположенном в здании с белыми колоннами, нас ждут надзиратель Мейкон и начальница тюрьмы.

— Боюсь, у нас неприятность, — приветствует нас Тара Гримм, чье поведение сегодня вполне соответствует фамилии.

Она серьезна, темные глаза смотрят на меня угрюмо, рот плотно сжат. Не в пример вчерашнему элегантному черному платью, сегодня на ней мешковатый светло-голубой костюм, пестрая блузка в цветочек с галстуком-бабочкой и туфли без каблуков и с открытыми мысами.

— Полагаю, вы с доктором Денгейтом, — говорит она мне, и яощущаю недовольство и враждебность. — А я думала, уже вернулись в Бостон.

Она уже отправила меня на Север или считала, что я где-то далеко отсюда, по крайней мере по пути туда, и я вижу по глазам и выражению лица Тары, что она производит какие-то мысленные корректировки, словно мое присутствие неким образом изменило последовательность дальнейших действий.

— Мой главный следователь, — представляю я Марино.

— А вы зачем в Саванну пожаловали? — Тара Гримм даже не пытается быть любезной.

— Порыбачить.

— И кого ловите?

— В основном крокеров,[276] — отвечает Марино.

Если она и улавливает тут неуместный каламбур, то виду не подает.

— Что ж, мы очень признательны вам за то, что смогли уделить нам свое время и внимание, — обращается она к Колину, пока надзиратель Мейкон и двое других охранников в форме осматривают чемоданчики и снаряжение.

Когда они доходят до защитной одежды, Колин их останавливает.

— Это трогать нельзя, — говорит он, — если не хотите оставить на всех этих вещах вашу ДНК, а я полагаю, не хотите, поскольку мы не знаем, из-за чего умерла эта леди.

— Пусть проходят так. — В мелодичном голосе начальницы тюрьмы прорезаются жесткие командные нотки. — Ты со мной, — бросает она надзирателю Мейкону, — отведем их в отделение «Браво».

— Там должен быть Сэмми Чанг из БРД, — говорит Колин.

— Да, его вроде бы так и зовут. Осматривает камеру. Как вы хотите это сделать? — Она обращается к Колину совершенно другим тоном, как будто меня здесь и нет, как будто мы заглянули сюда случайно.

— Что именно? — Первая стальная дверь открывается и с лязгом захлопывается за нами. Затем следующая.

Надзиратель Мейкон, на десять шагов впереди нас, разговаривает по рации с главным дежурным.

— Мы можем организовать для вас транспорт.

— Думаю, для ясности и простоты мы сами позаботимся об этом, — отвечает Колин. — Один из наших фургонов уже в пути.

Коридор, по которому ведет нас Тара Гримм, создает иллюзию лабиринта — каждый угол, каждая запертая дверь и смежный коридор отражаются в больших выпуклых зеркалах, висящих высоко на стенах, вокруг сплошной серый бетон и зеленая сталь. Мы вновь выходим в знойную духоту дня, где женщины в сером молча, как тени, бродят по тюремному двору, вручную выпалывая сорняки вдоль дорожек; в траве, под мимозами, сидят и лежат, высунув от жары языки, три борзые.

Заключенные наблюдают за нами с бесстрастными лицами, и я не сомневаюсь, что новость о смерти Кэтлин Лоулер уже разлетелась по всей тюрьме. Одна из них, особа весьма известная и якобы переведенная в изолятор строгого режима из опасения, что кто-то всерьез ей угрожает, не протянула там, в условиях максимальной безопасности, и двух недель.

— Долго мы их на улице не держим. — Тара Гримм обращается наконец ко мне. Надзиратель Мейкон открывает ворота, ведущие в корпус «Браво», и до меня доходит, что начальница имеет в виду собак. — В такую погоду они большую часть дня остаются в помещении, разве что только в туалет захотят.

Представляю, что, должно быть, творится в тюрьме, когда такая вот борзая сигнализирует о своих потребностях.

— Они, конечно, к жаре привычные — поджарые, морды вытянутые. Подшерстка у них нет, а на ипподроме сами знаете какое пекло. Так что здесь им хорошо, но осторожность все же не помешает, — продолжает она, как будто я могу обвинить ее в жестоком обращении с животными.

Звенят ключи на длинной цепочке, пристегнутой к ремню надзирателя Мейкона; он открывает дверь, и мы ступаем в унылое серое царство. Я почти физически ощущаю усиливающуюся тревогу, когда мы проходим мимо второго уровня зеркально-стеклянной башни, где невидимые охранники наблюдают и контролируют внутренние двери. Вместо того чтобы свернуть налево, к комнатам для свиданий, где я была вчера, нас ведут направо, мимо пустой кухни, где все из нержавейки, потом мимо прачечной с рядами мощных стиральных машин промышленных моделей.

Миновав еще одну тяжелую дверь, мы попадаем в открытую пустую зону со столами и стульями, прикрученными к бетонному полу, уровнем выше — узкий мостик, а за ним камеры с зелеными металлическими дверями, и из-за каждой в маленькое застекленное окошечко выглядывает лицо. Женщины-заключенные смотрят на нас пристальными немигающими взглядами, а потом словно по команде начинается стук. Они стучат ногами по металлическим дверям, и грохот стоит такой, будто хлопают врата ада.

— Ни черта себе, — говорит Марино.

Тара Гримм стоит совершенно неподвижно, ее поднятые вверх глаза скользят вдоль мостика и останавливаются на камере прямо над дверью, в которую мы только что вошли. Выглядывающее бледное лицо неразличимо с того места, где я стою, но я замечаю длинные каштановые волосы, немигающие глаза и неулыбчивый рот. Палец упирается в стекло в неприличном жесте.

— Лола, — говорит Тара, удерживая взгляд Лолы Даггет в непрекращающемся ужасном грохоте. — Всегда такая мягкая, безвредная, невинная Лола, — с издевкой продолжает она. — Вот вы и встретились. Несправедливо осужденная Лола, которую, как некоторые считают, надо вернуть в общество.

Мы идем дальше, проходим стеклянную дверь, минуем тележку с библиотечными книгами, стоящую рядом с незаконченным пазлом Лас-Вегаса, детали которого, рассортированные на маленькие кучки, лежат на металлической столешнице. Надзиратель Мейкон, звеня ключами, отпирает еще одну дверь, и, как только мы входим, грохот прекращается и наступает полнейшая тишина. Над головой по шесть дверей с каждой стороны, изолированных от остального отсека. На блестящих стальных замках некоторых из них висят белые пластиковые корзинки для мусора, лица в окошках самые разные — от молодых до старых, а напряженная энергия в них напоминает дикого зверя, готового к нападению, и это ужасно. Они хотят выйти. Они хотят знать, что произошло. Я чувствую страх и гнев, ощущаю их в воздухе.

Надзиратель Мейкон ведет нас к камере в дальнем конце, единственной с пустым окошком и приоткрытой дверью. Мы ставим на пол наши чемоданчики, и Марино начинает раздавать защитную одежду. В камере размером меньше лошадиного стойла следователь БРД Сэмми Чанг изучает блокнот, который, по-видимому, лежал вместе с книгами и другими блокнотами на двух выкрашенных в серый цвет металлических полках. На руках у него перчатки. Чанг с головы до ног облачен в белый «тайвек», который Марино называет балахоном, — это пережиток той далекой эры, когда большинство следователей обходились хирургическими перчатками да виксом.[277]

Чанг смотрит на Марино, потом на меня и обращается к Колину:

— Почти все здесь сфотографировал. Не знаю, реально ли сделать что-то еще — доступ-то широкий.

Он имеет в виду, что в камеру Кэтлин заходили охранники и другой тюремный персонал, а до нее здесь держали бог знает сколько других заключенных. Снятие отпечатков и другие рутинные судебно-медицинские процедуры, проводящиеся обычно в случаях с подозрением на насильственную смерть, вряд ли помогут из-за сильного загрязнения. Смерть в тюрьме, как и дома, осложнена тем, что отпечатки пальцев и ДНК значат очень мало, если убийца регулярно бывал на месте предполагаемого преступления.

Чанг осторожен в выборе слов и не хочет открыто говорить, что, если к смерти Кэтлин Лоулер причастен кто-то из тюремного персонала, стандартная обработка камеры ничего не даст. Он не скажет в присутствии надзирателя Мейкона и Тары Гримм, что главной его целью по прибытии сюда была охрана камеры Кэтлин, чтобы никто, включая этих двоих, не трогал возможные улики. Конечно, к тому времени, когда Чанг приехал, защищать неприкосновенность чего бы то ни было могло быть уже слишком поздно. Мы ведь не знаем, как долго на самом деле Кэтлин пролежала мертвой, прежде чем о случившемся были извещены БРД и служба Колина.

— Тело не трогал, — говорит Чанг Колину. — Она так и лежала, когда я прибыл сюда ровно в час дня. По имеющимся у меня сведениям, к моменту моего приезда была мертва уже около часа. Но точного времени никто не назвал.

Кэтлин Лоулер лежит поверх смятого серого одеяла и грязной простыни на откидной, привинченной к стене узкой стальной койке под щелью зарешеченного окна. Ее тело наполовину завалилось на бок, глаза приоткрыты, рот разинут, ноги свешиваются с края тонкого матраса. Штанины брюк белой тюремной формы задраны выше колен, белая рубашка скомкалась на груди, возможно смятая во время неудачных попыток ее реанимировать. Или, может, она металась перед смертью, меняла позу, лихорадочно пытаясь лечь поудобнее, облегчить свои страдания.

— Реанимацию делали? — спрашиваю я Тару Гримм.

— Конечно, было сделано все возможное. Но она уже умерла. Все произошло очень быстро.

Мы с Марино и Колином надеваем белые комбинезоны, и тут я замечаю заключенную, пристально глядящую через стеклянное окошко камеры напротив. Немолодое уже лицо, рот с опущенными вниз уголками, плотная шапка курчавых седых волос. Когда я поднимаю на нее глаза, она тоже смотрит на меня и начинает говорить.

— Быстро? Черта с два это случилось быстро! — Голос из-за стальной двери звучит приглушенно. — Я кричала чертовых полчаса, пока кто-то соизволил явиться! Целых тридцать минут! Она тут задыхается, в смысле, я это слышу, и ору, ору, но никто не идет. Она хрипит: «Мне нечем дышать, я ничего не вижу, кто-нибудь, помогите Христа ради!» Чертовых полчаса! А потом затихла. Молчит, мне не отвечает, и я опять начинаю орать что есть мочи, чтоб кто-нибудь пришел…

Тара Гримм быстро подходит к камере и стучит в стеклянное окошко костяшками пальцев.

— Успокойся, Элленора. — То, как она это произносит, наводит меня на мысль, что до сих пор Элленора держала информацию при себе. Тара Гримм явно сбита с толку и рассержена. — Дай людям сделать свою работу, а потом мы тебя выпустим, и ты расскажешь, что видела, — обращается она к заключенной.

— Полчаса, никак не меньше! Почему так долго? Подыхай, стало быть, тут кто угодно, они и не почешутся. А если пожар, или наводнение, или я косточкой куриной подавлюсь, а? — вопрошает Элленора.

— Ты должна успокоиться. Мы скоро тебя выпустим, и ты сможешь рассказать им, что видела.

— Рассказать им, что видела? Да ни черта я не видела! Мне ее не видно было. Я ж уже говорила вам и всем им, что ничего не видела.

— Совершенно верно, — сдержанно и снисходительно говорит Тара Гримм. — Вначале ты утверждала, что ничего не видела. Теперь передумала?

— Да не могла я! Не могла ничего видеть! Она ж не стояла и в окошко не смотрела. Мне ее не видно отсюда, в том-то и ужас, только слышала, как она умоляет, страдает и стонет. Такие звуки, что прям кровь в жилах стынет. Вот так вот помрешь тут, и никто не придет! У нас же нету тревожной кнопки, чтоб можно было нажать! Они дали ей помереть в камере. Просто дали ей помереть там! — Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

— Придется перевести тебя в изолятор, если не прекратишь, — предупреждает начальница, и я вижу, что она не вполне понимает, что делать.

Тара Гримм не ожидала этой выходки, и мне приходит в голову, что женщина по имени Элленора, как многие заключенные, себе на уме. Когда тюремное начальство расспрашивало ее в первый раз, она вела себя как положено, потому что хотела дождаться подходящего момента и устроить сцену перед нами. Вздумай она сделать это раньше, ее, скорее всего, уже перевели бы в изолятор, а на самом деле в карцер или одиночную камеру для психически больных пациентов.

Поскрипывая обувью, Колин входит в камеру Кэтлин. Марино открывает чемоданчики на бетонном полу, и, пока он проверяет фотокамеры, я, прислонившись к стене, натягиваю бахилы поверх своих черных ботинок на толстой подошве. Надевая перчатки, чувствую на себе пристальный взгляд заключенной. Взгляд пульсирует страхом, почти истерией, и Тара Гримм снова стучит костяшками пальцев по стеклу, чтобы предупредить новый срыв. Испуганное лицо в маленьком окошке вздрагивает.

— С чего ты решила, что ей нечем было дышать? — спрашивает Тара Гримм громко, чтобы и мы слышали.

— Знаю, потому что она сама так сказала, — отвечает Элленора из-за двери. — У нее и боли были, и слабость. Так ослабела, что и двинуться не могла. Задыхалась. Кричала: «Мне нечем дышать. Что со мной такое?»

— Обычно, если человеку нечем дышать, он и говорить не в состоянии. Может, ты что-то не так поняла. Если ты не можешь дышать, то и кричать не можешь, особенно через стальные двери. Чтобы закричать, надо набрать полные легкие воздуха, — говорит Тара громко, в расчете на то, что я это обязательно услышу.

— Она так и сказала, что не может говорить! Трудно ей было разговаривать! Как будто горло распухло! — восклицает Элленора.

— Если ты говоришь кому-то, что не можешь говорить, то это уже противоречие, не так ли?

— Она так сказала! Клянусь Всевышним!

— Сказать, что не можешь говорить, все равно что бежать за помощью, потому что не можешь стоять.

— Клянусь Всевышним и Иисусом Христом, она так сказала!

— Но это бессмысленно, — твердит Тара Гримм по другую сторону толстой стальной двери. — Тебе надо успокоиться, Элленора, и говорить потише. Когда я задаю вопросы, ты должна отвечать на них, а не орать и не устраивать шум.

— Я говорю правду, и я не виновата, если она вам не по душе! — Элленора все больше входит в раж. — Она умоляла о помощи! Ничего ужаснее я в жизни не слыхала: «Я ничего не вижу. Не могу говорить. Я умираю! О господи, я не могу больше!»

— Довольно, Элленора.

— Я вам скажу, как она сказала. Ее же словами скажу. Хрипела и умоляла: «Ох, мать вашу, что ж со мной такое? Бога ради, помогите кто-нибудь!» Вот уж был страх Божий…

Тара снова стучит по стеклу:

— Довольно, Элленора. Не выражайся.

— Так это ж она так говорила, не я. Это не я говорю. А она сказала: «Мать вашу, да помогите же Бога ради! Должно быть, я что-то подхватила!»

— Интересно, не было ли у нее аллергии на какую-нибудь еду или на насекомых? — обращается ко мне начальница тюрьмы. — Может, на ос, пчел или еще что-нибудь, о чем она никогда никому не говорила. Не мог ли ее ужалить кто-то, когда она находилась во дворе? Это я так, просто подумала. Пчел в такую жару и духоту, когда все цветет, уж точно полно.

— Анафилактические реакции на укусы насекомых или употребление ракообразных, орехов и прочего, на что у человека часто случается аллергия, обычно очень быстрые, — отвечаю я. — Не похоже, что в этом случае смерть была быстрой. Это длилось дольше, чем несколько минут.

— Она мучилась с полчаса, не меньше! — кричит Элленора. — Какого черта они так долго не приходили?

— Вы не слышали, ее тошнило? — Я смотрю на Элленору сквозь толстое стекло. — Не было у нее рвоты или поноса?

— Не знаю, тошнило ее или нет, но она говорила, что живот крутит. А чтоб ее рвало, чтоб воду в туалете спускала, нет, ничего такого не слышала. Она кричала, что ее отравили!

— Ну вот, теперь ее отравили, — говорит Тара, скосив на меня глаза, словно молча призывает не забывать, от кого мы это слышим.

Лицо у Элленоры взволнованное, взгляд дикий.

— Она сказала: «Меня отравили! Это сделала Лола! Это сделала Лола! Это все из-за того дерьма, которое я ела!»

— Ну, хватит, прекрати, — резко бросает Тара, когда я вхожу в камеру Кэтлин. — Последи-ка за своим языком, — слышу я у себя за спиной. — У нас тут люди.

21

В стальном полированном зеркале, на которое жаловалась Кэтлин Лоулер, когда я разговаривала с ней вчера днем, я вижу отражение следователя Сэмми Чанга, он проходит позади меня и останавливается в дверях камеры.

— Побуду тут, что вам было посвободнее, — говорит он мне.

Унитаз и раковина из нержавейки соединены в одно целое без подвижных частей, за исключением кнопок смыва и регулятора воды. Ничто не указывает, что Кэтлин тошнило перед смертью, но я отмечаю очень слабый неприятный запах.

— Вы не ощущаете никакого странного запаха? — спрашиваю я Чанга.

— Да нет вроде.

— Что-то связанное с электричеством, но не совсем. Какой-то неприятный, необычный душок.

— Нет. Я, когда осматривался тут, ничего не почувствовал. Может, это от телевизора. — Он указывает на маленький, обернутый в полупрозрачный пластик телевизор на полке.

— Вряд ли. — Присмотревшись, замечаю в раковине пятна воды и слабый меловой осадок.

Наклоняюсь ближе — запах становится сильнее.

— Едкий, как от перегревшегося фена. — Я, как могу, пытаюсь объяснить. — Что-то вроде запаха от батарейки.

— От батарейки? — Он хмурится. — Не вижу никакой батарейки. И фена тоже.

Он подходит к раковине и наклоняется.

— Ну, может быть, — говорит он. — Да, пожалуй, что-то есть. Обоняние у меня не ахти.

— Думаю, неплохо было бы соскрести этот осадок из раковины, — говорю я. — У вас в криминалистической лаборатории есть электронный сканирующий микроскоп с энергодисперсионным спектрометром? Не мешало бы взглянуть на морфологию под большим увеличением, посмотреть, не растворенные ли это частицы какого-то вещества, и если да, то надо выяснить, что это такое. Металл или какое-то другое вещество? Какие-то химикалии, лекарство или что-то еще, что невозможно определить рентгеновской спектроскопией? Не знаю, какие еще детекторы есть у сканирующего электронного микроскопа в БРД, но, если возможно, я бы узнала насчет ИДИКС и ФТИР, чтобы получить молекулярный отпечаток данного вещества.

— Мы подумываем приобрести один из этих портативных ФТИРов, ну, знаете, их обычно используют при работе с биологически опасными материалами.

— Хорошая идея, тем более в наше время, когда приходится иметь дело и со взрывчатыми веществами, и с оружием массового уничтожения, и с химическими отравляющими веществами, белыми порошками. А еще было бы замечательно попросить вашего заведующего трасологической лабораторией сделать этот анализ побыстрее, лучше прямо сейчас. Они могут сделать его за несколько часов, если поставят в начало списка. Мне не нравятся описанные симптомы. — Я говорю тихо и осторожно подбираю слова, потому что не знаю, кто нас слушает.

Но не сомневаюсь, что кто-то обязательно слушает.

— Я могу быть очень обаятельным. — Чанг маленький и субтильный, с короткими черными волосами и невыразительным лицом, но глаза у него приветливые.

— Это хорошо. Немного обаяния сейчас не помешало бы.

— Думаете, ее рвало?

— Запаха не чувствуется, — отвечаю я, — но, судя по описаниям соседки, Элленоры, ее вполне могло тошнить.

Самое очевидное соображение по поводу дифференциального диагноза уже высказано теми, кто не уполномочен делать это и определенно не объективен. Кэтлин Лоулер умерла от внезапного сердечного приступа, вызванного физической нагрузкой в условиях, рискованных для женщины ее возраста, никогда не заботившейся о себе. Она была в костюме из синтетики с длинными штанинами и рукавами, а ведь на улице, по моим прикидкам, под сто градусов[278] и влажность по крайней мере шестьдесят процентов. Стресс усугубляет дело, а Кэтлин несомненно была угнетена и расстроена переводом в эту камеру, и я не удивлюсь, если мы обнаружим, что у нее было какое-нибудь сердечное заболевание от нездорового питания и злоупотребления наркотиками и алкоголем.

— А что насчет мусора? — спрашиваю я Чанга. — Я заметила, что на всех дверях висят мусорные корзинки, а здесь нет. Ни пустой, ни полной.

— Хороший вопрос. — Мы обмениваемся понимающими взглядами. — Если тут и была мусорная корзинка или какой-то мусор, то к моему появлению он исчез.

— Не возражаете, если я тут осмотрюсь? Я не буду ничего трогать без вашего разрешения.

— Я здесь закончил, так что прошу вас. Только возьму то, о чем вы говорили. — Проходя мимо меня к раковине, он открывает пластиковый пакет со стерильными аппликаторами.

— Я вам скажу, если что-то увижу, — говорю я, потому что по закону главный на месте происшествия — он. Тело и связанные с ним биологические следы или улики — дело доктора Колина, а я не более чем приглашенный гость, эксперт со стороны, которому требуется разрешение на все манипуляции. Если только случай не подпадает под юрисдикцию Службы медэкспертизы Вооруженных сил — другими словами, Министерства обороны, — у меня нет законных полномочий за пределами Массачусетса. Так что буду спрашивать, прежде чем хоть что-то предпринять.

В стену напротив туалета встроены две серые металлические полки, на них — книги, блокноты и разного размера прозрачные пластиковые контейнеры, которые должны предотвращать сокрытие контрабанды. Я открываю каждый и узнаю запахи масла какао, увлажняющего крема, бальзама для волос, мятного ополаскивателя для рта, мятной зубной пасты. В пластиковой мыльнице большой белый кусок мыла, в пластиковом футляре зубная щетка, а в пластиковой бутылке что-то похожее на гель для волос. Я отмечаю пластмассовую расческу, щетку без ручки и большого размера бигуди — возможно, они сохранились с тех времен, когда волосы у Кэтлин Лоулер были длиннее.

Тут и романы, и поэзия, и так называемые книги вдохновения, а также прозрачные пластиковые контейнеры с почтой, блокнотами и записными книжками. Никаких признаков обыска, никаких доказательств того, что надзиратели рылись в вещах Кэтлин. Но я и не ожидала их обнаружить. Если ее пожитки и осматривали до приезда Чанга, то искали не марихуану, нож или что-то еще, запрещенное в тюрьме. Искали что-то другое, но что, я пока понять не могу. Что мог искать тюремный служащий? Не знаю, но ее мусорный пакет убрали до приезда следователя не без причины, и мои дурные предчувствия все более усиливаются.

— Если вы не против, я бы хотела взглянуть. — Указываю на содержимое пластиковых контейнеров.

— Конечно. — Чанг берет мазок со стальной раковины. — Да, запашок есть, вы правы. И это вещество серого цвета. Молочно-серого. — Он засовывает аппликаторы в пластиковую трубку и помечает синий закручивающийся колпачок маркером.

Все блокноты разлинованы, со склеенным верхом и картонной обложкой, вероятно, куплены в тюремном магазине, где блокноты на пружинах не продаются, потому что проволоку можно превратить в оружие. Страницы исписаны стихами и прозой вперемешку с забавными рисунками и скетчами, но большая часть заполнена дневниковыми записями. Судя по всему, Кэтлин методично и скрупулезно вела дневник, и мне бросается в глаза отсутствие записей за последние дни. Пролистывая блокнот за блокнотом, убеждаюсь, что она последовательно вела подробные ежедневные записи, начиная с того времени три года назад, когда ее вернули в женскую тюрьму штата Джорджия за непредумышленное убийство. Но никаких записей после 3 июня, когда она исписала последний листок — с обеих сторон, четким почерком:

3 июня, пятница

Дождь, словно плетью, хлещет мир, который я потеряла, а вчера ночью, когда ветер ударил по стальной решетке на моем окне, звук был прямо как вой согнутой пилы. Нестройный, потом визгливый, как у натянутых стальных проводов. Как какое-нибудь металлическое чудовище. Как предостережение. Я лежала тут, слушала громкие металлические стоны и думала: «Что-то надвигается».

Я почувствовала это в пищеблоке за ужином пару часов назад. Не могу описать, что это было. Ничего осязаемого вроде взгляда или замечания, просто какое-то ощущение. Но могу сказать точно: что-то затевается.

Все они жевали это месиво из загадочного мяса и не смотрели на меня, будто меня там и не было, будто они скрывали какой-то секрет. Я не разговаривала с ними. Не видела их. Я знаю, когда надо никого не замечать, и они знают, что я это знаю. Здесь все всё знают.

Думаю, дело в еде и внимании. Люди убьют из-за еды, даже плохой, и убьют из-за кредита, жалкого «зачета», даже незаслуженного и глупого. Я опубликовала те рецепты в «Инклинге» и не дала кредита, потому что они точно того не заслуживали, да и в любом случае выбор был не мой. Решение принимала не я, и… да, я беспокоилась из-за того, что виноватой сделают меня. Здесь и небольшая провинность становится значительной. Что еще — не знаю. Мой журнал только что вышел — и вот, такая перемена.

Нас здесь шестьдесят, а микроволновка одна, и мы все готовим одно и то же на Маминой экспериментальной кухне. Мамина экспериментальная кухня — это про меня и мое кулинарное творчество. Так они обо мне отзываются, другие заключенные. Или отзывались. Больше, может, и не будут, пусть даже угощения и моя идея. Без меня, моей изобретательности никаких угощений и не было бы вовсе. Кто бы еще мог придумать такое, когда тут и работать не с чем — все одно и то ж, дерьмо и снова дерьмо.

Берем дерьмо в продмаге. Берем дерьмо в столовке. Говядина и сырные палочки, тортильи и порционное масло — я научила превращать их в поп-стикеры. Печенье «поп-тартс», булочки с ванильным кремом, клубничный «кулэйд» — получаем клубничный торт. Да, теперь его делают все, но только потому, что первой сделала я.

Мне все равно, кто что себе навыдумывал, — рецепты-то мои! Кто кого обучил искусству выемки ванильного крема из булочек? Кто кого научил взбивать этот крем с «кулэйдом», чтобы приготовить розовую глазурь? Кто показал им, как растворять «поп-тартсы» и растирать печенье в воде (воссоздание и обновление, как я постоянно им повторяю), а потом готовить в микроволновке?

Джулия Чайлд Тюремная[279], вот кто. То есть я. НЕ ВЫ! Я сделала это все, потому что прожила здесь дольше большинства из вас. Мои рецепты стали частью легенды, они стали чем-то вроде цитаты, клише или пословицы, происхождение которой давно забыто, а потому ее растаскивают все, кто только может, и прячут в своих невежественных умишках.

«Хорошего человека найти нелегко» — это не Фланнери О’Коннор [280] придумала, была такая песня. «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит» — это не Линкольн, это Иисус[281]. Никто не помнит, откуда что пошло, и все хватают и пользуются. Крадут.

Я делала, что мне говорили, публиковала рецепты — мои рецепты — и не давала кредита никому, включая — вот же ирония! — себя саму. Это меня обманули. Все вы, дующиеся, хмурящиеся, лопающие свою баланду в холодном молчании, как будто это с вами обошлись несправедливо. За вашим столом нет места для меня, потому что его берегут для другой.

Только не думайте, что я не знаю, откуда ноги растут. Леммингов ведут в море.[282]

Свет гасят в пять. И вновь приходит тьма.

Помня о глазах и ушах за открытой дверью камеры, я ничего не говорю о том, что прочитала, как и о том, что здесь недостает по крайней мере одного блокнота-дневника с записями после 3 июня и, что еще важнее, после ее перевода в блок «Браво». Я не верю, что она вдруг перестала писать, тем более после того, как ее лишили привычного окружения.

В последние две недели она, напротив, должна была писать еще больше, поскольку ничего другого ей и не оставалось в этой крошечной камере, из окна которой не было видно абсолютно ничего, а телевизор показывал плохо. Кэтлин была изолирована от других заключенных и работы в библиотеке, от журнала и доступа к электронной почте. Что такого она могла написать, чего нам не следовало знать? Вопросов много, но я ни о чем не спрашиваю и не говорю о том, как поразила меня метафора про леммингов, которых ведут в море.

Быть может, лемминги — это другие заключенные, и если так, то кто их вел? Я мысленно представляю Лолу Даггет с неприличным жестом в адрес Тары Гримм — вполне возможно, что это она подстрекала стучать ногами по дверям. Дерзкая, агрессивная, несдержанная и недалекая. Кэтлин боялась ее. Но не Лола Даггет виновата в том, что Кэтлин лежит мертвая на кровати. И не из-за Лолы другие заключенные начали избегать Кэтлин в столовой. Откуда в других отсеках могли узнать, что думает или говорит Лола Даггет и с кем она не в ладах? Она точно так же изолирована и заточена в своей камере наверху, как и Кэтлин.

Я подозреваю, что Кэтлин имела в виду кого-то другого, и вспоминаю объяснение Тары Гримм — мол, Кэтлин перевели в отделение строгого режима из-за слуха о том, что она сидит за педофилию. Откуда взялся этот слух? Кто его распустил? Начальница тюрьмы возложила ответственность на других, указав в качестве источника информации телевизор, — кто-то услышал, кто-то подхватил и передал дальше. Я не поверила этому объяснению вчера, в ее кабинете, и не верю сейчас.

Мне кажется, я знаю, кто за всем этим стоит. Кто провоцировал заключенных, раздувал страсти из-за такой мелочи, как благодарность в журнале. В «Инклинге» ничто не делалось без одобрения Тары Гримм. За ней оставалось последнее слово, она решала, какие именно рецепты следует публиковать без указания имен, но заключенные видели в этом неуважение к себе и обижались, а мелкие обиды могут перерастать в открытую вражду. В результате Кэтлин перевели в блок «Браво». Возможно, в своем параноидальном, возбужденном состоянии она решила, что за этим беспрецедентным актом лишения ее свободы, актом, воспринимавшимся, должно быть, как наказание, стоит Лола Даггет. Или, не исключено, кто-то подбросил Кэтлин такую мысль. Возможно, тюремный персонал, вроде надзирателя Мейкона и других, мог дать ей понять, одновременно подшучивая и издеваясь, что угрозы исходят от Лолы. Возможно, угрозы и впрямь имели место, но это не важно. Потому что не Лола убила Кэтлин.

Я не говорю о своих подозрениях Марино, когда он протискивается мимо меня в белом защитном костюме и устанавливает термометр в изножье кровати, чтобы определить температуру воздуха. Второй термометр он передает Колину для измерения температуры тела. Хотя у нас и есть письменные свидетельские показания, в которых зафиксировано время смерти — приблизительно двенадцать пятнадцать, — мы сами рассчитаем его, основываясь на посмертных изменениях. Люди совершают ошибки. Они потрясены случившимся и могут что-то напутать. Некоторые лгут. Не удивлюсь, если в женской тюрьме Джорджии лгут все.

Я осматриваюсь повнимательнее — не обнаружится ли июньский блокнот где-то еще, оглядываю серые стены, оклеенные листочками с написанными от руки стихами и отрывками прозы, о которых Кэтлин упоминала в своих электронных письмах. Стихотворение под названием «Судьба», которое она присылала мне, висит над маленьким стальным столиком, прикрученным к стене. Рядом с привинченным к полу стальным табуретом — еще одна прозрачная пластиковая корзина с нижним бельем, аккуратно сложенной формой, пачками лапши быстрого приготовления и двумя медовыми булочками, должно быть купленными Кэтлин в тюремном магазине. Она говорила мне, что у нее нет денег, потому что она лишилась работы в библиотеке, однако, похоже, покупки все же делала. Хотя, может, они давнишние. Кэтлин ведь пробыла в отделении «Браво» всего две недели. Трогаю булочки пальцем. Они не черствые.

На дне пластиковой корзины лежат экземпляры журналов, несколько дюжин, включая и тот, за июнь, о котором Кэтлин упоминала в прочитанной мною дневниковой записи. На передней обложке сделанные в стиле Энди Уорхола портреты авторов самых интересных публикаций месяца, которые будут читать заключенные тюрьмы и все, кому журнал попадет в руки. На обложке, сзади, благодарности: арт-директору, команде оформителей и, разумеется, редактору, Кэтлин Лоулер, отдельные слова признательности — начальнице тюрьмы Таре Гримм за поддержку искусства, «за ее гуманность и просвещенность».

— Она еще теплая. — Колин присаживается на корточки рядом с койкой и смотрит на термометр. — Девяносто четыре и шесть.

— А у меня семьдесят три,[283] — говорит Марино, держа своими толстыми пальцами термометр, который был в изножье кровати. Он смотрит на свои часы. — В два девятнадцать.

— Предположительно, она мертва уже два часа и остыла примерно на четыре градуса, — замечаю я. — Быстровато, конечно, но в пределах нормы. Это все, что я могу сказать.

— Ну, она же одета, и здесь относительно тепло, — соглашается Колин. — Мы сможем определить лишь приблизительно.

Он имеет в виду, что, если Кэтлин умерла на полчаса или даже на час раньше, чем нам сказали, мы этого не узнаем по таким посмертным показателям, как температура тела и трупное окоченение.

— Окоченение только начинается в пальцах. — Колин осматривает пальцы левой руки Кэтлин. — На теле еще нет.

— Я вот думаю, не могла ли она перегреться во дворе, — говорит Марино, оглядывая приклеенные к стенам листки и ничего не упуская. — Может, получила тепловой удар. Такое ведь не исключено, верно? Она вернулась в камеру, и ей стало плохо.

— Если бы она умерла от гипертермии, — говорит Колин, поднимаясь, — то температура тела была бы выше и оставалась выше нормы даже через несколько часов, а трупное окоченение ускорилось бы и не соответствовало синюшности. Кроме того, симптомы, как их описывает заключенная из камеры напротив, не соответствуют продолжительному пребыванию на чрезмерной жаре. Остановка сердца? Что ж, вполне возможно. И это определенно могло быть следствием интенсивной физической активности на жаре.

— Но она всего лишь гуляла по клетке. И к тому же отдыхала после каждого круга. — Марино повторяет то, что нам сказали ранее.

— Понятие «интенсивный» для разных людей разное, — отвечает Колин. — Мы говорим о человеке, который большую часть времени сидит в камере. Она выходит на улицу, где очень жарко и душно, и теряет слишком много жидкости. Объем крови уменьшается, нагрузка на сердце возрастает.

— На улице она пила воду, — возражает Марино.

— Но достаточно ли? Достаточно ли она пила воды в камере? Сомневаюсь. В обычный день человек в среднем теряет около десяти стаканов воды. В крайне жаркий день при большой влажности можно потерять три галлона и даже больше, если сильно потеешь.

Колин выходит из камеры, и я спрашиваю Чанга, не возражает ли он, если я продолжу осматривать содержимое полок и стола. Возражений нет. Я беру прозрачный пластиковый контейнер с почтой и опять вспоминаю о письмах Джека Филдинга, которые он якобы писал Кэтлин, рассказывая в них, как тяжело со мной работать. Я ищу письма от него или от Доны Кинкейд и ничего не нахожу. Ничего, что могло бы оказаться важным, за исключением письма, которое, похоже, от меня. Я недоверчиво смотрю на обратный адрес, на логотип Кембриджского центра судебной экспертизы на белом конверте размером десять на тринадцать дюймов — Брайс заказывает такие для ЦСЭ в количестве пяти тысяч.

Кей Скарпетта, MD, JD [284]

Полк. ВВС США

Главный медэксперт и директор Кембриджского центра судебной экспертизы

Самоклеющийся клапан был прорезан, возможно, кем-то из тюремного персонала, просматривающего всю входящую почту; внутри лежал сложенный фирменный бланк моего офиса. Письмо напечатано и подписано, предположительно, мною, черными чернилами.

26 июня

Дорогая Кэтлин!

Я очень ценю ваши письма о Джеке и могу лишь себе представить вашу боль и страдания на протяжение этого тягостного заключения после вашего перевода в отделение строгого режима. С нетерпением жду 30 июня и возможности поговорить по душам об особенном для нас обеих человеке. Он, несомненно, оказал огромное влияние на жизнь каждой из нас, и для меня важно, чтобы вы знали, что я желала Джеку только добра и никогда бы намеренно не причинила ему боли.

Очень надеюсь, что скоро мы наконец встретимся после стольких лет для продолжения нашего общения. Как всегда, дайте мне знать, если в чем-то нуждаетесь.

С уважением, Кей.

22

Я чувствую присутствие Марино, и вот он уже рядом со мной, смотрит на письмо, которое я держу в руках — на них фиолетовые нитриловые перчатки, — и читает. Я встречаюсь с ним глазами и чуть заметно качаю головой.

— Какого черта? — бурчит он себе под нос.

Вместо ответа я указываю на «на протяжение». Неправильно. Должно быть «на протяжении». Но Марино не понимает, и сейчас не время объяснять, что я бы так не написала и что не подписала бы письмо «С уважением, Кей», если бы мы с Кэтлин Лоулер действительно были подругами.

Невозможно представить, чтобы я писала или говорила ей, что «никогда бы намеренно не причинила боли» Джеку Филдингу, словно подразумевая, что сделала это нечаянно. Припоминаю, что сказала накануне вечером Джейми. Дочь Кэтлин, Дона Кинкейд, называла Джека «агрессивным». Но Дона Кинкейд не могла написать это поддельное письмо. Находясь в психиатрическом госпитале Батлера, сделать такое невозможно.

Я поднимаю листок к свету, обращая внимание Марино на отсутствие водяного знака ЦСЭ, чтобы он понял, что документ фальшивый. Потом кладу листок на стол и начинаю делать то, что ему приходится видеть нечасто. Я снимаю перчатки и засовываю их в карман комбинезона, после чего фотографирую письмо на свой телефон.

— Хочешь «никон»? — спрашивает Марино с озадаченным видом. — Масштаб…

— Нет.

Мне не нужна ни тридцатипятимиллиметровая камера, ни макросъемка, ни штатив, ни какое-то особенное освещение. Мне не нужна размеченная шестидюймовая линейка для масштаба. Я снимаю с другой целью. Марино я больше ничего не говорю, но чувствую, что обязана сказать что-то Чангу, который пристально наблюдает за всем происходящим от открытых дверей.

— Полагаю, у вас есть лаборатория для установления подлинности документов? — Я подхожу ближе.

— Есть. — Он смотрит, как я набираю текстовое сообщение своему секретарю Брайсу.

— Образцы моей офисной бумаги, которые будут отправлены в вашу лабораторию ФедЭксом [285] сегодня же к вечеру. Кто за них распишется?

— Я, наверное.

— О’кей. Сэмми Чанг, Бюро расследований Джорджии, следственный отдел. — Я пишу и одновременно говорю. — Готова побиться об заклад, что сравнительный анализ покажет существенную разницу между подлинной бумагой ЦСЭ и этой. — Я указываю на листок на столе. — Отсутствие водяного знака, к примеру. Я попросила своего администратора немедленно выслать точно такой же бланк и такой же конверт. Вы сами сравните, и у вас будет неопровержимое доказательство моих слов.

— Водяной знак?

— Здесь его нет. Возможно, другая бумага, что можно установить с помощью увеличения или анализа химических примесей. Может быть, немного другой шрифт, не знаю. Ага, неприятный сюрприз. Здесь нет сигнала. Отправлю позже.

Сообщение и прикрепленные снимки сохранены как черновик. Я смотрю мимо Чанга и замечаю, что в стеклянном окошке камеры напротив пусто. Элленора больше не смотрит в окошко. И молчит.

— В тюрьме, само собой, проверяют полученную почту, — говорю я Чангу. — Другими словами, кто-то проверял этот конверт, когда его доставили. Просканировал или открывал в присутствии Кэтлин, в зависимости от правил. Не могли бы вы выяснить, что еще было в конверте? Доллар и семьдесят пять центов на почтовые расходы — это больше, чем нужно для единственного листка бумаги и большого конверта. Конечно, возможно, что тот, кто послал его, переплатил.

— Значит, вы не… — начинает он, оглянувшись.

— Разумеется, нет. — Я качаю головой. — Я не писала это письмо и не посылала его или что там еще могло быть в конверте… А где все остальные?

— Заключенную из камеры напротив повели куда-то, где доктор Денгейт сможет спокойно расспросить о том, что она видела. Конечно, ее история с каждым разом обрастает все новыми деталями. Но надзиратель Мейкон здесь. — Чанг говорит так, чтобы надзиратель Мейкон его услышал.

— Может, спросите его о почте, которую Кэтлин Лоулер получала в последние дни? — Я не рассчитываю услышать правду о письме или вообще о чем-либо происходящем здесь, но с Чангом своими сомнениями не делюсь.

Я надеваю свежие перчатки и беру письмо, написанное будто бы на моей офисной бумаге, еще раз поднимаю его к свету, но, к своему облегчению, не вижу водяного знака. Похоже, тот, кто подделывал письмо, не знает, что ЦСЭ пользуется недорогой двадцатипятипроцентной бумагой из вторсырья со специальными водяными знаками для защиты нашей корреспонденции и документов как раз от подделок. Если убедительно подделать факсимиле «шапки» моего фирменного бланка или любого документа вполне реально, то такую вещь, как водяной знак, подделать невозможно, если только у мошенника нет доступа к подлинной бумаге ЦСЭ. Мне приходит в голову, что тому, кто написал письмо, быть может, было все равно, удастся или не удастся ему обмануть полицию, экспертов или даже меня. Возможно, единственной целью фальшивки было заставить Кэтлин поверить, что письмо пришло от меня.

Я складываю письмо пополам, в каком виде и обнаружила его, и возвращаю в слишком большой для него конверт, вновь гадая, не было ли в конверте чего-то еще. Если так, то что якобы я могла прислать Кэтлин Лоулер? Что еще она получила в подтверждение того, что это от меня? Кто выдает себя за меня и с какой целью? Я вспоминаю вчерашние косвенные намеки Тары Гримм и упоминание Кэтлин о моей щедрости. Ее замечания меня озадачили, и я пытаюсь поточнее вспомнить, что именно сказала Кэтлин. Что-то о таких, как я, думающих о таких, как она, о моем якобы внимании к ней. Тогда я предположила, что она имеет в виду мой визит к ней.

Но на самом деле она имела в виду другое, что признательна за то, что я пишу ей и, возможно, что-то присылаю. Она должна была получить поддельное письмо до нашей вчерашней встречи. В Саванне его проштамповали 26 июня в четыре пятьдесят пять дня, а отправлено оно из какого-то места с почтовым индексом 31401. Пять дней назад, в воскресенье, я была дома и Люси водила нас с Бентоном в свой любимый текила-бар «Лолита Кочина». Персонал наверняка подтвердит, что я была там вечером, и не могла же я находиться тысячей миль южнее, в Саванне, в четыре пятьдесят пять, а в семь уже обедать в бостонском районе Бэк-Бэй.

— Пойду возьму кое-что да поищу комнату для мальчиков. — Марино протискивается мимо меня.

— Мне придется сопроводить вас. — Я слышу голос надзирателя Мейкона, и тут меня осеняет, что кто-то мог бы утверждать, что это Марино отправил письмо от моего имени. Он 26 июня был здесь или, по крайней мере, неподалеку, в Южной Каролине.

Я поворачиваюсь к Чангу. Он стоит в проеме открытой двери и внимательно на меня смотрит.

— Если вы не против, я быпроверила еще кое-что, а потом, когда закончу, покажу, что хотела бы взять, — говорю я ему.

Чанг смотрит на свои часы. Потом оглядывается — Мейкон отправился провожать Марино в мужской туалет.

— Фургон уже прибыл? — спрашиваю я.

— Прибыл и ждет.

— А что насчет Колина?

— Думаю, он рассчитывает, что вы сами закончите. Ему делать больше нечего, пока мы не доставим ее на место.

— Отлично. Тогда я надену пакеты ей на руки и сфотографирую ее, если не возражаете.

— У меня полно снимков.

— Не сомневаюсь. Но, как видите, я люблю перестраховаться.

— А как насчет настоящего фотоаппарата? И раз уж вы любите перестраховаться, не забудьте про ящик.

— Ящик? — Я оглядываю камеру и ищу то, о чем он говорит.

— У изножья кровати. — Он показывает. — Его не видно из-за постельного белья.

— Я бы хотела взглянуть.

— Давайте.

— Я быстро, так что можете войти и забрать те вещи, которые надо отдать в лабораторию. Полагаю, вам не терпится убраться отсюда.

— Только не мне. Я люблю тюрьмы. Напоминают о моем первом браке.

Я снова осматриваю стол Кэтлин: стопка дешевой белой бумаги и простые конверты, прозрачная шариковая ручка, самоклеющиеся почтовые марки и записная книжечка, похожая на адресную. Имена мне незнакомы, но я листаю страницы, ищу Дону Кинкейд и Джека Филдинга. Их нет. У большинства здешние адреса, и, когда я натыкаюсь на ранчо «Трипл Кью» под Атлантой, до меня доходит, какая старая эта книжка. «Трипл Кью» — это то место, где Кэтлин работала терапевтом, когда спуталась с Джеком во второй половине семидесятых. Прошло больше тридцати лет по крайней мере, думаю я, продолжая переворачивать страницы. Кому бы ни писала она в последнее время, его, скорее всего, здесь нет. А если у нее и была книжка с теперешними адресами, она исчезла.

— Это тоже надо взять, — говорю я следователю Чангу.

— Да, я заметил.

— Старая.

— Именно. — Он знает, что я имею в виду. — Конечно, может, ей уже больше некому было ни писать, ни звонить.

— Мне сказали, что она любила писать письма. — Я открываю книжечку с марками, отмечая, что шесть из двадцати отсутствуют. — Она работала в библиотеке, чтобы держать счет в тюремном магазине. И возможно, что-то получала время от времени от родных. Я имею в виду от Доны Кинкейд.

— От родных — нет, в последние пять месяцев или после того, как ее перевели сюда, в блок «Браво».

— И то верно. — Я согласна, что Кэтлин не имела возможности пополнять свой счет с тех пор, как ее перевели сюда, и конечно же Дона не могла делать это из Батлера, а до того — из кембриджской тюрьмы. — Интересно было бы посмотреть, сколько денег осталось на том счету и что она покупала в последнее время, — подсказываю я.

— Хорошая мысль.

Кроме прочего на столе карманный словарь и тезаурус, две библиотечные книжки стихов, Водсворта и Китса. Я перехожу к кровати. Присаживаюсь у изножья и, не забывая о свешивающихся с края ногах Кэтлин Лоулер, отодвигаю одеяло и простыню. Мое левое плечо задевает ее бедро; оно еще теплое, но не такое теплое, как при жизни. Тело остывает с каждой минутой.

Я открываю железный ящик, наполненный всякой всячиной личного характера. Рисунки и стихи, семейные фотографии, включая несколько снимков хорошенькой белокурой девочки, которая, повзрослев, становится красавицей, а потом вдруг превращается в соблазнительницу с роскошными формами и потухшими глазами. Я нахожу фотографию Джека Филдинга, которую отдала Кэтлин вчера, — лежит вместе с другими, как будто он — семья. Есть еще несколько его снимков, когда он был молодым, возможно присланных им в прежние годы; фотографии потертые, с порванными краями, как если бы их часто держали в руках.

Других дневников не нахожу, но есть буклет с пятнадцатицентовыми марками и почтовая бумага с веселой каймой из карнавальных шляп и воздушных шариков — странный выбор для заключенной. Возможно, осталась от того, кто использовал ее для приглашений на день рождения или какое-нибудь другое праздничное событие. Такая бумага вряд ли продается в тюремном магазине, и я предполагаю, что она могла быть у Кэтлин еще до того, как ее посадили за непреднамеренное убийство. Может, оттуда же и пятнадцатицентовые марки с изображением белого песчаного пляжа с ярким желто-красным зонтиком под голубым небом и чайкой над головой.

Последний раз я платила пятнадцать центов за марку по меньшей мере лет двадцать назад, поэтому либо Кэтлин хранила их по какой-то особой причине, либо кто-то прислал их ей. Кэтлин упоминала, как накладны почтовые расходы. В буклете было первоначально двадцать марок, и верхние десять отсутствуют. Я беру со стола тонкую стопку белой копировальной бумаги, поднимаю лист на свет, но не нахожу никаких отпечатавшихся углублений, которые могли остаться, если б на верхнем листе писали. Следующей пробую праздничную бумагу, подношу листок к свету, наклоняю в разные сторону и различаю углубления, довольно отчетливые и заметные: дата, 27 июня, и обращение, Дорогая дочь.

