На одном коньке (Рассказы) [Владимир Иванович Воробьев] (fb2) читать постранично

Владимир Воробьёв НА ОДНОМ КОНЬКЕ Рассказы

ОБИДА

ы приехали жить в родную деревню отца.

Там я первый раз в жизни, не на картинке, увидел корову. Стоит жует, скучная… И овец увидел. Кудрявые, все в репьях, дурные какие-то, шарахаются туда-сюда по двору. И впервые я тогда увидел поросят. Большая страшноватая свинья Хавронья лежит на солнышке и хрюкает. А поросята розовые, будто их только-только умыли, тыкают ей круглыми носиками в живот и сладко чмокают от удовольствия.

Но больше всех на свете мне понравился конь Араб. Он мне так понравился, что ни рассказать, ни забыть нельзя. Араб сам подошел, понюхал мою голову, а потом вдруг взял у меня из руки хлеб с маслом и съел. Отец ездил на Арабе в поле и еще по каким-то своим делам.

И вот однажды я стал просить его, чтобы он посадил меня в седло. Не с собой, а одного. Пусть придерживает снизу руками, но чтобы я один, на коне, верхом!

И только было папа хотел забросить меня в седло, подбежала мама. Ну, знаете, как у них: «Ах, ни в коем случае! Ах, упадет!»

Я, понятное дело, плакать. Тогда мать подхватила меня на руки, понесла и посадила… на корову!

Это было ужасно. Это было так обидно, так стыдно и горько! Я так отчаянно зарыдал, что от слез сделался весь мокрый, посинел и опух.

Очень долго меня не могли успокоить, а надо сказать, я вовсе не был плаксой.

Но чего же я так обиделся тогда?.. Хотя, если правду говорить, мне до сих пор обидно. И, странное дело, всегда, всю жизнь потом, стоило мне попасть впросак или потерпеть неудачу, я всегда вспоминал этот случай и чувствовал себя всадником на корове.

ПАРФЁН, ДАЙ ДОЖДЯ!

еревенские ребятишки легко и сразу приняли меня в свою стайку. Шумливые, как воробьи, целыми днями пропадали мы то на берегу Волги, то возле бревен на пыльной и знойной, казалось, бескрайней сельской площади.

И вот однажды к вечеру на площади собралась толпа. Мы, детвора, вертелись тут же. Мужики были хмуры. Огромными ручищами скручивали они «козьи ножки», зло высекали огонь кресалами, сплевывали под ноги. Бабы, пригорюнясь, стояли поодаль, тихо, как при покойнике, судачили.

Где-то далеко за Волгой погромыхивал гром, но спасительного дождя все не было.

Вот на бревна взобрался непонятный человек.

— Это Парфен! — округлив рот и глаза, шепнула мне девочка.

Парфен был в расстегнутой шинели, в солдатских обмотках на журавлиных ногах. Длинный, с огромными черными глазами. В черной щетине ямами запали щеки. Скалились невиданно крупные желтые зубы.

Парфен нелепо взмахнул руками, потом сдернул с головы серую солдатскую папаху и с каким-то отчаянием махнул ею в толпу.

— Мужики! Голодуха, знамо дело!.. Ну, вы не думайте што! Не думайте, што это бог, дескать. Бога нет! Нету бога! Я бог! И ты бог! И ты! — Парфен тыкал шапкой в мужиков.

Толпа ахнула, шевельнулась, подалась назад. Кто-то что-то сказал, послышались смешки, и стало не так страшно. Только от любопытства, от ожидания чего-то невероятного взмок у меня нос.

— Вот, скоро пилюли будут, — подергал Парфен щекой. — Одну пилюльку проглотил — и сытый! Пилюли! Потому как революция теперя! Революция, мужики!

Он еще долго убежденно говорил, то прижимая папаху к тощей груди, то раскидывая руки, словно отдавая себя на распятие или собираясь взлететь. И, по его словам, выходило, что все вокруг вот-вот, сию минуту переменится. По сторонам сельской площади, всюду, куда тыкал папахой Парфен, будут навалены горы хлеба, сахару, пестрого ситца, новеньких гвоздей, коробков спичек. Встанут рядами белые бочки пахучего дегтя, сами собой, в раскорячку зашагают дуги в лазоревых цветочках, а поодаль сгрудятся лопаты.

И я как бы уже видел: на белом облаке сидит нестрашный, добрый Парфен в своей старой шинели, обмотках, в рыжих солдатских ботинках и сверху благословляет нас всех папахой. И от этого идет теплый благостный дождик… А мужики и бабы покидывают себе в рот, словно семечки, пилюльки и улыбаются, сытые.

Незаметно для себя я подошел к Парфену совсем близко. Полы его шинели пахли неведомо, пронзительно. Минет два десятка лет, начнется Великая Отечественная — и я узнаю его, этот запах военного лихолетья, запах вагонов и госпиталей. Так же пронзительно будет пахнуть моя шинель…

Посмеиваясь и поругиваясь, а где и яростно споря, толпа расходилась.

На опустевшей площади ветер завивал смерч. Пыль и соломинки крутились в нем, и он, как живой, ушел в проулок.

А вдали все так же будто кто-то бессильный ронял и ронял пустые ведра. Перед вечером, когда сумерки опустились на село, мы, ребятишки, наверное, кем-то наученные, раскинув руки, кружились под окнами Парфеновой избы и тянули:

— Парфен, Парфен,