— …Да, потому что хотел бы поточнее узнать, что она делала, — слышу я голос Колина, обращающегося за открытой дверью камеры к Таре Гримм. — Нам сказали, что она прогуливалась по двору в течение часа, целого часа. Прекрасно. Очень признателен, но я уже сказал, что мне надо услышать это от надзирателя, который присутствовал там. Пила ли она воду? Сколько? Часто ли отдыхала? Не жаловалась ли на головокружение, мышечную слабость, головную боль или тошноту? Вообще на что-нибудь?

— Я обо всем этом расспрашивала и все вам передала слово в слово. — Тихий, мелодичный голос Тары Гримм.

— Сожалею, но этого недостаточно. Надо, чтобы вы нашли этого надзирателя и привели ее сюда или отвели нас к ней. Я должен поговорить с ней сам. И я бы хотел осмотреть двор для прогулок. Хорошо бы сделать это сейчас, чтобы отправить тело без дальнейших проволочек…

Мне удается разобрать на бумаге лишь отдельные слова, но не все. Определить, что именно Кэтлин писала в своем письме на пригласительной бумаге, невозможно — для этого нужны лучшие условия, чем зарешеченное окно и слабое потолочное освещение, которое, вероятно, регулируется из аппаратной, чтобы заключенные не могли выключить свет и напасть на входящего охранника. Я разбираю некоторые отпечатавшиеся слова, написанные уже знакомым изящным почерком:

Я знаю… шутка, да?.. поэтому я подумала, что поделюсь… от PNG… все сходится… пыталась подкупить меня и склонить на свою сторону… Как ты себя чувствуешь?..

PNG — это persona non grata? Нежелательное лицо или, выражаясь юридическим языком, кто-то, обычно дипломат, кому больше не разрешен въезд в определенную страну. Гадаю, кого могла иметь в виду Кэтлин, и слышу шаркающие шаги Марино — он возвращается в камеру. Марино ставит свой потертый герметичный кейс «пеликан» рядом с койкой.

— У тебя там наверняка есть лупа, — говорю я, когда он открывает тугие замки. — С десятикратным увеличением и подсветкой, если можно. А то здесь освещение плохое.

Он находит лупу с подсветкой, я включаю ее и начинаю медленно водить над бледными руками Кэтлин Лоулер. Гладкие розоватые ладони, пальцы и подушечки, морщинки на коже, рисунок папиллярных линий и тонкие голубоватые вены — в десять раз больше своего обычного размера. Чистые, ненакрашенные ногти с легкими бороздками, несколько белесых волокон под ними могут быть от формы или постельного белья, и намек на что-то оранжевое под ногтем большого пальца правой руки.

— Не мог бы ты найти пинцет и набор для порохового следа? Если у Колина нет, то, я уверена, у следователя Чанга найдется, — говорю я Марино и приподнимаю правую руку за фалангу большого пальца. Тело остывает, но все еще податливое, как при жизни.

Марино роется в содержимом кейса.

— Есть.

Будто ассистент хирурга, он кладет пинцет на мою обтянутую нитрилом ладонь, потом дает мне металлический штырек с диском клейкой ленты для снятия пороховых следов с рук и ладоней. Прошу держать лупу с подсветкой над ногтем большого пальца и с помощью пинцета вытаскиваю белые волокна и мельчайшие частички крошащейся пастообразной субстанции оранжевого цвета, подхватывая их клейким диском, который запечатываю в маленький пластиковый пакет для вещдоков. Подписываю.

Присев на корточки возле кровати, я начинаю осматривать обнаженные участки ног и стопы. Задерживаю лупу над тем местом левой стопы, где виднеются какие-то мелкие ярко-красные пятна.

— Может, покусали насекомые, — высказывает предположение Марино.

— Думаю, могла капнуть на себя чем-то горячим, — отвечаю я. — Ожоги первой степени, как если бы пролили на ногу какую-то горячую жидкость.

— Не вижу, чем она могла тут обжечься. — Он наклоняется к телу, разглядывает то место, о котором я говорю. — Может, водой из раковины?

— Открой и проверь, но я сомневаюсь.

— А можно открыть воду?

— С раковиной я уже закончил, — говорит Чанг из открытых дверей. — Если хотите, можете проверить, насколько вода горячая. Может, у нее было здесь что-то… что-нибудь электрическое? — предполагает он. — Не могло ее ударить током?

— Все возможно, — отвечаю я.

— Фен, плойка, если кто-то дал ей попользоваться, — выдвигает предположение Чанг. — Против правил, конечно, но это могло бы объяснить электрический запах.

— А куда бы она это включила? — спрашиваю я. Никаких розеток не видно, кроме защищенной настенной, к которой подсоединен телевизор.

— Что-нибудь такое, что работало на батарейках, могло взорваться. — Марино включает воду в раковине. — Если сильно перегрелось. Но если бы такое случилось, у нее были бы не только эти пятнышки на ноге. А ты уверена, что это все-таки не укусы насекомых? — Он подставляет руку под струю воды, проверяя, насколько она горячая. — Потому что это логичнее, ведь она была во дворе, после чего почувствовала себя плохо. Со мной такое бывало. Заберется чертова пчела в ботинок или носок и жалит, пока не помрет. Я как-то проехал на своем «харлее» прямо через пчелиный рой. Не очень-то весело, когда тебя кусают под шлемом.

— От укуса была бы небольшая отечность и припухлость. Эти же пятнышки выглядят как ожоги, причем свежие, ограниченные внешним слоем кожи, первая степень или, возможно, неглубокая вторая. Довольно болезненно, — описываю я.

— Но не от воды уж точно. — Марино закрывает воду. — Совсем не горячая. Чуть теплая.

— Спроси, не могла ли она как-то обжечь ногу.

Он шагает мимо Чанга и исчезает за дверью камеры.

— Док хочет знать, не могла ли она обжечься, — слышу я его вопрос.

— Кто? — Голос Колина.

— Кэтлин Лоулер. К примеру, кто-нибудь дал ей чашку очень горячего кофе или чая и она капнула себе на ногу.

— А что такое? — спрашивает Колин.

— Это невозможно, — отвечает Тара Гримм. — Заключенные в изоляторе не имеют доступа к микроволновкам. К тому же в блоке «Браво» нет микроволновок, только на кухне, а у нее, разумеется, не было туда доступа. Так что обжечься она ничем не могла.

— А почему ты спрашиваешь? — Колин появляется в дверях, уже без белого комбинезона, потный и недовольный.

— У нее ожоги на левой стопе, — отвечаю я. — Похоже на то, как если бы что-то очень горячее выплеснулось или капнуло.

— В морге посмотрим повнимательнее. — Он снова исчезает из виду.

— Когда ее нашли, были на ней ботинки и носки? — спрашиваю я, не обращаясь ни к кому конкретно.

В дверях камеры возникает Тара Гримм.

— Разумеется, нет. Мы бы не стали снимать с нее обувь и носки. Должно быть, сама сняла, когда пришла с прогулки. Мы ее не трогали.

— Похоже, надевать носок и ботинок на ожоги было бы не слишком приятно, — замечаю я. — Она не хромала во время прогулки? Не говорила, что ей больно?

— Она жаловалась на жару и усталость.

— Может, обожглась уже после возвращения в камеру. Она принимала душ, когда пришла с прогулки?

— Повторяю еще раз. Она не могла обжечься, — отвечает Тара монотонно, медленно и с нескрываемой враждебностью. — Ей просто нечем было обжечься.

— А у нее в камере случайно не могло быть какого-нибудь электроприбора сегодня утром?

— Исключено. В камерах отделения «Браво» нет розеток. Она не могла обжечься. Спрашивайте хоть сотню раз, я лишь повторю то же самое.

— Но она, похоже, все-таки обожгла левую ногу, — отвечаю я.

— Мне ничего про ожоги не известно. И это невозможно. Должно быть, вы ошибаетесь. — Тара смотрит на меня тяжелым взглядом и повторяет: — Здесь нет ничего, чем бы она могла обжечься. Наверно, это укусы комара, а может, пчелы.

— Это не укусы.

Я пальпирую голову Кэтлин. Прохожусь пальцами вдоль контуров черепа и вниз по шее, как я это делаю обычно, чтобы выявить незаметные на первый взгляд повреждения вроде трещины или рыхлого участка, который может указывать на кровотечение в скрытых волосами мягких тканях. Она теплая, и голова ее послушна моим рукам, губы слегка приоткрыты, как будто она спит и в любой момент может широко открыть глаза и что-то сказать. Я не нахожу никаких повреждений, ничего аномального, и прошу Марино дать мне фотоаппарат и прозрачную шестидюймовую линейку.

Я делаю снимки тела, сосредоточившись на руке, где обнаружила оранжевую субстанцию и белые волокна под ногтями. Фотографирую ожоги на голой левой ноге и надеваю на нее и на обе руки бумажные пакеты, закрепляя их на лодыжке и запястьях резинками, чтобы ничего не добавилось и не потерялось во время транспортировки тела в морг. Тара Гримм наблюдает за моими действиями уже с откровенным нетерпением. Она стоит в дверях, уперев руки в боки, а я все снимаю и снимаю. Во мне закипает злость, и я делаю больше снимков, чем нужно.

23

Колин открывает заднюю дверь региональной криминалистической лаборатории, и мы выходим под палящее, слепящее солнце. Гремит гром, летучее море черных туч все ближе. Сейчас начало пятого, и юго-западный ветер дует со скоростью около тридцати узлов, сдувая вертолет Люси назад, в прошлую неделю, говорит она мне по телефону.

— Пришлось приземлиться в Ламбертоне для дозаправки, и это уже в третий раз. Сначала пережидали ливень в Скалистых горах, потом была плохая видимость, — рассказывает она. — Такая скучища — сплошь сосны да свинофермы. Всюду дым, везде что-то сжигают. Думаю, в следующий раз Бентон поедет автобусом.

— Марино уехал в аэропорт несколько минут назад, и здесь, судя по всему, будет сильная гроза, — говорю я племяннице, шагая вслед за Колином по широкой бетонированной площадке, предназначенной для машин персонала и служб доставки. Воздух настолько насыщен влагой, что почти висит передо мной.

— Ничего, долетим, — заверяет меня Люси. — Летим по правилам визуального полета, будем на месте примерно через час — час пятнадцать. Если только не придется обходить Геймкок Чарли и следовать вдоль побережья от Миртл-Бич. Маршрут живописный, но длинный.

Геймкок Чарли — зона военно-воздушных операций, используемая для тренировок и маневров. Поэтому, когда там проходят учения, гражданским воздушным судам разумнее и безопаснее держаться в стороне.

— Я всегда говорю: никогда не спеши обзавестись проблемой.

— Судя по тому, что удалось поймать по радио, там жарко, — продолжает Люси, имея в виду переговоры военных или мониторинг УВЧ. — Мне как-то совсем не улыбается попасть в самую гущу радиоперехватов, маневров на низкой высоте, воздушной акробатики и всего такого прочего.

— Уж будь добра, не попади.

— А еще есть беспилотники, которыми управляют откуда-то из Калифорнии. Ты никогда не замечала, как много здесь всяких военных баз и режимных зон? Да еще охотничьих вышек. Я так понимаю, ты пока не знаешь, что случилось. — Она имеет в виду, что произошло с Кэтлин Лоулер. — Голос не очень-то радостный.

— Надеюсь, скоро узнаем.

— Обычно ты не только надеешься.

— Так и случай не совсем обычный. В тюрьме нас встретили в штыки, а голос невеселый, потому что радоваться нечему. — Я представляю себе лицо Тары Гримм, когда она стояла в дверях камеры и сверлила меня убийственным взглядом, и последовавший за этим разговор с женщиной-охранником, выводившей Кэтлин Лоулер на прогулку.

По словам надзирательницы Слейтер, крупной женщины с вызывающими манерами и злыми глазами, ничего необычного этим утром, между восемью и девятью часами, не произошло. Кэтлин вывели на прогулку, как всегда делалось после ее перевода в блок «Браво», сказала она нам на прогулочной площадке уже перед нашим отъездом. Я поинтересовалась, не заметила ли она, что Кэтлин уже тогда плохо себя чувствовала. Не жаловалась ли, к примеру, на усталость, головокружение или одышку? Не могло ее случайно ужалить какое-нибудь насекомое? Не хромала ли она? Упоминала ли вообще о своем самочувствии?

Надзирательница Слейтер сообщила, что Кэтлин ворчала по поводу жары, по большей части повторяя то, что мы уже слышали много раз.

Кэтлин прохаживалась в клетке, время о времени прислоняясь к проволочному забору, рассказала надзирательница Слейтер. Несколько раз наклонялась, чтобы завязать шнурок теннисной туфли; может, какая-то нога и беспокоила, но она ничего не говорила о том, что обожглась. Обжечься в блоке «Браво» невозможно, заявила надзирательница Слейтер с излишней горячностью, в точности повторяя то, что еще раньше говорила нам Тара Гримм.

— Так что я не знаю, откуда вы это взяли, — завершила свой рассказ надзирательница Слейтер, взглянув на начальницу. — Заключенные в отделении не пользуются микроволновками, и вода в кране не настолько горячая, чтобы обжечься. На прогулке время от времени Кэтлин просила попить и говорила, что в горле «царапает», может, от пыльцы или от пыли, а может, «подхватила что-то вроде гриппа и, кажется, упоминала, что ощущает сонливость».

— Что могла иметь в виду Кэтлин под сонливостью? — спросила я, и Слейтер, похоже, занервничала.

— Ну, сонливость, — повторила она, как будто уже пожалела о сказанном и была бы не прочь взять свои слова обратно.

Существует разница между сонливостью и усталостью, объяснила я. Физическая активность может вызвать усталость, как и болезнь. Но сонливость, по моему определению, указывает на вялость, когда у человека закрываются глаза, а такое может случиться как от недосыпания, так и при наличии определенных условий, таких как низкий уровень сахара в крови.

Кэтлин сетовала, что зря поела перед прогулкой, ведь на улице жара и духота, скосив глаза на Тару Гримм, пояснила надзирательница Слейтер. Может, от обильной еды у заключенной случилось несварение, или же у нее была изжога — кто знает? — так или иначе, Кэтлин вечно жаловалась на тюремную еду.

Из-за еды она «шумела» всегда — и когда ее приносили в камеру в блоке «Браво», и когда ела в тюремной столовой. Все время о ней говорила, ныла, что продукты плохого качества или порция слишком мала, «в общем, всегда была чем-то недовольна». Модуляции голоса надзирательницы и ее бегающие глаза вызвали у меня то же чувство, что возникло накануне, в разговоре с Кэтлин. Присутствие начальницы беспокоило надзирательницу Слейтер куда больше, чем правда.

— Что делает Бентон? — спрашиваю я Люси.

— Разговаривает с бостонским отделением.

— Что нового? — Я хочу знать о Доне Кинкейд.

— Насколько мне известно, ничего. Я, правда, не слышу, — он, как обычно, стоит на аппарели, — но вид у него напряженный. Хочешь поговорить с ним?

— Не буду вас задерживать. Поговорим, когда увидимся. Не знаю, кто может быть здесь. — Я предполагаю, что она может столкнуться с Джейми Бергер, которая до сих пор даже не потрудилась перезвонить.

— Думаю, это будет ее проблема, — говорит Люси.

— Я бы предпочла, чтобы это вообще не было проблемой. Тебе не нужны неприятные встречи.

— Надо заплатить за керосин.

Мы с Колином подходим к моргу, бледно-желтому шлакоблочному зданию без окон, зажатому между генераторной будкой, вентиляторной установкой и грузовым боксом. Я чувствую запах креозота и мусорных баков. За задним забором раскачиваются на ветру высокие сосны, вдалеке, в черных тучах, блестят молнии, на юго-востоке видны завесы дождя. Из Флориды сюда идет сильная гроза. Огромные двери-жалюзи поднимаются, и мы идем по пустой бетонной площадке еще к одной двери, которую Колин отпирает ключом.

— Мы проводим в среднем по два вскрытия в год и еще пять-шесть подписываем после осмотра. — Он продолжает разговор, прерванный звонком Люси, объясняет, какие случаи типичны для женской тюрьмы Джорджии.

— На твоем месте я бы перепроверила их все за те годы, что там распоряжается Тара Гримм, — отвечаю я.

— Речь в первую очередь идет о раке, хронических легочных заболеваниях, заболеваниях печени, сердечной недостаточности, — рассказывает Колин. — В Джорджии заключенного не принято выпускать, если он неизлечимо болен. Только этого нам не хватало. Осужденные преступники выходят досрочно, потому что умирают от рака, и грабят банк или кого-нибудь убивают.

— Если только заключенный умер не в хосписе, другими словами, если смерть не вызвала никаких вопросов, я бы перепроверила.

— Подумаю.

— Я бы пересмотрела каждый более или менее сомнительный случай.

— По правде говоря, никаких сомнений и не было, но теперь ты их пробудила. Шанья Плеймс, — говорит он. — Весьма печальная история. Послеродовые психозы, депрессия, галлюцинации, а закончилось тем, что убила своих детей, всех троих. Повесила на балконных перилах. Ее муж владел компанией по производству кафеля, иногда уезжал на рыбалку. Представляешь, каково ему было вернуться домой и увидеть такое?

В приемной, где имеются напольные весы, камерный холодильник и небольшое бюро с ящичками для входящих и исходящих документов, он просматривает большую черную книгу, регистрационный журнал.

— Она здесь. Отлично. — Колин имеет в виду Кэтлин Лоулер.

— Шанья Плеймс умерла в тюрьме внезапной смертью, — догадываюсь я.

— В камере смертников. Около четырех лет назад. Задушила себя после утренней прогулки. Воспользовалась штанами от формы, одну штанину обмотала вокруг шеи, другую вокруг лодыжек, вроде как связала себя, и легла на живот. Вес ног, свешивавшихся с края койки, создал достаточное давление на яремную вену, чтобы отрезать поступление кислорода в мозг.

Мы идем по выложенному белым кафелем коридору мимо раздевалок, ванных, разных кладовок и секционного зала с единственным столом и холодильно-морозильной камерой с двойными дверями. Колин говорит, что в условиях, где самоубийство почти невозможно, Шанья придумала весьма необычный способ и у него даже имелись некоторые сомнения насчет того, что этот способ действительно сработал, но проверять он не стал. Он пересказывает детали дела Шаньи Плеймс и припоминает еще об одном случае, с Реей Абернати, которую в прошлом году нашли в камере в странной позе: ее голова была в унитазе. Стальной край унитаза сдавил шею, причиной смерти стала позиционная асфиксия.

— У нее не было лигатурного следа, но его отсутствие объяснимо, если она действительно использовала для удушения широкую, относительно мягкую ткань, — говорит Колин о Шанье Плеймс. — Никаких повреждений внутренних структур шеи не было, и это тоже вполне обычно для неполного повешения или механического удавления без повешения. То же самое с Реей Абернати — никаких повреждений, никаких сомнительных деталей.

Как и в случае с Барри Лу Риверс, его диагнозы основывались главным образом на предыдущих наблюдениях и устанавливались путем исключения.

— Совсем не так хотел бы я практиковать судебную медицину, — мрачно говорит Колин, когда мы входим в приемную с глубокими стальными раковинами, красными баками для биологически опасных материалов, плетеными корзинами и полками с одноразовой защитной одеждой. — Чертовски обидно.

— А за что сидела Рея Абернати? — спрашиваю я.

— Заплатила кому-то, чтобы утопил ее мужа в бассейне. Должно было выглядеть как несчастный случай, но не вышло. У него обнаружили большой ушиб на затылке и обширную внутричерепную гематому. Умер еще до того, как упал в воду. К тому же с тем парнем, которого наняла, она еще и шашни крутила.

— А что насчет нее? Не могла же она утонуть в унитазе?

— Это было бы невозможно. Тюремные унитазы мелкие и удлиненные, вода ниже уровня унитаза. Сделаны так, чтобы было невозможно совершить суицид, как и все остальное в камере. Чтобы утопиться или задохнуться, пришлось бы засунуть лицо глубоко вниз, а это невозможно, если только кто-то не держит тебя насильно. Никаких повреждений, которые могли бы указывать на это, у нее не было. Объяснение сводилось к тому, что ее тошнило, что она попыталась вызвать рвоту. Предполагалось пищевое расстройство. Возле унитаза потеряла сознание, или же у нее случился приступ аритмии.

— Это если предположить, что она была жива, когда оказалась в таком положении.

— Не мое дело строить предположения, — ворчит Колин. — Но больше ничего не было. По токсикологии результат отрицательный. — Еще один диагноз по исключению.

— Обрати внимание на символизм, — говорю я. — Ее муж, предположительно, тонет, и она умирает с головой в унитазе — на взгляд непосвященного как будто тоже утонула. Шанья Плеймс повесила своих детей, потом повесилась сама. — Я вспоминаю, что Тара Гримм сказала о непрощении тех, кто причинил зло ребенку или животному, и что жизнь — это дар, который можно дать или отнять. — Барри Лу Риверс травила людей сэндвичами с тунцом и именно такой сэндвич ела в последний раз перед смертью.

Мы надеваем нарукавники и водооталкивающие фартуки, потом бахилы и хирургические шапочки и маски.

— В добрые старые времена никто этой ерундой и не заморачивался, — сердито ворчит Колин.

— Но не потому, что в этом не было необходимости. — Я закрываю нос и рот хирургической маской. — Просто другого не знали. — Надеваю защитные очки.

— Что сейчас больше причин для беспокойства, это уж точно, — говорит Колин, и я вижу, что он чувствует себя ужасно. — Я все жду какого-нибудь страшного бедствия, бича Божьего, о котором мы знать не знаем и с которым еще не сталкивались. Вроде химического оружия и вызванных им болезней. Плевать мне, кто что говорит. Мы просто не справимся с огромной массой зараженных трупов.

— Техника не в состоянии исправить собственные ошибки, и, если дойдет до худшего, решить удовлетворительно все проблемы мы уже не сможем, — соглашаюсь я.

— И это говоришь ты, с твоими-то ресурсами. Но факт остается фактом, человеческая природа неизлечима, — говорит он. — Когда видишь, что в наше время люди делают друг с другом, понимаешь, что обратно в бутылку этого чертова джинна уже не загонишь.

— Джинн, Колин, никогда и не был в бутылке. Не уверена, что она вообще есть, эта бутылка.

Мы проходим в открытую дверь рентген-кабинета, и я замечаю флюороскоп с С-дугой, которым давно уже не пользуюсь. Впрочем, будь в нашем распоряжении и современные технологии, вроде компьютерной томографии или магнитно-резонансного сканирования с обработкой изображения в формате 3D, они бы не помогли. То, что убило Кэтлин Лоулер, вряд ли будет видно на томографе или каком-либо сканере, и я надеюсь, что Сэмми Чанг уже отдал документы и пробы в лабораторию.

В секционном зале здоровенный молодой человек в испачканном халате и окровавленном пластиковом фартуке зашивает тело, как я предполагаю, жертвы сегодняшней автомобильной аварии. Голова деформирована, как сплющенная железная банка, лицо разбито до неузнаваемости, окровавленная плоть — и все это на типичном для моргов фоне стерильно холодного бетона и блестящего металла, почти полного отсутствия цвета и текстуры.

Я не могу определить возраст жертвы, но волосы у него черные, он сухощав и хорошо сложен и, возможно, тратил немало времени и сил на поддержание физической формы. Я чувствую пока еще первые намеки на запах разложения, распадающихся клеток и крови, отступающей перед тленом жизни. В верхнем свете блестит длинная хирургическая игла, капли из закрученного не до конца крана мерно стучат по стальной раковине. По другую сторону секционного зала на каталке лежит тело Кэтлин Лоулер в белом мешке.

— А почему делаем вскрытие, если могли ограничиться осмотром? — спрашивает Колин. У ассистента короткая стрижка и фирменная татуировка морпехов на шее — бульдог. — Если от головы мало что осталось, может, в него стреляли? По-моему, осмотра было бы достаточно. И что такого в обычном ДТП, что мы тратим деньги налогоплательщиков?

— У парня случился сердечный приступ, и он вылетел на встречную полосу в час пик. — Длинные стягивающие стежки оставляют на теле узор, напоминающий железнодорожный путь, от грудины до таза. — Проблемы со здоровьем у него были, на прошлой недели его даже госпитализировали из-за болей в груди.

— И что мы решили?

— Эй, решаю не я. Для этого мне слишком мало платят.

— Здесь никому не платят много, — говорит Колин.

— «Мак» его просто смял, так что парень умер от остановки сердца.

— А как насчет остановки дыхания? — хмурится Колин. — Познакомься, Джордж, доктор Скарпетта. Вы, по-моему, еще не встречались.

— Дышать он точно перестал. Приятно познакомиться. Это я так вывожу его из себя. Кто-то же должен. — Джордж подмигивает мне. — Сколько раз в неделю вам приходится твердить практикантам, что остановка сердца и дыхания не являются причиной смерти? В вас выстрелили десять раз, и ваше сердце остановилось, и дыхание остановилось, но убило вас не это, — ворчит он, передразнивая Колина, но тот даже не улыбается.

— Я сейчас закончу, — говорит, посерьезнев, Джордж. — Моя помощь понадобится?

Он обрезает толстую нить острым, изогнутым кончиком длинной иглы.

— Если нет, то я займусь утренними посылками, разберу там все и помою приемный бункер. А вот с ящиками так или иначе надо что-то делать, их уже столько скопилось. Мне и напоминать вам уже надоело. В конце концов полки просто не выдержат, все рухнет, и нас зальет формалином. Теснота да безденежье. Я как-нибудь песенку сочиню на эту тему, — говорит он мне.

— Ты же знаешь, как я не люблю выбрасывать вещи. Пошатайся здесь немного. Мы с доктором Скарпеттой начнем, а там видно будет. — Лицо у Колина суровое, взгляд жесткий, и я понимаю, о чем он думает.

Наверняка спрашивает себя, не упустил ли что. Все мы, те, кто заботится о мертвых, постоянно страшимся этого. Если мы ставим клиенту неверный диагноз, это может обернуться смертью для кого-то еще. Отравление угарным газом или убийство — дав правильный ответ, мы можем предотвратить повторение преступления. Мы редко спасаем кого-то, но работать мы должны так, как будто это возможно.

— Материалы по тем делам еще сохранились? — спрашиваю я, имея в виду дела Барри Лу Риверс, Шаньи Плеймс и Реи Абернати.

— Содержимое желудков, конечно, нет. Мне бы пришлось все замораживать.

— А ты об этом думал?

— Нет. Не думал. С какой стати? А теперь вот жалею.

— Каждый из нас о чем-то жалеет, и со всеми такое случается. — Я хочу успокоить его, подбодрить. — Даже если ткани сохранены в формалине, кое-что определить все-таки можно, так что надежда на успех есть. Все зависит от того, что искать.

— В том-то и дело. Что искать?

Мы идем по эпоксидному полу к трем дополнительным секционным столам, соединенным со сливными раковинами. Над каждым — вытяжной колпак с подсветкой, рядом столик-каталка с аккуратно разложенными хирургическими инструментами, пробирками и контейнерами, разделочной доской, электрической маятниковой пилой и ярко-красными контейнерами для использованных игл и прочих острых предметов. На стенах — ящички, лайтбоксы, дезинфекторы воздуха, сушильные шкафы. Чуть в стороне откидные столы и металлические складные стулья — для бумажной работы.

— Не я здесь главная, но в первую очередь следовало бы посмотреть, что на нее могло подействовать, — говорю я Колину. — Есть серовато-белый осадок с запахом перегревшейся электроизоляции. Надо как можно быстрее провести анализ того, что было в раковине. Запах определенно посторонний, в камере его быть не должно. Я не говорю тебе, что надо сделать, но если ты можешь повлиять…

— Повлиять может Сэмми, у него влияния побольше, чем у нас двоих. Документы, следы инструмента, отпечатки — это все теперь важно, на всем может быть ДНК, да только не все эта чертова ДНК решает. А вот попробуй сказать это прокурору или тем более полиции. Думаю, ребята в трасологической лаборатории сделают все как надо. Я никакого запаха не почувствовал, но поверю тебе на слово. И можешь указывать мне как хочешь — не обижусь. Не могу придумать ничего такого, что пахло бы, как перегревшаяся электроизоляция.

— Так что же это было? Чем ее таким угостили и каким образом это произошло? В блоке строгого режима. Она же не гуляла там с другими заключенными и не могла добраться до чего-то такого, что ей не полагалось.

— Очевидно, надо иметь в виду тех, кто имел к ней доступ. Когда кто-то умирает в тюрьме, они первые, о ком следует думать. Даже если обстоятельства вроде бы самые обычные, а здесь они из другой категории. Уже не обычные.

24

На столе, в ящичках, перчатки разного размера. Я беру две пары — на каждого из нас. Колин расстегивает мешок с телом, пластик шуршит и похрустывает.

Я помогаю перекатить тело Кэтлин Лоулер на стальной стол. Колин достает бланки из корзиночек на стене и прикрепляет их к металлическому планшету. Я тем временем снимаю резиновые бинты с ее запястий и лодыжек, бумажные пакеты с рук и ног и складываю все в мешочек — для отправки в трасологическую лабораторию. Потом отрываю большую полосу белой кровенепроницаемой бумаги из дозатора и накрываю ею соседний секционный стол.

Тело заметно остыло, но еще не закоченело и легко поддается нашим манипуляциям, когда мы начинаем снимать с него одежду, откладывая каждый предмет на соседний стол. Белая форменная рубашка на пуговицах с темно-синей надписью на спине — заключенная. Белые штаны на молнии и с синими буквами ЖТШД на штанинах. Бюстгальтер. Трусы. Я беру лупу с тележки, включаю хирургическую лампу и рассматриваю слабо выраженное оранжевое пятнышко — возможно, Кэтлин вытерла о трусики правую руку. Беру с полки фотоаппарат, помещаю рядом с пятном линейку и направляю на него свет.

— Не знаю, где тут у вас делают анализ пищи, — говорю я Колину. — Похоже на сыр, но надо уточнить. Мазок делать не буду, пусть в лаборатории сами возьмут. Под ногтем правого большого пальца тоже что-то оранжевое. Может быть, то же самое, до чего она дотрагивалась или что ела перед смертью.

— У Бюро есть частная лаборатория в Атланте, там они все анализы делают — косметика, потребительские товары, что угодно. Мне вот интересно, могут ли заключенные покупать в магазине сырные палочки или спред.[286]

— Желтовато-оранжевый след — это чеддер, сыр или спред. Ни сырных палочек, ни сыра я в камере не видела, но это не значит, что их не было раньше. Мы бы, конечно, знали больше, если бы не пропала мусорная корзинка. А что петехиальные кровоизлияния в глазах, на лице? Они в случае с Плеймс были? — спрашиваю я, возвращаясь к столу, на котором лежит тело Кэтлин Лоулер.

— Ничего. Но они ведь и не всегда бывают при суицидальном повешении с полной васкулярной компрессией.

— Судя по твоему описанию ее способа самоубийства, я не уверена, что полная васкулярная компрессия ассоциируется с полным — не частичным — повешением или полной лигатурной странгуляцией.

— Да, картина необычная, — торжественно объявляет Колин.

— Инсценировка?

— Тогда я об этом не думал.

— А с чего бы? Я бы, наверное, тоже не подумала.

— Я не говорю, что инсценировки быть не могло, — продолжает он. — Но я бы скорее ожидал свидетельств борьбы, доказательств того, что ее удерживали. Но ничего, даже синяка, не нашлось.

— Я вот думаю, не была ли она уже мертвая, когда ее вот так связали, а потом уложили как надо.

— Я сейчас о многом думаю, — мрачно говорит Колин.

Измеряю татуировку в левой нижней части живота — фея Динь-Динь размером в шесть с половиной дюймов от крыла до крыла. Учитывая, что изображение растянулось, можно предположить, что тату Кэтлин сделала в те времена, когда была постройнее.

— И если, когда ее положили на кровать, она уже была мертва, — я все думаю о Шанье Плеймс, — то перед нами другой вопрос: от чего она умерла?

— Притом что никаких признаков насилия или чего-то необычного не было. — Колин подтягивает висящую на шее маску, прикрывая рот и нос. — Ничего, что обнаружилось бы при вскрытии или токсикологическом анализе.

— Есть множество ядов, которые не обнаруживаются при стандартном токсикологическом скрининге. — Мы поворачиваем тело на бок, осматриваем спину. — Что-то быстродействующее, дающее симптомы, которые остаются неопознанными как таковые, потому что либо свидетели ненадежны, либо жертва изолирована и убрана с глаз долой, либо оба фактора действуют вместе. — Я измеряю вторую татуировку, в виде единорога. — А самое главное, это что-то смертельное. Что-то, после чего жертва не должна выжить. Чтобы никто не заявил о неудавшемся покушении.

— Таковых, насколько мы знаем, нет. Но мы бы в любом случае не узнали. Если в тюрьме кому-то становится очень плохо, но заключенный все же выживает, нам об этом не сообщают. О таких случаях нам не докладывают.

Колин прижимает пальцы к руке, к ноге под коленом и отмечает умеренное обесцвечивание. Поднимает веки, измеряет пластмассовой линейкой зрачки.

— Расширение одинаковое, шесть миллиметров. Теоретически при наличии опиатов мы можем наблюдать посмертное сокращение, но я этого не наблюдал. Другие наркотики дают расширение, но у мертвецов зрачки расширяются в любом случае. — Он делает быстрые разрезы скальпелем от ключицы до ключицы и сверху вниз по всей длине туловища. — Сейчас мы ее посмотрим. Как следует. По всем правилам. Проверим, не было ли сексуального нападения. На все проверим. — Он отворачивает ткани, направляя скальпель правым указательным пальцем, придерживая большим и манипулируя пинцетом в левой руке.

— Какой шкафчик? — спрашиваю я, и Колин указывает нужный окровавленным пальцем.

Я достаю комплект для сбора вещественных улик и осматриваю тело на предмет изнасилования, беру мазки, фотографирую, наклеиваю ярлычки на пакетики.

— Заодно возьму мазки из носа и рта, пусть токсикологи поработают. И волосы тоже.

Колин заканчивает с ребрами, когда входит Джордж с пленками в руке. Он прикрепляет их к лайтбоксам, и я подхожу посмотреть.

— Старая трещина на правой большой берцовой кости. Свежих повреждений нет. Типичные артритические изменения. — Я перехожу от одного лайтбокса к другому, скользя взглядом по ярко-белым костям и темным формам органов. — Пищи в желудке довольно много. Если она поела в пять сорок пять утра и умерла около полудня, то есть примерно через шесть часов, столько быть не должно. Задержка опорожнения кишечника. — Возвращаюсь к секционному столу, беру скальпель. — Перевариванию что-то помешало. У Барри Лу Риверс последний сэндвич тоже остался непереваренным. А у тех двоих? — Я имею в виду Шанью Плеймс и Рею Абернати.

— Трудно припомнить. Хотя… да. Непереваренная пища. В случае Барри Лу Риверс — точно. Я тогда списал это на стресс, — говорит Колин. — Видел такое раньше, тоже перед казнью. Последняя съеденная пища остается непереваренной из-за беспокойства и паники. Хотя поставь-ка себя на их место. Я бы, наверно, ничего съесть не смог. Лучше бы дали бутылку бурбона да коробку кубинских сигар.

Я разрезаю желудок и выкладываю содержимое в картонную коробку.

— Да, то, что она ела утром, определенно совсем не то, что нам сказали.

— Ни яиц, ни гритса? — Колин вынимает печень, кладет в стальную чашу электронных весов и бросает взгляд на содержимое коробки. Потом берет нож для вскрытия, с длинной ручкой и широким лезвием. — Двести восемьдесят миллилитров, кусочки чего-то похожего на курицу, пасту и… что-то оранжевое.

— Оранжевое, как фрукт? Может, ей принесли апельсин?

Он режет печень, как будто нарезает хлеб.

— Нет, на апельсин непохоже. И вообще на какой-либо фрукт. Оранжевый, как в цветовой палитре. Вроде сыра и одного цвета с тем, что было под ногтем и на трусиках. И где она могла взять курицу, пасту и сыр рано утром?

— Жировые изменения печени средней степени, ничего опасного. У одного из трех алкоголиков печень обычно нормальная. — Колин принимается за легкие. — Знаешь, кого считают алкоголиком? Того, кто пьет больше врача. Значит, насчет еды они соврали. Курица и паста? Даже не представляю. — Он убирает с весов легкое и вытирает руки полотенцем. — Если они ее хотели убить, то наверное же знали, что она попадет сюда и мы увидим, что она ела? — Он записывает показания весов.

— Не все такие предусмотрительные. Тем более что завтракают в отделении рано утром, без четверти шесть. — Я наклеиваю ярлычок на пакет с вещдоком, который отправится к токсикологам. — Скорее всего, полагали, что к тому времени, когда она умрет, все уже переварится. Так бы и случилось в обычной ситуации.

— Есть гиперемия, слабая отечность. — Колин режет легкое. — Застой в альвеолярных капиллярах, розоватая пенистая жидкость в альвеолярном пространстве. Типично при острой дыхательной недостаточности.

— А также при остановке сердца. У нее оно на удивление здоровое. — Я разрезаю сердце на большой разделочной доске. — Немного бледноватое. Шрамов нет. Сосудистая сеть раскрыта. Клапаны, сухожильные струны, папиллярные мышцы — в норме. Вентикулярные стенки уплотнены. Диаметр камер соответствует норме. Повреждений миокарда нет.

— Вот уж не подумал бы. — Колин снова вытирает руки и что-то записывает. — Значит, сердце в порядке. Все дороги ведут к токсикологии.

— Я бы сказала, что мы просто не видим ничего, что указывало бы на инфаркт. Можно проверить гистологию. Есть мнение, что сердечные миоциты делятся после инфаркта миокарда. При отсутствии анатомических улик я обычно настроена скептически. А улик не видно. В аорте наблюдается слабый атеросклероз. — Дверь секционной распахивается, и я поднимаю голову. — На мой взгляд, пока ничто не указывает на то, что Кэтлин умерла из-за каких-то проблем с сердцем. — В зал входит Джордж, и до меня доносится знакомый голос.

Узнаю ровный, мягкий баритон Бентона, и настроение моментально поднимается. Он в мятых брюках хаки и зеленой рубашке поло, сухощавый, подтянутый, красивый. Серебристые волосы приглажены — наверно,вспотел в фургоне без кондиционера. И уже не важно, что мы в секционном зале, где запах смерти, и что мой белый халат и перчатки в крови, и что на столе лежит вскрытое тело Кэтлин Лоулер, а ее органы сложены в ведерко под столом.

Я так рада его видеть, но не хочу, чтобы он подходил ближе. И не только потому, что мы в морге, где проходит вскрытие. Следом за ним появляется Люси, изящная и одновременно грозная в черном летном костюме, с рассыпавшимися по плечам темно-рыжими волосами, в которых вспыхивают, поймав луч света, золотые искорки. Оба останавливаются в другом конце зала.

— Оставайтесь там, — на всякий случай говорю я и чувствую по поведению Бентона: что-то случилось. — Мы не знаем, что с ней, но смерть от отравления первая в нашем списке. Где Марино?

— Не захотел сюда входить. Возможно, по той же причине, по которой и ты не хочешь, чтоб мы подходили ближе, — отвечает Бентон, и я окончательно убеждаюсь: что-то стряслось.

Я вижу это по его непроницаемому лицу, по напряженной позе. Он смотрит мне прямо в глаза, и лицо у него встревоженное.

— Дона Кинкейд в коме.

В голове у меня звенят тревожные звоночки.

— Я получил последнее сообщение, когда мы приземлились, и мне сказали, что мозг умер, но до конца они не уверены. — Бентон говорит так, чтобы мы с Колином услышали. — Вы же знаете, как оно бывает. Они всегда осторожничают, даже если на самом деле абсолютно уверены. Какова бы ни была причина, все выглядит очень подозрительно, — добавляет он, и перед глазами у меня появляется образ Джейми Бергер прошлым вечером перед тем, как я ушла от нее.

Сонная, и зрачки расширены.

— Все указывает на то, что кислород слишком долго не поступал в мозг, — продолжает Бентон, а я мысленно слышу Джейми, как она говорит, еле ворочая языком. — К тому времени когда в камеру пришли, она уже не дышала, и, хотя врачи поддерживают в ней жизнь, ее уже нет.

Я вспоминаю пакет с продуктами, который сама же принесла в ее квартиру, вспоминаю, откуда он взялся — мне вручила его какая-то незнакомая женщина, а я взяла, не подумав.

— Я думала, с ней все в порядке, — начинаю я, — просто приступ астмы…

— Доступ к информации ограничили, и сейчас об этом стараются не распространяться, — прерывает меня Бентон. — Вначале все выглядело как приступ астмы, но симптомы очень быстро осложнились, и медперсонал в Батлере попробовал ввести дозу эпинефрина, предполагая анафилаксию, но улучшения не наступило. Она не могла ни говорить, ни дышать. Есть опасение, что ее каким-то образом отравили.

Я вспоминаю женщину в мотоциклетном шлеме, ее велосипед у фонарного столба.

— Никто представить не может, где она могла взять что-то ядовитое, — говорит Бентон с другого конца комнаты.

Разносчица, передавшая мне пакет суши… Я смутно припоминаю, что почувствовала что-то не то, но тогда не обратила внимания на это ощущение — вчера столько всего произошло. Все, начиная с того, как Бентон отвез меня в аэропорт в Бостоне, шло из рук вон плохо, и теперь остаток дня медленно прокручивается у меня в голове. Джейми, входящая в квартиру после того, как мы с Марино проговорили почти час. Она, похоже, не помнила, что заказывала суши, а я об этом ее не расспрашивала.

Я откладываю скальпель.

— Кто-нибудь разговаривал с Джейми сегодня? Потому что я не разговаривала, и она не позвонила сюда.

Все молчат.

— Она должна была заехать сегодня в лабораторию. Я оставила ей сообщение, но она не ответила. — Я стягиваю шапочку и одноразовый халат. — А как насчет Марино? Кто-нибудь знает, он с ней разговаривал? Он собирался ей позвонить.

— Пробовал, когда мы ехали сюда, но она не отвечала, — говорит Люси, и по выражению ее лица я вижу, что до нее доходит, почему я спрашиваю об этом.

Я бросаю испачканную одежду в корзину для мусора и стягиваю перчатки.

— Позвоните «911», и если удастся отыскать Сэмми Чанга, пусть встретится с нами, — говорю я Колину. — И пусть вызовут «скорую». — Я даю ему адрес.

25

Две патрульные машины и внедорожник Сэмми Чанга припаркованы перед восьмиэтажным кирпичным зданием, но ни мигалки кареты «скорой помощи», ни каких-либо признаков трагедии или катастрофы не заметно. Я не слышу сирен ни поблизости, ни вдалеке, лишь гул мощного двигателя фургона и постукивание его новых «дворников». С закрытыми окнами в салоне душно, вентилятор гоняет горячий, влажный воздух, а дождь настолько сильный, как будто мы попали на автомобильную мойку. Гром грохочет вовсю, старый город окутан туманом.

Чанг и двое полицейских, сутулясь, прячутся от непогоды под козырьком на ступеньках той же двери, которая открывалась передо мной вчера, когда разносчица на велосипеде появилась буквально из ниоткуда, как привидение. Мы с Люси, Бентоном и Марино выходим из фургона под дождь и ветер, и я оглядываюсь в поисках «скорой», но не вижу и не слышу ее. Мне это не нравится, ведь я же просила, чтобы она приехала сюда. В качестве предосторожности нужна бы и команда спасателей. Чтобы сберечь время, если оно еще осталось и есть что беречь. Дождь заливает вымощенную кирпичом дорожку и стучит так, как будто громко хлопает в ладоши.

— Полиция! Есть кто-нибудь? Полиция! — говорит один из полицейских, нажимая на кнопку интеркома. — Не отвечает. — Он отступает и оглядывается, а дождь становится все сильнее. — Надо узнать, нет ли другого входа. — Смотрит на нависшее черное небо и косые потоки дождя. — Как всегда, оставил плащ в машине.

— Да к тому времени, как мы выйдем, он уже кончится, — говорит второй.

— Надеюсь, хоть града не будет. Однажды моя машина попала под град. Как будто кто-то прогулялся по ней на «шпильках».

— А что вообще нью-йоркский прокурор здесь делает? На отдыхе? В этом доме много местных, но они уезжают на лето, некоторые сдают свои квартиры на неделю-другую. Она здесь ненадолго или как?

— Кто-нибудь вызвал «скорую»? — громко спрашиваю я. Ветер раскачивает гигантские дубы, и испанский мох хлещет серыми плетьми, похожими на обтрепанные грязные тряпки. — Здесь нужна «скорая», — добавляю я. Мы вчетвером обступаем Чанга и двух полицейских с напористостью бури, которая приближается, грохочет уже почти над головой, а дождь колотит по дорожке и асфальту и сплошным потоком стекает с козырька над крыльцом.

— Интересно, нет ли тут конторы по найму, — говорит один из полицейских. — Ключ у них должен быть.

— В этом здании вряд ли.

— Их в большинстве старых домов нет, — подает голос Чанг. — Можно попробовать позвонить кому-то из соседей. Может…

Марино протискивается мимо нас с ключами, чуть ли не отталкивая с дороги полицейских.

— Эй, полегче, приятель. Ты кто такой?

Пока Марино отпирает дверь, я краем уха слышу, как Чанг объясняет, кто мы и зачем находимся здесь, и смутно ощущаю, насколько промокла моя черная полевая форма и ботинки. Зачесываю назад мокрые волосы, слышу отдельные слова: ФБР… Бостон и работает с доктором Денгейтом. Наконец все мы направляемся к лифту. Люси идет за мной, ее ладонь прижимается к моей спине, подталкивая и цепляясь, и я чувствую, что в этом прикосновении. Чувствую отчаяние. Так она делала, когда была маленькой, когда чего-то боялась, когда не хотела, чтобы нас разделили в толпе или чтобы я ушла.

Я говорила Люси, что все будет хорошо, но на самом деле не верю, что будет так, как мы надеемся, как хотим, как должно бы быть в идеальном мире. Мы ничего еще не знаем, напомнила я племяннице, хотя у самой меня и нет надежды. Я просто ее не ощущаю. Джейми не отвечает ни по сотовому телефону, ни по домашнему, ни на имейлы и эсэмэски. Ничего с тех пор, как мы с Марино ушли от нее в час ночи, но этому может быть логическое объяснение, сказала я Люси. И хотя мы и должны предпринять все возможные действия, это еще не значит, что надо обязательно предполагать худшее.

Но я предполагаю именно худшее. То состояние, в котором нахожусь я сейчас, болезненно мне знакомо, как печальный старый друг, мрачный спутник, бывший гнетущим лейтмотивом моего жизненного пути. В ответ на него возникает чувство, тоже слишком хорошо мне известное: усадка, окаменение, как остывание бетона, как будто что-то тяжело опускается в глубокий мрак, в бездонное темное пространство, недостижимое и запредельное. Именно это я чувствую перед тем, как войти туда, где смерть тихо и покорно ждет, чтобы я позаботилась о ней так, как умею только я. Что творится в голове Люси? Не знаю. Наверно, это не то же тяжелое предчувствие, что давит меня, но что-то беспорядочное, путаное, противоречивое и летучее.

Все двадцать минут, что мы добирались сюда, она держалась, оставалась собранной и здравомыслящей, но сейчас бледная, как будто ей плохо, и выглядит испуганной и злой одновременно. Я вижу проблески и вспышки эмоций в ее напряженных зеленых глазах, а по дороге услышала и душевное смятение в брошенной вскользь реплике. Она сказала, что последний раз разговаривала с Джейми полгода назад, когда обвинила ее в том, что та лезет куда-то, куда не надо. «Во что лезет?» — спросила я. «Лезет защищать и спасать людей, обращая, если потребуется, их ложь в правду, потому что именно это она делает с собой. Ей так удобно. Джейми, можно сказать, забралась на большую гору правды, но только лишь для того, чтобы скатиться с другой ее стороны, — ответила Люси сквозь шум начавшегося дождя, и голос ее звенел от страха и злости. — Я предупреждала ее, потому что прекрасно все понимала. Я обо всем ей так и сказала, но она все равно сделала по-своему».

— Иди вперед, — говорит Бентон Марино.

«Она все копала и копала, пока дело не приняло опасный оборот, — продолжала Люси, и голос ее слегка дрожал, как будто она запыхалась. — Зачем ей это было надо? Зачем?»

— У нее какие-то проблемы? — спрашивает Марино один из полицейских. — Личные, финансовые или еще какие?

— Нет.

— Бьюсь об заклад, она просто уехала куда-нибудь — может, достопримечательности осматривать — и никому не сказала.

— Только не она, — говорит Люси. — Ни черта.

— Забыла телефон, или батарейка сдохла. Знаете, как часто здесь такое случается?

— Какие, к дьяволу, достопримечательности! — рычит за моей спиной Люси.

Марино вытирает рукавом мокрое лицо, глаза его бегают, как обычно бывает, когда под бесстрастностью и грубостью он прячет крайнее расстройство. Дверцы лифта расходятся, и все мы, кроме Бентона и Люси, устремляемся в кабинку. Полицейские продолжают выдвигать предположения, стараясь разрядить гнетущую, тревожную атмосферу, но лучше бы им вообще ничего не говорить.

— Скорее всего, с ней все в порядке. Такое сплошь и рядом случается. Человек уедет куда-нибудь в гости, никого не предупредив, а люди начинают беспокоиться.

Они — обычные патрульные копы, и для них это не более чем рутинная проверка, может, чуть более драматичная, чуть более официальная, но тем не менее простая проверка. Полиция проводит их ежедневно, особенно в это время года, когда пик туристического сезона и школы на каникулах. Кто-нибудь звонит «911» и просит проверить, все ли в порядке с его другом или членом семьи, который не отвечает на звонки или от которого давно ничего не слышно. В девяноста девяти случаях из ста все нормально. В одном, когда что-то случается, это не трагедия. И очень редко бывает, что человек мертв.

— Я с вами, — говорит Люси.

— Мне нужно войти первой.

— Я пойду с тобой.

— Не сейчас.

— Я должна, — настаивает Люси, и Бентон обнимает ее и притягивает к себе — успокоить, и не только. Он делает это, чтобы она не помчалась вверх по лестнице и не попыталась ворваться в квартиру.

— Я позвоню сразу, как только войду, — обещаю я Люси. Створки лифта сходятся, и, когда они закрываются полностью, отрезая племянницу от меня, боль в груди становится невыносимой.

Лифт, натертое до блеска старое дерево и полированная медь, кренится, поднимаясь, и я объясняю полиции, что от Джейми Бергер целый день ничего не слышно и она приехала в Саванну не в качестве туристки. Она здесь не на отдыхе. Может, ничего страшного не случилось, и я очень надеюсь, что так оно и есть, но это не в ее характере, и сегодня она должна была появиться в офисе доктора Денгейта, а она там не появилась и даже не позвонила. Надо было вызвать «скорую», и неплохо было бы вызвать ее сейчас, и все время, пока говорю, я сознаю, что повторяюсь, что твержу одно и то же, а у полицейских, молодых ребят, есть свое объяснение происходящему.

Они определенно полагают, что Марино живет с этой приезжей, которая не отвечает на телефонные звонки и не с кем не контактирует. Иначе откуда у него ключи? Скорее всего, тут какие-то семейные дрязги, о которых никто не хочет говорить. Я повторяю, что Джейми — известный нью-йоркский прокурор, то есть на самом деле бывший прокурор, и у нас есть причины беспокоиться о ее безопасности.

— Когда вы видели ее в последний раз? — спрашивает Марино один из патрульных.

— Прошлой ночью.

— Ничего необычного?

— Нет.

— Все нормально?

— Да.

— Может, вы слегка повздорили?

— Нет.

— Может, немного поцапались?

— Чушь собачья.

— Есть кое-какие необычные обстоятельства, — говорит Чанг полицейским, когда лифт, дернувшись, останавливается, и это единственное объяснение, которое Чанг или мы можем предложить полицейским.

Мы не собираемся упоминать Кэтлин Лоулер или делиться соображениями, что ее отравили. Я не намерена рассказывать здесь о Лоле Даггет или об «Убийствах в клубе „Менса“» и не собираюсь выкладывать, что Дона Кинкейд, содержавшаяся под стражей в госпитале для душевнобольных преступников, теперь в коме и ее, возможно, тоже отравили. Я не буду рассказывать сейчас о вчерашней разносчице, доставившей суши, которое Джейми, похоже, не заказывала. Я не хочу ни говорить, ни объяснять, ни рассуждать, ни представлять. Я схожу с ума от беспокойства и в то же время уже знаю, что ожидает нас, или боюсь, что знаю. Мы выходим из лифта и спешим в дальний конец коридора, где Марино отпирает тяжелую дубовую дверь.

— Джейми? — гремит его бас, едва мы входим в квартиру, и я сразу же замечаю, что сигнализация не включена. — Черт! — Марино бросает взгляд на кнопочную панель у двери, отмечая ту же, не сулящую ничего хорошего деталь. Лицо у него потное и красное, форменное хаки посерело от дождя. — Она всегда ее включает. Даже когда сама здесь. Эй! Джейми, ты дома? Вот дерьмо.

Кухня выглядит точно так же, как и вчера, когда я уходила, не считая бутылки с антацидом на стойке. Ее точно здесь не было, когда я мыла посуду и убирала еду, а большая коричневая сумка Джейми висит не на спинке стула, где я ее видела, когда пришла с пакетом из «Броутон и Булл». Сумка валяется на кожаном диване в гостиной, содержимое разбросано на журнальном столике, но мы не задерживаемся посмотреть, что могло пропасть или что она искала. Мы с Чангом спешим за Марино по коридору, ведущему в спальню.

Через открытые двери я вижу широкую кровать, смятое зелено-коричневое покрывало и Джейми в бордовом банном халате, скомканном, без пояса. Она лежит лицом вниз, бедра повернуты в сторону, руки и голова свешиваются с кровати — не похоже на смерть во сне, зато очень похоже на смерть Кэтлин Лоулер, словно в последние мгновения обе сопротивлялись подступившей агонии. Прикроватная лампа включена, шторы задернуты.

— Вот дерьмо, — слышу я голос Марино. — Господи.

Я подхожу к ней и ощущаю запах горелых фруктов и торфа. То, что пахнет, как скотч, разлито на прикроватной тумбочке, и тут же перевернутый стакан, а рядом с ним база беспроводного телефона.

Я дотрагиваюсь сбоку до ее шеи, ищу пульс. Но она холодная, и трупное окоченение уже заметно. Поднимаю глаза на Чанга, потом перевожу взгляд на одного из полицейских.

— Сейчас вернусь, — говорит мне Чанг. — Надо взять кое-что из машины, — добавляет он, уходя.

Патрульный глазеет на тело, свешивающееся с правой стороны кровати, подходит ближе и вытаскивает из-за пояса портативную рацию.

— Не подходи и ничего не трогай, — рявкает, сверкая глазами, Марино.

— Эй, полегче.

— Ты ни черта не знаешь, — взрывается Марино. — И незачем тебе тут ошиваться. Ты ни черта не знаешь, так что выметайся отсюда к чертям собачьим!

— Сэр, вам надо успокоиться.

— Сэр? Что я тебе, рыцарь, что ли? Не называй меня сэром.

— Успокойся, — прошу я Марино. — Пожалуйста.

— Вот черт. Поверить не могу. Господи Иисусе! Что тут произошло?

— Лучше не приближаться, — говорю я полицейскому. — Мы действительно не знаем, с чем имеем тут дело, — добавляю я, и он отступает на несколько шагов, оставаясь в дверях.

Побагровевший Марино тупо смотрит на тело, потом отворачивается.

— Хотите сказать, тут может быть что-то заразное? — спрашивает полицейский. — Мы можем что-то подхватить?

— Не знаю, но вам лучше не подходить и ничего не трогать. — Я осматриваю то, что открыто взгляду, но не вижу ничего подозрительного. — Люси и Бентон не должны сюда входить, — говорю я Марино. — Незачем ей это видеть.

— Господи! Вот дерьмо!

— Пойди туда и проследи, чтобы она не попыталась войти, хорошо? Позаботься, чтобы дверь в квартиру была закрыта и заперта.

— Господи! Какого дьявола тут произошло? — Голос его дрожит, налитые кровью глаза блестят.

— Пожалуйста, убедись, чтобы дверь была заперта. А вы попросите напарника подежурить там, чтобы никто посторонний сюда не вошел, — говорю я патрульному с короткими рыжими волосами и глубоко посаженными голубыми глазами. — Мы не можем ничего больше сделать и не должны ничего трогать. Здесь смерть при невыясненных обстоятельствах, и мы должны вести себя как на месте преступления. Я подозреваю отравление, поэтому ничего нельзя трогать. Конечно, лучше бы вам здесь не находиться, потому что мы не знаем, с чем имеем дело, но вы мне нужны. Нужно, чтобы вы оставались со мной, — повторяю я полицейскому, когда Марино выходит, громко топая по паркету.

— Почему вы думаете, что это место преступления? — Рыжеволосый полицейский оглядывается, но от двери не отходит. После того, что я сейчас сказала, ему не хочется приближаться к телу. Ему не хочется находиться в этой комнате. — Разве что из-за ее сумки в гостиной? Но если она впустила кого-то, кто потом ее ограбил, то это должен быть человек, которого она знала, иначе как бы он открыл дверь внизу?

— Мы не знаем, был ли здесь кто-то.

— Значит, в квартире может быть что-то ядовитое?

— Да.

— Или, может, передозировка и она искала в сумке таблетки? — Патрульный остается на своем месте у двери. — Может, посмотреть в ванной? — Он поглядывает на приоткрытую дверь слева от кровати, но не делает ни шагу.

— Не стоит, и мне нужно, чтобы вы оставались со мной. — Я набираю номер Бентона.

— В прошлом году был у меня один такой случай. Передозировка окситоцина, и все выглядело ну почти как здесь. Везде порядок, кроме ящиков стола, где женщина искала наркотики, и сумки. Лежала мертвая поперек кровати, причем на одеяле, а не под ним. Такая красивая девчонка, танцовщица, а вот подсела на окси.

Я нажимаю кнопку вызова и смотрю в сторону ванной, но не подхожу к ней. Свет просачивается через приоткрытую дверь. Прикроватные лампы включены, и в ванной тоже горит свет. Прошлой ночью Джейми не ложилась в постель, а если и легла, то в какой-то момент встала.

— Сказали, несчастный случай, но лично я думаю, там было самоубийство. С ней только что порвал приятель. В общем, куча проблем, — говорит полицейский, и с таким же успехом он мог бы разговаривать сам с собой.

— Люси не должна сюда войти, — говорю я Бентону, как только он отвечает, и он понимает, что это значит, и молчит. — Не знаю, что предположить, — добавляю я, потому что действительно не знаю, что ему нужно сказать сейчас Люси.

Она все равно узнает, если уже не знает. Тут есть только два возможных варианта. Либо Джейми мертвая здесь, в квартире, либо нет, но Люси уже точно знает, что она мертва. В эту минуту до нее доходит, что Бентон слушает меня и, пока я описываю, что вижу, не делает ничего, чтобы рассеять ее страхи. Взгляд, улыбка, жест или слово могли бы прогнать их, но Бентон молчит и не двигается, и я представляю, как он смотрит прямо перед собой и слушает. Люси, конечно, догадается, и я понятия не имею, как быть, но заниматься ею сейчас не могу. Мне надо разобраться с тем, что произошло здесь. Надо разобраться с Джейми. Разобраться с тем, что может произойти дальше.

Я смотрю на тело на кровати, на распахнутый, скомканный вокруг бедер халат. Под халатом голое тело, и мне невыносима мысль, что рыжеволосый патрульный или кто-то еще видит ее такой. Но дотрагиваться до нее нельзя. Нельзя ни к чему прикасаться, и я стою возле окна. Я не хожу по комнате и не приближаюсь к кровати.

— Пожалуйста, оставайся с Люси, а я вернусь, как только смогу, — говорю я Бентону по телефону. — Если удастся увезти ее в отель, встретимся там, это было бы лучше всего. Нечего ей здесь оставаться, да и ты ничего сделать не можешь. — Мне плевать, что он фэбээровец. Плевать, кто он и какие у него полномочия. — Не здесь, не сейчас. Прошу, позаботься о ней.

— Разумеется.

— Встретимся в отеле.

— Хорошо.

Я говорю ему, что нам нужен другой номер. Если возможно, с кухней. Чтобы комнаты были смежные, потому что я уже предполагаю, что будет дальше. Я точно знаю, что нам придется делать, и самое главное — это держаться вместе.

— Сделаю, — обещает Бентон.

— Всем вместе, — повторяю я. — Это не обсуждается. Ты мог бы арендовать машину или попросить в Бюро. Нам нужна машина. Ездить в фургоне Марино нельзя. Не знаю, сколько мы тут еще пробудем.

— Я не уверен насчет него, — тихо, ничего не выдавая тоном, говорит Бентон.

Он имеет в виду, что если Джейми убили, то у Марино могут возникнуть сложности с полицией. Его могут счесть подозреваемым. У него ключи от подъезда и квартиры Джейми. Он, вероятно, знает код сигнализации. Он был близко знаком с ней, и полиция уже интересовалась, не могли они поругаться вчера вечером. Другими словами, предполагается, что они были любовниками.

— Я не вполне уверена, что произошло, — говорю я Бентону. — Есть подозрение, сильное, и я, конечно, разберусь с ним. Насколько мне это будет позволено.

Я даю понять, что Джейми, на мой взгляд, убили.

— Но не уверена ни насчет него, ни насчет кого-то из нас. — Хочу сказать, что у меня те же осложнения. Марино будет не единственным подозреваемым. Это я принесла вчера вечером пакет с суши. Возможно, это я принесла Джейми смерть в белом бумажном пакете. — Я здесь. И сделаю все возможное, чтобы помочь.

— Хорошо, — только и говорит Бентон, потому что с ним Люси и он очень осторожен в словах.

Заканчиваю звонок. Я одна в спальне с мертвым телом Джейми и местным полицейским, которого, судя по нагрудному значку, зовут Т. Дж. Харли. Он остается у двери, смотрит на тело, оглядывается, не имея четкого представления, что делать: искать ли что-то, оставаться ли со мной, как я попросила, или присоединиться к напарнику, а может, позвонить начальнику или детективу из отдела убийств. В его глазах читается сонм мыслей.

— Почему вы думаете, что здесь что-то не так, ну, кроме того, что в ее сумке рылись? — спрашивает он.

— Мы этого не знаем, — отвечаю я. — Она сама могла что-то в ней искать.

— Что, если не таблетки?

— Мы не знаем, была ли это передозировка.

— А у нее нет привычки носить в сумочке много наличных?

— Я понятия не имею, что у нее в сумочке и сколько наличных она обычно носит с собой.

— Если есть, то это могло бы быть мотивом.

— Мы не знаем, было ли что украдено.

— Может, ее задушили чем-нибудь?

— Нет ни странгуляционной борозды, ни петехиальных кровоизлияний. Никаких видимых повреждений. Но ее надо тщательным образом осмотреть. Надо сделать вскрытие. В данный момент мы не знаем, отчего она умерла.

— А что вы знаете о ее отношениях с другом? — Он имеет в виду Марино.

— Он работал на нее, когда служил в нью-йоркской полиции, и в последнее время помогал ей в качестве консультанта. Понятное дело, он расстроен.

— В нью-йоркской полиции?

— Следователем в отделе сексуальных преступлений. И в этом качестве работал и с ней.

— Так, может, между ними что-то было?

— Может, нам в первую очередь следует выяснить, заказывала ли она суши вчера вечером? — отвечаю я. — Вместо того чтобы предполагать очевидное и гадать насчет того, что происходило в ее личной жизни. Думать, что близкий ей человек убил ее.

— Хотя обычно так и бывает.

— Обычно? Я бы сказала часто, но не всегда и не обычно.

— Но очень часто. — Он уверен в себе. — Первым делом ищи среди близких.

— Искать надо там, куда указывают улики, — возражаю я.

— Вы ведь пошутили насчет суши, правда?

— Нет.

— А я подумал, вы имеете в виду, что она сырой рыбой отравилась. Лично я эту гадость и в рот не беру. А теперь и подавно не буду. Разливы нефти, радиоактивная вода… Может, вообще перестану есть рыбу, даже приготовленную.

— В мусорной корзине должны быть контейнеры из фастфуда, пакет и квитанция. Остатки в холодильнике, — говорю я. — Пожалуйста, ни вы, ни ваш напарник ничего не трогайте. Советую держаться подальше от кухни, и пусть этим занимается следователь Чанг или доктор Денгейт. Или тот, кого пришлют.

— Да, следователь — Сэмми, а не я, и я не собираюсь лезть в его дело. Хоть и мог бы. Может, тоже стану следователем, потому что, по-моему, я для этого дела подхожу. Знаете, внимание к деталям — вот что самое важное, а уж в этом я мастер. Я с ним работал, кстати, по тому делу с передозом. — Т. Дж. Харли включает рацию и произносит: — Возможно отравление. Ничего не трогай ни на кухне, ни в мусорном ведре, вообще нигде.

— Что-что? — доносится из рации голос его напарника.

— Просто ничего не трогай. Вообще ничего.

— Десять-четыре.

Я решаю не говорить больше ничего про суши и свои опасения. И не собираюсь рассказывать, что делала здесь прошлой ночью. Приберегу эту информацию для Чанга, Колина или еще кого-то. Я знаю, что нам с Марино придется по отдельности давать объяснения, вероятно, детективу из местного отдела убийств, но не патрульному Т. Дж. Харли, который хоть и славный малый, но наивный и слишком заигрался в детектива. Чанг позаботится, чтоб нас с Марино допрашивали те, кто имеет соответствующие полномочия, и, по всей видимости, расследование будет совместным. БРД и местная полиция будут работать сообща, следующим будет ФБР. Если смерть Джейми связана с тем, что произошло в Массачусетсе — в особенности с предполагаемым отравлением Доны Кинкейд, — тогда расследование выходит за границы штата и происходящим в Саванне займется ФБР. Вероятно, оно заберет эти дела, как и предыдущие.

Я отодвигаю в сторону штору и выглядываю на улицу, где Чанг достает из машины оборудование для осмотра места происшествия. Дождь колотит по крыше дома, как будто по ней стучат что есть силы мелкие камешки, и над низкой линией домов, исторических зданий и деревьев сверкает молния. Гром гремит, словно далекие литавры или артиллерийская канонада, с треском раскалывая воздух, и я знаю, что сделала бы, если б Кембридж не был в тысяче миль отсюда.

Я бы распорядилась пригнать сюда, в Саванну, нашу мобильную лабораторию. Но из-за значительного расстояния такой план непрактичен, если не невозможен, потому что Колин Денгейт не будет ждать два дня, да и не должен этого делать. Мы не хотим ждать. Мы не можем ждать. Нам нужна сыворотка крови. Нам нужны образцы тканей. Нам нужно содержимое желудка. Конечно, есть центры по контролю и профилактике заболеваний, например в Атланте, но Колин, вероятно, не станет их дожидаться. Мы побывали на месте происшествия, и с нами ничего не случилось. С другими вроде бы тоже все в порядке. Я была в тюремной камере Кэтлин Лоулер. Я дотрагивалась до нее, дышала тем же, что и она, воздухом и нюхала то, что было в раковине, брала у нее кровь и содержимое желудка. И не заболела. Марино, Колин и Чанг тоже. Нет никаких признаков того, что нам что-то угрожает.

Очевидно, Кэтлин и Джейми убил, а Дону Кинкейд отравил один и тот же токсин, который действует относительно быстро. Он останавливает пищеварение и затрудняет дыхание. Что-то такое, что парализует. Он был в пище или в напитках. Вспоминаю, как выглядела Джейми, когда я уходила от нее ночью. Веки тяжелые, зрачки расширены, сбивчивая речь. Я думала, что она просто пьяна, но антацид на кухонной стойке наводит на мысль, что ее беспокоил желудок, и на то же самое, если женщина из камеры напротив не врет, жаловалась Кэтлин.

— Знаете, они работают на каждом месте преступления, потому что прошли подготовку в судебно-медицинской академии в Ноксвилле, где есть Ферма трупов… [287] — говорит патрульный Харли.

Он все говорит, говорит, и я слушаю вполуха и смотрю на залитую дождем улицу, на раскачивающиеся на ветру деревья, на огни фар, ползущие по Абердин-стрит. Затем в поле моего зрения появляется «лендровер».

— Все следователи БРД там учились, все до единого, а значит, у нас самые лучшие эксперты по осмотру места преступления, может, даже во всех Соединенных Штатах, — хвастает патрульный Харли, как будто его ничуть не волнует тело на кровати, как будто не случилось ничего ужасного.

Патрульный Харли не знал Джейми Бергер. Он понятия не имеет, кто она, кто все мы и какие между нами отношения, и я чувствую, как во мне что-то меняется, когда Колин паркуется и выключает фары. Я ощущаю какое-то равнодушное спокойствие, отстраненность, как бывает, когда что-то выше моих сил, но нужно держаться и делать свое дело. Я знаю, что меня ждет, только дурак не знал бы, и, засовывая руки в карманы рабочих штанов, вижу силуэт Джейми, мелькавший за задернутыми шторами этой комнаты прошедшей ночью.

Мы с Марино сидели в его фургоне на улице внизу, и ее тень была то здесь, то там, словно она беспокойно расхаживала по квартире. Потом разделась. Одежда, в которой она была, сейчас лежит на стуле рядом с туалетным столиком, будто она уронила или бросила ее, как делает человек, когда пьян, расстроен, спешит или неважно себя чувствует. Джейми надела бордовый халат, в котором потом и умерла, и смотрела на нас из окна гостиной, когда мы отъезжали, а я не знала. Я даже не представляла, что сделала и какую роль, по всей видимости, сыграла в этом.

26

Я отворачиваюсь от окна — Джейми Бергер лежит все в той же застывшей, неестественной позе, свешиваясь с края кровати, как на картине Дали.

Ее биологическое существование закончилось, и плоть и кровь начали разрушаться — пьеса сыграна, декорации убирают. Она ушла навсегда, и этого уже не изменить. Теперь надо заняться всем остальным, и с этим я управляться умею. К тому же мною движет сильное желание помочь. Но есть серьезные осложнения.

— Я ничего не буду трогать или делать без должного разрешения, — говорю я патрульному Харли. — Доктор Денгейт только что подъехал, но вы должны оставаться здесь, со мной. Если я перейду в другую часть квартиры, вы все равно должны быть рядом. Меня должны сопровождать вы или следователь Чанг, и нужно, чтобы кто-то из вас смог потом подтвердить это под присягой.

— Да, мэм. — Он пристально смотрит на меня, словно не вполне уверен, чтó я могу сделать такого, за чем требуется наблюдать и потом присягать.

— Я была здесь прошлым вечером. Не в этой комнате, но в этой квартире, и, по всей видимости, я последняя, кто видел ее живой.

— В нашей работе вот так и бывает. — Он прислоняется к дверному косяку, и ремень скрипит, задевая дерево. — Никогда не знаешь, с кем или с чем встретишься. Бывает, приезжаешь на место происшествия, а жертва тебе знакома. Да вот недавно один парень разбился насмерть на мотоцикле — оказывается, вместе в школу ходили. Чудно.

Меня так и тянет подвинуть тело, прикрыть, переложить, поправить, чтобы Джейми не лежала, как булавка, свешиваясь головой и руками с края кровати. Лицо и шея лилово-красные — после прекращения циркуляции кровь стекла вниз под действием силы гравитации, — губы приоткрыты, верхние зубы обнажены, один глаз закрыт, второй чуточку приоткрыт. Смерть посмеялась над идеальной красотой Джейми Бергер, неприлично и гротескно исказив и искривив ее, и я не хочу, чтобы Люси видела ее такой, даже на фотографии. Я снова обращаю внимание на перевернутый стакан и пустую телефонную базу. Опускаюсь на пол и обнаруживаю трубку под кроватью, в нескольких дюймах от края, как если бы Джейми пыталась схватить ее и сбила с тумбочки. Я не поднимаю ее и ничего не трогаю.

— Я была в гостиной и в кухне примерно с девяти вечера почти до часу ночи, — сообщаю я полицейскому Харли. — Один раз перед уходом заходила в гостевую ванную. Пока была здесь, касалась руками многих вещей: бумаги, кухонной посуды. Я непременно дам знать об этом следователю Чангу.

— Значит, вы приехали из Бостона, чтобы встретиться с ней?

— Нет. Я приехала в Саванну по другой причине. Она пригласила меня к себе. — Я не собираюсь ничего больше объяснять, по крайней мере патрульному, который все равно не будет расследовать этот случай. — У нас долгая, довольно сложная история взаимоотношений, и я буду рада обсудить ее с кем надо, когда до этого дойдет. А пока просто оставайтесь рядом, чтобы у меня был свидетель того, что я тут делала и чего не делала.

— Конечно. Или, может, подождете снаружи, если хотите?

— Я уже здесь и намерена помочь, если смогу, — твердо говорю я.

В других обстоятельствах я бы уже ушла, но сейчас решительно отказываюсь даже рассматривать тот вариант, который некоторые коллеги сочли бы актом самосохранения. Я не обращаю внимания на внутренний голос, доказывающий, что мне следует немедленно уйти. Мне нельзя еще больше себя компрометировать. Ни один медэксперт не пожелал бы оказаться сейчас на моем месте, но если я могу помочь определить, что случилось с Джейми, если чувствую себя морально обязанной сделать это, то должна остаться. Дело не только в Джейми. Ее уже не спасти. Я беспокоюсь о других.

Убийства посредством отравления редки и очень опасны, потому что не всегда погибает намеченная жертва, а когда кто-то все же умирает, это может быть совсем другой человек. Барри Лу Риверс, скорее всего, было наплевать, кто съест ее приправленные мышьяком сэндвичи с тунцом. Какую бы жестокую и расчетливую цель она ни преследовала, продукты из ее кулинарии мог съесть любой. Яд не оставляет ни отпечатков пальцев, ни ДНК. Он почти никогда не имеет размера или формы, как пуля или нож, и редко оставляет след, который можно определить как рану. Мне за свою карьеру доводилось иметь дело с целым рядом таких убийств, и все эти случаи были сложными и пугающими. Охота на преступника превращалась в гонку со временем.

Чанг возвращается, ставит свой чемоданчик на пол в спальне и дает мне перчатки, как будто мы напарники. Я натягиваю две пары и прячу руки в карманы, когда в коридоре раздаются чьи-то шаги.

— Телефон под кроватью. — Я показываю, где именно, и в это время в комнату входит Колин, в клетчатой рубашке, светло-серых слаксах и темно-синей ветровке с буквами БРД. Стекла очков забрызганы дождем.

В руке у него тот же чемоданчик, с которым он был сегодня в тюрьме. Колин ставит его на пол и обращается ко мне:

— Что у нас тут?

— Никаких видимых повреждений, но я ее не осматривала и не должна это делать. Похоже, что она искала ощупью телефон и, возможно, перевернула стакан. Скотч, думаю. Она пила скотч, когда я уходила от нее ночью. Телефон под кроватью.

— Она сама наливала скотч? — Чанг наклоняется и приподнимает постельное белье рукой в перчатке.

— Да. И вино.

— Просто хочу знать, чьи отпечатки и ДНК могут быть на чем.

— Вы, ребята, больше здесь не нужны, — говорит Колин патрульному Харли. — Спасибо за помощь, но чем меньше здесь людей, тем лучше, хорошо? Не ешьте и не пейте здесь ничего — вы это и без меня уже знаете — и постарайтесь ни к чему не прикасаться. У нас уже несколько жертв, вероятно, их всех отравили, и мы пока не знаем чем.

— Так вы считаете, это не наркотики? — спрашивает Харли. — Ни пузырька с таблетками, ни еще чего-то я не заметил, правда, никуда особенно и не заглядывал. Я ничего тут не осматривал, потому что все время был с ней. — Он дает им знать, что присматривал за мной. — Могу проверить ванную, к примеру. Посмотреть аптечку, если хотите.

— Я уже сказал, что мы не знаем, что с ней случилось, — отвечает Колин. — Может, наркотики. Может, что-то еще. Может, черт возьми, ледяная пуля.

— Но ведь…

— Мы действительно не знаем, что ищем. — Колин оглядывает комнату. — И чем меньше здесь будет народу, тем лучше.

— Но ведь на самом деле ледяных пуль не бывает… Во всяком случае, не в такую жару.

— Теперь мы тут сами справимся, — обращается Чанг к патрульному, — но было бы неплохо, если бы кто-то, один из вас или вы оба, подежурил перед домом. Нельзя, чтобы сюда кто-то входил. И неизвестно, к примеру, у кого еще могут быть ключи.

— Когда мы с Марино обедали у нее вчера вечером, ей доставили суши… — Я пересказываю эпизод Колину и Чангу, оставаясь возле окна, чтобы не мешать фотографировать, не мешать Колину готовиться к осмотру тела. — Стоило бы проверить саваннскую «Суши фьюжн». Если вас смущает мое присутствие здесь… — Я уйду, если они скажут, хотя предпочла бы остаться. — Причина более чем очевидна. Я виделась вчера днем с Кэтлин Лоулер, и этим утром она мертва. С девяти вечера до часу ночи я была с Джейми, теперь и она мертва.

— Ну, если только ты не собираешься в чем-нибудь признаться, — говорит Колин, натягивая перчатки, — мне как-то не приходит в голову, что ты и есть причина смерти этих людей, и я чертовски рад, что ты жива-здорова. Как и Сэмми, и Марино, и я сам. При других обстоятельствах я бы сказал, что, поскольку ты знала ее и была с ней накануне, тебе лучше не присутствовать на месте преступления. Но ты уже здесь. И можешь что-то заметить. Тебе решать, уйти или остаться.

— Больше всего меня беспокоит следующая жертва, — отвечаю я. — Особенно если мы имеем дело с отравлениями. Думаю, ты знаешь, что меня беспокоит.

— И тебя, и меня тоже.

— Возможно, вы единственная, кто может сказать, все ли здесь на месте, — говорит Чанг, — так что вы здорово поможете, если осмотритесь вместе со мной. — Мелькает вспышка, и щелкает затвор, он фотографирует телефонную трубку под кроватью.

На самом деле он ждет от меня совсем иного рода помощи, и мне понятно, что он делает. Я узнаю его подход и считаю его правильным. За сегодняшний день Сэмми Чанг завоевал мое уважение; я отношусь к его мнению соответственно и ничуть его не осуждаю. В сущности, я этого и ожидаю. Он рассудительный следователь, умный, наблюдательный и очень опытный, он объективен и решителен. Что бы он ни думал обо мне, с его стороны было бы глупостью не попытаться выудить всю возможную информацию и небрежностью — не присматривать за мной. Ему ничего не остается, как воспринимать меня с профессиональной настороженностью и подозрительностью, даже если в его профессиональном взаимодействии со мной это никоим образом не проявляется.

— Пока что я не вижу ничего, что указывало бы на присутствие здесь кого-то еще после того, как мы с Марино ушли, — начинаю я.

— У них какие-то отношения? — спрашивает Чанг.

— Помимо работы? Мне об этом ничего не известно и представить такое трудно. Он взял двухнедельный отпуск, чтобы приехать сюда и помочь ей с делом Джорданов. Насколько я понимаю, в этой квартире они работали.

— А раньше? Было ли между ними что-то большее, чем просто профессиональные отношения?

— Даже представить себе этого не могу, — повторяю я.

Между тем Колин ставит на прикроватную тумбочку цифровой термометр и возится с закоченевшей правой рукой, пока ему не удается согнуть ее и сунуть второй термометр под мышку.

— Почему вам трудно это представить? — спрашивает Чанг, и я понимаю, что начинается допрос.

Я могла бы остановить его. Могла бы сказать, что не стану отвечать на вопросы без своего адвоката Леонарда Браззо. Но не буду.

— Ничто и никогда не указывало на то, что между Марино и Джейми были какие-либо иные отношения, кроме профессиональных. И уж точно не могу себе представить, что он замышлял что-то против нее.

— Да, но вы его знаете. Трудно быть объективным, когда мы знаем человека. Вам сложно думать о нем плохо. — Чанг на моей стороне. Старая, как мир, игра в доброго и злого полицейского.

— Если бы у меня была причина думать о нем плохо, я бы так и сказала.

— Но вы не знаете, что происходило между ними наедине. — Он смотрит на телефонную трубку, которую берет двумя пальцами, стараясь как можно меньше прикасаться к ее поверхности. — Возможно, только зря время потеряем. По всей видимости, она единственная, кто до нее дотрагивался. Но на всякий случай стоит проверить отпечатки. Вы согласны? Что бы вы сделали? — Чанг смотрит на меня.

— Я бы проверила ее на отпечатки пальцев и ДНК. И запросила бы дополнительный химический анализ соскобов.

— Кто-то мог отравить ее телефон? — произносит он с непроницаемым лицом.

— Вы спросили, что бы я сделала. Химические и биологические яды могут действовать трансдермально, через слизистую, через кожу. Хотя сомневаюсь, что это наш случай, иначе жертв могло быть больше. Включая нас.

— А вы случайно не пользовались этим телефоном? — Он нажимает кнопку меню.

— Прошлой ночью я не была в этой части квартиры.

— Номер «917» в час тридцать две пополуночи. — Чанг проверяет последний номер, который Джейми набирала на этом аппарате.

— Нью-Йорк, — отвечаю я и снова ощущаю характерный для скотча запах жженых фруктов.

— Похоже, это последний звонок, который она сделала, по крайней мере с этого телефона. — Он вслух называет остальные цифры, занося их себе в блокнот.

Номер знакомый, и через пару секунд до меня доходит почему.

— Люси. Моя племянница. Это был номер ее сотового, когда она жила в Нью-Йорке, — объясняю я, стараясь не выдавать своих чувств. — Переехав в Бостон, она его сменила. В начале этого года, может, в январе. Точно не знаю, но этот номер больше ей не принадлежит.

Джейми должна была знать, что у Люси новый номер. Когда она говорила Люси, что не хочет больше никаких контактов с ней, это были не пустые слова. До прошлой ночи.

— Есть соображения, почему она пыталась позвонить Люси в половине второго ночи?

— Мы с Джейми говорили о ней. Говорили об их отношениях и о том, почему они прекратились. Быть может, она расчувствовалась. Я не знаю.

— Что за отношения?

— Они были вместе несколько лет.

— В каком смысле «вместе»?

— Партнеры. Пара.

Чанг кладет телефонную трубку в пакет для улик.

— Во сколько вы ушли от нее?

— Около часа ночи.

— Получается, полчаса спустя она набирает старый номер Люси, потом пытается вернуть трубку на место и та падает под кровать.

— Не знаю.

— Можно предположить, что к тому моменту ей уже стало плохо. Или она была сильно пьяна.

— Не знаю, — повторяю я.

— Когда, говорите, вы в последний раз были здесь до вчерашнего вечера?

— Я уже говорила вам, что никогда не была в этой квартире до вчерашнего вечера, — напоминаю я.

— И вы никогда не бывали здесь раньше? Никогда не бывали в этой комнате, в спальне, до настоящего времени? Вы не заходили сюда вечером или ночью, перед тем как уйти? Быть может, пользовались ванной комнатой, телефоном?

— Нет.

— А Марино? — Чанг приседает на корточки возле кровати и смотрит на меня снизу, словно пытается дать мне ложное чувство превосходства.

— Я не знаю, заходил ли он сюда вчера вечером. Но я не находилась с ним все время. Он уже был здесь, когда я пришла.

— Интересно, что у него есть ключи. — Чанг поднимается и начинает прикреплять ярлычок к пакету для вещдоков.

— Они оба использовали эту квартиру как офис. Но о ключах вам лучше спросить у него. — Я жду, что в любую минуту Чанг выведет меня отсюда и зачитает мне мои права.

— Мне это представляется несколько необычным. Вы бы дали ему ключи, если это была ваша квартира? — спрашивает он.

— Если бы возникла такая необходимость, я бы доверила ему ключи. Понимаю, что мое мнение не имеет значения, поэтому буду придерживаться фактов, — продолжаю я, отвечая на его предположение, что я не могу быть объективной в отношении Марино. — А факты таковы, что, не считая суши, Джейми принесла провизию сама. Она подавала нам еду и напитки в гостиной. После чего — и это было приблизительно в десять тридцать или, может, без четверти одиннадцать — Марино оставил нас вдвоем. Он вернулся забрать меня от дома приблизительно в час ночи, и в то время Джейми вроде бы была в полном порядке, только пьяна. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что у нее, возможно, уже начинали проявляться симптомы, относящиеся к чему-то помимо алкоголя. Расширенные зрачки. Невнятная речь. Отяжелевшие веки. Это случилось часа через два с половиной или через три после того, как она поела суши.

— От опиатов зрачки расширенными не могут быть, но существует много других наркотиков. — Колин надавливает пальцами на руку, затем на ногу, отмечает обесцвечивание. — Амфетамины, кокаин, седативные препараты. И алкоголь, разумеется. Ты случайно не заметила, пока была здесь, не принимала ли она чего?

— Я не видела, чтобы она что-нибудь принимала, да и причины так думать у меня не было. При мне она пила. Несколько бокалов вина и несколько стаканов скотча.

— А что было после того, как вы ушли? Что вы делали? Куда поехали? — спрашивает Чанг.

Я не обязана отвечать на эти вопросы. Я могу сказать ему, что готова сотрудничать при определенных условиях, например в присутствии моего адвоката, но это не по мне. Мне нечего скрывать. И я знаю, что Марино не совершил ничего плохого. Все мы на одной стороне. Я объясняю, что мы некоторое время ездили по району, где жили Джорданы, обсуждая то дело, и около двух часов ночи вернулись в гостиницу.

— Вы видели, как он входил в свой номер?

— Он что-то забыл в машине и вернулся забрать. Я пошла в свой номер одна.

— Что ж, очень любопытно. То, что он пошел с вами, а потом вернулся к своему фургону.

— Там был служащий, который сможет сказать, вернулся ли Марино, забрав покупки с заднего сиденья, или снова уехал, — отвечаю я. — И с фургоном были какие-то там проблемы, поэтому утром Марино пришлось отогнать его в автосервис.

— Он мог пойти пешком. Гостиница минутах в двадцати отсюда.

— Вам надо спросить у него самого.

— Температура среды семьдесят один градус. Температура тела семьдесят три градуса, — говорит Колин, сдвигая тело Джейми с края кровати.

Ее руки и голова не слушаются, и ему приходится приложить усилия, чтобы добиться своего, и на это тяжело смотреть. Я делала это тысячи раз, не задумываясь, вынуждала мертвых отказаться от своих упрямых и неудобных положений. Но сейчас смотреть невыносимо. Я думаю о пакете с суши, который предложила отнести наверх, и виню себя за это. Ну почему у меня не возникло никаких сомнений в отношении той женщины, явившейся из тени на темной улице вчера вечером? Почему я не забеспокоилась, когда Джейми сказала, что не заказывала суши?

— Есть здесь что-нибудь еще, о чем, по-вашему, я должен знать? — Чанг продолжает задавать вопросы, которые имеют мало отношения к тому, что он на самом деле хочет знать.

— Опрокинутый стакан. И я бы взяла образец того, что похоже на разлитый на столике скотч. Но, возможно, вы захотите подождать, пока мы не проверим остатки еды и содержимое мусорного ведра. Со всем этим нужно распорядиться одинаково. Всем, что она могла съесть или выпить.

Я держу руки в карманах, когда мы приступаем к осмотру. Я говорю Сэмми Чангу то же самое, что говорила ему в тюрьме: осматриваю что-то только в том случае, если он одобрит, и ни к чему не прикасаюсь без его разрешения. Мы начинаем с примыкающей к спальне ванной комнаты.

27

Зеркальные медицинские шкафчики широко распахнуты, их содержимое разбросано по полкам и гранитной стойке, оно в раковине, по всему полу, как будто здесь пронесся ураган или ванную обшаривал злоумышленник. Маникюрные ножницы, щипчики, пилочки для ногтей, глазные капли, зубная паста, зубная нить, полоски для отбеливания зубов, крем от загара, продаваемые без рецепта болеутоляющие, скрабы для тела и лосьоны для лица. Тут и рецептурные лекарства, включая золпидема тартрат, или амбиен, и анксиолитик лоразепам, больше известный как ативан. Джейми страдала бессонницей. Она была беспокойной, суетливой и не могла смириться с возрастными изменениями, но никакое из подручных средств для облегчения ее обычных недомоганий и недовольств не победило врага, с которым она столкнулась в последние часы и минуты жизни, жестокого противника, неумолимого, сильного и невидимого.

По посмертным признакам и хаотичному беспорядку в доме мне стало ясно, что в какой-то момент среди ночи или рано утром она вдруг почувствовала себя так плохо, что начала лихорадочно искать что-нибудь, что могло бы уменьшить панику и облегчить физические страдания, которые, очевидно, были настолько сильными, что в результате ее метаний квартира выглядит сейчас так, словно неведомый злоумышленник разнес здесь все, а потом неведомо как убил и саму хозяйку.

Но никакого злоумышленника не было, была только Джейми, и я представляю, как она вытряхивает содержимое сумочки, надеясь, возможно, найти какое-то лекарство, которое могло бы облегчить ее страдания. Я представляю, как она бежит в ванную за каким-нибудь препаратом и, обезумевшая от муки, все раскидывает, сбрасывает вещи с полок. Только убивал ее не другой человек, по крайней мере он не делал этого непосредственно своими руками. Я убеждена, что это был яд, такой сильный, что превратил тело Джейми в ее худшего врага.

Меня здесь не было. Я не осталась с ней. Ушла раньше. Мне так не терпелось уйти, что я ждала на улице, в темноте под деревом, пока Марино заберет меня, и теперь не могу не думать, что, не будь я обижена и зла, могла бы заметить признаки отравления. Могла бы сообразить, что что-то не так, что она не просто пьяна. Я защищала Люси, а она всегда была моей слабостью, и теперь та, кого она любит, быть может, больше всего на свете, мертва.

— Если не возражаете. — Я показываю Чангу, что хочу посмотреть и потрогать, пока он фотографирует. Будь я рядом с Джейми во время кризиса, я могла бы спасти ее. Были признаки и симптомы, но я не обратила на них внимания и теперь не знаю, как объясню это племяннице.

— Конечно, — отвечает он. — Нет ли у вас причин подозревать, что у нее в квартире могло быть что-то такое, чем кто-то хотел завладеть? В гостиной я заметил несколько компьютеров и папки. Может, в них хранили какую-то конфиденциальную информацию? Как насчет секретных сведений в ее компьютерах?

— Понятия не имею, что у нее в компьютерах. И вообще ее ли это компьютеры.

Я могла бы вызвать «скорую». Могла бы делать ей искусственное дыхание, пока меня не сменили бы парамедики с аппаратом для искусственной вентиляции легких и не увезли бы ее в реанимацию. Она была бы сейчас в больнице. С ней было бы все в порядке. Она не лежала бы, холодная и окоченевшая, на кровати, и мне не пришлось бы говорить Люси, что я подвела Джейми и подвела ее. Не уверена, что Люси простит меня. И если не простит, ее трудно будет за это винить. Все эти годы она твердила мне одно и то же, снова и снова, повторяя одни и те же выражения, потому что я совершала одни и те же ошибки: Не сражайся вместо меня. Не чувствуй вместо меня. Не пытайся все исправить, потому что ты только делаешь хуже.

Теперь я сделала хуже некуда.

— Думаю, вам известно, чем Джейми занималась в Саванне, и, следовательно, известен характер документов, о которых вы упоминали. Но, отвечая на ваш вопрос, скажу: я не знаю, было ли что-то у нее в квартире, что могло кому-то понадобиться. Я не имею представления, что за информация в компьютерах.

— Когда вы здесь были, не создалось ли у вас впечатления, что она кого-то боится? Может, она что-то такое говорила?

— Только то, что надо усилить меры безопасности, — отвечаю я. — Но конкретно о том, что кого-то или чего-то боится, она не говорила.

— Не знаю, какие драгоценности и другие ценные вещи она могла привезти с собой из Нью-Йорка, но часы… вот они лежат. — Он указывает на золотые часы «Картье» с черным ремешком на стойке рядом со стаканом, в котором немного воды. — Похоже, дорогая вещица. Стоит того, чтоб ее украсть. Я начинаю думать, не рылась ли она тут сама в поисках лекарства или еще чего, когда была пьяна.

Я достаю из раковины коробочку с бенадрилом, отмечая, что верхушка оторвана, как если бы человек страшно спешил. На полу валяется серебристый пакетик, в котором недостает двух розовых таблеток.

— Теперь я не уверена, что она была пьяна. По крайней мере, так пьяна, как казалась. — Я смотрю на наклейку с ценой на коробочке с бенадрилом. — «Аптека Монка». Если она одна, то это в торговом квартале, рядом с женской тюрьмой, где оружейный магазин.

— Может, у нее была аллергия, — предполагает Чанг. — Вы не знаете, когда она приехала в Саванну и сняла эту квартиру?

— Говорила, что несколько месяцев назад.

— В апреле или в мае. Цветочной пыльцы этой весной было просто жуть. Все было как будто припорошено желто-зеленым. Одно время я ни бегать не мог, ни на велосипеде ездить. Надышусь всей этой гадостью, и глаза опухают, и горло. — Он ведет мирную беседу, добрый полицейский, болтающий со мной.

Сэмми Чанг играет в коллегу, и я знаю эту игру: расслабься, раскройся, я твой друг. Я и намерена относиться к нему как к другу, потому что я не враг. Мне нечего скрывать. Я пройду проверку на полиграфе. Я присягну в правдивости фактов. Мне все равно, что он не зачитал мне мои права, все равно, что он спрашивает. Я свободно признаюсь, что чувствую свою вину, потому что это действительно так. Но я не виновна в смерти Джейми Бергер. Я виновна лишь в том, что не предотвратила ее.

— Могу предположить, основываясь на разорванной коробке и пакетике на полу, что бенадрил она принимала этой ночью. Если приняла две таблетки, то, очевидно, симптомы были существенными, возможно, ей трудно было дышать. Но мы не узнаем этого, пока токсикологический анализ не установит присутствие дифенгидрамина.

— Быть может, у нее была сильная аллергическая реакция на что-то съеденное. Возможно, на суши. У нее не было аллергии на моллюсков?

— Или она думала, что у нее сильная аллергическая реакция, потому что ей было трудно дышать, глотать и держать глаза открытыми, — говорю я Чангу, подбирая другие туалетные принадлежности, чтобы посмотреть, где она их купила.

— Вы были несколько часов назад в тюрьме и знаете, что Кэтлин Лоулер после возвращения с прогулки испытывала трудности с дыханием. Можно предположить, что у нее закрывались глаза и были проблемы с речью. Симптомы схожи с теми, что бывают при атоническом параличе.

— Какие именно?

— Нервный импульс не передается мышцам, обычно это начинается с головы. Опущение век, пелена перед глазами, диплопия. По мере распространения паралича вниз возникают трудности с дыханием, затем наступает дыхательная недостаточность и смерть.

— А причина смерти? Что могло привести к описанной вами картине?

— Некий нейротоксин, это первое, что приходит на ум.

Я упоминаю Дону Кинкейд. Говорю, что у Кэтлин Лоулер есть биологическая дочь, которую обвиняют в нескольких жестоких убийствах в Массачусетсе и покушении на меня, что она содержится в госпитале Батлера и этим утром у нее возникли трудности с дыханием, за которыми последовала остановка дыхания. Сейчас она вроде бы в состоянии комы. Объясняю, что официальные лица подозревают отравление.

— О том, была ли у Джейми аллергия на моллюсков, мне ничего не известно, разве что развилась в последнее время. Хотя, действительно, анафилактическая реакция на моллюсков могла спровоцировать атонический паралич и смерть. Как, впрочем, и яды. По-моему, Джейми делала много покупок в «Аптеке Монка». Полагаю, следует обратить внимание на то, что она там приобретала. Не только на то, что есть в квартире, но и на то, чего мы не видим, но что она могла купить в прошлом, без рецепта. По крайней мере, чтобы исключить возможность того, что она сделала это сама или кто-то подмешал что-то в уже купленное ею.

— Вы имеете в виду, что кто-то подмешал что-то в аптеке?

— Нам нужно отработать все возможные версии, и нам необходим подробный список всего, что есть в квартире, — повторяю я. — Нельзя упустить потенциальный яд, который останется незамеченным и кого-нибудь убьет.

— Вы допускаете, что она могла покончить с собой?

— Не думаю.

— Или, может быть, она случайно приняла что-то?

— По-моему, вы уже знаете мое мнение. Ее отравили, и это было сделано умышленно. Для меня главный вопрос — чем?

— Ну, чем-то, что подмешали в пищу, — говорит Чанг. — Ваши предположения: что могло вызвать описанные симптомы? Что бы вы положили в чью-то еду, чтобы человек через несколько часов умер от атонического паралича?

— Я бы никому и ничего в пищу не подкладывала.

— Я же не имею в виду вас лично. — Чанг продолжает фотографировать вещи в ванной, все, что есть, косметику и моющие средства, даже мыло, и при этом все записывает. Я знаю всю эту процедуру.

Выигрывает время и собирает информацию, методично, терпеливо, по крохам. Чем больше времени мы проведем вместе, тем больше он узнает. Я отнюдь не наивна, и он это понимает. Игра продолжается, потому что я решила продолжать ее.

— Если нейротоксин, то какой? Дайте мне парочку примеров. — Он ищет информацию, которая указала бы, что Джейми Бергер убила я или это сделал кто-то, кого я знаю.

— Это может быть любой токсин, разрушающий нервную ткань. Список большой. Бензин, ацетон, этиленгликоль, кодеина фосфат.

Ничто из перечисленного не вызывает беспокойства. Ни бензином, ни антифризом Джейми не травили. Как не травили средством для снятия лака или каким-то пестицидом, подмешанным в суши, скотч или сироп от кашля. Такие вещи используют случайно, необдуманно, по глупости. Есть кое-что гораздо хуже, чего я и боюсь. Химические и биологические агенты террора. Оружие массового поражения, изготовленное из воды, порошка и газа. Оно убивает через воду, воздух, прикосновение. Или через еду. Я называю сакситоксин, рицин, тетродотоксин, сигуатеру. Можно подумать и о ботулотоксине, самой ядовитой отраве на земле.

— Люди ведь заболевают ботулизмом от суши, верно? — Чанг открывает дверцу душевой кабинки.

— Клостридии, анаэробные бактерии, вырабатывающие яд или нейротоксин, встречаются повсюду. В почве, в донных отложениях озер и прудов. Заражению может подвергнуться буквально любая пища или жидкость. Если Джейми заразилась этим токсином, то все произошло необычайно быстро. Обычно симптомы проявляются по меньшей мере через шесть часов, а бывает, что через двенадцать или даже тридцать шесть.

— Как с консервами. Покупаешь банку овощей, она вздулась от газов, и тебе говорят, что есть нельзя. Это ботулизм?

— Пищевой ботулизм обычно ассоциируется с несоблюдением гигиены, нарушением правил консервирования и хранения, когда в масло добавляется чеснок или травы, а потом продукт не ставят в холодильник. Другой источник — недоваренные овощи, запеченный на алюминиевой фольге и остывший на ней картофель. Возможностей много.

— Черт, что же я теперь буду есть? Итак, если вы плохой парень…

— Я — не плохой парень.

— Предположим, что плохой. Вы культивируете где-то эту бактерию, потом подкладываете кому-то в пищу и человек умирает от ботулизма?

— Я не знаю, как было в этом случае. Если речь о ботулотоксине.

— Опасаетесь, что мы имеем дело с ним?

— Это серьезный вопрос. Чрезвычайно серьезный.

— Его часто используют для отравления?

— Вовсе нет. Я знаю много случаев убийства посредством отравления, но ботулотоксин очень трудно обнаружить, если не искать целенаправленно, подозревая его применение.

— О’кей. Итак, ей трудно дышать, у нее все прочие симптомы, которые вы здесь описали. Но почему же она не набрала «911»? — Он фотографирует соли для ванны и свечи на ее бортике. Лаванда и ваниль. Эвкалипт и бальзамин.

— Удивительно, но такое случается часто. — Я показываю, что хотела бы взглянуть на лекарства, и Чанг, конечно, не против. Ему все равно, что я делаю, — он ведет меня по дорожке, которую сам же и выбрал. — Люди думают, что все образуется, что они справятся сами, найдут дома лекарства. А через какое-то время становится поздно.

Открываю пузырек с амбиеном. Судя по наклейке, лекарство было приготовлено десять лет назад в той же самой аптеке, возле тюрьмы, где я останавливалась вчера после звонка по платному телефону. Тридцать десятимиллиграммовых таблеток. Пересчитываю.

— Осталась двадцать одна. — Пересыпаю таблетки в пузырек и смотрю на ативан. — Заказ выполнен тогда же и в той же аптеке. Похоже, она почти все лекарства там покупала. «Аптека Монка». Фармацевт — Херб Монк.

Может, владелец? Я вспоминаю мужчину в лабораторном халате, у которого купила вчера адвил. Аптека с доставкой на дом — в тот же день прямо к вашему порогу. Может быть, домой Джейми заказывала не только продукты?

— Восемнадцать миллиграммовых таблеток. И то и другое выписал доктор Карл Диего.

— Те, что хотят покончить с собой, обычно принимают целый пузырек. — Чанг стаскивает перчатки и опускает руку в карман. — Посмотрим, кто такой Карл Диего. — Он достает «блэкберри».

— Ничего такого, что указывало бы на смертельную передозировку, — говорю я.

Открываю шкафчики и ящички, вижу парфюм и пробники, которые Джейми, должно быть, брала бесплатно в универмагах или в интернет-магазинах. Все с доставкой.

Саму жизнь приносили к ее порогу, а потом смерть перехватила пакет с фастфудом и вручила его мне.

— Наверно, нам не стоит так уж увлекаться версией о самоубийстве, когда убийца на свободе, — говорю я Чангу. — Смертей уже немало, и мы не хотим, чтобы их стало больше.

Я вполне ясно советую ему не тратить время зря, пытаясь повесить что-то на нас с Марино. Если слишком пристально смотреть на что-то одно, можно проглядеть другое.

— Какой-то нью-йоркский доктор на Восточной Восемьдесят первой. Может, ее терапевт. Выписывал лекарства оттуда. — Чанг проверяет сведения по интернету, а на самом деле дает мне возможность попасть в ловушку. — Если что-то намеренно подмешали в пищу, то эта штука должна быть без вкуса и запаха, так? Вы думаете, суши?

— Да. Хотя насчет первого это еще как посмотреть.

— Что вы имеете в виду?

— Разве мы знаем о том, что яд был без цвета и запаха? Нам ведь никто об этом не рассказал.

— Можете привести примеры ядов без вкуса и запаха? — Как будто я прячу в себе некую зловредную правду, которую он может выманить хитростью. — Что бы вы применили на месте убийцы? — Чанг усиливает нажим.

— Я бы не использовала ничего, потому что не хочу никого травить. Даже если бы знала как. — Я смотрю ему в глаза. — И я не помогла бы одному человеку отравить другого, даже если бы думала, что это сойдет нам с рук.

— Вы поняли меня слишком буквально. Я лишь спрашиваю, что, по вашему мнению, могло ее убить. Что же это может быть, без вкуса и запаха, что можно подмешать в суши? Кроме той бактерии, что вызывает ботулизм. Что еще? Например? — Чанг убирает «блэкберри» в карман, надевает свежие перчатки, кладет использованные в пакет и запечатывает.

— Трудно сказать, — говорю я. — В лабораториях создают по-настоящему жуткие химические и биологические вещества, которые берут на вооружение американские военные.

28

Мы выходим в спальню. Колин расхаживает по комнате, разговаривает по телефону и отдает распоряжения транспортной службе. Тело Джейми прикрыто одноразовой простыней — акт доброты и жест уважения, совершенно необязательный со стороны Колина, выказавшего ей куда больше внимания, чем она — ему. Какая ирония!

— И вам понадобится по крайней мере двойной мешок, — говорит Колин в телефон, проходя мимо все еще завешанного окна. Понять, какой сейчас час, трудно, но дождь все льет, стучит по крыше и растекается по стеклу. — Да, так, просто примите те же меры предосторожности, как при транспортировке зараженного. В любом случае для нас ведь каждое тело как инфицированное, так?

— Фентанил, рогипнол, известный также как «препарат насилия», вещества нервно-паралитического действия, такие как табун и зарин, оксилидин, антракс. — Я иду с Чангом по списку. — Но некоторые из них очень быстродействующие. Если бы ей в пищу подмешали рогипнол или фентанил, она не продержалась бы до конца ужина. Думаю, в первую очередь надо провести скрининг на ботулотоксин.

— Ботулизм. Ух ты, страшное дело. А почему вы думаете о нем, а не о чем-то другом? — Чанг кладет пакет с использованными перчатками на кровать.

— На основании описанных симптомов.

— Непривычно думать, что кого-то убивают с помощью бактерии.

— Не бактерии, а токсина, вырабатываемого этой бактерией, — объясняю я. — Так же поступают и военные. Бактерию нельзя использовать как оружие. Оружием служит токсин, который не имеет запаха, вкуса, который относительно легко достать и который трудно обнаружить. — Теперь у него еще больше оснований для подозрений. — У нас нет времени на метод постгипоксийных полицитемических мышей. Кстати, для мыши это вещь неприятная. Ей вводится сыворотка, а потом остается только ждать, когда она умрет.

Колин прикрывает трубку ладонью и поворачивается ко мне:

— Что там насчет ботулизма?

Я говорю, что надо провести скрининг.

— У тебя есть на примете какое-то место?

— Кое-какие мысли у меня есть.

Он кивает и возвращается к своей транспортной службе.

— Вот именно. Все как обычно — съемные носилки и чтобы мешки не протекали. Я знаю, что они у всех есть, но только не двойные или тройные. После использования — отправить в автоклав или сжечь вместе с использованной защитой, перчатками и всем прочим. Да-да, те же правила, что при гепатите, СПИДе, менингите и септицемии. Ради бога, не экономьте на мешках, никаких использованных. К этому и клоню. Все смыть и хорошенько продезинфицировать. И не жалеть раствора. Да. Буду.

— Ваша идея? — спрашивает Чанг.

— Вещество очень агрессивное. Атакует молниеносно. Нужен тщательный скрининг, и прежде всего на ботулотоксин, по всем серотипам. И сделать это нужно побыстрее. Другими словами, незамедлительно. В последние двадцать четыре часа умерли двое, третья — на искусственном жизнеобеспечении. Мы не можем позволить себе стандартную, старомодную процедуру, которая растянется на несколько дней. Есть современные, гораздо более быстрые методы. Моноклональные антитела, электрогенерированная хемилюминесценция. Можно обратиться в Исследовательский институт инфекционных заболеваний Армии США в Форт-Детрике. Если понадобится, я с удовольствием свяжусь с ними и помогу с тестированием. Но, думаю, будет практичнее и быстрее договориться с Центром контроля заболеваний. Я бы рекомендовала их. Намного меньше бюрократии, и у них точно есть анализатор, который тестирует нейротоксины, такие как ботулотоксин, стафилококковый энтеротоксин, рицин, антракс.

— ИИИЗ? — Колин убирает телефон. — Зачем нам военные? И что за разговоры про ботулотоксин? Да, я не ослышался, антракс?

— Это всего лишь предположения, основывающиеся не только на одном этом случае, но и на других, — отвечаю я. — Случаев три, и описываемые симптомы схожи, если не одни и те же.

— Думаешь, это вопрос национальной безопасности и терроризма? Потому что иначе военные нам не помогут. Конечно, у тебя, наверное, связи, знакомства…

— Мы не знаем, с чем имеем дело. Но у меня из головы не выходят те случаи, о которых ты упоминал. Барри Лу Риверс и другие, умершие внезапно и при невыясненных обстоятельствах в женской тюрьме штата. У всех остановка дыхания. У всех при вскрытии ничего не обнаружено. Стандартный скрининг ничего не дает, а на ботулотоксин ты их не проверял.

— У меня не было на то никаких оснований. И не только у меня, — отвечает Колин.

— Сейчас я беспокоюсь об одной заключенной. Надеюсь, мои опасения не подтвердятся, — говорю я и подробно описываю женщину из службы доставки, приезжавшую сюда накануне вечером.

Я говорю о том, что Джейми вроде бы не заказывала суши, а разносчица упомянула, что Джейми регулярно делает заказы в их ресторане и расплачивается кредитной карточкой.

— Вспоминая все это сейчас, я думаю, что разносчица выдала слишком много информации. Помню, у меня тогда даже появилось какое-то беспокойство. Что-то показалось мне странным.

— Может, она старалась убедить тебя в том, что она — разносчица, хотя на самом деле таковой не является, — рассуждает Колин. — Кто-то сделал заказ, забрал его, отравил содержимое и, притворившись разносчиком, доставил к месту назначения.

— Если этот кто-то работает в ресторане, установить его будет нетрудно, — замечает Чанг. — Но шаг слишком рискованный. Я бы сказал, даже глупый.

— Меня больше беспокоит, что эта женщина с суши могла и не быть служащей ресторана, — говорит Колин. — И найти ее будет чертовски трудно. Если она проворачивает такое не в первый раз, значит, далеко не глупа.

Чанг смотрит на укрытое тело.

— Нам нужно изучить ее образ жизни. Выяснить, где она заказывала продукты, что предпочитала и прочее. Марино не говорил, у нее есть в городе друзья или знакомые?

Я отвечаю, что он не ничего такого не говорил, и повторяю, что суши не было в меню прошлым вечером. Судя по всему, Джейми не собиралась есть суши и угощать им нас и знала, что мы оба не поклонники этого блюда. Я рассказываю, как поднялась в квартиру, где мне сказали, что Джейми отправилась в ближайший ресторанчик взять что-нибудь навынос, и как она вернулась с кучей продуктов, которых было более чем достаточно на троих. Тем не менее, узнав о суши, Джейми пошутила, что пристрастилась к нему, что заказывает их не реже трех раз в неделю с доставкой на дом.

— Кэтлин Лоулер тоже съела что-то, чего не было в меню, — напоминаю я. — Судя по содержанию желудка, на завтрак у нее были курица и паста, возможно, сыр, тогда как другие заключенные получили обычную порошковую яичницу и гритс.

— Ни курицу, ни пасту она в тюремном магазине не покупала, — говорит Чанг. — Мусорная корзина исчезла, и в раковине было что-то странное. Если яд, то он точно не был ни бесцветным, ни без запаха.

— Если только ей не подали завтрак где-то вне камеры. Может, пасту, курицу и, возможно, сырный спред доставили по заказу в камеру, — говорю я. — Вы, вероятно, заметили, что у Джейми установлены камеры наблюдения — снаружи и в самой квартире. Вопрос в том, велась ли запись. Детали должен знать Марино. Думаю, он их и устанавливал или по крайней мере консультировал по этому поводу Джейми. Может быть, вам удастся найти где-то рекордер, если таковой есть.

— А камеры индивидуальные? Та, что снаружи, она только эту квартиру обслуживает или весь дом? — спрашивает Колин.

— Камеры принадлежат Джейми.

— Отлично, — кивает Чанг. — Помните, как та разносчица выглядела? Можете ее описать?

— Было темно, и все произошло очень быстро. У нее был шлем с отражателями, велосипед и что-то вроде рюкзака, в котором были пакеты. Белая. Довольно молодая. Черные брюки, светлая рубашка. Она передала мне пакет, перечислила, что в заказе, а я дала ей десятку. Потом я вошла и поднялась на лифте сюда, в квартиру Джейми.

— Пакет обычный? — спрашивает Колин.

— Простой белый пакет с названием ресторана. Сшит степлером. Квитанция приложена. Марино открыл его, убрал суши в холодильник, а потом Джейми положила их себе и сама же почти все съела. Там были разные роллы и салат из водорослей. Один салат остался, и я поставила его в холодильник, когда убирала тарелки. Это было уже после полуночи, около половины первого или даже без четверти час. Надо взять контейнеры из мусорной корзины, собрать остатки еды.

— А заодно пакет и квитанцию, — говорит Чанг. — Отправлю в лабораторию, проверить на отпечатки и ДНК.

— По моим расчетам, она мертва уже не менее двенадцати часов. — Колин складывает инструменты и закрывает чемоданчик. — Получается, что умерла где-то ранним утром. Точнее сказать не могу. Ориентировочно между четырьмя и пятью часами. Ничего такого, что помогло бы понять, что случилось. А два других случая — тоже отравления? — Он имеет в виду Кэтлин Лоулер и Дону Кинкейд. — Но как это возможно? Как можно проделать это с двумя заключенными, разделенными тысячью миль, а потом еще и здесь? — Он бросает взгляд на тело. — Хорошая новость — если в таком деле может быть что-то хорошее — это способ введения яда или токсина. Он попал в организм с пищей, а не через дыхательные пути и не интрадермально. Так что, надеюсь, нам опасаться нечего.

— Обрадовал, — говорит Чанг. — Учитывая, что сначала мы побывали в камере одной жертвы, а теперь будем совать нос в мусорную корзину другой.

Я возвращаюсь в гостиную. На кофейном столике такое же разорение, как и в ванной. Похоже, Джейми вывернула содержимое сумочки и потом все разворошила. Пузырек с безрецептурным обезболивающим. Губная помада. Компактная пудра. Кисточка. Флакон духов. Мятное драже для свежести дыхания. Косметические салфетки. Несколько блистерных упаковок, все пустые, ранитидин и судафед. Чанг заглядывает в бумажник из крокодиловой кожи — кредитки и немного наличных. Вроде бы ничего не украдено. Я советую ему поискать оружие, и он находит его в боковом отделении большой коричневой кожаной сумки. Это «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра. Чанг направляет дуло в потолок и разряжает револьвер — на ладони у него шесть патронов.

— «Спир голд дот». Серьезно. Вот только то, что ее достало, пулей не возьмешь.

— Надо бы посмотреть мусорную корзину. — Я прохожу в кухню. — Могу разложить контейнеры по мусорным мешкам. Они у нее есть, я их видела, когда прибиралась здесь вчера. Чем прочнее, чем лучше. Тридцатигаллоновые мусорные мешки как раз то, что надо.

Я заглядываю в шкафчик под раковиной и разворачиваю мешки — по одному на каждый контейнер из суши-ресторана. Тем временем Чанг открывает холодильник. Смотрит, но ничего не трогает.

— У вас ведь есть с собой водонепроницаемая лента? — говорю я: из корзины доносится сильный запах разлагающихся морепродуктов.

— Фу, ну и вонь, — кривит нос Чанг.

— Мусор она вчера не выносила, и у меня такого желания тоже не было, чему я теперь только рада. Слава богу. Надо прежде всего позаботиться, чтобы ничего не протекло. Тем более что вы собираетесь везти вещдоки на своей машине.

— Может, есть вариант получше. — Чанг возвращается к своему кейсу, достает рулон ленты и кладет на стойку. Потом надевает маску и протягивает мне другую. — Тут ведь могут быть опасные биоматериалы.

— Я это прекрасно понимаю, поэтому и задержалась.

Я расстилаю на стойке мусорные мешки. Маску не надеваю. Мой нос — мой друг, пусть даже запах мне совсем не нравится.

— Я помогала ей вчера и перчатки не надевала — причины не было. Думаю, у Колина есть контакты в ЦКЗ, а если нет, то предлагаю позвонить туда, и пусть они решают насчет транспортировки. Речь ведь идет о потенциальных патогенах или токсинах, присутствующих в телесных жидкостях и тканях, взятых при вскрытии, а также пищевых контейнерах и так далее. Здесь нужен специальный контроль. Но нам сейчас надо в первую очередь упаковать все понадежнее — три слоя, не меньше — и все задокументировать. Не знаю, есть ли у вас с Колином специальные ярлыки для биоопасных материалов или плотная, вакуумная упаковка. В общем, это все нужно как можно скорее доставить в лабораторию и незамедлительно поместить в холодильник.

— Рад сообщить, что обычно мы с таким материалом дел не имеем. Никаких специальных боксов или контейнеров для хранения биоопасных веществ у меня нет.

— Тогда сделаем что в наших силах. Например, так. — Я достаю из холодильника контейнер с оставшимся с прошлого вечера салатом и проверяю, надежно ли он закрыт. — Это нужно положить в мешок. Я его перевяжу, обмотаю поплотнее лентой и положу во второй, повторю всю операцию и отправлю уже в третий, и последний, мешок. Падение с четырехфутовой высоты, возможно, выдержит, но испытывать удачу и устраивать тестирование лучше не будем. Я сделаю все сама, или можете подключиться и помочь. А нет — так стойте и смотрите. Или, если хотите, позовите Колина.

— Кому я тут нужен? — тут же доносится из коридора голос Колина.

— Есть мысль, как это все доставить в лабораторию? — спрашивает у него Чанг. — Кей говорит, это надо отправить в холодильник.

— Хочешь сказать, у тебя, в твоем вылизанном внедорожнике, места для ядовитого мусора не найдется?

— Не хотелось бы.

— Сам отвезу, брошу в багажник. Потом проветрю, помою — и все будет в порядке. Не в первый раз. Лишь бы кожаную обшивку не испортить.

Чанг переносит свой кейс к письменному столу, где лежат папки с разноцветными уголками, и приступает к работе с двумя лэптопами. Снимает отпечатки с клавиатуры и «мышки», берет мазки на ДНК — сделать это надо сейчас, чтобы не жалеть потом, когда, возможно, выяснится, что кто-то пытался влезть в компьютеры Джейми.

— Заберу с собой, — говорит он, — но сначала хочу заглянуть. Если только не защищены паролем. — Пальцы пробегают по клавишам. — Есть. Если ваша разносчица и впрямь существует, то сейчас мы с ней познакомимся. У этой малышки DVR-карта. Похоже, подключена к обеим камерам, к внешней, у входа, и к внутренней, той, что в квартире.

Я разворачиваю еще пару мусорных мешков, и мы с Колином упаковываем контейнеры, которые я прошлой ночью отправила в мусорную корзину.

— И аудио есть, — сообщает нам Чанг. — Наружная камера у нее крутая, с нее и начнем. Посмотрим, кого нам покажут. Хороший обзор, светочувствительность, дальность. Угол поворота триста шестьдесят градусов. Инфракрасная, так что видит в темноте, тумане и дыму. Вы когда пришли сюда вчера?

— Около девяти. — Я достаю из корзины палочки.

— Наверно, надо взять стакан из-под виски, — говорит Колин. — И соскоб с прикроватного столика, как ты и сказала. Ничего не забыли?

— Скотч здесь. — Я указываю на шкафчик. — Но бутылка уже была открыта. А вот и бутылка из-под вина. — Я вынимаю из корзины бутылку и укладываю ее в мешок. При мысли, что совсем недавно мы с Джейми пили «пино-нуар» и разговаривали, становится не по себе. Я перевожу дыхание.

— Ничего похожего на вчерашние морепродукты, — гримасничает Колин.

— Биск с креветками. Эскалопы.

— Запашок как у утопленника. Ну и гадость. — Он упаковывает пустой контейнер.

— Да, странно, — произносит Чанг, сидящий за столом. — Что, черт возьми, у нее с головой? Ну, такого я еще не видел. Черт! Вот так номер!

Мы снимаем перчатки и подходим к столу — посмотреть, на что сетует следователь.

— Секунду, только откручу назад, к тому моменту, когда она появилась. — Чанг постукивает пальцем по «мышке».

Изображение четкое и на удивление чистое в сером и белом оттенках. На экране входная дверь, железные перила, ступеньки, дорожка и деревья. Звук приближающегося автомобиля, свет фар, и вот она — далекая фигура на улице. Чанг ставит запись на паузу.

— О’кей. Она вот здесь, слева, прямо перед входом. — Чанг указывает на улицу. — Ее почти не видно. Ни ее, ни велосипеда. — Он подносит палец к левому верхнему углу экрана.

— А вот вы, нажимаете кнопку интеркома. Девица выходит, вон там, вдалеке. Но она не на велосипеде. Переходит улицу, — говорит Колин. — Да, немного необычно.

— И сигнальных огоньков не видно, — добавляю я, всматриваясь в экран. — Такое впечатление, что не хочет, чтобы ее заметили.

— Похоже на то, — соглашается Колин.

— Вот, теперь лучше. — Чанг снова касается «мышки», и «картинка» оживает. — Или, скорее, хуже.

Фигура снова движется по темной улице, я уже различаю ее, но лица пока не видно. Тень на сером фоне. Она вскидывает правую руку — ослепительная белая вспышка. Что-то напоминающее белый огненный шар скрывает ее голову.

— Шлем, — говорю я. — Она включила сигнальные огни.

— Зачем включать сигнальные огни, если ты идешь пешком?

— Незачем, — отвечает Колину Чанг. — Смотрите, она делает что-то еще.

29

Уже почти девять вечера, когда мы с Марино добираемся наконец до гостиницы. Багажник фургона заполнен пакетами с продуктами и прочими предметами первой необходимости; здесь пластиковые бутыли с водой, несколько кастрюль, сковородок и прочих кухонных принадлежностей, тостер и даже портативная газовая плитка.

После того как Марино подобрал меня возле дома Джейми, где Чанг и Колин еще работали на месте происшествия, я попросила его выполнить несколько моих просьб. Сначала мы заехали в «Уол-март», где я купила все, что сочла необходимым, чтобы, как я выразилась, «разбить лагерь». Затем настала очередь «Фреш-маркета», где были приобретены основные запасы продовольствия и где мы посетили винный магазин. Наконец, мы побывали в специализированном рынке на Дрейтон-стрит, который Джейми порекомендовала накануне вечером как место, где есть довольно неплохой выбор безалкогольного пива.

Я знакома с теорией хаоса, излюбленной теорией физиков о том, что Вселенная существует благодаря капризам Большого взрыва. Если взять ее за основу, то вполне можно ожидать, что человеческими жизнями будет управлять бессмысленный хаос. Но я не принимаю этого. Честно говоря, я в это вообще не верю. В природе все гармонично, у нее свои законы, даже если они и выходят за рамки нашего привычного понимания, и не бывает никаких случайностей. Есть лишь вехи и определения, к которым мы обращаемся за отсутствием любого другого способа постичь определенные события, особенно неприятные и ужасные.

«Чиппева-маркет» расположен всего в нескольких кварталах от квартиры Джейми и бывшего дома Джордана и недалеко от бывшего приюта на Либерти-стрит, где жила Лола Даггет, когда ее арестовали по обвинению в жестоком предумышленном убийстве. Но «Суши фьюжн» находится приблизительно в пятнадцати милях к северо-западу от того места, где жила Джейми, и фактически расположен ближе к женской тюрьме, нежели к историческому району Саванны площадью три с половиной квадратных мили.

— Думаю, эти места кое-что нам расскажут. В них заключается определенный смысл и даже послание, — говорю я Марино, когда мы выбираемся из фургона и окунаемся в вечернюю духоту. Вода журчит по водостокам и обильно капает с деревьев, а лужи на улицах города вырастают до размеров небольших озер. — Джейми оказалась внутри своего рода матрицы, на задворках зла, и это заведение с суши — тоже то еще местечко. Путь к нему лежит на северо-запад, как будто ты направляешься в аэропорт или… в тюрьму. Но почему тогда, если собиралась покупать продукты несколько раз в неделю, она не подыскала что-нибудь поближе к своему дому?

— Рекламируется как одно из лучших заведений такого рода в Саванне, — отвечает Марино. — Она как-то обмолвилась об этом при встрече, и в тот момент как раз принесли суши. Я тогда усмехнулся и заметил, мол, как она только ест эту дрянь. А Джейми в ответ и говорит, что местечко-то, между прочим, лучшее в городе, хотя и не сравнится с тем, какое было у нее в Нью-Йорке. По мне, так ни одно из них доброго слова не стоит. Наживка она и есть наживка, а ленточный глист — ленточный глист.

— А как оттуда развозят суши на велосипеде? Часть пути ведь идет по шоссе. Не говоря о том, каково добираться в такую-то погоду куда-то вдаль.

— Эй, мне нужна парочка тележек! — кричит Марино коридорному. — Не позволю, чтобы кто-нибудь тащил это дерьмо наверх, — говорит он мне. — Раз уж ты все это затеяла и не хочешь рисковать, то ничего нельзя упускать из виду. Необходимо исключить саму возможность постороннего вмешательства. Не хочу утверждать, что ты свихнулась, но, уверен, со стороны это выглядит именно так. Как семейка Брэди [288] на летних каникулах — не могут позволить себе выползти за бургером или заказать пиццу.

Я ничему не доверяю — ни чашке кофе, ни бутылке воды, — если не купила сама. До тех пор пока не будет понимания того, что происходит, мы останемся здесь, в Саванне, и не притронемся к ресторанной пище и напиткам, не воспользуемся обслуживанием номеров; мы будем держаться подальше от фасованных продуктов и есть только в номере. Я также честно предупредила, что никаких уборщиц не будет. Никто из посторонних не должен заходить в наши комнаты, если это не полицейский или агент, которым мы доверяем. При этом кто-нибудь должен обязательно находиться в номере, чтобы туда никто не входил и ничего не трогал. Ведь мы до сих пор не знаем, с кем или с чем столкнулись. Мы будем сами застилать постели, выносить мусор и убирать за собой, а есть только то, что приготовлю я. Все будет так, как будто у нас строгий карантин.

Марино катит две багажные тележки к задней части фургона, и мы начинаем перегружать кухонную посуду, принадлежности, воду, безалкогольное пиво, бутылки с вином, кофе, свежие овощи и фрукты, мясо, сыр, макароны,специи, консервы и приправы. Со стороны все это выглядит, наверное, так, будто мы промышляем разбоем и грабим товарные вагоны, никак не меньше.

— Не вижу здесь никакого совпадения. — Я продолжаю рассуждать о географии. — Нам нужно получить вид с высоты. Может быть, Люси удастся наложить спутниковую карту на телеэкран и мы сможем все подробно рассмотреть? Ведь должно же это что-то значить.

Мы катим перегруженные тележки через холл, мимо передней стойки и переполненного бара, и люди с любопытством глазеют на парочку чудаков в полевой форме, которые, по всей видимости, перебрасывают в отель целый аванпост. Мне и самой кажется, что так оно и есть.

— Но Джейми не было, когда случилось это убийство, — говорит Марино, подходя к стеклянному лифту. — Она не жила в той квартире внутри этой твоей матрицы, или на задворках зла, или где там еще. Ее не было здесь в 2002 году, когда убили Джорданов. — Он несколько раз нажимает на кнопку лифта. — Ты просто чудишь. Хотя насчет суши-ресторанчика и велосипеда утверждать не возьмусь.

— Все не так просто…

— Я так скажу. Если бы кто-то собирался отравить ее пищу, то особенного труда это бы не составляло, ведь она продукты и лекарства заказывала на дом. Это единственная связь, которую я здесь усматриваю. Есть какое-то место, куда она наведывалась постоянно. Где именно оно находилось — не важно.

— А как по-твоему, Джейми могла пользоваться этим местом постоянно и даже держать там счет, если не жила поблизости? В пределах досягаемости? Может, вас обоих тянуло к одному и тому же окружению?

— Откуда ты, черт побери, столько знаешь? У меня в черепушке уже никаких мыслей не осталось. А еще курить хочется до смерти. Да, признаю. Понимаешь? Говорю как есть. Пока мы мотались по магазинам, я сигарет себе так и не купил. Но, предупреждаю, сигарета мне сейчас требуется позарез, а еще я бы выдул пару упаковок «баклера», чего бы это мне ни стоило.

— Не могу даже выразить словами, как мне жаль, — говорю я снова.

Дверцы лифта распахиваются. Мы толкаем тележки с провизией в кабинку, и многочисленные полиэтиленовые пакеты едва не переваливаются через край.

— Плюс ко всему я голоден как собака. Бывают моменты, когда уже ничего не доставляет удовольствие. Что бы я ни делал, — добавляет он, с каждой минутой становясь все ворчливее и беспокойнее, словно ему неловко в собственной шкуре.

— Сейчас я на скорую руку приготовлю спагетти и салат из зелени.

— А мне, может, хочется, чтобы бездельники из обслуживания номеров принесли чизбургер с жареной картошкой! — Он раздраженно ищет кнопку нужного этажа, нажимает ее, потом шарит в поисках кнопки для закрывания дверей.

— Долго ждать не придется. Выдуешь свой «баклер» сколько влезет, примешь горячий душ. Сразу полегчает.

— Сигарету, чтоб ее, — вот чего мне хочется сейчас больше всего, — сквозь зубы отвечает Марино, и стеклянный лифт трогается, словно ленивый вертолет, медленно скользя вдоль этажей с увитыми зеленой лозой балконами. — И нечего повторять, что мне станет лучше. Я теперь понимаю, почему люди ходят на собрания. Потому что чувствуют себя дерьмово, и им хочется пришибить всякого, кто твердит, что скоро им станет лучше.

— Если хочешь попасть на собрание «Анонимных алкоголиков», думаю, это возможно.

— Ну уж черта с два.

— Какой смысл возвращаться к тому, что едва тебя не погубило?

— Слушай, не читай мне лекций. Я не в том настроении.

— И не собираюсь! Просто не кури, пожалуйста.

— Если мне нужно будет сходить в бар, побаловаться дымком, я пойду. Ты ведь не хочешь, чтобы я тебе врал? Поэтому и говорю. Мне по горло нужна сигарета.

— Тогда и я с тобой. Или Бентон сходит.

— Ну уж нет! На сегодня мне его достаточно!

— Хочешь погоревать — пожалуйста, — тихо произношу я.

— При чем тут горе? Не в этом дело, — вскидывается он.

— Именно в этом.

— Ерунда. Не говори, чего не знаешь.

Мы едва видим друг друга из-за всех этих пакетов и коробок и спорим, не желая уступать друг другу. Но я-то знаю, что в корне его гнева лежит боль, что он раздавлен. Он испытывал чувства к Джейми, о чем я догадывалась, но мне, наверное, никогда не узнать об их истинной глубине, как, возможно, и о том, было ли это простым увлечением, или же он влюбился в нее по-настоящему. Так или иначе, он связывал с ней будущее. Он собирался помочь ей и надеялся сделать это именно здесь, в этой части мира, где ему нравилось жить: его устраивал и образ жизни, и погода. Теперь все изменилось. Навсегда.

— Послушай, — говорит Марино, когда лифт останавливается на верхнем этаже, — иногда с этим ничего не поделаешь, как ни крути — лучше не станет. С ней сделали такое, что это выше моих сил, понимаешь? Меня просто бесит, как подумаю, что мы сидели с ней в ее собственной гостиной и понятия ни о чем не имели. Господи! Она ела эту отраву прямо у нас на глазах и уже готовилась умереть, а мы ни о чем не догадывались. Сначала ушел я, потом ты. Будь оно проклято! И она в полном одиночестве прошла через весь этот ад. Какого черта она не позвонила «911»? — Он повторяет тот же вопрос, который задавал Сэмми Чанг, — вопрос, который задал бы едва ли не каждый на нашем месте.

Мы катим свои тележки вдоль балкона, который окружает крытый дворик отеля, направляясь к номерам, составляющим наш «лагерь»: нашим с Бентоном апартаментам и двум комнатам — одна для Люси, другая для Марино.

— Она пила, — отвечаю я. — Что, конечно, помешало ей понять, что с ней происходит. Но более значимый фактор — человеческая натура: люди склонны откладывать на потом важные решения, такие как вызов «скорой». Странно, но в полицию звонят охотнее, нежели в службу спасения или в пожарное депо. А все дело в том, что нам неловко и стыдно, когда мы сами причиняем себе боль или случайно поджигаем дом. Нам удобнее натравить на кого-нибудь полицию.

— Да, у меня как-то случился пожар в дымоходе. Помнишь мой старый дом на Южной стороне? Я ведь тогда не стал звонить. Сам забрался на крышу со шлангом. Вот уж глупость.

— Люди всегда откладывают, — снова повторяю я, и мы катим свои тележки дальше, а свисающие повсюду лозы напоминают мне о Таре Гримм и том чертовом плюще, что она развела у себя в кабинете в назидание другим. Будьте осторожны, когда позволяете чему-то пустить корни, потому что это однажды разрастется и заполнит собой все вокруг. Что-то дурное в ней пустило корни, и все, что осталось, — это зло. — Люди часто надеются, что им полегчает, что смогут решить проблему самостоятельно, а потом достигают точки невозврата, — говорю я Марино. — Как та дамочка с ведром. Помнишь ее? Умирает от отравления угарным газом, но бросить ведро не может. Дом сгорает, и пожарные находят бездыханное тело рядом с этим дурацким ведром. Еще хуже обстоит дело у людей с профессией, сходной с нашей с тобой. Ты, Джейми, Бентон, Люси, я — никто из нас не стал бы вызывать полицию или «скорую». Мы слишком много знаем. Мы ужасные пациенты и обычно не соблюдаем даже собственных правил.

— Не знаю. Если бы не мог дышать, думаю, я позвонил бы, — отвечает Марино.

— Или принял бы бенадрил либо судафед, или поискал бы ингалятор либо «ЭпиПен».[289] А уж если бы ничего не сработало, то, скорей всего, уже и позвонить бы никуда не смог.

Бентон, должно быть, услышал наши голоса с открытого балкона, и дверь в номер распахивается раньше, чем мы до нее добираемся. Он делает шаг навстречу, придерживая створку. У него мокрые волосы, он уже переоделся, принял душ и заметно посвежел, но глаза омрачены случившимся. Больше всего, наверное, его тревожит Люси. Я не говорила с ней с тех пор, как мы расстались возле лифта в доме Джейми, перед тем как я поднялась за ответом, изменить который хотела бы всей душой.

— Как дела? — Так обычно я спрашиваю его о своей племяннице.

— У нас все в порядке. А вот ты выглядишь уставшей.

— Как сошедший с рельсов поезд. Самое подходящее сравнение, — отвечаю я. Бентон помогает затащить тележки внутрь. Улучив момент, разуваюсь. — Я только немножко приведу себя в порядок, а потом сама все разложу и начну готовить обед. Я в полном порядке. Просто весь день на ногах, в фургоне без кондиционера, под дождем, выгляжу чертом, пахну тоже не очень, ну и так далее. Но, повторяю, волноваться не о чем.

Как будто они никогда не видели, какой я бываю, возвращаясь с места преступления или из морга.

— Жаль, не смогла заглянуть в ванную, когда уходила из квартиры. — Я говорю, говорю, извиняюсь, потому что не вижу Люси, а это уже плохой признак.

Она, конечно, знает, что мы здесь, однако все равно не вышла к нам, и это опасный знак.

— Почти наверняка это связано с тем, что Джейми съела, — объясняю я. — Подозреваю ботулотоксин. И не только у нее, возможно, также у Кэтлин Лоулер. Экспертам из Массачусетской больницы необходимо проверить на этот счет Дону Кинкейд. Впрочем, они, по-видимому, уже позаботились об этом, и у них должно быть оборудование для флуоресцентных тестов, весьма точных и быстрых. Ты тоже, кстати, мог бы замолвить словечко. Намекнуть кому-то из агентов, занимающихся ее делом, — повторяю я Бентону.

— Похоже, она вообще ничего не ела, когда обнаружились первые симптомы, — говорит он. — Не думаю, что там примут версию с отравлением через пищу, но я передал твои подозрения относительно ботулизма.

— Возможно, яд был в питье.

— Может быть.

— Можешь получить подробный список всего, что было у нее в камере, и того, к чему у нее мог быть доступ?

— Сомневаюсь, что тебе предоставят такую информацию, — качает головой Бентон. — Мне, скорее всего, тоже откажут — по вполне очевидным причинам. Учитывая то, в чем тебя обвинила Дона Кинкейд.

— Зря ты не стукнула ее посильнее тем чертовым фонариком, — говорит Марино.

— По крайней мере, в том, что произошло с ней теперь, меня точно обвинить нельзя, — отвечаю я. — А как насчет суши-ресторана? Узнали о нем что-нибудь еще?

— Кей, кто бы мне что сказал? — терпеливо возражает Бентон.

— Да, все будут секретничать, а ведь мне всего лишь хочется помешать убийце убить кого-нибудь еще.

— Всем нам хочется одного и того же, — говорит он. — Но твоя связь с Доной Кинкейд, Кэтлин Лоулер и Джейми — не такая уж незначительная проблема, особенно когда речь заходит о том, чтобы поделиться информацией. Ты не можешь заниматься этими делами, Кей. Просто не можешь.

— Я, разумеется, вовсе не собираюсь переносить какой-нибудь нейротоксин, вроде ботулотоксина, с одежды или ботинок, но мне надо как-то от них избавиться. К сожалению, ни в одном номере нет стиральной машины с сушилкой, тут уж ничего не поделаешь. Попробуй найти мешки для мусора, которые я купила, — прошу я Бентона. — В один как раз и брошу рубашку и брюки. Отправлю в стирку, а еще лучше просто выброшу. Заодно можно выбросить ботинки и еще что-нибудь, не знаю. Найди, пожалуйста, мой халат.

— Я, пожалуй, пойду. — Марино прихватывает две банки безалкогольного пива и направляется через гостиную в свою комнату.

Нахожу в сумке влажные салфетки. Протираю лицо, шею, руки, как уже делала в этот день не раз. Бентон находит мой халат и разворачивает мешок для мусора. Я снимаю форму, которую носила с раннего утра: черные брюки карго и черную рубашку, которые Марино приготовил несколько недель назад, когда план еще только вырисовывался и все было не так, как он себе представлял. Джейми всех нас обвела вокруг пальца. Всего размаха ее обмана я не знаю, как не знаю ее мотивации, и, в конце концов, мне совершенно неведомо, какую цель она преследовала. То, что она делала, было неправильно, нечестно и во многом дурно, но смерти, да еще столь жестокой и мучительной, она не заслужила.

На мини-кухне есть шкафчики с посудой и столовыми приборами, холодильник и микроволновка. Я устанавливаю газовую плиту и тостер, и мы начинаем раскладывать продукты. От Люси по-прежнему ни звука. Ее комната справа от гостиной, и дверь в нее закрыта.

— Что я не успела, так это заехать в аптеку. — Я достаю кухонную посуду и снимаю ярлыки с купленных вещей. — Кое-какие лекарства нужно постоянно иметь под рукой, но после шести все было закрыто. Мне нужна была аптека, в которой продается домашнее медицинское оборудование и прочие вещи. Передам Марино список, может, утром съездит.

— Похоже, ты обо всем позаботилась, — спокойно говорит Бентон, но от его спокойствия я еще больше расстраиваюсь, как будто оно предвещает бурю.

Мешок Амбу [290] у меня, по-видимому, есть. Нехитрая штуковина, а ведь именно она порой может спасти человеку жизнь. Раньше всегда в машине лежала. Сейчас ее не видела, а почему, я и сама не знаю. Вообще, успокоенность — ужасная штука.

— Люси, кстати, была у себя в комнате, сидела за компьютером, — говорит Бентон. Я не спрашивала о ней, и он знает почему. — Выходила на пробежку, а потом мы вместе заглянули в спортзал. Она сейчас, наверное, в душе или, по крайней мере, была там несколько минут назад.

Я протираю новую разделочную доску и ополаскиваю две новые кастрюли.

— Кей, тебе придется постараться, — говорит Бентон, ставя бутылки с водой в холодильник. — С этим надо справиться.

— Справиться с чем? С ней? Или с тем, что случилось с Джейми? И как, по-твоему, мне с чем-то справиться, если никто не хочет, чтобы я совала свой нос в это дело?

— Пожалуйста, не надо. — Он берет из ящика штопор. — Не начинай обороняться.

— А я и не обороняюсь. — Я чищу луковицу и ополаскиваю водой зеленый перец. Бентон берет бутылку кьянти. — И даже не собираюсь. Всего лишь хочу проявить ответственность, делать то, что нужно, и не рисковать. — Режу лук. — Делать то, что могу. Признаю, это я всех вас втянула в это дело и теперь не знаю, как за это попросить прощения.

— Ни во что ты нас не втягивала.

— Но вы же здесь, ведь так? В номере отеля, в Саванне, штат Джорджия. За тысячу миль от дома. Мы даже воды выпить боимся.

Бентон откупоривает вино, и нас, похоже, ждет повторение нашего последнего вечера в Кембридже, перед тем как я, вопреки его желанию, улетела в Саванну. Мы в кухне, занимаемся стряпней, режем овощи, кипятим воду, пьем вино и горячо спорим, забывая о еде.

— Я не разговаривала с Люси весь день — сам знаешь, где была и что делала, — продолжаю я, и он молча наблюдает за мной, ожидая, когда я выскажусь. — Думала, что лучше всего поговорить с ней лично. Не по телефону, потому что в фургоне у Марино слишком шумно.

Бентон подает стакан вина, но потягивать по глоточку и смаковать как-то не хочется. Нет настроения. Хочется просто выпить залпом. Весь бокал целиком. Один глоток, и я тут же чувствую эффект спиртного.

— Не представляю, что с ней делать. — К глазам подкатываются слезы, и я уже готова расплакаться, потому что устала и едва держусь на ногах. — Даже не знаю, что она обо мне подумает. Насколько она вообще в курсе того, что произошло? Ей сказали, что у Джейми уже заплетался язык, что глаза закрывались, когда я сидела с ней прошлой ночью, и что я все равно ее оставила? Что я злилась на нее, была раздражена, а потому постаралась побыстрее уйти?

Я наливаю в кастрюлю бутилированную воду, но Бентон меня останавливает. Забирает бутылку. Отставляет ее и несет кастрюлю к раковине.

— Довольно, — говорит он. — Я все же сомневаюсь, что вода в кране отравлена. Ведь если это так, тогда нас бы уже ничто не спасло, верно? — Он наполняет водой кастрюлю, ставит на плиту и включает горелку. — Ты отдаешь себе отчет в том, что твоя бдительность чрезмерна? Понимаешь, что с тобой сейчас творится? Думаю, это вполне очевидно.

— Я могла бы повести себя по-другому. Сделать лучше и больше.

— Твой недостаток в том, что вот так ты воспринимаешь все, абсолютно все, и сама знаешь почему. Не хочу углубляться в прошлое, в твое детство и в конкретные события, которые на тебя повлияли. Сейчас это выглядело бы упрощением, и я знаю, что тебе надоело слушать, когда я все это говорю.

Я кидаю щепотку соли в кастрюлю на плите и открываю банки с томатами.

— Ты заботилась об умиравшем отце и, как ни старалась, не смогла его спасти. Так продолжалось большую часть твоего детства, — говорит Бентон, повторяя то, что я уже от него слышала не раз. — Дети принимают вещи близко к сердцу, совсем не так, как взрослые. У них это все откладывается. Когда случается беда и ты не можешь ее предотвратить, ты винишь себя.

Я подмешиваю в соус свежий базилик и орегано, но руки слушаются плохо. Горечь прокатывается через меня волнами, и я все больше разочаровываюсь в себе. Я знаю, что могла бы сделать все по-другому, лучше. Что бы ни говорил Бентон, я была невнимательна. Ладно, к черту мое детство. Я не могу на него возложить ответственность за свою беспечность. Этому нет никакого оправдания.

— Мне следовало позвонить Люси, — говорю я Бентону. — И если я это не сделала, то только потому, что не хотела проблем. Просто ушла в сторону, как только увидела вас вдвоем в доме Джейми.

— Это вполне объяснимо.

— Но это неправильно. Пойду к ней и поговорю, если только она не откажется со мной разговаривать. А откажется — винить не стану.

— А она тебя не винит, — говорит Бентон. — Со мной ей отнюдь не сладко, но тебя она ни в чем не винит. Я разговаривал с ней на эту тему, теперь твоя очередь.

— Я сама виновата.

— Ладно, прекрати!

— Я так разозлилась, Бентон. Просто вылетела оттуда.

— Тебе действительно надо остановиться, Кей.

— Я почти возненавидела ее за то, что она сделала с Люси.

— Твои чувства к Джейми вполне оправданны, учитывая, как она обошлась с тобой, — набравшись терпения, говорит он. — С Люси она поступила скверно, но ты не знаешь остального.

— Остальное — это то, что мы нашли сегодня в ее квартире. Она мертва.

— Остальное начинается в Чайнатауне. Причем это случилось не два месяца назад, как Джейми внушила тебе, как она внушила Марино, когда тот помчался к ней. Это началось еще в марте. Другими словами, вскоре после того, как Дона Кинкейд пыталась тебя убить.

— Чайнатаун? — Понятия не имею, о чем он говорит.

— Она заманила тебя сюда, в Саванну, чтобы заручиться твоей помощью. Она манипулировала ФБР. И она чертовски уверенно манипулировала Марино, — продолжает Бентон. — «Форлини». Знаю, ты помнишь это место, пару раз ты бывала там с Джейми.

Популярная забегаловка, куда заглядывают адвокаты, судьи, полицейские нью-йоркского управления и ФБР. «Форлини» — итальянский ресторан, кабинки которого названы именами боссов полиции и пожарной службы, а также политиков, которые, по утверждению Джейми, и прогнали ее с работы.

— Я, понятно, не в курсе всех подробностей, которые она, возможно, сообщила тебе вчера вечером, — говорит Бентон, — но того, что ты передала мне позже по телефону, оказалось достаточно, чтобы прояснить некоторые вопросы, изучить кое-что и узнать имена двух агентов, которые, предположительно, приезжали к ней и интересовались тобой. Они оба из нью-йоркского отделения, и ни один из них никогда не приходил к Джейми домой. Как-то вечером в начале марта она беседовала с ними в «Форлини» и взбаламутила воду, в чем она большой мастер.

— Взбаламутила воду информацией обо мне? Ты к этому клонишь? — Я мешаю пасту. — Подставить меня, чтобы потом показать, как сильно мне нужна ее помощь?

— Думаю, теперь ты более реально представляешь себе картину. — Выражение лица у Бентона суровое, но и печальное. Я вижу его разочарование в опущенных плечах и тенях на лице. Ему очень нравилась Джейми, и я догадываюсь, что он думает о ней сейчас.

— Довольно мерзко, — отвечаю я, — нашептывать фэбээровцам, что, мол, Доне Кинкейд было от чего защищаться. Что я психологически неустойчива и потенциально опасна и что мной руководила ревность. Одному только Богу известно, что она там наговорила. Но зачем? Для чего?

— Отчаяние, неудовлетворенность. Убеждение, что все ополчились против нее, все ей завидуют, стараются ее отодвинуть. На самом деле завидовала и оттирала других именно она. Мы можем анализировать ее поведение сколь угодно долго, но так и не поймем до конца. Но поступила Джейми дурно, непростительно — подставила тебя, подвергла опасности, заставила ради нее таскать каштаны из огня. И ты не единственная, с кем она обошлась подобным образом. Я поговорил с парой агентов, которые часто с ней общались, и много чего узнал.

— Но кто мог ее убить? Кто мог это сделать? Что знает ФБР?

— Скажу прямо, Кей. Мы ни черта не знаем.

Я давлю еще один зубчик чеснока и подливаю в соус оливковое масло, ищу контейнер с тертым «пармиджано реджано». Сыр в холодильнике — стоит на полке, куда его поставил Марино. Все продукты и приправы не на своем месте, и я чувствую, что начинаю ходить кругами и уже не в состоянии логично мыслить.

— Поможешь накрыть стол? — предлагаю я Бентону, и тут дверь справа от обеденной зоны открывается и я замираю.

Некоторое время мы все стоим молча.

Волосы у Люси еще мокрые и зачесаны назад. Она вышла босиком, на ней серая фэбээровская футболка, которую она носит с тех пор, как поступила в академию. Я хочу сказать ей что-то, но не могу.

— Тебе нужно кое-что увидеть. И заодно услышать, — говорит она мне как ни в чем не бывало, но я замечаю припухлость вокруг ее глаз и складки у рта.

Я всегда узнаю, когда Люси плакала.

— Я подключилась к камере слежения, — говорит она, и я тут же обращаю взгляд на Бентона. Лицо его не выражает ровным счетом ничего, но я знаю, какого он мнения о ее поступке.

Бентон не хочет ничего об этом знать, а потому поворачивается к нам спиной и начинает размешивать томатный соус.

— Я сам закончу, — говорит он. — Вроде бы еще помню, как готовить пасту. Позову, когда все будет готово. А вы пока поговорите.

— Марино дал тебе пароль? — спрашиваю я у Люси, входя вслед за ней в комнату.

— Ему об этом знать не нужно, — отвечает она.

30

Два красных буксира, обвешанные по бортам черными автомобильными покрышками, тянут грузовое судно по реке на запад. Разноцветные контейнеры, сложенные как большие кирпичи, не дают забыть о том, что мне еще предстоит. Справлюсь ли, хватит ли сил? Я не уверена, что все удастся, и молю Бога о поддержке.

О Господи! Я часто обращалась к Всемогущему, когда была ребенком, но не в последнее время. Если честно, то я даже не представляю себе, каков он, Бог, что Он собой представляет. Ведь у каждого, кого ни спроси, существует свое определение. Высший властитель, восседающий на золотом троне? Или простолюдин с посохом, странствующий по пыльным дорогам или по воде, проявляющий доброту к женщине у колодца и призывающий бросить в него камень тех, кто безгрешен? Или же это женский дух, присутствующий в природе или коллективном сознании вселенной? Не знаю.

У меня нет ясного определения, кроме представления о том, что нечто такое все-таки существует и оно вне меня. К этому «нечто» я и обращаюсь, думая про себя «Помоги мне, пожалуйста». Я чувствую, что недостаточно сильна. Недостаточно уверена в своей правоте, недостаточно уверена в себе. Я бы, наверное, просто умерла, если бы Люси поднесла меня к свету, как кристалл или драгоценный камень, и указала на изъяны, о которых раньше она и понятия не имела. Я бы увидела это неприятие в ее глазах, которые, как окна, затворились бы створками. Я смотрю в лицо смерти Джейми Бергер, и оно — зеркало, за возможность не смотреть в которое я отдала бы что угодно. Я вовсе не та, за кого меня принимала Люси.

Вдоль берега мигает цепочка огоньков, высыпали звезды, и луна светит ясно. В комнате Люси я с трудом переставляю единственное свободное кресло. Я тащу его от окна, выходящего на реку, через ковер, к столу, где Люси оборудовала рабочее место, или кокпит, как я это называю, и где есть ее собственная надежная беспроводная сеть.

— Не расстраивайся, — говорит мне она, когда я усаживаюсь рядом.

— Забавно, что я слышу это только от тебя. Нам нужно поговорить о вчерашнем вечере. Мне нужно.

— Я не просила Марино сообщить мне пароль, потому что не хотела ставить его в неловкое положение. И вообще мне от него ничего не нужно, — продолжает Люси, как будто пропустив мимо ушей мой намек на Джейми и на то, что я оставила ее, потому что рассердилась, а теперь Джейми мертва. — А Бентону придется побыть слепым, глухим и потерять память. Ничего, пусть потерпит.

— Нам нужно кое-что сделать… — начинаю я, имея в виду, что нужно сделать все правильно, но слова застревают в горле. Прошлым вечером я поступила как раз неправильно, и мне ли теперь говорить Люси, что и как нужно делать. Или любому другому. — Бентон не хочет, чтобы у тебя были неприятности, — добавляю я, и это звучит смешно.

— Я в любом случае посмотрела бы запись с камеры наблюдения. А ему пора бросить эти гребаные фэбээровские штучки.

— Значит, ты все уже видела.

— Сидеть сложа руки и ждать, играть по правилам, в то время как это дерьмо пытается тебя подставить! — не унимается Люси, уставившись в экран своего компьютера. — Она там свободна, как птица, а мы здесь окопались в отеле и боимся есть и пить. Она еще кого-нибудь убьет. Может, даже многих, если уже не убила. И не нужно быть профайлером или аналитиком, чтобы это понять. Я не хочу превращаться в Бентона.

Она злится на него, и я знаю почему.

— Что за дерьмо? Кто? — спрашиваю я.

— Не знаю. Но узнаю обязательно, — обещает Люси.

— У Бентона есть соображения, кто это? Он сказал мне, что пока ничего не знает. Что даже ФБР ничего не знает.

— Я собираюсь это выяснить, и я до нее доберусь. — Люси щелкает «мышкой» и быстро, так что и не разобрать, вводит пароль.

— Ты не можешь взять все в собственные руки.

Какой смысл? Она уже и так действует самостоятельно, и не мне ей указывать.

Я взяла дело в свои руки, когда приехала в Саванну, потом, еще раз, прошлым вечером и сегодня тоже. Я поступала так, как считала нужным или, проще говоря, как мне хотелось. Теперь Джейми мертва, и я, можно сказать, сама все испортила. А теперь уже ничего нельзя исправить. Джек Филдинг тоже мертв, и то, что он сделал, все так же отвратительно, но теперь я чувствую себя виноватой за всех, ведь еще несколько человек ушли из жизни.

— Бентон делал то, что считал лучшим для тебя. Знаю, ты расстроена, что он не пустил тебя в квартиру.

— Ты ведь не случайно оказалась у дома, когда она появилась там с пакетом, — говорит Люси, запуская принтер. По всему видно, обсуждать Джейми или Бентона она не настроена.

Она не позволит мне признаться, что я поступила беспечно. Но моя бездеятельность привела к печальному итогу.

— Эта разносчица специально передала тебе пакет, — продолжает Люси. — Хотела, чтобы ты отнесла это в квартиру. Чтобы там остались твои отпечатки пальцев, твоя ДНК. Это же совершенно ясно: ты входишь в здание с пакетом суши, которое сама же и заказала.

— Я заказала? — Я вспоминаю о поддельном письме, которое якобы послала Кэтлин Лоулер.

— Я позвонила в «Суши фьюжн» раньше всех.

— Не самая лучшая идея.

— Марино сообщил мне о доставке, а я позвонила и спросила. Прошлым вечером доктор Скарпетта заказала суши в самом начале восьмого. На сумму шестьдесят три доллара сорок семь центов. Ты еще сказала, что сама его заберешь.

— Я не делала заказа.

— Но в семь сорок пять его забрали.

— Не я.

— Естественно, не ты. Заказ не был оплачен кредитной картой. Его оплатили наличными. Несмотря на то что ее кредитная карта была зарегистрирована.

Она имеет в виду карту Джейми.

— Тот, кто доставил пакет, знал, что кредитная карта зарегистрирована. Она сама об этом упомянула.

— Я в курсе, — отвечает Люси. — Все зафиксировано на видеозаписи с камеры наблюдения. В этом смысле наличные деньги надежнее. Никаких последующих телефонных звонков. Никто не задает вопросов. Никому нет дела до того, что доктор Скарпетта вправе выставить счет на кредитную карту другого человека. Небольшой семейный ресторанчик, в котором не так много посадочных мест, и поэтому большая часть их бизнеса — это еда навынос. Человек, с которым я поговорила, не очень хорошо запомнил, как выглядела та особа, что забрала заказ.

— На велосипеде?

— Он не помнит, но подожди, не торопись. Через минуту дойдем и до велосипеда. Это была моложавая женщина. Белая. Средней комплекции. Говорила по-английски.

— Соответствует описанию той, с которой я столкнулась у дома Джейми.

— Можно было бы подумать на Дону Кинкейд, но у нее небольшая проблема: она к тому времени уже пребывала в состоянии комы в Бостоне.

— Откуда эта женщина могла знать, что я встречаюсь с Джейми, и как случилось, что она появилась ровно в тот момент, когда я открывала дверь, если я сама до последней минуты не знала об этой встрече?

Невозможно.

— Значит, она следила за тобой. Поджидала. Помнишь старый особняк и площадь на другой стороне улицы, которые занимают целый квартал? Это дом Оуэнса-Томаса — теперь музей, — ночью он, естественно, закрыт, и на площади довольно пустынно. Там много деревьев и кустов, много тени, где можно укрыться, если кого-нибудь поджидаешь, — продолжает Люси, а я вспоминаю, как стояла возле дома Джейми прошлым вечером в ожидании Марино, который должен был забрать меня на машине. Кажется, на противоположной стороне улицы перемещались какие-то силуэты, точно не помню.

Люси вынимает страницы из принтера, расправляет края, аккуратно складывает. На первой странице — фотография с камеры наблюдения службы безопасности. Увеличенное изображение в оттенках серого — переходящий через улицу человек с велосипедом и особняк на заднем плане, громоздкие и мрачные очертания которого выступают из ночной мглы.

— Либо за мной следили от отеля, — предполагаю я.

— Не думаю. Слишком опасно. Проще забрать заказанную еду, потом спрятаться в кустах на другой стороне улицы и просто ждать.

— Не понимаю, откуда ей было знать, что я собираюсь к Джейми.

— Это недостающее звено, — размышляет Люси. — Кто у нас общий знаменатель?

— У меня на это счет вразумительного ответа нет.

— Я тебе сейчас покажу. Надо же оправдывать репутацию, — решительно добавляет она.

— Видимо, я своей не слишком соответствую, — грустно замечаю я, но Люси как будто не слышит.

— Неуправляемая. Хакер. — Люси повторяет слова, которые я слышала прошлым вечером от Джейми.

— Когда мне пришлось выслушать это, я расстроилась, — продолжаю я, а она по-прежнему не обращает никакого внимания. — Я очень разозлилась, а не надо было.

Люси щелкает кнопкой на выплывающем меню. На двух других лэптопах работают поисковые программы, но смысл происходящего мне пока не ясен. Еще я замечаю смартфон «блэкберри», подсоединенный к зарядному устройству. Его назначения я не знаю. Люси вроде бы не пользуется смартфоном. По крайней мере, некоторое время точно не пользовалась.

— А что мы ищем? — Я наблюдаю за данными на экранах двух лэптопов: слова, имена, числа, символы, — но все мелькает слишком быстро, чтобы можно было что-то толком разобрать.

— Перед тобой мой обычный поиск данных.

— Можно тебя кое о чем попросить?

— Ты что, знаешь, чем лучше воспользоваться и какой способ применить?

Люси готова болтать о компьютерах, о камерах и поиске данных, о чем угодно, только не о том, что произошло между мной и Джейми, и не о том, что мне нужно оправдаться за ее смерть в глазах племянницы, которую я люблю как собственную дочь.

— Да нет, конечно, — отвечаю я. — Но, поскольку есть «Викиликс» и прочие подобные вещи, сейчас, наверное, многих тайн просто не существует и никакую информацию нельзя считать на сто процентов надежной.

— Статистика, — отвечает она. — Данные, которые собраны таким образом, чтобы мы могли отыскать схожие черты и предсказать, упредить. Почерк преступника, например. И правительство в этом случае не забывает финансировать твои работы, чтобы вовремя убирать плохих парней с улицы. Еще есть статистика, которая поможет продать продукт или, может быть, услугу, например охранного агентства. Создай базу данных на сто тысяч или даже на сто миллионов клиентов; организуй вывод гистограмм, которые выведут тебя на очередного клиента — на физическое лицо или на фирму. Имя, возраст, доход, стоимость недвижимости, местоположение, прогноз. Кражи, взломы, слежка, разбойные нападения, убийства, новые прогнозы. Предположим, ты переезжаешь в шикарный особняк в Малибу и открываешь собственную киностудию. По статистике, маловероятно, что кто-то ворвется в твое жилище или в офис, нападет на персонал, скажем, на автостоянке или изнасилует одну из сотрудниц на лестничной клетке, — если у тебя контракт с моей компанией. Я устанавливаю самые современные системы безопасности, а ты не забываешь ими пользоваться. Вот и все.

— Джорданы…

Она ищет информацию об обслуживавшей их компании.

— Данные о клиентах — золотая жила, и она продается постоянно, со скоростью света, — говорит Люси. — Эту информацию хотят иметь все. Рекламодатели, исследователи, Министерство национальной безопасности, спецназ, который выследил бен Ладена. Здесь есть любые детали твоих блужданий по сети, куда ты ездишь в отпуске, кому звонишь и кому пишешь электронные письма, какие лекарства покупаешь в аптеках, какие прививки делают тебе и твоим детям, твоя кредитная карточка и номер в системе социального страхования. Есть даже отпечатки пальцев и сканы радужной оболочки глаз, потому что ты предоставил свою личную информацию службе безопасности, у которой есть контрольно-пропускные пункты в некоторых аэропортах, и за определенную ежемесячную плату ты обходишь длинные очереди, в которых приходится стоять остальным. Если собираешься продать свой бизнес, то кто бы его ни приобрел, он обязательно захочет просмотреть твои данные о клиентах, и во многих случаях это все, что им нужно. Кто ты и как тратишь свои деньги? Приезжай и потрать их у нас. И эти данные перепродаются снова и снова.

— Но есть ведь брандмауэры… [291]

Я не хочу знать, как она их обошла.

— Нет никаких гарантий, что надежная информация не заканчивается в домене общественного пользования. — Люси не собирается говорить, насколько законно то, чем она занимается. — Особенно когда проданы активы компании и информация об этом оседает в чьих-то руках.

— Насколько я понимаю, «Саузерн кросс секьюрити» не была продана. Она обанкротилась, — замечаю я.

— Кажется, так. Компания прекратила оперативную деятельность и вышла из бизнеса три года назад, — отвечает Люси. — Но ее бывший владелец, Дэррил Саймонс, не обанкротился. Он продал клиентскую базу данных «Саузерн кросс секьюрити» одной международной фирме, оказывающей охранные и консультационные услуги. Еше она предоставляет телохранителей, контролирует установку систем безопасности или проводит анализ угроз и опасностей в случае, если вы подвергаетесь преследованию. В свою очередь, эта международная фирма, по-видимому, продала свою клиентскую базу еще кому-то и так далее. Я иду в обратном направлении, как будто разбираю на компоненты многоярусный свадебный пирог. Сначала нахожу этот «пирог» в «пекарне» киберпространства, потом ищу исходные компоненты, добытые при извлечении структур, представляющих интерес, из хранилищ данных.

— Сюда входит и информация о выставленных счетах. Или о ложных срабатываниях систем безопасности.

— Независимо от того, что хранилось на сервере «Саузерн кросс секьюрити» — а туда, конечно, поступали данные и о ложных срабатываниях, и о повреждениях на линии, и о реакции полиции, и вообще любые сообщения, — вся эта информация в итоге послужила основой для статистических исследований. Поэтому информация о Джордане наверняка где-то там. Это, образно выражаясь, чайная ложка муки, которую нужно как-то извлечь из нашего «пирога». В конечном счете я ищу внутреннюю ссылку, которую «Саузерн кросс секьюрити» использовала для связи с архивными файлами. Другими словами, мертвый участок, содержащий детальную информацию о счетах индивидуальных клиентов. Меня просто бесит весь этот процесс из-за его черепашьей скорости.

— А когда ты начала поиски?

— Только что. Но, прежде чем запустить программы, мне нужно было продумать алгоритмы. Теперь осталось просто ждать. Сейчас ты все видишь у меня на экране.

— Было бы неплохо включить в поиски Глорию Джордан, — предлагаю я. — Мы не знаем, на чье имя был выписан счет. Это могла быть и компания, например общество с ограниченной ответственностью.

— Мне не нужно как-то выделять Глорию Джордан, а ООО меня не волнует. Данные Глории будут автоматически привязаны к данным ее мужа, к их детям, а также к соответствующим кампаниям и налоговым декларациям, а также ко всем источникам в СМИ, к блогам в интернете, к уголовным архивам, если они есть, ко всему, что с этим связано. Вот такое дерево решений. Может, она о чем-то беспокоилась? Ее кто-то преследовал, за ней кто-то наблюдал? Может быть, она видела кого-нибудь в своем доме?

— Джейми… — Полагаю, Люси говорит о ней.

— Имеет значение любая информация, даже просто намек на кого-то, кто оставил странное ощущение? Или вел себя чересчур дружелюбно?

— Я не спрашивала.

— С какой бы стати ты стала спрашивать…

Люси не отрывается от экрана с бегущим потоком информации.

— Сигнализация и камера, — говорю я. — Кроме того, она начала носить оружие. «Смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра.

Люси молчит, наблюдая за мелькающими на экране данными.

— Твое влияние? — спрашиваю я.

— Об оружии мне ничего не известно. Я бы никогда ей это не порекомендовала. Никогда не давала ей в руки оружие, никогда не учила с ним обращаться. Не тот человек.

— Не уверена, что дело просто в нервном перевозбуждении. Здесь, на Юге, она явно чувствовала себя не в своей тарелке, и мне следовало бы поинтересоваться ее состоянием и самочувствием. Спросить, не ощущает ли она какой-то угрозы со стороны. Но я этого не сделала. — Признание приносит огромное облегчение, и теперь я смущенно жду, что Люси обернется ко мне с упреками. — Равно как не удостоверилась, что с ней все в порядке, когда уходила оттуда вчера вечером. Помнишь, что я обычно говорила тебе, когда ты подрастала?

Люси молчит.

— Ты помнишь, что я всегда тебе говорила? Не уходи со злостью.

Она по-прежнему не отвечает.

— Не дай солнцу утонуть в гневе, — добавляю я.

— Что я, в свою очередь, обычно называла разговором мертвых. В основе всего — учет вероятности, что кто-то умирает или что-то становится причиной смерти, — отвечает Люси, не глядя в мою сторону. — Немыслимые предосторожности ради безопасности детей. Низкие балконные перила — опасны, ступеньки — опасны, леденцы — опасны, ведь ими можно подавиться. Не бегай с ножницами, карандашом или с чем-то острым. Не говори по телефону за рулем. Не ходи на пробежку, если пахнет бурей. Нужно всегда смотреть налево и направо, даже если это улица с односторонним движением. — Люси наблюдает за потоком данных, по-прежнему сидя ко мне спиной. — Не уходи сразу после ссоры. Что, если человек погибнет в автомобильной аварии, или его поразит молния, или у него разорвется аневризма?

— Какая я, должно быть, зануда…

— Ты зануда, когда думаешь, что лишена тех чувств, которые присущи остальным. Да, вчера ты, говоря твоими словами, «ушла со злостью». Я представляю, как ты злилась. Ты говорила об этом по телефону до трех часов утра, помнишь? Ты и должна была выйти из себя. Рассердиться в такой ситуации — вполне нормально. Я бы тоже рассердилась, если бы она говорила о тебе такие вещи. Или обошлась с тобой так…

— Мне нужно было остаться и во всем разобраться. И если бы я осталась, то, возможно, заметила бы, в каком она состоянии, и поняла бы, что ее симптомы не связаны с алкоголем.

— Интересно, существуют ли «Анонимные хакеры»? — размышляет Люси, как будто я ничего и не сказала. — «АХ», да, вот именно. Такие, как я, обязательно должны во что-то вляпаться. Если у тарелки сколот край, это уже не поправишь. Или живи с этим дальше, или выброси.

— Но ты же не тарелка с отбитым краем…

— Вообще-то она называла меня треснувшей чашкой.

— Это тоже неправда. Жестоко так говорить.

— Правда. И вот тебе живое доказательство. — Люси кивает на компьютеры у себя на столе. — Знаешь, как легко мне было проникнуть в ее DVR-карту? Во-первых, она слишком беспечно относилась к паролям. Неоднократно использовала одни и те же, чтобы не забыть и не блокировать себе доступ. IP-адрес — это вообще пустяки. Мне нужно было лишь отправить самой себе электронное сообщение с моего айфона в тот момент, когда я стояла под камерой. Так я получила статический IP-адрес этого соединения.

— Ты думала об этом, когда я была в ее квартире?

— Мы с Бентоном стояли там под дождем, под навесом.

Не знаю даже, что в такой ситуации лучше: изумиться или ужаснуться.

— Он держал меня за руку, но я была с ним вежлива и вела себя вполне цивилизованно. Ему тогда повезло со мной. Я ведь на самом деле совсем не такая. Ему чертовски повезло…

— Он пытался…

— Нужно было что-то сделать, — перебивает меня Люси. — Я заметила наружную камеру, которая выглядела совсем новой… в смысле, недавно установленную… отличная система с переменным фокусным расстоянием и прочими прибамбасами. В общем, Марино именно такие и нравятся. Но я не собиралась ничего у него спрашивать. Прикинула, что где-то поблизости должен быть DVR, а уж сидеть сложа руки я не собиралась. Да и кто, черт побери, будет ждать какого-то гребаного разрешения? Такие, как я, не ждут. Дерьмо, от которого все неприятности, не ждут. Она права. Меня не исправить. Наверное, я и сама этого не хочу. Нет, конечно. К чертям.

— С тобой все в порядке. — Я чувствую, как снова закипаю. — Primum non nocere. Прежде всего — не навреди. Я тоже давала обещания. Мы делаем все, что только можем. Прости, что подвела тебя.

Получается неуклюже и неловко.

— Ты и не навредила. Она сама себе навредила.

— Неправда. Не знаю, что там тебе наговорили…

— Она давно это сделала. — Люси щелкает «мышкой», и на экране «макбука» появляется дом Джейми и проходящая рядом улица. — Она сама разработала такой вот план полета, когда ступила на путь лжи. Все, так или иначе, закончилось бы катастрофой, даже если бы в «кресле пилота», когда это произошло, сидел кто-то другой. Я понимаю, что на самом деле ее убили, и моя философская точка зрения на этот счет сейчас не совсем уместна.

— Подозрение есть, но ничего еще не доказано, — напоминаю я. — Надо ждать результаты анализов из Центра контроля заболеваний. Или, может быть, раньше узнаем что-то о Доне Кинкейд, если, конечно, мыимеем дело с серией отравлений одним и тем же нейротоксином.

— На самом деле мы знаем, — категорически заявляет Люси. — Этот убийца считает себя умнее других. Общий знаменатель — это тюрьма. По крайней мере, должна быть тюрьма. Это то, что объединяет всех, с чем так или иначе связан каждый. Даже Дона Кинкейд, потому что там сейчас ее мать. Или была там. Они ведь переписывались, да? Все связаны через женскую тюрьму штата Джорджия.

Почтовая бумага и марки за пятнадцать центов. Кто-то прислал это Кэтлин. Кто-то извне. Может, она сама отправляла кое-что Доне. Я мысленно воспроизвожу неровный почерк и загадочные обрывки. Упоминание о PNG и взятке.

— Сейчас я до тебя доберусь, — говорит Люси, обращаясь к изображению дома Джейми на экране компьютера. — Ты даже не знаешь, с кем связалась… И если бы ты осталась с ней подольше, это ничего бы не изменило. — Это уже она говорит мне, но глаза по-прежнему прячет.

С тех пор как я к ней подсела, она ни разу на меня не взглянула. Это неприятно, и я расстроена, хотя знаю, как никто другой, что когда Люси плачет, то старается ни на кого не смотреть.

— Она была пьяна. — Люси говорит так, словно точно это знает. — Просто в стельку пьяна. Я так и поняла, когда она мне позвонила.

— То есть когда вы были вместе? Или уже потом?

Мое внимание снова привлекает лежащий на столе «блэкберри» — лишь теперь до меня начинает доходить, что все-таки произошло.

— Ты сказала, что она была пьяна или, точнее, что тебе так показалось, — говорит Люси, набирая какой-то текст. — Ты даже не подумала, что она могла заболеть, что с ней что-то не так. Значит, тебе не в чем себя винить. Но я знаю, что ты не находишь себе места. Надо было впустить меня в ее квартиру.

— Ты же знаешь, почему я не могла этого сделать.

— Почему ты все время меня опекаешь, как будто мне десять лет? Почему ты меня от всего ограждаешь?

— Я тебя не ограждаю, — отвечаю я и чувствую, как мою искренность уносит сладкий бриз добрых намерений. Ложь, замаскированная под нечто прекрасное и доброе. — Ну, хорошо, да, но дело не только в этом. — Я говорю правду. — Я не хотела, чтобы ты видела то, что пришлось увидеть мне. Я хотела, чтобы твои последние воспоминания о ней…

— …были какими? — перебивает меня Люси. — Чтобы я запомнила ее прокурором, объясняющим, почему я никогда больше не должна с ней контактировать? Мало было порвать со мной, ей пришлось сделать так, чтобы это походило на запретительный судебный приказ. Намек на то, что ты, мол, вляпалась по уши. Ты страшна, от тебя одни неприятности. Ты чокнутая. Исчезни.

— С точки зрения закона, ты не имела права там находиться, Люси.

— Ты тоже не должна была там находиться, тетя Кей.

— Я уже там находилась раньше, но ты права. Это создает определенные проблемы. Ты же не хочешь, чтобы в ее квартире обнаружили твои отпечатки пальцев или ДНК — что угодно, что могло бы вызвать интерес полиции. — Я говорю то, что ей и без того хорошо известно. — Джейми нельзя было так с тобой разговаривать. С ее стороны было нечестно создавать тебе проблемы, вместо того чтобы разбираться со своими. Но перед уходом мне все-таки следовало удостовериться, что с ней все в порядке… быть повнимательнее…

— Ты имеешь в виду более заботливой.

— Я сильно разозлилась и просто не подумала об этом. Мне так жаль…

— А почему это должно было тебя трогать? Тебе-то какое до нее дело?

Я ищу ответ, потому что если отвечу правду, то мне до Джейми действительно нет дела. Но мне все же следовало как-то позаботиться о Джейми, потому что всегда следует заботиться о ближнем. Так — правильно. Но я так не поступила. Мне, если честно, было действительно абсолютно наплевать на Джейми.

— Ирония в том, что твоя забота ей все равно не помогла бы.

— Мы не вправе выносить такие суждения в отношении кого-либо. Мне хотелось бы верить, что где-то впереди ее могло ждать прозрение. Люди могут меняться. Неправильно отнимать у них такой шанс. — Я осторожна и внимательна, как будто пробираюсь на ощупь по каменной тропе, где легко сбиться с пути и поломать кости. — Мне жаль, что наша последняя встреча оказалась такой неприятной, потому что были ведь и другие, совершенно на эту непохожие. Было время, когда она…

— Я все равно не прощу ее.

— Легче злиться, чем печалиться, — говорю я.

— Не прощу и не забуду. Она подставила меня и лгала мне. И тебя тоже подставила, и тебе тоже лгала. Лгала так много, что не осталось больше никаких ориентиров на правду. Она начала сама верить в ту чушь, что несла.

Люси перемещает курсор на «воспроизведение» и щелкает «мышкой». Начинается запись. Дорожка и ступеньки, железные перила — все в серых оттенках, гудки автомобилей, свет фар. Люси открывает еще одно окошко и кликает по другому файлу. Вдалеке появляется фигура на темной улице, с виду это женщина. Надо полагать, та самая, но только без велосипеда и одета не так, как вчера вечером. Она ступает на переход и вдруг ослепительно вспыхивает, как будто она — инопланетное существо или какое-то божество. Непринужденно подходит ко входу в здание, голова ее по-прежнему окружена белым сиянием.

— Она была в другой одежде, — говорю я Люси.

— Это репетиция, — отвечает моя племянница. — За предыдущие две недели я обнаружила пять таких сцен.

— Вчера вечером на ней была светлая рубашка. А то, что я сейчас увидела…

Меня прерывает голос Джейми Бергер.

«…Я понимаю, что снова нарушаю правило, которое сама же установила, — доносится знакомый голос из динамика, и Люси увеличивает громкость. Фигура на видеозаписи исчезает в темноте за домом Джейми. — Теперь ты знаешь, что Кей здесь и поможет разобраться с моим случаем. Мы только что пообедали, и я, боюсь, немного ее огорчила. Она всегда превращается в львицу, когда речь заходит о тебе, но сейчас это не помогло. О господи, да это никогда не помогало! Неудачная триангуляция, мягко говоря. Мне всегда казалось, что она где-то рядом, все равно где. Выключаем свет, эй, тетя Кей, ты здесь? Да. Меня от этого уже тошнит…»

— Постой, — прошу я Люси, и она останавливает воспроизведение обоих файлов. — Джейми позвонила тебе на новый номер? Когда это произошло?

Мне кажется, я уже знаю.

Голос ее дрожит, и некоторые слова она произносит невнятно. Таким ее голос был вчера вечером, когда я уходила. Только теперь в нем больше раздраженных, неприятных ноток. Я перевожу взгляд на подключенный к зарядному устройству «блэкберри».

— Твой старый телефон. Ты не сменила номер, когда перешла на айфон.

— У нее не было моего нового номера. Я никогда ей его не давала, а она никогда не спрашивала, — говорит Люси. — Я больше его не использую.

Она кивает в сторону «блэкберри».

— Но ты сохранила его, потому что она продолжала звонить на него.

— На самом деле это не единственная причина. Но она звонила. Редко, правда. В основном поздно вечером, когда напивалась. Я сохранила все сообщения в виде звуковых файлов.

— И прослушиваешь их на своем компьютере.

— Я могу слушать их где угодно. Не в этом дело. Их нужно сохранить и постараться никогда не потерять. Они очень похожи друг на друга. Как этот, например. Она ни о чем не спрашивает. Не просит перезвонить. Она лишь говорит что-то в течение нескольких минут, потом резко заканчивает, не попрощавшись. Она и с нами поступила так же. Что-то говорила и говорила, никого не слушая, а потом взяла и бросила трубку.

— Ты сохранила записи, потому что тебе ее не хватает. Потому что ты по-прежнему любишь ее.

— Я сохранила их, чтобы напоминать себе, почему мне не следует по ней скучать. И любить. — Голос Люси дрожит, в нем одновременно печаль, разочарование и гнев. — Я лишь пытаюсь донести до тебя, что, судя по голосу, ей не было больно, она не мучилась. — Люси откашливается. — Такое впечатление, что она продолжала пить и после твоего ухода. Примерно через полчаса. Так что, когда ты была с ней, она вряд ли выглядела уж слишком плохо.

— Она не говорила, что плохо себя чувствует. Что с ней творится что-то странное. Ничего такого.

Люси качает головой.

— Если хочешь, могу воспроизвести все записи, но на них одно и то же.

Я мысленно представляю Джейми в ее банном халате темно-бордового цвета; она расхаживает из комнаты в комнату, потягивая дорогой скотч и поглядывая в окно на отъезжающий фургон Марино. Не помню, во сколько мы точно уехали, но это случилось не более чем через полчаса после того, как она набрала старый телефонный номер Люси и оставила на нем сообщение. Ясно, что симптомы проявились позже: у меня перед глазами тумбочка с пролитым виски, пустая бутылка, валяющийся под кроватью телефон, разбросанные в ванной комнате лекарства и туалетные принадлежности. Может быть, Джейми заснула, а потом около двух или трех часов проснулась от внезапной нехватки дыхания и едва могла что-то проглотить или произнести. Наверное, в этот момент она отчаянно пыталась отыскать хоть что-нибудь, что могло бы облегчить ужасное состояние.

А ведь это состояние весьма схоже с тем, которое Джейми описывала, говоря о Барри Лу Риверс и о том, что может ожидать Лолу Даггет, если ее казнят на Хеллоуин. Жестокий и необычный, ужасный способ расставания с жизнью. По словам Джейми, преднамеренно жестокий. Возможно, в том, что она предполагала, было больше правды, чем в том, что она знала наверняка. Она не была смертельно напугана, но все-таки боялась.

— Разум бодрствует, но ты не можешь ничего произнести. Не можешь двигаться, не можешь пошевелиться, и твои глаза закрыты. Ты как будто без сознания. Но мышцы диафрагмы парализованы, и ты испытываешь боль и ужас от удушья. Ты чувствуешь, что умираешь, твой организм на пределе. Боль и паника. Не просто смерть, но садистское наказание. — Я описываю то, что Джейми рассказывала мне самой о действии смертельной инъекции и о том, что происходит, когда проходит анестезия.

Убийца подмешивает свой яд, который резко останавливает дыхание и лишает человека способности говорить и звать на помощь. Тем более если жертва заключена в тюрьму.

— Зачем кому-то посылать почтовые марки за двадцать или пятнадцать центов?

Я встаю со своего места.

— Почему бы не продать их? Разве они не представляют никакой ценности для коллекционеров? Или, может быть, они оттуда и появились. Может, их недавно купили у коллекционера или у филателистической компании. Никакой пыли, ничего не прилипло с обратной стороны; не сморщенные, не измятые, как часто бывает, если марки десятилетиями пролежат в шкафу и их периодически вынимают, мусолят в руках, а потом кладут обратно. Предположительно, они посланы мной в поддельном конверте, содержащем фальшивое письмо на поддельном бланке ЦСЭ. Возможно такое? Кэтлин Лоулер, наверное, думала, что я делаю это по доброте душевной. Большой конверт якобы пришел от меня, и в нем деньги на почтовые расходы. Но и что-то еще. Возможно, марки.

Люси наконец поворачивается, и я смотрю в ее зеленые глаза. Они потемнели, в них невыразимая печаль и гневный блеск.

— Прости, — говорю я, потому что понимаю, насколько ужасно представлять смерть Джейми так, как я только что ее описала.

— Что это за марки? — спрашивает она. — Опиши мне поточнее, как они выглядели.

Я рассказываю, что обнаружила в тюремной камере Кэтлин Лоулер, в шкафчике возле ее стальной койки. Блок из десятка недорогих почтовых марок. Обратная поверхность покрыта сухим клеем — как на клапанах почтовых конвертов, — и при необходимости их нужно было послюнить или увлажнить губкой. Я описываю письмо Кэтлин, которое, естественно, не писала, и странную почтовую бумагу, которую та никак не могла купить в тюремном магазине. Кто-то выслал ей все это, и этим некто мог оказаться человек, выдававший себя за меня.

И вот марка уже на экране компьютера. Широкий белый пляж с редкими кустиками зеленой травы. Зонтик с красно-желтыми полосками, торчащий из песчаной дюны. Безоблачное небо, и одинокая чайка над ярко-голубой гладью моря.

31

Уже полночь, и мы без особого энтузиазма ковыряемся в своих тарелках. Готовил Бентон и, конечно, умудрился все испортить — паста переваренная и выглядит вялой и раскисшей. Впрочем, настроение такое, что аппетита ни у кого и нет. По крайней мере, я легко могу представить, что уже никогда ни к чему не притронусь: на что ни посмотри, все потенциальный источник болезни и смерти.

Соус болоньезе, зеленый салат, салатная приправа, даже вино — все напоминает, что мирное, здоровое сосуществование на этой планете — вещь трагически хрупкая. Как же мало нужно, чтобы вызвать катастрофу! Сдвиг тектонических плит, рождающий цунами, столкновение атмосферных фронтов, приводящее к ураганам и торнадо, но хуже всего то, что могут натворить люди.

Около часа назад Колин Денгейт прислал электронное письмо с информацией, делиться которой он со мной, наверное, не имел права, но такой уж он есть — деревенщина, мужлан, по его собственному определению. Вооружен и опасен — это Колин тоже про себя. Гордо восседающий за рулем своего древнего «лендровера», мчащийся с ревом в жару и зной и не боящийся ничего и никого, включая бюрократов, или бюрозавров, как он называет тех, кто позволяет, чтобы политика и фобии вставали на пути правого дела. Он не собирается отстранять меня от расследования, тем более когда попытки подставить меня достаточно неуклюжи и очевидны, чтобы похоронить любые разумные сомнения относительно того, не я ли травлю людей в Саванне.

Колин сообщил, что Джейми, как и Кэтлин Лоулер, умерла вовсе не от болезни. Вскрытие не выявило ничего, что указывало бы на причину смерти, но содержимое ее желудка не переварилось, в том числе розоватые, красноватые и белые таблетки или пилюли, которые, как мы предполагаем, представляют собой ранитидин, судафед и бенадрил. Колин объяснил, что Сэмми Чанг передал результаты лабораторных исследований, которые, по-видимому, не имеют никакого значения, если только не допустить, что Кэтлин умерла от отравления тяжелыми металлами. Однако сам Колин определенно так не думает, и он прав. Ему также хотелось бы знать, говорит ли мне о чем-то присутствие в ее желудке в микроскопических количествах таких элементов, как магний, железо и натрий.

— Понимаю. — Бентон ходит взад-вперед возле окон, выходящих на реку. Противоположный ее берег усыпан редкими огоньками, на фоне темного неба высятся силуэты подъемных кранов судоверфи. — Но тебе нужно уяснить следующее. Они могут быть смертельно ядовитыми, — говорит он, обращаясь к специальному агенту Дугласу Берку из периферийного офиса ФБР в Бостоне.

Судя по тому, что мне удалось услышать, этот Дуглас Берк входит в состав оперативной группы, работающей по делу об «Убийствах в клубе „Менса“», и на вопросы Бентона отвечает не слишком охотно. Он лишь подтвердил то, о чем уже сообщило СМИ руководство Массачусетской больницы. У Доны Кинкейд ботулизм. Она в реанимации, но ее мозг больше не жизнеспособен. Бентон спросил напрямую, не могли ли почтовые марки с изображением пляжных зонтов каким-то образом появиться в ее камере в госпитале Батлера.

— Так или иначе, она подхватила токсин, — напирает он. — Иными словами, ее отравили, если только яд не проник в ее организм через пищу, в чем я серьезно сомневаюсь. Другие случаи ботулизма есть?.. Вот именно. Источником заражения мог оказаться клей на обратной стороне почтовых марок.

— Все было неплохо, но — пусть Бентон не обижается — ему лучше к плите не подходить. — Марино отодвигает тарелку с недоеденным соусом болоньезе и слипшейся пастой. — Диета для ботокса. Надо лишь думать о ботулизме. Лишний вес уйдет сам собой. Дорис имела обыкновение делать заготовки, — добавляет он, имея в виду бывшую жену. — Как вспомню, так в дрожь бросает. Знаешь, его ведь можно схватить даже от меда.

— Рискуют главным образом младенцы, — рассеянно отвечаю я, слушая разговор Бентона. — У них еще не развита иммунная система. Думаю, мед тебе есть можно.

— Ну уж нет. Сахар я не ем, всякие заменители тоже, а теперь уж точно не притронусь ни к меду, ни к домашним консервам, ни даже к салатным палочкам.

— Эту гадость можно получить из Китая. Всего по двадцать долларов за баночку. — Люси ставит «макбук» на обеденный стол в гостиной; одной рукой набирает что-то на клавиатуре, в другой держит кусочек хлеба. — Поддельное название, поддельная учетная запись электронной почты — и не нужно быть врачом или работать в лаборатории. Заказывай, что тебе нужно, прямо из собственного дома. Все это я могла делать, не сходя с места. Удивительно, что ничего подобного до сих пор не произошло.

— Слава богу, что не произошло. — Я мою тарелки, думая, не позвонить ли генералу Бриггсу.

— Самый сильный яд в мире, и получить его, должно быть, отнюдь не просто, — говорит Люси.

— Так и есть, — киваю я. — Но ботулотоксин типа А получил широкое распространение с тех пор, как стал применяться при лечении различных медицинских состояний. Не только в косметических процедурах, но и при мигрени, лицевом тике и других типах судорог, гиперсаливации, непроизвольных мышечных сокращениях, косоглазии, повышенной потливости ладоней…

— Допустим, я заказал баночку по интернету, а сколько его мне нужно? — Звякает стекло — Марино опускает пустые бутылки в ведро для мусора на кухне, куда притащился вслед за мной.

— Он существует в кристаллической форме, как белый порошок, сублимированные клостридии ботулизма типа A. Стоит только добавить воды. — Я открываю кран в раковине и жду, пока пойдет теплая вода. — И потом вводишь в пакет с пищей. Или в контейнер, если навынос. Все просто. Так просто, что страшно.

— То есть если раздобыть его побольше, то можно погубить тысячи людей. — Марино находит посудное полотенце и начинает вытирать за мной посуду.

— Да, если добавить его в фасованные пищевые продукты или напитки, которые не нагреты настолько, чтобы разрушить токсин, — отвечаю я: именно это меня больше всего и пугает.

— Что ж, думаю, тебе нужно позвонить Бриггсу. — Он берет у меня тарелку.

— Знаю. Но это не так просто.

— Конечно. Но все-таки позвони и введи его в курс дела.

— Тогда такое начнется, а мы еще и результаты из лаборатории не получили. — Я вручаю ему бокал.

— Дона Кинкейд подхватила ботулизм. Вот тебе результат лабораторных анализов. — Он открывает шкафчик и начинает убирать посуду. — По-моему, другого подтверждения и не требуется. Подумай, сколько еще у нас будет деталей, для которых тоже надо найти место в общей картине. Та хрень, например, из раковины Кэтлин Лоулер, так и просится в пару к ожогам у нее на ноге.

— Может, да, а может, и нет. Это всего лишь мое предположение.

— Вот и изложи ему свои предположения.

Он имеет в виду генерала Бриггса, начальника Службы медэкспертизы Вооруженных сил, моего начальника и давнего друга, с которым мы знакомы с тех пор, как я начала свою карьеру в Армейском медицинском центре Уолтера Рида. Марино хочет, чтобы я сообщила Бриггсу, что содержимое желудка Кэтлин Лоулер — а именно мясо цыпленка, паста и сыр, — возможно, отравлено ботулотоксином и что растровая электронная микроскопия и рентгеноспектральный электронно-зондовый микроанализ выявили в ее раковине наличие магния, железа и натрия. Ответ на вопрос Колина Денгейта о том, говорит ли мне о чем-то присутствие этих элементов в исследуемом образце, однозначен. Да, говорит. К сожалению…

Когда к пище, содержащей железо, магний и натрий или соль, добавляется вода, то результатом является экзотермическая реакция с быстрым выделением тепла. Температура при этом может достигнуть ста градусов по Цельсию, и именно такая технология лежит в основе изготовления беспламенных нагревателей, используемых для подогрева пищи в полевых условиях — теми же военными, например. Готовые к потреблению продукты выпускаются в широком ассортименте; среди них можно встретить и филе цыпленка с пастой, и сырный спред в коричневом пластиковом пакетике. Каждый из комплектов включает беспламенный нагреватель в прочной полиэтиленовой упаковке — хитроумное устройство, которое требует от солдата всего лишь срезать верх, налить немного воды и поставить для разогрева под дно пайка. Все это подробно описано в прилагаемой инструкции пользователя.

Я понимаю, что присутствию в раковине камеры Кэтлин Лоулер следов железа, магния и натрия могут быть другие объяснения, но данное сочетание улик дает просто кошмарный и однозначный ответ. Неприятный запах, напоминающий о перегоревшем фене или оплавленной электропроводке, представляется мне результатом высокотемпературной химической реакции. На левой ступне у Кэтлин обнаружены ожоги, которые она, согласно показаниям тюремных охранников, никак не могла получить во время заключения в блоке «Браво». Я, со своей стороны, полагаю, что она случайно пролила кипяток на оголенную кожу, и этим кипятком могла быть вода из беспламенного нагревателя.

Ожоги первой степени были получены недавно, и я, вспоминая ее одержимость пищей и определенные комментарии в разговоре со мной, не могу отделаться от тревожных мыслей. А если в пропавшем дневнике — или дневниках? — содержались записи о том, чем занималась, о чем думала и что, возможно, ела Кэтлин после перевода в блок «Браво»? Тара Гримм относилась к ней хорошо, и Кэтлин была более чем счастлива «наведываться в кухню». В камере у нее водились сладкие булочки и пакетики с лапшой, она знала, как превратить сладкий «поп-тарт» в клубничный пирог, воображая себя кем-то вроде тюремной Джулии Чайлд. Возможно, Тара Гримм следила за тем, чтобы Кэтлин время от времени получала некое угощение в обмен на сотрудничество или иные милости, а прошлым утром этим угощением стал такой вот паек, в который вместе с вкусной пищей каким-то образом попал и смертоносный яд.

— Вдобавок эта фигня с камерой наблюдения. — Марино продолжает давать мне наставления насчет того, как я должна поступить. — Наложение двух инфракрасных лучей друг на друга, крошечная полоска инфракрасного светодиода на мотоциклетном шлеме, если Люси не ошибается. Что бы ни делал этот человек, но на камеру чем-то воздействовали. Это факт. Голова засвечена до неузнаваемости, причем именно в тот момент, когда человек подошел достаточно близко, чтобы его можно было узнать. Люси говорит, что теперь запись уже не восстановить. Вот и чертовы китайцы точно так же слепят лазерами наши спутники-шпионы! Кей, тебе надо ему позвонить.

— Такая тревога может привести в Овальный кабинет, — отвечаю я, повторяя то, о чем уже говорила раньше. — Генерал Бриггс должен будет передать информацию по команде, то есть рано или поздно она обязательно попадет в Пентагон и в Белый дом. А мы пока имеем дело, если можно так сказать, с некими предварительными стадиями террористического заговора, — объясняю я, и тут появляется Бентон.

— Ничего толком не узнал. — Он рассказывает о своей беседе со спецагентом Дуглас Берк, который оказался женщиной. — Но если читать между строк, то да, ответ скорее положительный. В камере Доны Кинкейд обнаружены соответствующие нашему описанию пятнадцатицентовые почтовые марки. Блок из десяти штук. Три из них наклеены на конверт с письмом, которое она так и не отправила. Письмо адресовано одному из ее адвокатов.

— Вопрос в том, откуда она получила эти марки? — спрашиваю я.

— Вчера, во второй половине дня, Дона получила почту от Кэтлин Лоулер, — отвечает Бентон. — Дуглас, естественно, не подтвердила наличие в почте этих марок, однако сообщила мне о самом письме.

— Написанном на цветном бланке? — спрашиваю я.

— Ничего об этом не сказала.

— А она упоминала что-нибудь о PNG и о взятке? Об уничижительных комментариях в мой адрес?

— В такие детали Дуглас не вдавалась.

— Это те фрагменты, которые я смогла разобрать на листке в камере Кэтлин. Мне они показались саркастическими, и это понятно, если учесть, что Кэтлин думала, будто марки и почтовую бумагу прислала ей я. Прислала какую-то завалявшуюся дешевку, — задумчиво говорю я, вспоминая язвительный комментарий Кэтлин о людях, посылающих заключенным всякий хлам, старую одежду и продукты с истекшим сроком годности — в общем все, что им самим больше не нужно. — Что я пытаюсь умаслить ее или даже подкупить такими скаредными подачками. Только все это было не от меня. Поддельное письмо, вероятно приложенное к этим вещам, было отправлено по почте из Саванны 26 июня. То есть у Кэтлин было достаточно времени, чтобы отослать Доне листок с этими марками.

— Похоже, так и было, но Дуглас никакими подробностями не поделилась, и на тебя она, кстати, не ссылалась, — отвечает Бентон. — Хотя я, конечно, дал понять, что и поддельные документы, и вся кампания, направленная на то, чтобы бросить тень на тебя, не выдерживают никакой критики.

— Это просто несчастный случай, — решаю я. — Заключенная в тюрьму мать посылает почтовые марки своей дочери, тоже заключенной, с надеждой на переписку, при этом понятия не имеет о том, что в клей на обратной стороне марок добавлен яд. Кэтлин была слишком эгоистична, чтобы посылать хорошие марки.

— Что значит «хорошие»? — хмурится Марино.

— У нее в камере были марки подороже, по сорок четыре цента, но ими она делиться не пожелала. Рассталась только с теми, которые никому не нужны. С теми, которые, как она думала, были от PNG. То есть от меня.

— Вот к чему приводит жадность. Она отказывается от дочери, а тридцать два года спустя награждает ее ботулизмом, — говорит Марино.

Бентон выворачивает в корзину слипшуюся пасту, и она падает тяжелым комком.

— Очень жаль, — говорит мой муж, уже доказавший всем свою кулинарную несостоятельность. — Ополоснуть салат горячей водой было тоже не самой лучшей идеей.

— Надо было прокипятить хотя бы минут десять, чтобы разрушить ботулотоксин, который весьма устойчив к теплу, — говорю я ему.

— Только зря испортил салат, — усмехается Марино.

— Если Дона не была запланированной жертвой, это уже кое-что нам дает, — говорит Бентон.

— Кэтлин отравилась не марками. По-видимому, она даже не прикасалась к ним, и это тоже дает нам кое-что, — замечает Марино, когда мы возвращаемся к обеденному столу.

Люси по-прежнему сидит за компьютером, совершив единственный акт, который, по ее представлениям, попадает под определение преступления. Бумага. Она не доверяет распечаткам, но сейчас слишком много информации, которую нужно отсортировать, просмотреть и связать между собой. Изображения, платежные документы и журналы регистрации охранной компании, деревья решений, наборы данных… и поиск продолжается. Из уважения к остальным Люси отправляет файлы на принтер в другой комнате.

— Похоже, она умерла, что-то съев, так? Может быть, ту же курицу, пасту и сырный спред, а марки тут совсем ни при чем. — Марино берет себе стул и садится. — Это уже действительно кое-что. Может, ей даже повезло, ведь она так и не узнала, что ее дочь облизала те марки, которые наклеила на письмо адвокату. Сколько этого токсина можно нанести на три марки?

— Чтобы уничтожить все население планеты, достаточно всего трехсот пятидесяти граммов ботулотоксина, — отвечаю я. — То есть приблизительно двенадцать унций.

— Ничего себе!

— Значит, на марки нужно нанести совсем ничтожное количество ботулотоксина, чтобы получить сильнейший яд, способный вызвать быстрое проявление симптомов, — добавляю я. — Думаю, несколько часов Дона Кинкейд изрядно помучилась. Если бы Кэтлин использовала марки сама, когда получила их, то я не смогла бы побеседовать с ней, потому что к тому времени она была бы уже мертва.

— Возможно, задумка была именно такая, — говорит Бентон.

— Не знаю, — отвечаю я. — Но есть о чем подумать.

— Но убило ее что-то другое, и это странно. — Люси передает свежие распечатки. — Кто-то отправляет ей обработанные ботулотоксином марки, но при этом не ждет, когда она их использует. Почему? Мне кажется, рано или поздно она все равно использовала бы эти марки… и умерла.

— Это наводит на мысль, что тот, кто послал эти марки, не связан с тюрьмой. Он там не работает, — замечает Бентон. — Если у тебя нет доступа к Кэтлин или к содержимому ее камеры и ты не отслеживаешь входящую и исходящую почту, то приходишь к выводу, что марки неэффективны, не зная при этом, что их у нее просто нет. И тогда ты решаешь повторить попытку.

— Марки неэффективны? Черта с два, — комментирует Марино.

— А откуда вообще отравителю знать, что сработало, а что нет? — говорит Бентон. — На ком ты проверишь свой яд, чтобы удостовериться, что он действует? Не на себе же!

Зато можно тестировать яды на заключенных — такую возможность я анализировала в течение вечера, — и начальник тюрьмы, может быть, склонна допустить это в определенных случаях, особенно если ею движет потребность все контролировать и карать. Как раз такой я и представляю себе Тару Гримм. Мне запомнился ее жесткий взгляд, который не могло скрыть даже южное очарование, ее явное недовольство тем, что незаконно осужденная женщина, дата казни которой уже назначена, может выйти на свободу, что предпринимаются усилия по досрочному освобождению Кэтлин Лоулер. Тара, несомненно, негодовала по поводу вмешательства Джейми Бергер в жизнь заключенных, возмущалась тем, что та не считается с мнением и пожеланиями уважаемого начальника тюрьмы, дочери другого известного тюремного начальника, в свое время самолично разрабатывавшего проект заведения, которое Тара Гримм по праву считает теперь своей вотчиной.

Едва ли возможно, чтобы Тара Гримм не знала о «кайте», подброшенном мне Кэтлин. Определенно знала, однако не только не встревожилась, но и сочла мою встречу с Джейми своего рода приятным сюрпризом, идеальной возможностью перехватить меня с помощью «разносчика» с пакетом продуктов, который, как я подозреваю, содержал мощную дозу ботулотоксина серотипа А, введенного в салат из морских водорослей или суши. Тара заранее, за две недели до случившегося, знала, что я собираюсь явиться в ее заведение, а «разносчица» была уверена в том, что я направляюсь в квартиру к Джейми. Возможно, как предположила Люси, она поджидала неподалеку, скрываясь в темноте. Не исключено, что она так прождала всю ночь, наблюдая за жертвой, чей силуэт мелькал за окном, ожидая, когда погаснет, а потом снова вспыхнет свет.

Ожидая смерти.

Людей скрытно преследовали, за ними следили и шпионили, ими манипулировали, как марионетками, и это все делал отравитель — хитрый и дотошный, терпеливый и пунктуальный, расчетливый и холодный как лед. Трудно представить себе более уязвимую часть общества, чем заключенные тюрем. Им можно уготовить участь лабораторных крыс, особенно если сотрудник исправительного учреждения в сговоре с тем, кто тайно руководит таким зловещим исследованием, проверяет опытным путем, что эффективно, а что нет, и подготавливает намного более серьезную атаку, дожидаясь своего часа месяцами и даже годами.

Барри Лу Риверс умерла внезапно, ожидая казни. Рею Абернати обнаружили мертвой в камере, над унитазом, а Шанья Плеймс, по всей видимости, покончила с собой, удушившись тюремными штанами. Потом настала очередь Кэтлин Лоулер и Доны Кинкейд, а теперь — еще и Джейми Бергер; причем все эти смерти ужасающе походили одна на другую. При вскрытии ничего не обнаружено, диагноз ставился методом исключения. И никаких оснований, по крайней мере в более ранних случаях, подозревать отравление, не обнаруживающееся обычными токсикологическими методиками.

Почти два часа ночи. Я и не помню, когда в последний раз так поздно звонила генералу Джону Бриггсу. Всякий раз, когда случалось причинять ему такое неудобство, я всегда могла предъявить очень вескую причину. У меня были доказательства. Люси вручает мне кучу распечаток, и я беру их с собой. Возвращаюсь в спальню и закрываю дверь, представляя себе, как Бриггс хватает сотовый — спит он или работает, не важно. Он может сейчас быть на базе ВВС в Довере, штат Делавэр, в штаб-квартире АФМЕ или в морге, куда доставляют тела погибших в различных военных конфликтах и где их ждут сложные судебно-медицинские экспертизы, включая трехмерную компьютерную томографию и сканирование на предмет выявления взрывчатых веществ. Он может быть сейчас в Пакистане, Афганистане или в Африке, но вряд ли на космической орбитальной станции «Мир», хотя мы вполне допускаем и такую возможность, потому что военный судмедэксперт такого уровня может оказаться в любом месте, где смерть подпадает под юрисдикцию федерального правительства. Что Бриггсу сейчас точно не нужно, так это еще один повод для беспокойства. Ему не нужны ни я, ни моя интуиция.

— Джон Бриггс, — слышу я глубокий голос в беспроводном наушнике.

— Это Кей, — отвечаю я и быстро сообщаю о причине звонка.

— На чем основаны твои предположения? — спрашивает он.

Я знала, что именно так он и спросит.

— Вы хотите получить краткий ответ или все-таки подробный? — Усевшись на кровати, я подкладываю себе под спину подушки и продолжаю просматривать распечатки.

— Я сажусь в самолет в Кабуле, но у меня в запасе есть несколько минут. После этого ты не сможешь со мной связаться в течение приблизительно двадцати пяти часов. Предпочитаю краткие ответы, но… докладывай.

Я описываю Бриггсу истории болезней, начиная с подозрительных случаев в женской тюрьме, о которых рассказал мне Колин, после чего постепенно подвожу его к случившемуся за последние двадцать четыре часа. Я особо выделяю случай с Доной Кинкейд; здесь отравление ботулотоксином серотипа A предполагает расширенную систему доставки — с этим мы прежде не сталкивались.

— Хотя теоретически возможно, что вызванная ботулотоксином смерть или серьезное заболевание могут наступить в течение двух-шести часов, — объясняю я, — но обычно это занимает от двенадцати до двадцати четырех часов. А иногда и больше недели.

— Все потому, что мы привыкли иметь дело с пищевыми отравлениями, — говорит Бриггс, а мой взгляд задерживается на увеличенном снимке женщины, которая вчера вечером доставила пакет с суши.

Садистка, отравительница.

— Случаев отравления чистым токсином у нас нет, — говорит Бриггс. — Я лично ни одного вспомнить не могу.

Голова женщины и ее шея целиком засвечены, но Люси сделала очень резкие и увеличенные изображения всего остального, в том числе серебристого велосипеда, который та катила через улицу и прислонила потом к фонарному столбу. Она в темных брюках, кроссовках и носках, без пояса, в светлой блузке с короткими рукавами. Не прикрыты одеждой лишь предплечья и кисти рук. Все изображения инфракрасные, в оттенках белого и серого.

— Пища, загрязненная спорами клостридий ботулизма, которые и выделяют токсин, — говорит Бриггс, — проходит через пищеварительный тракт, где он обычно впитывается тонкой кишкой, после чего попадает в кровоток и атакует нервно-мышечные протеины, в основном поражая мозг и препятствуя высвобождению нейротрансмиттеров.

На видеозаписи у женщины на руке видны часы: по нескольким снимкам, распечатанным Люси, можно разобрать, что это наручные армейские часы фирмы «Марафон» с темным циферблатом, их корпус водо— и пыленепроницаем, изготовлены они по соглашению между американским и канадским правительствами.

— А что, если чрезвычайно сильный токсин соприкасается со слизистой оболочкой? — говорю я. Уж не связан ли убийца каким-то образом с военными? Может быть, реальная цель — там? — Вспомните о людях, наносящих наркотики на слизистую рта, вагины, прямой кишки, — добавляю я. — Взять хотя бы тот же кокаин. Мы знаем, что произойдет. Представьте только, какой эффект будет от ботулотоксина!

— Да, это действительно огромная проблема, — задумчиво произносит Бриггс. — Ни о чем подобном никогда не слышал, в моей практике не было ни одного случая — в общем, не с чем сравнить. Естественно, ничего хорошего ожидать не приходится.

— Чистый токсин на слизистой оболочке ротовой полости…

— Тогда микроб поглощается быстрее, чем от приема внутрь загрязненной пищи, — размышляет Бриггс. — Бактерии должны вырасти и выработать токсин, весь процесс занимает несколько часов, возможно, даже дней, после чего паралич поражает лицо и распространяется вниз.

— Джон, пищеварительный тракт затронут не был. Впечатление такое, что эти люди имели контакт с чем-то, что и вызвало гастропарез, — отвечаю я и вдруг понимаю, почему Люси привлекает мое внимание к велосипеду.

Легкий, с очень маленькими колесами и, как следует из скачанной из интернета статьи, складной велосипед. Итак, у убийцы связи с военными и складной велосипед.

— Гастропарез мог вызвать и серьезный стресс, — говорит Бриггс. — Срабатывает синдром инстинктивной реакции на угрозу, и пищеварение отключается. Но это было бы верно только в том случае, если бы начальные симптомы проявились очень быстро. И опять же — не с чем сравнить. Прямой удар по кровотоку, и все жизненно важные процессы начинают сворачиваться, я так полагаю. Глаза, рот, пищеварение, легкие…

Велосипед с переключением на семь скоростей, алюминиевая рама с быстроразъемными шарнирами. В сложенном виде его размеры 12×25×29 дюймов. На нескольких увеличенных снимках с камер слежения видна женщина, которая снимает рюкзак, открывает его и достает оттуда пакет из «Суши фьюжн». На следующем снимке — реклама спортивного сайта, на котором можно заказать то, что, по-видимому, представляет собой такой же рюкзак за 29,99 доллара. Не сумка-термос для перевозки продуктов, а рюкзак для переноски складного велосипеда.

— Но дело в том, что мы не знаем, каким может быть эффект от чрезвычайно мощных доз ботулотоксина, произведенного лабораторным путем, — продолжает Бриггс.

Я внимательно слушаю и одновременно просматриваю документы. Мои мысли разбредаются в разных направлениях, но в какой-то момент вдруг сходятся в одном.

Кто или что и почему?

— Как я уже сказал, о случаях смерти от таких вещей я не слышал, — добавляет Бриггс.

Люси считает, что складной велосипед — это не более чем уловка, бутафория, своего рода оправдание для шлема, который нужен, чтобы «слепить» камеры безопасности. И действительно, было бы подозрительно носить шлем с защитными светоотражателями, если у тебя нет велосипеда. Точно так же нелепо выглядела бы шляпа с подсветкой или обруч. Именно поэтому женщина и катила велосипед через улицу, когда она появилась в доме Джейми почти одновременно со мной. Она, наверное, вообще не ездила на велосипеде. Скорее всего, оставила где-то поблизости автомобиль.

— Дело в дозировке, — продолжает Бриггс. — Ядом может стать все что угодно, в том числе и вода, если вы употребите ее слишком много. Вы можете отравиться от обоев в собственной квартире, если в них достаточно много арсенида меди. Именно это и случилось с Клэр Бут Льюс. В ее бытность нашим послом в Италии, с потолка в ее спальне отваливались кусочки краски…

— Мне хотелось бы знать, есть ли новые разработки по использованию ботулотоксина в военных целях, — говорю я. — Речь идет о любых технологиях, которыми, предположительно, мог овладеть жестокий психопат. Какой-нибудь бывший агент. Вроде того армейского ученого, работавшего над созданием улучшенной вакцины от сибирской язвы и проводившего биоатаки, в результате которых погибло минимум пять человек.

— Всегда-то тебе надо уколоть армию! — сетует Бриггс. — Он хотя бы оказал нам любезность, покончив с собой до того, как за ним явилось ФБР.

— Но есть же другие ученые, которым закрыли доступ в лаборатории, где проводились подобные исследования? — не унимаюсь я. — Меня особенно интересуют те, у кого хорошие связи с военными.

— Если возникнет необходимость, то мы могли бы проверить, — отвечает Бриггс.

— На мой взгляд, такая необходимость уже есть.

— Я понимаю, что это твое мнение, иначе зачем бы тебе не спать и звонить мне сюда, в Афганистан.

— Итак, никаких новых технологий, о которых могли бы знать военные? — снова спрашиваю я. — Ничего секретного, о чем вам нельзя со мной говорить? Мне нужно знать, чтобы по крайней мере предусматривать такую возможность.

— Нет, слава богу, нет! Ничего такого, о чем бы я знал. Грамм чистого кристаллического токсина мог бы убить при вдыхании миллион людей. А чтобы использовать его в военных целях, нам понадобится произвести огромное количество аэрозоля. К счастью, эффективных методов для этого пока не существует.

— А как насчет небольшого количества аэрозоля с большой дистрибуцией? — спрашиваю я. — Или так: дистрибуция маленьких пакетиков с ядом, выпускаемых серийно как МРЕ.[292]

— Интересно, почему ты назвала именно МРE?

Я рассказываю ему о Кэтлин Лоулер, об ожогах на ее ступне, о составе известковых остатков в раковине и о том, что содержимое ее желудка представляло собой меню из курицы, пасты и сырного спреда.

— Но как, черт возьми, заключенная могла получить MРE? — спрашивает он.

— Вот именно. Отравить могли практически любую пищу, почему же тогда MРE? Если только кто-то не экспериментирует с ними, чтобы применить для более крупной цели.

— Это было бы ужасно. Здесь требуется систематический подход, организация на высочайшем уровне. Нужен кто-то, работающий на фабрике, где производятся и упаковываются продукты, иначе нам придется говорить о множестве упаковок с токсином, шприцах и транспорте для доставки.

— Систематический подход не потребуется, если целью является террор, — отвечаю я.

— Что ж, наверное, ты права, — задумчиво говорит Бриггс. — Сто, триста или сразу тысяча жертв одновременно на военных базах или в районах боевых действий — сильный дестабилизирующий эффект, сокрушительный удар по моральному духу, подрыв американской экономики.

— Значит, мы сейчас ни над чем подобным не работаем? — Мне нужно знать точно. — Не проводим никаких исследований, в которых было бы заинтересовано наше правительство и которые имели бы целью подорвать моральный дух и экономику врага? Запугать?

— Это непрактично, — отвечает Бриггс. — Россия, например, оставила свои попытки использовать ботулотоксин в военных целях, как, впрочем, и США, чему лично я весьма рад. Идея ужасна сама по себе, и я надеюсь, что никто никогда не раскроет эту технологию. Выброс аэрозоля из точечного источника — и десять процентов людей, оказавшихся с наветренной стороны на расстоянии до трети мили, будут надолго выведены из строя или вовсе погибнут. Не дай бог, если ветер занесет эту заразу куда-нибудь в школу или в торговый центр. Сейчас нужно выяснитьследующее: почему одни умерли, а другие нет. Может, они не являлись намеченными целями?

— Мы не думаем, чтобы кто-то планировал убивать Дону Кинкейд.

— Что насчет ее матери и прокурора?

— Ответ положительный.

— Судя по тому, что ты рассказала, целью, намеченной изначально, была прокурор?

— Джейми Бергер и Кэтлин Лоулер. Да, я считаю, что их убили намеренно.

— Тогда, если, конечно, твои подозрения верны, эти двое могли и не быть частью того, что ты считаешь подготовкой, исследовательским проектом, как другие заключенные. Научный проект. Я бы не хотел превращать случившееся в банальность. Черт возьми, такой смерти врагу не пожелаешь.

— У меня такое чувство, как будто что-то изменилось. Тот, кто всем этим занимается, человек педантичный, и у него есть четкий план действий. Но затем вдруг произошло что-то, чего он не ожидал, что не было предусмотрено планом. Возможно, из-за Джейми. Кому-то не по душе то, что она делала.

— Ты полагаешь, что этот человек — женщина.

— Суши вчера вечером доставила женщина.

— Хорошо, если это подтвердится.

— Полагаю, так и будет. И что потом? — говорю я Бриггсу.

— Три случая смертельного отравления ботулотоксином, которые связаны с употреблением МРЕ? Начнется бог знает что, Кей, — отвечает он. — И тебе нужно держаться от этого подальше. За миллион миль.

32

Ослепительно яркое солнце на размытом безоблачном небе и удушливая жара, охватившие район Низины, дружно опровергают оптимистические заявления Колина Денгейта. Побывав здесь, в них трудно поверить. Не всякий привыкает ездить в такую погоду без кондиционера, хотя Бентон прихватил для меня летнюю одежду, хаки, так что я хотя бы не жарюсь во всем черном.

Суббота, 2 июля, почти десять утра, и у сотрудников Колина выходной, за исключением тех, кто на дежурстве, так что ему пришлось поторговаться и пойти на определенные уступки своим коллегам, чтобы я получила все, что хотела. Потом он забрал меня из отеля, потому как передвигаться самостоятельно я не могу. Марино уехал, прихватив список медикаментов, которые мне нужно постоянно иметь под рукой, и только что высадил Люси в местном представительстве «Харлей-дэвидсон». Она во время пребывания здесь решила ездить именно на мотоцикле, а я, в свою очередь, не хотела оставлять без автомобиля Бентона, хотя сейчас он намерен остаться в гостинице. Когда мы расставались, он как раз звонил по телефону, и теперь агенты периферийного отделения ФБР уже на пути из Атланты в Саванну. Поэтому, пока мы с нетерпением ждем известий из Центра контроля заболеваний, он вполне может ввести их в курс дела.

В содержимом желудков Кэтлин Лоулер и Джейми Бергер подтверждено наличие ботулотоксина серотипа А. Кроме того, этот токсин обнаружен и в пустом контейнере из-под салата из морских водорослей, а также в остатках суши в холодильнике — из того самого пакета, который серийный отравитель доставил в дом Джейми в четверг вечером. Я не сообщила последнюю информацию Бриггсу, который сейчас возвращается с Ближнего Востока на военно-транспортном самолете. Но мне он пока не нужен, потому что я и без него знаю, что требуется в данной ситуации. А требуется от меня одно: ничего не предпринимать. Выслушивать одно и то же уже в который раз нет ни малейшего желания, тем более что я не намерена подчиняться его указаниям. Во всяком случае, не в полной мере.

Расследование остановлено в ожидании предстоящей передачи дела под юрисдикцию Министерства национальной безопасности или ФБР — в зависимости от того, что решит федеральное правительство, — но я, когда мне советуют не вмешиваться и держаться от этого дела подальше, руководствуюсь собственным правилом. Я не стану приближаться к делам с отравлениями и всегда смогу ответить, даже Бриггсу, что я отстранилась от расследования. Девятилетней давности убийство целой семьи в Саванне и признанная виновной в нем умственно отсталая девушка в данный момент не интересны ни ФБР, ни Министерству обороны, ни Пентагону, ни Белому дому и едва ли кому бы то ни было еще.

Те дела по-прежнему закрыты, а Лола Даггет все так же ждет смерти, потому что Джейми так и не подала ходатайство об аннулировании приговора и отмене обвинения, карающегося смертью. Новые результаты анализа ДНК до сих пор пылятся в одной из частных лабораторий, ожидая, когда к делу подключится очередной адвокат и доведет до конца то, что начала в свое время Джейми Бергер. Дело об убийстве Джорданов предано забвению, и все внимание сосредоточено на серийном отравителе, который может оказаться хладнокровным и безжалостным террористом, планирующим массовое убийство. Проанализировав все случившееся, я все равно не перестаю задаваться вопросом: почему? Вот только вопрос мой обращен не к террористу, чей план направлен на уничтожение невинных людей, как штатских, так и военных. К сожалению, в мире найдется немало ненормальных, которые ждут не дождутся, когда же им выпадет такой шанс. Мое внимание сосредоточено на другом.

Если прежние смерти в женской тюрьме были частью своего рода исследовательского проекта для отравителя, планировавшего намного более масштабную атаку, то как согласуются со всем этим убийства Кэтлин Лоулер и Джейми Бергер? Зачем убили их? Повторное расследование Джейми дела Джорданов не должно было касаться отравителя-террориста, если только Джейми не наткнулась на что-то, что сильно его встревожило и подтолкнуло к решению убрать ее со своего пути. Убив Джейми и Кэтлин и по неосторожности отравив заодно и Дону Кинкейд, убийца, остававшаяся прежде в тени, лишь привлекла к себе внимание. Целая череда смертельных отравлений ботулотоксином, возможное использование военных сухпайков, — и вот уже американское правительство готово обрушить всю свою мощь на голову убийцы. В конечном счете ей не выйти сухой из воды, а ведь это после долгих лет кропотливой подготовительной работы! Чем оправдан риск? Такой срыв нельзя списать на потерю самообладания или болезненную потребность мучить и убивать. Случилось что-то неожиданное, незапланированное.

Патологи — и определенно я сама — больше сосредоточены на причинах, нежели на следствиях. Меня не столько интересуют запекшаяся кровь и разбросанные повсюду куски плоти, сколько угол входного отверстия, указывающий на то, что курок могла спустить и не жертва; я думаю прежде всего не столько о симптомах драмы, сколько о вызванных ею страданиях. Мой метод заключается в том, чтобы выявить заболевание, отодвинуть все, что отвлекает, и резать, если потребуется, до самой кости или же, как в случае с Джорданами, постараться как можно лучше воспроизвести картину преступления. Я намерена изучить все фотографии и все улики так, как будто до меня их никто не исследовал. Может быть, я даже нанесу визит в бывший дом Джорданов, если я пойму, что там сохранилось нечто важное и заслуживающее внимания.

— Те же отчеты, которые ты просматривала вчера, — говорит Колин, когда мы вместе идем по пустынному коридору со свисающими с потолка летучими мышами и костями. — Ничего нового. Нож, обнаруженный на кухне. Одежда и еще кое-какие вещи, которые я собрал на месте преступления и отправил сюда вместе с телами. Все они были представлены в качестве улик на суде, но прокурор посчитал, что они не имеют никакого значения. С тобой в комнате останется Мэнди. Хорошо, что она согласилась приехать, а то ведь платить за сверхурочные уже нечем. Все остальное как раньше. Я буду у себя в кабинете. Ты ведь предпочитаешь смотреть сама и не прислушиваться к чужому мнению. Разбирайся с уликами, анализируй и, я уверен, придешь к тем же выводам, но я дышать тебе в затылок не буду.

В конференц-зале Мэнди OPТул, облачившись в халат и надев перчатки, раскладывает на столе, покрытом белой кровенепроницаемой бумагой, две детские пижамы; папки с документами, которые я просматривала вчера, убраны и лежат на стуле.

— Это детские вещи… так тяжело… — дрогнувшим голосом произносит она, а я уже узнаю большую часть того, что видела на фотографиях.

На белой плотной бумаге аккуратно разложены две детские пижамы, на одной — Губка Боб, на другой — сложная композиция из шлемов и щитков футбольной команды «Джорджиа Булдогс». Трусы-боксеры и футболка — вот в чем, должно быть, спал Кларенс Джордан в свою последнюю ночь, когда был заколот в постели. А длинная голубая ночная рубашка с кружевами, очевидно, принадлежала его жене. Вся одежда в темно-коричневых пятнах запекшейся крови и мелких разрезах и проколах, нанесенных неким колющим орудием. Многочисленные дырочки там, где для анализа ДНК брали кусочки ткани.

Я беру из коробки перчатки, надеваю их и собираю ярлычки, которыми улики помечали на суде. Нож: я рассматриваю его внимательно, не вынимая из пакета. Лезвие приблизительно шесть дюймов в длину, рукоятка деревянная, испачкана запекшейся кровью. Несколько белых, слегка размытых неполных и один совершенно четкий отпечаток пальца остались на гладкой стали и лакированном дереве рукоятки. Возможно, убийца и держал этот нож в руках, но только лишь для того, чтобы приготовить себе бутерброд на кухне.

Такой нож называют «бабулиным», острие у него срезанное. Им удобно вырезать «глазки» из картофеля, очищать кожицу с овощей и фруктов. Для колющих ударов он не слишком хорош, и выбирать его своим орудием убийца бы не стал. Кроме того, ширина лезвия в самой широкой части составляет почти два дюйма, и это не согласуется с тем, что я видела на диаграмме тела в отчетах о вскрытии.

Я перехожу к противоположному краю стола и просматриваю сложенные на стуле толстые папки, перелистываю документы, пока не нахожу то, что уже изучала вчера утром — подробное описание ран.

Причиной смерти во всех четырех случаях являются многочисленные колотые раны, нанесенные острым предметом. Меня особенно интересуют раны на груди и шее, потому что участки тела, где есть и толстые ткани, и полости, могут помочь в оценке размеров и особенностей лезвия. Рана на правой стороне груди у Кларенса Джордана составляет один дюйм в длину и имеет глубину до трех дюймов; лезвие прошло через околосердечную сумку и сердце. На правой стороне след от раны очень длинный, лезвие проникло внутрь на глубину до трех дюймов, перерезав сонную артерию.

Размеры ран у других жертв позволяют сделать вывод, что длина лезвия составляла максимум три дюйма, а ширина — один дюйм. Рукоятка имела что-то вроде гарды, оставившей четыре параллельных, но неровных отметины с интервалами в одну восьмую дюйма. Такие раны нельзя было нанести ни ножом со срезанным острием, ни кухонным, и на тот момент Колин пришел к выводу, что они оставлены каким-то неизвестным орудием и не соответствующим чему-либо, что обнаружено на месте преступления. Похоже, убийца захватил с собой какой-то необычный режущий инструмент, а потом с ним же и скрылся.

На теле Кларенса Джордана не обнаружено резаных или защитных ран, которые указывали бы на сопротивление или борьбу с предполагаемым убийцей. Впечатление такое, что он даже не проснулся. Токсикологический анализ, выявивший в крови присутствие алкоголя в концентрации 0,04 и клоназепама в количестве, соответствовавшем терапевтической дозе, говорит о том, что глава семьи выпил пару глотков спиртного и принял умеренную дозу, возможно, миллиграмм, бензодиазепина — в качестве успокоительного и снотворного. Я обхожу стол. В пластиковом пакете, не отмеченном судебным ярлыком, собрано с полдюжины пузырьков с рецептурными средствами, и лишь на одном значится имя Кларенса Джордана — на пузырьке с бета-блокатором пропранололом. На всех остальных стоит имя супруги: здесь и антибиотики, и антидепрессанты, и клоназепам. Случаи, когда кто-нибудь принимает чужое лекарство, не так уж редки, но меня удивляет, что это мог делать Кларенс Джордан.

Будучи врачом, он имел свободный доступ к любым необходимым ему препаратам. Пользоваться чужими, отпускаемыми по рецепту лекарствами незаконно. Это, конечно, не значит, что он не трогал клоназепам супруги вечером 5 января, когда ближе к обеду возвратился домой из мужского приюта, где работал волонтером. Но это также не исключает возможность того, что он принял успокоительное не по своему желанию. Измельчить пилюли, подмешать в чей-нибудь напиток совсем не трудно, и у меня по-прежнему не выходят из головы записи в журнале регистрации охранной компании, которые я просмотрела ранее.

Согласно фактическим данным, полученным из внутренних архивов охранной компании, в ноябре 2001 года Джорданы неоднократно включали и отключали систему сигнализации, но в декабре картина изменилась. Проблемой стали ложные срабатывания, виновниками которых, как предполагалось, были дети Джорданов. За последний в их жизни месяц компания зафиксировала пять ложных срабатываний, причем всякий раз это было связано с одним и тем же участком охранной зоны — c кухонной дверью. Полиция на это не прореагировала, потому что сам абонент после звонка оператора сообщал о ложном срабатывании. В праздничные дни ситуация, судя по данным журнала регистраций, обострилась, но по ночам сигнализация включалась регулярно. Вот почему данные за субботу, 5 января, показались мне несколько странными. Объект не ставили на охрану весь день, почти до восьми часов вечера. Потом, около одиннадцати, сигнализацию снова отключили и больше уже не включали. Данный факт противоречит тем выводам и предположениям, которых все эти годы придерживались журналисты и полиция.

Картина вырисовывается следующая: доктор Джордан вернулся домой после волонтерской смены, включил сигнализацию, но затем, три часа спустя, кто-то деактивировал систему, и эта деталь, в совокупности с приемом успокоительных, предписанных отнюдь не ему, серьезно меня беспокоит. Я раскладываю фотографии со сценами кровавой резни в спальне Джорданов, рассматриваю семейную пару на кровати, одеяла, натянутые почти до подбородка, и это тоже меня тревожит. Люди — не манекены, и когда их убивают, тела не укрывают аккуратно одеялами, если только убийца или кто-то другой не делает это намеренно, по каким-то причинам психологического свойства, чтобы либо восстановить некий порядок, либо скрыть содеянное. Колин высказался в том смысле, что убийца хотел поиздеваться над жертвами. Я просматриваю другие фотографии, сделанные после того, как одеяла сняли, чтобы он мог осмотреть убитых супругов на месте.

Кларенс Джордан лежит на спине, головой на подушке, уставившись в потолок, с открытым ртом. Руки вытянуты по бокам, через ширинку в трусах выступают гениталии. Сомневаюсь, что именно в такой позе он и умер. Кто-то уложил его именно так, и чем больше я смотрю, тем лучше понимаю, какую ненависть должны были испытывать к Лоле Даггет полиция, прокурор и другие, когда представляли ее в этой комнате — возбужденную, упивающуюся содеянным, демонстрирующую презрение к жертвам и собственную полную деградацию.

Футболка и резинка на поясе трусов у доктора Джордана пропитаны кровью, которая просочилась под покрывало и растеклась большим пятном по простыне, захватив край матраца. Простыня под телом миссис Джордан тоже залита кровью. Доктору в общей сложности нанесли девять ударов в грудь и шею — и при этом не заметно ни малейших признаков борьбы или хотя бы попыток отразить эти жуткие удары ножом, оставившим на коже параллельные ссадины. Миссис Джордан лежит на правом боку, подпирая руками подбородок, отвернувшись от мужа к окну, которое выходит на улицу и старое кладбище. Я, естественно, не верю, что она находилась в такой позе в момент смерти. Ее тело тоже переложили, придав ему почти благочестивую позу, будто она молится, но при этом ночная рубашка задрана к талии, а груди обнажены.

Я поднимаю ее фланелевую ночнушку — с длинными рукавами, пуговицами до самой шеи и кружевным воротничком, — вполне соответствующую образу скромной и серьезной женщины на рождественском снимке, сделанном менее чем за месяц до этой фотографии, где она в вульгарной позе лежит на пропитанной кровью постели. На белую бумагу, которой покрыт стол, падают хлопья запекшейся темной крови. Я внимательно изучаю каждое отверстие и каждую прорезь, оставленные смертоносным лезвием убийцы, нанесшего ей в общей сложности двадцать семь ударов — в лицо, грудь, спину, шею — и вдобавок располосовавшего горло. Ночная рубашка пропитана кровью спереди и сзади, притом так сильно, что лишь по некоторым участкам на рукавах и нижней кромке можно понять, что изначально она была голубой.

Мэнди OPTул сидит в кресле, придвинувшись к окну, чтобы не мешать мне. Она пристально наблюдает за мной, когда я раскладываю окровавленную ночную рубашку на бумаге, возвращая на то место, с которого взяла. От спекшейся крови некоторые участки ткани загрубели. Мэнди не произносит ни слова и не вмешивается, а я тоже не делюсь с ней своими мыслями, которые с каждой минутой становятся, как грозовые тучи, все мрачнее и тяжелее. Я снова просматриваю папку с материалами по Глории Джордан. Изучаю диаграммы тела, лабораторные отчеты по образцам крови, взятым с ее ночной рубашки и подтверждающим наличие ее ДНК. Однако здесь же обнаружены ДНК мужа и их пятилетней дочери. Откуда кровь Бренды?

Из замеров и описаний Колина я вижу, что рана на шее у Глории начинается за левым ухом, откуда уходит под подбородок, ниже мочки правого уха — фактически горло перерезали сзади. Если она не видела, откуда наносился этот удар, перерезавший сонную артерию, это объясняло бы отсутствие следов борьбы, о чем упоминал Колин. Но тогда вопросов больше, чем ответов. Я беру еще одну фотографию Глории на кровати, сделанную более крупным планом. Верхняя сторона ступней забрызгана кровью, ступни тоже в крови, что выглядит странно, если в момент, когда ее кололи и резали, она лежала в постели. Хотя… трудно сказать. Всюду так много крови… У меня перед глазами обезумевший убийца, перерезающий сзади горло Глории Джордан, которая крепко спит, приняв дозу клоназепама.

Я иду по следам крови, которая повсюду, которой все измазано, испачкано, забрызгано и залито. На лестнице — капли, лужицы, полосы и брызги. Некоторые предполагают артериальное кровотечение, открывшееся, скорее всего, от резкого и сильного удара ножом — возможно, в шею. Может быть, как раз в шею Глории Джордан. Рисунок соответствует ритму сердечных сокращений, постепенно слабеющему, поскольку сердце уже вот-вот должно остановиться. Но вот только чье сердце? И в каком направлении двигался человек — вверх или вниз, от двери или к выходу? Даже самые опытные криминалисты, такие как Сэмми Чанг, не могут взять мазок с каждой капли и полосы, исследовать каждую лужицу крови на месте преступления, а эксперты из лаборатории тоже, наверное, не в силах все это проработать.

Спускаюсь по ступенькам вниз, к лестничной площадке, и задерживаюсь неподалеку от передней двери, где умерла Бренда. Я пытаюсь придумать логичное объяснение тому, как ее кровь могла попасть на ночную рубашку матери, которая, по-видимому, встретила смерть в постели. Я ищу любое подтверждение, любой намек на то, что предпринимались хоть какие-то попытки смыть кровь в холле, на лестнице, в прихожей или в любом другом месте в доме, но ничего такого не вижу, как не видела ничего и в просмотренных отчетах. Я то и дело возвращаюсь к тому месту, у двери, к телу Бренды, к той картине, которая, должно быть, привела в ужас полицейских, когда те подъехали к дому после звонка соседа Джорданов, заметившего разбитое стекло в задней двери и тут же набравшего «911».

Ни один нормальный человек не в состоянии спокойно смотреть на мертвых детей, тем более вблизи. На полу у передней двери — хаотичный узор из кровавых капель, лужиц и брызг, оставленных оружием убийцы, кровавых отпечатков обуви, а также следов, оставленных босыми ногами. Следы от пальцев и пяток слишком велики для ребенка, и я снова приподнимаю пальцами детскую пижаму с Губкой Бобом. Штанишки с закрытыми пятками, а значит, следы, оставленные босыми ногами, не могли быть следами Бренды, когда та бежала вниз, в переднюю, к двери. Я снова возвращаюсь к прежней головоломке: откуда взялся порез на левой руке ее матери?

Колин предполагает, что миссис Джордан порезала большой палец, работая в саду, и я отрабатываю эту версию, рассматривая другие фотографии и мысленно возвращаясь на застекленную террасу и в сад позади дома. Я снова рассматриваю округлые капли высохшей крови с приблизительно равными интервалами, около восемнадцати дюймов, оставленные на терракотовой плитке, бетонной дорожке и кустах. Это кровь Глории Джордан, оставленная раньше, никак не связанная с убийством и исключенная из числа улик. Такова общепринятая версия. Если предположение Колина верно, хотя я лично так не думаю, то выходит, что она должна была поранить палец сразу после того, как начала заниматься подрезкой в саду. Но ни на одной из фотографий нет никаких инструментов, срезанных веток, отростков. Вообще, сад производит довольно унылое, запущенное впечатление и явно требует внимания.

Когда Марино расспрашивал Ленни Касперa, бывшего соседа, случайно заметившего миссис Джордан в саду в субботу днем, 5 января, он ничего не сказал о том, что Глория поранила палец. Возможно, просто не заметил, но вообще-то человеку, выгуливающему собаку, трудно не заметить того, кто, истекая кровью, торопится в дом. Случайное наблюдение со стороны соседа и капли крови Глории Джордан, не укладывавшиеся в контекст жестоких убийств, подтолкнули следствие к выводу о том, что женщина порезала палец днем ранее. Она вернулась в дом, забыла подтереть кровь на террасе и в коридоре, около гостевой ванной, не перевязала рану и даже не дала взглянуть на нее мужу-врачу, когда тот вернулся домой с работы. Я в это просто не верю.

Согласно токсикологическому отчету, на момент смерти Глории Джордан содержание алкоголя и клоназепама в ее организме превышало соответствующие уровни у ее супруга, и еще она принимала антидепрессант, сертралин. После убийств эти лекарства были обнаружены в ванной комнате, на раковине, и, снова рассматривая их в пластиковом пакете для вещдоков, я замечаю деталь, ускользнувшую от меня ранее.

— Можете помочь мне кое в чем? — спрашиваю я у Мэнди, которая все время пристально наблюдает за мной.

— Конечно. — Она тут же поднимается с места.

— Мне нужно дело Барри Лу Риверс. Полагаю, оно есть в электронной форме и не распечатывалось, поскольку она умерла уже после перехода на безбумажное делопроизводство.

— Хотите, чтобы я распечатала? — спрашивает Мэнди.

— Необязательно. Но меня интересует один документ, и если вы сможете его отыскать…

— Подождите минутку, я только возьму ноутбук.

— Хорошо, я пока выйду, — отвечаю я и выхожу из конференц-зала.

33

Мэнди O’Tул возвращается с ноутбуком из гистологической лаборатории, и, пока она ищет дело Барри Лу Риверс, я осматриваю одежду Лолы Даггет, пытаясь разглядеть то, что, возможно, было упущено следствием.

Я изучаю ветровку, синюю водолазку и коричневые вельветовые брюки, которые она стирала в душе. Этот инкриминирующий акт стал единственным основанием для ее обвинения в многократном предумышленном убийстве и последующего смертного приговора. Большая часть крови была смыта, остались лишь отдельные следы — на бедрах брюк, на манжетах, на лицевой стороне ветровки и рукавах. Следы крови должны были остаться также и на обуви Лолы, и эта мысль не дает мне покоя.

— Вот ее досье. Токсикологический и прочие лабораторные анализы, отчеты о вскрытии, — говорит Мэнди, сидя возле окна с ноутбуком на коленях. — А что именно вас интересует?

— То, чего, возможно, нет у вас, но что точно было в случае с Джейми Бергер. Документ на одну страницу, приложенный к протоколу о вскрытии трупа и токсикологическому отчету, — отвечаю я. — Характеристика препарата, используемого при казни приговоренного к смерти. Предписание было заполнено, но так и не выполнено, потому что Барри Лу Риверс умерла раньше, чем ее успели казнить. Остался лишь странный листок бумаги, который не относится к вскрытию, но каким-то образом оказался там.

— Это мне больше всего нравится, — говорит Мэнди. — Детали, не подлежавшие учету. Но на самом деле они все-таки учтены.

Продолжая изучать одежду Лолы Даггет, я размышляю о том, во что были одеты жертвы в момент смерти и сколько там было крови. Неровные следы обуви на черно-белой кухонной плитке и деревянном полу говорят о том, что либо убийца разнес кровь по всему дому, либо это сделал кто-то другой. Или же убийца был не один. Рисунок не везде один и тот же. Наследили полицейские или у Доны Кинкейд все-таки был напарник в ее мерзких делах?

Но это была не Лола. Если бы Лола тем ранним утром разгуливала по дому Джорданов, на ее обувь обязательно попала бы кровь. Но никакой обуви в душе, когда к ней заглянула служащая приюта, не было. Она также не стирала свое нижнее белье и носки. Ее никто не осматривал на предмет наличия ран и повреждений, и не ее ДНК и отпечатки пальцев обнаружены на телах жертв и месте преступления. Весьма прискорбно, что на эти вопиющие факты никто не обратил внимания. Мне вспоминается реплика Кэтлин Лоулер о брошенных детях. Как будто у нее их было больше одного…

— Готово, — говорит Мэнди.

Я думаю о Мстителе.

Чудовище, которого, как все считают, Лола просто выдумала.

— Да, именно это мне и нужно, — отвечаю я, пробегаю глазами по документу на экране, рецепту смертельной инъекции, заполненному врачом-фармацевтом Робертой Прайс. Препарат был доставлен в женскую тюрьму, и Тара Гримм расписалась в его получении в полдень, накануне казни Барри Лу Риверс. Это произошло 1 марта, два года тому назад.

Из документа следует, что тиопентал натрия и панкурония бромид хранились в кабинете начальника тюрьмы, затем, в пять часов пополудни, препараты перенесли на место казни, но применить их так и не пришлось.

— Ну что? Мне кажется, вы напали на какой-то след, — не может удержаться Мэнди, когда я возвращаю ей ноутбук.

— Насколько вам известно, это единственное, что есть из одежды Лолы Даггет? — спрашиваю я в ответ и, взяв пакет с лекарствами, проверяю ярлычки на оранжевых пластиковых пузырьках. — Иными словами, обуви не было?

— Если здесь то, что получил Колин и что до сих хранилось в БРД, тогда больше ничего нет. Точно.

— Учитывая кровожадность нашего убийцы, трудно поверить, чтобы его туфли оказались вдруг незапачканными, — поясняю я. — Как можно стирать в душе одежду, но при этом забыть про обувь?

— С подошвы одной из туфель на высоком каблуке Колин соскреб жевательную резинку. В ней был обнаружен волосок, по которому определили ДНК убийцы. Нам потом сшили футболки с надписью «Колин Денгейт Туфля-в-жвачке».

— Вы, кстати, не против того, чтобы поискать Колина? Скажите, что я подожду его на улице. Хотелось бы проехать вместе кое-куда и заодно поговорить. Нанести своего рода ретроспективный визит.

Итак, Лола Даггет не мыла свои туфли в душе, поэтому ее туфель нет с подброшенной в ее комнату окровавленной одеждой. Она никого не убивала, и ее не было в старинном особняке Джорданов ни рано утром в день убийств, ни вообще когда-либо. Подозреваю, что эта проблемная девушка никогда и не встречала принадлежавших совсем другому кругу, известных и состоятельных людей Кларенса и Глорию Джордан и их очаровательных белокурых двойняшек. Она, по-видимому, и понятия не имела о том, кто они такие, пока ее не допросили по поводу их зверского убийства и пока ей не было предъявлено обвинение.

Я всерьез подозреваю, что Лола совершенно не знала, кто виновен в этом жутком преступлении, один человек или несколько. Что им — или ими — двигало? Наверное, нечто большее, чем наркотики, какие-то деньги или просто желание получить острые ощущения от самого процесса убийства. Злодей — или пара злодеев — разработал грандиозный план, который просто не мог уложиться в голове умственно отсталого подростка из приюта для бывших наркоманов. А если бы вдруг она что-нибудь узнала, то, вероятно, была бы уже мертва, так же как Кэтлин Лоулер или та же Джейми. Я подозреваю, что за всем этим стоит четко разработанный, скоординированный замысел, согласно которому вся вина должна была пасть на Лолу Даггет. Нечто подобное кто-то пытается проделать и со мной, и мне не верится, что подобные манипуляции — дело рук одной только Доны Кинкейд.

Я достаю из сумки телефон и набираю номер Бентона. Пока жду соединения, покидаю здание лаборатории, отыскиваю уютное местечко рядом с кустом полевого хвоща, усеянного ярко-красными цветами, где вижу парочку колибри. Жаркое солнце приносит некоторое облегчение. Как же там холодно! Я чувствую, что даже кости окоченели от долгого пребывания в кондиционированном помещении и работы с огромным количеством улик, столь очевидных, что, кажется, они вопиют, пытаясь донести до всех свои абсурдные тайны.

Я вполне могу рассчитывать на Колина, и, конечно, Марино и Люси тоже обратят внимание на мои заключения. Им обоим я отправила эсэмэски, в которых интересуюсь, говорит ли им что-нибудь имя Роберты Прайс, и прошу выяснить еще что-нибудь о Глории Джордан. Из просмотренных газетных материалов удалось почерпнуть совсем немного, лишь несколько деталей личного характера. При этом не встретилось ничего такого, что предполагало бы наличие проблем, хотя я уверена, что проблемы существовали, а время для их решения, к сожалению, было выбрано на редкость неподходящее.

Если бы Бентон не был моим мужем, то он, не сомневаюсь, не стал бы слушать то, что больше походит на историю из жанра «ужасы», на сенсацию или что-то в этом роде. То, что, как я подозреваю, произошло девять лет назад, едва ли будет сейчас представлять интерес для ФБР или Министерства национальной безопасности, и я понимаю почему, но кто-то ведь должен выслушать меня и так или иначе попытаться что-то предпринять.

— Похоже, подъехали твои друзья из Атланты, — говорю я Бентону, когда тот отвечает мне по сотовому телефону, и на фоне его голоса слышатся громкие голоса находящихся с ним рядом людей.

— Да, вот только что зашли. А что стряслось? — Бентон несколько рассеян и напряжен. Ходит с трубкой по комнате, в которой жужжат голоса.

— Может быть, ты и твои коллеги проверили бы кое-что?

— Что именно?

— Отчеты об усыновлении. Мне нужно, чтобы ты тоже к этому подключился. Я знаю, что о деле Джорданов многие давно забыли, но, думаю, не стоит его недооценивать. Мне нужно, чтобы ты обратил на него внимание.

— Хорошо, я так и сделаю, Кей. — В его голосе не слышно раздражения, но я-то знаю, что это не так.

— Речь идет о Кэтлин Лоулер и Доне Кинкейд, хотя, когда она родилась, ее звали иначе, а я понятия не имею о ее первой приемной семье. Дона воспитывалась в нескольких домах или семьях и в конечном счете попала к супружеской чете из Калифорнии, которая погибла. Предположительно. Имеет значение все, что ты сможешь выяснить и что еще пока не выяснило ФБР, в частности по поводу возможных контактов Доны с кем бы то ни было. В 2001 или 2002 году она связалась с кем-то, — возможно, с одним из агентств, — когда решила установить личности своих биологических родителей. Видимо, ей пришлось пройти тот же путь, который предстоит пройти любому другому, в том числе и нам.

— Ты не знаешь наверняка, что Кэтлин Лоулер говорила правду, и, вообще, было бы лучше обсудить это позже.

— Мы знаем, что в начале 2002 года Дона приезжала в Саванну, и нам нужно поговорить об этом именно сейчас, — говорю я в ответ, мысленно представляя Кэтлин Лоулер в комнате для свиданий. Она говорит о том, что ее заперли в большом доме, когда подошло время рожать, и я не перестаю думать о ее словах.

Ее держали взаперти, «словно дикого зверя», и вынудили «отдать своих детей», что она, как предполагалось, и сделала, отдав их двенадцатилетнему мальчику, Джеку Филдингу?

— Это также не доказано, — говорит Бентон: когда он спешит куда-то и не хочет ничего обсуждать, то всегда возражает.

— Повторный тест на ДНК указывает, что Дона была в доме Джорданов в 2002-м, — продолжаю я. — Но тебе придется запросить еще один тест. Она приехала из Калифорнии, чтобы встретить свою биологическую мать или у нее была и другая цель?

— Я знаю, что это для тебя важно, — говорит Бентон, давая понять, что для него предполагаемый визит Доны Кинкейд в Саванну в 2002-м имеет не такое большое значение. ФБР и правительство Соединенных Штатов, а возможно, даже сам президент больше озабочены потенциальной угрозой терроризма. Для них это важнее.

— Я предполагаю, что помимо матери она хотела встретиться еще с кем-то, — продолжаю я. — Возможно, где-то есть документы, в которые никто не удосужился заглянуть. Поверь мне, это важно.

Слышу, как Бентон ходит туда-сюда, как кто-то предлагает ему кофе. Бентон благодарит и снова прижимает трубку к щеке.

— Хорошо. Какие у тебя предположения?

— А вот какие. Как можно на месте преступления оставить кровавые отпечатки пальцев на рукоятке ножа и на бутылке с лавандовым мылом, если ты не имеешь к этим преступлениям никакого отношения?

— А как насчет ДНК на этих кровавых отпечатках? Результаты тестов?

— Это ДНК жертв и неизвестного донора. Имеются подозрения насчет Доны Кинкейд. Но отпечатки пальцев точно не ее, — отвечаю я. — ДНК, предположительно, супругов Джордан и Доны Кинкейд. А отпечатки принадлежат другому человеку.

— Это предположение или уверенность?

— Кровь переносится на различные предметы любым человеком, у которого выпачканы руки и который трогал ту же бутылку с жидким мылом. Но отпечатки пальцев не принадлежат Доне Кинкейд. Они не были идентифицированы. Возможно, они появились случайно, из-за того, что на месте преступления побывало много людей, в том числе и журналистов. Все там ходили, наступали на кровь, все трогали, собирая улики, ну и… наследили. Очевидно, на месте преступления не соблюдался должный порядок. Вот такое объяснение дали мне в свое время.

— Возможно. Например, если отпечатки кого-то из экспертов не хранились в архивах, а им приходилось перекладывать какие-то предметы на месте преступления… Знаешь, мне нужно идти, Кей.

— Да, возможно, особенно когда все, кто имеет к делу какое-то отношение, обеими руками за такое объяснение, потому что они уже сцапали Лолу Даггет и больше никого не ищут. По-видимому, это распространенная проблема — кто-то проглядел, кто-то не спросил, не копнул достаточно глубоко, потому что дело уже в шляпе, убийства наверняка совершил тот, кто отстирывал окровавленную одежду, а потом врал и нес полную чушь!

— Скажите, что я перезвоню через несколько минут, — говорит Бентон, обращаясь к кому-то из присутствующих.

Из здания лаборатории выходит Колин. Увидев, что я разговариваю по телефону, он жестом дает понять, что будет ждать меня в своем старом «лендровере».

— Короче, попробуй что-нибудь выяснить по поводу Роберты Прайс, — говорю я Бентону. — Это фармацевт, которая выписывала рецепты для Глории Джордан девять лет назад. Кто она и не связана ли с Доной Кинкейд.

— Хочу тебе напомнить, что имя главного фармацевта обычно присутствует на каждом пузырьке, выписанном по рецепту, даже если препарат готовил не он.

— Может быть, и нет, если документ истребован тюремным врачом или исполнителем приговора, — отвечаю я. — Если ты — главный фармацевт и не выполнял заказ, в котором фигурируют тиопентал натрия и панкурония бромид, тебе вряд ли захочется видеть там свою фамилию. Тебе не захочется, чтобы твое имя даже косвенно ассоциировалось со всем тем, что имеет отношение к казни.

— Никак не пойму, к чему ты все-таки клонишь.

— Два года назад врач-фармацевт по имени Роберта Прайс — по-видимому, та же самая, что выписывала рецепты для миссис Джордан, — также заполнила предписания на тиопентал натрия и панкурония бромид, эти препараты предназначались для смертельной инъекции Барри Лу Риверс. Но та, не дождавшись казни, успела умереть при загадочных обстоятельствах. Препараты были доставлены в женскую тюрьму штата, и в их получении расписалась лично Тара Гримм. Трудно представить, чтобы она и Роберта Прайс не были знакомы друг с другом.

— Это врач-фармацевт из «Аптеки Монка». Небольшая аптека, принадлежит Хербу Монку.

Бентон, должно быть, отыскал имя Роберты Прайс, пока слушал меня.

— Вот-вот. Там и Джейми Бергер покупала себе лекарства. Только имени Роберты Прайс на ее пузырьках нет. И мне интересно почему, — говорю я в ответ.

— Почему? Прости, я что-то запутался. — Судя по голосу, Бентону совсем не до меня.

— Это всего лишь догадка, но, возможно, когда Джейми приходила в «Аптеку Монка», Роберта Прайс ее не обслуживала, — добавляю я и вспоминаю мужчину в халате, который, продавая мне адвил, упомянул некую Робби, ту, которая, должно быть, была в аптеке минутой ранее, а потом неожиданно ушла. — Не думаю, что ты сможешь сообщить мне, какой автомобиль у Роберты Прайс и может ли он хотя бы отдаленно напоминать черный фургон «мерседес».

На том конце — долгая пауза.

— Нет, на ее имя не зарегистрировано никакого автомобиля. Может быть, такой автомобиль зарегистрирован на кого-то другого. А Глория Джордан получала лекарства в той же самой аптеке?

— В одной из аптек поблизости от дома. Сначала в «Рексале», потом в «Си-ви-эс».

— Значит, в какой-то момент после убийств Роберта Прайс, видимо, сменила работу и оказалась в небольшой аптеке в непосредственной близости от женской тюрьмы, — говорит Бентон, заодно предупреждая кого-то рядом, чтобы ему перезвонили. — Вряд ли кто-то преследовал фармацевта только потому, что она заполняла рецепты для Глории Джордан и выписывала препараты для женской тюрьмы, а заодно и для тысяч других людей и учреждений в этом районе. Я не говорю, что мы не будем этим заниматься. Отнюдь.

— Аптека, которая выразила согласие помогать в исполнении смертного приговора в женской, а может быть, и в мужской тюрьме штата. Довольно необычно, — замечаю я. — В основном фармацевты считают себя менеджерами препаратной терапии, работающими во благо пациента. Убийство пациента — это совсем другое.

— Говорить можно лишь о том, что Роберта Прайс не озабочена вопросами этики или просто считает, что добросовестно выполняет свою обязанности.

— Или находит в этом удовольствие, особенно если анестезия оказывается недостаточной или что-нибудь еще идет не так, как надо. Не так давно аналогичный случай произошел в Джорджии. Чтобы умертвить осужденного, понадобилось как минимум вдвое больше обычного времени, причем несчастный претерпел ужасные муки. Интересно, кто тогда выписал смертельные препараты?

— Хорошо, мы узнаем, — отвечает Бентон, но он явно не собирается заниматься этим тотчас же.

— И кому-то нужно связаться с лабораторией, в которую обращалась Джейми по поводу тестов на ДНК, — напоследок напутствую я Бентона, направляясь в сторону уже урчащего «лендровера». — Подозреваю, они едва ли в курсе новейших технологий, которыми пользуются военные.

Я имею в виду лабораторию ДНК-диагностики Вооруженных сил, расположенную на базе ВВС в Довере, где технологии идентификации ДНК вышли на совершенно новый уровень развития. Что происходит, если однояйцевые близнецы оказываются в районе боевых действий и при этом погибает один из них или, не дай бог, оба? Стандартный тест ДНК не сможет выявить разницу, и, хотя их отпечатки пальцев не одинаковы, может оказаться, что от пальцев по какой-то причине ничего не останется и тогда нечего будет сравнивать.

— СВУ или тяжелейшие ранения, в некоторых случаях почти полное уничтожение, — добавляю я. — Иногда от жертвы остается лишь несколько окровавленных кусков плоти, перемешанных с клочками ткани, или фрагменты сгоревших костей. Я знаю, что в ЛИДВС существует технология анализа эпигенетических явлений с использованием метилирования ДНК и ацетилирования гистона, после чего сравнение различных ДНК с помощью иных типов анализа становится невозможным.

— Но зачем нам проводить нечто подобное в этих случаях?

— Потому что однояйцевые близнецы могут в начале жизни иметь идентичные ДНК, но с возрастом у них появляются существенные различия в экспрессии генов, и чем дольше такие близнецы живут обособленно, вдали друг от друга, тем эти различия заметнее. ДНК определяет, кто ты такой, и в конечном счете ты определяешь свою ДНК, — объясняю я и открываю пассажирскую дверцу. Из турбокомпрессора рвется горячий воздух.

34

Мужчина, открывший дверь в ответ на звонок, вспотел. На больших, коричневых от загара бицепсах выступают вены, как будто своим визитом мы только что оторвали его от интенсивной тренировки.

Он явно недоволен, обнаружив у своего дома двух незнакомцев: мужчину и женщину. На мужчине свободные брюки и рубашка поло, а женщина облачена в летнюю униформу цвета хаки. Свой старый «лендровер» Колин припарковал немного поодаль, в тени дуба рядом с жасминовой изгородью, отделяющей участок от ближайших соседей.

— Извините, что потревожили, — говорит Колин и открывает бумажник, извлекая оттуда значок судебно-медицинского эксперта. — Будем весьма благодарны, если вы уделите нам несколько минут.

— А в чем дело?

— Вас зовут Гейб Маллери?

— Что-то не так?

— Мы здесь неофициально, и, не беспокойтесь, все в порядке. Просто решили зайти. Если потребуете, уйдем. Но будем крайне обязаны, если вы все-таки уделите нам пару минут, чтобы мы могли объяснить наше присутствие здесь, — спокойно продолжает Колин. — Итак, вы — Гейб Маллери, владелец этого дома?

— Да, это я. — К обмену рукопожатиями он явно не склонен. — Это мой дом. С моей женой ничего не случилось? Все хорошо?

— Ну, насколько я знаю, да. Простите, если мы вас так напугали.

— С чего вы взяли, что я напуган? Что же вам от меня нужно?

Вполне симпатичный, темноволосый, сероглазый, с мощным подбородком, Гейб Маллери одет в короткие тренировочные штаны и белую футболку, украшенную символикой морской пехоты и надписью: «Если видишь, что я бегу, уже слишком поздно». Своим могучим телом он перегораживает весь проход, явно давая понять, что не слишком-то жалует незнакомцев, заявляющихся без предварительного звонка, независимо от причин, которые тех сюда привели. Но ответить нам отказом у него, нынешнего хозяина бывшего дома Джорданов, нет ни единого шанса: мы настроены серьезно. Я непременно должна взглянуть на сад и выяснить, что делала в нем в тот злополучный день Глория Джордан.

Не думаю, что она собиралась подрезать деревья, и мне хочется знать, почему онавозвратилась туда рано утром следующего дня. Возможно, она направлялась к старому погребу, возможно, ее заставили пойти туда в кромешной темноте примерно в то время, когда ее семья была убита. У меня есть предполагаемый сценарий, основанный на моей интерпретации имеющихся улик, и информация, присланная Люси по электронной почте, пока мы ехали сюда, лишь подкрепляет мое заключение: миссис Джордан не была невинной жертвой — и это еще мягко сказано.

Я подозреваю, что вечером 5 января она, возможно, подмешала клоназепам в напиток мужу, чтобы тот заснул непробудным сном. Около одиннадцати она спустилась и отключила сигнализацию, оставив сам особняк и семью беззащитными.

У миссис Джордан, вероятно, и в мыслях не было навредить своим детям и уж конечно себе; может быть, она не хотела даже зла своему мужу, которого, как я подозреваю, сильно недолюбливала, если не ненавидела. Возможно, она решилась сбежать от него, но, скорее, ей был нужен некий секретный источник наличности, свой собственный, и при этом убивать мужа было не обязательно. Ее незамысловатый план предусматривал имитацию ограбления, это должно было случиться той далекой уже январской ночью, когда погода была ненастной — гроза и дождь. Последнюю информацию мне, естественно, сообщила Люси. В такую погоду не всякий отправится делать что-то в саду, да и ничто не указывает на то, что в полдень перед смертью миссис Джордан срезала хотя бы одну веточку.

Что она делала возле осыпавшейся стены, которую я, глядя на фотографии, приняла за развалины старого погреба? Возможно, пыталась перехитрить своего сообщника или сообщников. По зловещей иронии судьбы, она все равно не выжила бы, даже если бы она и вела себя благородно. Она не разглядела дьявола в том, кто втерся к ней в доверие и с кем она подружилась. Должно быть, посчитала, что ей сойдет с рук, если сокровища, некоего золотого запаса, как я предполагаю, которым она пообещала поделиться, на месте не окажется, потому что она решила присвоить все себе и спрятала.

— Послушайте, я вас не виню, понимаю, никому не хочется, чтобы его беспокоили, — продолжает Колин, стоя на крыльце с величественными белыми колоннами, откуда открывается вид на кладбище времен американской революции. Порывы горячего ветра приносят запах скошенной травы.

— Да уж, — бурчит Гейб Маллери. — Вы и репортеры, а хуже всех — туристы. Звонят в дверь и требуют, чтобы им устроили экскурсию.

— Ну, мы не туристы, и никакая экскурсия нам не нужна. — Колин представляет меня, добавляя, что через пару дней я возвращаюсь в Бостон и хотела бы взглянуть на сад.

— Не хочу показаться грубым, но зачем, черт возьми? — не сдается Маллери, и позади него, через открытый дверной проем, видны деревянная лестница и площадка, где когда-то лежало тело Бренды Джордан.

— У вас есть все основания для недовольства, мы вас понимаем, — говорю я, — и вы вовсе не обязаны впускать меня в свой сад.

— Это вообще-то сад моей жены, и она полностью его перепланировала. Ее офис вон там. Поэтому, что бы вы там ни думали здесь найти, этого, вероятно, уже больше не существует. Не вижу смысла в вашем визите.

— Если вы не против, я все же хотела бы взглянуть, — отвечаю я. — Мне нужно проверить кое-какую информацию.

— О том жутком случае! — шумно и раздраженно выдыхает Гейб. — Знал же, что допускаю ошибку, приобретая этот дом, а теперь еще и эта казнь, назначенная — подумать только! — на Хеллоуин. Как здесь можно оставаться?! Закрыть к черту и вызвать Национальную гвардию. Если бы я мог, так бы и сделал, а сам переждал где-нибудь на Гавайях… Ладно уж, проходите. — Он неохотно отступает в сторону. — Смешно, что мы вообще об этом разговариваем, — раздраженно продолжает он, — но не на улице же, на виду у всего мира, беседовать. Надо же, купить этот проклятый дом! Господи Иисусе! Не надо было слушать жену. Я сказал ей, что мы окажемся прямо на туристическом маршруте. Не самая удачная идея, ведь она здесь большую часть времени проводит в одиночестве. Мне приходится много ездить по работе. Она, конечно, должна жить где хочет, и это справедливо. Знаете, мне жаль, что здесь погибли люди, но они мертвы, и с этим уже ничего не поделаешь. А то, что в мою личную жизнь вмешиваются посторонние, мне совсем не нравится.

— Вас можно понять, — говорит Колин.

Мы переходим в большую прихожую. Чувство такое, будто я бывала здесь раньше. Я представляю Глорию Джордан: вот она босиком, в голубой фланелевой рубашке, осторожно крадется в сторону кухни, где будет ждать сообщника. Или, может быть, она находилась где-то в другом месте, когда на двери разбилось стекло и чья-то рука потянулась к ключу, которого не должно было быть в замке. Не знаю, где была Глория, когда убивали ее мужа, но только не в постели. Нет, она находилась в каком-то другом месте, когда ей нанесли двадцать семь ударов острым колющим предметом и перерезали горло. Массовое убийство, которое лично я связываю с похотью и гневом. Вероятнее всего, нападение произошло в передней, где Глория наступила босой ногой на собственную кровь и на кровь ее убитой дочери.

— Вы, вероятно, догадываетесь, что я не местный, — говорит Маллери. Я уже подумала, что он, возможно, англичанин, но его акцент все-таки ближе к австралийскому. — Сидней, Лондон, потом Северная Каролина, где проходил специализацию по гипербарической медицине. В итоге оказался здесь, в Саванне. После убийств прошло уже немало времени, так что рассказы о случившемся здесь не так уж много для меня значили. Ни за что бы не приехал осматривать дом, когда его выставили на продажу несколько лет назад. Но… мы посмотрели друг на друга, и для Робби это была любовь с первого взгляда.

Брак не был заключен на небесах, написала в эсэмэске Люси, сопроводив этой фразой собранную информацию, позволявшую нарисовать портрет несчастной женщины с печальным прошлым, которая в 1997 году вышла замуж за Кларенса Джордана и вскоре родила очаровательную двойню, мальчика и девочку, которых звали Джош и Бренда. История Золушки — такой она, должно быть, казалась окружающим. В двадцать лет Глория стала работать секретарем-администратором у доктора Джордана, и, очевидно, так они и встретили друг друга. Возможно, он подумал, что сумеет ее спасти. На некоторое время ее жизнь, видимо, стабилизировалась. Позади остались годы хаоса и неприятностей, когда Глория, избегая преследований со стороны коллекторских агентств, едва ли не каждые полгода переезжала из одной съемной квартиры на другую. Сколько раз она обналичивала поддельные чеки и публично напивалась…

— Кингс-Бэй? — спрашивает Колин, предположив, что Гейб Маллери как-то связан с базой оснащенных ядерным оружием подводных лодок «Трайдент II» Атлантического флота. Это менее чем в ста милях отсюда.

— Военный врач-водолаз в запасе, — поправляет он. — Но сейчас работаю в местной региональной больнице. В отделении экстренной медицинской помощи.

Еще один врач в доме, размышляю я. Надеюсь, он счастливее Кларенса Джордана, всеми силами старавшегося контролировать свою жену. Он делал это осторожно, возможно используя связи с владельцем информационного агентства, которому принадлежал ряд газет, а также теле— и радиостанций. Очевидно, именно этому человеку доктор Джордан оказывал содействие в комитетах и благотворительных организациях; он, вероятно, имел возможность манипулировать материалами, которые могли появиться в прессе.

В итоге СМИ не проронили ни слова о рецидивах дурного поведения миссис Джордан. Череда грустных и унизительных событий началась в январе 2001 года. Глорию тогда арестовали за воровство — она спрятала у себя под одеждой дорогое платье и не удалила защитную этикетку. Я просматриваю присланную Люси почту, и в голове у меня звенит крик, требующий внимания, помощи, крик, в котором, если прислушаться, наверное, уже звучали вероломные, предательские нотки.

Миссис Джордан демонстративно стремилась наказать мужа, пренебрегавшего ею и имевшего четкие представления о роли и поведении жены. В ответ на его требования она приняла свои меры, выбрав в качестве мишеней его гордость, имидж и высокие нравственные стандарты. Не прошло и двух месяцев после инцидента в «Оглторп-Молл», как она въехала на своем автомобиле в дерево и была обвинена в «вождении под воздействием». А в июле, через четыре месяца после случившегося, вызвала полицию, утверждая, что в доме произошла кража. В своем заявлении Глория утверждала, что домоправительница украла золотые монеты стоимостью по крайней мере двести тысяч долларов, которые хранились на чердаке. С домоправительницы сняли все обвинения после того, как доктор Джордан проинформировал полицию, что не так давно перепрятал золото, которым владел в течение многих лет. Оно, по его словам, хранилось в доме в надежном месте.

Но что же произошло с золотом в период между июлем и 6 января? Возможно, доктор Джордан продал его, хотя цены в течение всего 2001 года оставались на небывало низком уровне и, как выяснила Люси, составляли в среднем менее трехсот долларов за унцию. Странно было бы думать, что Джордан не ждал повышения цен на золото, особенно если оно хранилось у него длительное время. Ничто не указывает и на то, что он нуждался в деньгах. В налоговой декларации за 2001 год показаны доход и дивиденды от инвестиций на общую сумму более миллиона долларов. Что бы ни произошло с золотом, оно, по-видимому, исчезло после убийств. В отчетах следствия нет упоминаний о пропавшей собственности, зато отмечено, что украшения и фамильное серебро, вероятно, остались нетронутыми.

Конечно, Глория Джордан не получила заветной добычи, поскольку, похоже, именно она и перепрятала золото в последний раз, за день до убийства, и хотя я не думаю, что кто-нибудь узнает наверняка, что именно произошло, у меня самой есть определенные предположения, основанные на известных сейчас фактах. Я думаю, что она инсценировала кражу, чтобы объяснить исчезновение того, что сама намеревалась украсть, а потом решила, что делиться украденным со своим сообщником или сообщниками не стоит, и притворилась, что не смогла найти золото. Ее муж, должно быть, снова перепрятал его, о чем она ужасно сожалела, но это была не ее ошибка.

Можно только гадать, что она сказала сообщнику или, скорее всего, двум сообщникам. Полагаю, в этом случае миссис Джордан столкнулась с такой силой зла, с таким коварством и жестокостью, каких не могла представить себе даже в самых жутких кошмарах. Думаю, рано утром в воскресенье, 6 января, ей пришлось показать тайник, где, по ее мнению, хранилось золото, и, наверно, где-то в саду ей и порезали руку. Возможно, то было предупреждение. Или, может быть, начало нападения, спровоцированного яростью. Она в ужасе бросилась обратно в дом, где и была убита, после чего ее отнесли наверх, чтобы выложить в непристойной позе рядом с уже убитым мужем.

— Ну так вот, мы ходим, все осматриваем, дом большой и, признаюсь, производит сильное впечатление, — рассказывает Гейб Маллери. — И вдобавок вполне пристойная цена! Затем агент по продаже недвижимости начинает рассказывать, что здесь произошло в 2002 году, и предлагает отличную сделку. Я, конечно, был не в восторге от кармы или как там это все называется, от какой-либо ассоциации с теми ужасными событиями, но я от суеверий не страдаю. В призраков я не верю. Но зато верю в туристов, в идиотов, у которых напрочь отсутствуют манеры и мозги, и не хочу, чтобы накануне ее казни здесь царила атмосфера карнавала.

Никакой казни не будет. Об этом я позабочусь.

— Какая досада, что все затянулось, что судья отложил дело. Мы хотели, чтобы с этим было покончено как можно скорее. Чтобы все поскорее забыть и вычеркнуть из памяти. Надеюсь, когда-нибудь люди перестанут приходить сюда как на экскурсию.

Я приложу все силы, сделаю все, что от меня зависит, чтобы Лола Даггет никогда не вошла в камеру смертников, и, возможно, наступит день, когда ей будет нечего и некого бояться. Ни Тару Гримм, ни чиновников из исправительного учреждения, ни Мстителя, ни окончательной расплаты с той, чье имя Роберта. Все может быть ядом, если этого у вас слишком много, даже вода, сказал генерал Бриггс. А кто знает о лекарствах и микробах и их жутких возможностях больше, чем фармацевт, тот самый злой алхимик, который способен превратить препарат, предназначенный для исцеления, в зловещую микстуру, обеспечивающую неимоверные страдания и смерть?

— Скажите, на что вы хотели бы взглянуть, — говорит Гейб Маллери. — Не знаю даже, смогу ли чем-нибудь помочь или нет. До того как мы купили этот дом, здесь проживал другой владелец, и я действительно не знаю, как выглядел дом и сад, когда погибли те люди.

Кухня совершенно неузнаваема, она полностью переделана, здесь новая встроенная мебель и современная техника из нержавеющей стали, а на полу плитка из черного гранита. Дверь сплошная, без стеклянных панелей, как и говорила Джейми. Интересно, откуда ей это было известно? Впрочем, на этот счет у меня есть предположение. Она бы без колебаний отправилась сюда и вошла, возможно изобразив из себя заблудившуюся туристку. А может, открыто объявила, кто она такая и что ее интересует. На стойке я вижу ноутбук, хотя место для работы не самое удачное. На столе — беспроводная клавиатура, на окнах — датчики. Видимо, это некая продвинутая система безопасности, которая должна быть еще оснащена камерами.

— Вы правильно сделали, что позаботились о надлежащей охране, — замечаю я, обращаясь к хозяину дома, — учитывая, какие люди сюда могут заходить.

— Да, она называется «Браунинг найн-мил». Моя собственная система безопасности, — усмехается он в ответ. — Моя супруга увлечена всякими гаджетами, датчиками движения, видеокамерами и прочими штучками. Беспокоится, что люди могут подумать, будто у нас здесь наркотики.

— Два городских мифа, — говорит Колин. — Врачи держат дома наркотики и зарабатывают кучу денег.

— Да я все время в отъезде, а она действительно продает лекарства. — Гейб открывает кухонную дверь. — Еще один городской миф: фармацевты якобы содержат дома притон, — говорит он, когда мы спускаемся по каменным ступенькам и выходим на плиты и траву.

На террасе я слышу музыку, которую, видимо, включили, чтобы позаниматься гимнастикой. Наверно, когда мы позвонили в дверь, Гейб Маллери был здесь. А до этого, похоже, подстригал траву.

Я узнаю красную терракотовую плитку за стеклом, там скамья и стойки для штанги и прочих тяжестей. Сбоку, у стены, два велосипеда с маленькими колесами и шарнирными складными рамами, один красный, с высоким сиденьем и рулем, другой серебристый — для человека менее рослого.

— Думаю, лучше всего дать вам возможность самим побродить вокруг и осмотреться, — говорит Маллери, и по его поведению можно с уверенностью сказать, что он ни капельки нас не опасается и даже понятия не имеет, что ему, возможно, следовало бы быть поосмотрительнее. — Садоводство — это не мое. Здесь хозяйка — Робби, — говорит он, как будто его и в самом деле совсем не интересует сад — ни нынешний, ни предыдущий.

Кусты османтуса, или душистой оливы, скульптуры, альпинарий и осыпающиеся стены заменены террасой из известняка, которая, как я подозреваю, проходит как раз на том месте, где раньше находился тот самый злополучный погреб. За террасой — небольшой флигель, окрашенный в бледно-желтый цвет, с черепичной крышей и дымоходом, у которого не слишком изящный, скорее, какой-то промышленный облик. Под карнизом видны миниатюрные видеокамеры. Пока я насчитала их три. Под навесом — система отопления, вентиляции и кондиционирования воздуха и еще небольшой резервный генератор. Окна закрыты прочными ставнями. Создается впечатление, будто супруга Гейба Маллери ожидает урагана и неминуемого отключения электричества, а также всерьез озабочена возможным проникновением непрошеных гостей на свою территорию. Здание с трех сторон отделено от посторонних глаз покрашенными белой краской решетками, которые обвиты темно-красной виноградной лозой и пиракантой.

— А чем же занимается ваша Робби в своем кабинете? — спрашиваю я, и в обычной обстановке это вполне нормальный вопрос.

— Пишет докторскую по фармацевтической химии. Занимается исследованиями в онлайне, перелопачивает литературу, ну и так далее.

Он никогда бы добровольно ничего не сообщил, если бы был в чем-то замешан. Этот большой и физически очень сильный мужчина понятия не имеет, с каким чудовищем живет.

— Дорогой? Кто здесь? — слышен голос женщины, и вот она появляется откуда-то сбоку. Идет спокойно, но решительно, причем направляется не к мужу, а прямо ко мне.

В льняных слаксах и блузке цвета фуксии, с откинутыми назад волосами… Нет, это не Дона Кинкейд, но она вполне могла бы за нее сойти, если бы Дона не находилась в состоянии комы в Бостоне и не была бы немного полнее. Я замечаю большие черные наручные часы и прежде всего всматриваюсь в ее лицо. По глазам и носу, а также по форме губ я вижу в ней Джека Филдинга.

— Привет. — Она обращается к мужу, но не сводит глаз с меня. — Ты не говорил, что у нас гости.

— Это судмедэксперты, заехали осмотреть место, где произошли те злополучные убийства, помнишь? — отвечает ее симпатичный супруг, врач в запасе, который много времени проводит в командировках, оставляя ее одну, предоставленную самой себе. — А ты почему сегодня так рано?

— Приехал какой-то пожилой полицейский, — говорит она ему, поглядывая в мою сторону. — И задает много странных вопросов.

— Кому, тебе?

— Обо мне. Я была на заднем дворе, но услышала разговор и подумала, что все это порядком надоело. — Она смотрит на меня глазами Джека Филдинга. — Покупал мешок Амбу и интересовался, нет ли у нас дефибриллятора, поболтал с Хербом, потом они оба вышли покурить. Я решила уехать.

— Этот Херб — просто болван.

— Столько травы, — жалуется она, но не оглядывается — пристально смотрит на меня. — Ты же знаешь, как мне это не нравится. Пожалуйста, убери ее получше. Мне наплевать, что это, как ты говоришь, хорошее удобрение.

— Не успел закончить. Не ждал тебя так рано. Думаю, пора нанять кого-нибудь для работы в саду.

— Почему бы тебе не принести нам немного воды и того печенья, что я испекла. А я пока проведу для гостей экскурсию.

— Колин, пока я осматриваю сад, точнее, то, что от него осталось, не мог бы ты передать Бентону сообщение? — обращаюсь я к напарнику, но не отвожу взгляд от женщины. И знаю, что Колин наверняка заподозрит неладное.

Я диктую ему номер сотового телефона Бентона.

— Сообщи, пожалуйста, что ему с коллегами действительно нужно увидеть, как Робби переустроила сад, как на месте старого погреба построила замечательный, функциональный офис, подобного которому мне и видеть-то не приходилось. Робби — это ведь уменьшительное от Роберты, не так ли? — нарочито медленно говорю я Колину, глядя на женщину, и слышу, как он разговаривает по телефону.

— Да, на заднем дворе, — спокойно объясняет Колин в трубку, но не сообщает адрес и не рассказывает, где именно мы находимся. Из чего я заключаю, что Бентон, наверное, уже в пути.

— Именно то, что я мечтала устроить у себя дома: небольшой офис на заднем дворе, неприступный, как Форт-Нокс. Место, где, возможно, и хранилось золото, перед тем как его украли, — говорю я прямо в лицо Роберте Прайс. — С резервным генератором и особой вентиляцией, большим количеством видеокамер, которыми можно было бы управлять прямо с рабочего стола. А еще лучше — дистанционно. Следить за тем, кто приходит и уходит. Вы ведь не возражаете, если сюда зайдет мой муж с коллегами? — спрашиваю я у Роберты, когда кухонная дверь закрывается. Интересно, есть ли у Колина оружие? — Итак, Прайс или Маллери? — спрашиваю я у нее. — Наверное, вы взяли фамилию мужа, то есть Маллери. Мистер и миссис Маллери, хозяева прекрасного исторического особняка, который хранит для вас особые воспоминания, — говорю я с каменным выражением лица и слышу отдаленный звук приближающегося автомобиля.

Она подступает ко мне ближе и останавливается. Я вижу, как в ней закипает ярость. Ей конец, и теперь она хорошо это понимает. А я снова думаю о том, вооружен ли Колин. И вооружена ли Роберта. Охваченная этими мыслями, я больше всего беспокоюсь о ее муже, который может вот-вот выскочить из дома со своим девятимиллиметровым. Если Колин направит на Роберту оружие или заставит опуститься на землю, то дело может кончиться тем, что его самого или изобьют, или подстрелят. Я также не хочу, чтобы Колин застрелил Гейба Маллери.

— Когда ваш муж выйдет из дома, — предупреждаю я, видя, что Колин уже на подходе, — вы должны сказать ему, что сейчас здесь будет полиция. Сотрудники ФБР тоже уже в пути. Вы ведь не хотите, чтобы он пострадал, но такое может случиться, если вы натворите глупостей. Бежать бессмысленно. Ничего не предпринимайте, иначе его подстрелят. Он даже ничего не успеет понять.

— Вам не выиграть. — Она сует руку в сумку, висящую на плече, и ее глаза стекленеют. Дышит с трудом, как будто сильно возбуждена или вот-вот бросится на меня. Звук двигателя еще громче — это мотоцикл. Муж Роберты, Гейб, выходит из дома с парой бутылок и тарелкой с печеньем.

— Уберите руку из сумки. Медленно, — предупреждаю я и слышу, что мотоциклист заглушил двигатель. — Лучше не провоцируйте нас, иначе будет хуже.

— Похоже, к нам еще гости. — Ее муж не спеша идет через двор, усыпанный свежескошенной травой. Бутылки с тарелкой летят на землю, как только Роберта Прайс вынимает руку из сумки и в ней оказывается баллончик белого цвета в форме ботинка.

Где-то у дома слышится выстрел.

Она делает шаг и падает. Из головы течет кровь. Рядом валяется ингалятор. Люси бежит через двор, держа обеими руками пистолет, и кричит Гейбу Маллери, чтобы он остановился.

— Стоять на месте и не двигаться! — Люси держит Гейба под прицелом, а тот, не в силах совладать с собой, беспомощно стоит на месте.

— Но мне нужно ей помочь! — кричит он. — Ради бога, позвольте мне ей помочь!

— На землю! — кричит Люси, и я слышу, как хлопают дверцы автомобиля. — Держите руки так, чтобы я их видела!

ДВУМЯ ДНЯМИ ПОЗЖЕ

В этот туманный день независимости, который для некоторых из нас пройдет без фейерверков, колокол под золотым куполом звучит медленно и гнетуще. Сегодня понедельник, и, хотя мы планировали отправиться пораньше, уже полдень.

Быть на военно-воздушной базе Хэнсон, к западу от Бостона, получится никак не раньше восьми или девяти вечера, и причина задержки не погода, а ветры настроения Марино, порывистые и постоянно изменяющиеся. Прежде всего он должен вернуть в Чарльстон свой фургон, и нам по пути надлежит совершить там посадку, если ему захочется все же вернуться с нами домой, потому что окончательно он пока еще не решил. Может, задержится в Низине — порыбачить и подумать — и тогда возьмет подержанную лодку или, как он выразился, устроит «каникулы». А может, вернется в Массачусетс, трудно сказать. Рассуждая вот так и решая, что же ему с собой делать, он заодно и придумывал другие поводы задержаться в Саванне.

Ему надо больше кофе. Надо бы еще разок съесть местный бисквит со стейком и яичницей — на Севере таких не найти. Надо бы сходить в спортзал. Вернуть в агентство взятый напрокат мотоцикл, чтобы не напрягать лишний раз Люси. Ей и без того досталось — ФБР, полиция, вся эта бюрократия, как он выражается, из-за стрельбы да еще переживания: надо же, убиваешь человека, а он, оказывается, не оружие доставал, а, предположим, бумажник, водительские права или ингалятор. И пусть даже говнюк получил по заслугам, лучше бы, конечно, так не поступать, потому что всегда найдутся такие, кто усомнится в твоем здравомыслии — и так далее, и тому подобное, — и это, если ты честен перед собой, напрягает даже больше, чем то, что ты убил человека. Он уже не хотел, чтобы Люси ездила на мотоцикле, и начал сомневаться, что ей стоит лететь, потому что он представляет, что творится у нее в голове.

С Люси как раз все в порядке, это с Марино полная беда. Все утро он мотался по делам, а когда наконец собрался выезжать в Чарльстон, до которого ехать всего-то пару часов, вдруг решил, что хочет забрать все, что я купила, потому что в вертолете места все равно не хватит. Я в общем-то и не планировала тащить в Новую Англию кастрюльки и сковородки, консервы и газовую плитку, но Марино уперся — он все заберет, потому что на новом месте, в Чарльстоне, еще не обжился, вещи так и лежат в коробках, которые он прихватил из какого-то магазина. И чего только у него там нет: и уже открытые пакеты с чипсами, и фруктовые миксы, и жидкое мыло, и какие-то очистители, и дорожный фен, который ему, при лысой голове, вовсе и не нужен, и гладильная доска с утюгом, которым он никогда не пользуется.

Еще он прихватил пакетики со специями, несколько почти пустых банок с оливками, пикулями, пряностями и консервированными фруктами, бананы, крекеры, бумажные салфетки, пластмассовые вилки-ложки и тарелки, фольгу и стопку пакетов, а потом прошел по комнатам, собирая туалетные принадлежности и прочую гостиничную мелочь, как будто превратился в какого-то мелочного скупца.

— Как те «побирушки», как их по телевизору называют, — говорю я. — Роются во всем, что люди выбрасывают, в мусоре и все хранят. Новая компульсивность.[293]

— Страх, — отзывается Бентон. На коленях у него ноутбук, на столе, рядом с креслом, телефон. — Боится, что может избавиться от чего-то, потерять из виду и потом, когда потребуется, этой вещи не найти.

— Ладно, напишу еще раз. Хватит, пусть летит с нами домой. Не хочу, чтобы он оставался здесь один в таком состоянии. Сделаем посадку в Чарльстоне и, если пожелает задержаться, я сама отвезу его в квартиру.

— Выбор уменьшается, — говорит Бентон, просматривая какие-то файлы. — Ни выпивки, ни сигарет. Он не хочет набрать лишний вес, поэтому не может предаться чревоугодию. Вот и переключился на собирательство. Лучше бы на секс. Относительно недорого и никаких складских помещений не требует. — Бентон открывает очередной файл, насколько я могу судить, из ФБР, возможно, от агента по имени Пол, с которым мой муж разговаривал по телефону несколько минут назад.

Утро в нашем номере, нашем «лагере» с видом на реку и порт, прошло в делах и заботах. С самого рассвета мы с Бентоном начали готовиться к возвращению домой, одновременно просматривая поступавшую со скоростью света информацию. Для меня непривычно, когда расследование приобретает характер войсковой операции — многочисленные атаки сразу по всем фронтам и разными ведомствами и службами, армейскими и правоохранительными, проводящиеся с молниеносной быстротой и поразительной силой. С другой стороны, большинство дел, по которым мне приходится работать, не представляет угрозы национальной безопасности и не привлекает внимание президента, и следователи с криминалистами работают в полную силу.

Пока что информация поступает дозированно, и в прессу ничего не просочилось. ФБР и МНБ проводят тщательнейшие обыски и проверки — надо удостовериться, что никакие материалы, с которыми работала Роберта Прайс, не попали ни на военную базу, ни на подлодки с ракетами, ни на эсминцы и транспортные самолеты, ни в руки сражающихся где-то солдат. Сравнительный анализ ДНК и отпечатков пальцев показал, что Роберта Прайс и Дона Кинкейд и впрямь две стороны зла, однояйцевые близнецы, клоны, как называют их некоторые следователи, выросшие порознь и не знавшие друг друга, а потом, после воссоединения, образовавшие некий катализатор, который породил чудовищные технологии и вызвал множество смертей.

— Страх, — говорю я. — Потому Марино и носится кругами. Конечно, смерть он видит ежедневно, но когда с ней сталкиваешься в тех делах, по которым работаешь, создается впечатление, что ты ее контролируешь или так хорошо понимаешь, что с тобой это не случится.

— Выкурил сигарету у «Аптеки Монка», а удовольствия не получил, — говорит Бентон, и на столе звонит телефон.

— После того, что увидел в подвале? Да, наверное, — соглашаюсь я. — Он-то знает, что могло случиться.

— Могу предложить вариант подхода, — говорит Бентон звонящему, — основывающийся на том факте, что это некто совершенно уверенный в своей правоте. Она оказывает миру услугу, избавляя его от плохих людей.

Понятно. Речь идет о Таре Гримм. Ее арестовали, но обвинение пока еще не предъявили. ФБР готово пойти на сделку и вступить в переговоры в обмен на информацию о тех сотрудниках женской тюрьмы, которые, как надзиратель Мейкон, помогали ей карать заслуживающих того заключенных. И союзницей Тары Гримм была дьявольски ловкая отравительница, которой требовалась практика.

— Вам следует взывать к ее правде, — продолжает Бентон, — а ее правда состоит в том, что она не делала ничего плохого. Дала Барри Лу Риверс последнюю сигарету, фильтр которой был пропитан… Да, я бы так, напрямик, и сказал, но подал под тем соусом, что вы понимаете, почему она считает, что не сделала ничего плохого… Да, хороший вариант. Ее бы все равно казнили, она бы в любом случае умерла, а тут выход сравнительно милосердный, если учесть, как она обходилась с теми, кого регулярно травила мышьяком. Ну да… Дать сигарету с ботулотоксином означает обречь на ужасную смерть, но об этом лучше не упоминать.

Бентон допивает кофе, слушает, глядя на реку, и произносит:

— Ориентируйтесь на то, во что она сама хочет верить. Верно, вы тоже ненавидите плохих людей и можете понять соблазн взять правосудие в свои руки… Это только теория. Может быть, Тара Гримм, которую вам лучше называть начальницей Гримм, показывая, что вы признаете ее власть и влияние… Вопрос всегда в этом, во власти и влиянии. Что бы она ни делала, какой бы вариант ни выбирала, сигарету или последний завтрак, главным всегда оставалось одно: добиться, чтобы Барри Лу Риверс и другие получили по заслугам, отведали того же горького угощения, которым потчевали своих жертв, воздать им по принципу око за око плюс немножко сверху.

— Даже не знаю, что сделать, чтобы он проникся и понял, — говорю я, когда Бентон убирает телефон. Как бы ни переживал Марино из-за смерти Джейми, куда хуже ему из-за того, что нечто подобное могло случиться и с ним.

— По части понимания он не слишком силен, — отвечает мой муж. — И зачем было так глупо рисковать? То же самое, что напиться, сесть в машину и ехать по шоссе. Таких случаев немало, и чем они кончаются, хорошо известно. Надеюсь, Фил сделает так, как я ему сказал. — Фил — один из многих агентов, с которыми я познакомилась в последние два дня. — Вот случается что-то такое, и уже приходится брать в расчет их восприятие того, что они сделали. Потакать их нарциссизму. Они ведь оказывали услугу миру.

— Да, есть люди, которые в это верят. Гитлер, например.

— Просто Тара не выставляла свои услуги напоказ. Подавала себя как великого гуманиста, управляющего образцовой тюрьмой. Чиновники туда за опытом ездили.

— Да, я видела грамоты у нее на стенах.

— В тот день, когда ты там была, — добавляет Бентон, — туда же приезжала делегация из одной мужской тюрьмы в Калифорнии. Вроде бы даже подумывали предложить ей возглавить одну из тамошних женских тюрем.

— Будет забавно, если Тара попадет в блок «Браво», — говорю я. — Может быть, даже в бывшую камеру Лолы Даггет.

— Я передам твое пожелание, — сухо отвечает Бентон. — Как и предположение Люси насчет того, что Гейбу Маллери, как ближайшему родственнику, нужно передать право принять решение в отношении Доны Кинкейд: отключать ее или нет от системы жизнеобеспечения.

— Что там будет, не знаю, — говорю я, хотя понимаю, Гейб Маллери определенно не получит такого права.

Он, похоже, и не слышал о ней почти ничего и лишь смутно припоминает, что ее имя как-то связано с убийствами в Массачусетсе. Его жена, Роберта Прайс, воспитывалась в приемной семье в Атланте и изредка, по праздникам, встречалась с сестрой, но ничего больше он об этой ее сестре не знал.

— Думаю, ее все-таки переведут в другое заведение, где и будут поддерживать ее жизнь, пока не наступит клиническая смерть.

— Не обо всех жертвах так заботятся, — ворчит Бентон.

— Обычно так и бывает. Я только виню себя, что не послушала Марино, когда он указал на повышенный уровень адреналина и угарного газа и на то, что в тюрьмах курить запрещено. Не придала значения. Меня тогда больше другое интересовало. Может, если бы я сказала ему об этом, он не корил бы себя так за невнимательность и за сигаретой бы не потянулся.

— Может, ты и ко мне проявила бы большую снисходительность. — Бентон поднимает голову и перехватывает мой взгляд. Мы уже успели обменяться несколькими резкими словами по этому поводу. — Ты сказала мне что-то важное, а я думал о чем-то другом. Ситуация понятная.

— Сварю-ка я еще кофе.

— Свари. Извини, я был не слишком любезен.

— Ты уже говорил об этом. — Я поднимаюсь из кресла и вижу проплывающий за окном контейнеровоз. — Ты и не обязан быть любезным, когда дело касается работы. Просто принимай меня всерьез. О большем не прошу.

— Я всегда принимаю тебя всерьез. Просто в тот момент были вещи посерьезнее.

— Сначала Джейми, потом стреляет сигаретку, которая едва его не убила, — да, просто так это для него не прошло. — Я меняю тему разговора, потому что не хочу больше обсуждать извинения Бентона, и кухня вдруг предстает пустой и голой, как будто мы уже выехали отсюда. — И ему нужно обдумать все и сделать выводы, а то отчебучит что-нибудь в том же духе, напьется или бросит работу и будет сутками напролет рыбачить с этим своим приятелем-капитаном.

Мою кофеварку Марино уже прибрал к рукам, так что приходится довольствоваться тем, что предлагает отель.

— Курить рядом с аптекой, где работает отравитель. — Я качаю головой. — Конечно, наверняка никто не знал, но ведь он же расспрашивал о ней.

— Что ты ему говорила? Не пить и не есть ничего, пока не будешь уверен, что это безопасно.

Я вношу кофе.

— Это как с тайленолом.[294] Когда понимаешь, что может случиться, доверять больше ничему уже не хочется. Либо так, либо впадаешь в отрицание. После всего, что мы видели, я бы, наверно, выбрала второй вариант. — Я направляюсь в кухоньку приготовить вторую чашку и мысленно возвращаюсь в заброшенный подвал за милым старинным особняком, в котором Роберта Прайс несколько лет назад помогла убить целую семью. Ей было тогда двадцать два. — Или никогда больше не стану есть, пить и покупать что-либо с полки магазина.

Я не знаю, пользовалась ли она тем оружием, что было в подвале, — складным ножом со стальным лезвием шириной три дюйма и стопором в форме орлиных клиньев, оставивших странные параллельные ссадины на телах жертв. И все же, как мне кажется, резала и колола Дона, Роберта же предпочитала убивать на расстоянии, не пачкая рук. Нож был, скорее, сувениром или чем-то вроде реликвии, хранившейся в футляре из розового дерева в созданном под землей, оборудованном вентиляцией тайнике, где поддерживались нужная температура и влажность.

Попасть в бывший подвал можно было через прикрытый ковриком люк в полу офиса. Здесь хранились запасы сигарет, сухих пайков, автоинжекторов и прочих продуктов, с помощью которых Роберта намеревалась осуществлять свой план. Ботулотоксин серотипа А она получала из Китая, куда регулярно направляла заказы. И ни у кого даже вопросов не возникало. Помимо прочего обнаружились в подвале и старые конверты и почтовые марки, причем не только уже известные нам, с пляжем и зонтиками, но и другие, купленные через интернет.

Большинство из этих вещей предназначалось, по-видимому, заключенным; почтовые принадлежности пользовались большим спросом среди людей, лишенных свободы и жаждущих общения с внешним миром. Мы, наверное, не узнаем, сколько человек она убила, экспериментируя с различными средствами и способами, но предпочитая ту смерть, симптомы которой более всего напоминали острый приступ астмы, от которой страдали обе сестры. Они родились 18 апреля 1979 года, в нескольких милях от женской тюрьмы штата, в городской больнице Саванны. Разделенные в младенчестве, они не знали друг о друге вплоть до 11 сентября, когда Дона решила найти своих биологических родителей. Начатые поиски привели к интересному открытию: оказывается, у нее есть еще и сестра-близнец.

В первый раз они встретились в декабре 2001-го, в Саванне, обе отмеченные проклятием, охарактеризованным Бентоном как серьезные изменения личности. Обе личности психопатические, со склонностью к садизму и жестокости, и обе невероятно умные, они и выбор сделали почти одинаковый. Дона Кинкейд в разговоре с вербовщиком ВВС заявила о желании поступить после колледжа на военную службу и сказала, что интересуется кибербезопасностью и медицинской техникой, а ее сестра, жившая в тысяче миль к востоку, обдумывала возможность прохождения программы научной подготовки на флоте.

Обеим было отказано по причине астмы, и сестры продолжили обучение в аспирантуре. Дона подалась в Беркли, где увлеклась материаловедением, Роберта же поступила в фармацевтический колледж в Афинах, штат Джорджия, а в 2001 году начала работать в аптеке «Рексол», неподалеку от дома Джорданов. По выходным она посещала приют «Либерти», где раздавала метадон и где встретила Лолу Даггет, недавнюю наркоманку.

Последние заявления Лолы совпадают с тем, что она раньше говорила Джейми. Лола не знала, что именно случилось ранним воскресным утром 6 января, когда Роберта должна была принести из клиники метадон. Клиника, по стечению обстоятельств, находилась на одном этаже с комнатой Лолы, а замки в приюте не полагались.

Наркоманка с низким уровнем интеллектуального развития и проблемами в управлении гневом стала легким объектом манипуляций. Провести полную реконструкцию событий того дня уже невозможно, но, скорее всего, Роберта в какой-то момент вошла в комнату Лолы и взяла из шкафчика вельветовые штаны, водолазку и ветровку, в которых сестры и отправились ночью в дом Джорданов. Позже Роберта вернулась в приют и, воспользовавшись тем, что Лола спала, оставила вещи, уже испачканные в крови, на полу в душевой, а в восемь утра уже раздавала метадон.

— Смерть — событие сугубо личное, и к встрече с ней никто не бывает готов, как бы ни убеждал себя в обратном, — говорю я Бентону, садясь в кресло с чашкой кофе. — Так что Марино легче сосредоточиться на том, что, по его мнению, не так с Люси, или подумать, чем бы еще заполнить свои буфеты.

— Он сейчас сам с собой торгуется.

— Пожалуй. Если он забьет кухню под завязку всеми этими припасами, то думает, что он никогда уже не умрет, — говорю я. — Если сделать А и В, то С уже не случится. У него был рак кожи, и он вдруг решает стать частным подрядчиком и практически уходит от меня. Может, тогда тоже была какая-то сделка. Он круто меняет жизнь, а значит, у него есть будущее.

— Думаю, более важным фактором все же была Джейми. — Бентон проверяет имейлы. — А не рак кожи. Ей всегда удавалось показать ему рай на небесах. Самое лучшее еще впереди. Чудо ждет за поворотом. Будучи с ней, он проникался верой в то, что может обойтись без тебя, хотя он и таскался за тобой по пятам чуть ли не полжизни.

— Теперь я просто обязана показать ему рай на небесах, — говорю я, и в это время в дверь звонят. — Нельзя же допустить, чтобы он пришел к выводу, что впустую потратил полжизни.

— Я не говорил, что он потратил ее впустую. Я вот точно ничего не потерял. — Бентон целует меня.

Мы целуемся еще раз, обнимаемся и идем к двери. За порогом стоит Колин с багажной тележкой, которая нам уже не нужна, потому что весь багаж Люси забрала с собой, чтобы загрузить на вертолет.

— Ничего не знаю. — Он толкает пустую тележку к лифту. — У меня уже в привычку входит возить тебя по городу.

— Надеюсь, в следующий раз мы захватим что-нибудь получше.

— Вы, северяне, только говорите так. Переплавляете на ядра наши колокола, сжигаете наши фермы, подрываете наши поезда. Поедем чуть в объезд, не в аэропорт, а к старой больнице. Это не ближе, но Люси не хочет связываться с диспетчерами и всеми этими парнями в форме огуречного цвета. Не знаю, что это значит, надеюсь, ее не надо понимать буквально.

— Это военные, — говорит Бентон.

— Да, точно, у летунов форма зеленого цвета. Буду знать, а то я немного забеспокоился, когда она так сказала, все не мог сообразить, — говорит Колин, и мне вовсе не кажется, что он шутит. — Я так понимаю, все в порядке, и здесь, и в Хантере. Они сейчас, наверное, проверку проходят. Люси хочет поскорее вылететь. Дала четкие инструкции позвонить, когда будем подъезжать. Не хочет ждать возле госпиталя.

Мы входим, и стеклянная кабина медленно скользит вниз, мимо увитых зеленью балконов, а я вспоминаю женщин-заключенных, работающих в тюремном дворе и выгуливающих борзых, — все они призраки себя прошлых, попавшие в место, превращенное в тайное предприятие смерти. Я представляю Кэтлин Лоулер и Джека Филдинга, когда они впервые увидели друг друга на том ранчо для «трудных» подростков. Возникшая тогда связь привела в движение целую цепочку событий, лишивших жизни одних и навсегда изменивших жизнь других, в том числе и нашу.

— Возьмешь билеты на «Брюинс» или, лучше, на «Ред сокс», и я, может, подскочу как-нибудь, — произносит Колин.

— Только если ты когда-нибудь надумаешь уйти из БРД. — Мы проходим через фойе и ныряем в жару, где нас ждет лихая, с ветерком поездка.

— На работу я и не намекал, — говорит Колин.

Мы все садимся в «лендровер».

— Считай, что приглашение в ЦСЭ у тебя в кармане, — отвечаю я. — У нас и парикмахерский квартет приличный.

Он включает обогреватель.

— С такой штукой хоть в метель, хоть во льды.

Звоню Марино. Судя по шумам, он в фургоне, едет к Чарльстону. Или в противоположную сторону. Что у него на уме, одному богу известно.

— Ты где?

— В тридцати минутах к Югу. — Голос глуховатый, даже грустный.

— Мы должны быть в Чарльстоне к двум, и мне нужно, чтобы ты был там.

— Не знаю…

— Зато я знаю. Мы сегодня пообедаем, отметим 4 июля чем-нибудь вкусненьким и сходим вместе в приют, за собаками, — говорю я ему.

Впереди появляется здание старой больницы. Основанная вскоре после Гражданской войны, общественная больница Саванны, где тридцать два года назад Кэтлин Лоулер произвела на свет двух близняшек, представляет собой здание из красного кирпича с белым ободом. Здесь и сейчас оказываются все виды медицинской помощи, кроме неотложной. Вертолеты сюда прилетают нечасто, говорит Колин. Площадка заросла травой, на мачте бьется довольно потрепанныйоранжевый ветроуказатель. Окружающие ее деревья волнуются и трепещут, когда над ними повисает, а потом легко опускается черный «Белл-407».

Мы прощаемся с Колином под разрезающими воздух лопастями, и я забираюсь на левое сиденье. Бентон устраивается сзади. Мы пристегиваемся и надеваем шлемы.

— Тесновато, — говорю я.

Люси, вся в черном, проверяет приборы и делает то, что получается у нее лучше всего, — бросает вызов притяжению и уходит от препятствий.

— Место старое, и деревья могли бы срезать, — слышу я в наушниках ее голос и чувствую, как мы отрываемся от земли и поднимаемся.

Больница уже внизу, у нас под ногами.

Колин уменьшается в размерах и машет. Мы уходим вертикально вверх, поднимаемся над деревьями, выравниваемся, поворачиваемся носом в сторону зданий и крыш старого города, к реке за ним и следуем вдоль нее к морю, а потом берем курс на северо-восток, к Чарльстону, и дальше — домой.

1

«Глубокая/глотка». Таково было прозвище агента ФБР, передавшего репортерам данные, спровоцировавшие Уотергейтский скандал и отставку президента Р. Никсона. — Примеч. пер.

(обратно)

2

Харбор – порт (англ.)

(обратно)

3

ЮНИСЕФ — фонд ООН помощи детям.

(обратно)

4

Жаргонное восклицание. Здесь в значении «вот именно».

(обратно)

5

Полуохлажденный шоколад (ит.).

(обратно)

6

Итальянское название блюда.

(обратно)

7

Вечно верный (лат.). Здесь — столпы общества.

(обратно)

8

Традиционный карнавал в Новом Орлеане накануне Великого поста.

(обратно)

9

Тропический кустарник с желтыми цветами и красными листьями.

(обратно)

10

От англ. Pet — «сердитый рок».

(обратно)

11

Индюшачья отбивная по-болонски (итал.).

(обратно)

12

Сорт итальянского вина.

(обратно)

13

"Холизм (от греч. Holos — целый) — одна из форм современной идеалистической философии, рассматривающей природу как иерархию «целостностей», понимаемых как духовное единство, «нематериальная структура».

(обратно)

14

От англ. Down — пух.

(обратно)

15

Pink shell — розовая ракушка (англ.).

(обратно)

16

Stiff — одно из значений этого слова — труп (англ.).

(обратно)

17

Томас Вулф (1900–1938) — американский писатель. Прославился как автор монументальных романов-эпопей автобиографического характера, написанных по впечатлениям детских лет, проведенных в Эшвилле. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

18

Билли (Уильям Франклин) Грэм (р. 1918) — евангелистский священник, известный телепроповедник, с семьей которого Патриция Корнуэлл была очень близка. Создал в Эшвилле ряд благотворительных центров.

(обратно)

19

Тед Банди, Дэвид Берковиц (получивший в СМИ прозвище «Сын Сэма») — серийные убийцы, действовавшие в США в 1970-х.

(обратно)

20

Эмили Дикинсон (1830–1886) — американская поэтесса, автор около 1800 небольших стихотворений, опубликованных преимущественно после ее смерти. Ныне считается одной из важнейших фигур американской и мировой поэзии.

(обратно)

21

Университет Джонса Хопкинса — частный университет в Балтиморе, штат Мэриленд, лучший в штате и по многим показателям лидирующий в стране. Известен своим медицинским факультетом. Джорджтаунский университет — частный католический университет в Вашингтоне, один из лучших в стране.

(обратно)

22

«Мягкая» разновидность американского футбола, в которой для того, чтобы остановить игрока нападающей команды, достаточно сорвать флажок у него с пояса.

(обратно)

23

Лавинг (от англ. loving) — любящая.

(обратно)

24

Евангелие от Луки. 11: 5–8.

(обратно)

25

Зельда Фицджеральд (1900–1948) — американская писательница, жена писателя Френсиса Скотта Фицджеральда. Страдала расстройством психики, погибла при пожаре в Хайлендской лечебнице для душевнобольных в Эшвилле.

(обратно)

26

Билтмор-хаус — особняк неподалеку от Эшвилла, принадлежащий семейству Вандербилт.

(обратно)

27

Опиоидный анестетик.

(обратно)

28

Что соответствует 15 градусам по Цельсию. (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания редактора.)

(обратно)

29

Около 45 метров.

(обратно)

30

Гражданская война в США — война Севера и Юга в 1861–1865 гг. между соединением 20 нерабовладельческих штатов и 4 рабовладельческих штатов Севера с 11 рабовладельческими штатами Юга.

(обратно)

31

Десять-четыре (англ. ten-four) — одно из специальных сокращений в так называемой системе десятичных кодов, используемых для ускорения передачи информации. Первоначально разработан в 1937 г. для полицейских. 10–4 означает «понял», «о’кей». (Прим. перев.)

(обратно)

32

СПК — судно на подводных крыльях. (Прим. перев.)

(обратно)

33

Хука (англ. hookah) — система, позволяющая долго оставаться под водой. Воздух подается дайверу через шланг от компрессора, работающего на бензиновом двигателе или электромоторе. (Прим. перев.)

(обратно)

34

Корейская война — конфликт между Северной Кореей и Южной Кореей, длившийся с 25 июня 1950 г. по 27 июля 1953 г. Часто этот конфликт времен «холодной войны» рассматривается как опосредованная война между США с их союзниками и силами КНР и СССР.

(обратно)

35

Род смерти — судебно-медицинский термин. Определяется обстоятельствами, при которых наступает насильственная или ненасильственная смерть. (Прим. перев.)

(обратно)

36

«Сентара» — некоммерческая медицинская организация, обслуживающая юго-восточную часть Вирджинии и северо-восточную часть Северной Каролины. (Прим. перев.)

(обратно)

37

Профайлинг — понятие, обозначающее совокупность психологических методов и методик оценки и прогнозирования поведения человека на основе анализа наиболее информативных частных признаков, характеристик внешности, невербального и вербального поведения.

(обратно)

38

«Липшоу» — фирменный магазин игрушек.

(обратно)

39

Терминекс — персонаж популярной онлайновой игры.

(обратно)

40

Фумигант — пестицид, обладающий наибольшим эффектом при использовании в виде газа, пара, дыма.

(обратно)

41

Майкл Болтон (наст. имя Михаил Болотин) — американский певец русского происхождения, исполнитель медленных любовных баллад в стиле белого («голубоглазого») соула.

(обратно)

42

Аллюзия на известную нам по сказочной повести Ф. Л. Баума «Удивительный волшебник из Страны Оз» желтую кирпичную дорогу.

(обратно)

43

Мисдиминор (англ. misdemeanor) — категория мелких уголовных преступлений, граничащих с административными правонарушениями. (Прим. перев.)

(обратно)

44

Роберт Эдвард Ли (1807–1870) — американский военный, генерал армии Конфедеративных Штатов Америки, командующий Северовирджинской армией и главнокомандующий армией Конфедерации. Один из самых известных американских военачальников XIX в.

(обратно)

45

Винс Фостер (1945–1993) — заместитель юрисконсульта Белого дома при президенте Клинтоне, покончивший жизнь самоубийством.

(обратно)

46

Мелисса Этеридж — американская рок-певица, обладательница премий «Оскар» и «Грэмми».

(обратно)

47

Федеральный стиль — историко-региональное течение классицизма в архитектуре США последней четверти XVIII в.

(обратно)

48

Бидермейер — художественный стиль, направление в немецком и австрийском искусстве (архитектуре и дизайне), распространенный в 1815–1848 гг.

(обратно)

49

«Гольдшлагер» — первоначально швейцарский коричный шнапс (крепость — 43,5 %), позже — ликер с очень тонкими, едва видимыми золотыми хлопьями. Приблизительное содержание золота — 13 мг на литровую бутылку. (Прим. перев.)

(обратно)

50

Легкий сорт пива.

(обратно)

51

Брейди Мэтью (ок. 1823–1896) — американский фотограф, один из основоположников фоторепортажа. Им была сделана серия фотоснимков, посвященная Гражданской войне в США.

(обратно)

52

Per se (лат.) — в чистом виде, непосредственно. (Прим. перев.).

(обратно)

53

Библия. Новый Завет. Второе послание к Тимофею св. апостола Павла. 3: 14. (Прим. перев.)

(обратно)

54

Десять-пять — передать. (Прим. перев.)

(обратно)

55

Хоуи Лонг — американский актер (р. 1960), снимался преимущественно в боевиках и триллерах.

(обратно)

56

Паучник — то же, что и традесканция.

(обратно)

57

Спринклер — составляющая системы пожаротушения, оросительная головка, вмонтированная в спринклерную установку.

(обратно)

58

Пахельбель Иоганн (1653–1706) — немецкий композитор и органист. Его творчество — одна из вершин южнонемецкой органной музыки периода барокко.

(обратно)

59

«Agent Orange» (англ.) — название смеси дефолиантов и гербицидов синтетического происхождения. Применялся как химическое оружие американской армией во Вьетнамской войне с 1961 по 1971 г. в рамках программы по уничтожению растительности. Название появилось из-за оранжевой окраски бочек для транспортировки дефолиантов.

(обратно)

60

Харассмент — сексуальные домогательства на рабочем месте.

(обратно)

61

«Хуз» (англ. Hoos, сокр. от Wahoos) — неофициальное прозвище спортивных команд Университета штата Вирджиния. (Прим. перев.)

(обратно)

62

Джефферсон Томас (1743–1826) — видный деятель Войны за независимость США, один из авторов Декларации независимости, 3-й президент США (1801–1809), один из отцов-основателей этого государства, выдающийся политический деятель, дипломат и философ эпохи Просвещения.

(обратно)

63

«Страна теней» — фильм 1993 г. английского режиссера Р. Аттенборо.

(обратно)

64

Г. Д. — уникальный идентификатор.

(обратно)

65

Высокопроизводительный компьютер со значительным объемом оперативной и внешней памяти.

(обратно)

66

Межштатная автомагистраль в США.

(обратно)

67

АТТК (англ. AT&T) — Американская телефонно-телеграфная компания.

(обратно)

68

Кок-Рош — игра слов. Cock-Roche сходно по звучанию с cockroach (таракан). (Прим. перев.)

(обратно)

69

Гувер Джон Эдгар (1895–1972) — американский государственный деятель, занимавший пост директора Федерального бюро расследований на протяжении почти полувека, с 1924 г. до самой своей смерти в 1972 г.

(обратно)

70

To fly (англ.). — летать; fly (зд., разг.) — полицейский.

(обратно)

71

Эйлис (англ. alias) — псевдоним, вымышленное имя. (Прим. перев.)

(обратно)

72

«Star Trek» (англ.) — «Звездный путь», популярный научно-фантастический франчайз, включающий на сегодняшний день 6 телевизионных сериалов (в том числе мультипликационный), 11 полнометражных фильмов, сотни книг и рассказов, огромное количество компьютерных игр.

(обратно)

73

ФАА (англ. FAA) — Федеральное авиационное агентство. (Прим. перев.)

(обратно)

74

Пакет (англ. package) — сленг. Используется для обозначения важного человека или предмета.

(обратно)

75

Джон Хинкли-мл. — стрелял в президента США Р. Рейгана. Марк Чепмен — убийца Д. Леннона. Оба признаны невменяемыми. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

76

26 февраля 1993 г. в подземном гараже Всемирного Торгового центра в Нью-Йорке была взорвана заложенная террористами бомба, в результате чего погибли несколько человек.

(обратно)

77

При взрыве в правительственном здании в Оклахома-Сити в 1995 г. погибли более 160 человек. Признанный виновным Тимоти Маквей был казнен.

(обратно)

78

Самолет компании «TWA».

(обратно)

79

Вако — городок в Техасе, где 19 апреля 1993 г. после более чем пятидесятидневного противостояния с федеральными агентами погибли в пожаре около 70 членов религиозной секты «Ветвь Давидова».

(обратно)

80

Унабомбер — имя, данное СМИ человеку, который за 18 лет отправил почтой 16 бомб в адрес разных американских университетов и других организаций, протестуя против развития современных технологий. В 1996 г. за эти преступления был арестован бывший университетский профессор Теодор Казински.

(обратно)

81

Спаркс (англ. sparks — искры).

(обратно)

82

Родсовский стипендиат — студент, получающий стипендию при обучении в Оксфордском университете. Первоначально денежные средства предоставлял Сесил Родс. В конце 60-х родсовским стипендиатом был Билл Клинтон.

(обратно)

83

Обыгрывается значение слов: Gore — кровь, Slaughter — резня, бойня, Childs — детский, Bury — хоронить, Gallows — виселица, Fry — поджаривать, Gamble — авантюра, Фаггарт (от Fag) — гомосексуалист, Crisp — поджаренный.

(обратно)

84

Морганы — порода лошадей, разводимая в США с 20-х годов девятнадцатого века.

(обратно)

85

Даллес — аэропорт, обслуживающий Вашингтон и округ Колумбия.

(обратно)

86

Шимус Хини (англ. Seamus Heaney) — ирландский поэт, лауреат Нобелевской премии за 1995 г.

(обратно)

87

СВДС — синдром внезапной детской смерти.

(обратно)

88

Кобблер — напиток из вина, рома или виски с сахаром, мятой, лимоном или апельсином и льдом.

(обратно)

89

«Роуз Боул» — игра в американский футбол между победителями. Проводится ежегодно 1 января в г. Пасадена, Калифорния.

(обратно)

90

О. Джей (англ. О. J. Simpson) — чернокожий американский спортсмен и актер, в 1994 г. был обвинен в убийстве своей жены и ее приятеля.

(обратно)

91

Ладонь — мера длины, равная четырем дюймам и применяемая только в отношении лошадей.

(обратно)

92

Эггног — яично-винный напиток, подается холодным или горячим.

(обратно)

93

Христианская наука (англ. Christian Science) — христианская организация, существующая с 1866 г. Ее члены считают, что болезни можно излечивать верой, а потому отказываются от лекарств.

(обратно)

94

Банди, Тед — американский серийный убийца, убивавший молодых женщин в 70-х и 80-х гг. Казнен в 1989 г.

(обратно)

95

МО — modus operandi, образ действия.

(обратно)

96

АСГС (англ. ACLU) — Американский союз за гражданские свободы.

(обратно)

97

Скиннер (англ. Skinner) — живодер.

(обратно)

98

Название в официальных документах штатов Пенсильвания, Массачусетс, Виргиния и Кентукки. На крупных сильных руках оставался тальк от хирургических перчаток. На мгновение он показался мне одиноким и сломленным, но потом опять превратился в циничного полицейского.

(обратно)

99

Английское судно, на котором пересекли Атлантический океан 102 пилигрима из Европы – первые поселенцы Новой Англии.

(обратно)

100

В 1993 г. в Уэйко при штурме укрепленной базы баптистской секты Ветвь Давидова, которой руководил Д. Кореш, в огне погибло около 80 человек, в том числе дети.

(обратно)

101

Фенилциклидин – наркотик, появившийся в начале 1970-х; обладает галлюциногенным эффектом, нарушает координацию движений и мышления.

(обратно)

102

Авиатор, первая женщина, пересекшая Атлантический океан на самолете. В 1937 г. пропала без вести в центральной части Тихого океана при попытке совершить кругосветный перелет.

(обратно)

103

Зд.: сборная солянка (ит.) — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

104

Имеется в виду Bureau of Alcohol, Tobacco and Firearms (ATF). Далее — АТФ.

(обратно)

105

Серийный убийца. За свои деяния получил пятнадцать пожизненных заключений.

(обратно)

106

Я тебя люблю (фр.).

(обратно)

107

Drug Enforcement Administration (DEA) — Управление по контролю за оборотом наркотиков.

(обратно)

108

Эм-ай-ти (МТИ) — Массачусетский технологический институт.

(обратно)

109

Модус операнди — от лат. Modus operandi — в данном случае — способ совершения преступления.

(обратно)

110

Уэйко — город на востоке штата Техас. В 1993 г. приобрел печальную известность после событий в укрепленной базе воинственной секты «Ветвь Давидова». База сгорела во время штурма, предпринятого федеральными агентами. В огне погибло около 80 человек, в том числе дети. С тех пор «Уэйко» стало для многих символом превышения власти.

(обратно)

111

Ассоциация гонок на грузовиках (National Association for Stock Car Auto Racing).

(обратно)

112

«Девочки-вертушки» — название Международной ассоциации вертолетчиц.

(обратно)

113

Филли — популярное ласковое прозвище г. Филадельфия.

(обратно)

114

Аэропорт, находится в семнадцати милях от центра Манхэттена.

(обратно)

115

Правильное написание: Джон Доу. Так в полиции США условно обозначают лиц мужского пола, чье имя неизвестно или не оглашается по каким-либо причинам.

(обратно)

116

Полента с гренками и жаренными в оливковом масле грибами, с подливой из трюфелей (ит.).

(обратно)

117

Набережная Часов (фр.).

(обратно)

118

Консьержери (фр.).

(обратно)

119

Дворец правосудия (фр.).

(обратно)

120

Мясник (фр.).

(обратно)

121

Парикмахер (фр.).

(обратно)

122

Ну да (фр.).

(обратно)

123

Институт судебной медицины (фр.).

(обратно)

124

Ходатайство Мулинекс — случай в юридической практике, когда допускается выставить на рассмотрение суда дополнительные обвинения, не проходящие по данному конкретному случаю (преступления из прошлого, например).

(обратно)

125

Страйкер — мощная хирургическая пила.

(обратно)

126

Сельский дом (ит.).

(обратно)

127

Эггног — яично-винный алкогольный напиток: вино или коньяк со взбитыми желтками, сахаром и сливками; подается холодным или горячим.

(обратно)

128

Нечто за нечто (лат.).

(обратно)

129

Эмерсон Ралф Уолдо (1803 — 1882) — американский философ, эссеист и поэт. Создатель теории трансцендентализма. Автор очерков о природе, о человеке и человеческом сообществе.

(обратно)

130

Джон Маршалл (1755 — 1835) — американский юрист, председатель Верховного суда США.

(обратно)

131

Хью Лонг — губернатор Луизианы, затем сенатор США. — Здесь и далее — прим. переводчика.

(обратно)

132

Mais non! (фр.) — Отнюдь!

(обратно)

133

Mon cher monsieur (фр.) — Уважаемый господин.

(обратно)

134

A bientot (фр.) — До скорого.

(обратно)

135

Ma cherie (фр.) — моя дорогая.

(обратно)

136

Memoire sur la Deeouverte du Magnetisme Animal (фр.) — Трактат об открытии животного магнетизма.

(обратно)

137

Кот-де-Бон — департамент в Бургундии, занимающийся производством вин.

(обратно)

138

Hotel particulier (фр.) — особняк

(обратно)

139

Schei Be Arsch (нем.) — засранец.

(обратно)

140

Не курить (англ.).

(обратно)

141

Ричмонд — столица штата Виргиния

(обратно)

142

Bonjour mon cher ami (фр.) — здравствуй, дорогой друг.

(обратно)

143

Mon cher amour (фр.) — моя драгоценная любовь.

(обратно)

144

Geschaft (нем.) — деловая поездка.

(обратно)

145

Danke (нем.) — спасибо.

(обратно)

146

Maintenant (фр.) — сейчас.

(обратно)

147

Энни Оукли (1860 — 1926) — знаменитый стрелок. Была известна под прозвищем Малютка Меткий Глаз.

(обратно)

148

Прием Хаймлиха применяется, когда человек подавился. Называется также методом мануальных толчков или методом пневматического удара.

(обратно)

149

Je ne comprends pas (фр.) — я не понимаю.

(обратно)

150

Comprendez vous (фр.) — искаж. «понимаете вы».

(обратно)

151

Huntsville — от англ. hunt + villain — охота + злодей.

(обратно)

152

Mon frere (фр.) — брат мой.

(обратно)

153

Monsieur Canard (фр.) — мсье Утка.

(обратно)

154

Un grand garcon (фр.) — взрослый мальчик.

(обратно)

155

Le petit monstre vilain (фр.) — несносный маленький монстр.

(обратно)

156

Стипендия Родса — учреждена в 1902 г. по завещанию знаменитого британского миллионера и филантропа Сесиля Родса. Дает возможность учиться 2 — 3 года в Оксфордском университете в Англии.

(обратно)

157

Certainment (фр.) — конечно.

(обратно)

158

Oui, mon ami (фр.) — да, мой друг.

(обратно)

159

Petit (фр.) — маленький.

(обратно)

160

Chateau (фр.) — замок.

(обратно)

161

Разновидность ролевой игры, в которой используют специальные карточки.

(обратно)

162

«Амтрак» – Национальная корпорация железнодорожных пассажирских перевозок (США).

(обратно)

163

характеропатия – дисгармония личности с заострением отдельных черт характера.

(обратно)

164

«Хоум депо» – компания, владеющая сетью магазинов-складов по продаже строительных и отделочных материалов для дома.

(обратно)

165

Джек-Фонарь – фонарь из тыквы с прорезанными отверстиями в виде глаз, носа и рта.

(обратно)

166

Новейшая модель мотоцикла «харли-дэвидсон».

(обратно)

167

ATO – Бюро по контролю за алкоголем, табаком и огнестрельным оружием.

(обратно)

168

ФАА – Федеральное авиационное агентство США.

(обратно)

169

Лорен Ральф — американский модельер и бизнесмен, удостоен Советом дизайнеров США титула «Легенда моды». (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания редактора.)

(обратно)

170

Деконтаминация — очищение поверхности от загрязнителей — контаминантов.

(обратно)

171

Ламантины — род больших водных млекопитающих монотипного семейства Trichechidae, отряда сирен. Эти травоядные животные обитают на мелководье и питаются водной растительностью.

(обратно)

172

«Ред Сокс» — бейсбольная команда из Бостона.

(обратно)

173

ЦСЭ (англ. FC) — Центр судебных экспертиз. (Прим. перев.)

(обратно)

174

Ду-Би (англ. Do-Bee) — шмель из детского телесериала, наставляющий детей, как следует себя вести. (Прим. перев.)

(обратно)

175

По Цельсию — 4,4 градуса. (Прим. перев.)

(обратно)

176

«Вакенхат» — охранная фирма.

(обратно)

177

Лоулесс (англ. lowless) — беззаконный. (Прим. перев.)

(обратно)

178

«Мейфлауэр» (англ. mayflower — майский цветок) — название морского судна, на котором группа английских переселенцев пересекла Атлантический океан и прибыла в 1620 г. в Северную Америку.

(обратно)

179

ЛИВС (англ. AFDIL) — лаборатория идентификации Вооруженных сил. (Прим. перев.)

(обратно)

180

Рицин — белковый токсин растительного происхождения.

(обратно)

181

«Катрина» — самый разрушительный ураган в истории США, произошел в конце августа 2005 г.

(обратно)

182

Эдвард руки-ножницы — герой одноименного фантастического фильма Тима Бёртона, первого фильма режиссера с участием Джонни Деппа (1990).

(обратно)

183

«Мечи» (англ. SWORDS — Special Weapons Observation Remote Direct-Action System) — специальная боевая система наблюдения и разведки. (Прим. перев.)

(обратно)

184

«Джетсоны» — американский научно-фантастический мультипликационный сериал студии «Ханна-Барбера» о приключениях семьи Джетсон. Большинство действий происходит в 2060-х гг. — через 100 лет после создания сериала.

(обратно)

185

АТО (англ. ATF) — Бюро по контролю за распространением алкоголя, табачных изделий, огнестрельного оружия и взрывчатых веществ. (Прим. перев.)

(обратно)

186

ПВП — правила визуальных полетов. (Прим. перев.)

(обратно)

187

«Мрачный Жнец» — юмористическое фэнтези английского писателя Терри Пратчетта (1991).

(обратно)

188

Поступайте с другими так, как хотите, чтобы поступали с вами.

(обратно)

189

Мандибулы — верхние (парные) челюсти ротового аппарата членистоногих.

(обратно)

190

Дум-дум — экспансивные, они же — сплющивающиеся, разворачивающиеся пули.

(обратно)

191

Грейхаунд — английская борзая.

(обратно)

192

CODIS — комбинированная система индексации ДНК. База данных ФБР. (Прим. перев.)

(обратно)

193

Стэшбокс (англ. stashbox) — маленькая коробочка, обычно с цветным рисунком, традиционно используется для хранения марихуаны. (Прим. перев.)

(обратно)

194

Номер один (лат.).

(обратно)

195

ВПВ (англ. EST) — поясное время Восточного побережья США. На пять часов позже гринвичского времени. (Прим. перев.)

(обратно)

196

«Разрушители легенд» — американская научно-популярная телепередача.

(обратно)

197

«Дик Трейси» — кинофильм, экранизация комиксов Честера Гулда. В главной роли — Уоррен Битти.

(обратно)

198

Имеется в виду пародия комика Дэна Экройда на героиню кулинарной кинофантазии «Джули и Джулия» Нору Эфрон в исполнении Мэрил Стрип.

(обратно)

199

Розанна Розаннаданна — персонаж Гилды Рэднер из телешоу «Субботним вечером в прямом эфире» («Saturday Night Live», англ.).

(обратно)

200

Метафора. Имеется в виду расшифровка, ключ.

(обратно)

201

Фуллер Ричард Бакминстер (1895–1983) — американский архитектор, дизайнер, инженер и изобретатель.

(обратно)

202

Согласно теории «шести степеней разделения», любого человека на Земле можно связать с другим человеком цепочкой из шести знакомых.

(обратно)

203

Фея Динь-Динь — персонаж из сказки Дж. Барри «Питер Пэн».

(обратно)

204

Хикок Джеймс Батлер, более известный как Дикий Билл Хикок, — американский герой Дикого Запада, известный стрелок, разведчик и игрок в покер.

(обратно)

205

Лорел и Харди — Стэн Лорел и Оливер Харди — американские киноактеры, комики, одна из наиболее популярных комедийных пар в истории кино.

(обратно)

206

День труда — национальный праздник в США, отмечаемый в первый понедельник сентября.

(обратно)

207

Тазер — электрошоковое оружие нелетального действия.

(обратно)

208

«Веселый Роджер» — пиратский черный флаг с черепом человека и костями.

(обратно)

209

«Железный человек» — научно-фантастический боевик (2008), рассказывающий о приключениях одноименного персонажа комиксов компании «Марвел». Режиссер — Джон Фавро, в главной роли — Роберт Дауни-младший.

(обратно)

210

«Викс», «бенгей» — фармацевтические препараты.

(обратно)

211

По Э. Заживо погребенные.

(обратно)

212

Нож Боуи — крупный нож с характерной формой клинка, на обухе которого у острия выполнен скос, имеющий форму вогнутой дуги («щучка»).

(обратно)

213

Икабод Крейн — персонаж из фильма Тима Бёртона «Сонная лощина» (1999). В главной роли — Джонни Депп.

(обратно)

214

Бролин Джеймс (р. 1940) — американский актер театра и кино.

(обратно)

215

Блитцер Вольф — телеведущий из Си-эн-эн.

(обратно)

216

ТиВо — видеорекордер.

(обратно)

217

«Е!» — американский спутниковый телеканал.

(обратно)

218

«Лузеры» — американский художественный фильм (2010) режиссера Сильвена Уайта. В главных ролях — Джеффри Дин Морган, Зои Салдана и др.

(обратно)

219

Линч Джейн Мэри (р. 1960) — американская актриса, певица, сценарист и комик.

(обратно)

220

«Доктор Дж.: медицинское расследование» — документальный сериал, США (2009).

(обратно)

221

«Уста истины» — античная круглая мраморная плита с изображением маски Тритона, датируемая IV в. до н. э. и расположенная с XVII в. в портике церкви Санта-Мария-ин-Космедин в Риме. В Средние века уста считались своего рода детектором лжи: если лжец положит руку в приоткрытый рот, божество откусит ее.

(обратно)

222

«Вендис» — американская сеть ресторанов быстрого питания.

(обратно)

223

«endless.com» — интернет-магазин.

(обратно)

224

«Маленькая мисс Счастье» — комедийная драма известных рекламных и музыкальных клипмейкеров Валери Фарис и Джонатана Дэйтона, ставшая их полнометражным дебютом в кинематографе (2006). В главных ролях — Эбигейл Бреслин, Тони Коллетт, Грег Киннер.

(обратно)

225

«Данкин донатс» — международная сеть кондитерских закусочных.

(обратно)

226

Юнди Ли — китайский пианист-виртуоз (р. 1982).

(обратно)

227

Уильям Стрэнк-младший (1869–1946) — американский филолог, лингвист, автор справочных пособий по английскому языку.

(обратно)

228

Лисица Валентина (р. 1973) — американская классическая пианистка украинского происхождения.

(обратно)

229

Мистер Хайд — герой повести Р. Л. Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» (1886). Мистер Хайд и доктор Джекил — это один человек, образ которого меняется из положительного в отрицательный с помощью волшебного снадобья.

(обратно)

230

Банди Теодор Роберт «Тед» (1946–1989) — американский серийный убийца, известный под прозвищем «нейлоновый убийца». Точное число его жертв неизвестно: оно колеблется в пределах от 26 до более 100, общее количество преступлений — 35. Банди был признан виновным в десятках убийств и казнен на электрическом стуле во Флориде.

(обратно)

231

Аллюзия на фильм с одноименным названием.

(обратно)

232

Доктор Дулиттл — главный герой комедии режиссера Бетти Томас, снятого по роману Хью Лофтинга (1986). В главных ролях Эдди Мерфи, Оливет Платт и др. Доктор Дулиттл замечает, что в нем просыпается когда-то присущая ему способность говорить на языке животных.

(обратно)

233

Бар-мицва — термин, применяющийся в иудаизме для описания достижения еврейским мальчиком или девочкойрелигиозного совершеннолетия.

(обратно)

234

Род смерти — судебно-медицинский термин. Определяется обстоятельствами, при которых наступает насильственная или ненасильственная смерть. (Прим. перев.)

(обратно)

235

Борден Лиззи (1860–1927) — американка, ставшая известной благодаря знаменитому делу об убийстве ее отца и мачехи, в котором ее обвиняли. Несмотря на большое количество доказательств ее вины, она была оправдана.

(обратно)

236

Эмерсон Ральф Уолдо (1803–1882) — американский эссеист, поэт, философ, общественный деятель; один из виднейших мыслителей и писателей США.

(обратно)

237

Брэди Мэтью — знаменитый американский фотограф (1923–1996).

(обратно)

238

Юное дарование; чудо (англ.)

(обратно)

239

Левенворс — город в штате Вашингтон; там находится федеральная тюрьма.

(обратно)

240

Аллюзия на известный фильм «Выбор Софи» режиссера Алана Пакулы (1982), экранизацию одноименного романа Уильяма Стайрона. В главной роли — Мэрил Стрип.

(обратно)

241

«Хоул фудс» — сеть супермаркетов.

(обратно)

242

Прежде всего не вредить (лат.).

(обратно)

243

Стелленбош — город в ЮАР, центр виноделия.

(обратно)

244

Прекрасной еде (итал.). (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания редактора.)

(обратно)

245

Живой прекрасной кухне (итал.).

(обратно)

246

П а л м е р А р н о л ь д Даниэль (род. 1929) — американский спортсмен, один из наиболее известных профессиональных гольфистов.

(обратно)

247

К е л л и Брайанна К л а р к с о н (род. 1982) — американская и канадская певица и актриса.

(обратно)

248

Телешоу на телеканале «Фокс». Смысл передачи — соревнование на звание лучшего начинающего исполнителя в США.

(обратно)

249

К э т и П е р р и (род. 1984) — американская певица, композитор, парфюмер и актриса.

(обратно)

250

Бейсбольный клуб.

(обратно)

251

Л и н д б е р г Чарльз Огастес (1902–1974) — американский летчик, первым перелетевший Атлантический океан в одиночку.

(обратно)

252

Дом Оуэнса-Томаса представляет собою один из лучших примеров архитектуры времен английского регентства в Соединенных Штатах.

(обратно)

253

П о с т к о н к у с с и в н ы й синдром включает в себя комплекс симптомов, в том числе неспецифическое головокружение, головную боль, неспособность концентрации внимания, утомляемость.

(обратно)

254

В негритянском диалекте — вымышленный персонаж, рабски покорная негритянка, «женский вариант» дяди Тома. (Прим. перев.)

(обратно)

255

П р и е м Г е й м л и х а применяется для удаления инородных тел из верхних дыхательных путей и особенно эффективен при их полной обструкции (закупорке). Этот способ считается самым эффективным, поскольку при резком ударе, направленном под диафрагму, из нижних долей легких с силой выталкивается запас воздуха, который никогда не используется при дыхании.

(обратно)

256

«Красные» штаты — те штаты, которые на электоральной карте США традиционно отмечаются красным цветом, т. е. голосуют за Республиканскую партию. «Синие» голосуют за Демократическую партию. (Прим. перев.)

(обратно)

257

Услуга за услугу (лат.).

(обратно)

258

Познавательный процесс, формирующий субъективную картину мира.

(обратно)

259

Здесь: символ технологического прорыва, универсальное и эффективное решение.

(обратно)

260

КОДИС (англ. CODIS) — комбинированная система индексации ДНК. База данных ФБР. (Прим. перев.)

(обратно)

261

«Дом на полпути» (англ. Halfway House) — учреждение для реабилитации отбывших наказание заключенных, вылечившихся наркоманов, алкоголиков, психических больных. Другое название — Божий приют. (Прим. перев.)

(обратно)

262

Ситуационный центр (англ. Real Time Crime Center) — центр мониторинга и анализа преступлений в реальном времени. Действует при Управлении полиции Нью-Йорка. (Прим. перев.)

(обратно)

263

Д ж о н У э с л и (1703–1791) — английский протестантский проповедник и основатель (совместно с Джорджем Уайтфильдом) методизма.

(обратно)

264

Джулиус Генри «Г р а у ч о» М а р к с (1890–1977) — американский актер, комик, участник комик-труппы, известной как «Братья Маркс».

(обратно)

265

Национальный мемориал генерала Гранта — неоампирный мавзолей американского президента Улисса Гранта в манхэттенском парке Риверсайд.

(обратно)

266

«Грейтфул Дэд» (англ. «Grateful Dead», дословно — «Благодарные мертвецы») — американская рок-группа с солистом Джерри Гарсией, основанная в 1965 г. в Сан-Франциско.

(обратно)

267

Пуля для дульнозарядных винтовок, которая имеет сзади коническую выемку и, расширяясь при выстреле, обеспечивает надежное зацепление пули с нарезкой ствола винтовки.

(обратно)

268

Парикмахерский квартет — мужской квартет (парикмахеров) исполняет популярные песни без аккомпанемента в домашней обстановке. Такие квартеты пользуются популярностью в маленьких городках и даже объединены в ассоциацию. Музыканты одеты в традиционные полосатые пиджаки и носят шляпы-котелки. (Прим. перев.)

(обратно)

269

Линия Мэйсона — Диксона — граница, проведенная в 1763–1767 гг. английскими землемерами и астрономами Ч. Мэйсоном и Дж. Диксоном для разрешения длящегося почти век территориального спора между британскими колониями в Америке: Пенсильванией и Мэрилендом. Линия четко определила границы современных американских штатов Пенсильвания, Мэриленд, Делавэр и Западная Вирджиния. До Гражданской войны линия Мэйсона — Диксона служила символической границей между свободными штатами Севера и рабовладельческими штатами Юга.

(обратно)

270

Л у д д и т ы — группа английских рабочих, протестовавших в начале 1800-х годов против изменений, которые повлекли промышленный переворот, и считавших, что их рабочим местам угрожает опасность. В последнее время понятия «луддизм», «луддит» стали синонимами человека, который борется с достижениями индустриальных технологий.

(обратно)

271

УГМЭ (англ. OCME) — Управление главного судмедэксперта г. Нью-Йорка. (Прим. перев.)

(обратно)

272

«Губка Боб Квадратные Штаны» — американский мультсериал, выпущенный в эфир в 1999 г. и ставший одной из самых популярных анимационных программ телевидения.

(обратно)

273

IAFIS — Интегрированная автоматизированная система идентификации отпечатков пальцев.

(обратно)

274

«Звёздный путь» (англ. Star Trek) — популярный научно-фантастический франчайз, включающий на сегодняшний день шесть телевизионных сериалов.

(обратно)

275

Кукурузная каша.

(обратно)

276

К р о к е р (англ. croaker) — рыба-горбыль; здесь: ворчун, брюзга.

(обратно)

277

Здесь — антисептик.

(обратно)

278

Около 38 градусов по Цельсию. (Прим. перев.)

(обратно)

279

Д ж у л и я Ч а й л д — американский шеф-повар французской кухни, соавтор книги «Осваивая искусство французской кухни», ведущая на американском телевидении.

(обратно)

280

О’ К о н н о р Ф л а н н е р и (1925–1964) — американская писательница. Автор «готических» романов и рассказов о сельской жизни американского Юга, одушевленных религиозным пафосом и расцвеченных комическими штрихами.

(обратно)

281

В Евангелии от Марка сказано: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот» (Мк. 3: 24–25).

(обратно)

282

Л е м м и н г и — относятся к отряду грызунов подсемейства полевковых семейства хомяков. Считается, что в отдельные годы, когда численность леммингов очень резко возрастает, зверьки следуют друг за другом или за одним из леммингов — «проводником» к пропасти или берегу воды, где и гибнут.

(обратно)

283

Соответственно 34,8 и 22,8 градуса по Цельсию. (Прим. перев.)

(обратно)

284

MD (doctor of medicine) — доктор медицины; JD (от Jurum Doctor) — доктор права. (Прим. перев.)

(обратно)

285

Экспресс-почта.

(обратно)

286

С п р е д — род пищевых продуктов на основе смеси растительных и молочных жиров, с массовой долей общего жира от 39 до 95 %.

(обратно)

287

Ф е р м а трупов (англ. body farm) — исследовательский центр по изучению процессов декомпозиции человеческих тел с целью совершенствования приемов получения информации (например, времени и обстоятельств смерти) из человеческих останков. Первая Ферма трупов была открыта при Университете Теннесси в Ноксвилле в 1981 г. (Прим. перев.)

(обратно)

288

«Семейка Брэди» — американский кинофильм 1995 г., экранизация одноименного комедийного телесериала 1969–1974 гг. Режиссер — Б. Томас, в гл. ролях — Шелли Лонг, Гэри Коул, Кристин Тейлор.

(обратно)

289

ЭпиПен (англ. EpPen) — медицинское устройство, автоматический шприц, с дозой эпинефрина (адреналина). Используется при острой аллергической реакции или для предотвращения анафилактического шока. (Прим. перев.)

(обратно)

290

Мешок Амбу (англ. Ambu bag) — ручной аппарат для искусственной вентиляции легких, применяемый к пациентам с нарушением дыхания. (Прим. перев.)

(обратно)

291

Система или комбинация систем, позволяющие разделить сеть на две или более частей и реализовать набор правил, определяющих условия прохождения пакетов из одной части в другую. Как правило, эта граница проводится между локальной сетью предприятия и интернетом.

(обратно)

292

MРE (англ. meal-ready-to-eat, MRE) — готовая к употреблению пища. Сухпайки разового употребления. (Прим. перев.)

(обратно)

293

Действия и поступки, совершаемые насильственно под непреодолимым влечением и побуждением, хотя и осознаются как неправильные (болезнь, особый склад личности, сложившаяся ситуация и другие причины). Навязчивое состояние, принимающее форму какой-либо двигательной активности, например периодического мытья рук, основанное на страхе заражения каким-либо заболеванием.

(обратно)

294

В 1982 г. в Чикаго несколько человек умерли от яда, подмешенного в таблетки тайленола, популярного болеутоляющего средства. Отравления вызвали массовую панику и страх перед лекарствами. Всего жертвами неизвестного отравителя стали 12 человек. (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

  Патриция Корнуэлл Вскрытие показало Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

Патриция Корнуэлл В объятиях смерти

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

Патриция Корнуэлл Все, что остается

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

Патриция Корнуэлл Жестокое и странное

  Пролог Размышления проклятого, Спринг-стрит

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Эпилог

Патрисия Корнуэлл Ферма трупов

  1

  2

  3

  4

  5

  б

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

Патрисия Корнуэлл Причина смерти

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  -

Патриция Корнуэлл След Оборотня

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

Патриция Корнуэлл Точка отсчета

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 17

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Неделю спустя Остров Хилтон-Хед

Патриция Корнуэлл Черная метка

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

Патриция Корнуэлл Последняя инстанция

  Пролог Постфактум

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34 Две недели спустя

    НЕСКОЛЬКО МИНУТ СПУСТЯ

Патриция Корнуэлл Мясная муха

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  11

  78

  79

  80

  81

  82

  83

  84

  85

  86

  87

  88

  89

  90

  91

  92

  93

  94

  95

  96

  97

  98

  99

  100

  101

  102

  103

  104

  105

  106

  107

  108

  109

  110

  111

  112

  113

  114

  115

  116

  117

  118

  119

  120

  121

  122

  123

  124

Патрисия Корнуэлл След

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава б

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  От автора

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Гпава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Гпава 31

  Глава 52

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 58

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

Патрисия Корнуэлл Реестр убийцы

  РИМ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

Патрисия Корнуэлл Обстоятельства гибели

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  ~~~

Патрисия Корнуэлл Ключевая улика

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

*** Примечания ***